Предатели Айя Субботина
        С самого детства мою сестру готовили к тому, что рано или поздно она станет женой влиятельного человека и вытащит наш именитый, но обнищавший род из ямы вечных долгов.
        Ей нашли жениха.
        Но за день до свадьбы моя строптивая сестра вышла замуж за другого и сбежала.
        Оскорбленный жених потребовал равноценную замену.
        И взял меня.
        Младше его на двадцать лет.
        Я знаю, что должна быть покорной и послушной.
        Я знаю, что должна любить мужа и уважать супружеский долг.
        Но я не знаю, что мне делать с собственным сердцем, которое просто… остановилось, когда я увидела мальчишку, для которого стала еще одной «Новой папиной игрушкой».
        Предатели
        Айя Субботина
        Часть 1. Глава 1: Анфиса
        Платье Светы мне жуть как велико.
        Портниха охает и вздыхает, чуть не проглатывая шпильки, всплескивает руками и нервно подбирает то тут, то там, пытаясь скрыть очевидные недостатки.
        Света выше меня.
        У Светы длиннее ноги и больше грудь.
        У Светы шире бедра.
        Но Света сейчас далеко - не достать, не догнать.
        Сестра, что же ты наделала?
        Зачем ты так со всеми нами?
        - Тушь потечет, - строго, словно генерал на плацу, командует мать. Подходит, резко и грубо, словно с куклой, опускает мои руки вниз, подальше от лица. - Тебе не стыдно сопли пускать?
        Мне очень стыдно.
        В мои-то двадцать шесть и с такими внешними данными вдруг отхватить самого Островского - это даже не удача. Это - чудо.
        Чудо для всех нас, потому что меня предложили наобум, просто так, вдруг согласится взять взамен красивой Некрасовой - некрасивую.
        Никто не верил, что согласится.
        А Островский посмотрел на меня, как барин на вошь, покрутил пальцем, чтобы показала себя со всех сторон, и сказал: «Беру».
        Даже для приличия не поторговался. Хотя мог.
        Ох, Светка, зачем ты так со мной?
        - Это никуда не годится! - вскидывает руки портниха и почему-то яростно трет и без того покрытые странными высыпаниями щеки. - Я просто… отказываюсь!
        Мать медленно поворачивает голову в ее сторону.
        Молча, как она умеет. Взгляд, от которого вянут цветы и замертво падают птицы. Вот так же она и на меня смотрела всю жизнь, потому что младшая «рожей не вышла», и у нашего бедного, но очень именитого семейства вдвое уменьшились перспективы снова заблистать в свете богатств наших с сестрой будущих мужей.
        - Ты дура? - спрашивает мать, чуть не кроша несчастную портниху взглядом. - Ты знаешь, за кого она выходит замуж? Знаешь, что с тобой сделает ее муж, если хоть в одной газете напишут, что невеста Островского была «недостаточно элегантна»?
        - Но я не… - лепечет несчастная женщина, боком подходя к небольшому возвышению посреди комнаты, на котором я уже битый час изображаю безмолвный манекен. - Я попробую, Инга Игоревна.
        - Нет, милочка, - щурится мать. - Ты - сделаешь на совесть. И у тебя в запасе целый час. Один великий генерал говорил, что за шестьдесят минут можно начать и выиграть войну.
        Ее любимая цитата.
        Я слышала ее так много раз, что даже пыталась найти первоисточник, чтобы узнать, кто же выиграл целую войну всего за один час. Так и не нашла. И поняла, что мать просто все придумала. Но ведь куда интеллигентнее прикрывать амбиции чьими-то цитатами, чем говорить об этом от своего имени.
        Мне так отчаянно хочется, чтобы она хоть раз оказалась в проигрыше, но и сегодня мать на высоте.
        Когда портниха заканчивает, платье сидит на мне так, словно сшито на мою маленькую грудь и узкие плечи. Ничего нигде не топорщится, не выпирает и не вздувается. Кружева лежат на коже, словно приклеенные.
        Мать отходит в сторону, обходит меня, осматривая, точно породистую кобылу.
        Морщится.
        Как обычно.
        Для нее все недостаточно идеально.
        Кроме Светланы.
        Которая очень идеально вышла замуж и сбежала за пару дней до свадьбы c Островским.
        - Неплохо, - выносит вердикт мать.
        И это чуть ли не самая большая похвала от нее, какую я слышала за всю свою жизнь.
        Так и хочется спросить, не распять ли себя в угоду ее планам на хорошую жизнь - может, хоть тогда на что-то сгодится и «паршивая овца».
        Но я молчу.
        Все уже решено.
        Все уже не имеет значения.
        Как сказал тот парень?
        Я вздрагиваю, словно колючий январский ветер пробрался под кожу и выстудил кости.
        «Ты нужна здесь только Деве Марии, детка. Христос, я слышал, родился глухим…»
        Глава 2: Анфиса
        Днем ранее
        В храме холодно, словно в склепе.
        Я медленно, на деревянных ногах иду по узкому проходу между ровными, словно под линейку, рядами тяжелых темных скамеек.
        Мне страшно.
        Мне так страшно, что хочется, как Света, бросить все и убежать. Далеко-далеко, в ту часть света, где я смогу забыть взгляд Островского и его это великодушное: «Беру!»
        Отмыться бы, содрать с себя вместе с кожей. Залить в уши расплавленный свинец, да только все равно ведь останется в памяти сухой голос и пустой взгляд. Разве что немного голодный.
        Разве мужчине под пятьдесят не должно быть все равно до… секса?!
        Я закрываю глаза, прошу Бога простить меня за непотребные мысли в храме его.
        Мне нужно помолиться. Сесть на скамью, собраться с мыслями и попросить себе еще немного храбрости. Своей уже совсем не осталось. Ноги, словно спички, выкручивает в обратную сторону, а в голове вертится заевшей пластинкой: «Это не твоя ошибка, не твой грех, не тебе за него на крест…»
        А кому же еще?
        Когда в семье голод - на убой пойдет даже паршивая овца.
        Я останавливаюсь, когда замечаю прямо перед алтарем высокую мужскую фигуру.
        Не сразу понимаю, почему испытываю прилив негодования - не все ли равно, кто пришел к Богу в тот же поздний час, что и я?
        Но я пришла с просьбами, а этот - с сигаретой и бутылкой абсента. В свете свечей зеленая жидкость отдает желтизной первосортного яда.
        Мужчина лениво, как будто ему невыносимо наскучила жизнь, подносит сигарету ко рту, затягивается и, запрокинув голову, выдыхает дым под потолок.
        Потом пьет прямо из бутылки.
        Яд плещется за стеклом громко, словно шторм.
        - Не крадись, мышка, - говорит этот безбожник на удивление низким голосом. - Бог тебя все равно уже увидел.
        Я останавливаюсь, покрепче хватаюсь двумя руками за ремень переброшенной через плечо сумки.
        Он весь в черном. Потертая с надписью «Трахни нормальность!» кожаная куртка в гранжевом стиле. Кожаные штаны, испачканные ниже колен. Тяжелые армейские ботинки. Рваные полуперчатки, из которых торчат бледные длинные перепачканные пальцы.
        Между нами пара метров, но мне страшно подходить ближе.
        Не знаю почему.
        И дело вовсе не в его странном виде - таких «альтернативных» в метро полно, можно сачком выбирать, как угрей.
        Это просто странное, необъяснимое чувство опасности. Как будто если он сейчас повернется - моя жизнь обломится, как замороженная креоном птичья кость: сразу, безвозвратно.
        Может быть, вот так и «включается» инстинкт самосохранения?
        Стыдно должно быть - испугалась какого-то… панка.
        Но все равно пячусь обратно к двери.
        Ровно на три шага, потому что мужчина расслабленно, медленно и тягуче, словно у него в запасе еще три века жизни, поворачивается на пятках.
        У него глаза - голубые, как у тех мертвецов в известном сериале.
        Слишком яркие и слишком безразличные.
        Куртка наброшена на голое тело, не застёгнута. На плоском сухом животе - пара косых шрамов, уже побелевших от времени. На худой груди - еще один, свежий, кровоточащий.
        Переносица опухла под испачканным пластырем.
        В уголке рта - засохшая кровь.
        На щеке - темная тень синяка.
        Он немного наклоняет голову к левому плечу, и темно-рыжие взъерошенные волосы рваными прядями падают на глаза до самого носа.
        Я не могу сдержать испуганный вздох.
        Господи, этому мальчишке лет двадцать - не больше. Что с ним случилось?! Кто его так?
        - Пришла покаяться, грешница?
        Он снова затягивается. Смакует дым, долго перекатывает его во рту, словно экзотическое лакомство. Выпускает тонкой струйкой. Выдыхает со стоном боли… и какого-то порочного удовольствия.
        «Всевышний, прости грешника, ибо не ведает он, что творит…»
        Идет прямо на меня.
        Не могу пошевелиться.
        Не могу дышать.
        Как будто мало мне было мерзкого взгляда Островского, чтобы теперь цепенеть от страха перед этим… полоумным юным Дьяволом.
        Стыдно должно быть, он же просто… мальчишка.
        Он останавливается так близко, что я чувствую тяжелую абсентную полынь его дыхания.
        - Ты нужна здесь только ей, детка, - тычет в сторону Девы Марии зажатой между пальцами сигаретой. - Христос, я слышал, родился глухим…
        У него улыбка безумца.
        На его правой щеке следы от тяжело перенесенной ветряной сыпи: россыпь маленьких впадин по коже. Я пытаюсь не смотреть, но это - единственное место на его лице, которое не разбито и не кровоточит.
        А я до смерти боюсь крови.
        Тем более, когда она так близко, что ее соленый, с привкусом железа запах уже въедается в ноздри и пробуждает желание бежать со всех ног.
        - Тебе лучше уйти, - слышу свой голос, как будто в наш странный диалог вдруг вторгся кто-то третий.
        - Потому что я пьяный? - Дьявол демонстративно хлещет их узкого горлышка и даже не морщится, когда крепкое спиртное растекается по нижней губе. Это ведь спиртом - в свежую рану. Мне и помыслить о таком больно, а рыжему хоть бы что. - Всем нужен бог, детка. Особенно таким, как мы: кто приходит к нему под покровом ночи.
        - Я - не такая как ты! - слишком громко.
        Он еле заметно и снова с ленцой приподнимает бровь. Отклоняется, чтобы рассмотреть меня с ног до головы. Хочется съежиться под этим оценивающим взглядом. Он словно в душу, куда-то так глубоко, что становится почти физически больно.
        - У тебя вид училки, которая проверяет тетрадки и, черкая ошибки красной пастой, мечтает, чтобы хулиган с задней парты отодрал ее в задницу в лаборатории по физике. Пришла покаяться в грязных помыслах?
        Он вальяжно, как какой-то бог смерти из японской мифологии - с нашей разницей в росте и его худобой выглядит именно так - наклоняется к моему лицу, проводит по губам кончиком фильтра, и я понятия не имею, почему до сих пор не сбегаю.
        Боюсь его до ужаса.
        И… не могу отделаться от размытых образов школьной лаборатории, скрипучей парты, на которую меня усаживают вот эти грязные окровавленные пальцы.
        Он точно Дьявол!
        Он почти некрасив. На его жилистый живот и шрамы больно смотреть.
        Его глаза словно выжигают все хорошее и светлое в душе.
        Но он будит во мне то, о чем я не думала никогда в жизни. Чего в моей голове не могло бы появиться даже в те дни, когда я заболела тяжелый гриппом и несколько дней провалялась в бреду с температурой под сорок.
        - Или, может… - продолжает издеваться Дьявол, осматривая идеально гладкие скамьи из темного дерева.
        - Ты омерзителен, - нахожу силы на ответ и нечеловеческим усилием воли сбрасываю наваждение.
        И когда мне начинает казаться, что в ответ на мое сопротивление он придумает очередную гадость, Дьявол пожимает плечами. На миг становясь совершенно нормальным, почти обычным мальчишкой своих лет. С немного вытянутым узким лицом и тонкими бесформенными губами. На такого девчонки точно не вешаются гроздьями, но…
        Когда это странное мгновение проходит - он снова превращается в уродливого, но притягательного хищника, которому хочется отдаться на съедение. Лечь рядом, вытянуть шею и ждать, когда сделает больно.
        Плевать, что он громко смеется, когда крещусь и по широкой дуге обхожу его, чтобы подойти к алтарю.
        Это просто пьяный мальчишка.
        А у меня просто нервы, страх и полное непонимание, что теперь будет с моей жизнью.
        - Я бы тебя трахнул, - слышу в спину. - Где сама бы захотела. Хоть ты и страшненкая, и старовата.
        Вот урод.
        Прости меня, господи, за недостойные мысли.
        Люди не становятся такими без причины.
        Что-то ломает в них человечность, превращает в существ, которым плевать на всех, у которых за душой только черная пустота.
        Я присаживаюсь на скамью, скрещиваю пальцы в замок.
        «Спасибо, Всевышний, что в моей жизни по крайней мере нет вот таких черных дыр…»
        Глава 3: Рэйн
        «Я всегда начинаю самоуверенно, но забиваю хуй и тону у самого берега»
        
        Уже неделю я официально в говно.
        Забиваю на учебу.
        Забиваю на друзей.
        Забиваю на сисястую принцессу Анжелу и на татуировщицу Машеньку.
        И бухаю беспробудно.
        Тону в абсенте и крепких сигаретах. Сокращаю свою никчемную жизнь максимально быстро и прицельно.
        В ней все равно нет смысла, потому что мне не нужно было появляться на свет.
        Я в некоторой степени фаталист, и верю, что если судьба намеренно и прицельно хочет от кого-то избавиться - мешать ей нельзя.
        Отец не хотел, чтобы я появился на свет. Притащил мою несчастную безродную мать в больницу, но даже за большие деньги ей отказались делать аборт, потому что на тот момент, когда стало известно о моем существовании, я уже вымахал здоровенной неоперабельной опухолью у нее в животе.
        Потом я родился на два месяца раньше срока.
        И каким-то образом смог самостоятельно сделать первый вдох.
        И опять выжил.
        В три с половиной я вывалился из окна, поломал руку и ногу, но мой череп и позвоночник остались целыми.
        В десять я связался с какими-то гопниками и попал в перестрелку. Доктор сказал, что три пули «не вынесет» даже здоровый мужик, а не то, что доходяга вроде меня. А потом ходил и охал, рассказывая всем, что сотворил чудо и вытащил меня с того света.
        В шестнадцать я заболел ветрянкой, и эта детская болячка чуть меня не прикончила.
        Но снова мимо.
        Так что сегодня я приперся прямо к Нему. Хрен знает зачем, второй раз в жизни переступил порог церкви, в которой когда-то стоял простой деревянный гроб с телом моей матери.
        Я даже не знаю, над чем этот ублюдок - мой отец - развеял ее прах.
        Мне негде положить цветы и рассказать, что после ее смерти жизнь превратилась в вонючее дерьмо.
        Страшненькая Монашка садится на скамью, расправляет плечи, складывает длинные тонкие пальцы. Она профи, сразу видно. Из тех, кто бежит к пастырю, чтобы покаяться за каждую съеденную калорию. Но каждую ночь, как нимфоманка, мастурбирует под одеялом, представляя себя звездой какой-нибудь грязной групповухи.
        Она поворачивает голову в мою сторону, смотрит со строгим осуждением. Мое присутствие явно нанесло тяжкие телесные ее попыткам покаяться.
        А ведь я собирался свалить к сраной матери.
        Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, топаю в ее сторону и сажусь рядом, нарочно двигаясь так, чтобы Монашке приходилось пятиться своей тощей задницей.
        Зажимаю ее в угол.
        Она только открывает рот, но не может проронить ни звука.
        Все эти телки такие странные, хоть молодые, хоть за тридцать: по статистике каждая вторая мечтает быть жестко оттраханой незнакомцем, а когда мужик намекает, что не прочь устроить такое рандеву - сразу корчат целок.
        - Монашка, лучше заткнись, - почти искренне советую я.
        Присасываюсь к бутылке тяжелым жадным глотком.
        Хватаю Монашку за горло.
        Больно ей? Наверное. Да и хуй с ним.
        Прижимаюсь губами к ее рту, тонкой струйкой сцеживаю в горло полынный яд.
        Вталкиваю язык внутрь ее рта, слизываю крепкий алкоголь и чуть сильнее надавливаю большим пальцем на гортань, чтобы Монашка не сопротивлялась, а дышала тем, что может - моим дыханием.
        Она мычит.
        Сопротивляется.
        Сначала лупит ладонями по груди, а потом яростно вонзает в нее короткие ногти.
        Сука, прямо в рану.
        В отместку кусаю ее за нижнюю губу. В последний момент не даю себе сжать челюсти слишком сильно, потому что губы - это, пожалуй, единственное красивое, что есть на этом бледном невыразительном лице. За такие губы телки продают души всяким херам, которые умеют управляться со скальпелем.
        - Ты псих! - Монашка замахивается, чтобы врезать мне по роже, но я перехватываю ее руку.
        Кончика пальцев - в моей крови.
        Сую их в рот, сосу, как чертов вампир. Прикусываю первые фаланги.
        Монашка иступлено дрожит.
        - Вот так, святоша, - скалюсь почти по-волчьи, - Дьявол и порочит чистые души.
        У нее необычные глаза.
        Может все дело в тусклом освещении, а может потому что я бухой и «зеленая фея»[1] уже устроила шалтай-болтай из моих мозгов, но готов поклясться, что они у нее светло-сиреневые, почти, почти розовые, как у героинь компьютерных игр и сериалов про инопланетян.
        Я даже наклоняюсь ближе, чтобы проверить, но в этот момент Монашка приходит в себя, резко вырывает запястье из моей ладони и со всего размаху бьет меня по лицу.
        Если бы я был хоть немного трезвее - я бы не дал какой-то левой сучке, корчащей из себя целку, лупить меня ни за что. Но я в хлам. Так что пощечина даже «в кассу»: когда в ушах перестает звенеть, приходит очередь легкого просветления. Туман рассеивается, и я до меня доходит, что бухать и курить в доме господнем, наверное, лучше не стоит.
        Даже если у меня для этого настоящий, а не надуманный повод.
        В этот день, десять лет назад, я стал сиротой.
        В этот день, десять лет назад, умерла мать - единственная живая душа, которой было не плевать меня.
        А человеку, который в метрике значится моим отцом, я до сих пор торчу в глотке гниющей рыбьей костью. В тот день, когда сдохну, он устроит грандиозный праздник по случаю того, что рыжий выродок больше не будет порочить своим существованием ветку его грандиозного и выпестованного семейного древа.
        Чертов ублюдок.
        - Прости, чувак, - поднимаю взгляд под острый свод церкви. Господь - он где-то там, над всей этой хренью, а не в образах и с осуждающим взглядом. - Ничего личного. Прости, что завалился бухой и конченный. Просто… ну, знаешь… Мне реально больше не к кому пойти.
        Уже срать, куда подевалась Монашка.
        Сейчас даже гадко вспоминать вкус ее губ, и я снова тянусь к бутылке, чтобы запить неприятное послевкусие.
        - Да-да, - продолжаю монолог со своим невидимым собеседником, - я в курсе, что минуту назад собирался завязать. Но я конченный человек, чувак. Не надо было умирать, чтобы земля носила таких вот гандонов.
        Я медленно, шатаясь, встаю.
        Оставляю бутылку на скамье, надеясь, что «зеленая фея» послужит этой ночью еще кому-нибудь.
        На улице колючий холодный ветер, но меня не берет. Только последняя капля разума нашептывает, что лучше не сходить с ума окончательно и не снимать куртку. Если уж подыхать - так пафосно, а не замерзать в снегу как последний алкаш.
        Хоть я, по сути, именно он и есть.
        Глава 4: Анфиса
        Я притрагиваюсь кончиками пальцев к губам, закрываю глаза.
        Во рту живо всплывает терпкий вкус алкоголя, от которого у меня задеревенел язык и онемели, кажется, даже зубы. И где-то внизу живота узлом скручивает странное ноющее чувство: мне словно нравится снова и снова возвращаться во вчерашнюю ночь и вспоминать рыжего сумасшедшего Дьявола.
        - Нам пора, Анфиса. Хватит делать вид, что тебе все это очень неприятно и обременительно.
        Голос матери мгновенно выхолаживает изнутри.
        Убивает непотребные мысли.
        Напоминает, кто я и для чего предназначена.
        Что за глупости были только что в моей голове?!
        - Прости, мама, - говорю голосом правильной послушной дочери, которой была всегда, сколько себя помню.
        Я с самого детства, с момента, как научилась себя осознавать, слышала, что должна приносить пользу семье. И раз природа не дала мне красоту женщин из семьи Некрасовых, то тогда со мной хотя бы не должно быть хлопот. Если бы Света не сбежала от «предназначения», мне была уготована участь няньки их с Островским будущих детей.
        Наверное, мне нужно быть благодарной за такой ее поступок.
        Но…
        Мать берет меня за плечи и сдавливает до моего окрика.
        - Ты будешь женой Островского, Анфиса. Ты понимаешь, что это значит? - Она заглядывает мне в лицо, и я с трудом сдерживаю дрожь. Это ненормально - так трястись от вида собственной матери, но я не знаю, как еще к ней относиться. Любви между нами никогда не было. - Я жду ответ, Анфиса.
        - Да, мама, - отвечаю как перед инквизицией. - Я должна быть примерной женой, исполнять все его прихоти и родить наследника.
        - И? - не унимается она.
        - Не забывать о его детях от предыдущих браков.
        - Иииии? - все еще не унимается мать.
        Это - самое ужасное.
        То, о чем мне противно даже думать, не то, что произнести вслух, а тем более - сделать.
        - Анфиса, не заставляй меня… - тихо говорит мать, и я инстинктивно втягиваю голову в плечи.
        Обычно после таких слов меня либо на несколько дней запирали в комнате, либо пороли.
        Чаще второе.
        - Я должна сделать так, чтобы он оставил все свое состояние нашим общим детям. - повторяю сухими губами.
        Вот теперь она довольна. И даже почти улыбается, набрасывая мне на лицо длинную и тонкую, как паутинка, вуаль. Расправляет складки, отходит, чтобы оценить общий вид и снова командует:
        - Теперь ты готова исполнить свой долг перед семьей. И упаси тебя бог разочаровать меня.
        Островский присылает за нами целый «Майбах», украшенный белыми розетками и лентами - немного, но со вкусом.
        Сначала - в церковь.
        Там пройдет основная церемония - венчание, брачные клятвы и обмен кольцами.
        Роспись в ЗАГСе - просто формальность, еще утром я уже подписала все документы, которые привез адвокат моего будущего мужа. То есть, официально, я стала Островской еще несколько часов назад.
        За окном - серая и какая-то грязная зима. Точно не вид с открытки.
        Но она идеально соответствует моему настроению.
        Я снова тянусь пальцами к губам, пользуясь тем, что мать с кем-то говорит по телефону и хотя бы пару минут ей точно не до меня.
        Тот поцелуй… Он был гадким, противным и грязным, как и пальцы того парня. Но у меня сводит колени от одного воспоминания о языке между моих губ, о словах, которые словно проникли мне под одежду, под джинсы, под белье…
        Нужно остановиться.
        Прямо сейчас разрубить веревки и дать мосту рухнуть до того, как я нашла повод сбежать на другую сторону.
        У этих чувств есть логическое объяснение, и оно лежит прямо на поверхности.
        Я не хочу становиться женой человека, чьи дети почти одного со мной возраста.
        Я не хочу отдавать свою девственность мужчине, которого не люблю.
        Я просто хочу… хотя один единственный раз почувствовать желание, страсть, нежность, похоть…
        Но когда автомобиль останавливается, в моей голове остаются только мысли о долге и обязанностях.
        Не каждая женщина рождается для счастья.
        Но, по крайней мере, я буду богата.
        Отец помогает мне выйти из машины, укладывает мою руку себе на локоть и участливо похлопывает по пальцам. Он хороший незлобливый и абсолютно лишенный амбиций человек. Наверное, потому что не Некрасов. В материнских планах он не фигурирует нигде. Он просто есть, как данность, как необходимый для деторождения элемент.
        Но по крайней мере хотя бы одна живая душа улыбается мне с искренним сочувствием.
        В церкви яблоку негде упасть, и наше появление встречают аплодисментами, словно начало представления.
        Квартет музыкантов со скрипками задает свадебный марш.
        Я выдыхаю, пытаюсь успокоить дыхание, но тщетно. Трясет где-то внутри.
        Хорошо, что можно опереться на руку отца и вот так, мелкими шажками, идти по узкому проходу навстречу человеку, который милостиво согласился взять меня в качестве компенсации за нанесенное моей сестрой оскорбление. И только потому, что я оказалась невинной.
        Когда останавливаюсь перед ним, сердце уходит в пятки.
        Марат Островский.
        По телевизору я видела его чаще, чем вживую. Он был у нас трижды: первый раз, когда приехал посмотреть на Свету, второй - чтобы сообщить о своем согласии взять ее в жены. А третий - два дня назад, чтобы посмотреть на ту, о чьем существовании даже не догадывался - меня.
        Он высокий и крепкий, и, несмотря на разменянный сорок седьмой год, у него практически нет седины. Но достаточно морщин на лбу и вокруг глаз. Он хорош собой - невозможно это отрицать, даже если пропасть возраста между нами мешает мне разглядеть в нем мужчину.
        У него темно-синие глаза, темно-русые волосы, ухоженная небольшая бородка обрамляет тяжелую квадратную челюсть. Костюм сшит идеально, сидит на широких плечах как влитой.
        Рядом с ним я просто коротышка.
        Он снова, как несколько дней назад, пристально изучает мое лицо.
        Я привыкла, что на меня обычно смотрят сквозь пальцы, не задерживая взгляд, как будто мое несовершенство - это грязная лужа, которую лучше поскорее и безопаснее обойти. Но у Марата взгляд покупателя. Он даже не скрывает, и плевать на гостей, которые пришли насладиться зрелищем самой богатой свадьбы года, а вместо этого томятся в ожидании.
        Между широкими темными бровями мужа пролегает глубокая складка.
        - Улыбайся, - приказным тоном, словно понукает лошадь. - Раз уж твоя семейка меня поимела и на фотографиях будет не красивая жена, то пусть тогда она хотя бы выглядит счастливой. Или ты не рада, что станешь Островской?
        - Рада, - еле ворочаю языком я. - Спасибо… вам.
        Он даже не пытается перевести нас на «ты».
        И слава богу, потому что меня выкручивает от одной мысли, что сегодня ночью придется разделить постель с человеком, который всего на пару лет младше моего отца. И этот человек не будет расшаркиваться, чтобы наша первая брачная ночь стала для меня чем-то особенным. Ему вообще плевать на то, что сегодня - второй раз, когда мы видимся лицом к лицу.
        Священник начинает произносить слова церемониальной речи.
        Много красивых и правильных слов о любви и браке, о семейном очаге, верности и поддержке. В некоторых местах меня начинают душить слезы, потому что ничего такого в моей жизни уже никогда не случится. Но я держусь и, помня приказ мужа, даже улыбаюсь.
        Когда приходит моя очередь произносить брачную клятву, я, как отличница на экзамене, повторяю ее слово в слово: пустую, фальшивую, но идеально прилизанную. Неудивительно, что где-то в рядах гостей слышно шмыганье носом и шорох бумажных салфеток. А где-то совсем рядом - как будто у меня за спиной, там, где стоят наряженные в одинаковые платья подружки невесты - выразительная ухмылка со всеми оттенками иронии.
        По правилам католического обряда венчания, с моей стороны должны быть три подружки невесты. Но у меня всегда была только одна подруга - Света. И если бы она думала о семье, то сейчас я бы стояла в розовом, а не белом платье, держа в руках корзинку с лепестками роз и перевязанных ленточками монеток.
        Я не знаю двоих из своих «подружек», но третья - дочь Островского, Лиза.
        Известная возмутительница спокойствия.
        Светская львица с кукольным лицом.
        Даже спиной я чувствую ее презрительный взгляд.
        Когда приходит очередь клятв Островского, он лаконичен и сдержан. Пара слов о том, что семья - это очаг, и я должна следить за тем, чтобы в нем никогда не угасал огонь. Не очень-то похоже на клятву, скорее - первый пункт длинного списка обязанностей, которые войдут в мою жизнь сразу после того, как он окольцует мою левую руку обручальным кольцом.
        Почему на нас прямо сейчас не упадет метеорит?
        Не нападут пришельцы?
        Не разверзнуться небеса, в конце концов?!
        Я не хочу всего этого.
        Словно чувствуя мой немой протест, Островский сильнее сжимает мою ладонь, и практически навинчивает мне на палец кольцо из белого золота, шириной почти во всю фалангу. Бриллиантов так много, что в лучах солнечного света, который пробивается сквозь витражи, они буквально разрывают пастельное убранство церкви мириадами радужных брызг.
        Дело сделано.
        Священник называет нас мужем и женой, а мне остается только терпеливо и покорно принять холодный сухой поцелуй супруга.
        И в который раз за день вытолкать из головы мысли о наглом мальчишке и его губах, которые были слишком наглыми и слишком… горячими.
        Глава 5: Анфиса
        Церемония закончена и гости идут к выходу.
        Кажется, их организовывает специально нанятая женщина, которая, словно фантом, то и дело мелькает у меня перед глазами: что-то говорит, напоминает, согласовывает. Распорядитель на свадьбе, должно быть.
        Мне все равно.
        Я просто хочу, чтобы этот длинный-длинный день, наконец, закончился, хоть впереди самая тяжелая его часть - праздничное застолье.
        По такому случаю арендован элитный загородный клуб, куда мы и едем.
        В одной машине с Островским я чувствую себя абсолютно беспомощной, хоть он вообще не проявляет ко мне никакого интереса: говорит по телефону, отдает какие-то распоряжения. Ровно и четко, без намека на повышенный тон или раздражение.
        «Во всем нужно искать хорошие стороны», - звучит в моей голове голос старшей сестры.
        И дальше перечнем: Островский не был замечен в жестоком обращении с двумя своими предыдущими женами, хоть со второй очень долго судился за раздел имущества. Он все-таки не урод. У него красивые зубы и не воняет изо рта. Он озвучил сумму, которую я буду получать ежемесячно «на текущие расходы» и у меня нет ни малейшего представления, куда мне столько денег и что я буду с ними делать.
        И за все это от меня требуется лишь покорность, идеальное поведение и, конечно же, наследник, в котором сольются деньги и дворянская кровь.
        Стараюсь ухватиться за все эти далеко не последние вещи, но становится только хуже.
        - Почему ты до сих пор девственница? - неожиданно спрашивает Островский, когда впереди уже виден высокий каменный забор, за которым надежно спрятан ресторанный комплекс.
        Почему-то я была уверена, что он об этом спросит. Но еще в первую встречу.
        - Потому что ждала особенного человека.
        Когда репетировала, фраза казалась абсолютно логичной.
        А сейчас, когда слова сказаны и Марат слегка приподнимает бровь, понимаю, что загнала себя в ловушку.
        - Ну и как - дождалась?
        Мне кажется, что он впервые проявляет что-то похожее на эмоции - насмехается надо мной. Конечно, в наше время быть девственницей в двадцать шесть - все равно, что носить позорное клеймо. Но я никогда этого не стыдилась и не собираюсь стыдится теперь.
        - Нет, Марат. - Впервые набираюсь смелости назвать его по имени. - Не дождалась.
        Он пожимает плечами, но за миг до того, как отвернуться, я уверена, что замечаю искру раздражения в его глазах.
        Как описать свадьбу человека, у которого есть все и даже больше, чем «все»?
        Это не просто богато.
        Это неприлично роскошно.
        Вызывающе дорого.
        А на мой вкус - излишне пафосно и как-то… постановочно.
        Даже гости, хоть все они из высших слоев общества и вряд ли дали бы собой понукать, говорят словно по бумажке. Произносят слова поздравления, показательно дарят какие-то винтажные вещи, уникальные произведения искусства, старинные ружья.
        Под строгим взглядом матери я ни на секунду не забываю о своей роли: улыбаюсь, принимаю подарки, нахожу слова благодарности.
        Рано или поздно этот фарс закончится.
        Нужно просто перетерпеть.
        Когда на улице начинает темнеть, мне все-таки удается украсть минутку, чтобы сбежать ото всех на припорошенную снегом веранду. Видно, что здесь старались расчистить все для высоких гостей, но с природой не поспорить. В этом году, говорят, и так аномально темная зима, хоть вчера, когда я неслась прочь из церкви и ее странного «обитателя», мне казалось совсем иначе.
        Берусь пальцами за деревянные перила, немного наклоняюсь вперед и набираю полную грудь воздуха.
        Выдыхаю облачком раскаленного пара и, как мантру, повторяю в своей голове: «Все будет хорошо, все будет хорошо…»
        - Что, уже тошнит? - слышу откуда-то справа ироничный женский голос.
        Напрягаю зрение, но в темном углу есть лишь рассеянная тень.
        Впрочем, она не играет в прятки и медленно выходит на маленькую «арену», образованную желтым светом фонаря.
        Лиза, моя падчерица.
        С узкой сигаретой, зажатой между идеально ровными пальцами с длинными острыми ногтями. Не рука, а лапа хищной птицы. Даже смотреть неприятно, хоть, говорят, сейчас такое в моде.
        - Просто дышу воздухом, - отвечаю я, чуть сильнее кутая плечи в болеро из серебряного соболя.
        Она кривит губы и стряхивает пепел прямо под ноги, хоть протяни руку - и на маленьком столике справа стоит ряд бронзовых пепельниц.
        - Ты моложе, чем я думала. - Осматривает меня с ног до головы. - Нравится старое мясо?
        Это она так об отце?
        Я слышала, что в богатых семьях свои причуды, но даже мне, хоть меня никогда не баловали деньгами и вседозволенностью, не пришло бы в голову сказать что-то подобное о своих родителях.
        - Я вегетарианка, - мой ответ.
        - Серьезно?! - Лиза лениво смеется, затягивается и снова смеется. - Значит, мамочка права и ты действительно просто еще одна его овца. Имей ввиду, Долли: никто и никогда не встанет между мной и отцом. Потому что я его любимая единственная доченька, а ты только временная подстилка для известных нужд. В папочкином возрасте мужчин часто тянет делать глупости. Например, - кончиком зажженной сигареты она не очень аккуратно обводит мой контур, - заводить говорящий скот.
        Она проходит мимо и нарочно громко охает, как будто в самом деле «случайно» стряхнула пепел прямо на подол моего свадебного платья. Пожимает плечами, корча извинения, и ныряет в зал, оставив после себя вонь ментолового дыма и дурного воспитания.
        Помню, как однажды, пару недель назад, когда мы со Светой после примерки платья зашли посидеть в кафе, сестра вдруг начала рассказывать о том, что у Островского очень дурно воспитана дочь, и что она скорее придушит ее собственными руками, чем прогнется под «капризы мелкой засранки». Тогда эти ее слова показались мне довольно жестокими. Всем нужна семья и любящие родители - нам ли, двум сиротам при живых отце и матери, этого не знать? Даже попыталась вступиться за Лизу, хоть не знала о ней ничего, кроме имени. А Света посмотрела на меня, как на полоумную, и предложила избавляться от травоядного взгляда на мир, пока его хищники не пустили мне кровь.
        Только теперь я начинаю понимать, о чем она тогда говорила.
        Выждав еще пару минут, возвращаюсь в зал.
        Островский уже ищет меня взглядом и когда усаживаюсь на свое место, наклоняется, чтобы сказать на ухо:
        - Будь добра, больше не делай так, чтобы я искал тебя - и не мог найти.
        - Я просто вышла подышать воздухом, Марат, - инстинктивно пытаюсь защититься, в ответ на что он находит под столом мое колено и медленно, словно тиски, сжимает его до моего едва сдерживаемого вскрика.
        - Будь всегда на виду, Анфиса. Это понятно? Я хочу всегда знать, где ты, с кем и чем занимаешься. В любое время, когда мне захочется. Если я звоню посреди ночи - ты берешь трубку. Если я звоню, когда ты в душе - ты берешь трубку. Если я хочу, чтобы ты бросила все и приехала в ту точку, куда я скажу - ты собираешь вещи и выезжаешь. Или вылетаешь.
        Синий взгляд мгновение фиксируется на моем лице.
        Пальцы снова начинают выкручивать колено.
        Быстро киваю.
        Островский выжидает пару секунд и, наконец, убирает руку. Потом как ни в чем не бывало, поднимает бокал, встречая очередной тост за счастье новобрачных.
        Его вторая жена - мать Лизы - изменила ему с его младшим братом.
        Это слухи, которые я узнала от Светы, и даже когда мы были в своей комнате за закрытой дверью, сестра говорила об этом шепотом, как будто опасалась даже стен. Сказала, что подслушала это случайно, но не стала уточнять, от кого. А потом добавила, совсем еле слышно: «Его брат погиб - попал под колеса пьяному водителю грузовика». И посмотрела многозначительно, как будто эти два факта - измена и авария - могли быть как-то связаны между собой.
        Я запрещаю себе даже думать обо всем этом.
        Мой муж сидит слишком близко.
        И он очень похож на человека, который, если захочет, может проломить череп кому угодно ради того, чтобы удовлетворить свое любопытство содержимым его мыслей.
        Глава 6: Анфиса
        Я никогда не представляла какой будет моя свадьба.
        Сколько себя помню, в жоме разговоры велись только о возможном замужестве старшей сестры, а я всегда была где-то на периферии, как человек, который послужит семье «другим образом»: нянькой детей Светы, сиделкой престарелым родителям или что-то в таком же духе.
        Может из-за этого мне все равно, что свадьба, которой у меня не должно было быть, проходит сквозь меня транзитом.
        Заканчиваются поздравления и подарки.
        Заканчивается день.
        Нас с женихом провожают до машины: мы уезжаем первыми, а у гостей продолжится веселье до последнего ушедшего.
        По дороге до дома Островский молчит: смотрит не в телефон, а куда-то перед собой, развязывая узел галстука и медленно, словно многофункциональный аксессуар, наматывая его на руку.
        Я вспоминаю хватку этих пальцев и потихоньку отодвигаюсь на максимально возможное расстояние.
        Муж это замечает.
        - Боишься меня?
        Интересно, какой ответ он желает услышать после того, как чуть не сломал мне ногу?
        Вряд ли правдивый.
        - Мне… нужно немного времени, чтобы привыкнуть к вам. Я не привыкла находиться наедине с мужчиной, которого едва знаю.
        Удивительно, но он даже одобрительно качает головой. Правда, в его словах совсем иный смысл:
        - Это хорошо, что ты не привыкла к мужчинам. Надеюсь, - бросает взгляд на роскошные золотые с бриллиантами часы, - тридцати минут тебе хватит, чтобы узнать меня поближе.
        - Тридцати минут? - не понимаю я.
        - Пока доедем до дома. Супружеский долг? - Уже откровенно издевается. - Тебе это о чем-то говорит?
        Мне снова не удается унять дрожь.
        От одной мысли о том, что этот огромный мужчина будет прикасаться ко мне своими огромными, покрытыми тонкими темными волосками руками, становится дурно до тошноты. Хочется покрыть кожу защитным слоем бетона, надежно зацементировать себя от всего, что может причинить вред, но больше всего - от Островского.
        - Хвати трястись, дура, - снова злится Марат.
        Мой взгляд автоматически находит его руки - не тянутся ли ко мне?
        Нет, вместо этого он занят запонками. Справившись с одной, вторую руку тычет мне, и я очень медленно, но все-таки достаю ее из петли.
        Протягиваю на раскрытой ладони.
        Марат поглядывает так, словно даю ему навозного червя, а не его собственное украшение, стоимостью больше, чем вся моя жизнь.
        Я даже не успеваю предугадать, что он собирается сделать, когда Островский вдруг резко хватает меня за лицо, сдавливает щеки и нависает надо мной злой и беспощадной тенью.
        - Слушай очень внимательно, девочка, потому что я привык к понимаю с первого раза. Второй раз не повторяю никогда - просто исполняю то, что пообещал. Ты - моя жена. Мне плевать на твои розовые фантазии и мечты, на принца из девичьих грез и всю эту херню. Ты принадлежишь мне. И так уж получилось, что я заплатил тебя гораздо больше, чем ты стоишь. Поэтому ты будешь раздвигать ноги всегда, когда я захочу. Будешь делать все, что я захочу. Говорить и даже дышать, когда я разрешу. И мне глубоко плевать, как эти правила отразятся на твоей хрупкой душевной организации. Если в течение полугода ты не забеременеешь…
        Он многозначительно щурится.
        Всевышний, помоги мне не сойти с ума от ужаса…
        - Я привык избавляться от бесполезных вещей, Анфиса. Включая бесполезных женщин. Так что в твоих же интересах не корчить из себя целку и дать мне обещанного наследника как можно скорее.
        Только теперь я понимаю, как люди сходят с ума от страха.
        Не медленно и по чуть-чуть, а мгновенно, потому что увиденное или услышанное на части рвет их душу.
        Хорошо, что Островский отпускает меня и брезгливо отряхивает руки, словно на них могли остаться частички моей кожи.
        Когда подъезжает к его особняку - за городом, на Рублевке - вокруг дома столько света, что можно рассмотреть даже цвет занавесок на окнах второго и третьего этажей. Но я не вижу ничего, кроме носков своих туфель, потому что Света была выше меня и, чтобы не упасть, мне приходится поднимать подол.
        Островский идет впереди, молча проходит через длинный ряд домашних работников, и мне приходиться чуть не бежать следом, чтобы не отстать от него.
        Кое-как успеваю хотя бы просто кивать всем этим людям.
        Захожу в дом вверх по мраморной лестнице.
        - Рэйн, какого хрена?!
        Мои ноги буквально врастают в пол от того, как яростно кричит Марат.
        Рэйн?
        Его пес?
        - Ты не пригласил меня на свадьбу, - негромкий ироничный голос. - А я приготовил подарок своей новой мамочке.
        Знакомый голос. Настолько, что, вспоминая, где я слышала его раньше, прячу губы за ладонью.
        Если мой муж узнает, что делал владелец этого голоса…
        Что он делает в доме Островского?
        - Кто впустил эту мразь?! - громыхает Марат. - Данилов, блядь?! За что я плачу тебе такие бабки?!
        Вокруг нас мгновенно поднимается суета.
        Дом, который минуту назад выглядел почти безжизненным, внезапно превращается в муравейник.
        И во всем этом хаосе бегающих людей я нахожу в себе силы сделать шаг в сторону, выйти из-за тени спины мужа.
        Может быть, мне показалось?
        Я целый день вспоминала рыжего Дьявола. Это может быть просто злая шутка моего подсознания. О чем еще думать накануне брачной ночи с человеком, от которого бросает в ужас, как не о мальчишке, чей дьявольский шепот до сих пор торчит в моих ушах?
        Я уже видела эту потертую кожаную куртку.
        И эти рыжие, словно обкромсанные тупыми ножницами волосы.
        И злые голубые глаза.
        Рэйн?!
        Так его зовут?
        Мальчишка замечает меня. Хмурится и открывает рот, чтобы что-то сказать.
        Но кулак Островского врезается ему в челюсть.
        Я никогда раньше не видела, как мужчины бьют друг друга.
        То есть, видела, но только по телевизору и обычно меня это зрелище настолько пугало, что старалась выходить из комнаты. Отец был и до сих пор есть заядлым любителем бокса и другого почти-законного красивого мордобоя, а как по мне - это все просто от избытка тестостерона. Нормальные здравомыслящие люди должны договариваться обо всем при помощи слов, ведь именно этим мы и отличаемся от животных.
        Но то, что происходит сейчас, совсем не похоже ни на бокс, ни на единоборства.
        И еще меньше это похоже на постановочную киношную драку.
        Звук от удара такой, словно два КАМАЗа встретились в лобовой на полном ходу: сильный, жесткий, со скрежетом.
        Я не успеваю заткнуть уши и встречаю его абсолютно «голой».
        В голове взрывается противная боль воспоминаний из прошлого.
        Нет. Нет, нет нет… Не сейчас и не здесь. Не перед человеком, который и так считает меня слабым и бесхребетным существом.
        Нужно просто вдохнуть и взять себя в руки. И сделать хоть что-нибудь, чтобы не быть безмозглой болванкой, которая просто стоит и смотрит, как на ее глазах здоровенный злой мужик избивает тощего пацана.
        Нужно вызвать «неотложку», пока Марат не превратил рыжего мальчишку в кусок отбитого мяса.
        Но, вопреки моим предположениям, Дьявол не падает.
        Он только с видимым усилием поворачивает голову, которую от удара запрокинул назад до противного хруста шейных позвонков. Поворачивает, смотрит на Островского затуманенным взглядом и тыльной стороной ладони медленно вытирает кровь с разбитой губы.
        - Какого хера?! - не понимает Островский, потому что, видимо сам того не осознавая, трясет рукой, словно хочет смахнуть боль от удара. - Ты снова напился? Обдолбился какой-то херотой и пришел насрать мне на порог?
        Я отступаю в сторону, пытаюсь найти взглядом телефон, потому что своего у меня пока нет. Это было одно из условий Марата: свой новый телефон я должна буду получить в ближайшее время. Не трудно догадаться, что он будет настроен таким образом, чтобы отслеживать каждый мой шаг, каждое написанное сообщение и каждый телефонный разговор.
        Домашние работники, которые сначала прибежали на шум, под злым взглядом хозяина молниеносно расползаются по углам как тараканы. Не остается никого, кроме трех высоких крепких мужчин. Их «прически» - почти наглухо бритые головы - и типовые черные костюмы более чем многозначительно говорят, в качестве кого эта троица здесь работает.
        Почему никто ничего не делает?
        Почему никто не вызовет полицию и скорую?!
        - Данилов?! - продолжает зверствовать Островский, и самый высокий из троицы выступает вперед. Точно как терминатор, даже наушник есть. - Я еще раз спрашиваю - как эта мразь оказалась в моем доме, если я дал четкие распоряжения?
        - Марат Игоревич, проверим камеры… - говорит он. - Все меры безопасности в порядке - утром только проверил.
        - Тогда как же эта тварь оказалась в моем доме, на моем диване?!
        Рэйн медленно растягивает окровавленные губы в безумной улыбке.
        Зубы у него тоже в крови, и он лениво слизывает ее кончиком языка.
        Меня снова трясет.
        Почему, ради бога, он назвал меня «мамочкой»?
        - У тебя хуевые охранники, Островский. - Голос у Рэйна хриплый и тяжелый, но, словно в пику внешнему виду сумасшедшего, абсолютно трезвый. - Дальше своего носа не видят.
        - Что ты сказал?! - снова заводится Марат.
        И снова сжимает руку в кулак, чуть группируясь, как будто ему не привыкать вот так поучать всякого, кто переступает порог его дома.
        Если я что-нибудь срочно не сделаю - он точно убьет этого рыжего психа.
        Мне… просто больно об этом думать.
        Но я не успеваю подумать почему. Или просто не хочу?
        Вместо этого собираюсь с силами и, когда муж заносит кулак для следующего удара, с силой цепляюсь ему в руку, чтобы повиснуть на ней неподъемным грузом. Стараюсь притянуть к себе и задержать, мысленно уговаривая Всевышнего вбить в рыжую башку хотя бы одну трезвую мысль - уходить немедленно, прямо сейчас, пока Марат не сделал что-то непоправимое.
        - Марат, прошу, он же просто мальчишка!
        Но вместо того, чтобы отступить и успокоиться, Островский как будто заводится еще больше. Я для него никакое не препятствие - стряхивает меня на пол, словно насекомое, свирепо что-то кричит. Слов не разобрать. От страха у меня как будто нарочно отключились почти все органы чувств. Единственное, что еще могу разобрать - немного размытые лица и острый, словно кромка ножа, соленый запах крови.
        Марат заносит кулак в третий раз, но теперь уже в мою сторону.
        Я почему-то на коленях на полу, и на моем платье цвета шампанского, уродливые темные капли.
        Он правда меня ударит?
        Я вышла замуж за человека, способного на такое?
        Ужасная правда лишает меня способности адекватно реагировать на происходящее.
        Поэтому, даже не пытаюсь прикрыться от удара, который наверняка превратит меня в овощ.
        А может, так и лучше, чем потерять невинность с человеком, которому ничего не стоит почесать кулаки об свою жену?
        Только глаза зажмуриваю, чтобы не смотреть.
        Но… ничего не происходит.
        Потому что вместо удара, слышу другой хлесткий звук, прямо у себя над головой.
        С трудом поднимаю взгляд.
        Рэйн держит запястье Марата. Точнее, крепко его сжимает, потому что у него побелели пальцы, а у Островского перекосило рожу явно не от удовольствия.
        - Ты охуевший конченный пидор, - хрипит Рэйн. - Потому что только пидоры поднимают руку на женщин.
        Я не верю, что это происходит на самом деле.
        Но сухой рыжий Дьявол каким-то образом сумел притормозить слетевшего с катушек быка.
        И если бы в следующую минуту двое громил не вцепились в него бульдожьим хватками, оттаскивая на безопасное от своего хозяина расстояние, он бы дал сдачи Островскому.
        Глава 7: Рэйн
        Боль - это просто химическая реакция тела.
        Определенный набор импульсов и прочей херни, которая запрограммирована в нас природой на уровне ДНК. Это что-то вроде веревочки, за которые можно подергать, чтобы мозг вдруг не осознал, что на самом деле он способен на большее.
        Спортсмены способны бегать и ставить мировые рекорды с вывихнутыми конечностями.
        Люди, потерявшие конечности, способны встать на протезы и выигрывать Олимпиады.
        А я, хоть и конченное существо, ошибка природы, способен выбить все дерьмо из собственного папаши даже со сломанными пальцами.
        Только ради этого и пришел.
        Хотел напомнить ему, что в этот день много лет назад умерла моя мать, которую он так ненавидел, что даже не дал по-человечески похоронить.
        А еще собирался плюнуть в его новую потаскуху. Уже просто так, из тупого «хочу».
        Вот и охренел, когда в белом платье, вся такая пафосно прекрасная и искусственная, как Барби коллекционного издания, передо мной появилась та страшненькая Монашка.
        И охренел снова, когда она ни с того ни с сего бросилась меня защищать, словно я какое-то безрукое немощное существо, нуждающееся защите бабской юбки.
        «Эй, страшилище, ты правда решила, что этот старый хер может что-то мне сделать?» - мысленно обращаюсь к ней, валяющейся между нами, как тот рефери на одном из боев, который тупо подлез под удар и схлопотал в голову.
        У Островского всегда были тупоголовые охранники. Не знаю, за что он им платит такие бабки, но если бы я очень захотел, то мог бы выбить каждому по парочке зубов, прежде чем меня успели бы вырубить. Когда сама жизнь не очень радостно терпит твое присутствие и постоянно ставит подножки, учишься давать сдачи всему и всегда, и держать удар, даже если мозги выколачивает на раз-два.
        Так что, когда парочка бульдогов заламывают мне руки, им приходится постараться, чтобы согнуть меня перед Островским в некой «неудобной позе».
        Я выплевываю вязкий сгусток слюны пополам с кровью, скалюсь прямо в лицо безобразной невесты.
        - Что в ней особенного, Островский, что ты впервые в жизни повелся не на красивую физиономию?
        В сиреневых глазах мелькает непонимание.
        Какое-то почти детское.
        Даже когда я был мелким засранцем, не смотрел на мир так, словно последний отстоял очередь за подарком, но как раз на мне у Судьбы опустел мешок.
        - Уберите эту мразь с моих глаз, - говорит Островский.
        И тут же становится на пути, не давая бульдогам выполнить хозяйский приказ. Ему словно нравится смотреть, что со мной сделал его кулак, хоть все это - лишь мелочь, пустяк, о котором уже завтра будет напоминать простая тупая боль. Я привык к ней с детства. Видимо, давая мне тщедушное тело, кто-то там наверху решил, что будет справедливо дать мне и немного толстой кожи, чтобы не так быстро ломаться и не портить ему кайф своей быстрой смертью. Так что на мне все заживает как на собаке.
        А уж «папочкины» тумаки особенно быстро.
        Жаль, что он все равно не поверит, а то бы я испортил ему кайф от избиения меня каждый раз, когда мы сталкиваемся лицом к лицу.
        Пока Островский готовит какой-то пафосный злобный высер, я снова смотрю на свою Безобразную «мамочку». Она еле-еле, но поднимается без посторонней помощи. Потому что ее муженек занят более интересным занятием, чем исполнение обычных мужских обязанностей.
        «Привыкай, страшилка, этот мудак понятия не имеет, что такое быть мужем».
        - Ты куда смотришь, тварь?
        - Ой, не волнуйся, папочка, - кривляюсь я, - на этот раз ты обезопасил себя от выростания рогов. Кроме тебя на эту уродину никто и не позарится.
        Он снова бьет.
        На этот раз, конечно, прицельнее и сильнее: под челюсть, так, что голова отлетает куда-то назад.
        Хрустит шея.
        В глазах темнеет.
        Ноги подкашиваются и это куда больнее, чем удар и все его привычные избиения, потому что я не хочу дать этой мрази удовольствием видеть меня, упавшим на колени.
        Так что держусь из последних сил, хоть уже почти ничего не вижу и совсем ничего не чувствую. Только досаду.
        Островский хватает меня за волосы задирает голову так, чтобы я смотрел ему в лицо.
        - Появишься здесь еще раз - я тебя лично в гроб уложу, живым, - обещает с явным предвкушением. И выразительно добавляет: - Живым.
        Только после этого, наконец, дает команду вышвырнуть меня вон.
        Меня выволакивают из дому, бросают в машину и куда-то везут.
        Вышвыривают на обочине дороги под маленьким ночным магазином.
        Только спустя несколько минут, которые я провожу, валясь в грязном снегу, до меня доходит звук звонящего в кармане куртки телефона. Подношу его к ушу, но говорю еле-еле. Челюсть болит. Ничего, через недельку все заживет как на собаке.
        - Рэйн? - Это Анжела, одна из моих подружек. Одна из тех, которые не догадываются, что существуют не в единичном экземпляре. Потому что у меня есть еще и те, которым плевать, где я и с кем, пока со мной можно оторваться и потрахаться в удовольствие. - Что с тобой? Ты снова на сутки пропадаешь!
        Я не знаю, что с ней не так, но при всех своих охуенных внешних данных, возможностях и отсутствию мозгов, Анжела не тварь. Тупая как пробка, но из тех, кто любит пускать слезки над грязным котенком. Поэтому любит говорить, что если она меня бросит, то я совсем пропаду. Может быть, не так уж она и не права.
        - Ангелочек, приедешь за мной? - говорю на последнем вдохе, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.
        - Рэйн?! - обеспокоенно кричит она, но ее голос тонет где-то на поверхности той бездны, в которую я медленно погружаюсь. - Рэйн?!
        Я успеваю отправить ей сообщение с координатами геолокации.
        И надеюсь, что человечество не стало в друг белым и пушистым, и никакой «доброй душе» не взбредет в голову проникнуться состраданием к валяющемуся в луже малолетнему долбоебу. Будет обидно открыть глаза и увидеть вместо сисястой телочки, рыдающей над моими ранами, злую санитарку.
        Глава 8: Анфиса
        Я не могу понять и переварить произошедшее даже когда полчаса спустя оказываюсь в ванной и самостоятельно, нервно и со злостью буквально сдираю с себя свадебное платье.
        Папочка, мамочка…
        Рэйн - его сын?
        Пытаюсь вспомнить все, что Света рассказывала мне о детях Островского, но она ни разу даже не заикалась о том, что у него есть третий ребенок. Только эти двое - Ян и Лиза, которые всегда на виду и о которых все знают.
        Я бы точно запомнила человека с таким странным именем.
        Что это за семейные тайны?
        Когда платье оказывается на полу испачканной дорогой тряпкой, я испытываю облегчение, что, наконец, избавилась от обременительной ноши статусной невесты. По крайней мере пока моим гардеробом не занялся нанятый стилист - такое пожелание Островский тоже озвучил - я могу еще хоть ненадолго остаться сама собой.
        В зеркале у меня не то, чтобы счастливый вид.
        Точнее говоря - абсолютно дохлый.
        Волосы растрепались, часть шпилек приходится доставать чуть ли не с болью и слезами.
        Макияж поплыл, помада растерлась на сторону. Для симметрии и образа Джокера не хватает буквально пары штрихов.
        Я нарочно делаю воду в душе похолоднее.
        Совсем ледяную не люблю, потому что от нее у меня болит кожа, как после наждачной бумаги.
        Захожу внутрь душевой кабинки, долго моюсь, пока кожа не начинает скрипеть под пальцами как отполированная. Поворачиваюсь и разглядываю дорогой зеленый с золотом мрамор отделки, бронзовые вентили кранов, раму зеркала. В этой ванной можно жить - настолько она огромна. Есть даже бамбуковый лежак и зеленый уголок. Понятия не имею, чем подкармливают всех этих крупнолистных монстров, но они выглядят так, словно их только что привезли из влажных тропических джунглей.
        Стук в дверь заставляет меня отвлечься от разглядывания роскоши своего нового дома.
        И вспомнить, почему я вдруг решила заняться этим прямо посреди гигиенической процедуры.
        Чтобы забыть увиденное и услышанное.
        - Анфиса? - Голос Островского ничуть не изменился. Он такой же бешенный, как и когда орал на того мальчишку.
        Даже в мыслях не могу назвать его сыном Островского.
        Господи, что будет, если когда-нибудь мой муж узнает, что накануне свадьбы, мы с Рэйном…
        Я закрываю рот ладонью.
        - Анфиса, твою мать?
        - Я… - Заикаюсь, но кое как беру себя в руки, чтобы ответить, пока он не вышиб дверь. Она кажется тяжелой и дубовой, но что-то подсказывает, что у моего будущего мужа достаточно сил, чтобы превратить ее в щепки. - Мне нужно еще пятнадцать минут.
        Он сопит, что-то бормочет сквозь зубы и бьет по двери кулаком.
        Звук удара заставляет меня сжаться от страха.
        - Пять минут, Анфиса. И больше никогда не закрывай дверь, поняла?!
        Я просто киваю, а потом несколько раз торопливо повторяю: «Да».
        Он снова бьет по двери и, судя по тяжелым шагам, наконец, уходит.
        Быстро вытираюсь, подсушиваю волосы и заворачиваюсь в пушистый банный халат белого цвета. Он мне так же велик, как и платье. Должно быть, тоже подбирался под размер Светы.
        Что будет, когда выйду, я знаю.
        Нужно как-то подготовиться к неизбежному, но я не знаю как это сделать.
        Молилась всю ночь, но молитва не помогает справиться с дрожью и страхом неизбежного.
        Он меня не любит и не будет нежным.
        Ему плевать на то, что для меня это впервые, кроме, конечно, того факта, что для выведения его чистой родословной это чуть ли не самое важное условие. Чистая кровь. Даже смешно, что в нашем современном мире есть еще люди, которые верят в телегонию [1].
        Хотя только благодаря этой вере и устроился наш брак.
        Надеюсь, мама, ты получишь все, что так хотела. Будет жаль оказаться проданной задаром.
        Я с силой унимаю дрожь в руках, проворачиваю защелку и выхожу из ванной.
        Прямо в смежную с ней огромную комнату.
        Наверное, она очень дорого обставлена и представляет собой вершину дизайнерского мастерства, но я замечаю только кровать: огромную, стоящую на пьедестале, застеленную черным стеганым бельем. Ни лепестков, ни свечей, ни бутылки шампанского во льду.
        Островский сидит на краю.
        Подзывает меня пальцем, словно продажную девку.
        А когда похожу - тычет куда-то вниз, себе под ноги.
        Разводит колени, чтобы я точно видела, что он абсолютно голый и его огромный член налит кровью так сильно, что кожа натянулась до блеска.
        - На колени и помоги мне расслабиться, - говорит лениво, а когда я мотаю головой, хватает за запястье и с силой толкает вниз.
        Приходится опуститься как он хочет, иначе у меня просто сломаются ноги.
        Зажмуриваюсь и уговариваю себя представить, что все это происходит только в моем страшном сне, а не в действительности.
        - Пожалуйста, Марат… - Мне не унять дрожь в голосе. - Мне нужно… несколько дней, чтобы привыкнуть к вам.
        Он кладет одну ладонь мне на затылок, надавливает.
        Второй до боли сдавливает щеки, чтобы мой рот распахнулся сам собой как у рыбины.
        - Я давал тебе тридцать минут, Анфиса. Не моя проблема, если ты просрала это время.
        Глава 9: Анфиса
        Я никогда не любила просыпаться.
        Сколько себя помню, мои сны были гораздо приятнее реальности. Там я была красивой, свободной и независимой, имела право голоса и была сама вольна выбирать свою судьбу. А потом приходило утро, и от всего этого оставались только призрачные иллюзии, вытекающие сквозь пальцы, словно песок.
        Но сегодняшнее пробуждение хорошо хотя бы тем, что я лежу совершенно одна в огромной постели.
        Ни единого намека на то, что Марат провел здесь ночь.
        И на этом хорошие новости заканчиваются.
        Он не дал мне времени. Просто заставил сделать то, что ему нужно, а потом бросил животом на кровать и последнее, что я помню прежде чем боль разрезала мою жизнь на до и после - хриплый приказ: «Кричи, сука, мне так приятнее…»
        Я хотела молчать назло, но моего самообладания хватило ровно на несколько секунд.
        А потом…
        Я медленно натягиваю одеяло на голову и погружаюсь в темноту.
        «Надеюсь, ублюдок, я кричала достаточно громко…»
        Хочется поспать еще, но дверь комнаты без стука открывается и на пороге появляется женщина средних лет в черном костюме и белой рубашке с пуговицами на мужскую сторону. Вслед за ней входят еще двое - в серых форменных платьях и передниках.
        Они только и ждут ее кивка, чтобы броситься наводить порядки: расшторивать окна, впуская в спальню яркий солнечный свет, подбирать брошенные не полу вещи Марата.
        Женщина становится прямо передо мной, долго смотрит, как будто чего-то ждет, потом поджимает губы и голосом ученого страуса представляется:
        - Меня зовут Агата Эдуардовна. Я управляющая в этом доме.
        Приподнимаюсь на локтях, следя за тем, чтобы одеяло было крепко зажато под подмышками. Марат… Он просто уничтожил меня, и я выключилась до того, как подумала о пижаме.
        - Я - Анфиса, - называю свое имя и стараюсь, насколько могу, приветливо улыбнуться. - Рада знакомству, Агата Эдуардовна.
        Она не трудится ответить взаимностью.
        - Хозяин отдал распоряжения. Вам нужно одеться и спустится к завтраку. А потом я покажу вам дом и расскажу, как здесь все устроено.
        Хозяин? Отдал распоряжения?
        Пока я спала мы тут что, вернулись в дремучее средневековье?
        Наверное, я слишком долго перевариваю услышанное, потому что Управляющая выразительно покашливает, привлекая внимание и напоминая о своем присутствии. Когда кое-как заворачиваюсь в одеяло, чтобы выбраться из кровати, поднять с пола халат и пройти мимо женщины в ванну, она смотрит на меня взглядом надзирателя, пришедшего отвести приговоренного на его последний ужин.
        Только у меня это завтрак.
        Я еле-еле переставляю ноги.
        Тянущая боль внизу живота заставляет то и дело привстать на цыпочки, хоть это ни разу не помогает. На ум всплывает сказка про Русалочку, которая получила пару ног взамен за вечное страдание чувствовать под пятками острые ножи. Наверное, мои ноги сейчас точно так же кровоточат, как и ее, только этого никто не видит.
        Принимаю душ дольше, чем планировала. Никогда не любила долго сидеть в ванной, но сейчас это единственное место во всем доме, где меня никто не видит.
        Но приходиться выбираться, потому что слишком поздно вспоминаю приказ Островского: никогда не закрывать дверь. А я снова закрыла. Просто по привычке. И потому что мне дико быть абсолютно обнаженной там, где меня такой может увидеть кто угодно. Любой, кому взбредет в голову просто нажать на ручку двери.
        Когда снова выхожу в комнату, на кровати уже лежит темно-зеленая пара: темно-серое платье-карандаш строгого кроя с короткими рукавами и высоким воротом под брошь, и черный приталенный пиджак. Уверена, что все это абсолютно и безусловно дорого, но все равно мало чем отличается от выверенной в каждой детали униформы прислуги.
        Сверху всего этого - белье и плотные чулки под пояс.
        Хорошо, что к комнате прилегает отдельная огромная гардеробная, где пока ничего нет. Но зато я могу там спрятаться и переодеться, потому что Управляющая так и осталась стоять на том же месте, словно приколоченная к полу.
        После переодевания и возвращения в комнату, рядом с Агатой Эдуардовной стоит женщина лет тридцати с небольшим. Невысокая и полная, пышущая здоровьем, но с каким-то затравленным взглядом. Управляющая представляет ее:
        - Наталья, ваша личная горничная.
        - Очень приятно, Анфиса Алексеевна. - Она кивает, но не смотрит мне в глаза.
        - Наталья поможет вам с волосами. Потом спускайтесь.
        Мне кажется - нет, я абсолютно уверена - что после ухода Управляющей, мне становится легче дышать. И судя по оживившимся домашним работницам, не мне одной.
        - У вас красивые волосы, Анфиса Алексеевна, - говорит Наталья. - Я могу уложить их вверх.
        Приходится пересиливать себя, чтобы сесть на пуф перед туалетным столиком и вытерпеть все это… средневековье: девушку, которая вычесывает мои волосы минимум десять минут без остановок, а потом за пять минут превращает в какой-то шедевр парикмахерского искусства, домашних работниц, которые носятся по комнате и наводят идеальный порядок в идеальном порядке, управляющую, которая осталась где-то здесь невидимым призраком со взглядом стервятника.
        Никто не предупреждал меня, что из своей несравнимо более простой жизни я в один день попаду вот в это - другой мир с другими законами. Написанными для баснословно богатых людей.
        Что же ты наделала, сестра?
        Посреди столовой, отделанной светло-серым мрамором и белыми сортами древесины - огромный стол и столовый гарнитур в вычурном французском стиле времен Людовика XIV.
        Агата Эдуардовна уже здесь, показывает, где мое место - справа, от того стула, который стоит во главе стола в гордом одиночестве. Место Марата вне всяких сомнений.
        Интересно, здесь есть люди, которые выписывать десять плетей тому, кто рискнет туда сесть?
        На завтрак - овсянка, салат из свежих овощей, ароматные тосты с джемом и инжиром, и чашка кофе с долькой черного горького шоколада. Все очень аппетитно пахнет, но я все равно едва ли съедаю хоть треть. После ужина Агата вызывает в столовую пожилого мужчину в переднике и белой шапочке.
        - Повар, Леонид Сергеевич. Лучший в своем деле.
        - Спасибо за вкусный завтрак, - пытаюсь быть вежливой, хоть дичь берет от необходимости быть участницей всего этого «барского благополучия».
        - Я могу готовить то, что больше вам по вкусу, - говорит мужчина, оценивая почти нетронутое содержание моей тарелки. - Любые ваши пожелания.
        - Мне все понравилось! - слишком тороплюсь с ответом, поэтому он получается громким. - Спасибо, ничего не нужно менять.
        Он уходит, а Управляющая выразительно посматривает на наручные часы.
        И мне приходится пережить еще одно «дремучее средневековье»: смотр работников.
        Лица, лица, лица. Некоторых даже не представляют по именам, некоторые даже не поднимают взгляд от пола.
        У Островского штат из почти тридцати человек не считая охраны.
        Неудивительно - чтобы держать в порядке этот дворец, нужна не одна пара рук.
        После официального вхождения в роль хозяйки, Агата ведет меня в гостиную, где - ожидаемо - еще одно незнакомое лицо. Хотя нет, все-таки знакомое: это девушка, почти моя ровесница или чуть старше. Она неизменно сопровождала Марата в каждый его визит к нам.
        Его личная помощница - Диана.
        Островский всегда называл ее только по имени, но управляющая представляет полностью - Диана Владимировна Ольшина. И до того, как я успею что-то ответить - почти официально, словно сдает акт «приема-передачи», вручает меня ей.
        - Рада знакомству, Анфиса. - Диана крепко, очень по-мужски пожимает мне руку. - Надеюсь, вы полны сил, потому что у нас очень много дел.
        Я не полна сил и мне не хочется ничего. Разве что проснуться в собственной кровати и узнать, что все это был просто дурной сон.
        Но я послушно иду за Ольшиной, даже не спрашивая, куда и зачем.
        Потому что абсолютно все равно.
        Глава 10: Рэйн
        - Я заказала китайскую еду, - с гордостью сообщает Ангелочек, как будто сделала что-то смертельно опасное для ее свежего маникюра.
        Потягивается напротив окна, вообще не стесняясь быть голой.
        Поправляет волосы, немного оттопыривает задницу и проводить ладонями по груди.
        Со стороны может показаться, что напрашивается на еще один утренний секс, но на самом деле это просто акт самолюбования. Она из тех цыпочек, которым есть чем гордиться и за что благодарить мать-природу, и к моему огромному удовольствию ничего из себя не корчит, а любит свое роскошное тело и мордашку. И не скрывает этого.
        Скорее всего, это вообще единственный человек, которого она любит.
        А я просто драчун, бунтарь и хороший ебарь, поэтому ей со мной хорошо.
        Хотя совершенно точно в жизни Анжелы есть солидный папик, который оплачивает все ее «красиво»: квартиру, машину, тряпки, салонные процедуры и поездки.
        Она этого никогда не скрывала.
        Я у нее «для души».
        И чтобы пощекотать нервы, сбегая от старого вялого члена - к молодому и крепкому.
        Наши с ней отношения - вся суть современного общества: ложь, азарт и полная, пусть и очень удобная херня.
        - Ангелочек, сделаешь кофе?
        Она нарочно дует губы, но уже бежит на кухню, чтобы порадовать больного.
        Ей нравится играть в сестру милосердия. Уж не знаю почему, но может чтобы успокоить тоненький голосок совести, который изредка воскресает из мертвых и говорит, что она ведет шлюшный образ жизни, и его нужно разбавлять хоть чем-то правильным. Например, вторую неделю выхаживая избитого собственным отцом малолетнего долбоеба.
        Я подкладываю под спину еще пару подушек и включаю телевизор, бесцельно перещелкивая каналы, пока на экране не возникает знакомое лицо новой жены моего отца.
        Ведущая рассказывает что-то о благотворительном вечере и огромной помощи людям, больным редким заболеванием крови.
        Я жду, пока камера на мгновение оторвется от дающего интервью Островского, и поймает стоящую за его плечом страшилку.
        Нажимаю на паузу.
        Фиксирую ее лицо в тот момент, когда она пытается отвести от лица прядь волос.
        Провожу языком по губам, вспоминая вкус ее губ и всхлипы мне в рот.
        Сталкиваю одеяло ниже пояса.
        Беру в кулак вставший член и, злобно ухмыляясь, провожу вверх и вниз, подрачивая себя почти с удовольствием.
        - Эй, Дождик![1] - Моя личная сестра милосердия вдруг взбирается на меня сверху, вертит задницей и запросто натягивается на мой стояк до упора. Закатывает глаза, вертит бедрами и прогибается в талии.
        Я нарочно раскидываю руки, давая ей полную свободу действий.
        Ангелочек никогда не говорила, кем была до того, как нашла свой шестидесятилетний билет в красивую жизнь, но я практически уверен, что танцевала стриптиз и снималась в порно. Она даже трахается с артистизмом, как будто на камеру.
        А в моем больном мозгу, когда в редкие моменты из-за плеча моей красавицы появляется застывшее на экране телевизора лицо мачехи, зреет такой же больной и уродливый, как вся моя жизнь план.
        Папочка хочет наследника?
        Плохой же я буду сын, если не помогу ему в деле всей его жизни.
        Через двадцать минут Ангелочек со мной «заканчивает». Именно это слово лучше всего отражает суть происходящего, где моя роль начинается и заканчивается изображением бревна со стручком подходящего размера и работоспособности. Моя личная сисястая сиделка падает рядом на подушку, закрывает глаза и ничуть не стесняется капель пота на ее идеальной коже. Выглядит совершенно измотанной, но уже через секунду хватает с тумбочки телефон, делает какую-то явно красивую себяшку и постит в инсту.
        - Красное или черное? - спрашивает с видом человека, который собирается перерезать провод на взрывающем механизме. Как будто от моего ответа зависит жизнь кучи людей.
        - Желтое, - говорю от балды, но именно это работает, потому что в ответ Ангелочек буквально присасывается к моей груди.
        Оставляет большой и яркий засос.
        Я с этой «наградой» прохожу пару недель точно. Почему-то синяки, царапины и порезы заживают на мне, как на собаке, а вот следы женщин остаются хрен знает на сколько. Засосы, царапины на спине и прочая хуета, оставленная в порыве страсти - иногда Ангелочек так старается, что я становлюсь похож на жертву кота-маньяка.
        Придется теперь ждать, пока все это сойдет, прежде чем закатываться к своей второй подружке. Она, в отличие от Ангелочека, живет в мире, где все парни и девушки хранят верность своим половинам. И даже когда я в лоб говорю, что я большое говно, отказывается верить. Она типа учится на психолога и задвигает про мою аутоагрессию и прочие басни.
        - Это кто? - спрашивает Ангелочек, когда позже мы валяемся на кровати с коробками китайской еды. Как будто она только сейчас заметила «замороженное» во весь экран лицо.
        - Новая жена Островского. - Отправляю в рот какую-то не очень аппетитную на вид хрень в тесте. Она моментально обжигает язык, посылая заряд горечи прямо в мозг. Я такое люблю. И Ангелочек даже не удивляется, когда высматриваю еще одну в ее порции.
        Сама ест с аппетитом, за что мне и нравится.
        Хотя, ее вряд ли можно назвать худышкой, девочка совершенно не комплектует по поводу выразительной жопы и нормальных женских форм. В спортзале тоже вкалывает, но и вот такие зажоры, изредка, но все-таки спускает в унитаз известным способом «два пальца в рот». Говорит, что все контролирует, хоть я никогда и не спрашивал.
        Мне приятно проводить с ней время.
        Когда в моей жизни случается вот такое дерьмо - она всегда приезжает и выхаживает.
        Не просит денег, сама заказывает еду и сама себе вызывает такси - машину «светить» не любит, говорит, что не хочет расстраивать любимого. И сама же первой смеется над этим словом.
        С ней вообще нет никаких проблем, одни сплошные плюсы.
        Но если однажды Ангелочек не ответит на мой звонок и исчезнет, мне будет все равно.
        Как будет все равно потерять любого человека в моей жизни.
        Потому что я родился уродом без сердца, и не умею любить, и привязываться. Тот маленький зародыш, который так и не успел сформироваться в моей груди, любил только мать. И засох после ее смерти.
        А я не стал воскрешать его. Чтобы быть свободным.
        Когда все, чем владеешь, помешается в заднем кармане джинсов - не на что оглядываться, шагая в пропасть.
        - Она ничего, - говорит Ангелочек, разглядывая лицо Монашки. Делает это по-собачьи - наклоняя голову то влево, то вправо. - Немного косметики и другую прическу - и она будет точно лучше его предыдущей грымзы.
        Я еще раз смотрю на Монашку.
        Ангелочек что, успела закинуться какими-то «повышателями настроения»?
        - Слушай, а ты никогда не зовешь его отцом? - Она успевает перебить мой вызревающий вопрос. - Почему?
        Мы никогда не обсуждали мою жизнь.
        Изредка Ангелочек любит рассказать о себе: как пыхтит ее «папик», как к ней подкатывают его друзья, как она сняла в клубе какого-то мужика и потрахалась в туалете, как сделала подставу конкурентке и выцепила хороший контракт на рекламу.
        Но она никогда не интересуется мной.
        Не вижу смысла что-то менять.
        Тем более начинать изливать душу фразой: «Потому что скорее сдохну, чем назову «отцом» человека, который убил мою мать».
        Глава 11: Анфиса
        - Тебе не нравится? - Марат смотрит на меня откуда-то сверху, пока я разглядываю разложенное на бархатной подушке ожерелье с белыми и розовыми бриллиантами.
        Нужно радоваться.
        Повторяю это в который раз, едва переступили порог дорогого ювелирного салона.
        Нужно радоваться, что теперь у меня есть не одно кольцо с бирюзой, доставшееся лично от бабушки, а целая гора драгоценностей, стоимостью на миллионы рублей.
        И вот это, которое изготовлено в единичном экземпляре без возможности повторения, тоже будет моим. Нужно просто улыбнуться, посмотреть на мужа и раз в десятый за сегодня, сказать:
        - Спасибо, Марат, это очень красиво.
        Он делает жест - и девушка добавляет ожерелье в список покупок.
        Еще там часы из белого золота, серьги, пара колец, три браслета…
        Я не очень хорошо помню.
        Покупки забирает охранник, но Марат все равно не спешит уходить.
        О чем-то шепчется с девушкой за кассой. Точнее, не шепчется - говорит вполне обычным голосом, только немного тише обычного.
        Ему плевать, что я могу услышать, как он интересуется, что бы хотела получить в подарок она. Якобы за прекрасный сервис. А на самом деле…
        Я немного поворачиваю голову, и испытываю глубокое отвращение к взгляду этой девицы, которым она оценивает меня с ног до головы. Никак не может понять, отчего же не радуюсь всему этому богатству, почему не становлюсь перед мужем на колени, чтобы выказать всю глубину моей признательности. Она, сразу видно, готова хоть сейчас.
        Возможно, если он будет насиловать ее так же, как насилует меня, в следующий раз, когда на горизонте ее жизни возникнет еще одна «не очень счастливая жена олигарха», ей уже не захочется смотреть на нее, как на дерьмо.
        - Я задержусь сегодня после работы, - говорит Марата, когда мы снова оказываемся в салоне его автомобиля. - Скажешь, чтобы ужин готовили на тебя одну.
        Он никогда не говорит, в котором часу вернется.
        Так что сегодня делает это намеренно, чтобы дать мне понять - та девица будет более благодарной за его внимание и заботу.
        Возможно, нужно хотя бы попытаться изобразить сцену ревности.
        Но я не могу.
        Только спрашиваю, что он хочет на ужин.
        Марат оставляет вопрос без ответа, и продолжает:
        - Диана записала тебя к доктору завтра на два часа дня.
        - Доктору? Я хорошо себя чувствую.
        - И мне это не нравится, - жестко обрубает Островский.
        Он очень выразительно смотрит на меня злыми синими глазами.
        И, пусть не сразу, но до меня постепенно доходит, что он имеет ввиду.
        С момента нашей первой брачной ночи - кошмаре, который я никогда не смогу забыть - прошло уже три недели. Марат регулярно использует меня. Назвать то, что происходит в нашей постели как-то иначе, не могу даже в мыслях. Он просто приходит, выбирает позу, которая ему нравится, берет меня и кончает.
        Островский хочет наследника благородных кровей.
        Скрестить ту ветку его семейного древа, которая тянется от каких-то польских князей - с моей.
        Хочет наследника, про которого будет говорить, что в его жилах течет кровь Романовых.
        - Надеюсь, Анфиса, - Островский без предупреждения хватает меня за подбородок, сдавливая до россыпи красных пятен перед глазами, - с тобой все в порядке. В противном случае я буду очень… очень расстроен.
        Я даже не знаю, что ему ответить.
        Каждый раз, когда мне начинает казаться, что я привыкаю к его грубому обращению, Островский делает что-то вот такое - и я снова трясусь от страха.
        Потому что теперь живу в его мире. Вселенной, где правят некоронованные короли, которым ничего не стоит превратить жизнь человека в кошмар. Любого человека, если он стоит хотя бы на ступень ниже. А я для него просто паразит, которого он вынужден терпеть рядом по необходимости. И стоит мне взбрыкнуть…
        Он как будто понимает, о чем думаю.
        Хотя неудивительно. За столько лет наверняка научился читать по лицам. Иначе не был бы он Маратом Островским - человеком, который богат настолько, что под него не рискуют копать даже самые правдолюбивые СМИ. Не считая парочки совсем уж бесстрашных блогеров.
        - Я просто хочу, чтобы моя племенная кобыла сделала то, ради чего я ее купил, - медленно, словно разговаривает с совсем отбитой, разжевывает Марат. - Ничего сложного, Анфиса. Я трахаю тебя каждый день. Стараюсь выполнить то, что должен. И пока что в нашем браке, я - тот человек, который прилежно выполняет свою часть сделки. А ты только очень «старательно украшаешь» мою жизнь своим постным лицом.
        Это он о подарках.
        О мехах, драгоценностях, сумках от «Шанель» и «Диор», красивой жизни, за которую я недостаточно долго и красиво валяюсь у него в ногах.
        Точнее, не валяюсь совсем.
        Хоть мне и страшно, что однажды та часть его мозга, которая хоть немного контролирует тело, впадет в кому, и он сделает со мной то же самое, что сделал с собственным сыном.
        - Твоя племенная кобыла раздвигает ноги всегда, когда ты хочешь, - говорю спокойно, нечеловеческим усилием воли превозмогая страх. - Извини, что она больше ничего не может сделать, чтобы ускорить процесс.
        Ему не нравится, что говорю о себе как будто со стороны.
        А мне даже нравится.
        Потому что жена Островского - бедная проданная в рабство женщина, и мне искренне ее жаль, потому что она обречена существовать в его мире только в качестве рабыни. И не важно, скольких «правильных» наследников она родит. Ее место будет около пятки мужа: в покорности, с потупленным взглядом и фальшивой улыбкой благодарности за все, что перепадает из его рук. Иногда за бриллианты и соболя, иногда - за побои.
        А я - Анфиса, буду существовать внутри нее.
        И, возможно, ждать своего выхода на сцену.
        - Очень хорошо, что ты это понимаешь. - Островский отодвигается, отпускает мое лицо и снова тянется за телефоном. - И то, что мне симпатичен твой характер не означает, что в следующий раз, когда мне не понравится тон твоего голоса, я снова спущу все на тормозах.
        С моей стороны было бы слишком наивно на это рассчитывать.
        Поэтому жена Островского корчит благодарность за терпение, а я уговариваю себя хотя бы какое-то время сидеть тихо и не высовываться.
        Глава 12: Анфиса
        В медицинском центре, куда меня привозит водитель, провожу около двух часов.
        Сначала долго и скрупулезно собирают анамнез: выспрашивают обо всех болячках, вплоть до прабабки, у кого и сколько было детей, как проходили обе беременности моей матери. Как будто я могу знать обо всем этом. Единственное, что я точно могу сказать о ее периоде «дважды по девять» - так она сама говорит - так это то, что меня она родила ногами вперед, мучительно и долго, и после этого утратила возможность вновь стать матерью.
        После заполнения карты, меня ведут на осмотр.
        Потом на анализ крови.
        Потом еще в какой-то кабинет.
        Потом снова к врачу, и снова на осмотр.
        Чтобы в конце концов, когда я просто перестаю понимать, кто все эти люди и чего они от меня хотят, оказывают в кабинете своего ведущего врача. Он сам усаживает меня в дорогое кожаное кресло, прикрывает дверь до щелчка и только усевшись за стол, снимает очки, чтобы потереть красную переносицу.
        Абсолютно уверена, что ничего хорошего сейчас не услышу.
        И уверена, что новость, которую скажет доктор, тоже не очень его радует.
        Он наверняка уже успел пообщаться с Островским.
        Знает, что с ним случается, когда-то что-то не по его.
        - Анфиса, у вас непроходимость маточных труб. Судя по вашим снимкам и анамнеза - это врожденная патология. Вы указывали на… - Он опускает нос в мою медицинскую карту, прикладывает очки, чтобы прочесть, - болезненные менструации и боли внизу живота. Это один из частых сопроводительных симптомов врожденных причин неправильного развития матки и маточных труб.
        Я складываю руки на коленях, как прилежная ученица, которую впервые в жизни отчитывают за контрольную с грубейшими ошибками. А она знать не знает, почему так произошло, потому что писала как обычно.
        - Боюсь, что при таком диагнозе… - Доктору словно страшно произносить его вслух, поэтому он встает, подходит ко мне и, глядя сверху вниз, говорит: - Я рекомендую вам и вашему мужу процедуру ЭКО. Конечно, есть несколько способов улучшить ситуацию хирургическим вмешательством, но, опираясь на свой личный опыт, могу сказать, что максимум, на что мы можем рассчитывать - пять, может быть, десять процентов к вашим почти нулевым шансам забеременеть самостоятельно. И при этом подобные операции требует подготовки и длительного периода восстановления. То есть, в случае хирургического вмешательства, я буду настаивать на минимум полугоде отсрочки беременности. А лучше бы воздержаться от попыток завести малышка в течение года.
        Моя горькая улыбка вызывает у него такую же реакцию.
        - Доктор, Марат Островский привез меня сюда, потому что считает ненормальным, что спустя три недели его «активных стараний», я до сих пор не забеременела. Думаете, он откажется от этого ребенка на полгода? На год?
        Мотаю головой, представляя, в каком бешенстве будет Островский.
        - Тогда вам нужно поговорить с супругом, Анфиса, и убедить его согласится на процедуру ЭКО. Многие семейные пары проходят через это и… - Он запинается. - Иногда у них все получается с первого раза.
        Представляю лицо Островского, когда скажу, что ему придется ездить в больницу, проходить кучу процедур и сливать сперму в баночку для забора. И все это только потому, что его жена появилась на свет с врожденным дефектом - неспособностью сделать то единственное, ради чего он вообще на ней женился.
        Интересно, каким образом он будет вымещать злость?
        Поднимаюсь, благодарю доктора за все и обещаю «найти для мужа подходящие слова».
        Мы оба понимаем, что в этой ситуации никакие слова не будут подходящими кроме, разве что, «Марат, я беременна».
        На улице жуткий мороз, но я говорю водителю, что после визита к врачу мне нужно немного погулять. Он не оставит меня одну, как и любой натасканный цепной пес. Будет просто держаться на расстоянии, наблюдая.
        Я знаю, что мои телефонные разговоры прослушиваются.
        Поэтому захожу в ближайший кафетерий, становлюсь в очередь за кофе и, когда нахожу в толпе подходящего вида девушку, поворачиваюсь к ней, вкладываю в руку пятитысячную купюру и прошу одолжить мне телефон. Она пожимает плечами и без проблем вкладывает мне в ладонь свой айфон с разбитым экраном.
        Я набираю мать и в двух словах пересказываю ей «приятные новости».
        Ее несомненное достоинство в том, что она никогда не паникует, даже когда случается что-то абсолютно не входящее в ее планы. Побег Светы заставил ее лишь сморщить нос и сказать: «Что ж, теперь я знаю, для чего мне вторая дочь».
        - Островский знает? - без предисловий, спрашивает мать.
        - Нет, я сразу позвонила тебе.
        «Ты ведь архитектор всего этого, и с тебя Марат тоже спросит».
        - Доктор - что он за человек?
        - Разумный, - уже понимаю, куда она клонит. - Достаточно острожный, чтобы не лепить из Марата дурака.
        - Нет такой осторожности, которую нельзя было бы купить.
        - Мам, он не будет покрывать меня хотя бы потому, что его нанял и ему платит Марат.
        - Значит, - я слышу ее пожимание плечами, - тебе придется найти способ заставить его держать рот на замке до тех пор, пока я что-нибудь не придумаю. Я знаю, что у матери всегда и на все есть план.
        Она не теряет голову, сохраняет хладнокровие и как будто никогда ничего не боится. Видимо, это у нее в крови: каким-то необъяснимым образом всегда и во всем чувствовать свою правоту и безнаказанность. И пока моя голова забита картинками того, что со мной сделает Островский, когда узнает, как в пустую потратил деньги, где-то там, у себя в спальне и за закрытой дверью, моя мать уже наверняка выстраивает новый план действий.
        И все мы в нем, даже в какой-то мере и Островский тоже - просто пешки.
        Хоть моему мужу это наверняка бы не понравилось.
        Я верчу телефон в руке, его хозяйка громко и выразительно жует жвачку. Смотрит на меня с немым вопросом.
        Поверить не могу, что все это происходит со мной, потому что больше смахивает на сюжет какого-то шпионского фильма. Но раз у меня во всей этой вакханалии главная роль…
        Достаю из сумки еще несколько крупных купюр.
        Сумма гораздо больше, чем может стоить это старье с разбитым экраном, но мне все равно.
        - Продашь? - Складываю купюры вдвое и протягиваю их девушке.
        Она берет, пересчитывает, кивает и сует деньги в карман.
        - Не хочешь забрать симкарту? - на всякий случай интересуюсь я.
        - Тебе она нужнее, кажись. Не бойся, друзьям скажу, что посеяла номер, названивать не будут. И это… удачи, подруга.
        Не знаю, что она обо мне подумала, но вряд ли так уж сильно ошиблась.
        Я выхожу из кофейни со стаканчиком кофе и большим пончиком в шоколадной глазури. Киваю водителю, жестами даю понять, что собираюсь погулять еще немного, и иду дальше, вниз по улице, до парка, в котором мы когда-то фотографировались всем классом накануне выпускного. Тогда мне казалось, что я закончу школу, поступлю в университет, мне исполнится восемнадцать и я, наконец, смогу сбежать из дома и от матери.
        Почему не сбежала?
        Потому что серьезно заболел отец и мне пришлось ухаживать за ним почти полгода.
        Потом Света сильно съехала по учебе и мне пришлось помогать ей, и тянуть свои занятия, и еще подрабатывать в маленьком кафе, чтобы откладывать хоть что-то на съем квартиры.
        Потом заболела мать, и за ней тоже ухаживала я.
        Никто не заставлял меня.
        Просто… Я выросла с мыслью о том, что должна быть поддержкой семье, потому что семья - единственное, что поддержит меня в трудную минуту.
        И как бы там ни было, господи боже, даже сейчас мать была первой, кому я позвонила.
        Я гуляю, пока кофе в стаканчике не становится слишком холодным, а наполовину съеденный пончик больше не вызывает аппетита.
        В голове ни единой мысли, что делать с доктором.
        Предложить ему денег?
        Наличных в таком количестве у меня нет, а о расходе средств по карте мужу наверняка докладывают лично. Он сразу заподозрит что-то неладное, если вдруг сниму крупную сумму. У меня есть все. Даже не могу придумать, на что бы хотела потратить такие деньги - явно не одну тысячу долларов.
        Домой возвращаюсь только вечером.
        Можно не переживать о разговоре с Островским - он не ночевал дома, а сегодня утром, когда я давала распоряжения управляющей, она заявила, что Марат связался с ней и лично предупредил, чтобы ужин на него не готовили.
        Он сказал это управляющей.
        А я, его законная жена, узнала об этом как бы между прочим.
        Хорошо, что я его не люблю. И мысль о еще одной спокойной ночи в пустой постели вызывает лишь счастливую улыбку, которую я тут же старательно прячу, потому что Агата следит за мной, словно у нее поручение заносить в специальный журнал каждый случай моей беспричинной радости.
        - В котором часу подавать ужин? - спрашивает управляющая.
        Я поднимаюсь по ступенькам, но чувствую ее взгляд в спину.
        - В восемь. Салата с курицей будет достаточно.
        - Марат Игоревич уже отдал распоряжения.
        «Ах, ну да. Я и забыла, что в этом доме даже у сторожевых собак больше прав голоса, чем у жены его хозяина».
        Жаль, что не могу сказать это вслух.
        - Спасибо, Агата.
        Поднимаюсь к себе, стараясь не обращать внимания на камеры слежения. Некоторые торчат прямо из-за какого-то предмета интерьера, но есть еще и те, которые хитро замаскированы в каких-то мелочах. После того, как в дом проник сын Марата, охрана несколько дней наводила «шмон» и устраняла бреши. Как будто сюда пробрался маньяк-убийца и вырезал весь штат сотрудников. В не рыжий мальчишка, который…
        Я открываю дверь и застываю на пороге.
        - Зашла и закрыла дверь, страшилка, - усмехается Рыжий Дьявол, лежа в моей постели совершенно голый, только слегка прикрытый ниже пояса краем одеяла. - А то поднимется шум, прибежит охрана и тебе придется объяснять, откуда в твоей постели взялся голый пацан. Или, погоди… - Он кривляется, делает вид, что серьезно над чем-то размышляет. - Откуда он взялся в семейной койке Марата Островского, помешанного на подозрениях в измене. Сначала, страшилка, он выбьет тебе зубы и отобьет селезенку, а потом, может быть, подумает: «Может, стоило сначала спросить?»
        Наверное, у меня просто шок.
        Наверное, я просто устала.
        Наверное, я просто знаю, что мальчишка, даже если откровенно издевается, абсолютно прав.
        Или какая-то другая из причин, которые придут мне в голову когда-нибудь потом.
        Но я делаю шаг в комнату и закрываю за собой дверь.
        Рыжий усмехается. Стреляет в меня своими дикими глазами цвета мертвого ледяного неба.
        - Умница, страшилка. А теперь постарайся не шуметь - я чертовски не высыпался в последние дни.
        Я даже рот не успеваю открыть. Или просто не хочу?
        Потому что в голове возникает картина, на которой Марат выкручивается от бессильной злости, когда узнает, что его «ложе» осквернил другой мужчина, пусть даже собственный сын. Он бы был в ярости. В бешенстве. Но все равно уже ничего не мог бы с этим поделать.
        Потому что никакие меры безопасности и вышколенные охранники не могут помешать этому мальчишке проникать в дом.
        Всевышний, прости меня за эти помыслы, но, надеюсь, мальчишка обязательно отметится о своем присутствии каким-нибудь… поганым способом.
        Глава 13: Анфиса
        Он правда засыпает.
        Причем буквально на глазах, вырубается за считанные минуты, о чем сообщает громким выразительным сопением в подушку. Разворачивается на живот, укладывает руку на мою подушку.
        Одеяло сползает ниже.
        Обнажает выразительные ямочки над ягодицами.
        Я закрываю глаза, по памяти пододвигаюсь максимально близко, нащупываю край одеяла и что есть сил тяну его вверх. Мальчишка даже не шевелится.
        Сажусь на пуф и соображаю, что делать.
        Наша с Островским спальня - единственное место в доме, где нет устройств слежения. Он достаточно безумен, чтобы подозревать всех и вся, но при этом слишком много мнит, чтобы поверить в то, что кто-то может проникнуть в его личную комнату. Как будто это слишком даже для совсем отбитого психа.
        Его сын это знает, раз пробрался именно сюда.
        Интересно, что между ними произошло?
        И что мне теперь делать со всем этим «счастьем»?
        «В любой непонятной ситуации, - как любила говорить Света, - всегда принимай душ».
        Я долго моюсь, привожу в порядок волосы, потом наношу на кожу лосьон с молоком и миндальным маслом. Если и есть что-то хорошее в моем браке, то это возможность пользоваться дорогими средствами ухода. Их покупает лично помощница моего мужа. Но мне нравится абсолютно все, что в итоге появляется на моей полке в ванной или на туалетном столике.
        Когда выхожу, мальчишка все так же безмятежно спит. Ему как будто плевать на то, что три недели назад в этом же доме отец чуть его не убил.
        Я спускаюсь к ужину, но аппетита в моем арсенале не было уже давно.
        Ковыряю салат без аппетита, а потом прошу сделать мне тосты с ветчиной, сыром и овощами. И чашку чая. Мягко, но настойчиво отказываюсь от помощи управляющей, беру поднос и сама несу все это в комнату.
        Захожу, почем-то думая, что рыжего уже и след простыл.
        Но он все там же, только в ответ на звук закрытой двери отрывает голову от подушки и плотоядно усмехается.
        Ставлю поднос на край кровати, сама отхожу в другой конец комнаты, складываю руки на груди. По всей логике вещей он должен хотя бы из приличия сказать, откуда тут взялся и что это за игры, но Рэйн хватает поднос, устраивается поудобнее и с наслаждением вгрызается в горячий тост.
        Что это за имя такое вообще - Рэйн?
        - Спасибо за заботу, мамочка, - кривляется он, жуя так энергично, как будто это не его лицо до сих пор хранит следы синяков и царапин. - Я и правда проголодался.
        Делаю ироничный приглашающий жест в ответ.
        А потом, плюнув на все, подхожу ближе, забираю один из тостов и быстро снова отхожу.
        Не знаю, что это такое - энергетика, мой личный страх, фантазии, которые до сих пор не к месту возникают в моей голове, но чем ближе этот парень, тем мне тяжелее нормально соображать. А сегодняшний вечер я собиралась провести в раздумьях, что делать с доктором, а не ломая голову, как поступить с голым мальчишкой в постели Марата.
        Но не очень похоже, чтобы Рэйн собирался что-то объяснять. Он только устраивается еще удобнее и, не найдя пульта от телевизора, использует пульт от аудиосистемы. Находит какой-то ужасный американский рэп, но в ответ на мое неодобрительное покашливание, хотя бы делает тише звук.
        - Тебе лучше убраться, пока не вернулся отец, - все-таки говорю я. - Мне бы не хотелось ночных разбирательств с полицией и «неотложкой».
        Рыжий ухмыляется набитым ртом, прожевывает и заявляет:
        - Никаких разбирательств не будет, страшилка. Он просто даст команду «фас» и его псы закопают где-то подальше отсюда парочку теплых трупов - твой и мой. Поверь, ему ничего не стоит так сделать. Как два пальца…
        Я поджимаю губы.
        Если хотя бы половина того, что я слышала об островском - правда, мальчишка совсем не шутит и даже почти не преувеличивает. По всей логике во мне давным-давно должен вопить инстинкт самосохранения, и вместо того, чтобы позволять Рэйну и дальше играть в свои непонятные игры, следовало сразу же позвать охрану и навсегда откреститься от любых последствий. Если Марат вдруг передумал развлекаться со своей очередной любовницей на неделю, и уже на пути к дому, от его гнева меня вообще ничего не спасет.
        Но я почему-то продолжаю подыгрывать мальчишке.
        Может, чтобы потом, когда Островский придет исполнять «супружеский долг», я нашла отдушину хотя бы в осознании того, что в этой постели грязно и грубо поимели не только меня, но и его самого.
        - Не уверена, что ты в курсе, но тоже не красавец, - огрызаюсь в ответ на его обзывательства.
        - Мужчина и не должен быть красивым, - не прошибить его. - Достаточно харизмы и энергетики. Женщины липнут не к красавчикам, это распространенное заблуждение. Женщин привлекает придурь. В любом ее виде. Поэтому многие известные маньяки пользовались большой популярностью у противоположного пола.
        Даже не хочу спрашивать, откуда в его голове весь этот мусор.
        - Рэйн… Почему тебя так зовут?
        Впервые за время нашего общения, я замечаю на лице рыжего что-то вроде тени раздражения. Как будто пятью словами всколыхнула что-то очень личное, недоступное для всего мира, но внезапно выплывшее на поверхность.
        - Вообще-то я Роман, - скалится он, пытаясь скрыть этот приступ, но я все равно уже видела все, что нужно. - Мать… Она так придумала. Сказала, что в честь строки какой-то очень грустной песни.
        - И где она теперь?
        Рэйн очень резко отставляет в сторону поднос.
        Чашка вот-вот опрокинется.
        Мне приходится подскочить ближе, чтобы успеть ее схватить, и в этот момент мальчишка хватает меня за запястье.
        Чашка падает, остатки чая растекаются по деревянному подносу и красивому белому полотенцу для рук.
        Одним рывком Рэйн втягивает меня в постель.
        Я падаю прямо на него, хоть стараюсь, насколько это возможно отстраниться и удержать вес на одной руке.
        Его губы снова слишком близко.
        Рядом, как тогда, в ночь перед свадьбой.
        На них еще есть следы ударов, в левом нижнем уголке - зажившая, но еще хорошо видимая царапина.
        Рыжая челка даже в таком положении все равно прикрывает глаза, и голубой лед выглядывает из-за рваных клиньев, словно страшное проклятие. Хочется произнести волшебное слово и исчезнуть, оказаться максимально далеко от этого Дьявола, чтобы не чувствовать… то, чего я чувствовать не должна.
        - Хочешь узнать маленькие грязные тайны семейки уродов, да, страшилка? - Рэйн зло скалит зубы, становясь похожим на дикую собаку, готовую разожрать любого даже просто за взгляд в сторону ее кости. - Хочешь покопаться во всем этом дерьме?
        - Отпусти меня, - пытаюсь вырваться я.
        Он не огромный широкоплечий качок.
        Он даже не выглядит здоровым и крепким.
        Скорее жилистым, выточенным словно из кости.
        Но когда Рэйн в одно движение переворачивается, подминая меня под себя и молниеносно фиксируя мои руки на подушках, я понимаю, что ни за что не вырвусь. И что даже если заору и в комнату ворвутся охранники Островского, они оторвут от меня мальчишку только если вырубят его парой тяжелых ударов.
        - Ну как, страшилка. - Рыжий Дьявол наклоняется к моему лицу, тянет носом запах под ухом. - Уверена, что хочешь, чтобы я тебя отпустил, или, может, займемся чем-нибудь более интересным?
        - Больной, - отворачиваюсь от него, но понимаю, что только ухудшаю ситуацию, потому что теперь он дышит мне в шею.
        Кончики волос щекочут кожу, хоть по ощущениям это больше похоже на резку ножом.
        Вздрагиваю от каждого касания.
        - Ты всегда можешь закричать, страшилка. - Рэйн нарочно говорит это, проверят, на что я готова. Не трудно догадаться, даже если бы он старался спрятать замыслы. А он их наоборот выпячивает. - Позвать охрану. Сюда прибегут дуболомы Урфина Джуса и, скорее всего, вышибут мне мозги. А ты станешь героиней. Наверное. Но ненадолго.
        Он прижимается губами к моей шее.
        Это ужасно.
        Гадко, мерзко, совершенно ненормально.
        Но тело отключается от мозга и начинает работать автономно.
        Выгибается навстречу, как будто только этого и ждало.
        Пальцы на ногах поднимаются от острого болезненного удовольствия.
        Голова запрокидывается назад, шея бесстыже тянется к этим губам.
        - Страшилка, - Рэйн прикусывает шейную артерию, превращая мое зрение в какой-то сломанный калейдоскоп, - а ты горячая цыпочка, да?
        Мозг, заключенный в клетке больше неподконтрольного ему тела, отчаянно вопит, что я должна прекратить все это. Остановиться, пока рыжему психу не пришло в голову пойти дальше. Я пытаюсь хоть что-то сделать, чтобы сбросить наваждение, но со стороны наверняка выгляжу убого и смешно.
        Нужно сделать всего одно усилие.
        И на мгновение мне даже удается взбрыкнуть, но вместо того, чтобы одуматься, Рэйн как будто еще сильнее входит в азарт.
        Раздвигает коленом мои ноги.
        И даже почти довольно щурится, когда пытаюсь колотить его пятками.
        Не хочу думать о том, что он лежит на мне совершенно голый.
        Лежит между моими ногами.
        Что упирается в меня…
        Стук в дверь случается резко и болезненно, словно выстрел в висок.
        - Анфиса Алексеевна, - слышу голос управляющей. - Марат Игоревич не может до вас дозвониться.
        Глава 14: Рэйн
        За считанные секунды страшилка спихивает меня с кровати, куда я валяюсь, за компанию прихватив одно из одеял.
        Папаша любит спать в роскоши, как сраный падишах.
        Дверь открывается. Я валяюсь на одеяле на спине по другую сторону кровати.
        Закладываю руку за голову.
        И почему-то вспоминаю сказанную каким-то комиком фразу: «А счастье было так возможно… И так возможно, и вот так…»
        В теории, если эта корова с кирпичом вместо лица не будет подходить слишком близко, она меня не увидит.
        Но вполне может заметить, что ее «хозяйка» слишком раскраснелась и вообще не очень похожа на тоскующую по мужу молодую жену.
        У Паучихи нюх на такие вещи.
        Я точно знаю.
        Ведь именно она - глаза и уши, и даже гребаный нос Островского. Не вышколенная охрана, не дуболомы, который наебать - раз плюнуть. Агата - вот кто самый главный цепной пес этого самодержавия. Она высматривает, выслушивает, вынюхивает - не удивлюсь, если даже оставленные в стирке трусики Страшилки - и вливает все это в уши своего Бога.
        Поэтому у нее здесь карт-бланш на то, чтобы творить всякую хуйню.
        Например, как сейчас, входить в комнату без разрешения.
        Владеть ключами от каждой двери.
        Самой принимать все покупки и отвечать на звонки.
        Она может творить все, что угодно.
        И Страшилка наверняка о чем-то таком уже догадывается, потому что когда открывает рот, ее голос звучит спокойно и взвешенно. Как бы удержаться и не ударить громом аплодисментов этой блестящей актерской игре!
        - Я задремала, Агата. - Возится, наверняка изображая удивления по поводу пролитого на поднос чая. - Был тяжелый день в больнице.
        В больнице?
        Напрягаю слух.
        - Я оставила телефон в сумке.
        - Перезвоните Марату Игоревичу, - уже не особо шифруя приказной тон, заявляет Паучиха. - Пока он не рассердился окончательно.
        «Какие все страшные и нервные». - про себя вставлять пять копеек.
        Но все же: зачем ты шаришься по больницам, Страшилка?
        Я обязательно это сделаю, Агата, - говорит «мамочка».
        И мне не на шутку интересно, что сейчас будет, потому что у этой малахольной, кажется, только что прорезался голос и дух сопротивления, или я ничего не смыслю в людях. А это не так. Жизнь научила читать этих двуногих как открытые книги: по взгляду, по тому, как дергается кадык, как меняется тембр голоса.
        Чтобы выжить.
        Извечная дилемма всея мое существование: с самого рождения я только то и делаю, что приближаюсь к концу семимильными шагами, но чего-то все время барахтаюсь, работаю лапами как жаба в банке с молоком. Жду, может, что вот-вот получатся сливки.
        - У меня указания проследить, чтобы вы перезвонили, - гнет свое Паучиха.
        - Стоя надо мной с плеткой? - с выразительной иронией переспрашивает Страшилка.
        Жаль, что вылезть голым из своего убежища будет слишком даже для меня, а то бы встал в полный рост и поаплодировал.
        В тишине очень хорошо слышен скрип зубов старой стервы.
        Но она все-таки бежит с поля боя - выходит из комнаты и нарочно громко закрывает за собой дверь.
        Страшилка выдыхает.
        Выжидаю еще минуту, усаживаюсь на колени и, сложив руки на краю кровати, улыбаюсь «мамочке» на все тридцать два.
        - Я в восхищении, - и это почти искренне.
        - Убирайся, - внезапно змеей шипит она. Тянется к подушке за спиной, хватает ее за угол и швыряет мне в голову. - Пошел вон!
        У меня отличные рефлексы, так что подушке ничего не светит - она улетает куда-то за спину, пока я, без малейшего зазрения совести, забираюсь обратно в постель. Страшилка отводит взгляд, перебирается на другую сторону и только из упрямства не сбегает еще раз.
        - Островского не будет до следующего вечера, - просто так, хоть она, если не дура, уже успела выучить его привычки. - Моя компания лучше, чем одиночество.
        И только когда мы смотрим друг на друга, вдруг понимаю, что сказал какую-то слишком уж искреннюю хуету. Давно я не позволял себе роскоши быть откровенным с одушевленным предметом.
        Не понимаю, чего вдруг расчувствовался.
        И перед кем? Перед очередной подстилкой Островского? Его «идеальной родословной».
        «Забыл, что планировал, Рэйн?» - мрачно интересуется внутренний голос, и я успокаиваю его мгновенным просветлением в голове.
        Я ничего не забыл.
        В конечном счете, этот проблеск искренности сыграет мне на руку.
        Пусть Страшилка думает, что я хороший, славный, но никем не любимый и поэтому такой злой парень. Что у меня есть сердце. Что меня можно не бояться.
        Набожные девочки любят видеть заблудшую душу в каждом мерзавце.
        Глава 15: Анфиса
        Когда тянусь за сумкой, чтобы достать телефон, у меня до сих пор дрожат руки.
        Произошедшее не укладывается в голове.
        И до сих пор не понимаю, как эта старая мегера не заметила Рэйна.
        Или заметила?
        Может, уже позвонила своему хозяину, все рассказала и в любой момент Марат ввалится в комнату с пистолетом и устроит то, о чем когда-нибудь напишут в учебниках по психиатрии?
        Хотя, конечно же, нет. Никто. Ничего. Не узнает.
        Набираю номер Островского, краем глаза кошусь на лежащего под одеялом мальчишку. Он понимающе кивает, понижает звук телевизора до комфортного и замирает. Даже не шевелится.
        - Я не понял - почему ты не отвечала на мои звонки? - без вступления спрашивает Марат. У него тихий, убийственно холодны голос. Кончики пальцев леденеют и, кажется, изо рта вот-вот пойдет пар как от крепкого мороза. - Чем таким ты страшно занята, Анфиса?
        - Добрый вечер, Марат. - Нужно потянуть время. Вырвать хоть пару секунд, чтобы справиться с чувствами и не позволить страху выдать меня с головой. - Телефон остался в сумке. Я забыла его достать.
        - Ты забыла. - Ему словно нужно время, чтобы понять что-то архисложное. - Ты забыла.
        - Прости, пожалуйста.
        - Ты забыла, - как и не слышит он.
        - Марат…
        - Что сказал врач?
        Поджимаю губы.
        Проклятый Рэйн!
        Я же собиралась закрыться в комнате и подумать, что сказать Марату, чтобы выиграть время. И сохранить свою жизнь, потому что, совершенно очевидно, его не порадует новость о моих проблемах с зачатием. А вместо этого потратила время, нервы и силы на то, чтобы…
        - Я сдала часть анализов, которые мне назначили, но осталось еще несколько. - Я не хочу говорить ложь прямо. В конце концов, ничего не мешает Островскому узнать все от самого доктора. Будет просто чудо, если он не сделает это прямо сейчас, после звонка. - Точные результаты будут известны через пару дней.
        Марат молчит, обдумывает и переваривает.
        - Ты вернешься к ужину? - пытаюсь увести разговор на безопасную территорию, и ради этого даже изображаю расстройство, потому что начинаю испытывать к нему привязанность и другие «нежные чувства». Пусть думает, что у меня случился Стокгольмский синдром[1]. - Мы могли бы просто… поговорить.
        - Не жди меня, - обрубает Марат. Выдыхаю, поднимаю глаза к небу и еще раз благодарю Бога за этот подарок. - И больше не забывай телефон. Ходит с ним даже в туалет, поняла? В следующий раз, когда ты проигнорируешь мой звонок, поблажек не будет.
        Марат отключается, и я в сердцах бросаю телефон куда-то на противоположный край кровати.
        - Заботливая милая женушка, - кривляется Рэйн, на всякий случай отгораживаясь от меня руками. - «Ты вернешься к ужину?» «Нет, милая, я очень занят, трахая козу».
        Мне нужно разозлиться.
        Впасть в ярость, потому что его поведение вообще за гранью какого-либо понимания.
        Я должна в принципе вышвырнуть его хоть бы и в окно, а не вызволять голым лежать в постели. И тем более не должна лежать рядом.
        Но за последние недели, Рэйн - единственное живое в моей жизни.
        И хоть он явно не дружит с головой, даже эти ужимки и ухмылки - лучше, чем сидеть в углу и трястись от страха.
        - Что за анализы ты сдаешь, Страшилка?
        - Еще раз назовешь меня Страшилкой - я разобью об твою голову первое, что попадет под руку.
        - Злая мамочка. - Он еще больше загораживается руками, но нарочно заглядывает через «решетки» растопыренных пальцев. - Что, Островский никак не хочет признать, что почти всегда стреляет вхолостую и пытается сделать крайней тебя?
        - В смысле? - Напрягаюсь.
        - Что именно тебе не понятно в словосочетании «почти всегда стреляет вхолостую»?
        - Он не может иметь детей?
        - Ага, - ухмыляется. - Поговори с его бывшей - мамашей Лизы. Чтобы забеременеть, она дала накачать себя всякой химией, как свиноматку. Врачи сказали, что проблема в ней. И когда правда всплыла… В общем, не просто так он оставил ей хорошее приданое после развода. Правда, только четверть того, что она хотела. И с уступками, о которых моя старшая сестренка очень не любит говорить.
        - Я тебе не верю.
        Рэйн безразлично пожимает плечами, и снова начинает перещелкивать каналы телевизора.
        - Ты ничего не знаешь о змеиной яме, в которую попала… Красотка.
        А он ведь прав - я ничего обо всем этом не знаю.
        Понятия не имею, кто и чем дышит в этой семье, какие между ними отношения. Ну кроме того, что Островский запросто, если бы их не разняли охранники, убил бы собственного сына в своем же дом в день своей же свадьбы!
        Это до сих пор так сильно будоражит мой мозг, что я непроизвольно потираю плечи.
        Рэйн косится в мою сторону, а потом подтягивает к себе поднос, берет с тарелки последний тост и начинает им хрустеть.
        - Если твой отец… не может иметь детей, то зачем ему я? У него есть двое детей, и они достаточно… - Я запинаюсь. - Прости. Трое детей.
        Рэйн хохочет набитым ртом и не стесняется, когда крошки градом валятся на одеяло.
        Я мысленно желаю себе терпения и ставлю «зарубку» не забыть утром попросить горничную перестелить постель. Потому что Марат будет в ярости, если его драгоценные телеса почувствуют хоть какой-то дискомфорт. Неделю назад он устроил разнос за то, что кофе, который ему принесли в постель, был недостаточно горячим. Бедная девушка чуть не получила чашкой в голову. Мне не хочется, чтобы она еще раз попала под удар, но теперь уже по моей вине.
        - Не извиняйся, Красотка, - отмахивается Рэйн, когда заканчивает жевать. - Я для Островского - ужасный мерзкий паразит на его прекрасном древе в райском саду. Меня вообще не должно было быть. Я ошибка природы. Плод любви женщины, которая любила эту тварь.
        Мне тяжело представить, что кто-то мог действительно любить Островского.
        По своей воле и без принуждения. Но, может быть…
        На вид Рэйну лет двадцать, плюс минус. В любом случае он старше Лизы, а с ее матерью Островский прожил в законном браке почти двадцать лет, и развелся совсем недавно. Так что, кем бы ни была мать Рэйна, она точно не была женой Марата. Возможно, двадцать лет назад Островский не был таким психом, как сейчас? Возможно, что-то изменило его?
        Хотя, о чем это я?
        Быстро гоню от себя эту мысль.
        - Красотка. - Голос Рэйна отвлекает меня от раздумий. - Если тебе кажется, что ты начинаешь что-то понимать, что-то узнавать и видеть более ясно - поскорее забудь это. В этой семейке всегда и со всеми нужно быть начеку. Потому что я все равно не Островский и все эти несметные сокровища мне никогда не достанутся, на что мне, кстати, абсолютно плевать. А вот у Яна и Лизы, и их мамаш огромные планы на папочкины деньги. Особенно с учетом того, мамаша Яна трахалась одновременно с двумя братьями и то, что Ян оказался сыном Марата - чистая, поверь, случайность. Островский не оставит ему ничего. Из принципа. Ну а Яночка…
        Рэйн так громко смеется, что мне приходиться закрыть его лицо подушкой.
        Он не без удовольствия закладывает ее за спину, устраиваясь еще удобнее.
        - Лиза - папин стыди позор. Наркоманка, алкоголичка, любительница давать всем без разбора. Ну а после скандала с тем порно-роликом прямо-таки королевского минета, который транслировали чуть ли не по всем центральным каналам, Островский вычеркнул из завещания и ее тоже. Он же хочет красивую родословную, безупречную репутацию и чуть ли не доисторический патриархат. Ну и кроме того, мамаша Лизы, мягко говоря, продала дочуркино счастье, когда согласилась на условия развода. Так что… - Рэйн подмигивает мне, делает вид, что собирается наброситься и снова смеется, когда в ужасе отшатываюсь от него и чуть не падаю с кровати. - Твой будущий ребенок, Красотка, будет единственным наследником, который получит сокровища Скруджа.
        Меня снова передергивает.
        Но на этот раз от вполне понятного страха.
        Всевышний, куда я попала?!
        Глава 16: Анфиса
        - Разве законные наследники не могут отсудить свою часть денег? Даже если их вычеркнули из завещания, они все равно остаются его биологическими детьми и имеют право…
        Рэйн вдруг снова оказывается слишком близко, и я даже не сразу понимаю, что меня пугает больше: то, что его ладонь крепко зажимает мой рот, или что его голое плечо прижимается к моему плечу, и я чувствую горячую кожу даже сквозь пижаму.
        Мне не нравится, что он все время нарушает границы.
        Ведет себя так, словно это - его постель, а я - его жена.
        - Помолчи и послушай внимательно, что я тебе скажу, Красотка, - переходит на шепот Рэйн. И так это звучит очень зловеще. - Забудь все, что ты видела в американских фильмах. Забудь все, что ты якобы думаешь, что знаешь о наследственности и законах. Запоминай: ни Ян с мамашей, ни Лиза с мамашей, никогда и ни при каких обстоятельствах не откажутся от такого куска пирога. Законно они его не получат - Островский не дурак, а еще он олигарх без тормозов. У него такой штат адвокатов и юристов, что в завещании все будет как надо, комар носа не подточит. Поэтому, Красотка, догадайся с трех раз, что будут делать все твои «родственнички»?
        Я все-таки нахожу силы спихнуть его с себя, выбираюсь из кровати и заворачиваюсь в одеяло, как делала еще в детстве, когда очень сильно чего-то боялась. Отхожу к окну, прикусываю губу до крови, чтобы боль немного протрезвила мысли.
        Я могла бы сказать, что пришла к этому выводу путем очень сложных умозаключений, но по проторенной дорожке намеков Рэйном, добраться до единственного логичного ответа совсем не сложно.
        Мой ребенок будет крахом всех их надежд.
        Ему просто не дадут появится на свет.
        А если это все-таки случиться - его жизнь каждый день и каждый час будет в опасности.
        Как и моя.
        Потому что одно дело - передать все в руки законного наследника, а совсем другое, например, отписать все благотворительному фонду. Тут можно попытаться доказать ну как минимум отцовскую невменяемость. И если даже я за месяц брака видела много примеров его «неадекватности», то у бывших жен и детей наверняка есть чем апеллировать.
        - На твоем месте, Красотка, я бы перестал быть таким беспечным.
        Рэйн тоже выбирается из кровати, но не для того, чтобы снова донимать меня, а чтобы быстро одеться. Натягивает рваные джинсы прямо на голое тело. И куртку так же. У него как будто вообще нет никакой другой одежды.
        - Рэйн… - Я останавливаю его, когда в оконном отражении замечаю, как он берется за ручку двери. - Спасибо.
        Я даже не волнуюсь, каким образом Рэйн выйдет из дома незамеченным - очевидно тем же, которым и попал внутрь. Он тут просто какой-то Призрак замка из детского мультфильма: появляется, где хочет, ходит, где вздумается, но пугает только меня.
        Мне нужна холодная голова, чтобы переварить все услышанное.
        Это нужно как-то сложить и подвести к общему знаменателю.
        А с математикой у меня со школы всегда была беда. Это Света запросто подбивала в уме пятизначные числа, а меня хватало на языки и литературу. Так что, убедившись, что за дверь никого нет, я закрываюсь изнутри на защелку, достаю из сумки блокнот и ручку, и начинаю выписывать все, чем теперь владею: про Яна, Лизу и бывших Островского.
        На свадьбе Лиза сделала все, чтобы убедить меня, будто наследство отца у нее в кармане. И если бы не Рэйн, я бы даже не подумала, что это был блеф - выглядела она очень убедительной.
        Яну ничего не достанется, потому что его мать - изменщица.
        Это она крутила роман с братом Марата - теперь я знаю.
        Пеня передергивает от осознания, что этот челок из-за ревности мог подстроить смерть собственного брата.
        Подумав об этом, опасливо оглядываюсь - не услышал ли кто-то мои мысли?
        И ругаю себя за трусость.
        Самое главное, что теперь нужно уяснить - мне не выжить здесь, если я и дальше буду тихой, милой и пушистой. Нужно становиться хитрее. Хотя бы попытаться быть на шаг впереди.
        Если у Островского проблема с «холостыми выстрелами», возможно, не стоит бояться сказать ему о своих проб…
        Я запинаюсь, вдруг подумав о том, что если сложить одно и другое, то для Островского очень кстати моя врожденная патология. Ведь тогда ему не нужно признаваться в своих проблемах - о которых он, очевидно, даже не собирался мне говорить - а достаточно сделать виноватой меня. И в случае с ЭКО я бы никогда ни о чем не узнала.
        Прячу блокнот под подушку, укладываюсь и накидываю одеяло на голову.
        Закрываю глаза.
        Нужно сосредоточиться.
        Придумать, как выжить.
        И переиграть их всех.
        Потому что если я не постою сама за себя - меня просто раскатают, сотрут с лица земли, как случайный карандашный штрих.
        А я, в свои двадцать шесть, еще и не жила. Не видела в жизни ни одной радости. Делала только то, что приказывали другие: мать, сестра, и даже отец. И вот теперь - Островский.
        Островский, с его огромными деньгами.
        И ребенком, которого я могу родить, который все это унаследует.
        Нужно только подумать: очень-очень сильно и взвешенно оценить все риски.
        И, наконец, стать той пешкой, которая может выйти в дамки.
        Точнее, должна, или ее просто сбросят с доски.
        Глава 17: Анфиса
        На следующее утро я говорю, что мне нужно снова в больницу - закончить с процедурами.
        Водитель со мной, поэтому даже у Агаты не хватает наглости совать свой длинный нос в мои дела.
        К доктору захожу подготовленная.
        Надеюсь, что подготовленная.
        Он почему-то очень удивляется, когда видит меня: спокойную и даже с улыбкой. Наверное, был уверен, что после озвученного диагноза и тяжелого разговора с мужем, я прибегу вся в слезах и буду умолять сделать со мной что угодно, лишь бы муж был мною доволен.
        - Анфиса Алексеевна? - Доктор зачем-то смотрит на часы. - Я… Мы разве договаривались на сегодня? Или вы уже… поговорили с мужем?
        Я спокойно усаживаюсь в кресло, и даже закладываю ногу на ногу.
        В каком-то фильме видела это, и сейчас пригодилось повторить в точности. По крайней мере, если я не могу быть абсолютно спокойной внутренне, у меня неплохо получается имитировать сильную и готовую на все ради защиты своих интересов, молодую женщину.
        - Мне кажется, нам нужно кое о чем поговорить, доктор.
        Он не выдерживает мой прямой взгляд в глаза.
        Обреченно садится за стол напротив.
        Еще одна запуганная и затравленная жертва моего мужа.
        Значит, у меня все получится.
        - Анфиса Алексеевна, я хочу…
        - Нет, дорогой доктор, - перебиваю его сразу и четко. - Теперь мы буем говорить о том, чего хочу я. Или мой муж узнает, что вы рассказали мне о его проблемах. И в случае чего, раз уж от меня, как от негодного товара, все равно избавятся, я могу рассказать это его бывшей жене, например. И по доброте душевной, а так же из личной глубокой неприязни к мудакам, которые используют женщину как инструмент и инкубатор. Возможно, вы слышали о репродуктивном насилии? У меня была целая ночь, чтобы почитать много интересного. И я с радостью расскажу об одном из таких насильников всем известным организациям, которые борются за права женщин и выступают против домашнего насилия. У Островского очень много денег. Он может заткнуть рты полиции, может подкупить судей и прокуроров. Может даже купит врача, чтобы тот рассказал его жене сказочку о ее врожденном бесплодии. Но вряд ли у него хватит связей, чтобы закрыть рот феминисткам. И вряд Островский обрадуется, когда западные инвесторы откажутся иметь дела с человеком, который запятнал себя насилием. Это здесь можно творить, что угодно, но чтобы вести дела за
пределами нашей Родины, нужно иметь кристально чистую репутацию.
        Доктор сглатывает и нервно теребит узкий край ворота рубашки.
        Расстегивает пару верхних пуговиц.
        - Мне все равно, что он со мной сделает, - пожимаю плечами. Это правда. У меня не самая радужная перспектива: либо я переиграю всех их, либо Островский просто от меня избавится. Нет никакого третьего варианта, нет никакой альтернативы между жизнью и смертью. Но если уж и выбирать жизнь, то не в бегах и вечном страхе. - А вот что он сделает с вами… Как думаете, доктор?
        - Что вы от меня хотите? - с подчеркнутым ударением спрашивает он.
        - Очень мало. Вы зря так сильно потеете. - Еще одна услышанная где-то фраза, которая кажется уместной и хорошо оттеняет мой наигранный образ. Расстегиваю сумку и небрежно кладу на стол одно из колец, купленных Островским у той девки, которую он трахает уже который день. - Не советую сдавать его в ломбард, но здесь отличные бриллианты, по одному можно продать очень хорошо. Но имейте ввиду, дорогой доктор: как только вы возьмете его, у вас, как и у меня, уже не будет возможности отступить.
        Он думает совсем недолго.
        Гораздо меньше, чем мне казалось.
        И в этом вся суть продажных трусов: они сначала продажные, а уже потом трусы.
        - Какой у нас план, Анфиса Алексеевна? - спрашивает, пряча кольцо в карман брюк.
        Я улыбаюсь.
        - Очень простой, доктор. Вы скажете моему мужу, что я уже беременна.
        Доктор даже не удивляется.
        Но я на что-то такое и рассчитывала: когда работаешь с людьми, чьи состояния исчисляются миллиардами, приходится видеть всякое. Наверняка я не первая женщина, которая заходит в этот кабинет с просьбой сказать мужчине, что она «залетела».
        Только у нас с доктором совсем другая ситуация: это вранье мне необходимо не для того, чтобы женить на себе богатого холостяка.
        Это единственная возможность выжить, чтобы начать играть по правилам жестокого мира.
        И хорошо бы, чтобы к концу игры во мне осталось хотя бы что-то человеческое.
        - Анфиса Алексеевна, если вы думаете, что Островский не захочет сделать тест на отцовство… - начинает доктор, но я жестом останавливаю его.
        - Конечно, я знаю, что он захочет сделать тест. Доктор, прежде чем мы пойдем дальше, давайте договоримся: вы делаете только то, что я вам говорю. Ничего не спрашиваете и не суете нос в мои дела.
        Я даже не сомневалась, что каждого из своих детей Островский проверяет на отцовство. Мой не стал бы исключением, даже если бы я сидела на цепи и не выходила за пределы комнаты.
        - Лаборатория не будет подделывать тест, - все никак не угомонится этот «чистюля» в белом халате.
        - Доктор, вы не услышали, что я сказала? - Немного подаюсь вперед. - От вас необходимо делать лишь то, что я скажу и держать рот на замке.
        Мне не нравится эта роль.
        Она чужда мне, как третья нога или шестой палец. Быть такой «настолько» не мое, что я начинаю ненавидеть эту женщину в кресле, потому что она собирается сделать много мерзких и гадких вещей.
        Но. Кто я такая, чтобы ее осуждать?
        - Хорошо, Анфиса Алексеевна, - соглашается доктор, достает носовой платок и промокает пот над верхней губой.
        Я снова сажусь ровно.
        Не могу позволить себе расслабиться ни на минуту, потому что шкура «корыстной стервы» сидит на мне очень плохо. Одно лишнее движение - и она лопнет по швам.
        - Вы скажете моему мужу, что брали у меня анализы, чтобы исключить вероятность ложного теста на раннем сроке. Вам виднее, ка это оформить в красивые и правдивые слова. Будьте убедительны - это в ваших же интересах. Вы скажете ему, что судя по анализу крови, я беременна около недели. И не забудьте сказать про мою повышенную фертильность.
        Доктор кивает и снова промокает пот салфеткой.
        Надо же, какая метаморфоза.
        А вчера сидел в этом же кресле с видом демиурга и его даже не мучила совесть, что своими словами он ломает жизнь ни в чем не виновной женщины. Ему было все равно, через сколько унижений я пройду, что буду вынуждена сделать со своим здоровьем ради того, чтобы родить наследника одному больному ублюдку. А если бы «холостые выстрелы» Островского не попали в цель, меня бы просто списали как отработанный материал.
        - В таком случае, доктор, - киваю на лежащий на его столе телефон, - наберите моего мужа и порадуйте его хорошими новостями. Только, пожалуйста, включите громкую связь.
        Глава 18: Анфиса
        Прежде чем уйти из больницы, я поднимаюсь на третий этаж, где лежат женщины, проходящие терапию перед подготовкой к ЭКО, нахожу аптеку и покупаю пару тестов на овуляцию.
        Они мне пригодятся.
        На улице уже вечереет.
        Голова немного кружится от резкого морозного воздуха, который словно вливают мне в легкие.
        На первом этапе все прошло хорошо.
        Островский говорил сдержано, но пару раз переспросил, насколько все точно.
        Потом поблагодарил.
        И между двумя этими этапами его голос изменился. Стал… Мне тяжело подобрать правильное слово, но именно так звучала бы фраза: «я охеренный самец!» если бы ее моно было заключить в один единственный оттенок голоса.
        Как говорил Аль Пачино в одной из своих ролей: «Тщеславие - мой самый любимый грех».
        Ни один мужчина, даже если он богатый ублюдок, не откажется от роли альфа-самца.
        Тем более тот, который на самом деле не альфа.
        Я снова делаю знак водителю, что хочу прогуляться, заглядываю в ту же кофейню и сажусь за единственный пустой столик. В соболиной шубе я смотрюсь здесь чуждо, как выставленная в витрине сладостей парная телятина.
        Набираю номер матери, мысленно еще раз проигрываю в голове весь сценарий.
        - Ты решила вопрос с доктором? - без приветствия спрашивает она.
        - Это не понадобилось.
        - Что ты хочешь сказать? - Она даже голос не повышает - каменная и ледяная, как будто ко всему равнодушная.
        Противно это признавать, но вся моя напускная холодность и расчет - это школа любимой мамочки. Когда-нибудь я даже скажу ей спасибо. Может быть. Когда меня, как и Свету, будет уже не достать, хоть для этого мне не придется уезжать за тридевять земель.
        - Мама, я беременна.
        Она долго молчит. Так долго и идеально тихо, что я даже смотрю на экране - не пропала ли связь. Но нет - все в порядке. Просто Инге Некрасовой нужно время, чтобы переварить новость о том, что она станет бабушкой.
        - Это точно?
        - Абсолютно. - Добавляю в голос немного растерянной улыбки. Я не могу радоваться этой беременности, это было бы подозрительно и нелогично. - Учитывая мои проблемы со здоровьем - просто чудо. И большая удача для всех нас, - последнее добавляю чуть тише.
        - Он знает? - продолжает допрос мать.
        - Да.
        - Хорошо. - Пауза. Звук открывшегося шкафа, цоканье бокалов. Мать наверняка снова открыла свое любимое красное вино. - Очень хорошо, Анфиса. Я рада, что все разрешилось в нашу пользу.
        «А я рада, что меня не мучит совесть за вранье собственной матери», - мысленно отвечаю я, спокойно, как и положено прилежной дочери, выслушивая ее планы на великолепный расцвет нашей семьи. Как только родится ребенок - она уже не будет просто матерью просто одной из жен Островского. Она будет бабушкой наследника финансовой империи.
        Мы прощаемся на хорошей ноте.
        Мать уверена, что все хорошо.
        Островский уверен, что мужик.
        Жена доктора скоро получит подарок что-то очень дорогое.
        События нанизываются друг на друга, как пирамидка: логично и правильно.
        Осталось самое главное - обеспечить стержень, который не даст всему этому рухнуть и похоронить меня заживо.
        Мне нужен Рэйн.
        Но я не знаю, где Рэйн и понятия не имею, где его искать.
        И в моем блестящем плане-пирамидке, есть огромная дыра, которую мне не заклеить и не зацементировать, потому что встретиться с Рэйном я могу лишь в одном случае - если он снова каким-то образом проникнет в дом.
        Я выпиваю чашку чая, беру пару булочек с собой и выхожу на улицу, где меня уже ждет мой личный надзиратель в «карете».
        Нужно как-то пережить сегодняшнюю встречу с Островским.
        О том, что он уже дома, становится понятно по выражению лица горничной, на которую наталкиваюсь, когда вхожу в дом. Одно его присутствие превращает людей в испуганную дичь. Даже мне, хоть я была полна решимости и уверена в своих силах, на минуту становится не по себе.
        Островский сидит на диване в гостиной: на диване, закинув ногу на ногу, держа на вытянутой руке стакан с чем-то темным. Не верю, что не слышит меня, когда останавливаюсь в дверях, но даже голову не поворачивает.
        Может быть, меня переиграли? Может быть, как только я вышла из больницы, доктор перезвонил ему и все рассказал? Может, Марат уже ткнул в какое-то место на карте и сказал: «Закопаете ее здесь?»
        Я прохожу вглубь комнаты, сажусь напротив Островского в кресло и, стараясь не выдать себя даже голосом, говорю то, что говорила и в каждый из предыдущих дней:
        - Рада, что ты дома, Марат. Как прошел твой день?
        Он сначала пьет, потом поднимает на меня взгляд: тяжелый, пристальный.
        Мурашки по коже.
        Разве так он должен встречать жену, которая даст ему долгожданного «породистого» наследника?
        - Я хочу, чтобы ты родила сына, - говорит он после того, как я, едва не теряя сознание, все-таки выдерживаю этот взгляд.
        Пройдет еще много времени, прежде чем я перестану реагировать на ауру страха, которую Островский распространяет вокруг себя как вирус. Каким-то образом ему это удается: сидеть и не шевелить даже пальцем, но контролировать всех нас.
        - Мне… - Я проглатываю вязкий сгусток слюны. - Я буду рада ребенку любого пола. Боюсь, что запрограммировать это невозможно.
        - Тогда ты будешь рожать до тех пор, пока это не будет мальчик.
        Киваю. Соглашаться с тираном - лучшая стратегия выживания, даже если иногда хочется верить, что если стукнуть кулаком по столу, он вдруг испугается и одумается.
        Нет.
        Я прочитала много статей и реальных историй, и все они сводятся к двум выводам: не провоцируйте его и не поддавайтесь на провокации, потому что его вспышка гнева может стоить вам сломанных конечностей, позвоночника или жизни. И бегите, как только появится возможность.
        - Как только родится ребенок, я открою счет на твое имя, - уже спокойнее продолжает Марат.
        - У меня и так все есть, - пожимаю плечами.
        Разве не это он хочет услышать? Что я не стремлюсь получить больше, чем дает мне мой «благодетель и повелитель»? Судя по его ухмылке - именно это. Значит, я на верном пути, и это придает уверенности.
        - Постарайся выносить ребенка, Анфиса, потому что если с твоей беременностью что-то случится - я буду очень… огорчен.
        - Конечно, Марат. Я буду следовать всем предписаниям врача. И я рада, что стану матерью. Мне нужно кого-то любить.
        Может показаться, что я говорю совсем не то, что нужно. Кто рискнет сказать чудовищу, что не любит его?
        Тот, кто хочет, чтобы ему верили. Островский знает, что никаких теплых чувств к нему у меня нет, и у нас это взаимно. К чему скрывать очевидное и давать ему повод думать, что я слишком резко сменила свое отношение?
        - Я надеюсь, Анфиса, мы оба понимаем, что твоя семья уже достаточно испытала мое терпение. - Неожиданно меняет тему Островский. - То, что я не откопал Светлану из-под земли не означает, что я все вам простил. Так что в твоих же интересах быть послушной и честной. Всегда и во всем. Иначе я могу подумать, что Некрасовы решили меня поиметь. А я очень не люблю, когда кто-то так думает. Или даже пытается меня нагнуть.
        - Да, Марат, - снова соглашаюсь я. - Мне и моей семье не нужны проблемы. Я просто хочу выполнить свою часть сделки и жить в покое, и тишине.
        Он встает.
        Обходит стол и останавливается рядом.
        Я верю, что мои руки на коленях не дрожат, потому что смотрю в одну точку перед собой и боюсь опустить взгляд.
        Островский как-то по-барски похлопывает меня по щеке.
        Сжимаю челюсти.
        - Умница, Анфиса. Рад, что мы друг друга поняли. Я заехал забрать кое-какие документы, ужинай сама.
        Когда он уходит, я медленно выдыхаю через нос.
        Заставляю себя отнестись к случившемуся как к первой из множества психологических атак, которые мне предстоит выдержать, прежде чем все закончится.
        Мне нельзя терять голову.
        Тем более теперь, когда игра уже началась, а на моем поле до сих пор нет главного защитника.
        Глава 19: Рэйн
        - Ты сам это сделал? - спрашивает сидящий напротив мужик в костюме, туфлях и с рожей «хозяина жизни».
        - Ага, - отвечаю я. - Я же говорил, что нет проблем.
        - Ты в курсе, что это за программа?
        - Не дурак.
        Что за проверки? К чему этот пустой треп, если два дня назад эти «люди в черном» сами меня нашли и сами предложили поработать на них. Сказали, что у них есть кое-что, что отказывается работать как нужно, и они ищут человека с «прямыми руками», который исправит все это в максимально короткие сроки и за максимально хорошие деньги.
        Предложили мне команду помощников.
        Я отказался, потому что моя «идеальная команда» - ящик энергетиков, кофе и сигареты. С этими парнями мы сработались давно и эффективно, и они просто отличные ребята, потому что никогда не подводят и не пиздят, что устали и хотят домой под крылышко к подруге.
        Мужик вертит в пальцах флешку, снова смотрит на меня и ему как бы фиолетово, что мы сидим в моей замызганной хате посреди комнаты, захламленной пакетами от чипсов, жестяными банками и коробками от фастфуда, и он в брендовом костюме, а я - в домашних штанах на голое тело, и в старой футболке с пятном от соуса на воротнике.
        - Штат наших программистов целый месяц не мог найти причину ошибки. А ты за сутки раскопал проблему и исправил ее.
        - И кое-что улучшил, - ухмыляюсь, довольный собой. Делаю глоток энергетика, и чувствую, как немного затуманенный мозг начинает приходить в норму. Жаль, что только на короткое время между этим глотком и следующим. - Меняйте программистов. Они явно просто отсиживают жопы.
        Он передает флешку одному из парочки мордоворотов за его спиной.
        Кивает.
        Второй передает ему открытый ноутбук.
        Пара каких-то пафосных ударов по клавишам.
        Поворот ноута экраном ко мне, приглашающий жест.
        Я оцениваю сумму перевода и количество нолей.
        - Там больше.
        - Это за скорость и инициативу, - говорит мужик, намекая, что мои «доработки» не остались незамеченными. - Компания, которую я представляю, заинтересована в умных и эффективных сотрудниках.
        - Я третьекурсник, - смеюсь в горлышко стеклянной бутылки. Еще один глоток - и мой мозг снова просыпается, наполняя мир кислотными красками.
        - Цукерберг был на втором курсе, когда создал то, что впоследствии сделало фейсбуком. В двадцать три года он уже был миллионером.
        - Марк молодец. - Вытягиваю ноги перед собой, занимаю расслабленную позу, в уме подсчитывая количество нолей на всех моих счетах.
        Эх, Марк, Марк…
        Мужик молча кладет на столик визитку: ни названий, ни координат, только номер телефона и английская буква «W» внутри восьмигранника.
        Типа, замаскировались.
        - У меня нет лондонской визы, мистер Безымянный, - кричу в спину всем троим, когда слаженной шеренгой идут к двери.
        - Это совсем не проблема, мистер Эр.
        Когда дверь за ним закрывается, откидываюсь на спинку кресла, задираю голову к потолку и фантазирую о том, как мог бы провести сегодняшний день. Рвануть в клуб, набраться там до потери сознания? Вызвонить Ангелочка и натрахаться до пустых яиц? Или, может, просто выспаться?
        Закрываю глаза.
        Отпускаю мозг, чтобы голова сама решила, чего ей хочется, и договорилась с телом без моего участия. Я так вымотался со всеми этими кодами, цифрами и игрушками в шпионов, что мыслительных способностей хватит разве что на написание парочки СМС.
        Ангелочку.
        Или нет?
        За закрытыми веками мелькают неясные образы: полуголые девицы, бассейны, ванны из шампанского, пистолеты и гангстерские золотые цепи толщиной в палец. Когда работаю, люблю, чтобы по телеку крутились яркие картинки под американский рэп. Мне так лучше думается.
        А когда «переберу» с фоном, потом неделю это дерьмо торчит в башке, и иногда вообще не понятно, где реальность, а где судороги уставшего серого вещества.
        Но за всей этой мишурой и блестками, есть что-то еще.
        Фигура. Силуэт.
        Идеально ровная спина, полуповорот головы с острым вздернутым подбородком, неоформленные губы.
        Я мотаю головой, пытаюсь выбраться из кресла, чтобы сделать себе чай и вырубиться на пару суток, но сила притяжения утаскивает обратно.
        В моих фантазиях силуэт Страшилки становится более оформленным.
        Приближается.
        Наклоняется, и я почти чувствую прикосновения призрачных пальцев к моим лежащим на подлокотниках кресла рукам. Она словно приковывает меня, лишает воли и способности сбежать. Фантазия, но я пасую перед ней, как слабак.
        - Анфиса, - тяну нараспев, из-под ресниц наблюдая за тем, как сверкают ее глаза. - Брысь из моей головы.
        Она молчит.
        Только проводит языком по нижней губе, и я болезненно стискиваю зубы от острого желания сделать то же самое.
        Но я ведь не совсем спятил.
        Ее нет здесь.
        Она лежит в постели Островского: чопорная, правильная, пахнущая ладаном как монашка. Вся такая идеально чистенькая, что в ее сторону страшно дышать.
        Какого хрена я ее не трахнул?
        Она же была совсем рядом, здесь - только бы пошире развести ноги.
        Откидываю голову до болезненной тяжести в затылке, расстегиваю молнию на джинсах.
        Я спятил.
        Да ну и по хер.
        Интересно, она вспоминает обо мне, когда Островский вставляет в нее член? Вспоминает, что в той же самой постели я был рядом, и она - я чувствовал - дрожала подо мной как локальное землетрясение?
        Кто-то стучит в дверь.
        Противный звук, который заставляет мою пугливую Монашку покраснеть, как будто она реальная и нас застукала мать-настоятельница. Смеюсь, мысленно уговаривая ее не обращать внимания и сойти с ума вместе со мной, но она поджимает губы и ныряет обратно в пеструю толпу полуголых девок, чернокожих рэперов и какого-то некрасивого блядства.
        Я точно перебрал с энергетиками. И вообще всем.
        - Идите все на хуй! - ору через всю комнату, когда стук повторяется вновь.
        Как мышь скребется.
        Надеюсь, это заявилась не моя вторая подружка, потому что оставленный Ангелочком засос до сих пор держится на коже как прибитый.
        И снова стук.
        Еле-еле, шатаясь, встаю и, придерживаясь рукой за стену, бреду в коридор, стараясь не наступить на весь тот срач, который валяется под ногами. Мне двадцать, я не должен быть чистюлей. Но когда в голове прояснится, нужно бы вызвать клининговую компанию, чтобы превратили мою берлогу во что-то пригодное для жизни.
        Нужно навести «резкость» в глазах, чтобы зацепиться взглядом за задвижку и цепочку.
        Открываю, грубо пихая дверь коленом от себя.
        Нет, нужно прекращать так жестко закидываться всяким дерьмом.
        Потому что Страшилка мерещиться мне даже там, где не должна.
        - Рэйн? - Ее голос звучит удивленно, как будто она сама не в курсе, почему оказалась в моей башке.
        - Иди ты на хуй, - пьяно и зло смеюсь ей в лицо. - Тебя здесь нет.
        Она хмурится, очень строго. Как та птичка из старого мульта, которая добровольно влезла в пасть крокодилу, чтобы почистить ему зубы от всякого говна.
        Пытаюсь закрыть дверь и сохранить остатки разума, но моя фантазия успевает нырнуть внутрь.
        Скалюсь.
        - Ну и что дальше? Встанешь на колени и отсосешь мне? Или потрахаемся?
        Толкаю ее к стене.
        Знаю, что руки пройдут сквозь образ, даже если он выглядит чертовски реальным.
        Но вместо этого наталкиваюсь на узкие плечи.
        Пальцы сжимаются на тонких костях.
        Страшилка вздрагивает, охает, когда грубо вдавливаю ее спиной в стену.
        Мотаю головой, пытаюсь расчленить реальность и сбои в мозгу.
        - Как ты тут…
        Не хочу знать.
        Даже если я прямо сейчас окончательно теряю связь с реальностью - ну и что?
        Лучше всю жизнь провести в дурных фантазиях вот с ней, сидя в смирительной рубашке в комнате с мягкими стенами, чем жить непонятно ради чего.
        - Рэйн… - Монашка слабо, но сопротивляется. Совсем как настоящая. - Подожди, Рэйн.
        - Ты пришла ко мне ждать? - пытаюсь найти ее губы, но она каким-то дьявольским образом выкручивается и сбегает, проскальзывая у меня под подмышкой.
        Видимо, мне не судьба поиметь ее даже в своих больных фантазиях.
        - Располагайся, - откланиваюсь в пояс, чуть не падая от слишком резкого движения.
        Иду мимо, но снова наталкиваюсь на то, что не может быть физически реальным - ее плечо.
        Останавливаюсь.
        Поворачиваю голову в ответ на ее пристальный взгляд снизу-вверх.
        У нее такие глаза - сдуреть просто.
        Такие яркие, что хочется заслониться как от слепящего солнца.
        - Красотка, тебя же здесь все равно нет. - Собственный голос звучит как-то обреченно. Даже противно, как мне жаль, что именно эта фантазия неосуществима. - Не надо корчить трагические глазки.
        - Рэйн. - Я чувствую тонкие теплые пальцы поверх своей ладони. - Ты плохо выглядишь. Пойдем, тебе нужно прилечь.
        Она настоящая. Или нет?
        Это последнее, о чем думаю, когда поддаюсь и даю уложить себя в кровать.
        Глава 20: Анфиса
        Рэйн, запрокинув руку за голову, лежит на смятых простынях.
        Старая футболка задралась выше пупка. Он болезненно худой, но косые мышцы живота оформлены как у атлета. Старый шрам от аппендицита выглядит одновременно как что-то уродливое и бесконечно правильное. Как будто Господь придумал аппендицит только для того, чтобы однажды украсить им Рыжего Дьявола.
        Джинсы расстегнуты, и я, прикрывая глаза, быстро накидываю на мальчишку одеяло.
        Он даже не шевелится. Сквозь приоткрытые губы дышит рвано и хрипло.
        Отхожу на пару шагов, пока не наталкиваюсь спиной на стену.
        Хочется сбежать. Инстинкт самосохранения орет, что то, что я собираюсь сделать - неправильно и плохо. И что я не имею никакого права так поступать.
        Трусливо кошусь в сторону двери.
        Потом на часы.
        У меня не очень много времени.
        Пару часов назад я сказала, то хочу помолиться и попросила водителя отвезти меня в ту церковь, где мы с Рэйном встретились впервые.
        Это была чистая интуиция.
        Попытка сунуть руку в стог сена и вытащить иглу. С первого раза.
        Святой отец сразу «опознал» мальчишку. Сказал, что парень запутался, но часто приходит сюда, потому что живет неподалеку. Потом отыскал какого-то мальчишку из тех, что подъедаются возле церкви, который, за пару купюр, вызвался меня провести.
        Я до боли закрываю глаза, вспоминая, сколько лгала сегодня.
        Как потом украдкой вышла через маленькую дверцу за алтарем.
        Как шла через заросли присыпанных снегом голых колючих веток семейной розы.
        Со страхом достаю из сумки мобильный телефон, проверяю, не пропустила ли звонок от Марата. С облегчением выдыхаю.
        Еще раз смотрю на положительный тест на овуляцию, который сделала сегодня утром.
        У меня есть пара часов, прежде чем водитель, который остался ждать меня у церкви, начнет подозревать, что я слишком долго разговариваю с богом.
        Но…
        Я не знаю, что мне теперь делать.
        Вернее, я все знаю, но мне стыдно и страшно, и противно от себя самой.
        Рэйн явно не в себе: он не пьян, но от него несет сигаретами, кофе и вишней. Она же нарисована на этикетках стеклянных бутылок, разбросанных повсюду, словно мальчишка хотел превратить квартиру в минное поле.
        Он принял меня за игру воображения.
        Может быть, так будет лучше?
        Может быть, это судьба?
        Я до боли стискиваю зубы, сбрасываю на пол пальто, снимаю сапоги и распускаю волосы.
        Сделай это, Анфиса. Просто сделай.
        То, что я собираюсь сделать - непростительно.
        Так поступают недостойные люди, у которых нет совести и души.
        И еще те, у кого очень скудный выбор: либо соврать, либо «случайно» свалиться с лестницы и отправиться на тот свет.
        Мне всегда казалось, что жизнь - это просто какой-то физиологический процесс, приправленный мыслями и поступками, и если так получится, что я окажусь смертельно больна или попаду в аварию - мне будет не страшно сделать последний шаг.
        Оказалось, что я была неправа во всем.
        Оказалось, что я готова на любые сделки с совестью, лишь бы выжить.
        Руки дрожат, когда стаскиваю свитер через голову, и след за ним тянется резинка для волос. Я нарочно оделась максимально просто и не делала прическу: тогда никто не заметит кавардак на голове и смятую блузку. Иногда мне кажется, что Агата только для того и существует в доме Островского, чтобы работать при мне надзирательницей. И если с предыдущими женами у нее не очень получилось, то ко мне она «пришла» уже натренированная и готовая.
        Выскальзываю из джинсов.
        Мне ужасно страшно.
        Этот шаг к кровати - всего один, но для меня он словно переход за грань. От этой ужасной жизни, где я ничего не стою - в другую, где я дам Островскому наследника, которого он хочет, и эта тварь больше не будет меня мучить.
        Если, конечно, у меня все получится.
        Чтобы снять маленькие лоскутки белья, приходится зажмурится и представить, что мои ноги прибиты к полу.
        «Нельзя бежать, Анфиса, пути назад уже нет, мосты уже развели и тебе придется ночевать на этом берегу…»
        Я присаживаюсь сперва на край кровати, выдыхаю через нос, пытаясь успокоиться, потом поднимаю ноги и прячу их под одеяло. Между мной и Рэйном еще есть свободное пространство, хоть у него не самая большая постель.
        Потом укладываюсь на спину, под одеялом прикрывая грудь руками.
        Смелее, Анфиса.
        Он даже не вспомнит, что ты была здесь.
        Если, конечно, проснется.
        Переворачиваюсь на бок.
        Он, как чувствует, поворачивает голову и приоткрывает глаза.
        - Ты точно нереальна, - говорит хрипло, обдавая мои губы крепким вишнево-табачным дыханием. - Монашка никогда бы не пришла трахаться просто так. Она даже носовой платок не дала бы вытащить из своего кармана, потому что это непристойно и грешно.
        Я помню, как он целовал меня.
        И сейчас отчаянно хватаюсь за те воспоминания, потому что, хоть это было грубо и жестко, но те поцелуи - единственные, от которых у меня сводило внизу живота, от которых шумела голова.
        Протягиваю ладонь, чтобы дотронуться до его щеки, но Рэйн буквально сминает меня собой: берез за запястья, заводит мне за голову, растягивая, как ведьму на дыбе. Я испуганно сучу ногами, когда проталкивает между ними бедра.
        Там внизу - мы кожа к коже.
        Что я делаю?
        Он нависает надо мной и пряди рыжих волос кажутся языками огня на его лбу.
        - Тебе нужно почаще быть голой, - говорит с хриплым смехом. И уточняет: - Голой в моей постели. Тогда я поверю, что ты и правда красотка.
        Хочется вырваться и убежать.
        Открываю рот, чтобы попросить отпустить меня…
        Но губы Рэйна «убивают» мою иррациональную просьбу.
        Он целует так, словно хочет забрать мою душу: жестко, вталкивает язык в мой рот, проводит по краю зубов и смеется, когда пытаюсь, но не могу сжать челюсти. Этот смех - как яд, проникает в меня вместе с дыханием, через гортань и в легкие.
        Укореняется там, словно паразит.
        Мозг шепчет: «Ты уже не смоешь вырвать это… Он будет в тебе всегда…»
        В моем идеальном плане есть огромная брешь.
        Понимаю это только сейчас.
        Пытаюсь вырваться, на этот раз со всем отчаянием колотя пятками по бедрам Рэйна.
        Он приподнимается и с силой вдавливает мои запястья в матрас - подушки давно упали на пол.
        - Пожалуйста… - О чем я прошу? Чтобы отпустил? Или чтобы не останавливался?
        - Ноги раздвинь.
        Это приказ.
        Но мне хочется подчиниться.
        Или это защитная реакция?
        Я приподнимаю бедра, закидываю ноги ему на талию, скрещиваю пятки, непроизвольно притягивая к себе.
        Жмурюсь, когда чувствую член у самого входа.
        Это всегда больно. Нужно просто закрыть глаза и представить, что на самом деле все происходит с той, другой Анфисой: это ей больно, это она потом долго сидит в ванной и соскребает с себя неприятные прикосновения, это она вынуждена терпеть и подчиняться. Чтобы выжили мы обе.
        Я сжимаю губы, чтобы не дать крику боли разорвать эту странную тишину между нами.
        Рэйн медленно входит в меня.
        Растягивает, заставляет выгнуть спину и тут же придавливает всем своим весом.
        Господи, какой он сильный…
        За веками - разноцветные искры.
        Должно быть больно… Вот сейчас…
        Но боли нет. Я заполнена до предела, до краев.
        Из распахнутых губы вырывается только вздох. Кажется, удивления?
        Рэйн снова закрывает их своими губами.
        Это не поцелуй - мы просто сливаемся в одно дыхание, которое кочует из его легких в мои и обратно. И я уже отравлена этим психом абсолютно полностью.
        Мой Рыжий дьявол до сих пор сжимает мои руки, не дает сделать ни единого движения, но мое тело само начинает ответные толчки навстречу.
        Его член входит так глубоко, что шлепки наших влажных соединённых тел жгут меня стыдом.
        Это так… быстро, без нежностей и прелюдий, так… грубо и нежно одновременно.
        Не хочу, чтобы мы пришли в конечную точку.
        Пусть бы мир сгорел прямо сейчас, пока в моей серой жизни появились хотя бы вот это: больное, ненормальное, но настоящее.
        Спазмы внизу живота такие приятные, что хочется кричать.
        - Ты не реальная, - как-то обреченно бормочет Рэйн. - Ты не можешь быть реальной.
        - Я просто сон, - зачем-то поддакиваю в ответ.
        Он морщится, прерывисто выдыхает через стиснутые зубы.
        И как будто отпускает что-то внутри себя.
        Толчки становятся резкими, грубыми, жесткими.
        Удар за ударом, как марафон на выживание, проверка, чьи нервы сдадут быстрее.
        Я раздавлена им, смята, использована.
        И мне плевать, потому что легкий шум в голове превращается в рев двигателя какой-то адской машины.
        Я уже кричу, наплевав на все.
        Мне странно, непривычно, стыдно и хорошо одновременно.
        Глава 21: Рэйн
        Сейчас мне кажется, что в своих мыслях, где я частенько трахаю всяких порно-звезд, когда мозги снова съезжают в какой-то трэш, мне ни разу не было так охуенно как сейчас.
        Это больная фантазия, но она звучит реальностью.
        У Монашки, хоть она и мелкая, и худая, и такая же как будто немного недоразвитая, как и я, красивое тело: белая кожа с редкими веснушками, красивая, пусть и небольшая грудь, живот, развилка между ног с тонкой, практически незаметной полоской светлых волос.
        Я опускаю взгляд вниз, с больной похотью стону, когда вижу, как мой член ходит в ней поршнем: сколький и мокрый от ее возбуждения.
        Как от каждого толка сиськи подскакивают упругими шариками.
        Монашка орет, как дурная, когда прихватываю сосок зубами и нарочно кусаю до боли, втягиваю в рот, чтобы сосать до исступления, пока она снова не начнет всхлипывать.
        Я как будто трахаюсь впервые в жизни.
        Такой дикий кайф.
        Хочется выебать ее так сильно, чтобы между ногами у моей красотки остались вечные отпечатки: тут, сука, был Рэйн.
        И никто больше не прикасался.
        Только я.
        Я пытаюсь отмахнуться от глупых фантазий.
        Кто она - и где я.
        Кровать уже безбожно скрипит и стонет. И хоть бы сломалась - хуй с ним, плевать на все.
        Как там? Остановись мгновенье?
        Я кончаю тяжелыми острыми толчками: от мошонки прошибает до самого копчика. И вверх по позвоночники, прямо в мозг, чтобы взорваться там чем-то похожим на конфетти в ту единственную зиму, когда у меня была елка, хлопушки и весь мир казался сказкой.
        Это счастье?
        Монашка подо мной бьется, дрожит, я чувствую, как часто сжимает мой член, словно хочется забрать всю сперму до капли.
        Она очень красивая сейчас: настоящая, распахнутая, растянутая подо мной.
        Блядь, если так пойдет и дальше, я добровольно сойду с ума.
        Я переворачиваюсь на спину, тянусь, чтобы обнять Анфису, но тут же останавливаю себя - эйфория вот-вот выветрится, и «найти» подушку совсем не хочется.
        Лучше закрыть глаза и продолжить все это во сне.
        А утром протрезветь и громко сказать: «Ну привет, реальность, я вернулся»
        Но вместо волшебного продолжения, я вязну в какой-то пустоте.
        Проваливаюсь в нее как в зыбучий песок, и даже не сопротивляюсь.
        А потом меня вытягивает громкая мелодия входящего и «Неизвестный номер» на экране.
        - Мистер Эр? Ваша виза и билеты готовы.
        В моей голове еще шумит, но не до такой степени, чтобы не вспомнить, о какой визе и билетах речь. И меня не смущает, что все это сделали за пару дней и без моего участия. Вот такие конторы, работающие на правительства и военные организации «забугорных» стран могут куда больше, особенно если заинтересованы в человеке.
        - Вижу, вам понравились мои мозги, - говорю в трубку, но ответ меня совершенно не интересует, потому что в фокусе моего внимания совсем другое.
        Постель.
        Смятая простынь комком сбита на самом краю, подушки валяются на полу, одеяло скомкано.
        В моей кровати никого нет.
        И нет ни единого намека, что вся эта слишком похожая на реальность фантазия произошла наяву.
        Блядь, Рэйн, включай башку.
        Откуда здесь взяться Красотке?
        Заскочила посмотреть, не сдох ли еще пасынок? Она даже не знает, где я живу.
        Пора прекращать накачиваться всяким дерьмом.
        - Организация, которую я представляю, заинтересована в том, чтобы в ее штате были люди с исключительными умственными способностями, - спокойно отвечает мистер Безымянный. - Надеюсь, ты не станешь валять дурака и воспользуешься шансом.
        Смотрю на свою, мягко говоря, засранную берлогу.
        Я никогда не гнался за деньгами, но они сами догоняли меня. Природа решила, что я должен быть ненужным, нежеланным и полудохлым, но каким-то образом мне повезло отхватить исключительные мозги.
        - Моя учеба, мистер Безымянный, - напоминаю о своем третьем курсе и огромных «хвостах».
        Он смеется как человек, который предлагает полететь в космос, а дуралей на том конце связи отказывается, ссылаясь на перхоть.
        - Вылет завтра, сегодня приедет курьер с документами. По приезду выберешь учебное заведение на свой вкус, мистер Эр. Организация за все заплатит.
        И заканчивает разговор.
        Как будто эта «Организация» - дочернее предприятие Илона Маска.
        Хотя, если я угадал правильно…
        Плюхаюсь на кровать - плашмя на спину. Не самые приятные ощущения, потому что матрас продавлен в нескольких местах и пружины впиваются в бедро и где-то под лопаткой. Зато отрезвляет. И сразу становится понятно, что Красотка была здесь только в моей больной башке: она же такая правильная, чуть не с нимбом вокруг башки. Такие не приходят трахаться просто так с нерадивыми сыновьями своих ебанутых садистов-мужей.
        Закрываю глаза, вспоминаю тот наш разговор, когда мне казалось, что получилось до нее достучаться.
        Я пришел, чтобы потрахаться с ней и оставить в «целочке-монашке» столько спермы, чтобы она точно залетела. Ни о чем другом и не думал - просто тупо хотелось поднасрать Островскому. А потом увидел ее - всю такую милаху с серьезной рожицей, которая не сдала меня Паучихе, хоть и могла. И, как это часто у меня бывает, бомбануло. Превратился из грешника в кающегося грешника, решил, что если открою Монашке глаза, она свалит из этого серпентария, сверкая пятками. Захочет сохранить свой этот дурацкий свет, которым так неожиданно меня обожгла.
        О чем только думал?
        Кто же по доброй воле сбегает от таких денег?
        Раскидываю руки, чтобы отпустить, наконец, все это дерьмо.
        Пусть сожрут себя сами.
        И Монашка вместе с ними.
        Она такая же, как Островский - не зря же стала его Золотой маткой.
        А я просто съебусь от всего этого и начну новую жизнь. В лучшем мире за океаном.
        Глава 22: Анфиса
        - Как ты себя чувствуешь? - неожиданно и как-то даже как будто с искренним интересом спрашивает Марат за завтраком. И в ожидании моего ответа даже откладывает в сторону телефон, что для него - такая же редкость, как и выпавший в Африке снег. Хотя, с этим глобальным потеплением…
        Промокаю губы салфеткой и изображаю улыбку.
        Я ждала этот вопрос.
        Потому что готовилась к нему.
        - Мне немного… нездоровится, - говорю максимально сдержано и тихо.
        Не хочу, чтобы Островский решил, будто его долгожданный ребенок причиняет мне дискомфорт.
        Я же должна радоваться.
        Я же должна благодарить небеса, что у нас все так хорошо сложилось.
        - Может, покажешься врачу? - продолжает играть в «заботливого мужа» Марат. - Мне не нравится твой цвет лица.
        Мне правда не хорошо последние дни. И задержка
        И сегодня, как только Марат уедет на работу, я сделаю все купленные тесты на беременность. Кажется, их пять или шесть - я брала все с максимальной чувствительностью, обещающие самый точный результат чуть ли не через пару дней после зачатия.
        Но прошло уже почти две недели, поэтому…
        Мысленно скрещиваю пальцы.
        - У меня как раз сегодня плановая консультация, - успокаиваю Островского.
        - Делай все, что он скажет, - снова возвращается к командному тону Марат, и все-таки скашивает взгляд в телефон. - Я не хочу, чтобы с моим сыном что-то случилось. Даже пока он в твоем животе.
        Так и подмывает спросить, что будет, если родится девочка, но я не настолько безумна, чтобы дергать тигра за усы. Поэтому в который раз просто поддакиваю и прикидываюсь китайским болванчиком, кивая в ответ на каждую его «просьбу».
        Через полчаса, отдав какие-то распоряжения Агате, Островский уезжает.
        Я поднимаюсь к себе и, ссылаясь на слабость, даю понять, что ближайшие пару часов собираюсь провести в постели, набираясь сил перед визитом в клинику. Но все же, на всякий случай, запираю дверь на защелку - после того случая, моя надзирательница перестала утруждать себя стуком в дверь. Теперь она просто заходит и обозначает свое присутствие уже постфактум.
        У меня дрожат руки, когда один за другим раскладываю тесты на тумбе около раковины.
        Делаю глубокий вдох и говорю своему отражению в зеркале, что самое время узнать, будет ли у пирамидки стержень или самое время повторять подвиг старшей сестры.
        Первый тест через пару минут показывает уверенные и четкие две полоски.
        Я держу «палочку» в руках, тяжело опускаюсь на край ванной и прикрываю рот рукой, чтобы не выдать себя вздохом удивления. Почему так - не знаю. Я сделала все, чтобы эта беременность случилась, я ждала ее и молила бога, чтобы все получилось, потому что на другой чаше весов лежала моя жизнь и жизнь моей, пусть совсем не идеальной, семьи.
        Но сейчас, когда первый же тест показывает положительный результат, у меня что-то похожее на шок.
        Все получилось?
        Гипнотизирую полоски взглядом, как будто они могут исчезнуть мне назло.
        Осторожно кладу тест поверх коробки и беру следующий.
        Они все дают положительный результат.
        Я читала где-то, что отрицательный тест не обязательно может быть достоверным и поэтому лучше подстраховаться парой тестов от других производителей. Но если тест положительный, то это на девяносто девять и девять процентов правильно.
        Но все равно перепроверила.
        Чтобы теперь сидеть над всем этим «богатством» и пытаться успокоить бешено бьющееся сердце.
        Я - беременна.
        Это абсолютно точно ребенок Рэйна, потому что с тех пор, как Островский узнал о том, что «станет отцом», он перестал интересоваться мной как женщиной. И практически не ночует дома - за две недели, кажется, провел в кровати всего пару ночей. И это огромное облегчение для меня.
        А с другой стороны…
        Медленно, вяло, как сломанный цветок, оседаю на пол ванной, до боли сжимаю колени и мысленно уговариваю себя больше не вспоминать о том единственном разе, когда мне казалось, что я, наконец, узнала, каким приятным может быть секс.
        Мне нельзя думать о мальчишке.
        Потому что вслед за мыслями о его губах, руках и грубых движениях во мне, приходят мысли о том, что я - хорошая и правильная молодая женщина, превратила его в средство. Сделала способом выживания. Использовала в своих целях.
        Прости, Всевышний, ибо я согрешила…
        И прямо сейчас я готова добровольно отдать душу дьяволу, потому что заслуживаю презрения больше, чем пропащая женщина.
        Но мне очень сильно, пусти и трусливо, но хочется жить. И не в роли куклы, которую могут сломать за любой неправильный взгляд, а как живая женщина, которая хочет посмотреть мир, заниматься чем-то интересным, развиваться, становиться на ноги и больше никого и ничего не бояться.
        Во мне растет маленькая жизнь.
        Мой билет на свободу, как я думала в самом начале.
        Но я даже выдохнуть толком не могу. В груди все горит, сдавливает, как перед сердечным приступом. Даже тяжелые длинные вдохи-выдохи не помогают справиться с паникой.
        И какой-то очень тяжелой острой болью.
        Разве вот так женщина должна узнавать о беременности?
        Разве она не должна радоваться, прыгать до потолка и представлять, на кого будет похож ее будущий ребенок?
        Мой будет рыжим и голубоглазым?
        Я бы хотела.
        Но это безумие, потому что это так же далеко от внешности Марата, как если бы у моего сына был узкий разрез глаз или темный цвет кожи.
        Нужно взять себя в руки, пока сантименты не разбили прочный фундамент моей лжи.
        Встаю, держась за край раковины, открываю вентиль холодной воды и долго умываю лицо.
        Смотрю в зеркало на ту женщину, которая упрямо поджимает губы и решительно хмурится.
        Все будет хорошо.
        Теперь все будет хорошо, Анфиса.
        Теперь ты в безопасности.
        Часть 2. Глава 23: Рэйн
        ЧЕТЫРЕ ГОДА СПУСТЯ
        - Тебе все это чертовски идет, Дождик, - воркует Ангелочек, прикладывая к моей рубашке от «Eton»[1 Известный шведский бренд мужских рубашек2 Телегония - теория о том, что секс с любым партнёром не проходит бесследно для женщины, а его признаки (партнёра, не секса) в будущем могут отразиться на внешности или интеллекте детей, рождённых от совершенно другого человека], на бирке которой - четырехзначная цифра. - Просто… охуенный красавчик.
        Смотрю на себя в ростовое зеркало и устало потираю переносицу.
        Как по мне, все эти дорогие шмотки, костюмы, галстуки и туфли из кожи какого-то невинно убиенного поросенка - просто одна большая лажа. Какая к херам разница, явлюсь я в ресторан вот так, изображая Золотого мальчика, который заработал свой первый миллион зелени за полгода роботы башкой, или в джинсах, кедах и футболке с принтом из пары крепких слов? Для меня никакой. Но снобам нужна картинка. И покер-фейс.
        Сейчас у меня уже десять миллионов.
        И заслуженное место в первой десятке самых молодых и богатых холостяков.
        - Этот, - наконец, выбирает галстук Ангелочек, но делает продавцу знак упаковать и остальные. - Ты будешь просто неотразим.
        Прижимается ко мне всем телом, сплющивая здоровенные (во второй раз переделанные) сиськи об мою грудь. В последнее время она мотается между Лондоном, Нью-Йорком и Миланом, и каждый раз, когда приезжает на туманный Альбион, устраивает мне «я так соскучилась купи мне вот то и это!»
        Я покупаю.
        Мне срать, куда ей столько побрякушек, но еще больше мне срать на собственный счет.
        Деньги - это просто удобства и комфорт.
        - Пойдешь со мной? - говорю то, что она ждет уже второй день, с тех пор, как прилетела и я сказал, что иду на вручение наград премии «IT-wave». И претендую на победу в одной номинации. - Не хочу идти с ноунеймой из эскорта.
        Ангелочек дует губы, обижаясь, как будто я сказал что-то оскорбительное для ее ушей.
        Я ухмыляюсь, вынимаю руку из кармана брюк и провожу пальцем по выдающемуся полушарию, которое чуть не вываливается из провокационного выреза блузки.
        - Купим тебе самое красивое платье, туфли и всю другую хероту, какую захочешь.
        Ангелочек довольно визжит, а потом, не стесняясь вообще никого, тянет меня за галстук прямо в примерочную.
        Чем мы там будем заниматься слишком очевидно.
        Но мои покупки все покроют.
        Даже моральный ущерб, когда я тупо жарю Ангелочка, поставив ее раком, и она орет, словно порно-актриса.
        Все мои женщины - это только вот так.
        Взял, использовал и послал.
        Я и ее бы отправил куда подальше, но с Ангелочком вообще никаких проблем: она ни на что не претендует, у нее уже есть новый «папик», которого она старательно окучивает и даже не скрывает, что ждет кольцо и предложение буквально с дня на день. А я у нее - для души, для секса и для здоровья.
        Впрочем, взаимно.
        Из магазина мужской одежды мы, как я и обещал, идем за покупками для Ангелочка.
        Она уже столько раз здесь была, а все равно носится между витринами, как маленькая, и все время во что-то тычет пальцами. Ведет себя как ребенок, которому никак не надоедят карамельки в пестрых упаковках, хоть она на пару лет старше меня.
        Порой мне до чертиков завидно, что я не могу вот так же - тупо наслаждаться жизнью, тратить деньги направо и налево, чувствовать вкус новой жизни за хер знает сколько километров от дома. Я пробовал и не раз. Нифига не получилось. Наоборот - чуть не стошнило от этого вкуса «роскошной богатой жизни». Так что лично для меня все ограничилось хорошей квартирой, автомобилем и парочкой дорогих гаджетов. А шмотки и «декор» покупает Ангелочек - ей это в каждый раз в кайф, как в первый раз.
        Я стряхиваю дурные и грустные мысли, и только сейчас замечаю, что Ангелочек потерялась. Точнее, она отстала, потому что буквально прилипла к витрине бутика Вивьен Вествуд и гипнотизирует взглядом выставленное на манекене платье.
        Подхожу.
        Пытаюсь впитать эту искреннюю и естественную жадность и одержимость «люксом».
        Почему от человека можно заразиться гриппом, гепатитом и какой-то венерической хренью, но нельзя заразиться настроением и вкусом к жизни?
        Провожу рукой по крутому бедру Ангелочка, притягиваю к себе и шепчу на ухо:
        - Хочешь его?
        Она, как золотая рыбка, только открывает и закрывает рот, но это совершенно точно многократное повторение слова «да».
        Открываю перед ней дверь и искренне улыбаюсь, когда Анжела мгновенно, едва к нам идут консультанты, забывает о моем существовании. Это на час точно: сначала выберет платье, потом туфли под платье, потом сумку, потом еще какой-то костюм или чумовую футболку. Она никогда не спрашивает, можно ли. И мне это нравится.
        Я разлюбил скромниц много лет назад.
        Потому что вот такие «Ангелочки» по крайней мере не изображают закованных в клетки свободолюбивых птичек.
        Усаживаюсь на диван, и от нечего делать наугад вынимаю журнал из стопки.
        Это что-то «унисекс»: если полистать, то есть и статьи для женщин, и для мужчин. Обзоры новинок авторынка, что-то про биржи, что-то про отношения с противоположным полом.
        И реклама, реклама, реклама…
        Ювелирка, галстуки, часы, шмотки.
        Уже хочу закрыть, но взгляд цепляется за фото сидящей в кресле женщины.
        Сначала даже хочется зажмуриться и вспомнить, что времена, когда я посреди бела дня ловил глюки от энергетиков, давно прошли.
        Мне пришлось вывернуться кишками наружу, чтобы убедить себя в нереальности того дня.
        Иначе я бы просто рехнулся.
        Но сейчас я совершенно ясно мыслю.
        И предельно хорошо вижу.
        В старинном кресле, в простом «маленьком черном платье», с небрежно брошенной на резной подлокотник шалью, сидит Монашка.
        У нее другая прическа, но все тот же цвет волос.
        Те же тонкие аристократичные черты лица и какой-то чуть не фарфоровое сложение.
        Даже пальцы кажутся «принцесскими», хоть у нее короткие, покрытые прозрачным лаком ногти.
        Я ловлю себя на том, что чем больше разглядываю эти пальцы, тем сильнее зудит где-то в области лопаток.
        Те чертовы глюки возвращаются снова: я как будто чувствую прикосновения этих пальцев на своей коже.
        Нужна пара минут, чтобы немного прийти в себя, и избавиться от навязчивой идеи.
        Четыре года прошло.
        За это время были целые счастливые месяцы, когда я не вспоминал об этой женщине и был абсолютно счастлив, наслаждаясь ровесницами. Но были и те проклятые недели, когда я просыпался посреди ночи, потому что «видел» ее на соседней подушке, чувствовал, как под весом маленького тела прогнулся матрас. Протягивал руку - и находил пустоту.
        - Ну как тебе? - Голос Ангелочка как нельзя кстати.
        Она с удовольствием крутится, прогибается, выставляет себя в самых выгодных позах.
        Платье ей идет.
        Туфли на огромных каблуках делают ноги почти бесконечно длинными.
        - Тебе пора покорять подиум на показах «Виктории Сикрет», - говорю первое, что приходит в голову.
        Не так важно, что именно я скажу.
        Главное, что одновременно с этим киваю консультантам, давая понять, что мы возьмем все.
        Ангелочек пропадает из виду, и я снова заглядываю в журнал, но на этот раз пытаюсь вчитаться в сопровождающую статью. Она о развлекающейся жене «русского олигарха»? Здесь это словосочетание употребляют не в самом уважительном контексте, мягко говоря.
        Но это совсем другая статья.
        Она о том, как однажды, Анфиса Островская, жена известного русского промышленника, решила создать свою коллекцию украшений. К этому всему есть длинная текстовая подложка, но я не особо вчитываюсь.
        Эту маленькую коллекцию олигархи раскупили на благотворительном аукционе.
        И на следующий день, когда какая-то гламурная женушка сфоткалась в серьгах в форме павлиньих перьев, на жену промышленника Островского неожиданно свалилась слава.
        Так появился ее собственно ювелирный дом - «АлексА»
        Названный в честь их с предпринимателем Островским дочери - Александры.
        Я переворачиваю страницу.
        На ней Монашка вместе с девочкой на руках.
        Похожей на мать как две капли воды.
        Только голубоглазой.
        И с веснушками на носу.
        Вот так выглядит твое наследие, Островский?
        Я захлопываю журнал и швыряю его на стол.
        В самом деле, а почему она не должна была родить, если ее купили в качестве племенной матки?
        Глава 24: Анфиса
        Водитель пролетает «красный» без малейшего намека на попытку притормозить.
        Я жмурюсь, уговаривая себя не думать о том, что было бы, окажись на пешеходном переходе мамочка с коляской или старушка, или обычные прохожие, которым не хватило бы резвости отскочить в сторону.
        - Простите, Анфиса Алексеевна, - роботическим голосом отвечает водитель, хоть я уверена, что не произнесла вопрос вслух.
        Отворачиваюсь, глядя в окно, и по старой привычке обхватываю себя руками, чтобы согреться.
        Что-то случилось.
        Пятнадцать минут назад позвонила Агата.
        Она нашла Марата около лестницы.
        Без сознания.
        Как будто он упал.
        Или что-то в таком духе.
        Поэтому сейчас я еду в тот медицинский центр, который только то и делал, что паразитировал на деньгах Островского, прикрывая какие-то не совсем легальные операции красивой картинки благотворительности и бесплатного лечения детей из нуждающихся семей.
        Я достаю телефон, набираю номер няни и прошу позвать к телефону Алексу.
        Мне нравится так ее называть.
        На иностранный манер.
        Как…
        - Мама, ты узе меня забелешь? - пищит мое драгоценное солнышко, немного растягивая слова. Она почему-то поздно начала говорить - только после двух. Но зато сразу как-то много-много слов, и без речевых дефектов. Ну кроме тех, которые есть у всех детей. - Я налисовала чичеку.
        Так она называет мишку Тедди, которому столько же лет, сколько и ей, и без которого просто отказывается спать.
        - Солнышко, я немножко задержусь. Будешь умницей?
        - Дя, - немного ворчит она. - Буду есе лисовать.
        - Потом обязательно покажешь все рисунки. А теперь дай трубочку Галине Николаевне.
        Это наша няня - святая женщина и единственный человек, которому я согласилась доверить дочь.
        Мою единственную ценность.
        Мое единственное сокровище.
        Единственное в буквальном смысле.
        Потому что роды были сложными.
        И за мою голубоглазую Алексу я заплатила способностью иметь детей в будущем.
        Она в порядке, Анфиса Алексеевна, - говорит няня. И осторожнее спрашивает: - Что-то случилось?
        Галина Николаевна занимается Алексой уже год. И за все это время у меня не возникло ни намека на мысль, что она может не справиться или что рядом с ней моей дочери может что-то угрожать. Поэтому, обычно я звоню чтобы узнать, как у них дела пару раз в день, в перерывах между делами, которых в последнее время так много, что я едва успеваю их решать.
        Этот звонок - выбивается из графика.
        Понятия не имею, почему решила позвонить и проверить, все ли у них хорошо.
        Испугалась?
        Потому что, даже не зная всей ситуации, решила, что Марат не мог просто так упасть?
        Я отгоняю от себя эти мысли до самого приезда в клинику. На улице март, но ливень стеной и он такой холодный, что когда выхожу из машины, хочется поскорее вернуться в тепло. Водитель идет рядом - держит надо мной раскрытый зонт. Но когда оказываюсь под навесом, взглядом отправляю его обратно.
        Это еще один «пес» Островского, приставленный следить за каждым моим шагом. Даже если эти шаги в сторону платы, в которой лежит мой муж - его хозяин.
        Меня здесь уже ждут: выбегает старшая сестра, что-то бормочет, берет на себя почетную миссию провести в кабинет главврача, но он тоже здесь - выходит наперерез, заискивающе лебезит, как будто от моего хорошего расположения зависит офигеть, как много.
        За последние годы я в совершенстве овладела навыком фальшивой вежливости и сейчас активно его использую: пытаюсь прикрыться печалью и тревогой, напрочь отметая пустые разговоры о том, как несправедлива жизнь.
        - Что с моим мужем? - спрашиваю в лоб, когда даже моего бесконечного терпения не хватает, чтобы выслушивать весь этот словесный мусор. - Где он? Кто занимается его лечением? Оказывают ли ему самую лучшую и квалифицированную медицинскую помощь или мне следует рассмотреть вариант о переводе его в более подходящее место?
        - Анфиса Алексеевна, Марат Игоревич… - Доктор нервно теребит цепочку, на которой болтаются его очки. - Он… Его привезли без сознания. Мы сделали все, чтобы оказать максимально быструю помощь, но он пока…
        - Он без сознания? - тороплю все эти сопли.
        - Да.
        Киваю.
        - Я хочу поговорить с его лечащим врачом и всем персоналом, который занимается оказанием помощи. Вплоть до санитарок, которые моют полы за дверью его палаты.
        Мне пришлось стать вот такой - грубой «хозяйкой жизни».
        Чтобы не сожрали.
        В первую очередь - огромное и «чудесное» семейство моего мужа.
        Глава 25: Анфиса
        Марат в коме.
        Эта мысль не покидает меня уже полчаса - с тех пор, как его ведущий врач без долгих прелюдий озвучил ее вслух.
        Мой муж упал с лестницы.
        У него тяжелая травма головы, последствия которой предсказать невозможно.
        Мне приходится повысить голос, чтобы нас с врачом оставили наедине.
        Вопросы, которые я хочу ему задать, нельзя доверять посторонним ушам.
        - Доктор, я хочу знать сколько времени Марат проведет в таком состоянии? Когда он придет в себя?
        У этого человека морщинистое лицо и какие-то неестественно гладкие маленькие руки. Он потирает ладони друг о друга, словно белая чистоплотная муха, и для полного «образа» не хватает только фасеточных глаз и «умываний». Но, хоть мне хочется тряхнуть его, чтобы перестал изображать вот эту вселенскую задумчивость, держу себя в руках и жду.
        Мне нельзя показывать, что ответ имеет для меня значение.
        Может, я излишне перестраховываюсь, но будет лучше, если даже в теории никто из всех этих людей даже не подумает, что за моими вопросами стоит что-то большее, чем искренняя забота о муже.
        - Анфиса…? - Он вопросительно смотрит, ждет, когда подскажу отчество.
        - Алексеевна, - немного нервно отвечаю я. И уже по словам, давая понять, что еще одна пауза убьет остатки моего терпения. - Что. С моим. Мужем? Четко и ясно, или через полчасавы не будете здесь работать. И не получите место нигде на территории Российской Федерации. Я вам обещаю.
        Нельзя сказать, что эти четыре года рядом с Островским ничему меня не научили.
        Точнее - совсем наоборот. Я научилась многому, можно сказать, прошла курс молодого бойца по основам выживания. Но самое главное, что стоит в моем списке сданных на «отлично» дисциплин - ничего не подстегивает человека говорить по существу, как хорошо взвешенная угроза.
        Я прочувствовала ее эффективность на собственной шкуре.
        И ненавижу себя за то, что мне приходится поступать так же.
        Но, увы, угроза, как и всегда, приносит молниеносный результат.
        - Анфиса Алексеевна, ваш муж находится в коме. В данный момент мы сделали все возможное, чтобы стабилизировать его и подготовить к операции. Она будет сложной и мне необходимо ваше разрешение, чтобы провести ее даже с учетом всех рисков.
        - Каких рисков?
        «Он может умереть?!»
        Я поджимаю губы.
        Нет. Нет. НЕТ, черт тебя подери!
        Проклятый Островский, ты не можешь поступить со мной вот так! Когда я почти вырвалась из твоей паутины - ты не имеешь права сдохнуть до того, как перепишешь завещание.
        - Ваш муж может никогда не выйти из комы, - отвечает доктор. - А с учетом его основного диагноза…
        Видимо, мое отчаяние, вызванное совсем другой причиной, слишком очевидное, раз вдруг лезет ко мне, пытаясь приобнять и утешить.
        Отодвигаюсь. Взглядом даю понять, что эти фамильярности мне не по душе.
        Этого достаточно, чтобы между нами снова образовалась проплешина в пару метров.
        Основной диагноз. Глиобластома .На четвертой стадии. Островскому оставалось жить максимум полгода. Полгода - и я стала бы свободной.
        - Эта операция действительно так необходима?
        - С оглядкой на весь мой предыдущий опыт подобных случаев…
        - Мне нужно еще одно мнение, - перебиваю его абсолютно бессмысленное вступление. - Вы знаете, кто мой муж и знаете, как много зависит от его максимально быстрого восстановления.
        - Но…
        - Я не дам вам вскрыть ему череп только потому, что вам что-то там кажется. Пока постарайтесь сделать так, чтобы его жизни ничего не угрожало или, обещаю, за вашу халатность в этой клинике заплатят все.
        Уверена, что когда выхожу и дверь закрывается за моей спиной, он проклинает меня всеми известными ему способами.
        Еще пару лет назад подобное меня задевало.
        Пока однажды, когда я не угодила в эту же клинику с побоями и сломанными ребрами, мне даже не дали телефон, чтобы позвонить и узнать, как дочь. Потому что так им приказал «барин» Островский. Потому что он боялся, что я повторю ту выходку с заявлением о побоях. Которая стоила ему просто одного неприятного разговора, длиною в тридцать секунд, а мне - новой порции синяков.
        Это стало хорошим уроком на будущее: у Марата есть все деньги мира и все связи в кулаке, а у меня - только мозги и огромная тяга к жизни. И хорошему будущему для себя и моей Капитошки.
        Я на минуту останавливаюсь, даю себе секунду на выдох.
        Четыре года прошло.
        А тот единственный раз… Он до сих пор в моей голове, на моем теле - как невидимое тату, как отрава в венах. И смотрит на меня теми же голубыми глазами.
        У них, кажется, даже веснушки одинаковые.
        И именно они - маленькие поцелуи солнца на носу и щеках моей Капитошки - разрушили все то, что я так усердно, кирпичик за кирпичиком, выстраивала на протяжении всех этих лет.
        Хочется выть от бессилия.
        Я уже почти чувствовала вкус свободы: сладкий, сумасшедший, пахнущий дождями и туманами Лондона, где у меня есть маленькая квартирка с видом на Темзу. Даже вспоминать не хочу, чего мне стоило купить ее в обход зоркого взгляда Марата.
        Мне нужно полчаса, чтобы все организовать: вызвать охрану и секретаршу Марата, позаботиться о том, чтобы новость обо всей этой мерзости не всплыла в ближайшем выпуске новостей, отдать распоряжения насчет его строчных дел. Марат не пускал меня в мир своих важных мужицких дел, но я он не мог запретить мне слушать, слышать и учиться.
        Еще через час у меня есть согласие пары ведущих специалистов приехать в клинику в срочном порядке. За одним отправляю личный джет Марата, другого заберут вертолетом.
        Главное, не думать о том, что будет, если Марат умрет, так и не приходя в сознание.
        Потому что две недели назад он вдруг «случайно увидел веснушки» Алексы, избил меня, обозвал шлюхой и… вычеркнул нас с дочерью из завещания.
        Вдруг вспомним о том, что у него есть еще один наследник.
        И все, абсолютно все, даже мою маленькую ювелирную империю, которую, конечно же, мне пришлось оформить на него, иначе я не получила бы денег на развитие, завещал… Рэйну.
        Даже не догадываясь, кто именно «виновник» тех подозрительных веснушек.
        И когда я начинаю думать, что подстраховала все тылы и по крайней мере выторговала себе пару дней, чтобы придумать, что делать дальше, в коридоре появляется парочка, которую я хотела бы видеть меньше всего.
        Моя «любимая» падчерица Лиза и ее мать - Александра.
        Обе прут в ногу, как солдаты на муштре.
        И прямо на меня, всем своим негодованием. И «праведным гневом» само собой, потому что, конечно же, до последнего будут делать вид, что на самом деле одна полна любви к отцу, а другая до сих пор раскаивается и сделает все, чтобы заслужить прощение святого Марата Островского.
        Но им обоим всегда было нужно только одно.
        Деньги.
        Их единственный Бог.
        - Ты, сука, вообще собиралась позвонить?! - чуть не с кулаками налетает на меня Лиза, но между ней и мной влезает огромный почти двухметровый охранник. - Ты мразь! Он же мой отец!
        Александра держится чуть в стороне и выжидает. Это ее классическая тактика: она сначала смотрит, прикидывает и оценивает, а потом, как хамелеон, мгновенно мимикрирует под обстоятельства. Она всегда знает что сказать и как сказать, практически идеально играет с интонациями и оттенками голоса. Я бы сказала, что из всех существ на планете, Александра Островская - идеальный хищник. Но, как у всех самоуверенных плотоядных, у нее есть один существенный недостаток, который перекрывает все заслуги: она так привыкла, что у нее все получается с первого раза, что часто перестает стараться. Повторяет старые и проверенные временем «фишки», забывая, что со временем даже легкодоступная добыча начинает замечать и учиться.
        - И тебе здравствуй, Лиза, - говорю, глядя не на падчерицу, а на ее мать. - Александра.
        Она сдержанно кивает, и начинает вертеть головой, видимо вспомнив, что они здесь не для того, чтоб меня оскорблять.
        - Ты это сделала?! - продолжает орать Лиза.
        В отличие от матери, у нее напрочь отсутствует выдержка.
        И смекалка.
        Даже странно, что в первую встречу - на нашей с Маратом свадьбе - я подумала, что Лиза может сделать мою жизнь невыносимой. Пока что эта порядком обнищавшая «золотая девочка» не может справиться даже со своей.
        - Лиза, если ты немедленно не закроешь рот, я скажу охране вышвырнуть себя вон, - отвечаю, на этот раз глядя прямо в ее запухшие с сеточкой красных капилляров глаза. - Ты меня знаешь - я не буду повторять. Так что либо ты закрываешь рот и прекращаешь скучную клоунаду, либо в эту больницу ты сможешь просочиться только через канализацию.
        Она знает, что за годы жизни рядом с Островским я кое-чему научилась.
        Например, не бросать слов на ветер.
        Падчерица озирается на мать в поисках поддержки, но Александра продолжает отмалчиваться.
        Есть только один человек который мог сказать этим змеям, что Марат попал в больницу.
        Моя надзирательница Агата.
        Потому что меня она ненавидит больше, чем не уважает эту сладкую парочку.
        - Спасибо, что хотя бы иногда ты способна понимать с первого раза, - не без иронии говорю я, и делаю знак охраннику, чтобы отошел в сторону. - Вам обеим нечего здесь делать. Буду признательна, если уберетесь так же быстро, как и пришли.
        - Он мой отец, - сквозь зубы цедит Лиза. - Я имею право быть здесь.
        Александра выразительно растягивает губы в тонкую полосу - у нее нет такого козыря, хотя даже Лизу я запросто могу вытолкать взашей.
        - Марат не хотел бы видеть здесь ни одну из вас.
        Лизу в том числе, потому что последние два года она только то и делает, что вляпывается в какие-то зависимости, а потом «героически» от них лечится: наркотики, алкоголь, сексуальное распутство. Никто так не гадит на попытки Островского вывести себе «породу», как Лиза, благодаря которой его фамилию то и дело склоняют в специализирующихся на грязном белье социальных сетях.
        Насколько я знаю, он уже полгода не дает ей ни копейки, так что неудивительно, что сегодня «золотая девочка» заявилась в туфлях от Джимми Чу с позапрошлой коллекции.
        - Ты не заставишь меня уйти, - продолжает шипеть падчерица.
        - Хочешь проверить?
        Она не успевает ответить, потому что в разговор, наконец, вмешивается Александра. Она делает шаг вперед, и это почти как подготовка к смертельному прыжку. Смотрит прямо на меня и, выбирая, как всегда, идеально подходящий фразе тембр голоса, говорит:
        - Я уже позвонила Денису, сообщила ему обо всем.
        Денис - это ее брат. Мягко говоря, не последний человек в соответствующих силовых структурах. Именно благодаря ему, я думаю, она вышла целой и невредимой из той истории с изменой, которая стоила жизни родному брату Островского.
        - Уверена, - Александра кладет ладони на плечи дочери, притягивает Лизу к себе, как будто она маленькая и нуждается в утешении, - несмотря на разногласия, мы все хотим одного и того же - убедиться, что все произошедшее - трагическая случайность. А не чья-то большая удача.
        Они думают, что в завещании Марата мы с Алексой - единственные наследницы.
        И, конечно, если бы это действительно было так, то его смерть была бы на руку именно мне.
        Даже жаль, что не могу от всей души рассмеяться ей в лицо и сказать, как сильно она заблуждается, корча из себя чуть ли не Шерлока.
        Но мне нужно молчать.
        Потому что о том, что Марат переписал завещание, вероятно, знают только двое: я и он.
        И пока не удостоверюсь, что Марат не успел согласовать изменения с адвокатом, я буду врать.
        Ради себя и Алексы.
        Глава 26: Рэйн
        - Может, поедешь со мной в Париж? - предлагает Ангелочек утром, пока мы валяемся в постели и пожираем какое-то неприличное для завтрака количество китайское еды.
        Люблю это острое и пряное дерьмо больше, чем вычурную херню на красивых тарелках, которую подают в дорогих ресторанах. Наверное, потому что я тот еще «колхоз», как любит говорит одна моя, тоже русская, коллега, которая живет в Лондоне уже лет десять и считает, что этот срок дает ей право смотреть на других «рашас» как на унылое говно.
        Иногда я развлекаюсь тем, что вламываюсь в ее компьютер и устраиваю красивый бардак в кодах, чтобы это выглядело как работа человека, у которого руки растут из того самого места с единственной вертикальной извилиной. Тогда «коренная англичанка» хотя бы ненадолго снимает корону и радует меня кислой рожей.
        - У меня много работы, - говорю набитым лапшой ртом. - Пришлешь мне голую фотку с Эйфелевой башни?
        - Ты - псих, - смеется Ангелочек, и не комплексует, когда одеяло сползает с ее груди до самого живота.
        Но насладиться видом этих впечатляющих сисек мне не судьба, потому что приходится отвлечься на телефон.
        Смотрю на экран.
        Сбрасываю одеяло и, не говоря ни слова, выхожу на балкон - прямо в крепкий, влажный и удушливый лондонский смог.
        Давно я не получал звонков со штрих-кодом родины.
        Почему-то перед глазами снова лицо Монашки. Не той, которую видел в журнале несколько дней назад, а той, которую я целовал: испуганное, бледное, с болезненно искусанными губами.
        «Пошла на хер из моей головы!» - мысленно ору на нее, отворачиваюсь и прикладываю телефон к уху.
        - Слушаю.
        - Роман Геллер? - спрашивает официальный мужской голос.
        Давно меня никто не называл «паспортным» именем.
        Почему я, баран, решил, что на том конце связи услышу ее голос?
        - Это я, - плохо маскируя раздражение, отвечаю я.
        - Меня зовут Виктор Ладыжин. Я - адвокат вашего отца. У меня есть распоряжения на случай, если с Маратом Игоревичем что-то случится.
        - Он отбросил коньки? - Бля, эта новость сделала бы не только это утро, но и все следующие до конца моих дней.
        - Ваш отец находится в коме. - Адвокат как будто и не замечает мой откровенный стеб. - Роман, вам необходимо приехать.
        - А можно отделаться венком с траурной ленточкой?
        - Марат Игоревич собирался сделать вас своим единственным законным наследником.
        Я - единственный наследник?
        Эти новости реально бьют под дых.
        Прижимая телефон ухом к плечу, достаю из заначки пачку сигарет и зажигалку, прикуриваю, делаю пару глубоких затяжек и спрашиваю:
        - Собирался? - нарочно делаю акцент на форме глагола.
        - Роман, это не телефонный разговор. Вам необходимо приехать. Чем скорее - тем лучше. Или все состояние вашего отца попадет в руки женщины, которая не имеет на него права.
        Попадет в руки…
        Я затягиваюсь, задерживаю дым во рту, пока нёбо не начинает неметь и только потом выпускаю эту дрянь наружу. Вроде же пытаюсь завязать. Раз в месяц точно, а потом срываюсь: то на работу, то просто от не хер делать. Смотрю на тлеющий кончик сигареты и даю себе обещание больше это дерьмо не трогать.
        - О какой женщине идет речь? - Мало ли, если за эти четыре года Монашка успела стать производителем крутой ювелирки, то почему бы Островскому не поехать кукушкой и не завещать все какой-то своей бывшей, а не вот этой умнице-красавице и собственной дочери?
        Я стараюсь не думать о той девочке на фото в журнале.
        Я стараюсь вообще не думать о Монашке как о ком-то живом, из плоти и крови.
        Все эти проклятые годы я только то и делал, что пытался сделать из нее призрака. Потому что даже такой псих, как я, не захочет признать, что у него до сих пор дико встает на неодушевленное существо.
        - Речь о жене вашего отца, Роман - Анфисе Островской.
        - Разве после смерти мужа не она должна…
        - Роман, вам необходимо приехать, - настаивает адвокат. - Есть вещи, о которых лучше не говорить по телефону. И я уже и так сильно превышаю свои полномочия.
        - Угу, - бросаю угрюмо и прерываю разговор.
        Пусть понимает как хочет.
        Мне вообще плевать что там обо мне будут думать все эти «ноунеймы», потому что очень часто я становился свидетелем того, как люди, слишком замороченные мнением общественности, превращались в унылое говно.
        Я хочу прожить эту жизнь как комета: ярко и красиво, чтобы, сука, сгореть в атмосфере.
        Глядя на потемневший экран телефона, долго и задумчиво курю.
        Не судьба бросить.
        - Рэйн? - Ангелочек появляется в балконных дверях, не очень-то тщательно завёрнутая в одеяло. - Все хорошо, Дождик?
        Я молчу. Жду, пока подойдет, заберет у меня сигарету и затянется, как в последний раз перед расстрелом. Хочет поцеловать меня, но я немного отстраняюсь.
        - Ты знаешь что-то об Островском? - Она же помешана на социальных сетях, она там живет, словно ожившая куколка из «Симс» и в курсе всех скандалов, и сплетен.
        Ангелочек складывает губы, из-за чего они становятся похожи на большой пельмень.
        Нет, я не жалуюсь - у нее идеально «рабочие» губы, и минет ими - одно чертово нескончаемое удовольствие, но вот так, с такого ракурса, это выглядит херово.
        - Он вроде… того, - говорит так, словно речь идет о каком-то старике, которому вроде как давно пора. - Ну, то есть, я слышала, что там какая-то мутная история, но я не в курсе подробностей. Это все тайна, покрытая мраком.
        Я даю себя поцеловать и утащить в постель.
        Ничего страшного не случится, если закажу билет через час.
        Глава 27: Анфиса
        - Боюсь, что этот счет уже не обслуживается, - с вежливой улыбкой говорит работница банка, разглядывая меня словно побирушку.
        - Это невозможно, - продолжаю стоять на своем, и из последних сил стараюсь не поддаваться панике. - Пожалуйста, проверьте еще раз. Я ВИП-клиент вашего банка и буду благодарна, если вы пригласите мне главного менеджера.
        - Конечно, - все так же «сладенько» улыбается девица, встает из-за стола и уходит куда-то в хитросплетения коридоров, оставляя меня под прицельной бомбежкой недовольных взглядов других клиентов, из которых за моей спиной уже образовалась приличная очередь.
        На следующий день после того, как Марат попал в больницу, все мои карты заблокировали.
        Я до сих пор не понимаю почему, и никто, ни единая живая душа не может сказать мне, что происходит.
        Даже Диана, его помощница, с которой, как мне казалось, мы нашли по крайней мере видимое взаимопонимание, только пожимает плечами и говорит, как заведенная: «Я выполняю распоряжения».
        Марат был тяжело болен. Он знал, что не протянет и года. Он, как человек, привыкший контролировать все и всех, знал, как организовать работу отлаженного механизма, чтобы он не останавливался даже после выхода из строя главного винта.
        Теперь я почти уверена, что последние недели, которые Островский провел под девизом «Преврати жизнь жены в ад», он потратил на то, чтобы перекрыть мне кислород.
        Везде.
        Даже там, где, как я думала, просто не мог.
        Сотрудница банка возвращается и предлагает мне пройти за ней.
        Заводит меня в кабинет генерального директора и уходит, оставив дверь приоткрытой.
        - Анфиса Алексеевна, - он переклоняется через стол, одной рукой придерживая галстук, а другую протягивая для рукопожатия. - Меня зовут Сергей Викторович. Меня уже поставили в известность…
        - Я просто хочу получить доступ к своему счету, - перебиваю лишний и раздражающий поток любезностей.
        Последние дни - это одни сплошные нервы.
        Я почти не ем и почти не сплю.
        Все, что я пыталась хоть как-то контролировать, превратилось в пыль.
        - Я понимаю, но ваш счет заблокирован. - Нет ничего «приятнее» вот такого фальшивого сожаления. Мол, я понимаю, что ты умираешь от жажды пока я контролирую водонапорную башню, но все равно не дам тебе ни капли. И очень сожалею.
        - Это мой личный счет, и я совершенно точно его не блокировала. - Отчаяние подступает к краю горла.
        - Счет заблокирован банком за сомнительные операции.
        Я открываю - и закрываю рот, не проронив ни звука.
        Проклятый Островский.
        Он - моя личная раковая опухоль. Его метастазы расползлись везде, проникли в кровеносную систему моей жизни, и отсекают приток кислорода.
        - К нам обратился один из наших западных партнеров с требованием проверить ряд счетов, которые попали в их поле зрения как те, через которые происходит отмывание денег. Кроме того, наша личная система безопасности уже не раз давала сигналы о том, что именно ваш счет следует рассматривать как потенциально… опасный.
        Как будто я могу заразить всех благочестивых пользователей своим богомерзким вкладом.
        Так это звучит.
        - Мы понимает, что это может быть ошибка, - быстро, вспоминая, что у любого уважающего себя банка должна быть клиентоцентрированная политика, говорит менеджер. - Но необходимо время, чтобы все проверить.
        - Полагаю, не пара дней? - даже не скрываю иронию.
        - Боюсь, я не могу озвучивать какие-то конкретные сроки. Представить банка обязательно свяжется с вами, как только появятся какие-то новости.
        Я выхожу до того, как он продолжит выдавать весь свой заученный набор стандартных отговорок.
        На улице - ливень.
        Нарочно становлюсь так, чтобы брызги попадали на лицо, и даю себе минуту просто выдохнуть.
        Всем необходимым для поддержки жизни Марата, занимается его представитель: существует специальный счет, с которого он списывает необходимые на лечение суммы.
        Бизнес отлажен и тоже не сбоит.
        А у меня…
        Господи, у меня нет даже тех денег, которые я заработала сама и которые откладывала на экстренный случай.
        Есть только квартира в Лондоне.
        Если ничего не изменится, ее придется продать.
        Мне нужно вернуться в больницу, чтобы хотя бы создавать видимость того, что я что-то решаю и что-то контролирую. Не хочу выглядеть жалко. Не хочу, чтобы детишки и бывшие Марата видели меня вот такой: выброшенной за борт вчерашней королевой. Даже если я не сделала им ничего плохого, они все равно винят меня во всех бедах. А уж Лиза точно воспользуется шансом, чтобы сплясать на моей свежей могиле.
        Я переступаю порог клиники со странным чувством тревоги.
        Как будто к моей спине привязана веревка от банджи-джампинга, и я, упав почти на самое дно, по закону инерции должна вернуться обратно.
        Каждый шаг дается с таким трудом, что пару раз оглядываюсь на медленно закрывающуюся дверь. И зачем-то цепляюсь двумя руками в переброшенный через плечо ремешок сумки.
        Что-то не так.
        Я сворачиваю в коридор.
        Останавливаюсь, потому что внутри все цепенеет.
        Я узнала бы эти рыжие волосы из миллиона похожих.
        И этот профиль с острым тонким носом и ямочками от оспы на щеках.
        Длинную «колючую» челку, клиньями падающую на лоб, и собранные в неаккуратный пучок на затылке непослушные пряди.
        Только странно, что в комплект ко всему этому идет не старая куртка и рваные джинсы, а темно-серый костюм, белая рубашка и идеальные запонки на выступающих манжетах.
        «Рэйн…» - болезненно выдыхаю внутрь себя.
        И он словно слышит - поворачивает голову в мою сторону, буквально простреливая неоново-голубыми глазами.
        Иногда, когда жизнь с Маратом становилась совсем невыносимой, я, как маленькая, пряталась в закрытый и недоступный этому монстру мир своих фантазий. Уходили туда. где могла быть просто беззащитной женщиной, которую спасет ее принц: просто в один прекрасный день примчится на коне и в сверкающих белых доспехах и заберет меня у дракона.
        Такой была моя сказка.
        С принцем, у которого были рыжие растрепанные волосы и голубые глаза.
        Поэтому, в первую секунду, пока мы смотри друг на друга, мне хочется, чтобы случилось какое-то маленькое волшебство. Хотя бы раз в жизни. Мое. Персональное. Не «доставшееся» в наследство от сестры.
        Чтобы Рэйн подошел, сказал, что никому не даст обижать нас с Алексой.
        И что теперь, когда он рядом, все будет хорошо.
        Даже не представляю, откуда в моей голове эта нереальная дичь. Он и раньше-то смотрел на меня как на пустое место, а теперь, когда произошла вот такая трансформация…
        Но мне так сильно этого хочется, что я готова поверить во что угодно, лишь бы хоть раз за многие годы расслабиться и вручить себя в сильные заботливые руки. Точно зная, что теперь ничего не случится, и я больше никогда не проснусь от того, что Марат, в очередном приступе ярости, стаскивает меня с кровати и переворачивает все вверх дном, пытаясь разыскать моего любовника, которого видел «только что».
        Ему все время что-то казалось.
        Даже аромат моих духов «казался кобелиным». Я даже почти привыкла, что время от времени оказывалась запертой в ванной на многие часы, пока Марату, наконец, не перестанет что-то там казаться и пока я, «грязная шлюха», не отмоюсь.
        Я все-таки делаю шаг навстречу.
        Рэйн не шевелится, только смотрит на меня, словно хищник, который еще не решил, стоит ли нападать или достаточно будет подождать, пока жертва потеряет бдительность и подойдет сама.
        Хочется закричать ему в лицо: «Я сделала много ошибок, но я не враг тебе!»
        Но… разве это имеет какое-то значение?
        Когда между нами остается расстояние рукопожатия, я даю себе обещание больше не делать и шага вперед.
        Рыжий Дьявол поворачивается ко мне всем корпусом.
        Он… больше не худой нескладный мальчишка, такой бледный и изможденный, что хотелось сварить кастрюлю манки и откормить ложкой, пока на щеках не появится хотя бы намек на здоровый сытый румянец.
        Он крепкий молодой мужчины. Да, все еще худоватый и немного долговязый, но это особенная, аристократическая худоба. Не знаю, как ему это удается, но Рэйн похож на породистого дога, который запросто уделает любую, даже самую массивную бойцовскую псину.
        - Добрый… день, - чтобы хоть как-то сгладить гробовое молчание, говорю я.
        - Анфиса Алексеевна, - официально, без намека на хоть какие-то эмоции. Разглядывая снизу-вверх и сверху вниз, как будто я тара, в которой пытается отыскать запрещенные вещества и с чистой совестью поставить штамп «незаконно, подлежит уничтожения». - Хорошо выглядите.
        Это нарочитое «вы» размашисто и почти ощутимо врезается куда-то в затылок, в то место, где голова соединятся с шеей. Больно - хоть плачь.
        - Узнал… - Я откашливаюсь в кулак, и чувствую себя наглотавшейся песка дурой. - Узнали о случившемся из новостей?
        Я, как могла, до последнего хранила тайну о случившемся, но адвокат Островского и его поверенный заявили, что таким образом я тяну время и нарочно искажаю действительность в выгодном для меня свете.
        - Мне позвонил адвокат Островского, - тем же сухим голосом отвечает Рэйн, продолжая разглядывать меня теперь уже немного щурясь.
        Молча жду, что последует за этой фразой.
        Глава 28: Анфиса
        Это может показаться очень глупым и нелогичным.
        Это может выглядеть как полный абсурд и сюр.
        Но правда в том, что на данный момент у нас есть два завещания Островского: одно старое, в котором наследниками указаны мы. И второй - новое, в которой Марат оставил все сыну.
        Второе - не подписано, но составлено позже и у адвоката есть какие-то документы и даже видеозаписи, которыми, как он утверждает, будет апеллировать в суде, в случае, если я не откажусь от наследования в пользу нового наследника.
        Адвокат клянется, что разобьет мои права в пух и прах, опираясь на факт «недостойности» и на то, что Островский так внезапно изменил завещание только потому, что узнал о моих многочисленных изменах.
        И, в качестве главного убийственного аргумента, обяжет меня еще раз сделать тест ДНК Александры. Потому что Островский узнал какие-то неоспоримые доказательства того, что не является ее отцом.
        А у меня даже нет денег, чтобы нанять хорошего адвоката, который не побоится расшевелить это змеиное гнездо. И, что самое ужасное, если дойдет до теста ДНК…
        - Мне не нужны эти деньги, Красотка, - неожиданно заявляет Рэйн. Грубая насмешка в его голосе отрезвляет лучше любой оплеухи. - У меня достаточно денег, чтобы заколотить хер на все и жить в свое удовольствие.
        Я боюсь выдохнуть.
        Здесь есть какой-то подвох.
        Человек, который приехал, чтобы отказаться от притязаний, не стал бы швыряться такими заявлениями с барского плеча.
        - Тогда зачем ты приехал? - Мне плевать, что уже не на «вы». - Если не ради денег.
        - Ты, Красотка, совершаешь классическую ошибку всех недалеких женщин. - Он удрученно качает головой, достает из кармана сигарету и закуривает, стоя под табличкой о том, что курение на территории клиники запрещено и справа от большой информационной доски о раке легких. - Я сказал, что мне не нужны деньги, но это не означает, что я их не возьму.
        На корне языка, где-то очень глубоко во рту, появляется вкус горечи.
        «А на что ты, сосватано, рассчитывала?» - разводит руками Совесть.
        Да ни на что, в общем. Просто захотелось верить, что хотя бы в тридцать лет в моей жизни случится что-то хорошее.
        Он не похож на Островского: не такие волосы, не такие черты лица, не такой взгляд и разрез глаз.
        Но в то же время… как-то совсем неуловимо…
        Я напоминаю себе, что ни один человек из этого проклятого семейства еще не сделал мне добра. Ни один. Никогда. И даже когда Рэйн рассказывал обо всех подводных камнях, я не уверена, что он делал это бескорыстно.
        Так тут у них заведено - рвать друг друга, чтобы встать на труп врага и вскарабкаться на ступень выше пищевой пирамиды. Такими их «выкормил» Островский.
        И Рэйн, даже если у моей дочери его глаза и веснушки, тоже один из них.
        Он приехал забрать свое, и вряд ли будет церемонится с очередной «мамочкой».
        - У тебя ничего не получится, - говорю, глядя ему в глаза. Это тяжело, но я хороша в этом благодаря многим годам тренировок. Иногда, как ни странно, только этот взгляд и спасал меня от побоев. Как будто Марат забывал, кто хищник, а кто - добыча. - Есть официально подписанное завещание. Остальное не имеет значения.
        Рэйн согласно и даже почти охотно кивает.
        Плевать ему на то, как я тут «строю глазки».
        - Я с удовольствием посмотрю, как ты будешь защищаться, Красотка.
        - Очень сомневаюсь. Судебная тяжа не обязывает нас сталкиваться друг с другом.
        Рыжий Дьявол снова кивает.
        Я не понимаю, что это за игра. Попытка прощупать меня в поисках уязвимого места? Излюбленная тактика Марата.
        Но продумать следующий шаг я не успеваю.
        Рэйн просто хватает меня за запястье и тянет по коридору. Не оборачивается хотя бы проверить, успеваю ли переставлять ноги, не упала ли и что вообще происходит.
        Спотыкаюсь и теряю туфлю.
        Пытаюсь вырвать руку, но он лишь крепче сжимает пальцы.
        Выволакивает на улицу, толкает в сторону стоящей рядом представительского класса машины.
        - Прекрати немедленно! - громко шиплю на него, потому что на нас оглядывается весь персонал. - Мне больно, Рэйн!
        Он распахивает дверь, чуть не силой вталкивает в темный, пахнущий люксовой кожей салон. Эта машина, готова поспорить, еще пару часов назад стояла в автосалоне.
        Садится рядом.
        Водитель с крепким бритым затылком сидит ровно, словно приколоченный.
        - Ты… - Я не знаю, что хочу сказать дальше, потому что мысль гаснет одновременно в тем, как Рэйн перемещает ладонь на мой подбородок и вздергивает его вверх.
        Голова кружится.
        Конечности немеют.
        - Я готов обсудить условия твоей капитуляции, Красотка. - Усмехается, нависая надо мной. - Но сразу предупреждаю: мне вообще плевать на твои невинные глазки. Так что подумай над более интересным предложением.
        Мне кажется, что происходящее - это какая-то больная игра моего воображения. Этакая изнанка мечты о прекрасном принце. Просила прекрасного и смелого, получила - наглого и безумного.
        И еще одержимого, потому что именно такой у Рэйна взгляд: как будто он смотрит не на человека, а на дорогую вещь, которую очень долго не мог получить, но, в конце концов, добился права обладания.
        - Ты делаешь мне больно, - пытаюсь сопротивляться я, но в ответ пальцы Дьявола сжимаются на моем подбородке только сильнее. - Прекрати и дай мне выйти.
        - Я даю тебе шанс исправить ситуацию, Красотка.
        - Я Вам не «красотка», Роман!
        Есть такая странная способность нашего организма: мы способны выходить за пределы возможностей своего тела, когда нам или нашим близким что-то угрожает. Одна мать подняла и несколько секунд держала бетонную плиту, чтобы ее дочь, которая осталась под завалом после землетрясения, могла выбраться наружу. Она, как муравей, держала то, что в десятки раз больше веса ее сболтанного тела.
        Сейчас со мной происходит что-то похожее, потому что, несмотря на распределение сил не в мою пользу, каким-то фантастическим образом удается освободиться.
        Занести руку для пощечины.
        На долю секунды мы с Рэйном снова смотрим друг на друга.
        Он не пытается остановить меня, хотя может.
        Он просто смотрит… и моя ладонь бессильно сжимается в кулак.
        - Больше, Красотка, никогда так не делай, - предупреждает Дьявол, и это точно не пустая угроза. - Я могу простить многое, но точно не буду терпеть пощечину от… женушки Островского.
        Он ведет себя так, словно все эти годы я наслаждалась счастливой сытой жизнью, и теперь мне есть за что расплачиваться и за что испытывать угрызения совести.
        Со стороны все это именно так и выглядит.
        Хотя за эти четыре года не было дня, когда бы я не завидовала простым женщинам, свободным уйти куда угодно и начать все заново.
        Я, как никогда, поняла ценность слова «нет».
        - Отпустите меня, Роман, - пытаюсь не усугублять. - Все разговоры о наследстве будут вести наши адвокаты. Я не хочу никакой открытой конфронтации.
        - Тебя саму не тошнит от этого высокопарного правильного дерьма? - Он отодвигается и просит водителя отвезти нас в мясной ресторан.
        Уверена, что Рэйн вернулся в страну буквально несколько дней назад, но он ведет себя так, словно никуда не уезжал.
        - Я не голодна, - нарочно игнорирую его вопрос.
        - Я голоден. А ты просто составишь компанию. И, надеюсь, выскажешь хотя бы парочку пристойных предложений, как мы с тобой можем договориться.
        - Зря надеетесь, Роман.
        - Зря ты думаешь, что я зря надеюсь, - усмехается он.
        Мы снова смотрим друг на друга.
        Я знаю, что не должна это говорить, но слова «рождаются» сами собой.
        От обиды и полной беспомощности.
        - В Вас очень чувствуется порода отца, Роман. Даже принципы одни и те же: слабых можно унижать только потому, что они слабые.
        Глава 29: Рэйн
        Есть такое слово - бомбит.
        Это такой слэнг, который означает крайнюю степень злости и раздражения.
        Я никогда раньше не понимал, как нормальный здравомыслящий человек может дойти до той степени «бомбежки», когда он прекращает быть человеком разумным и превращается в долбаное чмо, которое можно на хую вертеть и радоваться.
        Но сейчас меня именно бомбит.
        До состояния, когда хочется тупо сбить кулаки обо что-то каменное и не убиваемое.
        Потому что все пошло через жопу.
        Абсолютно все.
        Меня, как щетку в водовороте, развернуло на сто восемьдесят градусов.
        Я приехал в эту чертову больницу не для того, чтобы справиться о здоровье Островского. Мне вообще срать, будет ли он жив или подохнет. Правда, очень бы хотелось, чтобы эта тварь перед смертью страдала и мучилась, а не отбросила коньки в сладком морфиновом дурмане.
        Я приехал, чтобы закрыть вопрос с наследованием. Написать какую-то бумагу, которая навсегда избавит меня от дерьма прошлого.
        Мне не были нужны его деньги, даже когда умерла мать и я жил на улице, и жрал то, что удавалось добыть из мусорных баков.
        Мне не были нужны его деньги, когда я пошел в школу с ручками, которые нашел на помойке.
        Мне не были нужны его деньги, когда учитель по информатике вдруг сказал, что у меня «светлая башка» и начал давать дополнительные уроки. Чтобы потом приплачивать мне за то, что я помогаю настраивать компы. Он бы и сам со всем справился, но он был хорошим правильным мужиком.
        И уж тем более мне не были нужны его деньги, когда я написал первую программу и толкнул ее одному чуваку, который выдал ее за свой проект и срубил прилично бабла.
        Сейчас у меня есть больше, чем нужно.
        Так что - какое к херам наследство?!
        Но когда я увидел Монашку…
        Меня жестко заклинило. В шланг пылесоса попала какая-то хрень и мотор тупо сгорел, потому что в башке образовался вакуум.
        Я увидел ее… живую, настоящую, с этими ее тонкими плечами, дерзкими бедрами и узкими лодыжками - и все, тупо выкрутили лампочку.
        Никогда и ничего мне не хотелось так сильно, как обладать этой женщиной.
        С ее этой вампирской притягательностью: невинным взглядом и фигурой любовницы дьявола.
        И когда в голове зазвенел предупредительный звоночек: «Чувак, ты чё творишь?!», я не услышал его, потому что думал лишь о том, как разложу ее на койке.
        Потому что впервые в жизни могу получить то, что хочу.
        Но ее слова о том, что я такой же мудак, как и Островский, оказались ударом ниже пояса, к которому я не успел подготовиться.
        Как и к тому, что в ее этих дурных глазах будет слишком много очевидной правды, чтобы я мог списать эту херню на месть и попытку меня расшатать.
        Монашка правда читает меня таким же, как и эта тварь под трубками.
        Несмотря на то, что я пытался открыть ей глаза.
        До ресторана мы едем совершенно молча. Я нарочно много курю, чтобы рот был занят сигаретой, иначе наговорю херни, которая ляжет между нами трупом невинной невесты.
        Несмотря на мои опасения, Монашка не пытается сбежать: молча выходит из машины, молча заходит внутрь и ведет себя так, словно это она, а не я ее «пригласил».
        Нас усаживают за стол около окна и я замечаю, что Анфиса нарочно садится так, чтобы с одной стороны сидеть «спиной» в ту сторону, а с другой стороны ее лицо «в зал» закрывал я. Но, как только нам приносят меню, достает телефон.
        Она звонит няне дочери - это несложно понять по обрывкам фраз, да Монашка не сильно-то и скрывает. Потом говорит с дочерью: щебечет с ней, как та райская птица из детского мультка. Так и хочется сказать какую-то язвительную хрень.
        «Тебе обязательно было рожать этот этого ублюдка? Ты так хотела бабла, что согласилась стать инкубатором?!» - мысленно ору я, пытаясь рассмотреть хоть что-то в прыгающих строчках названий блюд.
        Я слишком сильно хотел верить, что на всем земном шарике существует еще хотя бы один человек, который будет сопротивляться Островскому несмотря ни на что.
        Почему-то адски хотелось верить, что Монашка будет сопротивляться даже яростнее меня.
        А она просто… прогнулась, как и его предыдущие «золотые матки».
        И радуется, изображая счастливую мамочку.
        - Я скоро приеду, солнышко, - слышу нежность в ее голосе и во мне зреет иррациональная ненависть к ребенку на той стороне связи.
        Это неправильно.
        Дети ни в чем не виноваты - мне ли не знать?
        Но…
        Анфиса прячет телефон в сумку, и демонстративно отодвигает меню на край стола.
        Так что, когда приходит официант, я заказываю на свой вкус: брускетты с семгой, салат и минеральную воду «made in Japan». Когда все это приносят, Анфиса нарочно отодвигает тарелки, но жадно пьет.
        Может, «Вдову Клико»? - не могу удержаться, когда она слизывает влагу с нижней губы.
        - Я не буду с Вами пить, Роман. И развлекать непринужденной беседой тоже.
        Я уже и не рад, что первым заговорил с ней на «вы».
        Мне срать на то, что ей уже тридцать, а мне только через пару месяцев исполнится двадцать пять. Монашка выглядит молодой и свежей, и если убрать с нее даже эту почти невидимую вуаль макияжа, то точно скинет еще лет пять.
        Но это сраное «выканье» - оно как забор между нами.
        Типа, знай свое место, малолетний придурок.
        - Если бы четыре года назад я заплатил тебе больше, чем Островский - ты бы раздвинула ноги для меня, а не для него?
        Это простой вопрос и мне за него не стыдно.
        Мы оба в курсе, что все в этом мире покупается и продается, а женская любовь, как известно, самый предлагаемый товар.
        Монашка снова делает глубокий жадный глоток, но ее волнение выдают стучащие по стеклу зубы. И неуверенный жест, когда возвращает бокал на стол.
        - Я бы не продалась Вам даже если бы умирала от голода, Роман. Потому что замужняя женщина и жена Вашего отца. Есть принципы, через которые я никогда не переступлю.
        Я накалываю половинку черри в салате, откидываюсь на спинку стула и лениво стаскиваю помидорку зубами.
        Монашка следит за мной.
        Пытается сделать вид, что не глазеет на мои губы.
        Ангелочек говорит, что они у меня «прекрасно-некрасивые, но жутко целовательные».
        - Что, Монашка, не очень-то весело тебе жилось праведной и благочестивой жизнью с вялым хером в постели?
        - Придурок, - забывшись и дав волю чувствам, огрызается она.
        Эту ночь мы проведем вместе.
        И прямо сейчас, сидя через стол полностью одетые и «прилизанные», мы оба это понимаем.
        Только она с паникой, а я - с приятным предвкушением победы.
        Несколько минут мы просто перебрасываемся взглядами через стол, а потом Монашка подтягивает к себе тарелку и берет столовые приборы.
        Я никогда не думал, что можно морально кончать, просто наблюдая за тем, как женщина ест. Как она изящно держит вилку, как обращается с ножом и как красиво, словно на приеме у английской королевы, кладет в рот кусочек красной рыбы с брускетты. Потом берет бокал, прикасается к нему губами, выдерживает короткую паузу и медленно окунает губы в минералку.
        Это просто какое-то долбаное порно.
        Я пытаюсь уговорить себя не возбуждаться, но хрен там было: в штанах так тесно, что я почти готов вспомнить заветы наших диких предков, перекинуть Анфису через плечо и утащить к себе в гостиницу. И трахать так долго, пока мне не будет достаточно.
        Это просто инстинкт, в нем нет рациональности и логики.
        Прихоть, которая выдает во мне мелкого засранца, на которого все забивали хер, и который когда-то пообещал себе стать человеком, с которым будут считаться. Мне хотелось той жизни, где я смогу брать все, что захочу просто потому, что смогу.
        Блядь.
        А ведь Анфиса права, хоть мне и тошно от этого сравнения.
        Не такой уж я «не Островский».
        Но, вместо того чтобы покаяться, посыпать голову пеплом и сказать, как сильно был не прав, я продолжаю гнуть свое.
        - Ты живешь в доме Островского? - Аппетита уже нет. В моей голове только полная и грязная чернуха с участием Монашки вот на этом самом столе.
        Она настораживается.
        Мелочи: прищур, секундная морщина между бровями, отложенная в сторону вилка и глоток из бокала, который делает с оттяжкой, с трудом, словно у нее в горле открытая рана и нужно собраться с силами, чтобы полоснуть по ней перцовой настойкой.
        Но именно так я понимаю, что попал в цель.
        Островский менял жен, но не изменял своим методам: в случае чего - растоптать и оставить на улице. Предыдущие его самки подстраховались.
        А Монашка…
        Неужели и них и правда любовь до крышки гроба?
        Я подзываю официанта, прошу принести мне «чего-то крепкого из дубовой бочки» и когда на столе оказывается бокал с какой-то коричневой дорогой бурдой, выпиваю ее залпом.
        Чтобы перебить послевкусие злости.
        Глава 30: Анфиса
        Я не могу вернуться в дом Островского.
        Просто не могу.
        Переехать к матери?
        Господи. Мне трясет от этой мысли так же сильно, как и от той, в которой Островский приходит в себя и снова превращает мою жизнь в ад.
        Все это время, пока я плела хитрые схемы, чтобы накопить денег в обход его надзирателей, Марат все знал. И все контролировал. Просто выжидал момента, когда пустить в ход адскую машину уничтожения.
        А мать… Для нее я до сих пор средство.
        Банкомат и банк в одном флаконе. Болванчик, который выдает беспроцентные и безвозмездные кредиты. Ни разу за эти годы она даже не попыталась узнать, как я живу и что со мной. И «верила» всем рассказам о моих постоянных падениях с лестницы и неудачных «встречах» с дверными косяками.
        Если я заявлюсь с Алексой на руках и скажу, что мне негде жить, мать сама возьмет меня за руку и потащит обратно к мужу. Хоть в больницу, хоть куда. Еще и отчитает, какая я неблагодарная.
        - Я… собираюсь переехать, - отвечаю максимально уклончиво.
        - Куда?
        - Вам не все равно? - К чему этот допрос? Чтобы еще больше меня унизить?
        - Прекрати мне «выкать», святоша, - брезгливо отмахивается Рэйн. - Я просто хочу сформулировать максимально выгодное для нас обоих предложение.
        - Я не собираюсь принимать никаких предложений. Даже и не знаю, как еще об этом сказать, чтобы до Вас, хозяин жизни, наконец дошло.
        Ему не нравятся мои слова.
        А мне не нравится так с ним разговаривать, но за годы жизни с Островским я научилась понимать разницу между «не хочу» и «надо».
        - Мне…
        Я собираюсь выдать длинную и местами едкую речь о том, куда он может засунуть все свои предложения и заявки на наследство Островского, но телефон снова напоминает о себе. Тот, второй телефон, которым я пользуюсь в экстренных случаях. И этот номер есть только у матери, пары моих доверенных лиц, которые помогали оформлять документы и счета. И еще одного человека - заведующего лабораторией, где Островский делал тест на отцовство.
        Я ухожу в туалет, прячусь в кабинке и прикладываю телефон к уху.
        Предчувствие грядущей бури вызывает озноб в кончиках пальцев.
        - У меня были люди Островского, - без вступления говорит он.
        - Что они хотели?
        - Повторный анализ ДНК. И сравнение с предыдущим.
        Прикладываю ладонь ко лбу и наваливаюсь плечом на хлипкую стену. Перед глазами все плывет, земля под ногами шатается, как дурная.
        - Мне нужны деньги, - продолжает он.
        Озвучивает сумму.
        Я нервно смеюсь и на автомате говорю «нет».
        - В таком случае, я все расскажу тем, кто заплатит. Я вас предупреждал.
        Еле-еле, с трудом переставляя ноги, добредаю до раковины и открываю кран.
        Подставляю ладонь под струю.
        Алекса родилась на три недели раньше срока.
        Марат не поверил, что так бывает.
        И, не спрашивая моего согласия - а когда он вообще кого-то спрашивал? - сдал материал на анализ.
        А мне сказал, что если Александра - не его дочь, то он сделает так, что нас обеих просто не станет, как двух грязных пятен на его жизни.
        И если продолжу настаивать на наследовании, вся эта грязь всплывет наружу. Даже если снова «куплю» правильный тест. Судебная тяжба в конечном итоге похоронит нас с дочерью. И единственный способ отмыться от всего этого - добровольно уйти с арены и отдать все Рэйну. Или бывшим женам Марата. Или его детям.
        Я прикладываю мокрую тыльную сторону ладони к губам.
        Душу слезы, слабость и жалость к себе.
        Смотрю на свое отражение.
        Бледная, как мертвая.
        Совсем «не товарный» вид.
        Пощипываю щеки, чтобы прилившая кровь «нарисовала» румянец.
        Прикусываю губы.
        Никто не причинит вред моей Капитошке.
        Там, в зале, сидит вздорный дурной мальчишка, которому чешется закрыть личный гештальт и досадить отцу, занявшись сексом с его женой.
        Даже если этот мальчишка совсем ничего не знает.
        Плевать.
        Это просто цена свободы для нас с Алексой.
        И, в конце концов, мне было хорошо с ним в постели. Тот единственный раз, когда я все-таки узнала, что секс может быть приятным. Я не милая славная хорошая девочка. Уже давно не она. И не перед кем корчить недотрогу, которая падает в обморок от вида мужского члена.
        Так что…
        Возвратившись в зал, усаживаюсь за стол, привлекаю внимание официанта и прошу принести бокал «Вдовы Клико». Рэйн не вмешивается, только наблюдает.
        Я делаю жадный глоток, жмурюсь, когда пузырьки щекочут язык и слизистую.
        Предложение все еще в силе? - спрашиваю, заставляя себя приклеится взглядом к Рыжему дьяволу.
        - Неприятный звонок? - вопросом на вопрос отвечает он.
        - Это не имеет никакого отношения к тому, о чем я спросила. И так, Роман: Ваше предложение еще в силе?
        Он подается вперед, выкладывает руки на стол, сцепляет пальцы в замок и с каким-то собачьим любопытством наклоняет голову к правому плечу. Как будто с такого ракурса ему видны все мои грехи.
        - Абсолютно в силе, Красотка.
        Даже не получается сдержать улыбку, потому что это обидное прозвище как нельзя кстати: так и просится на ум сюжет одноименного фильма с Гиром и Робертс.
        С той лишь разницей, что я не дешевая проститутка с улицы.
        Я - дорогая элитная блядь.
        Сглатываю.
        «Прости меня, отче, ибо согрешила…»
        - Мне не нужны деньги Островского. И весь его хлам тоже не нужен.
        - Как-то ты слабо торгуешься, - констатирует Рэйн. Не улыбается - продолжает просто наблюдать.
        - Я хочу десять миллионов евро, полное право владения ювелирным домом и его торговой маркой, и больше никогда не видеть ни Вас, ни вашего отца. В обмен я официально откажусь от всех притязаний в добровольном порядке, и мы зароем всю эту историю.
        Рэйн кривит губы.
        У Островского - миллиарды.
        Так что я и правда плохо торгуюсь.
        Но мне ничего не нужно. Утром была готова драться на смерть за то, на что имею право. А сейчас хочется лишь одного: пережить весь этот кошмар и уехать в мою маленькую лондонскую квартирку, где нас с Капитошкой уже никто и никогда не достанет.
        - Часть суммы мне нужна уже сейчас. На чистом счету, куда не доберутся ищейки Островского.
        - Сколько?
        - Пятьсот тысяч.
        - Значит, и правда плохой звонок, - подытоживает Дьявол и достает телефон. - Закажи еще вина, Монашка. Хочу, чтобы сегодня была пьяная и дурная.
        Я стараюсь не придавать большого значения его этим заявлениям.
        Просто держу в уме, что Рэйн, даже в дорогом костюме и туфлях, и явно с хорошими деньгами, все равно еще мальчишка: фыркает, смотрит на все с максимализмом, много ругается и не думает о будущем. Хочет все и сразу, не думая о последствиях.
        Вино я не заказываю. С моим на «вы» к алкоголю, даже одного бокала будет достаточно, чтобы в голове зашумело. Не люблю чувствовать себя расслабленной, теряющей контроль, но сейчас это необходимо, потому что иначе просто сбегу. Забуду обо всем - и сбегу.
        Рэйн говорит по телефону: расслабленно, лениво, на хорошем английском с выразительным британским акцентом. Нетрудно догадаться, где он провел все эти годы. Чем занимался? Остается только догадываться.
        На мгновение, когда Дьявол слегка повышает голос, отдавая какие-то указания, я пытаюсь представить, каким бы теперь была та их встреча в день нашей с Маратом свадьбы. Дал бы этот, новый Рэйн, так себя избить? Это настолько абсурдно, что рот снова наполняется горькой слюной.
        Он убирает телефон на стол, смотрит на часы, на меня и все-таки заказывает вино. Просит не откупоривать, потому что возьмем с собой. Чувствуя хорошие чаевые, официант чуть не кланяется в пояс. И мне снова дурно.
        Четыре года я огрызалась из последних сил, и для чего? Чтобы сменить одного Островского на другого. Перекочевать из одних рук в другие, оставшись такой же бесправной игрушкой.
        - Мне… - резко встаю, чуть не опрокидывая стул. - Нужно на воздух. И позвонить.
        Иду быстро, но Рэйн даже не пытается меня остановить.
        На улице снова морось и серые тучи прямо над головой.
        Как будто даже погода со всеми ими заодно и подбирает максимально мрачные декорации.
        - Я… не могу сегодня, - одергиваю локоть, когда Рэйн выходит и пытается провести меня до машины. - Дочь с няней, мне нужно ее забрать.
        - Ни один ребенок не умер от того, что остался под присмотром няни, - заявляет он. Без заминки, как будто точно знал, что сейчас я скажу именно это.
        Отхожу в сторону, зло всматриваюсь в его не красивое, но какое-то адски притягательное лицо. Бесполезно искать там хотя бы намеки на сострадание, но во все всегда жила мечтательница и идеалистка. Иначе я бы просто не выжила.
        - Мне плевать на твое сломанное детство, Рэйн. - Меня рвет в клочья. Он не может знать, что у них с Алексой… Но мне все равно больно от этого пренебрежительного тона, словно речь идет о домашней зверушке. - И на то, что у тебя злость на весь мир. Я люблю свою дочь больше всего на свете, и она всегда, ВСЕГДА будет моим номером один. Так что либо ты сейчас успокоишь свое взбесившееся от вседозволенности либидо и мы встретимся завтра, либо тебе придется меня изнасиловать прямо сейчас. Выбирай. Мне все равно, я просто хочу, чтобы все это закончилось.
        Глава 31: Рэйн
        Никогда еще женщина не смотрела на меня с такой откровенной злой брезгливостью.
        Типа, ты, конечно, можешь меня выебать, но только тебе придется пыхтеть самому и «наслаждаться» видом моего недовольного лица. Уверен, что если я сейчас поддамся похоти и отвезу ее в гостиницу, все именно так и будет: секс, который не принесет удовольствия ни душе, ни телу.
        Но я не представляю, как ее отпустить.
        Просто не хочу и не могу терять ее из виду хотя бы на минуту. Чтобы снова не проснуться в пустой смятой постели, вдруг осознав, что все это было просто сном. Очень реальным, но все-таки сном.
        Думай, Рэйн, соображай. Ты же гребаный гений, мастер создавать сложнейшие схемы просто в голове, находить и исключать ошибки еще на этапе создания.
        Она боится расставаться со своей ненаглядной дочуркой?
        Ок.
        Пока Монашка ждет мой ответ, я забиваю в гугл поисковый запрос, выбираю первый же рекомендуемый результат и набираю номер риелтора. Озвучиваю требования: элитное жилье со всеми удобствами и парой комнат, на несколько недель, и с возможностью заехать прямо сегодня. И добавляю, что меня не интересует процентная ставка и за срочность я готов заплатить двойную цену.
        Монашка отворачивается.
        Я практически чувствую, как под одеждой напрягается ее спина, позвонки выстраиваются в идеально ровный клавишный ряд. Приходится сунуть руку в карман, чтобы не поддаться искушению потрогать их пальцами. Просто погладить, без дурных мыслей.
        Но это слишком непозволительная слабость.
        Риелтор сразу предлагает пару вариантов, и я спрашиваю, куда за ней подъехать.
        - Что ты делаешь? - не поворачивая головы, спрашивает Монашка. - Думаешь, можешь так просто щелкнуть пальцами и… что?
        - И все, - начинаю злиться с этой непробиваемой гордыни. На этот раз успеваю поймать ее за руку и как бы сильно Анфиса ни старалась - ей не вырваться. Никак. - Я уже щелкнул пальцами, Монашка. Хочешь квартиру и быть рядом с дочерью? Вообще никаких проблем. Я тоже отвык жить в гостиницах.
        Вталкиваю ее в машину, бросаю рядом бутылку вина из ресторана.
        Злой как дьявол, что слишком груб с этой упрямой недотрогой. Но что я мог поделать, если она вдруг словно задеревенела? Уверен, что если взять на руки - ни хрена не согнется, как долбаная доска.
        - Ты сумасшедший! - неожиданно, словно мина под моей пяткой, взрывается Монашка. Пытается открыть дверцу со своей стороны, но не попадает и водитель, согласовав все с моим взглядом, включает блокировку. - Я не привезу дочь в тот дом, где ты… где мы…
        - А я, представь себе, ни хера тебя не спрашиваю! - в ответ закипаю я. Выводит на нервы как никто. Только в путь, с пары слов, с этого сумасшедшего взгляда загнанной в угол дикой кошки: могла бы - вгрызлась бы мне в глотку и вырвала к херам трахею. Еще бы и сидела, ждала, пока захлебнусь собственной кровью. - Я решил, Монашка! Потому что это мое мужское право - решать, когда у дуры в башке кипит и она не способна соображать! Так что заткнись.
        Анфиса моргает.
        Несколько раз, и ее взгляд неожиданно затуманивается, становится именно таким, как в том сумасшедшем сне. Она как будто вдруг меняет шкалу зрения, начинает видеть совсем не так, как простые смертные.
        Тяжело дышит.
        Облизывает губы.
        К херам все.
        Сгребаю ее за шиворот, как маленькую девчонку, тяну к себе одной рукой и впечатываю ее рот в свои губы.
        Жадно, жестко. До болезненного удара зубами, поцарапанных в кровь и соль десен.
        Сердце стучит в венах, когда Монашка распахивает губы, обхватывает мой язык и сосет его, словно чертов Чупа-чупс. Тяжело нервно дышит, выстанывает мне в рот дыхание со вкусом секса и виноградного алкоголя.
        Обнимает за шею.
        Больно кусает за нижнюю губу, а мне в кайф - хрипло смеюсь, позволяя издеваться над собой, как ей вздумается.
        Трахнуть бы ее прямо здесь.
        Посадить на себя и смотреть, как сдуреет.
        Но звонок моего телефона врезается в этот дурман отрезвляющим ударом по башке.
        Анфиса отшатывается, в панике прижимается спиной к дверце.
        Пытается - и не понимает, что это было.
        Усмехаюсь, нарочно поправляя член в штанах так, чтобы она это точно видела.
        Риелтор в трубке говорит, что она «на всякий случай» подготовит все необходимые документы. Угукаю и кладу трубку, называю адрес водителю.
        Монашка дрожит и прикрывает губы ладонью.
        - Рэйн, не надо… - просит еле слышно.
        Еще бы я знал о чем.
        - Я снимаю жилье, Анфиса, и ты с дочерью живешь там вместе со мной. Я вас защищаю от псов Островского, а ты со мной трахаешься. Все. - В ответ на ее попытку возразить. - Я сказал.
        Я не очень верю, что Монашка послушается, но она неожиданно замолкает. Садится ровно, но многозначительным взглядом очерчивает дистанцию между нами.
        Усмехаюсь.
        Да класть я хотел на твои эти глазки, Анфиса.
        Потому что в моем рту - вкус твоего поцелуя. Именно такой, как я помню из того проклятого сна, который скоро начну считать пророческим. Потому что, когда отворачиваюсь к окну и как бы невзначай провожу ладонью возле носа, в ноздри ударяет тот самый запах: сладко-дымный, тягучий, пряный, словно упал лицом скошенные полевые цветы и травы.
        Мне нельзя так сильно ей увлекаться.
        Это затягивает как адская смесь.
        Как будто сатана создал эту женщину только для того, чтобы она стала моей одержимостью и потребностью.
        Мы забираем риелтора в назначенном месте. Ее явно воодушевляет и представительский автомобиль и мой «солидно-костюмный вид». Я уже привык к тому, что когда упаковываюсь в социальный формат - люди перестают видеть во мне прибитого идиота. Предки, придумавшие поговорку про одежку, явно высосали ее не из пальца.
        - Вот, - женщина усаживается на сиденье рядом с водителем и протягивает мне планшет с отрытой «позицией». - Вся необходимая информация там есть. Три комнаты, все удобства, рядом удобная транспортная развязка, рестораны, торговые центры и исторические…
        - Охраняемая территория? - перебиваю ее более важным для меня вопросом. Развязка - это, конечно, хорошо, но при наличии автомобиля - не так актуально.
        - Это элитный жилой комплекс, - делает «глаза» риелтор. - Посторонним на его территорию просто не попасть.
        - Детская площадка? Аптеки в каком радиусе?
        Пока она нахваливает товар, листаю фото: выглядит действительно достойно. Большая светлая спальня с минимумом мебели, комната, которая может стать детской, гостиная, где хоть конем, как говорится. Кухня, по крайней мере на фото, обустроена современной техникой. С ванной та же фигня.
        Я уже знаю, что куплю ее для Монашки и ее ребенка.
        Когда уеду, хочу быть уверен, что их жизнь обустроена максимально комфортно.
        Что ее ребенку не придется скитаться по улицам и заглядывать в витрины кондитерских. Хоть к этому и нет никаких предпосылок и все это - просто мой личный детский страх, но именно так и поступлю. Я слишком хорошо себя знаю, чтобы игнорить определенные «звоночки».
        Но говорить об этом при ней, конечно, не стоит.
        И так вся чуть не в обмороке.
        Глава 32: Анфиса
        Квартира, которую показывает риелтор, очень красивая и, несмотря на минималистический стиль интерьера и явный недостаток «обжитости». А еще прекрасный вид из окна: с одной стороны на набережную, с другой - в обустроенный внутренний двор, «зеленый» и приспособленный для детей. Даже сейчас на площадке гуляет детвора и я невольно прикусываю губу, когда вспоминаю, что сегодня мне придется познакомить Алексу и ее… отца.
        Нужно придумать какую-то отговорку всему этому безумию.
        В уме вертится пара подходящих вариантов, но я все время цепляюсь за то, что не имею права так злоупотреблять этим «приятным отношением ко мне» со стороны Рэйна. Кто знает, что будет, если он разозлится. Кровь не вода, а чья кровь в его венах - мне хорошо известно.
        - Это подходит для ребенка? - слышу за спиной его вопросительный голос и, не оборачиваясь, киваю.
        Алексе здесь понравится и, кажется, будет компания с кем лепить куличики.
        - Есть еще пара вариантов… - вклинивается риелтор. Слышно же, что ей не очень хочется увозить нас в менее «рыбное» место, но свою работу выполняет и пытается изобразить видимость непредвзятости.
        Поворачиваюсь, прохожу мимо них обоих к двери, на ходу еще раз бросая: «Это подходит».
        Жду Рэйна на площадке и ловлю себя на том, что сбиваю каблуком плитку пола.
        Нужно придумать, что сказать дочери. Кто такой Рэйн?
        Братик? Меня подташнивает даже от мысленной формулировки, а вслух я это точно не произнесу - язык в узел свернется.
        Мой троюродный брат?
        Одна версия ужаснее другой.
        И подходящего варианта нет даже когда спустя полчаса мы садимся в машину и Рэйн протягивает мне ключи от квартиры. Я долго смотрю на них, почему-то представляя, что именно здесь пролегает черта невозврата. Моя жизнь. Еще пару дней назад налаженная и с четким планом, скатилась до роли «содержанки» у рыжего мальчишки, который младше меня на шесть лет. Хоть с учетом всех «прелестей», разница в возрасте не в мою пользу, волнует меньше всего. Ну а его, судя по всему, не волнует вообще.
        Я беру ключи, называю водителю адрес и снова отворачиваюсь к окну.
        Хорошо, что Алекса совсем на него не похожа.
        Только глазами и веснушками, но мало ли у кого в наших намешанных генах могли быть такие глаза и «поцелуи солнца»? Это Марату везде мерещились подмены и обманы. Если бы Капитошка была похожа на него как две капли воды, он бы нашел родинку, которую посчитал бы подозрительной. Если бы не нашел родинку - измерил бы длину пальцев. Даже на ногах.
        Рэйн ничего не заподозрит.
        Для него та ночь прошла транзитом.
        И меня это убивает. Уничтожает. Прокалывает насквозь, до кровоточащей дырки в груди.
        Потому что для меня наш секс был единственным, что не давало сойти с ума, когда Островский устраивал сеанс исполнения «супружеского долга».
        А для Дьявола не стоил даже того, чтобы «проснуться».
        Галина Николаевна встречает нас с вежливой сдержанной улыбкой. Она хорошая славная женщина, заслуженный учитель и «мама» для многих, уже давно повзрослевших первоклашек. Я доверяю ей дочь без страха, потому что Капитошка не просто так взяла за привычку называть ее «бабушкой».
        Мою мать она видела от силы десяток раз и для Алексы она «тетя». Даже по имени не помнит. А я не стремлюсь натянуть сову на глобус, потому что моя мать не создана быть даже матерью, а уж бабушкой - тем более. Уверена, что когда мы с дочкой уедем в Лондон, единственная причина, по которой мать будет о нас вспоминать, будет связана только с внезапно иссякшим потоком денег. А никак не с тоской, слезами и внезапно проснувшимся чувством любви.
        - Галина Николаевна. Роман. - Представляю их друг другу без пассажей и глупых пояснений. Меньше говоришь - умнее выглядишь.
        Рэйн кивает.
        Няня тоже и предлагает нам пройти, пока Александра собирает вещи.
        Я так и не успела придумать, что сказать дочери и не спешу проходить дальше коридора, чего нельзя сказать о Дьяволе. Он обходит меня и очень четко, хоть в квартире четыре комнаты, понимает, куда идти.
        Это инстинкт? Зов крови?
        Я спешу следом, но все равно не успеваю загородить собой вход в комнату.
        Замираю на пороге.
        Капитошка сосредоточенно складывает в коробку баночки с гуашью своими перепачканными в радугу пальцами.
        Слышит шаги и оборачивается. Всегда, когда замечает меня, улыбается до глубоких ямочек на щеках, и всеми своими мелкими, как у мышки, зубками.
        - Мам, я лисовала! - восторженно пищит, откладывая свое занятие, чтобы поднять высоко над головой что-то, нарисованное на альбомном листе. Похоже на смесь колобка и медведя. - Тебя!
        Я невольно улыбаюсь.
        Вот так - мама, оказывается, похожа на большой мохнатый шар с лапами.
        Но веселье тут же улетучивается, стоит Алексе заметить Рэйна и с любопытством сунуть палец в рот.
        Хочу сказать, что она обещала не грызть ногти и что у нее все руки в краске, но не успеваю.
        Рэйн присаживается на корточки, берет ее руку и уверенно отводит от лица.
        Это какая-то медитация.
        Что-то сверх простого понимания.
        Потому что, хоть Алекса - та еще болтушка и не шарахается от посторонних, но вот так, первому встречному, никогда не даст до себя дотронуться. Сразу поднимет крик. Я ее так научила. На тот случай, если Островский свихнется настолько, что решит исполнить свою угрозу. И это не паранойя. Он говорил и делал достаточно, чтобы у меня был реальный, а не надуманный повод бояться.
        - У тебя руки грязные, Единорожка, - говорит Рэйн. - Не надо их в рот, хорошо?
        Она внимательно выслушивает и сосредоточенно кивает, соглашаясь.
        - Меня Рэйн зовут, - представляет он и протягивает мизинец вместо «рукопожатия».
        - А-ле-кса-н-дла, - по слогам, нараспев и злясь, что до сих пор не может освоить твердое «р», отвечает дочка. - Ты знакомый моей мамы?
        - Типа того, - уклончиво отвечает Дьявол.
        - Ты холосый? - переспрашивает она.
        Рэйн утвердительно кивает.
        - И хлаблый?
        Еще один утвердительный кивок.
        Они минуту смотрят друг на друга.
        Я уверена - даже если это противоречит природе человека - что на всю эту длинную минуту мое сердце перестает биться.
        Потому что они похожи друг на друга больше, чем две капли воды.
        И чтобы понять это, достаточно просто посмотреть на эти одинаковые профили: носы, разрез глаз, улыбку.
        Словно на моих глаза происходит какая-то мутация.
        Это невозможно.
        Мне просто кажется.
        Это «говорит» паника.
        Александра наклоняется к уху Рэйна и шепчет что-то.
        Он поднимает на меня взгляд.
        Какой-то тягучий, совершенно непроницаемый.
        - Сделаесь так? - настойчиво требует Алекса.
        Господи, что она уже придумала?!
        Хочу вмешаться - и не могу разжать губы. Как заклинило всю сразу.
        - Обещаю, Единорожка. Честное Рэйновское. - Распрямляется и берет ее за руку. - А теперь пошли мыть руки.
        Они выходят, а я медленно сползаю по стенке, давясь слезами, которых не могу себе позволить.
        Островский никогда не говорил с ней вот так.
        Ни разу.
        Даже не пытался.
        Глава 33: Рэйн
        «Защити маму от папы…»
        Слова торчат в моей голове, как ржавый гвоздь: болезненные, смертельные для любых моих попыток держать себя в руках.
        Эта маленькая девочка, которую - я был уверен - мне будет легко игнорировать, как и всех остальных «родственничков», внезапно вышла в фокус моего внимания. Думал, что увижу ее - и сразу вспомню, чья в ней кровь. Плевать, что та же, что и у меня - я никогда не считал себя сыном Островского. Даже отцом его называл исключительно с иронией и когда хотел выбесить эту старую кучу дерьма. Не было ни единой причины думать, что наша встреча станет какой-то особенной.
        Но я ни хрена не понимаю, что произошло.
        Просто посмотрел ей в глаза и понял, что должен подойти и взять за руку.
        А потом эти слова. Искренним, пусть и нескладным детским голосом на ухо: «Защити маму от папы».
        Если бы случился пространственно-временной коллапс и Островский вдруг оказался рядом - я бы просто его убил. Взял его башку и колотил бы ей об стену, пока все дерьмо из его черепа не превратится в грязное кровавое месиво на стене. А потом приказал бы вырезать эту стену и положил бы на его сраную могилу.
        Я наблюдаю, как малышка, стоя на маленькой приставной табуретке, очень аккуратно и степенно, явно подражая взрослым, намыливает ручонки, долго и тщательно их моет, а потом берет полотенце из моих рук.
        Она кажется очень маленькой и хрупкой.
        На Монашку дунуть страшно, чтобы не перешибить, а эта совсем как стеклянная куколка. Только наряженная в модное платье и красивые носки с кружевами. И ободок а ля «Рог маленького Единорога». Очень тонкая работа, ювелирная. Наверняка по личному эскизу Анфисы, из серебра и полудрагоценных камней. Если не чего-то подороже.
        - Ты давно знаесь мою маму? - спрашивает малышка, самостоятельно слезая с табуретки.
        - Не очень, - честно отвечаю я. Не люблю врать. И ненавижу тех, кто врет детям, потому что это самое мерзкое, что может быть в детстве: вдруг узнать, что взрослые могут говорить неправду просто так. - Твой папа… Он и тебя обижает?
        Малышка отрицательно мотает головой.
        Я через силу выдыхаю.
        К счастью, ей повезло родиться от «правильной» женщины, не то, что одному рыжему засранцу. Было бы странно, если бы Островский колотил собственными руками выращенное генетически правильное потомство.
        - Он плосто меня не любит, - добавляет маленькая Единорожка. Задумчиво смотрит на меня снизу-вверх и вздыхает как маленькая старушка. - Говолит: «Ты маленькая длянь».
        Если бы то чудо случилось и я угробил Островского пару минут назад, пришлось бы надеяться что эта тварь воскреснет, чтобы я мог убить его снова.
        Даже не знаю, что ответить.
        Я чуть ли не впервые в жизни общаюсь с ребенком. Не с капризной избалованной девчонкой, которая шагу не ступит без ковровой дорожки и поющих крабов, а с малышкой, которая просит первого встречного «дядю» защитить ее маму.
        Александра выходит из ванной, и я пользуюсь случаем, чтобы закрыться изнутри и умыть лицо ледяной водой. Нужно выдохнуть, иначе взорвусь. Потому что, хоть я часть хотел открутить Островскому башку, именно сейчас я чувствую, что как никогда близок к тому, чтобы сделать это прямо сейчас.
        Он валяется в койке и трубки с разной химической дрянью поддерживают в нем жизнь.
        Было бы слишком неправильно разделаться с ним вот так. Не глаза в глаза. Не когда он не понимает, кто и за что отправил его на тот свет.
        Я выхожу только спустя пару минут, но сердце до сих пор дико и сильно лупит в ребра.
        Анфиса и Единорожка стоят около двери уже собранные.
        Я смазано, непонятно зачем и за что, благодаря хозяйку, открываю дверь и пропускаю их вперед.
        По пути до лифта забираю из рук Монашки сумку с детскими принадлежностями: она небольшая и легкая, но все равно делаю это. На уровне инстинктов.
        - Нужно купить продукты, - уже в машине предлагает Анфиса.
        Она странно притихшая: не брыкается, не сопротивляется и не пытается выдержать «лицо» крутой и битой жизнью деловой волчицы. Должно быть, дело в Александре. Рядом с этой малышкой даже мне не хочется корчить беспринципного придурка.
        - И зубные щетки, - на автомате добавляю я.
        Осекаюсь, потому что Александра тут же хватается за эти слова и начинает радостно рассказывать все, что она знает о гигиене зубов. Загибает пальцы от пункта к пункту и заканчивает все тем, что у девочек зубные щетки должна быть «как у принцесс» - розовые. И зубной крем тоже - розовый. Но обязательно с белыми полосочками, чтобы зубы были белые.
        Даже не сразу доходит, чего меня так неистово трясет.
        Потому что смеюсь.
        Искренне, откуда-то из души. Как уже сто лет ни над чем не смеялся.
        И мелкая принцесска с единорогом на голове задорно хохочет в ответ.
        Глава 34: Анфиса
        Поход по магазинам разрывает мне сердце.
        Потому что Алекса доверчиво и очень крепко держит Рэйна за руку, пока он толкает тележку и очень серьезно, как у взрослой, спрашивает, что нужно купить в первую, вторую и третью очередь.
        Они долго выбирают зубные щетки.
        Потом зубную пасту.
        Потом полотенца с детским принтом.
        Потом бомбочки для ванной: с ароматом тирамису, сливочного персика и земляники. Алекса пальчиком просит Рэйна наклониться и снова что-то шепчет ему на ухо. Он косится на меня - на этот раз с улыбкой в уголке рта - и говорит: «Я тоже думаю, что они слишком аппетитные, но есть их нельзя».
        Потом мы переходим в бакалею.
        Кажется, что вот сейчас Капитошка, наконец, оставит его руку, но она и не думает этого делать. Буквально забрасывает вопросами обо всем на свете, как будто они знакомы миллион лет, и когда я думаю, что вот сейчас у Рэйна точно иссякнет терпение, он выдает что-то забавное и «серьезное».
        Господи, они даже пересматриваются, как те еще приятели-заговорщики!
        - Это не очень хорошая идея - разрешить ей класть в корзину все, - пытаюсь хоть что-то контролировать, когда мы сворачиваем в отдел кондитерских изделий и Алекса, как все дети, начинает хватать все, до чего может дотянуться.
        - Хватит корчить из себя зануду, - усмехается Рэйн. - Она физически не сможет все это съесть.
        - Боюсь, что сможет, - качаю головой.
        Алекса торжественно укладывает в тележку жестяную коробку своего с печеньем.
        Она никогда не ходила с Маратом по магазинам.
        Он вообще почти никуда с ней не ходил, но очень любил во всем ограничивать. На общую детскую площадку - нельзя, сладости из супермаркета - нельзя, в сад - нельзя, записаться в детские кружки - нельзя, фотографироваться - тоже табу. Та фотосессия для рекламной статьи стоила мне сломанной ключицы, когда Марат увидел итоговый результат. Сказал, что мы выглядим «шлюшьим выводком».
        - Что бы она тебе не сказала, - смотрю на застывшую напротив витрины с мармеладом дочь, - это просто… У нее такой характер.
        - Она не сказала ничего такого, чего не должна была, - не спешит раскрывать их секрет Рэйн. - Может прекратишь все контролировать, Монашка? Я по горло сыт, а еще и суток не прошло.
        - Боюсь, если я хоть на минуту забудусь - все развалится к чертовой матери.
        - Я не… - Рэйн спотыкается, потому что наши телефоны начинают звонить практически одновременно.
        На экране моего - имя Дианы, помощницы Островского.
        В груди тревожно ёкает.
        Прижимаю телефон к уху, стараясь говорить тише и не упускать Алексу из виду.
        - Марат пришел в себя, - скороговоркой говорит Диана, и мои ноги подкашиваются.
        Хватаюсь за край витрины.
        Шатает и ведет, словно пьяную.
        - Он… - Язык одеревенел. - Как он?
        - Потребовал тебя. Немедленно.
        Я поднимаю взгляд на Рэйна. Он просто молча слушает свой собственный «разговор».
        Снова все с тем же непроницаемым лицом.
        Как будто Рэйн-сейчас и Рэйн-минуту назад - просто близнецы, которые освоили фокус невидимой и молниеносной замены друг друга.
        Почему мне кажется, что и он тоже получил «приятные новости»?
        - Анфиса? - Голос Дианы на том конце связи натянутый и нервный. - Ты уже едешь?
        Я просто беззвучно открываю и закрываю рот, потому что цепенею от паники.
        За эту неделю, которую Марат провел без сознания и в состоянии, при котором доктора не давали никаких шансов на его восстановление, я неожиданно привыкла чувствовать себя свободной. Даже если за мной до сих пор следят. Даже если Марат позаботился о том, чтобы перекрыть мне кислород со всех сторон. Даже если все мои планы рухнули и мечты стать независимой и обеспечить своей Капитошке счастливую жизнь, в одну секунду превратились в прах.
        Я жила эти дни. Действительно, по-настоящему. А не притворялась живой куклой, боясь лишний раз посмотреть по сторонам, чтобы не дать Островскому повод снова меня поколотить.
        И вот опять.
        - Диана, я не думаю, что… - пытаясь унять дрожь в голосе, отвечаю я.
        Стыдно что так трушу, но все синяки, которые давно сошли с моего тела, вдруг напоминают о себе фантомными болями. Марата здесь нет, но я чувствую его ошейником на горле, который медленно и неумолимо сжимается.
        Ответить я не успеваю.
        Рэйн коротко бросает «Хорошо», выключает телефон и в одно движение выхватывает мой.
        Тоже выключает.
        Я смотрю на него во все глаза.
        - Шавки Островского? - задает резкий и четкий вопрос.
        - Да, - почти шепотом отвечаю я.
        - Ты помнишь, что у нас договор?
        Я краем глаза замечаю идущую в нашу сторону Александру с полной охапкой шоколадок. Их там десяток, кажется, и пару штук дочка, конечно же, теряет по дороге.
        - Помню, только… Теперь все изменится. - Телефон снова звонит. Не глядя выключаю. Это наверняка Диана. Она тоже подневольная рабыня Марата. Мне даже немного стыдно, потому что если он дал приказ достать меня из-под земли, а она его не выполнит, то Островский не будет осторожничать в выражениях. - Марат пришел в себя. Я… должна ехать, пока он не разозлился.
        Это может звучать как безумие - жертва бежит к палачу.
        Но мой оптимизм умер пару лет назад, когда после очередной порции побоев я решила, что смогу уйти и ничто меня не остановит.
        Он нашел и остановил.
        И на две недели забрал у меня дочь.
        Просто забрал, а меня вышвырнул на улицу, как вещь, которая никогда не была ему нужна.
        И я ничего не могла сделать. Совсем ничего. Абсолютно ничего.
        Те воспоминания толкают вперед, словно выстрел в спину.
        Просто бегу к Александре, хватаю ее на руки и что есть силы прижимаю ее к себе.
        Она пахнет детским шампунем и единственным лучиком надежды в моей жизни.
        Без нее я бы уже давно сломалась.
        Шоколадки высыпаются из детских ручонок.
        Алекса кладет ладошки мне на щеки.
        - Не плачь. - А сама морщит нос и киснет на глазах. - Папа не будет тебя обизять… Он, - тычет пальцем куда-то мне за спину, - обесял.
        Сколько раз уговаривала себя не реветь при дочери, и каждый раз что-то рвется внутри, когда смотрю на нее и вспоминаю те две недели кромешного ада. Я думала, что больше никогда ее не увижу, не возьму на руки и она будет расти в страхе и ужасе.
        - Шоколадки потеряла, Единорожка, - говорит Рэйн, подбирая и укладывая их в тележку. - Можешь поискать мне зефир? Не усну без него, - уже тише, как будто приоткрывает крышку своей сокровищницы.
        Я знаю, что это - лишь повод остаться со мной наедине и даже благодарна, что Рэйн ведет себя разумно, но руки ломит в каждом суставе, когда отпускаю Капитошку на поиски.
        - Ты никуда не поедешь, - говорит Рэйн совершенно жестко. - Сейчас я отвезу вас с Александрой в квартиру, и ты будешь сидеть там в безопасности. Никаких звонков, никакого телевизора - смотри тупой сериал и занимайся ребенком.
        Как все просто в его мире.
        Даже хочется похоронить все страхи и… поверить.
        А потом я вспоминаю нашу встречу в больнице, наш «договор» - и шоры спадают с глаз.
        - А что будет потом, Рэйн? - Смотрю на него в упор. - Марат пришел в себя, он может прожить еще… какое-то время. Вопрос с завещанием больше ничего не значит. Он может вычеркнуть меня, тебя, всех! Он еще может успеть со мной развестись и найти новую жену. Ты не жил с ним под одной крышей, ты не знаешь, насколько он…
        Пытаюсь проглотить горький ком слюны, но он становится поперек горла старыми страхами. Даже ртом дышать трудно.
        - Насколько он безумен? - со злостью заканчивает за меня Рэйн.
        - Прости.
        - Я знаю эту тварь, Монашка, гораздо лучше, чем хотел бы.
        Мне действительно стыдно за свои слова, но это все равно уже ничего не значит.
        - Мне нужно ехать к нему.
        - Сегодня тебе нужно быть со мной и дочерью. - Рэйн берет меня за подбородок - сильно, властно, но я не чувствую опасности. Скорее… Это странное чувство покоя: как будто я, маленькая замерзшая птица, оказалась в теплых ладонях великана. - Приготовить ужин, провести с нами вечер и вместе со мной прикончить бутылку вина. И к херам все.
        Его глаза такие ярко-голубые, неоновые, убивающие и воскрешающие одновременно.
        Что же мне делать, господи?
        - Я пообещал твоей дочери, что не дам вас с обиду. Посмотри на меня и скажи - ты мне веришь?
        Я смотрю, потому что не могу не смотреть.
        Это сильнее гипноза.
        И сильнее страха смерти.
        Может быть, вот теперь - все правильно? Не за деньги, не за бренд. Мне ничего не нужно, если моя малышка будет в безопасности.
        Моя собственная жизнь не имеет значения.
        - Я верю, Рэйн.
        - Наконец-то здравые мысли, - фыркает Дьявол, но я вижу, что ему по душе утвердительный ответ. - Я сам поеду к Островскому. Все остальные разговоры - завтра утром.
        Согласно качаю головой.
        Сегодня буду пьяная и глупая, как он хочет.
        И как хочу я сама.
        Глава 35: Рэйн
        Наверняка у Островского был какой-то охуенный план, раз он решил столкнуть лбами меня и Анфису. Иначе зачем устраивать эти очные ставки?
        Пока иду по коридору медицинского центра - второй раз за день и меня уже тошнит от этих пафосных, покрытых золотым кракелюром стен - уговариваю себя не вцепиться твари в глотку сразу, как переступлю порог его палаты.
        Что ты с ними делал, мразь, что от одной мысли о тебе их обоих трясет до слез?
        Сжимаю кулаки, вспоминая, как яростно, намертво, Анфиса прижимала к себе дочь.
        Он забирал у нее ребенка?
        Очень в духе Островского.
        Адвокат выхаживает перед дверью: прихрамывает на одну ногу и изображает циркуль.
        Потом, когда замечает меня, рвется навстречу, но я грубо толкаю его в грудь раскрытой ладонью. Волкодавы около двери расступаются - у них, видимо, указания от самого Хозяина.
        Захожу и пяткой закрываю за собой дверь.
        Около койки, прямо у изголовья, сидит Алекс - его вторая жена. Глаза в соплях, носовой платок у рта. Для полноты картины не хватает только нимба. Такого, из херового пластика и с подгулявшими светодиодами, за пятьдесят центов с АлиЭкспресс.
        Островский подключен сразу к куче аппаратов, с трубкой в ноздрях и с иголками в венах.
        Сука, хотел бы я, чтобы он выглядел хуже.
        Так и не скажешь, что еще утром был почти_овощем.
        - Неужели не пристрелишь? - Чуть наклоняюсь вперед и выразительно ладони в карманы брюк. Хотя, кого я обманываю? Чтобы перегрызть ему глотку, мне достаточно зубов.
        Алекс морщит нос.
        А когда замечает, что я успеваю краем глаза следить и за ней, тут же снова ударяется в образ горюющей, но счастливой коло тела любимого женщины.
        - Рэйн… - сухо произносит Островский. Голос и темные провалы под глазами все же играют против него. - Ты… приехал.
        - Вообще или конкретно на твою могилу? - уточняю я.
        Мачеха - я до сих пор называю ее так - громко сморкается в бумажный носовой платок.
        Прищуриваюсь и медленно, предупреждая, мотаю головой. Еще раз так сделает - возьму первое, что попадет под руку и уебу до звезд в глазах. Потому что она - не женщина. Она даже не человек. Она - стервятник. Прилетела клевать тело моей Анфисы. Хуй там было.
        - Я сказал адвокату… - Островский говорит с тяжелыми долгими паузами. - Александра - не моя дочь. Я докажу. Я знаю. Анфиса… Эта тварь… Она гуляла… направо… налево. Подставляла всем… Шлюха.
        Во мне борются противоречивые чувства.
        С одной стороны, я бы хотел, чтобы Александра не была дочерью Островского. Чтобы смотрел на нее - и в моей голове не было даже мысли о том, чье семя дало ей жизнь.
        С другой стороны - я видел глаза Анфисы. Она бы никогда…
        - Я подал на развод… - продолжает мямлить Островский.
        Слушаю в пол уха, достаю телефон и делаю пару кадров.
        Мачеха кудахчет.
        - Это не для прессы, - усмехаюсь. - В мою личную коллекцию. Закажу себе поле для дартса с твоей полудохлой рожей.
        - Змеенышь… Ты ничего не получишь! - Он хрипит и кашляет. - Никто ничего не получит! Вы все - грязь, мусор… под… моими ногами!
        От такого поворота даже мачеха замирает со стаканом в руках. Так и слышу, как количество нолей в сумме, которую она уже подсчитала за роль Матери Терезы, стремительно скатывается в минус.
        Я должен что-то сделать.
        Убить эту падаль до того, как его сердце остановится.
        Должен превратить его жизнь в кошмар.
        Должен… защитить маму одной маленькой Единорожки.
        Как и обещал.
        Я пишу сложные программы, создаю их просто в своей голове.
        А жизнь, пусть и не подчиняется алгоритмам и формулам, все же чуточку проще программ. Так что тех пары шагов, что я делаю до кровати Островского, достаточно, чтобы сложить два и два.
        Даже если это чистое безумие, но если бы та ночь в моей башке, была реальной… Единорожка могла бы быть…
        Обещания, данные детям, нужно выполнять даже мертвым, даже из могилы, даже с того света.
        Я наклоняюсь к уху Островского и шепотом, не торопясь, разжевывая как умственно отсталому, говорю свою «правду»:
        - Александра - моя дочь, падаль. А я уже не беззубый щенок. И за то, что ты обижал моих женщин, я превращу твою жизнь в кошмар наяву. Слышишь, «папочка»? Ты сдохнешь на улице, в собственном дерьме и блевотине. Я достаточно «твоей сраной крови», чтобы уметь быть беспощадным. Но я - молодой дурной волчара, а ты - гниющий шакал. Угадай, кто из нас живучее?
        Мне просто пиздец как нравится, что в ответ на мои слова гад начинает морщиться и хрипеть. Даже немного жаль, что не могу добить его прямо сейчас.
        - Убирайся! - начинает визжать мачеха, но, вместо того, чтобы позвать псов из-за двери, просто заламывает руки.
        Кому-то здесь точно так же, как и мне, хочется, чтобы жизнь Островского тоже пошла на часы.
        Я делаю шаг от кровати и жду, пока он отдышится и перестанет так забавно вращать глазами. Есть еще пара вещей, которые я должен ему сказать, прежде чем выйду из палаты. Другого шанса не будет. В следующий раз мы увидимся уже на «поле боя» и тогда болтать языком будет только слабак, потому что сильный просто нанесет удар первым.
        - Я знал… - Островский поднимает руку и тычет в мою сторону трясущимся пальцем. - Знал, что она…
        - … теперь под моей защитой, - заканчиваю явно не так, как собирался он. Еще одного оскорбления в адрес Монашки просто не вынесу - на фиг, расхреначу ему рот и выбью все зубы, чтобы мог только бессмысленно шамкать губами. - Потянешь к ней хотя бы свои грязные мысли - и я тебя убью.
        Больше мне нечего здесь делать.
        Я сказал все, что должен был.
        Я понял то, чего не осознавал еще пару часов назад.
        Я как-то вдруг очень сильно повзрослел за этих несколько минут около койки старика-тирана. И по дороге на улицу, с каждым сделанным шагом все сильнее и отчетливее осознаю, что заслужил все те слова от Анфисы. Когда она сравнивала меня с этим придурком - это было не из ее злости, не потому что хотела меня унизить или оскорбить. Я же правда чуть сам не стал таким же куском говна. Потому что решил, что бабки и средства позволяют мне быть скотиной.
        Твою мать.
        На крыльце снова курю: медленно, вдумчиво глотаю отравляющий легкие дым и даю себе обещание бросить, когда все это закончится.
        Островский сломал меня. Где-то на самом дне моей души, возможно, живет хороший добрый и светлый паренек, которому когда-то хотелось сеять разумное и вечное, быть примерным сыном, радовать своих родителей и быть поводом для их гордости. Я не понимал, почему отец меня лупит, почему когда мать пытается его вразумить - он лупит и ее тоже. Думал, что из-за того, что я рыжий. Смешно вспомнить, блядь, но даже волосы пытался покрасить «зеленкой». Чтобы стать «таким».
        И в итоге правда стал.
        Подсознательно превратился в мудака Островского, потому что в башке, хотел я того или нет, торчала мысль: я - продукт этого человека и этой крови. Я такое же дерьмо, как и он, так хули пытаться быть хорошим, если это не дает ровным счетом ничего?
        Я был маленьким и слабым, когда Островский избивал и унижал мою мать. Не мог защитить ни ее, ни себя.
        Сейчас у меня есть шанс сделать все правильно, даже если меня внутренне трясет от того, что из меня вдруг начало слишком буйно выплескиваться все это светлое дерьмо.
        Пришло время сделать что-то правильное и настоящее.
        Защитить двух слабых женщин.
        Отпустить свои детские страхи.
        И признать, наконец, что я не гожусь для отношений с нормальной женщиной.
        Потому что я уже необратимо отравлен папашиной кровью.
        Глава 36: Анфиса
        Я знаю, что ненормально и странно вдруг начать переживать о том, куда подевался человек, который фактически сделал меня своей должницей, но, когда спустя три часа Рэйна все еще нет, во мне тонко, как хрусталь в серванте во время землетрясения, дребезжит отчаяние.
        Не нужно было его слушать.
        Я должна была поехать в больницу и посмотреть в глаза Островскому.
        Сделать что-то.
        Сказать «довольно!» в конце концов.
        - Мама, ты дложишь. - Алекса прижимается ко мне всем телом, обнимает за шею и настырно, как маленький котенок, лезет на руки.
        Уже почти десять.
        Она сонная после ужина и ванной, но так измотана кучей новых впечатлений, что не может уснуть даже после сказки на ночь. Так что мы просто сидим на удобном диване в гостиной и смотрим канал про жизнь животных.
        - Я хочу котика, - зевает моя маленькая Капитошка, когда на экране показывают парочку пушистых мяукающих клубков. - Если мы не будем зить с папой, мы заведем котика?
        - Конечно, - перебираю ее волосы и делаю глубокий вдох, когда входная дверь под моим гипнотизирующим взглядом так и отказывается открываться и впускать Рэйна.
        Что-то случилось.
        Почему его нет так долго?
        Может быть… он послушал Островского и поверил, что я и есть та самая шлюха и проститутка, и раздумал идти против отца ради «недостойной»?
        В моей жизни было так много предательств и подножек, что глупо вот так слепо, без причины, верить во что-то хорошее. Даже если отчаянно хочется.
        Нельзя никого пускать в свое сердце.
        Мне это всегда слишком дорого обходится.
        Алекса, наконец, засыпает и я потихоньку переношу ее в ту комнату, которую «назначила» детской.
        Иду в душ.
        Сушу волосы.
        А потом долго смотрю на себя в зеркало, проклиная каждую из морщинок вокруг глаз, уставший вид, бледную кожу и, пусть и бледные, но растяжки на животе.
        Мне тридцать.
        Я не молодею, и если оглянуться, то в моей жизни никогда не было обычных женских радостей: обнимающих всю ночь мужских рук, звонков с вопросами, как у меня дела, милых сообщений с признаниями или смешными картинками, как это делают нормальные пары.
        Мне не жаль себя. Совершенно.
        Но мне хочется хотя бы ненадолго, пусть и понарошку, притвориться Женщиной.
        Иногда помогает даже плацебо, если, принимая пилюлю с пустышкой, в человеке зреет вера на исцеление.
        На губах до сих пор держится вкус поцелуя.
        Если бы это было возможно - я бы спрятала его в коробку и хранила всю жизнь.
        В тридцать лет глупо мечтать о таких глупостях, но мне все равно.
        Я наношу легкий макияж, подбираю волосы, чтобы открыть шею.
        Из всех вещей у меня только то, что всегда хранила у няни Капитошки в маленькой спортивной сумке «на всякий пожарный случай». Само собой, это не белье от «ВС», а простая шелковая пижама. Но по крайней мере она хорошо на мне сидит, и у меня нет проблем с фигурой.
        В гостиной есть свечи и я зажигаю их все - около десятка.
        Откупориваю вино и первый бокал выпиваю «грязно»: сразу весь, жадными глотками.
        Чтобы сразу закружилась голова и выключились тормоза.
        Когда в дверном замке проворачивается ключ, я уже совсем не хочу думать о последствиях своего следующего шага.
        Я просто иду навстречу Рэйну и намеренно отвожу его руку, когда пытается нащупать выключатель на стене.
        От него сумасшедше пахнет дождем и дымом.
        - Рэйн… - Улыбаюсь его имени и отчаянно смело обнимаю своего Дьявола за шею. - Мой Рэйн…
        Он напряжен и натянут, вибрирует внутренней злостью, словно высоковольтный провод под напряжением.
        - Ты вообще реальная сейчас или снова мне снишься? - злой смех. Жестко берет за задницу, притягивает к себе, выдыхает, когда подтягиваюсь и обнимаю его ногами за талию. - Сдурею, если утром тебя снова не будет в моей постели.
        Я не знаю, что будет утром.
        Поэтому просто берусь за верхнюю пуговицу его рубашки.
        Он хотел меня дурную и оторванную?
        В тридцать лет самое время стать такой.
        Хотя бы на эти несколько ночей.
        Он думал обо мне…» - мысль стучит в висках, как ненормальная: громкими тяжелыми толчками, как будто мы уже занимаемся сексом в своих мыслях.
        Все эти годы я бегала от мыслей о том, что где-то внутри меня живет женщина, которой нужно, чтобы ее любили, ласкали, доставляли удовольствие. Чтобы рядом был Мужчина, от которого до сладкой дрожи в теле кружится голова, приятно болят соски и между ног ноет от потребности быть наполненной.
        Мне одновременно и приятно, и больно.
        Потому что сбывшаяся мечта на самом деле все равно никогда не станет реальной.
        Рэйн несет меня в спальню, пяткой закрывает за нами дверь.
        На мгновение во мне просыпается та испуганная Анфиса, которая впервые вошла к нему в квартиру, и я непроизвольно отклоняюсь, когда Рэйн тянется губами к моим губам.
        В темноте комнаты, в тусклом сером луче лунного света его глаза становятся темнее и злее.
        Я жмурюсь.
        Не думать, что для меня это может стать чем-то большим, чем «плата за защиту», а для него так и останется лишь прихотью и местью отцу.
        Мне не повезло родиться в этой жизни, хотя. Наверняка многие женщины сказали бы, что просто бешусь: бриллианты, автомобили, меха, квартиры… За это можно потерпеть сломанные ребра и не заживающие гематомы. Подумаешь.
        - Ты, блядь, где сейчас? - Рэйн бросает меня на кровать и ладонями прижимает колени к матрасу, мешая стыдливо сдвинуть ноги. - Кого мне еще убить, чтобы сейчас в твоей башке был только я?!
        Мне нравится его грубость.
        Она… очень мужественная, настоящая. Этот рык и побелевшие от напряжения стиснутые губы, пока ждет ответ. Как будто если я скажу, что думаю о цвете обоев, он просто развернется и уйдет. Потому что не такой, как Островский. Потому что боится быть таким, как он и никогда не возьмет женщину силой, даже если не закроет свою проклятую потребность.
        - Мне холодно, - говорю дрожащими губами и мое тело внезапно действительно начинает потряхивать от крепкого озноба. - Согрей меня… Пожалуйста, Рэйн.
        Даже голос меняется: идет откуда-то изнутри, из внезапно проснувшейся женской сущности, которой необходимо слиться именно с этим мужчиной. Прямо сейчас.
        Глава 37: Анфиса
        Рэйн сдергивает рубашку - пуговицы разлетаются в стороны, словно маленькие градины.
        Бросает ее на пол.
        На бледной коже столько старых кривых шрамов, что я невольно стону от боли. Просто смотрю на эти резкие уродливые штрихи прошлого - и меня словно режут в ответ: по груди, животу, плечам и запястьям.
        В тот день, когда мы впервые встретились, он был в крови.
        И в день свадьбы, его кровь была…
        - Смотри на меня, - приказывает мой Дьявол. - Я хочу знать, что ты - настоящая. Поняла? Глаза в глаза.
        Он ставил ладони по обе стороны моих бедер, и даже без прямого физического контакта, я чувствую жар под его кожей сквозь тонкий шелк пижамы.
        Мне необходимо снова почувствовать прикосновения этих крепких пальцев, иначе сойду с ума.
        - Ты боишься, что я нереальна? - Мой смех надрывный и с горечью. - А ты - реален? Или просто моя сексуальная фантазия?
        Синие глаза похотливо блестят в темноте.
        - Скажи, что я тебе нужен, Монашка.
        Мотаю головой - ни единого звука не смогу произнести, пока нависает надо мной и прижигает этим взглядом, словно непослушное насекомое.
        - Скажи, - требовательно, жестко, одним махом подхватывая меня под бедра.
        Тянет штаны по ногам.
        Ткань, сопротивляясь, издает печальный треск.
        - Ты… мне… нужен, Рэйн.
        Я сказала это?
        Вот этим сексуальным голосом голодной нимфоманки?
        - Порву тебя, - почти обещает он, напряженно усмехаясь.
        - Дурак. - От стыда прикрываю глаза рукой.
        - Я не разрешал закрывать глаза.
        Отчаянно хочу спрятаться от стыда за то, что мое тело, мои мысли и мои самые откровенные фантазии принадлежат ему. Он словно злой джин, извративший мое желание в самую алчную форму, чтобы теперь вертеть мной, как вздумается.
        Чтобы напомнить, что я до сих пор не слушаюсь, Рэйн ощутимо щипает меня за внутреннюю сторону бедра.
        Привлекает внимание, одновременно развод мои колени максимально широко.
        Верчу бедрами по кровати, пока Рэйн не забрасывает одну мою ногу себе на плечо, и свободной ладонью надавливает на низ живота.
        Успокаивает. Привинчивает к месту. Наполняет меня чем-то тяжелым и сладким до одури.
        - А теперь скажи, что я могу трахать тебя так, как захочу, - еще одно требование.
        - Дурак, дурак… - повторяю как сломанная заводная игрушка.
        - Я жду, - издевается мой Дьявол.
        Опускает ладонь ниже.
        Проводит большим пальцем под верхней резинкой трусиков.
        Хрипло смеется, когда инстинктивно втягиваю живот.
        - Не надо, Рэйн… - Что «не надо»? Вряд ли я сохраню здравый смысл, если он остановится.
        - Я все еще жду, Монашка.
        Ему как будто даже нравится все это: издеваться надо мной, выуживать по капле весь мой стыд, чтобы получить… кого?
        Женщину? Проститутку? Его послушную куклу, готовую по первому щелчку пальцев встать на колени и открыть рот?
        Палец тянет вниз резинку трусиков.
        Кажется, по проклятому миллиметру в минуту - я с ума схожу, потому что мне стыдно и горячо, и безумно-приятно одновременно.
        - Тебе придется сказать, упрямая ты женщина, - мрачнеет Рэйн. - Или, клянусь, привяжу тебя к кровати, буду лизать и трахать, и хер ты у меня кончишь. Узнаешь, как это больно.
        Это я смеюсь, словно сумасшедшая ведьма на костре?
        - Хочу тебя, - произношу еле слышно, и подмахиваю бедрами навстречу.
        Уже плевать, что у меня тело тридцатилетней рожавшей женщины: со следами пары растяжек, с обыкновенным пупком, без салонного загара. И что бедра стали немного шире, чем мне бы хотелось. И в конечном итоге я наверняка окажусь в самом конце его личного рейтинга красоток, с которыми он занимался любовью.
        - Только попробуй пошевелиться, - предупреждает Рэйн. - Как маленькая невинная девчонка.
        - Это очень глупо? - Я смеюсь и снова пытаюсь прикрыть глаза, но Рэйн выразительно вскидывает бровь, напоминая о правилах игры.
        Он ненормальный.
        Совсем, господи прости, отбитый. На всю голову.
        И меня втягивает в его безумие, словно в ураган, от которого внутри рвутся все связи с реальностью.
        Рэйн опускает руки, расстегивает ремень. Проводит по дорогой гладкой коже, складывает его вдвое, взвешивает на ладони и бросает рядом со мной. В глазах - провокация, губы в безумном оскале.
        Каждая клетка моего тела чувствует, что я приму от него все: ласку, удовольствие, боль.
        И буду просить еще. Снова и снова. Как наркоманка.
        А потом он просто раздевается: стаскивает штаны по бедрам.
        Обнажает сухой живот с тонкой едва заметной дорожкой светлых волос.
        Ниже, до самого паха.
        Обнажает твердый темный член.
        Поджимаю пальцы на ногах, дергаюсь, словно между ног ударило током.
        В моей памяти все свежо, как будто я вчера была в его кровати, под ним, и он входил в меня сильно и жестко, словно хотел заклеймить собой изнутри.
        - Возьми меня, - слышу просящий женский голос.
        Мой? Это словно стон голодной самки.
        Я хочу вернуть ту ночь.
        Хочу наполнится им до боли, до натянутых сухожилий, до крика, от которого будет болеть горло.
        Рэйн приподнимается, но только чтобы снова сесть - на этот раз на меня, сверху.
        Как-то лениво берется за края пижамы.
        Разрывает их в стороны.
        Брыкаюсь и влажная головка его члена ударяется мне в живот.
        - Это чтобы не дергалась, - предупреждает Дьявол, заводит мои руки мне за голову и перетягивает запястья ремнем. - И чтобы утром была здесь. Чтобы когда проснусь - твоя задница была рядом. И ты вся пахла мной.
        Я мотаю головой, но тело соглашается принять правила, потому что я продолжаю послушно держать руки, пока Рэйн затягивает петлю и привязывает край ремня к спинке кровати.
        Приподнимается.
        Долго смотрит на меня, растапливая, словно плитку шоколада.
        Еще одно резкое движение - и тонкие тесемки бюстгальтера рвутся на груди.
        Я чувствую, как прохладный воздух режет затвердевшие соски.
        Почему Рэйн не прикасается ко мне?
        Хочу, чтобы целовал.
        Чтобы облизал их и свел с ума.
        Я хнычу и, совсем как капризная девочка, колочу пятками по постели.
        Он облизывает губы. Прикусывает кончик большого пальца, одновременно перехватывая член у самого основания.
        Смотрит на мои попытки выпросить хоть каплю ласки - и вколачивается в собсвтенный кулак.
        Я могу вечность смотреть на эти резкие движения крепких бедер.
        Но мне мало.
        - Твои шикарные сиськи просто созданы, чтобы на них кончить, - говорит немного тягуче, пьяно, откровенно.
        Меня уже трясет.
        Прогибаюсь в спине, подставляю ноющую грудь, словно угощение.
        Пожалуйста, сделай это…
        Он проводит по соску влажным пальцем.
        Я отчаянно рву руки, чтобы освободиться, но петля затягивается все сильнее.
        Рэйн смотрит на меня, наклоняет голову, выставляет кончик языка…
        Прикасается к второму соску.
        Наш зрительный контакт ударяет током прямо в грудь.
        Я открываю рот. Дышу тяжело и рвано.
        А потом все-таки кричу, когда Дьявол сжимает губы вокруг твердой плоти и жадно втягивает сосок в рот. Сильно и жестко посасывает, кусает, выуживая из меня миллион разных звуков.
        Внизу живота все тянет, наливается кровью.
        Я не знаю, какая природа у этого чувства, но мне хочется взорваться, когда к жадным движениям губ Рэйна прибавляются его выразительные толчки бедрами.
        Он трется членом об мой живот, как будто показывая: я сделаю с тобой вот так, и это будет сильно и жестко…
        Голова снова кружится.
        Его пальцы с силой выкручивают мой сосок.
        Зубы оттягивают другой.
        Я выгибаюсь болезненной дугой - вся сразу.
        Запрокидываю голову.
        И внезапно раскалываюсь от сильной тянущей сладости между ног.
        Кричу, повторяя имя моего психа: «Рэйн… Рэйн…»
        Глава 38: Рэйн
        Сколько раз я дрочил, как больной, пытаясь хотя бы приблизительно воссоздать в памяти ту ночь, которая разделила мою дурную фантазию на мыли о Монашке, и мысли обо всех других женщинах.
        Блеклые скучные мысли ни о чем.
        Я пытался повторить то, что едва ли и сам хорошо помнил: находил девчонок похожей комплекции, задёргивал шторы и трахал их в полной темноте, пытаясь представить, что трахаю ее.
        И ничего.
        Так что этот ее оргазм просто рвет к херам мое и без того сломанное терпение.
        Вкус ее сосков до сих пор у меня во рту.
        Это словно вишневое сладенькое пойло для девочек, котором мажусь по вене, как последний дебил.
        Анфиса разводит ноги так широко, что ее влажная промежность приглашающе выставлена напоказ.
        Накрываю ее ладонью.
        Монашка вздрагивает, приподнимает бедра.
        Потираю ее между складками: охренеть, какая мокрая и горячая.
        Приходится снова надавить ладонью на живот, чтобы не дергалась.
        Нахожу пальцем клитор. Маленький и тугой, между узкими тонкими как у малолетки внутренними складками.
        Я хочу трахнуть ее клитор языком.
        Хочу вставить ей между ног.
        А потом перевернуть на колени и отдолбить в задницу, чтобы орала и просила еще.
        Дурею на всю катушку просто фантазируя, что хочу с ней сделать и что она с удовольствием от меня примет.
        Да по хер на все.
        Тяну ее на себя, раскидываю ноги по обе стороны своих бедер.
        Анфиса снова стеснительно пытается сжать колени.
        Я беру член в ладонь и провожу головкой по тугой промежности.
        Размазываю ее влагу по стволу.
        Пробую мошонку - яйца твердые и тяжелые как камень.
        Никогда еще так сильно не хотелось обкончать женщину с ног до головы. Чтобы вся была во мне: пошло, грязно, как мне хочется.
        Одной ладонью сжимаю яйца, другой перехватываю член и дрочу, разглядывая, как Анфиса извивается передо мной, выпрашивая и выстанывая.
        Если в природе существует язык тела - вот он.
        Громкое «Выеби меня, мудак ты херов!»
        Во мне столько спермы, что кончал бы всю ночь, пока на хрен не сдохну.
        От удовольствия.
        Монашку уже не нужно заставлять смотреть: она не сводит лихорадочно горящего взгляда. Облизывает и до крови кусает губы.
        Воображаю, как оно будет: поставить ее на колени и отыметь в горло, кончить туда, и смотреть, как будет глотать и просить еще.
        Она делает меня абсолютным психом.
        Существом, которое живет одним инстинктом: быть в своей самке.
        Член буквально разрывает от прилитой крови. Голова болит от напряжения.
        Я намеренно прижимаюсь несколько раз долблюсь членом в Анфису, и каждый раз безумно скалюсь, когда она пытается втянуть меня в себя.
        Удовольствие вызревает молниеносно.
        Тяжелым шаром для боулинга направленным ударом скатывается от затылка к копчику.
        Меня на хуй разрывает, когда кончаю.
        Тугими струями прямо на эти мокрые складки, между ними - на горошину клитора.
        Моя ненормальная дергается и кричит.
        Обзывает меня последними словами.
        Плачет.
        Точно припадочная.
        Заводит еще сильнее.
        Я кончил - и хер бы там у меня упал.
        Только немного ведет в сторону, когда хватаю Анфису за бедра и одним движением переворачиваю на живот. Подтягиваю, вынуждая встать на колени.
        Хоть бы не вставить в задницу. Не сейчас, Рэйн. Не сейчас, твою мать!
        Даже в темноте комнаты отчетливо вижу сперму на ее коже: тяжелые молочные капли между ног, ручейки на бедрах.
        Тыльной стороной ладони раздвигаю колени Анфисы.
        Глажу вход и когда она начинает толкаться навстречу, вставляю в нее сразу два пальца.
        Сука, еле входит!
        Разве женщина может быть такой тугой?
        Проталкиваю почти с силой, мысленно надеясь, что она достаточно мокра, чтобы не чувствовать боли.
        Мне уже не притормозить. Даже осознавая, что член у меня куда больше и толще, и когда я натяну на себя мою ненормальную, это может быть… ощутимо.
        Когда ее стенки платно сжимаются вокруг моих пальцев, я понимаю, что готов кончить снова. И если не вставлю ей прямо сейчас - меня жестко заклинит. Один бог знает, чем это может кончится, но в таком состоянии я правда могу просто затрахать ее без башки, не понимая, что делаю, на одних только инстинктах.
        Еще шире развожу ее бедра, задираю задницу максимально высоко. Анфиса почти распласталась на кровати, и что есть силы кусает покрывало, чтобы не орать. Но даже так ее звуки слышны, кажется, даже не луну.
        Хоть бы не проснулась Александра…
        Эта последняя здравая мысль гаснет в моей голове, когда вход моей Анфисы немного приоткрывается передо мной. Эти розовые складки все в моей сперме… Сдуреть на хрен.
        Прижимаюсь к ней головкой.
        Оттягиваю удовольствие.
        Это будет охренеть как классно.
        Кровь в венах на члене пульсирует с частотой миллион ударов в секунду.
        Это точно будет моя любимая поза. Драть ее в ней наверняка просто охуенно классно.
        Через секунду я это узнаю.
        Закрываю глаза, даю себе передышку на вдох, выдох и еще один вдох.
        Маленькая часть сознания орет, что надо быть нежным и осторожным.
        Куда там, когда так жестко рвет башку?!
        Движение в нее - резкое, с полного толчка.
        Вгоняю в нее по самые яйца.
        - Пиздец… блядь… - Стискиваю зубы и искры пляшут перед глазами сраные адские танцы.
        Во мне больше нет контроля.
        Анфиса сжимает мой член так плотно, что больно сделать обратно движение.
        - Дай мне трахнуть тебя, - рычу сквозь зубы.
        Шлепок по ягодице вдогонку.
        Она вскрикивает от удовольствия, и сама подается навстречу, натягивается на меня, как похотливая самка.
        Моя самка.
        Несмотря на связанные руки, Анфиса громок скребет ногтями по покрывалу.
        - Расслабься, - уже приказываю.
        Чувствую, что пытается, но она слишком узкая и тугая. Словно с девственницей.
        С ума сойти.
        Я оттягиваю от себя ее бедра. Жадно смотрю, как член выходит из промежности, весь мокрый от ее влаги. Собсвтенная сперва уже на животе.
        Мы какие-то животно-грязные.
        И это заводит.
        Простреливает мозги, как выстрел из винтовки.
        Я почти чувствую вкус пороха на губах.
        И когда почти выхожу - обратно, снова одним толчком.
        Вонзаюсь пальцами в ее бедра, приподнимаю на себя, чтобы сменить угол. Выхожу - и обратно, с оттяжкой, на этот раз так сильно, что у самого в яйцах ломит от жесткого удара о ее бедра.
        Анфиса мычит, умоляет еще раз.
        Утром будет красная, как раз, когда напомню, что просила с ней сделать.
        Я полностью натягиваю ее на свой член.
        Снова и снова, глубокими рваными толчками.
        Шлепками яйцами о влажную кожу.
        Запрокидываю голову.
        Еще сильнее подтягиваю к себе эти охуенные бедра все в маленьких синяках от моих ладоней.
        Пусть будет.
        Мои следы на моей женщине.
        - Рэйн, давай, давай… - хнычет Анфиса, сама насаживаясь на мой член.
        Я едва успеваю врубить тормоз и выйти из нее, когда Анфиса кончает - громко и сильно, маленьким землетрясением прямо передо мной.
        И я снова кончаю на нее - на бедра, на отпечатки моих пальцев, на тугое колечко задницы.
        Снова и снова, горячими, кажется, адски раскаленными струями спермы, помечаю эту женщину собой.
        Глава 39: Анфиса
        Я не знаю, сколько раз за ночь мы занимаемся любовью.
        Кажется, засыпаем на полчаса, чтобы восстановить силы, снова просыпаемся, занимаемся сексом - нежно и медленно - и снова спим. А потом я сама тянусь к моему Дьяволу через кровать, трогаю его за плечо, чтобы через секунду оказаться на спине, под ним, распластанной и покоренной.
        Только под утро проваливаемся в крепкий приятный сон.
        Настолько крепкий, что когда открываю глаза, вижу спящую на моей половине кровати Капитошку.
        Стыд приливает к щекам.
        Господи, как я могла не услышать?!
        Впервые в жизни не проснулась в ответ на шаги дочери.
        Рэйн спит у меня за спиной, как-то очень по хозяйски забросив руку мне на бедро.
        А Александра лежит передо мной, укрывшись одеялом, которое притащила с собой. Она и раньше так делала, потому что Марат не разрешал ей спать рядом, говоря, что одеяло одно, и оно для отца и матери. Со временем Капитошка научилась приходить ко мне ночью только когда муж ночевал у очередной любовницы, но так и не смогла избавиться от привычки приносить свое одеяло.
        - Что ты делаешь? - сонно приподнимает голову Рэйн, когда я, выбравшись из постели и быстро одевшись в обрывки пижамы, пытаюсь завернуть Алексу в одеяло, чтобы перенести к ней в комнату. - Она ночью пришла, я трусы надел под одеялом.
        Он слышал, как она пришла - и не стал мешать и будить меня, чтобы убрала ребенка из кровати?
        - Марат… Он… - Рэйн выразительно хмурится, и я понимаю, что эту тему лучше сразу закрыть.
        - Пусть ребенок спит, Монашка. Мне она не мешает, тебе - тем более.
        Я нахожу майку взамен порванной верхней части пижамы и забираюсь обратно под одеяло. Кровать огромная и когда Капитошка раскладывает ручки и ножки, словно морская звезда, нам хватает места втроем. Хоть Рэйн тут же исправляет ситуацию и притягивает меня к себе, чуть не силой прижимая голову к своему плечу.
        Мне страшно от этих нежностей.
        У меня никогда такого не было: лежать с мужчиной в одной кровати, быть расслабленной и счастливой, чувствовать его потребность обнимать меня даже после того, как у нас уже не осталось сил даже шевелиться.
        Островскому на все хватало пары минут. Раз в несколько месяцев. Потому что все остальное время от трахал своих бесконечных молоды любовниц и даже не скрывал этого. В последний год уже в открытую шутил, что я у него «для мебели».
        - Когда был мелким - мне часто снились кошмары, - шепотом говорит Рэйн.
        Чувствую, как напрягается пол одеялом, и чуть не поддаюсь желанию прижаться к нему сильнее. Нельзя привязываться. Нельзя даже думать о том, что я для него - кто-то особенный, потому что у нас нет ничего общего, кроме ребенка, о котором он знает лишь то, что она - «его сестра».
        Сюжет как для турецкой мелодрамы.
        Даже еще хуже.
        - Я бы тогда душу продал за возможность просто спать рядом с людьми, которые меня любят. Чтобы ничего не боятся. Чтобы ночью, знаешь, протянуть руку, нащупать ладонь матери и вспомнить, что в этом мире есть люди, которым не наплевать на меня.
        - Мне очень жаль, - говорю до противного шаблонную фразу, но мне действительно жаль. До настоящей боли в сердце, от которой сбивается дыхание.
        - Сон на улице очень быстро избавляет от всяких детских фантазий, - пытается отмахнуться Рэйн, но мы оба знаем, что даже сейчас ему больно вспомнить прошлое.
        Не такой уж он и двинутый, каким пытается показаться.
        Живой. Из плоти и крови.
        - Спи, Монашка. Я постерегу.
        Когда я закрываю глаза, мне кажется, что эти четыре грубоватых слова - самое приятное и волшебное, что я слышала за всю свою жизнь.
        Но засыпая у него на плече я даю себе обещание завтра утром вспомнить о реальности.
        Обязательно.
        Глава 40: Анфиса
        Я не знаю, что будит меня раньше: приятный аромат поджаренного белого хлеба или счастливый смех моей Капитошки. Наверное, и то, и другое одновременно, потому что когда открываю глаза, мне хочется поставить этот сон на паузу и смотреть его до бесконечности, как заевшую на любимом куплете пластинку.
        Почему-то в голову лезет фраза известного классика: «Остановись мгновенье - ты прекрасно…»
        Все счастливые женщина одинаково громко думают всякие романтические глупости.
        Приподнимаюсь на локтях и прислушиваюсь: кажется, Алекса учит Рэйна рисовать.
        Судя по его интонации в его голосе - не очень удачно.
        На тумбочке около кровати - накрытая салфеткой тарелка. Как любопытная девчонка заглядываю под нее и понимаю, откуда этот потрясающий запах: гренки перемазаны мягким сливочным сыром и медом, а отдельно - ржаные брускетты с красной рыбой.
        Судя по оформлению - все это из ресторана. Я бы очень удивилась, если бы у Рэйна обнаружились еще и кулинарные таланты.
        На подставке рядом - большая чашка капучино.
        Я так быстро набрасываюсь на все это, что когда Рэйн заглядывает в комнату, застает меня всю в крошках, с набитым ртом и растерянной улыбкой.
        - Доброе утро, Монашка. - Он осматривает «картину», смеется в кулак и садится на кровать рядом, нахально откусывая от моего тоста. - У тебя такой цветущий вид с утра, как будто трахалась всю ночь. Не стыдно тебе, пропащая женщина?
        Я с трудом проглатываю все, что толком не прожевала.
        Первая мысль - сказать ему, какой он дурак.
        Вторая - выплеснуть в лицо все содержимое чашки.
        И только потом понимаю, что он просто шутит.
        - Александра в порядке? - Мне стыдно, что дочка могла подумать, когда застала нас в постели. Даже в четыре года она уже многое понимает. Больше, чем я думаю, она способна осознать.
        - В полном, - кивает Рэйн. - Хватит обо всем беспокоится, Монашка, я же сказал, что пока ты со мной - все вопросы решаю я.
        Все чудесно.
        Кроме этого «пока».
        Как будто мы уже попрощались, наперед, чтобы потом просто разойтись.
        Запиваю горечь сливочным напитком с нотками шоколада, набираюсь смелости, чтобы спросить, как прошел разговор с Островским, но у Рэйна звонит телефон и когда он смотрит на экран, быстро поднимается и идет в ванну, ни говоря ни слова.
        Дверь закрывает.
        Я слышу шум текущей из крана воды и обрывки слов: «Я занят… Вернусь через пару недель… Да, я здесь…»
        Глупо вот так сразу думать, что это звонит женщина, но я уверена, что не ошиблась. Это логично - у молодого успешного мужчины должна быть соответствующая его статусу женщина. Конечно, его ровесница. Совершенно точно не «разведенка с прицепом», как нас между собой называют некоторые мужчины.
        Спасибо, реальность, за отрезвляющий удар по голове.
        Когда Рэйн выходит, я успеваю заскочить в ванну и быстро принимаю душ. Жестко соскребаю с кожи все остатки прошлой ночи, вдалбливая в голову: это просто секс, это ничего не значит, это часть «сделки», моя половина того, что необходимо сделать в обмен на свободу для нас с Капитошкой.
        Нужно только собраться с силами и как-то поговорить с дочерью.
        Господи, что же я за дура.
        Если бы можно было расшибить лоб в обмен на «науку» больше никогда не позволять себе забываться, я бы так и сделала.
        - Все хорошо? - спрашивает он, когда через полчаса выхожу уже причесанная и одетая.
        - Да, конечно. - Хочу пройти мимо него, но он берет меня за локоть и вынуждает посмотреть ему в глаза. - Мне больно, Роман.
        - Ночью тебе это нравилось, - прищуривается он.
        - Ночью я исполняла часть нашей сделки. Как ты и хотел.
        Он поджимает губы до побелевшей тонкой полосы. Выжидает, как будто дает мне шанс передумать и забрать свои слова обратно.
        Я бы очень этого хотела.
        Но в тридцать уже слишком опасно предаваться всяким иллюзиям, тем более тем, в которых молодой независимый мужчина, «взявший меня в аренду», вдруг предложит руку и сердце.
        Мне кажется, ты говоришь какую-то надуманную херню, - продолжая держать мой локоть в тисках своих пальцев, говорит Рэйн где-то у меня над головой.
        Мне безумно нравится, что он такой высокий, сильный, настойчивый и иногда творящий полную хрень. Это словно концентрация жизни, что-то вроде адреналиновой сыворотки, чтобы мое сердце забилось после безнадежной и окончательной смерти.
        Но мне нельзя.
        Я должна думать о дочери.
        Я не хочу и не буду похожа на свою мать.
        Даже если ради счастья дочери придется пожертвовать абсолютно всем. Я бы не задумываясь отдала жизнь, если бы кто-то прямо сейчас сказал, что такой обмен гарантирует ее бесконечное счастье и безоблачное будущее до самой старости. Жаль, что подобные чудеса случаются либо в слишком сказочных книгах, либо в ужасах про призыв демонов и джинов.
        - Ты все еще делаешь мне больно, - продолжаю стоять на своем. Только эту фразу и могу повторять. Как заклинило. - Я не клялась тебе в любви, и мы оба знаем, что это просто договор. Который я буду выполнять безупречно до тех пор, пока ты так же выполняешь свою часть.
        - Кстати, о моей части. - Рэйн как-то очень резко бросает мою руку. И это еще больнее, чем стальная хватка пальцев, после которой на мне наверняка останется пара свежих следов. - Островский пришел в себя и Алекса уже ошивается около его койки.
        Горько усмехаюсь.
        Кто бы сомневался, что именно она прибежит замаливать грехи, чтобы урвать хоть что-то. Она же была его женой, она знает, как и что ему сказать, чтобы максимально красиво и эффектно втоптать себя в грязь. Тогда Островский будет доволен и заплатит за акт показательного самобичевания, возможно, не один миллион. С его доходами уже можно позволять себе даже такие спектакли.
        - Тогда… Мне противно, что приходится говорить об этом, но другого выхода нет. - Самое время пересмотреть наш договор, я полагаю. Раз ты больше никак не можешь повлиять на наследство, то…
        В горло словно натолкали лезвий от бритвы.
        Каждое слово кровоточит.
        - Ну, Красотка, продолжай, чего застряла, - зло щурится Рэйн.
        Он уже все понял.
        Поэтому я теперь «Красотка».
        Уже не «Монашка».
        - Пожалуйста, заплати мне за ночь, и мы просто разойдемся.
        Мне не плевать, что он обо мне думает. Слишком сильно «не плевать», чтобы не обращать внимания на выразительную боль в груди, когда Рэйн пожимает плечами и, поворачиваясь ко мне спиной, тянется к внутреннему карману пиджака.
        Мне нужны деньги чтобы хотя бы на время скрыться из поля зрения Островского.
        Чтобы придумать, как вывезти дочь из страны без его разрешения.
        - Кстати, - Рэйн протягивает мне золотую пластиковую карту, - я сказал Островскому, что Капитошка - моя дочь. Раз уж он все равно считает тебя блядью.
        Теперь я в полной мере понимаю, что значит выражение «земля уходит из-под ног».
        Именно это со мной и происходит. Чтобы не свалиться, хватаюсь за дверной косяк сразу двумя руками, но мир от этого не становится стабильнее.
        Он… что сказал?
        - Зачем…? - Я даже не знаю, хочу ли услышать ответ.
        «Считает тебя блядью…»
        Мне в лицо, как плевок.
        И даже если я заслужила…
        После побоев, сломанных ребер и синяков, которые отпечатались у меня под кожей, я была уверена, что умею справляться с болью.
        Не умею.
        Я ничего и не знала о боли до этого момента.
        - Хотел посмотреть, как эта старая тварь истечет желчью. Надеялся, что он сдохнет, но не с моим счастьем.
        Рэйн говорит обо всем с таким выражением лица, словно для него все это - просто игра в боулинг: главное выбить страйк, а чьим сердцем - да не все ли равно?
        - Он не поверит. - Кого я убеждаю? Островский уже ухватился за эту идею, уже направил своих ищеек по этому следу.
        - Да в общем срать, что он там думает. - Рэйн передергивает плечами и сует карту в карман моего пиджака. - Там достаточная сумма, Красотка. Эта квартира оплачена на две недели вперед. Ты можешь жить здесь все это время, трахаться со мной и рассчитывать на мою защиту.
        - Целых две недели, - язвлю я.
        - Это лучше, чем ничего, - отзеркаливает он. - Потому что я - единственный человек в этой сраной стране, которому плевать на деньги и связи этого мудака. И единственный игрок на твоей стороне.
        После прошлой ночи…
        Это слишком жесткое приземление в пустоту и ничто.
        Глава 41: Рэйн
        Почему меня так заело?
        За внутренности, за печенки, за ту херню в моей душе, которая, как я думал, давным-давно сдохла и избавила меня от деструктивных эмоций привязанности и… тепла.
        Я ведь сам надиктовал условия: мы трахаемся, взамен я оплачиваю ее свободу.
        Никаких сантиментов и прочего розово-поняшного дерьма. Только договор и максимально прозрачные условия.
        А так бомбануло, что до сих пор еле держусь, чтобы не послать на хуй весь этот цирк и вернуться туда, где я был счастлив все эти четыре года. Е думая о ней, не вспоминая эти глаза и запретив себя вспоминать о том, что эта женщина воспитывает… мою сестру.
        Долбаное… все!
        - Ты не имел права влезать в нашу жизнь, - злым надорванным шепотом говорит Анфиса. Полыхает изнутри так, что страшно обжечься. Или не страшно? - Думаешь, можно вот так запросто приехать, влезть в то, о чем и понятия не имеешь, испортить все - а потом делать вид, что это вообще не твоя проблема?!
        Успеваю протянуть руку и перехватить ее за щеки.
        Двигаюсь навстречу, пока между нашими губами не останется миллиметр просвета.
        Она же вот этим ртом умоляла трахать ее.
        Орала, как блаженная, когда вставлял ей по самые яйца.
        А теперь - Снежная Королева, и ебала она всех в рот. Что ей какой-то мальчишка с понтами?
        - Я имею право на все с тех пор, как ты мне его продала, - так же зло шиплю в ответ. -
        - Нет, - огрызается Монашка. - Александра - моя дочь! Моя! Понял? Она не ваша с Островским игрушка!
        Каждый раз, когда Красотка миксует в одном предложении наши с подонком имена, хочется помыть ей рот с мылом. Чтобы дошло, наконец, что я - не он. Даже если мы с ним одной крови и во мне до хера такого же дерьма - мы разные!
        - Только очень любящая мужчину женщина будет так отчаянно сражаться за его потомство. Да, Монашка.
        - Думай, что хочешь, Роман. Мне плевать. Я хочу денег и покоя для себя и Александры. Так что, - она хватается за мое запястье обеими ладонями, - я буду с тобой. Раз такие условия. В конце концов, в мире не осталось мужчин. Только взрослые твари и мальчики с комплексами неполноценности.
        Нужно признать: четыре года рядом с мудаком не прошли для нее даром.
        Монашка отменно научилась давать по яйцам.
        Я бы сказал - овладела техникой бесконтактной кастрации.
        Почему просто не сдаться? Не попросить о помощи? В этой войне против Островского, мы по одну сторону баррикад.
        - Знаешь, - никак не угомониться Монашка, - вы с отцом - одного поля ягоды. Делаете что хотите и когда хотите. Для вас все люди - просто игрушечные зверушки. Пока не станет скучно, и придет время менять зоопарк. Можешь делать со мной что хочешь - мне все равно. Я давно разучилась бояться. Но не смей трогать Алексу!
        Она так яростно бьется за дочь, что я чувствую себя расстрелянным в упор этой звенящей ненавистью.
        Согласилась.
        Разве не этого я добивался?
        Тогда почему же так хуево?
        Как будто в игре в шахматы меня предали собственные фигуры.
        - Я никогда бы не причинил вред ребенку, - говорю сквозь зубы.
        На мгновение кажется, что она морщится как от сильной боли, но я устал заглядывать в эту женщину. У меня от ее заебов мозг ломается.
        - Я бы не выжила, если бы верила всему, что говорят Островские, - бросает Монашка и я первый сбегаю с поля боя.
        Тысячу раз пожалев о том, что предложил ей деньги, а не защиту.
        Глава 42: Анфиса
        Когда дверь за Рэйном закрывается, я со всей тяжестью наваливаюсь на нее спиной.
        Это все нервы.
        После ночи, когда я была так безумно оторвана от реальности, тот звонок и наш тяжелый разговор превратились в огонь, сжегший мои крылья. За четыре года я так научилась всегда быть на страже и всегда ожидать только плохого, что капли нежности и внимания оказалось достаточно, чтобы разбить стену моей бдительности.
        И о чем я только думала, позволяя Рэйну ехать к отцу раньше меня?
        Что он поедет туда, чтобы… что? Заявить на нас с Капитошкой свои права? Сказать, что Островский больше и пальцем нас не тронет?
        Господи, как глупо.
        У отца и сына старые счеты и раны, которые никогда не заживут. А я просто промокашка, об которую каждый из них вытирает ноги со своей стороны.
        - Мамочка, тебе плохо? - В коридоре появляется Капитошка с криво заплетенными косами.
        Я уговариваю себя не реветь.
        Капитошка не умеет сама себе заплетать косы. Пока что освоила только искусство запутывать в волосах расческу, из-за чего уже дважды приходилось переживать настоящий ад обратного распутывания.
        Рэйн встал утром раньше меня.
        Заказывал завтрак.
        Значит…
        Алекса, словно понимает, о чем думаю, приглаживает растрепанные косички и потихоньку идет ко мне. Наклоняется и крепко обнимает за шею.
        - Лейн обесял что не даст папе нас обизать, - слышу ее уверенный голосок.
        Так вот о чем она его просила.
        Мне так стыдно перед дочерью, что хочется провалиться сквозь землю.
        Я была уверена, что она многих вещей не замечает, а то, что замечает - не может понят, потому что слишком мала. А оказалось, что это я ничего не замечала и не понимала. И стала невольным пособником того, что моя единственная в жизни радость росла… вот так.
        - Он велнется? - Алекса кладет ладошки мне на щеки и с детской неукротимой требовательностью заставляет посмотреть ей в глаза. - Лэйн холосый.
        У них даже повадки одинаковые.
        Те же нотки уверенности в голосе, тот же максимализм.
        Что ей сказать? Что я плохая мать, потому что вместо того, чтобы подумать о ней, позволила себе забыться во всяких глупостях? И, что самое ужасное, позволила сделать так, чтобы человек, транзитом прошедший через нашу жизнь, стал для кем-то важным в глазах моего ребенка. Как будто мало ей недоотца Островского.
        - Солнышко, у мамы сегодня много дел. - Приглаживаю ее волосы и целую в кончик носа. Капитошка всегда смешно морщится и вытирается рукавом. - Я отвезу тебя к Галине Николаевне, а около пяти заберу и мы поедем есть мороженное и всякие неполезные вредности.
        Алекса, как и любой ребенок, всегда быстро отвлекается.
        Так что пока она вприпрыжку бежит наряжаться, у меня есть время перезвонить няне и предупредить, что сегодня я привезу Александру на час позже. Проверяю телефон и нахожу там гору не отвеченных вызовов от Дианы и сообщений от нее же. Странно, но там нет ничего о том, что мне нужно все бросить и упасть в ноги царю, чтобы смилостивился и заменил четвертование на повешение. Только, словно у нее заела какая-то специальная невидимая кнопка: «ПЕРЕЗВОНИ МНЕ СРОЧНО!!!» После стольких лет работы на Островского, Диана выработала иммунитет к его нападкам, так что эти большие буквы явно не просто так.
        Я потихоньку закрываюсь на кухне и набираю ее. Даже не пытаюсь угадать, о чем пойдет речь.
        - Анфиса? - Диана отвечает молниеносно, как всегда. - Где ты? Почему не отвечаешь на мои сообщения?!
        - Не кричи, пожалуйста, - немного отвожу трубку от уха, намеренно игнорируя ту часть вопроса, где она интересуется моим месторасположением. Островский всегда отслеживал мой телефон, так что, если его шакалы до сих пор сюда не нагрянули, означает лишь одно - царь был в отключке и отдавать распоряжения притащить неверную жену за волосы было некому. - Что случилось?
        - У Марата есть предложение, - уже спокойнее отвечает Диана. - Было бы лучше, если бы ты приехала вчера, когда он не… так сильно злился.
        «Не так сильно» означает, что за прошедшие сутки он умудрился никого не покалечить.
        - Что за предложение? - настораживаюсь я.
        Когда речь идет об Островском, предлагать он может либо рабство, либо… То, о чем лучше не говорить вслух.
        А после визита Рэйна и его «признания себя отцом Алексы»…
        Хочется завыть.
        Хорошо, что он никогда не узнает, что невольно сказал правду этому чудовищу.
        Потому что такие как мой рыжий Дьявол, не прощают, когда их используют.
        А другого определения для того, что я совершила, просто не может быть.
        - Просто приезжай, хорошо? - Диана явно курит, потому что я слышу щелчок зажигалки и длинную нервную затяжку. - Здесь трется его бывшая. В общем… Хоть на метеоре, но будь здесь как можно скорее. Пока он не передумал.
        - Диана, ради бога… - Мы никогда не были и близко подругами, но, как это часто бывает, нас сблизила ненависть к одному и тому же мужчине. - Я должна понимать, что происходит.
        - Рэйн был здесь… Такого наговорил, что Островский чуть не разнес клинику до фундамента. В общем… Мне кажется, он хочет развестись и оставить тебя с голой жопой.
        С облегчением выдыхаю.
        Я согласна уйти с пустыми руками и отказавшись от всего, если он оставит нас с Александрой в покое.
        Мы поднимаемся к няне по лестнице, потому что с лифтом снова какие-то проблемы и его как раз чинит целая рабочая бригада.
        Галина Николаевна открывает дверь.
        Как-то… слишком широко.
        Она всегда рада нас видеть и всегда очень ласково обращается с Александрой, но не до такой степени, чтобы изображать из себя бабушку, которая впервые увидела внучку.
        Предчувствие колет где-то под ребрами.
        Делаю шаг назад, но из-за двери появляется бритоголовое тело в черном.
        Два тела.
        Даже три.
        Я хочу закричать, но не успеваю, потому что тот, что вышел первым, словно куклу хватает Александру под подмышку и закрывает ей рот ладонью. Двое других за руки втягивают меня в квартиру, и я только теперь замечаю, что есть еще и четвертый, который все это время держал няню на прицеле.
        Капитошка сучит руками и ногами, и когда я порываюсь к ней, но что-то тяжелое, словно таран из фильма про осаду неприступной крепости, ударяет мне в затылок.
        Качаюсь, шатаюсь. Мозг перестает обрабатывать информацию.
        Капитошка все-таки кричит и мужской раздраженный бас произносит: «Да заткни ты ее… Не покалечь только, а то мало ли».
        - А с этой что? - ловлю обрывки слов позади. - Живучая какая, тут мужика с ног валил запросто, а эта держится.
        Перед глазами появляется размытая щетинистая тень.
        Пустые, как в фильме ужасов, глаза.
        И еще один удар.
        В висок на этот раз.
        Я падаю и выключаюсь.
        Глава 43: Анфиса
        Я прихожу себя в маленькой закрытой комнате.
        Голова раскалывается от боли: тупые удары чередуются с частыми острыми приступами, словно в меня вколачивают то кол, то кувалду.
        Сажусь.
        Несколько секунд пытаюсь подавить приступ рвоты, но в конце концов меня выкручивает прямо на пол. Странно, но это приносит небольшое облегчение.
        Александра.
        Осматриваюсь, как собака, ползая на корточках, потому что подняться просто не хватит сил.
        Дочери нет.
        Но эта комната мне хорошо знакома: она в подвале загородного дома Островского. Когда-то, после очередного приступа ревности, Марат притащил меня сюда за волосы и сказал, что если я не перестану «блядовать», то проведу здесь остаток жизни: на цепи и питаясь самой дешевой собачьей едой.
        Я знала, что как бы безумно и бесчеловечно это не звучало - он на это способен.
        Доползаю до двери из-под которой выбивается тусклая полоса света. Слабо, но насколько хватает сил, начинаю стучать и просить не трогать мою Александру. Звать на помощь бессмысленно: у Островского нет лишних сердобольных людей. Он как-то хвастался, что все его псы проходят проверку на «человечность». Мне не хватило смелости уточнить, как именно. Но даже самое ужасное, что бы я могла себе представить, наверняка было бы просто «цветочками».
        Понятия не имею, сколько времени провожу вот так: стоя на коленях перед дверью, сбивая кулаки в кровь, а горло - в хрип. Но в конце концов, слышу шаги, лязг ключа в замочной скважине и перед моим носом оказываются начищенные до блеска мужские туфли.
        - Где моя дочь? - осипшим от крика голосом, спрашиваю я.
        Вместо ответа меня рывком и за шиворот, как котенка, ставят на ноги.
        И пинками толкают к лестнице, придерживая за локоть, чтобы хоть как-то перебирала ногами.
        Когда прохожу мимо окна, сквозь зашторенные окна замечаю оранжевую полосу рассвета.
        Я провела здесь половину дня и всю ночь…
        Когда-то давно, примерно через пару месяцев после того, как я убедилась в том, что беременна, Марат очень рано вернулся с работы. Был злым и взвинченным, и целый вечер только то и делал, что искал повод ко мне прицепиться. Я старалась вообще не попадаться ему на глаза, но в конечном итоге Островский сказал, что ему не нравится форма моей задницы и начал требовать, чтобы я «что-то с ней сделала».
        Я сказала, что обязательно разучу пару безопасных во время беременности упражнений.
        И он меня ударил.
        Влепил затрещину, от которой потемнело в глазах, а во рту появился вкус соли и железа.
        Тогда мне не хватило ума отмолчаться. Я полезла грудью вперед, пытаясь докопаться - за что?! И он ударил снова. И снова: ладонями по щекам, как истеричку.
        После того случая я поняла, что Островскому не нужен повод, чтобы избить меня, унизить или просто отдать приказ отвезти куда-нибудь и сделать его вдовцом по экспресс-программе. Он всегда делал только то, что хотел.
        Даже если бы я была идеальной, носила хиджаб и не поднимала взгляд от пола, он все равно нашел бы за что меня избить. Потому что хотел и мог. Потому что в отличие от предыдущих жен, за меня совсем некому было заступиться.
        Так что, поднимаясь по лестнице в его комнату, я не чувствую страха за свою жизнь. Я готова принять побои, новые переломы и даже, возможно, смерть.
        Я боюсь лишь одного.
        Того, что эта тварь может сделать с моей дочерью.
        Ведь теперь, когда Рэйн «сознался», чья она дочь, у Островского развязаны руки. Его прекрасный породистый щенок больше не той породы.
        В комнате, куда меня заводят, плотно закрыты жалюзи, пахнет медикаментами и противно монотонно, но на разный лад, пикают огромные медицинские системы. На койке - совсем как из американских фильмов про врачей - опираясь на подушки, сидит Марат. Весь утыканный трубками, словно оживленная мумия. Вот только выглядит очень даже ничего как для человека, который провел в отключке не один день. Его состояние выдают только заметно полысевшая голова и впалые щеки. Но так он внушает еще больше ужаса.
        Справа, вся в строгом и черном - Алекс.
        Она бы еще нимб прикупила, чтобы все окружающие точно поверили в перевоплощение.
        Она смотрит на меня снисходительно, словно знает мой приговор. Кстати, возможно, не только знает, но и принимала участие в его обсуждении.
        - Анфиса, - нарочно протягивая мое имя, хрипло и немного глухо басит Островский.
        Подзывает меня пальцем, а когда не двигаюсь в ответ, один из охранников толкает меня в спину. Если бы не страз за дочь, я бы нашла повод довести их, чтобы мне свернули шею до того, как начнется это неинтересное кино. Чтобы не доставлять Островскому и его «новой» старой жене повод радоваться моему унижению.
        Не знаю, как Островский, а эту гадина точно не упустит минуту заслуженного триумфа.
        Марат осматривает меня с ног до головы. Долго и как-то уж очень пристально.
        Ведет головой - и Александра уже тут как тут: заботливо взбивает ему подушку, помогает сесть выше.
        Я стараюсь сдержать смех, но позволяю себе легкую сочувствующую улыбку.
        Для кого весь этот цирк?
        - Рад, что ты, как послушная жена, прибежала по первому моему зову, - иронизирует Островский. Не очень в удовольствие, потому что в воздухе висит и чувствуется, как ему до чертиков хочется меня избить, и невозможность это сделать наверняка намного больнее, чем воткнутые в его умирающую тушу иглы. - Ничего, что я помог?
        - Спасибо, твои шавки были очень любезны, когда били меня по голове, - тем же тоном отвечаю я.
        Выть хочется, но нельзя.
        Улыбайся, Анфиса, пусть он не думает, что все в этом мире вертится вокруг его вялого члена.
        - Где моя дочь, Марат? - спрашиваю, как только нам всем надоедает корчить милую беседу. - Если ты хоть пальцем ее…
        - То… что? - зло перебивает он. Пытается наклонится, но трубки держат у постели, словно марионетку. - Побежишь жаловаться любовнику? Этому борзому щенку, возомнившему, что меня можно поиметь и ничего не получить взамен?!
        - Рэйн не имеет к этому никакого отношения. Отдай Александру, и мы просто уйдем. Вот так, в чем есть. Мне ничего не нужно. Забирай все.
        - Я и так все забрал, - довольно пыжится Островский. - Или ты думала, что я ничего не знаю про твои счета, визы и… ту милу квартирку в Лондоне с видом на Темзу?
        Внутри все холодеет.
        Я изо всех сил пытаюсь держать себя в руках и не давать ему радоваться триумфу, но паника подступает к горлу, вызывая приступ удушья, словно меня укрыло волной и уже не всплыть. Дышу ртом, но легкие пусты. Они просто высохли и не могут удержать ни капли кислорода.
        У меня была последняя надежда.
        Та квартира, где мы с дочерью были бы недосягаемы для щупалец Островского, и где могли бы, наконец, перестать бояться и жить полной жизнью.
        Я была уверена, что все люди, которые занимались этим делом - не один месяц, чтобы замести следы и отвести подозрение - верны мне до конца. Я, черт подери, платила им за закрытые рты!
        Но в конечном счете, меня просто использовали.
        Абсолютно все.
        И даже Рэйн - мой несостоявшийся принц на белом коне и в сверкающих доспехах.
        Ему я была нужна только чтобы в очередной раз насолить отцу.
        Ни для чего больше.
        Глава 44: Анфиса
        - Просто скажи, где моя дочь, - уже наплевав на гордость, прошу я.
        Если он хочет унижений взамен на Александру - я готова стоять на коленях, целовать ему обувь, позволить сделать с собой что угодно, только бы обнять свою малышку.
        Островский думает, что она - дочь Рэйна.
        Человека, которого готов был убить несмотря на то, что сам же был причиной его появления на свет.
        Такого унижения он никогда не простит.
        Марат стер с лица земли собственного брата только за то, что узнал об их с женой романе.
        Что он сделает с девочкой, которая является живым напоминанием того, что его жена и собственный сын…
        - Твоя маленькая грязная девчонка в безопасности, - милостиво говорит Островский. - Там, где она находится, о ней хорошо заботятся. Но.
        Это «но» тяжелым грузом со всего размаху падает мне в живот, и я непроизвольно подгибаю колени. Шакал Островского рывком дергает мой локоть, почти до хруста. Как будто собирался не дать мне упасть, по потом раздумал и решил сломать руку.
        Островский недовольно морщится.
        Детина отступает.
        Видимо, в планы хозяина пока не входит мое членовредительство. Для чего я нужна ему целая и невредимая, раз мне, хотя бы для проформы, не двинули пару раз в зубы и не сломали нос.
        - Она будет в безопасности и дальше, Анфиса, если ты выполнишь пару моих условий.
        - Что угодно, - без заминки отвечаю я.
        Если Островский уже все равно все решил - это бессмысленно.
        Но я не хочу давать ему ни единого шанса причинить вред моей малышке.
        - Какое рвение. - Он как будто доволен, чего не скажешь по заметно нервничающей Алексе.
        «Спорим, Островский не посвящал тебя в свои планы и сейчас ты точно так же прозреваешь, как и я?»
        - Условие первое: ты остаешься моей женой.
        Я киваю, абсолютно не задумываясь над тем, для чего ему это.
        Алекс нервно теребит манжет черного рукава.
        - Условие второе - ты не будешь видится с малолетним ублюдком. Никогда. Даже если напишешь ему точку в сообщении - я узнаю и тебе, и твоей маленькой грязной девчонке очень не поздоровиться.
        - Хорошо, Марат, - снова без намека на размышления.
        Думать тут не о чем - я согласна на все, это же очевидно.
        - И условие последнее.
        Он намеренно тянет время, чтобы насладиться моим отчаянием.
        Я впервые так долго и не моргая смотрю в его глаза.
        Не задумываясь бы предложила свою жизнь и свободу взамен на жизнь и свободу Капитошки, но, если меня не станет - она больше никому не будет нужна. Даже родной бабушке.
        - Ты подпишешь вот это.
        Я замечаю Диану только сейчас, когда она вдруг появляется «на арене» словно черт из табакерки, и протягивает мне пару листов.
        Мне достаточно бегло пробежать взглядом по строкам, чтобы понять ужасный смысл их содержимого.
        Это добровольный отказ от ребенка в пользу его отца - Марата Островского.
        - Маленькая страховка на случай, если решишь сбежать. Намордник и ошейник.
        - И толстая цепь, - продолжаю я, обессиленно роняя руки вдоль тела. - Марат, умоляю…
        - Ты подпишешь это, блядь! - неожиданно взрывается он, и даже охрана за моей спиной делает пару шагов назад.
        От ударной волны «Островский» отшатываются все.
        Кроме меня.
        Потому что держу в руках свой расстрельный приговор.
        - Ты подпишешь это и ублюдочная девчонка будет моей! А ты будешь рядом до тех пор, пока будешь покорной. Поняла, сука?!
        Я лишь на миг прикрываю глаза.
        Потеряв право быть матерью Алексы, я, даже если случиться чудо и получится сбежать, не смогу вывезти ее из страны, не смогу спрятаться даже в этой, потому что буду… чужой женщиной для собственного ребенка.
        А если не подпишу…
        Взгляд у Марата очень «громкий».
        Нет никакого «если»: либо я буду при ней в роли няньки, либо меня просто не будет.
        И тогда Островский все равно получит мою Капитошку, как ее законный отец.
        Но надежда все равно бьется во мне какой-то перепуганной птицей, которой уже вынесли приговор, но она, глупая, все равно пытается вырваться. Чирикает что-то через силу, кричит.
        - Марат… - Я изо всех сил держусь, чтобы не впасть в истерику. - Александра - моя дочь. Зачем она тебе? Я никуда не убегу - ты же знаешь. Куда мне бежать, если ты все контролируешь? Каждый мой шаг у тебя на виду.
        Я пытаюсь высмотреть в его глазах хоть что-нибудь, хотя бы намек на то, что он прислушается к моим словам, поймет, что я права и даже без этой дурной бумажки мне все равно никуда не деться. Это все равно что пытаться убежать с лайнера посреди океана, надеясь вплавь добраться до острова, которого не видно даже на карте.
        У меня была последняя надежда - выбраться из страны.
        Теперь не осталось и ее.
        Я голая и босая, без копейки денег кроме тех, которые кое-где растыканы по карманам и кошелькам. Сколько там? Пара тысяч? Это даже не смешно.
        - Ты будешь подписывать, сука, или разговор окончен? - как и не слышит он.
        Диана протягивает ручку.
        Я беру ее дрожащей рукой.
        Что мне делать?
        Почему я не могу ничего придумать, когда на кону стоят наши с дочерью жизни?
        - Если не подпишешь, - продолжает прессовать Марат, - ты знаешь, что будет дальше. Клянусь, что сделаю все, чтобы за твои грехи ответила твоя дочь. Каждый день ее жизни будет посвящен этому. Ты меня знаешь, Анфиса. Я слов на ветер не бросаю.
        Я все знаю.
        И все понимаю.
        Но рука отказывается подниматься, чтобы поставить проклятый росчерк под документами. Честно пытаюсь, но локоть словно заклинило - ни согнуть, ни разогнуть.
        - Алекс! - рявкает Островский, и все его шавки снова шатаются от его ора.
        Бывшая бежит ко мне, чуть не спотыкаясь от усердия. Как будто к ее заднице прикручен спидометр, и если она за доли секунды не разовьет достаточную до планки «гипер-услужлива» скорость - Марат отберет все свои обещания.
        Алекс хватает бумаги, пытается вырвать их из моих рук.
        Я с силой тяну документы на себя.
        Она по инерции тянется вперед.
        Второй рукой, от всей души и со всей злостью, бью ее по лицу: по щеке, с размахом, со звонким тяжелым шлепком, от которого приятно болит ладонь и покалывает кожа.
        Алекс отступает, от неожиданности просто прикладывает руки к лицу и даже не кричит, хоть сквозь пальцы хорошо видна стремительно краснеющая кожа.
        - Не прикасайся ко мне, - предупреждаю глухо и категорично. - Даже не смотри в мою сторону.
        Алекс возмущенно оглядывается на Марата в поисках поддержки.
        А он просто скалится в ответ. Мог бы - встал бы и добавил.
        Потому что для него она точно такая же грязь под ногами, как и я.
        Разве что я, по какой-то причине интереснее, раз меня до сих пор не превратили в «неприятное воспоминание».
        - Марат! - визгливо вскрикивает Алекс.
        Вот еще одна самая главная ошибка в ее безупречной стратегии и линии поведения: она не умеет держать удар. Пока все в рамках мирных цивилизованных переговоров - ей нет равных. Но как только ровная накатанная трасса превращается в серпантин - Алекс сносит на первом же вираже. Отключаются тормоза и мозги. И вместо того, чтобы позволить Марату сыграть в заступника - хоть он этого все равно не сделает - она наседает на него всей своей обидой.
        - Закройте ей рот, - приказывает Островский, и кто-то из детин за моей спиной хватает Алекс за руки, чтобы согнуть и усадить в кресло.
        Ей только и остается что вращать глазами и пытаться понять, почему мне до сих пор не отрубили руки.
        - Я хочу видеть дочь, Марат, - стараюсь говорить максимально спокойно, чтобы выглядеть эффектнее на фоне устроенной Алекс истерики. - Хочу убедиться, что с ней все в порядке. Это ничего не стоит для тебя, а для меня решает все.
        Даже странно, что он почти сразу соглашается и по его кивку через минуту приводят мою Капитошку.
        У нее огромные заплаканные глаза и когда мы притягиваемся друг к другу, словно два бесконечных магнита, я душой чувствую, как плачет моя дочь. Если бы у меня был хоть один шанс выиграть в этой войне - я бы не раздумывая его использовала. Но шансов нет.
        Есть только правила, которые я должна принять. Хотя бы для того, чтобы у меня была жизнь и возможность придумать способ сбежать. Теперь уже ни на кого не рассчитывая, ни во что не веря и помня обо всех совершенных ошибках.
        - Мамочка, - хнычет Капитошка, - мне стласно.
        - Все хорошо, солнышко. - Присаживаюсь перед ней, приглаживаю светлые волосы и целую в кончик носа. - Я больше никуда не пропаду.
        - Обесяесь? - шмыгает носом Капитошка и, словно это уже происходит, крепко обнимает меня за шею.
        - Обещаю, Капитошка. Мы всегда будем вместе, что бы не случилось.
        - А папа? - шепотом спрашивает на ухо. - Он уйдет?
        Молча поднимаюсь, втягивая губы в рот до соляного вкуса крови, на весу, криво и дрожащей рукой, подписываю документ и передаю его Диане.
        Пока я жива - я буду сопротивляться.
        А вот сколько осталось Марату - большой вопрос.
        Глава 45: Анфиса
        Как ни странно, но после того, как мы с Островским «выяснили отношения», моя жизнь словно вернулась в прежнее русло. Туда, где я была тихой тенью без права голоса и делала все с оглядкой на то, как на этот отреагирует Марат: не разозлится ли, не вынесет ли мозги одним точным ударом?
        Изменилось только то, что теперь в нашем доме живет еще и Алекс с Лизой.
        Правда, в отдельном крыле, куда мне, к счастью, совсем не нужно ходить.
        Но мы все равно регулярно сталкиваемся: то за столом, то у бассейна.
        Особенно это заметно по Лизе, которая, кажется, только то и делает, что находит способ застать меня врасплох без свидетелей и показать, на каком месте она вертела мои попытки сделать вид, что их с мамашей не существует.
        Сколько времени проходит с того страшного дня?
        Почти две недели.
        Или больше?
        Марат словно продал душу дьяволу: он уже ходит, правда, теперь опираясь на трость, вернулся к делам и с удвоенной силой запустил свои щупальца абсолютно везде. Порой я чувствую его поганые прикосновения даже во сне, хоть у нас теперь раздельные комнаты в разных частях дома, и Марат не рвется требовать у меня исполнения супружеского долга. Я не знаю, смогла бы. Я не уверена даже, что осталась бы жива после этого.
        Потому что, несмотря ни на что, я не могу избавиться от воспоминаний той ночи с Рэйном.
        Они всегда со мной, даже когда страшно, плохо и противно от очередной порции унижений - я вспоминаю, как мой Дьявол целовал меня, как его руки оставляли следы на моей коже и… оживаю.
        Теперь за мной следит не только водитель, но и пара «телохранителей».
        У меня отобрали телефон, и чтобы позвонить, мне нужно попросить его у «телохранителя».
        Няни у Капитошки больше нет. Да я бы и не согласилась выпустить дочь из поля зрения хотя бы на пару минут. Она всегда и везде со мной: вожу ее на кружки и к логопеду, потом еду с ней в студию, где занимаюсь подготовкой новой ювелирной коллекции. Я бы сказала, что весьма странно, что после всего случившегося, Марат разрешил мне заниматься этим делом, если бы не знала, что он готов на «компромиссы» со своими драконовскими методами, если речь идет о выгоде. А мой ювелирный дом, как оказалось, начал приносить немалые деньги. И замены мне просто не нашлось, хоть Алекс сделала все, чтобы влезть своими грязными ногами даже туда.
        Со стороны все это выглядит, словно между мной и Маратом была простая семейная размолвка из тех, которые случаются в каждой, даже идеальной семье двух любящих людей. Мы разбежались, потом сошлись и нашли компромисс.
        В СМИ вовсю постят наши совместные фото, сделанные на позавчерашнем мероприятии по случаю открытия нового медицинского крыла в центре, где Марата поставили на ноги. Если посмотреть - подкопаться не к чему: идеальная пара, хоть икону рисуй.
        Вся правда нашей красивой жизни - мы не те, кем кажемся.
        Рэйн как-то просто исчезает из моей жизни.
        Как и в прошлый раз: просто… уходит, как снег, который очень долго лежит в темных уголках, даже когда на улице уже вовсю хозяйничает весна. Кажется, что будет лежать там всегда, а потом ловишь себя на том, что уже ничего нет.
        Сегодня я задерживаюсь в студии до глубокого вечера: через неделю представление новой коллекции и я лично слежу за всеми приготовлениями, потому что с самого начала, «АлексА» была моим детищем и каждое украшение я оформляла именно так, как чувствовала. Возможно, поэтому все и получилось.
        Когда дверь в студию открывается, и телохранитель пропускает вперед высокого молодого мужчину, я не сразу понимаю, кто это. Устала и натрудила глаза, а зрение, после пары сотрясений, которые устроил Марат, в последнее время подводит меня все чаще.
        Ян?
        Я спускаю очки на кончик носа и пытаюсь угадать, зачем вдруг моему пасынку, с которым мы за все эти годы обменялись в лучшем случае десятком слов, понадобилось меня видеть. До такой степени, что он приехал лично.
        Телохранитель занимает место у двери. Теперь у него четкий приказ Островского: никогда и ни с кем, ни при каких обстоятельствах не оставлять меня без присмотра. Наверняка насчет моих «свиданий» с его сыновыми у этих мордоворотов особенные указания.
        Ян совсем не похож на Марата.
        То есть, про него нельзя сказать, что между ними есть хотя бы отдаленное родство. Он темноволосый, темноглазый, с тонкими чертами лица и немного крючковатым носом. В целом, если посмотреть и немного отпустить фантазию, то если бы стервятники вдруг приняли человеческую форму, то они выглядели бы именно так.
        Старший сын Островского не сделал мне ничего плохого, мне не за что его ненавидеть или любить, но каждый раз, когда мы сталкивались на одной территории, интуиция подсказывала, что лучше держаться от него подальше. А интуиция - до встречи с Рэйном - никогда меня не подводила.
        Ян одет как всегда с лоском: костюм по фигуре, блестящие как зеркало туфли, модный галстук и запонки. Прическа, как на мой вкус, слишком безнадежно испорчена укладкой «волосок к волоску». Может, поэтому Ян и ходит так вразвалку - боится, что ветерок растреплет волосы?
        Я мысленно печально ухмыляюсь и на всякий случай жестом предлагаю занять кресло с противоположной стороны моего рабочего стола. Так между нами по крайней мере будет физическая преграда. И даже шакалам Островского не к чему будет придраться.
        - Хорошо выглядишь, Анфиса. - Ян приветствует меня чем-то вроде намека на кивок. Он вообще всегда скупо здоровается и жадничает эмоции, как будто у него их ограниченный лимит.
        Жду пока усядется на стул, расстегнет пиджак и вытянет руки на столешницу, краем глаза рассматривая мои эскизы и исполосованные заметками листы.
        Сгребаю все в охапку и демонстративно переворачиваю «лицом» вниз.
        - Да ладно, Анфиса, я все равно ничего не смыслю в этих твоих попытках завоевать бомонд подделками под «высокое искусство».
        Последние слова Ян произносит нарочито выразительно, подчеркивая, что у них с отцом все-таки много общего. В частности - отношение ко всему, что я делаю. Вот только Островский почему-то не захотел отдавать мне вроде как убыточный бизнес. Потому что моя маленькая отдушина превратилась в выгодное предприятие.
        - Не подумай, что я имею что-то против, но… - «Какого черта тебя принесло?» - чем могу помочь?
        - Ты мне? - Ян с насмешкой поглаживает галстук.
        - Я - тебе. Потому что это ты приехал в мою студию, а не я - к тебе в офис.
        Хочется выразиться грубее, но он вроде как не хамит, да и опускаться до уровня базарной хабалки - последнее, на что стоит идти ради этого хлыща.
        - Люблю деловых женщин - у вас хватка голодных хищниц.
        Я чувствую неприятную дрожь вдоль позвоночника, когда краем глаза ловлю приколоченный к нам взгляд Островского шакала.
        Ян не может не знать своего полоумного папашу. И вот эти его глазки и ноты в голосе, словно он лениво цепляет эскортницу, Островскому точно не понравятся. Последнее, что мне сейчас нужно - злить Марата и давать ему повод в который по счету раз почесать об меня кулаки.
        Или - об этом мне даже думать страшно - отобрать Алексу.
        Поэтому я на всю катушку врубаю «холодную стерву» и достаточно громко, чтобы слышал телохранитель, говорю:
        - Если у тебя все, то убирайся, пожалуйста. Ты мешаешь мне работать.
        Ян делает «страшно возмущенное лицо», машет руками, но, наконец, перестает паясничать.
        - У одной моей хорошей знакомой день рождения через две недели. Я хочу порадовать ее чем-то особенным. Например, эксклюзивным ювелирным украшением, которое будет создано в единичном экземпляре, будет названо ее именем и которое будет не стыдно «надеть» даже на прием в английской королеве.
        - И ты пришел за всем этим к женщине, которая делает - как ты там сказал? - поделки под высокое искусство?
        - У тебя есть пара интересных работ и индивидуальный стиль. - Ян не оправдывается. Я бы очень удивилась, если бы он хотя бы «извини» сказал, не то, чтобы в открытую и без принуждения признать, что был не прав. - Не рычи, Анфиса. Я готов хорошо заплатить с учетом индивидуальности заказа, короткого срока на выполнение и твоего личного теплого участия к моей маленькой проблеме.
        «Маленькая проблема» в данном случае звучит как-то сально. Словно он о геморрое или лобковых вшах, а не о предложении сделать ювелирку для его очередной «хорошей знакомой».
        Ян достает из внутреннего кармана пиджака сложенный вдове белый лист, кладет на стол и щелчком отправляет в мою сторону.
        Снова ловлю настороженный пристальный взгляд шакала.
        Демонстративно поднимаю лист вверх, разворачиваю и показываю, что внутри не спрятаны ни фальшивые паспорта, ни деньги, ни написал хитроумный план побега.
        Это просто перечень всего, что Ян почему-то посчитал важным рассказать: рост и вес девушки, ее увлечения, вкусы и характер.
        - Подумал, это поможет тебе вдохновиться.
        Я безразлично пожимаю плечами, но Ян понимает это по-своему, кивает в унисон каким-то своим мыслям, берет со стола ручку и в самом низу листа пишет две суммы: одна на расходные материалы, другая - за работу.
        Это очень много.
        Даже с учетом того, что работать придется много - сумма все равно безумно завышена.
        С каких пор Ян стал таким богачом? Насколько я знаю, его попытки выстроить успешный бизнес на «зеленой энергии» до сих пор не увенчались успехом.
        - Это очень особенная знакомая, - говорю я, лихорадочно пытаясь понять в чем подвох.
        - Старался бы я ради транзитного пассажира?
        - Мне откуда знать.
        - Берешься? - Ян вдруг начинает посматривать на часы, как будто только сейчас вспомнил, что у него еще целая куча дел. - Я знаю, что ты прямо пчелка-труженица и все такое, так что если вдруг тебя не устраивает вопрос цены…
        Он протягивает руку к листу, но я схватить его первой.
        О том, что это может быть, подумаю потом, когда улягутся мысли и мне в лоб не будет пялиться «двустволка» взгляда шакала Островского.
        - Но я хочу увидеть эскиз до того, как все пойдет в работу. Когда мы…
        - Послезавтра, - быстро заканчиваю за него.
        Ян довольно улыбается, салютует и уходит, оставив меня в полном непонимании.
        Глава 46: Анфиса
        Конечно же, Островский узнает о случившемся еще до того, как я приезжаю домой.
        Он встречает меня в гостиной, в своей излюбленной позе: сидя в высоком кресле, с тростью на коленях и с капельницей в вене, которая, словно синтетическая вена, тянется от его локтя до медицинской стойки, на которой висят пакеты с прозрачными растворами.
        - Это что за херня? - спрашивает без предисловия.
        Я горьким опытом научена быть тихой и послушной. Он меня как собаку выдрессировал: за любой намек на неповиновения - или то, что Марат посчитает за «фокусы» - получи в голову или в живот.
        Так что отвечаю, как было, абсолютно честно.
        Даже по секундам.
        Островский хмурится, но ему все равно не к чему прицепиться, потому что между рассказом шакала и моим просто не может быть расхождений.
        - Решила лечь под еще одного ссыкуна? - Он все равно зол.
        - Я могу отказаться от работы, если ты хочешь, - говорю спокойно и покорно. - Эта работа не доставит мне радости. И так много дел с выставкой.
        Островскому нравится осознавать, что я буду загружена максимально сильно.
        Это что-то вроде его «чтобы отрабатывала хлеб, который жрет».
        Так что, после длинной паузы, он разрешает.
        Мне приходится работать на всю катушку: я приезжаю домой только чтобы поспать, переодеться, переодеть Капитошку и снова уехать в студию.
        Но в утро обозначенного дня у меня есть эскиз колье из белых и розовых алмазов, с крупным камнем в центре, и все это в витиеватом обрамлении нитей белого золота. Достаточно просто, но элегантно и абсолютно точно - эксклюзивно.
        Ян назначает встречу в сквере неподалеку от крупного торгового центра.
        А когда я приезжаю, то он встречает меня не один, а с той самой «особенной девушкой».
        Меня словно вколачивают прямо в плотный строй тротуарных плиток.
        Потому что даже невзирая на прошедшие годы и кардинальные изменения во внешности, я не могу не узнать человека, из-за которого моя жизнь превратилась в кошмар.
        Мою сестру Светлану.
        У нее другая прическа, заметно «наросло» сзади и спереди, загар в стиле «я почти Рианна», другой нос, губы и овал лица.
        Но это Светлана.
        Я украдкой кошусь на лицо бульдога за моей спиной, но он как будто даже расслабился. Еще бы: ну какой нормальный любовник приходит на тайное свидание со своей второй половиной?
        Светлана сокращает расстояние между нами, как ни в чем не бывало протягивает ладонь для рукопожатия.
        Держу руки по швам, как солдатик из коробки.
        Это что - шутка такая?!
        - Не будь дурой, Анфиса, - почти что с закрытым ртом шипит Ян. - Хочешь на хер все испортить своим каменным лицом?!
        - Что испортить? То, что вот она сама же и сделала?!
        Мой голос невольно срывается, но я кое-как маскирую его смехом. Вроде как я очень рада знакомству, хоть Светкину ладонь пожимаю со всей злостью. Так, что она кривится и дергает ее на себя, изображая какое-то непонятное удивление.
        В самом деле, сестра, с чего бы мне злиться?!
        - Анфиса, - Светлана натянуто улыбается. - Отлично выглядишь.
        - Отлично врешь, - мгновенно отвечаю я.
        Может быть, позвать цепного пса Островского, сказать, что вот тут у меня беглянка и причина всех его бед, и обменять ее на нашу с Капитошкой свободу?
        Кому-то такие мысли могут показаться странными, а для меня они очень даже веют одним из возможных вариантов вырваться на свободу. Никто в моей семье никогда не думал о том, что будет, если я вдруг перестану закрывать их своей спиной. Мной прикрылись как щитом: на, Островский, сахарную кость, жри.
        Мать получала от него деньги все эти четыре года.
        И она ни разу не помогла мне, когда я попросила помощи. А в наш последний раз говор три года назад, в лоб сказала, что если я не успокоюсь и не перестану говорить ерунду, она сама скажет Островскому, что за мысли бродят в моей дурной голове.
        Моя собственная мать.
        Женщина, с которой мы когда-то были связаны целой пуповиной.
        Так, оказывается, тоже бывает.
        И вот теперь - явление блудной сестры.
        - Нужно поговорить. - Светлана берет меня за локоть, но я настойчиво высвобождаю руку.
        - Тронешь меня еще раз - и этот бравый молодец за моей спиной узнает, кто ты и отвезет тебя по назначению.
        Сестра прищуривается. Ей нужно время, чтобы понять, что я не шучу и готова сделать это хоть сейчас, если она допустит еще хотя бы одну ошибку.
        - Хорошо, - она кривит свои огромные губы и каким-то жеманным жестом предлагает прогуляться до ближайшей летней площадки кафе.
        Охранник следует за нами на расстоянии пары метров.
        - Наверное, я должна кое-что…
        - Света, просто скажи, зачем ты объявилась, - перебиваю ее попытку объяснить прошлое. - Все остальное мне вообще не интересно. Ты знала, что будет после твоего побега. Ты знала, что заплатит за твой «порыв души». Ты знала, что Островский никогда не простит и отыграется на том, кого ему отдадут на растерзание. Ты все это знала. И все равно сбежала. Потому что тебе всегда было плевать на всех, кроме своего личного «хочу». Это единственная правда, которая у меня есть и разменивать ее на твои дешевые оправдания и фальшивые слезы я не буду. Даже если вывернешься наизнанку.
        Мы садимся за стол и пока Ян делает заказ, мы с сестрой синхронно снимаем солнцезащитные очки и смотрим друг на друга, словно две разозленные гадюки.
        Никто и ничто не заставит меня войти в ее положение.
        Никогда.
        Потому что все эти четыре года она жила в свое удовольствие и даже не пыталась узнать, как у меня дела. Судя по ее виду - не перебивалась с хлеба на воду.
        - Островскому осталось жить… сколько? - Светлана делает вид, что подсчитывает в уме.
        - Несколько месяцев, максимум - полгода, - подсказывает Ян.
        Даже жаль разочаровывать эту сладкую парочку, но придется.
        - Его лечащий врач год назад сказал, что счет идет на недели. Так что на вашем месте, я бы не рыла могилу раньше времени, потому что Марату хватит сил уложить туда вас. Друг на дружку, стопочкой.
        Света снова кривит губы. Достает из сумочки пачку дамских сигарет и закуривает.
        Они с Яном перебрасываются долгими взглядами.
        - Отдай мне Островского, - говорит сестра. - Он всегда хотел меня, а я готова дать ему то, что хочет он. Лучшую версию себя.
        Мне кажется, что мир сошел с ума, потому что такие вещи нельзя говорить в трезвом уме.
        Я все еще жду, надеясь, что сейчас Светлана засмеется - как делала раньше - скажет, что пошутила и назовет какую-то другую. Нормальную причину своего внезапного «явления». Но время идет - а сестра продолжает отмалчиваться и выжидающе смотреть на меня.
        - Вы же это не серьезно?
        Ян вздыхает, и выражение его лица «кричит» громче всяких слов: «Ну я же говорил!»
        - Я знаю Островского, Анфиса. Знаю, что ему нужно и что он любит. Лучше, чем ты.
        - Тогда ты должна знать, что жива только потому, что он не знает о твоем существовании.
        - Возможно, Марат не будет так уж не рад нашей встрече спустя годы.
        Светлана многозначительно улыбается.
        - Всем нужно папочкино наследство, - говорит Ян, потягивая мохито из большого бокала, в котором листьев мяты, кажется, больше, чем самого напитка. - Но у него есть только двое законных детей - я и Лиза. Ни Рэйн, ни ты с твоим ублюдком, не имеете права даже на копейку. И раз отец не хочет поделить все по закону - мы тоже не будем играть честно. Цель всегда оправдывает средства.
        До меня очень медленно, но, наконец, доходит.
        Не просто так Алекс «вдруг» появилась у койки умирающего.
        Не просто так она вдруг обласкана и допущена к «царскому телу».
        И Светлана здесь, и сейчас - тоже не «вдруг».
        Дети Островского и его законные наследники, поняв, что могут потерять абсолютно все, решили, что выгоднее перебороть неприязнь и разделить добро между собой, чем не получить совсем ничего, потому что перед смертью у Островского случилось помутнение и он решил отдать все сыну, которого никогда по-настоящему не считал своим.
        Ну или мне.
        Впервые в жизни я не понимаю, что происходит, кроме очевидной вещи - все это время за моей спиной шла какая-то другая игра.
        И мной тоже играли, только я пока не понимаю, как и зачем.
        - И когда вы только спелись? - Перевожу взгляд с Яна на сестру и обратно. - Нет, не отвечайте. Боюсь, моя вера в людей еще никогда так низко не падала. Вряд ли теперь подниму.
        - Тебе ничего не нужно делать, Анфиса, - говорит Светлана. - Только пару вещей, которые повернут ситуацию в нужное русло. А потом молча и без претензий на наследство отойти в сторону.
        - Мавр сделал свое дело, мавр может быть свободен? - не могу сдержать иронию. - Тебе тоже пообещали кусок пирога? Какая у тебя роль? Или… она у вас с матерью на двоих?
        - Ну хватит! - Светлана нервно сминает сигарету в пепельнице, но я с ужасом и отвращением понимаю, что невольно попала в цель. - они с матерью тоже давно играют в команде «обделенных деток». Играют против меня. - Мать не зря говорит, что ты - бесполезная трата ее жизненных ресурсов. Сделай хоть что-то для семьи, Анфиса. Перестань творить всякую херню и играть в крутую хитрую телку. Твои ошибки слишком дорого обходятся нам всем.
        «Эта бесполезная трата кормила ее последние четыре года, пока ты, сестричка, наращивала сиськи и жопу, и разучивала «Сто советов, как соблазнить психа-олигарха и выжить».
        Но я не говорю это вслух.
        «Твои ошибки слишком дорого обходятся…»
        Ян, Лиза, Алекс, Светлана, моя мать и бог знает кто еще - одна команда.
        Светлана появилась не просто так. Она здесь, чтобы стать новой женой Островского: той, с которой можно договориться, и которая уж точно не даст ему повод в последний момент переписать все добро в какой-нибудь благотворительный фонд, лишь бы оно не досталось «плохим деткам».
        Такой был план.
        Вот почему Алекс так удивилась решению Марата не вышвыривать меня за порог, а оставить при себе в качестве жены, об которую он привык вытирать ноги.
        Даже в идеальных планах бывают неожиданные виражи.
        Но и это не главное.
        Марат говорил, что в курсе всех моих дел, знает обо всех моих счетах. Знает совершенно все. Но он не господь бог. Невозможно знать абсолютно все, если не понимать, где искать.
        Меня подташнивает от внезапной противной липкой как застоявшаяся вода догадки.
        Он все это время «слушал» мой второй телефон, потому что именно по нему я вела все свои дела.
        Но о существовании этого номера из приближенных к Островскому знал лишь один человек.
        Моя мать.
        Поднимаю взгляд на Светлану и мысленно радуюсь, что под рукой нет ничего достаточно острого или огнестрельного, иначе мне не хватило бы сил сдержаться.
        - Чья была идея подкинуть Марату «мысль», что Александра - не его дочь? - Впиваюсь пальцами в край стола. - Твоя? Матери? Кому из вас вдруг стало страшно, что я могу стать наследницей всего - и вы все останетесь за бортом?
        - Мамы, - даже не пытается скрыть Светлана. - Представляешь, как мы все удивились, когда все это оказалось правдой? Как ты могла лечь под этого… Он же…
        Сестра брезгливо морщит нос.
        А я вдруг как никогда сильно понимаю, что больше никому не верю.
        В этой жизни сейчас и всегда будет только один человек, который до последнего будет бороться за нас с Капитошкой.
        И этот человек - я.
        Глава 47: Рэйн
        Я знал, что она уйдет.
        Просто как-то очень тупо надеялся, что перед тем, как получить деньги и свалить в закат, скажет хотя бы скупое: «Ну, пока…»
        Последние недели я помню очень смутно.
        Наверное потому, что как в «старые добрые времена», много курю, пью всякую кофеиновую лабуду и довожу себя до состояния, при котором проваливаюсь в никуда. Это не сны. Это просто рубильник в позиции «вкл.», чтобы тело восстановило энергию и продолжило дальше функционировать.
        Их с Александрой не было, когда я вернулся.
        Телефон не отвечал.
        Я не знал, что делать.
        Когда вернулся в больницу, чтобы вытрясти душу из Островского, оказалось, что его там уже нет.
        А на следующий день все новостные каналы пестрели репортажами о том, что меценат и олигарх Марат Островский, наконец, пришел в себя и теперь находится дома, где окружен заботой и лаской любящих жены и дочери.
        Я позвонил адвокату. Просто чтобы упасть на самое дно.
        И упал, когда услышал, что Островский с женой «достигли примирения» и он как раз пересматривает завещание, чтобы внести финальные правки.
        Я валялся на дне глубокой жопы и отказывался верить, что такое возможно.
        Хватал пальцами пустоту, в которой мне чудилось лицо Монашки, и не мог понять, почему она так поступила.
        Пока в башке немного не прояснилось.
        Все и всегда было только ради денег.
        Монашка сама так сказала: «Мы должны пересмотреть наш договор, раз ты больше не можешь повлиять на наследство…»
        Ее сраные слова.
        Ядовитые и мерзкие, как и она сама.
        С того дня, как я оказался на улице, я пообещал себе больше никогда и никому не верить. Ни к кому не привязываться и не пускать тепло в свое сердце.
        И, можно сказать, ни разу не изменил этому правилу, если не считать тоске по матери, которая, мне кажется, навсегда останется в моем сердце незаживающей раной.
        Я планировал просто перекрыть свое чувство мести папаше: взять у него то, что он берег как зеницу ока, использовать и сделать так, чтобы старый хер об этом узнал. Посмотреть в его мерзкую красную от злобы рожу, чтобы насладиться зрелищем краха всех его надежд. У меня был простой безопасный план, в котором не предусматривались ни любовь, ни привязанность.
        Вообще ничего.
        Только решение моих личных болезненных проблем.
        Сделать. Насладиться победой. Показать прошлому средний палец и укатить обратно в Лондон. Трахать Ангелочка. И еще парочку симпатичных не замороченных малышек моего возраста.
        Когда именно все пошло наперекосяк?
        Я роняю лицо в подушку, второй накрываюсь сверху. Превращая свою голову в бутербродную прослойку. Бесполезно: я все равно слышу смех Монашки, чувствую ее запах, прикосновения под рубашкой, которые яростно расчесываю который день до, блядь, практически незаживающих ран.
        И еще не выговаривающая половину алфавита малышка.
        Я завязывал ей косички.
        Думал - ни хрена не получится, и ее дурацкая Тангл Тизл с рисунком «Hello Kitty» все время вываливалась из рук. Эту расческу я потом нашел между диваном и креслом, и сунул в свою дорожную сумку: выбросить рука не поднялась, но не оставлять же следующим постояльцам?
        Думал - буду смотреть на нее и ничего во мне не ёкнет, не напомнит, каким мелким был я сам и как мне хотелось ласки и любви.
        Хер там плавал.
        Меня выкручивает наизнанку, стоит вспомнить шёпот на ухо: «Защити маму…»
        «Мама» сама себя отлично защитила.
        В очередной раз продавшись.
        Все мы приспосабливаемся как умеем.
        Мне пора уезжать.
        Прошло уже десять дней, срок аренды квартиры истекает в начале следующей недели.
        Я больше никогда сюда не вернусь: в эту сраную страну, к этим сраным людям и их уродливым жизням.
        В жопу все!
        Осталось попрощаться лишь с одним человеком - с матерью.
        Хоть это попахивает мазохизмом, потому что в той церкви я впервые увидел Монашку. Как ни хреново это звучит, но сейчас я почти уверен, что эта женщина была послана мне дьяволом, для искушения. Проверки яиц на твердость.
        И я ее благополучно просрал.
        В церкви пахнет ладаном и умиротворением.
        На скамейках - пара прихожан. На мгновение мне кажется, что вот та тонкая фигура справа - Анфиса. Что все повторяется как в «Дне сурка», но женщина оборачивается - и я мысленно даю себе под зад. Она совсем не похожа на мое личное проклятие, что только у меня в башке?
        У статуи Девы Марии стою долго и молча. Держу руки в карманах брюк, хоть это и выглядит хуй знает, как. Но уж какой есть. В душе раздрай, в башке - пустота.
        Здесь прощались с матерью.
        На всем белом свете нет другого места, где бы я мог преклонить колени и сказать, что несмотря ни на что, не спился, не подох в наркоманском угаре и собственной блевотине. Стал человеком, как она и хотела.
        Не очень счастливым, но эту правду я не озвучу даже в мысленной исповеди.
        «Привет, мам… Знаешь, я в порядке… Правда…»
        - Я тебя не сразу узнал, - слышу голос позади.
        Оборачиваюсь, пытаюсь выдавить вежливую улыбку для святого отца. Он меня столько раз «наставлял», что не грех склонить голову и попросить благословения. Хоть все эти заморочки с верой - совсем не мое.
        Мы обмениваемся парой фраз, словно старые знакомые, хоть я вообще не уверен, что он знает, как меня зовут. Здесь всегда была куча мала босоногих беспризорников.
        - Я рад, что она тебя нашла и все изменила, - говорит священник, когда разговор кажется исчерпанным. Улыбается словно знает что-то особенное, лично от боженьки.
        - Кто - она? - не врубаюсь я.
        - Женщина. Разве вы не…?
        - Какая женщина?
        Что-то во мне предательски сжимает глотку под самым подбородком. Словно строгач - хуй выдохнешь, чтобы шипами не разорвало глотку.
        - Какая, блядь, женщина? - сухим злым шепотом.
        Простите, святые образы, сейчас реально не до вас.
        Священник открывает рот - и мой мир переворачивается с ног на голову.
        Глава 48: Рэйн
        У доктора напротив - женщины в летах, одетой так, словно она прямо из-за стола собирается на прием к английской королеве, приятное улыбчивое лицо.
        Я сажусь в кресло и стараюсь делать вид, что все ок, у меня не пригорает и меня не бомбит.
        Спокоен, как удав.
        - Я надеюсь вы понимаете, что проведенный без согласия матери и без ее присутствия тест на отцовство не считается доказательством для… суда, например? Собранный вне лаборатории генетический материал, считается анонимным и не имеет никакой юридической силы.
        Не матерюсь только потому, что если открою варежку - меня порвет в клочья.
        Я вообще не знаю, как жил эти дни, пока ждал результаты из лаборатории.
        Оказалось, что у моих больших денег есть одно охуенное преимущество - ускорение времени. Стоит сказать «я заплачу за скорость вдвое больше» - и все делается буквально на глазах.
        Спасибо тебе, потерянная расческа с «Hello Kitty».
        Доктор протягивает мне конверт и усаживается поудобнее, пока я срываю край и разворачиваю лист.
        Это какая-то хуева туча цифр, процентов, столбиков.
        Но я же херов математик.
        Я быстро нахожу взаимосвязь - одинаковые циферки в двух столбиках.
        В первой строке, во второй, третьей…
        И приписка в конце: «Вероятность отцовства: 99,9999…»
        Потираю переносицу.
        С молчаливой благодарностью принимаю протянутый доктором стакан воды.
        Что-то медленно сходит с меня, слой за слоем, как оползень.
        - При таких результатах… - Разворачиваю лист «лицом» к женщине. - Если бы…
        Она в курсе моей ситуации.
        - Если бы девочка была вашей сестрой, даже полностью кровной по обеим родителям результат не был бы настолько точным. Наша лаборатория много лет делает такие тесты, и я никогда не сталкивалась с тем, чтобы подобное совпадение были у братьев и сестер.
        Александра - моя дочь.
        Я сжимаю стакан так сильно, что стекло трещит в руках.
        Быстро возвращаю его на стол.
        Дыши, Рэйн. Просто дыши. Ты теперь папаша, мать твою!
        - Я могу порекомендовать пару первоклассных адвокатов, которые давно сотрудничают с нашей клиникой именно в таких щепетильных вопросах, - продолжает доктор. - Этого недостаточно, чтобы вторгнуться в чужую семью и заявить права на ребенка. Но если грамотно составить все документы… Если, конечно, вы планируете как-то участвовать в жизни ребенка.
        Последняя фраза звучит с нотой сомнения.
        - А что - рожей не вышел? - не могу не рыкнуть я.
        Слишком колотит. Слишком выкручивает и лупит по нервам.
        - Прошу прощения, - быстро извиняется моя собеседница. - Просто вы так молоды. Обычно в подобных ситуациях молодые люди рассчитывают как раз на отрицательный результат, чтобы снять с себя ношу отцовства.
        Я прошу визитку адвокатов, забираю результат и выхожу, не прощаясь.
        Уже из машины звоню риелтору и продлеваю аренду квартиры еще на несколько недель.
        Потом по одному из номеров в визитке. Сразу, без хождений вокруг да около, называю фамилию человека, присвоившего мою дочь, и озвучиваю сумму, которую готов вложить в восстановление справедливости. А заодно что готов оплатить охрану и все сопутствующие неудобства.
        Впервые в жизни я рад, что у меня есть деньги.
        Впервые в жизни мне есть за что бороться.
        Анфиса может и дальше наслаждаться вялым хером Островского: хоть ради денег, хоть ради чего угодно. А я заберу свою дочь.
        Через пару дней, как раз к выставке ювелирного дома Монашки, адвокат сообщает, что контора, которая трудилась не покладая рук, подготовила исковое заявление. На его основании я могу требовать проведение еще одной ДНК-экспертизы, но уже официально.
        Я хочу признания отцовства.
        Хочу свое имя и фамилию в графе «отец».
        А потом просто украду Александру, и пусть Островский хоть усрется, пытаясь достать меня в стране, где всем посрать на его деньги.
        И все же, когда приезжаю к началу мероприятия, меня снова по жесткой кроет.
        Даже Ангелочек, по такому случаю разодетая чуть ли не как на модный показ, замечает мою нервозность. Качает головой, достает из сумки флягу, делает глоток и протягивает мне.
        - Мой личный рецепт, - пожимает плечами в ответ на мой вопросительный взгляд. - немного алкоголя, немного газировки, то да се… Работает безотказно. Три глотка - и спокоен как удав.
        Я делаю больше трех.
        Потому что хер знает вообще, как после всего, смогу увидеть Анфису и не убить ее на месте.
        - Все в порядке? - настороженно интересуется Ангелочек, видимо потому, что когда мы выходим из машины, я слишком сильно обнимаю ее за талию.
        Мне реально нужна точка опоры, чтобы не сорвался с катушек. Или ломанусь в зал, найду Монашку и вытрясу из нее душу, если она, глядя мне в глаза, не признается, зачем сделала всю эту херню. Почему, хоть я искренне пытался ей помочь, использовала меня в качестве самца-осеменителя. И ничего не сказала. А я сходил с ума все эти годы, убеждая себя, что у меня все в порядке с башкой, и тот секс не был началом шизофрении.
        - Не люблю все эти сборища, - отвечаю Ангелочку, но сам подталкиваю ее в сторону большого выставочного центра, который по случаю презентации украшен голограммами алмазов. В программе есть даже лазерное шоу. Примерно представляю, сколько все это стоит, и гоню прочь мысли о том, что сделала Монашка, чтобы растрясти Островского на такую щедрость.
        Ей реально нормально: потрахаться со мной, а потом вернуться к нему, типа, ничего и не было?
        Я поглядываю на обтянутую платьем задницу Ангелочка и вспоминаю, что ко мне она приходит тоже за сексом. И что я в ее жизни - вообще не единственный мужик. И несмотря на то, что вообще не жадничаю и исполняю всякие долбанутые капризы, она не спешит бросать своего папика. Который, кажется, еще старше Островского. А еще она как-то проболталась, что когда бывает в Париже - проводит время с одним темнокожим парнем. При этом даже не скрывала, что «проводит время» - это не про прогулки и кофе в ресторане на Эйфелевой башне.
        И меня никогда не грузило, что она трахается с кучей других мужиков.
        Можно сказать, я почти по-дружески был рад, что симпатичная девчонка без комплексов хорошо и с удовольствием проводит время, и не комплексует, корча из себя непонятно что.
        Но стоит подумать о Монашке и лапище Островского у нее на заднице - меня жестко лупит по обнаженным нервам.
        Я гоню прочь мысли о ревности и инстинкте собственичества.
        Мои к ней чувства - о другом.
        В зале уже полно народа. Сразу видно, что здесь собралась та_самая публика: все разодеты, все сверкают: женщины - дорогими украшениями, мужики - золотыми часами и запонками с бриллиантами. На стенах - фотовыставка: украшения в шелке, атласе, на мелком песке тропического пляжа, в куске льда. Невольно ловлю себя на мысли, что возле некоторых хочется остановиться и рассмотреть внимательнее.
        - Спасибо, - мило улыбается Ангелочек, когда проходящий мимо официант предлагает нам шампанское.
        Я отказываюсь, а моя спутница весело хихикает, как бы невзначай окунает туда большой палец и посасывает его, глядя мне в глаза с ярким вызовом. Она любит секс, но еще больше любит всякую экстремальную хуйню, типа, потрахаться в туалете, в кабинке, на заднем дворе кафе прямо под фонарем. Наверняка уже успела прикинуть, где и как поимеет меня сегодня.
        Я криво улыбаюсь в ответ, поверх ее головы осматривая зал.
        В программе заявлена презентация лично от автора коллекции и аукцион, на которой будет выставлена пара украшений, созданных в единичном экземпляре. Ангелочек в лоб заявила, что было бы неплохо заполучить что-то в свою шкатулку.
        Мы делаем круг по залу - Анфисы нигде не видно.
        Ни ее, ни Островского, никого из этого змеиного семейства.
        Пока, наконец, играющий в огороженной зоне маленький оркестр не сменяет монотонный ритм на что-то вроде вступительного марша. Все головы поворачиваются в одном направлении.
        Ангелочек берет меня за руку и каким-то образом умудряется протиснуться вперед, в первую линию организованной гостями круглой «арены».
        - А в жизни она очень милая, - слышу ее шепот куда-то мне в плечо.
        Милая?
        Я сжимаю кулаки, потому что взгляд намертво прикован к ее руке, в которой она сжимает ладонь сидящего в инвалидном кресле Островского.
        Просто, сука, милая влюбленная семейная пара. Образец на обложку тупого журнала о консервации огурцов и вязании.
        Ты счастлива, Монашка? Сыта и довольна?
        На мгновение она будто слышит мой мысленные вопрос. Но, хоть мы с Ангелочком стоим впереди, практически у нее перед носом, Анфиса меня не замечает.
        Она улыбается Островскому, еще раз пожимает его пальцы и, наконец, берет слово.
        Глава 49: Анфиса
        Во мне словно расцветает ядовитый цветок из лезвий.
        Режет внутренности, лишает силы, пускает по венам яд сомнения, когда я замечаю стоящего прямо предо мной Рэйна.
        Точнее, сначала я чувствую его запах.
        Пока Островский в кабинете администратора галереи в последний раз «инструктирует» меня, как вести себя на людях, я почти спокойна и уравновешена. Даже странно, что совсем недавно узнала о предательстве родных матери и сестры, и теперь вынуждена играть уже даже не очень хорошо понимаю по чьим правилам.
        Сегодня здесь появится Светлана.
        Выйдет «в свет», явится а ля богиня.
        Честно говоря, я уверена, что Островский сперва как следует почешет об нее кулаки, а потом просто избавится. И меня не трогает собственное глубокое безразличие к судьбе Светланы.
        Меня уже вообще никто не беспокоит.
        Только моя Капитошка.
        Сейчас у меня нет выбора, кроме как подчиниться Марату. Но, чем черт не шутит? Если Светлана займет мое место и уговорит - как обещала - Островского отпустить нас с дочерью на все четыре стороны - я до конца жизни буду желать ей здоровья и благополучия.
        Но я не разрешаю себе верить в благоприятный исход.
        Больше никаких иллюзий. Больше никаких принцев в белом, которые обещают защиту, больше никаких шпионских игр. Залечь на дно и выжидать. В конце концов, Марат все равно уже одной ногой в могиле.
        Но когда я выхожу в зал - в ноздри ударяет знакомый запах.
        Сигаретный дым, кофе, кока-кола. Гремучая дурная смесь, усаженная на горячую бледную, исполосованную шрамами кожу.
        Я на миг прикрываю глаза, вспоминаю ощущение выпуклых кривых шрамов под пальцами. Вспоминаю жадные дерзкие губы у себя на шее.
        - Что за херня? - шипит Марат, до боли сжимая мои пальцы. - Что не поняла?
        Показушно улыбаюсь до судорог за ушами, и прохожу глубже в зал.
        У меня просто фантомные воспоминания.
        Рэйна давно нет в стране. С чего бы ему здесь сидеть, если единственное, ради чего он приехал - возможное наследство - снова ему не светит?
        Но он все-таки здесь.
        Высокий, красивый, в дорогом костюме и рубашке с галстуком, но с растрепанными непослушными рыжими волосами.
        За руку с молодой красивой девицей.
        Ему как раз по возрасту, хоть воняет вульгарщиной, но, говорят, именно таких любят современные устроенные мужчины.
        Даже не знаю, как проговариваю вступительное слово без заминок. Голос не дрожит, но ладони горят так сильно, что едва сдерживаюсь, чтобы не сбежать в дамскую комнату.
        Провожу аукцион.
        Запрещаю себе смотреть на Рэйна, но чувствую его взгляд словно прибитый гвоздями.
        Марат его заметил? Господи, да как его можно не заметить?!
        Чего добивается мой Рыжий Дьявол? Хочет, чтобы Островский на моих глаза всадил в него пулю?
        Я чуть не теряю сознания, потому что слишком живо представляю эту картину. Ссылаюсь на нервы и чуть не на коленях выклянчиваю у Марата разрешение выйти на свежий воздух.
        По длинному коридору, где почти нет света, от спешки теряя туфли. Через черную дверь выхожу уже босиком, придерживаясь за стену, чтобы не упасть.
        Зачем ты пришел, Рэйн? Чего добиваешься?
        Я не вынесу, если с тобой что-нибудь случиться!
        Прижимаюсь лбом к холодной каменной стене, пытаясь восстановить дыхание.
        И тут же вздрагиваю, когда дверь распахивается.
        Рэйн?
        Я не понимаю, что происходит, когда он разворачивает меня, словно куклу, прижимает спиной к кирпичам и надавливает сверху своим телом.
        Закрывает рот ладонью.
        Грубо, жестко, без намека на нежность.
        - Я спрошу только раз, Монашка, и если мне не понравится твой ответ - ты об этом очень сильно пожалеешь.
        Что?!
        Даже головой мотать не могу - кажется, стена прогнулась под форму моего тела.
        - Зачем ты меня использовала? - Его синие глаза настолько дикие, что на ум просится страшная история про оборотней. - Зачем выдала мою дочь за дочь этой мерзкой твари? Почему все эти годы я думал, что медленно схожу с ума?! Почему даже сейчас, когда я приехал, не сказала мне правду, сраная ты лгунья?!
        Рэйн все знает.
        Не представляю, откуда. В голосе такая боль и надрыв, словно его режут по живому.
        - И последний вопрос, Монашка. Где. Моя. Дочь.
        Эхо его слов все еще висит в воздухе, а меня уже начинает трясти.
        Я очень боялась, что Марат отберет у меня дочь и боюсь до сих пор.
        Но то, что это может сделать Рэйн…
        - Ты же сам сказал… - пытаюсь найти хоть какое-то оправдание своему поступку. Хоть он ужасен, и я заслужила и эту злость, и эту ненависть в глазах. Абсолютно все. - Что мне оставалось делать, Рэйн?
        Он прищуривается - совсем немного, но в прорезях глаз синева растекается невыносимо ярким кислотным цветом. Хоть бы руками прикрыться, но они беспомощно и обессиленно болтаются вдоль тела.
        - Ты должна была сказать мне правду, - ни на каплю не смягчается мой Дьявол. - Должна была, Монашка. Я бы… что-то придумал.
        - Рэйн, тебе было двадцать лет! Ты бы правда согласился на ребенка от женщины, которую не считал за человека?
        Он сглатывает.
        Кажется, что хватка вот-кот ослабнет, но вместо этого Рэйн еще сильнее, практически размазывая меня по твердой холодной поверхности, налегает на меня всем телом.
        Это ужасно, что даже в такой момент я медленно загораюсь от его запаха.
        От воспоминаний об этих руках и этих губах, которые сейчас немного нервно дергаются, почти по-звериному обнажая крепкие белые зубы.
        - Теперь ни ты, ни я не узнаем, что было бы, - цедит сквозь зубы. - И я никогда, даже если небо упадет на землю, тебя не прощу. Потому что это ты позволила моей дочери родиться в семье морального урода. Ты виновата, что она не знала отцовской любви, что ее растил человек, который вызывал у Александры только страх.
        Я клянусь себе не плакать.
        Ни за что не реветь, не поддаваться слабости, потому что слабая Анфиса ни за что не переживет этот разговор. А я должна. Ради нас с Капитошкой, потому что больше мы никому не нужны. И даже вот этому злому молодому мужчине, хоть он наверняка думает иначе.
        - Наша дочь, - спокойно поправляю я. - Капитошка - наша дочь, Рэйн. Не твоя собственность и не прихоть. И если ты думаешь, что я позволю тебе хоть пальцем к ней прикоснуться - попробуй сделать это. И узнаешь, на что способна мать, у которой пытаются отнять ее единственное дитя.
        Не знаю, что именно в конечном итоге работает: моя уверенность или откровенная угроза, но Рэйн отступает.
        Убирает руки, но цепляет тонкий край платья, и ткань немного сползает вниз по руке: обнажает ключицу, плечо.
        Я не успеваю прикрыться.
        Рэйн выразительно приказывает взглядом не шевелиться.
        Не знаю, как у него это получается, но я действительно чувствую себя почти парализованной.
        Подчиняюсь.
        Смотри, кровь от крови Островского, как хорошо мне живется рядом с твоим отцом.
        На которого ты, хочешь того или нет, похож всеми повадками.
        Рэйн берет меня за локоть, подтягивает на себя, увлекает в сторону тусклого света фонаря.
        Я отворачиваюсь, чтобы не видеть его лицо в этот момент.
        Там отвращение, потому что в последний раз Марат… был злее, чем обычно. Сейчас он мало ходит и почти всегда передвигается в инвалидном кресле, но иногда все-таки ходит, поэтому не расстается с тростью.
        У его трости тяжелый бронзовый набалдашник в форме волчьей головы.
        «Блядина херова! Убить тебя суку надо было!»
        Я вздрагиваю.
        Если Марат узнает, что я провела с Рэйном хотя бы пару минут наедине - он меня убьет. И некому будет позаботиться о Капитошке.
        Нужно уходить.
        Вот только… надышаться бы Рэйном, еще хоть минутку.
        Глава 50: Рэйн
        У нее на плече не просто синяк.
        Так огромный рваный шрам, словно от удара чем-то тяжелым и острым.
        Даже не могу предположить, что бы это могло быть.
        Не хочу предполагать.
        Иначе сдурею.
        Иначе не найду ни единой причины прямо сейчас не вернуться в зал и не размозжить Островскому башку. Взять какую-то тяжелую хуйню и превратить его голову в набор костей, крови и мозгов.
        - Больно? - Конечно, сука, больно!
        Монашка не отвечает: отстраняется и прикрывает рану рукавом.
        Она скорее язык себе откусит, чем хоть в чем-то сознается.
        Мы же гордые!
        Мы же на малолетку смотрим свысока.
        - Мне жаль, что ты узнал все вот так, - тихо говорит Анфиса, обхватывая себя за плечи и старательно отстраняясь от меня, как будто ей противна сама мысль о том, чтобы дышать одним на двоих воздухом. - Я думала… все будет иначе. Была уверена, что выиграю время и мы с Капитошкой станем, наконец, свободными.
        Хочется удавиться от этой горечи в ее голосе.
        Что я, блядь, творю?
        - Александра - единственное, что у меня есть. Мое маленькое сокровище. - На мгновение ее глаза наполняются теплом и тут же снова гаснут. - Больше никого. Мы сами за себя. Проданные и преданные. - Мимолетный взгляд в мою сторону. - Даже теми, кому… нам очень хотелось…
        Дверь за нашими спинами открывается.
        Монашка вздрагивает от испуга и быстро, путаясь в складках платья, скрывается в распахнутой бульдогом Островского двери.
        Он не сразу уходит - несколько секунд изучает мое лицо.
        Хочется вломить ему, чтобы и ходить не мог, но приходится сдерживаться, потому что тут и дураку будет понятно, на ком отыграется мудак Островский.
        Я выкуриваю не одну сигарету, прежде чем немного успокаиваю жажду крови.
        Возвращаюсь в зал.
        Анфисы нигде нет, зато Островский уже вовсю скалит зубы с какой-то вульгарной бабищей. Из породы тех, кому дали много денег и сказали «сделать себе красиво». И человек сделала программу максимум. На эти губы смотреть противно, но, уверен, старый хер только на такие и дрочит. Он всегда выбирал какую-то конченную красоту.
        Ангелочек тоже не скучает, и когда мы встречаемся взглядами, мысленно спрашивает, нужно ли ей снова прилипнуть ко мне. Мотаю головой, беру с подноса проходящего мимо официанта бокал с коньяком и вливаю в себя залпом. Сразу в горло, чтобы занемело все нахер.
        Ладно, Островский, давай поторгуемся.
        Он очень тупо делает вид, что не замечает моего ровного вектора в его сторону.
        То и дело дергает головой и косит глазом. Вот теперь я точно вижу, что старик болен: и рожа обвисла, и хуево загримированные круги под глазами. Сквозь еще не седые волосы, хорошо «светит» череп.
        А он ведь не дряхлый.
        Но выглядит как человек, которого смерть держит за яйца и по какой-то причине до сих пор их не отрезала. По причине, которая и ему самому не ясна, поэтому делает вид, что ему все по фигу, а на самом деле дергается от каждого хлопка в свою сторону.
        Я никогда его не боялся. Даже когда он наставлял на меня ствол и держал палец на курке. Даже когда по его приказу, меня привязывали и резали, словно тушку, а он смотрел на все это и зевал, и просил сделать так, чтобы «мелкий хер подергался».
        Мне никогда не было страшно, что он выстрелит или даст команду перерезать мне глотку.
        Он знал это. И поэтому не ставил точку. Видимо все надеялся, что рано или поздно у меня заиграет очко и он насладиться моими соплями и мольбами о пощаде.
        Наша встреча в клинике все расставила по своим местам.
        И сейчас Островский очкует.
        Потому что хоть бы сколько псин не сторожили его зад - я все равно успею вцепиться ему в глотку.
        Но у меня достаточно места для маневра и когда между мной и инвалидной коляской остается пара шагов, тварь сам разворачивается ко мне лицом. Типа, ему не страшно.
        Но пальцы на подлокотниках дрожат.
        Особенно, бля, мизинцы.
        - Рэйн, - растягивает сквозь зубы мое имя, пока охрана, стараясь не привлекать внимание гостей и журналистов, которых здесь как минимум трое и все - из солидных новостных изданий. - Какого… ты здесь делаешь?
        Я шагаю вперед.
        Плечом толкаю пытающегося перегородить дорогу шакала.
        Он косит в сторону, скорее от неожиданности, потому что я, хоть и здоровая каланча, куда меньше всех этих квадратных дуболомов.
        - Пришел сделать тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться. - Присаживаюсь перед ним на корточки и, наплевав на правила, закуриваю. Гости косятся в нашу сторону, но предпочитают не вмешиваться и обходят стороной. - А если откажешься - устрою так, что ты сдохнешь в собственной блевотине, нищий и в старых дырявых носках. Поверь, мне хватит ума и дури, чтобы устроить тебе все это.
        - Господи… - бормочет губастая баба возле него, но ее тоже оттесняют подальше.
        - Может, не здесь? - От напряжения у Островского дергается веко правого глаза. Хотя лично у меня ощущение, что дергается он сам. Весь.
        - Здесь, - не соглашаюсь я. - Я с мудаками переговоры веду исключительно нахрапом, чтобы не забывались, что мир не принадлежит только им.
        - Ты совсем, хуесос мелкий, озверел?! - громко шипит он, уже почти не сдерживая себя.
        - Ты отдаешь мне Анфису и мою дочь. Я - оставляю тебя в покое и даю тебе дожить последние дни так, как ты сам захочешь. Поверь это очень милосердно с моей стороны.
        Рожа Островского вытягивается то ли от возмущения, то ли от удивления такой наглости.
        Вот что бывает, когда мнишь себя хозяином жизни и теряешь бдительность. Малейшее отклонение от курса - уже как с размаху в бетон без подушки безопасности.
        - Что? - переспрашивает мудак. - Ты мне… Да я… Тебя…
        Присаживаюсь перед ним на корточки, наслаждаясь тем, что с моим ростом даже вот так - мы глаза в глаза. Хочу наслаждаться каждым его отблеском страха.
        - С этой минуты, если с головы Анфисы и Александры упадет хоть волос, если мне хотя бы покажется, что с ними плохо обращались - мое предложение будет аннулировано. Я все равно их заберу, но ты узнаешь, на что способны волчата, которых воспитывали палкой и плеткой. - Скалюсь от еле сдерживаемой злости. - Я могу прямо сейчас перегрызть тебе глотку. И сделаю это до того, как твое шакалье успеет меня пристрелить. Хочешь проверить, Островский? Хочешь прямо сейчас узнать, какая смерть на вкус? Представляешь заголовки завтрашних газет? «Известный олигарх и меценат намертво загрызен собственным сыном».
        Он так сильно держится в подлокотники, что костяшки пальцев становятся синюшно-бледными, как у «выдержанного» в холодильнике покойника.
        - Знаешь, как это - захлебываться собственной кровью? - уже откровенно наслаждаюсь я. - Когда тебе зубами вырывают кадык и вместо воздуха тебе в глотку попадает только собственная вонючая и горячая кровь? Каково это - подыхать как падаль?
        Я хочу сделать с ним все это.
        Потому что воспоминания о просьбе Капитошки и о ране на плече Анфисы, превращают меня в зверя.
        Говорят, оборотни существуют только в книгах и легендах.
        Ну а кто тогда я, если прямо сейчас зверею от желания рвать его на куски за все то, что эта тварь успела с ними сделать?
        - Ты так уверен, что она пойдет с тобой, - пытается бравировать Островский. - Может, спросим Анфису?
        Теперь я знаю, что у него на нее что-то есть. Что-то, из-за чего она с ним. Не только потому что у нее нет денег и некуда пойти, хотя уверен, Островский и здесь постарался обрубить все возможности для побега.
        Он держит ее на поводке.
        Он всегда это делал, когда понимал, что есть люди, которых невозможно сломить одной угрозой, потому что они слишком хотят жить. И единственная возможность согнуть их в бараний рог - найти болевую точку.
        Меня подворачивает, когда вдруг доходит, кто эта болевая точка у моей Монашки.
        Моя дочь.
        Капитошка.
        Анфиса давно бы сбежала, даже если бы пришлось жить в подземке и бомжевать. Но она никогда и никуда не уйдет до тех пор, пока рядом не будет Александры.
        - Через неделю я возвращаюсь в Лондон. Они едут со мной, мразь. Обе. Целые и невредимые. И если…
        Наклоняюсь к нему, чтобы между нами осталось меньше полуметра свободного пространства.
        - Я с тебя шкуру спущу, мееееедленно. С удовольствием. И это будет только начало.
        - Рэйн, - Островский пытается сделать вид, что ему весело, но мы оба знаем - это ни хрена не так. - Я могу сделать так, что они обе просто… исчезнут.
        - Конечно, ты мог бы.
        «Мог бы» снова делает его рожу растерянной.
        Херовый бы я был переговорщик, если бы мне совсем нечем было подстраховать тылы.
        Я достаю телефон.
        Нахожу короткую видеозапись.
        Показываю ее Островскому.
        Он зеленеет - становится греющего мне душу цвета блевотины в грязи.
        - Что, тварь, думал, никто не узнает? - говорю шепотом. - Я приходил в твой дом когда захочу и как захочу. Был везде и видел все. В том числе - твои маленькие «слабости». Извращенец ты херов. Тронь Анфису и мою дочь - и эта маленькая киношка станет бомбой, которую я так глубоко затолкаю тебе в задницу, что ты почувствуешь взрыв каждым зубным нервом.
        Островский просит принести ему воды.
        Делает пару глотков.
        И, промокая испарину платком, говорит:
        - Мне нужны гарантии.
        - Никаких гарантий - только мое честное слово в обмен на твое обещание не прикасаться к моим женщинам. Никому. Даже взглядом.
        Он бы мог устроить мне ответный шантаж.
        Но проблема в том, что я, если потеряю Анфису и Капитошку, останусь без тормозов.
        А бешеных собак не останавливает даже пуля в лоб.
        Глава 52: Анфиса
        Меня, как пленницу, прямо посреди праздника заталкивают в машину и отвозят домой.
        По дороге я мысленно прошу бога вступиться за мою дочь. Хотя бы раз. Не ради меня - ради того, что она маленький невинный и беспомощный ребенок, и не сделала ничего, чтобы страдать за все совершенные мной глупости.
        Мне уже давно не страшно, что Островский может отдать приказ избавить его от меня.
        Я давно к этому готова.
        Но я не имею права оставить дочь его заложницей.
        Но в этот раз все серьезно: я чувствую это, как ни странно это звучит, но даже по угрюмому молчанию охранников. Один за рулем, двое - на заднем сиденье, по обе стороны меня.
        Как будто я вдруг сбегу.
        Островскому доложили, что я разговаривала с Рэйном.
        Прежде чем вывести меня из зала, меня «показали царю». Он уже вовсю любезничал со Светланой. Но на меня все-таки глянул. Как на пришедшую в негодность вещь.
        Возможно, я даже до утра не доживу.
        Знал бы кто, что у жен миллионеров бывает вот такое закулисье - наверное, не мечтали бы о мужике, который за просто так подарит небо в алмазах.
        По приезду, меня отводят в комнату под крышей, заталкивают туда, словно мусор.
        И запирают на ключ.
        Я прошу привести ко мне дочь, но даже когда срываю горло до хрипоты - это бесполезно.
        А когда через какой-то совершенно непонятный мне отрезок времени дверь все-таки открывается, в комнату входят двое охранников: один перегораживает дверь, другой держит что-то в руке.
        Пистолет?
        Марат вынес мне приговор?
        - Поговори, - грубо приказывает охранник, протягивая мне телефон.
        Ничего не понимая, прикладываю телефон к уху. Островский не дал бы попрощаться с дочерью, даже если бы это была последняя минут моей жизни.
        Я просто молчу.
        - Анфиса?
        - Рэйн? - Я сглатываю
        - Теперь все будет хорошо, Красотка. - У него твердый сухой и уверенный голос. Взрослый. Немного хриплый, но самый мужественный, что я слышала. - Верь мне. Пожалуйста.
        Я боюсь верить.
        Так устала все время на те же грабли, все время по минному полю без металлоискателя.
        До боли в запястье сжимаю телефон, перебираю в уме тысячу фраз, которые хочу сказать, но все они гаснут под хмурым взглядом надзирателя, который, сложив руки перед собой, всем видом дает понять, что любой чих без согласования выйдет мне боком.
        - Я заберу тебя, поняла? - Рэйн как будто улыбается сквозь стиснутые зубы. - Я дал обещание дочери. И сдержу его.
        Киваю, хоть он, конечно, не может этого видеть.
        «Я тебя люблю очень-очень…» - шепчу то ли в динамик, то ли просто в своей голове, но в любом случае, слова не доходят до адресата, потому что цепной пес Островского отбирает у меня телефон и выходит, снова закрыв дверь на замок.
        Сажусь в угол, обхватываю колени и, раскачиваясь, как больная, пою любимую колыбельную моей малышки. Где Капитошка? Что с ней?
        Реву и вою в полный голос, и слова песни срываются то в глухой рык, то в истерику.
        Я думала, что когда Марат ломал мне ребра - больнее быть уже не может.
        Когда он обещал отдать меня своим дружкам на «субботник» - это самое страшное.
        Но теперь я знаю, что пережила бы все это, если надо, не по одному разу. Лишь бы Алекса была рядом со мной - живая и здоровая.
        Сколько времени проходит, прежде чем я слышу где-то вдалеке шум работающего двигателя, шорох въезжающего во двор кортежа Островского: у него всегда три машины в сопровождении, любит ездить королем автострады. В комнате, где меня держат, пара зарешеченных окон, но они выходят на задний двор, так что бесполезно даже пытаться что-то рассмотреть.
        Остается снова ждать.
        Рэйн чем-то держит Марата, раз нам разрешили целый, хоть и короткий, телефонный разговор.
        Рада ли я этому?
        Нет, потому что слишком хорошо знаю, каким становится Островский, когда что-то идет не по его. А от шантажа и попыток его прогнуть, звереет и впадает в бешенство.
        Но сегодня что-то будет.
        Я скрещиваю пальцы, мысленно, как заклятие от злых духов, повторяю слова Рэйна:
        - Все будет хорошо, все будет хорошо, все будет…
        Вскоре слышу шаги на лестнице, голоса, стук трости Марата, от которого пробирает до костей.
        Полоса света под дверью.
        Лязг ключа в замочной скважине.
        Сначала входит охрана - на этот раз двое. Дергают за руки, поднимают, осматривают, словно пока их не было, я успела изготовить из грязи и палок взрывное устройство со смертельным радиусом поражения.
        Потом один из них вкручивает лампочку в настенный светильник и выносит в центр комнатушки стул, помогает Островскому сесть.
        Щурюсь, потому что от света слезятся глаза.
        Есть еще кто-то у него за спиной.
        Светлана? Напрягаю зрение, но как бы я ни старалась - у женщины все то же лицо. Моей сестры.
        - Откроешь рот, пока я говорю - устрою тебе несчастный случай с падением с лестницы, - предупреждает Марат, опираясь на тяжелое оголовье трости, откуда на меня смотрят черненые в бронзе глаза хищника. - Назовем это нашей семейной традицией - кувыркаться с лестницы.
        Молчу. Знаю, что Марат не любит, когда его вроде как игнорируют, поэтому в знак согласия добавляю кивок.
        Сестра делает шаг в комнату, становится у него за спиной и даже кладет руку на плечо, но Островский нервно ее стряхивает. Как могу, сдерживаю усмешку: Светлана правда думала, что стоит ей появиться - и Марат из куска дерьма превратиться в душистое сливочное маслице? А еще говорят, что это я слишком наивна.
        Но лучше сейчас держать чувства при себе, как и любые комментарии.
        Потому что нужно выжить любой ценой. Чтобы моему Рыжему Дьяволу было кого спасать.
        Глава 52: Анфиса
        - Для начала, - Островский кивает охраннику и мне протягивают очередной документ. - Ты подпишешь вот это. Иначе наш разговор закончиться не начавшись.
        Снова подписать себе смертельный приговор?
        Это даже не смешно.
        Но когда замечаю, что это - документы о разводе, руки начинают предательски дрожать, выдавая меня с головой.
        Развод?
        Вот так - без напутственного могильного камня где-то под березками?
        Или все так и задумано: снять с себя подозрения, чтобы, наконец, исполнить угрозу?
        - Я не буду это подписывать, пока не увижу дочь и ты не разорвешь мой от нее отказ.
        Это я сказала?
        Мысли путаются, как спугнутые птицы, но как-то очень быстро рассаживаются по местам, чтобы в открывшемся свободном пространстве, появилась та самая я, которая не побоялась выступить против Островского, не побоялась хотя бы попытаться его обыграть, не испугалась ничего, потому что хотела выжить и вырваться на свободу.
        Я всегда восхищалась той Анфисой.
        И даже как-то стыдно, что сыграла в эту машину времени и позволила вернуть себя на четыре года назад, когда шарахалась даже от собственной тени.
        - Ты это серьезно? - подается вперед Островский, и дорогой паркет подгибается под «пяткой» его трости. - Думаешь, раз ублюдок тявкнул на меня, имеешь право вести себя, как блядина с гонором?
        Что-то не так.
        Я прожила с этим человеком четыре года под одной крышей.
        По одной его интонации могу понять, когда, как и чем он будет меня бить.
        Сейчас Островской, хоть и корчит царя, но… даже почти вежлив. Насколько вежливость и Островский вообще могут быть совместимы.
        - Я серьезно, Марат, - стараясь выдержать ровный тон. - Что хочешь подпишу, только отдай мне дочь.
        Мне кажется, он даже готов подумать над моим предложением, но тут Светлана наклоняется к его уху и что-то шепчет, поглядывая в мою сторону как нарочно для того, чтобы у меня и мысли не было думать, что речь не обо мне.
        Островский снова от нее отмахивается.
        Светлана поджимает губы и скрещивает руки в явном выражении недовольства. Забыла ща годы вольной жизни, что тут у нас не южные страны, Европы и демократия. Это - другая реальность, где прав тот, у кого золотой МастерКард, счета в офшорах и застолья в компании «верхов».
        - Подписывай, Анфиса, и выйдешь отсюда прямо сейчас, даже на своих ногах.
        «Я заберу тебя, верь мне…» - как соломинка, за которую держусь из последних сил, слова Рэйна.
        - Сначала верни Александру, Марат.
        Он долго и пристально смотрит мне в глаза, пугает этим своим непроизнесённым: «Ты совсем страх потеряла?!»
        Не сдаюсь. До боли, до рези в ладонях сжимаю кулаки.
        Что-то точно поменялось. Марат «убивал» меня и за меньшее.
        Значит, теперь нужно стоять на смерть.
        - Приведиье мелкую, - наконец, поддается Островский, и я не знаю, кто в эту минуту удивлен больше - он сам, я или Светлана.
        У сестры совершенно белое от злости лицо. С чего бы?
        Какое ей дело до нас с Капитошкой, если сама же просила отодвинуться?
        Но все попытки понять ситуацию, гаснут, когда охранник приводит мою сонную малышку. Она трет глаза кулаками, осматривается и только когда понимает, что не спит, бросается ко мне, чтобы крепким вьюнком обхватить за ноги.
        Перебираю ее растрепанные ото сна волосы.
        Агата никогда не заплетает ей косички, а сегодня я не смогла этого сделать из-за выставки.
        - Теперь подписывай, Анфиса, - приказывает Марат.
        - У меня было еще одно условие.
        - Я помню, помню… - Он противно скалится и у него начинает дрожать веко. В последнее время такое часто. Сказывается сидящая в его башке болезнь. - Но либо ты подписываешь сейчас, либо я убью вас обоих. И начну вот с нее, - подбородком в сторону Алексы.
        А вот теперь он не шутит.
        Узнаю прежнего Марата.
        Я прошу дать мне ручку, ставлю пару росчерков.
        Конечно, это просто заявление для суда - отказ от материальных ценностей в обмен на быстрый процесс. Уверена, все остальное Островский устроит без моего участия. Быстро, чтобы потащить в постель Светлану. Что он собирается там с ней делать?
        Рассмеялась бы, но поджимаю губы от греха подальше.
        Островский приглядывается к моей подписи.
        Шамкает губами.
        И приказывает своим людям «вышвырнуть нас где-нибудь подальше».
        Машина, темная дорога в ливень и молнии.
        Мы с Капитошкой жмемся друг к другу, как котята, потому что даже сейчас я скорее поверю в то, что это - конец, а никакая не свобода.
        - Все холосо будет, - пытается успокоить меня Алекса, и мне становится стыдно, что она - такая маленькая, успокаивает большую меня, а не наоборот. - Лэйн обещал.
        Когда машина останавливается, сквозь густые потоки воды на стеклах, я вижу лишь лесополосу по обе стороны дороги. Дом Островского за городом, мы ехали не так долго, чтобы вернуться в столицу.
        Кажется, дорогу перегородил еще один черный «внедорожник».
        Тяжело дышу и что есть силы прижимаю к себе Капитошку.
        Это не свобода. Нет.
        Сажусь так, чтобы пнуть ногами первого же, кто сунется к нам через пассажирскую дверь.
        За стеклом - тонкая черная тень.
        Короткий обмен неясными фразами.
        Дверь открывается.
        - Привет, Единорожка, - слышу знакомый голос, и горло сводит от внезапно рухнувшего на плечи облегчения.
        Я вряд ли понимаю, как Рэйн берет Алексу на руки, как помогает мне выйти, как уверенно держит за руку и твердой походкой ведет к своему внедорожнику. Дождь на наши головы - просто как из ведра. За несколько метров пути между автомобилями, успеваем промокнуть с ног до головы.
        Внутри салона тихо.
        - Не уходи! - Как ненормальная, хватаю Рэйна за рукав пиджака, когда понимаю, что он собирается вернуться. - Не надо, пожалуйста!
        Он оглядывается, мягко, но уверенно снимает мою руку.
        Мне хочется, чтобы улыбнулся, сказал что-то теплое, ободряющее, но у него снова все тот же совершенно непроницаемый взгляд. Чтобы сказал хоть что-то.
        Но после короткого обмена взглядами, Рэйн просто захлопывает дверь, и его фигура за окном мгновенно размывается потоками дождя.
        - Мамочка, куда он? - волнуется Капитошка.
        - Все будет хорошо, - повторяю как мантру, обнимая дочь и приглаживая ее растрепанные волосы.
        На Капитошке ее любимая пижама - белая единорогах. Я притягиваю дочь к себе, вдыхаю ее запах и обещаю, что мы больше никогда не расстанемся. Что бы ни случилось - всегда будем вместе.
        Проходит несколько долгих минут, прежде чем дверь снова открывается - на этот раз рядом с водителем - и Рэйн усаживается на сиденье, ероша мокрые и прилипшие ко лбу волосы. Сейчас они кажутся почти красными, как будто реагируют на его настроение.
        Он не произносит ни звука, но водитель заводит мотор, и машина резко стартует с места.
        Еще ничего не ясно, но Капитошка рядом со мной, я подписала документы о разводе, и мы едем прочь от того места, где я провела четыре самых ужасных года в моей жизни. Марат не оставит все это просто так, он сам любит говорить, что «проглатывают» только бляди, а он - мужик, и он будет гнуть и нагибать всех, кто попытается его поиметь.
        Что бы ни сделал Рэйн - вряд ли он сделал это вежливо и культурно.
        А значит, наше с Островским «общение» еще не закончено. И не будет закончено до тех пор, пока мы не выедем из страны.
        - Я есть хочу, - тихонько шепчет мне на ухо Капитошка, и я успеваю заметить взгляд Рэйна в зеркале заднего вида. - И шоколад с белыми… белым…
        - С маршмеллоу? - подсказывает Дьявол, и дочка энергично кивает.
        Рэйн что-то говорит водителю и когда машина въезжает в город, он притормаживает у первого же кафе с фастфудом на вынос. Капитошка радостно хлопает в ладоши, когда получает свою порцию жареной картошки, гигантский бургер и стаканчик с шоколадом.
        Еще пару запечатанных бумажных пакетов и стаканов Рэйн передает мне.
        - Домой.
        Я выдыхаю с облегчением.
        По крайней мере сегодня мы будем в безопасности.
        Глава 53: Анфиса
        Я даже не помню, когда в последний раз ела фастфуд, а для Капитошки это все - еда из телевизора, которую она все время клянчила, а я все время отказывала.
        Мы возвращаемся в квартиру, как-то не сговариваясь хором тянем с кровати покрывала, одеяло и подушки и устраиваемся на полу. Я снимаю с Капитошки мокрую одежду, заворачиваю в теплый плед и она, изображая самого голодного в мире человека, яростно вгрызается в бургер. Я была уверена, что в нее не влезет и половина, но теперь сомневаюсь, что она не попросит добавки.
        Рэйн сидит рядом: согнув ногу в колени, сосредоточено потягивает кофе из стаканчика.
        У него очень сосредоточенное лицо, но когда Капитошка начинает щебетать что-то о своих игрушках, о том, что медведь не слушается и не хочет есть кашу, улыбается и тихо посмеивается.
        Я незаметно щипаю себя за бедро, чтобы еще раз убедиться, что все это - не сон.
        - Тебе нужно поесть, - Рэйн кивает на стоящий передо мной пакет. - Даже через силу. На тебя смотреть больно, Анфиса.
        - Да, мама, - подхватывает его Капитошка.
        После всех волнений я даже думать о еде не могу, но ради дочери сую в рот пару ломтиков картошки и запиваю все это порцией кофе.
        Когда Капитошка, наевшись, жмется ко мне и почти мгновенно засыпает, Рэйн хочет переложить ее на кровать.
        - Пусть полежит так, - прошу я, и мой рыжий Дьявол поправляет одеяло на ее плече.
        Между нами висит так много вопросов, что даже непонятно, с чего начинать.
        - Спасибо, что… не ушел.
        Рэйн молчит.
        - Спасибо, что забрал нас у Островского.
        Он пьет кофе и все так же молча смотрит на дочь.
        Я, незаметно для себя самой, рассказываю обо всем: и что подписала документы на отказ, которые до сих пор у Островского, и что подписала развод. Обо всех угрозах, о планах Светланы стать новой женой Марата, о том, что все наследники Островского спелись у него за спиной, чтобы разделить наследство между собой, и что в их планах нам - мне, Капитошке и Рэйну - нет места.
        Рэйн зло и мрачно усмехается.
        - Может… - пытаюсь подвести к тому, что нам лучше просто поскорее уехать и оставить пауков в банке жрать друг друга.
        - Анфиса, - на этот раз он смотрит прямо мне в глаза, - есть вещи, которые я никогда никому не прощу.
        - Иногда лучше отступить, чтобы не начинать новую войну.
        - Нет, Красотка, это философия трусов и слабаков. Любому, кто тронет моих женщины, я с особой жестокостью отрежу яйца. Все, - пресекает мои попытки снова сказать что-то наперекор, - я сам знаю, что мне делать.
        У меня предательски дрожат губы, и чтобы не реветь, приходится сжать кулаки так сильно, чтобы ногти врезались в кожу и боль немного привела в чувство.
        Сколько лет я ждала таких слов? Сказанных не потому, что я купленная вещь и у нас договор, и не для того, чтобы затащить меня в постель. Сказанных вот как сейчас: скупо, без улыбки и красивой обертки, но по-настоящему. Сказанных так, словно мужчина уже все для себя решил и не собирается размениваться на полумеры.
        - Ешь, Анфиса, - снова командует Рэйн, и на этот раз это именно та сила, которая мягко покоряет женщину, а не ломает ей кости, чтобы поставить на колени. - И договоримся сразу: из дома ты без меня никуда не выходишь. Возможно, придется посидеть затворницами какое-то время, но это ради вашей с Капитошкой безопасности. И для моей работоспособности, потому что я хрен смогу нормально шевелить мозгами, если буду названивать тебе через каждых пять минут чтобы убедиться, что моя женщина и дочь в безопасности.
        «Моя женщина… - эхом у меня в голове. - Моя дочь…»
        - Что? - Рэйн озадаченно хмурится и трогает себя за подбородок. - У меня что-то на лице?
        - Нет, - мотаю головой. - Просто… Давно хотела спросить - почему Островский так… Как будто ты ему не сын.
        Я знаю, что у Рэйна характер совсем не подарок, и что тема их с Маратом отношений - это запретная территория, на которую лучше без спроса не заходить, но мне хочется знать. Чтобы лучше понимать этого рыжего психа, который уже давно стал мужчиной больше, чем хоть когда либо был его взрослый отец.
        Рэйн на удивление спокойно относится к моему вопросу. Предлагает только уложить Алексу спать и поговорить за дверью. Подозреваю, что он снова будет много курить и может крепко выражаться. Так что соглашаюсь и осторожно, чтобы не разбудить, передаю ему Капитошку.
        Мы возвращаемся на кухню, делаем себе по большой чашке чая с имбирем и лимоном, и когда Рэйн поджигает сигарету, я мысленно готовлюсь услышать ту правду, которая, надеюсь, поможет мне понять его израненную душу, и все расставит по своим местам.
        Глава 54: Рэйн
        Наверное, Монашка будет немного разочарована тем, что моя история не размером с «Войну и Мир». Она банальна, проста, жестока, без счастливого конца, и без Доброго волшебника, который однажды прилетел, чтобы взять никому не нужного мальчишку за руку и забрать его в мир сиропа, молочного шоколада и кофе с зефирками.
        Мать никогда не рассказывала мне, как познакомилась с Островским. Знаю только, что через агентство по найму персонала утроилась горничной к нему в дом. Тогда он еще был женат на матери Лизы.
        Как получилось, что моя мать влюбилась в эту скотину - я не знаю. И даже не пытаюсь копать в эту сторону, потому что в моей памяти мать осталась единственным светлым пятном из прошлого. Не хочу омрачать его глупостью, одержимостью, больной покорностью или чем там еще богатый моральный урод мог «впечатлить» молодую женщину.
        Островский был ее первым мужчиной. Что-то такое она пару раз бросал мне в лицо. В придачу к тому, что она всегда была просто мусором и ничтожеством, и он взял ее просто так, даже не спрашивая согласия.
        Видимо, в какой-то из тех раз, когда Островскому было мало собственной жены и он насиловал мою мать, она и забеременела.
        Знала, что эта новость не принесет ему радости, поэтому, как могла, скрывала до последнего, пока живот уже было не спрятать.
        Островский пришел в ярость.
        Избил ее, орал, что если она не избавится от ребенка, он собственными руками разрежет ее пополам и избавится от зародыша.
        Мать попала в больницу.
        И только чудом сохранила беременность.
        И через полгода вернулась в дом Островского. Вернулась к своей больной одержимой любви.
        Вот только о ребенке Островскому ничего не сказала.
        Обо мне он узнал от Паучихи - большой любительницы совать нос в чужую жизнь и все разнюхивать.
        Мне тогда было почти три, и Островский неожиданно пожелал видеть сына.
        Наверное, мать действительно очень его любила, раз после всего случившегося не допустила даже мысли, что он хотел этого не от избытка внезапных нежных чувств.
        Я до сих пор помню, хоть был еще очень мал, нашу с тварью первую встречу.
        Он долго на меня смотрел, а потом сказал, что к этому «рыжему уроду» он не имеет никакого отношения.
        Улыбаясь во весь рот, отдал команду «фас».
        На моих глазах, его псы избили мою мать.
        А потом избили меня.
        Через пару лет после того случая, мою мать, которая так и не поправилась, нашли мертвой в саду на заднем дворе.
        Меня практически силой оторвали от тела, бросили, как котенка, в багажник, и вывезли на какую-то свалку.
        Вот и все.
        - Мне очень жаль, - дрожащим голосом извиняется Анфиса, пока я сминаю в пепельнице уже которую по счету сигарету.
        Голова немного кружится, но во рту приятная имбирная горечь, которую я катаю на языке, словно лакомство.
        Во мне ужасно пусто.
        Пока рассказывал, думал, стошнит от злости.
        А потом как-то разом за секунду все схлынуло.
        Анфиса потихоньку, как пугливая кошка, обходит стол и сама, без принуждения, забирается ко мне на колени.
        Обнимает за шею, укладывает голову на плечо.
        Сжимаю ее талию одной рукой, и когда футболка снова сползает с ее плеча, осторожно притрагиваюсь губами к синюшной изуродованной коже.
        Моя маленькая слабая девчонка защищала нашу дочь. Я уверен, она бы умерла за нее, если бы Островский хотя бы попытался причинить Алексе вред.
        - Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, Рэйн, - шмыгает носом и шепчет мокрыми от слез губами Анфиса.
        Пытаюсь немного отодвинуть ее, чтобы заглянуть в лицо, но она только крепче стискивает вокруг меня руки, жмется всем телом. Вроде взрослая - а повадки обезьянки-капуцина.
        - Пожалуйста, Рэйн, давай просто уедем. Подворотнями, полями, ползком через границу. Как угодно, хоть пешком и босыми, но просто уйдем от этого кошмара и начнем новую жизнь.
        Я понимаю, что она волнуется.
        Мне жжет душу ее забота.
        Реанимирует окаменевшее сто лет назад сердце тепло.
        Никто и никогда не жался ко мне так трепетно.
        Стыдно признаваться, но из всех возможных способов решения этой дилеммы, я выбираю самый трусливый - все-таки разворачиваю ее к себе и, схватив ладонью за затылок, притянуть ее голову для поцелуя.
        У нее соленые искусанные губы, и от этого вкуса почему-то безумно сильно кружится голова.
        Мы оба дрожим.
        Тяжело выдыхаем друг в друга слова любви на непонятном, только что придуманном нами языке.
        Сегодня вообще ни о чем больше не хочу думать.
        И поднимаю руки, когда Анфиса неловко, как в первый раз, тянет вверх мою футболку.
        Когда мы занимались сексом первый раз, я думал, что сплю и у меня не совсем нормальные, но в рамках возраста фантазии о женщине старше себя, которую я трахаю, как хочу, а она стонет и просит больше и глубже.
        Потом часто видел сны такого же содержания, пытался даже повторить в реальности, но всегда это было и близко не то.
        Потом мы занялись сексом «на эмоциях».
        Я вел себя как грубый ублюдок, Анфиса же просто отдавала себя.
        Нет, это все было наше - не напускное, живое, хоть и дурное.
        Но неправильное.
        А сейчас, раздевая меня, Анфиса словно вместе с одеждой стаскивает и кожу.
        Я громко и со свистом дышу, потому что сердце в груди колотится, словно брошенное на высоковольтные провода. Как в первый раз с ней. Словно еще и не пробовал мою Красотку вот такую - открытую, распахнутую, наизнанку всеми чувствами, уже без своих дебильных скорлупок и напускного пофигизма.
        Анфиса обнимает меня за шею, приподнимаясь на самые кончики пальцев. Хочется верить, что когда наступит утро и я открою глаза - она все равно будет рядом. Будет крепко спать у меня под боком, громко сопеть и уже ничего и никогда не испугается.
        Лишь бы не рехнуться, если все снова будет окажется сном.
        Хотя, лучше уж двинуться, чем остаток жизни прожить без нее.
        Красотка сама жадно меня целует. Выпивает, как отраву - дерзко, без тормозов. Слизывает с моего языка, словно у нее тоже есть страх, что и я могу уйти в закат.
        Нас тянет друг к другу, как психов с одинаковым заболеванием.
        И, хоть я дико, до боли в напряженном члене, хочу ее, мне уже не нужен этот секс, чтобы понять, что без нее жизнь вообще не имеет смысла. И пусть я буду херовым романтичным Вертером с такой вот ватой в башке, но по крайней мере, я буду настоящим.
        И с моей Анфисой.
        Я чуть не силой отрываюсь от ее губ, завожу пятерню ей в волосы и оттягиваю голову назад, открывая острый угол челюсти и напряженную шею. Кусаю там, где кожа натянута до четкого контура вен. Анфиса вздрагивает, но сама же прижимает мою голову, еле слышно просит не останавливаться.
        Как будто я бы смог, даже если бы захотел.
        Ее кожа под моими губами и языком - как сладкий десерт, которого мне всегда будет мало.
        Так стараюсь не слишком сильно сжимать зубы, что в итоге резко отстраняюсь и до крови прикусываю губу, чтобы хоть немного протрезветь.
        Опускаю ладони ей на грудь, сдавливаю, пусть даже это слишком грубо.
        Ее глаза превращаются в туман из желания и похоти, и а из горла тянется долгий животный стон.
        Но ей все равно мало. Берет мою руку, смело и открыто, не стесняясь своих желаний, толкает ее вниз по своему животу, откидываясь назад, мне на плечо. Широко разводит ноги.
        Я знаю, что ей нужно, но на мгновение крепко торможу, потому что ее бедра вертятся на моей вставшем и болезненно сдавленном джинсами члене. Еще десяток па такой ламбады - и я не выдержу, обкончаюсь к хренам собачьим, словно мальчик с поллюциями.
        Приходится дернуть ее на себя, пригвоздить задницу к своему стояку, и забрать инициативу, накрывая промежность ладонью.
        Горячая.
        Анфиса мотает головой, сперва сводит ноги, но я жестко развожу их в стороны, фиксируя своим коленом и рукой.
        - Рэйн… - Дышит мне в ухо. - Мне… нужно.
        Я прикусываю ее плечо, затыкаю себе рот, чтобы не высказаться. Как нужно мне - приличными словами не сказать. Зато это теперь видно на ее коже: отчетливый красный след укуса, прямо в россыпи ее веснушек.
        Хоть сейчас в омут вместе с ней, и пусть весь встанет на паузу и ждет, пока нам хватит.
        - Рэйн, - голодной вибрацией горла, очередным призывом поторопиться.
        Запускаю пальцы ей в трусики. Сразу в горячую густую влагу.
        Окунаюсь в нее, размазываю по пальцам. Нырыю между складками, надавливаю на клитор. Анфиса с трудом проглатывает слишком громкий стон.
        Я ругаюсь, и снова помечаю ее своими зубами.
        Она пахнет моей женщиной. И это обладание рвет на куски. Я как будто завладел неприступным королевством, но чувствую триумф только когда неприступная королева обращает на меня свой взгляд.
        Я за секунду перекладываю Анфису на пол, сажусь между ее разведенными коленями и с силой тяну на себя. Забрасываю ноги себе на бедра, разрываю трусики по шву и чуть не кончаю, когда вижу ее перед собой - раскрытую, текущую.
        - Держи меня ногами, - командую ей.
        Она, как прилежная девочка, тут же исполняет, скрещивая пятки у меня за спиной.
        Разрываю последнее, что есть на ней из одежды, и грудь Анфисы моментально твердеет, покрывается россыпью мурашек.
        Я провожу пальцами по соскам, сжимаю нарочно сильно, заставляя Анфису прогнуться в спине, сделать «мостик». Надавливаю ей на живот, фиксируя спину на полу. Хочу любоваться ей, даже если это будет стоить Красотке терпения и болезненной судороги.
        Второй рукой снова глазу между ног, набираю влагу, растираю между двумя пальцами и медленно вставляю их в нее. Анфиса мотает головой, просит:
        - Сильнее… Вот так… да да…
        Она узкая, раскаленная, гладкая.
        Плотно сжимает мои пальцы почти до боли.
        Роняет ладонь на лицо, как будто хочет стыдливо прикрыть страсть.
        Ее соски уже цвета темного шоколада, и я вспоминаю, сколько ночей провел с членом в руке, представляя, как буду кусать их, сосать и лизать.
        Вынимаю - и снова вставляю в нее пальцы. Жестко, до самой ладони. Потираю твердый бугорок клитора и хрипло смеюсь, когда Анфиса начинает колотить мою спину пятками.
        Хрипло стонет, закусывает ребро ладони и снова стонет. Уже сама потирается клитором об мою ладонь, и кожа горит в том месте, где я весь покрыт ее желанием.
        Выносит мне мозг тем, как выглядит в эту минуту - идеальной праведной и моей личной распутницей.
        И пошло оно все, пока мы вместе и есть друг у друга.
        Глава 55: Рэйн
        Я знаю, что нам нужно ускориться, но не могу отказать себе в удовольствии смотреть, как Анфиса сама трахает мои пальцы, наращивая темп и уже совсем ничего не стесняясь. Только изо всех сил, с каким-то остервенеем, вгрызается себе в ладонь, чтобы не дать крику ни единого шанса.
        Хороши мы будем родители, если Алекса встанет посреди ночи и застанет нас в таком виде.
        Хотя, разве мы думали об этом в прошлый раз?
        И все же, приходиться отвести ее руку от лица, на минуту прижать палец к распахнутым припухшим губам и настойчиво протолкнуть его внутрь ее рта.
        Анфиса мгновенно обхватывает его губами, сосет, глядя мне в глаза.
        Сжимает зубы вокруг фаланги.
        Кажется, что даже с моим членом во рту она все равно не выглядела бы так же охеренно сексуально. Мне уже настолько тесно в штанах, что хочется выть.
        И Анфиса, угадав что-то в моих глазах, сама тянется, чтобы расстегнуть молнию на моих джинсах и нервно, дрожащими пальцами, стащить их вниз по бедрам.
        Между нашими взглядами воздух настолько раскаленный, что можно без единого движения поджигать спички.
        Я ставь ладони по обе стороны ее лица и мой тяжелый влажный от смазки член ударяется ей в живот. Анфиса негромко всхлипывает, потому что в такой позе ее ноги оказываются чуть ли не у меня на плечах.
        - Я буду очень глубоко в тебе, Красотка, - предвкушая крышесносное удовольствие, предупреждаю и, одновременно, обещаю. - Завтра ты ходить не сможешь, веришь?
        Вместо ответа Анфиса берет мой член в ладонь, подмахивает бедрами, пытаясь вставить его в себя.
        Во мне нет сил на осторожность.
        И терпение на нуле.
        Особенно когда головка упирается в ее горючую промежность, и мое тело, поддавшись инстинктам, само толкается навстречу.
        В этот раз она особенно сильно сжимает меня. Может быть, дело в позе, но мой член словно сжало шелковыми тисками.
        - Блядь, Монашка, смерти моей хочешь?
        Мотаю головой, как получивший трепку волк, но с каждым очередным толчком меня все сильнее скручивает от острой приятной боли.
        Просто охуенно.
        Следующее движение уже совсем без тормозов: резко и глубоко, кажется, чуть ли не до самого пупка. Анфиса охает, глубоко втягивает живот. Пытается отдышаться, но когда я пытаюсь выйти, хватает меня за плечи, чуть не рвет кожу ногтями.
        Взгляд у нее как у ведьмы на костре, которая в насмешку толпе смеется во все горло.
        Это я тут осторожничаю, а она отрывается на всю катушку и подмахивает бедрами.
        Ее стоны все громче.
        Мои собственные ей в унисон - рваные, жадные.
        В одно движение полностью закидываю ее ноги себе на плечи, и под острым углом - обратно в нее, часто и быстро, как механический станок.
        Мышцы дрожат от напряжения, тяжелые от спермы яйца ударятся о ее промежность. Есть в этом что-то настолько пошлое, что мне окончательно сносит остатки крыши.
        Моя Красотка совсем как девчонка, как крепко сжатый клак - в ней тесно до боли, и приятно до разноцветных брызг перед глазами.
        И где-то здесь мы оба окончательно теряем себя-прошлых, сбрасывает все предрассудки.
        Она больше не жена Островского, я больше не дурной пацан с проблемами.
        Мы - что-то новое, целое и одно на двоих.
        - Сейчас, Рэйн… - умоляет Анфиса, когда я вгоняю в нее так сильно и часто, что у самого ломит где-то в области копчика. - Умоляю, сейчас… сейчас….
        Я абсолютно на хрен полностью и безвозвратно в ней теряюсь, когда каждую мышцу в теле сводит охуенно приятной судорогой удовольствия.
        Анфиса сжимает меня, как будто хочет забрать все до капли.
        Принимает все, чем я безжалостно ее накачиваю.
        И потом, через несколько минут, когда мы кое-как восстанавливаем дыхание, шепотом и с прежним стеснением, шепчет:
        - Кажется, я и правда не смогу сидеть…
        Я обнимаю ее, тяну на себя и как-то не очень мужественно, но очень довольно стону, когда Анфиса растягивается на мне, словно довольная кошка.
        - Не отказался бы еще от парочки рук, чтобы обнять тебя всю сразу, - говорю полную романтической хрени ерунду, но и в мыслях нет комплектовать из-за этого или думать, что теперь мои яйца стали мягче. В конце концов, все самые романтические песни и сонеты о любви придумали именно мужики. - Эй, ты спать собралась?
        Легонько трясу ее за плечо, но Анфиса и правда уже еле слышно мурлычет, засыпая у меня на плече.
        Осторожно, чтобы не щекотать, глажу ее пальцами вдоль позвоночника, прислушиваясь к ее размеренному дыханию и легкому посапыванию. Улыбаюсь как баран.
        Жаль, что сам не могу позволить себе тратить время на сон.
        Потому что есть еще одно дело, которое нельзя откладывать на потом, и с которым я обязан разобраться в ближайшие дни.
        Когда Анфиса засыпает покрепче, перекладываю ее на кровать рядом с собой, накидываю сверху покрывало. Натягиваю джинсы, пятерней кое-как прочесываю волосы и выхожу, прикрыв за собой дверь.
        Хорошо, что я все-таки работаю головой. А еще лучше, что последние годы я работал в команде таких же, как и я, умников. И делали мы не приложения для мобильных телефонов, а программы для правительственных и не очень организаций.
        Я делаю себе сразу две чашки кофе, заливаю их в термос и усаживаюсь за ноут и первым делом открываю зашифрованный чат, куда пригласил шестерых башковитых и не задающих вопросы товарищей. Они уже в курсе, что требуется сделать, и когда я бегло пробегаю взглядом по переписке, нахожу пару абсолютно рабочих вариантов.
        Вношу коррективы, и еще раз озвучиваю цену за молчание и за скорость.
        Хотя в среде программеров не принято трепать языком, потому что если ты нормальный чувак и хочешь работать - будешь беречь репутацию. А она часто зависит от твоего умения помалкивать и не сливать инфу конкурентам. Так что, эта шестерка трепать языками не будет.
        О том, что сзади меня появляется какое-то движение я понимаю ровно в ту же секунду, что и замечаю очень яркий оранжевый рассвет за окном.
        Поворачиваюсь, на рефлексах сразу прикидываю, как защититься и…
        Капитошка стоит сзади и, прижимая к груди явно очень тяжелую для ее детских силенок подушку, сонно зевает.
        А потом медленно, как разбуженный котенок, топает в мою сторону, влезает на руки, обнимает меня за шею и почти мгновенно засыпает.
        Глава 56: Рэйн
        Наверное, сейчас об объективности вспоминать уже поздно, но мне кажется, что я знал, чья Алекса дочь, едва взглянув на нее. Потому что на островского она не была похожа абсолютно. Тогда я списал все на попытку просто защитить себя от того факта, что пока я четыре года бредил Анфисой, она преспокойно трахалась с другим мужиком и даже родила от него, хоть это было почти чудо.
        Но я же всегда видел, что у Алексы веснушки - как у меня.
        Те, что я получил в наследство от матери.
        Видел, что волосы у нее, хоть и светлые, как у Анфисы, но с выразительной рыжиной - как у меня.
        А еще, когда она посмотрела на меня и взяла за руку, я почувствовал свое, родное.
        Мое.
        То, что я должен защищать всегда и ото всех, любой ценой.
        Я даже пошевелиться боюсь, чтобы не разбудить Единорожку, так мило и смешно она сопит. Я, хоть и рос мелким зверенышем, никогда не обижал тех, кто слабее. И насмотрелся на таких же, как и сам, никому не нужных детей, некоторым из которых было намного меньше лет, чем мне. Нет, их не выгоняли из дома, просто спившимся и сколовшимся родителям стало плевать, где их дети, одеты ли они, накормлены ли и все ли у них хорошо.
        Тогда-то я и понял, что быть отцом - это огромная ответственность.
        И до последних недель был уверен, что отцом никогда не стану. Не потому что не люблю детей, а потому что до усрачки боюсь не стать достаточно хорошим отцом для своего ребенка.
        Может поэтому, когда Алекса ворочается и я хочу убрать упавшие ей на лицо и щекочущие кончик носа волосы, мои пальцы предательски дрожат.
        - А я не сплю, - говорит она через пару секунд, и зевает, широко, по детски непосредственно, даже и не думая прикрыть рот рукой. - Доблое утро.
        - Привет, Единорожка. - Наверняка сейчас у меня улыбка просто до ушей.
        - Есть хочу, - сразу же заявляет она и смешно шмыгает носом.
        - Я тоже, - отвечаю заговорщицким шепотом и, взяв ее поудобнее, встаю. До чего же легкая, как будто тряпичная кукла, только размером с трехлетнюю девочку. - Только сначала умывать нос и чистить зубы. Что хочешь на завтрак?
        - Булгел, - не с первой попытки, но все-таки говорит она. По слогам, с триумфальным ударением в конце, мол, большая молодец, потому что смогла.
        - Мама нам тогда головы поотрывает.
        Единорожка согласно кивает.
        Сначала приношу в ванну табуретку, потом ставлю на нее Единорожку, чтобы сама достала и до зубной пасты, и до щетки. Сосредоточенно, положенные две минуты, чистим зубы. Потом, даже не договариваясь, выставляем языки и чистим их тоже.
        Единорожка смеется, когда случайно надувает из зубной пасты розовый пузырь.
        Я хочу, чтобы она знала, что это я - ее отец. Но не знаю, как сказать.
        У меня нет слов, которыми я бы смог объяснить маленькому ребенку. Почему все эти годы ее обижал большой здоровый мужик, которого она считала своим папой, а я - ее настоящий отец, жил хер знает где, трахал разных телок, зарабатывал бабло и думал, что когда помру, все мое добро перейдет в какой-то фонд помощи бездомным.
        Мы вместе идем на кухню, где Алекса тоже не собирается оставаться в стороне и, подтягивая стул к кухонной стойке, на которой я как раз разложил все необходимые для омлета продукты, садиться рядом.
        - Может, горячий шоколад? - предлагаю я, поглядывая в сторону двери, как будто не хочу, чтобы нас подслушали. - Пока мама не видит.
        - Да! - пищит мелкая и я журю ее, что партизанкой ей точно не стать.
        Я помню, как готовила горячий шоколад моя мама: разогревала молоко, добавляла туда какао и пару ложек растопленной шоколадной плитки. Делаю все в точности, как подсказывает память и даже удивляюсь, что когда Алекса, взяв тяжелую чашку двумя ручонками, делает первый глоток, на ее лице появляется довольная, как у того котенка из рекламы, улыбка.
        Достаю телефон и быстро делаю пару снимков.
        Показываю один и она хихикает, смешно икая.
        - Усы, - смеется и ещё глубже окунает верхнюю губу в чашку. Хвастается полученным результатом, я делаю еще пару фоток и потом она задет вопрос, к которому я оказываюсь вообще не готов: - Ты любись мою маму?
        Что ответить ребенку, когда она так предано смотрит тебе в глаза и по-детски наивно дает понять, что поверит всему, что ей скажут?
        Я беру Единорожку под подмышки, пересаживаю прямо на стол и сам наклоняюсь перед ней, чтобы смотреть прямо в глаза. Она деловито слизывает с верхней губы остатки шоколадных усов и, крепко зажав чашку в обеих ладошках, терпеливо ждет.
        Этот ответ важен не только для нее.
        Он основополагающий для меня самого.
        Всегда думал, что любовь и все эти высокие чувства их пафосных книг, не свалятся мне на голову просто так, из ниоткуда. В моем воображении все должно было случиться логично и предсказуемо: хорошая девушка, с которой мы будем на одной волне, определенный промежуток времени, который успеем провести вместе, хороший секс. К чувствам должна была провести цепочка событий и закономерности. Как в математике: одно число, помноженное на другое, может дать только третье, даже если двигать их местами сколько угодно раз.
        А получилось совсем наоборот: мое заданное число давно было известно, и все это время я просто раскладывал его на составляющие.
        Я знал, что люблю Анфису, еще когда увидел ее в день свадьбы, в том красивом белом платье за спиной Островского. Вспомнил, что целовал ее, вспомнил вкус губ, вспомнил ее испуганные, но доверчивые глаза - и поэтому полез к Островскому с кулаками. Хотел, чтобы он меня прикончил. Потому что я хотел владеть его женщиной, но, даже если бы вывернулся кишками наружу - все равно не смог бы ее получить.
        Думал, что не смогу.
        Поэтому даже не попытался услышать ее, когда вернулся спустя много лет. Как баран уперся, что теперь есть возможность завладеть ею силой - и попер напролом.
        И чуть было не сломал.
        - Я скажу тебе, только пока это будет наш большой секрет, хорошо? - Понижаю голо до шепота, и в ответ Алекса прижимает к губам палец, обещая хранить тайну. Абсолютно уверен, что разболтает ее Анфисе еще до конца дня. - Я очень люблю твою маму, Единорожка. И очень сильно люблю тебя. Я собираюсь защищать вас от всех драконов и великанов, и больше никто и никогда вас не обидит, потому что вы теперь - у меня за спиной.
        Малышке нужна минута, чтобы переварить услышанное и она, забыв про чашку, начинает хлопать в ладоши. Хорошо, что успеваю поймать ее прямо на лету и в шутку грожу ей пальцем.
        - И ты больше не разлешишь ему обизать маму? - переспрашивает Алекса, по-детски доверчиво заглядывая мне в лицо.
        - Никогда, Единорожка. Ни маму, ни тебя.
        - Значит, ты теперь будесь моим папой? - Еще один полный надежды взгляд.
        Что-то тихонько лопается внутри меня.
        Взрывается полным набором теплых чувств.
        Я оставляю чашку, подхватываю Алексу на руки и крепко прижимаю к себе.
        Она пахнет моим домом.
        Как будто я, наконец, нашел свою тихую гавань.
        Глава 57: Рэйн
        Жаль, что у меня в запасе нет хотя бы еще пары недель.
        Жаль, что все приходится делать максимально быстро и изначально задуманный план становится «легче» на пару пунктов. Один из которых я вычеркнул чуть ли не скрепя сердце.
        Но зато, когда все готово и я даю отмашку своим «братьям по оружию», план работает.
        Откуда я это знаю?
        Достаточно взглянуть на телефон, который разрывается от попыток до меня дозвониться сразу с десяти неизвестных номеров.
        Уверен, его головорезы уже голову сломали, почему не получается отследить мою геолокацию, иначе давно были бы здесь. Так работает эта доисторическая система, этот проклятый старый мир, в котором живут старые вонючие зубры типа Островского: они думают, что все до сих пор можно решить грубой силой и баблом.
        Промариновав старика до вечера, я все-таки отвечаю на звонок.
        Прошло достаточно времени, чтобы он попытался найти проблему, дал команду ее исправить… и сломал зубы.
        - Я тебя, сученышь, закопаю на хер! - орет он в трубку, и я морщусь от неприятного послевкусия, делая знак официанту, чтобы повторил мне порцию крепкого кофейного коктейля.
        Анфиса и Алекса остались в квартире, хоть мне все равно не по себе оставлять их одних. Но наши с Островским разговоры - не для нежных ушей моих женщин. Тем более, что я у меня вряд ли хватило бы сил сдерживаться и фильтровать выражения.
        Так что, для своих целей, я на всю ночь снял небольшой кофейный бар и нанял пару человек дополнительной охраны. Я могу справиться с Островским голыми руками, сам и без посторонней помощи. Могу даже вдобавок расколошматить пару его псов, но, объективности ради, справиться с десятком людей со стволами, не под силу никому. Разве что Супермену, но я с детства испытываю отвращение к мужикам в трико.
        - Орать прекрати, старый хер, - отвечаю, держа трубку на небольшом расстоянии от уха. Это просто фантазия, но мне кажется, что даже слышу его вонючее дыхание даже через динамик телефона. - Как тебе внезапно стать простым смертным?
        - Я тебя на ремни… На мелкие куски…! - Он задыхается, кашляет и на заднем фоне уже стенает какая-то баба. - Лучше верни все обратно, пока я не…
        - По телефону мы об этом говорить не будем. - Называю адрес и даю самый минимум времени, чтобы добраться.
        Островский ничего не отвечает, видимо думая, что раз просто бросил трубку, то я испугаюсь и побегу копать себе могилу.
        Но до встречи с Островским, у меня еще парочка гостей, которых как раз вводит охрана.
        Парочка стервятников.
        «Любимые», блядь, братик и сестричка.
        Никогда не понимал, почему люди, вместо того, чтобы как-то сами продвинуть свою жизнь, посвящают ее лучшие и самые плодотворные годы попытке придумать, как нагнуть старика-отца и высосать из него побольше денег. Ян никогда не был дураком - мне так казалось. Неудачником - да, любителем тормозить при первой же неудаче - тоже да, но, в отличие от Лизы, он хотя бы пытался совершать какие-то телодвижения в сторону личной финансовой независимости. А вот сестра… Вряд ли она вообще хоть когда-нибудь допускала мысль о том, что будет работать и - боже упаси - портить свой идеальный маникюр. Что в общем неудивительно, потому что мать с детсва внушала ей, что она родилась принцессой и «не такой» и мир существует только для того, чтобы быть украшением для таких, как ее маленькая принцесса.
        Но, хоть эту парочку рознит почти все, в одном они всегда заодно - в желании прибрать наследство к своим рукам, и ни с кем не делиться. А еще лучше - не делиться и друг с другом тоже. Поэтому у каждого на этот случай тоже есть план. Я бы мог поспорить на приличную сумму, что даже эти планы у них похожи.
        - Это он привез меня сюда, - вместо приветствия бросает Лиза, усаживаясь на стул с видом хозяйки жизни, которую привели не в дорогой закрытый бар, а в хлев.
        Я игнорю ее фокусы и вполне дружелюбно пожимаю руку Яну. По крайней мере, он не корчит из себя истинного Островского и всегда готов поднасрать папаше хоть как. Вот, например, здороваясь за руку с ребенком, которого Островский называет своим личным «высером».
        Пока нам готовят чай, я протягиваю каждому папку с документами.
        Каждому - свое.
        На каждого - свой набор грехов.
        Хорошо быть долбаным хакером. И хорошо иметь в друзьях парочку-другую таких же прибитых любителей вскрывать чужие тайны. Спросите любого хакера, от чего он кайфует больше - ломая сервер и сливая бабло или взламывая типа_неприступную систему за голый спортивный интерес - и девять из десяти выберут второе.
        - Откуда это у тебя? - Лиза так сильно морщит нос, что становится похожей на мопса. - Что, блядь, ты себе…
        - Помолчи, - тормозит ее Ян.
        Он тоже не рад видеть то, что лежит в его личной папке, но по крайней мере ему хватает ума помалкивать и не нагнетать.
        - Я знаю, что вы спелись у Островского за спиной, - говорю спокойно и максимально четко. - Я знаю, что вы подсунули ему сестру Анфисы. Знаю… и все остальное.
        - Это чушь и бред твоей больной головы, - шипит Лиза и нервно выдирает руку, когда брат снова пытается ее успокоить. - Ты просто… псих. Полный конченый…
        - А твое видео с членом во рту завтра станет украшением всего рунета, - перебиваю ее. - И ладно бы это был какой-то другой член, Лиза. Но вот так…
        Качаю головой.
        - Рот закрыла сейчас! - не выдерживает и рявкает на нее Ян.
        Ему хватает ума оценить последствия не только их кривого заговора, но и слитого в сеть тридцатисекундного ролика. Удивительно, как мало стоять тридцать секунд времени до тех пор, пока на них не появляется одна застигнутая врасплох «парочка» с лицами и в пикантной ситуации. Это вам не звезды Голливуда, которые трахают проституток.
        Это золотой билет для Малахова.
        - Рэйн, нам проблемы не нужны, - миролюбиво поднимает руки Ян. - Сам посуди: Островский напрашивается, чтобы его нагрели. Мы же не хотим чужого, да?
        - Угу, - соглашаюсь я. - Но вы, жадные твари, забыли, что за тех, кто слабее, все равно есть кому постоять.
        - Да что же в ней такого-то, что вы все ей в ноги падаете! - орет Лиза.
        Рывком пытается встать, но охранник реагирует мгновенно - за плечи, грубо, вколачивает ее обратно жопой в стул. И на этот раз Лиза все-таки закрывает рот. Потому что здесь ее вип-статус стоит ровно столько, сколько он стоит в реальном мире - вообще ничего.
        Значит, самое время начать серьезный разговор.
        - Я не собираюсь с вами торговаться, дорогие родственники, - скалюсь сквозь зубы. - Вы делаете то, что я скажу - и получаете часть папашиного наследства. Или… вдруг, валяете дурака и дергаетесь, и тогда нигде на этом земном шарике не будет уголка, где бы не нашлось желающего в вас плюнуть. Особенно в тебя, маленькая… любимая, сука, папина дочка.
        Глава 58: Анфиса
        Я, убедившись, что Капитошка в комнате выстраивает очередную башню для принцессы и дракона, делаю погромче телевизор, где как раз передают какие-то горячие новости и портрет Марата висит чуть ли не на весь экран.
        До сих пор страшно, когда случайно натыкаюсь на него взглядом.
        Даже если это просто фото на экране телевизора.
        - Родственники известного мецената и владельца… - Я подаюсь вперед, стараясь не упустить ничего важного. - … В заявлении говорится, что Островский уже давно терроризировал близких своими частыми приступами необоснованной агрессии. Так же, из анонимных источников стало известно, что эта трагедия - далеко не первая, которую Островский…
        Трагедия?
        Мой телефон, словно читая мысли, взрывается громким звонком.
        - Анфиса?! - У матери истерика, она так кричит, что мне кажется, телефон вот-вот сам выключится, чтобы не терпеть такого издевательства над динамиком. - Анфиса, это… правда? Это… Светлана?!
        Я знаю, что Светлана во что-то вляпалась.
        Только из-за нее мать всегда так сходила с ума. Когда Марат избивал меня, когда я месяцы проводила в больнице по фальшивым документам, чтобы никто ничего не узнал, она даже ни разу не приехала проведать и узнать, буду ли я вообще жить. Все, что ее интересовало - смогу ли я и дальше быть ее выгодной инвестицией.
        Но Светлана - это же не ненужная младшая дочь.
        Светлане простилось все.
        Даже то, что она, вернувшись в Россию после четырех лет полного молчания, даже не сказала об этом матери.
        - Доброе утро, мам, - здороваюсь я, делая звук телевизора тише, но стараясь не упускать из виду новость о том, как олигарх Островский жестоко избил свою любовницу и родную сестру своей жены - Светлану Некрасову.
        - Ты… знала?!
        - Знала о чем? О том, что Светлана собирается стать новой женой моего мужа? Или о том, что она приехала еще две недели назад и… не прискакала в твои любящие объятия?
        Мать громко всхлипывает в трубку.
        Я слышу скулеж, как обычно воет раненая сука, когда у нее отбирают единственного щенка.
        Мне нужно ликовать и радоваться.
        Нужно пригубить эту минуту триумфа, как дорогое выдержанное много лет вино.
        Но мне просто очень жаль ту женщину, которая так горько рыдает на другом конце связи.
        Потому что я теперь знаю, что ни одна мать не должна пережить разлуку со своим ребенком.
        - Я попробую узнать, что с ней, - говорю, превозмогая неприятное послевкусие собственной слабости. Наверное, мать была права, и я действительно какой-то другой породы. - Не нервничай, у тебя возраст неподходящий.
        - Пожалуйста, Анфиса, - рыдает она, - я тебя умоляю…
        - Я позвоню, мам.
        Когда из ванной выходит мокрый Рэйн и бросает взгляд на экран телевизора, по его лицу понятно, что произошедшее не стало для него новостью.
        - К твоей сестре я не имею вообще никакого отношения, Анфиса, - говорит он, мягко привлекая меня к себе, но во взгляде тот самый, уже знакомый мне голубой лед. - И вообще - не забивай голову. Ты со мной, Красотка. А Островского я просто задавлю. Ты со мной?
        Он испытывающе всматривается в мое лицо.
        Ждет ответную реакцию.
        - Всегда с тобой, мой Рыжий Дьявол, - улыбаюсь так счастливо, как никогда, - и всегда на твоей стороне. Даже против всего мира.
        Рэйн, - протягиваю ему свежезаваренный кофе, - она все равно моя сестра. Мать волнуется. Я могу… хотя бы поехать к ней?
        Он несколько секунд смотрит на меня, потом берет телефон и делает пару звонков. Говорит о Светлане, пытается узнать, в какой она больнице. Понятия не имею, кто тот шпион, который снабжает моего Дьявола информацией, но Рэйн, кажется, в курсе всего происходящего. Намного больше, чем все СМИ вместе взятые.
        Через минуту называет больницу, снова делает глоток кофе и говорит:
        - Можешь к ней поехать, Красотка. Островский сегодня в изоляторе и вряд ли выйдет до вечера. Но все равно ты теперь везде ходишь с охраной, и не пренебрегай этим. А я пока… - потягивается, довольно улыбаясь, - свожу Единорожку на качели-карусели.
        Мы еще не говорили о том, как скажем Алексе о том, кто ее настоящий отец.
        Думала, не смогу подобрать нужных слов, чтобы объяснить моей не по годам рано повзрослевшей дочери, что в жизни иногда случается… очень странное. Как вообще сказать ребенку, что человек, которого она привыкла считать отцом, на самом деле - посторонний ей мужчина? Но когда увидела, как они с Рэйном вместе играют, и она что-то по секрету шепчет ему на ухо - стало немного спокойнее.
        Может быть, это зов крови, а, может, мне хочется так думать, чтобы успокоить совесть, но Александра и без наших с Рэйном объяснений что-то чувствует и что-то понимает. Не зря же просила его - тогда еще совсем незнакомого человека - вступиться за нас.
        Невольно вспоминаю недалекое прошлое, когда все наше «хорошо» разбилось об реальность. Если бы не Алексаа - я бы не выстояла и не выжила.
        Что, если все снова повториться?
        Я физически чувствую, как тревога тенью ложится на мое лицо.
        Рэйн краем глаза смотрит в мою сторону. Тянется, чтобы свободной рукой обнять за шею и притянуть к себе. Это так по-мальчишески, что внутри оттаивает та часть меня, которую я заморозила еще в юности, потому что знала, что у меня никогда не будет влюбленного немного сумасшедшего парня, который вот так же обнимет, притянет к себе под подмышку и скупо, с запахом кофе на губах, скажет:
        - Не бойся, Красотка. Уже можно не бояться.
        Глава 59: Анфиса
        Светлана лежит в обычной государственной клинике, поэтому мне приходится немного надавить на главврача, чтобы меня к ней пустили. Он что-то бормочет о ее плохом состоянии, пытается прикрыться каким-то дурацким запретом, но я, осмелев после слов Рэйна, как будто он до сих пор стоит у меня за спиной, все равно добиваюсь своего. Говорю, что если меня не пустят к родной сестре только потому, что так решил адвокат Островского, то мне придется привлечь к этому делу правоохранительные органы и вряд ли их внимание пойдет на пользу всем нам. Особенно теперь, когда Марат, несмотря на все его миллионы и связи, оказался в изоляторе.
        У меня нет никаких иллюзий насчет того, что если бы не вмешательство (правда, не знаю какое) Рэйна - Островский никогда бы не попал в телевизор. Ни я, ни Светлана не были первыми женщинами, об которых он чесал кулаки. Просто раньше получалось договориться: меня просто запугать, остальные, наверняка, тоже.
        Но в этот раз привычная схема дала сбой.
        Интересно, где и как?
        Я накидываю на плечи мятый и не первой свежести больничный халат, иду по коридору за медсестрой. На меня, конечно, косятся: приехала жена Островского, миллионерша, которая почему-то не спешит переводить родную сестру в более подходящее и дорогое место.
        Даже не обращаю внимания.
        Светлана лежит в интенсивной терапии: большая палата с порядком потрескавшимися стенами, не самое допотопное, но и не новое оборудование. Есть еще одна койка, но она пуста. Возможно, так здесь покомандовал адвокат Марата. Чтобы Светлана не растрепала чего не нужно.
        Я помню ее на том празднике, с которого меня увезли под дулом пистолета.
        Помню роскошную, всю яркую и сверкающую, вульгарную, но несущую себя подарком мужчине. Уверенную, что ей Островский по зубам. Что она его перекусит и не поперхнется.
        Сейчас от той Светланы не осталось и следа. Даже намека.
        На синюшном распухшем лице едва видны щелки глаз с налитыми кровью веками. Нос перебинтован, голова - тоже, и торчащие в просветах волосы местами неаккуратно подстрижены. В ноздрях - пластиковая трубка подачи кислорода, правая нога на вытяжке.
        Уверена, что когда все эти синяки сойдут - картина будет еще более печальная.
        Я знаю, какая тяжелая рука у Островского.
        И знаю, что когда он впадает в безумие, то перестает себя контролировать. От меня, чтобы не забил насмерть, его кое-как, но оттаскивали охранники. Одного из них, который однажды рискнул втиснуться и не дать меня ударить, я больше никогда не видела.
        Светлану Марат бил долго. И никто за нее не вступился.
        Я подтягиваю к кровати стул, сажусь и даже не знаю, с чего начать.
        Сказать, что мне жаль? Нет, не жаль. Я предупреждала.
        Предложить свою помощь? После того, как из-за нее я оказалась в лапах этого чудовища?
        Я пока не уверена, что вообще хочу о чем-то с ней говорить. Приехала только ради того, чтобы убедиться, что она по крайней мере дышит самостоятельно.
        - Привет, - еле слышно бормочет Светлана. Немного шепелявит, видимо, потеряв пару зубов. С шумом, медленно, втягивает кислород поцарапанными синюшными ноздрями, и просит: - Пить… Там, на тумбе…
        Я наливаю в стакан немного минеральной воды без газа, вставляю трубочку и помогаю сестре обхватить ее губами. Она делает пару глотков и отводит голову.
        - Мать волнуется, - наконец, говорю я. - Хочешь с ней поговорить? Я включу громкую связь.
        - Потом, - отказывается сестра. Смотрит на меня одним еле-еле открытым и залитым кровью глазом. - Прости… пожалуйста.
        Было бы ложью пусть слезу и сказать, что я не обижаюсь и ей не за что просить прощения.
        Она знала об Островском все, и поэтому сбежала. Знала, кем ее заменят. Знала - и ничего мне не сказала, не предупредила. У нее по крайней мере всегда был выбор, которого не было у меня.
        - Это… Агата, - шепчет Светлана, и нервно сглатывает. - Она… столкнула Марата с лестницы.
        Сначала даже не понимаю, о чем речь.
        Агата? Паучиха, которая чуть не в зад его целует и докладывает о каждом вдохе и выдохе всего, что существует на территории дома?
        О чем ты? - Я понижаю голос до шепота. Корю себя за то, что пройдет еще много времени, прежде чем перестану бояться говорить об Островском так, будто за спиной до сих пор стоит его охранник и целится мне в затылок, готовый по первому же прикажу нажать на курок. - Откуда ты… все это придумала?
        Я жила с ним четыре года под одной крышей.
        И с самого первого дня, как я переступила порог его дома, Агата всегда была ушами и глазами Островского. Она всегда играла на его стороне. Он доверял ей безоговорочно во всем. Если она и стояла у него за спиной на той проклятой лестнице, то точно не для того, чтобы подтолкнуть. Она скорее бы упала, пытаясь его удержать, чем столкнула бы вниз, прекрасно зная, что в его состоянии, Марат, скорее всего, не пережил бы такой «кувырок судьбы».
        Светлана снова просит пить и на этот раз долго медленно втягивает воду через трубочку.
        Тяжело и очень громко дышит.
        Внутри нее словно что-то клокочет. Хочется закрыть уши и уйти.
        Чтобы не позволять жалости разъесть себя изнутри.
        Однажды, я уже была всем удобной и хорошей Анфисой, и в итоге рядом со мной не осталось людей, которые бы не пытались мной воспользоваться. Рэйн научил меня быть сильнее и жестче. Научил, что даже когда все слова сказаны, на прощанье все равно нужно поставить жирную точку. Чтобы там, на другой стороне, больше никому и в голову не пришло снова влезть в нашу жизнь грязными ногами.
        - Агата… она… - Светлана сглатывает, и на мгновение даже ее единственный открытый мутный глаз наполняется каким-то острым смыслом. - Она все знает.
        - Господи, да что она знает? - Недосказанность режет и без того истрепанные за последние недели нервы.
        - Ян и Лиза… не дети Островского.
        Глава 60: Анфиса
        Странно, но стоит Светлане сказать это - и я вдруг отчетливо понимаю, что на самом деле так и есть.
        Это как будто не уметь различать цвета, но знать, что вверху светофора - красный, а внизу - зеленый. И потом вдруг обрести способность видеть весь цветовой спектр, только для того, чтобы щелкнуть пальцами и сказать: «Ну да, именно так и выглядит красный цвет».
        - У Марата не может быть своих детей, - продолжает сестра. - Уже много лет.
        Киваю, хоть и не уверена, что она это видит.
        Рэйн говорил тоже самое, и доктор тоже это подтвердил.
        Но ведь Островский… всегда
        - Только… Рэйн. - По лицу Светланы пробегает тень сожаления. Кажется, она совсем не ожидала узнать, что вся их с Яном афера ничего не стоит. Взглядом снова просит попить и продолжает: - Поэтому Марат так его… ненавидит. Только Рэйн наследник. Мать Рэйна это знала
        - Агата знала, - пока опускаю вопрос «откуда». - Кто еще?
        Светлана кривит губы, но у нее так изувечено лицо, что даже плакать она уже не может.
        - Ян… и Лиза, - озвучиваю свою догадку, и она еле заметно кивает.
        Ну конечно, они всегда все знали.
        Всегда водили Островского на нос: обе жены, дети… и управляющая.
        - У Бога очень своеобразное чувство справедливости, - иронично улыбаюсь я.
        Марат так стремился всех вывести на чистую воду, так сходил с ума от подозрений, окружал себя бесконечными полчищами охраны, чтобы в итоге получить нож в спину от единственного человека, которому всегда доверял.
        - Марату не понравились тесты на отцовство вашей дочери, - хрипит, продолжая, Светлана. - Он решил, что его водят занос. И что его всегда водили за нос. Не только ты. Если бы не Агата…
        - … он бы всех вас вывел на чистую воду, - продолжаю за нее.
        И тогда наследником бы остался только Рэйн.
        На которого Марат и так собирался переписать все свое имущество.
        При таком раскладе у Яна и Лизы, и их мамаш не было ни единого шанса получить даже дырку от бублика.
        - Ян просто бросил меня ему, - Светлана судорожно втягивает из трубочки порцию кислорода. - Решил подстраховаться. Думал, что Островский меня… убьет, и больше никто и никогда не выдаст их «маленький семейный секрет».
        - А ты собиралась выдать?
        Даже не удивляюсь, когда Светлана еле заметно пожимает плечами, давясь болью. И вдогонку говорит, что просто хотела подстраховаться.
        Я всегда знала, что с Яном что-то не так.
        Догадывалась, даже когда он изо всех сил корчил благородного.
        А ведь даже хочется мысленно поаплодировать: меня убрали, прикрываясь «благородным мотивом», прекрасно зная, в каком бешенстве будет Марат и в каком он будет состоянии.
        Это смешно прозвучит, но в большом и «дружном» семействе, несмотря на отсутствие кровной связи, все они были одного сорта, все - как гниль с одной ветки.
        Все, кроме моего Рыжего Дьявола.
        - Я пойду, - встаю со стула, когда в палату уже в который раз заглядывает медсестра и нервно напоминает, что время посещения ограничено.
        - Не оставляй меня здесь, - просит Светлана, и от страха и паники ее нижняя губа трясется, как у глубоко больной старушки.
        Я - не такая как они с матерью.
        Даже если я сейчас не пользуюсь подарком судьбы.
        - Все будет хорошо, Света. Ты же моя сестра.
        Вот только у меня ничего нет, кроме цепочки с золотым кулоном, которые, хоть и стоят прилично, все равно не окупят Светлане хорошую клинику и хорошего врача.
        Я, пересилив стыд, набираю Рэйна.
        И прежде чем успеваю открыть рот, он говорит:
        - Я уже отправил человека в больницу, Красотка. - И, словно читая мои мысли, с улыбкой добавляет, - Она же твоя сестра. А ты, когда мы познакомились, не просто так сидела в церкви.
        Я остаюсь в больнице еще на час: вскоре действительно приезжает мужчина с документами и договором на лечение в одной из лучших клиник города. И, хоть главврач всеми силами упирается, я все-таки забираю сестру.
        Перевожу ее.
        Звоню матери.
        И когда она приезжает, со стороны наблюдаю, как женщина, которая ни разу не проронила по мне и слезы, рыдает над Светланой, словно ей уже вынесли приговор.
        Мы с Рэйном похожи даже таких мелочах - мы оба не нужны людям, которые дали нам жизнь.
        Глава 61: Рэйн
        Когда я был голым, нищим голодранцем, единственное, что у меня было - мои фантазии и мечты. Иногда - они были моим единственным ужином. И тогда я отрывался на всю катушку: представлял себя сильным и крутым мужиком, который однажды посмотрит на «папашу» и скажет: «Я обещал превратить твою жизнь в ад, и я выполнил обещание».
        Ну или какую-то похожую пафосную херню.
        Тогда мне казалось, что ничего лучше этого и быть не может. Даже конфет и свежего горячего мяса хотелось не так сильно, как надрать зад человеку, которого я даже мысленно никогда не называл отцом.
        Оказалось - может быть лучше.
        Например, зайти в маленькую душную вонючую комнатушку, куда его, как бешенного пса, привели с руками за спиной и под конвоем.
        Хромого, седого, уебищного старика с обвислой кожей.
        Он постарел за эти четыре года, кажется, на целую вечность.
        Но отчетливо и ясно я увидел это только сейчас, когда его не самым ласковым образом пнули на стул напротив меня.
        Островский что-то рыкнул в ответ, но охранник и ухом не повел.
        - Твоих рук дело? - Он нервно кусает губу, жует ее и выплевывает что-то себе под ноги.
        - Понятия не имею, о чем ты, - пожимаю плечам, прекрасно зная, о чем он.
        Деньги.
        Он так часто подтирал ими задницу, что даже забавно теперь наблюдать, как эти бездушные бумажки с мертвыми президентами подотрут зад ним самим.
        Деньги, которые эта тварь отмывала для маленьких серых кардиналов, торгующих тем, чем торговать нельзя.
        Деньги, которые мои ребята нашли на целой куче его левых счетов.
        Деньги, которые он должен был отмыть и вернуть себе положенный за «услуги» процент… внезапно осевшие всей массой на одном «новом» счете и застрявшие там в обход привычной накатанной схемы.
        - У тебя ничего не получится, - шипит тварь, но мы оба знаем, что у меня уже все получилось.
        Потому что ему - ключевому звену в цепочке, просто не позволили бы сидеть в клоповнике, скольких бы женщин он ни избил. Даже если бы поймали с трупом в зубах - все равно нашли бы повод отмазать, вытащить и сделать все, чтобы верный винтик вернулся на место, без которого схема не работала и бабло не отмывалось.
        Но с тех пор, как все это начало выглядеть как попытка увести весь куш в одно рыло, тихим важным ребятам на другой конце этой пищевой цепочки, винтик перестал быть важен.
        Винтик стал просто вышедшей из строя деталью.
        Которую - я это тоже знаю - уже благополучно заменили.
        Как только Островский выйдет отсюда…
        - Помоги мне, - еле слышно. Переходит на скулеж, от которого появляется огромное желание забыть о том, что я уже и так отомстил, и врезать ему в зубы. - Ну, Рэйн, я же твой отец!
        Мне даже злорадствовать не хочется.
        Сколько раз мечтал о том, что когда-то он будет умолять меня? Проще посчитать дни, когда я не особо остро чувствовал это желание, но оно всегда было со мной.
        А теперь…
        Даже не знаю, что на самом деле чувствую. Ликование? Злорадство?
        Скорее злость, которая становится все сильнее, пока эта тварь пытается корчить то, чего никогда не чувствовала и никогда не сможет почувствовать - раскаяние и покаяние.
        Впрочем, Островский тоже не очень долго играет. Понимает, что давить меня этой наигранной хренью вообще не вариант - мы слишком хорошо друг друга знаем. На моем теле слишком много шрамов, оставленных по его приказу, а в его башке слишком глубоко торчат мои обещания превратить его жизнь в ад.
        Рожа у Островского меняется буквально на глазах. На моей памяти даже проститутки, получив свое, не «переобувались» так быстро.
        - Хочешь забрать себе эту тварь? - Островский подается вперед, как будто пытается раздавить грудью стол. - Забирай! Я просто отхожу в сторону, мне она не нужна.
        - Анфиса - не вещь, Островский. И речь сейчас не о том, что ты можешь сделать чтобы выйти отсюда на свободу.
        Он настораживается.
        Официально, сюда он попал за избиение сестры Анфисы и, конечно, хоть его обиженные «серые» друзья не включились в игру, Островский до сих пор думает, что отделается просто испугом и большим скандалом.
        Я достаю сигарету - последнюю из пачки.
        Символично, что именно ею я поставлю в этой части моей жизни большую жирную точку.
        Закуриваю без спешки, глубоко втягиваю дым и наслаждаюсь приятным вкусом дорогого табака. Так нельзя жить, если я хочу встретить старость крепким мужиком рядом со своей любимой женщиной.
        - Чего ты хочешь? - В голосе Островского появляются визгливые истеричные нотки. - Что мне сделать?
        - Может, поцеловать меня в зад?
        Я просто шучу, но это хорошая шутка, раз рожа Островского становится красной, а обвислые морщинистые щеки трясутся, как у старого бульдога.
        - Думаешь, я тебя не достану? - резко переключается на угрозы.
        - Думаю, ты выйдешь отсюда через пару дней - у тебя хорошие адвокаты, они жопы порвут, чтобы отработать бабло, которое ты в них вваливаешь.
        А вот тут мы подходим к самому интересному, потому что речь совсем не о том, чтобы провести в изоляторе эти чертовы дни. И даже не о том, что теперь его репутация уже достаточно испорчена, чтобы приличные конторы отозвали все совместные контракты и проекты. Это обычная практика в современном бизнесе - беречь свое реноме и не вести никаких дел с насильниками и домашними тиранами.
        - Ты знаешь, что со мной будет, - свистящим шепотом говорит Островский. - ты же, блядь, знаешь!
        Я снова затягиваюсь.
        - Ты не против, если прощальную речь над твоей могилой я скажу сейчас? - Делаю вид, что меня очень интересует его ответ, а потом натягиваю на лицо свою любимую маску злой иронии. - Кстати, отлично выглядишь как для покойника.
        Островский порывисто бросается на меня, чуть не падая на стол. Одна его рука наручником прикована к стальной скобе, но вторая вполне может дотянуться. Но он старый и немощный пидор, и я сделаю всего одно движение в ответ на его бессвязную возню - встаю, чтобы кулаком ввалить ему в башку. Укрыть сверху, в висок, чтобы башка впечатать в стол до ласкающего слух хруста.
        Конечно же, нас подслушивают и за нами наблюдают. Через ту стену, которая выглядит как большое зеркало. Но я здесь уже провел «подготовительную работу» и когда поворачиваюсь к «стеклу», чтобы показать два пальцы, уверен, что охрана прибежит проверить как тут опальный олигарх, не раньше, чем через две минуты. А мне больше и не нужно.
        Встаю.
        Обхожу стол, и не даю Островскому очухаться, хоть он довольно забавно трясет головой.
        От удара у него лопнула кожа на лбу, поэтому, когда прижимаю его башку к столешнице, тварь вынуждена хлебать собственную кровь.
        Наклоняюсь к его уху - это моя вендетта, и слышать ее должен только он.
        - Ты, шакал, знаешь, что с тобой сделают, когда выйдешь отсюда. Тебя же предупредили, что случаешься с теми, кто пытается увести чужое бабло? Рассказывали, как человека режут на ремни, пальцы отрезают по фаланге, долго, сука, долго. Чтобы насладился болью. Чтобы признался, куда вывел бабло.
        Островский елозит щекой по стальной столешнице и сплевывает кровь, но я надавливаю сильнее, заставляя его скулить от боли, потому что костяшки моих пальцев продавливают его висок уже почти на сантиметр.
        Я знаю, каково это - чувствовать, как в твоей голове пытаются сделать еще одно не физиологическое отверстие.
        Со мной это делали по его приказу.
        И у него на глазах.
        - Я не знаю, где бабло, - хрипит Островский.
        - Конечно, ты не знаешь, но, поверь, твои «товарищи по стирке» быстро найдут все счета, на которые раскидали очень жирную сумму, вместо положенных тебе скромных процентов. Хочешь скажу, что самое интересное? Все эти счета - твои. Оформлены на твое имя. Немного запутано, чтобы выглядело правдоподобно, но совершенно прозрачно.
        - Рэйн, сука, не надо… - Он уже даже не пытается оторвать голову от стола.
        - Я еще не закончил, Островский.
        Он послушно закрывает рот.
        - Прямо сейчас, - делаю вид, что смотрю на наручные часы, - эти деньги распределяются между несколькими благотворительными фондами. Тебе будет приятно узнать, что один из фондов занимается борьбой с домашним насилием. Но на твоем месте я бы не думал, что это тебе зачтется, потому что… Ну, во-первых, ты просто не доживешь до суда, а во-вторых - в фондах нет «умных и всевидящих», которые станут докапываться, откуда пришли деньги. Им вообще по херу, лишь бы была возможность нанимать адвокатов, чтобы прищучивать таких моральных уродов как ты.
        - Они же меня убьют, Рэйн!
        Он как будто только теперь понимает, куда вляпался.
        - Нет, мудак, - отпускаю его башку и тушу сигарету в луже его крови на столе. - Ты уже давно сдох. Первые раз - когда поднял руку на мою мать. Второй - когда поднял руку на мою женщину. И в третий - когда моя маленькая дочь попросила защитить ее от тебя. Ты давно сдох и превратился в падаль.
        Когда Островский все же отрывает голову от стола, у него помятый и затравленный вид.
        С тиранами всегда так: они сильные только когда можно избить того, кто слабее, когда можно почесать кулаки об того, кто наверняка не даст сдачи. Но стоит встретить равного соперника - их яйца очень быстро стекают в штаны.
        - Я все сделаю! - Орет он мне в спину, когда направляюсь к двери. - Рэйн! Все! Хочешь… отдам тебе все?
        - Нет, не хочу.
        По ту сторону комнаты для свиданий уже слышны шаги охраны, «спешащей» встрять между заключенным и избивающим его посетителем. Мне нужно подождать эту пару секунд, чтобы, наконец, навсегда перевернуть самую черную страницу моей жизни.
        - Рэйн… Я… Я не хочу… - Он воет и выклянчивает жизнь как тряпка, как самый слабый шакал в стае. - Рэйн!
        Когда дверь распахивается, миролюбиво поднимаю руки ладонями вверх.
        И выхожу.
        Справедливость не должна быть прощающей, белой и пушистой.
        Она должна быть зеркальной, как отражение.
        Глава 62: Рэйн
        Через пару дней после того, как новость о том, что Островского отпустили под домашний арест, я беру Единорожку и мы идем гулять в парк аттракционов.
        Анфиса заканчивает собирать вещи и как раз уехала переоформлять право собственности на ювелирный дом. И я впервые в жизни чувствую, что живу не зря. И не зря все эти годы напрягал мозг и зарабатывал деньги.
        Потому что, даже если это звучит не как в сказке, но именно деньги и еще парочка отбитых приятелей помогли освободить моих женщин из клетки, в которой они сидели очень долго.
        Так что…
        - Упало, - грустно говорит Единорожка, глядя на вывалившийся из вафельного рожка белоснежный шарик мороженного. Поднимает на меня грустный виноватый взгляд, потому что за этим каким-то очень авторским мороженным мы выстояли длинную очередь и Алекса чуть не пищала от восторга, когда заполучила свой заветный рожок. - Извини. Я не хотела.
        Я чуть крепче сжимаю ее ладошку, веду до ближайшей лавочки и усаживаю, чтобы самому сесть перед дочкой на корточки.
        Дочка.
        Чертова улыбка появляется каждый раз, когда я мысленно называю это мелкое хулиганистое, но очень смышлёное чудо - дочкой.
        Александра смотрит очень внимательно, уверенно сжимая в руке уже пустой рожок.
        - Единорожка, слушай.
        Я забираю пустой стаканчик и выбрасываю его в урну. Достаю из кармана маленькую упаковку влажных салфеток и сам - хоть малышка может справиться сама - вытираю ей ладони. Просто хочу делать то, что делают нормальные отцы: быть опорой, защитой и поддержкой для девчонки, которая должна смотреть и видеть перед собой не тирана, а стену, за которой можно спрятаться от всех невзгод.
        - Это просто мороженное. Мы купим еще. Одно или два, или три. - Я бы купил ей целый мороженный заводик, если попросит. - Купим столько, сколько тебе нужно, чтобы наесться и быть в хорошем настроении. Ничего страшного не случилось. Ты просто случайно уронила. Я в детстве чего только не ронял.
        Алекса выслушивает, сосредоточенно сопит спрашивает:
        - И ты не будесь меня лугать?
        Мне стоит больших усилий не подать виду, как сильно я зверею от одной мысли, что все эти годы мой ребенок жил рядом с существом, которое настолько ненавидело весь мир, что умудрилось запугать даже маленького ребенка. Что Островский своими грязными лапами растоптал то, что бесценно - детскую веру в то, что отец должен защищать и оберегать.
        - Единорожка, я никогда не буду тебя ругать. Ни за что.
        - Плавда? - Она неуверенно улыбается.
        - Честное папино слово.
        Даже не знаю, почему вдруг говорю это - обозначаю свою роль в ее жизни.
        Мы с Анфисой так толком и не обсуждали, как лучше сказать дочери, что на самом деле ее отец - я, а не мудак, который не стеснялся поднимать руку на них с мамой. Сошлись на том, что удобный момент так или иначе появится сам, и когда это случится - мы найдем подходящие слова, чтобы сказать Единорожке правду.
        Вот, похоже, тот самый момент.
        Еще секунду думаю, что Алекса не предаст этому значения, но она уже немного наклоняет голову на бок и явно переваривает мои слова, пытаясь понять, почему я так сказал.
        - Я знала, - говорит неожиданно уверенно.
        - Что знала?
        - Кто мой настоясий папа.
        Даже не знаю, как и реагировать на это абсолютно искреннее детское признание.
        То есть, пока мы с Анфисой строили теории и выжидали, наша маленькая девчонка все давно поняла.
        Хотя, чему я удивляюсь? Это ведь моя порода - Рэйновская. Не Островская.
        Замечаю, что у меня немного дрожат руки, когда прячу салфетки обратно в карман. Надо же. Мне никто не говорил, что говорить ребенку: «Я - твой настоящий папа» будет так сложно.
        - Я вседа знала, что ты где-то есть, - продолжает уверенно рассказывать Алекса. - Мой настоясий папа. Лызый.
        Приходить пару секунд понять, что такое «лызый» и почему речь обо мне, а не о биатлоне или других земных видах спорта.
        - Ры-жий, - поправляю ее по слогам, рокотом растягивая первую букву.
        Алекса пытается повторить несколько раз, но в конечном итоге мы оба сдаемся.
        - Ну лыжий та лыжий, - делаю вид, что сдаюсь, и моя маленькая дочка весело хихикает, как будто натворила всяких разных маленьких безвредных дел. Выжидаю, когда она перестанет смеяться, понимаю голос до шепота и сознаюсь в своей «большой тайне»: - Я тоже знал, что у меня есть маленькая принцесса. Прости, что опоздал и тебе пришлось ждать в башне с драконом.
        Дочка широко улыбается и на миг, когда вечернее солнце падает ей на щеку, я вижу тот же узор веснушек, что и на щеках. Возможно, просто придумываю - даже скорее всего - но это мои веснушки.
        Алекса тянет ручки, крепко обнимает меня за шею и когда поднимаюсь, вист на мне счастливой довольной обезьянкой. Только смешно дышит в ухо, заставляя глупо смеяться от щекотки.
        Правда, потом вдруг снова становится серьезной и, поворачиваясь ко мне, заявляет:
        - Надо сказать маме.
        Ну да, мама ведь не знает.
        Я хохочу как ненормальный, представляя, как сегодня мы явимся к Анфисе, усадим ее на диван, накапаем успокоительного чая и будем в два рта вскрывать «самый большой секрет».
        - Мама будет очень пелезывать, - все так же сосредоточенно размышляет Единорожка.
        - Ага, - давясь смехом, соглашаюсь я. - Наверное, ей тоже нужно купить мороженное и сладкой газировки.
        - Да, много, - кивает Алекса. - И платки. Вытилать слезки.
        Мне всего двадцать четыре года.
        Я в очень многих вещах тот еще сопляк и раздолбай.
        Но одно я знаю точно: моя дочь и моя жена никогда больше не будут плакать.
        Эпилог: Анфиса
        ГОД СПУСТЯ
        Рэйн говорит, что в этом году в Лондоне очень теплая осень.
        Как никогда на его памяти.
        И добавляет: «Это потому, что я привез домой Русское солнце и Божью коровку».
        Ему доставляет особенное удовольствие придумывать нашей дочери новые прозвища каждый месяц. Кем Алекса только ни была: и единорогом, и матрешкой, и домовенком. Вот теперь она - Божья коровка. Потому что в детском саду, куда она ходит, готовят спектакль для родителей и у нашей малышки большая важная роль. Понятно, кого?
        Так что сейчас, когда мы сидим на прием к зубному врачу, Алекса сосредоточенно грызет кончик косички, в которой уже очень явно наметились рыжие пряди, и переживает совсем не из-за того, что через пару минут ей в рот полезут с разными, возможно, не самыми приятными процедурами. Она снова и снова повторяет слова своего роли.
        В стихах.
        На английском.
        Который она освоила гораздо лучше и быстрее, чем я.
        Порой даже стыдно открывать рот, потому что Алекса то и дело поправляет мое неправильное произношение, и строго грозит пальцем, когда путаю времена глаголов.
        Я, стараясь не очень вторгаться в ее образ, в который раз отвожу ее руку, когда Алекса снова тянет в рот кончик косички.
        - Сгрызешь все волосы, - напоминаю, стараясь быть строгой. - Ты все выучила, солнышко. И, что говорит папа?
        - «Ошибок не делают только лентяи!», - дословно цитирует Рэйна.
        Опять же - на английском.
        В общем, к стоматологу Алекса идет вообще без паники и слез, на прощанье даже хлопает меня по плечу и говорит, что все будет хорошо, чтобы я не волновалась.
        Как только уходит - у меня звонит телефон.
        Это Рэйн.
        У него очень важная конференция именно сегодня - презентация какого-то важного инновационного проекта. Рэйн рассказывал, что работал над ним несколько лет и только после нашего прилета в Лондон получил добро на реализацию.
        Я знаю, как много для него значит, наконец, увидеть свое имя в строке создателей.
        Стать не просто винтиком в системе, а главным звеном. Человеком, который доказал, что может создать что-то с нуля.
        - Ну как там наши зубы? - спрашивает Рэйн, и я глупо улыбаюсь от этого его «наши зубы».
        Всегда думала, что так говорят только женщины.
        - Девочка пускала сопли, грызла локти и очень нервничала, а Алекса нормально, - шучу я.
        Мой Рыжий Дьявол посмеивается в ответ и бегло рассказывает, что первая часть презентации прошла хорошо и его даже не освистали.
        - Я приеду сразу, как только смогу, - говорит уверенно. - Не пропущу первый спектакль моей дочери.
        - Она знает, что ты работаешь, Рэйн.
        Мы никогда и ничего от нее не скрываем.
        С тех пор, как эта сладкая парочка вернулась с прогулки и огорошила меня «новостью» о том, кто настоящий папа Алексы, мы втроем собрали семейный совет и договорились всегда быть честными и не иметь друг от друга секретов. Так что, когда стало понятно, что конференция Рэйна совпадает со спектаклем Алексы, мы позвали дочь и все ей объяснили, как взрослой.
        Она ни разу не шмыгнула носом.
        Зато в ту же ночь я нашла у нее под подушкой записку «фее снов», чтобы она послала папе удачу и у него все получилось.
        Рэйн извиняется, что у него закончился перерыв, говорит, что любит меня, посылает воздушный поцелуй и заканчивает разговор.
        Я, чтобы скоротать время, листаю ленту новостей.
        И даже не удивляюсь, когда нахожу среди перечня странных не очень похожих на правду заголовков, тот, в котором речь идет о наследстве «русского олигарха-насильника».
        Марат Островский внезапно скончался одиннадцать месяцев назад, почти сразу после того, как его поместили под домашний арест. Тогда новости писали, что он не сел только потому, что пострадавшая сторона не стала возбуждать уголовное дело и приняла «моральную компенсацию». Практически уверена, что она была достаточно большой, чтобы удовлетворить моих сестру и мать.
        Только Марата это все равно не спасло.
        В газетах писали, что ему просто не повезло оказаться не в том месте и не в то время. Что его автомобиль случайно попал под перестилку двух враждующих между собой бандитских группировок. Что на самом деле Островский стал невинной жертвой. Что о его смерти скорбели все родные и близкие.
        Мне было достаточно увидеть взгляд Рэйна, когда я спросила, не знает ли он подоплеку этой истории, чтобы понять - Дьявол расплатился по счетам.
        Еще через пару недель, когда все родные и близкие уже устали поливать слезы на могиле «безвременно ушедшего», выяснилось, что Марат Островский, кроме того, что был богатым и «светлым» человеком, на самом деле никого и никогда не избивавшем, оказался еще и щедрым дарителем. Потому что по завещанию, всплывшему в самый последний момент, все его имущество в равных пропорция должно было быть распределено между двумя десятками детских домов и десятком благотворительных фондов.
        Все, вплоть до дома, который Островский распорядился продать с молотка, а на вырученные деньги организовать фонд борьбы с домашним насилием.
        Сразу после оглашения завещания, заплаканные сопливые и безутешные родственники превратились в стервятников, хором обвинивших Островского в слабоумии.
        И война двух бывших и одной Паучихи разгорелась с новой силой.
        В новости, которая попадается мне на глаза, говорится, что специальная независимая комиссия провела анализ на отцовство, чтобы подтвердить законность притязаний наследников, на основании тестов трех независимых лабораторий, теперь уже официально подтвердила, что ни один из претендентов на наследство не является биологическим ребенком Марата Островского.
        Имущество Островского, как он и завещал, будет распродано и передано в обозначенные им организации и детские дома.
        Я позволяю себе ироничную улыбку.
        Человек, который мечтал вывести собственную породу, искал особенную кровь, чтобы родить «чистого» наследника, в итоге превратится в гниль, от которой не останется совсем ничего.
        Только рыжий Дьявол, которого Марат всю свою жизнь хотел уничтожить.
        И который уничтожил его.
        Я смахиваю новость с экрана своего телефона и мысленно ставлю точку в конце этой длинной истории. Возможно, мой путь был таким тернистым только потому, что я шла навстречу своему счастью?
        Алекса выходит от врача через тридцать минут.
        Улыбается и взахлеб рассказывает, как ей смотрели зубы. Трясет цветным буклетом об уходе за зубами и говорит, что пора менять зубную щетку на взрослую. А не со всякими там зайцами на ручке.
        Я поправляю ее платье, беру за руку и обещаю, что после концерта первым делом мы поедем выбирать ей и новую щетку, и новую зубную пасту.
        А еще через два часа я уже сижу на своем месте в небольшом зале детского сада, и от волнения сама грызу кончик волос, потому что через пару минут свет над сценой станет тише, и наша с Рэйном дочь впервые в жизни выступит со своей почти_взрослой ролью.
        Спектакль начинается без задержек, но за минуту до того, как на сцене должна появится Алекса, я слышу возню сзади и, обернувшись, счастливо улыбаюсь.
        Прячу в кулак веселый смех, потому что Рэйн, пригнувшись всем своим громадным ростом, пытается протиснуться вперед, одной рукой придерживая модный галстук, а другой - огромную плюшевую божью коровку с короной из цветной фольги. Явно, сделанной им сами, возможно даже на коленке, по дороге сюда.
        Он успел.
        Плюхается на стул рядом со мной, звонко чмокает в щеку, но даже ничего не успевает сказать, потому что на сцене появляется наша Капитошка в громком ярком костюме Королевы жуков, и Рэйн, никого не стесняясь, встает и громко хлопает ее дебюту.
        - Это моя принцесса! - довольно ухмыляется, вызывая в ответ счастливый детский визг и смех поддержки других родителей.
        У моего рыжего Дьявола - сердце размером с Галактику.
        Для нас обоих.
        Конец
        notes
        Примечания
        1 Известный шведский бренд мужских рубашек
        2 Телегония - теория о том, что секс с любым партнёром не проходит бесследно для женщины, а его признаки (партнёра, не секса) в будущем могут отразиться на внешности или интеллекте детей, рождённых от совершенно другого человека