Стеклянные тела Эрик Аксл Сунд
        Меланхолия #1
        Швецию охватила волна самоубийств: в разных уголках страны подростки лишают себя жизни самыми жуткими способами. Общий знаменатель в этих случаях  - старые кассетные плееры с записями музыки, от которой становится не по себе даже полиции и автор которой  - некто Голод. Вскоре Йенс Хуртиг, ведущий расследование, понимает, что самоубийства неясным образом связаны с чередой убийств влиятельных людей. И эта связь гораздо страшнее, чем можно было вообразить. Музыка, живопись, подавленные желания и задушенная ненависть, детские душевные травмы, месть, Бог и отсутствие Бога, неутолимая жажда жить и умереть  - все это сплетается в клубок, распутать который пытаются герои романа, каждый по-своему.
        «Стеклянные тела»  - первая книга из задуманной трилогии «Меланхолия».
        Эрик Аксл Сунд
        Стеклянные тела
                        
        Издательство CORPUS ®

* * *
        Фаза первая: Шок
        «Life is meant to be more than this and this is a bum trip[1 - Жизнь должна быть чем-то большим, чем неудачное путешествие (Лу Рид, «Caroline says II») (англ.). Здесь и далее примеч. перев.]».
        Идите к чёрту
        Салем
        Ее зовут, как мать Христа, а живет она в южном Стокгольме, в Салеме, который отличается от Иерусалима пятью буквами.
        Забытое богом место, думает она, поднимаясь по велосипедной дорожке, ведущей к серому многоквартирному дому. Дом погружен во тьму  - снова отключили электричество, в третий раз за неделю; домофон не работает, и она достает ключи.
        Руки дрожат  - она сама не знает, от страха или от предвкушения.
        В целлофановом пакете у нее в руке  - семьсот пятьдесят граммов контрабандного русского спирта, а также литр жидкой хлорки.
        Мария отпирает дверь квартиры и входит в темную прихожую. Ищет стеариновые свечи, ставит их на столик в гостиной, зажигает.
        Вынимает телефон. Напоследок ей хочется поговорить с кем-то, кому она доверяет, а Ванья  - единственная, кто, возможно, ее поймет. Ванье случалось опускаться на ту же глубину.
        Это плохо  - сравняться с кем-то в том, что ты достиг дна. Это болото, слепая елань бессмысленности, и чем больше трепыхаешься, тем глубже увязаешь.
        Гудки плывут, но Ванья не отвечает.
        Она ждет. Звонит Ванье еще несколько раз. Безуспешно.
        Но ей необходимо с кем-нибудь поговорить, и за неимением других  - пускай будет Исаак. Они не виделись со времени его последнего мастер-класса в «Лилии», да и знают друг друга не так уж хорошо. Но он ей нравится. Исаак берет трубку прямо перед четвертым гудком.
        - Привет, Мария!  - Она слышит, что Исаак где-то на улице. Ветер задувает в микрофон.  - Как дела?
        От его голоса озноб немного отпускает, и Мария бросает взгляд на целлофановый пакет.
        - Отлично,  - врет она.  - Как раз закончила автопортрет, вот!
        На том конце фоном шумят волны, хохочут чайки.
        Как непохоже на ее собственный саундтрек.
        - Слушай, здорово! И нос получился?  - Он смеется. Мария вспоминает, как они часами старались правильно передать ее кривоватый нос.
        - Да, думаю, получился,  - произносит она, и тут на нее накатывает желание быть честной и рассказать, каково ей на самом деле.
        Рассказать об усталости и темноте. И о том, что она собирается сделать.
        Но ничего не выйдет. Слова  - это стена между ней и миром; ее слова покажутся Исааку набором банальностей.
        Ее реальность  - не его. Что для нее Эверест, для него  - невысокая горка.
        - Обалденно получился.  - Она давит в себе крик, норовящий прорваться слезами, и отводит трубку ото рта, чтобы Исаак не слышал ее отчаяния.
        Как же ей нужно, чтобы он расслышал ее немой крик о помощи! Но Исаак остается глух, и озноб снова пробирается в тело  - медленно, но верно. Ничего она не рисовала. Ни единой линии не провела карандашом. Не хочется. Его курс ее не вдохновил, хотя это был отличный курс.
        Ей вообще ничего не хочется.
        Но она рассказывает о своих великих планах, о том, что ступила на путь, который куда-нибудь да приведет.
        Вранье, всё вранье.
        И она заканчивает разговор, ощущая пустоту и холод.
        Моль мечется, влетела в пламя свечи. Вспыхнула, упала на стол. Обожженная, но еще живая; пусть останется на столе.
        Мария забирает одну свечу с собой в комнату, достает дневник.
        Никто не должен прочитать ее записи; вернувшись на диван, Мария вырывает листы из дневника, один за другим, и сминает их.
        Воздух вдруг словно становится гуще. На кухне щелкает, потом доносится жужжание. Это холодильник. Дали электричество.
        Мария задувает свечи, включает торшер и идет в прихожую, чтобы достать из кармана куртки кассетный плеер. В тот момент, когда она кладет плеер и скомканную бумагу на стол, торшер гаснет. Электричество снова отключили.
        Сейчас она сделает себе больно в последний раз.
        Мария Альвенгрен смешивает коктейль в темноте, в забытом богом месте, которое всего пятью буквами отличается от Иерусалима. Она не проливает ни капли.
        Сто миллилитров водки, сто миллилитров жидкой хлорки.
        Ее не рвет, когда она выпивает смертельный коктейль. После второго стакана тоже не рвет. И после следующих.
        Она чувствует себя, как ребенок накануне Рождества. Как ребенок, чьи неугомонные пальцы трогают и трясут коробки, обернутые соблазнительной блестящей бумагой.
        Ветер холодит голые запястья, когда она открывает дверь на балкон.
        У нее в голове  - Голод.
        Из-за страха высоты напрягаются ноги. Это рефлекторное, готовность бежать.
        Она  - добыча, жертва.
        Хуртиг
        Остров Рунмарё
        Последние солнечные лучи окрасили скалы и вершины деревьев розовым. Вода под нависшими ветвями стала в сумерках серо-синей, но рябина еще светилась красным.
        Два куска говяжьего филе с печеной картошкой и полбагета, запитые литром пива, сделали плюс семь градусов по-осеннему холодного Балтийского моря почти приятными. Исполняющему обязанности полицейского комиссара Йенсу Хуртигу было хорошо. Зазимовавший на мостках шезлонг прогнулся под тяжестью его тела; до арендованного домика рукой подать. Хуртиг чувствовал себя грузным, как островной ледниковый валун.
        Хуртиг взглянул на скалы. Считается, что именно эти красные утесы дали острову имя. Древнешведское слово Rudhme вполне соответствовало тому, что видел сейчас Хуртиг.
        Он услышал, как Исаак с беспокойством в голосе сказал кому-то «Пока!», потом его шаги простучали по мосткам. Хуртиг пытался не слышать телефонный разговор, но кое-что все-таки уловил.
        - Одной девушке надо было выговориться,  - объяснил Исаак, снова садясь в шезлонг напротив.
        Хуртиг кивнул и достал еще пару банок пива из стоящего на мостках ведра с водой.
        - Вот когда они говорят «со мной все в порядке»  - тут надо насторожиться,  - продолжил Исаак, с водянистым щелчком открывая банку.  - Хотя не знаю… Может, я зря дергаюсь.
        - С кем ты разговаривал?
        - С Марией.
        - Ты хорошо ее знаешь?
        Исаак провел рукой по волосам, глотнул пива, потом ответил:
        - Вообще  - не очень. Просто одна девочка из Салема, приходила на мои мастер-классы в «Лилии». Молчунья. По-моему, сейчас она слишком разговорилась, это-то меня и тревожит.
        - А с сестренкой было наоборот.  - На Хуртига нахлынули воспоминания пятнадцатилетней давности.  - Всегда любила поболтать, но наш последний разговор вышел очень коротким.
        Хуртига растревожило сочувствие, с каким глядел на него Исаак; он отвернулся, посмотрел на море, а потом продолжил:
        - Она сказала: люблю тебя, братишка. И всё.
        А потом положила трубку, пошла и повесилась, подумал Хуртиг.
        Он слышал, как дышит Исаак. Долгие, размеренные вдохи и выдохи, не попадавшие в такт с порывами ветра в деревьях, окружавших домик. По жестяной крыше стучала ветка. Становилось ветрено.
        - Это прекрасно,  - сказал Исаак, помолчав.  - Прекрасное прощание.
        - Да. Может быть.
        - По-твоему, мне следует беспокоиться за Марию?
        - Не знаю.  - Хуртиг подумал.  - Тебе на нее не наплевать, а быть человеком  - значит быть способным к сочувствию, так?
        - Что есть сочувствие?
        - Сочувствие  - это когда не хочешь ранить другого человека или навредить ему,  - предположил Хуртиг и отпустил мысли на волю.  - Способность вжиться в чувства другого.
        - Уметь не сливать негатив на ближнего своего,  - констатировал Исаак.  - Вот почему политики никогда не бывают по-настоящему человечными, а может, и художники тоже. Профессии, которые требуют быть социопатом, а то и психопатом.
        Хуртиг рассмеялся:
        - Хочешь сказать  - ты психопат, потому что художник? Ты серьезно или прикалываешься?
        - Как художник я нахожусь в позиции, которая позволяет влиять на множество незнакомых мне людей. Должен ли я в таком случае снять с себя ответственность за последствия моей работы?
        - Я думал, искусство  - это про человеческое общение.
        - Да, это твои слова. Но сколько людей говорит на этом языке? Нет, для меня общение, коммуникация  - это разговор с Марией, который так и не состоялся. Проблема в том, что я испытываю сочувствие к ней, но не знаю, как это сочувствие выразить. Я как будто стараюсь изо всех сил, но на самом деле не достигаю цели, и поэтому все мое сочувствие абсолютно бессмысленно. К тому же Мария разрушает себя, а я не думаю, что можно чувствовать эмпатию к человеку, который сам себя ненавидит.
        Исаак выглядел так, словно сказанное им было само собой разумеющимся,  - черта, которой Хуртиг завидовал и которой восхищался. Исааку еще не исполнилось тридцати, а сам Хуртиг подбирался к сорока.
        - Когда сестренка умерла, я себя возненавидел,  - сказал Хуртиг, помолчав.  - Думал только про маму и папу. Сочувствие  - чувство избирательное, разве это не страшно?
        - У тебя была особая ситуация.
        - Может быть. Но разве не избирательно все вокруг нас? Люди говорят «сочувствую», но их сочувствие  - до определенного предела. Они сочувствуют тем, кто рядом с ними, но им в высочайшей степени наплевать на всех прочих.
        Под мостками булькала вода; воздух с соленого Балтийского моря вдруг показался Хуртигу еще более соленым. Ветер усилился, громче застучали ветки по жестяной крыше. Будет шторм, подумал Хуртиг.
        - Ты мне нравишься, Йенс,  - сказал Исаак с кривой улыбкой.
        - Ты мне тоже.
        Пиво допили в молчании; вечер начинал дремать, а море  - просыпаться. Пена на кромке волн, розовый туман вокруг трех скалистых островков поэтического севера.
        Исаак заметил, что Стриндберг начал роман «На шхерах» в деревянном домике на острове. Хуртиг ответил, что понимает, почему, и предложил завтра поехать посмотреть.
        - Если этот дом еще там. Или то, что от него осталось.
        - Нет, я  - в город.  - Исаак поставил банку с пивом.  - Надо поработать, прежде чем рвануть в Берлин.
        Хуртиг подумал о прошлом визите Исаака в немецкую столицу. Он тогда вернулся домой полным новых идей. Будущие картины, грядущие выставки. Уехать из Швеции, из ограниченного мирка художников Эстермальма, где все всех знают,  - это как вливание витаминов.
        - Хочешь, чтобы я поехал с тобой?
        - Да нет. Успеем повидаться до пятницы, до моего отъезда. Ты лучше отдыхай. Не так часто тебе удается вырваться из города.
        - Первая свободная неделя после летнего праздника  - нам тогда дали два дня.
        - Отпуск на шхерах в конце октября. Довольствуйся тем, что имеешь.
        - Скорее, тем, что дают. Хотя у меня совесть немного неспокойна, оттого что я сижу тут каждый вечер, пиво попиваю.
        Исаак посмотрел на море.
        - Не с чего твоей совести быть неспокойной,  - сказал он и положил руку Хуртигу на плечо.
        Ветки стучали по крыше.
        - Остановись, мгновенье… Ты прекрасно.
        Исполняющий обязанности комиссара полиции Йенс Хуртиг рассмеялся:
        - Это что?
        - Просто объяснение в любви. Из «Фауста» Гёте.
        Ванья
        Сёдермальм
        В западной части современного Сёдермальма журналистов гнездится больше, чем где-либо в Швеции. Почти три процента населения профессионально пишут что-то.
        Район к востоку от Гётгатан раньше назывался Кнугсёдер, а небезопасную западную часть прозвали Нивсёдер. Позднее, по мере того как район заселялся обеспеченными людьми и цены на жилье росли, название превратилось в более утонченное: Хуммернивсёдер.
        Ванье Юрт скоро должно было исполниться шестнадцать; она жила в Нивсёдере с приемными родителями  - Эдит и Полом.
        Сегодня возвращение домой заняло у Ваньи несколько часов.
        Три неудачные попытки заказать крепкое пиво в трех же кабаках Ванья компенсировала двумя банками легкого пива на баскетбольной площадке возле гимназии; потом Ванья направилась к банкомату на Катарина-Бангата  - только ради того, чтобы обнаружить, что потеряла карту.
        Она как раз собралась уходить, когда заметила того старика. Совсем одинокого, с роллатором, в темноте перед банкоматом.
        Ванья увидела, как несколько сложенных пятисоток исчезают в бумажнике. Старик положил сумку для покупок в корзинку ходунков на колесах, после чего медленно обогнул угол и двинулся по Бундегатан.
        Ванья последовала за ним. Когда она приблизилась к старику сзади, у нее зазвонил телефон; сигнал резко забренчал между каменных домов и по безлюдной улице.
        Вот дерьмо, подумала она; старик остановился, обернулся и посмотрел на нее. Ванья не стала отвечать на звонок.
        Вместо этого она решила воспользоваться случаем.
        Пока телефон звонил, Ванья выхватила сумку из корзинки и бросилась бежать.
        Причитания старика потонули в назойливых сигналах, стихших только после того, как Ванья завернула за ближайший угол.
        Ванья припустила по Эстергётагатан  - и увидела полицейскую машину.
        В десяти метрах от себя. Над передними сиденьями  - силуэты двух голов. Повернуть назад Ванья не могла. Бежать мимо машины тоже было невозможно; Ванья понадеялась, что полицейские не видели, как она на всех парах вылетает из-за угла.
        Ванья замедлила шаг и, постаравшись принять беззаботный вид, пошла прямо на машину.
        Вопли старика стихли. Может быть, ей повезет завернуть за угол до того, как он доберется до перекрестка.
        Тут телефон зазвонил снова. Ванья быстро достала его из кармана и отключила звук.
        И пошла дальше.
        Еще несколько метров. Повернув налево, на другую улицу, она побежала. Осёгатан и назад, к Гётгатан.
        Только у входа в метро на Медбургаплатсен она перешла на шаг.
        Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Ванья чувствовала себя такой живой.
        Когда Мария позвонила в третий раз, Ванья сидела в вагоне метро, держа на коленях сумку старика. Она достала телефон, хотела ответить, но передумала.
        Она просто не в состоянии отвечать. Иногда общение с Марией так утомляет.
        Перед пересадкой на станции «Слюссен» Ванья обнаружила, что сумка, помимо бумажника с семью пятисотками, содержит таблетки от головной боли и потертый ежедневник.
        Она стала листать книжечку.
        Ежедневные записи. Подробнейшие наблюдения за погодой, а еще по какой-то причине старик записывал, какие именно большегрузные машины проехали мимо его окон.
        Ванья почувствовала, что сейчас расплачется, но, хотя вагон был почти пустой, она решила не давать воли слезам. Слезы  - это очень личное.
        На стекле перед ней красовалась реклама крупной косметической фирмы. Сногсшибательная дама улыбалась отбеленными содой зубами, и Ванья посмотрела на собственное отражение рядом с рекламой. Иссиня-черные волосы торчат в разные стороны, под глазами темные круги. Некоторые говорят  - она симпатичная, но она-то знает, что они врут. Ванья достала из кармана ручку и припомнила блог, который читала последние несколько дней.
        «Накрасся так, чтобы тебя перестало быть видно, и не забудь про половые губы!  - написала она через все лицо женщины и добавила:  - Если у тебя целлюлит  - покончи с ним!»
        На «Цинкенсдамм» в вагон вошел какой-то потрепанный парень. В руке у него была пачка листовок, и он положил одну на сиденье рядом с Ваньей, после чего направился к другим пассажирам.
        Изображение малыша, несколько слов о раке и бедности.
        Ванья положила шесть из семи пятисоток на сиденье, поднялась и встала у дверей.
        Она успела выйти, прежде чем парень обнаружил ее пожертвование.
        Возле станции «Хорнстулль» творилась неразбериха из-за перестройки старой стоянки такси. Политики решили сделать Хорнстуллю подтяжку лица, хотя жители и протестовали. Приемные родители Ваньи, Эдит и Пол, были из активистов, пытавшихся остановить строительство, но их старания оказались напрасными. Над старой площадью теперь высилась галерея из стекла и бетона.
        Это  - ее, Ваньи, часть города. Здесь она живет. И здесь ей суждено умереть.
        Скоро. Когда придет бандероль.
        Ванья зашвырнула сумку старика с таблетками и пустым кошельком в контейнер для строительного мусора, но ежедневник оставила себе. Она возьмет его в «Лилию» и попросит Айман помочь переплести его.
        Айман  - ее куратор в «Лилии», она из тех немногих, на кого Ванья может положиться. Айман знает, что значит быть изгоем, и в ней есть что-то загадочное, что нравится Ванье.
        Ванья порылась в карманах. Ручка, пятисотка и одна-единственная сигарета.
        Она свернула налево, зашла в «Иса» на Бергсундс-странд, взяла корзину и пошла по рядам. Наполнив корзинку, она встала в очередь в кассу за типом в очках с толстыми линзами и кислым выражением лица. Положив разделитель на конвейер, Ванья принялась выкладывать покупки, потом потянулась к сигаретам, взяла три пачки и положила на ленту. Взялась за лоб.
        - Ах да…  - пробормотала она.  - Кофе…  - Она быстро побросала все обратно в корзину и вернулась к полкам. Взяла кофе, протолкнула сигареты в рукав куртки и вернулась на кассу.
        - Кофе забыла?  - спросила кассирша.
        Не в первый раз Ванья проделывала этот трюк; она знала: чтобы все получилось, надо произвести приятное впечатление.
        Ребра словно давили на легкие, каждый вдох давался с трудом. Свитер намок от пота. Ванья собиралась украсть сигареты не потому, что у нее не было денег, и не потому, что была слишком юной, чтобы ей их продали.
        Она просто хотела еще немного побыть живой.
        Пока кассирша пробивала покупки, Ванья укладывала их в пластиковый пакет; закончив, она принялась шарить по карманам.
        - Ах, чёрт,  - вздохнула она, трогая пальцем пятисотку в кармане,  - деньги забыла. Можно оставить пакет здесь?  - она указала на пустое место рядом с кассиршей.  - Я вернусь через пять минут.
        - Давай его сюда.  - Кассирша понимающе улыбнулась.
        - Спасибо вам огромное,  - сказала Ванья и быстро удалилась.
        Возле магазина ей встретился парень, она знала его, но имени не помнила. Парень сделал вид, что не заметил ее, но Ванья была уверена: заметил. То, как он отвел глаза в сторону, ее не обмануло. Беги или умри, подумала она.
        В девятом классе Ванья переспала с ним, потому что ей стало его жалко. Необязательно встречать пятнадцатилетие девственником. Ей даже пришлось уговаривать этого типа  - так он разнервничался. Тем же вечером он обновил свой статус в Фейсбуке, написав, что она шлюха.
        Ванья постояла, наблюдая, как он самоуверенно шагает вверх по улице, а потом вошла в подъезд.
        Они жили в четырехкомнатной квартире на верхнем этаже. Отремонтированная кооперативная квартира. Ванья поражалась, как Эдит и Полу вообще платят за то, что они пишут. Книжки Эдит, похожие на пособие по изучению собственного пупка, и так называемые глубокие репортажи Пола. Оба пишут на общественные темы, столь превозносимые другими, но Ванья считала, что вся их писанина  - о них самих. Двое эгоцентриков. Называют себя левыми, а люстру купили хрустальную, фирменную, за двадцать пять тысяч. Болтовня и теории, никакой практики.
        Все вранье.
        Войдя в прихожую, она услышала голоса с кухни. Пришел Хольгер Сандстрём; Ванья знала, что он принес деньги. Время от времени он давал тысячу-другую в долг парочке писателей, когда те садились на мель. Хольгеру было под семьдесят, но он до сих пор работал и хорошо зарабатывал.
        Как-то летом четыре года назад Ванья жила у Хольгера две недели, пока Эдит с Полом были в отпуске. Хольгер был такой хороший, возил ее и в Скансен, и в Грёна-Лунд… славные вышли две недели.
        - Как Ванья?  - спросил Хольгер. Ванья поняла, что на кухне не слышали, как она вернулась.  - Получше? Нашли общий язык?
        - Она в «Лилии» с Марией. Закадычные подружки.  - Это Эдит.  - Рассказывает мало, но мы думаем  - в школе все нормально, и…
        - Чушь собачья,  - вмешался Пол.  - Девчонка ленится. Не дура, но совершенно безынициативная. Всех интересов в жизни  - музыка и макароны.
        Хольгер рассмеялся.
        - Да-да. А макароны вы теперь можете себе позволить.  - Он выдержал короткую паузу.  - Во всяком случае, если вам по вкусу макароны быстрого приготовления.
        - Ты получишь назад все до единого эре, как только выйдет книга,  - проворчала Эдит, и Ванья подумала, что подслушивать как-то противно. Она осторожно открыла дверь, а потом как следует хлопнула.
        - А вот и она,  - сказал Пол, и Ванья услышала, как он кладет нож и вилку на тарелку.
        Они сидели за кухонным столом. Эдит курила сигариллу, Пол зажег одну из своих ментоловых.
        Только элита и быдло курят дома, подумала Ванья. Им же надо обозначить, что они не какие-нибудь середнячки Свенссоны.
        - Ужин остыл,  - сказал Пол. Ванья заметила, что вена на лысой голове надулась, как земляной червяк, и поняла, что он раздражен.
        - Я ходила в магазин, но потеряла карту, а денег с собой не было.
        Эдит затушила сигариллу.
        - Я могу спуститься… Все равно мне надо немного размяться.
        - Ладно, я схожу,  - сказал Пол,  - но это, чёрт возьми, в последний раз.  - Он поднялся, хмуро глянул на Хольгера и вышел в коридор. Эдит попыталась улыбнуться Ванье. Из-за острых черт лица и темных глаз она казалась злой, хотя злой не была.
        Мария часто говорила, что Эдит красивая, но Ванье казалось, что Эдит похожа на ведьму. Пепельно-серые, прямые, как спицы, волосы свисали до самой поясницы.
        - Что так поздно?
        - Просто ходила погулять,  - ответила Ванья. Пожала плечами, повернулась спиной к Эдит и Хольгеру и ушла к себе.
        Заперла за собой дверь, надежности ради.
        Из окна ей был виден молодежный центр «Лилия», по ту сторону воды. Мир тесен.
        Ванья вытащила из-под кровати коробку. Сняла крышку и верхний слой  - поздравительные открытки, письма от приятелей, сувениры на память о детских каникулах. Двое часов, кое-какие серебряные украшения, брошка из настоящего золота, три мобильных телефона и разные побрякушки, которые она уже сама не помнила, зачем стащила. Почти две тысячи крон наличными были зажаты скрепкой, и Ванья подсунула под нее еще пятисотку старика, после чего закрыла крышку и запихала коробку назад, под кровать.
        Подошла к книжной полке и вытащила свой дневник, зажатый между двумя книжками про Гарри Поттера  - Ванья получила их от Хольгера, когда ей исполнилось тринадцать и четырнадцать лет соответственно.
        Буквы прыгали перед глазами, но она все же прочитала обе книжки.
        Теперь Ванья знала, что она дислектик. А тогда решила, что она просто чокнутая.
        Айман говорила, что и Агата Кристи, и Эрнест Хэмингуэй были дислектиками и что писать  - это значит рассказывать.
        Ванья уселась на пол, подключила динамики к компьютеру и привалилась спиной к кровати. Грохочущий бас потрескивал, словно в струнах были перебои с электричеством.
        Ванья открыла дневник и принялась писать. Не потому, что Айман призывала ее к этому, а просто потому, что слова пришли.
        И она обещала Марии, что будет писать.
        «Что делать, если у тебя нет мечты?»
        Певец по имени Голод помогал ей выразить себя; она надеялась, что бандероль с кассетой придет скоро. Тогда она, Ванья, наконец окажется перед выбором, от которого не уйти.
        Жить или умереть.
        Падший ангел
        Мост Лильехольмсбрун
        Ранним утром транспорта было мало, и грузовичок службы доставки быстро приближался к мосту Лильехольмсбрун с востока. Тело, врезавшееся в ветровое стекло, пролетело пятьдесят метров и приземлилось на встречной полосе моста. Тормозной путь грузовика оказался почти такой же длины, и когда водитель вылез из кабины, ему стало плохо. Пульс подскочил, дыхание сбилось, его прошиб холодный пот.
        Когда на месте трагедии остановилась первая машина, водитель сидел на бордюре и курил.
        Остановилась еще одна машина. Кто-то вызвал полицию и «скорую помощь».
        Водитель, сидевший на бордюре, закурил новую сигарету. Кто-то потормошил его. Водитель попытался что-то сказать, но у него ничего не вышло. Его словно парализовало.
        Ничего не случилось, подумал он. Абсолютно ничего.
        Черная меланхолия
        Сальтшёбанан
        Вообще-то я хотел подождать с Фабианом Модином, но когда увидел его на станции «Слюссен», то соблазнился этим дивным мигом, да и анализ последствий не самая сильная моя сторона.
        Решение принять свою судьбу было правильным. Есть справедливость высшая, перед которой отступают юридические законы. Я приобретаю нечто большее, чем жизнь, большее, чем все человеческие чувства. Нечто большее, чем любовь.
        Но убивать непросто. Даже если цель благая.
        Венчурный капиталист Фабиан Модин стоит спиной к рельсам в конце перрона, вероятно, намереваясь сесть в последний вагон. Мне это более чем подходит.
        Смотрю на часы. Следующий поезд на Сальтшёбаден  - один из последних вечерних, и я понимаю: то, что я собираюсь сделать, состоится, если в вагоне будет примерно как в тех трех случаях, когда я контролировал выходы.
        Я ощупываю внутренний карман. Нож на месте. И пробирка.
        Когда поезд останавливается и двери открываются, я вхожу в тот же вагон, что и Модин, и сажусь через пару мест от него. Теперь я вижу, что он пьян, и меня поражает, что он ни на день не постарел с тех пор, как я видел его в последний раз.
        Мне было шесть лет, когда жену Фабиана нашли в гараже, и папа сказал, что самоубийцы попадают в седьмой круг ада вместе с убийцами. Убийц варят в крови; самоубийцы же накрепко врастают в деревья, чтобы они больше не могли причинить себе вред.
        Когда я спросил, что случается с теми, кого убили, отец ответил, что они отправляются на небеса, если только они сами не грешники. И что самоубийство  - грех вдвойне.
        Я сидел на персидском ковре в отцовской библиотеке и копался в разбросанных передо мной книгах. Из соседней комнаты доносились голоса взрослых. Больше всех говорил папа, но иногда было слышно и Фабиана. Они не ссорились, но и не приходили к согласию.
        Фабиан считал, что им надо расширяться и найти помещение в городе, а папа думал, что следует подождать и пусть община растет медленно. Вспомни, что Иисус сравнивал Царствие Небесное с горчичным зерном, сказал папа, а Фабиан хмыкнул. Оно меньше всех семян, но когда вырастает, делается больше прочих растений и становится деревом.
        Папа сказал, что Фабиан  - приколист, а я знал, что это правда, потому что Фабиан с мамой часто смеются вместе, когда папа выходит вынести мусор. Фабиан такой выдумщик, он берет нас с собой в Гримстаскуген; там мы ищем насекомых и прячемся от троллей.
        Я чувствую, как его небритый подбородок касается моего живота; щекотно совсем не так, как он думает, что щекотно. Щетина царапается, и мне больно. Пахнет сыром, пылью и кожей.
        Когда поезд отъезжает от станции, вагон полупустой. Большая часть пассажиров  - юнцы, возвращаются домой из пивных, но есть и пенсионеры. Мы въезжаем на разводной мост возле Данвикстулля, и свет с Шёстаден отражается в темной воде озера Хаммарбю. В окне угадывается отражение Модина; он как будто задремал. Голова упала на грудь, он тяжело дышит. Рядом со мной висит схема линии Сальтшёбанан, и я подсчитываю, что жить ему осталось четырнадцать станций.
        На станции «Накка» половина народу выходит. Новых пассажиров нет. На перроне сидят на скамейке какие-то ребята, покуривают. В поезде нас осталось человек десять от силы.
        В вагон входит кондуктор, проверить билеты; механический голос едва слышно сообщает, что мы скоро прибудем на станцию «Сальтшё-Ерла».
        Я отворачиваюсь, пока кондуктор проверяет магнитный билет.
        Проезжаем Лилльэнген и Стурэнген. В Эстервике я вижу, как косули пасутся под большим, похожим на призрак деревом со странными, остро торчащими ветками.
        Когда мы делаем остановку в Фисксэтра, Фабиан Модин вздрагивает и поднимает глаза.
        Я снял с полки толстую семейную Библию в коричневой коже, положил на мягкий ковер и стал читать слова на обложке. «Библия, Священное Писание на шведском языке; по Высочайшему Повелению Короля Карла Двенадцатого».
        Мне нравилось перелистывать ее, рассматривать иллюстрации. Моя любимая была  - побиение камнями святого Стефана. Первого христианского мученика.
        Одним из бросавших камни в Стефана был Павел. Тот самый, который потом раскаялся и обратился в истинную веру.
        Мне было шесть лет, и я размышлял об Иисусе. Если Он терпим и полон любви ко всем, означает ли это, что надо быть нетерпимым и ненавидеть тех, кто не верит в Него?
        В комнату вошла мама, спросила, не хочу ли я бутерброд. Мама была толстая, потому что у меня скоро должен был появиться братик или сестричка. Я ответил, что не голоден, и продолжал рассматривать картинку.
        Я сую руку в карман, ощущаю холодную сталь. Острое лезвие.
        Давление в голове усиливается, я чувствую, как сжимаются челюсти. Как будто то, что у меня в мозгу, растет, стараясь распространиться по всему телу. То, что поначалу было одержимостью, теперь превращается в кошмар, которого я боялся больше всего на свете. Не быть господином своим мыслям.
        Не владеть своим собственным телом.
        - Станция «Игельбода». Пересадка на поезд до Сольсидан.
        Мы смотрим друг на друга, и Фабиан Модин не узнает меня. Он рыгает и принимается шарить в кармане пиджака.
        Еще несколько человек вышли на «Неглинге», и на Рингвэген мы в конце концов остаемся одни в вагоне.
        На станции «Сальтшёбаден» я достаю нож.
        Чувствовать вину  - удел невиновных и тяжкое бремя, сказал Фабиан Модин, когда я спросил его про Павла.
        Симон
        Квартал Вэгарен
        Он услышал, как в гостиной кто-то зевнул. Отбросили одеяло, потом тяжелые ноги затопали по полу в туалет. Кто-то, фыркая, плескал водой себе в лицо.
        Он стащил с себя одеяло и вылез из кровати. Волосы пахли кислым  - из-за пива, которым они облили друг друга. Он вспомнил, как какие-то вконец очумевшие существа последовали вместе с ним к нему домой  - ребята в чересчур изысканных нарядах. А когда он сказал им, что они ненастоящие, они как взбесились. Он надеялся, что гости убрались восвояси.
        Он потянулся за книжкой. «Наставления отцу» Петера Чильгорда. Вспомнил никчемность сына, утверждающего, что восхищается своим отцом, а на самом деле ненавидит отцовское превосходство. Все, что отец дал своему сыну,  - это чувство вины и угрызения совести из-за того, что он не оправдывает родительских ожиданий. Не задевать планку при прыжке в высоту, нырять с пятиметровой вышки или понимать, почему единица в нулевой степени будет единица  - это безумие называется «пустое произведение».
        Ты никуда не годишься.
        Он услышал, как открылась дверь туалета, и отложил книгу.
        - Симон, я отчаливаю.  - Эйстейн стоял в дверном проеме. Глаза красные, воспаленные, с остатками туши. На руках виднелись новые раны, иные по-настоящему глубокие. Кажется, вчерашний вечер, несмотря ни на что, удался.
        Впрочем, выступление в Упсале было так себе. Вяло-равнодушное выступление, недостойное Голода.
        Натягивая джинсы, Симон зацепился пальцами ноги за дыру на колене, и ткань порвалась.
        - Мне нужно что-нибудь к вечеру. Устроишь?  - Он подошел к комоду.  - Если добудешь мне кое-что, сдачу можешь взять себе. О’кей?
        Эйстейн кивнул; Симон понимал, что Эйстейн его надует. Купит ровно столько  - или меньше, чем столько,  - сколько, по его мнению, требуется Симону, а сдачу положит себе в карман. Выживает сильнейший. Ни один лев не скажет «спасибо, я сыт» при виде слабого или больного буйвола. У слабого нет права на существование, слабый должен умереть. Таковы правила, нравятся они тебе или нет.
        - Но смотри, мне нужен первоклассный товар,  - добавил он.
        Из-за распространения субоксона и метадона некоторые наркодилеры стали чуть не даром раздавать свое дерьмо, лишь бы приобрести новых покупателей, а желая снизить расходы, они смешивали наркотик с чем попало. В ход шло все, от сахара и хинина до опасных для жизни сердечных препаратов.
        Симон отпер верхний ящик комода. В ящике лежали четыре пакета с деньгами; он открыл один и выдал Эйстейну две купюры по пятьсот крон.
        - Чёрт, ну и бабок у тебя!
        Отец Симона платил ему за отсутствие десять тысяч в месяц, и этого хватало на квартиру и еду. Единственным требованием отца было не появляться дома, а это не бог знает какая жертва для Симона. Скорее  - освобождение.
        Эйстейн забрал деньги; они с Симоном договорились увидеться позже.
        Когда Эйстейн скрылся, Симон прошел в кухню. На полу в разной стадии пробуждения полудремали трое каких-то парней. Симон пнул одного в спину:
        - Проваливай к чёрту.
        В отсутствие Эйстейна альфа-самец  - он, Симон, даже если он тощий, как спичка.
        Молодой человек перекатился на спину и потянулся.
        - Сорри…  - Потом он улыбнулся.  - Как же классно вчера было, а! Голод такой крутой…
        - У него бывали выступления и получше,  - фыркнул Симон.
        Парень сел и потер глаза.
        - У него? Голод с тем же успехом может оказаться девчонкой. Его ведь никто никогда не видел?
        - Понятия не имею, кто он. Да какая разница. Буди своих наркуш и выметайтесь.
        Парень зевнул, показав сухой желто-коричневый язык.
        - Ты здесь живешь?
        Во взгляде Симона презрения и сочувствия было поровну.
        - Нет,  - ответил он.  - Того, кто здесь живет, можешь считать мертвецом.
        Хуртиг
        Сибирь
        Лет сто назад на переезд в северо-восточный район Васастана смотрели как на ссылку в места не столь отдаленные, так что и по сей день район этот носит прозвище Сибирь.
        Йенс Хуртиг снимал двушку в пятьдесят семь квадратных метров, которая ощущалась как тесная и пустынная одновременно.
        Он проснулся раньше сигнала радиочасов, но проснулся не отдохнувшим. Так обычно бывало в первый день после отпуска; Хуртиг еще повалялся в кровати, потом оделся и прошел в гостиную. Вчерашняя прогулка на Рунмарё все еще отзывалась в ногах.
        Исаак спал на диване одетый, завернувшись в два одеяла. Наверное, прихватил с собой в Стокгольм холод из домика на шхерах. Когда они приехали туда, было четыре градуса, и за все проведенные там дни температура так и не переползла отметку в семнадцать градусов.
        Хуртиг подумал о своих родителях, живущих в Квиккъёкке.
        Для них семнадцать градусов дома в ноябре  - роскошь. Мерзнут они по другой причине. Дочь, покончившая с собой, сделала их жизнь холодной, и неважно, что с тех пор прошло уже пятнадцать лет.
        На кухне Хуртиг включил кофеварку; когда она зафыркала, Хуртиг услышал, как зевает Исаак. Через минуту Исаак вошел с утренней газетой под мышкой.
        Исаак сейчас искал новую квартиру  - вот как получилось, что он ночевал на диване у Хуртига. В Стокгольме так сложно найти жилье, что иметь хороших друзей просто необходимо.
        Хуртиг подумал, что Исаак бледен какой-то нездоровой бледностью, выглядит почти больным, хотя он, верный своей привычке, уже успел смазать лицо кремом и гладко причесать длинные волосы. На плече угадывался никотиновый пластырь. Может, он потому такой разбитый, что пытается бросить курить.
        - Такое ощущение, что я проспал,  - сказал Исаак.  - Сколько времени?
        - Всего четверть седьмого. Успокойся. Ты успеешь на поезд, и потом, ты ведь ночевал у меня, чтобы не нестись на вокзал из самого ателье в Вестерберге?
        - Не в этом дело…
        Исаак сел за стол и тут же включил радио. Такой уж он. Ему нужно, чтобы вокруг постоянно были звуки. Хуртиг совсем другой. Ему лучше думается в тишине.
        По радио сообщили, что в электричке в районе Сальтшёбадена был ножом убит пассажир.
        Хуртиг сделал погромче, гадая, кому из его коллег выпало сомнительное удовольствие разбираться с дюжиной ножевых ранений  - Шварцу или Олунду.
        У Исаака сделался тревожный вид.
        - Что такое?  - спросил Хуртиг.
        Исаак заерзал.
        - Я начинаю сомневаться, что Берлин  - то, что нужно именно сейчас. Я целую вечность не писал ничего стоящего, у меня такое чувство, что мое искусство  - искусство прошлого.
        Хуртиг подумал  - жалко, что Исаак придает такое значение работам других художников.
        - Поезжай в Берлин. Все хорошо будет. Может, тебе повезет, как в прошлый раз.
        Четыре года назад Исаак встречался с группой бизнесменов, и после недолгих переговоров они согласились спонсировать его. Выделили большую сумму денег.
        - Такая удача выпадает раз в жизни,  - сказал Исаак.  - Я едва начал работу, к тому же они понятия не имели, за что платят. И теперь все по-другому. Никого из моих старых друзей там не осталось. Даже Ингу нет  - а я думал, что он просидит в Берлине до конца жизни. Мне будет там одиноко.  - Исаак серьезно посмотрел на Хуртига.  - Ты не можешь поехать со мной? Так спокойно, когда рядом человек по-настоящему близкий. Возьми отпуск на пару дней или больничный. Плюнь на долг.
        - Ты же знаешь, я не могу поехать с тобой,  - сказал Хуртиг, хотя такая возможность была очень соблазнительной.
        Исаак вздохнул и продолжил листать газету. Хуртиг рассматривал его.
        Одним из лучших качеств Исаака было то, что он легко сходился с людьми, люди быстро начинали доверять ему. Йенс умел оценить социальные таланты Исаака. Сам он предпочитал не раздувать огонь, имея только сырые дрова.
        Хуртигу показалось, что он видит несколько неглубоких еще горьких морщин у Исаака вокруг рта, но тот поднял глаза, и морщины исчезли. У Исаака переменчивый нрав, и теперь он выглядел любопытным, почти заинтересованным.
        - Ага!  - Он положил газету на стол и помахал почтовым извещением.  - Это что?
        - Всякие компьютерные штуки,  - соврал Хуртиг. Он знал, что пришла одна из двух консолей для видеоигр, которые он ждал. Исаак поднял бы его на смех, узнай он, что Хуртиг готов платить всего лишь за ностальгию. «Atari Home Pong» 1975 года за сто долларов или «Coleco Telstar» 1977 года за семьдесят долларов. Обе добыты на интернет-аукционах.
        - Тебе почти сорок, ты на десять лет старше меня,  - рассмеялся Исаак,  - а все еще с ума сходишь по единичкам и ноликам. Это какая-нибудь видеоигра. Признавайся.
        Хуртиг хотел было возразить, что в играх нет ничего незаконного, но они, к сожалению, недооценены современной культурой, когда по радио прозвучала новость о несчастном случае на хорнстулльской стороне моста Лильехольмсбрун.
        Мужчина, чья личность не была установлена, попал под грузовик.
        Айман
        Квартал Вэгарен
        Ее жизненный путь начался в Алма-Ате, продолжился через Тегеран, Минск и Евле, и наконец она оказалась в квартире на Фолькунгагатан в Стокгольме.
        Она довольно скоро обосновалась в городе: устроилась библиотекаршей, занялась переплетным делом и дала волю пристрастию к мелочам. Со временем она отказалась от грандиозных планов и забыла свои мечты. Время текло быстро, двадцать лет пролетели в мгновение ока.
        Дом, в котором Айман Черникова жила с тех пор, как приехала в Стокгольм,  - большая оранжевая коробка с маленькими окошками, стоящая напротив станции метро «Медбургарплатсен». Дом считался одним из самых уродливых строений столицы, соперничая за это звание с Высшей архитектурной школой в Эстермальме.
        Дом походил на сейф семидесятых годов, но Айман любила его. Квартира была просторной, внутренний двор прелестным, и пусть фасад смотрится почти гротескно  - из квартиры же его не видно.
        Перед тем как перейти улицу, Айман посмотрела вверх, на свои три окна. За жалюзи окна в гостиной стоял монокуляр. С улицы он угадывался просто как черная тень, и его вполне можно было принять за торшер.
        Айман доставляло уютное удовольствие наблюдать мир через этот цилиндр. Поврежденный глаз в эти минуты отдыхал, и Айман чувствовала себя в безопасности. Она наблюдает, она не шпионит, она никогда не направляет подзорную трубу на окна по ту сторону улицы. То, что происходит за этими окнами, ее не касается. У себя дома человек должен пребывать в мире, а вот люди внизу, на улице, оказывались в поле зрения.
        Айман набрала код и стала подниматься по лестнице пешком.
        С тех пор как дитя у нее в животе заявило о себе в виде нескольких дополнительных килограммов на бедрах, Айман старалась как можно больше двигаться.
        Вскоре она стояла во внешнем коридоре у двери своей квартиры, ища ключи в сумочке и поглядывая на окно кухни. За стеклом угадывалась черная тень и два желтых глаза. Айман услышала мяуканье; кот вылизывался, сидя на подоконнике между цветочными горшками.
        В тот момент, когда она нашла ключи, забившиеся между пудреницей и кошельком, открылась дверь соседской квартиры.
        - Здравствуйте,  - сказала Айман молодому человеку, шагнувшему в коридор.
        Молодой человек с занавешенным длинными черными волосами лицом обернулся к ней и молча кивнул, после чего уставился в пол. Айман подумала  - не хочет ли он извиниться за вчерашнюю вечеринку. Грохот стоял что надо, и Айман проворочалась без сна почти до утра.
        Замок лязгнул синхронно со связкой ключей, и Айман тут же услышала, как кот точит когти о дверной косяк с той стороны.
        У молодого человека было пустое бледное лицо.
        - Вашего кота зовут Бегемот, да?
        Айман отметила, что они разговаривают в первый раз.
        - Да… Но я обычно зову его Мот.
        - Но не когда злитесь на него.
        Он слегка распахнул потертую кожаную куртку и показал Айман свою футболку. «Бегемот»  - значилось на ней готическими буквами поверх символа: крест и крылья ворона.
        Потом он повернулся и пошел прочь. Когда его долговязая фигура с тощими ногами скрылась за углом, Айман закрыла дверь. Мот сидел на коврике в прихожей и мяукал.
        Сняв хиджаб, Айман набросила его на вешалку-шест, расстегнула заколку и встала перед зеркалом, встряхивая волосы рукой.
        Беременность не была заметной, и не только из-за мешковатой одежды. В ее роду это генетическое, наследственное. Поколения поздних первородящих с маленькими животами, и вот теперь  - ее черед, сорок три года  - и лишь едва заметная выпуклость, хотя она на шестом месяце.
        Она стала рассматривать свое лицо в бледном электрическом свете, льющемся с потолка. Айман значит «прекрасная, как Луна», но она считала, что красота  - это вопрос дефиниций. Луна, конечно, прекрасна, если ты в хорошем настроении, а если нет, ты видишь только шероховатые кратеры и бледно-желтый болезненный цвет. Шрамы после прыщиков и желтоватый оттенок кожи уроженки Южного Казахстана  - многие шведы принимали ее за персиянку или пакистанку. Оттенок проступал сильнее, когда Айман носила белый хиджаб  - вот почему она чаще всего выбирала черный. Он делал лицо более светлым, более шведским.
        Зрачок поврежденного глаза казался очень маленьким под падающим сверху светом, но все равно видно было, что он увеличен.
        Бегемот замурлыкал и потерся о ее ногу. Айман наклонилась, и в ладонь ткнулся кошачий нос.
        В «Мастере и Маргарите» Бегемот  - говорящий кот, который ходит на задних лапах и появляется в Москве в компании с дьяволом.
        А еще это имя библейского зверя, рожденного во влажных углах подземелья. Чудовище, у которого ноги, как медные трубы, кости  - как железные прутья.
        Мысли Айман прервал зажужжавший телефон.
        Звонил коллега из «Лилии»; во время беседы Айман наводила в квартире порядок. Собрала одежду в прихожей, повесила хиджаб к остальным покрывалам в стоящий в спальне шкаф.
        Коллега сказал, что беспокоится за Марию.
        - Ты связывалась с ней?
        - Нет,  - ответила Айман.  - Мы не так хорошо знаем друг друга, я работаю в основном с Ваньей, но, может, Исаак знает ее? Ты говорил с ним?
        - Да, он пытался дозвониться до нее, но безуспешно. А сейчас он собрался в Берлин.
        «Берлин?»  - подумала Айман, припоминая, что познакомилась с Исааком почти четыре года назад. А чуть позже он представил ее художнику Ингу, писательнице Эдит и журналисту Полу, которые, вот забавно, оказались приемными родителями Ваньи. Группка шведов, образовавших творческий мини-кластер в Берлине.
        Теперь их объединяло название «Лилия», хотя Ингу не преподавал там с тех пор, как заболел. После кровоизлияния в мозг, случившегося в день его шестидесятипятилетия, Ингу жил в пансионате в Стрэнгнэсе, и Айман мучили угрызения совести из-за того, что она давно не навещала его. Может, предложить Исааку съездить к нему вместе?
        С Эдит и Полом она теперь тоже общалась редко, ограничиваясь только телефонными разговорами, да и то чаще всего, если дело касалось Ваньи.
        - Я сегодня встречалась с Ваньей в «Лилии»,  - сказала Айман коллеге.  - Она понемножку начинает заниматься переплетным делом. Я могу спросить ее, куда запропастилась Мария.
        Когда они попрощались, Айман почему-то вспомнила первые слова Исаака, обращенные к ней. Они встретились в баре гостиницы в старом Восточном Берлине. «Ich liebe dich[2 - Я люблю тебя (нем.).]»,  - сказал он, и когда она спросила  - почему, он ответил, что просто заучил эту фразу.
        Это был период, когда Айман чувствовала какую-то безмерную незащищенность. Она словно ступала по стеклянной крыше, смертельно боясь, что та треснет. Может, из-за тех трех слов она и открылась перед Исааком? Ich liebe dich. Айман не знала. Но, во всяком случае, она рассказала Исааку, что находится в Берлине потому, что сбежала от своего брата.
        Насыпав Бегемоту сухого корма, Айман села у монокуляра и открутила закрывающий линзу экран.
        Иногда ей казалось, что незнакомцы там, внизу, на улице, заменили ей настоящих друзей.
        Вот почтальон входит в подъезд дома напротив. Это молодой человек, который частенько  - непонятно почему  - подолгу задерживается именно в этом подъезде, и Айман выяснила, что причина  - живущая там женщина. Почтальону едва исполнилось двадцать, а женщина уже весьма зрелого возраста.
        Почти каждый день происходило пугающее свидание между тем, что цветет поздно, и тем, что цветет рано, и все это Айман знала, ни разу не направив свою трубу на окна той женщины.
        Она не шпион.
        Вскоре письмоносец, улыбаясь, вышел из подъезда; пошел дождь, и люди попрятались или заторопились по тротуарам. Какой-то мужчина с карликовым пуделем на поводке  - дождь застал его врасплох  - накрыл голову кожаной курткой, а собачка скакала рядом; на автобусной остановке женщина жалась под зонтиком, а маленькая девочка прыгала в луже на тротуаре, не обращая внимания на дождь. Дети и животные пользовались случаем и наслаждались от души.
        На другой стороне улицы Айман заметила человека, похожего на ее соседа, тоже одетого в черное и с длинными темными волосами. Кажется, дождь ему нисколько не мешал.
        Ванья
        Нивсёдер
        - Да сделай же потише!  - заорал Пол, вставая в дверях.
        Ванья обернулась и посмотрела ему в глаза.
        - Тебе мешает?  - спросила она и улыбнулась своей самой приветливой улыбкой. Ей хотелось взбесить его, вывести из себя. Стать трещиной на фасаде, мухой в супе или ячменем на глазу. Он особенно раздражительный, когда выпьет. А выпивает он в последнее время часто.
        Пол прошагал к стереосистеме и выключил ее.
        - Что за дерьмо ты слушаешь?  - спросил он и уселся на край кровати.
        - Тебе такого не понять,  - ответила Ванья, по-прежнему улыбаясь.  - Ты слишком занят собой. Слишком боишься.
        - В каком смысле боюсь?
        - Ты не осмеливаешься видеть мир таким, какой он есть.
        - А ты, конечно, осмеливаешься. Или эти, которых ты слушаешь.
        - Ага.
        - Что за группа?
        - Это не группа. Это мы с Марией.
        - Почему ты мне ничего об этом не рассказывала?
        - А ты спрашивал?
        - Как называется песня?
        - «Гниющая земля». «Земля» через «е».
        - И я  - тоже пропащая душа? Как там сказано?
        При виде его натянутой улыбки Ванья все поняла. Явился злой как чёрт, а теперь хочет перемирия и потому притворяется заинтересованным. Отличная возможность еще позлить его; Ванья полистала свой дневник. Нашла текст Марии. Прочитала вслух:
        - «На земле без людей никто не спросит, что такое добро и что такое зло. Жизнь есть жизнь, тараканы это или гомо сапиенс. Жизнь может быть вакуумом. Земля просуществует и без людей. На земле без людей мораль из правил жизни превращается в помеху. Слабый не должен жить. На земле без людей этика лишь тщеславие и роскошь».
        - Я, может, несколько старомоден, но разве текст песни не должен быть в рифму?
        - Сейчас будет пауза. Мария читает, а потом мы понизили звук.
        - Понизили звук?
        - Да. Сейчас это можно сделать.
        - О’кей. Послушаем.
        Ему все еще интересно, подумала Ванья. Он сегодня терпеливый.
        - «Земля  - царство боли и агонии. Она творение Сатаны в той же мере, в какой она  - творение Бога. На земле без людей невыдуманный Бог существовал бы ради себя самого. С шлифовальным диском над радужной оболочкой  - слепота существует лишь для зрячих. Слава тебе, Сатана. Слава тебе, Бессмысленность. Да здравствует все, что рождено, чтобы умереть. Да здравствует пустота, тьма и боль. Омега».
        Ванья отложила дневник.
        - Ты что, сатанистка?  - спросил Пол, и на виске у него снова надулась жила.
        - Дурак.
        Пять секунд молчания. Ванья предположила, что он успокоился.
        Она надела наушники и подключила их к стереосистеме. Включив музыку и увеличив громкость, она увидела, как Пол поднимается с кровати и выходит.
        И вид у него при этом грустный.
        Она открыла глаза в полной темноте и попыталась не думать.
        Мария получила бандероль  - и сделала это.
        Мария решилась.
        Ванье не хотелось вспоминал разговор с матерью Марии. Слезы, непонимание и вранье: мол, она понятия ни о чем не имела.
        Прокладка вонючая, подумала тогда Ванья, однако промолчала.
        Надо было сказать: «Я знаю, что ты знаешь, почему Мария покончила с собой. Слушай, ты, жирная, вечно жрущая чипсы шлюха. Ты пьёшь, и у Марии больше не было сил подтирать твою блевотину. Она больше не знала, что говорить, когда звонил твой начальник и спрашивал, почему ты не на работе. Вранье закончилось, и она не знала, что говорить в страховой кассе, на бирже труда, домовладельцу, в банке, судебному исполнителю, чёрту в ступе… Мария хотела другого, но ты стояла у нее на пути».
        Но Ванья всего этого не сказала. Она только молчала и всхлипывала.
        Ванья ненадолго зажмурилась. Никакой разницы, открыты у тебя глаза или закрыты. Чернейшая чернота. Она знала  - если сидишь в подвале без окон, то в этом подвале станет в пятьдесят тысяч раз темнее, если туда проникнет луч солнца.
        Иными словами, абсолютная чёртова темнота. Вот как сейчас.
        Чернота, которую можно резать ножом. Чернота, которую можно есть.
        В полной темноте все одинаковы, думала она. Никто не красавец, и никто не урод. Ни высокий, ни низкий. Абсолютная темнота  - это справедливость, и все такие, какие есть.
        Слепота должна быть обязательным условием жизни.
        Ходят слухи, что Голод выколол себе глаза вязальными спицами. Якобы есть фотографии, доказательство. Все ради абсолютного безучастия, чтобы только мысли  - главное.
        В темноте мы все одинаковы, думала Ванья, надеясь, что ее бандероль никогда не придет.
        Я хочу жить, ведь мое желание умереть так сильно, что я хочу наслаждаться этим чувством как можно дольше.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        В первый день после отпуска обычно наваливается много дел, но еще тяжелее Хуртигу бывало адаптироваться к повседневности. Дни, проведенные на Рунмарё, не пролили, как он надеялся, бальзам на его душу. Конечно, он дышал свежим воздухом, валялся в шезлонге, у него была приятная компания в лице Исаака, но все же что-то его угнетало. Его тревожило, что он идет печально известным путем. Апатия скоро станет национальной болезнью.
        Хуртиг подумал о Жанетт Чильберг  - своей начальнице, которая пребывала в отпуске по причине выгорания. Жанетт не было уже почти год, и Хуртиг опасался, что она вообще не вернется.
        «Вот что такое  - наша работа?»  - думал он. Коллеги в полицейской форме посвящают один процент своего рабочего времени пешему патрулированию, хотя бытовые преступления составляют восемьдесят процентов всех поданных в полицию заявлений. Выгорание при таком раскладе  - совершенно естественная реакция.
        Хуртиг положил отчет в стопку исходящей почты. Через несколько часов отчет окажется в точно таком же лотке входящей почты, на таком же столе в кабинете прокурора.
        Последнее дело, касавшееся довольно гнусных побоев, с большой вероятностью не приведет к обвинительному приговору. Может, даже до суда не дойдет. Жертва  - законная половина преступника, а то, что ее супруг из знаменитостей, придаст делу слишком большую огласку в прессе. Особенно в бульварных газетках, которые вечно рыщут в поисках материала. Правда, неправда, чистые спекуляции  - не имеет значения. The show must go on[3 - Шоу должно продолжаться (англ.). Строка из песни группы «Queen».], а назвался груздем  - полезай в кузов, подумал Хуртиг; в эту минуту дверь открылась, и в кабинет вошел его командир, начальник участка Деннис Биллинг.
        Шеф подтащил к себе стул для посетителей и уселся.
        - Если верить Олунду, ты закончил дело о побоях и тебе пока нечем заняться.  - Шеф положил на стол стопку бумаг.  - Верно?
        Хуртиг кивнул.
        - Отчет готов. Нечем заняться?  - Он взглянул на часы.  - Да. Примерно последние секунд десять.
        - Отлично. Тогда возьмись-ка за это.  - Биллинг указал на принесенные бумаги.
        - Что там?
        - Несколько самоубийств.
        - Самоубийства?  - Хуртиг наморщил лоб и бессильно вскинул руки.  - Почему я должен заниматься самоубийствами? Отдай лучше Шварцу или Олунду.
        - У них и так есть, чем заняться. Шварц устанавливает личность одного парня, который попал под курьерскую машину возле Хорнстулля, а Олунд занят случаем убийства с целью грабежа в Сальтшёбадене.
        Так вот о чем сообщили в новостях по радио, подумал Хуртиг и кивнул в ответ.
        Биллинг вынул из кармана плаща пластиковый пакет.
        - Я поручил тебе заниматься самоубийствами, потому что они явно сложнее, чем убийство с грабежом.  - Шеф размотал пакет, и Хуртиг увидел, что в нем кассета.
        - Это что?
        - Общий знаменатель и то, что совершенно сбивает с толку.
        - Растолкуй,  - попросил Хуртиг, против воли чувствуя любопытство.
        - Все началось в маленькой коммуне в Естрикланде примерно год назад. Одного парня из Кунгсгордена нашли мертвым в сарае. Он взобрался на самый верх лестницы, накинул петлю на шею, надел наушники и закрепил веревку на потолке. Потом стал ждать. Согласно отчету местной полиции, лестница была метров пять в высоту и прикреплена к двери цепью. Когда отец парня стал заводить трактор в сарай, дверь открылась, и лестница упала. Мальчик пролетел метра два-три. Перелом шеи, смерть.
        - Вот же черт,  - сказал Хуртиг.  - И он слушал эту кассету?  - Он указал на пакет, который Биллинг держал в руках.
        - Именно.
        - Интересно, почему у него музыка была на кассете, а не в телефоне или mp3-плеере?
        - Это еще не все.  - Шеф перевел дыхание.  - Недавно всплыл еще один подобный случай. Молодые люди лишают себя жизни такими же…  - Он поискал слово.  - Такими же изощренными способами. И все в момент гибели слушали музыку.
        - Значит, такая кассета не одна?
        - Пока четырнадцать штук, но кто знает, может, и еще объявятся. Другие кассеты исследуют, ты получишь ответ в течение дня. Эту уже проверили, отчет техников  - среди прочих отчетов.
        - Ладно.
        Несмотря на любопытство, Хуртиг не был уверен, что хочет заниматься этим делом. Мысли перешли с сестры на работу Исаака с подростками в «Лилии». С молодыми людьми, которые отчаялись, едва начав жить. Иногда такие выживают, иногда  - сдаются.
        - Я прочитаю,  - сказал он,  - и если, как и ты, обнаружу тут что-то примечательное, то пойду дальше, а если нет  - тебе придется найти кого-нибудь другого на это дело.
        Начальник участка кивнул.
        - Есть новости о Чильберг?
        - Только то, что она все еще не на работе.
        - Печально, очень печально.  - Биллинг вздохнул и поднялся.  - Дай знать, как закончишь.  - И он вышел, не закрыв за собой дверь.
        Хуртиг взял пакет и стал рассматривать кассету. «Maxwell C-90»; он вспомнил, как подростком записывал на такие кассеты музыку с радио. На одну сторону  - «The Smiths», на другую  - «The Jesus and Mary Chain».
        Он позвонил по внутреннему телефону и попросил техников как можно скорее принести ему магнитофон.
        Потянулся к стопке бумаг, положил перед собой и принялся читать.
        Мальчик из Кунгсгордена до самоубийства несколько раз имел дело с отделением детской и юношеской психиатрии: повторяющиеся случаи саморазрушительного поведения. До сих пор у Хуртига было предвзятое мнение  - он считал, что только юные девушки режут себе руки; однако теперь он сообразил, что и юноши на такое способны.
        Беседа с родителями мальчика не добавила ничего, кроме того, что самоубийство было не вполне неожиданным. Хуртиг снова подумал о своей сестре. Там все обстояло иначе. Хотя она сделала две попытки самоубийства, никто не думал, что она повторит их. Налицо были признаки улучшения. Она уже начала выбираться из депрессии.
        Следующий случай  - девочка из Вермланда. Бросилась под поезд. Она тоже, надев наушники, слушала музыку в момент, когда смерть явилась к ней в виде товарного поезда, следовавшего на оружейную фабрику «Буфорс» в Карлскуге.
        То же саморазрушительное поведение, такие же беспомощные родители.
        Третий отчет описывал, как двое четырнадцатилетних братьев-близнецов заперлись в родительском гараже, завели мотор семейного автомобиля и на холостом ходу насмерть отравились газом. Два магнитофона, двое наушников и две кассеты. Согласно отчету, музыка на одной кассете длилась ровно на минуту меньше, чем на другой, и Хуртиг невольно признался себе, что разделяет подозрения Биллинга. Речь явно шла о чем-то большем, нежели простые самоубийства.
        Пришел техник, поставил на стол добытый для Хуртига магнитофон. Тут же в дверь снова постучали. На этот раз Олунд.
        - Ну как?  - спросил Хуртиг.
        - Топчемся на месте.
        Хуртиг встал и пододвинул стул для посетителей.
        - Садись, расскажи про тот грабеж с убийством в поезде.
        Олунд вздохнул.
        - Двенадцать ударов ножом в грудь из-за двух сотенных бумажек. Чёрт знает что.
        - Вы уверены, что это грабеж?
        - Да, это вполне очевидно. При жертве не оказалось кошелька. Тамошняя полиция считает, что это подростковая банда и что преступник уже есть в базе данных. Мы разберемся с этим делом, даже если сейчас у нас нет зацепки. Свидетелей пока не нашли, а в поездах нет камер наблюдения.
        - А жертва?
        - Фабиан Модин. Венчурный капиталист. Не вполне безупречен, если я правильно понял.
        Бедность порождает нужду, а нужда порождает насилие, подумал Хуртиг. Но он сейчас не мог высказывать догадки, не мог составить мнение.
        - Насколько ты занят?
        - Пока все тихо.
        Хуртиг коротко пересказал свое новое дело и попросил Олунда проверить, не было ли еще самоубийств, в которых фигурировала бы магнитофонная кассета.
        - И свяжись, конечно, с Норвегией, Данией и Финляндией. Кто его знает.
        Олунд кивнул, и Хуртиг добавил:
        - Кстати, Биллинг говорил, что Шварц занимается чем-то возле Хорнстулля. О чем речь?
        - Машина доставки переехала одного парня прямо перед Лильехольмсбрун. Подозревают халатность, может быть  - причинение смерти по неосторожности, но скорее всего  - просто несчастный случай. Шварц сейчас проверяет парня, который попал под машину. Иностранец, документов нет, но главное  - он в ужасающем состоянии. Повреждения черепа. Скорее всего, его избили, а уж потом он попал под машину.
        Недалеко от досугового центра, где работает Исаак, подумал Хуртиг. Бывшее промышленное здание в Лильехольмене. Некоторые ребята не шведского происхождения.
        - Примерно как тот попавший под машину, которого мы нашли в Салеме четыре года назад,  - продолжил Олунд.  - Позвоночник сломан, как и у этого парня; мы тогда тоже думали, что речь идет об избиении.
        Хуртиг порылся в памяти. Человек без документов, беженец из какой-то бывшей советской республики. Нашли мертвым на парковке возле салемского кладбища; в конце концов случай списали на дорожно-транспортное происшествие. Узнать удалось только имя. Дима, вспомнил Хуртиг.
        Когда Олунд вышел, Хуртиг закрыл дверь и сунул кассету в магнитофон.
        Больше десяти лет он имел дело с такими кассетами. Сколько часов он провел, слушая записи допросов! Искал противоречия в словах подозреваемого. Искал неоправданно долгие паузы или смену тона, которые обнаружили бы ложь или полуправду. Эту скучную работу приходилось выполнять и сейчас, но новые технические средства сделали ее менее затратной по времени.
        Хуртиг запустил запись  - и, к своему изумлению, услышал только шум. Несколько минут он ждал, не произойдет ли чего-нибудь, но  - ничего. Только тихий белый шум.
        Он промотал вперед, увеличил громкость, но так и не услышал ни звука.
        «Может, техники стерли запись по ошибке?»  - успел подумать он, и тут кабинет потонул в адском рёве.
        Черная меланхолия
        Студия
        На следующий день после концерта в Упсале я в студии.
        Кое-кто думает, что она находится где-то в Емтланде, но это не так. Другие говорят  - в Даларне, и они тоже не правы. Спорить бессмысленно. У глухомани нет границ.
        Я в маленькой, вызывающей клаустрофобию комнате; вдоль стены тянутся полки с бэушными магнитофонами. Старый кассетный плеер можно найти за пару десяток, и чаще всего к нему прилагаются наушники.
        Входя в предвечерний час в свою нору, я думаю о концерте.
        Публика всегда хочет видеть, как я режу себя, хотя большинство уже знает, что значит резаться кухонным ножом. Это как ломиться в открытую дверь.
        Я хочу явить боль непосвященным.
        Она должна быть настоящей. А чтобы добиться настоящей боли, нужны годы тренировок.
        Мужчины сидели в гостиной. Важная встреча. Я должен был вести себя тихо, как мышка, если хотел дождаться миндального кекса и малиновой газировки. В основном слышался голос отца, и я был горд, что другие мужчины, даже старшие, слушают его.
        Я был один в кабинете; персидский ковер стал сценой, а магнитофон, стоявший на полу,  - огромными динамиками. На мне были наушники, и гудевшая у меня в голове музыка  - запрещенная музыка  - никогда не звучала в этих стенах. Грохот тяжелых барабанов, прежде чем гитара пилой вопьется в череп и все помчится так быстро, что можно потерять равновесие и контроль над скоростью.
        «Рейнин блааад фром э лейсерейтед скай,
        Блиииидин иттс хоррор, криэйтин май стракчер».
        Я представлял себе, что у меня в руках электрогитара, и играл так, что пальцы кровоточили, а публика бесновалась там, внизу, за краем сцены.
        «Науф ай шелл рейн ин блааад!»
        Я снимаю с полки желтый «Sony». Этот плеер я выбрал для него. Для Давида Литманена из Блакеберга.
        Сажусь за рабочий стол и включаю компьютер. Тихо жужжит вентилятор; я включаю динамики и создаю новый файл, которому присваиваю название «Кожа создана для ран».
        Так он сам захотел.
        Он сам распоряжается своей жизнью и, следовательно, своей смертью.
        Люди смотрят только на внешнее, и я думаю, что внешний вид имеет большое значение для формирования образа себя и личностного развития.
        В детстве я всегда слышал, что у меня пальцы пианиста и что я стану музыкантом.
        Мне говорили, что я выгляжу бледным и болезненным, поэтому я думал, что солнце может повредить мне. Говорили, что мое тело так хрупко, что может рассыпаться от малейшего прикосновения.
        Иногда эти мысли возвращаются. Тогда я запираюсь и несколько дней провожу в темноте. Даже не встаю с кровати.
        На то, чтобы задать партию барабанам, у меня уходит меньше десяти минут. Простая петля басового барабана, дробь и хай-хэт. Смену каждого четвертого такта я отмечаю звоном. Ничего необычного. Только простой ритм и звон  - это, собственно, проба, я бросил на пол крышку от кастрюли, но прозвучало правильно. Пусто и поло.
        Я подключаю гитару к звуковой карте. Настраиваю до низкого ре-мажора, после чего нажимаю кнопку записи. Я уже слышу мелодию в голове, и она продлится одну минуту и две секунды.
        Детали, важные для правдоподобия.
        Три гулких аккорда. Ни припева. Ни палочек, ни барабанной сбивки. Потом бас, такой же низкий, как гитара. Я играю одно и то же, одни и те же ноты, снова и снова.
        Я позволил себе вольность украсть часть мелодии из колыбельной Брамса «Guten Abend, gute Nacht», по-нашему  - «Тихий сумрак ночной». Хотел бы я обладать музыкальным слухом Брамса. Уже ребенком он мог сыграть произведение просто по памяти, а на одном концерте играл на ненастроенном рояле и транспонировал бетховенскую до-минорную сонату на полтона, в до-диез минор. Он мог варьировать один мотив и развивал то, что изначально было строгой сонатной формой, в нечто большее. Он анатомировал сонату. Резал звуки и показывал всем, как она выглядит на самом деле.
        Когда я наконец удовлетворен звучанием баса, который потребовал некоторой переделки, я достаю игрушечный ксилофон, найденный на блошином рынке в Ворберге. Кладу инструмент на письменный стол и направляю микрофон так, чтобы он захватывал как можно больше звука. Немного фонового шума или скрип компьютерного кресла только оживит запись.
        Я подчеркиваю основной тон в каждом втором такте, и все вместе звучит печально, потом иду на септу, и это тоже звучит грустно-прекрасно. Через тридцать секунд я беру квинту, и мелодия становится давяще-шероховатой, обозначая боль. Последние полминуты я соблюдаю ритм, но играю просто по наитию. Получается болезненная для слуха какофония.
        Закончив с ксилофоном, я топлю все в мощной металлической реверберации, чтобы создать настоящую пустоту. Эта музыка не для наслаждения. Под эти звуки будут умирать.
        Одна минута две секунды для живущего в Блакеберге парня с низкой самооценкой.
        Я подношу микрофон к губам, кашляю и готовлюсь пропеть ему реквием.
        Кожа, созданная для ран. Его собственный текст  - и последнее, что он услышит перед тем, как боль наконец исчезнет.
        Вторая строфа такая же, как первая, и я то реву, то шепчу благую весть. Нельзя, чтобы что-то было понято неверно, я хочу показать разные слои чувств.
        Ненависть  - это закон. На ненависти стоит воля. Ненависть  - это воля.
        Меланхолия есть милость, это счастье быть печальным. Меланхолия есть мятеж и отчуждение, и черная меланхолия  - это глубокое удовольствие от желания умереть. Попросить мир убраться к чёрту.
        Юноша по имени Давид понял все это.
        Я записал песню с первого раза. Это необычно, но если такое случается, значит  - текст хорош, я верю словам.
        Я заканчиваю копировать звуковые дорожки и накладываю их поверх оригинальной, но с едва заметным сдвигом. Этого достаточно. Окончательный мастеринг не нужен.
        Кассеты  - магнитные носители смерти. Сообщения о смерти.
        И еще очень важна упаковка.
        Для рисунка на вкладыше я беру черную перьевую ручку. Кричащая рожица, которую я изобразил уже раз семь или восемь; эффект разительный, размытые черно-белые контрасты.
        Я кладу готовую кассету в конверт и приклеиваю марку, которую Давид Литманен из Блакеберга вложил в конверт, посылая мне свое пожелание.
        Откладываю этот конверт в сторону, открываю другой аудиофайл.
        Я закончил эту вещь на прошлой неделе и считаю ее своим magnum opus.
        Единственное указание, которое я получил,  - это что музыка должна длиться двенадцать минут двадцать семь секунд и звучать в момент убийства того, кого любишь.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        То, что поначалу было адским ревом, перешло в оглушительную какофонию.
        Стоящие стеной звуки рок-гитары и настолько точный ритм барабанов, что Хуртиг понял  - это компьютер, а не ударник из плоти и крови. Никто не в состоянии так выдерживать ритм, это ясно даже такому, как я, кому медведь на ухо наступил, подумал он, с возрастающим восхищением слушая поразительную смесь гудящей музыки Судного дня и элегической поэзии.
        «Я вслепую кружу в этой комнате полутемной, мои пальцы касаются острых обломков скалы».
        Хуртиг вспомнил, как подростком сидел в своей мальчишечьей комнате в Квиккъёке, уносясь мечтами далеко-далеко. Тосковал по месту, где было бы еще что-нибудь, кроме глуши и холода, и где жизнь не вращалась бы вокруг охоты, рыбалки и снежных скутеров.
        «Мои руки, простертые к небу, изранены о лохмотья замерзшие облаков».
        Музыка прекратилась так же внезапно, как началась, остался только белый шум и тихий гул голосов в коридоре за дверью кабинета. Согласно цифровым часам на магнитофоне, запись длилась девять минут и двадцать две секунды, включая вступление-шум.
        Мысли о детстве в Норрланде напомнили Хуртигу о настоящем. Надо позвонить Исааку, узнать, добрался ли он до Берлина. Исаак, как обычно, уехал поездом, поскольку боялся летать самолетом, и после пересадки в Копенгагене они не созванивались.
        Исаак ответил почти сразу и сообщил, что снятый им номер еще лучше, чем на фотографиях.
        - Но сейчас я немного нервничаю,  - признался он.  - Встреча с галеристом из Кунстверке.
        Только они закончили разговор, как телефон зазвонил, и Хуртиг узнал номер техников.
        - Здравствуйте, меня зовут Эмилия Свенссон. Это я занималась кассетами, которые прислал Биллинг.
        Хуртиг не узнал голоса, имя тоже было незнакомым. Наверное, новенькая, подумал он, но не стал задавать вопросов, и женщина продолжила.
        По словам Эмилии Свенссон, на кассетах оказались три набора отпечатков пальцев.
        - Помимо отпечатков погибшего я нашла двое других, которые и внесла в базу.
        - И…
        - Да, наша система не без погрешностей. После того как нас раскритиковала Государственная инспекция по контролю за соблюдением закона, направленного против злоупотребления информацией, мы убрали из базы около ста тысяч лиц. Раньше мы удаляли только умерших или тех, чьи имена следовало удалить  - например, после признания человека невиновным. Это означает, что сейчас у нас осталась всего половина от прежней базы отпечатков. В старой базе были даже отпечатки тех, кто не совершал преступлений. Например, у кого-то обнаруживалось несколько удостоверений личности или иностранец регистрировался под разными персональными номерами.
        - Спасибо за лекцию,  - рассмеялся Хуртиг.  - Так что вы нашли?
        - Сначала ничего, но когда я обратилась в ведомство по делам иностранцев и мигрантов, я кое-что обнаружила.
        - Так чьи это отпечатки?
        - Они принадлежат некой Айман Черниковой. Политическая беженка из бывшего Советского Союза, проживает на Фолькунгагатан.
        Айман
        Квартал Вэгарен
        Книжный переплетчик XIX века чувствовал бы себя в ее рабочем кабинете как дома.
        Более чем столетний книжный пресс с давлением триста килограммов, деревянная машина для сшивания блоков, которую непосвященные часто принимали за настольный ткацкий станок, стопка листов переплетного картона, разнообразные переплетные косточки и резаки, ножницы, карандаши, металлические линейки и бесчисленные лоскуты козьей и телячьей кожи. Помещение было маленьким, но Айман его хватало.
        Над верстаком тянулись две полки с книгами, находящимися в работе, всякими  - от старинных изданий до покет-буков. А еще  - ее личные записные книжки, шестьдесят пять штук, проект, которому суждено длиться, может быть, пока она жива.
        Айман зажгла свет над верстаком и села.
        На столе лежал набор образцов бумаги. Несколько дней назад Айман обнаружила в Гамла-стане магазинчик, который распродавал обои и переплетный картон шестидесятых-семидесятых годов.
        Еще на столе лежал большой альбом с казахстанскими фотографиями.
        Айман открыла его, посмотрела на первую фотографию. Тощий маленький мальчик, без рубашонки, в коротких синих штанах. Позади  - высохшее Аральское море в солнечный летний день.
        Слезы. Резь в поврежденном глазу, почти ослепшем от влаги.
        Дима тогда собирал металлолом на высохшем морском дне, которое после пятидесяти лет искусственного осушения превратилось в соляную пустыню, полную севших на мель судов и ракетных обломков.
        Радиоактивный мусор с космодрома, лежавшего к востоку от моря.
        «Мой маленький мальчик»,  - написала по-русски мама серебристой ручкой на синем небе фотографии.
        Мой маленький мальчик.
        Высохший клей на пластмассовых уголках, державших фотографию, совсем раскрошился. Айман лишь слегка приподняла фотографию, и уголок отклеился. Каждый раз какая-нибудь фотография отклеивалась, и в гостиной у Айман было уже пятнадцать альбомов с плохо приклеенными уголками. Альбомы нуждались в реставрации, и может быть, она пустит в ход новую бумагу.
        На другой фотографии Айман увидела себя и Диму. Они стояли у ларька на тегеранском рынке и продавали ее казахские скатерти и прихватки.
        На них был семейный клановый узор  - красное, черное и зеленое.
        С тех пор как Дима умер, у Айман совсем не осталось родни.
        В прихожей зажужжал мобильный телефон; Айман с неохотой оставила фотоальбом и вышла, чтобы ответить. Какой-то Йенс Хуртиг из полиции Стокгольма хотел, чтобы она явилась в полицейское управление ответить на несколько вопросов. Сказал, что пришлет за ней машину.
        Симон
        Квартал Вэгарен
        Симон лежал на кровати. Нет, не лежал  - он был словно намертво прикручен к ней. Тяжелым металлическим болтом, прямо сквозь грудную клетку. Невероятные усилия потребовались, чтобы потянуться за кассетой, лежавшей на ночном столике.
        Симон умер в тот миг, как она была готова.
        Вскоре ему надо будет прослушать ее. Послушать Голода, а потом положить конец всему.
        Пролетело несколько часов; наконец зазвонил телефон.
        Звонил Эйстейн; он сообщил, что к вечеру все будет готово, и у Симона в животе тут же запорхали бабочки. Скоро нахлынет эйфория, он почувствует себя непобедимым, проблюется и вываляется в грязи.
        Но ему будет хорошо.
        Симон потер руку. При одной только мысли о шприце он ощутил зуд от сломанной иглы, которая скоро уже два месяца как сидела под кожей у сгиба локтя.
        Он оделся и спустился на Фолькунгагатан. Анонсы газет возле табачного магазина на перекрестке Эстгётагатан били в глаза желтым и черным.
        «Следов убийцы с Сальтшёбанан не обнаружено».
        Иво
        Патологоанатомическое отделение
        Когда патологоанатом Иво Андрич вкатывал стол с трупом и ставил его в центре зала, у него на сетчатке еще сохранялись очертания истерзанного тела Фабиана Модина. Иво зажег яркий свет и достал необходимые инструменты.
        Если не считать монотонного гула холодильного агрегата, в секционной стояла абсолютная тишина. Помимо только что привезенного в зале имелись еще два патологоанатомических стола из нержавеющей стали.
        Трое молодых людей, покончивших жизнь самоубийством. Юноша и две девушки, все трое проживали в южных пригородах Стокгольма. Фарста. Рогствед, а новая девушка  - в Салеме.
        По мнению Иво, самоубийства напоминали эпидемию, и это, определенно, дело полиции, так как полиция хочет, чтобы он сравнил тела и поискал совпадающие факторы в этих смертельных случаях.
        Но Иво не рассчитывал обнаружить сходства. Трех ребят, лежащих в этом зале, объединяло только то, что они сами лишили себя жизни. И что они и раньше делали такие попытки.
        Не существует никакой надежной статистики касательно попыток самоубийства, но говорят, что их число в десять раз превышает число самоубийств.
        Иво посмотрел на руки последней девушки. Глубокие шрамы вдоль вен, не поперек, что означало  - она знала самый эффективный способ. У юноши была повреждена шея после неудачной попытки повеситься, а у второй девушки пострадала печень из-за неоднократных попыток покончить с собой посредством спирта и таблеток.
        Эти тела рассказывали о том, какой была жизнь.
        Иво знал: самоубийства заразительны. Во время войны в Боснии он видел все это собственными глазами. Тогда, в крайне тяжелых обстоятельствах, люди лишали себя жизни целыми семьями. Иво задавался вопросом, что такое эти крайне тяжелые обстоятельства, и отвечал себе: это когда чувствуешь себя брошенным, когда лишаешься способности видеть хорошее. И война для этого  - необязательное условие.
        Иво мысленно повторил то, что уже знал о новой девушке. Мария Альвенгрен. Семнадцать лет. Долгая история лечения в психиатрическом отделении. На этот раз девушка выпила коктейль из водки и хлора, после чего прыгнула с балкона, пролетела пять этажей и приземлилась спиной на раму велосипеда. Человеческое тело не создано для таких перегрузок.
        У Иво было предположение, почему девушка выпила такую смесь. Возможно, она пыталась приготовить подобие хлоргидрата  - снотворного, которое раньше было в ходу в психиатрических лечебницах, но которое в Швеции изъяли из употребления почти двадцать лет назад. Хлор вступает в реакцию с этанолом, который окисляется в ацетальдегид; иными словами, эффект от принятого девушкой количества смеси был неблагоприятным для здоровья.
        Вопрос в том, проглотила ли она что-то еще. Девушка с соседнего стола опустошила две упаковки рогипнола с бутылкой водки.
        Пять минут спустя Иво осмотрел вскрытый живот Марии.
        Этого не может быть, подумал он.
        Желудок был наполнен какой-то серой слякотью.
        Бумага.
        Огромное количество бумаги, разъеденной водкой, хлоркой и желудочным соком. Похоже, девушка съела целую книгу.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        - Ее как будто уже вскрыли,  - произнес Иво Андрич, и Хуртиг сначала решил, что ослышался  - на линии были помехи.
        К тому же, когда он услышал имя девушки и где она жила, ему стало нехорошо. Надо немедленно проверить, нет ли здесь связи с молодежным центром «Лилия». Некая Мария Альвенгрен из Салема неважно себя чувствовала и вот теперь покончила с собой. Хуртиг надеялся, что это не та девушка, с которой работал Исаак.
        - В животе Марии полно бумаги,  - сообщил Иво и продолжил со своей всегдашней обстоятельностью:  - Согласно закону, все, что изымается из тела во время вскрытия и что не сохраняют в качестве доказательств, складывается обратно, но статьи закона ничего не говорят о том, что делать, если изрезанные органы смешиваются друг с другом в совершенном беспорядке, расползаются по всему телу. Когда нужно заполнить пустоты, производящий вскрытие пользуется бумагой. Если специалист аккуратен, он может сделать это, соблюдая уважение к покойному. Однако очень немногие мои коллеги так поступают, считая подобное пустой тратой времени. Они делают то, что требует закон, но не более того. Я не одобряю их отношения и эту вечную мятую бумагу.
        - Я не очень понял,  - перебил Хуртиг,  - Марию Альвенгрен уже вскрывали?
        - Я сказал  - ее как будто уже вскрыли. Она проглотила значительное количество бумаги. Кое-где остались фрагменты текста, и я посмотрю, можно ли что-нибудь разобрать. Но мне понадобится время. Я еще позвоню.
        Они попрощались, и Хуртиг вернулся к странным отчетам о самоубийствах.
        Его не оставляли воспоминания о сестре. Дыра у нее в сердце была слишком глубокой, тьма  - слишком плотной. Нить, бывшая спасательным тросом, оказалась слишком непрочной, и Хуртиг не мог побороть отчаяние, снова столкнувшись с тем, что молодые люди устали от жизни. Отказались жить. Сказали  - спасибо, нет.
        Когда первое горькое горе улеглось, он разозлился на сестру: она словно дисквалифицировала его. И вот сейчас перед ним четырнадцать отчетов, в которых говорится о молодых людях, сделавших то же самое.
        Хуртиг снова достал телефон. Через две минуты он получил подтверждение того, что погибшая  - именно та девушка, с которой Исаак говорил на Рунмарё. Ее мобильный телефон разбился после падения с балкона, но техники сумели частично собрать его.
        Исаак был последним, с кем разговаривала Мария Альвенгрен, и Хуртиг не знал, как он воспримет новость. Сейчас, во всяком случае, звонить не стоило.
        Полицейская машина уехала, чтобы привезти Айман Черникову на допрос; полицейские должны были вернуться в течение получаса. Может, чуть позже, если час пик уже начался.
        Хуртиг сунул кассету в магнитофон. На футляре значилось  - «Pecka and the Peckers» и «Los Bohemos». Он проверил названия. На одной из пленок было имя известного шведского музыканта-ударника. Обе кассеты записаны в Евле в восьмидесятые годы; учитывая то, что он читал об Айман Черниковой, это казалось логичным. Хуртиг связывался с миграционным ведомством и получил копии собеседований тамошних чиновников с Черниковой, когда она просила политического убежища. Она тогда жила в Евле.
        Из магнитофона послышалось потрескивание, потом  - одинокое фортепиано. Несколько печальных звуков, похожих на народную мелодию. Мелодический рисунок монотонно повторялся. Наконец  - та рок-гитара, и голос проревел: «Ах, ногти я вырвал из пальцев, руки свои изодрал я в кровь, в боль  - о горы и потемневший лес, о черное неба железо, о холодную землю!»
        Именно это слушал пятнадцатилетний мальчик из Кальмара, когда лежал в ванне, косо порезав вены ножом, позаимствованным у отца, одинокого полоукладчика, у которого на руках после смерти жены от рака осталось четверо детей. Тот мальчик был младшим. Отличные отметки в школе, но, по словам учителей, он был не такой, как все. Держался особняком. Ничем не интересовался, кроме музыки и компьютерной игры «World of Warcraft».
        Экипаж патрульной машины сообщил, что Черникову скоро привезут в управление.
        Хуртиг выключил магнитофон и приготовился к встрече с женщиной, которая, может быть, объяснит, почему ее кассеты нашли у четырнадцати молодых людей, покончивших с собой.
        «Ужас, ужас мне жребием стал, болью гортани, воплем души во вселенной…»
        Запись длилась десять минут двадцать пять секунд.
        10.25.
        Айман
        Квартал Крунуберг
        - Айман Черникова? Год рождения  - тысяча девятьсот семидесятый?
        Она кивнула.
        - Все верно,  - подтвердила она и села чуть по-другому. В полицейских было что-то, от чего ей стало неуютно. Они были ей не то чтобы неприятны, скорее  - чужаки, и от этого кожа покрывалась мурашками. Уже когда ее ввели в кабинет и Хуртиг поздоровался с ней, в груди разлилось жжение. Она разнервничалась? Нет, с чего бы? Ее ни в чем не обвиняют… Но сердце все-таки тяжело колотилось.
        Он приветливо посмотрел на нее, прежде чем заговорить.
        - По нашим сведениям, вы родились в Алма-Ате, в Казахстане. В возрасте трех лет родители перевезли вас в Тегеран, а в восьмилетнем  - в Минск. Правильно?  - Хуртиг откинулся всем своим длинным телом на спинку стула и провел рукой по светлым волосам. Айман подумала, что он выглядит сильным.
        - Да, только Алма-Ата сейчас называется Алматы.
        Хуртиг, кажется, не услышал ее замечания.
        - Вы росли у дяди, Михаила Черникова,  - продолжил он. Лизнув палец, полистал бумаги в папке.  - Почему вы уехали из Ирана в Советский Союз?
        Голос у полицейского был мягким и дружелюбным, но зачем все эти вопросы?
        - Я прожила с Мишей в Минске почти семь лет, когда училась в институте на отделении художественной гимнастики,  - объяснила Айман.  - Вот почему я уехала из Тегерана. Чтобы иметь возможность учиться.
        Правда была не такой простой. Родители Айман умерли в тюрьме во время правления последнего шаха, Мохаммеда Резы Пахлави, и единственным, кто смог позаботиться о ней, был дядя Миша.
        Айман засомневалась, достаточно ли подробно отвечает, и добавила:
        - И чтобы стать настоящим коммунистом, конечно.
        Наверняка это есть в бумагах. А вот того, что тысячи иранцев искали убежища в Советском Союзе под предлогом верности коммунистическому учению, хотя на самом деле просто стремились уйти из-под власти шаха, а после него  - аятоллы, в полицейских бумагах не было. Для многих это оказалось из огня да в полымя. Но не для Айман. Она выстояла.
        Айман так и не простилась со своими родителями. В Минск пришла телеграмма с коротким сообщением  - формальным и безличным, как уведомление телеграфного бюро.
        Чьи-то отец и мать умерли от дизентерии в государственной тюрьме. Это все.
        Полицейский некоторое время с интересом рассматривал ее, после чего снова начал листать бумаги.
        - Да, я вижу, что вы учились,  - сказал он немного погодя.  - И вижу, что были талантливой гимнасткой и бежали в Швецию во время соревнований в Мальмё. Посмотрим… в восемьдесят четвертом? Сначала вы жили в Евле, а в восемьдесят девятом перебрались в Стокгольм?
        Зачем он спрашивает, подумала Айман, если и так всё знает?
        Ее удивляло, что полицейский не задал ни единого вопроса о ее хиджабе. Даже не подумал получить подтверждение того, что она мусульманка. А ведь как часто люди придавали этому большое значение.
        - Где вы работаете?
        - Преподаю переплетное дело и писательское мастерство в «Лилии», молодежном центре. Подрабатываю в городской библиотеке и иногда  - в Королевской библиотеке.
        Хуртиг вдруг удивился.
        - В «Лилии»?  - переспросил он.  - Тогда вы, может быть, знаете Исаака Свэрда?
        Она кивнула.
        - Забавно,  - сказал Хуртиг.  - Исаак  - один из моих самых близких друзей.
        Он как будто хотел сказать что-то еще об этом совпадении, но не стал.
        - Ну тогда покончим с формальностями,  - объявил он наконец.  - Осталось только указать настоящую причину, по которой вы здесь.
        Хуртиг поднялся, подошел к стеллажу возле двери, взял с полки картонную коробочку, поставил ее на стол и снова сел. Открыв коробку, он достал магнитофонную кассету.
        - Узнаете вот это?
        Айман тут же узнала кассету.
        - Да, это…  - Она задумалась. Ей было семнадцать, она третий год училась в гимназии Васаскулан в Евле, а он  - тот, кто подарил ей эту кассету,  - был на два года младше. Он был влюблен в нее, а она этого не поняла.  - «The Smiths» и «Jesus and Mary Chain»,  - сказала она, гадая, где сейчас тот школьный приятель.  - А как она сюда попала? Около года назад я отнесла в «Мюрурна» на Гётгатан несколько пакетов с одеждой и старыми видеофильмами. И много кассет.
        Хуртиг кивнул.
        - Примерно это я и ожидал услышать.
        - Но я не понимаю, где вы ее нашли.
        У Хуртига был печальный вид.
        - Именно эта кассета попала на один хутор в Кунгсгордене.
        Айман заметила, что ему трудно рассказывать; его голос сделался глухим, когда он сообщил то, что было известно полиции. По его глазам Айман видела, что он не хочет заниматься этим расследованием  - и понимала, почему.
        - Примерно то же произошло, когда вышел роман Гёте «Страдания юного Вертера»,  - сказала она, когда Хуртиг закончил.  - Главный герой покончил с собой  - и множество молодых людей, прочитав книгу, сделали то же самое.
        Хуртиг как будто задумался, но ничего не сказал в ответ на ее наблюдение. Может быть, оно было притянуто за уши.
        - Вы знаете девушку по имени Мария Альвенгрен?  - вдруг спросил он, и у Айман сердце екнуло. Она кивнула, понимая: сейчас он скажет, что Марии больше нет в живых. Но Айман не хотела об этом знать. Она хотела жить в уверенности, что в эту минуту Мария играет на гитаре где-нибудь в «Лилии», пьет чай с Ваньей в буфете, а потом выйдет на террасу покурить.
        Неловкие подростковые затяжки, дым во рту.
        Но этого она не услышала. Под конец Хуртиг задал еще несколько вежливых вопросов.
        Не хочет ли она, чтобы кто-нибудь отвез ее домой?
        Нет, спасибо. Ей на работу, и она лучше доедет до Лильехольмена на метро.
        Чашку кофе или еще что-нибудь?
        Может быть, он проявляет заботу о ней, задавая все эти вопросы? Хочет, чтобы она подумала о чем-то еще, кроме как об одной юной девушке, которой больше нет в живых?
        Или он задает эти вопросы ради себя самого?
        Айман не пьет кофе, потому что беременна. Стакан воды будет кстати, если это вас не затруднит.
        - Вы беременны?  - Полицейский окинул взглядом ее тело.  - По вам не скажешь,  - добавил он, прежде чем встать со стула.  - Подождите, я сейчас принесу графин.
        «Зачем я это сказала?»  - подумала Айман. Никто, кроме нее и врача из женской консультации, не знал, что она ждет ребенка.
        Когда Хуртиг вышел, Айман огляделась в кабинете.
        На стене карта. Приколотые фотографии из старых журналов. «Поздравляю, братишка!»  - значилось на одном «пузыре». Рядом висела фотография молодой женщины, но в остальном кабинет был до изумления безличным. Айман предположила, что когда этот человек на работе, то он работает.
        Вернувшись со стаканом и графином воды, Хуртиг смущенно улыбнулся ей.
        - Простите, что задержался. Я ошибся дверью.
        Айман взяла у него стакан с водой:
        - Ошиблись дверью?
        - Да. Вы, может быть, обратили внимание  - на двери другое имя.
        Конечно, обратила. На табличке значилось «Жанетт Чильберг, комиссар».
        - Я зашел в свой старый кабинет,  - признался Хуртиг.  - Исполняю обязанности вот уже скоро год, но все равно иногда путаюсь. Особенно когда немного устаю. Как теперь.  - Он снова сел.  - Кстати, а что у вас с глазом? Старая травма?
        Айман кивнула, но ничего не сказала.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        Ее кто-то избил, подумал Хуртиг, когда женщина ушла.
        Он и раньше видел подобные повреждения глаз. Причиной чаще всего бывало насилие, а преступником, как правило, оказывался кто-то из близких. Родители или ее дядя, который вдобавок служил в белорусском КГБ. По сведениям полиции, она не замужем, но беременна  - возможно, у нее есть приятель.
        Хуртиг понял, что только что встретил человека, за плечами у которого тяжелый опыт. Не только поврежденный глаз свидетельствовал о совершившемся насилии  - и здоровый тоже. Хуртиг отлично распознавал такие вещи, особенно после того, как пять лет назад ему самому довелось пережить подобное. Он видел изменения в своем отражении в зеркале каждый день. В своих собственных глазах.
        Дело о мальчиках-иммигрантах.
        Когда наблюдаешь такие преступления из первого ряда партера, неудивительно, что происходящее оставляет на тебе след. Пытаясь отвлечься, он старался, хотя почти безуспешно, стать другим человеком. В разгар расследования он встретил Исаака в баре Сёдера, и они стали друзьями. Йенс Хуртиг, деревенщина из мрачнейшего Норрланда, подружился не просто с гомиком, а с гомиком-художником. Который знай себе мажет холст красками и разъезжает по миру.
        Хуртигу нужны были новые впечатления, и Исаак стал одним из них. И все еще оставался.
        Сам Хуртиг не знал, кто он. «Познай самого себя»  - проект длиною в жизнь.
        Он открыл бумажник и достал почтовое извещение.
        Как же хорошо забрать игру по дороге домой. Может, поиграв, он сумеет дистанцироваться от своего взрослого «я». Пробудить старые ощущения.
        Ванья
        «Лилия»
        Молодежный центр «Лилия» располагался в старом фабричном здании красного кирпича; из окон открывался вид на залив Лильехольмсвикен и разводной мост, соединяющий эту часть города с Сёдермальмом. Ванья сидела с сигаретой на террасе кафетерия и смотрела, как суда проплывают под машинами, а машины едут над судами. Время от времени мост разводили, чтобы пропустить крупное судно.
        Айман опаздывала, но это не имело значения. Наоборот, хорошо: у Ваньи было время, чтобы выплакаться.
        Марии больше нет, с этим ничего не поделаешь. Ванья понимала, что ее слезы  - это конец.
        Быть твердой, подумала она. Иначе тебе конец.
        Имей силы выстоять.
        Хорошо бы напиться. Чтобы меньше думать.
        Ей совершенно не хотелось идти в кафетерий. Слишком много там так называемых друзей, поговорить спокойно не выйдет. Она прикурила новую сигарету от старой; один из кураторов вышел на террасу, обнял Ванью, сел по другую сторону столика.
        - Я прихватил плед,  - сказал он, протягивая Ванье один из пледов, которые вязали в ателье девчонки из Бредэнга. Тупые курицы, вяжут свои пледики каждый божий вечер, чтобы убить время. Когда Ванья представила себе, как они сидят и вяжут, ей стало еще хуже.
        Вязание  - бегство от реальности, бездумная попытка отодвинуть проблемы.
        Мария была не из вязальщиц. Она выбрала другой способ справляться с чувствами.
        - Я не смогу, не в состоянии буду пойти на похороны,  - сказала Ванья, закутываясь в плед. Не смогу, не выдержу, подумала она, потому что я плохой человек.
        - Уверена?  - спросил руководитель и попросил у нее сигарету. Не в первый раз. Он был единственным известным Ванье взрослым, за исключением пьяниц и бомжей, который стрелял сигареты у шестнадцатилетки.
        Она протянула ему пачку. «Как это вышло?»  - подумала она. У нее были все основания чувствовать себя отлично. Пока она не решила чувствовать себя паршиво.
        Поначалу она притворялась, что ей паршиво: так она чувствовала себя значительной и в центре внимания. Потом ей стало паршиво по-настоящему, потому что ей было стыдно за то, во что она превратилась.
        Может быть, из-за нее и Пол пьет так много.
        Во всем виновата она, и вот теперь она сидит и думает о самой себе.
        Хотя умерла-то Мария.
        На террасу вышла Айман. Куратор поднялся, и Ванья заметила, что его слезные каналы еще не пересохли. Что он все еще способен чувствовать. Ванья получила соболезнующий взгляд, после чего руководитель извинился и ушел в кафетерий к вязальщицам.
        - Как ты?  - спросила Айман.
        Ванья рассказала. Не о том, как она себя чувствует. Только о том, что она все узнала по телефону от мамы Марии и что ее вырвало, едва они распрощались. Потом она целый день пролежала в кровати, а теперь вот решила прийти сюда.
        - Ты писала что-нибудь?
        - Нет, не писала. Не могла.
        - Помнишь текст, который ты показывала мне неделю назад?
        Ванья кивнула. Она прекрасно помнила тот текст, потому что ей пришлось попотеть, чтобы найти верные фразы.
        Писать  - это единственное, что еще дает мне силы дышать. Когда я пишу, мне лучше, мне почти хорошо, но как только я откладываю ручку, чувства пропадают. Часто я ненавижу свои собственные слова. Так же часто мне кажется, что они банальны, ничего не значат. Но иногда, лишь иногда, я как будто нахожу смысл во всем. Я чего-то жду, чувствую нечто вроде умиротворения, я как будто начинаю понимать саму себя.
        - Я чувствую то же, что и ты.  - Айман перегнулась через стол. Она вздрогнула, как от холода, а голос был тихим, словно она делилась с Ваньей чем-то сокровенным.  - Писать  - это как жить, а читать то, что написал другой,  - это как прожить жизнь другого внутри себя.
        Ванья знала, что Айман помогает сбившимся с пути подросткам, позволяя им взять часть ее собственной жизни. Ее собственного безумия.
        Ванья подумала  - поняла ли Айман то стихотворение, которое Ванья показала ей, а потом отослала Голоду.
        Быть разорванной выбором.
        На мосту между надеждой и отчаянием.
        Между «Лилией» и Нивсёдером.
        Айман
        «Лилия»
        Она зашла в кафетерий. Налила свежей воды для чая. Обычно в те вечера, что она работала в «Лилии», она выпивала чашки три-четыре. Зеленый чай богат антиоксидантами. Он должен быть полезен ребенку в ее животе. Вернувшись в мастерскую, Айман остановилась за спиной у Ваньи с дымящейся чашкой в руке и стала наблюдать за сосредоточенной работой девушки.
        «Путешествие в Дамаск» и «Игра снов» Стриндберга из собрания сочинений. Невзрачная книжка карманного формата в дешевом переплете, с мутноватым шрифтом; на страницах тесно из-за узкого набора. Но книжка в хорошем состоянии, и Ванье нравятся обложка и иллюстрация тушью  - поясной портрет серьезного Стриндберга. Свет падает справа и придает одному глазу выражение печали  - тому же глазу, который у Айман поврежден, однако другой глаз Стриндберга смотрит жестко и строго.
        - Посвящение классное,  - сказала Ванья, протягивая Айман книгу.  - Такое, блин, патетичное.
        На титульном листе значилось «Я люблю тебя». Ни дарителя, ни адресата  - только объяснение в любви. Три слова защекотали фантазию Айман.
        - Я не очень люблю «Дамаск»,  - заметила она.  - Пьеса кажется упражнением перед «Игрой снов».
        - Тогда, я думаю, «Дамаск» отрежем.  - Ванья взяла один из ножей и примерилась к книге.  - Отрезать надо не только заглавие, но и всю пьесу. В моем переплете будет только «Игра снов».
        Айман нравилось смотреть на творческое своеволие юной девушки, которая, кажется, не опустила руки, хотя совсем недавно потеряла одну из своих лучших подруг.
        - Вольтер проделал такое с романами Рабле,  - сказала Айман и рассказала, как писатель вырезал понравившиеся ему страницы и переплел их в собственную версию «Гаргантюа и Пантагрюэля».
        - Тогда, думаю, это забавное посвящение получит собственное место на задней странице и будет карминно-красным. Обложку сделаю с кожаными уголками.
        Ванья снова нацелилась на книгу острым, как бритва, ножом. Потом повернула руку так, что обнажилось запястье, и на миг Айман показалось, что она собирается воткнуть нож себе в руку.
        Но Ванья провела острием ножа над текстом на задней обложке.
        Она фыркнула.
        - Пожалуй, возьмем цитату целиком. Вот послушай: «…все возможно и вероятно. Герои расщепляются, раздваиваются, испаряются, уплотняются, растекаются, собираются воедино. Времени и пространства не существует. Минута тянется, как многие годы, времен года не существует, снег ложится на летний пейзаж, на зелено-желтую липу».
        - Описание логической бессвязности сна,  - сказала Айман, подумав, что это определение как нельзя лучше подходит для воспоминаний о ее собственной жизни.
        Казахская степь, путешествие в Тегеран на ржавом автомобиле. Потом Минск и гимнастический зал. Бегство в Швецию. Черные дни в Евле, потом светлые  - в Стокгольме, которые под конец тоже стали черными. Поездка в Берлин. Путаница в памяти. Дима умер, но все-таки жив.
        Ванья отложила книгу.
        - У меня тоже есть кое-что, что надо переплести.  - Она расстегнула сумку, вынула потертый ежедневник и положила его на стол.  - Написал один чувак, который день за днем докладывает о погоде и какие машины проехали мимо.
        Айман взяла ежедневник в руки. Полистала, увидела внизу на последней странице имя и адрес владельца.
        - Реставрация? Какой сделаешь переплет?
        - Эксклюзив,  - ответила Ванья, глядя в сторону.
        Симон
        Квартал Вэгарен
        Он проснулся, как волк. Без слез, голодный, с сухим языком.
        Он и раньше так просыпался  - с щекочущим ощущением, что пора наконец пришла, но всегда его ждало разочарование. Ни ему, ни другим не хватало энергии, чтобы воплотить великие планы в жизнь. Планы были, но не по-настоящему величественные.
        Все пошло трещинами.
        Не только я, а вообще всё, подумал он и натянул одеяло на голову. Как у других получается не видеть грязь, разруху и что неизбежный конец уже совсем близок?
        Воздух под одеялом скоро стал спертым, и он принялся убеждать себя, что так и должно быть. Гниение.
        Настоящей причиной пробуждения было то, что его тошнило. Он разбит, он оказался не в том месте, не в том мире.
        В квартире было тихо, и Симон предположил, что Эйстейн и прочие убрались восвояси. Вечером они встретили трех парней, блэк-металистов из Фалуна. Наверное, они еще увидятся, может  - на концерте. Эта деструктивная сцена больше любой другой, потому что потребность в освобождении больше, чем где-либо.
        Мир так непонятен, а лезвие бритвы хоть немного примиряет с ним.
        Он потянулся за блокнотом. «Я то, что я делаю, все прочее  - воздух и пустая трата энергии,  - написал он и подобрал бритву, лежавшую на полу у кровати.  - Только в своих действиях я живу». Он прижал острую сталь к внутренней стороне левой руки и медленно провел бритвой вниз по запястью. Кожа раскрылась, раздвинулась, из глубокого пореза сначала не вышло ни капли. Края раны были белыми. Он словно средневековый флагеллант, пытающийся победить Черную Смерть. Потом появилась кровь.
        Первый раз, когда он порезал себя, зафиксировался как самый яркий, все последующие были не более чем бледной копией. Но все же напоминали о том, первом разе.
        В героин он влюбился с первого шприца. Героин соблазнял, был его товарищем по играм. Сейчас он превратился в чудовище, пожиравшее Симона изнутри.
        В ванной Симон отыскал бинт, крепко обмотал руку и сел на диван в гостиной. Он ощущал умиротворение, но знал, что это чувство преходяще. Факин шит, мать его.
        Когда все двери заперты и нет ключей, человек имеет право сдаться. Какой смысл предлагать противнику ничью, если расстановка фигур на доске ясно показывает, что ты не можешь выиграть партию.
        Глухую, плотную тишину гостиной еще больше подчеркнула сирена  - внизу, по Фолькунгагатан, проехала машина срочного вызова. Остановилась, помчалась дальше к Гётгатан. Звук пометался между стенами, исчез в прихожей, потом  - дальше, во внешнем коридоре, оставив после себя ощущение внезапного присутствия и такого же внезапного исчезновения.
        Тишина  - это отсутствие звуков, подумал Симон. Точнее  - неприсутствие звуков. Только когда нет звуков, можно прожить тишину. Можно ощутить оглушительную тишину в разгар футбольного матча  - или обнаружить, что горный склон в глуши полон звуков.
        Симон вспомнил долгие прогулки в лесах Витваттнета в Емтланде. Чаще  - в одиночестве, но иногда в обществе Эйстейна. В основном молчали, а если переговаривались, то негромко. Почти шепотом.
        Вопросы, которые он задавал себе ребенком, остались теми же.
        Шумит ли, падая, дерево в лесу, если рядом никого нет и никто не может услышать шум?
        Живет ли человек, если на него никто не смотрит? Или существование человека подтверждается только тем, что его видят?
        Легенда не может родиться в отсутствие отголосков, и по этой же причине герою требуется зеркало. Зеркало есть свидетель, а герой  - не герой, если на него никто не смотрит.
        Симон в те годы всегда проводил лето в Витваттнете. Именно там он и познакомился с Эйстейном  - у его родителей тоже был участок в коммуне. Мечты далеко уносили обоих мальчиков. Они собирались завоевать мир, а если не выйдет, то убить как можно больше народу. Ничего невозможного: у отца Эйстейна было два охотничьих ружья и старый револьвер времен Второй мировой.
        Они могли бы каждый день ходить в поселок и убивать, сколько вздумается. Оружейный шкаф не запирали.
        Симон услышал, как проехала еще одна машина экстренного вызова. Сирены отзвучали где-то во дворе, после них вернулась пустота, которую они только что украли, и гостиная обрела свою всегдашнюю болезненность.
        Скоро начнется вытрезвление, и он станет разваливаться на куски.
        Кишки взорвутся, мышцы скрутит, его тело будет выжато, словно тряпка.
        В кухне Симон включил кофеварку. Приятно-бессмысленное опьянение еще не прошло; он сел за стол и закурил, ожидая, когда кофеварка зафыркает.
        На перилах внешнего коридора лежал в бледном свете соседский черный кот. Симон подумал: а как это  - убить животное?
        Он подумал о соседке. Она частенько сидела, расстелив плед, во внутреннем дворе и читала. Иногда он тоже там читал, но на лавочке на игровой площадке. Соседка была очень красива и как будто родом с Ближнего Востока, хотя фамилия звучала, как русская.
        Симон выбросил окурок, налил себе кофе и стал ждать дурноты.
        Миф о профессоре-таксисте или профессоре-уборщике  - правда; соседка Симона может оказаться хирургом, которая вынуждена работать санитаркой.
        Едва он это подумал, как кот соскочил с перил, и Симон услышал, как соседская дверь открылась. Тут его и затошнило  - гораздо раньше, чем он ожидал.
        Он даже не успел добежать до туалета. Его вырвало на пол и стену прихожей прежде, чем он успел рвануть задвижку. Желудок вывернуло наизнанку.
        Хуртиг
        Сибирь
        Едва сняв куртку, он открыл посылку с видеоигрой. «Telstaren» семьдесят седьмого года. Отложил, не думая, включил телевизор, но запускать игру не стал. Не было ни сил, ни желания, к тому же его больше интересовала «Atarin», что постарше (и подороже).
        Вместо того чтобы играть, он позвонил Исааку  - услышать, как он там. Услышать, что все под контролем. Послеобеденный разговор прервался слишком скоро.
        - Загрунтовал несколько холстов,  - поведал Исаак упавшим голосом,  - и вот стою я перед тремя незаконченными картинами и понимаю, что моя живопись неактуальна. Она абсолютно статична.
        Хуртиг попытался ободрить его, напомнив о выставке в галерее «Ист-Сайд». Остатки Берлинской стены. Самая длинная в мире галерея, которая растянулась почти на полтора километра вдоль реки Шпрее. Хуртиг не помнил картин Исаака. Зато помнил процесс о нанесении ущерба: кто-то вырубил из стены несколько глыб, а еще кто-то изрисовал ее краской из баллончика.
        - Картина попала в мешок со строительным материалом,  - сухо усмехнулся Исаак.  - Ту часть стены снесли, чтобы построить спортивную арену. Развезли по всему Берлину на щебенку. Но ты прав. Это было интересно. Рисование не ради рисования.
        Хуртиг понимал, что должен рассказать о погибшей девочке, но подозревал, что Исаак занят своими мыслями, а остальное ему неважно, и решил выждать.
        Они попрощались, Хуртиг сделал телевизор погромче и вскоре обрел компанию в виде диктора новостей. Когда диктор покончил с событиями дня, Хуртиг стал ждать погоды и спорта.
        Он открыл пиво и сел на диван. Новости уже успели перетечь в сводку погоды. Диктор констатировал, что в Стокгольме весь день идет дождь. Хуртиг выглянул в окно. Дождя не было. Сухие осенние листья шелестели на ветру.
        Новости спорта начались, когда пиво как раз закончилось. Бессодержательные интервью и бесконечные подсчеты результатов Хуртиг находил успокоительными. Телевизор бубнит, но слушать не обязательно.
        Неплохо было бы любить музыку. Тогда можно бы вместо спортивных сводок слушать Баха или Моцарта.
        Хуртиг никогда не понимал музыки, и, как он думал, не только потому, что ему медведь на ухо наступил. Ему трудно было сформулировать причину, но, по его мнению, музыка должна вызывать нечто вроде восторга сродни религиозному, а у Хуртига были проблемы с восторгами такого рода. Подростком он сделал несколько безуспешных попыток приобщиться к музыке. Просто взял, что под руку подвернулось, а подвернулись «Dire Straits» и «Status Quo»  - они оказались на полке с пластинками дома у приятеля. Большей ошибки и вообразить трудно.
        Хуртиг встал с дивана, сходил на кухню за очередной банкой пива. На сегодня  - последней. Сегодня ночью надо спать. Он устал из-за этих проклятых самоубийств и не мог сосредоточиться, потому что не понимал их.
        Когда Хуртиг вернулся в гостиную, по телевизору шла программа о подборе персонала. Эксперт утверждал, что шведские предприятия работают вполсилы, потому что работники сидят не на своих местах.
        Интересно, подумал Хуртиг. Наверное, мне вообще нечего делать в этом расследовании. Музыка и самоубийства. Совсем не мои сильные стороны.
        Хуртиг переключил на другой канал. Передача о жизни животных Свальбарда больше соответствовала его настроению, но мысли Хуртига уже перенеслись к сестре, и он понял, что на сегодня хватит и что спать он, вероятно, будет неважно.
        Примерно через час он осознал, что с пивом тоже получилось неважно. Он пил четвертую банку, а на диване рядом с ним стояла картонная коробка, которую он выволок из гардероба.
        Коробка с воспоминаниями. Письма, открытки и фотографии, пара старых школьных альбомов и альбом со старыми комиксами про Фантома  - вырезки из газеты Норра-Вестерботтена.
        Еще там лежало расследование Государственного управления социальной защиты населения о самоубийстве его сестры, документ на нескольких страницах, констатировавший: причин, по которым психиатрическое отделение лена Норботтен должно было бы вмешаться в данный случай, не обнаружено.
        Хуртиг читал, не понимая ни слова из профессионального жаргона  - так же, как тогда.
        «Помимо вынесения профессиональной оценки и перечисления предпринятых мер Государственное управление социальной защиты подчеркивает следующее. Из истории болезни не всегда возможно вывести степень склонности пациента к суициду, а когда риск суицида есть, не всегда видно, на чем основано такое заключение. Пациентка совершила две попытки самоубийства».
        Кажется, чиновники сами ничего не поняли. А как тогда может понять он?
        Хуртиг снова сунул документы в коричневый конверт, в котором они пришли из ландстинга, а конверт отложил в сторону. На самом деле он искал не это. Хуртиг продолжил рыться среди сложенных в коробку бумаг.
        Да, вот оно. В самом низу.
        После целого дня работы с теми кассетами неудивительно, что он вспомнил об этой. Она лежала в поцарапанном пластмассовом футляре. На наклейке значилось «Лина кричит».
        «Что я делаю?»  - подумал Хуртиг, открыл футляр и достал кассету, зная, что ему не следует ее слушать.
        Его сестре было тогда не больше полугода; она невольно стала реквизитом в школьной пьесе, где он играл, когда учился в начальных классах.
        Он не помнил, о чем была та пьеса, помнил только крик из коляски на сцене и что магнитофон был спрятан под одеяльцем. Лина вопила в полупустом актовом зале школы в Квиккъёкке. А через несколько минут точно так же завопит в пустынной квартире в стокгольмском районе Сибирь.
        Симон
        Квартал Вэгарен
        - Так не пойдет.  - Эйстейн презрительно смотрел на него.  - Никаких вытрезвлений, соображаешь? Следи, мать твою, чтобы у тебя всегда что-то было под рукой. Во всяком случае  - до возвращения из Сконе.
        У Симона сил не было думать о поездке в Сконе. Ни хрена не было сил. К тому же ему требовалось что-то, чтобы забыть о зубной боли. Челюсти будто зажало в тиски; кажется, придется прибегнуть к помощи отцовского стоматолога.
        Симон вообще не понимал, как функционирует Эйстейн. Иногда тот кололся, но не особенно часто. А еще Эйстейну никогда не бывало плохо  - просто не бывало, и все.
        Объяснение могло заключаться в том, что Эйстейн втихую принимал субоксон, когда мог его достать. На улице или у какого-нибудь коновала. Попасть в наркологическую клинику сейчас почти невозможно, и Симон понимал: система здравоохранения просто смотрит на него и на Эйстейна как на отбросы. При таком положении дел врач, который продает из-под полы субоксон,  - это хороший врач.
        После шприца сердце начало снова закачивать в тело энергию.
        Эйстейн исчез, и Симон остался один. Иногда он сомневался, что Эйстейн существует на самом деле. Эйстейн редуцировался до некоего канала, связки между героином и Симоном.
        В спальне Симон выдвинул ящик ночного столика.
        Кассета все еще лежала там. Голод ждет его. Ждет, когда наступит правильный день.
        Черная меланхолия
        Студия
        Я - одинокий человек. Я не считаю другом даже свою душу, так что оба мы  - не более чем двое разложившихся мертвецов, которые делят одну могилу.
        Героин усиливает меланхолию. Легитимирует ее. Я знаю, что это дисгармония, но хаос есть предпосылка порядка.
        Меланхолия  - греческое слово, оно означает «черная желчь», понятие, центральное в учении о телесных жидкостях.
        Между телом и душой должно царить равновесие. Гармония между сердцем, мозгом, желтой желчью в печени и черной  - в селезенке.
        Черная меланхолия  - это тавтология. Черная черная желчь. Я умру.
        Я скоро умру.
        Мои единственные друзья  - мои слушатели, и больше всего мне хочется, чтобы они тоже умерли. Как Давид Литманен из Блакеберга. И девочка из Моргунговы, у которой день рождения третьего ноября. Это завтра, что означает  - она следующая.
        Садясь за компьютер, я ощущаю возбуждение, ликование. Минусовка едва начата. У меня один час десять минут, и еще десять минут дополнительно. Я знаю, что больше не осилю, так что, может быть, это даже перебор. Зависит от того, смогу ли я записать последний номер перед паузой. Двенадцать минут под этим гладильным прессом  - и я обычно теряю контроль. Дело в моей матери.
        Все началось прекрасным летним днем, когда мама взяла меня на руки и спустилась к железнодорожным рельсам.
        Мне было пять лет; она сказала, что я похож на нее, и что я на самом деле  - одно целое с ней, и что мы вместе совершим священнодействие.
        Господь велел ей сделать это. Вполне вероятно, потому, что Господь всегда говорил нам, что делать и чего не делать. Например  - не смотреть телевизор или не стоять под душем больше пяти минут, ведь главное для человека  - быть чистым, а греться и нежиться незачем.
        Потом Старейшины объяснили, что дьявол явился к ней под чужой личиной.
        Вот такое дерьмо. Мама была живая. Я тоже. Никогда мы не были такими живыми вместе, и все, что я делаю, я делаю, чтобы вернуться к тому моменту, там, внизу, у железнодорожных путей, с мамой.
        Жизнь  - это смерть. Почему этого никто не понимает?
        И ощущение «я мертвый и я живой одновременно» всегда ярче, если делишь его с кем-то еще. Смерть и жизнь  - это пара. Как орел и решка. Ночь и день.
        Мы делали это вместе  - она и я.
        Ведь все становится легче, если ты не один.
        Если ты с кем-то.
        Я съежился у мамы на руках. Легкий ветер шевелил ей волосы, я слышал скрежет приближающегося поезда. Я ощущал ее запах. Запах ржавчины и металла означал смерть; я чувствовал тепло солнца и маминых рук. Вибрация рельсов, стыки, колебания деревянных шпал.
        И наконец  - визгливый свисток поезда и бабочка-адмирал, порхнувшая мимо.
        Мне было пять лет, и я не хотел умирать.
        Не больше двух часов потребовалось мне на то, чтобы превратить минусовку в подобие платформы, с которой можно отправиться в путь, но после работы я выжат как лимон.
        А вечер только начался.
        Айман
        Квартал Вэгарен
        Она молилась Богу не пять раз в день, потому что молилась она не ради молитвы.
        Этим вечером она молилась за Диму, и молитва  - частное дело между нею и Богом.
        Такой же свободный выбор, как ее выбор носить хиджаб.
        В Советском Союзе с его секуляризацией открыто следовать религиозным предписаниям было небезопасно. Носить хиджаб считалось мятежом, и покрывало все еще  - почти тридцать лет спустя  - служило демонстрацией ее свободолюбия.
        Айман в ту ночь спала беспокойно и около трех открыла глаза.
        Снова уснуть не получилось. Айман зажгла свет и потянулась за коробкой, стоящей под кроватью. Она знала, что у Ваньи под кроватью есть такая же.
        За две недели до смерти, почти шесть лет назад, Миша отправил Айман эту коробку. В ней помимо покрывал семи разных цветов содержались памятные вещи из Минска. Все, что Айман пришлось отставить, когда она перебралась на Запад. Старые гимнастические туфли, костюмы сборной Советского Союза  - красные, с серпом и молотом, ее призы за соревнования в Москве, Ростове и Санкт-Петербурге. Память о ее детском тренере, гимнастке Ольге Валентиновне Корбут: фотографии с автографами, марки, вырезки из газет и видеокассета с выступлением на Мюнхенской Олимпиаде 1972 года, где Минский Воробей взял три золотые медали.
        Айман закрыла крышку. Затолкала коробку под кровать, потушила свет и задумалась о своей эмигрантской жизни.
        Несмотря на проведенную в Минске в изоляции юность, а до этого полное лишений детство, побег из Алма-Аты и черные времена в Тегеране, Айман не считала, что ей есть на что жаловаться. Могло бы сложиться хуже, намного хуже, но все же чего-то как будто не хватало, и она не знала точно, чего. Корней? Точки опоры?
        Знания, что все могло быть по-другому?
        Не то чтобы жизнь жестоко обошлась с ней. Скорее, жизнь просто забыла ее. Пренебрегла ею. Когда она, трижды изгнанница, окидывала взглядом прожитые годы, она словно смотрела издалека. Айман слушала, наблюдала, но не принимала участия в происходящем.
        Мечты стать новым Минским Воробьем умерли в ту минуту, когда она ступила на шведскую землю, но она не горевала об этой потере. В ее жизнь мог бы проникнуть долгий ряд несчастливых обстоятельств, которые принудили бы ее отказаться от жизни, но она не отказалась.
        Багаж опыта не оттягивал ей руки  - в нем лежали только порошковое молоко и высушенная и замороженная еда. То, что пригодится в пути.
        К тому же жизнь в тройном изгнании дала ей хороший слух на языки.
        Айман свободно владела пятью языками, могла объясняться еще на трех и сносно писала еще примерно на десяти. Ее первым большим литературным переживанием было «Преступление и наказание» Достоевского, и ей хотелось, чтобы все могли читать его по-русски.
        Уже наполовину вернувшись в страну снов, она услышала, как что-то стучит в стену.
        Симон
        Квартал Вэгарен
        Из-за опьянения ему казалось, что за ним следят, как будто у стен есть уши. Но если у героина есть бог, то это Сатана, и значит, именно Сатана присматривает за ним.
        Симон легонько стукнул в стену. Потом сильнее. В письменном столе что-то звякнуло. Потом  - тишина и покой.
        Его вера не давала ему жизни без печали. В его жизни была вера, но та вера оберегала печаль и являлась ее исходной точкой.
        Симон знал, что величайшей печалью Христа было отсутствие Господа. Он висел на кресте, прибитый гвоздями, и в крике изливал свое отчаяние. «Эли, эли, лема сабахтани!» Какое, должно быть, разочарование он испытал.
        И это предательство тысячи лет предлагается как доказательство существования Бога!
        В существовании Сатаны он никогда не сомневался.
        Сатана был в каждом будильнике, который звонит, чтобы человек проснулся и отправился исполнять свой долг перед обществом, в каждом ссущем с небес ливне, приходящем с северо-запада, в каждом всполохе раздражения, что таится на дне глаз даже у самых любящих родителей.
        Христианство  - самая изощренная выдумка Сатаны, подумал Симон. Сотворить веру, где спасение столь же монотеистично, сколь вина полигамна… до такого адского изобретения еще никто прежде не додумывался.
        Тебе плохо? Осознай свои грехи и покайся. Покайся в своих грехах  - и Господь простит тебя.
        Тебе все еще плохо? Покайся еще немного.
        Христианство  - как анорексия.
        Унижающая человека система шантажа, где краеугольный камень  - чувство вины.
        Он, Симон, безумен и потерял самого себя. И ему неплохо в этой неопределенности.
        Сомнения сделали его более наблюдательным. Но это нелегко, потому что рациональное начало постоянно стремится найти выход из тьмы. А Симон хотел быть во тьме, и героин помогал ему оставаться там.
        Выстоять.
        Августин писал, что всякий человек лжец.
        Но он же говорил, что у надежды есть два отпрыска. Мужество и Гнев.
        Мужество  - чтобы то, что должно произойти, осуществилось.
        Гнев  - чтобы то, что не должно произойти, не произошло.
        Черная меланхолия
        Стрэнгнэс
        Ночь опустилась на небольшую плотину. Над берегом висит мягкий сырой мрак, шелестят под порывами ветра сухие листья деревьев, растущих на прибрежной полосе, а Ингу стоит на коленях всего в нескольких метрах передо мной. В кармане у меня пробирка, заготовленная для его крови.
        Вообще он должен был стать первым, но прихотливая судьба распорядилась так, что он оказался вторым. Не очень повезло.
        Ингу бормочет что-то, словно в полусне, его могучая спина рывками поднимается и опускается  - мощные вдохи-выдохи. Он то и дело ополаскивает лицо темной водой запруды.
        Я больше не буду плакать о нем. Не буду плакать об этой ночи.
        Из-за существа, которое пожирает меня изнутри, у меня хронические мигрени, но я начинаю привыкать к этой ноющей боли. Она напоминает мне о том, что я смертен.
        Мужчины наверху, в гостиной, а мы в кабинете. Мы с младшим братишкой на персидском ковре, у каждого на коленях книжка.
        Серьезные голоса из-за двери, когда папа, Фабиан Модин и Ингмар Густафсон бубнили, что делать с мамой, которая сейчас в больнице, и что станет с нами, детьми.
        Я до середины одолел «В поисках утраченного времени» и думал, что книга едва началась, хотя я читал уже четвертый том. Только взрослые могут быть такими скучными и настолько занятыми собой, чтобы их воспоминаниям могло давать ход печенье. Достаточно провести рукой по попе и ощутить, как саднит кожа.
        Братику четыре, скоро пять. «Полетаем?»  - спросил он, и я понял, что ему хочется играть.
        В игру, в которую мы всегда играли.
        Ингу опускает сложенную горстью руку в воду, снова смачивает лицо.
        Его движения отчетливы, хотя мозг погибает. Уверенность базовых движений, глубоко привычных, рефлекторных. Автопилот.
        Я знаю, как функционирует его голова.
        Ингу поднимает взгляд, смотрит вдаль, на запруду; кажется, он расслабился. Сидит тихонько передо мной, дышит размеренно, глубоко.
        Запруда черная и абсолютно неподвижная, как силуэт головы Ингу, как верхушки деревьев на фоне ночного неба. Нагромождение голых веток и крон, они словно образуют одну большую гору хвороста, сросшегося вместе.
        Еще там есть месяц  - внизу, за полосой дымных туч.
        Только картинки, никаких мыслей.
        Так оно есть, я не думаю ни о чем великом или важном. Момент плоский и одномерный, как зеркальная поверхность запруды, и я ни фига не думаю. Ничего, кроме банальных картинок, которые можно приукрасить словами.
        Картинка: мой братик передо мной, стоит на коленях на персидском ковре, совсем как сейчас Ингу на устланной листьями полоске берега.
        Я обнял его, ощутил сладкий, мягкий запах от его пушистых волос. «Полетели»,  - сказал я, и ковер поднялся в воздух.
        Коричневый сосновый пол стал пустынями Святой Земли. Мы летели с юга, из Эдома, над Иудеей и городом Хевроном и дальше на север, вдоль побережья Мертвого моря. Я рассказывал: море так называется потому, что оно слишком соленое, ничто не может жить в такой соленой воде. Вскоре на горизонте показались Масличная гора и Иерусалим. «Расскажи еще,  - попросил брат.  - Расскажи про Лилит…»
        Христиане говорят, что Лилит не существует, но мы с братом знаем: она есть.
        Я обнял его покрепче и объяснил, что Лилит  - та, кто тайно ищет его по ночам. Она первая жена Адама, ночной демон. «Это из-за нее ты кричишь во сне,  - сказал я.  - Ты не виноват, что бы ни говорил папа».
        Потом я сказал, что, когда мама родит нашего братика или сестричку, все станет по-другому.
        «Ночной страх оставит тебя и перейдет на них».
        Мы делаем это вместе, он и я.
        Ведь все становится легче, если ты не один. Если ты с кем-то.
        Я вынимаю из сумки пистолет, снимаю с предохранителя.
        Потом прижимаю дуло к его голове с левой стороны, прямо над ухом.
        Иво
        Патологоанатомическое отделение
        Труп мужчины, скончавшегося, согласно полицейскому отчету, в автомобильной аварии на мосту Лильехольмсбрун, оказался вследствие обилия прибывших за последние дни трупов в конце патологоанатомической очереди.
        Ряд трупов, степень приоритетности  - от высшей до низшей; Иво Андрич снял с тела простыню.
        Довольно скоро он установил, что у мужчины сломаны почти все кости, какие только можно сломать. Внутренние повреждения оказались настолько обширными, что от мысли, что их причинил нетяжелый грузовик, пришлось отказаться сразу.
        Меньше чем за двадцать минут Иво нашел по крайней мере три возможные причины смерти.
        Холод, удушение и особо жестокие побои.
        Редкость, подумал Иво. Во всяком случае  - для моста в центре города.
        Все три причины смерти распространены среди альпинистов. Тяжелые обморожения, недостаточное снабжение кислородом в разреженном воздухе, а также падения с большой высоты.
        Или, как в случае с этим мужчиной, все три причины сразу.
        Ванья
        Нивсёдер
        Ванью разбудил голос Хольгера Сандстрёма, доносящийся из кухни.
        Дверь ее комнаты была приоткрыта, и Ванья снова невольно подслушала разговор.
        - Я просто потрясен,  - сказал Хольгер. Потом голос Пола:
        - Я не знал, что ты знаком с Фабианом Модином.
        Ванья услышала, как кто-то на цыпочках прокрался в кухню  - наверное, Эдит,  - открыл кран, и расслышать слова стало труднее. Что-то насчет того, что Хольгер не оценил по достоинству содержание написанной Полом статьи; кажется, речь шла об убийстве с ограблением на Сальтшёбанан.
        Слушать их дальше Ванья не могла; она зажгла прикроватную лампу и достала дневник. Прочитала написанное вчера вечером, после встречи с Айман.
        В последний раз я радовалась жизни тем летом, когда мне исполнилось двенадцать. Четыре года назад! Почему тогда все было о’кей, а сейчас  - нет? Единственный ответ, который я могу обнаружить,  - это что тем летом я поняла, что скоро стану взрослой. Хотя все оказалось совсем не так, как я себе представляла.
        Свой тринадцатый день рождения я совсем не помню.
        Читать этот текст было стыдно, но не читать Ванья не могла. Ничего, что текст плохой. Это говно можно просто выкинуть. Вырвать листы и сжечь их.
        Мне чёрт знает как стыдно. У меня же было все. Куча приятелей, которых я распугала, потому что вела себя, как падаль. И парень, в которого я на самом деле была влюблена, но которого отпугнула, потому что хотела казаться глубокой и сложной. Я думала, что если буду странной и унылой, то покажусь ему волшебно-загадочной, но он только шарахался от меня. Я все время старалась быть другим человеком, потому что ненавидела себя, какой была на самом деле. Закомплексованная трусливая лохушка. Теперь все погрузилось в хаос, потому что я стала никем. Я не знаю, кто я, и ненавижу себя еще больше.
        Ее прервал шум в прихожей. Скрежетнули вешалки, потом хлопнула входная дверь. Хольгер ушел; Эдит с Полом говорили на кухне, но Ванье были неинтересны их разговоры.
        Худшее, что я делала,  - продавала себя, чтобы почувствовать себя паршиво.
        Когда один парень на вечеринке спросил, не отсосу ли я ему за сотню, я сказала «да». Хотелось сделать что-то, отчего мне стало бы еще хуже.
        Пик моей проститутской карьеры настал, когда я тем же вечером дома спросила Пола, не хочет ли он, чтобы я ему отсосала. Он надолго замолчал. Сначала я подумала, что он обдумывает предложение, но потом увидела, что он плачет.
        Он ничего не сказал. Он, из которого вопросы всегда сыплются, как из ведра, ничего не сказал!
        После этого я уже не блядствовала. Been there, done that.
        - Не пора ли вставать?
        Живот скрутило, Ванья шумно захлопнула дневник:
        - Блин, ты напугал!
        Пол стоял в дверном проеме, и Ванья почувствовала, как лицу становится жарко.
        - Никогда не слышал, что надо стучать?
        - Я хотел бы поговорить с тобой кое о чем.
        - О чем?
        - Одевайся и приходи на кухню, там поговорим.
        Ванья надела халат поверх ночной рубашки и вышла к родителям. Эдит, куда-то собиравшаяся, быстро обняла Ванью и сказала занудное, прежде чем исчезнуть.
        - Садись,  - пригласил Пол. Ванья подумала, что у него заискивающий вид, однако прикусила язык, чтобы не ляпнуть глупость. Ей не хотелось вредничать именно сейчас. Пол никому никогда не рассказывал, что она предложила ему тем вечером. Во всяком случае, не рассказал Эдит.
        Ванья села за стол и налила себе простокваши.
        - Я хотел бы кое-что доверить тебе,  - начал Пол, наклоняясь через стол.  - Я собираюсь начать новую серию статей…  - Он сделал паузу.
        - Об убийствах в электричке?
        Пол озадаченно посмотрел на нее.
        - Нет-нет… Не об убийствах. О самоубийствах.
        Ванья окаменела, но ничего не сказала. Подумала про Марию.
        - Значит, так,  - продолжил Пол.  - Когда полиция проводит предварительные расследования, то материал, который никуда не ведет, попадает в архив, неофициальный, который называется «Помои». Благодаря своим связям в полицейском управлении я получил доступ к этому архиву. В последний год частота отчетов о самоубийствах стала вызывать тревогу. Я думаю не только о Марии… Самоубийств больше, намного больше, и погибшие, как правило, очень молоды.
        - К чему ты ведешь?
        Пол немного поразмыслил, потом продолжил:
        - В газетных редакциях есть нечто вроде этих «Помоев». Новости, которые по тем или иным причинам не попали в газету. И там полно отчетов о самоубийствах. Говорят о волне самоубийств, но о них никто не пишет, потому что это табу, все боятся, что освещение темы станет причиной новых самоубийств. Но я не верю в молчание. Я верю в правду и освещение проблемы. В то, что серия по-настоящему хороших статей откроет людям глаза. И вот почему ты попала в кадр.
        Ванья не знала, что отвечать.
        - Я хочу взять у тебя интервью. Не сейчас, у меня пока недостаточно материала, но в свое время, и я прошу тебя подумать, что именно ты хотела бы вытащить на свет. Что-то настоящее.
        Ванья оледенела.
        Какого он несет?
        - Мне нужна перспектива, надо подойти к правде как можно ближе,  - продолжал Пол.  - Ты в общем и целом похожа на Марию, у тебя те же интересы, и ты хорошо знала ее.
        Ванья подавила порыв выплеснуть простоквашу ему в лицо.
        Ты в общем и целом похожа на Марию?
        Чванливый, эгоцентричный алкоголик Пол, которому ни до одной собаки нет дела.
        Ванья мрачно посмотрела ему в глаза.
        - Пошел к чёрту.  - Она крепко сжала губы.  - Пошел к чёрту, идиот.
        Идите к чёрту
        Моргунгова
        Половина седьмого. Мама крепко спит, и в обычном случае проспала бы почти до обеда. Но сегодня она проснется от полицейских сирен. Или оттого, что кто-то громко стучит в дверь. Перепуганный сосед, например.
        Карита осторожно прокралась по ковровому покрытию мимо маминой комнаты, не заглядывая туда. Ей сейчас не хотелось видеть маму. Увидит  - может передумать. Даст слабину при виде маминого умиротворенного лица и того, как спокойно она дышит. При виде мамы, которая никогда не жалуется, которая всегда поможет.
        Карита зашла в ванную. Из зеркала на нее уставилось бледное лицо в обрамлении длинных черных волос. «Прыщи  - это не круто»,  - объявил Джастин Бибер в той рекламе. И «Проактив» не помог. Из-за этого чёртова крема лицо только опухло и стало еще отвратительнее.
        Это Голод помог ей понять, что делать, хотя детали обдумала она сама.
        Карита выбрала фломастер с широким стержнем, сильно пахнущим спиртом.
        Начала со лба, потом нос, рот, подбородок, шея и щеки; потом девочка откинула волосы назад и обвела глаза. Немного щипало  - щекочущее ощущение, как при акупунктуре. Приятный жар. Прыщи исчезли.
        Без пятнадцати семь. Она оделась. Черная футболка с концерта Голода в Упсале. И джинсы с пятнами крови  - она их носила уже почти два года, не стирая. Что, если бы мама узнала обо всем, что она сделала? Теперь уже не узнает.
        Карита шмыгнула обратно в свою комнату. Все необходимое сложено в армейскую сумку. Моток рояльной струны  - самой толстой, какую она смогла найти, в два миллиметра толщиной. Два тяжелых пояса с заклепками и плеер  - ярко-желтый кассетный «Sony» восьмидесятых годов, с кассетой, которую она скоро будет слушать.
        Аналоговый шум такой живой, что его почти можно надеть на себя.
        Она вышла в темноту. Без пяти семь.
        Лицо жгло, и утренний холод покалывал, как электричество. Траву на лужайке накрыл серо-стальной иней. Босые подошвы саднило, словно она шла по осколкам.
        Карита перешла через дорогу. Соседская машина стояла на своем обычном месте, перед воротами гаража, из дома не видно. Йонни, который жил тут со своими родителями, был из тех, кто дразнил ее Блевотиной.
        Как-то она отпустила челку, чтобы закрыть лицо, но Йонни ее раскусил, понял, что она стыдится своей плохой кожи.
        Как ему, во всем остальном полному дебилу, удалось сообразить?
        Карита закрепила рояльную струну на буксировочном крюке машины с логотипом фирмы, где работал папаша Йонни, потом пошла к дороге, и струна начала разматываться. Бросила взгляд на окно кухни. Окно светилось, и она поняла, что в доме начинают просыпаться.
        Что из дома скоро выйдут. Что скоро подойдут к машине.
        Как же я вас ненавижу.
        Фонарный столб был наполовину скрыт деревьями, росшими возле перекрестка.
        Струны как раз хватит.
        Две минуты спустя Карита уже сидела, прижавшись спиной к холодному столбу, и холод инея с травы на обочине дороги проникал сквозь джинсы. Клепаный ремень обернут вокруг столба, поверх ее груди и шеи, вокруг шеи же  - рояльная струна в три оборота.
        Карита посмотрела на часы (четыре минуты восьмого) и достала желтый плеер с наушниками на поролоне. Музыка должна заглушить все остальные звуки.
        Пленка зашуршала; Карита смотрела на нее сквозь плексиглас.
        «Metal Mean Machine»  - аккуратным почерком, синими чернилами.
        Теперь Голод у нее в голове; она точно знала, что услышит в те одиннадцать минут и три секунды, что длится запись. Голод ведь записывает дорожку, а не песню.
        Сначала слышался только слабый фоновый шум, потом  - электрическое пощелкивание. За ним последовали несколько секунд, в течение которых ей казалось, что она слышит скрип и дыхание. Карита закрыла глаза и представила себе Голода.
        Говорят, он живет где-то в сельской местности в Сконе и никогда не выходит из дома при свете дня. Карита была на нескольких его концертах, однако не знала, как он выглядит. Она представляла себе его на сцене. Белый, почти прозрачный, с обнаженным торсом, кровь течет с головы по рукам. Говорят, он слепой.
        Голод подарил ей одиннадцать минут три секунды. Запись только для нее.
        11.03.
        Скоро папаша Йонни хлопнет входной дверью и направится к машине. Через десять минут задним ходом двинется по ведущей к гаражу дорожке. Потом проедет двадцать метров, после чего остановится на перекрестке. Из-за высокой живой изгороди в этом месте плохо видно дорогу, так что ему надо успокоиться, прежде чем выехать на главную улицу. На это уйдет еще минута.
        Она дернулась, когда ударами вступил металлический бас  - сначала медленно, потом в такт с ударами ее сердца, потом все быстрее и быстрее. Барабан и скрежет  - словно цепи тащили по камням.
        Слова были ее собственные. Слушать их в этой записи было неописуемо прекрасно.
        И наконец  - тот самый звук, фирменный звук Голода. Похоже на гитары, но вряд ли это гитары. Карита не понимала, а так и было задумано, чтобы никто не понял.
        Вскоре звук был везде, кричал в ней. Словно буря отчаянных стонов, страх всего мира в одном-единственном отвратительном и великолепном реве, который поглотил ее собственный страх и смеялся над ним. Напоминал ей, что человеческие чувства абсолютно ничего не стоят.
        С днем рождения, Карита, подумала она, видя, как отец Йонни открывает дверцу машины.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        Самым старым частям Стокгольмского полицейского управления сто лет; здание представляет собой один из шведских образчиков имперского стиля, принятого тогда во всем мире для размещения законной власти. В настоящий момент эту власть представляли сержант Шварц и сержант Олунд, стоявшие у входа в управление и разговаривавшие еще с одним полицейским.
        Заметив Хуртига, Шварц широко улыбнулся и объявил:
        - Дело раскрыто.
        Хуртиг остановился на лестнице:
        - В смысле?
        - Авария на мосту Лильехольмсбрун.
        - Да? И что там?
        - Такое уже случалось. В том числе дважды  - в Нью-Йорке. В две тысячи втором и две тысячи седьмом.
        - Человек попадал под машину?
        Олунд, который лучше Шварца чувствовал людей, заметил, что Хуртиг не склонен к иронии. Однако Шварц продолжал:
        - Да не. Один безбилетник выпал из самолета. Представь себе  - из самой Африки летел только затем, чтобы грохнуться на Лильехольмсбрун. А на него же не приземляются. С него прыгают.
        - Прыгают с моста Вестербрун,  - заметил Олунд.
        Хуртиг следом за ними вошел в здание; Шварц рассказал, что мост Лильехольмсбрун находится в зоне подлета к аэропорту Брумма. Мужчина, вероятно, прятался в отсеке шасси, и во время захода на посадку его выбросило из самолета.
        - Он упал уже мертвым,  - сказал Шварц.  - Насколько я понял, в отсеках шасси бывает тепло всего час после старта, но потом становится невыносимо. Если бы он не замерз до смерти, то умер бы от нехватки кислорода.
        Олунд рассказал, что погибший был гомосексуалистом из Нигерии и двумя годами раньше пытался получить вид на жительство в Швеции, но ему отказали. Миграционная служба не сочла гомосексуализм достаточным поводом для предоставления убежища.
        - Учитывая, что в Нигерии гомосексуализм карается смертной казнью,  - заметил Хуртиг,  - человеку приходится выбирать между пожизненным целибатом и бегством из страны.
        В каких-то частях мира гомосексуализм незаконен и наказывать голубых  - в порядке вещей. В других местах  - наоборот. На своей родине тот мужчина был Люцифером, так что на мост Лильехольмсбрун приземлился падший ангел.
        - Я так понимаю, если ты мне понадобишься  - ты у меня под рукой,  - сухо констатировал Хуртиг и повернулся к Олунду.  - А как там с убийством на Сальтшёбанан?
        - Пока ничего нового. Но я сегодня подытожу материал, который у нас есть. Посмотрю, не пропустили ли мы чего-нибудь.
        Когда они расходились по кабинетам, на стойку дежурного в полицейском управлении лег уплотненный «стеганый» конверт. Это привело к тому, что через двадцать минут Хуртиг пересмотрел материалы предварительного следствия по делу о смерти Фабиана Модина.
        Иво
        Патологоанатомическое отделение
        Кариту Хальгрен из Моргунговы доставили к Иво Андричу по частям. Ее голова оказалась отделена от тела двухмиллиметровой рояльной струной и «Мерседесом» в двести лошадиных сил.
        Одежду и принадлежавшие девочке вещи  - футболку, джинсы, два ремня в заклепках и, наконец, плеер с кассетой и наушниками  - отправили техникам; позже они попадут на стол Йенсу Хуртигу.
        Андрич почти закончил отчет о вчерашнем post mortem девушки из Салема. Несмотря на коктейль из водки и хлора, выпитый ею перед самоубийством, он разобрал кое-какие фрагменты текста на расползающейся в слякоть бумаге из ее желудка; судя по всему, это было что-то вроде личного дневника. Но сейчас  - Моргунгова.
        На этот раз вскрытие прошло легче. В желудке  - ничего, кроме простокваши и мюсли. Иво взял несколько проб крови и тканей. Их поместят в летучий парафин, который затвердеет в кубик, сохранив ткани. Остатки проб отправятся в биобанк, где будут храниться более двадцати лет.
        Как грустно, подумал он. Пробы станут старше, а девочка  - уже нет.
        Нельзя, чтобы человек умирал молодым. Такое не может быть Господней волей.
        Иво потянул «молнию» мешка поменьше  - того, где была голова.
        - Jebiga[4 - Да что за хрень (серб.).],  - тихо выругался он, когда на него уставилось разрисованное черным лицо. Широко открытые глаза были подернуты тонкой кровавой пленкой.
        Закончив, он вымыл руки и прошел в кабинет. На столе лежал десяток фотографий: обрывки дневниковых записей. Красной шариковой ручкой на разлинованном листе.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        В конверте, лежавшем на столе Хуртига, был бумажник убитого Фабиана Модина. Все как будто на месте: водительские права, кредитная карточка, две сотенные банкноты и горсть мелочи. Значит, тут не рядовой грабеж.
        - Что думаешь?  - спросил Олунд.
        - Отправитель не указан. Почтовый штемпель  - Стокгольм  - Орста. Может, кто-то нашел бумажник и по какой-то причине захотел остаться анонимным. Возможно, этот человек знает, что Фабиан Модин мертв, и не хочет оказаться замешанным.
        - Или это сам преступник. Угрызения совести после…
        - Человек, который двенадцать раз втыкает нож в другого человека, не страдает от угрызений совести. Скорее, кто-то решил поиграть с нами. Я хочу как следует изучить материал, а ты тем временем проверь, можно ли установить, откуда отправили письмо.
        Олунд забрал свою папку и оставил Хуртига одного.
        У полиции имелись: свидетель, сообщивший о буйной подростковой компании в поезде, в котором произошло убийство, список людей, купивших смс-билеты на тот поезд, и список зарегистрированных пользователей магнитных карточек. Все эти имена пришлось вычеркнуть после допроса.
        Одни отрицательные результаты, подумал Хуртиг. Свидетелей нет.
        На камерах видеонаблюдения  - ничего, и, несмотря на огромные лужи крови, техники не обнаружили ни единого отпечатка подошвы.
        Кроме Фабиана Модина и убийцы  - или убийц,  - в вагоне не было никого; по словам свидетеля, буйные подростки вышли на предпоследней станции, но неизвестно, зачем: чтобы отправиться по домам или чтобы зайти в другой вагон. Так что списывать их со счетов пока нельзя.
        Их еще не идентифицировали; в настоящее время местная полиция пыталась установить личности пятерых молодых людей, из которых четверо были иммигрантами.
        Хуртиг прочитал в показаниях свидетеля: «Один негр, трое арабов, и одного вроде звали Андерс».
        Никто ничего не знал, и письмо без отправителя стало последним в этом ряду неудач.
        Тупик.
        Но пока Биллинг не управляет транспортным потоком, это полоса Олунда.
        Короткий стук в дверь.
        - Письмо могли отправить из любого места Стокгольма,  - сообщил Олунд.  - Или Готланда.
        - Готланда?
        - Да, девица, с которой я разговаривал, сказала, что почту доставляют в Стокгольм, здесь ее сортируют и отправляют назад. Если какой-нибудь житель Висбю захочет поздравить своего соседа с Рождеством, открытка проделает путь почти в пятьдесят миль.
        Вот тебе и сокращение расходов, подумал Хуртиг.
        - Я отправил конверт на анализ,  - сказал Олунд уже от двери.  - Нам остается только ждать.
        Хуртиг подумал о лаконичной манере Олунда. Не то чтобы с Жанетт Чильберг было что-то не так, но ее ревнивое желание вечно знать все обо всем иногда напрягало Хуртига.
        Самому Хуртигу надо было подумать о Салеме, Кунгсгордене, Треллеборге, Робертсфорсе, Осло, Иматре и финской Карелии, а также многочисленных пригородах Стокгольма.
        И вот теперь  - Моргунгова, поселок в Упланде.
        Хуртига приводило в недоумение вот что: никто из близкого окружения молодых людей не знал, ни кто записывает на кассеты музыку, которую слушали погибшие, ни как они получили эти кассеты.
        Если бы речь шла о равнодушии, все было бы слишком просто. Скорее, Хуртиг столкнулся с андеграундным движением, которое принципиально желало оставаться в тени.
        Он только что разговаривал с Иво Андричем и ожидал вещей Кариты Хальгрен к трем часам дня, возможно  - чуть позже. И еще та девушка из Салема.
        Хуртиг посмотрел на фотографии, приложенные к отчету патологоанатома. Двенадцать изображений обрывков бумаги из желудка девушки. Хуртиг прочитал: «Сегодня я слушала…» Потом неразборчиво, а затем: «…я отправила ему текст простым письмом… Кристиан Тиран, я думаю…» Снова не разобрать слов, слишком размыто и бледно.
        «Кристиан Тиран?»  - подумал Хуртиг.
        Как и предполагал Иво, речь, определенно, шла о личном дневнике, и Хуртиг задумался: что еще мог бы сказать Исаак об этой девушке? Может, он знает что-нибудь о музыке, которую та слушала?
        Надо сегодня же рассказать Исааку о ее смерти.
        Остальные собранные Андричем фрагменты выглядели так.
        «…вчерашний концерт… папа, я люблю тебя, но… обзываешь меня шлюхой… надеюсь… отношение к себе… и мама себя не… корабль потерпел крушение… vixi… объяснил мне, что я должна умереть… хлор, который можно купить… Идите к чёрту…»
        И все же связь просматривалась. И кое-какая интересная информация. У девочки были контакты с кем-то, а кто-то  - может, это один и тот же человек  - убедил ее совершить самоубийство.
        Хуртиг задумался, что значит vixi.
        По его ощущениям, это могло оказаться важным, но он пока отложил отчет в сторону. Самое время связаться с «Мюрурна» на Гётгатан.
        Он изложил свое дело заведующей магазином и узнал, что кассеты не продаются уже очень давно, но время от времени появляются люди, которые их покупают.
        - И кассетные плееры?
        - К нам редко попадают такие плееры, но случается.
        - И как выглядят покупатели подобных вещей?
        - В основном немолодые люди, естественно…  - Женщина немного подумала и добавила:  - Или люди средних лет. Ностальгирующие или те, кому интересна техника. Кто еще помнит, какое отношение к кассете имеет шариковая ручка.
        Хуртиг отлично знал, о чем она говорит. Кассеты с играми вроде «Commodore 64» иногда зажевывало, и, чтобы прокрутить их, он использовал шариковую ручку.
        - Какие-то постоянные покупатели?
        - Вряд ли. В основном редкие клиенты.
        Положив трубку, Хуртиг позвонил Шварцу и попросил его узнать, где в Стокгольме исполняют музыку вроде этой.
        Ему хотелось увидеть агонию собственными глазами.
        Вещи Кариты Хальгрен прибыли к обеду. У техников оставалась только кассета. Хуртиг открыл картонную коробку, в которой, запечатанные в пластиковые пакеты, содержались находки. Желтый кассетный плеер «Sony», два ремня в заклепках и черные джинсы.
        Когда он достал из пакета футболку девушки, его первой реакцией стало удивление, хотя и почти сразу улегшееся.
        На груди штрих-корректором было написано: «vixi».
        Симон
        Саббатсберг
        Саббатсберг  - район в Васастане, получивший свое название по имени трактирщика Валентина Саббата, владевшего этой землей в 1700-х годах. Сейчас там находится больница Саббатсберг и Истманинститют  - клиника детской стоматологии.
        Тем из трех тысяч героинщиков Стокгольма, которым известна тяжесть дилеммы «бросать или не бросать», известно, может быть, и то, что рекордный промежуток времени между этапами «положили»  - «выписали»  - «положили снова» в наркологической клинике Саббатсберга составляет полтора часа.
        Сейчас отделение не работало, но Симон бывал там раньше. Теперь он пришел не для того, чтобы попытаться избавиться от зависимости, хотя причина, по которой он оказался здесь, была связана с героином.
        Герыч дает сладкое утешение, что, в свою очередь, сильно портит зубы, и дантист, знакомый с отцом Симона, обещал выписать болеутоляющее.
        На входе в Истманинститют была широкая лестница, вход облицован мрамором, и, Симон знал, в вестибюле стоит скульптура  - «Счастье материнства». При виде этой скульптуры его замутило, и он отвернулся. Как напыщенно. Счастье материнства  - это эгоизм и постоянное вранье.
        - А вам чем помочь?
        Пожилая медсестра подозрительно уставилась на него.
        - Улоф Тёрнгрен. Я к нему. У меня снова прорезались молочные зубы, надо удалить. Чешутся.
        Медсестра не оценила юмора.
        - Значит, вы к Улофу Тёрнгрену?  - Она с укоризной покачала головой, но все же сняла телефонную трубку.
        Через двадцать минут у Симона было две упаковки самого сильного болеутоляющего, какое только можно купить в аптеке.
        Уходя, он бросил последний взгляд на больничные строения. Он никогда не вернется сюда  - ни по первой, ни по второй причине.
        Если с зубами станет хуже, он сам их выдернет. Это он уже делал. Два клыка потребовали клещей и бутылки водки. А героин больше не казался проблемой. Во всяком случае, не в те моменты, когда Симону было так хорошо.
        Или плохо.
        Черная желчь  - в дисгармонии.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        Сначала Хуртиг подумал, что «vixi»  - это название группы, той, что записана на кассете. На эту мысль его навели как минимум футболка и дневниковая запись одного из тех, кто покончил с собой, слушая музыку.
        Хуртиг начал с простого поиска в «Гугле».
        Первая ссылка была на энциклопедию; Хуртиг прочитал, что «vixi» по-латыни значит «я жил». Логично, учитывая контекст.
        Потом он продолжил поиск на страницах, где можно было скачать музыку. Сначала на законных, потом на пиратских. Ничего. Если и существует группа или песня с названием «vixi», то она явно не хитовая.
        Впрочем, чего он ожидал? Никто из окружения погибших не мог объяснить, что это за музыка. Они, конечно, упоминали дэт-метал или блэк-метал, и кое-кто из свидетелей мог назвать некоторые группы, но названия «vixi» среди них не было.
        Ничего  - в аудиоколлекциях жертв, ничего  - на компьютерах, которые сейчас проверялись. Только старые затертые кассеты, принадлежавшие этой Айман Черниковой.
        Хуртиг нажал кнопку, вызывая Олунда, которому вместе с Шварцем предстояло заниматься этим «vixi» дальше.
        Олунд пробормотал, что это тупик, но Хуртиг подумал  - а вдруг наоборот? Если они поймут, что значат эти буквы, то смогут понять, что же они ищут.
        Придется пройти еще один круг с близкими. Не исключено, что кто-то знает. Особенно мама Кариты Хальгрен. Ведь футболку носила ее дочь.
        Так и сделаем. Но сначала  - Исаак. Во время прошлого разговора у него был невеселый голос, но сейчас ему все же придется узнать, что Мария Альвенгрен покончила с собой.
        Айман
        «Голубой лотос»
        С мечтами дело обстоит так же, как с совпадениями. Они похожи друг на друга тем, что между логичным и случайным существует неясная связь. Логика сна в том, что он по природе своей алогичен и представляет собой набросок, события происходят как бы в произвольном порядке. А у совпадений, как правило, внутренней логики не бывает, но имеющего склонность видеть логику часто переполняет чувство, что совпадения что-то значат. Другие отрицают их неслучайность, считая ее пустяком.
        У Айман было чутье на стечение обстоятельств. Входя без нескольких минут пять в «Голубой лотос» на Катарина-Бангата, она обдумывала свои сегодняшние наблюдения.
        Заказав суп дня, она села за свободный столик.
        Четыре часа в библиотеке предложили ей два совпадения. Первое произошло, когда Айман расставляла вынутые из тележки возвращенные книги.
        Она как раз решила пообедать где-нибудь, а именно  - в «Голубом лотосе», как вдруг застыла с альбомом комиксов в руках. «Голубой Лотос», приключения Тинтина. Айман полистала альбом и из предисловия поняла, что в книжке отмечена значительная эволюция образа, созданного бельгийским художником Эрже, что он впервые взял на себя ответственность за то, как он изображает культуру других стран. Как утверждалось, причиной вроде бы послужила новообретенная дружба с молодым китайцем, которая помогла Эрже понять, что люди в Китае не едят гнезда ласточек и не бросают новорожденных в реки, а такие представления были в порядке вещей для Европы тридцатых годов.
        Прочитанное заставило Айман задуматься об Исааке, который четыре года назад, когда они только-только познакомились, имел весьма смутное представление о казахах и бывших жителях Советского Союза, а также о мусульманах. Однажды он спросил  - правда ли, что люди в Советском Союзе сочтут дебилом человека, который без видимой причины улыбается во время прогулки по Минску.
        Она не поверила собственным ушам, когда Исаак сообщил, что почерпнул эти сведения у крупнейшего издателя путеводителей, «Lonely Planet», а проверив информацию, не поверила и собственным глазам.
        Второе совпадение в тот день произошло во время перерыва на кофе. Она прочитала об убийстве на Сальтшёбанан, и статья оказалась подписана Полом Юртом. Отцом Ваньи.
        Ее размышления прервал зазвонивший телефон; она с удивлением увидела, что звонит Исаак, о котором она только что думала. У них уже давно не было случая поговорить.
        Исаак сообщил, что разговаривал с Йенсом Хуртигом и тот сказал, что Мария умерла. К тому же Йенс рассказал о встрече с Айман в полицейском управлении.
        - Думаю, Йенс тебе должен был понравиться,  - заметил Исаак.  - Какое у тебя впечатление от него?
        Айман подумала.
        - Это же не свидание. Но он как будто симпатичный.
        Она рассказала, как ее старые кассеты оказались в центре полицейского расследования. Исаак спросил, как себя чувствует Ванья.
        - Горюет, но держит себя в руках. Мы виделись, немного поработали над парой книжек. Работа отвлекает ее от мыслей о Марии.
        - Кстати, о книгах. Я нашел пару и хотел бы, чтобы ты отреставрировала их для меня. У тебя же золотые руки.
        Голос у него был мрачный, и Айман предположила, что его тяготит что-то еще.
        - Что за книги?  - спросила она. Исаак ответил, что это две повести Льюиса Кэрролла, и Айман вздрогнула. Еще одно совпадение. Она очень любила эти книги в детстве, хотя много лет о них не думала.
        Исаак замолчал, потом Айман услышала тяжелый вздох.
        - Звонили из пансионата,  - сказал Исаак.  - Ингу умер.
        Молодая официантка принесла суп, но ее улыбка осталась без ответа.
        - Застрелился,  - продолжил Исаак.  - Возле запруды, позади санатория. Видимо, улучил момент и сбежал ночью.
        По телу пополз холод; Айман услышала, что Исаак плачет.
        - Это просто ужасно,  - прошептала она.
        - Какое горе, что я не успел съездить к нему. Если бы я съездил… И с Марией то же самое. Два самоубийства за такое короткое время.
        - Не думай так,  - попыталась утешить его Айман.  - Это ни к чему.
        - Нет, я знаю…  - Его голос зазвучал тверже.  - Ингу хоронят в пятницу, я был бы очень благодарен, если бы ты приехала на похороны.
        У Айман чуть отлегло от сердца.
        - В пятницу?
        - Да. Ингу родом из Сконе, и в церкви на Бьере есть семейная могила. Насколько я знаю, живых родственников не осталось, но тамошний священник все устроил. Недалеко от церкви есть маленькая гостиница. Приедут Эдит и Пол, может, и Ванья. Я спрошу Йенса, не хочет ли он тоже поехать.
        Исаак явно уже решил, что я поеду, подумала Айман  - и тут почувствовала, что мальчик в животе проснулся. Там, внизу, напряглось и раздулось.
        Айман в одиночестве шагала по аллее обнаженных черных деревьев, думая об Ингу.
        Художник, как Исаак. После кровоизлияния в мозг почти впал в детство. В его картинах всегда чувствовалась религиозность, и его работу поддерживала группа христиан.
        Сворачивая на Нюторгсгатан, Айман решила взять отгул и отдохнуть от шестичасового дежурства в запасниках Королевской библиотеки. Она закажет авиабилет до Энгельхольма уже сегодня вечером.
        А на похороны наденет белое покрывало. То, которое она выбрала бы, будь у нее возможность присутствовать, когда предавали земле ее брата.
        Маленький глупый Дима, подумала она. Маленький глупый Дима.
        Симон
        Квартал Вэгарен
        Дни и ночи пролетали, сливаясь воедино, и ему уже трудно было определить, какой сегодня день недели. Но он помнил, что помыл окна. Мыть окна в ноябре  - это отвратительно.
        Он прошел на кухню, открыл банку кока-колы. Новое болеутоляющее помогло. Зубная боль прошла, так что надо просто продолжать жить, как обычно.
        Пускай зубы гниют, если хотят. Он может попросить кого-нибудь выбить их и поставит вместо них протезы. Эйстейн наверняка подсобит ему более чем с удовольствием.
        Он, Симон, не уподобится своему папаше, который ноет по пустякам; нет, он пройдет сквозь самые тяжкие муки, не жалуясь.
        Отец, который не может противостоять боли, не сможет понять и боль другого. Ни физическую, ни душевную.
        Симон сел на диван. Приготовил новую дозу; на этот раз понадобилось почти десять минут, чтобы найти вену на руке. Ему требовалось все больше времени на укол, и иногда он боролся с искушением воткнуть шприц прямо в шею.
        Потом он как будто провалился в дыру, в свою внутреннюю дыру, где он неуязвим.
        Он увидел перед собой Голода.
        Свет лился сверху на стоящую на сцене высокую фигуру с длинными черными волосами и обнаженным бесполым телом, таким белым, что оно ослепляло зрителя.
        Симон чувствовал страх и восхищение  - поровну.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        Йенс Хуртиг, как обычно, перерабатывал. Этому он научился у Жанетт Чильберг, которая подняла понятие «сверхурочная работа» на новый уровень. Он услышал, как кто-то возится с ксероксом в коридоре. Наверное, Олунд. Тоже любит перерабатывать, хотя сегодня у него был немного усталый вид; а вот Шварц вечно норовит улизнуть, как только представится возможность.
        Телефонный разговор с Исааком оказался тяжелее, чем ожидал Хуртиг, и задавать чисто полицейские вопросы было трудно. Исаак знал, что Мария писала и слушала музыку, как многие подростки в «Лилии», но ничего нового не сообщил. Он, конечно, видел ее в наушниках и с кассетным плеером, но ничего не знал о музыке, которую она слушает, кроме того, что эта музыка немного необычная. Чуждая ему.
        Хуртиг подумал про Айман Черникову. Его давно уже никто так не восхищал. С тех пор как умерла сестра, он редко переживал подобное и за неимением лучшего определения мог бы назвать себя асексуальным.
        Мысли переключились с Айман Черниковой на ее кассеты, перешли к Карите Хальгрен из Моргунговы и наконец  - к ее маме, которая понятия не имела, что написано на футболке ее дочери, и тем более  - что означает эта надпись.
        Она была просто сломленная, страдающая мама.
        Эпидемия, подумал Хуртиг и полистал подготовленные Шварцем распечатки. Исследование об эпидемиях самоубийств, которым дали толчок произведения культуры.
        Первый случай относился к литературе, и о нем рассказала ему Айман Черникова.
        Роман Гёте «Страдания молодого Вертера», написанный в 1774 году, спровоцировал волну самоубийств среди молодых людей, отождествивших себя с несчастным главным героем.
        Роман породил понятие, которым стали обозначать эпидемии самоубийств такого типа. Некоторые ученые говорят об «эффекте Вертера».
        Особенно хорошо освещена связь между музыкой и самоубийствами.
        Баллада, наиболее известная в версии Билли Холлидея, была написана преследуемым неудачами венгерским композитором, который покончил с собой в шестидесятые годы. Говорят о двадцати самоубийствах, напрямую связанных с этой мелодией. «Gloomy Sunday» находилась в черном списке английского радио вплоть до 2002 года.
        Но все это больше напоминало слухи. Хуртиг не увидел никаких доказательств того, что эффект Вертера существует на самом деле.
        Бывали случаи массовых самоубийств, о которых сообщали в пределах определенного географического региона в течение определенного промежутка времени и которые не объяснялись внешними факторами вроде войны, бедности или религиозного фанатизма. Однако достоверных теорий для объяснения подобных самоубийств не существует.
        Культ и религия, подумал Хуртиг. Или идолопоклонничество.
        Шварц постучал, вошел и положил на письменный стол стопку документов.
        - Значит, ты закончил?  - спросил Хуртиг.
        - Да. Ты просил поискать, где в Стокгольме играют металл. Мне удалось найти вот что. Это завтра.
        Хуртиг посмотрел на бумагу. Черно-белая распечатка: копыто козла. Три группы будут играть в заведении под названием «Третий путь». Четверг, начало в десять часов вечера.
        - «Третий путь»? Вроде знакомое название.
        - Та часть дороги Ситибанан, которую так и не достроили. Тоннель под Сёдермальмом.
        - Официально?
        - На странице клуба сказано, что Стокгольм разрешил использовать тоннель для проведения мероприятий. Министр культуры охотится за голосами молодежи. Просто платишь за вход и проходишь.  - Шварц сделал паузу, а потом с ухмылкой добавил:  - Без наркотиков, без ограничений по возрасту, так что тебя точно пустят.
        Хуртиг вяло улыбнулся, сказал «спасибо» и принялся изучать распечатку. Названия всех трех групп устроители держали в секрете, но обещали, что группы известнейшие.
        Хуртиг решил сходить туда, а пока вернулся к материалам, лежавшим на столе.
        Он прочитал о самоубийстве певца Курта Кобейна, которое, как считали, толкнуло других на тот же путь,  - когда в кармане зажужжал мобильный телефон.
        Звонил Исаак; Хуртиг ответил.
        - Я сейчас в поезде, буду в Стокгольме поздно вечером,  - раздалось из трубки.
        - Сегодня вечером?  - Хуртиг не успел сообразить.
        - Да. Ингу умер. Застрелился. Дьявол.
        Черная меланхолия
        Студия
        Все, что меня заботит,  - минусовка. Нужно что-нибудь новое, и я наконец понял, что именно. Детский крик. Крик грудного ребенка, который жалуется на то, что родился.
        Произведение под названием «F53.1» будет посвящено моей матери.
        Мы навещали маму в Бекомберге, приносили в коричневом пакете виноград и шоколад, которые Фабиан Модин покупал в киоске у входа.
        С тех пор как мама заболела, Фабиан почти переехал к нам. То же сделал Ингмар Густафсон, и теперь мы должны были обращаться к нему  - «дядя».
        Иногда, если у других не было времени, за нами присматривал майор Юнг. Мужчины по очереди пасли нас, вывозя на прогулки в Гримстаскуген.
        Но вскоре мама вернулась домой, и все стало как всегда.
        Я знаю: если бы она не сделала того, что сделала, я был бы совсем другим человеком.
        В Международной классификации болезней послеродовой психоз, глубокую послеродовую депрессию, относят к классу F53.1.
        Это из-за психоза она взяла меня к железнодорожным рельсам. Во всяком случае, так утверждает психиатрия, и я больше доверяю ей, чем версии Старейшин.
        Я слышал, как мама объясняется перед общиной. Ее глаза покраснели от слез.
        - Этот ребенок избран Господом,  - сказала она.  - Его настоящий отец  - Иисус, и все, что я делаю, я делаю по воле Бога.
        Я стоял рядом с ней. Не улыбался губами, но, думаю, мои глаза сияли.
        Я наслаждался.
        Наслаждался тем, что все для моей семьи пошло к чёрту.
        Минусовка закончена, и мне становится скучно.
        Я думаю про Марию Альвенгрен из Салема, Кариту Хальгрен из Моргунговы и про других.
        Я почти завидую им.
        О самоубийствах редко пишут в газетах. Вот и на этот раз. Ни единого слова о девочке с плохой кожей. Но я знаю: она сделала это.
        Пресса на восемьдесят процентов правая, хотя большая часть журналистов  - леваки. Правые называют себя исследователями окружающего мира, и именно они принимают решения. Они знают: сообщать о самоубийствах  - вредно для здоровья общества. Как делали в том шахтерском поселке Бридженд в Уэльсе. Пресса написала о нескольких самоубийствах среди подростков, а поскольку желание умереть заразно, кончилось тем, что семьдесят девять молодых людей в графстве покончили с собой.
        Вечером я играл на персидском ковре.
        Я был мавританский король, мы плыли из Испании на Аравийский полуостров. Когда мы приплыли, я объявил, что хочу кое-что показать, и достал сверток.
        Обложка книги была темно-зеленой, в восточных узорах, и мы задышали полной грудью, когда на нас засияли золотые буквы обложки.
        Священный Коран.
        Ванья
        Нивсёдер
        Ванья не разговаривала в Полом с того дня, как послала его к чертям, но он явно поделился с Эдит; она-то и пришла к Ванье извиняться.
        - Пол иногда неуклюже выражается. Но он так загорелся этими статьями!
        Ванья, не отрываясь, смотрела в телевизор. Передавали соревнования по фигурному катанию где-то в Восточной Европе. Хорошо, что Пола нет дома. Эдит настроена более мирно. А роль жертвы дает Ванье преимущества.
        - Может, теперь, когда череп себе прострелил один из ваших корешей, он все поймет?
        Эдит поерзала на диване, закурила очередную сигариллу.
        - Ты уже решила насчет похорон? Ты ведь тоже знала Ингу.
        Торгуйся, подумала Ванья.
        В день, на который были назначены похороны, Голод давал концерт в «Кристиане Тиране» в Энгельхольме, и если повезет, неделя выдастся хорошей. Сначала «Третий путь», это завтра, а на следующий день  - «Кристиан Тиран».
        - Я не знала его  - он только вел несколько курсов в «Лилии»,  - сказала она.  - Но я поеду на похороны при одном условии. Я хочу навестить старого приятеля, он живет неподалеку.
        В телевизоре пара улыбающихся фигуристов ожидала оценки судей.
        Эдит заглотнула наживку.
        - Ясно… Конечно, надо поддерживать контакты со старыми друзьями.
        Высший балл. Двое русских фигуристов обнялись, началось торжество.
        Эдит даже не уточнила, что за приятель. Вместо этого она сменила тему разговора.
        - Послушай… Тебе ведь пришлось нелегко в последнее время. Мария и прочее…
        «Прочее?»  - подумала Ванья. Она разозлилась, но не стала перебивать Эдит.
        - У меня для тебя кое-что есть. Я нашла, когда на днях просматривала бумаги. Совершенно забыла о ней.
        Эдит затушила сигариллу, поднялась и ушла в спальню. Вернулась она с фотографией, которую положила на стол.
        Только тогда Ванья отвела взгляд от телевизора.
        - И кто это?  - спросила она, глядя на фотографию.
        - Это ты,  - сказала Эдит.
        Ванья уставилась на снимок. Ей не верилось, что это она. И она задала тот же вопрос, какой задавала уже много раз  - но ответа никогда не получала:
        - Ты знаешь что-нибудь о моих настоящих родителях?
        Ванья сознавала, что причиняет боль Эдит, демонстрируя, что не считает ее своей настоящей матерью.
        - Нет… Не больше того, на что нам намекнули в комитете по усыновлению: у твоей настоящей мамы были проблемы с психикой.
        Ванья сглотнула.
        - Этого ты никогда не рассказывала.
        - Не рассказывала, но теперь ты знаешь.
        Ванья посмотрела на фотографию.
        Похоже на библиотеку. Полки из темного дерева, полные книг.
        На полу, покрытом персидским ковром, сидит какая-то девочка.
        Айман
        Квартал Вэгарен
        Она надела куртку и спустилась во внутренний дворик за Бегемотом. Было холодно, и Айман удивилась, что он не прибежал сразу на ее зов.
        Айман прошла через двор и направилась к игровой площадке с размашистыми граффити на стенах. Попробовала звать по-другому  - как она звала кота, когда собиралась покормить его, однако он так и не откликнулся. Она еще раз обошла двор, поднялась и пошла к своей квартире.
        На лестничной клетке ей встретился сосед  - он крался вдоль стены, лицо завешено длинными черными волосами. Айман видела, как он обернулся и быстро огляделся, прежде чем скрыться за дверью.
        Через пять минут она сидела у себя в рабочей комнате, собираясь посвятить несколько часов своим записным книжкам.
        Для начала она поместила поврежденную страницу в пластиковую миску с водой. Добавляя несколько капель обычного уксуса, Айман думала о том, что, реставрируя книги, уничтожает их историю. Она удаляет пятна от травы, земли, вина, кофе  - все то, что могло бы сообщить о жизни книги и ее владельца. Песчинки в дешевых карманных изданиях, номера телефонов и другие записи, торопливо нацарапанные на форзацах, или чьи-то размышления о книге на внутренней стороне обложки. Запах средства от моли свидетельствовал о пребывании книги на чердаке или в подвале, а запах дамских духов означал, что книга провела несколько ночей в ящике ночного столика.
        Все это Айман тщательно уничтожала.
        Около одиннадцати позвонил Исаак, рассказал, что вернулся в Стокгольм. Он заглянул в «Лилию» и положил обе книжки про Алису на письменный стол Айман.
        Айман прервала работу и снова спустилась во двор. Сверху сыпался ледяной дождь; двор был абсолютно пуст. Айман позвала Бегемота  - и снова безрезультатно.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        Шведское прозвище датского короля Кристиана Второго  - Тиран  - появилось после Стокгольмской Кровавой бани. Восьмого-девятого ноября 1520 года Кристиан казнил восемьдесят человек на Стурторгет возле дворца. Епископы, бургомистр, члены совета, дворяне и слуги, включая детей, лишились головы или были повешены. К тому же король совершил глумление над трупом: приказал разрыть могилу Стена Стуре-младшего, похороненного в монастыре Свартбрёда, и сжечь труп на костре вместе с прочими жертвами Кровавой бани.
        Почти пятьсот лет спустя разразилась еще одна кровавая баня  - на этот раз она тоже пришла из Дании. Циклон с красным дождем, надвинувшись с севера Ютландии, прокатился по западному побережью Швеции ночью и утром пришел в Стокгольм.
        Кровавые дожди испокон веков рассматривались как предвестие смертей и несчастий и могли иметь разные причины. Иногда ветер подхватывает куколки-личинки, и, когда бабочки выходят из куколок, на землю падают окрашенные красным капли. Более прозаическая и, определенно, более частая причина состоит в том, что циклон переносит частицы песка из пустынь; так было и в этом случае. Песок, скорее всего, принесло из северо-западной Африки.
        Первые кровавые капли ударили в окно кабинета Йенса Хуртига в десять утра. Может, как предвестие похорон. Исаак уговорил его поехать вместе с ним в Сконе. Как друга. Искренняя поддержка.
        Почти шестьдесят миль на «Волге» Исаака, а еще Хуртигу предстоит услышать все, что ему хотелось знать о Берлине, и даже больше. Хуртиг не знал Ингу, и Исаак позаботится о том, чтобы изложить подробную биографию покойного. Хуртигу уже начинало казаться, что каждый второй человек в этой стране рано или поздно покончит с собой, и причины тому могут быть неисчерпаемы.
        Убийце можно помешать убивать других, но как, черт возьми, остановить самоубийцу?
        Йона Ингмара Густафсона поместили в лечебницу, больного физически и душевно, и он застрелился.
        Хуртиг знал, что Швеция, с двумя миллионами единиц зарегистрированного огнестрельного оружия, является одной из самых хорошо вооруженных стран мира. А если бы у Ингу не было доступа к оружию, он бы, вероятно, повесился.
        Хуртиг надеялся прогуляться с Исааком вечером, перед концертом в «Третьем пути».
        Дело с кассетами пока застопорилось, но Эмилия Свенссон обещала, что отчет будет полностью готов после выходных. Ее норвежские и финские коллеги работали не так споро, и Хуртиг спрашивал себя, так же ли они внимательны, как Эмилия. Лучше всего было бы устроить штаб-квартиру здесь, в Стокгольме, который явно являлся эпицентром, от которого расходились волны самоубийств.
        Хуртиг вышел в коридор за чашкой кофе и встретил Олунда, который, с запавшими глазами, нес скоросшиватель с документами.
        - Кофе? Тебе, кажется, не помешает.
        Олунд согласился, и они составили друг другу компанию возле кофейных автоматов. Когда машины с шумом наполнили стаканчики, Хуртиг спросил, к какому заключению пришли техники, исследовав конверт с бумажником Фабиана Модина.
        Кофейный автомат тихо гудел.
        - Еще неясно,  - сказал Олунд и пошел со стаканчиком и скоросшивателем к себе, а Хуртиг просидел в кухоньке еще почти полчаса.
        Он думал о кассетах, о толстом конверте; случайность ли, что все, с чем они сейчас работают, имеет отношение к средствам, связывающим людей?
        Может быть, в решающий момент окажется, что все дело именно в них.
        В средствах связи.
        Айман
        Квартал Вэгарен
        Она вылила уксусную ванночку и оставила страницы записной книжки сушиться расправленными на мойке. На кухонном окне все еще виднелись ржавые следы красного дождя, пришедшего из Сахары.
        Во второй половине дня Айман зашла в «Лилию» и забрала принесенные Исааком книги. Сейчас они лежали на рабочем столе, заставив ее забыть об исчезновении Бегемота.
        Какие красивые, подумала она и провела рукой по обложкам.
        «Alice’s Adventures in Wonderland» и продолжение, «Through the Looking-Glass», с цветными иллюстрациями и приложением  - колодой игральных карт. Исаак передавал, что она вольна делать с книгами, что захочет.
        Для начала  - бережная реставрация. Оба издания потерты, а на «Стране чудес» особенно много отвратительных пятен сырости. Еще у Айман появилась идея вшить в новые переплеты зеркало.
        Она увидела перед собой окончательный вариант: коробка фиолетового бархата. Внутренняя сторона с зеркальными стенками, с местом для обеих книг, тоже переплетенных в бархат и с зеркальцем. Айман хотела добиться эффекта «зеркало в зеркале». Если откинуть крышку, в ней откроется длинный тоннель, содержащий бесчисленное множество книг. Это как нельзя лучше соответствует повестям Кэррола о девочке, которая провалилась в кроличью нору и пережила множество фантастических приключений.
        Но сначала  - реставрация. Удалять пятна сырости и починить рваные страницы  - монотонная, требующая терпения работа, которая ей нравилась. Время текло приятно-медленно. Десять минут ощущались как полчаса и означали, что работа продлевает жизнь.
        Для начала Айман пролистала обе книги и вспомнила, почему они ей так нравились в детстве. Ее родители их не понимали, и она как будто носила в себе тайну, знала что-то, недоступное взрослым.
        Смысл не в том, чтобы все было понятно.
        Вскоре Айман впала в состояние, близкое к медитативному. Лучше всего ее зрение функционировало, когда до книжного листа было сантиметров двадцать; она едва замечала, что один глаз поврежден.
        Дефект даже помогал. Айман могла сфокусировать взгляд на выбранной точке легче, чем здоровым глазом. Были и еще преимущества. Так как она не доверяла остроте своего зрения, приходилось полагаться на чувствительность пальцев. Не всегда получалось разглядеть на бумаге царапины или дефекты печати; это можно было установить, коснувшись страниц кончиками пальцев.
        Травма дала ей понять, как важна чувствительность рук.
        Если бы не Дима, оба ее глаза были бы здоровы.
        Повреждение привело к мидриазу, расширению зрачка, из-за которого глаз как бы менял цвет. В солнечном свете глаз выглядел синим, а в мерцании стеариновых свечей сиял оранжевым. Но это только казалось; радужная оболочка поврежденного глаза была карего цвета, как и у здорового, и только увеличенный зрачок шутил со светом.
        Ее глаз хорошо вписался бы в книги про Алису. Зрачок  - это зеркало, призма со своими собственными правилами света и цвета. Даже врачи не полностью понимают этот физиологический феномен.
        И только она сама знает, как глаз ощущает себя, как он функционирует. Ее глаз подходит книгам. Чтобы читать их и работать с ними.
        Айман стала листать книгу дальше и вскоре задержалась на изображении спящего Черного Короля.
        В книге Алиса узнает, что она  - лишь часть сна, который снится Черному Королю. Алиса не существует и пугается, когда узнает об этом.
        В детстве Айман не могла избавиться от мысли, что она сама  - лишь порождение чьей-нибудь фантазии, но скоро поняла, что может быть и наоборот.
        Что все остальные люди придуманы ею.
        Дима, и мама, и папа там, в Тегеране, шах и аятолла, Брежнев и КГБ, и все дети из ее подъезда, и из соседнего подъезда тоже. Все, на что она смотрела.
        Айман знала, что эта мысль противоречит здравому смыслу, но от нее кружилась голова.
        Это означало бы, что она придумала и Бога.
        Хуртиг
        Сибирь
        Исаак чувствовал себя неважно. Хуртигу было известно, что он давно знал Ингу и они регулярно общались, пока мозг Ингу не начал атрофироваться после удара.
        Приятели как раз пообедали и сидели на кухне у Хуртига  - у него выдалось несколько свободных часов до концерта в «Третьем пути». Дополнительную работу, которая компенсирует отдых, он возьмет завтра.
        - Под конец Ингу меня не узнавал,  - сказал Исаак.  - Не понимаю, как он оказался способен на самоубийство. Он же поесть самостоятельно не мог.
        Хуртиг убирал со стола.
        - Может, минутное прояснение?
        - Прояснение? А не наоборот? Прояснение  - это желание жить. Это требование эволюции.
        Все не так просто, подумал Хуртиг, наливая воду в раковину.
        - Я вчера ночью читал одну статью,  - продолжал Исаак.  - Новое исследование о самоубийстве. Говорят, причиной может быть паразит в мозгу. Его носитель  - каждый пятый человек, и зараза распространяется от кошек. У некоторых это ведет к депрессии, а в долгосрочной перспективе  - к самоубийству. У Ингу жили три кота.
        - У него же был удар.
        - Удар или нет  - он мог быть носителем того паразита.
        Хуртиг все понимал. Людям хочется, чтобы были причины, основания.
        - Ты ищешь рациональное объяснение,  - сказал он.  - Может, он просто не в состоянии был выносить, что превратился в развалину. Требованием эволюции может оказаться и желание лишить себя жизни. Если человек знает, что он обуза для других, если он не может сам о себе заботиться… Избавить стаю от себя, так сказать.
        Исаак вздохнул.
        - Может, ты и прав…  - Он поднялся и подошел к мойке.  - Я вымою. А ты собирайся.
        В спальне Хуртиг бросил в сумку дополнительную смену белья. Если предстоит долгая ночь, то лучше все подготовить заранее. А поспать можно по дороге в Сконе.
        - Кстати, как Берлин? Ты не очень много рассказал.
        - Я хорошо поторговал.
        Хуртиг застегнул молнию на сумке и вернулся в кухню.
        - И что ты продал?
        - Много всего. Но мы можем поговорить о Берлине завтра по дороге.  - Исаак слил воду из раковины, вытер руки.  - Я купил выпить на завтрашний вечер, много. Устроим мозгам взбучку. Утопим на хрен паразитов, которые толкают на самоубийство.
        Хуртиг видел, что Исаак бодрится изо всех сил. Но улыбка была натянутой, а сам он выглядел измученным, словно не спал несколько ночей.
        Исаак все еще стоял у раковины; он мазал руки кремом, который Хуртиг держал там; сам Хуртиг сидел за столом.
        - Я понимаю, что ты думаешь и про Марию, но прекрати винить себя. Убить себя  - это ее выбор. Что ты мог поделать?
        - Я должен был приехать к ней домой.
        Хуртиг понимал, через что сейчас проходит Исаак. Через те же мысли, что были у него самого. То же чувство вины, то же бесконечное пережевывание ненавистного слова «если».
        - Нет никаких «если». То, что случилось,  - случилось, а мысли про «если» ведут в тупик.
        Исаак выдвинул стул и снова сел.
        - Знаю,  - сказал он, помолчав.  - Я возьму сигарету, ладно?
        Хуртиг кивнул.
        - Конечно. Но я думал  - ты бросил.  - Он заметил под рукавом Исаака контуры никотинового пластыря.
        - Трудно бросить плохое, когда случается другое плохое.
        Над столом поплыли колечки дыма, и из-за запаха Хуртиг вспомнил о Жанетт Чильберг, которая время от времени выкуривала сигаретку в кабинете полицейского управления. Когда случалось плохое.
        - Есть еще одно слово, помимо «если»,  - сказал Исаак.  - Это слово «почему», и хорошо бы понимать его по-настоящему. Иметь возможность проникнуть в сознание Марии.
        Припомнив, что Мария проглотила страницы своего дневника, Хуртиг понял: она не хотела именно этого  - чтобы кто-нибудь проник в ее сознание.
        Взял часть ее души.
        Айман
        Квартал Вэгарен
        Монокуляр Айман был сконструирован в Белоруссии на основе орудийного прицела, фокусное расстояние линз  - восемьдесят девять миллиметров. То же расстояние рекомендовано как безопасное, чтобы прицел не ударил стрелка в глаз при отдаче во время стрельбы.
        Один журналист назвал Белоруссию страной, которая расположена в восьмидесяти девяти миллиметрах от Европы и нацелена на разницу ширины колеи между рельсами на восток и на запад.
        Из-за такой мелочи путешественникам приходится часами ждать в приграничных городах, пока меняют колеса. Едва заметная разница, ведущая к непостижимо, непропорционально большим последствиям.
        Забавно. Разница в ширине межрельсовой колеи между Западной Европой и Белоруссией встроена в подзорную трубу, которую сконструировал ее дядя Миша, майор КГБ на пенсии. Айман казалось, что это очень точная метафора. Так близко, но все же так далеко.
        За окном стемнело; Айман перенесла монокуляр на кухню и установила его за шторой  - так, чтобы с улицы не было заметно. Сама она, напротив, отлично видела участки внутреннего двора.
        Сквозь ограду виднелись игровая площадка и освещенные граффити на фасаде дома. Пейзаж с вечнозелеными холмами и синим небом.
        Почти сразу же Айман увидела его. На скамейке в свете уличного фонаря сидел ее сосед и, несмотря на холод, читал книгу. В ушах у него были маленькие наушники, проводки тянулись по груди в карман куртки.
        Она покрутила зум, отрегулировала деталь, ответственную за встроенный оптический прицел. Резкость улучшилась, и Айман увидела соседа совершенно отчетливо.
        Его взгляд был оживленным, иногда беспокойным; она сосчитала раны на его лице. Девять порезов, из которых два еще кровоточили. Он почесал щеку и перевернул страницу.
        Айман изменила угол, на пару сантиметров опустив трубу, и между размытых веток увидела, что книга  - в старом переплете голубой кожи. Название  - перфорированное, оранжевое. Тонкие израненные пальцы наполовину скрывали его, но Айман все же рассмотрела надпись на обложке.
        «Дневник наркомана» Алистера Кроули.
        Айман не читала эту книгу, но знала, что там речь о героине и что писатель  - каббалист.
        Она ближе рассмотрела левую руку соседа  - ту, что держала голубую обложку. Раны на пальцах напоминали отслоившуюся краску, а пространства между пальцами светились голубым, словно ясное небо. Было похоже на белый забор, и воспоминания перенесли Айман за садовый столик, стоявший перед домом в Тегеране. Перед ней высокий белый забор, а за ним  - небо.
        Ей было семь лет, она только что прочла свою первую английскую книгу, «Breakfast at Tiffany’s», читать было не очень трудно, но для семилетки книга оказалась полна загадок.
        - I’ll never get used to anything,  - вслух произнесла она, проверяя свое произношение репликой Холли Голайтли.  - Anybody that does, they might as well be dead[5 - Я никогда ни к чему не привыкаю. А кто привыкает, тому спокойно можно умирать (пер. В. Голышева).].
        В тот год ушел близкий друг семьи, и Айман много думала о смерти.
        Когда воспоминание поблекло, Айман увидела, что сосед больше не сидит на лавочке.
        Она поводила трубой по двору, но его там не было. Внезапно он появился во внешнем коридоре.
        Молодой человек торопливо прошагал мимо окна, и через мгновение в ее дверь постучали. Айман отодвинула трубу к стене и вышла в прихожую, чтобы открыть.
        Сосед попытался улыбнуться ей, но безуспешно. Глаза блуждали. Он избегал ее взгляда. Что-то явно было не так; Айман досадовала, что одна в квартире.
        - Что вы хотели?  - спросила она, подавив порыв захлопнуть и запереть дверь.
        - Думаю, вам надо спуститься во двор.  - Молодой человек дернулся, как от холода.  - Там ваш кот.
        Айман поискала фонарик и плащ, нашла тонкий дождевик с капюшоном, протянула ему:
        - Вот, наденьте. Простите, не знаю, как вас зовут.
        - Симон.
        - А меня  - Айман.
        Он кивнул, и она заперла входную дверь.
        - По-моему, он ранен,  - сказал Симон, когда они спускались по лестнице.
        - Ранен?
        - Да, вы увидите… Темно, я не очень разглядел, но, кажется, он хромал. Убежал в кусты за лесенкой, где дети лазают.
        Айман открыла дверь во внутренний двор, включила фонарик, и они двинулись к игровой площадке. Айман посветила на траву.
        Они остановились у кустов, и Айман присела на корточки.
        - Кис-кис,  - ласково позвала она.
        Вдруг послышалось шипение, сопровождаемое шорохом сухих листьев и веток.
        - Кис-кис,  - повторила она.  - Ты, наверное, оголодал, бедняжка.
        И тогда он вышел. Пропрыгал на трех лапах.
        Сначала Айман не поняла, что с ним, но когда кот подошел к ней с опущенной головой, она увидела, почему он хромает, и отложила фонарик, чтобы помочь ему.
        Правая передняя лапа была засунута под ошейник. Бегемот шипел, прижав уши.
        На месте правого глаза была дыра. Застывшая кровь и черная липкая шерсть.
        Симон
        Квартал Вэгарен
        Он целеустремленно пил большими глотками. Сегодня вечером можно допиться до чего угодно  - все равно ночью машину в Энгельхольм поведет Эйстейн.
        Симон сидел в гостиной на диване с пакетом красного вина в руках и вкусом дегтя во рту. Начинало сказываться отсутствие героина. Озноб и потливость одновременно, словно пожар в глыбе льда. Скоро опять придется изворачиваться, Эйстейн не любит быть мальчиком на побегушках. Раб здесь Симон, он должен быть достойным своего господина и заслужить каждый миллиграмм своего паллиативного лечения.
        Сначала найти Эйстейна, потом  - дозу, а потом они выдвинутся в «Третий путь».
        Героин в сочетании с алкоголем реально переворачивает мозги вверх дном. Ни времени, ни пространства не найдешь. Но он привык воссоздавать опьянение именно такого типа.
        Он тогда встретился с Эйстейном и упился до чёртиков, а потом мыл окно под проливным дождем.
        Потом он слушал Голода и читал Алистера Кроули во внутреннем дворе. О философии, о Святой Воле. О том, чтобы быть как река, которая стремится к морю. О том, чтобы не сопротивляться природе.
        Ванья
        Слюссен
        Сортир между Слюссенплан и Катаринавэген, кажется, был чем-то бoльшим, чем просто сортиром. Общественные туалеты  - пристанища всякого рванья. Ванье нравились грязь и запахи.
        Она заперлась и начала раздеваться. Мутное отражение в покрытом пятнами и трещинами зеркале. Ванья была пьяна. Полбутылки адской смеси из домашнего бара. По полсотни миллиграммов из каждой бутылки со спиртным, принадлежавших Полу; на этот раз коктейль отдавал бензином и фруктовым сиропом  - может, потому, что она разбодяжила смесь красным вином из пакета. Отличное изобретение для тех, кто хочет воровать незаметно.
        Ванья соврала насчет того, где будет находиться сегодня вечером, как соврала насчет приятеля в Энгельхольме  - для того, чтобы иметь возможность улизнуть завтра. Родители были уверены, что сейчас она на репетиции в «Лилии», работает с друзьями над музыкальным проектом.
        Вообще ей не стоило бы пить. Эдит с Полом могут запросто вышвырнуть ее на улицу. Как это сделали ее настоящие родители.
        Эдит и Пол ничего не понимают. Единственный человек, который понимает хоть что-нибудь,  - это Айман.
        Ванья вспомнила написанное сегодня вечером. Три страницы о Голоде; кое-какие формулировки она помнила дословно.
        Я выключаю свет в своей мерзкой комнатенке. Надеваю наушники и вхожу в капсулу-пузырь. Там внутри  - только Голод. Там, в этом пузыре, я даю выход своим чувствам. Все чувства становятся в тысячу раз сильнее. Голод  - это отдушина.
        Ванья достала косметичку. То, что сейчас вырастет в зеркале, Эдит с Полом не должны видеть никогда. Ее истинное «я».
        Сначала  - белую краску на лицо, шею и руки. Потом черная губная помада и черный карандаш, который она размазала вокруг глаз. Надела колготки и короткое черное платье. Сверху  - тесную кожаную куртку, купленную на собственные деньги.
        Полностью войдя в роль, она достала бумажник и нашла фотографию. Она тогда наклеила ее на картон и положила в специальное отделение, чтобы не повредить. Посмотрела на саму себя  - но так и не смогла поверить, что это она.
        Девочка на персидском ковре выглядела почти радостной.
        Ванья сунула карточку назад в бумажник и из другого отделения вынула бритву.
        Положила холодную острую сталь под язык и закрыла рот.
        Хуртиг
        «Третий путь»
        Первым, что поразило Хуртига, когда он переступил порог клуба с сомнительной репутацией под Слюссеном, был отвратительный запах гнилого мяса. Словно сюда килограммами свозили отходы с бойни; увидев насаженную на шест свиную тушу, он понял, что так и есть. От тошнотворного кислого запаха щипало глаза; на секунду Хуртиг задумался, выдержит ли он здесь. Но перспектива получить ответы на вопросы заставила его укрепиться духом, подавить рвотный позыв и зашагать дальше.
        Грубо вырубленные в скалах стены, расписанные граффити, сочились смесью конденсата и человеческого отчаяния. Несколько банок-факелов освещали колеблющимся пламенем темное по большей части помещение, а в глубине тоннеля Хуртиг заметил горящую пентаграмму.
        Из больших динамиков лилась громкая музыка, напоминавшая музыку с кассет; Хуртиг не понимал, как можно вести осмысленный диалог в таком оглушительном реве.
        Он вспомнил прочитанное когда-то интервью с женщиной, страдавшей от амузии, глухоты на музыку. Она описывала свои ощущения от музыки как «словно кто-то швыряет на пол горшки и кастрюли»; нельзя отрицать, что это было очень верное описание заполнявших тоннель звуков.
        Помещение кишело молодежью, но Хуртиг заметил и своих ровесников. Бородатые, в татуировках и пирсинге мужчины в рваных штанах, кожаных куртках и тяжелых ботинках. Все выглядели почти одинаково, и Хуртиг сознавал, насколько выделяется на общем фоне он сам  - в джинсах и куртке из «Weekday».
        Его подозрение, что он тут белая ворона, укрепилось, когда какой-то парень, проходя мимо, приблизился к нему вплотную. «Легавый»,  - процедил парень, и Хуртиг попятился. Молодой человек показал ему средний палец, потом повернулся и пошел дальше. Впервые за много лет Хуртигу захотелось искать помощи.
        Непонимание того, что эти люди способны сделать с ним, пугало. Хуртиг знал, что они не боятся наносить повреждения самим себе, но ограничатся ли они собой?
        Может, он недооценил риск, явившись сюда в одиночку?
        Хуртиг решил прийти сюда, не изменяя своей наружности. Он понимал, что если вырядится, желая затеряться в толпе, то именно поэтому его будут видеть насквозь.
        Он сделал ставку на дерзкую ложь. Чем неправдоподобнее ложь, тем вероятнее, что люди ее проглотят.
        Шварц ошибся, говоря, что на мероприятии не будет наркотиков. Хуртиг протолкался к стойке, за которой, вероятно, был нелегальный бар. С кружкой пива легче переносить и вонь, и музыку.
        У барменши, женщины лет тридцати, на лице красовалась татуировка. Хуртиг узнал древнескандинавские руны вместе с узором менее ясного происхождения.
        Хуртиг сделал заказ; подозрительно взглянув на него, барменша подала ему банку тепловатого пива.
        Хуртиг потолкался по залу, разыскивая кого-нибудь, кто дал бы ему подсказку касательно кассет. Но люди либо выглядели слишком угрожающе, либо были заняты разговором.
        Через пятнадцать минут он допил пиво и обошел все помещение, так и не найдя подходящего объекта для интервью.
        Музыка стихла, и со сцены, расположенной поодаль, донесся акустический фидбэк.
        Хуртиг вернулся к бару; заказывая второе пиво у татуированной барменши, он почувствовал на плече чью-то тяжелую руку.
        - Ты кто такой, мать твою?
        На него уставился мужчина его возраста и как минимум на полголовы ниже, но невероятно широкий в плечах и с шеей, как ляжка спринтера.
        - Не хочу ссориться,  - сказал Хуртиг и вытащил из кармана визитную карточку, которую изготовил ему Шварц.
        Мужчина, не глядя, взял карточку, поднес ко рту и выплюнул на нее изрядную порцию жевательного табака. Потом смял карточку, бросил ее на пол и повернулся к Хуртигу спиной.
        Музыка загремела из динамиков с новой силой; Хуртиг отошел от барной стойки и двинулся в глубь помещения.
        Крепкая дверь в скале вела в отдельную комнату; Хуртиг подошел к двери и заглянул внутрь. Он увидел пронумерованные стойла, разгороженные проволочной сеткой. В глубине стол, вокруг которого сидели трое молодых людей; на столе перед ними стояли в изрядном количестве пивные банки.
        Хуртиг пошел вдоль ячеек. В первой он увидел девушку с окровавленными руками, во второй  - мужчину с кровоточащей раной на голове.
        Хуртига переполняло странное чувство. Злость, смешанная с ужасом и бессилием.
        Музыка здесь звучала приглушенно, и он, стараясь выглядеть расслабленным, спросил ребят, можно ли ему присесть. Хуртиг протянул каждому из них визитку и объяснил, зачем пришел. Директор студии звукозаписи ищет брутальную музыку с текстами на шведском языке.
        Молодые люди оказались не настолько агрессивными, какими выглядели. Через пятнадцать минут у Хуртига оказался список из десятка имен; большинство были довольно известными, во всяком случае, в пределах этой субкультуры. Хуртиг уже видел их на сайтах, которые просмотрел на неделе. Обращали на себя внимание только два имени. Одно казалось знакомым  - Густаф Фрёдинг, но другое Хуртиг видел в первый раз.
        Он вернулся к бару и заказал третью банку пива.
        Опершись спиной о барную стойку, он окинул взглядом помещение и заметил светловолосую девушку лет семнадцати-восемнадцати. В отличие от прочих гостей, она казалась потерянной, не такой естественной и не как рыба в воде.
        Хуртиг взял банку и подошел к девушке.
        Она вопросительно взглянула на него, когда он, надсаживаясь, представился  - директор студии звукозаписи,  - и тут из динамиков зазвучала музыка другого характера и звуковой ад перешел в мрачную балладу. Хуртиг понизил голос и пояснил:
        - Наша компания ищет что-нибудь особенное. Что-нибудь новое, свежее.
        Девушка фыркнула, и Хуртиг ощутил себя карикатурой на директора студии звукозаписи, да он и в самом деле был карикатурой. Абсолютный чужак. Комильфо и пахнущий одеколоном в мире кислого пива, крови и боли.
        Девушка закатила глаза, и Хуртиг не знал, как продолжать. Он потягивал пиво и слушал музыку. Звучало фортепиано, а высокопарные слова наводили на мысль об опере.
        - Что вы ищете?  - Девушка взяла его за руку.
        Он посмотрел ей в глаза  - и узнал печаль. Он уже видел такую прежде.
        В глазах своей сестры. А иногда  - в глазах Исаака.
        - Ну, что-нибудь настоящее. Что отзывается в сердце и что не нужно прикрывать мертвыми свиньями.  - Он взмахнул рукой, указывая на зал, и продолжил:  - Я хочу настоящий товар. Музыку, под которую можно покончить с собой.
        Хуртиг тут же пожалел, что вот так прямо заговорил о деле, но девушка расстегнула кожаную куртку; на ее футболке, на груди, он увидел черно-белую печать: бесполая фигура приставила пистолет к голове.
        - Голод,  - сказала девушка.
        Ванья
        «Третий путь»
        Она вынула бритву изо рта. Предосторожность оказалась излишней. Иногда, если у тебя с собой острые предметы, тебя могут остановить в дверях, но на этот раз не было вообще никакого контроля.
        Плати, заходи и делай, что хочешь. Распоряжайся собой, как знаешь.
        Из динамиков послышалась ее любимая «Gloomy Sunday», Диаманда Галас поет, аккомпанируя себе на фортепиано. Одна из тех пластинок, которые Ванье можно было включать дома на полную громкость. Пол говорил, что это  - новая обработка классики.
        Иногда их миры все же соприкасались.
        Но Ванья не хотела думать про Эдит и Пола. Они сейчас не вписывались в ее мир. Сегодня она сосредоточится на себе самой.
        Ванья протолкалась к барной стойке, и вскоре перед ней стояла банка пива.
        Ванья огляделась. Ни одного знакомого лица, за исключением девушки с Голодом на футболке по ту сторону бара. Ванья забыла, как зовут эту девушку, но она иногда видела ее в «Лилии». Тип, говоривший с ней, выглядел как социальный работник  - или же легавый, и Ванья подивилась, как у него хватило смелости прийти сюда.
        Она закрыла глаза. Ощутила возбуждение, предвкушая то, что сделает. Совсем другое чувство, когда делаешь это публично, перед другими и вместе с другими. Когда она одна, боль затрагивает только ее и не видна. Она тайная, стыдная. Маленькая и жалкая. Здесь она сильная и могучая. Словно у собравшихся тут одно тело на всех, они делят вены и нервную систему. Единое стенающее существо.
        Ванья никого не знала. Но понимала, что знает всех. В темноте все равны.
        Вот бы Мария была здесь с ней.
        Белая основа потекла и смешалась с черной тушью, но Ванья еще не чувствовала себя по-настоящему готовой. Не ощущала себя достаточно грязной.
        Эта банка пива на сегодня последняя.
        Какой смысл резать себя, упившись в говно. К тому же крови будет слишком много.
        Она послушает первую композицию. Когда они закончат, выйдет к устью тоннеля.
        Она порежет себе грудь. Там, где сердце.
        Хуртиг
        «Третий путь»
        Голод, подумал он. Это имя было последним в списке, лежавшем у него в кармане.
        - That’s the real stuff[6 - Это реально круто (англ.).],  - наигранно-развязно сообщила она, и Хуртиг испытал укол болезненной нежности. Он годился ей в отцы.
        - Если ты ищешь что-нибудь настоящее,  - пояснила она,  - то тебе нужен именно Голод.
        - А кто это  - Голод? Или их несколько?
        - Никто толком не знает, но говорят, что это один парень, который сидит в лесном доме где-то в Даларне или в Хельсингланде.
        - Как он выглядит?
        - Вроде, высоченный. Под два метра. Черные волосы. Хотя некоторые уверяют, что он мелкий, и я слышала, как другие говорят  - Голод вообще девушка.
        - Значит, никто точно не знает?
        - Нет. В том-то и смысл. Я слышала, что он раздобыл свои инструменты где-то в комиссионке в Венгрии. Колесил там по всяким деревням. А иногда рассказывают про Словению. Или Румынию, или Трансильванию. Он точно не меньше полугода работал, чтобы добиться такого звучания.
        Чисто метафорически оно, может, и верно, подумал Хуртиг. Но мифы всегда основаны на чем-то материальном. Их легко проверить.
        Поблагодарив девушку за помощь, он вернулся к бару.
        Голод, думал он. Публика тем временем орала от восторга, и прожекторы со сцены били Хуртигу в глаза.
        Следующий час прошел в каком-то дыму, а больше пива Хуртиг пить не мог  - завтра предстояло рано выехать в Сконе. Музыка становилась все громче, и все труднее было идти на контакт с людьми. К вони от трупов животных он уже притерпелся. Время от времени Хуртиг угадывал в море публики ту девушку  - правая рука вскинута, указательный палец и мизинец вытянуты в классическом обозначении дьявола.
        Во время концерта он заметил еще нескольких человек в футболках с Голодом.
        Тот же рисунок. Бесполая фигура с пистолетом, приставленным к голове. Какая-то мода у враждебного жизни среднего класса.
        Хуртига охватила тоска от поведения окружавших его людей. Конечно, он видел тяжелую печаль, но видел и целую орду избалованных юнцов, превозносивших смерть.
        Музыка затихла, и солист группы под названием «Диавол» сказал что-то оскорбительное публике, которая отреагировала в равной мере гневно и восторженно.
        После «Диавола» играла группа «Око Гора», которую сменил гвоздь программы  - группа «Дикий трах».
        Те, кто пришел сюда в надежде увидеть Голода, пришли напрасно.
        В тесноте, в нескольких метрах впереди шел жадно озиравшийся тощий парнишка. Булавочные зрачки, застывший взгляд. Хуртиг тут же понял, что парень под веществом, и это  - не алкоголь. Героинщик.
        Хуртиг увидел, как парнишка кому-то махнул рукой. Потом увидел, кому он махнул.
        Девушка, с которой разговаривал Хуртиг, с застенчивой улыбкой подошла к парню. Он приобнял ее, что-то сказал, и Хуртиг успел заметить, как он засовывает ей в задний карман крошечный пакетик. Они разошлись, и парень направился в туалет.
        Проклятье, подумал Хуртиг, протискиваясь следом.
        Ах ты засранец.
        Он попытался понять, куда ушла девушка. Но она исчезла.
        Он позаботится о ней позже. Сейчас надо взяться за того типа.
        С тяжело бьющимся сердцем он потянул дверь туалета. Засорившиеся писсуары вдоль одной стены, три кабинки справа, средняя дверь заперта, другие две открыты; Хуртиг понял, что они с парнем здесь одни.
        Он остановился перед дверью и стал ждать, пока повернется замок.
        Из кабинки донеся стон, потом долгий вздох. Брякнула пряжка  - ремень застегнули, чтобы затем просунуть его в шлевки штанов. В щели между дверью и полом появились два тяжелых ботинка.
        Хуртиг не отрываясь смотрел на замок.
        Когда красное сменилось зеленым, он кинулся на дверь.
        Дверь ударила молодого человека с такой силой, что тот отлетел назад, и когда Хуртиг открыл дверь, парень корчился на крышке унитаза. Лицо под черными волосами было бледным, рука судорожно сжимала шприц. На парне была такая же футболка, как и на девушке, которой он только что дал пакет с героином.
        Голод.
        Хуртиг знал: надо успокоиться.
        Но не получалось.
        В течение одной секунды он успел подумать о девушке из бара, у которой на футболке был тот же рисунок, что и у этого закайфовавшего подонка. Изображение самоубийцы, называющего себя Голодом; картины мелькали в голове Хуртига в такт с ударами сердца.
        Мальчик, который повесился в сарае.
        Девушка, которая выпила смертоносный коктейль и выбросилась с балкона.
        Обрывок дневника со словами «Идите к чёрту».
        И еще другая девушка, устроившая так, что шею ей перерезал стальной трос, который она прикрепила к буксировочному крюку автомобиля.
        Хуртиг услышал, как сестра говорит ему «люблю тебя», а потом увидел, как она висит в петле в студенческом общежитии в Умео.
        В самом конце он увидел самого себя: как он поднимает эту чертову наркоту за воротник и с силой бьет в лицо. И еще бьет. И еще.
        Когда он успокоился, то обнаружил, что прикусил себе изнутри щеку.
        Молодой человек непонимающе таращился на него.
        «Что за хрень тут вообще происходит?»  - подумал Хуртиг.
        Очень скоро он сообразил, что потерпел неудачу. Совершил жирную, мать ее, должностную ошибку. Нанес побои. Не предъявил удостоверения. Хуртиг сплюнул кровь. Рана во рту саднила.
        - Лежать,  - сказал он.  - Я из полиции, и я видел, что ты дал той девчонке. Не двигайся, руки за голову.
        Молодой человек не шевелился и не двинулся с места, пока Хуртиг обыскивал его. Кроме шприца, в кармане джинсов у парня оказался пакет с белым порошком.
        Хуртиг помог ему сесть и закрыл дверь в кабинку.
        Кто-то вошел в туалет и остановился возле писсуаров, нимало, кажется, не смущаясь тем, что они засорились. Парень не произнес ни слова. Через полминуты в желобе писсуара зажурчало, и дверь снова закрыли.
        Хуртиг указательным пальцем постучал по груди парня, по футболке.
        - Я готов забыть о том, что ты продаешь героин несовершеннолетним, что ты только что ширнулся и все-таки у тебя осталось еще столько же.  - Хуртиг показал ему пакетик.  - Я ищу человека, который называет себя Голодом. Где я могу его застать?
        Лицо у парня было болезненное, покрытое мелкими ранками. Безволосое, как у ребенка, и в то же время старообразное.
        - Не знаю,  - получил Хуртиг в ответ. Голос тонкий, слабый.
        - Как тебя зовут?
        - Хочешь узнать  - забери меня в участок. Там я расскажу, что ты только что сделал. Учитывая, как мало ты у меня нашел, меня тут же отпустят.
        - Ты распространяешь наркотики.
        - Кто сказал?
        - Я сказал.
        - И кто это видел?
        Хуртиг вдохнул поглубже и схватил парня за черные волосы. Дернул. Парня перекосило.
        - Рассказывай все, что знаешь о Голоде. И ради своей собственной пользы  - рассказывай что-то, чего я еще не знаю.
        Хуртиг дернул парня за волосы посильнее. Адреналин бурлил в венах. Где-то внутри себя он слышал голос сестры. Голос просил его прекратить.
        Проклятье, подумал он. Срань господня.
        - Хочешь умереть, да? Как все остальные идиоты там, в зале?  - заорал он.  - Хочешь умереть?  - Хуртиг дал ему несильную пощечину. Потом еще одну, ладонью.  - Хочешь умереть? Могу забить тебя до смерти, если желаешь.
        - Есть абонентский ящик, на него пишут…
        Хуртиг немного ослабил хватку.
        - Абонентский ящик?
        - Да, где-то в Хорнстулле.
        Парень назвал ему адрес; Хуртиг запомнил его, решив сегодня же вечером попросить Олунда организовать слежку за абонентским ящиком.
        А может, он врет, подумал Хуртиг, глянув парню в глаза. Они блуждали, бегали, парень облизывал губы. Дыхание отдавало мочой.
        Хуртига затошнило. Не только от вони, окружавшей его с той минуты, как он пришел сюда, но и от себя самого. Ему было стыдно, хотелось одного: убраться поскорее.
        Он поднялся и вышел. Начала играть другая группа, но ему было наплевать. Он просто пробирался к выходу. Прошел мимо бара. Банки-факелы погасли, и в тоннеле стало темнее.
        В углу сидела и плакала какая-то девочка. На лице ее была серо-черная каша размазавшейся косметики. Она резала себе грудь, а по щекам текли слезы. По ее движениям непохоже было, что она так уж пьяна или что наносит себе раны от злости или в гневе.
        Хуртиг, все еще со шприцем и пакетиком в руке, остановился и посмотрел на нее.
        Ее плач был тихим горем, девочка действовала целенаправленно, с почти хирургической точностью. Бритву она зажала между большим и указательным пальцами. Разрезы на худой бледной груди были глубокими, и Хуртиг заколебался  - не подойти ли, не остановить ли ее? Или лучше вызвать врача?
        Но, оглядевшись, он понял, что девочка тут не одна.
        В кромешной темноте шла обыденная жизнь. День без надежды. Будни, в которых боль  - единственный опорный пункт в переживании «здесь и сейчас» и в которых боль создает иллюзию жизни. Хуртиг не нашел в себе сил отнять у них эту иллюзию.
        Вдоль скальных стен сидели ряды молодых людей, которые, тихо плача, резали себя.
        Все вместе.
        Каждый поодиночке.
        Айман
        Квартал Вэгарен
        Дежурным ветеринаром оказался крупный мужчина из ветлечебницы в Багармоссене. Он задал несколько коротких вопросов о том, что случилось с Бегемотом, и надул небольшие пластиковые носилки. В его ручищах они казались игрушечными.
        Доктор сделал Бегемоту укол и осторожно уложил кошачье тельце на носилки.
        - Риск умереть от заражения крови возрастает на восемь процентов в час в течение первых суток,  - пояснил он.  - Но я дал ему антибиотик.
        Бегемот возвел на Айман единственный глаз, и она почувствовала, что сейчас заплачет.
        Ветеринар сказал, что коты нередко выцарапывают друг другу глаза в драке.
        - Там уже образовалась небольшая корка. Я очищу, промою рану от гноя, а потом все зарастет. Бегемот потерял правый глаз, а в остальном он совершенно здоров. Все с ним будет в порядке. Ему только нужен покой.  - Доктор ободряюще улыбнулся и тихо погладил Бегемота по спинке.  - Бедняга явно недавно был у ветеринара.
        - Нет, не был… Почему вы так решили?
        Доктор раздвинул Бегемоту шерсть под уцелевшим глазом и обнажил красную точку на бледной коже.
        - Похоже на след от иглы,  - сказал он.
        Когда ветеринар уехал, Айман сообразила, что совершенно забыла о завтрашних похоронах.
        Иногда ее мир бывал ограниченным. Не таким уж большим.
        Через день они завтракали вместе.
        Айман насыпала Моту сухого корма, и кот принялся за еду с прежним удовольствием и охотой, но она все же подумала, что это уже не прежний кот.
        Когда она взяла Бегемота на колени, он тут же спрыгнул. Нехорошо оставлять его одного, даже на неполные сутки.
        Айман закончила собирать вещи, а в самом конце уложила в сумку белый хиджаб.
        Перед тем как уехать, надо поблагодарить Симона за помощь с Бегемотом, вчера она узнала молодого человека ближе. Айман оделась, заперла дверь и позвонила соседу.
        Никто не открыл; она достала из сумочки листок бумаги, ручку и написала: «Спасибо, что помогли мне найти Бегемота. Ваша соседка Айман».
        Сложила листок, сунула его в щель для писем и пошла вниз по лестнице.
        Первый приступ дурноты накатил, когда она стояла на улице в ожидании такси.
        Айман вспомнила ранки на лице и руках Симона.
        Симон
        Энгельхольм
        Они припарковались возле какого-то торгового центра. Эйстейн храпел на переднем сиденье, а Симон скорчился на заднем. Впереди мигала неоновая реклама, и он не мог оторвать от нее взгляд. Уснуть не удастся.
        Мысли были ясными и в то же время неупорядоченными. Они накатывали все одновременно  - и эти разрозненные воспоминания были про его жизнь. Подъеденный червями плод.
        Отец, мать, сестра и он сам. Старшая сестра всегда на периферии. Вне.
        Они были словно секта из четырех человек, но на него смотрели как на отщепенца. Отец был Богом, мать  - Святой Девой.
        Окна в той вилле были всегда занавешены темными гардинами, и впоследствии Симон понял, что христианство его родителей было устроено по образцу плимутских братьев. Консервативный взгляд на семью, сектантская замкнутость и отказ от мира. Безоговорочная власть мужчины и столь же безоговорочное подчинение женщины и детей. Они были как рабочие в «Метрополисе» Фрица Ланга, как живые мертвецы.
        Единственным местом, куда они выезжали, был их домик в Витваттнете. Уединенный и не настолько темный. Бог жил близко  - в природе, в деревьях, в каждом камне, в светлых летних ночах. Там, на севере, дышалось свободнее.
        Эйстейн храпел, и с переднего сиденья пованивало. Его тело было настоящей фабрикой зловония. Время от времени он рыгал между всхрапываниями.
        Совершенно непонятно, как родители Симона позволили ему водиться с Эйстейном. Единственным объяснением служило то, что семья Эйстейна являлась частью христианского сообщества. Мать его была родом со Стурфосны, изолированного острова у входа в Тронхеймс-фьорд. Казалось, люди там, на этих островах, как кое-где в Бохуслене и по всему Норрландскому побережью, толкуют христианство весьма вольно.
        Именно Эйстейн познакомил его с гашишем, потом  - с амфетаминами, таблетками и прочим. Барбитураты, средства для похудания, даже средства от глистов. Наконец явился героин  - и Симон понял, что обрел пристанище. Все остальное бессмысленно. Симону было шестнадцать; он порвал с родителями, и его вышвырнули, как отброс, которым он оставался и теперь.
        Симон вспомнил дождливое весеннее утро, когда он наконец решил покончить с прежней жизнью. Он учился в выпускном классе, стоял на остановке и ждал автобуса, одетый в тесный костюмчик. Юный христианин, похожий на маленького взрослого. По вторникам он играл на органе в обществе старого кантора, от которого пахло немытой промежностью.
        Его товарищи, как всегда, загоготали, когда у него вдруг расстегнулся портфель и содержимое посыпалось на асфальт. Все ржали, когда он в панике сгребал свои вещи. В числе прочего  - порножурнал, полученный от Эйстейна. Один из самых жестких.
        Он испытал острое чувство стыда и именно в тот момент понял, что не может больше притворяться кем-то, кем он не был.
        Он должен выбраться на поверхность.
        Надо нассать им на алтарь.
        Фаза вторая: Реакция
        «When you’re looking through the eyes of hate[7 - Когда смотришь глазами ненависти (англ.).]».
        Идите к чёрту
        Блакеберг
        В семнадцать лет Давид уже по горло был сыт жизнью. Ничто из того, что он видел, чувствовал или пережил, не пробудило в нем любопытства к собственному будущему.
        С него хватит, он больше не хочет, он свел дебет и кредит и пришел к выводу, что жизнь  - убыточное предприятие, а он  - банкрот. Пора заняться конкурсным имуществом.
        Banca rotta означает «сломанная скамья», а слово «конкурс» происходит от латинского concurro, что означает «бежать вместе».
        Давид Литманен  - серая мышь, с которой никто не хочет бежать вместе.
        Юноша, которому никогда не требовалась помощь с домашними заданиями и который, несмотря на отличные оценки, мечтал работать в детском саду. Пока другие намеревались стать успешными блогерами, сделать карьеру где-нибудь в «Мы ищем таланты», стать футболистами-профи или просто звездами мирового масштаба, он хотел работать с детьми. Но такие мечты не считаются.
        Может, именно поэтому он и начал прогуливать.
        Было еще только обеденное время, но площадь в центре Блакеберга уже тонула в сумерках, и на юношу будто накинули серое одеяло. Магазин мужской одежды «Ралерс» стоял темный, и Давид подумал  - а вдруг они совсем закрылись? Было бы жалко. Этот магазин находился здесь, сколько Давид себя помнил.
        Он уже решил, что всему нужно положить конец, но еще не решил как.
        Никакого у меня воображения, подумал он. Я одышливый. Некреативный. Квадратный.
        Хотя нет, все не так.
        Я трус.
        Трус. Жалкий перепуганный трус.
        Он носил кассету с собой с того дня, как получил ее. Запись была короткой  - он хотел, чтобы цифры, обозначавшие минуты и секунды, соответствовали дате его рождения.
        Кожа, созданная для ран.
        Одна минута две секунды. Второе января. Раньше он хотел повременить с этим, но сейчас все сделалось невыносимым.
        Он надел наушники, включил плеер и пошел по Хольбергсвэген.
        Когда он поворачивал к Исландсторгет, запись кончилась, и он отмотал пленку назад. В животе заурчало, и он завернул на бензозаправку возле метро. Прошел мимо колонок и машин.
        Он купит колбасы. Чоризо с горчицей, и на этот раз возьмет еще кетчуп и жареный лук. И «Доктор Пеппер». Все равно калории умрут вместе с ним.
        Его предыдущие попытки напиться или принимать антидепрессанты, чтобы набраться смелости и лишить себя жизни, не увенчались успехом. Мужество  - это не так просто. Оно требует намеченной цели. Понимания.
        Оно пришло к нему в виде другого мальчика в наушниках.
        Тот стоял перед кассой. Такие же длинные, крашенные в платиновый цвет волосы, такой же сутулый, полноватый, одет в черное. Еще один лишенный мечты прогульщик.
        Когда Давид услышал, что мальчик заказывает то же, что собирается заказать он сам, до мелочей, да еще и расплачивается такой же кредиткой, как у него самого, он подумал: все в этом мире  - одно бесконечное повторение.
        Пришло освобождающее понимание того, что его существование примитивно, предопределено, как прогноз погоды. Все люди суть копии других людей, и все, что они делают, уже было или еще будет сделано.
        Внезапно он почувствовал себя сильным.
        Давид Литманен предназначен для чего-то лучшего, чем этот мир.
        Теперь он знал, что делать. Тот другой мальчик пойдет домой к родителям и сядет смотреть телевизор, а в это время сам Давид сломает прогноз об колено.
        Он медленно поел, подобрал крошки, опустошил бутылку газировки.
        Когда продавец повернулся к нему спиной и стал чистить кофемашину, Давид воспользовался шансом и нажал кнопку плеера. С тихим потрескиванием пошла запись.
        Как огонь, подумал он и направился к колонкам.
        Сунул карточку в автомат, выбрал 95-октановый, потому что 98-октановый дороже.
        Деньги кончатся, а на счету каждая капля.
        Наконец он достал зажигалку и приставил наконечник шланга к голове.
        Когда бензин хлынул на волосы и лицо, Давид почувствовал его вкус, а запах желтой жидкости напомнил ему о летних поездках с папой и мамой.
        Кожа, созданная для ран.
        Айман
        Церковь Гревье
        Вздрагивая от холода, они одетой в черное группой теснились возле узкой гравийной дорожки перед церковью. Белый хиджаб вызвал подозрительные взгляды, и Айман чувствовала себя странной птицей в этой мрачной стае.
        Она взглянула в сторону железной калитки в невысокой ограде. Два человека вышли из тумана и пошли по кладбищу. Исаак и позади него  - Йенс Хуртиг.
        Увидев Айман, Исаак расплылся в улыбке и надолго заключил ее в объятия.
        - Как же редко мы стали видеться,  - сказал он, и Айман согласилась.
        Полицейский потер подбородок, кивнул ей в знак приветствия, и сердце Айман забилось сильнее. Как тогда, когда она встретила его в управлении. Посасывание в животе  - незнакомое, неопределимое. «Влечение?  - подумала Айман.  - Нет, это невозможно».
        Они поздоровались за руку, и у Айман появилось странное чувство состоявшегося совпадения. Словно ее присутствие на этих похоронах имеет некую высшую цель. Но мимолетное чувство испарилось, когда Исаак повернулся к ней; он забавлялся.
        - Не знаю, думают ли обычные люди, что твой хиджаб уместен в церкви, но, по-моему, ты легко можешь сойти за монахиню.  - Он понизил голос и продолжал более серьезным тоном:  - Жаль, что мы, так называемые христиане, совсем мало знаем о других религиях. Например, что Иисус  - пророк и для мусульман.
        Исаак повернулся к Хуртигу и положил руку ему на плечо, которое было сантиметров на десять выше его собственного.
        - Немногие христиане знают это. А ты знал?
        - Я атеист,  - сказал Хуртиг.  - Ни шиша в этом не смыслю.
        Тут появилась Ванья в сопровождении Эдит и Пола.
        Эдит молча кивнула, Пол торопливо улыбнулся Айман; Исаак подошел к Ванье, погладил ее по щеке и что-то сказал.
        Айман заметила, что у Ваньи вялый вид.
        - Здравствуй, моя милая. Как хорошо, что ты с нами.
        Может, девочка и была под впечатлением от серьезности момента, но по болезненной кривой улыбке Ваньи в ответ на ее объятие Айман поняла, что у той что-то болит.
        Хуртиг
        Церковь Гревье
        - Ни шиша не смыслишь?  - Исаака это как будто позабавило.  - Ты что, настолько не интересуешься религией?
        Хуртиг не знал, как выкрутиться.
        - Все потому,  - заговорил он,  - что слышишь совершенно разные вещи в зависимости от того, с кем говоришь. Как будто все считают себя истиной в последней инстанции.
        - Кому, как не атеисту, быть уверенным в своей правоте, когда дело касается истины?  - Исаак закатил глаза.
        У Хуртига не было хорошего ответа. Про свой атеизм он сказал в основном по старой привычке. С младых ногтей ему приходилось слышать обо всем том дерьме в норрлендских поселках, причиной которого стала религия. Он был воспитан атеистом.
        Айман смотрела на него, и он спросил себя  - о чем она думает. Глаза были загадочными, и не только из-за повреждения.
        Пока Исаак был занят беседой с Эдит и Полом, Айман с Хуртигом тоже разговорились. Айман весьма интересовалась кассетами и задала столько вопросов, что Хуртигу пришлось прикусить язык, чтобы не сказать лишнего.
        Этот разговор навел его на мысль о почтовом отделении и слежке, которую необходимо было организовать. Он извинился, отошел в сторону и достал мобильный телефон.
        К величайшему удивлению Хуртига Олунд сказал, что слежка уже ведется.
        - Несколько абонентских ящиков принадлежат байкерским бандам, и уголовная полиция задокументировала весь обмен письмами за последние два месяца. Так что сейчас передо мной хренова туча фотографий тех, кто сюда наведывался.
        - Отлично. Попроси Шварца проверить имена тех, кто арендовал ящики. Конечно, большинство имен наверняка фальшивые, но кто знает. А может, парень, который сдал мне адрес, и наврал.
        Закончив разговор, Хуртиг отключил звук и убрал телефон.
        Только теперь он заметил, что к разговору, который завел Исаак, присоединился еще один человек.
        Это был Хольгер Сандстрём, который, несмотря на принадлежность миру капитала, входил в круг знакомых Исааку убежденных марксистов. Исаак как-то сказал Хуртигу, что профессия Хольгера не вполне ясна. Он якобы отвечает за исследования трендов в финансовом мире, что-то вроде аналитики биржевых аналитиков.
        Хуртиг подумал, что в Хольгере Сандстрёме есть что-то неприятное.
        Исаак
        Церковь Гревье
        Удары церковного колокола были глухими, словно сырой воздух глушил звук, утяжеляя его. В церкви сидели около тридцати скорбящих. Горстка старых друзей, несколько соседей, но места родственников были прискорбно пустыми.
        Большая картина представляла Иисуса и двенадцать апостолов, стоящих на возвышении. Художник, видимо, вдохновился Нагорной проповедью, но Исааку казалось очевидным, что место это не в Галилее, а, скорее, где-нибудь у заливов северо-западного Сконе. Прообразом мог послужить пейзаж всего в нескольких километрах отсюда.
        Следовательно, здесь и сейчас Иисус пребывает с нами, подумал он.
        Церемония началась. Монотонный голос священника пропадал в щедрой на эхо акустике.
        - Благодарим Тебя, Господи, за жизнь, которую Ты даешь нам, и сегодня мы благодарим Тебя за Йона Ингмара Густафсона. За все, что он давал и принимал. Сейчас мы ищем утешения в нашей скорби…
        Похороны  - это перфоманс, подумал Исаак.
        Произведение искусства, которое разворачивается в прямой трансляции, перед публикой, и в котором публика принимает участие.
        В его исскустве тоже должны быть эти качества. Оно должно приглашать зрителя к сотворчеству. Все принимают участие. Все  - равны. Все  - художники.
        Когда они вышли на гравийную дорожку перед церковью, стоял густой туман. Красивое кладбище с опрятными газонами, с тесными рядами серых и черных надгробий.
        Исаак взял Айман под руку.
        - Можешь поехать со мной и Йенсом.  - Он махнул рукой в сторону машины.
        - Так ты, значит, все еще ездишь на «Волге»? Крепко держишься за имидж истинного коммуниста?
        Машины этой марки в советские времена были исключением, высоко ценимым партийными лидерами, и Исааку вспомнилось, что Айман обожала дразнить его за это. Ему не хватало ее. И Берлина. Не так, как сейчас, но как когда они были вместе. Такие невинные тогда.
        Он вырулил на проселок. Серые поля по сторонам дороги казались бесконечными, словно эта земля была частью влажного воздуха и переходила в него.
        Вскоре слева вынырнула вывеска с названием гостиницы; они проехали мимо рощицы лиственных деревьев, все еще светившихся желтым и красным.
        Исаак уже скучал по осени, хотя здесь, на юге, она еще не кончилась. Еще два лишних дня понаслаждаться осенью, а потом назад, в Стокгольм, где времена года размыты  - ни осень, ни зима.
        Только серое межсезонье, холодное и мертвое.
        Сворачивая на гравийную дорожку, ведущую к подворью, он думал о смерти и об искусстве как о процессе упадка.
        Является ли человек ходячим произведением искусства, которое остается после его смерти?
        Что происходит с памятью о человеке после его смерти? Становится ли она прекраснее? Вероятно. Во всяком случае, по прошествии нескольких лет. Помнить хочется прекрасное. Значимое.
        Прямо  - жилой дом, налево  - конюшня; рядом располагалась и гостиница. Обе были фахтверковыми строениями с выбеленными фасадами; у стены конюшни стоял большой серебристый «БМВ» Хольгера.
        Айман молча сидела на заднем сиденье, и он, паркуя машину, мельком взглянул в зеркало заднего вида на ее лицо. Айман торопливо провела рукой по щеке, и он понял, что она плачет.
        - Каким вообще был Ингу?  - спросил Йенс.
        Исаак немного подумал, прежде чем ответить.
        - Он был земной, несмотря на духовность и религиозное прошлое. Не то чтобы великий философ, но интересный художник  - его картины невозможно объяснить. Они просто-напросто были прекрасны. Но в последний год он не мог рисовать.
        - Как, по-твоему, он поэтому покончил с собой?  - спросила Айман.
        Исаак открыл дверцу.
        - Этого мы никогда не узнаем.  - Он протянул ей бумажную салфетку.  - Но, вероятно, когда он понял, что его мозг не будет больше функционировать, как прежде, то застрелился.
        До чего печальна иногда правда, подумал он.
        Ванья
        Полуостров Бьере
        Ванья сидела у окна гостиничного номера и видела, как они выходили из старой советской машины.
        Первой вышла Айман, и Ванья заметила, что она плачет. Натянуто улыбавшийся Исаак протянул ей салфетку. Ванья подумала, что он какой-то неестественный. Так много поверхностного, тщеславия.
        - Такси за тобой?  - крикнула Эдит из ванной.
        - Нет.
        Наконец вылез легавый, и Ванья подумала  - не замутили ли они с Айман. Взгляды, которыми они обменивались, невозможно было истолковать неверно.
        А вдруг он ее узнает? Он точно видел ее в тоннеле «Третьего пути», Ванья-то сразу его узнала, вспомнила, что он болтал с какой-то девицей.
        Да ничего он не разглядел через косметику. Не разглядел маленькую жалкую девчушку.
        Пол положил руку ей на плечо.
        - Уверена, что не хочешь остаться?
        - Да,  - ответила Ванья, скривившись. Она старалась произносить поменьше слов, потому что раны на груди натягивались, когда она говорила. Хоть бы Пол не разглядел, что ей больно. А разглядит  - она свалит все на болезненную менструацию. С ним это работает, а вот с Эдит  - нет, Эдит тщательно следит за ее циклом.
        - Будь поспокойнее сегодня вечером,  - сказала Эдит из ванной.
        - Обещаю, что буду послушной девочкой.  - Ванья надела сумку через плечо.  - Я выйду. Подожду такси. У кого-нибудь из вас есть покурить?
        - Ты уже получила деньги на такси.  - Ванья услышала, насколько Пол раздражен. Они весь день дулись, и тому были причины. Когда Ванья явилась домой после концерта в «Третьем пути», скрыть опьянение не удалось.  - К тому же мне не нравится, что ты куришь, но если уж тебе так надо, покупай на свои.
        - Ты куришь. Эдит курит. Вот и я курю.
        На лестнице она встретила Хольгера и остановилась на ступеньку выше его. Хольгер спросил, куда она направляется, и, выслушав ответ, сказал  - береги себя. Потом вынул бумажник и дал ей пятисотку.
        - Вот тебе на такси.
        Хольгер напоминал Ванье о ее последнем счастливом лете. Ей было двенадцать, и Хольгер возил ее в лагерь на Детский остров. Две недели, пока Эдит с Полом были в Берлине.
        В то же время он напоминал Ванье о том, что ей никогда больше не будет двенадцать и, может быть, она никогда больше не будет счастлива так, как тогда.
        Ванья взяла деньги, сказала «спасибо» и протиснулась мимо него. Ощутила запах его воды после бритья  - и чего-то еще. Вроде мыла и кожи. Именно так пахло в его квартире в Эстермальме.
        Ванья вышла во двор и присела на лавочку между разворотной площадкой и старыми конюшнями. Тяжело пахло навозом.
        Через несколько минут из гостиницы вышла Айман. Она заметила Ванью и подошла к скамейке. Было видно, что она плакала.
        Айман села рядом с Ваньей, и девочка почувствовала, что разговор будет непростым.
        - Когда я обняла тебя на кладбище, то заметила, что тебе больно,  - сказала Айман, помолчав.  - Ты сделала себе больно?
        Ванья окаменела, но ничего не ответила. Она не знала, как объяснить. Сидела молча.
        - Ладно,  - сказала Айман.  - Поговорим, когда будешь готова.  - Она поднялась, чтобы вернуться в гостиницу. Но прежде чем оставить Ванью одну, Айман подтянула рукав.
        Вдоль руки Айман тянулись несколько длинных шрамов.
        Симон
        «Кристиан Тиран»
        Кровавый дождь из Сахары так и не достиг Сконе. Но если бы кровь полилась с неба на продрогшую, одетую в черное очередь перед подвальным клубом «Кристиан Тиран» на Кристиан II-вэг в Энгельхольме, все решили бы, что так и задумано. На входе кто-то раздавал бритвы, и из окошка комнаты, приспособленной под гримерную, Симон увидел трех девочек с изрезанными руками. У одной из них в ухе в качестве сережки висел тампон, а на футболке значилось «Меня трахнули ножом».
        Народу было уже много, но, возможно, многие пришли, чтобы увидеть группу на разогреве  - местную знаменитость, игравшую классический блэк-метал. Сам Симон думал, что они сосут. Музыка у них вполне нормальная, а вот тексты и оранжировки очень так себе, не говоря уже о названии. Они назывались «Burning Corpses[8 - Горящие трупы (англ.).]», и если уж людям не пришло в голову чего пострашнее, то пусть занимаются каким-нибудь другим делом.
        Шприц лежал на треснувшей фарфоровой тарелке. Пустая бутылка из-под красного вина стояла рядом, и Симон был благодарен, что Эйстейн оставил его в покое.
        Что-то случилось в «Третьем пути» вчера ночью, о чем Эйстейн не хотел говорить, как не хотел говорить, откуда у него синяки на лице. Симон предположил, что его кто-то отлупил, и Эйстейн стыдится этого.
        Подвальное помещение на самом деле было гаражом, временно закрытым на ремонт. Гримерная располагалась на середине лестничного пролета, и через зеркальное окошко Симон мог видеть все, что происходит внизу, а его никто не видел. Помещение было сравнительно маленьким, и Симон гадал, сколько народу пришло. Сто человек? Сто пятьдесят? Трудно определить. Все слиплось в черную массу.
        Будет тесно и, наверное, душно. И пахнуть будет плохо. Реально плохо. Кажется, внизу уже начало вонять. Под сценой, невидимые для публики, лежали отбросы с бойни, рыбьи кишки и несколько дохлых крыс. «Burning Corpses» думали, что будет круче, если подвесить все к потолку на крюках, как делают другие, но Симон считал, что разбросать все это под сценой  - еще отвратительнее. Пусть все начнется как бы крадучись. Голод всегда приходит крадучись.
        Симон наблюдал за начинавшимся столпотворением. Если прищуриться, люди похожи на насекомых, на черных жуков, может, каждый  - мокрица или таракан. Симон не знал, как долго он сидел в гримерной и таращился вниз, но группа разогрева уже начала играть; халтура, как он и ожидал, но публике нравится.
        Через сорок пять бесконечных, как вечность, минут они закончили и убрались тем же путем, каким пришли,  - через публику, их хлопали по спинам, как рок-звезд, после чего они протиснулись к выходу. Школьники, которые дисциплинированно ходят курить на улицу.
        Опустился черный занавес, отделив сцену от публики.
        Бойня, семь на пять метров.
        Один из рабочих сцены вышел на помост, неся в обеих руках по большому пластмассовому ведру. Поставив ведра на пол, он, едва сдерживая тошноту, снял крышки. Покрытый с головы до ног белой мукой, рабочий вытряхнул из ведер на пол сцены рыбьи кишки.
        Двое других вкатили на помост стробоскоп. Он был незаменим для визуальных эффектов и назывался «Падучая»  - по старому названию эпилепсии. Круговые вспышки заставляют людей терять равновесие и падать, а жар от ламп такой, что можно обжечься, если подойти к аппарату слишком близко. У Симона были такие ожоги: один на плече и еще один, большой, похожий на змею,  - на спине.
        Тема сегодняшнего вечера  - причиняем себе боль.
        Несмотря на тщательно продуманную программу, Симон понимал: случиться может что угодно, и вспомнит он потом немногое.
        Айман
        Полуостров Бьере
        Общаясь с людьми, подверженными зависимостям, Айман словно заражалась от них. Нечто вроде эффекта плацебо: в таких случаях она тоже словно пьянела. Время от времени Айман выпивала бокал вина, но это случалось очень редко и практически никогда с тех пор, как она забеременела.
        Алкоголь похищает мозги, как террорист. Допамин и эндорфин, собственный морфин мозга, запускают систему поощрений, и чувство удовлетворенности жизнью возрастает. В этом и заключается соблазн.
        Мозг, однажды обманутый, не забывает приятных ощущений и с удовольствием позволяет обмануть себя снова.
        Если дофамины и эндорфины  - ключ зажигания, то глутамат  - педаль газа. Это вещество-акселератор, оно влияет на центральные функции мозга, такие как память и, грубо говоря, способность мыслить. Влияние это полностью негативно и ухудшает способность принимать разумные решения, а также помнить их. И наконец, педаль тормоза  - это нейромедиатор с обозначением ГАМК, разновидность масляной кислоты, которая замедляет реакции. Пьяницы делаются неуклюжими и медлительными.
        Иными словами, Господень совет человеку  - проявлять умеренность с алкоголем  - в равной степени внятен и разумен.
        Айман знала все это; вот почему она пила нечасто. Но знала она и то, что люди редко читают медицинскую литературу.
        При проведении медицинских экспериментов объектом исследования, по этическим причинам, бывают не люди, а животные вроде мышей или кроликов. Эти зверьки проявляют весьма специфическую реакцию на алкоголь. Если посадить мышь в замкнутое пространство, где стоит миска с водой и миска с высокоградусным спиртом, мышь в ста процентах случаев выберет спирт. Однако мышь отличается от человека тем, что никогда не напивается до бесчувствия. Когда концентрация алкоголя в ее крови достигает примерно одного промилле, мышь прекращает пить. Ее слегка водит из стороны в сторону, но она не теряет координации. Мышь инстинктивно знает, как получить удовольствие от алкоголя, а человек  - нет.
        Холодный день перешел в теплый для этого времени года вечер, и Айман с Хольгером Сандстрёмом сидели за шатким столиком в его номере. Хольгер потягивал джин с тоником, Айман удовлетворилась содовой. Говорил в основном Хольгер; его голос был мягким, улыбка  - самодовольной. Он говорил, что ему не хватает Ингмара. Что ему больно, что старый друг так и не смог жить своим искусством.
        Айман не очень хорошо знала Хольгера. Была лишь пара коротких встреч несколько лет назад. Но она сомневалась, что Ингмар действительно нравился Хольгеру.
        Говорят лишь уста, но не сердце.
        - Он не умел продавать себя.  - Хольгер всем телом тяжело откинулся на спинку стула, и Айман заметила, что от ножки стула отвалился большой кусок ржавчины. Хольгер портит вещи каким-то хитрым, почти загадочным способом, подумала она. Как будто материальный мир считает его слова лживыми и идет трещинами от этого. Айман заметила, что больше не слушает Хольгера. Просто смотрит в темноту, слушает, как где-то в тумане мычат коровы.
        Эдит, сидевшая поодаль на ржавом садовом стульчике, поставила бокал с вином и зажгла сигариллу, от которой запахло кофе со сливками.
        - Как, по-вашему, Йенс и Исаак подходят друг другу?
        Противоположности часто сходятся, подумала Айман, но она не очень поняла вопрос.
        - В каком смысле подходят?
        Со стороны Хольгера послышался вздох, а Эдит с загадочной улыбкой наклонилась к Айман и продолжила:
        - Исаак  - мифоман, и одна из его самых больших выдумок  - что он гомосексуалист. Он почти верит в это, но, насколько я знаю, у него никогда не было сексуальных связей с мужчинами, а уж с Йенсом Хуртигом и подавно.
        Айман заерзала. Ей стало неудобно. Она даже не думала о таких вещах.
        - Исаак молод и наивен, он пока не знает точно, кто он. Хочет походить на своих кумиров. Ларс Лерин, Фрэнсис Бэкон, Саломе, Яспер Джонс, Кеннет Энджер и Энди Уорхол. Все образцы Исаака  - геи либо были геями, хотя Уорхол скорее асексуал.
        Век живи  - век учись, подумала Айман; Эдит с довольным видом смотрела на нее.
        На террасу вышел Пол в компании Йенса и Исаака.
        - Вот это живописно.  - Он показал на бокал вина и поцеловал Эдит в щеку, после чего сел.
        - Куда собралась Ванья?  - спросила Айман.  - Она как будто немного подавлена.
        - К какому-то приятелю в Энгельхольм.
        Пол поискал сигареты в нагрудном кармане.
        - Ее довела до депрессии музыка, которую она слушает,  - сказал он, доставая пачку.  - Ей такое явно не на пользу.
        Сливочный дым от сигариллы Эдит смешался с дымом ментоловой сигареты Пола, и Айман подумала, что так пахнет и в их квартире.
        Она подумала о кассетах и бросила взгляд на Хуртига, который прислонился к дверному косяку, скрестив руки на груди. Может, он сейчас думает о том же, о чем и она? Хуртиг встретил ее взгляд, но быстро отвернулся, проведя рукой по щетине.
        Пол откупорил бутылку, поставил ее на стол и посмотрел на Айман.
        - Такую же музыку вы разрешаете подросткам сочинять в «Лилии». Ванья на днях дала мне послушать одну запись, которую сделали они с Марией.
        - Ванья творческий человек,  - заметила Айман.  - Она музыкальна, у нее талант писать. Я считаю, что музыка позволяет ей канализировать негативные чувства. Что-то вроде противостояния темноте.
        Пол покачал головой.
        - Не хочу быть снобом, но звучит как любительская психология. Разве музыка пошла на пользу Марии? Канализировала эти самые негативные чувства или просто разбавила их?  - Он пожал плечами.
        - Ингу любил «Битлз»  - и прострелил себе голову,  - сказал Хольгер.  - Запретим «Битлз»?
        Айман снова посмотрела на Хуртига  - тот стоял, задумавшись.
        Обстановка становилась то напряженной, то веселой, и у Айман появилось чувство, что под гладкой поверхностью скрывается нечто шероховатое. Сидящие здесь люди знали друг друга много лет  - и все равно между ними оставались какие-то тайны.
        А сама она делит тайну с этим полицейским, хотя они едва знакомы. Только Йенсу Хуртигу известно о ее беременности.
        Она доверила своего ребенка ему  - и никому другому.
        Они говорили дальше  - о чем угодно, только не о человеке, ради скорби по которому собрались. Кроме Хольгера, упомянувшего о музыкальных вкусах Ингу, никто не сказал ничего об умершем друге. Выпили еще одну бутылку вина, после чего Пол предложил переместиться в гостиничный бар.
        Все согласились. Эдит и Пол, прихватив бокалы, исчезли в номере Хольгера и закрыли за собой дверь.
        Айман наблюдала за ними в окно; то, что она видела, походило на молчаливую ссору.
        Иво
        Патологоанатомическое отделение
        Увидев расплавившиеся остатки плеера рядом с серым мешком, в котором лежал труп, Иво Андрич понял: в мешке  - очередной мертвый подросток.
        Кассетный плеер по большей части обуглился, и восстановить запись было невозможно. Но это и не понадобится. Иво знал, что полицейские обнаружили бы на кассете. Во всяком случае  - приблизительно.
        «Epidemija[9 - Эпидемия (серб.).]»,  - подумал он; ему стало грустно. Все это напоминало заразную болезнь. Причина эпидемии оставалась загадкой, и решения ее до сих пор не нашли.
        Утверждать, что избалованные юнцы, у которых слишком много свободного времени, просто раздувают проблемы из пустяков,  - значит отрицать феномен, думал Иво, пусть даже сам он продолжал считать самоубийство одной из оборотных сторон благополучия. Когда человек изо всех сил бьется, чтобы свести концы с концами, и все часы бодрствования посвящает тому, чтобы заработать себе на еду, у него просто нет сил на то, чтобы лишить себя жизни.
        Наверное, я старый уставший циник, подумал Иво.
        Семнадцатилетний Давид Литманен купил колбасу и бутылку газировки на автозаправочной станции возле Исландсторгет. Спокойно поел, а потом подошел к бензоколонке, облил себя бензином и поджег. Продавец не успел среагировать. И, если бы юный Литманен не отбежал в сторону от колонок с бензином, эта история могла бы иметь куда более серьезные последствия.
        Свидетели видели, как пылающий человек-факел бежит по Блакебергсвэген.
        Хуртиг
        Полуостров Бьере
        Хуртиг и Айман вышли на террасу перед баром гостиницы, чтобы глотнуть свежего воздуха.
        - Как вам работается в «Лилии»?  - спросил Хуртиг.  - Нет ощущения бессилия?
        Он вспомнил, какая темнота накрыла его душу вчера вечером в той пещере. Капитуляция перед жизнью, перед всем, что прекрасно.
        - Бессилие ощущаешь почти всегда,  - ответила Айман.  - И если хочешь помочь, то, мне кажется, необходимо самому знать, что такое «мне плохо».
        - А у вас есть такой опыт?  - Хуртиг подумал, не слишком ли личный вопрос он задал.
        Айман кивнула.
        - До встречи с Исааком в Берлине я была готова рассыпаться на куски.
        - Значит, Исаак помог вам обрести почву под ногами?
        - Можно и так сказать,  - уклончиво ответила Айман, и Хуртиг понял, что она не хочет говорить об этом.
        Когда они вошли в бар, оживленная беседа была в разгаре.
        - Все помечено штрихкодами,  - говорил Исаак, указывая на пачку сигарет в руке Эдит.  - Это метка дьявола. Два длинных штриха слева, два таких же  - посредине и справа. Это означает «шесть-шесть-шесть», и это ритм всех штрихкодов, проверь какой угодно…
        Эдит перевернула пачку, и Хуртиг заглянул ей через плечо. Точно. Три раза по два длинных штриха.
        - Метка дьявола  - это капитализм.
        - Ты богат, как тролль,  - сказала Эдит.  - Ты капиталист, хотя на твоих картинах и нет штрихкода. И с каких это пор ты начал ссылаться на Библию, чтобы обосновывать свои теории? Ты что, стал религиозным?
        - Исаак не религиозен, как бы он ни хотел казаться таким,  - заметил Хуртиг.  - Возможно, гей и марксист, во всяком случае  - в теории, а капиталистом человек становится, как только у него заводится больше денег, чем ему нужно. Но  - религиозность? Нет, вряд ли. Это просто украшение на его имидже.
        Исаак рассмеялся и зааплодировал.
        Пол и Хольгер сидели в креслах, на столе между ними стояла наполовину опустевшая бутылка виски. Хуртиг заметил, что Пол начинает пьянеть. Движения стали резкими, на лбу выступил пот. Эдит недовольно поглядывала на него.
        Хуртигу понадобилось в туалет; он извинился и вышел в холл.
        Возвращаясь, он заметил черную записную книжку на полочке над раковиной.
        Он понимал, что содержание книжки личное, но любопытство победило, и он раскрыл книжку на первой попавшейся странице.
        АС, я пишу и подчеркиваю буквы.
        АС: инициалы Aiman Chernikova.
        AC: Ctrl + A  - «выделить все», а потом Ctrl+C  - «копировать».
        Если бы писать было так же просто. Скопировать свою жизнь, вставить в компьютерный документ. Отредактировать свое существование, чтобы стало интересно.
        AC: Электрический ток, который меняет направление.
        Как вся моя жизнь. Казахстан, Иран, Белоруссия, Швеция и теперь вот  - Германия.
        AC: Сокращенное Anno Christi, Лето Господне, то есть  - нулевой год.
        AC  - подходящие инициалы для того, кому ноль лет.
        Anti Christ.
        Ощущая себя перебежчиком, он закрыл книжку и вернулся к остальным.
        - Чье это?  - спросил он, притворяясь, что не знает.
        - Мое,  - удивленно сказала Айман.  - Где вы ее нашли?
        Она встала, подошла к Хуртигу, и он отдал ей книжку.
        - Она пишет мемуары,  - вставил Исаак.  - Или это будет роман? Сколько таких книжек ты уже исписала?
        - Шестьдесят пять,  - ответила Айман, засовывая книжку в сумочку.
        Эдит подошла к музыкальному автомату, стоявшему в углу, и, когда Пол поднялся с кресла, из динамиков полилась «Sweet Child O’ Mine» Guns’N’Roses.
        Пол прибавил громкости и постоял, опершись на стол, прежде чем подойти к Хуртигу.
        - Мне надо поговорить с тобой. О твоей работе.  - Он что-то забормотал, и Хуртиг налил себе еще вина, чтобы достичь такого же градуса опьянения. Так обычно бывало легче вести беседу.
        Краем глаза он увидел, как Эдит приглашает Исаака на танец.
        - Тут сорока на хвосте принесла, что ты расследуешь волну самоубийств среди молодежи,  - продолжал Пол.  - А я собираюсь писать репортаж об этом, и мне нужны детали. У меня есть доступ к «помойке», и, как я понял, эти ребята в момент самоубийства слушали какую-то музыку. Так?
        Хуртиг признал, что это правда, но что он может сказать по этому поводу лишь несколько общих фраз. Он опасался, что и так уже превысил свои полномочия, просто подтвердив эти общие фразы. Пол, словно читавший его мысли, объявил, что все, что он хочет знать, вполне подпадает под закон о защите источников.
        - Каждый имеет право передавать сведения прессе, не будучи за это наказанным и не рискуя, что его личность раскроют. Первая глава, первый параграф «Акта о свободе печати».
        Хуртиг рассмеялся, и Пол объяснил, что двадцать лет в мире газетчиков научили его, что самое важное для журналиста  - это источники. Если ты не бережешь источники, тебе нечего ловить в профессии. Нет источника  - нет текста.
        Через некоторое время они, естественно, заговорили о смерти Марии Альвенгрен.
        Пол объяснил, как он беспокоится за Ванью, и повторил уже сказанное: музыка, которая ей нравится, отрицательно влияет на нее.
        - Столько крови, огня, смерти и ненависти. Чёрт, хотел бы я, чтобы она слушала «Clash» или «Ramones». Конструктивная злость.
        Хуртиг подумал, что Пол, кажется, хороший человек, и решил помочь ему со статьей.
        - Пришли мне свой текст; я посмотрю, не смогу ли что-нибудь добавить.
        Пол кивнул, сказал, что ему надо на воздух и что он хочет дозвониться до Ваньи, узнать, все ли у нее в порядке. Он взял телефон и вышел на террасу.
        Эдит, теперь уже явно опьяневшая, танцевала с Исааком в центре зала. Исаак провоцировал ее на дьявольски вызывающие па.
        Хуртиг уселся в кресло рядом с Хольгером и налил виски из почти опустевшей бутылки.
        - Ревнуешь?  - спросил Хольгер, кивая на Исаака.
        Нога Эдит оказалась на бедре Исаака в танце, сильно напоминавшем имитацию полового акта.
        Я-то нет, подумал Хуртиг, глядя на Пола в окно. А он  - да.
        Черная меланхолия
        «Кристиан Тиран»
        Мне было одиннадцать; я долго размышлял о тех странностях, которые есть в Библии, и спросил папу, почему Бог сказал «Да будет свет», хотя Он сотворил день и ночь в первый день, а Солнце, Луну и звезды изобрел только на четвертый.
        Я задумался  - появился ли свет в первый день или люди просто написали неправильно, и не была ли эта Библия пробным экземпляром, и не существует ли более удачных версий. Но папа только ответил, что это Слово Господне, закрыл дверь и оставил меня наедине с моими мыслями.
        Я думал, что папа и все другие папы, может быть, воспитывают своих детей в слепой вере в Бога потому, что сами сомневаются в Его существовании, но когда я сказал об этом, мои слова вызвали бурную реакцию, и мне пришлось объясняться перед всей общиной. Члены общины молились, то и дело перебивали меня, рыдали, и это затянулось надолго.
        Вчера я был рассеян и потому порезал себя больше, чем обычно. Чтобы спасти положение. Кухонный нож очень эффективен, руки выглядят блевотно. Голова  - не знаю. Она горячая, липкая, в глазах щиплет.
        - Тебе нужен врач.  - Какой-то молодой человек не отрываясь смотрит на меня, и я не выдерживаю. Взгляд, как у куратора или учительницы. Наигранное беспокойство человека, который на самом деле хочет просто поскорее вернуться домой к семье и сесть перед телевизором. Эти глаза говорили: надо, чтобы я прекратил быть тем, кто я есть, и не причинял бы окружающим беспокойства.
        - Будь спокойнее…  - Парень кашляет.  - Ты же, блин, совсем псих.
        Ты не знаешь, что такое псих, думаю я и снова остаюсь в одиночестве.
        - Мне нужны деньги на новые струны,  - сказал я, потому что знал: маме нравится думать, что я играю на гитаре.
        Для семьи я был гитаристом, который играл так много, что струны постоянно рвались. Мама дала мне деньги. Я купил на них пиво, и в тот же день струны порвались по-настоящему. Мне все равно нужны были деньги, но я не мог больше лгать.
        Почему я никогда не стремился узнать, кто я?
        Есть только один толковый ответ.
        Человек предпочитает мифы.
        Вот почему я делаю то, что делаю. Чтобы показать всем, что миф в конце концов становится жизнью и правдой.
        Скоро умрет еще один человек. То же происхождение, та же жизнь, такая же очевидная часть мифа.
        Мы не виделись больше полугода. Я получил первую кассету, слушал ее тайком. Сердце тяжко билось от предвкушения, когда я нажал кнопку и стал слушать.
        Голос звучал по-другому. Глуше, взрослее.
        «Помнишь, как мы играли в «Убийство в Восточном экспрессе»? Я был Эркюлем Пуаро, диван в папином кабинете  - вагоном, где я допрашивал тебя, а ты был убийцей. Помнишь?»
        Потом молчание. Только тихий шум.
        «Когда-нибудь мы сыграем эту пьесу по-настоящему».
        Я задерживаюсь в гримерной еще ненадолго. Пишу несколько строк на бумажке, прицепляю ее на стену и ухожу.
        Жизнь  - это не игра, пишу я. Это война, победить в которой не удастся, и есть только одно правило: каждый сам за себя, и Бог  - против всех.
        Симон
        «Кристиан Тиран»
        - С ума можно было сойти,  - сказал Козлиная Бородка, солист «Burning Corpses».
        Участники группы разогрева собрались вокруг столика Симона и Эйстейна.
        - Обычный концерт Голода,  - сказал Симон, и ему стало почти жаль их  - так они смутились. Но играли ребята определенно не так плохо, как он ожидал.
        - Где Голод?  - спросил кто-то.  - Вы хорошо его знаете?
        - Его?  - отозвался Симон.  - Он или оно удрало отсюда надолго.
        - Но забыло свой усилитель.
        - Мы о нем позаботимся.
        Симону хотелось, чтобы мифы, окружающие Голода, были правдой, а не строились на сказках о разбойниках, но этот чёрт Эйстейн просто непредсказуем, и рассказывать про усилитель правду уже поздно. Эйстейн придумывает массу всего, и эти истории живут собственной жизнью. Никто не поверит Симону, что Голод собрал усилитель сам.
        Во всяком случае, Козлиная Бородка и прочие из «Burning Corpses» выглядели довольными. Сейчас они думают, что принадлежат кругу посвященных.
        - Не хотите присоединиться к вечеринке после концерта?  - спросил Бородка.  - На Бьере.
        - Может быть.
        Кто-то похлопал Симона по плечу. Еще одного человека он сейчас не в силах вынести. На этот раз явился устроитель, рослый парень с красным ирокезом; он принес гонорар. Две тысячи монет плюс две с половиной  - за проданные пластинки и сувениры. Хорошо, что выпивка бесплатная, иначе убытков было бы еще больше. Эйстейн занялся деньгами. Сумма как раз покроет долг за пакетик, который только что кончился, но сегодня вечером Симону понадобится еще.
        Ванья
        «Кристиан Тиран»
        Ванья все же выпила слишком много. Час ночи и девять пропущенных голосовых сообщений от Пола.
        От выступления Голода в памяти остался какой-то дикий паровой каток и мигание стробоскопа, от которого потом долго рябило в глазах. Вонь тухлой рыбы  - и фигура на сцене.
        Сегодня Ванья была одета так же, как вчера, плюс окровавленные бинты на груди, но на макияж махнула рукой. Сегодня вечером она себя не резала  - вчерашние раны снова начали кровоточить.
        Она была бледной копией самой себя.
        Ванья купила еще пива, вышла на улицу и закурила. Сигареты она стащила в продовольственном магазине в центре Энгельхольма, применив ту же тактику, что и в «Иса». И почему она взяла всего одну пачку? Осталось лишь три сигареты.
        Она прослушала сообщения Пола. Сначала укоризненные, потом  - тревожные и льстивые. Он наверняка еще позвонит, так что Ванья выключила телефон.
        - Привет, красавица.
        Ванья обернулась. Солист «Burning Corpses» протягивал ей бутылку с черной жидкостью.
        - «Moonshine» и «Турецкий перец»,  - пояснил он с улыбкой.  - Местное фирменное.
        Она сделала большой глоток. То же самое продавали в баре по десять крон за сто миллилитров.
        - Как же классно вы играли,  - соврала она.
        Подтянулись еще двое парней из группы, и бутылка пошла по кругу. Ванья выпросила несколько сигарет. Ребята сказали, что после концерта будет вечеринка.
        - Дома у одного чувака, возле Торекува,  - сказал солист.  - Нас подвезут, а дом свободен. Хочешь присоединиться? Ты же не местная, да?
        - Да.
        - Есть где подрыхнуть?
        Ванья поразмыслила.
        - Нет,  - сказала она погодя. Бутылка сделала круг и снова вернулась к ней, но на этот раз Ванья передала ее дальше. Черт знает что за вкус.
        - Мне нравится повязка с кровью… Настоящая?
        Ну и вопрос, подумала Ванья.
        - Нет, это «Баттерикс»[10 - «Баттерикс»  - сеть магазинов, торгующих маскарадными принадлежностями и «веселыми ужасами».].
        Парни рассмеялись. Она, кажется, тоже.
        - Так хочешь потусить? Приедут двое парней из Стокгольма. Мне кажется, один из них  - Голод. Оба очень похожи на того, что был на сцене.
        Голод, подумала Ванья.
        - Это вряд ли. С чего бы Голоду тащиться на вашу вечеринку?
        Когда ей снова протянули бутылку, она взяла ее. Сойдет, чтобы догнаться.
        Ванья сидела в пропахшем маслом салоне машины и смотрела через заднее окно на черное, совершенно спокойное море; вдали мигал маяк. Она забыла, куда они едут, это не играло никакой роли. Ничто не имело значения, и как же прекрасно было это сознавать.
        Машина проехала по гравийной дорожке и остановилась.
        Когда дверь открылась, послышалась музыка. Вроде знакомая, но Ванья не смогла определить, что это.
        Похоже на ранних «Celtic Frost», но не они.
        Приехавших встретил парень в розовой рубашке, красных джинсах и с короткими, зализанными назад волосами. Он представился как Оскар, и Ванья не пожала ему руку  - ей показалось, что рука воняет кремом.
        - Где Голод?  - спросил парень.
        - Они едут,  - сказал барабанщик из «Burning Corpses», и у Ваньи появилось ощущение, что все летит в преисподнюю.
        Хуртиг
        Полуостров Бьере
        - Вы умны, как Бог и мыши,  - рассмеялась Айман.
        Хуртиг заглянул в свой пустой стакан; он не понял, что имела в виду Айман. Она пояснила:
        - Шучу. Я недавно читала статью о разной реакции на алкоголь у мышей и людей. Вы  - как мышь. Умеренны в отношении спиртного.
        Хуртиг пояснил, что время от времени позволяет себе пиво, но не любит пьянеть до потери контроля.
        - В Лапландии, в центре «водочного пояса», всем известно, чем может обернуться неумеренность.
        Хуртиг попросил Айман сесть рядом и спросил, не принести ли ей чего-нибудь выпить. Она села, но сказала, что все и так хорошо. Она скоро ляжет спать.
        Эдит с Хольгером сбежали, пока Пол сидел на террасе и курил. Исаак в холле разговаривал с владельцем гостиницы. Оказалось, тот не только управляет гостиницей, но и является одним из самых крупных в Сконе коллекционеров живописи.
        В течение вечера Исаак становился все пасмурнее, и Хуртиг решил  - это из-за разговоров о тех девочках. Несколько раз Исаак дал понять, что винит себя в смерти Марии. Что ему следовало быть внимательнее к ее душевным нуждам, отдавать ей больше сил и времени.
        Хуртиг надеялся, что разговор в холле настроит его на другие, более позитивные мысли. Он посмотрел на Айман и вылил в стакан остатки виски.
        - Вы все еще думаете, что я знаю меру?  - Он поднял стакан.
        Айман улыбнулась, сказала, что устала и что ей пора спать.
        - Конечно, исключительно ради ребенка,  - интимно сказал Хуртиг, указывая на ее живот.
        Айман прижала указательный палец к губам и произнесла «ш-ш», после чего встала и ушла.
        Хуртиг услышал, как она желает спокойной ночи Исааку и владельцу гостиницы.
        Когда ее шаги стихли на лестнице, в бар вошел Исаак и признался, что даже он собирается сдаться.
        - День был долгий, хочу отдохнуть перед обратной дорогой,  - сказал он. Хуртиг ответил, что тоже собирается лечь, но сначала выйдет на террасу, проведает Пола.
        - Ты такой заботливый.  - Исаак тепло обнял его.
        Исполняющий обязанности комиссара полиции Йенс Хуртиг залпом осушил стакан и решил больше сегодня не пить. И хотя Исаак обещал, что первый отрезок пути машину поведет он, Хуртиг не хотел подрывать рабочую мощность организма переработкой алкоголя.
        Он вышел на террасу: Пол полулежал на одном из диванов.
        Пол держал в руке телефон, и Хуртиг спросил, как он себя чувствует.
        - Я звонил Ванье раз десять, не меньше, и она не отвечает,  - сказал Пол.  - Но что меня беспокоит еще сильнее  - это что кроме меня, кажется, никого не интересует, где она.  - Пол пьяно икнул.  - Как, например, Хольгер может спокойно кемарить наверху, пока его депрессивная дочка разгуливает неизвестно где?..
        Симон
        Полустров Бьере
        Они сидели на обтянутом белой тканью диване и разговаривали. Симон был спокоен, в отличие от Эйстейна.
        Оскар из Торекува сообщил, что он блэк-металлист, Просто удивительно, что он не знал, кто такие «Venom». А также «Morbid» и «Merciless». «Bathory» он считал панковской группой.
        Этот зубрила из Лундского университета, кажется, считал себя сверхчеловеком. Троица «Burning Corpses» нервно завертелась на своих местах, и фыркнули девчонки-подростки, сидевшие на полу.
        За исключением девочки с повязкой на груди. Она молча сидела в кресле.
        Оскар сказал, что его родители уехали и пора разорить бар. Сначала все было нормально, но вскоре он уже нес какую-то академическую муть.
        Как будто он знал все. Знал, что такое стоять на сцене, быть горячо увлеченным чем-то, любить то, что делаешь,  - и в то же время ненавидеть это. Он сравнивал это «стоять на сцене» с какими-то убогими докладами в университете. Эйстейн его отлупит рано или поздно.
        Возможно, кое в чем он и прав  - ну и что? Оскар говорил, что смысл сатанизма  - достичь изначального хаоса, который существовал до всего, достичь тьмы этого хаоса, жить вне общества и всегда стремиться к недостижимому и неизведанному. Он утверждал, что блэк-метал сродни религиозному фундаментализму. Та же искренняя, чистая вера. Экстаз, эйфория. Концерт  - это и театр, и совместная молитва. Оскар, кажется, умел все, знал все, и Эйстейн уже готов был взорваться.
        Симон понял, что должен остановить его.
        - По-твоему, это театр?  - сказал он, снимая кожаную куртку и закатывая рукава. Раны еще кровоточили, и Оскар забормотал, что, может, и нет, но все же это особая форма искусства. Смешение музыки и религии.
        - Действительность встречается с перфомансом. Вроде того.
        - Вроде того?
        Симон взял один из высоких бокалов, влил в себя пузырьки и отломил ножку.
        - Заявляю, что мне симпатичны мусульмане-фундаменталисты.  - И он направил острие осколка в сгиб локтя.  - Они преданы своей вере, и я восхищаюсь их преклонением. Но вот эта пантомима? Существуют тут какие-то законы?
        - Перестань,  - сказал Оскар.  - Пятна останутся на диване.
        «Burning Corpses» помалкивали, как и девочки на полу. Эйстейн, которого все как будто забавляло, сделал большой глоток того, что у него сейчас было в бокале. Виски, наверное, или какой-нибудь коньяк.
        Девочка с повязкой улыбнулась Симону. Он подумал, что она симпатичная.
        - Суть сатанизма  - хаос, но и у хаоса есть свои законы,  - уверенным тоном заявил Оскар.
        - Физику изучаешь?  - спросил Симон, и Оскар кивнул.
        Симон знал, что такое физика. Легкое надавливание на вену в сгибе локтя. Оскар его даже не заметил, но Симон знал, что он только что проколол вену.
        Давление может быть высоким, особенно если ты выпил. Вот это  - физика.
        Симон убрал ножку бокала.
        Тонкий фонтанчик крови брызнул над столом, достав даже так называемого физика, сидевшего с другой стороны.
        Симон опустил рукав и зажал рану большим пальцем.
        - Ну как, удалась провокация?
        Черная меланхолия
        Полуостров Бьере
        На полуострове Бьере в северо-западном Сконе живет человек, который скоро не будет жить.
        Ханс-Аксель Юнг  - майор в отставке, и я спускаюсь на берег Глимминге, чтобы убить его.
        Каждое утро в это время он выгуливает собаку, и по нему можно сверять часы.
        Туман; свет плоский и мутный, но я вижу край берега и угадываю узловатые ветки березовой рощи. Где-то поодаль жужжит ветряная электростанция; в тумане кажется, что ее лопасти свободно вращаются в воздухе.
        Я достаю револьвер. Бельгийский наган, который Ханс-Аксель подарил папе, когда они служили в армии. Револьвер, которому больше пятидесяти лет и с которым папа учил меня стрелять в пору моего детства.
        Это было лето в Витваттнете, далекое от проведенных под замком будней в Брумме, и был я, который предложил пострелять по оленям в одном саамском поселке. Папе пришлось заплатить компенсацию тамошним сволочам, а меня отправили в Сконе  - учиться дисциплине.
        Жить мне определили у майора Юнга, одного из Старейшин. Он купил дом на западном побережье Сконе, в этом ему помог Ингу.
        И мне пришлось узнать все на свете об интеллекте и об этикете.
        Живот подтянуть, грудь колесом, и «смирно», и «вольно», и подъем с петухами, и бегом марш вдоль залива, а потом  - ледяной душ и переодеться в гражданское.
        Потом было свободное время, когда Юнг уезжал в Хальмстад, в Халландский полк, защищать страну от красных, как защищал страну Вильгельм фон Зальцбург еще в 1624 году, и рядовой Карлссон-номер-91-й, и 87-й тоже защищал, даже если это было только в кино или в комиксах.
        Оставаясь один, я рыскал по всему дому, и так как дом был полон старой военной радиоаппаратуры, свою первую кассету я прослушал именно там.
        Мне не хватало одного человека, и кассеты служили нам средством связи.
        Оружие лежит на дне сумки, пальцы нащупывают жесткую коробку. В ней  - четырнадцать патронов, достаточно для двух полных магазинов. Рядом  - пробирка. Сейчас она прохладная, но очень скоро станет теплой.
        Папа приехал в гости, когда Халландский полк устраивал встречу старых сослуживцев; они с Хансом-Акселем вернулись поздно ночью, разбудили меня и спросили, не хочу ли я пострелять из нагана.
        В саду под каменной оградой они выстроили в ряд пять бутылок и стали ждать, когда я выстрелю; я сосредоточился на бутылках. Пять штук; и я представил себе, что это папа, Ханс-Аксель, Ингу, Фабиан и Вильгельм Карлгрен.
        В наган вмещается пять патронов, и я выстрелил в Фабиана, потом в Ингу и Ханса-Акселя, но когда пора было стрелять в папу, я сначала выстрелил по последней мишени.
        Я заряжаю револьвер, но с предохранителя не снимаю  - не хочу случайно разрядить его.
        Кладу револьвер в сумку и выхожу на прибрежную пустошь.
        Тропинка вьется между низких кустов. Пластиковые пакеты, бутылки и множество другого хлама  - мусорная лента тянется вдоль берега. Работа осенних штормов.
        Синие блестящие скорлупки мидий  - их тысячи  - образуют хрупкий ковер, и под ботинками хрустит. Водоросли пахнут смесью вареной капусты и канализации.
        Я могу коротко описать то, что вижу на берегу, очень просто: водоросли, мидии и низкие каменные стены. Берег покрыт песком и мусором. Море. Туман и темнота.
        Мидии красивые, я это вижу, и что? Они трогают меня не больше, чем гнилые водоросли.
        Я прохожу мимо двух длинных мостков, потом пляж расширяется.
        Я шагаю быстро, и вскоре справа вырастает бункер.
        Я знаю, что Ханс-Аксель близко. Как бывший военный он хорошо чувствует себя среди старых оборонительных сооружений, остатков того времени, когда горела вся Европа, времени, в котором он хотел бы жить.
        Внезапно  - словно удар в голову.
        Мне становится дурно, берег как будто вытягивается в бесконечность.
        Я приваливаюсь спиной к бункеру и пережидаю приступ. С бульканьем, похожим на полузадушенное дыхание, волны накатывают на песок.
        Море  - как вся моя жизнь. Океан текучего серого металла.
        Мертворожденная жизнь.
        Кажется, я слышу собачий лай, но не могу определить, близко он или далеко.
        Я словно съеживаюсь, в то время как остальной мир разрастается до бесконечности. Я чертовски маленький и одинокий.
        Сделай это сейчас, думаю я. Сделай.
        Я достаю из сумки револьвер, снимаю с предохранителя. Поднимаю руку, направляю дуло в висок. Так просто.
        Всего одно короткое движение указательным пальцем  - и шум в голове исчезнет.
        Движение, которым является моя жизнь, прекратится, а земля продолжит вращаться, словно ничего не случилось. Всего через несколько часов ветер занесет отпечатки моих ног песком.
        Но я не стреляю.
        Не сейчас.
        Внезапно до меня доносятся быстрые шаги, чьи-то штаны шуршат по траве и ботинки  - по ракушкам.
        Лает собака. Тень светит бледным светом.
        Я чувствую влажный запах майоровой собаки и мягкую, теплую руку старика на запястье.
        Указательный палец на курке, и я стреляю прямо в тень.
        Лает собака; из-за пелены слез трудно разглядеть что-либо, но я понимаю, что тело лежит на земле рядом со мной.
        Я поднимаюсь и стреляю в неподвижный ком еще четыре раза.
        Четыре громких хлопка  - как четыре коротких стука в дверь, ведущую к несчастью.
        Симон
        Полуостров Бьере
        Эйстейн потом говорил, что он чуть не истек кровью. Но Симон знал, что делает, и сильно сомневался в словах Эйстейна.
        Ту симпатичную девушку с повязкой звали Ванья; в туалете она заклеила Симону рану пластырем. Они немного пообжимались, а потом смылись, прихватив с собой пару бутылок вина.
        Симон не мог понять, есть ли Ванье хотя бы шестнадцать. Но пила она, как алкоголик со стажем, а ее слова были словами человека, прожившего долгую жизнь.
        Ванья достала свой телефон и поставила музыку.
        Симон тут же узнал песню и обрадовался, что им нравится одно и то же.
        «Ever since I was eight or nine I’ve been standing on the shoreline[11 - С тех пор как мне стукнуло восемь или девять, я стою на берегу (англ.).]».
        Он взглянул на серое, как металл, море, лег на бок и посмотрел ей в глаза. Ничего не сказал  - пусть музыка говорит.
        «Always waiting for something lasting[12 - Всегда жду чего-то, что длится долго (англ.).]».
        Ванья наклонилась и поцеловала его.
        - Следующая строчка  - для тебя,  - сказала она и стала подпевать:  - «Lose your hunger you lose your way, get confused and you fade away[13 - Потеряешь свой голод  - потеряешь свой путь, заплутаешь и выгоришь (англ.).]».
        Именно так, подумал Симон; ему не хотелось возвращаться в Стокгольм, где все такое темное, депрессивное. Жизнь может быть чем-то гораздо бoльшим. Она может быть и вот такой  - лежать на песке рядом с симпатичной девушкой.
        «Oh, this town kills you when you are young[14 - Этот город убьет тебя молодым (англ.).]».
        Они говорили не больше часа, но Симон успел рассказать, что у него есть сестра, он ненавидит своих родителей, и прежде всего  - отца и подумывает перебраться в Норрланд. У него там родня, и переезд мог бы оказаться шансом начать все сначала. Сделать новый выбор.
        - Ты правда хочешь умереть?  - спросила Ванья, ложась на него.  - Я хотела умереть вчера, и позавчера, и вообще сколько себя помню. А сейчас  - не хочу.  - Она принялась неловко расстегивать его ремень.
        - Да, хочу,  - ответил Симон, позволяя ей продолжать неловкие попытки.  - Голод  - это про то, чтобы умереть.
        Музыка из телефона заполняла пространство между их лицами.
        «You die young. You die when you’re young. You die when you’re young[15 - Умри молодым. Умри, пока ты молод. Умри, пока молод (англ.).]».
        Ванья сказала, что верит ему, потому что тоже была на концерте. Кое-кого из публики тошнило, но сама она стояла, как парализованная. Если смысл был «умереть», то Голод сумел его донести.
        Симон спросил, что Ванья чувствовала во время концерта,  - и по ее ответу понял, что ей больше шестнадцати. Душой она, может быть, старая женщина.
        - По-моему, так напыщенно! Много насилия, все слишком напоказ. На самом деле  - совершенно бессмысленный концерт.
        Ванья усмехнулась, и он почувствовал, что она ему нравится.
        - Хочешь сказать, что Голод  - это абсолютная аморальщина?  - Он хохотнул, когда Ванья погладила его живот под свитером.
        - Голод  - это абсолютная пустота,  - с уверенностью сказала она, и Симон почувствовал, что у него начинается эрекция.
        Впервые в жизни Симон переживал это чувство  - что есть на свете человек, который его понимает.
        Он чувствовал, что любит ее, и, что бы ни говорил Эйстейн, эта девочка более настоящая, чем Голод когда-нибудь будет.
        «We are shadows, oh we’re shadows. Shadows in the alley[16 - Мы тени, мы тени. Тени в аллее (англ.).]».
        Симон слушал музыку, нежился в голосе Ваньи и под ее руками и наслаждался минутой.
        - Раньше человек, убедивший другого совершить самоубийство, считался убийцей,  - сказала Ванья, и ее руки скользнули вниз.
        У Симона закружилась голова; мысль о том, что он ей нравится, на секунду сделала его счастливым.
        Ванья расстегнула на нем джинсы, и он приподнялся, чтобы их легче было стащить.
        - Но я считаю это чем-то вроде помощи в смерти,  - сказала она.
        Она взяла его руку и положила себе на грудь.
        Вскоре ее лицо оказалось над ним, он ощутил на щеке тепло ее дыхания. Запах спирта мешался с турецким перцем и дорогим красным вином.
        А потом  - влажное тепло внутри нее.
        Песок холодил спину. Симон закрыл глаза, пока Ванья двигалась взад-вперед.
        Ему хотелось остановить время. Навсегда остаться здесь. С ней.
        Но что-то в нем сопротивлялось, и он снова открыл глаза.
        - Я тебя узнал,  - сказал он, не зная точно, что делать.
        Как ласкать того, кто нравится тебе?
        Так же, как тех, кто не имел для тебя значения?
        Потом его тело напряглось. Через несколько секунд она тоже перестала двигаться.
        Становилось холодно.
        Он не знал, что делать. Он не мог дать Ванье то, что ей нужно, и сам не способен был взять то, что она могла ему дать.
        - Мы ведь встречались раньше,  - сказал он и поцеловал ее в шею.
        - Вряд ли,  - улыбнулась Ванья.  - Когда бы это могло быть?
        Симон посмотрел на нее.
        - Может, в прошлой жизни…  - Он потянулся за бутылкой.
        Поднялся. Ее руки соскользнули с него, он сделал большой глоток вина.
        «I’ve got nothing, nothing to wait for. Nothing to wait for[17 - Мне нечего, нечего ждать. Нечего ждать (англ.).]».
        Стоял туман; она незаметно исчезла. Может, он ей надоел; если она захочет снова встретиться с ним, у нее есть номер его телефона.
        Эйстейн нашел его на берегу и сообщил, что так основательно вздрючил этого чёртова Оскара, что с ними больше никто не хочет знаться. Пора убираться домой, в Стокгольм. Автомобиль припаркован поодаль, у разворотной площадки.
        Машину вел Эйстейн  - он был накачан героином так же, как по дороге из Стокгольма сюда, и тогда он тоже сидел за рулем. Но Симону было плохо.
        Все, как всегда, пошло к чёрту.
        «You die young. You die when you’re young[18 - Умри молодым. Умри, пока ты молод (англ.).]».
        Все всегда идет к чёрту, если человек на это решился.
        Вот об этом и поет Голод.
        Хуртиг
        Полуостров Бьере
        Утро Хуртиг начал с основательного душа, после которого спустился к завтраку.
        Остальные спали, и он был в столовой один. Хуртиг положил на тарелку бекон, яйца, сосиски и немного овощей. Как обычно в гостинице, он взял многовато и знал, что съест лишь половину. С тарелкой в одной руке и кружкой кофе в другой он вышел на застекленную веранду.
        Первые лучи солнца окрасили горизонт оранжевым, а газон перед окнами был белым от выпавшего ночью инея. Хуртигу показалось, что где-то воют полицейские сирены.
        Прежде чем сесть, он сходил за утренними газетами. Нераскрытое убийство Фабиана Модина до сих пор маячило на первых полосах; Хуртиг подумал про Олунда, посмотрел на часы и констатировал, что звонить еще слишком рано.
        Погрузившись в чтение статьи о положении в Сирии, он не заметил, как на опушке леса появилась тощая фигурка и через сад двинулась к веранде. Хуртиг думал  - скольким мирным жителям надо погибнуть в кровавой гражданской войне, прежде чем ООН вмешается. Он понимал, что все, как всегда, упирается в конфликт интересов, разыгравшийся между сверхдержавами. Деньги против жизней, подумал он, и тут Ванья вынырнула у него за спиной и спросила, можно ли ей присесть.
        Хуртиг дернулся и едва не перевернул полупустую кружку с кофе, но успел подхватить ее.
        Он подвинул Ванье стул, и она села.
        Волосы девочки были влажными, тушь потекла, и Хуртиг предположил, что она умылась морской водой, прежде чем вернуться в гостиницу.
        - Не на такси?  - наугад спросил он.
        Не отвечая на вопрос, Ванья посмотрела на Хуртига пустым взглядом и сказала:
        - Вы были на концерте в «Третьем пути». Я вас видела. Вы шастали там, заговаривали с людьми, и все знали, что вы легавый, хоть вы и говорили, что вы с какой-то студии, которая записывает диски.
        Вот и конец лицедейству, подумал Хуртиг. Если все видели его насквозь, то нельзя верить ничему, что он там услышал. Кто врал ему, а кто нет?
        Он вспомнил наркушу, на которого напал в туалете. Да, именно это он и сделал  - напал, но тому нарку он сказал, что он полицейский, а не директор студии звукозаписи.
        - Почему вы не остановили меня, когда увидели, что я режу себе грудь?  - спросила вдруг Ванья, обвиняюще глядя на него.
        Хуртиг вдруг вспомнил девочку, которую видел перед уходом. Он ее не узнал. И ничего не мог сказать в объяснение.
        - Я резала себя, а вы видели  - и прошли мимо. Вам самому от себя не противно?
        На этот вопрос у Хуртига не было внятного ответа, и все, что он мог предложить,  - это тысяча извинений и столько же отговорок и оправданий. Не мог же он сказать, что был на работе и у него имелись задачи поважнее, чем хлопотать над юнцами, которые сожгли себе легкие, потому что подошли слишком близко к огню.
        Хуртиг не мог сказать, что это дело Эдит и Пола  - заботиться о том, чтобы она была цела и невредима.
        И уж определенно он не мог сказать, что это дело Хольгера. Хуртиг подозревал, что девочка не знает, кто ее биологический отец.
        - Я слышала, вы выспрашивали насчет Голода,  - сказала Ванья, когда Хуртиг не смог объясниться.  - Зачем? Что вам от него надо?
        Ответить на этот вопрос было проще. Хуртигу проще было не давать объяснений, связанных с изощренной моральной дилеммой.
        - Потому что я или мы  - полицейские хотим добраться до того, кто под именем Голода распространяет кассеты. Ты сказала, что это один человек?
        - Да. Он единственный понимает, каково мне, и я люблю его за это. Почему вы хотите до него добраться? Он просто создает прекрасную музыку, и все.
        Исполняющий обязанности комиссара полиции Йенс Хуртиг рассказал все, что ему известно о Голоде и кассетах.
        И словно чтобы загладить вину оттого, что не вмешался, увидев, как Ванья ранит себя, Хуртиг изложил ей все подробности.
        Наплевал на служебную тайну и параграфы. Он хотел, чтобы девочка, которая режет себя, поняла, что может случиться, если она продолжит в том же духе.
        Что она может кончить, как Мария. Или как тот мальчик из Кунгсгордена. Что она следом за теми братьями-близнецами отравит себя газом. Что ее жизнь может оказаться такой же короткой, как у девочек из Вермлада и Моргунговы.
        Короче мгновения эволюционного ока, и погаснет она в мгновение ока, в недоброе мгновение.
        Он смотрел на Ванью, сидевшую перед ним с расплывшейся под глазами тушью.
        На девочку с исполосованной грудью.
        На дочь с влажными волосами.
        И в первый раз за свою сорокавосьмилетнюю жизнь он рассказал о сестре.
        Рассказал о Лине.
        Идите к чёрту
        Квиккъёкк, пятнадцать лет назад
        Йенс сидит на пне в лесу недалеко от дома в Квиккъёкке.
        Полчаса назад он впервые увидел отца плачущим. Молчаливый лесоруб, который вырос на берегу озера Миртекъяуре, плакал в уверенности, что его никто не видит. Одна комната и кухня, которые делили пятеро братьев и сестер,  - слишком малое пространство, чтобы распускать нюни.
        Семь проклятых дней с тех пор, как не стало Лины, отец, словно окаменев, просидел у кухонного стола и не пошевелил пальцем, пока мать разрывалась со страховками и похоронным бюро. Но сегодня он посадил вишневое деревце в память о своей умершей дочери, трудился без устали несколько часов, копая яму в земле, из которой никогда не уходит мерзлота, и сажая дерево, которое тоже умрет в холодной каменистой почве; а когда закончил, то спрятался за ним.
        Оперся подбородком о черенок лопаты и заплакал, как ребенок, за холодными ветками.
        Йенс Хуртиг сидит на пне, ощущая себя последним человеком на земле.
        Он видит девочку в корыте на солнечной кухне.
        Он видит девочку, потерявшую свой первый молочный зуб. Она кладет его, замотанный в клочок ваты, в берестяную коробочку, которую он смастерил для нее на уроке труда.
        Он видит девочку, которая рисует смешных зверей. У Лининой лошади две ноги, лошадь говорит «гав!».
        Он видит девочку, которая учится рисовать, очень прилежно, но устает и начинает играть на кларнете, хотя на самом деле хотела  - на саксофоне.
        Он видит девочку, которая раздражает его. Ей нельзя входить в его комнату и играть с его вещами. От нее он запирает дверь.
        Он видит девочку, которая растет, пока сам он живет в другом месте другой жизнью. Они встречаются только на Рождество, и он воспринимает как данность, что она оказывается там каждый год, на год старше, и ей есть, что рассказать нового.
        Она ходит в выпускной класс. Ее первого парня зовут Магнус, он застенчив и играет в хоккей в Кируне.
        Она в гимназии. Хочет быть психологом, расстается с Магнусом. Нового парня зовут Филип, на одной ноге у него шесть пальцев.
        Она ходит в университет, но на самом деле хочет чего-то другого. Может, петь или танцевать, но она не уверена в своих мечтах и продолжает посещать университет в Умео.
        Он начинает свою полицейскую практику, она присылает ему коллажи.
        Она не знает, зачем она вырезает и приклеивает разные фигурки  - знает только, что ей хорошо от этого. Картинки напоминают ему странные комиксы Яна Стенмарка.
        Он видит разочаровавшуюся, бывшую мечтательницу, которая больше не посылает ему картинок; и вот последний кадр.
        На фотографии  - Лина лучится радостью; наверху она приклеила «пузырь», вырезанный из старой вечерней газеты. В нем написано: ««Афтонбладет» врезалась в «Экспрессен»».
        Если это не смешно, то что тогда смешно?
        Когда мечты умирают  - умирает человек.
        Йенс Хуртиг сидит на пне в Квиккъёкке и думает: почему, черт возьми, он живет, когда она  - нет?
        Хуртиг
        Полуостров Бьере
        Карл фон Линней знал: цветы раскрывают свои чашечки в разное время суток, и по ним можно сверять часы. Он создал цветочные часы, задействовав цветы от одуванчиков до ноготков; реплика этих часов имелась на заднем дворе гостиницы в Раммшё.
        Солнце только что взошло, и восход принес с собой невысказанное обещание нового начала.
        Хуртиг и Ванья до половины обошли вокруг дома; Хуртиг рассказывал о сестре. Они остановились возле цветов  - хранителей времени. Лицо Ваньи было серым. Хуртиг мучился от сознания собственной никчемности и от угрызений совести.
        Табличка объясняла, как работают цветочные часы, но сейчас цветы уже завяли, и Хуртиг видел только серый ящик с утраченным временем.
        Он смотрел на Ванью, ждал ее реакции.
        Козлобородник луговой, по-английски  - Jack-go-to-bed-at-noon, ястребинка волосистая, арника горная и Mirabilis jalapa  - ночная красавица, цветок-четыре-часа. Они должны раскрываться цветок за цветком, час за часом.
        Высота солнца над горизонтом подсказывает цветам, когда открывать и закрывать чашечки, а высота солнца, в свою очередь, зависит от широты, на которой расположена местность. Но сейчас цветочные часы остановились. В это время года они стояли.
        Как полицейский Хуртиг знал, что время означает «ждать». Сколько часов он, одетый в гражданское, провел, наблюдая за объектами слежки! Время важно для жизни, но как же трудно его описать.
        Хуртиг переживал время как что-то, сквозь что он двигается, что не мешало ему ощущать себя камнем, который неподвижно лежит на дне бурной реки.
        Одно и то же место может явиться в разных состояниях, и это еще один из самых поразительных эффектов времени. Один миг может быть абсолютно пустым, а следующий  - полон жизни.
        И если прямая сообщает о расстоянии между двумя точками, время сообщает о промежутке между двумя событиями.
        До и после.
        Время  - абстрактное понятие, которым Хуртиг пользовался, чтобы создать модель внешнего мира. Вспомогательное средство для осмысления событий, а не реальная величина. Водораздел между прошлым и будущим.
        Для Хуртига существовало время жизни до и жизни после.
        Жизнь с  - и та жизнь, которую ему осталось прожить без младшей сестры.
        Ванья сначала ничего не говорила, но потом тронула его за руку и показала фотографию.
        На снимке была девочка на персидском ковре, и Хуртиг понял, что это маленькая Ванья.
        - Очень может быть, что эта личность покончит с собой,  - сказала Ванья.  - У нее нет семьи. Нет корней. Никто не знает, кто ее отец, а мать  - психически больная.
        Хуртиг захотел все ей рассказать. Но он не знал, сможет ли поддержать ее, когда у нее подкосятся ноги.
        - У тебя есть Пол и Эдит,  - сказал он, чувствуя себя отвратительно.
        Ванья покачала головой.
        - У меня есть только я сама.
        - А Голод?
        - Я люблю его. Но не знаю, любит ли он меня.  - Ванья как будто растерялась.
        - Ты хорошо его знаешь?
        Она пожала плечами.
        - Какой он?
        - Не такой, как вы думаете.
        - И что я о нем думаю, по-твоему?
        - Что он злой.
        - А что такое злость?
        Они стояли возле остановившихся цветочных часов, возле умершего времени. Дневной цветок, прочитал Хуртиг, Ipomea tricolo.
        - Равнодушие,  - сказала Ванья с убежденностью шестнадцатилетней.  - Все, чем Голод не является.
        Хуртиг мог бы спросить, как его зовут, как он выглядит или где живет.
        Но он решил не спрашивать. Сейчас он человек, а не полицейский; ему не хотелось разрушать возникшее между ним и этой девочкой доверие.
        - Я в гостиницу,  - сказала Ванья.  - Спасибо, что рассказали про сестру.
        Хуртиг кивнул, и она оставила его в одиночестве. Хуртиг посмотрел на небо. Будет хороший день, подумал он, предвкушая спокойную поездку на машине домой.
        Внезапно на террасе послышались взволнованные голоса.
        Хуртиг зашел за угол и успел увидеть, как спина Хольгера исчезает за дверью ресторана.
        Эдит и Исаак курили, сидя за столом. Они тоже ссорились, торопливо и тихо, и Хуртиг не слышал, о чем они говорили. Эдит всплеснула руками, встала из-за стола и ушла в ресторан следом за Хольгером.
        Взгляд Исаака был мрачным и не смягчился, когда тот увидел Хуртига.
        - В чем дело?  - спросил Хуртиг, усевшись рядом с Исааком за стол. Сидеть на улице было холодно, но Исаак выглядел взволнованным, и Хуртиг хотел узнать, о чем шла речь.
        Исаак закурил очередную сигарету.
        - Хольгер  - идиот. В том и дело.
        - Что стряслось?
        - Деньги,  - с ударением сказал Исаак.  - Счет за вчерашнюю вечеринку. Когда дело касается денег, с Хольгером трудно. С Эдит тоже.
        Хуртиг понял, что Хольгер для Исаака кто-то вроде мецената, но ведь меценат ему сейчас не нужен? У него астрономический годовой доход, его картины отлично продаются: нулей больше, чем у его коллег.
        Крючок, подумал Хуртиг, не понимая, откуда взялась эта мысль. Исаак на крючке у Хольгера Сандстрёма.
        И деньги тут ни при чем.
        Исаак устало улыбнулся и переменил тему разговора:
        - Смотрел утренние новости?
        - Нет.
        Исаак рассказал о случившемся, и через пять минут Хуртиг уже сидел в машине.
        Но направлялся он не в Стокгольм.
        Айман
        Полуостров Бьере
        Айман позавтракала поздно в ресторане гостиницы. Исаак составил ей компанию.
        Он уже посмотрел местные новости и рассказал Айман об убийстве.
        Труп нашли рано утром возле одного из бункеров на берегу между Раммшё и Глимминге; новость ушла в газеты в первой половине дня.
        - Но это же где-то здесь,  - сказала Айман.
        - И километра не будет. Йенс поехал туда осмотреть место.
        - Когда это случилось?  - Айман отложила вилку.
        - Ночью или сегодня рано утром. Ты разве не слышала полицейские сирены?
        - Нет, я спала крепко.  - Айман покачала головой.  - Проспала до десяти часов.
        Хольгер сел рядом с ними и поставил перед собой тарелку со шведского стола: целая гора бекона, колбасы и яиц, приготовленных по меньшей мере тремя способами. У Хольгера был усталый вид.
        Пока Хольгер ел, Айман изучала его.
        Светлое лицо, маленький курносый нос и полные губы над двойным подбородком. Капли пота на лбу, скучливые глаза.
        Можно научиться симпатизировать большинству людей, но Хольгеру… Айман не понимала, почему Исаак с ним общается.
        Хольгер слышал об убийстве на берегу.
        - Уже известно, кто это?  - спросил он.
        - По-моему, его звали Юнг,  - коротко сказал Исаак.  - Да, так… Ханс-Аксель Юнг. Майор или вроде того.
        Хольгер отправил в рот несколько кусков яичницы-болтуньи, и Айман подумала, что еда как будто разрастается у него во рту.
        Она отвернулась и увидела на подъездной дорожке Эдит и Ванью.
        Исаак встал из-за стола и открыл дверь.
        - Откуда идете?  - спросил он.  - И где Пол?
        - Где-нибудь. Ищет Ванью.  - Эдит пожала плечами.
        Девочка отправилась в номер, а Эдит составила компанию завтракавшим. Оказывается, Ванья выключила телефон, поэтому дозвониться до нее было невозможно. Ночь она провела у приятеля в Энгельхольме.
        - По крайней мере, сейчас она здесь,  - сказала Эдит.  - Это главное. Мы совершили примирительную прогулку.
        Эдит улыбалась, но не могла скрыть беспокойства в глазах.
        Хуртиг
        Полуостров Бьере
        Хотя Хуртиг не имел полицейских полномочий в этом районе, полиция Сконе пошла ему навстречу, когда он попросил доступа к месту преступления. Понадобилось лишь два телефонных звонка.
        Он припарковал «Волгу» на посыпанной гравием разворотной площадке возле оцепленного района; его встретил коренастый человек с усталыми глазами. Он представился как комиссар Гулльберг и рассказал, что ему известно об убитом.
        Ханс-Аксель Юнг, офицер в отставке, вдовец. Уроженец Стокгольма, но купил здесь дом двадцать лет назад. По словам соседей  - глубоко религиозный, волк-одиночка; его не особенно любили из-за того, что он отказывался брать свою собаку на поводок. В момент убийства фокстерьер был при нем.
        - Тело в медицинской лаборатории в Линнчёпинге,  - сказал Гулльберг.  - Было сделано пять выстрелов, столько же пуль найдено. Они довольно необычной разновидности, применялись в шведской армии в пятидесятые-шестидесятые годы, поэтому не исключено, что оружие принадлежало самому майору Юнгу. В его доме сейчас работают техники.
        Они пошли к бункеру, возле которого было обнаружено тело.
        - Здесь он лежал,  - Гулльберг указал на землю возле бетонной стены; Хуртигу это показалось лишним  - на земле остались пятна крови. Гулльберг двинулся дальше вдоль бункера.  - Идемте со мной.
        Они пошли вдоль красного от водорослей берега; метрах в тридцати от бункера стояла белая палатка техников. Гулльберг остановился и откинул полог.
        На песке внутри палатки виднелись пятна крови, кое-какие предметы разложены на пластмассовом столике. Отрезок окровавленного бинта, две бутылки из-под вина и облепленный песком комок рыбьих внутренностей.
        - Ночью здесь находился не один человек, и это примечательно, учитывая время года,  - заметил Гулльберг.  - Мы нашли такие же следы подошв, как на месте преступления, сорок второй размер, и вот эти вещи. На винных бутылках два набора отпечатков пальцев, пробы крови с бинта отправлены на анализ.
        - А рыбьи потроха?  - спросил Хуртиг.  - Они как будто довольно свежие.
        - Да. Можно подумать, что те, кто был здесь ночью, рыбачили, но это невозможно.
        - Вот как? Не понял.
        - Карп,  - сказал Гулльберг.
        Хуртиг кашлянул.
        - Прошу прощения, никак не соображу, в чем дело.
        - Карп  - пресноводная рыба. Ее не ловят в Шельдервикене.
        - Но угря-то здесь ловят? Это не могла быть наживка или вроде того?
        - Очень сомнительно,  - сказал Гулльберг, снова поднимая полог палатки.
        - И у вас нет подозреваемых, за исключением тех, кто устроил тут пикник с вином и сырой рыбой?
        - Непосредственных подозреваемых нет. Но одного мы посадили под замок в первой половине дня.
        - И кто это?
        Гулльберг рассмеялся.
        - Минут через пятнадцать после нашего прибытия тут объявился какой-то растерянный парень с камерой. От него несло перегаром, он утверждал, что он журналист и желает заявить об исчезновении человека.
        Пьяница несчастный, подумал Хуртиг. Пол, кто же еще.
        - Мы отправили его в Энгельхольм, в вытрезвитель. Конечно, его нельзя списывать со счетов, и когда он проспится, мы его допросим. Даже если он ни при чем, он мог что-нибудь видеть.
        - Я знаю его,  - сказал Хуртиг.  - Мы живем в одной гостинице. Съезжу в Энгельхольм, разберусь.
        - Да?  - Гулльберг с интересом посмотрел на него.  - Как по-вашему, он убийца?
        Хуртиг подумал. Он знал, что может делать с людьми алкоголь.
        - Нет, вряд ли. Во всяком случае, в нормальном состоянии.
        Гулльберг кивнул.
        - Тогда все. Созвонимся,  - сказал Хуртиг и пошел к машине.
        Он как раз прошел ограждение, когда зазвонил телефон. Это был Олунд; нажимая кнопку приема, Хуртиг заметил, что аккумулятор почти разряжен.
        Олунд сообщил, что в полицейский участок Кунгхольмена прислали еще одно письмо. В конверте содержались клок волос, обрезки ногтей и водительские права.
        - Водительские права?  - спросил Хуртиг.  - На чье имя?
        Вокруг стояла абсолютная тишина, он не слышал ни шума моря, ни чаек, круживших у него над головой. Не слышно было даже гула приближавшегося шторма.
        - Этот человек скончался. Его похоронили вчера после обеда.
        - Похоронили? Как это?  - спросил Хуртиг, хотя уже знал, что ответит Олунд.
        - В церкви Гревье. Его звали Йон Ингмар…
        - Густафсон. Но все звали его Ингу.
        Через пять минут Хуртиг сидел в машине с ноутбуком на коленях и просматривал отчет техников о содержимом нового письма.
        На водительских правах, принадлежавших Густафсону, Хуртиг увидел лицо с глубокими морщинами, густые белые волосы, а под взъерошенной челкой  - глаза с острым взглядом.
        Видит ли он художника, который перед тем, как покончить с собой, послал полиции Стокгольма несколько личных артефактов,  - или еще одну жертву убийства?
        Задачей Олунда было сделать то, чего не успеет сделать Хуртиг, и еще нескоро Олунду представится возможность спокойно повозиться с машиной или, как прочие люди, посмотреть телевизор в компании пиццы и упаковки из шести банок пива.
        Пока Хуртиг вызволяет Пола Юрта из полиции Энгельхольма, Олунд должен добыть отчет о вскрытии и договориться о встрече с Иво Андричем. Если отчет не покажет ничего необычного, остается только подтвердить, что волосы и ногти принадлежат Ингу, а также определить, сострижены они до или после смерти. Только тогда можно будет с уверенностью сказать, что его убили.
        Заводя машину, Хуртиг вдруг понял, что есть человек, знавший и Фабиана Модина, и Ингу Густафсона, и человек этот находится здесь, в Сконе.
        Исаак
        Полуостров Бьере
        Он был один в номере, собирал вещи. Закончив, он зашел в ванную, умылся.
        Это были сутки воссоединения.
        В последний раз они всей компанией виделись в Берлине четыре года назад; забавно, что в воспоминаниях о той встрече Ингу едва ли нашлось место. Он словно уже начинал выцветать.
        Процесс упадка, подумал Исаак, закрыл кран и вытер лицо.
        Человек  - единственное животное, которое рассматривает свое существование как проблему, которую надо решить. Исаак подумал, что особенно хорошо это видно на примере Айман с ее шестьюдесятью пятью ежедневниками. Почти маниакальный поиск совпадений и логических объяснений, но, как и в Йенса, в нее трудно заглянуть.
        Всегда есть какая-то последняя стена, которую не проломишь; Исаак подозревал, что замкнутость Айман как-то связана с ее братом.
        С ее больным раком братом, о котором она раз за разом отказывается сказать хоть слово.
        Хуртиг
        Полуостров Бьере
        Когда Пол вышел из машины, на пассажирском сиденье после него осталось неисчислимое множество песчинок. Будто спал на пляже, подумал Хуртиг.
        На посыпанной гравием парковке у гостиницы их встретили Исаак, Эдит и Ванья; Хуртиг с интересом наблюдал за воссоединением семейства Юрт. Пол был пристыжен; у него тряслись руки, когда Эдит молча обняла его. Если взгляд Эдит был встревоженным, то взгляд дочери  - презрительным. Ванья с отвращением отвернулась, когда Пол обнял ее.
        Не хватает только одного персонажа, подумал Хуртиг. Биологического отца Ваньи.
        - Где Хольгер?  - спросил Пол.
        - Покупает искусство,  - ответил Исаак.  - Сначала Торекув и Энхёрна, потом Лунд и Мальмё и дальше в Эстерлен. Домой вернется только завтра, не раньше.
        Хуртиг хотел бы обменяться парой слов с Хольгером, но, кажется, сейчас не выйдет, и может быть, это не так уж плохо. Надо сначала разобраться во всем получше. Двое друзей Хольгера убиты. Хуртиг подумал о человеке, которого застрелили на берегу.
        Может быть, Хольгер знал и его?
        Когда Хуртиг с Исааком покидали гостиницу и «Волга» выворачивала на проселочную дорогу, Хуртиг уже приступил к работе. Нуждавшийся в подзарядке телефон был подключен к прикуривателю, на случай если позвонит Олунд. Хуртиг сидел сзади с ноутбуком; он попросил Исаака ехать с максимальной разрешенной скоростью и как можно дольше не сбавлять темп.
        Он создал две новые папки. Первую назвал «Ингу и Фабиан». Заполнить ее информацией  - задача Олунда, и Хуртиг надеялся, что в ней окажется что-нибудь интересное, когда они часов через пять прибудут в Стокгольм. Другую папку он назвал «Голод»; когда они ехали по Италиенска-вэген, ведущей к бухте Лахольмсбуктен, он нашел дискуссионные блоги, письма поклонников и рецензии на концерты.
        Сделав паузу, Хуртиг увидел развилку. Дорога извивалась вниз по крутому склону к синей бухте с белыми берегами.
        Когда они въезжали в Бостад, Хуртиг нашел множество изображений и пару видеоклипов.
        Трудно было сказать что-либо о внешности Голода за исключением того, что он мужчина. Лицо испятнано косметикой, грязью и бог знает чем еще; Хуртигу пришла на ум еврейская легенда о Големе. Живой мертвец, неуклюже слепленный из глины.
        Когда они выезжали из Бостада, Хуртиг успел посмотреть клип целиком. Клип содержал примеры жестокого самоповреждения, и Хуртиг подумал  - а что, собственно, говорит по этому поводу закон? Можно ли устраивать концерты человеку, который рискует умереть, каждый раз выходя на сцену? А с другой стороны  - можно ли устраивать концерты, на которых публика рискует умереть, как в «Третьем пути»?
        В остальном Голод представлялся личностью столь же ненавидимой, сколь и боготворимой, а его желание оставаться в тени было очевидным. Он не имел ни домашней страницы, ни продюсера, ни хотя бы одного вышедшего альбома, даже сингла.
        Первое письмо пришло, когда они остановились заправиться в верхней части хребта Халланд. Деннис Биллинг коротко сообщал, что еще один человек покончил с собой.
        - Как продвигается работа?  - поинтересовался Исаак, когда они снова сели в машину.
        - Мой начальник идиот.
        Биллинг мог бы и позвонить, подумал Хуртиг; он прочитал, что погибшего мальчика звали Давид Литманен и что он жил в Блакеберге. К сожалению, техническое исследование не дало ничего нового, как и беседы с близкими. Шеф заканчивал послание словами: «Надеюсь, ты хорошо проводишь время».
        Когда Исаак завел машину и они начали выезжать с заправки, Хуртиг решил рассказать, в чем признался Пол накануне вечером.
        - Вчера Пол рассказал мне, что Хольгер  - биологический отец Ваньи,  - сообщил он.
        Ответом было резкое торможение, и ноутбук соскользнул с колен Хуртига на пол.
        Исаак обернулся и посмотрел на приятеля.
        - Повтори-ка?
        Хуртиг повторил только что сказанное и подобрал компьютер.
        Исаак отвернулся, посмотрел в окно, отпустил сцепление и повел машину к шоссе.
        - Жалко Ванью,  - констатировал он.
        - Да,  - печально согласился Хуртиг.
        Когда они выехали на E-6 и Исаак выжал из двигателя «Волги» чуть больше законных ста двадцати, пришло второе письмо. Эмилия Свенссон, судебный техник, работавшая с кассетами, желала, чтобы Хуртиг перезвонил как можно скорее, и он тут же набрал ее номер.
        - Я разговаривала с Олундом,  - сказала она, как только поняла, что звонит Хуртиг.  - И осмотрела «стеганые» конверты с пристрастием. На них следы фентанила. Может, более известного как «Drop Dead» или «China White».
        - Иными словами, героин?
        - Очень близко к тому. В сто раз сильнее морфина, применяется как болеутоляющее, например, при раке.
        Далее, Эмилия Свенссон нашла в компьютере Марии Альвенгрен плейлист, в котором был Голод.
        - Ту же музыку девочка слушала, когда выбросилась с балкона,  - сказала она.
        Так-так, подумал Хуртиг. Вот и первое доказательство, подтверждающее слухи и рассказ Ваньи.
        Эмилия сделала подборку песен с пятнадцати принадлежавших самоубийцам кассет, так что в эту минуту в полицейском управлении лежал диск с пятнадцатью композициями, представлявший, по ее словам, совершенно жуткий музыкальный альбом.
        - Длительность каждой композиции соответствует дате рождения жертвы,  - сказала Эмилия и закончила разговор.
        Ванья
        Шоссе E-4
        Эдит вела машину до самого Стокгольма.
        Природа в Сконе и Халланде прогоняла клаустрофобию. Вчерашний туман исчез, глазу было просторно, на западе голубой полосой виднелось море.
        Швеция  - страна, запертая в своих границах. Ванью занимало, как влияют на людей детство и юность, проведенные в местности вроде Смоланда, среди лесов. Почти два часа, до самого Йёнчёпинга, земля была заштрихована тенями.
        Пол спал на переднем сиденье и проснулся, только когда они остановились заправить машину и купить кофе. Ванья понимала, что он мается похмельем. Вчера он уснул на берегу, и сейчас ему стыдно, что он так нагрузился. И он, и Эдит все еще верили, что Ванья была у приятеля в Энгельхольме, и не знали, что она разговаривала с Йенсом Хуртигом.
        Она сидела сзади, смотрела, как Смоланд переходит в Эстергётланд, и думала о Симоне и проведенной с ним ночи. Сначала концерт Голода, потом вечеринка и наконец они спустились на пляж. Было хорошо. Ну и хватит.
        К тому же Симон знает, что она ждет кассету, которая поможет ей решиться. Однако после разговора с Хуртигом Ванья уже не была так уверена, что она захочет решиться.
        Мария решилась, но что она, в сущности, сделала? Ее боль исчезла в тот момент, когда она прыгнула с балкона. Но сейчас эту боль испытывают другие.
        Мама Марии.
        Ванья.
        Ванья поняла, что сумма страданий  - величина постоянная. Что боль  - это энергия, которая не может быть уничтожена. Человек может умереть, но не может исчезнуть бесследно.
        Страданию суждено пережить тело.
        Есть много способов покончить с собой, думала она. Один из них  - жить дальше.
        Ванья видела, что Эдит поглядывает на нее в зеркало заднего вида, но когда они встречались взглядами, Ванья отводила глаза.
        Когда они вернулись в Стокгольм, Ванья решила нарушить данное Марии обещание.
        Она не покончит с собой, потому что это не имеет никакого смысла.
        Но Ванья не знала, останется ли она так же тверда в своем решении, когда придет кассета от Голода и она послушает запись.
        Послушает композицию продолжительностью в двенадцать минут двенадцать секунд. Как двенадцатое декабря  - день ее рождения.
        Когда машина остановилась, Ванья сказала, что хочет съездить в «Лилию». Но вместо того чтобы спуститься в метро, она достала телефон и набрала номер, который дал ей Симон.
        Лучше всего будет, если она увидит его уже сегодня вечером.
        Симон
        Квартал Вэгарен
        Героин и алкоголь  - коварная комбинация. Нейромедиатор ГАМК выводится из игры, и тормозной эффект может оказаться столь мощным, что человек впадает в кому или просто-напросто перестает дышать.
        Симон считал, что под кайфом риск умереть возрастает, поэтому старался сдерживать своих демонов. Худшим из них было чувство нереальности происходящего. Это как действовать во сне; когда он мыслями возвращался к поездке в Сконе, ему казалось, что они совершили перемещение по временной оси, из одного времени года в другое в параллельном мире. И что поездка заняла несколько недель.
        Симон сидел на пороге спальни, привалившись к дверному косяку. Поднялся, направился в гостиную.
        От героина и водки ноги шли, словно по росистой траве, и Симон наслаждался каждым шагом, идя через прихожую и приближаясь к дивану.
        Он точно помнил, что стеклянный столик разбился во время какой-то вечеринки.
        «Почему на столике нет трещин?»  - подумал он, взял бас-гитару, лежавшую рядом в кресле, и изо всех сил ударил ею по стеклянной столешнице.
        Дождь осколков посыпался на ковер.
        Вот теперь воспоминание пришло в соответствие с действительностью.
        Когда зазвонил телефон, он был спокоен. Это Ванья, девочка из вчера; и он ответил.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        Дорога до Стокгольма заняла чуть больше четырех часов  - значит, они ехали со средней скоростью чуть меньше ста сорока в час. Скорость была выше, когда машину вел Исаак, и ниже  - на последнем отрезке пути, когда за рулем сидел Хуртиг. Они припарковались возле полицейского управления, Исаак сказал, что ему надо немного вздремнуть, прежде чем ехать домой, улегся на заднем сиденье «Волги» и натянул на себя плед.
        Хуртиг подумал, что Исаак сейчас похож на маленького мальчика.
        Когда Хуртиг, усевшись за стол, включил компьютер, в кабинет вошел Шварц в обществе высокой чернокожей женщины лет пятидесяти. Женщина улыбнулась и протянула Хуртигу руку.
        - Эмилия,  - представилась она. Первой реакцией Хуртига было сильнейшее удивление.
        Конечно, он уже решил про себя, что Эмилия Свенссон  - молодая хрупкая блондинка, может быть  - в очках, и теперь ему напомнили, что надо как-то справляться со стереотипами. Эмилия Свенссон являла собой противоречие и своему голосу, и своему имени в равной степени.
        Они какое-то время смотрели друг на друга. Глаза у Эмилии блестели.
        - Вчера вечером Голод давал концерт,  - сказала она наконец.
        - Вчера? И где?
        - Не знаю… Я выяснила это незадолго до вашего прихода. Конечно, я всего лишь техник, но я не удержалась и кое-что проверила. Можно мне присесть за ваш компьютер?
        Хуртиг предложил ей стул, она открыла какую-то домашнюю страницу, форум поклонников экстремальной музыки, и показала ему ветку обсуждения. В нескольких комментариях, сделанных в течение дня, говорилось о представлении в пятницу вечером.
        - Кажется, это подпольные концерты,  - заметила Эмилия.  - Неудивительно, если учесть, что они собой представляют.
        Во многих комментариях речь открыто шла о нанесении себе повреждений, а некий R. I. P. рассказывал, что Голод изрезал себе руки кухонным ножом во время концерта и что он был покрыт мукой и рыбьими потрохами. Однако о месте проведения концерта комментатор умалчивал.
        Рыбьи потроха? И пресноводного карпа в том числе? Хуртиг улыбнулся: это притянуто за уши.
        В остальном Хуртиг был совершенно сбит с толку. За последние несколько дней  - три убийства, из которых два с большой вероятностью совершены одним и тем же человеком, и оба убитых были друзьями Хольгера Сандстрёма.
        Сколько самоубийств за последние недели? Хуртигу никак не удавалось мыслить ясно.
        Ванья близко связана с Голодом, и Ванья  - биологическая дочь Хольгера. Приемный отец Ваньи Пол шлялся возле места преступления и пишет статьи о самоубийствах.
        Не связано ли все это воедино? Волна самоубийств захлестнула и ребят из молодежного центра «Лилия», где работает Айман, где в качестве приглашенного преподавателя ведет занятия Исаак и где до болезни работал Ингу. Неужто мир настолько тесен? Стокгольм, во всяком случае,  - да.
        Хуртиг почему-то чувствовал себя одураченным. Словно кто-то насмехается над ним.
        - Я еще не повидался с Олундом, как пришел,  - сказал он.  - Не знаете, как там у него с Модином и Густафсоном?
        - Думаю, он в патологичке у Андрича, разбирается с отчетом о вскрытии,  - сказала Эмилия.  - Вскрытие Густафсона произвели кое-как. Тот, кто замещал Андрича во время отпуска, явно стремился сделать работу побыстрее. Не исключено, что он кое-что просмотрел.
        Она поднялась со стула. Высокая, почти одного роста с Хуртигом.
        - А что, если вы видели убийцу на похоронах?  - добавила она, словно прочитав его мысли.  - Это не так уж невероятно  - мы, кажется, имеем дело с человеком, который демонстрирует все качества Темной Триады.
        - Что вы имеете в виду?
        - Комбинацию психопатии, нарциссизма и макиавеллизма.
        Когда Эмилия Свенссон ушла, у Хуртига появилось неприятнейшее чувство в желудке. Теперь Ингу  - жертва убийства, а убийство хуже, чем самоубийство.
        Ненависть  - это трудно.
        Когда имеешь дело с самоубийством, то знаешь, кто убийца, и родственники редко ненавидят самоубийцу. Иное дело  - отвращение к самому деянию. Это ему было хорошо известно. Надо рассказать Исааку.
        Хуртиг просмотрел почту и среди спама обнаружил письмо от Жанетт Чильберг, своей находящейся в отпуске начальницы.
        В последний раз она писала довольно давно; сейчас Жанетт сообщала, что мерзнет во фьорде со своим сыном Юханом, подумывает купить дом в Испании и уволиться окончательно. Хуртиг сомневался в серьезности ее намерений; он написал короткий ответ: предложил увидеться как-нибудь за кофе или пивом, когда она вернется в Стокгольм.
        Хуртигу ее не хватало; он спрашивал себя, насколько хорошими друзьями они успели стать до того, как она ушла в отпуск. Неужели друзьями их сделала только работа?
        Он выключил компьютер, и тут с коммутатора сообщили, что его спрашивает какая-то девочка по имени Ванья.
        - У вас есть время или попросить ее перезвонить завтра? Рабочий день официально уже закончился.
        Хуртиг посмотрел на часы. Пятнадцать минут шестого.
        - Соедините,  - попросил он; ему было интересно, чего она хочет.
        В трубке щелкнуло, и Хуртиг услышал гул транспорта. Потом быстрое дыхание Ваньи.
        - Йенс?  - Она как будто запыхалась, и Хуртиг предположил, что она идет по улице.
        - Да, я. Как дела?
        Ванья глубоко вздохнула, а потом из нее полились слова. Она рассказала, что не далее как вчера виделась с неким человеком по имени Симон. Всего за несколько часов до возвращения в гостиницу.
        - Я думаю, Голод  - это он,  - сказала Ванья.
        Симон, подумал Хуртиг. Это имя всплывало среди результатов, когда он искал в интернете Голода.
        Хуртиг нашел ручку, вынул из принтера лист бумаги и стал записывать. В отличие от их утреннего разговора, сейчас он официально был полицейским, а не частным лицом или знакомым.
        - Симон живет на Фолькунгагатан, и я сейчас иду к нему.
        - Почему? Ты же едва его знаешь, и…
        - Мы переспали, и, по-моему, я влюбилась,  - перебила Ванья. Хуртиг не знал, как объяснить словами зарождающееся в нем чувство холодного страха.
        - Симон рассказывал о своем детстве,  - продолжала девочка; ее невинность пугала Хуртига.  - Он говорил, что его родители были ужасно религиозными и что он ненавидит своего отца.
        Все встает на свои места. Часто самое важное оказывается у тебя прямо перед носом.
        Ванья и Симон были на берегу. Сразу после этого там оказался труп.
        Все сходится.
        Кассеты и бандероли, и еще чёртова куча скрытых посланий. Ногти, волосы, водительские права. Что, если человек, который посылает кассеты склонным к самоубийству подросткам, и убийца Густафсона и Модина  - один и тот же человек?
        Надо добраться до Симона.
        Но подозрение, что Ванья сейчас идет на встречу с убийцей, было еще таким слабым, что не стоило облекать его в слова. Хуртиг не хотел пугать Ванью.
        Он может ошибаться.
        Но может и оказаться прав, и тогда последствия его колебаний будут весьма ощутимыми.
        - Зачем тебе встречаться с ним?
        - Затем, что я не хочу, чтобы он сделал запись для меня. Не хочу умирать. Я передумала, и по-честному  - это благодаря вам и тому, что вы рассказали про свою сестру.
        - И ты сейчас идешь к нему домой? Можешь дать адрес?
        - Он живет в оранжевом доме в начале Фолькунгагатан. На двери написано «Сандстрём».
        Ванья замолчала, и Хуртиг услышал, как она с кем-то здоровается.
        - Мне пора,  - сказала она, и через секунду разговор прервался.
        Хольгер Сандстрём, подумал Хуртиг.
        Айман
        Квартал Вэгарен
        Рейс задержали на несколько часов из-за сильного ветра в Сконе, и когда Айман приехала домой, уже успело стемнеть.
        Она уже собралась отпереть входную дверь, как из соседской квартиры послышался шум. Звон разбитого стекла, которому предшествовал глухой удар; Айман подошла к окну, чтобы посмотреть, что происходит.
        На какое-то мгновение ей показалось, что в прихожей кто-то шевелится. Краем глаза Айман заметила тень на стене, и у нее появилось дурное предчувствие.
        Почему-то она подумала про Бегемота и снова поспешила к своей двери. Едва войдя в прихожую, она позвала кота.
        Обычно он сидел там на полу или на подоконнике в кухне, дожидаясь ее, но сейчас его не было, и Айман пошла дальше, не сняв обуви.
        Кота не было ни в кухне, ни в спальне.
        Когда его не оказалось ни в гостиной, ни в туалете, ни в кабинете, Айман охватил страх.
        Что я за дура, оставила его одного, подумала она, и тут из шкафа в прихожей донеслось приглушенное мяуканье.
        Дверь была приоткрыта, и Айман открыла шкаф.
        На верхней полке лежал Бегемот, пристально глядя на нее единственным желтым глазом.
        Это был он  - и все же не он.
        Покормив кота и распаковав сумку, Айман прошла в гостиную и села к биноклю. Ей было одиноко.
        Сегодня суббота, на улице внизу множество народа.
        Она пошарила видоискателем между людей, собравшихся у пивной, от нарядных накрашенных молодых женщин до изможденных попрошаек с протянутой рукой. Поток человеческих потребностей.
        Вдруг в окуляре возникло знакомое лицо, и Айман подкрутила зум.
        Пол. Айман задумалась  - что он здесь делает? Пол неподвижно стоял в потоке людей, уставившись перед собой.
        Постояв так, он плотнее запахнул куртку, перешел улицу и исчез.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        Тайна может обернуться доверием. Бремя, которое ты обещал разделить с другим. Но может быть и озарением, подаренным судьбой. Чем-то, что само падает тебе в руки.
        Хуртигу понадобилось меньше минуты, чтобы выяснить, что Хольгер Сандстрём владеет квартирой на Фолькунгагатан, и ему стало плохо при мысли, что Ванья направляется на встречу с Симоном.
        Симон, он же Голод, как подсказывала ему интуиция, может быть еще и убийцей.
        Но по-прежнему  - никаких доказательств. Только предчувствия.
        И сильнейшее подозрение, что Симон может оказаться сыном Хольгера Сандстрёма.
        И в этом случае  - братом или сводным братом Ваньи.
        По сведениям, Хольгер унаследовал от матери квартиру стоимостью приблизительно четыре миллиона крон. За такую сумму можно купить небольшую деревушку где-нибудь в окрестностях Квиккъёкка, подумал Хуртиг. Или хороший дом к северу от Упсалы. Но обитатель Сёдермальма получил стандартную трешку  - площадью поменьше, чем гараж его родителей, и побольше, чем дровяной сарай.
        Хуртиг не хотел, соблюдая технику слежки, обращаться с вопросами к Хольгеру, чтобы узнать, не его ли сын живет в квартире, но понял, что спросить придется: порыскав в интернете, он выяснил, что никакой Симон Сандстрём в Сёдермальме не зарегистрирован.
        Хольгер был на пробежке, и его голос звучал немного сдавленно. Хуртиг перешел прямо к делу, и Хольгер подтвердил, что у него есть сын, который живет в бабкиной старой квартире на Фолькунгагатан.
        - Что он натворил?  - спросил Хольгер.
        - Ничего. Мы просто хотим поговорить с ним.
        Хольгер не стал задавать встречных вопросов, и Хуртиг решил съездить на Фолькунгагатан с Шварцем и Олундом. Сегодня же вечером.
        Прежде чем закончить разговор, Хуртиг попросил Хольгера не звонить сыну и не сообщать, что с ним хочет поговорить полиция.
        - Мне дела нет,  - ответил Хольгер.  - Он уже столько раз позорился.
        Если бы Йенс Хуртиг знал в эту минуту, что произойдет в течение ближайших двух часов, он бы сам захотел, чтобы Хольгер Сандстрём позвонил сыну.
        Иво
        Патологоанатомическое отделение
        То, что волосы и ногти продолжают расти после смерти,  - это миф. Он объясняется дегидрацией, высыханием тела. Кожа съеживается, и все, что из нее растет, становится заметнее.
        Опровержение мифа о самостоятельном росте волос и ногтей может ввести в заблуждение и заставить думать, что судмедэксперту сложно определить, сострижены ли ногти до или после смерти.
        Это не так. В случае Йона Ингмара Густафсона Иво сразу заключил, что ногти стриг не сам Густафсон. Чтобы заметить это, не нужно даже быть криминалистом, и Иво злился на халтурщика, который обследовал тело спустя рукава.
        Фотографии со вскрытия были разложены на столе; Олунд вопросительно смотрел на Андрича.
        - Что думаешь?
        - Ногти на правой руке не стрижены,  - заговорил Иво,  - тогда как на левой их кромсали настолько небрежно, что это причинило бы значительную боль в случае, если бы человек был жив во время подобной операции. Это произошло не по доброй воле, так что вопрос о том, когда были сострижены волосы, представляется бессмысленным.
        - Тогда можно с большой уверенностью говорить, что это убийство,  - сказал Олунд.
        - Ну, он мог покончить с собой, а потом кто-то остриг ему ногти и отправил вам, но я полагаю, вы считаете, что такое объяснение  - это мимо реки по воду ходить.
        - Мимо реки  - по воду?  - Олунда, казалось, позабавил этот оборот.  - Да, к этому мы и придем.
        Смерть дело личное, у разных людей она выглядит по-разному.
        Хуртиг
        Квартал Вэгарен
        Поток машин на Фолькунгагатан был плотным. Хуртиг сцепился с мотоциклистом, который с ослиным упрямством пытался объехать его с внешней стороны. На Эстгётагатан загорелся красный, но мотоциклист  - либо суицидник, либо просто придурок  - продолжал ехать вперед, и его едва не расплющило повернувшее налево такси.
        - Жалко, что таксист промахнулся,  - заметил Шварц и произнес короткую речь о положительном влиянии естественного отбора как на водителей автомобилей, так и на городских мотоциклистов.  - Шлем тоже делает свое дело,  - продолжал он.  - Люди, кажется, считают себя бессмертными только потому, что у них вокруг черепа два миллиметра пластмассы.
        Они направлялись к Симону, и помимо Шварца с Хуртигом был Олунд. Хуртиг не знал, действительно ли им необходимо ехать втроем, но опасался, что Симон может оказаться убийцей, и потому рассудил: лучше перестраховаться, чем провалить дело из-за нехватки помощников.
        Когда загорелся зеленый, Хуртиг свернул направо и припарковался на Коксгатан.
        Они нашли подъезд, и Хуртиг ввел код, полученный от Хольгера. Поднявшись по лестнице на нужный этаж, они оказались во внешнем коридоре  - балконе, с которого открывался вид на большой тенистый внутренний двор. Хуртига поразила тишина. Словно центр города находился в нескольких милях отсюда, а не в десятке метров.
        Они изучили таблички на дверях и нашли наконец фамилию «Сандстрём».
        Хуртиг позвонил в дверь и подождал. Через несколько секунд ему показалось, что в прихожей кто-то шевелится. Он приподнял козырек почтовой щели и сообщил, что это полиция, однако реакции не последовало.
        - Ах ты чёрт,  - сказал Шварц и подергал ручку, отчего дверь тотчас отворилась.
        В прихожей попахивало хлоркой. Стену украшало полотнище с текстом «В гостях хорошо, а дома лучше»; Хуртиг увидел густавианский стул и галошницу с дамской обувью.
        Какой-то молодой человек, выйдя из кухни, остановился в дверном проеме и уставился на незваных гостей. Худой, почти истощенный, сосредоточенное пепельно-серое лицо.
        - Симон?  - спросил Хуртиг. Руки молодого человека были сплошь покрыты толстыми, походившими на дождевых червей шрамами; вероятно, свежие раны все еще саднили. Молодой человек словно только что бросился с разбега на раму со стеклом или участвовал в драке с поножовщиной.
        - Да, это я.  - Симон повернулся и ушел в гостиную.
        Полицейские последовали за ним; Хуртиг огляделся.
        Хрустальная люстра висела над старомодным диваном и отвечающими дивану креслами. Стеклянный столик перед диваном был разбит вдребезги, и пол покрывали осколки. Хуртиг попросил Олунда и Шварца осмотреть квартиру.
        Симон сел на диван. На подушке рядом с ним аккуратно стояла тарелка со шприцем и сине-белой упаковкой. «Субоксон»  - прочитал Хуртиг.
        У стены стоял шифоньер с педантично расставленными фотографиями. На одной из них Хольгер позировал в военной форме, с револьвером в руке. Хуртиг ожидал увидеть грязное, загаженное логово наркомана, с пустыми пивными банками и обклеенное, как обоями, афишами сомнительных концертов, но эта квартира была бабушкиной квартирой.
        В дальнем углу комнаты стояли какие-то коробки, басовый барабан и помесь торшера с сушилкой для волос из старой парикмахерской. На одной картонке помещалась белая коробочка с черной пентаграммой и черными наклейками с нечитаемым логотипом. Хуртиг узнал некоторые: они были на сайтах, на которые он заглядывал в последнюю неделю.
        - Вы знакомы с шестнадцатилетней девушкой по имени Ванья Юрт. Вам известно, где она сейчас?
        - Нет. Она звонила пару часов назад, спрашивала, нельзя ли ей прийти. Но она так и не появилась. Может, передумала.
        Вернувшиеся Шварц и Олунд доложили, что в квартире чисто, но кое-что они нашли.
        - Среди прочего  - вот это.  - И Шварц показал пакет с белым порошком.
        Хуртиг кивнул, велел Олунду опросить соседей, потом открыл сумку и достал белый плеер, который и передал Симону, прежде чем сесть в кресло.
        - Узнаете?
        - Узнаю.  - Симон повертел плеер в руках.
        - Вы послали его одной молодой девушке из Треллебурга полгода назад.
        - Да, она хотела записать на кассету звук льющейся воды, и я сунул микрофон в канализационный люк на Сконегатан.
        - Карита Хальгрен из Моргунговы?  - продолжил Хуртиг.  - Мария Альвенгрен из Салема? Эти имена говорят вам что-нибудь? Вам известно, как они покончили с собой?
        - Да.
        - Они и тринадцать других покончили с собой после того, как прослушали записанные вами кассеты.
        - Не мной. Это Голод.  - Симон ухмыльнулся.  - Самоубийство  - не преступление.
        - Самоубийство  - не преступление,  - согласился Хуртиг.  - Но существуют серые зоны, и ты определенно находишься в одной из них. Не объяснишь, зачем ты записывал эти кассеты?
        - У меня нет ответа, который понравился бы легавым,  - огрызнулся Симон.
        - Я не философ. Но ты можешь рассказать мне, почему быть мертвым лучше, чем живым.
        - Мир, в котором мы живем,  - мир посредственностей. Власть посредственностей. Актерам и звездам футбола поклоняются, как богам. Мир жалок и мелочен.
        - А те, кого ты склонял к самоубийству?
        - Умерев, они перестали быть посредственностями,  - ответил Симон.
        - Ты говоришь так, будто считаешь себя миссионером,  - сказал Хуртиг.  - Ты сатанист?
        - Сатанист?  - Симон как будто оскорбился.  - Идиотский вопрос. Ты не знаешь, что такое сатанизм, ты даже не знаешь, о чем спрашиваешь. Лучше назови меня нигилистом, мизантропом или еще каким понятным тебе словом. От правды обо мне это так же далеко. От правды, которую способны вместить мозги посредственностей.
        Хуртиг вгляделся в костлявое лицо Симона. До сего момента он видел на нем только презрение, но теперь появилось что-то еще. Симону Сандстрёму было скучно. Все в жизни приелось.
        Пришло время задать прямой вопрос.
        - Убийца  - ты?
        Тут в глазах Симона проскочила какая-то искра.
        - Нет, не я. Убийство, в отличие от самоубийства, контрпродуктивно. Самоубийство эффективно, потому что оно заразно. Убийство пугает, из-за него люди боятся смерти, тогда как самоубийства замалчиваются, их классифицируют как несчастные случаи или психические заболевания. На самом деле самоубийство  - это не что иное, как намеренное искоренение жизни. Чистое презрение к жизни. Распространи эту мысль среди как можно большего числа людей  - и дальше она будет распространяться сама. Если ты посмотришь на эти самоубийства менее предвзято, то обнаружишь, что у всех, кто слушал кассеты, были схожие убеждения.
        - Какие?
        - Понимание, что человек предназначен для чего-то большего, чем жить.  - Симон лег на диван.
        - Что ты делал в прошлую пятницу?
        - Был в Энгельхольме. Мы играли в клубе, который называется «Кристиан Тиран».
        Это соответствовало тому, что говорила Ванья, и Хуртиг подивился честности Симона.
        - И вы оставались там всю ночь? Где вы спали?
        - Это хоть к чему-нибудь имеет отношение?
        - Мне просто интересно.
        - Я спал на берегу.
        - Кто-нибудь может это подтвердить?
        Симон поразмыслил, провел пальцами по длинным волосам, и кривая улыбка вернулась.
        - Ванья вполне сойдет. Она была со мной на берегу. Ты бы лучше с ней поговорил.
        Несмотря на прямые ответы, исполняющий обязанности комиссара полиции Йенс Хуртиг не мог окончательно исключить Симона Сандстрёма из списка подозреваемых в убийстве, но человек Йенс Хуртиг  - мог. Юнец, развалившийся на диване, конечно, оказывал негативное влияние на иных запутавшихся подростков, но это не делало его преступником. И все же Хуртиг должен был забрать Симона в Крунуберг на допрос. Но по подозрению не в убийстве, а в распространении наркотиков.
        - Ладно. Будем надеяться, что она скоро объявится.  - Хуртиг сделал паузу и отвернулся.
        В ту же минуту Симон рванулся с дивана и перевернул расколотый столик.
        На какую-то секунду Хуртига охватил паралич бездействия; он увидел, как Симон выбегает в прихожую. Бросившись следом, Хуртиг споткнулся о столик и беспомощно растянулся на полу.
        - Проклятье!  - завопил он. В руки воткнулись осколки.
        В открытую настежь входную дверь было видно, что Симон уже на балконе.
        Шварц, услышав шум, выскочил из ванной, и Хуртиг приказал догнать Симона. Черт, черт, черт, думал он, счищая осколки с рук и хватаясь за телефон.
        Звонок в центральную диспетчерскую. Наряд полиции и оснащенная рацией машина уже в пути.
        Через пять минут из внешнего коридора послышался голос Олунда; встречая его у входной двери, Хуртиг понял: что-то пошло не так.
        Чудовищно не так.
        Симон
        Квартал Вэгарен
        Симон знал, что это конец. Хотел, чтобы это был конец. Выхода нет, путь назад закрыт, а наступать  - невозможно. Он знал, что совершил, и ни в чем не раскаивался.
        Он был всего лишь инструментом.
        Он слишком устал, чтобы сдаться, он не в состоянии объяснять им, в чем дело.
        Разве они поймут?
        Как рассказать про голод человеку, который всегда ел досыта? Каково это  - приходить домой из школы в грязной одежде и со сломанным мизинцем. С плечами, черными от синяков.
        В иные дни  - с изорванными учебниками и собачьим дерьмом в волосах.
        Гогот вокруг.
        Двенадцать лет одинокого молчания в школьной столовой, каждое движение челюстей эхом отзывается внутри головы, и только глоток тепловатого молока согревает то, что у тебя внутри.
        Симон помнил, каким холодным бывал снег, когда идешь домой в одних носках, потому что кто-то сжег твои ботинки. Из-за гравия приходилось идти по обочине, и ноги делались белыми, почти прозрачными от холода.
        Симон помнил, как он хотел рассказать о происходящем. Он жалел их, и именно поэтому его били.
        Но это не была вина его мучителей. Они не знали лучшего, и к тому же их так учили  - травить самого слабого в стае.
        Симон рано понял, что тем, кто причиняет ему боль, тоже приходится несладко.
        По пятницам им приходилось с довольным видом улыбаться, пока родители поливали дерьмом соседей, жаловались на начальство и покупали билеты спринт-лотереи, чтобы сбежать из того мира, где они жили. Дорогая куртка или поездка в спортивный лагерь в Целль-ам-Зее не могли скрыть их боли, и потому эти несчастные набрасывались на него.
        Он закрывал глаза и принимал удары.
        Он прощал этих угреватых подростков еще до того, как их кулаки падали на его ноющие от боли плечи.
        И как объяснить, что пустота внутри у того, кто не знает нужды, на световые годы больше, чем голод того, кто имеет мало, но живет надеждой завоевать мир?
        Сейчас он самым доходчивым образом продемонстрирует им, что тот, кто превратил себя в животное, избежит муки быть человеком.
        Симон босиком кинулся к двери, ведущей на лестничную клетку, обернулся, увидел, что один из полицейских бежит за ним. Он перевернул коляску, велосипед, оставленную кем-то садовую мебель, и полицейский громко выругался у него за спиной.
        - Симон, остановись!  - прокричал он.  - Мы хотим только поговорить с тобой!
        По агрессивным ноткам в его голосе Симон понял, что легавый хочет не только поговорить.
        Он открыл дверь и выбежал на лестничную клетку.
        Симон колебался. Самым естественным было бы спуститься на улицу, и поэтому он решил сделать наоборот  - подняться по лестнице на террасу на крыше. Услышав, как полицейский открывает дверь и бежит вниз, Симон тихо, на цыпочках продолжил подниматься вверх.
        Дверь террасы оказалась не заперта, и он вышел на крышу.
        Много ночей он провел здесь, наверху. Всегда  - в самые ранние часы суток, когда вдохновение ощущалось сильнее всего. В час волка тишина в душе становилась громким ревом, демоны преследовали его, и черная меланхолия давала ему способность писать.
        Когда небо усыпано звездами, ты словно отрываешься от земли, оказываешься не здесь, не внизу, и под распоротым небесным сводом, под пылающими галактиками творить становится легко.
        Симон услышал, как за спиной у него открылась чердачная дверь и кто-то вышел на крышу.
        Он понял, что это полицейский и что его безумный маневр не сработал.
        Обернувшись, Симон увидел пожарную лестницу, которая вела на крышу соседнего дома. Он подтянулся и принялся карабкаться. Холодный мокрый металл под руками.
        Симон лез вверх. Нескольких перекладин не хватало, лестница была ржавая и шаткая, но он все-таки долез до самой крыши.
        Он осторожно опустился на четвереньки на серую жесть.
        Ветер холодил пот на лбу, и словно лед был под голыми ступнями, когда Симон подошел к краю и глянул вниз, на Фолькунгагатан. Наряд полиции и машина прибыли, пятеро полицейских в форме стояли на тротуаре. Белые и синие отсветы ложились на людей возле «Келлис», полицейские говорили с кем-то из толпы.
        Медбургарплатсен слева, а справа видно до самого причала Стадсгордскайен с финскими пароходами.
        Симон услышал, как полицейский лезет по пожарной лестнице. Понял: все кончено.
        Он посмотрел вверх, на небо, подумал  - не сдаться ли. Если позволить легавому схватить себя, у него, Симона, появится возможность рассказать обо всем.
        Да, именно так могло бы быть. В другой жизни, в другое время.
        Он закрыл глаза и принял решение.
        - Не делай ничего, о чем потом пожалеешь, парень!  - Тот же голос, который только что звал его.  - Все в порядке!
        Симон вспомнил того психолога, который говорил, что лучше всего ему было бы уехать куда-нибудь и немного отдохнуть. Уехать отсюда.
        В Витваттнет.
        Симон сделал глубокий вдох. Дайте мне умереть, как я хочу, подумал он.
        - Нет, все совсем не в порядке,  - устало ответил он и шагнул в воздух.  - Идите к чёрту.
        Фаза третья: Обработка
        «But since she lost her daughter, it’s her eyes that’s filled with water[19 - Но с тех пор, как она потеряла дочь, именно ее глаза полны слез (Лу Рид, «The Kids») (англ.).]».
        Идите к чёрту
        Фолькунгагатан
        Симон перевернулся в воздухе, увидел, как приближается жесткий асфальт. Он был стеклом, которое сейчас разобьется; тысячами проходили воспоминания. Одно, одно и несколько, одно наплывало на другое, все быстрее, и все быстрее он несся вниз, к Фолькунгагатан.
        Жизнь, лишенная хронологии.
        Симон в костюме: конфирмация. Событие, которое он потом отрицал всю свою короткую жизнь.
        Симон в песочнице. Кто-то забрал его ведерко, он плачет. Мама сидит спиной к нему. Курит. Болтает. Курит. Болтает. Курит. Курит. Курит. Противный запах.
        Симон в седьмом классе. Болит живот. Не может ответить на вопрос. Описался. Все смеются.
        Симон один дома. Мастурбирует на мамино белье. Потом стыдно.
        Симон играет со спичками за школой. Один, как всегда.
        Пожарная команда и заголовки в газетах. «Пироман все еще на свободе».
        Никто не знает. Только он.
        Симон в магазине «Консум». Ему пять лет. Хочет купить конфет на краденые пять крон. Мама здесь, деньги жгут руку.
        Стекло дало трещину. Трещинами пошло сознание.
        Симон у дедушки в Витваттнете.
        Симон встречает Эйстейна.
        Симон Светоносный.
        Симон неверный.
        Симон Петр.
        Симон Кананит.
        Симон Зелот.
        Симон, отец Иуды.
        Симон, брат Иисуса.
        Симон лжет, всегда выкручивается, заметает под ковер, выбирает путь наименьшего сопротивления, учится манипулировать, и отчаянный страх разрывает грудь.
        Маленький мальчик, который не хочет взрослеть, но который ненавидит быть ребенком.
        Вообще не хочет быть.
        Слишком одаренный для обычной работы. Высокомерный. Неверно понятый. Ленивый. Любопытный. Иногда амбициозный. Симон нигилист, медиократ, мизантроп, сатанист. Симон, который объявляет себя мусульманином только потому, что его отец ненавидит мусульман.
        Часто напуганный.
        Иногда  - напуганный до смерти.
        Иногда объятый страхом.
        Но никогда не бесстрашный.
        Никогда не уверенный.
        Никогда не сытый.
        Всегда голодный.
        Спит по нескольку суток подряд. Забывает поесть.
        Ищет героин. Влюбляется.
        Держится подальше от людей.
        Сидит дома.
        Выжидает.
        Терпит.
        Он видел шеренги мертвых подростков, которые претворили свои мечты в реальность, а он сам  - не решился. Умерших вместо него, принявших на себя его боль и сделавших ее своей болью.
        Симон кромсает себя.
        Симон кричит.
        Симон счастлив.
        Но сейчас ему стыдно. Хочется просить прощения.
        Симону жаль губить свою жизнь, ему вдруг не захотелось умирать. Захотелось начать сначала, сыграть еще одну партию с девочкой по имени Ванья, которая сказала, что хотела умереть, но передумала, потому что впервые поняла, что такое любовь. Которая сказала, что любит его, после неудачного траха на берегу, на влажном песке возле Энгельхольма.
        Сказала, что любит его за то, что он такой, какой есть.
        Ванья, которая могла бы прийти к нему домой, но не пришла.
        Столь неубедителен он оказался.
        Он растратил свою жизнь на бессмысленность.
        Пугливый, как бродячая собака, подумал он, и это было, как если бы страх пережил его.
        А асфальт  - это всё.
        Стекло, бывшее Симоном, разлетелось на миллиарды осколков о загаженный тротуар Фолькунгагатан.
        Исаак
        Промышленный район Вестерберга
        Он решил держать это большое пространство бывшего барака свободным от живописи. Вместо картин здесь стояли книжные шкафы, стол и пара кресел, ателье же располагалось за следующей дверью. Он распорядился сломать стену между бывшей кухней и бывшим залом заседаний; теперь вдоль стен тянулись полки  - частично с выставленными на них набросками и начатыми картинами, частично с материалами для живописи. И еще  - банками с красящими пигментами, свинцовыми белилами, ультрамарином, ализариновым красным и кадмием желтым, глиняными кружками с олифой и льняным маслом.
        Жестяная бочка, куда бросать тряпки, поскольку льняное масло и терпентин способны самовозгораться.
        Он щелкнул выключателем и прошагал мимо колб, мерных стаканчиков, ступок, точильных камней, мастики, воска, кистей и шпателей.
        Исаак чувствовал себя не в форме.
        Вечером он несколько раз принимался рисовать, но каждый раз передумывал.
        Переменчивый, нерешительный, как волна. Насколько же лучше было думать об искусстве, чем непосредственно, физически писать картины.
        Его следующий мастер-класс в «Лилии» будет о стремлении материи вернуться к своей изначальной жизни, и он надеялся так или иначе вовлечь в тему Айман.
        Это могло оказаться интересным, потому что ее искусство  - переплетное дело  - диаметрально противоположно его собственному творчеству. Она противостоит процессу порчи, облагораживает материю, гримирует ее, вместо того чтобы предоставить природе делать свое дело.
        На столе лежали несколько полароидных снимков с его первой берлинской выставки. Если мастер-класс состоится, он их покажет.
        На снимках были четыре картины маслом, которые он написал по заказу одного франкфуртского банка. Живопись  - черные журавли в полете, изображенные под разными углами,  - содержала ту же комбинацию красок, из-за которой несколько лет назад норвежский художник Одд Нердрум оказался вовлеченным в судебный процесс.
        В восьмидесятые годы Нердрум продал тридцать четыре картины, написанные с использованием черной краски, которая спустя двадцать лет потекла, и картины потеряли ценность.
        Разница между ним и Нердрумом была в том, что Нердрум не знал о мстительности материи, а сам Исаак отлично сознавал, что за картины он продал немецкому банку, заработавшему миллиарды на делах с нефтяными компаниями. В его случае катастрофа наступит раньше.
        Исаак встал, подошел к бару, налил виски.
        Надо сделать несколько базовых рисунков и закончить другие. Последние были его слабой стороной; он посмотрел на полотно, над которым работал на прошлой неделе. Большая абстрактная картина маслом.
        Он снял ее с полки, повернул и снова поставил на полку холстом к стене. Может, со временем она дозреет, если какое-то время он не будет ее видеть.
        Вместо картины он взял чистый холст и стал углем намечать композицию. Он старался по возможности упростить базовую технику. Однако во время работы рисунок менялся, и готовая картина редко оказывалась такой, какой Исаак представлял ее себе в начале работы.
        Почувствовав, что доволен рисунком, он довел его карандашом и счистил уголь с полотна, чтобы он не смешался с краской.
        Обычно Исаак брал черную краску, сильно разведенную терпентиновым бальзамом. Волосяные кисточки  - для контуров, и кисти из свиной щетины  - для теней и полутеней.
        Через пару часов он сделал перерыв.
        Когда он снова подходил к столу, в дверь позвонили. Была уже почти полночь, и он улыбнулся, идя открывать. Йенс, подумал он.
        Но это оказался не Йенс.
        Хуртиг
        Квартал Вэгарен
        Когда прибыла «скорая», у Симона еще прощупывался пульс, но когда санитары укладывали тело на носилки, Хуртиг понял, что все кончено.
        Симон скончался в машине «скорой помощи». В это время Хуртиг, Шварц и Олунд сидели в патрульной машине перед «Макдоналдсом» на Фолькунгагатан.
        О том, что произошло на крыше, знал только Шварц; он сказал, что Симон спрыгнул.
        - Побудешь отстраненным от должности, пока дело рассматривают.
        Хуртиг отказался на время от своих идеологических принципов и последовал за коллегами в «Макдоналдс». Чашка кофе, яблочный пирог  - и они просидели еще два часа. Потом на машине домой и еще два часа в постели без сна.
        Ночь будет долгой.
        В ту минуту, когда он наконец задремал, на другом конце города состоялась встреча трех родственников  - первая за десять лет.
        Иво
        Патологоанатомическое отделение
        На Хольгере Сандстрёме был темно-синий галстук, когда он вместе с Йенсом Хуртигом явился на опознание тела своего сына.
        Иво знал, что Хуртиг ненавидит эту часть полицейской работы и наверняка попросил бы кого-нибудь заменить его, если бы все не обернулось так скверно. Хуртиг был рядом с Симоном Сандстрёмом, когда тот встретил смерть, пролетев больше десяти метров. Об асфальт Фолькунгагатан больно ударяться даже живым, подумал Иво, приветствуя гостей молчаливым кивком.
        Если Хольгер Сандстрём и был взволнован, он хорошо это скрывал.
        - Мы еще не знаем точно,  - сказал Хуртиг,  - но, судя по всему, он скончался от ран.
        Краем рта Хольгер Сандстрём улыбнулся  - еле заметно, но улыбнулся.
        - Вот как?  - скучливо спросил он.  - Печально, но я не удивлен. Я его знаю.
        Иво ждал какой угодно реакции, только не улыбки. Впрочем, он не психолог; может быть, эта улыбка  - вроде самозащиты. Что-то ведь Хольгер должен чувствовать к своему сыну.
        - Мы предоставляем кризисную помощь, если вам или кому-то в вашей семье она понадобится,  - сказал Хуртиг.  - Можем даже пригласить священника.
        Но Хольгер Сандстрём только покачал головой и жестом отказался.
        - Я справлюсь. Я всегда справлялся. Давайте покончим с этим как можно быстрее.
        Иво прошел в морозильный зал, выкатил оттуда носилки с Симоном Сандстрёмом, покрытым белой простыней, и поставил их посреди помещения. Хольгер встал рядом с ними, и только теперь Иво увидел, что он не вполне невозмутим. Во взгляде была скорбь, он ссутулился. Скривился, словно от боли.
        Когда Иво отвел простыню и обнажил мертвого мальчика, ему показалось, что у Хольгера сейчас разорвется сердце.
        Хольгер Сандстрём дернулся и стал пепельно-серым.
        - Вы что, смеетесь?  - выдохнул он наконец.  - Это не Эйстейн. Это Симон Карлгрен. Сын Вильгельма.
        Черная меланхолия
        Студия
        Я видел, как это случилось. Я видел, как умерла наша младшая сестра.
        Младший брат обрушил всю свою детскую ревность на эту маленькую девочку. Кроха, которая получала все внимание, руководила сменой подгузников и кормлением и которой всегда было мало, она только вопила, и вопила, и вопила, и младший брат укачивал ее, пока она не затихала.
        Я все видел, но не вмешался. Просто позволил всему случиться. Может, подумал, что это такая игра. Что он играет в убийцу.
        Взрослые потом говорили, что смерть маленькой Ваньи была внезапной младенческой смертью. А я знал, что на самом деле в нее вселилась Лилит, и младший брат вытряхивал из нее ночного демона.
        Они врали.
        Шестнадцать лет я думал, что она умерла.
        Шестнадцать лет я верил, что мой брат заукачивал ее до смерти.
        Они врали нам, и больше всех врал мой отец.
        Помню его стоящим у алтаря в приходском доме. Вижу его лживое самодовольное лицо, слышу усыпляющий голос: воплощение банальности. Потом вызываю в памяти, как он пах тогда и как пахнет до сих пор. Старостью. Вроде талька, плохого желудка и гормональных нарушений.
        Старых больных животных умерщвляют, а ведь человек тоже животное.
        Наконец я вижу его голое жирное тело рядом с маминым худым, съежившимся.
        Мой папаша свинья, настоящий Грегориус[20 - Грегориус  - персонаж романа Яльмара Сёдерберга «Достор Глас».], и сначала я хотел отравить его, как доктор Глас  - того пастора в книге Яльмара Сёдерберга.
        Я храню бутылку с ядом в холодильнике, и за стеклом сейчас дремлет сила, злая и полная ненависти.
        Враг человека и всего живущего.
        Организовать дело несложно. Требуется лишь несколько капель берлинской лазури и еще пары жидкостей, получить которые можно без труда. Когда краска нагреется до определенной температуры, произойдет высвобождение синильной кислоты, и результатом станет прозрачный экстракт, более или менее свободный от характерного запаха горького миндаля. Он растворяется в воде всего за пару секунд, а смерть наступает в течение часа.
        Но бутылка с ядом больше не предназначается папе. Мы найдем ей другое применение, и это  - идея моего брата. Он уже продумал, как будет выглядеть конец.
        Я вхожу к Ванье. Она крепко спит на матрасе в противоположном углу.
        Для меня ненавидеть какого-то человека  - значит жаждать нанести ему вред, но я еще не чувствую презрения к ней. Может быть, потом оно придет.
        А может  - нет.
        Мой младший брат, напротив, все еще ненавидит ее.
        Быть разорванной выбором, думаю я. Разве не она сама это написала?
        Она ведь внятно сказала, как именно хочет умереть.
        На мосту между надеждой и отчаянием.
        Хуртиг
        Патологоанатомическое отделение
        Хуртиг, совершенно сбитый с толку, попрощался с Сандстрёмом на парковке перед патологоанатомическим отделением и сел в машину. Ему сложно было осознать тот факт, что за последние сутки Хольгер ни разу не упомянул об Эйстейне, а еще того меньше он сам упоминал о Симоне.
        Он посидел в машине, не заводя ее.
        Так значит, брат Ваньи  - Эйстейн.
        Еще Хольгер сказал, что фамилия Симона  - Карлгрен, что семейство Карлгрен давно дружит с семейством Сандстрём и что они познакомились в маленьком поселке Витваттнет в Емтланде. Родители Симона живут сейчас в Витваттнете постоянно. Хольгер не знал, что Эйстейн разрешил Симону жить в квартире, как не знал и того, где сейчас обретается Эйстейн.
        Хуртиг сделал четыре телефонных звонка.
        Первый  - по телефонному номеру, зарегистрированному на Эйстейна Сандстрёма.
        Номер не обслуживался.
        Потом Хуртиг позвонил Олунду и попросил его выяснить, где прописан Эйстейн, после чего объявить его в розыск. К тому же надо было сообщить о смерти сына родителям Симона. Семье, которой суждено через несколько часов пережить самый страшный кошмар всех родителей.
        Это противоречащее природе «пережить своего ребенка».
        Третий разговор состоялся с Эмилией Свенссон; Хуртиг попросил ее встретить двух техников в квартире на Фолькунгагатан.
        Четвертый и последний звонок был Исааку и касался Ингу.
        Хуртиг непременно должен рассказать Исааку, что Ингмара Густафсона убили, что он не покончил с собой. Не то чтобы он жаждал сообщить эту новость, но это надо было сделать.
        Исаак ответил; он радостно сообщил, что только что закончил встречу в «БХ»  - баре художников на Смоландсгатан.
        Хуртиг поколебался  - не повременить ли с новостью, но тогда придется мучиться целый день, а ему надо сконцентрироваться на другом.
        На Эйстейне.
        - У меня есть кое-что об Ингу.
        Когда Хуртиг закончил, в трубке стало тихо. Не плачь, ну пожалуйста, подумал он.
        - Я еще не успел смириться с тем, что он покончил с собой.  - Исаак не заплакал, но голос у него дрожал.  - Но с чего вы так уверены, что его убили?
        - Я не могу углубляться в детали, а ты обещай, что никому не проболтаешься.
        Исаак снова помолчал.
        - Нет, конечно. Честное слово,  - сказал он погодя.  - Но я думал  - как это странно. Ингу совсем не из тех, кто может покончить с собой. Ему нравилось жить. Нравилось…
        Он все-таки заплакал.
        - Да?
        - …лежать на песке и слушать, как пощелкивает на руках, когда с кожи высыхает соленая морская вода.
        Трудно было ответить что-нибудь на такие слова.
        Айман
        Городская библиотека
        Всю дорогу до библиотеки она прошла пешком, наслаждаясь солнцем  - оно теперь не так грело и через несколько недель превратится в зимнее солнце, которое лишь режет глаза.
        Рабочий день прошел в сизифовом труде: прием книг из больших издательств, каталогизирование и индексирование тематических слов, что в течение трех часов перемежалось с ответами на телефонные звонки.
        Под конец Айман подбирала книги, заказанные по межбиблиотечному абонементу; ставя их на полку для зарезервированных книг, она с интересом читала заглавия.
        Несколько книг по древнескандинавской религии, «Тошнота» Сартра и том из собрания сочинений Томаса Де Квинси.
        Заказчик появился в половине второго и оказался просто копией ее соседа.
        Чуть старше двадцати, длинные черные волосы, вокруг глаз  - разводы от карандаша. Рваные черные джинсы, футболка с названием какой-то группы и тесная кожаная куртка.
        Айман выложила книги на стойку и зарегистрировала их.
        - Интересный выбор,  - заметила она.  - Я читала все. Кроме Томаса Де Квинси.
        - Вы много читаете?
        - Не так много, как думают иные наши читатели,  - сказала она, знакомая с представлением о том, будто она и ее коллеги проглотили все собрание библиотеки.
        - Тогда, я думаю, вам стоит прочитать вот это.  - Юноша протянул ей Де Квинси.
        Айман улыбнулась молодому человеку, сказала «спасибо» и пообещала прочесть сразу же. Если они еще раз увидятся, она поделится своим мнением.
        Молодой человек ничего не сказал, забрал книги и ушел.
        В книге, которую Айман держала в руках, содержалось эссе под названием «Убийство как одно из изящных искусств».
        Хуртиг
        Квартал Вэгарен
        Хуртиг прибыл в квартиру на Фолькунгагатан в начале пятого, через пару минут после техников, а спустя еще четверть часа он сидел на диване в гостиной, пока Эмилия Свенссон с коллегами прочесывали кухню.
        На столе перед Хуртигом лежали кое-какие находки.
        Рукопись страниц на тридцать, озаглавленная «Папа», еще два пакетика с белым порошком и толстая тетрадь с текстами песен.
        Хуртиг предположил, что пакетики могут содержать какой-то наркотик, а сосредоточиться решил на текстах.
        Прочитав всего две страницы, он понял, что Симон Карлгрен мог бы стать писателем.
        «Папа» оказалась полной оскорбительных ругательств рукописью об отце Симона, и Хуртиг порадовался, что у него такой отец, какой есть. Если то, о чем он сейчас читал, было правдой, то за физическое и психическое насилие, которым Вильгельм Карлгрен подвергал свою семью, его следовало наказать по закону. За свои деяния он заслужил нескольких лет тюрьмы.
        Тетрадь со стихами была совсем другой. Во всех них речь шла, по-видимому, о насилии над самим собой, и Хуртиг узнал некоторые формулировки со страниц, обнаруженных в желудке девочки из Салема.
        «Vixi», прочитал он на разлинованной, исписанной от руки бумаге. Другой фрагмент состоял из трех слов, повторяющихся сотни раз: «Идите к чёрту».
        Никаких восклицательных знаков в конце предложения  - только точка, словно это грубая констатация, а не брошенное кем-то в сердцах ругательство.
        В комнату вошла Эмилия Свенссон.
        - Вот это мы нашли в мусорном ведре,  - и она протянула Хуртигу смятую бумажку.
        «Спасибо, что помогли мне найти Бегемота. Ваша соседка Айман».
        Хуртиг прочитал записку дважды, после чего поднялся с дивана и вышел из квартиры на внешний балкон-коридор. «А. Черникова», значилось на соседней двери.
        Он несколько раз позвонил, но никто не открыл, и он заглянул в окно. Кухня, такая же опрятная, как у Симона.
        Просто невероятно, подумал он и вернулся в квартиру.
        Айман и Симон. Кассеты Айман  - и погибший молодым мессия, проповедник самоубийства, при помощи самоубийств распространявший свою благую весть. Неужели они были знакомы друг с другом?
        На этот раз Эмилия Свенссон вошла с окровавленным бинтом в руках.
        Хуртиг видел такой всего пару дней назад. На берегу возле Глимминге Плантеринг, недалеко от убитого мужчины.
        - Как быстро вы сможете сделать предварительный анализ?  - спросил Хуртиг и попросил ее связаться с комиссаром Гулльбергом из Сконе, чтобы сравнить бинт с бинтами, найденными на берегу.
        - К утру,  - ответила Эмилия.  - Если займусь им сегодня вечером.
        Хуртиг вернулся к текстам Симона.
        В самом низу стопки он обнаружил лист, который сильно отличался от остальных. Текст на нем был напечатан на старой доброй пищущей машинке.
        «Творить зло ради самого зла».
        Айман
        Квартал Вэгарен
        В ночь на понедельник ей приснился Йенс Хуртиг, и все утро она думала о нем. Она всегда относила себя к тем клинически асексуальным людям, которые не испытывают ни физического, ни психического интереса к сексуальным отношениям, однако сейчас Айман была не так уверена в этом.
        В понятии «асексуальность» существуют градации, и одна из них  - серая асексуальность. Это среднее положение на шкале «сексуальность-асексуальность», и означает оно, что для таких людей редко кто бывает сексуально привлекательным, но такое все же случается.
        «Неужели Йенс Хуртиг превращает меня в серую?»  - подумала Айман.
        Многие асексуалы носят на среднем пальце правой руки черное кольцо как знак своей сексуальности или отсутствия таковой  - как человеку больше нравится. Может, ей приобрести такое кольцо  - чтобы напомнить себе, кто она, и прекратить эти странные размышления? Чтобы поклясться в верности целибату, обручиться с ним.
        Звякнул телефон. Сообщение от Исаака  - тот интересовался, не хочет ли Айман повидаться с ним. В семь часов. В «Рокси» на Нюторгет.
        «С удовольствием»,  - ответила она, изобразив в конце смайлик.
        После обеда Айман решила несколько часов поработать с Зеркальными книгами. Ей необходимо было снова обрести почву под ногами, к тому же хотелось проверить одну новую идею.
        Она проработала внешнее покрытие коробочки, в которой должны лежать книги. Потом пошла в спальню и вытащила из-под кровати картонную коробку, где хранились вещицы, напоминавшие ей о жизни в Советском Союзе. В числе прочего там были маленькие карманные часы с красивым серебристым циферблатом. Айман придумала вмонтировать эти часы в крышку коробки с книгами изнутри.
        Она знала, что механизм часиков устроен просто  - Миша несколько раз разбирал их и демонстрировал ей, как они работают.
        Надо только заменить пару деталей  - и они начнут отсчитывать время назад.
        Это символически связано с книгами, в которых описывается мир вверх тормашками, mundus inversus, где время идет задом наперед и логика существует в зеркальном отражении.
        У кролика, за которым Алиса кинулась в нору, были почти такие же карманные часы, и время, тикающее в обратном направлении, будет еще и символизировать бессознательное желание взрослого человека вернуться в детство.
        В половине шестого Айман закончила работу и поставила Зеркальную коробку на полку.
        Она придала нужный вид часикам, которые теперь тикали, отсчитывая время назад. Того, кто будет читать книгу, утянет в кроличью нору следом за Алисой.
        Айман подумала  - поймет ли Исаак символику возвращения в детство через книги, однако когда она выходила из квартиры, ее мысли были заняты Йенсом Хуртигом.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        В понедельник Эмилия Свенссон сообщила, что кровь на бинте из квартиры Симона, вероятнее всего, принадлежит тому же человеку, что и кровь с бинта, обнаруженного на берегу в Сконе.
        И человек этот  - Симон Карлгрен.
        К тому же его дугообразные отпечатки обнаружились на двух бутылках из-под дорогого вина, найденных на том же берегу. В данный момент Эмилия вместе с техниками из Сконе выясняла, не объявятся ли на одной из бутылок отпечатки, найденные на усилителе с пентаграммой. Они могли бы оказаться отпечатками Эйстейна Сандстрёма.
        В дверь постучали, и в кабинет Хуртига вошел Олунд. Хуртиг поблагодарил Эмилию и закончил разговор. Олунд уселся напротив Хуртига; он принес известие о том, что единственный адрес Эйстейна, который удалось добыть,  - это некий абонентский ящик в Хорнстулле.
        - Тот же, что связан с кассетами?  - спросил Хуртиг.
        - Не знаю, но вполне возможно. Я объявил Эйстейна в розыск, так что рано или поздно мы его возьмем.  - Олунд помолчал и спросил:  - Как у Шварца?
        - Подозревается в служебной ошибке, отстранен от работы, ждет расследования. Биллинг связался с прокурором, и, скорее всего, Шварца в ближайшие полгода ждет бумажная работа.
        - Полицейские, которые расследуют дела полицейских.  - Олунд усмехнулся и посмотрел на Хуртига.  - А расследование точно будет проведено как следует? Я имею в виду  - объективно?
        Хуртиг заерзал. Ему самому казалось в высшей степени странным, что коллеги расследуют дела коллег, а в этом конкретном случае он был убежден, что Шварц не совершал никакой ошибки.
        Смерть Симона была самоубийством и ничем иным.
        - Почтовое отделение под слежкой, регистрируются все абонентские ящики,  - сказал Олунд.  - И теперь, когда мы знаем, о ком речь, я потребовал видеозапись, на которой есть все посетители.
        Олунд попросился за компьютер Хуртига, ввел свой личный пароль и открыл файл под названием «А/я 222».
        Зарегистрированных посещений оказалось восемнадцать; когда Олунд запустил запись, Хуртиг увидел помещение почты  - сверху наискосок. Первый эпизод имел место шесть месяцев назад. Дверь в нижней части картинки открылась, и вошел Симон Карлгрен. Он огляделся, словно желая удостовериться, что один, потом подошел к ящику и открыл его. Вынул несколько писем, запер ящик и ушел. Следующий эпизод, две недели спустя, был почти таким же. Симон забрал новые письма, а еще небольшую бандероль.
        В третий раз камера наблюдения показала Симона в компании какого-то молодого человека, и Хуртиг попросил Олунда остановить запись.
        - Это может быть Эйстейн,  - сказал он.  - Можешь отмотать назад кадр за кадром?
        Олунд сделал, как его просили, несколько раз щелкнул мышью  - и они увидели лицо незнакомца. Изображение было резким, отчетливым, и Хуртиг тут же узнал юношу.
        - Чёрт,  - выдохнул он.  - Это же его я встретил в туалете, когда был на концерте в «Третьем пути».
        Так значит, человек, предложивший девушке наркотики и с которым Хуртиг обошелся столь сурово, и был Эйстейн Сандстрём.
        Олунд вопросительно взглянул на Хуртига, и тот рассказал о встрече с Эйстейном, однако предпочел не упоминать, что ударил парня в лицо.
        - И этот чёрт даже сказал об абонентском ящике. О своем собственном абонентском ящике.
        Хуртиг подумал, как могли бы развиваться события, если бы он тогда задержал Эйстейна за хранение наркотиков и доставил его в полицейское управление. Может быть, тогда Симон остался бы жив, а может, остался бы жив и отставной майор Юнг из Энгельхольма.
        Олунд снова запустил запись. Симон открывает ящик; увидев, что он пуст, поворачивается к Эйстейну и что-то говорит. Они как будто спорят и покидают помещение, жестикулируя.
        Следующие эпизоды ничем не отличались от предыдущих. Симон или Эйстейн появлялись, иногда вместе, открывали ящик. Находили его пустым либо вынимали несколько писем или бандероль.
        Предпоследняя запись, однако, оказалась совсем другой и к тому же самой интересной.
        Она была вчерашней, и значит, сделана меньше двадцати четырех часов назад. Камера зафиксировала одетого в костюм мужчину, который держал перед собой газету так, что его лицо осталось скрытым. Однако не было никаких сомнений: отпирал он тот же самый ящик. Мужчина достал конверт и быстро покинул помещение. Его визит от начала до конца занял меньше пятнадцати секунд.
        - Это что за хрен?  - спросил Хуртиг и попросил прокрутить запись еще раз.
        - Кто-то, кто знает, что зал под наблюдением.
        - Можешь затребовать записи с ближайших камер? В смысле  - с банкомата, из метро и так далее?
        - Конечно. Сейчас же и сделаю.  - И Олунд запустил последнюю запись.
        Она тоже оказалась датирована вчерашним днем. Эйстейн открыл дверь, вошел, отпер ящик. Вынул письма, сунул их в карман, после чего обернулся и посмотрел прямо в камеру.
        Хуртиг дернулся, словно его заметили.
        Тридцать долгих секунд Эйстейн с ненавистью смотрел в камеру, после чего продемонстрировал средний палец и, не торопясь, вышел.
        - Он знает, что мы видим его,  - констатировал Хуртиг.  - Скверно.
        Олунд разлогинился; прежде чем уйти, он обещал вернуться, как только добудет остальные записи.
        Снова зажужжал мобильный телефон. Сообщение от Исаака. «Поужинаем сегодня в «Рокси»?»
        Хуртиг написал, что не успеет, но с удовольствием выпьет пива в «Мовице» чуть позже.
        Тут же пришел ответ: «Ок».
        Снова оставшись один, Хуртиг взял диск, записанный Эмилией Свенссон, сунул его в компьютер и нажал «play».
        Он хотел понять философию Симона и Эйстейна и, слушая грохот Голода, читал из тетради с текстами. Дорожка называлась «Азбука для обвиняемых».
        Запись была сделана для девочки, которая утопилась в наполненном водой сухом доке в гавани Треллеборга. Девочку звали Аманда.
        Голод шептал едва слышно, и проще было следовать за ним по тексту из тетради:
        «Аманда.
        Буссе.
        Ванья.
        Виллиам.
        Горан.
        Давид.
        Ингрид.
        Йенс.
        Карита.
        Кристоффер.
        Куин.
        Лайла.
        Мария.
        Нинни.
        Оке.
        Пернилла.
        Ракель.
        Симон.
        Сусанне.
        Ториль.
        Улинда.
        Унни.
        Фредрик.
        Хавьер.
        Эйстейн.
        Эльва.
        Эстелле.
        Юсефф.
        Яльмар».
        Хуртиг узнал некоторые имена в тетради  - Ванья, Симон и Эйстейн, и имена самоубийц  - Карита, Давид и Мария.
        При имени Ваньи ему стало плохо.
        Он понимал, что убийца выбирает жертв не по алфавиту и что запись  - просто игра, но он задумался: почему Симон или Эйстейн сделали такую запись именно для этой девочки?
        Звуки стихли, и Голод рассмеялся сердечным, невиннейшим смехом. Словно только что отмочил шутку.
        Пискнул телефон внутренней связи, и телефонистка доложила, что Хуртига спрашивают два человека.
        - Тут внизу стоят Эдит и Пол Юрт, хотят встретиться с тобой. Попросить их записаться и прийти в назначенное время?
        - Нет, пропусти их.
        В ожидании нежданных посетителей Хуртиг сходил на кухню за большой чашкой кофе. Он подозревал, что дело касается Ваньи, и, вернувшись в кабинет, спрятал тетрадь с текстами Голода в ящик стола  - ему не хотелось, чтобы она попалась на глаза Эдит и Полу.
        Отпивая кофе, он услышал, как открылись двери лифта, потом раздались шаги в коридоре, и вот красное, заплаканное лицо Эдит появилось в дверях.
        Хуртиг отставил чашку, поднялся и пошел навстречу Эдит.
        Если лицо Эдит Юрт было красным от слез, то лицо Пола  - опухшим от спиртного. Пока они рассказывали, что Ванья пропала, по кабинету распространялся запах перегара. Родители не видели девочку с вечера субботы и очень беспокоились за нее.
        Хуртиг сказал, что Ванья звонила ему, когда направлялась домой к Симону Карлгрену.
        - Кто это? Не знаю такого.  - Пол говорил почти агрессивно.
        - Мы считаем, что Симон и его товарищ играют центральную роль в распространении волны самоубийств, а Ванья говорила, что ждала кассеты, но теперь пошла на попятную. Полагаю, вам известно, что это значит?
        - Что она не хочет покончить с собой?  - Эдит как будто полегчало.
        - Именно. Что, безусловно, хорошая новость.
        Потом Хуртиг рассказал о вечере субботы, о смерти Симона и о том, что Ванья так и не объявилась.
        - Конечно, мы сейчас же объявим Ванью в розыск. Но сначала я хочу задать несколько вопросов, и очень важно, чтобы вы ничего от меня не утаивали.
        Пол и Эдит переглянулись и кивнули в ответ.
        - На вечеринке, которая была после похорон,  - начал Хуртиг, обращаясь к Полу,  - вы сказали мне, что Хольгер  - биологический отец Ваньи.
        Пол непонимающе посмотрел на него; Эдит угрюмо взглянула на мужа.
        - Разве?  - Пол облизал губы.
        - Так это правда или нет?
        Они кивнули, и Хуртиг продолжил, обращаясь к Эдит.
        - Являетесь ли вы биологической матерью Ваньи?
        - Нет,  - устало сказала она.  - Я не могу иметь детей.
        - Вам известно, почему Хольгер и его жена отказались от девочки?
        - У матери Ваньи были проблемы с психикой,  - сказала Эдит.  - Но еще хуже то, что у Ваньи был старший брат, который едва не убил ее в младенчестве.
        - Что стало с ее братом?  - В животе неприятно засосало.
        - Этого мы не знаем…  - Эдит посмотрела на Пола, который подтвердил ее слова.
        - Тогда я могу сказать, что его зовут Эйстейн,  - объявил Хуртиг,  - и он  - приятель Симона. Вдобавок он тоже исчез. Добавлю  - утром его объявили в розыск.
        В ответ воцарилось молчание. Хуртиг увидел, как Пол сжимает кулаки, как меняется его взгляд. Хуртиг быстро понял: то, что он видит,  - это отчаяние.
        Ненависть и отчаяние.
        - Степень приоритетности?  - спросил Пол, и у Хуртига возникло ощущение, что эта ненависть направлена на него лично.
        - Высшая.
        - Тогда что вы здесь делаете? Разве вы не должны заниматься поиском?
        - У нас есть сотрудники, которые справляются с такими вещами лучше, чем я. К тому же у меня на руках расследование убийства. Трех убийств, скорее всего.
        В которых может быть замешан Эйстейн, подумал он, но не стал говорить этого. Зато пообещал бросить все силы на поиски Ваньи.
        Они проговорили еще полчаса. Хуртиг задавал неоходимые вопросы, следуя пунктам стандартного формуляра о пропавших без вести; когда они прощались, Пол выглядел спокойнее, однако Хуртигу трудно было забыть тот полный ненависти взгляд, которым Пол одарил его.
        Хуртиг подготовил все для объявления Ваньи в розыск и пошел к Олунду узнать, как обстоят дела с записями с камер наблюдения, расположенных рядом с почтовым отделением.
        - Я закончил,  - отрапортовал Олунд,  - но увидел, что у тебя посетители, и не хотел мешать.
        - Это родители Ваньи Юрт. Ее не видели с вечера субботы. Нашел что-нибудь на записях?
        Олунд посмотрел на него, покачал головой.
        - Боюсь, ты будешь разочарован. Человек, закрывавший лицо, к сожалению, не попал в объектив ни одной другой камеры.
        Олунд запустил одну из записей.
        - Это же не Лондон,  - сказал он.  - Есть лазейки, и этому человеку, может быть, повезло, или он знает, где расположены камеры.
        На экране были совершенно пустая улица, несколько дверей возле почтового отделения.
        Припаркованная машина. Серебристый «БМВ».
        - Вот ведь черт,  - выговорил Хуртиг.  - Это же машина Хольгера Сандстрёма.
        Исаак
        Промышленный район Вестерберга
        В смысле творчества это был, с какой стороны ни глянь, хороший день, и начался он с того, что Исаак предпринял прогулку в промышленный район. Когда он вышел, светило солнце, стояла ясная погода. Холодный воздух, предчувствие скорой зимы.
        Побродив с час среди безлюдных фабричных строений, Исаак почувствовал себя заново рожденным; достав фотоаппарат, он просмотрел сделанные снимки. Сначала  - расчерченное трещинами окно, потом развалившаяся печная труба и несколько кадров, запечатлевших, как природа возвращается в места, откуда человек попытался ее изгнать. Высокая трава под окном конторы, растения, взломавшие асфальт, побеги деревьев, выросшие на крыше.
        Все  - освещенное неярким ноябрьским солнцем, которое сделало этот распад бесконечно прекрасным.
        У всякой материи есть внутренняя жизнь. Когда материя предоставлена самой себе, возникает новая, девственная красота. Исаак подумал, что поврежденный глаз делает Айман еще прекраснее.
        Исаак убрал фотоаппарат и достал блокнот для набросков.
        Его вдохновляла философия группы японских художников «Гутай»  - о новой красоте, возникающей из разрушения или разложения. Он сам раньше практиковал такое. Несколько лет назад он зарыл белый холст в компостную кучу и оставил его там на восемь месяцев; результатом стала абстракция, напоминающая пейзаж с пустынями, реками и лесами, а дыры, проделанные крысами, походили на кратеры.
        Был ли этот холст продуктом гниения  - или произведением искусства, обретшим жизнь?
        Исаак хотел, чтобы его новая работа была живописью и скульптурой одновременно.
        Открытая всем работа, выполненная на стыке искусств. С особым духом места, шагающее через границы произведение-гибрид.
        Исаак включил радио. Ему легче работалось, когда вокруг него были звуки.
        Он налил в кастрюлю воды и включил плиту. Подождал, пока вода не нагреется до шестидесяти пяти градусов и костный клей не начнет плавиться. Исаак не знал, как пахнет разложившийся труп, но предполагал, что примерно вот так; он с трудом выносил запах, идущий из кастрюли.
        Он намазал холст теплой костной массой, загрунтовал несколько других полотен, уже смазанных клеем, и достал мраморную пластину.
        Растер в ступке цветной пигмент, нанес на каменную плиту, добавил немного льняного масла и смешал с пигментом.
        Когда масса стала однородной, Исаак соскреб ее в стеклянную банку и добавил воды.
        Вода с маслом перемешивались неохотно. Чтобы краска стала плотной, требовалась какая-нибудь эмульсия, и Исаак открыл холодильник. Обычно он добавлял яйцо или молоко, но экспериментировал и с другими субстанциями вроде супа и майонеза. В одной из банок была эмульсия красивого ржаво-красного цвета, и он взял банку с полки.
        Исаак работал целый день. Подмалевывал начатые полотна, мало-помалу выстраивал композицию, работал над контрастами между светлым и темным, после чего отставил картины в сторону и занялся финальным покрытием картины, которую собирался вскоре показать Йенсу. Время бежало незаметно, и стрелки часов успели подобраться к шести, когда Исаак отложил кисть и вызвал такси.
        Айман
        «Рокси»
        Снегопад, как на прошлой неделе, сделал привал в Санкт-Петербурге, пересек Балтийское море и теперь опустился на серый Сёдермальм.
        Войдя в «Рокси», Айман отряхнула пальто от снега. Она надела оранжевое покрывало впервые с того дня, как забеременела, и сегодняшний выбор цвета казался ей правильным.
        Знак ее силы.
        Исаак сидел за столиком у окна, выходящего на Нюторгет. Он помахал Айман, и она подошла, ступая осторожно, чтобы не поскользнуться на покрытом слякотью полу. Исаак поднялся и обнял ее.
        Он спросил, не объявилась ли Ванья  - Эдит звонила ему, причем была совершенно не в себе. Айман не знала про Ванью  - сегодня она не встречалась ни с кем из «Лилии».
        Они немного посидели молча, тревожась за Ванью. Потом Айман нарушила молчание; она рассказала, какую книгу ей посоветовали прочитать, и спросила, читал ли Исаак Де Квинси.
        Нет, Исаак не читал, но сказал, что с удовольствием послушает, о чем писал этот Де Квинси.
        - Знаешь ли ты, что в XIX веке существовали… как их назвать? Клубы убийств?  - начала Айман.
        Исаак покачал головой.
        - Люди из высших слоев лондонского общества встречались, чтобы поговорить об эстетической ценности убийства другого человека. Обсуждали действия убийцы под эстетическим углом, не принимая во внимание взгляд с точки зрения морали, сосредоточивались только на том, насколько совершенна техника убийцы, не примешивая сюда рассуждения о нравственности.
        Официантка подошла к столику, и они сделали заказ. Исаак  - бокал красного, Айман удовлетворилась стаканом воды.
        - Они отвергали убийство как деяние,  - продолжила Айман, когда они снова остались вдвоем,  - но считали глупейшим делом морализировать, когда убийство уже совершено и страдания жертвы прекратились. В противном случае человек рискует надеть шоры или в упор не видеть ошибок. Убийца, морализирующий по поводу своего собственного преступления,  - плохой убийца. Взять хотя бы Раскольникова из «Преступления и наказания». Убийцу глупее еще поискать.
        - Он провалился как убийца потому, что был плохим художником. Не имел никакого вкуса.
        - Не имел вкуса?  - Айман рассмеялась.
        - Да. К тому же он был новичком в том, за что взялся. Убийство процентщицы  - это неуклюжий шаблон. Та еще безвкусица.
        - А что такое хороший вкус?  - спросила Айман.
        - Отличный вопрос. Этого не узнаешь, пока лично не столкнешься с образцом хорошего или дурного вкуса. Вкус ничем не измеришь, и, разумеется, он меняется в соответствии с модой.  - Исаак сделал паузу и поразмыслил.  - Резня в школах  - пример царящей в наши дни моды,  - сказал он, и Айман узнала эту его улыбку. Сейчас он был художником-провокатором.
        - Форма искусства, которая серьезно заявила о себе десять лет назад в связи с бойней в школе «Колумбайн». Я по тебе вижу, что ты считаешь  - я зашел слишком далеко, но в каком-то смысле те, кто устроил бойню, оказались авторитетными художниками, ни на кого не похожими бунтарями.
        Ни на кого не похожими бунтарями?
        - Моих родителей убил последний шах,  - сказала Айман.  - А называть тех юнцов художниками-бунтарями  - это и есть дурной вкус.
        - Твоих родителей? Прости, пожалуйста…
        - Вот как? Ты ведь не морализируешь? И я тоже нет. Ты полагаешь, Мохаммед Реза Пехлеви был талантливым художником? Обладал хорошим вкусом? Это художественный дар  - сделать так, чтобы целые семьи исчезли без следа, расправиться с ними без суда и следствия и зарыть их в безымянные могилы?
        - Я искренне прошу прощения,  - сказал Исаак.  - Я зашел слишком далеко.
        Когда оба управились с едой, Айман достала из сумки коробочку с Зеркальными книгами.
        - Прошу. Они готовы,  - сказала она и положила коробку на стол.
        - Это же…  - Исаак замолчал и открыл коробку.  - С ума сойти!
        Айман завела часики, и когда минутная стрелка пошла влево, Исаак вдруг посерьезнел.
        - Я сделал кое-что, в чем раскаиваюсь,  - признался он.  - Вот хорошо было бы, если бы эти часы по-настоящему оборачивали время вспять.
        - Что случилось?
        Исаак помолчал, перегнулся через стол и сцепил пальцы.
        - Я переспал с Эдит,  - признался он.  - Пару недель назад она пришла в ателье, и… Прости, я не могу найти слов.
        Большие белые снежинки в темноте за окном; Айман увидела кого-то на тротуаре с той стороны. Ей стало очень грустно при мысли, что дрожащая тень там, на улице, может оказаться бездомным, который с завистью смотрит на тепло в ресторане.
        - У тебя была… потребность?  - подсказала она.
        Она знала, что означает это слово, но не улавливала его настоящего смысла. Просто знала, что это что-то, чего ей самой недостает.
        Когда размытая фигура за окном развернулась и двинулась прочь, Айман показалось, что она узнала эти неверные движения.
        - Да, именно. Потребность. Вот так просто.
        Эдит и Исаак? Эта мысль вызывала некоторое отвращение, и Айман вспомнила вечер после похорон, когда Эдит танцевала с Исааком.
        Тайны.
        Потом она подумала о том, каким образом забеременела. О своей собственной тайне.
        Ей стало интересно: а как это  - переспать с кем-то? Трахать кого-то и когда тебя трахают?
        - Я жду ребенка,  - поделилась она и рассказала Исааку, как вышло, что она не носила оранжевое покрывало с того самого весеннего вечера, когда зачала своего мальчика. Рассказала, что носит мешковатую одежду, чтобы скрыть лишние килограммы на бедрах.
        Прорвало все запруды. Из нее излился водопад стыда. Айман плакала, словно в первый раз.
        Она не знала, что значит любить кого-нибудь.
        Но она знала, что значит быть изнасилованной.
        Она рассказала все.
        И вот все, что она слышала, знала и видела, словно оказалось вне ее.
        Единственным настоящим, реально существующим был ребенок у нее в животе.
        - Я делала УЗИ. Это мальчик, и он хорошо развивается.
        - Ты написала заявление в полицию?
        - Нет,  - решительно сказала Айман.  - Какой в этом смысл?  - Она потерла глаза. Ей мерещились черные точки и волнистые полоски, словно мушки и червячки. Они плясали у нее перед глазами на фоне красного интерьера «Рокси».
        Голове стало жарко, и Айман сняла покрывало.
        Исаак вздохнул.
        - Как же я ненавижу этот ответ. Ты обязана подать заявление, понимаешь ты? Если ты пойдешь в полицию, то поможешь поймать его. А ты уверена, что ребенок  - от него?
        Она кивнула, держа утешающую руку Исаака в своей и глядя в окно.
        - Увереннее и быть невозможно.  - Ей вспомнились руки насильника.
        Они изорвали ее хиджаб, она починила покрывало в тот же вечер, когда пришла домой.
        - Я не хочу знать, кто он. Поэтому не заявила в полицию.
        Исаак наклонился к ней. Теплое поглаживание по щеке. Приятно.
        Она знала, что справится. У нее имелся свой собственный способ преодолевать трудности. Ее мальчик получит хорошее воспитание и никогда не узнает, что его отец  - насильник. Это очевидно, и значит, так оно и будет.
        Исаак вытер щеки рукавом. Странно, но от его слез Айман стало легче. Хотя так оно и работает. Все становится легче, когда ты вдвоем с кем-то.
        Внезапно резануло в животе, и Исаак обеспокоенно глянул на нее.
        - Что с тобой?
        - Неважно себя чувствую.  - Айман поднялась.  - Пойду лучше домой.
        Черная меланхолия
        «Рокси»
        Кровь на моих руках еще не высохла, а я стою на тротуаре Нюторгет и рассматриваю Айман, соседку Симона, через освещенное окно ресторана «Рокси».
        Симон умер. Купил билет в один конец до Трансильвании, и я вспоминаю, как мы встретились в первый раз.
        Это было в домике в Витваттнете. Его отец был оттуда родом, и они, как и мы, купили летнюю дачу и приехали отдохнуть. Мама, папа и сын выстроились в ряд на пороге, и я увидел то же тошнотворное христианство, что и в моей семье.
        Одновременно я увидел свои собственные стыд и отвращение в глазах Симона, и это, можно сказать, была ненависть с первого взгляда.
        Я улыбаюсь своему отражению в окне ресторанчика. Легкий снегопад занавешивает людей за столиками, но это определенно Айман.
        То же тело, те же мягкие движения.
        Но именно ее хиджаб, с вышивкой серебром, заставляет меня все вспомнить.
        Должно быть, она починила его  - я знаю, что он порвался, когда я, насилуя ее, натянул покрывало ей на лицо.
        Я не раскаивался тогда и не раскаиваюсь сейчас. Это произошло просто per se.
        То, что я сделал с ее котом, я сделал по той же причине, по какой изнасиловал ее.
        В обоих случаях суть заключалась в физическом посягательстве, главная предпосылка которого  - извращенность. Одна из главных движущих сил человеческого ума. Один из базовых инстинктов, формирующих человеческий характер.
        Может быть, то была бессознательная жажда мучить себя самого, произвести насилие над собой. Желание творить зло единственно ради самого зла.
        Я хотел знать, каково это  - быть человеком, который разрушает. Перекраивает целую жизнь.
        Я предложил Симону сделать это вместе, но он не осмелился.
        Я увидел ее в Хумлегордене. Оранжевое покрывало светилось в темноте, как светофор, и я увидел в этом знак.
        Я не ожидал, что изменить жизнь другого человека настолько легко.
        Понадобилось всего несколько минут.
        Исаак
        Гётгатан
        Никто не знает другого человека, думал Исаак, сидя в «Рокси» и допивая вино.
        Он не знает своих друзей. Не знает Эдит, не знает Пола. Ингу он тоже не знал.
        А Айман?
        Он тревожился за нее. Она может плохо чувствовать себя из-за ребенка.
        Вот черт. Айман ведь изнасиловали. Почему она ничего не говорила? Стыдилась изнасилования или стыдилась того, что решила оставить ребенка?
        Йенс его лучший друг, но последних процентов до доверительного взаимопонимания не хватает, и Исаак знал: это его вина, следствие того, что он нечестен с самим собой.
        Никто никого не знает. Я сам себя не знаю.
        Он допил вино, сунул Зеркальную коробочку в сумку и покинул «Рокси».
        Сконегатан сменилась Катарина-Бангатан, а потом Гётгатан и станцией метро на Медбургаплатсен. Исаак посмотрел на часы и констатировал, что явится в «Мовиц» рановато.
        Проходя мимо концертного зала «Гёта Лейон», он заметил, что кто-то курит на той стороне улицы возле «Зеленого охотника». Кто-то знакомый. Исаак пересек улицу.
        Они поздоровались, и Пол сказал, что ходит, ищет Ванью.
        - Ее телефон засекли в последний раз где-то здесь,  - пояснил он.
        Пола окружал запах пороха и ацетона; он, вероятно, и сам не знал, когда очарованность опьянением перешла от серого алкогольно-туманного пятничного удовольствия в нечто будничное.
        Айман
        Квартал Вэгарен
        Когда она покинула «Рокси», перед глазами словно опустили темную завесу. Темнота вползла слева в поврежденный глаз. Ощущение раздутости груди, напоминавшее, что она носит ребенка, исчезло. Это было плохим знаком, и Айман поспешила домой.
        Сконегатан. Снегопад усилился. Уличные фонари вспыхивали, все белое ослепляло. Эстгётагатан. Она приложила руку к животу.
        Когда Айман в первый раз почувствовала, как шевелится ребенок, словно рыбьи плавники пощекотали ее внутри живота, но сейчас внутри было неподвижно, и она осторожно надавила на живот, чтобы разбудить мальчика.
        Айман пересекла Осёгатан и Коксгатан. Мальчик не пинался. Ни малейшего движения.
        Она вошла в подъезд, вышла во внутренний двор. Не вызвать ли «скорую помощь»? Нет, решила Айман. Пройдет. Она снова потрогала живот. Мальчик шевелился.
        В матке снова резануло, и между ногами стало тепло. Тепло просочилось сквозь трусы и нейлоновые колготки, прошло вниз по ногам и остыло на икрах.
        Айман успела достать телефон  - и повалилась на заснеженный газон.
        Кровь, вытекавшая из нее и окрасившая свежий снежок красным, была от плода, оставленного ей насильником,  - и из жизни, на которую она надеялась.
        От чего-то нового.
        Хуртиг
        Ресторан «Мовиц»
        Тихий снегопад на фоне черного неба над Гамла-станом. Мовиц, главное действующее лицо «Храма Бахуса» и многих других «Посланий» Бельмана, дал название пабу и ресторану на Тюска-бринкен.
        Хуртиг прочитал смс, которое пришло от его пребывающего в отпуске шефа Жанетт Чильберг. Во фьордах сильный снег, и она мечтает убраться оттуда. Погода настолько отвратительная, что даже из дома не выйдешь.
        «Тогда возвращайся в Стокгольм,  - написал он.  - Кстати, у нас тут тоже снег. Обнимаю».
        Еще одного персонажа «Посланий» звали Чильберг. Он был трагической фигурой  - он сделался бездомным, отчего начал пить и окончательно опустился. Супруга пожелала развестись с ним, но развод не состоялся.
        Хуртиг подумал, что Жанетт оказалось на удивление трудно расстаться со своим мужем после того, как она обнаружила его мертвецки пьяным в унылой однушке где-то в Хёгдалене.
        Хуртиг вошел в ресторан. Исаак сидел у барной стойки, уткнувшись в какую-то книжку, которую сунул в сумку, увидев Хуртига.
        Они обнялись и немного поговорили о том о сем, а потом Хуртиг не удержался и рассказал о трагическом окончании субботнего вечера.
        С самого начала, и рассказал про Голода и кассеты.
        Исаак побледнел, услышав о смерти Симона и об Эйстейне Сандстрёме, сыне Хольгера.
        - Ты встречал Эйстейна?  - спросил Хуртиг.
        - Нет… Я знал, что у Хольгера есть сын, но не знал, как его зовут.
        - Мы установили слежку за почтовым ящиком, на который Голоду приходили заказы. Этот ящик открывали трое. Симон, Эйстейн и еще один человек. Которого мы, к сожалению, не смогли идентифицировать. Но когда этот неизвестный навещал почтовое отделение, на той же улице стоял автомобиль Хольгера.
        - Хольгера? Ты хочешь сказать, что он…
        - Да, может иметь к этому отношение. Как давно ты знаешь Хольгера и как получилось, что вы до сих пор общаетесь? Между вами, кажется, не всегда бывает полное взаимопонимание?
        Он еще на той вечеринке в гостинице заподозрил, что не все так гладко.
        Исаак отхлебнул пива.
        - Когда я был моложе и вкалывал, чтобы свести концы с концами, он помогал мне. Он тогда был единственным, кто верил в меня. Во всяком случае, мне так казалось… Называй это как хочешь. Например, долг благодарности.
        - Что ты знаешь о его бизнесе?
        - Бизнес?  - Исаак непонимающе взглянул на него.  - Знаю только, что он дает деньги в долг. Жадный. Ни кроны не забывает.
        - Ты должен ему денег?
        - Сейчас  - ни единого эре, но Пол ему должен изрядно. Хольгер говорит, что одалживает деньги, стремясь делать добро, но на самом деле это какое-то культивируемое злорадство. Каждая купюра, которую он сует в протянутую руку Пола,  - его триумф.
        - А в остальном? Кто такой Хольгер Сандстрём? Я хочу знать о нем как можно больше, прежде чем поговорю с ним face to face[21 - Лицом к лицу (англ.).].
        Исаак подтвердил кое-что из того, что Хуртигу и так было известно о Хольгере; кроме того, Хуртиг узнал, что Хольгер  - глубоко религиозный человек и за эти годы не раз предпринимал попытки наставить на путь истинный Исаака, а также Эдит и Пола.
        - И в течение какого-то времени Эдит с Полом весьма интересовались этим.
        - А Ванья? Какие, по-твоему, отношения связывают его с ней? В смысле  - помимо биологических? Мог ли он, на твой взгляд, увезти ее куда-нибудь?
        Исаак казался взволнованным. Глаза бегали.
        - По-твоему, мог?
        - Я не знаю.
        - Вот еще какая штука…  - Исаак провел рукой по своим длинным волосам.  - После убийства на берегу, и особенно после того, как ты сказал, что Ингу убили, я много думал о Хольгере. В смысле  - он знал Ингу и Фабиана Модина, и я думаю, что этого Ханса-Акселя Юнга он тоже знал.
        Хуртиг зацепился за эту мысль:
        - И каким же образом?
        - Я почти уверен, что однажды видел их вместе. Лет пять-шесть назад. Наткнулся на них где-то в городе.
        - Всего лишь почти уверен?
        - Да, это ведь было давно. Но у меня хорошая память на лица.
        Хуртиг поразмыслил. Неужели Хольгер замешан в убийствах? Или он  - потенциальная жертва?
        Ванья
        Студия
        Когда Ванья проснулась, у нее все болело. Она была завернута в вязаный плед и лежала на пропахшем пылью матрасе. Наверху горела яркая лампа.
        Ванья села и потерла глаза. Прямо перед ней  - стол, слева  - стенной шкаф и стеллаж с книгами. В дальней стене  - закрытая дверь. В углу инструменты. Гитара, бас и штатив микрофона.
        Рядом стоял компьютер и столик с микшерным пультом. Множество кабелей аккуратно висели на крючках.
        «Что со мной?»  - подумала она.
        Ванья направлялась домой к Симону; она помнила, как звонила Йенсу Хуртигу.
        Потом она столкнулась с Эйстейном, и тот уговорил ее выпить пива в «Келлиз», так как Симон наверняка вышел по какому-нибудь делу.
        Потом все было смутно.
        Встать на ноги оказалось настоящим испытанием, и Ванье пришлось ухватиться за край стола, чтобы выпрямиться.
        Она узнала лежащий на полу персидский ковер. Воспоминание из прошлого. Из детства и жизни без представления о времени. Ковер с фотографии, которую дала Ванье Эдит.
        Ванья увидела на столе лист бумаги. Свой собственный текст. Ее реквием.
        «И пусть тебя разорвет выбор. Между «Лилией» и Нивсёдером».
        Между строчками кто-то вписал ноты.
        Внезапно лязгнула открывшаяся дверь.
        Ванья дернулась, когда в дверном проеме встал Эйстейн.
        - Сядь за стол,  - с отвращением сказал он.  - Нам надо поговорить.
        Ванья послушалась; Эйстейн запер дверь и сел напротив девочки.
        Оба молча смотрели друг на друга. Ванья не знала, что говорить, но начинала понемногу понимать, почему оказалась здесь с этим человеком.
        Кажется, он нервничал; губы сжаты, глаза бегают. Но было еще что-то в его лице  - что-то, на что она не обращала внимания раньше.
        Он похож на Хольгера. Такой больной, исхудавший Хольгер.
        - Ты должна была умереть,  - произнес он наконец.  - Ты анахронизм. Сказали, что ты умерла, но вот она ты, сидишь здесь.
        Внезапно до нее дошло. Перед ней сидит ее брат. Хольгер  - ее отец.
        Ее настоящий папа все время бывал у них дома, и вот почему он приходил так часто. Он приходил не затем, чтобы дать денег Эдит и Полу, как она всегда думала. Он сидел у нее в комнате, она гостила у него на каникулах.
        Хольгер хотел видеться со своей дочерью.
        Хотел видеться с ней.
        И вот почему он так пристально рассматривал ее. Спрашивал, как она себя чувствует и как дела в школе. Хольгер тосковал по своей дочери. Ему не хватало ее.
        Ванья искоса глянула на Эйстейна и попыталась улыбнуться, но улыбка не вышла. Сосущий страх расползался по телу, но в то же время в груди было щекотно. Ощущение, которого она не переживала уже давно.
        Словно в груди взлетало перышко.
        То лето, когда ей исполнилось двенадцать. Детский остров. Как-то ночью она уснула под открытым небом.
        Надежда. Свобода. Счастье. Она не знала, как назвать это чувство, но оно было там.
        - В детстве ты была такой слабой,  - сказал Эйстейн, и Ванья увидела, как в его глазах мелькнула усталость  - как у Хольгера.  - Бледная, почти прозрачная. Руки-веточки, а голова словно отдельно от тела, в любой момент готова оторваться.
        Ванья не отвечала, и он взял лежавший на столе листок. Прочитал ее текст, и по лицу расползлась улыбка.
        - Смешно,  - сказал он.  - Ты умерла, когда тебе не было еще года. И все же ты написала вот это.  - Он сложил лист пополам и сунул в карман куртки.  - Запись готова, и я хочу, чтобы ты ее прослушала.
        Эйстейн посмотрел на нее, и Ванья вспомнила звездное небо на шхерах над Детским островом, поджаренный на палочках хлеб и прикосновение босых ног к прохладному спальному мешку. Пряный запах горящих еловых веток.
        Она кивнула, и Эйстейн вынул из кармана кассетный плеер.
        Ее собственный плеер.
        Потом Эйстейн встал из-за стола. Зашел ей за спину и надел на нее наушники.
        - Ты сломала мне жизнь,  - сказал он. Ванья рассматривала его руки.
        Маленькие кровоточащие порезы и грязные ногти. Костлявый указательный палец нажал кнопку, и в ушах зашумело.
        Голод.
        Хольгер
        Грев-Турегатан
        Запаху в квартире в Эстермальме, где ночевал Хольгер Сандстрём,  - смеси мыла и кожи, пыли и дорогой воды после бритья  - предстояло через несколько часов вступить в резкий контраст с отдающим железом запахом крови и телесных выделений.
        В свой последний час на земле Хольгер думал не о летних месяцах, проведенных в Витваттнете, где он учил детей ловить рыбу на мух, и не о тех минутах, когда он сидел у постельки Эйстейна, читая Библию.
        Не о тех моментах, которые, несмотря ни на что, хранили нежное тепло между отцом и сыном.
        В дверь постучали; Хольгер почернел лицом, вспомнив, кто должен прийти. Проклятье, подумал он.
        На лестничной клетке стоял Пол Юрт, безнадежно задолжавший акционерному обществу «Сандстрём».
        Кухонные часы показывали половину двенадцатого ночи, час поздний, и Хольгер сомневался, что Пол вообще появится.
        Пол сообщил, что ходит ищет Ванью. Они с Эдит были днем в полиции, заявили об исчезновении девочки, но он просто не может спокойно сидеть дома и ждать.
        - И девочка, о которой идет речь, все-таки твоя дочь,  - добавил он и спросил, найдется ли у Хольгера выпить. Ему требуется мягкая посадка, потому что бросать пить резко  - вредно для здоровья. Дело может кончиться белой горячкой или острой печеночной недостаточностью.
        Хольгер подумал о Ванье. О девочке, которая еще до своего рождения была проблемой.
        Которая одним своим существованием в два счета свела мать с ума и толкнула ее на попытку покончить с собой, бросившись под поезд с сыном на руках.
        Ванья, которую отдали Полу и Эдит после того, как ее чуть не убил старший брат.
        - За пять тысяч в месяц я пятнадцать лет покупал себе право не называться ее отцом,  - сказал Хольгер, подходя к бару.
        Пол извинился и сказал, что не отказался бы, если бы Хольгер проявил любезность и предложил ему рюмку-другую коньяка. Хольгер знал, что каждая капля старого доброго «Мартеля» в рюмке Пола напоминает о расстановке сил.
        - Кстати, о деньгах,  - сказал Пол чуть погодя.  - С деньгами, как тебе известно, сейчас напряженка…
        Примерно на этом месте Хольгер перестал слушать. Он только кивал время от времени, и когда Пол завершил разглагольствования, спросил, о какой сумме идет речь.
        - Пятнадцать тысяч.
        - Ты знаешь, что я не могу брать деньги предприятия на такие цели, а мои собственные сейчас на депозите, но я посмотрю, что можно сделать. Я позвоню тебе в конце недели. Однако не питай слишком больших надежд.
        Менее чем через десять минут после того, как он пожелал Полу удачи в поисках Ваньи, в дверь снова постучали. Хольгер, уже сидевший в кресле, тихо выругался и проклял день, когда отдал Ванью Эдит и Полу.
        От этого одни проблемы.
        Черная меланхолия
        Грев-Турегатан
        Я убивал людей. Убивал, чтобы оставаться живым, чтобы меня помнили.
        В глазах Хольгера я всегда был отбросом и ничем иным.
        Дворняжкой.
        А сам я всегда смотрел на него как на…
        Алену Ивановну.
        Разумеется, ты можешь занять деньжат, если деньги, рассчитанные на неделю, кончатся, но меня вот что смущает: на каком проценте сойдемся? Как в банке? Или установим свой собственный? Скажем, десять процентов?
        Вверх по лестнице на четыре пролета. Навстречу мне никто не попадается, и на лестничной площадке тихо.
        Звонок не работает, так что я стучу  - и одновременно вхожу в роль. Мой спектакль, премьера которого состоялась на Сальтшёбанан и который я потом дал и на Стрэнгнэсе, и в Сконе, разыграется наконец на сцене, на которой все началось.
        Когда он открывает дверь, у него недовольный вид.
        - Что ты здесь делаешь?  - спрашивает он.
        Я не отвечаю.
        Пару секунд стою и осматриваюсь. В прихожей голубые обои, за занавесками на кухне  - несколько пеларгоний. На вешалке  - стертая трость.
        - После обеда вы оба можете зайти ко мне в контору,  - сказал он и встал из-за стола.  - Захватите Прощение, которое висит в прихожей.  - Мы переглянулись  - мой брат и я,  - а мама сказала, как всегда: «Lyde og l?re er ungdoms ?re og en skal lyde Gud mer enn mennesker[22 - Почитание и учение  - юных прославление, а Господа почитай больше, чем человека (норв.).]».
        - Я принес проценты,  - говорю я и достаю из нагрудного кармана пачку купюр.  - В последний месяц дела шли хорошо, но не настолько, чтобы я мог начать отдавать долг.
        Он презрительно смотрит на меня, забирает деньги и пересчитывает, повернувшись спиной.
        Папа вошел ко мне в комнату.
        - Мы не отмечаем дни рождения,  - сказал он и протянул мне сверток.  - Но я сделал исключение и подарил такую же твоему брату. Надеюсь, тебе понравится.
        Он повернулся и вышел. Когда дверь закрылась, я разорвал бумагу и открыл коробку. Это была книга в твердом переплете  - «Преступление и наказание» Достоевского.
        Именно в этот момент я понимаю, что ничего не стою.
        Я считал себя гениальным  - а на самом деле лишь подбирал объедки.
        Вроде тех, что лежат спрятанными в уголках моего мозга.
        Пора, думаю я.
        Я достаю топор, принесенный под курткой, и поднимаю его обеими руками.
        - Я ненавижу тебя, папа,  - говорю я, и никогда еще я не бывал настолько честен.  - Ненавижу тебя.
        И, не чувствуя, что делаю, почти без напряжения бью его обухом по голове. Удар приходится прямо в темя, по сальным седым волосам. Он издает сдавленный крик и оседает на пол, вскинув руки.
        Он стоит передо мной на коленях на полу прихожей, изумленно глядя на меня. Рот открылся, губы шевелятся, словно он пытается что-то сказать.
        Я с силой опускаю топор снова, на этот раз  - лезвием.
        Несколько секунд ничего не происходит. Глаза все еще широко открыты.
        И вдруг кровь бурным потоком начинает хлестать из его головы, он заваливается вперед и остается лежать на животе.
        Глядя на своего безжизненного отца, я впервые в жизни испытываю спокойствие.
        Я больше не боюсь.
        Рот открыт, и это странно  - я точно помню, что буквально только что он был закрыт. Полагаю, он открылся из-за спазма или какого-нибудь импульса.
        - Папа?  - говорю я и склоняюсь над ним. Мне кажется, булькнуло где-то в глотке  - звук похож на тот, с которым волны ударяют в корпус деревянной лодки.
        - Папа?
        Ничего. Мой отец мертв, и я встаю.
        Вдруг в дверь стучат, и я отступаю в глубину квартиры.
        Я боюсь, что у меня случится приступ; этого нельзя допустить. Если я упаду, тот человек за дверью наверняка услышит звук падения.
        Дверная ручка дергается, потом снова стук в дверь, а за ним  - знакомый голос: «Хольгер… Ты там?»  - после чего пару секунд тихо, и затем звякает в щели для писем.
        «Кох и Дмитрий».
        Три пальца с покрытыми красным лаком ногтями исчезают из металлической щели.
        - Хольгер?  - повторяет голос, и я отступаю на два шага.
        Вскоре я слышу, как спускаются вниз по ступенькам.
        Я торопливо иду в ванную, умываюсь и рассматриваю свое лицо в зеркале над раковиной.
        Я сейчас похож на дьявола, и мне нравится то, что я вижу. Я наконец опустился на максимально возможную глубину.
        Я в самой преисподней.
        Хуртиг
        Сибирь
        Исполняющий обязанности комиссара полиции Йенс Хуртиг спал плохо, проснулся в поту и испытал сильнейшее неудовольствие при мысли о том, что надо вставать.
        Обычно он предвкушал работу, но сегодня он ее ненавидел.
        Ненавидел своего шефа, уговорившего его заняться расследованием и убийств, и самоубийств. Но больше всего он ненавидел страх потерять работу; вставая с кровати, он чувствовал себя крепостным. Как батрак, подумал Хуртиг и потянулся к рубашке.
        Он не стал завтракать, а выходя, увидел под дверью новое извещение. Наверное, не заметил его вчера, когда пришел домой. Исаак ушел из «Мовица» около десяти, а сам он засиделся до закрытия.
        Наверное, это вожделенная «Atari Home Pong» 1975 года. Хуртиг сунул извещение в карман.
        Остановившись в «Севен-Элевен» выпить кофе, он увидел, что исчезновение Ваньи стало делом государственного масштаба. Почти во всех крупных газетах были одни и те же анонсы.
        «Семья в отчаянии. Ушла из дома и не вернулась Ванья, 16 лет».
        К поискам подключилась добровольческая организация «Missing People», в социальных сетях обсуждали исчезновение девочки. И нигде ни следа Ваньи.
        Хуртиг достал телефон и позвонил Эдит, но та не могла рассказать ничего нового. С Эдит была женщина из полицейской кризисной группы, а Пол все еще ходил по городу и искал. Кажется, он не приходил домой и ночью.
        Потом Хуртиг позвонил Айман, но она не ответила.
        Хуртиг забрал кофе и по Бергсгатан направился к зданию полицейского управления.
        Айман
        Квартал Вэгарен
        Когда приехала «скорая», Айман была жива.
        Но она не могла пошевелиться. Не могла даже поморгать и увлажнить сухие глаза.
        Аллах акбар.
        Двое санитаров склонились над ней, но она не могла произнести ни слова. У нее не получалось даже опустить веки в знак того, что осознает происходящее. Она могла только слушать, что говорят эти двое.
        - Пульса нет,  - сказал один и поискал что-то в сумке.
        - Подтверждаю… Пульса нет.  - Второй достал дефибриллятор.
        - Выкидыш?
        - Думаю, да… Пульса так и нет. Адреналин. Приготовь шприц.
        Ее подняли на каталку.
        Последняя энергия покидала тело, свеча догорела, от дров скоро останутся угли, и когда шприц вошел ей в грудь, она словно улетела, плоть растаяла, образовав лужу под нею.
        Айман медленно падала в кроличью нору.
        Сначала пришли воспоминания из детства.
        Кухня в тегеранском доме; она сидит на полу под столом и плачет.
        Айман падала дальше.
        Минск, восемьдесят второй год. Ей двенадцать; они с дядей Мишей смотрят видеозапись с гимнасткой Ольгой Корбут. Дядю Мишу ранили на службе. Одна рука у него на перевязи, но он все равно хлопает, когда Айман пытается подражать своему кумиру. Пируэты и волнообразные движения. На полу у дяди у Миши  - гимнастический мат из Монреаль-Форума.
        Глубже, еще глубже.
        Ей пятнадцать. Соревнования в Мальмё; она выходит из раздевалки, улучив момент, когда за ней не наблюдают, и садится в междугородный автобус. На север, в Стокгольм, потом на поезд еще дальше на север. Она сходит с поезда в городе, название которого не может выговорить.
        Теперь ей шестнадцать. Социальные власти Евле дают ей опекуна, но Айман с ним почти не встречается. Она живет одна в квартире к югу от реки, но на двери  - табличка с его именем.
        Она всегда со всем справлялась сама.
        Но Айман никогда не была одинока  - рядом с ней стоял Бог.
        И теперь она надеялась, что Он не оставит ее.
        Прежде чем дыра превратилась в плотную тьму, Айман перенеслась в сухие степи южного Казахстана.
        Она одна; стоит ночь.
        Разгорается огонь; перед очагом сидит, скрестив ноги по-турецки, голый мальчик. Языки пламени бросают на его лицо красные отсветы.
        Это шайтан, злой джин.
        Это Дима.
        Ее брат.
        Хуртиг
        Квартал Крунуберг
        Первое, что он узнал, придя на работу,  - это что Эйстейн Сандстрём исчез, и в отделе по борьбе с распространением наркотиков полагают, что он покинул город. Но сотрудники того же отдела считали, что люди вроде Эйстейна обращают на себя внимание, и есть надежда, что отыскать его  - только вопрос времени.
        Потом позвонила сотрудница отдела экономических преступлений и сообщила, что аудиторы начали рассмотрение деловой активности Хольгера. Подозревали махинации с акциями, фальсификацию бухгалтерской отчетности, а может быть, даже растрату с отягощающими обстоятельствами.
        Положив трубку, Хуртиг сходил за чашкой кофе и решил, что пора позвонить Хольгеру.
        Слишком уж многое крутилось вокруг него.
        Хольгер был знаком или дружил с тремя убитыми. Пропали его дочь и сын. Эйстейн, пытавшийся убить свою сестру, когда оба были детьми.
        То, что автомобиль Хольгера оказался припаркованным возле почтового отделения, которое навещали Симон и Эйстейн, вероятно, тоже не было случайным совпадением. Однако, по мнению Хуртига, лицо за газетой прятал не Хольгер  - не то телосложение. Неизвестный был выше и худее Хольгера.
        В течение получаса Хуртиг безрезультатно пытался связаться с Хольгером Сандстрёмом и в конце концов решил съездить в дом в Брумме, где тот был прописан. Но сначала он позвонил комиссару Гулльбергу из полиции Сконе, и тот рассказал следующее.
        Симон Карлгрен и Эйстейн Сандстрём были на вечеринке всего в какой-нибудь сотне метров от места, где совершилось убийство. В полицию поступило заявление на Сандстрёма с жалобой на побои, и даже если его нельзя напрямую связать с местом преступления, как это получилось с Карлгреном, он все равно околачивался где-то поблизости.
        - А что случилось на вечеринке?
        - Симон и Эйстейн скверно себя вели. Эйстейн основательно отмутузил заявителя, прежде чем удрать оттуда около семи утра. Это может подтвердить целая толпа свидетелей. К этому моменту Симон отсутствовал уже несколько часов.
        Соответствует времени убийства, констатировал Хуртиг и вспомнил, что рассказывала Ванья об этом вечере.
        - Симон спустился на берег с девушкой по имени Ванья,  - сказал он.  - Они выпили две бутылки вина, и через пару часов она покинула Симона. Вероятно, на бутылках  - ее отпечатки пальцев.
        - Так вы считаете, они не имеют отношения к убийству?
        - Да, считаю. Я встречался с ними, и, кажется, им можно верить. Их показания совпадают. Но Эйстейн может быть замешан, и мы объявили его в розыск.
        Когда Хуртиг заканчивал разговор, в кабинет вошел Олунд.
        В руках у него был «стеганый» конверт, а по выражению его лица Хуртиг понял, что речь идет об очередной жертве.
        - Пришло десять минут назад. Адресовано тебе лично…
        Он положил конверт на стол, и сердце Хуртига послало в мозг дополнительно с полсотни миллилитров крови.
        - Почтовый штемпель снова стокгольмский,  - сказал Олунд.  - Но посмотри, что там на обороте.
        Хуртиг перевернул конверт.
        Отправителем значился Голод.
        Айман
        Южная больница
        Айман Черникова вернулась из кроличьей норы. Ее молитва о защите от тьмы была услышана; Айман лежала на больничной кровати.
        Она ощущала себя странно опустошенной. Как дерево с дуплом. Родился ее ребенок. Он лежал в кувезе, и Айман еще не видела его. Шесть месяцев; вряд ли выживет.
        Врач сказал, что преждевременные роды стали следствием проблем с маткой. Морфин помог Айман забыть маленького беспомощного мальчика, которого вынули из нее врачи.
        Айман не знала, как долго проспала. Врач вошел в палату и закрыл за собой дверь.
        - Когда я смогу увидеть ребенка?  - спросила Айман.
        - Когда у вас будет достаточно сил, чтобы встать с постели.
        Врач сказал, что одно чудо уже совершилось и что потребуется еще одно, чтобы мальчик научился дышать самостоятельно. Всего неделю назад Айман еще могла сделать аборт. Двадцать вторая неделя  - смерть, двадцать третья  - жизнь.
        Врач попросил разрешения осмотреть ее глаз поближе.
        Он объяснил, что у Айман произошла деструкция стекловидного тела, функция которого  - преломлять свет, чтобы человек видел резко и отчетливо.
        - Это не опасно,  - пояснил врач,  - но вам придется привыкнуть к неприятным ощущениям.
        Пятна напоминали расползающихся в разные стороны насекомых, червячков, паутину или мотки пыли и мешали видеть. Зрение Айман никогда больше не будет ясным.
        Хуртиг
        Брумма
        Хуртиг отложил окровавленный галстук и удостоверение личности майора Юнга в сторону.
        На конверте наверняка полно отпечатков пальцев почтовых работников, а вот содержимое конверта могло оказаться чистым от отпечатков и ДНК, как и в других случаях. Прежде чем изучить предметы, техникам предстояло сфотографировать их, а потом отослать Гулльбергу. Полицейские Сконе и Стокгольма собирались разделить расследование между собой; Гулльберг и Биллинг сейчас как раз договаривались об этом, и это означало, что работы Хуртигу прибавится.
        Его интуитивная догадка о том, что убийства и самоубийства связаны между собой, похоже, оказалась верной.
        Жанетт Чильберг сказала как-то, что в своей работе она  - холист. Человек, который видит, что целое больше суммы отдельных частей. Видит контекст.
        Голод общается посредством кассет и бандеролей. В обоих случаях  - аналогичные бандероли с сообщением о смерти. Это какая-то игра, подумал Хуртиг.
        Жилище Хольгера Сандстрёма по Трёнвиксвэген в Брумме оказалось созданным по специальному проекту зданием из серого бетона.
        В большинстве других случаев такой дом выглядел бы роскошным, но здесь он был лишь одним из многих  - возможно, в этом районе был самый высокий в Брумме средний доход. Тот факт, что процент голосующих за социал-демократов здесь был низок, объяснялся тем же.
        Хуртиг припарковался и вылез из машины. Густая живая изгородь закрывала дом с улицы, и Хуртиг вошел в калитку.
        Жалюзи опущены, сад неухожен. Участок выглядел заброшенным. Хуртиг прошел к дому и позвонил. «Хольгер и Марит Сандстрём», значилось на латунной табличке на двери. Никто не открыл; Хуртиг спустился по ступенькам и пошел по выложенной камнем дорожке вокруг виллы.
        Позади дома располагалась лоджия. В глубине виднелась комната с большим панорамным окном; Хуртиг заглянул.
        Ничего. Только пустая комната. Хуртиг подошел к двери лоджии и тронул ручку.
        Открыто.
        Никаких поводов для тревоги, и Хуртиг поколебался  - заходить или нет? Если дом опустел, то, наверное, неудивительно, что дверь не заперта. Хуртиг вошел в комнату, снял у двери ботинки, чтобы не наследить, и двинулся в глубину дома.
        Большая прихожая. Пустая, как и гостиная.
        Хуртиг дернулся, когда в прихожей гулко раздался телефонный звонок.
        Черт, подумал он, остановился и достал телефон.
        - Привет, это я! Что делаешь?  - У Исаака был радостный голос.
        - Работаю.  - Хуртиг направился дальше, на кухню. Какой контраст, подумал он.
        - Тогда я коротко… Хочу пригласить тебя сегодня вечером на ужин. Думаю, пора показать тебе мое ателье, к тому же я только что закончил одну свою работу. Хочу, чтобы ты увидел ее первым.
        Они договорились встретиться в ателье Исаака в промышленном районе Вестерберга и закончили разговор.
        У стены были составлены несколько коробок для переезда. Еще один признак того, что Хольгер намерен избавиться от дома. Остался только кухонный стол, на котором лежало множество бумаг и куча фотоальбомов.
        Хуртиг просмотрел один из них. В альбоме были семейные фотографии, и ему тут же бросилось в глаза, что жена Хольгера фру Марит до изумления похожа на Ванью.
        Вскоре он обнаружил, что некоторые фотографии изрезаны ножницами, и понял  - почему. Память о сыне, Эйстейне, изгнана из семьи.
        Хуртиг стал просматривать альбом дальше и остановился на фотографии супругов Сандстрём. В отличие от других снимков, этот был обрезан с обеих сторон. Фотография как будто сделана на севере, в горах Норрланда, и Хуртиг понял, что Хольгер и Марит держали на руках каждый по ребенку, которые позже оказались отрезанными. Он предположил, что один из них  - Эйстейн, а второй мог оказаться Симоном или кем-то другим, кто потом впал в немилость.
        Прежде чем уйти, Хуртиг бегло осмотрел остальную часть дома.
        В одной из комнат оказались прикрученные к стене книжные полки, зиявшие теперь пустотой. Паркет был светлее вдоль стен, а посреди комнаты темнел четырехугольник. Видимо, раньше там лежал большой ковер.
        Верхний этаж был свободен от вещей, но, проходя мимо ванной, Хуртиг увидел нечто, что отличалось от белого совершенства пустых гладких поверхностей.
        Кто-то зашлифовал дверной косяк. Хуртиг зажег верхний свет и наклонился, чтобы разглядеть дерево поближе.
        На косяке все еще виднелись неглубокие зарубки, сделанные ножом.
        Хуртиг провел по ним пальцем. Его собственные родители делали то же самое на двери туалета в доме в Квиккъёкке. Хуртиг рос так, что на нем все трещало; в десять лет он уже перерос отметку в метр шестьдесят.
        Вышел он тем же путем, что и вошел. Закрыл дверь лоджии и направился к машине.
        - Собираетесь купить дом?
        Хуртиг обернулся и увидел на соседней лужайке пожилого мужчину. Старик держал в руках грабли, и Хуртиг подумал  - как долго он наблюдал за ним? Однако старик, вероятно, не видел, как Хуртиг входил в дом.
        - Может быть,  - соврал Хуртиг.  - Что скажете о нынешних владельцах?
        - Они держались особняком, не общались с соседями. По-моему, Марит жила здесь совершенно одна, а Хольгер обосновался в городе.
        - Вы говорите  - жила?
        - Да, Марит Сандстрём ушла полгода назад.
        Когда Хуртиг предъявил полицейский жетон и объяснил свой интерес к семейству Сандстрём, старик почти сразу признался, что он, несмотря на густую изгородь и постоянно опущенные жалюзи, вычислил, что происходит в доме по соседству. К тому же Марит Сандстрём в какой-то период своей жизни привязалась к его жене и многое доверяла ей.
        - У Марит был абонемент на посещение Бекомберги,  - сказал старик, снова принимаясь сгребать листья.  - А когда психиатрическое отделение там закрыли, она стала ездить в больницу Святого Йорана. Ведь лечение антидепрессантами приводит к тому, что тело под конец отказывает.
        - Что вы знаете об Эйстейне, о том, как он рос?
        Старик поделился тем, что было ему известно: Марит родом с островка возле Тронхейма.
        - Эйстейна на какое-то время отправили в Норвегию после того, что случилось с его сестрой. Подростком он попал в дурную компанию. Ходили слухи, что они с приятелями спалили школу. Что он и был тем, кого газеты называли Пироманом из Бруммы.
        Рассказ о том, что Эйстейн сбежал от авторитарного, требовательного отца, и о сыне, который делал все, чтобы угодить отцу. Однако Эйстейн в этом не преуспел, в конце концов оставил надежду быть примерным сыном и решил вместо этого стать сыном-бунтарем.
        - И этот проект ему удался,  - заметил сосед.
        - Что вы имеете в виду?
        Старик вздохнул. Оперся на грабли и покачал головой.
        - Эйстейн сделал то, что Марит хотела сделать все то время, что была замужем за Хольгером. Распрощался с отцом. Хотя и сделал это таким способом, который сама Марит, вероятно, не выбрала бы.
        - Что он сделал?
        - Как мне рассказывали, кульминация наступила, когда Эйстейн во время службы вышел к алтарю и помочился на него в присутствии всего прихода, цитируя при этом Пера Лагерквиста.
        Хуртиг понял, о каком стихотворении идет речь. Он слышал его на одной из кассет Голода.
        Сосед рассказал и о том, что Эйстейн пару лет прожил в Нарвике и там произошла трагедия. Событие, заставившее его перебраться назад, в Швецию.
        - Невеста Эйстейна погибла в автомобильной катастрофе, и по какой-то причине он взял вину на себя.
        Хуртиг сказал старику «спасибо», а потом задал последний вопрос:
        - Вы сказали, что Хольгер много времени проводил в городе. Вы не знаете, где конкретно?
        Старик кивнул.
        - Знаю. Он часто ночевал в квартире на Грев-Турегатан.
        По дороге в Эстермальм Хуртиг сделал пару телефонных звонков и узнал, что квартира записана на предприятие Хольгера Сандстрёма.
        Он припарковал машину напротив нужного дома.
        У подъезда какая-то женщина говорила по мобильному телефону; вылезая из машины, Хуртиг увидел, что она плачет.
        Он направился к двери; женщина увидела его, сложила телефон и замахала руками:
        - Нет, нет… Сюда нельзя. Тут произошло ужасное, и я не могу никого впустить, пока не приедет полиция.
        - Я из полиции. Так что там случилось?
        Женщина сообщила, что убирается у Хольгера раз в неделю.
        Когда она рассказала о том, что ждало ее, когда она пятнадцать минут назад отперла дверь, Хуртиг понял: женщине нужна помощь кризисного психолога.
        Ванья
        Студия
        Она поняла, что ошибалась насчет Симона. Он всегда был лишь подручным.
        Ассистентом. Мальчиком на побегушках.
        Настоящий Голод был в ее голове и сидел сейчас напротив нее.
        Ванья видела, что ему интересно, как она среагирует.
        Понравится ли ей музыка. Запись, которую она заказала ему и которую намеревалась слушать во время самоубийства.
        Гул толпы, кто-то кричит, потом звук металла о металл. Автомобильная катастрофа.
        Детский плач, после которого голова наполнилась звуками рок-гитары.
        Эйстейн что-то сказал. Она не услышала, но увидела слова, оформленные его губами.
        - Ты ошибка. Выродок. Если бы ты умерла, как тебе и следовало, все сложилось бы иначе.
        Гитара закончила петь, в наушниках раздался грохот.
        Ванья узнала эти слова. Она засыпала с ними. Просыпалась с ними. Ненавидела их, написала целое стихотворение; остаток записи она, закрыв глаза, слушала свои собственные слова.
        Слова, которые за пределами этой комнаты знал только один человек.
        Айман.
        Когда запись кончилась, Ванья сняла наушники и положила их на стол.
        - Ты отделалась от Хольгера,  - сказал Эйстейн.  - Отделалась от необходимости слушать духовные песнопения и читать книги, которые тебе не хотелось читать. Знаешь, на что было похоже мое детство?
        Ванья помотала головой.
        - Меня будили в шесть, я вставал, завтракал, а потом садился за письменный стол и читал книги, которые он клал передо мной. Иногда он заходил и проверял, не отлыниваю ли я от чтения, мне не позволялось смотреть на что-то еще, кроме текста. У него из пасти брызгала слюна, и приходилось утираться рукавом, а потом пора было отправляться прямиком в школу. А когда я возвращался после школы домой, начиналась та же песня. Читать до самого обеда, после обеда возвращаться к себе и сидеть за столом, уткнувшись в книгу, пока не настанет пора ложиться спать и гасить свет.
        Эйстейн закурил и подвинул пачку Ванье. Дрожащими руками она зажгла сигарету.
        - Иногда я пытался притворяться, что читаю,  - продолжал он.  - Но я был плохим актером, не знал, как надо двигать глазами, чтобы выходило достоверно. Наверное, все хорошие актеры, сколько бы они ни говорили об эмпатии и вживании в роль, были психопатами. Наверное, можно научиться быть психопатом.
        Ванья глубоко затянулась и взглянула в его мрачные глаза.
        - Книги отняли у меня детство,  - сказал он и отвел взгляд.
        Как будто просил прощения.
        Иво
        Грев-Турегатан
        Через калитку тянулась сине-белая лента полицейского ограждения. Патологоанатом Иво Андрич предъявил удостоверение, после чего его пропустили во двор.
        На стене висела мемориальная доска. Андрич прочитал: «В доме, располагавшемся на этом месте, 2 июля 1868 года родился писатель Яльмар Сёдерберг».
        Звонил Биллинг.
        Поразительно жестокое убийство топором.
        Словно убийство топором может быть не поразительным и не жестоким, подумал Иво и стал подниматься по лестнице. Олунд стоял у открытой двери квартиры, двое техников уже были на месте, а в глубине квартиры он заметил Йенса Хуртига, увлеченно беседующего с кем-то по телефону. У Хуртига был взбудораженный вид.
        Олунд отступил в сторону, чтобы пропустить Иво.
        - Надеюсь, ты сегодня не завтракал. Это ни на что не похоже.
        Иво шагнул в прихожую и направился к двери, ведущей в гостиную.
        Массивные стеллажи для книг, темно-коричневый кожаный диван и к нему столик с резными ножками.
        - Как там Хуртиг?  - спросил он, поворачиваясь к Олунду.
        - Разговаривает с Биллингом. Похоже, Биллинг хочет, чтобы расследование вел кто-нибудь другой. Не спрашивай меня, почему.
        Обязанности Иво Андрича не зависели от того, кто именно руководит расследованием, но работать с Хуртигом ему нравилось  - так же, как нравилось работать с Жанетт Чильберг. Оба были открытыми, задавали важные вопросы и не ждали, что патологоанатом сделает за них их работу. Андрич мог объяснить, что случилось, но не почему это случилось.
        Тело лежало на полу. Старинные фарфоровые часы тяжко тикали на стене, в воздухе разливалась атмосфера богатого дома.
        Иво увидел, что голова сильно повреждена, однако почти сразу узнал Хольгера Сандстрёма  - отца находящегося в розыске Эйстейна. Топор все еще торчал из головы, везде была кровь.
        Иво присел на корточки перед телом.
        - Так я пойду,  - сказал Хуртиг.  - Биллинг хочет назначить вместо меня кого-нибудь другого.
        Олунд покачал головой.
        - А причина?
        - Бюрократия,  - потерянно сказал Хуртиг.  - Меня отстранили, потому что сочли лично заинтересованным. Я знал Хольгера, и этого, конечно, достаточно, чтобы посчитать меня пристрастным. К тому же меня подозревают в служебной ошибке  - я не предвидел, что Хольгер может стать следующей жертвой, мне следовало предоставить ему охрану.
        Фарфоровые часы тикали над ними; Андрич коротко кивнул Хуртигу и склонился над телом.
        Топор, сидевший в голове убитого, был обыкновенным топором для рубки дров, а учитывая, как глубоко он вошел, Иво понял, что убийство совершено человеком в сильнейшем аффекте.
        Кто-то ненавидел Хольгера Сандстрёма.
        Хуртиг
        Сибирь
        Хуртига без церемонии отстранили от дела; он ехал в полицейское управление в ярости, но входя в свой кабинет, уже настолько успокоился, что решил все-таки быть полезным. Новому руководителю расследования (наверняка кто-нибудь из золотой молодежи Биллинга), вероятно, понадобится помощь.
        Хуртиг отправил Биллингу материалы, сообщив, что он доступен для своего преемника круглые сутки, и решил поехать домой и приготовиться к вечеру с Исааком.
        Надо рассказать о Хольгере.
        Направляясь через Васастан домой, он проехал мимо магазинчика, в котором располагался отдел выдачи бандеролей. Хуртиг остановил машину.
        Зайдя в магазинчик, Хуртиг вытащил из бумажника мятое извещение. Стоявший за кассой владелец, узнав его, улыбнулся.
        Когда у Йенса попросили удостоверение личности, он не смог найти водительские права.
        «Когда я доставал их в последний раз?» Он порылся в памяти. Три недели назад?
        Он тогда ехал домой с работы и свернул на бензозаправку в Рослагстулле. Может, он забыл права там?
        Владелец сказал, что все в порядке, и две минуты спустя Хуртиг уже сидел в машине, пристроив коробку на пассажирском сиденье.
        Коробка была достаточно большой, чтобы в нее поместилась консоль для «Atari».
        Иво
        Грев-Турегатан
        День оказался для Иво Андрича долгим.
        Хольгера Сандстрёма лишили жизни двумя ударами. Первый нанесли тупым концом топора, смертельный  - лезвием. На пути острия оказалась рука, и три пальца были отрублены. Убийца сравнительно чисто убрал за собой, но пальцы нашлись в мусорном ведре под раковиной, что могло указывать на смятение.
        Ничего необычного, подумал Иво.
        Во второй половине дня к команде техников присоединилась Эмилия Свенссон, и к семи часам обследование места преступления закончилось.
        Техники обнаружили несколько волосков и отпечатков пальцев, не принадлежавших Хольгеру Сандстрёму, а что касается ценных вещей, то можно было констатировать: убийство совершено не с целью ограбления, так как преступник или преступники ничего не забрали.
        В гостиной стояла прислоненная к стене большая картина маслом. На раме  - клейкий листочек с надписью: «Папе».
        Может, подарок от Эйстейна, подумал Иво  - и почти тут же увидел нечто, что заставило его усомниться в том, что картину написал Эйстейн.
        В верхнем углу белыми заостренными буквами значилось «vixi». Те же буквы, что в дневниковых записях Марии Альвенгрен и на футболке Карины Хальгрен  - эта футболка была на девочке во время самоубийства под музыку Голода.
        На портрете был какой-то мужчина. При помощи цинковых белил, черного оксида железа и искусной фантазии художник создал лицо, которого Иво Андрич не знал, но в котором просматривалось что-то знакомое.
        Картина представляла собой коллаж из нескольких лиц, сложенных в одно. Патологоанатом задумался, не нанесенная ли топором рана заставила его обратить внимание на деталь портрета: форма головы у изображенного была один в один как у Хольгера Сандстрёма.
        Хуртиг
        Сибирь
        Игра на «Atari Home Pong» семьдесят пятого года сделала Йенса Хуртига на тридцать лет моложе, и он перенесся на коричневый диван семидесятых годов, стоявший в родительском доме в Квиккъёкке.
        Через час он выключил консоль и привел себя в порядок, собираясь ехать в Вестербергу, в ателье Исаака. После долгого душа и последовавшего за ним бритья Хуртиг налил себе немного «Капитана Моргана» и голым прошел в гостиную. Он вернулся к дивану и осторожно пригубил темный, отдающий бензином спирт. С расстояния в несколько часов он видел, что в решении Биллинга отстранить его от расследования есть соль. Но у Хуртига все равно кошки скребли на душе.
        Брать на себя два расследования одновременно оказалось нелегкой задачей. Он упорно смотрел не на то, на что нужно, и недооценил возможность того, что Хольгер может стать жертвой.
        Пожалуй, он заслужил, что его отстранили.
        Хуртиг посмотрел на часы. Половина восьмого. Скоро приедет такси.
        Хуртиг опустошил стакан, поднялся и пошел в спальню одеваться.
        Через десять минут он садился в такси.
        Начинался снегопад. Хуртиг посмотрел на снежинки, огромные, размером с пятикроновую монету, и подумал: первая в этом году метель на подходе.
        - Промзона Вестерберга,  - сказал он и достал мобильный, чтобы сказать Исааку, что уже едет, но телефон не подавал признаков жизни, и Хуртиг тихо выругался. Опять он забыл зарядить телефон.
        Когда они выехали на Лильехольмсбрун, Хуртиг подумал о человеке, который выпал из самолета.
        Та история своеобразно маркировала начало событий, имевших место в последние недели.
        Человек упал с неба. Как знак, посланный каким-то больным богом.
        Падший ангел.
        Айман
        Южная больница
        Как же ей хотелось, чтобы кто-нибудь выключил проклятую лампу! Но из-за морфина Айман чувствовала такую усталость, что ей не хватало сил позвать медсестру.
        Она продолжала нажимать морфиновую помпу. Приятно. Все равно что лежать в теплой ванне. Вскоре она провалилась в забытье.
        В больнице было тихо и умиротворенно. Пылинки и блики света плясали в воздухе. Приглушенные голоса, шорох бахил из коридора, радио в соседней палате.
        Приятный мягкий голос диктора читает новости.
        «Финансист и меценат Хольгер Сандстрём найден утром убитым в своей стокгольмской квартире. Полиция пока не…»
        Радио выключили, и снова стало тихо.
        Алена, подумала она. Процентщица.
        Внутренняя картинка: буквы складываются в слова, слова образуют предложения, предложения ставятся одно после другого, образуют смысл, становятся повествованием. Страница за страницей они соединяются в книгу, книга печатается и уходит в мир, заглядывает в дома к людям. Остается, обретает жизнь как правда или опыт.
        Потоки мерцающих букв текли по стенам больницы.
        Люди, которые пишут, и люди, которые говорят.
        Deja fait[23 - Уже сделанное (фр.).].
        Никаких математических, никаких случайных совпадений.
        Айман увидела перед собой Ванью. Ванью, которая предпочитала писать, нежели говорить; вскоре Айман увидела и написанное от руки стихотворение  - Ванья как-то показала ей.
        Но Айман не видела, что там написано.
        Иво
        Грев-Турегатан
        Что-то в глазах и форме носа казалось Иво Андричу знакомым.
        Если смотреть с расстояния в несколько метров, то портрет становился осмысленным, цепкий умный взгляд и женственная, четко очерченная верхняя губа оказывались вдруг где-то виденными.
        При хорошей памяти на лица Иво часто бывало сложно поместить их в нужное воспоминание. Легкая фрустрация, нечто сродни тому, что чувствуешь, обнаружив, что человек, с которым ты поздоровался на улице,  - вовсе не тот, с кем ты познакомился на вечеринке, а просто диктор теленовостей.
        Через несколько минут Иво удостоверился, что знание о прототипе  - еще не все.
        Что-то в изображенном лице было настолько знакомо Андричу, что он решил проверить свою догадку. Глаза, подумал он и достал мобильный.
        Поискав в галерее снимков, он нашел папку под названием «Фабиан Модин».
        На фотографиях был мертвец, но Иво увидел те же глаза, что и на картине.
        Он посмотрел следующие снимки.
        Глаза  - точь-в точь такие, совпадение полное.
        Когда Иво просил Эмилию Свенссон сфотографировать картину, в дверь постучали, и он вышел в прихожую открыть.
        Явился человек, заменивший Хуртига,  - новый руководитель расследования.
        И это было очень хорошо знакомое Андричу лицо.
        Хуртиг
        Промышленный район Вестерберга
        Ателье Исаака располагалось в старинном промышленном здании красного кирпича.
        Входом служили огромные гаражные ворота; Исаак курил возле них, когда такси въехало на парковку. Он подошел к машине, открыл заднюю дверцу и расплатился с водителем, несмотря на протесты Хуртига.
        - Я зарабатываю больше, чем легавый,  - усмехнулся он, и приятели обнялись, после чего Исаак провел Хуртига в мастерскую.
        Хуртиг остановился, пройдя пару метров. Невероятно, подумал он.
        Помещение было квадратным, примерно двадцать на двадцать метров; посреди зала стоял накрытый стол и два кресла. У стены барный шкаф и три больших стеллажа с книгами и виниловыми пластинками. Потолок был не меньше пяти метров в высоту, стены  - без окон.
        Исаак подошел к стеллажу и поискал пластинку.
        Электрическое пощелкивание, потом  - гитара. Хуртиг не мог определить, где находятся динамики, но звук шел сверху, и он поднял глаза.
        Шесть больших динамиков висели на толстых стальных балках, тянувшихся вдоль стен.
        - Я знаю  - ты считаешь, что тебе медведь на ухо наступил,  - крикнул Исаак,  - но вот это, по крайней мере, тебе должно понравиться.
        - Что это?  - Хуртиг прислушался.
        - Лу Рид. «The Kids» с берлинской пластинки.
        Хуртиг сел, закрыл глаза и стал слушать.
        «They’re taking her children away[24 - Они забирают у нее детей (англ.).]».
        - Выпьешь чего-нибудь?  - спросил Исаак.
        Хуртиг с удовольствием согласился; музыка потекла сквозь него. Он ощущал спокойствие, и все поражения этого дня стали далекими. Теперь он был именно там, где ему хотелось быть.
        Исаак поставил на стол два бокала и сел в другое кресло.
        Он отпил немного и вздохнул.
        - Я слышал про Хольгера по радио. Это из-за него тебя отфутболили?
        По радио? Это же секретная информация, подумал Хуртиг.
        - Да, и из-за моей некомпетентности,  - помолчав, сказал он и, произнеся эти слова вслух, почувствовал себя лучше.
        They’re taking her children away,
        Because they said she was not a good mother[25 - Они забирают у нее детей, потому что они сказали  - она плохая мать (англ.).].
        Характер музыки изменился. Прибавились барабаны и бас, звучание стало буйным.
        Исаак, откинувшись на спинку кресла, размышлял.
        - Меня не особенно удивляет, что его в конце концов прибили.  - Он серьезно взглянул на Хуртига.  - Хольгер был не слишком щепетилен в делах и говорил иногда, что его не интересует происхождение денег.
        - Не был щепетилен в делах? Ты имеешь в виду что-то конкретное?
        Они смотрели друг на друга в молчании, и Хуртигу показалось, что в глазах Исаака появилось какое-то новое выражение. Они казались синее. Прозрачнее.
        But my heart is overflowin’ anyway,
        I’m just a tired man, no words to say.
        But since she lost her daughter,
        it’s her eyes that’re filled with water[26 - Но мое сердце все равно переполнено, я устал, мне нечего сказать.Но с тех пор, как она потеряла дочь, именно ее глаза полны слез (англ.).].
        Иво
        Грев-Турегатан
        Патологоанатом Иво Андрич сидел в гостиной Хольгера Сандстрёма вместе с Олундом, Эмилией Свенссон и новым руководителем расследования. На взгляд Иво, Жанетт Чильберг выглядела бодрой, хотя ему было известно, что она ушла в отпуск после пребывания на больничном  - профессиональное выгорание и подозрение на депрессию.
        - Странно,  - сказала Жанетт.  - Я не была на работе десять месяцев, а кажется, что и не уходила.
        - Привычка  - вторая натура.  - Иво снял бейсболку и положил ее на стол.
        - Вообще принимать дело после Йенса  - задача нелегкая,  - продолжала Жанетт.  - Отчасти потому, что он ведет следствие не так, как веду я, отчасти потому, что он мой друг и оттого, что его отстранили, мне не очень здорово. Конечно, я прочитала материалы, но мне понадобятся кое-какие дополнительные сведения.
        Иво ничего не сказал. Не потому, что ему было все равно, а потому, что ненавидел интриги и подковерную борьбу.
        - Хуртиг получил другое задание,  - сказала Жанетт.  - Я пыталась связаться с ним, но безрезультатно. Зато я дозвонилась до Шварца, он скоро приедет и поможет нам. Он, конечно, под служебным расследованием, но он нам нужен, так что, думаю, на Биллинга можно не обращать внимания.
        Иво кивнул. Вспомнил, как ему нравилось работать в одной команде с Жанетт. Она хороший полицейский. Не придает значения авторитетам, и ей глубоко плевать, если она наступит кому-нибудь на любимую мозоль.
        На сегодня Иво закончил; теперь он сможет продолжать не раньше, чем тело перевезут в патологоанатомическое отделение в Сульну. Он откашлялся.
        - Итак, дело обстоит следующим образом,  - начал он, указывая на прислоненную к стене картину.  - Принимая во внимание подпись «vixi» и записку на раме, можно предположить, что картину могли написать как Эйстейн, так и Голод, хотя мы, разумеется, не можем быть уверены в этом на сто процентов.  - Иво взглянул на Жанетт  - следит ли она за его словами; она кивнула, прося его продолжать.  - Картину, состоящую из нескольких лиц, мог создать кто угодно. Художник воспользовался портретами других людей и просто собрал их в единое целое. Можно было бы сказать, что это коллаж, где форма головы  - как у Хольгера Сандстрёма, глаза художник позаимствовал у Фабиана Модина. Нос взят у Ханса-Акселя Юнга, а рот  - у Ингмара Густафсона.
        Жанетт обессиленно покачала головой, словно у нее были тысячи вопросов, и даже Олунд смотрел вопросительно.
        - Весьма причудливо, не поспоришь,  - заметила Эмилия Свенссон.
        Иво повернул картину изнанкой к зрителям. Сзади вертикально, снизу вверх по левому краю картины тянулся текст.
        «Помнишь, в детстве, когда ты был маленьким, ты слышал, как высыхает на коже соленая вода?»
        Хуртиг
        Промышленный район Вестерберга
        And this is the place our children were conceived, candles lit the room brightly at night[27 - И это  - место, где были зачаты наши дети,Свечи ярко освещали ночную комнату (англ.).].
        Хуртиг забыл про напиток, но теперь взял бокал. Оба произнесли «Твое здоровье» и выпили. Вкусно. Даже очень вкусно.
        Несколько минут они сидели молча, слушая музыку, но вскоре Исаак нарушил молчание.
        - Можно ли чувствовать другого человека?  - спросил он с высокомерным, как показалось Хуртигу, видом.
        - В каком смысле?
        - Понять намерения другого человека сложно, потому что надо поставить себя на свое собственное место, внимательно изучить свои скрытые мотивы, прежде чем пойти дальше и найти какой-нибудь общечеловеческий принцип. Все люди функционируют одинаково, и если поймешь, что ими движет, то поймешь все.
        Музыка закончилась. Электрическое пощелкивание вернулось.
        - Я расскажу тебе кое-что.  - Исаак допил бокал.  - Этого я не рассказывал никогда, ни одному человеку.
        - И о чем же?
        - Когда мне было двенадцать, я видел, как мой младший брат убивает грудного ребенка.
        Иво
        Грев-Турегатан
        Жанетт смотрела на него, и Иво спрашивал себя  - о чем она думает? Она как будто сомневалась.
        Атмосфера в комнате была напряженной, собравшихся объединяли вопросы. После понимания снова начались слепые тычки.
        Жанетт попросила Иво и Эмилию заняться картиной более основательно и оставила их одних.
        Эмилия начала с того, что осмотрела картину с нескольких сторон. После недолгих поисков она нашла в краске следы волос.
        - Разная структура волосков заставляет меня думать, что волоски и от человека, и от животного,  - сказала она.  - И художник, возможно, сознательно оставил их в картине.
        - Итак, символическое поведение,  - констатировал Иво и подумал: как же часто преступник оставляет себе сувенир, что-нибудь на память от своей жертвы.
        Эмилия отступила на пару шагов и прищурилась.
        - Видишь?  - спросила она.
        - Что именно?
        - Что цвет меняется.  - Она указала на пятно в нижнем левом углу.
        На взгляд Иво, художник словно провел темным лаком поверх масляной краски, а потом стер его, но темный след остался.
        Эмилия вышла в коридор, и Иво услышал, как она роется в сумке.
        Вернувшись, Эмилия присела на корточки, открыла какую-то бутылку и принялась осторожно наносить на картину прозрачную жидкость.
        - Флюоресцетин,  - сказала она.  - Реагирует на кровь. Точнее, на железо в гемоглобине.
        Иво кивнул. Он знал, что это. Если на флюоресцетин посветить ультрафиолетом, возможные кровавые пятна станут зелеными.
        Эмилия отставила бутылку, поднялась и выключила верхний свет.
        В темноте пошарила у себя в карманах. Нашла, что искала.
        И зажгла ультрафиолетовую лампу.
        Иво простонал, Эмилия шумно выдохнула.
        Комната светилась зеленым.
        Иво шагнул к картине, нагнулся и рассмотрел ее поближе.
        В нижнем правом углу художник оставил свою подпись. Создателем картины был не Эйстейн Сандстрём.
        Хуртиг
        Промышленный район Вестерберга
        - Малышка, которая умерла, была нашей сестрой,  - сказал Исаак.  - Ей и года не исполнилось. Официальная версия  - внезапная младенческая смерть, но я видел, как все было. Мама потом заболела и стала мотаться в психушку. Когда ее ненадолго выпустили, она взяла моего брата и хотела броситься под поезд. Но в последний момент передумала.
        - И ты никогда никому не говорил, что видел, что сделал твой младший брат?
        - Нет, а зачем?  - Исаак непонимающе взглянул на него.  - Кому бы стало лучше, если бы я рассказал, что видел? Маме? Папе? Младшему брату? Нет. Хорошо, что я промолчал.
        Хуртиг не знал, что сказать, и вышла только циничная констатация:
        - Наверное, это было очень страшно…
        Исаак улыбнулся. Потом покачал головой.
        - Ты, может быть, думаешь, что я принял аморальное решение, что я плохой человек, раз пошел на лжесвидетельствование. Я скажу тебе, что думаю о морали и доброте. Морали не существует, это высокомерные слова, созданные пустой сытой душой, а что касается доброты, то этим словом слабаки прикрываются, чтобы объяснить свое поражение.
        Хуртиг онемел.
        - Настоящая эйфория,  - с нажимом произнес Исаак.  - Убийство сестры, брата… Как в Библии, как в истории про Каина и Авеля, я словно оказался в центре эволюционного процесса. Дарвинизм, право сильного на выживание, в котором слабому отказано.
        Глаза Исаака казались еще синее. Безумнее.
        Хуртиг заерзал. Все шло совсем не так, как он себе представлял.
        - Ты знаешь, кто мой брат. Ты с ним даже встречался,  - произнес Исаак, и Хуртиг беспомощно провалился в бездонную, как преисподняя, дыру разрушенного доверия.
        Иво
        Грев-Турегатан
        В правом углу картины стояла подпись, красиво выведенная кровью.
        Исаак Свэрд.
        - Пять оттенков крови,  - сказала Эмилия.  - Могли быть нанесены в разное время и потому высохли с разной скоростью, но это может оказаться и кровь, взятая у пяти разных людей.
        Иво вышел к Жанетт, чтобы рассказать о картине, но та была занята разговором, и Иво стал ждать.
        - Это срочно,  - говорила Жанетт в трубку.  - Информация нужна мне сейчас, и если ты не обеспечишь мне ее в течение двух минут, можешь распрощаться с должностью. Понял?
        Она закончила, и Иво сообщил новость насчет картины.
        Что написал ее не Эйстейн.
        Патологоанатом не понял, почему Жанетт пришла в ярость, услышав фамилию художника, но услышав, в чем дело, все осознал.
        - Исаак Свэрд  - приятель Йенса Хуртига,  - сказала она.
        Жанетт позвала Олунда, спросила, знает ли кто-нибудь, где обретается Хуртиг. Она пыталась звонить ему, но его телефон или разрядился, или был выключен. Только голосовая почта. Жанетт оставила сообщение  - пусть Хуртиг позвонит, как только сможет.
        Никто не знал, куда отправился Хуртиг. Иво видел, что Жанетт взвинчена до предела.
        - Он поехал домой,  - сказал Олунд.  - Я позвоню Шварцу, попрошу его съездить и проверить. Мы скоро узнаем, где он. Или, по крайней мере, где его мобильный.
        Через десять минут у Жанетт зазвонил телефон. Она ответила, записала что-то в блокнот и закончила разговор.
        - Йенс этим вечером сделал два звонка,  - сказала она.  - Один Исааку Свэрду, второй  - в такси, оператор говорит, что его повезли в промзону Вестерберга чуть позже половины восьмого. Адрес  - возле Клэттерхаллен.
        Только когда они уже сидели в машине, Жанетт спросила, почему Иво едет с ними.
        - Йенс и мой друг тоже,  - ответил он.
        Хуртиг
        Промышленный район Вестерберга
        Хуртиг понимал, что ему следовало бы испытывать страх. Понимать, что никогда в жизни он не делал ничего опаснее того, что собирается предпринять сейчас.
        Притвориться, что ничего не происходит.
        Разыграть абсолютную неосведомленность.
        - Разве Эйстейн твой брат?  - он постарался, чтобы в его голосе прозвучало удивление.
        Исаак кивнул.
        Все не так, как должно быть, подумал Хуртиг. Он чувствовал себя опустошенным.
        Почти мертвым.
        Но почему? Что за безумие? Какое отношение к Исааку имеют эти люди?
        - А Хольгер  - твой отец?  - задал он риторический вопрос. Перед глазами встал топор, торчащий из головы Хольгера.
        Все в крови.
        Исаак внова кивнул.
        - Твоя фамилия Свэрд?
        - Мамина девичья. В роду у нее были шведские солдаты, как и у тебя. Хотя родилась она в Норвегии.
        - Почему ты сменил фамилию?
        - Из-за того, что отец сделал с матерью, и из-за того, что он оттолкнул нас. Отказался считать нас своими сыновьями. Сначала меня, потом Эйстейна.
        Хуртиг не знал, раскусил ли Исаак его игру, и посмотрел на свои руки. Они слегка дрожали. Мелкие быстрые вибрации.
        - Я скоро умру,  - сказал вдруг Исаак.
        Идите к чёрту
        Четыре года назад…
        В момент смерти мне двадцать пять лет, мой вес семьдесят два кило, рост  - сто восемьдесят три сантиметра. Иными словами, хорошо сложенное дитя в состоянии неконтролируемого клеточного роста, из-за которого клетки-вредители поражают окружающие ткани.
        У меня рак. Опухоль в мозгу, которую нельзя удалить. Продержусь еще пять лет. Если повезет.
        В момент, когда жизнь кончается, гаснет огонь в глазах, и я понимаю, что отныне лимб  - моя новая среда обитания, я сижу в мягком кожаном кресле и слушаю голос одного из лучших онкологов Швеции.
        Надежды нет. Может быть, три года на нейтральной полосе без будущего.
        День за днем жить в стране, где активно интересоваться чем-то  - значит плевать против ветра.
        - Мне очень жаль. Я ничего не могу сделать,  - говорит онколог, у которого больше полумиллиона долгов по студенческим займам, но которого в доме на Вэрмдё ждет семья.
        Опухоль злокачественная, и удалить ее нельзя.
        - Конечно, мы можем предложить химиотерапию, но…
        - Спасибо, не нужно.  - Я встаю и прощаюсь с самым никчемным онкологом Швеции.
        Примерно за две недели до этого… Или за три недели?
        Время хаоса.
        Дни, которые я проклинаю.
        Жизнь столь же бесконечна, сколь вечно искусство; я встретил Йенса в баре Сёдера. Наши глаза говорят на одном языке, мы беседуем весь вечер, а потом отправляемся к нему домой; он рассказывает о своей жизни, о том, каково быть полицейским и каково быть братом  - и не иметь сестры. Мы говорим так долго, что на следующий день ему приходится взять больничный, и мы говорим еще две недели, а потом приходят результаты обследования.
        Рак.
        «Рак»  - значилось в результатах анализов, которые теперь следовало оплатить. Счет, который приходит, когда человеку суждено пережить всепоглощающую влюбленность.
        Некоторое время спустя…
        Может, месяц.
        Память меня подводит. Или мне просто безразличен ход времени.
        Берлин.
        Мы с Айман сидим на пледе на берегу звездообразного крепостного рва цитадели Шпандау. Башня Юлиуса торчит над ренессансными укреплениями, как гигантская печная труба. Я знаю, что нацисты во время войны разрабатывали здесь нервно-паралитические газы.
        - Исаак был пророком,  - говорю я.  - В Коране его зовут Исхак.  - Я смеюсь.  - Библейский Исаак  - прототип отвергнутого сына.
        - Кажется, ты хорошо разбираешься в религии,  - замечает Айман.  - Веришь в Бога?
        - В какого из них?
        - В какого хочешь.
        - Я верю в Антихриста,  - говорю я, помолчав.  - Он единственный из пророков признал себя ложным. Все прочие пророки ложны, потому что Бога не существует. Но я настоящий, поскольку то, что я сделаю, будет по-настоящему.
        Я использую настоящих людей.
        Хуртиг
        Промышленный район Вестерберга
        - Рутинное обследование. Врачи дали мне пять лет, из которых прошло четыре года. Последняя отсрочка  - максимум год, но скорее всего, речь идет о шести месяцах.
        Исаак расстегнул рубашку.
        - Говорят, рост опухоли можно было задержать, если бы я воспринял первые симптомы всерьез. Врачи с тем же успехом могли бы сказать прямо: я сам виноват.  - На его безволосой груди сидело с десяток пластырей.  - Фентанил. Болеутоляющее. Благодаря им я смогу рисовать до самого горького конца.
        Исаак скрылся в темном углу мастерской; теперь Хуртиг увидел, что в тусклом свете вдоль стен выставлено множество полотен. Все повернуты холстами к стене.
        На столике на колесиках стояло несколько старых консервных банок с кисточками разной величины. Какие-то тряпки, мешок с ветошью. Пол покрывали пятна краски и растворителя.
        Исаак вернулся с большой картиной.
        - Я работал не покладая рук,  - объявил он.
        - Вот чёрт…  - Хуртиг услышал, что его голос готов сорваться.
        Надо выбираться отсюда как можно скорее.
        - И особенно доволен портретом.
        Исаак отошел к проигрывателю и выбрал пластинку. Нажал на кнопку, и в динамиках снова затрещало.
        Спокойная фортепианная музыка. Такая фальшивая, что это слышно даже человеку с плохим слухом.
        Хуртиг узнал ее, а когда услышал голос  - все понял.
        Это запись с кассеты Голода.
        Исаак снова уселся в кресло и холодно посмотрел на Хуртига.
        - Двадцать седьмое декабря. Эта дата тебе о чем-нибудь говорит?
        Хуртиг понял, что изображать неосведомленность бессмысленно.
        - Да. Это мой день рождения,  - сказал он, понимая, что жить ему осталось двадцать семь минут и двенадцать секунд.
        Айман
        Южная больница
        Морфин блокировал сигналы в мозгу, которые отвечали за остроту чувственных впечатлений, и мозг для компенсации высвобождал бессознательное. Айман видела перед собой ту русскую куклу. Внешней оболочкой была женщина по имени Айман Черникова, переплетчик, опрятная библиотекарша.
        Она все глужбе и глубже погружалась в себя. Раскрывала матрешки одну за другой, отпуская бессознательное на свободу.
        Грудной ребенок глубоко внутри был ее братом. Айман знала, что он сделал, и вскоре она уже не думала о себе.
        Она думала о Ванье. Начинала узнавать Ванью, так похожую на нее саму и совершавшую те же ошибки.
        Ванья, которая резала себе руки.
        Ванья, которая не знала точно, кто она и что делает на этой земле. Ванья, которая писала о том, что значит быть Ваньей.
        Айман знала, что Ванья смотрит на одно событие в своей жизни как на поворотный пункт. Лето, когда ей было двенадцать.
        Слова вернулись к Айман.
        Ванья писала о муке «быть разорванной выбором».
        Или там было «разорваться между двумя мирами»?
        Ванья не хотела жить дальше. Чернота в сердце пожирала ее изнутри.
        Где-то между «Лилией» и Нивсёдером, подумала Айман; теперь она была уверена, что знает  - где.
        Хуртиг
        Промышленный район Вестерберга
        Хуртиг понял, что попался на самый старый трюк в мире.
        Выпил предложенное.
        - Что было у меня в бокале?  - спросил он.
        Исаак откинулся на спинку кресла. Голос Голода из динамиков  - словно гуттуральная ксеноглоссия.
        - Не волнуйся,  - сказал Исаак.  - Ты просто получил большую дозу ЛСД. Добро пожаловать в Страну чудес.
        Врет, подумал Хуртиг и сделал попытку подняться, но тело словно вросло в кресло, и к тому же внезапно включилось опьянение.
        Хуртига атаковало неприятнейшее жужжание, и он тут же понял, какой звук производят горящие мозги.
        - Где Ванья?  - спросил он.
        - Ты должен понять, как я был потрясен, когда ты сказал, что она жива,  - сказал Исаак.
        Челюсти свело намертво. Хуртиг уставился на накрытый стол, слыша в то же время, как открывается дверь где-то в темной части помещения.
        Конус света, два человека движутся к нему. Никаких лиц, только черные силуэты. В дверной проем Хуртиг увидел какую-то комнату с матрасом на персидском ковре.
        По другую сторону стола  - лицо Исаака, по которому ходят тени.
        Темные силуэты посветлели, и Хуртиг увидел, что это Ванья и Эйстейн.
        И услышал голос Исаака.
        Камень за камнем, постепенно.
        - Когда мама умерла, мы приняли решение. Какой позор, что те, кто причинил ей боль, пережили ее!
        Эти слова объяснили все, и остальное стало бессмысленным.
        - Так ты не ездил в Берлин?  - спросил Хуртиг.
        - Нет. Я снял номер в пансионате в Стренгнэсе и прогулялся с Ингу. До запруды.
        - И приходил в почтовое отделение в Хорнстулле? На записи с камеры наблюдения был ты?
        - Я попросил Хольгера подбросить меня туда при случае, предположил, что почта под наблюдением, и решил устроить дымовую завесу.
        Хуртиг понял, почему Эйстейн честно рассказал про абонентский ящик. Они хотели, чтобы их увидели, хотели, чтобы их раскрыли, хотели продемонстрировать свое превосходство.
        Нарциссизм.
        Хуртиг снова посмотрел на картину. И на подпись.
        - Что значит «vixi»?
        - «Vixi» значит то же, что и число 17. Шесть плюс одиннадцать римскими цифрами. А еще «vixi» на латыни значит  - «я жил». Семнадцать  - число смерти. Я жил, следовательно, я уже мертв.
        Психопатия.
        Если раньше Хуртиг видел перед собой разрозненные фрагменты головоломки, то теперь мог свести элементы воедино и рассмотреть картинку.
        Макиавеллизм.
        Он видел, какие детали должны стать водой или небом, а какие  - лесом или травой.
        Рисунок начинал проступать.
        Эмилия Свенссон оказалась права. Темная Триада. Тяжелое расстройство личности.
        Исаак смешал еще один коктейль и протянул стакан Эйстейну. Они кивнули друг другу, и Эйстейн сделал несколько больших глотков. Его лицо было сосредоточенным.
        - Я люблю тебя, Йенс.  - сказал Исаак погодя.  - Помнишь, что я говорил тебе там, на мостках на Рунмарё?
        Хуртиг слушал, позволяя словам врезаться в память.
        - Ты…  - попытался он, но дальше не получилось.
        - Я цитировал «Фауста». И сказал: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
        Мельчайшие детали высекали правду из извращенной мысли.
        Хуртиг видел, что Эйстейн допил свой стакан. Исаак сказал что-то им с Ваньей, и их тени съежились на полу, когда они выходили из помещения.
        Хуртиг задышал медленно, и поначалу показалось, что он и правда дышит медленно, но, опустив глаза, он увидел, как грудь поднимается и опускается короткими поверхностными толчками.
        Спокойно, подумал он. Спокойно.
        Он попытался открыть рот, но челюсти словно привинтили одну к другой огромным болтом бессловесности, отчего зубы не могли разжаться.
        Снова голос Исаака; по какой-то причине он действовал даже успокоительно:
        - Римский философ Сенека говорил, что мудрый живет столько, сколько должен, а не столько, сколько может. Вопрос не в том, умереть раньше или позже. Вопрос в том, умереть достойно или скверно.
        Не имея сил сделать хоть что-нибудь, Хуртиг смотрел, как Исаак кладет на стол револьвер.
        Иво
        Промышленный район Вестерберга
        Когда они выезжали с Бергсгатан, была плохая видимость из-за сильного снегопада.
        Жанетт Чильберг просила по телефону подкрепления.
        От быстрой езды Андрича слегка мутило, и он стал смотреть в боковое окно. Весь свет Стокгольма в виде желтых и красных точек за завесой свежего белого снега. Патологоанатом сидел сзади, а Жанетт  - рядом с Олундом, который вел машину. Тревога за Хуртига читалась в глазах Жанетт и ее резких движениях.
        Черная меланхолия
        Промышленный район Вестерберга
        Время, проведенное в больнице, не принесло маме пользы, и она страдала от депрессии. А так как их с отцом жизнь крутилась вокруг Христа, они решили, что она одержима бесами. Отец Симона, Вильгельм, заказал аолепт и хибернал, и я прочитал, что эти лекарства оказывают воздействие на нервную систему, но от них у мамы только мутилось в голове.
        Старейшины уверились, что традиционное лечение медикаментами не может помочь ей, и под конец сочли, что ее заболевание  - духовного происхождения, аминь. И она попросила их изгнать демонов, живших внутри нее.
        Развитие мысли от первой вспышки озарения до оформленной идеи идет по тому же пути, что и развитие религии.
        Сначала  - откровение. Видение, которое поначалу представляется безумным. Побыв некоторое время в покое, мысль созревает и время от времени представляется утопической. Может быть, даже революционной. И тогда приходит время убедить мир в том, что ты увидел истину.
        Не каждому это под силу.
        Но я должен обязательно попытаться объяснить ему.
        - В семидесятые годы художник Крис Бурден прострелил себе руку, велел прибить себя к крыше машины и отправил модель самолета, груженную несколькими сигаретами с марихуаной, через мексиканскую границу. Я делал то же самое. Искусство по-настоящему. Я использовал настоящих людей.
        Я показываю Йенсу коробку с тем, что я брал у убитых, но не знаю, понимает ли он мои слова.
        Рассказываю ему о своей первой поездке в Берлин. О встрече со Старейшинами четыре года назад. О том, как я уговорил Хольгера, Фабиана, Ингу и Х.-А. Юнга финансировать масштабный культурный проект.
        - Они понятия не имели, куда вкладывают деньги,  - говорю я.  - Два-три клочка волос и немного пыли, найденные в бумажнике у насильника Фабиана Модина. Нитка из синего галстука, который был на офицере Хансе-Акселе Юнге в день, когда он напал на мою маму. Ногти Ингмара Густафсона, которые касались ее. Все это я растер в ступке. И смешал с краской, которая состоит из высушенного пигмента их крови, смешанного с льняным маслом.
        Я приношу банку с краской. Откручиваю крышку и даю ему понюхать пахнущую железом темно-коричневую массу.
        - Сегодня днем я закончил картину, добавив папину кровь. У Хольгера кровь группы «О». Обозначение идет от немецкого Ohne Antigene, это означает, что у людей с такой группой крови отсутствуют антигены и они не могут принимать чужую кровь. Им можно переливать кровь только от людей с той же группой.
        Йенс трясет головой, но ничего не говорит.
        - Я пытался написать их лица по памяти  - хотел, чтобы портрет тех, кого я ненавижу, был настоящим, а не таким, словно они сошли с фотографии.
        Я чувствую, что не могу больше. Слова и фразы из прошлого приходят ко мне незваными, и в глазах мутится. Я не знал, какие мысли  - мои собственные, а какие уже выражены при помощи типографской краски и распространились среди миллионов человек.
        Я хочу быть уникальным, но я не уникален.
        Я хочу быть гомосексуалистом, но я не гомосексуалист.
        Я хочу быть самым знаменитым художником в мире, но я не самый знаменитый художник в мире.
        Я хочу быть кем-то, кем не являюсь, но я не могу действовать, как кто-то другой: только как я сам.
        Йенс возводит глаза к потолку, пытается сфокусировать взгляд, и я понимаю, что у него галлюцинации. Его опьянение обращено внутрь и служит ничтожной саморефлексии, тогда как мое  - пленительно и направляет к действию. Я беру чужие впечатления и присваиваю их. Когда я достаю револьвер, у Хуртига апатичный вид.
        Хаос и ясность, думаю я. Мне жаль, что я не могу заглянуть к нему в мозги.
        Над нами  - голос Голода. Как он полон жизни! Он  - сама жизнь.
        Я подаю Йенсу толстый «стеганый» конверт.
        - Открой его.
        Йенс шарит в конверте одной рукой и наконец достает свои водительские права.
        Он жмурится, и я понимаю, что он пытается одолеть опьянение, но доза слишком велика. Две тысячи микрограммов  - это не шутка.
        Он от этого не умрет, но его ни в малейшей степени не должно заботить, умрет он или нет.
        Он беззвучно шевелит губами, как вытащенная на берег рыба, и я вижу, что они складывают короткое, смехотворное слово «почему».
        Осталось семь минут записи.
        Мы с Эйстейном дома одни, а мама и папа  - со Старейшинами, чинно обсуждают то, что должно быть сделано. Это займет целый вечер, и мы должны сидеть тихо.
        Мы едим бутерброды, запивая их теплым шоколадом, а потом я увожу Эйстейна из комнаты. Мы крадемся в темноте и играем, будто мы  - русские шпионы и нас не должна схватить полиция; Эйстейн принимает игру настолько всерьез, что начинает плакать, и мне приходится утешать его. Мы идем к молитвенному дому.
        Светятся окна, несколько машин припаркованы у входа, я узнаю «Вольво» папы Симона и шикарную «Волгу» Фабиана Модина и говорю Эйстейну, что заведу себе такую, когда разбогатею, как тролль. Даже служебный автомобиль майора Юнга здесь, у него странный номер  - желтые цифры на черном фоне.
        Лестница позади дома ведет в подвал, а дверь легко открыть, надо только знать нужный трюк. Мы прокрадываемся внутрь, закрываем за собой дверь и поднимаемся туда, где проходят службы.
        Там пусто, но до нас доносятся голоса взрослых.
        - Когда Иисус послал своих учеников возвестить Царство Божье, он дал им силу над всеми прочими,  - говорит Фабиан Модин.  - И это та сила, к которой мы должны прибегнуть.
        Еще пять минут записи.
        Я спрашиваю себя, какую цель мы с братом преследовали своим искусством.
        Настоящее искусство творит само себя, его так просто не опишешь словами.
        Это как рассказать, кто есть человек.
        Вот это я. Вот это  - мой брат. Вот это  - мы.
        Вот это сформировало нас. Вот это  - корни тех людей, которыми мы стали.
        Посреди зала стоит алтарь  - на самом деле это просто стол из «ИКЕИ», который застелили бархатной скатертью и на который поставили подсвечники. На полу купель из красного емтландского известняка, которую сработал камнетес из Витваттнета, и папа дал ему пятнадцать неважных тысячных купюр за хлопоты.
        Сквозь тонкие стены до нас доносятся голоса, и я различаю папин голос, голоса Фабиана и Ингу.
        Старейшины говорят, что мама должна обуздать себя и что они помогут ей изгнать Сатану и избавиться от демонов. Когда я слышу, что они задвигались, я беру Эйстейна за руку и говорю ему, что мы должны вести себя тихо, иначе нас выпорют так, что мы месяц не сможем сидеть. Он явно понимает меня, и мы заползаем под алтарь.
        Ванья
        Промышленный район Вестерберга
        Эйстейн затолкал Ванью на заднее сиденье автомобиля, снял с себя кожаную куртку и набросил на нее.
        Велел лежать и помалкивать. Не послушается  - снесет ей голову.
        Ванья не знала, есть ли у Эйстейна оружие, но, увидев его бешеные глаза, решила не испытывать судьбу. Она распласталась на сиденье, и он завел машину.
        Из-за прерывистого дыхания воздух под курткой быстро нагрелся, и тепло высвободило запахи Эйстейна, впитавшиеся в темно-красную подкладку.
        Под запахами взрослого мужчины  - дыма, грязи и страха  - она угадывала заразительный смех маленького Эйстейна.
        Все сны, которые снились ей по ночам в доме у Эдит и Пола были переработанными настоящими воспоминаниями. Может быть, именно из-за потери семьи она не ощущает себя цельной, потому и погрузилась в эту вязкую, как ил, депрессию.
        Эйстейн был той деталью, которой не хватало в целой картине. И, разумеется, поэтому она и любила музыку Голода. Ведь он обращался прямо к ней, ведь она говорила его словами.
        Он всегда ненавидел ее.
        А она боится его.
        Они оба стали взрослыми.
        Черная меланхолия
        Промышленный район Вестерберга
        Я ничего не говорю, но Йенс все же понял. Мой любимый Йенс, который скоро умрет.
        Я снова сажусь за стол и навожу на Йенса револьвер.
        Музыка будет звучать еще три минуты. Хватит для того, что я хочу сказать.
        Я вижу в его глазах больше тревоги. У него прояснилось в голове, и мне нравится, как он сопротивляется наркотику.
        - Убивать нелегко даже негодяев,  - говорю я.  - Еще труднее убить друга или кого-то, кого любишь.  - Я взвожу курок. Уже совсем скоро. Голод замолчал. Остаток записи инструментальный, полторы минуты до конца.
        До прекращения всего, навсегда.
        Они входят в комнату  - все, кроме папы.
        Когда они зажгли свечи и погасили верхний свет, я набрался храбрости, посмотрел в щель между полом и скатертью увидел, что они разделись.
        Майор Юнг встает у купели, чертит три крестных знамения на поверхности воды, а потом на дне чаши, после чего дует на воду.
        - Чтобы влить Дух Святой.
        Голые ноги мамы проходят рядом; она взбирается на стол, который благодаря скатерти превратился в священное пространство. Я прижимаю Эйстейна к себе, и дышать тепло и черно, когда я вижу ноги Ингу у короткого конца стола.
        - Покинь это тело, злой дух,  - говорит он и делает движение, от которого стол сотрясается. Мама словно вздыхает, а потом бледные волосатые икры Фабиана делают то же движение, пока он читает молитву.
        Йенс сглатывает. Кадык дергается, и я понимаю: он собирает слюну, чтобы что-то сказать. От опьянения может стать сухо во рту.
        Я протягиваю ему стакан воды, и он пьет.
        - Именно в Берлине нам пришла в голову мысль написать картину кровью. Сначала мы брали свою собственную, но когда ее не хватило, мы начали экспериментировать с животными.
        Я вижу, что он хочет убить меня голыми руками.
        Что он ненавидит меня.
        Уже скоро.
        Осталась еще минута.
        Ванья
        Сёдертельевэген
        Машину еще раз тряхнуло, и Ванья предположила, что они направляются на Сёдертельевэген.
        Где-то рядом завыли полицейские сирены, Эйстейн сбросил скорость, и Ванья подумала  - не открыть ли заднюю дверцу, не выброситься ли на дорогу?
        Но она не успела. Машины проехали мимо, и Эйстейн прибавил газу.
        Машина внезапно свернула направо, потом налево и снова направо; Ванья перестала понимать, где они, и закрыла глаза.
        Наконец машина остановилась, Эйстейн заглушил мотор, и стало тихо.
        Потом он открыл заднюю дверцу и потянул кожаную куртку к себе. Страшно гримасничая, он схватился за живот, и пару секунд казалось, что его сейчас вырвет. Он оперся о дверцу машины и несколько секунд глубоко дышал, после чего надел куртку. Бледный, он посмотрел на Ванью.
        Она так и лежала на заднем сиденье, не осмеливаясь шевельнуться. Снаружи было темно, в салон задувал холодный ветер. Ванья слышала, как где-то идут машины  - в отдалении и как будто выше; у нее было ощущение, что они с Эйстейном спустились в яму и где-то поблизости вода.
        Эйстейн протянул ей плеер и наушники.
        Прозвучал резкий предупреждающий сигнал.
        Машины наверху замедлили ход, остановились, двигатели замолчали.
        И тут Ванья поняла, что сейчас произойдет. И где она находится. Именно здесь Эйстейн записал этот звук на ее кассету.
        Брат и сестра в последний раз смотрели друг на друга.
        - Откуда ты знаешь, когда…
        - Я уточнял расписание,  - сказал он.  - Корабль скоро пойдет.
        Черная меланхолия
        Промышленный район Вестерберга
        Ритуал длится несколько часов, и Эйстейн засыпает, положив голову мне на колени. Я слышу, как папа молится в соседней комнате. Он громко читает Евангелие от Марка, снова и снова пятый стих пятой главы.
        «Всегда, ночью и днем, в горах и гробах кричал он и бился о камни…»
        Когда мы остаемся одни в темноте, я бужу Эйстейна, и мы выползаем из-под стола.
        Полная луна заливает светом молитвенный зал, и я вижу, что скатерть в крови. Когда я провожу по ней рукой, то нахожу волосы и сломанный ноготь.
        Я прошу Йенса подняться. Он слушается, хотя у него получается неуклюже.
        Вскоре он уже стоит возле стола. Ухватился за ручку кресла, костяшки побелели  - пытается удержать равновесие.
        Его хватка ослабевает, и я поднимаю револьвер.
        - Палач всегда просит у осужденного прощения перед казнью. Будь милосерден ко мне, Йенс.
        Когда гремит выстрел, я вижу в его глазах что-то новое.
        Кажется, это облегчение.
        Иво
        Промышленный район Вестерберга
        Олунд припарковался возле скалодрома, и они быстро вылезли из машины.
        Три полицейские машины подкрепления стояли рядом, все еще с включенными сиренами.
        - Ты останешься в машине,  - сказала Жанетт, поворачиваясь к Иво и требовательно глядя на него.
        Иво послушался; он увидел, как Жанетт с Олундом исчезают в метели по направлению к зданию из красного кирпича.
        Еще одна машина с заносом влетела на парковку. Это был Шварц, и Иво понял, что он услышал, как Жанетт вызывала подкрепление.
        Шварц побежал за остальными, и у Иво появилось дурное предчувствие. Его опасения подтвердились, когда он услышал выстрел. Приглушенный каменными стенами и метелью.
        Три тени двигались за завесой снегопада вдоль стены. Первая  - Иво показалось, что это Шварц,  - вдруг бросилась бежать.
        - Нет!  - это Жанетт.
        Ничего нет хуже, чем бессилие зрителя. Какое-то время патологоанатом поразмышлял, не послать ли к чёрту все инструкции, а потом вылез и побежал за товарищами.
        И тут послышался еще один выстрел.
        Хуртиг
        Промышленный район Вестерберга
        Первая пуля попала в левую руку; от выстрела Хуртиг дернулся и потерял равновесие. Он схватился за кресло, ощущая под рукой мягкую теплую ткань.
        Мягкую, как светлый песок Миртекъяуре в то лето, когда он, маленький, грел пакет замороженных тефтелек в горячем, нежном, мелком песочке.
        Теплую, как вода в озере, которое прекраснее всего в начале августа.
        Он сделал это, подумал Хуртиг.
        Отсутствие боли изумило его. Попадание пули ощущалось просто как довольно сильный удар по руке.
        Из динамиков несся рев Голода. Музыка звучала, как сталелитейный завод.
        Вторая пуля вошла в бедро, и Хуртиг упал на колени. Мускулы не слушались, и он оперся о пол здоровой рукой.
        Он уже стоял так раньше.
        На стартовых колодках перед финальным забегом на четыреста метров. Нервозность в животе. Мама, папа и сестра на трибуне. Солнце жарит.
        Хуртиг попытался сфокусировать взгляд, но Исаак двигался слишком быстро и рывками. То исчезнет из поля зрения, то появится где-то на периферии.
        Он опасается фальстарта и пускается бежать уже после выстрела. Видит перед собой спины других. Уже через двадцать метров чвствует, как от молочной кислоты ноют мышцы бедер.
        Впереди целая вечность.
        Исаак встал перед ним, но Хуртиг не мог поднять взгляд, чтобы посмотреть на него.
        Голова слишком тяжелая. Как каменная или свинцовая. Но мысли ясные.
        Сто метров  - и все еще сильно отстает от других. Но он знает: последняя треть  - его. На последней трети посмотрим, кто тут самый сильный. Кому плевать на молочную кислоту.
        Третья пуля ударила в руку, на которую Хуртиг опирался, и он повалился на бок.
        Музыка Голода внезапно стихла, словно кто-то отключил электричество.
        Теперь он видел Исаака перед собой. Темно-синие глаза. Они светились, как лампочки, а зрачки были черными дырами в бесконечность.
        Он направлялся в темноту, и ему так не хватало веры. Он понял, что совершил ошибку.
        Всю свою жизнь он ошибался. Атеизм не предлагает ничего взамен. Никакого утешения.
        Он никогда не увидит свою умершую сестру.
        Хуртиг лежал на боку, и перед ним был холодный пол.
        Четвертая пуля попала в грудь.
        Рывок перед финишем. Он догоняет. Обходит остальных  - и разрывает финишную ленту.
        Еще выстрел  - мимо. Пуля ударяет в пол рядом с ним. Камни, пыль; осколки коснулись щеки.
        К нему бежали три человека. Его вырвало на пол, тело забилось в конвульсиях.
        Он лежит на асфальтовой беговой дорожке. От солнца горит лицо; с трудом поднявшись, он видит, как они приближаются.
        Сначала  - сестра, она подбегает к нему.
        Берет его за руку; он смотрит на нее.
        Ей семь лет, и она гордится братом.
        Иво
        Лильехольмен
        Лицо у Йенса Хуртига было белым, как полотно, когда носилки вкатывали в машину «скорой помощи».
        Он хрипел, на губах выступила розоватая пена. В него попало несколько пуль, и опасались, что он умрет от сердечной недостаточности.
        Один из санитаров бригады вставил ему в руку иглу и стал делать переливание крови, другие готовили дефибриллятор. Жанетт стояла рядом, и Иво видел, что она плачет от отчаяния.
        - Заберете?  - спросил водитель «скорой», протягивая ему окровавленный пиджак Исаака Свэрда.
        Художник Исаак Свэрд выстрелил себе в голову и теперь лежал без сознания на других носилках в другой «скорой». Иво надеялся, что он выживет,  - по единственной причине: ведь иначе никто не узнает, почему.
        Иво забрался на пассажирское сиденье машины Олунда, Шварц завел свою.
        Взвыли сирены, и «скорые» понеслись одна за другой по пустой промзоне.
        При виде всего этого в памяти Иво всплыли воспоминания. «Скорые» едут через городок на юге Боснии. Бомбы падают на бесполезные домики, взрываются на полях, которые больше не приносят урожая, и убивают детей, которые даже не начали жить. Иво в машине «скорой помощи» рядом с раненой женщиной. Кровь выхлестывает из дыры в опасной близости от шейной артерии, и спасти женщину не удастся.
        Вдруг зазвонил телефон; звук шел из пиджака, который Иво положил на заднее сиденье. Он поколебался  - отвечать ли, но после четырех сигналов протянул руку за телефоном.
        - Алло.
        Женщина на том конце представилась Айман Черниковой, приятельницей Исаака, и сказала, что у нее есть важная информация касательно пропавшей девочки Ваньи Юрт. Андрич отлично знал, о какой девочке говорит женщина. В последние дни ее имя не сходило с первых полос газет.
        - Почему отвечает не Исаак?  - спросил женщина.
        Иво все объяснил. Рассказал, что сделал Исаак Свэрд и в чем его подозревают.
        Женщина помолчала, потом сказала, что верит ему и что она кое-что вспомнила.
        - Вы должны найти Ванью. Я думаю, она у моста Лильехольмсбрун.
        Женщина отключилась. Иво не знал, что все это значит.
        Но он понимал, что должен сейчас же позвонить Жанетт.
        В окно машины он видел, как «скорые» сквозь снегопад направляются к мосту Лильехольмсбрун. Хуртиг и Жанетт в первой, Исаак Свэрд во второй.
        Олунд сбросил скорость, когда сигнальные лампочки показали: сейчас будет разведение моста.
        - Jebiga,  - выругался Иво, глядя, как опускаются шлагбаумы.
        Где-то в Остравикене большой корабль, направляясь на север, вошел в канал между Сёдермальмом и Лильехольменом. Навигационные огни на мачте светили сквозь густой снегопад.
        Когда Иво рассказывал Жанетт о разговоре с Айман Черниковой, она выругалась на чью-то халатность: в отдел транспорта не сообщили о необходимости не разводить мост, так как по нему поедут «скорые».
        Халатность, которая будет стоить Йенсу Хуртигу жизни.
        Половины моста начали медленно расходиться, но через несколько секунд механизм замер. Охрана явно заметила приближающиеся «скорые» и прервала разведение. Прочие машины подались в стороны, пропуская «неотложки».
        По телефону Жанетт приказала немедленно съехать под мост. Олунд нажал на газ и свернул направо, через каменный бордюр.
        В заднее стекло Иво уведил, что Шварц на своей машине следует за ними.
        Он еще успел увидеть, как обе «скорые» уносятся в сторону Хорнстулля и как шлагбаумы снова опускаются.
        Когда обе машины через полминуты въехали на гравийную площадку под мостом, полицейских встретило поразительное зрелище.
        На краю причала стояла девочка со связанными сзади руками.
        На шее у нее была веревка. Лежащий рядом тощий юноша яростно блевал.
        Веревка была прикреплена к мосту, который уже наполовину разошелся. Иво понял, что очень скоро девочку вздернет над каналом, и она повиснет над черной холодной водой.
        Веревка начала натягиваться.
        Дециметр за дециметром, пока Олунд выбирался из машины; Шварц бежал за ним.
        Потом метр за метром, и Иво последовал их примеру.
        Глухой грохот донесся сверху, с моста  - бетон по бетону, сопровождаемый тонким пением натянувшейся веревки.
        Шварц успел первым.
        За несколько секунд до того, как веревка с невиданной скоростью унеслась в воздух, в снежный буран, Олунд сдернул петлю, и девочка с придушенным вскриком упала в его объятия.
        Еще секунда, подумал Иво.
        Еще секунда  - и ей оторвало бы голову.
        Шварц увел девочку в свою машину, а Иво подошел к Олунду, который сидел на корточках возле исходящего рвотой юноши.
        У того была пена на губах, он держался за живот, из носа капала кровь.
        Едва увидев его, патологоанатом понял, что это отравление.
        Эйстейн Сандстрём умирал.
        Фаза четвертая: Переориентация
        «I never would have started if I’d known
        that it’d end this way.
        But funny thing, I’m not at all sad
        that it stopped this way[28 - Я бы никогда не начал, если бы знал, что все так кончится.Но, вот забавно, меня не печалит, что все так закончилось (англ.).]».
        Идите к чёрту
        Нарвик, четыре года назад…
        Скорбь иногда столь же неизлечима, как смерть, и страдает лишь тот, кто отваживается жить.
        И лишь тот, кто открылся настолько, что впустил в себя другого, может испытывать по-настоящему глубокую скорбь.
        Скорбь Эйстейна Сандстрёма зовут Ториль Хегеланд  - прекрасная комбинация реального мира и теории, глупости и ума, секса и разговоров. Он любил ее, но когда она умерла, он ее возненавидел.
        Скорбь  - это тоска, ненависть и любовь в одном-единственном тухло воняющем вдохе.
        Погрузка руды, горнорудным предприятием,  - причина того, что внизу, в гавани, облако пыли висит, как серый смог над долиной. Сухие гранулы забиваются в глотку, сопутствуют печали. Словно мешок пылесоса взорвался в воздухе, подумал он, отпирая дверь.
        Район, в котором жил Эйстейн, назывался Харакири. Ряды студенческих домов в горной чаше погружены в тень круглый год. Даже летом солнце не в состоянии перебраться через зубцы гор.
        И все же это Ториль, а не он, покончила с собой. Она, жившая с родителями в большом доме, на южной стороне в дорогом районе Нарвика. И он, который жил в студенческом общежитии в том уголке Норвегии, где частота самоубийств самая высокая в стране, и не имевший даже настоящих родителей.
        У него был только Исаак.
        Он вошел в свою комнату и закрыл дверь. Включил компьютер, подсоединил наушники, открыл плей-лист под названием «Голод», после чего свернулся в постели. Темный металлический грохот; он закрыл глаза. Слушал свои первые неуклюжие попытки писать музыку.
        Он представлял себе ее лицо. Выражение ее лица в тот последний раз, когда она слушала его музыку.
        И въехала прямо в скалу. Он знал, что это не был несчастный случай.
        Грохот барабанов внезапно умолк, и спокойная фортепианная музыка зазвучала так фальшиво, что больно было слушать.
        От этой музыки хотелось кричать. Ему хотелось спрятаться от нее  - и в то же время он не мог не слушать.
        Ториль любила эту музыку. Она не ненавидела ее так, как он сам иногда ненавидел. Сейчас он ненавидел эту музыку.
        Она звучала, как… как когда тебя заставляют съесть что-то отвратительное, набить рот рыбным пирогом.
        Через полминуты музыка закончилась, и барабаны вернулись. Гитары звучали, как швейные машинки, и  - голос Голода. Его собственный голос.
        Он ненавидел себя, и Бог ненавидел его. Каждый сам за себя, а Бог против всех.
        Настоящая ненависть должна корениться в ненависти к себе. Такой была ненависть Ториль.
        Эйстейн Сандстрём чувствовал, что лицо у него мокрое и опухшее, но он не знал, отчего плачет: оттого что ненавидит, любит или тоскует по Ториль. Не было слов, чтобы описать это чувство.
        Она столько знала о малых и великих вещах, а он не знал ничего.
        Она знала, что морские звезды едят, выворачивая желудок наизнанку и выдавливая его через ротовое отверстие, что самое распространенное имя в мире  - Мохаммед, что все часы в «Криминальном чтиве» показывают двадцать минут пятого и что большинство людей за свою жизнь успевают съесть во сне восемь с половиной пауков. Она знала, что растворимый кофе пахнет кошачьей мочой, но только в тот момент, когда заливаешь его водой.
        Она заставляла его смеяться.
        Однажды он пришел к ней домой. Ториль сидела в ванной в купальной шапочке своей матери на голове и с электрической зубной щеткой во рту. Не считая обтягивающей майки с Куртом Кобейном и декларацией «Ненавижу себя и хочу умереть», она была абсолютно голой.
        Эйстейн любил ее, и она любила его в ответ.
        Айман
        Нюнэсвэген
        Южные окраины Стокгольма серой гаммой проходили мимо, и Айман прислонилась головой к холодному окну такси.
        В кармане ее пальто лежал подарок Йенсу Хуртигу. Такое же черное кольцо было у нее на среднем пальце правой руки.
        Старая жизнь закончилась, думала она. Теперь начинается новая.
        Она  - мама маленького мальчика, который все еще лежит в кувезе. Но он выживет.
        В последние недели они с Ваньей много говорили о произошедшем.
        Ванья рассказывала, Айман слушала. Множество маленьких моментов доверия; они смеялись и плакали вместе.
        Так же часто выдавались моменты, когда они молча делили одиночество, которое есть боль каждого способного чувствовать человека. Делили тоску по тем, кого больше нет.
        Проводили часы в «Лилии» за молчаливой работой; и Ванья обрадовала одного старика, вернув ему потерянный ежедневник с записями о погоде и рейсах грузового транспорта. Теперь ежедневник был переплетен в крепкую кожу с красивым узором, дырочками с золотистым ободком.
        Айман рассказала все о своем брате и о самой маленькой фигурке внутри матрешки.
        О грудном ребенке.
        Только Ванья знала, что случилось с Димой.
        Айман
        Стокгольм, четыре года назад…
        Айман знала, что ее родители мертвы уже давно, убиты последним иранским шахом. Она жила в уверенности, что Дима, ее брат, тоже погиб  - в войне против Ирака.
        И из-за этого фатального заблуждения  - что она одна во всем мире  - ее существование дало трещину, когда она однажды вечером пришла с работы и шагнула в тусклый свет внешнего коридора.
        Глаза, которые взглянули на нее, были из детства; с тех пор как она видела их в последний раз, она успела вдохнуть и выдохнуть двести восемьдесят пять миллионов раз.
        - Дима!  - Она бросилась ему на шею.  - Ты живой…
        Больше тридцати лет назад они стояли возле ларька на тегеранском рынке и продавали ее покрывала и прихватки, расшитые клановыми узорами  - красным, черным и зеленым.
        Дима.
        Исчезнувший на время, за которое сердце Айман успело сделать пятьсот восемьдесят восемь миллионов ударов.
        Он обнял ее, погладил по волосам, и она почувствовала его слезы у себя на шее.
        Она осторожно отстранила его от себя и только теперь заметила, что он страшно болен. Щеки ввалились, кожа лица обвисла, серая и вялая.
        Из соседней квартиры доносилась музыка; видимо, двое одетых в черное юношей, недавно переехавших сюда, снова устроили вечеринку. При случае Айман хотелось постучать и сказать  - добро пожаловать. Она не считала, что они опасны так, как хотят казаться, но пройдет четыре года, прежде чем она заговорит с одним из них.
        Она взяла Диму под руку и ввела в квартиру. Он спотыкался, при каждом шаге тело дрожало от напряжения.
        Они прошли на кухню, и Айман заварила чай.
        - Ты болен,  - сказала она.
        Слезинки еще висели на щетинистой щеке, и Айман дала ему бумажный платок.
        Она узнала движения губ, когда он дул на чай и делал несколько осторожных глотков, но глаза были не те.
        Пустые дыры, уставившиеся в вечность.
        - Лейкемия,  - сказал он.  - Арал погубил меня.
        Они проговорили долго, и Айман получила ответы на все созревшие в ней вопросы. Путешествие Димы было еще замысловатее, чем ее собственное, судьба провела его почти по всей Европе, прежде чем забросить в Сёдертелье. К тому времени брат был уже болен. Рассказал он и о том, как нашел ее. Один его знакомый видел ее в библиотеке. Этот приятель узнал клановый узор ее хиджаба, а потом дело было только за интернетом.
        Айман кивнула; когда она спросила брата о раке, он уставился в стол, челюсти напряглись, кожа на щеках натянулась.
        - Я таскаю за собой смерть с самого детства,  - сказал он, и Айман узнала отцовские слова.  - Как тележку с камнями,  - продолжал он.  - Иногда несколько камней высыпаются и тележка становится легче, но потом снова наполняется. Сейчас она такая тяжелая, что скоро перевернется на меня, и ты останешься одна.  - Он сделал глоток чая и посмотрел на нее:  - У тебя есть дети?
        - Нет.  - Айман покачала головой.  - Я живу одна, но подумываю завести кота.
        Дима обеспокоенно посмотрел на нее и сообщил, что он как единственный сын в семье должен проследить, чтобы род не прервался.
        - И поэтому я нашел тебе подходящего мужа. Он тоже казах.
        - Дима… Ты не понимаешь.
        Он мотнул головой и вскинул руку. Сверкнуло золотое кольцо-печатка, и Айман узнала ее. Семейная реликвия, переходящая по наследству мужчинам рода.
        - Это не ради тебя,  - сказал он.  - Это знак благодарности отцу и матери. Человек, за которого ты выйдешь замуж, живет в Сёдертелье, и я хочу, чтобы сегодня вечером ты поехала туда со мной.
        Айман окаменела.
        - Не выйдет.
        Он не ответил, но челюсти сжались и разжались. Он схватился за край стола и поднялся.
        Она не успела увернуться от удара.
        Тыльная сторона ладони ударила ее по лицу, и она тут же поняла, что удар не только силен, но и опасен. Его кольцо. Она почувствовала, как над глазом разливается жар.
        Она сидела на пассажирском сиденье в его машине. Кровь больше не шла, но едва она открывала глаз, как в него тут же впивались иголки желтых фонарей на шоссе.
        Он сбросил скорость. Сказал, что ему надо отлить, и свернул возле съезда на Салем в Рённинге. Вскоре он остановился на парковке возле салемской церкви. За стеной лежало кладбище.
        Брат заглушил мотор и вышел, но оставил фары включенными. Захромал к кустам, обернулся в свете фар и посмотрел на нее своими пустыми глазами, после чего принялся расстегивать брюки.
        В глазу пульсировало, и Айман больше не думала. Только действовала.
        Она перебросила себя на водительское сиденье, повернула ключ зажигания и вдавила газ в пол.
        Брат сам выбежал навстречу машине  - она не собиралась сбивать его.
        Его тело попало под колеса слева, Айман почувствовала, что машину занесло, и нажала на тормоз.
        Дала задний ход.
        На этот раз поднялась правая часть машины, рама ударилась о землю после того, как машина подпрыгнула во второй раз. Когда Айман затормозила, Дима неподвижно лежал перед ней.
        Ванья
        Нивсёдер
        Тихий снегопад висел между «Лилией» и Нивсёдером.
        Снегирь рассеянно клевал сало, которое Эдит повесила за кухонным окном. Ванья только что закончила завтракать.
        Она думала о своей биологической семье. Которая никогда не была ей настоящей семьей.
        Мама Марит, умершая полгода назад, отдала ее, младенца, чужим людям, чтобы защитить от Эйстейна.
        Эйстейн умер, проглотив коктейль, приправленный каким-то ядом.
        Исаак и папа Хольгер мертвы.
        Ища Ванью, Эдит пришла домой к Хольгеру и постучала в дверь. Но он не открыл.
        Наверное, в тот момент Исаак как раз всаживал топор Хольгеру в голову.
        Ее биологическая семья оказалась уничтоженной так же, как семья Айман. Как повезло, что они есть друг у друга! Айман обещала помочь Ванье больше разузнать о Марит.
        Если какая-то родня есть в Норвегии, Ванье захочется повидать их.
        Пол зашел на кухню. Налил себе чашку кофе, посмотрел на Ванью и сказал, что она молодчина.
        Какое-то время они посидели молча. Потом Пол сказал:
        - Прости.
        Она улыбнулась ему, но ничего не сказала.
        Вспомнила день после событий у моста Лильехольмсбрун.
        Домой из больницы она приехала в воротнике-шине. Встала в дверном проеме, глядя, как Пол рьяно очищает барный шкаф. Взад-вперед между гостиной и кухонной раковиной. Каждый раз  - с грудой бутылок.
        С того дня он не пил. Зато закончил серию статей, Ванья помогала ему. И этим гордилась.
        - Как шея?  - спросил Пол.
        - Почти совсем хорошо.  - Ванья слегка похлопала по шее сбоку. Раны от веревки затягивались. Ванья подумала, что все висело на волоске.
        Она выкарабкалась.
        Она снова посмотрела в окно. Снегирь улетел, и снегопад стал реже. Она почти видела место, где была так близка к смерти.
        Иво
        Кладбище Скуг
        Жестокий холод середины зимы, сухой, похожий на пудру снежок над озером Магелунген искрился и поблескивал в бледном солнечном свете.
        Прежде чем выйти к машине, Иво посмотрел на термометр. Минус двадцать три градуса. Пока самый холодный день в этом году, почти по-норрландски агрессивный. Когда Иво счищал лед с лобового стекла, в носу засвербило, и щеки моментально потеряли чувствительность.
        Иво посмотрел на озеро. Какие-то отважные лыжники, несмотря на мороз, двигались вперед, к серым трехэтажным домам Фарсты. Лыжники понятия не имели о нем, и он знал, что они живут без оглядки на его жизнь. Они думали о своем, он  - о своем.
        Он завел машину и включил печку, после чего задом выехал с гаражного места и медленно покатил в город. После первого бурана, налетевшего месяц назад, выпало еще снега, и в иные дни пробираться по нерасчищенным дорогам было опасно для жизни.
        Выезжая на шоссе, он вспомнил, почему переехал сюда.
        В паре километров располагалась Швеция в сжатом виде  - с лесистыми горами, с полями и лугами. Он жил здесь уже почти два года и наслаждался гармонией.
        Налево  - гольф-клуб Огеста; на одной из заснеженных лужаек он заметил пару косуль.
        Иво проехал Ларсбоду и свернул на Нюнэвэген.
        Фарста, Хёкарэнген, Шёндаль. Пытась думать о чем-нибудь другом, он включил радио.
        Слушая мрачные сообщения о жертвах рождественского транспортного потока, он смотрел на лесопарк справа.
        Темные, отягощенные снегом деревья между прямыми прогулочными дорожками. Группа парковых рабочих посыпала дорожки песком.
        И вот открылся пейзаж  - поле с белыми холмами.
        Молодые деревца на фоне бледного неба  - и крест из черного камня, отполированный до блеска.
        Иво Андрич сидел на скамейке в левом ряду.
        Капелла Святого Креста на кладбище Скуг была полна народа; преобладали белые рубашки и синие фуражки полицейских.
        После церемонии в капелле прах Йенса Хуртига должны были перевезти на север, в Квиккъёкк, и развеять над озером Миртекъяуре.
        Иво отметил, что у Хуртига вряд ли было много друзей за пределами полицейского круга. В самом первом ряду, где сидели родственники, склонили головы двенадцать человек, из которых двое были родителями Хуртига.
        Теперь у них совсем не осталось детей.
        Иво знал, каково это. Он потерял обоих своих детей во время войны в Боснии. С тех пор он не верил ни в каких богов.
        Никто ничего не говорил, только тихий, монотонный звук чьего-то плача, прерываемый шорохом ботинок по полу.
        Когда зазвучал орган, Иво тоже заплакал.
        Он сразу узнал фортепиано Яна Юханссона. «Утанмюра».
        Мелодия звучала, как сама Швеция.
        Гроб внесли шестеро полицейских в форме. Впереди шли Деннис Биллинг и Жанетт Чильберг. Глаза у Жанетт были красными и блестели. За ней шли Шварц с Олундом; оба плакали.
        Вдоль сидений почетный караул. Шведский флаг, флаг ООН, полицейский штандарт. Утром гроб в сопровождении эскорта мотоциклистов доставили из Соллентуны, где Йенс Хуртиг выполнял свое последнее задание.
        Церемония была гражданской, и Иво подумал, что неконфессиональная поминальная служба выглядит более личной.
        Нет бога, к которому можно взывать. В центре  - скончавшийся. Погребение атеиста обнажено, на нем меньше покровов, и оно бесконечно печальнее.
        Иво думал о Хуртиге. Распорядитель рассказал о его детстве, интересах и личных чертах, а в остальном Иво встречал его лишь в обстоятельствах, говорящих о смерти.
        Трудно узнать человека при таких условиях.
        Он посмотрел на Жанетт, которая теперь сидела через несколько рядов впереди него, и спросил себя, насколько хорошо она знала своего ближайшего коллегу. Вряд ли они общались вне службы, думал Иво, но он был уверен, что Жанетт очень любила Хуртига.
        Такое заметно. Ее теплое к нему отношение было очевидно, когда они работали вместе, Иво видел его и сейчас.
        Справа от Жанетт сидела Айман Черникова  - в белом покрывале.
        Она знала Исаака Свэрда. Он тоже умер. Скончался в машине «скорой помощи», а его брат в это время умирал от отравления.
        Безумие на двоих, подумал Иво.
        В том же ряду сидела и Ванья. Девочка, которая в течение суток потеряла отца и обоих братьев. По обе стороны от нее сидели приемные родители, Эдит и Пол.
        В церкви стало тихо, когда объявили, что коллега Йенса Хуртига хочет исполнить известную песню.
        Посеревший сержант Шварц поднялся со скамьи и встал в центральном проходе. На нем висел аккордеон. Шварц глубоко вздохнул и заиграл.
        «Псалом Боэву» Ларса Хольмера. И под ломкие звуки, вылетавшие из-под пальцев грубоватого полицейского, скорбящие погрузились в глубочайший минор.
        Люби ближнего твоего, как самого себя.
        Матф., 19:19
        Спасибо Джастину Биберу.
        notes
        Примечания
        1
        Жизнь должна быть чем-то большим, чем неудачное путешествие (Лу Рид, «Caroline says II») (англ.). Здесь и далее примеч. перев.
        2
        Я люблю тебя (нем.).
        3
        Шоу должно продолжаться (англ.). Строка из песни группы «Queen».
        4
        Да что за хрень (серб.).
        5
        Я никогда ни к чему не привыкаю. А кто привыкает, тому спокойно можно умирать (пер. В. Голышева).
        6
        Это реально круто (англ.).
        7
        Когда смотришь глазами ненависти (англ.).
        8
        Горящие трупы (англ.).
        9
        Эпидемия (серб.).
        10
        «Баттерикс»  - сеть магазинов, торгующих маскарадными принадлежностями и «веселыми ужасами».
        11
        С тех пор как мне стукнуло восемь или девять, я стою на берегу (англ.).
        12
        Всегда жду чего-то, что длится долго (англ.).
        13
        Потеряешь свой голод  - потеряешь свой путь, заплутаешь и выгоришь (англ.).
        14
        Этот город убьет тебя молодым (англ.).
        15
        Умри молодым. Умри, пока ты молод. Умри, пока молод (англ.).
        16
        Мы тени, мы тени. Тени в аллее (англ.).
        17
        Мне нечего, нечего ждать. Нечего ждать (англ.).
        18
        Умри молодым. Умри, пока ты молод (англ.).
        19
        Но с тех пор, как она потеряла дочь, именно ее глаза полны слез (Лу Рид, «The Kids») (англ.).
        20
        Грегориус  - персонаж романа Яльмара Сёдерберга «Достор Глас».
        21
        Лицом к лицу (англ.).
        22
        Почитание и учение  - юных прославление, а Господа почитай больше, чем человека (норв.).
        23
        Уже сделанное (фр.).
        24
        Они забирают у нее детей (англ.).
        25
        Они забирают у нее детей, потому что они сказали  - она плохая мать (англ.).
        26
        Но мое сердце все равно переполнено, я устал, мне нечего сказать.
        Но с тех пор, как она потеряла дочь, именно ее глаза полны слез (англ.).
        27
        И это  - место, где были зачаты наши дети,
        Свечи ярко освещали ночную комнату (англ.).
        28
        Я бы никогда не начал, если бы знал, что все так кончится.
        Но, вот забавно, меня не печалит, что все так закончилось (англ.).