Большая Книга. Том 1. Имперский сирота Слава Телегин
        «Большая Книга» - это роман-трилогия, действие которого разворачивается с середины 70-х годов двадцатого века по настоящее время. Большинство событий первой книги трилогии, «Имперский Сирота», происходят в СССР 1970-х -1980-х годов, в тогдашней столице Казахской ССР г. Алма-Ата. В первой книге читатель также встретит известных исторических персонажей разных времен. Среди них: Тамерлан, Хафизулла Амин, Джон Леннон и другие. О причинах их появления на страницах первого тома станет понятно в дальнейших книгах трилогии. «Имперский Сирота» - это и возможность снова взглянуть на поздний СССР глазами ребенка-очевидца из двадцать первого века. И внезапное открытие внутри себя советского «доброго Волшебника», заменившего Бога в детском сердце главного героя. Книга основана на реальных событиях. Роман будет интересен широкому кругу читателей. Содержит нецензурную брань.
        Слава Телегин
        Большая Книга. Том 1. Имперский сирота
        МОЕЙ МАМЕ И МОЕЙ КРЕСТНОЙ ПОСВЯЩАЕТСЯ
        «…Я ВДРУГ ИСПЫТАЛ ОЩУЩЕНИЕ, ЧТО МОЯ
        УБОГАЯ ЖИЗНЬ И ЦАРСТВА ИСТИНЫ ВОВСЕ
        НЕ ТАК УЖ УДАЛЕНЫ ДРУГ ОТ ДРУГА, КАК
        МНЕ КАЗАЛОСЬ, И ЧТО В НЕКОТОРЫХ
        ПУНКТАХ ОНИ ДАЖЕ СОПРИКАСАЮТСЯ»
        М. Пруст, «По направлению к Свану»
        «…И ТАК УЖ ПОВЕЛОСЬ,
        ЧТО ВРЕМЯ НЕ НАЙДЕТ НИКАК
        ТОГО, КТО В СУТЬ ВЕЩЕЙ, ВСЕБЛАГ,
        ВРОС ДО КОРНЕЙ ВОЛОС».
        Р. М. Рильке, «Часослов»
        Часть Первая. Bio Dio
        1973
        Уже давно ему не было так хорошо. Трава в папиросе была зеленая, с белыми вкраплениями молекул куриного помета. «В курятнике хранили, наркодилеры хреновы», - забивая остатки анаши во вторую «Беломорину», беззлобно подумал Яс.
        «Неужели, чтобы вернуться в детские воспоминания, в наше время одного долгого взгляда на вечерний горизонт недостаточно? «Допинг-допинг» вместо «money-money» - вот что должна была бы петь «АBBA» образца две тысячи тринадцатого. Кто, интересно, из нынешних тридцатилетних сейчас собирает стадионы вообще?» - Смотря сквозь плотный конопляный дым поверх серых Алма-атинских зимних крыш на узкую полоску заката, Яс вдруг вспомнил, как, впервые подростком пошел абсолютно один, без друзей и родителей, в горы. Не такие уж это были и горы - он просто сел на автобус, а потом пешком стал спускаться с катка Медео, местной достопримечательности и гордости, построенном в одноименном ущелье в десяти километрах от города, по дороге, ведущей от плотины вниз.
        Прикрыв глаза, он вновь увидел этот высохший однолетник на обочине в снегу похожий на зонтик, с которого зимнее время почти полностью содрало всю ткань, и от зонтика остался только один остов тонких спиц. Однолетник торчал из февральского снега, как покосившийся православный деревянный крест на безымянном захоронении, бессмысленный и никому уже не нужный, но священный. Яс вспомнил еще запах, этот запах февральских безлюдных гор. Напоминающий кисловатый запах хорошо проветренной комнаты, где минут пятнадцать назад юная совсем молодежь занималась любовью, только в десять тысяч раз более индифферентный, потому что мороз выжег оттенки. Запах сухой целлюлозы в снежном безвременье, бывшей недавно зеленой жизнью. Дорогу от Медео до города он знал наизусть, с тех пор, как давным-давно пошел по ней школьником с родителями. Очень широкая, с идеально ровным асфальтом, отороченная по обеим сторонам гигантскими темными тянь-шаньскими елями в верхней своей части, и приходящими им на смену кудрявыми урючинами и яблонями по мере спуска к городу. Когда наступала осень, они зажигались на склонах огромными
бронзовыми кострами, а весной во время цветения покрывали предгорья густой и пышной розовой пеной. По всей длине дороги то справа от нее, то слева вилась, как водяной хрустальный удав, буйная, очень широкая для горной речки, совсем не маленькая, Малая Алма-Атинка, душистая от тысяч горных трав, стремящихся окунуться в ее прозрачно-белые воды. Даже по мировым меркам того времени дорога и ледовый каток на Медео были что надо, а для Казахстана - и вовсе уникальными.
        Построил все это, точнее, вдохновил народ и партию на строительство Димаш Кунаев, еще при жизни ставший национальным героем. Кунаев к тому времени правил республикой в мире и согласии уже многие годы, на протяжении всей брежневской эпохи, и в момент строительства катка авторитет его и любовь к нему казахстанцев были огромными. Да и для Леонида Ильича Кунаев был особенным Первым Секретарем республиканского ЦК. Деньги на дорогу и каток дал именно Брежнев, ибо в бюджете республики на такую масштабную стройку денег не было. Брежнев вообще никогда не скупился для Кунаева на средства, так как, во-первых, он видел, что деньги тот тратит с умом, вкусом и рачительностью, а во-вторых, по-человечески приятны были ему эти снежные вершины на подлете к городу, за который он и сам отвечал в конце пятидесятых перед своим переводом в Москву. Во время визитов Леонида Ильича в Алма-Ату Димаш встречал его с неизменной искренней широкой улыбкой у трапа. Такую улыбку невозможно сымитировать, она бывает только от сердца. А в его резиденции в предгорьях, где Брежнев всегда останавливался, были настоящие райские кущи,
полные фазанов и кекликов. Красивые птицы не любят селиться рядом с тяжелыми людьми.
        Плотину и дорогу начали строить руками советских военных спецов, летом семьдесят второго, аккурат за год до рождения Яса. Плотина защищала Алма-Ату от селевых паводков, но не таков был Кунаев, чтобы ограничиться одной только защитой, не привнеся в нее красоты. Так на тысяче семистах метров над уровнем моря и появился каток, ставший впоследствии визитной карточкой Алма-Аты. Вид гигантской плотины, прикрывавшей с юга хрупкую с этой высоты Алма-Ату дополнял фантастический овал современного катка у ее подножия. С этого времени горы Алатау уже не угрожали городу своими огромными каменными замками, плотина обезоружила их, оставив при этом городу всю их красоту. Она полностью перекрыла огромное ущелье и получилась такой массивной, что с ее высоты тысячи тонн бетона и гранита катка «Медео», способного вместить в себя более десяти тысяч гостей, казались детской игрушкой размером с блюдечко.
        Так что ко времени рождения Яса Бог (в советской терминологии - природа) совместно с Кунаевым, Брежневым и советскими архитекторами и строителями приготовили алма-атинцам достойный подарок: обвивающая каток справа и слева дорога устремлялась по обеим сторонам ущелья к плотине, открывая умопомрачительные виды на «Медео» в обрамлении тянь-шанских елей вблизи и город-яблоневый сад в низине. А в самом верху, под облаками, парили грозные ледяные скалы. От такой панорамы у каждого, впервые попавшего на плотину расширялись зрачки и учащалось дыхание. Но и на гребне плотины дорога, достойная украшать и владения горных эльфов, не заканчивалась: она, петляя серпантином по склону, взбиралась еще выше, к горнолыжной базе «Чимбулак». Тут она тоже не заканчивалась, а уже в виде канатной дороги карабкалась еще выше, до Талгарского перевала, за которым, если спуститься по южным склонам Алатау, лежала еще одна жемчужина этих мест - горное соленое озеро Иссык-Куль. Отныне в любое время года, и в солнечные дни, и в ненастье, плотина, дорога и каток вызывали у жителей города и гостей столицы Казахстана изумление и
восторг.
        Было одно чрезвычайно интересное событие, напрямую связанное с этой стройкой. В тысяча девятьсот семьдесят третьем году, на следующий год после окончания строительства, в тот самый год, когда Яс появился на свет, в июле с вершин Алатау в ущелье «Медео» сошел невиданной мощи сель. Тысячи алма-атинцев круглосуточно занимались тогда ремонтно-спасательными работами и ликвидацией последствий стихии под предводительством вездесущего Кунаева. Димаш Ахмедович дневал и ночевал на плотине вместе со строителями и врачами, и последствия селя были ликвидированы в течение считанных дней, а плотину сделали выше еще на несколько метров. Сель хоть и оставил после себя боль и горечь нескольких людских потерь, но зато показал главное: плотина выдерживает любой натиск, Алма-Ата может спать спокойно, ее ангел-хранитель стройку принял. Так что главный подарок для многих родившихся в Алма-Ате в тот год, и для Яса в том числе был полностью готов как раз в середине осени семьдесят третьего. А в ноябре появился на свет Яс.
        Он родился без приключений и какого-либо риска для себя и своей мамы, чья беременность тоже была безмятежной в течение всего периода. В советском родильном доме, под яркой лампой, напоминающей летающую тарелку пришельцев, на казенной чистой кушетке, надежно схваченный руками полностью асептичной акушерки в сероватом от частых стерилизаций халате. Наверное, в тот момент шел дождь, хотя, конечно, таких подробностей своего рождения Яс помнить не мог.
        «Жаль, что сознание не зарождается в момент оплодотворения», - подумал Яс. Он поправил бумагу на папиросе, делая «пяточку». Мир вокруг уже стал излишне выпуклым и многослойно-экстатичным, как это всегда у него случалось от марихуаны. «Насколько было бы интересней и целостнее, никуда не торопясь, помнить, как ты в перерывах между сном сначала наслаждаешься абсолютным покоем в темном океане материнской матки. В спокойной обстановке в течение девяти месяцев впитывать материнские эмоции, слова, мысли. А это кто там гулко бубнит снаружи? Э, да это же папочка. Дай-ка, я пну его ножкой. Потешу папашу. А вот - мама съела апельсин. Двое нас, а он - один. Чистый дзен», - Яс глубоко затянулся и задержал выдох, позволяя альвеолам внутри максимально впитать каннабиол.
        Пару месяцев назад от него в очередной раз ушла вторая, безумно любимая им с самого первого момента их знакомства жена. Теперь, по всей видимости (хоть Яс ни за что не признался бы себе в этом), дело шло к разводу, и он, чтобы окончательно не утонуть в своем, уже ставшим одним сплошным обломком кораблекрушения, семейном суденышке, позволял себе иногда «дунуть», даже не утруждаясь особо поиском компании. Просто выходил из квартиры в морозный январский двор в центре Алма-Аты, с загодя забитой «Беломориной», и обволакивал свой мозг жирным конопляным дымом, благо этого добра в родном городе всегда было в избытке, нужно было только знать места.
        «Причина, по которой мы не осознаем себя с момента зачатия в том, что мы полностью зависим от воли матери. Если родным матерям раз плюнуть - зарезать не рожденного еще собственного младенца, зачем тогда нужна вся эта осознанность? Если представить сценарий, когда хирургические клещи рвут твое маленькое тельце на куски прямо в утробе, то лучше уж не помнить этого. Ты еще и жить-то толком не начал, не увидел белый свет, а тебя - хрусь - и в лоток с биоматериалом. По этой же причине мы не помним ни прохождения через родовые пути наших мам, ни первой пары лет жизни. Слишком все нестабильно. Ну а коли вы не помните своих первых лет, то как, скажите мне, друзья мои, вы вспомните свои предыдущие жизни? Яс почему-то вспомнил Познера и вопросы Пруста в его программе. Познер в этот момент был очень ему смешон в своем напыщенном атеизме. Были жизни, были, и еще будут в достаточном количестве, на том и порешим», - Яс вобрал в легкие последнюю порцию дыма и щелчком выкинул вонючий бычок подальше в голые черные карагачи, растущие под домом. Ацетатного фильтра в окурке не было, поэтому он выбрасывал без всяких
зазрений совести.
        Он знал, его мама ему же и рассказала, что она, по своей молодости и крайней загруженности на пятом курсе медицинского, тоже вначале хотела извести его, не кроваво, а так, легонечко, чтобы сам вышел. Подготовила шприц с окситоцином, уколола им себя в попу, набрала ванную с кипятком, уселась и стала ждать. Как иногда полезны оказываются нам чьи-то заблуждения, причем ведь - будущий врач, а тут - такое вопиющее невежество. В вену нужно было колоть, это он сам уже потом, спустя много лет, и уже учась ее же заботами в том же самом медицинском, узнал. И даже несколько раз делал эти уколы своим близким и не очень знакомым особам женского пола, залетевших по неосторожности и не имевших денег либо желания на мини-аборт в клинике. Да и приличных клиник тогда, в начале девяностых, было не так уж много.
        А матушка… все, чего она добилась таким методом, так это, наверное, то, что теперь он не боится замкнутых пространств. Тогда, наверное, ему было тесновато от действия окситоцина на мускулатуру матки, так что теперь на клаустрофобию своего рода иммунитет. Так, спустя ровно положенных девять месяцев, Яс появился на свет в полвосьмого утра в алма-атинском роддоме номер два. В СССР и остальном мире подходил к концу 1973 год.
        В этот год в Союзе, помимо многочисленных грандиозных строек, наподобие «Медео», был настоящий бум кино и телесериалов. На советские экраны одна за другой выходили шедевры советского кинотворчества: «Калина Красная», «Семнадцать мгновений весны» и «Иван Васильевич меняет профессию». Вышли «Приключения итальянцев в России» и «В бой идут одни старики», а также взрывающая мозг каждого советского школьника «Москва-Кассиопея». Яс, повзрослев, любил изучать все события года, в котором он родился: ему казалось, что вещи, появившиеся с ним в одно время, находятся друг с другом в определенном взаимодействии. Такой экзистенциальный гороскоп на новый лад. И родная империя радовала в тот год на всех фронтах.
        Советские луноходы успешно бороздили ночное светило, советские «Марсы» отправлялись исследовать одноименную планету, а советские космонавты получали очередные звезды героев СССР за успешный полет по просторам, в подавляющей своей массе тогда советского космоса.
        Советские солдаты охраняли покой Варшавского блока на военных базах от Восточного Берлина до курильского Кунашира у самого носа японского дракона, северо-восточной оконечности острова Хоккайдо. Оба центральных телевизионных канала, помимо космических побед, привычно рапортовали о новых рекордах сбора зерновых - в тот год в СССР был небывалый урожай пшеницы. Интеллигентный Игорь Кириллов из программы «Время» каждый вечер в 21.00 добрым голосом начинал рассказывать о том, как СССР в очередной раз взял рекордную планку и вступил в период еще большего расцвета, что было чистейшей правдой. Вознесшиеся до небес в те годы цены на нефть тоже очень этому способствовали.
        В общем, советская империя завораживала своими успехами страны не только третьего, но и первого мира, даже несмотря на все еще относительно неустроенный быт советского народа. Хрущевский лозунг «догоним и перегоним Америку» казалось, еще чуть-чуть, и станет реальностью. В Сибири, как грибы после летнего дождя, росли новые города, в них появлялось все больше трамваев и троллейбусов, а локомотивы переводились с солярки на электрическую тягу - энергетическая программа СССР тоже била все рекорды. Советский народ в 1973 году уверенной, твердой поступью шел к победе коммунизма.
        Позднее, в лихих девяностых, во времена своей молодости, Яс с любовью и некоторой даже педантичностью рассказывал о событиях семьдесят третьего года девушкам, которых хотел склеить. Но не СССР единым жили его правдивые былины. Украсил его речи и австралийский Сидней, где в тот год открылся фантастический по тем временам оперный театр, напоминающий створки морских моллюсков, и Нью-Йорк, где раскрыл свои двери публике известный всемирный торговый центр, не доживший впоследствии до своего тридцатилетия два месяца и два дня. Любил Яс пристегнуть к своему рассказу и немного шпионских страстей: ведь именно в семьдесят третьем Дэвид Рокфеллер основал свою Трехстороннюю комиссию для борьбы с СССР на трех фронтах, американском, европейском и азиатском. Кстати, именно на этом месте рассказа большинство его будущих жертв плотской любви внутренне сдавались и начинали по-другому смотреть на Яса: им вдруг виделись в худой, немного долговязой фигуре двадцатилетнего студента-медика стальная хватка этакого анти- Бонда. И желание чем возможно помочь своему Дон Кихоту в его борьбе становилось для чувствительного
девичьего сердца неодолимым на предусмотрительно разложенном заранее диване.
        Стоны любви разносились по пятиэтажной панельке под аккомпанемент группы «Пинк Флойд», выпустившей в семьдесят третьем свой легендарный альбом «The Dark Side of the Moon». О смысле хитов «Time» и «Money» Яс рассказывал своим пассиям уже в горизонтальном положении. Конспирология у этих двух песен тоже была, правда, Яс так и не смог ее разгадать. Дело в том, что большинство особ начинали биться в судорогах оргазма строго в определенном месте - это было поразительное открытие прикладной магии искусства.
        Несправедливо, однако, было бы обвинять нашего молодого героя в однообразии. У него были истории и побогаче на десерт для особо эрудированных жертв его юношеского либидо. Некоторым из своих спарринг-партнерш Яс приносил на десерт авторскую кухню. На этом подносе маленькие изуродованные напалмом вьетнамские солдаты кричали «ура» в спины большим штатовским парням: в семьдесят третьем Штаты уходили из Вьетнама. Там же дымились обломки Ту-144, первого и последнего советского сверхзвукового самолета размазанного по траве Ле-Бурже, а также валялись останки чилийского президента Альенде, по официальной версии застрелившего себя длинной очередью из «Калашникова» во время штурма его дворца бойцами генерала Пиночета.
        Подготовив таким образом мозг жертве, Яс переходил к ее телу. Регулярные занятия в тренажерном зале и славное спортивное прошлое позволяли задавать такой высокий темп, что хриплый вой «всеооооо» сопровождал каждый его интеркурс. Вопли разнились по своему тембру и продолжительности, семья почтенных узбеков, воспитывающая двух дочерей этажом выше, краснела всякий раз синхронно и одинаково.
        «Вот такой насыщенный выдался год, а в ноябре еще и я появился под занавес», - бархатно говорил Яс, откинувшись после дерби и ласково глядя в глаза очередной подружке. После чего напитанная новыми знаниями грация заключала Яса в еще более тесные объятия и раздвигала свои длинные ноги еще шире. И во второй раз Яс тоже никогда не ударял в грязь лицом. Ко второму действию полагался другой альбом «Пинк Флойда», «A Momentary Lapse of Reason», во время звучания которого семья этажом выше краснела уже на втором припеве первой песни, «Learning to fly». Уж больно хорошо ее ритм ложился на темп галопа хозяина фонотеки.
        В общем, семьдесят третий год был для Яса очень удачным со всех сторон. Но были в нем и потери. Яс, естественно, не рассказывал о них своим подружкам, не было смысла, но сам все досконально знал и о них. Пикассо, Брюс Ли и автор «Властелина Колец» Джон Роналд Рул Толкин (Яс произносил его фамилию «Толкиен», по советской моде) - вот на смену кому родили его и ему подобных. Яс отчего-то чувствовал не совсем понятную в его двадцать с небольшим личную ответственность перед этими тремя, и поэтому со временем собирался тоже сделать что-нибудь великое. Позже, не сейчас. Потом, когда он нарежет свой метр. Что это такое? Дело в том, что у него с друзьями было своего рода соревнование. Одна девушка - один отрезанный сантиметр с портняжной метровой ленты. И давайте сразу договоримся - страшные не в счет. Под личную ответственность каждого, друзья.
        Если же говорить о рождениях, то 1973 год был довольно скудным на тех, кого Яс возвел в своем пантеоне в ранг звезд: все более-менее значимые мировые знаменитости появились на свет год спустя, в семьдесят четвертом. Лео Ди Каприо, Робби Уильямс, Кейт Мосс (хоть последняя для него была скорее не примером, а объектом эротических фантазий). «В 1973 году, кроме меня, больше из великих никто не родился», - с улыбкой говорил он своей новой пассии на первом свидании. И сразу же приглашал ее зайти к нему на чай: «Мама уехала на все выходные, не пить же мне чай в одиночестве?» В их квартире в пятиэтажной панельке, где они жили с мамой, хоть и было всего две комнаты, но обе они были довольно неплохо обставлены: матушка-венеролог анонимно и очень успешно лечила разгулявшийся в то время сифилис. В девяностые сифилис передавался в нагрузку вместе с красными пиджаками, и хорошие врачи ее профессии не сидели без работы. Мама на выходные частенько уезжала в городок физиков-ядерщиков к Петровичу, своему гражданскому мужу и по совместительству профессору физики. Яс конечно понимал условность нумерации всех этих
дней, месяцев и лет, но так было интереснее. А вообще говоря, родился, и слава Богу. Значит, теперь нужно будет постараться как следует пригодиться. Но для этого сначала нужно было спастись от отвалившегося с потолка куска штукатурки.
        Кусок штукатурки
        - Хочешь, обижайся, хочешь, нет, сынок, но я достаточно в молодости по медвежьим углам гарнизонов намыкалась с твоим отцом, чтобы еще сейчас по ночам вместо родной матери невестке пеленки от говна кипятить, - говоря это спокойным голосом, Надежда Иосифовна смотрела на сына Володю, а не на стоящую рядом с ним Людмилу на последнем триместре беременности. - Поживете первое время на «Геологострое» у Натальи Филипповны, а потом переедете сюда ближе к лету. Да и не в пеленках дело - Людмиле с малышом там лучше будет, - мать всегда, как надо для дочери с ребеночком поможет. Это не то, что свекровь - всегда не то и не так все делает, не спорьте, такая уж наша свекровья доля. А я к тому же до вечера на работе и в командировки, бывает, езжу. И Миша на работе тоже с утра до вечера, какая Людмиле от нас помощь? И четвертый этаж у нас, а там - и воздух, и травка уже в марте в саду. Людочка, я тебя люблю, ты знаешь.
        Хотя Надежда Иосифовна говорила, в общем, разумные вещи, но разговор этот Людмиле хотелось прекратить как можно быстрее. И отчего-то было стыдно за себя, хоть уезжай рожать прямо сейчас.
        Так и порешили. Людмила из роддома вместе с маленьким Ясом и Володей отправилась на первое время жить к своей маме, Наталье Филипповне. К ней из Чилика, поселка, расположенного в ста километрах от Алма-Аты, вскоре приехала старенькая бабушка Таня, мать Натальи Филипповны, тоже помогать нянчиться с Ясом. Она приехала насовсем, продав там свой домик. Татьяна Ермолаевна уже давно жила одна, похоронив мужа несколько лет назад, и поэтому чрезвычайно обрадовалась возможности жить вместе с дочерью, внучкой, да еще и долгожданным правнуком. Не каждой женщине в годах выпадает такое счастье. Наталья Филипповна к тому времени занимала лишь полдома: другую половину она давно продала при разделе имущества с Николаем, ее бывшим мужем, отцом Людмилы, фамилию которого ее дочь с таким удовольствием поменяла в ЗАГСе при регистрации брака с Владимиром.
        Пока они жили вдвоем, полдома было ей и молодой Люде вполне достаточно, но сейчас, когда в их полку внезапно прибыло, да еще настолько, Наталья Филипповна только руками развела. Однако, быстро свела их вместе, засучила рукава и отдала молодым зал. Не в такой уж тесноте, и уж точно не в обиде. У них образовался вполне логичный квинтет: Наталья Филипповна спала с бабушкой Таней в спальне, бывшей комнате Людмилы, кухня, одновременно служащая прихожей и столовой, вместе с большой металлической печкой образовывали буферную зону, а в зале расположилась молодая чета Возников со своим младенцем. На кухне - большая металлическая основательная печка на газе. Разжечь ее не так просто: сначала нужно скрутить в длинный фитиль кусок газеты, поднести к нему спичку и быстро, чтобы не обжечь пальцы от пожирающего газету пламени, сунуть ее вниз, к аккуратным дыркам горелки. И тогда в печке появится красивое голубое пламя в две параллельные линии, уходящие в бесконечное нутро. Рядом с печкой на лавке у окна в сени стоит ведро с отстаивающейся в нем питьевой водой и ковшиком. А по другую сторону лавки - дверь в эти
же сени, обитая черным дерматином с красивыми черными бисеринами. Вот и все хоромы. Сени и летнюю кухню, пристроенные недавно к половине дома, к несчастью, зимой использовать никак было невозможно. Домик, хоть и небольшой, был уютным и чистым: снаружи на южной стороне, прямо под окнами зала, были видны горы между липами, а в узкой полоске земли перед забором цвели ландыши. С запада окна зала выходили на небольшой палисадник, где росли молодые, но уже основательные, кряжистые черешни, именно там Ясу весной потом стелили покрывало, чтобы он тренировал свои ползательные навыки. Окна второй комнаты, спальни, где жила Наталья Филипповна с бабой Таней, выходили на север, в небольшой огород с малиной, клубникой, огурцами, помидорами, персиком и еще одной, особенной черешней. Еще там вместо части забора располагался объемистый сарай с подвалом и чердаком, вмещавшим бог знает сколько картошки, консервов и разного барахла, и дощатый туалет, к которому вела узкая зацементированная дорожка. Туалет находился в самом углу забора, и, что неудивительно, именно рядом с ним росла эта черешня, самая вкусная, высокая,
плодовитая и красивая в доме. Они так и стали жить-поживать впятером за окнами в голубых наличниках, разрисованных рано наступившим морозом красивыми узорами, особенно в сенях, где стекло в окнах было одинарным, а не двойным, как в доме. Жили чисто, дружно и весело, несмотря на отсутствие стиральной машинки и памперсов, хотя Яс, как и положено всем приличным младенцам, исправно пачкал пеленки и регулярно ночами орал благим матом. Бабушка Таня жарила на сковородке всю зиму своей любимой внучке пирожки с печенкой, капустой и картошкой и пекла сочные беляши, которые подавала вместе с борщом без свеклы - свеклу она не очень жаловала - но зато с парочкой соленых красных помидоров на кастрюлю, придававших борщу тонкий и очень изысканный аромат. Чай заваривали с душицей и молоком, чтобы грудь для Яса наполнялась быстрее. Людмиле и делать особенно ничего не нужно было, знай себе корми, спи и читай медицинские свои учебники - она решила не терять год и не брать «академ», а сдавать зимнюю сессию. Молодой матери всегда натянут хорошую оценку.
        Так незаметно и уютно, под пирожки, борщ и чай с душицей прошла зима, уступив место весне. Весна принесла с собой бойкую капель тающих сосулек, что во множестве выросли на всех окнах их дома в ту зиму, и в каждой падающей капле был виден солнечный теплый луч. В зале, на южной стороне, где жили родители с Ясом, сосульки таяли особенно весело, как некие солнечные капельницы в весенней реанимации, радостно отдавая назад земле воду, бывшую всю зиму в плену, и чистейшими бриллиантами скатывались на мокрую черную землю под окном.
        В один из таких дней Яс беззаботно спал в своем манеже, дозревая на утреннем материнском молоке, которое мама щедро нацедила ему в бутылочку перед уходом в институт из обеих своих двадцатитрехлетних молокоферм. Кроме Яса и близкой подруги бабушки Наташи Лилии Дмитриевны в доме больше никого не было: прабабушка Таня ушла по каким-то хозяйственным делам, а Наталья Филипповна была в своем министерстве, где занималась тем, что сортировала у себя в архиве какую-то важную для советской легкой промышленности отчетность. Эльдар Рязанов в комедии «Служебный роман» пять лет спустя увековечит этот труд огромной армии совслужащих, как штык уходящих с работы в восемнадцать ноль-ноль. Лилия Дмитриевна была женщина простая, умная, отличающаяся чрезвычайно добрым сердцем и, хоть уже и на пенсии, но все еще довольно красивая. Когда ее просили, она с радостью днями присматривала за маленьким Ясом, хоть и жила не близко от них, в нескольких автобусных остановках. Днем, вне часа пик, проехать семь остановок было для нее сущим пустяком - и вот она уже сидела у детской люльки с любимой книжкой и вязанием. Лилия
Дмитриевна одновременно делала всегда три-четыре дела. Сейчас она читала недавно вышедший в СССР роман модного французского писателя Мориса Дрюона про то, как один французский король сжег на святом костре инквизиции своего великого магистра, последнего предводителя ордена тамплиеров, а потом заточил по башням похотливых жен своих сыновей. Стыдные похождения похотливых жен Лилия Дмитриевна читала с особым вниманием и интересом, хоть и покачивала при этом неодобрительно головой. Во-вторых, она вязала бело-голубые носочки маленькому Ясу. И в-третьих, еще смотрела, чтобы он ненароком не выкарабкался из своей люльки. Справлялась она со всем этим легко, ибо Яс спал безмятежно, петли клались сами собой, а линия сюжета распутывалась, что шерстяной клубок. Полуденные минуты текли плавно, сосульки за окном привычно орошали бриллиантами землю, но у Лилии Дмитриевны в груди вдруг возникла необъяснимая тоска. Она посмотрела на спящего Яса. Все на месте, сопит так сладко, маленький зайчик. Так почему ей хочется подняться с кресла и подойти к нему, чтобы проверить, все ли в порядке? Она все же встала и склонилась
над кроваткой, чтобы внимательно осмотреть Яса, но не обнаружила там ничего угрожающего или опасного. Лилия Дмитриевна распрямилась и посмотрела в окно. День, как мы уже упомянули, был ясный, весна уже готовилась нанести окончательное фиаско хрустальному войску плачущих сосулек своими мартовскими солнечными мечами. Яс все так же мерно сопел, улыбаясь во сне своему ангелу-хранителю. Но сердце стоящей над кроваткой Лилии Дмитриевны почему-то все не хотело успокаиваться и заставляло ее все тревожнее прислушиваться к самым тихим звукам в комнате, к малейшим поскрипываниям. Ей все сильнее хотелось взять спящего Яса на руки, но малыш так безмятежно причмокивал, так упоительно сопел в обе свои дырочки, что разбудить его сейчас по неосторожности казалось Лилии Дмитриевне кощунством. Однако, и сесть в кресло обратно без Яса она тоже уже никак не могла. Она вдруг поняла, как нужно сделать. Аккуратно передвинув кроватку вплотную к своему креслу, она сразу же успокоилась, и вернулась к книге с вязанием. Мартовский полдень опять стал теплым и неторопливым. «Что это с моими нервами сегодня?» - отметила про себя
Лилия Дмитриевна. Но уже указательный палец привычно захватил очередную петлю на спицу, уже жестокий палач поднес свой факел, зажигая хворост под несчастным магистром Жаком де Моле, и Лилия Дмитриевна, совершенно вернув былую безмятежность, уже и думать забыла о своем нелепом минутном страхе.
        Вдруг сильный треск и сразу же последовавший за ним глухой звук удара заставил ее буквально подскочить в кресле и в ужасе посмотреть на потолок, где зияла дыра с половину взрослого мужчины. А огромный кусок штукатурки, размером чуть ли не втрое больше всего Яса, лежал ровно на том самом месте, где пару минут назад стояла его маленькая кроватка.
        «Господи, Господи, слава Тебе, минута ведь только прошла», - причитала Лилия Дмитриевна, часто моргая светлыми ресницами и окая на свой волжский манер. От волнения она стала очень быстро качать кроватку с Ясом, ничуть не заботясь о том, что укачивание по амплитуде и частоте стало больше походить на тряску в автомобиле на бездорожье. Что было бы, если бы штукатурка упала до того? Что бы сказала она Люде, Наташе, бабушке Тане? «Спаси, Господи, уберег и Ясоньку, и меня», - как неведомую мантру, без остановки повторяла Лилия Дмитриевна. А для звенящей струны жизни под названием «Яс» этот кусок штукатурки стал первым аккордом в напряженной, красивой и всегда неожиданной партитуре.
        Корни И Ветви
        Прошла весна, за ним прошло и жаркое, богатое на черешню и яблоки алма-атинское лето семьдесят четвертого. Яс уже уверенно ползал, даже не просто ползал, а скакал на четвереньках каким-то немыслимым галопом и вовсю пытался ходить, радуя своими выкрутасами до слез родителей, дедушку и трех бабушек. К осени мама Владимира Надежда Иосифовна, как и обещала, предложила молодым переехать к ним на четвертый этаж в трехкомнатную хрущевку. Поэтому пришло время нам познакомиться с дедушкой и бабушкой по отцовской линии. Итак, просим любить и жаловать: Надежда Иосифовна Возник (в девичестве - Карт), полурусская дворянка (по своей материнской линии), полу-еврейская купчиха (по своей отцовской линии), рожденная в далеком дальневосточном Благовещенске. Надежда Иосифовна в молодости разделила все тяготы прифронтовой, а впоследствии - мирной гарнизонной жизни со своим мужем, Михаилом Егоровичем Возником. Дед с первых сознательных дней Яса был для внука бравым летчиком (в действительности же основным его занятием было техническое обслуживание самолетов и инструктаж молодых пилотов) и орлом (хоть и не успел сбить
ни одного вражеского самолета). Михаил Егорович был из крестьянского рода - семья Возников жила испокон веков в Подмосковье, в Волоколамской области, деревне Поповкино. Деда Миша и сейчас, в семьдесят четвертом, был на загляденье - в пятьдесят шесть у него не было ни одной пломбы в зубах. В молодости же он и подавно обладал внешностью киноактера: с таким прямым, правильным, совсем даже не поповкинским носом, точеным подбородком и соболиными бровями, что батюшка его будущей спутницы жизни Иосиф Карт, произнося у советского загсовского венца над ними свое благословение, от счастья прослезился. Дело было в самом начале Великой Отечественной войны, время было грозное, и не только Иосиф Карт, а и вообще всякий свидетель этой скромной свадьбы тотчас признавал в молодом выпускнике летного училища если не принца в изгнании, то, как минимум, далекого потомка половецкого князя, обрюхатевшего проездом с одной войны на другую смазливую поповкинскую деваху, прародительницу рода Возников.
        Дед Михаил унаследовал от своего неподтвержденного половецкого пращура не только брови, нос и подбородок, но и красивые, прямые, темно-русые волосы. А высокий лоб, правильный овал лица, серые глаза и мягкий характер он мог унаследовать от каких-нибудь вятичей, проходивших по этой земле во время оно, и таким образом очень удачно соединил в себе весь этот коктейль генетических линий, сбитый из десятков поколений славян Волоколамской губернии. Родившись непосредственно после Великой Октябрьской, в тысяча девятьсот двадцатом году, давшей ему с его идеальной в то время крестьянской родословной VIP билет в социальный лифт, он пошел учиться в летное всего за несколько месяцев перед началом Великой Отечественной. И сегодня, на выходе из Ульяновского ЗАГСа, тесть Михаила Иосиф, наблюдая орлиный профиль зятя, так и представлял, оплакивая первую и неизбежную брачную ночь своей голубки Наденьки, как мифический красавец-половец пару столетий тому назад, скоро спрыгнув с раздувающего бока горячего вороного, лихо рвет рубаху на будущей праматери Мишки, обнажая ее светло-розовые сосцы, и бросает ее потом с
размаху на пряный августовский сеновал, со всеми вытекающими, как говорится. И гнал от себя эти дикие псевдоисторические фантазии, потому что негоже советскому человеку, а тем более отцу невесты, в, святой для любого родителя момент сочетания браком детей, думать о таком бесстыдстве. Хотя все же и поделился своей теорией о половецкой интервенции с новоиспеченным зятем-комсомольцем во время застолья после пары рюмок. Он полюбил его сразу же, как родного сына до конца своей короткой жизни. Через несколько месяцев Иосифа Карта, так и не призвав на фронт, расстреляли.
        Яс обожал слушать истории деда с бабушкой об их молодости, как, наверное, это любят все внуки и внучки в этом мире, и историю их знакомства тоже знал назубок. Михаил познакомился с Надеждой, тогда записной красавицей и любительницей разбивать мужские сердца с пол-оборота своих длинных ресниц, загибающихся над большими, влажными карими глазами, в Ульяновске. В этот город, знаменитый рождением вождя мирового пролетариата и переименованный из Симбирска в его честь, перевели перед войной дедовское летное военное училище из-под Ростова, эвакуируя его подальше от границы. А Надежда приехала туда из дальневосточного Благовещенска к своим родственникам не помереть с голоду в тяжелое военное время и заодно выучиться премудростям бухгалтерского дела.
        Ульяновск ведь стоял на Волге, и купеческая смекалка раскулаченного, но пока еще живого Иосифа Карта подсказала ему, что уж рыбы, по крайней мере, его дочь там всегда получит. Об оккупации Ульяновска немцами даже речи быть не могло, ведь он стоял далеко за Москвой, а значит, врагу до него не дойти - так рассуждал видавший виды Карт, собирая свою драгоценную Наденьку в дальнюю дорогу к брату. В Благовещенске ее он оставлять не хотел: его жена и смысл жизни Вера умерла несколько лет назад от менингита, его тоже могли мобилизовать со дня на день, поэтому у родственников на Волге было надежнее. Надя ехала туда не с пустыми руками. Она везла с собой мешок муки и мешок соли (как оказалось впоследствии, это было намного лучше всяких денег и позволило ей сытно и безбедно прожить все время там, до того, как после свадьбы уехала вместе с мужем на монгольский фронт). В Ульяновске они с Михаилом встретились на танцплощадке - молодость всегда сильнее войны - одним весенним вечером сорок второго и полюбили друг друга с первого взгляда. Встреча их была и простой, и одновременно волшебной, как все первые встречи
всех молодых влюбленных людей на этой Земле. Война шла жестокая, долго ухаживать было невозможно, и уже осенью они расписались. Надежда была старше Михаила на один год, но при замене паспорта после женитьбы сказала, что ее год рождения записали неправильно. Что не сделаешь ради любимого мужа. Даже станешь с ним одного года.
        Михаила через год после женитьбы осенью сорок третьего успешно выпустился из училища и, конечно, сразу же мобилизовался, но воевать ему пришлось совсем в другой части света, нежели он себе это представлял. Судьба пожелала, чтобы он получил боевое крещение не где-нибудь под Выборгом или Львовом в одном из сокрушительных «десяти сталинских ударов» сорок четвертого, а совсем в противоположном уголке СССР. Его отправили сначала летным инструктором в Ашхабад, а потом и вовсе на Халхин-Гол, на монголо-китайскую границу держать на коротком поводке некогда образцовую, ужасающую монголов и китайцев своей вымуштрованностью и свирепостью, а в конце войны уже изрядно пообтрепавшуюся и в общем не опасную, Квантунскую армию.
        Про эту дальневосточную войну, основные бои которой пришлись на две летние кампании предвоенного периода, в 1938 и 1939 годах и тогда, в семидесятые мало кто знал, а ныне она вообще осталась известна по большей части лишь историкам, да специалистам военного дела, да еще самым любознательным потомкам участников тех боев. А, между тем, именно она сыграла большую роль в подготовке СССР к первым боям на западном фронте в Великой Отечественной против Гитлера. Стычки при реке Халхин-Гол, и за год до этого на озере Хасан, были первыми военными победами Красной Армии на Дальнем Востоке со времен русско-японской войны начала века. Японцы, до этого приводящие в трепет Китай и все народы дальнего востока и Юго-Восточной Азии, от Индонезии до Северных границ Монголии, тогда были разбиты наголову. Про бои на озере Хасан и реке Халхин-Гол Яс знал еще с дошкольного детства: деда Миша любил, усадив маленького внука себе на колени, тихо напевать ему приятным баритоном про то, как «в эту ночь решили самураи перейти границу у реки» и про то, как три танкиста, три веселых друга добили их всех у берегов таинственного
Амура.
        - Вот вырастешь большой, может тоже будешь летчиком. Небо, мой мальчик, это тебе не в бронированном танке трястись. Танк медленный, тяжелый. Если танк подобьют, заживо и изжаришься сразу. А в небе тебя еще поймать нужно. Вот однажды ты взлетишь, а я тебе с земли махать буду. На аэродром-то меня к тебе как бывшего летчика всегда пустят, - щурился в улыбке дед.
        - Нет, деда, я буду космонавтом, ты же знаешь. Расскажи лучше еще про Халхин-Гол. Как наши там япошек разбили, - усаживаясь поудобнее на коленях просил Яс.
        - Разбили в пух и прах, мой гвардиец. Именно благодаря этим двум победам, на Халхин-Голе и на озере Хасан СССР не пришлось в сорок первом воевать на два фронта. Японцы хорошо усвоили эти уроки и воевать на нас не полезли. Хотя Гитлер очень этого хотел. Но тогда и им бы, в свою очередь, пришлось воевать на два фронта одновременно против США и СССР. Понятно тебе?
        - Да, - и Яс, соскочив с дедушкиных колен, тянул счастливого Михаила Егоровича за шею, чтобы он покружил его, как будто Яс боевой истребитель.
        Строго говоря, слагая песню про трех танкистов, поэт немного напутал с географией реки Амур. Амур протекал немного севернее и Халхин-Гола, и озера Хасан, прямо на границе Благовещенска, родного города Надежды Иосифовны, в те далекие годы просто Наденьки. Родные места вновь вплелись в ее судьбу. Она, теперь уже с мужем, возвращалась обратно на Дальний Восток, пусть и к монгольской границе, но все равно не особенно далеко от Благовещенска, как будто для того, чтобы любимый Миша мог посмотреть на красоту ее родной природы. Надя тогда часто задумывалась над этими связями в жизни людей: место, семья, встреча любимого человека и тому подобное, пытаясь нащупать некую систему причин и следствий. Забайкалье для них конечно же, было улыбкой фортуны. Оно хоть сильно уступало уютным улочкам Ульяновска, но все же давало Надежде и Михаилу надежду на главное в то время: уцелеть в беспощадной мясорубке войны. Разве могла дать судьба молодоженам лучший подарок? По приезду им, как офицерской семье, сразу же выделили отдельную комнату в офицерском бараке. С изумительным видом на монгольскую степь. Надя считала этот
вид шикарным безо всякой иронии: монгольская степь не разорвется множеством снарядов, не загудит низко налетом бомбардировщиков, не распорет ночь автоматными очередями. Только зачехленные зенитные пушки да истребители. Это намного лучше какого-нибудь дома с мезонином и колоннами изрытым пулеметными очередями на Западном фронте. Спокойное, тихое, пусть и военное, семейное гнездышко.
        Так что Михаилу, благодаря высокой квалификации его ангела-хранителя, не пришлось особо стараться выжить на этой войне: весь сорок четвертый и первую половину сорок пятого их авиационный полк усиленно тренировался, чтобы, как только будет дан приказ, разгромить презренных японцев. Но боев все не было. Михаил не разделял радостей супруги по поводу тиши и глади на их театре боевых действий. Ему было откровенно обидно, что такая долгожданная для всего советского народа Великая Победа достанется их 22-му истребительному полку без единого выстрела. Поэтому, когда в начале июля среди офицерского состава полка поползли слухи, что скоро будет большое наступление, всех охватило радостное лихорадочное возбуждение. А еще через неделю командир полка, собрав офицеров на собрание, торжественно объявил, что командование Забайкальским фронтом принял только что вернувшийся с Западного фронта маршал Родион Яковлевич Малиновский. В курилке же Михаил услышал, что Малиновский приехал не один, а вместе с еще одним легендарным маршалом - Александром Василевским, с которым уже ездит по основным участкам их группировки. И
что Василевский якобы и будет руководить всем наступлением. А бить японцев будут внезапно, мощно, и одновременно с трех сторон, тремя фронтами.
        Родион Малиновский родился в конце девятнадцатого века в Одессе, рос без отца и матери, батрачил с одиннадцати лет, потом работал в модном одесском магазине, где самостоятельно изучил французский язык. Во время Первой Мировой, определенный из-за своего знания французского в экспедиционный корпус русской армии во Франции, был награжден там двумя французскими крестами за доблесть и чуть не лишился руки. Во время уже Гражданской войны эти кресты вкупе с французскими книжками чуть не сыграли с двадцатилетним Родионом злую шутку: под Омском его почти расстреляли бдительные красноармейцы, когда он добирался домой из Владивостока. Спас тогда Малиновского начальник штаба полка, сражавшегося с Колчаком. В этом полку будущий маршал СССР и получил путевку сначала в Красную Армию, а потом и в военную академию имени Фрунзе, так что к началу второй мировой командовал стрелковым корпусом. Его корпус стоял в молдавском городе Бельцы, в отошедшей СССР по пакту Молотова-Риббентропа Бессарабии, так что массированное наступление немецких и румынских частей принял на себя с самого первого дня войны. Несмотря на
отступление своих частей в июне сорок первого, Малиновский смог провести одну успешную контратаку во фланг на подступах фашистов к Бельцам, благодаря которой сохранил главные силы своего корпуса и вооружение, что не замедлило благоприятно сказаться на его авторитете командира и дальнейшей карьере.
        Так что до принятия командования Забайкальским фронтом бывший одесский беспризорник командовал грозным 2-м Украинским, с которым освободил от фашистов Румынию, Венгрию и Австрию, но особо прославился, конечно, своей Будапештской операцией. Полгода назад, зимой 1945, Малиновский разгромил элитные части немцев в Будапеште наголову и, без преувеличения, окончательно обескровил вермахт перед генеральным сражением за Берлин. Гитлер тогда был полон решимости оборонять венгерскую столицу до последнего солдата, и понятно почему: с ее потерей он терял свое последнее крупное нефтяное месторождение, расположенное в двухстах километрах к югу от Будапешта.
        Так что победа в этой операции давала Красной Армии ключи не только от Венгрии, но и Берлина, и об этом знали оба генеральных штаба. Малиновский, ценой примерно трехсот тысяч советских солдат убитыми и ранеными, вырвал эти ключи у вермахта в феврале сорок пятого. А в марте настал черед и Вены со всей Австрией. Вот кто возглавил теперь Забайкальский фронт, чтобы вместе с Василевским дать громкий финальный аккорд во Второй Мировой войне.
        Михаил в ту июльскую ночь никак не мог заснуть. Он кряхтел, ворочался и притянул уже все мысленные проклятия Нади, которая всегда спала очень чутко. «Надюша, я выйду, подышу немного, что-то вообще сна нет. Хоть тебя мучить не буду, мое сокровище», - прошептал он сонной жене, и получив от нее утвердительный кивок, надел галифе, накинул китель и вышел из барака на воздух. Черное высокое монгольское небо было усыпано звездами так, как это бывает в центре Евразии только в июле, то есть сплошь, образуя пустоту только вокруг Луны. Ни единого облачка, подумал Михаил, и вдруг заметил на небольшом холме неподалеку три очень четких силуэта. В том, что это были свои, сомнений быть не могло, их авиационный полк надежно охранялся часовыми на самых дальних подступах. «Интересно, кому это еще не спится ночью», подумал Михаил и без раздумий направился к холму: поговорить в такую ночь с товарищами «за жизнь» - одно удовольствие. Однако подняться наверх ему не позволили: непосредственно у подножия холма обнаружился еще один силуэт - это был адъютант командира дивизии Алексей, с которым у Михаила были почти
дружеские отношения.
        - Миша, ты что тут ходишь? - спросил Алексей шепотом, прижимая при этом указательный палец к губам. - Иди отсюда, пока нагоняй не получил от Евгения Георгиевича.
        - Ухожу уже, я же не знал, что такая секретность у вас тут. - Тоже тихим шепотом ответил ему Михаил. - Вы когда приехали?
        - Пару часов назад. С нами Малиновский и Василевский. А у Василевского документы на Васильева и форма генерал-полковника, представляешь? А ваш комполка из-за этого на него внимания никакого не обращает, все Малиновскому «товарищ маршал» да «товарищи маршал». Хохма. Только - тссс, я тебе об этом не говорил.
        - И наш майор тоже тут?
        - Да, с другой стороны стоит, тоже таких, как ты отгоняет полуночников. Они на холме втроем, без него. Комполка для них невелика птица. А ты и подавно, так что дуй бегом к Надежде в кровать от греха. И никому про то, что видел, это, считай, приказ.
        - Понял, не дурак. Скоро, значит, жарко тут у нас будет. Наконец-то. Все, молчу, ухожу, увидимся, Леша, до встречи! - и Михаил, так и оставшись незамеченным для силуэтов на холме, пошел обратно к офицерскому бараку.
        Как бы он хотел слышать сейчас их разговор! Не из праздного любопытства, а для того, чтобы иметь возможность прикоснуться к полководческому гению двух знаменитых стратегов, создающих мировую историю прямо у его носа, на невысокой монгольской сопке, в двух шагах от него. Но ничего не поделаешь, приказ есть приказ. И Михаил плотно затворил за собой дверь барака.
        Между тем на холме и в самом деле происходил в этот момент очень интересный разговор между уже упомянутыми нами маршалами и командующим 246-й истребительной авиационной дивизией полковником Евгением Туренко, к которой принадлежал и их 22-й авиационный полк.
        - Смотри, Евгений Георгиевич, основной удар у нас будет производиться именно силами Забайкальского фронта, недаром Родион Яковлевич и я сегодня здесь. Японцы сильно укреплены вдоль Амура и с востока, со стороны Приморья, а со стороны Монголии они нас не ждут. Думают, что Гоби и Хинган их от нас прикрывают надежно, - тут Василевский широко улыбнулся. Улыбка у него была добрая и мечтательная, как у курсанта. И не скажешь, что скоро пятидесятилетний юбилей будет праздновать. - Тут мы и нанесем по ним главный удар. Поэтому, товарищ полковник. От слаженных действий войск именно вашего фронта в значительной степени будет зависеть успех операции в целом. Мы в любом случае японцев разобьем, тут сомнений нет никаких. Но вот как быстро мы их разобьем и какой ценой - это зависит от действий Забайкальского фронта. Родион Яковлевич тебе потом подробно расскажет все задачи для авиации на этом направлении, я же сейчас кратко обрисую план операции в целом. Есть до сих пор вопросы?
        - Никак нет, товарищ маршал.
        - Хорошо. Второй удар нанесет 1-й Дальневосточный фронт, Мерецков уже готов. У него бои будут самые напряженные. Со стороны Приморья, вдоль рек Мулинхэ и Муданьцзяна у японцев сосредоточены основные силы. Со стороны Приморья мы завяжем бои, но пороть горячку там не будем. Нужно будет форсировать реки. Но это нам не помеха - во флоте и авиации у нас там полное превосходство. Единственное «но» - это тайга. Тайга, сопки, дорог нет. Больше пяти-семи километров в день они вряд ли смогут продвигаться вначале. Но потом дело пойдет веселее. Где-то за неделю они до Харбина и Гирина должны все же добраться. Это их два основных узла. По диспозиции фронтов есть вопросы?
        - Никак нет, товарищ маршал.
        - Отлично. Теперь по вашим основным целям ударов. Ваши основные узлы - это Мукдэн и Чаньчунь. Таким образом, мы рассечем японцев на 4 части: по всему фронту от Благовещенска до Желтого моря с севера на юг и от восточной границы Монголии до Приморья с запада на восток. Как торт. С Севера на Харбин будет еще наступать 2-й Дальневосточный фронт под командованием генерала Пуркаева. Он будет координировать действия флота, с том числе речного, ну это больше к Мерецкову, у вас вместо рек будет пустыня Гоби. По вашим основным узлам ударов понятно?
        - Так точно.
        - Пошли дальше. Родион Яковлевич двинет танки через Гоби и Большой Хинган одновременно со всеми. Но до линии первых серьезных укреплений противника ему придется пройти около 600-700 километров. Вот основная задача танков - пройти этот участок как можно быстрее и выйти в глубокий тыл Квантунской Армии. Оттуда до Мукдэна и Чаньчуня уже будет рукой подать.
        Там степная равнина, так что танки вскроют их линию фронта, как масло. В это время, несмотря на неблагоприятную обстановку и сопротивление, Мерецков с востока, а Пуркаев с севера уже выйдут к Харбину. Потеря Харбина, Мукдэна и Чаньчуня для Ямады будет означать только одно: капитуляцию. Воевать против нас он не сможет. Вопросы по общему плану всей операции есть?
        - Никак нет.
        - Хорошо. А теперь самая для тебя важная часть, Евгений Георгиевич. Твоя поддержка авиацией Забайкальского фронта. Считаем. До Хингана танки пройдут километров 150-200. Потом форсирование перевала и Внутренняя Монголия - это еще километров 400-500, пока танки выйдут к Мукдэну и Чаньчуню. Итого 600-700 километров. Колонна снабжения до Хингана дойдет, а уже через горы за ними уже успевать не будет. Это значит, что топливо перед штурмом им будешь перекидывать ты со своих аэродромов, Евгений Георгиевич. Бесперебойно и в достаточном количестве - вот это задача номер один для твоих летчиков. На этот участок потребуется около тысячи тонн топлива, ну вы с Родион Яковлевичем лучше меня посчитаете, готовность по плану - 26 число. Надо будет определить площадки, где транспортники будут приземляться. График вылетов, и как истребители их будут прикрывать. Небо тут чистое, все самолеты у японцев со стороны Приморья, но береженого бог бережет. План поддержки наступления Забайкальского фронта авиацией тебе нужно будет представить на генеральном совещании в штабе 28 июля. 26 предварительно обсудим втроем перед
совещанием, в этом же составе. Времени мало. План готовить в обстановке полной секретности, головой отвечаешь. Приказ понятен?
        - Так точно.
        - Вопросы, комментарии, возражения?
        - Никак нет, товарищ маршал Советского Союза. Если возникнут вопросы, обращусь к товарищу Малиновскому. Задание будет выполнено в полном объеме к 28 июля.
        Сталин пообещал Рузвельту и Черчиллю на Ялтинской конференции начать боевые действия на Дальневосточном фронте не позднее 2-3 месяцев с момента окончания войны в Европе. В обмен на это СССР получал Южный Сахалин, потерянный в 1905 году, и Курилы. Поэтому, начиная с мая 1945 года, СССР перебросил с Западного фронта порядка полумиллиона солдат, а также огромное количество артиллерии и техники. Акт о капитуляции Германия подписала 9 мая по времени Москвы. Наступление началось в ночь на 9 августа - через ровно три месяца - Сталин слов на ветер не бросал. К этому моменту все необходимые приготовления были сделаны.
        Всего для Манчжурской операции против командующего Квантунской армией Отодзо Ямады к августу сорок пятого у СССР было сконцентрировано более 1 500 000 солдат, почти 30 000 орудий и минометов, свыше 5 200 танков, свыше 3 700 самолетов и более 500 кораблей. У японцев: в 2 раза меньше самолетов, в 4 раза меньше танков, в 5 раз меньше артиллерии и почти в 30 раз меньше кораблей. В живой силе Отодзо имел почти паритет, около 1 400 000 человек, но превосходство СССР в технике и артиллерии, подкрепленное полководческим опытом Василевского и Малиновского не оставляло ему ни одного шанса выстоять.
        Как и было запланировано, Малиновский обрушил всю мощь своих танковых и пехотных армий на Квантунскую армию со стороны Внутренней Монголии. Всего за два дня на быстром марше он преодолел пустыню Гоби и безжизненные Хинганские горы и вышел к Мукдэну и Чаньчуню уже на 6-й день. Ямада совершенно не ждал такого мощного и стремительного наступления себе в тыл, и Малиновский, смяв на своем пути все немногочисленные островки обороны японцев, вонзил свои танковые клинья вглубь Манчжурии навстречу наступающим частям маршала Мерецкова со стороны Приморья. Авиация Забайкальского фронта 9 августа заняла небо Маньчжурии, не встретив ни одного истребителя. Ни одного воздушного боя, ни одной боевой потери. Вся немногочисленная авиация японцев прикрывала свою армию с севера и востока, и в воздухе была слышна лишь музыка моторов 246-й авиационной дивизии. 22-й авиационный полк, где размещался Михаил, был лишь одной из сотен скрипок, да еще каких! Элитные части, переброшенные в Забайкальский военный округ с европейского театра военных действий, легендарные советские летчики-асы, склонившие перед собой головы лучших
пилотов «Люфтваффе» были теперь рядом с ними в этой операции, где не было самого главного: противника. И через 5 дней, 14 августа, для Квантунской армии все было кончено - Забайкальский и 1-й Дальневосточный фронты сомкнули свои клещи окружения на линии Мукдэн-Харбин. Японцы в Маньчжурии были побеждены. Даже недели не прошло с начала операции.
        Михаилу, как технику-инструктору не светило ни при каком раскладе совершить боевой вылет. Его задачей было следить за матчастью на аэродроме да переживать за пилотов с земли, но по окончании операции он, в числе прочих, тоже был награжден медалью «За боевые заслуги». Ну и что, что не летчик? Обеспечил исправную работу техники, значит, внес посильный вклад в победу. Участвовал, победил, выжил, значит, получи. Так он потом после войны и не любил носить медалей и значков, предпочитая планку и всегда немного стыдясь вопросов о своих наградах. Все ужасы той войны, о которых потом было написано столько книг и снято фильмов, прошли мимо него. Даже в единственной для Михаила Маньчжурской наступательной операции их полк так и не увидел противника. Война закончилась для него, лейтенанта ВВС, без единой царапины.
        После окончания войны Михаил остался охранять восточные рубежи СССР, до-обучая только что оперившихся молодых авиаторов Забайкальского военного округа под Иркутском. Надежда, дочь Веры, вскорости осчастливила его дочкой Любовью, а через год и сыном Володей, так что командир полка, боевой товарищ Михаила по Халхин-Голу выделил молодой семье аж целую отдельную квартиру в шикарном, с пятиметровыми потолками бывшем губернаторском доме в Иркутске. Но и там они не задержались надолго: Михаила перевели служить в Казахстан, в военную часть под Семипалатинском, рядом с первым в СССР строящимся ядерным полигоном. Надежда подрабатывала учительницей в школе при военном городке, а также поставляла на местные базарчики отработанное авиационное масло. Отработку ей давали в воинской части сослуживцы Михаила, платонически влюбленные и в ее красоту, и в деловую хватку. Надежда разливала его в аптекарские пузырьки, и оно так хорошо шло у всех хозяек, имеющих швейные машинки, что у них вдруг возникла, хоть и не совсем политически выдержанная, но очень хорошая прибавка к семейному бюджету. Жен военнослужащих в
Семипалатинске было немало и у каждой второй была трофейная швейная машинка - основной предмет экспроприации нашими солдатами в освобождаемых ими территориях.
        Однако, других улыбок фортуны на новом месте Надежде усмотреть для их семьи никак не удавалось: мирная жизнь награждала милостями уже в основном героев мирных строек, а не авиационных техников на аэродроме в степи у черта на куличках. Потускнел и их вид за их окном: после диких, но красивых мест Забайкалья, выжженные солнцем степи Семипалатинска казались слишком пыльными и лаконичными даже для нее. И Михаил все чаще стал подумывать о гражданской авиации (что Надежда всячески поощряла), благо Родине нужно было все больше мирных крыльев.
        Так что, когда в конце пятидесятых пришедший на смену Сталину Хрущев затеял масштабную демобилизацию армии и Михаила вместе с другими двумя миллионами бывших солдат и офицеров комиссовали, у них уже был полностью готов план дальнейших действий. Из крупных гражданских авиационных центров ближайший был в столице Казахстана Алма-Ате. Туда-то Михаил Егорович и отправился осваивать тонкости новой для него гражданской авиации. Надежда Иосифовна, приехав его навестить летом в Алма-Ату вместе с двумя уже школьного возраста детьми, так была очарована этим городом, полным огромных красных яблок у подножий Заилийского Алатау, что поняла: это оно самое. Она очень быстро нашла там для себя работу, да еще не простую, а в Министерстве торговли, потом вернулась в Семипалатинск, перевезла из барака их нехитрый семейный скарб, сняла половину маленького домика рядом с аэропортом, и - вуаля - как будто всегда тут жили. Они с Михаилом решили, что из этого города никуда уже больше не поедут, если только не вперед ногами. Оказалось, они сделали очень правильный выбор: Алма-Ата год от года стала стремительно хорошеть,
поражая весь СССР невиданной для Средней Азии смелой архитектурой и размахом жилищного строительства, одним из самых масштабных во всем Союзе.
        Брежнев, помня о своем славном казахстанском прошлом, ставшим для него трамплином на советский Олимп, старался не отказывать Алма-Ате ни в чем. Капельки этого брежневского дождя не могли не упасть и на Михаила Егоровича, фронтовика и к тому моменту заслуженного рационализатора СССР. Михаил, управляемый нежной, но сильной рукой наследницы еврейских купцов, нашел хорошую работу в сельскохозяйственной авиации, пусть не звездную, но по специальности, и к тому же со всевозможными надбавками за вредность - летом он руководил заправками самолетов-опрыскивателей пестицидами. В эти месяцы, бывало, «вредность» приносила до двухсот рублей дополнительно к его основной зарплате в сто сорок рэ, что по советским меркам считалось уже серьезным доходом. Авиационное начальство не забыло его славные, хоть и не существовавшие в реальности боевые подвиги времен Великой Отечественной (Михаил Егорович скромно не протестовал) и выделило ему хорошую по тем временам трехкомнатную квартиру в новой четырехэтажной хрущевке. Пусть и в микрорайоне, на самом краю города.
        Также участнику ВОВ полагался дачный участок в шесть соток в поселке летчиков. Надежда Иосифовна к тому времени уже работала ревизором предприятий пищевой торговли, добавляя в семейную копилку немалую по советским меркам сумму. Оба работали не за страх, а за совесть, со знанием дела и любовью к своей профессии, так что со временем у них появился и третий, последний элемент советской райской жизни - машина. Да еще какая! Новая белая «Жигули» первой модели, с еще фиатовскими формами, не тронутыми натруженной рукой тольяттинского дизайнера. Это была только вторая по счету партия автомобилей, пришедших в Казахстан из недавно сданного в эксплуатацию Волжского автомобильного завода под Самарой. Надежда Иосифовна уже дружила практически со всем своим родным министерством торговли, да и ведь не на «Волгу» же она претендовала для своего мужа, летчика-фронтовика, рационализатора и ударника соцтруда, в конце-то концов! Денег на машину, правда, пришлось занять у Сахарова, соседа по даче, тоже орденоносца-летчика и тоже, кстати, прошедшего всю войну без единой царапины, но воевавшего всерьез и сбившего то ли
шесть, то ли целых семь фашистских истребителей.
        Сахаров занял им полторы тысячи безо всякой расписки, зная, что честнее Возников у него друзей нет и не будет. Дача его располагалась не так уж и близко от Возниковской, километрах в полутора, но разве могло такое расстояние помешать дружбе летчиков-фронтовиков? Очень часто сиживали они с Михаилом за столом под яблонями то у одного, то у другого на даче и под чай со смородиновым и крыжовниковым листом вспоминали горячие дни своей лихой фронтовой молодости. По понятным причинам рассказывал в основном Сахаров, который крепко уважал Егоровича за его скромность: всякий раз, когда он просил Михаила рассказать о том, как он получил свою медаль «За боевые заслуги», Михаил отмахивался и с улыбкой говорил, что за компанию, какие там могут быть подвиги у техника? Ну, что сказать: настоящие герои не любят кричать о своих подвигах, уважительно думал Сахаров. В конце концов он, правда, разобрался в ситуации и понял, что на Забайкальском фронте для авиации на самом деле не было работы в ту короткую войну, но с большим удовольствием слушал Мишины рассказы об охоте с самолета на монгольских оленей холодной зимой
сорок четвертого и о прочей маньчжурской экзотике. Короче, Сахарова, счастливого владельца «Москвича», долго уговаривать не пришлось. Хватило и на машину, и на первый взнос в гаражный кооператив, который как на заказ стали строить в соседнем микрорайоне. И вот, наконец, наступил этот счастливый день! - Надежда Иосифовна с удовольствием констатировала, что дом у них теперь - полная чаша. В самом деле, их вполне обычная семья (если не считать ее не самых высоких знакомств в министерстве торговли) собрала-таки к своему полувековому юбилею полный флеш-рояль советской райской жизни: квартира, машина, дача, да еще и гараж в придачу.
        От шикарного по тем временам приобретения, однако, выиграл больше всех не Михаил, а его сын Володя, выросший к тому времени в симпатичного, стройного и крепкого двадцатичетырехлетнего мужчину. На вторую неделю езды в Михаила Егоровича на светофоре чуть не въехал КАМАЗ, доведя его до предынфарктного состояния, и он отдал ключи своему сыну - в скором времени выпускнику Алма-Атинского Политехнического. Володя, к тому времени уже успел поступить в Рижский авиационный институт, отучиться там первый семестр, вылететь оттуда за драку, перевестись и закончить Алма-атинский Политех. Материны гены, им спасибо. Хорошо, не стали записывать драку в характеристику, да и дрался он за компанию, что называется, все побежали, и я побежал.
        «Вы не представляете, - говорил он потом приемной комиссии в Алма-Ате, глядя на них честными глазами комсомольца-ударника - как обидно было уезжать. Но ничего не поделаешь: там для меня не климат. Разве это дело - из поликлиники с осени по весну не вылазил! Обидно, конечно, что летчика из меня не получилось, но, геолог должен выйти хороший».
        Как не пойти неудавшемуся летчику навстречу? И Владимира зачислили на второй курс геологического факультета, который он успешно заканчивал уже через несколько недель - занятия закончились, оставалось сдать экзамены. Возник-младший был даже не на седьмом, а на семьдесят седьмом небе от счастья. Очень немногие студенты в то время в Алма-Ате могли похвастаться любым автомобилем вообще, чего уж говорить о новеньких «Жигулях»! Это был главный билет в лотерее. Володя отрастил модную бородку, ходил по своему университету с фотоаппаратом «Зенит» на шее, поигрывал ключами от «своей машины» и с удовольствием отмечал на себе косые томные взгляды девушек и хмурые взоры парней.
        Но это было еще не все пролившееся на него счастье. Старшая сестра Люба вскоре упорхнула из их трехкомнатного гнезда, сначала в командировку, а потом и насовсем, в другой казахстанский город, Караганду. Где составила семейное счастье молодому инженеру связи, тоже, кстати Владимиру и, таким образом, оставила своему брату в полное распоряжение отдельную комнату. Возник-младший тут же поставил на дверь в нее английский замок, сделав ее неприступной для несанкционированного доступа родителей. Таким образом, его нередкие гостьи, с которыми он любил в темноте проявлять отснятые кадры их прогулок, теперь могли не беспокоиться за порчу негативов и заодно своей репутации. Но однажды будущий отец Яса встретил Людмилу в новеньком, только что открытом плавательном бассейне и запал на красавицу-студентку четвертого курса медицинского института так, что остальным пассиям пришлось в тот же миг отойти в сторону. Миндалевидные зеленые глаза на широкоскулом лице, немного вздернутый аккуратный носик, и умопомрачительная фигура сделали свое дело очень быстро. Владимир не мог больше сопротивляться зову сердца и других
органов, и через полгода попросил ее руки. На что красавица Людмила согласилась, долго не раздумывая.
        Будущая мама Яса уже давно росла без отца, тоже, кстати, бывшего военного. Николай и до, и после развода с матерью Людмилы, Натальей Филипповной регулярно пил беленькую, совершенно не принимая участия в воспитании своей единственной дочери. Мать Людмилы поначалу терпела его попойки и следовавшие за ними бурные сцены ревности, но когда к этому прибавились еще и ночевки вне дома, чаша переполнилась. После одной из таких гулянок она собрала в два чемодана все его вещи и на глазах у семилетней дочери выставила их за дверь. Николаю утром уже нельзя было попасть внутрь, дверь ему Наталья не открыла. Вместо этого ему пришлось выслушать монолог жены через форточку. Он был короткий, но очень исчерпывающий: Наталья Филипповна подготовилась, и выдала Николаю и адрес его сердечной утешительницы, и ее имя, и даже место ее жительства и работы. Выслушав, Николай все понял, вздохнул, грустно сплюнул, забрал чемоданы и исчез с глаз и из жизни своих жены и дочери навсегда. Шестнадцатилетняя Люда при получении паспорта взяла девичью фамилию матери, и фамилию мужа после свадьбы. На свадьбу, разумеется, его тоже не
позвали, на рождение внука тем более. Яс так никогда и не увидел за всю свою жизнь своего второго дедушку Николая. Только будучи уже юношей, рассматривая старые фотографии, он заочно познакомился с ним, но к тому времени Николай уже покинул мир живых.
        Свадьбу будущие родители справили весело и широко в начале марта тысяча девятьсот семьдесят второго года, за полтора года до рождения Яса. Гуляли свадьбу по обычаям места, времени и социального положения брачующихся в светлой столовой микрорайона №1, которую друзья и родственники новобрачных украсили разноцветными воздушными шарами. Благодаря двум огромным колонкам - их друзьям жениха пришлось переть с другого конца города на автобусе - свадьбу было слышно не только во всем первом микрорайоне, но и в их родном третьем, и в соседнем втором. Было весело и жарко, и гости выскакивали на крыльцо покурить, не надевая пиджаков - мартовская ночь выдалась на удивление теплой, точь-в-точь как взгляды молодых во время криков «горько!». А когда музыка стихла, и гости разошлись, счастливый Владимир понес молодую Людмилу домой на руках, жить-поживать и детей наживать. Хотя на тот момент его больше интересовал, конечно, не результат, а сам процесс.
        Вот в какой семье, в каком месте и в какое время начался жизненный путь Яса.
        Аппендикс
        Прошло всего полгода со времени первого испытания судьбой Яса на прочность штукатуркой. Историю эту уже пересказали всем соседям по их родной улице Охотской, так что Лиля Дмитриевна стала самой настоящей звездой всего Геологостроя. Что уж говорить о семье Возников - Владимир и Людмила ее негласно и бессознательно канонизировали. Она и сама чувствовала себя неким ангелом-хранителем Яса и по собственной инициативе часто с любовью навещала его, подгадывая свои посиделки с Натальей Филипповной под визиты маленького Яса на Охотскую на выходные и по праздникам.
        Уже давно закончилось лето, первое лето в жизни Яса, но погода стояла хорошая, как это часто было в середине осени в Алма-Ате. Клубника и черешня уже отошли, но Яс, не так давно расставшийся с материнской сиськой, пока еще ничего не знал о них, поэтому и не горевал. Он уже не ползал, а скакал, как лягушка по покрывалу, расстилаемому к его приезду между черешен на теплой осенней траве, при этом то и дело норовя вылезти за его пределы. У бабушек росли ландыши, которые, когда цвели в мае, пахли, как первое свидание с раем. Выкрашенные ярко-зеленой краской дощатые калитка и забор надежно оберегались огромной липой, растущей слева от калитки. Цветущая липа тоже пахла раем, но только уже в июне, так же, как и мясистые пурпурные пионы, которые росли за черешнями, в глубине сада. А дальше от пионов, ближе к дощатому туалету (теплого туалета этот дом так никогда и не увидит) рос тонкий, весь в суставах обрезанных веток персик - этот напоминал о рае в августе, когда созревали его огромные красные бомбы плодов. И, наконец, колированная черешня у туалета, сильно отличающаяся от остальных своих сестер и
листьями, и плодами. Она давала огромные, темно-бордовые, почти черные самые сладкие черешни в округе, всегда собирая только восторженные отзывы во время угощения ею соседей. Вот какой мир окружал Яса в его первый год. В ноябре теплые дни закончились, и его родители стали намного реже наведываться на Охотскую, 25, предпочитая вместо этого наблюдать со своего четвертого этажа в 3-м микрорайоне, как первый мокрый снег ложится на асфальт и зеленые, местами побуревшие листья бульденежа внизу под окнами.
        Смирившись (хоть и не сразу) с еще одной хозяйкой на кухне, Надежда Иосифовна стала все чаще задерживаться на работе дольше обычного, так как невестка взяла на себя приготовление семейного ужина, и ей уже не нужно было спешить домой каждый вечер. От этого ее и так не плохая карьера опять пошла вверх, что было совсем нетипично перед пенсией в СССР середины семидесятых. Надежду Иосифовну назначили на должность главного ревизора торговых предприятий - осуществлять контроль за людьми, которые, следуя терминологии того времени, «умели жить». Такая работа могла бы подвести под монастырь кого угодно, так как человек с одной стороны находился под постоянным прицелом ОБХС, а с другой - был главной мишенью для всевозможных жалоб и кляуз переменчивой и вечно всего боящейся, и поэтому страдающей манией преследования советской торговой элиты. Но неожиданно для многих Надежда Иосифовна справилась с этой новой работой прекрасно. Взяток она брать была не приучена, а вместо карающего меча заключения о нарушениях всегда приносила в торговые предприятия оливковую ветвь рекомендаций что и где нужно исправить, чтобы
не попасть под намного худший, чем ее монастырь. В современном мире ее работа была бы названа внутренним аудитом, но в СССР торговая мафия таких слов не знала, хотя такой мягкий к себе подход сразу же оценила. И поэтому старалась всячески подчеркнуть свое обожание неподкупным, но нестрогим ревизором. Отцовская купеческая хватка и гены давали, о себе знать, и, отвергая подношения, Надежда Иосифовна не считала зазорным принимать бесконечные знаки уважения, выражавшиеся, по тем временам стандартно: ресторан, цветы и небольшой сувенир на память, отчего жизнь у нее перед пенсией пошла широкая и развеселая, хоть и малоприбыльная. Угощали ее всегда на славу, не забывая, разумеется и о семье, так что она со своих проверок приносила кульки всяких заморских яств для Миши и диковинные игрушки для своего единственного внука, которого Надежда Иосифовна полюбила до беспамятства. Умеющие жить люди уже знали, что маленький Яс - ее слабость, поэтому игрушки для внука всегда подбирали очень тщательно и с вдохновением.
        В ноябре Ясу отметили его годовщину в семейном кругу, которую он, конечно же, не запомнил. Как не запомнил он и своей единственной в жизни полостной операции, случившейся с ним вскоре после первого юбилея по поводу удаления аппендикса. Было начало зимы - она в тот год началась для Алма-Аты очень рано - уже в конце ноября было адски холодно, до минус двадцати пяти, погода небывалая для теплой столичной осени. Снега навалило много, до сугробов и ледяных горок, а мороз, как в суровую зиму невидимой кистью уже вовсю разукрашивал окна цветами и узорами полярных садов. Но эти красоты не радовали маленького Яса. Он лежал в манеже на спине и орал благим матом от нестерпимой боли в животе, приводя в шок и ступор всех домашних. Сказать он еще ничего не мог, показать где болит тоже, и вся надежда несчастных взрослых теперь оставалась на врача-педиатра скорой помощи, несшейся сейчас к ним в третий микрорайон по ночной декабрьской пустынной Алма-Ате. Врача, к счастью, нисколько не смутил такой молодой пациент: исключив пищевое отравление, он долго мял Ясов живот, вызывая все новые нотки в его надсадном крике,
как бритва режущим ушные перепонки его родственникам, и очень быстро поставил правильный диагноз. После чего забрал Яса вместе с его мамой в детскую больницу. Там, не завозя в палату, его сразу же отвезли на операционный стол, где хирург-педиатр в экстренном порядке ночью отчекрыжил злосчастный отросток неуловимым движением ножниц, зашил брюшную полость, замазал зеленкой, и уже менее, чем через час спящий Яс был в палате вместе со своей перепуганной двадцатитрехлетней мамашей.
        «Почему они сейчас так рьяно клянут советскую бесплатную медицину? Ведь даже шва от того аппендицита почти не осталось. Стаду, впрочем, тоже не нужны причины для того, чтобы бежать за вожаком», - исследуя расфокусированным марихуаной взглядом молчаливый сугроб внизу, думал Яс. После травы мысли так быстро перелетали сквозь парсеки времени в его памяти, что даже возникало тянущее ощущение в паху - как будто он находился сейчас на большой высоте. Ощущение времени тоже поменялось: прошло всего лишь минут пять в реальности, а он в своих воспоминаниях заново прожил (да еще как осмысленно!) добрые два года. Яс снова вернулся к своим медицинским философствованиям: «Интересно, что, зародившись еще в Шумере и Древнем Египте, медицина, по сути, только совсем недавно научилась управляться с тремя ее извечными бичами: кровотечением, инфекцией и болевым синдромом. Четыре тысячи лет у людей ушло на то, чтобы научиться не хоронить после операции добрую половину своих пациентов… А, казалось бы, большое дело - вскрыл, отрезал и зашил! Но без наркоза нормально не вскроешь, без асептики и антибиотиков инфекцию не
победишь, а без электричества не то отрежешь, посветить-то в брюхо человеческое нечем… так и получается, что до двадцатого века хирургия была, как в смирительной рубашке… и сколько жизней ушло в землю, не успев раскрыть даже малую толику своих талантов! И со мной, родись я всего на век раньше, точно было бы покончено тогда, когда мне был всего год с небольшим. Концерт ая?талды, как говорило в детстве радио на Охотской».
        Его выписали тогда через несколько дней, целого и невредимого, со швом над пахом толщиной с суровую нить: советский бесплатный хирург хорошо знал свое дело. Родители Яса присовокупили к горячим словам благодарности и бутылке коньяка еще и большую подарочную коробку очень дефицитных карагандинских шоколадных конфет, лучших в те годы в Казахстане. Так советская хирургия подсобила Творцу продлить его земной путь до сегодняшних сорока. Яс постоял еще немного на морозе, подышал, разгоняя прочь остатки маяка от косяка и поднялся домой. Он осторожно открыл входную дверь, стараясь не разбудить своего двенадцатилетнего сына, на цыпочках проследовал на кухню и достал из холодильника большую пластиковую бутылку темного эля - он всегда брал его в последнее время, предпочитая эль менее крепкому светлому. Допив все пиво, выкурил прямо в окно (чего никогда не делал раньше) еще одну сигарету. Достал из пенала бутылку виски, на дне которой еще было как раз на один глоток, налил его в стакан и отправил вслед за пивом. Почистил зубы, но мыться не стал, а сразу проследовал, покачиваясь, в спальню и разложил постель.
Он все никак не мог привыкнуть спать один, без жены, а о сексе и вообще даже мечтать не приходилось: последний раз он им занимался полгода назад, то ли в мае, то ли в июне… уже и не упомнишь. Теперь вместо жены у него была только, стыдно сказать, правая рука, но сейчас и она ему была не нужна. Очень уж увлекательным получалось это путешествие во времени с самого первого момента его, даже не рождения, а зачатия, что ли. Яс закрыл глаза, помогая мозгу соединить сознание с потоком воспоминаний из детства, таких ярких и объемных из-за совместного воздействия на клетки мозга каннабиса и алкоголя. Это получилось почти моментально: он и телом, и мыслями теперь полностью слился с рекой своей памяти, которая снова плавно понесла Яса к его первым сознательным воспоминаниям, к пристани с названием «балкон четвертого этажа».
        Балкон четвертого этажа
        - Ирина Викторовна, а мне уже исполнилось три года, - с дрожью в голосе и гордостью в серо-зеленых, со сложным звездчатым узором радужки глазах, произнес Яс, когда она подошла к его столу с рисованием после завтрака. Он был младше всех детей в группе: один он был ноябрьский, а декабрьских не было вообще.
        - А всем остальным детям уже скоро будет четыре, - приветливо и ободряюще ответила воспитательница.
        Так у него и пошло потом: Ирина Виктна, а мне скоро четыре, - а нам пять! - а мне пять - а нам шесть уже… но Ясу уже было все равно: именно в три года он поднялся над своими старшими сверстниками на высоту, с которой уже ему не была так обидна его разница в возрасте. Когда он чуть не упал с балкона четвертого этажа.
        Тем, полным солнца, ласкового ветра и зелени, июньским полуднем, у трехлетнего Яса было дело поважнее мультфильмов и игрушек: он пробирался к балконной двери в зале. Бабушка Надя была прочно занята на кухне. За окнами неспешно шумели тенистые гиганты-карагачи, уже переросшие их микрорайоновскую четырехэтажку и не собирающиеся на этом останавливаться. Яс подождал немного, прислушиваясь к звону сковородок и запаху жарящихся котлет на кухне, и решительно толкнул приоткрытую дверь балкона своей тонкой рукой. Он ожидал какого-то изменения реальности, ведь только что он перешел своеобразный Рубикон: балконную дверь ему категорически запрещалось открывать. Что уж говорить о том, чтобы выйти за нее - это явно пахло стоянием в углу, укладкой в кровать без просмотра «Спокойной ночи, малыши», а то и самой страшной карой - «письмом Брежневу», что, конечно же, сразу ставило крест на его будущей блестящей карьере летчика-космонавта. Но на счастье Яса никакого грома и молнии не последовало - наоборот, солнечный свет и тишина июньского воздуха стали еще резче и отчетливей и полностью вытеснили бренчание
бабушкиных сковородок за соседним окном. Яс вышел на балкон. Новая реальность наполнила каждую клетку его маленького тела ярким, щекотным восторгом - до этого он никогда не стоял так высоко один, да еще на открытом балконе, откуда, если отвести взгляд влево от карагачей, открывались за трассой бескрайние кукурузные поля. Их дом стоял на самом краю тогдашней Алма-Аты, и песчаное море кукурузы было в двух шагах. У Яса от высоты и открывшегося на западе вида перехватило дыхание, а сердце ушло куда-то вниз. Это ощущение льда в мошонке и вспотевших ладоней во взрослом мире хорошо знакомо всем начинающим парапланеристам, скалолазам и тем, кто хоть раз в жизни стоял у обрыва. Но в тот день страха не было. Что-то внутри Яса вдруг воспарило над землей, над всеми светло-желтыми кукурузными полями и раскидистыми карагачами, над всеми домами своего третьего микрорайона, и хотело только одного - выше и дальше. И он полез еще выше - на балконные перила - благо табуретка стояла тут же.
        Позже он поймет из рассказов бабушки Нади, что это был вовсе не созданный воображением ночной кошмар, который потом иногда повторялся в его снах: он стоит в полный свой трехлетний рост в одних трусиках босиком, как канатоходец на узкой деревянной доске, расставив в стороны руки и ноги, тонкие и суставчатые, как у богомола, и смотрит, смотрит, смотрит вниз, в бездну глубочайшей четырехэтажной бесконечности. Бездна внезапно становится единственно реальной. Все остальное вокруг отступает на периферию и размывается, как снимок, сделанный на большой диафрагме, включая звуки и даже эмоции. Выпукло реален только серый асфальт под балконом, реален до каждой мельчайшей выбоинки и веточек мха, растущего на границе тротуара с землей под окнами, и эта реальность начинает вдруг все сильнее тянуть его вниз, так что приходится стоять, замерев, как камень. Гравитация бездны становится все сильнее, он не может сделать даже малейшего движения любой своей мышцей, даже дышать становится непросто. Или это не гравитация, а его страх? Спуститься вниз на балкон он тоже уже не может, страх парализовал все его мышцы, как
при столбняке. И тогда он просыпается.
        Но в тот день он не спал. Маленький Яс внезапно отчетливо осознал, что одно его любое движение - и он полетит туда, на равнодушный, смертельно-твердый и беспощадный асфальт. От этого колени его затряслись, ладони вспотели противным холодным потом, а внизу живота все сжалось в одну маленькую точку. Он задышал часто-часто и поверхностно, и поднял голову, чтобы не смотреть туда, не видеть это у себя под ногами. Спрыгнуть назад, в спасительную клетку балкона он не мог - слишком страшно промахнуться, оступиться, соскользнуть. Яс смотрел на зеленый карагач и плакал тихими, скупыми слезами страха, не моргая, не шевеля ни одним мускулом на лице. Жизнь, обещавшая столько радостей и неожиданных поворотов, сейчас замерла неподвижно во всех его мышцах, чтобы вдруг не закончиться так бездарно, четырьмя этажами ниже, пятном на сером асфальте.
        А в это время бабушка Надя, ничего не зная о страшной опасности, нависшей над жизнью любимого внука в соседней комнате, жарила котлеты на кухне. Она очень любила котлеты, любила июнь с его такой яркой и свежей зеленью, любила, что не нужно теперь каждый день ходить на работу - этой осенью ей пора было уходить на пенсию, и на ее периодические прогулы начальство уже смотрело сквозь пальцы… И сегодня они пойдут в парк кататься на карусели вдвоем со своим чудесным внуком. Вот так, еще парочку котлеток на сковородку, перевернули… скоро будем кушать, мой золотой, - говорила она себе под нос, как будто Яс стоял с ней рядом у плиты, на этой маленькой, в шесть квадратов, кухне. Вот и последняя котлета с веселым шипением прозрачного бараньего жира отправилась со сковородки в кастрюлю. Бабушка Надя выключила газ и пошла из кухни звать своего зайчика обедать.
        …То, что она увидела за балконной дверью в зале, сразу же парализовало и ее. Она смотрела на эту, убийственную для любой, а уж тем более еврейской бабушки картину как в тумане - разглядеть все детали мешали тюль на окне и внезапное сильное головокружение. Но от этого вид за окном становился еще более холодящим кровь: трехлетний мальчик, как привидение возвышался над перилами балкона, в любую секунду грозя сорваться в последнее в его жизни падение. Кастрюля с котлетами упала из обессилевших пальцев к ней под ноги, и котлеты, как колобки из какой-то параллельной русской сказки медленно катились по крашенным коричневой масляной краской доскам - она так и не захотела стелить модного линолеума на пол. Надежда Иосифовна не знала, что ей делать. Она боялась потерять драгоценные секунды, и поэтому хотела кинуться к нему и снять Яса с перил, и одновременно боялась стать причиной его падения, испугав его своим приближением. Как сапер на минном поле, по сантиметру приближалась она к белому тюлю, отгораживающему ее любимого внука. Время, прошедшее между моментом появления ее в зале с кастрюлькой котлет и
первого касания занавески, открывающей доступ к двери, ведущей на балкон, показалось ей если не вечностью, то тысячелетней пыткой, а между тем прошло менее половины минуты. Она, не дыша, отодвигала невесомую материю, не дыша, двумя пальцами, приоткрывала дверь на балкон, не дыша, словно на канате, ставила на его порог свою ногу. Бесшумно, словно охотящаяся кошка, хотя в ее пятьдесят пять фигура ее напоминала скорее корову или бегемота, она, наконец, переступила этот порог. Голая спина внука оказалась в полуметре, еще мгновение - и она схватит его! Правая ее нога была на балконе, оставался черед левой: она переносила ее через порог, немного подавшись вперед, чтобы было удобнее схватить Яса за плечи.
        От возбуждения и от того, что ее цель уже в одном миге от захвата, Надежду вдруг качнуло в сторону, и, потеряв равновесие, не имея под рукой ничего, за что можно было бы ухватиться, она всей своей многокилограммовой массой обрушилась на небольшой самодельный фанерный стеллаж, стоявший у левой стенки балкона. Она успела поставить руку, чтобы не обрушиться на стеллаж телом, а в следующую секунду шаткая самодельная фанерная полка, вместе со всеми пыльными банками, ждущими своей очереди на консервирование, стала падать вперед и вниз, вслед за соскользнувшей с нее правой рукой, отклоняясь от балконной стенки, к которой была прислонена. Бабушка, не имея больше опоры, тоже полетела вниз на пол вместе с полкой. Яса уже не было в поле зрения. Как в замедленном фильме, она видела только этот падающий стеллаж и банки, некоторые из них скакали по полу, а некоторые разбивались на сверкающие осколки, которые потом, как стрекозы на солнце, разлетались еще дальше в разные стороны.
        Яс, стоявший уже истуканом около минуты на перилах, от внезапного и сильного звука бьющегося стекла, сильно вздрогнул. От этого его правая нога, вслед за резко распрямившейся спиной, скользнула с перил. Его левая нога, не в состоянии сбалансировать внезапный крен, соскользнула через миг вслед за правой, и Яс полетел вниз с балкона, хрипя от страха, как будто ему ножом разрезали горло. А потом в груди произошел взрыв и наступила темнота.
        ***
        - В рубашке родился, Оля, - яркий свет брызнул прямо в глаза. Яс сморщился, открыл и снова зажмурил правый глаз. Врач, рослый мужчина в белом колпаке смотрел, улыбаясь во все зубы, на него, лежащего на диване в зале. Он, наконец, выключил свою яркую лампу, и Яс смог рассмотреть их: мужчину с седыми висками и чуть квадратным подбородком, и женщину - с круглым, добрым, немного плоским, как большой оладий, лицом. Оба были в белых халатах и колпаках, словно вышли из книжки про доктора Айболита. А почему баба Надя такая красная и заплаканная? А почему доктор спрашивает всякую ерунду? Яс автоматически отвечал на его вопросы, но с задержками: мысли в голове текли тягуче, словно тесто для тех самых оладий, выливающееся половником на горячую сковородку.
        - Надежда Иосифовна, давайте ему пару дней по половине чайной ложки валерьянки три раза в день перед едой, и пусть сегодня лежит, не вставая, до вечера. Показаний к этому нет никаких, но на всякий случай понаблюдаем, исключим вероятность сотрясения мозга. И развлеките его чем-нибудь, книжку почитайте, а про то, что случилось - не упоминайте. Он, может, и не вспомнит даже. Ретроградная амнезия у него, по всей видимости, от испуга. Ну, бывай, космонавт! Как ты своим выходом в космос бабушку-то напугал сегодня! В космос без скафандра больше не выходи! - Доктор небольно ущипнул его за нос, встал с дивана и вместе с оладьевой женщиной направился в прихожую.
        - Спасибо большое, доктор! Господи, и ведь надо же, что Зина как раз белье вешать на балкон вышла, благослови ее Господь и все ее белье вместе с веревками ее натянутыми. Как она успела его ухватить? Господи, всю жизнь молить Тебя за нее буду, - причитала бабушка из коридора.
        Яс так и не понял, что к чему. Почему Господь должен благословить тетю Зину, которая проживала этажом ниже за ее белье? И почему его сильная и никому не дающая спуска бабушка Надя причитает сейчас, как на похоронах, жалостно и благодарно? И откуда у него на руках и теле красные полосы, как будто его связывали теми самыми веревками? Заболел он, что ли? И почему доктор? И почему бабушка до сих пор плачет? Видимо, все-таки, он заболел, так как опять потянуло в сон. Яс закрыл глаза, повернулся лицом к спинке дивана, и уже через несколько секунд сладко сопел глубоко и безмятежно. Ему снился серый асфальт с зелеными капиллярами травы, проросшей по его краям.
        Детсад и голоса
        После этого происшествия Яса не выпускали на улицу неделю. Балкон стали закрывать всегда еще и на верхнюю щеколду, которую деда Миша сделал такой тугой, что, даже встав на стул и дотянувшись до нее руками, Яс не смог бы сдвинуть ее с места и на сантиметр. Но он и не собирался. Падения своего на веревки балкона этажом ниже он долгое время не помнил совершенно, а запрет родителей выходить на балкон и улицу воспринял как своего рода карантин после легкой простуды. Ну и ладно, он отлично проживет и дома со своими игрушками. Чего стоила хотя бы его качеля, которую подвешивали на специально ввинченные для этого крюки на дверной косяк в проем между залом и прихожей. Или его новенький луноход с переливающейся всеми цветами радуги круглой крышей и менявший направление движения, когда он натыкался на стену. Все его друзья, а особенно закадычный, живший на первом этаже Ленька Добриян, исходили слюной при виде этого чуда игрушечной индустрии. Бабушка привезла его из далекой Риги, и после первого знакомства с луноходом все связанное с космосом стало для Яса, что называется «и путем, и истиной, и жизнью». А
баба Надя получила годовой объем поцелуев и объятий и сравнялась по величию с космонавтами из телека. Яс мысленно даже ей навесил звезду Героя СССР, как это происходило с космонавтами в программе «Время», любимой передачи дедушки Миши.
        Бабушка, по мнению Яса, вообще хорошо умела делать героические поступки. Последним ее геройством, опять-таки с космическим названием «Фотон», был огромный трехпудовый цветной телевизор в оправе из орехового шпона. «Фотон», как читатель уже, наверное, понял, тоже появился первым у них квартире из всего дома. Соседи целых две недели заходили к ним на минутку, как в музей полюбоваться на это чудо технической мысли, а мультфильмы из «Спокойной ночи, малыши» заиграли теперь всеми красками радуги. И, конечно, волшебная заставка, где пластилиновый месяц со звездами после серии превращений в лошадку и слоника внезапно становился жар-птицей под ласковые обещания «покататься на Луне» - именно эту сказочную опцию будущему космонавту особенно хотелось получить от сказки в подарок. Поэтому он послушно шел спать в свой манеж вместе с последними аккордами песни, растворявшими в черноте экрана желтые пластилиновые звезды. А потом мамин голос тихо говорил ему: «спокойной ночи, Ясонька», хотя, может, это ему уже снилось.
        Яс часто в то время слышал мамин голос. Она звала его тихонько сзади «Яас! Яас!» Он быстро оборачивался, но мамы за спиной не было. Это происходило только, когда он был один, чаще всего в детском саду после сонного часа, когда он нюхал красивые детсадовские чайные розы или стоял у забора, наблюдая за прохожими. Оба занятия ему нравились чрезвычайно: розы дарили ему любимый аромат, а прохожие - фантазии о них. Яс играл в «прохожих» сам с собой, фантазируя о том, что им нравится, где они работают, с кем живут, что любят есть, и так далее. Особенно его занимало наблюдать за двумя типажами: молодыми, по моде одетыми женщинами и едва держащимися на ногах пьяницами. Яс смотрел на них, затаив дыхание и широко открыв свои зеленые узорчатые глаза, стараясь за эти секунды наблюдения представить, кто они, и о чем они могли бы ему рассказать. И тогда молчаливо идущие люди за забором вдруг оказывались хорошо ему знакомыми и сразу же принимались вещать истории. Женщины в основном хвастались ему своими нарядами, путешествиями и поклонниками, а пьяницы - жаловались на судьбу и удивляли страшными историями. Жаль,
что такие беседы заканчивались всегда одинаково: не успеет он как следует разговориться с очередной модницей или пикирующим под острым углом к асфальту алкашом, как мама тихим нежным голосом за спиной зовет: «Яаас! Яаас!» Яс оборачивается - а мамы, конечно же, нет. Он снова обернется вслед уходящей женщине, чтобы продолжить - а тут уже Ирина Викторовна, легка на помине, говорит ему, чтобы он шел от забора ко всем детям кататься на горке. В общем, договорить до конца ни с одной красивой женщиной и ни с одним пьяницей так и не получалось. Яс бежал в вприпрыжку к своей группе, хоть всегда очень не хотелось отходить от забора и не прерывать интересный разговор в его голове, но - он был послушным мальчиком. За все свое детсадовское время Яс провинился только два раза, уже в старших группах: первый раз был, когда они с Олежкой играли в двух злых собак, а второй - когда он ушел без спроса домой, поставив на уши весь детский сад.
        Игра в злых собак у них с Олежкой, по мнению Яса, единственного мальчика, подходящего для «представлялок» в их старшей группе, получилась очень захватывающая, но короткая. Сначала они, как полагается, обговорили основные правила. Злые собаки должны были кусать хулигана за задницу, безжалостно вонзая клыки в нежную ягодичную мышцу. Дети в группе были перелезшими через забор хулиганами, которые собирались обнести черешню в хозяйском саду, а они, самые злые собаки на свете, об ужасном характере которых рачительные хозяева всех предупреждают страшными табличками на воротах, будто бы поймали их с поличным. Соответственно, геймплей, как выразились бы сейчас, был лаконичен до абсолюта: наметить издалека преступную жертву, подбежать к ней, рыча, на четвереньках, схватить сзади за задницу и, теребя в разные стороны, стянуть колготки: чем ниже, тем лучше.
        Первым начинал Олежка. После того, как он, по-собачьи подбежав сзади, деликатно захватил маленький кусочек колготной ткани на круглой попе Ленки и немного стянул ее колготки, заголив край нежных, в голубых незабудках белых трусов, они вместе возликовали. Ленка была серьезной, красивой и умной девочкой. Яс с Олегом выделяли ее из всех остальных девчонок группы и поэтому всегда любили с ней спорить на тему «почему мальчиком родиться намного лучше». Понятно, что каждая сторона всегда оставалась при своем мнении. Вот кого выбрал Олежка в качестве первой жертвы - даа, губа, точнее говоря, собачья пасть, у него была не дура. Ленка сначала вздрогнула, а потом еще и завизжала на всю комнату, приведя в полный восторг новоиспеченных злых собак. Игра явно обещала стать бестселлером в мужской половине группы, потому что, оправившись от первого шока, Ленка вся пошла разнокалиберными розовыми пятнами и на всю комнату назвала их дураками, да не скопом, а каждого персонально. Так и сказала: «ты дурак, Возник, и ты дурак, Печенец, вы оба дураки, понятно вам?» В общем, уже было понятно, что на запись в их клуб злых
собак будет стоять длииинная очередь. Ленка убежала в дальний конец игровой комнаты и встала к окну, закрыв лицо ладонями. Она стояла там одна, и ее светлая коса и плечи в белой с маленькими красными клубниками майке мелко вздрагивали, как будто ее легонько трясли. Я же говорю, мальчиком родиться лучше, подумал Яс. Вот бы он или Олежка так убивались из-за приспущенных трусов! Но Ленку нужно было спасать от горестных рыданий. Теперь надо сделать жертвой их игры кого-нибудь из мальчишек, тогда Ленка их, наверное, простит.
        Яс выбрал своей целью скромный зад Димы, тощего мальчика с белой головой-одуванчиком, сидевшей на шее-стебельке. Кажется, дунь - и его волосы воздушными зонтиками разлетятся точно так же в разные стороны. Дима играл с машинками неподалеку и был в числе тех немногих, кто не видел их недавней собачьей премьеры. Яс опустился на четвереньки и, видя, что жертва не осознает надвигающейся на нее опасности, спешить не стал. Он неторопливо, с неотвратимостью тигра, увидевшего в своей клетке привязанного к прутьям козленка, подошел к Диме сзади и по Станиславскому полностью сжившись с ролью, затаился у несчастного за спиной. Ждать пришлось недолго: Дима, наконец, привстал на коленях с ковра, потянувшись за новой машинкой. В тот же момент Яс рыкнул, как Цербер из древнегреческого мифа и мрачно, но смачно хватанул бедного Димочку за правую ягодицу, не очень сильно - так ему показалось - сжав челюсти.
        Дима находился спиной к Ясу и поэтому страшное рычание, сменившееся через секунду смыканием клыков ниже поясницы, застигло его врасплох. Ему, не отличавшемуся храбростью, вдруг показалось, что и впрямь к ним в садик на второй этаж каким-то чудом пробралась злая собака. А когда он почувствовал боль, которая из-за неожиданности укуса показалась ему смертельной, он понял, что это конец, и спасения нет. И истошно заорал, резонируя на верхних нотах так, что казалось, уже выше было невозможно, но нет: в следующую секунду к этому воплю добавлялся новый, еще более высокий по тембру и надсадный по темпераменту обертон. Внутренний голос тотчас подсказал Ясу, что стягивать колготки с Димы уже не актуально, что максимальный эффект достигнут, и его злая собака вышла намного лучше Олежкиной, но в этот момент строгая рука Ирины Викторовны оттянула Яса от его жертвы за воротник рубашки. Совсем как хозяин свою злую собаку за ошейник при встрече дорогих гостей. А потом с ним и Олежкой сделали самое страшное, что только можно было представить - воспитательную беседу на глазах у всей старшей группы. Лучше бы в угол
поставили и полдника лишили, честное слово.
        - Яс Возник, - Ирина Викторовна не зря была лучшей воспитательницей их детсада, - объясни нам всем пожалуйста, зачем ты так сильно укусил Диму, что он заплакал и испугался? Я понимаю, игра, понимаю, вы были злыми собаками. Но вот Олег ведь укусил понарошку, не за живую кожу, а за колготки. Это, конечно, тоже недопустимо, особенно с девочкой. Особенно с девочкой, еще раз повторяю. Но, по крайней мере, он не сделал Лене больно. Ты же намеренно вызвал боль у Димы. Представь, если бы тебя так укусили за попу? Тебе бы понравилось? Ответь нам, Яс Возник. Мы ждем.
        - Нет, Ирина Викторовна.
        - Тогда почему же ты сделал то, что тебе самому не понравилось бы? Зачем нужна такая игра?
        Тогда она так и не разобралась в его мотивации - хоть Яс и не знал еще этого слова - побыть на секунду-другую настоящей злой собакой, существом с абсолютно другой психологией и логикой поступков. Этих слов маленький Яс тоже не знал, но именно в этом была цель игры, а вовсе не в том, чтобы сделать больно или посмеяться над Димкой. Но даже самым страшным пыткам когда-нибудь приходит конец. «Обещаю!» - примерно полчаса спустя произнес уже трижды пустивший слезу, и потный от стыда Яс в ответ на требование воспитательницы. С огромным облегчением и радостью. Никого и никогда. Не бить, не кусать, не пинать, не царапать. И не придумывать таких игр, которые могут причинить боль другим детям. Ффух.. Повторял вслед за воспитательницей эти обещания он совершенно искренне, но злоключения его после публичной словесной порки не закончились. Все-таки эта игра лишила их с Олежкой сладкого на полднике, и вместо любимой молочной булочки со сладкой крошкой им показательно дали кусок обыкновенного хлеба, так что скупая слезинка ребенка скатилась по их щекам еще раз.
        Яс запивал молоком пресный хлеб и сквозь слезы думал о том, как деда Миша посадит его на колени и поедут в аэропорт, сядут в самолет и полетят в Москву. В столицу их великой страны! Яс последнее время так часто просил дедушку рассказать об этом, что представлял в самых мельчайших деталях их поездку. Как они сразу же из аэропорта поедут на квартиру к какой-то их родственнице, чтобы оставить там вещи и вымыться с дороги. Как потом пойдут на Красную Площадь, а потом в мавзолей, где дедушка Ленин лежит, как живой, хотя ему уже больше ста лет. У Яса опять ярко заблестели глаза, как будто и не было всех этих позорных наказаний и слез. И на Черное море с родителями он тоже скоро поедет! Мама вчера сказала, что уже решено с ее и папиным отпуском. Так то!
        В то же лето Ясу открылся и волшебный мир чтения. Он начался для него, как и для многих дошкольников СССР того времени, с вывесок.
        Яс прекрасно запомнил тот день, когда он вышел с бабушкой на местный пятачок третьего микрорайона, застроенный в духе прогрессивных семидесятых серыми коробками разной величины с большими витражными стеклами. То были разнообразные предприятия общепита, розничной торговли и культурного отдыха советских граждан, собранные недалеко друг от друга, что на самом деле было очень удобно. Все дороги микрорайона вели в этот локальный Рим. Отдать в починку утюг, забрать платье из ателье. Съесть неплохой столовский бифштекс с яйцом, рисом и компотом. А в бакалейном отделе гастронома выпить после этого советский дижестив - молочный коктейль по 10 копеек, равного которому для Яса не было во всем белом свете.
        Румяная продавщица в красивом белом колпаке и подведенными синими глазами смешивала и взбалтывала на грозном аппарате так, что Бонд тоже задохнулся бы от восторга от этого вкуса и покалывания маленьких льдинок на языке. Уже во время первого же глотка. Но Яс тогда не знал, кто такой Бонд. И, если честно, не хотел знать. Он всегда так молча и внимательно наблюдал, как аппарат вспенивает молоко, мороженое, ложку сиропа в пузырчатый сливочный парадиз, как будто ему показывали в последний раз рецепт изготовления философского камня, о котором, понятно, он тоже не имел тогда никакого представления. Тут же, на пятачке, располагался даже небольшой кинотеатр, куда они частенько с детсадом централизованно ходили смотреть лучший мультфильм всех времен и народов «Ну Погоди».
        День был солнечный, свежий, полный желтых одуванчиков и острой на концах изумрудной молодой травы. Яс любил этот пятачок, который для него был большой волшебной площадью. Почему волшебной? Потому что на ней чинили все сломанные вещи; только тут он мог выпросить у бабушки покупной, а не домашний, и от этого в сто раз более вкусный пирожок с печенкой и запить его потом на улице газировкой с сиропом за три копейки, которая сама наливалась в стакан из автомата. И, конечно, только тут можно было выпить молочный коктейль. Но все же главным объектом на этой волшебной площади были мультики в кинотеатре. Что такое «кино» Яс знал, что такое «театр» - еще нет. Раньше Яс несколько раз пытался расспросить об этом сам серый дом, который так называли взрослые, но тот не стал с ним откровенничать. И другие места тоже никогда не отвечали ему ни как их зовут, ни как они здесь оказались. Но Яс на них не обижался: такие секретные вещи, наверное, принято рассказывать только в беседе один на один старым друзьям. А он для них - так виделись несколько раз всего. И к тому же на площадь он всегда приходил с бабушкой.
        Однако в тот великий день буквы на киоске, которые он видел до этого сто раз, вдруг сблизились, сбились в ряд и Яс, совершенно неожиданно для самого себя прочитал, слово «Газеты». Волшебство, которое только что произошло, было уникальным, небывалым. Яс вдруг понял, что теперь его любимые места расскажут о себе всё без утайки, и не ошибся - взрослый мир заговорил с ним в ту же минуту.
        Место, где чинили утюги, оказывается, называлось «Ремонт техники». Магазин с чудо-коктейлем - «Гастрономом», автомат - «Газированной водой», а самое большое и волшебное из всех зданий - кинотеатром «Юность». И только столовая почему-то оказалась просто «Столовой».
        Огромный мир говорил с ним теперь со всех сторон, перебивал сам себя, норовя рассказать все, о чем хотел поведать все эти недели и месяцы, с того момента, когда Яс впервые осознал себя, как личность и до сегодняшних его неполных шести. С ним говорили стены и троллейбусы, журналы и плакаты. В детсаде таблички показывали ему теперь фамилии воспитательниц и нянечек. Кинотеатр - расписание мультфильмов. У газировки с сиропом было странное название «Дюшес», но запоминать его не было никакого смысла, все равно другого сиропа в воду автомат не добавлял, так что самое главное было не помнить название, а иметь монетку в три копейки. Правда, новое волшебство уже опоздало с мороженым - все сорта, которые продавались тут же Яс давно знал наизусть и так.
        Он, как и бабушка, больше всего любил пломбир за двадцать копеек, которого почему-то постоянно не было в наличии, так что им все чаще приходилось довольствоваться дешевым сливочным за пятнадцать. Но Надежда Иосифовна не была бы собой, если бы, как бывший ревизор предприятий торговли не нашла выход. Она была уже на пенсии, день был у нее не занят. Бабушка узнала у мороженщицы, когда ей привозят пломбир, и с тех пор всегда за мороженным они отправлялись строго по графику, и без пломбира уже не возвращались. Вкуснее пломбира был только молочный коктейль, к тому же его можно было выпить на эти деньги целых два стакана, но это только в теории, а на практике больше одного ему никогда не покупали, потому что у него горло.
        Яс не переживал особо на этот счет - он уже понял, что некоторые правила существуют для того, чтобы их нарушать, главное - не попасться при этом на глаза. Осенью он пойдет в последнюю перед школой подготовительную группу, так что ни письмо Брежневу, ни угол с лишением просмотра «Спокойной ночи» после детского сада уже не были для него страшными наказаниями. А ведь еще совсем недавно для него не было ничего хуже.
        Его представления о мире с того момента, когда он совершил первый в своей жизни полет с балкона четвертого этажа, уже далеко вышли за рамки третьего микрорайона Алма-Аты. Во-первых, он съездил с мамой и папой на Иссык-Куль в прошлом году, а во-вторых, сейчас, в свои неполные шесть лет, считал дни, остававшиеся до его с родителями поездки на лучший курорт мира, куда мечтали попасть все советские люди - Черное море. На Черном море не был еще никто из его друзей. О поездке стало известно три недели назад, и с того момента Яс каждый день говорил маме, сколько дней осталось до их отлета, до двадцати одного он уже считать умел. А когда осталось одна неделя, Яс громко сообщал всем своим родным за завтраком, обедом и ужином через сколько дней они поедут в аэропорт. И вот, наконец, настало то утро, когда Яс большим удовольствием громко прокричал, изо всех сил сжав в руке ложку: «завтра!»
        - Яс, может ты тогда станешь путешественником, а не космонавтом? - с улыбкой спросила мама, когда он объявил о суточной готовности за завтраком.
        - Мамуся, конечно, я буду космонавтом! И путешественником тоже. Просто я уже очень давно люблю путешествовать. Еще с того раза, когда ты, я и папа ездили на Иссык-Куль, помнишь?
        - Так это было всего год назад, - засмеялась мама.
        - Ну да, я же говорю - давно. Помнишь, как мы всю ночь ехали с папой в машине по снежной пустыне? А ты сказала, что это не снег, а соль.
        - Помню, - улыбнулась она опять. - А помнишь, как ты радовался, когда наутро оказался у озера? Снега в июле, конечно же, быть не могло, а вот соли много в полупустыне. И ночью в свете фар кажется, что это снег, я объясняла тебе это тогда.
        - Да. А я говорил, что ты ошибаешься, и это снег или иней. Может, в пустыне ночью становится очень холодно, как на Марсе? Деда Миша говорит, что на Марсе всегда очень холодно!
        - Давай, ешь, космонавт-путешественник, все остынет!
        Яс принялся за завтрак, но мысли так и остались на Иссык-Кульском побережье. Его взгляд вдруг замер на тарелке с яичницей с колбасой, упершись в ярко-желтый желток. Именно таким было солнце тогда, год назад, на Иссык-Куле. А уже через секунду Яса утянуло в калейдоскоп картинок годичной давности. Хотя половину из того, что было год назад на Иссык-Куле, его детская память уже добросовестно затерла, чтобы не травмировать своего маленького хозяина.
        Праздник Нептуна-78
        …Вот его папа, пахнущий иссык-кульским воздухом и местной водкой, радостно подкидывает его вверх в черное звездное иссык-кульское небо под аккомпанемент прибрежной дискотеки, протягивает к нему навстречу руки, но вместо Яса ловит пустоту, а Яс падает, словно кукла, вниз лицом, в пыльную и каменистую землю.
        …Вот его, орущего, как молочный поросенок под ножом мясника, несут к их «Жигуличке», но за руль садится почему-то не его папа, а какой-то незнакомый дядька, а папа с пассажирского сиденья заплетающимся языком рассказывает ему, как на «Жигулях» переключать скорости - по-другому, чем на «Москвиче». Его голова у мамы на коленях, и он видит только потолок их машины, пока они едут куда-то по темной дороге ночью. Какой-то покосившийся одноэтажный домик с облупившейся белой известкой в свете фар.
        Яркий свет в глаза, пинцет с ватой, пропитанной темно-коричневой жидкостью перед глазами, врач в белом халате, с круглым, вогнутым, дырявым зеркальцем на лбу, подносящий эту вату ближе, ближе… «Ааааа!» - это уже его ор, когда жидкость на вате, как огонь обожгла ему губу. «Рана небольшая, можно не зашивать», - это врач говорит маме.
        …Вот другая ночь, Яс просыпается в кровати в их домике и вдруг понимает, что он в комнате один. Он зовет маму, но никто не идет, и он видит, как за занавеской, за окном снаружи огромный волк караулит его у окна. Он начинает громко кричать и плакать, и через какое-то время его родители, запыхавшиеся и вспотевшие, врываются в комнату. Они были на танцах, их позвали соседи, услышавшие рыдания и крики ребенка. Все дома, можно опять ложиться спать. Волка за окном больше нет, а мама говорит, что его и не было, что это ему привиделось.
        Но в остальном, конечно, было здорово, и сейчас калейдоскоп стал показывать счастливые картинки. Яркое желтое солнце, чистейший горный воздух, горячий песок, прозрачная соленая вода и красно-зеленые горы, окружающие озеро со всех сторон. И пронзительно-яркая лазурная синева иссык-кульского неба. Яс быстро привык к прохладной воде озера, не понимая иронии его названия (Иссык в переводе с киргизского - горячий) и был готов купаться все время, с утра до вечера, а если бы ему разрешила мама, то и ночью. Родителям приходилось каждый раз в буквальном смысле выносить его из воды на руках, синегубого, хохочущего, визжащего и вырывающегося. Яс упивался каждой минутой, проведенной в такой необычно соленой для горного озера воде. Все иссык-кульские дни слились для него в один сплошной праздник солнца, воды и гор. Только вот тот, предпоследний, день Нептуна… сразу после завтрака… Именно этот день его память полностью заблокировала для просмотра на многие годы.
        День Нептуна начался еще утром. Сразу после завтрака на пляж сначала вышли разбитные русалки в откровенных купальниках и мишуре, как на новогодней елке. Они принялись разрисовывать своей яркой гуашью детвору, вмиг собравшуюся около них. Яса в это время мама утянула на дальний пляж к каким-то маминым друзьям, отдыхавшим в соседнем санатории, из-за чего он сильно на нее надулся и даже пустил слезу - ему так хотелось, чтобы русалки сделали из него водяного чертика с рожками и бородкой. Но поделать уже ничего было нельзя: он полностью пропустил обряд посвящения в воинство Нептуна и на обеде единственный из всех детей сидел нераскрашенный и одетый. Этого он маме никогда-никогда не простит. Так что после обеда, когда началась основная часть, Яс, надувшись, пристроился к толпе, окружившей царя морей, а не скакал с другими детьми мелким бесом в круге, образованном толпой курортников.
        «Итак, ныряй! Из холода ветров
        ныряй в купель соленых звезд, и звезды
        пригоршней полною ты ночью загребай.
        И в глубине пой небу: «Иссык-Куль».
        Ликуй, ликуй!»
        Эти непонятные слова говорил Нептун, рослый крепкий пузатый мужик, в нарисованных химическим карандашом татуировках и в белой бороде, сильно похожей на бороду Деда Мороза. После чего оттарабанил еще какую-то веселую частушку подыгрывая себе на гитаре, и начались конкурсы.
        Русалки взяли в руки длинную тонкую палку и пригласили всех желающих пройти под ней так, чтобы не задеть земли. Тут же образовался развеселый и разношерстный хоровод из отдыхающих обоего пола, который непрерывным потоком пошел под планку. После каждого тура русалки делали ее все ниже к земле, так что в конце концов выбыли все мужчины и взрослые женщины, и остались одни молодые и очень гибкие девушки. Наконец, и из девушек осталось всего двое, обе лет по семнадцати, пролезших уже под почти лежащей на земле планкой непонятно каким манером. Яс даже рот от изумления открыл. Эти были даже гибче маленьких детей, умудряясь так изогнуть свои молодые тростниковые тела, что, казалось, законы тяготения над ними никак не властны. И выбыли они тоже одновременно, сойдя с дистанции после очередного понижения планки, которая разве что только кошку пропустила бы под собой. Развеселый Нептун не растерялся: обняв обеих девушек мясистыми руками за талии, он объявил их обеих победительницами и своими водяными принцессами. Подсуетившиеся русалки нашли в столовой еще одну бутылку шипучки для второй победительницы, чтобы
награда досталась обеим морским принцессам.
        Шампанское Нептун попросил пока не открывать: впереди еще был конкурс для силачей. Нептун вытащил невесть откуда большую гирю и пригласил мужчин померяться силой, подбадриваемых улыбками двух своих новых обольстительных цариц. У папы дома тоже была гиря, неподъемная, в 24 килограмма, и Яс всегда с большим уважением смотрел, как отец толкает ее над головой сначала одной, а затем другой рукой. Но гиря Нептуна была в совсем уж страшные 32 кило, тяжелее Яса, немного овальная, а не круглая, как у них. Яс удивился тому, что по размеру она не особо отличалась от папиной и стал смотреть на состязание. Очень скоро суровые законы тяготения оставили на песке всего двух мужчин и одним из них, к полному восторгу Яса, оказался его любимый папочка. Другим финалистом стал какой-то лысый мужик, не такой молодой и красивый, но зато с бугристыми от мускулов руками и татуировками, которыми Яс заинтересовался особо.
        На круглом плече мужика красовалось сильно символично исполненное солнце, встающее из воды. Солнце и вода были выполнены в виде бледно-синих незамысловатых линий: полукруг с лучами и горизонтальные короткие прерывистые, идущие к сплошной линии горизонта. В верхнем правом углу от полукруга двумя изогнутыми штрихами художник-минималист запечатлел, по всей видимости, чайку, а внутри полукруга развевалось знамя со звездой и серпом-молотом, похожее на флаг СССР, если бы не темная полоска внизу. По внешнему радиусу венчали этот изобразительный ребус большие буквы «КСФ». На другом плече был наколот якорь, переходящий в центре в штурвал, а ближе к вершине почему-то в круглую башню с маленьким окошком, из которой бил в сторону мощного бицепса луч. Чайки были и тут, но уже более реалистичные, с туловищем, головой и прочими деталями: они летали вокруг вершины башни.
        После того, как папуся вышел в финал, Яс смотрел на моряка таким волком, что тот, вначале подмигивавший ему после очередного жима, теперь избегал пересекаться с Ясом взглядом. КСФ-у, как прозвал его Яс, выпало выступать первым, перед папой. «Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… ну давайте поможем, все вместе, товарищи!» - считал загорелый Нептун, подзадоривая мужчин в круге, уже нисколько не нуждавшихся в дополнительном разогреве. Хриплое нескончаемое «давай-давай-давай» перекрывало призывы морского царя как океанские приливные волны - лужу на песке после дождя и превращало иссык-кульский пляж в олимпийскую арену, полыхающую страстями. «…Ну, давай, доведи до ровного», - буквально завопили все, и мужчины, и женщины, увидев, как моряк, немного передохнув и подсев после, казалось бы, немыслимого девятнадцатого раза, медленно распрямляясь, как часовая пружина, пошел на двадцатый. Но гиря уже не хотела слушаться его могучей руки. Остановившись ровно посередине требуемого для поднятия расстояния, она словно начала давить руку морского волка книзу, да так мощно, что несколько мгновений рука и гиря
словно бы боролись друг с другом, двигаясь не вниз-вверх, а в горизонтальной плоскости, вправо-влево. Зрители внезапно притихли. Стало слышно, как вдалеке, около столовой открыли дверь грузовика. Уже и дышать-то стало страшно, не то что, сказать что-нибудь в поддержку. Рука моряка все сильнее дрожала под напором гири, амплитуда колебаний становилась все больше… но внезапно моряк вновь подсел, пригибаясь к земле и при этом искривляя вбок свой мощный торс, а потом вдруг резко подпрыгнул, с диким страшным звуком, вырвавшимся из намертво стиснутых зубов. Он весь покраснел, а посередине лба сильно набухла вена в виде цифры «1» с длинным носиком. И, о чудо, гиря сдалась! Рука легко, как будто и не было только что этого нескончаемого противоборства, пошла вверх, вслед за распрямляющимися ногами и туловищем, и, через секунду абсолютно прямая, не покорившаяся, с солнцем, знаменем и надписью «КСФ», гордо вознеслась вместе с побежденной гирей над головой морского волка. А в глазах Яса она вознеслась и над ликующим пляжем, и над всеми крышами санаториев, и даже над самими высокими верхушками гор. Но, разумеется,
радости от этого победного вознесения гири Яс не испытывал. Наоборот, горестно вздохнув, он подумал, что не помнит, чтобы папа поднимал столько раз свою, 24-килограммовую.
        Однако, горевать было не время, Яс приготовился болеть за любимого папочку. Он вышел в центр круга, растягивая руки в разные стороны, чтобы разогреть мышцы и не повредить связок. Гомон, возникший после блестящего выступления моряка, постепенно стих. Папа взялся за гирю, и отсчет начался. К огромной печали Яса, интриги в этот раз не получилось. После счета «одиннадцать» папуся сделал долгую паузу, согнув руку в локте, и «двенадцать» уже сделал с большим усилием. А на «тринадцати» рука его точно таким же образом зависла посередине дистанции, и, понимая, что за КСФом ей уже никоим образом не угнаться, сдалась, опуская гирю к матери-земле. «Вот, папочка, надо было тебе не вино пить, а каждый день тренироваться, тогда бы может и победил бы КСФа» - сказал Яс про себя. Ну ладно, в следующий раз Яс проследит, чтобы отец тренировался с самого первого дня отдыха.
        Владимира проводили аплодисментами и восклицаниями, а центр круга вновь занял морской волк для финального награждения, которое и было проведено в обстановке полного ликования гладкобедрым русалочьим корпусом и прибившейся к ней разрисованной детской нечистью. Моряк и принцессы вознесли над головами шампанское, которое было тут же открыто по команде пузатого Нептуна, и, отпив немного прямо из горлышек льющейся пены, со смехом отправили бутылки в круг, своим верным болельщикам. Отдыхающие тоже пили из горла, хохоча и захлебываясь от вскипающих у них во рту пузырьков. Каждый делал глоток и передавал соседу, и скоро веселый гомон заполнил не только весь пляж, но и всю чашу озера, от гор до гор, и отражался от них звонким эхом, по крайней мере, так чудилось Ясу, стоящему вместе с мамой в кругу зрителей. Вот и его мама с удовольствием хлебнула шипучки, поперхнулась, рассмеялась, и внезапно подняв Яса на руки, закружилась с ним быстро-быстро, так, что небо над головой превратилось круг. А вот и отец, отдохнув после конкурса взял их обоих на руки и тоже стал кружить. Яс громко и счастливо смеялся. «Как же
я люблю тебя, мамусик и тебя, папусик» - прошептал он, закрыв глаза, а папа, не переставая кружить их на руках, поцеловал его прямо в губы своими колючими от щетины и немного кисловатыми от шампанского губами.
        Нептун меж тем, закончив с протоколом награждения, так же неизвестно откуда, словно из воздуха, вытащил гитару. Уперев ее между ногой и довольно солидным пузом, он неожиданно приятным высоким голосом исполнил незнакомую Ясу песню, сопровождающуюся жаркими и игривыми подпевками русалок. Судя по тому, как все мужики стали ему громко подпевать хором, а женщины заливисто смеяться и закрывать лицо ладонями, Нептун был артист что надо. Третий припев уже подпевали все. Разрумянившись, блестящими глазами глядя на Нептуна-гитариста, мужчины и женщины хором повторяли за ним строчки припева, заглушая своим речитативом слабый вечерний иссык-кульский прибой.
        Ясу внезапно стало всего этого веселья чересчур. Он поднял голову и обернулся: солнце уже склонялось к силуэтам гор справа от их пансионата; еще было светло, но уже чувствовалось скорое приближение вечера. Яс вышел на косу, которая вдавалась довольно далеко в озеро и поэтому ходить по ней ему было запрещено, но папа с мамой праздновали вместе со всеми на пляже и не видели, куда он пошел. Он пока еще очень плохо плавал, а коса давала возможность отойти от пляжа и услышать совсем другие звуки, которые на берегу заглушались шумом курорта. Сам того не заметив, он зашел так далеко, что люди на берегу стали еле видны, а их гомон был уже почти не слышен. Ясу стало страшновато. Он сел на песок косы, покрытый тонким слоем теплой воды, обнял колени руками, положил на них подбородок, прищурился и посмотрел на закат - небо на горизонте уже окрасилось в тот нежный оранжево-розовый цвет, который позже он назовет цветом фламинго. И таким же цветом были окрашены макушки гор справа, на южных склонах Алатау, их общих с Киргизией гор.
        «В минуты эти я люблю смотреть
        на Гималаи - Будд земных владенья,
        когда закатный диск, зайдя на треть
        за Джомолунгму завершает день. Я
        
        переворачиваю жизни старый лист.
        И начинаю новый без волненья.
        Я чист, красив и мудр, как горный лис,
        и впитываю ток иных энергий».
        В тот вечер Яс, конечно же, не знал и половины слов из этого стиха, который он напишет спустя четверть века. Он не то, что складывать стихи, а и читать пока что не умел. Его в этот нежный закатный вечер на берегу уже всем сердцем любимого им озера сейчас занимало вот что: почему взрослые не слышат голосов? Яс это точно знал, потому что спрашивал и у мамы с папой, и у дедушки с бабушками. А он и его друг Лёнька слышали. Яс приготовился смотреть, как солнце будет заходить за горизонт, и как исчезнет вместе с ним и солнечная дорожка на озере, и тепло в воздухе, останется только один цвет фламинго, да и то ненадолго. Но полюбоваться на это зрелище ему в этот вечер не пришлось. Потому что чуть дальше, примерно метрах в десяти, он вдруг увидел лежащего вниз лицом мальчика.
        Сначала Яс лишь скользнул взглядом по нему, думая, что он просто тренируется не дышать под водой, и сейчас поднимет над поверхностью лицо, отфыркиваясь и сея вокруг себя сотни мелких брызг. Он даже вначале был очень раздосадован, что этот мальчишка, который, судя по росту, был немного старше его, будет мешать ему любоваться в тишине цветом фламинго над остриями гор. Но секунды шли, а мальчик все не выныривал. Яс уже совсем позабыл про свой любимый закат. Он, не отрываясь, смотрел на мальчика, ожидая, что вот-вот вдруг откроется фокус: мальчишка высунет из воды тонкую соломинку, улыбнется ему и скажет что-нибудь, вроде «что, дурачина, съел? Обманули дурака на четыре кулака!» и побежит по косе к берегу, высоко выбрасывая над водой свои пятки, чтобы вода не мешала его галопу. Но секунды шли, а он все не выныривал. У Яса что-то внутри опустилось вниз живота, как это бывало в его самом кошмарном сне, когда он стоит на перилах балкона и смотрит вниз на асфальт. Яс оглянулся в поисках кого-нибудь из взрослых, кто мог бы прийти сейчас ему на помощь, но кроме них двоих на косе больше никого не было: все
веселились с Нептуном на пляже. Шестым чувством понимая, что мальчик уже не мальчик, Яс заревел от страха и жалости, сначала еле всхлипывая, потом все громче, и, наконец, в голос, надсадно. Не переставая реветь, на автомате перебирая ногами, он побежал к пляжу, где Нептун все еще веселил стар и млад.
        Потом для Яса было черно-белое кино (все краски сильно вылиняли). Яс, уже не в силах рыдать, подрагивая смотрел, как мальчика выносит из воды на руках высокий мужчина с печальным лицом и кладет его на песок. Толпа, словно стая рыб, образует круг вокруг него и мальчика. Мальчик худощав, его глаза закрыты, все мышцы расслаблены. Темно-русые мокрые волосы чуть длиннее, чем у Яса. Вытащивший его дяденька быстро-быстро нажимает ему на грудь. Гул вокруг нарастает, Яс слышит полушепот вокруг себя:
        - Семь лет всего, сошел с косы и утонул.
        - Родители где были?
        - Да рядом были, он на косе снял круг - и вот.
        - Товарищи, пропустите врача, - и другой подбежавший дяденька, тоже в плавках, а не в белом халате, как должен был выглядеть по мнению Яса врач, начинает целовать мальчика в губы. А, нет, он вдыхает своим ртом в его рот воздух. Первый ждет, пока он его поцелует, потом нажимает ему на грудь. Но мальчик никак не реагирует на это. Он лежит на песке, тонкий, абсолютно спокойный и расслабленный. На его бледном лице не застыло ни страдания, ни страха, ни вообще каких-либо эмоций, лишь всеобъемлющая, абсолютная безмятежность. Темные волосы мокрыми прядями закрывают очень белый высокий лоб. Прямой нос, тонкие, четко очерченные губы и брови, утонченный овал со спокойными скулами так свежи! Невозможно поверить в то, что никогда больше они не изменят своему бездвижию. Яс не может отвести от его лица взор, ему кажется, что нет, так не может быть, это ужасно несправедливо, чтобы такая молодая жизнь, только начавшая свой священный бег, могла так быстро и глупо прерваться. Из-за чего? Надо будет спросить у мамы.
        Подбегают еще мужчина и женщина, тоже бледные, как полотно. Они бормочут что-то и часто говорят «умоляем». Это они врачу в плавках. Яс не знает, что такое «умоляем». Женщина опускается на песок на одно колено берет мальчика за руку обеими ладонями, и жадно впивается взглядом в его закрытые глаза. Мужчина на двух коленях тоже стоит рядом и держит другую руку мальчика. Яс понимает, что это родители. И внимательно смотрит в глаза женщине: ее большие карие глаза пульсируют от напряжения, а широкий зрачок, кажется, сейчас вберет в себя все вокруг. И мальчика, и людей, и все озеро. Проходит минута, две, и все остается без изменений: дядьки резко целуют мальчика в губы и жмут на грудь, мать, сжав кисть ладонями, смотрит ему в глаза, отец молча держит другую руку. Меняется только гул в толпе, он то нарастает, то убывает и вдруг затихает, когда дядька, который врач, поднимается с колен, тяжело дыша. Его лицо, бывшее до этого смуглым, теперь стало багровым, как у чёрта в Ясовой книжке со сказками. Женщина, до этого смотревшая на своего ребенка, теперь так же неотрывно и жадно смотрит на врача, подняв глаза
вверх. Она находится в той же самой позе. Врач, молча и еле заметно, качает головой из стороны в сторону. Второй дядька, нажимавший на грудь, тоже поднимается с колен и опускает голову, тяжело дыша. В наступившей тишине, которая была бы абсолютно полной, если бы не их дыхание и нежный рокот прибоя, доктор очень тихо произносит: «все, дальше реанимировать нет смысла». Яс не знает, что такое «реанимировать». Прибой становится единственным звуком на секунду, а потом женщина, стоящая на одном колене, выпускает из себя страшный крик, намного громче и резче, чем крик Яса там, на косе. Это крик разрезает пространство вокруг, небо, и его барабанные перепонки, наполняя режущей болью все внутренности.
        Врачи тем временем просят молчащего отца поднять тело сына и отнести его к санаторию. Отец поднимает на руки тело все так же молча, его подбородок сильно дрожит, а из глаз текут слезы. «Дима, Димочка, мальчик мой…», - мать покрывает исступленными поцелуями тело своего ребенка, с головы до ног и обратно, а ее рыдания переходят в хрип. «Семь лет…», - тихо говорит чей-то низкий мужской голос прямо над ухом у Яса, как бы подводя итог этой трагической пьесы.
        Яс опять плачет. До этого он не мог проронить ни слезинки, ни вздоха, все то время, пока врачи старались спасти жизнь так рано покинувшего этот мир Димы. А теперь, когда врачи отступили, его тоже прорвало. Он вдруг чувствует, как земля с небом меняется местами и начинает плавно качаться. Яс цепенеет от страха, а потом вдруг понимает - это папа поднимает его на руки. Руки его матери тоже на его голове - сжимают ему виски. Его осторожно прижимают к груди и уносят подальше от этого места, к санаторию, к их домику.
        В домике Яс понемногу успокаивается, когда мама начинает читать его любимого «Незнайку на Луне». Послушав минут десять, он уже мыслями полностью с Незнайкой и Пончиком, и их приключениями. Понемногу его бледное лицо освещает слабая улыбка, а еще через какое-то время Яс даже начинает смеяться, когда Пончик в пытается уйти из ресторана, не заплатив. Даже Яс в свои неполные пять лет знает, что такое деньги.
        Очень скоро его глаза смыкаются, он засыпает, но спит беспокойно, просыпаясь ночью и проверяя, не ушла ли мама на танцы, и не сторожит ли на улице за окном его тот серый волчара, чтобы съесть. Но нет, мама рядом и крепко обнимает его всю ночь. А наутро лучи нового солнца уже кладут новые мазки на вчерашние переживания пятилетнего Яса, надежно укрывая под толстым слоем новых событий вчерашнюю смерть, первую смерть, с которой ему пришлось столкнуться в этой жизни.
        На следующий день на Иссык-Куле идет дождь. Это последний день их отдыха, поэтому, даже несмотря на дождь, они идут на пляж. Горы затянуты туманом у самых подножий, а противоположного берега даже и не очерчивается. Народу на пляже очень мало, да и те, кто есть, сбились в небольшие группы по три-четыре человека под редкими железными зонтиками, чтобы не замочить полотенца. Так что берег вообще безлюден, и это очень красиво. На пляже находятся в такую погоду лишь только что приехавшие или уезжающие. Люди выбегают из-под зонтиков все одинаково, а запрыгивают в озеро уже по-разному, в зависимости от того, прощаются ли они с ним или приветствуют. Приехавшие (их легко можно было определить по бледной коже) забегали в Иссык-Куль с радостным визгом, сразу же глохнувшем в дожде и, обрамляющих пляж джигиде и облепихе; а отбывающие заходили в воду тихо, беззвучно и даже как-то торжественно. Музыки тот день не было, ни на пляже, ни на территории пансионата. Мама сказала, что сегодня в пансионате траур по погибшему мальчику, поэтому так тихо. Что такое «траур» Яс тоже не знал, но спрашивать об этом ему совсем
не хотелось, как и вспоминать события вчерашнего вечера. Детская память работала лучше любого психолога. Скоро те немногие, что рискнули купаться в такую погоду, убежали сохнуть в корпуса и домики, на пляже стало совсем тихо. Шелест дождя о песок и воду полностью победил все остальные звуки. На Иссык-Куле настало торжество серого цвета. Серыми стали небеса и песок, намокший от дождя, и волны озера, отражающие серое небо. Серыми стали даже стебли и листья кустарников. Только уже созревшие гроздья ягод облепихи не тронуло серое волшебство, и они на сером фоне горели особенно ярко, как оранжевые елочные гирлянды.
        Они идут купаться - в последний раз. Мама дает ему монетку: «если хочешь сюда вернуться, нужно кинуть монетку в воду». Яс что есть силы швыряет пятак вдаль и, забыв про траур, весело кричит в воде, поднимаемый и опускаемый мамиными теплыми руками. По дождливому пляжу несется его: «А-чхи, чхи, чхи, пере-вёр-тач-ки, чашки, ложки, поварешки и соленые картошки!» При слове «картошки» мама обычно окунала его с головой в озеро, но в этот раз почему-то подняла и сильно прижала к себе, к явному неудовольствию Яса. Яс попросил ее разрешения напоследок занырнуть, но мама, не выпуская его рук из своих, сказала, что вода холодная, дождь, и пора выходить и собираться на обед. Все же Яс упросил ее посидеть еще немного под грибком, и потом, завернутый в большое махровое полотенце, еще долго любовался вместе с мамой оранжевыми огоньками облепихи.
        После обеда они пошли в поселок, купить на местном базарчике меда и копченого сала. Иссык-кульский мед Яс полюбил с первого дня, и всегда просил, чтобы мама покупала ему в сотах (всем детям известно, что в мед в сотах вкуснее обычного). Этот мед совсем не был похож на тот, которым кормили его зимой, когда он болел. Во-первых, он был совсем жидкий и прозрачный, цвета янтарного кулона, который мама носила на груди. Во-вторых, он пах всем, что Яс особенно любил: зелеными шишками, яблоневой смолой, липой и ландышем. И лимонадом «Буратино», и еще много чем, но маленький Яс пока не знал всех названий. Но три вещи в этом тягучем янтарном аромате он мог рассмотреть: огонь жуков-солдатиков, звук не жалящей пчелы-музыканта, и, конечно - как без него - закатный цвет фламинго. Вернувшись с базара, они расположились на маленькой террасе своего домика и стали пить с ним чай, в который мама положила какую-то горную траву, и есть еще теплую лепешку, купленную по дороге, заедая ее тонкими ломтиками копченого сала. Облака уже ушли, оголив широкую полоску на западе с заходящим солнцем, дарившим Ясу на посошок его
любимый цвет.
        Потом они сели в машину. Яс полюбил эту дорогу еще на пути сюда; и теперь о том, чтобы спать, когда раскаленные песчаные барханы вот-вот должны были превратиться с наступлением ночи в опаленные инеем сугробы, не могло быть и речи. Дорога обратно понравилась ему еще больше. Сначала в лучах заката они ехали между скалами и большой горной рекой по узкой дороге, с которой можно было временами улететь в пропасть в два счета, а затем, когда горы сменились полупустыней, совершилась тотчас и магия превращения песка в снег, хотя мама почему-то снова настаивала, что это соль. Утром, уже дома в Алма-Ате, он пытается за обедом (как это он очутился в своей кровати, интересно?) рассказать своим любимым бабушке и дедушке про те горы, солнце и холодную соленую воду. И про огромные сладкие абрикосы, и про мед… Но вдруг замолкает, безуспешно пытаясь вспомнить что-то.
        Дети живут одним днем, начиная новую жизнь каждое утро и заканчивая ее вместе с закатом солнца каждый вечер. Иногда, испытав в этой своей очередной микро-жизни какие-то неприятности и обиды, Яс тем не менее засыпал с улыбкой, зная, что завтрашний день принесет ему снова чистый лист. Он так и говорил себе в такие моменты, засыпая: ну вот, а ты переживал, вот все и кончилось, ведь завтра будет уже новый день. Полный одного только счастья.
        Яс вышел из транса, подцепил вилкой иссык-кульское солнце, только что превратившееся обратно в поджаренный яичный желток, и отправил его с удовольствием себе в рот. Потом вытер тарелку коркой черного хлеба, как его научил деда Миша, и как он теперь всегда делал, и пошел в свою комнату. Нужно было не забыть уложить в чемодан ведерко, совок и надувной круг. Завтра он летит на Черное Море.
        Праздник Нептуна - 1755
        В последний день октября 1755 года премьер-министр Португалии Себастьян Жозе де Карвалью-и-Мело, член Королевской академии, Государственный секретарь иностранных и военных дел, командор Ордена Христа принимал в своем доме неизвестного ему гостя. Второе после короля лицо в государстве и чужестранец сидели на просторной террасе большого палаццо маркиза. Они только что отобедали рыбой утреннего улова, печеными осьминогами и мадерой, и теперь попивали портвейн из фамильных серебряных с золотой инкрустацией тяжелых кубков. Гость, впрочем, ограничился только половиной бокала, желая, видимо сохранить ясность мысли для предстоящего разговора. Огромная витиеватая буква «К» на каждом предмете сервиза ненавязчиво напоминала о том, что обед происходит в доме главы и гордости достославной фамилии Каравалью.
        С террасы, несмотря на окружающие палаццо высокие платаны и пальмы, хорошо была видна панорама залива, образованного слиянием устья реки Тежу с водами Атлантического океана. В воздухе уже повисла послеобеденная субтропическая духота и нега, не совсем типичная для конца октября, которая делала такими резкими и выпуклыми очертания деревьев, но совершенно не способствовала серьезному разговору. Однако, начинать его было необходимо. Гость допил портвейн, корректно промокнул салфеткой с таким же вычурным вензелем углы рта и, кашлянув пару раз, приступил к повествованию.
        - Я прибыл, господин министр, чтобы предупредить вас о землетрясении, которое произойдет завтра утром и будет такой силы, что сотрет с лица земли и вашу чудесную столицу, Лиссабон, и несколько других городов славной и великой Португалии. Не могу сейчас прибавить: да хранит ее Господь. В силу ряда причин Господь не хранит ее больше. Поэтому-то я здесь, на этой веранде. Я прибыл, чтобы помочь вам подготовиться к завтрашней трагедии наилучшим образом. А вы, я уповаю на это, завтра возглавите работы по спасению пострадавших и тем самым окажете неоценимую услугу своему королю и, что намного более важно, своей стране и своему народу.
        Себастьян де Мело внимательно слушал и задумчиво смотрел на позолоту бокала. Карие глаза его, еще минуту назад бывшие расслабленно-водянистыми, с каждой секундой все больше сужались, превращаясь в две холодные черные иголки.
        - То есть, вы хотите сейчас сказать, синьор - простите, не имею чести знать вашего имени - вы хотите уверить меня в том, что завтра моя страна будет лежать в руинах? Но как это возможно? - и де Мело оглушительно и добродушно рассмеялся, очень переполошив слуг, которые при этих громовых раскатах вытянулись в глубине террасы, словно две натянутые нубийские тетивы. Зрачки его сузились еще больше, словно он хотел просверлить взглядом голову незнакомца, чтобы извлечь наружу прячущиеся там мысли.
        В самом деле, откуда он взялся? Что за крайняя наглость для странника без рода и племени разговаривать с первым лицом в королевстве (пусть даже номинально со вторым) в таком непозволительном тоне? И откуда такая уверенность в том, что после этих безумных пророчеств он, Мело, через секунду не позовет стражу, а еще через несколько часов этот наглец-шарлатан не будет болтаться на виселице главной площади Лиссабона, столицы империи, над которой никогда не заходит солнце?
        Гость, в отличие от премьер-министра, почти не смотрел во время их теперешнего разговора на своего визави, предпочитая впитывать всем своим лицом, повернутым на юг, в сторону залива, такое ласковое полуденное октябрьское солнце. Исход их послеобеденной беседы был ему так же ясен, как сегодняшнее небо над этим палаццо в деревушке Оэйраш. Нужен был только всего один нехитрый трюк, чтобы сбитый с толку министр безоговорочно поверил ему, а не то в самом деле крикнет вдруг, не дай бог, свою охрану, и его тогда точно вздернут на главной площади завтра. Может быть, даже раньше, чем часы на башне пробьют десять утра субботы, дня всех Святых. Даже и это не важно. Главное, что тогда он не сможет рассказать будущему маркизу все, что ему нужно знать, и придется сниться в ночном кошмаре министра еще раз. А ведь де Мело должен еще успеть как следует выспаться - завтра министру нужно быть на самом пике своей физической и интеллектуальной формы. Поэтому - любезнейший министр, смотрите сюда, сейчас вылетит птичка.
        Де Мело, не выдавая, впрочем, никак своего любопытства, наблюдал, как его собеседник, выслушав вопрос, вместо ответа вытащил из кармана своего камзола некий прямоугольный предмет, отдаленно похожий на плоскую пудреницу безо всяких украшений. Конечно же, только внешне. Ибо через мгновение крышка этой пудреницы осветилась. Гость на что-то нажал на этом чудо-зеркале, а затем протянул дьявольскую пудреницу Мело. Время в ярком прямоугольном зеркальце повернуло вспять, и министр снова услышал собственные слова «То есть, вы хотите сейчас сказать, сеньор - простите, не имею чести знать вашего имени…» только на этот раз он мог при этом еще и видеть свое лицо, говорящее эти слова. Зрачки его, еще секунду назад бывшие иголками, теперь вмиг совершили обратную эволюцию и опять стали большими и бесформенными, как кофейные зерна, а рот полуоткрылся, обнажив прекрасные, крепкие и белые зубы.
        Нужный эффект был достигнут, в этом не было никакого сомнения. Гость не спеша отвел от лица де Мело свой волшебный предмет и положил его обратно в карман камзола.
        - Понимаю Ваше изумление, господин министр, почти искренне улыбнувшись во весь свой не мелкий рот, произнес незнакомец. Прожить более полувека, думать, что изучил этот мир вдоль и поперек - и вдруг такие фокусы, да еще от черт знает кого, не правда ли? Впрочем, спешу Вас уверить, черт к этому не имеет никакого отношения. Я, честно говоря, вообще сильно сомневаюсь в его существовании, как и в существовании ада. Надеюсь, ваша доблестная инквизиция простит мне это. Слишком много мороки, и ради чего? Причинить море страданий незрелым и порочным душам? В чем же я точно не сомневаюсь, так это в том, что так или иначе Господь Бог приложил свою десницу к нашему с вами разговору. А еще я не сомневаюсь в том, что Вы, монсеньор, постараетесь запомнить до мельчайших деталей все, о чем я Вам сейчас поведаю. Итак, Вы готовы? Именем Господа прошу Вас сделать завтра в точности так, как я расскажу Вам сейчас.
        Де Мело более не смеялся и не щурился. Помбаль неподвижно сидел на стуле и смотрел на своего визави в упор, уже без тени подозрения и высокомерия, очень внимательно. Можно было начинать. Гость еще раз откашлялся и заговорил вполголоса, монотонно, чеканя каждое слово.
        - Землетрясение завтра начнется после того, как часы пробьют девять утра. Сначала с моря подует легкий бриз, после почти полного ночного штиля: утро на море будет туманным и спокойным. Затем туман отойдет от побережья вглубь океана, полностью очистив вид на Лиссабон с побережья. Собаки начнут скулить, кошки мяукать, дети - хныкать. Затем утренний морской бриз принесет с собой наводящий тоску и тревогу грозный и тихий рокот. В это время большинство горожан уже будут в храмах на утренней службе во славу Дня Всех Святых. Трагедия застанет их именно там.
        Здания сначала качнутся прочь от моря, затем через мгновение волнение земли тряхнет их обратно, словно детские погремушки. А после страшный, невиданный доселе по своей силе первый толчок разрушит большую часть лиссабонских дворцов, домов и церквей, погребя под руинами бессчетное количество жителей, убивая и калеча без разбора всех, детей и стариков, кормящих матерей и немощных калек. Смерть будет идти с моря, из толщи океанических вод. К моему глубокому несчастью, синьор, первый толчок и вызванные им тысячи смертей под обломками зданий будут только лишь прелюдией к основной части этого Апокалипсиса.
        Затем наступит черед второго акта кровавой трагедии. Люди в панике покинут свои дома и начнут стекаться к набережной: кто - надеясь отплыть подальше от зоны бедствия на своих лодках, кто - просто потому, что на открытом берегу захочет спастись от рушащихся повсюду зданий.
        Однако, вместо того, чтобы предоставить этим несчастным убежище, море, спустя всего лишь полчаса после камнепада на суше, соберет еще одну смертельную жатву: огромная волна, вызванная возмущением морского дна океана, накроет все побережье Лиссабона и унесет вместе с обломками кораблей и лодок также и всю городскую набережную, и всех тех, кто будет находиться на берегу в тот злосчастный момент. А там к тому времени уже соберется немало будущих жертв Нептуна, поверьте. Речь идет о многих, многих тысячах людей, монсеньор.
        Лицо де Мело, до этого бывшее просто бледным, после этих слов стало песочно-серым, в тон туфу, из которого была сложена его просторная веранда. Гость продолжал:
        - Но, к бесконечному сожалению, и наводнение не поставит еще финальный аккорд в завтрашних бедствиях. Монсеньор, ваш любимый город после страшных землетрясения и наводнения, ждет не менее страшный пожар.
        Достопочтенный господин министр, вы, может быть, помните одно место из откровения Святого Иоанна Богослова? С вашего позволения я процитирую: «Горе, горе тебе, великий город, одетый в виссон и порфиру и багряницу, украшенный золотом и камнями, и драгоценным жемчугом, ибо в один час погибло такое богатство! И все кормчие, и все плывущие на кораблях, и все корабельщики, и все торгующие на море стали вдали, видя дым от пожара его, возопили, говоря: какой город подобен городу великому! И посыпали пеплом головы свои, и вопили, плача и рыдая: горе, горе тебе, город великий, драгоценностями которого обогатились все, имеющие корабли на море, ибо опустел в один час» …
        Воистину, как будто Иоанн писал это свое Откровение с завтрашних лиссабонских страстей… Огонь, разведенный с утра на кухнях и в молельных домах и вырвавшийся благодаря землетрясению на свободу из печей и лампад, в течение каких-то трех часов охватит большую часть города. Распространению пожаров также будут способствовать и нечистые на руку подонки вашего города, которые постараются воспользоваться завтрашним великим несчастьем для собственной наживы. И то, что уцелело в камнепаде землетрясения, сгорит в пламени пожара, который в течение нескольких дней безжалостно, словно голодный лев, пожрет последние останки вашей, еще сегодня такой блистательной столицы. Вот, что за невиданный человечеством Армагеддон ожидает вас и ваших сограждан.
        Гость протянул руку к бокалу, теперь уже полному чистой воды и с наслаждением опрокинул его вверх дном, выпивая все до последней капли. На прогретой солнцем бескрайней террасе наступила такая тишина, что было слышно, как где-то вдали в деревушке ревет мул. С другой стороны от палаццо слышны были еще редкие крики чаек, парящих между линией моря и, полностью слившейся с ним сегодня на горизонте, безгрешной лазурью неба.
        Министр сидел в той же позе, но его взор теперь был обращен не на незнакомца, словам которого после его фокуса c зеркалом, показывающим прошлое он теперь верил безоговорочно, а внутрь себя. Де Мело тщательно обдумывал две вещи. Первую: является ли на самом деле этот невероятный незнакомец посланником Господа, как он утверждает и нет ли тут хитрой дьявольской ловушки, попав в которую он должен будет отдать рогатому свою бессмертную душу (в том, что для слуг преисподней его душа имеет ценность благородный министр и примерный христианин не сомневался ни секунды). Однако, пораскинув умом как следует, он все-же решил, что риска нет. Если завтра произойдет так, как уверяет его сейчас незнакомец, то он, Мело, сделает все, что в его силах для спасения остатков города и выживших, а незнакомец получит право требовать для себя любую награду. Ну а если нет… если нет, то незнакомец заплатит самую дорогую цену, какую только может заплатить смертный человек за их сегодняшний обед. Надо лишь под любым предлогом оставить его во дворце до завтра. А если он не пожелает, так значит маркиз оставит незнакомца у себя в
гостях против его воли. Aut non tentaris, aut perfice*.
        Решив для себя первый вопрос, де Мело тотчас же задумался о втором, гораздо более важном. Если все, о чем ему только что рассказал незнакомец, правда, нельзя ли тогда каким-нибудь образом уменьшить столь ужасные последствия надвигающейся катастрофы? Сколько сейчас? О-о, да уже без четверти пять! Уже более двух часов назад они закончили обед, а ему казалось, что прошло около получаса. Перед мысленным взором деятельного министра мгновенно промелькнул колокол, сзывающий горожан на центральную площадь Лиссабона, солдаты, оцепляющие хлебные склады и создающие коридор для безопасного выхода жителей из города и многие другие масштабные картины…
        Но для всех этих мероприятий, конечно, нужно было получить вначале формальное разрешение Жозе I, юного и не очень дальновидного короля. М-да. С этим могут возникнуть серьезные трудности. Де Мело живо представил, как, уговорив незнакомца сейчас отдохнуть и отправив с конвоем в гостевые покои (с приказанием не выпускать незнакомца из них до его приезда) он, спустя сорок минут уже вбегал бы в приемную короля.
        Короля, разумеется, нет на месте, откуда ему знать, что кучер министра только что в кровь исхлестал спины андалусийских жеребцов-трехлеток, чтобы де Мело за сорок минут преодолел путь в три лье от своего палаццо до дворца монарха? Ниоткуда. А значит, еще минимум час пройдет от того момента, как он переступит порог дворца до того, как он сможет увидеть монарха. Далее, сам разговор. Разумеется, в глазах короля и всех придворных рассказ де Мело о его беседе с незнакомцем и все пророчества последнего относительно завтрашних страшных событий будут выглядеть чистым умопомешательством. Возможно, ему все же удастся убедить их в реальности завтрашней угрозы, так что же? Солнце уже сядет, а поднимать в ружье гарнизон ночью, равно как и пытаться в темноте объяснить перепуганным людям, что они сейчас должны покинуть свои дома и идти прочь из города, потому что якобы завтра тут будет землетрясение… нет, это решительно неосуществимо! Да и будем же реалистами, еще в королевском дворце меня поднимут на смех, какой там гарнизон! Жозе, ухмыляясь вместе со своей свитой, вежливо предложит мне отдохнуть от
переутомления во дворце, точно так же, как он сейчас предложит это незнакомцу, а его шуты-молокососы будут соревноваться в остроумии, какое именно средство сможет излечить меня этой ночью. Вот чем закончится эта поездка. Святая Дева, что же делать? Что сейчас ему делать? И министр беспомощно обратил свой взор на незнакомца, который уже давно наслаждался закатными фациальными ваннами. И, наверное, догадывался о том сумбуре мыслей, наводнивших голову расстроенного премьер-министра, потому, что как только взгляд де Мело встретился со взглядом незнакомца, тот моментально продолжил:
        - Мой глубокоуважаемый де Мело, если вы хотите услышать мое мнение о том, возможно ли сейчас что-нибудь сделать для жертв завтрашнего землетрясения, наводнения и пожара, то вот вам мой ответ: я очень сильно сомневаюсь в этом. Вам сегодня не поверят, а завтра еще, вполне вероятно, в довершение всего и казнят как пособника нечистой силы, сразу же после наведения в городе порядка после землетрясения.
        И, вместо того, чтобы направить свои многочисленные таланты на восстановление города и страны, да-да, всей страны - вы же понимаете, что от землетрясения такой силы пострадают и другие города Португалии? - вы будете кормить своими останками ворон в поле. Ах, нет. Удобрите это поле своим пеплом. Ведь колдунов у вас до сих пор сжигают? - Этот вопрос, по-видимому, занимал незнакомца намного больше, чем все остальные: сожгут ли в этом случае де Мело на костре или, в духе просвещенного восемнадцатого века все же просто отрубят голову?
        - Все еще сжигают, - безучастно ответил министр. Ему сделалось вдруг так горько и обидно, что внезапные слезы обильно смочили оба его глаза. Вот молодец, еще и расплакался, как дворовая девка. Теперь главное - не моргать, тогда гость ничего не заметит. Но незнакомец и не думал что-нибудь замечать. Напротив, он учтиво отвернулся и опять стал смотреть в сторону притихшего залива, на начинающее уже склоняться к горизонту солнце, так кстати позволив де Мело устранить все следы его секундной слабости.
        Министр быстро промокнул глаза платком и высморкался, чтобы всем было понятно, зачем он вытаскивал его на белый свет из своего камзола. Он опять был подтянут и тверд. И так же медленно и твердо чеканя каждое слово, глядя незнакомцу прямо в глаза, будущий маркиз де Помбаль, граф де Оэйраш сказал:
        - Я был бы крайне вам признателен, монсеньер, за ваше подробное видение того, что бы мне надлежало сделать завтра, а также в ближайшие дни для спасения моей страны и ее жителей. Благодарность моя, если монсеньер соблаговолит, конечно, великодушно принять ее от меня, не будет знать ни границ, ни времени.
        Незнакомец склонил голову так, что де Мело не мог видеть выражения его лица. Солнце, между тем, уже подошло к линии горизонта. «Вот и закат, - подумал де Мело. - Закат над Тежу - что может быть чудеснее в это время года?» Увидит ли он этот закат еще раз? И если да, то неужели правда, что уже завтра он войдет в мировую историю как спаситель своей страны? Незнакомец поднял голову, и министр успел поймать своим острым взглядом след недавней улыбки на серьезном лице незнакомца.
        - О, глубокоуважаемый синьор де Мело, я также, в свою очередь, бесконечно признателен вам за столь высокую оценку моих способностей, равно, как и за вашу щедрость, но, поверьте, что лучшей наградой для меня будут ваши решительные действия по спасению ваших соотечественников. Итак, основные моменты. Главное, что надлежит сделать в ближайшие после трагедии часы, синьор, это похоронить мертвых и накормить оставшихся в живых. Сеющие заразу трупы и умирающие от голода бездомные - плохие помощники в деле спасения страны. Организовать за городом на открытой местности лазареты для медицинской помощи пострадавшим. Затем - обезопасить город от мародеров. Лучшее средство для этого - патрули и достаточное количество виселиц. Ничто так не успокаивает мерзавца, как вид его повешенного товарища. И, наконец, последнее - обеспечить снабжение города и окрестностей хлебом из местностей, не пострадавших от землетрясения. Ибо ваши собственные склады с зерном также будут уничтожены огнем. После этого уже можно будет заняться расчисткой завалов и возвращением городу его прежнего облика. Вот и все, как вы изволили
выразиться, подробное видение. И, кстати, те труды, которые будут опубликованы после этих событий, помогут всему человечеству в его борьбе со стихийными бедствиями. А восстановленный Лиссабон засияет еще ярче, на радость подданных и на изумление гостей вашей столицы. Господь этому свидетель! - При этих словах незнакомец перекрестился, краем глаза увидев, что маркиз тоже крестится, подняв глаза к небу вслед за ним.
        - На этом все, мне пора, милорд, - сказал незнакомец, поднимаясь со стула. - Я понимаю, вам бы очень хотелось сейчас удержать меня в вашем доме, уговорить отдохнуть с дороги, но, поверьте мне, это было бы совершенно бессмысленное предприятие. Да вы и сами поймете это очень скоро. Поэтому, еще раз позвольте мне пожелать вам выдержки и стойкости во время завтрашней трагедии и последующих за ней нескольких дней. И, если вы не возражаете, позвольте мне еще раз поблагодарить вас за прекрасный обед и гостеприимство и на этом откланяться. Нам вряд ли еще раз придется встретиться на этом свете, к моему глубокому сожалению.
        После этих слов де Мело медленно встал, отодвинув свой стул, и очень торжественно, даже немного картинно, склонил перед незнакомцем свою голову. Незнакомец в свою очередь тоже поднялся из-за стола в знак уважения, и теперь они стояли совсем рядом, друг напротив друга.
        - Прошу меня простить, монсеньер. Я первый раз встречаюсь с человеком, который читает мои мысли, словно отрытую книгу. Господь свидетель, что я не хотел причинить вам вреда этим заточением в случае, если бы все, о чем вы мне только что рассказали, оказалось правдой. Да вы и сами, впрочем, это прекрасно знаете. И разумеется, что теперь после нашего разговора я ни в коем случае не стану вас задерживать ни под каким предлогом. Но позвольте мне в таком случае задать вам еще один вопрос. Мне очень важно знать на него ответ. И, кроме вас, никто не в силах помочь мне в этом.
        - О, безусловно, господин министр. Вся моя эрудиция к вашим услугам, - учтиво поклонился незнакомец в ответ.
        - Вопрос таков: за что нам все ЭТО?
        Незнакомец, улыбнувшись, посмотрел на де Мело с такой теплотой и уважением, что будущий маркиз де Помбал опять смутился. За всю свою жизнь ему не приходилось смущаться столько раз, сколько за один этот обед, перешедший в ужин. Не отрывая своих теплых глаз от де Мело, незнакомец очень четко произнес:
        - Это вам за ИНКВИЗИЦИЮ! - И внезапно растаял в прохладных сумерках террасы.
        ***
        Вздрогнув, де Мело, наконец, проснулся. Ээээ, да все это был сон! Он потянулся за своим хронографом, сделанным по его заказу Жан-Жаком Бланпеном, его любимым и единственным часовым мастером - отсчитывающие секунды механизмы де Мело покупал для своего дома только у него. Этим его новым хронографом был бы счастлив обладать любой монарх, механизмом, конечно, не циферблатом. Ведь символику Бланпен делал исключительно под него: восьмиугольная бледно-золотая звезда в центре циферблата, обрамленная с четырех сторон правильными серебряными полумесяцами на лазоревом поле являлась фамильным гербом семейства Каравалью. На часах было ровно пять утра. Черт бы побрал этот странный сон! Теперь он больше не сможет заснуть и будет на утренней службе в честь Дня Всех Святых разбитым и зевающим. Но Бог ты мой, насколько этот сон был красочен! Насколько реален! А если это Бог посылает ему предупреждение? Ведь незнакомец во сне не только назвал точные дату и время, но и дал маркизу наставления, что следовало делать?
        Да нет, какая чушь! Конечно, он просто переел той чертовой рыбы за ужином. Как Самуэл ее делает такой божественной?..
        А если нет? Если и впрямь до ужасной Господней кары остается менее пяти часов? Надо подстраховаться, и немедленно. Он успеет. Он сделает все необходимые приготовления, а если беды не случится, спишет их на чрезмерную ретивость своих помощников, переусердствовавших в усилении мер безопасности во время праздника. Надо сейчас же закладывать карету и ехать к королю. Хотя нет… испросить аудиенции короля раньше девяти-десяти вряд ли получится, а это значит, что все, что он успеет сделать за сегодняшнее утро - это усилить наряды стражи в городе и обезопасить своих домашних и челядь. Ну и хорошо. Если весь этот сон окажется не его ночным бредом, то по крайней-мере совесть его будет чиста, он сделал все возможное в создавшемся положении. Министр вдруг успокоился. Он приказал разбудить всех домашних немедленно и приготовить ванную - и уже через четверть часа, пока грелась вода в купальне и готовилось его платье, давал наставления немолодому и очень толковому бразильцу Родриго, род которого верой и правдой служил Каравалью уже в третьем поколении.
        Большой дом, еще четверть часа назад спящий мертвым сном, весь ожил и загудел, как утренний майский улей, освещаясь с каждым новым окном все ярче и ярче. Горничные несли платье, конюхи закладывали лошадей, а в столовой, освещенной десятком огромных канделябров, на белоснежной скатерти, словно из воздуха, как в сказке про Аладдина, появлялись хлеб, масло, оливки и блюдо со свежей брынзой - де Мело предпочитал завтракать просто. Все это отражалось в массивном серебряном кофейнике - в португальском поместье министра этот модный ныне напиток подавали уже лет шесть, после возвращения его из Вены, с поста австрийского посла. Через каких-нибудь полчаса де Мело, наскоро вымывшись в еле теплой воде и позавтракав, велел Родриго собрать всех обитателей дома здесь же, в столовой для важного сообщения. А сам, обмакнув перо в чернила (письменные принадлежности ему принесли вместе с кофе), принялся что-то быстро писать своим крупным красивым, почти каллиграфическим почерком. Через какое-то время все семейство маркиза и прислуга, потирая заспанные глаза, собрались в просторной столовой. Ввиду срочности собрания
все, включая супругу Элеонору, первую красавицу Вены и Лиссабона, были в спальном белье, обернутые только пледами и одеялами. Жену с дочерью де Мело усадил за стол, Родриго встал рядом с маркизом, остальные - почтительно выстроились полукругом в двух метрах от стола сбоку от Помбаля. Маркиз закончил писать, быстро пробежался по бумаге глазами, коротко вздохнул и поднялся над столом, громко отодвинув дубовый стул. Несмотря на самую благодарную для него аудиторию, он все же чувствовал себя сейчас очень неловко. Де Мело обвел глазами каждого из собравшихся так рано в столовой и приступил:
        - Мои драгоценные жена и дочь, мои верные слуги! Причина, по которой я собрал вас всех сегодня в такое раннее время, возможно покажется вам странной, чтобы не сказать безумной. Но я заверяю вас, что она от этого не станет менее грозной. Поэтому я прошу вас выслушать меня сейчас со всем вниманием и серьезностью. Мне этой ночью только что было видение столь реалистичное, что не поверить в то, что это не обычный сон, а Божье знамение для меня невозможно. Впрочем, совсем скоро мы это выясним.
        Итак, вот что мне известно: через несколько часов этим утром на наш достославный город Лиссабон и его окрестности прольется великая чаша Божьего гнева. Земля разверзнется и загорится, как порох под нашими ногами, а море выйдет из своих берегов и обрушится на нас величайшим потопом. Каменные замки будут рушиться, как карточные домики, давя под своими глыбами тех, кто будет стараться укрыться за их броней, а те, кто понадеется спастись от землетрясения в море, будут смыты вместе со своими лодками и кораблями с причала. Огонь, землетрясение и потоп не пощадят никого, кто окажется на их пути. У меня, человека, трезво смотрящего на этот мир всю свою жизнь, есть предчувствие, что это произойдет. И лучше пусть вы сейчас подумаете, что я повредился рассудком, но сделаете все в точности, как я сейчас скажу, чем спустя несколько часов кто-то из вас окажется в числе пострадавших. Поэтому то, что я скажу, можете считать приказом. Приказом главы семьи и вашего доброго господина. Все меня поняли? - и он еще раз обвел залу своим уверенным пронзительным взглядом, встретившись глазами с каждым из присутствующих, и
остановив свой взгляд на Элеоноре.
        Почтительный гул и кивки. Горящий и твердый в своей вере взгляд его прекрасной Элеоноры. Никто и не собирался в столь ранний час усомниться в его здравом уме, зря он беспокоился. И де Мело, уже намного спокойней и доброжелательней, чем мгновение назад, продолжил.
        - Видит Бог, если мой сон окажется всего лишь пустым ночным кошмаром, я первый посмеюсь над ним. А вы все - он посмотрел на слуг - получите хорошую награду за этот утренний бедлам. Но если он окажется пророчеством, то от того, насколько хорошо мы с вами подготовимся к беде, будет зависеть и наше благополучие, и сама жизнь. Поэтому сразу же после нашей беседы вы отправитесь собирать вещи. Берите только самое ценное, а также одеяла, тюфяки, подушки и теплые вещи, в которых вы не замерзнете, заночевав под открытым небом. Снесите ваши вещи с постелями в центр парка к цветнику, туда, где нет ни одного дерева и расположите отдельно так, чтобы не возникло путаницы, и чтобы каждый имел тюфяк, подушку и хотя бы одно одеяло. Родриго, ты отвечаешь за место для моей семьи. Поставь ограду или легкий шатер, чтобы графиня и Мария - при этих словах он нежно обнял свою четырехлетнюю дочь и поцеловал ее в лоб - смогли там разместиться со всеми удобствами. Не бойтесь помять газон и вытоптать цветник, вас за это не накажут. Оставьте с вещами детей, строго-настрого запретив им уходить от этого места, а тех, кто
посмеет отойти, пообещайте безжалостно выпороть розгами. Далее. Вынесите вдоволь воды во всех кувшинах, которые вам удастся наполнить и все съестные припасы туда же, и поставьте охрану от детей. Начальник охраны подчиняется Родриго. Родриго подчиняется госпоже Леонор - именно так на свой португальский лад слуги переиначили ее имя.
        Элеонора, которая, благодаря своим северным корням, была и так довольно бледна от природы, теперь и вовсе напоминала самый белый воск, какой только можно было найти на рынке Лиссабона. Но большие глаза ее, устремленные на супруга, все так же пылали решимостью и отвагой. И еще восхищением от того, как ее муж умел держаться в самые непростые для него минуты. В ответ на его последние слова она коротко кивнула и сразу же перевела свой взор на Родриго, который, также не говоря ни слова, поклонился ей, а затем и де Мело. Министр продолжил.
        - После моего отъезда во дворец - а я поеду доложить о моем видении Его Величеству и неизвестно, когда вернусь, ведь, если этот катаклизм накроет Лиссабон, скорее всего я останусь с его жителями и буду руководить спасательными и восстановительными работами лично… так вот, после моего отъезда вы погасите весь огонь, который есть в доме, весь, до последней лампады на самой маленькой иконке, до последней головни в печке - это понятно, Родриго? Отлично. И приготовите достаточно горячих углей в горшке, чтобы легко можно было развести огонь посреди вашего временного ночлега. Стража должна организовать место для костра и установить два очага и вертел для приготовления пищи. Дрова и все масло также будет необходимо вынести из дома. Все дрова, которые есть. Неизвестно, сколько времени вам придется ночевать на улице. Короче говоря, на месте цветника вам нужно будет сделать походный лагерь, вооруженный всем необходимым. Все эти приготовления должны быть закончены не позднее восьми часов. После этого все взрослые слуги должны вернуться к своим детям и уже не должны никуда уходить от лагеря. Моя жена вместе с
Марией все это время будет находиться в центре цветника и руководить всеми приготовлениями. Я постараюсь вернуться так быстро, как только это станет возможным, но мое возвращение может затянуться на очень долгий срок, как вы понимаете.
        А теперь - время дорого, подходите к Родриго, он объяснит каждому из вас, что надо делать. Лошади и поклажа готовы? - И министр, еще раз поцеловав дочь и жену и прошептав Элеоноре несколько слов на ухо, махнул рукой и быстро зашагал к выходу из столовой, а потом и к выходу из дворца. Быстро сбежав со ступенек своего дома, он решительно шагнул в распахнутую для него дверь кареты, и через мгновение шестерка прекрасных андалусских коней уже выносила его из ворот палаццо под тонкий свист хлыста, никому не заметные скупые слезы Элеоноры и наводящий жуть на все вокруг резкий свист конюха. А еще через мгновение от маркиза и его кареты остался еле слышный затухающий вдали глухой стук копыт.
        Черное море
        Яс сидел у окна в огромном, как ему казалось, белом самолете с папой и мамой и радостно болтал своими тонкими ногами в белых парадных гольфах. Он не мог поверить, что сейчас, наконец, произойдет это чудо - он первый раз в жизни поднимется в небо. До этого он летал только во сне, да и то иногда не летал, а падал с их балкона. Ему, внуку летчика, оказавшемуся впервые по ту сторону аэропорта, сейчас все было важно и интересно. Он пока еще был слишком мал, чтобы знать, как называется их самолет, что отъезжающая от самолета машина с лестницей называется трапом, и что красивые девушки, встречавшие их у входа в салон зовутся стюардессами. Но его рецепторы, органы чувств и мозг работали в то утро на максимуме. Взлет самолета и уменьшившиеся как по мановению волшебной палочки деревья, дома и машины за иллюминатором вызвали у него тихий вздох восторга, а белые кучевые облака, впервые оказавшиеся под ним, да еще в такой непосредственной близости, заперли от волнения этот вздох в маленьких легких. Как передать словами то чувство, охватившее Яса в то утро? Этот была мешанина из восторга, спокойствия, чувства
отчего дома и острого желания выпрыгнуть в окошко иллюминатора, чтобы зарыться с головой в этот белоснежный и упругий пух кучевых облаков. А потом прыгать на них вверх-вниз, как на батуте! Облака, думалось Ясу, наверное, также хороши и для того, чтобы откусывать от них большие куски и отправлять себе в рот, как сладкую вату, только это будет, наверное, вата со вкусом снега. Он, расплющив о стекло иллюминатора свой нос в свиной пятачок, смотрел на проплывающие мимо громады воздушных замков. Величественный небесный пейзаж за окном вытеснил все остальное, и Яс, замерев в кресле, пристально разглядывал детали каждого облака на фоне безупречной синевы, пока они не поднялись уже совсем высоко.
        Свое первое возвращение на небо он будет помнить всю оставшуюся жизнь. Яс, будучи взрослым, вообще всегда поражался этой способности детской памяти уместить в воспоминаниях столько эмоций, мест и событий первых лет жизни. Все путешествие глаза его оставались широко открытыми с утра до момента погружения в сон. Вначале Кишинев, потом Одесса, куда они поехали из Кишинева, и конечный пункт - Гагры в Абхазии, которые для него были просто «Черным морем». Эта, самая первая его поездка оставила в памяти столько открыток, что хватило бы на целый альбом.
        Огромен и разнообразен был Советский Союз своей одной шестой частью суши. Дедушка Миша был из рощ Подмосковья, бабушка Надя - из таежных лесов Забайкалья, его мама родилась в незнакомой Прибалтике, отец - тоже на Дальнем Востоке, он сам - в горно-степной Алма-Ате. Это только то, что он мог уместить в своей голове. И вот теперь - какой-то Кишинев, до которого лететь почти полдня. И это все их Родина! Погостить в Кишинев их пригласила близкая подруга мамы тетя Катя. Самая красивая из всех ее подруг, натуральная блондинка невысокого роста, с безупречной, и не только на вкус Яса, фигурой. А уж он немного разбирался в женщинах с недавних пор, как стал подглядывать за ними через сетку Рабица в детском саду. Тетя Катя совсем недавно вышла замуж за черноусого красивого молдаванина дядю Колю, которого она встретила, когда тот приехал в командировку в Алма-Ату. Ясу оба они очень нравились, он тоже любил представлять их, как тех своих персонажей за забором детского сада. Спустя много лет, когда он посмотрел фильмы с участием Брижит Бардо, он понял, почему тетя Катя притягивала мужчин. Ну, может у тети Кати
губы были чуть тоньше, но это ничуть не умаляло ее красоты. Так что совсем неудивительно, что высокого красавца-инженера из Кишинева она покорила с первого взгляда.
        Ни один другой ребенок, рожденный вне СССР, не мог почувствовать этой мощи: страны, раскинувшейся на многие тысячи километров с запада на восток. И сейчас, после шестичасового перелета, они ехали из аэропорта в родительский дом дяди Коли. Ясу запомнились только таблички с названиями улиц на непонятном ему языке, да еще красивый, немного сказочный вокзал из кирпича цвета туфа с разноцветными изразцами. Таких изразцов он до этого никогда не видел - вот и все из Кишинева, что он запомнил в ту свою поездку. Дома, где они гостили у друзей его родителей, он не запомнил совершенно.
        Еще, кроме вокзала и надписей, в его памяти навсегда осталась горькая досада, когда взрослые пообещали ему поехать ночью в поле разжигать большой костер и запекать в нем кукурузу. Яс еще никогда не видел большого костра, только маленький, в котором они на даче жгли сухую траву, а кукурузу в Алма-Ате и вовсе не запекали, а отваривали и потом ели, обильно посыпая солью, что было божественно вкусно. Яс, конечно же, по закону подлости, заснул в тот вечер так рано и спал так крепко, что взрослые уехали в поле без него, оставив Яса на попечение родителей дяди Коли. А больше ничего и не осталось в памяти о Молдавии. Что они делали все остальные дни? Что ели, что пили, куда ездили? Нет, не вспомнить. Но может быть, маленький Яс не сохранил в памяти Молдавию из-за того, что дядя Коля иногда ругал его любимую тетю Катю? Детская память ведь не только хороший летописец, но и отменный психолог. Их брак скоро распался, а начали они ссориться уже на свой медовый месяц. Мама ему потом рассказывала, что дядя Коля постоянно ревновал ее. Ревновал страшно и бешено, не только к любому столбу, но даже к тени от этого
столба - вот какой побочный эффект вызвала у него большая красота его молодой жены.
        Так что память Яса, не желая хранить воспоминаний о несправедливостях к любимой им тете Кате попросту затерла все эти дни, и от Кишинева в его голове остались только красивые изразцы вокзала.
        Как бы там ни было, это было только начало его волшебного путешествия. Вскоре Яс с родителями, уже без молдавских Отелло и Дездемоны, продолжили свой путь к еще одной яркой открытке того альбома - всегда цветущей Одессе. Яс, как и любой из его ровесников, плохо ориентировался в маршруте поездки - его мозг воспринимал путешествие не как точки на карте проделанного ими пути, а как набор ярких фотографий, напечатанных памятью из увиденного и прочувствованного. В Одессе они были только проездом, и поэтому жемчужина у моря у запомнилась ему не как морской город с пляжами, а как зеленые большие улицы с каштанами, эскимо и невероятными каменными статуями полуголых дядь и теть, поддерживающих балкон - что такое атланты и кариатиды ему в то время тоже было неизвестно. Вот какой он запомнил Одессу: он едет с мамой и папой в троллейбусе и смотрит, как очень красивая девочка на соседнем сиденье ест эскимо. Эскимо в те времена в его родной Алма-Ате не было по причине отсутствия соответствующей технологической линии, точно так же, как не было свободного предпринимателя, рыцаря рыночной экономики по причине
отсутствия, в свою очередь, свободного рынка товаров и услуг. Поэтому, увы, завезти этот божественный продукт в Алма-Ату было некому. Попробовать эскимо, так же, как и клубничную жвачку было настоящим счастьем для любого алма-атинского дошкольника. Но если жвачку все-таки привозили из других городов командировочные и родственники, то как привезти эскимо, которое растает? Так что ничто не шло в сравнение с этим шоколадным холодным бруском на палочке.
        В Одессе эскимо как раз продавали, прямо на вокзале, но, как назло, по дороге из Кишинева у Яса разболелось горло, и его мама, несмотря на все стенания и ручьи слез, оставалась непреклонной. Это уже было чересчур. Мало того, что они не взяли его смотреть на дурацкий молдавский костер, горел бы он синим пламенем, так теперь отказывают в самом желанном лакомстве на свете? Мир рушился в череде непрекращающихся издевательств, - и от кого? Его родной мамуси. Яс, глотая слезы, отвернулся к окну: еще не хватало, чтобы все люди, живущие в этом незнакомом городе заметили, что он разревелся.
        Утренний троллейбус, между тем, подвывая своим электрическим нутром, вез Яса по - он понял это сразу - очень красивому городу. Таких он еще не видел. В окно светило теплое летнее солнце, пробивающее густую, как из фильма-сказки, зелень каштанов и платанов, а прямо напротив него сидела красивая девочка. Эта девочка была старше Яса года на два, с большими миндалевидными карими глазами, пушистыми ресницами и длинными, до поясницы, каштановыми волосами. Эскимо она держала в левой руке, и пальцы тоже были очень красивые и длинные. Эти ее пальцы и тонкий розовый язык, слизывающий белые молочные капли на шоколадной глазури высушили в одну секунду слезы на глазах Яса. Он забыл про свою страшную обиду из-за горла, забыл про пейзаж за окном троллейбуса и теперь глазел на нее, не отрываясь. Она, отлично понимая направление его взгляда, задумчиво и очень ответственно ела, смотря при этом то на мороженое, то в окно вдаль, но никогда - напротив. Когда Ясу с родителями пришло время выходить в центре, и мама взяла его за руку и повела к дверям, он все не мог оторвать взгляд от ее красивого лица, выворачивая шею
на, немыслимый градус. И ура! Она все-таки посмотрела, в самый последний момент, когда Яс уже стоял на ступеньках на выходе, наградив его серьезным и долгим взглядом. За такой взгляд он и эскимо отдал бы, если бы оно у него было. Яс и родители вышли, троллейбус уехал. Все в этом мире быстротечно, как ни выворачивай шею.
        Однако, Яс сразу же забыл и эту несправедливость судьбы, и помогли ему каменные дяди и тети, те самые атланты и кариатиды. Они настолько не вписывались в мир, знакомый Ясу, выросшему в хрущевке на окраине Алма-Аты и не видевшему ничего, кроме прямоугольно-казенного советского архитектурного стиля, что Яс, увидев их, вот так запросто стоящих на улице и поддерживающих обычный балкон обычного жилого дома, обомлел. В его родной Алма-Ате скульптура не имела права поддерживать балкон обычного жилого дома, ей полагалось стоять на высоком постаменте где-нибудь в центре площади. Полуобнаженной ей тем более быть не полагалось, а полагалось быть одетой в пальто, ну, или на худой конец, какое-нибудь длинное платье. Кариатид с нагой грудью сознание Яса еще могло в себя вместить: они были поменьше размерами и располагались высоко над землей, так что казались просто элементами декора стены. А вот местные каменные бородатые мужики были почти абсолютно нагими. Перекрещенная на причинном месте каменная полоска материи, небрежно наброшенная на их мощные бедра, превращалась в усеченную книзу колонну с обрамлением из
каких-то листьев, а та уже внизу опиралась на выступ в стене. И таких роскошных полуголых мужиков на один, всего один советский балкон было целых четыре! В чьей, интересно, квартире такие красавцы держат балкон? - маленький Яс все же нашел силы стряхнуть с себя это наваждение и побежал догонять родителей, которые уже успели отойти довольно далеко и теперь махали ему руками.
        - Мамочка, ты видела этот балкон? И этих дядек из камня? - закричал Яс на всю улицу. Но мама попросила его не отставать - нужно было спешить в аэропорт. Еще один перелет и он, наконец, увидит море.
        Черное море. Как рассказать сегодняшним детям, что значило это словосочетание для ребенка, родившегося в центре Евразийского континента в конце 70-х в СССР? Как описать наркотический блеск глаз любого советского школьника при слове «Артек» и задумчивый взгляд любой советской женщины при слове «Гагры»? Черное море для советского человека, лишенного возможности свободного перемещения по миру, было самой настоящей dolce vita, советской Ривьерой, пусть и попроще в сервисе, чем курорты Лазурного Берега, зато намного реальнее. Как говорится, лучше суп харчо в Гаграх в жизни, чем лобстер в Монте-Карло на открытке.
        Сейчас уже и не поймешь после череды межнациональных войн, которые произошли на этих землях спустя всего пару десятков лет, как в СССР семидесятых те же народы на той же самой территории умудрялись жить мирно и так счастливо. Со всеми своими старыми счетами, обидами и территориальными претензиями. Думая не о счетах между собой, а о счете за ресторан. Почему это вылезло потом так быстро, как черт из табакерки? Тем более в этих, щедро омываемых рублями краях, которые и КПСС, и сам Господь благословили на счастливую и терпкую, как ночной аромат абхазской магнолии, жизнь? Все черноморское побережье Кавказа и Крым в те времена были одним большим цветником, букетики воспоминаний которого развозились советским народом в родные края после отдыха каждый год. Хотя, может быть, именно потому, что в этих местах, как, наверное, больше нигде в СССР, процветала так называемая «личная собственность», местные грузины впоследствии не выдержали искушения оторвать у соседа послабее кусок земли послаще. Но тогда, в семидесятых, в этих краях все было очень доброжелательно и сыто - тогда в этих краях человек был менее
всего склонен воевать за что-либо - он вместо этого предпочитал сдавать комнаты. В одну из которых и въехал Яс с родителями летом семьдесят девятого.
        - Мама, да это не дом, это целый дворец! - а балконы, ты посмотри! - Яс отлично запомнил этот дом в Гаграх, очень большой, но не роскошный особняк о двух этажах, с просторной террасой на втором из них, такой, что там можно было преспокойно позавтракать паре семейств среднего размера. Дом располагался не так уж близко к пляжу, но Ясу, привыкшему, как и все дети в этом возрасте, передвигаться исключительно бегом, это никоим образом не омрачало черноморский отдых. Только жаль, что мама все никак не отпускала его до пляжа без ее сопровождения и поэтому приходилось приноравливаться к родительскому черепашьему темпу.
        Яс быстро и очень органично вписался в абхазский пейзаж. Сам он загорел буквально за пару-тройку дней до шоколадного состояния и, выходя на улицу, вполне бы себе смахивал за местного, если б не врожденная застенчивость, граничащая с робостью, когда он оказывался в не совсем знакомой ему компании. Местные дети вели себя совсем по-другому. Другое дело - в доме. Этот дом в Гаграх стал для Яса родным с первой минуты, ему понравилось в нем все с первого взгляда, и в первую очередь - хозяйка. На следующее утро после их приезда хозяйка дома, желая видимо, подчеркнуть свое расположение к их молодой красивой семье, собственноручно изжарила к завтраку тончайшие, ажурные как бельгийское кружево блинчики и пригласила их семью разделить с ней завтрак. Как потом объяснила Ясу мама, этой чести удостоилась только их семья из трех, проживающих вместе с ними в этом доме. Они же отдыхали дикарями, а это значило, что завтрак должны были готовить себе сами.
        Этот завтрак стал первой драгоценной открыткой из его черноморской коллекции. Магнолии во дворе, огромный балкон, белый металлический стол с белой же кружевной накладкой, и хозяйка, еще очень привлекательная женщина, с по южному чуть обветренной, цвета топленого молока, кожей лица, с большими серыми глазами и морщинками по углам ее живого, с тонкими волевыми губами рта, накрашенного светлой розовой помадой. Эти губы ей очень шли, особенно, когда она улыбалась. Сейчас таких женщин становится все больше благодаря фитнесу и диетам, но тогда в СССР женская красота увядала обычно вместе с сорокалетним юбилеем. Яс не понимал, почему, но - такой необычной казалась ему эта улыбчивая, с загорающимися звездочками в ее глазах в такт улыбке, женщина. В ее натуральных светлых, выгоревших от черноморского солнца вьющихся локонах уже пробивалась седина, которую она и не скрывала. Но эта седина совсем не портила ее красоты, а, наоборот, подчеркивала природный блонд несколькими серебристыми прядями. Ее тонкие пальцы в красивых больших перстнях тоже уже покрыла мелкая благородная патина морщин, точно такая же, как
в углах рта. В общем, описывай Яс хозяйку сейчас, он бы сказал, что она сошла с картин голландских мастеров 17 века.
        - Тетя Елена, а можно еще добавки? - съев вторую порцию блинчиков спросил Яс, и тут же осекся, увидев, как вспыхнула от смущения его мама.
        - Яс, ты как будто с голодного края, - сказала разрумянившаяся мама. - Ты и так у Елены Арнольдовны все блины съел уже, как не стыдно? Хочешь, чтобы она целый день у плиты из-за тебя стояла? Поиграй немного, я тебе потом оладьев испеку.
        Яс тоже покраснел в тон маме, опустил глаза, и, пробормотав «спасибо большое», вскочил и сразу же отправился исследовать территорию во дворе.
        Если Создатель потрудился на славу, создавая наш мир, то Елена Арнольдовна ежедневно старалась перенести как можно больше этой красоты к себе в сад. А маленький Яс, которого Он наделил для восприятия органами чувств, сейчас старался не упустить ни одной из ее крупиц. Глаза Яса вбирали сочные взрывы лаковых цветов магнолий в листьях, простор балкона, правильные черты лица хозяйки дома, ее красные тяжелые перстни на тонких пальцах, в тон помаде лак на ее ногтях, яркие пятна солнца на белой скатерти стола и еще многое, многое другое. Его нос вдыхал сложную смесь ароматов роз, таких больших, что они больше напоминали пионы. А язык все не мог забыть вкус тончайших, хрустящих блинчиков в мелкую-мелкую ноздрю, поданных с топленым маслом и малиновым вареньем… и, о чудо! Тетя Елена не послушалась его мамы и все-таки встала у плиты. Его снова пригласили за стол.
        - Людмилочка, пусть берет еще блинчик, я их для этого и напекла. Яс, кушай, мой золотой, не стесняйся… и его волосы легонько потрепала рука в старинных перстнях.
        Поедая третью порцию блинчиков Яс думал о том, как он любит всех, а теперь вот еще и тетю Елену. Его уши слышали тихую, но хулиганскую трель соловья, его кожу ласкал влажный, уже не жаркий, мягкий сентябрьский гагрский ветер… Яс в то утро был идеальным приемником царящей вокруг него красоты.
        В СССР официальной идеологией был атеизм, поэтому неудивительно, что Яса его молодые родители не крестили в положенной им по национально-территориальной принадлежности христианской конфессии. Атеизм, естественно, был и в детском саду. Поэтому Яс понятия не имел ни о Боге, ни о том, почему на Пасху бабушка Таня говорила ему всегда «Христос Воскрес». Он еще был слишком мал, чтобы понимать, кто такой Христос и что такое «воскрес». Но поблагодарить за столь прекрасное утро хотелось не только тетю Елену, а вообще весь этот огромный мир! Яс доел последний, упоительно хрустнувший на прощание на зубах шедевр блинного искусства, запил его чаем со смородиновым листом и мелиссой и тихо, но очень проникновенно сказал «спасибо», хозяйке дома. А после этого вдруг бросился на шею к маме и так крепко и неожиданно сдавил ее в объятиях своими тонкими руками, что она застонала, а Елена Арнольдовна радостно засмеялась. Яс и сам залился таким счастливым и громким смехом, что на улочке, где располагался их дом, казалось, еще докрутили вправо ветра и солнца.
        - Мама, пойдем скорее на пляж! - и Яс отпустив шею мамы из своих объятий так же резко, как заключал ее туда, рассыпчатым горохом скатился вниз по лестнице во двор, и уже через четверть часа с радостным визгом влетал в белую пену прибоя на пляже. Добрый Волшебник, спасибо тебе за Черное море!
        Море встретило его, как и должно было встретить при первом знакомстве, лазурной водой, ярким солнцем и ласковым умеренным ветром. И, конечно, очень большим количеством советских купальщиков. Многие из отдыхающих тогда там детей и сегодня легко вспомнят этот огромный галечный пляж, растянувшийся на километры вдоль береговой линии Гагры. Сейчас он пустует даже в высокий сезон, а тогда был полностью забит человеческими телами разной степени упитанности и прожарки. На всю огромную территорию Союза, от Белоруссии до Дальнего Востока, от Мурманска до афганской границы, это был регион с самым длинным купальным сезоном, с самой теплой морской водой и, наверное, самой красивой природой. В тот день на пляже в прямом смысле слова яблоку негде было упасть, чтобы не коснуться кого-нибудь из пляжного люда. Да что яблоку, и крупная черешня бы не проскользнула! Маленький Яс еще не умел плавать и обходился плесканием у линии прибоя рядом с берегом. Ему очень нравилось, когда особенно высокая волна, разбиваясь в пене на тысячи маленьких пузырьков, накрывала его с головой так, что энергия прибоя начинала его толкать
вперед, хоть он и лежал своим пузом на самом песке. Его в этот момент побалтывало из стороны в сторону, правда, набивая песком его коротко подстриженные под «горшок», как у большинства мальчиков того времени в СССР, волосы, но оно того безусловно стоило. Яс и потом, уже будучи мужчиной за восемьдесят килограмм, любил, как в детстве, лечь животом на песок и заново пережить этот далекий детский мини-шторм.
        Волны между тем становились все больше, поэтому мама попросила Яса выйти из воды и посидеть на пляже, пока не уляжется ветер. Вот бы сейчас попросить папу покатать его на шее, но отец только что ушел куда-то со своими новыми курортными друзьями. Жаль. Ясу ничего больше не оставалось, как, сидя на приятной теплой гальке, накрытой покрывалом, щуриться на светившее прямо в лицо солнце и смотреть, как качается на волнах его красавица мамуся. Волны набегали все выше, они набирали силу с каждой секундой, и маленький Яс очень внимательно и с большим удовольствием смотрел, как они обрушивают на берег такую огромную пену, что вызывают даже у взрослых радостный визг. И вот к берегу подошла настоящая волна-великан. У Яса перехватило дыхание. Надо же! Эта волна была высотой с двухэтажный дом! А вот и еще одна - и тоже не меньше! А вот и еще! Яс с завистью наблюдал, как волна за волной качают его маму, иногда накрывая ее с головой, оставив на поверхности лишь белую шляпу. Скоро и он будет так же качаться на волнах вместе с ней, только надо научиться хорошо плавать. От того, что с моря шел непрерывный гомон из
визга, смеха и одобрительных восклицаний, Яс и сам заливался счастливым смехом, радуясь за морских купальщиков. Но белая широкополая шляпа внезапно оказалась на волнах без маминой головы. Мамы в море вдруг не стало. Яс быстро просканировал взглядом большой сектор моря - нет, мамы не было видно нигде. Яс вскочил, чтобы было лучше видно, и, вглядываясь вдаль, вдруг понял, что уже было две волны, а мама так и не появилась. Сразу же всплыла в памяти картинка из прошлогоднего путешествия на Иссык-Куль, и Яс заплакал - горько и беззвучно. Почему-то связки перестали работать. Хотя даже, если бы он громко рыдал, его горя все равно бы не было слышно - все звуки заглушали накатывающие на пляж огромные пенные волны.
        Что сможет превзойти степень отчаяния пятилетнего ребенка, потерявшего мать? Наверное, только степень отчаяния любящей матери, потерявшей пятилетнего сына. Ты только-только начинаешь делать свои первые шаги в этом мире, и вдруг твоя мама, давшая тебе жизнь, вдруг по какой-то страшной и непонятной причине покидает тебя. Уходит в один момент все, что есть в этом мире самого родного и любимого, вся твоя Вселенная. Яс рыдал все безутешнее, и вокруг него постепенно начала собираться небольшая толпа взрослых, которые не услышали, а увидели, как он плачет. Они участливо и с неподдельной тревогой наклонялись к нему, пытаясь понять, что произошло и где его мама, вызывая этим вопросом новые судороги рыданий. Мир для Яса потемнел. Даже солнце стало теперь светить черным светом.
        “Мой бедный, бедный сынок, что ж ты так перепугался?” - мама наклоняется к рыдающему Ясу, целует его и прижимает к груди. Какое счастье, мама не утонула. Ее и в самом деле накрыло той огромной волной, сбив с нее шляпу, и ей пришлось потом догонять ее, отчего она отплыла в сторону от того места, где Яс ее наблюдал. Мама осыпает поцелуями его заплаканное лицо своими солеными от моря губами. Щурит любовно свои глаза. “Как хорошо, мама, что ты жива. Спасибо тебе, Волшебник!” - это Яс говорит уже вслух.
        Хотя в Бога в советском детском саду детям верить было не положено, Яс бессознательно ощущал, что существует Кто-то, благодаря которому вертятся этот мир, Луна и Солнце, плывут облака и растут деревья. А так как официальная детсадовская идеология по поводу существования добрых чародеев хранила политкорректное молчание, то маленький Яс тихой сапой, особо никого в это не посвящая, уверовал для себя в Волшебника. Доброго, конечно. Он иногда обращался к нему в своих мыслях, иногда просил его о чем-то, но в основном просто знал себе потихоньку, что он есть и очень любил его за те чудеса, которые случались в его жизни. И когда Волшебник совершал для него очередное чудо, потихоньку благодарил его за это, как сделал сейчас. Остаток дня прошел для Яса прекрасно: море утихло, мама разрешила ему опять резвиться на берегу, и он скакал в белой пене с удесятеренным усердием. Отсутствию отца рядом с собой он тогда не особо удивлялся. Папа, хоть и любил его, и не ругал никогда, но наедине с ним времени проводил мало. Яс, всегда мог быть хорошей компанией сам себе, а сегодня тем более - море, невообразимо гладкие
для жителя гор морские камушки и ракушки полностью захватили его внимание. Он тут же придумал новую игру: найти среди гальки свой волшебный камень, который он увезет с собой в далекую Алма-Ату и сделает своим талисманом. Яс очень скоро нашел его - небольшой, размером примерно с пятак, почти идеальный диск, плоский с двух сторон. Цвет у его волшебного камня был серо-фиолетовый с тремя белыми, параллельно пересекающими его почти на одинаковом расстоянии друг от друга полупрозрачными полосками кварца. Впоследствии он постоянно будет попадаться Ясу на глаза в разных местах его квартиры в Алма-Ате, до тех пор, пока он не покинет ее и не отправится во взрослую жизнь… а его талисман потом куда-то запропастится.
        А в тот летний день семьдесят девятого Яс радостно схватил свой волшебный камень, второй раз за сегодня поблагодарив за него Волшебника, и вприпрыжку поскакал к маминому покрывалу похвастаться драгоценной находкой. Но с показом сокровища пришлось повременить. На их семейном покрывале тем временем сгустились тучи. Отец семейства вернулся к жене и сыну пьяным настолько, что еле держался на ногах. Своего папу Яс с таком виде видел впервые, и поэтому он, открыв от изумления рот, уставился на отца, не упуская, однако, ни слова из диалога родителей.
        - Где тебя носило почти четыре часа? Тут уже все хачики вокруг меня поужинать пригласили! - это мама. Яс старался запоминать новые слова, и несколько раз повторил хачик про себя, беззвучно пошевелив губами.
        - Людочка… любиммая… ну прости… ммы с парнями сначала играли в волей… бол, а потом немного вы..пи…лли вина за… победу - сильно заплетающимся языком, отвечает папа.
        - Волейбол? Волейбол? Да ты посмотри на себя, чемпион! В литрбол вы все это время играли! Ты же на ногах не стоишь! - тихо, сквозь зубы, сведя взгляд в точку, говорит ему мама.
        Папа в процессе объяснения при этом качается из стороны в сторону, несмотря на то, что держится за столб от пляжного грибка. После экспрессивной тирады, как они играли “вон на том пляже”, папа совершает стратегическую ошибку. Он отпускает грибок, чтобы уже не рассказать, а показать рукой, как они играли. Его сразу же ведет к земле, где между ним и силой земного притяжения завязывается нешуточная борьба. Гравитация быстро одерживает победу, и, не удержав равновесие, отец по-доброму, тихо и мягко плюхается всем телом на лежащую на спине и подставляющую черноморскому солнцу свое пышное тело, отдыхающую. Отдыхающая не видит папу, потому что лицо ее накрыто такой же широкополой шляпой, как у мамочки, и поэтому от неожиданности она вопит так, что к ним оборачивается половина пляжа. Повернувшись вокруг своей оси, женщина стряхивает его со своих мягких телес. От толчка отца сначала немного приподнимает вверх, а потом опускает вниз, на этот раз лицом в песок. Папа замирает на несколько секунд, лежа лицом вниз в песке, потом медленно и неуверенно поднимается, что-то невнятно бормоча и отплевываясь. Мама
твердеет лицом еще больше. Загоравшие вокруг свидетели этой сцены дружно и одобрительно смеются и соглашаются друг с другом, что главный кубок по литрболу сегодня у папы уже вряд ли кто заберет. Мама с абсолютно каменным лицом быстро сворачивает покрывало и, сложив его поверх сумки, берет ручку Яса в свою. Натянутая как струна, не выпуская его руку из своей и ни на кого больше не оглядываясь, она идет с пляжа в дом так быстро, что Яс еле успевает за ней. Мама идет, высоко неся свою голову с красивым шиньоном и челкой набок - последним писком модниц того времени. Позади них плетется папа, периодически корректируя свой курс касанием земли то правой, то левой рукой - в зависимости от того, в какую сторону был крен. Яс, понимая, что с папулей происходит что-то не совсем ладное, то и дело оборачивается назад, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. От этого его маленькая рука, которую мама плотно держит в своей, выворачивается и тормозит их шествие. Из-за этого и маме, в свою очередь, приходится притормаживать, оборачиваться, видеть опять все это непотребство и, еще сильнее распаляясь от увиденного, с
удвоенной энергией тянуть руку Яса в направлении их конечного пункта.
        С грехом пополам, они все же преодолели за полчаса путь, на который у них уходило обычно минут десять. Папа под конец их променада пошел немного резвее и перестал помогать ногам руками, но зато его траектория стала походить на почти правильную синусоиду, вершинами которой стали столбы, заборы и ворота по обеим сторонам улицы. Он старался идти прямо, но от того, что его постоянно тянуло в сторону, его прямая превращалась диагональ: сначала к одному забору, а потом, по диагонали, в другую. Но все на свете когда-нибудь заканчивается, и этот долгий и мучительный путь для благородного отца семейства закончился тоже. Владимир зашел в дом вслед за Людмилой и Ясом, к большому счастью Людмилы не раскрыв своего состояния для его обитателей, быстренько разделся и лег спать. Мама долго, дотемна беседовала потом еще с хозяйкой на веранде, а Яс, счастливый от того, что его не гонят в кровать, несмотря на поздний вечер, нюхал большие, розово-фиолетовые розы-пионы, похожие и одновременно не похожие на те, что росли во дворе прабабушки Тани. Запах смешивался с ароматами других растений и - так казалось Ясу - с
ночным звездным небом. Он тянулся к пушистым, ароматным розовым бутонам и оказывался в теплом черно-фиолетовом, пахнущем пионами космосе, окруженный со всех сторон далекими звездными системами и Галактиками. Звезды при этом отчетливо приближались к нему. Яс, как мы знаем, уже давно не сомневался в том, что, когда вырастет, будет космонавтом и поэтому свои вечерние сидения в похожих на пионы розах стал считать для себя первыми космическими тренировками.
        Пьянка обошлась папе малой кровью. Владимир после того случая больше не пил, по крайней мере, пьяным Яс его больше не видел. Мама простила отца хоть и не сразу, но довольно быстро, и потом они все вместе со смехом вспоминали папины зигзаги на пути к дому. Жила семья Возников весь остаток отдыха спокойно, весело и дружно: от дома к пляжу, от пляжа к дому, с вечерним чаем, розами-пионами и звездным небом. Жизнь текла без необычных событий и толкотни, если не считать особо запомнившегося Ясу похода в столовую на берегу. Они как-то после купания захотели перекусить вне дома, ресторана поблизости не было, и папа с мамой решили зайти в столовую, располагавшуюся тут же, недалеко от пляжа. Прежде Ясу не приходилось бывать в подобных местах: его знакомство с советским общепитом ограничивалось только одним-единственным местным кафе, куда их пару дней назад привезли вместе с экскурсией на озеро Рицу. Из озер Яс видел до этой поездки только поросшее зеленой ряской аэропортовское озеро на даче у дедушки с бабушкой и не знал, что озера бывают такими же голубыми, как море. Вообще говоря, увидев Рицу, он подумал,
что вот как интересно: есть места на земле, где озера бурые, а есть - где, как небо. Тут, в Гаграх вода была везде голубая, не важно, море это или озеро. Экскурсовод по дороге рассказывала, что на берегу этого уникального озера очень любит бывать Леонид Ильич Брежнев, и что его правительственная дача располагается рядом с бывшей дачей Сталина. И что у Сталина эта, на озере Рица, была самой любимой. Кто такой Сталин, Яс не знал, но Брежнева знал и любил, отлично понимая, что, главным образом, ему он обязан таким вкусным булочкам с молоком в детском саду и бесплатным билетам на самолет - об этом ему рассказывал по вечерам перед программой «Время» дедушка Миша. И озеро, и кафе Ясу очень-очень понравились. Неудивительно, ведь заведение было закрытое, никого, кроме экскурсий и иностранцев в нем не обслуживали. Им сразу же принесли высокие красивые стаканы, о которых мама уважительно сказала отцу: «смотри-ка, они хрустальные». Ясу добрый дяденька в черном костюме сразу же налил в этот стакан лимонад, которого он никогда не видел до этого в Алма-Ате. Лимонад был ярко-зеленого (а не золотистого, как Яс
привык) цвета, и назывался “Тархун”. Наверное, его готовили по древнему рецепту волшебников, подумалось Ясу после того, как он сделал первый глоток из бокала. А взрослым давали шампанское, тоже в высоких красивых бокалах, одну бутылку на четырех человек, по количеству взрослых за столиком. Яс пил свой необычный лимонад и, щурясь, смотрел сквозь бокал на ярко-голубую воду озера, становившуюся от этого насыщенно бирюзовой. Потом в горлышко их бутылки из-под шампанского залезла большая оса. Сначала она летала внутри бутылки, потом только ползала, а потом и вовсе стала шататься из стороны в сторону, прямо как папа несколько дней назад. Папа и еще один веселый мужчина помогли ей выбраться из горлышка наружу - видно, укус пьяной осы им был нипочем, и под их громкий смех и боязливые взвизгивания женщин оса еще какое-то время развлекала всех на белом столе, качаясь из стороны в сторону и безуспешно пытаясь взлететь. Мама тоже взвизгивала и задорно смеялась, и Яс не мог понять, почему ей было так неприятно несколькими днями назад, когда папа на пляже делал тоже самое? Осе, выходит, можно, а папе нет?
Непонятно. А, когда они садились в автобус, он впервые в жизни попросил Волшебника о чем-то. Чтобы тот обязательно помог ему как-нибудь еще раз увидеть это место.
        Ясу так все понравилось в том кафе пару дней назад, что сейчас, радостно шагая с родителями в эту их “столовую”, Яс рассчитывал опять увидеть веранду, вкусный зеленый лимонад в красивом стакане и вежливых дядь в черных костюмах, разносящих его посетителям. И был очень изумлен обнаружить вместо этого огромный душный зал, битком набитый людьми за обшарпанными столами и большую очередь за едой. Дядь в костюмах не было, посетители сами брали себе тарелки с едой на какие-то подозрительные коричневые подносы, а потом несли к столу. Видимо, столовая - это место, где кормят тех взрослых, которые плохо себя вели, решил Яс. Свободных столиков не было, но потом один все же освободился, в самом углу, с отбитым углом и весь поцарапанный. Они с мамой сели за столик, а папа пошел брать подносы и занимать очередь. Яс уже не очень понимал, зачем они пришли есть в место, где едят провинившиеся взрослые. Он полностью истомился на жестком стуле за пару минут. Есть совсем не хотелось. Хотелось быстрее выбежать отсюда на свежий воздух, туда, где загорелые красные мужчины не будут кричать над его ухом что-то на
непонятном языке, чокаясь под столом красным компотом. Яс так и не понял, почему они чокаются под столом: до этого взрослые всегда чокались над ним. «Наказаны за что-то, вот им и не разрешают теперь чокаться», - подумал Яс. Папина очередь между тем подошла, он стал махать маме, чтобы она помогла ему со вторым подносом. Мама пошла в другой конец столовой и, скоро оба они вернулись к столу с плоскими пожухлыми чебуреками и каким-то супом. Суп, как оказалось, предназначался всем, а чебуреки - только родителям (ну конечно!), так как мама не отважилась дать их ему. “Попробуй, солнышко, этот суп называется харчо” - это было последнее, что слышал Яс перед тем, как оправил первую ложку себе в рот. А потом дневной свет померк, а вместе с ним померкли все звуки и запахи, как это было год назад на Иссык-Куле, когда папа подбросил его и не поймал. Страшный огонь обжег нёбо и глотку, дыхание прервалось, а на глазах выступили обильные слезы. Яс закашлялся и сильно замахал руками, показывая маме, что он умирает. Конечно, маме следовало попробовать суп самой, прежде, чем позволить ему отправлять полную ложку этого
огненной жидкости в рот - но Яс не обвинял своих родителей ни в чем, как это не делает ни один пятилетний ребенок в мире. Удивительно, но он не умер, даже в больницу ехать не пришлось: огонь поутих сам собой. Зато ему отдали весь компот, все три стакана, Яс его с удовольствием выпил и смерть, еще минуту назад неизбежная, теперь полностью отступила. На супе харчо Яс поставил крест очень надолго, да и второй раз, будучи уже взрослым сорокалетним мужчиной, пробовал его с большим подозрением и опаской.
        Впрочем, эта неприятность оказалась Ясу даже на руку: за перенесенные страдания родители, во время их традиционной прогулки по вечерней набережной Гагр, купили ему не одну, а две порции мороженного. Яс слизывал языком белые капли с темного шоколада, сидя с родителями на скамейке в центре набережной и благодарил суп харчо за прекрасный вечер. Он попытался было развить успех и попросил после второго эскимо третье, но больше двух порций мама бы ему не купила, будь он хоть трижды при смерти. Ну и ладно. За время отдыха Яс очень полюбил Гагры, этот советский аналог Ниццы, о существовании которой он тогда и понятия не имел. Ему, среднеазиатскому мальчику, выросшему так далеко от всех морей этого мира, обилие природных шедевров в огранке курортной сладкой жизни, пусть и советской, но все же очень милой, радостной и беззаботной, казалось первым вестником победы коммунизма. О которой ему постоянно рассказывали новости в телевизоре и надписи на крышах многоэтажных домов. Но тут многоэтажных домов с надписями не было. Яс любовался огромными пальмами (косточка от одной из них давно уже лежала у мамы в
чемодане в носовом платке и ждала посадки в горшок в их алма-атинской квартире) и рассеянно слушал прибой, смешивающийся с песней про «вновь продолжается бой» из динамика сверху. Песня, хоть и не успокаивала своим темпом и словами, но тревоги не вызывала. Хотя бой - это же война, а война - это очень плохо? О чем Яс и спросил папу. Папа сказал, что воевать придется не в буквальном, а в переносном смысле: «всемирный стройотряд» будет не стрелять по врагам, а сажать по всей Земле такие вот пальмы и розы, чтобы везде было так же красиво, как тут, на набережной в Гаграх. Это Ясу было понятно, и очень близко по духу. Хотя, как можно было назвать разведение роз-пионов в песне «боем»? Ну да ладно.
        Чудесный отдых подходил к концу. В последний день они поехали на морском прогулочном пароходе в Сухуми, где все, кроме Яса, видели дельфинов за бортом, на экскурсию в обезьяний питомник. Но там был какой-то карантин, поэтому в питомник их не пустили. Экскурсовод суетилась, куда-то постоянно звоня и пытаясь в экстренном порядке подобрать замену, и скоро ей это удалось: им предлагалось пройти на катере обратно чуть дальше Гагр и посетить Сочи. По довольным лицам собравшихся экскурсантов, Яс понял, что замену подобрали стоящую, и напросившись отцу на шею, радостно въехал на нем, как на слоне, назад на пароход. На обратном пути все опять стали кричать: «Дельфины! Смотрите!», и опять Яс тщетно вглядывался в красивую синюю воду. Хотя дельфинов тогда он так и не увидел, зато в Сочи их семье нежданно повезло с рестораном. В «советской» зоне за столиками было переполнено, и администратор, тяжело вздохнув, с неохотой отворил дверь на террасу, выходящую к морю и впустил туда три молодых семьи поприличнее, и Яса с родителями в том числе. Хотя Яс и не разбирался особо в нюансах тогдашней советской ресторанной
геральдики, но и он сразу понял, в чем была разница. Тут были накрахмаленные скатерти и фужеры, и от этого намного значительнее, что ли. И еще на террасе стояли небольшие пальмы в кадках (ну надо же!) и было значительно тише. Официанты двигались бесшумно, а гости разговаривали вполголоса, отдавая первую партию прибою, который от этого разрастался и благодарно тихо рокотал, наполняя террасу ни с чем не сравнимым морским умиротворением. Хотя повсюду и слышалась иностранная речь и смех, говорили смеялись иностранцы тоже немного не так. Может быть, тише и хитрее, что-ли? Слушать их при этом было приятно. До этого Яс никогда не видел иностранцев, поэтому сразу же выбрал подходящую пару и стал играть в свои любимые представления. Типажи за соседним столом были что надо: мужчина с большими бакенбардами и волосатой грудью под расстегнутой на две пуговицы белой рубашкой и женщина в обтягивающем фигуру цветастом батнике и узорной кремовой юбке, открывавшей красивые ноги с ярко-красным лаком на ногтях. Босоножки на высокой платформе цвели такими же точно узорами, что и юбка. До этого Яс тоже не знал, что так
бывает. И обед был тоже очень вкусный, хотя мама заставляла Яса пользоваться исключительно вилкой, без помощи рук. Яс не возражал, шестым чувством осознавая ответственность их семьи перед иностранными товарищами.
        В общем, благодаря внезапно заболевшим обезьянам, последний их обед на курорте тоже удался самым превосходным образом. Вернувшись в Гагры, они семьей долго, до поздней ночи все вместе стояли на набережной, смотрели на прибой, болтали, смеялись и ели мороженное. И, конечно, кидали монетки в море, чтобы вернуться. Домой Яс опять поехал на папиной шее. По дороге он заснул, а когда проснулся, чемоданы уже были собраны, а папа с мамой благодарили Елену Арнольдовну за все и целовали ее с обеих сторон в щеки. Яс тоже подошел попрощаться с ней, испекшей в то первое утро для него такие вкусные блины, был тут же расцелован и одарен огромной шоколадной конфетой. Таких больших он тоже еще не ел, сплошные чудеса в этих Гаграх. На конфете был изображен какой-то великан в окружении множества маленьких людишек, а сверху было написано «Гулливер». Яс не знал, кто такой Гулливер и развернул огромный фантик. Конфета оказалась шоколадно-вафельной, такой же, как обожаемый им и очень редкий гость на их кухне «Мишка на Севере». Яс доедал ее уже в такси, вёзшем их в аэропорт и опять думал о том, как же он всех любит.
        Летели домой через Баку. Дневной рейс превратился в вечерний, ведь самолет двигался навстречу солнцу, и в нефтяную столицу СССР они прилетели уже, когда стемнело. Решили посмотреть центр, так как было окно между полетами, время позволяло. Всю дорогу от аэропорта в центр Яс спал, а когда проснулся, он сразу же увидел большой порт, много красивых кораблей и пеструю толпу туристов рядом со старинной башней. Башня была высокая и круглая и сразу видно, что старинная, она нависала над набережной и Ясом, как настоящий сказочный замок. Им тут же рассказали, что с нее сбросилась в море в стародавние времена принцесса. Она не захотела выходить замуж за нелюбимого ей человека, которого ее отец, могущественный шах, выбрал для нее в жены. Поэтому-то эта башня с тех пор называется девичьей. Яс стоял, задрав голову и думал, зачем заставлять свою дочь выходить замуж за того, кого она не любит? Вот мама любит папу, а, если бы не любила, наверное, он бы и не родился. А еще ему казалось, что он слышит, как древние камни башни гулким, низким шепотом рассказывают друг другу страшные истории о древних битвах, которые
они до сих пор помнят. Или это эхо морского прибоя отражается от ее высоких уступов? Потом они сели в такси, где Яс опять моментально уснул. Он спал всю оставшуюся часть пути, проснувшись только в родной Алма-Ате, встретившей их уже прохладным утренним дождем и поблекшими листьями: лето уже закончилось. Листья падали на лобовое стекло «Волги», везшей их домой из аэропорта по совсем пустым улицам. В Алма-Ату пришла осень, шестая осень в его жизни, которую он, в отличие от лета, опять не запомнит, кроме, разве что, своего дня рождения. Но зато этот конец декабря семьдесят девятого, как выяснится потом, очень хорошо запомнит их вся, такая пока еще огромная, страна.
        Амин(ь)
        Да, осень тысяча девятьсот семьдесят девятого почти не отложилась в памяти Яса. Остался лишь его шестой день рождения, который Яс в последний раз отпраздновал в квартире деды Миши и бабы Нади - Яс с родителями переезжали от них в свою квартиру. Родители недавно получили новую двушку (если быть совсем точным, то ее получила в своем министерстве Наталья Филипповна и отдала от нее ключи единственной своей дочери и зятю) и потихоньку обживали ее, все чаще ночуя там, но день рождения справили все вместе в третьем микрорайоне. Стол в основном был заполнен подвыпившими родственниками: из детей в гостях был только его лучший друг Ленька Добриян, но и тот вскорости слинял к себе, сразу после того, когда раскрасневшиеся от дедушкиного домашнего вина лица взрослых открыли свои рты и дружно грянули на всю квартиру “Ой, маррроооз, маррроооз!” Яс тоже с удовольствием сбежал бы на улицу делать с Ленькой клад в земле из золотинки и зеленого бутылочного стекла, но он был именинник и уйти было неудобно. Тем более, что взрослые постоянно произносили тосты в его честь, а деда Миша даже плеснул ему в рыбку полстопки
красного. Яс очень любил эти рюмочки - фарфоровые в виде стоящих на хвосте рыбок с открытым ртом, откуда, собственно, и выливалась жидкость. Он выпил глоток. Вино было приятным, как сок, со вкусом малины и черешни, но и еще чем-то необычным, от чего засаднило горло и перехватило дыхание. Яс решил больше никогда в жизни не пить вина, а то вдруг начнется ангина и мама, не дай бог, еще будет делать эти ужасные уколы и лишит мороженого. “Деда, не пей больше песню!” - воскликнул он, видя, что обожаемый им дед хочет затянуть еще одну народную, и взрослые дружно засмеялись. Когда за столом запели «Огней так много золотых», Яс все же решился. Он потихоньку выскользнул из-за стола, подошел к маме и сказал ей шепотом на ухо, что пойдет поиграет с Ленькой. Добрияны жили на первом этаже в их же подъезде, и мама разрешила. День рождения все равно получился замечательный - ведь бабушка подарила ему робота на батарейках. Ради него Яс бы терпел народные песни хором за столом целую неделю.
        Во дворе было тоже празднично: только что пошел снег, первый в этом году, и они с Ленькой ели его, собирая с еще покрытых зелеными листьями веток бульденежа, и пытались понять, что у него за вкус. Может, как у замороженной звездной пудры? Снежинки ведь сверкают точно так же? Снежинки нежно таяли на языке, пока Яс и Ленька обсуждали, что уже совсем скоро Новый год, и можно будет вытащить огромную коробку с игрушками и начать наряжать елку.
        Но для Леонида Ильича Брежнева и остального Политбюро ЦК КПСС в декабре семьдесят девятого было дело поважнее новогодней елки. В далеком и неизвестном тогда Ясу Афганистане вечером 27 декабря спецназ КГБ и ГРУ СССР захватывал дворец Хафизуллы Амина, на тот момент Генерального секретаря, Председателя Революционного комитета, Министра обороны, Премьер-министра и прочая, и прочая революционного Афганистана. Решение о вводе войск в Афганистан было принято на Политбюро два дня назад: из Туркестанского и Центрально-азиатского военных округов, начиная с 25 декабря, в кабульский аэропорт Баграм прибывали все новые и новые части, якобы для поддержки бойцов товарища Амина против недобитых врагов революции. СССР входил в войну, которая спустя десять лет забьет один из последних гвоздей в крышку его гроба. Но тогда, 27 декабря, никто в Политбюро такой невероятной перспективы развития событий не мог увидеть и в самом диком ночном кошмаре. Такого быть не могло, потому что не могло быть никогда. Экономика СССР, подогреваемая небывалым доселе ростом цены на нефть, брала все новые и новые рекорды. Пусть ее
эффективность была ниже, чем в США и странах Западной Европы, пусть львиная доля производства приходилась на военно-промышленный комплекс. Но не было в мире силы, способной не то, что сокрушить Союз, а заставить его даже еле дрогнуть. Даже США вместе со всем блоком НАТО, что уж говорить о каком-то Афганистане, небольшой и тем более, с недавних пор дружественной страны у южных границ, полтора года назад провозгласившей у себя победу коммунистической революции.
        В тот день, 27 декабря, в Кабуле вождь революции Хафизулла Амин и его товарищи праздновали в бывшем ханском дворце «Тадж Бек» подписание договора с СССР о предоставлении Афганистану военной помощи. За пять часов до смертоносного советского штурма ничего не подозревающий Амин в своей новой резиденции c размахом потчевал всех тех, кто отныне долгие годы верой и правдой будет служить ему в его новом правительстве. Он перебрался в «Тадж Бек» из Кабула всего неделю назад. В Афганистане Амин теперь будет бессменным главой, ведь с этого дня вся военная мощь Советов готова сокрушить любого его врага, на которого он укажет. Это стоило отметить! Радость и возбуждение разливались розовыми пятнами по его обычно спокойному, волевому лицу, глаза блестели, хотелось громко смеяться и петь. «Не на людях, позже, после приема в кабинете» - Амин умел держать себя в руках.
        Хафизулла, встречая гостей, пристально и победоносно глядел каждому через зрачки прямо в душу, так им всем казалось, своими красивыми черными, как крупный виноград, немного навыкат, глазами. “Ни один из вас теперь не скинет меня. Отныне я - тигр, а вы - мои верные шакалы. Шакалы революции. Весь мир скоро увидит, на что способен Афганистан под моим руководством… а мои враги - что такое русские авиация и танки …” - Глядя гостю в глаза, Амин приветливо улыбался каждому, обнажая белые зубы. Гость сначала отводил взор, не выдерживая блеска зрачков Хафизуллы, а затем, еще раз встретившись с ним взглядом, опускал голову - в знак подчинения новому вождю. Взгляд за взглядом, поклон за поклоном. Официанты разносили в красивых чешских бокалах его любимый гранатовый сок (Амин не любил алкоголь), внутри дворца звучал вальс Шопена. А снаружи, за стенами дворца, родной Афганистан лежал теперь у его ног. Вот открылись двери во вторую комнату, и гости прошли в обеденный зал. Его новый узбекский шеф-повар, присланный пару недель назад из СССР (Амин не доверял местным поварам) сегодня постарался на славу: таких
закусок и супа никто их них и не нюхал, а в качестве главного блюда Малик сделал свой фирменный плов с перепелками. Его официальные приемы будут проходить только на самом высоком уровне, пусть знают, каков хозяин у этой страны. Гости расселись по своим местам, пригубили напитки. Амин почувствовал, что все ждут, что он скажет что-нибудь. Хафизулла аккуратно сложил салфетку, поправил галстук и медленно, давая всем собравшимся возможность замолчать, встал с бокалом гранатового сока, глядя на своих друзей. Он подождал еще секунду и потом стал говорить очень громко и четко, чеканя каждое слово:
        - Товарищи! Мои верные соратники! Сегодня я опять разговаривал с нашими товарищами в Кремле, и хочу поделиться с вами замечательной новостью. СССР поддержал нашу просьбу о полномасштабной войсковой поддержке. Советские дивизии уже на пути сюда, их передовые воинские части сегодня уже прибыли в Баграм. Эти два дня мы постоянно обсуждаем по телефону с товарищем Громыко, как лучше сформулировать для мира информацию об оказании нам советской военной помощи, - Амин посмотрел на сидящего рядом с ним министра иностранных дел, близкого друга и родственника Шаха Вали, который сейчас, как верный пес, с обожанием смотрел на него снизу-вверх, не мигая, и тряс головой в знак согласия. В руке у него при этом была забытая вилка с нанизанной на нее бастурмой. Амин замолчал, задержавшись на перепелке взглядом, и внезапно засмеялся в полный голос, полоснув своей ослепительной улыбкой по столу - сдерживаться уже не было ни необходимости, ни желания. - Давайте поднимем бокалы за афгано-советскую вечную дружбу, товарищи! Ура!
        - Уррррааааааа! За мудрость нашего лидера, Хафизуллы-саиба, - гости стали попеременно привставать, кланяться и, подобострастно глядя в глаза Амину, салютовать бокалами с гранатовым соком: по, заведенной еще Захир-шахом традиции, спиртное на официальных встречах без участия иностранных гостей на стол не подавалось. Хотя самого Захира и свергли уже пять лет назад, и вроде как спиртное теперь, в отсутствие Аллаха, афганским революционерам употреблять было можно, но до сих пор никто не брал на себя смелость поставить его на стол на официальном приеме. Да и сам Амин позволял себе водку (другого алкоголя он не признавал) всего два раза в году: на 9 мая и на 7 ноября. После тоста Хафизуллы большой зал, наконец, оживился:
        - За окончательную победу революции под руководством Хафизуллы-саиба! За долгую жизнь нашего вождя! - Бокалы звонко и празднично скрестились, все залпом выпили, и праздник начался. Гости закусывали, вполголоса шутили, негромко переговаривались между собой, то и дело поглядывая на центр стола, где сидел Хафизулла. Время от времени кто-нибудь из них вставал, чтобы пожелать любимому руководителю всего наилучшего и поднять бокал в его честь. Внесли основное блюдо - гордость и визитную карточку товарища Малика. Кости молодых перепелок хрустели в такт их здравницам, а над столом парила, многократно отражаясь в бокалах и зрачках, белозубая улыбка Амина.
        Чайный стол им сервировали в первом зале, там, где в начале приема Хафизулла встречал прибывающих гостей. Официанты распахнули двери, и гости понемногу стали перетекать от обеденного стола к десертному фуршету, следуя за своим вождем, который спустя всего три месяца после прихода к власти так внезапно для всех добился для своей страны всесторонней военной поддержки мощнейшей армии мира. Хафизулла наслаждался приемом. Он тоже взял чашку, с удовольствием сделал глоток горячего ароматного чая, почувствовал, как тот нежно течет по пищеводу, смывая тонкий слой жира от плова. И опять перед его глазами встала эта картина: как он, вместе с Тараки, теплым и свежим апрельским утром чуть более полутора лет назад выходит на балкон президентского дворца, чтобы громко сказать вниз, в жадно смотрящие на них глаза собравшихся кабульцев: «Революция победила! Да здравствует свободный Афганистан!» И утонуть во всеобщем крике ликования… а его учитель и соратник Нур Мохаммад Тараки, первый генсек, “Великий Вождь” и “Звезда Востока”, как любил называть его на людях Хафизулла, обнимает его, улыбается, сверкая золотой
коронкой и подымает его руку вверх вместе со своей, как в Москве, у знаменитой скульптуры «Рабочий и Колхозница». Толпа внизу беснуется, солнце ярко светит в глаза, они счастливы, они победили.
        Тогда Тараки, в апреле семьдесят восьмого, сразу же сделал Амина своей правой рукой и стал доверять ему, как самому себе. Он отдал Хафизулле все бразды, все нити управления, историк, что с него взять, человек, ничего не понимающий в тонких аппаратных подводных течениях. Хафизулла сместил своего учителя, великого вождя и звезду востока с поста ровно через полтора года, в сентябре семьдесят девятого. А спустя месяц, восьмого октября, он отдал приказ своему телохранителю Джандаду убить Нур Мохаммада Тараки. Теперь Джандад был командиром его гвардии.
        Амин стоял, глядя сквозь чашку с чаем, и вспоминал то октябрьское донесение Джандада, которое он столько раз прочитал тогда, что выучил его наизусть: “Когда Рузи, Вудуд и Экбаль вошли в комнату, Тараки снял свои часы и попросил Рузи, чтобы он передал их Амину. Затем вытащил из кармана свой партийный билет и протянул его Рузи. Рузи, Экбаль и Вудуд связали руки Тараки. В это время Тараки попросил у Вудуда стакан воды, а он в свою очередь обратился с этой просьбой к Экбалю. Экбаль хотел выйти за водой, однако Рузи запретил Экбалю приносить воду и закрыл дверь. Рузи принёс матрац Тараки и сказал, чтобы он лёг на него. Тараки послушался и лёг. Рузи закрыл Тараки рот. У Тараки начали дёргаться ноги и Рузи пришлось приказать Вудуду связать ему ноги. А Экбалю приказал стать на его колени. Через несколько минут Рузи отпустил Тараки, а затем снова прикрыл его лицо подушкой. Когда Рузи вторично отпустил Тараки, тот уже был мёртв”.
        Когда, наконец, он избавится от воспоминаний о том дне? Какие последние мысли были в голове у его бывшего учителя в ту минуту, интересно знать? Амин встряхнул головой и огляделся по сторонам. Зал и гости поплыли перед глазами, как если бы он один выпил бутылку водки. “Совсем ты как девушка стал, Хафизулла. Скоро в обморок упадешь, когда при тебе барана резать будут” - Амин резко встряхнул головой, отгоняя назойливый кошмар. Удивительно, что, хотя он и не был тогда с ними в той комнате, но представлял себе все детали так ярко, как будто они были не его картиной воображения, а реальным воспоминанием. Амин пошел от стола к окну, чтобы вдохнуть свежего зимнего воздуха, но вдруг оказался сидящим на ковре. Ноги не слушались. Нестерпимо хотелось спать. “Джандада срочно сюда - пусть звонит советским врачам” - последнее, что он смог сказать своей жене, подбежавшей к нему, перед тем, как растянуться на ковре без сознания.
        Отравили не его одного: многие гости засыпали тут же, на ковре и на диванах. Появившийся через минуту в зале Джандад в ярости орал в трубку (еще бы, второе покушение за месяц) распоряжения о срочном усилении охраны дворца и вызове бригады советской «скорой помощи», - Амин не доверял не только афганским поварам, но и своим эскулапам заботу о здоровье себя и своей семьи. И спустя всего несколько минут из военного госпиталя, пугая прохожих мигалками и диким воем, выехала бригада скорой помощи: двое русских врачей и медсестра. Еще пятнадцать минут спустя Амин уже лежал в кровати в своем кабинете с промытым желудком под капельницей, а врачи, подсоединив к его руке электроды, снимали кардиограмму. Пробило семь вечера. Яд был нейтрализован быстро и очень успешно, Амин не зря доверял советским врачам. Но дожить до утра ему все равно было не суждено. Потому что на помощь яду в направлении его дворца уже спешили тротил и свинец.
        Ровно в четверть восьмого вечера, в то время, как советские врачи спасали генсека Афганистана от яда, двадцать лучших советских парней из “мусульманского батальона” КГБ за считанные минуты полностью подавив шквальным снарядным огнем своих зенитных установок “Шилка” сопротивление двух тысяч бойцов охраны дворца, обеспечили беспрепятственное продвижение четырех БТРов со спецназом КГБ к новой резиденции Амина.
        “Тадж-Бек” на тот момент представлял неприступную крепость для любых афганских мятежников. Это было еще и самое красивое здание во всем Афганистане, творение лучших немецких архитекторов начала двадцатого века. Дворец, имеющий не только величественные колонны и огромные окна в немецком классическом стиле, но и метровые стены, способные выдержать даже артиллерийский обстрел. Расположенный в нескольких километрах к югу от Кабула на высоком холме, окруженный заминированными террасами и парой вкопанных в землю танков, простреливающих все подступы ко дворцу, он был столь же неуязвим, сколь и прекрасен. Но только не для бойцов из групп «Гром» и «Зенит», которые находились в прорвавшихся во дворец БТРах.
        К тому моменту воинская часть Кабула была уже десять минут как надежно блокирована двумя сотнями спецназовцев из мусульманского батальона, а ее командир, свояк Амина и, по совместительству, начальник Генштаба лежал на полу своего кабинета, истекая кровью от выпущенных в него в упор пяти пуль. Узел связи был взорван еще за два часа до этого. Помощи в Кабул прийти было неоткуда. И когда три БТРа “Грома-Зенита” (один во время прорыва все-таки подбила охрана дворца) остановились на площадке перед входом в “Тадж-Бек”, гвардия, охранявшая дворец, стала той последней соломинкой, за которую хватаются утопающие, но бесполезно - против этой соломинки сейчас был самый острый и неумолимый серп с герба Советского флага.
        Амин проснулся. Он обнаружил себя лежащим на грохочущей кровати в своей спальне, с капельницами в обеих предплечьях. Память медленно возвращала недавние события вечера. “Что они мне льют?” - вяло подумал он. - Прозрачное что-то, наверное, физраствор. А почему так грохочет кровать? Или это у меня в голове от яда все перетряслось, как от взрыва? Амин попробовал приподняться над кроватью - и у него получилось. Он нажал выключатель, но света не было. Взрывы - это он четко теперь понимал - были не в голове, а снаружи дворца, и били по его стенам. “Надо звонить срочно Пузанову”, - подумал он. - Ах нет, сейчас же другой посол у советских, как его, Табаев, Табеев… - голова все не могла завестись на полную катушку. - Одно было понятно: надо быстрее вставать и выбираться отсюда. Этого у Хафизуллы было не отнять - какой-то киношной, суперменской живучести. В народе ходила история о том, как во время “покушения” на него в доме Тараки, инсценированного Джандадом, чтобы был повод для последующего переворота, от Амина отскакивали пули. Но там-то была имитация, а вот это и еще одно отравление с интервалом всего в
две недели были свершившимся фактом. Выходит, и правда у него семь жизней? Ничего, еще не вечер, еще повоюем. Хафизулла не знал даже азов медицины и не понимал, как вытаскивается игла из вены, да и можно ли ее вообще сейчас вытаскивать? Поэтому он аккуратно, не обращая внимания на непрекращающуюся ни на секунду канонаду, снял флаконы с физраствором с фиксаторов, и, держа их в обеих руках, как гранаты, с болтающимися прозрачными трубками и иглами в венах встал с кровати и вышел в пустой коридор.
        Четыре ЗСУ “Шилка”, со скоростью три тысячи четыреста снарядов в минуту каждая обрушивали на защитников дворца настоящий ад из стали и взрывающегося тротила. “Гром-Зенит” только что ворвался внутрь, и к аду, происходящему снаружи, присоединился еще ад внутри. Через вышибленные двери в холл дворца полетели гранаты, а через секунду в проем ворвались бойцы спецназа, непрекращающимися длинными очередями из «калашей» лишавшие защитников дворца даже малейшего шанса на выживание. Но это было на первом этаже дворца, а на втором в это же самое время Амин шел по коридору с иглами в венах и, подняв вверх руки с бутылками физраствора, громко звал Джандада.
        «Хафизулла, идите сюда, мы тут» - внезапно услышал он голос своей жены, Патманы из конференц-зала. Стеклянная дверь открылась, но вместо Патманы Амин увидел советского врача, одного из двух, спасавших его парой часов ранее. Амин знал его. «Как же его зовут, Алексеев, кажется»… «Алексеев, - позвал он. - Помоги мне». - Из-за обстрела его голос не был слышен, но Алексеев его увидел. Пригнувшись, он подбежал к Амину, быстро осмотрел его и быстро вытащил иглы из вен, зажав ранки пальцами. Амин закрыл дверь в коридор, подбежал к окну на другой стороне зала, открыл его, набрал, сколько мог, воздуха в легкие и завопил в вечернюю пустоту, стараясь перекричать канонаду: «Это Амин! Найдите Джандада! Срочно звоните Якубу!»
        В ответ ему прогремел очередной взрыв. Подавив сопротивление на площадке второго этажа, один из бойцов «Гром-Зенита» уже вбежал на нее и сразу же швырнул в коридор гранату. Вокруг все сотряслось, посыпалось разбитое стекло. Амин упал на пол, накрыл голову руками. Из всех звуков остался лишь звон в ушах. Когда слух вернулся, он услышал русский мат, раздававшийся в коридоре. Сомнений быть не могло - атаковали дворец именно советские, чьи руководители еще сегодня днем информировали его о том, как совершается переброска войск на его аэродромы. Амин все понял. Ждать помощи было неоткуда.
        Он безучастно, как будто сторонний наблюдатель, следил, как Алексеев волочет его, взяв сзади через подмышки вглубь конференц-зала, где спрятавшись за барной стойкой, осторожно выглядывала Патмана с дочкой и младшим сыном. Абдурахмана, старшего, с ними вроде не было. Вечно он не на месте, когда нужно, подумал Амин, но тут же одернул себя: возможно его и в живых-то уже нет. Он обнял младшего, которого всегда любил особенно сильно - может быть потому, что младший вел себя точь-в-точь как он, когда ему было пять лет? Рядом был еще один советский врач с медсестрой, имен которых он не знал. Амин сидел на полу, обняв сына, а на глазах у него закипали и сразу же высыхали слезы ярости. Советские, которым он так доверял и на которых почти молился с молодых лет, как на Аллаха, теперь хладнокровно убивали его вместе с семьей и всей охраной. Ему снова вспомнились счастливо прищуренные глаза Нура Тараки. “Увидишь, какую страну мы построим с тобой, Хафизулла” - сказал он ему тогда в апреле на балконе, в широкой улыбке блестя золотой коронкой. Через разбитую стеклянную дверь конференц-зала Амин явственно услышал
топот приближающихся спецназовцев. Через секунду из коридора кто-то громко и отчетливо крикнул: “Блядь! Яша! Отзовись!” Амин сильнее пригнулся за барной стойкой и прижал к груди своего младшего. Отзыва на этот позывной он, понятное дело, не знал. А еще через секунду что-то глухо звякнуло на полу совсем рядом. Потом комнату озарила яркая вспышка, и раздался грохот, впивающийся почему-то в его тело десятками огненных игл. Вся его жизнь, от рождения до сегодняшнего дня пронеслась перед внутренним взором за долю секунды, а потом в голове лопнул воздушный шар, такой же, как в детстве. Он любил их лопать на свои дни рождения, после того, как задувал свечки на торте. А потом наступила полная темнота.
        Дворец Амина был взят в начале девятого вечера. Вся операция заняла немногим более сорока минут. Трупы солдат и офицеров, оборонявших дворец, общим числом около сотни, были завернуты в простыни и немедленно похоронены рядом с дворцом, в общей братской могиле. Бульдозеры старались всю ночь. Наутро только пустые оконные проемы дворца и выбоины в его стенах напоминали о случившемся. Первым же сообщением от 28 декабря по афганскому радио диктор, еще вчера рассказывавший о новом курсе революционного правительства, ведомого талантливой твёрдой рукой лидера нашего народа товарища Амина, серьезно и сухо объявил о том, что Хафизулла Амин оказался предателем и врагом Афганистана и вчера был предан революционному суду и расстрелян. Операция по смене власти в стране завершилась.
        Этим же утром, 28 декабря, были арестованы все высшие офицеры и вскоре казнены новой властью, а солдаты и младшие офицеры приведены к новой присяге. Уцелевшие несколько десятков солдат и офицеров, защищавших дворец, ушли в горы. Они составят впоследствии костяк армии моджахедов и станут сражаться уже не только против других своих соотечественников, а и против советских солдат регулярной армии, вчерашних школьников. Военная помощь СССР вместо краткосрочной спецоперации разрастется до полномасштабной войны сроком на девять лет, а моджахеды, увеличившись в числе от небольшой горстки до армии в сотни тысяч бойцов, отправят в могилу свыше двадцати шести тысяч советских парней. Всего эта война за девять лет унесет более миллиона жизней с обеих сторон. Но утром 28 никто об этом еще не знал, все ключевые объекты вокруг Кабула были блокированы советскими войсками, а личный состав афганских военных частей присягал на верность своему новому лидеру, Бабраху Кармалю. Его КГБ уже вторично тайно перебросил в Афганистан из Москвы: первый раз был полторы недели назад, во время первого неудачного отравления Амина
16 октября. Тогда Кармалю так и не пришлось ступить на землю своей страны: отсидев в советском военном самолете несколько часов в Баграме, он вернулся обратно в Москву. Именно поэтому в этот раз было решено задействовать не только яд, но и спецназ, и как оказалось, решение было принято правильное. Правда, вследствие высокой секретности операции, под смертельный каток попал не только Амин с охраной и его семьей, но и приехавшие к нему по вызову советские врачи и медсестра. Солдаты 40-й общевойсковой армии СССР входили в Афганистан в то утро в том числе и по их костям.
        ***
        28 декабря 1979 года была пятница, но в детсад можно было не идти, все подарки детсадовские Дед Мороз и Снегурочка им подарили еще вчера.
        На сегодня у него были планы поважнее детского сада. Из-за них-то Яс и проснулся так рано (даже раньше родителей, которым рабочий день никто не отменял) и с удовольствием глянул в окно на выпавшие за ночь огромные сугробы голубого цвета - только-только еще начинало светать. Не умывшись, Яс сразу же поспешил в зал к своей елке, большой, пушистой, которую бабушка принесла еще вчера вечером, и теперь она красовалась в углу зала на крестоугольной деревянной подставке. В этот раз он будет наряжать ее сам, никому больше не даст! Ладно, по одной игрушке даст повесить дедушке, бабушке, маме и папе. Но только, когда самыми своими любимыми перед этим уже нарядит, не раньше. И все, больше никому. Три коробки с елочными игрушками родители еще вчера сняли с антресолей по его просьбе, и Яс, усевшись поудобнее на ковер, пододвинул к себе теперь самую большую из них. Драгоценные елочные игрушки, попавшие к нему, он был уверен, из главного мешка Деда Мороза. Яс начал доставать их и сортировать на две кучки: самые любимые и просто любимые. Остальные пока пусть остаются в коробках.
        Милее всех был для него почему-то старый снеговик, сделанный, наверное, еще в те времена, когда папа с мамой были такими, как он. Снеговик был покрыт снаружи какой-то плотной белой глазурью, похожей на тонкий пенопласт, а внутри набит обыкновенной ватой, и у него не было таких красивых блесток, как у новых стеклянных игрушек. Но зато, и это главное, снеговик был живой, в этом Яс был уверен абсолютно. Он полюбил этого снеговика сразу же, еще три года назад, когда они с бабушкой и мамой впервые на его памяти наряжали елку, и с тех пор вешал его последним из игрушек, а из коробки доставал первым и перед тем, как начать новогодний священный обряд, долго смотрел на его черные нарисованные маленькие глаза. И только, когда будут повешены все-все елочные игрушки, и главная красная сосулька увенчает макушку, для чего Ясу потребуется не только табуретка, но еще и его стульчик, только тогда придет черед сначала голубки, а потом и снеговика. Голубка была точно так же набита ватой изнутри, покрыта той же самой плотной глазурью и раскрашена вручную старинными нежными красками. Но между ней и снеговиком было
одно важное отличие: говорить она не умела. А снеговик умел, и не просто умел, а знал все-все главные секреты. Ему-то и полагался самый центр на елке. Ну-с, а теперь начали!
        Яс провозился с елкой весь день до вечера, правда, с перерывами на завтрак и обед, и потом бабушка его еще выгнала погулять на улицу, где полчаса он катался с Лёнькой с горок. Сегодня гулять Яс совсем не хотел, но порядок есть порядок, детям положено каждый день находиться на свежем воздухе, чтобы вырасти здоровыми и сильными, никуда от этого не деться. Перед уходом он строго-настрого запретил всем своим даже приближаться к елке, и, вернувшись с улицы, первым делом проверил, выполнено ли было его указание. Сейчас же, почти уже закончив и глядя на сияющую гирлянду, сверкающий разноцветными огнями дождь и искрящиеся в огнях люстры елочные игрушки, Яс был очень доволен проделанной работой. Все игрушки, с такой педантичностью им водруженные, занимали персональные, строго подобающие им в игрушечной елочной иерархии места. Оставался последний аккорд. Уже последнее “баю-бай” из “Спокойной ночи, малыши!” прозвучало вослед исчезающему в пластилиновом небытии паровозику, уже мама надела на него любимую пижаму с разноцветными горохами… Вот и настал этот момент. Яс, последний раз посмотрев в черные глаза
снеговика, поднес его улыбающуюся голову к своим губам, поцеловал ее и потом торжественно повесил снеговика на уже давно определенную для своего любимца ветку. Затем отошел чуть назад, как художник, который, положив последний мазок на свой шедевр, хочет убедиться в совершенстве проделанной им работы, и замер, впитывая шестилетними зрачками волшебное дело своих рук. Все. Теперь все было готово к празднованию Нового Года.
        Сам праздник, наступивший, как и положено через пару дней, Яс запомнил неотчетливо. Как и миллионы советских семей, они сели за стол близким кругом, без гостей. Решили так потому, что Яс на следующий день после украшения елки умудрился простудить горло и улечься с температурой под тридцать восемь. Зря, наверное, они съели с Ленькой столько снега на горке, думал он, лежа в зале и глядя на любовно украшенную им елочку. Какой же он дурак, теперь на Новый год все будут жечь бенгальские огни у подъезда, а его уложат спать пораньше. У Яса тут же выступили слезы в углах глаз, большие и горячие, как это обычно бывало в таких случаях. «Волшебник, пожалуйста, помоги! Я так ждал этого Нового Года!»
        И чудо произошло, хотя расскажи Яс об этом взрослым, они тотчас бы сказали, что это совпадение. Яс уже заметил, что взрослые очень любили называть чудеса совпадениями. К вечеру этого же дня ему значительно полегчало, температура опустилась до 36,9, вернулся блеск в глазах и появился аппетит. А на следующее утро Яс был полностью здоров! Но мама все равно заставила его выпить этот отвратительный эритромицин, потому, что, якобы, нельзя прерывать курс лечения. Ну ей виднее, она врач, главное, что Новый год он встретит вместе с родителями, бабой Надей и дедой Мишей за столом у елки и с бенгальским огнем в руках! А не в кровати с градусником под мышкой.
        А вот как они встречали предпоследнее десятилетие двадцатого века, Яс не запечатлел в памяти, хоть убей. Наверное, были шампанское, оливье и телевизор с циферблатом часов, как и положено на Новый год? Нет, не вспомнить. Запомнилось только, как он перед сном все смотрел на елку, первую новогоднюю елку, наряженную им самостоятельно. Вдоволь ею налюбовавшись - а она и вправду была просто на загляденье - Яс побежал из зала в свою комнату, где сразу же залез под одеяло и закрыл глаза. Еще пару минут он представлял себе, как этой ночью снеговик спрыгнет с елки, подойдет к кровати и заберет его на всю ночь в Лапландию, сказочную новогоднюю страну, к Деду Морозу и Снегурочке. О ней Яс знал из сказки про Кая и Герду. В Лапландии мир, где игрушкам не нужно скрывать от людей свое умение говорить и двигаться, а звезды, снег и сосульки сверкают, как огромные фонари около цирка. Поэтому через мгновение, когда он и в самом деле увидел любимого снеговика рядом со своей головой у себя на подушке, он ничуть не удивился.
        - Яс, мальчик, вставай, - сказал снеговик. Голос у него был, как у старой патефонной пластинки: отчетливый, но очень глухой, тихий и с небольшими потрескиваниями, как будто звук шел из ватного мешка. «Ура! - подумал Яс. - Все-таки я оказался прав!» - Он пригляделся внимательнее и увидел, что снеговик уже где-то успел обзавестись парой небольших шарообразных ножек и таких же рук, а также морковкой, которую поставил себе на лицо вместо нарисованного черного кругляша. Да и ростом он был теперь чуть выше него. И еще на животе у него были четыре цифры, но, вместо ожидаемого Ясом сочетания «1980» на серединном шаре почему-то красовалось «1991».
        Снеговик встал с подушки на пол и потянул Яса за руку. Ясу стало немного страшно. Он, конечно, хотел в сказочную страну, но теперь не меньше этого он хотел остаться в комнате с папой и мамой, в квартире 29, на четвертом этаже дома номер 22, в третьем микрорайоне города Алма-Аты. Однако, и перед снеговиком было неудобно: это ведь он сам так долго перед сном просил своего елочного друга показать новогоднюю игрушечную страну. Яс теперь не знал, как поступить: из сказочной страны можно ведь было и не найти пути назад? По крайней мере, он не знал никого, кто бы возвратился оттуда, ни ребенка, ни взрослого. Однако, снеговик помог ему и в этом, не зря все же вызывал он у Яса такое уважение с самого первого дня знакомства. Он вдруг отпустил Ясову руку, улыбнулся своей широченной улыбкой, подмигнул Ясу залихватско-свойски, а вовсе не сказочно-таинственно и, шипя и потрескивая, тихо запел, как старая патефонная пластинка с Утесовым, приблизив свое шарообразное лицо близко к Ясовому уху:
        Мы уходим. Мы просто уходим,
        От злых мыслей, злых дел и греха.
        И, на смену земной непогоде,
        Надеваем иные меха.
        Этот мех, он ни зайца, ни волка -
        Не нужны шубы доброй мечте.
        Светом вместо пустых кривотолков
        Мы отвесим поклон пустоте.
        Мы уйдем, но не в землю, но в небо -
        Вместе с солнцем, Селеной, стихом,
        Где давным-давно ты еще не был,
        Тихим мартовским снеговиком.
        Мы простимся, и мы все простим им.
        Не бывает обид на друзей.
        И зеленым все станет, и синим
        В мягком свете иных площадей.
        Яс из его шепота ничего не понял. Вроде стихи, но, наверное, для взрослых, абракадабра какая-то. Он, вообще говоря, сразу же забыл про этот непонятный стих, потому что его подхватила за шиворот Жар-Птица из финальной заставки «Спокойной Ночи». Жар-Птица понесла его через окно наружу, туда, куда, оказывается, уже успел уйти снеговик. А тот неспешно шагал высоко в звездном новогоднем небе, мило беседуя с окружившими его игрушками, Дедом Морозом, Снегурочкой, Колобком, зайцами, волком, лисой и еще множеством сказочных персонажей и игрушек, среди которых Яс увидел и голубку с елки. Настроение у него было прекрасное, потому что он то и дело шуршал своим тихим, но очень уютным смехом. Жар-Птица несла Яса очень бережно, поэтому страха не было. Яс увидел снег, блестевший в свете Луны, а потом его стало поднимать все выше к серебряному яркому диску, куда только что проследовал Снеговик с веселой компанией.
        Но вдруг ткань пижамы выскользнула из когтей Жар-Птицы. Яс остался один на один с бездной, и поддержки ждать было неоткуда. Он безмолвно полетел вниз, а горло и язык от страха сковало намертво. “Мама” , - попробовал выкрикнуть Яс, но связки его не слушались. Через мгновение он проснулся на своей кровати, в любимой пижаме. Так это был сон! Яс услышал, как через дверь в бабушкиной с дедушкой комнате большие напольные часы тихо пробили полночь. Он встал и на цыпочках подошел к окну, чтобы не разбудить спавших в зале родителей. Луна все так же, как и во сне, ярко светила с черного чистого неба, а на ее серебряном диске был виден еле заметный силуэт его снеговика. Как же жаль, что он напрочь забыл, о чем снеговик ему пел, перед тем, как улететь на Луну!
        Однако, пора обратно в кровать. Если мама проснется и увидит его, стоящего ночью у окна, не видать ему завтра конфет из подарка. Яс поспешил вернуться в постель, но лег в этот раз вместе с мамой и папой на диване в зале. Перед этим, чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что ему это все привиделось, он на цыпочках подошел к елке, сильно робея перед ее темнотой и тусклыми отблесками елочных игрушек. Снеговик белел на своем месте и все так же улыбался ему нарисованным ртом. Окончательно успокоившись, Яс забрался под одеяло на грудь к любимой маме, которая, не просыпаясь, обняла его и прижала к теплому, пахнущему сдобными булочками боку. А семидесятые годы с последним ударом бабушкиных часов покинули этот мир навсегда.
        Пельмени и Париж
        Восьмидесятые начались вполне себе буднично. Впереди в этом году его ждала школа (наконец-то). Яс уже довольно бегло читал без помощи указательного пальца и дохаживал в свой детский сад, но ездил туда с мамой уже с другого адреса. Наталья Филипповна вдруг получила двухкомнатную квартиру в новой панельной пятиэтажке от своего министерства, где она трудилась скромным зав. архивом. Обзавестись новой квартирой архивариусу вне очереди в семьдесят девятом, было почти таким же чудом, как купить «Жигули».
        А все началось с того, что министру срочно потребовался какой-то документ из архива. Наталья Филипповна, принеся его в приемную, узнала от секретарши, что на их министерство выделили сколько-то там квартир. Секретарша была ее хорошей подругой, а подруги должны помогать друг другу. Поэтому она зашла к министру вместе с Натальей Филипповной и рассказала ему, какая она прекрасный работник, и как она стеснена в двух комнатах в доме без удобств вместе с прописанными там бабушкой, мамой, дочерью, зятем и маленьким внуком. Министр внимательно выслушал, снял трубку телефона, и Наталья Филипповна через несколько минут стала счастливой обладательницей «двушки» в панельной пятиэтажке на Ауэзова-Виноградова.
        Они получили ее еще полгода назад, летом, и тогда Яс, пока еще не понимая, какие они везунчики, ходил по серым бетонным полам в шортах и синих сандалиях на босу ногу и громко “экал”, наслаждаясь отражением своего голоса от голых стен их нового жилища. Для него новая квартира была чем-то самим собой разумеющимся, ведь он жил в самой лучшей стране на свете. Окончательно папа, мама и он переехали туда после Нового Года. Не смертельные, но многочисленные огрехи строителей требовали времени, чтобы их залатать, и папа с мамой делали это по вечерам, после работы в геологической экспедиции и в диспансере. Мебель тоже пришлось ждать достаточно долго: мама непременно хотела в зал гэдээровскую стенку, твердо обещанную ей одной из пациенток, но поступила в Алма-Ату она только через два месяца. И, тем не менее, все равно это были необременительные, пусть и долгие, но очень приятные хлопоты. Зато теперь никто из их друзей не смог бы остаться равнодушным к их модному интерьеру.
        Последний писк дизайна того времени, золотисто-коричневая стенка зала как раз заполнила собой всю длинную стену, призывно сияя пустым четырехугольным окном, где скоро должен был обосноваться телевизор, а диван и два кресла напротив, тоже квадратные, радовали глаз современной угловатой массивностью. Яс разбегался в десятый, двадцатый и тридцатый раз из самого коридора, подпрыгивал, и со всей дури врезался в мягкую широкую жаккардовую плотную спинку. А кресло при этом немного отклонялось назад, качнувшись спинкой, и только. Бабушкина хлипкая рухлядь на тонких ножках не шла ни в какое сравнение с этими титанами! Все три окна в их новой квартире выходили на юг, к его любимым горам, и Яс теперь часто смотрел на белые вершины и седло Талгарского перевала, названия которого он тогда не знал. Если бы кто ему тогда сказал, сколько адреналина он получит, скатываясь с него на лыжах, он бы, возможно, уже тогда обратил внимание на тот факт, что пристальный и отрешенный взгляд или мысль имеют чудесное свойство каким-то образом притягивать в жизнь именно эту реальность или предмет. Эту закономерность он
обнаружит позже, когда вырастет, а пока, не мигая, Яс смотрел на белые в любое время года вершины. Потом январское солнце заходило за крышу такой же пятиэтажки напротив, и Яс отправлялся в свою новую, и тоже немецкую, кровать. Перед сном он стал теперь играть в одну и ту же игру: как он внезапно попадает в джунгли, где превращается в огромную черную пантеру и побеждает одного за одним всех зверей, даже слонов. Новый вечер - новый зверь-соперник, новый поединок. Но всегда бескровная полностью победа доставалась черной пантере по имени Яс. Когда «Маугли» - твоя любимая сказка, то не тигр или лев, а мощная и грациозная пантера будет для тебя тотемом. Что такое тотем, он тоже еще не знал.
        Еще в эту зиму Яс научился лепить пельмени. Пельменному искусству он обучался на Охотской 25, под наставничеством сразу трех поколений женщин: мамы, бабушки и прабабушки. Лепили, как обычно, в кухне-прихожей. На стол поставили большой тазик с фаршем, который Яс тоже помогал крутить, хоть ему совсем не нравились ярко-красные куски мяса. Не желая пачкать о них руки, он приспособился засовывать их в мясорубку вилкой, за что был награжден бабушкой Наташей званием чистоплюя. Покончив с неприятным мясом, начали крутить звонко хрустящий лук, от которого у Яса из глаз потекли слезы, что было для него удивительно - плакать ему совершенно не хотелось. После лука в мясорубку еще зачем-то отправили большой кусок хлебного мякиша - тесто же и так снаружи будет? Как бы там ни было, с фаршем было покончено. Рядом с тазиком фарша на посыпанном мукой столе появился большой шмат теста. И когда это они успели его приготовить? Видимо, как раз в то время, когда Яс вытирал свои горючие луковые слезы.
        Мама отрезала от теста кусок, посыпала мукой поверхность стола и раскатывала скалкой огромный плоский круг. Потом брала стоявший тут же стакан, переворачивала его вверх дном и выдавливала идеально ровные кружки. Ловко придумано, думал Яс, надо будет в детском саду проделать такое же. Только вот тесто им вряд ли дадут. Но если весь хлеб, который им дают на обед спрессовать в плоский блин… ладно, что-нибудь придумаем.
        К ним теперь присоединилась и прабабушка Таня, до этого возившаяся со своим вязанием в зале. Женщины закатали рукава, придвинули табуретки поближе к столу, смазали руки подсолнечным маслом, взяли чайные ложки. И начали лепить так быстро, что вначале у Яса даже немного закружилась голова. Одной рукой подцепить тестяной диск и положить его плашмя на ладонь, в это время второй рукой ложечкой зачерпнуть фарш из тазика, не много и не мало, а ровно столько, чтобы пельмень получился пузатый, но при этом легко защипывался той же самой рукой, которая еще секунду назад держала ложку. А где же ложка? Уже лежит на столе, ждет своей очереди отправиться за новой порцией фарша. Раз- положили диск на руку и зачерпнули фарш, два - плюхнули фарш на диск и положили ложку на стол, триииииии - сложили напополам и мелко залепили диск, соединили концы пельменя и положили его на большой черный противень рядом с точно такими же аккуратными пузатенькими собратьями. И все снова. И при этом все трое успевали еще непринужденно беседовать о чем-то.
        Яс пытался было угнаться за ними вначале - но куда там! Пока он ковырялся с одним своим пельменем, у его прародительниц на противне выстраивался целый ряд, а то и полтора. Каждый пельмень давался Ясу очень непросто. То фарша оказывалось слишком мало, и приходилось докладывать, то слишком много, и приходилось убирать, иначе края отказывались залепливаться. К тому же фарш приминать пальцами было еще противней, чем крутить на мясорубке нарезку, поэтому Яс все манипуляции с фаршем на тестяном диске тоже старался производить с помощью ложки. На фоне мелькающих женских рук все эти потуги выглядели очень жалко, даже учитывая неопытность пельменного подмастерья. А на пятом или шестом пельмене внезапно наступила благодать. Яс перестал обращать внимание на то, сколько и как он лепит в сравнении с остальными. Он просто лепил в свое удовольствие и постепенно голова очистилась, а мысли воспарили куда-то очень далеко.
        - Баба Таня, а ты была в Париже? - внезапно спросил Яс свою прабабушку. Неспешный разговор, который вели женщины, тут же прервался.
        - Нет, - усмехнулась прабабушка, - не была.
        - А ты, баба Наташа?
        - И я не была, - вздохнув сказала бабушка Наташа.
        - И ты, мама?
        - И я, - все, кроме, Яса, засмеялись. - А почему ты спрашиваешь, сына? - в свою очередь спросила мама.
        - Ну как! Париж такой красивый город! И д’Артаньян там жил. Там одни дворцы и еще там есть Эйфелева башня, увлеченно рассказывал Яс, не обращая внимания на улыбки. И никто из вас там ни разу не был! Я, когда вырасту, обязательно туда поеду! И тебя, баба Таня с собой возьму, - сказал он и сжал своей рукой морщинистую, покрытую пигментными пятнами и узловатыми венами руку прабабушки.
        - А нас с бабушкой Наташей в Париж, значит, не приглашаешь? - не переставая смеяться, звонко спросила мама.
        - Конечно, приглашаю! Но, если у меня не хватит денег на всех сразу, сначала бабушку свожу, а потом уже вас. Вы с бабой Наташей еще молодые, а бабушка Таня старенькая уже. Чтобы она посмотрела Париж обязательно. А то вдруг умрет, а Париж так и не посмотрит! - под непрекращающийся женский смех закончил объяснять Яс. Смеялись все трое. Мама смеялась так, что на глазах у нее выступили слезы, бабушка Наташа смеялась в голос, но негромко, а бабушка Таня хоть и просто улыбалась, но сколько в ее глазах было счастья от этих слов!
        Потом противни с пельменями вынесли в сени до востребования, где мороз уже давно разрисовал однослойные окна прекраснейшими зимними цветами. Интересно выходит, думал Яс, гладя на эти узоры. Получается, что мороз создает точно такие же цветы на стекле зимой, как лето и солнце в природе? Выходит, между холодом и теплом есть что-то общее? Как интересно устроен мир. И тут не обошлось без волшебства! А последнюю партию они поставили вариться. Вареные пельмени были совсем не то, что сырые, их Яс ел с удовольствием, а потом еще попросил добавки. Он, как и прабабушка, больше любил со сметаной, а мама и бабушка Наташа предпочитали их есть со сливочным маслом. И с «коброй», которую они накрутили в сентябре. «Кобра» смешивалась со сметаной в нежно-огненно-кислый вкус, который так хорошо дополнял большие и сочные домашние пельмени. С этого дня все, что будет связано с тестом и фаршем, станет любимой кухней для Яса. А попадет он впервые в Париж только спустя более четверти века, на тридцать пятом году жизни, уже семейным состоявшимся мужчиной, отцом своего первого сына. К этому времени бабушка Таня будет
лежать в могиле на бурундайском кладбище уже десять лет. Париж за все свои восемьдесят три года она так ни разу и не увидела.
        За зимой быстро и незаметно прошла весна. Поумневший Яс с показной неохотой, глубоко вздыхая каждое утро, дохаживал в детский сад. Ирина Викторовна, Олежка, все остальные дети стали для него вдруг старой декорацией, пыльным театральным реквизитом к любимому, но уже слишком малышовому спектаклю, из которого он незаметно вырос. Внутри него все жаждало новых пьес и новых героев. И на прощальной линейке майским утром Ясу было понятно, что счастливое детсадовское детство освобождает сцену чему-то новому. Скоростному и дерзкому, как его любимый аттракцион “Сюрприз” в парке, на котором он впервые прокатился этой весной.
        “Уррраааааааа” - Яс сорвал с Олежкиной головы панамку и подбросил ее высоко вверх. Панамка повисла в выси карагача, зацепившись за ветку. Олежка, обычно довольно обидчивый, в этот раз тоже засмеялся, сорвал с его головы панамку и тоже подбросил в черную бездну веток карагача. Панамка Яса хоть и вернулась к нему обратно, но Олежка все равно особо не огорчился - октябрятам панамка не нужна. Они же уже не маленькие. И даже мама Олежки ее не хватилась, забирая того с утренника. Они с Олежкой вышли из детсада вместе - вприпрыжку и держась за руки. Сзади их мамы о чем-то оживленно беседовали. Панамка так и осталась висеть в ветках. Яс и Олежка обнялись, хохоча как сумасшедшие - впереди было целое лето каникул! Выйдя за ворота, Яс взял свою маму за руку, Олежка - свою, они попрощались и пошли в разные стороны: он наверх, Олежка вниз. Через несколько шагов Яс оглянулся и увидел, что Олежка тоже идет с повернутой назад головой. Они стали махать друг другу руками и кричать: «Яс, пока!» «Олежка, пока!» Потом смех и снова. Потом Яс споткнулся, после чего мама сказала ему идти прямо и смотреть под ноги. Яс
развернулся. Больше он Олежку никогда в своей жизни не видел.
        Наступило долгожданное лето, беззаботное и радостное, какое было в то время у каждого ребенка в СССР, по крайней мере, из знакомых Ясу точно. Оно сразу выдалось очень жарким и солнечным, но Алма-Ата не боялась засухи. Армия красивых фонтанов разбрызгивала плотную водяную пыль над гранитом и мрамором недавно построенных площадей и скверов. Им помогала еще одна армия поливальных машин, каждое утро моющая центральные улицы просторного города у подножий, а хорошо отлаженная система арыков разносила воду от горных речек по отдаленным районам. Такой Яс и запомнил Алма-Ату своего детства: просторные широкие асфальтированные улицы, огромные деревья по их обочинам, редкие прохожие и много солнца. И горная прозрачная вода, журчащая в арыках, фонтанах и поливалках. Алма-Ате к восьмидесятому году в плане архитектуры уже было чем гордиться: комплекс «Медео», перевернутая чаша цирка, массивы гостиницы «Казахстан» и дворца Ленина, смелые по тем временам решения жилых зданий «Новой Площади» - построено было немало. А соседство гор, апорт на их склонах и широкие тенистые бульвары и аллеи завершали ее современный
даже по мировым стандартам облик. В первое утро каникул они с мамой поехали в тот район центра, где Яс никогда еще не был. Тогда-то Яс и увидел подпирающую небо своей золотой короной двадцатипятиэтажку «Казахстан», сданную в прошлом году. От ее высоты у Яса даже закружилась голова. И то сказать, таких высоких зданий не то, что Казахстан, а и Средняя Азия не видела за всю историю существования человеческой цивилизации.
        - Как тебе она? - с улыбкой спросила его мама, дернув Яса за руку. Яс вернулся на землю с 25 этажа и быстро закивал головой, оттопырив на маленьком кулачке маленький большой палец.
        - Я и не знал, что в Алма-Ате есть такая громадина, мамуся.
        Но это, оказывается, была не конечная цель их экскурсии. Полюбовавшись на новую королеву алма-атинских домов, они свернули от нее налево, к новому небольшому скверику, недавно разбитому около здания казахстанской Академии Наук. Именно он был конечной точкой их сегодняшнего путешествия: тут недавно открыли новый фонтан «Восточный календарь».
        - Говорят, этот фонтан очень красивый, - сказала мама.
        - Посмотрим сейчас.
        - А какой фонтан самый красивый на свете? - спросил Яс.
        - Мне больше всего нравится фонтан в Петергофе. Это, знаешь, бывший царский дворец, его царь по имени Петр построил. Это рядом с Ленинградом. И еще мне очень нравится фонтан «Дружба Народов». Это в Москве на ВДНХ.
        - А в Москве тоже есть ВДНХ? Она больше, чем наша?
        - Намного больше. И намного интереснее. Там есть павильон про космос, где находится первый спутник. Помнишь, у тебя есть модель, вы с дедушкой делали?
        - Помню. И что там за фонтаны?
        - Я тебе дома покажу, долго рассказывать. А дома на фото покажу и расскажу. Смотри, вот он! И вправду красивый, - сказала мама.
        Подобных фонтанов Ясу видеть еще не приходилось, все-таки большинство таких сооружений в их городе были выдержаны сообразно философии социалистического реализма. Это значит - максимум функциональности и лаконичности, и минимум не нужного никому украшательства. До Петергофа и «Дружбы Народов» судьба его еще не забросила, поэтому «Восточный Календарь» стал для Яса настоящим откровением. Он совершенно не был еще знаком со всей этой зодиакальной абракадаброй, но дело было не в астрологии. Сама его идея, как и композиция, была нисколько не похожа на все остальные фонтаны в их городе, в основном представляющие собой прямоугольники с иглами распылителей. Этот фонтан был, во-первых, круглым, как часы, а во-вторых, причудливые животные, сидевшие на высоких постаментах вокруг центральной колонны, напоминали какой-то магический циферблат, где каждой цифре соответствовала своя звериная фигура. Животные были волшебными, для Яса это стало ясно с первого взгляда. В центре фонтана, на высокой бронзовой колонне, обосновалось похожее на бабушкины гигантские пионы, солнце с расходящимися во все стороны бронзовыми
языками. Солнце как бы притягивало струи воды, бившие из каждого животного к себе, удерживая вокруг своей оси этих двенадцать тварей из других измерений.
        Яс не знал, что скульптуры «Восточного календаря» и в самом деле совсем не походили на китайские символы-годы. Они явно выкупАлись, сказал бы друг папы дядя Халюла из Актюбинска. Скульптор, вне всяких сомнений, был по основной своей профессии магом и имел тайный умысел, оставив этих потусторонних животных из древней вавилонской вселенной в центре города, да еще под самым носом у маститых ученых-коммунистов из находившейся рядом Академии Наук. В общем, этот фонтан был не просто необычным сооружением мира сего, а мощным, искривляющим время и пространство порталом, как сказал бы современный школьник. Но Яс тогда не знал таких терминов. В общем, секунды текли, а он все так и стоял, наблюдая, как струи времени-воды, вырывающиеся из-под лап волшебных животных, устремляются к солнечному центру и потом стекают вниз. «Познакомься, сынок, это дядя Женя», - внезапно из мира смертных донесся до него голос мамы. Яс перенесся из портала Пожирателей Времени в мир развитого социализма и поднял глаза на мужчину, стоящего напротив мамы.
        - Привет! - отрывисто и весело сказал незнакомец и, широко улыбнувшись, протянул Ясу руку.
        - Здравствуйте.
        - Я друг твоей мамы. А тебя зовут Яс, я знаю. Очень рад знакомству!
        Дядя Женя, так дядя Женя. Нечасто мама персонально знакомила с ним своих знакомых, которых встречала на улице, а уж такой интерес со стороны случайного человека Яс вообще видел впервые. Поэтому он отвел глаза от улитки и стал изучать незнакомца. Мужчина ему в общем понравился, в облике его была солидность и продуманность, начиная с аккуратно подстриженной окладистой бороды, и заканчивая модными синими джинсами и легкими кожаными коричневыми ботинками.
        И в остальных деталях своей внешности мамин знакомый также выглядел довольно эффектно: высокого, в метр девяносто, роста, достаточно спортивного для своих лет сорока сложения, с открытым широкоскулым славянским лицом и проницательными, в добрых морщинках у краев, карими глазами. Прибавьте к этому подкупающую своей совсем небольшой щербатостью улыбку (верхние передние зубы у дяди Жени разделяла небольшая щель), и вы поймете, почему Яс с готовностью пожал протянутую ему добрым великаном руку, а тот в ответ, улыбнувшись ему уж совсем по-свойски, приятным баритоном произнес: «Не знал, что тебя встречу с мамой сегодня, так бы купил тебе мороженое».
        - Сынок, ты погуляй пока у фонтана, мы с дядей Женей поговорим. - было видно, что мама отчего-то очень рада. Потом она ему рассказала, хотя он и не спрашивал, что дядя Женя тоже геолог, как и его папа и что его работа находится тут же, недалеко от этого фонтана. Зачем она рассказывает ему про то, где работает этот незнакомый, хоть и довольно приятный мужик?
        - Мама, а помнишь ты обещала, что когда будет лето, мы поедем на Иссык-Куль, - хитро спросил Яс, прищурившись. - А лето ведь уже наступило!
        - Рано еще, - улыбнулась мама в ответ. - Еще вода там холодная. А ты забыл, что бабушка на пенсии теперь? Каждый день с ней на дачу ездить будете, накупаешься, не переживай!
        Так и случилось. Весь июнь Яс с удовольствием проводил летние дни у бабушки Нади. Когда они не уезжали на дачу, он ковырялся во дворе с Ленькой Добрияном в палисаднике за закапыванием их любимого клада: золотинкой под бутылочным стеклом. Ленька, которому уже исполнилось семь, был намного умнее друзей Яса по детсаду, и постоянно раскапывал где-то такие истории, от которых у Яса глаза на лоб лезли. Он и рассказал Ясу о новом приборе, который изобрели в Москве, куда ты можешь записывать любимые мультфильмы, а потом смотреть, когда тебе вздумается. Было похоже на фантастику. Потом Ленька рассказал Ясу, что он недавно читал папину газету. «Ты себе не представляешь, сколько там всего интересного», - сказал Ленька и снова Яс подумал, что вряд ли это правда. Опять Ленька старается набить себе цену. Но когда его друг поведал, что семь лет назад Яса еще нигде не существовало, чаша терпения Яса переполнилась, и он громко и иронически хмыкнул, сказав: «Ага, рассказывай!» И тут же осекся, вспомнив, сколько ему лет.
        Стоп, как же это? Ведь, действительно, если ему сейчас шесть, то получается, что Ленька прав? И семь лет назад его не было в природе? Яс уже хорошо чувствовал большие промежутки времени, но год для него все еще был огромным отрезком времени. Но и его жизнь была несоизмеримо больше не только шести лет, а и шестидесяти, и шестисот, он это точно знал, но объяснить, а тем более доказать это Леньке не мог. Поэтому оставалось терпеть и молча возмущаться.
        Еще лучше, чем разговоры с Ленькой, было, конечно, каждую неделю ездить с бабушкой на дачу с ночевкой, а то и двумя. Бабушке Наде, вышедшей на пенсию первой из его дедушек-бабушек, теперь ничто не мешало это делать с Ясом хоть каждый день. Они садились с ней в пустой девяносто второй автобус, конечная остановка которого как раз находилась в их третьем микрорайоне и занимали их любимые места сзади, около левого окна, на возвышении от заднего моста. Там их никто не потревожит, даже, если автобус будет битком, объясняла Надежда Иосифовна Ясу свой выбор. Когда пустой автобус подходил к остановке, Яс мелким ужиком проскальзывал между большими и неповоротливыми мужчинами и, не дожидаясь полного открытия задних дверей, втискивался внутрь, лишь только створки позволяли проникнуть его худому тельцу. И, спотыкаясь, бежал по салону на «свои» места, садясь всегда с краю и оставляя место у окна под опекой положенной на него правой руки. Занято. Надежда Иосифовна поэтому могла входить в автобус степенно, никуда не торопясь. Нагружена она была всегда большой тележкой на колесиках и еще одной сумкой, заполненными
разнообразной снедью и большим термосом с чаем. Бабушка брала билет, отдавала его внуку и Яс, разделив шесть циферок на билете на две половины, правую и левую, сразу же загадывая желание. Потом он складывал сумму (он уже умел в это лето складывать до ста) левых трех цифр и то же самое проделывал с правыми. Если суммы были равны, желание должно было сбыться. За их частые поездки в тот месяц левая и правая части цифр складывались достаточное количество раз, так что он уже обо всем договорился с небесной канцелярией насчет всего, чего хотел. А именно, двухколесного велосипеда, радиоуправляемой машины (она стоила четверть маминой зарплаты и занимала центральное место в отделе игрушек в «Детском мире») и поездок на Иссык-Куль и в Москву. Просить Париж у Яса наглости не хватало. Так что оставалось только выучиться ждать и быть спокойным и упрямым, как завещала Анна Герман, песни которой Яс так любил.
        - Бабушка, почему никто из наших родственников не стал космонавтом?
        - Не знаю, мой золотой. На космонавта нужно долго учиться, и там потом очень высокий конкурс. Но дедушка твой ведь авиационный работник, а это почти что космонавт. Вот ты у нас и будешь первым космонавтом в семье!
        Полученная от авиационного товарищества дача находилась ровно на другом краю города, недалеко от аэропорта, так что у них с бабушкой всегда было достаточно времени, чтобы обсудить все большие и малые события из мира космоса и моды, поглазеть на прохожих в центре и на окраинах и, конечно, послушать очередную бабушкину историю про их с дедой Мишей фронтовую молодость в охране дальневосточных рубежей. Девяносто второй провозил их через весь город, через боярышник и розы на Абая, через широченную одностороннюю улицу Мира, которая всегда была тенистая от огромных карагачей. Потом выезжали на Ташкентскую, где Яс с нетерпением ждал появления огромного плаката с дедушкой Брежневым. Яс, как и все его сверстники в детском саду, искренне и глубоко не уважал, а именно любил генсека. О том, какой он прекрасный человек и мудрый руководитель ему часто рассказывали воспитательница и деда Миша. Дед, ведущий политинформационные занятия в своем авиауправлении, тренировал свои выступления на Ясе и бабушке до того, как произнести их в перед авиаторами, так что о роли лично Леонида Ильича во всех судьбоносных проектах
страны маленький Яс знал лучше, чем газета «Известия». Он любил его благоговейно, всегда поражаясь тому, как такой немолодой и грузный человек способен руководить самой большой и лучшей страной в мире, да еще так успешно, не совершая ни малейшего промаха или ошибки. Деда Миша не стал бы его обманывать, а ошибаться он не мог. Вот и сейчас, проезжая по Ташкентской, он максимально широко распахнул свои зеленые глаза, стараясь в очередной раз разгадать загадку генсековского гения, смотрящего на него с огромного плаката на обочине. Леонид Ильич тут был изображен в светло-сером парадном кителе без маршальских погон и знаков отличия. Из всех его многочисленных наград, советских а также стран победившего социализма на левой груди скромно красовались только пять золотых звезд: четыре - Героя Советского Союза, и одна - Героя Социалистического Труда. Брежнев глядел сверху вниз, немного скосив глаза таким образом, что все то время, пока Яс проезжал внизу мимо него в своем автобусе, брежневский взгляд, добрый, но в то же время сильный и уверенный в мощи своего народа, провожал его на всем протяжении следования.
Яс, хоть и считал своего Волшебника рангом выше Брежнева, но также и был уверен в супер-человеческих способностях главного дедушки Союза и его сверхчеловеческом долголетии. Еще Яс точно знал, что Брежнев будет рад, когда он, выросший в первоклассного летчика-космонавта и открыв для своей страны новые звезды и планеты, вернется, наконец, на родную Землю. Он очень хорошо представлял себе эту картину. Брежнев будет стоять на площадке наверху трапа, который подъедет к двери его межпланетного корабля, одной рукой держась за перила, а другую, правую, подняв в торжественном приветствии его, Яса Владимировича Возника. Все репортеры (в том числе из Парижа) будут снимать этот момент. Дверь звездолета откроется, и в белом космическом скафандре с советским гербом на рукаве покажется он, принесший на Землю вести о далеких мирах. Яс встанет перед Брежневым, поднесет руку к голове, отдавая честь руководителю его страны и скажет: «дедушка Брежнев, ваше задание выполнено, связь с инопланетянами установлена!» Брежнев тоже отдаст ему честь и пожмет руку, а потом крепко обнимет от души, прижмет к своему сердцу и скажет
ему, шамкая, на ухо: «Молодец! Я в тебе не ошибся! Гвардиец! Не зря тебя деда Миша советовал» Потом, не разнимая сжатых рук, они поднимут их над своими головами и вместе обернутся к журналистам под ликующие овации и синие залпы фотовспышек. А еще потом Брежнев снимет с себя одну Звезду Героя и аккуратно, не торопясь, прикрепит ее на груди Яса. Ликование зрителей перерастет совсем уж в оглушительный рев, и тогда Яс, еле сдерживая дрожь в голосе, скажет мужественно и твердо, смотря на толпу встречающих внизу блестящими глазами: «Служу Советскому Союзу!» И они с дедушкой Брежневым вместе поедут на трапе к аэропорту. А мама с папой будут стоять в первом ряду, и плакать от счастья и гордости за Яса.
        - Ясонька, ты спишь? Пойдем, нам выходить уже, - голос бабушки вернул его в автобус. О, они уже приехали! И Яс поспешил вслед за бабушкой к выходу.
        Дача Возников располагалась в довольно живописном месте, рядом с небольшим озерцом, которое новая аэропортовская трасса превратила в аскетичную, но, в общем, полноценную по советским меркам зону отдыха. C противоположной дачному поселку стороны вскоре закипела пляжная жизнь: там открылась какая-то пляжная забегаловка, представлявшая собой нечто среднее между шашлычной, столовкой и баром. Также на той стороне были катамараны, фигуристые блондинки в бикини и мужественные парни с татуировками и стальными цепочками на шее. Вечером там заводили музыку, сопровождающуюся танцами и непременными выяснениями отношений между собой сильного пола, иногда с легким мордобитием, впрочем, без поножовщины и прочего криминала. Кавалеры из города с девушками в купальниках с одной стороны и парни из частного сектора посёлка, которых такие девушки на белый танец никогда не пригласят - с другой. Ничего особенного, обычная социалистическая смычка города и деревни, подогретая портвейном и терпким запахом духов. Зато на их стороне озера, куда, собственно и направлялся Яс сейчас со своей бабушкой, была совершеннейшая
пастораль. Озеро в этом месте обступало сушу полукругом, и от дачного поселка к трассе был сделан неширокий, но довольно основательный асфальтированный пешеходный мост. Изумрудно-малахитовые лягушки, во множестве сидевшие по обеим сторонам мостика всегда синхронно приветствовали их громким кваканьем так, как будто невидимый дирижер командовал им своей палочкой. Это был мост из обычного мира в дачный рай, совершенно отличный от пляжа на другом берегу. И еще тут располагалось одно заведение, о котором следует рассказать подробнее.
        Это был дощатый, выкрашенный белой краской сарай с довольно брутальной вывеской «Чебуреки», написанной черной краской на белом фоне. Но простота вывески не должна была обманывать попавшего сюда любителя чебуреков. Яс прекрасно запомнил тот день, когда они с бабушкой впервые их купили. Они давно уже поглядывали на открывшуюся чебуречную, но хозяйственная бабушка любила обходиться произведениями кулинарного мастерства собственного изготовления, привезенными с собой как раз в этой большой сумке на колесиках, так что повода подходить к белому домику у них вроде бы не было. Вот и сегодня они перли в ней самую разнообразную снедь: банку с пирожками, банку с солеными огурцами, банку с котлетами, банку с пюре и остальную несущественную пищевую мелочь. У чебуречной как раз людей перед окошком было всего-ничего: пара каких-то местных дачников и еще трое мужчин с золотыми цепями, перстнями и зубами, хотя по выходным, бывало, очередь тянулась иногда до самого пешеходного мостика. «Хачики» - глядя на мужчин, уважительно подумал Яс, вспоминая что-то из своих черноморских зарисовок годичной давности. Когда они
подошли поближе, из окошка выдачи внезапно возник большой прямоугольный алюминиевый поднос, полный только что вынутых из кипящего масла чебуреков. Их вид и запах не оставляли шанса пройти мимо, особенно Надежде Иосифовне, знатоку предприятий общепита в силу своей бывшей профессии. Мужчины между тем полностью опустошили поднос и, завернув чебуреки в белую бумагу, уложили их в свою авоську. Но разочароваться Надежда Иосифовна не успела: еще один хачик через мгновение появился с другой стороны окошка выдачи из темных глубин сарая. На нем тоже были надеты золотой перстень и крупная золотая цепочка на сплошь заросшей черными кудрями груди. Он обворожительно улыбнулся, сверкнул золотым зубом бабушке в глаз, сплел перед собой руки в замок и поклялся родной мамой, что новая партия чебуреков не заставит себя долго ждать. «Только что Нигяр слепила, подождите пять секунд, дорогие», - сказал он и опять скрылся в недрах чебуречной. Яс встал на стоявший рядом пенек и, вытянувшись, просунул голову в окошко: в углу сарая в полутьме виднелись огромные топор и две больших бараньих туши, лежащие на брезенте. Мертвые
бараны выглядели не очень привлекательно. Почувствовав, что его сейчас стошнит, Яс спрыгнул с пенька.
        Золотозубый не обманул: довольно быстро он вернулся со знакомым уже подносом, на котором еще стреляли во все стороны прозрачным маслом золотистые, как половинки полуденного солнца, чебуреки. Они пахли и выглядели так искушающе, что Яс с бабушкой решили взять шесть штук вместо трех - по две штуки на каждого, если считать дедушку, который должен был скоро подъехать к ним с работы.
        - А еще по одному съедим здесь, - весело подмигнула Надежда Иосифовна Ясу. - Итого нам восемь, пожалуйста. Как же мы с тобой понесем их до самой дачи, пробу не сняв? Яс энергично кивал головой.
        Они аккуратно упаковали чебуреки в ту же белую бумагу, любезно предоставленную золотозубым кулинаром, и уложили пакет в бабушкину сумку на колесиках, а потом принялись снимать пробу. Бабушка осторожно, самыми кончиками пальцев освободила верхушку чебурека от маслянистой прозрачной горячей бумаги и протянула Ясу. - Обеими руками бери, и осторожно, там сок очень горячий внутри, сразу не ешь, а подуй, чтобы остыл немного. Откуси верхушку и дуй внутрь. А сок из чебурека аккуратно втягивай, чтобы он смешивался с воздухом. Иначе можно язык обжечь.
        Яс сделал все, как прописала бабушка. Очень деликатно откусив макушку, он заглянул внутрь чебурека: правда, много сока. Яс стал дуть, сильно, без перерыва. И вот уже язык, еле дотронувшись до внутренней поверхности чебурека, не обнаружил в его в недрах сжигающей слизистую лавы. Яс тогда откусил небольшой кусочек, и, не обжегшись, сразу еще один побольше, чтобы сочное мясо с тестом заполнили собой весь его рот. Он предполагал, что попробует что-то особенное, не зря же около чебуречной выстраивались всегда такие длинные очереди, но и помыслить не мог, что это будет таким особенным. Они с бабушкой не обманулись в этом сарае. «Наверное, еще много чудес припасено на этом свете, о которых мне пока ничего не известно», - подумал Яс.
        Каждый раз, когда внезапно он натыкался на очередное чудо, да еще в месте, в котором казалось, точно не могло быть ничего чудесного, его начинало прямо распирать от счастья и благодарности. Сейчас было то же самое, хачики-маги знали свое дело. Порезанный тончайшими полукольцами лук раскрывал на языке и нёбе все оттенки, которые только есть в молодом сочном бараньем фарше. А от красного перца фарш становился чебуречным абсолютом, но не сжигал рот, как тот суп харчо в Гаграх, а как будто распускал во рту яркие экзотические красные цветы. И, наконец, золотистая хрустящая корочка тонко раскатанного теста, как хороший дирижер, обволакивала эту луково-мясную симфонию, придавала ей форму, структуру и упругую законченность. Вот и тестяной хвостик. Яс облизал пальцы, вытер губы и рот бумагой и блаженно улыбнулся.
        Этот вкус пятнадцатикопеечного чебурека, съеденного с бабушкой ранним летом у чебуречной на берегу озера, останется с ним навсегда. Вообще все дачные картинки детства поместились в сундуке его памяти в особый альбом, один из самых дорогих и любимых. Шесть стандартных соток земли в нескольких километрах от аэропорта да маленький дачный домик из досок, глины и цемента, казалось бы, что там драгоценного. Домик был всего в одну комнату, где стояли три кровати, ничего, кроме, как готовить еду днем и спать ночью, там делать было невозможно. Был еще подвал, где хранились соления и компоты, а вот для стола в домике уже места не было. Обеденный стол был под яблоней, c длинной узкой деревянной лавкой вдоль стены домика без всякого навеса над ним. Плоскостью стола был крашенный лист толстой фанеры, а ножками - два спиленных ствола от старых яблонь. Когда солнце переваливало на другую сторону крыши, садились обедать. Прислониться спиной к прохладной серой стене домика, съесть вкусное яйцо в мешочек с соленым огурцом и майонезом, и свежей зеленью. Такие яйца умела готовить только его бабушка. И запить все это
холодным сладким квасом, которым торговали перед чебуречной, у пешеходного мостика.
        На выходных, конечно, они приезжали на дачу всей семьей, на машине, с папой и мамой. Обедали поздно, около трех часов, сделав все запланированные дела на участке, долго, дружно, никуда уже не спеша, и очень много шутили и смеялись каждой шутке. Яс не понимал шуток взрослых, но тоже смеялся совершенно искренне вместе со всеми за компанию. Смеялся от чувства того, что жизнь так богата на чудеса, что папа такой веселый, мама такая красивая, дедушка с бабушкой такие добрые, дача такая зелено-фруктовая, а небо такое синее и в самолетах. Самолеты, пролетающие у них прямо над головой с выпущенными шасси, были видны до мельчайших деталей, словно модели, которые они клеили вместе с дедом. Достать такие модели в те времена было невероятно сложно, но бабушка все же как-то умудрялась. Когда она приносила заветную коробку домой, Яс прыгал около бабушки, стараясь выхватить ее из рук Надежды Иосифовны и визжал от счастья, а дедушка в это время одобрительно ухал, как филин рядом. «Что старый, что малый», - говорила бабушка тогда, - ладно еще этому шесть лет, а ты-то куда с ним на пару? На даче вместо моделей в
небе были настоящие самолеты, жаль высоко, не потрогать. Дедушка называл Ясу модель каждого пролетавшего самолета, а Яс всегда спрашивал его в этот момент, какая у кого «самая быстрая» скорость. И всегда они очень горевали, что не увидят над их дачей сверхзвукового красавца-лебедя Ту-144 с поднимающимся и опускающимся носом. Этот самолет, говорил деда Миша, когда-нибудь нас с тобой повезет в Москву, мальчик. Яс готов был слушать этот рассказ об их поездке в Москву на Ту-144 хоть сто раз.
        - И вот, мой мальчик, только две страны в мире теперь могут возить пассажиров со скоростью быстрее звука, понимаешь. Это наш ту сто сорок четвертый и французский «Конкорд». Но наши конструкторы раньше них такую машину в воздух подняли. Сначала 144-й взлетел, а через два месяца французы с англичанами уже «Конкорд» запустили. А свой первый пассажирский рейс Ту-144 из Москвы сделал к нам, в Алма-Ату. Два года назад.
        - И мы на нем с тобой в Москву полетим?
        - Чуть позднее. Там выявили нарушения в работе двигателей, поэтому сейчас приостановили полеты. Сейчас только Ил-62-й летает. Но наши инженеры, я думаю, быстро устранят. Так что, готовься к полету быстрее скорости звука, гвардиец! На твой век точно таких рейсов хватит!
        - А ты еще рассказывал, что на какой-то выставке Ту-144 разбился. А если наш тоже разобьется?
        - Нет, мальчик, не бойся, там виноват был французский летчик. Близко подлетел. Наш пилот уходил от столкновения, очень резко в сторону отвернул. А длина у Ту-144 с нашу дачу примерно. Шестьдесят пять метров, и веса под двести тонн. Как двести наших «Жигулей», представляешь, какая грмадина? Вот он и ушел в штопор. Ни у кого же еще не было опыта управления такой большой машиной.
        - Деда, а почему происходит нарушение работы двигателя? И как ее устраняют?
        - Видишь, мы хотим поставить туда новые, более мощные, более экономные двигатели. Тяга будет еще лучше, а топлива есть будет поменьше. И конструкция будет надежнее. Такой двигатель сможет взять больше пассажиров на борт и без посадки уже не три с половиной, а все семь тысяч километров пролететь, через всю нашу страну. Вот такие у нас будут самолеты скоро. А как только наш рейс возобновят, мы с тобой сразу же на нем и полетим в Москву. Покажу тебе Кремль, Исторический Музей, ну и мавзолей конечно. Вот тут будешь ты, а там - дедушка Ленин. Как живой! Что смеешься? Не веришь?
        Яс, конечно же, ему верил. Никому на свете он не верил так безоговорочно, как своему любимому деду. И смеялся он сейчас от радости за то, что скоро полетит на самом лучшем самолете в столицу самой лучшей в мире страны.
        - Пойдемте купаться, такой день хороший! - предложила мама. Все с энтузиазмом поддержали. Яс настоял, что пойдет босиком, хотя мама и была против, боясь, что он поранит ногу острым камнем или осколком стекла, но бабушка с дедушкой его защитили. «Ходьба босиком очень закаливает, он хоть не будет зимой так часто болеть, Людочка». Мама возражала, что ведь можно и на пляже побегать босиком, но в конце концов сдавалась, и Яс вприпрыжку бежал по пыли, такой мелкой, что, ее прикосновение было нежнее бабушкиного атласного одеяла. Еще бы все мелкие камни в ней можно было просеять через сито.
        Песок на озере раскалился уже до такой степени, что наступать босиком на него было невозможно и Ясу все-таки пришлось надеть сандалии. Ну и ладно, главное, по всему пыльному шелку он пробежал. Теплая вода, несмотря на начало лета, уже покрылась зелено-бурыми пятнами ряски, похожими на коровьи лепешки. Их Яс очень старался обходить и всегда содрогался от брезгливости, если какая-нибудь не замеченная им зеленая жаба касалась внезапно его тела. Купался он в тот день, как обычно, до самого последнего момента, до ярко-фиолетовых губ, невзирая на строгие вопли мамы «Я сказала, быстро на берег!»
        Накупавшись, все пошли обратно пить чай с мятой и свежими смородиновыми листьями. Яс жаловал только и магазинный черный без добавления ароматных листьев за чай не признавал. В крайнем случае, с лимоном, если зима вокруг. Воскресенье подходило к концу. Родители и дедушка после чая стали собираться в город, разрешив Ясу остаться на ночь на даче с бабушкой, которая, пользуясь своей пенсионной свободой, теперь частенько любила захватить еще и будний денек-другой без многочисленных дачников, наводнявших эти места на выходные. Да и мужчинам не нужно было постоянно что-то готовить.
        Они так и остались сидеть с бабушкой рядом на лавочке за столом, пить чай в сгущающихся с каждой минутой летних сумерках, и ждать, когда раскроются их огромные полуночники, еще одно чудо этого мира. Полуночники из всего дачного цветника были их с бабушкой самыми любимыми: в сумерки, когда наступало время вхождения в главный дачный дзен, и когда все остальные цветы сморщивались, готовясь ко сну, полуночники дружно раскрывались длинными золотыми и серебряными патефонами и пахли летней ночью и бабушкиной любимой пудрой. Их светящиеся в сумерках соцветия как будто отражали небесное свечение, где в этот момент наливались точно таким же серебряным светом звезды и луна. У Яса создавалось впечатление, что это полуночники отдают назад в небо солнечный свет, который накопили за день. Самолеты, пролетающие над яблоней у стола, тоже мигали белым светом, которого у них не было видно днем, и потому тоже были частью этого представления.
        «Ясонька, ты уже клюешь носом» послышался вдруг голос бабушки из каких-то ночных глубин. - А он и не заметил, как стал засыпать. И Яс пошел с бабушкой в домик, где с удовольствием упал на матрас и подушку, тоже набитые ароматными травами. Он заснул мгновенно, не услышав даже традиционного бабушкиного «спокойной ночи, внучек». К запаху цветов внезапно присоединился аромат чебуреков, потому что с неба эскадрильи пролетающих над их дачей огромных блестящих Ту-144 сбрасывали букеты полуночников в красивом целлофане вперемежку с огромными кульками из белой промасленной бумаги. Там вместо цветов были чебуреки.
        Олимпиада-80
        Еще через пару дней они с мамой уехали на его любимый и уже знакомый Иссык-Куль. За год детская память надежно вычистила из его памяти трагические события прошлой поездки, и Яс с большим нетерпением ждал, когда же они с папой и мамой начнут загружать в их машину все необходимые для этой поездки вещи. И был очень удивлен, когда узнал, что они с мамой едут вдвоем. А как же папа? Яс так и не понял маминых объяснений, что путевка рассчитана на одного взрослого и ребенка. Ну тогда нужно было дождаться другой путевки, такой же, как в прошлом году? Хотя маме виднее, он в этом ничего не понимает. Из этой поездки Яс почти ничего не запомнил, что было очень странно для его живого ума. Запомнился только какой-то высокий бородатый мужик, который в начале отдыха пару вечеров ошивался у их домика. Потом, спасибо Волшебнику, отстал. И что всем этим бородачам нужно от его мамы? У папы не было бороды. В этот раз из всего отдыха лучше всего в памяти запечатлелась дорога обратно. Опять была ночь и лунные пейзажи, и соль, похожая на снег в свете фар. И ожидание встречи с папусей, дедушкой и бабушкой. Яс почему-то в
этот раз очень соскучился по всем родным и хотел уже поскорее их всех обнять.
        «Сынок, вставай, приехали», - сказала ему мама. Автобус высадил их на автовокзале. Было очень раннее утро. Они взяли такси и поехали по пустым предрассветным улицам домой, на Виноградова. По дороге таксист рассказал, что этой ночью в «Красном Поле» разбился самолет, все пассажиры погибли. Летели в Симферополь вроде. Пока мама, охая, выспрашивала детали, Яс думал, почему Волшебник не спас этих людей в самолете? Или он все-таки не всесилен? Вот было бы здорово, если бы его родители и он сам никогда не умерли! Но вряд ли это возможно, ни одного бессмертного человека не существовало. Даже Ленин умер и теперь лежит в своем мавзолее. После этого Яс опять заснул и проснулся уже только у подъезда дома.
        Они с мамой поднялись с чемоданом к себе на этаж, позвонили. «Бим-бом» - сказал звонок. Яс уже приготовился кинуться отцу на шею, но папа не открывал. «Бим-бом-бим-бом» - уже не переставая, давила мама на кнопку, но все безуспешно. Мама, пробормотав что-то сквозь зубы - Яс не расслышал - стала рыться в недрах своей сумочки, но ключи в этот раз не желали, чтобы их обнаружили. Как это так долго можно не находить вполне осязаемый предмет? Наконец неуловимые ключи были выужены из темных глубин, медный стержень ключа заворочал бородки замка, и дверь открылась. Она и не была закрыта, просто захлопнута на щеколду, открывшуюся с полуоборота. Яс вдруг очень испугался, что в их квартиру ворвались грабители, связали папу и украли все ценные вещи, но нет: войдя вслед за мамой в зал, он увидел вполне себе мирную картину. Посередине комнаты стоял раздвинутый стол, накрытый скатертью, на нем располагались пустые тарелки и пустые же бутылки из-под белого и красного вина. А на неразложенном диване задницей кверху, в брюках и тенниске спал его любимый папочка, целый и невредимый! Никакие грабители не забирались,
все было на месте. Это было радостно и прекрасно, но мама почему-то не разделяла восторга Яса. Она еще какое-то время молча стояла перед диваном и смотрела на спящего папу, а потом подошла и довольно резко встряхнула его за плечо.
        - Доброе утро, Володя, - сказала она. - Хорошо повеселились вчера? Убраться перед нашим приездом времени не хватило?
        Яс не совсем понимал, отчего мама так рассержена, ну не из-за неубранного же стола, в самом деле? Мама уложила его в постель, но спать уже не очень хотелось, и Яс слышал, как она тихо и очень раздраженно долго говорила о чем-то с папой на кухне, гремя тарелками. Ясу вдруг подумалось, что, сейчас совсем не за что так ругать папу, ну и что, что он пил вчера вино и после гостей не убрался? Он ведь тоже хотел с ними на Иссык-Куль. А так получалось, что они должны отдыхать, а он почему-то не должен в их отсутствие. Ладно. Поругает и перестанет. Хорошо все-таки, когда родители вместе! И Яс, наконец, заснул.
        Опять потянулась счастливая череда летних дней на даче с бабушкой Надей и во дворе родного третьего микрорайона с Ленькой Добрияном. Они с Ленькой все же осмелились перейти широченную улицу Саина, проходящую по западной границе города, и разделяющую их микрорайон от кукурузных полей. Это оказалось не так и сложно, хотя в первый раз было очень страшно. И теперь они часто перебегали на другую сторону, какждый раз замирая от волнения во время преодоления шестиполосного шоссе. Хотя машин в те времена было совсем мало, и попасть под колеса на Саина для дошкольника даже в теории было очень непросто. Они с Ленькой лежали в золотых кукурузных полях, глядели в высокое летнее небо и обсуждали, что ждет их в школе. О том, что это их последние деньки вместе, ни тот, ни другой еще не знали, точнее сказать, не задумывались. Впрочем, на новом месте, во дворе на Виноградова Яс уже нашел себе друзей. Вокруг уже все было застроено одинаковыми панельными пятиэтажками, отличавшимися друг от друга только цветом балконов. В их в доме под номером 178 были зеленые, у соседей - синие. Заселение происходило достаточно
массово, поэтому компания друзей по дворовым играм подобралась достаточно большая, разновозрастная и пестрая. Ясу, бывшему там самым младшим, вначале было тяжеловато играть с ними, но очень скоро он привык, а два самых старших из их компании, четвероклассник и пятиклассник, даже взяли над ним нечто вроде шефства, следя, чтобы «щегла» в играх не затерли прыткие второклашки и третьеклашки. На Виноградова Яс тоже с утра до вечера проводил на улице, наслаждаясь последними вольными деньками перед школой. Играли в футбол, войнушку, сало, банку, кондалы-закованы» и прятки, с коротким, как правило, не больше получаса, перерывом на обед. Обед у всех был в разное время, но звали на него взрослые своих детей всегда одинаково: на весь двор раздавалось имя и слово «обедать». После трех-четырех повторений адресат повиновался, быстро забегал в свой подъезд, а минут через пятнадцать уже выбегал обратно.
        Прятки Яс любил больше всего. Даже воздух пах по-особенному, когда он, сжавшись, как пружина от внутреннего напряжения, прищурившись следил из своего укрытия за «водилой» у большого тополя. Водящий, отговорив с закрытыми глазами положенные правилами мантру «Я считаю до пяти, не могу до десяти» и произнеся, наконец, «я иду искать, кто не спрятался - я не виноват», осторожно начинал все дальше отдаляться от их тополя - точки отсчета времени и пространства. Тополь рос как раз на углу одного из домов в глубине их большого двора, образованного пятью длинными, на несколько подъездов, пятиэтажками. В доме, где жил Яс, было 108 квартир. У них была квартира номер 95.
        Дома стояли в ряд, один за другим, по четыре или пять на каждый двор. У двух или трех домов в середине было на два подъезда меньше, за счет чего и получался, собственно, один большого размера двор, не считая еще промежутков между домами, где неприхотливая рука советского архитектора ставила горку или качели, или несколько столбов с натянутыми поперек веревками для сушки белья. Во времена Яса белье там уже редко кто сушил, предпочитая это делать на балконе, сушка белья во дворе все же была наследием более ранних стадий социализма. А вот ковры там частенько гостили. У Яса любимым тайным местом был арык в промежутке между домами. Он прятался в нем недалеко от тополя, сразу за углом, чтобы не потерять скорость, когда побежит к тополю. Яс прыгал в арык, как в окоп, ложился на пузо и ждал, когда водящий закончит счет и повиснет зловещая тишина. Потом еще несколько секунд нужно было прижиматься как можно плотнее животом к откосу, а потом начинать понемногу поднимать над землей свою голову, чтобы увидеть, когда «водила» отойдет на достаточное расстояние. Затем - резкий старт, и насколько возможно бесшумно
изо всех сил бежать к тополю, слыша, как водила истошно кричит твое имя и видя краем глаза, как тот, дернувшись, и пробежав пару метров, внезапно обмякает, понимая, что опоздал. И уже не спеша, вприпрыжку преодолевать последние метры, и, улыбаясь водиле, хлопать по тополю, крича на весь двор «затукал»!
        На фоне всех этих дворовых спринтерских забегов начались Олимпийские Игры, где бегуны делали свое дело намного серьезнее. Это была первая Олимпиада, которая проводилась в СССР в жизни не только Яса, но и его родителей, и бабушки с дедушкой. Теперь по вечерам двор пустел, все дети вместе со взрослыми сидели у телевизора и болели за «наших». Яс к тому времени уже кое-что знал об олимпийском движении и традициях, благодаря своему замечательному деду. Михаил Егорович стал знакомить Яса с московской олимпиадой еще в начале лета, когда в Греции на горе Олимп греческий спортсмен поджег олимпийский факел. Дед усаживал Яса себе на колени и, пока по телевизору показывали, как очередной спортсмен бежит с ним к Москве, рассказывал Ясу про олимпийский огонь, про Древнюю Грецию и про то, как СССР выиграл у американцев место проведения. Отслеживать путь огня им было очень легко - об этом рассказывали в спортивном разделе в каждой программе «Время» - и к моменту внесения огня на стадион имени Ленина в Москве, Яс уже ждал открытия Игр с таким же, наверное, нетерпением, как спортсмены, участники Игр.
        Открытие, как и все парадные знаковые вещи в СССР, было грандиозным. Наблюдая по телевизору салют над Москва-рекой Яс уже предвкушал, как «наши» будут выигрывать все золотые медали. Штаты, единственные в те годы серьезные конкуренты советским спортсменам, из-за Афганистана в Олимпиаде участия не принимали, но и их участие многого бы не изменило. СССР в восьмидесятом году был на пике своего могущества, и спорт не был исключением. Как одна за одной с космодрома «Байконур» в то лето отправлялись ракеты исследовать космос, точно так же одну за одной золотую медаль добавляли в общую копилку Игр советские спортсмены. И к закрытию игр СССР подошел безоговорочным лидером - советские спортсмены выиграли почти в два раза больше золота, чем их ближайший соперник - команда ГДР. В общем медальном зачете результаты были еще более впечатляющие - из шестисот тридцати одной медали с олимпийским Мишкой больше половины, а точнее, триста девяносто осталась на родине. Про страны, бойкотировавшие Олимпиаду, ни деда Миша, ни телевизор ничего не говорили, поэтому Яс и знать не знал об этом бойкоте. Они только успевали
подсчитывать с дедом каждый вечер медали, заработанные советскими спортсменами и мировые рекорды, на которые Игры тоже оказались чрезвычайно щедрыми: к закрытию их было установлено целых тридцать шесть!
        - Сегодня, мальчик, останешься у нас с ночевой, - сказал Ясу дед в день закрытия. - Будем смотреть с тобой и с бабушкой, родители куда-то в гости идут допоздна, чтобы ты не устал там. Ты же не против? Будем есть мороженое и смотреть закрытие, я твой любимый пломбир купил.
        Яс, ни слова не говоря, напрыгнул на деда и сжал его шею в объятиях. Спасибо тебе, Волшебник!
        Церемония закрытия и вправду стала не только спортивным, но и выдающимся культурным событием тех дней. Десятки миллионов советских людей промокали глаза у экранов, смотря на живую мозаику с олимпийским Мишкой и его знаменитой слезой. А вот уже не мозаика, а гигантская кукла Мишки появилась на арене, поддерживаемая гроздьями разноцветных шаров размером, наверное, с их кухню каждый! Вот это да! А Яс и представить не мог, что на свете бывают такие огромные воздушные шары и куклы. Михаил Егорович с Надеждой Иосифовной тоже прослезились, когда Мишка на разноцветных шарах медленно стал подниматься в небо со стадиона. «До свиданья, до новых встреч», пел Лещенко, и по телевизору показывали, как там, на стадионе зрители тоже утирали слезы. Он тогда еще не понимал, как можно плакать не от боли, но и от счастья. В тот вечер, третьего августа тысяча девятьсот восьмидесятого года тысячи советских людей в самых разных концах страны, занимающей одну шестую суши, плакали от счастья и гордости за свою страну и своих спортсменов. Народ СССР встречал восьмидесятые годы последнего века тысячелетия с высоко поднятой
головой. Да и для многих людей всего мира эти Олимпийские Игры стали символом и подтверждением величия советского народа.
        - Деда, бабушка, хватит плакать, наши же победили, что вы тут мокрое место развели? Можно я еще одно мороженое съем перед сном? - спросил Яс. В современном мире такое поведение назвали бы монетизацией сентиментальности.
        Дед подтер слезу, обнял Яса и кивнул головой. А бабушка отправилась к своему пузатому холодильнику «Зил» за еще одной порцией мороженого. После такой церемонии закрытия с таким умопомрачительным салютом, который даже по телевизору выглядел фантастическим, у всех троих сон как рукой сняло. А Яс впервые в своей шестилетней жизни засомневался в правильности выбранного жизненного пути. Может, он, пока не поздно, будет спортсменом, а не космонавтом? Но сразу же одернул сам себя: дед таких легкомысленных метаний, узнай он о них, точно бы не одобрил.
        Вместе с окончанием Игр не спеша подходило к концу и лето, а вместе с летом - и самый беззаботный и счастливейший период в жизни любого человека - раннее детство. Рай, в котором нет многих хищных вещей взрослого века. Что мог знать о них в наивные благословенные шестидесятые-семидесятые прекраснодушный битник Вознесенский или фантасты Стругацкие? Советская историография беззастенчиво вымарала все ужасы Гражданской и масштабы насилия ГУЛАГа, не вошедшие в официально одобренную версию. Яс жил в стране, снимавшей «Приключения Электроника» и «Тайну Третьей Планеты», а не экранизировавшей «Архипелаг ГУЛАГ» или «Один день Ивана Денисовича». А для детей помладше создававшей мультфильм «Голубой щенок», который озвучивали Градский, Миронов и Боярский. Никто в те времена и подумать не мог, как это название будет восприниматься следующими поколениями детей, говорящих на, казалось бы, том же самом русском языке.
        Яс ничего об этом не знал, да и с чего было ему знать? Ему в неполные семь было очень уютно в его прекрасном мире. Он знал только, что его персональный рай, где всегда есть папа и мама, дедушка, две бабушки и одна прабабушка, нет предательства, насилия и разочарований, всегда был, есть и будет. Тихо и вокруг. Яс, находясь еще внутри этого рая, только в популярной тогда песне слышал, как неслышно, пока весь город спит, уходит детство. Но его-то пока никуда не уходило! А если со временем и соберется уйти, то он его никуда не отпустит.
        Последние недели перед школой Яс часто торчал дома один - гулять за длинное лето уже надоело. По телевизору после Олимпиады почему-то передавали всякую муть, мультфильмов почти не было. Но Яс не унывал. Он включал проигрыватель и выбирал одну из трех своих любимых пластинок. Если настроение было романтическое, он ставил Анну Герман. Если энергичное - Аллу Пугачеву. А если задумчивое - песни к кинофильмам Исаака Иосифовича Шварца. Ясу очень нравилась сочная хлесткая русская фамилия Шварц. А вот древнерусские имена Иосиф и Исаак казались немного старомодными. Отчество бабушки, Надежды Иосифовны, было тому подтверждением.
        Так вот, проигрыватель. Каждой семье по карману было купить один из них, красиво расставленных в длинные ряды на полках в магазинах электроники. У них был вполне обычный, с лучистыми блестящими алюминиевыми нашлепками на регуляторах громкости, баланса, НЧ и ВЧ. Колонки тоже были вполне заурядные, примерно 30 на 50 см, отделанные полированным деревом и тканью в мелкую серо-белую клетку на темном фоне. Задумчивое настроение у Яса было чаще всего, поэтому в то лето квартире 95 песни композитора Шварца из кинофильмов звучали чаще других. Благодаря нему Яс узнал о том, что кое-где шляпки для женщин делают из соломы для лошадей, что капли датского короля - очень хорошая пищевая добавка, специально разработанная для кавалеров (и очень уважал тех мужчин, кого удостоили этого звания, и кому рекомендовала эти капли певица); а также, что девушке можно обещать что угодно, кроме вечной любви на земле. Про то, что нежелательно обещать вечную любовь на небе в песне не говорилось ничего. Искусство - это всегда недосказанность, впоследствии прочитал Яс в одной книге. А тогда с этой песней в его душу вошла
концепция преходящей земной любви и - как антипод - концепция вечной любви небесной.
        Еще на этой пластинке один честный таможенник из царской России хорошо поставленным баритоном сожалел о том, что бессмертен и удачлив в любви. Будет удачлив, поправка. С честным таможенником в жизнь Яса в то лето, оказывается, входила концепция чуда и неисповедимости Господних путей. А следующей песней шла история про полную ему противоположность, очень неудачливого корнета. Которого к тому же постоянно обуревали громкие голоса. «Не то с небес, не то поближе («да-да», вставлял при этом Зиновий Гердт) раздались громкие слова», - пела какая-то женщина нагловатым голосом. То, что это поет его любимая мама-коза из фильма-сказки, Яс тогда и представить не мог. Фатальное невезение корнета было тем более непонятно, что про причины постоянного «нет» с небес слушателю не говорилось ничего. Яс не знал, что с этой песней в его бессознательное входила тогда концепция кармы.
        На другой, романтической пластинке Анна Герман пела про единожды цветущие в жизни людей сады. Пела под аккомпанемент эстрадного оркестра, и профессиональная симфоническая полифония заполняла уши казахстанского дошкольника на Винорадова 178 не хуже, чем в зале московской консерватории. Драмы песни Яс, конечно, в то время еще не ощущал. «Другую встретил ты» из уст Герман звучало так по-доброму, с такой любовью, что, ничего, кроме чистосердечной радости за «него» и «другую» он тогда не чувствовал. И черешню скороспелую, да можно даже и зеленую, в те годы он тоже очень уважал. Здорово, что все у них там так полюбовно сложилось - что еще сказать? Правда, одно событие, которое случится буквально через пару месяцев, научит его глубже разбираться в смысловых оттенках этой песни, о чем тогда Яс тоже не подозревал. Как и о том, что тогда в его душу входила концепция бескорыстной жертвенной любви.
        И, наконец, Пугачева. «Волшебник-недоучка». Какой там транссерфинг реальности Зеланда? Какая аффирмация? - эти слова войдут в обиход людей только спустя четверть века. А тогда неудачливый маг Пугачевой учил магии так, что «Алхимик» господина Коэльо с позором сбегал обратно в мир непроявленной литературы еще на один червонец лет.
        Яс не отдавал отчета тогда, почему он заслушал именно эти пластинки до дыр. Хотя в его стране Бога не было уже больше полувека, но его личным духовным развитием в СССР занимались очень вдумчиво и серьезно. Персонально к нему были прикреплены в то лето перед школой целых три педагога: Шварц, Пугачева и Герман. Ну и коллеги по цеху вышеперечисленных товарищей, разумеется. Целый коллектив профессионалов.
        Яс иногда до обеда все еще выжигал массово муравьев во дворе напалмом из горящей пластмассовой трубки. Но после обеда, когда слушал Анну Герман и Людмилу Гурченко, все чаще жалел о полчищах погубленных им членистоногих жизней. И однажды вечером за ужином, когда в очередной раз розово-оранжевый цвет закатных гор влетел в его расширившиеся зрачки, дал себе слово. Больше он не убьет ни одного из них.
        Кстати, о песнях. Именно в то лето для советского народа намного больше значили песни совсем другого жанра, о котором Яс пока не знал. Именно в то лето не верящая слезам Москва (одноименный фильм только-только вышел на экраны) еще как плакала - Владимира Высоцкого похоронили уже больше месяца назад, а поток людей на Ваганьковское кладбище все не ослабевал. Но в далекой Алма-Ате об этом неофициальном всенародном трауре ничего не было известно, телевидение в преддверии олимпиады решило не показывать траур по самому народному из всех певцов Союза.
        В тот же год, кстати, не станет и самого любимого Ясом, но Ясом взрослым, а не детским - Джона Леннона. Его убьют в Нью-Йорке три с половиной месяца спустя. В один год сразу два символа для двух земных полушарий ушли с планеты. Но тогда о Высоцком и о Ленноне Яс никакого представления не имел. Он просто доживал последние свои летние райские дошкольные денечки, радовался и ждал сентября, до которого оставались считанные дни. Когда в синей форме и с модным ранцем за плечами, уже стоящим на самом видном месте на столе в его комнате, он наконец, пойдет в школу.
        Первая кровь
        На линейке в первом классе было шумно, и как-то потно-радостно. Мальчики все были подстрижены «под горшок», хотя в СССР в то время был уже некоторый либерализм в детских стрижках. Видимо, родители в этот важный день решили, что излишняя вычурность в прическе их чада будет не совсем к месту. По одежке, как ни крути, встречают. Так что все мальчики в результате вышли как на подбор - по параллельности их челок земной поверхности можно было бы сверять строительный уровень. Ясу, впрочем, было не привыкать: его мама стригла под горшок всегда, и не потому, что пыталась воспитать в нем спартанца и стоика, а просто совершенно искренне считая, что для мальчика дошкольного возраста все эти «прически» - от лукавого.
        Яс за это лето сильно вытянулся и теперь был одним из самых высоких в классе, поэтому на первой школьной групповой фотографии его поставили в последний ряд, на скамейку, да еще почти в самый угол. Яс посмотрел на шеренги одинаковых затылков перед ним, которые будут сопровождать его - страшно представить - десять лет. Полторы его жизни, получается, подсчитал он. Перед школой бабушка дала ему на всякий случай азы умножения и деления к требуемым сложению и вычитанию.
        Недалеко от Яса находился огненно-рыжий затылок мальчика, рядом с которым он стоял на линейке, с легко запоминающейся фамилией Перевертун. Яс подумал, что, наверное, это он будет его лучшим школьным другом, и надо бы встать с ним в пару. Но у их учительницы, Нины Васильевны, были на этот счет свои планы, и по окончании фотосъемки их стали расставлять по принципу «мальчик-девочка». Перевертуна забрили в пару к девочке первого. Но в их первом «А» мальчиков было двадцать, а девочек - всего четырнадцать и поэтому Яса поставили в пару не с девочкой, а с другим мальчиком.
        - Привет, меня зовут Андрей Ветров, а тебя? - спустя несколько секунд тягостного для обоих молчания сказал его новый напарник. На нем были сандалии в мелкую дырочку и очки.
        - А меня Яс Возник.
        Опять молчание, которое после знакомства выглядело уже совсем глупо.
        - Давай сидеть за одной партой? - выпалил Яс.
        Андрей убежденно закивал, соглашаясь. Потом они с легкостью взялись за руки и пошли в класс, все не в ногу, отчего строй напоминал пьяную гусеницу, если таковая есть в природе.
        В классе они сразу же сели в середине первого ряда, у окна, не дожидаясь, пока Нина Васильевна определит им место. Яс рассказал своему новому другу про Иссык-Куль и Черное море, а Андрей - про ГДР, откуда они недавно приехали потому, что его отца, кадрового военного вертолетчика, перевели в алма-атинскую часть. Но как следует наговориться им не дали. Оказалось, что уроки начинаются завтра, а сегодня уже можно идти домой. Яс с Андрюшкой вышли на школьное крыльцо к истомившимся в ожидании своих первоклашек родителям, и тут оказалось, что идти домой им тоже по пути - Андрей жил немного дальше, так, что дом Яса был как раз на полпути до его дома. Так они и пошли домой: Яс со своей и Андрей со своей мамами. По Ауэзова до Виноградова, где около их подъезда они и распрощались.
        - Четко, что мы с тобой попали в первый «А», скажи? - прощаясь, сказал Яс
        - Почему? - спросил Андрюшка
        - Первый класс, первая буква алфавита. И номер школы тоже 55. В сумме 100. Значит, мы с тобой будем в жизни первыми. Один-ноль-ноль!
        Со временем оказалось, что у них много общего. Андрей тоже любил путешествия, самолеты и космос. Ему тоже больше всего нравились пончики по шесть копеек из всего того, что продавалось в их школьной столовой. Про Волшебника понятно не было, Яс решил столь интимные вещи в первые дни их дружбы не спрашивать. В продленке, куда их записали, у них оказалось очень много свободного времени - домашние задания были небольшими и легкими. Они вместе пускали кораблики и вертолетики, сделанные из уже сухих к середине осени семян клена и ясеня по дороге из школы домой. Кораблики пускали в арыке, идущего вдоль Ауэзова - он всегда был полон воды. Для вертолетиков лучше всего подходил последний этаж школы, куда вообще-то им запрещалось заходить - там учились старшеклассники.
        Но самой захватывающей игрой было сражение с земляными осами на заднем дворе школы. Осы, во-первых, были живыми, а во-вторых, опасными и серьезными соперниками. Яс с Андрюшкой сначала пихали в обнаруженные ими гнезда прутики, но после того, как одна оса чуть не укусила Яса в нос, друзья вынуждены были поспешно покинуть поле сражения. Нужен был новый план.
        - Я знаю, что делать, - сказал Яс. - Старшаки научили. Мы поджигали пластмассовую трубку и потом держали ее над муравьями. Я пообещал муравьев не убивать, но осы - другое дело. Давай найдем пластмассовую трубку где-нибудь. Огонь тогда будет капать на ос. Только нужна трубка и спички.
        - А может, вместо трубки подойдет ручка? Вытащим из нее стержень. А спички из дома принесем, я знаю, где мои их прячут, - предложил Андрюшка.
        План вроде был неплох. Уже после второй попытки пластмассовый корпус ручки загорелся и капли горящего пластика яростно атаковали врага. Про Вьетнам они тогда тоже ничего не знали. Против этого оружия осы были бессильны, они затаились в своем земляном укрытии, а потом вообще позорно ретировались в далекие неведомые края, к большому огорчению друзей. Игра получилось хоть и яркой, но короткой.
        Уроки они делали тоже всегда вместе, по очереди. Если решал Андрей, то Яс списывал из его тетради, если Яс - то уже Андрей. В их классе остальные ребята тоже определялись понемногу с друзьями-подружками, но Яс с Андрюшкой были прямо не разлей вода. Андрей заходил за ним в школу с утра, из продленки они возвращались тоже вместе, причем Яс обычно проходил свой подъезд, провожал Андрюшку до половины расстояния между их домами, а только потом уж возвращался к себе. Редко, когда проводы занимали меньше часа, хотя проходили они за это время меньше полукилометра. О чем они беседовали во время этих прогулок? Сейчас уже и не вспомнить, а тогда рот ни у него, ни у Андрюшки не закрывался ни на секунду; только заканчивал один, тут же начинал второй, и так - без остановки, по кругу, с жестикуляцией и размахиванием мешком со сменкой. Но особенную крепость их дружбе придала одна драка. Ясу впервые в жизни пришлось подраться, по-настоящему, до первой крови. Не с Андрюшкой, конечно. С Ракитой.
        Ракитин считал себя, в общем, нормальным пацаном. Да, он был не очень крупным, да, он побаивался силачей типа их одноклассника-хоккеиста Дульцева (а кто его не побаивается?). Но и в смелости, и пацанской удали никто ему отказать не может. Нужно просто это всем показать. Не на примере, конечно, какого-нибудь совсем уж сыкла, типа Внукова, он в состоянии побить какого-нибудь долбана и покрупнее. Не из-за какой-то там жестокости, которой у него нет, он просто хочет утвердиться в классе. Яс, на его взгляд, был отличным выбором: выше него, но нескладный, и, самое главное, видно, что не дрался никогда. Совсем не геройского характера, но и не трус. Да, лучше Возника никого не найти. Шиковая будет победа.
        Ракитин еще потом пару дней обдумывал план предстоящего боя, а после этого на большой перемене, улучив момент, когда Яс, по своему обыкновению размахивая руками, о чем-то возбужденно рассказывал Андрюшке с Перевертуном, толкнул его в плечо и закричал на весь коридор, чтобы слышали все:
        - Не возникай, Возник-возникала! Хватит возникать!
        - Отвали, Ракита, - все еще не понимая, что это с ним, спокойно ответил Яс.
        - Ты кого Ракитой называешь? В глаз давно не получал? - жестко глядя Ясу прямо в глаза спросил Ракитин.
        - Отстань, а то сам в глаз получишь, - ответил Яс с дрожью в голосе. Мало того, что он никогда до этого не дрался, он вообще не сталкивался с насилием. Самое ужасное, что с ним было - это пятиминутное стояние в углу, да и то пару раз за всю жизнь, сейчас уже не вспомнить.
        - Капец тебе, Возник, - сосредоточенно выдохнул Ракитин и, призвав на помощь стоявших как по заказу рядом одноклассников-секундантов, предложил обсудить условия поединка. Со стороны Яса, понятное дело, в обсуждении участвовали Андрюшка Ветров и Леха Перевертун. Драться решили на заднем дворе школы, после уроков. После чего прозвенел звонок, и высокие договаривающиеся стороны вернулись в класс.
        Ясу, если откровенно, было страшно. Весь урок у него что-то неприятно ныло в зоне паха. Ему, конечно, совсем не хотелось впервые в своей жизни драться не понарошку, а по-настоящему, но пойти на попятный, и спустить на тормозах вызов Ракитина он тоже не мог. Яс весь урок отрешенно рисовал на полях черновика какой-то узор и из-за тяжести внизу живота не понимал ничего из того, что им рассказывала Нина Васильевна. Закончился русский. На перемене перед началом последнего урока они с Ракитой старались не встречаться взглядами и выбирали место таким образом, чтобы находиться по разные стороны класса. Ракита, хоть и вел себя по-прежнему так, будто он тут явный фаворит, тоже волновался, это было видно по его бледному лицу.
        Остальные пацаны в это время на последней перемене приняли самое деятельное участие в организации первой в их классе дуэли. В те времена в каждом ребенке мужского пола все еще жил внутри дух первобытного воина, подсказывающего своему хозяину без ошибок, что и как надо делать, а чего не надо. И какие слова должны сопровождать это, полное драматургии и недетского адреналина, единоборство. Про мушкетеров, гладиаторов, а тем более, про Каина с Авелем, никто, конечно, еще не знал, но за короткую перемену все правила боя были сформулированы. Надо отметить к чести семилетних секундантов, что правила были выработаны лаконичные, справедливые и достаточно гуманные. Было решено, что драка будет на кулаках, «без ног» и до первой крови. На этом и разошлись по звонку на последний урок, который для Яса показался длиннее, чем вся его предыдущая жизнь.
        Он, до этого имевший самые отдаленные представления о процессе драки, весь последний урок хотел только одного - не опозориться и успеть ударить Ракиту по носу до того, как тот сделает что-нибудь с какой-нибудь частью его лица. Не до победы, свести бы все к ничьей, больше ему ничего не нужно. О чем весь урок Яс и просил Волшебника.
        Когда прозвенел звонок, Яс поскорее зашагал к дверям класса, чтобы соперник не увидел бледность его лица и дрожь в его коленях. Андрюшка поспешил за ним; вскоре их догнали еще несколько мальчишек, поспоривших на то, что победит Яс. Ракита шел сзади со своей группой поддержки. Из-за высокого темпа, взятого Ясом, Раките, наоборот, приходилось идти довольно медленно, чтобы не создалось впечатление, что он следует за Ясом, как нитка за иголкой. Большинство мальчиков и девочек, не поддерживая явно ни одного из бойцов, комфортно растянулось между ними. «Старайся использовать свой рост и длинные руки - тихо говорил Андрюшка по дороге. - Ты выше его, так что не подпускай его близко. Ты дрался когда-нибудь вообще?»
        Яс молча кивнул утвердительно. Меньше всего ему сейчас хотелось рассказывать, что это его первая драка. Даже Андрюшке. Да и вообще говорить что-либо он не хотел, чтобы к дрожащим коленям не прибавилось еще и предательское дрожание голоса. Хотя, конечно, Андрюшке огромное спасибо за советы, хоть что-то он теперь знает про драку. Так, в молчании, они дошли до отдаленной площадки в укромном углу школьного двора, места их героической битвы. По совету Андрюхи Яс снял пиджак и закатал рукава на рубашке. «Не подпускай его близко», - как заправский тренер по боксу шепотом сказал ему еще раз Андрей напоследок.
        Подошедший Ракита, в отличие от бледного Яса, теперь, наоборот, был розовый от возбуждения. «Это не первая его драка», - понял Яс и встал в подобие боксерской стойки, далеко вытянув вперед правую руку, хотя и был правшой, а не левшой. Ракита деловито присел, завязывая шнурки на своих кроссовках. Яс ждал, когда он встанет в паре метров, сжав руки в кулаки. Ему никто не объяснял до этого, но он как-то и сам понял, что атаковать сидящего на корточках соперника неправильно. «Готовы?» - раздался голос Сашки Дульцева, самого крупного парня из их класса. Дульцев уже год, как ходил на хоккей, это он рассказал всему классу сразу же на второй день, да это было видно и так. Восточные единоборства в те годы были знакомы очень немногим школьным спортивным секциям, поэтому хоккеисты абсолютно заслуженно пользовались и репутацией самых грозных драчунов.
        Яс кивнул. «Ракита, готов? Что ты там копаешься со шнурками? Начинайте уже!» - громко скомандовал Дульцев. Ракитин почему-то все так же оставался сидеть на корточках. Яс каким-то шестым чувством вдруг понял, что он не завязывает шнурки, а только делает вид, чтобы подпустить Яса поближе, а потом резко атаковать с корточек. Улица уже успела научить Ракиту кое-каким приемам рукопашного боя, не вполне благородным, но эффективным.
        Яс поэтому стал приплясывать на месте взад-вперед, внимательно при этом следя за ногами оппонента, чтобы не пропустить атаки. Ракита же был в сильном напряжении от сидения на корточках и от того, что его первоначальный план не удался. Блондин от природы, он теперь был красен как рак. Вся эта его возня с ботинками очень затянулась, и она бесполезна теперь, Ракита это понимал. Рассчитывать, что Яс подойдет поближе уже не приходилось и поэтому он резко и быстро подскочил, сократив в один прыжок дистанцию между ними наполовину, но все равно длины его рук не хватило, чтобы нанести Ясу удар по лицу. Яс отступил, в страхе хоть и отвернув лицо и зажмурив глаза, но быстро и уверенно отмахиваясь руками, прямо у носа оппонента. Эти размахивания, тем не менее, каким-то чудом остановили Ракиту. Голова у Яса кружилась, колени дрожали уже крупной дрожью, дыхания не хватало. Было чувство, что он очень быстро перенес с десяток больших ведер с водой. Сил из-за нервного перенапряжения оставалось совсем не много. Все, блин. Сейчас Ракита освоится и все, второй атаки ему уже не отразить, он даже не предполагал, что
его силы закончатся так быстро. Но вдруг, о чудо! Он увидел, как из носа Ракитина бежит кровь. Внутри Яса закипала огромная, всепоглощающая радость. Кровь! Он выиграл!
        Яс отпрыгнул назад, и, показывая на рубашку Ракиты, громко и равнодушно сказал: «все, драка закончена. У него течет кровь». А спустя пару секунд, счастливо вытирая лицо от пота, вытерев заодно и сопливый, как он думал, нос, с удивлением увидел на своем кулаке красную полосу: это были не сопли. Но как это возможно, ведь Ракита не ударил его ни разу, он за это был готов поручиться. И, среди поздравлений и похлопываний тех, кто ставил на его победу, с удивлением сказал: «И у меня!» Видимо, не выдержал сосуд от перенапряжения.
        Андрей протянул ему свой носовой платок: мама Андрея Тамара Романовна всегда следила, чтобы чистый платок всегда был у ее сына в кармане. Одноклассники же, пока секунданты помогали драчунам остановить кровь, принялись обсуждать, кому присудить победу. Мнения разделились: одни утверждали, что, раз кровь пошла у обоих, следует признать ничью, другие же настаивали на присуждении победы Ясу, аргументируя это тем, что, во-первых, кровь пошла первой все же у Ракиты, во-вторых Ракита смухлевал в начале драки, попытавшись атаковать с корточек. Хоть высокие договаривающиеся стороны в результате и не пришли к единому мнению, Яс все же был очень рад, что драка закончилась таким счастливым для него исходом. Дульцев подвел итоги. Что бы там ни говорили, Яс дрался по правилам. Он честно ждал, пока Ракита разберется со своими шнурками, он сам остановил бой, увидев кровь, и не стал использовать свое преимущество (ах, если бы!) перед кровоточившим соперником. Ничья с перевесом Яса. На том и порешили. В который раз Волшебник его выручил, а ведь он просил его как раз о ничьей!
        Яс шел домой счастливый. Наплевать на небольшие пятна крови на рубашке! Андрюшка рядом рассуждал о том, что победа Яса не может вызывать никаких сомнений. Но в следующий раз отворачивать лицо и зажмуривать глаза не надо: так можно и серьезный удар пропустить. «Хорошо иметь такого друга!» - думал, вполуха слушая все его советы Яс.
        - Что же ты, сынок, всю рубашку кровью-то испачкал?» - вывел из размышлений Яса голос немолодой женщины, проходившей им навстречу. - Нос-то хоть в порядке? Ой, драчуны. Как придешь, постирай в холодной воде с обычным хозяйственным мылом. Не в горячей, а в холодной! Маме-то, чай, расстраиваться твоей не шибко надо?
        - Спасибо, - сказал Яс.
        Оказывается, кровь смывается только холодной водой, надо же. Вот и его подъезд. Он в этот раз, разумеется, не пошел провожать Андрюшку. Яс открыл дверь ключом, зашел в пустую квартиру. Мамы дома еще не было, хотя она, работая, как все врачи в СССР шесть часов, если была первая смена, приходила примерно в одно время с ним. Отца тоже не было. Папа последнее время вообще что-то стал поздно приходить, говорил, что много работы. Яс его почти не видел, сам он ложился теперь всегда в девять тридцать, чтобы хорошо выспаться. Яс снял с себя рубашку, включил холодную воду, хорошенько намылил и стал жулькать участок белой ткани рубашки с небольшими бурыми пятнами. Женщина не обманула, от холодной воды и хозяйственного мыла кровь сошла быстро и бесследно, как по волшебству. Яс, довольный, что теперь не придется получать от мамы, повесил рубашку сушиться на змеевик, а сам пошел в комнату переодеться в домашние майку и шорты. В этот момент во входной двери стал уверенно поворачиваться ключ.
        - Мамочка, привет! - громко закричал Яс и кинулся из комнаты в коридор обнимать ее за талию - до маминой шеи он пока не доставал. «
        - Привет, мой хороший, - сказала мама. - Ну подожди, подожди, дай мне хоть разуться, - теребя его за волосы, она наклонилась к застежкам своих ярких босоножек - в Алма-Ате все еще было по-летнему тепло.
        Яс стал хвастаться своими успехами в школе: две пятерки по письму и четверка по математике! И рубашку он постирал сам, немного замарал в школе, и сам постирал, посмотри, вон в ванной висит! Он решил сам привлечь мамино внимание к своему несвойственному трудолюбию, чтобы избежать лишних вопросов. Но мама, на его удивление, даже не улыбнулась. Она словно пропустила все его рассказы о пятерках мимо ушей; она молча разулась и прошла в ванную, где, вместо ожидаемых Ясом возгласов одобрения за постиранную рубашку, раздалось одно лишь журчание воды в раковине. Мама в этот раз мыла руки молча - и это было совсем на нее непохоже. Обычно, придя с работы, она всегда спрашивала Яса, как прошел день в школе. Прошло достаточно много времени, а она все не выходила и не выходила из ванной, и все так же в тишине журчала вода из крана за неплотно закрытой дверью. Яс отлично видел это сквозь узкую щель.
        Может, она испачкала их на работе в какой-нибудь зеленке, подумал Яс и пошел к себе в комнату, чтобы быстро сделать матешу и пойти на улицу. По понятным причинам, в продленке сегодня они с Андрюшкой не были. Яс достал дневник, посмотрел задание, открыл учебник по математике и тетрадь; и уже приготовился было записать условие примера, как услышал за своей спиной мамин голос: «сынок, мне нужно тебе что-то сказать». - Яс в ту же секунду, еще не обернувшись назад и не видя мамино лицо, вдруг понял, что сейчас он услышит что-то страшно плохое. В паху у него заныло точно так же, как несколько часов назад, перед дракой с Ракитой. Он снова вдруг очень захотел опять попросить Волшебника… но о чем? Он понятия не имел. И второй раз за день у Яса все опустилось вниз живота.
        Поворачиваться к маме не хотелось, и Яс так и замер спиной к ней за письменным столом, ожидая, что она скажет. «Мы с папой решили развестись», - настигли его непонятные мамины слова, которых он так не хотел слышать. Каким-то органом определив, тем не менее, их общий смысл, Яс посмотрел в окно. Пейзаж за окном расплылся, а вместе с расфокусом усилилась и тяжесть в паху. Мир, еще секунду назад, бывший таким солнечным и теплым после его первой, хоть и случайной победы, внезапно исчез. Он не разрушился и не уплыл, он просто растворился, как сахар в стакане с чаем, оставив Яса, маму и саму комнату в жидком вакууме. Яс не знал точного значения слова «развестись», но понял, что его только что лишили огромной и драгоценной части. И тогда он заплакал, тихо и очень горько. Его плач не имел ничего общего с тем надрывным детсадовским плачем, которым он плакал, бывало, разбив коленку или, когда его укусила оса, или, когда увидел утонувшего мальчика на Иссык-Куле, или, когда его папа подбросил его и не поймал, и он упал на землю лицом, разбив губу.
        Этот его плач был недетским, таким, каким обычно плачут вдовы по горячо любимому ими покойному мужу на похоронах и брошенные родителями дети. Но сейчас Яс не волен был выбирать, каким плачем плакать. Они с мамой сидели на кровати в его комнате, мама гладила его по голове, а он, уткнувшись лицом в ее плечо, своими слезами превратил рукав ее платья в мокрую марлю. Что было дальше, он никогда потом так и не мог вспомнить. Когда рушится мир, разрушается все, в том числе, наверное, и время. А боль от разбитой души намного сильнее разбитого носа, и ее кровотечение не остановить ваткой с йодом - вот, что он очень хорошо понял тогда.
        Walking On The Thin Ice /Идя По Тонкому Льду/
        Утром 8 декабря 1980 года за кофе они поставили сырой сэмпл Walking On The Thin Ice, которую сегодня вечером им предстояло сводить в Record Plant Studio. И музыку, и текст писала Йоко, Джон только подыгрывал ей на гитаре. Джон сделал кофе, принес поднос с двумя чашками на диван, они уселись поудобнее и приготовились слушать. Сегодня друг для друга у них было целое утро. Очень насыщенный день, несмотря на то, что понедельник: в обед фотосессия с Анной для обложки «Rolling Stone», сразу после нее большое интервью с Дейвом для RKO Radio, а в пять им надо быть уже в Record Plant.
        После того, как прозвучали последние аккорды, Джон нажал на кнопку «СТОП», поднялся с дивана, и через минуту вернулся обратно к Йоко еще с двумя чашками кофе. Йоко протянула руку, улыбнулась ему так,
        как могла улыбаться только она и сказала:
        - Что в ней хорошо, пропустим; давай начнем с того, что плохо?
        - Что плохо? Что же… Тогда, знаешь, я хотел спросить… почему в ней столько нервозности? Этот трек можно было бы предложить Кубрику для его «Сияния». Жаль, не успели немного.
        - «Сияние!» - Йоко улыбнулась. - Насчет нервозности… ты прав, мне очень неспокойно последнее время. И у нас тобой все вроде прекрасно, и в творчестве опять подъем, посмотри, как приняли наш “Double Fantasy” /«Двойная Фантазия»/. Но эта песня, Джон - это вся моя pain in the chest /сердечная боль/ последних дней, если честно. И текст, и музыка - это то, что я чувствую последнее время. Это непрекращающаяся нервозность, вот именно.
        - Ложись вот сюда, - Джон взял ее чашку, поставил на поднос и обнял так, чтобы Йоко было удобнее умоститься на его груди. Почему ты мне ничего не говорила про боль? Давай завтра покажем тебя врачу?
        - Врач не при чем. Это не физическая боль, Джон. Тревога. Что-то меня сильно тревожит, и вся боль там, - Йоко показала пальцем на центр груди. - Как будто я что-то делаю сейчас неправильно. Хотя, я же говорю, все отлично, и с Шоном, и с бизнесом. Лучше не бывает. И с тобой. А у меня который день уже тревога и чувство вины. Хоть в церковь иди и принимай крещение. И это не гормоны или эмоции, это давит постоянно.
        - Но почему церковь? И почему христианство, мама?
        - Не знаю. Для меня самой очень странно, что это связано с религией. Это, скорее всего, мое желание найти защиту у каких-то сверхъестественных сил. Только не могу понять, от кого или от чего.
        - Серьезно? Все-таки, насколько мы с тобой похожи! Я, знаешь… ты удивишься, в последнее время я тоже ведь часто думаю о Боге. И это тоже связано с песней. Не с этой. Знаешь с какой?
        - Которую ты написал на Бермудах? “Grow all along with me?” /«Расти вместе со мной»/
        - Нет, с этой как раз все в порядке. С другой, которую я уже не смогу никогда переделать. Ты отгадаешь.
        - Попробую. С «Imagine?» /«Представь себе»/
        - Ага. Я постоянно последнее время думаю о том, как же я ошибся всего с одним звуком в своей главной песне. Всего на йоту, мама. Йоко, на йоту. Догадаешься, где?
        - где “There’s no religion”? /нет религии/
        - Нет. Я вряд ли когда-нибудь поменяю свое мнение о церкви.
        - … тогда, может, где “no Heaven”? /нет рая/
        - In the bull’s eye. /в точку/ “There’s a Heaven” /есть рай/, должен был я написать. Но десять лет назад с кем еще мне было соревноваться, кроме Господа Бога? Решил выгнать Его из Его же дома на глазах у всех моих поклонников. К тому же «Imagine there’s a Heaven» /Представь, что рай есть/ своим положительным посылом выбивалось из общего строя отрицания песни. «No countries, no hell, no possessions». /Нет стран, нет ада, нет собственности/ Я заодно и рай стер. А теперь, спустя десять лет, это меня гложет. Бесполезно, конечно, пытаться обмануть Бога. Когда ты - Его частица. Жаль, в тридцать этого не понимаешь.
        - Брось. Сколько других прекрасных своих песен ты тоже хотел подправить! И какое счастье для нас всех, что этого не случилось. Джон, «Imagine» - великая песня, и ее не нужно улучшать! Даже на один звук.
        - Да, но тут… Тут другое. В других песнях, таких, как «Strawberry Fields» /«Земляничные Поля»/, там это не критично. А в «Imagine» эта “a” не идет из головы.
        - Ты первый раз говоришь со мной об этом.
        - Да это и не так давно появилось у меня в голове. Как раз после Бермуд, после, как раз, «Grow all along with me». Пару-тройку недель назад, может быть. С тех пор, как я стал задумываться о Святой Троице.
        - Не верю своим ушам. Это говорит Джон? Святой Троицы? Бога-Отца, Бога-Сына и Святого Духа? И что ты надумал по этому поводу? - И Йоко, подложив одну ногу под себя, немного отодвинулась от мужа, чтобы видеть его глаза.
        - В общем, вот как. Ты знаешь, я не очень верю всем этим древним еврейским сказкам, которые называются «Библией».
        - Да.
        - Ну и вот, мама. Я размышлял об одной из этих сказок. Моей любимой. Часть первая, стих 27-й. «И сотворил Бог человека по образу Своему».
        - И?
        - У меня всегда возникал вопрос, как это он сотворил человека по своему образу? Тогда получается, что Бог - это мужик, сидящий на облаке? Или женщина с жопой и сиськами? Или нечто среднее, наподобие трансгендера? Это один из главных стихов, не позволявших мне относиться серьезно к Ветхому Завету. А когда писал «Grow all along» на Бермудах, я внезапно понял, что имеется в виду. И немного обалдел от простоты и мудрости замысла. И от точности текста в Ветхом Завете. Трудно было сформулировать лаконичнее, я теперь думаю.
        - Не так быстро, Джон. Я не успеваю.
        - Ок. Сначала давай вспомним весь текст этого стиха. Он такой: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их». Причем, заметь, на языке оригинала Бог - это Элохим, множественное число, как я потом выяснил. То есть, Боги сотворили человека. Мужчину и женщину. Это и есть ключ к разгадке.
        - То есть, ты хочешь сказать, что Бог имеет двойственную природу? Как «инь-янь» у китайцев?
        - Нет. Не так все просто. Даже не двойственную, мама. Тройственную.
        - А причем тут Троица?
        - Сначала разберемся с «инь-янь», потому что я шел ровно тем же путем, что и ты сейчас. Как видишь, и древние китайцы мыслили в этом же направлении. Мир у них возник из двух начал. Замени «инь» и «янь» на мужчину и женщину, и что получится? Что мир - это их ребенок, рожденный через мужское и женское начало. Easy as pie. Как мужчина и женщина рожают сына или дочь, так дуализм «инь-янь» рождает Вселенную. Но не у всех мужчин и женщин рождаются дети, правда? Что еще нужно для того, чтобы мужчина и женщина сотворили ребенка?
        - Ну, что. Чтобы трахнулись… что еще…Что ты смеешься? Ну, ведь так?
        - Это материальный акт. А что нужно, чтобы они трахнулись в духовном аспекте? Ну же!
        - Поняла. Все. Любовь. А твоя Святая Троица - Это Бог-Мужчина, Бог-Женщина и Бог-Любовь. Вот тебе и подобие библейского Бога-Отца, Бога-Сына и Святого Духа.
        - Именно. Именно! Так христиане пошли еще дальше в познании Бога. Мы с тобой соединяемся в одно целое при помощи любви и только тогда становимся подобными Богу. Когда мы - триедины в нашей любви! Вот по какому подобию Он создал человека!
        - Wow.
        - И именно это потерялось в переводе. Не Бог-сын, а Бог-мать - вторая составляющая Райской Троицы, если мы перекладываем Святую Троицу на человеческий род.
        - Джон, это супер, серьезно. Я буду первым апостолом твоей религии. И ведь об этом и есть все твои песни! Боже, как просто и красиво. И тяжесть в груди ушла. Но почему тогда Библия пишет про Бога-Сына?
        - Я думаю, это вследствие того, что у древних народов женщина была низшим существом. Немногим лучше домашнего животного, прости меня, мама. Ей даже во многих человеческих привилегиях было отказано что уж говорить о том, чтобы признать ее одной третьей частью Бога. И я думаю, Иисус понимал, что говорить об этом людям еще рано. Он пытался для начала сделать женщину равной мужчине в глазах людей той эпохи. Ведь после воскрешения первым он явился Марии Магдалине.
        - Допустим. Но тогда, как же в отношении его основной заповеди любить ближнего своего, как самого себя? Это ведь именно братская любовь. А любовь между мужчиной и женщиной - совсем не братская.
        - Ты молодец. Братская любовь - это как люди должны относиться друг к другу. «Brotherhood of men» /братство людей/, да. А любовь мужчины к женщине и наоборот - она не человеческая, она божественная. Жертвенная, понимаешь? Это и есть Святой Дух в Троице. И мужчина любит женщину по образу и подобию Святого Духа.
        - Это просто великолепно. Мне, конечно, требуется теперь время, чтобы уложить это в голове. Но последний вопрос - кем тогда является Иисус в Евангелии от Джона Леннона? Если Бог-Сын в твоей интерпретации становится Богом-Матерью?
        - Ну, это же просто, мама, - в улыбке прищурился Джон. - Ты скажи мне.
        - Ну… то есть, ты считаешь, что Иисус - их сын? В смысле, сын Святой Троицы?
        - Конечно.
        - А как же его земные родители, Иосиф и Мария? А как же его распятие?
        - Я думаю, они были нужны для его земного воплощения в теле человека. Но это только моя гипотеза, мы никогда не сможем найти ей подтверждения. Никто тогда там не присутствовал, к сожалению. В этот роддом у людей пока нет пропуска, - Джон не улыбался уже, а смеялся, прижимая Йоко к себе.
        - Ты говоришь интереснейшие вещи. Но тогда…
        - Мама, прости, на этом давай пока прервемся? У нас сейчас парикмахерская, осталось десять минут. Но, конечно, мы продолжим этот разговор. Скорее всего, уже завтра. Сегодня у нас сумасшедший день.
        - Хорошо-хорошо, Джон, конечно, собираемся. Анна придет в 3.30.
        - Love you my One-Third-Trinity! /люблю тебя, моя треть Троицы/ - И с этими словами Джон встал с дивана и направился к гардеробу.
        В это время в полутора километрах от «Дакоты» Марк Дэвид Чепмен последний раз прокрутил перед глазом барабан своего короткоствольного S&W .38 и сунул его в карман плаща. Потом подошел к столу, открыл Библию на странице «Gospel of Saint John» /Евангелие Святого Иоанна/ и ручкой приписал после «John» слово «Lennon». В другой карман он положил «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, а диск «Double Fantasy» сунул под мышку. Он наклонил голову вниз и застыл в этой позе на несколько секунд, как бык перед тореро. Потом решительно открыл дверь и перешагнул порог своего номера.
        ***
        В противоположной части полушария всю эту зиму, а перед этим и осень, у Яса тянулись дни, похожие друг на друга, как близнецы. Отец домой теперь уже, понятно, не приходил никогда, жили они вдвоем с мамой. Исчезнув из повседневной жизни, отец на долгий период исчез и из памяти Яса, как будто он никогда и не жил вместе с ними, а Яс вырос вовсе без отца. Отец пару раз осенью сходил погулять с ним в парк на выходных, но Яс почему-то не радовался этим встречам, не помнил потом этих встреч и не ждал новых. Во время этих прогулок Яс, сам того не желая, вел себя с отцом так, как будто он ему приемный, не родной. На свое семилетие Яс получил от него какой-то подарок, он потом и не помнил, какой, а после отец на долгое время вообще исчез из его жизни.
        Яс ходил в школу, все так же дружил с Андреем, дружил с пацанами со двора и в общем, не сильно поменялся, разве что перестал смеяться и часто уходил в себя, но это было только дома, не во дворе или в школе. В эти моменты он сидел, не слыша ничего вокруг, за что мама или бабушка, приходившая к ним в гости, отчитывали его, говоря, что так вести себя со взрослыми невежливо. Еще Яс стал старательно обходить все разговоры о своем отце, заливаясь на любой вопрос о нем розовой краской стыда, как будто это он был виноват в том, что папа с мамой не живут больше вместе или как будто его отец сидит в тюрьме. Он не запомнил ничего из своего семилетнего дня рождения: ни того, как он его праздновал, ни того, кто из друзей был в гостях. Все, что он запомнил из тех дней - это свою летаргию. Краски мира вполглаза, звуки - вполуха, запахи - в полноздри. Он только помнил, что, кажется в декабре восьмидесятого у любимого деды Миши случился первый инфаркт. И как отмечали Новый год восемьдесят первого, и что он делал в ту зиму - все тоже совершенно вымыло из памяти.
        А в самом начале весны мама заболела желтухой, и ее увезли в больницу. Яс стал жить с ее мамой, своей бабушкой, Натальей Филипповной.
        Баба Наташа раньше всегда ему нравилась во вторую очередь после отцовской бабушки, Надежды, как ни стыдно было в этом себе признаваться. Ведь любить бабушек-дедушек хорошему внуку нужно одинаково. Но Яс знал почему: последняя им всегда восхищалась и по любому поводу хвалила, а бабушка Наташа постоянно учила его уму-разуму. Яс не очень любил, как обе бабушки готовили, с маминой едой не сравнить, и в этом смысле их путь к его сердцу лежал только через мозг, желудок безмолвствовал. Мозги бабушки Нади, получалось, лучше знали путь к сердцу Яса, нежели бабушки Наташи, но это он уже анализировал много лет спустя. Яс, как и любой ребенок, похвалу воспринимал намного лучше указки, но была еще одна причина, связанная именно с его одной особенностью: Яс обожал воображать из себя. И, если его живая мимика и кривляния приводили бабушку Надю в умиление, то бабушка Наташа видела в этом одни лишь зародыши порока и будущих окаянств, и поэтому старалась любым способом извести это, как она считала, непотребное поведение на корню. Кстати, и в третий микрорайон в ту пору он тоже перестал ездить: не было никого, кто
бы отвез его туда, а самого его так далеко никто бы не отпустил. Что, конечно, сделало кокон еще толще. Но, повторимся, хоть он и любил бабушку Надю больше, с бабушкой Наташей до этого времени Ясу тоже было хорошо, особенно в те минуты, когда они с ней играли в карты или лото.
        Яс, раньше довольно часто ночевавший вдвоем с бабушкой Надей, до сих пор ни разу не ночевал наедине с Натальей Филипповной. Пара ночевок в доме на Охотской были не в счет, там они проводили время втроем с бабушкой Таней. А теперь каждый вечер бабушка Наташа проверяла его дневник, следила за почерком и заставляла стирать за собой трусы и носки. В плотном ватном коконе, в котором он ходил с сентября прошлого года, теперь еще больше убавилось света и кислорода. Хорошо, что маму положили всего на три недели, максимум - на месяц, так сказали врачи. Кокон потом затрет почти полностью этот месяц в памяти, оставит только три эпизода. Первый: как Яс не хочет садиться в ванную с кипятком (бабушка любила ванные погорячее и считала, что все любят именно такие), и бабушка говорит, что или он сядет сейчас же, или она даст ему ремня. У Яса уже нет больше сил сопротивляться, он садится в обжигающий кипяток и беззвучно, безутешно плачет от обиды, оскорбленного достоинства и нестерпимо горячей воды. Прийти на помощь некому. Второй: как они с Андреем стоят в их дворе, давно пора бы уже идти домой, обедать и делать
уроки, а он все просит Андрюшку постоять еще немного, и тот стоит, сочувственно сопя от холода и голода, и считая вместе с Ясом, сколько еще дней осталось до выхода его мамы из больницы. И третий: как они с бабушкой Наташей едут в троллейбусе к маме в больницу и везут ей паровые котлеты и пюре в банке. Сегодня они увидят маму по видеофону! Яс никогда не разговаривал еще ни с кем по такой штуке, как будто космонавт с центром управления полетом. Хоть и в телевизоре, сегодня он увидит свою любимую мамусю, как же он по ней соскучился! Кокон в этот момент становится очень тонким: Яс различает свет и окружающие предметы, звуки и запахи вновь обретают былую насыщенность. Троллейбус качает, и бабушка спокойно и громко, на весь троллейбус, говорит Ясу, чтобы он держал сумку крепче, чтобы банка не перевернулась. Кокон возвращается. Потом они идут по улице, заходят в больницу. Им говорят, что их разговор по видеофону начнется только через двадцать минут, перед ними - еще два посетителя. Но все равно, как это здорово! Бабушка рассказывает Ясу, что раньше в инфекционную больницу посетителям вход был закрыт из-за
строгого карантина, это оборудование установили совсем недавно. Спасибо тебе, Волшебник!
        Они дождались своей очереди, Яс видит на экране маму, как же он соскучился по ней! Он ей рассказывает про Андрюшку, еще про что-то, а она улыбается ему и говорит, что ее скоро выпишут и что она его очень любит. Кокон вокруг почти исчезает, но тут им говорят, что время истекло. И кокон сразу возвращается обратно.
        Из весны 1981 года Яс тоже больше ничего не запомнил, как будто, кроме маминого гепатита и месяца, проведенного под одной крышей с бабушкой, которую чья-то злая магия превратила в довесок ко всем его бедам в тюремного надсмотрщика, больше ничего и не было. Ни своего первого в жизни последнего звонка, ни праздника по случаю окончания первого класса. Очевидно, кокон, окружавший его, питался его воспоминаниями, по-другому полное их отсутствие за этот горький год Ясу было не объяснить. Он мог бы быть для него еще тяжелее, тот год, с гораздо большим количеством слез, которые Яс выплакал бы от того, что к ним (а на самом деле, уже не к ним) в третий микрорайон дорога стала такой непреодолимой, но летом деда Миша проделал, наконец, в этом коконе большую брешь.
        Москва
        Да, в тот грустный год один раз в его коконе проделали-таки спасительную дыру, да еще какую. И сделал это его любимый дед. Яс, закончив через пень колоду с тройками первый класс (при этом воспоминания об учебном процессе во второй, третьей и последней четвертях, как мы уже знаем, у него начисто отсутствовали), летом восемьдесят первого собирал с мамой ранец, чтобы завтра утром полететь с дедом и своей двоюродной карагандинской сестрой Аллочкой в Москву. Всю эту поездку он отлично запомнит от начала до конца. Вот он с мамой едет с красивым ранцем за спиной, который они совсем недавно купили, на аэровокзал. На Черное море он улетал из аэропорта, что еще за аэровокзал? А вот они уже все вместе на аэровокзале: деда, мама и Аллочка. Яс так и напрыгнул на Аллочку, которая, хоть и была довольно крупной девушкой в свои четырнадцать, все же с трудом устояла на ногах. Аллочка Герценова приехала на все лето на каникулы, чему Яс, у которого не было родных братьев и сестер, был чрезвычайно рад. Он познакомился с ней года три назад (полжизни прошло с тех пор), когда они приезжали в Караганду к ним в гости с
мамой и папой. Яс мало что запомнил из той поездки, уж очень он был тогда мал, только огромные сугробы, ярко подсвеченные пустые улицы и какой-то абсолютный холод. В общем, особо завидовать Караганде было не в чем. Единственное, что бы Яс взял оттуда - это большую красную светящуюся звезду на елке в квартире Герценовых. Он о ней и сейчас мечтал, но в Алма-Ате такую достать не смогла даже Надежда Иосифовна. Герценов привез ее из самой Москвы. Карагандинский холод Яс запомнил на всю жизнь. Они всей семьей все же пошли вечером гулять по городу, не сидеть же дома всю поездку? Укутав маленького Яса так, что наружу из недр шубы и шарфа торчал только его нос, они вместе с Герценовыми двинулись в центр, к ЦУМу. Казалось, у мороза не должно было бы быть ни единого шанса, но оказалось, что они, жители мягкой на зиму Алма-Аты недооценили его точно так же, как и французы в 1812 году, а вермахт в 1941-м. Зимние сапоги Яса, не рассчитанные на ноль градусов по Кельвину, быстро превратились в ледяной камень, заморозив сразу же и шерстяные носки, и пальцы на ногах. Яс заплакал. Слезы испарялись на его щеках, не
успевая скатиться на хрустящий, сверкающий в фонарях карагандинский снег. Пришлось маме зайти в магазин, снять с него сапоги и начать массировать ноги, усадив Яса на подоконник. «Как Аллочка ходит в школу по такому морозу?» - думал он, стараясь сдерживать закипающие от боли в пальцах слезы. Зато потом всю обратную дорогу к Герценовым он ехал у отца на шее.
        Будет ли кто-нибудь его еще катать на шее? А где сейчас отец? Хотя бы проводить в Москву уж смог бы приехать? Почему он полностью забыл его? Разве он, его сын, виноват в том, что они с мамой разошлись? Неужели он ему так безразличен, что даже пары часов папа не может найти для него хотя бы раз в месяц? - Такие мысли могли бы роиться в голове Яса сейчас. Но нет, ни одной мысли об отце в его голове и сейчас не было. Кокон, не пропускающий краски и эмоции, зато не пропускал и горе. В сущности, кокон был больше помощником Яса в тот тяжелый для него год, нежели его ношей или недугом. Без этих, безусловно, справедливых и оправданных мыслей его любовь к отцу не превратилась в ненависть, что еще сильнее травмировало бы его неокрепшую психику, а, некоторым образом, законсервировалась. Не обладая из-за кокона возможностью обвинять своего отца, Яс все так же бескорыстно и беззаветно, хоть и законсервированно, продолжал его любить. Просто он этого не помнил. Мама пожелала им счастливого пути, сказала Ясу, чтобы он слушался деда и вел себя хорошо, и исчезла в стеклянных дверях аэровокзала, тепло со всеми
попрощавшись.
        Яс помнил свой первый полет два года назад к морю, но все равно, слишком он был тогда мал, чтобы понимать, что это за волшебство - лететь, как птица выше облаков. И теперь, в автобусе, везущем их в аэропорт, он с нетерпением ждал этого момента: когда самолет, оторвавшись от земли, через секунду покажет ему на облака вид сверху. Автобус подвез их прямо к трапу - улетать с аэровокзала было и в самом деле неплохо. Ясу ужасно хотелось протиснуться сквозь толпу, собравшуюся у трапа, как он делал во время поездок с бабушкой на дачу, но вести так себя у самолета было неловко. Поэтому он не стал вприпрыжку взбегать по трапу, а с дедушкой и Аллочкой нетерпеливо ждал своей очереди. Яс посмотрел на деда. Деда Миша был в очень хорошем расположении духа, он благодушно улыбался во все тридцать два зуба, крепких и ровных, без единой пломбы. Аллочка тоже улыбалась, весело щебеча с дедом о каких-то своих предметах в школе, так что смысла их беседы Яс не улавливал. Да он и не стремился особо, целиком захваченный видом огромного белого лайнера, который через несколько минут унесет его и всех остальных пассажиров в
чистое синее небо. Как жаль, что они не летят на Ту-144, как они об этом мечтали с дедом! Ничего, Ил-62 тоже хороший самолет, один из лучших самолетов в мире, сказал дед. В самолете Ясу, разумеется, было отдано место возле окна, к легкой досаде Аллочки, которую она, впрочем, никак не показала. Яс сразу же уткнулся в окно носом. В этот раз он не собирался упустить ни одной, даже самой мелкой детали во время взлета и посадки. Вот, наконец, закрыли дверь, и трап поехал прочь, и красавицы-стюардессы стали показывать всем, как пристегиваться во время полета, но самолет все стоял на месте, завывая своими мощными двигателями. Яс даже заерзал. Что же они медлят? Ведь все уже готово! - И точно услышав его понукания, огромный самолет медленно тронулся. Ура! «Смотри, мальчик, сейчас мы вырулим на взлетно-посадочную полосу. Потом остановимся, пилот пустит двигатели на взлетные обороты, а потом начнем разгон. Как разгонимся до двухсот километров в час, так начнем отрыв», - рассказывал деда Миша, показывая своим пальцем в иллюминатор на прямую бетонную ленту.
        Самолет сделал все в точности, как предсказал Михаил Егорович: остановился, взвыл двигателями, понесся, гудя покрышками по бетону и вдруг - мамочкааааааа - внезапно взмыл вверх! У Яса никогда еще так не захватывало дух. Он на секунду закрыл глаза от щекотки в животе, а когда открыл все дома были уже очень маленькими. Блин, он проглядел, как они уменьшались! Ну ладно, облака уж он точно не упустит. «Деда, деда, смотри быстрее, какие облака большие мы сейчас пролетать будем!» - не отрываясь от иллюминатора, Яс теребил деда за рубашку, не видя, что тот вместе с ним наблюдает через его голову взлет. А когда через несколько секунд прямо перед восхищенным взглядом Яса возникло огромное кучевое облако, Яс перестал моргать и, как в раннем детстве, открыл рот. Как же оно прекрасно! Это не облако, а ослепительно белая, плотная и упругая, как шар от снеговика гора. Нет, не гора, а воздушный замок! Вот бы сейчас выпрыгнуть туда из окна самолета и попрыгать, как на батуте, на этих белоснежных холмах и горках! Насколько высоко, интересно, его подкинет облако? И потом лететь, как птица назад, в морозный пух
белоснежного замка. А дед стал бы прыгать вместе с ним или испугался бы?
        Но, к большому огорчению Яса, вдруг выяснилось, что облака, казавшиеся ему такими упругими из окна самолета, на самом деле, никак не смогут удержать его по той простой причине, что они есть не что иное, как густой водяной пар. Так сказал ему деда Миша. Яс с большим сожалением поверил любимому деду: он так ясно представлял себе кувыркание в облаках! Скорее даже, помнил, чем представлял. Казалось, не очень давно он проделывал это совершенно свободно… не очень давно? Но когда? Нет, он прекрасно понимает, что он не мог прыгать на облаках, конечно… он и летит-то всего второй раз в жизни… но как быть с этим чувством восторга? Чувством такого родства его и всех этих чистых облаков? Возможно, он прыгал во сне? Да нет, вроде снов ему таких видеть пока не доводилось. Словно он вспоминал что-то происходящее с ним давным-давно, события уж точно не восьмилетней давности. Но как такое могло быть, если ему всего восемь лет от роду? Яс вспомнил тот двухлетней давности разговор с Ленькой Добрияном - о том, что шесть лет назад его не было на свете. Но тут его размышления прервала стюардесса, поставив перед ним
красивый пластмассовый поднос с самолетной едой. Сразу начисто забыв обо всех атмосферных явлениях в иллюминаторе, как радостный щенок, которому протянули мясо забывает об одуванчике, Яс переключил все внимание на эту пищу стратосферных богов.
        И было из-за чего. Аэрофлот на московском направлении, да еще из любимой Леонидом Ильичом Алма-Аты сегодня, впрочем, как и во всякий другой день в те благословенные дорогой нефтью времена, потчевал своих пассажиров с достоинством и даже некоторым шиком. Яс не мог поверить своим глазам: перед ним на подносе лежали тарталетки с красной икрой, той самой, которую он видел только всего несколько раз в своей жизни по очень большим праздникам! И не один бутерброд, а целых два! Яс хорошо помнил, с каким придыханием взрослые открывали маленькую жестяную баночку за столом, как аккуратно, тонким слоем намазывали ее на хлеб с маслом. Стюардесса улыбнулась ему, и налила ему в стакан газировку из небольшой бутылочки, на белой этикетке которой были изображены апельсины. «Спасибо», - сказал вежливый Яс и сделал глоток. И на несколько минут вся Вселенная уместилась для него в белый пластмассовый стаканчик, зажатый в его руках. Это был первый раз, когда он попробовал «Фанту». Яс уже знал, как себя вести в таких случаях, он помнил визит каких-то взрослых чехов в их детский сад и их зеленые жвачки. Как они всей
группой окружили их и тянули к изумленным чехам руки, точь-в-точь, как голодные птенцы к клюву матери за червяком. Поэтому быстро опрокинув стаканчик в себя и при этом чуть не захлебнувшись, Яс негромко, но очень четко сказал в спину не успевшей отойти стюардессе:
        - Пожалуйста, можно мне еще один стаканчик этого лимонада? Я никогда еще не пил такого вкусного.
        Стюардесса обернулась, улыбнулась ему и - ура! - забрала из его руки стаканчик и снова наполнила доверху этим чудо-лимонадом.
        - Конечно! Пей на здоровье! Только больше не просить, договорились? Другим пассажирам тоже нужно оставить, - и одарив Яса на прощанье еще одной ослепительной улыбкой, перекатила тележку к следующему ряду.
        Фанта. Сколько прекрасных вещей есть в мире, о которых он и понятия не имеет! Прости, Тархун, мы забираем у тебя первое место. Теперь «Фанта» лучший напиток в мире!
        Спустя много лет, уже налетав в самолетах десятки тысяч километров, каждый раз садясь в самолет, Яс будет вспоминать свой первый осознанный полет в небо в тот день. Огромные облака в иллюминаторе, дед по правую руку, рассказывающий ему про водяной пар, яркие зерна икры на сливочном вельвете тарталетки и тысяча сладких апельсинов, лопающихся у него на языке. И еще джем в маленькой прозрачной корзиночке. Джем, с каким удовольствием Яс принялся открывать защитную фольгу с большой красной клубникой на лицевой стороне! Такой тогда можно было встретить только в самолете. Он был протертый, однородный, очень вкусный и невероятно модный. Даже икра не вызвала таких эмоций у Яса. Стоит ли говорить, что дедова порция тоже отправилась Ясу в рот? Он съел бы, разумеется, без тени смущения, еще и Аллочкину коробочку, но та и сама за джем готова была душу продать и теперь тщетно пыталась убедить Яса отдать ей половину дедушкиной порции, по справедливости, но было уже поздно. Урок с чешской жвачкой был вызубрен на отлично. Так вкусно Яс не ел никогда в своей жизни, он был абсолютно в этом уверен.
        От переизбытка чувств и раннего начала дня молодой гедонист через пять минут уже сопел в своем кресле и проснулся уже на подлете к Москве. Хорошо хоть, не проспал посадку, еще один важнейший эпизод всей жизни. Да еще куда! На самый главный аэропорт сердца Советской Родины, города, в котором мечтали побывать хотя бы один раз в жизни многие миллионы детей и взрослых в его стране. И не только в СССР, во всем мире. Самолет пошел на посадку, а у Яса заныли уши.
        Москва встретила их пасмурным небом и большой сутолокой. Яс, дедушка и Аллочка ехали из аэропорта в город в каком-то большом и не очень чистом автобусе, а дед с восторгом рассказывал Ясу о тех улицах, по которым они проезжали, об истории Москвы, о Кремле и о Мавзолее, о том, что они обязательно съездят в деревню, где он родился почти шестьдесят лет назад… но Яс совсем не разделял дедушкиных восторгов. Непонятно отчего, но у него вдруг совсем испортилось настроение. Высокие серые дома, свинцовое небо и постоянный низкий гул от оживленной огромной автострады восьмимиллионного мегаполиса не помогали ему разделить воодушевление любимого деда. Кроме того, Яс еще чувствовал какой-то непонятный гнет, который до этого он не ощущал ни в одном городе, и он никак не мог понять причину этого гнета. Но кто в неполные восемь лет понимает причины того, почему один город вдруг дарит радость и желание вприпрыжку бежать по его улицам, а другой, напротив, побуждает вжаться поглубже в кресло и думать, что, наверное, дедушка первый раз в жизни ошибся и не стоило им вообще затевать эту поездку? Лучше бы они поехали на
море в Гагры, где он отдыхал тогда с родителями. Но, чтобы не расстраивать деда, так увлеченно расписывающего те места, которые они посетят, Яс молчал, нахохлившись, как его любимый снегирь на иллюстрации из книги стихов Агнии Барто. Они вышли из автобуса и сели в метро. Тут Яс внезапно ожил. Он крутил головой, словно юлой, ему был в диковинку и турникет с ужасными створками, как челюсти неведомого робота, и циклопический эскалатор, по которому живой лентой двигались бесчисленные люди, и мраморные скульптуры суровых рабочих и их мощных красивых, с убранными под косынку волосами, крестьянок. Целый подземный мир, как у гномов. Сколько же времени и людей нужно было, чтобы построить все это? Да, деда Миша был прав, в этом городе есть на что посмотреть, думал повеселевший Яс. Он совсем с другим настроением вышел из метро, и, хотя напряженно спешившая куда-то толпа и серый камень высоких домов по-прежнему не находили в его душе одобрительного отклика, его первоначальное мнение о Москве изменилось. Остальная часть дня прошла не менее сумбурно, чем путешествие на пыльном автобусе: какой-то старый подъезд,
полутемная от многочисленной зелени под окном квартира, уже немолодая хозяйка, которая по всей видимости приходилась им дальней родственницей…
        Но вафельный торт был очень вкусным, хоть и совсем небольшим - его меланхоличная хозяйка предложила им к чаю после бутербродов. Накрыто это все было за красивым круглым столом с белой скатертью - Яс второй раз в жизни сидел за круглым, до этого только в Гаграх, в доме тети Елены. В Алма-Ате он не ел подобного торта из магазина ни разу, у них, в основном, продавались бисквитные, похожие на сладкий, немного мокрый хлеб с противными жирными цветами. Гадость та еще. А этот был что надо! Яс обожал вафли, но разве те, которыми его потчевали дома и в детском саду могли сравниться с этим тортом, полным шоколада и орехами? Яс моментально съел предложенный ему кусочек и сразу же потянулся за вторым. Съел его еще быстрее - и за третьим, точь-в-точь как почтальон Печкин конфеты из только что вышедшего мультфильма «Каникулы в Простоквашино».
        Дед, позволявший ему все, и баловавший его с пеленок, ничего не сказал, но Яс видел, что ему очень неудобно перед его родственницей, поэтому, собрав волю в кулак, он тут же вернул третий кусочек на место, сложил руки на столе и наслаждался теперь послевкусием и созерцанием остатков вафельного шедевра. Глядя на него, какой-нибудь писатель обязательно употребил бы выражение «пожирал глазами» и ничуть бы при этом не преувеличил.
        Закончив чаепитие, хозяйка предложила детям посмотреть «Спокойной ночи малыши», пока они с дедом поговорят о житье-бытье. «Спокойной» шли у них почему-то на полчаса раньше, чем в Алма-Ате, но из-за разницы во времени и долгого путешествия Яс заснул при первых же звуках заставки программы. Без задних ног, как говорила его мама.
        Проснулись путешественники тоже ни свет, ни заря - сказывалась трехчасовая разница во времени. Наскоро позавтракав (хозяйка еще спала, так как был выходной), они вышли наружу, в первопрестольную. И началась бесконечная чехарда советского московского обязательного набора - всех тех мест, которые нормальный трудящийся просто обязан посмотреть, приехав в столицу. Красная Площадь, Исторический музей, ВДНХ, музей Революции. Не было только Третьяковки - деда Миша справедливо рассудил, что до живописи его семилетний внук еще не совсем дозрел. Михаил Егорович был не только хорошим дедом, но и прекрасным экскурсоводом - голова Яса не переставала вертеться вправо и влево ни на секунду. Они очень рано уходили и возвращались уже глубоким вечером, совершенно измотанные. Уставшие, но счастливые, писали тогда в школьных сочинениях. В Москве, конечно, было на что посмотреть семилетнему мальчику из Казахстана, пусть и из республиканской столицы. Но три вещи (опять эти три вещи!) поразили Яса особенно. Первой, понятно, был космический павильон на ВДНХ, где показывали настоящий космический корабль, на котором
Гагарин летал в космос. Вторым чудом света оказались огромные бивни мамонта, висевшие сразу же на входе, над парадной лестницей в Историческом музее. А третьим, и самым главным изумлением, была людская очередь к мавзолею Ленина.
        Яс запомнил эту очередь на всю жизнь, бесконечную, какую-то потустороннюю, как будто из загробного мира. Увидел он ее, когда они пошли смотреть на Ленина в мавзолей, и этой очереди его детская логика не могла найти подходящего объяснения. В тот день они встали очень рано, еще и шести утра не было. Позавтракали, дошли до метро, доехали до «Площади Революции». И тут Яс обомлел. На всю длину Красной площади, от Мавзолея до Угловой башни и дальше, заворачивая в Александровский сад, к могиле Неизвестного солдата (всех этих названий он, конечно, тогда не знал), протянулась самая, наверное, длинная очередь в мире. В Александровском саду она, как гигантская змея, заворачивала и шла обратно вдоль стены к Кремлевскому проезду себе навстречу. И это при том, что они приехали ранним утром, восьми часов не было. Медленно потянулись часы перемещения в человеческой реке. Ясу вспомнилась одна из его любимых сказок, «Маленький принц». Наверное, слон в животе того питона передвигался быстрее, чем они. Хорошо хоть, деду Мише было не утомительно, по крайней мере, внешне он выглядел свежим и подтянутым, хотя стоял в
этой очереди в основном он. Яс с Аллочкой то и дело отбегали и прибегали, прыгали и садились на лавки, стоящие рядом, пили воду из питьевых фонтанчиков. А их невозмутимый дед мужественно плыл в этой очереди, миллиметр за миллиметром, шажок за шажком.
        Соседи по очереди понемногу все перезнакомились, и дед постоянно с улыбкой обсуждал с ними что-то, но Яс их не слушал. Он все думал о Новодевичьем монастыре, брошюру о котором листал вчера вместе с дедом. Как красиво выглядели его белые стены и золотые купола! Он подумал, что будь Кремль белым, было бы намного праздничнее и светлее. А темно-красный - как будто на его стенах запеклась кровь. А может, так и было раньше? Может, тут тоже была война и убивали много людей, а потом, чтобы кровь не выделялась на стенах, покрасили их в красный цвет? Надо будет потом спросить у деда.
        Серое, вовсе не летнее небо, встретившее их утром в Александровском саду, постепенно сменилось полуденной чистой лазурью и красивыми кучевыми барашками, когда, наконец, они вместе с очередью медленно выплыли на Красную Площадь. Яс моментально почувствовал прилив сил, словно он после многочасового пребывания на солнце вдруг прыгнул в бассейн с прохладной чистой водой. Усталости как не бывало. Он шаркал ногой по отполированной черной брусчатке (сосед по очереди им рассказал, что камень для нее в свое время привозили аж из самого Крыма), разглядывал известные каждому советскому человеку часы Спасской башни и огромный ГУМ. Но более всего, понятно, ему понравился собор Василия Блаженного. Разглядывая эти не от мира сего купола Яс снова испытал то непонятное чувство, которое овладело им в самолете при виде облаков. Как будто бы он уже где-то видел неземное сочетание красок этих куполов - не здесь, а в каком-то другом месте. Все оставшиеся минуты до входа в мавзолей Яс продолжал любоваться их узорами и сочетанием цветов, пока, наконец, их цель не оказалась от них в считанных метрах. Тогда внимание Яса с
куполов переключилось на статные фигуры гвардейцев, застывших с оружием в руках по обеим сторонам от входа, словно они были не живые, а из крашенного дерева - про музей мадам Тюссо и возможности воска он тоже еще не знал. Яс вначале даже подумал, что это тоже прекрасно сделанные мумии, что эти солдаты вечно стоят на своих постаментах, охраняя покой самого главного вождя всех времен и народов.
        Но тут началась смена караула, и деревянные статуи внезапно ожили, однако магия никуда не делась: таких точных отлаженных механических движений не способен был выполнить ни один человеческий организм (танец брейк-данс в СССР войдет в моду только через десять лет). Так что сомневаться уже не приходилось - солдаты в карауле точно были заколдованные, и те, кто стояли недавно, и те, кто сейчас становился им на смену. Но тут людской поток их внес в мавзолей.
        Яс с дедом и Аллочкой очутились в темном коридоре, который после нескольких поворотов вдруг вывел их в довольно просторный, тоже темный зал. В центре зала на возвышении в стеклянном гробу, ярко подсвеченным со всех сторон, лежал тот, чьим именем были названы многие тысячи улиц, населенных пунктов, предприятий и организаций в стране, протянувшейся от Балтийского моря до Тихого океана. Сказать, что Яс был удивлен, увидев Ленина таким, значило не сказать ничего. Яс ожидал увидеть исполина, Титана, заснувшего вечным сном в своем мавзолее, а увидел совсем небольшого, обильно припудренного (у бабушки было много румян и пудры, так что этот цвет щек Яс прекрасно знал) лысого человека в белой рубашке, черном костюме, и черном же галстуке с изрядно рыжей от света софитов бородкой, намного ниже и субтильней даже их деда Миши. И, что удивительно, в очереди они ели двигались, а стоило им зайти внутрь, как их прогнали вокруг гроба таким быстрым галопом, что как следует разглядеть лежащего на возвышении легендарного вождя не оставалось времени. На выходе из мавзолея, Яс изо всех сил выворачивал шею, как тогда, в
Одессе, у балкона с Атлантами, стараясь ухватить максимально возможное количество деталей, но, увы! Только общие черты лысого рыжебородого невысокого человека успел запечатлеть его острый детский взор, и поразительного в них не было ровным счетом ничего.
        Яс тогда не представлял, конечно и доли того, какого масштаба достиг культ Ленина в начале восьмидесятых в СССР. КПСС, искоренив, как она тогда считала, навсегда Бога в массах в Советском Союзе, низведя даже само написание его имени (согласно правилам русского языка тех лет, слово «бог» следовало писать исключительно с маленькой буквы и никак иначе), а точнее, оставив его одним лишь дряхлым старушкам в косынках за оградою немногочисленных церквей, мечетей и синагог, создали из Ленина собственного идола, заменяющего божество, существование которого они так убежденно и яростно отрицали. Образ Ленина стал точно более вездесущим, чем любой другой лик, включая образ Иисуса во всем мире - промышленное производство бюстов и печатные станки работали в СССР без остановки. Яс прочитает потом, что более полутора тысяч его статуй в полный рост возвышались на центральных площадях абсолютно всех крупных городов СССР, да что там СССР - по всей планете. Европа, Азия, Африка и Америка… от Магадана до полярной арктической станции - каменные и металлические идолы «самого человечного человека» взирали со своих
постаментов на людей самых разных убеждений, культур и цветов кожи. И это только статуи - небольшие бюсты в кабинетах руководителей и их замов - эти было вообще не сосчитать.
        Профиль Ленина красовался на четырех крупнейших советских банкнотах: в десять, двадцать пять, пятьдесят и сто рублей. Яс, как и каждый школьник младших классов, конечно, носил в школе на груди октябрятскую звездочку с детским портретом кудрявого Ильича. Если кто-то приходил в школу без этой звездочки, то в тот же день в дневнике у несчастного появлялась соответствующая надпись красными чернилами. Потерять значок было тяжким советским грехом, и когда такое вдруг случалось, родители сразу же спешили в ближайший киоск восполнить эту сакральную потерю. Яс со своими однокашниками как-то даже затеял большую дискуссию на предмет того, ходил ли Ленин, когда он был жив, в туалет (особенно, по большому). Ни одна сторона тогда так и не убедила другую в правоте своей теории, а сам Яс, хоть тогда и встал на сторону тех, кто был уверен, что «ходил», в глубине души на сто процентов все же не был уверен в этом. А теперь этот светоч нового мира лежал перед ним в своем хрустальном саркофаге, и было отчетливо видно, что росту в нем немногим более, чем в семилетнем Ясе. «Все-таки, точно Ленин писал и какал», - думал
Яс, выходя с дедом и сестрой из Мавзолея, и ему было немного неудобно перед самим собой за то, что только одна эта мысль и осталась у него в голове, после многочасового стояния в очереди и изумленного экспресс-осмотра сверкающего гроба. Был ли он разочарован? Скорее, ошеломлен. Впрочем, совсем недолго: скоро это событие было задвинуто им в глубины памяти порцией мороженого «Бородино», настолько редкого, что в родной Алма-Ате никто из его друзей и слыхом не слыхивал, а ведь оно было еще вкуснее эскимо! В общем, из всей их музейной московской эпопеи, больше всего положительных эмоций в результате принесли бивни мамонта.
        Во время той поездки посетили они и малую родину деда, деревню Поповкино, которую Яс тоже запомнил очень хорошо. Их путь начался с какого-то большого серого автовокзала в Москве, потом автобус привез их на автовокзал в Волоколамске, а потом их забрала «Нива» какого-то тоже дальнего родственника и они втроем тряслись еще часа полтора-два по ухабистой, хлюпающей после утреннего дождя дороги, настолько разбитой, что за это время они проехали всего несколько километров. Само путешествие в Поповкино, состоящее к тому времени всего из нескольких покосившихся деревянных черных избенок (Яс до этого думал, что такие бывают только в русских народных сказках) не было бы таким запоминающимся, если бы не убийство псом курицы, первого относительно крупного живого существа, принявшего насильственную смерть у Яса на глазах.
        Черная курица выскочила из черного курятника, черный дворовый пес в несколько прыжков настиг ее, схватил за горло - и вот она уже, обмякшая, с закатившимися глазами, покорно висит в пасти этого пса, посередине черной земли подворья. Ясу снова стало очень противно, как тогда на Иссык-Куле. Но тогда его взору предстала уже мертвая плоть, жизни которой до этого он не видел. А тут переход от жизни к смерти был таким быстрым и таким абсурдным, что у Яса закружилась голова и его стало немного подташнивать при виде этой, еще минуту назад носившейся по двору курице, которая теперь безвольно болталась меж двух собачьих челюстей. Пса отругали, забрали у него измочаленную тушку, хозяйка вынесла таз с горячей водой во двор и стала ощипывать мученицу у пса на глазах. Из курицы сделали лапшу, Ясу положили гребешок, самое вкусное, по уверениям деда куриное место, но после увиденного ему не то, что гребешок, а и саму эту лапшу есть не хотелось. Так тарелка с супом и осталась нетронутой на столе. Странно, подумал Яс, а уже мертвых куриц, которых я никогда не видел живыми, я ем с удовольствием. И в очередной раз
энергично помотал головой в разные стороны на предложение деда съесть хотя бы ложечку. Лучше он съест еще кусок черного хлеба с маслом и сахаром. Клеенка, масло и сахар выгодно белели посреди всей остальной черноты деревни, сруба и сарая.
        Ближе к вечеру та же самая «Нива» отвезла их обратно в Волоколамск. Они побыли на родине деда совсем недолго, даже на ночлег не остались. Много лет спустя Яс отметит это. Видимо, это черная изба, как и остальная малая родина, уже не очень располагала деда. Яс тоже с большим удовольствием покинул Поповкино. А вот Волоколамск Ясу понравился, особенно название: похожее на колокольный звон. «Наверное, там много колоколов, раз его так назвали. Хотя, если бы его назвали в честь колоколов, тогда он был бы Колоколамск? А вот и нет, с «в» намного больше звона. Поэтому.» - думал Яс, засыпая уже в кресле автобуса. Жаль, что он не успел попросить Волшебника во дворе сегодня, он бы точно спас курицу от зубов полкана. Почему у него такое чувство, что он всегда где-то рядом? И почему он сам безо всяких просьб не спас того мальчика тогда, на Иссык-Куле? И ведь ни у кого не спросишь. Дедушка, как всегда, скажет, что Волшебника нет. А может, его и вправду нет? Нет, конечно, он есть… с этой мыслью Яс и заснул с улыбкой на губах, укачанный мирно гудящим автобусом, плавно катящим своих пассажиров в столицу. Впереди у
них был последний вечер в Москве. Путешествие в златоглавую подходило к концу.
        Москва приготовила под конец их путешествия приятный сюрприз: вечером небо на над Кремлем расцветили многочисленные гроздья салюта, да какого! Такого Яс в своей Алма-Ате и близко не видел! Алма-атинский салют был красно-зелено-желтый, а московское небо в этот вечер разрывали в дополнение к известным ему цветам залпы фиолетовых, розовых и белых фейерверков. И если в Алма-Ате гроздья были небольшие, а звездочки в них были крупнее, то тут было наоборот. Огромные гроздья, состоявшие из сотен очень красивых мелких звездочек, раскинулись почти на полнеба. По какому поводу был салют, Яс не знал, да это было не так и важно. Да уж, это намного интереснее похода в Мавзолей! Наутро они взяли чемоданы и поспешили в аэропорт.
        Кокон, полностью исчезнувший во время их путешествия в Москву, в родном городе снова вернулся, но уже, конечно, прилично истончившимся. Никакого сравнения с тем, что было раньше. Яс собирал ранец к первому сентября. Ему очень помогла эта поездка. В школе во втором классе уже было все знакомое, и школьные товарищи наперебой делились впечатлениями о своих первых летних каникулах, пробивая в исхудавшем коконе все новые бреши. Отца Яс так по-прежнему и не видел, но тоски уже почти не было, вот кокон и становился все тоньше и тоньше. А к октябрю он и вовсе исчез, Яс даже запомнил, как это произошло.
        Дивный новый мир
        В тот день мама вдруг пригласила к ним в гости того самого мужика, которого они видели как-то прошлым летом у фонтана, дядю Женю с бородой. Дядя Женя пришел с вином, а мама сделала столь любимый Ясом лагман, которого она не готовила с самой весны, из-за диеты после Боткина. Обед накрыли в зале. Яс уже и забыл, что у них, оказывается, есть скатерть и праздничная посуда. Он радостно смотрел на маму, как она хлопочет и старается угодить ему и их импозантному гостю. Мамино приподнятое праздничное настроение передалось и Ясу, поэтому он с каким-то даже умилением слушал дядю Женю, который рассказывал и впрямь интересные вещи, добрую половину которых Яс, впрочем, не совсем понимал. Кокон исчез. Яс не понимал, мамино счастливое лицо или этот бородач тому причиной? Дядя Женя в этот вечер заночевал у них. Ясу это было с одной стороны, неприятно, а с другой - хорошо, что и мама теперь будет счастлива, и этот проклятый кокон уже не станет воровать у него дни, недели, звуки и свет. И Яс счастливо заснул в своей кровати.
        Между тем, пока Яс находился в коконе, в одной из стран казалось бы почти победившего уже социализма, по названию столицы которой и было дано название всему социалистическому блоку, произошло очень много чего интересного. Не то, чтобы это было бы интересно Ясу в семь лет, узнай он об этих событиях, о нет. Но для той страны, в которой он жил, это были крайне важные события. Европейскую часть социалистического блока и раньше то тут, то там потряхивало. В ГДР это случилось в 1953 году, после смерти Сталина, в Польше и Венгрии - в 1956, в Чехословакии - в 1969. Раньше бунты против социалистической системы всегда успешно гасились с помощью советских танков на улицах того или иного мятежного города. Танки давили несколько протестующих, активистов сажали, руководителей стран меняли на новых, и, таким образом, восстанавливали социалистическую законность. СССР не любил шутить с изменниками социалистических идеалов и готов был растоптать любого, кто встал бы на пути в его священной борьбе за правое дело коммунизма. Тем более, что победа этого самого коммунизма, как обещал плакат в каждом крупном советском
городе, была неизбежна.
        В благословенные семидесятые танки в братских странах соцлагеря исчезли - в них не было необходимости. В эпоху дорогой нефти и довольно впечатляющего экономического роста, пик которого пришелся как раз на конец семидесятых, люди в странах Восточной Европы не то, чтобы поголовно полюбили социалистический блок, но в массовых бунтах участвовать перестали. Несгибаемость системы при улучшении качества жизни вкупе с неудачными попытками переворотов предыдущих лет казалось, навсегда похоронили бунтарский дух стран социалистического содружества. Но теоретики неизбежности победы коммунизма не учли одного, понятного даже маленькому ребенку нюанса: ни одна система, построенная на насилии, не просуществует долго, даже, если она и выстлана при этом самыми благими намерениями. И именно в Польше, в восьмидесятом году усатый электрик с добрыми глазами по имени Лех Валенса вбил второй после Афганистана гвоздь в крышку гроба СССР, хотя на тот момент и не знал об этом.
        Валенса основал с Гданьской судоверфью первый для стран социалистического блока независимый профсоюз «Солидарность». За какой-нибудь год профсоюз вырос в настоящее общественно-политическое движение, насчитывающее миллионы поляков по всей стране. Закончилось, конечно, все, как и раньше, танками, тюрьмой для лидера и военным положением, но в этот раз было одно существенное отличие: после ареста лидера движение продолжало жить. И поставило своей главной целью свержение коммунистического режима в одной отдельно взятой Польше. «Солидарность» поддерживало так много активного населения страны, что Леха Валенсу через год пришлось отпустить на свободу. А на другом конце земного шара, в демонических для всех детей СССР Соединенных Штатах Америки, в восемьдесят первом году выиграл президентские выборы еще один ярый антикоммунист, образцовый семьянин и добрый христианин. Это был вчерашний губернатор Калифорнии, актер, радиоведущий, красавец и остряк Роналд Уилсон Рейган. Яс потом с увлечением и интересом будет изучать и сопоставлять все эти независимые друг от друга факты, выстраивая картину крушения
советской супердержавы и придет к выводу, что у Советского Союза не было шансов выжить на исторической арене после смерти Брежнева.
        Слишком неэффективной была экономика, слишком развращенное бездельем и уравниловкой население, слишком оторванная от реальности идеология. А корни распада лежали как раз в начале восьмидесятых. СССР можно было бы спасти, приди после Брежнева к руководству политик типа китайского Дэн Сяопина, визионера и практика. Жесткой рукой на манер бритвы Оккама отсекающий все пороки, присущие плановой экономике и держащий в узде политическую обстановку. Но у СССР в пережившем свое время старческом Политбюро не было такого Сяопина. Танков было много, а Сяопинов - ни одного.
        Без кокона наконец-то жизнь Яса опять заиграла прежними красками, хоть он в глубине души и оставался верен отцу, и ни капли своей любви к нему этому бородатому импозантному мужчине дарить не собирался. Впрочем, дядя Женя и не настаивал. Отношения между ними сложились довольно приятельские, хотя и с определенной дистанцией. Ясу так даже было удобнее, хотя, постфактум он жалел о том, что «дядя» и «вы» не позволили ему установить в свое время с Зазубиным Евгением Аркадьевичем более доверительные и близкие отношения - человек он был блестяще эрудированный и рассказчик прекрасный. Дядя Женя переехал к ним без суеты и лишнего скарба, совершенно незаметно, и они стали жить втроем. Где Зазубин жил раньше и с кем, была ли у него до этого семья, Яса в те дни особо не интересовало.
        С появлением в доме отчима, Яс сразу же получил в свое, пусть и не безраздельное распоряжение несколько интересных вещей. Во-первых, это был массивный дубовый стол с инкрустацией, вставший в его комнате и сменивший совсем простенький столик из ДСП, за которым Яс до этого делал уроки. Этот стол, сразу становилось понятно даже второкласснику, был сработан не здесь и не сейчас. Темно-коричневые гнутые ножки с вырезанными виноградными лозами у их основания, изящно упирались своими бархатными подошвами в пол. Правда, вместо приличествующего бархату паркета ножки упирались в, не знавший до сих пор такого деликатного обхождения ни от одного предмета, советский линолеум. Под стать ножкам было и тело стола: из такого же красивого дуба, покрытое толстым слоем лака, под которым вокруг замков на ящиках по бокам были выведены золотой патиной неброские, но изящные узоры. Надо ли говорить, что в эти замки вставлялись ключи с такими же точно узорами? Единственное, что не нравилось Ясу, так это то, что, во избежание царапин стол был накрыт толстым прямоугольником из мутного от микроцарапин плексигласа, вырезанного
уже кем-то из современников. Это было понятно.
        Что такое антиквариат Яс еще не знал, но это не мешало ему, пока дома никого не было, снимать мутный прямоугольник с поверхности и наслаждаться теплом красивого извилистого рисунка дуба, а может, ореха, и нежно гладить его ладонями. Солнце, правда, падало на этот стол справа, а не слева, но кому, кроме бабушки Наташи (у нее с такими вещами было особенно строго) имелось до этого дело?
        Вторым предметом из иного мира был стул, а точнее, кресло, выполненное в том же стиле и, очевидно, тем же мастером, что и его письменный собрат. Помимо уже знакомых читателю виноградных лоз, дающих начало каждой из гнутых ножек, на стуле присутствовали еще и круглые заклепки, выточенные из той же породы дерева и крепящие к корпусу красивую бордовую, похожую на очень толстый вельвет, обивку. Эти деревянные шляпки заклепок были выше понимания Яса. Как? Они вначале выточили все эти деревянные гвоздики, затем проделали отверстия точно по диаметру гвоздя и только потом закрепили обивку таким элегантным, но ужасно кропотливым способом? Насколько было бы проще прибить материал медными декоративными гвоздями! Качество бы нисколько не пострадало. Но, конечно, деревянные - это был высший пилотаж, хотя ответа на свое «зачем» у Яса не было. И от того, что найти ответа на этот вопрос его мозг не мог, так как привык немного к другой реальности, к реальности панельных домов и корпусной мебели из ДСП, к этому стулу Яс проникся даже большим благоговением, чем к письменному столу.
        И, наконец, третьим волшебным предметом была печатная машинка c длинным английским названием. В восемьдесят первом году на прилавках американских магазинов, кстати, как раз появился первый полноценный персональный компьютер. Но тогда в СССР об этом никто не знал, а про Яса и говорить нечего. Для него и эта печатная машинка была вершиной технологий. Английский начинали изучать только в четвертом классе, но аналог русской «Р» Яс уже знал - именно с нее и начиналось название печатной машинки. А вот прочитать полностью название печатающего чуда образования не хватало, только спустя годы он узнает, что это был «Ремингтон». Печатать ему на ней не разрешалось, потому, что, если нажать две буквы на машинке одновременно, они встречались друг с другом на своих тонких свинцовых ножках прямо в центре перед фиксатором и могли повредить друг друга. А к машинке дядя Женя относился с особым трепетом - на ней он писал свою нескончаемую диссертацию.
        Но что может помешать тебе в девять лет что-то сделать, особенно, если ты полон решимости? Яс, придя домой со школы, вставал на стул, на цыпочках тянулся вверх, доставал со шкафа заветный аппарат, вставлял в него лист бумаги и печатал какую-то белиберду. Слова были не важны, важен был сам процесс, и то, что в этот момент происходило с машинкой. Дядя Женя в самом начале ее появления у них в квартире показал ему, как она работает, опрометчиво выдав все ее секреты. Палец, опускающийся на букву клавиатуры, вызывал выброс длинного рычага с отлитой свинцовой буквой на самом конце ее подошвы - литеры. Рычаг был изогнут таким образом, что литера прилетала точно в центр, аккурат в щель между кареткой, которая в этот момент поднимала ленту с нанесенной на нее типографской краской. Свинец ударял по ленте, и оттиск литеры оставался на белоснежном листе. Потом рычаг с литерой улетит обратно, к своим остальным сорока четырем братьям, располагающимся полукругом под защитным корпусом, а лента на сантиметр пройдет со своей левой катушки в правую. А когда будет напечатана последняя буква в строке, нужно возвратить
каретку в крайнее левое положение плавным движением руки за длинный блестящий рычаг. И можно начинать все сначала.
        Яса так завораживал этот обряд печатания, что он порой забывал не только, что за текст он хотел напечатать. Он забывал даже, что за букву он должен набить в данной последовательности, чтобы получить существующее в природе слово. И тогда машинка начинала стучать странные слова на непонятном языке с большим количеством букв «ж», «ю», «ъ» и «щ» - именно их любил Яс больше других за их изящные, изумительно выписанные линии и хвостики. Снова и снова, строка за строкой. Потом, когда лист заканчивался, он аккуратно вынимал его, освобождая еще одну очень красивую деталь - прижимной валик и с сожалением уничтожал, разрывая на мелкие кусочки, а машинку ставил опять на шкаф. Каждый раз было очень страшно уронить ее, не дотянувшись до верхней плоскости, от этого потели ладони и ставить машинку становилось адски страшно и трудно. Каждый раз Яс просил Волшебника о помощи в этот ответственный момент, и, надо сказать Волшебник его ни разу не подвел. Машинка всегда заезжала наверх без эксцессов.
        Вот какие чудо-вещи нежданно оказались вдруг в его распоряжении. Это вам не плексигласовый разноцветный дядиженин нож с зоны. Список чуть позже еще расширила карта мира, занявшая всю стену как раз по длине стола. Когда Яс учил уроки, он блуждал взглядом по всем этим загадочным Замбиям и Кот-д’Ивуарам - и незаметно для себя выучил расположение всех стран мира на карте, а также их столицы. Потом Ясу станет легко и приятно выходить к доске на уроке географии через несколько лет. А пока он просто мечтал о том, в какую страну они с Андрюшкой отправятся, когда сбегут из дома.
        После московской поездки деда и бабушку со стороны отца Яс опять почти не видел. Больше всего, конечно, развод ударил по его посещениям такой родной для него квартиры в третьем микрорайоне. Даже сто печатных машинок дяди Жени не могли заменить ему тепло дедушки Миши и бабушки Нади, но, чтобы их увидеть теперь, нужно было дожидаться маминого согласия на поездку. И, хотя кокон пропал, после этого тяжелого для Яса года у него развилась одна неприятная, но любопытная фобия. Он стал обвинять во всех своих бедах большую черную овалоподобную деревянную африканскую маску, висевшую под потолком у них в зале. Откуда-то Яс понял, что как только он посмотрит на нее тысячу раз, в тот же миг он умрет. И с ужасом всякий раз приплюсовывал по единичке к своей мнимой кончине за каждый просмотр. Он даже не перевалил за первую сотню, когда он решил, что, дойдя до 300, он не будет больше смотреть на корень всех его бед. О том, чтобы снять идола и спрятать его куда-нибудь подальше или вообще выкинуть его на помойку речи быть не могло - расплата последовала бы, наверное, в тот же день. Да и мама бы отругала. Только
спустя много лет он поймет, что таким образом его восьмилетний мозг перемещал весь негатив тех печальных месяцев в подходящий для этого предмет, в деревянную африканскую маску.
        К счастью все это было по большей части уже в прошлом. Вернувшиеся в жизнь краски также вернули и яркие сны, о существовании которых Яс порядком подзабыл за последний год. И теперь, словно наверстывая упущенное время, полные красок сновидения снились ему почти каждую ночь. Память стирала их также легко, как они приходили, но один сон был особенный, и его Яс запомнил очень хорошо. Как будто он стоит в школьной раздевалке, внутри гардероба, среди пальто и курток, окруживших его со всех сторон. Уроки уже начались, в раздевалке никого, кроме него нет. Или есть? Яс замечает, что с соседнего ряда из-за какой-то коричневой шубы высунулось лицо их новенькой одноклассницы Наташки Кирильченко. Она была высокая, но не длинновязая, с немного курносым, но не чрезмерно носом и светло-зелеными, тоже узорчатыми как у Яса, только более светлыми глазами. И веснушек на носу и около у нее тоже было в самый раз. Как это обычно бывает во сне, Яс, увидев ее в раздевалке, нисколько не удивился. Наоборот, было очень логично сейчас наконец поймать ее в лабиринте из курток и шуб за тугие длинные светло-каштановые косы. И
как следует дернуть.
        Яс резко дернулся к Наташке, но та ждала погони и, нырнув под куртки, исчезла в следующих рядах. Но Яс уже взял след. Как хорошая гончая разрезая воздух трепещущим носом, он прошивал пространство пальто и шуб так же свободно, как нож - сливочное масло. И вот они - мелькнули заветные рыжеватые искры косичек! Кирильченко теперь было не спастись, это был последний ряд перед стеной, а возможность флангового маневра Яс надежно блокировал своими длинными растопыренными руками. Наташке отступать дальше было некуда, и она легко, как будто с помощью цирковой лонжи, вспорхнула на высокий подоконник. Тут-то Яс ее и настиг, но за косы, как он собирался сделать вначале, схватить не вышло - Наташка сидела на подоконнике, прижавшись спиной к широкой стенке проема окна. От беготни она запыхалась, разрумянилась и теперь смотрела прямо ему в глаза большими блестящими своими зелеными глазищами.
        Яс вдруг тоже оказался на подоконнике, мягко подкинутый такой же невидимой лонжей. Вдвоем на нем было тесновато, и Ясу пришлось навалиться на Кирильченко немного сверху, так, что его лицо оказалось рядом с ее лицом так близко, что он ясно различал Наташкино теплое дыхание. Но их романтический, хотя и вполне невинный тет-а-тет тут же и закончился: Кирильченко положила свои ладони на плечи Яса и мягко спихнула его лицо вниз, в район живота. Ноги при этом у нее разъехались в стороны так, что толстые хлопковые колготки, которые полагалось носить с такой юбкой выше колен каждой школьнице полностью оголились. Пред носом у Яса неожиданно предстал их шов посередине, и он понял, что его голова находится точно между Наташкиных ног, накрытая сверху задравшейся выше пояса юбкой. Колготки были так близко, что можно было до мелочей изучить рисунок ткани из которой они были сшиты. Яс втянул носом воздух - он пах чем-то немного терпким и пряным, но очень приятным. Тогда он решил зарыться носом прямо во внутреннюю поверхность бедра своей… кого? Он и не знал, как ее теперь назвать, не любимой же девушкой? Нос
ткнулся в мягкую и упругую ткань, и вдруг Яса накрыло какое-то незнакомое щемящее чувство, идущее во все стороны его тела из области паха. И тут он проснулся.
        Ну и сон! А Кирильченко красивая, оказывается. Только после сна Ясу стало это очевидно. И пахнет так… необычно. Хотя во сне все, что угодно бывает, может, этот запах исчезнет наяву точно так же, как и вся ее красота. Но нужно было идти в туалет умываться, чистить зубы… дальше, к сожалению, вспоминать свои переживания во сне у него не было времени. А Наташка Кирильченко - он потом проверил в школе - оказалась такой же красивой, как и во сне. Как Мальвина, но не для Пьеро, а для Артемона, уточнял он сам для себя.
        1981 год подходил к концу. Приближался новый восемьдесят второй, и его-то уж они отметят, как следует, думал Яс. У друзей детства мамы, рядом с бабушкой Таней, на Охотской. Там в частном доме жила тетя Оля, жена дяди Славы Пана, которую мама называла Поворознючкой - они вместе учились еще в школе, и производное от ее фамилии прозвище так к ней и прикрепилось. Слава Пан не был польским шляхтичем - он был корейцем. Высоким и пузатым, в Отличие от тети Оли, очень миниатюрной натуральной блондинки. Если бы Яс знал тогда это слово, он бы сказал, что внешне они - полные антиподы. Тетя Оля, выйдя за него замуж, на удивление хорошо освоила все премудрости корейской кухни, так что к этому Новому Году стол должен был быть богатым на деликатесы. У Яса при мыслях о корейских салатах даже слюнки потекли, особенно при воспоминании о корейской морковке и салате из папоротника. А родители говорили, что в этот раз будет еще кукси.
        - Мама, а кто из гостей будет у тети Оли и дяди Славы? - спросил Яс.
        - Ну, кто? Как обычно. Мы да Ибрагимовы с Миркой. И еще одна семья, ты их не знаешь. Дядя Боря и тетя Люда, моя тезка. С сыном, тоже примерно вашего возраста. Так что компания тебе найдется, не переживай.
        - А что это за кукси, мама? - спросил Яс, когда они с трехлитровой банкой вишневого компота, бутылкой водки и маминой авторской версией торта «Наполеон» ехали в такси на Охотскую.
        - Это такая корейская лапша, сынок. Вкусная, тебе понравится. Тетя Оля ее бесподобно готовит, это ее фирменное. Там мясо, овощи, яйцо… и бульон с уксусом, как в лагмане. Тебя не разочарует, не переживай!
        - А салат из папоротника будет? А хе? А морковка?
        - Я смотрю, ты хорошо стал разбираться в их блюдах, тебе Слава Пан в школу обед случайно не привозит? - и мама весело рассмеялась. - Все будет, не переживай. В этот раз все столько всего наготовили, как на Маланьину свадьбу.
        - А кто такая Маланья?
        - Да это просто поговорка такая, бабушка Таня всегда говорит, если еды много.
        - Понял. А я думал, ты на свадьбе у какой-то Маланьи была, где много еды было.
        - А я селедку под шубой сделала. Точно, обожремся сегодня, прости господи. Женя, мы бенгальские огни взяли?
        Но в этот момент такси остановились около дома Панов.
        Яс с интересом оглядывал гостей. Помимо хозяев дома, в зале были еще некие дядя Боря и тетя Люда. Их Яс видел первый раз в жизни и поэтому стал исподтишка за ними наблюдать. Дядя Боря ему сразу же понравился, как всегда нравятся отрицательные литературные персонажи: он был похож не то на французского пирата, не то на румынского фальшивомонетчика, со стрелами усов, смоляными волосами, прямым носом, раздвоенным подбородком и ослепительной улыбкой. Тетя же Люда, жена его, наоборот вызвала некоторую настороженность своей прической, напоминающей сжавшегося осьминога, тигрово-полосатым платьем и довольно массивными перстнями на руках. Правда, чего у нее было не отнять, так это выдающегося декольте, открывавшего не менее выдающуюся грудь. Пока Яс наматывал на ус новые людские типажи, в дом забежали еще дети.
        Дед Мороз хорошо приготовил в тот год Алма-Ату к Новому Году: весь день шел красивый, крупными хлопьями, снег. Во дворе у тети Оли были две больших красивых собаки и двое санок, оно и понятно, ведь у тети Оли было двое сыновей, Павлик и Вова. В те годы почему-то каждый второй был Павлик или Вова, двух друзей Яса во дворе звали тоже именно так. Они-то и забежали с улицы в дом, вдоволь накатавшись и наигравшись в снежки - это было видно по их красным, как грудь снегиря щекам и носам. Вместе с ними вбежала еще Мирка Ибрагимова, дочка дяди Хакима с тетей Надей, и еще сын дяди Бори, в общем, мама оказалась права насчет детской компании. Сейчас им накроют отдельный стол в детской, и они устроят пир горой. С бенгальскими огнями и хлопушками. А потом пойдут опять на улицу катать друг друга на санках и лепить снеговика перед встречей Нового Года.
        Яс с интересом наблюдал, как взрослый стол в зале обрастает многочисленными яствами быстрее любой сказочной скатерти-самобранки. Вот на нем появились уважаемые корейские делегаты: хе из сазана, салаты из папоротника и корейской морковки, и острая капуста чимчи, нарезанная дольками, чтобы удобнее было закусывать водку. Вот появилось мамино хрустальное глубокое блюдо с селедкой под шубой. Шуба была майонезная, белая с фиолетовыми пятнами от вареной свеклы, пигмент которой нежно пропитывал изнутри слой майонеза, отчего казалось, что эти фиолетовые пятна чем-то подсвечиваются. Фиолетовые лампочки свеклы просвечивают сквозь матовую поверхность майонезного плафона. Потом возникли еще соленые помидоры с огурцами. А также соленые арбузы - вот чего Яс никогда совершенно не понимал, а мама, наоборот, любила. Потом появились слоеные пирожки с мясом и еще один салат, без которого встреча нового года была немыслимой для любой семьи в СССР. Конечно, это был «оливье», король советского новогоднего застолья. А центр стола традиционно заняли печеные кусочки курицы с печеными же дольками картофеля. Все, теперь
можно вынимать минералку, лимонад, водку и шампанское из холодильника, и коньяк из шкафа. К празднованию Нового Года все готово.
        На детском столе список закусок был гораздо скромнее: лимонад, курица с картошкой и слойки. Ну и морковка с папоротником - по настоянию Яса. Дети в этой комнате, как и во всем мире, не очень-то жаловали все эти многочисленные салаты, которые только место за столом занимают. А если кому-то захочется съесть вдруг салат - всегда можно положить себе в тарелку со взрослого стола. Пришло время зажечь гирлянду на елке и проводить Старый Год под взрывы хлопушек и бутылок с шампанским за взрослым столом. Потом быстро поесть и скорей бежать лепить снеговика, которому вместо пальцев и волос они вставят в двенадцать часов бенгальские огни и подожгут их все одновременно. И позовут взрослых смотреть на их сюрприз. Идею с бенгальскими огнями предложила Мирка. Все-таки у девчонок бывают нормальные идеи, надо признать. Короче, все, буквально все обещало классный праздник. И этот праздник вот-вот начнется - мужчины, разрумянившись и потирая руки, уже разливали водку из запотевшей бутылки, а шампанское занесли из холодных сеней в дом.
        Ясу вдруг захотелось в туалет, ничего он успеет, еще есть пара минут. По-маленькому, он быстро. Проходя мимо сеней, Яс увидел там использованную хлопушку, лежащую на старом продавленном, и из-за этого высланного из дома в сени диване. Честно сказать, с хлопушками ему еще дела иметь не приходилось, хоть он и не показал вида при детях. Яс раньше зажигал только бенгальские огни, а хлопушки в тогдашней Алма-Ате были почему-то в жутком дефиците. Отличный шанс рассмотреть, как там устроено все внутри. И тогда в полночь он не оплошает со своим взрывом. Яс вышел в сени, взял хлопушку и заглянул внутрь. Ничего особенного - обычная картонная трубка с картонным же диском, застрявшим в середине этой трубки. Яс засунул палец в трубку и сильно нажал на этот круглый диск, чтобы выдавить его наружу. Диск поддался плохо, но зато из хлопушки на Яса с грохотом и дымом вырвался острый малиново-оранжевый короткий язык пламени. Ай! Через секунду огненная боль туго обволокла весь его указательный палец, словно моток раскаленной проволоки. Яс закричал, выронил коварную хлопушку и побежал к маме за первой медицинской
помощью.
        Травма оказалась совсем не опасной, хоть палец и пульсировал от боли так, что слезы сами наворачивались Ясу на глаза. Палец промыли в холодной воде, аккуратно смазали какой-то мазью и забинтовали. Он пробовал пойти к детям за стол, но при любом движении пульсирующая боль резко усиливалась, а с его обостренным восприятием самого незначительного страдания, терпеть ее у Яса не было сил. Поэтому весь остаток праздника Яс провел в кровати с забинтованным пальцем, поднятым вверх - в таком положении больно почти не было. Новый год, любимейший праздник каждого ребенка, был выкинут на помойку из-за какой-то бракованной хлопушки… А за окном счастливые взрослые и дети кричали «С Новым Годом! С Новым счастьем!» и взрывали эти чертовы хлопушки, и зажигали - он этого не видел, но знал - брызжущие искрами бенгальские огни, воткнув их прямо в снеговика… и катались на санках, запряженных в собак, и пили холодные шампанское и лимонад на улице.
        Яс лежал в кровати и тихо, чтобы не дай бог кто-нибудь не услышал, рыдал в подушку, обильно заливая слезами и свое лицо, и свою обиду на испорченный праздник. Каждая его слезинка была похожа на искру от бенгальского огня, такая же горячая и яркая, так, по крайней мере, его кожа чувствовала в ту ночь. Под утро он заснул. Проснувшись через несколько часов, Яс с удивлением обнаружил, что боли уже совсем не было. Словно она возникла из той чертовой хлопушки только на время главного праздника, чтобы он что-то понял. Но что? Яс еще был слишком мал, чтобы задумываться о таких вещах. Он размотал бинт сам, маму звать почему-то не хотелось. От ожога осталась небольшая корочка на пальце, только и всего.
        А за окном между тем уже был новый, 1982 год. Леонид Брежнев не знал, что пожелал он что-то новогоднее горячо любимому им советскому народу и всему прогрессивному человечеству в последний раз. Никто первого января 1982 года об этом еще не знал. Союз, казалось большинству советских людей в тот день все так же стремительно летел в светлое будущее, все набирая и набирая скорость на пути к своей главной цели - коммунизму. Где каждому гражданину будет дано по его потребностям. Летел точно так же, как названные его именем и сделанные его инженерами и рабочими космические корабли на свою орбиту: солидно и выверенно.
        Однако, у будущего были свои планы на этот счет. В этот год СССР перевалит за свой апогей, туда, где поставить опоры, чтобы поддержать его огромные размеры, не было ни достаточных ресурсов, ни подходящего лидера. Там, за точкой невозврата у СССР уже не было сильных защитников. Там были только непоколебимый и почитающий Бога больше всего на свете Рейган, низкие цены на нефть, рассыпающаяся экономика, кровоточащий Афганистан и затаившаяся, ненавидящая своего надсмотрщика Восточная Европа. И самое главное, стремительно стареющее Политбюро. Насколько сильно все поменялось для СССР в сравнении с декабрем семьдесят девятого, а прошло ведь всего-навсего два года.
        Похороны Империи
        Но пока в СССР все шло своим чередом, в духе мирного сосуществования. Отставание Союза в области электроники, правда, становилось все более значительным: японцы выпустили первый компакт-диск, американцы с англичанами уже вовсю экспериментировали в области первых персональных компьютеров, а плановая экономика СССР все ковырялась со своим супертяжеловесом «Эльбрус» размером с малогабаритную советскую квартиру. Персональный компьютер, изменивший мир навсегда и перенесший человечество в постиндустриальную эру в 1982 году завоевывал в развитых странах квартиру за квартирой, а для любой советской семьи оставался не то, что диковинкой - никто в СССР, за редким исключением, о нем даже не имел представления.
        Что еще происходило в мире в тот последний для СССР периода расцвета год? Иосиф Бродский в далеком Мичигане отмечал десятилетие эмиграции элегией «До сих пор вспоминая твой голос», поднимавшей на новый уровень алгебру и гармонию русского языка. Первая советская гималайская экспедиция успешно штурмовала Эверест. Наши, естественно, пошли на гору самым тяжелым маршрутом, который потом не сможет повторить ни одна экспедиция мира - везде быть впереди планеты всей считалось тогда обязательным. А если ты опоздал к началу спектакля, то удиви соседей по сцене по крайней мере в его кульминации. В число участников той первой экспедиции входил и некий Ерванд Сергеев, с сыном которого Яс будет дружить и вместе учиться через десять лет. Андрей Тарковский садился на самолёт «Москва - Рим», отправляясь на снимки своей «Ностальгии», чтобы никогда уже не вернуться на родину. Другой самолет, «Руслан», проходил финальные проверки перед своим первым полетом, чтобы потеснить американский Lockheed Galaxy в звании самого большого грузового самолета в мире.
        Шкатулка под названием «Земля» исправно, в общем, крутилась, исполняя мелодию номер 1982. И вдруг все заклинило, ранним утром ноября восемьдесят второго, когда умер СССР.
        Многие, особенно молодое поколение, сегодня думают, что СССР умер в момент подписания Беловежских соглашений компанией славянских президентов 26 декабря 1990 года. На самом деле, СССР умер намного раньше, 10 ноября 1982 года, в день смерти шамкающего и больного, и все равно большинством родного и любимого Леонида Ильича. Но об этом не то, что Яс, не догадывался тогда вообще никто в СССР. В те времена в его стране о неприятных новостях узнавали с некоторой задержкой, поэтому Яс, как и все остальные советские школьники, узнал о смерти генсека только на следующий день, 11 ноября, в четверг, когда пришел в школу. Об этом, в начале третьего урока тихо и грустно, под стать погоде за окном их класса, рассказала Нина Васильевна.
        За окном уже все было выстлано бурыми, а не желтыми листьями, какие бывают в сентябре и октябре. По ним нехотя били мелкие капли холодного ноябрьского дождя. Когда Нина Васильевна сказала, что Леонид Ильич Брежнев умер, Яса охватило почти то же самое чувство, как и два года назад во время развода родителей: чувство рухнувшего мира. Но такого горя и ощущения, что из легких в довершение ко всему еще и откачали кислород не было. Остаток урока Яс уже не слушал Нину Васильевну, которой сталинская закалка не позволяла отойти от учебной программы, а размышлял о том, что будет с его страной. И пришел к неожиданному для себя выводу, что страна в итоге переживет, раз уж он пережил развод мамы и папы. Брежнев, конечно, великий руководитель, но ведь и страна у них - самая сильная. Всех школьников все же отпустили после третьего урока, видимо, у директора школы хватило здравого смысла прекратить мучить и учеников, и учителей: ни те, ни другие обмениваться знаниями в этот день были не в состоянии.
        Им с Андрюшкой было очень непривычно идти домой так рано. Целый день был свободен от школы и уроков, но радости от этого не было. На улице, в довершение ко всему, пошел мокрый снег, помешавший им как следует обсудить, что же будет дальше, так что Ясу пришлось думать об этом самому уже дома. Он включил телевизор, надеясь узнать что-то о смерти любимого им дедушки Брежнева оттуда, но кроме траурного концерта там ничего не шло. Ясу вспомнился его кокон. А сегодня такой же кокон, усиленный грустной музыкой на всех каналах и ненастной ноябрьской погодой накрыл всю их огромную страну. Яс выключил телевизор, достал из холодильника и разогрел на плите кастрюлю с супом, сел за стол и стал смотреть в окно на мокрые, редкие, тоже какие-то грустные снежинки, ожидая маму с работы.
        Яс, конечно же, не разбирался пока ни в государственном устройстве СССР, ни в политических и экономических нюансах управления страной, но как тогда, два года назад, каким-то шестым чувством понимал, что дело - дрянь. Он посмотрел на точно такой же панельный пятиэтажный дом, только с синими балконами, ограничивающий их двор с другой стороны. Цветовой гаммой балконов советские архитекторы, видимо, подчеркивали разнообразие архитектурных форм своих прямоугольных детищ. Перевел взгляд на два круглых бачка с неровной надписью на каждом из них масляной краской: «Для пищевых отходов», стоящих напротив выхода из подъезда. Летом от бачков невыносимо воняло этими самыми отходами, а сейчас, с наступлением холодов, мимо них стало возможно ходить без рвотных позывов в желудке. Впервые в своей жизни Яс подумал о том, что не все так прекрасно в СССР, как говорят в школе, а до этого в их детском саду. Например, эти бачки. Или вот еще овощные ларьки, от которых тоже сильно воняло. И общественный транспорт, в котором год от года становилось почему-то все больше людей.
        Яс загрустил еще больше. Он не ошибался сейчас, чрезмерно печалясь о смерти в общем-то очень старого и больного человека, которая все равно наступила бы, не сегодня, так завтра. Не это была настоящая причина его печали. Бессмертная душа, о существовании которой Яс в то время еще не знал, грустила не о смерти Брежнева, первого советского генсека, правившего страной относительно гуманно, о нет. Она печалилась о смерти страны, аналогов которой в мировой истории еще не было. О смерти эксперимента по всеобщему равенству на одной шестой части суши планеты Земля. Смерти братской семьи народов, населявших эту страну. Шамкающий, вконец уже дряхлый и, в последние годы своего правления, комичный, дедушка Брежнев был ее, как окажется впоследствии, самой благополучной и величественной страницей, пусть и с этими панельками с кухней в шесть квадратов и бачками у подъезда, будь они неладны. Но у девятилетнего мозга способность к анализу еще не настолько развита, чтобы это сформулировать. И поэтому Ясу просто было грустно.
        Яс в то время конечно же, не знал горьких страниц истории своей страны. Их, неискаженных советским агитпропом, из советских людей в то время вообще знали единицы. Родившись на пике возможностей советской системы, он и понятия не имел, какую цену заплатили предки тех, у кого на красной обложке паспорта теперь гордо красовался серпасто-молоткастый герб.
        Что он мог знать о миллионах, погибших от ран и голода во время Гражданской войны в двадцатые годы? О миллионах, погибших во время последовавших за ней сталинских переселений народов и репрессий. Единственная цифра, которая была ему знакома в те годы и которая также ужасала его шестилетний мозг своим масштабом была цифра в двадцать миллионов советских людей, погибших во время Великой Отечественной Войны, потому что в школе им ее впечатывали в сознание уже второй год перед днем Победы. Это была огромная цифра. Но для Яса она означала только одно - что на его родную страну сорок лет назад напал страшный враг, который победил уже все остальные страны в Европе, а их страну победить не смог. И теперь-то уже народ СССР и КПСС под руководством дедушки Брежнева подобного никогда не допустят!
        Спустя много лет, живя уже не в СССР, а в независимом Казахстане, но сидя в том же самом городе у того же кухонного окна с видом на те же самые Алатау, он, оглядываясь на историю почившей родной страны, пришел к справедливому выводу, что сколько-нибудь по-человечески жить значительная часть народа СССР стала все же только при Леониде Ильиче. Народ СССР, захлебнувшийся вначале в крови революции, рухнувший затем в бело-красный террор и голод гражданской войны, подвергшийся репрессиям и переселениям в тридцатые, выстоявший каким-то чудом в мясорубке сороковых, испытавший все прелести кочевого быта на ударных стройках шестидесятых и поднятии целины, только при «Лёне», наконец, смог перевести дух. И семидесятые как раз и явились тем самым библейским днем отдыха, который в СССР был равен десятилетию. А в восьмидесятые все вновь стало плохо.
        В классе на следующий день с утра у умудренных жизнью второклассников только и разговоров было, что о смерти Брежнева и о том, «как дальше будет». Но уже к следующей перемене, когда еще его один дружбан Жиенбаев распустил бант у Кирильченко и от этого ее тициановская коса расплелась, разговоры о будущем страны Яса сами собой затихли: жизнь понемногу входила в свое привычное русло. На следующий день, в субботу, сказали, что из-за похорон Леонида Ильича занятий в понедельник не будет, и Яс вместе со всеми остальными детьми от этой новости очень повеселел. Хоть они и вернулись совсем недавно с осенних каникул, и занятия даже еще толком не успели начаться, нежданный выходной - всегда праздник. Даже, если в этот день нельзя будет посмотреть ни одного мультфильма по телевизору. И Яс, оживленно обсуждая с Андрюшкой, чем бы его занять, вприпрыжку сбежал со школьного крыльца. Наташку же Кирильченко в этот день мама перевела в другую школу, так что больше ни ее, ни снов с ее участием Яс не видел.
        Понедельник, день похорон, в СССР был объявлен днем всесоюзного траура. Но для Яса грусть-печаль полностью развеялась за два ясных выходных дня и смотреть похороны, честно говоря, не хотелось. В квартире уже было тепло - отопление включили еще месяц назад. Мама по случаю выходного на скорую руку сделала «шарлотку», которую Яс очень любил. Они втроем вместе с дядей Женей уселись возле телевизора - начиналась трансляция похорон. Сначала показали, как делегации, приехавшие со всего мира, прощаются с дедушкой Брежневым - очередь из президентов и генеральных секретарей выстроилась в Кремле почти такая же длинная, как к Мавзолею.
        - Дядя Женя, а кто теперь будет вместо Брежнева, - спросил Яс.
        - Скорее всего, будет Андропов, раз он председатель похоронной комиссии, - ответил Зазубин.
        - А он будет хорошим генеральным секретарем?
        - Ну, поживем, увидим, - засмеялся дядя Женя. Леонид Брежнев был хозяйственник, поднимал целину, много строил всего. Ты знаешь, что он одно время руководил Казахстаном?
        - Да, дедушка Миша рассказывал, - ответил Яс.
        - Ну вот. А Андропов - идеолог, КГБ-шник. Опыта хозяйственной работы нет. Посмотрим.
        - Понятно, спасибо, - сказал вежливый Яс, которому на самом деле ничего не было понятно. Он только подумал, что не зря весь советский народ так любил Брежнева - вон сколько стран сейчас провожают их руководителя в последний путь. И вообще, весь мир. Даже делегация из вражеских США приехала. Тело в гробу вынесли из Кремля на Красную Площадь, уже хорошо знакомую Ясу по его поездке в Москву. Ух ты, а тут сколько людей! И у всех такие скорбные лица. Яс глянул на маму с дядей Женей: и на их лицах застыла точно такая же грустная растерянность. Ладно. Что они все так грустят, когда уже целых три дня прошло? Гроб под пушечный залп спускали в могилу у кремлевской стены. А Яс пошел на улицу, к своим дворовым дружбанам. Через несколько минут он, вместе с дюжиной других товарищей по игре, уже кричал что есть мочи «кондалы-закованы».
        Вместе с Леонидом Ильичом в том же году в мире похоронили и высокие цены на нефть. После кризиса семьдесят третьего нефть взлетела сначала с трех долларов за баррель до двенадцати, а потом и вовсе до космических тридцати пяти в восьмидесятом, ласково омывая растущую экономику СССР нефтедолларами. Но, начиная с восемьдесят второго, стоимость барреля начала неуклонно и стремительно падать. Конечно, в этом не было никакой магии, и смерть горячо любимого генсека была тут не при чем: цена на нефть упала вследствие значительного перепроизводства черного золота в конце семидесятых. Даже если бы Леонид Ильич воскрес и к нему бы вернулись юношеская энергия и задор, падение цены было бы не остановить. Ясу цена на нефть в то время была безразлична, но вот бюджету СССР, где доходы от экспорта топлива и электроэнергии составляли почти половину от всех валютных поступлений, стало все тяжелее залатывать бюджетные дыры. Огромная страна, строящая самые лучшие в мире космические корабли и подводные лодки, самые большие самосвалы и турбины, на повседневном бытовом уровне все больше нуждалась в самых обычных вещах и
все сильнее отставала от США и стран Западной Европы. Как бы ни трубили об их загнивании и скорой смерти все без исключения советские газеты.
        СССР, будучи страной с плановой экономикой, в свое время разделил все производимые товары на две группы, как в известной считалочке - «А» и «Б». В группу «А» входили как раз те самые «МиГи», «Калашниковы», «Союзы» и «БелАЗы», а вот группа «Б» была представлена товарами сельского хозяйства и легкой промышленности, то есть одеждой и едой. На группу «А» еще со времен отца народов Сталина не жалели денег и специалистов, ее холили и лелеяли. Касаемо же товаров группы «Б», в восьмидесятых кремлевские стратеги больше обращали внимание на количественные, но никак не качественные показатели. Продовольственные магазины были завалены морожеными спинками минтая, которые, очевидно, в книгах по учету были «рыбой» и странными на вид костями, подпадавшими, наверное, в разряд «мясо». Это было в столице богатой союзной республики, что творилось на периферии, Яс узнает потом, во время «гласности». Магазины одежды, напротив ломились от вещей. Они были завалены если не уродливыми, то безликими ботинками и штанами, а пределом мечтаний советских юношей и девушек уже многие годы были американские джинсы и японские
магнитофоны. Именно джинсы с магнитофонами с одной стороны, и сообщество бачков для пищевых отходов и панельных бетонных коробок с другой и стали главными могильщиками страны. По крайней мере, так потом объяснял всем знакомым иностранцам Яс. Слишком велик был контраст. А падение цен на нефть стало тем перышком, которое сломало спину советского верблюда, но в программе «Время» тогда об этом, понятное дело, ничего не показывали. Еще один год жизни Яса подходил к концу.
        Новый год отметили как обычно, в кругу школьных друзей мамы, на этот раз у Ибрагимовых. Дядя Хаким готовил свой фирменный плов с большими кусками баранины, коричневым рисом и большими головками чеснока. Чеснок Яс отказывался воспринимать как еду по причине его разлезлости, к рису и морковке он относился гораздо лучше, но все же в основном налегал на мясо. А вот его ровесница Мирка, дочка Ибрагимовых, напротив, очень любила именно чеснок с рисом, так что у них в поедании плова всегда был взаимовыгодный бартер. С Миркой они росли вместе с самого раннего детства: родители ее, дядя Хаким и тетя Надя учились вместе с мамой в одном классе и жили рядом с Охотской. А недавно получили квартиру тоже недалеко от них, Яс с Миркой бегом могли бы одолеть это расстояние минут за десять. Вечные мои соседи, вечные мои друзья, смеялась по этому поводу мама. Судьба не разлучала Надю, Хакима и Людмилу со школы до, как потом выяснилось, самой смерти. Надя и родила тоже почти одновременно с Людмилой - разница в возрасте между Ясом и Миркой составляла всего три месяца. И одинаковые фото, где они лежат в колясках, два
маленьких годовалых кулька, тоже было в обеих семьях. А когда они немного подросли, мама и Ибрагимовы в шутку предлагали им поцеловаться, когда фотографировали. Так что обычно на фото под новогодней елкой и с детских утренников они целовались. Началась такая забава примерно с пяти лет, а закончились эти поцелуи тем, что минувшим летом Мирка завела его в сарай у них, на Охотской, 25, и, пока родители точили лясы у тети Оли, предложила ему поиграть в семью. У любой уважающей себя семьи должен быть дом. Для этого решено было выбрать бабушкин сарай - лучше него для игры и придумать ничего было нельзя, так как он запирался изнутри, и нежданное появление родственников в их доме было исключено.
        Они зашли внутрь, закрылись на ключ и обнялись. В сарае было пыльно. Летнее солнце пробивалось сквозь маленькое окошко и большие щели в досках, разбавляя темноту сарая квадратом и полосами солнечных зайчиков. Яс не очень понимал, что в этой игре такого веселого: стоять, обнявшись в полутемном сарае. Ну да ладно, наверное, Мирка знает, что делает.
        - Давай, как будто это наша спальня, и мы хотим спать? Помоги мне снять платье, - сказала она.
        - Так тут же нет кровати? - недоуменно сказал Яс.
        - А мы ляжем на полу. Как будто это кровать, - предложила Мирка.
        Яс с сомнением посмотрел на пол сарая. Он был пыльный, покрытый листами блестящего старого линолеума. Ложиться на него Ясу совсем не хотелось.
        - Снимай шорты и рубашку, - сказала Мирка. - Где ты видел, чтобы в кровать в одежде ложились?
        Сама она уже сняла свое короткое платье, аккуратно повесив его на какую-то коробку, так что оба они остались в одних трусах. Мирка опустилась на пол, сразу став полосатой от солнечных лучей. - Ну, ложись рядом, - поманила снизу она пальцем.
        Яс покорно опустился на колени, а потом вытянулся рядом с ней. Линолеум оказался таким, как он и предполагал: холодным и твердым. Мирка обняла его руками за шею и поцеловала в щеку.
        - Устал, мой муж, на работе? - вздохнув, спросила она и прижалась к нему всем телом.
        Яс молчал. Честно сказать, ему хотелось, чтобы эта дурацкая игра поскорее закончилась, и он смог бы подняться с противного линолеума. Зачем играть в холодном сарае, когда на улице так хорошо?
        Мирка вдруг отстранилась от него, приподнялась на локте и сказала:
        - Сними трусы. И я тоже сниму.
        Этого Яс не ожидал. Он никогда еще не видел, как там все устроено у девочек. Теперь сарай с линолеумом уже не казался ему таким никчемным; теперь он понял, зачем она потащила его сюда. Поднявшись с пола, он снял свои трусы, положил их на ту коробку, где уже лежали их вещи и уставился на Мирку. Она сделала то же самое, и теперь они стояли друг напротив друга, внимательно изучая то единственное место, которое у них кардинально отличалось. Удивительно, как все там у девчонок гладко, подумал Яс. Он захотел потрогать это место, похожее на небольшой пирожок, но не решился. Мирка снова опустилась на пол, и так же, как несколько минут назад, поманила его пальцем. А после того, как он лег рядом, точно так же обвила его руками. Какое-то время они, полностью голые, обнявшись, катались по холодному полу сарая. А потом Мирка сказала, что пора одеваться, а то родители их потеряют, и игра закончилась.
        После этого дня, во время совместных праздников целоваться хоть на камеру, хоть без они оба наотрез отказывались, несмотря на шутливые просьбы родителей. Как и сегодня, когда дядя Хаким принес свою «Смену» и пригласил их к елке. Они встали рядом, даже не держась за руки, и после того, как затвор камеры сработал, сразу же вернулись к столу, куда через несколько минут под радостный гомон взрослых дядя Хаким торжественно внес большое белое с мелким красивым орнаментом блюдо от японского сервиза на 12 персон, которое тетя Надя с особой гордостью доставала из буфета-горки только по большим праздникам.
        От блюда поднимался нежный, еле видимый в свете люстры пар, распространяя на весь зал умопомрачительный аромат. Яс почему-то вспомнил один из своих любимых мультфильмов про Калифа-Аиста и «Мутабор», хотя там и не было каких-то роскошных пиров. Может быть, все дело в волшебстве и восточном колорите? Как бы там ни было, плов, возлежащий на блюде, был, если и не из восточной сказки, то произведением кулинарного искусства точно. На пухлой золотисто-бронзовой, рисинка к рисинке подушке, с длинными морковными брусками и редкими агатами барбариса по периметру покоились очень сочные и нежные (это было видно с первого взгляда) средней величины куски молодой баранины с бедра. Далее шла кайма, выложенная зубчиками чеснока, перемежающимися со стручками красного жгучего перца. Она разграничивала внешнее кольцо мякоти и внутреннее, состоящее из антрекотов. Антрекоты были выложены таким образом, что концы ребер направлялись внутрь и вверх, образовывая нечто вроде остова юрты. А внутри этого антрекотного шалаша в самом центре блюда красовалась еще одна, на этот раз целая и в кожуре, головка чеснока. Дядя Хаким и
сам сейчас Волшебник, подумал Яс, наблюдая за тем, как повар под одобрительный гомон самолично раскладывает плов по тарелкам, внимательно следя, чтобы каждый получил всего в равной мере от этого узбекского шедевра. Добрый пловный волшебник Хаким.
        Рецепты таких блюд, как плов дяди Хакима, не встретишь в книгах о вкусной и здоровой пище. Они в то время передавались из уст в уста, да и то, только ближайшим родственникам и друзьям. Не то, что сейчас, когда любой самый секретный рецепт можно найти в Интернете. Об Интернете, который, кстати, именно в этот год зародился в далеких кабинетах Пентагона, в Алма-Ате, как и во всем мире, еще и слыхом не слыхивали, поэтому хорошие рецепты все еще ценились если не на вес золота, то на водочно-коньячный эквивалент уж точно: за хороший рецепт «спасибо» не отделаешься. Вынь да поставь бутылку, и не пива, а водки, а еще лучше коньяка. Который после разопьешь под впервые тобой приготовленное блюдо под чутким руководством хранителя древнего секрета. Но дядю Хакима, даже зная досконально его рецепт, переплюнуть в плове было невозможно. С ресторанами национальных кухонь в Союзе в те времена и вовсе была беда, так что такой плов, как у Ибрагимова отведать могли в СССР очень немногие.
        Яс, поедая эту пищу богов, как окрестил плов дядя Женя, в тот момент и не подозревал об этой его эксклюзивной пловной привилегии, да и времени думать у него не было: это блюдо надо есть быстро, пока нежный бараний жир не застыл тонким восковым слоем на рисе и морковке. Блаженство вкуса усиливала еще и радость от такого удачного обмена с Миркой - за свой чеснок и половину риса он получил от нее два особо крупных куска баранины на косточке! Низко, склонившись над своей тарелкой, совсем не так, как подобало сидеть за столом воспитанному ребенку, Яс безжалостно и очень быстро уничтожал любимое блюдо дехкан, падишахов и эмиров. Дядя Хаким смотрел на него с одобрением.
        Потом они с Миркой и родителями слушали теперь уже Андропова вместо Брежнева, кричали «ура» и «с новым годом» с балкона в ночь и чокались. Они - «Тархуном», взрослые - московским Советским шампанским, которое дядя Хаким достал каким-то чудом по большому блату. А потом все вышли на улицу смотреть салют, и вдруг пошел такой красивый пушистый снег, что все, даже взрослые раскрыли от удивления рты. Снежинки в свете фонарей закружили свой сложный вальс, а Яс все пытался распознать в этом танце какую-то систему, но безуспешно. Двор постепенно наполнялся людьми, вышедшими из пятиэтажек после салюта на свежий воздух. Мужчины то тут, то там с треском открывали шампанское и наливали своим и не своим женщинам в бокалы, а дети, объединившись, стали скатывать снеговика из свежего снега. В общем, все, чего Яс был лишен год назад, случилось в этому году наилучшим образом. Они с Миркой тоже присоединились к детям, и уже через несколько минут в центре двора возвышался большой, ростом с Яса, снеговик.
        Потом родители отправились еще к каким-то друзьям поздравлять их с Новым годом, а Ясу и Мирке постелили на родительской кровати в спальне, но раздеваться и он, и Мирка наотрез отказались. Недоуменно пожав плечами им позволили спать на кровати одетыми, посмеявшись над тем, что дети уже понимают, что к чему. Мирка умудрилась спереть со стола недопитую бутылку с шампанским, когда они вернулись с улицы и теперь, заговорщицки улыбаясь, протягивала ее Ясу. Тот не заставил себя упрашивать дважды; ему и самому хотелось узнать, что же за вкус у этого «шампанского», которое так уважают взрослые, поэтому, взяв бутылку двумя руками, плотно обхватил горлышко ртом и запрокинул дно бутылки вверх. И чуть не захлебнулся от тысячи пузырей, заполнившей ему весь рот и даже нос. Ни в одном лимонаде столько не было! Он поперхнулся, но успел выплеснуть шампанское изо рта в открытое окно, а не на ковер и, все еще задыхаясь, передал бутылку смеющейся во весь голос Мирке.
        - Смотри, как надо, - сказала она, и, оставив сверху горлышка щель между верхней губой стала пить его маленькими глотками. Ни одной капли не пролилось. Яс, поняв технику, взял у нее бутылку для второй попытки, и в этот раз уже все получилось. Шампанское приятно щекотало глотку и было неожиданно вкусным. Жаль, что ему досталось во второй раз всего пару маленьких глотков. Они потушили ночник и легли в колготках и майках в кровать, а пустую бутылку Мирка поставила в угол за штору.
        Яс потом рассказывал Мирке про Луну и про то, как они с Андрюшкой Ветровым с помощью гнома, которого они вызовут в следующую новогоднюю ночь (технику этого дела они уже основательно изучили, осталось уговорить родителей позволить им отмечать Новый год вместе) отправятся на Луну в космическое путешествие.
        - Полетишь с нами? - спросил он ее.
        Мирка молчала. Яс посмотрел на ее лицо, светло-серое от света фонаря за окном и понял, что она спит.
        Enquire The Web /Запрос В Сети/
        Той весной, которая в 1983 году в Алма-Ате никак не хотела наступать, Яс, как он часто это делал, сидел вечером на кухне у окна и смотрел на горы. Снега в тот год выпало много. Утром, примерно в семь, когда надо было собираться в школу, и вечером, после шести, когда мама звала его к столу зимние серо-голубые вершины Алатау мартовское солнце снова начинало понемногу подсвечивать тем самым цветом фламинго, который так любил Яс. Из-за этого цвета Яс постоянно выслушивал материнские упреки по поводу того, что еда стынет, поешь, а потом смотри, сколько влезет. Но сейчас спешить уже было некуда: уроки были сделаны, дядя Женя засел в его комнате за стол за свою диссертацию, которую он писал, сколько Яс его помнил, но темы которой никто не знал. Зазубин предпочитал почему-то не распространяться о ней ни среди знакомых, ни даже в кругу семьи. Так что Яс и понятия не имел, о чем там он пишет, однако, судя по количеству напечатанных страниц, дело было, видно, серьезное и заслуживающее самого глубокого уважения.
        Яс удобно устроился за кухонным столом с чаем с лимоном и новой для себя книжкой, которая называлась «Алиса в стране чудес». Точнее, так называлась первая ее часть, которую Яс проглотил еще пару дней назад. И теперь, не отрываясь, читал вторую, «Алису в Зазеркалье». Он только один раз оторвался, чтобы посмотреть на закатный фламинго снежных вершин, который с его места из окна кухни было видно лучше всего. Яс как раз упивался историей про Моржа и Плотника в тот момент, когда мама пришла прогнать его ванную готовиться ко сну. Яс грустно пробормотал вслух последние строчки безумно нравившегося ему чтива:
        «А Плотник молвил: «Хорошо
        Прошлись мы в час ночной.
        Наверно, Устрицы хотят
        Пойти к себе домой?»
        Но те молчали, так как их
        Всех съели до одной»
        и поплелся из кухни. Спать не хотелось вообще. Откуда ему было знать, что в тот же самый вечер еще один человек, живущий на родине автора «Алисы», в далекой от Казахской ССР и такой непохожей на нее Англии, точно так же, как он, не мог заставить себя заснуть? Его, правда, мама в кровать уже не загоняла, он был для этого слишком взрослый и жил отдельно от своих родителей уже достаточно давно. Этим человеком был двадцативосьмилетний бакалавр искусств голубоглазый стройный красавец Тим Бернерс-Ли.
        В тот вечер Тим Бернерс-Ли сидел за письменным столом в своей квартире, расположенной в Дорсете, пригороде Дорчестера, живописного городка в получасе езды от Ла-Манша, и медленно вел пальцем по клавиатуре своего персонального компьютера, единственного на много миль вокруг - IBM PC вышел всего полтора года назад, а до выпуска Макинтоша Стива Джобса оставался еще почти год. За окном уже вовсю среди травы синели крокусы, чью палитру для этого вида семейства ирисовых природа щедро наградила множеством оттенков, от бледно-голубого, почти белого, до насыщенно-фиолетового. Он, собственно, и переехал из Лондона в Дорсет из-за них. Ну и из-за Ла-Манша.
        Бернерс-Ли томился. Его в этот вечер не радовали ни крокусы, на удивление рано распустившиеся в этом году, ни их совместное с Джоном и Кевином дело, набиравшее день ото дня все большую силу. Бизнес начался, как это часто бывает, с разговора в соседнем пабе. Три года назад, как-то за пивом в пятницу их озарило, что компьютеры могут печатать текст вообще без помощи человека. Единственное, чего они потребуют от завтрашних печатных машинок - это понимания того, что им предстоит напечатать. А это значит, будущее печати - за печатными машинками нового типа, способными говорить с компьютерами на одном языке. За принтерами.
        Они, Джон, Кевин и Тим, научат принтеры всего мира компьютерной грамоте с помощью своих программ. И продадут их всем, у кого есть принтер, подключенный к компьютеру. А таких в мире с каждым днем будет все больше. Сотни тысяч. Троица звонко чокнулась и принялась за дело. Уже на следующий день, в субботу, Тим с Кевином сидели у Джона в гостиной его дома и, поглаживая роскошного золотого лабрадора Джона, обсуждал название их детища.
        «Image Computer Systems» - ICS - отличное название, мне кажется, - сказал Джон. Мы ведь не ограничимся печатанием одного только текста, согласны, джентльмены?
        После выходных, в понедельник они принялись за написание их пилотной программы в этой же гостиной, а спустя всего лишь два месяца первая ласточка была готова. Продажи принтеров тогда находились еще только на пороге последовавшего спустя всего пару лет невероятного бума, но порог этот миру только предстояло переступить, и пока что на их программу просто не было покупателей. В общем, Джон, как основатель ICS, спустя месяц поблагодарил их с Кевином за героизм и сказал, что зарплату платить не из чего, и давайте-ка, парни, поработаем все пока на фрилансе. Вот так Тим и Кевин и оказались в информационном департаменте ЦЕРН, в те годы самого продвинутого исследовательского института микрочастиц в мире.
        ЦЕРН им понравился сразу же. Они стояли тогда, в восьмидесятом, на лужайке спиной к Женевскому озеру и Монблану, лицом к горам Юра. На том самом месте, где спустя двенадцать лет встанет гигантский бронзовый Шива Натараджа, подарок ЦЕРН от индийского правительства. А в тот день, в мае восьмидесятого, на лужайке вместо Шивы танцевал Тим. Они с Кевином вышли после интервью с директором проекта, вдохнули сладчайший воздух, который бывает только поздней весной на границе Швейцарии и Франции, и вдруг ноги Тима сами пустились в пляс. Кевин смеялся, глядя на радостного Тима и на то, какие невероятные коленца выписывал физик-программист - начинающий стрит-дансер бы позавидовал! Тим тоже смеялся в полный голос, вторя Кевину, хотя радоваться еще было нечему, ответ им обещали дать в ближайшее время. Через пару дней им сообщили, что они оба приняты. Это было уже четвертое место работы у двадцатипятилетнего вчерашнего выпускника Оксфорда, если считать Джона и его Image Computing Systems.
        Хорошо, вообще-то, что Джон тогда его сдернул с третьей работы, иначе вряд ли бы он очутился в ЦЕРН в восьмидесятом. Потребность в программистах в то время была невелика, но не это было причиной частой смены работ бывшего выпускника из Оксфорда, о нет. Его слабо занимал карьерный рост, как и вообще работа в корпорации. Бернса-Ли интересовало только одно: возможность работать с несколькими компьютерами одновременно. Это была давняя его мечта еще с юношества. Таким образом он сможет попытаться объединить ресурсы всех машин воедино, чтобы удаленные компьютеры взаимодействовали, как одно целое. И тогда, три года назад, танцуя на месте будущего Шивы Натараджи, Тим пятой точкой понимал, что она, его мечта - танцует невидимой птицей рядом.
        Тим отхлебнул из чашки крепкий «Earl Grey» и опять погрузился в воспоминания. Он отлично помнил день, когда у него впервые зародилась идея о паутине. Тим тогда пришел из школы домой довольно поздно, около пяти: в выпускном классе приходилось часто засиживаться в школьной библиотеке до вечера. Его отец Конуэй уже был дома - он готовился к завтрашней речи для руководства своей компании. Конуэй Бернерс-Ли был уважаемым математиком и вообще одним из первых программистов, появившихся в мире: именно компания, где он работал, Ferranti Limited в начале пятидесятых сконструировала, а после продала первый в мире коммерческий компьютер Манчестерскому Университету. Они тогда назвали его «Манчестер Марк 1» по аналогии с гарвардским легендарным «Марком 1», появившимся у ВМФ США под занавес Второй Мировой. «Марк 1» был первым компьютером вообще. «Манчестер Марк 1» был первым компьютером, купленным за деньги. Компьютеры тогда были размером с хороший гардеробный шкаф времен королевы Виктории, а весили и того больше. Отец Тима работал с первыми апостолами компьютерной эры - теми, кто программировал этого
многотонного монстра. Конуэй имел честь слушать советы самого Алана Тьюринга, когда тот присоединился к команде. А теперь он, спустя двадцать лет, являлся мозгом Ferranti Ltd и по совместительству - отцом Тима.
        Бернерс-Ли младший хотел было потихоньку прошмыгнуть на кухню, чтобы подкрепиться каким-нибудь сэндвичем с апельсиновым джемом (а лучше двумя), но отец, оторвав голову от тетради, приветливо махнул ему рукой, подзывая к себе.
        - Скажи, мой любезный сын, - Конуэй поднял на него большие глаза. Он уже давно облысел, но, благодаря своим карим глазам, был и в пятьдесят все еще довольно привлекательным джентльменом. - Как ты считаешь, сможет ли компьютер будущего когда-нибудь полностью заменить человека в его умственной деятельности? Готовлюсь к завтрашнему выступлению. Будешь моим оппонентом на пять минут?
        Тим задумался. Интуитивно он понимал, о чем спорит сам с собой отец. Компьютеру, даже самому совершенному, никогда (никогда не говори никогда, но все же) не испытать ни творческих озарений, ни восторгов любви, ни горечи разочарований, ни сладости побед. Ведь эмоции - это привилегия исключительно людей. А без этого насколько то, что компьютер способен создать без помощи человека будет соответствовать человеческим представлениям о прекрасном? Человеческий идеал прекрасен своими небольшими изъянами, как, например, улыбка Моны Лизы или натуральный бриллиант. Внутри каждого духовного человека есть стремление к совершенству. Не достижение совершенства, а стремление к нему, потому что у совершенства, как и у бесконечности нет конечной точки. А как в компьютер вложить стремление к абсолютному совершенству, если к нему можно только интуитивно стремиться? Как его научить чувствовать вселенскую красоту? Вот о чем его сейчас спрашивает отец. Ладно, предположим когда-нибудь будет возможно переложить основные эмоции в плоскость цифр. Он сейчас не понимает, как, но ОК, предположим. То, что можно описать, можно и
спрограммировать. Но как оцифровать божественное озарение, если мы сами до конца не понимаем, что это?
        Отец, между тем, не стал дожидаться момента, пока Тим родит что-нибудь. Откинувшись на стуле, Бернерс-Ли старший продолжал:
        - Компьютер лишен способности видеть связи, там, где их нет. Он вряд ли бы догадался сделать башмаки из крокодила: бычья кожа и доступнее, и удобнее в производстве. Человек, и только человек, по крайней мере в обозримом будущем, имеет уникальную способность к иррациональному, на первый взгляд, синтезу. И только в человеческой голове, полной страстей, как в термоядерном реакторе, зарождаются такие вещи, как Sagrada Familia в Барселоне или двигатель Дизеля. Но мы, с нами же придуманным компьютером вовсе не пытаемся придумать замену нам самим. О, нет! Моя идея намного проще, но вместе с тем, и достижимее. Представь, что у тебя есть компьютер, подключенный к сети компьютеров других пользователей? Вот ты покупаешь в киоске несколько газет, чтобы узнать новости. Берешь в библиотеке несколько книг, чтобы получить знания в новой области. А теперь представь, что твой компьютер - это все счетные машины, газетные киоски и библиотеки мира. Да еще обновляющие регулярно свои архивы! Ты понимаешь, какой инструмент мы даем в помощь человечеству?
        В это время отца отвлек телефонный звонок, а Тим пошел к себе, готовиться ко вступительным экзаменам в университет. Физика, математика. Но слова отца о всемирной сети засели в голове. В тот вечер все для него и началось.
        «А сегодня уже технически вполне возможно подключить к одной сети все компьютеры мира. Тогда получается, что всю информацию, хранящуюся на них, тоже возможно объединить. И если я запрограммирую свой компьютер таким образом, чтобы создать некое пространство, где каждый может найти все, что угодно и оставить все, что угодно, где каждый бит информации будет доступен мне и любому человеку в этом мире… Тогда это будет глобальное, мировое информационное поле. Спасибо за идею, отец!»
        Тим посмотрел в окно. День заметно прибавился: месяц назад в шесть вечера уже темнело, а сейчас вечерние лучи все еще ласкали напоследок нежные голубые розетки крокусов, уже начавших закрываться. Или вот крокусы. Как объяснить компьютеру, что такое мартовские крокусы в Дорчестере под окном? Для него это будет еще один декоративный цветок определенного цветового спектра. Нда. Тим отхлебнул чай, который уже давно остыл. Он очень хорошо помнил свой первый день работы в ЦЕРН по проекту объединения их компьютеров в одну сеть. Три месяца спустя Тим уже написал Enquire, прообраз будущей мировой паутины. Только вместо простого гипертекста он сделал карточки, на которые можно было зайти, но нельзя было редактировать содержащуюся там информацию. Для редактирования нужно было создавать новую карточку, и это вносило путаницу в базу данных. Кроме того, вместо простого клика карточка показывала порядка десятка действий, что часто было не совсем понятно для пользователей. Но тем не менее, «Enquire» работала, обмен информацией между более, чем десятью тысячами сотрудников ЦЕРН все же был обеспечен. Еще три месяца
у него ушло на отладку системы и заполнение двух баз данных: по персоналу и программным модулям.
        …Джон позвонил им через шесть месяцев, в декабре, как раз тогда, когда у них с Кевином истекал контракт с ЦЕРН. Он сказал, что бинго, у него наконец есть первый большой клиент и еще несколько на очереди. И он просит Тима и Кевина вернуться. Они тогда встретили восемьдесят первый вместе, а сейчас, спустя всего лишь два года, их бизнес цвел почище этих крокусов. Принтеры прочно занимали свое место в офисах по всему миру, и от клиентов отбоя не было. Но Тима это уже не радовало. Ему надо было закончить свою паутину, тем более, что за эти два года он уже знал, как. Сервер, протокол передачи, гипертекст, софт. И возможность свободного редактирования страницы для пользователя. Контроль за редактированием не нужен, невозможно контролировать тысячи, миллионы страниц. Он уже это понял. Тим подумал еще немного, а потом, несколько раз еле-еле кивнув головой и пробормотав «прости меня, Джон», открыл текстовый редактор и написал «ЦЕРН. Руководителю RPC программы господину» … Ему нужны все швейцарские компьютеры, чтобы продолжить. Он покидает Джона с Кевином и возвращается в ЦЕРН. Он сплетет свою всемирную
паутину.
        Именно в тот мартовский вечер, такой холодный в Алма-Ате, и такой теплый в чрезвычайно милом местечке на юге Англии, зародилось то, что впоследствии назвали World Wide Web или проще говоря, Интернетом. Но Яс уже давно крепко спал: в Алма-Ате, когда Тим закончил свое письмо-заявку, была глубокая ночь.
        Пасха и пионерия
        Опять в Алма-Ате зацвели ландыши и черешня. Начался май, который Яс любил без оглядки, и вот почему. Во-первых, май был последним месяцем школьного года, а всякий школьник знает, что предвкушение близких каникул еще приятнее самих каникул. Когда оценки не ставят, дневник не заполнен, уроки то и дело отменяют, но уже всем все равно. Еще в мае у всех деревьев была одна большая, длящаяся целый месяц свадьба, и все они надевали свои подвенечные платья. Еще был первомайский парад и День Победы. А это значит, воздушные шары, пирожные на площади, а вечером салют!
        И наконец, в мае была Пасха. Яс не сильно задумывался тогда, почему этот праздник вызывает у него такое тепло в душе. Может, из-за куличей, которые бабушка Таня обмазывала всегда белым кремом с разноцветными яркими крупинками? Крем застывал в хрустящую корку и был похож на облака, если смотреть на них сверху из самолета. А разноцветные крупинки были похожи на звезды из салюта. В восемь лет Ясу стало интересно, что все это значит, и он попросил маму рассказать ему о Пасхе. Но мама, как оказалось, тоже имела самое расплывчатое представление о куличах. Она, конечно, знала, что праздник Пасхи ознаменовывает собой Воскресение Иисуса Христа, то есть возрождение его после смерти. Но вот в вопросе о куличах мама откровенно плавала. Тогда Яс обратился с этим вопросом к старенькой бабушке Тане, как раз в тот день, когда она и взбивала этот божественный крем на своей кухоньке на Охотской.
        - Бабушка, а почему на Пасху пекут куличи и красят яйца?
        Бабушка Таня, отряхнула руки от муки, вытерла их о передник и села на табуретку рядом с Ясом. Правнук редко бывал у нее в гостях во время школьного года.
        - Так заведено, внучек. Так мы показываем Богу, что мы в него верим. И верим в то, что он воскрес. Яйцо, говорят, это символ воскресения. А про куличи я не знаю. Даже не задумывалась за восемьдесят лет.
        - А почему яйцо - символ воскресения?
        - Ну, как из яйца возникает курица, а из курицы - яйцо, так и мы после смерти не умираем. Тебе лучше с батюшкой в церкви поговорить, а не со старой прабабушкой.
        - Ты что, бабушка. Меня в пионеры принимать будут через две недели. Пионерам в церковь нельзя. И вообще, в школе говорят, что Бога нет. Ну и ладно. А Волшебник есть. - При этих словах Яс пристально взглянул на прабабушку.
        - Хорошо, пусть будет Волшебник, - сдержанно, но очень нежно, улыбнулась старенькая Татьяна Ермолаевна, как обычно она улыбалась своему единственному правнуку. - А ты что думаешь про кулич?
        Яс, если откровенно, до ее вопроса ничего про кулич не думал. Булка и булка с изюмом и глазурью. Но, если нижняя тестяная часть кулича была для него всегда малоинтересна, то глазурь, напротив, всегда притягивала. Как облака. Но сейчас вдруг задумался, после вопроса прабабушки. И внезапно для самого себя выдал:
        - Бабушка, что такое сам кулич, где тесто с изюмом - я пока не надумал. Зато я знаю про белую глазурь. Ну вот. Глазурь с разноцветной крошкой - это небо со звездами. Я, когда на глазурь смотрю и когда на облака - мне одинаково радостно становится. И со звёздами и салютом то же самое.
        - Видишь, ты лучше меня даже в этом уже разбираешься! Я бы сама и не догадалась бы, - довольно улыбнулась Татьяна Ермолаевна.
        И Яс, довольный произведенным своей речью эффектом на прабабку, схватил со стола свежеиспеченный сладкий пирожок и убежал на улицу к Вовке и Павлику Панам.
        Яс, правда, не очень хорошо понимал, почему на пасху надо всем отвечать «воистину воскрес». Говорить «Христос воскрес» для него было нормально, а вот обязательная формулировка ответа напрягала. Как будто он что-то кому-то оказывался должен. Да и вообще, как можно подтверждать то, чего не видел? И еще вот это тяжелое, какое-то затхлое слово «воистину». Как будто нельзя сказать «ура» или «как это здорово» или «и я так думаю», ну или что-нибудь в этом роде, то, что будет искренне. Но, на фоне кулича с изюмом и белой глазури это «воистину воскрес» была такая мелочь, что долго забивать себе этим голову не было смысла. Гораздо важнее было угадать яйцо с самой прочной скорлупой. И последнее, last but not least. В тот май Яс впервые столкнулся с феноменом трансформации ментально-духовной энергии в материю или, говоря народными терминами, со сбычей мечт.
        Дело было так. Зимой Яс клянчил у мамы фантастическую полицейскую машину, управляемую с пульта на длинном проводе. Она так и называлась: POLICE, а не «милиция», потому что была произведена в ГДР. Она умела поворачивать и давать задний ход. Но это было не все: при нажатии красной кнопки на пульте машина включала самую настоящую сирену. Была, правда, одна загвоздка: игрушка стоила десять рублей, одну двенадцатую маминой зарплаты. Яс недели три упрашивал мать купить ему десятирублевое чудо. Он клялся, что будет хорошо учиться, беспрекословно слушаться, с энтузиазмом помогать убираться в квартире и далее по списку. Но все было тщетно: выкинуть столько денег на, пусть и модную, но все же игрушку, мама отказывалась наотрез. Яс уже было отчаялся и оставил попытки заполучить полицейскую птицу счастья, но в один прекрасный день мама сама привезла заветную глянцевую большую коробку домой. Яс тогда чуть не лишился дара речи от счастья, но счастье оказалось недолгим и длилось чуть больше месяца. Потому что в апреле, когда они с мамой как-то зашли в Детский Мир, Яс увидел настоящее, а не мнимое божество
игрушечного автомобильного пантеона.
        Это была уже не полицейская, а гоночная машина. Вы понимаете разницу. С острым носом, задним приводом и антикрылом. Размерами своими она превосходила все остальные игрушечные машины, так же, как сверхзвуковой Ту-144 превосходил другие пассажирские самолеты. Пульт управления был выполнен в форме руля. И - о Волшебник! - между рулем и машиной не было ничего. Никакого провода. Эфир. Это была даже не магия, это было наступившее завтра, но заглянуть в него могли не многие, потому что стоило это «завтра» безумные двадцать пять рублей, о чем красноречиво свидетельствовал ценник. Яс смотрел на машину. Машина смотрела внутрь себя. Ей некуда было смотреть, она была настолько прекрасна, что созерцание своего «я» было для нее единственным правильным выбором. Яс, спустя годы, увидит этот взгляд по Fashion TV - точно так же вовнутрь смотрели супермодели на подиуме, но тогда единственным значимым подиумом в мире для Яса была верхняя полка в отделе игрушек в «Детском Мире».
        «Полиция» на гнусном поводке с горя была позабыта и поставлена на шкаф в спальне, подальше от глаз. Яс отлично понимал, что просить вторую машину, да еще за такую цену - даже уже не наглость, а преступление. По крайней мере в ближайшие полгода. Яс ложился на диван, закрывал глаза и представлял, как «гонка», повинуясь кнопкам на руле, послушно колесит по двору на глазах у его изумленных друзей. Счастье, что мечты вообще не стоят денег, все, что нужно, чтобы у тебя появилась эта машина в мечтах - это лечь на диван и закрыть глаза.
        Школьный год уже отсчитывал свои последние дни. Отцветал не спеша за окном душистый май. И первомайские праздники, и Пасха, аккурат выдавшаяся перед Днем Победы, и такие неожиданно легкие в этом году для Яса годовые контрольные - все было, как и должно быть в мае - радостно и ярко. После того, как кокона не стало, учеба стала даваться ему на удивление легко. Но в мае этого года была еще одна дата, которая с этого года стала для него праздничной - День пионерии. И девятнадцатое мая в этом году Яс ждал с особым нетерпением.
        Пионеры - это уже вам не школьная мелюзга-октябряшки. Это, друзья мои, красный галстук и взрослый Ленин на значке, а не толстый кудрявый бутуз. Законы пионеров и клятва были отпечатаны на задней обложке тетради по письму, так что Яс давно знал ее назубок. В общем, почти все в тексте ему нравилось, смущала только «борьба». Было тоже что-то в ней искусственное. Ну, ради красного галстука можно согласиться и побороться, если без этого никак.
        Девятнадцатого мая Яс бойко произнес «жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия. Свято соблюдать Законы Пионерии Советского Союза» и протянул шею красивой девочке, которой, наверное, скоро уже будет пора вступать в комсомол. Проводница Яса в мир пионерии была довольно высокая и стройная, с уже двумя выпирающими холмиками на блузке, между которых струились концы алого галстука. Яс, с детства неравнодушный к любой красоте, с большим удовольствием отдался новому ритуалу повязывания галстука, почти упершись носом в белоснежную ее блузку со свежевыглаженными алыми языками. От нее еще и вкусно пахло в придачу. Наверное, подушилась лучшими мамиными духами. И глаза у нее голубые и немного зеленые, и вон две веснушки, а губы - прям тюльпаны.
        Девочка отступила, подняла руку в пионерском салюте и произнесла высоким серебряным голосом:
        - Яс Возник! К борьбе за дело Коммунистической Партии… Будь готов!
        - Всегда готов! - высоко в тон ей, одурев от ее аромата и от осознания торжественности момента, прокричал Яс. Один нескончаемый праздник этот май месяц!
        Яс возложил вместе со всеми новоиспеченными пионерами свой букет с гвоздиками к Вечному Огню, и они с одноклассниками и Ниной Васильевной пошли фотографироваться у памятника 28 Героям-Панфиловцам.
        - Дети, не расходитесь, сейчас Василиса Макаровна расскажет об этом уникальном мемориале, - попросила Нина Васильевна после того, как фотограф несколько раз уверенно и быстро, как хирург вырезающий аппендикс, щелкнул их класс на фоне памятника так, чтобы огонь оказался перед ними, а монумент с панфиловцами позади.
        Василиса Макаровна была седеющей, интеллигентного вида женщиной в массивных очках. Но Яс смотрел уже не на нее, а на памятник, который, при ближайшем изучении и в самом деле заслуживал пристального внимания. Прямо над ним нависала группа огромных и очень сильных солдат, заслоняющих собой стену. Яс без труда узнал кремлевские бойницы - хотя тут они были из красного гранита, а не из кирпича. А вот солдаты были из какого-то черно-коричневого металла. Металл этот выходил далеко за пределы стены неровными рваными краями, как будто это была огромная железная туча. Из этой тучи тут и там высовывались в мир грубые и решительные лица в касках со звездами. У многих из них вылезло не только лицо, но и часть туловища, и почти у всех - одна или две мощных руки, в которых они сжимали автомат или держали гранату. А в центре, широко раскинув руки в стороны, выпятив грудь и согнув правую ногу в колене, выходил самый огромный воин. Он почти полностью отпочковался от бесформенной бронзовой тучи. Под его гимнастеркой и штанами без труда можно было разглядеть широкие, набухшие, готовые разорваться от своей мощи,
мускулы. В правой руке он сжимал гранату размером с половину Яса, а левая его рука с широко расставленными пальцами и открытой ладонью как бы останавливала перед собой… кого? Не важно. Было понятно с первого взгляда: никого он дальше не пропустит. Сгребет этой ладонью и выкинет за километр хоть человека, хоть танк.
        Яс догадался, что в центре - тот самый Панфилов, командир этих солдат, недаром он проявился из тучи почти полностью и стоит в самом центре, прикрывая собой своих бойцов. На его голове тоже была каска с пятиконечной звездой, и лицо его тоже было грубым и серьезным, как у остальных, но более спокойное и уверенное, что ли. И еще, при всей своей яростной суровости, было ясно, что на самом деле он добрый. По глазам или еще как-то, Яс так и не понял, но совершенно точно - добрый, просто идет война и отсюда такое суровое выражение лица.
        «Перед создателями этого монумента, ребята, стояла очень непростая задача: сделать огромный массив металла, из которого вырастают фигуры этих солдат, легким настолько, чтобы он мог удержаться на постаменте, - тем временем рассказывала Василиса Макаровна. - И наши конструкторы нашли, вы знаете, блестящее по своей находчивости решение! Не отливать монумент, а отчеканить его из листовой меди! Вы уже знаете, что такое чеканка? Это лист, которому с помощью специальных инструментов придают определенную форму. Так было вычеканено много отдельных фрагментов, которые потом сварили в одно целое. Таким образом, перед нами - совершенно уникальный, полый внутри и поэтому очень легкий мемориал. А какой силищей и мощью от него веет, согласны?»
        Яс не верил своим ушам. Эти огромные солдаты из металлической тучи весят меньше одного грузовика? Он еще раз посмотрел в глаза их самому главному. Василиса Макаровна сказала, что его зовут политрук Клочков. Тогда почему не 28 гвардейцев-клочковцев? Но времени расспрашивать уже не было: Нина Васильевна махала ему рукой с другой стороны Вечного Огня. Яс поблагодарил экскурсовода и побежал догонять свой класс. Концы его галстука, развеваясь на ветру от бега, то и дело гладили его по щекам вместе с ласковым майским ветром.
        Но главное волшебство этого майского дня было еще впереди. Дело в том, что несколько дней назад Яс рассказал о вожделенной радиоуправляемой машине бабушке с дедушкой, рассказал не с каким-то хитрым расчетом, а просто хотел поделиться своим восторгом от, как бы сейчас сказали, edge- технологий. Мол, представляете, мои дорогие бабушка с дедушкой, что в этом мире делается, машины уже без проводов тебя слушаются, по воздуху. Они с бабушкой тогда договорились, что куда-нибудь сходят вместе 19 мая, после принятия Яса в пионеры. И сейчас Яс увидел, как она стоит перед входом на мемориал Вечного Огня и машет ему рукой. Любимая, любимая бабушка. Яс подбежал к ней, совсем не запыхавшись:
        - Вот, смотри, я теперь пионер!
        - Поздравляю, Ясонька, - бабушка крепко прижала его к себе и поцеловала в щеку. - Будь готов!
        - Всегда готов! - радостно выкрикнул Яс. - А куда мы пойдем отмечать мое пионерство?
        - Надо подумать, - в тон ему засмеялась Надежда Иосифовна. Но сначала давай ненадолго зайдем в «Детский мир»? Если у тебя нет возражений, само собой?
        - Возражений против «Детского мира»? Ты шутишь!
        - Отлично, пойдем тогда пешком? Я давно не была в центре, с удовольствием прогуляюсь. Благо тут полчаса ходьбы.
        События следующего часа Яс запечатлел с фотографической четкостью, как мы запоминаем все важные события жизни. Вот они с бабушкой подходят к столь хорошо ему знакомому входу с массивными гранитными ступеньками и высокими стеклянными дверями. Вот они идут к самому главному для него прилавку, где стоит Она. Вот бабушка о чем-то разговаривает с продавщицей, а Яс в это время, не отрываясь, смотрит на главную красоту в этом мире. Потом бабушка идет к кассе, и Яс не верит своим глазам: она вынимает фиолетовую двадцатипятирублевую купюру, отдает ее кассиру, а тот дает ей чек без сдачи. Без сдачи, Волшебник! Это может значить только одно, только одна вещь стоит в этом отделе 25 рублей! Этого не может быть, но тем не менее это происходит: машину снимают с витрины и протягивают ему тот самый гладкий желтый руль с кнопками. Вот в машину вставляют батарейки - ого, сколько их! Раз, два, три, четыре, пять, шесть! Шесть круглых и одну квадратную в машину и еще одну квадратную в руль. Вот продавщица проверяет ее, перевернув, как черепаху, на спину: колеса крутятся и поворачивают, все работает. Вот он ставит
машину на пол в магазине, нажимает на кнопку, и она едет! И поворачивает, когда Яс жмет на кнопки поворота. Вот заветную коробку с машиной дают Ясу под завистливо-радостные возгласы тотчас же собравшейся вокруг него толпы детей. Вот счастливый Яс принимает поздравления от совершенно незнакомых ему пацанов. Вот они с бабушкой идут по коридору к выходу, а его «гонка» у него в руках. А мир вокруг вместе с ним ликует каждой своей майской пылинкой. «Бабушка, - шепчет Яс, уткнувшись в ее ухо в автобусе. И не находит слов. И просто крепко-крепко целует ее в щеку.
        Потом, правда, оказалось, что гонка хорошо ездит только на гладком полу квартиры, а на грубом асфальте двора ее пластмассовые колеса отказывались толкать это пятикилограммовое чудо советской игрушечной промышленности. Да и дома на многочисленных коврах и паласах машина вела себя на троечку. Яс помучился пару недель, перенося ее, как ветерана-инвалида на гладкие поверхности, но магией этот госпиталь покалеченных мечт уже не пах. А когда батареи в очередной раз разрядились (шутка ли, таскать больше пяти кило) мечту, оказавшуюся колоссом на беспроводных мозгах, с почетом и грустью водворили на шифоньер. Яс бросил не нее прощальный взгляд: самая главная его мечта сбылась. И радость была при ее покупке огромной тогда, в «Детском Мире». А потом почему-то выдохлась. Вон луноход из детства - вообще не управлялся, ездил, как сумасшедший, бился об углы, крутился во все стороны. И ведь радовал его и всех его друзей, пока не сломался. Хотя он он нем и не мечтал вообще. А может, дело в силе желания? Чем сильнее желаешь, тем предъявляешь потом к своей сбывшейся мечте больше требований? Если бы он не знал об
этой «гонке», а получил бы ее без случайно, возможно, его бы устроило то, что она умеет ездить только по гладкому полу?
        Ясу вспомнилась гэдээровская железная дорога, которую ему подарили два года назад. Электровоз и вагоны были сделаны идеально, с прорисовкой мельчайших деталей. К ходовой части тоже не было никаких претензий: колеса двигались и поворачивались настолько плавно, как будто вместо пластмассовых деталей, там стояли какие-то магниты. Но вместо лесов и полей, прилежно изображенных на коробке немцами, было кольцо, и спустя несколько минут гнать локомотив с вагонами по кругу пропадал всякий азарт. Магия пропадала. С любым щенком, как оказалось, играть было намного занимательнее, чем с самой навороченной «гонкой» на свете спустя две недели с момента обладания ею, так что с дорогой случилась та же самая история.
        Саяк
        Каникулы, как обычно, наступили точно в срок без опоздания. Яс, которому так тяжко давалось каждое пробуждение в семь утра во время школьного года, в это утро проснулся с рассветом, еще и шести не было. Это было то пробуждение, когда ожидание счастья встречается с самим счастьем, да еще в то время суток, когда солнце только собирается смазать своей кисточкой макушки гор цветом фламинго. Силуэты вершин становятся четкими. В лазурно-синем небе звезды на востоке понемногу начинают гаснуть, кроме одной, самой яркой. Эту звезду знает даже первоклассник - это Венера, звезда утренней зари. В других частях небосвода звезды и луна приглушают свой свет, чтобы не мешать Венере в ее парадном выходе, но все еще прекрасно различимы. Пение птиц в такой тишине становится все громче и разнообразнее, и переходит в allegro как раз в тот момент, когда первый луч солнца пронзает небо над горой. И сразу же наступает первый день лета, хотя технически это еще конец мая, но тем лучше, у тебя есть фора в пять дней. Тебе всего девять лет и впереди - все летние каникулы целиком, огромные, как океан. Ты высовываешься в окно в
утреннюю тишину двора и шепотом, чтобы не разбудить никого в еще полностью спящем доме, изо всех сил кричишь: Урррааааааааа! Жаль, что этот крик слышен только тебе. А еще очень скоро вы с мамой и дядей Женей поедите отдыхать на Балхаш, озеро, где одна часть пресная, а другая соленая. Разве так бывает, Волшебник?
        …В рабочем поселке Саяк в магазине жилистые, густо пахнущие множеством запахов шахтеры вместо денег давали продавщице какие-то белые бумажки с печатями, которые, называли «талонами». На эти «талоны» они брали продукты, которые на деньги почему-то купить было нельзя. Такие чудеса Яс видел впервые и удивляться сейчас у него было две причины. Во-первых, до этого дня за деньги купить можно было все. Включая телевизор, клеящиеся модели самолетов и его радиоуправляемую машину, да что там радиоуправляемую, настоящие «Жигули»! А во-вторых, «талоны» выглядели очень подозрительно, намного подозрительнее даже самых замызганных рублевых купюр. Они с Андрюшкой таких могли бы целую кучу напечатать, а Жиенбаев на резинке печать за пять минут нарисовал бы. Прижали ее к бумаге, подпись бы сделали и вперед, думал Яс. Он еще раз пристально посмотрел на печать на бумажке в руке рядом стоящего усатого смуглого скуластого мужчины, похожего больше не на шахтера, а на индейца по имени Гойко Митич из фильмов про Чингачгука. Ну, точно. А печать еще и размазана - такую подделать будет пара пустяков, только надо узнать, что
на ней написано.
        - А это что у нас тут за молодой геолог появился? Приехал новые месторождения открывать с отцом? Как тебя зовут? - Чингачгук, обменяв свои талоны на сигареты и какие-то банки, которые он прижимал к груди, с улыбкой навис над задумчивым Ясом. Ясу опять стало страшно неудобно из-за того, что дядю Женю приняли за его отца. Еще меньше ему хотелось пускаться в пространные объяснения. Но отвечать что-то было нужно, невежливо молчать, когда тебя о чем-то спрашивают взрослые.
        - Я, наверное, когда вырасту, буду в летное училище поступать, как дедушка мой. А потом стану космонавтом, - потупив глаза в пол, тихо ответил он Гойко Митичу.
        - Космонавтом?! Ну ты даешь! Ну, дай бог! - засмеялся тот. - Жень, перед отъездом вечерком заходи к нам, хоть выпьем за встречу. У нас еще поллитра осталась. Нет? Понимаю, сын подрастает, зачем пример плохой подавать ему? Ладно, бывай, хорошей экспедиции и отдыха!
        В Саяк они заехали, чтобы запастись провизией перед недельной поездкой вокруг соленой части Балхаша. Яс, раскрыв рот, в который раз уже слушал объяснение дяди Жени о том, как так может быть, что одна часть у этого озера - пресная, а вторая - соленая, но так и не понял, как узкий перешеек может препятствовать смешению двух половин озера. Ну да ладно, главное, что они будут рыбачить - Яса, никогда до этого не державшего в руках удочки, потряхивало от предвкушения, тем более, что дядя Женя обещал, что такой рыбалки он не увидит больше нигде во всем мире. У их семьи, как оказалось вдруг, тоже имелись талоны, и немало. Их они обменяли на довольно большой кусок баранины, какие-то консервы и овощи: картошку, лук, морковку и капусту. Картошку и капусту загрузили в большой зеленый грузовик, который дядя Женя взял где-то для их путешествия, а четверть барана с морковью и луком отнесли в столовую.
        Яс с интересом наблюдал, как дядя Женя готовит грузовик к путешествию: канистры с бензином, канистры с водой, спальники, примус, металлическая посуда, удочки с рыбацким мелким хламом… все это было для Яса, всю свою жизнь проведшего в городе, настоящим театром, пьесой, в которой и ему по какой-то невероятно счастливой случайности выпала одна из главных ролей.
        Вечером дядя Женя и мама тушили баранину в поселковой полевой столовой, которая располагалась не в здании, а под большим навесом, на открытом воздухе. Жирная баранина, лук и морковь быстро привлекли своим запахом нескольких молодых мужчин, но вечеринки не получилось: все приготовленное мясо было снято с костей и плотно уложено в трехлитровые банки, а сверху залито курдючным жиром. Мама вымыла казан и убрала на кухне, а потом они отнесли три банки с горячей бараниной в машину. Точнее, несли мама и дядя Женя, а Яс шел с ними рядом и смотрел на ночное балхашское небо. Звездное небо в августе никогда ему не надоедало, как и вопрос о том, как Вселенная может быть бесконечной. Задранная вверх голова кружилась от звездного фейерверка от горизонта до горизонта и степного, пахнущего полынью воздуха. И еще от осознания того, что за любым краем их Вселенной, все равное есть что-то, и это что-то и является как раз залогом той самой бесконечности. Такого неба Яс еще не видел даже в горах.
        После ужина они втроем недолго повозились в машине, укладываясь в чистые, пахнувшие прачечной хэбэшные вкладыши для спальников и обменялись впечатлениями от первого дня. А потом звезды на небе сложились в огромную, невероятной яркости снежинку, потому что Яс провалился в сон, тот крепкий сон без сновидений, какой сопровождает всех детей, особенно летом на свежем воздухе в новом месте.
        Завтра они уже катили на их геологическом зеленом ГАЗ-66 вдоль побережья по дороге, полностью свободной от всего людского. Ни машин, ни людей, ни асфальта, ни даже столбов (столбы остались позади, вдоль основной трассы). Были только нежно-голубое очень высокое небо, две желтых и между ними одна зеленая полоски дороги и бирюзовый, переливающийся от солнечных бликов Балхаш справа. Когда дорога взбиралась на холм, то казалось, еще немного, и они приедут в то место, где небо сходится с землей, о чем знающие люди писали в самых любимых Ясовых сказках. Но за холмом оказывалось, что земля с дорогой продолжаются и дальше, и уже виднелось новое место, где они сходились с небом, и Яс, улыбаясь, ждал нового слияния. И еще одного. И еще. Какое это счастье побывать в месте, где небо сходится с землей столько раз в течение всего одного дня! Солнце уже перевалило далеко за полдень, когда они, наконец остановились.
        Место для их первой дикой стоянки Зазубин выбрал очень красивое. Озеро здесь немного вдавалось вглубь суши, образовывая небольшой залив с песчаным пляжем. Песок был желтый и мелкий, как будто его готовили для песочных часов, а вход в воду - очень пологий вначале и довольно крутой метра через три, так что до глубины не надо было долго идти. Залив этот справа и слева ограждали небольшие скалы с плоскими, удобными для сидения камнями, а вода была теплой и очень чистой, не синего, как на Иссык-Куле, а светло-изумрудного цвета, и при этом тоже немного соленая.
        Пока взрослые раскладывали вещи, Яс успел изучить «их место» в деталях. Рыбачить в таком месте было очень удобно, даже Яс, полный профан в рыбалке, понял это моментально: осока и глубокие заводи около скал должны были быть идеальным домом для многих подводных обитателей. Дядя Женя вытащил две бамбуковые удочки и позвал Яса учиться вязать на них снасти. Они с комфортом расположились на большом плоском камне, возвышающемся над озером, с которого так хорошо был виден залив и машина, и все побережье в золотом песке, скалах и камышах. И большое, пока еще оранжевое, а не красное солнце, склоняющееся к горизонту. Зазубин разложил снасти и позвал Яса поближе.
        - Смотри, рыбак. Вот так мы продеваем леску в ушко крючка и обвязываем его вот таким узлом, в несколько спиралеобразных охватов.
        - Ага.
        - Такой узел важен. Видишь, теперь крючок смотрит строго вниз от идущей к нему лески. И когда ты станешь подсекать рыбу, он пойдет снизу-вверх и зацепит ее за губу острием.
        - Понятно.
        Интересно, он сам когда-нибудь научится вязать такие же? Дядя Женя между тем вытащил поплавки, красивые с ярко-красной островерхой шапкой и длинным тонким носиком.
        - Поплавки мы крепим к леске вот так, с помощью резинки. И не забываем прикрепить еще грузила.
        - Это вот эти шарики свинцовые?
        - Да. Их надо хорошо сжать на леске плоскогубцами. Вот и все, держи, твоя удочка готова.
        - Спасибо!
        Да-а, целая наука снарядить удочку. Не меньше проблем у Яса возникло и с наживкой. Ему было безумно жаль нанизывать червяка на крючок, а тот еще в довершение ко всему беспрестанно извивался, пытаясь просочиться сквозь его пальцы и избежать страшной металлической экзекуции. После того, как Яс несколько раз выронил ликующего червяка на равнодушный камень, дядя Женя разорвал того на две половины, объяснив оторопевшему от такой бессмысленной жестокости Ясу, что теперь ему будет намного легче управиться. Из червяка вылезли при этом кишки, извиваться он меньше не стал, но на крючок после располовинивания сел сразу же.
        Яс стоически переносил весь этот ад, так как понимал, что, скорее всего, именно это имел в виду автор известной поговорки, когда писал, что без труда не выловить и рыбки из пруда. Теперь бедный червяк по всем правилам рыбацкого искусства (чтобы не торчало жало сверху и не болтался конец снизу) был зафиксирован на своей стальной Голгофе. Дядя Женя выставил Ясу необходимую глубину на поплавке, показал, как правильно закидывать, и рыбалка началась.
        Первые две поклевки Яс проворонил, хотя, вроде, ничего сложного в этой самой «подсечке» на первый взгляд не было: дождался, пока плавник после нескольких коротких и резких «дерганий» уйдет целиком под воду - и дергай резко вверх и немного вправо, чтобы крючок зашел в рыбу. А потом уже наоборот, надо не дергать, а плавно тянуть. Он все вроде так и делал, но оба раза над водой в результате показывался голый крючок без червя.
        - Так ты нас совсем без червей оставишь, - улыбнулся дядя Женя, когда Яс в третий раз судорожно выдернул голый крючок из воды, который, словно мстя Ясу за его неумелость, еще и запутался в леске вокруг удилища. - Давай-ка сменим тебе наживку.
        Он навязал Ясу еще один крючок на удочку и скатал из хлебного мякиша два плотных шарика, которые лихо закинул подальше, между двух больших камней.
        Яс был даже рад, что теперь ему не придется мучить червей и пачкаться в их кишках. Хлеб куда приятнее. Он пристально посмотрел на поплавок - тот опять стал мелко дергаться. Пробуй… пробуй, шептал про себя Яс.
        …Главное теперь - не дернуть слишком рано, но и не проворонить… Он и сам сейчас своей стойкой напоминал натянутую леску - длинный и худой, с вытянутой шеей, держащий удочку обеими руками. И - вот он, момент! - весь поплавок ушел под воду. Яс выждал еще буквально микросекунду, а затем дернул, резко и коротко, вверх и чуть вправо. И сразу же - о чудо! - почувствовал, как дрожит и трепещет под согнутым дугой удилищем тугая, как натянутая струна, леска.
        - Дядя, Женя, дядя Женя, смотрите, я, кажется, поймал! - не то прокричал, не то прохрипел Яс, желая одновременно привлечь его внимание и не сглазить свое первое рыбацкое счастье. - Что теперь делать?
        Зазубин мельком глянул на Яса, потом на его удочку и, закрепив свою на импровизированном фиксаторе-крюке из арматуры, воткнутом в щель между камнями, подошел к Ясу и быстро и мягко положил свою большую загорелую кисть на удилище.
        - Теперь тяни, только плавно, не дергая, - и он, скорее поддерживая и страхуя, нежели помогая, стал плавно вместе с Ясом поднимать удилище вверх. А еще через несколько секунд над водой затрепыхался жидким серебром первый в жизни Яса улов. Да какой! Две рыбки, а не одна сидели на двух крючках: на дополнительный, только что навязанный дядей Женей, тоже клюнул жирный чебак, а четкая подсечка Яса зафиксировала обоих. - Ну, что сказать, с почином! Поздравляю! Сразу двоих на оба крючка - это редкое везение даже для опытного рыбака, - объяснял счастливому Ясу дядя Женя. - Вот смотри, теперь мы должны таким образом вытащить крючок. Если не получается рукой, можно взять плоскогубцы. А рыбу, чтобы не вырвалась, ты держишь под жабры, вот так. Видишь?
        В садок Яс опускал их уже самостоятельно. Еще один чудесный день.
        После этих двух они поймали еще штук десять крупных чебаков (мелких отпускали обратно в воду), а потом дядя Женя стал учить Яса ставить «закиды» на сома, наживкой для которых служили все те же чебаки, порубленные на куски. Тогда-то Яс познакомился еще с одними местными обитателями - большими чайками, которых дядя Женя называл мартынами. Мартыны кричали так надрывно, как орут новорожденные дети, смущая Яса даже сильнее разорванных на две половины червей. Они возникли за одну секунду из ниоткуда и теперь парили над рыбаками в паре метров, используя ветер и неподвижно расставив крылья. Вдруг один из них - ррраз - резко спикировал вниз и схватил кусок нарезки, которую дядя Женя приготовил на закид. Ясу теперь стала понятна причина повышенного к ним интереса со стороны мартынов, но ни он, ни дядя Женя особо не огорчились - уж очень было занятно наблюдать за их мартыньим мародерством с такого близкого расстояния. Второй мартын тоже вскоре утащил свой кусок, после чего они исчезли в никуда так же быстро, как и появились.
        Теперь уже ярко-красный диск солнца миллиметр за миллиметром скрылся за безупречно ровной и очень тонкой степной ниткой горизонта. Пора было возвращаться в лагерь, тем более, что их улов гарантировал обильный и вкусный ужин из жареной рыбы. Дядя Женя не спеша собрал свою и Ясову удочки, закрепил закиды, и, вытащив из воды садок с чебаками, протянул его Ясу: неси, главный добытчик, на базу. Яс с благодарностью взял тяжелую, но столь драгоценную для него ношу и вприпрыжку радостно побежал вслед за ним - то-то сейчас мама обрадуется!
        Через минуту он, захлебываясь от эмоций, уже посвящал маму в детали первой в его жизни рыбалки, пока обвалянные в соли, муке и перце чебаки добродушно трещали на сковородке с подсолнечным маслом. А после ужина, пока дядя Женя писал что-то в своих геологических тетрадях в машине, они с мамой сидели на походных стульях снаружи и смотрели на самое звездное в мире небо, на котором Яс уже уверенно показывал Млечный Путь и Большую Медведицу. Небо было напичкано звездами так же густо, как у хорошей портнихи подушечка для иголок. Яс вдруг вспомнил Черное Море. Что сегодня он счастлив точно так же, как тогда, а может даже и больше из-за этих чебаков. И еще он подумал, что небо стало ему с тех пор намного роднее. Из-за полета в Москву, может быть? Жаль, что они с Андрюшкой никуда и не улетели в эту новогоднюю ночь. В этот момент дверь грузовика открылась, выпуская дядю Женю, и Яс через секунду уже слушал его низковатый приятный голос. Дядя Женя рассказывал о том, что завтра им нужно будет съездить к Саякскому карьеру, снять показания датчиков во время взрыва.
        - Взрыва? - спросил Яс. - А что будут взрывать?
        - Взрывать будут землю, из которой добывают металлы. В основном там медь, но попадается и золото! Для того, чтобы извлечь металл из земли, сначала нужно отвезти породу, в которой они находятся, на завод. А чтобы отколоть породу, ее взрывают, - терпеливо объяснял ему Зазубин. - Такие взрывы, что камни размером с нашу машину в небо летят, и земля трясется.
        - А далеко они летят? - спросил Яс
        - И далеко, и высоко. Хочешь посмотреть?
        - Очень. Мы с пацанами взрывали спичечные головки в медном самостреле, тоже очень громко было. Знаете, как его сделать?
        - Примерно представляю, - ответил ему дядя Женя. - Это туда гвоздь загнутый на резинке нужен, такой?
        - Точно! - удивился Яс его осведомленности. А у вас в школе, что ли, тоже такие делали?
        - Делали, - улыбнулся дядя Женя. Ничто, мой друг, не ново под Луной, особенно для пацанов в области пиротехники. Однако, поздно что-то мы засиделись. Пойдемте-ка спать, друзья мои. Завтра сравним, что громче взрывается - патроны с селитрой или самострел - и, засмеявшись, все трое пошли в машину. Классно все-таки спать в степи у озера под такими густыми звездами, подумал Яс и снова провалился в яркую огромную звезду-снежинку.
        Он проснулся рано полностью выспавшимся и отдохнувшим. Чистый хлопковый вкладыш спальника давал полное ощущение свежей постели. Комары тоже не доставали: окошки ГАЗа были оборудованы импровизированными антимоскитными сетками. А про воздух и говорить нечего: от пахнущего соленым озером, степными травами и звездной ночью сухого утреннего воздуха хотелось прыгать и танцевать. Что Яс и делал на пути к закидам, которые они пошли проверять, как только дядя Женя проснулся. Цвет фламинго только еще занимался нежной полоской на восточном горизонте, окрашивая в розовый не только небо, но и воду, которая с утра тоже была бело - голубой, почти одного цвета с рассветным воздухом, и поэтому на озере переход неба в воду был еле заметен. Розово-голубое двойное зеркало, подумал Яс.
        Потянули лески закидов. Один не подал признаков жизни, зато второй сразу затрепыхался, обнаружив на другом конце хорошего сома, вполовину от роста Яса. Дядя Женя сказал, однако, что это по местным меркам, довольно скромный представитель, тут бывают сомы и под два метра.
        - Но такого размера самый вкусный, на самом деле. Чем больше сом, тем сильнее его мясо пахнет илом. Ел когда-нибудь жареного сома, Яс?
        - Никогда.
        - Ну, сейчас попробуешь. Держу пари, что тебе понравится.
        - Два метра! В полтора раза больше меня, ничего себе! Такой проглотит и не подавится!
        - Может, - улыбнулся дядя Женя. - Ну-ка подержи садок. Вот тут.
        Из-за сома завтракали тоже свежей жареной рыбой, но никто, понятное дело, и не думал жаловаться. Яс ел и нахваливал это сочное, без костей, белое мясо, напоминающее ему очень нежную курицу. А сразу после завтрака они поехали - Андрюшка и все пацаны осенью умрут от зависти - взрывать скалы.
        Рудник
        Лет тридцать пять спустя, повзрослев и дождавшись появления «Википедии», Яс выяснит потом, что представляло из себя то место, куда они отправлялись тем теплым летним утром восемьдесят третьего. Саякский рудник, входивший в группу месторождений Балхашского горно-металлургического комбината, появился относительно недавно, в тридцатых годах двадцатого века, когда отцу всех народов товарищу Сталину потребовались много металла для ускоренной индустриализации. А это значит, геологам пора собираться на поиски новых месторождений. Михаил Русаков, высокий тридцатипятилетний бородач (где вы видели геолога без бороды?) из Ленинграда, приехал сюда в сентябре двадцать восьмого года. Экспедиция стартовала из поселка со поэтичным названием Каркаралинск, самого ближайшего к Прибалхашью населенного пункта в бескрайней казахской степи. Основным транспортным средством экспедиции были экзотические для ленинградцев верблюды. Михаил сотоварищи провели между их горбов почти неделю, пока добрались до места. И хотя время путешествия Михаилом Петровичем было выбрано самое благоприятное, а именно сентябрь, все равно по
безлюдной казахской степи ехать для него тогда было страшновато, хоть и в составе экспедиции из одиннадцати человек. Искать иголку в стоге сена. А если они заблудятся? Ни пищи, ни воды в этих краях добыть они не смогут. Но страхи его были напрасны: на шестой день путешествия они достигли месторождения, даже самое поверхностное обследование которого недвусмысленно давало понять, что меди здесь столько, что не только детям, но и внукам останется. О чем Русаков через неделю по возвращении и известил Москву телеграммой.
        Уже через каких-то четыре года в этих краях началось строительство медеплавильного комбината - медь, а самое главное молибден, которым была богата руда, для Иосиф Виссарионовича были в большом приоритете. Молибден шел на броню в танках, которые стал выпускать открывшийся недавно за две с половиной тысячи километров от Балхаша тракторный завод. Он был построен в городе Сталинграде, не так давно еще носившим название Царицын, что тоже, согласитесь, было тонко - переименовать именно этот город в Сталинград. Возглавил стройку балхашского комбината человек с классическим именем Василий Иванович Иванов, большевик с 1917 года, революционер и орел, как большинство людей с таким именем. Именно он до этого, в тысяча девятьсот тридцатом, как раз и руководил строительством тракторно-танкового завода в городе имени вождя. Сталинградский тракторный строили с помощью классовых врагов из-за океана. Американец немецкого происхождения, сын достопочтенного раввина Альберт Кан сначала спроектировал и собрал этот завод в США, потом завод разобрали, погрузили в вагоны, потом перегрузили на корабль и отправили в СССР.
Потом эти же операции, только в обратном порядке проделали в стране победившего социализма. Так ударными темпами и появился современный тракторный завод в Сталинграде.
        Завод, конечно, назвали не в честь создателя Альберта Кана, а в честь Феликса Дзержинского, по многочисленным просьбам трудящихся, как это тогда было принято. Василий Иванович в тридцать первом получил за это строительство Орден Ленина, а уже в тридцать втором был переброшен на строительство Балхашского горно-металлургического. И этот комбинат также был сдан в срок, в ноябре 1938, но Василия Ивановича на его открытии уже не было. Его расстреляли как троцкиста и врага народа несколькими месяцами ранее. Вместе с ним заодно расстреляли и его преемника на сталинградском тракторном, человека со странной фамилией Меламед, который стал директором после отбытия Василия Ивановича в балхашские степи. В тридцать восьмом советские трактора, перед тем, как превратиться в танки, забирали у их создателей жизнь.
        А что же бородатый геолог, первооткрыватель-ленинградец? Михаилу Русакову, открывшему медь в Прибалхашье, в отличие от этих двоих повезло больше - его арестовали уже далеко после войны, в 1950 году, в звании академика, в рамках так называемого «дела геологов». Будто бы он и еще тридцать крупнейших геологов, находящихся в разных местах СССР, скрыли информацию о наличии урана в сибирской руде. В начале сороковых годов СССР остро нуждался в уране для создания собственной атомной бомбы. Но зачем посадка за колючую проволоку в пятидесятом практически всей элиты советской геологии понадобилось Иосифу Виссарионовичу так и осталось загадкой, ведь летом 1949 атомная бомба уже была успешно взорвана на Семипалатинском полигоне в том же Казахстане. Каким образом Русаков, на тот момент живший уже в Алма-Ате и имевший в тогдашней Академии Наук КазССР большой вес, мог вредить сибирским месторождениям, никто толком не объяснил, да никого это особенно и не интересовало - пришли и забрали, как и многие тысячи ни в чем не повинных людей до него.
        Михаил Петрович Русаков был не просто умен, но и мудр. Поэтому на первом же допросе он признался в том, что он матерый шпион и его не били. Как могут бить в НКВД рассказал ему в сорок шестом еще один знаменитый сиделец, отец космического Байконура и вообще всей советской космонавтики, его хороший знакомый Сергей Павлович Королев, которому в тридцать восьмом ретивые следователи сломали в двух местах нижнюю челюсть на допросе. Русаков решил «сознаться» во всем, в чем там ему было положено сразу, расстреляют - значит, такая судьба, по крайней мере зубы целы будут в гробу. Да и расстреливали после войны уже совсем не так активно, как в тридцатые, и, как он и думал, смертную казнь для самый гуманный суд в мире всей их группе заменил лагерями. Хоть Русаков тогда и получил непосильные для пятидесятидевятилетнего человека двадцать пять лет, отсидеть Михаилу Петровичу пришлось только три из них - всех осужденных геологов выпустили на свободу той самой холодной весной пятьдесят третьего, после того, как отец народов, описавшись, умер не совсем понятной даже для Эдварда Радзинского смертью на Ближней Даче.
        Зачем Сталину нужны были все эти жертвы? Чтобы выиграть войну? А после зачем? Чтобы держать свой народ в рабском повиновении? Но зачем губить самых талантливых своих граждан, таких, как Королев? Или эти жертвы из серии «лес рубят - щепки летят»? Так Яс и не нашел внятного ответа на эти вопросы. Жаль, нельзя вызвать дух Сталина, чтобы получить ответы из первых рук, по крайней мере, в этом мире. Конечно, после стольких кровавых событий, через которые Сталина провела судьба, его отношение к человеческим ценностям наверняка отличались от общепринятых. Сначала антимонархический терроризм, затем революционный Октябрьский переворот, потом реки крови Гражданской войны, когда Сталину все же удалось собрать разодранную на клочья страну воедино. Затем красный террор, голод, коллективизация, ускоренная индустриализация, массовые репрессии и в конце - Вторая Мировая, снова залитая реками крови советских людей. Когда приходилось жертвовать миллионами во время Великой Отечественной, что такое для твоей паранойи какие-то тридцать геологов?
        И ведь не просто победил в войне, но и пронес на автоматах советских солдат знамя коммунизма до центра Европы. Воссоздал, расширил и сделал еще более грозной самую большую империю в мире всех времен. Яс понимал, что моральные критерии такого человека неизбежно будут отличаться от того набора, который сегодня называется «общечеловеческими ценностями». Но безжалостно давить тех, кто вчера тебе и для тебя ковал победу? И при этом не тронул Мандельштама и Ландау. Ландау, редактировавшего листовку, где Сталина сравнивали с Гитлером и Мусолини. И призывали свергнуть его и не бояться органов НКВД! Это было за гранью понимания любого рационально мыслящего человека. «Скорее всего, у него и в самом деле была какая-то медицинская патология, что, поразительным образом, не мешало его управленческому гению. Дьявольскому гению. Такому, наверное, должен был завидовать сам Люцифер. «Интересно было бы послушать их разговор друг с другом», - так думал Яс спустя тридцать пять лет.
        А судьба Сергея Королева? Королева, самого впоследствии титулованного из всех репрессированных ученых, в суровом тридцать восьмом тоже должны были расстрелять, так как в списке, подписанном Сталиным, Молотовым, Ворошиловым и Кагановичем он шел по первой расстрельной категории. Но на суде почему-то внезапно получил по второй: 10 лет. А годом позднее, когда, благодаря стараниям матери, его вызвали в Москву на пересмотр его дела, он опоздал на последний рейс парохода «Индигирка» - и еще раз чудом остался в живых. Что сказать? У Сергея Павловича ангел-хранитель работал не покладая рук. Несчастная же судьба «Индигирки», известная во времена Советского Союза очень небольшой группе людей, заслуживает отдельного рассказа. Потому что не было в истории человечества второго такого судна, переименование которого настолько бы поменяло его судьбу.
        «Коммерческий квакер»
        «Индигирку» построили все те же американцы еще в 1919 году, на вервях города со странным для русского уха названием Манитовок. Этот Манитовок и городом назвать было сложно - четыреста домов от силы - но наличие верфи и набережной, а еще прекрасный вид на озеро Мичиган, безусловно, добавляли ему солидности и городского лоска. Пароход переименовали в «Индигирку» уже в СССР после его покупки, а до этого он носил довольно любопытное название «Коммерческий квакер». Тут надо рассказать немного об этих самих квакерах, чтобы оценить иронию последующей смены имени и порта приписки.
        Квакеры, или в переводе на русский «трепещущие», впервые появились в старой доброй Англии, во времена Оливера Кромвеля и религиозных войн католиков с протестантами. Времена, блистательно воспетые бессмертным Александром Дюма в его «Трех мушкетерах». Родоначальником этого протестантского движения был англичанин Джордж Фокс, добрый, честный и чрезвычайно набожный малый. Джордж родился летом 1624 года в пуританской деревушке Дрейтон-ин-Клэй, недалеко от Бирмингема, где и где прошли его все его детство и юность. Во всей округе не было мальчика смышленее и благочестивее Джорджа. Его отец, Кристофер Фокс, почтенный церковный староста деревни, не мог нарадоваться, глядя, как его первенец вечерами сидит с толстой свечой за Священным Писанием и водит пальцем по строчкам с текстом Евангелия. Глаза Джорджа были в эти минуты так широко открыты, а губы шевелились так прилежно, помогая пальцу скользить быстрее по страницам Библии, что никаких сомнений в том, что сын пойдет такой же, как и он, духовной стезей, не было.
        Правда, если дело касалось паствы, то картина была полностью противоположной: юный Джордж гораздо охотнее проводил свои дни в компании овец и коз, нежели в компании прихожан в местной церкви. Что ж? Ведь и Ной с Авраамом и Моисеем в свое время пасли овец. Каждому овощу свое время. А пока пусть узнает, как зарабатывается хлеб в этом мире. И Кристофер, со свойственными любому церковному старосте благоразумием и прагматизмом, отдал молодого Фокса в подмастерья другому Джорджу - местному сапожнику и скотоводу. Пусть и небольшие, но все деньги. Обоим Джорджам трудолюбия было не занимать, и совсем скоро Джордж Фокс стал не менее известным господином среди торговцев шерсти, чем его патрон, Большой Джордж. Маленьким Джорджем, у них все еще был он, несмотря на то, что уже обогнал своего босса ростом. Дела у дабл-Джорджей шли день ото дня все лучше, на дворе меж тем стоял уже тысяча шестьсот сорок третий, так что Литтл Джордж в скором времени готовился отметить свое девятнадцатилетие.
        Джордж отлично запомнил тот июньский вечер, когда после особо удачной сделки с крупным лондонским скорняком, Биг Джордж все-таки увлек его с собой в кабак.
        - Ну наконец-то. А то я уже стал бояться, что материнское молоко останется на твоих губах до самой смерти, Литтл, - с видимым удовольствием пробурчал Биг Джи, шумно втянув в себя густую пену. Эль в «Пузатой Виверне» был лучшим в Лестершире, хоть пинта тут и стоила целых полпенни.
        - Да уж! Легче выпить с тобой по пинте, чтобы ты отвязался, Биг Джи, и вернуться к превосходному молоку, чем каждый вечер слушать твою нудятину! - звонко рассмеялся Фокс, да так громко, что все пьянчуги «Пузатой Виверны» обернулись посмотреть на того, кому принадлежал этот чистый голос. Хриплому басу большинства местных завсегдатаев было очень непривычно слышать серебряные колокольчики Литтл Джи.
        - Ладно, ладно, но только чур, свою первую пинту ты выпьешь до дна, друг мой!
        Деваться было некуда. Литтл Джи коротко выдохнул, улыбнулся и встал над столом, подняв кружку с пенным элем вверх.
        - Биг Джи, мы уже достаточно давно друг друга знаем, - начал он, по-прежнему широко улыбаясь. - Мы с тобой очень разные: и во взглядах на этот мир, и во вкусах тоже. Тебе нравится пиво, а мне - молоко. Но вот что нас обоих объединяет - мы с тобой ценим доброту и честность, и не переносим двуличность и несправедливость. Мы оба готовы встать на защиту слабого, а друга не предадим и за тысячу фунтов. Давай же выпьем за ту силу, что находится внутри нас обоих, за путеводную звезду внутри нас, которая освещает путь всех добрых людей в этом мире. У всех людей разные пути, но свет, горящий внутри нас, имеет одинаковую природу, я уверен в этом. За наш внутренний свет, друг. Да не угаснет он никогда! - и Фокс в несколько крупных глотков осушил свою кружку под аплодисменты и бурные восклицания своего патрона, никак не ожидавшего от Литтл Джи, молокососа и скромника, такой пламенной застольной речи.
        Литтл Джи со стуком хлопнул кружкой об стол, сел и с удивлением отметил, что его речь произвела наиблагоприятнейшее впечатление не только на Биг Джи - почти все посетители паба, которых в этот пятничный вечер в «Виверне» было, пожалуй, немного больше, чем она была способна в себя вместить, смотрели на него, открыв рты. Секундное молчание сменилось внезапно общим громким возгласом одобрения, а еще через мгновение добрые англичане стали чокаться друг с другом своими большими кружками: тост Фокса произвел, как бы сегодня сказали, фурор.
        Их обоих чуть ли не вынесли на руках на середину самого большого стола и попросили Фокса повторить тот же самый тост еще раз, чтобы можно было выпить за него всем вместе. Литтл Джи, очень смущенный таким вниманием к своей персоне, повторил тост очень старательно, вкладывая в каждое слово столько эмоций, что в конце, произнося «да не угаснет он никогда!», его голос под закопченными досками потолка прозвенел как медная литавра.
        Внимающие ему люди уже было подняли свои кружки, чтобы дружно чокнуться за его тост, от которого у всех загорелись глаза и пробежали по спине мурашки, но молодой Фокс резко поднял вверх руку, призывая всех утихнуть. Глаза у него теперь горели еще ярче - так взволновала его своя собственная речь. Вдруг, неожиданно для самого себя, он запрыгнул на стол, не разбив, впрочем, ни одного стакана и тарелки, и голос его вновь зазвенел, хорошо слышный во всех уголках паба. Фокса слушали уже не только ушами, но и всей кожей.
        - Друзья мои! - произнес он, - Ныне наступает Господнее ведение о земле и водах, которые покрывают моря. И ныне Господь возносит свою новую землю, в которой пребывает праведность превыше земли, где обитает неправедность. Ныне Господь возносит своих дев, которые запасли масла для своих лампад, которые сохранили свое девство, не нарушенное человеком греха. Ныне Господь возносит свои небеса превыше тех небес, которые он сотрясет - помещая детей своих в обителях небесных, сажая их всех вместе в небесных обителях во Христе Иисусе, в том, кто сотворил мир! Живите по совести, ибо совесть ваша - и есть голос Господа в вашей душе, и награда ваша на небе будет ждать вас после смерти!
        - Ну хорошо, хоть папа римский в твою «новую землю» не попадет. Совести-то у него нет. И наш антихрист Карл*. А еретики, совестливые собаки-католики? Их куда? А хромая Мэгги? Мэгги, собирай своих вшей, Иисус их заберет вместе с тобой в свою новую землю! - хриплым голосом громко крикнул седой Джон из угла паба. Джон требовал, чтобы все его звали шкипером, хотя последние несколько лет он выходил в море разве что на веслах на рыбацких лодках своих товарищей, таких же пьяниц. Хромая Мэгги, с волосами оранжево-бурого цвета, в которых и впрямь, наверное, можно было отыскать при желании упомянутых шкипером насекомых, ничуть не обиделась его шутке. Напротив, она подняла свой бокал с пуншем, чокнулась с отставным капитаном и весело засмеялась - к соленым шуткам Джонни ей было не привыкать.
        - Ну уж нет! И не мечтай меня без тебя в рай сплавить. Что мне там делать без моего шкипера? Так своим шлюхам и передай - и Мэгги опять расхохоталась, а в ее глазах, изрядно помутневших от страданий и рома, зажегся огонек. Когда-то она была, вероятно, очень милой, а может быть, даже красавицей, но сейчас о той далекой поре можно было догадаться лишь по слабому отсвету на дне ее когда-то чистых голубых глаз.
        Мэгги была ирландкой. Никто не знал, сколько ей лет, но совершенно точно, что до старости ей было еще далеко, хотя она давно уже была не только хромой, но и без двух передних зубов. Зубы, как она сама утверждала, ей выбили «прихвостни Карла», когда его правая рука и ближайший советник граф Стаффорд, назначенный Карлом Первым в Ирландию лордом-лейтенантом, впервые появился в ее родном Ольстере. Мэгги тогда звали Мэйгдлин, и свое первоначальное имя она потеряла вместе с зубами тоже благодаря англичанам. Граф Стаффорд тогда насаждал железной рукой английские порядки среди ирландского дворянства, его помощники делали тоже самое среди простолюдинов. Тогда, десять лет назад, у Мэйгдлин помощники Стаффорда помимо имени и зубов, забрали также честь, мужа, ребенка, дом и двух волов.
        Мужа Мэйгдлин звали Джед, что на ирландском значило «разящее копье», и характер у него был такой, что и самый бравый шкипер бы позавидовал. Поэтому, когда их староста собрал всех жителей деревни, чтобы зачитать указ лорда-лейтенанта у церкви, и Джед услышал о том, что налоги вырастут со следующего месяца почти вдвое, он, не говоря худого слова, подошел и вырвал указ у старосты из рук. После чего разорвал его на мелкие клочки на глазах у одобрительно свистящего и улюлюкающего собрания и как следует втоптал их в коричневую осеннюю траву. А на следующий день, когда Джед, как обычно бывало в это время года, вязал солому в снопы на зиму двум своим волам, на горизонте показалось четверо всадников. Джеда связали и повели к тому месту, где он вчера так лихо расправился с указом Томаса Уэнтуорта, Первого графа Стаффорда.
        Пока его односельчане, подбадриваемые тяжелыми копьями двух из четырех всадников наспех сооружали виселицу, двое других обыскали дом Джеда в поисках ценностей, чтобы реквизировать их в пользу британской короны, храни Его Величество Карла I Господь. Из ценностей в доме был лишь серебряный медальон на шее Мэйгдлин, да пара тех самых волов. С волами все получилось просто, а вот медальон Мэйгдлин зажала в кулак, закричав, что это подарок ее мужа, и что она никому не собирается отдавать его, пусть даже и самому королю. Пришлось выволочь ее из дома на двор и дать в зубы. А потом показать, какие бравые солдаты состоят на службе Его Величества. Они насиловали ее по очереди прямо во дворе, чтобы соседи видели, что бывает с теми, кто дерзнул ослушаться приказа лорда-лейтенанта, а в это время трехлетний сын Мэйгдлин, Джед младший, рыдал и все пытался оттащить двоих молодцов от своей матери маленькими ручками. Один из солдат дал ему оплеуху, но это не помогло: встав с земли и все так же заливаясь горючими слезами, маленький Джед опять схватился за штанину, сильно затрудняя солдата в его деле.
        Тогда англичанин поднял малыша за ногу и что есть силы швырнул головой вперед. Джед младший ударился о стену и больше уже не мешал солдатам воспитывать его маму.
        Они развлекались с Мэйгдлин дольше обычного, около часа. Горячая им попалась штучка в этот раз, все руки искусала окровавленным беззубым ртом, да еще и красива, как Клиодна*. Уходя с двумя волами и медальоном, солдаты подожгли крышу их дома в назидание остальным жителям села. Но ни Мэйгдлин, ни Джед этого не видели: Мэйгдлин без сознания лежала около тела своего погибшего малыша, а ее муж уже полчаса как болтался на виселице рядом с деревенской церковью.
        Сердобольные соседи спасли ее измученное тело, отправив к тетке в дальнюю деревню с очень музыкальным названием Баллиголли, но душа Мэйгдлин умерла в тот день вместе с мужем и маленьким сыном. Неделю она беспрестанно рыдала или, точнее сказать, выла от горя, и именно в эти дни бедная женщина пристрастилась к выпивке - только ром был тогда в состоянии заглушить ее душевные муки. В Ольстере ей оставаться было небезопасно, и тетка употребила все свое красноречие на то, чтобы Мэйгдлин нашла себе новое пристанище. «Отправляйся-ка ты в Англию», - наставляла ее тетка. - «У себя в логове эти звери тебя точно искать не станут, да и платят за уборку там не в пример лучше». Так Мэйгдлин и стала Мэгги.
        Поскитавшись по Англии пару лет, она, наконец, нашла своего капитана в Дрейтон-и-Клее, когда тот зашел в «Виверну» промочить горло. Мэгги делала в пабе всю черную работу и жила в маленькой тесной комнатушке, отгороженной от хлева жидкой бревенчатой перегородкой. Выпив грога, шкипер разговорился с ней, несмотря на отсутствие у Мэгги двух передних зубов. А выслушав ее историю, пригласил к себе распить вечерком бутылочку. Так она и обрела Джона вместо Джеда. А сегодня в «Виверне» они как раз отмечали годовщину их романтического знакомства. Вот какие слушатели были на первой проповеди молодого Фокса.
        - Друзья, я прошу вас в присутствии Бога живого не говорить о божественных вещах в таком самонадеянном духе. Ибо гордые хвастуны исключены из царства Божия и покинуты светом Христовым. Потому слово Господа - ожидайте в свете, которым Христос просветил вас, и тогда вы будете иметь свет вечной жизни. И да пребудет ваш дух в духе Божием и удержит вас от всяких злых мыслей и путей…
        Но Мэгги и Джон уже не слушали его - они звонко стукнулись стаканами и опрокинули их во славу царства Божия, не дождавшись окончания пламенной речи Фокса. Он увидел, что и остальная паства в основной своей массе перестала его слушать, вернувшись к любимому элю. Слишком уж длинны и непонятны оказались речи молодого скотовода. Пьянка продолжилась, разгораясь все жарче, и Фокс понурил голову: воистину, нет пророка в своем Отечестве! Ему вдруг захотелось прочитать молитву. Он сложил руки перед лицом и уже было начал шептать про себя «Отче наш», но внезапно отчетливо услышал голос. Голос шел как бы изнутри его, тихий, приветливый и такой непохожий на хриплую брань трактира!
        «Иисус понимает тебя. Ты видишь, как молодые и пожилые люди вместе пребывают в суете; тебе лучше отречься от них, молодых и старых, отойти ото всех и посвятить себя своему истинному предназначению» - сказал голос четко, полностью перекрывая шум трактира. При его первых звуках Джордж вздрогнул так, как будто в него ударила молния, он даже подскочил на лавке, и все время, пока голос говорил внутри него эти слова, Джордж продолжал трястись, как лист от благоговения, смешанного со страхом. Хотя нет, это был не страх, а испуг от неожиданности, который понемногу исчез. Голос говорил с ним, и только с ним, никто более не слышал это. Когда голос утих, Джордж еще какое-то время посидел в компании новых собутыльников своего патрона, стараясь унять дрожь. Ему не могло померещиться, голос звучал так же явно, как и все остальные звуки вокруг! Не в силах более сидеть за столом вместе с приятелями, Джордж вышел на воздух. Ночь была звездной и безветренной, какие часто бывали тут в августе. Дрожь понемногу улеглась, а вместо нее появилась благодать, разлитая в каждой клетке его тела. Никогда еще за все
девятнадцать лет его молодой жизни Джорджу не было так хорошо. Яркий свет горел внутри него, защищая от дурных мыслей и уныния, и даруя чувство безмятежности и полной защищенности. Иисус понимал его, а он понимал, что следует сделать для того, чтобы свет, озаривший сегодня изнутри его душу, засиял также и внутри всех, кто захочет открыться этому свету. В тот вечер и родилось движение трепещущих*.
        Квакерами их назвал судья, когда Джордж впервые предстал перед этим джентльменом спустя семь лет после описанных событий в «Виверне» в городке Дерби по обвинению в богохульстве. До этого Фокс и сочувствующие его учению уже три года проповедовали где только могли: на базарах, площадях, даже в открытом поле, но больше всего они любили обращать заблудших в истинную веру в «домах со шпилями», как они между собой стали называть церкви. В то время в церквях в конце богослужения любой человек мог встать и рассказать о своем понимании Святого Писания, и богослужение не заканчивалось до тех пор, пока всем прихожанам, кто хотел бы высказаться или обсудить какой-нибудь религиозный аспект, не была предоставлена такая возможность. Фокс пользовался этим правом в полной мере, в привычной ему манере пламенно разглагольствуя об основных положениях своего учения перед изумленными прихожанами. И перед разъяренными священниками, не собиравшимися отдавать людям право общаться с Господом без их посредничества. Три года Фокс и его «друзья» (они стали себя называть теперь «Обществом Друзей») испытывали чашу терпения
официальных слуг Господа, а на четвертый год чаша переполнилась. Джорджа схватили прямо в божьем храме сильные поповские руки, после чего доставили в тюрьму и бросили за решетку по обвинению в богохульстве.
        Сам Иисус, наверное, не нашел бы в его речах ничего богохульного, думал на следующий день судья, разбиравший дело Джорджа. В самом деле, ни его пренебрежение церковными ритуалами, ни призывы молиться «в полях и садах», ни отказ признавать в «доме со шпилем» каких бы то ни было признаков божественности не тянули на богохульство. Но в материалах было за Фоксом и еще кое-что.
        - Поклянись, Джордж Фокс на священной Библии, говорить суду одну только правду, - произнес судья. Он чувствовал, что дело быстро не рассмотреть по причине чрезмерной болтливости подсудимого, и это обстоятельство навевало на него легкую тоску.
        - Ваша честь, я не могу поклясться на Святом Писании, ибо в самом же этом писании сказано нашим Господом: не клянись вовсе. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого”. Как же я могу идти против заветов нашего Господа, ваша честь? - ответил ему вежливо Джордж.
        - Ну хорошо, Джордж Фокс, если ты не хочешь клясться, можешь тогда хотя бы пообещать мне говорить правду и ничего, кроме правды? - перефразировал судья свой вопрос.
        - Я всегда и всем говорю одну только правду, ваша честь, и, конечно, буду говорить правду и сейчас, - отвечал ему Фокс.
        - Ну, хорошо. Скажи мне, Джордж Фокс, призывал ли ты прихожан не служить в армии? И знаешь ли ты, как наказываются такие призывы?
        - Ваша честь, я глубоко уверен в том, что война, как и вообще любое убийство, глубоко противно Святому Духу и должно быть искоренено в христианском мире. Поэтому службу в армии и я считаю недопустимой, ваша честь.
        - Ты считаешь недопустимой службу в армии? И ты призываешь своих слушателей следовать твоим заветам? - судья стал белее своего воротничка. - О чем с тобой разговаривать, мятежник? Отправляйся в тюрьму, где у тебя будет достаточно времени подумать о том, что такое долг и обязанности гражданина. Священники просили дать тебе полгода за богохульство. Я же даю тебе год за дезертирство! И предупреждаю тебя - я сейчас бескрайне милосерден только по причине твоей молодости и кроткого нрава. Не попадайся мне в будущем, ибо подобные тебе бунтовщики получают от меня только одно: виселицу! Именем Господа, уведите его отсюда!
        - Именем Господа? Вы заключаете меня, невиновного человека, не сделавшего никому никакого зла, в тюрьму только за то, что я против массовых убийств, которые приносит война, и вы делаете это Его именем? - Глаза Джорджа уже горели знакомым всем его слушателям огнем; от застенчивости не осталось и следа. - Да вы должны трепетать, произнося Его имя, как осенний лист, а вместо этого именем Его вы караете невиновных!
        Судья уже хотел было взорваться словами самого праведного гнева, но, столкнувшись с глазами Фокса, внезапно опешил. Обличительная речь застряла у него в горле, а гнев куда-то испарился, как будто и не было.
        - Трепетать? - только и смог выдавить он из себя вместе со слабой улыбкой. - А ты-то сам трепещешь?
        - Я трепещу каждый раз, когда произношу имя Господа. И прямо сейчас тоже. Думаю, что и остальные члены нашего «Общества Друзей» испытывают то же самое.
        - Ну хорошо. Тем более, уважаемый трепетун, посидите-ка с годик в тюрьме. Трепетать лучше живым, уверяю вас. Мертвые не трепещут. А за подобные речи, неважно произнесете вы их при монархии или республике, вас вздернут без лишних разговоров очень быстро. Так что я вам сейчас сохраняю жизнь, хоть вы этого, наверное, и не понимаете. Охрана! Уведите трепетуна!
        Фокс, как и было отмерено судьей, отсидел ровно год. Никогда еще до этого он не проводил время с такой пользой. В тюрьме он окончательно осознал, как извращенно понимало человечество учение Иисуса. Большинство арестантов словно ждали, когда к ним обратятся с живым словом любви и участия, а не с равнодушной и от того мертвой книжной проповедью. Он видел урожай, готовый к жатве, но семена из колосьев падали на землю и гнили, потому что их никто не собирал. С каждым днем, проведенным в тюрьме он все более укреплялся в своем решении посвятить остаток своей жизни проповеди Святого Духа и живого Бога в душе каждого, и через год, когда охранник растворил перед ним тюремные ворота, не было в мире человека, больше жаждущего обратить людей в свою веру, чем Джордж Фокс. Судья сильно ошибся на его счет.
        Проповеди Фокса собирали все больше людей день ото дня, а тюремные нары все чаще становились средой его обитания. Но Джордж не боялся ужасных условий содержания там, точнее, он абсолютно не замечал их. Мыслями и душой он давно уже обитал в высших, неподвластных для обычного смертного сферах - он поднялся туда в том самом Святом Духе, торжество которого проповедовал. Там было очень светло, и все источало запахи не такие, как на земле, запахи, которые никакие слова не могли описать, поэтому вокруг он видел лишь чистоту, невинность и праведность. Свет Христа Иисуса и его творение открылось Джорджу Фоксу полностью. И даже в тюрьме он оставался счастлив и безмятежен. И чист не только в мыслях, но и телесно - грязь каким-то образом не липла к нему. И, хотя насыщался он хлебом и простой водой, повара уже не раз слышали его проповеди и старались положить в миску Джорджа самые сладкие куски.
        После одной из очередной своих отсидок Джордж почувствовал, что должен ехать в Новую Англию. Так религия квакеров оказалась в Америке, где, на удивление, очень пришлась ко двору вчерашним переселенцам. Фокс ведь проповедовал то, ради чего они и их семьи и покинули Старый Свет: равенство людей друг перед другом, равенство женщин перед мужчинами, и равенство всех - перед Господом. И когда Джордж Фокс ушел на небеса, к тому, с чьим именем на устах он дарил людям свет и любовь, учение трепетунов не только не исчезло, но стало день ото дня набирать все большую силу.
        Квакеры быстро снискали у местных почет и уважение, не только за свои духовные взгляды, но также и за пунктуальность и порядочность в ведении дел. Многие из них открыли свои производства или занялись торговлей и быстро добивались успеха именно потому, что люди доверяли им, ведь солгать для квакера было делом немыслимым. Кроме того, квакеры были твердо убеждены в необходимости сразу устанавливать справедливую цену на товар и обращали особое внимание на качество своей работы. Поэтому неудивительно, что вместе с коммерческой экспансией, их религия тоже быстро распространялась из Пенсильвании в соседние штаты: практичные янки доверили им сначала свои кошельки, а вслед за ними - и души. Фокс с небес взирал на своих последователей с большой радостью. И к началу двадцатого века квакеры в северных штатах были уважаемы настолько, что одному из кораблей дали название «Коммерческий квакер». Для постороннего уха звучало странновато, но зато пароход работал, как часы, перевозя грузы туда-сюда по Великим Озерам без малого двадцать лет, пока в тридцать седьмом не был поставлен на капремонт, а в тридцать восьмом
не куплен СССР для «Дальстроя». После чего и был переименован в «Индигирку» в честь известной колымской реки.
        «Дальстроем» назывался трест по дорожному и промышленному строительству на Колыме. Основной задачей треста в те годы являлось получение в кратчайшие сроки максимального количества золота. Золота на Колыме было много, а рабочих рук - мало.
        Но Иосиф Виссарионович знал, как исправить ситуацию. И, начиная с 1932 года на Колыму поехали вагоны с заключенными. Год от года вагонов становилось все больше, и к 1938 году регион, насчитывающий еще семь лет назад населения всего несколько тысяч человек, превратился в развитую сеть лагерей и предприятий, с дорогами и собственным административным аппаратом, с центром в городе Магадане. Общее же количество людей, вольных, зеков и сотрудников НКВД в 1938 году перевалило за отметку в сто тысяч. И пересылка зеков в эти края с большой земли тоже била все рекорды, так что сухогруз был куплен у США очень вовремя.
        Сменив табличку «Коммерческого квакера» на «Индигирку» пароход благополучно пересек океан и в августе 1938, после почти месячного перехода по морю, впервые пришвартовался в бухте Нагаева на Колыме. Так бывший сухогруз, трепетавший ранее перед Святым Духом Великих Американских озер, перешел на службу атеистам из НКВД, самым ценным грузом которых были в те времена советские зеки.
        «Индигирка»
        За свою первую полноценную навигацию 1939 года, «Индигирка» перевезла из Магадана во Владивосток и обратно около семнадцати тонн грузов и 580 пассажиров. И 7 декабря тридцать девятого, готовилась к погрузке, чтобы завтра выйти в свой последний рейс из Магадана во Владивосток - потом навигация закрывалась до марта. Яс, спустя восемьдесят лет с того дня, внимательно изучит все материалы об этом рейсе, изучая судьбу отца советской космонавтики Сергея Павловича Королева. Но в декабре 1939 Королев пока еще был не отцом космонавтики, а свежеосвобожденным зеком и тоже должен был быть на этом корабле, если бы не его опоздание на этот рейс из-за так кстати сразившей его простуды по пути с прииска Мальдяк в Магадан.
        Всего в тот день на пароход погрузили 1173 человека - вдвое больше, чем «Индигирка» перевезла до этого за всю навигацию. В это число входили отбывшие свой срок вчерашние заключенные, этапируемые на большую землю на пересмотр дел 49 зеков, их конвоиры, а также вольные дальстроевцы: отпускники, отработавшие срок найма гражданские и члены их семей.
        Трюмы парохода были забиты под завязку. Стояли последние дни навигации, морской путь был единственным способом связи с большой землёй, и магаданское начальство спешило доставить эту очень разношерстную компанию во Владивосток - в Магадане им зимой делать было нечего, да и кормить их еще пришлось бы. И нужно ли говорить, как спешили попасть на большую землю вчерашние заключенные и получившие расчет контрактники? В трюмы набивались битком - ничего, шесть дней можно побыть селедкой в бочке, зато не застрянешь в Магадане до весны. Большинство пассажиров, не считая тех пятидесяти, которых везли на пересмотр, уже предвкушало обильный новогодний стол - кто во Владивостоке, кто в своей родной сельской хате, а кто и в самой Москве. Ради такого можно и потерпеть неделю в вонючем, не оборудованном для перевозки людей, лишенном даже самых простых нар темном трюме.
        «Индигирка» была самым маленьким судном в «Дальстрое». Его длина составляла 77 метров, наибольшая ширина - 13 метров. Сухогруз имел четыре грузовых трюма, каждый глубиной около восьми метров. Так как пароход считался грузовым, то кают было только шесть, и рассчитаны были они только на 12 пассажиров, членов команды. Шлюпок было всего две, вместимостью по 40 человек каждая. И то сказать, зачем сухогрузу больше?
        Всё, что находилось в трюме, официально считалось «грузом». Капитан корабля, Николай Лаврентьевич Лапшин, пятидесятичетырехлетний тертый морской калач, устало обходил судно. «Докатился, капитан», - с горькой усмешкой говорил он мысленно сам себе. - Когда-то с «Карлом Либкнехтом» по Балтике ходил, а теперь живых людей, как скот перевозишь в трюмах. А откажешься - за антисоветчину завтра в тот же трюм с зеками старший лейтенант НКВД Корсаков и тебя упечет». Команда помощников у него была никудышная: перед самым отправлением отказался идти в рейс и оставил судно его старший помощник, с которым капитан ходил уже три рейса. Значит, придется идти с двумя штурманами, ничего не поделаешь. Капитан перевел на должность старпома не второго, а третьего штурмана, Тимофея Крищенко, самого младшего по должности помощника капитана. Двадцатишестилетний новоиспеченный старпом и образования-то приличного не имел. Он только что окончил краткосрочные штурманские курсы, но Лапшину почему-то казалось, что характер у него пожестче, чем у Песковского, оставшегося вторым штурманом. А в рейсе, когда трюмы забиты вчерашними
зеками под завязку, это очень даже ценное качество. А за третьего и четвертого помощников капитану придется нести вахту самому. Черт бы побрал этот рейс.
        Крищенко, новоиспеченный старпом, занес в судовой журнал дату: 7 декабря 1939 года, четверг. В определенных Уставом морского флота колонках отметил температуру наружного воздуха и воды, направление и силу ветра, после чего записал: “У причала порта Нагаево. По приказу руководства Дальстроя берем на борт пассажиров - освобожденных заключенных во второй и третий трюма. В четвертом трюме - отъезжающие после сезонных работ вербованные. Ожидается прибытие спецконвоя с зэками для первого трюма”. Сорок девять зеков и 9 конвоиров под началом Ивана Копичинского привезли на грузовиках уже под утро. Зеков быстро, матами и прикладами загнали в специально оставленный для них первый трюм в носовой части судна. Копичинский, несмотря на молодость, знал свое дело. Теперь можно было выходить в рейс.
        «Отличное завершение трудового пути, капитан Лапшин» - еще раз сказал Николай сам себе, прищурившись на магаданское белое солнце, поднимающееся над сопками бухты. Однако, пора отчаливать, и так всю ночь провозились с погрузкой. Лапшин приказал отдать швартовы, и «Индигирка», на прощание прогудев Магадану из своих труб, взяла курс Зюйд-Вест.
        Три первых дня пути, от бухты Нагаева до восточной оконечности Сахалина, прошли без приключений. Море недовольно хмурилось серой ледяной пеной, как это было почти всегда в Охотском море в декабре. Во всех четырех трюмах от большого количества людей было тепло, народ не роптал, хоть и воняло оттуда немилосердно. Зеки тоже вели себя прилично под неусыпным оком конвоиров с трехлинейками. «Ну, дай Бог. Но чтобы еще раз подписаться на такое - черта с два!» - Лапшин уверенно вел пароход мимо юго-восточного побережья острова.
        10 декабря после обеда, когда «Индигирка» уже оставила позади мыс Терпения, вдруг начался шторм. Шесть, семь, восемь баллов… Пошел холодный косой дождь, который лил весь вечер, всю ночь и весь следующий день, 11 декабря. Ветер все крепчал, и вечером одиннадцатого декабря, когда сухогруз подошел к мысу Анива, крайней юго-востойной точке Сахалина, анемометр уже показывал 9 баллов, а дождь сменился сильным снегопадом. Видимость тут же сильно ухудшилась из-за пурги, а похолодало так, что палуба полностью обледенела.
        Лапшин в который раз подумал, что в трюмах они везут не только уголовников, но и женщин с грудными детьми. Он попросил Песковского, чтобы тот распорядился им помочь чем можно, но оказалось, что старпом Крищенко все уже организовал еще днем. Матросы освободили в угольном бункере рядом с машинным отделением место, куда определили женщин с детьми и семейных. Ну, ничего. Более тысячи миль пройдено, две трети пути. К утру они пройдут пролив Лаперуза, отделяющий Сахалин от Хоккайдо, а там уже и спокойное Японское море, и до Владивостока рукой подать.
        Волнение между тем все усиливалось, и когда «Индигирка» подошла к проливу Лаперуза, шторм и сильный снегопад разбушевались вовсю. Пришла пора ему снова заступать на вахту. Лапшин опять в сердцах выматерился, как - как! - он согласился на эту немыслимую авантюру. Перевозить больше тысячи человек в трюмах небольшого сухогруза, да еще без врача, без спасательных плавсредств, в самый конец навигации. Да что там плавсредства, трюмы не были оборудованы элементарными нарами, люди спали на полу, вповалку на дощатых настилах. В недельном-то рейсе, да с двумя сопляками-помощниками. Старый дурак. «И кого теперь ты винишь? Раньше где твоя голова была, когда ты распоряжение подписывал?» Лапшин потянулся, взглянул в темный иллюминатор, потом на часы: 19:55, пора идти в рубку. Он сменил Крищенко, встал к штурвалу, посмотрел на приборы и покачал головой. Это же надо было разразиться такому шторму перед входом в самый опасный участок, в узкий пролив, да еще ночью. Может, лечь в дрейф и подождать до утра? Или что? И так пятые сутки пошли. Скоро они у него в трюмах дохнуть начнут в таких условиях. Ладно. Пройдем.
Правда, с такой снежной шугой и маяка не увидишь, хорошо, глубины хватает и пролив он знает, как свои пять пальцев.
        Мыс Анива «Индигирка» прошла три четверти часа назад. Как бы еще найти в ночной пурге маяк Камня Опасности… Напряженно вглядываясь в бушевавшую за стеклами рубки ночную метель, Лапшин и не заметил, как прошло четыре часа его вахты. Часы пробили полночь, и теперь вместо него на вахту заступил второй помощник, Песковский, но Лапшину сейчас было не до отдыха. Шторм не утихал, норд все так же завывал за бортом девятью баллами, а густой снег превращал все это в настоящий полярный ад. Для Лапшина это уже был тринадцатый час работы за сутки, но он и помыслить не мог оставить неопытного штурмана одного в такую ночь в этом проливе. «Ничего», - повторял капитан в который раз это слово, словно мантру, смотря на держащего курс Песковского - «ничего, ничего».
        Лапшин, несмотря на все ухудшающуюся видимость за бортом и свою усталость, оставался спокоен и уверен в выбранном курсе. Не в первый, да и Бог даст, не в последний раз.
        Пролив этот был открыт в 1787 году Жаном Франсуа де Лаперузом, во время его первого и последнего кругосветного путешествия, из которого он не вернулся. Пролив был вполне судоходным с марта по январь, хоть и таил для моряков несколько неприятных сюрпризов. Немногим более 20 миль в ширину и, в среднем, двадцати-тридцати метров в глубину, он был опасен только в ночное время, когда существовал риск налететь на гряду острых скал, словно клыки выпиравших из мыса Крильон, самой южной точки Сахалина.
        Японцы называли их «Нидзё ива», что можно было перевести и как «обоюдоострая скала», и как «неизбежный рок». Много, наверное, японских лодок обрели вечный покой у этих небольших, немногим более семи метров в высоту, и оттого практически невидимых в плохую погоду камней. Вдаваясь в пролив почти на сто пятьдесят метров с севера на юг, Нидзё ива, словно огромная каменная сеть сказочного злого великана, во все времена собирал богатый улов из кораблей и людских жизней. Поэтому Лаперуз, наслышавшись от аборигенов об этой опасной скале, не мудрствуя, так и назвал ее La Dangereuse. А до постройки тут маяка с той поры прошло потом больше века. После поднятия адмиралом-исследователем Невельским в 1853 году на Сахалине российского флага и последующего заселения острова русскими военными моряками, спустя тридцать лет ими было подано прошение в императорский Гидрографический департамент о строительстве на Камне Опасности маяка. Прошение было одобрено, и в 1885 году на Сахалине в была сооружена прочная деревянная башня высотой 12 метров для установки на Камне Опасности. В июне, самом благоприятном месяце для
такой экспедиции, с мыса Крильон отчалила шхуна «Тунгуз» с башней на борту, чтобы осуществить установку. Легко преодолев семь миль до Камня Опасности, команда несколько раз пыталась высадиться на скалу, но это им сделать не удалось из-за свежей погоды, и шхуна вернулась назад с башней, которая, скорее всего, все равно была бы разрушена морем в первую же зиму - дерево вряд ли было способно выдержать такие ветра и волны.
        В 1905 году по итогам войны Россия утратила Сахалин. Японцы сначала оградили Камень Опасности, выставив восточнее его бакен с колоколом. Но приливное течение постоянно сносило бакен со штатного места, и уже теперь японцы, в свою очередь, озаботились строительством маяка на скале. Легко сказать, трудно исполнить, для такого рода строительства японская промышленность тех лет тоже еще не была готова. Япония начала возведение маяка после тщательнейшей проработки всех деталей лишь спустя двадцать лет, 15 мая 1926 года, а закончила только через два года, летом 1928. Задача, хоть и не из легких, была решена. В железобетонном корпусе маяка в фонарном отделении был установлен автоматический ацетиленовый светооптический аппарат, огонь которого был виден на 13 миль вокруг. Неплохо. 30 августа 1928 года двадцатиметровый «Нидзё ган»^1^ впервые осветил ночную тьму пролива. Огонь был круговой белый проблесковый - 15 проблесков в минуту. И именно эти проблески сейчас старался рассмотреть в черно-белой пелене девятибалльного шторма капитан Лапшин.
        В 01:20 ночи они, наконец, заметили справа по носу корабля два огня. «Ну вот и Камень Опасности, здравствуй, дорогой», - устало подумал Лапшин. То, что маяк Камня Опасности должен был иметь всего лишь один огонь, он уже не понимал - сказалась напряжение четырнадцати часов вахты. «Сейчас возьмем лево на борт, на 192 градусов Зюйд-Вест, через полчаса, с учетом левого дрейфа, вернемся обратно на 280, а лучше даже на 282 градуса вест и пройдем Лаперуза, как по маслу». Лапшин отдал команду и, откинувшись в кресле, с удовольствием закурил, прикрыв глаза ладонью правой руки. Отойдем от Камня, вернемся на западный курс, и все, можно оставлять Песковского одного на вахте. Хотя нет, там же еще чертов остров Рёбун^2^… В такую погоду ему лучше все же дождаться утра, Песковский - теленок, куда ему в такую погоду ночью проливы проходить. Так что сидим, Николай Лаврентьевич. Сидим, курим, таращим глаза и смотрим, когда японский Лаперуз плавно перейдет в наш родной Татарский пролив. Спокойный и широкий, безо всяких Рёбунов, ети их. Курсом 282 даже с учетом дрейфа мы на Рёбун не попадем… а попадем мы аккурат к
Амгу. Если такой норд будет дуть, к приморскому нашему Амгу, но это уже завтра, уже светло будет. Однако, ты стал совсем болтливым, кэп». Лапшин улыбнулся. Говорил он все это время с самим собой.
        - Сколько там на часах у нас, Виктор Львович, - спросил Лапшин тоже погруженного в свои ночные мысли Песковского.
        - Один час пятьдесят минут, товарищ капитан! - ответил Песковский, в ту же секунду очнувшись от дум.
        - Я думаю, достаточно отошли, да еще с учетом ветра. Ложитесь-ка на 282 и дуйте по курсу, никуда с него не сворачивайте. Я думаю, Лаперуза мы с божьей помощью уже прошли. - И Лапшин устало потянулся за очередной папиросой. Он был доволен, впервые за много часов этой самой длинной для него вахты. Да что там, впервые за весь рейс.
        Ну вот и все, почти все. От сильной качки и гула ветра глаза стали закрываться, и постепенно Лапшин впал в тот зыбкий тревожный полусон, какой бывает под утро у часовых на линии фронта. Он, вздрогнул и проснулся, когда его голова упала на грудь. Можно пойти и наконец нормально, по-человечески поспать. Или дождаться утра? Лапшин все же решил спать прямо в рубке. Рассвет только через семь часов, через два часа вахту примет Крищенко, если их каким-то чудом снесет на Рёбун, взять вправо они всегда смогут без проблем, нужно только проинструктировать всю команду следить внимательно слева по борту до рассвета. Никогда еще за всю его полувековую жизнь сон не был таким сладким и желанным. Лапшин закрыл глаза и в тот же момент сладко уснул.
        Он проснулся от крика вахтенного матроса Лескова за штурвалом. «Буруны! Вижу буруны!» - истошно вопил Лесков, вцепившись в штурвал. Лапшин, не понимая еще, что происходит и где он находится, встряхнул головой. Ну да, он же заснул в рубке. А где Песковский? Лапшин посмотрел на часы: два десять, он спал меньше получаса. Дверь в рубку распахнулась, дунуло холодным воздухом, и в проеме появилась худощавая фигура Песковского. «Товарищ капитан, прямо по курсу берег! Расстояние три-четыре кабельтовых! Нужно давать полный назад!» - кричал он, задыхаясь от волнения.
        Как берег? Черт! Значит их снесло к Хоккайдо! Все-таки это были огни Соя Мисаки, а не Камня Опасности! Лапшин уже стоял рядом с Лесковым у штурвала. Голова его, не отойдя до конца ото сна, соображала туго. Если это Соя Мисаки, значит надо отворачивать вправо, на норд. Успеем, никакого «полный назад». Надо проходить Соя и выходить в Японское море. Там в такой шторм им будет намного спокойнее, чем в коварном и узком Лаперуза. «Право руля, до упора», - отдал он команду Лескову. «Есть право руля», - ответил тот, закрутив штурвалом. Но стрелка компаса и не думала двигаться - мощности машины не хватало совершить поворот на ветер, атакующий судно всеми своими девятью баллами
        - Товарищ капитан, не идет на ветер!
        - Тогда - лево на борт.
        - Товарищ капитан, дадим полный назад! - в отчаянии закричал Песковский. Но уже было поздно. Ровно через минуту «Индигирка» всем корпусом налетела на скалу Морской Лев, находящуюся в 1400 метрах от побережья, рядом с японским поселком Саруфуцу в округе Соя на острове Хоккайдо.
        Гребной винт от удара о камни заклинило, машина вышла из строя. В днище судна раздался страшный грохот, на борту погас свет. «Индигирку» сильно накренило, и ледяная морская вода хлынула в трюмы с обезумевшими людьми. Началась паника. Обрывая ногти на руках, люди карабкались из трюмов наверх, где для них не было ни шлюпок, ни спасательных жилетов, ни даже спасательных кругов. Ледяная вода хоть и не стремительно, но неотвратимо заполняла трюмы. Набожный «Коммерческий Квакер», пробыв советской атеистической лагерной «Индигиркой», всего одну навигацию, пошел на дно.
        Из почти тысячи двухсот пассажиров японцы спасут только четыреста двадцать восемь. Спасенных доставят в японский порт Отару и разместят под охраной в здании городской управы. На чужой земле спасенные проведут 10 дней, после чего советский пароход «Ильич» перевезет выживших в морском апокалипсисе людей во Владивосток. Ни один из четырехсот двадцати восьми уцелевших, включая зеков, не воспользуется предложением японцев остаться. Откажется и капитан Лапшин, несмотря на затонувшее по его вине судно и семьсот сорок пять человеческих жертв. Все, как один они вернутся на Родину.
        Через четыре месяца, 10 апреля 1940 года во Владивостоке начнется заседание военного трибунала тихоокеанского бассейна, которое продлится четыре дня. По приговору трибунала капитан Н. Л. Лапшин будет осужден к расстрелу, старпом В. Л. Песковский получит 10 лет лагерей, а старпом Т. Н. Крищенко - 5.
        В Японии же спустя более 30 лет, 12 октября 1971 года на холме у поселка Саруфуцу, на месте захоронения погибших на пароходе “Индигирка”, будет установлен памятник. Японский скульптор Кендзи создаст пятиметровую скульптурную группу в виде трех овальных фигур, взявшихся за руки вокруг шара. Каждый год, в день поминовения погибших в море, из порта Саруфуцу будет выходить катер и огибать останки судна, видные даже с берега. Люди будут бросать за борт в море цветы, поминая тех, кому поставлен памятник на высоком холме. В СССР история с «Индигиркой» будет засекречена и станет известна широкой публике только после его распада, спустя полвека.
        Королев, который умрет за пять лет до открытия этого памятника, в шестьдесят шестом, той холодной зимой тридцать девятого-сорокового, в отличие от большинства пассажиров «Индигирки», выживет. Квакер, хоть и не пожелал перевозить советских зеков, не стал забирать с собой на морское дно жизнь великого конструктора космических кораблей. Через десять дней Сергей Королев отчалит из Магадана на еще одном «самом последнем» пароходе и попадет сначала во Владивосток, потом в Хабаровск, а потом и в Москву, чтобы через одиннадцать лет, в апреле шестьдесят первого запустить в космос первого человека. И тоже с казахстанской степи, с Байконура. Благодаря в том числе и «Коммерческому Квакеру». Хотя о том, кто такие квакеры, Королев не будет иметь представления до самой своей смерти.
        Саяк. Продолжение
        Зазубины-Возники приехали к месту завтрашнего взрыва на их родном и надежном Газ-66 ближе к вечеру - карьер располагался довольно далеко от места их рыбачьего рая, километрах в девяноста. Хоть дядя Женя и ехал довольно быстро, но степная дорога - это вам не асфальт, на грузовике больше сорока ехать не очень-то комфортно. Впрочем, они и не спешили, взрывать будут только завтра. Поэтому в обед семья сделала еще одну небольшую остановку в месте, где ангел Балхаша сваял очередной живописный пляж между приветливых сланцев. Искупались. Яс никак не мог привыкнуть к воде, ее не голубому, а изумрудному цвету издалека и хрустальной чистоте вблизи. После купания мама накрыла на стол, чему вечно голодный Яс был несказанно рад, потому что очень полюбил их тушеную баранину с гарниром из молодой картошки с тонкой, как пергамент кожурой-мундиром. После обеда еще разок вдумчиво и без спешки искупались, и прибыли на место нисколько не уставшими от почти сотни километров, пройденных по пыльной раскаленной степи.
        Дядя Женя поставил грузовик на противоположной от взрывов стороне карьера, на возвышении, так что им был прекрасно виден огромный рукотворный каньон, распаханный экскаваторами за полвека настолько, что огромные БелАЗы внизу казались игрушечными моделями. Яс поэтому вначале и не удивился их величине - перспектива карьера скрывала реальные размеры. Близкое знакомство с этим чудом советского автопрома ему предстояло только завтра. На закате карьер-каньон выглядел тоже сказочно, под стать местным пустынным пейзажам, и у Яса даже возникло чувство, как будто он попал на другую планету, например, на Марс. Скорпион на камне, увиденный им недалеко от их лагеря, только усилил впечатление, хоть Яс и испугался своего зодиакального аватара до полусмерти. Не так далеко от их 66-го стояло еще несколько палаток, откуда тотчас вылезли какие-то мужики, увидев, что кто-то они приехал. Подошли, заулыбались, стали здороваться, а один нырнул обратно в палатку и через мгновение вынырнул с бутылкой «Пшеничной», но дядя Женя, тоже с улыбкой, отрицательно покачал головой, мотнув в сторону их шестьдесят шестого, где через
окно было видно, как мама разжигает плитку.
        Геолог поднял вверх большой палец и отнес бутылку обратно. Они о чем-то потом говорили, весело смеясь, но Яс не вслушивался в разговор, предпочитая наблюдать за игрушечными грузовиками внизу карьера. Солнце, между тем, клонилось к горизонту, и вот уже мама зовет его к машине. На ужин - жареная на этот раз картошка с неизменной любимой бараниной, посыпанная сушеным укропом. Сладкие огромные помидоры, которые они загрузили еще в Балхаше, сладкий чай с ванильными сухарями - да такой ужин он готов есть до конца их отпуска! Солнце село совершенно незаметно. Удивительно, как моментально тут темнеет. И опять вверху - бесконечная бархатная подушка для иголок, бездонное, окутывающее тебя с трех сторон небо. Этой ночью огромные звезды во сне летели прямо на него. Яс проснулся от рассветного солнца, светившего через стекло машины ему прямо в лицо. Он зажмурил глаза. Все внутри сладко ныло от предвкушения Большого Взрыва, хотя об этой теории он тоже пока ничего не знал.
        После завтрака они с дядей Женей пешком спустились на дно карьера. Мама предпочла остаться в машине, а Яс предложение прогуляться воспринял с огромным энтузиазмом. Хоть спуск в карьер и занял добрые полчаса в одну сторону, он ни на секунду об этом не пожалел: наконец-то есть возможность рассмотреть БелАЗ вблизи! Одно его колесо было выше Яса раза в два, а к кабине водителя вела полноценная лестница.
        - Василий, покажи парню кабину? - попросил Зазубин, очевидно, знакомого ему водителя. - Будет что в школе рассказать в сентябре.
        - Жень, я бы рад, да запретил начальник смены строго-настрого, - улыбаясь в тридцать два прокуренных, желтых, но крепких зуба ответил шофер. - У нас тут один барышню на прошлой неделе прокатил, а она, когда спускалась, с лестницы кувыркнулась. Ногу сломала, хорошо, не убилась. Высота-то с двухэтажный дом. В гипсе теперь прыгает. Директор комбината узнал, всыпал ему по гланды. Выговор с занесением, премия, значит накрылась. Короче, сказал, если увижу постороннего в кабине - все без квартальной премии, если по-хорошему не понимаете. ТБ есть ТБ. И, повернувшись, уже Ясу:
        - Так что не обессудь, парень. Как тебя зовут?
        - Яс
        - Не бойсь, будут еще в твоей жизни сорокатонники. Правда, на таком, как у меня, редко кто катается. Знаешь, сколько он поднимает груза?
        Яс молча замотал головой.
        - Семьдесят пять тонн. Знаешь, сколько в тонне килограмм?
        - Тысяча. - Это он еще в первом классе знал. - Погодите, тут же переспросил он. Это что же - семьдесят пять тысяч килограмм что ли? Этот грузовик поднимает семьдесят пять тысяч килограмм? Да мне в классе никто не поверит, что такие вообще бывают!
        Василий оглянулся по сторонам и вдруг сказал:
        - Ладно, малец. Только быстро. Я тебя в кабину пущу, так и быть, но катать не буду. Давай сюда. Так. Я буду тебя страховать, держать одной рукой за пояс, а ты лезь, как по обычной лестнице, только не торопись. Долезешь до кабины, схватишься обеими руками за поручень рядом с дверью. Вон тот, видишь?
        - Да.
        - Держишься крепко за поручни. Одной взялся, вторую переставил. Ну, вперед!
        …Кабина БелАЗа ничем не хуже кабины самолета, вот какой вывод сделал из этого путешествия обалдевший от счастья Яс, хотя в кабине самолета еще ни разу не сидел.
        Василий еще говорил ему что-то о чудесах этой огромной машины, но Яс уже не слушал. Он смотрел вниз на маленького дядю Женю и старался переварить в голове цифру в семьдесят пять тысяч кило. Сам он весил около тридцати пяти, получается, что же? На этот самосвал можно уместить две тысячи таких, как он? В его школе во всех классах столько учеников не наберется. Даа.
        С видимым сожалением Яс спускался обратно на грешную землю.
        - Спасибо, Василий! Теперь у нашего парня улыбка до ушей до вечера не исчезнет. Ладно, Яс, пошли, мне еще надо с подрывниками несколько вещей обсудить. Видишь, воон там они готовят завтрашнее представление? И дядя Женя показал на другую часть карьера, где он сужался и образовывал подобие каньона. - Пошли, не так много времени у нас.
        - Дядя Василий, спасибо вам большое-пребольшое, - очень серьезно сказал Яс. - Мне все пацаны в школе завидовать будут. И во дворе.
        - На здоровье, малой! Ну, бывайте, ребята! - И Василий полез обратно в небо к своей кабине. Взрывы и кабина БелАЗа в один день - за что ему такое счастье?
        И им снова пришлось идти если не полчаса, то уж минут пятнадцать точно. Пока Зазубин разговаривал с серьезными, с одинаково острым взглядом на загорелых лицах мужчинами в белых касках, Яс заглянул в одну из узких глубоких ям, вырытых в большом количестве вдоль скалы, ограничивающей русло каньона. Он ожидал увидеть нечто вроде порошка, наподобие той селитры-удобрения, раствором которой они в школе пропитывали газету, чтобы сделать ракету. Газета, пропитанная селитрой, на одном конце обматывалась плотно фольгой, затем проволокой приматывалась к тонкой щепке, втыкалась в землю и - вуаля - космическая ракета готова. Летала она со свистом и довольно высоко, на 100% оправдывая затраченные на ее изготовление усилия. Но эта селитра была другой. Белые гладкие гранулы, как карамель «морские камушки». Интересно, подумал Яс, если от чайной ложки раствора селитры столько веселья, что же будет от такого ее количества? Дядя Женя закончил свой разговор с подрывниками, и они поехали - уже на машине подрывников, открытом «газике», обратно наверх, туда, где был их Газ-66 и, как теперь понял Яс, вообще весь центр
управления завтрашним взрывом.
        Обратно доехали быстро. Сверху прекрасно выло видно всю противоположную часть каньона, где была заложена взрывчатка. Геологи расположились на брезенте прямо на земле, а Ясу, маме и себе дядя Женя принес из машины раскладные стулья. Как в кино, только светло, подумал Яс, сидя рядом с мамой и держа ее руку в своих ладонях. Было около одиннадцати утра, солнце уже взошло довольно высоко, но еще не успело до звона нагреть балхашскую степь, и ветерок был нежный и теплый, без полуденной духоты. Было очень тихо. В воздухе слышалось только ленивое утреннее краснобайство геологов, негромкие хрипы рации у старшего из них, на чьей машине они добрались до базы, да редкий птичий свист. Приготовьтесь, сейчас начнется, сказал дядя Женя и улыбнулся. Яс на всякий случай сжал поплотнее мамину ладонь. И началось.
        Раздалась сразу серия взрывов, отдельных, но настолько частых, что они сливались в густую сплошную очередь, образуя нескончаемый грохот. Как если бы в небе одна за одной, но почти одновременно ударило несколько десятков молний. Их молнии были не в небе, а под землей, на противоположной стороне карьера, но гром от них был не меньше небесного. И тут же вверх полетели камни. Да не просто камни, целые скалы! Обломки породы парили в воздухе легко и бесшумно, как астероиды в фильме про космос. Два из них, крупные и округлые, летели прямо на них. Они уже прошли свой апогей и теперь двигались к ним сверху вниз, как будто и вправду из космоса, и от этого зрелище было особенно завораживающим. Через секунду Яс был схвачен мамой в тесные объятия, которая, несмотря на уверения геологов, что до них не достанет, все же решила от греха отойти на десяток метров вглубь от края плато. Но Ясу этот мамин маневр нисколько не помешал наблюдать за полетом камней. Траектория их начала снижаться, уже было понятно, что до них камням не долететь, и мама опустила Яса на землю. Шоу с камнями продолжалось совсем недолго и
закончилось так же внезапно, как и началось, но для Яса оно было самым ярким зрелищем, что он до сих пор видел. Энергия бесконечного Космоса, пробужденная магией геологов, пусть и в меньших масштабах, ожила и явила себя его взору. Даа. Он будет чемпионом по сочинению «как я провел лето». Это уже понятно. Дядя Женя оказался прав, до отхода ко сну улыбка не сходила с лица Яса.
        Остаток отпуска их семья провела на берегу Балхаша, неподалеку от домика водомера-рыбнадзорщика, имени которого Яс так и не узнал. Яс, как обычно бывает в детстве, очень быстро подружился с его детьми, Машей и Васей, и с его двумя тазы*, Догоняем и Вертухаем. Яс тогда был слишком мал, чтобы оценить высокую поэтику собачьих кличек, но красота и утонченная грация этих собак, понятная даже неискушенному глазу ребенка, завораживала. Яс дни напролет играл с этими умнейшими кобелями вместе с Машкой и Васькой. Их безымянный отец, как и всякий, наверное, уважающий себя инспектор рыбнадзора, на рыбных продуктах для своих детей не экономил, так что на его немудреном кухонном столе, накрытом выцветшей клеенкой постоянно стояла глубокая тарелка с черной осетровой икрой. Василий с Марией во время обеда, на который теперь всегда был ими зван и Яс, не стесняли себя в толщине намазываемого икряного слоя. Их бутерброд в разрезе был примерно таким: половина хлеба на половину икры и между ними - тонкий слой сливочного масла. Яс тоже очень быстро оценил данную пропорцию и всегда старался ее придерживаться. Во время
обеда ими съедалось обычно примерно четверть тарелки, а назавтра она опять была полной. Яс вспоминал сказку про «горшочек, вари», но тут магия была вообще замечательной, потому что - куда же какой-то каше тягаться с осетровой икрой? Отец-рыбинспектор, напротив, икре предпочитал балык, благо его коптильня-сарай располагалась тут же, рядом с домом.
        Эта икорная вакханалия продлилась четыре дня, но, как и всему на свете, пришел конец и ей - отпуск заканчивался. Мама и дядя Женя паковали вещи, когда Яс, в очередной раз «отобедав», накупавшись и наигравшись с детьми и собаками, возвратился под вечер к ним в фургон.
        - Не тошнит от черной икры еще? - с улыбкой спросила его мама, разливая чай.
        - Нет, - задумчиво отвечал Яс, - мы же ее с хлебом едим. Без хлеба она невкусная.
        После этих слов мама и дядя Женя громко рассмеялись, как будто он рассказал им свежий анекдот. Что такого он сказал? Жаль, что им завтра уезжать, как же быстро пролетели эти две недели. Последнее утро на озере Яс как обычно провел со всей детско-собачьей бандой. «Приезжай на следующее лето опять», - сказал Василий, щурясь и моргая полностью выгоревшими ресницами. «Приеду», - пообещал Яс, прощаясь с ним за руку. Марию он неуклюже обнял. Собак потрепал по их шелковистой, песчаного цвета шкуре. И побежал к заведенной машине - пора было ехать на вокзал в Балхаш-город. Дядя Женя оставался до конца экспедиции, еще на месяц, а они с мамой сегодня вечером сядут на поезд до Алма-Аты. Яс оглянулся. Василий, Мария и собаки смотрели ему вслед. Мария махала рукой и улыбалась такой же белозубой улыбкой, как у брата. Яс помахал им в ответ и скрылся в кузове машины. Больше он их никогда в жизни не видел.
        «Салют», «Чук и Гек»
        Остаток такого насыщенного для себя лета 1983 года, Яс провел за чтением в родной Алма-Ате, в своей комнате на диване в зале. Он и сам очень удивлялся происходившим в нем изменениям. Хотя он по-прежнему любил иногда играть во дворе с друзьями в войнушку, ножички и прятки, а «старшаки» даже брали его в команду для игры в «кондалы-закованы» и в банку, книги все больше и больше увлекали его начинавший взрослеть ум. Первой его самостоятельной книгой, если не брать в расчет совсем уж детские сказки и стихи, стала «Незнайка на Луне». Яс пока еще улавливал не все сюжетно-смысловые нюансы в похождениях знаменитого коротышки по хищному обществу лунного капитализма, так блистательно отображенные Носовым. Но, тем не менее, чувствовал ее философскую многослойность, выглядывающую из детского космического хэппенинга так же явно, как чистый живой русский язык - из диканьковских зарисовок Гоголя.
        Эта книга захватывала воображение и уносила его в книжную реальность, так что Яс впервые для себя смог совершенно полностью погрузиться в выдуманный Носовым мир, и приключения всех героев на обеих планетах Яс воспринимал, как свои собственные. Он дрожал от возбуждения, когда они втроем вместе с Незнайкой и Пончиком ночью тайком пробрались в готовую ко взлету ракету. Он рвал вместе с Незнайкой волосы от отчаяния, когда балбес Пончик нажал в темноте на кнопку пуска. Он учился плавно двигать руками, чтобы управлять своим телом в невесомости, когда ракета преодолела, наконец земное притяжение. Он привязывал вместе с Крабсом к дереву Скуперфильда, управлял вместе со Спрутсом изданием «Давилонские юморески» и горячо спорил с Мизинчиком относительно его тезиса о том, что ведро воды по калорийности заменяет стакан сметаны.
        Яс был внутри - и полностью проживал жизни героев этого повествования. Находиться внутри выдуманного и прекрасного мира нравилось ему с каждым днем все больше. Чтением книг Яс теперь был готов заниматься все свое свободное время.
        После «Незнайки на Луне» настал черед русских сказок, потом - сказок народов мира, потом - сказок Пушкина, а потом - Бажова и «Конька-Горбунка». Яс впитывал, как губка их героев, от Кащея до королевича Елисея. Эти книги были знакомы ему и раньше, в раннем детстве он постоянно просил то бабушку, то маму, да кого угодно почитать ему, но теперь, знакомясь с ними самостоятельно, Яс, он по-новому открывал для себя новые глубины и горизонты их характеров. И одновременно вбирал богатство и пластичность русского литературного языка. Понимал ли он в то время мораль и мудрость этих великих сказок? А на тот момент было ли это нужно?
        - …Хоть казну, хоть чин боярской,
        Хоть коня с конюшни царской,
        Хоть полцарства моего.
        - Не хочу я ничего!» - шевелил губами Яс, не понимая еще мотивов, но постоянным перечитыванием заучивая наизусть слова упрямого старика. И соседство красоты Шамаханской царицы со смертью, которая сопровождала ее неотступно, он впитывал полностью, хоть пока неосознанно. Так губке совершенно необязательно обладать сознанием, чтобы впитать в себя влагу.
        С переходом в четвертый класс по каждому предмету у них стал свой преподаватель. Яс все чаще мысленно отвлекался во время объяснения материала на своих сказочных персонажей. Успеваемость его, особенно по точным наукам, опять порядком снизилась, а по «матеше» он и вовсе скатился на трояки, все чаще приходилось списывать, от чего пропасть непонимания между ним и предметом становилась все шире и глубже. С русским было намного лучше, чтение сказок позволяло кожей чувствовать орфографию и грамматику без какой бы то ни было зубрежки, а вот с математикой была беда. Впрочем, хорошие отношения с училкой, а также аккуратное и ответственное списывание не только всех контрольных, но и всей «домашки» позволяло натянуть матешу даже до четверки за год, хотя, конечно, полностью иезуитской. Ну да ладно. Так незаметно наступил его десятый, юбилейный день рождения, который он бы тоже совершенно не запомнил, если бы не подарок дедушки с бабушкой: они разорились на самый модный, безрамный велосипед «Салют», мечту любого советского пионера.
        У «Салюта» был редкий для страны победившего социализма ярко-салатовый цвет и одинарная толстая складная рама. А, надо сказать, салатовый цвет Яс бескомпромиссно любил еще с детского сада, он был в его премьер-лиге, наряду с закатным «фламинго», небесно-голубым и фиолетовым. Круче этой модели велосипеда в мире школьных советских велосипедов не было ничего. «Кама» пыталась соперничать, но существенная разница в диаметре колес переводила «Каму» в девчачью группу, отдавая пацанячью пальму первенства «Салюту». Несмотря на то, что велосипедный сезон у них во дворе в общем и целом уже было принято считать закрытым Яс своим новым салатовым демоном оживил уже было впавшую в зимнюю спячку велосипедную тусовку, невзирая на недовольное ворчание большинства родителей. И погода для ноября выдалась на удивление солнечная и безветренная, как на заказ. «Уральцы» и «Аисты» вновь были извлечены с балконов и из кладовок, и три солнечных ноябрьских дня Яс был полностью счастлив, рассекая смеющимся лицом прохладный осенний воздух. «Салют», возможно, уступал традиционному в их краях «Уральцу» в скоростных качествах, но
по дизайну и по - тогда Яс еще не знал этого выражения - «overall consumer satisfaction experience» клал своего простецкого родственника на обе лопатки. Но на четвертый день Яс заскочил на минутку в магазин за бутылкой воды, а когда выбежал, велосипеда у входной двери уже не было.
        Его мозг отказывался верить картине, которую глаза передавали в самых мельчайших деталях. Серый заплеванный асфальт на месте. Серая же массивная урна с окурками тоже на месте. Магазинная захватанная стеклянная дверь с массивной алюминиевой трапециевидной ручкой тоже на месте. Все на месте, кроме его светло-зеленого, сияющего хромом руля и пламенно-оранжевыми катафотами, чудо-велосипеда. Минуту назад еще был тут, а теперь исчез. Яс долго стоял и все смотрел на пустое место, и в конце концов его мозгу пришлось в агонии признать, что велосипеда нет. Но не для того Яс пичкал его с детства конфетами, а с недавнего времени еще и сказками, чтобы сейчас, когда хозяин находится в таком отчаянии, отплатить ему чернейшей неблагодарностью. И мозг невероятным усилием взял контроль над ситуацией. «Спокойно, - сказал он Ясу. - Да, велосипеда нет. Но это не значит, что его нельзя найти. Нужно обежать соседние дворы, попросить пацанов на великах объехать район, поспрашивать прохожих. И велосипед найдется, он не может не найтись. Он тебе слишком дорог, чтобы вот так просто взять и пропасть. За дело!» И Яс со всех
ног кинулся на поиски. По пути он то и дело спрашивал взрослых, отдавая предпочтение мужчинам в возрасте, не видели ли они светло-зеленый велосипед с оранжевыми катафотами, стараясь увидеть в их глазах утвердительную искру: «видел! Только что парень на точно таком же въехал в соседний двор! Так это твой? Ну-ка, побежали, догоним!» - Но вместо искры видел лишь напряженную попытку понять, чем он может быть полезен. Как это всегда делает мужчина, проживший большую половину жизни на просьбу ребенка о помощи. И, поняв вопрос, сочувственно отрицательно покачать головой.
        В поисках прошел час, затем второй. Яс все так же по бог знает какому кругу обходил близлежащие магазину дворы. Уже начали возвращаться и с дальних рубежей их района гонцы - дружбаны-велосипедисты, верные его товарищи по велосипедным гонкам. И так же отрицательно, сочувственно потупив глаза, качали головой. Уж они-то, как никто, представляли себе масштаб потери! Стало вечереть. Ноябрьский день короток, и вот уже сумерки размягчили линии домов и бордюров, сделав и без того еле теплящийся огонек надежды найти велосипед совсем слабым. А когда зажглись уличные фонари, огонек надежды погас.
        Яс вернулся домой. Давно уже он так не плакал, как в тот вечер в кровати, но, как это обычно бывает у детей, сон уже через пару минут укрыл его своим спасительным толстым одеялом. Завтра он уже вместе с мамой прошелся по тем же самым дворам, уже понимая - велосипед не вернуть. Он не найдется ни сегодня, ни завтра, никогда. Яс насупился и впервые за всю свою сознательную жизнь обиделся на Волшебника. Обиделся сильно, до слез, до сжатых до белых ногтей кулаков. Почему он не помог? Даже обычные пацаны не поступают так, как поступил сегодня с ним он, добрый и по идее, всесильный. Даже салаги-октябрята с его двора помогали ему вчера и сегодня искать «Салют». А Волшебник, в которого он верил с детского сада всем сердцем, не помог. А ведь «Салют» - это самое дорогое, что у него было! Если он не помог Ясу в самом большом его горе - разве можно вообще на него надеяться? С этими нелегкими для себя мыслями Яс и провел остаток дня.
        Выпавший через пару дней снег запорошил улицы, а вернувшийся из ниоткуда кокон - привычным образом его тоску. Яса опять окружила ватная эмоциональная анестезия, хорошо знакомая ему с первого класса, со времен родительского развода. В этот раз длилась она, впрочем, совсем недолго - ранняя зима принесла с собой коньки и санки, и мама, видимо желая быстрее залечить раны от столь краткого пребывания в жизни Яса «Салюта», внезапно согласилась купить ему другое чудо, на этот раз зимнее. Снегоход «Чук и Гек». Про литературных Чука и Гека Яс знал уже давно, это была одна из любимых им серия рассказов. Но «Чук и Гек» в кавычках по бронебойности влияния на детскую психику намного превосходил своих одноименных литературных персонажей. Снегоход не шел ни в какое сравнение с какими-то сопливыми мальчишками, пусть и москвичами, пусть и видевшими настоящую тайгу с медведями и волками. Потому, что «Чук и Гек» не был обычными санками: во-первых, у него, в отличие от обычных санок, был руль, заканчивающийся третьим полноценным полозом, который, собственно, и задавал направление. Во-вторых, сиденье было мягким, как
у суперскоростного мотоцикла «Ява». И, наконец, «Чук и Гек» был оснащен двумя тормозами, располагавшимися рядом с основными полозьями, там, куда полагалось ставить ноги при катании. Все эти вещи были слишком высокотехнологичны, чтобы называть «Чук и Гек» просто санками. Взрослые, очевидно, тоже понимали это и поэтому в магазине рядом с ценой и именем собственным была надпись, определяющая его таксономическую принадлежность: снегокат. Мама отдала кассиру три красных десятирублевки и одну синюю пяти- и траур по летнему «Салюту» сменился в душе Яса фанфарами по зимнему «Чуку и Геку». Все-таки Волшебник, похоже, не забыл о нем.
        Но злой рок неотвратимо преследовал его и в этот раз. Конечно, «Чук» увести из-под носа из-за его внушительного веса (тащить его на горку, кстати, было сущим мучением) было практически невозможно, но зато хрупкий алюминий был относительно легкой добычей любого крупного камня. В конце зимы, когда на смену Андропову пришел Черненко -советских правителей рок последнее время стал выкашивать еще более безжалостно, чем любимые вещи Яса - он с родителями катался в горах и так налетел на валун, что его выбросило из седла. А когда, прихрамывая и стряхивая с лица снег, вернулся к своему верному коню, то увидел страшную картину: вместо правого полоза у него была только половина. Другая половина вместе с тормозом валялась неподалеку. Яс хотел было заплакать, как он делал осенью при безвременной потере велосипеда, но вдруг передумал: слезы все равно не вернут «Чуку» его правый полоз, а Волшебника, может, никакого и нет. И прав был Димон, пацан с соседнего двора, прошлым летом на его глазах убившего скворца в палисаднике. Яса тогда чуть не вырвало, и он был абсолютно уверен, что Димона поразит молния с небес, о
чем ему сразу же и сказал. Однако не то, что молния, за это злодеяние ему даже ремня никто не всыпал.
        Или был еще вариант: если Волшебник все-таки существовал, похоже, его занимали совсем другие заботы. И Яс со своими горестями и потерями не являлся для него сколько-нибудь значимой фигурой, заслуживающей помощи. Не говоря уже о несчастном скворце. Но тогда что нюни распускать? Слезами горю не поможешь - и мама тоже так всегда говорит. Хотя, если совсем начистоту, Яс где-то глубоко внутри считал, что думать он так не должен, что это неправда, Волшебник существует, он добрый и могущественный, и ему не все равно ни до скворца, ни до Яса. Нужно только немного подождать, и велосипед найдется. А снегокат он и сам сможет починить с дядей Женей. Яс полез в ящик с пластинками и поставил одну из своих любимых певиц: солнечноголосую Анну Герман на песне «Надежда». В результате снегокат и вправду вскорости починили, правда не Зазубин, а муж, маминой подруги, слесарь с завода Кирова. Он сделал новый полоз, не пластиковый, а из нержавейки, безотказный, надёжный и тяжелый, как АК-47, так что «Чук» стал немного напоминать побывавший в боях и уничтоживший противника советский танк. Велосипед, правда, так и не
нашли, но весной мама отдала Яса на легкую атлетику, и стало как-то уже не до велосипеда. Хотя он, конечно, был Ясу очень нужен: шла последняя четверть четвертого класса, на носу были очередные летние каникулы.
        Юные геологи и юные абаевские
        Автобус, который вез Яса в пионерский лагерь «Юный Геолог» был какой-то совсем уж маленький. Яс, понятное дело, не ожидал увидеть длинный «Икарус», как в их в путешествии на Иссык-Куль, но такой коротышка? Как они туда все поместятся-то? Все и не поместились. Отъезжающих разбили на группы, первые четыре группы погрузились, соответственно в четыре «Пазика», остальные будут дожидаться второго рейса. Ясу с мамой повезло - они уехали в первой группе. «Юный Геолог» находился в горах, и отрядов для перво- и второклассников там просто не было. Так что Яс, закончивший четвертый класс, оказался в четвертом отряде. Младше него были только закончившие третий класс салаги, образовывающие, соответственно, пятый отряд. Посмотрим, что за «Юный Геолог». Яс теперь знает, как с первого дня стать четким пацаном, а не бычарой. Все нормально.
        «Пазик» съехал с трассы на какую-то совсем уж горную козью тропу, правда, хорошо заасфальтированную. Теперь понятно, почему они едут на таком маленьком автобусе, другой бы тут, наверное, и не проехал. Яс оглянулся, пробежал глазами по салону. Публика вроде была приличная, одеты пацаны и девчонки были модно или почти модно, и во всех глазах без труда читался братский Ясу разум. Не то, что его поездка в этот «Юный Гагаринец». Яс содрогнулся, вспоминая тот, самый первый опыт пионерского лагеря.
        В «Гагаринец» его отправила мама, не до конца разобравшаяся тогда в тонкой нервной организации сына и отсутствии у него навыков поведения в детском коллективе, отличном от тепличных условий ведомственного детсада. Ясу тогда было все равно, он находился в коконе после развода родителей. Их тогда выгрузили около какого-то длинного барака, где панцирных кроватей было раз в пять больше, чем в их детском саду раскладушек во время сонного часа. Мама поцеловала Яса на прощание и оставила на произвол судьбы.
        Первый день Яс с грехом пополам вытерпел. Правда, во время сонного часа в подушечном бою, в котором он участвовал без всякого энтузиазма и вообще против своей воли, он сразу неслабо получил по голове, а вечером все его сладости, привезенные из дома, куда-то пропали из его тумбочки, но ладно. Завтра приедет мама, заберет его из этого «пионерлагеря», и будем считать, что его и не было никогда.
        Мама завтра не приехала. А утром Яс с удивлением обнаружил, что туалет, куда он пошел справить малую нужду, совсем не похож на тот, что был в их детском саду, не говоря уже о домашнем. Чистить зубы нужно было над странной оцинкованной трубой, больше напоминавшей какую-то поилку для скота. На завтрак была довольно подозрительная манная каша, комковатая, несладкая и какая-то разваливающаяся, что ли? Совсем не похожая на ту, которую им готовили в их детском саду. И чай почему-то пах веником. В общем, тарелку с кашей и стакан с чаем Яс оставил нетронутыми. А когда вернулся в свой корпус, обнаружил, что головоломка, которую он взял с собой в лагерь, тоже куда-то исчезла с его тумбочки. Тут уже не было никаких сомнений: ее сперли, пока он был на завтраке.
        Воззвания новых соседей по комнате к совести и духу товарищества не дали никакого результата. А когда Яс сказал, что тогда он пожалуется вожатому, с одной из кровати отделился Колян Баранов. Они потом за глаза называли его Бараном, но в глаза так назвать его бы не решился бы никто. У Барана на внушительного размера кулаках были сбиты костяшки, да и вообще для Яса Баран был вообще из другого мира, темного и незнакомого. И Яс ничуть не желал знакомиться с его миром, лучше просто держаться от него подальше. Баран медленно приблизился к Ясу, встал напротив него нос к носу и, гладя прямо в глаза медленно спросил:
        - Ты че, чмо?
        - Нет, - ответил Яс. Хотя слово было для него незнакомое.
        - Запомни, кто ябедничает вожатым, тот чмо. А нормальному пацану с чмом дружить в западло. Понятно?
        - Понятно, - ответил Яс, хотя понял только одно: вожатым лучше ни о чем не рассказывать. Хорошо хоть голос не дрогнул. Он перевел дыхание и набравшись мужества сказал: - Я не буду жаловаться вожатым, я не чмо. А ты можешь помочь мне найти головоломку? Это дедушкин подарок.
        - А кто ты такой, чтобы я тебе помогал ее искать? Ты мне не кент. Смотри за своими вещами лучше, не будь лошарой, понял?
        Яс все понял. Он понял, что правды ему в этом бараке не найти, головоломку не вернуть, а если он попытается выяснять отношения, Баран своими сбитыми кулаками быстро объяснит ему его место в этом корпусе-бараке. Яс впервые столкнулся с грубой и злой силой, которая была не просто злой и не просто причиняла ему материальный ущерб - она унижала и подавляла его личность. Яс, естественно, не мог сделать тогда такого рода анализ. Он просто молча вышел из барака и, глотая слезы, пошел к забору, куда прибывали автобусы и машины с родителями. Там его всегда и находили всегда мама или папа с дедушкой (разумеется они приезжали всегда по отдельности). Даже пара кроликов, купленная дедой Мишей для организации «живого уголка» не помогла. Яс все так же стоял у решетки забора. А когда через пару дней кролики тоже куда-то магическим образом исчезли, мама забрала всхлипывающего и каким-то удивительным образом сморщившегося за эти дни Яса домой, не дожидаясь окончания смены. Вряд ли кто-то был в тот день в целом мире счастливее него.
        Яс вернулся из этих не самых приятных воспоминаний обратно в «Пазик». Он и правда был лохом тогда. Авторитет зарабатывается в первый же день и поддерживается до конца смены. Не жди, пока кто-то наедет на тебя, наезжай на всех сам. Это он понял во время второй, прошлой своей поездки в другой пионерский лагерь. Мама, сделав выводы, отправила его вместе с сыном подружки, Стасом Метляевым. Стас был старше на два года, но мама попросила, чтобы Яс был в отряде вместе с ним. Из-за большой по детским меркам разницы в возрасте Яс тогда у них получился кем-то вроде сына полка. Его любили, учили уму-разуму, и, хоть и подшучивали порой, но беззлобно. Да и публика там была поприличнее - дети строителей все-таки, не гопота без роду и племени. И туалеты чище, и кормили лучше. Так что Яс совершенно не страдал в ту смену, наоборот - очень скоро открыл для себя то самое пионерлагерное счастье - в «Юном Строителе» он провел уже полную смену, и с большим удовольствием. И в этот раз все будет отлично, он в этом не сомневался.
        Автобус остановился, двери открылись. Яс вышел с мамой наружу и счастливо улыбнулся. «Юный Геолог» располагался поистине в сказочном месте: в уютном ущелье разделенным красивой, не очень большой горной речкой, по склонам которой росли разнообразные деревья, большие и поменьше. Большинство их Яс уже знал стараниями бабушки Нади. Самыми величественными были, конечно, огромные колонны тянь-шаньских елей. Стволы у некоторых были такими толстыми, что обхватить их не смогли бы даже три таких мальчика, как Яс. Особо рослые экземпляры уходили так высоко в небо, что были выше, чем две пятиэтажки, если их поставить одну на другую, наверное. Следующими в конкурсе древесной красоты шли белые березы-невесты. Они хоть были и ниже «тянь-шанок», и тоньше в стволе, но зато с такими развесистыми тенистыми кронами, что еще вопрос, кто из них был красивее. Яс, например, любил их одинаково, будучи не в состоянии никому из этих двух отдать пальму первенства. Ели с березами в основном обитали на тенистых склонах. Южные же берега реки, полные солнца, давали ласковый приют урючинам, боярышнику и яблоням. Яблони, в отличие
от первых двух, конечно, были когда-то высажены планомерно и теперь каждый август-сентябрь дарили местным садоводам богатые урожаи золотого превосходного и апорта. Но для яблок было еще рано, даже урюк только-только начал желтеть, и то на самом верху. А вот черешни в лагере не было совсем, очень жаль. Именно она своими ярко-красными огоньками усыпала в Алма-Ате все улочки, где еще был частный сектор, и сейчас для нее был самый сезон. Но красота этого места не ограничивалась разнообразием деревьев - среди хорошо знакомого алатауского разнотравья Яс вдруг увидел нечто, от чего глаза его изумленно раскрылись. Один из склонов был усыпан колючками, на макушках которых были большие, с хороший апельсин, синие шары абсолютно правильной формы.
        - Мама, смотри, какие! - с восторгом выдохнул Яс.
        - Ты про мордовник? Очень красивый. Я в детстве тоже его очень любила. Для гербариев всегда в горах срывала, если попадался.
        - Как будто его инопланетяне завезли, скажи?
        - Ну, тебе виднее, ты же у нас будущий космонавт, - улыбнулась мама.
        В общем, Ясу место понравилось.
        Общество тоже, вроде, было что надо. Яс придирчиво оглядел толпу детей с родителями, собравшихся на площадке перед воротами и остался полностью доволен увиденным. Вроде все приличные, бычар типа Баранова из «Гагаринца» (Яс содрогнулся) нет. Отлично. Сейчас родители сдадут их вожатым, сядут обратно в малявки-пазики, и он приступит к реализации своего плана под названием «четкий пацан с первого дня».
        - Ну что, отметим первый день без родителей? - энергично спросил Яс, обводя взглядом тех, с кем в ближайшие полмесяца ему предстояло быть одним отрядом. - Кто со мной махаться будет? Ты? - он ткнул пальцем в мальчишку чуть пониже него самого, но - это было видно с первого взгляда - не особенно склонного к конфликтам.
        Мальчик промолчал и склонил голову, смотря в пол. Яс обвел глазами других. Все один за другим отводили глаза, в первый день отдыха получать по морде ни у кого, понятное дело, желания не было. К тому же народ подобрался, повторимся, приличный, не привыкший зря размахивать кулаками. Все-таки каста советских геологов была в те времена очень достойной, вспоминал Яс много лет спустя. По крайней мере, в Алма-Ате.
        Разведка и добыча минеральных ресурсов в Казахстане была одним из приоритетных направлений народного хозяйства, как тогда в СССР называли экономику, и в Алма-Ате, понятно, жили геологические сливки, причем не только их союзной республики, но и СССР. Уран, вольфрам, цинк, титан - каких только металлов не открыла советскому народу земля Казахстана после войны. Отсюда и прекрасное место, и богатое обеспечение лагеря, а дети - они, как глина. Смотря чьи руки и что именно будут из них лепить.
        В результате против него вызвался выступить всего один мальчик. После первых же секунд боя Яс понял, что тот и быстрее его, и сильнее, да еще и стойка у него поставлена. Поэтому Яс, не давая противнику сблизиться, все отступал назад, пока его нога не попала в большой арык, опоясывающий лагерь по периметру для обеспечения надежного водоотвода. И Яс благополучно в него скатился, к огромному удовольствию всех пацанов и их дружному смеху. Драка, разумеется прекратилась - лежачих не бьют. Яс с радостью вцепился в протянутую ему руку Димки - так звали его оппонента. Но главное дело было сделано. В негласной иерархии, даже несмотря на непонятный исход поединка, он все равно занял - путь и незаслуженно - одну из верхних строчек. Отчего в этот раз его смена в лагере прошла просто превосходно. Яс был одним из лидеров: его уважали, за ним шли, к его мнению прислушивались. Дружбе с ним радовались, а к ссоре никто не стремился. Яс и не думал злоупотреблять этими достижениями. Все, что он хотел получить из этого, достаточно сомнительного проекта с мaхачем, он получил. Это была, как он поймет впоследствии, его
первая в жизни психологическая победа над социумом.
        Они с удовольствием занимались традиционными для всех пионеров лагерными забавами: жгли костры, играли в «Зарницу», пробирались ночью в корпус девчонкам и мазали их зубной пастой, причем Яс обычно возглавлял этот ночной поход. Объедались супердефицитным шоколадом «Гранада». У шефской организации случился видимо какой-то сбой в их системе планирования, и им в лагерь привезли невероятное количество этого шоколада. Люди в этой столовой работали честные, не в пример «Гагаринцу», и весь шоколад попал по назначению - в детские рты. Все три или даже четыре плитки на человека. Яс сотоварищи сначала его с удовольствием ели, потом ели уже без удовольствия, а потом начали им кидаться. Вернуть несъеденный шоколад на кухню им и в голову не пришло. «Все же четкая это вещь, пионерский лагерь», - думал Яс, опуская в багажник новой «шестерки» вещи в рюкзак в последний день смены - его забирал на своей новой машине давний друг семьи дядя Гарик, а не автобус. Яс тепло попрощался с пацанами, договорился с ними встретиться в этом же лагере еще раз в следующем году, обменялся с Димкой телефонами и пошел на выход.
Больше он никого из них в своей жизни не видел.
        …И дернула их нелегкая попереться за раками? Яс никогда бы сам не ввязался в эту авантюру - идти в неизвестное место, к черту на кулички по трассе. Еще какой-то девятнадцатый километр. Если бы не Владька, новый сосед по подъезду. Он хорошо умел убеждать.
        Уже примерно час они шли по раскаленной пыльной трассе, и конца-края этому переходу еще не было видно. Правда, Владька говорил, что девятнадцатый километр только так называется, а на самом деле озеро расположено намного ближе. «Ну, ему виднее, все равно я вообще не понимаю, ни куда мы идем, ни как это место называется. Знал бы, что вместо ровного асфальта мы попремся по пыльной обочине этой противной трассы, ни за что бы не согласился», - недовольно бурчал Яс себе под нос. Но, поздно щуке на сковородке вспоминать о воде, как говорит дядя Женя. Будем надеяться, что выловленные им впервые в жизни раки с лихвой вознаградят его за все дорожные мучения.
        Владька появился в их доме недавно. Его отца, тоже военного, как и Андрюшкиного, недавно перевели откуда-то из Германии в местную часть и поселили как раз в подъезде Яса, на два этажа выше. Владька был на полгода старше него, но закончил всего лишь третий класс и только собирался этой осенью в четвертый. Как у них так получилось, Яс особо не вдавался. Кто их поймет, эти военные семьи?
        Несмотря на то, что в школьной иерархии Владька был на класс его младше, в житейской смекалке пальма первенства явно была на стороне ГДРовского репатрианта-непоседы. Его вечно куда-то несло, чем дальше, тем лучше. С ним Яс забрался в те уголки города, в которых он раньше, не то, что не был, а не знал, что они вообще существуют. Они просто садились на трамвай, автобус или троллейбус и ехали, куда глаза глядят. Потом выходили на приглянувшейся им остановке. И шли пешком домой. Причем, куда бы их не заносила нелегкая, дорогу назад Владька всегда находил безошибочно. Они находили в городе какие-то неизвестные стадионы и магазины, кинотеатры и кафе. Никуда, впрочем, они не заходили, главное в этих путешествиях всегда было движение. И вот теперь путеводный зуд Владьки вынес их за черту города, к какому-то мифическому озеру с раками. Они выехали из дома, когда было часов одиннадцать утра. А сейчас сколько? Час? Два? Честно говоря, он бы уже повернул бы назад. Пусть их, раков. И только Яс собрался предложить этот позорный, но необходимый план капитуляции Владьке, как справа и сзади от них вдруг
прозвучало:
        - Уой, пацаны, салам.
        Они Владькой обернулись. Голос принадлежал худощавому казахскому пареньку, наверное, года на два-три старше их. Он быстрым шагом, сопровождаемый еще четырьмя своими товарищами, приближался к ним, помахивая ладонью правой руки вниз, как будто хотел примять раскаленный воздух.
        - Вы откуда идете, - с выраженным, очень жестким акцентом спросил он, подойдя к ним. Двое из них были старше и выше их с Владькой, еще двое - немного младше, может на полгода-год, а еще один был совсем салапет.
        - Из города, - ответил Яс.
        - А куда?
        - На озеро, за раками. Вы не знаете, кстати, далеко… - договорить он не успел. Сильный, резкий и неожиданный удар в лицо больно порвал ему изнутри нижнюю губу о зубы, а второй, прилетевший сразу же за первым в левое ухо наполнил голову тонким комариным звоном.
        - Пацаны, вы что, завязывайте, - испуганно было начал Яс, но Владька вдруг встал между Ясом и местными. Тихим и уверенным голосом он произнес:
        - Толпой не по понятиям. Кента моего не трогайте. Это я его за раками повел, со мной кто хочет один на один разобраться?
        Договорить ему не дали - Владька согнулся под градом несильных, но частых ударов.
        - Прекратите, - закричал Яс срывающимся голосом. Вообще-то кричать нормальному пацану кричать было взападлу, хуже этого было только заплакать, но нервы не выдержали.
        Как ни странно, крик, больше похожий на истеричный визг чудесным образом подействовал. Удары прекратились, местные, немного даже опешив, отошли от них на пару шагов.
        Мозг Яса лихорадочно перебирал варианты. Что делать? Их, скорее всего, испугал его крик, надо говорить с ними, говорить очень громко, - на грани бессознательного советовал ему мозг. И надо быстро сваливать. Но куда? Обратно в город, конечно. Нет ли тут остановки? Яс посмотрел на другую сторону трассы и о чудо! Остановка была почти напротив того места, где они сейчас стояли, в паре десятков метров.
        - Мы сейчас уйдем, - очень громко сказал Яс местным. Отстаньте от нас или я позову на помощь кого-нибудь из взрослых!
        Вообще-то сдавать взрослым было западлой еще хуже, чем плакать, но Ясу было все равно. Все эти фразы почти выкрикивал даже не он, а те части его мозга, которые отвечали за самосохранение.
        - Владька, - почти проорал он. Пошли отсюда, вон остановка. Яс дернул для верности друга за руку и, чуть не срываясь на бег (убегать тоже было взападлу), они пошли через трассу. Яс при этом краем глаза видел, как местные, что-то обсудив, через минуту двинулись за ними.
        Остановка, как назло, была пуста. Яс и Владька, смотрели, как эти пятеро приближались к ним с той же неотвратимостью, с какой в ночном кошмаре к тебе приближается главный страшный герой.
        - Эй, пошли поговорим за остановку, - сказал Ясу тот, который бил его в лицо несколько минут назад.
        У Яса возникло стойкое дежавю, хотя, конечно, он тогда не знал этого слова. Никого вокруг. Если не противоположной стороне были хотя бы какие-то домики метрах в двухстах, то тут - только трасса и какая-то роща. Даже кричать нет смысла. Внутри Яса тяжесть сменилась обреченной безнадежностью. Они уже не стояли, а сидели на лавке остановки, окруженные полукольцом этих, непонятно по какой причине настолько жестоких к ним местных подростков. Он помотал головой, отказываясь отходить и едва успел закрыть лицо руками - и удар не достиг цели, благодаря вовремя поставленному блоку. Яс боковым зрением увидел, что второй старшак в это время постарался ударить Владьку, и тоже вроде не очень успешно.
        Эти пятеро их давно бы уже сровняли с дорожной пылью, если бы не проезжающие рядом машины и какие-то редкие люди на другой стороне поселка, только это, видимо их и останавливало. Еще один казах поменьше, примерно их ровесник вдруг подошел к Ясу, расстегнул ширинку, вытащил оттуда маленький сморщенный пенис и, быстро посмотрев по сторонам, сказал Ясу: «соси хуй». Время замедлилось, как в его сне про балкон. Опять Яса плотно окутал хорошо знакомый кокон, и все эмоции моментально исчезли. Страх тоже исчез. Яс совершенно безучастно наблюдал за этим мелким, похожим на поросячий хвостик отростком. С этой секунды он был как будто под защитным колпаком. Он выпрямился, поднял голову и совершенно равнодушно перевел глаза с поросячьего хвостика на старшака.
        Горе-насильники тоже заметили изменения, произошедшие с Ясом. Но отступить, оставить их покое они не могли - им теперь препятствовала бессознательная жажда подлости, которая всегда сопровождает насилие. А в их случае эта жажда еще была к тому же коллективной. И проявить милосердие было поэтому вдвойне взападлу: отступить местной шпане уже не позволял еще и этот извращенный кодекс псевдопацанской чести. И вдруг все испарилось, словно по мановению волшебной палочки. Вместе с местным юным отребьем испарился и кокон. А вместо него перед мальчиками откуда ни возьмись возникла женщина средних лет, тоже казашка.
        - Ойбой, дети, вы тут откуда? Что у вас с губами? Это вас абаевские набили? - спрашивала женщина, охая и доставая чистый носовой платок. - Держи, -протянула она его Ясу. - Вы тут одни, что ли? Как вас сюда занесло?
        - Мы за раками ходили, - только и хватило энергии ответить ей Ясу коротко. Он вдруг почувствовал, что вместе с чувством огромного облегчения от того, что весь этот ад под названием «соси хуй» закончился, пришла и сильная усталость, словно они Владькой не шли пешком этот час, а бежали, кто быстрее. Как же вовремя она появилась! Тем временем добрая казахская самаритянка расспросила где они живут, посадила их на нужный автобус, попросила водителя проследить, чтобы сошли на нужной остановке. Они вышли в родных Ясу микрорайонах. Эх, зайти бы сейчас к бабушке с дедушкой, но неудобно с такими физиономиями, да и домой пора, отсюда им ехать еще с двумя пересадками. Но все равно в городе они себя чувствовали, словно вернулись из мест боевых действий в родную страну. Можно было не нервничать и не торопиться. Дома несостоявшиеся ловцы раков оказались уже вечером. К этому моменту они давно уже привели себя в порядок: отмыли от грязи и крови лица и майки, почистили шорты, и теперь только шишка на внутренней поверхности губы, да немного более обычного красное ухо напоминали об абаевской драме. Владька пострадал
чуть больше - у него была шишка еще и на челюсти, но насчет этого он вообще не переживал. Его мама видала и не такое, сказал он Ясу и улыбнулся.
        Много лет спустя, вспоминая этот эпизод, который, по идее, должен был бы стать довольно травматичным для детской психики, но, к счастью не стал, Яс сначала не мог понять причин этой звериной неприязни к ним со стороны этих абаевских ребят. Откуда у них было такое желание подавить их и унизить? Вряд ли дело было в национальности, русских семей в алма-атинской области в те времена жило тоже очень много, еще со времен заселения этих мест казаками, получавшими в приграничных в Китаем местах бесплатные наделы земли. Что далеко ходить, отец его прабабушки, Татьяны Ермолаевны, переехал сюда в начале двадцатого века со Ставрополья. Времена тогда были для крестьян простые, путешествовали на быках, впряженных в телегу со скарбом. Зажиточные путешествовали на двух повозках, те, кто попроще обходились одной. Зимой останавливались в каком-нибудь городе, где его прапрадед занимался поденной работой - он был мастер на все руки. Так за семь лет с Божьей помощью и доехали до своей новой родины - местечка Саржас у черта на куличках, а точнее, на самой границе тогда еще Российской империи с Китаем. За короткий срок
русская диаспора на этих, еще недавно пустынных землях стала настолько многочисленной, что кое-где оставляла кочевых казахов в меньшинстве. Но в основном жили дружно. Русские делились с казахами секретами садоводства, казахи - баранами для разведения. Восстаний и резни на их земле не было, в отличие от других южных и центральных областей Казахстана. Даже самое кровавое восстание 1916 года обошло Саржас далеко стороной.
        А в Алма-Ате, где казахи в начале восьмидесятых были в подавляющем меньшинстве, Яс не очень понимал, где находятся в его республике места с преобладанием коренного населения. Из 35 его одноклассников казахов было всего одиннадцать человек. В Саяке на Балхаше, куда они недавно ездили, работали тоже в основном русские. А где же тогда казахи? И вот теперь Яс знал, где. За границей его родного города. Почему так получилось? Но думать об этом не осталось ни сил, ни желания. Он отправился спать в этот раз намного раньше обычного, еще и девяти вечера не было, сослался на недомогание. Спал Яс долго, почти до обеда. А когда проснулся, мудрая память, как обычно, уже надежно затерла отвратительные события вчерашнего дня. «Соси хуй» он вспомнит уже много позднее, в лихие девяностые, размышляя о своей неприязни к мужскому гомосексуализму.
        С Владькой они тоже скоро расстались. Его отца очень внезапно опять куда-то перевели, и остаток лета Яс в основном проводил с двумя новыми друзьями, Пашкой и Вовкой. Не то, чтобы прямо друзьями. Но на безрыбье и рак рыба, думал повзрослевший Яс, знавший уже немало пословиц и поговорок. В их библиотеке откуда-то появилась эта книга, а Ясу с каждым днем все больше нравилось читать все подряд. А такие странные выражения тем более.
        Нижний Тагил
        Яс совсем не запомнил, как они добрались до Свердловска. Скорее всего, поездом, так как вместе с бабушкой и мамой их было как раз трое, хорошее число, чтобы ехать в купе с относительным комфортом - только одно место было бы занято посторонним. Точно, поезд. Яс тогда впервые познакомился с советским плацкартным переполненным вагоном в разгар лета и его запахами. Поэтому-то память и вымарала эту поездку из его головы - слишком много чести запоминать запах носков и водочного перегара их соседа на боковой полке. Таким воспоминаниям не место в голове. Не отложилась особо в его голове и дорога из Свердловска до Тагила - только сплошная стена леса в мутном окне электрички. Они все ехали и ехали, а лес не кончался и не кончался, так что Ясу под конец их двухчасового путешествия стало понятно, почему бабушка Наташа, когда рассказывала Ясу в детстве, как они поедут на Урал мечтательно прикрывала глаза. Сам Нижний Тагил тоже был не из тех городов, которые поражают воображение: серые, однообразные коробки жилых домов, в один из которых они зашли, чтобы тетя Зоя, двоюродная сестра бабы Наташи, взяла сумки и
корзины для дачи.
        Разумеется, он знал уже про Т-34, кое-что слышал про Демидовых, но связать все эти знания с соверешенно неприметным городом, сплошь состоящим из кирпичных и панельных коробок его эрудиция пока не могла. Демидовские доменные печи в его воображении должны были находиться рядом с какой-нибудь медной горой из сказки Бажова, а на родине Т-34 посреди городской площади должен был быть, наверное, установлен монумент, как, например, памятник 28 героям-панфиловцам в Алма-Ате, только побогаче, ведь именно этот танк был, наряду с «Катюшей» и Ил-2 главным оружием в Великой Отечественной. Уж в чем-чем, а в этом, благодаря рассказам Михаила Егоровича, Яс разбирался неплохо. Однако ни малахитовой горы, ни величественного памятника легендарному танку нигде видно не было. И поэтому Нижний Тагил остался в памяти только в виде огромной плетеной корзины тети Зои. А точнее, двумя, полными всяких соблазнительно выглядящих баночек и свертков. Одну из них Ясу доверили тащить до дачи, куда путешественники попали уже ближе к вечеру. Довольно долго они шагали от автобусной остановки до кромки леса по тропинке, идущей через
огромное поле. А потом, когда они зашли в чащу бесконечного леса, Ясу открылась та самая сказка Бажова. И стало понятно благоговейное придыхание бабушки Наташи, когда она рассказывала ему об Урале.
        Это был островок. Технически, наверное, его было бы правильнее назвать полуостровом, через перешеек которого вода одного довольно полноводного рукава речки Тагилки проложила небольшой ручей, но Яса такие нюансы в том возрасте не интересовали. На островок вел перекинутый через самое узкое место перешейка подвесной деревянный мостик, а в центре располагался красивый, слишком большой в его понимании для дачи, деревянный двухэтажный дом с высокой остроконечной крышей. Добавьте к этому крохотный причал справа от мостика и (о боже) привязанную к нему весельную лодку. И все это - посередине километров уральских вековых лесов.
        Пока тетя Зоя возилась с замком входной двери в дом, Яс озирался по сторонам и впитывал детали. Июльское солнце на западе только дотронулось своим краем до макушек елей, поэтому лес выглядел так, как будто его подсветили мощными прожекторами - каждая иголка по силуэту была одета в янтарный пушистый ореол. В протоке, притаившись, сидела пара малахитовых жаб с таким причудливым орнаментом всех оттенков изумрудного на спине, что возникала полная иллюзия их рукотворности, причем из малахита самого высокого сорта. А еще в янтарном мягком солнце был прекрасно виден небесный балет самого невероятного размаха. Исполняла его целая армия всевозможнейших насекомых, и Яс с большим удовольствием стал разбивать на группы все эти летающие сонмы точно так же, как постановщик балета расставляет танцоров. Огромным глазастым стрекозам-вертолетам он приказал висеть строго над речкой, прямо над малахитовыми жабами, чтобы привнести в летучий балет немного драмы. Металлических, отшлифованных до яркого блеска рогатых жуков - к елям, любимых шелковых бабочек и мотыльков - разумеется вокруг себя, а комаров, мух и прочий
гнус - в реку, на радость рыбе. Рыбу-то он уже знал, как ловить. «Кто-то из вас попадется мне на крючок, так что не думайте, что я…», - но домечтать эту мысль Яс не успел, потому что сзади мама внезапно прокричала ему прямо в ухо: «Яс, очнись, сколько можно тебя просить?» И голос тети Зои из дома «Яс, тащи корзину сюда, на кухню!»
        Дачный дом (домиком его назвать у Яса не повернулся бы язык) был существенно больше, чем на даче в Алма-Ате у деды Миши, в два этажа, и, как мы уже знаем, полностью деревянный. В нем совсем по-другому и дышалось, и спалось, чем в их дачном алма-атинском, каркасно-камышитовом. Всего постоянных жильцов в чудо-тереме собралось шесть человек: тетя Зоя с бабушкой, мама с Элей, тети Зоиной дочкой, и он с Катей, которая была младше него на четыре года. Еще должен был приехать дядя Боря, тети Зоин муж, но пока его не было. Будешь на даче «среди девчонок один поросенок», - философски рассуждал Яс сам с собой, раскладывая вещи. Он, впрочем, не особо огорчился - в компании этих женщин Яс не испытывал никакого дискомфорта. К тому же спальное место ему выделили не на первом этаже и не на втором, а вообще на чердаке, в крохотной комнатке, куда помещалась только одна небольшая кровать. Это было просто роскошно, потому что в отличие от остальных у него была в распоряжении отдельная комната, да что там комната - весь этаж!
        На чердак нужно было залазить по пристеночной лестнице, там было всего одно небольшое окошко, но зато и чердак, и лестница были, как из сказки про Питера Пена и его дом в дупле дерева, которую Яс прочитал как раз перед поездкой. Да еще посреди огромного леса! У самого Питера Пена не было такого. Яс сел на белый с мелкими васильками пододеяльник и принюхался. Свежий запах постельного белья смешивался с насыщенным запахом немолодого соснового бруса, давая аромат вкуснее любых духов, а из окошка на чердаке открывался вид на восток, на речку. Все было очень четко, хотя закаты смотреть отсюда была не судьба. «Ничего, будем встречать рассветы над рекой», - думал Яс, спускаясь к вечернему чаю: мама уже два раза звала его снизу.
        Чай пили в летней дощатой кухне, которая была сколочена рядом с домиком, вместе с четвероюродной - получается так - шестилетней сестрой Катей, внучкой тети Зои. Яс, глядя на три поколения своих уральских родственниц, бабушку, мать и дочь, думал о том, что по-настоящему красивая из всех троих - только Эля. Тетя Зоя, понятно, была уже в возрасте, Катя - совсем еще ребенок, но дело было не в этом. Все трое были родные, добрые и хорошие, с красивыми серо-голубыми глазами и правильными чертами, но в Эле ко всему этому было еще что-то, чему Яс не мог найти подходящего определения. Запах цветущей яблони, развевающий женские волосы? Разве что так. Между тем тетя Зоя достала свое фирменное варенье - из красной смородины, без косточек и кожуры, по консистенции точь-в-точь как в маленьких корытцах в самолете, но намного, намного вкуснее. Яс никак не мог взять в голову, как получается такая однородность и куда деваются вся кожура и мелкие косточки и вежливо спросил тетю Зою про технологию изготовления.
        - А ты, если расскажу, в Алма-Ате своей прабабушке сделаешь такое? - строго спросила тетя и, увидев, недоумевающий взгляд, улыбнулась. - Да шучу я. Все очень просто. Сначала…
        Оказывается, тетя Зоя протирала всю смородину через сито. Ничего себе. Яс представил, сколько бы заняло это времени по сравнению с тем, чтобы просто засыпать ягоду сахаром и поставить на плиту. Но зато и продукт получался совершенно исключительный. Много лет этот джем с нижнетагильской дачи оставался лидером в его списке, пока он не добрался до Грузии и не попробовал варенье из грецкого ореха… Но уж второе место зато оно не отдало потом никому. Ярко-красное, прозрачное, дрожащее на ложке из-за своей чуть студенистой текстуры, где нежная смородиновая кислинка и сладость сахара дополнялись таким количеством всевозможных, едва различимых оттенков, что Яс, вначале старавшийся хоть как-то их классифицировать, под конец бросил это гиблое дело и расслабленно растворился в красносмородиновой симфонии. Он очнулся только после того, как баночка была полностью вычерпана им одним, за что получил выговор от бабушки Наташи, колючий взгляд от мамы и звание «эгоиста» от тети Зои. От своих - еще ладно, а вот от той, кто старался и тер это варенье через сито получить такую проклятую оценку? Ясу захотелось
оправдаться. Он уже открыл было рот, чтобы объяснить, что не хотел съедать всю баночку, что это произошло случайно и совершенно помимо его воли, но не успел. Бабушка Наташа, грозно сверкнув глазами, сказала ему:
        - Стыд есть у тебя? Сожрал всю банку у нас на глазах, так теперь зачем нам твои объяснения? Молчи уж лучше. И ведь большой же мальчик, не три года!
        После такой отповеди объяснять что-либо не было уже ни малейшей возможности - от обиды горло моментально сковал спазм. И из-за стола выходить было неудобно - получается, сожрал все варенье, и до свидания. Поэтому Яс не нашел ничего лучше, чем просто повесить голову и замолчать. Тучи развеялись, беседа за столом свернула на более приятные темы, правда тоже так или иначе связанные с урожаем и угощением. После обстоятельного обсуждения многочисленных рецептов варений, солений и маринадов разговор плавно перетек на грибы - сокровище уральских лесов.
        - Ты не представляешь, Наташа, сколько нынче у нас уродилось грибов! И вы как вовремя приехали - только-только пошли. Так что без жареных сыроежек с маслятами точно не останетесь!
        - Хотелось бы еще и белых увидеть! - ответила на это бабушка довольным голосом.
        - Ну вот первого дождика дождемся и пойдем, - рассмеялась тетя Зоя. - Яс! А ты что сидишь, нос повесил? Ты с нами пойдешь за грибами или теперь до конца лета дуться на нас будешь?
        - Яс, с тобой говорят! - сказала мама. - Да что с тобой?
        Она наклонилась к нему, чтобы снизу заглянуть в лицо Ясу, но не успела. Яс вскочил из-за стола и выбежал в прохладную темноту вечера. В ночной лес через мостик бежать у него, конечно, не было и тени намерения. Не хватало еще, чтобы к эгоисту-обжоре прибавился эгоист-потеряйка. Мало того, что слопал самое вкусное варенье, так потом ищи его ночью в лесу. На другом крае островка Яс сбежал по ступенькам к воде, туда, где еще по прибытии обнаружил маленький причал. Слезы сразу высохли на его глазах, как будто их и не было. Яс, открыв рот, смотрел, как лодка лениво покачивается в черном космосе звездного неба. Ему захотелось получше изучить и себя в этом черно-жемчужном волшебном зеркале, и встав на четвереньки, он вытянул над причалом шею. Но разглядеть ничего не успел, потому что внезапный мощный вихрь оторвал его от причала. Яс в ужасе зажмурился на секунду, а когда открыл глаза, понял, что вихрем были мамины руки, а сам он сейчас крепко прижат к ее груди.
        - Ты чего это задумал? В реку прыгать что ли? Что тебя на причал ночью понесло? Нашел на что обижаться! Так и хочешь мать раньше времени в могилу загнать! - мамин поток слов и эмоций было не остановить.
        - Мама, ну ты что? Просто не хотел, чтобы все видели, что я заплакал.
        - А заплакал почему?
        - Потому что я не эгоист. Я случайно всю банку варенья съел. Честно.
        - Вот заливает. Как это случайно?
        - Оно было очень вкусное. Я не смотрел даже, сколько его в банке осталось. Просто пробовал и пробовал. В Алма-Ате же у нас варенье всегда в больших банках. А тут малюсенькая. Я честно не хотел все варенье один съесть. А получилось, как в рассказе про мальчиша-плохиша. Помнишь? Сидит Плохиш, жрет и радуется.
        - А сюда зачем побежал? А если бы ночью в реку свалился и утонул? - мама не в силах была уже говорить без смеха после этого его «жрет и радуется».
        - Ну как бы я утонул? Что я, маленький? Я эту реку переплыть могу в оба конца уже спокойно.
        - Можешь, можешь. Пойдем обратно, расскажешь бабушке и тете Зое, что ты не специально, что варенье все мысли у тебя отшибло - такое вкусное - извинишься и дело с концом. Они тоже очень расстроились. Нашел из-за чего плакать. Пошли!
        Рассвет Яс увидел в своем окошке на крыше. «Еще получше, чем у Карлсона», - подумалось ему. С восточной стороны, за рекой леса не было, были дачи, а за ними поля, и поэтому солнце заглянуло к нему на чердак очень рано, сразу же после того, как оно взошло над далеким горизонтом в бескрайних лесах Восточной Сибири. Ясу сразу же буквально до зуда захотелось выскочить из своей уютной кровати и бежать на причал, к лодке, реке и золотой солнечной дорожке. Стараясь не шуметь, он быстро напялил на себя какую-то одежду и молниеносным ужом скользнул вниз, через еще крепко спящие полуразмытые рассветными сумерками второй и первый этажи из дома.
        Кто из нас ребенком не испытывал этого восторга на утреннем летнем крыльце, когда еще все взрослые спят? Солнце только что взошло. Глубоко русская природа Урала проснулась всего лишь несколько минут назад, в тот же миг, когда и Яс открыл свои зеленые, в тон уральской природе, глаза. И теперь, на этом крохотном причале они с интересом, удивлением и восторгом (по крайней мере, со стороны Яса) смотрели друг на друга. Яс смотрел на Урал. Урал смотрел на Яса. Яс не осознавал, но кожей чувствовал на себе все эти осторожные, любопытные, но вполне дружеские и доброжелательные взгляды. На него смотрели деревья и все кувшинки в реке вокруг. Все соседние травинки и пара мелких птичек на ближайшем дереве. Все стрекозы, бабочки и жуки. И еще что-то. ЭТО наблюдало Яса со всех сторон, с большим дружелюбием и горячей (другого слова он подобрать не мог) радостью. А потом Яс увидел целую семейку окуней, выплывших из-под причала-мостка, где у них, очевидно был дом. Целых три, о, нет - четыре окуня и так близко, что - сунь руку в воду поглубже, и ты точно сможешь дотронуться пальцами до шершавой чешуи. Яс и думать
забыл обо всем остальном. Он смотрел на их янтарные глаза, полосатые бока и нежно-красные плавники и думал только о том, где бы взять удочку. Удочки не было. Окуни висели на глубине примерно метра от поверхности, почти не шевелясь. Прошла минута, потом вторая. А потом на две недели Яс потерял счет минутам, часам и дням, и блаженная улыбка, как в том анекдоте про девочку в каске на стройке, не сходила с его лица почти никогда, с первой минуты утра, когда он открывал глаза и до последнего ночного стрекота сверчка в уральской июльской ночи.
        С рекой Яс подружился быстрее всего. Лодка оказалась неожиданно очень легкой, потому что была не деревянная, а из стружечно-пластмассовой смеси - довольно редко встречающегося в те времена на частных дачах материала. Яс быстро освоил греблю - хватило одного дня уроков, данных соседом Серегой - и уже на следующее утро, едва дыша, чтобы не разбудить родню, он сам вставлял весла в уключины лодки на причале. Так же бесшумно, без всплесков, он вывел лодку на середину их речки и поплыл на ней вниз по течению. Рассвет только-только занялся на востоке, даже не все верхушки деревьев были освещены. Утренний туман все еще висел над рекой. Сочная осока и мох превращали его из молочно-белого в центре в светло-зеленый у берегов. На реке было так тихо, что проворачивающийся металл в уключинах и плеск весел были, ему казалось, единственными отчетливыми звуками на много-много километров. И обретали для него какой-то высший смысл. Яс не боялся того, что не сможет вернуться обратно: вчера они хорошо потренировались с Серегой («не называй меня «дядя Сережа», просто «Серега», договорились?»).
        Туман между тем, полностью рассеялся, открыв Ясу одно из самых прекрасных и величественных зрелищ в этом мире: вид на летний лес Среднего Урала из лодки на утренней реке. Сосны, ели, березы и осины; жимолость, смородина, малина и можжевельник; мох, осока, кувшинки и водоросли - зеленая разумная сфера окружала Яса со всех сторон лодки. Даже река была темно-зеленой. Только высоко синела полоска неба, немного разрезая эту зеленую сферу. Яс блаженно вздохнул и развернул лодку вверх по течению: пора было возвращаться, пока его не хватились.
        Вокруг меня - стеной уральский лес.
        Мне десять. В лодке пара лишних мест,
        но никого в попутчиках. Река
        омутоизумрудна и легка.
        Вниз по теченью, и сомнений нет.
        Уже смочил макушки елей свет.
        И все вокруг вдруг говорит с мной:
        «Ты храбрый, добрый. Мальчик, ты - герой!»
        Я в десять сам против теченья грёб.
        Мой первый это был речной полёт.
        Я на всю жизнь запомнил этот день.
        Хвоя из вен. Июль на даче N.
        Когда Яс вернулся на дачу, вся женская рать хоть уже и была ногах, и занималась приготовлением завтрака, но его лодочная самоволка не вызвала ни у кого нареканий, к огромному облегчению Яса. Лишь мама что-то пробормотала, чтобы в следующий раз предупреждал, когда берет лодку, и что это вообще за мода - кататься одному по реке ни свет ни заря, не много ли он на себя берет в десять-то лет. На что Яс ей резонно возразил, что утро - не вечер, и предложил прокатить ее с бабушкой после обеда, чтобы мама больше не беспокоилась в отношении его лодочных заплывов. На том и порешили, и стали пить чай с оладьями и смородиновым джемом со сметаной.
        С этого дня Яс теперь безостановочно гонял по речке туда-обратно, сидя и стоя, размашисто закидывая весла далеко за спину и гребя с такой большой амплитудой против течения, что мама, когда видела его не могла налюбоваться своим десятилетним сыном. Яс и сам себе нравился с каждым днем все больше. От постоянных упражнений с веслами грудь и плечи его очень раздались, и даже на спине вполне явственно очертилась широчайшая мышца - юнга из него получился хоть куда. Он сдержал свое обещание и прокатил маму и Элю в тот день на лодке (бабушки предпочли поверить ему на слово), и, хоть порядком устал - все же лодка сильно прибавила в весе - и обратно вторую половину пути они гребли вместе с мамой, взяв каждый двумя руками по веслу… главное, что после этой прогулки разрешения брать лодку он мог не просить. Яс пару раз даже пробовал с нее рыбачить - после Саяка рыбачить он умел - но самому удить сноровки все же недоставало, и два крючка, которые были им с грехом пополам навязаны на дачную удочку в первый же день поглотила речная пучина.
        Долго, впрочем, Ясу горевать по этому поводу не пришлось - все тот же сосед по даче Серега, худой и очень добрый шалопай лет тридцати, стал брать его на рыбалку всякий раз, когда шел сам. А так как рыбачил он всегда после обеда, распорядок дня у Яса сложился такой: с утра он был бесстрашным юнгой-моряком, потом обедал, а остаток дня довольно успешно удил рыбу на пару с Серегой.
        Бывалым рыбаком с ним быть не составляло никакого труда. Яс так и не разобрался в роде его занятий, да это было и неважно - в качестве бригадира-наставника рыбацких дел Серега был неповторим. Он знал всех рыб, водившихся в местных водоемах, знал особенности их распорядка дня, время приема пищи и предпочтения по наживке. Если бы у них были имена, Серега, наверное, и их знал бы все до единого, Яс был абсолютно в этом уверен. Не было ни дня, чтобы они вернулись без улова, а один раз они наловили 33 сорожки и четырех карасей в небольшом озерце рядом с лесом всего за три часа. Доли при этом распределились так: Яс поймал 4 сорожки и одного карася, остальное надергал Серега. И это еще не считая совсем уж мелочи, отпущенной обратно в пруд или скормленной жирному коту-рыбоненавистнику Ваське, на морде которого было явно написано, что уж что-что, а свежую рыбу он точно деликатесом никогда в своей жизни считать не станет. В общем, на воде у Яса все складывалось как нельзя лучше.
        А с лесом, наоборот, не клеилось: одному ходить в лес ему строго-настрого запретили, а обещанный тетей Зоей коллективный поход по грибы все откладывался и откладывался по причине прекрасной солнечной погоды, которая, как известно, не очень подходит для грибов. Яс не был на это в претензии, улучшая свои рыбацко-гребные навыки, а вот женщины все чаще стали нетерпеливо и требовательно смотреть на небо перед завтраками. И вот этот день настал: рассвет у них на даче наступил немного позже, придавленный серым небом в мягких тучах, которые все набухали и набухали, и, едва они сели завтракать, пролились мелким, но плотным и затяжным дождем. Женщины разулыбались и на разные лады стали славили природу в предвкушении грибного сафари. Дождь все усиливался, так что о катании на лодке сегодня можно было даже не заикаться. Яс с Катей поблагодарили за завтрак и, стараясь не замочить голову, быстро забежали в дом и забрались на второй этаж, поближе к проигрывателю. Яс поставил свою любимую «По следам бременских музыкантов» и стал неодобрительно наблюдать, как Катя кормит свою болонку Кнопку «морскими камушками»,
что ей строго-настрого запрещалось. Кнопка была уже женщина в годах, ей было то ли семь, то ли восемь, и сахар ей был противопоказан, хоть она безумно его любила. Из всех хозяев только Катя была к ней милосердна и всегда забирала со стола для Кнопки конфету, а если конфет не было, то кусочек рафинада на самый крайний случай. Неудивительно поэтому, что Кнопкины любовь и преданность ее юной хозяйке переходила все границы. Яс завидовал Кате. Не из-за Кнопки, конечно - стал бы он завидовать кому-то из-за какой-то мелкой истеричной болонки! О нет, ее «Бременские музыканты» были этому причиной.
        Он впервые видел, чтобы пластинка была двойной: обложка открывалась, как альбом. На одной стороне таким образом оказывалась один, а на другой - второй черный диск с песнями из обоих серий его любимого мультфильма. Яс бы просто обрадовался одной пластинке, лучше с песнями из первого мультика. Он бы пришел в дикий восторг, обладай Катя двумя отдельными пластинками, из обоих мультфильмов. Но обладать альбомом, содержащим в одной упаковке два любимейших диска - Катя хотя бы представляет размер ее сокровища? Конечно, нет. Он слушал этот альбом каждый раз, когда слушал проигрыватель и сейчас подпевал во весь голос, ничуть не смущаясь того, что поет мимо нот: «найду я даже прыщик на теле у слона»… впрочем, Катя внимала его воплям с удовольствием. А когда настала очередь припева, они уже вдвоем заорали «а нюх как у соба-ба-ки, а глаз - как у орла, о-е!» так громко, что в тот же миг снизу, где мама, Эля и бабушки играли в карты, голос тети Зои приветливо предложил им заткнуться. Или продолжить пение, если уж им сильно хочется, на улице. После чего петь проигрыватель продолжил в одиночестве, а они с Катей
завернулись в плед и стали смотреть, как по окну, обгоняя друг друга словно на каких-то непонятных соревнованиях ползут, сливаясь и разъединяясь, капли. Смотреть на них не надоедало, потому что всегда была интрига, с какой каплей соединиться «твоя». Потом «твоей» становилась новая, и интрига повторялась. Из-за дождя леса вдалеке не было видно - только на несколько сот метров, а дальше стволы деревьев превращались в однородную зелено-дождевую пену.
        - Яс, ты любишь ходить по грибы? - спросила Катя.
        - Очень, - ответил он. - Только у нас в Алма-Ате такого леса нет. Зато у нас горы.
        - Вы в горы ходите за грибами? А какие у вас растут?
        - В горы. Сыроежки, рыжики и грузди. А, еще опята.
        - Много их у вас там?
        - Когда как. Один раз нам повезло, и мы с мамой целое ведро рыжиков набрали, представляешь? Вот потом какое объеденье мама устроила! - мечтательно протянул Яс. Грибы он был готов есть три раза в день и семь дней в неделю.
        - Всего одно ведро? - рассмеялась Катя. У нас даже я в два раза больше набираю в хороший день!
        - Врешь! - вырвалось у Яса. - Ну в смысле, обманываешь! Или ты имеешь в виду свои детские ведерки для песочницы? - и он прищурился, радуясь своей шутке.
        - Сам ты детское ведерко! - Катя надулась и отвернулась от него.
        - Ладно, ну что ты, я же шучу. Но, чтобы столько грибов было? Это что же, мы завтра - раз, два, три, четыре - Яс принялся подсчитывать количество ведер - 12 ведер грибов принесем? Такого быть не может!
        - Вот завтра и посмотрим!
        Назавтра, однако, они опять рассматривали капли на стекле - дождь все никак не хотел останавливаться. Яс уже места не находил в домике. Все пластинки были переслушаны, все игры сыграны, и теперь они вдвоем с Катей рассуждали о том, что лучше: горы, море или лес. Хотя, какой смысл об этом говорить с сестрой-салагой? Как она может рассуждать о море, когда моря не видела в глаза? - уныло рассуждал про себя Яс. Убедить упрямую Катю, что море лучше, чем лес у него так и не получилось. Волшебник, милый, сделай нам завтра солнце!
        По грибы
        Яс открыл глаза и первым делом подбежал к своему окошку. Ура. За ночь все тучи исчезли в неизвестном направлении, а это значит, что можно будить первый и второй этажи - сегодня будет охота за грибами!
        Уже через пару часов они свернули с проселочной дороги, идущей от их дачного поселка неизвестно куда, во влажный, теплый, сверкающий бриллиантами капель и, конечно, грибной (это в первую очередь) лес.
        Они набрали столько грибов, сколько у них с собой было ведер. Катька не обманула, а Яс был полностью посрамлен в своей недоверчивости. С последней поляны получилось целых четыре ведра крупных, крепких и блестящих маслят, словно и вправду смазанных маслом. На эту поляну они попали, как это обычно бывает, внезапно - грибы, мелькая то тут, то там, незаметно уводили их компанию все дальше от того места, где они начали. Они доверились грибам и не пожалели. Первой секретное грибное царство увидела Людмила. «Сюда, сюда, все сюда, - глухо закричала она в мох, наклоняясь и торопливо срезая большую семью плотных красавцев в корзину. Яс, который шел сзади, взглянул на то место, где сейчас стояла мама и открыл рот. А, подойдя поближе сделал тоже самое, что и она - наклонился над армией маслят с ножом и тихим глухим голосом стал звать остальных, срезая при этом каждую секунду нового красавца.
        Вскоре на волшебной грибной поляне появились Эля с Катей и бабушки - и каждая моментально склонялась с радостным вздохом, чтобы срезать и класть в ведро, срезать и класть в ведро это грибное нашествие. Маслята тут были как на подбор - плотные, крепкие, молодые. Видно было, что вылезли они все за последние два дождливых дня и еще хранили всю силу и аромат уральского чернозема. Так же, наверное, вели себя искатели сокровищ, попавшие в сказочную пещеру Али-Бабы, думал Яс, распрямляясь и сыто оглядывая поляну.
        Он первым набрал свое ведро до краев и, наконец, потянулся и помотал в разные стороны головой, словно желая стряхнуть грибное наваждение, им овладевшее. Наконец, он, никуда не торопясь, мог оценить красоту места, где духи леса хранили свои грибные сокровища. Лес тут был хоть не густой, но и не редкий, с огромными, уходящими далеко в небо соснами, отчего внизу на поляне была густая тень, почти сумерки. Несколько больших, в два-три человеческих роста полностью заросших мхом валунов и кусты волчьего лыка (Яс легко определял этот кустарник из-за ярко-красных ягод, которые ни в коем случае нельзя было есть) придавали месту сказочность, но не добрую, как, допустим, в сказке про мумми-троллей, а какую-то древнерусско-бабкаежистую, если так можно было выразиться. Мох покрывал валуны, землю и поваленные стволы деревьев густым сплошным ковром с вкраплениями резных листьев папоротника и еще каких-то трав, названия которых Яс не знал. Этот ковер матово сверкал в полумраке мелкой россыпью жемчужной росы, отчего можно было представить, что там, внизу - не зеленый мох, а какой-то миниатюрный жемчужно-зеленый
лесной космос. Но, помимо сказочной атмосферы, Яс вдруг ощутил и другое чувство. Это было чувство осознания себя русским человеком. Он вдруг понял, что русские народные сказки, не уральские сказы Бажова и не возвышенные сказки в стихах Пушкина, а те, детские, про Колобка, бабу Ягу и Кощея, про Крошечку-Хаврошечку и Щучье Веление рождались именно так - в сумраке леса, на поляне, полной грибов, когда под ногами космос из мха и росы. Яс плотно закрыл глаза, глубоко вдохнул пахнущий всеми оттенками живого целебный воздух, а когда открыл, увидел, что все готовы идти обратно.
        Бабушка Наташа закончила сбор последней, так как перед тем, как положить срезанный гриб себе, придирчиво осматривала его со всех сторон. Впрочем, сегодня ее осторожность была совершенно излишней. «Ну, Зоя, порадовал сегодня ваш лес. Давно я так по грибы не ходила! Что, пойдем обратно?» - и Наталья Филипповна вопросительно поглядела на сестру. Та в ответ лишь недоуменно пожала плечами, в свою очередь посмотрев на дочь Элю. Эля, поняв, что смотреть ей не на кого, секунду подумала, и повела всех назад, в сторону, откуда они, как ей казалось, пришли. Примерно через полчаса ходьбы вся честная компания вышла на залитую солнцем лужайку, полную мелких желтых цветов, стрекоз и птичьего гомона. В отличие от полумрака грибной поляны тут, как раз, должно было быть жилище для эльфов, добрых фей и мумми-троллей - столько яркого радостного света было на ней. «Давайте отдохнем немного?» - спросила у всех тетя Зоя. - Уж больно полянка хороша! У Яса при этих словах на душе запели птицы, а тетя Зоя, поставив корзину с грибами на землю, продекламировала звонко и четко, как пионерка на торжественной линейке:
        «Текли ручьи. Текли жуки с отливом.
        Стекло стрекоз сновало по щекам.
        Был полон лес мерцаньем кропотливым
        Как под часами у часовщика»
        В неге солнечного полудня раздались энергичные аплодисменты. Аплодировал Яс. Впрочем, остальные слушатели тут же к нему присоединились.
        - Тетя Зоя, это вы сейчас сочинили? - крикнул Яс. - Про эту лужайку!
        - Ну что ты, куда мне, - довольная произведенным эффектом, рассмеялась та - Это один из моих любимых поэтов Борис Пастернак. Ну что, передохнули? Пошли дальше? - и она вопросительно посмотрела на Элю. А Эля смотрела на нее
        - Мама, ты же понимаешь, что мы на этой поляне впервые за сегодня? А знаешь, что это значит? Что зря ты на меня сейчас смотришь. Я не знаю, куда идти. - грустно улыбнувшись, виновато произнесла Эля. И тут до всех дошло, что они заблудились.
        Яс прочтет «Улитку на склоне» братьев Стругацких только через пять лет и поразится тому, как тот лес в их повести был похож на этот, в котором он стоял сейчас - со всем женским батальоном и с полными ведрами маслят, рыжиков и сыроежек на поляне, вытканной мелкими, желтыми цветами на зеленом фоне. Настоящая парадная скатерть эльфийской королевы, а не поляна.
        Но теперь им было не до литературы. Сейчас они пытались понять, где они находятся, и куда им надо держать курс, и это после уже более, чем четырехчасового блуждания по лесу. «Наверное, нужно было взять компас», - подумалось Ясу. Компаса, разумеется, никто не взял, да даже если бы он у них и был, то вряд ли кто-то им сейчас сумел воспользоваться, чтобы построить маршрут. До массового производства GPS приемников оставалось около 20 лет. Страшно тем не менее, не было. «На миру и смерть не страшна», - отчего-то некстати вспомнилось Ясу, и он тихо засмеялся, глядя на полные ведра - смерть от голода им точно не грозила.
        Разумеется, они нашли дорогу. Сначала их экспедиция нашла просеку, потом услышала стук электрички. В какой примерно стороне от железнодорожных путей находится их дача, Эля с тетей Зоей уже представляли. Вот и их речка Тагилка! Им повезло - дядя Ваня, сосед с длинной деревянной лодкой, не простой, а моторной, как раз с ревом и сизым дымом шел («плыть» говорить было неправильно, этому Яс уже научился у Сереги) вверх по реке, в сторону их дачи. Тут они все, как по команде, закричали и замахали дяде Ване с берега так, что позавидовал бы и Робинзон. А через какой-нибудь час уже все вместе жарили грибы на самой большой сковородке на летней кухне. Дяде Ване, пока суть да дело, было поднесено два по сто в граненом стакане - дядя Ваня мелкую посуду типа стопок не очень жаловал. За стол сели одновременно с заходом солнца. Несмотря на такой поздний ужин, ели много и долго, а Яс даже попросил во второй раз добавки, благо грибов нажарили столько, что и пять семей, как у них могли бы насытиться. Такие вкусные жареные грибы Яс ел впервые в жизни. А его школьное сочинение «как я провел лето» теперь грозило
раздуться до размеров небольшой повести - Балхаш, Саяк и Урал, еще бы. Как это обычно бывало, перед тем, как сомкнуть глаза в своей, ставшей уже такой родной кровати на чердаке, Яс истово поблагодарил Волшебника. Хорошо, что уезжать им еще не скоро. А будь его воля, он вообще бы уехал отсюда только тридцатого августа, жаль, мама не согласится. Спокойной ночи тебе, Волшебник!
        Кипяток
        Вовка был евреем. Говорить о том, что кто-то еврей, почему-то считалось немного стыдным. Быть евреем тоже было как-то… не очень, прямо скажем. Русским, казахом, узбеком или, например, молдаванином быть было вполне комфортно. Они конечно, обзывали друг друга в детском саду «казах - жопа на тормозах» и «русский - жопоузкий», но кричать эти обзывалки вне общества взрослых было, в общем, нормально, и никто никогда на это не обижался. Из всех наций плохо было быть еще, наверное, чукчей, так как именно про них был каждый второй анекдот, но ни одного чукчи Яс никогда не видел. Чукчи ассоциировались у него, скорее, с какими-то полумифическими персонажами, вроде Деда Мороза или Финиста - Ясна сокола.
        А вот евреи жили рядом с ними, вокруг них и на вид (по крайней мере, для Яса) никак не отличались от русских. Яс и предположить не мог тогда, что его любимая бабушка, Надежда Иосифовна - тоже еврейка, наполовину, по меньшей мере, и не в советском паспорте, а в генетическом. Но, если о Ясе или о его дедушке, Михаиле Егоровиче, никто многозначительно не говорил: «они русские», или о Жиенбаевых «они казахи», или вот о сбежавшей от него Кирильченко, что она украинка, то о евреях так сказать было можно. Яс спросил как-то дядю Женю, чем евреи заслужили такое особое к себе отношение, и что значит эта взрослая многозначительность. Весь этот туман - он со знаком плюс или минус? Дядя Женя кивнул, подтверждая, что вопрос не прост, а потом пустился в такое пространное объяснение, что еще больше запутал Яса.
        - Есть евреи, а есть жиды, - говорил дядя Женя. - Евреи - я упрощу, чтобы тебе было понятнее - такие же, как все. Среди них очень много талантливых, умных, порядочных людей. Но есть среди них и другая их разновидность - это жиды. Жиды - жадные и хитрожопые, очень любят власть и деньги. Но и те, и другие при этом евреи. А та часть из них, которые жиды, и человечеству, и России, и нашему СССР сделали много пакостей. Даже можно сказать, что очень много. Я не слишком сложно объясняю?
        - А как отличают жида от еврея? - спросил Яс.
        - Внешнего отличия нет, - отвечал Зазубин. И те, и другие ведь по национальности одного поля ягоды - евреи. Отличить можно только по их поступкам. Но так как сделанного ими очень часто уже не воротишь, то на всякий случай к любому еврею сначала относятся настороженно. Пока не узнают его получше. Если хороший человек - ну что ж, что еврей. С таким можно и работать, и дружбу водить. А вот если жид - такого лучше близко к себе и своим друзьям не подпускать. Жиды Иисуса Христа распяли, друг мой. Знаешь, кто это?
        - Иисус Христос? Бог? - Яс открыл рот и округлил глаза. - Но ведь его нет? Нам так говорили в школе. И до этого в детском саду тоже?
        - Ну как же. Вам говорили, что Бога нет. Это, на самом деле, и есть основной философский вопрос - был ли этот мир создан кем-то или чем-то, что люди привыкли называть словом «Бог» или, так сказать, случайно все совпало. Ну это тебе, наверное, рановато еще. Об этом спорят уже много веков самые блестящие умы человечества. Но Иисус - это человек, который реально существовал около двух тысяч лет назад. Тут разночтений ни у кого нет и быть не может. Вся штука в том, что одни верят в то, что он был Спасителем, открывшим человечеству ворота в вечную жизнь, в бессмертие. Другие верят в то, что Иисус был, хоть и умным и очень по тем временам неординарным человеком, но все же просто человеком, создавшим одно из самых значительных в истории философских учений. А все истории о его божественности - простой вымысел. Но то, что Иисус - человек или богочеловек, но, тем не менее субъект, живший в древнем Израиле и распятый на кресте - это исторический факт. Я не слишком сложно объяснил?
        Ух ты! Значит, все-таки Бог есть! У Яса при этом эпохальном открытии загорелись глаза. Так-то! Он всегда это чувствовал! Однако, прежде чем радоваться, нужно было выяснить еще несколько вещей.
        - Дядя Женя, а за что его тогда эти… жиды - Яса передернуло, когда он произносил это слово, как будто песок на зубы попал - ну, убили? В смысле, распяли?
        - Видишь ли, он своими рассказами подрывал их власть. Народу тогда внушалось, что Бог благоволит только жидам, и только жиды могут просить у Бога за остальных людей. А Иисус учил, что у Бога просить может каждый самостоятельно. И всех Он услышит. Главное - верить, больше ничего не нужно. И священники не нужны, Он слышит всех. Ну его простые люди и провозгласили царем Израиля, да не только Израиля, а вообще всего мира. Настоящим царем. А тогда кому нужны жиды? Вот они его за это и распяли. Если вкратце.
        Зазубин рассказывал Ясу все это, жаря на их шестиметровой кухне яичницу. На подоконнике стоял недавно приобретенный модный кассетник «Весна-202», из которого дядиженин любимый певец Высоцкий как раз пел о том, что в гости к Богу не бывает опозданий. Однако, сразу же недоумевал, почему при этом ангелы поют очень злыми голосами. Высоцкий, понятно, был не жид, раз верил в Бога. И, наверное, не еврей, иначе дядя Женя вряд ли бы так восторгался его талантом, не узнав его, как следует вначале. Того факта, что по отцовской линии дедушку и бабушку Высоцкого звали Вольфом Шлиомовичем и Деборой Евсеевной, Яс тогда, конечно, знать не мог. Но и жиды с евреями, и песня Высоцкого уже его не интересовали. Яс переваривал информацию о том, что, оказывается, когда-то Бог (ну или тот, кого очень много людей, включая бабушку Таню до сих пор считали Богом) жил среди них, на одной с ними планете.
        Усидеть на месте было после такого открытия непросто, и Яс решил пойти проветриться во двор - яичницу к этому времени они с Зазубиным как раз съели. К его радости, там уже был для него компаньон - Пашка, живший через два подъезда. В руках у него была длинная прочная пластмассовая трубка, полая внутри. Таких Яс еще не видел. Пашка был старше Яса на год, крепко сбитый блондин с толстыми губами. Он невозмутимо посмотрел на Яса и сказал вместо приветствия:
        - Видал, что я нашел?
        - Да, четкая. Где взял?
        - На стройке, за школой. Там много таких. Знаешь, что я из нее сделаю? Оружие, как у индейцев. Которое плюется ядовитыми стрелами. Ни у кого такой не будет.
        - Это как у того дикаря из «Шерлока Холмса?» - завистливо спросил Яс. Очередная серия про Холмса «Сокровища Агры» только-только вышла на экраны, где Тонга с помощью своей отравленной стрелы так ловко расправился с мистером Шолто, что поставил в тупик на целых два часа фильма самого великого сыщика всех времен и народов.
        - Ага. Подержи ее пока, я иглу хочу к ней…
        Пашка все всегда делал основательно и уже запасся всеми нужными материалами. Он обмотал швейную иглу в районе ушка плотным рулоном из ниток, потом воткнул ее в кусок поролона и закрепил всю конструкцию с другой стороны изолентой, проткнув ее той же иглой. Все-таки руки у него растут откуда надо, подумал Яс. Пашка вставил снаряд в трубку, набрал в легкие побольше воздуха и - лихо всадил иголку в тот самый тополь, у которого они играли в прятки. Яс с нескрываемым вожделением смотрел на созданное Пашкой оружие. Тут к ним как раз и присоединился Вовчик.
        Вовка, несмотря на весь туман вокруг его национальности, Ясу нравился, хотя он никогда бы в этом никому, даже себе, не признался. В нем совершенно не было той уверенной агрессивной насмешливости, которая считалась в среде школьников абсолютно необходимой любому нормальному пацану. Если он, конечно, хочет что-то из себя представлять в этом мире, а не быть «чертилой» и «бычарой».
        Напротив, и его внешность, и манеры выдавали в Вовке самого что ни на есть мямлю и маменькиного сынка. Он, конечно, не был и близко «чертилой», но и назвать его «нормальным пацаном» тоже бы язык не повернулся. И при этом Яса к нему тянуло. Почему? Веснушки на носу, сильные очки поверх светлых, постоянно моргающих глаз, пухлые пальцы, которые он мог выгибать в обратную сторону, так, словно суставы его были из пластилина. И еще он ходил на музыку, по классу скрипки. И еще он был младше Яса почти на год. В общем, толку от такого нет никакого. И плюс ко всему - еврей, которого, как оказалось, не нужно близко подпускать, не узнав, как следует. Хотя с этим Яс уже опоздал. В глубине души он, конечно, считал Вовчика своим другом.
        При всех своих системных несовершенствах Вовка ему, тем не менее, нравился. Из-за его глаз. Столько там было чистой и ничего не стремящейся из себя воображать доброты, что вся напускная пацанская лихость пасовала перед ней моментально.
        - Привет салапетам, - дружелюбно, но немного насмешливо, как и полагалась разговаривать старшему по возрасту, сказал Яс. - Смотри, что Пашка раздобыл на стройке.
        Пашка еще раз зарядил трубу иглой и снова плюнул ею в тополь. Как же глубоко она вонзалась, боже.
        Вовчика тоже моментально околдовало Пашкино оружие.
        - Ух ты! Это ж как у того дикаря в фильме про Шерлока Холмса и лАрец, - делая ударение на первом слоге, воскликнул Вовка.
        - Сам ты лАрец, колхозник! Не лАрец, а ларЕц! Ничего, подрастешь, научишься говорить правильно! - подмигнул Яс Пашке, которому уже исполнилось одиннадцать. При этом они оба по-отечески мудро улыбнулись Вовке.
        - А мне уже десять! Сегодня исполнилось! - с радостью и гордостью от того, что теперь он сможет вести себя с ними на равных, воскликнул Вовка.
        - Да ладно? - изумился Яс. А что ты нас не пригласил на день рождения? Других друзей себе завел? И почему ты не с гостями, а сбежал от них к нам?
        - Ну что ты такое говоришь! Я с друзьями не справлял еще! Мама сказала, что для друзей она потом праздник сделает, а сегодня надо с родственниками, с семьей. Первый юбилей все-таки. Они уже напились там, танцевать и песни петь стали. А я у мамы отпросился погулять. Не люблю, когда взрослые хором песни орут, - сказал Вовка.
        - Точно говоришь, - сказал Яс. Я и сам терпеть этого не могу. Твои тоже «ой мороз, мороз» орут? Несмотря на то, что лето на дворе?
        - Нет, мои другие поют, - быстро ответил Вовка. И тут же спросил, повернувшись к Пашке: - Паш, а где ты эту трубу взял?
        - На стройке, - ответил Пашка. - С пацанами ходил старшими, тут рядом, где школа.
        - Пашка, как друга прошу, пошли, еще раз сходим? Нам тоже возьмем? К тому же у Вовки день рождения сегодня - как раз подарок ему сделаем, - сказал Яс, подмигнув теперь уже Вовчику, от чего тот расплылся в благодарной улыбке, а его румяные веснушчатые щеки стали еще румянее.
        Пашка выпятил свою толстую губу. Возникла пауза.
        - Ладно, пошли, - с досадой ответил Пашка. Неудовольствие его было понятно - терять эксклюзив на такую четкую пластмассовую трубку, которой никто до сих пор не то, что не имел, а и в глаза не видел, не очень-то хотелось.
        - Ты о таком подарке на свой день рождения и мечтать не мог! - по-отечески похлопал Яс Вовчика по плечу.
        Солнце давно уже перевалило на вторую половину небосвода, но день и не думал заканчиваться. Сухой алатауский воздух был насквозь пропитан тем восхитительным пустынным летним бездельем, которое больше вряд ли когда-нибудь посетит этот, ставший теперь таким шумным и переполненным людьми и машинами город.
        Машин на улице Ауэзова практически не было. Друзья, не ускоряя шага, перешли ее, обогнули сверху школьный двор и оказались у забора стройки. Проникнуть внутрь новоиспеченным индейцам тоже не составило никакого труда: проход на строительный объект со стороны школьного двора был перегорожен несколькими полосками толстого кабеля, натянутого поперек металлических стоек. И никакой охраны. Автомобили со стройматериалами заезжали с другой стороны, там и была проходная. На строительной площадке вся троица заметно оживилась, глаза заблестели, темп движений ускорился. И неудивительно. Перефразируя классика, какой же мальчик не любит стройку вокруг?
        Путь к заветным пластмассовым трубкам лежал через довольно большую лужу, разлившуюся на поверхности, равной примерно половине волейбольной площадки.
        - И не высохла на такой жаре, надо же. - Сказал Яс
        - Да тут трубу прорвало, - ответил Пашка.
        Но разве какая-то лужа может быть препятствием доблестным охотникам за трубками? Через всю ее длину на другую сторону проходил широкий бетонный желоб, в который как раз и укладывали все эти трубы и кабели. На дне желоба уже что-то лежало, обильно обмотанное намокшей стекловатой, так что по дну желоба идти было не только неудобно, а и опасно.
        - Пацаны, по низу идти стремно, видите стекловату? Идите по стенке, - на правах бывалого, предупредил их Пашка, наступив на одну из двух стенок желоба. Стенка была довольно тонкой, но Пашка, ловко балансируя расставленными в стороны руками, проворно пошел по левому ребру. Ничего сложного.
        Яс тоже было встал на левый край, но поняв, что может не справиться, поставил свою правую ногу на другую стенку желоба. Теперь обе его ноги надежно стояли на двух бетонных гранях, правда идти так было неудобно, а скорость получалось и вовсе ничтожной. Не сравнить, конечно, с той легкостью, с которой перебежал лужу Паштет. Ну и пусть. Лучше выглядеть, как корова на льду, чем свалиться в грязную воду и получить потом от мамы. Медленно, но верно Яс таким макаром добрался до середины пути. А ведь в луже-то кипяток, понял он вдруг. Из-за жары в летнем воздухе пара не было видно вообще, но тяжелое влажное пекло, идущее от лужи на ее середине, не оставляло никаких в этом сомнений. Да уж. Тогда точно лучше враскоряку. Зато не сваришься в кипятке.
        Пашка, между тем, уже ждал их на другой стороне - по одной грани он преодолел лужу в несколько секунд. Яс оглянулся назад: Вовка уже тоже начал переход. И тоже, как Пашка, решил идти по одному краю. А Яс еще дразнил его лохом. Пойти тоже по одной стороне, что ли? Но внезапно возникший в глубине души тягучий страх намертво приковал обе его ноги к бетону и не позволил даже на миллиметр сойти с надежной двухколейной системы передвижения. Яс продолжал свой медленный путь навозного жука. А Вовка молодец, что не торопится, пока он тут ползет, как черепаха, подумалось вдруг ему. А мог бы сейчас ему в спину каждую секунду предлагать поторопиться! И кто? Салага. Очкарик, который вместо ларЕц говорит лАрец.
        В этот момент за его спиной раздался сдавленный вскрик, а через секунду - негромкий, но очень отчетливый всплеск. Яс обернулся и увидел, что Вовка - мамочка! - ушел в кипяток лужи аж по шею! А потом реальная жизнь вдруг стала напоминать кино на замедленной скорости. Лужа оказалась вовсе не лужей, а огромной ямой, а еще точнее, глубоким котлованом. Горячая вода сначала заполнила весь котлован до краев, а потом разлилась по поверхности так, что его даже и видно не стало. Время впервые в жизни Яса было сжато настолько, что каждая секунда разматывалась в этом рапиде, как гол в футболе на повторе.
        Яс не помнил, как оказался рядом с Вовчиком, как стал тянуть ему руку, присев на корточки. Он помнил только, что Вовка был метрах в полутора от желоба, что длины руки Яса не хватало, что уже суетившийся рядом Пашка протянул Вовчику ту самую злосчастную трубку, ради которой они и пошли на стройку. Выпученными глазами Яс смотрел, как Вовка сделал мах руками вниз, стараясь удержаться на поверхности кипятка, как следующим движением левой руки, которая была ближе к трубке, он попытался схватить ее - и, ура, схватил! Но тщетно. Ошпаренная рука не могла удержаться за скользкую пластмассу, и в следующее мгновение Вовкина голова ушла под воду. Яс забыл, как дышать. Мир, как тогда, на балконе четвертого этажа, сузился у него в маленькое пятно. Центром пятна было место на водной поверхности, где еще секунду назад была Володькина голова. Тягучее, как расплавленное стекло время, теперь полностью застыло. И медленно-медленно потекло снова, когда Вовкина голова появилась на поверхности. Что у него теперь было за лицо!
        Глаз за запотевшими от температуры стекол не было видно. Вовкина румяная веснушчатая кожа стала теперь однотонной, серо-белой, как грязный бинт. На губах, щеках, лбу и носу того, кто еще недавно был Вовчиком, возникли мелкие, тоже грязно-белые струпья. Ничего ужаснее Яс в своей жизни не видел. В буквальном смысле не дыша, впившись глазами в лицо своего друга, Яс неподвижно стоял с протянутой к нему рукой, и все вокруг него снова застыло. Яс откуда-то понял, что Володька все. И увидел, что Володька тоже это понял. Словно прощаясь с ними, он еще раз слабо, как-то ватно махнул в кипятке руками, уже тоже посеревшими и покрытыми мелкими струпьями, а потом голова его скрылась в толще мутного кипятка и уже больше не появлялась. Секунду, вторую, третью. Десятую. Неизвестно какую. Яс очнулся от Пашкиного истошного крика. И тоже надсадно закричал, размазывая по лицу грязь и слезы, и, наверное, сопли. Прикосновений рук к своему лицу Яс не чувствовал.
        Как они бежали домой, звали родителей, своих и Вовкиных, как мама его несла на руках домой и давала какие-то маленькие желтые таблетки, Яс запомнил уже нечетко, как будто смазанными, размытыми водой рисунками акварели, хоть и из того же самого фильма. Два дня он не выходил из квартиры на улицу.
        - Сегодня Володю будут хоронить, сынок, - на третий день сказала мама. - Если тебе тяжело, не ходи.
        Он пошел, хоть ему и не хотелось. Не пойти - это было предательством, что ли… Хотя, Вовке, наверное, уже было все равно. Но не идти нельзя, засело Ясу в голову. Вовку хоронили в обед, день был очень солнечный и не жаркий. Они с Пашкой стояли рядом и молчали. Пока ждали выноса, какой-нибудь взрослый то и дело подходил к ним и задавал какие-то вопросы. Пашка на первый вопрос пожал плечами молча, так потом и пошло у них с ответами. Они даже не вникали в их смысл. Когда вынесли гроб, лица Вовчика им не было видно, так как стояли они довольно далеко, все заслоняли фигуры взрослых. Заиграла очень торжественная и печальная музыка, но Яс не заплакал - слишком толстый был сегодня кокон. Они видели только, как мать Вовки, высокая, статная, еще вчера жгучая брюнетка, а ныне полностью седая женщина, никого не видя вокруг, огромной птицей билась над лежащим в гробу единственным своим сыном. Яс с Пашкой, глядя в землю, пожали друг другу руки, сказали «пока». Они не стали дожидаться окончания похорон и разошлись по домам.
        Еще в памяти осталось несколько кадров из здания суда, большой, душной, полной людей комнаты, куда их с Пашкой привели мамы. На скамье подсудимых сидел прораб стройки, так мама сказала Ясу. Прораб, что-то в этом есть от рабства, подумалось Ясу, и он безучастно посмотрел на немолодого, видимо, очень порядочного и скорбевшего о происходящем человека. Приговора они не узнали: после дачи показаний их вывели из зала суда, и вместе с мамами они отправились домой, но разными путями. С Пашкой Яс тоже перестал гулять вместе во дворе, не потому, что они поссорились или обиделись на что-то, а просто так как-то само собой получилось. Наверное, вдвоем они бы начинали вспоминать тот день, а вспоминать его было нельзя. Так и прекратились их дворовые игры, и, в конечном счете, дружба вообще. Расстались по-английски, думал Яс, вспоминая этот трагический день много лет спустя.
        Через пару недель детская память услужливо стерла все воспоминания о Вовке, стройке с котлованом, Вовкиной матери, похоронах и прорабе. Ясу вообще не хотелось гулять, поэтому не видел он и других друзей со своего двора. С Волшебником разговоры он тоже закончил, раз и навсегда, как думалось ему тогда. Он не обвинял его в бездействии, о нет. Он вообще его ни в чем не обвинял. Ясу просто стало жалко своего времени и эмоций на веру в того, кого он считал своим всесильным другом, и отсутствие которого так отчетливо проявилось в это лето. Как и нелепость веры Яса в него. Нелепость - это было еще одно новое слово, которое он почерпнул из новых, уже не совсем детских книг. Понемногу гулять в своем дворе он перестал вообще, а мама и дядя Женя, понятное дело, не настаивали.
        Винодельческая
        Зато семьей они стали все чаще наведываться на улицу Луганского, бывшую Винодельческую, в дом, где жила мама дяди Жени, Ираида Африкановна. «Ничего себе у нее имя-отчество», - подумал Яс при первом знакомстве. Разглядеть в невысокого роста полностью седой старушке хоть что-то африканское было невозможно, но больше хозяйки Яса заинтересовал сам дом. Дом был большой, деревянный, в два этажа, полный той самой мебелью, стол и кресло от которого теперь радовали Яса в их квартире на Виноградова. Виноградова-Винодельческая - в этой игре слов тоже был некий секрет, так ему казалось. Дом был окружен стандартным по советским меркам, садом сотки в четыре, в котором росли яблони, и в их числе любимая Ясом столовка, за то, что она созревала быстрее всех остальных сортов, а также - как без него - апорт. Еще в саду были качели с турником. Летом созревшие яблоки падали на землю в огромном количестве, и так было не только в саду у Ираиды Африкановны, а и по всем соседним участкам. Яблок было так много, что собиралась в лучшем случае только половина, остальная часть лежала на земле, постепенно удобряя почву и
распространяя вокруг тонкий аромат не то компота, не то хорошего шнапса, о котором Яс тоже пока не знал. Район, кстати, в народе так и назывался - компот, из-за невообразимого количества яблонь, груш, урюка и черешен, росших тут. В паре сотен метров от дома текла Малая Алма-Атинка, речка, начинавшаяся высоко в горах, у самых ледников. Она, наверное, в этом течении была бы уже достаточно полноводной, если бы не забор водной станцией для питья на Медео. Так что и в своей нижней части, уже в городе она оставалась небольшой, хотя и достаточной для того, чтобы окунуться в нее в летний зной и напитаться речной сладкой прохладой, когда сверху +30. Для плодовых деревьев соседство речки, предгорий и солнца тоже было лучше не придумать. А если вдобавок все это располагается в месте с так ярко выраженными четырьмя сезонами? С санками зимой, костром осенью и купанием летом? Эмоции Яса нетрудно было представить. Новый дом, новые разговоры. Новые игры и друзья. Родной двор на Виноградова Ясу теперь был не особенно и нужен.
        Ираида Африкановна к тому же обладала даром готовить очень необычные десерты, которые потом поедались на превосходных блюдцах за большим овальным столом из того самого гарнитура. Чайный сервиз тоже оказался вполне ему под стать. Темно-синий с белым и золотой вязью снаружи и полностью золотой изнутри - да-а, из такого пить чай было всегда в два раза вкуснее, чем из обычного. Яса всегда удивлял этот феномен, ведь вроде бы чашки на вкус влиять не должны никак? А ведь влияли, еще как влияли. Перед десертами, конечно, всегда подавали первое и второе, и тоже очень недурно исполненные. Давайте пройдем на кухню Ираиды Африкановны и чуть более пристально взглянем на то, чем она собирается потчевать сегодня своих гостей. Ну, конечно, окрошка на первое! Супы Яс не очень жаловал, а вот окрошку очень любил. Ираида Африкановна готовила ее исключительно на квасе собственного изготовления, резком, совсем несладким, и обязательно с небольшим количеством черного перца-горошка. Остальные ингредиенты были вполне обычными, если не считать мясной составляющей. Ираида Африкановна клала в окрошку всегда только отварную
говядину и язык и никогда - вареную колбасу. А заправляла только домашнего приготовления горчицей и домашней сметаной, за которой она ездила на Зеленый Базар. И, чтобы окончательно добить едоков, бросала в нежнейшее месиво несколько кубиков льда. Неудивительно поэтому, что огромная суповая ваза через достаточно короткое время уносилась обратно на кухню, чтобы вновь наполниться там до краев. Но третьего захода уже не бывало - потому что в приготовлении основных блюд Ираида Африкановна тоже была большая дока, и гости это знали, и оставляли, хоть и с большим сожалением, место в желудке. На праздничных обедах в основном присутствовали только родственники, а уж они хорошо знали, как Ираида Африкановна готовит баранью ногу. И, конечно, никто никогда не забывал о ее фирменном торте.
        Спустя много лет и Яс будет удивлять своих гостей запеченной бараньей ногой, лишь немного изменив знакомый с детства рецепт. Помимо морковки и чеснока он будет нашпиговывать ногу еще и свежими ростками розмарина. Но в СССР розмарин присутствовал только, наверное, на кухнях партийных боссов, да в книжке Александра Дюма про д’Артаньяна, когда он готовил себе чудодейственный бальзам в Менге. Хотя и без розмарина нежная нога с легко отслаивающейся от долгого томления в духовке костью всегда была великолепна. Так и остался четкой фотографической карточкой перед глазами Яса один из этих летних обедов-ужинов.
        - В Алма-Ате - самая вкусная баранина, в очередной раз напомнил Зазубин, раскладывающий всем мясо по тарелкам. Нигде такой душистой больше не найдете.
        - И это святая правда, тем более, в исполнении твоей мамы - подтвердил усатый с проседью брюнет Фертов, только что получив щедрый ломоть себе в тарелку и теперь поливающий гарнир из соусницы и соком этой же самой ноги. На гарнир был фирменный картофель Ираиды Африкановны, молодой, сначала немного отваренный в мундире в соленой воде, а потом разрезанный на половинки, обжаренный в сливочном масле и посыпанный укропом и зеленым луком. Фертов был примерно одного возраста с дядей Женей и приходился родственником Зазубиным, хотя Яс так и не понимал, каким. Баранью ногу в этом доме Фертов хвалил всегда. Это была уже своего рода фамильная традиция: Зазубину сказать про самую вкусную баранину, а Фертову - про кулинарное мастерство его маменьки. Не услышь все сейчас этого диалога, непонятно откуда взявшегося беспокойства за столом было бы не миновать!
        Яс даже немного обжег язык и небо, поторопившись с первой вилкой этой самой вкусной баранины. Но не нога занимала верхнюю ступеньку его пьедестала, а то, что сейчас находилось у Ираиды Африкановны в холодильнике. Увы, до появления на столе этого блюда нужно было дождаться вечера. После бараньей ноги дети, как правило, отправлялись гулять, хотя никто на этом особо не настаивал, а взрослые садились играть в карты. Играли, как правило, в игру со странным названием «храп». В этот раз Яс попросился посидеть немного со взрослыми, чтобы понять правила - и это было ему легко позволено.
        - Мы щас на речке костер делать будем, пошли с нами, - сказал сын Фертова Аркаша, который был на два года старше Яса.
        - Аркаша, я скоро приду, честно. Хочу посмотреть на игру чуть-чуть, - немного смущаясь своего отказа ответил Яс.
        - Ну, сам думай. Сашка, пошли. Мы на турниках будем, как обычно, - сказал на это Аркаша, и они быстро исчезли с летней веранды.
        Из-за жары играли и ужинали сегодня на веранде, которая размерами своими была не меньше зала. На веранде тоже был довольно большой стол, только прямоугольный и намного проще, чем его овальный аристократ. Начинало вечереть, солнце уже касалось диском верхушек яблонь за окном, так что невидимые фламинго понемногу мазали небо своими розово-оранжевыми крыльями. На веранде воздух был еще смесью разогретой за день древесины, остатков уличной духоты и начинающейся вечерней прохлады, но через какой-нибудь час, с заходом солнца, прохлада и вечерняя свежесть горного разнотравья Алатау одержат полную победу над духотой, и тут станет совсем сказочно. На столе между тем появились нехитрые закуски - сыр, копчености и фрукты, а также выпивка: бутылка дефицитного по тем временам «Казахстанского» коньяка для мужчин, и бутылка белого сухого «Семиреченского» для женщин. Играли: Фертов с супругой Мариной, тетя Ляля и дядя Саша Морозовы, мама и дядя Женя. Сашка Морозов или Сан Саныч, которого Аркаша взял с собой на речку, был как раз сыном тети Ляли и дяди Саши.
        Яс стал ходить от мамы к дяде Жене, заглядывая за спиной в их карты и довольно скоро разобрался в нехитрых правилах «храпа». И искренне стал «болеть» за своих. Играли на деньги, с такими небольшими ставками, что и выиграть, и проиграть сколько-нибудь значительную сумму было практически невозможно, но душа Яса всякий раз взмывала высоко вверх, когда мама или Зазубин объявляли «храп» и брали свои взятки, и страшно огорчалась, когда это делали другие игроки. А если, не дай бог, его маму или отчима «садили» с недобором взятки, горю Яса не было предела. Он совсем позабыл о своем обещании присоединиться к детям на речке и вспомнил только тогда, когда они, шумные и раскрасневшиеся, появились опять на веранде. Аркаша назвал Яса дураком, за то, что он пропустил костер и сразу же получил от своего отца сильного леща по голове. «Я бы быстро ругаться разучился», - подумал Яс, глядя, как на лбу у провинившегося сына расползается нежное розовое пятно. Между тем, взрослые закончили игру - пришла пора пить чай. Их семья проиграла три рубля, а выиграл, как обычно, Фертов. В этот раз целых семь рублей! «Это же 35
пломбиров», быстро подсчитал Яс. Неплохо, неплохо. И в этот момент Ираида Африкановна торжественно внесла свой фирменный торт «Графские развалины», самое вкусное из всего, что Яс ел в своей жизни.
        Это сейчас частные кондитерские испекут тебе любое самое изысканное лакомство за день. В СССР государственные кулинарии выдавали на-гора только типовые (как и все остальное, чему тут удивляться?) бисквиты, обильно смазанные противным жирным кремом и украшенные еще более жирными цветочками, которые Яс ненавидел всей душой. Как разительно они отличались от нежного, желтого как цыплячий пух заварного крема Ираиды Африкановны! Крем щедро застыл на крупных, цвета топленого молока невесомых безешках, которые Ираида Африкановна готовила тоже исключительно из домашних яиц. И сверху посыпано это чудо было толчеными грецкими орехами. Гости цокали языками все время, пока хозяйка резала его на порции в центре стола. В этот момент рот Яса уже был переполнен слюной и вот, наконец, счастливый миг! Ему протягивают тарелку с куском хрустящего и одновременно растекающегося по языку и небу рая. Именно так кормят в раю, привычно подумал Яс и тут же сам себя одернул - хватит с него всех этих Волшебников. Вот где рай - на Винодельческой, этим теплым звездным августовским вечером, и про другой нечего самому себе лапшу
на уши вешать. Правы были воспитатели в детском саду и учителя в школе. Иначе Вовка был бы сейчас жив. Но думать о грустном, когда перед тобой тарелка с твоим любимым лакомством было глупо. И Яс с удовольствием целиком отдался поеданию главного шедевра кулинарного искусства.
        Единственным неудобством в этих поездках на Винодельческую было то, что ехать приходилось туда очень долго, с тремя пересадками. Но зато, когда они засиживались там допоздна, как же чудесно было оставаться с ночевой в этом большом, живом в каждом своем поскрипывании и постукивании доме! Ясу стелили на самом верху, в мансарде на третьем этаже, и перед сном он долго смотрел в окно, выходящее на юг. Отсюда его любимые горы были видны особенно отчетливо, в тех деталях, которые были скрыты от взора в квартире на Виноградова. А сегодня горы переливались сине-серебряным светом - ночь была звездная и лунная. Где-то недалеко прогукала сова. Яс забрался в кровать и через минуту уже сопел - этот дом, наполненный сладким горным воздухом, запахами дерева, из которого был построен, сада, хозяйки, ее гостей и, конечно, «Графских развалин» был лучшим снотворным для любого человека.
        Перестройка
        Прошел почти год с того момента, когда Яс так счастливо уснул в мансарде на Винодельческой. Осень, зима и весна пролетели незаметно, на дворе был вечер конца мая, а по телевизору впервые показывали нового Генерального Секретаря ЦК КПСС Горбачева, его первую командировку в Ленинград. По случаю показа нового генсека решено было ужинать в зале. «И почему они, генсеки, в смысле, так быстро умирают?»
        Яс уже устал поражаться быстрой смене первых руководителей своей страны, вследствие их смерти и поэтому довольно рассеянно следил за телевизионной картинкой. Брежнев умер, когда Яс учился во втором классе, Андропов - когда в четвертом, Черненко - когда в пятом. «Ну этот-то хоть бы подольше продержался, вроде молодой совсем», - думал Яс, поедая любимый лагман перед телевизором вместе с мамой и дядей Женей. Смотреть на Горбачева, как он кладет цветы на могилу солдат и ходит по какому-то заводу в окружении пожилых мужчин с постными лицами в костюмах и галстуках было совсем уныло. Мама что-то обсуждала с Зазубиным по этому поводу, но Яс уже не слушал. Как обычно, к безумно вкусному маминому лагману Зазубин на скорую руку сделал приправу из уксуса, тонко порезанных огурцов и перца, придававшую этому блюду особенный звон. Откуда он знает все эти тонкости? И Яс попросил еще добавки.
        На следующий день в школе на уроке истории их 5А тоже обсуждал первую командировку нового генерального секретаря: Анна Борисовна, педагог старой закалки, старалась давать своим недорослям не только античные подвиги греков и римлян, но и значимые события сегодняшних дней.
        - Ну, смелее, что вы вмерзли в свои парты? Я же двойки за ваше мнение ставить не буду, а вот пятерку могу, если оно мне понравится! - подбодрила она класс своим густым голосом. Анна Борисовна была крупная женщина, с усиками и массивными очками. Яс ее откровенно побаивался и поэтому старался хоть что-то, пусть криво, но обязательно выучить к каждому уроку, чтобы не попасть под ее психологический каток - Анна Борисовна за полное незнание сначала долго мурыжила беднягу у доски, и только, когда испытуемый доходил до полуобморочного состояния, отпускала его на волю, поставив перед этим огромную, жирную, вылезающую на соседние строчки змееподобную двойку в дневник со своей размашистой подписью. Так что лучше было хоть что-то, но прочитать по истории, целее будешь.
        Олька Кравченко, конечно, как только услышала про пятерку, тут же выбросила вверх свою круглоотличницкую руку с первой парты в среднем ряду.
        - Анна Борисовна, можно я, - сказала она уверенным голосом, и получив утвердительный кивок, тут же продолжила - мы дома вчера тоже смотрели новости и говорили о нашем новом Генеральном Секретаре Михаиле Сергеевиче. Нам всем он очень понравился. Энергичный, по-простому так общается со всеми. И говорит очень понятно. Особенно мне понравилось про дисциплину и повышение производительности труда. А посмотрите, как хорошо с его приходом в магазинах стало! Раньше один кефир на полках был. А сейчас - и сметана, и масло, и сыр!
        Оттарабанив все это, как будто она отвечала сделанный заранее урок, Кравченко замолчала, села так же стремительно, как и поднялась, и сложила руки перед собой на парте. Ну и как такой не поставить «отлично»?
        - Спасибо, Кравченко, - сказала Анна Борисовна. Пятерка твоя, как обещала, неси дневник. Кто еще хочет что-нибудь добавить к сказанному, дети?
        Яс смотрел, как несколько девчонок тоже подняли руки. Еще бы. Но мямлить после Кравченко то же самое, только не так четко - у Анны Борисовны высший балл за такое не получишь. Яс же думал уже не об этом, а о том, что, оказывается сметану, сыр и масло в магазине раньше купить можно было не всегда. Для него это было удивительно - его мама, проводящая регулярные профосмотры работников общепита, всегда приносила домой все вышеуказанные продукты сама, а Яса посылали в магазин в основном, за хлебом, сахаром, солью и спичками, которых всегда было в избытке. Еще ему вспомнились страшные кости в мясном отделе. Как непохожи они были на мясо, лежавшее в их морозильнике! Надо будет в следующий раз посмотреть внимательнее, что теперь есть в магазинах для обычных людей, подумал он. Если Олька права, и там теперь есть продукты, которых раньше не было, значит Горбачев молодец. Хороший, выходит, у них новый руководитель. Ну и отлично, дай Бог ему здоровья, как говорит баба Надя.
        Он уже второй год ходил на легкую атлетику, отданный туда своей мамой еще в четвертом классе, так что это лето у Яса прошло в основном на стадионе СДЮСШОР* и на Тастаковском озере, куда они бегали купаться. В это лето с Ясом случилось одна странная вещь, о которой он почему-то постеснялся кому-либо рассказать. Это произошло во время забега на 400 метров, самой длинной дистанции, которую им давала их тренер, Лариса Дмитриевна. Сначала все шло как обычно, но уже перевалив за половину дистанции, Яс внезапно почувствовал какое-то щемящее чувство внизу живота, щекотное и очень приятное одновременно. Такого с ним раньше никогда не было. Он продолжал бежать, и с каждым новым толчком это чувство нарастало все сильнее, и шло оно не снизу живота, как вначале думал Яс, а совсем из другого места - да-да, из трусов. Наконец, бежать стало невозможно, колени затряслись, по всему телу пробежала непонятная, но очень сладкая судорога, и Яс остановился. Ему было хорошо и одновременно стыдно за то, что он не закончил дистанцию. Сладкая судорога тем временем закончилась, давая, Ясу возможность продолжить бег - он так
и не понял, что это было. А в раздевалке после тренировки увидел на своих белых трусах какое-то желтоватое пятно непонятной слизи со слабым ароматом свежих каштанов. Наверное, она выделилась как раз, когда с ним случилась эта приятная судорога. Рассказать, что ли, маме? Нет, маме лучше не надо, а вот Андрюшке - другое дело. И спросить, случалось ли с ним что-либо подобное.
        - …И пахнет, как каштаны сырые. Представляешь? У тебя было такое? - спустя пару часов рассказывал Яс. Они сидели у него во дворе около подъезда точно такой же пятиэтажки, как у Яса, но панели были покрыты не каменной крошкой, а светлой плиткой. И балконы были белые, а не зеленые.
        - Я знаю, что это такое. У меня еще не было, но пацаны рассказывали. Это малафья, - вдумчиво ответил Андрей. А потом объяснил, что именно эта жидкость, когда ебутся (при этом слове оба покраснели) и становится причиной беременности женщины, а также последующего появления детей на свет.
        Яс, конечно, уже был в курсе, как у двуполых особей происходит процесс оплодотворения, но чтобы такие подробности? Малафья. Слово какое скользкое. И ужасно стыдное.
        - Ты только не говори никому, что я тебе сейчас скажу, хорошо? - полушепотом спросил Яс. Андрюшка кивнул головой. По глазам его было видно, что он понимает, всю серьезность разговора. Хорошо, когда есть друг, которому можно доверить даже такое. Яс продолжил. - Мне никогда еще не было так хорошо. Как будто каким-то током сахарным всего продернуло. Но это не больно совсем. Просто так дрожишь от наслаждения, что колени трясутся и как будто ватный весь.
        - А от чего у тебя это случилось? От бега что ли? - резонно усомнился Андрюшка.
        - Я не знаю, если честно. Сколько раз бегал, никогда такого не было. Но я знаю, откуда это пошло. От него - и Яс показал пальцем на ширинку. Оттуда, и потом по всему животу. А потом обратно к нему. И в конце вообще ништяк. По-моему, тогда она и вылилась.
        На том завершился их разговор о первой эякуляции. Через какое-то время стыд прошел, а потом забылась и эта небывалая доселе способность организма - началась школа. Их, теперь уже «6А», этой осенью было не узнать. Почти все за лето очень прибавили в росте, а некоторые также и в весе. Особенно преуспела в этом девчачья половина - Светка с Олеськой Черняевой стали вообще выше всех пацанов в классе. А у Олеськи вдобавок к округлившимся ляжкам выросли еще и буфера. Через пару недель вся мужская половина класса уже знала, что буфера положено мацать, но никто не решался сделать это первым, да еще с Черняевой. Она, как и Кравченко, тоже была отличницей, но в отличие от Ольки давала списывать всем, кто попросит, а во-вторых - была очень доброй. В общем, все пацаны мацать Черняеву робели. Зато каждый был готов с удовольствием нести ее портфель до дома после уроков. Яс, благодаря тому, что сидел с Олеськой на параллельной парте, только на соседнем ряду прекрасно видел ее прелести до середины бедра, когда она закидывала ногу на ногу. Разумеется, он тоже попал в число носильщиков, как и Андрюшка, который тоже
видел все. Ну и Дульцев. Так как желающих было трое, а портфель один, очарованные выпуклостями соискатели установили нечто вроде графика. Но шли всегда до ее дома все вместе: один нес, двое сопровождали, поддерживая счастливца разговорами. Олеська сначала ходила чуть впереди, стесняясь такой пышной свиты, как будто она не с ними, но со временем освоилась и тоже стала отпускать шуточки вместе со своими первыми поклонниками. Однако, сердце ее принадлежало только одному. И никому - увы! - из этой троицы.
        Началось все еще в начале сентября, на дне рождения Жиенбаева. Приглашены были не все пацаны и девчонки класса, с кем у Жеки (так они звали Жиенбаева) были хорошие отношения, так как таких набиралось человек двадцать. Но Яс с Андрюшкой были в списке. Была там и Черняева, хотя Жиенбаев позвал ее исключительно из-за матеши, которую списывал у нее регулярно, а не из-за появившихся выпуклостей, на которые ему было глубоко плевать.
        На дне рождения она сидела рядом с именинником, который, желая, видимо, отблагодарить ее за годовую четверку в пятом классе по математике, самолично подкладывал Олеське в тарелку манты и подливал в бокал дефицитный «Тархун». Его с недавних пор стало можно достать и в алма-атинских магазинах. Мант хлебосольная жиенбаевская мама наготовила целых две мантоварки на десять человек детей. Яс впервые в жизни сидел на празднике, который по-казахски назывался тоем, и причина такой задержки была вполне понятной - Жиенбаев с Шариповым были единственные представители титульной нации мужского пола в их классе. И у мамы и дяди Жени тоже в близких друзьях казахов не было. Дядя Хаким не в счет - он был узбеком. Поэтому, когда мама Жеки внесла на огромном подносе целую гору дымящихся мант, Яс вместе с другими детьми, конечно, очень обрадовался. Манты были сделаны из тончайшего теста и нежнейшей баранины, сочные, очень вкусные, хотя и необычно было есть их без тыквы. Сока было столько, что как ни старайся удержать надкусанную дырочку сверху - все равно вытечет, пока всю в рот засунешь. Поднос опустел в секунду.
Тогда мама Жиенбаева сразу же забрала опустевший поднос и вскоре вернулась с еще одной горой из мант - вот это по-нашему! Яс уже не сомневался, что казахом быть очень неплохо. А именинник еще подлил масла в огонь, когда сказал:
        - Слушайте, что мы просто так их едим? Давайте устроим соревнование? Кто больше всех сожрет мант!
        Все одобрительно загалдели - идея была отличная.
        - Только, чтобы было честно, давайте посчитаем, кто сколько мант уже съел. И чур, не хлюздить! - сказала Черняева. Не зря у нее все-таки одни пятерки по математике.
        - Я съел пять!
        - А я шесть!
        После того, как перекличка закончилась, те, у кого недоставало одной манты в обойме, быстро съели по штучке, у кого двух - соответственно по две, после чего соревнованию по обжорству мантами был дан торжественный старт. Командовала, естественно, Черняева.
        …Девятая! Еле слышное синхронное движение челюстями.
        Десятая! Одиннадцатая! На одиннадцатой Яс сдался. В животе было такое чувство, как будто он съел камень. Даже в сон потянуло. …Четырнадцать! На четырнадцатой остались только двое: Черняева и Жиенбаев. Они теперь сидели не рядом, а друг напротив друга, и третий поднос мант стоял между ними. А за третьим подносом, Яс так подозревал, мог быть еще и четвертый. А может быть, что и пятый, кто их, казахов знает? …Девятнадцать! Двадцать! «Боже мой, их же сейчас вырвет всеми этими мантами прямо на стол», подумал Яс.
        - Двадцать один, - кое-как выдохнула из себя Черняева, считая за Жекой. И, опустив голову, провела рукой с открытой ладонью в воздухе, показывая, что все, она сдается. Видно было, что даже этот жест ей с двадцатью мантами в желудке дается очень непросто. Но Жиенбаев повел себя, как настоящий чемпион. Коротко вздохнув, он отправил в рот двадцать вторую манту и проглотил, как показалось Ясу, вообще не жуя. После чего устало вытер рот салфеткой и сказал: пойдемте прогуляемся. А то мама еще к чаю торт приготовила, неудобно будет отказаться. Все посмотрели на него с уважением, а Черняева так и вовсе впилась в Жеку взглядом, полным неприкрытого обожания.
        Вот так Жиенбаев и стал героем ее девичьих грез. Но, как это часто бывает в нашем несовершенном мире, как раз Жеке были совершенно чужды все эти гормональные танцы с портфелем Олеськи. Со дня рождения прошло уже больше месяца, Олеська изглядела уже все глаза в надежде, что поедатель мант когда-нибудь присоединиться к их процессии (как сладко замирало сердце от этой мысли!), но - увы! Герой ее мантного романа не замечал ни ее склоненной ближе, чем нужно головы к его голове во время списывания, ни случайно задранной юбки, ни секундных касаний руки к руке. Что только добавляло дров в топку первого Олеськиного чувства.
        Яс первым из троицы понял тщету их ухаживаний. Из-за того, что Жека упорно не хотел замечать глубину томлений Черняевой, ее любовь крепла день ото дня, а их шансы на победу таяли, как мартовский снег. Черняева все реже отвечала им во время совместного променада от школы до ее подъезда, все более скупо раздвигала свои губы в улыбке в ответ на их шутки. И сегодня, когда нести портфель была его очередь, Яс решился.
        - Держи, протянул Яс Олеськин портфель стоявшему рядом Жиенбаеву. -Жертвую тебе свою очередь.
        Жека, похоже, не понял внезапно свалившегося на него счастья, потому что, механически протянув руку и взяв этот довольно увесистый (отличница же!) фетиш, спросил:
        - А зачем он мне?
        - Ну как, ты что, не видишь, как она на тебя смотрит? Бери, дуракам счастье, - великодушно улыбнулся ему Яс.
        - Да нафиг он мне нужен?
        - Ну блин, провожать ее пойдешь до подъезда.
        Краем глаза Яс видел, как в паре метров от них Олеська с широко распахнутыми глазами лыбилась, боясь поверить своему счастью.
        - Да не буду я его брать! - сказал Жиенбаев и протянул портфель обратно Ясу. Секунду они пихали его от одного к другому, а потом Жека разжал пальцы и портфель грузно и глухо шлепнулся прямо в холодную осеннюю лужу. Немой сцене, которая возникла сразу же после этого, позавидовали бы даже герои пьесы «Ревизор». Ну уж одобрили бы точно. Первым опомнился Яс. Он быстро наклонился, выхватил портфель из лужи и тихо-яростно прошипел Жиенбаеву:
        - Что же ты швыряешься?
        - Я швыряюсь? Я с самого начала не хотел его брать!
        - Ладно, помоги мне его отряхнуть. У тебя есть платок или бумажка?
        - Да не буду я его отряхивать. Вам делать нефиг, вы и отряхивайте, и таскайте его, как дураки. А я домой. - с этими словами Жека развернулся и пошел в свой двор, благо он находился прямо напротив школы, через дорогу.
        - Не переживай, Олесь, сейчас я отряхну, - сказал Яс и перевел взгляд с портфеля на нее. И тут же осекся, увидев полные слез глаза. Черняева кивнула, отвернулась и пошла по дороге в направлении своего дома. Яс, Андрюшка и Дульцев следовали за ней, на ходу вытирая портфель Андрюшкиным носовым платком - Тамара Романовна все так же, как и в первом классе следила, чтобы у него всегда был с собой. Все четверо молчали всю дорогу. Трое от чувства неловкости, а четвертая - от страшного горя по первой погибшей в осенней лужи любви.
        Слово «Перестройка» тем временем все чаще стало звучать в телевизионных программах и в газетах, так что даже Яс, читавший вместо газет книги, а вместо новостей смотревший только фильмы и мультики запомнил его. Он не особо вдавался в детали - если перестраивают что-то, то к лучшему, не ломают же. Они с Андрюшкой все так же ходили на легкую атлетику, а зимой он все так же болел ангиной и пил «Олететрин», антибиотик широкого спектра действия. Мама всегда давала Ясу именно его, видимо, за этот самый широкий спектр. Яс принимал его примерно неделю, выздоравливал, а спустя три-четыре недели заболевал снова. Откуда он мог тогда знать о том, что антибиотик заодно начисто выкашивал и все полезные бактерии в его кишечнике, таким образом снижая иммунитет? Мама врач, ей виднее. И сегодня он последний день как раз валялся дома, бия баклуши перед телевизором. Бактерии были уже отравлены, Яс чувствовал себя вполне бодро и с аппетитом поедал яблоко. По телику шел какой-то совсем тупой фильм про девочку и черепаху. «Это же надо такую парашу снимать для детей», - думал Яс, глядя, как переодетый в девочку мальчик
вытаскивает черепаху из-под гусеницы танка. Еще и растянули на целых две серии, руки отрубать надо за такое, вспомнилось к месту выражение.
        Внезапно он почувствовал, что его член твердеет и увеличивается в размерах, упираясь в тугую резинку трусов. Яс снял их, а потом, неожиданно для самого себя, лег на живот и стал елозить по простыне, сам не понимая, зачем он это делает. И вдруг ощутил то же самое щемящее чувство истомы как тогда, во время забега. Ага, так вот почему тогда это произошло, его член терся о ткань трусов во время бега! Но делать то же самое сейчас о простыню, извиваясь при этом, как червяк, было не очень удобно. Поэтому Яс перевернулся с живота на спину, взял член пальцами и стал им двигать туда-сюда таким образом, чтобы головка касалась простыни. Чувство все нарастало, уже появилась знакомая дрожь в ногах, а через несколько секунд - ба-бах! - тот же ужасно приятный взрыв то ли в члене, то ли в голове, усиливающийся по мере прохождения жидкости (Ясу уже было известно, как она выглядит) через канал наружу. Когда прошел последний спазм, Яс поднял одеяло и посмотрел: так и есть. Все это счастье случалась тогда, когда из письки вытекала малафья. Да уж. Придется идти в ванную.
        Намывая причинное место, Яс понял, что дело совсем не в хлопчатобумажной ткани: любое повторяющееся прикосновение к головке вызывало этот эффект, вот как сейчас, когда он прикасался к ней пальцами. Пальцами даже удобнее. На следующий день Яс повторил эксперимент с помощью одних только пальцев, закрывшись в ванной. Все прошло еще лучше, чем с простыней, как он и предполагал, а он и не знал, что его писька способна дарить такие ощущения! Новые возможности организма открыли перед ним невиданную доселе палитру ощущений с финальным ярким оранжевым взрывом с эпицентром не то в голове, не то в пенисе, он так до конца и не понял. А может быть, и там, и там. Мысль, что это называлось обидным словом «онанизм» Ясу придет в голову несколько позже, и уже не будет иметь для него большого значения - удовольствие от занятия намного превысит обиду от его названия. Плохо, конечно, быть онанистом, но, во-первых, в ванной никто этого не видит, а во-вторых, удовольствие, которое он при этом испытывал, было явным, а стыд, с которым он этим занимался, довольно призрачным. Не ворует же он, в самом деле? В общем, если у
Горбачева все никак не получалось с его перестройкой, Яс без сучка и задоринки осуществил свою. Но говорить об этом он не хотел никому, даже Андрюшке.
        Зима с этим новым, ужасно увлекательным занятием в ванной комнате пролетела быстро, так же незаметно прошел март. В апреле в Чернобыле взорвался атомный реактор, а в мае мама радостно объявила Ясу, что они едут на море, но не просто на море, а за границу. В Болгарию. Возможно, что для номенклатуры, испугавшейся аварии и связанных с ней радиоактивных осадков, Болгария была не особой заграницей. Для Возников же это была далеко не курица, а самая настоящая птица счастья - за границей на море из всех его знакомых не отдыхал никто. Яс не мог поверить в свалившуюся на них удачу и все ждал какого-нибудь подвоха ровно до того момента, когда они погрузили чемодан в багажник такси и поехали в аэропорт.
        Албена
        (Из более поздних записей Яса)
        …И партэлита решила отдать все путевки гоям:
        Учителям, врачам, инженерам и прочим советским изгоям.
        К интуристам в СССР относились очень системно.
        Перед поездкой собрали всех зале с римским шторами, где тетя Лена
        Рассказала нам, как вести себя, с кем общаться, каков должен быть облик
        У строителей социализма, дорвавшихся до буржуазных помоек.
        Уже была перестройка, все проходило с юмором, впрочем.
        Лишь призывали не злоупотреблять, и в отель возвращаться не утром, а максимум ранней ночью.
        А еще нам выдали памятку, Questions and Answers,
        Чтобы легче было гнуть линию партии в беседе с чужим иностранцем.
        Мне запомнилась оккупация Афганистана оттуда,
        Они сами нас попросили ввести армейское чудо.
        Мы ввели, как обычно, без смазки по самые гланды,
        И советским раствором Люголя выводим сейчас у них банды.
        В Москве нас, интуристов, направили прямо в «Космос» -
        Древко флага социализма, в чьей победе не остается вопросов
        После суток там проживания. Я тогда впервые увидел
        Раковину со столешницей от стены до стены в ее нежурнальном виде.
        В лобби там продавали матрешки, икру, игрушки из трикотажа.
        И меня поразили низкие цены и отсутствие ажиотажа.
        Я побежал в свой номер, взять три рубля на покупки,
        Но мама сказала, что это за доллары. И мы посмеялись их шутке.
        Из Москвы мы ехали в поезде, через Румынию до самой Варны.
        А Чернобыль был справа по борту, километров сто, не меньше, полный урановой праны,
        Не опасной, далекой, зря волновались партийные бонзы.
        А в полях Румынии у меня впервые возникли к социализму вопросы.
        В восемьдесят шестом селяне-цыгане там выживали.
        Это было так не похоже на образ румяной крестьянки на сеновале,
        Который я наблюдал на обложке в одноименном журнале,
        Что возникло чувство, что снимают фильм и тебя разыграли.
        Драные кофты, в них сопливые, грязные дети.
        Я не ездил в деревни под Алма-Атой, я жил на другой планете,
        Где дворцы пионеров, санатории их же, и пламя
        Огня вечного в парке, и молочный коктейль по десять копеек в стакане.
        Но Румыния кончилась, наступило утро туриста,
        В Варне нас погрузили в хороший автобус, который довольно быстро
        Нас довез до Албены, по болгарским меркам дорогого курорта.
        Свитера, кроссовки и лимонад там были высшего сорта.
        ***
        В Москве они с мамой были уже не одни. Еще на выходе из самолета, с которым им тоже повезло - в Москву летали только новые пузатые аэробусы Ил-86 - Яс с мамой познакомились с точно такой же парой, как они, Андреем и его матерью Ириной («везет мне на Андреев», - подумал Яс). И сын, и мать сразу же очень понравились и Ясу, и Людмиле. Андрей был старше него года на полтора-два, но так было даже лучше. «Намного интересней, чем с салагой», - удовлетворенно думал Яс, незаметно разглядывая своего нового товарища по путешествию. По дороге в гостиницу они разговорились. Выяснилось, что для Андрея это уже не первая поездка за границу - целый год он с мамой и папой жил в каком-то Кувейте. Отец его там работал кем-то, Яс так до конца и не разобрался. Он и не слышал никогда про такую страну. У Андрюшки были модные кроссовки, а еще была игра, которой Яс тоже никогда до этого не видел: на жидкокристаллическом экране Волк из «Ну погоди» собирал электронные яйца, падающие с четырех лотков. Цифровая эра только-только начала проникать в советские детские игрушки, и поэтому они все еще были доступны очень немногим
избранным. Видя его горящие, как елочная гирлянда глаза, Андрей, конечно же, дал ему сыграть. И на ближайшие полчаса мир полностью потерял Яса. Виртуальные куриные яйца были намного интереснее настоящих.
        В Москве, правда, они разделились. У Ирины были тут какие-то родственники, к которым она с Андрюшкой и поехали, а мама с Ясом решили остаться в гостинице. Тем более, что такого, как в «Космосе» гостиничного шика до этого и Людмила тоже никогда не видела.
        Идеологи, конечно, не зря ели свой хлеб. Даже после всего лишь суток, проведенных в такой гостинице, чувство патриотизма у советского туриста должно было зашкаливать перед поездкой в любом направлении. А во время самой поездки по коварному зарубежью - отсутствовать чувство неполноценности перед чуждым советскому человеку западным строем. «Космос», построенный в 1980 году к московской Олимпиаде, был уникальным зданием по любым, даже самым взыскательным стандартам. 25 этажей, изогнутых в красивую огромную дугу, огромный, как стадион ресторан, просторная площадь перед гостиницей с широкой эстакадой, ведущей ко главному входу украсили бы любой город мира, будь то Нью-Йорк или Париж. На стоянке у входа стояли иномарки, из которых Яс знал только «Мерседес». Он отличался от «Волг» и «Жигулей», во множестве окружавших его так же, как отличается, наверное, ангел, спустившийся с небес, от обычного человека. По крайней мере, именно такое сравнение пришло в голову Ясу. До этого момента для него и нечасто встречающаяся в Алма-Ате «Волга» была апогеем инженерной мысли, а теперь, рассматривая по-немецки
тщательно подогнанные детали из материалов люкс-класса, Яс понимал, как мало еще он знает об этом мире. А когда руководитель группы дала им с мамой вместо ключа пластмассовую карточку от двери номера, изумление Яса уперлось в крайнюю правую отметку. В самом деле, не будешь же ты в космическом корабле удивляться каждому новому астероиду в иллюминаторе? Все они, вместе со всем остальной далекой галактической звездной пылью, превращаются для тебя в одну совершенно новую реальность, где изумление достигает своего абсолюта, и сильнее изумиться просто некуда. После ужина, который Яс проглотил совершенно автоматически, размышляя о новой московской галактике, они с мамой решили вернуться в номер и перед прогулкой немного насладиться роскошью космического во всех смыслах интерьера. А вернувшись, решили уже никуда не ходить, тем более, что разница в три часа по сравнению с Алма-Атой давала о себе знать, и глаза Яса начинали понемногу соловеть. Широкая удобная кровать тоже была как будто для космонавтов. Забравшись на нее, Яс не мог больше оторвать головы от нетолстой и прямоугольной подушки - на таких еще Яс не
спал. У них дома и у всех бабушек подушки были квадратными, довольно большими и, если их сжать, можно было услышать сдобный хруст птичьих перьев внутри. Так же точно хрустел таракан, когда его придавливали газетой на полу, и поэтому Ясу этот звук не очень нравился. А здесь содержимое подушки было полностью однородным и не издавало никаких звуков вообще. Но не только кровать держала изумление Яса на максимуме, взять, например, окно в номере! Большое, металлическое, во всю стену, совсем рядом с кроватью. Из него, в красных лучах склоняющегося к горизонту солнца, был виден вход на ВДНХ, где Яс был в прошлый свой визит с дедом и Аллочкой, а также Останкинская башня и высокая, выше гостиницы, стела со взмывающей к небу алюминиевой шишкой космической ракеты. Зачем и куда идти из такой красоты? Яс включил светильник и потянулся за книгой. Светильник был встроен в спинку кровати и проходил по всей ширине. А еще в туда были встроены электронные часы с будильником.
        К «Винни Пуху» Яс, сам того не ожидая, во время чтения проникся большой симпатией. Возможно, дело было в блистательном (и очень свободном) переводе Бориса Заходера, хотя Яс тогда с оригиналом, понятно, не анализировал и не сравнивал. Одноименный мультфильм для него был уже немного простоват (то ли дело «Путешествия капитана Врунгеля», а еще лучше - недавно вышедший на экраны «Доктор Айболит»), а вот книга доставляла настоящее наслаждение, особенно те места, где Винни-Пух говорил стихами. Тогда Яс просто наслаждался и от души смеялся над нелепыми, но очень забавными действиями и репликами любимых героев:
        «О Храбрый, ХРАБРЫЙ ПЯТАЧОК
        Дрожал ли он? О нет! О нет!
        Нет, он взлетел под потолок
        И влез в «Для писем и газет».
        Он долго лез, но он пролез
        И смело устремился в Лес!»
        Это было превосходно. Какой еще должна быть поэзия, когда тебе тринадцать лет? Яс так и заснул с открытой книгой в кровати и зажженным космическим светильником.
        В Варну они приехали спустя два дня, не особенно измотанные теснотой купе. Тетя Ира и Андрюшка оказались милейшими попутчиками, а в хорошей компании, как известно, любая дорога вдвое короче. Яс попытался раскрыть литературную гениальность «Винни Пуха» заодно и маме с тетей Ирой, но особого восторга почему-то у них этот опус не вызвал. Зато они с Андрюшкой до одури наигрались в «Ну погоди». С поезда их сразу же пересадили в автобус и повезли в Албену, курорт в тридцати километрах от Варны, с чистым морем, широкой и протяженной песчаной линией пляжа и очень приветливыми болгарскими людьми, в основной своей массе очень смуглыми, с неславянскими лицами. Яс спросил об этом у мамы, почему так, на что получил ответ, что «их турки испортили, когда они под ними были». Это было совсем непонятно. Но разбираться особенно уже не было времени - их группу пригласили в лобби и начали расселять по номерам.
        Гостиница, с редким и для болгар, и для русских именем «Нона», как у известной актрисы Мордюковой, располагалась прямо у моря, на первой линии. Широкая у своего основания, она сужалась к верхушке, как древняя пирамида, так что на последнем, десятом этаже оставалось место всего для двух, но при этом очень больших номеров. И один из этих номеров достался их, уже ставшей неразлучной четверке - просторный двухкомнатный сьют с видом на море и лес. Слово сьют Яс узнает много лет спустя, а тогда руководитель группы просто сказала, что есть два совмещенных номера, разделенных межкомнатной дверью и общим балконом, может быть, товарищи, кто-то не против? Про десятый этаж не было сказано ни слова, так что кроме них больше желающих не было. Вот так они и оказались обладателями самого лучшего вида в «Албене», дарящего глазу зелень природного парка сзади и лазурь Черного Моря спереди. Куда там любой сказочной избушки на курьих ножках.
        Хотя автор стишка про курицу-не-птицу и предлагал считать Болгарию ни в коем случае не заграницей, даже тут, в этой, не самой богатой стране победившего социализма разница в сервисе «для своих» по сравнению с ними, в этот раз самими ставшими «интуристами» была заметна так же, как и в Гаграх. Тем более, что в Албене, помимо туристов из соцстран, также проживали и турки, и - страшно сказать - западные немцы. До этого Яс почему-то считал, что западные немцы поголовно должны носить либо усы кисточкой, как у Гитлера, либо нелепые пышные бакенбарды, как у кого-то из их императоров. Еще у производителей «Мерседесов» должно было быть немного озлобленное и немного брезгливое выражение лица, и, скорее всего, пенсне. На деле все оказалось значительно более буднично, хотя разница в проживании между их группой и немцами была, наверное, такой же, как между ними - и местными болгарами. Немцы жили не в многоэтажных отелях, а в невысоких, заросших красивыми деревьями, двухэтажных коттеджах с подстриженным вокруг газоном. Они почти всегда улыбались и говорили вполголоса, а мужчины были в придачу всегда гладко
выбриты - не то, что наши на отдыхе. Но, в общем, обычные люди, ничего интересного, в отличие от их лимонада. С шипучим, как он сам, названием «Швепс», этот лимонад продавался в маленьких бутылочках по довольно высокой цене в один лев пятьдесят стотинок. Курс болгарского лева к рублю был один к одному, так что на эти деньги в СССР можно было купить целых пять бутылок обычного лимонада! Зато вкус у этого «Швепса» был еще лучше, чем у «Фанты» (еще пару лет назад в такое Яс ни за что бы не поверил), но, конечно, покупать одну маленькую бутылку по цене трех «Фант» и пяти «Буратино» по любым меркам было расточительством. Так что в отказать покупке мама имела бы полное право, Яс бы даже не пикнул, но тут самым чудесным образом Ясу с Андрюшкой на помощь пришел волшебный принцип «чтобы не хуже, чем у людей», очень распространенный в эпоху всеобщего дефицита. Квартира, машина, дача. Горка, ковер, хрусталь. Сервиз, магнитофон, джинсы, и так далее. Поэтому, когда они с Андрюшкой одновременно, но каждый у своей, клянчили деньги на «Швепс» и игровые автоматы, мамы проявляли неожиданную сговорчивость. На «Швепс» и
«колобок», как они с Андрюшкой называли игру «Pac-man» всегда нужно было просить сразу единым блоком, не давая мамам опомниться. Огромная гора с телевизионной лучевой трубкой, открывающей дверь в игру-сказку под названием «Pac-Man» тогда уже добралась до Албены, но не до парков культуры в Алма-Ате, и поедала монетки в 50 стотинок не хуже «Швепса». Так что их с Андрюшкой открытие по парному выклянчиванию денег на лимонад и автоматы было, наверное, самым ценным для них за весь отдых. Применяя этот прием лучше любого фокусника, новые друзья совсем неплохо проводили время, на зависть всем детям их курорта перемещаясь вечером после пляжа от игровых автоматов к киоску со «Швепсом» и обратно. А всего и дел-то было, чтобы после сытного обеда подойти к осоловевшим мамам, и одновременно с двух сторон заунывно начать с трагической миной на лице: «мам, прости, пожалуйста. Ты, конечно, на это денег мне больше не дашь…» И в успехе дела можно было не сомневаться - так талантливо коллективизм в СССР они поставили на службу детской ненасытности.
        Вообще-то советскому брату отдыхалось в Болгарии хорошо, что кривить душой? Будучи титульной нацией хоть и по европейским меркам дикой, но самой могущественной империи в мире и имея с болгарами так или иначе общие гены, сибиряки, тамбовчане и алтайцы чувствовали себя тут, почти как дома. Да и почему нет? Море одно, кухня похожа, до Одессы с Ялтой рукой подать. Поэтому этим прекрасным вечером, в ресторане со смешным названием «Славянский Кът», куда они пришли тоже организованно, сибирские мужики уже перестали корчить из себя сознательных советских трезвенников и гуляли от души. Когда в третий раз закончилось вино в кувшине, который им наливали после горячих обещаний, что этот - наираспоследнейший, послали к бочке своих детей. В Болгарии детей очень любили, даже немного чрезмерно, как любят во всех балканских странах, и болгарский виночерпий, конечно, не мог прослыть детским ненавистником. И не отказал. А уже после четвертого кувшина, вслед за танцорами на углях, традиционного болгарского представления, наши, причем пальму первенства держали уже не сибиряки, а армяне, тоже выбежали босиком на
раскаленную площадку. Обжигались, орали, но все же делали какие-то безумно кривые па. Все эти пьяные, но совершенно безобидные кривляния оставались всегда в рамках приличий, и наблюдать за ними было больше весело, чем стыдно. Но маме пить вино больше двух бокалов Яс запрещал, точнее, пытался. За каждый вновь наполненный после второго бокал он из-под стола, чтобы не видели тетя Ира с Андрюшкой, грозил маме кулаком, сердито нахмурив брови. Не хватало еще, чтобы она опять попала в больницу с Боткина. Правда, она и сама в основном ограничивалась всего тремя, а бокалы у болгар были небольшие.
        Вчетвером они сами, без группы, съездили в Софию и Варну. В Софии Ясу больше всего понравились пешеходные переходы в виде пещер (или это и так были пещеры?), а в Варне - мороженое, и тоже такое, которое запомнится ему на всю оставшуюся жизнь. Начнем с того, что стоило оно 3 лева, то есть, как шесть обычных, если их покупать у мороженщицы. Мама покачала головой. Но потом любопытство пересилило, видно, ей самой хотелось посмотреть, что такого может быть в порции мороженого по цене обеда в ресторане. И, таки, это мороженое смогло бы удивить даже пингвинов! - сказал бы полумифический прадед Иосиф Карт. Начнем с того, что подали его в большом, причудливо изогнутом фужере, высотой (конечно, вместе с ножкой) с пол-литровую бутылку, так что на величину порции жаловаться не приходилось. Но отнюдь не в количестве лакомства было дело, дьявол, как обычно, скрывался в мелочах. Во-первых, на самом дне фужера отчетливо светили бордовым светом три крупные черешни. Такие же огромные, как у бабушки Тани около туалета. Впервые где-то, помимо Охотской Яс видел такой размер у черешни. Во-вторых, посередине фужера,
между двумя белыми айсбергами пломбира, шел примерно сантиметровый слой шоколада с миндальной крошкой, жирной чертой перечеркивая шансы на победу любого другого мороженого. Но и это был не конец сказки. Сверху пломбирный айсберг был снова обильно полит тем же миндальным шоколадом, а с одного краю были воткнуты два продолговатых хрустящих печенья. Завершала этот парад неестественно красная и гладкая вишня на самом верху - такую Яс вообще до этого никогда не видел. Он сглотнул слюну и начал с нее. Вишня оказалась пропитана каким-то горьковатым сиропом и имела немного бисквитную текстуру, как будто в процессе созревания дерево подкармливали кексами. При этом ножка у нее была такая же, как у обычной вишни, а вот косточки внутри не было. Все эти мысли посещали голову Яса по мере ее поедания, а когда настал черед собственно мороженого, шоколада, печенья и орехов, никаких мыслей уже не осталось. Фужер переместился за горизонт событий в мире пломбира - жаль, такого термина Яс тоже тогда не знал.
        Много, очень много было еще необычного для среднестатистического школьника из Казахской ССР в той поездке, например, соленые палочки вместо сушек и пицца вместо лепешки. И не только в еде, но и в модной одежде и обуви, таких, как кроссовки из светло-серой замши на липучках и толстой двухслойной подошве и брюки-бананы с заклепками вместо пуговиц. Яс рассматривал себя в зеркало в ЦУМе Софии и не мог отвести глаз. Правда, кроссовки стоили примерно, как одна месячная зарплата начинающего специалиста. С легкой промышленностью в Болгарии было, как и с мороженным, все в порядке. Или просто эти вещи были слишком дороги для болгар? Ясу вспомнились фиолетовые горные лыжи «Atomic» за 500 рублей в их алма-атинском «Туристе», на которые они заходили специально посмотреть с пацанами, как в музей. Их тоже можно было приобрести безо всякой очереди.
        В последний вечер перед отъездом Яс с Андрюшкой сидели вечером на их любимом балконе и безмятежным взором скользили по «их» благодатной Албене, подарившей им столько прекрасных вещей. С высоты птичьего полета закатная дорожка солнца на море просматривалась до горизонта на многие километры, даря душе золотистый спокойный восторг. Друзья грызли соленые палочки со «Швепсом» и, как всегда они делали перед сном, болтали обо всем на свете. Сегодня им хотелось сказать друг другу особенно много всего - ведь вечер на этом балконе и на этом курорте был последним, они оба очень хорошо чувствовали этот уже уплывающий в прошлое морской бриз, надувающий паруса каравеллы с этикетки местной гордости, бренди «Слънчев бряг». Яс уже привык, что болгары любят вставлять твердый знак вместо какой-нибудь гласной. Мамы пошли попрощаться со всеми приобретенными тут за время отдыха подружками, так что балкон и номер были сейчас в их с Андрюшкой полном распоряжении. Внизу уже доносились сладкие гитарные звуки гитары Дитера Болена - «Модерн Токинг» этим летом крутили тут в каждом модном заведении. Яс ничего до этой поездке о
них не знал, а Андрюшка был в курсе. Во время их поездки в Софию он купил там сразу два диска, оба их концерта, и теперь довольно ухмылялся, предвкушая полный отпад своих друзей в Алма-Ате. Да, что там среди друзей - среди всех. А девчонки вообще с ума сойдут.
        Солнце между тем опустилось за плотную зелень парка, раскинувшегося на десятки километров и подходящего к морю так близко, что с десятого этажа вид был немного похож на то мороженое в Варне: голубой слой моря с одной стороны, темно-зеленый слой деревьев с другой и светло-желтая полоска пляжа между ними. Впрочем, совсем скоро три слоя слились в два, море и сушу, а на теплом темно-синем небе одна за одной стали появляться любимые звезды - с их балкона было видно особенно хорошо. Андрюшка отхлебнул швепса и спросил, глядя на Яса блестящими глазами:
        - А вы девчонок ваших уже мацали?
        Яс тоже улыбнулся. Как раз в этот момент он думал о том, как бы было хорошо, если бы Олеська Черняева сейчас тоже отдыхала бы с ними. Можно было бы на пляже как следует рассмотреть в купальнике все ее выпуклости, а потом… У него даже дыхание сбилось немного.
        - Честно сказать, нет. Побаиваемся, - ответил он.
        - Мы тоже боялись год назад. И правильно делали. Вот учись на моих ошибках - девчонкам это дело не нравится, хотя не думаю, что открою тебе Америку, - Андрюшка улыбнулся и подмигнул. - Так что и не начинайте даже. Для них нет ничего хуже, если какой-нибудь дебил подбежит, пока она стоит у доски и схватит за сиську или жопу. Во-первых, это больно, а во-вторых, перед другими девчонками взападлу. Даже, если нежно. Они только целоваться хотят, и чтобы никто из чужих не видел, ну это, я думаю, и так понятно.
        - Понятно. Спасибо. Обещаем не повторять ошибок старших товарищей, - тоже улыбнулся Яс. - А как их раскрутить на поцелуи?
        - Лучше всего собрать человек шесть, максимум - восемь. Чтобы самые близкие кенты были только, ну и девчонки, которые вам нравятся. Предложить им пойти в сквер посидеть на лавочках, чтобы не в школе. А в сквере уже, когда придете, предложите им сыграть в «бутылочку». Только не стесняться. Не ржать, как дебилы. Весело и уверенно предложите - спросят сначала, что за игра, потом немного помнутся, а потом согласятся. В сто раз лучше, чем за жопу у доски щипать, отвечаю!
        - А что за «бутылочка»?
        - Берете любую пустую бутылку, садитесь вокруг нее и крутите. На кого укажут два конца бутылки, те целуются. Целует тот, на которого укажет тонкий конец. Все просто.
        - Понятно. Спасибо. Надо будет попробовать, - Яс улыбался и смотрел на море, чернеющее во все более сгущающихся сумерках и на уже заполнившие все небо звезды.
        От всех этих разговоров кровь у него быстрее побежала по венам, и в шортах стал набухать полузабытый им на время отдыха отросток. Ясу хотелось целоваться со всеми девушками мира, чем больше, тем лучше. И трогать их при этом. Вдруг потемневшее за несколько минут небо прямо перед ними прочертила яркая красивая линия.
        - Загадываем желание! - воскликнул Андрей. Разумеется, каждый из друзей знал, что говорить о нем нельзя, не сбудется. Оба зажмурили глаза.
        Яс конечно же загадал поцеловать и потрогать Олеську Черняеву. Ну или еще кого-нибудь, если с Олеськой не получится, добавил он к желанию после секундного раздумья. Перестройка, Чернобыль и мир во всем мире его пока не волновали, а все остальное у него вроде уже было.
        Их последний вечер в Албене закончился. Отправляясь в ванную на гигиенические процедуры, Яс уже предвкушал, как встретит другого, своего Андрюшку в Алма-Ате - сколько у него новостей! Завтра будут чемоданы, перелет в Москву, расселение не в «Космосе», а во вполне уже обычном «Измайлове» с отломанной ручкой в душе и кое-как положенным грязно-голубым кафелем. Яс только много лет спустя увидит логические связи между классом гостиницы и направлением их движения из- или в- родную страну. Он, конечно, немного огорчился, что они не побывают больше в «Космосе», но вскоре приятные раздумья о родном городе, бабушках, дедушках и горах не оставили в душе места для других мыслей. В гостях хорошо, а дома лучше. А на тот момент желая этому, болгарскому Андрюшке спокойной ночи, Яс, как обычно, не знал, что больше никогда в жизни его не увидит.
        Первые похороны
        Деда Миша умер утром. Он пошел в туалет умываться, ему стало плохо, он упал на пол и через несколько минут был уже мертв. Это все, что знал Яс с мамой, когда они пришли на похороны. Дедушка умер три дня назад, но Яс узнал о его смерти только сегодня, в день похорон. «Наверное, опять не хотели, чтобы сильно переживал», - думал Яс в троллейбусе, сворачивая билет в тонкую трубочку. Он, любивший деда так сильно, как только может любить внук, выросший у него на коленях и не слышавший от деда ни одного грубого слова, сейчас снова почувствовал мягкое и неотвратимое прикосновение кокона. «Выкл». Эмоции и краски поставили в крайнее левое положение. Да, дедушка не матерился вообще, не только в адрес Яса, а вообще никогда, ни при каких обстоятельствах. Хотя нет, один раз он слышал, как деда Миша сказал слово «блядь» - когда на даче плоскогубцы сорвались с колючей проволоки, которую он перенатягивал на изгородь, и дед поранил большой палец до крови. Это было два года назад, уже после того, как он второй раз попал в больницу с микроинфарктом. Он после второго приступа сильно сдал, стал обидчивым и
раздражительным, таким, как все остальные люди, и из-за ранения, наверное, дед не сдержался. Для Яса тогда это слово прозвучало в буквальном смысле, как гром среди ясного неба - с самых первых дней, которые он помнил, дед был для него образцом во всех отношениях и источником одних только добрых, ласковых слов. И так он вел себя не только с любимым внуком - для всех остальных людей, а особенно женщин дед оставался советской версией современного рыцаря без страха и упрека до последнего своего дня. Точнее сказать, рыцарем-ангелом, ведь летное прошлое одарило Михаила Егоровича еще и крыльями на эмблеме фуражки в придачу к его самому доброму в мире сердцу - Яс ни капли в этом не сомневался.
        Они с мамой осторожно, даже с опаской, как будто это была не та квартира, где они жили все вместе много лет назад, и в которой Яс провел все свои дошкольные годы, переступили порог открытой настежь двери и зашли внутрь. В прихожей, коридоре и дальше, в зале, куда доставал взор, было много людей, но для Яса они сливались в некую обезличенную, хотя и живую массу. Он видел четко одну только бабушку, она стояла у окна в зале, рядом с гробом. На ее полной фигуре был черный крепдешиновый костюм: юбка и пиджак. Бабушка так любила яркие расцветки летом, что в ее гардеробе не было ни одного черного или хотя бы темного платья - пришлось надевать деловой и не вполне траурный костюм. На голове был повязан черный платок, четко очерчивающий, как карандаш художника ее лицо, сегодня рыхлое и бледно-серое с невыразительными потухшими глазами. Такими же бледно-серыми были и губы, которыми она беззвучно шевелила в ответ на непрекращающиеся слова соболезнований. Яс с мамой протиснулись сквозь строй расступившихся людей и прошли к ней в зал.
        Тут, несмотря на жару снаружи, было прохладно - работал редкий еще в то время для СССР кондиционер, который бабушка прикупила совсем недавно, используя свои былые связи. Прохлада и полумрак из-за задернутых штор в комнате, где днем всегда летом было тепло и солнечно-просторно еще более усиливали внезапно случившуюся чужеродность этой, такой родной раньше комнаты. Даже зеркала были занавешены наволочками - непонятно, для чего? Ясу впервые случилось бывать в квартире с покойником. Тогда, три года назад, когда хоронили Вовку, они с Пашкой не заходили вовнутрь.
        Кокон уже давно обволок Яса со всех сторон, так что горя и боли не было. А вот звуки и краски он внезапно стал пропускать, не приглушая их, как это было в троллейбусе. И поэтому прощание с дедом сейчас впечатывалось в память со всей педантичностью. Деда Миша лежал в гробу, стоящим в центре зала на табуретках. Из-за задернутых штор все холодные цвета делались темнее и насыщеннее, чем на самом деле. И поэтому серое бескровное лицо деда и синие губы били по глазам Яса, словно плеткой. Не так сильно, как тогдашнее покрытое струпьями лицо Вовки в котловане, но все равно. Однако, отвести глаза, как и тогда, Яс не мог, но в этот раз совсем по другой причине. Он все смотрел и смотрел на лицо своего мертвого дедушки, пытаясь понять, как это? Человек еще недавно шутил, улыбался, любил - как же сильно они любили друг друга! - и вот теперь его нет. Но ведь куда-то должно же все это деваться? Все его воспоминания, его доброта, его мысли? Не может же быть, чтобы это все исчезало бесследно? Или все-таки возможно? И, когда Яс допускал в мыслях такую возможность, сердце болезненно сжималось, а к горлу подступал
душный ком.
        Хотя Яс уже и не верил в Волшебника, все его внутренности сопротивлялись этой ужасной несправедливости - бесследно исчезнуть. Ведь, улети душа деды Миши на небо, теоретически была бы возможность увидеться с ним когда-нибудь, не на этом свете, так на том. Но если души нет, и смерть необратима и окончательна - то тогда все? И никогда дедушка не обнимет его, не скажет ему «мой гвардиец», не возьмет его за руку? Это были лишь обрывки мыслей, а не сами мысли, но общее русло было именно таким, когда бабушка Надя подошла к нему, крепко обняла и заплакала. Яс был в коконе, поэтому слезы хотя и тоже моментально полились из его глаз, но не такие горькие, как это было три года назад на похоронах Вовки, а скорее, слезы сострадания бабушкиному горю.
        Собственного горя от утраты все-таки не было. Если бы Яс тогда уже умел анализировать эмоции, то расшифровка этих сумбурных импульсов сознания была бы примерно следующей: дедушка прожил полную интересных событий, насыщенную жизнь, рука об руку со своей единственной и любимой женой. Он делал только добрые дела, говорил только хорошие добрые слова, а Яса, которому выпало счастье уродиться внуком такого замечательного деда, всегда водил в парк, кормил мороженным, покупал столько билетов на «Сюрприз», сколько был способен выдержать вестибулярный аппарат его любимого внука. Еще он постоянно что-то изобретал на своем аэродроме, за что даже имел значок «изобретатель-рационализатор». И, если бы не он, Яс не знал бы, что такое абсолютное добро в этом мире. Деда Миша был абсолютным добром, которое не может взять и исчезнуть бесследно. А теперь он лежит мертвый в гробу, который через несколько часов будет закопан на кладбище. Но как же быть с тем добром, которое от него исходило всю жизнь? Куда денется оно? И как возможно поставить знак равенства между дедой Мишей, когда он был жив и излучал добро, тепло и
свет и вот этим мертвым телом в гробу? И, если нет, то куда делось вычитаемое? Вот какие мысли дала бы эта расшифровка, но Яс тогда не знал слова «психоанализ». И поэтому молча и со страхом смотрел, как прощающиеся, подходя к гробу, целуют того или, точнее, то, что выдавало себя за Михаила Егоровича в темно-синие губы. Эти поцелуи были страшнее всего.
        Много лет спустя Яс поймет, почему именно эти поцелуи в дедушкины губы вызывали у него такое отвращение, смешанное со страхом. Нельзя было относиться как к живому, к тому, что уже не было живым. А если бы это тело, которое лишь только внешне уже было похоже на дедушку, внезапно обрело от поцелуев жизнь? И воскресший бы снова стал жить с ними, будучи уже совершенно другим, чужим человеком? Не дедушкой Мишей, ведь вместо его души в это тело могла вселиться какая-нибудь другая? Яса тогда, пусть и бессознательно, страшило не отсутствие жизни, а отсутствие уникальной личности, которую другая живая душа была бы не в состоянии заменить. Хоть он тогда еще ничего не знал обо всех этих сказках про вуду, но воскресить тело дедушки с другой личностью внутри для Яса все равно было намного страшнее, чем безвозвратно потерять и похоронить его. И поэтому так отвратительно-страшны были ему эти поцелуи в мертвые уста, когда тот, кто еще недавно назывался дедой Мишей, был уже где-то в другом месте. Ну или его теперь не было вообще, во что Яс так упорно отказывался верить.
        Потом Яс и мама вместе со всеми вышли на улицу, где около подъезда неожиданно выстроились в ряд трое музыкантов: один с барабаном и двое с трубами, побольше и поменьше. Они неожиданно были совсем не такие опрятные, каких Яс привык видеть в концертных залах, и играли иногда чуть фальшивя, но так жалостливо, что Яс с мамой опять заплакали, а бабушка не просто зарыдала, а уже надрывно, с хрипом заголосила, как мама Вовки тогда. Ясу сквозь собственные слезы показалось, что от бабушкиного крика у него что-то лопнуло внутри головы. Музыканты замолчали, мужчины подняли гроб с табуреток и понесли к дороге, туда, где стоял «пазик» с черными полосами на борту. Мама, вытерев платком глаза, поцеловала его и сказала, что на кладбище Яс поедет без нее, а она вернется домой и будет ждать его там. После этого гроб погрузили в стоящий у обочины автобус, куда сел и Яс с отцом и бабушкой; и вся процессия, состоявшая из еще одного автобуса с работы и нескольких легковушек, медленно повезла Михаила Егоровича в его последний путь в этом городе и на этой планете.
        Дедушку хоронили далеко за городом, на новом, так называемом «Бурундайском» кладбище, недалеко от которого как раз и располагался аэродром сельхоз авиации, последнее место работы деды Миши. Всю дорогу ехали молча. Надежда Иосифовна, выплакав все слезы, сидела с абсолютно сухими глазами и молчала, а остальным разговаривать было в ее присутствии не очень удобно - в этом автобусе ехали только близкие родственники. Цветом лица, серым и выдававшим глубину ее горя лучше всяких слез, она почти сравнялась с покойным дедой Мишей. Всю жизнь после их свадьбы в начале сороковых они прошли вместе бок о бок. Даже отдыхать в отпуск ездили только вместе, если не считать одной недельной поездки деда в Москву с Ясом и Аллочкой. Каково ей, прожившей с ним почти пятьдесят лет и не расстававшейся с любимым мужем дольше, чем на три-четыре командировочных дня, было в этот момент осознавать, что отныне ей предстоят долгие недели и месяцы в одиночестве, без своей земной половины? А если бы ей тогда кто-нибудь сказал, что она переживет своего супруга на целую четверть века?
        Кладбище и всю церемонию там Яс запомнил плохо. Кокон к тому времени уже устал фильтровать негатив и просто вырубил по максимуму все раздражители. Поэтому память Яса записала только, как забивали в гробу гвоздями крышку, чего он не понимал и не одобрял. И как потом все кидали на нее землю, зачерпывая голой рукой из выкопанной рядом кучи. Получалось, что все кидаются землей в его мертвого деда - это тоже было непонятно и неприятно видеть. Но, как и раньше в квартире, в тот момент эти эмоции не были слеплены в мысли, просто память фиксировала их, чтобы впоследствии Яс смог разобраться. В чем? В том, что представляет собой смерть близкого человека, наверное. Он сквозь толстый кокон и слезы досмотрел, как последняя лопата земли опускается на место, где еще несколько минут назад была прямоугольная яма, а потом вместе с бабушкой побрел назад к автобусу. По дороге в город он уже тоже не плакал. Слезы кончились и у него.
        Поминки справляли сразу после похорон в столовой, той самой, которая тринадцать лет назад на пятачке учила Яса читать вместе с другими зданиями по соседству. Народу в столовой было много, намного больше, чем днем при прощании в квартире. Яса посадили недалеко от всех родственников, но с краю, рядом с какими-то вообще незнакомыми людьми, впрочем, ему было все равно, жалко только, что он не мог сидеть рядом с бабушкой. А может быть, это и к лучшему, тут он хоть сможет не плакать больше? Вилок и ножей не было, стол был сервирован одними ложками. После некоторой паузы слово взял Герценов, муж тети Любы, что тоже Ясу было не совсем понятно. По идее, говорить должна была сначала бабушка, потом папа, потом, наверное, тетя Люба? Но честно сказать, Герценов говорил очень хорошо о его деде, ему понравилось. А когда в завершение он произнес громко и отчетливо: «Вечная память Михаилу Егоровичу. Светлейшей души был человек», Яс не выдержал и заплакал опять.
        Между тем гости выпили по второй, а потом по третьей, и Яс вдруг с удивлением отметил, что большинству из них уже совсем не грустно. От водки глаза у мужчин и женщин масляно заблестели, появился румянец на щеках, разговор с деда Миши перешел на более будничные темы, например, запчастей для «Запорожца», которыми был озабочен его сосед по столу слева. А потом, когда после перекура мужчины вернулись и выпили в очередной раз, атмосфера за столом и вовсе перестала быть траурной. На лицах там и сям мелькали сдержанные застенчивые улыбки, когда шутка в разговоре, видимо, была особенно удачной. Яс вышел из-за стола и, стараясь остаться незамеченным для бабушки и остальных родственников, потихоньку выбрался на улицу и пошел к автобусной остановке. Как он добрался до дома он не помнил. И не совсем понимал, как вести себя дома дальше. Делать вид, что ничего не случилось было невозможно, а скорбеть и отвечать на вопросы у Яса даже при желании не было сил. Он позвонил, мама открыла дверь. Через коридор в кухне Яс увидел Зазубина. Дядя Женя сидел на кухне в профиль к нему, а перед ним стояла тарелка с дымящимся
лагманом.
        - Кушать будешь? - спросила мама
        - Нет, спасибо. Повисла пауза. Но тут Зазубин из кухни сказал тихо и очень доброжелательно:
        - Привет. Похоронил дедушку?
        - Да, - ответил Яс. Как же он был благодарен отчиму за этот тон. И за то, что это был единственный вопрос про похороны.
        - Ты к себе в комнату или с нами за столом посидишь? - Тем же тихим и добрым голосом сказал дядя Женя.
        - В комнате побуду, спасибо, - ответил Яс. Он прошел к себе, сел за стол и стал смотреть на карту мира. Он впервые столкнулся с потерей одного из самых близких ему людей в своей жизни. Но боли, такой, как во время известия о разводе или той, которая была у него после похорон Вовки, почему-то не было. Было грустное спокойствие, такое, как будто кто-то ему в этот раз сказал, что все правильно, больше грустить не надо. Яс забыл перед сном вымыть ноги и почистить зубы, и впервые лег в кровать так. В эту ночь ему снилось, как они вместе с дедом Мишей все катались и катались на «Сюрпризе».
        - Тебе же всегда нельзя было? - удивлялся по этому поводу Яс.
        Деда Миша смотрел на него своим фирменным хитроватым прищуром из-под густых бровей, улыбался ровными, не знавшими стоматолога зубами и отвечал:
        - Сегодня можно!
        Etes-vous pret?/Вы готовы?/
        В шестом классе Яс внезапно - как это очень часто бывает в жизни - стал фехтовальщиком. На фехтование, как и в четвертом классе на легкую атлетику, как до этого в первом на плавание, Яса тоже привела мама. Яс не возражал. На легкой атлетике он особо звезд с неба не хватал, если не считать третьего места среди ровесников города в забеге на 500 метров, каким-то чудом схваченное им в самом начале его легкоатлетической карьеры. А потом - ничего, даже тени на призовые места не было видно. Поэтому, когда через два года мама, после короткого разговора с глазу на глаз с его тренером, Ларисой Дмитриевной, спросила, не хотел бы Яс вместо легкой атлетики попробовать фехтование, он флегматично кивнул. Фехтование - это было благородно. Не то, что бегать, как лошадь по кругу из последних сил. Франция, Арамис, пора-пора-порадуемся, азарт единоборства. Именно утонченный полуаббат Арамис, а вовсе не забияка д’Артаньян был его любимым персонажем в экранизации «Трех Мушкетеров». И поэтому сегодня, прекрасным октябрьским солнечным утром, Яс с большим интересом смотрел на своих будущих товарищей по спорту, фехтовавших
на шпагах на дорожке.
        Оказывается, это все три абсолютно разных вида оружия: рапира, шпага и сабля. А он, простофиля, думал, что это все синонимы. Сын маминой коллеги и близкой подруги, Игорь Рогозов, был тренером по шпаге. Ей, в отличие от сабли, можно было только колоть, удары не считались. При уколе на конце клинка кнопка на пружинке зажимала контакты двух проводов, идущих в желобе, и в специальном аппарате загоралась лампочка. И, в отличие от рапиры, где засчитывались уколы только в туловище, покрытое специальной металлизированной курткой, в шпаге можно было колоть куда хочешь, в любое место. Демократичность уколов с одной стороны и аккуратность фиксации их с другой в шпаге Ясу понравились. Хорошо, что Игорь Олегович оказался тренером именно по шпаге, хоть Яс и думать не думал об этом еще час назад. Между тем объект его размышлений окончил урок, коротко отсалютовал ученику, снял маску и направился к ним с мамой, на ходу снимая толстый набочник. «Какой вежливый и красивый, как будто потомок Арамиса», - подумал Яс. Вытянутый овал лица, прямой нос с горбинкой и серо-голубые глаза тренера, хоть и не имели большого
сходства с тезкой Старыгиным, игравшим Арамиса в любимом сериале, но и вправду несли на себе печать чего-то неуловимо-французского. А если принять во внимание высокий рост и стройность «учителя фехтования», то его вполне можно было бы признать за одного из потомков воспетого пером Дюма аббата. По крайней мере, у Яса получилось.
        - Привет, ты Яс, должно быть. А меня зовут Игорь Олегович! - сказал он Ясу и белозубо улыбнулся, глядя на него в упор красивыми морозно-лазурными глазами. Улыбка у Игоря Олеговича была приятная, открытая. Очень похож на Арамиса, еще раз подтвердил сам себе Яс.
        - Здравствуйте, я знаю. Мне мама сказала, - тоже улыбнулся Яс в ответ, немного застеснявшись, как у него это обычно было при знакомстве.
        - Ну что? Шпажистом хочешь быть?
        - Хочу.
        - Очень?
        - Очень!
        - А отлынивать не будешь на тренировках?
        - Нет, - Яс совсем засмущался и потупил глаза.
        - Ну пошли тогда, - весело сказал Игорь Олегович и обняв Яса за плечо, подвел его к большому ящику-сундуку. - Выбирай себе подходящий размер, а я тебе пока принесу шпагу и маску. Людмила Николаевна, вы пока присядьте, мы недолго будем, минут десять. На ногах у тебя кроссовки, отлично. Значит, смотри. Ты надеваешь бриджи, набочник и куртку…
        Не ожидавший такого быстрого развития событий, Яс лихорадочно рылся в сундуке среди груды сероватого обмундирования. Выбранные вещи в результате оказались большеватыми, но Яс решил второй раз не переодеваться. А то Игорь Олегович еще подумает, что он тупой настолько, что размер подобрать не может. Боже, сколько тут пуговиц!
        - Отлично, - сказал Рогозов, когда Яс, наконец, справился со всеми застежками, а также надел маску и перчатку. - Давай теперь правильно возьмем в руку шпагу и примем фехтовальную стойку. Хорошо. Большой палец сверху, указательный снизу, а этими ты фиксируешь ручку к запястью. Вот так. Всегда держи локоть жестко, чтобы предплечье не гуляло. Чем жестче ты прижимаешь шпагу к предплечью, тем сильнее твои атака и защита. Понятно?
        - Да.
        - Теперь ноги. Так как ты правша, твоя опорная нога будет левая, а шаговая правая. Стойка чуть шире плеч. Опорную ногу развернуть примерно на девяносто градусов. Колени нужно согнуть, вот так, главное, чтобы стойка позволяла тебе быстро передвигаться и колоть. Потом ты выработаешь оптимальный угол и расстояние под себя. Ну, вот, теперь ты готов к бою. А теперь оттолкнись хорошенько левой ногой, а шпагой постарайся достать мою грудь. Это называется выпад. Не бойся, мне не будет больно, набочник очень толстый. И не забывай жестко держать руку при уколе. И гибче, плавнее…
        Выпады Яс делал еще на легкой атлетике, поэтому все, на чем ему нужно было сосредоточиться - это правильно выбросить вперед руку, как показывал только что Игорь Олегович. Яс выдохнул, раскрыл правую ногу, толкнулся левой, одновременно ведя сжатую изо всех сил, до боли в пальцах, шпагу вперед и, ап! Шпага вонзилась круглой кнопкой наконечника Игорю Олеговичу прямо в грудь, и выгнулась, как удочка, так, что Яс, испугавшись, сразу одернул руку назад.
        Игорь Олегович сделал шаг назад, поднял свою шпагу вверх и снял с себя маску.
        - Отлично, - сказал он. - Из тебя когда-нибудь может выйти чемпион по фехтованию! Если не будешь пропускать тренировки, конечно же. Значит, так. Занятия у нас с 9 до 11, понедельник, среда, пятница. С собой иметь сменную спортивную обувь. Все понятно?
        Так Яс стал учеником алма-атинского Арамиса. В отличие от легкой атлетики, где они с Андрюшкой совершенно бездумно наматывали круги по стадиону, фехтовальная фортуна была к нему благосклонна с первых же дней. Игорь Олегович оказался не единственным тренером в их шпажной мафии: помимо него был еще гигантский Игорь Николаевич Антропов, похожий на Портоса, и еще Юзеф Генрихович Крапивницкий, который был похож… нет, не на Атоса. На кардинала Ришелье в исполнении актера Трофимова. Только ростом пониже, без усов и бородки, но зато в очень модных очках с полузатемненными стеклами, которые в то время были большой редкостью. А еще у него были обтягивающие ноги черные кожаные штаны, которых больше не было ни у кого из знакомых Ясу лиц мужского пола. Юзеф Генрихович был старше и умнее обоих Игорей, и вообще он был там самым главным. По рассказам новых товарищей Яса, Юзеф недавно проводил своего лучшего ученика, некоего Резниченко в Москву, в олимпийскую сборную СССР и теперь помогал обоим Игорям отделять зерна от плевел среди желторотиков, к которым относился и Яс, несмотря на его тринадцать лет. В
фехтование не приходят рано, иначе сил шпагу держать не будет.
        Яс и не заметил, как, спустя всего несколько дней, ушел в новый спорт с головой. Вскоре ему выдали все необходимое для занятий: оружие, фехтовальный костюм с маской и - самое приятное - ужасно модные фехтовальные замшевые кроссовки «Адидас» - повезло так повезло! В школу фехтования за день до его прихода пришла новая партия обмундирования. В таких кроссовках и по улице пройтись не грех, но Юзеф строго-настрого запретил им выходить в новых тапках за пределы фехтовального зала - видимо, хотел продлить жизнь дефицитной обуви. А посему новые кроссовки с большим сожалением были сложены ребятами в шкаф, который Юзеф закрывал на ключ.
        - Не страшно, - сказал Ромка Поторока. - Недельку поторчат, потом Юзеф про них забудет, и в бандуре вынесем. Тапки классные, в школе все обзавидуются, когда засветим…
        Рома был совсем немного старше Яса, отчего они быстро нашли друг с другом общий язык. Тем более, что внешностью и характером Ромка был похож на Сыроежкина - героя одного из любимейших Ясом фильмов. Даже волосы у него были такие же - светлые, кудрявые и торчащие в разные стороны, как у одуванчика.
        - И, перед тем, как в зал заходить, подошву как следует вытереть мокрой тряпкой, тогда не выкупит, - кивнув в знак согласия с братом, добавил Пашка Поторока. Потороки были погодки и всегда соглашались друг с другом. А если кто-то из них затевал спор с кем-то третьим, то второй сразу же приходил на помощь, даже, если его не просили. Но при полном внутреннем единодушии внешне они отличались так же сильно, как отличается породистый хаски от дворняги. Почти тот же самый костяк, та же заостренная морда, уши торчком, хвост бубликом. Но если младшего Романа можно было уверенно назвать симпатичным парнем, на старшем природа решила закрыться на перерыв. Вот каковы были отличия от брата у Потороки-старшего: тонкие губы, опущенные вниз уголки глаз, чересчур раздутые ноздри при слишком впалой тонкой переносице, слишком выдающийся вперед, но тоже тонкий подбородок. И при этом немного впалая грудь, и слишком худые, неуловимо кривые ноги. И при этом характерами они оба были похожи до чрезвычайности: незлобные, независимые и постоянно ищущие каких-нибудь новых впечатлений.
        Яс в первый же день выучил все жаргонные названия новой формы, поэтому сказанное братьями совсем не показалось ему абракадаброй. Бандурой назывался огромный чехол, размером почти в рост Яса, куда полагалось складывать всю их многочисленную амуницию: маску, шпаги, костюм, тапочки, ну и остальное по мелочи. Еще в бандуре лежала аптечка для оружия: проводка, наконечник, кембрики, словом, все то, что позволяет быстро починить шпагу или даже собрать новую, если вдруг сломается клинок (бывало и такое). От всего этого скарба бандура раздувалась до размеров хорошего контрабаса, а в общественном транспорте бабушки поэтому частенько принимали фехтовальщиков за музыкантов. И этот фехтовальный контрабас полагалось тащить три раза в неделю на себе от дома до зала и обратно.
        Первое время Яс сильно уставал, а потом привык настолько, что не обращал на свою лазурную (с цветом чехла тоже повезло - второго такого не было ни у кого) ношу никакого внимания. Зато он очень хорошо запомнил очень необычный сон, который приснился ему той золотой алма-атинской осенью перед самым днем рождения.
        Как будто они с Ромкой случайно встретились на Дзержинского-Джамбула утром перед тренировкой и пошли вместе ко входу в зал. Вдруг, не сделав и десяти шагов, Яса начало поднимать вверх, как будто он превратился в воздушный шар. Только что обретенная способность к левитации была стабильна и вроде не собиралась внезапно исчезнуть, обрушив бренное тело Яса на асфальт с высоты второго этажа, поэтому через минуту страх ушел, оставив Ясу одно только радостное возбуждение от полета. Яс огляделся с нового, довольно необычного ракурса и увидел, что Ромка тоже смог побороть земное притяжение и теперь парит вместе с ним рядом в нескольких метрах, только примерно на метр ниже.
        - Бросай бандуру, - крикнул ему Яс. Со своей он уже расправился и теперь наслаждался необыкновенной и абсолютной легкостью - ничто не отягощало его больше, так как тело ничего не весило. Поторока послушался, и вторая бандура с глухим металлическим звуком тоже брякнулась об асфальт рядом с первой. - Полетели повыше, поднимайся ко мне - махнул Ромке рукой Яс.
        Они не спеша поднялись выше пятиэтажного дома и верхушек молодых дубов, росших по обочине от тротуара. Солнце, не заслоняемое теперь ничем, сильнее грело это свежее октябрьское утро, такое красивое в Алма-Ате на фоне уже начинающих пламенеть костров урюка, золота берез и благородной бронзы дубов. Если май был самым любимым месяцем Яса из-за цветущих яблонь, каштанов и скорых каникул, то октябрь он любил за его чистейшее золото и буйный огонь, который тот разводил в листве такой богатой на флору Алма-Аты и ее предгорий. Серьезной медью горели дубы. Ярким огнем, как дрова в камине, пылали клены. Чистейшим золотом, обильным и невесомым, звенели белые березы. Половина кленов тоже была золотой, с вкраплениями густой бирюзы голубых елей в парках и в центре города. А еще бордово-красный боярышник с диким виноградом! А еще смесь оранжевого, бурого и желтого в листьях урюка в предгорьях! И уже выше всего этого октябрьского пожара вздымались в горах неизменные мохнатые ярко-зеленые ковры тянь-шанок. А вообще над всем этим октябрьским прощальным огненным балом висел абсолютно обалдевший Яс. Он вдруг понял,
что они в состоянии не только парить, но и перемещаться на далекие расстояния, причем с довольно большой скоростью. Глаза Яса зажглись еще ярче.
        - Ромка, лети за мной! Только не отставай, - крикнул Яс во весь голос и уже безо всякого страха взмыл вверх, оставив под собой ставшие внезапно совсем игрушечными пятиэтажные дома и деревья. Как будто в самолет превратился, подумал он. Ощущение полета опьяняло и взрывалось внутри Яса миллионами маленьких пузырьков, делая кровь такой же пенной и сладкой, как тот болгарский Швепс. Они с Ромкой сделали большой круг над центром города, оттачивая мастерство набора высоты и виражей на большой скорости, а потом, по отмашке Яса полетели на запад к микрорайонам, туда, где прошло его раннее детство.
        Ну и скорость! Ровно через минуту они уже зависли над домом номер двадцать два, так хорошо знакомый Ясу. Но спускаться, чтобы заглянуть в окно любимой бабушке он не стал - слишком свежа была еще рана от похорон того, кто был для него самым душевным человеком на свете. Да и погрустить как следует не успел: Поторока уже махал ему рукой. Яс взмыл ввысь и опять возглавил их пару, увлекая дальше, за Саина, туда, где раньше они с Ленькой Добрияном сидели в высокой кукурузе. Кукурузных полей, как и дедушки, тоже уже не было, вместо них недавно выросли новые микрорайоны девятиэтажек, впрочем, по золотым початкам поностальгировать тоже не вышло - они уже летели над трассой Алма-Ата - Бишкек в сторону Иссык-Куля, среди скудных холмов, выгоревшей за лето травы и сухих колючек перекати-поля.
        Яс, хоть и не понимал, куда их несет неведомая сила, но тем не менее уверенно держал курс, словно некая программа внутри головы взяла на себя функцию автопилота. Он знал, что такие вещи уже есть на новых Ил-86, но обнаружить их внутри своей головы? Хотя, чему еще удивляться после открытия способности перемещаться по воздуху без всяких приспособлений? Так что и автопилот в голове - теперь совсем не чудо. Между тем скорость все нарастала и нарастала, и постепенно пейзаж внизу превратился в сплошную смазанную ленту. Ничего себе, подумал Яс. Километров пятьсот в час. Да какой там пятьсот! Самолет летит со скоростью девятьсот километров, а тут вон как все мелькает. В два раза быстрее, если не в три! Удивительно при этом было то, что ветер, который на такой скорости должен быть для кожи, как наждачная бумага, совсем не причинял боли, обтекая его лицо и тело, как масло обтекает полированную поверхность.
        Через минут двадцать такого бешеного темпа на горизонте показались лазурные купола, и сразу же автопилот начал снижать скорость. Купола приближались быстро, и скоро все здание стало отчетливо видимым алма-атинским икарам. Оказалось, что небесно-голубой глазурью были покрыты только два купола: самых больших. Один при этом был ребристый, с тонкими дольками между борозд, идущих в вертикальном направлении, а второй был полностью гладкий. Вблизи было очень хорошо видно, в какой изумительный старинный восточный дворец привел их ясовский невидимый поводырь. Высокие и толстые стены, огромные своды над исполинскими дверями, несколько куполов поменьше в дополнение к этим двум лазурным - было очевидно, что в стародавние времена этот дворец вызывал восхищение путешественников со всех концов мира. Прекрасная, древняя архитектура какой-то (Яс понятия не имел, какой) ушедшей цивилизации. Друзья облетели дворец вокруг еще пару раз, чтобы рассмотреть все подробности этого чуда, а после приземлились на самом большом из куполов. Он имел довольно крутой скат, так что, не умей Яс с Ромкой летать, сидеть на нем было бы
довольно страшно, хотя сейчас они это делали совершенно спокойно, не соскальзывая. Зрелище с этого места открывалось, словно иллюстрация из «1001 ночи»: яркое огромное солнце, огромный лазурный купол, дворец прямо под тобой, и все это - посреди выжженной полупустыни. Но оказалось, что это вовсе был еще не конец пути. Автопилот в голове Яса снова включился, заставив его оттолкнуться от гладкой лазури купола и лететь дальше, на этот раз влево от предыдущего курса. Яс не беспокоился об этом - автопилот в голове четко знал свое дело.
        Снова замелькали с бешеной скоростью скудные полупустынные пейзажи, но в этот раз их полет был примерно вполовину короче, на все про все ушло от силы минут десять - и вот перед ними еще один сказочный древний дворец с лазурными куполами, еще больше и величественнее предыдущего. Подлетев поближе, друзья увидели, что дворцов, оказывается, целых три, с просторной, вымощенной красивой брусчаткой площадью между ними. Орнамент на плитках тут был еще изящнее, своды куполов еще огромнее, башни минаретов еще выше. Здесь архитектура была не просто прекрасной, она была великой. Вот это да! Такой красоты Яс еще не видел, если не считать Красной Площади. Но там красота была пестрой, ярмарочной, а тут - выдержанной в одном синем цвете во всем его спектре, от нежно лазурного до почти черного. Синими с вкраплениями зеленого (в основном, зелеными были выписаны листья) были цветы и узоры на кирпичном фоне, подчеркивающим многочисленные оттенки и изысканность орнамента. А еще на фронтоне самого красивого дворца Яс в одном месте увидел оранжевых тигров, каждый из которых нес на спине по солнцу. У обоих солнц были не
просто диски, а человеческие лица со странным, немного косящим к переносице взглядом. Все три дворца при этом были полностью покрыты этой глазурованной плиткой, от ступенек снизу до макушек куполов. «Такое впечатление, что небеса сошли здесь на землю, чтобы люди имели представление о том, как выглядит рай», - подумалось Ясу. Они по уже испытанной ими схеме спикировали на самый большой купол и без всякого опасения уселись на его изгибе. Тут было еще теплее, чем в предыдущем месте, осенней прохладой и не пахло, даже было довольно жарко для октября - солнце подбиралось к зениту. И в этот момент Яс проснулся. В его алма-атинской квартире было еще только раннее утро.
        Он долго потом сидел на кровати, полный впечатлениями от увиденного. Откуда ему тогда было знать, что эти дворцы - не плод сонной фантазии, а абсолютно реальные памятники архитектуры? И что эти дворцы он, спустя много лет, увидит вживую?
        Между тем его реальная жизнь шла к очередной новой вехе. Наступил декабрь 1986, особенный месяц в новейшей истории Казахской ССР, жить которой оставалось ровно пять лет. Кунаева, одного из самых авторитетных и грамотных руководителей союзных республик, Горбачев почему-то внезапно отправил в отставку, поставив на его место не имеющего никакого отношения к Казахстану Геннадия Колбина. Колбин, коммунист с безупречной партийной характеристикой, не имел до этого ни опыта управления союзной республикой, ни хотя бы малейшего отношения к Казахстану. Перевели его в Алма-Ату из далекого глубоко русского и глубоко провинциального Ульяновска.
        Геннадий Колбин был некрасивый одутловатый мужчина с несколькими большими родинками на лице и довольно выраженными мешками под усталыми грустными глазами. Уголки глаз и губ у него смотрели вниз, еще больше усиливая меланхоличное выражение лица хозяина. В кабинете, даже таком просторном, каким был кабинет первого советского руководителя союзной республики, Колбин, стесняясь своих больших габаритов, передвигался как-то по-крабьи, бочком. И еще у него очень потели ладони, когда он волновался. Колбин этого ужасно стеснялся и начинал волноваться еще сильнее, тем самым еще больше усиливая потливость своих конечностей. Но в работе он себе поблажек не делал никаких: если большинство советских руководителей в восьмидесятые трудились, как правило, только до 7 вечера, то Геннадий Васильевич, если было необходимо, всегда сидел до последнего нерешенного вопроса. И 16 декабря 1986 года, в свой первый рабочий день в Алма-Ате, Колбину пришлось засидеться в новом кабинете даже не до глубокой ночи, а до самого утра.
        О первых в истории перестроечного СССР массовых протестах на национальной почве в такой доселе мирной и щедрой на дружбу народов Алма-Ате Яс узнал только через день, в четверг, 18 декабря. 17 декабря все занятия внезапно отменили, и Яс с Андрюшкой с большой пользой для здоровья прокатались весь день на горках у Яса во дворе. А 18-го, на уроке истории вездесущая Анна Борисовна рассказала им о пьяных хулиганах, вышедших позавчера на площадь, которые занимались тем, что избивали мирных прохожих и поджигали припаркованные на площади машины. И о том, что теперь их ждет отчисление из университета, а особо отличившихся - еще и тюрьма. Почему молодежь внезапно решила безобразничать на морозе всю ночь, в, если так можно выразиться, глубокий несезон, Анна Борисовна не объяснила. Как и не рассказала о способе разгона этой зимней ночной молодежной демонстрации: саперными лопатками в молодых и сильных руках курсантов общевойскового училища. Обо всех этих деталях Яс, впрочем, узнал довольно скоро, а именно за ужином, из первых рук. Андрей Зазубин, племянник дяди Жени, бывший афганец и кадровый военный как раз и
командовал ротой, принимавшей участие в разгоне этой демонстрации. Он-то и поведал Зазубину, зашедшему для этого специально на Винодельческую (не телефонный разговор) о событиях прошлой ночи. Саперные лопатки были хорошо отточены. Курсантам было запрещено работать ими выше уровня шеи, все остальные места поражения разрешались. Таким образом, при минимальном количестве жертв обеспечивалось довольно эффективное подавление активных участников - удара лопаткой в пах или в бедро было достаточно, чтобы нейтрализовать демонстранта, не обладающего, конечно же, никакими специальными средствами защиты. Потом молодых казахов-студентов грузили в автозаки и увозили за город, в чистое поле, где и оставляли, предварительно разрезав у всех пояса брюк. Дядя Хаким, тоже дежуривший в ночь с 16-го на 17-е на площади Брежнева со своими курсантами из школы милиции, дополнил рассказ дяди Жени своими впечатлениями с места событий спустя пару дней уже в их квартире, после пары рюмок перед игрой в «храп».
        Яс слушал их обоих с большим интересом. Саперные лопатки, автозаки, разрезанные пояса брюк - ничего себе! Это, выходит, так выглядит «перестройка»? Куда подевался добрый дядя Степа-милиционер из его детства? И откуда вдруг в Алма-Ате столько хулиганов, алкоголиков и бандитов? Хорошо, что его «пистолет» от шпаги, если что, сможет вполне послужить кастетом. Лучше он будет теперь носить его с собой постоянно, а не только на тренировки.
        Декабрьские события окончательно вытеснили из головы Яса полеты к голубым куполам незнакомых древних дворцов. Он вспомнит о своем сне только через двадцать лет, сначала в Туркестане, а через год, день в день, и в Самарканде, в изумлении рассматривая мечеть Биби Ханум, любимой жены легендарного среднеазиатского эмира, завоевателя, строителя и мецената по имени Тимур.
        Тамерлан
        Вторую неделю Тамерлан стоял лагерем в верховьях Дона, не зная, что ему делать. Август 1395 года перевалил уже за половину, золотоордынский хан Тохтамыш был разбит наголову еще в апреле, и с того момента Великая Степь разостлала свои просторы перед новым хозяином. После апрельской победы над Ордой Тимур полностью разграбил Астрахань, а любимый Тохтамышем богатый Сарай вообще сравнял с землей. В Астрахани его воины живьем законопатили под тонкий весенний лед правителя города, в Сарае умертвили все население, кроме нескольких дюжин молодых девушек и мальчиков, взятых в плен для услужения и любовных утех, хотя сам Тамерлан очень не любил поощрять подобного рода развлечения. Ими его мужественные начальники как раз и предавались сейчас в этих райских местах. Высокая сочная трава, обильная еда, много вина, мальчиков и женщин - чистое наслаждение встать в таком месте лагерем в августе. После разграбления Орды ни в золоте, ни в лошадях, ни в продовольствии недостатка не было. Впереди еще лежала тучная и богатая Москва, чей несчастный князь Василий вскорости умрет в страшных мучениях за поддержку Тохтамыша
своими войсками. Сначала московиты, а следом за ними все остальные красивые женщины и статные воины Руси станут подданными Великого Хромого. Голова князя Василия через несколько дней увенчает пирамиду из черепов, которую его воины сложат подле московского Кремля. Чтобы своими пустыми глазницами увидеть торжество и мощь новой империи, первой и единственной достойной наследницы легендарного Тэмуджина. А Москва будет его северной столицей. Убийство мирного населения и грабеж? Такова участь побежденных. Пусть скажут спасибо за это своему Василию, жалкому даннику Тохтамыша. Первый раз, три года назад, хан Золотой Орды был разбит, но прощен. И был глуп и отважен настолько, что снова бросил ему вызов. Не нужно было Василию в этот раз испытывать милосердие того, кто умеет наказывать, как ни один другой правитель. И теперь Василий разделит участь своего хозяина - Тимур в этот раз накажет Москву так, чтобы другие русские города даже в мыслях не имели и на малость приподнять непокорные головы перед ним, Великим Эмиром. Так думал Тимур всего несколько дней назад.
        Но после этого сна все поменялось. Теперь покоритель Ирана, Турана, Сирии, Египта, Ирака, Азербайджана, Хорассана, Великой Татарии, и прочая, и прочая никак не мог решиться на то, зачем, собственно и пришел в русские земли: вписать, наконец, и Русь в свой длинный список побед. Если бы не сон, он со своей победоносной армией уже подходил бы к белокаменным стенам Москвы, а не развращал своих солдат русскими красавицами под Ельцом вторую неделю… Ничего, пусть. Пусть празднуют, любят, пьют и едят, пока он не принял решение, пойдет ли он на Москву вообще. Потому что у русских неожиданно оказались заступники много могущественнее разбитого им Тохтамыша.
        Тимур опустил поводья, давая возможность своему коню насладиться местным разнотравьем. Лошади - такие же участники боя, как и люди, им тоже нужны иногда отдых и праздность. Великий Эмир посмотрел на оранжево-розовый диск, широко расплескавшийся в реке в пару к своему небесному оригиналу. Железный эмир не поворачивает назад, увидев сон, пусть даже и очень необычный. Его еще нужно уговорить. Тамерлан подозвал своего тавачи*, чтобы тот распорядился о срочном совещании жрецов и высших военачальников в его шатре через час.
        Ровно в назначенное время все приглашенные сидели в просторной гостиной, одной из двух комнат шатра Тимура, щедро расшитого золотом. Эмир выпил воды из своего кубка и поднялся с дивана.
        - Во имя Аллаха, милостивого, милосердного.
        Как ведомо вам, моим приближенным и визирям, Всевышнему благоугодно было поставить меня и в этот раз победителем Золотой Орды. Во время войны, которую я вел с ханом Тохтамышем, его эмиры сделали мне несколько письменных предложений. Это было вероломство с их стороны по отношению к своему князю, моему неприятелю. Я пришел в негодование от таких предложений и сказал про себя: «Они изменят и мне, как теперь изменяют своему повелителю», и вместо всякого ответа я их проклял.
        Опыт доказал мне, что власть, не опирающаяся на религию и законы, не сохранит на долгое время свое положение и силу. Она подобна нагому человеку, который заставляет других при встрече с ним опускать глаза, не внушая никакого уважения к себе. Можно также сравнить ее и с домом, не имеющим ни крыши, ни дверей, ни ограды, в который может проникнуть самый презренный человек. Вот почему я основал здание моего величия на исламе, с прибавлением к нему правил и законов, которые я неукоснительно соблюдал в продолжение моего царствования.
        Первое и главное правило, которое появилось в моем сердце, клонилось к распространению религии и утверждению закона Магомета. Я распространил в мир ислам, этот кодекс превосходнейшего из смертных; я сделал из него украшение моей империи.
        Я всегда относился с должным уважением к сеидам, почитал улемов и шейхов. Эти лица участвовали в моем совете и всё, что ими указывалось по делам веры, я всегда выслушивал со вниманием и исполнял в точности. И к вам, любимейшим из детей моего государства, я обращаюсь сейчас за советом.
        Как вам всем хорошо известно, конечной точкой нашего похода в этот раз должна была стать Москва. Московский князь Василий, самый богатый данник Тохтамыша и один из самых могущественных союзников хана Золотой Орды приговорен был бы в полной мере разделить его судьбу. Чтобы и в землях славян ни у кого не было сомнений в нашей силе и праведности, Аллах да видит наши помыслы. Для моей армии это -нетяжелое и щедрое окончание нашего славного похода. Но несколько дней назад мне приснился вот какой сон.
        Я стою перед высокой горой, чья вершина выше самых больших гор Бактра и Кабулистана. Гора эта светится подобно самому светлому серебру, натертому до блеска. Вдруг вижу - с этой горы ко мне спускаются не знакомые мне почтенные шейхи с золотыми жезлами. А над горой в воздухе, в сиянии ярких лучей, стоит величественная Жена. Лик ее светлее всего, что я видел в этом мире. Глаза ее полны той любви, которую я видел только в детстве в глазах моей уважаемой матери Текины-хатун, да освятит ее имя на небесах Аллах. Множество ангелов окружают Жену, держат в руках огненные мечи и все, как один, смотрят на меня. И вдруг устремляются с горы, и, вздев мечи вверх, все как один готовятся поразить их огнем вашего господина. И тут я просыпаюсь с неспокойным сердцем.
        Я всегда строго хранил заветы веры и относился с подобающим уважением к людям, возвеличенным силой Аллаха. И поэтому прошу вас, мои верные полководцы и визири, высказать сейчас свое мнение. Что может значить этот сон?
        В шатре повисло молчание. Ближний круг эмира, осознавая ответственность момента, не торопился с советами. Военачальники, понимая, что вопрос адресован больше не им, а советникам и жрецам, молча наблюдали за происходящим. Так прошла минута, вторая, третья. Лишь еле слышный шепот окруживших начальника дивана визирей разбавлял абсолютную тишину под сводом шатра. Наконец, начальник дивана поднялся со своего места и склонился перед Тимуром.
        - Мой господин! Вопрос твой слишком серьезен, чтобы дать на него ответ, не посовещавшись. Дозволь нам обменяться мыслями друг с другом в тишине твоего шатра, чтобы подготовить для тебя такой совет, который большинство из нас сочтет наилучшим.
        Тимур в знак согласия наклонил голову.
        - Да будет так. Не спешите с ответом, я буду ждать столько, сколько вам потребуется. Мы с военачальниками полюбуемся пока на отражение луны в Днепре, - Тимур посмотрел на главнокомандующего, коротко мотнул головой в сторону выхода, и, показывая пример остальным полководцам, вышел наружу.
        Дон, в пример себе огненно-закатному два часа назад, был и сейчас спокоен, как зеркало, но уже серебряно-задумчив. Луна, не расплескав ни одного блика, в полном безветрии смотрелась в него в черном бархате августовской ночи, окруженная только далекой россыпью звезд. Ни одного облачка. Абсолютная ночная неподвижность речного зеркала, бывшего на самом деле в постоянном движении, на то она и река, завораживала даже зачерствевшие от красных рек крови сердца Тимуровских командиров. Между ними и Архипом Куинджи с его «Лунной ночью на Днепре», этим статико-динамическим парадоксом ночной луны в реке при полном безветрии лежали пятьсот долгих лет, но именно такое величественное зрелище наполняло душу Великого Хромого благоговением перед великим и милосердным Аллахом.
        Несмотря на волшебный ночной пейзаж, разговор у Тамерлана с соратниками совсем не клеился. Его командиры желали не восторгаться лунной рекой, а все еще грезить о скором взятии Москвы. Для Тимура же этот вопрос уже был решен. Да, вот так, решен. Его мудрецы мудрее тысячи горных лис. Начальник дивана не зря ест свой хлеб на чистом золоте. Уж ему-то как никому понятно, что это значит, когда Тимур не хочет, чтобы военачальники принимали участие в обсуждении чего-то важного. А вот и тавачи. Зовет их назад в шатер.
        Все произошло так, как он и хотел. Мудрецы без всякого нажима, очень поэтично (Великий Эмир любит хорошую поэзию) стали подробно объяснять ему и военачальникам, по каким признакам можно с уверенностью утверждать, что увиденная во сне эмиром Жена есть небесная Заступница русских, Матерь христианского Бога Мариям, и что сила Ее неодолима. Тимур делал вид, что внимательно слушает и согласно кивал головой. Дождавшись, наконец, паузы после особо заключительного резюме начальника дивана, Тимур поднялся со своего места и тихо произнес, чеканя каждое слово: «Матери Исы нужно поклоняться, а не воевать!» После чего сразу же приказал с утра объявлять всеобщий сбор, а командирам туменов донести до своих подразделений радостную весть - поход на север окончен, они возвращаются в самый прекрасный город мира - лазурный от куполов и струящейся воды в его фонтанах Самарканд.
        В это же самое время, минута в минуту, икона Владимирской Божией Матери вместе с широким крестным ходом прибыла, наконец, из Владимира в Москву.
        Великий князь Василий Дмитриевич, по приказу которого и перенесли икону, так и не дождался в августе 1395 года армий Тамерлана под Коломной, куда он выдвинул из Москвы свои дружины. На следующий день, 26 августа, грозная армия, повинуясь приказу Великого Эмира, развернулась на 180 градусов и выступила домой, в Самарканд. Будущий завоеватель Турции и Индии не стал разорять богатые и такие доступные для его не знавших поражений воинов земли. Через сто шестьдесят лет эта земля станет ядром русского царства, а через триста - одним из двух сердец Российской Империи. Оправилась бы она после опустошения ее Тимуром? Или сгинула в закоулках истории, как Золотая Орда, которая после этого похода Великого Эмира больше уже не смогла восстановить свои силы и былое могущество? Князь Василий не мог знать ответы на эти вопросы. Он просто трепетал всем сердцем от страха, стоял и ждал тьмы Тамерлана под Коломной. Через семь дней он будет гордо возвышаться на красивом белом жеребце над бушующей, чествующей своего господина радостной московской толпой, въезжая в ворота своего родного города. А, въехав, сразу встанет
вкопанным перед вышедшим навстречу к нему из храма крестным ходом с иконой Владимирской Божьей Матери во главе. Потом спешится в одно мгновение, падет на колени, три раза перекрестится и поцелует изображение Той, кто ночью 25 августа 1395 года бесшумно и бескровно победила самую мощную армию мира.
        1987
        Уже давно не Волгова, а Osten.
        А я храню все школу и какой-то
        советский праздник с дискотекой, помнишь?
        Был белый танец. Подошла и просто,
        серьезно пригласила. Как из кольта.
        Я поломался, я ж пацан, и то лишь,
        лишь потому, что был таков обычай.
        Потом с тобой вдвоем мы танцевали -
        на талии ладони в седьмом классе -
        но и они вспотели от приличий.
        В восьмом прервали наши трали-вали -
        другая школа, страсти иных пассий -
        и так еще три года. В институте,
        когда учился на втором уже я,
        пришел с тобой Шарипов ко мне в гости.
        Я был тогда без пары, тутти-фрутти,
        и вот в кино с тобой мы, и немея
        я мну тебе под толстым свитром кости.
        А помнишь, что за фильм шел на экране?
        «Ночной Портье» Кавани Лилианы.
        К чему я это? Что в своем стакане
        всегда найдешь частицу моей праны.
        В таких вещах нет «поздно» или «рано»,
        как в первом танце, Волгова Татьяна.
        Голова Яса, уже семиклассника, была занята, разумеется, очень далекими от Владимирской Божьей Матери вопросами, когда он собирался на первую в своей жизни дискотеку. Модные веяния докатились и до Алма-Аты, и по случаю празднования 8 Марта 7 «А» готовился к совершенно новому для себя формату праздника. То есть, перед чаепитием с неизменным тортом в классах дирекцией школы были разрешены еще и танцы. Все же перестройка с гласностью все же делали свое дело. До этого в пятьдесят пятой танцевали централизованно в актовом зале под единый плейлист, проходивший пусть и неформальную, и очень либеральную, но все же цензуру у учителя музыки. Правда, ей было что-то около 25 лет от роду, и ее любимой группой были «Битлз».
        В их 7 «А» тоже нашелся достаточно мощный переносной магнитофон, а кассеты собирали всем классом. Парты Яс с мальчишками отодвинули на одну половину классной комнаты - на них девочки под предводительством Кравченко стали накрывать чай. А на второй, опустевшей, получился довольно просторный танцпол. И когда торты были нарезаны, а чашки расставлены, дискотека началась.
        Яс плохо потом запомнит этот парад нелепых движений, который классифицировался ими тогда, как «быстрые танцы». Но зато он очень хорошо запомнит первый в своей жизни «белый танец», когда приглашали не мальчики девочек, а наоборот. «Белый» танец за весь вечер случался всего один раз. И когда их классный руководитель объявила его, в классе возникло то самое неловкое молчание, которое спустя семь лет отобразит в своем, таком в тот день далеком от вселенной Яса, «Криминальном чтиве» Квентин Тарантино. Девочки, сгрудившиеся у накрытых столов с одной стороны, перешептывались и тихо хихикали, мальчишки, рассредоточенные по периметру с противоположной стороны, мстительно лыбились - наконец-то настал и их черед.
        Яс на этот белый танец особенно не надеялся. Из всех девчонок его интересовала только Черняева, выпиравшие бугры которой весной стали еще заметнее, а новый сарафан обзавелся характерными выточками в области груди, но… он не питал никаких иллюзий насчет того, кто станет ее кавалером на этот танец. Олеська одна из первых отделилась от толпы девочек и совершенно безумно, как показалось Ясу, улыбаясь, направилась к Жиенбаеву. Жека, согласно неписанному правилу, не мог отказать ей - отказывать кавалеру даме в белом танце в СССР было табу - и поэтому с покорностью барана, ждущего, когда его зарежут, опустил глаза долу и ждал расправы. И вдруг Яс увидел, что прямо на него идет Волгова Танька.
        До этого Яс на нее особо и внимания не обращал - на что там обращать? Ни тебе длинных ног с косами, как у так некстати канувшей в небытие Кирильченко, ни выпуклостей, как у Черняевой. Роста среднего, русые волосы подстрижены в каре, губы тонковаты. Разве что глаза, еще более глубокого чем у него, малахитово-изумрудного оттенка? И даже несмотря на них, по совокупности всех достоинств, «обычка». Поэтому Яс, пока она к нему шла, всю дорогу иронично улыбался. Он немного задрал подбородок, чуть вперед выставил правую ногу и отклонил при этом немного назад туловище. И всем своим видом показывал, что он, конечно, польщен, но ничуть не удивлен, что он стал одним из объектов первого выбора. Не то, чтобы Яс намеренно хотел ввести Волкову в смущение, просто глубинный тысячевековой инстинкт повелевал его мозжечку сейчас шире распушить хвост, поднять гребень и шоркнуть шпорой. Что он и сделал чрезвычайно прилежно и хорошо.
        Но Волгова будто и не заметила всех этих его подготовительных па. Она, нисколько не замедляя и не убыстряя своего темпа, подошла почти в плотную к нему и снизу-вверх прямо глядя ему в глаза (Яс обогнал по росту к этому времени всех пацанов в классе, включая Дульцева) серьезно и открыто произнесла:
        - Можно пригласить тебя на танец?
        - Меня? - все еще иронично ухмыляясь, переспросил Яс. Переспрашивать было довольно глупо, учитывая четкость предложения и дистанцию между ними, но Яс все еще надеялся вогнать Волкову в краску. Но та ничего не ответила, а продолжала все так же спокойно и прямо смотреть ему в глаза. Дальнейшее гримасничанье выглядело бы уже совсем по-идиотски. Яс поэтому перестал ломаться, склонился перед Волковой в легком поклоне, взял ее руку и повел Таньку в самый центр зала для первого в его (и ее?) жизни белого танца.
        Под какую музыку они танцевали в тот день, как и то, о чем они говорили во время танца, ведь ухо ее было так близко к его губам, Яс забыл почти сразу же. И как пахла она и ее волосы в тот момент, тоже. Тогда она ничем не вызывала у него интерес, ни внешностью, ни разговорами. Обычная, хоть и милая девчонка. Поэтому Яс продолжал бездумно топтаться в центре класса, положив свои руки на ее талию. А когда танец закончился, сразу же пошел к столику, где девочки им уже разливали чай и раздавали торт, хотя вроде праздник-то был женский. Торт Яс тоже не запомнил, значит вряд ли он был домашний. Скорее всего, какой-нибудь покупной бисквит с тошнотворными розочками или что-нибудь в этом роде.
        Мир в это время тоже не стоял на месте.
        В США в никому не известном пока Интернете были зарегистрированы первые домены верхнего уровня, такие, как «.com», «.net», «.org», «.us» и другие; а первые компьютерные злые гении создали первый компьтерный вирус Brain.
        Великобритания и Франция начали строительство тоннеля под Ла-Маншем; а в Новосибирске открыли первый во всей Сибири метрополитен.
        Тарковский представил свой последний в жизни фильм «Жертвоприношение»; а Стив Джобс купил у создателя «Звездных Войн» Джорджа Лукаса компьютерную студию, которую назвал Pixar.
        В Москве на конвейере АЗЛК собрали первый Москвич-2141; а в Италии пошла в производство Ferrari F40 - последняя модель, созданная при жизни Энцо Феррари.
        С Байконура на орбиту стартовали первые модули советской орбитальной станции «Мир»; а американский зонд «Вояджер-2» впервые в истории человечества облетел задворки Солнечной системы - далекий Уран.
        В Вашингтоне Горбачёв и Рейган подписали Договор о ликвидации ракет средней и малой дальности; а в Афганистан моджахедам США стали поставлять ПЗРК «Стингер», что сделало советскую 40-ю воздушную армию уязвимой для поражения с земли.
        На Лондонской бирже цена на Brent впервые опустилась ниже 10 долларов за баррель; а в СССР был принят закон «Об индивидуальной трудовой деятельности», впервые со времен НЭПа разрешающий частный бизнес.
        А еще пока неизвестный Ясу Иосиф Бродский получил в Стокгольме Нобелевскую премию по литературе и произнес по этому поводу очень интересную речь. Но обо всем этом в только что наступившем 1988 году Яс ничего не знал. Он собирал свою бандуру - этой ночью их команда улетала в далекий латвийский город Даугавпилс.
        Яс за год значительно прибавил и в технике фехтования, и в физическом развитии, а также они с Андрюшкой сменили школу, о чем теперь на пару очень жалели. В сентябре ушедшего 1987 года мама Андрея, Тамара Романовна перешла работать в новую, только что построенную 128-ю, и забрала их из родной 55-й прицепом с собой. Причем Яс, который, разумеется, за другом хоть на Северный Полюс и не помнил, чтобы его кто-то об этом спрашивал. Все случилось само-собой, даже документы каким-то магическим образом переместились в новую школу без его и мамы участия. Ну, хоть новая школа располагалась теперь точно посередине между их домами, как раз на том углу, до которого Яс всегда провожал своего закадычного друга на обратном пути из их прежней пятьдесят пятой.
        Яс очень изменился и повзрослел за прошедший год. В ноябре ему исполнилось четырнадцать, половые гормоны теперь непрестанно стимулировали его растущий организм, так что вечерняя мастурбация в ванной стала такой же неотъемлемой частью личной гигиены. Яс давно уже понял, что страшное и стыдное слово «онанист» относится к нему в полной мере и давно перестал испытывать какое бы то ни было беспокойство по этому поводу. Благодаря глубокому изучению медицинской литературы на эту тему (опять же, благодаря Перестройке и Гласности), он знал, что волосы на ладонях от этого не вырастут (этот аспект беспокоил Яса больше всего). Как и не замедлится рост, не ухудшится зрение и не ослабеет память. И потому предавался ему теперь в ванной почти каждый вечер. Он подходил к мастурбации, в точности как к любой другой гигиенической процедуре, например, мытью ног или стрижке ногтей. С той только разницей, что делал это с намного большим энтузиазмом и эмпатией, хотя этого слова еще пока не было в его, уже ставшим довольно обширным, словаре.
        Кайре
        Да, январским вечером нового 1988 года Яс собирался на свои первые в его жизни соревнования за пределами Казахстана. Первые всесоюзные соревнования - это вам не шуточки! За два года, прошедшие с начала его занятий фехтованием Яс уже успел съездить на два республиканских: в Усть-Каменогорск и в Целиноград, о чем сейчас и вспоминал, пакуя бандуру.
        По дороге в Устькаман, как частенько на казахский манер их тренеры называли город, им пришлось ждать целых тринадцать часов в вагоне посреди ровной, словно лист белой бумаги снежной степи. Снега намело столько, что железную дорогу чистили ночь и все утро. Мама тогда дала Ясу в поездку с собой пять рублей - впервые в жизни в его распоряжении были такие большие карманные деньги. На них Яс потом вскладчину кутил с Поторокой в Усть-Каменогорске в кафе «Шоколадница». И еще купил какую-то салфетку маме в подарок. А больше деньги тратить ему было там некуда, так что рубль с мелочью вернулся назад в Алма-Ату. Мама так потом радовалась этой небольшой салфетке, как будто он соткал ее в Усть-Каменогорске собственными руками.
        А вот Целиноград запомнился ему в основном ужасно вонючей водой из крана в гостинице «Турист», лучшей, между прочим, гостинице города. Вообще-то там было неплохо, имелся даже симпатичный бар с красивой светомузыкой, коктейлями и мороженым. Но в памяти отложилось лучше всего то, как они в номере открывают дверь в ванную, а оттуда отчетливо бьет в нос тухлятиной. Так бывает, когда в каком-нибудь укромном месте, чаще всего в канализационной трубе, разлагается труп какого-нибудь мелкого животного, например, мыши. Вызванная горничная удивила их еще больше: поведя из стороны в сторону носом, она сказала, что не чувствует никакого подозрительного запаха. А когда друзья набрали воды из крана и протянули ей, всем своим видом показывая, что такую воду не то, что пить, а даже использовать для умывания нельзя, случилось и вовсе страшное. Горничная взяла стакан, поднесла ко рту и без всякого усилия сделала два добрых глотка, осушив его почти на половину. Рвотных позывов такой силы у Яса не было уже давно, со времени посещения туалета в пионерском лагере «Гагаринец», однако, после этой дегустации все их
дальнейшие жалобы на качество воды выглядели бы нелепо. Закрыв за горничной дверь, друзья решили так: пить все дни только лимонад, компот или кисель. На худой конец чай, хотя его тоже решено было по возможности игнорировать… Вспоминая эти города, Яс и не подозревал, сколько в его жизни будет связано потом с ними, причем с обоими.
        И вот теперь - такой далекий и экзотичный для него латышский Даугавпилс. Еще бы, противоположный конец СССР, до которого из Алма-Аты даже на самолете добираться больше суток. Прибалтика во все времена в СССР была совсем другое дело. «Латвия, наверное, будет даже интереснее, чем Болгария, - думал Яс, упаковывая запасной свежепроклеенный клинок. - Почти что Германия. Это все, что ему было известно о ней в те годы. Яс тогда слабо разбирался в истории тевтонского ордена и вообще немецкого влияния на Латвию, где, как он недавно узнал, располагался Даугавпилс. Зато уважительные комментарии мамы и бабушки Наташи, которая по молодости провела в Латвии несколько месяцев в танковом гарнизоне со своим мужем, его дедушкой, Николаем, ясно давали понять: хоть Рига и не Париж, но Европой там пахнет из каждой подворотни. А когда дядя Женя сказал, что «Приключения Шерлока Холмса» снимали в основном в Риге, потому что она из всех городов СССР больше всего похожа на Англию, Яс стал ждать отъезда даже с таким же нетерпением, как полтора года назад поездки в Албену.
        Дорога до Даугавпилса началась, разумеется, в алма-атинском аэропорту. Яс с удовольствием в этот раз отметил, что для своих четырнадцати лет он имеет уже довольно неплохое количество часов налета, да еще на самых лучших самолетах страны. В этот раз им повезло особенно: новый, недавно выпущенный в серию и пока еще диковинный пузатый Ил-86 принял их команду на борт до Москвы. Но не только собственно полет на прекрасном лайнере в этот раз интересовал юные дарования казахстанской школы фехтования. Ленька Полянский, старшак и заодно лучший фехтовальщик их команды, собирался показать им, щеглам, как надо срезать страшно дефицитную липучку бритвой с обивки, причем так, чтобы не было заметно. Липучка, предназначенная для добычи, располагалась внизу в центре на спинке впереди стоящего кресла. Только в этом месте она была двойной, и, сняв одну полосу, можно было не беспокоиться, что стюардесса их сдаст потом на земле в детскую комнату милиции для теплой встречи их там родителями - новый аэробус вам ведь не кукурузник. Ущерб государственного имущества, тем более, такого дорогостоящего - за это по голове не
погладят, они уже понимали такие вещи. Полянский оказался хорошим учителем: через час после набора высоты добавочные липучки были аккуратно срезаны на всех рядах, где сидели фехтовальные вандалы, причем на креслах это никоим образом не отразилось. Кроме кресла сзади которого сидел Вова Решетников.
        Решетников из всех них был самым сильным (Полянский не в счет, он был на 2 года старше) и при этом самым недалеким. Его отличие в интеллекте в другую сторону от остальных было настолько очевидным, что даже подшучивать над ним было бессмысленно. Когда он в очередной раз отмачивал что-то из ряда вон, тренеры не проводили с ним воспитательную беседу, как они делали обычно с остальными ребятами, а просто указывали Решетникову на скамейку. Потом Игорь Николаевич (тот, который Портос, так как Решетников был его подопечным) снимал со своей ноги кроссовок 46 размера и наотмашь что было сил беззлобно лупил Решетникова по массивному заду десять раз. Решетников при этом тонко повизгивал, как трехмесячный поросенок. Это повизгивание настолько диссонировало с Володиными дебелыми формами, что без смеха слушать это было невозможно, но никто и не сдерживался. Примерно на четвертом тапке не выдерживал и Антропов, начиная пропускать рвущийся наружу смех. А влупив десятый, он начинал гоготать вместе со всеми так, что перекрывал своим иерихоном всю команду, вместе взятую. Вова, кстати, через минуту тоже присоединялся
к всеобщему смеху, периодически поглаживая при этом свою крепкую, как броня БТР, задницу.
        Не нужно было вообще, конечно, давать Вове режущих предметов, но что теперь-то? Сделанного уже не воротишь. «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет», - вспомнил Яс поговорку бабушки Тани, внимательно разглядывая изуродованную беспощадной неуемностью товарища спинку впереди стоящего кресла. Обивка свисала с него, как уши кокер-спаниеля - старательный Володя срезал все: и вторую нижнюю, и обе боковые полоски. Яс, не мигая, оценивал сейчас вместе с остальными товарищами глубину преступления против советской гражданской авиации и понимал, что все, Решетникова не спасти. Страшная кара зависла над Вовиной головой в воздухе на высоте десяти тысяч метров, и избежать ее у него не было ни единого шанса. Это явственно пахло не тапком сорок шестого размера или там родительским ремнем, а кое-чем на самом деле грустным. Яс посмотрел на Полянского и понял, что тот тоже прекрасно понимает, что произойдет в самом ближайшем будущем. Сейчас ЭТО увидит стюардесса, закатит глаза, а потом спросит, кто из взрослых пассажиров за них отвечает. И они укажут на Юзефа. А дальше будет уже совсем все, как в фильме
ужасов. В их алма-атинский «Енбек» полетит письменная жалоба от «Аэрофлота», и тренеров начальство нахлобучит по полной. Решетниковских родителей заставят выплатить полную стоимость ущерба, а этого дебила отчислят из спортивной школы. Яс прищурил глаза, представляя, что сделает с Вовой викингообразный Решетников-старший, врезавшийся в память еще со времен той страшной истории, когда его ключ от квартиры магическим образом подошел к замку склада, где хранился всякий спортинвентарь. Хорошо, что они не успели ничего оттуда спереть. А сейчас ситуация была во много раз хуже. И надо было как-то спасать идиота. Но как? Снова вдохнул жизнь в коматозного Вову, как это часто бывает в жизни, тот же самый, кто чуть не стал причиной его гибели… - Ленька Полянский.
        Спасательная операция началась внезапно и проходила тихо, четко и быстро.
        - Пацаны, у кого жвачка, пихайте всю в рот, какая есть и, когда сахар сжуете, сразу давайте мне. - И Полянский, вытащив изо рта свой кусок резинки и задрав край обивки кресла перед Решетниковым, стал расплющивать и растягивать его на том месте, где несколько минут назад была липучка.
        План его был прост в замысле и гениален в исполнении. Спустя всего пять минут командной работы челюстей и восстановительных работ кресло выглядело точно так же, как до взлета, скрепленное с внутренней стороны примерно двадцатью порциями липкой субстанции.
        Правда, для этого всей команде пришлось полностью уничтожить их запас жевательной резинки, что Решетников, несмотря на свой кретинизм, прекрасно осознавал - на его не тронутых интеллектом глазах блестели слезы счастья и благодарности. Он в мыслях уже успел умереть и был похоронен и предан всеми, включая родную мать, позорному забвению. И вдруг - чудесным образом его воскресили.
        Порцию Вовиной самолетной еды они, естественно, разделили между собой, причем самая вкусная часть отправилась на столик к Полянскому. Решетников, наверное, скормил бы и свой мизинец, потребуй Полянский это сейчас. Все равно для фехтования он особо не нужен, а что такое мизинец по сравнению с уцелевшей шкурой? Настроение у всех опять стало превосходным. Остаток полета проиграли в очко, ставя на кон вместо денег сантиметры липучки. Но фортуна решила все-таки отвернуться от Вовочки - если не навсегда, то хотя бы на время этого рейса. И поэтому Решетников умудрился подчистую продуть все свои неправедные богатства (а их, напомним, благодаря его вандализму, у него было больше, чем у кого-либо). И в основном, кто бы сомневался, Полянскому. Так что на столичную землю Володя Решетников ступил хоть и свободным, но полностью нищим. Яс, несколькими годами спустя, читая в Библии место про то, что нужно собирать сокровища на небе, «где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут», почему-то совершенно не к месту вспоминал ту свою порцию липучки, которую, кстати, так никуда и не случилось
приспособить. Так что даже на небе собранное сокровище не приносит пользы, если добыто неправедным способом, думал он, и улыбался сам своей шутке - жаль, Святой Матфей ничего не знал об этой истории.
        Москва встретила в этот раз морозами под минус тридцать и пронизывающим ветром, дувшим из каждого переулка. Но мог ли какой-то холод остановить от прогулки по Красной площади и поедания на ней же мороженого советских подростков, попавших в столицу СССР всего на день? Получив наставления от тренеров быть ровно к семи вечера, «а опоздание на одну минуту карается десятью тапками», Яс, Потороки, Решетников и Полянский оставили сумки в гостинице с целинным названием «Колос», которая и внешне, и внутренне больше напоминала общежитие семейного типа, и пошли к метро. «Колос», серая длинная пятиэтажка без балконов, по иронии судьбы располагалась буквально в нескольких минутах ходьбы от фешенебельного «Космоса», так хорошо сохраненного в Ясовой памяти со времени поездки в Болгарию полтора года назад. «Колос»-«Космос». Как близки они друг другу, как друг от друга далеки», - усмехался своим мыслям Яс на ходу. - Интересно, разница в жизни комбайнера и космонавта такая же? Или еще больше? Жаль, мороз такой, что по ВДНХ не погуляешь, она отсюда в двух шагах. Ну и ладно. На Красной площади можно будет в ГУМе если
не съесть чего-нибудь (при мысли о ГУМе он содрогнулся, вспоминая давку за женскими сапогами в его первый визит с дедушкой семь лет назад), то хотя бы погреться.
        - Ну что, на площадь или похаваем сначала? - у входа в переход спросил товарищей Яс, довольный тем, что может укрепить свой авторитет почетной ролью московского экскурсовода. Он, правда, уже не помнил, как ехать до Красной площади, но разве проблема спросить?
        - Сначала похаваем, - четко и прямо в лицо Ясу сказал идущий ему навстречу одетый в короткое прямое пальто в елочку молодой парень. Таких пальто в Алма-Ате Яс еще не видел, только по телевизору. Парень при этом смотрел перед собой, даже не удостоив Яса и секундным взглядом. Ясу сразу же стало ужасно неловко, хотя он вроде и не сделал ничего дурного. Но что-то - все чаще в последнее время проступающее внутри его личности - молча и предательски согласилось с этим первым встречным… Хотя почему предательски? Кто он в глазах этого парня? Маловоспитанный провинциал, пена, которая скрывает под собой красоту его любимого города. Ладно. Я не Решетников, два раза повторять не нужно, сказал Яс сам себе. И продолжил, но уже значительно тише и без ухарски-блатного прононса в голосе:
        - Можем сразу поехать на площадь, а потом прогуляться от нее в сторону гостиницы. Наверняка найдем по дороге, где можно будет перекусить. Яс краем глаза посмотрел на них. Все, включая Полянского шли за ним, кивали и внимательно слушали, что он скажет дальше.
        Вот и «Охотный ряд», им выходить. И, хотя Яс точно так же, как остальные, совершенно не ориентировался в московском метро, а периодически повторять вопрос «не подскажете, как нам доехать до Красной Площади» мог бы и Вовка Решетников, вся команда сейчас следовала за ним. Проходя под аркой Исторического музея, Яс отметил у себя то же самое чувство (сейчас он вспомнил это), что и семь лет назад: как будто Красная площадь вибрировала сильнее, чем окружающая ее Москва. И сильнее, чем что бы то ни было, из тех мест, которые Яс уже посетил в своей жизни - не зря все же именно она - сердце нашей Родины. Яс решил, что отныне будет приходить сюда всегда во время каждого его визита в Москву. Пацаны галдели о чем-то, особенно восхищались площадью Потороки, которые попали на Красную Площадь впервые, но Яс не следил за содержанием разговора. Как и тогда с дедом семь лет назад, он впал в оживший в его душе «красноплощадный» транс, состоящий из вибрации черной брусчатки, звона курантов, механически точной смены часовых у Мавзолея, ряби разноцветных куполов собора Василия Блаженного, красного кирпича стен и
рубиновых звезд на башнях; и неба - с белыми линиями от любимых реактивных самолетов. Все остальное по сравнению с этим ушло в туман, в расфокус. О чем он думал? Ни о чем, он на это время просто стал частью площади, живым винтиком ее волшебного механизма и очнулся только тогда, когда их процессия медленно потянулись гуськом обратно в сторону Манежной площади.
        В ГУМ они так и не зашли - все равно поесть там бы вряд ли удалось, а молодые желудки после зрелищ на тридцатиградусном морозе, все настойчивее требовали хлеба. Да что там хлеб, они, кажется, были бы рады сейчас слупить даже гвозди. Но столовую, несмотря на голод, все же решено было искать поближе к их колосившемуся приюту. Уж лучше не доесть крошек от каравая неподалеку от «Колоса», чем сытыми опоздать в гостиницу и быть забитыми тренерскими тапками насмерть.
        Пельменная находилась в полуподвальном помещении, куда свет проникал через небольшие окна сверху. Она выглядела отнюдь не шикарно, но всем было на это глубоко плевать. Теплый и густой кастрюльный пар внутри - какой еще интерьер может быть шикарнее в такой холодный день, перешедший уже в вечер? Людей было много, но не чрезмерно, и уже минут через десять Яс с товарищами сидели за маленьким столом перед тарелками, наполненными горячими пельменями и бульоном. Яс до этого и не знал, что пельмени бывают квадратными с зазубренными краями, со своими бабушками он лепил всегда круглые с гладкими. Впрочем, догадаться было не тяжело: эти слеплены специальной машиной, надо же, даже до пельменей технический прогресс дошел! Фарш внутри тоже довольно сильно отличался от бабушкиного - вместо мяса и лука там была однородная розовая масса, больше напоминающая размятую вилкой сосиску. Но зато жидкий бульон был - после добавления в него горчицы, соли и перца - не то, что съедобным, а великолепным, гастрономически-безупречным, сказал бы он лет десять спустя. Именно такое чувство сейчас и охватило окончательно
согревшегося Яса. Когда тебе четырнадцать лет, в конце голодного дня даже картон превратится в царские яства, лишь бы было достаточно специй. Тарелка была пуста уже через минуту. Эх, сейчас бы вторую порцию, как сделал Полянский, предусмотрительно взяв себе сразу две! Но второй раз выстаивать длинную очередь было уже не успеть - до семичасового сбора у гостиницу оставалось менее получаса.
        …В Даугавпилс приехали ранним утром. Им снова повезло: в поезде было много других фехтовальщиков из разных концов их огромной страны, поэтому организаторы соревнований встречали участников по первому разряду, на вокзале всех поджидали новые автобусы. «Москву уважают всегда», - думал Яс, все еще сонно глядя в окно автобуса по пути в город. Особых красот по дороге замечено не было, но одну понравившуюся вещь он отметил: урны, прикрепленные к стенам домов. Как же это просто - повесить урну на стену, и вот уже никто не кидает окурки и мелкий мусор на землю. В гостинице, не сговариваясь, Яс и Ромка в один голос попросили Юзефа поселить их вместе. Бросили вещи в номере, и, не раздеваясь, пошли на выход - «Москва приходит и уходит, а кушать хочется всегда», - сострил Поторока, и сам первый громко заржал своей удачной шутке.
        Для января тут было довольно тепло даже по сравнению с зимней Алма-Атой, а уж с московскими минус тридцатью и вовсе курорт, но все равно людей на улице было немного. Спустя несколько минут они поняли, почему: балтийский морозец был хоть и небольшим по сравнению со вчерашним, но из-за высокой влажности с иезуитской легкостью проникал под куртку. И уже через полчаса зубы начали отбивать мелкую дробь. Но прямо по курсу уж виднелась главная цель их прогулки - местная столовая, выглядевшая после вчерашней пельменной, как дворец бракосочетаний. Даже огоньки гирлянд, не аляписто-цветные, а обычные, светло-желтые, приветливо зазывали внутрь сквозь большие и чистые панорамные стекла. Через них с улицы было очень хорошо видно разные закуски и салаты, стоящие на раздаче в небольших тарелках. Такого разнообразия в столовых Яс до этого не видел, в родных казахстанских палестинах обед начинался сразу с огромной кастрюли «первого». «Вот тебе и Прибалтика», - думал Яс, тщетно пытаясь прочитать название на вывеске. Друзья зашли вовнутрь, и тут их ждал еще один сюрприз: стальные, а не алюминиевые приборы и
присутствие столовых ножей. Ножи в их родном Казахстане были только в кафе и ресторанах; максимум, что на родине еще могло разнообразить арсенал приборов в столовой - это чайные маленькие ложечки.
        Яс и Ромка взяли, не сговариваясь, одинаково: по отбивной котлете с картофельным пюре и по два компота. И уселись за столик прямо у окна, чтобы можно было смотреть на растворяющуюся в легком тумане и ранних сумерках пустынную улицу. Яс, прожевывая тающее во рту мясо, подумал, что второе и хлеб тут были нежнее и вкуснее, чем в столовых, где им приходилось до сих пор питаться. А вот компот оказался обычным. «В Алма-Ате пивали и повкуснее», - с неожиданной и непонятной для себя гордостью вынес он компоту свой вердикт. Закончив незамысловатый ужин совсем уж вкусной трубочкой (в Алма-Ате такие можно было купить только в цирке и театре) и кофе с молоком, Яс с Ромкой вышли на освещенную фонарями, уже ставшую хорошо знакомой улицу. Чем еще можно заняться в вечернем Даугавпилсе, они не знали и поэтому решили вернуться в гостиницу, хоть и без всякого энтузиазма - ни бара со светомузыкой, ни, тем более, дискотеки, которые все чаще можно было встретить теперь в форпостах советской нравственности, в ней не было. А в этой с развлечениями все было совсем плохо - из всех доносившихся звуков была только очередная
серия «Рабыни Изауры». Когда они поднимались по лестнице в холле на этаже телевизор показывал именно это. Ладно, всегда можно покурить (местные сигареты уже лежали в кармане), поглазеть на окна красивого дома напротив и поболтать с пацанами. И тут Яс встретил её.
        Все по отдельности в этой девочке было вполне стандартным. Средний рост, типичные для Прибалтики тонкие и невесомые, как пух, светлые волосы. Широко посаженные светло-голубые глаза и четкая линия скул с прямым носом. А вот все вместе было настолько… внезапно почему-то родным и волнующим, что у Яса в одну секунду перехватило дыхание, и больше отвести взгляд от нее он не мог. Она, почувствовав этот пристальный взгляд на себе, повернула голову и посмотрела ему прямо в глаза. Яса застигли врасплох, замели со всеми незамысловатыми потрохами. Глаза его, пойманные в один бросок, замерли в оцепенении, не зная, куда им теперь деваться. Секунду они смотрели друг другу зрачок в зрачок, а потом Яс начал краснеть. Никогда еще в своей жизни он не краснел так бесстыдно-стремительно и необратимо. Отвести сейчас глаза - это называется струсить, а продолжать выдерживать ее взгляд - сил с каждой секундой все меньше. Так, наверное, люди и падают в обморок? Первый раз он не мог выдержать взгляд обычной девчонки. Зато помощь пришла, откуда не ждали - виновница его полуобморочного состояния вдруг отделилась от стула,
улыбнулась ему просто и широко, потом медленно повернулась и так же ме-едленно пошла в сумерки коридора. «Давай, идиот! Не медли!» - раздался голос в голове Яса. Идти за ней было страхово, но и подтверждать звание идиота, данное ему только что невидимым судьей внутри головы тоже очень не хотелось, и поэтому через секунду Яс уже догонял ее в коридоре. Идиот, дыхание сбилось так, что скрыть это от нее вряд ли теперь получится.
        - Привет, - догнав, сказал он ей прямо в спину.
        - Привет! - Она обернулась и еще шире улыбнулась ему. «Балтийское море» - пронеслось у Яса в голове почему-то.
        - Меня зовут Яс. А тебя?
        - А меня Кайрэ. Очень приятно!
        - А что значит твое имя? Кайра?
        - Не Кайра. Кайра - это птица такая. Кайрррэ! - в полуосвещенном коридоре ее голос прозвучал так звонко, что серебряные колокольчики разлетелись по всем этажам гостиницы.
        - Прости, пожалуйста. Просто у нас такого имени я никогда не слышал, опять смешался Яс. - А сколько тебе лет?
        - Тринадцать. А тебе?
        - Четырнадцать.
        - Ты тоже из Казахстана?
        - Да. А откуда ты…
        - Мне ваши девчонки сказали.
        - А ты?
        - Я из Эстонии.
        Пауза. Они так и стояли в полутемном коридоре.
        - У меня в номере нет никого ( - Откуда ты знаешь, идиот? Может быть, Ромка в номере? - Нет его там. Они с пацанами сейчас наверняка в карты у Полянского с Пашкой играют. - А если нет? - Тогда попрошу его выйти потихоньку!). Пошли, я тебе покажу, как классно видно из моего окна улицу? (Идиот, причем тут улица? - А что я ей скажу?). А то в коридоре неудобно разговаривать. Телевизор этот еще орет на весь этаж (да тут его почти не слышно, что ты несешь? - Заткнись!) - и, повинуясь какому-то сверхъестественному наитию, Яс взял ее ладошку в свою. А она - о, Боже! - не одернула!
        - Хорошо, пошли, - почему-то немного грустно сказала она ему.
        Номер Яса был этажом ниже, и они все шли сначала по коридору, потом по лестнице, потом опять по коридору, и все это время Кайре не пыталась высвободить свою руку из его. Первый раз Яс так держал за руку девочку. Хотелось, не выпуская ее, лететь с ней вместе, как в том сне про голубые купола и дворцы.
        Он открыл дверь своего номера довольно быстро. Мелкая дрожь в руках почти не помешала. В номере было темно, но из-за уличных фонарей за окном тьма не была кромешной. Теперь самое главное, чтобы она не попросила включить свет!
        - Садись вот сюда, - хриплым, внезапно севшим голосом сказал Яс. Самый главный его предатель - это не глаза и не руки, а голос. - Смотри, как за окном красиво, вся улица видна, а снег еще сильнее пошел. Давай не будем включать свет? Так лучше видно, как крутятся снежинки в свете фонарей. Если ты не против?
        Руки ее он так и не отпускал, но теперь она сама деликатно высвободила ее, усаживаясь поудобнее рядом с ним на кровать. Ну и ладно. За роскошь сидеть с ней на кровати в темноте можно было пожертвовать даже ее нежной ладонью.
        - Не против, - сказала она. - И правда, очень красиво за окном, такой густой снег. Как на Йоулуд… эээ… на Рождество. Кайре рассмеялась своим звонким смехом и коротко вздохнула. От близости ее хрупкого тела дыхание Яса уже окончательно сбилось, но ему было все равно. Пусть знает. Он продолжил диалог - уж лучше его дрожащий голос, чем бессловесное дыхание раненого партизана.
        - Что у вас там самое красивое есть, в Эстонии?
        - Все красивое, - она опять рассмеялась, но в этот раз тихо, не разбивая своими колокольчиками слепую тишину номера. - Лес, море. Реки с озерами.
        И неожиданно выпалила:
        - Поэтому мы против того, чтобы они там добывали фосфориты. - Кайре произнесла это слово с обычным своим акцентом «фосфоррытты». - Ты слышал эту историю?
        «Смешная», - подумал Яс. - Это то же самое, что спросить ее, слышала ли она про новый автобусный маршрут в Алма-Ате. Неужели она и вправду думает, что казахстанскому восьмикласснику может быть хоть что-нибудь известно не то, что об этих ее фосфоритах, а вообще о жизни в их городке? О котором он до сих пор не знает ничего, даже его названия.
        - А тебе что известно о Казахстане? - в свою очередь спросил он.
        - О, немного. Туда во время войны ссылали много эстонцев, и еще там есть Байконур, с которого запускают космонавтов. И еще… - колокольчики ее смеха вновь распороли тишину - я поняла, ты, конечно, ничего не слышал про нашу историю с фосфоррыттами! Я тебе расскажу.
        Кайре чуть развернулась, чтобы быть лицом к Ясу и принялась воодушевленно рассказывать, как рядом с их родным Раквере русские геологи (Кайрэ называла их строителями) планировали начать добычу этих самых фосфоритов, которые, оказывается, ужасно ядовиты. Как они ходили всем городом на городскую площадь и протестовали. Как русские строители в столовой ели не вилкой и ножом, а одной только ложкой, причем и первое, и второе блюда. Как после них в столовой долго пахло кислыми папиросами, водкой и потом. И как они, жители Раквере, все-таки в результате добились того, что шахту закрыли, а «русские строители» уехали. «Навсегда, понимаешь?» - радостно спрашивала Кайре Яса, словно сама не очень-то верила в это.
        Ему, конечно, сейчас было совсем не до Раквере и борьбе за чистые реки с озерами. Об экологии в то время мало кто слышал, мало кто вообще знал, что есть такое слово. У Яса в голове была всего лишь одна мысль - какое было бы блаженство повалить это нежное тельце на кровать и целовать, целовать впервые в жизни эти шею, плечи, грудь… Да хотя бы даже щеку. Да, хотя бы даже щеку. Собирая губами весь воздух вокруг при этом. Но во время беседы про фосфориты это было невозможно - даже Яс, еще глубоко неопытный в такого рода вещах, отлично это понимал. А Кайре, как будто нарочно, все говорила и говорила о чертовых фосфоритах, а он все не решался и не решался на первый в своей жизни бросок.
        А потом все кончилось. Внезапно открылась дверь, и в комнату вошел с Ромка с Полянским. Они включили свет, Кайре встала с кровати, пожелала им всем хорошего вечера, не обращая внимания на бурные протесты всех троих, помахала Ясу своей тонкой рукой, улыбнулась и исчезла. «Исчезла уже во второй раз», - подумал Яс отрешенно. Впервые это было во сне про балалму, пару недель назад. Балалма - это он сам придумал. Так Яс окрестил особенные сладкие твердые красные яблоки, которые в Алма-Ате все называли «американкой». «Бал» - по-казахски мед, «алма» - яблоко. Все просто. В том сне две недели назад он был почему-то шестилетним, как будто в лето перед школой. А ей, девчонке из сна, было ровно столько, сколько сейчас Кайре. И выглядела та похоже, как две капли воды.
        У особенных яблок бывали прожилки,
        На разрезе выглядевшие, как включения кварца в оникс.
        Хотя, если приглядеться, они вовсе не были прозрачными,
        А, напротив, были немного темнее остальной мучнисто-белой мякоти
        Из-за своего светло-зеленого оттенка. Вот такая иллюзия.
        Она сидела на качелях в короткой юбке и смотрела,
        Как он идет к ней - спокойно, без предвкушения, либо страха,
        Просто фиксировала увеличение занимаемого пространства
        Этим субъектом в ее поле зрения.
        Голубые глаза видят абсолютное, если их обрамляют еще и светлые волосы -
        Так думал он, приближая к ней две половины яблока в его любимом городе у подножий, в последние дни этого лета.
        Он перевел взгляд с ее коленей в два пристальных неоновых водопада:
        «Посмотри, ты знала, что в этом бывают прожилки меда?» -
        Водопады забыли про дзен, сфокусировались и уставились ему в руки.
        Не ожидая такой легкой победы, он счастливо вздохнул и сел на качели рядом.
        И, скосив глаза, наблюдал за ее клыками,
        Так гуманно врезавшимися в медовые артерии балалмы.
        Меда было намного больше, чем в сотах или даже в трехлитровой стеклянной банке,
        Но она не давала ему сбежать изо рта тонким своим языком -
        Даже до краев губ язык долетал без труда.
        Он повернул к ней лицо, чтобы смотреть вот так, обеими глазами. Да-а, блин.
        Огрызок улетел куда-то в Аид палисадника, заросший черт знает, чем.
        Он представил, как там, во тьме из бирючины и одуванчиков
        Маленькие человечки утаскивают добычу в свои жилища -
        Не каждый день попадается съедобный ониксо-кварцевый клад,
        И у них сегодня будет званый пир. Званый - ей понравится это слово.
        Он вернул свой взор на место, где раньше сидела она.
        Качеля была, но она исчезла. А он даже и не услышал, как она прощалась с ним, уходя,
        И благодарила за кварц в ониксе - в яблоке такого она отродясь не встречала.
        Кварц в ониксе, вот как надо было сказать ей вначале. А он называл это - балалма*.
        Он еще посидел немного, подумал, как мимолетно счастье,
        И насколько он безнадежен. Какой он невыносимый дурак.
        Ему было шесть, ей - четырнадцать или тринадцать.
        * бал - мед; алма - яблоко (каз.)
        - Обломали мы тебе свидание, Яс? - спросил Полянский, улыбаясь во весь свой большой рот. - «Тебе-то что за дело? Когда ты семидесятого года, да еще самый лучший фехтовальщик в команде, с девчонками у тебя, проблем нет вообще». И внешность. Родители наградили Полянского пухлыми и подвижными губами, под стать им красивыми зубами, большими светло-зелеными глазами и высоким лбом. Всю эту идиллию нисколько не портили немного картофелеобразный нос и редкие веснушки. Наоборот, веселый напористый нрав и соломенные прямые волосы, отпущенные в красивую челку, так удачно сочетались с носом и веснушками, что даже самый придирчивый критик постеснялся бы назвать лицо Полянского несимпатичным. Ростом Полянский тоже удался и за словом в карман никогда не лез. Что же удивляться? Оставалось только завидовать легкости, с которой Леньке удавалось знакомиться с девушками.
        - Да ничего страшного, - изо всех сил сохраняя на лице равнодушие, ответил Яс. - Все равно бы не дала.
        - Да? Девчонка четкая. Не против, если я с ней попробую? - рот раздвинулся, обнажив белые ровные зубы.
        «Ты даже не представляешь, насколько я против». Но ведь он только что сказал, что у него с ней все глухо? И что теперь ответить? - «Нет, Леня, хоть у меня с ней и не получилось, но знаешь, тебе не надо пробовать. Потому что на самом деле я в нее влюбился».
        Идиот, идиот. Как в лужу пернул это «ничего страшного» сейчас перед пацанами. Заднюю включи теперь еще.
        - О чем разговор, конечно, - так же равнодушно сказал Яс. И про себя добавил: «Забыл еще предложить свечку ему подержать, дебил».
        - Ладно, тогда попробую, - рассмеялся Полянский и, подмигнув ему - мол, сейчас я за тебя отомщу - вышел из номера.
        Яс остался с Ромкой вдвоем, впрочем, не долго: вскоре к ним присоединился еще один Поторока с каким-то москвичом. Снова в комнате стало шумно и весело. Но веселились только трое из них - о чем они говорили, над чем смеялись, Яс не понимал. На душе будто кошки насрали. Как? Как он мог? Так легко ведь было сказать: «Кайре, подожди. Я тебя провожу». Расселся на кровати, развыпендривался перед пацанами. Вот и получи. Не балалму тебе, а говна кошачьего.
        Все, чего Яс хотел сейчас, это чтобы Полянский вернулся к ним и сказал: «Меня тоже отшила. Слишком много эта щеглуха из себя воображает». А что, если он вообще не вернется? Эта мысль была отвратительна. И она одна все кружились и кружилась в его голове.
        - Пацаны, с кем Ленька Полянский в номере? - не выдержав, наконец, спросил Яс.
        - Со мной, - ответил Пашка. - А что?
        - Да ничего, отвертку мою забрать надо, - ответил Яс. Но тут дверь снова открылась. На пороге стоял сияющий Полянский. «Как в дурацком спектакле каком-то», - подумал Яс. Как там они назывались раньше? Водевили?
        - Ну как? Получилось? - спросил он Леньку с порога. Что прикидываться уже, пусть режет.
        - Да, - просто ответил Полянский.
        - Расскажешь?
        - Да что там рассказывать. Прогулялись по улице. Я сначала, как обычно, ей на уши припал с анекдотами, настр поднял. Потом, когда в гостиницу пришли, предложил до номера проводить. А когда она дверь открыла, прямо на пороге ее сразу в губы и засосал. Она поотпихивалась чуть-чуть, как обычно. Ну мне-то не в первый раз. Не отрывая губ, за порог ее и дверь закрыл. Завалил на кровать. Да она и не особенно долго ломалась. Пососались. Потом раздел ее до пояса, повалялись немного. А потом я ушел. Трахать не стал. Что там трахать, кости одни, да и молодая чересчур. Не стал уже ее портить. Целоваться с языком даже не умеет, как рыба рот открывает. Кайра-сайра, - и Полянский опять рассмеялся.
        «Непонятно», - думал Яс. Да, он повел себя не лучшим образом. Как свинья, если называть вещи своими именами. Надо было самому идти провожать, конечно. Это понятно! Но она? Как же она могла, со мной, и потом сразу же с Ленькой? Хорек эстонский. Тогда хорошо, получается, что не стал провожать? Нафиг тогда провожать такую? Но как же противно-то. Как противно…
        А в это время, в другом номере, этажом выше, Кайре тоже размышляла обо всем случившемся сегодня вечером. Она решила лечь сегодня спать пораньше, все же завтра предстоит очень напряженный день. «Почему Яс не пошел проводить? А этот губастенький красивый, конечно. Красивее и старше Яса. Но пустой. До самого номера все никак не отвязывался со своим гулянием. Пришлось наврать, что тренер строгий. А Яс… имя такое, необычное. И не русское, и не их… жаль, что не эстонец. Есть что-то внутри у него… но так далеко живет. Да какая теперь разница, когда и не проводил даже? Даже не предложил проводить! Ладно, завтра на соревнованиях он ее найдет. Как он держал ее руку, как он задыхался, когда говорил с ней. Она не может ошибаться - тут она довольно улыбнулась. И со всеми этими приятными мыслями Кайре заснула довольно быстро. Ей приснилось лето и качели в саду. И она качалась на них, залетая высоко-высоко, так, что было видно голубое летнее небо.
        На следующий день соревнования у юношей и девушек проходили в разных залах в разных концах города. Яс занял «серебро», правда, в команде, что же касается Кайре, то она умудрилась занять призовое третье место в индивидуальном зачете. Но из гостиницы их сборная выписалась еще утром, потому что вечером у них уже был поезд до Таллинна. Поэтому в гостиницу Кайре после соревнований вернуться не могла при всем желании - их команду посадили на автобус и увезли на вокзал прямо из спортивного зала. В автобус она заходила последней, все высматривая кого-то, пока тренер не попросил ее поторопиться. Он понимал, что она ждет какого-то парня, не первый день тренировал девичью сборную. Но также он понимал, что нужно ехать - и так уже пять минут все ждали только Кайре, стоявшую перед дверью в автобус. Вчерашней улыбки на ее губах уже не было - вместо нее в уголках глаз появилась пара слезинок. Скорее всего, от ветра, который после обеда разгулялся не на шутку. Кайре зашла, дверь закрылась, автобус тронулся.
        В Алма-Ату в этот раз летели не через Москву, а через Ригу, до которой из Даугавпилса ходили электрички каждый час. В поезде у Яса все не шла из головы эта эстонская девчонка. Ему все хотелось ее как-то назвать, не слишком грубо, чтобы не обидеть, но и ни в коем случае не нежно, разумеется. Вертихвостка? Какое-то старомодное слово, откуда он его выкопал? Но не шалава. Почему? Точно не шалава, хотя любой другой после того, что случилось он прилепил бы это слово на лоб, не раздумывая. Почему для этой эстонской девочки у него другие правила? Сидеть в полной темноте к нему так близко, что своим локтем он чувствовал тепло ее локтя… рассказывать так увлеченно об этих фосфоритах… да не важно вообще, о чем. Даже в темноте он видел ее светло-голубые глаза и этот нежный пушок над губой из-за света фонарей за окном… Только-только начинавшую оформляться маленькую грудь под тонкой водолазкой. Он видел ее всю, с ног до головы даже и без фонаря, в полной темноте, потому что знал, как она выглядит. Непонятно, как это возможно, но это так. И она - разве он мог ошибаться? - тоже чувствовала его в темноте… И через
буквально полчаса завалиться в кровать с Полянским, отдать ему свои губы… это выше его понимания. Да черт с ней! Почему после Полянского он должен забивать ей свою голову еще и сейчас?
        - Яс, ты всю дорогу о чем-то думаешь, - потряс его за плечо Поторока. Давай вставай, собирай вещи, через пять минут прибываем. Ты из-за девчонки этой расстроился? Как ее? Кайра?
        - Кайрэ. А ты откуда знаешь?
        - Я видел, как ты на нее смотрел, когда она уходила. И какой стал, когда Полянский за ней побежал. Ты что думаешь, вокруг тебя слепые что ли? - И Ромка, с удовольствием наблюдая за стремительным изменением цвета лица Яса, рассмеялся. Яс вернулся назад из раздумий - в купе, кроме них, уже никого не было. Поторока-старший и Ленька вышли в коридор со своими бандурами, разговор был наедине.
        - Я идиот, знаю - грустно ответил Яс. - Я и не спорю. Но как она могла сосаться с Ленькой сразу же после того, как мы с ней сидели вместе, смотрели на снег за окном… и она мне рассказывала про… не важно, про что. Как?
        У Яса перехватило дыхание, на глаза навернулись слезы. Чуть-чуть дал слабину, теперь получай. Он понял, что скрыть слезы уже не удастся, Поторока их видит, и от этого новая волна обиды выплеснулась из глаз совсем обильно, а горло издало громкий всхлип. Как баба, блин.
        - Да ладно тебе, прекрати, нашел из-за чего расстраиваться, - удивленно и непонимающе ответил Поторока.
        - Не обращай внимания и не рассказывай никому, хорошо? Распустил нюни. Не понимаю, что со мной.
        - Не бойся. Но ты это… завязывай. Тем более, что не из-за чего. Она же Полянского вчера отшила. Он все напиздел.
        Яс из красного стал белым.
        - А ты откуда знаешь? - не дыша и не мигая он смотрел теперь на Ромку.
        - Откуда, откуда. От верблюда. Она мне сама сказала. Утром вчера, перед завтраком. Ты позже подошел, они уже уехали все на соревнования.
        - Так что же ты молчал все это время? Блин, ты… спазм в горле. И опять глаза наполнились слезами до краев, и, чтобы сдерживать их в берегах, Яс совсем перестал моргать.
        - Да, слушай! Когда мне было? На соревнованиях не до этого же! Я и не знал вообще-то, что для тебя это так важно. Я только сейчас понял, что ты в нее втюрился по полной. Сам же вчера говорил, что она тебе по барабану.
        - Что она тебе сказала? Точно только?
        - Ну она сказала, чтобы ты ее нашел на соревнованиях, потому что в гостиницу они больше не вернутся. Что она хочет тебе что-то сказать. А! Вспомнил! Мы же в разные залы потом поехали, а как бы ты к ней подошел? Вот я и забыл про это. Ладно, хватит болтать, пошли, приехали - и Ромка, подхватив свою бандуру, вышел из купе в коридор.
        Какие слова смогут передать, что чувствовал Яс, автоматически натягивая на себя куртку и шапку? Досада, радость, гнев, разочарование, отчаяние, жалость, надежда - возможно ли представить такую смесь эмоций? С одной стороны, Кайре отвергла позавчерашние ухаживания Леньки, с другой - встретить ее уже не было никакой возможности. Она, конечно, хотела с ним встретиться, чтобы обменяться адресами для переписки, но теперь… вообще, увидятся ли они когда-нибудь снова? «Вряд ли», - сказал себе Яс уныло и уставился в окно. В этот момент последний слой в его пироге чувств и эмоций, которым как раз и была надежда, исчез, как будто его и не было.
        ***
        Рейс на Москву отправлялся только вечером, и у них было достаточно времени, чтобы посмотреть центр Риги, который - так уверяла Яса перед поездкой бабушка Наташа - состоял сплошь из старинных замков. Слава Волшебнику - тут Яс иронично улыбнулся (в Волшебника он не верил с тех пор, как Вовчик утонул в кипятке) и сам себя поправил: слава расписанию «Аэрофлота». Тренеры пошли гулять по городу вместе с ними, решив не искушать судьбу. Ну да ладно. В присутствии тренеров тоже был определенный плюс - можно будет расспросить у Юзефа, который, как известно, знал все на свете, об этих замках в центре Риги.
        …Домский собор материализовался перед ним внезапно, как будто во сне. К этому моменту очарование Яса старым городом было уже полным. Он впервые в своей жизни видел готическо-барочную христианскую архитектуру наяву, ту, которой с детства восхищался и называл сказочной, видимо из-за иллюстраций к сказкам Андерсена и братьев Гримм. Но старый рижский центр возник сейчас не на картинках или во сне, а живьем. И поэтому у Яса внутри все пело от попадания в эту сказку узких мощеных улочек и домов, и песня нарастала с каждым пройденным метром. Разве можно было представить, что такие дома существуют где-то вне иллюстраций к сказкам его любимых авторов? Пряничные домики, которые можно смело потрогать рукой, окружали его со всех сторон. Ликование в момент выхода на Домскую площадь перед собором как раз, казалось, достигло уже апогея, и тут Яс увидел его.
        И оказалось, все, что Яс видел раньше - не апогей. А апогей - это как раз он, собор, и есть. Он навалился на него всей своей громадой, проник внутрь, расширил каждую клетку тела до такой степени, что Яс вдруг сам стал величиной, как готический храм. Уходящий в небо шпиль собора взорвался внутри туловища гулким колокольным «Омммм», вибрируя во всех клетках. Это «Оммм» было бронзово-коричневым, точно таким, как цвет Домских кирпичей, острых куполов, петушка на шпиле (теперь понятно, где черпал вдохновение Александр Пушкин для своей сказки) и, конечно, самого колокола, которого, Яс не видел. Тренеры с пацанами уже давно обогнули собор, направляясь к рижскому ЦУМу, а Яс все стоял, задрав голову, как тогда в пять лет в Одессе при виде атлантов с кариатидами. Но сейчас к его восхищению от архитектуры старого города примешивалось еще что-то. Благоговение? Да, именно так называлось новое чувство, о котором до этого Яс только читал в книгах. Странно, что он сразу смог дать этому чувству название. А что это такое - благоговение? - спросил он себя. Такого он не испытывал ни тогда в Одессе, ни в парке 28-ми
Панфиловцев, когда принимали в пионеры. Колокол ударил снова, и снова Ясу показалось на секунду, что он поравнялся ростом с петушком на шпиле.
        - Возник, ты ночевать тут собрался? Давай догоняй, а то родители без сувениров останутся! - густой и высокий, под стать колоколу, голос Антропова вернул его снова на землю, и Яс поспешил за своей командой.
        Около входа в ЦУМ Яс сразу же попался в сети низкорослых, плотных цыган, продавших ему под видом фирменного батника вкривь-вкось простроченную подделку из черной марлевки и фланелевую курточку на кнопках со множеством лейблов, отлично заменяющих все европейские оригиналы. И то, и другое, правда, было упаковано по высшему сорту. Яс, отдавая в нечистые (во всех смыслах) цыганские руки полновесный советский полтос, выданный мамой исключительно на европейские шмотки, как раз по четвертаку за каждый шедевр цыганского портняжного искусства, был очень счастлив. Еще бы, такие фирменные бобочки. Радость усиливал все еще вибрировавший внутри звук «Омммм», пахнущий горячим воском, кофе и булочками с корицей. Тренеры тоже уже успели прибарахлиться и теперь махали руками около входа в магазин, созывая всю их честну компанию. Пора было ехать в аэропорт.
        128-я
        За полгода до поездки в Даугавпилс, 1 сентября 1987, Яс стоял с Андрюшкой на их первой линейке в новой школе и незаметно изучал лица, с обладателями которых им предстояло теперь учиться в одном классе. Типажи подобрались яркие и весьма разнообразные - художникам и инспекторам детской комнаты милиции было бы тоже, наверное, интересно посмотреть на их 8 «Б». В новую 128-ю, как это обычно бывает, директора школ с окрестных просторов старались слить самый откровенный шлак. И особенно фактурны были лица так называемых «трудных подростков». Их в 8 «Б» насчитывалось трое.
        Первым и самым ярким был Колян Синякин (Синяк). На чуть более дегенеративном, чем могла ожидать обычная школа, лице Коляна даже неискушенному в психологии человеку легко угадывались признаки будущего уголовника. Ростом Синяк был ниже всех остальных ребят, но с лихвой компенсировал этот недостаток особой своей удалью. Поговаривали, что один раз он пришел в прежнюю школу с топором, который прихватил в качестве главного аргумента для своего оппонентом. Дискуссии в тот раз не получилось, потому что после изъятия у Синяка топора, ему пришлось какое-то время проучиться в другой школе, специальной, закрытого типа, с углубленным изучением уроков труда в группе продленного дня. После чего родная школа с удовольствием перенаправила его в только что открывшуюся 128-ю, благо территориальная принадлежность позволяла, а весь преподавательский состав, включая директора долго не мог поверить внезапно случившемуся счастью.
        Вторым лицом, на которое Яс обратил внимание в 8 «Б» (боже, как же бесила Яса, всю жизнь учившегося в «А» теперь эта вторичная «Б»!) была Наталья, фамилию которой память Яса впоследствии не сохранила. Да и как могла сохраниться в памяти ее фамилия, если к доске Наталью почти не вызывали? Зато провожали и встречали ее у дверей вестибюля парни с размером обуви от сорок пятого и больше, и с соответствующим же ростом. Парни время от времени менялись, но их рост и размер обуви оставались почему-то константой. Наталья, хоть и была довольно крупной для восьмиклассницы девушкой, с уже довольно отчетливо проступающими там, где нужно изгибами, внимание Яса привлекла не ими, а своим, в отличие от Синяка, совершенно правильной красоты лицом. Лицо ее не отличалось живостью ума, но ей это было совершенно и не нужно. Зато ее светло-голубые родниковые глаза с поволокой втягивали в себя так, как черные дыры втягивают космические тела. Именно такие глаза сводят с ума во все времена сильную половину человечества и вызывают хорошо скрываемую сильную ненависть у слабой. Такие глаза были у ее тезки, актрисы Натальи
Андрейченко, которая играла Мерри Поппинс. И еще у Светланы Светличной из «Бриллиантовой руки». У Кайре, кстати, были ничуть не хуже, хоть и без поволоки, но до встречи с ней оставалось почти полгода.
        В общем, неудивительно, что встречающие после школы Наталью парни были как на подбор кровь с молоком, а некоторые - и чистыми сливками. Выбирать-то ей всегда было, из чего. Тогда, на первой линейке, Яс, конечно, тотчас влюбился в нее, но его шекспировская страсть зачадила при первом же диалоге во время большой перемены и потухла тогда же, сразу после того, как Наталья спросила хрипловатым голосом, есть ли у Яса понтишки. Понтишками на сленге ее бывшей школы назывались конфеты. Яс в принципе ничего не имел против сладкого, но само это слово было настолько густопсово-попсовым, что ему, уже понемногу начинавшему слышать музыку родного русского языка, стало безнадежно брезгливо. Купидон вздрогнул, рука дернулась, стрела улетела в арык. В довершение к понтишкам у Натальи при ближайшем рассмотрении была отчетливо видна грязь под довольно красивыми, продолговатой формы ногтями, но и одних понтишек Ясу было бы достаточно.
        И, наконец, третьим героем был высокий, скрученный из конских жил как плетка-семихвостка, молчаливый и худощавый казах. Он не являлся «трудным» в том понимании слова, которое было применимо к первым двум ученикам - просто был очень непохож на всех остальных ребят в классе. Таких Яс встречал только раз в жизни, во время того злополучного похода за раками с Владькой, когда их спасла от избиения с элементами изнасилования добрая самаритянка-казашка. У абаевского предводителя было похожее лицо, и возрастом он был как раз таким, как этот, как его? - Абзал.
        Абзала Яс изучал дольше всех, незаметно скосив на него глаза. Потому что от того исходила какая-то темная и злобная, но, наверное, для себя самой справедливая сила. Этой силе Яс сейчас и пытался найти название, описать ее для себя, разложить на составляющие элементы. В его недавно расставшимся с детством мире добро все еще составляло подавляющую часть, и поэтому на это мрачную недопроявленную энергию Яс смотрел, как смотрят на гривастого льва в цирке: с любопытством и замаскированным под беспечной улыбкой страхом. С уважением? Пожалуй, нет. С ней-то Яс и столкнулся сразу после линейки на их первом в этом учебном году уроке казахского языка.
        Так уж получилось, что казахский они в бывшей родной 55-й за предмет не считали. И казахов в их классе было меньше, чем кот наплакал, и дети военных от казахского языка были освобождены, да и слишком часто меняющиеся преподаватели не оставляли после себя хоть сколько-нибудь твердых знаний. Но все эти неприятные для предмета вещи, наверное, можно было бы со временем как-то исправить, если бы не один эпизод, ставший тем самым перышком, сломавшим спину казахскому верблюду в их классе.
        Перышко положила вездесущая Кравченко. Яс хорошо помнил, как это произошло. На перемене перед казахским она, дождавшись относительного затишья, громко спросила свою соседку по парте и закадычную подружку Аньку Лившиц:
        - Ань, а знаешь, как по-казахски будет Япония?
        - Как? - в свою очередь спросила Лившиц в установившейся после этого вопроса в классе заинтересованной тишине.
        - Жо-по-ни-я! - печатной машинкой пробивая каждую букву, сказала Кравченко. Как она это обычно делала, когда хотела показать миру, кто на свете всех умнее.
        - Да ладно! Врешь! - изумленно ответила Лившиц. Казахский казахским, но назвать страну жопой не хватило бы наглости даже у разгильдяев-школьников, что уж говорить о взрослых профессиональных лингвистах?
        - Я сама чуть в обморок не упала, когда мне папа сказал.
        В эрудиции папы Кравченко сомневаться не приходилось. Однако и поверить в то, что казахи так назовут Японию, было очень непросто.
        - Прямо Жопония? Кончай, не может быть, - ответила Лившиц. Со стороны добродушных и совершенно неагрессивных казахов в такое циничное надругательство над древней, технически и культурно продвинутой страной поверить ей было невозможно.
        - Мы с тобой вот как сделаем, - прищурившись в своей фирменной улыбочке ответила Кравченко, но продолжить не успела - в этот момент прозвенел звонок, дверь распахнулась, и в класс вошла преподавательница казахского. «Опять новая», - подумал Яс. «Куда они старых девают?»
        Новая их училка, оказавшаяся энергичной полной женщиной лет сорока на первый взгляд должна была быть не вредной, а может, даже и доброй. Представившись и желая, видимо, с первого урока расположить своих новых учеников к себе и предмету, она сразу начала рассказывать о том, как фонетически красив и богат казахский язык, и сколько чудных открытий их 5 «А» ждет в увлекательном и совсем не тяжелом процессе изучения. Более безнадежного класса для нее в свете недавнего разговора Лившиц и Кравченко невозможно было представить, но откуда ей было это знать? В течение всего времени этой, надо сказать, довольно хорошей вступительной речи спокойная и сдержанная улыбка не покидала губ Ольги Кравченко. Сомневаться в успехе не приходилось - она не спеша наблюдала за жертвой, чтобы не испортить уже совсем близкий эффектной триумф слишком быстрой победой. И вот момент наступил.
        - По специфическим звукам казахского языка у вас будут какие-нибудь вопросы, дети? - улыбаясь немного шире, чем можно было ожидать, спросила новая учительница.
        «Хорошая она, наверное, все-таки» - только и успел подумать Яс. В этот момент Кравченко подняла руку, как обычно, четко и прямо выкинув ее вверх. - Да, пожалуйста, - еще шире улыбнулась учительница. Напомни, пожалуйста, как тебя зовут?
        - Оля. - Кравченко поднялась и выпрямилась, как гимнастка на подиуме после безошибочного окончания программы. Я хотела вас спросить, как по-казахски правильно произносится слово «Япония». Спасибо! - и так же четко и прямо села на свое место. От былой улыбки на лице Оли сейчас не осталось и следа. Напротив, глаза излучали внимание, губы были серьезно сжаты.
        Училка все поняла. Она попала в ловушку, но сдаваться не собиралась. Все так же улыбаясь, она сказала, глядя Кравченко прямо в глаза:
        - Япония по-казахски правильно произносится так, - и, сделав паузу, чтобы набрать воздуха, спокойно, по слогам произнесла, делая упор на первую гласную «а» - Жа-по-ни-я.
        Но компромиссная «а» уже не могла спасти ни ее репутацию, ни этот урок. Класс грохнул, как по команде и уже не мог остановиться от надрывного, сводящего живот смеха, который в литературе девятнадцатого века было принято называть гомерическим. Нужно ли объяснять, что и эта учительница, кстати, единственная из всех, которая вызвала в Ясе симпатию, после этого урока куда-то исчезла. А вместе с ней исчезли и последние остатки серьезного отношения Яса к предмету.
        А сегодня, судя по, хоть и неявно, но подловатому настроению класса, и в новой школе этому предмету суждено было быть гадким утенком. На перемене перед уроком по классу летал из конца в конец веник, потом начали играть в «сифу» мокрой тряпкой. Кто-то из девчонок старался у доски, рисуя круглые рожицы, прародителей смайликов и эмодзи.
        Ясу тоже внезапно захотелось нарисовать что-нибудь дурацкое. Оставить «след на песке времен, на доске паслён», почему-то возникло в его голове, пока, сквозь гвалт и летающие в воздухе предметы, он пробирался к ней, большой и новой, и вправду паслёнового цвета. Яс взял цветной мелок и нарисовал круглую рожу с пятаком вместо носа, больше похожую на смесь свиньи и ярмарочного Петрушки, нежели на человека. Скорее всего, это существо еще и очень любило выпить, судя по мешкам под глазами и земляничному румянцу на щеках. И всего двум зубам - по одному на каждую губу. Закончив портрет, Яс, как истинный мастер отошел на полшага назад, окинул, сощурив глаз, свое творение, подтер лишние штрихи, и, довольный, направился опять на свое место. Перед этим бросив тряпку для доски на пол, как и полагалось свободному художнику. И тут же услышал негромкое: «иди сюда».
        Яс повернулся: голос принадлежал тому самому жилистому Абзалу с колючими глазами. Их взгляды пересеклись, и опять Яс отметил эту темную силу в его зрачках. Ссориться с таким не хотелось и поэтому улыбнувшись немного высокомерно, но добродушно новому и не очень приятному однокласснику, Яс подошел к его парте.
        - Тебя же Абзал зовут? Звал? - спросил он его немного развязно, немного насмешливо. Интересно, откуда он? Каким спортом занимался? Наверное, с детства носы в обратную сторону вправлял в своем ауле.
        Абзал, не вставая, поднял глаза и сказал жестко, как звук камчи в воздухе:
        - Тряпку подбери с пола. И вытри, что на доске нарисовал.
        - А что будет, если не уберу? - улыбнулся Яс. Нормально улыбнулся, по-доброму. На самом деле он был готов исполнить… назовем это просьбой. И рисунок, и тряпка были перебором, он сам это понимал. Яс принял участие в этом балагане по привычке и из стадного инстинкта. Хотя, в глубине души он знал: дело не только в привычке, а уж тем более, в стадности. Вряд ли бы он так себя повел на первом уроке математики или той же литературы. Русской литературы. А почему на казахском он позволяет себе так вести? Но прогибаться под этого наглого казаха, конечно, он и не подумает. Что…
        И тут откуда-то снизу в голову ударила голубая молния.
        Абзал, помимо отменных навыков кулачного боя, оказался еще и природным физиономистом. Поняв, что дальнейший разговор с изворотливым краснобаем-орысом только ослабит его авторитет, он сразу же перешел к демонстрации своих боевых возможностей. Бить снизу-вверх в левую челюсть возвышающегося над ним Ясом для него было очень удобно, а Ясу парировать такой удар - крайне затруднительно. Поэтому пока Яс лыбился, Абзал высунул левую ногу и половину туловища в проход. Таким образом свобода маневра для правой ноги и корпуса была обеспечена. Удар вышел как он и хотел - неожиданным, коротким и сильным - и очень хорошо дающим понять, за кем в этом диспуте осталось последнее слово. Второй раз объяснять Ясу было не нужно: два года занятий спортом научили его в том числе и не лезть на рожон в заведомом проигрыше. И Андрюшки к тому же сегодня не было в школе.
        - Сейчас уберу, - спокойно, дружелюбно и предельно легко сказал Яс. Как будто и не было этой зуботычины. Развернулся, подошел к доске, медленно, чтобы не была заметна дрожь в руках, поднял тряпку, стер рисунок. Сложил тряпку вчетверо, положил на подставку в правый угол и краем глаза посмотрел на своего визави. Абзал же в этот момент уже убеждал другого юмориста - метателя веника. Тот, правда, видел, чем закончился разговор с Ясом, дважды просить себя не стал и поэтому все обошлось без крайних мер. Веник тоже был водворен на подобающее ему место - в угол, рядом с ведром для мусора, слева от входной двери.
        Яс отправился к своему месту. На душе было паршиво, но не сильно. Сам напросился, что делать. Прошел абзаловскую вторую парту, сел через одну на свою на том же ряду. Но оказалось, что история с Абзалом на этом не закончилась.
        - Абзал, еще он на линейке сказал, что Аллах - бык, услужливо прошептал курчавый, с квадратными головой и подбородком невысокий казах, сидевший как раз между Ясом и бескомпромиссным блюстителем дисциплины. Квадратной у этого сдавалы была не только голова - он вообще был весь какой-то широко-низкий. Как его там? Тима, по-моему. Вот козел. Страх был загнан глубоко в мошонку, где Яс все-таки сумел его придавить.
        - Это правда? - в этот раз уже Абзал встал со своего места и сам подошел к Ясу. Ладони Яса покрылись испариной. Дернул его черт на линейке вступить с этим квадратным придурком в разговор о боге. «Господи!» - непроизвольно воззвал Яс про себя, хоть в Бога и не верил. И в этот момент его озарило: он ведь не говорил «Аллах?»
        - Нет, - твердо сказал Яс. - Врет. Я не говорил, что Аллах бык.
        - Абзал, нан ур сун даю, говорил, - изо всех сил стараясь понравится своему новому покровителю, прошипел квадратный. - Говорит, смотри, хочешь докажу, что Аллаха нет? Сейчас скажу, что он бык и мне ничего не будет. Яс физически чувствовал мороз, ползущий из раскосых глаз Абзала. А получать вторую люлю в голову совсем не хотелось.
        - Я не говорил, что Аллах бык, - упрямо повторил он. И на всякий случай сжал кулаки и наклонил голову пониже. Я сказал, что Бог - бык.
        Абзал бросил вопросительный взгляд на квадратного. Тот с сожалением кивнул.
        Повисла пауза. Квадратный Тима молчал, потупив глаза. Абзал посмотрел на него с презрением. Перевел взгляд на Яса и сказал:
        - Может, он храбрее тебя и меня. - Развернулся и пошел на свое место.
        Яс сидел, уставившись молча в парту перед собой. Что-то произошло сейчас, чему он не мог найти объяснения. С чего это Абзал вдруг так резко его зауважал? Странно. Весь урок он прокручивал этот эпизод в своей голове, а потом, когда прозвенел звонок и все ринулись к двери, встал и молча попросил прощения. У кого? Он не знал, не хотел разбираться. Просто в глубине души сказал очень тихо: «ладно, я прошу прощения». И тоже поспешил на перемену.
        Вот такие люди учились теперь с ним в одном классе. Остальная масса была, к счастью, менее колоритной, но все же адаптироваться к такому коллективу им с Андрюшкой Ветровым после рафинированной 55-й было непросто. Без гримасы брезгливости в новую школу они с Андрюшкой стали ходить только с наступлением весны, четырнадцатой в его жизни и уже пятнадцатой в жизни Андрюшки, у которого совсем недавно, 27 февраля был день рождения. А сегодня вокруг уже вовсю звенел конец марта, когда Яс с Андрюшкой только что вышли от Светки Мерзляковой.
        Весна уже заявляла о себе повсюду: снег почти везде полностью растаял, и свежая яркая трава, вылезшая на площадках между домов, наконец, давала возможность глазам напитаться волшебным, словно из Изумрудного города Гудвина, светом. Урючина на углу перед школой, которая распускалась всегда на пару дней быстрее остальных своих сестер, тоже уже надела свой нежно-розовый, как чешская жвачка Pedro, наряд. Яс отметил, что воздух этой весной какой-то особенный, не такой, как в прошлые годы. Будоражащий. Два часа назад они с Ветровым пошли не по домам, как обычно, а за двумя Светками: Мерзляковой и Каримовой. У Мерзляковой дома в ее двухкомнатной квартире никого не было, она сама им это сказала, улыбаясь, хотя они вроде и не спрашивали, просто увязались за ними проводить. Двушка и подружки, - на ходу рифмовал Яс. Тезки Светки весело смеялись и переглядывались.
        Яс с Андрюшкой, проводив их до подъезда, напросились на чай. Светки, поломавшись, не отказали. А десять минут спустя Яс, пыхтя, кувыркался с застегнутой на все пуговицы Мерзляковой на ее кровати, пытаясь поцеловать упругие, наполненные темно-вишневым соком, немного потрескавшиеся, но от этого только еще более как будто доступные губы, и одновременно расстегнуть пуговицу на воротнике школьного платья. Хрупкая, но неожиданно сильная Мерзлякова не давала сделать ни того, ни другого, но при этом Яса с кровати не прогоняла. За закрытой дверью было слышно, как то же самое на диване в зале делал со второй Светкой Андрей. Никем не писанные, но тем не менее, всеми понимаемые правила были простые: 1) - запрещалось опускать руки ниже талии, 2) - класть их непосредственно на грудь даже через платье, 3) - целовать в губы и снимать любой элемент одежды. Любые остальные маневры хоть и встречали притворное сопротивление, но входили в перечень условно разрешенных. Ну и ладно. «Так и не дала поцеловать себя в губы, сволочь», - беззлобно подумал Яс, спустя два часа подходя к углу с распустившейся урючиной со своим
закадычным другом. Воздух тут уже вовсю пах розовым сладким медом и вибрировал от жужжания многочисленных пчел.
        - А у тебя как прошло? - спросил он Андрюшку
        - Тот улыбнулся и молча махнул рукой. Хороший ответ. Лучше Яс займется Федотовой с завтрашнего дня, она хоть и страшнее Светки. Зато, стопудово, даст и в губы поцеловать, и лифчик расстегнуть, Яс был в этом уверен. Восьмой класс уже заканчивается, а он еще голую женскую сиську ни разу в руках не держал.
        Школьная программа тоже, наконец, решила раскрыть анатомические и физиологические различия полов. Главы учебника биологии, описывающие строение половых органов мужчины и женщины были заучены наизусть уже давно, жаль только, что предназначались для самостоятельного изучения. Лицо Яса расплылось в невольной улыбке, когда он представил, скажем, ту же Мерзлякову у доски, показывающую на плакате строение матки. И лес рук пацанов с вопросами. Уж Яс бы ее спросил про роль малых половых губ и клитора!
        - Яс, а нас в следующем году в другой класс, - сказал Андрей.
        - Откуда знаешь?
        - От мамы, ей Мубараковна сказала. Я тебе с утра еще хотел сказать. Они всех лучших учеников собирают в математический. Типа спецкласс такой. И нас с тобой туда записали.
        - Так я же в математике полный ноль? Да и ты тоже не Архимед? - спросил Яс.
        - Ну вот. Мубараковна хочет всех лучших собрать в математический. Да какая разница? Главное, из этого болота уйдем, и буква «А» наша вернется.
        - Эт точно. Только за одну эту букву перейти можно!
        - Это не все, подожди. Мама сказала, что после экзаменов мы, одни пацаны, без девчонок, поедем в военный лагерь. Все восьмые классы. «Юнармеец» называется.
        - Что еще за «Юнармеец»?
        Юнармеец
        В «Юнармеец» отправляли всю мужскую половину выпускников восьмых классов: никого не волнует, хочешь ты или нет. Спустя годы, когда уже и «Юнармейцы», и сам СССР давно канули в лету, Яс до винтика разберет нехитрое, но надежное, как АК-47 устройство советского детско-юношеского патриотического милитаризма. И даже в какой-то степени проникнется уважением к его конструкторам. Сначала ты ходишь строем не с кем тебе хочется, а с кем поставит воспитатель (и при этом обязательно «мальчик-девочка») в детском саду. Потом делаешь то же самое под звонкую речевку октябренком в начальных классах, вместе с вождем всех времен и народов, добрым дедушкой Лениным.
        «Это чьи идут ребята?
        Удалые октябрята?
        Сильные, смелые!
        Ловкие, умелые!
        Звездочка из кумача,
        Мы внучата Ильича!»
        В пионерском возрасте в строю к речевке и Ленину добавлялся ритмичный бой барабана, хриплый горн и игра «Зарница». Тогда же их, в еще совсем в нежном по меркам воинского призыва возрасте, отправляли в военкомат, на так называемую «приписку». Там настоящие врачи на настоящем медосмотре предварительно определяли, насколько твое, пусть пока еще слишком маленькое, чтобы быть пушечным мясом, тело в перспективе будет готово будет к защите Родины. Чтобы в момент призыва, если ты вдруг переродишься в несознательного отброса советского общества и у тебя появится желание «откосить», сделать тебе это было бы очень сложно - все давно запротоколировано.
        Готовила ли их система быть бессловесным пушечным мясом? Так до конца Яс не определился с этим. На первый и поверхностный взгляд из них отнюдь не готовили зомби, скорее эффективных завоевателей остального «неправильного» мира. Правда, на личность каждого отдельного завоевателя системе было в сущности наплевать - достаточно было вспомнить самый первый из законов пионера, «пионер предан Родине, партии, коммунизму». Преданность не подразумевает сомнений. Из преданности пионера затем вытекала преданность комсомольца в виде плаката-производной «Партия сказала - комсомол ответил: есть!». Причем, не комсомолец даже, а - комсомол, коллективное обезличенное. Комсомол ответил «есть» партии, пионеры ответили «есть» комсомолу, октябрята ответили «есть» пионерам. Думать не нужно. И вот апогей бездумного подчинения, уже армейское: приказ командира - закон для подчиненных. Последним звеном в этой школьной цепочке воспитания беспрекословного исполнителя приказов и был как раз военно-патриотический лагерь «Юнармеец».
        Он располагался в нескольких километрах от города, в довольно живописном месте с небольшой речкой неподалеку и по виду ничем не отличался от какой-нибудь образцовой военной части. Вела к нему хорошая асфальтированная дорога без указателей, как это было принято с режимными объектами в СССР. Железные ворота с КПП, побеленные бараки с рядами кроватей, чисто выметенный асфальтированный плац, столовая, дощатые туалеты на улице. И, разумеется - портреты Ленина и реющее красное знамя на флагштоке с серпом и молотом на плацу, где сейчас и выстроились вновь прибывшие в ожидании инструкций. Никто и представить тогда не мог из них, все еще пионеров, что реять этому красному знамени оставалось всего три года. Три с половиной, если быть совсем точным.
        Ясу здесь, с его довольно ценным в таких местах лагерно-спортивным опытом, сразу же понравилось, если, конечно, не считать вонючих сортиров, но в лагере, к несчастью, без них никуда. Ясу вспомнилась его первая поездка в «Юный Гагаринец». Все-таки он был мамсик в детстве, что говорить, думал Яс, в первый вечер изо всех сил надавливая ладонями на грудную клетку Тимы Егеубаева у большого карагача. Того самого квадратного сдавалы, все верно. Егеубаев, к его удивлению, впоследствии оказался вовсе не таким уж и гнилым, просто Абзал действовал на него гипнотически, как удав на кролика. А после того, как Абзал куда-то исчез после второй четверти, в новом 1988 году у Тимки открылись вполне добрососедские черты. То есть они и раньше были, но тратил их Егеубаев только на Абзала, оставляя остальным вакуум равнодушия. А теперь превратился в отзывчивого, добродушного, всегда готового участвовать в любых движняках нормального пацана. Так мелкая злая собачка вдруг перестает надсадно лаять и становится ласковой и дружелюбной после того, как ты зашел во двор и приветственно обнялся с ее хозяином. Сейчас Егеубаев
отстоял со всеми в очередь на «усыпление», хотя по его глазам было видно, что игры он не понимает, а если быть откровенным, то и опасается. Но надо так надо. В процессе усыпления Тима участвовал тоже очень добросовестно: часто дышал, выдыхал воздух до упора, а потом беззвучно терпел, когда Яс что было сил давил ладонями на его грудину. Но страх Тимы перед потусторонним миром все же взял верх, и полностью усыпить его так и не удалось, хотя Яс возился с ним в два раза больше, чем с остальными. В результате Яс только злобно сплюнул, снимая руки с егеубаевской грудины. Только намучился сам и полностью измотал уcыпляемого. Так и началась его первая (и последняя) советская армейская жизнь.
        В этой, в общем, веселой и интересной жизни Яс впервые попробовал курить, причем сразу и табак, и анашу, потому что первой его сигаретой, точнее папиросой, как раз был плотно забитый косяк «Беломорины», раздобытый единственным приличным кроме них с Андрюшкой парнем в их классе вездесущим Тимофеевым. Тимофеев был гордостью своей мамы, ходил на карате, имел дома японский двухкассетник и настоящие «Адидасы». Причем, не фехтовальные узкоспециализированные тапочки, как у Яса, а парадно-выходные, с кожаным верхом полноценные кроссовки. В современном мире это был бы, наверное, аналог парусной яхты средних размеров. Ведь если двухкассетник все же имелся хотя бы у одного на десяток знакомых-друзей Яса, то таких кроссовок не было больше ни у кого, это совершенно точно. Несколько раз старшаки с других районов пытались обкатать его «Адики», но для этого Тимофеева нужно было сначала догнать, а бегал он так же хорошо, как махал ногами. Причем, убегая, не стеснялся отвесить ура маваши особо ретивому преследователю, который неосмотрительно отрывался от пелотона преследователей и оказывался в зоне поражения
тимофеевской правой маховой. Короче, если и был кто-то моднее Тимофеева, то уж точно не на их районе. Откуда косяк, в котором анаша была смешана в равной пропорции с табаком появился у Тимофеева, да еще в военном лагере, одному ему было известно. А может, привез с собой из города, чтобы тут без помех познавать взрослый мир вредных привычек - в «Юнармейце», понятное дело, родителям до него было не добраться.
        Яс внимательно рассматривал протянутый Тимофеевым косяк. «Беломорина» выглядела не так, как выглядит обычная папироса - папиросная бумага была вытянута почти на всю длину, оголяя бумажный фильтр, отчего гильза стала в два раза больше. Фильтр был немного вдавлен в нее, а конец загнут, чтобы таким образом предотвратить выпадение даже небольшой доли ценного продукта. Яс осторожно, словно боясь обжечься, взял протянутую Тимофеевым папиросу большим и указательным пальцами правой руки и всунул в рот.
        - Взрывай. Только не слюнявь ее сильно - предупредил Тимофеев и зажег спичку.
        Как и подавляющее большинство тех, кто в первый раз пробует наркотики, Яс тогда не почувствовал ничего особенного. Летняя ночь была, как обычно в июне, по-среднеазиатски жаркая, звездная и безветренная. Они курили косяк рядом с плацем, особо не скрываясь, да и не до конца еще осознавая, что совершают что-то противоправное - конопля ведь росла у каждого второго забора. Затянувшись первый раз, Яс постарался добросовестно держать густой дым в легких настолько долго, насколько это было возможно. И, конечно, буквально через несколько секунд закашлялся - сильно запершило горло. Но уже вторая затяжка вышла лучше, а на третьей с кашлем, наконец, удалось справиться окончательно. Выдохнув в третий раз, Яс прислушался к своим ощущениям. Ничего не изменилось. Может быть, стала немного более тяжелой голова. Ну, от любого дыма было бы тоже самое. Разочарованно сплюнув, Яс сказал Тимофееву, глаза которого явственно подернулись масляной безмятежностью (Игореха курил анашу уже в третий раз):
        - Ладно, я спать. Вообще не кумарит.
        - А меня зацепило, прикинь? Первый раз зацепило так четко. Классно, вообще прикольно. Те два раза тоже не цепляло, а сейчас - вжжжжжууу, - и Тимофеев расплылся в улыбке, обнажив белые зубы. Ясу было завидно, и почему-то одновременно противно смотреть на него.
        - Что чувствуешь?
        - Прям кайф, не знал, что так хорошо будет. И еще расслабон по всему телу. И еще как будто череп срезали и в мозги луна и звезды светят, - чуть заплетающимся языком ответил Игореха. - Прикинь, луна светит прямо в мозги, - снова повторил он и тихо засмеялся своим новым, придурковатым смехом.
        На другой стороне от плаца в этот момент скрипнула дверь офицерского барака, и на пороге возник их военрук капитан Шалимов в галифе и майке-алкоголичке без рукавов. Лампочка над дверью хорошо освещала аварско-армейское, уже немного изможденное постоянными думами за граненым стаканом об ОМП* лицо военрука.
        - Валим в барак, пока не Шалимов не выкупил, - прошептал Яс, и оба одновременно и почти беззвучно исчезли в плотной темноте кустов карагача, росшего по периметру плаца.
        Ясу, конечно, было обидно, что его так и не раскумарило. Что себя самого обманывать? Ну, да ладно. Не последний раз ведь. А может, и последний - может у него к ней как это называют? - иммунитет. Когда зашли в барак, Тимофеев запнулся о тумбочку, упал в проходе и опять скорчился в дебильной, но, правда, надо отдать ему должное, почти беззвучной смеховой истерике. Хоть не разбудил тех, кто уже спал. А когда лег, еще долго шепотом бубнил Ясу - их кровати стояли рядом - как ему классно, и какие яркие мультики он видит, когда закрывает глаза.
        - Все, Игореха, спокойной ночи, - прошептал со злостью Яс. Хоть сто раз скажи «халва» во рту слаще не станет, вспомнилось ему выражение из сказок про Ходжу Насреддина. Интересно, однако, почему анаша не дает моментального эффекта? Вино вот сразу действует, - он до сих пор помнил ту первую новогоднюю бутылку шампанского, выпитую с Миркой. А трава - только со второго или даже с третьего даже раза. Но додумать эту мысль не получилось. Глаза Яса надежно запечатало другим наркотиком, самым безопасным и сладким в мире - сном. А утром на завтрак у них был Шалимов.
        - Повторяю, сынки-э, - выкатив глаза и топорща свои жесткие, как ершик для мытья посуды, аварские усы, военрук впечатывал слова в неподвижный жаркий полдень. - Устав учит уничтожать врага огнем, штыком и прикладом. А я вам говорю: еще и зу-ба-ми. Последнее слово Шалимов произнес, до предела раздвинув губы, чтобы молодым защитникам было лучше видно, как его крепкие, пожелтевшие от никотина клыки и коренные будут уничтожать в случае чего врага. Выглядело хоть и смешно, но правдоподобно. Вообще говоря, им с военруком повезло, мужик он был не вредный и грозно скалил зубы только гипотетическому противнику. А почем зря по плацу юных армейцев не гонял, к отклонению в пару-тройку градусов от прямого угла в заправленной кровати не придирался и на частых марш-бросках тоже не зверствовал.
        Так что «Юнармеец» Ясу нравился все больше день от дня, если не принимать в расчет туалеты. Очко в них постоянно было изгажено чужим, жидким и почему-то безумно вонючим калом, а концентрация мух была такая, что неизбежно какая-нибудь из них даже во время малой нужды обязательно садилась на открытый участок тела. С воображением у Яса было все в порядке, и он моментально представлял, как за секунду до этого та же самая муха ползала по причудливо изогнутым поверхностям смердящей окаменелой говнолавы где-нибудь в районе дырки. Даже торопливо оборванная мысль об этом вызывала у сына дерматолога, привыкшего к хирургической чистоте унитаза, рвотный рефлекс. Впрочем, по-большому туда он так ни разу и не сходил. Все свои нужды, большие и малые, Яс с первого же дня наловчился справлять в дальнем углу лагеря у забора, заросшего крапивой, и оттого свободного от посягательств других чересчур брезгливых для армии юнармейцев. В самый первый раз Яс обмотал обе ладони двумя тряпками и выдрал в крапиве только ему известную секретную полянку. Сидеть у забора, держась пальцами одной руки за сетку Рабица, а другой -
подтираться было приемлемо. К тому же большую нужду Яс, ставший в этом смысле заправским йогом, справлял не чаще одного раза в два, а то и три дня, не испытывая при этом ни малейшего физиологического дискомфорта. Наоборот, ему, воспитанному на дальних переездах в поездах по фехтовальным соревнованиям, подобный график был привычен. А армейские щи, тушеную капусту, перловку, вареный горох и хлеб организм усваивал с минимальным количеством отходов, и поэтому набеги на крапивную поляну не обременяли особо его, становившуюся в лагере почему-то все более поэтической, а не военной, душу.
        Разбирать-собирать автомат Яс тоже научился довольно быстро, стрелял из мелкашки по мишеням в основном без промаха; и, хотя не входил в число победителей по этим дисциплинам, но стабильно показывал результат выше среднего. Получилось, что следующим серьезным навыком, которому после изготовления табуретки на уроках труда их обучила родная страна стала сборка и разборка автомата Калашникова. Табуретки и сборка АК - вот и все, что он и большинство его товарищей умели делать руками после окончания средней школы, но не это занимало тогда ум Яса. Все его мысли вились вокруг ближайших спортивных поездок: сборов в Петропавловске и всесоюзных соревнованиях в одном морском курортном городе со смешным названием «Саки». Лето обещало быть очень насыщенным. Как и положено, наверное, когда тебе четырнадцать лет?
        Лето - 88
        Яс уезжал на сборы в Петропавловск почти на месяц. Когда по радио передавали сигналы точного времени Петропавловск-Камчатский называли последним - «в Петропавловске-Камчатском - полночь». В Москве было три часа дня, а в Алма-Ате шесть вечера. Яс вначале, грешным делом, подумал, что они летят фехтовать на Камчатку, чему очень обрадовался. Но, увы, все оказалось намного прозаичнее: Петропавловском, оказывается, назывался еще один город - его казахстанский двойник. Об этом Петропавловске Яс ничегошеньки не знал - Большой Советской Энциклопедии у них дома не было, а в школе такую мелочевку они не проходили.
        Мелочевку, потому что спустя почти двести пятьдесят лет после своего основания казахстанский Петропавловск не представлял из себя ровным счетом ничего особенного. Располагался он на границе Казахстана и России, практически в центре Евразии, и это было, наверное, его единственным достижением. В середине восемнадцатого века Петропавловск вырос из бывшей казачьей крепости на три дома, которые при императрице Елизавете Российская империя в великом множестве плодила на своих южных рубежах для защиты от кочевников. Крепость заложили в 1752 году и назвали в честь Святого Петра - а заодно еще и знаменитого отца Елизаветы Петровны Петра I. Спустя пару десятков лет при ее преемнице Екатерине Великой крепость выросла уже в достаточно большое поселение, значительно перешагнувшее укреплённый кремль и исполняющее уже не столько защитную, сколько торгово-перевалочную функцию. Русские купцы тут менялись товарами с кокандскими, а раскинувшиеся у стен посады, которые уже превосходили своим населением казачий крепостной гарнизон предоставляли им ночлег, еду и ядреных сибирских крепостных девок, некрасивых, но
жарких.
        Переименовал крепость-переростка в город и нарек его Петропавловском уже внук Екатерины Александр I Благословенный, руководствуясь, видимо, теми же соображениями, что и Елизавета: прибавил к святому Петру еще и святого Павла, тезку своего отца, императора Павла I. Вот как на границе сибирских лесов и казахских степей появился городок, носящий имя двух главных апостолов христианства.
        Однако, несмотря на свою прошлую интересную историю и громкие имена святых и императоров, к концу XX века советский областной центр Петропавловск уже ничем, кроме военного завода, эвакуированного сюда во время Великой Отечественной из Украины, не выделялся. Завод выпускал тактические ракеты класса «земля» - «воздух» и со всех сторон был окружен такими же, как и во всех других советских городах бетонными коробками пятиэтажек. В центре города серые пятиэтажки превращались в серые же коробки облисполкома и административных зданий, на окраинах многоэтажные коробки окружал выбеленный известкой одноэтажный частный сектор, с одинаковыми заборами, ставнями и серыми шиферными крышами. Вот и весь городок.
        Но для Яса этот городишко оказался внезапно совсем не серым: тут он научился курить и пить крепкий алкоголь.
        Кумар в городе святых Петра и Павла был достигнут Ясом не самым, кстати, унылым для советского школьника способом, а именно бутылкой трехзвездочного коньяка «Казахстан» с почему-то элегантным архаром на этикетке - Ясу логичнее было бы увидеть, например, виноградную гроздь. До этого ему, как мы уже знаем, не приходилось пить ничего крепче шампанского, домашнего вина и пива, да и то в смехотворных дозах, поэтому он с большой осторожностью сделал первый глоток из горлышка протянутой ему бутылки. И сразу же почувствовал, как виноградный огонь окутал все его тело и душу терпкой радостью. Как будто он положил в рот всю коробку дефицитных конфет «вишня в коньяке», ведь закусывали «Казахстан» как раз шоколадкой. Виноградный спирт моментально разошелся по артериям и венам, согрел пищевод и желудок, оставив в голове радость, а во рту шлейф послевкусия, которые и вызвали у Яса самое горячее одобрение. Святые Петр и Павел по всей видимости желали, чтобы первый опыт алкогольного опьянения у Яса был положительным, потому что пил он в этот момент лучший алкогольный напиток, который в то время массово
производился в Казахской ССР, хотя ни о нем, ни об истории появления «Казахстанского» Яс в то время не имел никакого понятия.
        А «Казахстану» в те годы было, чем гордиться, ведь он имел в своей родословной армян, самых уважаемых в СССР коньячных предков. Родословная его шла от создателей «Арарата», эталона для всех советских коньяков. Отцом «Казахстана», в конце восьмидесятых известного уже далеко за пределами Казахской ССР благодаря своему довольно неплохому душистому и выдержанному сбалансированному букету, был Артуш Карапетян, сын депортированного в тридцать седьмом в Казахстан винодела Месропа. Месроп был армянином мудрым и одновременно романтичным. Поэтому при погрузке в товарный вагон он взял с собой только рабочую одежду, выходной костюм и лучшую виноградную лозу из своего сада. Армян, учитывая их теплолюбивый характер, в годы репрессий переселяли на казахстанский юг, в Чимкент, расположенный примерно на той же широте, что и Ереван. Там посаженная Месропом лоза - о, счастье! - отлично прижилась и дала начало доселе незнакомому для этих краев виноделию. А через тридцать лет, в восемьдесят восьмом, коньяк, приготовленный по фамильному рецепту Карапетянов его сыном Артушем стоял на полках многих гастрономов
Казахстана, в том числе и города Петропавловска. Но если в Алма-Ате в то время этот коньяк можно было купить только в ресторане, и то не во всяком, то далекий от смакования оттенков лозы и дуба Петропавловску был к нему равнодушен, и поэтому «Казахстан» спокойно пылился в винно-водочном отделе местного центрального (и единственного) гастронома, выстроенный продавщицами в виде пирамиды Хеопса. Спроса на него в городе советских святых Петра и Павла не было, ведь хорошо умеющие считать работники оборонного завода предпочитали брать три бутылки водки вместо двух коньяка. И поэтому теплым июльским вечером восемьдесят восьмого настоянный в настоящих дубовых бочках и напитанный армянской любовью и чимкентским солнцем, этот коньяк терпеливо ждал в ЦГ Петропавловска юношескую сборную Казахстана по шпаге. В лице хорошо известного нам, надежды фехтования Романа Потороки.
        Поторока - а именно его снарядила фехтовальная честна компания за бухлом - сначала очень расстроился, взглянув на ассортимент и цену, потому что никакой другой альтернативы «Казахстану» в гастрономе в этот вечер не было. Пацаны давали деньги на пиво, в крайнем случае на портвейн. Инструкции были даны по этому поводу четкие и подробные. А тут только коньяк втридорога. Неизвестно еще, каков он на вкус, кто пил, говорили, что клоповник. Но отступать было некуда. Справедливо рассудив своим пытливым и быстрым умом, что, во-первых, риск - благородное дело, а во-вторых, не возвращаться же к пацанам пустым, Поторока решил все же брать этого дорогого кота в стеклянном мешке. Ограничение на отпуск лицам, не достигшим восемнадцати уже давно не было для их команды преградой - на этот случай имелась надежная и неоднократно проверенная история. Ромка выдохнул, подошел к продавщице и исполнил переданный ему мудростью старшаков коронный их номер. Это было очень печальное повествование о том, как отцу только что отрезало полпальца пилой, и он послал его, родного сына, за бутылкой, чтобы залить горе потери и боль в
руке лучшей на свете анестезией. Никогда еще эта история не давала сбоя.
        Поторока закончил монолог, шмыгнул носом и, смахнув несуществующую слезу, печально в упор посмотрел на румяную продавщицу. Та еще секунду молчала, открыв рот и переваривая информацию, а потом заохала и запричитала так, как будто палец принадлежал не отцу, а ей. Еще бы, и текст, и мимика Поторокой были отработаны на пятерку, сам Станиславский бы не придрался. После чего всхлипнула, смахнула со своего носа уже реальную, огромную и горькую как от лука набежавшую слезу и беспрекословно отпустила Ромке, скорбно глядящего уже не на нее, а в пол заветную бутылку.
        А минут через двадцать неподалеку от городского водохранилища, после того, как бутылка обошла очередной круг, Яс сделал третий и последний глоток из ее горлышка и посмотрел совершенно новыми глазами на этот мир. Виноградный огонь оставлял после себя какую-то неземную, как ему показалось, разбалансированность. Небо и земля весело качались, а на душе стало так радостно, что захотелось одновременно петь, танцевать и смеяться, причем без промедления. Яс так и попытался сделать.
        «Блин, классно кумарит, пацаны», полузакрыв глаза и растянув рот в блаженной улыбке сказал Яс. Точнее, хотел сказать, потому что вместо этого получилось что-то вроде «бликласкумайсы», после чего язык дальше двигаться отказался. Зато танцевать при качающемся небе было одно удовольствие, жаль, что недолгое. Уже на третьем Ясовом фуэте мать-земля прониклась к нему необычайной нежностью, резко шагнула навстречу и заключила в свои объятия. Яс оказался сидящим на заднице в окружении хохочущих друзей, на которых тоже в полной мере подействовала магия армяно-казахского эликсира.
        Самым удивительным в этой истории было то, что каким-то образом «Казахстан» прекрасно повлиял на Ясову технику фехтования. Факт остается фактом: после распития этой бутылки Яс, что называется, развязался. На дорожке он двигался теперь раскованно и легко, а его длинная правая рука, до этого зажатая и скованная подростковой робостью теперь с хирургической точностью чертила круги в защите и уколы в нападении. Юзеф, до этого одаривавший Яса одним-двумя уроками в неделю, теперь давал такое же их количество каждый день, уделяя одному Ясу примерно столько же времени, сколько всем остальным товарищам по сборной. Эх! Если бы он был чуточку дружественнее, чуть мягче с Ясом в те дни! Возможно, что Яс в этом случае стал бы фехтовальщиком совершенно другого уровня. Но нет, Юзеф был так же строг, а Яс все так же ужасно робел во время занятий с ним. А теперь даже вдвойне. Ведь после оказанного ему высокого доверия со стороны Юзефа в предстоявших всесоюзных соревнованиях Яс должен был умереть, но занять призовое место. Ясу вспомнился Львов, куда они ездили пару месяцев назад, прямо перед окончанием школы, на
майские праздники. «Если выступлю в Саках так же, как во Львове, Юзеф меня точно за яйца подвесит сушиться. Саки… Совсем необычные города стали открывать передо мной свои ворота в последнее время», - думал Яс, надевая на голову маску и готовясь к очередному уроку у неутомимого Юзефа.
        Вьющимися, словно локоны какой-нибудь австрийской инфанты улицы Львова были из-за семи холмов, на которых он располагался, по крайней мере, так им рассказали местные. Как парадное платье этой же принцессы выглядели и его здания - все в лепных финтифлюшках и ангелочках. Яс в свои неполные пятнадцать все еще не особо интересовался европейской историей и архитектурой, если не считать совсем уж древние Грецию и Рим. Поэтому он просто вдыхал этот аромат сказочного пряничного домика, как недавно в Даугавпилсе и тогда, в Одессе, во время своей первой поездки на море. Он все еще ничего не знал о барокко, которое станет потом любимым его архитектурным стилем. Как и то, что получить этот стиль домам советского Львова повезло благодаря одной могущественной королевской династии по фамилии Габсбурги. Яс в очередной раз в своей жизни открыл рот, как в детстве, и любовался стенами, крышами, окнами и входными дверями; и жалел, что неизвестный архитектор, проектировавший центр этого города, не спроектировал заодно что-нибудь эдакое и для его родной Алма-Аты. Почему ему кажется, что от этих старых домов пахнет
ландышами? И еще немножко свечками, не теми, которые продают в магазине, а восковыми, церковными?
        Пока Яс размышлял об этом, к нему и Ромке откуда-то сбоку подошла небольшая компания парней. Ровесников или ненамного старше их, но выше ростом и поздоровее. Для порядком вытянувшегося и раздавшегося за последний год в плечах Яса такое было видеть не совсем привычно. В Алма-Ате хлопчики подобных габаритов считались бы силачами, - думал он, глядя на довольно приветливо улыбавшихся румяных статных троих парней.
        - Здоровеньки булы, - миролюбиво поздоровался первым самый крупный из них. - Ви ніби не місцеві? Ви звідки приїхали хлопці? И видя их растерянные улыбки, вздохнул, и продолжил все так же дружелюбно по-русски: - С России? Или с Киеву?
        - Нет, мы из Казахстана, - улыбаясь ответил Поторока.
        - С Казахстаану, - удивленно протянул вожак. При этом его широкие брови встали домиком на просторном и крепком лбу. - И що вас к нам занесло?
        - На соревнования приехали.
        - Що за соревнования?
        - По фехтованию.
        Здоровяк после этого вообще замолчал надолго, только еще пару раз глубоко вздохнул. Видно было, что информация, которую он только что получил, не совсем укладывалась в ожидаемый им сценарий. Через примерно полминуты здоровяк все же продолжил разговор, в такой же добродушной манере, но теперь еще и с явным сожалением, как бы извиняясь за свой неуместный по отношению к гостям из такого далёка, меркантилизм:
        - Ну добре, хлопчики але работу треба працювати. Давайте ваши гроши. Деньги. Все що е.
        Яс не верил своим ушам. Это с такой интонацией местная гопота отпаривает на филки? В его родной Алма-Ате таким тоном девушек в театр приглашают. Он посмотрел на Потороку, который тоже весело сиял от манер местных гопников. Они перемигнулись, показав друг другу глазами направление генерального отступления, а ровно через секунду уже летели в красивом галопе как кони над старой черной и очень красивой брусчаткой и ржали тоже по-конски. Ну и реакция у этих хлопчиков! Все-таки местные красоты сильно ухудшили их скорость. Но обсудить эту мысль с Поторокой он не успел, потому что прямо по курсу возникло еще одно прекрасное здание.
        Яс, конечно, тут же снова остановился перед главным входом как вкопанный, задрал голову и открыл рот. Его больше не волновали неудачливые юные грабители, от которых, впрочем, их отделяло уже довольно приличное расстояние - он был всецело поглощен созерцанием еще одного сказочного образчика христианской архитектуры. Но, в отличие от предыдущих в его жизни знакомств в зобу дыхание спирающими домами, в этот раз он приготовился как следует расспросить какого-нибудь местного жителя об этом дворце - он уже хорошо уяснил, что любое незнание происходит от стеснения задавать вопросы. Поэтому Яс перевел взгляд со шпиля на грешную землю, порыскал глазами в поиске источника информации и сразу же нашел - на перекрестке в двух метрах от него бабушка торговала цветами, причем как раз любимыми ландышами.
        - Бабушка, не подскажите, что это за здание? - подойдя к ней, спросил Яс
        - Яке? Це? Це наш Юрський собор! - с тихой гордостью ответила та. - Подобається, хлопчик?
        - Подобается - это нравится? - Да, очень!
        - Ось така краса у нас тут. Святий Юр - це по-вашому, Святий Георгий-Победоносец. Знаєш, хто це?
        - Нет. Это тот, который на крыше в змея копье вонзил?
        - Та він. Тільки його справжнє ім’я - архангел Михаїл. Не всі про це знають, але головне, що ти тепер знаєш! І ось ще який секрет я тобі відкрию зараз, хлопчик. Я дивлюся, серце у тебе чисте, слухай уважно. Архангел Михайло - це небесне ім’я Ісуса. Ісус - земне ім’я Спасителя, Михайло - небесне. Так що святий Юр, святий Георгій, Архангел Михаїл і Ісус Христос - це різні імена нашого Господа.
        Юр и Георгий - это было еще понятно. Яс вспомнил эпизод из «Москвы слезам не верит» про «Георгий Иваныч, он же Гога, он же Гоша, он же Юрий, он же Гора, он же Жора здесь проживает». Но Михаил, а тем более, Иисус? Совсем бабка с катушек съехала, думал он, по-прежнему не отрывая взгляда от скульптуры красивого всадника с копьем. Тот лихо, что называется, профессионально, вонзал его в горло дракону, распластанному у копыт гордого коня. Яс было обернулся к ней за разъяснениями, но - хвать-похвать! Той уже и след простыл.
        Зато рядом обнаружился большой кинотеатр. Он был довольно современный и оттого очень плохо вписывался своими прямыми линиями в нежность финтифлюшек окружающих его зданий. Кому из друзей первому пришла идея спрятаться в нем от погони, Яс не помнил, но название фильма, как и сам фильм, который начинался буквально через несколько минут он запомнит на всю оставшуюся жизнь, ибо то, что он с Поторокой увидел тогда на экране, было настолько шокирующим для четырнадцатилетнего подростка, что Георгий-Михаил-Иисус сразу же полностью вылетел из головы.
        Когда они вышли из кинотеатра, у обоих сильно выпирал бугор в области ширинки. Во Львове вовсю уже цвела весна. Наступил - ура! - горячо любимый Ясом Первомай. Шары, много разноцветных флажков и лент так хорошо дополняли изумрудную траву с одуванчиками! Выше парили цветущие яблони, и еще выше каштаны - в общем, все, как и должно быть. Уже начинало вечереть, поэтому цвета были особенно нежными и теплыми, а ароматы - выпуклыми и будоражащими. С площади, как обычно, неслась знакомая «И вновь продолжается бой!». Яс с Поторокой быстрым широким шагом двигались в сторону гостиницы, где сегодня девчонки их и еще нескольких команд других союзных республик собирались всей толпой. Просмотренный только что японский фильм «Легенда о Нараяме», где впервые в истории советского кинопроката посреди весенней природы в подробностях, о которых они и мечтать не могли, показывали половой акт молодого парня и девушки значительно прибавил им обоим решимости… сделать что? Они не знали ответа, но, сами того не замечая, к гостинице шли так быстро, что иногда подпрыгивали, чтобы не сбиться с темпа. А о Святом Михаиле на
куполе львовского храма Яс снова вспомнит только через двадцать пять лет.
        И - хотите, верьте, хотите, нет - все-таки японский демон плодородия помог! В тот же самый вечер Яс оказался в одной кровати со Светкой из алма-атинской команды рапиристок, полноватой девочкой, очарованной весенним воздухом, Ясовским напором и чувством юмора. Светка, хоть ей и очень нравился Яс, расставаться с девственностью, однако, как героиня недавно просмотренного фильма, в тот вечер не планировала. Поэтому она не сняла тренировочных штанов и майки, а забралась под одеяло вместе с Ясом прямо в них. Ну и ладно, Яс все равно добрался рукой до ее небольших нежных грудей, сначала левой, а потом и правой, так что программа минимум была выполнена. В тот вечер он впервые в своей жизни мацал голые буфера.
        Яс с упоением, нежно и осторожно гладил Светкины выпуклости. Светка глубоко и часто дышала, а потом вдруг сжала ноги так, что по ее телу прошла еле видимая глазу судорога, после чего поднялась с кровати и сверху майки надела еще и олимпийку. Вернувшись в кровать, сообщила, что, если он посмеет еще хотя бы раз засунуть под майку руки, ему придется покинуть ее комнату. Яс особо не расстроился. Во-первых, в губы Светка целоваться отказывалась, а без поцелуев в губы в полном облачении от нее вряд ли уже было возможно чего-нибудь добиться. Во-вторых, скоро должна была вернуться ее соседка по номеру, а Светка точно не стала бы продолжать игры в оборону своего целомудрия в метре от подруги по команде. Поэтому Яс, совершенно уже счастливый достигнутым, пожелал Светке хорошего вечера и поспешил к пацанам - хвастаться результатами своей первой, небольшой, но удачной охоты. «Не было бы сисек, да Нараяма помогла», - повторил он этот, как ему казалось, удачный экспромт несколько раз на пути к номеру Полянского, чтобы не забыть.
        Трепетная нагая девичья грудь - не единственный трофей, который Яс увозил из пряничного города на семи холмах. Он улетал в Алма-Ату со сверкающим на левом запястье последним писком моды - электронными часами с семью мелодиями. Это вам не псевдо-фирменное тряпье. Электронные часы - это уже был пропуск в клуб избранных. В Алма-Ате такую вещь можно было купить только за чеки в магазинах Внешпосылторга, больше нигде. Те часы за чеки были, естественно, фирменные, японские и стоили каких-то совсем несусветных денег, но имелся и другой способ обзавестись последним словом научно-технического прогресса. Имя ему было «Монтана» - именно так называлось доступное электронное чудо из Гонконга. Во Львов, в силу его чрезвычайной близости к границе, стекалась вся контрабандная мелочевка из Польши, и «Монтана» была одним из лидеров в списке. Разумеется, упускать такую возможность из их команды никто, у кого были на это деньги, не собирался.
        «Монтана» завораживала с первого взгляда своим шестиугольным металлическим корпусом, плавно переходящим в струящийся браслет-змейку. А еще четырьмя кнопками на корпусе, жидкокристаллическим дисплеем с секундомером, днями недели и подсветкой экрана в темноте. Но главное, «Монтана» имела те самые семь мелодий, о чем недвусмысленно свидетельствовала надпись под экраном. И каждая из них была прекраснее всех райских трелей. Так что лететь обратно было совсем не скучно: Яс с Поторокой слушали мелодии и соревновались, кто быстрее запустит и остановит электронный секундомер. Победил в результате Поторока, каким-то образом ухитрившийся уложиться в три десятых секунды между двумя молниеносными нажатиями указательного пальца на кнопке старт-стопа.
        Яс тогда ничуть не огорчился - за исключением провального выступления на соревнованиях все остальное в этой поездке было прекрасным. ИЛ-86, «Монтана», знакомство со Светкиной грудью… все это он вспоминал сегодня, первого сентября, стоя вместе со своим новым 9 «А» на первой в этом году линейке. «Монтана» пускали зайчики пацанам и девчонкам в глаза. После сборов в Петропавловске было еще, пусть не совсем чемпионское, но все же очень достойное выступление их команды в крымских Саках (он опять улыбнулся, проговаривая про себя это название). В личном зачете Яс занял там второе место, Поторока - третье. Так что он теперь еще и КМС, и лучший ученик Юзефа. Кого ему стесняться после такого лета?
        Книга Урантии. Документы 119-122
        Иешуа бен Иосиф, еврейский ребенок, был зачат и рожден в этом мире так же, как и все остальные младенцы до и после него, за исключением того, что это конкретное дитя явилось воплощением Михаила Небадонского, божественного Сына Рая и создателя всей этой локальной вселенной вещей и существ.
        Некоторые земные мудрецы знали о скором прибытии Михаила. Благодаря контактам одного мира с другим, эти обладавшие духовной интуицией волхвы узнали о предстоящем посвящении Михаила на Земле. И серафим, через промежуточных созданий, действительно известил об этом группу халдейских священников. Эти Божьи люди посетили новорожденное дитя. Единственным сверхъестественным событием, связанным с рождением Иисуса, было данное оповещение серафимом, ранее прикрепленным к Адаму и Еве в первом Саду.
        Было бы ошибкой считать, что Христос Михаил, будучи истинным существом двойного происхождения, являлся двойственной личностью. Он не был Богом, соединившимся с человеком, - он являлся Богом, воплотившимся в человеке. И он всегда был именно таким объединенным существом. Единственным прогрессирующим фактором этой недоступной пониманию связи было всё большее внутреннее осознание и признание данного факта человеческим разумом - осознание себя человеком и Богом.
        Христос Михаил не превратился постепенно в Бога. Бог не стал в какой-то решающий момент земной жизни Иисуса человеком. Иисус был Богом и человеком - так было и так будет всегда. Этот Бог и этот человек были и остаются едиными, так же как Райская Троица трех существ в действительности является единым Божеством.
        Никогда не упускайте из вида того факта, что высшей духовной целью посвящения Михаила было углубить раскрытие Бога.
        ***
        Человеческие родители Иисуса были обыкновенными людьми своего времени и поколения, и этот воплощенный Божий Сын был рожден женщиной и воспитан как обычный ребенок своего народа и века.
        Вряд ли будет возможно исчерпывающе объяснить все многочисленные причины, которые привели к избранию Палестины в качестве места посвящения Михаила, и, в особенности, ответить на вопрос, почему выбор непосредственного окружения для появления этого Божьего Сына на Земле пал именно на семью Марии и Иосифа.
        Из всех пар, живших в Палестине во времена предполагавшегося посвящения Михаила, Иосиф и Мария обладали наиболее идеальным сочетанием богатого расового наследия и обычных личностных качеств. По плану Михаила, он должен был появиться на земле как обычный человек - такой, которого могли бы понять и принять простые люди.
        Иосиф смирился с мыслью о том, что Мария станет матерью необыкновенного ребенка, лишь после того, как ему приснился глубоко поразивший его сон. В этом сне пред ним явился ослепительный небесный посланник и, среди прочего, сказал следующее: «Иосиф, я прибыл по приказу Того, кто владычествует на небесах, и я должен сообщить тебе о сыне, которого родит Мария и который станет великим светом в мире. В нём будет жизнь, и его жизнь станет светом человечества. Сначала он придет к своим соплеменникам, но они вряд ли примут его; но всем тем, кто примет его, он раскроет, что они являются детьми Божьими».
        В марте 8 года до н. э. (в том же месяце, когда Иосиф и Мария поженились) Цезарь Август распорядился пересчитать всё население Римской империи - провести ценз для улучшения системы налогообложения. Евреи всегда с огромным предубеждением относились к попыткам «пересчитать народ», и это, вместе с серьезными внутриполитическими проблемами Ирода, царя Иудеи, привело к тому, что ценз в еврейском царстве был перенесен на один год. Во всей Римской империи ценз состоялся в 8 году до н. э., за исключением палестинского царства Ирода, где он был проведен на год позже, в 7 году до н. э.
        Мария могла не отправляться в Вифлеем для регистрации - Иосиф имел право внести в списки всю свою семью, - однако Мария, отважная и решительная женщина, настаивала на том, чтобы отправиться в путь вместе с ним. Она боялась остаться одна, дабы ребенок не родился в отсутствие Иосифа.
        Итак, ранним утром 18 августа 7 года до н. э. эта еврейская пара покинула свой скромный дом и направилась в Вифлеем.
        В первый день пути они обогнули предгорья горы Гелвуй, где остановились на ночлег около реки Иордан и долго размышляли о том, каким предстоит быть их сыну, причем Иосиф придерживался своего представления о духовном учителе, а Мария - идеи о еврейском Мессии, освободителе иудейской нации.
        Ранним ясным утром 19 августа Иосиф и Мария уже были в пути. Пообедав у горы Сартаба, откуда открывался вид на Иорданскую долину, они продолжили путь и к ночи добрались до Иерихона, остановившись в придорожной гостинице на окраине города. После ужина и долгого обсуждения тирании римской власти, Ирода, регистрации для участия в цензе и сравнительного влияния Иерусалима и Александрии как центров еврейской учености и культуры, путники из Назарета отправились на покой. Ранним утром 20 августа они продолжили свой путь и к полудню достигли Иерусалима. Посетив храм, они направились к месту своего назначения - Вифлеему, куда прибыли в середине второй половины дня.
        Гостиница была переполнена; Иосиф пытался найти приют у дальних родственников, однако все помещения в Вифлееме были заполнены до предела. Вернувшись во двор гостиницы, он услышал о том, что караванные стойла, высеченные в склоне скалы и находившиеся прямо под гостиницей, были освобождены от животных и вычищены для приема постояльцев. Оставив осла во дворе, Иосиф взвалил на плечи корзины с провиантом и одеждой и вместе с Марией спустился по каменным ступеням в их нижнюю обитель. Они оказались в бывшем хранилище для зерна, находившемся перед стойлами и яслями. Здесь была повешена шатровая занавесь, и они были счастливы, что им досталось такое удобное помещение.
        Иосиф хотел сразу же отправиться на регистрацию, но Мария чувствовала себя уставшей; она ощущала сильное недомогание и упросила его остаться с ней, что он и сделал.
        Всю ночь Мария провела в беспокойстве, и потому ни она, ни Иосиф почти не спали. К рассвету начались сильные схватки, и в полдень, 21 августа 7 года до н. э., с участием и доброй помощью остановившихся в гостинице женщин, Мария разрешилась младенцем мужского пола. Иисус Назарянин появился на свет, был завернут в пелена, которые Мария взяла с собой в расчете на такой случай, и положен в соседние ясли.
        В полдень, при рождении Иисуса, урантийские серафимы, под управлением своих руководителей, исполнили над вифлеемскими яслями торжественные гимны, однако эти восхваления не были слышны человеческому уху. Ни пастухи, ни какие-либо иные смертные не воздавали должное вифлеемскому младенцу вплоть до того дня, когда прибыли урские волхвы.
        9 «А»
        Мубараковна сдержала свое обещание. Она собрала в их новый 9 «А» весь цвет школьной мысли сто двадцать восьмой школы и, потому что сама была математиком, сделала его математическим. Яс, как и в прошлом году, с интересом разглядывал своих новых одноклассников, но в этот раз с гораздо большим любопытством и безо всякой боязни, так как взгляд, в основном, натыкался на умные лица и приветливые взгляды.
        Все они передружились довольно быстро. Когда тебе пятнадцать, ты умен, хорош собой и физически развит, да еще окружен такими же сверстниками, и вы все при этом не лыком шиты, дружба вспыхивает так же легко, как огонь в горах от сухих сосновых веток. Скоро, как и в любом классе, в их 9 «А» образовался костяк, и не просто скелет, а крем де ля крем, вишня на школьном торте - Мубараковна ответственно подошла к селекции. И Яс, благодаря своей начитанности, занятиям спортом и уже давно не страдающий излишней скромностью, без труда стал не самой мелкой костью в этом скелете. Естественно, вместе с Андрюшкой, с которым они были неразлучны уже девятый год. А сейчас мы познакомимся с новыми героями нашего романа.
        Еще одной сладкой парочкой, как через четыре года будет называться реклама американского шоколадного печенья, были Женька Ракович и Сеня Климов, тоже перешедшие в 9 «А» из параллельного класса. Спустя тридцать лет их почти полным аналогом на интернет-телевидении в путинской России станут журналисты Александр Невзоров и Виталий Дымарский, конечно, не внешне, а по манерам и темпераменту. Ракович играл в их дуэте не просто первую скрипку, а не нуждался вообще в каком бы то ни было аккомпанименте. Лучшим сопровождением для него было 80% вдумчивого молчания, 10% пиццикато в кульминационных местах и еще 10% одобрительного постукивания смычком по пюпитру вместо аплодисментов. Климов так и делал. Ракович, начав, уже не умолкал, в то время, как Сеня был почти что нем, и вытянуть из него слово нужно было очень постараться. Ракович так и сыпал цитатами, остротами, неожиданными метафорами и идиомами. Чувство юмора Климова было очень специфичным, примерно, как анекдоты про патологоанатомов и проктологов. Ракович был небольшого роста, но с хорошей фигурой, вылепленной поднятием штанги на тяжелой атлетике,
которую он, впрочем, к тому времени уже бросил. Сеня Климов, наверное, никогда в жизни не ходил ни в какой спортивный кружок и фигуру имел самую среднестатистическую, но зато каждое лето помогал отцу-пасечнику в горах, где у них было что-то наподобие дачи, если так можно назвать тент, натянутый через крышу их рыдвана. Ракович получал в основном пятерки, Сеня мог похвастаться лишь редкими четверками, да и то только по алгебре с геометрией, то есть по тем предметам, которые требовали не зубрежки, а логики. Ракович был опрятен, с прямыми волосами и орлиным носом, у Климова носа было намного меньше, а довольно пышные кудрявые волосы пахли совсем как из того одесского анекдота про то, что «Сеню не надо нюхать, Сеню надо учить». Ракович любил музыку и поэзию, и сам неплохо играл на гитаре, Семен любил поспать. Отец Раковича был интеллигентом до мозга костей, отец Климова был пчеловодом и мог по нескольку дней пропадать на какой-нибудь дальней горной пасеке на границей с Киргизией, ночуя в своем верном, похожем на потрепанную, чуть проржавевшую металлическую пародию крокодила Гены, ЛуАЗе. И, тем не менее, не
было друзей закадычнее Раковича с Климовым. Даже Ясу с Андрюшкой было не угнаться за их абсолютным, хрестоматийным единством противоположностей.
        Второй парой в их группе были Руслан Маратбаев и Леха Каширин. Эти пришли не из параллельного класса, а из другой школы с очень сильным районовским наследием и поэтому первые несколько дней смотрели на всю мужскую половину класса немного приподняв вверх подбородок и чуть выпятив нижнюю челюсть. Это их выражение лиц Ракович впоследствии назовет «Че, бля?». Рус и Леха были тоже антиподами, как Женька и Семен, но не по интересам, а по внешности. Маратбаев был чуть коренастым, но при этом довольно миловидным на лицо казахом (видимо, сказывалось влияние татарских генов его мамы), форма и выражение которого было немного похоже на каменную скульптуру с острова Пасхи. Нос, форма губ и, конечно, не такая массивная, но тяжеловатая нижняя челюсть. Короче, оживи островные статуи и превратись в обычных людей, Рус был бы самым симпатичным среди них. А если к брутальным и одновременно мягким чертам лица и смелости характера добавить умение петь и играть на гитаре, то вы поймете, почему по нему с каждым днем вздыхало все больше и больше девушек в новой школе, несмотря на его не очень высокий рост.
        Леха Каширин же, напротив, был сложен, как славянский Аполлон с комсомольского плаката. Переросший к пятнадцати уже на две головы обоих своих среднестатистических родителей, он добавил еще несколько сантиметров к своим природным данным благодаря занятиям водным поло. Помимо высокого роста, оно дало его скелету еще и эти самые античные пропорции. Голова у Лехи тоже была почти что древнеримская, с короткой стрижкой, глубоко посаженными большими серыми глазами и волевым подбородком, в центре которого сияла хорошо выраженная ямочка, как у исполнителя песни «Мадонна» Александра Серова. Однако, у Лехи была проблема, не позволяющая будущему младшему лейтенанту погранвойск стать номер один у женской половины их школы. У него почти напрочь отсутствовало воображение.
        Седьмым в их новой компании стал, наверное, самый неоднозначный по своим качествам, но от этого и самый колоритный Владислав Черноволов. Владик тоже только что забросил занятия спортом, а занимался он до этого легкой атлетикой, но, в отличие от долговязого Яса, которому больше благоволили стайерские дистанции, Влад был создан для спринта. Среднего роста, с выраженной мускулатурой, мощными ногами и широкой грудной клеткой, в мире собак он был бы, наверное, немецким боксером. На первом же уроке физкультуры Влад показал, кто хозяин на спортивной площадке. Играли в баскетбол, в который Яс думал, что играет неплохо - до того момента, пока мяч не оказался у Черноволова. Яс уже знал слово «дриблинг», а тут увидел его не по телевизору, а вживую. Но, к сожалению, спорт и жизненная смекалка были чуть ли не единственными достоинствами Влада. Во всех, так скажем, культурно-творческих аспектах за Черноволова было весело перед своими и немного стыдно перед чужими, но, повторимся, немного - стыд этот не был сильным, о нет. Продолжая аналогию с певцами, за Черноволова было стыдно примерно так же, как за
сценический наряд исполнителя другой модной в тот год песни «Яблоки на снегу» Михаила Муромова.
        Мало кто вспомнит сегодня его легендарный выход с этой песней на сцену всесоюзного фестиваля-конкурса «Песня-88». Муромов выплыл тогда в расстегнутой на четыре пуговицы серой рубашке с широкими рукавами, с надетой на нее черной кожаной жилеткой, расстегнутой в свою очередь уже почти до пояса и массивной золотой цепью с огромным крестом на волосатой груди. Завершал образ длинный, до бедер, исполненный из тонкого мохера красный шарф, наброшенный на шею поверх этого всего великолепия.
        У Влада Черноволова на линейке между расстегнутой на одну треть рубашкой болталось большое красное сердце из плексигласа на толстой стальной цепи. «Владислав Черноволов, Советский Союз!», - торжественно, подражая интонациям дикторов ЦТ, объявляла потом всякий раз старшая сестра Андрюшки Ольга, когда он пересекал их двор, по пути в гастроном. И сразу же все втроем закатывались громким смехом на всю квартиру. Хотя, нет, все же была, была у Черноволова одна супер-способность: он почему-то всегда знал, в каком месте и в какое время их компания соберется, даже, если специально его не звали. Это было настолько мистическое умение в те времена, когда мобильных телефонов не существовало и в помине, что все очень быстро смирились с владельцем красного пластмассового сердца на груди и приняли его в, как бы сказали сегодня, постоянные резиденты их клуба. У клуба, правда, не было ни адреса, ни стен, ни окон, но кому это все нужно в пятнадцать лет, когда лавочка в сквере или на школьной площадке легко заменяет самый шикарный дворец?
        Ах да, потом еще появился восьмой - Женька Ковешников. Он не был учеником их класса. Он только что закончил школу, но никуда не поступил и пришел к своему бывшему, а их теперешнему любимому химику, Станислав Геннадьевичу Долгих, в помощники. Долгих брил голову налысо, был еще по совместительству бодибилдер, горный турист и кумир всех старшеклассников и старшеклассниц. А Женя Ковешников стал у него лаборантом в кабинете химии. Плотный блондин, с большой родинкой над губой и бледно-голубыми глазами, он тоже был тоже ноябрьский, как и Яс, но на два года и два дня его старше - Джону уже было семнадцать. Станислав Геннадьевич был атлет, и он был всегда очень вежлив и серьезен, в отличие от физика, Бориса Геннадьевича Годунова, голова которого была похожа на луковицу, как у Чиполино и который постоянно улыбался, как девочка из анекдота про стройку и каску. Годунова, в отличие от Долгих, они всем классом потом невзлюбили (и оказалось, не зря), хотя он так старался им понравится с первого же урока. В общем, знаменитая фраза из фильма Люка Бессона «Малавита» «If it’s good enough for you, it’s Godunov for
me», до которой было еще ровно четверть века, в случае с их Годуновым полностью не сработала.
        Еще была Танька Николаева. Но кажется, мы слишком уже увлеклись описаниями новых героев и их характеров. Обо всех этих новых персонажах лучше всего расскажет личный дневник Яса, который он как раз начал вести в том году.
        Конец первой Части
        Часть Вторая. Дневник Яса Возника
        15.09.1988 Алма-Ата
        Не знаю, откуда возникло желание вести дневник. Возможно, из-за того, что в нашем новом классе теперь ценится острый ум, а не набитые костяшки на кулаках, как в прошлом году? А может, чтобы читать его в старости своим внукам и прочим потомкам. Потомки, вас интересует, почему я решил вести дневник? Отвечу вам честно - не знаю. Если бы вы только видели, какую я купил для этих целей огромную амбарную книгу, чтобы гарантированно не иметь проблем с пространством! Интересно, в дневнике можно материться? Девочкам, наверное, нет, в этих своих розовых альбомах, а у нас тут все по-пацански же? Ладно. Будем соблюдать чистоту русского языка, правила орфографии и пунктуации. Вдруг, детям придется читать? Или даже внукам а, того хуже, внучкам? И потом внучка, такая:
        - Деда, а что такое слово на букву х? - Это где ты такое нашла, внученька? - У тебя в дневнике прочитала!
        Неловко получится. Так что обойдемся-ка мы без мата. Ну, на сегодня хватит, рука писца колоть устала. Все, потомки. До скорого свидания! Для пролога, думаю, вполне достаточно.
        29.09.1988 Алма-Ата
        Я доволен новым классом. Маратбаев, Ракович и Мишина поговорили с нашим учителем музыки, Жанатом Ибрагимовичем (за глаза мы его называем просто «Жан») и забацали музыкальную группу. Полноценную, представляете? До сих пор не могу поверить в это! У Мубараковны нашлись каким-то чудом все инструменты, кроме клавишных, так Жан свои клавиши им отдал на растерзание. Маратбаев у нас на гитаре, Ракович - на басе, Мишина - на клавишах, а поют все по очереди. Ударником взяли додика Миху из параллельного. Эх, не отдала меня мама в музыкальную школу в свое время, ни на одном из инструментов играть так и не научился. Ну, будем группой поддержки с Андрюшкой, Климовым и Кашириным, что поделать. Репетиции проходят в актовом зале, и мы там курим во время них, без палева, конечно. А окурки прячем в полую трубу на волейбольной площадке.
        11.10.1988 Алма-Ата
        У нас в классе две новенькие - Николаева и Шмакова, перевелись из спортивной школы какой-то. Теперь хоть три симпатичные девки в классе будут, а то до этого была Мишина только, все остальные страшненькие. Шишкина есть тут у нас, так та - вообще медведица, мутировавшая в человека. Обе стройные, но темненькие, в отличие от Мишиной. Шмакова более женственная, и фигура у нее, так сказать, сочнее, но какая-то зашуганная немного, а вот с Николаевой можно потрещать на разные темы… вообще она поумнее всех остальных девчонок в классе, мне кажется. Вчера после школы позвала нас, пацанов, Шмакову и Мишину в гости на чай. Познакомиться, типа. Хороший девятый класс у нас, ничего не скажешь. Ну вот. А теперь - главное. Знаете, что было позже вечером? Мы с Русом Маратбаевым пошли что-то взять у Жана, нашего музрука. Он по вечерам лабает в кооперативном ресторане «Славянка» на Комсомольской-Байзакова. Там всегда такой дым коромыслом, ну еще бы - не государственный же ресторан. Ну вот. Идем по Комсомольской, вдруг Рус резко так разворачивается и наклоняется. Потом распрямляется, а сам сияет, как неоновая красная
вывеска «Славянки», один в один. И сжимает в руке бумажку какую-то. И что вы думаете? «Галочка, ты сейчас умрешь!». Он нашел целый четвертак, о мама мия, двадцать пять рублей! Вот свезло, так свезло. Ничего себе, какая публика в «Славянку» нашу ходит - четвертаками по улице разбрасываются, офигеть. Я самое крупное трешник находил в своей жизни. Так что вовремя я завел дневник - в ближайшее время ждите репортажа, как мы его будем тратить!
        Честно сказать, я не представляю, как можно прокутить столько денег. Но куда мы пойдем, я уже знаю точно: в «Казахстан», самую модную гостиницу-двадцатипятиэтажку в городе, на Ленина-Абая. Рус переживает, что не пройдем, но он просто не знает заклинания, которое знаю я. Нужно, проходя мимо швейцара сказать «Спортивное общество «Енбек». А потом от фонаря назвать любой номер. А внутри медленно подойти к стойке, где выдают ключи, а потом к киоску с сувенирами. И постояв около киоска еще минуту (долго тоже не нужно, выкупят) потом уверенно идти к лифту, оживленно беседуя о предстоящих соревнованиях. А поравнявшись со вторым швейцаром у лифтов громко сказать: «а я тебе говорю, что у нашей команды все шансы забрать завтра первое место!» И доехав до любого этажа, нажать потом на цифру «2». И все, ты в баре самой модной гостиницы. Теперь осталось только дождаться субботы. Устроим там, как герой Шукшина в «Калине Красной» небольшой бордельеро (шутка). Короче, ждите репортажа, потомки.
        16.10.1988 Алма-Ата
        Я не знаю, стоит ли описывать в дневнике, что с нами произошло вчера. Но с другой стороны, для чего тогда он вообще нужен, если не делиться с ним самым сокровенным? Вот как я буду делать: если то, о чем я хочу поведать, будет совсем уж из ряда вон, я потом просто выдеру этот листок, когда вырасту, и дело с концом. А пока буду писать обо всем - самые стыдные вещи очень часто как раз и самые интересные - не знаю почему, так наш мир устроен. И они не будут преданы забвению! Поэтому, хоть и раскалывается сегодня голова, и руки трясутся (не зря все же школьникам запрещают этот проклятый алкоголь) - слушайте. Опишу все, как было.
        Рус, конечно, офигел, когда мы технично проникли на второй этаж в бар «Казахстана». Откуда я про него знаю? Пацаны, которые приезжали к нам на соревнования и останавливались здесь один раз (фехтовальщикам всегда везет), показали мне его. Мы приехали туда ближе к обеду, чтобы не было проблем со входом - вечером пройти, наверное, было бы сложнее. Ну и чтобы потом было время проветриться, перед тем, как предстать перед родоками, не позднее десяти и ему, и мне нужно было быть дома.
        В обеденное время в баре было довольно просторно, и мы без труда нашли себе свободный столик. Официант изумленно покосился на нас, но ничего не сказал. В этом плюс «Казахстана». Обслуживающему персоналу не хватает фантазии представить, что у двух обыкновенных старшеклассников с улицы хватит наглости и денег тут бухать. Наверняка думают, что мы - дети каких-нибудь партийных шишек или что-то в этом роде. Да не особо и думают. «Пьют - значит им можно, много будешь знать - скоро состаришься», - вот какие мысли, скорее всего, были вчера у этого бармена, когда он нам наливал по первому бокалу «Семиряги». То, что наглость - второе счастье, это я уже давно выучил. Еще в третьем классе, в «Юном Геологе».
        Мне уже случалось пить не только домашнее вино, но и коньяк год назад, поэтому я не особенно переживал. Да и Рус, я так понимаю, не одно молоко пил до этого дня. Поэтому мы решили взять сразу бутылку и, чтобы не привлекать излишнего внимания, пару каких-нибудь бутербродов для закуски. Бутылка белого сухого на двоих казалась нам отличным выбором, и очень логичным, учитывая наш возраст. Как же наивны мы были в тот момент!
        Потому что, увы, бутылкой «Семиреченского» дело не ограничилось, и вот почему. Бар понемногу стал заполняться какими-то вполне себе обыденными дядьками, похожими на командировочных инженеров. Да вообще-то, это они и были - это ведь что-то вроде кафетерия, а не ресторан. Роковые красавицы и умеющие жить мужчины, конечно же, предпочитают банкетный зал ресторана на первом этаже вечером. Но нам с командировочными инженерами, наоборот, было в самый раз. А один из них проникся к нам особой симпатией и предложил угостить нас водкой после того, как мы прибавили себе по годику, до шестнадцати, а я так даже год и месяц - мне же не исполнилось еще пятнадцать. После чего плавная картина моих сегодняшних воспоминаний исчезла, а ее место заняли яркие, но отрывистые и смазанные кадры, как это бывает во сне.
        Первый смазанный кадр - это мы за стойкой бара все вместе с нашим плохо выбритым лысоватым добрым инженером чокаемся водкой за знакомство. Потом монтаж, и следующий кадр - мы уже на Абая-Ленина блюем за остановкой троллейбуса (кто знает, там есть такой закуток между арыком и огромным странным бетонным домом, партшколой, кажется). И нас полощет до заднего прохода, простите за такие подробности. Ну меня так точно. А земля не просто качается, как на сборах в Петропавловске, когда я первый раз в жизни пробовал коньяк, она прыгает в разные стороны!
        Нам еще очень повезло, что до дома мы могли добираться без пересадок. Русу, правда, чуть-чуть дальше, но главное - не переходить никуда и не пересаживаться в таком состоянии, потому что нас тогда бы точно загребли - куда? - наверное, в вытрезвитель. Это была бы катастрофа, конечно. Дальше - письмо в школу, вызов родителей к директору и так далее, остальное вы представляете. Поэтому, хоть мы и были в дым, у нас хватило ума ждать не прямо на остановке, а за ней. И как только подошел наш троллейбус, мы, качаясь и дергаясь из стороны в сторону, как бумажка на ниточке, которой дразнят котенка, подбежали и заскочили в заднюю дверь. Повезло, что суббота, и троллейбус был полупустой.
        До Ауэзова ехать было недалеко, всего шесть остановок, но нам пришлось выйти еще раз, через три, на Сейфуллина. Там меня снова как следует выполоскало, а Рус, по-моему, уже не блевал. Мне этот антракт однозначно пошел на пользу - рваные кадры опять сменились на полноценную картинку, так что дальнейшее наше путешествие я запомнил очень хорошо. Мы без особых приключений доехали до нашей остановки, но чтобы идти домой в таком состоянии, не могло быть и речи. Даже после двух полных опорожнений желудка алкоголя в крови все еще было полно. И тут мы вспомнили про Николаеву - она жила буквально в двух шагах, кварталом ниже.
        В наших с Русом пьяных головах не возникло даже и тени сомнения в том, что надо приводить себя в порядок именно у нее дома. Ведь, когда мы были у Николаевой в гостях, никаких родителей и в помине не было - и в нашей с Русом пьяной реальности Танька и ее квартира существовали сами по себе, без родителей. Конечно, это сейчас звучит нелепо, а вчера для нас все это было, как аксиома про параллельные прямые. Поэтому мы радостно направили наши виляющие, далеко не параллельные ноги по направлению к ее дому (сейчас я уже перестал переживать за написанное, я уже точно решил, что, когда закончу этот дневник, выдеру эти и все подобные этим страницы, сложу их в отдельную стопку и дам прочитать все это только своим детям, и то - перед своей смертью). Сейчас, конечно, наше вчерашнее решение мне кажется абсолютно диким и нелогичным. Ведь ее родители тоже могли после нашего визита пойти к Мубараковне (школьному директору) и пожаловаться на нас. Еще неизвестно, кстати, сделает так Танькина мама или нет. Господи, хоть бы нет!
        Между тем уже вечерело, зажглись фонари… разумеется, Танькина семья была дома в полном составе, когда в их квартире (они живут на последнем этаже пятиэтажного дома - дальше вы поймете, почему это важно знать) раздался звонок.
        Вы не представляете лицо Таньки, когда она нам открыла дверь. Наше счастье, что она училась в нашем классе всего вторую или третью неделю и еще не знала нас как следует, и не понимала, что мы бухие (хоть уже и не так сильно, как в троллейбусе), а иначе не видать было бы нам приглашения войти. К чести Николаевой, она быстро разобралась в ситуации и без лишних слов повела нас прямиком на кухню, чтобы отпоить водой или чаем. Но вы же знаете эту латинскую поговорку? Что нас питает, нас же и разрушает, или что-то в этом роде? И горячий час произвел совершенно противоположное действие на молодые, совершенно не привыкшие к таким дозам алкоголя тела - нас опять развезло. И именно в этот момент на кухню заходит Танькина мама, чтобы познакомиться с новыми одноклассниками дочери, которые были настолько заботливы, что решили навестить свою новенькую одноклассницу в этот тихий осенний субботний вечер. И предлагает перейти всем в зал - зачем же тесниться на кухне?
        Вы чувствовали себя когда-нибудь насекомым, которого изучают под яркими лучами ламп? Мы до этого тоже нет. А тут я лично почувствовал. Я с Русом сидели под яркими лучами люстры, уже даже не пытаясь скрыть наше опьянение. Наше единственное с Русом желание было скрыть, что мы так пьяны. Какое-то время нам это удавалось, надо сказать. Пока Танькиной маме надоело играть с нами в кошки-мышки (уж слишком явно у мышек заплетался язык), и она предложила нам прочитать название телевизора, стоявшего в углу зала.
        - Сначала прошу прочитать Яса, - сказал она. Но я не провалил задание. Я знал эту модель телевизора, потому что почти точно такой же стоял у нас в зале.
        - «Электрон», - в один выдох сказала я. Как трезвый сказал, по-моему.
        - А Руслик как думает, - повернулась она к нему? - Ты согласен с Ясом?
        И Рус попался в эту западню.
        - «Юп-питер», сказал он, по закону подлости громко икнув прямо на середине слова.
        - Точно «Юпитер?» - не унималась Танькина мама. А может быть, «Рубин?»
        Тут я замахал руками и стал объяснять Русу, почему это точно «Электрон», а не «Юпитер» и не «Рубин». В один выдох сделать это уже не получилось, но Танькиной маме уже было все понятно и так. Нас опять водворили на кухню, чтобы мы, не дай бог, не попались на глаза главе семейства, и теперь уже Танькина мама стала нас отпаивать, но не чаем, а холодной водой, внимательно вглядываясь нам при этом в зрачки. А также скормила нам какие-то холодные, видимо оставшиеся со вчера, резиновые оладьи. С водой она все сделала правильно, а вот с оладьями ошиблась, и вы сейчас поймете, почему.
        Минут через двадцать нас выпроводили домой. Состояние наше было уже более-менее вменяемое, а если учесть, что до дома идти по свежему воздуху тоже было примерно еще километр, то за нервы наших родителей Лариса Николаевна - так звали Танькину маму - уже могла не опасаться. Мы вышли на лестничную площадку и тут… тут меня накрыл предательский спазм. Об одном я теперь благодарен судьбе - что это не случилось в ее коридоре! До унитаза я бы это точно не донес. Дом у Николаевой был кирпичный, улучшенной планировки, и пролеты лестницы не примыкали друг к другу, а шли этакой квадратной спиралью, образовывая в центре как-бы колодец. И вот в этот колодец и пошли из меня мощным потоком оладушки. Хорошо, что дверь в их квартиру уже успела закрыться и за все время, пока меня выворачивало на ее лестничной площадке, никто из Танькиной семьи не вышел, чтобы окаменеть от этой картины: меня, блюющего с последнего этажа вниз.
        Но зато снизу себе на беду как раз поднимался какой-то мужик. Представляю его эмоции в этот момент: сначала кто-то рычит сверху лестничной клетки, потом оттуда льется мощный рвотный водопад, обдавая тебя брызгами и ошметками, а потом навстречу кубарем скатывается пьяный юнец, виновник всего этого разгильдяйства. Мне повезло, что мужик не был Шварценеггером, иначе я, скорее всего, отправился бы в лужу собственной рвоты. А так он просто схватил меня за куртку в районе груди и стал трясти, страшно выкатив свои глаза. И шипел все это время: «ты что же это творишь? Ты что же это творишь паршивец?». На третьем повторе я дернулся и сразу же высвободился из его не очень крепких объятий. И выбежал вслед за Русом в свежий весенний воздух. Минут через 15-20 добрался без приключений до дома. Бедный, бедный мужик. Бедная Танька. Бедные ее родители. И бедная уборщица подъезда. Как можно быть такой свиньей? Стыдоба. А моя мамуся - святая душа - так ничего и не заметила.
        Но все равно я и сейчас улыбаюсь, несмотря на боль в голове и стыд от вчерашних воспоминаний. Знаете, у всех молодых парней когда-нибудь бывает впервые в жизни настоящая пьянка. Будем считать ту, которая была этим летом на сборах в Петропавловске подготовкой, пробой пера. А эту - уже полноценным выступлением. Сейчас у меня в душе очень странная мешанина чувств. Это и отвращение к алкоголю (если бы кто-нибудь сейчас поднес рюмку водки, меня бы снова моментально вырвало), и отвращение к себе за всю вчерашнюю блевотину. И при этом какая-то гордость и бахвальство, такой, знаете, д’Артаньян. Типа - вон мы как можем, в наши пятнадцать лет! Стыдно ли мне сейчас? Если Танькина мама заложит нас классной или директору - то очень будет стыдно. А если нет и мама, и учителя в школе ничего не узнают - то вообще не стыдно. А, напротив, очень весело. Ржу сейчас, вспоминая это все. Целый рассказ вышел, надо же, первый в моей жизни, и про что? Как впервые в жизни напился до усрачки. Не получится из меня Чехова. Разве что Пушкин? Тот вроде тоже вина кометы ток выпить был совсем не дурак!
        27.10.1988 Алма-Ата
        Девки сволочи! Запарился, пока вычищал сумку. Где они взяли эту гадость?
        Как жаль, что мы не сможем, наверное, узнать, какая гадина из них притащила это в школу. Так они нам отомстили за вчерашнее: вчера мы с пацанами из класса нажрались перед школой лука с чесноком, вставили в нагрудные карманы зубные щетки, повязали широкие короткие галстуки, как, знаете, в начале семидесятых? И в таком виде пришли на уроки. А, и еще разноцветные непарные носки. Носки девки оценили, а вот на лук с чесноком обиделись. А то, что из-за этого Ольга Васильевна отменила урок истории, потому, что в классе от нас дышать было нечем, это, значит, они не оценили, дуры.
        Ну вот, а сегодня, чтобы отомстить за вчерашнее, они на уроке физкультуры, пока мы играли в баскет, набрызгали нам в портфели какой-то страшно вонючей химической жидкости. Смесь стоячих носков, коровьего навоза и гноя, можете себе представить такой запах? Где они только ее выдрали? Это дерьмо в момент расползлось по бумажным страницам всех книг и тетрадей внутри наших сумок. Месть несоразмерная, я считаю, за невинный запах лука изо рта. И самое страшное: неужели теперь придется выкинуть мою фирменную болгарскую сумку? Какой-то русский бунт, бессмысленный и беспощадный, как говорил Александр Сергеевич.
        Одно дело - не нарушая ничьих свобод, ходить и разить луком с чесноком на всю ивановскую и совсем другое - изгадить фирменный сумарь. Эх. Что говорить. Эти курицы даже не понимают, какую они вещь испортили.
        19.10.1988 Алма-Ата
        Сумку не вернуть. Учебники и тетради - это ерунда, поправимо. Тетради легким движением руки я сразу же отправил в урну, а учебники один за другим заменил у учеников параллельных классов. Лит-ру, биологию и математику. Как я это провернул? В перемену с учебником нужно подойти к кабинету, где у параллельного класса должен начаться урок по соответствующему предмету. Учебники я заменял не у нормальных пацанов, прошу занести это в протокол, а у какого-нибудь лохопета. Вина за это лежит не на мне, а на наших девках, дорогие потомки. Чтобы не было пустых обвинений в мой адрес. Ну и хватит о грустном. Я уже писал, что за лето наш физрук сделал настоящий теннисный корт? Ну не совсем настоящий, с асфальтом вместо земли, но все равно круто. Черноволов завтра откуда-то принесет две деревянные ракетки для большого тенниса, мяч и веревку. Так что держись, Иван Лендл! Скоро мы с тобой разберемся. Жаль, что уже начались дожди, а потом зима. Ладно, зато весной станем настоящими профи!
        22.11.1988 Алма-Ата
        6-го, как обычно, отметил свой др - ничего особенного, поэтому и не писал ничего. Сели за стол, потом погуляли немного. А недавно я придумал свой второй в жизни и первый приличный стих (как мне кажется). Вот послушайте:
        «Ах, если б был я птичкой,
        Летал туда-сюда,
        Величиной физической,
        Победой комтруда,
        Я озабочен не был бы,
        И красоту фиест
        Ценил не оком воблы,
        А криком «it’s a best!»
        Как мне это “best” в голову пришло? Даже Ракович обзавидовался, хоть и старался скрыть. «Это ты сначала “best” придумал, а потом уже «фиест» подставил?» - все выспрашивал меня про эту рифму. Зависть - дурное чувство, потомки.
        После школы ходили к Жихареву Ваське играть в «монополию». До этого я и не знал о ней, классная игра, лучшая из всех настольных, в которые я играл. Почему у нас в СССР ее не продают? Из-за проклятых империалистов, я знаю. Все меньше мне нравится, что творится в нашей стране… Эта вся уже пахнущая ссаной тряпкой «ведущая и направляющая» КПСС, эти Перестройка с ускорением, от которых почему-то еды в магазинах все меньше, а очереди все длиннее… ладно, нельзя про это писать тут. Хотя вон кооперативы везде уже, и, получается, теперь еще лучше должно житься советскому человеку? Непонятно. Зато в «Монополии» я сегодня был настоящим магнатом. Жихаревский отец ее привез откуда-то с командировки. А еще мы без спроса сожрали остатки красной икры в холодильнике, пока Жихарев ставил чай. Это все Климов начал. Хорошо быть сыном работника торгпредства - икра в холодильнике, «Монополия» на полке.
        28.11.1988 Алма-Ата
        Мы покатились по наклонной. Сегодня ограбили школьную столовую с Русом и Климовым. Ограбление прошло без сучка и задоринки. Что такое задоринка, интересно? Пока Климов с Русом отвлекали повариху, я спер с подноса три котлеты, это абсолютный рекорд. Добычу разделили по-братски.
        3.12.1988 Алма-Ата
        Вот и зима. На душе грустно, и вот почему - с фехтованием придется пока, наверное, завязать. У меня всю осень было какое-то нехорошее предчувствие по этому поводу. Юзеф скоро сваливает в Израиль, и с кем мы теперь будем, и где - не очень понятно. Оказывается, Юзеф все это время жил совсем недалеко от меня, в соседнем дворе с Андрюшкой. А мы никогда с ним не встречались, даже на остановке! Вот как я узнал об этом: несколько дней назад он попросил дать ему почитать что-нибудь детективное. Я отнес ему Сименона «Грязь на снегу». - просто вытащил с полки первое попавшееся, как он просил, «что-нибудь, кроме Конан Дойля». А сегодня он меня в гости позвал, заодно, говорит, и книгу заберешь. Тут я и понял, что мы соседи. Почему все же я не могу себя чувствовать с ним комфортно наедине? Как-будто пытаюсь что-то ему и себе доказать. И он это тоже чувствует, наверное. Но что тогда я пытаюсь ему доказать? Хата у них по планировке оказалась точь-в-точь как у нас, даже этаж второй. И у него на кухне (так случайно получилось) я сидел на «своем месте», как дома, за таким же столом, а вокруг точно такая же мебель.
Насколько все-таки все дома у нас одинаковые, сплошная «Ирония судьбы».
        Юзеф предложил мне поесть, я отказался, но чай попили. За чаем он мне и рассказал, что уезжает. Я раньше почему-то думал, что Юзеф поляк, а он, значит, еврей, раз в Израиль? Без него нам никаких теперь всесоюзных соревнований, наверное, не светит. Да и вообще непонятно, что с тренировками даже. Юзеф меня поблагодарил за книгу, спросил, читал ли я ее. А я опять морду скорчил свою, как баран и сказал, что не люблю детективы, они для меня примитивны. И Юзеф потух. На лице кисляк - очень неприятно, когда он его скорчит в мой адрес. Потом вздохнул, опять разгладил лицо, очки свои хамелеоны квадратные поправил и сказал: «а мне очень понравилось, давно такой хорошей книги не читал». Ну вот о чем после такого говорить? Допил быстро чай, забрал книгу, попрощался, торопливо, как троечник. Тьфу. И, конечно, сейчас сяду читать эту его «Грязь на снегу».
        4.12.1988 Алма-Ата
        Я был кретином, когда морщился и мотал головой в ответ на вопрос Юзефа. Вот почему мне не комфортно с ним - все стараюсь выглядеть умнее, чем я есть на самом деле. Это от того, что мне хочется, чтобы он меня больше ценил, что ли? А теперь-то что стараться - он уезжает все равно. Так вот, книга классная, только начал читать. Вторая мировая, фашистская оккупация в Париже, зима, представляете атмосферу? Франк, главный герой - местная шпана такая и при этом гниловатый типок, судя по тому, как он относится к Мицци. Мицци - это его девушка, главная героиня, кстати, очень похожа на Кайрэ. Жутковато, но вместе с тем, захватывающе, такой европейский театр абсурда середины века. «Приглашение на казнь» Набокова - это фантазия, сразу понятно. А «Грязь на снегу» как будто бы основана на реальных событиях. Почему такие книги мы не изучаем на уроках литературы? Кто придумал читать этого шизофреника Достоевского в средней школе? От его произведений невроз можно получить. Даже Толстой лучше, который Лев. От его «Войны и мира» я просто тихо и мирно засыпаю на втором абзаце.
        6.12.1988 Алма-Ата
        Как можно было подложить свою девушку под этого жирного урода Крамера? Я все еще про Франка из романа. И убить бабушку-соседку, которую знал с детства? Она кормила его пирожными когда-то, а он застрелил ее из-за коллекции часов? Поперла все-таки достоевщина. Какая-то омерзительная копия русского Раскольника, в сто раз более подлая, потому что вместо старухи-процентщицы этот убивает почти родную добрейшую бабку, чтобы пропить потом награбленное в дорогом ресторане. Зачем Сименон делает такого человека главным героем своего романа? Не понимаю. Глупо, бездарно сожженная грязная жизнь. А в конце книги Франка жаль так же сильно, как в начале сильна ненависть к нему. И ты прощаешь его, так же, как это сделала Мицци и ее отец. В трех местах плакал. Ничего не читал подобного в своей жизни.
        20.12.1988 Алма-Ата
        Больше всего на свете я ненавижу зимние троллейбусы. Точнее, не сами троллейбусы, а вечернюю давку в них. Летом еще туда-сюда. А зимой холод смешивается с запахом пота (этого мне никогда не понять, как они потеют зимой?), запахом дешевого винища (шмурдяк, по-моему, называется такое) и кислым запахом какого-то совсем дешевого табачины, от обычных сигарет так не пахнет. Я открыл секрет зимних троллейбусов - в них выживает только самая ядреная вонь, а запах духов и одеколона сразу дохнут на входе.
        И вот что еще. Если от человека воняет, то воняет сразу всей этой троицей одновременно. Когда я вырасту, я сделаю все, чтобы у меня была машина, даже, если придется ради нее у черта на куличках работать. Зато в продуктовых магазинах теперь ничем не воняет - там пусто. Хорошо все же, что мама моя - дерматолог, и продавщицы должны регулярно проверяться на наличие кожвен заболеваний. Слава обязательной санитарно-эпидемиологической проверке советских работников пищевой промышленности! Выходит, прав Юзеф, что уезжает? Хотел бы я уехать куда-нибудь из СССР навсегда? Наверное, нет. Пусть у моей страны сейчас не самое простое время, но я абсолютно уверен, что перестроившийся Советский Союз еще удивит весь мир. Скоро все-все наладится!
        27.01.1989 Алма-Ата
        «Давненько не брал я в руки шашек!» - Давно не писал в дневник. Каникулы, потом неделю раскачивались. Вокруг только и разговоров, что о новом кино этом «Интердевочка». И мы с Андрюшкой сходили, наконец.
        Первый раз видел в роли главной героини советскую проститутку (играет Яковлева), да еще героини положительной. И она учит своему ремеслу мою любимую Немоляеву - профессорскую дочку из «Курьера», помните? И Немоляева под чутким руководством Яковлевой к концу фильма тоже становится «путаной», как сейчас стало принято их полу-уважительно называть. Хорошо, что про космос сейчас кино не снимают - и у режиссеров на такие съемки сейчас тоже нет денег, наверное. А то увидели бы сына Гагарина в роли рэкетира, который трахает Немоляеву за валюту. Одно только радует, что вместе с такой помойкой, как «Интердевочка» у нас в стране снимают такие шедевры, как «АССА». Гребенщиков мой любимый музыкант после этого фильма. Я про «АССУ» сейчас писать не буду - слишком много там всего… но обязательно напишу отдельно когда-нибудь! А еще после просмотра этого фильма я понял, что лучше, наверное, быть режиссером, а не космонавтом, как я мечтал давным-давно с дедушкой Мишей. На всех, кто в детстве хотят стать космонавтами, ракет все равно не напасешься, и потом - ну слетал в космос, и что? А режиссер - модно, денег полно,
женщины красивые так и липнут, да еще мудрости житейской учит и народ веселит. Пишу про режиссера сейчас, а в голове вдруг материализовался образ бандита Крымова из фильма. Может, это оттого, что Станислав Говорухин тоже хорошие фильмы снимает? «Место встречи изменить нельзя хоть и старый довольно фильм, а один из моих самых любимых. Ну еще бы, там Высоцкий и Джигарханян!
        12.05.1989 Алма-Ата
        Вот и меня приняли в комсомол. И ты, Брут! Такая в наше время пародийная процедура это, неужели учителям не противно? Последнюю фразу в заявлении о приеме написал такую: «клянусь до последней капли крови бороться за правое дело великого Ленина!». Сгустил, так сказать, концентрацию абсурда - Рус с Раковичем долго ржали над концовочкой. Зашел в малый зал, где у нас в комсомол всех принимают, прочитал громко и четко, изо всех сил стараясь быть сурово-дебильным - вжился в роль, в общем. Когда закончил, в зале повисла звенящая тишина. Завуч-биологичка (хорошая тетка, кстати) стала мрачнее тучи. У толстухи Алмы, нашего комсорга, чуть все булки, которые она подожрала на перемене в столовой до этого, обратно не вылезли. После такого заявления о чем-то меня спрашивать никому не хотелось, ну на это я и рассчитывал - слышали бы вы в этот момент фанфары в моей душе! Отдуваться в результате все же пришлось именно Алме - завуч жестом пригласила ее возглавить процедуру приема в комсомол. Алма сначала покашляла, потом тихо и неуверенно произнесла в повисшей тишине:
        - Яс Возник, и что ты так на самом деле думаешь, как написал в своем заявлении?
        Я выкатил на нее глаза и ответил:
        - Конечно. А ты разве думаешь по-другому, Алма? Ты разве не готова защищать дело комсомола до последней капли крови?
        Свинство, конечно, с моей стороны. Зато весело. Такого яркого румянца у завуча я не видел больше никогда в жизни. Мне даже ее стало немного жаль, как учительница она хорошая, да и биология - один из моих любимых предметов. Все смотрели на нее, ждали, что она скажет, а она смотрела перед собой. Потом махнула рукой, так же, в стол, пробормотала «принимайте», и меня приняли. Даже не спросили, сколько орденов у комсомола! Ракович с Русом в классе снова ржали, как будто их режут, когда я им потом рассказывал.
        25.05.1989 Алма-Ата
        Ну что, потомки? Каникулы? Только что я вдруг понял, что это - последние школьные летние каникулы в моей жизни. Ну да, ведь в следующем году я уже выпускаюсь, значит, больше школьных каникул не будет. Что же, возьмем от них все! Помню, лет в семь или восемь я так сказал где-то в гостях. «Я постараюсь взять от жизни все». Ох и смеялись мама с дядей Женей, и все гости с ними вместе. Это лето очень важное - надо решить, в какой институт поступать, чтобы начать готовиться в последнем учебном году. Экзамены все эти вступительные, репетиторы… Но мы подумаем об этом после каникул, как говорила всем известная Скарлетт О-Хара. Не правда ли, потомки? В магазинах между тем стало вообще пусто, родная КПСС лишила советский народ последних продуктов, даже спин минтая днем с огнем не найдешь. Но мне с моей мамой все равно в нашем отдельно взятом холодильнике все в порядке. Лишь бы сигарет нас, старшеклассников, КПСС не лишала - их мама мне не принесет. Даже «Космос» исчезли, которые раньше никто не покупал из-за их дороговизны. Не достать было только «Медео». Потому, что они вкусные и стоят сорок копеек. Потом
исчезли «Столичные» по 60 коп. И вот теперь «Космос» по 70. Черт с ним, с мылом. Но сигареты бывшим спортсменам оставьте хотя бы, товарищи коммунисты! Почему вместо нормальных сигарет теперь этот бред под названием «сигареты овальные без фильтра? Я про это дерьмо «Полет», которые, кстати, тоже уже не везде найдешь. Доперестраивались, в общем, только осталось, чтобы хлеб, который всему голова с полок исчез в стране победившего социализма.
        15.07.1989 Алма-Ата
        Вот и пролетела половина лета, половина моих последних школьных каникул, а где я побывал? Нигде. Ну, хоть в большой теннис стал играть прилично. Плюс-минус я выигрываю теперь у всех, за исключением Черноволова - ничего не могу поделать с его ударом справа. С нашим школьным кортом мы стали прямо асы большого тенниса. Правда, вместо сетки у нас веревка, а вместо тренера - стенка трансформаторной будки, ну так что? Так что наш выпускной уже «А» теперь полностью мировая элита: мы и музыкальная группа, мы и теннисный клуб; еще бы яхту завести, да вот незадача - ближайшее озеро за сто километров. Это я про Капчагай. Сегодняшняя супер-новость - завтра мы уезжаем на Балхаш с Морозовыми на двух машинах! Здорово будет сравнить свои детские впечатления шестилетней давности с нынешними.
        В Балхаш мы выезжаем завтра рано утром, на месте будем ближе к вечеру - ехать около 600 км, как сказал дядя Женя. Я в предвкушении. Вы тоже любите так? Выехать в дальнюю дорогу засветло, с самого ранья, пока еще и солнце не взошло? Когда, несмотря на то, что уже середина лета, еще прохладно, даже зябко? И уже на трассе наблюдать, как солнце встает над плоской степью? К обеду от прохлады не останется и следа, еще бы, ведь вокруг уже - полуденная июльская пустыня. И только кузнечики и прочая мошкара разбиваются в размазню о лобовое стекло. Эх, жаль у нас «Запорожец», а не «Жигули»… и еще жаль, что у меня нет прав. Как бы я хотел сесть завтра за руль… но дядя Женя завтра скажет - сначала права, потом руль. Как будто я его прошу в городе дать мне покататься - вам знакомо это чувство, когда все знают, что именно сейчас лучше сделать исключение из правила, чем в сотый раз повторить его с умным видом? Слишком Зазубин трясется над нашим «Запором», короче. Было бы еще из-за чего трястись, а то ни рыба, ни мясо, а, двухдверый антисекс. Ладно, пошел собираться!
        20.07.1989 Балхаш
        Наконец руки дошли написать. Все-таки, родной отец и отчим - даже очень хороший - не одно и то же. Мы сюда приехали с Морозовыми - зазубинскими родственниками со стороны его сестры, тети Ляли. Их с дядей Толей сыну Сашке почти четырнадцать, на два года младше меня. И вот на трассе после привала этот Сашка с дядей Толей меняются местами. И этот салага садится за руль. Представляете? Ёпрст (решил же не материться в дневнике). На два года младше меня, а уже умеет водить, потому что отец ему доверяет руль на трассе. И не «ЗАЗа», прошу заметить, а полноценной «Жигулички». А мы на наш не дышим прямо. Дядя Женя постоянно под ним что-то делает, чинит что-то. Я бы с удовольствием ему помог, но он как жрец в храме бога «Запора». Куда уж мне, смертному, соваться к этой святыне.
        Но вообще-то Зазубин хороший, если не брать в расчет его поклонение нашему канареечного цвета железному пони. Вот, вчера учил меня правильно кий держать и удар делать - на зоне отдыха, где мы живем, есть биллиардный стол. Это у нас тут единственное развлечение, кроме рыбалки, но зачем, как говорит Ковешников, изобретать излишние сущности? Где, интересно, он это услышал?
        Купание в этом месте так себе. Не сравнить с той бухточкой, с ее сланцевыми скалами и лазурной водой, где мы останавливались шесть лет назад, когда путешествовали на Газ-66. Зато рыбалка неплохая: пару дней назад мы с Зазубиным поймали здорового сазана, килограмма на четыре, он говорит, а я бы на вид все восемь дал. Я тоже вчера поймал большущего жереха. Из него мы сделали хе, а сазана пожарили. До сих пор не могу забыть, как полностью выпотрошенный сазан со вспоротым брюхом лежит на столе и шевелит ртом. Что-то в этом есть от фильмов про оживших мертвецов, которые теперь везде крутят в этих видеосалонах. Жуткое зрелище. А жерех не такой, он отрубается сразу. Но вот в чем их несомненное сходство - оба они очень вкусные.
        Но не рыбные деликатесы или мой прогресс в освоении биллиарда заботят меня последние дни. А совершенство одной безымянной девичьей груди. Да. Дело в том, что дочь наших соседей по домику - примерно моя ровесница (плюс минус), и у нее - вы бы только это видели - вьющиеся белые волосы и голубые глаза. Небольшая, но круглая и нежная-нежная попа, и стройные ноги, и загар цвета топленого молока. У нас тут один пирс, на который мы все ходим купаться, так что у меня было достаточно времени всю ее рассмотреть. Она прекрасна, как поет Караченцов в «Собаке на сене», без изъяна. И это не юношеский мой спермотоксикоз.
        И вот вчера она что-то там чистила у своего домика, по-моему, картошку, а я проходил мимо. На ней была свободная белая майка с кружевами и дырками, по-моему, это у них называется «выбитый хлопок». Она низко наклонилась над кастрюлей, и эта майка отвисла, полностью обнажив ее грудь. Да. В этот момент я понял, почему великие живописцы всегда писали своих женщин обнаженными. Ее груди были белыми из-за купальника, с розовыми набухшими сосками и небольшой родинкой рядом с правым. Если вы спросите меня, что бы я отдал в тот момент, чтобы поцеловать хотя бы раз один из них, я отвечу не задумываясь: все. Ну, если мы говорим о материальных вещах. Выражение «и полцарства в придачу» почему-то закрутилось в моей голове, хотя в этом смысле обычно говорили о приданом, то есть о доходах, а не расходах.
        Но мысли в тот момент для меня значили мало - самым важным органом в тот момент был не мой мозг с его мыслями, а глаза. Я весь был там, между отвисшей белой майкой и набухшим правым соском, как раз в этом промежутке. И тут она, почувствовав видимо мой взгляд на себе, подняла голову. И сразу же свободной рукой прижала майку к груди, и приветливо улыбнулась.
        Моя проклятая, проклятая застенчивость! Когда я уже тебя переборю? Вместо того, чтобы улыбнуться ей в ответ и познакомиться, а потом пойти вместе вечером прогуляться на пирс, пока ее строгий папа пьет пиво в биллиардной, а на следующий вечер, то есть сегодня, по очереди уже целовать эти восхитительные грудки где-нибудь в кустах, я дернулся, как от удара током и поспешил ретироваться. Еще и голову опустил, как баран, типа я не видел ее улыбки. Горе побежденному, говорили римляне. А я прибавлю: трусливые идиоты всегда проигрывают. И посмотрюсь в зеркало в прихожей нашего скромного домика, где, помимо него, кроватей и вешалки из мебели больше ничего нет.
        Теперь я знаю, как мастурбировать так, что даже раскладушка не скрипнет, и одеяло сверху не шелохнется. Это очень полезное для подростка моего возраста умение, когда мозгов и смелости хватает только на то, чтобы молча пялиться на соски. А подойти поздороваться - просто поздороваться! - язык прилип к нёбу и коленки дрожат, позорник. Ладно. Завтра соберусь с духом и подойду к ней.
        21. 07. 1989 Балхаш
        Ну вот, потомки, я собрался с духом. А ее родители в это время упаковали вещи и увезли ее, как и положено, «в неизвестном направлении». Папанов в фильме великого Гайдая дал очень емкое определение таким, как я: «Если человек идиот, то это надолго». Повторяется история с Кайре. Кто такая Кайре? Неважно, долго объяснять. Пойду в биллиардную оттачивать «своих» и «чужих» в «американке», что еще остается делать?
        29. 07. 1989 Алма-Ата
        Представляете, мы вернулись с Балхаша, а моя прабабушка, баба Таня умерла. Уже несколько дней назад, 23 июля. К этому, конечно, давно уже все шло, после инсульта она плохо говорила и ходила. И характер ее тоже очень изменился: вместо всегда спокойной, доброй и любящей она стала какая-то сумрачная, невеселая. Но все равно она оставалась с нами, пусть и такая. А теперь ее нет. Как и тогда, во время похорон дедушки Миши, невозможно привыкнуть к этой мысли. Где она? Ведь вот в этом доме на Охотской всегда, с самого моего раннего детства жила та, которая в три года качала тебя на ноге, перекинутой через колено. А потом жарила тебе пирожки. И с гордостью отвечала подружкам «Правнук!» на их вопрос «это твой внук?» А теперь ее нет нигде. И не вернется больше. И мы с ней теперь так и не съездим в Париж, как я ей обещал.
        Похоронами пришлось заниматься целиком и полностью бабушке Наташе - найти нас на этой турбазе в Балхаше было невозможно, конечно. Бедная. Представляю, что ей пришлось пережить, точнее, нет, не могу представить. Без всякой поддержки близких (никого в городе не было) хоронить собственную мать… потом все эти поминки, эти пьяные красные псевдогрустные рожи… я помню, как это муторно было на похоронах деды Миши. На душе сейчас, как тогда, три года назад. Пусто и грустно, но небезнадежно, отчаяния нет. И хочется, чтобы бог все-таки был там наверху. Чтобы она увидела, если уж в Париж нам с ней съездить не довелось, настоящее царствие небесное, чистое, сладкое и разноцветное, как помадка на куличах, которые она мне пекла на Пасху. Вспомнил наш разговор с ней про это сейчас. Не могу больше писать. Я очень ее любил.
        11. 08. 1989 Турбаза «Алматау»
        Мама Черноволова достала две путевки в «Алматау». Вообще-то с Черноволовым должен был ехать его кумир Женька Ракович, но он не смог. А мне повезло. Прикольно сюда вернуться спустя почти десять лет! Помню, мы сюда ездили с тетей Людой и Анькой Майдан зимой, когда я учился в первом классе, тогда звезды и снег сверкали, как-будто бриллиантовые, а в местном кинотеатре показывали фильм «Петля Ориона» - самую мутную муть, которую я в своей жизни смотрел. Десять лет, бог мой, оказывается, я уже совсем старый! Это будет мой первый отдых без родителей - пионерские лагеря, где тебя пасут на коротком поводке пионервожатые, разумеется, мы в расчет не берем. С почином вас, Яс Владимирович.
        Десять лет назад «Алматау» мне казалась огромной, настоящим сказочным горным городом, а сейчас - турбаза как турбаза, ничего особенного. С Владом оказалось отдыхать неожиданно очень комфортно, несмотря на то, что он, будем откровенны, туповат… тсс, это строго между нами!
        Я хочу объяснить сейчас свои некоторые оценки, которые даже мне кажутся иногда чересчур вольными. Когда я мучаю дневник эротическими признаниями или выдаю такие оценки товарищей, я всегда представляю себе, как однажды я захожу в условную какую-то комнату, а там стоят мои все друзья и близкие или вот как сейчас - Черноволов. Держит в руках мою амбарную книгу, открытую как раз на этой странице, и смотрит полным обиды и недоумения взглядом. «Яс, как же так? Я тебя позвал с собой на турбазу, а ты в благодарность за все взял и назвал меня тупым?»
        И что ему сказать? Прав, прав, тысячу раз прав! Но и меня поймите: дневник - это такой разговор с самим собой. Как можно врать или недоговаривать самому себе? Тогда сам разговор теряет всякий смысл. Поэтому я буду писать все, а что делать с особо яркими записями, решу позднее. Или просто сожгу в костре, как Гоголь свои «Мертвые души». Ну и хватит об этом, больше я ни за какие последующие записи ни перед кем (включая себя) извиняться не буду, а писать продолжу обо всем, даже самом для меня интимном и сокровенном.
        Ну так вот. Хоть Черноволов, как я уже сказал, малость туповат, но как товарищ по отдыху он оказался премилым. Во-первых, он взял с собой целый блок «Медео», представляете? По нынешним временам несусветная роскошь, когда в магазинах уже даже дорогущий «Космос» по большим праздникам. Во-вторых, кто-то прямо на турбазу ему припер целых два ящика пива. Уж за какие-такие заслуги - тоже покрыто мраком тайны. Сам Черноволов делает загадочное лицо, всем своим видом давая понять, что не развеет этот мрак ни за какие коврижки. Но мне, если честно, все равно. Я просто на это корчу губы в одобрительной гримасе и совершенно искренне восхищаюсь его организаторскими способностями.
        Сама турбаза за десять лет мало поменялась, только из жилья, помимо больших корпусов, появились очень милые индивидуальные вагончики типа трейлеров. Из Прибалтики, наверное, а, может, даже и импортные. Очень милые и модные, для каких-нибудь блатных, не для простых советских хлеборобов. Нам они точно не светят - нас поселили в старом корпусе, но нам и так еще лучше, когда вместе с толпой молодежи. Ребята чуть старше нас, что особенно прекрасно, ибо такая разница - в пару лет в их пользу - всегда интересней. И еще у нас теннисный стол прямо у входа в корпус.
        Приезд с Владом отметили так, что еле до комнаты дошел от столовой внизу, а идти - ну максимум метров триста. Причем выпил вроде немного - три бутылки пива - и унесло. Наверное, из-за того, что пили на голодный желудок и на солнце? Но, слава богу, в этот раз чувствую себя прекрасно после вчерашнего - не сравнить с той первой осенней попойкой с Русом в «Казахстане». Пиво все же намного деликатнее обходится с моим организмом.
        15.08.1989 Турбаза «Алматау»
        Черноволова в настольный теннис не выиграет никто. Мне с ним играть - только позориться, слишком не равны силы. А мне урок - и в пинг-понг он на две головы лучше меня, и пиво я его пью, и сигареты его курим, и отдыхаем мы на этой турбазе благодаря ему, а все он у меня - туповатый, а я весь такой типа виконт де Бражелон, но только языком и умею чесать. Теперь о главном: красивых девчонок здесь нет. За исключением одной из двух наблатыканных казашек, они тут держатся особняком ото всех. Одна, высокая и худая - так себе, а вот вторая - пухленькие губки такие, большие, и глаза совсем не узкие, красивые. Но главное - большие, идеально-круглые (боже, идеальные полусферы, оказывается, встречаются и в дикой природе!) буфера, аж под майкой трясутся. Алма зовут. Года, наверное, на три-четыре постарше меня, жаль, что для нее я точно щегловат, даже пробовать подкатить не буду. Вся молодежь на турбазе их чморит за что-то, а за что - непонятно. Вроде бы не склочные, не выделываются, а все от них шарахаются, как от прокаженных, даже жалко их немного. Живут они в этих модных вагончиках. В общем, «красивая
девчонка, а счастья нет», как поет народное рвотное средство Татьяна Овсиенко. У нас закончилось пиво, чему я даже рад, последнее вчера уже не лезло. И сигарет тоже почти не осталось, может хоть ЗОЖем займемся, а то в горы, которые здесь просто изумительные, так пока и не ходили ни разу.
        16.08.1989 Турбаза «Алматау»
        Я не планировал сегодня писать в дневник после вчерашнего, но внутри у меня все настолько взбудоражено, что лучше уж я выплесну это в дневник. Вчера вечером к нам приехал друг Черноволова по кличке Грек (Влад вместо «кличка» употребляет слово «погонялово», от чего меня каждый раз передергивает). На три года старше нас, роста невысокого, но сильный, жилистый. И какой-то вздрюченный весь, причем это состояние у него не проходящее. Странно находиться с таким человеком рядом. Я не люблю все эти клички, поэтому спросил, как его имя. И был очень удивлен его реакции: как будто я про его маму что-то плохое сказал. Чересчур жестко, как-то наигранно, что ли, он на мой вопрос разразился каким-то бредом, который примерно сводился к следующему: я щегол, таких вопросов ему задавать не имею права, а если бы даже и имел, то имя его - это тайна за семью печатями, потому что мусора не дремлют. В общем, если он хотел добиться того, чтобы его побаивались и уважали, то в моем случае добился только настороженного и брезгливого отношения. Но может быть это тоже вид страха? Вряд ли. Мы же не боимся грязной чужой половой
тряпки. Просто обходим ее стороной, потому что трогать ее точно нет никакого желания.
        Черноволов перед ним немного заискивал. Я так понял из их разговора, что это Грек помог ему приобрести для нас те два ящика пива. И теперь вот приехал отметить. Свалить от них было неудобно - как пиво пить на халяву, так я первый, а как старшаку типа уважение показать, так меня нет. Пришлось остаться, даже мысленно приструнить самого себя. И в самом деле, ну неприятный субъект этот Грек, ну так что? Много на нашей грешной земле, кто еще хуже.
        На наше счастье, Грек больше не нозился. Увидев, что я не задаю ему никаких вопросов и приняв мое молчание за признание его авторитета, он вдавил, даже не вдавил, а ввинтил полностью выкуренный, до фильтра, бычок в банку из-под кильки (это у нас пепельница такая) и, чуть снизив тон, сказал:
        - У нас еще и шашлык сегодня будет, щеглы. Грек вас научит мясо жарить (мне интересно, есть ли такая связь: чем человек тупее, тем он больше любит говорить о себе в третьем лице?). - Влад, сгоняй в столовку за кастрюлей и луком, трех больших хватает. Хотя нет, пока стой. Щас пойдем жучку добудем сначала. Я, когда ехал, тут видел парочку. Шевелите копытами, - и он подал нам пример, сплюнув сквозь передние зубы и как на пружинах поднявшись с перил - разговор происходил на террасе неработающей кафешки при въезде на турбазу.
        Только что сказанное Греком был настолько дико для меня, что мой мозг еще долго отказывался понимать его смысл: нам предстояло поймать, убить, освежевать, замариновать, а потом съесть собаку, живущую на турбазе. А «если повезет», то и двух. И в этом омерзительном скотском убийстве я буду сейчас помогать этому козлу. И помогать, прошу заметить, добровольно!
        Ситуация была настолько уродлива, что на какое-то время мой мозг поставил сам себя на паузу, как будто его укутали плотным ватным коконом. Все запахи и краски этого мира приглушились, я превратился в биоробота. У меня бывает такое при сильных потрясениях еще с семи лет, когда развелись мои папа с мамой. Мы пошли по дороге вверх, причем Грек при этом на разный лад подзывал наш потенциальный шашлык: он причмокивал, свистел, говорил «на-на-на, собачки»… все в этом роде. А мы с Черноволовым, как два барана на аркане, молча следовали за ним.
        Восприятие понемногу начало возвращаться ко мне. Сначала в виде желания, точнее, горячей мольбы о том, чтобы все собаки, какие есть на турбазе, попрятались от него подальше. А потом мыслей, как бы спрыгнуть с этого их пиршества, которое мне напоминало обед каннибаллов из «Робинзона Крузо», помните? Я и в самом страшном кошмаре не мог представить своего участия в этом адском шашлыке, и что я сейчас делаю? Иду и помогаю непонятно откуда взявшемуся живодеру искать собаку на съедение. Но почему тогда у меня не хватает духу просто взять и уйти? Сказать, что мне совсем не улыбается идея убивать ни в чем неповинных собак? Я вам скажу, почему. Потому, что тогда получится, что я сыкло. И Грек с Черноволовым будут иметь полное право считать меня не пацаном, а быком и чмошником, боящимся запачкать свои белые ручки. Знаете, год назад я, может быть, так бы и шел за ним, как баран, загипнотизированный его этим псевдоблатным авторитетом. А потом? Если бы Грек все-таки поймал бедную жучку? Неужели я трусливо помогал бы ее держать, пока он резал ей горло и сдирал с нее шкуру? Нет, вряд ли. Но вот сейчас точно уже
у него не было и тени шанса. Все-таки самое главное, что сделал с нами наш такой богатый на яркие индивидуальности 9 «А» - это взрастил наше собственное независимое «я». И теперь я мог сказать «нет», пусть даже и ценой звания настоящего пацана. Я пишу это для того, чтобы вы поняли, как быстро может любящий домашних животных благополучный вполне старшеклассник, спортсмен и все такое стать живодером-убийцей. И как опасен стадный инстинкт.
        Между тем солнце зашло за гору - в Алматау даже летом темнеет очень рано, и я, уже открывший было рот, чтобы отказаться от собачьей расправы, путь даже ценой потери звания «пацана» и перевода меня в «черти» вдруг понял, что время работает на нас. И что в темноте шугануть собаку, чтобы не видел Грек, если все же мы и найдем ее, будет не так уж сложно. И решил пока не спешить сдирать с себя пацанские знаки отличия, хоть бы и невидимые - в бычарах тоже ходить потом веселого мало, хотя вряд ли бы меня беспокоила оценка, сделанная Греком. Тем более, у нас выпускной класс. Я краем глаза посмотрел на Черноволова и по выражению его лица понял, что он думает о том же, что и я. И уже хотел было начать процесс вербовки его в лагерь добра, как эта сволочь Грек все-таки нашел жертву: метрах в двадцати от нас в сумерках появилась собака, заинтересованная его призывными причмокиваниями. У меня внутри все как будто оборвалось. А собака потихоньку стала подходить все ближе, приветливо виляя своим хвостом. Это была сука, да еще по всей видимости, кормящая, судя по довольно сильно набухшим соскам. Но план в моей
голове уже созрел.
        Грек стал подзывать к себе бедную жучку, открыв при этом свой складной нож, который он спрятал за спину. Увидев, что я смотрю на него, он мотнул головой в его сторону, мол, что встал, подходи ближе. Это-то мне и было нужно. Я занял позицию справа и немного спереди от него, со стороны его ножа и тоже стал подсвистывать и причмокивать, вытянув левую руку вперед, как будто там приманка. Таким образом, у меня образовалось преимущество перед Греком, у которого рука с ножом была заведена за спину. И когда жучка осторожно и все так же виляя хвостом вытянула морду в направлении моих пальцев, я резко прыгнул вперед. Пальцами левой руки я поцарапал ей нос, а правой, делая вид, что пытаюсь ее схватить за туловище, изо всех сил ущипнул за один из набухших сосков. Раздался оглушительный визг, и в ту же минуту в мою левую руку вонзились острые собачьи клыки. Я вскрикнул от боли и спустя миг даже не увидел, а ощутил кожей движение воздуха от руки с ножом Грека, но было поздно. Жучка улепетывала от нас что есть сил, визжа при этом так, как будто ее все-таки выпотрошили.
        - Лошара, блять! - в мою щеку слева жарко выдохнул Грек. - Руки из жопы!
        Глаза его горели такой ненавистью, что я на секунду по-настоящему испугался. Но вдруг понял, что это ненависть не ко мне, а к неудавшемуся убийству. Досада охотника, упустившего дичь.
        - Да эта сука мне чуть руку не откусила! - чуть более надрывно, чем следовало бы крикнул я в ответ. Грек, к счастью, не разбирался в тонкостях актерского мастерства, и принял мой театральный фальцет за мужественно переносимые страдания от боли. К тому же моя левая рука - удача! - была вся в крови. Жучка содрала при укусе кожу на указательном пальце, и совсем пустячный укус внешне выглядел, как довольно серьезное ранение. Внутренне ликуя от только что дарованного железного алиби, я протянул руку под самый нос Греку. - Глянь!
        - А ты че думал, она тебе их лизать от счастья будет, салага? - он чуть сбавил тон при виде крови. И добавил почти дружески. - Ладно, не ссы. Многие в первый раз лажают.
        Но театр абсурда на этом не закончился! Грек на полном серьезе начал вдохновлять меня на второй раз! Что должно быть в голове у него, какая дикая несъедобная каша? Какие невзгоды сделали из него такого человека? Но я не собирался искать ответы на эти вопросы. Теперь у меня была веская причина от них свалить, не только полностью сохранив свое лицо, но даже, если так можно выразиться, улучшив свой пацанский послужной список. Чем я, конечно, сразу же и воспользовался:
        - Пойду попрошу в корпусе бинт с водкой. Не хватало еще бешенством от этой суки заразиться. Извянки, что обломал тебе шашлык, Грек. Сам не пойму, как эта сука вырвалась.
        - Да ладно, все нормально. Я же сказал, в первый раз редко кто четко делает. На будущее, запомни - не торопись. Дай ей подойти к тебе, обнюхать. Погладь, чтобы она расслабилась. А потом резко хватай обеими руками за туловище, в обхват. Я бы тогда ее за голову фиксанул. Ты держишь за туловище двумя руками, я одной рукой держу за холку, а другой режу горло. Понял?
        - Понятно. Ладно, я за бинтом и водкой, не обессудьте. Хорошо побухать!
        - Да что тут бухать? Пару бутылок пива? Вы же все выжрали, щеглы, - Грек по-отечески рассмеялся. - Ни водки, ни травы. Ладно. В другой раз уже. В «Горном Садоводе» кенты к тому же меня ждут с планом.
        «Горный Садовод» располагался километрах в пяти ниже по дороге. Это значит, что Грека мы больше сегодня не увидим, а я так - никогда вообще, хоть пусть Черноволов меня зальет пивом и засыплет «Медео» - ни за что. Ура! Я попрощался и быстро пошел к корпусу, держа свою левую руку, мою и жучкину спасительницу, на весу. Поднимаясь к корпусам, я оглянулся и увидел, что Грек все еще стоит в сгущавшихся сумерках с Владом, говорит ему что-то и хрипло, довольно смеется.
        В корпусе у девчонок нашлись и бинт, и зеленка. «Никогда больше ни одного из черноволовских друзей я и на пушечный выстрел к себе не подпущу, нафиг», - думал я, прижимая зеленый бинт к содранному участку кожи на пальце. Как я и думал, рана, так кстати обильно залившая мою руку кровью, оказалась мелкой ссадиной.
        Между тем уже совсем стемнело. В небе зажглись луна и звезды, а на турбазе - фонари. Я глубоко вдохнул прохладный вечерний воздух, какой бывает только в августе в горах: запах душицы, шиповника, горной малины, папоротника, зонтиков и еще, и еще, и еще… сотни растений формируют его. Он сладковато-горький, заплесневело-свежий, ароматно-невесомый… нет, не смогу описать этот запах, и, уверен, никто не сможет. Его просто надо пить, как горную воду, и наслаждаться каждым глоточком. А сейчас этот запах вечернего влажного горного разнотравья и хвои Алатау смешали каким-то образом со звездным и лунным светом. Не хватало только эльфов и гномов. Я вытащил последнюю сигарету из пачки, повернулся лицом к верхушкам гор и с наслаждением затянулся. И вдруг прямо за моей спиной раздается приятный мягкий женский голос: «добрый вечер!» - Я обернулся. И кого, вы думаете, я увидел? Ни за что не догадаетесь. Это была Алма.
        - Привет, - спокойно и приветливо, стараясь не выдать голосом внезапно захлестнувшее меня волнение, ответил я ей. Не просто сильное возбуждение, нет, воронка тайфуна внезапно зародилась во мне. Насколько вдруг она мне стала желанна! Я не мог ни на секунду до этого момента представить, что такая яркая и взрослая девушка захочет познакомиться со мной, и поэтому «привет» - это был максимум, который я смог выдать. Для нее это, возможно, выглядело, как такая, знаете, мужская суровая лаконичность, говорят, она нравится девушкам в парнях? Не знаю. Но, что совершенно точно, так это то, что Алма одним своим этим бархатным и вкрадчивым «привет» сразу же вывернула регулятор моего возбуждения на максимум. Повисла пауза, с каждой секундой становившаяся все более… не напряженной, нет. Все более наполненной взаимной страстью, скорее. И когда Алма решила взять разговор в свои руки, я уже полностью одеревенел.
        - Тебя ведь Яс зовут? Такое необычное имя. У тебя не найдется огня? А то мою зажигалку Жанка куда-то уперла. И сама тоже куда-то уперлась. Она взяла мою руку с протянутой горящей спичкой в свою. И, прикурив, спросила, глядя мне в глаза: - Можно я постою, покурю с тобой?
        А руку отпустила только спустя несколько секунд после вопроса. И когда отпускала, кончиками пальцев нежно так провела по моим.
        Лифчика, по-моему, у нее под майкой не было, так что две ее упругие дыни колыхались с каждым малейшим движением. Я слушал ее и не верил своим ушам. Красивая взрослая девушка с офигенными формами спрашивает меня, щегла, которому еще и шестнадцати не исполнилось, можно ли с ним покурить и держит его за руку. Если бы за час до этого не было всего этого театра абсурда с неудавшимся шашлыком из жучки и Греком, я бы там в тот момент и кончил от этого прикосновения пальцев Алмы к моей правой руке. Но я был слишком вымотан. Однако, что-то ответить ей было нужно, поэтому я просто отрицательно покачал головой. Сам Ален Делон позавидовал бы моей выдержке в тот момент, если не видеть, что творилось в моей душе. А Алма не видела.
        Во второй раз повисла пауза. Возбуждение с обеих сторон росло все сильнее. Я думаю, что именно эта пауза и помогла случиться всем дальнейшим событиям. Алма, наверное, увидела во мне хищника, притаившегося перед финальным броском, того самого черного леопарда, которым я был в раннем детстве в своих мысленных сказках перед сном. А на самом деле я просто физически не мог, не то, что говорить, а уже и просто ровно и бесшумно дышать. И в наступившей ночной летней тишине единственное, что было слышно - это наше с ней глубокое и прерывистое дыхание. И если мне в тот момент еще что-то было не ясно, то, наверное, с точки зрения Алмы, яснее уже и быть не могло. Да. Вот так, не проронив ни слова, ни пошевелив даже пальцем, я выиграл главный приз. Точнее, пальцем-то я как раз и пошевелил, когда щипал эту жучку за сосок, дай ей бог здоровья и долголетия. Из-за нее ведь свалилась на меня эта награда. Пауза, между тем, все длилась, и с каждой секундой Алме все тяжелее было держать свое дыхание в рамках приличия. А я, по-моему, вообще перешел в эти, как их… анаэробы. И, наконец, она сказала (оказывается, так
говорят не только в анекдотах):
        - У меня есть вкусный чай в вагончике. Давай выпьем чаю? На улице уже прохладно, - и ее голос тоже так дрожал тот момент! Помните, в «Мастере и Маргарите» выстрел Азазелло? Вот, это ее приглашение было выстрелом прямо в сердце, сразу во все желудочки и предсердия одновременно. Говорить я по-прежнему не решался, поэтому молча кивнул и взял ее за руку, переплетя пальцы. Я готов был умереть на месте от своей наглости, если бы она выдернула руку. А она лишь еще сильнее задрожала и тоже сжала мою ладонь. И потянула меня к своему вагончику.
        Что для меня было это путешествие от моего корпуса до ее вагончика? Это знает только молодой девственник, который вдруг понимает, что еще чуть-чуть, и он - бинго! - узнает, что это такое - трахнуть девушку. Это не была любовь с первого взгляда, как прошлой зимой с одной девушкой из Эстонии. Это было… как бы лучше сформулировать? - гормональное казино, и ключевое слово было - возможно. Возможно, что узнает, а возможно, что нет, и так и останется щеглом-онанистом. Я не шел, а, как инвалид, ковылял на подламывающихся коленках. Еще бы, после Грека, жучки и теперь всех этих флюидов, и прикосновений Алмы. Но даже самый долгий путь имеет конец. Мы пришли, и она открыла дверцу вагончика, приглашая меня внутрь.
        Хотя я и пребывал в состоянии близком к коме, я не мог не заметить разницы в интерьере этого трейлера и нашего курятника в корпусе. Он и вправду оказался сделан в ГДР - в темноте удалось увидеть маленькую табличку на немецком языке над диванчиком. Все было исполнено с немецкой аккуратностью и практичностью - по конструкции мебели было видно, что столик убирался, а диванчик раскладывался в полноценную двухместную кровать.
        - Присаживайся, Яс. Я сейчас заварю чай, - почти шепотом говорила Алма, включая кипятильник в розетку. - Ты, возможно, хочешь узнать, почему у нас с Жанкой тут такие отношения со всеми ребятами. - Она закончила свои хлопоты и теперь сидела на диванчике совсем близко ко мне.
        От моего волнения не осталось и следа. Я опять кивнул головой, раз мое молчание для меня в этот вечер оборачивалось таким чистым золотом.
        - Я тебе клянусь, что нет никакой причины, просто набор дурацких каких-то совпадений. Вначале мы въехали в эти чертовы вагончики, в которых никто из молодежи не живет. По блату, конечно, - мой папа постарался для любимой дочи. Потом наша одежда - ты видишь сам, мы одеты не так, как ребята на турбазе…
        Я снова кивнул. Одеты они и в самом деле с Жанкой были во все фирменное - куда там другим нашим прелестницам. Я уже чувствовал себя настолько уверенно, что решил вставить свои семь копеек в разговор:
        - Насколько я могу судить по разговорам, они вас отшивают из-за вашей этой избранности в кавычках, не знаю, как лучше сказать. Но, если честно, я совсем не вижу какого-то высокомерия… в тебе, Алма… и дрожащей рукой еле-еле провел по ее плечу. Рука у меня была ледяная, как мясо из морозилки, но Алма это вряд ли почувствовала сквозь плотный хлопок ее пуловера.
        Закипела вода в банке. Алма бросила туда заварку и продолжила, сверкнув глазами:
        - Спасибо, Яс. Честно сказать, в самом начале мы что-то сказали одной… ты ее знаешь, Наташе.
        Я снова кивнул. Наташка им и организовала потом всю эту ядерную зиму.
        - Как жаль, что все так… Не думала я, когда сюда ехала, что так будет. Никто-никто с нами не общается, и постоянные какие-то насмешки за спиной … а завтра уже уезжать…
        И тут она всхлипнула, и вдруг обняла меня за шею и прижалась ко мне всем своим умопомрачительным телом! А лицом уткнулась мне в ключицу. О, боже, я второй раз чуть не кончил.
        Алма вжалась в меня и замерла,. Ее грудь касалась моей так отчетливо, что я чувствовал ее соски через майку. Мои руки робко легли на ее теплую талию, и тогда она подняла голову с моей ключицы и подставила мне свои пухлые губы. И чуть приоткрыла при этом рот, чтобы мне удобнее было всосать в себя ее язык при первом же нашем поцелуе. И волосы у нее были такие чистые и ароматные, пахнущие хорошими духами… в общем, моя голова, которая и так кружилась от всего происходящего, вдруг поплыла, как будто я саданул коньяка. Я снял одну руку с талии и засунул пальцы под ее короткие шорты, а она не отстранилась, а, наоборот, вся подалась им навстречу! И теперь руке уже бы хватило малейшего движения, чтобы добраться туда, до ее святая святых. И в эту секунду внутри меня опять пропели старинные длинные трубы-фанфары: я вдруг понял, что сейчас ЭТО и произойдет!
        Полная луна так пробивала своим прожектором даже огромные лапы тянь-шаньских елей и заливала своим светом весь вагончик через небольшое наше окошко так, что ее милое, очень женственное лицо можно было изучать в самых мельчайших деталях. Широкие скулы, пухлые красивые очень нежные губы, чуть курносый нос. Мне нравилось в ней все: брови, лоб, ресницы, глаза - все. Я впитывал и впитывал глазами ее, сладкие, как желтый сахар-нават черты. Алма замерла, как, наверное, спящая красавица, в ожидании поцелуя. И тогда я поцеловал ее нежно и глубоко, просунув свой язык в ее полуоткрытый рот на всю глубину. Какой же он оказался сладкий! А рукой там, внизу, сделал это последнее движение. Боже, какая же обильная, нежная и горячая лава встретила там мою руку! Даже писать сейчас об этом - уже наслаждение для меня… Но - увы! - жестокая и очень неожиданная развязка моего, столь прекрасного приключения приближалась уже к нашему домику со скоростью, наверное, того паровоза к бедной Анне Карениной. И я не иронизирую сейчас.
        То, что произошло в следующий миг было настолько оглушающим, настолько несправедливо-гнусным, что и сейчас, когда я пишу эти строки, на глазах начинают закипать скупые слезы. Только представьте себе эту тварь: старого, разъяренного дебила-сторожа с фонариком. Святящего им нам в окно и густо матерящегося при этом. Нет, вы не можете себе это представить. Это как у путника, который прошел через всю пустыню до оазиса и, наконец, набрал свою чашу прохладной водой, и уже поднес к пересохшим губам, вдруг выбить ее из дрожащих рук, а его самого вытолкать прочь снова в раскаленную пустыню.
        Сторож светил своим фонариком нам прямо в глаза и, непрерывно матерясь, приказывал мне выметаться из ее вагончика по-хорошему. Орал мне выметаться. Такого не было со мной еще нигде и никогда, ни в одной гостинице, а я уже достаточно много, где побывал со своим фехтованием. И это было настолько… неожиданно - очень мягкое слово… настолько ошеломляюще, настолько не лезло ни в какие рамки своим каким-то крайним, почти что тюремным хамством, что полностью уничтожило малейшую возможность к сопротивлению и с моей, и с ее стороны. Даже сейчас, по прошествии почти суток, я все еще не понимаю, почему мы подчинились этому старому придурку.
        Это был какой-то гипноз. Так, наверное, во времена Сталина люди сами себе подписывали признание в шпионаже и вредительстве, которых не было. Ведь мы же не малые дети, в конце концов, мне почти шестнадцать, Алма вообще совершеннолетняя… она не показывала мне паспорт, но я в этом уверен. И так безвольно задрать лапки перед сторожем, пусть он и официальное лицо на этой турбазе, как будто мы в в пионерском лагере, а этот мухомор - наш вожатый, застукавший нас в одной кровати. Почему я или Алма не послали его? Наваждение, да и только. Сука. Старая гнилая сука.
        А что, если это ее папа? Озабоченный моральным обликом дочери влиятельный папа? Тогда это все объясняет. Только сейчас светлая догадка посетила мою измочаленную событиями вчерашнего дня черепную коробку. Не зря же она была одета во все супер-фирменное? Такой способен и поселить свою любимую дочку в импортный вагончик, способен и обеспечить ей через сторожа неприкосновенность от секс-маньяков, типа меня. Тогда понятна и истерика сторожа - чуть не прозевал целомудрие своей подопечной, прямо детектив Агаты Кристи! И тогда понятно его внезапное появление в такой поздний час. Да, это очень, очень все вероятно…
        Но как же это ничего не меняет! Черт, черт! Как же обидно, уже поймав птицу счастья и держа ее в руках, и чувствуя частое биение ее горячего сердца так бездарно упустить ее! С какой роскошной девушкой я должен был расстаться со своей девственностью, боже! И так безропотно слить этот шанс из-за какого-то старого пня. Ладно бы еще какому-нибудь сопернику, а так… И останется теперь только снова и снова прокручивать этот дивный вечер в своих сеансах уже порядком обрыдшего подросткового онанизма. Ладно, дневник. Неспокойной тебе ночи. А у этого трухлявого мухомора - пусть никогда больше не встанет! Трах-тибидох, как говорится. Даже заклинание издевается надо мной. Горе, горькое горе на душе.
        12. 08. 1989 Алма-Ата
        Вот я и дома. И от лета внезапно, как это всегда бывает, осталось каких-то две недели. А как мы вчера вернулись с Алматау! Вы не поверите, мы (мы - это я с Черноволовым, один парень и еще две девчонки, которые с нами вместе отдыхали) шли пешком всю ночь. Сначала прошли километров пятнадцать, наверное. А потом силы у девчонок закончились, и мы сделали привал на автобусной остановке, во время которого благополучно все заснули. Спали, кстати, на остановке рядом с аэропортовским озером, моим родным, из дачного детства! Ужасно неудобно спать на автобусной лавочке, вся спина теперь болит, как-будто меня избили палкой. И еще окоченели к утру. А потом на первом утреннем 92-м, который там ходит, уехали в город. Вышли около цирка и нарвали роз на клумбе - кто нам что скажет в 6 утра в воскресенье - так что к маме я заявился утром с букетом. От цирка до дома уже вдвоем с Черноволовым снова шли пешком, и по дороге у овощников своровали и съели арбуз. А остальные нормальные люди сегодня с турбазы уезжают на автобусе - и у кого, спрашивается, интереснее жизнь? Ну и хватит строчить. Я теперь с вашего позволения
пойду есть лагман, который по случаю моего возвращения сварганила моя мама. Ваша мама тоже умеет готовить лагман, потомки. Нам с вами повезло. Ни за что не берите в жены женщину, которая не умеет готовить лагман! А сегодня она и приправу к нему сделала по зазубинскому рецепту, из уксуса и сырых огурцов - ну еще бы! От моих роз материнское сердце растаяло. А приехал бы на автобусе сегодня - где бы я их взял? То-то же.
        05.11.1989 Алма-Ата
        Так долго ничего не писал, потому что заболел Боткина, только две недели назад выписали. Думаю, подцепил в Алматау, болезнь грязных рук же, а мы все их там нечасто мыли. Никогда до этого не лежал в больнице, точнее сказать всего однажды, еще до школы, с фурункулом, но воспоминания об этом - как во сне. Аппендицит, когда мне было всего год и полтора месяца - вообще не в счет, я о нем знаю только по рассказам мамы. Так что эта госпитализация стала для меня новым таким приключением, хоть и не очень приятным. Больница, куда меня определили была инфекционной, та самая, в которой лежала моя мама, когда я учился в первом классе. И тоже, кстати, после того, как мы съездили на зимних каникулах в Алматау, только сейчас я это понял, надо же, какое совпадение. Не очень понятно, как в таком волшебном месте можно заразиться Боткина? Инфекционная больница - это значит, никаких друзей и родственников, и поэтому весь мой мир на три недели стал ограничен одной только больничной палатой, в которой, помимо меня, лежало еще человек десять. Плюс-минус, потому что в памяти остались только двое, Саша - типа режиссер
театра Лермонтова (почему типа, сейчас расскажу) и Руслан, афганец, совсем недавно вернувшийся оттуда.
        Режиссер наш на поверку оказался не режиссером, а его, режиссера, помощником. Помреж, так это называется. А я так понял, простым осветителем, потому что вместо разговоров о драматургии и характерах героев мы от него только и слышали, насколько важен свет в театральной постановке, и как, когда и на кого его направить. Но все равно хороший мужик. Про освещение, кстати, мозги он нам особенно не полоскал, а в основном рассказывал про то, кого, где и как он трахнул. Особо впечатлил его рассказ про раздевалку на пляже. Знаете, металлический такой маленький лабиринт? Саша захлебывался от смеха, а я очень живо представлял себе эти четыре ноги - пару женских и пару мужских, перетаптывающихся с места на место как Тяни-Толкай в сказке про доктора Айболита. Женские передние, мужские задние. И периодически повторяющийся металлический «боммм», когда голова Тяни-Толкая билась о лист раздевалки. Нда. А вот с афганцем вышла не такая смешная история.
        Что-то мы с ним шутили, сейчас уже не вспомню даже, над чем. Руслан сказал что-то, а я ему не очень корректно ответил. Я и сам понял, что перебрал немного и замолчал. И такая, знаете, неловкая пауза повисла. И тут он соскакивает, и в два прыжка через всю палату в одну секунду оказывается перед моей кроватью и начинает меня душить. Просто смыкает свои пальцы на моем горле. Ох, как же я испугался, не знаю даже, как описать - или опИсать? - Каламбурим помаленьку. Хорошо, что его соседи по палате оттащили от меня через мгновение. Он, конечно, извинялся потом, говорил, что вдруг у него в глазах все потемнело и возникла рожа душмана. А я, когда немного отошел, подумал, насколько в том его мире мало значит жизнь любого человека. Потом мы хорошо с ним поладили, и я сейчас на него не обижаюсь совсем уже. Только думаю, сколько ему там всего пришлось пережить в этом Афганистане.
        Но я хочу рассказать про другое, как меня тут лечили. Каждый день мне капали глюкозу и еще раствор Рингера какой-то. Не знаю, зачем он нужен, потому что желтуха от такого лечения у меня не проходила. И глаза были желтые, и моча темная, и кал белый - все, как и положено, когда нет никакого улучшения. Притом, что диету я соблюдал: мама постоянно мне приносила всякие котлеты на пару. Капали мне эту глюкозу с Рингером каждый день, а больше ничего не давали. Я так понял, это и была их схема лечения.
        Так прошло около двух недель. Понемногу нам с мамой стало понятно, что лучше мне не становится, и тогда моя мама поговорила с заведующей отделения, после чего мне дали какое-то Эссенциале и еще какие-то таблетки, забыл, как называются. И сразу мне стало лучше, и пошел я сразу же на поправку, ну и классно, скажете вы. Но мне вот что не очень понятно: почему сразу нельзя было мне прописать эти лекарства? И сколько таких людей в нашей стране, за которых некому слово замолвить зав. отделению? Немного глупо себя чувствуешь, хоть и радость от того, что пошел на поправку.
        А теперь - лучшее, что со мной случилось за время болезни. «Галочка, ты сейчас умрешь». В общем, за несколько дней до выписки ко мне пришли Маратбаев с Кашириным. В инфекционную вообще-то посетителей не пускают, особенно по вечерам, но через забор для настоящих ковбоев перелезть же не проблема? А мне тут еще выдали как раз новую пижаму из синей фланели. Такая модная, что вечером вполне может сойти за джинсовый тонкий костюм, если не присматриваться вблизи, я сейчас абсолютно серьезно. Ну вот. Короче, обратно через забор мы перелазили уже все втроем. Вы не думайте, что я идиот или безответственный какой-то - я, на секунду, советский комсомолец. Заразить я уже никого не мог, я про Боткина за это время нахватался столько, что могу теперь в медицинском лекции читать. Я не заразный минимум неделю, а может, и того больше. И знаете, куда мы втроем пошли? В самое модное кафе - пиццерию на цирке. Она недавно совсем открылась, вся модная молодежь теперь там. И каким-то чудом как раз столик освободился, представляете? Так я и сидел за столиком кафе в своем больничном фланелево-джинсовом синем «костюме». Рус
с Кашириным были в полном восторге, про меня и говорить нечего. Как будто друзья заключенного из концлагеря выкрали и в ресторан привели, такое чувство.
        Ну мы сели, они взяли пиццу, а я ограничился лимонным морсом. Как раз мне полезно такое питье, все, как доктор прописал. И тут входит Волгова, моя бывшая одноклассница, еще с 55-й. Она меня в седьмом классе еще на белый танец приглашала, а потом, после того, как я перешел в 128-ю, так мы больше с ней ни разу и не виделись. Как же она так похорошела за это время! Я и не ожидал. Меня она не заметила, а я ее рассмотрел в мельчайших деталях. Юбка на ней была широкая из такой ткани типа тонкого брезента, самая модная, майка фирменная. Все четко, короче. И модное каре на ветру развевается. Вспомнил, как мы в седьмом классе топтались тогда с ней, даже гордость разобрала, что такая девушка меня на белый танец приглашала, серьезно. Рассказал, конечно, про нее Русу с Кашириным, они с ног до головы ее окинули, оценили. Вечер удался на славу, в общем. А потом я тем же макаром «в постелю с бала» поехал - так же обратно через забор и перелез. Хотя мне нельзя сейчас бегать, прыгать особо. Ладно, будет, что вспомнить в старости.
        Теперь полгода мне нельзя жареное и острое, а про алкоголь и сигареты и упоминать даже смысла нет. И все это перед днем рождения - нет справедливости в этом мире, друзья мои!
        07.11. 1989 Алма-Ата
        В этот раз день рождения мой был очень необычным: еще бы, имениннику почти ничего нельзя из того, что обычно ставят на стол в такой день. Народу, кстати, пришло достаточно много. Андрюшка, Черноволов, Ракович, Рус, Николаева. Черноволов привел еще двух девчонок знакомых с другой школы, Светку и Ленку. Светка хорошенькая, Ленка - вообще красавица. Я хотел было за ней приударить, но куда там! Ракович как белены объелся, никогда его таким не видел. В результате он ушел с ней, Ветров и Черноволов с Николаевой, а Рус - с Ивановой. А я остался с фотоальбомом и еще разной херней, которую они мне подарили. И паровыми котлетками - нормальные люди всегда предпочитают запечённую курицу, так что их осталось в избытке. Курицы, разумеется, не осталось. Вывод прост: в этом мире больных ждет безбабье и стремная еда, товарищи. И наслаждаться этим набором мне придется еще целых пять месяцев.
        1.01.1990 Алма-Ата
        Вот и новое десятилетие. Подумать только - нам посчастливилось жить на границе тысячелетий… хотя, если все взвесить - это же мы сами календарь придумали такой, вон у евреев вообще пять тысяч какой-то там год на календаре… Так буднично оно у меня наступило - до сих пор ничего нельзя, паровые котлетки эти мне в ночных кошмарах скоро являться начнут. И поэтому новогодний стол после почти трех месяцев довольно суровой диеты волновал меня вчера намного больше смены десятилетий, столетий и тысячелетий. Смотрел на родителей и их друзей, закусывающих шампанское жареной курицей с пупырчатой, чуть пригоревшей на кончиках крыльев шкуркой и захлебывался слюнями. Вы что пожелали в новогоднюю ночь? Я - чтобы больше ничем таким не болеть. Нет никакого смысла в жизни без вкусной жратвы, спорта, алкоголя и курения - хоть, может быть, все это вместе смотрится несколько противоречиво. Еще я понял, почему на днях рождения именинникам всегда желают здоровья и счастья. Мы в этот раз справляли у Майданов, из молодежи была их дочка Анька, с которой мы ездили десять лет назад на это злосчастное для моей и маминой печени
Алматау, потом ее новый кавалер (Пашка) и Андрей, родственник какой-то, на пару лет, наверное, меня старше. Он припер с собой коньяк, который эта троица потягивала потихоньку всю ночь, естественно, без меня. Я плюнул, и все-таки выкурил с ними одну сигарету - ох, как же она меня раскумарила, как будто первый раз. И съел одно жареное куриное крыло, впервые после больницы. Как же это было вкусно… Вы не знаете, как! Для того, чтобы это знать, вам должно быть шестнадцать, и вы должны до этого три месяца есть тефтельки на пару.
        14.01.1990 Алма-Ата
        После зимних каникул начал ходить к репетиторам - теперь я готовлюсь к поступлению в медицинский. Почему в мед? Я и сам хотел бы знать ответ. Наверное, потому, что с математикой у меня все плохо, а врачом я всегда заработаю на хлеб с маслом. Так говорит моя мама, а я с ней соглашаюсь, хотя понимаю в глубине души, что все это как-то… понарошку, черновик, что ли. Потому что я не вижу себя в будущем в белом халате, хоть убей. Я закрываю глаза - а меня там нет, в этой операционной, в халате и с отражателем на голове. А где я есть? Я бы с удовольствием пошел учиться на режиссера, но на них в Алма-Ате не учат, надо будет ехать в Москву. И что сдавать туда - черт его знает. Ладно, может и впрямь пока пойду в мед, пусть меня научат. Все равно поступать куда-нибудь нужно, чтобы в армию не идти. Одно утешает - в медицинском точно будет много красивых девок.
        Чехов, опять же, писатель мой любимый, не гнушался ведь врачевать. Медсестры будут в меня влюблены. Трахаться будут со мной по первому требованию. Пациенты понесут в кабинет многочисленные букеты и тот самый хлеб с маслом и икрой, без которого я не останусь. Шучу, шучу.
        Просто на самом деле не знаю, что мне делать дальше. В смысле хлеба с маслом, конечно, мама абсолютно права - даже сейчас в эпоху жесточайшего дефицита, когда магазины своей стерильностью все больше напоминают мое будущее место работы - операционную, наш холодильник всегда полон. Ну вот. Теперь два раза в неделю я хожу к репетитору по биологии, и два раза - к репетитору по химии. В биологии я, оказывается, понимаю все более-менее, а вот в химии дебил. Но репетитор мне говорит, что сделает из меня Менделеева - интересно будет на это посмотреть. Я теперь понимаю, насколько индивидуальные занятия с преподавателем отличаются от той клоунады, которая творится на наших уроках, хотя и химик, и биологичка у нас очень сильные. Но дело тут в другом - в школе, если ты пропустил что-то, потом уже не нагонишь, специально для тебя учитель на уроке объяснять ничего не будет. На следующий урок - уже новый материал, который ты тоже не сможешь усвоить без знания предыдущего, а завтра еще… и в результате с каждым новым уроком предмет ты знаешь все хуже и хуже. Так у меня и обстоит дело с математикой сейчас - я даже
не стараюсь понять, что они проходят. С репетитором же в корне другое дело. Он не перейдет к следующему разделу, пока не убедится, что этот ты выучил на пятерочку.
        До репетитора по биологии нее минут двадцать пешком всего от моего дома. А вот с химиком повезло намного меньше. Ехать мне к нему нужно через весь город, выше «Геологостроя», выше Охотской, где живет бабушка Наташа. Это уже вообще край географии, новый микрорайон. «Алмагуль» называется, или что-то в этом роде. Мой фехтовальный «пистолет» лежит всегда в правом кармане брюк, потому что выхожу я оттуда около восьми вечера, но пока никто не докапывался. Дома вокруг этой школы все новые, кое-где и недостроенные - арматура торчит, котлованы какие-то и огромный пустырь от входа в школу до дороги.
        Из-за того, что до остановки далеко, приходится носить подштанники, которые я ненавижу. Короче, вторник и четверг - самые унылые дни. Да и вообще, что-то невесело стало жить в выпускном классе (нас, кстати, из девятого из-за реформы сразу перевели в одиннадцатый, а не в десятый). Совсем невесело, с прошлым годом не сравнить. То была Боткина, теперь вот репетиторы. Я не ною, я понимаю, что без них я в институт не поступлю: слишком велика разница между тем, что я знаю и тем, что я должен знать. А кто не ходит к репетиторам, сколько их? Сколько неучей выпускается из наших школ каждый год, интересно? Половина или больше? И куда они потом деваются?
        15.03.1990 Алма-Ата
        Вот и закончилась зима. Ура. То была самая обрыдлая зима в моей жизни. А вы знаете, зато этой весной я открыл для себя поэзию! Не так давно ехал в автобусе и увидел у кого-то на обложке журнала «Огонек» такие строки:
        «Враг отступает. Жидкий свет зари,
        Едва занявшись на Востоке мира,
        Вползает в окна, норовя взглянуть
        На то, что совершается внутри.
        И, натыкаясь на остатки пира,
        Колеблется. Но продолжает путь»
        Написал какой-то Бродский. Впервые слышу это имя. Почему такие стихи мы не проходим в школе? Это совершенно другой язык. Я не говорю, что, например, Пушкин плох или неинтересен. Но вот это - как высшая математика после таблицы умножения, наверное. Я очень, очень впечатлен такой поэзией. Надо найти собрание сочинений этого Бродского. Как это я до сих пор не читал его и даже ничего о нем не слышал? Вчера вдохновленный тем куском, попробовал написать свое. И вот что вышло:
        Март
        Весь виноград градом помяло
        в саду у меня в воскресенье.
        В окнах на юго-восток
        силуэты деревьев - кораллы.
        Скоро апрель. Листок
        мяты вялой
        чай оросит ароматом весенним.
        Горького перца росток
        щиплет усталый марал.
        Вечером выйду из хижины
        зреть ренессансы природы.
        Вон - муравейник ожил,
        жук жаждет всползти на помет.
        Мальчик, неровно остриженный,
        предскажет мне порчу погоды.
        Зонтик ему одолжил -
        к даме с визитом пойдет.
        Первый мой серьезный стих. Такая радость, что у меня получилась что-то по-настоящему неплохое. Хотя, если вы скажете, что оно бездарно, я не обижусь. Но писать стихи уже не перестану, так что вы еще обо мне услышите, когда я получу, как Бродский, Нобелевскую премию по литературе!
        03. 04. 1990 Алма-Ата
        Вчера у Николаевой был дэрэ, в субботу идем к ней праздновать. Начало апреля - это вам не изменчивый март с его еще пронизывающим ветром, грязными подтеками сугробов на теневой стороне улиц, холодной землей и голыми деревьями. Апрель - другое дело! Аромат березовых сережек, цветущего урюка и только что распустившейся сирени - какие там духи. И закатанных рукавов на рубашке. И тюльпанов, которые пахнут самой ароматной травой - вот что такое апрель! А я, пока суть да дело, написал второй стих, вот послушайте:
        Весной - странные игры воображения.
        Широким зрачком вцепившись в кору
        какого-нибудь старого дерева,
        желательно хвойного, лучше в сосновом бору, -
        согласно теории отражения, -
        кора цвет изменит. Зеленое стерео
        с веток стекает на землю. Идешь по ковру
        ярко-зеленой иллюзии. Усиленной
        закрытием глаз и глубокими вдохами газа.
        От этого тело теряет вес.
        Избавившись от капиллярного стаза,
        мозг упивается хвойной стеной,
        вознесшейся, кажется до небес.
        Нравится? По дороге на Медео сейчас именно так. На прошлых выходных с Ковешниковым и Русом шли пешком до города оттуда. И оттуда как раз я принес этот стих.
        10. 05. 1990 Алма-Ата
        А сегодня меня чуть не обручили с Шишкиной прямо на уроке. Когда я пишу «Шишкина», у меня внутри возникает очень противоречивый коктейль. Не тот коктейль, о котором вы могли бы подумать, прочитав о помолвке, о нет. Это коктейль зоопарка, цирка и психиатрической клиники. Да-да. Ибо наша Наталья Шишкина похожа на медведицу, превращенную какой-то сумасшедшей феей в человека: она косолапит, косит, и у нее совершенно отсутствует талия. Косенькие глазки ее - две темных бусинки на широком лице. А если прибавить к этому большой рот, тонкие губы, низкий лоб и жидкие волосы, то вот как раз получится портрет моей «невесты». Кстати, волосы она красит хной и сплетает в тугой жидкий крысиный хвост. А еще у нее отсутствует чувство юмора, а у меня вчера его наоборот, было хоть отбавляй. Весна, прекрасное настроение, большая перемена как раз.
        И я подхожу к Шишкиной, беру тетрадь с ее парты, стелю ее на пол, чтобы не испачкать брюки и встаю перед ней на одно колено.
        - Наталья, - говорю ей. - Горячо любимая мною Наталья! Нет больше ни желания, ни сил скрывать мои к тебе чувства! Да и зачем? Через несколько недель мы закончим школу, сдадим выпускные экзамены. И сможем, наконец, связать наши жизни священными узами брака. И не разлучаться уже никогда до самой смерти. Будь моей женой!
        Краем глаза я видел, как собравшиеся вокруг пацаны с девчонками изо всех сил сдерживаются, чтобы не расхохотаться. Шишкина сидела, потупив глаза, быстро-быстро открывала и закрывала свой пенал и перебирала предметы, лежащие на ее парте. Она внимательно слушала, не перебивала и не останавливала меня, а когда я закончил эту торжественную речь, посмотрела мне в глаза и улыбнулась так, как будто мы с ней любим друг друга с первого класса, и вот она, наконец дождалась от меня предложения. Жаль, прозвенел звонок, и началась алгебра, по которой наша классная Тамара Васильевна ставит мне всегда четверки. Она знает, что я собираюсь в мед и не портит мне тройками аттестат, а я взамен не порчу ей настроение своими выходками. Так что все об этой шутке, которой, чтобы стать удачной, не хватило каких-то пары минут, к следующей перемене забыли.
        Все, да не все. Наташка, как оказалось, запомнила и сегодня приперла в школу свою маму, тоже немного прибабахнутую, кстати сказать. Вы меня спросите, для чего? - Правильно, знакомиться с будущим зятем! Представляете? Ее мама заходит после третьего урока в класс и у всех на глазах говорит: «А где мой будущий зять? Мне Наташа вчера все о вас рассказала. Ну, давай знакомиться!» А свалить-то и некуда из этой палаты номер 6. Только мне и оставалось, что краснеть и мычать что-то нечленораздельное, хорошо, звонок прозвенел скоро. Зато теперь я знаю, что чувствует молодой человек, которого волокут жениться против его воли на страшной невесте. По-моему, картина такая есть, «Неравный брак» называется, где дряхлый старик облизывается перед алтарем на перси своей молодки «из простых» румяные.
        Все это, конечно, весело должно быть. А почему-то, наоборот, совесть теперь меня гложет. И эту дуру Шишкину жалко - что она за чистую монету весь вчерашний балаган приняла. Жалко не потому, что я чересчур уж издевался над бедной девушкой (все было вполне в рамках здорового юмора), а потому что - ну кому она такая нужна? Вряд ли вообще ей замужество светит, так и будет одна всю жизнь. Ладно, в общем, кому было по-настоящему весело, так это одноклассникам смотреть то на мою красную от смущения физиономию, которая еще вчера корчилась так иронично и самоуверенно, то на счастливые Наташкину и ее мамы. Театр абсурда, конечно, полный. Хорошие у нас последние денечки, грех жаловаться.
        18. 05. 1990 Алма-Ата
        Вот и подходит к концу школа, а вместе с ним - и детство. Следующая неделя - заключительная, потом экзамены, последний звонок и все! Никогда не забуду я, как мы в 55-й в первом классе затыкали камнями ходы от земляных пчел на заднем дворе и пончики по 6 копеек в столовке. Как мы с Ракитой тогда же впервые в моей жизни дрались до первой крови. Как в третьем классе мне снилась Наташка Кирильченко и ее шов на толстых колготках под задранной юбкой. Как в пятом носили портфель Черняевой. Как уже в новой, 128-й школе, Андрюха Топоров на спор спрыгнул прямо в грязь в новом костюме со второго этажа, а я ему сказал, ок, ты выиграл (а спорили мы на щелбан)… Как я пел, встав на парту «Несе Галя воду» со всей дури на литре…
        Теперь я понимаю, почему взрослые с такой теплотой и ностальгией вспоминают школьные годы. Но мы-то пока еще не совсем взрослые? У нас-то куколка умерла, а бабочка воскресла! Только небо, только ветер, только радость впереди. Теперь можно будет во сколько хочешь приходить домой и курить, хотя, нет, при маме все равно неудобно. Курить я брошу в 2000 году, когда мне будет 27 лет, я уже посчитал.
        22. 05. 1990 Алма-Ата
        Началось все еще в прошлые выходные, когда я, ведомый железной волей моей бабушки, Натальи Филипповны, стоял в очереди за мылом. Без туалетной бумаги мы спокойно обходимся, газет хватает. А вот без мыла пока еще не научились. В такие минуты я очень жалею, что моя мама проверяет кожвензаболевания только у работников пищевой торговли. Ну или мыло бы к продуктам питания приравнять. Короче, у нас на мыло блата нет. И поэтому пришлось мне стоять за ним в очереди, да еще почему-то на другом конце города - на Фурманова-Кирова. Хорошо хоть, что в центре.
        Никогда и нигде, даже в московском ГУМе я не видел такой давки и не слышал столько мата, как в этой очереди за мылом. Люди в буквальном смысле готовы были лезть друг другу по головам. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло - давка была такая плотная, что мне ничего не нужно было делать, я просто ждал, когда людская волна вынесет меня к прилавку. Потом нам выдали, сколько там было положено мыла на двух человек (так вот зачем я был нужен бабушке - для количества!), и мы поехали домой.
        И сразу стала понятна причина такой давки: это способ продажи «сколько-то в одни руки». То есть, чем больше с тобой людей, тем больше мыла тебе положено. Вы видели что-нибудь более бессмысленное и более подходящее, чтобы создать давку? Я - нет. Что-то странное творится с нашей страной последнее время. Вроде, и кооперативы разрешили, и частную торговлю. Вари теперь мыло, да продавай, чего проще? А оно, наоборот, вообще исчезло.
        А три дня назад нас водили в Салон Молодоженов, недалеко кстати, от магазина, где намедни происходила битва за мыло, на Фурманова-Шевченко. Там, наоборот, все было чинно-благородно - импортная обувь, хоть и в довольно ограниченном ассортименте, и при этом - никаких очередей. Не верится? Ларчик открывается просто - там теперь только по талонам. А нам по случаю выпускного предстоящего как раз их и выдали. Наверное, чтобы советские выпускники в шлепках не пришли на выпускной бал по причине тотального дефицита? Как бы там ни было, мы все отоварились очень приличной импортной обувью. Я себе присмотрел светло-серые, в тон костюму, жаль только, что подошва мягкая, а не твердая, ну да ладно, на безрыбье, как говорится. За наши обутые ноги спасибо, родная страна.
        И тут в салон заходит пара, которая, как я понял, скоро должна стать молодоженами, но талон они свой потеряли, вот горе-то какое. А ведь закон суров: нет талончика - нет туфель на свадьбу. Они и бумажки из ЗАГСа показывали, квитанции какие-то… Нет, ничего не помогло. И тут невесту как прорвало. Не думал, что хрупкая, застенчивая с виду казахская девушка так хорошо владеет современным русским матерным. Такая свежесть сочетаний слов, скажу я вам!.. Патовая ситуация, конечно. Продавцов понять просто - они без талончика продать никому ничего не могут. Молодоженов тоже - они же не сумку этих туфель хотят купить, а по одной паре, аккурат пожениться чтобы. И что в результате? - Молодожены без обуви, а все продавцы выматерены трехэтажным. Да уж.
        Но победителями в категории «самый драматичный мат» в этом месяце были не они, а Алексей Доронин, наш одноклассник. Пацан, в общем, неплохой, но, как бы сказать, плюгавенький, он предложил тут нам прокатиться на папиной «Волге». Да-да, новая серая «Газ-24», вы не ослышались. Это он наслушался, как мы с Русом гоняли по Гагарина на «Москвиче» его отца со скоростью 140 км/ч, и как за нами потом гаишники гонялись. Тоже захотелось, наверное, вступить в клуб - спер у папы ключи и подъехал к школе. Нас туда, разумеется набилось, как селедок - трое спереди, включая Доронина за рулем, и еще пятеро сзади. И на первом же круге вокруг школы он - Бббам! - въехал в фонарный столб. Мы и понять ничего не успели, хотя с Русом сидели на переднем сиденье.
        А Доронин таким высоким-высоким тенором, как в опере: «Ну вот и все! Пиздеееееецц!» - пропел, а не сказал. Мы с Маратбаевым не выдержали и заржали, хорошо, что Доронин был настолько убит горем, что не заметил. Потом Рус сел вместо него за руль отогнать машину обратно, потому что у Доронина руки тряслись от стресса, а остальные, включая меня, остались их ждать на школьном дворе. Интересно, Доронин, когда говорил слово на букву «п», имел в виду свое будущее? Хоть бы отец его не больно выпорол, жалко его все равно, хоть и руки из ж. у него. Вот такая в этот раз богатая на литературу получилась неделя.
        И чтобы закрыть тему матов. После Доронинского вопля отчаяния у нас созрел очередной гениальный план в отношении последнего звонка и выпускной линейки. Представьте себе последнее школьное утро, 25 мая, все классы выстроены, что называется, в боевое каре. Родители, гольфики и прически у девочек, музыка из громкоговорителя и так далее. А сзади, на сплошной стене без окон, отделяющей учебный корпус от столовой и актового зала, цветной нитроэмалью, причем разными цветами, высотой во все три этажа написано слово «ХУЙ». Представили? И ведь никуда не денешься, закрыть его нечем. И вся линейка, пока звучит гимн СССР, стоит вполоборота к этой стене. Вот это я понимаю, праздничный последний звонок! Послезавтра договорились ехать в «Тастак» за нитроэмалью. Еще бы понять, где найти такие высокие лестницы, чтобы до третьего этажа доставали. Красить надо идти перед рассветом. Четыре часа утра - все мы помним, как Гитлер нападал на СССР - идеальное время для этого.
        21.08.1990 Алма-Ата
        Поздравьте меня. Я поступил в медицинский! Вот и все. Как-будто камень с души, точно люди говорят. Выпускной, кстати, прошел прекрасно, хоть и немного банально. Слово из трех букв на последнем звонке на стене школы, разумеется, писать не стали, все закончилось просто трепом, весь пар ушел в свисток. А в остальном все было отлично. Сначала был концерт, где Рус, Ракович и Мишина сорвали настоящий шквал аплодисментов. Слезы счастья за них.
        Потом было вручение аттестатов и дискотека, на которой, на удивление, из нашего класса никто не напился, а вот в параллельных народ нет-нет да поблевывал по кустам. Но это их беды. А мы всем классом пошли встречать рассвет на Новую площадь. Это было очень символично и красиво - встретить первый рассвет новой взрослой жизни на Новой площади.
        Жаль только, что отдыхать мне совсем не пришлось - сразу же после выпускного я засел за учебники. Какое же издевательство - учить с утра до вечера то, что учил уже сто раз, и при этом тебе кажется, что ты половину этого обязательно забудешь на экзаменах… и именно из этой половины тебе попадутся все вопросы. Николаева и Ракович тоже пошли в мед, правда, Ракович на фарм, а вот мы с Танькой будем вместе учиться на лечебном. И на экзамене по биологии мы тоже сидели вместе - это я ее усадил рядом с собой, подвинув на одно место весь ряд. Мы сдавали биологию в большом таком зале, где сиденья расположены амфитеатром, как в цирке - у них это называется «аудитория». На моем ряду все было занято, когда она зашла и стала искать место, куда сесть. Так я взял и подвинул половину всего ряда, чтобы ей нашлось место рядом со мной. Люди вообще любят, я заметил, когда в критические моменты находится кто-то, кто говорит им, что надо делать. Тогда они повинуются безо всяких вопросов.
        А еще на вступительных в мед. я оценил всю прелесть обладания школьной медалью. Танька, как медалист, сдавала один экзамен, а я три. Правильно, кто на что учился. И все равно я не променял бы свои последние беззаботные школьные вечера на ежедневную зубрежку, тем более, что тут мне сдавать из серьезных экзаменов осталось только химию, которая в любом случае мне будет нужна. За литературу, тем более, после того, как стал вести этот дневник, я вообще не переживал.
        Я сдал экзамены на все пятерки, потомки. Спасибо за бурные аплодисменты, переходящие в овацию, прошу всех садиться. Правда, по химии с одним вопросом мне все же помогла преподша, которая пасла по рядам на экзамене, будем честны до конца. Она, оказалась знакомая моего репетитора - этот мужик, как Мориарти до Холмса дотянулся до меня через нее, будучи сам в другом месте. Но в любом случае, даже 4 с плюсом - это все равно очень хороший результат. Зато по литературе была чистая победа - я писал сочинение по модному нынче роману «Плаха», который знал, как свои пять пальцев. Хотя кому нужен Айтматов, если уже есть Булгаков? Не вижу какой-то особой новизны в его произведении, если честно. Киргизам приятно иметь «своего» Булгакова, их понять можно. Советской интеллигенции приятно видеть русского человека главным героем киргизского крупнейшего писателя. Дружба народов, все такое. Но ведь «Плаха» - будем честны перед самыми собой - жалкая всего лишь мазня по сравнению с «Мастером и Маргаритой»! И вот с чем я не собираюсь примиряться, так это с тем, что Иисус и в «Плахе», и у Булгакова - блаженный дурачок
какой-то. Оставим копию в покое, поговорим про оригинал сейчас - про булгаковского Иешуа. Он в книге слабее Воланда, да что там Воланда - даже Пилата! Я нарочно сейчас возьму книгу и процитирую, потому что этот кусок меня прямо бесит.
        «Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по-гречески:
        - Я, доб… - тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился, - я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие».
        И это говорит Христос, не побоявшийся взойти на крест ради спасения человечества? Это больше похоже на поведение забитого раба, а не основателя новой религии и сверхчеловека. Ну а Айтматов еще дальше пошел - у него этот Авдий Каллистратов, с которым он сравнивает Иисуса, вообще какой-то странный. Ради чего он погиб, по большому счету? Ради рюкзака с анашой? Или нескольких сайгаков, которых все равно ему было уже не спасти? Как можно его сравнивать с Иисусом? Взял Библию, которую теперь можно везде купить и нашел - не поленился - место из Матфея: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». А Авдий Айтматова пытался свиней против их воли в рай затащить. За что и поплатился. Но как же можно сравнивать того и этого? Шулерство какое-то. Я, вчерашний школьник, это понимаю, как же Айтматов может это делать?
        Про это я, разумеется, не стал писать в сочинении, это, так сказать, не для протокола… Не знаю почему, но вспомнилось мне сейчас, как почти три года назад, на уроке казахского я сказал Абзалу, что бог бык. До сих пор меня это гложет, почему? И в бога (по крайней мере, того, с молниями на облаке) я уже не верю, и Абзала я с той поры не видел… что-то меня совсем в сторону увело. Ладно. В общем, как сдавший на три пятерки (нас всего трое таких на весь курс) я теперь могу ехать учиться в Москву, представляете? Такие правила для тех, кто сдает на все пятерки. А теперь - праздновать. Ура, дамы и господа, товарищи!
        05.09.1990 Алма-Ата
        Мы с мамой едем в Крым! А Крым - это тоже Черное море, мои первые в жизни яркие воспоминания. Как же будет интересно посмотреть на него спустя десять лет. Всех поступивших отправляют в колхоз на месяц, я же, как тыловая крыса, перекладываю пыльную макулатуру в архиве мединститута, потому что практика моя заканчивается через неделю. Мама договорилась. Но совсем не вопросы летней практики и предстоящего отдыха меня занимают сейчас.
        Остаться учиться в Алма-Ате или ехать в Москву - вот какой вопрос меня гложет. Те, кто сдали на все пятерки, могут ехать учиться в столичный мед. Но мама настаивает, чтобы я учился в Алма-Ате. Время, говорит, неспокойное. А тут все-таки по крайней мере всегда будешь обстиран и накормлен. Не знаю. Я уже писал как-то, что не вижу себя студентом московского меда. Если честно, как-то тоскливо туда ехать, то самое состояние, когда «опускаются руки». Вот если бы мне предложили перевестись в московский ВГИК, где готовят режиссеров! О, да. Вот куда я бы поехал с огромным удовольствием. Но туда, как вы понимаете, прекрасные результаты по биологии и химии на вступительных не прокатят, не биология с химией им там нужны. Интересно, какие во ВГИК сдают экзамены?
        В общем, насчет Москвы мой внутренний голос что-то помалкивает в трубочку. Хотя, казалось бы, столица нашей Родины и все такое. Правда, Родина в последнее время что-то… Вон, Прибалтика, говорят уже все, отделилась. Говорят, вообще весь СССР может вот так же развалиться… интересно, тогда обучение и проживание в Москве станет платным или нет? А может, все же поехать и там попробовать во ВГИК перевестись после первого курса медицинского? Такой вариант, интересно, возможен? Не знаю, не знаю. Когда в магазинах очереди за мылом и туалетной бумагой, а главные герои в кино - бандиты и проститутки - кто меня будет ждать во ВГИКе? Там и почище, наверное, за рупь ведро сейчас… Вот такая каша в моей голове. Ладно, подумаю об этом, как Скарлет О’Хара, завтра. В моем случае - после отдыха.
        15.09.1990 Алма-Ата
        Прежде, чем завершить свой дневник… нет-нет, стихи я намерен писать по-прежнему, не переживайте. Я сейчас только про, если так можно выразиться, документальную часть моего литературного разгильдяйства - про записки в прозе. Так вот. Я хочу завершить эти свои юношеские хроники нашей с мамой предстоящей поездкой в Крым. Почему? Во-первых, и это самое главное, стихи мне нравится теперь писать намного больше, чем эти записи. Может быть, я когда-нибудь напишу их столько, что можно будет издать свой сборник. А дневник - ну кто его будет читать, кроме вас, мои дорогие потомки? В общем, я думаю, крымские его страницы будут прощальными, а потом перейдем на поэзию.
        Во-вторых, в ближайшее время у меня вряд ли будет возможность делать более-менее регулярные записи. Все-таки институт - это не школа, особенно медицинский. Говорят, на первом курсе меда учиться тяжелее, чем где бы то ни было.
        В общем, вы поняли, с дневником после Крыма я завязываю. И это правильно. С Черного моря начинались мои первые детские впечатления, на Черном море и закончится этот дневник - мой первый серьезный литературный труд. Завтра мы с мамой и ее подругами летим в наше скорее всего последнее совместное путешествие. Я и в это не должен был с ней уже ехать - изначально она планировала путешествовать с дядей Женей, но что-то там у них не заладилось, как это слишком часто бывает в последнее время. Ну что же, кто-кто, а я точно не против прокатиться на моря, и, хотя в моем возрасте уже с девочками пора куда-нибудь ехать, а не с мамой, такая последняя наша поездка - как это, черт возьми, символично! Последний класс школы, последнее лето детства. И маршрут просто пальчики оближешь - неделя по горам с ночевками в палатках, неделя на море в гостинице. Ну вот. Последнее путешествие с мамой, последняя глава в дневнике. Помню, как мне нравилась песня Пугачевой «Куда уходит детство» - в моем случае оно уходит за горизонт Черного моря. И я уж постараюсь описать этот уход максимально правдиво, красочно и подробно.
        15. 09.1990 Крым
        Мы прилетели не к морю, как я думал, а в Симферополь, главный местный город, аэропорт в Крыму только тут. Оказывается, наш тур начинается через три дня, а сейчас мы в мамой и двумя мамиными подругами, которые путешествуют вместе с нами приехали диким образом в Ялту. В Ялту! Я буду гулять по местам, где Соловьев снимал свой шедевр «Асса», один из моих любимейших фильмов. Бананан, Крымов, Алика. Через несколько часов я попаду внутрь самого стильного советского кино. Выйду на набережную, присоединюсь к Бананану с Аликой, прокачусь с ними на фуникулере. Вечером послушаю «Мочалкин Блюз» в ресторане. Хороший план? Губу закатал уже, не переживайте!
        Из Симферополя в Ялту ехали, кстати, на троллейбусе, том самом.
        На конечной, не успели открыться двери троллейбуса, нас сразу окружила толпа людей, кто сдает квартиры внаем. Я так и не понял логики, по которой мы выбрали из дюжины суетливых галдящих теток ту, у которой мы в результате остановились. Комната оказалась в какой-то серой многоэтажке, довольно скромненькая, четыре стены, четыре кровати. Ну да ладно, нам всего-то две ночи здесь жить. У хозяйки есть дочка Оксана пятнадцати лет, стройные ноги, грудь торчком под майкой. Жаль, что мы здесь всего две ночи, да еще с мамой и тетями в одной комнате. Тети отмылись от дорожной пыли, и, наконец, мы пошли гулять на самую для меня модную набережную в СССР. Йес.
        ***
        Все произошло, как я и представлял себе. Я не мог и мечтать о большем! Снова увидеть эти веерообразные лапы пальм, мрамор тротуарной плитки, каменные вазы с цветами… как тогда, в шесть лет, в Гаграх. В голове сразу же закрутилась старенькая мелодия про «в краю магнолий». Помните? «Когда-то, когда-то сюда мы бегали ребята, ребята, глаза блестели как агаты, агаты»… да, десять лет прошло, больше двух третей жизни! А воздух тот же самый, что и десять лет назад. Но Ялтинская набережная кажется мне намного шикарнее той, в Гаграх, хотя ту я помню уже не очень четко. Ну и конечно, я не мог отвести глаз от этой гостиницы, в которой снимали «Ассу», от «Ореанды».
        Она оказалось именно такой, какой я себе ее и представлял. Старой, несущей печать давно исчезнувшего дореволюционного шика, о котором я, дитя казахских степей, к сожалению, имею очень приблизительные представления, да и то в основном по книгам и кино. Белую, как слоновая кость «Ореанду» изумительно оттеняла зелень пальм, обрамлявших ее по всему периметру. За вычурным черным кованым забором на просторной террасе второго этажа ужинали какие-то очень модные люди, по всей видимости, иностранцы. И, представляете, им пела настоящая негритянка! Что-то очень похожее на джаз. Моя душа моментально подхватила этот мотив и перенеслась через забор и верхушки деревьев к ним на террасу. Так что и эта мечта - поужинать вместе с Бананом в гостинице из фильма почти сбылась. Пусть вместо «Мочалкин Блюза» был джаз, вместо Крымова с Аликой - какой-то иностранец в темно-голубом приталенном пиджаке и бакенбардах, а вместо Бананана - толстая негритянка с удивительно нежным голосом. Я впитывал эту террасу всей кожей и понимал, что вот именно это и есть настоящая жизнь. Ялтинская набережная, терраса «Ореанды», сентябрьский
джаз вперемежку с запахом магнолий, за которым ты приехал из другого города на троллейбусе.
        Я был заворожен воздухом и зрелищем за забором. А ведь это только первая из моих крымских сказочных 1001-й ночи, хоть в моем случае они и сожмутся всего в семнадцать. В целых семнадцать! Мы вернулись на квартиру в этот вечер довольно поздно, несмотря на долгий перелет и последующий переезд из Симфера в Ялту. Все сразу же заснули без задних ног. А я и сейчас не в состоянии заснуть, ну что же, моим последним главам это только на пользу. Завтра впервые в жизни я попаду в настоящий дворец у моря. Точнее, сразу в два дворца.
        17.09.1990 Крым
        Что я чувствую сегодня вечером, вспоминая события минувших двух дней? Огромная радость от того, что они были. И огромная благодарность маме, что они были именно такими - прекраснее я пока ничего в жизни не видел. Все началось с Воронцовского дворца.
        Неизвестные будущие читатели моего дневника: вы когда-нибудь жили во дворце? И я нет. Но, более того, я, прожив почти семнадцать лет на белом свете и много где к этому возрасту побывав, до вчерашнего дня никогда не бывал в роскошных покоях, где когда-то жил знатный вельможа. Ел, спал, выходил на террасу выпить чашку горячего шоколада и послушать соловья ранним июньским утром. Не доводилось. Воронцовский дворец был для меня первым в этом смысле. И, наверное, он и останется на первом месте до конца моих дней.
        Нам очень повезло с экскурсоводом - почему-то мне вообще всегда везет на историков. Может, туда идут особые люди? У меня во время экскурсии дух захватывало не только от этого серо-зеленого дворца, выросшего прямо над морем среди скал и сосен, но и от связанных с его строительством историй. Бесполезно пытаться передать словами все величие этого дворца, которому Воронцов нашел самое, наверное, прекрасное место на самой южной точке бывшей Российской Империи. Это нужно видеть каждому советскому человеку хотя бы один раз в жизни, а, точнее, вбирать всеми органами чувств: глазами, кожей, носом, ушами. Мир дворцам, война безликим панелькам, вот что я вам скажу. Описывать все подробно у меня, боюсь, не хватит ни сил, ни времени, ни таланта. Поэтому тезисно, потомки. Заметки на манжетах, как рекомендовали любимые Ильф с Петровым. Итак.
        - Граф строил дворец двадцать лет. И потратил на него все свое состояние, около 9 миллионов рублей. По тем временам колоссальные деньги. Для сравнения, хорошая лошадь стоила тогда 100 рублей.
        - Проектировал дворец англичанин, разбивал сад немец, вытачивал знаменитых львов итальянец. Общее руководство строительством осуществлял тоже англичанин. Фамилии эти все известны, экскурсовод нам говорил он них очень подробно. А вот строители, все, кто эти гениальные замыслы воплотил в жизнь, были обычные русские крепостные. И ни имен, ни фамилий тех, кто делал все это великолепие, все эти колонны, камины и фонтаны история не сохранила - а ведь работало там одновременно больше тысячи человек. Обидно.
        - Главный архитектор-англичанин ни разу не приезжал посмотреть на строительство, представляете? Даже после того, как дворец был построен. Он что, имел способность к ясновидению? Крайняя степень изумления.
        - Китайский кабинет, голубая гостиная и парадная столовая - это просто отрыв головы. В китайском кабинете на стенах коврики-циновки, а на полу - огромный, как будто из восточных сказок, лазурный сундук. В голубой гостиной такое впечатление, что ты попал на увеличенную поверхность пасхального кулича - только голубая глазурь и белая посыпушка поменялись местами - на стенах и потолке жемчуг, рассыпанный по небу. В парадной столовой - совершенно сумасшедший дубовый потолок и фонтан с двумя каминами по бокам. Камины сделаны из того же камня, что и дворец, а фонтан - из какой-то совсем уж невероятной неоново-белой плитки с нарисованными на ней жар-птицами и драконами. Про зимний сад, скульптуры, живопись, люстры паркет и так далее тоже можно было бы писать отдельную повесть.
        - Черчилль умолял Сталина продать этот дворец во время Ялтинской конференции. Гитлер приезжал сюда инкогнито со своими офицерами во время оккупации. А русский каменотес выбил на одной из внешних стен надпись на арабском «Аллах Велик». А когда вы поднимаетесь к парадному входу по лестнице со стороны моря, каменные львы начинают просыпаться по мере вашего восхождения.
        - Вместе с морем, парком и величественной горой Ай-Петри на заднем плане это - самый прекрасный природно-архитектурный ансамбль в мире. Из тех, о которых я знаю до сих пор - точно. Даже московский кремль в подметки не годится, а собор Василия Блаженного чуть-чуть все равно не дотягивает. Но мнение автора может не совпадать с мнением читателя, разумеется.
        Ну как, убедил вас приехать сюда? Подождите, это еще не все. Следующая остановка у нас была - Ливадийский дворец.
        Он тоже поразил меня, но все же в меньшей степени, чем Воронцовский. Может быть, оттого, что его белоснежная сияющая архитектура хоть и вызывала восторг, но была предсказуемой, что ли? Нет этой сюрреалистической, как у Сальвадора Дали мешанины стилей, этих совершенно сказочных интерьеров… хотя, насчет интерьеров могу судить только по открыткам, потому что внутрь в Ливадию нам зайти не удалось. И, тем не менее, вид Ливадии тоже захватывает дух, ну еще бы, летняя резиденция русских императоров. Интересных деталей про этот дворец, к сожалению, не будет, так как мы его осматривали снаружи и без экскурсовода. Но близкое соседство двух дворцов делает эти места максимально прекрасными. Только вот что мне непонятно, друзья мои. Почему раньше строили такие изысканные здания, а сейчас нет? Строят выше, огромней, масштабней, взять ту же гостиницу «Космос» или нашу двадцатипятиэтажку «Казахстан» в Алма-Ате. Прекрасные бесспорно здания. Но той утонченной красоты, которая отличает старую архитектуру, нет. И в Москве то же самое: лучшие творения, что я видел - собор Василия Блаженного, Новодевичий монастырь,
Исторический музей, ГУМ - все они построены давно. А где современные достойные тех шедевров аналоги? Понятно, что жилые коробки в счет не идут, но концертные залы, дворцы культуры? Воронцов построил свой дворец в середине прошлого века, цари свою Ливадию тоже не вчера. Полтора века прошло, а такой красоты никто больше не строит. Загадка.
        Тем не менее, закончу сегодняшние записки на радостной ноте! Это я сейчас про Никитский Ботанический сад, третий полновесный бриллиант этих мест. И в третий раз я напишу сейчас, что не видел никогда ничего подобного. Каких только деревьев не создала природа, и как им всем вольготно расти в этом райском месте… Особенно запомнилась мне огромная секвойя - интересно, как и кто ее сюда припер? Как и кто привез сюда вообще все эти растения? Мы получили ответ на этот вопрос от женщины, которая работает с растениями в этом саду - знаете, занимается селекцией, и все в таком роде. И что бы вы думали? Тоже оказалось, что не наш. Какой-то Христиан Христианович (фамилию забыл) в середине прошлого века собрал. А Воронцов и ему помогал, оказывается. Что за люди жили в те времена в Крыму? Не люди, а титаны, как в Древней Греции. Ну и окончательно меня добило вчера миниатюрное по сравнению с дворцами, какое-то эльфийское, что ли «Ласточкино гнездо» (внутрь, к сожалению, мы тоже не попали). Обед был под стать нашей экскурсии - в каком-то милом ресторане с красивыми огромными деревянными столами. Мы с мамой заказали
мясо в горшочке с сырной корочкой и не ошиблись. Как же это было вкусно! В Алма-Ате я такого в ресторанах отродясь не едал, хотя, по большому счету, я нигде в нашем городе, кроме того бара в «Казахстане» толком еще не был - ну это и не ресторан ведь, а бар. Кафе на берегу озера в парке Горького, где мы ели как-то вместе с бабушкой Надей тоже не в счет. Ну ничего, какие мои годы. Еще и в парижском ресторане посижу - жаль, что моя прабабушка Таня не дожила до этого. Я, помню, когда мне было лет пять или шесть, все ей обещал. «Вот вырасту, баба, поедем с тобой в Париж обязательно!» А она мне: «да как же мы с тобой поедем, я ведь французского не знаю!» А ей: «Да ты не бойся, баба, я-то буду знать! И все тебе переведу!» Так и не съездили, а мне все казалось, еще успеем.
        После «Ласточкиного Гнезда» солнечный и уютный домик любимого Чехова уже не мог произвести на меня большого впечатления. Единственно, что порадовался за то, в какой красоте жил и занимался литературой тот, который утверждал, что в человеке все должно быть прекрасно. Вот такая она, Ялта.
        Ладно. Что-то расписался я сегодня - еще бы, я в таком впечатлении сейчас от Ялтинских красот! Завтра утром мы возвращаемся в Симфер, как местные его тут называют. Забавно, что мы завтра едем обратно в центр полуострова, а потом будем неделю идти назад к морю, примерно к тому месту, где я сейчас пишу эти строки. С завтрашнего дня у нас целая неделя в горах, с палатками и кострами! И после этого - целая неделя в гостинице у моря. Какой же невероятный мама мне сделала подарок на поступление! Ну все, пора спать. Никогда мне еще не писалось так легко и свободно, как тут. Какие в Ялте луна со звездами, какой здесь воздух! Жаль только, что из нашего окна не видно моря, я бы всю ночь сегодняшнюю смотрел на него и лунную дорожку. Ничего, в Алуште мы будем жить совсем рядом с пляжем, минут пятнадцать пешком всего. Все, теперь точно спокойной ночи!
        20.09.1990 Крым
        Сегодня уже третий день нашего путешествия по горам. Ни позавчера, ни вчера вечером не было не то, что сил, а желания и времени писать, хоть горы для меня и привычная среда обитания. Слишком много было новых впечатлений. Зато сегодня у нас длинный привал, и пока наши женщины заняты приготовлением пищи, я начну описание этого самого длинного (и, уверен, самого прекрасного) в моей жизни горного похода. В Крыму, как оказалось, самые лучшие не только дворцы и море, но и горы. Будут ли у меня в жизни еще походы, похожие на этот? Очень хотелось бы надеяться. Ну-с, начнем, пожалуй. И начнем мы с состава нашего небольшого дружного коллектива, состоящего из 11 человек.
        Мужская часть нашей группы представлена только мной и еще одним мужчиной лет тридцати. Он и его жена - единственная пара в нашей команде. Его зовут Сергей, ее Вера, оба очень милые и интеллигентные, похожи на инженеров или научных работников каких-нибудь. Все остальные - женщины, не очень уже молодого возраста, кроме студентки-молдаванки Оли, которая, к моему несчастью, далеко не красавица. Да еще ростом выше и весит тоже больше меня, наверное. Ну, будем восхищаться, как это пишут сейчас в журналах, богатой флорой и ландшафтами Крымского полуострова. Повезло хотя бы, что инструктор нашей группы - Валера, а не Валерия, с ним нас становится трое. Иначе Сергею пришлось бы развлекать по вечерам у костра весь женский наш батальон - с меня-то взятки гладки, я - вчерашний школьник, молодо-зелено. Валере нашему тоже, наверное, около тридцати, хотя мне трудно определить его возраст. Он худой и невысокий, на две головы ниже меня, хотя и жилистый. Но при своих габаритах несет рюкзак примерно в два раза больше и тяжелее моего и не устает. Валера тоже не красавец: волосы у него вьющиеся и жидковатые, нос
острый, губы тонкие и очень, очень худые икры. Первый раз вижу взрослого мужика, у которого голень тоньше моей. При этом ходит в шортах и вообще не парится. Зато глаза добрые и истории рассказывать мастак. Женщин описывать не буду, нет смысла. Все - милые, интеллигентные и немолодые (кроме студентки из Молдавии, но про нее вы все поняли уже). В общем, никого, примерно моего возраста, чтобы с ней замутить шуры-муры, нет. Это единственный минус, в остальном такой преимущественно женский состав лично мне дает одни плюсы.
        Во-первых, женщины взяли на себя приготовление еды и мытье посуды - то, что я больше всего не люблю делать в походе. А дрова на всех привалах и так заготовлены, палатки поставлены, костровища и столы обустроены, так что мужской работы практически нет. На мне лежит лишь одна почетная обязанность - мыть котел или кастрюлю, в которой мы что-то готовим, и занимает это примерно 5 минут в день. Поэтому времени для дневника полно, и записки мои - я сам это вижу - день ото дня все пространнее и ярче. И это важно - воспоминания об этих местах не должны поблекнуть со временем.
        Во-вторых, Сергей с Валерой, за неимением других вариантов, приняли меня третьим в свою мужскую компанию. Так что теперь я слушаю рассказы Валеры про бесстыжих молодых курортниц-туристок, потрескавшуюся эмаль на зубах от холодного зимнего спирта и про кизил, местную разновидность барбариса, но слаще, сочнее и крупнее, я в него тоже влюбился. Кизил тут в особом почете у виноделов - как выяснилось вчера, из него получается прекрасное вино. У Валеры фляжка с кизиловым домашним, и теперь он дает отхлебнуть нам с Сергеем на привалах, причем, всем поровну, что мне особенно лестно. Очень вкусно. Хорошо все-таки, что мужики в СССР предпочитают греть свои брюхи (или как будет множественное число от «брюхо»?) на песке пляжей и не особо лезут в горы. Иначе шиш бы мне был вместо кизилового вина. Но давайте все же начнем с самого начала.
        Итак, позавчера нас всех погрузили в «пазик» и повезли в место под названием Бахчисарай. Да, тот самый, где фонтан из Пушкина. Я, кстати, очень хотел посмотреть на него, потому что так и не осилил этой поэмы. У вас бывает такое? Вы начинаете читать какое-нибудь знаменитое произведение, но через пару строк на вас накатывает вдруг смертная тоска и зевота, и больше уже невозможно двигаться дальше, и просто откладываешь книгу в сторону. Притом, что другое произведение того же автора ты проглатываешь в одну секунду, как, например, я проглотил «Евгения Онегина», «Маленькие трагедии» (особенно «Моцарт и Сальери»), все его сказки, да всего не перечислить. Но и столько же из Пушкина я отправил обратно на полку, например, «Капитанскую дочку» и «Борис Годунов». Так же точно я сложил подальше всего Толстого и Достоевского. Зачем их тяжелое, временами больное творчество изучают в школе, мне совершенно непонятно, как по мне - это то же самое, что кормить грудного ребенка шашлыком и поить его вином вместо материнского молока. Как я могу начать читать роман в четырех томах, если первая страница там сплошь на
французском, которого мы не изучаем? Это я про «Войну и Мир». Или «Преступление и наказание» Достоевского? Это же какой-то литературный венерологический диспансер, честное слово! Все эти трущобы, сифилис, пороки века, язвы общества, которого уже давно нет и больше не будет никогда… смысл изучать это в средней школе? Есть же Гоголь, Чехов, тот же Жюль Верн… Зачем же нужно впихивать бедным школьникам страдания «простого русского народа» давно минувших лет? Взять вместо этого моего любимого с недавнего времени Булгакова с его «Мастером и Маргаритой» - как было бы замечательно в выпускном классе заменить им всего Достоевского! Так нет же! Надо, стирая зубы, читать про страдания Сонечки Мармеладовой или про Катерину, луч света в темном царстве. Кто эти девушки, и в чем их драма я до сих пор не знаю - выветрилось из головы вместе с последним звонком. И не хочу знать. Лучше трояк получить за них, оттарабанив кое-как то, что за минуту до этого лихорадочно прочитал. Но я отвлекся. Вернемся в Бахчисарай.
        И в этот раз соль этого произведения классика не открылась мне, увы! В Бахчисарай нас привезли не для любования ханским дворцом и фонтаном, а для того, чтобы оценить физическое состояние участников для дальнейшего похода. Мы поднялись на какую-то не очень тяжелую для нас, алма-атинцев горку, быстренько посмотрели на фонтан (ничего особенного после того, что я видел в Воронцовском) и, не заходя во дворец (тоже довольно скромный в сравнении с ялтинскими чертогами) повезли на маленьком коренастом «пазике» к месту нашего старта. Я и не думал, что автобусы способны ездить без асфальта по таким крутым козьим тропам.
        Спустя примерно час-полтора нас выгрузили на живописном плоскогорье, которое называлось не то Димерджи, не то Демерджи, не суть. Валера сказал нам, что с татарского оно переводится, как «кузнец». Интересно, почему? Вроде железной руды тут нет, вулканов тоже? Каждому выдали рюкзак с набором продуктов на неделю и постельное белье. Очень удобно: не нужно тащить палатку и спальник - все это уже ждало нас на каждом туристическом привале. Спим мы тут не на земле, а на панцирных кроватях, потому что палатки стационарные и довольно высокие. Эх, в нашу группу бы дочку хозяйки ялтинской квартиры! Нда. Продолжение следует.
        24.09.1990 Крым
        Как же быстро пролетела эта волшебная неделя в горах - завтра вечером мы уже будем плескаться в теплом Черном море. Что мне больше всего запомнилось за эту неделю? Три вещи (почему их всегда три, а не одна или, скажем, пять? Мистика). Первая - это фантастическая палитра красок здешних гор. Уж кто-кто, а алма-атинец знает в этом толк. Осень, несмотря на прекрасные теплые дни и ночи, уже успела добавить красноты и золота в летнюю зелень, и когда по горной дороге идешь к следующему лагерю, то видишь практически все цвета, какие только бывают на свете. Да, всю палитру, ведь, помимо деревьев и кустарников, есть еще и лишайники, и облака, и небо с его закатами, не забывайте! В сочетании с пестротой осенних горных деревьев и растений они закрывают цветовой спектр целиком, точно вам говорю! Горы в Крыму такие же красивые, как в Алма-Ате. Только у них еще есть внизу море.
        Вторая вещь, которая запомнилась лучше остальных - это дерево из «Кавказской пленницы». Помните, где Трус, Балбес и Бывалый пытались поймать комсомолку и просто красавицу Нину? Сейчас я попробую объяснить, почему. Понимаете, вокруг и так все, как в кино - Ялта, дворцы, сады, этот поход. Но это кино - твое, личное. И вдруг из своего личного кино ты попадаешь в кино из кинотеатра. Понимаете? И при этом при всем - это твоя, а не киношная, планета, страна, Крымский полуостров с туристическим маршрутом. Вполне обычное дерево, и тут Валера говорит: присмотритесь к нему внимательнее. И ты почти чувствуешь запахи этой троицы, Вицина-Моргунова-Никулина рядом, запахи Нины с Шуриком и их осла. Только Гайдая с камерой нигде нет. А потом вы идете дальше, а дерево из фильма все так же стоит там, где вы его оставили и машет вам ветвями.
        И, наконец, третье, самое яркое впечатление. Оказывается, бывает сказка в сказке. Или даже рай в раю. Сегодня последняя наша ночевка в этих горах. Небо - как по заказу, утыканное булавками звезд без единого облачка. И полная, огромная, без единого изъяна луна. Завтра мы уже будем в санатории на побережье, а вот сегодня, признаюсь вам, ведь сегодня я снова поверил в существование Бога. Да-да, вы не ослышались.
        Расскажу, как это было. Сегодня у нас был запланирован подъем на гору, по имени которой и было названо все плато - на эту самую Демерджи. Она и стала той самой вишенкой на маршруте по этому торту-полуострову.
        Мы вышли, как обычно, в районе десяти, сразу после завтрака. Утро как утро, пейзаж как пейзаж: персиковые и абрикосовые сады, довольно пологая тропа. Ничего особенного на первый взгляд. И вдруг началось колдовство: тропа стала резко забирать вверх, а вокруг начали вырастать огромные каменные грибы и колонны. Метров в десять-двадцать, а то и выше, и метров пять в обхвате. И чем выше мы забирались, тем больше их становилось вокруг нас.
        Я спросил Валеру, каково их происхождение. Он вогнал меня в краску, сказав, что по древней греческой легенде это окаменелые вставшие члены спящих под землей великанов. Потом рассмеялся и уточнил, что это сделал ветер и перепад температур за тысячи, если не миллионы лет. Известняк и песчаник, из которых сформированы все эти колонны, только выглядят твердыми. Нагреваясь на солнце днем и остужаясь ночью, поверхность колонн становится пористой, и ветер выдувает из них отслоившиеся песчинки. И так день за днем, в течение миллионов лет. Я и не предполагал, что обыкновенный ветер может быть таким искусным скульптором. Одна скала напомнила мне древнеегипетского сфинкса, а другая - межзвездный корабль, на котором летали космические пираты из «Тайны третьей планеты». И когда колонны, грибы и межгалактические корабли окружили нас со всех сторон, мы сделали привал. Это был лучший привал в моей жизни, на самой необычной и потусторонней поляне. Валера сказал, что если бы сейчас в долину наползли облака с туманом, то тогда бы мы поняли, почему это место назвали «Долиной Привидений». Но мне наоборот понравилось,
что все мельчайшие детали каменных скульптур были четко видны на ярком солнце.
        Передохнув минут пятнадцать (групповое фото мы сделали именно тут), мы пошли дальше. До вершины было еще довольно далеко, и понемногу наши женщины стали выдыхаться, так что вся группа немного сбавила темп. А я понял, что такой шанс бывает раз в жизни и не сбавил! Я предупредил Валеру, что буду ждать их всех на вершине и пообещал не залазить на самый край, чтобы он не беспокоился. «Просто хочу первым зайти на гору и насладиться видом с нее, чтобы никто не мешал», - сказал я ему, и получив разрешение, вдвое прибавил в скорости. Через какое-то время наш женский взвод с Валерой и Сергеем остался далеко внизу, а вершина, наоборот - приближалась все ближе, и, наконец, вот она! Дыхание у меня было уже, как у паровоза, пот лил в три ручья и застилал глаза, но я не сбавлял темпа. Я отчетливо видел уже ту точку горы, которую со стороны тропы и горой-то назвать было нельзя - все то же плоскогорье. Поэтому вид на ЮБК открылся мне не внезапно, как бывает, когда лезешь по какой-нибудь отвесной скале, а градус за градусом, постепенно. И так же постепенно внутри у меня все запело от открывшейся мне красоты. Я как
будто превратился в птицу.
        Именно, я парил теперь на высоте примерно с километр над южным побережьем. И видел всю панораму ЮБК целиком: со всеми скалами и скульптурами подо мной, со всеми соснами, со всеми домиками и пансионатами, облепившими побережье… а еще дальше - море! Бесконечная, синяя-синяя, невероятно синяя, сверкающая в полуденном ярком солнце гладь с мелкими белыми точками верхушек волн. Свежий, и вместе с тем очень теплый ветер дул с моря мне прямо в лицо.
        Я подошел почти к самому краю обрыва (оставив примерно полметра, чтобы выполнить данное мной Валере обещание), расставил руки в стороны, и, повинуясь внезапному порыву, громко-громко закричал туда, в синьку Вечного Моря. И в этот момент я вдруг понял, что у меня есть душа! А если есть душа, то и Бог существует, получается?
        Но как же тогда все эти войны, болезни?.. Это нужно теперь снова переосмыслить. Как Он может допускать такие вещи, как смерть Вовчика? Но в одном я теперь уверен - душа существует. А теперь - все, рука певца кричать устала. Подумаем об этом завтра, Скарлетт? Согласна? И тебе спокойной ночи, хоть она у тебя там вряд ли такая же прекрасная, как у меня сегодня, под соснами и звездным ночным небом Демерджи в сочетании с полной луной. И морем, которого не видно отсюда, но которое уже ждет нашего с ним завтрашнего свидания.
        30.09.1990 Крым
        Эта запись получится, предупреждаю сразу, объемом с небольшую повесть. Уже неделя прошла с момента моей предыдущей записи и с момента нашего морского отдыха на турбазе «Чайка» в Алуште. И три дня прошло с того момента, как я потерял девственность с красивой девушкой из Москвы по имени Лена. И уже второй день, как я чувствую себя вонючим козлом, вместо того, чтобы, по идее, прыгать от счастья - ведь самая главная моя мечта сбылась. Как хорошо, дневник, что у меня есть ты. Только сейчас я понял, как много ты для меня делаешь.
        Мы познакомились с ней в самый первый вечер нашего отдыха в «Чайке», неделю назад. До сих пор у меня стоят перед глазами ее сияющие глаза, когда я подошел и пригласил ее на танец на нашей турбазовской дискотеке. Впервые со времени ялтинских прогулок я был модно и чисто одет: бананы-варенки, серо-голубой пуссер и в тон ему легкая куртка с закатывающимися рукавами. И, конечно, мои фехтовальные «Адидасы». Если я вам скажу, что я был на площадке самым модным парнем в тот вечер, это будет преуменьшением - я был самым модным во всей Алуште. Я упивался приморским влажным воздухом, гостиничным комфортом, запахом одеколона и ее сияющими глазами, которые она не сводила с меня, пока я шел к ней. И потом, когда мы уже танцевали - близостью ее стройного тела и яблочным запахом ее лака для волос. А второй песней, как по заказу, я не поверил своим ушам, вдруг заиграла «Елена, милая Елена». И она вдруг прижалась ко мне всем своим жарким тугим телом, смяв эти два или три сантиметра, и я понял, что, если вчера Демерджи была раем в квадрате, то эта минута, получается - рай в кубе. Примитивная песенка, которую в
другое время я бы даже и песней бы ни за что не назвал, вдруг зазвучала, как какая-то божественная месса. В общем, в тот вечер все медленные танцы были твои и мои. И с каждым новым танцем мне - хотя вот уж действительно «боялся поверить в такое счастье» - стало все яснее и яснее, что ЭТО произойдет здесь и с тобой. И волнения никакого не было, а было одно большое счастье, размером с Черное море. И божественный запах твоего лака для волос.
        Ты оказалась старше меня на два года, да еще из Москвы. Сейчас, отматывая назад события этой недели, я понимаю, что мне повезло с тобой, моим первым в моей жизни курортным романом, не могу назвать тебя любовью, прости. А тебе? А вот тебе точно нет. Хуже нет для молодой девушки закрутить недельный роман с девственником моложе себя, теперь я это знаю совершенно точно. Но неделю назад, во время этих медленных танцев что я мог знать? Только то, что должен сделать ЭТО именно с тобой и как можно скорее. Это стало на ближайшие дни моей навязчивой идеей и превратило меня из юноши, восторгающегося райскими местными красотами, в робота. А в твоих глазах, наверное, в свинью. Но в тот вечер - о в тот вечер все было иначе! Я еще имел способность говорить, и даже - страшно сказать - шутить! А ты смотрела, не отрываясь, в танце в мои глаза - и звезды в твоих сияли ярче и ярче.
        На следующий день мы с тобой и нашими новыми знакомыми с «Чайки» поехали на прогулочном катере в уже такую знакомую и любимую Ялту. Ветер на палубе играл твоими длинными вьющимися волосами, а ты прижималась ко мне так же, как вчера. А парни, которые были значительно старше меня, все стеснялись подкатить к своим пассиям, не знаю заметила ты это или нет. А помнишь, как мы причаливали к самой прекрасной на свете набережной? И как прямо на пляже, недалеко от «Ореанды» мы с тобой взяли в киоске по бокалу хереса, который вдруг оказался на удивление несладким, крепким и вкусным? Я до этого думал, что херес - род вермута, хотя какой из меня знаток вин? До этого я пробовал только «Семиреченское», да недавнее горное вино из кизила. А херес оказался таким, как Ялта: солнечным, терпким, крепким, глубоким и благородным. И совсем не приторным. Ялта, катер, море и херес спасли в тот день меня для тебя, и твои глаза продолжали сиять тем же звездным светом, как на дискотеке. А вечером, когда мы гуляли по набережной Алушты, мы подарили друг другу наш с тобой первый поцелуй.
        Третий наш день спасли купание и все та же веселая компания Винницы-Тамбова, а вечер спасла поездка на троллейбусе вкруговую до Симфера и обратно. Это был, наверное, последний рейс, пассажиров уже не было, и водитель троллейбуса выключил свет в салоне. Винница-Тамбов сидели впереди, а мы ушли в самый зад и стали там целоваться. И я, хоть бараний курдюк похотливого тупого ожидания покрыл к тому времени уже весь мой мозг - я видел, что твои глаза опять освещены тем светом с позавчерашней дискотеки. Эмоций к тому моменту я уже почти не испытывал, потому что курдюк гормонов готовил меня к завтрашнему дню, дню, когда должно было произойти ЭТО.
        Назавтра была суббота и четвертый день нашего с тобой… чего? Романом или лав-стори мой язык теперь не поворачивается назвать то, что произошло в этот день. Наверное, правильнее будет назвать это использованием тебя в качестве тренировочного манекена? Ты не обидишься на такое определение? Ты ведь, скорее всего, потом так и думала, Лена? Мама и тетушки засобирались на какую-то экскурсию, и мой номер, наконец, был свободен для первого в моей жизни обладания девушкой. Нежной и красивой. Я просматриваю в голове сейчас эти кадры в замедленном темпе. Я беру тебя за руку и хрипло говорю: «пойдем». Ты смотришь мне в глаза и все понимаешь. И не спрашиваешь, куда. Я говорю тебе: «у меня в номере никого не будет часа три». Мои пальцы холодные, а курдюк затянул уже не только мозг, но и глаза - я не вижу уже ничего, я думаю только о том, как снять с тебя трусы и сделать ЭТО. Войти в тебя, расставшись таким образом с давно утомившей девственностью, поставить галочку в блокнотике онаниста. Трахать и трахать, а потом кончить. Вот, что мне было нужно от тебя в тот момент. И поэтому я молча тянул тебя в номер за
руку, как язык хамелеона отдирает от поверхности муху - ты не прочитаешь, к моему счастью, эти строки. Хамелеон? Простите хамелеоны, я клевещу на вас. Бракованный робот. Ах, если бы кто догадался составить для такого момента пошаговую инструкцию подростку, готовящемуся расстаться с девственностью! Вот я и составлю ее сейчас, потому что это ложь, что в такой момент не должно быть никакой инструкции. Как бы она помогла мне с тобой!
        Когда вы ведете девушку, которая хочет стать вашей, не торопитесь быстро истыкать ее членом, как муха - баранью тушу своим жадным язычком. Смотрите ей в глаза. Пусть не ваша похоть, а свет любви освещает ее дорогу, если уж она решилась пойти вместе с вами.
        Посмотрите перед тем, как войти в нее, как же она прекрасна. С кончиков волос до кончиков пальцев на ногах.
        Вы все равно сделаете это чересчур быстро в первый раз, так извинитесь сотней поцелуев перед ней за это. Целуйте, обнимайте и извиняйтесь. Целуйте, обнимайте, наслаждайтесь объятиями и поцелуями, и снова извиняйтесь! И делайте так до тех пор, пока свет в ее глазах не станет ярче того, который струился при вашем первом свидании. И пока она, смеясь, не закроет вам рот ладонью и не сядет на вас сверху, чтобы, в свою очередь, налюбоваться вами. Знайте, что только тогда вы по-настоящему достойны первой женщины в вашей жизни!
        Но нет, ее не было, не было у меня такой инструкции! Как же мы все сильны задним умом. Конечно, я все сделал наоборот, Лена. Открыв дверь комнаты, я сразу же потащил тебя в кровать. А потом сразу же стал стягивать с тебя одежду. А потом, когда ты предложила сама это сделать, молча стал стягивать одежду с себя, чтобы не терять времени. А раздевшись, моментально забрался. «Как тут это… куда же всовывать? Куда всовывать?» - Наконец всунул. А потом сразу же кончил. А потом подумал, как в «Фиесте» у Хемингуэя: «и из-за этого люди делают столько шума?» А потом сразу же попытался посадить тебя на себя сверху, потому что видел это в «Маленькой Вере», да и вообще, роботу с его программой нужно разнообразие поз.
        Я был роботом-имитатором барана-оплодотворителя, Лена. Сейчас я понимаю и признаю это. Ты старалась спасти весь этот позор. Ты отказала мне очень мягко. Ты застенчиво улыбнулась мне: «я так не умею, я не профессионалка» и свет первого вечера все еще теплился в твоих глазах при этих словах. Не умеет? Имитатор барана-оплодотворителя дал сигнал ногам, что все, можно вставать с кровати, подмываться и идти курить. Наверное, в этот момент и потух твой свет? Я не видел, я уже раскуривал сигарету на балконе.
        Наш номер, который, как ты, наверное, ожидала, должен был стать полем волшебной любовной битвы, стал вместо этого ремонтным депо роботов-оплодотворителей. Мы пошли на пляж одни, без нашей компании, все давно уже купались после обеда. И я запел блекло-фальшиво эту песню Агузаровой: «мне хорошо рядом с тобой (ууууу-а-а)», и ты вдруг сказала: «а мне ты таких слов ни разу не говорил». Я впервые внимательно посмотрел в твои глаза с того момента, когда потащил в пустой номер: огоньков уже не было. Была лишь досада в голосе и нахмуренные немного брови, но и тогда робот никуда не делся.
        Я ответил: «ну вот я тебе же и пою как раз», но я понимал, что ты тоже понимаешь, что я говорю это просто так, лишь бы ответить.
        И в тот момент, я это знаю точно, последняя твоя искорка погасла. Я докурил сигарету, и ты сказала, что совершенно забыла о том, что вы с девчонками собирались пойти в какой-то там салон красоты. И что не сможешь пойти со мной на пляж. Нет так нет, - сказал робот. Мы поцеловались, как брат с сестрой на прощание, сказали друг другу «до завтра» и разошлись.
        Дело было сделано, программа максимум выполнена - я стал мужчиной, о чем теперь можно будет с гордостью рассказать в Алма-Ате своим друзьям. А ты меня уже не интересовала, как не интересуют кота останки распотрошенной им птицы. Из всех чувств у меня остались только гордость и тщеславие. Ну как же. Я трахнул не кого-нибудь, а москвичку, красивую москвичку на два года старше себя! Переполненный этими двумя чувствами, я решил прогуляться по городу - просто пошел, куда глаза глядят без всякой цели, вверх от пляжа. Ты, наверное, ждала меня на пляже как раз в это время? И с каждой минутой ожидания чувствовала себя все более использованной? А в этот момент изнутри меня любовался своей новой ипостасью удачливый и нахрапистый самец-коллекционер.
        Я забирался по извилистым улочкам все выше от набережной и вдруг увидел почтовое отделение. Мысль отправить кому-нибудь, например, тому же Андрюшке, телеграмму возникла моментально - слишком хотелось похвастаться победой. Вчерашний дрочер хотел раструбить всему миру, что ему удалось всунуть. Слава богу, что телеграмма предполагает участие телефонистки - ей сообщить такую дичь не повернулся бы язык даже у робота-осеменителя. Я смотрел на нее, ожидающую от меня текста, и внезапно слюнявое эгоистичное тщеславие внутри растаяло, как будто его и не было. И на почте остался опять умный, симпатичный и немного застенчивый юноша, любящий поэзию. Я не рассказывал тебе про свой кокон, и сейчас не стану, долго объяснять. В двух словах, мой психологический защитный кокон вдруг растворился. И мне захотелось дать тебе то тепло и ту любовь, которые ты так ждала от меня вчера.
        Телефонистка через окошко громко напомнила, что ждет от меня текст телеграммы и адрес. Я же все еще на почте! Я надиктовал ей адрес Андрюшки Ветрова. А текст? Пусть будет классика, все-таки это почти Черноморск, почти «Золотой Теленок». И я отправил Андрюшке «Грузите апельсины бочками»…
        Я вышел из дверей почты, захватив с собой карандаш и кусок бумаги, и через минут двадцать у меня был готов новый стих. А ты была адресатом этого письма-стиха.
        Я сложил листок и поспешил назад на турбазу, чтобы этим своим произведением сказать тебе: «ты отдала себя не роботу и не самовлюбленному животному, а чересчур впечатлительному девственнику, укутанному из-за своей робости в кокон гормонов и неуверенности, и только из-за этого он так глупо вел себя. Я тебя не использовал! И я хочу сказать тебе спасибо, Лена. Пусть наш роман нельзя назвать любовью, все равно, ты - моя первая женщина, и я этого никогда не забуду».
        Я почти бежал, повторяя эти слова, как мантру, чтобы не забыть, не напутать опять ничего. А когда прибежал, то увидел тебя с нашими Винницей-Тамбовом и еще ребятами постарше из Казани. В комнате у вас было весело. Курили, кто-то принес пиво. Я попробовал с тобой заговорить, но ты даже не посмотрела в мою сторону, продолжая о чем-то шутить с Ринатом, тридцатилетним или около того мускулистым парнем с татуировкой на плече. Ринат весь светился от счастья, еще бы - принимать твое такое внезапное к нему расположение и полное игнорирование меня, щегла, твоего бывшего ухажера. Внутри у меня все сжалось. Я выкурил с вами сигарету, вышел наружу и пошел на пляж - нужно было остаться наедине с собой. Я долго гулял по пляжу погрузившись в свои мысли, что даже ужин пропустил. А когда вернулся в номер, то моментально заснул - так вот и получилось, что я не передал тебе мое прощальное письмо-стихотворение:
        Gold & Wine
        За горизонтом диск сгорает нежно.
        Алушта, Демерджи и безмятежно.
        И я стою, в почти семнадцать, и
        смотрю, как альбатрос крылом на части
        Все это режет. Я безмерно счастлив,
        И Ялта фонари зажгла вдали.
        Се - gold & wine. На золоте заката
        Массандра херес льет в бокал богато.
        Граб с буком охраняют клятвы пар.
        И твои губы, влажные от танца,
        Так близко, что пора уж целоваться,
        и сердце в ребра бьет, как Ринго Стар.
        Я не подарок был. Бери Алушту.
        Она объемней, четче, потому что
        gold не ржавеет. Как и первый раз.
        Я этот вечер не забуду, Лена.
        Я для тебя прошу у всей Вселенной
        Любви. Той, что могла бы быть у нас.
        А утром туристический автобус уже увозил тебя куда-то, наверное, в Симфер, в аэропорт. Твоя путевка закончилась, а я и забыл совсем, что ты уезжала сразу после завтрака. Как одна другая девушка из Эстонии два года назад, мое первое в жизни большое чувство. Но я все же успел к автобусу - его двери уже закрылись, и он медленно пятился, выезжая со стоянки. У меня в руке была эта бумажка со стихом, но тебе это было уже неважно. Ты мельком взглянула на меня, на секунду скривила рот, как будто разжевала случайно что-то горькое, а потом улыбаясь, стала махать Ринату, стоявшему тут же. Ринат тоже широко улыбался и махал тебе в ответ. Автобус, наконец, развернулся и еще раз остановился, чтобы на этот раз увезти тебя из «Чайки» без всяких преград. Я обежал его вокруг, и тут наши глаза, наконец, встретились. Я все тянул к тебе эту бумажку, и ты вдруг заплакала и отвернулась. И поэтому последнее, что я видел в окне увозившего тебя навсегда автобуса были твои красивые вьющиеся каштаново-русые волосы. А этот листок я смял и выкинул, хоть и запомнил его, как таблицу умножения.
        02.10.1990 Алма-Ата
        Вот и Алма-Ата. Смотрю сейчас на наши горы из окна на кухне и думаю, как же нам, алма-атинцам повезло. Они у нас не хуже, чем в Крыму, только очень жаль, что рядом нет моря. Крым вспоминается каждый день, а вот Лена забылась, хоть убей, не могу в деталях воспроизвести ее в памяти. Помню только большие светящиеся глаза, аккуратный нос уточкой, стройную фигуру и красивые каштановые волосы до пояса.
        Через месяц с небольшим мне исполняется 17 лет. Впереди у меня - длинная, счастливая и успешная жизнь. У моей страны сейчас довольно трудные времена, но все же преодолимо, мало ли чего не случается на пути? За крутым подъемом будут новые горизонты. Ну и отлично! Значит, мое взросление придется на очень интересное время! Этой последней записью я прощаюсь сегодня со своим дневником и со своим, безо всяких «но», счастливым детством. Даже несмотря на развод родителей, смерти того безымянного мальчика на Иссык-Куле и, конечно, смерти Вовки. Мурашки по коже до сих пор. Поэтому я сказал тогда Абзалу «Бог бык». Будь Господь милосерден и добр, разве бы он допустил такую смерть? Тем более, что Вовка был похож на ангела. И, вместе с тем, как четко я чувствовал чье-то присутствие тогда, на вершине Демерджи!
        Завтра мы с мамой принимаем решение, еду ли я в Москву или остаюсь в Алма-Ате. А сегодня я говорю «прощай» своему близкому другу - этому дневнику. И вам, дорогие неизвестные никому пока потомки! И говорю «здравствуй» новой толстой тетради - своей будущей книге стихов. Дневник, последняя моя благодарность тебе - спасибо, что научил меня думать!
        ***
        03.11.2019 Франция, Saint Remi les Chevreuse, поместье «Le Saint Jardin»
        Я развожу палитру в ноябре
        из Грига и виолончельных стонов.
        В нем мой, и всей моей семьи дэрэ.
        Я есть гроссмейстер знака Скорпиона.
        В нем нет морозной искренности зим
        и лета удушающих восторгов,
        но мне он больше всех необходим,
        Он для меня моя Antico borgo.
        Скажи мне, мой ноябрь, «здравствуй, дон!»,
        Садись поближе к жаркому камину.
        Григ и Сольвейг. Огонь, вино. С’est bon -
        Когда твой верный ветер дует в спину.
        Сегодня третье ноября 2019 года. С момента описываемых событий в «Дневнике Яса» прошло почти тридцать лет. Прошло? Лучше сказать - промчалось! За окном - яркие, очень яркие краски начала ноября в одном из самых сказочных пригородов Парижа. Как не любить их в таком месте в это время года? Последнюю точку в последней главе первой книги я поставлю сегодня, в уже ставшим мне родным «Le Saint Jardin» в сорока километрах от самой романтичной из всех столиц в этом мире. По соседству со мной Версаль, Рамбуйе, Во-де-Серне, и так далее, одни названия чего стоят. Праздник носоглотки, сказал бы Иосиф Бродский. Если жить все-таки лучше в провинции у моря, а от себя добавлю - и при этом в горах, то заканчивать первую книгу - в Святом Саду. Спасибо, Господь, что привел меня сюда три месяца назад.
        Святой Сад - именно так переводится Le Saint Jardin с французского, кто не знает. Эдем, иначе говоря. Как я сюда попал мне и самому не совсем понятно даже сейчас, спустя три месяца с того дня, как я поселился здесь после моих швейцарско-итальянских путешествий-откровений. Но, что я знаю наверняка: я тут из-за своей книги. Где же еще заканчивать свою первую книгу, если она о Боге и пути к нему человека, как не в Святом Саду? Все очень логично. А вот и последний персонаж в этом произведении: Anne-Christine Vouiller, хозяйка дома и сада, и мой ангел-хранитель, которую я видел во сне давным-давно, лет семнадцать назад. Ей, кстати сказать, только что исполнилось шестьдесят, но энергии ее позавидует и двадцатилетняя. Этот ангел совершенно особенной породы: она по воскресеньям не ходит в церковь, что в Сен Реми очень нетипично для женщины ее возраста и национальности - Франция до сих пор все еще очень набожная страна. А вместо того, чтобы по воскресеньям ходить в церковь, она в этот день, как, впрочем, и во все остальные обычно копается в Эдемском саду. Сад для нее, как для меня в детстве космос: и путь,
и истина, и жизнь. И церковь заодно. В продолжении этой книги, которое, я надеюсь, обязательно случится, обитателям этого дома и сада и, в первую очередь, его хозяйке будет отведено достаточно места.
        А сейчас я напишу завещание - и одновременно последнюю главу первой книги - а потом отправлюсь в близлежащий магазинчик за вином. Мне есть, что праздновать. Книга дописана, женщина моей судьбы приезжает через 3 дня, аккурат на мой день рождения, чтобы отметить его со мной. И мы с ней поедем в свадебное путешествие. Которое закончится нашим венчанием в маленькой неприметной церквушке в швейцарском Церматте, но уже в ее день рождения. Это будет ровно через девять дней после моего, пятнадцатого ноября. Вы же уже поняли, что вся моя семья - Скорпионы? Включая и мою не вполне нормальную на взгляд среднестатистического человека невесту, с которой, кстати, у меня разница в возрасте - девять лет и девять дней. 1973 и 1982 годы. 6 и 15 ноября. Девять лет туда, девять дней обратно. В этом и будет заключаться мое доказательство существования Господа: 15 ноября я склонюсь перед Ним со своей невестой в венчальной молитве у подножия священной для меня горы Маттерхорн. Для получения Его благословения на то, чтобы стать вместе с ней и с нашей любовью Его подобием - Святой Троицей. Или, если она не приедет - хоть
старик Эйнштейн и утверждал, что Бог не играет в кости - я сброшусь в этот день в том же самом Церматте с подвесного моста в одну из самых прекрасных пропастей в мире. И именно поэтому на всякий случай в конце этой книги есть еще и завещание.
        Последняя воля и завещание Яса Возника
        Мои любимые родители! Мои прекрасные дети! Если все-таки вместо венчания произошла прогулка в пропасть, во что я сейчас не хочу верить, в первую очередь хочу вас попросить, чтобы вы не убивались по мне. Пусть ваши слезы будут легкими, а улыбки счастья, когда вы будете вспоминать обо мне - без примеси грусти. Это моя главная воля, которую вам надлежит исполнить. Не грустите по мне, но радуйтесь, меня вспоминая. Я прожил прекрасную, насыщенную, полную приключений жизнь! И моя книга, которая, я уверен, скоро выйдет, должна стать знаменитой, и вот в это я верю. Ничто не разогревает интерес читателя сильнее, чем автобиографическая женитьба, несмотря на невероятные житейские перипетии либо… Либо автобиографическое самоубийство главного героя - необычные свадьбы и похороны во все времена очень интересны людям. Подтверждение моим словам - ведь именно эти два события празднуют всегда особенно пышно. Но если сейчас эти строки читают у моего гроба, значит, все-таки, это похороны. В этом случае, пусть гонорары от этой книги скрасят вашу печаль.
        Книга, по большому счету, это единственное наследство, которое я вам оставляю. Остальное я либо раздарил, либо прожил. Поэтому все отчисления с продаж надлежит разделить поровну на три части: ровно по количеству детей, мною нажитых к этому дню. Не знаю, уж сколько там получится.
        Ну вот, с дележом наследства мы покончили, теперь переходим к художественной части: каким образом гроб с моим еще совсем не старым телом стоит сейчас в этом зале, и что к этому привело.
        Вы, наверное, и сами уже догадались, что этот роман почти на 100% автобиографический, если не считать исторических вставок и дневника, который Яс писал в юности. Где вы видели шестнадцатилетнего пацана, ведущего дневник? Он бы извертелся своим молодым задом на стуле. Дневник нужен был для того, чтобы охватить становление личности героя в подростковом возрасте. А также не связанные между собой эпизоды биографии, не главные приметы времени и второстепенные характеры, не упомянуть которые в книге - значит пропустить то, что оставило в жизни и в памяти Яса Возника определённый след. Важный след, который и должен был привести его к Богу Дарующему и Милосердному. И соединить в смертном человеческом теле воедино свою уникальную Личность с бессмертной душой - частичкой Бога-Отца - через поиск, познание и веру.
        Но если я сейчас лежу в этом зале, значит, что-то в этой моей вере было неправильное. И все-таки Бога либо нет, либо Он по какой-то неведомой мне причине отказался одарить меня своей помощью в миссии раскрытия Его через эту книгу-автобиографию. Ибо я не просил Его подвести меня к пешеходному мосту в Церматте, с которого я и сбросился несколько дней назад. Я просил подвести меня к Его церкви вместе с моей невестой. А сбросился я как раз из-за того, что Он так и не вручил мне мою сумасшедшую, взбалмошную и любимую половину. Именно ее, хорошую жену, я у Него просил, когда брел, как зомби, ночью в алма-атинском парке Горького через сугробы зимой 2014 года.
        Но в этом ведь и заключается главная прелесть нашего мира? В свободе выбора. Это поистине божественный подарок. Главная интрига в пьесе с названием жизнь состоит в том, что нет никакой предначертанности в судьбе. И даже Эйнштейн может ошибаться - в конце концов, Бог решает, играет он в кости или нет. Или не играет. Или сейчас играет, но на органе в погребальном зале. В то, что там никто ни во что не играет, я не могу поверить, ни в советском детстве, ни сейчас, во французском райском саду. Как я понимаю после всего того, что уже произошло и, самое главное, что вскорости должно произойти со мной и Кирой - во что только Он не играет. Но в моем конкретном случае я его просил о шахматах, пусть и с элементами покера. И, если принимать во внимание чистоту моих устремлений, помыслов и действий, Господь Милосердный должен был раздать мне в этой шахматной партии то, что я просил - джокера в дополнение к обычным шахматным фигурам, а именно - хорошую жену. А моя Кира - уж так сложились у нас с ней обстоятельства - до сего дня хорошей женой могла бы считаться разве что в дурке у психов. Но мы отвлекаемся,
вернемся к завещанию.
        Я пишу его, будучи в прекрасной физической и интеллектуальной форме. Я готов пойти на самоубийство, полностью отдавая себе отчет, сколько горя этим поступком я причиню своим близким. И как это страшно и больно - прыгать с моста в горную пропасть. И какая это ценная штука - жизнь. Уж кто-кто, а я в этом разбираюсь получше многих на этой планете. Хотя, если все-таки эту речь читают в ритуальном зале на моих похоронах, я не разбираюсь ни в чем. Но тогда - к чему эта книга? Чтобы подтвердить еще раз атеистам-скептикам, что все величие и синхронность процессов, вся гармония жизни на нашей планете и во Вселенной не более, чем глупое совпадение? - Еще раз: я не хочу и отказываюсь в это верить. А значит, эта речь не прозвучит у моего гроба из уст распорядителя похорон, которой была бы, конечно, Кира, моя упертая эстонская грифониха, моя безраздельная собственность и моя прелессссть… Но я приготовил для нее роль получше. Вместо распорядителя похорон она станет распорядителем нашей совместной жизни. Моей Best Half, лучшей половиной, и той самой Хорошей Женой, которую я просил у Господа зимой 2014 года.
        Ситуация со свадьбой очень непростая, чтобы вы не думали, что я в этом покере утаил хоть какой-то козырь у себя в рукаве. У нее большие сложности с выездом в ЕС из Казахстана, и по законам логики и немецкой бюрократии, шансы на выезд у нее сейчас, за три дня до нашей планируемой встречи, и, соответственно, за двенадцать дней до запланированного венчания, далеко не 50 на 50. Я бы оценил их в районе 90 на 10, что не выпустят. Посудите сами: мать с казахстанским паспортом хочет выехать в Германию, оставив своих обоих детей от первого брака с немецкими паспортами в Алма-Ате. Вы на месте немецкого чиновника выпустили бы ее без детей, да еще в течение недели с момента подачи заявления? А четыре дня уже прошло, осталось всего три до моего дня рождения, дня, когда мы должны встретиться с ней в аэропорту Шарля де Голля, в столице всех влюбленных. И тем не менее, она прилетит 6.11.2019, и мой Завет с Богом будет выполнен. В это я верю. Это и есть мое доказательство существования Бога Милосердного и Дарующего.
        Я верю, что описываемая прогулка в пропасть с моста останется всего лишь фантазией, непроявленной безбожно-математической вероятностью, сюжетной линией книги. Но 100% знания, что случится в тот день, сегодня, 3 ноября 2019 не имеет никто, кроме Него.
        О, великая Свобода Выбора! У германской бюрократической машины есть бетонные аргументы, чтобы не торопиться разрешать ей вылет без немецких детей. Для немецкого чиновника выписать такое разрешение в срочном порядке без единой на это веской причины - верх легкомыслия, если не сказать, идиотизма. И эта машина имеет полную свободу отказать Кире в таком выезде.
        А у меня тогда есть свобода выбора прогуляться с моста. Потому что в этом случае контракт между мной и Ним с моей стороны исполнен: первая книга трилогии о Нем написана. И я жду исполнения контракта с Его стороны: той самой хорошей жены. Поэтому или 15 ноября 2019 года Кира пробормочет «пока смерть не разлучит нас» в церквушке у Маттерхорна, или я шагну в пропасть в паре сотен шагов от нее вверх по ущелью. Место и время операции изменить нельзя. У меня нет ни одного аргумента в защиту преимущества какого-то одного из этих двух сценариев. На одной чаше весов - безупречная логика немецкого неподкупного чиновника, на другой - то самое «fucking miracle» Джуэлса из «Криминального Чтива», помните? И я на самом деле сегодня не знаю, какой из этих сценариев случится 15 ноября. Зато у меня есть непоколебимая вера. В случае с Ним этого достаточно.
        Конец первой книги