Журавль в клетке Наталия Терентьева
        Куда уходит любовь и почему она уходит так не вовремя? И может ли вернуться пятнадцать лет спустя? И что делать двум благополучным взрослым людям, если чувства, владевшие ими в юности, разгораются с новой силой и толкают на невозможные поступки?
        Девочка Маша росла и не знала, что ее отец вовсе не уехал в Канаду, как рассказывала мама, а живет с ней в одном городе. Живет и совсем не интересуется своей дочерью. А почему? - задумалась Маша и решила познакомиться со своим отцом. Очень по-детски и очень по-взрослому. И жизнь всех троих изменилась…
        Наталия Терентьева
        Журавль в клетке
        Правда гораздо необычайнее вымысла, но это только потому, что вымысел обязан держаться в границах вероятности; правда же - не обязана.
    Марк Твен
        Пусть я не постиг
        Сокровенной глубины
        Старого пруда,
        Но и нынче различаю
        Всплеск в тишине…
    Кагава Кагэки
        Вместо предисловия
        Я прекрасно помню этот день. Светлана Филиппова, известная журналистка и ведущая одной милой и занимательной передачи на телевидении, личность крайне обаятельная, тонкая и то, что в мои времена называлось светлая, занеслась без звонка в наше не самое преуспевающее в столице издательство.
        Она вошла ко мне в кабинет, махнула полой какого-то чудноватого пальто и уселась на стул перед моим вечно заваленным разными глупостями столом. Впрочем, здесь заранее прошу прощения - большинство наших дам, конечно, тут же скажет, что на самом деле чудноватый-то я, а на Филипповой было что-нибудь очень модное.
        А что насчет глупостей, лежащих еще и на стульях, на подоконниках, на полу и об которые я обязательно раз пять споткнусь, пока доберусь до стола от двери, так на самом деле - это рукописи молодых авторов, в том числе хорошие. Просто я отстал от жизни и не хочу их печатать. Не хочу априори, не читая, потому что я давно уже, кроме Бунина, а также самого себя, никого не читаю и вряд ли знаю, какой точно сейчас год. Но это к слову.
        - Светлана Евгеньевна, вы очаровательны и просто прекрасно выглядите, - завел было я, но Светлана только махнула рукой и в свойственной ей резковатой манере остановила меня:
        - Вениамин Савельич, бросьте! Ерунду не говорите!
        - Да нет, правда, вы просто необыкновенны сегодня! - стал настаивать я, потому что, присмотревшись, обнаружил, что она выглядит по меньшей мере странно.
        Знал я ее давно, лет пятнадцать уж точно, видел в самых различных ситуациях, но такой - пожалуй, никогда. Ее обычно внимательные и грустные глаза сейчас блестели, утолки губ то и дело приподнимались в не очень, как мне почудилось, доброй улыбке, а привычно гладко зачесанные русые волосы развевались, хотя в моем кабинете не то что вентилятора, открытой форточки-то и той не было.
        Светлана, не дав мне договорить, быстро достала из сумки толстую папку и бросила ее на стол.
        - Это вам.
        Я открыл на первой попавшейся странице, с ходу наткнулся на просто замечательную мысль и обрадовался:
        - Отлично! Оставьте, почитаем, насладимся общением с умнейшим человеком и тонкой женщиной…
        Светлана недовольно повела плечами, а я поспешил добавить:
        - В общем-то, можем и договор сразу подписать… Живем, правда, в эмпиреях, поэтому многого не обещаю, но кое-какое вознаграждение таланту непременно последует… Тираж десять-пятнадцать тысяч наверняка хорошо разойдется… Фамилия ваша на слуху, физиономия хорошо известна… гм…
        - Светлана замотала головой. Вениамин Савельич, погодите. Это совсем не то, что вы думаете!..
        - Как? - Я процитировал понравившиеся мне строчки. - Я так и чувствую, что это чудесная книжка о любви… Разве нет?
        Светлана неожиданно засмеялась.
        - Нет-нет-нет!.. Это… Да пожалуй, и не скажу, что. Не знаю. Я вовсе не собираюсь это печатать. Просто… я не хочу, чтобы это пропало. Пусть… - она провела рукой по папке, - пусть пока полежит у вас, хорошо?
        Привыкший к разным странностям авторов, я легко согласился:
        - Хорошо-хорошо, Светочка. Пусть полежит… Если вам угодно так назвать нашу работу…
        Светлана почувствовала мою неискренность и мгновенно вспыхнула.
        - Я ведь серьезно говорю, Вениамин Савельич! Я принесла вам это, потому что… Ну можно я не буду объяснять, почему? Вы сами потом все поймете!
        Последнюю фразу она договорила уже из коридора.
        Пока я встал из-за стола, дошел до двери, она, не дожидаясь лифта, уже сбежала вниз по лестнице.
        Больше я ее никогда не видел. Что с ней случилось - толком никто не знает. Когда я об этом заговариваю в редакции, пожилые дамы вздыхают и отводят глаза, а Юлечка, дочка моего друга, которая работает у нас секретаршей, морщит свой милый носик и смеется.
        - Вениамин Савельевич, - выговаривает она по слогам мое имя, с трудом скрывая насмешку над стариком. (А кто же я еще, в сравнении с ее прекрасными двадцатью тремя годами, уверенными в себе, наивными и жестокими?) - Да ведь все знают: уехала ваша Филиппова в кругосветное путешествие с каким-то эфиопом или шведом! И не вернулась.
        - Вот именно, Юлечка! Не вернулась! - соглашаюсь я, мимоходом отмечая про себя, что из-за милой, но непроходимой глупости и вредного характера Юлечки я не замечал раньше, что она очень и очень хороша - легкой, бездумной красотой. Впрочем, может, она просто молода.
        Так что в этом плохого, Вениамин Савельевич? - почти уже кричит Юлечка, она уверена, что я глуховат. И я ее не разочаровываю. - Она! Не вернулась! Потому что осталась в Эфиопии или Швеции! В общем где-то там, где ничего не надо делать! Можно с утра до вечера писать дурацкие книжки!.. - Юлечка в запале забывает, что я-то лично - горячий поклонник безрассудной Филипповой, хотя передачи ее смотрел крайне редко, а книжки читал по диагонали. Но читал же! Женскую-то литературу… Не каждый мужчина может этим похвастаться, издатель тем более. Но Юлечка не читает ничего, а сейчас она к тому же оскорблена явным неравенством при распределении подарков судьбы. - И быть еще при этом любимой женой эфиопа!
        - Да почему эфиопа-то? - обязательно встревает в разговор наша старейшая редактриса, дама с безупречным литературным вкусом и сумасбродной страстью к политической борьбе. Причем Софья Леонидовна удивительным образом всегда, при любом режиме оказывается в самой активной, юной оппозиции к власти. - Что ты вечно глупости придумываешь? Светлана встретила человека, которого любила всю жизнь…
        - Ага, а он оказался диссидентом, и она за ним в кандалах поперлась в Сибирь! - с хохотом и безо всякого уважения к героическому прошлому Софьи Леонидовны заключает Юлечка и уходит в свой закуток.
        - А ты, Веня, в самом деле… - укоризненно качает головой Софья, и я понимаю, что сейчас самое время напроситься к ней в комнату на чай с подсохшими ватрушками и разговорами об исчезнувшей Филипповой. - Давай, заходи ко мне, уж угощу чем-нибудь, покажу, какой мне шедевр вчера принесли…
        Чей-нибудь очередной занудный шедевр и чаек из веника (Софья - отвратительная кулинарка, но зато одна из умнейших женщин моего поколения) - лишь предлог. Как только я захлопываю дверь, она набрасывается на меня:
        - Ну что ты женщину, еще совсем молодую, преждевременно хоронишь?
        - Да почему хороню? Что ты, Софьюшка!
        Софья не дает мне оправдаться:
        - То, что она больше не приходит, еще ни о чем не говорит. То, что дома никого нет - тем более. Может, ей работа эта ее просто надоела. Если бы что-то произошло, вот тогда бы все узнали… Уж телевизионщики-то что-нибудь раскопали бы обязательно…
        Слабое место Софьиных доказательств. Поэтому его она проскакивает побыстрее. А мне-то хочется - как раз очень хочется! - все это слышать. И убедительные доказательства, и послабее. Любые доказательства того, что Филиппова, непредсказуемая, норовистая, ни на кого не похожая Филиппова, милая и чем-то бесконечно мне симпатичная, - жива. Это, видимо, отражается на моем лице, потому что Софья Леонидовна взвивается с молодым задором:
        - Вот-вот! Точно! По лицу твоему трагическому вижу! С чего ты вообще решил, что с ней что-то случилось?
        - Так пропала же она… - робко пытаюсь встрять я.
        Софья не знает про папку. Она на самом деле ничего не знает. Но у нее есть эта чудная женская интуиция, доставшаяся их хитромудрому полу то ли от ночных птиц, то ли от каких-то зверьков, живущих в постоянном ощущении опасности и привыкших загодя распознавать приближение урагана и беспощадного хищника. Софья, например, уже много лет сообщает мне заранее, когда придут пожарники штрафовать наш ветхий особнячок за никуда не годную проводку и кто из авторов сподобится в скором времени на очередной опус.
        Вот и сейчас она чувствует, что я что-то от нее скрываю, и пытается меня, что называется, расколоть. Но я не колюсь… (Удивительные все-таки обороты появились в современном языке!) Я молчу, потому что ничего, кроме страха и печали, не чувствую, когда думаю про Филиппову. И еще потому, что собираюсь напечатать то, что она принесла мне тем стылым октябрьским днем. И даже знаю, как проиллюстрировать эту ее книжку. Последнюю…
        Нет, нет! Вовсе нет! Просто так кажется в иной миг… А нужна мне всего одна картинка, один рисунок. Куда-то уносящаяся Филиппова на миг застыла у моего окна. А за ее спиной тоже застыли в последнем вдохе поздней осени совершенно голые, беспомощные ветки чудом уцелевшей в самом центре Москвы ивы. Впрочем, возможно, это растение называется совсем иначе.
        Да. Вот я, кажется, и нашел ответ на столько времени мучивший меня вопрос. Хотел написать несколько строк на тему осени вообще и своей в частности… А получил вместо этого неожиданный ответ.
        Филиппова была в тот день другая. Совсем другой человек. Теперь я, пожалуй, могу поверить в эфиопа и шведа. Такая Филиппова могла уехать куда угодно. К примеру, могла уехать делать военный репортаж в самую горячую точку нашей безалаберной планеты, и тогда точно никто ничего про нее рассказывать не станет, пока она не вернется. А она вернется. Та, прежняя, могла и… А эта - обязательно вернется.
        Ну а теперь-то уж вернется точно! Чтобы сказать мне:
        - Что ж вы, Вениамин Савельич, слово-то не держите, а? Ведь сказано было - даю вам лично, не для печати! Все имена настоящие, история - тоже. Да еще сами видите - какая…
        Впрочем, лукавлю. Про имена и все остальное - сам догадался, не говорила мне ничего Филиппова, залетевшая в редакцию морозным октябрьским утром в своем темно-синем полупальто с серебристо-черной меховой оторочкой.
        И я часто вижу как наяву: вот она, с прямой спиной и даже чуть сведенными назад плечами, вышагивает по хрустящей корочке первого льда и, оборачиваясь, все смотрит наверх, на шестой этаж - не помашу ли я ей на прощание рукой.
        А я в это время, кряхтя и беседуя сам с собой о странностях жизни, выбираюсь из своего неудобного кресла, в котором в последнее время все больше сидят по вечерам мальчишки, мои бойкие хамоватые помощники… Иду неторопливо к окну и что-то никак не могу до него добраться через заваленные письмами наивных читателей и контрольными экземплярами книжек стулья, а Филиппова уходит, и ее непривычно растрепанные волосы искрятся под холодным утренним солнцем…
        И я действительно сейчас нарушаю слово. Впрочем… Я не знаю, зачем Филиппова наводила такую уж тень на плетень. Ничего особенного в этой истории нет, чтобы прятать ее от людских глаз и ушей. Ну а если есть… Может быть, тогда она вернется из своего кругосветного путешествия, чтобы накостылять ветерану пера по первое число. Я готов ответить на все ее упреки.
        Филиппова ворвется ко мне в кабинет разъяренная, загорелая, в коротком оранжевом платье и развевающемся платке с рисунками Шагала. Она тряхнет длинной рукой со звенящими прозрачными браслетами и своим прелестным, чуть низковатым голосом сердито выкрикнет:
        - Ты что же это, козел, слово нарушил?
        Возможно, она выразится как-нибудь помягче. Ограничится, к примеру, склеротиком. Хотя кто ее знает! Может, припечатает и покруче.
        - Сядьте, Светочка, - скажу я ей. - Сядьте. Вы очаровательны в своем персиковом наряде.
        Филиппова скорей всего сядет на первый попавшийся стул, закинет ногу на ногу и настойчиво повторит:
        - Почему нарушил слово?
        - Потому что понял, зачем вы мне это принесли.
        - И зачем же? - Филиппова гордо вздернет верхнюю губу, а в глазах ее запрыгают насмешливые огоньки.
        - Чтобы было, за чем возвращаться. Правда, Светочка? Правда ведь?
        И тогда гордая Филиппова заплачет. Шмыгая носом и размазывая краску на ресницах. А потом, глядя на меня сквозь прозрачный голубоватый камешек на своем браслете, покачает головой и тихо скажет:
        - А вот и нет, Вениамин Савельич. Вовсе не для того. Просто я хотела, чтобы все знали… Точнее - чтобы никто не знал… Никто бы все равно не поверил, как было на самом деле и почему мы это сделали… И он, тоже, со временем стал бы задумываться… Понимаете?
        - Не совсем, Светочка, но всячески вам сочувствую.
        Филиппова обязательно тряхнет головой и недовольно покривится:
        - Сочувствуете… Ерунда какая! И потом. Как это «не совсем» понимаете? Я имею в виду эту нашу историю…
        - Светочка. - Я постараюсь, чтобы мой голос звучал как можно мягче. - Светочка… я не читал вашей книжки. Мне показалось - вы просили меня не читать ее, так ведь? И еще просили ее сохранить. Ведь так?
        - А как же… - поперхнется Филиппова. - А как же вы ее напечатали?
        - Да как-как.. Посмотрел в начало, посмотрел в конец, заглянул в серединку - все так замечательно, поучительно, тонко… поэтично… гм… кое-где… - пошучу я, с опаской думая, как бы взрывная Филиппова не разъярилась окончательно.
        Филиппова чуть наклонит голову вбок и похлопает сильно выгоревшими ресницами, а я только тут замечу, что она коротко постригла волосы, и они у нее, оказывается, слегка вьются у самой шеи, обвитой чем-то диковинным. Может, это и есть настоящие коралловые бусы?
        - Поучительно… - повторит она и засмеется.
        - Крайне поучительно, - подтвержу я и тоже засмеюсь, искренне любуясь прекрасной, помолодевшей, загадочной Филипповой. Совсем другой Филипповой.
        И я тогда сброшу годков эдак двадцать, а то и тридцать, подбоченюсь и скажу:
        - Я такой же максималист и однолюб, как и вы… Не протестуйте, не протестуйте! Это для всех вы дама средних лет или чуть моложе, с некоторыми тараканами в голове и жестким, непреклонным нравом. Но я-то всегда знал…
        Филиппова испугается, что я сейчас сделаю какую-нибудь глупость, свойственную мужчинам в самом расцвете лет или чуть старше, и натянет на физиономию самую свою противную маску, насмешливую, желчную. А я потороплюсь объясниться:
        - Если бы не было такой странной предыстории этой книжки, ее стоило бы придумать. Согласны, моя дорогая Филиппова? И все-таки, скажите мне, старику, какого черта потянуло вас в эту Эфиопию, или Швецию, или куда вы усвистели тем осенним утром, в синем пальто, с растрепанными волосами?
        И Филиппова откинется на спинку обшарпанного стула, распространяя по моему кабинету дынный аромат чего-то удивительного и не существующего в природе, лениво попросит чашечку кофе, который я не пью, и только тогда наконец улыбнется своей обычной, милой, немного растерянной улыбкой.
        Когда она вернется…
        1
        День рождения Маши
        - Ага, и был он маленький и говнистый, - подытожило мое чадо, выслушав в день своего пятнадцатилетия историю моей любви и своего появления на свет.
        - Маша! - искренне возмутилась я, много лет пытавшаяся привить дочери отвращение к помоечно-просторечной лексике.
        - Хорошо, - покладисто кивнула Маша. - Он был среднего роста и подловатый. Сойдет?
        Я засмеялась, а она продолжила:
        - Зачем же ты меня от такого козлодуя родила?
        - Господи, Маша!.. Родила, потому что очень любила, разве неясно? А если ты задумаешься об этимологии слова «козлодуй», тебе станет тошно.
        Тут уже засмеялась Маша:
        - А у нас в школе новый охранник, знаешь, с какой фамилией? У него так и написано на табличке: «Security. Козодер Андрей». Я ему посоветовала приписать хотя бы «-ов» в конце. Козодеров поприличнее звучит.
        - А он? - невольно спросила я и тут же в который раз подивилась чудесам наследственности: обаятельная способность ловко переключить внимание собеседника на совершенно другую, более приятную или веселую тему непостижимым образом досталась Маше от ее генетического отца. Может, нам стоит подумать о дипломатической карьере для нее? Хотя с Машиной внешностью ее сразу возьмут в оборот и сделают из нее Мату Хари, испортят бедной девочке жизнь. Нет уж, пусть лучше поет…
        - Мам, а что, ты действительно больше ничего о нем не знаешь? - спросила Маша, заметив, что я отвлеклась и погрузилась в свои мысли.
        Ну конечно. Вот этого я боялась больше всего, и не один год. Из трусости я не рассказывала Маше об отце, хотя по-хорошему это надо было сделать года два-три назад, а то и раньше. Но ее ведь не интересует и не может интересовать прошлое. Забавно, смешно - и не больше. Мама кого-то без памяти любила! Благополучная, спокойная, насмешливая мама… А вот кто он, тот человек, жив ли, где он сейчас, как выглядит… Только начни рассказывать!.. Казалось мне всегда.
        Дальше - больше. Посыпались бы вопросы: а почему он не приходит, если, оказывается, живет вовсе не в Канаде, как я когда-то, преодолев яростное сопротивление немногочисленных родственников, стала рассказывать Маше, да так и привыкла? А почему он не любит ее, дочку Машу? И она еще не знает, что похожа вовсе не на литовского дедушку, а на своего отца, которого видела в слишком юном возрасте, чтобы запомнить. А почему, а почему…
        Сотни вопросов могла задать мне дочка Маша, и среди них один, самый главный… А я не могу достойно и честно ответить ни на один из них.

***
        На сегодняшний день я действительно почти ничего не знала о Машином отце, который за восемь месяцев до ее рождения вдруг понял, что делать нам вместе больше нечего. Машу он, правда, повидал, когда ей было полторы недели от роду.
        И даже дал ей свою не самую благозвучную и не самую русскую фамилию Соломатько. Вот зачем я ее взяла для дочки - это вопрос. Наверно, тогда еще на что-то надеялась - неизвестно на что. И к тому же не хотела, чтобы девочка была без роду и племени.
        А Маша оказалась действительно его породы, со всей смесью кровей Соломатько Игоря Евлампиевича - хорошенькой, хитроватой и смышленой. Благо, что все это уравновесилось наследственностью по линии маминых родственников, а именно: великорусской душевностью и простотой, граничащими с глупостью. Кроме того, трудно сказать, от кого точно Маша приобрела с годами отличную фигуру и завидный рост. Ее могли бы взять в баскетбольную команду - она была бы самым маленьким, но самым ловким игроком в команде. Что же касается пения…
        К Машиному таланту наша бабушка относится с благоговением, я - со страхом, а Маша - поплевывая, поскольку считает его чем-то само собой разумеющимся. Она родилась с таким голосом, с такими чудесными, просто невероятными вокальными данными. В одиннадцать лет Маша пела две с половиной октавы, а сейчас учится петь с самого начала, по сложной современной системе. Она часами делает упражнения вполголоса, а потом иногда просит меня:
        - Мам, ну крикни хотя бы ты! Тошно просто от этого шепота!.. - и лупит по клавишам пианино так, что соседская собака Воробей перестает выть от голода и забивается куда-то в самую дальнюю от нашей стенки комнату.
        Собака, между прочим, привычная ко всему. Хозяйка ее - Светка-барабанщица, моя подружка и тезка, - чуть подвыпив, много раз на полном серьезе предлагала мне застраховать Машин голос.
        - Нет, правда, Свет! - кричит Светка в потолок (у нас такая удобная система общения между этажами: если громко разговаривать в углу кухни, где проходит широкая вертикальная батарея, то все отлично слышно и внизу, и наверху). - Вот, к примеру, наш синтезатор, какой-то паршивый «Самсунг», застрахован на две с полтиной! Зеленых, не деревянных! А ты разрешаешь Машке просто так ходить по улицам, когда у нее такое сокровище в глотке!
        - У меня сокровище в виде моей мамы! - орет в ответ вежливая Маша, если присутствует при нашей беседе. - А в глотке у меня фигня какая-то! Еще неизвестно, во что разовьется!
        Это почему же, Маша, неизвестно? - тихо спрашиваю я, напрочь забывая советы педагогов не поощрять детскую гигантоманию, которой Маша сильно страдала с раннего детства. Любила все большое - игрушки, предметы мебели, самые большие ложки и тарелки, головки сыра и буханки хлеба, больших собак на улице и свои фотографии, где у нее получались преувеличенно большие руки или ноги. «Я большая!» - говорила маленькая Маша, стоя перед зеркалом и при этом показывала руками, какая же она большая. Получалось впечатляюще.
        Один австрийский психолог (книжку которого я как-то случайно внимательно прочитала в отпуске) считает, что если поощрять это, то ребенок очень быстро начинает считать себя центром Вселенной и ее смыслом.
        Не знаю. Я не казалась себе особо большой в детстве и совсем не любила большие игрушки. Но центром Вселенной считала себя долго, больше двадцати лет, примерно до встречи с Машиным папой. Потом на некоторое время центр переместился ближе к упомянутому папе. А после той замечательной встречи, продолжавшейся пять с половиной лет, я вот уже пятнадцать лет пытаюсь скрыть от Маши, что ничего важнее, чем она, для меня в жизни нет. Ни мои статьи, ни передачи, ни я сама. Только Маша знать этого не должна. Посему я отчаянно вру, притворяюсь энтузиастом своего дела, готовлю и провожу передачи, а Маша их почти всегда смотрит.
        Однажды она с сомнением заметила:
        - Хитрая ты.
        - Почему, Маша? - удивилась я. Вот уж какой-какой, а хитрой я себя никогда не считала.
        - Да потому что никто даже представить не может, какая ты на самом деле, - безапелляционно объявила Маша и оставила меня в глубокой задумчивости соображать, хорошо это или плохо. И какую из моих тщательно скрываемых тайн поняла или почувствовала Маша.
        2
        План
        Примерно через неделю после нашего разговора об отце Маша пришла домой из своей музыкальной спецшколы с громадным шуршащим пакетом и вывалила на кухонный стол не меньше сорока видеокассет.
        - Ты что, ограбила видеопрокат? - ужаснулась я, зная, что, если Маше что-то втемяшится в голову, она изящно и ловко, не разбивая при этом своей замечательной головы, пойдет напролом. Взяв тараном какого-нибудь влюбленного мальчика.
        - Нет, велела Митьке Кутейкину ограбить. Мам, ну ты что, я шучу! - она улыбнулась. - Выиграла в «Тетрис» у директора школы.
        Я махнула рукой, зная, что и то, и то могло оказаться правдой, но если Маша не захочет рассказывать, из нее не вытянуть ни слова. Тоже наследственность. Наверно, по линии отца у нее в роду были сплошь партизаны, отшельники, принявшие обет молчания на двадцать лет, и шпионы.
        - Учиться будем! - провозгласила партизанка Маша и засыпала себе в рот целую мисочку с соленым печеньем. - Мам!.. - предупредила она мою реакцию.
        Я всегда боюсь, что Маша ненароком подавится, когда с азартом откусывает полкуриной ножки или заглатывает целиком мандаринчик. Удивительно, что она выросла такая тонкая, потому что - называется ли это просто хорошим аппетитом или как-то по-другому, - но Маша обычно метет все, что видит перед собой. Хотя надо признаться, что обычно видит она перед собой только вкусное или очень вкусное.
        Маша поразила меня своим спокойным аппетитом хищника еще в самый первый день ее жизни, когда ее, гордую и смущенную, принесли мне через четыре часа после появления на свет. Маша тогда смотрела на меня не отрываясь, вопреки всей науке. А когда я в порыве чувств неловко царапнула ее по щеке, она заревела самыми настоящими слезами, которые вообще-то появляются у младенцев только на третьем месяце жизни, как возмущенно объяснила мне педиатр.
        Я полюбила ее сразу - и за эти слезы, и за то, как она умело и жадно схватила грудь и аккуратно высосала все до последней капельки, закашлялась, справилась с кашлем и доверчиво положила щечку мне на сосок. Но больше всего я полюбила ее за тот смущенный и гордый взгляд. И еще за то, что никто на свете не был ей рад. Даже мама. Мама, то есть я, заплакала в родильной комнате, когда мне показали для достоверности Машу с разведенными ножками.
        Я-то ведь ждала мальчика. Я мальчика вынашивала. Я ждала мальчика сорок недель и один день. Я все девять месяцев надеялась. И еще пять лет до этого. С тех пор, как Машин папа мне однажды сказал: «Вот кто сына мне родит…» Правда, он не договорил, что же будет с тем, кто родит ему сына. Но мне это казалось очевидным. Ну, как обычно бывает в сказках - счастье находит ту, которая для батюшки-царя очень кстати родила богатыря… Это же понятно!
        А я родила не богатыря, а Машу. Правда, вся одежда для новорожденных, купленная мною впрок, осталась в приданое Машиным куклам. Ей налезли только вещички, которые я заготовила для своего младенца на полгодика. Лет до тринадцати, пока Маша не стала оформляться в подростка, я все боялась, что она вырастет слишком крупной. Но теперь-то стало ясно, что наследственно тонкие щиколотки, изящные запястья, точеная фигурка Маши вкупе с очаровательным личиком и жестким, сильным нравом разобьют сердце не одному Митьке Кутейкину, готовому, кажется, разворовать не только видеопрокат, но и все ближайшие сберкассы, лишь бы милая Маша улыбнулась ему.
        - Мам, ты что так умильно на меня смотришь? - удивилась Маша, раздирая подряд все пакеты с чипсами. - Хочу высыпать все в одно место, чтобы было как салат. Ага?
        - Ага, - вздохнула я и стала доставать видеокассеты из пакета.
        Машин выбор показался мне весьма и весьма странным. Дома у нас таких фильмов почти нет - я очень тщательно, старательно формировала Машин вкус во всем, с самых первых мультиков. А тут… Моя Маша сошла с ума? Я с ужасом смотрела на яркие картинки: похищения, кровавые убийства, шантажи, ограбления банков, иными словами - дурные боевики, где на двадцать выстрелов три членораздельные фразы. Все, естественно, американское. Но затесалась и одна наша, вполне приличная, кассета - я помнила этот фильм: трогательная история маленькой девочки, решившей ограбить собственную маму, чтобы за неимением денег и дела та сидела бы дома и читала дочке сказки.
        - Ничего не спрашивай, сначала все просмотрим, - предварила Маша мой недоуменный вопрос.
        - Маш, я не буду смотреть эту ерунду, а ты тем более. Тебе еще надо позаниматься перед зачетом. Часа… м-м-м… три.
        На самом деле-то я твердо убеждена, что Петр Ильич Чайковский когда-то пококетничал и слукавил, поделившись с потомками секретом своего успеха: соотношение «один к десяти», где вторая цифра - это труд в поту и муках, а первая - то чудо, которое не имеет рациональных объяснений, зато имеет много наименований, в том числе «дар божий», «талант», «вдохновение» и тому подобное.
        Мне кажется обидным такое соотношение. Может, в силу моей женской нерациональной природы, или врожденной лени, или неприязни ко всему, что дается адским трудом и муками. Но тем не менее дочку я пытаюсь ориентировать и настраивать на труд и прилежание. Вдруг не хватит таланта - будет, по крайней мере, образованным и добросовестным человеком.
        - Йоо-хо-хо!.. - заорала Маша во всю мощь своих богатырских легких и продолжила нормальным милым голосом. - Вот и все занятия. - Она засмеялась, увидев мой взгляд. - Позанимаюсь, мам! А кассеты эти нужны, чтобы знать - как надо, а как не надо. В общем - выработать тактику.
        - Маш, давай с самого начала. Тактику чего?
        Маша вздохнула. Минуты две она терпеливо складывала из кассет домик, потом сказала-.
        - Хорошо, я скажу. Я уже почти все придумала. Мы его украдем. - Маша секунду помолчала для пущего эффекта и пояснила: - Говнистого этого.
        - Ч-что?!. - поперхнулась я хрустящим сырным шариком.
        - Не что, а кого, - поправила меня Маша и аккуратно постучала по спине. - Я имею в виду папочку. Ты знаешь, где он, оказывается, сейчас приворовывает? Это, конечно, не Госдума и не Центробанк, но контора тоже приличная.
        - Так. Хорошо…
        Я поняла наконец, почему Маша носилась всю неделю с таким таинственным видом. Я-то думала, что она переживает мой рассказ об истории ее появления на свет… А она, выходит, сведения об отце где-то собирала.
        - Кстати, узнать об этом Соломатьке, - ответила она на мои мысли, - совсем несложно было. В Москве, знаешь, сколько Соломатек? Не смейся, украинские фамилии склоняются в мужском роде, кажется… Русский язык надо знать… Так вот - их всего восемь, включая Марию Игоревну. - Мария Игоревна постучала себя по крепкому прессу, прислушалась и хлопнула еще сильнее. - Слышишь? Чипсы в пустоте булькают. Надо срочно покушать. Голос же необходимо на опору сажать, нам всегда так говорят. - Она, не теряя времени, что-то быстро вытащила из морозильника. - Покушать, а потом обсудить план похищения. Тебе сколько медальончиков? Один? А мне - три…

***
        Дух противоречия - пожалуй, единственное, что точно досталось Маше от меня. Это прекрасное качество затмевает и подчиняет все остальные. Поэтому Маша, внешне совершенно не похожая на меня, всегда была при всем при том больше моей дочкой, чем своего отца, теперь уже просто какого-то мифического персонажа. И спорить с ней, объясняя, что видеокассеты - это одно, а жизнь - совсем другое, я не стала. Бесполезно и вредно. Только подтолкнешь ее к какой-нибудь глупости. В то, что Маша серьезно на подобное решится, - я не верила.
        На всякий случай я ненароком сообщила ей свое мнение по поводу киднэппинга, шантажистов и прочих вымогателей. Маша небрежно вздохнула: «Ага!», чмокнула меня, и на этом разговор о похищении Соломатька увял сам по себе.
        Маша больше не вспоминала об отце, ничего не уточняла, не сидела с отсутствующим видом. В общем, вела себя совершенно обычно. Что само по себе настораживало. Поэтому когда однажды она не пришла вовремя из школы, не позвонив, и не объявилась до самого вечера, у меня к восьми часам противно заныло под ложечкой. Я гнала дурные мысли и старалась заняться чем-нибудь путным, чтобы не обзванивать подружек и зря не позорить дочь. Маша ведь, в принципе, могла пойти в гости, на концерт, в музей… скажем… естествознания… или в планетарий…
        В полдесятого я стала уже сильно нервничать. И все-таки позвонила для верности ее лучшей подружке Ирке. Маша ушла из школы вместе со всеми, вовремя, но была чем-то озабочена, сказала Ирка. В морги и больницы в таких случаях я стараюсь не звонить до последнего, то есть до последней капли валерианки и корвалола и до первого звонка Машиной бабушке, моей маме, после которого мы обе начинаем звонить друг другу каждые три минуты и кричать: «Ну как? Куда звонила? И я тоже… Да успокойся ты, на самом-то деле! Только нервы мне все истреплешь, толку от тебя никакого!!!»
        В половине двенадцатого раздался звонок. Я сразу поняла, что звонит Маша.
        - Мамуль! Как дела? В общем… - Я хорошо знала этот победный тремор в голосе моей дочки, когда трусоватая папина природа уступала двум-трем моим генам и Машу начинало нести без тормозов. - Все получилось!
        - Что? Что у тебя получилось? Маша! Где ты, в конце концов?!
        - На даче.
        - С кем?.. Зачем?.. - мне трудно было представить, что Маша вдруг отправилась зимой на нашу плохо протапливаемую дачу, да еще на ночь глядя.
        - Я на Соломатькиной даче, мам, - кротко встряла Маша в мои причитания. - С Соломатьком. Он сам меня сюда привез. А я взяла его в залог.
        - Ты хочешь сказать - в заложники?
        Ну да… Теперь он сидит запертый и ждет, чтобы его выкупили. Понимаешь? Ну, в общем, приезжай, я все объясню. А то по телефону как-то непонятно.
        Да уж чего понятнее! Я-то уже все поняла и бегала по квартире с трубкой, в одной штанине, спотыкаясь об другую, бросая на ходу в дорожную сумку какие-то предметы. На самом деле я искала стартовый пистолет. Не брать же было с собой обрез из фамильного ружья, который служил нам пугачом на нашей даче. Я продолжала задавать Маше дурацкие вопросы, просто чтобы подольше слышать ее голос, так мне было спокойнее. Маша отвечала, а потом вздохнула и заметила:
        - Мам, если ты ищешь обрез, то он у меня. Я им пугала Соломатька.
        Я замерла на полпути, потом аккуратно поставила обе ноги рядом, проверила, хорошо ли подтянуты у меня носки. Выпрямилась и только после этого сказала:
        - Хорошо. Молодец.
        - А стартовый захвати, пожалуйста. Он лежит в гараже в коробке рядом с лопатой.
        - А что ж ты?! - неожиданно для себя самой крикнула я, что есть силы, испытывая сильное и ясное желание сделать то, чего не делала никогда - съездить Маше по голове. - Что ж ты его оставила-то?! Ты б и топорик захватила, для мяса, и ножей побольше, а, Маша?!
        Стартовый пистолет в сумочку не вошел, - лаконично ответила умница Маша и попросила: - Мам, приезжай скорей, пожалуйста. А то я есть очень хочу. Да и страшновато тут, если честно.
        3
        Дача
        Я лихорадочно собралась, схватила ключи от машины и галопом понеслась вниз по лестнице, потому что, как обычно, наш маленький лифт где-то покорно ждал, пока загрузится большой.
        До Соломатькиной дачи оказалось езды ночью чуть более получаса. Я старалась ехать нормально, чтобы собраться с мыслями и понять, что я скажу своей дочери. Искать дачу долго не пришлось, поселок Петрово-Дальнее по Новорижской трассе имеет славу доброго соседства славных космонавтов, темнолицых овощных мафиози и томных, грузных солистов Большого театра. А в самом поселке я еще издали увидела симпатичный трехэтажный домик с темно-красной крышей и смешным флюгером в виде двух золотых крутозадых петушков - нос к носу.
        Маша стояла на освещенном крыльце, чуть подпрыгивая, махая мне рукой, и вообще мало походила на террористку.
        - Мам! Я здесь! - весело прокричала Маша, завидя меня на тропинке у дома.
        Я вдруг понадеялась, что все это окажется просто шуткой моей неугомонной дочери.
        - Говоришь, голодная?
        Маша обрадовалась, наверное, боялась услышать от меня другие слова.
        - Ага, как волк.

***
        Под длинным пальто волк был наряжен по последней моде самых юных взрослых - во все такое тесное и короткое, будто на два размера меньше нужного. Обтягивающая юбчонка открывала длинные, крепкие, накачанные на роликовых коньках Машины ножки в совсем тонких колготках и нелепых, громадных то ли туфлях, то ли ботинках на изогнутой платформе четырнадцати сантиметров. Кроме ботинок и пальто, одежда была чужая. Маша категорически предпочитала другое направление молодежной моды - на два размера больше, непропорциональное и обязательно хоть в одном месте художественно рваное.
        Я поняла, что в любом случае мне надо для начала сесть на что-нибудь твердое, а потом задавать вопросы.
        Я поднялась по гладким дубовым ступенькам. А Маша, подскакивая от нетерпения, выпалила:
        - Ну вот, дело было так!..
        - Где Соломатько? - задала я простой вопрос.
        Я не умею строго разговаривать с Машей и никогда не умела, поэтому даже оттенок раздражения в моем голосе вызывает у Маши бурю негодования и обиды.
        - Мам!.. Ты сначала послушай, а потом ругайся! Все было так… - Маша уже внимательнее пригляделась ко мне и остановилась сама. - Ты волновалась, да? Хорошо, я потом расскажу. Давай поедим сначала… Смотри, как здесь здорово! Надо у нас на даче такие же фонарики в саду сделать, да, мам?

***
        Мы с Машей стояли на веранде прекрасного, судя по всему - недавно отстроенного дома, в котором был где-то заперт его хозяин, он же мой несостоявшийся пятнадцать лет назад муж и Машин горе-отец.
        - И как ты его сюда затащила?
        - Ты что? Он сам меня сюда затащил.
        - Зачем?
        Маша сделала неопределенное движение рукой.
        - Ну-у… чтобы… м-м-м… Мам, не знаю, какое бы слово тебе понравилось.
        - Господи! - Я посмотрела на смутившуюся Машу и вздохнула. - Он знает хотя бы, что ты его дочь?
        Маша наклонилась и стала шнуровать ботинок.
        - Сначала не знал.
        - Значит, он привез тебя сюда, чтобы… соблазнить, что ли?
        Тут моя Маша совсем зарделась:
        - М-м-м… вроде да. Только не так романтично.
        Час от часу не легче… Маша, видя мою оторопь, усадила меня в удобное плетеное кресло-качалку, а сама залила в чайник воду, включила его, достала из моей сумки пакет с датским печеньем, разорвала его одним движением и приготовилась рассказывать леденящую душу историю похищения своего отца Соломатько Игоря Евлампиевича.
        Зная чудесный дар моей дочки превращать любую ерунду в увлекательнейшую историю без начала и конца, я остановила ее:
        - Подожди, чуть позже. Что он там делает-то сейчас?
        У Маши сразу повеселели глаза:
        - Пойдем посмотрим!
        - Потом, еще насмотримся. - Сама не знаю почему, я оттягивала момент, когда увижу ее отца. - Я просто имею в виду… он… в порядке?
        - В полном! Ну что ты, мам… Я же все продумала! Только… Он все это время, пока ты ехала сюда, что-то негромко говорил, бормотал вроде.
        - Может, он по телефону сотовому звонил? Маша горделиво расправила плечи:
        - Он сдал мне телефон! Почти добровольно…
        - Ты знаешь, надо бы к нему дверь как следует забаррикадировать.
        Я помнила прекрасно, как ее отец мог неделю ходить надувшись, а потом в половине пятого утра заорать так, что одни соседи вызывали милицию, другие - «Скорую помощь», а третьи переставали здороваться и обходили сторонкой, с опаской и любопытством глядя на нашу эффектную молчаливую пару.
        - Не волнуйся, мамуль, - Маша ласково потерлась носом о мой затылок. - Заперт в лучшем виде, - продолжила она, улыбаясь сомкнутыми губами.
        Она сейчас подражала героине популярного ночного сериала, ловившей бандитов голыми руками, холодноватой и ироничной. Я, конечно, должна была это оценить, но не стала. Я всячески стараюсь не поощрять очевидные Машины актерские способности. Боюсь, что клоунада уведет дочку от серьезного вокального искусства к недолговечным прыжкам на эстраде. И поэтому (в том числе) я проигнорировала ее новую роль. Кроме главного - что мне категорически не нравилась вся эта достаточно странная и опасная игра, затеянная Машей.
        - Заперт где?
        - В бане, - ответила Маша, слегка разочарованная моей реакцией на ее геройские поступки. - Он сам туда пошел, хотел как следует повеселиться, - продолжала она, расстроенная тем, что я не хвалю ее.
        Она горько улыбнулась, совсем как взрослая, а у меня заскребло на сердце - неужели она уже так выросла? Как бы мне хотелось, чтобы она никогда не узнала о таких вот веселых баньках и их владельцах, уважаемых отцах семейств, и об их патологических семьях, о разведенных супругах, живущих вместе, и не разведенных, живущих отдельно, о не супругах, любящих друг друга, и супругах, не любящих, обо всех компромиссах и неразрешимых противоречиях взрослой жизни.
        Но марш-бросок в эту жизнь уже сделан. И я только вздохнула и приготовилась слушать.

***
        - А дело было так, - опять весело начала Маша, наматывая на вилку растворимые спагетти, которые я захватила с собой и сейчас быстро залила кипятком. - Я стояла на перекрестке и ловила Соломатька.
        - Как это ты его ловила?
        - Ну… просто… ждала, пока он поедет.
        - На таком морозе в этой вот юбчонке?
        - Я была в застегнутом пальто, мама.
        Я открыла рот, чтобы объяснить Маше, что все равно - не дело соблазнять собственного отца голыми ногами. И не дело из кокетства ходить в мороз в осеннем пальто. И вообще - в застегнутом-расстегнутом… осеннем-зимнем! - Да такие вот дядечки за версту чуют маленьких глупых Маш в коротких юбках!
        Я набрала побольше воздуха и… промолчала. Надо сначала узнать - как далеко она зашла. Вообще - узнать хоть что-то. Я перевела взгляд на юбчонку. Вот это да! Это же моя юношеская короткая юбка, которую она непонятно где откопала. Я в этой юбке когда-то сама соблазнила Соломатька. Когда он прощался со мной перед разлукой навсегда, он вдруг признался: если бы не эта юбка, он бы ко мне не подошел никогда. Юбка виновата была - обтягивающая, из нежного тонкого велюра, простая, элегантная и вызывающе короткая - сочетание изящества и безыскусной откровенности - то, перед чем он никогда не мог устоять. И вот теперь - Маша…
        - Ма-ам, знаешь, как Соломатько назвал мои ботинки? - Маша покрутила ботинком с платформой загадочной формы, как будто слегка подгрызенной сзади. - Мокродавы! Смешно, правда? По-моему, очень изящная модель. А кофточку не узнаешь? - Она похлопала себя по груди.
        Мне что-то показалось знакомым. Ну, конечно… Только раньше у нее были рукавчики. Когда лет семь назад я собиралась замуж за порядочного и довольно известного тележурналиста. Я уже почти точно решилась замуж, пока не обнаружила, что его усы, бывшие частью сложного телеимиджа симпатяги-интеллектуала, пахнут подгоревшей кашей. Сильно подгоревшей, с жареным лучком и топленым маслом. Но беда была в том, что он уже не смог бы показаться миллионам телезрителей без усов.
        Я раздала потом все приданое, которое старательно покупала себе для замужней жизни, потому что не хотела позориться перед Машей в вычурных кружевных пеньюарах. Вот один такой пеньюарчик и завалялся.
        - Тебе что, надеть больше нечего было?
        Она засмеялась:
        - Да знаю я вкус этих приставучих дедков! - Она успокаивающе чмокнула меня, видя, что мне сейчас станет плохо. И небрежно помахала рукой. - По наитию, не по опыту знаю. И в точку попала. Знаешь, какой имела успех!
        - Ужас. Замолчи сейчас же…
        Я бы не сказала, что она была слишком сильно накрашена. Просто я еще никогда не видела свою дочку со старательно нарисованными губами, на которых блестела сочная вишневая помада, с мохнатыми, тяжелыми от туши ресницами (они и так у нее длинные и загибаются по природе, так что красить их вовсе необязательно). Подкрашенная и приодетая, Маша все равно была маленькой - ей никак нельзя было дать больше ее только что исполнившихся пятнадцати.
        А Маша, поглядывая на пачку ее любимого печенья, которую я вытащила из сумки и, не открывая, нервно крутила в руках, сообщила мне:
        - Ты знаешь, что мы купим, когда получим выкуп? Джип с сигнальными огнями по верху - спереди шесть, а сзади четыре. Видела такие? «Мерседес Геленваген» называется. На танк немножко похоже…
        - Маш, это серьезно?
        - Насчет танка?
        - Нет! Насчет выкупа! Ты что, собираешься за своего отца требовать у кого-то выкуп?
        - Еще как серьезно, - ответила Маша. - Я уже позвонила…
        - Кому?!
        - Как кому? Жене его. Сообщила условия выкупа. Ты не хочешь, кстати, все-таки посмотреть на него?
        - А где он… она… банька-то?
        Маша показала головой на внушительное двухэтажное строение во дворе.
        - Пойдем сейчас посмотрим, как он там.
        - И ужин как раз отнесем, да? Он ведь тоже, наверное, проголодался…
        - Ты что?! - засмеялась Маша. - Заложников не кормят первые трое суток, - авторитетно заявила она. - К тому же у него брюхо такое… Потом еще спасибо скажет. Дай мне, кстати, печенье… Ну вот, я все никак не дойду до самого интересного. Он, как только меня увидел, сразу затормозил…
        Из-за голых ног, да? - прервала я Машу. Я не в силах была сосредоточиться и воспринимать историю отстраненно. Сидит моя маленькая девочка, не встречавшаяся еще серьезно ни с одним мальчиком, и с легкостью рассказывает мне, как она отправилась соблазнять собственного отца! - Ножкой тормозила, да, дочуня? Козленочку из-под пальтишка - хоп, и папаша поплыл… - Я заставила себя остановиться и улыбнуться по-доброму И тут же увидела, как Маша, настороженно замершая до этого от моих слов, облегченно вздохнула.
        - Мам, ну что ты, в самом деле! Не расстраивайся так! Нуда, он все время поглядывал на ноги, мне смешно было…
        Я узнала Соломатько, всегда питавшего неизъяснимую слабость именно к этой части женского тела. Ничто - ни пикантный носик, ни крохотные ушки, ни тем более выразительные глаза и блестящие локоны или даже высокая грудь - не имело на него такого воздействия, как вид женской ножки, гладкой, длинной, ровненькой… И я не сразу поняла, что мне сейчас сказала Маша.
        - То есть как - «все время поглядывал»? Ты что, не в первый раз к нему в машину садилась?
        - М-м-м… - она замялась. - Нет. В первый. Мам… - Маша улыбнулась, изо всех сил стараясь, чтобы мы сейчас не поссорились, я это видела. - Но я ведь тебе, кажется, не рассказывала, что мы уже в некотором смысле знакомы.
        - Как - знакомы?! - Количество трудно перевариваемой информации росло с угрожающей скоростью.
        Мам. Вот какой ты приятный и спокойный человек на экране! Тебе что только не говорят, а ты смотришь приветливо и улыбаешься… - Маша осторожно убрала мне волосы за ухо. - Красиво, когда так. А почему в жизни ты не можешь спокойно, не прерывая, не шмякаясь в обморок, не плача, выслушать совсем не страшную историю? Просто если дело касается меня, тебе все кажется ужасным, да?
        - Да, - согласилась я, чувствуя знакомое -мерзкое головокружение и спазм в горле.
        Можно ли усилием воли не упасть в обморок? Если да, то именно так я и поступила тогда.
        - Я слушаю, Машенька. Терпеливо жду, когда ты расскажешь, как познакомилась с Соломатьком, как ты его похитила и… все остальное, что ты сочтешь нужным мне рассказать, - сказала я, вышла на секунду в коридор с веранды и стукнула несколько раз изо всех сил ботинком об стенку.
        Изо всех оставшихся у меня сил. После этого спокойная и приветливая вернулась к Маше.
        - Снег стряхивала? - спросила Маша и посмотрела на мои сухие ботинки.
        Я покачала головой.
        - Ты спрашивала, почему я такая спокойная в прямом эфире? У меня на работе есть специальные ботинки - крепкие туфельки, в которых я раньше по утрам бегала, и одна специальная стенка, на которой ничего не висит и за которой никто не сидит. Я всегда бью по этой стенке перед началом работы. Даже если не очень волнуюсь. Чтобы установить внутри себя баланс.
        - Какой ногой? - с любопытством спросила Маша.
        - По очереди. А что?
        - Зря ты мне раньше не сказала. Я тоже так буду перед концертом и экзаменами делать.
        4
        Заложник
        Маша встала в тот день пораньше и, пока я спала, нашла одежду, необходимую, как она считала, для того, чтобы сразу убить много зайцев и очень разных. И на работу устроиться, и Соломатьку понравиться, и при этом произвести впечатление вполне добропорядочной девушки, иначе весь план срывался. Поразив всех в классе сдержанно-концертным нарядом и нарочито взрослящим ее макияжем, Маша еле отсидела семь уроков, заглянула на индивидуальное занятие по вокалу, отпросилась с нелюбимого самостоятельного урока по фортепьяно и отправилась в «контору» Соломатька.
        Контора находилась в Замоскворечье, недалеко от гостиницы «Балчуг». «Наверно, пристроился там, чтобы регулярно посещать знаменитый балчуговский шведский стол - всего за две бабушкины пенсии», - грустно сострила Маша.
        Она подошла к аккуратному особнячку с неопределенной вывеской «Компания Турин Inc.» и позвонила в маленький золотой звоночек на красивой деревянной двери. Дверь тут же открылась и два дюжих молодца, мгновенно оценив красоту и юность посетительницы, подозрительно привстали и посмотрели ей за спину - а кто ж там дальше за ней идет. Поскольку там никого не было, они успокоились, и один спросил:
        - Тебе чего?
        - А тебе чего? - спокойно ответила ему Маша. - Я Игоря Евлампиевича племянница.
        - А-а-а… - недоверчиво протянул тот и посмотрел на напарника. - Позвонить Тоньке, что ли?
        Маше с самого начала повезло. Пока они торговались - стоит ли пустить ее к Тоньке, секретарше Соломатька, или выгнать девчонку от греха, он сам показался в дверях. Сразу и наповал сраженный семейным достоянием - длинными ровненькими Машиными ножками с круглыми, нежными коленками - Соломатько спросил сладким голосом:
        - Вам чем-нибудь помочь? - и, с ходу не придумав, как же ее назвать, добавил через маленькую паузу, в которую успел рассмотреть и все остальные прелести юной красотки: - Солнышко…
        То, что Соломатько был сражен наповал, я поняла именно по этому слову.
        - Помочь. - Маша действительно солнечно и кротко улыбнулась ему и кивнула. - Я… к вам.
        Пройдемте. - Он уже взял себя в руки, застегнул пуговицу на пиджаке и взъерошил коротко стриженные седеющие волосы, ненароком взглянув в затемненное зеркало двери. - Кофе, сок, печенье и ни с кем не соединять, - бросил он маленькой крепко сбитой секретарше Антонине, туго обтянутой ярко-розовым платьем-букле.
        Та послушно моргнула Соломатьку, с неодобрением разглядывая красотку Машу в мамином элегантном светлом костюме. Костюм с юбкой чуть выше колена и коротким сюртучком был куплен в швейцарском салоне, специально для ответственного брифинга на высочайшем уровне, где Машина мама, сдержанная и приветливая в эфире и такая беспокойная в жизни, как-то побывала, пытаясь сменить милую тему семьи и любви на мутноватые, сомнительные дебри державной политики.
        В кабинете Соломатько развернул к Маше свое огромное кожаное кресло, а сам присел напротив на компьютерный столик.
        - Упадете, - заметила Маша и потянулась к сумочке.
        Соломатько быстро придвинул ей гостевую пепельницу.
        - А вот со спичками, то есть с зажигалкой - туговато - не курю.
        Маша вскинула на него глаза, доставая при этом ручку.
        - Да я тоже… как-то…
        Соломатько, увидев у нее вместо пачки сигарет тонкую золотую ручку, засмеялся:
        - Интервью?
        - Заявление о приеме на работу, - строго поправила его Маша.
        Соломатько внимательнее посмотрел на нее.
        - А что вы умеете?
        - Я умею все.
        (В этом месте Машиного рассказа я схватилась за голову, но она меня успокоила, убедив, что ни единой нотки двусмысленности в вопросе Соломатька, ну и, разумеется, в ее ответе не было. Понимала бы она что!)
        - А точнее?
        Первое потрясение прошло, теперь Соломатько мог спокойно рассмотреть посетительницу. И чем дольше он рассматривал, тем больше ему нравилось то, что он видел перед собой.
        - Милый бриллиантик у вас какой… - Он потянулся было к бабушкиной подвеске, которая виднелась в вырезе маминого костюма, но что-то его остановило от того, чтобы провести по тонкой светлой коже ее шеи.
        - Вы спросили, что я умею. Я знаю компьютер, иностранные языки: из них английский и французский свободно, немецкий и итальянский со словарем. - (Насчет итальянского и немецкого она привирала, поскольку выяснила еще накануне по телефону, мужским голосом, что такие специалисты фирме не нужны и в ближайшее время не понадобятся.) - Если надо, я могу спеть для гостей, но это за отдельную плату, - добавила она без тени улыбки.
        А Соломатько засмеялся:
        - Спе-еть? Ну спеть-то и я могу. Хотя… А спойте, кстати, прямо сейчас.
        - Сорок семь долларов билет, - серьезно ответила ему Маша и достала три доллара из кошелька. (Я всегда даю ей деньги на такси купюрами по одному доллару, чтобы она не потратила их на что-нибудь другое, а так очень удобно - я знаю, что у нее всегда с собой есть хотя бы полтинник на дорогу, если пойдет дождь или она устанет в школе.) - Сдачу возьмите сразу.
        Соломатько опешил, но деньги достал.
        - У меня только евро… - показал он цветную купюру.
        - Ничего, сойдет, - кивнула ему Маша и величественно показала рукой на стул у стены. - Присаживайтесь. Диззи Гиллеспи, «Ночь в Тунисе». - Маша с сомнением посмотрела на Соломатька, которой приободрился, услышав название. - Или нет, пожалуй, лучше что-нибудь русское.
        Маша пропела несколько тактов из «Снегурочки» и остановилась, потому что на столе у Соломатько замигала лампочка и раздался сигнал внутренней связи.
        - Что тебе? - раздраженно спросил Соломатько, подходя к столу и нажимая кнопку селектора. - Я же просил - никого и ничего!
        - Игорь Евлампиевич… У вас все в порядке?
        - В порядке! - рявкнул Соломатько. Он глянул на спокойную Машу, внимательно слушавшую его препирательства с секретаршей. - То есть… - сказал он другим тоном, - да, в порядке. Кофе и остальное - через… м-м-м… пятнадцать минут, - он вопросительно поднял брови, а Маша кивнула.
        Соломатько, снова усевшись на стол, обхватил колено руками и приготовился вдохновенно слушать. Так они посидели минутку, мило улыбаясь друг другу, после чего Соломатько кашлянул и спросил: - А вы по телефону по-английски можете поговорить? И записать сразу, что скажут, да?
        - Разумеется, могу, - улыбнулась Маша.
        - Я не спросил, как вас зовут.
        - Светлана, - ответила Маша.
        - Светлана? - переспросил Соломатько, наконец пересаживаясь на стул.
        - А почему это вас удивляет?
        - Не знаю… Мне казалось, что… Да нет, не обращайте внимания. Ну, просто вам подошло бы другое имя.
        Маша засмеялась:
        - И какое же?
        - Не знаю… Может быть, Екатерина… Нет… или… Да ладно. А по отчеству?
        - Игоревна.
        Игоревна? - опять удивился Соломатько и так же, как в первый раз, сам не понял, отчего же это он удивился.. - Ну хорошо, м-м-м… Светлана Игоревна… А вот вы по-французски, если что, тоже поймете? - Особо не дожидаясь ответа, Соломатько пододвинул к ней какой-то листочек с цифрами и именами и нажал кнопку к своей маленькой секретарше. - Тонь, Цюрих давай. Прямо сейчас.
        Маша поговорила с Цюрихом, быстро записывая и показывая Соломатьку ответ на русском. Он только кивал и улыбался или хмурился и качал головой. Потом она поговорила с Токио и с Хельсинки, страшно гордая своим универсальным английским, синхронно переводя Соломатькину немудреную речь по второй трубке.
        - Так.. Я вам что могу предложить… - начал Соломатько, пока Маша прихлебывала чай с сахарным печеньем «Дэниш кейкс», от которого другие девочки сильно и быстро толстеют.
        - Я согласна, - кивнула она. - Работа по свободному графику, во второй половине дня, поскольку я учусь, оплата почасовая, в конце недели, расценки европейские. - Она выразительно посмотрела на Соломатька, тот обрадованно затряс подбородком.
        Так Маша стала посещать офис Соломатька почти каждый день. Хитрому Соломатьку она пришлась как раз ко двору - девчонка со стороны, ничего не понимающая в финансовых делах, не вникающая ни в какие тонкости. Маша перевела для него несколько статей из экономических вестников. Пару раз он звонил своим европейским клиентам, а она снова синхронно переводила. Однажды помогла быстро разобраться, когда произошла заминка при переброске через компьютер каких-то денег с одного счета на другой, узнав попутно, что в одном только Цюрихе у фирмы Соломатька на анонимном счету больше полумиллиона долларов, но под невыгодные проценты, а в Торонто, например, - всего три тысячи, только чтобы счет не закрывать…
        Те обрывки информации, которые получала Маша, не представляли сами по себе особой ценности и тайны. Соломатько все же остерегался посвящать ее в более секретную информацию и, как и раньше, самые важные вопросы решал сам, письменно, по электронной почте, составляя чудовищные по безграмотности письма и читая с помощью электронного переводчика ответы. Если ему было некогда, то не знающая ни одного языка секретарша Тоня делила письмо на шесть или девять частей и отдавала несвязанные кусочки, вымарывая из них цифры, названия и фамилии, трем разным переводчикам.
        Как-то, недели через две после своего появления у Соломатька, Маша тоже получила такие обрывки для перевода. Она все спокойно перевела, а потом спросила:
        - Вы мне не доверяете. Боитесь, что меня заслали ваши конкуренты?
        - Во-первых, у нее, - Соломатько постучал себя по голове, которую считал своим основным капиталом, - нет конкурентов. У нее и у меня есть только враги. Вот они-то, и это во-вторых, вполне могли вас ко мне подослать. А в-третьих, я ничего не боюсь, но не доверяю никому, даже самому себе. Вы ведь, кстати, даже паспорт мне не показали.
        - Не показала, - улыбнулась Маша. - А надо?
        - Хотелось бы, - тоже улыбнулся Соломатько.
        Тем не менее, когда Маша ушла, мило попрощавшись и так и не вспомнив о своем паспорте, Соломатько позвал Вадика, начальника своей немногочисленной охраны, и велел ему.
        - Покажи мне через пару дней все, что соберешь о девчонке. Поподробнее.
        Ему бы не хотелось разочароваться в очаровательной и образованной девушке, но теперь, когда первое ошеломление от знакомства прошло, Соломатько вынужден был признать, что просто так судьба не делает подобных подарков. Если бы с этой девушкой было все в порядке, то она бы не появилась с бухты-барахты в его офисе, ничем с виду не примечательном, непонятно (для непосвященных) чем занимающемся, не значащемся ни в Одном справочнике.
        Хотя он почему-то был почти уверен, что ничего плохого Вадик не узнает. Скорей всего, два-три аккуратных костюмчика, модное пальто, одна пара экстравагантных туфелек - все куплено невероятными усилиями, чтобы никто не догадывался о нищете, обычной, рядовой нищете обыкновенной москвички, экономящей на завтраках и троллейбусных билетиках.
        Соломатько был готов услышать жалостливый рассказ о папе-инвалиде, маме-медсестре, младшем братике, страдающем астмой или пороком сердца, и убогой смежной хрущевке на пятом этаже еле живой пятиэтажки с картонными перегородками и зловонными, давно прогнившими трубами. И был готов добавить Маше денег за каждое выполняемое поручение и перестать беспокоиться.
        Появление Маши так приятно оживило круг его каждодневного общения. Милых девушек вокруг себя Соломатько давно уже не видел, разве что - подрастающих дочек друзей-приятелей, но с ними же не станешь встречаться, тайком от их родителей, которых знаешь с юности… На Соломатько часто заглядывались вполне аппетитные, искусно накрашенные молодые дивы, подающие обед в ресторане или предлагающие помочь в выборе духов и галстуков в дорогом магазине. Но Игорь почти не поддавался на их чары, вполне отдавая себе отчет, зачем он им нужен, солидный клиент с платиновой кредитной карточкой, позволяющей делать покупки, даже когда на счету кончаются деньги…
        Еще бывали у него изредка моменты слабости, когда он шел в какое-нибудь ночное заведение и знакомился с яркими созданиями непонятного возраста. Но создания тут же начинали наравне с ним накачиваться пивом и, особо не скрываясь, нюхать кокаин и покуривать травку прямо за ужином. Это не очень мешало Соломатьку разок-другой переспать с какой-нибудь из них - они уже точно не требовали никаких обязательств - но радости сильной не находил. А с возрастом стал все больше испытывать брезгливость и страх.
        Постоянной дамы сердца Соломатько старался не заводить, оберегая семью, без которой вся остальная жизнь в минуты хандры казалась ему просто бессмысленной.
        Сейчас же он все больше и больше проникался симпатией к умной и понятливой девушке, оказавшейся совершенно нелюбопытной к секретам его бизнеса, да к тому же очень строгой. Соломатько несколько раз в задумчивости наблюдал, как Маша спокойно игнорировала любые попытки какого-нибудь его помощника или охранника познакомиться с ней поближе. А каждый раз, когда сам собирался перед Машиным уходом предложить ей подвезти ее домой или выпить где-нибудь кофе в романтичной обстановке, что-то его останавливало, какая-то мысль или ощущение, тревожное и приятное одновременно.
        Соломатько потом только ухмылялся и посмеивался. Но когда юная помощница легкими стремительными шагами входила к нему в кабинет и усаживалась на высокий вертящийся стульчик слева от его кресла, он опять чувствовал этот уже знакомый тревожащий сигнал в глубине души.

***
        Вадим, двадцативосьмилетний начальник охраны в офисе Соломатька, никак не мог взять в толк: неужели его шеф не понял за две с лишним недели, что эта девушка - его дочь? Или он это знал и раньше, всех разыгрывал и при этом имел в виду, чтобы Вадим собрал о ней какие-то дополнительные сведения?
        Вадиму не удалось выяснить ничего особенного, кроме того, что девушку зовут вовсе не Светлана, а Мария. Что она - вполне порядочная дочь довольно известной дамы, работающей на телевидении, которую можно лицезреть два раза в неделю в довольно мирном ток-шоу.
        Дама, ее-то как раз и зовут Светланой, имеет хорошую трехкомнатную квартиру, машину «Тойота-Королла» цвета морской волны, небольшую дачу в сорока километрах от Москвы, а также бодрую маму-пенсионерку, живущую отдельно. Отец Светланы, он же Машин дед, общается с ними редко, потому что живет в Литве.
        Круг знакомых Машиной матери очень широк, но ближайшая подруга одна - яркая дама с ошеломляющим бюстом по имени Армида, которую при этом все почему-то зовут Лялей.
        Мать Маши не имеет ни собак, ни кошек, ни мужа, ни вроде как официального любовника. В другое Вадим решил не вдаваться. При чем тут вообще мамашины мужики? Что касается девушки, то она любовника не имеет, скорей всего, не по молодости, а по особой разборчивости, потому как имеет из чего выбирать. Вадим стал было записывать фамилии многочисленных друзей и поклонников Маши, но потом остановился, решил пока повременить. Зачем делать лишнюю работу? Возможно, собранных им сведений и так окажется достаточно.
        Маша заметила Вадима как раз тогда, когда он терся около ее музыкальной школы, покуривая и пересмеиваясь с ее одноклассниками. Даже если он здесь случайно, он может узнать о ней ненужное, например фамилию, и спутать все ее планы, решила Маша. Поэтому, поразмыслив, она перенесла срок намеченной операции на неделю раньше. Конечно, можно было бы еще подготовиться, но тянуть уже было опасно, Соломатько никак не должен был узнать самого главного…

***
        Соломатько приехал на работу, как обычно, в десять пятнадцать утра. Вадим сразу постучался к нему:
        - Игорь Евлампиевич, я принес, что вы просили, о… - Вадим не знал, как теперь называть ее, - о вашей новой… м-м-м… референтке.
        - А, заходи, Вадик. Все в порядке? - Соломатько увидел, что тот мнется. - Или как? Что это ты с такими экивоками?
        - Вы лучше сами прочитайте… - Заметив тревожный вопрос в глазах начальника, Вадим поспешил добавить: - Да нет, ничего такого…
        - Ну и ладно, - Соломатько взял листочек и, не разворачивая, положил во внутренний карман пиджака. - Сейчас вот поедем в одно местечко, по дороге и прочитаю. На словах ничего не хочешь добавить?
        Вадим подумал и решил не рисковать. Кто его знает, как вообще отнесется шеф к собранной им информации? Лучше не вмешиваться. А мог он сказать, что сегодня в школу референтка Света-Маша отправилась с огромной сумкой, явно нервничая и поглядывая на окна своей квартиры. Под пальто у нее была такая короткая юбка или шорты, что, когда полы распахнулись, он сначала подумал, что на девушке вообще ничего нет. Еще Вадиму показалось, что она ярко накрашена. На работу к ним она так никогда не одевалась и не красилась. Но, собственно, что тут такого и какое отношение это может иметь к работе их фирмы?
        По дороге на встречу Соломатько не успел прочитать листочек, а после встречи отпустил шофера и решил немного поездить по городу, обдумать предложение, которое только что сделал ему один его старый приятель из среднеазиатской республики. Соломатько старался не связываться с явным криминалом, но сейчас было уж очень жалко отказываться от больших и почти даровых денег за очень маленькую услугу, которую столичные власти могли предоставить симпатичному Фарику.
        Теперь, когда Соломатька везде возил шофер, он воспринимал вождение как развлечение с некоторой долей риска, потому что стал хуже видеть и медленнее реагировать. И это подогревало его уставшую фантазию. Не торопясь, он ехал по тихим переулкам Замоскворечья, ни о чем особенно не думая и лишь удивляясь, почему в сочельник всегда такое приятное чувство ожидания чего-то неожиданного и хорошего. Даже в сорок с лишним лет, когда точно знаешь, что чудес на свете не бывает, что впереди вряд ли будет лучше, чем уже было и есть сейчас.
        Он лениво размышлял о предстоящем зимнем отдыхе, а в голове помимо его воли возникала очень стройная и изящная схема необходимых для дальнейшей дружбы с Фариком действий. Причем в тех формулировках, в которых это нужно подать на рассмотрение власть предержащим, чтобы любой намек на реальные занятия Фарика был понятен только одному, от силы двум людям. Соломатько слыл мастером таких комбинаций и гордился этим. В конце концов, сам лично он никому ничего плохого в жизни не сделал. Он мог подсказать выход из сложной ситуации, свести двух людей, нужных друг другу, причем сделать это ловко и дипломатично, предложив неожиданную форму сотрудничества.
        Соломатько считал себя в равной степени экономистом и политиком, и судя по ежемесячным доходам, преуспевающим. На вопрос о своей сегодняшней профессии он любил отвечать так - «советник по экономическим вопросам». Человек со стороны мог поинтересоваться: «Чей советник?» Соломатько охотно пояснял: «А любого, кто обратится за советом. Вот хотите, вам посоветую, как из вашей маленькой фирмы сделать три большие? Или, к примеру, как разорить вашего непотопляемого, казалось бы, конкурента. Как из дешевой продуктовой лавочки плавно сделать мини-супермаркет, да так, чтобы перехода не заметили ни жители близлежащих улиц, ни налоговые органы. Вот сколько вы платите налогов? Ну, естественно… А вот если бы вы знали, чем занимается моя фирма, вы бы платили полпроцента от ваших реальных годовых доходов и никто ни в чем не смог бы вас упрекнуть. Так что - обращайтесь за советом».
        Соломатьку нравилось изящное современное определение его деятельности - консалтинговые услуги. В самом деле, по большому счету, он именно этим и занимается - дает быстрый, профессиональный, оригинальный совет практически по любой экономической проблеме.
        Он не заметил, как стало смеркаться. В половине пятого зажглись желтые фонари, а во внутреннем кармане пиджака запищала снабженная будильником капсула с гомеопатическими шариками, снабженная будильником. Соломатько полез в карман, нащупал рукой бумажку, составленную Вадимом, но доставать не стал. Ему хотелось подольше не разрушать какую-то милую и нестрашную тайну, связанную с его переводчицей, которую он так почему-то и не мог называть Светланой.
        Он остановился на светофоре и еще издалека увидел за перекрестком высокую девушку в длинном темно-сером пальто. «Я могу посадить в машину только женщину с ребенком, и никогда не возьму с нее денег», - произнес он вслух свое заклинание, не раз выручавшее его в минуту слабости и соблазна. Он на самом деле старался не сажать в машину одиноких девушек, чтобы ненароком не связаться с какой-нибудь шалавой, смелой, бесшабашной, неотразимой и опасной для его устоявшегося мира.
        Девушка стояла, спокойно вытянув руку без перчатки. На непокрытую, коротко стриженую голову падали снежинки. Это показалось Соломатьку очень красивым. Он даже чуть сбавил ход после перекрестка, приоткрыл окно со стороны тротуара, чуть нагнулся через сиденье, чтобы увидеть лицо девушки, и сказал:
        - Я вас не подвезу, но… Неужели вы не боитесь простудиться? Хотя смотритесь просто как рождественская картинка… А… - Он запнулся и с силой выдохнул.
        - Почему же вы меня не подвезете, Игорь Евлампиевич? - удивилась Маша.
        - Это вы? А… а что вы здесь делаете? - глупо спросил Соломатько и, быстро щелкнув автоматическим замком дверей, приоткрыл дверь.
        - Я могу сесть? - спросила Маша, не двигаясь с места,
        - Ну конечно! Простите меня, я просто сразу вас не узнал. Куда вы едете?
        Маша ничего не ответила и перекинула большую сумку на заднее сиденье.
        Они проехали молча несколько кварталов, после чего Маша сказала:
        - Я очень давно не была за городом.
        - У вас нет дачи?
        - Есть. Но я очень давно не была за городом.
        - Хотите поехать?
        Маша молчала и улыбалась.
        И Соломатько тоже улыбнулся и больше ничего не говорил. На выезде из города он еще секунду поколебался, но, посмотрев в профиль на Машу, задумчиво перебирающую пальцами кисти длинного клетчатого платка, решительно повернул в сторону своей дачи. Через какое-то время он стал, постукивая по рулю, тихо напевать мелодию задорной детской песенки, невесть откуда взявшейся в его голове: «Кабы не было зимы в городах и селах, никогда б не знали мы этих дней веселых». Потом спохватился.
        - Вам, наверно, режет ухо такое пение?
        - Почему? Хорошая песня из мультфильма «Каникулы в Простоквашино», - вежливо ответила Маша. - Вы почти ничего не наврали. Можете петь даже погромче. У вас приятный баритон.
        Соломатько кивнул:
        - Я знаю.
        Веселье, происхождение которого он никак не мог понять, все росло и росло внутри него. «Чушь какая-то, - подумал он. - Наверно, старею. Везти красивую девчонку на дачу и при этом петь песню про какое-то Простоквашино. А в кармане лежит бумажка, которую дал мне Вадик… И я даже не удосужился посмотреть, почему у него были утром такие вытаращенные глаза… Не пришлось бы и мне так же удивиться…» Отъехав от города километров десять, он сказал:
        - Мне принесли на вас компромат. Я еще даже не знаю, что именно. Но мой начальник охраны выглядел совершенно сбитым с толку. Хотите, прочитаем вместе?
        Маша не удержалась и взглянула на него. Она не поняла, шутит Соломатько или нет. И после небольшой паузы ответила:
        - Хочу, конечно. Только не в машине, а когда приедем.
        - Разумеется! - Соломатько почему-то не сомневался, что совместное чтение компромата на Машу окажется тоже необычайно веселым занятием. - Кстати, никак не могу называть вас Светланой. Вам совершенно не идет это имя. Кто вас так назвал?
        - А отчество идет?
        Соломатько в который раз с тем же непонятным радостным удовольствием взглянул на Машин профиль. Она чуть повернулась к нему, и он впервые обратил внимание, что сегодня она ярче, чем обычно, накрасила глаза и губы. Он пригляделся повнимательнее и поймал себя на мысли, что вовсе не уверен, красилась ли она раньше.
        С этими соплячками никогда не поймешь… только чувствуешь, как чужая юность брызжет новью намой поляны и луга.- От этой есенинской строчки у него всегда перехватывало дыхание, даже в молодости. Он как будто еще тогда предчувствовал-, как же быстро и бесповоротно наступает пора, когда чужая юность начинает неодолимо манить, пьяня своей - черт ее знает, не поймешь! - то ли вызывающей невинностью, то ли великолепной, наивной греховностью, заставляя забыть и долг, и гордыню, и чувство меры, и чувство самосохранения…
        - Отчество… - машинально повторил он. Сильно накрашенная Маша отчего-то показалась ему еще младше, чем обычно. - Да. Пожалуй, идет. Я только забыл, какое оно у вас.
        Маша положила на его руку, обтянутую тонкой кожаной перчаткой, свою. Соломатько на миг замер, оттого что невероятное тепло разлилось по грудной клетке. Да, это нормально, это хорошо и знакомо. Затем тепло опускается ниже и радует его еще некоторое время. Сегодня лучше бы подольше. Тепло разрасталось и усиливалось, но вниз не опускалось, застряв где-то на уровне гипотетического местоположения души.
        «Так.. - подумал Соломатько, все еще прислушиваясь к тишине в области чресел. - К такой девушке испытывать тихую нежность может либо древний старик, либо законченный импотент, либо лучший друг цвета небесной лазури, либо…» И опять какая-то невероятная, приятная, радостная мысль пронеслась в голове, но он не смог ее поймать. Ему показалось, что Маша о чем-то его спросила. Он снова искоса взглянул на нее и встретился взглядом с двойным дулом обреза.
        Он улыбнулся:
        - Все-таки куришь? Забавная штучка, но у меня еще лучше есть. Я тебе подарю. Есть, знаешь, такие, в виде… - он замялся, - разных частей тела… рука там и так далее… в виде черепа есть, огонь из глазниц вырывается…
        - Долго еще ехать? - спросила Маша и приблизила обрез к его боку.
        - Да минут семь, не больше. Ты кури, не стесняйся.
        - Ты мне лучше не тыкай, это раз, - тихо ответила Маша. - А два - сиди спокойно, смотри вперед, руки держи только на руле, дернешься - выстрелю. Я стреляю плохо, значит, убью сразу.
        - Ты что, с ума сошла? - спокойно спросил Соломатько, но все-таки чуть повернул голову, чтобы рассмотреть, из чего Маша собралась его убивать.
        Холодная тяжесть в боку его действительно озадачила, подтверждая серьезность Машиных слов.
        - Дай мне сюда ту бумажку! - Маше казалось, что она уже выдала себя с головой, но ей никак не удавалось следовать в точности тому великолепному сценарию, который она очень подробно продумала. - Хотя нет, не надо. Отдашь на даче, вместе с пальто.
        - А-а-а… Вот оно что!… Ты догадываешься, что там написано? И ты испугалась? Да, девушка по имени Светлана? Или как тебя зовут на самом деле?
        - Меня зовут Маша. Все остальное я скажу тебе позже, когда приедем.
        Маша на ходу меняла план, понимая, что если Соломатько прочтет сейчас сведения о ней - то пиши все пропало. Она-то придумала, что он будет к ней приставать и тогда она, пригрозив пистолетом, запрет его в какую-нибудь комнату. Но теперь, когда он в любую минуту мог достать и прочитать злосчастный «компромат», ей казалось, что надо поспешить. А какие еще сведения мог собрать Вадик, кроме как об их близком родстве? И если Соломатько сейчас узнает, что Маша - его дочь, то как ей вести себя дальше - непонятно. И так-то с каждой минутой Машина решимость пропадала…
        Человек этот вел себя непредсказуемо и совсем не так, как она планировала. Ей мешала его мягкая ироничность и какая-то неуловимость. Вот сейчас, например, Маша не понимала - испугался ли он и что он сделает через несколько секунд, да и вообще - на дачу ли он ее везет. Или, к примеру, в отделение милиции, где объяснить существование обреза в ее доме будет сложновато. Даже в качестве простого пугача для наглых дачных ворон и гипотетических воров.
        - Ты меня пытать не будешь? - через некоторое время спросил Соломатько.
        Маша ничего не ответила, чувствуя: ну, точно, все вообще разворачивается как-то не так Маша никогда не была мастером импровизаций, и сейчас ей сложно было быстро сориентироваться в изменившейся ситуации. Соломатько не мог не понять, что девушка растерялась.
        - Ну хорошо, скажи хотя бы, чего ты хочешь? Информации? Денег? Или, может быть, еще чего-нибудь? - вкрадчиво спросил Соломатько.
        Когда он говорил хоть что-то, а не молчал, улыбаясь и пристукивая пальцами по рулю, она чувствовала себя уверенней. Сейчас она сама промолчала и краем глаза заметила, что это был правильный прием. Он чуть заметно занервничал. Маша для верности опять ткнула Соломатька дулом в бок и свободной рукой накинула сверху на обрез край своего платка, мало ли что - вдруг кто из соседней машины что-то заметит.
        Через некоторое время Соломатько проговорил:
        - Ты соберись, сейчас подъезжаем. Я понимаю, что два патрона у тебя там точно есть, так что ты случаем на курок-то не жми. Ага? Девушка Маша. Подожди… Маша?
        Маша напряглась, но Соломатько только покачал головой каким-то своим мыслям и дальше продолжать не стал.
        Они остановились у большого красивого особняка. Дом был обнесен невысокой витой оградой, которую подпирали из сада огромные сугробы, скрывающие, по-видимому, густо насаженные кусты. Соломатько попросил:
        - Достань в бардачке черную коробочку, бипер называется, нажми, чтобы ворота открылись.
        Маша послушно достала одной рукой маленький приборчик с единственной кнопкой и нажала ее. Ворота плавно разъехались. Соломатько не торопясь въехал во двор и заглушил мотор.
        - Так, ну и что дальше? - спросил он, поглядывая на притихшую Машу.
        Это жимолость или жасмин? - спросила Маша, чтобы оттянуть время, потому что совершенно не представляла, как вести себя дальше. Как выводить его из машины?
        - Это роза дикорастущая, в просторечии - шиповник, посажена в строгой последовательности, по три черенка: белая, желтая, розовая.
        - Желтого шиповника не бывает, - автоматически заметила Маша.
        - Правильно, молодец. Значит, еще что-то соображаешь и от испуга меня не пристрелишь. Давай, вылезай первая, ты ведь не можешь понять, в каком порядке нам с тобой лучше из машины вытряхиваться, правда?
        - Неправда, - сказала Маша и быстро накинула ему на руки ошейник с автоматической защелкой.
        - Класс, - усмехнулся Соломатько и попробовал скованными руками ударить Машу снизу под подбородок. Но один из шипов ошейника тут же впился ему в мякоть ладони, да так, что он не удержался он вскрика.
        - Не будь дураком, - прокомментировала Маша, хотя сама порядком напугалась. Она осознавала, что, хотя они и приблизительно одного роста, физически ей с ним ни за что не справиться.
        Не буду, - миролюбиво согласился Соломатько. - Ладно, вылезаем. Обещаю… м-м-м… больше на свободу не проситься. Если ты отведешь меня вон к тому кустику и отвернешься. Не кривись, просто до дому не дойду. Ну вот так приспичило. Понимаешь, от страха. Ты тоже можешь присесть, гуськом.
        - Нет, спасибо, я постою сзади, - с трудом парировала Маша, раздумывая, запирать ли ворота или сторожить Соломатька под кустиком.
        - Что-то с этой игрушкой в руках ты туговато соображаешь, девушка Маша, - неожиданно Соломатько почти дословно озвучил ее мысли. - Кнопочку все ту же нажми на коробочке, которую ты держишь в руке, ворота сами и закроются. И будь другом - видишь столбик такой деревянный невысокий? Нащупай там слева две большие утопленные кнопки, подержи поочередно каждую, освещение в саду надо включить, невозможно в такой темноте, описаюсь или перепутаю, зачем штаны снимал. Ну отвернись, правда, не могу я при барышне, с которой еще ни разу… гм… Откуда у тебя, кстати, эта дрянь? - Соломатько потряс ошейником и поморщился. - Ты, помнится, говорила, что собак у тебя отродясь не было. Врала, что ли? Слушай, а я ведь штаны не расстегну, и даже если расстегну, то описаюсь даже при полном свете. Может, поможешь, а? Или ничего, застынет, сосульки будут, даже очень эротично.
        - Перестань, - негромко сказала Маша, - потом стыдно будет.
        - Пото-ом… - ухмыльнулся Соломатько. - Потом мне стыдно не бывает. Скучно - да. Бывает даже противно. Но вот чтобы стыдно… Ты недооцениваешь меня, девочка.
        - Я тебе говорю, - тверже повторила Маша, - потом тебе будет очень плохо и стыдно, заткнись. И не писай на ошейник, который мне жених подарил.
        - Жени-их! - Соломатько искоса посмотрел на раскрасневшуюся от мороза и волнения Машу и ничего не сказал. - Жаль, а я сам хотел на тебе… гм… ну то есть в плане…
        - В плане секса, - кивнула Маша. - Это было понятно с самого начала. Идемте, а то вы все себе простудите. - Она неожиданно для себя самой снова перешла с ним на «вы». И это почему-то подействовало на Соломатька.

***
        Ошейник Маша на самом деле одолжила у нашего соседа Славика, которому одна из бывших жен, хозяйка магазина собачьих принадлежностей, при разводе оставила из всей мебели кучу роскошных ошейников для агрессивных собак крупных пород и дюжину массажных щеток с антиблошиным эффектом. Щетки эти Славик дарит своим друзьям на праздники, а ошейники почти все отдал соседу наверху, зная о его особых сексуальных пристрастиях благодаря отличной вертикальной слышимости в нашем доме.
        Маша прихватила у Славика еще и оригинальный темно-синий поводок, металлический, с удобной гибкой ручкой. Поводок мгновенно сворачивался до двадцати сантиметров и так же молниеносно выстреливал вперед, когда бегущее впереди существо внезапно прибавляло ходу. Сейчас Маша прицепила поводок к ошейнику на руках Соломатька и велела ему идти к дому. Он только покачал головой:
        - Совсем не доверяешь, да? Вообще-то правильно. Где твой обрез-то, кстати, в сумке? Не выстрелит случайно? А то смотри, греха не оберемся. Может, лучше все-таки полюбовно, как ты выражаешься, в плане… гм… секса…
        - Не лучше, - покривилась Маша. - Сразу видно, Игорь Евлампиевич, что вы на целое поколение старше меня.
        - Это почему же? - обиделся Соломатько.
        Маша хмыкнула:
        - Да потому что ваше поколение матом даже стихи пишет, а слово «секс» выговаривает шепотом.
        Соломатько засмеялся:
        - Ну вот, получил. Слушай, девочка моя, а ведь ты так и не сказала, чего от меня хочешь и зачем ты, такая милая интеллигентная девочка, носишь в сумке обрез. Ты ведь не для меня его приготовила, а, малышка? - Он приостановился и попытался обернуться к Маше.
        Маша подтянула поводок, и шипы неприятно напомнили Соломатьку, что игра сегодня идет по каким-то уж очень чудным правилам. По занесенным снегом дорожкам было трудно идти, особенно Маше, в ее модельных ботинках с геометрическим каблуком, слитым с изогнутой платформой. Она приостановилась, чтобы половчее перелезть через очередной сугроб, и только тут заметила сбоку от дома маленький флигель. Соломатько, тоже вынужденный остановиться, проследил за ее взглядом и вдруг обрадовался:
        - Слушай, пошли в сауну. Нагревается за полчаса. Пока пивка там, то да се… - Он опять не удержался от игривых ноток в голосе, но, увидев, как нахмурилась Маша, вздохнул. - Да ладно! Не хочешь, так не хочешь. Погреемся хотя бы. Мы уже сколько с тобой тут топчемся, а я для такого не одет, да и ты тоже. - Он внимательно посмотрел на Машину «шинельку». - А что это ты в демисезонном пальто, кстати? Слушай, а я ведь как-то об этом думал… Иностранные языки, музыкальная школа, костюмчик есть очень хороший, один на все случаи жизни, другой-то поплоше будет… Так ты же, наверное, из бедной семьи, да? Тебе нужны деньги? Ты… Ага! Ты хочешь, чтобы я дал тебе денег… Или нет… Может, ты хочешь, как это называется… продать меня моим собственным родственникам, богатым и щедрым? То есть выкуп за меня получить, а? Маша? - Он четко выговорил имя, как будто снова к чему-то прислушиваясь внутри себя. - Конечно. Ты Маша и есть, а никакая не Светлана. Так ты поэтому бумажку у меня отобрала, да? Или там еще что-то поинтереснее есть?
        - Есть, - ответила Маша и подергала поводок. - Ладно, идемте в вашу баню или куда там вы меня звали.
        Маша была рада, что не надо его вести в огромный дом, где она наверняка будет чувствовать себя не очень ловко. Соломатько же надеялся, что эта безусловно милая, но, как выяснилось, несколько странная девушка все-таки прекратит затянувшуюся игру.
        Внутри просторного, обшитого тиковым деревом предбанника Соломатько удовлетворенно огляделся и с удовольствием вдохнул густой запах чуть отсыревшей древесины.
        - Хорошо… вот если бы не ты, неизвестно когда бы еще сюда собрался. В смысле один, без компаний. Послушай-ка…
        Он сел на стул с широким сиденьем, как будто предназначенным для двоих, и посмотрел на Машу, стоявшую у дверей и изо всех сил старавшуюся скрыть свою неуверенность.
        - Послушай-ка, милая Маша… Ты мне по-прежнему нравишься. И… давай-ка так Если это не эротическая игра, которую ты придумала, чтобы ублажить человека, старше тебя на целое поколение, - очень жаль. Тогда говори, чего надо. Может, мы быстренько вопрос этот решим и перейдем к водным процедурам, а? Или все же к чему-нибудь еще более приятному, а? - Он замахал рукой в ответ на Машин протестующий взгляд-. - Да я тебя умоляю!.. Могу, кстати, открыть тебе маленький секрет. В любом случае, с работы ты уже уволена и тебе не удастся ничего растрепать моим идиотам-бодигардам, которые тебе больше подходят по возрасту. А секрет в том, что ты можешь ничего не бояться. Я не люблю насилия в этом деликатном деле, - сказал Соломатько, внимательно посмотрел на растерянную Машу и ухмыльнулся. - Вернее, не то, что совсем не люблю… вот если ты сейчас, скажем, подойдешь и кое-чем займешься, не развязывая мне рук… Маша перебила его:
        - Господи, неужели вы ничего еще не поняли?
        - А что тут понимать-то? Что ты девушка? Ну допустим. Так это быстро устранимый недостаток. Да и какая ты девушка, если столько мужиков, включая присутствующих, миллион раз в мыслях хотели и имели тебя. А чего это так раскраснелось-то поколение молодое? Слово «секс» они, видишь ли, спокойно произносят с трех лет. Ладно. Я так много говорить не привык, устаю от одностороннего общения. Давай, решай что-нибудь. Либо так, либо эдак. Кстати, сними эту гадость у меня с рук, ради Христа. Лучше обрез свой направь, если ты еще не оставила своих намерений. А я под прицелом закусочку организую… Открой холодильник, будь другом, посмотри, селедочка финская там осталась? С синей крышечкой банка, написано Abba. Ты и не знаешь, наверняка, это был такой ансамбль, когда я встречался с одной замечательной девушкой, которую я звал Машей, хотя у нее было совсем другое имя. Жаль, что в конце фигня вышла.
        - А что у вас вышло в конце? - быстро спросила Маша.
        - Слушай, Маша… гм… Все-таки какое хорошее у тебя имя… Ты полностью как - Мария, да? Ничего заковыристого? Не Марианна, надеюсь? Ну ладно, не говори. Ты знаешь, хочу сказать одну банальность. Вернее, это прозвучит банально, но на самом деле ощущение очень странное и… чудесное. Мне уже несколько раз казалось, что я тебя где-то встречал. Не может такого быть? - Он посмотрел на упорно молчавшую Машу и сам ответил: - Конечно. Не может. Ты слишком молода.
        Маша вдруг засмеялась:
        - Просто я похожа на ваш идеал.
        Соломатько даже присвистнул:
        - Точно. Откуда ты знаешь? На утерянный идеал. Давно и окончательно утерянный. Некоторыми своими местами похожа. А других я еще просто не видел.
        Маша вздохнула:
        - Вы меня сбиваете.
        А что ты хочешь делать-то? А, ну да, требовать за меня выкуп. В виде денег или каких-нибудь документов. Так? Раз молчишь и ничего не требуешь у меня лично. О-хо-хо! Оно, конечно, хорошо - быть богатым, но иногда это так подводит, особенно с красивыми девушками… Ладно. Возьми у меня в правом кармане телефон, позвони с моего номера, так вернее будет. Да положи ты свой обрез, ничего я тебе не сделаю. А вот если ты меня пристрелишь…
        Маша подумала и положила обрез на стол. Потом подошла к Соломатьку и достала у него из кармана телефон.
        - Ну что, убедилась? Неужели я буду с беззащитной девчонкой связываться, пусть даже вооруженной таким мощным самострелом! Еще не веришь? Тогда все у меня возьми. Вот достань портмоне из внутреннего кармана, там и денег достаточно, и карточка. Доставай, доставай, не тушуйся, я хочу, чтобы ты мне поверила. Так, теперь бери ключи. Вот, смотри, желтая связка - от квартиры, белая - от офиса, два длинных узких ключа - от дачи. Клади к себе в карман. Ну, а теперь поверила?
        Маша неуверенно кивнула.
        - Тогда, пожалуйста, развяжи мне руки. У меня, что уж там скрывать, м-м-м… легкий артрит, руки уже так болят, что я ничего, кроме ношпы с анальгином, больше и не хочу.
        Маша нажала с двух сторон на выпуклое звено на ошейнике, и он расстегнулся.
        - Ага, ясно, ларчик на раз-два-три открывался. - Соломатько потер запястья. - Жаль, не знал, дурак. Ладно. Не в обиде. Ой, ты смотри, как глубоко мне в руку шип-то вонзился! Надо хоть водкой промыть, что ли, а то нарывать будет… - Он протянул Маше левую руку.
        Она чуть склонилась, чтобы посмотреть его рану, а он резко пригнул ее голову и рывком, повернув спиной, подтянул Машу к себе.
        - Говори, теперь, коза, чего надо? Денег? Сколько? Зачем ко мне на работу пришла? Что узнать хотела? Для кого?
        - Ни для кого, - тихо сказала Маша и сильно стукнула затылком об его лоб.
        Соломатько инстинктивно откинулся назад, после чего Маша первый раз удачно применила прием, который никогда не получался у нее на школьном факультативе по самообороне, посещаемом по горячей маминой просьбе, - лягнула Соломатька, точно попав задником ботинка по его мужскому слабому месту. Он крякнул, изо всех сил швырнув ее вперед, на угол большого дубового стола. Маша пролетела мимо, лишь чуть задев об угол плечом, и все-таки упала на пол. Но тут же вскочила и успела схватить обрез.
        - Я знала, что ты сволочь, но не такая же! - сказала Маша.
        - Ну и откуда ты это знала? Ты сядь, поговорим все-таки, - совсем другим тоном заговорил Соломатько, увидев, что первый раунд им быстро и с позором проигран.
        - Не буду я с тобой ни о чем разговаривать. И не вздумай больше меня трогать. Первый же потом пожалеешь.
        - Слушай-ка, козочка, не темни, хватит уже, надоело. Что за тайны у тебя такие?
        Маша поколебалась.
        - Просто я… то есть… ты…
        Соломатько опять сел на широкий стул и вздохнул, потирая пострадавшее место:
        - Я да ты, ты да я - вместе дружная семья. Ну и чего дальше? Что-то вас, Сидоровых, не поймешь…
        Услышав присказку про семью, Маша резко вздернула голову:
        - Да иди ты к черту! Ничего я тебе говорить не буду. Я и не думала даже, что ты такой урод! Прочтешь все сам в бумажке, которую тебе подлизала твой, Вадик, принес. Я видела, как он около школы моей околачивался.
        - А чем это Вадик тебе не угодил? Кроме того, что… м-м-м… по моей просьбе к тебе не приставал? - заинтересованно спросил Соломатько, чуть привставая.
        - Сядь и сиди! Руки вытяни вперед и не валяй дурака. Не понравился! Да мне там у тебя никто и ничего не понравилось! Понятно?
        Соломатько недоверчиво ухмыльнулся, а Маша, воспользовавшись его растерянностью, быстро подошла и накинула ему на руки предусмотрительно завязанную широкой петлей веревку. Затянув на запястьях крепкий узел, она так же ловко перекинула свободный конец на ноги и сказала:
        - Наклонись и сам затяни узел. Я тебя жалеть не буду, имей в виду. У меня нет причин жалеть тебя.
        Соломатько внимательно посмотрел на нее, ничего не говоря, только качая головой, и сделал то, что она велела.
        - Ну вот и все, - проговорила Маша и, на секунду приостановившись на пороге, вышла, заперев обе двери сауны.
        Дойдя до дома, она оглянулась. В широкое окно с высоко поднятыми жалюзи Маша увидела Соломатько, сидящего в той же позе, в которой она его оставила. Но, приглядевшись, заметила у него листок бумаги, который он неловко держал завязанными руками.
        «Соломатько Мария Игоревна, 1991 г. р. Отец… Мать…» - перечитывал в это время Соломатько снова и снова первую строчку записки, которая провалялась у него в кармане все это время. В том числе тогда, когда он предлагал Маше… Валялась - и ведь не задымилась в кармане! И не прожгла ему бок и все остальное, все его срамные места, помешавшие интуиции, вяло теребившей его эти две недели и нечто невнятное нашептывающей про милую и расчудесную, явно что-то скрывающую девушку! Соломатько посмотрел в окно и увидел Машу, стоявшую у дома и смотревшую в его сторону.
        С большим трудом встав, он подошел к окну, споткнувшись связанными ногами о загнувшийся край круглого коврика из ламы. Поднял руки над головой и помахал ими Маше, как мог. Маша в ответ тоже подняла руку и неуверенно помахала в ответ. Тогда Соломатько протянул к ней бумажку и пошевелил ей. После чего показал на Машу и высоко поднял большие пальцы обеих рук Маша окончательно смутилась, быстро отвернулась и на связке ключей, которую дал ей Соломатько, стала подбирать ключ от входной двери.

***
        Войдя в дом, она поставила сумку на пол и осмотрелась. Несколько секунд колебалась, по какому телефону звонить - по дачному аппарату, который стоял сейчас перед ней на столике с высокими круглыми ножками, или по своему мобильному. Потом Маша вспомнила про сотовый Соломатька, недавно перекочевавший в ее карман, достала его и решительно набрала номер, который выучила наизусть.
        - Алё-о… - Приятный женский голос ответил так, будто его обладательница только и ждала, что позвонит такая замечательная девушка.
        - А можно Игоря? - спросила Маша.
        - Его нет, - ответили ей так же приветливо.
        - И не будет, - продолжила Маша, волей-неволей впадая в интонацию собеседницы.
        - Что-что? Извините, не поняла вас.
        - Не будет Игоря, потому что он сидит сейчас связанный… - Маша чуть было не сказала «в бане», - и ждет, чтобы за него выкуп заплатили.
        - Да-а? - удивленно протянула обладательница приятного голоса. - Это кому же?
        - Мне.
        - А вы, простите, кто? - Машина собеседница, похоже, улыбалась.
        - Так я вам и сказала! - Маша начала теряться от ее спокойного, все такого же приветливого и неторопливого тона.
        - Ну вот когда скажете, тогда и выкуп получите.
        Та положила трубку, а Маша посидела несколько минут, подумала и позвонила еще раз. По уверенному и взрослому тону собеседницы Маша догадалась, что это и есть жена Соломатька.
        - Наверно, вы не поняли. Вы не увидите своего Игоря, пока не заплатите за него выкуп.
        - Я же тебе ответила! - удивилась жена Игоря. - Ты ничего не получишь, пока не скажешь, кто ты.

***
        Когда Маша дошла в своем рассказе до этого места, я уже не знала, что мне делать - плакать, смеяться, ругать ее или жалеть.
        - Ну и что же ты? - вздохнула я, решив дослушать до конца, а потом уже воспитывать.
        - Ничего, - Маша явно была недовольна и собой, и моей реакцией. - Такого я ни в одном фильме не видела. Кто же спрашивает у похитителя: «А кто ты?» Ерунда какая-то.
        - Приблизительно такая же, как и вся твоя затея, - аккуратно заметила я, предусмотрительно взяв Машу за локоть.
        - Почему это? - вырвалась она. - Ничего не ерунда! Ты еще увидишь!
        - Ты мне можешь хотя бы сказать, зачем тебе это надо? Тебе что, денег не хватает? У тебя есть какие-то потребности, о которых я не знаю? И сколько, кстати, ты собираешься получить за своего папашу?
        - Да всего пятьдесят тысяч! - Маша легко махнула рукой.
        Я опрометчиво рассмеялась:
        - На «Геленваген» с сигнальными огнями поверху для поездок на сафари тебе явно не хватит, - и тут же перехватила Машин растерянный взгляд. - Ладно, я поняла. Ты купишь хорошую, но подержанную машину. «Джип б/у в отличном состоянии, только что с кладбища автотранспорта под городом Дрезденом, возврату и ремонту не подлежит.»
        - Мама…
        Я не очень точно чувствовала причину Машиной неуверенности и поэтому прекратила попытки развеселить ее.
        - Хорошо, а если я откажусь участвовать в твоем мероприятии? Возьму и… просто выпущу папаню?
        - А ты уверена, что он не заявит на нас в милицию?
        Я вспомнила скрытного, мстительного Соломатька и призадумалась, потом честно ответила:
        - Не знаю.
        - Вот видишь. А я зато знаю, что для них это вообще не деньги. Я навела справки. Так что пусть выкладывают за любимого мужа и отца.
        - И что ты будешь делать с деньгами? Кроме покупки джипа, разумеется. С ним-то понятно. Тайная детская мечта. А еще? Деньги же наверняка останутся. Купишь себе комнатку в Подольске для личной жизни? Или уедешь на все лето в Венецию? - Я начала снова нервничать, потому что все надеялась, что после первого же серьезного разговора Маша поймет весь идиотизм своего замысла, мы отпустим Соломатька подобру-поздорову и уберемся сами. - А кстати, ты уверена, что он не заявит в милицию после всего?
        - Мам! - страшно обрадовалась Маша. - Я же тебе забыла рассказать последний пункт плана! Я с него расписку возьму. Что он эти деньги просто заплатил нам. Сам, за… некоторые поручения.
        - Хороши же поручения, за которые платят пятьдесят тысяч долларов! Ладно, - я поняла, что пока подхода к Маше не нашла. - Так зачем тебе все же такие деньги?
        - Чтобы… чтобы понять… - Маша быстро посмотрела на меня и отвела глаза.
        - Понять?! Понять что?
        - Да нет. Это я так. Я катер хочу купить, к примеру. И хороший рояль. И… и еще там всякое… Тебе новый ноутбук, кстати…
        Ясно. Значит, я родила и вырастила уродку, - я сделала вид, что не заметила, как вначале Маша проговорилась о чем-то, видимо, очень важном для нее. - Уродку, которая хочет вытрясти родного отца, чтобы купить катер и еще «там всякое». Мне, кстати, новый ноутбук не нужен, я бы его давно как-нибудь купила, если бы хотела. А насчет катера - тут ты уж слишком замахнулась. Не хватит даже на подержанный. Так что определись все же с потребностями. Или требуй больше. Раз ты у меня такая…
        - Ладно! Думай что хочешь, - Маша нарочито равнодушно пожала плечами и притворно зевнула. - Сейчас бы поспать, правда? - Она потерла для верности один глаз внутренней стороной ладошки, как делал ее отец, и, вероятно, делает до сих пор, но она-то этого никогда не видела. - А ты спать не хочешь? - спросила она и, не дождавшись моего ответа, встала, потянулась, а потом как бы между прочим заметила: - Вообще хорошо бы сходить посмотреть, что там делает наш заложник.
        - Сходи-сходи, - так же легко согласилась я и наклонилась к стоящей на полу дорожной сумке, которую она привезла с собой, и стала в ней разбираться.
        Слыша, что Маша не уходит, я подняла на нее глаза.
        - Ну, что же ты? И, между прочим, не собираешься же ты здесь ночевать?
        - Почему нет?
        - А почему - да, Маша?! Нам, что, в пять утра надо будет вставать завтра, чтобы успеть на работу и в школу?
        Я сдала зачеты по музлитературе и по композиции заранее, теперь у меня до четвертого января выходной. И у тебя тоже выходной. Точнее - бюллетень по уходу за ребенком. А у него, то есть у меня, сотрясение мозга средней тяжести, и справка уже есть из травмопункта, стоила пятнадцать долларов. Справка лежит у тебя на работе. Не волнуйся, эфира не будет, пустят июньскую передачу в записи.
        Я ахнула и замерла с каким-то инструментом в руке, который только что вытащила из сумки.
        - Пятьдесят девять, пятьдесят восемь, пятьдесят семь… Мам, давай присоединяйся, хором посчитаем для успокоения, а то ты перегреваешься… пятьдесят шесть… Да, и я забыла самое главное. Я позвонила Вадиму, начальнику Соломатькиной охраны. Но уже как дочь, понимаешь? Пятьдесят пять, пятьдесят четыре… и сказала, что папа просил его не беспокоить и ничего не говорить родственникам, которые обо мне не знают… Что он хочет со мной побыть вместе… пятьдесят три… насладиться отцовскими чувствами… сорок девять…
        На сорока семи я присоединилась к Маше, мы досчитали до тридцати одного и замолчали. Я снова заглянула в сумку.
        5
        Встреча
        В сумке лежали веревки, кое-какая одежда, обрез, пачка обдирных хлебцев и косметичка, из которой очень трогательно торчали бутылочки пустырника и «Белого Кензо», явно предназначавшиеся мне. Маша была во мне уверена, надеялась, что я всячески поддержу ее в этом предприятии, и при этом буду душиться и хвататься за сердце… Я по-прежнему держала в руке столярно-слесарный инструмент, названия которого никогда точно не знала, скорее всего стамеску или зубило. В жизни ни я, ни Маша не пользовались им дома. Я покрутила инструмент в руках и поинтересовалась:
        - А это зачем?
        Маша, уже стоявшая в дверях, пояснила:
        - На всякий случай, мам. Хватит, вставай, все равно идти придется.
        - Что значит «все равно»? Гм… А как ты поняла, интересно?
        - А ты в зеркало несколько раз поглядывала, пока я тебе рассказывала. Пошли-пошли, ты отлично выглядишь.
        Я кивнула:
        - Ага, на все свои сто лет. Ты думаешь, меня это волнует?
        - Думаю, что да, - улыбнулась Машка. - Раз ты так его когда-то любила, то сейчас, конечно, тебе важно, чтобы он увидел, что ты вовсе не старая калоша. Но он же наверняка смотрит твои передачи! Так что не переживай.
        Мы вышли в сад. У крыльца флигеля, где сидел сейчас Соломатько, я придержала Машу за локоть:
        - Ты знаешь, а я и правда волнуюсь. Но не из-за внешности - это все глупости. Просто я много лет представляла себе этот момент. Как я подведу тебя к нему и скажу: «Познакомься, дочка, вот это твой биологический отец».
        - А все вышло по-другому, да, мам? Ничего, так даже интересней.
        - Давай, может, покормим его, а, Машунь?
        - Покормим. Послезавтра.
        Я порадовалась, что провозглашенный бессердечной Машей трехдневный срок голодания немного сократился, и собралась уходить обратно.
        - Ма-ам! - она укоризненно покачала головой и потянула меня за рукав. - Ну хотя бы посмотри на него.
        - Да, да, конечно, - я сделала два шага к двери и снова остановилась. - Только… вот что я хотела у тебя сначала спросить… А деньги-то как, по-твоему, мы будем получать… то есть… Их, что, прямо сюда привезут?
        - Ну зачем же! На Ярославский вокзал, в ячейку восемнадцать-сорок два.
        - Машенька, ты моя глупая девочка… - я прижала к себе ее стриженную головку с трогательно ровным пробором, который она делала каждое утро, вопреки моде. - Ячейка восемнадцать-сорок два… И милиция со всех сторон в засаде, да?
        Нет, - ответила мне Машенька. - Я все продумала. Точнее, я видела это в каком-то фильме, только там они не додумали. Я оденусь уборщицей, а ты туристкой. Ячейка находится в нижнем ряду, а ты будешь класть чемодан в верхний, над ней. А я как раз в это время отвлеку все засады. Сейчас расскажу - как, будешь очень смеяться. Я специально бабушкины панталоны взяла - помнишь, такие утепленные, которые она у нас хранит на случай внезапных холодов…
        Я с энтузиазмом засмеялась:
        - Отличная идея! Я тоже кое-что могу подсказать. Пойдем только в дом, что-то к ночи совсем заморозило.
        - Мам… - Маша выразительно посмотрела на меня и поцеловала в действительно подмерзший нос. - Хватит трусить, все равно ведь придется познакомиться… ну то есть… повидаться. Чего ты боишься-то? Ты такая красавица сегодня…
        - Хорошо, хорошо… - Мне стало совсем стыдно. Что это я на самом деле… - Кстати, а что мне ему сказать? Я имею в виду, кем представиться? - Я совсем запуталась, а Маша рассмеялась:
        - Мам, это ведь он меня не знает, а тебя-то уж точно вспомнит! - Она посмотрела на меня и вздохнула. - Ну ладно! Давай я тебе еще расскажу про ячейки, а потом прорепетируем, как ты будешь с ним разговаривать. Идет?
        - Идет, - обрадовалась я. - Только, может, пойдем на веранду, чайку горячего выпьем, а? Все как следует обсудим…
        - Егоровна! Хватит там шептаться, заходи уже! - Мужской голос раздался где-то совсем близко.
        Маша вздрогнула, а я закашлялась. Маша постучала меня по спине, приобняв, а потом тихо спросила:
        - Это он кому, мам?
        - Это он мне… - Мне стало очень жарко и душно, и как-то плохо в голове, тесно и горячо… Но я изо всех сил старалась, чтобы Маша ничего не почувствовала.
        - Но ты же не Егоровна, а Евгеньевна… - Она с недоумением смотрела на меня, и мне пришлось объяснить:
        - Просто он так меня звал - в шутку, в молодости.
        - Егоровна! Все равно я выгляжу хуже, не тушуйся, заходи! Я как раз перехожу к селедочке. Хлопнешь водки со мной, за свидание. Резко дверь не открывай, а то я тут стою, подслушиваю.
        Мы переглянулись с Машей, потом она взялась за мой локоть и подтолкнула меня вперед, прошептав в самое ухо:
        - Иди первая, а то теперь и мне что-то страшновато.
        Я кивнула и повернула ключ.
        Соломатько уже отошел от дверей и сидел теперь на полу, прислонившись к большому низкому креслу, покрытому светлой шкурой.
        - Ну проходи, проходи, давненько не видались, Светлана свет Егоровна…
        Я видела, что легкий тон давался ему с трудом. Я видела, что Соломатько располнел. Я видела, что он по-прежнему хорош. Я видела, что передо мной сидит и улыбается через силу давно забытый и похороненный, не раз проклятый и непрошенный, живой, противный, наглый Соломатько.
        - Ну а ты, стало быть, моя дочка Машенька. Да, Машенька? Что же ты мне сразу не сказала, еще там, в офисе? Чуть было под монастырь не подвела… Ты представляешь себе, Егоровна, - чуть было не влюбился в собственную дочь! Да только вот что-то все мешало и мешало, никак не мог понять - что. А теперь ясно. Я еще думал как-то, глядя на нее… Представляешь, Машенька, ты у меня сидела в кабинете, переводила что-то, а я смотрел на тебя и думал: «Ну не Нарцисс ли я настоящий? У девчонки же тип лица, совершенно как у меня: лоб, брови, нос, рот, подбородок, ножки…» Гм… прости, дочка, прости, Егоровна… но ляжечки у Машеньки и вправду семейные - кругленькие наверху, такие смешные и коленочки ровненькие, мои коленочки…
        Я чувствовала себя очень странно. Меня даже стало подташнивать. Нет, мне не было противно или страшно. Мне было странно. Все происходящее никак не хотело укладываться у меня в голове, и, как обычно в таких случаях, мой слабоватый вестибулярный аппарат решил передохнуть и отключить мое сознание на некоторое время. Я вовремя спохватилась и несколько раз глубоко втянула носом воздух. В комнате, где сидел Соломатько, пахло елкой с огурцом - какой-нибудь «Аззаро» или «Рокко Барокко».
        - Барбарис, - ответил мне Соломатько.
        - Что?… - Я не могла сразу включиться в способ существования Игоря Соломатько. А иначе с ним никогда не получалось - только существовать в его ритме, желаниях, настроении, хандре, веселье…
        - Ты носом крутишь, как ищейка. Это собака такая, Егоровна, не напрягайся. Я подушился красным «Барбарисом» сегодня утром, чтобы понравиться моей и твоей, Егоровна, дочке Машеньке. А вчера душился водичкой дедушки Жио, в просторечии «Аква Жио»… Менял каждый день одеколоны. А также портки, пинжаки… Потому что хотел, старый идиот, - он выдохнул, - фу-у-у… понравиться… Ну, я думаю, ты уже в курсе.
        Я постаралась сосредоточиться на нем, а он довольно ловко встал на связанных ногах. Они были связаны чем-то, мне показалось, оранжевым с зелеными огоньками, но я не успела рассмотреть чем. Он пошатнулся, крякнул и попросил растерянную Машу:
        - Доченька, усади мамашу на что-нибудь твердое, а то она собирается на некоторое время нас покинуть. Вот видишь, Егоровна, какой у нас с тобой опасный возраст. Чуть что - на свидание с вечностью, пока только временное. Ну как, не полегчало? - Он нес всю эту ахинею, а сам, с трудом дотянувшись до пластиковой бутылки с водой, лил теперь эту воду мне прямо на голову.
        - Эй, ты что? - Я услышала свой голос, как мне показалось, бодрый и резкий.
        - Мам, тебе плохо, да? - Испуганный голос Маши служил мне ориентиром в потемневшем пространстве. Я уцепилась за него и стала пробираться к свету. Что же там моя бедная Маша одна будет делать с возникшим словно из небытия Соломатьком, который, оказывается, «чуть не влюбился» в собственную дочь!
        - Егоровна, завязывай тут… звуки всякие издавать… стонать и мычать! - Похоже, Соломатько тоже напугался не на шутку, потому что рука, которой он поливал меня водой, дрогнула, и все содержимое бутылки вылилась мне за шиворот свитера. - Вот видишь, какая ты эгоистка. Такой исторический момент подмочила, встречу на Эльбе, можно сказать!
        Я вроде бы засмеялась, а Маша почему-то заплакала.
        - Не плачь, Маша, - хотела сказать я, но не услышала собственного голоса.
        Все остальное мне уже досказывала Маша через несколько часов. Я пришла в себя, открыла глаза и сразу уснула, прямо там, на мягком ковре в комнате, где Машка заперла Соломатька. Маша просидела со мной все эти несколько часов, держа меня за руку и, как говорит, ни на секунду не сомкнув глаз, - боялась, что я помру. А Соломатько мирно сопел рядом. Часа через два он проснулся, охая, перевернулся на другой бок, почесался (Маша развязала ему руки, когда он уснул), сказал Маше:
        - Красивая у тебя мама была в молодости, Маша, - и, не дав ей возмутиться, удовлетворенно добавил: - А сейчас еще красивее. А ты совсем на нее не похожа, но тоже очень красивая. Ты - моя дочка, Маша!.. - И снова уснул.

***
        Вот это был настоящий шок. Я не знала. Я не могла даже предположить, что Маша так похожа на Соломатька. Много лет назад я очень хотела забыть Соломатька, и все никак не могла. А потом как-то обнаружила, что уже совсем не думаю об этом. Попыталась вспомнить его когда-то ненаглядное лицо и - никак! Уже позже, когда я попыталась понять, как же это произошло, я открыла такой простой рецепт, что даже стыдно им делиться. Рецепт, как, расставшись с любимым, самым любимым человеком не по своей воле, не сойти с ума, не застрелиться и не прыгнуть в окошко.
        Как-то поздно ночью, ложась спать, я смотрела на маленькую, беспомощную, сердитую во сне Машу, и вдруг мне пришла в голову такая простая и страшная мысль, что я вернулась на кухню, зажгла свет и посидела там немножко, чтобы не оставаться в темноте с этой мыслью. Если меня не станет - вдруг поняла я, - то Маша, может, и не пропадет, но будет несчастна, очень несчастна.
        Я представила себе, как какие-то чужие люди берут ее за ручку, куда-то ведут, а маленькая Маша, еще не понимающая слов, покорно топает, озираясь в поисках меня. А меня нет - я умерла от любви к Соломатьку. Обычно Маша просыпается утром и с закрытыми глазами ищет меня, ищет теплое, сладкое молочко и, укладывая ножки мне на живот, сосет молоко и сладко досыпает вместе с мамой, большой и надежной. И вот однажды маленькая Маша просыпается, ищет меня, а я прыгнула в окно от любви к Соломатьку… Маша садится ночью в кровати, чуть покачиваясь, и отчаянно повторяет свое первое и самое важное слово-. «Амма! Амма!», а эта самая «амма» застрелилась из чего-нибудь оттого, что не справилась с роковыми страстями.
        Никогда раньше я не понимала, что хочу жить долго. А уж с Соломатьком, без него, с кем-то другим или вдвоем с Машей - это детали, не меняющие сути. Жить! Какое там - из окошка…
        Вот так ненаглядный Соломатько вместе со своим ненаглядным лицом и всем остальным исчез из моей жизни - поскольку активно мешал мне хотеть жить. А следом - исчез из души и памяти. Коротка девичья память - и слава богу. Немногочисленные фотографии Соломатька я как-то в сердцах, когда еще переживала разрыв, отвезла к маме. Потом все было недосуг забрать, потом не знала, как все объяснять Маше, которая вопреки обычным представлениям о детях, растущих без отца, не только не стояла у окошка и не звала папу, но даже не очень настойчиво интересовалась, где он и что он. Ну, нет его и нет, далеко он, и ладно. Ведь ребенок знает только то, что знает, что имеет, в таком мире он и живет, к нему и приспосабливается. Что-то я объясняла Маше, она кивала и верила, и вполне удовлетворялась моими ответами. Так мне казалось…
        Ведь сейчас у многих детей к школьному возрасту из двоих родителей остается один - мама. Самый возраст разводов - когда за шесть-семь лет совместной жизни папочки озверевают от семейного быта, магазинов, детских болезней и всего тиранического детского мира, когда надо делать вовсе не то, что хочется, а что нужно и полезно маленькому тирану - гулять в плохую погоду, выключать телевизор на самом интересном месте, тратить на малыша невероятное количество с таким трудом добываемых денег, высиживать по два часа на глупых и скучных утренниках…
        И все же проблему неравенства во дворе Маше первый раз пришлось решать, когда ей было лет пять. Я уже работала на телевидении, получала вполне приличные деньги. Мы только-только расстались с нашей уютной, но тесноватой для двоих крохотной хрущебкой и переехали в замечательную новую квартиру в нашем же районе, но на берегу Москвы-реки, с просторными комнатами и окнами на три стороны света: юг, восток и запад. Сбылась моя многолетняя мечта о солнечной квартире, в которой к тому же можно, к примеру, прохаживаться, и включать ночью телевизор и компьютер со звуком, и говорить по телефону тайком от Маши, и, наконец, душиться и брызгать волосы лаком за туалетным столиком, а не на лестничной клетке.
        И вот как-то раз Маша гуляла в новом дворе и в присутствии потрясенной бабушки спокойно ответила соседскому мальчику, спросившему ее: «А твой папа где?» - «В Караганде! А твой - в тюрьме, я знаю!» - и дала мальчику в ухо, сильно и больно. Мама моя, Машина бабушка, тогда очень расстроилась. Родители мальчика, милые интеллигентные люди, на Машу не обиделись, но в гости больше не звали.
        Я же поняла, что новая прекрасная работа не должна заслонить от меня Машу и нельзя отдавать ее на воспитание бабушке. Хочешь своего ребенка понимать и влиять на него - расти его сама. С того дня я постаралась - в ущерб всем симпатиям и общениям - после работы ни на секунду не задерживаться, отложила просмотры модных спектаклей до того времени, когда до них дорастет Маша. И заодно станет понятно, что было просто модно и потому увяло за полгода, а на что действительно стоит тратить драгоценное время и деньги.
        В ближайший летний отпуск я поменяла планы и не поехала с другом в Грецию - все равно я уже решила, что друг этот после поездки получит отставку и что продолжать с ним отношения я не буду. Вместо этого я увезла Машу в отпуск на тихое озеро в Забайкалье и посвятила все время общению с быстро повзрослевшей за тот год, что я набирала высоту на своей великолепной работе, дочкой. Кроме удовольствия и чудесного отдыха, я еще пришла к неожиданным выводам.
        Просто Маша росла совсем не такой, какой хотела видеть ее я и уж тем более бабушка. Мне даже показалось, что ее задатки гораздо лучше, интереснее, чем то, что могли бы мы ей дать сознательно. С точки зрения психолога, Маша наверняка получила бы высший балл. Неожиданно уверенная в себе, достаточно равнодушная к боли, как физической, так и душевной, выносливая, смешливая, однозначный лидер и одновременно здоровый индивидуалист - вот такая получилась у нас с Соломатьком дочка.

***
        Но теперь я не была готова вот так вдруг обнаружить это невероятное сходство. Еще бы! Жить-жить и через столько лет узнать, что моя Маша, Машенька, моя девочка, бесценная кровиночка, за каждый волосок которой я могла бы убить десять вот таких Соломатек и еще двадцать других, что моя Маша, счастье, радость, царевна-королевна, суть жизни и ответ на все ее выпады и соблазны, Маша, которую я растила-растила и наконец вырастила, - оказалась похожей на этого старого шута!..
        6
        Йес
        Я спала в эту ночь ужасно, скорее, не спала, а ждала утра. Но, как бывает в конце такой ночи, крепко уснула часам к восьми, когда стало чуть светлеть небо. Маша всю ночь мирно сопела и проснулась первой. Она тихо возилась, пока я мучительно просыпалась, цепляясь сквозь сон за родные охи, кряхтение и мурлыканье моей дочурки.
        С самого раннего младенчества Маша давала мне поспать, даже когда была совсем крохотная и беспомощная, чем приводила меня в приятное замешательство, а знакомых мам и пап - в полное недоумение. Я по привычке объясняла это ее чудесное свойство вездесущим законом разлива в личной жизни явный недолив, зато с Машей… - чтобы не сглазить - скажем так: чуть получше нормы. Пока Маша не взяла и не учудила вот это. Последняя мысль отрезвила меня окончательно, и я спустила ноги на теплый исландский ковер.
        Я приготовила завтрак из того, что предусмотрительно побросала дома в сумку. Мне совсем не хотелось скрестись по сусекам у Соломатькинои жены.
        Маша быстро съела слоеный пирожок с яблоком и корицей и, явно голодная, покорно ковыряла остатки быстро остывшей растворимой каши.
        - Мам, а он ушел к другой, да?
        Я не знала, сколько правды можно говорить ей. И по возрасту, и потому, что она привыкла, что ее мама - умная, независимая и вполне самодостаточная женщина. И вот, оказывается, от нее можно было уйти к другой. Мне не хотелось подталкивать ее к напрашивающейся мысли - ушел-то он уже от нас двоих. Кроме того, я не знала, как Маша отреагирует на то, что лично я проиграла другой женщине. Причем сама точно не понимая, по каким параметрам. Я никогда особенно и не старалась вдаваться в это. Сначала было слишком больно, а потом неинтересно. Знала только, что она чуть старше меня или ровесница, может быть, красивее, в любом случае - благополучнее.
        Мне еще года два после того как мы окончательно расстались, становилось тревожно, когда я слышала его фамилию от знакомых. Я прислушивалась к новостям в его жизни, а потом перестала.
        Я посмотрела на серьезную Машу, ведущую со мной взрослый разговор о любви и жизни:
        - Ушел.
        - Не хочешь говорить?
        Маш, сейчас надо не обсуждать наше прошлое и твоего отца, этого непонятного мне человека Соломатьку, а думать, как выбираться из весьма двусмысленной ситуации.
        - Не Соломатьку, а Соломатька, - поправила меня Маша и отошла к окну, встав ко мне спиной.
        Мы помолчали. Я пила кофе, не ощущая вкуса, и мысленно напоминала себе, что запретами не удовлетворишь вполне законное любопытство, . а только создашь тайну там, где ее на самом деле нет. Что же касается выбираться… Я вздохнула. Сейчас выпьем кофе и пойдем отпустим его - решила я.
        - Маш, - позвала я дочку, так и стоящую у окна. - И что ты хотела спросить?
        - Так почему вы все-таки расстались? - Ее по-прежнему интересовали глобальные проблемы, как и во время нашей первой беседы в день ее пятнадцатилетия о моем несостоявшемся браке с Соломатьком.
        - Мне легче сказать, почему мы сошлись когда-то, чем почему мы не стали жить вместе.
        - Почему, почему? - Маша загорелась, явно ожидая получить ответы сразу на все свои вопросы.
        - Потому что мы любили друг друга.
        - А не стали жить вместе, потому что разлюбили? - Маша подошла и села напротив меня.
        - Если честно, то не совсем так. Про Соломатька вообще трудно точно что-то сказать, а что касается меня… - я замялась.
        «Комбат-батяня, батяня-комбат…» - задумчиво пропела Маша из внеклассного репертуара, постукивая ребром ладони по краю стола, скорей всего трогательно стараясь разрядить обстановку. Что-то она в своей голове, значит, про меня надумала уже, успела. Про мои чувства…
        Но я-то замялась, потому что не знала, не покажется ли Маше унизительной такая подробность, что еще долго после того, как Соломатько и думать обо мне забыл, я продолжала его любить. Тем не менее я ей об этом рассказала. На Машу это произвело огромное впечатление. Выслушав в более подробном изложении историю моей любви к Соломатьку, она пригорюнилась.
        - Давай, Машуня, отпускать отца твоего, - осторожно начала я. - Шутки шутками…
        - Это не шутки, мама! - повысила голос Маша, и на щеке ее выступил отчаянный румянец. - Это,,. Ты не поняла, что ли? Мама!
        Я отдавала себе отчет, что действительно еще не поняла, чего же хочет Маша, и поэтому решила повременить с решительными действиями.
        - Хорошо, тогда пойдем все-таки его покормим, - сказала я.
        - Сырым мясом его надо кормить! Пусть жрет!.. - Маша в запале свалила вазочку с сухоцветом со стола и немножко успокоилась.
        Я собрала с пола сухие веточки с блеклыми фиолетовыми соцветиями и примирительно продолжила:
        - Давай ему тогда хотя бы семечек отнесем, а? Заодно посмотрим, как там и что…
        - Какие еще семечки? - Маша, естественно, так просто сдаваться не хотела.
        - А вот тут смотри, целый мешочек.
        Маша покривилась.
        - Маш, раз уж есть не положено… Он их всегда любил, вместо сигарет. Он ведь так и не курит?
        Она помотала головой:
        - Ничего вообще ему не надо. Так скорей раскаяние проснется. Да и потом - там же холодильник… Наверняка же в нем не только селедочка была… И воды полно, и чайник электрический… Зря ты так беспокоишься о горячей и здоровой пище…
        - Машунь… а как ты думаешь… мне эта мысль все спать сегодня не давала… Он там, в бане, до туалета допрыгает как-нибудь?
        Маша в некоторой растерянности быстро взглянула на меня, а потом пожала плечами:
        - Мне это неинтересно.
        - Маша! Ну что за детство! Жестокое и глупое причем! Пойдем скорее…
        - Да допрыгает, мам! Что ты так о нем беспокоишься? Если бы я знала… как все у вас… Не волнуйся, он же сам затягивал узел на ногах, значит, сразу и распутал, как мы ушли… И до туалета дошел, не переживай. Ну надо же…
        Я посмотрела на разволновавшуюся Машу:
        - Ты ведь пошутила насчет выкупа? Ты похитила его в воспитательных целях?
        Она еще сильнее вспыхнула:
        - Ничего подобного! Просто пусть пожалеет, что бросил тебя!
        - Если ему придется выложить такую сумму, то он точно пожалеет! - Я прикусила язык, но было поздно.
        Маша свернулась личинкой и привычно спряталась в ракушку, откуда ее можно вытаскивать несколько дней. Маша будет очень контактна, социальна, весела. И абсолютно недоступна для настоящего общения. Это - наследственность. Дурная, непреодолимая наследственность.
        Вот права я была столько лет или не права, что ничего ей не говорила - ни целиком, ни по частям? Ведь после достаточно свободного изложения истории нашей любви и расставания Маша, судя по всему, временно потеряла ощущение реальности. Еще бы - разрушился целый пласт семейной и ее собственной мифологии. А если б Маша знала правду поточнее, она, наверно, не сырым мясом предложила покормить папу, а гвоздей бы насыпала и заставила Соломатька съесть. Соломатька… Или меня.
        Хотя я-то, по взрослому разумению, понимаю - ну разве кто-то виноват, что разлюбил, а другой продолжал любить? Когда я дохожу до этого места в воспоминаниях, моя мама, Машина бабушка, повторяет:
        - Как там он тебе написал в единственном за всю жизнь письме: «Мы были уже на излете отношений…» Романтик хренов! Зачем же он на этом своем излете Машу нашу делал?
        - А с другой стороны, что бы мы с тобой делали без нее? - вздыхая, парирую я. И на этом наша обычная беседа о моих чувствах к Йесу, как его звали в молодости, иссякает,
        Его звали так почти все. Некоторые даже не догадывались, что это инициалы, сокращение от имени - Игорь Евлампиевич Соломатько. И уж почти никто не знал, что он сам его придумал и очень гордился, видя в этом слове психологический знак своей личности.
        Он - человек-позитив. Человек-«да». Он принимает и постигает весь мир, и мир принимает его, непостижимого. Как странно, что ни имя, ни имидж никоим образом не соответствовали сути Йеса. Какой там - «yes»! Шутящий и прячущийся в своих шутках от всех и всего, от правды, от боли, от необходимости принимать решение, искрометный клубок противоречий - вот каким был Игорь Йес. Но прозвище так прилипло к нему, что некоторые даже думали, что это его фамилия. Мало ли чудных фамилий, например у народов Крайнего Севера. И мало ли чухонской или бурятской крови у коренных москвичей.
        Но по сути мне ответить Маше было нечего. Я прекрасно помню, как Соломатько зачинал Машу, и, если честно, - да, у меня было тогда подозрение, что он меня не так сильно любит, как я его. Но мне оно, подозрение это, не очень мешало, поскольку преследовало меня почти с первого дня наших отношений. А я преследовала Соломатька требованием честно ответить: «Любишь или не любишь?!»
        Йес всегда ловко отпирался, отвирался, отсмеивался на эту тему, как, собственно, и на любую другую. И как-то так выходило само собой, что - естественно, любит. Такое оставалось ощущение от наших разговоров, в которых Соломатько либо нес остроумную ахинею, либо молчал. Но вот что правда, то правда - не клялся, и обещаний не давал, и вечной любви не обещал, и ничего вообще никогда не обещал. Максимум, что можно было из него вытянуть, - это смутные намеки на совместную жизнь. Причем не обязательно под одной крышей, а так, вообще, гипотетически, во времени.
        - Пойдем посмотрим, что он там делает, - вовремя прервала Маша мои грустные размышления и поскребла пальцем мое плечо. - А, мам?

***
        Когда-то в юности Йес был очень артистичен, участвовал в самодеятельности, даже получал премии на районных конкурсах самодеятельной песни за исполнение трогательных песенок о мужественных геологах и полярных летчиках. И вот сейчас он сидел на полу, игнорируя все нормальные сидячие места, в классической позе узника-страдальца, накинув на плечи свое короткое пальтишко. Обхватив голову обеими руками, он покачивался и негромко стонал. Может, он видел, как мы шли по двору?
        - Соломатько, ты как себя чувствуешь? - проговорила Маша, чуть приоткрыв дверь.
        Дверь с нашей стороны, то есть со стороны улицы, была закрыта на цепочку - нововведение Маши, она трудилась над этим целый час. «Чтобы разговаривать можно было, если что», - коротко ответила она на все мои негодующие возражения о заведомой глупости такого занятия. Маша ковыряла тяжелую дубовую дверь под охи и уговоры Соломатько, который объяснял, что нехорошо так поступать с отцом и с дорогушей дверью.
        - А, Соломатько? Ты жив там еще? - снова позвала его Маша.
        - Доченька, не называй меня так, - попросил живой и не сонный, несмотря на раннее утро, Соломатько, и мне показалось, что в его глазах блеснули слезы. Даже думаю, что настоящие, судя по покрасневшему носу.
        У меня защемило сердце. Он так постарел за пятнадцать лет… Естественно, не помолодел же! Я одернула себя и подумала о том, что зря я в свое время не успела или не решилась объяснить Соломатьку, что умная жена одевает своего мужа так, чтобы он не нравился никому, в первую очередь ей самой. Вот и сейчас Соломатько был одет, бедный, так, что незнакомая девушка заговорить с ним могла бы только уж по очень большой нужде.
        Серое пальто в облипку, на манер «шинелки» до колен, очень модное в позапрошлом году, пошло бы молодой высокой женщине с хорошей фигурой. А вот не очень высокому, полнеющему Соломатьку… Лыжный белый свитер с пухлыми косичками, синие ботиночки с дырочками по бокам, для проветривания, - изящные ботиночки, любовно начищенные матовым кремом… Да, трудно мне было объяснить Маше, что же привлекло меня в ее папе пятнадцать лет назад. Ну разве что пальто этого у него еще не было. И заботливой жены Татьяны тоже.

***
        Когда-то много лет назад, когда я еще гуляла с коляской и кормила Машу своим молоком, я увидела бездомную собаку с отвисшими сосками, которая копалась в куче мусора. Пока я медленно шла мимо, она упорно рыла бумажные пакеты, разгребая пустые пластиковые бутылки, ошметки еды и наконец что-то все-таки нашла, быстро и жадно заглотила и с недоеденным куском в зубах вприпрыжку потрусила прочь. Она бежала так, как бегут обычно домашние собаки, завидев любимого хозяина. Бездомная собака бежала к своим щенкам, чтобы накормить их молоком.
        У меня почему-то страшно защемило сердце от этой сцены. Я в тот момент могла как никто понять эту собаку - как же ей было необходимо что-то съесть для того, чтобы кормить детей. И поскорей мчаться к ним, беспомощным, требовательным, нетерпеливым.
        Почему именно сейчас, по какой необъяснимой ассоциации, глядя на тоскующего или придуривающегося в углу Соломатька, я вспомнила тот давнишний эпизод? Может быть, потому, что все эти годы часто думала, что, встретив его, скажу ему только одну вещь: «Ты ничего не знаешь о жизни. Ты ничего не знаешь о любви. Ты ничего не знаешь о детях. Что ты тогда знаешь?»
        Но, может быть, просто обида затмевала мне разум? Может быть, Соломатько все это знал и знает? Он обычный человек, а не роковой герой, приподнятый над суетой моим собственным воображением. И на самом деле он знает, как просыпаются только что с таким трудом уснувшие дети и больше не хотят спать, и как у них то растут, то выпадают зубки, то растут потом вкривь и вкось, как эти детки страшно дерутся и кусаются в детском саду, как болеют временами без остановки и падают головой вниз прямо у тебя на глазах, как вдруг перестают слушаться и начинают врать… Как выбирают не тех друзей, доверяя им все свои сокровенные тайны… И как они видят в тебе то, чего у тебя никогда и в помине не было, чтобы однажды бесповоротно разочароваться и никогда не простить тебе этого обмана…
        Может, он знает и это, и многое другое? Только в его знании нет одного - нет меня и Маши. И нашего с ней мира.

***
        Мы удостоверились, что Соломатько жив, здоров, убегать не собирается, отнесли-таки ему горячего кофе с бутербродами и вернулись обратно на веранду. Мне там больше нравилось, потому что идти внутрь дома мне не хотелось категорически. И вообще, меня чем дальше, тем больше раздражал чужой быт и мое в нем присутствие в качестве… лучше не определять - в каком именно.
        - По-моему, надо его отпустить и ехать домой, - начала я уже раз в пятый, понимая, что Машу надо убедить, а не силой уволакивать отсюда.
        - Так что - все напрасно? - вскинула на меня глаза Маша. - Ты это хочешь сказать? Расписаться в собственной слабости и глупости?
        Я лишь покачала головой, услышав свое собственное любимое выражение. Как же прочно Маша его усвоила! А ведь вовсе не надо девочке бояться быть слабой и не самой умной, если только она не собирается прожить всю жизнь одна…
        - Мам, на передачу ты все равно не успеешь… не успела бы. Ты позвонила на работу?
        - Кстати. Может, ты позвонишь и скажешь, что пошутила?
        Маша пододвинула ко мне мой же мобильный, отключенный со вчерашнего дня. Я сама на всякий случай отключила его перед сном - не хватало еще, чтобы позвонила какая-нибудь подружка или моя мама (кстати, надо ей срочно звонить и что-то врать…) или с работы стали бы уточнять, как себя чувствует бедная Маша…
        - Звони, мам. Скажи, что я чувствую себя средне.
        - Маша, я разберусь.
        Я включила телефон и тут же посыпались отложенные сообщения. Моя мама: «Позвони!» «Позвони срочно!» «Немедленно позвони!» Понятно… Подружки не звонили и писем не писали, а вот с работы… Я даже в сердцах выключила телефон. Но тут же включила его снова. Ужас, ужас! Надо сосредоточиться и подумать, что сказать. Не хватало еще работу потерять из-за всей этой истории. Правда, у нас и так должны были быть рождественские каникулы, если не считать сегодняшней передачи… Хорошо еще, гости не очень важные - пара актрис не самых знаменитых и одна художница феминистического толка, которой отводилась роль зачинщицы драки.
        По замыслу наших сценаристов она обязательно должна была взвиться до потолка от моего первого вопроса: «Как вы считаете, не стоит ли вообще запретить женщинам брать в руки кисти и краски? Пусть стоят у плиты, вытирают попы и носы детишкам и смиренно ждут указаний от умных и талантливых мужей, всеми силами стараясь им угодить и понравиться?»
        Я взглянула на Машу - вряд ли она могла отдавать себе отчет, к чему могла привести вся ее затея… Мыслимое ли дело - сорвать передачу, которую двадцать пять человек готовили неделю и как минимум двадцать пять тысяч ждали! Половина одиннадцатого… А эфир - в одиннадцать двадцать… Нет, не успеть никак Я взяла телефон и вышла с террасы в прихожую. По-прежнему считаю, что врать при детях - лучший способ научить их врать самих. Ну вот, я не врала при Маше (если не считать истории с ее отцом - но она-то этого не знала, вроде как..) - и что? Она так легко и ловко провернула все это мероприятие, по крайней мере самую опасную его часть… Я заглянула на веранду:
        - Так что у тебя? Сотрясение мозга?
        - Ага, - вздохнула Маша, несчастными глазами глядя на меня. Кажется, она начала понимать, что затея ее оказалась не такой уж безобидной.
        Я позвонила директору нашей передачи и, тяжело вздыхая, держа при этом на свободной руке пальцы крестом (ненавижу врать про здоровье - обязательно что-нибудь приключится, стоит только соврать), рассказала, стараясь не вдаваться в подробности, как так вышло, что я не пришла и не позвонила. Директор, зная меня как неисправимую трезвенницу и честную труженицу, вроде бы поверил, посочувствовал и спросил, в какой больнице Маша… Тут я быстро отключилась и написала ему сообщение: «Просят выключить телефон, не разрешают пользоваться на территории больницы. На днях обещают выписать».
        Всю свою жизнь от вранья испытываю невероятно гадливое чувство - словно я испачкалась в собачьих какашках, причем не только ботинками, а вся целиком. Я вошла на террасу с твердым намерением так и сказать Маше.
        - Мам, у тебя такой вид, как будто тебя накормили чем-то отвратительным, - и без моих слов прокомментировала Маша, пододвигая при этом к себе печенье и сахарницу.
        - Маша!
        - Я поняла, мам. Врать очень плохо. Тебя не выгонят с работы?
        - Не знаю. Если посадят сейчас секретаря обзванивать больницы и выяснят, что ни в одной тебя нет, - выгонят обязательно.
        - Меня поместили в Частную клинику, где пациенты на всякий случай лежат под чужими фамилиями.
        - О господи, Маша… Где же ты научилась так ловко и быстро врать, малышка моя? - Я вздохнула.
        Маша тоже вздохнула:
        - Не знаю, мам. Наверно, у меня сильнее чувство самосохранения, чем у тебя.
        - Надо хотя бы бабушке позвонить, сказать, что мы живы и здоровы.
        - Я догадалась позвонить, пока ты выходила, - кивнула Маша. - И я не сказала ей, что у меня сотрясение мозга, не переживай. Сказала, что плохая связь, и еще, чтобы она ни с кем о нас не разговаривала, что так надо.
        - Она успокоилась?
        - Вроде бы…
        Маша поудобнее устроилась в кресле и серьезно посмотрела на меня. Я поняла, что сейчас ее волнует что-то гораздо более глобальное, чем наше алиби или бабушкины нервные вопросы. И я оказалась права.
        - Мам, а ты веришь в любовь? - спросила Маша, выключая и свой телефон тоже.
        - Подходящее место и время для подобных разговоров.
        - Не увиливай, пожалуйста. А что нам с тобой здесь еще делать?
        - А что делают герои боевиков, у которых ты опыта набиралась?
        - В карты режутся, или пьют, или тренируются в стрельбе. Или - вот, точно, это тебе понравится больше - заложников пытают.
        Я покачала головой:
        - Какой толк его пытать? Ты ж сама сказала, что все деньги у него в Цюрихе или где там еще.
        Маша засмеялась:
        - Вот видишь. Так что лучше про любовь.
        Я смотрела на нее и думала - как же я скажу ей, что с годами любовь перестала казаться мне ценностью? По крайней мере высшей, какой казалась по юности? Считая этот вопрос практически невозможным для обсуждения с Машей, у которой все еще впереди, я завела разговор издалека:
        - Понимаешь, Маша, мужчина, да и вообще просто человек, должен чего-то хотеть и добиваться этого.
        - При чем тут это? Я тебя о другом спрашиваю.
        - Подожди. Ну вот, а я не давала возможности твоему отцу чего-то хотеть. Потому что я предоставляла ему сразу все, чего он желал. Ему нечего было хотеть, ему стало скучно.
        - Вот парадокс, правда, мам? - вздохнула Маша довольно равнодушно.
        А я в очередной раз подумала: имею ли я право делиться с дочкой опытом своих разочарований, ведь ей еще предстоит самой и разочаровываться, и очаровываться. «Пусть лучше делом занимается!» - ворчливо подсказал мне мой почти сорокалетний внутренний голос, но в данном случае я попросила его заткнуться.
        - Мам, а что, нельзя сделать так, чтобы прожить вместе много лет?
        - Ну почему… Бывают же счастливые браки, счастливые семьи. А насчет того, что хорошее дело браком не назовешь, - явно пошутил кто-то, очень сильно обиженный.
        Я подумала, что, наверно, рано рассказывать ей правду. Что это сама природа, в лице нашего таинственного и непостижимого Создателя, распорядилась - во имя сохранения и приумножения рода человеческого, - чтобы мужчина носился всю жизнь со своим ведерком, расплескивая его то здесь, то там. Чтобы было больше вариантов, чтобы мы были разные, чтобы нас было много, страдающих и мечтающих белковых организмов, производящих за всю жизнь в среднем двух себе подобных.
        К тому же… Дело ведь не только в «ведерке», заставляющем мужчину изменять однажды найденный маршрут и постоянно крутить головой в поисках нового и волнующего. Я вот про себя точно знаю: если бы я не надоела Машиному отцу, он бы скорее всего надоел мне. Я не уверена, что стала бы долго терпеть Соломатькины выкрутасы, резкие смены настроения, хандру, увлечения другими девушками, если бы он был рядом.
        А кто на самом деле знает, на какие только компромиссы не пришлось пойти тем счастливым парам, которые прожили двадцать-тридцать лет вместе? Сколько раз они предавали, изменяли? «Ни разу!» - тут же скажет мне чья-то верная жена. Но скажет ведь только за себя. А за то ведерко, что по документам принадлежит навеки ей одной, она все равно поклясться не сможет.
        Или как, например, объяснить Маше, что нельзя любить мужчину больше, чем самое себя, и что в любви всегда один отдает, а второй берет. Кстати, кем лучше быть - первым или вторым, я лично так и не поняла.
        И, наверно, надо разделить знание о продуманности и взвешенности поступков и об искренности в любви. То есть в один день рассказать, что для сохранения целостности головы нельзя нестись на крыльях любви очертя эту самую голову - можно разбить и ее, и собственную жизнь, как минимум. А в другой день объяснить, что если все продумывать, просчитывать, взвешивать, то никогда не узнаешь разницы между занятиями в тренажерном зале и близостью с мужчиной.
        А может, лучше совсем ничего не говорить, чтобы росла моя Маша, как трава, и сама выбирала, где и когда разбивать голову, и чью, собственно?..
        Вообще-то насчет искренности и откровенности в отношениях с мужчинами я бы и хотела рассказать дочке одну поучительную историю - да не могу она все-таки мала еще. К тому же я всегда трусливо надеюсь, что с подобными историями Машу ознакомит кто-нибудь другой.
        А история такова. Один из первых мужей моей лучшей подружки Ляльки, Гаврюша, понравился ей своей наивностью и простотой, показавшейся Ляле искренностью и неиспорченностью. Уже на свадьбе он подвел Лялю: выпив лишнего и рыдая, рассказал всем интересующимся, как и за что била его в детстве злая мама, а затем первая жена. Перебравшись жить к Ляле, Гаврюша ежедневно за завтраком пытался обсуждать проблемы своего пищеварения. Лялька, как могла, отсмеивалась и останавливала его откровенности. Но когда молодой муж, укладываясь спать, стал регулярно махать одеялом, чтобы проветрить уютное гнездышко, трогательно сообщая Ляльке: «Ой, я пукнул…» и ожидая, что она умилится, подружка моя поняла, что, вероятно, ошиблась в своем выборе. И все-таки месяца два после свадьбы она терпела, потому что была влюблена. Когда же острота чувств прошла, она попросила Гаврюшу делать это в отдельных, специально отведенных местах.
        Гаврюша не обиделся, лишь объяснил ей: «Понимаешь, Ляля, я хочу, чтобы мы знали друг о друге все. Ты же мне теперь родной человек, правда? А с родным человеком надо быть во всем искренним, запомни!» Гаврюша, который ничего в жизни не умел, кроме как тщательно пережевывать пищу с закрытым ртом, был изгнан с хохотом жестокой Лялькой через четыре месяца после свадьбы. Сама же она, отдохнув пару неделек, влюбилась в известного адвоката, человека обаятельного, но сдержанного и закрытого.
        Так что мне сказать Маше насчет искренности с мужчинами? «Маша, вот смотри. Я во всем следовала велению сердца, и в результате воспитываю тебя одна. Но зато я смело могу сказать, что была когда-то по-настоящему счастлива в любви». Пустые и ничего не значащие слова. А вот наша тетя Ляля, к примеру, говорит: «Чтобы мужья не изменяли, их надо менять хотя бы раз в пять лет». И она при этом тоже искренна, следует велению сердца, была счастлива в любви, и не раз.
        К тому же с появлением Маши я узнала, что та бесконечная любовь, которую я испытывала когда-то к ее папаше, считая пределом своих возможностей на эту тему, на самом деле не предел. Только там - в перечеркнутой жизни с ее отцом - я чаще всего хотела умереть от любви.
        В новой жизни с крохотной Машей мое сердце тоже разрывалось от любви и нежности, но я хотела - жить! Первые годы после ее рождения, уложив ее спать, я часто проваливалась в тревожный и чуткий сон вслед за ней, а потом просыпалась и все думала о том, как глупо, как необъяснимо коротка жизнь. И как она прекрасна и бесценна. Потому что в ней есть Маша.
        Я хотела жить и быть здоровой, полной сил, потому что я была нужна моей маленькой дочке с ее светлым нравом, веселыми шоколадными глазками и золотистыми волосиками, которые пахли молочком и медом. И все самое лучшее было еще впереди. Что, кстати, оказалось правдой.
        Конечно, мой опыт спорен и однобок. Ведь сколько найдется счастливых или, как бы сказала Лялька, удовлетворенных женщин, которые счастливы как раз тем, что сумели как-то обойтись без сильных чувств и никогда ни о ком не страдали. А значит, так безумно и не любили. Ну и что? А зачем любить - вот так? С прогулками по парапету моста в моменты отчаяния, со всеми прочими экстремальными атрибутами сумасшедшей любви? Теперь уже я очень сомневаюсь, что такая любовь и есть наивысшее счастье - забыв себя, потеряться в любви на год-другой, а потом всю жизнь вспоминать об этом и еще гордиться своей исключительностью: «Вот, я любила, а вы все - нет!»
        Все-таки, наверно, к сорока годам, по секрету от Маши, я примкну к удовлетворенным, а ей скажу: счастье как раз в том, чтобы никогда не реветь ночами в пустой квартире, никогда не потерять ощущение ценности своей коротенькой жизни, никогда не замкнуться в глухом одиночестве собственного страдания и не прийти к выводу о ненужности любви вообще. Особенно большой любви, с полной потерей головы. Любви, от которой родилась моя Маша.
        Вот умная мама и пробежалась по кругу.

***
        Размышляя обо всем этом, я не сразу услышала, как в коридоре рядом с верандой зазвонил телефон. Я вытерла руки о бумажное полотенце (Маша просила сразу выбрасывать использованные салфетки, и я скрепя сердце выполняла ее задания из репертуара телевизионных шпионов), вышла в коридор и машинально взяла трубку.
        - Алё, - сказала я и тут же поняла, что сделала что-то не то.
        В трубке была тишина, с шорохами и чьим-то дыханием.
        - Алё, - повторила я, поскольку ничего другого мне не оставалось.
        В трубке что-то хрустнуло и кто-то негромко произнес:
        - Гм, - и опять замолчал.
        Я бы даже не могла точно ответить - мужчина это был или женщина. И тут по какому-то наитию я сказала, стараясь говорить не своим голосом:
        - Тетя Света, это ты? Опять плохо слышно! Если ты меня слышишь, то сырку привези, лучше с дырками, типа эмментальского, хорошо? Теть Све-ет? Слышишь?
        - Слышу, теть Свет, - ответила мне трубка странным пронзительным голосом, и я по-прежнему не была уверена, мужчина это говорит или женщина. - Типа ау, теть Свет, ага. С дырками. Сообразила, что вляпалась, курица.
        - Вы о чем? - недоуменно спросила я, забыв изменить голос и чувствуя, как у меня холодеют виски и становится горячо в затылке. Верный признак: минут через пять я пойму, что допустила страшную ошибку.
        - Ладно, - вздохнули в трубке, и я услышала короткие гудки.
        Через минуту телефон зазвонил снова. Больше трубку я не подняла. Ведь, в принципе, это могла быть ошибка, и нам позвонили случайно, разве не так?

***
        Я рассказала Маше о странном звонке. Мы долго препирались, обсуждая, поднимать ли в следующий раз трубку, что говорить и вообще как строить линию своего поведения в качестве похитителей. Я снова и снова убеждала Машу отказаться от ее затеи, наверно, не очень аргументарованно, Потому что Маша, миролюбиво кивая, соглашаясь с частностями и не вступая в спор, тем не менее отказывалась отпускать Соломатька. Почему его просто не отпустила я? Вот вопрос.
        До конца дня больше никто не позвонил, и я немного успокоилась. Все казалось абсолютно нереальным, шуткой, розыгрышем. Ну, приехали мы в гости к Машиному папе, ну, заперся, допустим, он в комнате - и что такого? Выходить не хочет, К тому же мы с Машей забыли позвонить в условленное время, чтобы поинтересоваться, собираются ли родственники выкупать Соломатька. И было совершенно непонятно, что с ним делать.
        - Совершенно непонятно, что делать с Соломатьком, - озвучила мои мысли Маша, медленно поднося ко рту и плотоядно откусывая сахарный, обсыпанный маком челночок.
        Машина чудесная манера лениво и хищно поглощать пищу была даже воспета нашим соседом по площадке, очень неплохим газетным журналистом Славиком. Тем самым Славиком, у которого Маша, готовя захват заложника, взяла напрокат ошейник и поводок для агрессивной собаки крупной породы. Я не поощряла его влюбленность в Машу, потому что Славик был ультраправый, два раза разведенный, чересчур для мужчины хорош собой, да и Маша маловата для романов как с правыми, так и с левыми. Когда Славик расставался с женами и возлюбленными, он всегда ходил к нам почти каждый день пить чай.
        Однажды, не так давно, я вернулась домой вечером и к ужасу своему обнаружила на кухне потного Славика, явно вожделеющего мою маленькую Машу, а напротив него - равнодушную Машу, с бешеной скоростью изготавливающую на ноутбуке шпаргалки. Я взглянула на ровные строчки с химическими формулами: «CuCl, MgO2 …» и вздохнула - ну, ясно, у нас же в семье врожденный идиотизм в области натурфилософии, даже не попеняешь ребенку, сама с трудом сдавала в свое время биологию и химию.
        Маша, не глядя, взяла очередной фрукт из плетеной корзинки на столе, а Славик мгновенно среагировал поэтическим извержением. Я отлично помню, как лет восемь назад он таким же образом пытался очаровать и меня.
        - Мария ест зеленый сочный плод,
        И сок стекает по прозрачным пальцам…
        - громко и уверенно продекламировал Славик и слегка раздраженно посмотрел на меня. Он наверняка считал, что если бы не я, то вот сейчас все бы и получилось.
        - Это очень плохо, Станислав Владимирович, - недовольно ответила Маша, не глядя на него. - Еще хуже, чем в прошлый раз.
        Почему, Маша? - спросил чуть обескураженный Славик, с уважением косясь на Машины ровные коленки, торчащие из-под ее любимой серой майки 52 размера. На майке был нарисован чей-то пушистый, задорный хвост, то ли заячий, то ли хорьковый.
        Маша подняла свои прекраснейшие в мире глаза, которые, как мне кажется, совсем не должны знать в жизни слез, и, посмотрев на раскрасневшегося Славика, объяснила достаточно миролюбиво:
        - Потому что эти ваши «-ия е-» - «Мария ест» - ужас какой-то. Непроизносимая белиберда. Да и пальцы у меня нормальные, а не прозрачные. Вот - прекрасные пальцы, - она покрутила рукой перед своим лицом, сжала пальцы в кулак и затем сложила из них изящную фигу - не для Славика, а просто так.
        - Славик, ты не обижайся, ты скажи: «Мария кушает…» - доброжелательно вставила я. - Там она у тебя что кушает-то - плоды какие-то, что ли, да?
        - Хорошо, - все-таки обиделся Славик. - Пожалуйста. «Мария пьет зеленый сочный плод, и сок стекает по… м-м-м… хрустальным пальцам».
        - Станислав Владимирович, ну вы прямо символист какой-то! - вконец рассердилась Маша. - Да вы скажите просто: «Мария жрет» - и все! И складно, и ладно, и в строку, и по правде.
        Для наглядности Маша затолкала в рот огромный кусок «плода», по-звериному хрустнула челюстями и с трудом его проглотила.
        - Мария жрет, что в рот ни попадет,
        И сок стекает по нормальным пальцам,
        - пробормотала Маша, вернувшись к своим шпаргалкам. - Но Мария пальцы не облизывает, потому что мама ей не разрешает.,. - через секунду добавила Машка и послала мне не глядя горячий воздушный поцелуй. Она была уверена, что я смотрю на нее, любимую.
        Я же, как могла отстраненно, действительно наблюдала за Машей (считаю это вообще очень полезно для сохранения хотя бы некоторой здравости рассудка, в отношении собственного чада) и в очередной раз подивилась, до чего же моя дочь объективно хороша. Даже не самые обаятельные гримасы не могут испортить совершенства и лучезарности ее лица. Спасибо Соломатьку.

***
        Я улыбнулась, вспомнив этот случай с любвеобильным Славиком, а Маша истолковала мою улыбку по-своему.
        - Мам, мне совсем этот Соломатько не симпатичен, и дружить с ним здесь, на их выпендрежной даче, я не собираюсь. И нигде не собираюсь. Ты, по-моему, очень легкомысленно настроена.
        - Послушай-ка, - попыталась вернуться из воспоминаний я, - почему, стоит мне надеть какую-нибудь твою вещь, ты сразу разговариваешь со мной, как с самой тупой троечницей из твоего класса?
        Хорошо, - Маша прислонилась ко мне головой. - Не буду. Тебе мои штаны очень идут, Ходи так на работу. И… ты не дружи с этим дураком, ладно?
        - Давай развяжем ему хотя бы руки. - Я решила, что сейчас самый подходящий момент сказать то, о чем я думала уже полдня. - Если он сам уже все не развязал…
        Но Маша вдруг сразу согласилась:
        - Давай, - и поцеловала меня в нос.
        Мы вместе сходили в баньку, развязали руки и ослабили веревку на ногах у спящего Соломатька - я была почти уверена, что он вовсе не спит, а притворяется, но не стала говорить этого Маше, не хотелось еще больше настраивать против него. Меня радовало, что ее ожесточение немного проходит.
        Вернувшись на веранду, которую выбрали местом своего обитания, мы решили допить остывший чай. Я вообще-то терпеть не могу даже очень теплый чай или кофе, просто выливаю и завариваю новую чашку, но здесь приходилось из экономии пить и совсем прохладный. Получился почти что отпуск в специально создаваемых экстремальных условиях - говорят, отлично помогает при депрессии, неврозах, бессоннице, мужской слабости и прочих критических состояниях души и тела. Поскольку у меня, слава богу, нет ничего из вышеперечисленного, мне, наверно, должно стать просто совсем хорошо после пребывания на Соломатькиной даче, если только мы не загремим в колонию усиленного режима вместе с моей малолетней Машей. Но это казалось мне все-таки маловероятным.
        - А ты подумала, что мы будем с залогом, то есть с выкупом, делать? - спросила Маша, стоически макая ложку в сахарный песок и облизывая ее.
        На предложение нашего заложника полакомиться вместе с ним клубничным или абрикосовым вареньем Маша гордо ответила отказом. Я-то знала, чего ей это стоило. Аппетитные, пузатые банки с прозрачным сиропом и крупными, целыми ягодами стояли ровными рядами на полках буфета. Маша только мельком взглянула на них, а Соломатьку объяснила так - «Мы не гости, но и не мародеры. Ты сам ешь, пожалуйста, хоть объешься. - И совершенно по-детски добавила: - И потом, сразу видно, что варенье невкусное - «Возьмите на полкило ягод три кило сахара…»
        Сейчас я укоризненно посмотрела на нее, но она неправильно поняла мой взгляд:
        - Мам, ну хватит нам сахару… еще только одну ложечку.
        - Я не о том. Так ты не оставила мыслей о… выкупе?
        - Мам! - Тут уже Маша укоризненно покачала головой. - Все. План такой. Сегодня отрезаем ухо.
        - Господи, ну что ты говоришь!..
        - А ничего. Положим в мешочек, обложим его шариками со льдом -ив коробочку. Пошлем родным и близким как предупреждение о серьезности наших намерений.
        - Машунь, может, тебе на юрфак, а не в Консерваторию поступать?
        - Вот и я думаю, - задумчиво пропела Маша на мотив какой-то знаменитой мужской арии, кажется из «Онегина», и вздохнула: - Покормить, что ли, его пойти, а, мамуль? Как ты считаешь?
        Попрепиравшись, чем кормить пленника и, главное, - кто понесет еду, мы пришли к неожиданному решению: привести его к нам на веранду, спросить, чего он хочет, и вместе поесть.
        7
        Сближение
        Соломатько был необычайно тронут предложением совместно отобедать. Тут же засомневался, достаточно ли аккуратно он одет для этого, попросился в ванную, чтобы побриться и помыть уши. Услышав это, Маша от неожиданности фыркнула, а я заметила победный огонек в глазах ее папы и подумала - не зря ли я жалею нашего пленного. Пока Маша готовила в большой, прилегающей к веранде кухне, он молчал, очень внимательно глядя на меня. Я понимала, что он предполагает, что разговор начну я - любой, хоть про погоду, - но как-то проявлю интерес, и молчала тоже. Не проронил он ни слова и тогда, когда Маша, явно недовольная собой и мной (скорее всего оттого, что я не пришла ей помогать, а сидела и молчала с Соломатьком), принесла поднос с едой.
        Закинув в рот пару крохотных куриных медальончиков, наспех приготовленных Машей, но выглядевших вполне аппетитно, он наконец сказал:
        - Тебе не нужны никакие иностранные языки, дочка, с такими котлетками. Бесценный дар, бесценный!
        Маша равнодушно повела плечами, не поддавшись на грубый комплимент. Я, правда, попробовала котлетки и тоже удивилась - как же это Маше иногда удается из ерунды приготовить что-то очень вкусное. При том, что готовит она быстро, все бросая на глазок, и пробуя на ходу полуготовое блюдо.
        Я взяла с большой тарелки еще несколько пухленьких котлет, попутно размышляя - мародерство ли это, или не совсем… А Соломатько, прервав мои сомнения, пододвинул к себе оставшиеся котлетки, быстро доел их и зажевал тонкими хрустящими сухариками. Затем взял чашку с чаем, откинулся на стуле и обратился ко мне, улыбаясь:
        - Значит, замуж ты так и не вышла… - Соломатько хамовато подмигнул. - Спрашивается: а почему?
        Я взглянула на его непроницаемое лицо и поняла, что придется поднапрячься и переигрывать его. Не пасовать же перед ним в присутствии Маши! Я вздохнула и приготовилась ответить что-нибудь горькое и светлое.
        - Потому что она боялась, что какой-нибудь придурок вроде тебя изнасилует меня в тринадцать лет, - ответила ему вместо меня Маша и с силой треснула его по левой руке, которую он тянул к моей коленке под столом, чтобы ущипнуть. - Или в двенадцать. Тебе зачем руки развязали? Чтобы ты ими под столом шарил?
        - Чтобы я ими шарил по столу, - сострил Соломатько и изобразил пианиста, нарочно задев вазочку с вареньем и опрокинув ее на чистую скатерть.
        Скатерть, конечно, была его, но убирать-то мне - не оставлять же в доме бардак Время от времени я забывала, зачем мы здесь находимся, все происходящее начинало казаться мне нереальным.
        - Ах ты гад! - рассердилась Маша и еще сильней треснула его по рукам.
        Соломатько только засмеялся.
        - Тебе руки развязали, - продолжала совсем озверевшая от его смешка Маша, - потому что ты есть не умеешь. Вот это что? - Она ткнула пальцем в желтое пятно на его белом свитере.
        - Доченька… - Он перестал смеяться и проговорил с тихим укором: - Я пытался замыть пятно, но оно не замывается. И с завязанными руками я действительно есть не умею. Но я могу научиться.
        Маша метнула на меня чуть растерянный взгляд и еще повысила тон:
        - Сколько можно повторять: никакая я тебе не дочка, а Мария Игоревна. Меня так все преподаватели в школе зовут. Уяснил?
        Маша привирала, конечно. Так звал ее только педагог по вокалу Алексей Митрофаныч, который обучал всех знаменитых оперных солистов за последние восемьдесят лет, или, как смеялась Маша, - в прошлом столетии. А кроме того, ее так звали мальчишки в классе, которые боялись и любили ее одновременно. Вот удивительное поколение - в мое время боялись одних девочек, а любили других. Маша же была первой и неоспоримой звездой в классе, во дворе и в любой компании.
        - Я тебя спрашиваю - ты уяснил? - продолжала настаивать Маша, довольно грубо тыкая его пальцем в плечо.
        Я в очередной раз удивилась причудам природы - Соломатькина рука казалась несовершенной копией Машиной. То есть наоборот, разумеется: Машина - совершенной и прекрасной копией его руки, стареющей и темноватой, с едва видными коричневатыми пятнышками, разбросанными здесь и там… Крупка смерти. Так, кажется, называются некрасивые выпуклые веснушки, появляющиеся на руках после сорока лет. У кого даже раньше, у кого чуть позже… Как будто смерть напоминает - легонько, посмеиваясь, о своем неизбежном сроке. Я отвела глаза от его рук и стала разглядывать свои. Вот и у меня одна появилась, и даже две… А ведь еще недавно ничего не было…
        - Уяснил, - покорно сказал Соломатько, дрыгая связанными ногами под столом. - Затекли, - смущенно пояснил он под разъяренным Машиным взглядом. - Мария Игоревна… Может, развяжете?
        - Это зачем еще?
        - Да вот сбегать надо кой-куда. От греха, - Соломатькины вечно грустные глаза с опущенными внешними уголками сейчас смеялись. - Боюсь, беда будет, доченька. Виноват - Мария Игоревна.
        - Пойдешь под конвоем, - сдержанно ответила ему Маша, очевидно польщенная такой покорностью, и кивнула мне: - Мамуль, не волнуйся, сама свожу. - Она намазала Соломатьке губы вареньем. - Слизывай. Занятие будет хоть какое полезное для языка твоего. Мам, извини.
        - «Я груба, но справедлива», - не удержалась я от реплики в ее адрес, но уж очень трудно мне было выносить это Машино сатанинское состояние, и получила в ответ ее взгляд, полный презрения за скоропалительное предательство. Да еще и поощрительную ухмылку Соломатька!

***
        - Понимаешь теперь, Соломатько, во что ты влип? - обрела я наконец дар речи как раз к тому моменту, когда они вернулись.
        Понимаю, - почему-то радостно закивал Соломатько, с восторгом глядя на Марию Игоревну, стоя уписывающую за обе щеки бутерброд с сыром.
        Со стороны можно было подумать, что Маша ест по меньшей мере семгу или черную икру, - с таким удовольствием мой бедный глупый ребенок поглощал наш сухой паек. Соломатька мы кормили из дачных запасов, но сами, не соблюдая законов жанра, доедали то, что я второпях побросала дома в сумку. Хотя как шантажисты, вымогатели и похитители миллионеров, мы должны были не только есть и пить все, что лежало в холодильнике, но и забрать потом с собой оставшееся. Или уничтожить… Любимый постулат в доморощенной философии Машиного отца: соблюдение законов жанра в любой жизненной ситуации есть залог успеха.
        - Поесть и попить в одном флаконе! - провозгласила в этот момент Маша и попыталась влить Соломатьку в рот подозрительное содержание соусника, в котором она до этого что-то старательно размешивала минуты три.
        - А пописать в другом? Или в том же? - робко пошутил увернувшийся от соусника Соломатько и тут же сник под ее недоуменным взглядом.
        - Ты спрашивала меня: «А какой он, мой папа?» - с удовольствием ввернула я, хотя Маша никогда меня так не спрашивала. - А он вот такой, твой папа.
        Маша чуть пододвинулась ко мне, а я, крепко взяв ее за руку выше локтя, прошептала ей на ухо, видимо слишком громко, потому что она даже отпрянула:
        - На самом деле хватит издеваться над ним! Остановись! Ты ведешь себя, как недоразвитый трехлетний мальчик - глупо, жестоко и бессмысленно. Мне стыдно! Уяснила, злая девочка Маня?
        Услышав такую конфигурацию своего имени, она передернула плечиками, но промолчала. Маша знала, что я так говорю в минуты наивысшей ярости. Сейчас же к внезапной ярости прибавилось одно странное чувство. Невозможное. Я раньше его не знала. Я никогда не знала, что такое родительская солидарность. И Маша своим невероятным чутьем, кажется, что-то поняла. По крайней мере, нос у нее подозрительно покраснел, она резко встала и демонстративно отошла к окну.
        «Ну и пожалуйста!..» - говорила Машина гордая спинка с чуть сведенными назад лопатками. Мы с Соломатьком молчали. Маша пару раз для верности горько вздохнула, потом глянула на меня через плечо и неожиданно засмеялась. За ней вслед так же неожиданно засмеялся Соломатько. И только я, как круглая дура, сидела с глазами, полными слез, и старалась, чтобы они, эти дурацкие слезы, не вытекли из глаз, на радость совершенно постороннему человеку, врагу и недоброжелателю, Игорю Евлампиевичу Соломатько.
        8
        Первое свидание
        Вечером мы пили чай порознь. После ужина я сказала Маше, пытаясь, чтобы это прозвучало ультимативно:
        - Мне надо поговорить с отцом.
        - Поговори, - ответила мне Маша и тоже встала. - Я пойду подышу перед сном.
        Я посмотрела на свое отражение в большом окне веранды и подумала, что очень мило выгляжу в Машиных огромных брюках с накладными карманами. Маша взяла их сюда как «запасные», а я их надела сегодня утром - для тепла и вообще, так, на всякий случай. Надо, вероятно, переодеться мне в свои брюки, в которых я приехала, - нормальные черные джинсы. И не распустить ли мне волосы? И, конечно, чуть подкраситься… Я достала косметичку, вынула помаду и тушь, секунду прислушалась к своим ощущениям, положила все обратно и вышла с веранды.
        За дверью у Соломатька было тихо и темно. Я приоткрыла дверь и шепотом спросила:
        - Соломатько, ты не спишь?
        Соломатько сидел в своем углу, привычно игнорируя мебель, и смотрел на меня. Я нажала на кнопку боковой подсветки на стене рядом с собой.
        - Я просто так пришла.
        Я подождала, пока он переварит мой приход, придумает, как себя вести и что делать дальше. Он действительно посидел так еще минуту-другую, вздохнул, постучал рукой около себя и сказал:
        - Садись, Маш, посидим.
        Он звал меня Машей в первый год нашей любви. Я была тогда счастлива, глупа и самонадеянна. Наверно, потом и дочку так назвала, в честь того года любви. Маше-то, скорее, пошло бы другое имя, какое-нибудь роскошное: Александра, Виктория, Елизавета - что-нибудь такое звучное, многосложное. Хотя, когда Маша особо зарывается и просит называть ее по имени-отчеству, я радуюсь, что демократичное и труднопроизносимое сочетание Мария Игоревна мешает ей почувствовать себя царствующей королевой, а ей иногда этого очень хочется.
        Я присела и стала смотреть на томного Соломатька. Он аккуратно промокнул слезинки в обоих глазах по очереди и негромко высморкался в темно-синий наглаженный платок Наверно, у него, как в прежние времена, в любом кармане можно было найти по носовому платку. Платочки и начищенные ботинки - этим ограничивалось чистоплюйство Соломатька, но впечатление производило. Особенно вовремя подсунутый расстроенной девушке аккуратный мужской платок, с еле уловимым ароматом хорошей туалетной воды.

***
        Почему считается, что все женщины - актрисы? Может быть, потому, что это, как и многие другие мифы человечества, придумали мужчины, пока женщины продолжали род человеческий, вынашивали, выкармливали, выращивали. Надо же было им, мужчинам, чем-то заняться в перерывах между войнами. Так и появился, в частности, этот глупый миф. А на самом деле - куда там женщинам в актерском мастерстве до мужчин! Даже половины моих знакомых мужчин хватило бы, чтобы создать театр с сильной, разноплановой мужской труппой. Как в Древней Греции, к примеру, или в японском театре кабуки. Нашлись бы и комедианты, и трагики, и гениальные артисты для выхода, которых хватает на одну-две фразы, но зато как сказанную!..
        Я со сложным чувством наблюдала, как Соломатько из одной нарочитой позы перетекает в другую - то лежа подбоченился, то подперся рукой, при этом подбородок его чуть съехал набок… Стало неудобно - он перевернулся на другой бок, щелчком смахнул невидимую соринку со свитера и, наконец, горько вздохнув, сказал:
        - Знаешь, Машка, о чем я жалею?
        - О чем?
        - О том, что в баньке в первый вечер не попарился. Настроение было не то, и пива мало в холодильнике.
        Я даже не сразу поняла, о чем он говорит.
        - Ну… попарься сегодня. Вот прямо сейчас иди и парься.
        - Нет… сейчас уже не могу. Сейчас - если только с тобой… А с тобой нельзя - дочку Машу стесняюсь. Вот ведь черт, незадача какая…
        Я покачала головой:
        - Да… Слушай, мне кажется, тебе надо профинансировать спектакль и сыграть в нем главную роль. Что-нибудь из жизни чаек. Или журавлей. Ты как?
        - Тогда уж пингвинов… - Соломатько слегка хлопнул себя по животу. - Ой, Машка. Ты все такая же… Ничуть не изменилась. А почему журавлей-то, кстати?
        - Потому что в клетке.
        Соломатько засмеялся:
        - Да все наоборот! А еще людям голову дуришь по телевизору. В клетке - синица. А журавль… - Соломатько махнул рукой в сторону окна и, увидев там медленно шагающую по освещенной тропинке Машу, пригорюнился. - Хреново все как-то. Вот поверишь ли, Маш, было бы из чего - застрелился бы.
        Я вытащила из огромного набедренного кармана Машиных брюк все Тот же обрез, сделанный нашим соседом-умельцем из ружья моего прапрадедушки.
        - Это, конечно, не браунинг и не кольт. Но впечатление, как ты уже знаешь, производит.
        - Зараза… - процедил Соломатько.
        - И один патрон здесь есть точно, - миролюбиво продолжила я.
        Соломатько с сомнением переводил взгляд с меня на обрез и обратно.
        - Что-то вы, девчонки, чудите… - Он не договорил, потянулся было ко мне, зазвенел ошейником, свободно болтающимся на его руках, и опустил руки. - А если не попаду?
        Я удивилась - когда только Машка успела ему опять надеть ошейник? Или он сам накинул его, для пущей убедительности своих страданий?
        - Смотря в кого ты стрелять собрался. Если в меня, то точно попадешь. А если в себя - то, разумеется, тебе одного патрона не хватит.
        - Вот и я думаю. Так что подбавь… - Соломатько посмотрел при этом почему-то на мою грудь, сначала на одну, потом на другую и обратно, чему-то своему кивнул, - м-м-м… патрончиков.
        - Считай, что это упрощенный вариант русской рулетки, для особо смелых. - Я убрала обрез обратно в карман.
        Соломатько хмыкнул:
        - А где же знаменитый трофейный пистолет, из которого любила постреливать наша экзальтированная бабушка, гроза всех ветеранов Куликовской битвы?
        Моя бабушка не настолько дряхла, - строго заметила я и поправила обрез, как-то уж слишком фривольно торчавший из оттопыренного кармана на моей ноге. Я решила не разочаровывать его и не говорить, что пистолет я давно от греха подальше подарила нашему очередному жениху. - И пистолет ей еще пригодится. Соломатько улыбнулся:
        - Извини, Егоровна…
        - Не извиню. Вот смотри, Соломатько, нашей дочери уже пятнадцать лет, а ты мне так родственником и не стал.
        - Почему это?
        - Думаю, потому, что в паспорте у тебя другое написано. Что нет у тебя таких родственников, как мы с Машей.
        - Откуда ты знаешь? - попробовал взъерепениться Соломатько, но я поняла, что попала в точку.
        Поменял, видно, папочка паспорт, в котором Маша была записана его дочкой.
        Чем-то Соломатько сейчас меня уел, а чем, я сама еще не поняла, и зло продолжила:
        - Не боишься, что воспользуюсь сейчас твоим зависимым положением и дам по морде? Вот этим вот обрезом… За всю мою неудавшуюся личную жизнь.
        - А у тебя не удалась личная жизнь, да, Машка? - откровенно обрадовался Соломатько. - За бабушку на самом деле извини. Как она, кстати?
        - Нормально. Туфли новые недавно купила, с прозрачными каблуками. Чтобы к Маше на годовой концерт идти, во всеоружии… Ты мне зубы не заговаривай. Будешь стреляться?
        Соломатько протянул ко мне руки.
        - Сними, пожалуйста, эту дрянь.
        - Не могу. Маша рассердится. Соломатько продолжал молча тянуть ко мне руки. Я присела около него и с трудом расстегнула ошейник. Он потряс кистями, на которых отпечатались шипы от ошейника, и неожиданно схватил меня за щиколотки. Я подождала, что будет дальше. Соломатько ничего не говорил и больше ничего не делал, просто держал меня за щиколотки. Крепко и равнодушно. Как он делал всегда.
        Я постояла так минуту-другую, а потом сказала:
        - Этого не может быть, Игорь.
        - Почему это не может? - самодовольно спросил Соломатько и стал ерзать, кажется одной рукой расстегивая ремень.
        - Потому что… так не бывает. С чего вдруг…
        - Бывает очень по-разному, Егоровна, уверяю тебя! Ты мне совсем не посторонний человек, оказывается… Хотя бывает и с посторонними, конечно… - Он покрепче сжал мои щиколотки.
        - Знаешь, как моя бабушка учила меня отвечать в таких случаях?
        - Как? - Он попытался усадить меня рядом с собой.
        - Комсомольским лозунгом: «С нелюбимыми - не целуюсь!»
        Да кто ж тебя целоваться заставляет? И не целуйся себе на здоровье, комсомолка… - ответил Соломатько и сам поцеловал меня в коленку. - А потом, когда это ты успела меня разлюбить? За какие-то несчастные пятнадцать лет? Вот давай, за встречу как раз и…
        - Ты не понял. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Разницу чувствуешь? - Я высвободила ногу, перешагнула через него и пошла к двери.
        - Маш, - сказал немного обескураженный Соломатько и прикрыл краем пледа полурасстегнутые штаны. - Так ты же сама говорила, что у тебя личная жизнь не удалась.
        - А ты решил ее сейчас поправить?
        - Какая ты стала грубая, Машка! - Он недовольно крякнул.
        - А ты, похоже, стал озабоченным, - кивнула я и взялась за ручку двери.
        - В моем возрасте каждый раз может быть последним, - очень серьезно объяснил он и застегнул молнию. - Поняла? Поэтому я использую каждый шанс.
        - Что, все равно с кем?
        - Как это - все равно с кем? Ты что, издеваешься? У меня, ты полагаешь, жизнь ниже пояса имеет хаотичную природу? Просто так, что ли, - лечь-встать? Или ты хитрая и рассчитываешь услышать что-нибудь очень лестное в свой адрес? Так не услышишь. Считай, что мне нравится твой тип женщин. Плоскозадые блондинки с большеватым ртом. Анемичные и впечатлительные. Слезы близко, оргазм далеко.
        - Ужас какой! - искренне содрогнулась я от такого определения моего типа и от Соломатькиного цинизма.
        - Ага, - вздохнул он. - И я того же мнения. Кстати, моя жизнь ниже пояса на сегодня закончилась. Иди, бред моей души, посуду мой. Маш, Маш, подожди! Мария Игоревна уснет, можешь приходить. Я… соскучился, Маш.
        Я обернулась:
        - О ком?
        Он улыбнулся и чуть помедлил с ответом, очень внимательно глядя на меня.
        - Не о ком, а о чем. Ты жутко романтична, Машка. Не сочетается с твоими экстремальными штанами.
        - Это Машины штаны, Игорь, - ответила я, надеясь, что голос не выдаст моей глупой, совершенно неожиданной обиды.
        - Когда поженимся, Егоровна? - услышала я, захлопывая дверь на автоматический замок.

***
        Я давно так не плакала. Вообще не помню, чтобы я так плакала за последние десять лет. Какая глупость! Неужели во мне еще что-то живо? Да нет, разумеется. Я бы вряд ли сразу узнала его на улице, если бы встретила случайно. Тогда что? Сожаление о прошедшей юности? О неудавшейся личной жизни? Да я никогда, с тех пор, как у меня появилась Маша, так не думала о своей жизни.
        Если от большой любви - пусть только моей, а не Соломатькиной и не обоюдной (ну и что, собственно?) - рождаются такие замечательные девочки Маши, - отчего же тут роптать и чего еще желать? Нечего, абсолютно нечего - утешала я себя. Ведь что такое супружеская жизнь на ее десятом, а тем более пятнадцатом году, я знаю по своим подружкам.
        Но ведь большинство из них держатся что есть силы за эту довольно неромантичную действительность, покорно или скрепя сердце принимая и знаменитые горы сопревших носков в бельевой корзине, и звонки незнакомых девушек в субботу утром, после которых любимый муж срочно выезжает в Воронеж (или в баню, или на переговоры, или за город к родственникам, у которых нет телефона), и принудительные корпоративные вечеринки, на которых бедные мужья вынуждены задерживаться до утра… Держатся, принимая все это как данность… Или принимая это за счастье? А я просто ничего не знаю о совместной жизни, потому что не искала парных носков в куче белья и не привыкла к Соломатьку настолько, чтобы вечером не помнить - а было ли что утром, на скорую руку, пока из-под одеяла вылезать было неохота?
        Те пять с половиной лет, что мы то встречались, то жили вместе, я думала, что моя зависимость от Соломатька имеет физиологическую природу. И потом все длинные и так легко пролетевшие пятнадцать лет я так и не смогла, как говорит подруга Лялька, определиться в сексуальном смысле, а если быть честной, то просто адекватно заменить его. И я все так же думала, что вся причина - в незамысловатой физиологии, которая у всех одинакова, и при всем при том - абсолютно разная. Один болтает, другой молчит, один успевает все за пятнадцать минут, другой никак не управится в полтора часа, один - всегда утомительно разный, другой - всегда утомительно повторяется… У одного влажноватая холодная кожа, он тих и слюняв, другой считает своим долгом сопеть и пыхтеть, как паровоз, обдавая тебя при этом жаром-паром и обливая липким кисловатым потом… Третий орет благим матом и ухает, как орангутанг на свадьбе в непролазном тропическом лесу… И только Игорь Соломатько!.. (Думала я все эти годы.)
        И только Игорь Соломатько был такой, о каком наверняка мечтают все зрительницы нашей наивной передачи, - молчалив, вменяем, деликатно настойчив и спокойно уверен в себе, имея на то основания. И так далее!.. В том-то и дело, что список физиологических достоинств можно продолжать до бесконечности. И почти любая согласится - да, точно, это оптимально: всегда готов, всегда опрятен и здоров… К концу пятого года нашей совместной жизни, как раз к зачатию Маши, Соломатько все чаще стал напоминать мне чистое, породистое животное, удовлетворяющее свои природные потребности просто, красиво и так, как того требует природа, - регулярно и с генетически заложенным удовольствием.
        Вот я и думала, что из-за всего этого никак не могла «определиться», то есть - если отбросить романтизм - остановиться на одном, мало-мальски приличном самце и крепко пришвартоваться к его капиталам, дурному характеру и вздорной маме, или к вздорной секретарше с дополнительными функциями, временно заполняющей лакуну интимных отношений, или к ревнивой дочери от первого брака, на два года старше самой тебя. Но главное, перестать сравнивать, искать похожее, не находить и начинать поиски сначала.
        Чтобы не очень возвышать проклятого Соломатька, я объясняла себе, что все дело в физиологии. Просто Соломатько был слишком хорош. К тому же он все больше молчал, а если говорил, то какие-нибудь заведомо необязательные глупости, оставлявшие легкое ощущение, что жизнь приятна, светла и вполне лояльна, особенно к тем, кто ее любит…
        Я даже боялась встретить его и не совладать с собой, броситься ему на шею несмотря ни на что. Но все вышло иначе. Вот он здесь, рядом, близко. Вот он - от скуки, от желания самоутвердиться или от чего-то еще - ищет близости со мной. А я… Я ведь не сказала ему «Ты что, Игорек? Опомнись!» Я стояла и чего-то, вероятно, ждала… Чего? Каких-то слов? С чего вдруг? Почему? И почему он пытался со мной… Самоуверенности мне не хватает, чтобы решить, что я настолько неотразима, что он с ходу, с налету бросился на меня… после стольких лет…
        Да он, собственно, и не бросился. Он меня держал за щиколотки, ожидая, очевидно, что я тут же растаю. А хотелось ли мне этого самой? Что останавливало меня от того, чтобы… хотя бы из любопытства… (Как сказала бы наша шеф-редактор: «Свет, впиши вместо этих сопливых трех точек хотя бы «переспать», а то люди искушенные могут подумать бог невесть что»). Но меня-то и останавливает не только девичья гордость и непрощеная обида. А как раз то, что «переспать» - это, оказывается, дело десятое. А хочется больше всего мне несколько иного.
        Мне вот хочется, например, пойти к нему, сесть рядом и прижаться щекой к его щеке, быстро зарастающей сине-зеленой щетиной, как бывает у брюнетов. До пяти дней это даже красиво, а потом - до появления бороды - страшно. Или еще вот хочется положить его руку себе на голову и так молча сидеть рядом с ним. Может, рассказать что-нибудь из Машиного детства, а может, и нет. Просто сидеть и ощущать тепло его руки на голове, а также можно и тепло ноги, только где-нибудь в целомудренном месте - на боку, например.
        Странности ли это славянской души, мои ли личные причуды - но вот именно так обстоят у меня дела с простой физиологией и сложной душой. Душа хочет чего-то такого, что физиология в испуге замирает. А может, моя душа хочет любви?..
        Я вздрогнула от собственных мыслей и разбила тарелку из австрийского сервиза, похоже небьющегося. Я - брежу? К кому мне хочется прижаться? К Игорю Соломатько, которого я не видела четырнадцать лет и еще столько бы не видела, если бы не Маша? К Игорю, который не хотел, чтобы она рождалась, и посмел мне это повторять уже после ее рождения? К Игорю, который…
        Да, именно к Игорю. Потому что я давно отстрадала и все это забыла. И все или почти все ему простила. А вот есть, оказывается, еще нечто незабывающееся и никуда не девающееся. Стоит ли называть это своими словами? Ведь иногда стоит произнести что-то и… Мысль ли бывает столь материальна, либо человек может сам себе очень многое внушить…
        Я просто сошла с ума. От неожиданности, от странности ситуации, от запоздалого признания Маше, от всего. Надо умыться, собрать сумку, взять Машу за руку и уехать в Москву. Все.
        Я закрутила воду на просто неприличном для загородного дома роскошном смесителе и задумчиво посмотрела в окно на аккуратные карликовые деревца, ровными снежными шарами и параллелепипедами выстроившиеся в сложные правильные фигуры в этом чудесном чужом саду.
        А может, я просто купилась на все великолепие Соломатькиного быта? Дача, и правда, прекрасная.
        Здесь не может не нравиться. Даже оккупантам, вторгшимся без приглашения… Красивый, теплый, гармоничный дом, кусочек великолепно продуманной роскоши посреди берез и елей, взрослых, вековых… И сам Соломатько… Подружка Лялька бы точно его одобрила, как составную часть этого роскошного быта. Особенно бы ей понравился небрежный шарм миллионера, хорошо дополняющий врожденную наглость и самоуверенность.
        Только вот сама Лялька каким-то непостижимым образом выходит замуж сразу и за любого, кого сочтет подходящим в мужья на данном этапе своей бесценной жизни, особо не обременяясь мучительными сомнениями: а как же другие - жены, дети ее избранников, а как же они сами, избранники, когда она их бросает… А вот одобрила ли бы моя подружка Соломатька в качестве любовника? Причем неизвестно еще на сколько - на год, снова на пять, на всю оставшуюся жизнь? Либо, зная его вероломный характер, на два раза? Хотя, может, он изменился? Понял чему-нибудь цену?
        Если он и изменился, то, похоже, совсем не изменилась я. По крайней мере, в отношении к нему. И в своем крайнем легкомыслии.
        Я опять вздрогнула и поежилась от собственных размышлений, в данном случае лишь задев локтем тонкую изогнутую вазу из желтого матового стекла, и отодвинулась подальше. От вазы и от таких опасных мыслей.
        9
        Журавль в клетке
        Соломатько стоял спиной к свету, сложив руки на груди. Мне показалось, что он недавно побрился, но присматриваться было неудобно. Странно, Маша мне ничего не говорила об очередном послаблении режима нашего пленника. Маша просто не понимает, как ловко Игорь Соломатько может поменяться с нами ролями… С нами, доверчивыми и опрометчивыми дурами…
        - Машка, хочу тебе кой-чего приятное сказать, - тем временем обратился ко мне Игорь.
        Я с подозрением глянула на его невозмутимое лицо:
        - Попробуй.
        - А ты, кстати, сама еще что-нибудь пишешь? Или у вас два каких-нибудь Бромберга не разгибаясь сценарии строчат, а ты только красуешься в дармовых костюмах?
        - Пишу.
        - Хорошо… Садись. Вот возьми кусочек бумажки. И напиши на нем что-нибудь мне на память.
        Я подумала и написала: «Некоторые слова имеют силу поступков. Существуют слова, после которых нет будущего». Соломатько прочел, ухмыльнулся, аккуратно свернул бумажку, положил ее в задний карман и сказал:
        - Русская литература! В ее сугубо женском варианте… Пригодится, чтобы о жизни думать.
        Я отмахнулась, пока не понимая, зачем он попросил меня что-то написать.
        - Да ладно! А это, кстати, не литература, а правда. Девятнадцатого декабря пятнадцать лет назад ты сказал мне слова, после которых не стало будущего. Тогда не было, и сейчас нет.
        - Ах, Машка, Машка, какая же ты злая… И память у тебя хорошая какая…
        Я удивленно посмотрела на него, а он засмеялся и пропел на мотив старинной песенки:
        - Радионяня-радионяня - есть такая пе-ре-да-ча!
        Пропел очень чистенько, хорошим крепким баритончиком. А я с грустью подумала, что вот он - живой и очень противный источник Машиного таланта - сидит сейчас напротив меня, валяет дурака, а я зачем-то тоже сижу тут и не ухожу.
        - Что пригорюнилась, дорогая моя Маша, а иными словами - Светлана Евгеньевна? Запомни, пожалуйста: пока люди живы, будущее есть всегда, какие бы слова девятнадцатого декабря сто лет назад они друг другу ни наговорили.
        - Знаешь, Игорь… - Я зачем-то подошла к нему поближе. - Ты еще очень долго оставался со мной, когда на самом деле уже давно ушел…
        - Заговариваешься, Егоровна?
        Я вздохнула:
        - Подожди. Просто я долго внутри себя пыталась выстроить между нами отношения чужих людей. На это ушло несколько лет. Чтобы перестать с тобой разговаривать - сначала диалогами, потом монологами. Сначала я перестала отвечать за тебя, потом долго и мучительно пыталась отвыкнуть что-то доказывать, объяснять тебе, упрекать, просить и… ждать, что ты в один прекрасный день позвонишь и на все ответишь, - я замолчала и подумала, что напрасно все это ему говорю.
        Я смотрела на постаревшего Соломатька и думала - догадывается ли он, сколько времени он был для меня единственным мужчиной на свете? Уже после того, как он попрощался со мной на всю оставшуюся жизнь. Он ведь не может знать, как они приходили и уходили ни с чем, только добавляя мне горечи и ощущения одиночества. И симпатичный сосед Максим, молодой, неженатый, небедный, непротивный, и симпатичный коллега Вадим, неженатый, нестарый, и другие мои… женихи. К тому же некоторые из женихов только казались себе свободными, до первого встревоженного звонка из дома.
        Главное, я всегда оправдывала свою сверхразборчивость тем, что у меня есть Маша, а ей приемный отец вовсе ни к чему. Ни к чему ей были и просто ночные гости, а тем более мои поздние возвращения. Поэтому я по возможности сводила их к допустимому природой минимуму.
        Соломатько кивал то ли моим словам, то ли каким-то своим мыслям. Потом довольно невпопад вздохнул и спросил:
        - Маш, хочешь, я скажу тебе… или лучше… покажу тебе одну вещь?
        - Какую вещь? Приличную? Кстати, ты же обещал мне что-то приятное сказать…
        - Развяжи мне руки.
        - Игорь, не смешно. Седьмой раз за сегодняшний день. Сам развяжи.
        - Встань, пожалуйста. И развяжи совсем мне руки. Я не могу женщине ногами показывать.
        Я еще ослабила и так символически завязанные руки и встала. Он тоже поднялся и вдруг резко потянулся к моей груди. Я отпрянула, прикрывшись руками. Он, довольный, засмеялся-.
        - Во-от, видишь, что ты сейчас сделала?
        - М-м-м… - я поняла, что попала впросак. - Ну… не далась, что ли?
        - Вот. Ты это делаешь с тех пор, как мы с тобой здесь… повстречались. Внутренне… - он хмыкнул, - закрываешься. И не даешься. Стараешься куснуть, да побольнее. А, спрашивается, почему?
        - Да потому что ты пытаешься влезть туда, где тебя давно не ждут.
        - Маш… - Соломатько прислонился к стене и мечтательно улыбнулся. - Вот ведь пятнадцать лет не было тебя в моей жизни, а меня в твоей… А сейчас… Ведь неизвестно, сколько кому осталось… Может, я помру завтра. И…
        - И похоронят тебя на Втором Интернациональном.
        - А… а откуда же ты знала, что я скажу? - слегка нахмурился Соломатько.
        - Ты это обещал еще много лет назад! - засмеялась я.
        - Маш… А там… - он выразительно покрутил руками на уровне моих бедер, - там точно не ждут?
        Решив не углубляться в эту опасную тему, я посмотрела на его изящные плоские часы (мои встали на второй день пребывания здесь):
        - Что-то ты разыгрался сегодня. Я вообще-то другое место имела в виду. Да не радуйся, не радуйся! Другое место - это душа, понимаешь?
        - Понимаю, ой как понимаю… - усмехнувшись, протянул Соломатько, откровенно и нагло рассматривая меня с ног до головы.
        Я кашлянула пару раз, чтобы скрыть свое смущение. Самым невероятным было то, что я стояла и позволяла себя рассматривать и поддерживала с ним подобные разговоры, одновременно презирая себя за слабость и в то же время испытывая какое-то странное удовольствие от своей беспомощности.
        - Есть уже половина? - спросила я, отступив к двери. - Маша велела или приходить обедать, или забирать обед, как соизволите.
        - Соизволим отобедать здеся, - кивнул Соломатько и послал воздушный поцелуй моим ногам, по очереди каждой.
        Маша приготовила к обеду что-то загадочное из коробки с надписью на славянском языке, похоже чешском, потому что в слове не было ни одной гласной. Я попыталась прочитать этот то ли «крш», то ли «тркш» вслух, принюхиваясь к своеобразному запаху, который имело зернистое блюдо цвета жженого сахара.
        Относя Соломатьку славянскую трапезу с непроизносимым названием, я гнала от себя одну мысль и все никак не могла отогнать. Что-то происходит не так, и что-то надо с этим делать, а я не могу. Вот так всегда было у меня в жизни с Соломатьком.
        Этот человек всегда имел надо мной необъяснимую власть. Пока мы любили друг друга - просто не знаю, как иначе назвать то время, - я радовалась и думала-, вот это и есть любовь. Нечто необъяснимое с точки зрения логики и разума, чувство, заставляющее забывать голод, холод, отказываться от сна, от других удовольствий, кроме одного - как можно дольше быть рядом, видеть, слушать, чувствовать кожей того, кто мне затмевает собой весь мир, возможно не представляя собой объективно никакой особой ценности для других людей.
        Я всегда отдавала себе отчет, что в любых моих действиях все равно, непонятно каким образом верховодит он, даже если и не знает о моих намерениях. Он ловко ухватывался за едва заметный поверхностный шовчик моих поступков, тянул за ниточку и за день-другой мог без всякого труда распороть то, что я тщательно и старательно нашивала месяцами.
        Навязчивые и неожиданно сентиментальные воспоминания мешали мне разобраться в сегодняшней проблеме, нами с Машей созданной. Я думаю, что еще долго буду брать хотя бы половину вины за Машины поступки на себя. Кто же еще виноват в том, что она делает в жизни?
        Я так задумалась, что чуть не прошла мимо двери. Вчера вечером мы перевели Соломатька в дом, потому что в бане никак не удавалось поддерживать нормальный климат. Там было то слишком прохладно, то невыносимо душно. Впрочем, я не удивилась бы, если бы узнала, что Соломатько сам каким-то образом, зная особенности кондиционирования своей бани, разрушал там микроклимат, чтобы переехать в дом, где, разумеется, ему не было бы так скучно.
        Я подошла к узкой двери с тяжелой золотой ручкой, вставила ключ в замок и поставила тарелочки на пол, вспомнив, что Соломатько любезно объяснял мне, как хитро, но на самом деле легко открываются замки в его доме. Умеючи это можно делать, просто легко повернув ключик от себя и сразу к себе, а не умеючи… Я пробовала и так и сяк, и двумя руками, и привалясь к замку боком, и у меня все-таки получилось.
        С третьей попытки я провернула ключ на полраза и обратно на четверть в крошечном, еле видном замочке и нажала на ручку мягко опустившуюся под моей рукой. Задержав ногой приоткрывшуюся дверь, я наклонилась, чтобы взять обед. И тут слева на полу, достаточно далеко от двери, увидела обрывок обоев. Он по цвету сливался со светло-бежевым ковром, я могла в задумчивости и не обратить на него внимание… «Машка» - было написано на обрывке. Это явно была записка и предназначалась она скорей всего мне, а не Маше. Почему-то я это почувствовала.
        Я развернула сложенный вдвое кусочек светлых шершавых обоев с еле заметно прорисованными неровными полосками и прочитала короткий текст, в конце которого чем-то прозрачно-красным было нарисовано сердечко. Наверно, тем земляничным желе, из большой норвежской банки, которое утром Соломатько потребовал к овсяной каше.
        «Машка. Приходи в сад, в белую беседку. Мне надо тебе кой-чего сказать. Целую. Твой Игорь. Прямо сейчас приходи». Я с некоторым сомнением заглянула в комнату и пошла в сад.
        Я не подумала, зачем я туда иду, что скажет мне Игорь Соломатько и что я ему отвечу. И что будет потом, и что я расскажу Маше, а чего не скажу. Я ни о чем не думала. Даже о том, как это Соломатько так ловко и быстро сумел выйти из комнаты. Я просто накинула висящую у выхода его дачную шубу из светло-серого стриженого бобра, длинную и очень легкую, и вышла в заснеженный сад.
        Ажурная белая беседка с круглой крышей и тонкими перекладинами, наверно, и предназначалась для таких вот свиданий. Свиданий после пяти лет любви и пятнадцати лет разлуки. Жаль, что первый раз мы увиделись с Игорем в какой-то дурацкой бане, а не в этой беседочке с изогнутыми перекрытиями, делающими ее похожей на заиндевевший китайский фонарик из бамбуковых веточек, с полукруглыми ступеньками, с тихо хрустнувшей корочкой льда на подтаявшем снеге, с этой белой невесомой скамеечкой на высоких, крученых ножках.
        Да, именно в таком месте солнечным снежным зимним днем должны встретиться два человека, которых когда-то давно связывали сильные, очень сильные, чувства. Встретиться, просто сесть вот на эти широкие ажурные подлокотники засыпанной снегом скамеечки и посмотреть друг на друга. И не думать о том, что ничего не осталось. Ничего вообще. Даже сожаления о том, что все прошло или что-то было.
        Я провела рукой по белой обледеневшей перекладине, соединявшей перила с легкой круглой крышей. В беседке никого не было и рядом с ней тоже. Похоже, что с тех пор, как два дня назад был снегопад, сюда никто не заходил.
        Я слепила тяжелый снежок из скрипящего чистого снега и запустила им в большой неровный сугроб, под которым, скорее всего, прятался какой-нибудь асбестовый купидончик. Или алебастровый. Я не очень хорошо разбираюсь в садовоогородной скульптуре. От моего разъяренного снежка сугроб на голове у купидончика разлетелся вдребезги, а из-под снега выглянула страшного вида серебристая девушка, то ли наяда, то ли русалка. Я кинула в нее еще один снежок, но не попала. Ужасно расстроилась. Присела на подлокотник скамеечки и расплакалась.
        Долго плакать я не стала, через несколько секунд в голове раздался предупредительный сигнал: «Плакать на морозе нельзя - осипнешь, выступит лихорадка на губе. Не надо плакать на морозе…» Я пошарила в кармане шубы, разумеется, нашла его платок, вытерла слезы и, дыша в большой меховой воротник, чтобы не хватать морозный воздух разгоряченным от слез горлом, быстро вернулась в дом.
        Только войдя в дом, я вспомнила, что еду оставила прямо на полу. Конечно, это был дикий и непростительный поступок. Не еда на полу, а то, что я понеслась на свидание к Соломатьку. Хорошо еще, если Маша не зашла за мной и не подумала, что со мной что-то случилось… Завернув в коридор, я увидела, что дверь в комнату Соломатька распахнута настежь.
        Комната была пуста. Но на кресле лежала еще одна записка, аккуратно сложенная журавликом.
        «Пришла из беседки? Посморкайся как следует и читай дальше. А знаешь, почему ты туда отправилась? Потому что ты дура. Дурой была, дурой и осталась. Целую. Твой Игорь. А в личной жизни дурь очень мешает. Скажи, я прав, а, Машка? И слава богу, что я на такой дуре не женился в свое время. А ведь хотел.
        Не сказать, что за пятнадцать лет ты особо похорошела. У тебя появилась некоторая жесткость разведенной, глубоко разочарованной дамы. В телевизоре ты не производишь такого впечатления. Может, вам там в глаза что капают, чтобы вы смотрели лукаво, чуть свысока и призывно? Так ты бы попросила пузыречек с собой, а то в жизни из тебя прет такая феминистическая стать, что аж оторопь берет и аппетит пропадает. Про другое даже не заикаюсь, пару раз хотел в твоем присутствии пощупать - существуют ли у меня первичные половые признаки. Щупать не стал - боялся тебя еще больше сбить с толку и разочаровать.
        Теперь о главном. Варенье есть также на первом этаже в конце коридора, в шифоньере. Шифоньер - ты в курсе - это такая штука, похожая на шкаф, но без ножек. Ножки ему отломали какие-нибудь твои чувствительные предки лет сто двадцать назад, с горя, что разорились.
        Извини за длинный слог, все думаю - чего бы еще не забыть сказать перед долгой разлукой. Никогда не был писателем, в отличие от тебя, потому что считал, что писать должны избранные и, желательно, мужчины. Это я в твой адрес, Маш. Не озирайся в поисках оного. Вряд ли уже найдешь такого дурака.
        А Мария Игоревна у тебя хороша. Даже странно, что она твоя дочь. Извини, такая уж я свинья. IES!»
        Я вздохнула поспокойнее только тогда, когда вспомнила, что один патрон в обрезе у нас все-таки есть. В случае чего можно всадить его в тугое соломатькинское брюшко. Раз уж так все поворачивается…
        Не знаю, сколько я просидела в комнате на полу, на том самом месте, где должен был сидеть Игорь Соломатько. Игорь Соломатько…
        Маша вошла тихо, подошла ко мне и молча взяла меня за руку. Я открыла рот, чтобы объяснить ей как-то, что здесь произошло, но она кивнула и сказала только:
        - Пошли.
        - Я тебе расскажу, как все произошло. Может, оно и к лучшему, Маша. И нам надо уезжать отсюда.
        Маша повторила, продолжая тянуть меня за руку:
        - Пойдем. Я знаю, где он.
        - Он, наверно, уже дома давно, - вяло сопротивлялась я и на ходу конспективно, опуская лирические комментарии, рассказала Маше, как легко Соломатько меня обманул.
        Я ожидала чего-то подобного. Не переживай. - Маше, похоже, нравилось, что я никак не поспеваю за ней в ее экзотической роли похитителя.
        Она шла по лесу так уверенно, как будто была здесь раньше. Поймав мой удивленный взгляд, нехотя пояснила:
        - Ходила как-то, гуляла, пока вы с ним отношения выясняли.
        - Так… - Я не нашлась, что ей сказать.
        Мы шли минут пятнадцать по лесу. Мне стало уже жутковато, когда я представила, как Маша бродила тут одна, пока я что-то там выясняла с ее отцом. Что уж нам теперь-то выяснять?.. Маша выросла. И выросла без него. Он был лишь у меня в душе, где-то глубоко-глубоко спрятан от мира и от меня самой, и даже оттуда каким-то невероятным образом сумел разжечь Машкино любопытство к собственной персоне. Я продолжала уверять себя, что Машей движет лишь естественное любопытство и ничего более.
        Деревья стали совсем сгущаться, мы свернули влево и неожиданно оказались около небольшой уютной сторожки. Маша уверенно обогнула ее и поднялась на низкое крыльцо.
        - Тс-с… - Она приложила палец к губам. Нажав ручку и одновременно подтолкнув плечом дверь, она без звука открыла ее и поманила меня, сказав одними губами: - Идем. Видишь - открыто. Он здесь. - Она взяла меня за руку, и мы проскользнули внутрь.
        В единственной комнате на широкой лавке, укрывшись своей нубуковой курткой цвета тины, спал Соломатько. Спал сладко., глубоко, подложив руку под голову. Мы посмотрели на него, потом друг на друга, и обе тихо засмеялись, потому что Соломатько в это время стал свободной рукой чесаться во сне. Вот что значит природа. Соломатько и пятнадцать лет назад всегда чесался во сне, хотя у него не было ни аллергии, ни кожных раздражений, ни клопов в диване. Тогда меня это смешило и трогало.
        Маша достала из кармана припасенную веревку. Я не сразу узнала в ней поясок от своего старого платьица-сафари. Я носила его, когда водила маленькую Машу в ненавистный сад. Она шла, крепко ухватившись ручонкой за кончик крученого пояска. Я пыталась развеселить несчастную Машу, понуро вышагивающую рядом, и шутила: «Машенька, а если люди подумают, что я твоя собачонка или что ты - моя собачонка?..» А Маша как-то взяла и ответила: «Лучше я буду собачонкой». «Почему, Машенька?» - спросила я. Дочка доверчиво посмотрела на меня: «Буду сторожить дом, и ты не поведешь меня в сад».
        Если я не ошибаюсь, то именно в тот день, когда Маша поделилась со мной этой мечтой, ее сильно искусали в саду. Она засела дома с вереницей нянь, меняющихся так быстро, что я отчаялась запоминать их по именам-отчествам и всегда надеялась на Машу, которая покорно и быстро привыкала к новой «домомучительнице» и находила общий язык с каждой из них.
        Сейчас Маша вывела меня из задумчивости, тихонько поманив рукой. Она дала мне веревку, а сама быстро накинула на ноги Соломатьку ошейник. После чего Маша тихонько постучала костяшками пальцев ему по лбу:
        - Батяня-комбат, подъем!
        Соломатько дернулся, сморгнул, всхлипнул, попытался вскочить. Маша поддержала его, чтобы он не грохнулся на пол:
        - Пожалуйста, не так резво. Упадешь, что-нибудь сломаешь - что я с тобой делать буду?
        Он переводил взгляд с меня на Машу и обратно, видимо не сразу сообразив, где он и что случилось. Потом неожиданно схватил с окна что-то похожее на толстую ножку от настольной лампы и бросил в меня. Машина реакция была молниеносной. Она, чуть подпрыгнув, перехватила этот предмет, оказавшийся всего лишь игрушечной башней, красивой, деревянной и достаточно тяжелой.
        - Не попал? - вздохнул Соломатько и потянулся. - Ах, поспать не дали. Как хорошо спал…
        - Пойдем! - Маша стояла около диванчика, на котором очень удобно и уютно возлежал Соломатько, и, похоже, не знала, что делать. Она оглянулась на меня и вдруг пихнула его этой башней, как мне показалось, в плечо. - Вставай!
        - Ты что, сбесилась, дочка? - покривился Соломатько и потер грудь. - Ты мне, похоже, ребро сломала!
        - А ты давай еще чем-нибудь в маму кинь.
        - Какие защитнички у тебя, Егоровна! - Соломатько покачал головой и прищурился. - Что, дочка моя Маша, совсем отца не жалко, да? Светлана Егоровна, вы хотя бы дочери своей объяснили…
        - Она Евгеньевна, идиот! - почему-то пришла в исступление Маша от обычной шуточки Соломатько - а ведь он-то, дурачок, просто хотел разрядить обстановку…
        - Да мне один хрен, знаешь ли, Егоровна твоя мамаша или Евгеньевна, милая девочка, - улыбнулся Соломатько. - И уже очень много лет один хрен, понятно?
        Соломатько приподнялся и сел, а Маша втянула воздух носом и вдруг со всего размаха дала ему ребром ладони по лбу. При этом башня, которую Маша так и держала в другой руке, упала ему на спину. Он ойкнул и стал сползать с лавки на пол. Я бросилась поднимать его и прикрикнула на Машу-.
        - Ты что, действительно с ума сошла? Прекрати это безумие и… - я даже не сразу нашла подходящее слово, - и хулиганство, Маша! Немедленно! Давай сейчас еще его убьем!..
        Его так просто не убить. - Мне показалось, Маша не очень испугалась. Она была слегка разочарована, что я не поддерживаю ее в этой жестокой полуигре. Она тоже присела около Соломатька. - Ты думаешь, ему плохо?
        - Нет, Маша, ему хорошо. - Я осторожно положила его голову себе на колени. - Человек в возрасте уже, ты что! Случится что-нибудь, никогда себе не простим…
        - А где был его возраст, когда он ко мне приставал? - пробовала защищаться Маша, но я видела, что она тоже напугана.
        - Игорь! - негромко позвала я. Он никак не реагировал. - Господи… Маша, посмотри, вода какая-нибудь есть?
        Маша оглянулась в поисках воды, но не встала. Вместо этого она пощупала пульс Соломатьку, думаю, ничего не поняла и посмотрела на меня:
        - Надо «Скорую помощь», да, мам?
        - Не знаю… - Я поправила у себя на коленях его бессильно повисшую голову - Воды надо, Маша, холодной.
        - А как он ее пить будет?
        - Никак. На голову ему польем водичкой… Ну то есть… лоб смочим, хотя бы…
        - А вот воды, Егоровна, ты себе на голову налей, - сказал вдруг Соломатько, не открывая глаз. - Саночки в углу видите? Канадский табаган. Вот на саночках меня, болезного, сейчас домой и повезете. Встать не могу, повержен и избит жестокими красотками.
        Маша глубоко вздохнула и встала. Я попробовала снять его голову со своих колен, но он еще удобнее устроился, прихватив меня за ногу рукой.
        - Что ты, Егоровна! Бросить меня здесь решила?
        Маша посмотрела на эту сцену, махнула рукой и пошла к выходу, сдержанно проговорив:
        - Догоняй, мам. - Уже переступив порог, она обернулась: - Скажи, Соломатько, а на какой твой потерянный идеал я похожа? Помнишь, ты мне пел в бане, когда соблазнить меня хотел?
        - Маша! - хором сказали мы с Соломатьком и посмотрели друг на друга.
        - На маму, да? Или на тебя самого, потерянного в этой жизни?
        Соломатько поднял голову, отпустил мою ногу и сел на полу рядом со мной. Так мы и сидели рядом, на холодном, давно немытом полу сторожки, глядя, как Маша быстро идет по тропинке прочь, нарочно задевая рукой ветки елок и стряхивая с них снег.
        Я встала первой и догнала Машу. Через некоторое время я услышала, что Соломатько тоже догнал нас и пошел за мной.
        По дороге к даче мы все трое молчали. И только у самого дома Маша вдруг спросила:
        - Может быть, ты… папа… хочешь все время вместе с нами обедать и… завтракать и-и-и… вообще… чай пить? Я имею в виду - на веранде?
        - Хочу, конечно, - кивнул Соломатько.
        И больше никто не проронил ни слова.
        Я отвела Соломатька в его комнату. Он вошел, молча встал посреди комнаты и, улыбаясь непонятно чему, стал смотреть на меня. Я чувствовала, что с каждым часом наше пребывание на его даче становится все непонятней. Сейчас мне казалось, что надо что-то сказать, чтобы хоть как-то определиться в этой странной ситуации. Но я совершенно не знала, что именно. Тогда я присела на низкий пуф, который, скорей всего, предназначался не для сидения, а для складывания на него ног, и огляделась. Мне еще утром показалось, что в этой комнате что-то не так. Действительно, в ней было шесть углов и огромное, тоже шестиугольное окно почти во всю стену, которое открывалось целиком, фрамугой опрокидываясь на улицу.
        - А кстати, что это за комната такая? - Я старалась говорить с ним теперь нейтрально-дружелюбно.
        Соломатько помолчал, потом все-таки ответил:
        - Гостевой сортир.
        - Гостевой… что? - Я думала, что ослышалась.
        - Сортир. Ну… туалет. Ватер-клозет. Как тебе больше нравится? Могу еще…
        - Не надо. А где же тогда… - Я замялась, подыскивая слово поприличнее, чтобы не наводить Соломатька на вольные разговоры, помня его юношеские забавы. Может, конечно, он стал совсем другой…
        Не стал.
        - Очко? - проникновенно подсказал Соломатько, почему-то смотря при этом на нижнюю часть моего туловища.
        Я была предусмотрительно одета во все те же Машины штаны, жуткое чудовище моды последних лет - спущенные по бедрам, широкие, с висячими карманами. Цвета сезонов меняются, расширяются или утончаются каблуки, а вот спущенные штаны как появились несколько лет назад, так и владеют умами самых модных подростков. К ним полагается еще своеобразная прыгающая походочка, обязательно вразвалку и с ленцой, и любая, но странная шапочка, лучше в обтяжку. Маша, конечно, так не ходит, так ходят влюбленные в нее мальчики и еще удивляются, почему Маша их игнорирует. Это мое мнение, с Машей я не делюсь, не хочу в очередной раз показаться старомодной и консервативной. Думаю, Маша уверена, что игнорирует тех мальчиков по причине их умственной недостаточности.
        - Ужас, - прокомментировал Соломатько мой кошмарный наряд и отвернулся. - Очко, или иными словами толчок, не привезли вовремя, да и с окошком что-то наш архитектор перестарался - куда такая махина в туалете. В общем, решили, что гости перебьются без собственного сортира, и оставили комнату просто про запас. Для какого-нибудь случая. Мы так иногда делаем.
        Он сначала автоматически сказал это «мы», а потом глянул на меня. Быстро поймав мою реакцию, он удовлетворенно продолжил:
        - Мы любим так поступать с вещами непонятного назначения. Мало ли ерунды покупается или дарится. Оставляем до лучших времен, пока назначение само не проклюнется. Вот и с комнаткой сей так вышло. Да-а-а… Комната для пленных. Класс. И шо б мы делали без вас…
        10
        Портрет Соломатькиной жены
        - Интересно, почему мужчины в кино женятся на красивых, а в жизни - в основном, на некрасивых? - спросила Маша, задумчиво перекатывая вишневую, косточку во рту и разглядывая карандашный портрет какой-то женщины на стене напротив.
        Я не была уверена, что на нем изображена жена Соломатька, но женщину действительно красивой могла бы назвать только из солидарности какая-нибудь подруга по несчастью.
        - Не подавись, - сказала я Маше и, видя, что она ждет ответа, непедагогично добавила: - Почему-почему… Потому что. Ты еще маленькая, просто не понимаешь.
        «Ты - очень большая!» - сказал в ответ мне Машин взгляд, но вслух она произнесла другое:
        - А я думаю, потому что с некрасивыми спокойней. - Маша, видимо, давно заготовила ответ на собственный вопрос и сейчас с вызовом поглядывала на притихшего Соломатька. - Они больше никому не нужны, сидят дома, ждут, любят, все прощают.
        - Да и характер у них получше, - мирно добавила я, как обычно не зная точно, к каким женщинам отнести себя.
        Я боялась, что сейчас выскажется на провокационную тему и Соломатько. А я помнила, как давно-давно он мне объяснил: «Некрасивых женщин не бывает. Потому что в главном месте женщины одинаковы, ну… почти одинаковы». Но сейчас он молчал, пока Маша все-таки не поддела его:
        - А ты что, батяня, притих, а? Что скажешь?
        - Не знаю, - смиренно сказал он. - Я женился на красивой женщине с хорошим характером. Мне трудно тебе что-нибудь сказать, дочка.
        - Я тебе не дочка, понятно? - быстро ответила ему вмиг вспыхнувшая Маша, отобрала у него недоеденное овсяное печенье, нарочно, как мне показалось, задев его по другой руке. Бедный Соломатько не удержал чашку и облился чаем.
        - Ну все теперь, пошли штаны отмывать! Шагом марш!
        Соломатько покорно встал, почесался свободно связанными на уровне локтей руками и, не повышая голоса, заметил:
        - Я тебе говорил, доченька, где так обращаются с заключенными?
        - Говорил! И я тебе говорила, что ты не заключенный, а заложник! И еще говорила, чтобы ты не лез ко мне со своей «доченькой». Не помнишь? В прошлый раз, после дискуссии о том, кого считать законно рожденным, а кого - незаконно.
        Странно, но я не присутствовала на этой дискуссии. Они, значит, успели когда-то побеседовать без меня. Может, когда Маша в прошлый раз выводила его под конвоем в туалет? Только тогда, кажется, он сам попросился… Такое ощущение, что им нужен повод, чтобы побеседовать без меня. Вряд ли они отдают себе в этом отчет, по крайней мере Маша…

***
        Да… Вот тебе и - «моя дочка у окна не стояла, папу не звала…» Стоять-то, может, и не стояла. Но откуда тогда у нее эта неожиданная яростная ожесточенность? У моей доброй, милосердной Маши? Приносившей в детстве домой жуков с оторванными крылышками и котят с переломанными лапками и подбитыми глазами, а сейчас часто приводящей голодных одноклассников и грязных, отчаявшихся подворотных псов. Ужасных собачек я с жалостью и брезгливостью кормлю за дверью и твердо выставляю из подъезда, а одноклассников с радостью привечаю и даже оставляю ночевать, боясь той самой подворотни, в которой Маша подбирает несчастных и страшных четвероногих бомжей.

***
        Я сидела и смотрела на портрет Соломатькиной жены. Хотя, скорей всего, это была и не она. Раз она, оказывается, красивая женщина, да еще и с хорошим характером. Надо же. Бывает ведь так. Вот я и некрасивая, и характер у меня плохой. И Соломатько на мне не женился…
        Они вернулись нескоро, оба с совершенно непроницаемыми лицами. У Маши раскраснелась мочка на правом ухе, чуть отогнутая с рождения. На Соломатькинские уши и мочки я старалась не смотреть. Они у него были абсолютно такие же, как у Маши, - левая кругленькая, а правая чуть отогнута вперед. Что на них смотреть, на уши эти и вообще на него? Ничего нового не увижу. Только расстраиваться из-за их невероятной схожести, из-за своей непроходимой глупости, из-за того, что не смогла сразу увести отсюда Машу, что сама сижу теперь здесь и беспомощно чего-то жду. Выкупа, тюрьмы, большой любви, всего вместе. Ой, господи…
        Бога я, кажется, помянула вслух, потому что они оба вскинули на меня глаза - Маша встревоженно и чуть недовольно, Соломатько со своей обычной насмешливостью. Но при Маше он не стал ерничать, а только завел глаза к потолку и поднял брови смешным домиком, как у страдальца Пьеро. Точно не знаю, что это означало, но наверняка что-то обидное. Маша посмотрела на него, опять на меня, встала и молча вышла.
        Мы посидели с Соломатьком в тишине, и я подумала - не отвести ли его обратно. Но без Маши я совсем теряла боевой дух, и мне было как-то неловко предложить человеку увести его с его же собственной веранды в гостевой сортир…
        - И потом, кто сказал, что жена должна быть красивая? - наконец заговорил Соломатько, меланхолично жуя тесемку от милой седовато-синей велюровой олимпийки, в которую он утром переоделся.
        Я не стала спрашивать, где он ее взял, мне приятнее было думать, что, например, нашел под диваном, чем представить, что он ходил по дому, пока мы с Машей спали, заглядывал к нам, рассматривал Машу… или меня.
        Соломатько же тем временем продолжал, все так же неторопливо и дружелюбно:
        - Секретарша - да, пусть будет красивая, и то я не уверен - отвлекает. Женщина в окне напротив - да. Девушка, которая каждое утро в семь пятнадцать бежит мне навстречу в парке, - да. Медсестра, наконец, которая мне в задницу витамины колет, тоже лучше пусть покрасивее будет. Или свистушка какая-нибудь, дикторша, что бегущую строку читает, ничего не соображая… А жена должна быть симпатичной, чтобы смотреть было не противно, когда без краски, и чтобы не раздражала явным уродством - громадным носом, ярко выраженным косоглазием, скажем, или ушами отвислыми…
        Соломатько быстренько показал мне несколько страшных и смешных морд, имея в виду, какой не нужно быть жене. Потом он помахал рукой перед своим лицом, как бы стирая на нем все ненужное, и сделал постное выражение, сильно растопырив глаза и похлопывая ресницами:
        - Вот приблизительно такая милота должна быть. Поняла? Простая и скромная.
        Я засмеялась, но поддержала серьезный разговор.
        - Удивил! С лица воды не пить. Это все знают.
        - Знать-то знают. Но ведь все стараются красотой поразить. Вот ты, к примеру, Егоровна, зачем штаны эти надела?
        Я секунду подумала:
        - Для тепла.
        - Да ни хрена! - Соломатько страшно развеселился. - Для того, чтобы подчеркнуть - тебе на меня наплевать. Ты мне ни бедрышко, ни ляжечку, ни коленку свою не покажешь. А, Егоровна? Фол? Ладно, не расстраивайся, я тебе в утешение темку для передачи подкину, хочешь? Только пошли отсюда, тянет что-то по ногам.
        - Куда? - не очень умно спросила я, по-прежнему чувствуя странную неловкость.
        - Ну куда-куда… У тебя есть варианты? Могли бы пойти в гостиную, каминчик затопить, посидеть… Кстати, а?
        Я неуверенно покачала головой.
        - Вот видишь. Не хотите - выкобениваетесь. Тогда - в сортир наш гипотетический пошли. Мне там понравилось. Сделаю, пожалуй, там себе второй кабинетик, для особого настроения. Когда буду вспоминать… - Он осекся, посмотрел на меня и другим тоном сказал: - Возьми мне чайку, варенья, вон ту коробку с печеньем и себе, что хочешь. Хватит уже дурака валять, чай три раза из одного пакетика пить с полкусочком сахара. Мародеры вы или нет? Ну скинь тысчонку с выкупа, на эти деньги ты можешь все здесь съесть и выпить и…
        Он точно хотел сказать скабрезность, но удержался. Боялся, видимо, что я с ним не пойду и придется ему скучать, перечитывать залитого борщом Губермана (я еще в бане видела старую, видимо очень любимую, книжку, он ее с собой оттуда взял) и смеяться в одиночку над матерными рифмами.
        Я шла сзади и рассматривала чуть располневшего Соломатька. Ему, пожалуй, несколько лишних килограммов даже шли. Иначе со своим средним ростом и милым лицом он к сорока пяти годам выглядел бы постаревшим мальчиком. А так некоторая грузность придавала его облику серьезность и солидность. В тесноватой олимпийке видок у Соломатька был еще тот, но, по-видимому, он чувствовал себя в ней привычно - «на даче». Это его свойство я помнила прекрасно - пусть одна, но своя и притом любимая вещичка у него обязательно должна была быть везде, где он бывал постоянно, - полотенчико, подушечка, фуфайка, в которой можно уютно дремать в холод, длинная футболка, в которой можно выйти на балкон в жару, не обременяя себя трусами…
        Я остановила свои никому не нужные воспоминания и сказала, как только мы вошли в комнату:
        - Валяй свою темку!
        - Сначала ты мне ноги слегка завяжи, а то Мария Игоревна разъярятся.
        Я протянула ему ремень, а он сам накинул его себе на ноги.
        - Вообще ты зря, Машка, мне доверяешь. Я ж тебе совершенно посторонний мужчина. Я уже много лет тебя совсем не помню, живу с другими тетеньками и девушками, не похожими на тебя. Я могу тебя сдать властям, и будешь ты строчить три дня в неделю байковые распашонки, а три - ситцевые. А в воскресенье будешь писать письма своей мамочке, великорусской шовинистке, и клясть себя за неисправимую наивность и доверчивость.
        - Хорошо, - кивнула я и резко затянула ремень на его ногах, накинув еще и ошейник на руки. - Рассказывай, посторонний мужчина.
        Пока Соломатько пристраивался на диванчике поудобней, я пыталась вспомнить - был у него раньше этот короткий, но глубокий шрам у виска или нет. Соломатько наконец, кряхтя, пристроил одну ногу на подушечку, а другую подогнул под себя, обе руки подложил под ухо и подозрительно тепло улыбнулся:
        - В этом есть что-то сексуальное, не находишь? Нет? Жаль. Ладно. Тогда записывай. Тема: «Почему мужчина хочет спать с одной женщиной, но при этом жить с другой». - Он очень ловко достал руки из ошейника и отложил его в сторону.
        - И кого он в таком случае любит, - продолжила я, облегченно вздохнув, - вот я, наконец, и успокоилась, поняла, как он освобождается от пут в наше отсутствие.
        - О! Видишь, как ты узко мыслишь! - обрадованно фыркнул Соломатько. - Ну так как?
        Я вздохнула:
        - Для передачи на самом-то деле надо не «почему?», а «потому что». Иначе утонешь в эмоциях, своих и чужих. Вот если ты мне скажешь хотя бы три «потому что» - я напишу.
        - А сама-то, а сама? - игриво заерзал Соломатько, видимо, олимпийка будила в нем не только уютные дачные привычки. А может, вовсе и не олимпийка, а действительно ремень и ошейник.. Кто его, постороннего мужчину, знает, какие у него теперь вкусы и пристрастия?
        - Я за такую тему добровольно взялась бы только за большие деньги. По крайней мере, сейчас.
        - А какая тема тебя сейчас волнует?
        Я искоса посмотрела на него, чтобы убедиться, что он достаточно тверд духом, и проговорила:
        - Почему любимая жена не торопится выкуп платить за любимого мужа, которого украли.
        Соломатько стал медленно наливаться кровью, но все-таки нашел силы ответить спокойно и даже шутливо:
        - Тебе сколько «потому что»? Три?
        Я кивнула, думая о том, как удивительно Маше, которая его совсем не знала, просто по природе передалась его способность легко терпеть боль, как физическую, так и душевную.
        - Извини, я знаю только два, - Соломатько похрустел кистями и сел повыше. - Первое: боится, что муж не вернется. Ну, деньги возьмут, а его куда-нибудь в рабство еще за две тысячи продадут. И будет он там, бедный, лошадей мыть да от голода пухнуть, пока его не пристрелят. Второе: м-м-м… денег жалко. Все-таки не копеечка. А вдруг и так получится, без выкупа? Он возьмет и сбежит, договорится с одним из похитителей. - Он выразительно подмигнул мне.
        - Не договорится.
        Ну, как знаешь. Ты, часом, по утрам анти-сексин для кошек не глотаешь? Иных причин твоей твердокаменности не вижу. Даже ни разу мне не улыбнулась. Я уж прямо из штанов выпрыгиваю, чтобы тебя как-то развеселить, а ты все бубнишь и бубнишь. Ладно. Договориться, кстати, можно и на другой почве… Что смотришь? Презираешь? За что? За то, что не с тобой жизнь прожил? Так я еще, как говорится, в самом соку… В том смысле, что жизнь продолжается и все еще может быть по-другому, по крайней мере, у одного из нас! Машка! Ну ты ж знаешь, что я так много не могу говорить! Улыбнись ты наконец!
        - Давай лучше про свою «темку».
        - Пожалуйста. Чего там было? А, ну да, про «спать» и «жить», - Соломатько вздохнул и приподнялся. - У меня, честно говоря, кураж прошел, но раз ты сама вспомнила… Хорошо. Наливай еще чайку. Вот ты, Машка, в гости ходить любишь?
        - Честно? Не очень.
        - Ясно. А я - очень. Поняла? И к старым знакомым, где известно, чем накормят и напоят, и к новым, где все будет интересно хотя бы потому, что в первый раз. Но это же не значит, что я должен оставаться там жить - в гостях. Вот это главное.
        - Допустим. А если ты ходишь в одни и те же… м-м-м… гости несколько лет подряд? Ходишь, и ходишь, и ходишь…
        Ну и что? Значит, мне там очень хорошо. И дома хорошо - дома я на диване лежу и футбол смотрю, и в гостях хорошо - меня там ждут в любое время суток, угощают самым лучшим, слушают любую ахинею, которую я несу, восхищаются.
        - А может, там и остаться - на диване лежать и футбол смотреть, наугощавшись и наболтавшись, а, Соломатько?
        - Какая ты, Машка, нудятина все-таки. Тебе объясняют - дома меня не трогают, и это мне нравится. А в гостях - как раз наоборот…
        Я не удержалась:
        - Трогают!
        - Не каламбурь, не женское это дело. А в общем ты права - да, и трогают в том числе. И мне это надо. А потом я пойду домой - лежать на диване. Никуда не денешься, Егоровна, - безусловный закон природы!
        - Меня всегда потрясает такая безапелляционная поза. Никакой это не закон природы, а патология твоей души. Ты же говорил, что женился на красивой женщине, Соломатько! Что - для того, чтобы лежать на диване, придя из «гостей»?
        - Женятся по разным причинам. Я - по самой простой и банальной: женщина забеременела - вот я взял и женился.
        Я замерла. Он что, издевается надо мной? Значит, когда я забеременела, он не женился, а когда она - то женился?! Конечно, до меня доходили тогда слухи, что у него родился ребенок, но я точно не знала, когда… Но женился-то он совсем вскоре после рождения Маши… Или - до?
        Видимо, мои сомнения были настолько очевидны, что он хмыкнул:
        - Завидно, да? До сих пор простить не можешь, что проиграла? Нуда, вы обе забеременели почти одновременно…
        Он замолчал, внимательно глядя на меня. А я стала считать про себя от ста до одного обратно, чтобы собраться с мыслями. Где-то на пятидесяти пяти я наконец спросила:
        - А кто, интересно, первая забеременела?
        - Кто-кто… м-м-м… Не помню… Неважно. А важно - знаешь что? Что и тогда, и потом мне с ней было спокойнее, чем с тобой. Ты любила смотреть мне в глаза, теребить, что-то спрашивать и ждать ответа, рассказывать и ждать реакции, приставать в машине с разговорами, в постели с нежностями…
        - А она?
        - А она в машине читала Бунина, а в постели засыпала первая. Понимаешь? Я приходил из ванной - а она уже спит.
        - До или после? - опять не удержалась я. Он, как всегда, умел втянуть меня в интересующий его разговор.
        Соломатько хохотнул:
        - И до, и после. Вот так-то, Светлана Егоровна. У вас тела было маловато, а темперамента - для жизни с вами - многовато. А у жены моей - наоборот.
        Так может… - Я медленно встала, раздумывая, не дать ли ему в первый и последний раз в жизни по морде - за все? - Может, она из-за отсутствия темперамента деньги платить не торопится? Вот Бунина дочитает - и тогда…
        - Может, и так, - Соломатько зевнул, увы, по-настоящему и, охая, стал поворачиваться к стенке. - Все, спим. Машка, будь другом, ноги мне подверни внутрь.
        - Коленочками?
        - Не остри, тебе не идет. И хвост этот тоже совсем не идет. Распустила бы волоса, лукаво бы взглянула, как бывалочи… И веснушек куча, неужели за столько лет не научилась их выводить, звезда телевизионная? Или ты рисуешь эти веснушечки, чтобы моложе и наивнее казаться? А, точно. Хвостик, веснушки и бух в обморок… в случае чего… Умна ты, Машка… Хитра… Ох, хитра… Хорошо, что не на тебе, на Таньке женился…
        Соломатько бормотал, засыпая и подбивая локтем подушечки в высокую кучку, как много лет назад, когда я, оказывается, вместо того чтобы русскую литературу читать, в глаза ему смотрела и в постели свои глаза таращила, никак первая не засыпала, все любила да любила, пока в один прекрасный день не обнаружила, что таращиться-то больше не на кого…
        Я проверила, как требовала того Маша, заперт ли ошейник. Ничего, перебьется, любитель спокойных женщин. Посомневалась секунду - а не прикрыть ли его пледом? - и ушла, тщательно заперев дверь, а пледом не прикрыв. То есть прикрыв, но совсем чуть-чуть.

***
        Вечером Соломатько вдруг отказался идти пить с нами чай на веранде. А я отказалась нести ему ужин в комнату. Маша, ничего не спрашивая, отнесла ему разогретую и сразу остывшую пиццу (запас коробок с замороженными лепешками она нашла в огромном морозильнике за кухней) и небольшой телевизор с игровой приставкой.
        - Это он просил? - спросила я притихшую Машу.
        Маша в ответ только улыбнулась, Соломатькина дочка.
        11
        Миланский банк
        Я протянула Соломатьку Машино любимое блюдо - горячий бутерброд с сыром и оливками, блюдо, которое она готовит за полторы минуты и так же быстро поглощает, а сама взяла с тарелки канадское вечнозеленое яблоко из наших припасов и пластмассовый ножичек. Маша на полном серьезе не доверяла Соломатьку колюще-режущие предметы, я, конечно, воспринимала это все как полуигру, но тоже понапрасну судьбу не испытывала.
        - Вижу, что настроена философски и недоброжелательно. А вот ела бы как человек - была бы доброй и симпатичной. На вот, кусай. Заодно проверим, нет ли там булавок и порошка для крыс.
        Я засмеялась:
        - Это какой же дурак будет травить заложника, да еще так откровенно - порошком для крыс?
        - А может, вы уже денежки получили и теперь хотите от меня избавиться. Как от единственного свидетеля вашей глупости.
        - С тобой, Соломатько, как на американских горках - неожиданные повороты, головокружительные взлеты, резкие падения, но все в пределах безопасной вагонетки. Он мне: «Гав-гав-гав», а я ему: «Мур-мур»… - Я заметила его слегка обиженный взгляд и пояснила: - Это из детской песенки, не напрягайся. Ладно, я пошла. - Я положила обратно яблоко и собралась уходить.
        Соломатько продолжал молча тянуть ко мне бутерброд.
        - Ой, да ради бога, пожалуйста! Откушу я твой бутерброд. Чтоб ты не думал, что кто-то деньги за тебя решил заплатить!
        Я села обратно и откусила большой кусок сочного бутерброда из его рук, испытав при этом какое-то совершенно неожиданное чувство. Такое неожиданное, что даже поперхнулась. Он хотел постучать меня по спине, но я благополучно проглотила кусок и отодвинулась подальше.
        Теперь Соломатько невозмутимо улыбался.
        - Так что ты хотела сказать? Я ведь по лицу видел, что пришла с тщательной домашней заготовкой.
        Я в который раз подивилась давно забытой мною способности Соломатька мгновенно все понимать по моему лицу, глазам, по голосу, по интонации. Он даже сам как-то с гордостью мне об этом сказал, находясь в легком подпитии (на трезвую-то голову он презирал и не поддерживал подобные разговоры): «Я тебя очень хорошо чувствую. Почему ты мгновенно вскинулась, почему вдруг встала и гордо ушла, зачем прислала мне на день рождения открытку с песиком, одиноко сидящим на пороге большого дома… Ну и так далее. Я понимаю, что ты нервничаешь, хотя все думают, что у тебя сегодня отличное приподнятое настроение, или что тебе горько и тошно, хотя ты спокойна и терпелива как никогда. В общем, я всегда знаю - кто этот песик и отчего он грустит». Тогда я думала, что это неотъемлемая компонента большой Соломатькиной любви ко мне - понимать даже то, что не вполне понимаю я.
        Сейчас у меня на самом деле была замечательная заготовка, но уже как-то стало неинтересно. Я отрезала два кусочка яблока, один стала грызть сама, второй протянула ему. Мы посидели молча, и за эти пятнадцать-двадцать минут на улице стало смеркаться. Пока я лениво думала, что надо бы встать и включить свет, откуда-то сверху полился приятный, неяркий свет потайных потолочных галогенок. В тот же момент Соломатько щелкнул пальцами, но чуть с запозданием.
        - Эх, - сказал он, - не успел чуток. Хотел тебя поразить и порадовать. Это такая чувствительная светотехника, сама реагирует на темноту.
        - А когда на даче никого нет?
        Соломатько поднял кверху брови и загадочно промолчал, потом спросил:
        - Почему, скажи, Егоровна, ты относишься ко мне… м-м-м… как бы поточнее выразиться… не как победитель? Чудно даже. Ходишь с растерянным видом, разговариваешь просящим тоном. То ли дело Мария Игоревна!..
        Я пожала плечами:
        - А какой же я победитель? Вот Маша у нас победитель, это точно. Во всех отношениях. А я - так… несознательный участник преступной группировки. А по отношению к тебе лично…- Я вздохнула и подумала: ну вот и заготовка пригодится. - Я же когда-то проиграла некоей даме в неравной борьбе за твои гениталии и все к ним прилагающееся. Хотя боролась, ты помнишь, отчаянно.
        Соломатько сначала самодовольно улыбнулся:
        - Круто берешь, ничего не скажешь.
        Помолчал, переваривая, а потом вскинул брови:
        - А ну-ка уточним, что именно прилагалось к… м-м-м… ну, в общем, ясно… к причинному месту?
        Я подумала:
        - Своеобразное чувство юмора.
        - Хъюмора, - автоматически скаламбурил немного обескураженный Соломатько.
        - Вот именно. Так что теперь вставать в очередь ни за первым предметом, ни за вторым я не собираюсь. Уяснил?
        - Ты сволочь, Машка, - сказал Соломатько, глядя на меня с неожиданной тоской и даже, пожалуй, с ненавистью. - И как же ты, сволочь, на дочку мою похожа.
        - Это на которую? - пожала я плечами и ушла, тщательно проверив на сей раз дверь.
        Когда я вышла на террасу к Маше, сверху раздался страшный вопль.
        - Переживает, - слишком равнодушно заметила Маша.
        - Да нет, просто ему скучно. Я взяла и ушла на самом интересном месте разговора, вот он и пытается привлечь внимание…
        - Мам, у нас новости.
        По Машиному тону я поняла - что-то в мое отсутствие произошло.
        - Я позвонила… гм… насчет выкупа… Мам!
        Я вздохнула и отвернулась. Ясно - говорили-говорили вчера перед сном - и все насмарку. Маша тем не менее уперто требует выкупа. Не хочет отказываться от своих планов? Или продолжает эту игру, чтобы общаться столь оригинальным образом со своим загадочным папочкой? Я повернулась к Маше:
        - Я тебя слушаю.
        - Но мы же вместе, мам! - с таким отчаянием проговорила Маша, что я постаралась ответить ей как можно мягче:
        - Да. Да, конечно. Если надо, я и в тюрьме за тебя посижу пару-тройку лет… Ну, говори-говори, Маша!
        - Ладно, - Маша вздохнула.
        - Не получается, Маш, по-твоему, да?
        Она кивнула с совершенно искренним огорчением. Я хотела встать и обнять ее, но удержалась. Как же я не люблю ругать Машу! Ругать и наказывать. Как часто мне жаль, что больше нет никого, кто мог бы взять на себя роль сурового учителя жизни, а мне бы оставил только нежную часть воспитания. Утешить, приласкать, простить… Ласково разбудить утром, впихнуть в ротик шоколадку, пошушукаться о девичьих тайнах и грезах, поцеловать вечером перед сном… Но, увы, на мне - и больше ни на ком - вся, полная, ответственность за все, что моя Маша дальше сделает в жизни. Кого обидит, кого спасет…
        - А знаешь, Маша, почему не получается, как ты хочешь? Этой бедой, кстати, всегда страдал и твой отец… - Я осеклась. Я ведь даже не думала об этом! Мысль совершенно неожиданно пришла мне в голову только теперь.
        Маша крайне заинтересованно посмотрела на меня. А я - на нее.
        - Самое интересное начинается, да, Маш? - Я постаралась справиться с мгновенно вспыхнувшей ревностью и продолжила: - Так вот. Игорь Соломатько тоже очень часто… да нет, думаю, практически всегда в своих планах не учитывал других людей. Что они могут чего-то захотеть, а чего-то - нет. Что они могут тоже построить какие-то свои планы и начать действовать не по его указке. Удивляюсь, почему он не стал директором какого-нибудь комбината с тремя тысячами зависимых и бесправных рабочих. Вот где бы он был - царь и бог! И странно, что он не рвется в большую политику. Хотя то, что он делает сейчас - незаметно и жестко рулит исподтишка, - тоже неплохо… Это даже смешнее… Включаешься, Маш? Соображаешь, о чем говорю?
        Она кивнула. А я поняла, что наскакивать бесполезно. Если вмешиваться - то по-другому, по-умному Да и потом - не я ли радовалась, что мой ребенок растет прирожденным лидером? А что это за лидер, который учитывает интересы ведомых и бегущих сзади?
        - Так какие у нас новости? Тебе везут мешок с деньгами на Курский вокзал?
        - Думаю, что пятьдесят тысяч вполне поместятся в небольшой пакет, - ответила мне Маша обиженно.
        Ну как же, как же! Я ведь так несерьезно отношусь к ее мероприятию! Лучше бы я сейчас метала громы и молнии; по крайней мере, Маша чувствовала бы, что к ней относятся с полным уважением.
        - Мам…
        Я вдруг увидела в ее глазах такую растерянность, что все-таки подошла к ней, обняла и тихо спросила:
        - Ты же знаешь - я все равно с тобой. Так что произошло, Машуня?
        - Я позвонила, а меня попросили узнать номер его счета в Миланском банке.
        - В Миланском? Почему?
        - Не знаю…
        - Ты не ослышалась?
        - Да нет, я даже переспросила.
        - Узнать номер счета и - что? Снять оттуда какие-то деньги?
        - Ничего такого не сказали, мам. Его сын, Костя, мне так небрежно ответил: «Передайте, пусть скажет номер своего счета в Миланском банке!» И все…
        - Ну, хорошо. Действительно, непонятно, но, по крайней мере, надо ему это передать. Пойдем вместе?
        Маша как-то так неуверенно улыбнулась, что я поняла - лучше пойти мне. Наверно, она уже и сама не знает, как ей вести себя в отношении выкупа. А я уж как-нибудь все сглажу…
        - Хорошо, тогда я пойду, - бодро проговорила я. - Заодно проверю, не пырнул ли себя чем Соломатько, часом, раз так громко переживал.
        - Вот именно, - с воодушевлением подхватила Маша. - Вроде ничего острого и опасного в комнате нет. Но кто его знает? Отковырял, может, щепку и проткнул себе что-нибудь, нарочно, чтобы мне досадить или чтобы нам пришлось вызвать врача.

***
        Соломатько тут же угадал мое присутствие, когда я тихонько подошла к двери, прислушиваясь к подозрительной тишине в комнате.
        - Заходи, Маш, не стой за дверью, - крикнул Соломатько вполне веселым голосом. Хотя, конечно, непонятно, кого он имел в виду - Машу или меня.
        Помня, как еще полчаса назад он подвывал в одиночестве, я внимательно посмотрела на него, ища следы горя на лице. И увидела покрасневшие глаза и припухшие веки. Вот те на. Вроде причин-то не было, я ничего такого обидного для него не сказала, скорее наоборот, обидное для себя.
        - Знаешь, Соломатько, - не удержалась я от комментариев, - я где-то читала, что мужчины, которые всю жизнь разбрызгивали свою генетическую жидкость где ни попадя, к старости становятся очень слезливыми.
        - Почему это разбрызгивали? - приосанился было Соломатько, а потом понял. - Сволочь. Ну какая же ты сволочь.
        - Мы на этом как раз закончили прошлую беседу. Я вообще-то пришла проверить, не порешил ли ты себя. И сообщить тебе, что скоро все как-то… определится. Есть новости. Сын твой… Костя, кажется… просил передать, чтобы ты сказал номер своего счета в Миланском банке.
        Я не ожидала такой реакции, иначе заблаговременно отошла бы подальше.
        - Га-а-ды-ы-ы!!! - заорал Соломатько и застучал кулаками символически связанных рук по боковой стенке кресла, около которого по своему обыкновению сидел на полу. Застучал так, что массивное кресло накренилось и чуть было не упало на меня.
        - Ты что? - удивилась я, усаживая его обратно на пол, поскольку теперь он пытался вскочить, падал из-за связанных ног, а также пытался ползти, но заваливался на бок.
        Ноги, похоже, он так старательно завязал себе сам, и совсем недавно, потому что, когда мы полчаса назад разговаривали и вместе ели один бутерброд, у меня не было ощущения, что у Соломатька при этом связаны ноги. Я как раз смотрела на его крепкую коленку, а он ею очень легкомысленно покачивал… Зачем только он стянул себе ноги?..
        Я каким-то краем сознания зафиксировала неожиданную мысль, что нельзя допустить, чтобы Соломатько был в синяках и ссадинах. Само появление подобной мысли так удивило меня, что я издала сдержанный хрюкающий смешок. Соломатько, несмотря на свое, что называется, аффектированное состояние, заметил это.
        - Смешно, да? Ты просто не понимаешь… это же такие гады…
        - Да что такого он тебе сказал?
        - Ты не понимаешь… это же… у нас же… я же…
        Попричитав и поохав, Соломатько поведал мне следующую историю.
        Не было у него отродясь никакого счета в Миланском банке. В Цюрихе был, ну и, естественно, в Москве в нескольких банках были небольшие счета. А еще была у них некая семейная шутка. Появилась она после того, как один из их друзей сильно задолжал какому-то авторитетному и живущему вполне открыто бандиту, ворочающему крупными поставками из арабских стран.
        Соломатькин друг все обещал расплатиться деньгами со своего счета в Милане. Даже показывал какие-то бумаги. Ему долго верили, накручивали проценты, а потом узнали, что вовсе и нет У него никакого счета в Милане. После чего взяли, отвезли его в укромное местечко, отрезали по мизинцу с каждой руки и ноги, аккуратно завернули каждый палец в фольгу, а фольгу - в доллар.
        Положили все это в коробочку и отослали жене с советом поскорее открыть счет в Милане, чтобы успеть расплатиться до того, как ее любимому супругу отрежут голову. Причем приписали, что если денег для открытия счета не хватает, то ей пришлют остальные пальчики, завернутые соответственно: каждый - в доллар. Чтобы, значит, она могла внести необходимую сумму.
        В этом месте рассказа я, несмотря на свое профессиональное любопытство, попросила Соломатька приостановиться. Выпила водички, предложила и ему, размышляя при этом - а что же имел в виду его сын Костя, передавая отцу через Машу такую странную просьбу? Но Соломатько объяснил мне сам:
        - Так вот друг, кстати, отделался сильным невротическим расстройством. А мы с тех пор шутим в семье, если один просит другого сделать что-то невыполнимое: «Какой, говоришь, у тебя номер счета в Миланском банке?»
        - Теперь ясно.
        Я смотрела на Соломатька и не могла понять, куда же девалась ожесточенная и яростная гримаса, только что искажавшая его лицо. Сейчас он смотрел на меня - или сквозь меня - совершенно расслабленно и даже миролюбиво. Я боюсь подобных резких перемен в настроении окружающих меня людей. Такие люди по меньшей мере некомфортны в общении, а вообще-то опасны. Поэтому я решила плавно поменять тему.
        - Ты знаешь, что больше половины, а точнее - семьдесят пять процентов отцовств на земном шаре в наше время - вынужденные? - спросила я как ни в чем не бывало.
        Соломатько вздрогнул и непонимающе посмотрел на меня:
        - Ты чего, Маш?
        А я продолжила:
        - Только некоторые вынужденные отцы смиряются с неизбежностью, и часть из них потом даже любит своих детей больше, чем отцы спланированные. А остальные, которые так и не смиряются (вернее, так и не понимают, что это, может быть, самое важное, что они сделали в жизни), эти ведут себя как… - Я посмотрела на Соломатько и решила не обострять разговор.
        Но он улыбнулся и сказал сам:
        - Как козлы. Я понял. Решила добить? Молодец. Ты так и в молодости делала. В самый подходящий момент - по почкам.
        - Помнишь, что ты мне сказал однажды, когда мне было плохо, очень плохо одной, с большим, беспокойным животом? «Не жалей себя и не давай это делать другим, пропадешь», - дал мне такой урок мужества Игорь Соломатько. Спасибо, Игорь. Мне тогда очень помогло.
        - Злая и…
        - И память у меня хорошая. Слышали уже. Так что же, я правильно поняла, что платить они за тебя не собираются?
        - Принеси мне телефон, - вдруг попросил Соломатько совершенно другим тоном. - Принеси телефон, Маш. Первый и последний раз прошу.
        - Чтоб ты сказал - где ты, с кем и так далее?
        Я кривила душой. Я почему-то знала, что вовсе не за этим Соломатько просит телефон. Но правила игры надо было соблюдать. А то иначе совсем уж непонятно было, зачем Игорь Соломатько, уважаемый финансист, солидный и серьезный человек, сидит сейчас на полу в нерабочем сортире собственной дачи, с ошейником на холеных руках и ведет со мной беседы, запоздавшие на пятнадцать лет.
        Соломатько посмотрел на меня, молча лег на бок и закрыл глаза.
        Я наклонилась, чтобы, как положено, накинуть на руки ошейник.
        - Все, спим? - неожиданно вырвалось у меня. - Ой, извини, я не хотела. Я не то имела в виду.
        - Ничего-ничего, бывает, - пробормотал Соломатько, пристраиваясь поудобнее на правый бочок и делая вид, что не понял, как близко от него я только что была.
        Все, спим… Традиционные слова перед тем, как сладко соснуть в объятиях любящей женщины, слова из далекого, нереального прошлого. Я бы думала, что всего этого безумия любви и расставания никогда не было, и вовсе не я сидела однажды весь отпуск, восемнадцать дней дома, у телефона, потому что Йес уехал на три дня и сказал: «Приеду - позвоню», и не звонил, а я сидела и боялась не только в парк сходить погулять, а выйти за молоком и хлебом, пропустить драгоценный звонок. И что вовсе не я написала ему в свое время не меньше пятисот неотправленных писем, и не я три с половиной года после расставания с ним не то что приблизиться к другому мужчине - даже подумать об этом не могла.
        Наверно, я бы забыла давно и его самого, и все хорошее и плохое, что было с ним связано, и не узнала бы на улице, если бы не росла у меня дочка Маша, и чем больше забывался Соломатько, тем старше становилась Маша. А чем старше она становилась, тем больше в ней проявлялось давно забытых Соломатькиных черточек, и внешне, и внутренне.
        - Маш, ты помнишь песню такую «Брич-мулла - брич-муллы - брич-мулле - брич-муллу - брич-мулло-о-о-ю?» - тихонько пропел Соломатько, приоткрыв один глаз.
        Я с некоторым сомнением кивнула.
        - Тогда спой мне, пожалуйста. Только не ори во всю Ивановскую, хорошо? Можно без слов, главное, чтобы вот это было - «мулло-о-о-ю…» Нежненько так пой… - Он снова закрыл глаза, причмокнул и быстро уснул.
        - Я принесу телефон, Игорь… Принесу. Ты позвонишь и скажешь, что все это было шуткой. И мы тут же отсюда уедем.
        Я была уверена, что Соломатько спит, совершенно уверена. Поэтому я провела рукой по его щеке и удивилась. Я помнила, помнила на ощупь его кожу. Странно, как странно… Я все забыла, а сейчас вспомнила - и запах его волос, и кожу на ощупь, и… и…
        Я резко тряхнула головой и быстро вышла из комнаты, плотно прикрыв дверь. Показалось мне или я действительно услышала, как он вздохнул, негромко и совершенно искренне?
        12
        Тряси копьем!
        На следующее утро я принесла ему завтрак, старательно считая изюминки в тарелке с овсянкой, чтобы не столкнуться с его пристальным взглядом. Соломатько смотрел-смотрел на меня, потом вдруг со вздохом сказал: «Да-а-а…», взял ложку и стал ковырять дымящуюся кашу. Я прислонилась к косяку, решив сразу забрать тарелку, чтобы не заходить к нему еще раз.
        - Маш, не стой как приговоренная… Тарелочку я и сам могу принести, в случае чего… Знаешь, кстати, к какому выводу я пришел после вчерашней нервотрепки? - спросил Соломатько, отставив тарелку.
        - Пока нет, - ответила я и села.
        - Сказать?
        - Ну скажи.
        Соломатько напустил на себя самый умный вид и проникновенно сообщил:
        - Жизнь печальна, Маш.
        - Ново. Свежо. Оригинально. Большой вклад в развитие идеи о деградации мужского самосознания на уровне индивидуума.
        - Злой, противный головастик. А я еще на тебе жениться хотел, на такой зануде.
        - Не ври, Соломатько…
        Как легко он уже не в первый раз говорит вот это «жениться»… Я-то знаю, как все было… Мне этого хватило на всю оставшуюся жизнь - я так и не смогла забыть то четкое ощущение своей неполноценности. Я все время чувствовала, что недостаточно хороша для него - не мила, не красива, не притягательна… А как может быть иначе, если ты-то хочешь выйти замуж за этого человека, а он все никак не женится - и год не женится, и второй, и пятый…
        - Маш… - Соломатько посмотрел на меня затуманившимся взглядом, который, наверно, должен был означать нахлынувшие на него воспоминания, и улыбнулся самой сложной улыбкой, на какую был способен. - Потанцуем?
        - Сейчас же утро… - нашлась я, но он уже протягивал мне руку.
        Соломатько встал передо мной и слегка, но очень церемонно поклонился. Я, растерявшись, встала. Он приобнял меня за талию и взял мою руку в свою. Тихо-тихо Соломатько стал напевать какую-то приятную, давно забытую мелодию. Я вздохнула и обняла его свободной рукой. Он всегда очень хорошо танцевал - легко и естественно.
        Он продолжал напевать и водить меня по комнате, а я вдруг вспомнила, как лет восемнадцать назад он подарил мне на день рождения странный сувенир. У меня была куча гостей, многие из которых знали о нашем бесконечном бурном романе. Соломатько пришел позже всех, потоптался там, здесь, дождался, пока можно будет встрять в общую беседу, и неожиданно громко сказал:
        - Маша, в том смысле что Светлана Евгеньевна! Поздравляю вас с днем рождения вот этим маленьким подарком от сердца!
        - Спасибо, Игорь. А что это? - спросила я, доставая из небольшой коробочки странную керамическую подвеску. На длинном кожаном ремешке висело улыбающееся лицо, непонятно - женщины или мужчины, причем одна часть его была как будто обгрызена.
        - Это… Эх, Светлана Евгеньевна, то бишь Маша! Литературу надо читать. Это - я.
        И Соломатько слегка поклонился, дождался ожидаемой реакции от публики - мои подвыпившие гости, не разобрав в основном ничего, захохотали, а он взял и ушел. Недели три Игорь мне не звонил, из чего я заключила, что чем-то его обидела. Может, тем, что не поняла сразу тонкости его подарка. А может, тем, что на дне рождения был очень явно влюбленный в меня редактор с телевидения, который скоро стал директором одного из каналов и пытался соблазнить меня уже с помощью впечатляющих вакансий, где ждали именно меня, умную и телегеничную… Я, кстати, не преминула воспользоваться его предложением, правда, через несколько лет, когда он уже женился, а я все страдала и страдала о незабвенном Соломатьке и не представляла никакой опасности для ревнивой жены директора, уже отвоевавшей себе место в телеэфире.
        А Игорь, появившись, объяснил мне наконец, что та часть подвески, которая обгрызена, - это его тайная печаль, невидимые миру слезы. Я была потрясена и повесила подарок прямо посреди своей комнаты на люстру, так, что все приходившие ко мне впервые обязательно спрашивали - что ж такое загадочное висит в центре комнаты, а кто знал, что это символ соломатькиных слез, тот просто стучался головой, проходя мимо.
        Сам Соломатько был страшно доволен, что я так оценила его умный и, по его характеру, крайне откровенный и искренний подарок. Мне бы, дуре, тогда призадуматься - а чего, собственно, ему плакать, когда его любит столь замечательная женщина, как Маша, то бишь я, Светлана Филиппова, но я была тронута тем, что он в кои-то веки раз приоткрыл душу, хотя бы таким образом, и ни о чем другом не призадумалась.
        - Ты чего это, Машка, опечалилась? - спросил Соломатько и приостановился, не отпуская меня.
        - Я? Да нет… Просто…
        Его рука, лежавшая на моем боку, жгла мне тело сквозь свитер. Надо было или, ни слова не говоря, поцеловать его, или срочно отойти в сторонку.
        Я резко отстранилась и отошла к окну. Соломатько только вздохнул и сел на свое место на полу. Я мельком глянула на него, подумав, что вот просто сяду сейчас рядом с ним, сяду и обо всем забуду - обо всех годах одиночества, о непрощеной обиде, обо всем… О его жене Тане, красивой и с хорошим характером, о всей неизвестной мне жизни Игоря Соломатько, наверняка наполненной удовольствиями… Я обо всем забуду и прижмусь к его щеке, и… Я даже сделала шаг к нему и остановилась.
        - Чайку, Маш? - улыбнулся Соломатько, наблюдая за мной с пола. - А то что-то ты побледнела…
        Наверно, гад, он на это и рассчитывал - что я растаю от его дурацкого танца, от тепла его руки… Видно невооруженным глазом, что я одинока, что ли? Или не в этом дело? А все в той же его странной власти надо мной?..
        Я встряхнулась, чтобы прогнать наваждение, налила себе остывшего чаю, выпила полчашки, не ощущая вкуса, и с трудом съела большую приторную конфету с орехом внутри. Соломатько, не вставая, дотянулся с трудом до моей штанины, поправил ее загнувшийся край, а я при этом с ужасом ощутила, как вздрогнула от его прикосновения. Он же подмигнул мне и сказал:
        - Может, пойдем в садик прогуляемся? Мне ультрафиолета не хватает, для роста волос и гм… только не сердись, Машка, для крепости мужской плоти. Прямо чувствую, как слабею с каждым днем. Духом крепну, а другим местом слабею… вот как тебя увижу…
        Я посмотрела в окно. Утро было и впрямь чудесное, грех не погулять.
        - Пойдем, конечно.
        - Что, прямо вот так, без уговоров и выкрутасов? - Соломатько даже прилег, не веря в столь быструю победу.
        - А чего там крутиться? Я вот… - Я чуть было не сказала: «В одном фильме видела…». - Вот только веревку сейчас принесу, одну ногу к батарее привяжем…
        - А точно ногу? - спросил Соломатько шепотом.
        - Точно.
        - Фу-у, хорошо, а я-то было подумал… - Он больно постучал меня по ноге. - Иди скорей, только Маше не говори.

***
        Я сходила за веревкой. Была ужасно рада, что не столкнулась с Машей, которая, впрочем, могла как раз гулять сейчас в саду. Мы с Соломатьком дружно привязали конец веревки к плоской белой батарее. Другой конец веревки он накинул себе свободным узлом поверх ботинка. Сам он надел ту короткую дубленку, в которой сбегал от нас в сторожку, а мне снял с вешалки свою бобровую шубу. Интересно, знал ли он, что я уже примеряла его шубу, отправляясь к нему на свидание? Я взглянула на него, но понять сейчас по его лицу, видел ли он, как я с колотящимся сердцем, сжимая в руке его дурацкую записку, топала тогда в беседку, не смогла.
        - Ошейник берем с собой? - спросил меня в этот момент Соломатько.
        - Зачем? - удивилась я.
        - И я так думаю, - кивнул он и положил его у дверей. - Пошли, что ли, потихоньку, а, Маш? - Выйдя на улицу, он с удовольствием вдохнул воздуха. - Ах, хорошо… И не так далеко от Москвы вроде, но дуреешь от воздуха… Ну вот, Машка, меру пресечения мне изменили. Может, и жизнь как-то теперь изменится, а?
        Главное - ни одного Соломатькиного слова не принимать всерьез. - Это закон общения с ним, которого очень трудно придерживаться, но в противном случае можно пропасть, я это знала, как никто.
        Мы погуляли молча минут пять. Несмотря на яркое солнце, было довольно морозно. Соломатько заботливо поднял мне воротник, поглубже запахнулся сам и, поглядывая по сторонам, видимо как и я, ожидая встретить Машу, начал:
        - Лекция. Всю ночь готовился. Названия темы не придумал, но суть такая: «Прочистка Машкиных романтических мозгов». Пойдет?
        Я не стала спорить, чтобы не охлаждать его пыл.
        - Я тут стал думать о всяких чудных вещах. То ли много сплю, то ли мало пью, вернее, вообще не пью. То ли еще что… Вот, скажем, компьютера нет, а есть ты и Маша… Ну, короче. Ты в свое время сделала типичную для женщин ошибку. Ваша сестра обычно думает, что, если мужчина поймет, как она его любит, он будет с ней жить из-за этого. Вот сейчас не хочет - а поймет - и захочет. А ведь на самом деле жить с сильно любящей тебя женщиной непросто и чаще всего - плохо, неспокойно. - Соломатько все время поглядывал на меня, следя за моей реакцией. - Что касается постели, поверь мне, Машка, мужчине нужна вовсе не любовь, а нечто совсем другое. Умелый секс, скорее. Причем вовсе не каждому нужен ответный яростный темперамент. Некоторые вообще любят похолоднее. Им так интереснее. Это к слову, а не о присутствующих.
        - Кроме… секса - не люблю это слово, какое-то оно медицинское - есть еще остальная жизнь, - попыталась встрять я.
        Машка, не путай, это не дискуссия, а лекция. Я говорю, ты записываешь. Так, сбила. А, да, остальная жизнь… Ну а в остальной жизни сильно любящая женщина и вовсе неудобна. Обиды, слезы, претензии, ревность. То ли дело - равнодушная. И когда мои товарищи, хорошо попарившись в баньке, после третьей бутылочки пива и обсуждения вчерашних голов на чемпионате Европы переходят к теме: «Она меня так любит!..», они при этом имеют в виду совсем другое, чем ты, Машка, и твои подружки. Ч-черт!… - Он неловко споткнулся.
        - Ты что?
        - Да чуть не навернулся…. Веревка не пускает. Я невольно засмеялась, а он рассердился:
        - Ужасно смешно!
        - Ладно, извини. Формула Чаплина - «Я упал, все хохочут». Давай пойдем в обратную сторону - Я даже взяла его под руку. - Или… - оглянулась я на дом, - может, давай к чертям эту веревку отвяжем?
        - Э-э-э, нет уж! - засмеялся теперь уже Соломатько. - Вот ведь какая ты! Есть же правила игры!
        Ну да. Конечно. Он любую жизненную ситуацию принимает как игру. Поэтому он всю жизнь улыбается и шутит, а я плачу и тоскую - о несбывшемся, о невозможном, не понимая, что половину происходящего в жизни лучше вообще не воспринимать всерьез…
        Мы прошли обратно несколько шагов, и он продолжил:
        - Мои товарищи в бане имеют в виду, что девушка угадала желание своего любимого и затем удачно, ловко, без лишних вопросов исполнила его в постели. Потом пошла приготовила что-то очень вкусное и сидела, молча смотрела, как любимый ест. Затем улыбнулась, повернулась спиной в новых обтягивающих ее круглую попку брючках, не слова опять же не говоря, помыла посуду и уложила спать. А когда в половине второго ночи позвонила другая, то та, которая действительно любит, тихо ответила в трубку: «Он спит», а ему утром ничего про ночной звонок не сказала. Понимаешь теперь, что такое «Она меня так любит»? Это был первый тезис. Тебе интересно? Я, кстати, хорошо говорю?
        Чтобы не сбивать его с мысли, я просто улыбнулась и согласно кивнула.
        - А второй такой: типичная ошибка истово любящих - считать, что их любовь кому-то, кроме них самих, нужна. И что, потеряв эту тягостную для объекта обожания любовь, объект будет рвать на себе волосы и желать вернуть эту самую любовь вместе с обожательницей, с сумасшедшей влюбленной дурой. А вот и ничего подобного! Опять же в фольклоре отражено… Помнишь глубокую философскую сентенцию о том, как уходящая баба облегчает жизнь всем, включая тягловую силу?
        Я слушала его с любопытством и некоторым снисхождением, с которым обычно представители противоположного пола выслушивают полярные теории друг о друге. Что-то мне казалось похожим на правду, что-то было настолько спорным, что и спорить не хотелось, только тратить вхолостую эмоции.
        - Когда будут прения? - спросила я, кажется, не совсем впопад.
        Соломатько досадливо цокнул языком:
        - Тебе минута на прения. Привыкла дурить зрителей заготовленными блестящими цитатами, хочешь встрять и сейчас?
        - Я просто хотела сказать, что это все субъективно. Сегодня я не любим или не любима, и я с этой стороны смотрю на жизнь, вернее, на ее куртуазные проблемы. А завтра я заболел или встретил другую/другого и результаты вот такого вульгарного психоанализа получаются прямо противоположные.
        - Понятно. Ты помнишь, я тебе еще пятнадцать лет назад посоветовал не писать больше ни строчки? Ты тогда строчила статейки то ли в «Работнице» то ли в «Крестьянке».
        - В «Литературной газете».
        - Да один хрен. Пошли, знаешь ли, в дом, а то еще отморожу себе к черту все ослабшие конечности! У тебя сколько конечностей, Машка?
        - Столько же, сколько у тебя.
        Вот, видишь! Даже считать толком не умеешь, а в телевизор лезешь, с умными разговорами. Не должна баба никого поучать, и все тут. И руководить не должна, и судить, и приговоры выносить, и животы вспарывать скальпелем не должна. Природа такого не предусмотрела. Понимаешь, Егоровна? А когда вы нарушаете ее законы, она, природа, вам жестоко мстит. Одиночеством и ранним климаксом. Все, пошли домой. Мне больше неинтересно. Ты не хочешь слушать и ведешь со мной телепередачу для домохозяек со средним специальным неоконченным. И даже там ты могла бы проанализировать свои ошибки и честно сказать: вот такая я дура была, поэтому одна и осталась. А ты ведь все норовишь вину свалить на мужчин!
        Мы подошли к крыльцу, и я оглянулась в надежде увидеть Машу. Пока мы прохаживались, мне показалось, что она выходила из дому. Но сейчас ее нигде не было видно. Наверно, обижается на меня.
        Соломатько первым вошел в дом и даже подал мне руку на лестнице. Я переступила через его веревку, отряхнула с нее снег и, разогнувшись, столкнулась глазами с Машей. Она стояла на дорожке чуть поодаль от дома и смотрела на меня, как на предательницу. Я лишь развела руками. Маша отвернулась и пошла в другую сторону. Соломатько видел эту сцену и подтолкнул меня вбок:
        - Привязана к тебе Маша, привязана крепче, чем я этой вашей веревочкой.
        - А ты как хотел? - пожала я плечами. - Мы день и ночь вместе. Всегда. Я если не на работе, то с Машей. Я никогда не ездила без нее отдыхать.
        Соломатько недоверчиво хмыкнул:
        - А я вот, простой обыватель, фотки твои помню в каком-то журнальчике, с мальчонкой кудрявеньким, забавным… Он все еще норовил к камере ягодицами повернуться… Тугие такие ягодицы были, как сейчас помню, в желтых трусах пляжных… Так как, Егоровна, безупречная мать? Был мальчонка или не был?
        - Был, - кивнула я. - Пару раз за пятнадцать лет я на несколько дней от Маши уезжала, так вся изводилась, по пятьсот раз домой звонила…
        - И ты считаешь, это хорошо?
        - Да уж как вышло, Игорь. И, кстати, ничего плохого я в том не вижу. Маша меня любит, я надеюсь. Я ее люблю больше всего на свете, больше самого света…
        - Больше Бога? - улыбнулся Соломатько.
        - Не понимаю вопроса. Я не верю ни в бородатого бога на облаке, ни вообще в некоего реального персонажа, или силы, которым есть до меня дело. Кого и как любить в этом случае, не знаю. Где и что оно - то, что надо любить? Закрывай дверь, холодно.
        - Его-оровна! - Соломатько отступил от меня на шаг. - Ты же иконки раньше вешала в квартире, я точно помню! И крестик носила… Ну-ка, ну-ка… - Он потянулся к цепочке на моей шее.
        Я сама достала крестик, показала ему и заправила обратно под свитер.
        - Крестик есть, и в церковь я иногда хожу… И молитву, в случае чего, про себя прочитаю…
        - Знаешь наизусть молитвы? - с сомнением переспросил он.
        - Знаю, «Отче наш» - она короткая. И «Оптинских старцев», выборочно… - Я посмотрела на иронически улыбающегося Соломатька. - Как будто ты твердишь наизусть молитвы! Ну что за ханжество, в самом деле!
        - Молитва - это ключ! - сказал Соломатько и многозначительно показал наверх.
        - Да, скорей всего, - кивнула я. - Но все равно я в Бога, наблюдающего за мной из космоса или из параллельного мира, не верю.
        - Пока не поздно - отрекись от сказанного! - громко прошептал Соломатько, нарочито отступив от меня на шаг. - Какая, а, смотрите, смелая Егоровна у нас, надо же!
        Я покачала головой:
        - Да уж произнесла, теперь никуда не денешься. Не смелая, а слишком много книг, наверно, в жизни читала. Много знаю, много видела, много где на земле побывала - в Боливии, Мексике, Египте… Ты был в Египте, Соломатько?
        - Был, - важно кивнул он. - В Шарм-Эль-Шейхе. Плавал в коралловых рифах, все ноги ободрал, снимал фильм под водой…
        Ясно. А мы с Машей на Великого сфинкса все смотрели да на одни и те же экскурсии по два раза ходили. Маша всерьез собиралась учить египетские иероглифы, чтобы тайны человечества когда-нибудь открыть, непознанные пока. И в Индии были, такого там навидались-наслышались невероятного, что не укладывается в обычные представления о мире… Так что все это никак не укрепляет веру в Новый Завет как альфу и омегу мироздания.
        - Значит, и дочь моя тоже - атеистка? - сурово спросил меня Соломатько.
        Я улыбнулась - быстро и ловко он осваивается в роли отца. Я посмотрела ему в глаза, и он, разумеется, легко выдержал мой взгляд.
        - Дочь моя, Игорь, то есть наша дочь - не атеистка, и я - тоже. Просто я не считала себя вправе обманывать ее сказками на тему библейской истории. Боялась, что настанет день, когда она мне скажет: «Мама, а ведь это, оказывается, все вранье - про угодников, про ангелов…» И решит, что и остальное - тоже вранье. Все оберегаемые религией человеческие ценности, заповеди, нравственные запреты и так далее. Один умный человек сказал: «Я отчасти верующий, отчасти знающий, а больше - мечтающий». Вот это обо мне. Пошли, я сделаю чай. Я тоже что-то замерзла.
        - О чем мечтаешь, поделишься со мной? А, Егоровна? - Он подтолкнул меня локтем.
        Я взглянула на него. Вот и пойми теперь, кто кого перетянул с шутливого разговора о мужском идеале безупречной подружки - и с чего, кстати, Соломатько завел его со мной? - на такие темы… И все же я ответила, потому что мне показалось, что он ждет от меня ответа, лишь прикрываясь своей обычной шутовской масочкой.
        - Поделюсь. Мечтаю выполнять все заповеди без сомнений и мук, даже те, которые наизусть не помню. И когда-нибудь понять, почему все так, а не иначе на земле. Веришь?
        Соломатько, с большим сомнением качая головой, пошел вслед за мной.

***
        В его комнате, когда мы пили чай и отогревались, я вернулась к тому, что меня задело в разговоре на улице.
        - А ты часто смотришь мою передачу?
        - Ну… пару раз послушал. Смотреть не смог, стыдно было за тебя. А что ты хотела? Комплиментов? Не твое это дело. Ты какая-то… неопределенная, что ли. В общем, сразу видно, гм… что хорошего мужика у тебя нет.
        Я засмеялась, думая при этом, зачем же и о чем я сейчас смеюсь.
        - Не расстраивайся так, - улыбнулся Соломатько. - Есть и похуже тебя. Такие дуры есть - хихикают, глаза пялят в камеру… А ты иногда еще и ответить что-то можешь с ходу… хм… - Он как будто сам удивился тому, что только что сказал.
        Так все-таки, какое будет резюме твоей лекции? - решила я свернуть тему моей профессиональной пригодности. Потому что сама к себе отношусь крайне критично и очень страдаю от того, что часто бываю крепка задним умом - не могу сразу охватить целое или остроумно отреагировать, а потом неделю после передачи никак не успокаиваюсь - вот ведь что надо было сказать! А я и не сообразила сразу.
        - Вывод? - улыбнулся Соломатько и с удовольствием потянулся. - Вывод…
        Неожиданно я вспомнила один из Лялькиных советов:
        - Всегда проверяй на глазок, как интересующий тебя мужчина в данный конкретный момент к тебе относится.
        - Знание приумножает печали, Ляль, - ответила я ей.
        - Это у дур. У женщин умных знание приумножает победы.
        - Хорошо. А вдруг человек меня просто уважает? Или… просто не уважает…
        -. Ерунда какая! - как всегда категорично ответила уверенная в себе Лялька. - Из уважения, как ты выражаешься, «человек» этот ничего для тебя делать не будет. А вот из симпатии к твоим округлостям… Самое смешное, что у них эта симпатия на виду. И никак ее не скрыть, кроме как свободным покроем штанов. Так что смотри внимательно и управляй!
        Я взяла и посмотрела на Соломатька. Сейчас, по крайней мере, он ко мне относился хорошо. Даже очень хорошо.
        Соломатько перехватил мой взгляд, нахмурился, перекинул ногу на ногу, перевернулся в кресле, а потом вдруг рассмеялся:
        - Ты права, Егоровна. Вот такой я бедный человек, тобою сраженный. «Я любовью сраженный, лишь любо-овью жи-ву-у…» - пропел он. - Извини за некоторую непривычную терминологию, но это Шекспир. Кстати, тебе не приходила в голову некая неприличная этимология этого имени? «Тряси копьем» [1 - Имя Шекспир (Shakespeare) в переводе с английского дословно означает «тряси, потрясай, сотрясай копьем» (прим. авт.).] - может, речь не только о ратных подвигах, а?
        Не знаю, что бы сделала на моем месте Лялька, а я, как дура последняя, покраснела и, пробормотав: «Ну чего ты, чего ты, я совсем не о том…», попыталась как можно скорее ретироваться.
        - А ну, не так прытко, - ухватил меня за свободно свисающую штанину Соломатько. - Вообще, знаешь-ка что?
        Я перевела дух:
        - Пока нет.
        - Я помыться хочу. И ты докажешь свое равнодушие ко мне, если потрешь мне спинку и в благодарность дашь потереть свою.
        - Можно я задам тебе классический вопрос всех русских алкоголиков? Ты меня хоть капельку уважаешь? За Машу, к примеру. Тогда пойдем, ты помоешься и вернешься обратно, безо всяких придумок и выкрутасов.
        - Это уж как полу-учится… - протянул Соломатько, но сразу встал и приготовился идти. - Хотя бы разочек, а, Маш? - Он наклонился ко мне и умудрился ухватить меня зубами за ухо. - Это аванс.
        13
        Банька
        - Ну что, пойдешь со мной в баньку, Егоровна? - ухмыльнулся Соломатько, расстегивая молнию олимпийки.
        - По твоему сценарию я должна, хихикая, отказаться, ведь так? А если я соглашусь?
        - Да ладно… - Он даже замер на секунду, с любопытством вглядываясь в мое лицо. - Неужто?
        - А почему нет? - пожала плечами я и сняла мягкую резинку, стягивавшую мои волосы. - Вот, голову, кстати, помою…
        - Ну давай, давай… - недоверчиво пробормотал Соломатько. - А…
        - Что? - Теперь уже я с любопытством смотрела на почему-то явно, растерявшегося Соломатько. - Не ожидал?
        - Да нет. Просто чувствую какой-то подвох.
        - Никакого подвоха. Давай только договоримся: там хотя бы ничего не будем выяснять, друг друга не подначивать, не цеплять…
        - Согласен, - быстро кивнул Соломатько. - Согласен. Если дальше никаких требований не будет.
        Я тоже кивнула, чувствуя, как вдруг заколотилось сердце. Ой, мамочки, мои… Как на первое свидание! Но я ведь не собираюсь…
        - Только я не собираюсь… - громко сказала я вслух.
        - Да чего уж там! - махнул рукой Соломатько. - И так ясно было. По очереди в парилку пойдем.
        Я сидела в небольшой гостиной бани и слышала, как за стеной льется вода в душе, как напевает и крякает Соломатько. И никак не могла понять - ну зачем же я сюда пошла? Песни за стенкой стихли. Стукнула дверь - это он вошел в парилку. Через некоторое время раздался тихий стук И вот опять. И снова. Соломатько костяшками пальцев выбивает ритм какой-то песенки. Или… или это он мне знаки подает? Он ведь тоже, наверно, не поймет, зачем я вместе с ним сюда пошла…
        Я встала, сняла тонкий бежевый свитер, аккуратно сложила его пополам, рукав к рукаву, потом еще раз пополам. Нет, так он помнется… Я развернула свитер и положила его ровно на диван. Подошла к небольшому зеркалу на стене, в котором я отражалась как раз до пояса. Какой-то усталый, испуганный взгляд. И действительно немытая голова, я привыкла, что у меня волосы блестят и горят с утра и до вечера, а утром я мою их снова… Бледные плечи, на которых как-то сиротливо смотрятся тонкие темно-голубые тесемки моего любимого лифчика - по чистой случайности я оказалась в нем в тот день, когда Машка учудила с похищением… Когда месяц назад я покупала этот не самый дешевый лифчик, я еще думала: «И зачем мне такое белье? Не хочу я никому нравиться…»
        Я решительно отошла от зеркала и надела свитер. Так гораздо лучше. Я прошла через раздевалку и душевую к парной и остановилась перед плотно закрытой дверью.
        - Соломатько! - позвала я, стараясь, чтобы голос звучал твердо.
        - Ау! - откликнулся с готовностью он, как будто только и ждал, что его позовут из-за двери.
        - У тебя шапка есть?
        - Шапка? - он чуть помедлил. - Вторая, что ли?
        - Нет. Первая. Ты на голову что-то надел? - Я видела висящие в раздевалке войлочные шляпы.
        - Ну, надел, - не очень довольно ответил Соломатько. - И что?
        - Прикройся, я сейчас зайду.
        Он вздохнул за дверью:
        - Чудишь, Егоровна. Ну, пожалуйста. Прикрылся. Заходи.
        Я сбросила тапочки и открыла дверь.
        - Ох ты, мама моя… - только и сказал Соломатько, увидев меня в полном обмундировании. - С ума сошла? Раздевайся. Никто тебя не тронет. Это же парная, а не… - Он махнул рукой, при этом серая войлочная шляпа, которой он действительно прикрылся, съехала набок.
        Я отвела глаза. Надо же, ну вот же он, человек, столько лет мешавший мне наслаждаться жизнью и любить других мужчин. Вот он, во всей своей красе и наготе. Подходи и бери - все то, чего не добрала за жизнь…
        Соломатько за минутную паузу успел собраться. Он прилег на средней полке, снова аккуратно прикрывшись шляпой.
        - А вот давай на спор, Егоровна! Ты раздеваешься и садишься рядом. Сидишь, дышишь сосной и эвкалиптом, подливаешь водички на каменку, а я… сижу рядом и тебя не трогаю. И мы вот так мирно, как будто прожившие пятнадцать лет вместе родители милой Маши, просто паримся в баньке.
        Я посмотрела на его гладкое, лоснящееся от жары плечо, ровное, чуть полноватое бедро, по-прежнему упругий живот, лишь слегка округлившийся за годы… И кивнула.
        - Да. Давай.
        Я прикрыла дверь парной, быстро скинула на табурет одежду и зашла в душевую кабинку, с трудом задвинув полупрозрачную дверцу. Из крана не сразу пошла горячая вода, и первую минуту я с ужасом и непонятным удовольствием стояла под еле теплым душем. Когда я окончательно замерзла и покрылась мурашками с ног до головы, вода наконец стала горячей. Несколько минут постояв в мгновенно наполнившейся густым паром кабинке, я закрыла воду. Взяв с полки большое полотенце, завернулась в него, подхватила свои вещи и быстро вышла из душевой.
        Одеваясь в предбаннике, я услышала, как Соломатько стал напевать. А что ему оставалось делать - не выбегать же за мной, прикрываясь войлочной шляпой?
        - Ты где была, мам? - удивленно спросила Маша, увидев, как я снимаю задом наперед надетый свитер и пытаюсь вытереть волосы огромным мокрым полотенцем.
        - В бане… То есть… в душе. Хочешь помыться?
        - Нет! - сказала Маша. Я посмотрела на нее:
        - Пошли, Машунь.
        Она кивнула, и мы пошли в баню, откуда раздавался довольно веселый голос Соломатька. На мотив «Все могут короли» он пел какую-то абракадабру, и так оживленно, что я в очередной раз подумала - я не знаю о нем ничего, Или все забыла. Или ничего не знала. Разве были у него причины веселиться в тот момент?
        - Там Соломатько? - Маша резко остановилась, услышав его голос. - Я не пойду.
        Еще одна…
        - Маша, ты просто вымоешься…
        - Я потом вымоюсь, мама, в тазике. Ясно?
        Маша резко развернулась и пошла обратно в дом. Я вздохнула и вошла в баню.
        - У тебя фен есть? - крикнула я как можно громче, чтобы не заглядывать к нему в парную.
        - Есть, - тихо сказал Соломатько, мирно сидящий прямо передо мной на диване, уже одетый, румяный и на вид совершенно довольный. - Садись, я посушу тебе волосы. Если это тебя не смутит.
        - Смутит, - сказала я и села на то место, по которому он только что постучал рукой.
        Соломатько достал фен и стал очень осторожно сушить мне волосы, чуть приподнимая их свободной рукой. Он молчал. И я тоже молчала. Он встал чуть ближе ко мне, и я время от времени ощущала спиной его колено. Я не стала отодвигаться, а он не стал придвигаться ближе.
        Минуты через три он выключил фен и присел передо мной на корточки.
        - Мы точно были знакомы с тобой пятнадцать лет назад?
        - Точно, - ответила я, встала и перешла в другой угол комнаты.
        - А ты ожесточилась, Машка, - заметил Соломатько и тоже поднялся.
        - Иначе бы не выжила, - как можно равнодушнее ответила я, на самом деле привычная к подобного рода замечаниям.
        - Ты всегда была самодостаточная и умная, Машка, - незло улыбнулся Соломатько. - И очень от этого противная. Успеваешь за мыслью? Не любят мужчины умных женщин.
        - Мстишь за баню?
        Он вздохнул:
        - Да за что тебе, бедолаге, мстить-то… - Он тут же примирительно вытянул вперед руки, заметив, как я дернулась от его слов: - Ну, мщу-мщу, если тебе так приятнее. Но ведь на самом деле умных женщин не любят. Честно. Только никто в этом не признается. Кроме меня. - Он потер себя по груди и, рассмотрев выражение моего лица, удовлетворенно продолжил (наверно, давно хотел мне это сказать): - Тошно с тобой! Да! Дураком себя чувствуешь. И это я, Маш. Я! Умный, начитанный до неприличия, оригинальный… Спорить не станешь ведь, правда? А представляешь - каково другим? По молодости вообще был ужас. Сейчас еще куда ни шло - интересно хотя бы. Когда в лужу не сажаешь.
        - Я не знала этого, - тихо ответила я, выслушав такой приговор своей женской судьбе. - А жена твоя, Соломатько, неужели она глупая?
        - О-о-о, моя жена… Она настолько умна, что я только лет через пять совместной жизни понял, что я полный идиот в сравнении с ней.
        - Значит, любишь молоденьких дурочек?
        - Пс-с-с… - Он засмеялся. - Знаешь, не очень.
        - Почему?
        - Рано еще, наверно. Скучно пока. Я еще готовлюсь - вот лет через десять… или семь… - Он мечтательно зажмурился и закинул руки за голову.
        - Хорошо, ты готовься, а я схожу за кофе.
        - Сходишь, подожди. Тем более, вообще-то уже обеденное время. Какой кофе? Котлет там, мясца… - после баньки-то! Если уж пива с рыбой не несут. - Он отхлебнул минеральной воды из запотевшей бутылки и неожиданно спросил: - Скажи вот лучше, Маш, а ты помнишь, как ты мне под зад пенделя дала?
        Я тоже отпила минералки, оказавшейся ледяной и соленой, и переспросила:
        - Пенделя? Это когда? - стараясь, чтобы мой вопрос прозвучал искренне.
        Не люблю, ненавижу в себе эту жалкую комедиантку! Я помню, что в детстве мама часто ругала моего папу Эугениуса за то, что он при случае любил притвориться больным, или совсем глупым, или тугослышащим… «Комедиант! Дешевый комедиант!» - кипятилась мама, а Геша, как звала его мама, только тихо посмеивался и подмигивал мне.
        Папа был маленький, стройный и очень ловкий. Мог ловко выдернуть у меня шатающийся зуб, незаметно от мамы взять в буфете запрятанный на праздник пакетик с шоколадными конфетами и подсунуть мне в карман две-три конфетки. Мог утром вдруг тихо и быстро позвонить на работу и сослаться на мнимую болезнь - чтобы целый день лежать дома и читать книжку на странном языке, не похожем ни на русский, ни на английский. Не знаю почему, но папа не учил меня своему родному литовскому, не хотел. Читал эти загадочные книжки, чему-то улыбался, иногда откладывал книжку и задумчиво смотрел в окно, не отвечая ни на какие вопросы.
        И я знаю про себя: подчас, вместо того чтобы смело принять сложную ситуацию, я прячусь от нее - делаю вид, что не поняла, не дослышала, поскорее сворачиваю тему, кладу трубку, ухожу… Притворяюсь туповатой, глуховатой, беспамятной. Вот почему я сейчас не сказала: «Да, помню, конечно! Еще бы!»? Наверно, потому, что растерялась. Мне и тогда было неудобно за свой странный поступок, и теперь неловко вспоминать о нем. На самом же деле я отлично помнила тот день.

***
        Мы гуляли с Соломатьком и с маленькой Машей в Серебряном бору. Он, как обычно, приехал без предупреждения, в половине десятого вечера. Было еще светло, но пятимесячной Маше давно пора было спать. Она капризничала, не хотела идти к Соломатьку на руки, то затихала, долго молча сопела, глядя на него, то неожиданно собирала губки в кучку и горько, отчаянно ревела. А Соломатько при этом оставался игривым, упорно провожал взглядом каждый круглый зад, независимо от длины ног и красоты лица дамы, и ненароком прижимался ко мне. Что-то он этим имел в виду, а возможно, просто так играл. Я же в его игру никак не хотела включаться.
        Я-то маялась от разрывающего противоречивого чувства - мне хотелось и самой прижаться к Соломатьку и больше никогда от него не отходить, и в то же время высказать ему все те горькие слова, которые накопились у меня и за все прожитые с ним годы, и за то последнее, мучительное время, когда он никак не мог определиться - где и с кем же ему быть.
        Сейчас, встретив его через много лет и испытывая снова нечто подобное - меня так же тянет к нему, и сила этого притяжения гораздо сильнее всех доводов рассудка, - я думаю, что поняла кое-что о природе этого притяжения. Может быть, лет через сто или пятьдесят это станет ясно всем. А сейчас, когда говорят: «Где твоя гордость?» или «Где была твоя голова?», я отдаю себе отчет.- голова тут вовсе ни при чем, и тем более гордость. Это все равно что стоять возле электрической розетки и уговаривать ее не искрить и вообще не давать электрический ток в неположенное время, например, когда туда залилась вода или несмышленый малыш решил проверить, а что там, в загадочных дырочках, так красиво сверкает…
        А тогда мы бродили по прекрасному весеннему лесу, и я физически ощущала силовое поле, возникающее между нами, - плотное, искажающее реальность, мощное и страшное в своей неотвратимости. Маленькая Маша страдала у меня на руках, никак не засыпая, - думаю, ей мешало все то же поле. Соломатько легкомысленно и нарочито стрелял глазами по другим молодым мамашам, при этом намекая мне на интимную близость, которая у нас отсутствовала к тому времени уже почти год. А я маялась. И на выходе из леса взяла и дала ему того самого «пенделя», то есть по-простому - пнула его коленкой под зад. Очень сильно, без особых предисловий и объяснений. Наверно, поле с невидимой и необъяснимой энергией хотела таким образом разрушить.
        - Я ведь так и не понял, почему ты вдруг озверела тогда, но жутко обиделся. Так это было унизительно… Все смотрят, а я… И сдачи не дашь - ты с малюткой в охапку… с моей собственной причем малюткой… - продолжил Соломатько и зевнул. - А, ладно! Старею, наверно. Слушай, Машка, почему так устроена память, а? Какие-то давнишние ссоры, слова, встречи вдруг вспоминаются ярче, чем вчерашние дела… Не пишут там в ваших женских журналах об этом, между статейками об отчаянной борьбе с волосатостью ног и рецептами низкокалорийных салатиков?
        Я взглянула на вполне благодушного Соломатька. Да, знал бы он, о каких высоких материях я сейчас думала, может быть, о самых главных тайнах мироздания…
        - Ты забыл еще статейки о секретах удовлетворения мужской плоти, - вздохнула я.
        Соломатько хмыкнул.
        - Ты, видать, большая специалистка по этой части, раз все одна да одна, как выяснилось.
        Я постаралась сохранить дружелюбие - он не виноват в своей приземленное™. Скорей всего, он никогда не был сметен таким шквалом, как бывала я в его присутствии, и поэтому ему не пришлось размышлять об этом. У него всего было в избытке, все само шло в руки, все самое сладкое, самое нежное и самое верное.
        Надо отвечать в его категориях, иначе не поймет.
        - Далось же тебе мое одиночество. И выяснять, кстати, ничего не нужно было.
        - Держишь удар, молодец, - одобрительно кивнул Соломатько. - Может, в этой связи в продмаг вместе сгоняем? За крабовыми палочками и поллитрой, по-студенчески, а, Егоровна? Как?
        Я покачала головой.
        - Никак. Не наглей. Давай я лучше про память тебе скажу. Просто чем ближе к концу, тем больше человек от него отворачивается. Причем идти с повернутой назад, в прошлое, головой можно на самом деле очень долго. Другой вопрос - кто же это так гениально и жестоко придумал.
        - Про бога давай завтра, а, Маш? - попросил Соломатько сонным голосом. - Тем более, что ты, оказывается, тайная атеистка с крестом напоказ… Для людей или для Бога крест, а, Маш? Да ладно, не отвечай. Уверен: сама не знаешь, что сказать.
        - Почему? - Я пожала плечами. - Для себя. Верю в непонятную силу и креста, и крестного знамения, и много другого, но сути не понимаю, поэтому лбом у аналоя не бьюсь, не пощусь и очень стесняюсь, когда кто-то рядом кичится своей старозаветной религиозностью.
        - Ага, - сказал Соломатько. - Что-то сморило меня. От голода, наверно. Я сосну, а вы уж пока расстарайтесь, что-нибудь сготовьте. Все равно что, только с любовью… А пока спой мне какую-нибудь песенку, только не Бричмуллу ты там завралась, с какой-то другой песней перепутала.
        - А станцевать не надо?
        Я обиделась за Бричмуллу - я так старательно вчера выпевала это «ло-о-о-о-ю». Не чтобы ему угодить, а… А зачем, кстати? Чтобы показать, как я замечательно пою, что ли? Музыкальная, талантливая, в голубом лифчике и страшно одинокая! Идиотка! И вообще!.. Раз спросил, мог бы и послушать про мое отношение к религии! Хотя когда он что слушал?
        - Да нет, я серьезно. Маш… - Он, не поворачиваясь ко мне, нащупал мою руку и крепко сжал ее. - Спой, пожалуйста, мне уже давно никто ничего не пел, и не гладил по голове, а ты так хорошо поешь, все песни сразу…
        Соломатько еще что-то бормотал, вроде бы действительно засыпая, а я стояла и никак не могла уйти.
        Я смотрела на него и думала все о том же - до чего же короток женский век. Сначала я ждала его, потом пыталась больше не ждать и забыть, но никто так и не сумел чем-то заменить горечь, оставшуюся в моей душе. Вот так жизнь и прошла. Вернее, пролетели долгие и такие быстрые пятнадцать лет, как раз выпавшие на мою единственную молодость - другой не будет. Когда можно было родить еще двоих детей, любить и любить, и быть любимой…
        Я остановила саму себя - бесплодно и напрасно об этом думать. Было так, как должно было быть у меня лично. Значит, у меня не должно было быть троих детей и влюбленного в меня мужа. Зато… Зато я очень хорошо понимаю всех женщин с грустными глазами. Разве этого мало?
        Соломатько вдруг открыл глаза и спросил без тени иронии или ерничанья:
        - Слушай, Егоровна, а для тебя эти годы быстро прошли?
        Я искренне кивнула и тут же пожалела.
        - «Прошли-и мои млады-ые годы…» - запел Соломатько, снова прикрыв глаза. Потом, помолчав, сказал: - И вот опять мы с тобой вместе. Неважно, что я лично - не по доброй воле…
        Я знала, что шутки-прибаутки могут продолжаться до бесконечности, поэтому я поправила сползший плед, на секунду задержав руку на его плече, и ушла.

***
        Я давно, много лет уже его не любила. Это точно. По крайней мере, я так считала. Вернее, совсем об этом не думала. А если бы меня спросили, то я бы ответила: поскольку количество любви, вот такой, несостоявшейся, прямо пропорционально количеству страдания, то любовь моя к Соломатьку давно равна нулю. Так как я совсем о нем не страдаю. Я живу, радуюсь, люблю Машу, иногда о чем-нибудь сетую, переживаю, но это уже другое, каждодневное, рутинное, банальное, а не глобальное.
        Тогда почему я все никак не могла уйти? И почему мне так хотелось погладить его по голове и чем-нибудь прикрыть? И… присесть рядом… Или прилечь… И, уткнувшись в его плечо, вздремнуть рядом с ним, ощущая тепло и тяжесть его тела…
        Наверно, права моя бездетная соседка Людмила Михайловна, в подпитии - Людка, ярая собачница и мужененавистница, которая давно говорит мне, встречая нас с Машей за ручку у лифта: «Второго пора заводить». Она имеет в виду второго ребенка. И нянчить его, прикрывать одеял-ком, гладить по голове…
        А подружка Ляля, благополучно сменившая четырех мужей и пребывающая сейчас в эйфории медового месяца со следующим, пусть пока и не своим мужем Кириллом, советует мне приобрести хотя бы одного. Она-то имеет в виду, разумеется, мужа. И нянчить его. Либо принимать от него все то, чего лишена тупо и упрямо одинокая дама на обрыве сорокалетия. Еще шажок - и дальше заглянуть страшно. Хотя знаешь, что там происходит с большинством женщин. Кто-то отчаянно борется с подступающей старостью, кто-то, махнув на себя рукой, прежде времени теряет остатки привлекательности и, наверно, меньше страдает, смирившись с неизбежным старением…
        Наверно, оттого и не хочется заглядывать. Поэтому Лялька, которой тоже страшно, которая точно будет бороться за молодость до конца, советует мне приобрести мужа или хотя бы красное платье выше колен, чтобы мужа найти поскорей. У нас даже код такой с ней есть.
        Она звонит мне время от времени и, вздыхая, говорит:
        - Свет, приезжай, а? Только без Машки. Тут к нам друг один заехал… Практически неженатый…
        - Красное платье! - тоже вздыхаю я и вешаю трубку.

***
        Когда подружка моя в очередной раз временно валится со своей ненадежной колокольни любимой женщины, она звонит и признается:
        - Светка! Как ты была права! Что такое муж? Жизнь ниже пояса, не более. Суетливая, бестолковая и проблемная.
        - А покупать красное платье? - беззастенчиво мщу я Ляльке, счастливой от расставаний не меньше, чем от встреч.
        - Ты что? Позориться еще! - смеется она. - А если что, так я тебе свое дам…
        У Ляльки шесть или семь красных платьев (на разную погоду и сезоны, включая головокружительное мини и домашнее - абсолютно прозрачное, в пол, для особых случаев), а также трое детей от разных мужей, ни одного седого волоса в тридцать девять лет, все свой тридцать два зуба - и, главное, мощный природный иммунитет к иссушающей, изматывающей, возвращающейся любовной лихорадке.
        14
        Дети
        - Мам, а вот Соломатько говорит, что он меня видел маленькую, - без предисловий и как-то очень по-взрослому спокойно сказала Маша, ковыряя ладошкой край стола и внимательно поглядывая на меня.
        - Перестань ерзать рукой - противный звук! - абсолютно растерянная, строго ответила я, судорожно размышляя, говорить ли ей правду, и если да, то в какой пропорции к вынужденной лжи. Поскольку умолчание, как известно, есть просто разновидность лжи.
        - В таких случаях ты обычно говоришь мне: «Не крутись!» - прокомментировала дочка мою реакцию, подперлась кулаком и стала ждать, что же я ей отвечу.
        - Ну да. Видел. В две недели.
        . - И все? - бесстрастно уточнила Маша. Лучше бы она откровенно хамила.
        - Нет. Еще в три месяца или в четыре. И… - Я заставила себя посмотреть ей в глаза. - И в шесть, и в семь месяцев… И даже в год.
        - А почему ты мне по-другому рассказывала? - обстоятельно и спокойно повела Маша допрос бестолковой мамаши, которая пятнадцать лет старательно учила дочку не врать и попалась теперь на принципиальной лжи.
        - Он приходил не потому, что хотел видеть тебя или меня, а потому что ссорился, наверно, со своей Татьяной, и… и… просто приходил … - слабо сопротивлялась я.
        - Я тебя не о том спрашиваю, - поморщилась Маша. - Я хочу знать, почему ты мне не говорила, что Соломатько меня не совсем бросил. Ведь ты и я - это разные вещи, правда? К тебе он больше не приходил, а ко мне, оказывается, приходил?
        - Нокаут, Мария Игоревна. Не знаю, что вам ответить.
        - Правду, - коротко бросила Маша и прищурилась.
        Передо мной сидела почти взрослая дочь Игоря Соломатько, смотрела на меня моими собственными глазами и при этом кривила отцовы губы и хмурила его брови.
        - У тебя левая бровь с начесом, как у Соломатько, - беспомощно сказала я и попыталась ее обнять.
        Маша на мгновение прислонилась ко мне, а потом отстранилась и сказала:
        - Ты думала только о себе, мама.
        - Нет!
        Нет… Или да? Я не знаю.
        - Маша. Я не могу ответить на этот вопрос никому - ни себе, ни тебе, ни высшим инстанциям, перед которыми не решаюсь врать, хотя и не уверена, что они интересуются нашими с тобой проблемами. Я думала, что общение с ним не пойдет тебе на пользу в будущем… и… и в результате отдалит нас с тобой друг от друга. И мне будет трудно на тебя влиять и воспитывать…
        Маша слушала меня спокойно, никак не реагируя, и это-то и было хуже всего. Мне казалось, что она совершенно не понимает того, о чем я говорю. Тем не менее я продолжила:
        - Эти опасения были не единственной причиной, заставившей меня сделать то, что я сделала. А именно - прекратить получасовые набеги Соломатька. И сама я не хотела снова увязнуть в какие-либо отношения с ним - после его предательства. Ты говоришь - он ко мне больше не приходил… Это так. И… и не так, Маша!
        Машины глаза внимательно смотрели на меня. Внимательно и чуть напряженно. Ну как я ей это все буду рассказывать?! Какими словами? Как то, что было у нас с Соломатьком, переводится на детский язык? И даже на юношеский? Не было там больше никаких романтических категорий, в тех отношениях… Может, вот так прямо и сказать? «Он больше меня не любил, но норовил остаться на ночь…» Я вздохнула и вместо этого сказала о другом, не менее важном:
        - И еще я не хотела, чтобы он совращал тебя и меня своим богатством, а он уже тогда зарабатывал большие по тем временам деньги. А деньги, Маша, - очень большой соблазн, ты уже сама понимаешь это… - Чем дольше я говорила, тем менее убедительными казались мне собственные доводы. - И потом, Маша, даже если сейчас выяснится, что я была и не совсем права… Или вообще не права… История, как известно, не знает сослагательного наклонения. Ну что теперь можно изменить?
        «Кроме твоего отношения ко мне» - могла бы продолжить я, но благоразумно промолчала.
        - Ты обратила внимание, сколько раз сейчас повторялись слово «я»? - спросила меня Маша.
        Она ничего не поняла. Потому что одно дело - убеждать, другое разубеждать убежденного. Только как же Соломатько смог всего за несколько дней в чем-то ее убедить? Или тут дело не только в нем?
        - Маша, поверь, мне было трудно… психологически, физически, всяко. Мне не всегда хватало денег, иногда мне было сложно одной принимать какие-то решения… Ну и так далее. Но все-таки больше всего на свете я боялась продолжать с ним общаться…
        Маша чуть теплее спросила:
        - Почему?
        Я боялась, что ты будешь стоять у окна и ждать папу. Неделями, месяцами и годами. Что все детство прождешь. Я знала, что он не придет никогда, то есть навсегда не придет. Будет заскакивать - на часок, раз в месяц. Или реже. Или не будет вообще. Будет звонить по телефону и невпопад спрашивать про новости, тут же забывая ответ. И через месяц будет спрашивать то же самое. Поэтому однажды, - я взяла ее за руку и второй рукой обняла, - однажды, Маша, когда тебе был годик с небольшим и ты уже его узнавала, я попросила его больше никогда к нам не заскакивать.
        - А как ты ему сказала? Ты помнишь? - спросила Маша, не отстраняясь, но и не прижимаясь, как обычно, ко мне.
        - Ну, то есть я не попросила, а… просто… перестала с ним общаться… гм… - Я перевела дух.
        Вот уж не думала, нет, я точно не думала, что мне придется когда-нибудь оправдываться в этом перед Машей!.. Разве я не права уже хотя бы потому, что вырастила ее, вырастила одна? Хорошую, умную, добрую девочку, вполне всем довольную в жизни…
        - Почему? - опять спросила Маша. Мне показалось, что она устала от моих невнятных объяснений.
        - Потому что не хотела, чтобы ты узнала - каково быть у того, кого любишь, на седьмом, на двенадцатом месте. Не хотела, чтобы мы вместе с тобой, обнявшись, плакали оттого, что Игорь Соломатько не желает с нами жить. И чувствовали себя убогими дурами - оттого, что плачем об этом. Понимаешь?
        - Понимаю, - легко кивнула Маша.
        Нет, не могла она понимать. Это тот горестный опыт, которого я намеренно лишила ее в детстве. Сознания своей неполноценности в сравнении с кем-то, кто изначально и однозначно лучше, раз папа предпочитает читать сказки перед сном этому кому-то, с ним ходить в лес, его учить плавать на море и ему петь полузабытые песенки своей юности.
        - А что, обязательно было, чтобы он пришел и остался навсегда?
        Я очень надеялась, что Машей движет любопытство естествоиспытателя и ничего больше.
        - Тогда мне казалось, что - да.
        - А сейчас?
        - Не знаю. Маша… - Ну как же ей объяснить? Вот поэтому, в частности, я все тянула и откладывала этот разговор, все ждала, когда она подрастет и можно будет ей что-то внятно растолковать. Что-то, что не всегда растолковывается и себе самой. - Маша, пойми: папа твой нарушал, пытался все время нарушать некоторые очень важные законы нашей жизни. Он, конечно, не один такой на земле…
        - Это имеет отношение ко мне? - Маша, похоже, вошла в роль строгого судьи и теперь с удовольствием была готова заклеймить меня. Но, простите, судья - это ведь даже не следователь, а начали мы, кажется, с допроса…
        - Да, Маша. Имеет. Непосредственное отношение, - чуть пожестче сказала я. - И знаешь, о каких законах речь? Ты же уже большая девочка, одного дяденьку легко соблазнила ногами и чем-то еще, вряд ли своим ангельским голоском.
        - Маша напряженно выпрямилась, а я продолжила чуть мягче.
        - Есть законы, не нами придуманные…
        - А кем? - быстро спросила Маша.
        - Маш… Кем-то давно, вероятно, теми, кто нас создавал. И еще поколениями, сотнями поколений людей, живших до нас, совершенно таких же, как мы с тобой. А законы очень простые. Если люди любят друг друга, они живут вместе. А если не любят, то не пользуются друг другом. А если кто-то один пользуется, то, как правило, ничем хорошим это не кончается. Понятно? - Маша не очень уверенно кивнула. - От любви появляются дети, и тогда уже люди эти, любящие друг друга, начинают думать не только о своих удовольствиях, а о жизни маленького человека, о его счастье… Нельзя всю жизнь пробегать в поисках удовольствий - слишком многое и многих придется тогда перешагнуть. Прежде всего ни в чем не виноватых, беспомощных малышей, которым особенно нужны родители в первые десять-двенадцать лет их жизни.
        - Ну, хорошо… - сказала Маша, похоже потерявшая нить моего не очень внятного объяснения. - А скажи мне, кстати, - очень легко продолжила она, и я поняла, что это и есть, наверно, один из главных ее ко мне вопросов, - а я его любила?
        М-м-м… - Я задумалась. Трудно только что уличенной во лжи рассчитывать на полную веру в свои слова. Но тем не менее я сказала, как было на самом деле: - Сначала ты его боялась. Он ведь приходил очень редко, а для малыша день - как для взрослого месяц, время в детстве течет по-другому. Но постепенно ты стала его выделять из приходящих гостей и родственников. И… - я взглянула на внимательно слушающую меня Машу, - и, наверно, даже полюбила.
        А кто знает на самом деле, что ощущает малыш, тянущий к тебе крохотные ручки, доверчиво смеющийся беззубым ротиком и с одинаковым интересом разглядывающий твои очки, нос, ресницы… С некоторых пор мне кажется, что потребность любить рождается вместе с человеком, она не менее важная, чем естественная потребность в пище и воде. Но Маше я сказала иначе, опять упрощая себе жизнь и лукавя, оставляя «на потом» все сомнительные нюансы и размышления:
        - Тебе нравилось играть с ним, кататься у него на руках… Он все время заставлял тебя танцевать под одну и ту же простенькую мелодию, которую сам напевал… И очень веселился, глядя на тебя…
        - А я этого не помню. Совсем не помню. А почему, кстати, мам, человек не помнит своего раннего детства? Что, разве нечего помнить? Или мозг еще не умеет запоминать информацию?
        Я улыбнулась и перевела дух. Маша либо действительно устала от сложной темы, либо настолько хитра, что решила отложить дальнейшие выяснения на следующий раз.
        - Я думаю потому, что маленький человек очень много страдает. От того, что не может выразить, чего он хочет, от беспомощности, от дискомфорта физического, от страха, от боли, от постоянного принуждения - ведь малыша часто заставляют делать вовсе не то, что бы ему хотелось. А наш мозг имеет свойство как бы «терять» отрицательную информацию. Выздоровел - тут же забыл, что болел, перестал чего-то бояться - и не помнишь страха, смеешься над ним…
        - Понятно. Значит, я просто потеряла информацию об отце, да?
        Всегда так точно ощущавшая, что происходит в душе моей Маши, сейчас я не понимала ее спокойного тона при странно напряженных глазах. Ну не могла же она полюбить Игоря Соломатько за три дня? Хотя она ведь знала его несколько дольше, только мне ничего не говорила… Или она и раньше любила некий фантом отца, пустое место, любила и страдала, что-то там себе представляла о нем, и Соломатько, появившись в ее жизни, ловко впрыгнул на это место? Как, допустим, мог бы впрыгнуть и кто-то еще? И я, если бы вышла замуж за кого-нибудь другого, избавила бы Машу от тоски о неизвестном и потому загадочном и прекрасном отце? Говорю, и сама не верю в то, что говорю.

***
        Есть такое выражение - «витало в воздухе». Я догадываюсь, как бы это объяснили парапсихологи и все, кто пытается так или иначе постигнуть то, что нам, видимо, знать не надо - о чтении чужих мыслей, о предчувствии, о внушении и всяких прочих чудесах. И знаю, как зло посмеялись бы над подобными объяснениями немногочисленные реликтовые защитники и адепты материалистического представления о мире. Только я не понимаю, как объяснить на самом деле, что ровно через полчаса после нашего с Машей разговора я понесла Соломатьку кофе в тайной надежде послушать его шутки-прибаутки и не говорить ни о чем серьезном, а он с ходу спросил:
        - Слышь, Егоровна, а ты никогда не думала о том, что девочке нужен отец? - Увидев мои вытаращенные глаза, Соломатько заторопился: - Нужен хотя бы для того, чтобы… чтобы, к примеру, во дворе не чувствовать себя худшей, не такой, как все.
        Я присела на краешек мягкого подлокотника кресла:
        - Не переживай. У нас во дворе полно таких, как Маша, - с крепкой дружной семьей, состоящей из мамы и любимого ребенка. И потом. Я из двух зол выбрала очевидное и понятное. Ну да, моя девочка не могла ответить кому-нибудь: «А вот мой папа…» Зато она и у окна не стояла в ожидании, бесполезном и горестном…
        - Это что, символ у тебя такой? - прищурился Соломатько. - У окна стоит беспомощная малышка и ждет нехорошего, злого папу…
        - Точнее - чужого папу, - поправила я. Он еще будет ёрничать на эту тему! - Символ, да!
        Любимый! Мой щит и меч в течение четырнадцати лет! Мой ночной кошмар! Она стоит, маленькая и беспомощная против наших сложных, изолганных, перекрученных отношений, а ты - уходишь! И машешь рукой снизу… Ручкой машешь, а ножки в это время бегут, бегут - прочь… Да и собственно, чему ты мог ее научить? Врать? Притворяться? Быть везде хорошим за счет бесконечного, сложнейшего вранья? И тому, какое красивое название имеет это вранье - «разумный компромисс», я правильно помню твою юношескую теорию выживания?
        Соломатько почувствовал, что я по-настоящему разозлилась, и, видимо, не захотел со мной сейчас ссориться. Поэтому после каждой моей реплики стал постанывать, раскачиваясь и держась руками за голову.
        - Не паясничай, - попросила я его, прекрасно зная, что об этом, как и обо всем другом, просить его бесполезно.
        - Ду-у-ра… ой какая дура… - простонал он, однако качаться перестал. - И гладко говоришь, видать, не впервой! А почему, кстати, Егоровна, ты так не любишь компромиссы? Твой максимализм - это башкой об стенку и ногами вперед. А компромисс и есть сама жизнь.
        - Не жизнь - компромисс, а ты - словоблуд, - отмахнулась я, поскольку терпеть не могу абстрактные и оттого крайне лукавые рассуждения о жизни вообще.
        - Проиграла! Проиграла! - обрадовался Соломатько, почувствовав мою слабину.
        Я повернулась спиной к окну, чтобы лучше видеть выражение его лица. При этом, обитое шелком кресло, на которое я обычно садилась, приходя сюда, слегка качнулось вправо-влево. Я посильнее нажала на подлокотник и поняла, что, определенным образом нажав на ручку кресла, его можно приводить в движение практически в любую сторону, даже вокруг своей оси. Соломатько заметил мой интерес и пояснил:
        - У этого креслица еще о-очень много секретов. Если будешь терпелива, тебе откроется такое…
        По его тону я догадалась, какое мне откроется, и поспешила ответить:
        - Давай лучше про бедных девочек и про их непонятых отцов. Я убеждена, что девочке, да и вообще ребенку нужна просто любовь. Искренняя, ни на чем другом не замешанная, безо всяких компромиссов, выяснений сложных взрослых вопросов за счет малыша, безоговорочная любовь пусть даже одной-единственной мамы. И этого вполне достаточно, чтобы ребенок чувствовал себя нужным и счастливым. Я уверена в этом. Все остальное - лукавство взрослых. Маша, кстати, лет до пяти все пыталась создать себе в воображении большую дружную семью. Перечисляла всех дальних родственников через запятую со мной и бабушкой с прабабушкой. Однажды съездив в Литву к дедушке, все рвалась туда снова, каждое лето. Да еще и присоединяла к числу родственников одну няню, задержавшуюся у нас на три года. Мне было жалко Машу до слез, когда она рассказывала кому-то, кто у нее есть из родных. А потом она вдруг перестала это делать, стала жить в том мире, который у нее был. Только я так и не поняла, откуда у нее в воображении взялась огромная дружная семья… Может, это естественная потребность любого человека? Дедушки-бабушки, двоюродные братья
и сестры, ощущение, что родных, близких тебе по крови - много?
        - А насчет лукавства - ты что имела в виду? - лениво спросил Соломатько, будто и не слыша все остальное.
        - Да когда сваливают на детей все проблемы, которые не могут, или ленятся, или трусят решить взрослые. Так сложно развестись, разъехаться, разделиться, да и вообще на самом деле так сложно расстаться. Хотя ребенок в любом случае страдает - и когда расстаются родители, и когда плохо живут…
        Соломатько заурчал, заерзал, стал нарочно зевать и почесываться. Видимо, решал - продолжать разговор и ссориться или нет. Решив, сказал:
        - Хорош нудеть, Егоровна. Спать хочу. Кофе не уноси, оставь. На ужин будь добра расстарайся на оладушки со сметанкой… Хотя сметаны небось нет… Фу-у, будь оно неладно, это ваше мероприятие! Ели бы сейчас нормально… Да, но в разных концах Москвы… Ладно. Оладушки сойдут и так, с маслицем. А-а! Знаешь, что, кажется, есть, Егоровна!.. - Соломатько посмотрел на меня так таинственно, будто собирался сообщить нечто крайне важное для меня лично. - Есть же черная икорка!.. Привезли мне тут как-то товарищи с Дальнего Востока, в благодарность за умный совет… М-м-м… - он причмокнул, - икорку - обязательно! Любишь икорку? Я пожала плечами:
        - Да как сказать… Ну, съем… Я вообще к еде просто отношусь…
        - А я люблю! - с совершенно искренним воодушевлением воскликнул Соломатько. - И передай Марии Игоревне: если она будет отказываться - вывалю всю баночку на ваших глазах в окно. А баночки остались только восьмисотграммовые.
        Я засмеялась.
        - Ты очень ее этим напугаешь, Марию Игоревну.
        Соломатько тоже засмеялся:
        - Это точно. Насчет пожрать она у тебя не избалована. Бедная девочка. Ничего, мы это исправим. Все, иди, Машка. Если очень хочется, можешь чего-нибудь спеть.
        Он отвернулся к стене и почти тут же засопел.
        - Почему ты все время засыпаешь? Ты не болен? Он пошевелил плечом, отгоняя меня.
        - Много работаю, мало отдыхаю, себя не щажу.
        - Хорошо, но почему ты хотя бы не можешь дотерпеть две минуты, пока я уйду?
        - Все думаю, как бы перефразировать старый каламбур, чтобы ты не окрысилась… м-м-м… Например, вот так: мне с вами не скучно, но спать все равно хочется. Ничего, а, Маш?
        - Не очень, - честно ответила я.
        Он заурчал что-то нечленораздельное, а я ушла, с досадой шваркнув дверью. Но она не шваркнула, а плавно закрылась до упора и щелкнула автоматическим замком. Цивилизация победителей, наглых, беспринципных и гибких… Я не была уверена, кстати, что, вернувшись, я бы не обнаружила совершенно трезвого и злого Соломатька, смотрящего телевизор или играющего в морской бой. Только я возвращаться не стала.

***
        Вечером, за ужином, Маша долго молчала, ковыряла оладьи, на которые Соломатько щедрой рукой навалил черной икры, а потом взяла и без всяких предисловий спросила его:
        - Ты к кому приходил?
        - Когда это? - почему-то испугался Соломатько и посмотрел на меня.
        - Когда я была маленькая. К кому ты приходил - ко мне или к маме?
        - К тебе, к тебе! - рассердилась я. Зачем она взялась вдруг выяснять с ним то, что мы вроде уже с ней выяснили? - Поговорить с тобой, двухмесячной.
        - А ты против меня ребенка настраивала, - мгновенно сориентировался Соломатько.
        - Двухмесячного, - уточнила я.
        - Настроить против отца можно даже трехдневного ребенка! - тут же заявил Соломатько и с готовностью посмотрел на Машу - может, она еще его что-нибудь спросит, и он так же ловко вывернется. Но она больше ничего не спрашивала, тогда он мягко заметил: - Ты поняла теперь, что все не так просто?
        - Да я давно поняла, что все не так просто, - пожала плечами Маша и, не глядя на меня, добавила: - Еще когда фотографию как-то нашла, где мама вместе с тобой. Мама смеется, а ты в сторону смотришь, какую-то елку очень внимательно рассматриваешь.
        - И где же ты фотографию эту нашла? - опешила я.
        - Случайно, когда на антресолях костюм себе искала для праздника…
        Я поняла, какую фотографию Маша имела в виду. Наших совместных снимков было всего несколько, Соломатько очень не любил сниматься - закрывался руками, мог убежать из кадра, и такая есть фотография, где я растерянно смотрю на его опустевшее место… И другая, на которой он спрятался за меня, встав боком, - мгновенно, пока фотограф снимал. Но я была абсолютно уверена, что дома никаких фотографий не осталось.
        - А… а давно это было?
        Не помню точно. - Маша наконец посмотрела мне в глаза. - В пятом классе, наверно, или в седьмом. Какая разница? Я так и подумала, что это мой отец. Я же себя в зеркале видела. Одно лицо. - Маша состроила страшную рожу, и Соломатько тут же засмеялся, хотя не думаю, что ему в тот момент было смешнее, чем мне.
        - И что еще ты подумала? - спросила я, не в силах сейчас собраться с мыслями. Значит, Маша все эти годы молчала - с седьмого класса, или с пятого… И ни о чем меня не спросила! Или, может, и спрашивала, но так, что я-то ничего не заподозрила…
        Маша тем временем очень легко ответила:
        - Подумала: очень хорошо, что он такой симпатичный, а то я всегда считала, что ты мне не показываешь его фотографии, потому что он был каким-нибудь уродом.
        - Или уроженцем Эфиопии, - подсказал польщенный и, к его чести, притихший Соломатько.
        - Ну, вроде того, - кивнула Маша.
        А вот скажи-ка, Игорь… - я решила тоже не теряться. - Помнишь, ты пришел, когда Маше было около годика, и единственный раз остался у нас ночевать? Точнее, я тебе единственный раз это позволила. И ты увалился третьим на наш с Машей диван… - Я на всякий случай присматривала за Машиной реакцией, чтобы она не растерялась, но Маша слушала пока достаточно спокойно. - И Маша еще утром очень удивилась и стала рассматривать тебя, не польется ли и у тебя молочко из груди, а ты подхватился и убежал…
        - Ну и чего, чего? - процедил он.
        - Просто хочу спросить: твоя… жена была еще беременная или уже родился ребенок, а?
        - И уже… только-только… и еще нет, - вздохнул Соломатько.
        - Ты хочешь сказать, что там у тебя двое детей?
        - Трое, - обреченно уточнил Соломатько, а я посмотрела на Машу. Я не успела увидеть выражения ее лица, потому что в тот же момент она дала ему по морде и сказала:
        - Гад! Какой же ты гад, батяня-комбат.
        - В рифму, доченька… - сказал Соломатько, схватившись за щеку.
        - За доченьку сейчас еще получишь! - рявкнула Маша и быстро ушла с веранды, задевая на ходу все углы.
        - Я ей как-то, когда… гм… приставал… то есть… ухаживал… Я же не знал, что она…. Ну, ясно, в общем… Она спросила про фотографию у меня на рабочем столе, там пацаны мои… А я ей сказал, что это младшие братья… Сам не знаю зачем, идиот…
        - Наверно, хотел казаться еще моложе, - корректно ввернула я.
        Наверно, - махнул рукой Соломатько. - Ну, короче говоря… я ей тогда сказал, что не женат, что детей у меня нет и не было никогда, тем более трех… - выложил Соломатько и с надеждой посмотрел на меня, как нашкодивший внучок на любящую бабушку, зная, что бабуля не только простит, но еще и вареньице из шкафа достанет, чтобы отвлечь внучка от грустных мыслей.
        - Ладно, не переживай! - Я понимала, что Маша вовсе не за мальчиков дала ему по морде, она знала, что у него есть дети. - А третий-то откуда?
        - Сам не знаю, - грустно ответил Соломатько и попытался положить голову на свободно связанные руки. Не смог, вынул руки из веревки и, аккуратно отложив ее в сторонку, продолжил: - Ни на кого не похож, ни на меня, ни на Танюшку. И ни на одного из наших друзей тоже… Появился, и все тут.
        - Давно?
        - Да лет пять назад… Мальчик, Ванюша… Так что сама понимаешь, Егоровна, в жены взять не могу - повязан по рукам и ногам…
        Я отмахнулась:
        - Да отстань ты со своими глупостями! Замуж… Кто ж за тебя теперь за такого замуж пойдет? Это все равно что пояс со взрывчаткой на себя надеть. Ты лучше подумай, как выкуп получить, чтобы мы тебя в живых оставили.
        Соломатько попробовал засмеяться:
        - Да ладно, Егоровна, проехали!
        - Это ты, может быть, проехал, а вот мы с Машей - нет. Нечего было меня с малюткой бросать, чтобы чужих детей, ни на кого не похожих, воспитывать.
        Маша вернулась достаточно скоро с подозрительно бесстрастным лицом и покрасневшими припухшими глазами.
        - Руки клади на стол! - с ходу бросила она Соломатьку и полезла в буфет. - Да не локти, а ладони! Правую разверни вот сюда. - Она уложила его руку ровно и занесла над столом маленький топорик для мяса.
        - А-а-а!.. - закричали мы с Соломатьком одновременно. Даже, наверно, я чуть раньше. Я попыталась поймать Машину руку, она увернулась, но выронила топорик, и тот упал на пол, стукнув Соломатька по коленке. Он скривился, но мужественно промолчал. Маша подняла топорик с пола и быстро занесла его снова. На сей раз я перехватила ее руку.
        - Давай на левой отрубим, а? - пришел немного в себя Соломатько.
        - На левой завтра, - очень серьезно ответила ему Маша.
        - Так, все! - Я отобрала у нее топорик. - Маша! С ума не сходи! Что мы с этими пальцами делать-то будем?
        - В холодильник положим, а завтра на почту отнесем.
        - Да я потом из этого холодильника есть ничего не смогу.
        - Тогда на форточку привесим - и за окно, - упорствовала Маша, пытаясь отнять у меня страшное орудие.
        - Эй вы, хичкоки, да вы что, и правда решили из моих родственников что-то таким образом выколотить? - усмехнулся Соломатько. - Да-а, дочка… Плохо ты справки наводила!
        Маша бросила на меня растерянный взгляд, а я лишь покачала головой - в любом случае я была против членовредительства, тем более такого наивного и жестокого.
        - Дочка, да ты режь, режь мне пальцы-то, отрезай хоть все! - Соломатько вытянул перед собой обе руки, широко растопырив пальцы. - Режь, милая! Только вот… - Он откинулся на стуле. - Денег-то могу дать тебе только я, и никто больше. Сколько тебе нужно? И зачем, кстати?
        - Тебя не касается! - Теперь уже совершенно растерянная, Маша бросила топорик на стол и быстрыми шагами вышла с веранды. - Мам, отведи… дяденьку, ладно? - сказала она мне на ходу, не глядя при этом ни на меня, ни на вдруг резко повеселевшего «дяденьку».
        Я посмотрела в окно, как Маша вылетела на мороз раздетая и на ходу влезала в свое длинное пальто, никак не попадая в рукава. Моя маленькая, наивная Маша… Я-то знала, что, скорее всего, она никогда бы никаких пальцев ему не отрезала.
        - Значит, младшего зовут Иваном, - уточнила я, думая на самом деле не о бесчисленных детях Соломатька, а о своей Маше и ее слишком эмоциональной реакции на детали его биографии. Мне так вот наплевать, будь у него еще хоть пять детей.
        - Старшего, - поправил меня Соломатько. - Ему двадцать один годик, Ванечке.
        Я смотрела на него и ничего не понимала.
        - Нуда, - вздохнул Соломатько и стал объяснять мне, довольно неохотно. - Двадцать один. Сначала он жил с родителями своего отца, а теперь живет со своей мамой, то есть с моей женой. И со мной, разумеется.
        - Сначала - это шестнадцать лет, что ли? - начала понимать я.
        - Ну… чуть поменьше, пятнадцать.
        - Так что, она оставила пятилетнего ребенка, чтобы жить с тобой?
        - Почему это? «Оставила… чтобы жить…» Как ты все сразу… вгоняешь в рамки!- оскорбился Соломатько за свою лучшую половину. - Чтобы выносить и родить моих сыновей, а потом растить их и… и… Вообще, Егоровна, не твое это дело! Ты ведь замужем так толком и не побывала? Не побывала. Значит, многого просто понять не можешь.
        - Наверно…
        Да точно! Сидишь одна, кукуешь! Со своей хваленой бескомпромиссностью! А мы нашли равновесие в жизни - баланс страстей и спокойствия, комфорта. - Он очень красиво развел руки в стороны и слегка повернулся туда-сюда с самым благодушным выражением лица, вероятно показывая, как выглядит этот «баланс». Потом опустил руки и довольно зло договорил: - И детям нашим не приходит в голову пальцы никому рубить! Ясно?
        Я промолчала, что, естественно, показалось ему слабостью, и он решил подбавить огоньку. Как же, как же! Тронули неприкасаемое! Я прекрасно понимала, что во мне говорит в первую очередь ревность, и во вторую - тоже, но с обидой справиться не могла. Когда это не касается лично меня, я с любопытством и даже симпатией наблюдаю, как не очень верные и заботливые мужья бросаются на защиту своих жен, стоит кому-то со стороны задеть их. Но сейчас мне действительно стало обидно. Что уж так-то за свою Танюшку - всех подряд в капусту рубить?
        - Слушай, Егоровна, а вообще - может, у тебя изъян какой? - сладострастно продолжал Соломатько, похоже наслаждаясь моей растерянностью. - А? Ну, порок там тайный или болезнь какая? Чего на тебе никто не женился, за пятнадцать-то лет? Или все характерец твой поганый?
        - И что ты вдруг взъелся? - постаралась ответить я как можно мягче. И даже улыбнуться. Ведь этот раунд я уже проиграла с разгромным счетом - он сумел-таки меня обидеть, Маша в расстройстве и ярости, а сам герой вполне доволен и жизнью, и счетом. - Не захотела, вот и не вышла. Машу растила, силы жалко было на мужчину тратить, хотелось все отдавать Маше.
        - Понятно. - Ему сразу стало неинтересно, он отдал мне тарелку с недоеденной форелью и размазанными по краям большой тарелки узорами из черной икры. - Спасибо, было очень невкусно, еще хуже, чем вчера.
        - Стараемся. - Я прикинула, не опустить ли остатки икры вместе с нежными розовыми косточками ему на голову, но решила пока повременить с крайними мерами. И стала рассматривать рисунки на краях тарелки - вот, похоже, собачка, вот домик, улыбающееся солнышко. Все бы ничего, если бы рисовали не черной икрой…
        Соломатько по-другому растолковал мою задумчивость.
        - Да ты не расстраивайся, Егоровна, я ведь что на самом-то деле хотел сказать, знаешь?
        - Пока нет, - вздохнула я.
        Он смиренно улыбнулся и продолжил:
        - Один еврей спрашивает другого: «Ну что, твоя Сара замуж-то вышла?» «Моя Сара! - отвечает другой еврей. - Моя Сара не настолько глупа, чтобы выйти замуж за того дурака, который захочет на ней жениться!»
        - Спасибо, это действительно очень лестные слова, - ответила я, собираясь уходить.
        - Фу ты! - рассердился Соломатько. - И не знаешь, на какой кобыле к тебе подъезжать!
        - На каурой в яблоко. Хороший анекдот, я следующую передачу с него начну.
        - А кто у тебя будет в гостях? - недоверчиво спросил Соломатько.
        - Один певец нетрадиционной сексуальной ориентации. Так что все будут довольны анекдотом - и нежные трепетные мальчики, и злые одинокие девушки.
        - Слышь, одинокая девушка! Сама не хочешь, так козу приведи! Один хрен.
        - Что ты сказал?.. - Мне показалось, что я ослышалась.
        - Что слышала! Иди уж, недотрога! Дырка-не-дотырка!
        Я засмеялась уже в коридоре и услышала, как довольно хрюкнул Соломатько.
        Странно. Я ведь тонкая, интеллигентная женщина. Такой меня считают очень разные люди. И сама я в общем тоже так считаю. Так что, наверно, это правда. Почему же тогда мне нравятся - а они мне явно нравятся, себе-то не надо врать! - пошлые, глупые, скабрезные шутки Йеса? Нравились и нравятся. Годы прошли, я вырастила дочь на лучших книжках и фильмах, я веду хорошие передачи, совсем не для объевшихся домохозяек, я хорошо говорю и пишу… И смеюсь над его идиотскими, плоскими шуточками. Тайная раблезианка, ясно.
        Я увидела себя в зеркале в конце коридора и помахала своему отражению. Кажется, я поступаю сейчас правильно. Нашла красивое, грациозное объяснение своему пороку. И правильно. Не закапывать же себя, раз вместо того, чтобы дать ему по морде (и сейчас, и много-много раз за нашу с ним жизнь раньше), я смеялась. Вот такая я, значит, внутри. Грубая и плоская. А на вид - очень милая блондинка, слегка осунувшаяся за последние дни и растерянная… Надо, наверно, чаще смотреть в зеркало, напоминая себе о своих достоинствах.
        15
        Утро вдвоем
        - А не покататься ли нам на лыжах? - с ходу спросил меня Соломатько, когда я с утра пораньше постучалась к нему, чтобы спросить… Сама я точно не знала, что же я хотела у него спросить, но Маша спала, а я уже часа два как маялась, все гоня и гоня очень противоречивые мысли и чувства, обуревавшие меня со сна.
        - У тебя есть лыжи? - От неожиданности я даже засмеялась, а Соломатько, похоже, тоже обрадовался, что застал меня своим вопросом врасплох.
        - Есть.
        - И где же?
        - А под диваном.
        Я точно знала, что раньше под диваном ничего не было. Значит, Соломатько действительно ходит по дому, пока мы спим, а потом возвращается сюда как ни в чем не бывало.
        - Достань, пожалуйста, лыжи, Егоровна. Не покатаемся, так хоть помечтаем, а?.
        Подозрительно оглядываясь на Соломатька, я наклонилась и присела. Он, естественно, встал прямо за моей спиной и ненароком прислонился ко мне, когда я садилась.
        - Ой, Егоровна, извини, не удержался. Просто ты ужасно симпатичная, когда лица не видно…
        Я повернулась к нему, а он, шутливо прикрываясь руками, стал оправдываться:
        - В том смысле, что когда лицо видно, то ты красивая, а вот сзади - симпатичная… Так и хочется привалиться к тебе разок, другой, третий…
        Вздохнув, я достала из-под дивана две пары лыж.
        - Я вообще-то не люблю кататься на лыжах…
        - Ох, еще и на лыжах не любишь, а я думал - только… гм…
        - А ботинки?
        - Разберемся! - подмигнул мне довольный Соломатько и неожиданно спросил: - А Маша смеяться не будет, когда увидит, что мы на лыжах, гуськом, дружненько…
        - Не знаю… Может, и ее возьмем? - неуверенно спросила я, в душе надеясь, что Маша все еще спит. И удивляясь, удивляясь сама себе.
        Неужели это я? Умная, ироничная и равнодушная… За пятнадцать лет без него я и правда поверила, что я равнодушная и холодная женщина. Из всех мужчин мне больше всего нравились хорошо загримированные артисты, произносящие чужие слова. И часто, разговаривая на передаче с кем-нибудь из приглашенных звезд, я так жалела, что пришлось услышать его собственные слова - жалкие, неумные, себялюбивые и тщеславные… Любовников же своих терпела, пока надеялась, что вот-вот сейчас влюблюсь, вот еще немного, и я стану о нем скучать, и нуждаться в нем, и радоваться встрече…
        А сейчас… У меня было ощущение, что кто-то невидимый взял меня за руку и ведет, и сопротивляться невозможно, бесполезно - так хорошо там, куда меня уводят…
        Сама не зная зачем, я надела ботинки, казавшиеся совсем новыми, стараясь не думать, чьи они.
        - Танины, ей покупали, но она в них ни разу не каталась, - ответил на мои мысли Соломатько и внимательно посмотрел мне в глаза: - Об этом думала?
        Я смутилась и отвернулась. Вот тебе и на. Бежать, бежать надо отсюда, и как можно скорее!
        - И не вздумай бежать и Машку уволакивать! Слышь, Егоровна?
        - Откуда ты… - Я опустила руки и повернулась к нему.
        - Почувствовал, как дуновение ветерка, дурного и промозглого. Ага, вот такое вдруг появилось ощущение.
        Мы постояли друг напротив друга несколько мгновений, и я, как будто меня толкнули, очнулась. И резко отступила назад.
        - Пошли?
        - Ну пошли, так пошли, - ухмыльнулся Соломатько и провел рукой по моему плечу. - Ровненькие, ровненькие плечики какие…
        Я, наверно, приостановилась, потому что он, хмыкнув, не сразу снял руку и проговорил:
        - Молодец, Егоровна. В хорошей спортивной форме. Настоящая лыжница!
        Я только покачала головой, не зная, кто меня больше удивляет - он или я сама.
        Мы вышли на улицу. Было тихое утро, солнце едва пробивалось сквозь ровную плотную пелену облаков. В саду было необыкновенно красиво - белый, чистейший снег покрывал деревья, кусты. Я повернулась к Соломатьку, чтобы сказать ему о том, как красиво вокруг, но увидела его насмешливый взгляд и промолчала.
        - Так, давай, Егоровна, ты впереди, я догоняю. Ну все, как обычно. Только не шпарь очень, а то у меня с утра что-то нога болит… Ударил, наверное, или потянул…
        - Где болит? - тут же вскинулась я. Не хватало еще, чтобы от этих дурацких игр с ошейником на ноге у него действительно что-то заболело.
        - Да вот, в колене… Ой… - сморщился он. - Даже не знаю, как пойду…
        Я развернулась, как смогла, на лыжах и присела рядом. Что мной руководило - не знаю, и даже думать не хочу. Только я потрогала его коленку, крупную, ровную, и спросила:
        - Так болит?
        - Нет, внутри где-то… Ох… Да что ж это…
        - Тебе, наверно, не надо на лыжах, а? - Я посмотрела на него, надеясь, что он придумал это просто так, чтобы я лишний раз побеспокоилась о нем.
        - Погоди… Держи вот так ногу мою внизу, а я дерну… - Он действительно изо всех сил дернул ногой так, что я не удержалась и села в снег. - Все, кажись, Егоровна, прошло. А ты-то что приземлилась? Давай руку.
        Он протянул мне руку без перчатки, и я дала ему свою. Соломатько рывком поднял меня с земли и тут же отпустил мою руку. А я еще долго как будто ощущала его крепкую горячую ладонь.
        - Не грусти, Егоровна, боль у меня прошла. Сейчас такую опушку тебе покажу - закачаешься. Здесь вообще роскошные места. Вот все думаю наворовать у бандитов столько денег, чтобы уже ничего не копить, а только тратить. Поселюсь здесь навеки… Буду ходить и ходить по опушкам - зимой и летом… Вот, о тебе вспоминать… Как ты мне чашечку коленную вправляла.
        Я вдруг почувствовала, что мои глаза наполнились слезами. Спроси меня, о чем я плакала, идя по прекрасному утреннему лесу на Таниных лыжах, утопая в снегу и Соломатькином голосе, который заполнял всю необъятную лесную тишину, проникая в каждую клеточку моего тела, я бы точно ответить не смогла.
        Когда я вошла, переодевшись после лыжной прогулки, Соломатько стоял у окна лицом ко мне и сиял. Я невольно улыбнулась в ответ.
        - А что, Егоровна, вообще хреново одной-то? - невинно осведомился Соломатько, все так же светло и дружелюбно улыбаясь.
        Я вздохнула:
        - Я думала спокойно выпьем кофе после спортивной пробежки, а ты… Ну ладно. Хреново в каком смысле?
        - Хреново в смысле тошно, - перешел на вкрадчивые обертона Соломатько, еще и подмигнув.
        - Как тебе сказать…
        - Честно! Честно, Егоровна, как старому…
        - Кобелю. Если честно, то иногда взгрустнется.
        - И всего-то? - сощурился Соломатько, явно настроенный как следует подразнить меня игривыми намеками. - Разливай, разливай, кофеек-то, а то остынет. И плюшечку пододвинь мне, ту, попышнее…
        - Да, именно взгрустнется, - я протянула ему булку, - когда я представлю, что вот был бы у меня приятный, молчаливый муж, с которым в субботу можно сходить в Консерваторию или в пиццерию, по погоде. Встретить там друзей… потом пойти домой под ручку… или за ручку…
        - У тебя и запросики, Егоровна! Ладно, давай дальше. Какой, какой он, опиши поподробнее.
        - Ну, какой… - задумалась я, представляя себе то соседа Максима, то еще какого-нибудь своего несостоявшегося жениха, и от этого мне стало вдруг так нехорошо, что я даже помотала головой. - Какой… С чувством юмора!
        - Да нет, - поморщился Соломатько. - Из себя какой он?
        - А-а-а… - Я опять невольно в мыслях перебрала женихов и вздохнула. - Ну, не знаю. Наверно, представительный такой, крепкий…
        - Крепкий в смысле фигуристый? - очень серьезно спросил Соломатько, поглаживая себя по небольшому сбитому брюшку.
        Я засмеялась:
        - В смысле ниже пояса. Доедай, а то сейчас примчится Маша с проверкой, не порешил ли ты охранника.
        - Не порешил ли я… - повторил ничуть не обескураженный Соломатько и с ходу другой рукой крепко прижал меня к себе, хамовато, как мне показалось, ощупывая сзади.
        - Ты чего-нибудь хотел? - очень умно спросила я и с большим трудом вывернулась из его объятий, удивительно грубых для таких интеллектуальных претензий.
        - Я-то? - Он поскреб подбородок и засмеялся.
        А я, вместо того, чтобы вздрогнуть и затрепетать, как вчера или сегодня утром, вдруг впервые заметила, что его четко очерченный подбородок, совершенно такой же, как у Маши, перерезает ровная, глубокая линия. Но у Маши ее нет. Неужели я настолько его забыла? Не могла же эта бороздка появиться только сейчас? Он принял мое молчание за что-то совсем другое.
        - Ну, извини, Егоровна, не хотел обидеть. Не загружайся. Я, кстати, тебе тут кой-чего написал ночью. На память о прекрасных и светлых днях, проведенных без тебя. Вот возьми. - Он протянул мне бумажку, аккуратно исписанную мелкими буковками.
        - Что это? - Я отлично помнила этот почерк, потому что хранила, дура, все годы три с половиной загадочных неоконченных стихотворения, которые Соломатько посвятил мне, хотя никак не могла взять в толк ни тогда, ни позже, почему и когда, судя по меланхолическому сюжету, я бросила несчастного автора.
        - Потом прочтешь! - Он отобрал у меня бумажку, свернул в гармошку и сунул в передний, «ляжечный», карман Машиных брюк, в которых я по-прежнему не очень уверенно себя чувствовала, но свои черные джинсы уже из принципа не хотела надевать. - Давай, что еще принесла? Что там под крышечкой? - быстро и плотоядно спросил Соломатько, громко чмокнув заблестевшими в предвкушении еды губами.
        16
        Canis vulgaris
        Наверно, трудней всего расстаться не с другим человеком и даже не с собственным прошлым, а с нежно, годами взлелеянным идеалом. Я смотрела на Соломатька и теперь-то уж вполне отдавала себе отчет - вот он, человек, из-за которого я, умница-красавица, положительная и замечательная, осталась одна. Потому что и через много лет он мешал мне адекватно воспринимать окружающих мужчин. Вот человек, которого я так и не смогла забыть. И от которого я и сейчас, похоже, теряю рассудок… Вот он и не он. Разве человек, которого я любила, от легкого прикосновения которого до сих пор замираю внутри - вот только сегодня утром замирала, - разве мог бы он так прожорливо есть, торопясь и жадно глотая, после того, как был оскорблен в своем самом естественном мужском желании?
        Хотя, может, он вовсе и не был оскорблен… Может, и не желал ничего, а просто проверял - взгляды мои растерянные вспомнил, утренние, на прогулке, или как я с коленочкой его заволновалась, или как руку последняя отпустила, - и решил проверить, что это значит. И все равно - что ж жрать-то так, да еще прямо у меня на глазах?!
        Спрашивается: а кто больше оскорблен?
        Я сама остановила свои мысли и спросила Соломатька, задумчиво катающего по столу обгрызенную косточку:
        - О чем ты думаешь?
        - Егоровна, - ответил мне Соломатько, подкинув косточку и поймав ее на лету вытянутыми в смешную трубочку губами, - а ты в клуб ветеранов самодеятельной песни не входишь? Песенки у костра в ля миноре под три аккорда, супчик из котелка, одна пара запасных носков на двоих влюбленных…
        - Ты что, вот об этом сейчас думал?
        - Да нет… Просто хочу тебе сказать, что ты производишь впечатление удивительно несовременного человека, несмотря даже на модную профессию и стильные шаровары, которые, кстати, тебе слегка маловаты и наводят меня на раздражающие мысли.
        - Например?
        - Например, зачем тебе трусы такого фасона здесь, на моей даче, вернее, на даче нашей семьи, где ты околачиваешься в качестве… м-м-м… скажем, моего охранника?
        Я пожала плечами:
        - Ерунда. Трусы удобные, называются стринги, на них хорошо смотрятся любые брюки. Думаю, ты в курсе, как глубоко семейный человек.
        - Не расскажешь, чем именно они удобные? - Соломатько смотрел на меня, улыбаясь.
        - Нет, не расскажу. О чем-нибудь серьезном ты думаешь?
        - Думаю. - Соломатько откинулся поудобнее. - Почему у тебя не отрастают собачьи радости?
        Я прямо подавилась:
        - Эт-то что еще такое?
        Он усмехнулся:
        - А это такие забавные мешочки, которые неумолимо обвисают у женщин по обе стороны рта к сорока годам. И придают им выражение обиженных собачек Или злых собачек. У кого как.
        - У твоей Татьяны - как? - спросила я и на всякий случай чуть отодвинулась вместе со своим креслицем, чтобы он ненароком не смог пнуть меня.
        - Фол, Егоровна. У моей Танечки - выражение любимой собачки. Устраивает?
        - Вполне. У меня не отрастают, потому что я каждый день бью себя по подбородку, за завтраком, другого времени нет. Вот приблизительно таким образом… - И я изо всех сил несколько раз стукнула себя кистью по подбородку, продемонстрировав свой утренний массаж Соломатько даже вздрогнул.
        - Меня не надо! - попросил он и тоже отодвинулся от меня.
        Я кивнула:
        - Не буду. Это меня Машина прабабушка, моя бабушка научила, еще лет пятнадцать назад. Бабушку Веронику ты помнишь.
        - Да уж…
        Я остановила его рукой:
        - Не надо. А за что ты так напустился на бедных бардов? По-моему, там много хороших людей, не испорченных нашим ужасно-буржуазным капитализмом и всеми его жвачными прелестями.
        - Веришь в то, что говоришь?
        - Конечно, - пожала я плечами. - Это очевидно. А ты-то что? Чем они тебя обидели? Ты же раньше и сам пел. И даже, кажется, сочинял.
        Соломатько, прищурившись, улыбался и смотрел мимо меня. Я поняла - спрашивать бесполезно. Наверно, и правда обидели. Может, песню какую обсмеяли, в сборник не взяли. Вполне могу себе представить, что богатый и безусловно развращенный богатством Соломатько вдруг захотел, чтобы и его песню исполняли по радио, а он бы при этом тонко и снисходительно улыбался.
        - Хорошо. Не хочешь - не говори. А почему я-то - ветеран песенного клуба? Я ни одной песни до конца даже в юности не знала.
        - Да потому что ты вопросы такие задаешь - романтично-придурочные! О чем я думаю… Да ни о чем! Я вообще не имею обыкновения думать вне работы. Я прихожу на работу в десять. До восьми вечера думаю. В пятницу - до шести. Иногда приходится думать даже в субботу. И все, понимаешь? В остальное время я живу. Живу! А ты вот, Егоровна, о чем думаешь ты? Может быть, о социальном статусе феминистки?
        Я посмотрела в его откровенно злые глаза и спокойно ответила:
        - О социальном статусе женщины, растящей ребенка без отца при живом и даже официально зарегистрированном отце.
        Я взяла пустые чашки, подгребла со стола салфеткой обгрызенные куриные кости в тарелку и хотела уйти.
        - А что ж ты его, ребенка этого, без отца-то растила? - тихо и также зло спросил меня Соломатько. - Столько лет выкобенивалась, лелея и теша свою гордыню, а теперь о социальном статусе задумалась? Дура - твой социальный статус. Поняла? И вообще - хватит!
        Я не уловила момент, когда Соломатько неожиданно вскочил и, ловко повернув меня к себе спиной, заломил мне обе руки. В первую секунду я и не поняла, чего он хотел. У меня даже успела промелькнуть мысль, что он таким образом рассчитывает добиться своего… Но, когда он больно ухватил меня сзади за волосы и наклонил еще ниже, я почувствовала легкую тревогу.
        - Ты что, озверел? - с трудом произнесла я, пытаясь разогнуться и чувствуя, как тяжело, толчками застучала кровь в голове и где-то внизу шеи, на уровне ключиц.
        - Хватит! - прикрикнул на меня сверху Соломатько и больше ничего не говорил, не отпуская меня и очень неприятно при этом сопя, шумно и зло.
        - Игорь… Что хватит-то? - постаралась я как можно спокойнее вступить с ним в диалог, судорожно вспоминая азы обращения с идиотами, у которых случаются психические припадки. Знала бы, вообще говорить с ним ни о чем не стала…
        Соломатько стал издавать негромкие странные звуки, похожие на рычание, и тянул мои руки за спиной все выше и выше. Я замолчала, чтобы он ненароком не вывернул мне руки или не сломал шею.
        - Зови эту… свою… - прорычал он.
        - Прекрати… Ты совсем придурок, что ли? - просипела я, явно рискуя оказаться со сломанной шеей.
        - …которую ты родила без моего согласия! - Он дернул меня сзади за руки. - Без согласия и желания!
        Я непроизвольно покачнулась вперед, а он, видно чтобы удержать меня, еще сильнее натянул мне волосы.
        - И все, давайте, выпускайте меня отсюда к чертовой матери!
        Несколько лет назад я брала интервью у инструктора по джиу-джитсу, который был к тому же мастером всяких других восточных единоборств. Меня тогда поразило одно правило нападения. Не знаю, насколько оно универсально для борьбы, но мне лично оно запомнилось лучше всего, потому что поразило психологической точностью и простотой. Если говорить приблизительно, то оно заключается в том, чтобы первым делом быстро и коротко расслабиться, и только потом сконцентрироваться и нападать.
        Я уже давно забыла, как правильно расслабляться по хитрой технике восточного боя, а в тот момент и вовсе ни о чем таком не думала. Я просто обмякла у Соломатька в руках. Я опустилась бы на пол, если бы он по-прежнему не держал меня за руки сзади. У меня подогнулись коленки от неожиданной боли, от непонятного страха, от нахлынувшей обиды - ничего себе, говорили-говорили, а потом он взял и воспользовался тем, что я потеряла бдительность!..
        Соломатько, почувствовав, что я повисла у него в руках, встряхнул меня, проорав мне прямо в ухо:
        - Эй, ты чего? Кончай придуриваться! Что за дешевый спектакль, а, Егоровна? Ты меня слышишь?
        Он отчего-то очень испугался. Может, боялся,. что я, как в первый день, грохнусь сейчас в продолжительный обморок А я совершенно безо всякой внутренней подготовки и злой мысли несильно пнула его. Я не целилась и целиться не могла, потому что ничего не видела сзади, но попала в то место, куда героини боевиков бьют на целясь и со злости. Я попала ему прямиком под коленную чашечку.
        Соломатько взвыл, резко отпустил меня, и мы оба почти одновременно шлепнулись на пол. Я - на колени, он - на бок. Увидев, что он держится за ушибленное колено, я сразу вспомнила, что это то самое колено, которое я так трогательно растирала ему в лесу, час или два назад. Я вздохнула и стала растирать свои собственные коленки, на которых наверняка будет по огромному синяку, хорошо, что Машкины брюки смягчили удар. Потом я посмотрела на свои сильно покрасневшие запястья. Покрутила ноющими кистями, похрустела шеей, тоже ноющей и тянущей где-то слева, и взглянула на Соломатька. После чего, не раздумывая, быстро расстегнула замочек строгого ошейника у него на щиколотке и негромко сказала:
        - Действительно, хватит. Иди, пожалуйста.
        - Куда? - как будто удивился Соломатько.
        - Как куда? - в свою очередь удивилась я. - Куда ты хотел идти. Домой, наверно, к Танечке. Или в милицию. Или в объятия какой-нибудь школьницы старших классов. Ты же рвался куда-то. Требовал, чтобы тебя выпустили. В общем, иди. Ну, чего ж ты?
        Ладно! - Соломатько сел, взял с пола ошейник и повертел его. - Пойдем… Чуть попозже… И далась тебе моя Танька! Успокойся. У замужних проблем еще больше, поверь. Знаешь, у меня была одна… одно любимое существо. Верное и искреннее. Ризеншнауцер Василиса. Разорвали ее соседские собачки, Ваську мою, заиграли до смерти… Все покусывали да потявкивали, вот как мы с тобой сейчас, да шею ей и перегрызли… Подхожу, а она уж не дышит. Да-а… А ты - Танька-Танька… При чем тут вообще она? У Таньки моей… - Он замолчал.
        - Так что ж ты не идешь? - Я стояла на безопасном расстоянии от Соломатька и смотрела, как он перебирает в руках желтые металлические звенья ошейника.
        Соломатько ничего не ответил. Кряхтя, встал и, держась за коленку, подошел к окну.
        - Пойдем, погуляем опять, что ли, Маш? Феминистка хренова… По тому же месту попала, что я потянул где-то… Туфельками своими… железобетонными… М-м-м… пакость какая… Чуть эту, как она называется… неприличное слово… не перешибла.
        Я вздохнула:
        - Это место называется мениск. Потри, все пройдет.
        Соломатько послушно потер коленку, глядя на меня невероятно сложным взглядом.
        - А ты все-таки дурак, знаешь ли! - терпеливо сказала я. Не про коленку, конечно, и не про взгляд, а вообще про него, про все, что говорил и делал он, Соломатько И. Е., отец моей дочери. И тоже подошла к окну.
        Мне все больше нравился этот сад. Чтобы вырастить у нас такие огромные деревья, понадобятся годы. А чтобы посадить такие - еще пара выкупов. И я опять вздохнула, еще тяжелее.
        - Извини, Машка… Что-то я… - Он досадливо покачал головой. - Но уж так ты меня уела! Разговорами своими про одиноких девочек… Ты думаешь, я сам… Да ладно! - Он тоже тяжело-тяжело вздохнул. - А как ты мне саданула, надо же… Деретесь вы обе…
        - Как настоящие одинокие девочки.
        - Правда? - спросил Соломатько и обнял меня. Я не отстранилась, а даже чуть, самую малость, прислонилась к нему.
        - Я тебя не очень… больно? Гм… - негромко спросил Соломатько и заправил мне волосы за ухо.
        - Больно и страшно, - ответила я и повернулась к нему лицом. - Зачем…
        Он, едва прислоняясь ко моему рту губами, поцеловал меня. И потом поцеловал в нос. Медленно провел рукой по щеке и также медленно - губами. А я стояла, замерев и закрыв глаза. Ужас. Ужас! Я вдруг открыла глаза и отступила назад. Я сошла с ума? Совсем сошла с ума?!
        - Что? - Он не сразу, но отпустил мою руку. - А ну тебя! Не поймешь вас…
        - Говоришь, я феминистка? - проговорила я громко и четко, чтобы прийти в себя.
        - А кто ж ты после всего этого? - зевнул Соломатько и сел боком ко мне, лицом в сад.
        - Если я феминистка, то ты кобель обыкновенный, или канис вульгарис, а может, канус вульгарис, не помню точно, как собака по-латыни.
        - Первая буква какая? - слегка оживился Соломатько. Он так и не утратил этой детсадовской радости при встрече со словами, намекающими на попу, какашки и прочие запретные радости четырехлетних мальчиков.
        - Первая буква «к». Он же кобель.
        - Хорошо, в любом случае это звучит гордо, - кивнул, сразу повеселев, Соломатько.
        - И чем же тут гордиться? - вздохнула я.
        - Его-о-ровна! Сядь, не стой немым укором. Специалист по семейно-бытовым отношениям, чего ж ты таких вещей не знаешь! Если мужчина, как ты говоришь, - кобель, то значит, в нем заложена очень мощная программа воспроизведения рода человеческого. Вот и все. Запомнила?
        Я хотела что-нибудь ответить, но не смогла. Он взял меня за руку, не вставая со своего места, и просто смотрел мне в глаза. Я хотела отступить назад и тоже не смогла. Поэтому я села на пол, там, где стояла, и неожиданно для себя заплакала.
        - Не плачь, Машка, не надо, - дружелюбно сказал Соломатько, погладил меня по голове и, не вставая с кресла, наклонился и слегка постучал меня по бедру, а точнее, по карману брюк. - Почитай лучше.
        Да, извини, совсем забыла, - сказала я и стала доставать бумажку, на которой наверняка ничего хорошего он мне не написал, и вдруг с облегчением и еще каким-то непонятным чувством услышала где-то внизу родной Машин голос. Первый раз за все это время Маша напевала. - Да, хорошо, - ответила я Соломатьку и быстро встала.
        У самых дверей я обернулась и посмотрела на него. Он едва улыбался, тоже, как мне показалось, с облегчением и еще с каким-то непонятным выражением.
        - Я… - начала я и остановилась.
        - Да-да? - с готовностью откликнулся Соломатько.
        - Я хотела тебе все-таки ответить насчет того, что я родила без твоего согласия и желания. Природой не предусмотрено согласие отцов, вернее, предусмотрено, но на предыдущем этапе, понимаешь? Не согласен, не желаешь - так и не лезь за удовольствиями. Это программа такая, за нас давно продуманная. И хоть мужчины и научились выковыривать будущих детишек из чрева нелюбимых женщин, программа эта мощнее и хитрее, чем вы все, вместе взятые. Ясно?
        - Это тебе Великий Сфинкс сказал? - спросил Соломатько и сам засмеялся.
        Не дожидаясь дальнейших остроумных пассажей, я засунула бумажку обратно в карман и поскорее вышла.

***
        Хорошо, что я догадалась не читать Соломатькину записку вместе с Машей. И жаль, что не прочитала до того, как позволила себе разнюниться в его присутствии. Он меня поцеловал! А я - заплакала… Ой-ёй…
        На листочке аккуратным почерком с завитками вместо петли в строчной букве «в» было написано дословно следующее:
        «7 заповедей в преддверии климакса:
        1. Не увлекаться просмотром порнушки и распитием горячительных напитков перед соитием.
        2. Не мучаться сомнениями после оного.
        3. Не баловаться скотоложеством, то есть встречаться с сугубо положительными мужчинами.
        4. Избегать стрессов в вышеуказанный момент, а также непосредственно до и после, то есть не размышлять, кто кого любит, а кто кого пользует и т. д.
        5. Избегать стрессов вообще по жизни, то есть вообще на темы, не имеющие рационального ответа, не размышлять.
        6. Избегать секса как такового, тогда не о чем будет страдать, когда придет климакс.
        .>
        Вакансия: Тут, Егоровна, можешь вписать свои соображения на этот счет, о'кей?»
        Я подумала и вписала: «О'кей. Ты дурак».
        Потом еще подумала и добавила: «Потому что не хочу я никакого секса!» Я представила, как Соломатько тут же бы спросил: «А чего хочешь? Чего?» Поэтому я все зачеркнула и написала: «Глупый, циничный дурак. Кобель обыкновенный».
        Ну а что еще я могла ответить человеку, из-за которого прожила одна всю такую короткую бабью весну, а теперь вот сижу в терпеливом ожидании знаменитого полуторанедельного бабьего лета, которое приходит, когда у остальных людей, между прочим, наступает осень, и сижу все так же одна. Сижу и размышляю-, не пора ли, наконец, подкрасить корни слишком уж пестрых волос? Девять нормальных, а десятый - растет с бешеной скоростью, толстый, упругий, как маленькая антенна, упрямый волосок, цвета белого золота…
        Размышляю и автоматически отшиваю поредевших поклонников, имея в виду, что если за столько лет достойной замены не нашлось, то и не найдется. Замены - вот этому самоуверенному словоблуду, с которым я сейчас вступила в такую опасную переписку. Крайне опасную, потому что это лишь часть смертельной игры.
        Я с трудом вышла живой и здоровой из этой игры много лет назад, и то только потому, что на свет появилось существо, требовавшее моей жизни рядом, моей любви, моего здоровья, моего веселья. И вот я снова смело - или, если честно, то трусовато, - выхожу играть. Если кто знает, как не выходить, когда тебя зовут, пусть скажет.
        Когда Маша была маленькая, в нашем дворе жила девочка Леся. Она была старше Маши, глупая, страшно веселая и заводная и заразительным весельем своим напоминала мне мою собственную подружку Ляльку. Когда Леся в любую погоду кричала снизу: «Теть Свет, а Машка выйдет?», то самостоятельная и всегда чем-то увлеченно занятая дома Маша рвалась к окну и кричала: «Выйдет! Выйдет!»
        Игры у этой Леси были дурацкие, общение самое примитивное, семья обыкновенная и скучная, но Маша могла самозабвенно торчать с ней во дворе до темноты, приходя домой совершенно изможденная от хохота и беготни. Я не препятствовала их дружбе, потому что Маша не приносила домой матерных пословиц, столь любимых детьми, наверно, из-за ловких и прилипчивых рифм. Мне казалось, что ничего опасного и дурного, кроме непроходимой и заразной глупости, в этой Лесе нет. И все равно она мне не нравилась. Кроме глупости меня раздражал запойный характер их общения - до бесчувствия, до отупения.
        И позже оказалось, что обычная материнская интуиция подсказывала мне не совсем уж неверные вещи. Веселая Леся подросла и стала удачливой юной аферисткой - подманивала на улице людей в «беспроигрышную» лотерею, заработала таким образом какие-то деньги, даже купила себе огромный красный мотоцикл и недавно села в колонию, едва достигнув совершеннолетия.
        Так что же сейчас моя интуиция внезапно ослепла, оглохла и онемела, почему я ввязываюсь в эту безвыигрышную лотерею, где разыгрывается не только моя, но и Машина жизнь? Семь заповедей, секс… - бред какой-то. Я и - Соломатько! Да скажи мне это кто еще два месяца назад, я бы…
        Я призадумалась. А что - «я бы»? В том-то и дело, что не знаю. И два месяца назад, и два года назад, я бы, наверно, так же трусливо и упрямо ходила кругами вокруг да около, не говоря ни «да», ни «нет» самой себе. Значит ли это, что я… Так, хватит. Я решила в кои-то веки раз действовать решительно.
        Я зашла на веранду, выпила холодной воды и, уже повернувшись, чтобы снова уйти, увидела, как Маша, наблюдавшая за мной, опустила голову, ничего не говоря.
        - Маша?
        Она подняла глаза и посмотрела на меня совершенно горестным взглядом - ужасным, невозможным для моей дочки, у которой есть всё, все поводы радоваться жизни и гордиться собой.
        . - Ты что, Машуня? - Я подошла к ней и присела рядом на корточки.
        Маша отвернулась. Я вздохнула, встала и… ушла. Я - великолепная, распрекрасная мать, любящая до затмения разума Машу, - встала и ушла!
        «Сейчас… сейчас вот только скажу ему, скажу… И тут же вернусь… И выясню, что с Машей, почему у нее такие глаза… Сейчас…», - трусливо думала я, торопясь к Соломатьку.
        - Скажи мне, Соломатько, как можно любить то, что любить нельзя? - спросила я сразу, заходя в комнату и оставив дверь чуть приоткрытой.
        - Ты это о ком? - сразу подобрался он.
        - Ни о ком и ни о чем. Так. Теоретически…
        - А-а-а… - снова поскучнел Соломатько. - Ну тогда замени первое «любить» на «хотеть» и успокойся. Получи обычный закон: «хочу того, чего нельзя». Закон Эдемской яблоньки. Еще ваша дальняя родственница подкузьмила, как известно, всему человечеству, следуя этому закону.
        Он помолчал, почесался, поглядывая на меня, и затем продолжил, добавив в голос проникновенных НОТОК:
        - Егоровна, а вообще я тебе отвечу. Если ты мне алаверды обещаешь тоже ответить на один вопрос. Идет?
        - Валяй, - неохотно согласилась я, потому что у меня уже почти весь запал прошел. Все равно он перехватил инициативу, как обычно.
        - Вот скажи мне, Егоровна, - начал Соломатько, поудобнее разваливаясь на полу, на толстом палевом ковре и подтыкая подушечку себе под бочок, - так что же такое случилось четырнадцать лет назад, что ты в одночасье прекратила со мной общаться? И знать меня больше не хотела, а? И Машу от меня категорически упрятала? Р-раз - и все… Что, кто случился тогда у тебя?
        Я вздохнула. Надо же…
        - Я тебе недавно написала такое важное, Игорь…
        Соломатько удивленно вскинул на меня глаза, а я продолжила, хотя и не была уверена, что он способен понять то, что я скажу:
        - То, что ты в карман спрятал… Ты можешь юродствовать сколько угодно, но на свете действительно есть слова, имеющие силу поступков. Ты сказал мне как-то, что не надо было Маше рождаться на свет, и повернул время вспять. Я в тот момент зачеркнула тебя не только для будущего, но и для прошлого. Не понимаешь?
        Он молчал, грустно рисуя на ковре какой-то щепочкой солнышко. Я пригляделась и на всякий случай выдернула у него из рук опасный предмет. Соломатько иронически улыбнулся, потом сказал:
        - Ладно. Красиво, но не жизнеспособно. А что ты там спрашивала? Я подзабыл что-то. Давай теперь алаверды.
        - Давай. Поцелуй меня.
        - Что? - Он чуть приподнялся на локте.
        - Поцелуй меня, - повторила я.
        Соломатько вздохнул, встал, чуть дурачась, на всякий случай, чтобы не выглядеть дураком, вытер губы, провел руками по бокам и только потом потянулся ко мне. У меня застучало в висках, потому что это был тот же самый, ничуть, ни в одном жесте не изменившийся Игорь Соломатько. И сейчас я просто смотрела на него, а не трепетала, как юная дева. И то, что мне утром показалось, мне просто показалось. Я отступила на шаг и кивнула:
        - Хорошо, молодец.
        - В каком смысле? - чуть напрягся Соломатько. Он все еще стоял с вытянутой вперед шеей, но руки опустил.
        - В смысле - спасибо, ответил. Мне надо было понять, куда еще ты сегодня меня поцелуешь, в случае чего.
        Он тут же отступил, осознав, что попался, и очень независимо улыбнулся, а я продолжила:
        - В руку - это одно, в ногу - другое, согласись. Или, например, в губы, или в щеку, в шею, в лоб.
        - В зад… - аккуратно подсказал Соломатько, усаживаясь в кресло.
        - В зад, - охотно согласилась я.
        - Можно я скажу еще остроумней? Я засмеялась:
        - Нет.
        Я уже поняла, что так ничего ему и не скажу, буду ходить вокруг да около. Не скажу, потому что не знаю, что сказать. Веселиться с Соломатьком мне мешали Машины глаза. Вдруг я почувствовала себя нехорошо. Маша сидит там где-то одна, грустит, а я здесь…
        Я развернулась и так же стремительно, как вошла, двинулась из комнаты. Когда я уже закрывала дверь, вернее, тяжелая дверь сама плавно закрывалась за мной, как будто подгоняя меня, Соломатько подошел к выходу и придержал ее.
        - Ты водишь машину так же?
        - Как? - главное, заинтересованно не останавливаться. Мне надо к Маше, напомнила я сама себе.
        - Ты сигналы хотя бы какие подавала - на разворот… А то стояла, стояла, по обычной своей манере - столбом посреди комнаты… Я уже стал привыкать, кстати, к тебе - хорошее украшение интерьера. И вдруг - как рванула с места!
        - Мне срочно надо… Извини.
        - А… - Он понимающе улыбнулся и подмигнул. - Понимаю, понимаю… Беги, а то беда будет…
        Я прошла несколько шагов по коридору и остановилась. Потом вернулась к нему. Подошла и неожиданно для самой себя взяла его обеими руками чуть выше локтей:
        - Знаешь, когда Машка была маленькой, еще до школы, у нее волосы надо лбом, как у тебя вот… - я провела рукой по упрямо торчащему из идеально постриженных коротких волос небольшому хохолку надо лбом у Соломатька, - никак не причесывались… ни в челку, ни под заколки… А ты этого так никогда и не увидел. Ты очень многого не узнал и не увидел, Игорь…
        Он молчал. А я провела рукой по его щеке, по плечу, по груди… Все такое родное… И такое чужое.
        - Я пойду к Маше. Кажется, мы скоро тебя отпустим, - на ходу сказала я.
        - Вопрос - отпущу ли вас я! - засмеялся Соломатько.
        Но мне показалось, что ему было совсем невесело в этот момент.
        17
        Страдания Соломатька
        - Вот скажи мне: приятно быть знаменитой, а, Егоровна? - ни с того ни с сего спросил он утром следующего дня, уютно, по-домашнему прихлебывая кофе со сливками и бисквитным печеньем.
        Я пожала плечами:
        - Да никак. Я же не чувствую этого. Как это можно ощущать?
        - Люди узнают на улице, в магазине, автограф просят…
        - Никто у меня ничего не просит, Игорь. Сколько сейчас телевизионных лиц! Иногда здороваются или называют по имени, знаешь, как будто старые знакомые: «Свет, привет!» Смотрят пристально, разглядывают, в чем одета, что покупаю… Ну и что? Я не тщеславна, наверно. Кто-то ради известности на такие жертвы идет, а я, если честно, считаю ее самой обременительной стороной своей замечательной профессии.
        - Чудная ты, Егоровна… Шла бы тогда в учительницы. Или в менеджеры.
        Я засмеялась:
        - Да нет, мне очень нравится сидеть перед камерой! И видеть себя в записи на экране нравится, и работать с интересными людьми. Ты же спросил о славе, это другое. А работа - она сама по себе, отдельно от славы, понимаешь?
        Он, похоже, не слушал меня, а смотрел на что-то за окном. Я тоже взглянула в окно и ахнула. По дорожке сада неторопливо и уверенно шел милиционер в зимней телогрейке и шапке.
        - Так… - Я приподнялась и села обратно.
        - Расслабься, Егоровна, - сказал Соломатько напряженным голосом. - Это… гм… наш сосед… Только что он вдруг без звонка идет, да в такую рань? Сними-ка мне эту ерунду быстренько…
        Он протянул мне ногу, чтобы я расстегнула ошейник, хотя вполне мог сделать это сам. Я, снимая ошейник, обратила внимание на тонкий шрам, видневшийся на его щиколотке из-под носка и уходивший вверх по голени. Я слегка дотронулась до него пальцами и не удержалась, чтобы не спросить:
        - Откуда это у тебя?
        От верблюда, - быстро ответил Соломатько. - Засунь ошейник на всякий случай куда-нибудь. Под диван, что ли… Это свойство творческих людей, да, Егоровна? Какой ужас было бы жить с тобой! Полный уход от реальности. Ну, шрам и шрам. Ничего романтичного, уверяю тебя, ты гораздо романтичнее в своих штанах с начесом, чем происхождение этого шрама. Напился, упал с крыльца бани, непонятно обо что распорол ногу, никто понять не мог - то ли об камень, то ли об сучок какой. Рядом ничего не было. Зашивали, потом снимали швы, было очень противно и больно. Так, ладно, пошли соседа встречать.
        - Да, пойдем, как бы он Машу не напугал.
        - Ага, - улыбнулся Соломатько, быстро выходя из комнаты, - или Маша его…
        Мы услышали голос из прихожей:
        - Есть кто дома?
        - Есть! - бодро ответил Соломатько и поторопил меня: - Идем-идем вместе, все нормально. Или… нет, знаешь, Машку лучше найди…
        - Здравствуйте! - услышали мы голос соседа на веранде и переглянулись. - А дома ли хозяева?
        - Дома, - спокойно, как мне показалось, ответила Маша. - Сейчас выйдут.
        Я хотела выйти на веранду, но Соломатько придержал меня:
        - Подожди.
        - А вы, простите…
        Сквозь полуприкрытую дверь мы видели сидящую на диванчике Машу и соседа, в полном обмундировании, раскрасневшегося с мороза, стоящего перед ней. Я попыталась понять, есть ли у того под тулупом оружие. И не поняла.
        - Я… - Маша посмотрела на соседа.
        Я увидела, как задрожала жилка у нее на виске, и дернулась к ней. Но Соломатько снова удержал меня, крепко взяв за руку выше локтя. И я осталась стоять.
        Маша через силу улыбнулась и спросила:
        - А кто, простите, вы?
        Сосед кашлянул. Проступивший от волнения румянец на Машиных щеках красил ее невероятно.
        - Сергей Петрович, можно просто Сергей, - представился он. - Мой дом вон за тем забором. У нас калитка не запирается между участками. Вижу - машина стоит, решил зайти, поздравить с наступающим.
        - Приглядывается, приглядывается, смотри… - шепнул мне Соломатько.
        - Вы не родственница, случайно, Игоря? - спросил, снова кашлянув, сосед. - Так похожи… Племянница, нет?
        Маша не торопясь встала и подошла к милиционеру. Соломатько прошептал мне в ухо, ненароком задев его губами:
        - Нормально. Все нормально. Справится.
        Дочка Маша оказалась одного роста с соседом, даже чуть выше.
        - Я… - Моя Маша набрала воздуха, вскинула голову и четко проговорила: - Я его дочь.
        - Да-а? - Сосед чуть отступил на шаг. - А… Ну да… Поздравляю, то есть… То-то я вижу - одно лицо с Игорем! Гм…
        - А я тогда кто? - прошептала я.
        Соломатько стоял близко ко мне, совсем близко. Я даже чувствовала, как ровно и громко бьется его сердце. Он обнял меня за плечи сзади, прислонив к себе, и тихо ответил:
        - Кем представишься, тем и будешь. Все. Пошли. - Он быстро поцеловал меня в висок, широко открыл дверь и втолкнул меня первой. - Здравствуй, Сергей Петрович, дорогой! - Соломатько, широко улыбаясь, подошел к соседу, протянул ему руку и, поздоровавшись, крепко обнял чуть оторопевшую Машу.
        Я видела, как Маша напряглась, но сбрасывать Соломатькину руку не стала.
        - Вот, Сергей Петрович, это доченька моя, познакомься. Маша Соломатько. Будущая певица.
        - Да мы уж тут познакомились, - разулыбался сосед. - Дочь-то как на тебя похожа, Игорь! Надо же… - Сосед с сомнением оглянулся на меня, посмотрел на Машу, на Игоря. И опять на меня. В это мгновение он меня узнал, я это увидела. - А… Здравствуйте, Света!
        Соломатько засмеялся, оглянувшись, подмигнул мне и, не отпуская Машу, сделал шаг назад. Но Маша с ним не пошла. Мило выскользнув из его объятий, она подошла ко мне и сказала:
        - Это моя мама.
        - А… - Сосед запнулся и от неловкости засмеялся.
        - Здравствуйте. - Я поспешила на помощь ему, протянув руку. - Очень приятно.
        - Я… вас узнал… Моя жена очень любит вашу передачу… Пересказывает мне регулярно. Очень содержательно…
        - Сергей Петрович, ты заходи, дорогой! Сейчас мы по маленькой… Заходи-заходи… А девушки нам закусочку организуют… И сами к нам присоединятся…
        Маша метнула на него негодующий взгляд, но я ущипнула ее за руку. Мы пошли на кухню, и Маша накинулась на меня:
        - Ты что, не видела, что он милиционер?
        Я пожала плечами:
        - Разве это можно было не увидеть? Милиционер - и что?
        - Он просто так пришел?
        - Не знаю, Машунь. Как мы с тобой можем это узнать? Посмотрим… А ты гордо сказала, что ты дочь Соломатька.
        - Мне надо было сказать это, стесняясь? - вскинула Маша на меня глаза.
        Я обняла ее:
        - Нет, ты молодец.
        Когда мы вернулись на веранду, Соломатько уже явно успел что-то объяснить соседу. Тот поднялся мне навстречу и даже поцеловал руку, проговорив:
        - Скажу жене, что видел вас, так она будет жалеть весь год, что не поехала сегодня на дачу. А кстати, вы когда уезжаете?
        Мы переглянулись.
        - Так мы не торопимся… - за всех ответил Соломатько.
        - И Новый год здесь будете встречать?
        - Не знаю, - быстро проговорила я. - У меня еще дела есть… гм… в городе…
        - Ну, если что - милости просим к нам…
        Я точно видела, что соседу было не очень удобно - наверно, он хотел по-свойски спросить и про остальных членов семьи Соломатька, но не стал.
        Минут через двадцать Сергей Петрович поднялся и откланялся, пообещав еще зайти.
        - В любое время, Сережа, всегда рады! - засмеялся Соломатько и оглянулся на нас с Машей.
        - Это ты его позвал? - грозно спросила Маша, когда Соломатько вернулся с улицы, проводив соседа.
        - Ага, я, дочка. И попросил санкцию прокурора на твой арест. Сергей Петрович вон в том домике живет - видишь, из трубы дым идет. Я же не виноват, что у меня сосед - полковник милиции, правда? Он сказал, что ты на меня похожа, слышала?
        Соломатько снова попытался приобнять Машу. Та дернула плечом:
        - Ты считаешь, это для меня большое счастье?
        - Я считаю… - Соломатько отпустил Машу и сел в плетеное кресло у окна. - Я считаю… Ничего я не считаю, дочка моя Маша…
        Он потянулся и взял со стола листы бумаги, на которых Маша рисовала, очевидно, в то время, пока мы обсуждали с ним, приятно ли мне быть известной на всю страну. Маша сложила руки на груди и наблюдала, как Соломатько рассматривает ее рисунки.
        - А я и не знал, что ты так замечательно рисуешь…
        - Ты ничего обо мне не знал, ведь так, папа? - кротко улыбаясь, ответила Маша и сжала губы.
        - Интересно как… Необычно… Сюжетные рисунки… А вот это кто? Я, да?
        - Просто Машка так мысли свои записывает, с самого детства… - пояснила я. - Когда думает о чем-то, то рисует.
        Соломатько поднял на нас глаза. Мне показалось, что они мгновенно увлажнились.
        - Ты помнишь мои блокноты? Я покачала головой:
        - Нет, наверно… Нет, не помню.
        - Ну как же! Я раньше тоже так делал… Только рисовал плохо… А Маша хорошо рисует… Вот это, похоже, действительно я, мордатый только уж очень… А это ты, свет Егоровна… Тонконогая лань… А это и сама Маша, умница-красавица, только что-то очень растерянная…
        - Так! - Маша быстро выхватила у него стопку листочков, которые он собрал со стола. - Не надо в мои мысли лезть! И никакая я не растерянная!
        Соломатько попытался переглянуться со мной, но я отвела глаза. Он вздохнул:
        - Ну ладно. Ведите тогда под конвоем обратно, в мою комнату. Хочу уединения. Сколько можно перед вами выплясывать!
        Маша растерянно посмотрела на меня. Я пожала плечами. Соломатько неожиданно пришел на выручку. Он заложил обе руки за спину, как дисциплинированный пленник, наклонил голову вперед и пошел к двери. Я обратила внимание, что шаг его чересчур уж тверд. Рюмочки три он успел пропустить, это точно. Меня бы они свалили, но для него, я думаю, были лишь поводом подтянуться.
        - Егоровна, обед через полчаса. Можно и чай с сухарями, но только что-нибудь горячее, а то назакусывались с Петровичем… Маш… - Он обернулся к Маше, напряженно стоявшей у большого, во всю стену, окна веранды. - Ты… - Он хотел что-то сказать, но, натолкнувшись на ее жесткий взгляд, осекся и произнес только: - Хорошо смотришься… гм… на моей даче.
        Я лишь развела руками. Переговорить и переиграть Соломатька - исключено, пьяного, трезвого - неважно. Его хитрый изворотливый ум, способность быстро и гибко менять планы, внимательное изучение противника - все это гарантировало ему победу практически в любой, самой сложной ситуации. Так было со мной, по крайней мере.
        - Правда? - Маша вскинула брови. - А я хочу понять, как ты смотришься в моей жизни, понятно? Иди, никто тебя пока не отпускал.
        Соломатько, усмехаясь, пошел-таки в свою комнату.
        Я обернулась к Маше:
        - Маш. Надо заканчивать все это.
        - Да, - задумчиво кивнула мне Маша. - Да, мама.

***
        Я ожидала, что Соломатько как-то прокомментирует эти события, когда мы останемся одни, но он лишь сказал:
        - Не волнуйся, Петрович - хороший мужик. Без всяких подводных там, знаешь… Если бы хотел вас арестовать, уже бы арестовал. Да… Я вот, знаешь ли, все думаю… Видишь, как вы во всем правы… Да-да-да…
        Он заговорил, и я поняла - он не успокоится, пока не услышит ответ на свой вчерашний вопрос. А я-то думала, что ловко свернула разговор. Похоже, он теперь все больше и больше будет валить на меня и выдуманное им сиротство Маши, и ее отношение, плохое отношение, к отцу, и все, что произошло в нашей жизни за последнее время.
        - Так скажи-ка мне все ж-таки, Егоровна… Ох, наслаждаюсь, глядя на тебя!
        Соломатько действительно с большим интересом наблюдал за всеми сомнениями, наверняка сейчас отражавшимися на моем лице - собственно, как обычно. Меня за это очень ценят на работе - за выразительное лицо. Разговаривая с идиотом, я не могу смотреть на него, как на умного - говорят, получается очень забавно. Все смеются, но герою не обидно - он же видит мои честные и доброжелательные глаза и чувствует, что мне интересно слушать то, что он говорит… А я действительно всегда менее критично настроена к нашим героям, чем наши редакторы, готовящие для них каверзные вопросы.
        - Поступила ты тогда, - продолжал тем временем Соломатько, - много лет назад, смело и романтично, хорошо, что тебе хватило на это денег. Денежки-то откуда появились, а? Вот так сразу? Ты же в телевизоре гораздо позже блистать стала, правда?
        - Это допрос?
        - Это попытка понять нашу жизнь, Егоровна. Извини за банальный слог.
        - Хорошо. Ты прав. Мне нужна была материальная база, чтобы решиться на столь важный шаг. - Я замолчала. Как интересно: а ведь я для самой себя никогда так четко это не формулировала.
        - И?.. - Соломатько смотрел на меня крайне заинтересованно.
        - Ты помнишь, кстати, как моя настоящая фамилия?
        - Да уж помню. И все жду захватывающего рассказа, как из иностранки Алударите ты превратилась просто в Филиппову.
        - Филиппова - мамина фамилия, мне она больше понравилась для…
        - Сценического образа анемичной блондинки с таким вот взглядом… - Соломатько показал мой взгляд.
        Я кивнула:
        - Ну да. Очень смешно.
        - А я думал сначала - ты замуж вышла, когда фамилию услышал другую…
        - Обрадовался? - спросила я, сама не зная на какой ответ рассчитывая.
        Соломатько улыбнулся:
        - Прыгал до потолка. Но вообще-то странно, что ты не стала козырять своим литовским колоритом. Это же так модно сейчас!.
        - Но я не модная, Игорь. Ты же знаешь. Не тусовочная. Не пиарная. А козырять не стала, потому что самосознания нет никакого, кроме русского. Чем козырять? Необычной фамилией?
        - Ой, тонко как… - засмеялся Соломатько. - А так с ходу и не скажешь, когда кнопку случайно на твою передачу ткнешь.
        Спасибо, - кивнула я. - Я стараюсь. Мне всегда кажется, что передачу смотрят умные женщины с грустными глазами. Так вот, представь, наш литовский дедушка, мой папа Эугениус Алударис, очень кстати разбогател и стал посылать Маше каждый месяц деньги, приписывая: «Маленькой принцессе от большого пивного короля». Папа наконец осуществил мечту всей своей жизни - открыл пивной заводик. У него все предки этим занимались - пиво варили. Я позвонила ему и уточнила - не передумает ли он помогать Маше, как когда-то передумал помогать мне. А он очень обрадовался, что я не собираю денежки в кучку, чтобы потом отослать ему их с проклятиями - за то, что он маму когда-то обидел и сбежал от нас на историческую родину, а кормлю на них внучку. Папа даже приехал - я не видела его двадцать лет или - больше… Вообще, как все повторяется, да, Игорь? Даже странно…
        - Да, ясно. Материальная база ясна.
        - Все?
        - Нет. Еще раз задаю вопрос. Что тогда произошло?
        Что бы такое сказать, чтобы у него пропала охота в который раз бередить прошлое, спокойным и тяжелым слоем лежащее на самом дне моей абсолютно неромантичной на сегодняшний день души? Да, неромантичной! То, что происходит со мной в эти дни, - лишь случайность, от свежего воздуха, от стресса, от встречи с этим самым прошлым, наблюдающим сейчас за мной с ухмылкой со своего диванчика…
        Я потуже закрепила толстые шнурки на своих альпийских ботинках и уже не первый раз за последние дни пожалела, что уже много лет, с тех пор, как забеременела Машей, не курю. Вот сейчас бы очень подошло уверенным жестом выбить из пачки сигаретку какого-нибудь термоядерного «Парламента», яростно затянуться и выпустить через нос мутные вонючие струйки дыма. Это был бы банальный, но четкий и внятный психологический жест. Но ботинки тоже подействовали.
        - Ужас, Егоровна. Кошмарные, ужасные ботинки. Ноги не преют?
        - Не преют. Там особая терморегуляция.
        - Но ты в них ужасна, - кротко подытожил Соломатько, продолжая выжидательно смотреть на меня.
        И я сдалась:
        - Тогда - это когда? Ты что-то конкретное имеешь в виду?
        - Тогда - это четырнадцать лет назад, - пояснил он терпеливо. - Когда ты нашла материальную базу, как сама сейчас призналась, и тут же мне от ворот поворот дала. Без причин, без объяснений. Не так уж и плохо все у нас было, насколько я помню… гм… Я только-только начал привязываться к Маше, к мысли привык, что ты родила мне дочь, да не тут-то было…
        И Маша тоже начала к тебе привязываться, привыкать стала. И мне казалось, что ей будет дальше очень больно, понимаешь. И еще я не хотела разрывать детскую душу непонятными и отвратительными компромиссами, от которых и взрослая-то душа болит и мается, никак не желая согласиться с таким перевернутым порядком вещей. А!.. - Я махнула рукой и остановила саму себя. - Нашла с кем вести полемику на такие темы!
        - А ты не веди полемику, чай не в телевизоре. Отвечай по-простому на очень простой вопрос, который я задаю тебе уже не в первый раз. И пока не услышал внятного ответа.
        Удивительным образом Соломатько из обвиняемого превратился в сурового и справедливого прокурора. То была Маша со своими пристрастными вопросами, теперь вот - он… Я постаралась собраться и ответить ему как можно жестче.
        - Понимаешь, Игорь, наши отношения долго держались на моей огромной любви, нежности, страсти, надежде. А когда этого… - Я хотела сказать «не стало», но, взглянув на Соломатька, который сидел с непроницаемым видом, чуть подняв лицо, как будто подставляя его несуществующему ветру, сказала по-другому: - Когда этого стало значительно меньше, то отношения просто потеряли смысл.
        - Я тебя не про отношения спрашиваю, и не про твои страсти, - ровным голосом ответил Соломатько, все так же глядя куда-то вверх. - Я спрашиваю, как ты могла взять и распорядиться сразу тремя жизнями: своей, моей и Машиной? Ты сделала невозможным наше с ней общение только потому, что я жил с другой женщиной.
        - Любил другую женщину, - уточнила я.
        - Какая разница! - отмахнулся Соломатько. - Словоблудие. Жил, любил… Не любил, не жил… Я вообще никого не любил. Ни тебя, ни ее. Понятно?
        Заметив интерес на моем лице, он быстро добавил:
        - Не оживляйся, не оживляйся, тема закрыта. Факт тот, что ты лишила дочь отца, а отца - дочери. Из-за своих шкурных интересов.
        - Из-за любви, - тихо поправила я.
        Он ПОМОРЩИЛСЯ:
        - Любви, нелюбви, ненависти, гордыни, ревности, мести… Это я и называю шкурными интересами. - Он удовлетворенно посмотрел на меня и твердо повторил: - Ты лишила дочь отца.
        - Хорошо. - Я постаралась сосредоточиться, чтобы не поддаться внезапно нахлынувшим эмоциям. - Но я лишила ее не отца, а твоих редких, унизительных набегов, втихаря, с оглядкой, на пятнадцать лживых, бессмысленных минут. Ты меня этим унижал. Я не хотела, чтобы она росла и смотрела, как можно жить постоянно униженной. Ты и ее этим унижал! И продолжал бы точно так же. По-другому ты просто не умеешь. Ты помнишь свою последнюю встречу с Машей?
        Он, прищурившись, покачал головой:
        - Н-нет.
        Не помнишь! А как тебе ее помнить! Ты же прибежал, через десять минут куда-то позвонил и, не разбирая дороги, побежал обратно. Не попрощавшись с Машей, не взяв ее на руки, не поцеловав. Не помнишь?
        - Нет, я же сказал!- недовольно пожал плечами Соломатько. - С чего это я буду глупости всякие помнить? Ну и что дальше?
        - А как она пошла за тобой на лестничную клетку, отчаянно махая тебе рукой, и все повторяла: «А-па, а-па…», тоже не помнишь?
        - Нет, Егоровна, я живу другими категориями, в соплях таких не мотаюсь! - вконец разозлился он. - Не помню. И тебе советую помнить о жизни другое.
        Тут уже я пожала плечами и промолчала.
        - Так, ну хорошо. Маша шла за мной, махала рукой, а я что?
        - Да ничего, Игорь! Ничего! Ты бежал без оглядки!
        - И что, от этого ты перекрыла мне кислород?
        Нет, не только от этого… - Я посмотрела на его невозмутимое лицо. - Ты что, не слышишь, что я тебе говорю сейчас? Ты совсем одеревенел от своего богатства, что ли? Не понимаешь больше таких категорий? Я тебе говорю - я вдруг увидела, как запереживала Маша, маленькая, несмышленая Маша… И я поняла, что эта картинка - проекция на будущее. Что так будет всегда. А вообще… - «кислород перекрыла»! Слова-то какие… Да надо было прийти и общаться с дочерью, в конце-то концов!.. - Я пыталась сопротивляться, думая при этом: вот кто, оказывается, был бы мне все четырнадцать лет замечательным собеседником и прекрасным оппонентом на самую больную тему моей жизни. Тему безотцовщины моей любимой Маши.
        Но оппонент вовсе не горел желанием дружелюбно и аргументированно спорить со мной, а потом, разумеется, согласиться с моей правотой. А тогда какой же это оппонент? Это самый настоящий враг, который решил уничтожить мою правду за один день и заодно перевернуть все в Машиной голове.

***
        За обедом враг, не дожидаясь, пока Маша усядется за стол, схватил куриную ножку, жадно рванул зубами большой кусок мяса, быстро прожевал, удовлетворенно проглотил и начал активное наступление - на безусловную правду моей жизни и на безусловно только мою дочку Машу.
        - Курочка отличная, м-м-м… какая корочка поджаристая… Классно ты все-таки придумала, Егоровна, с этим похищением! Может, сделаем его традицией - раз в год… или нет - раз в месяц? Ой, а какая подливочка… Садись скорей, дочка моя Маша, и ответь мне: а вот помнишь ли ты, как я тебя трехмесячную к врачу возил? Или как мыл в ванночке, а ты уснула? Я тогда чуть не умер от избытка чувств… И помнишь ли ты, как я мамаше твоей, Светлане Егоровне… (онемевшая Маша даже не стала его поправлять) икорку черную большими баночками возил, когда она тебя кормила грудью и анемией при этом страдала? Бледно-зеленая ходила и все по стеночке норовила сползти… Или как я мамаше твоей, все той же Светлане Егоровне, денежки на пропитание и на баловство там разное все не знал, куда и как подсунуть, чтобы она обратно мне их не совала? А, Машенька? Помнишь такие истории из своего раннего детства?
        - Он врет, - сказала я.
        - Она врет, - сказал Соломатько вслед за мной.
        - Ну, то есть… - Я запнулась.
        - Я-то честный и бесхитростный… - начал было Соломатько.
        Маша перевела взгляд с меня на него и обратно и покачала головой. Но ничего не сказала. И Соломатько примолк. Я от растерянности стала собирать на столе какие-то крошки. Соломатько принял Машино согласие за единодушие с ним и заявил:
        - Хорош суетиться, Егоровна.
        Маша пододвинулась поближе ко мне и сказала:
        - Я поняла. Да, я этого не знала. Слышу сейчас в первый раз. Да, мама мне этого не рассказывала. Ты, Соломатько, молодец. Ты помогал маме, когда ей было трудно со мной, грудной. Когда она была бледно-зеленая и слабая после родов. И носила до лифта громадную коляску по лестнице, два пролета вверх и вниз, два раза в день. А ты давал деньги, чтобы ей не так обидно было, что тебя нет рядом. Чтобы она могла купить мне погремушку, а себе - яблок. И что дальше?
        Соломатько открыл рот, чтобы что-то сказать, и запнулся.
        - Ну… не зови меня хотя бы Соломатькой.
        - Не Соломатькой, а Соломатьком, - машинально поправила я.
        - А вот ты, моя милая, раз голос подала, объясни-ка мне при дочери, какого рожна ты потом от денег наотрез отказалась и еще столько лет врала Маше, что это я, оказывается, ей не помогаю. Возьми вот и скажи сейчас.
        Я отвернулась. Меня больше взволновала Машина реакция. Даже, пожалуй, напугала… Да, я действительно пропустила момент, когда Маша перестала быть маленькой девочкой. И рассказать ей все стоило гораздо раньше, а не ждать непонятно чего и трусить. И сейчас придется отвечать, прежде всего потому, что ответа ждет Маша.
        - Я брала деньги до того момента, пока надеялась еще на какие-то нормальные, не знаю какие, но не патологические отношения. И целый год мучилась, кстати, от своей мелкобуржуазности, что не могу отказаться от денег, боюсь нищеты, своей несостоятельности… - Я замолчала, потому что заметила, что он вовсе не слушает мой неубедительный лепет, а смотрит на Машу.
        Маша тоже заметила его взгляд:
        - Что?
        - Скажи мне, моя красивая дочка, где ты научилась так драться?
        Машка фыркнула:
        - Мама тоже так часто общается - в своем измерении. Кивает, смотрит на меня, а думает о своем… - Маша перехватила мой взгляд и чмокнула меня в воздухе. - А драться… на факультативе СОБЖ научилась.
        - ОБЖ знаю, вроде военной подготовки в школе, мои спиногрызы всегда ее прогуливают, будущие альтернативщики… А вот про такое что-то не слыхал.
        - Правильно, - кивнула Маша. - Потому что это самооборона будущих женщин.
        - Будущая женщина… - улыбнулся Соломатько и потянулся рукой к Машиной голове. - Можно я тебя хоть раз поцелую?
        Я замерла.
        - Нельзя, - покачала головой Маша и убрала его руку.
        Соломатько шумно выдохнул и обеспокоенно повернулся ко мне:
        - Слушай, Егоровна, а ты небось Машеньку в ясли сдала, когда мне от ворот поворот навинтила и шарахнулась работу искать? Или… - он понизил голос, - женишков? Кого мы искали, а?
        Он посмотрел на Машу и закрыл голову руками, хотя она не сделала ни шага в его сторону. Он и сейчас играл. Как и в молодости - даже если он сам начинал серьезный разговор, он никак не мог его поддерживать, перегорал после третьей фразы. Я вдруг поняла, что если сейчас не прекращу этот бесконечный КВН, то стукну чем-нибудь его, наглого и, похоже, ничем не прошибаемого.
        Я еще должна оправдываться… Я - перед ним! Оправдываться за годы своего одиночества! Да, иногда мне действительно казалось - мне очень не хватает кого-то рядом, кого-то, пусть не очень удачливого, не самого умного и ответственного, но того, у кого просто есть вторая пара рук и ног, кто может, не принося больше никакой пользы, дотащить тяжелые сумки, подтолкнуть заглохнувшую в лесу машину, подставлять вместе с тобой тазы под протекающую на даче крышу и быть дома, ничего не делать, просто быть, когда внезапно заболевает ребенок, а тебе надо идти на работу и сидеть там до ночи…
        Маша каким-то образом почувствовала мою растерянность и ответила за меня, сухо и четко:
        - Мама сначала работала дома. А я сидела на диване и играла. У нас… - Маша сделала изящную паузу, совсем в духе папиного «мы», и улыбнулась ему. - У нас есть куча таких фотографий: я маленькая с телефоном, с магнитофоном, с феном, со старой пишущей машинкой, со сломанной мышкой от компьютера…
        - С фе-еном и со сломанной мышкой? У тебя что, игрушек не было? Девочка моя…- гнул свою линию заботливый Соломатько.
        - Пойду-ка я заварю чай, источник бодрости, - ответила опять совершенно по его правилам разговора моя дочка Маша и потянула меня за рукав. - Идешь?
        Я молча встала и, не глядя на Соломатька, поспешила за решительной Машей.
        У Маши было огромное преимущество перед нами. Она еще ничего не знала о жизни. Ничего вообще.

***
        Никак не комментируя только что состоявшийся разговор, Маша заварила чай и посмотрела на меня:
        - Отнеси, ладно? Я не могу больше с ним разговаривать.
        Соломатько же был по-прежнему активно настроен выяснять то, что, наверно, выяснить теперь уже просто невозможно. Я поставила перед ним чашку и поспешила к выходу.
        - Егоровна, милая, останься, хочу тебе еще кой-чего сказать.
        Я приостановилась у самой двери, про себя подумав: «В тот разговор больше не вступлю ни за что!»
        Соломатько подошел ко мне вплотную и одной рукой взял сзади за шею. Поскольку я не сопротивлялась, он поцеловал меня. Я замерла, прислушиваясь к себе. Но на этот раз не почувствовала ничего. Он, как будто поняв это, повторил попытку «Если долго не использовать какой-то орган, то он атрофируется», - пронеслась у меня совершенно трезвая и отстраненная мысль, а вслух я сказала:
        - Я пойду?
        Соломатько чуть отстранился, посмотрел на меня и улыбнулся. Я хотела бы сказать, что улыбка далась ему с трудом, но это было бы неправдой.
        - Извини, хотел порадовать, - и, не давая мне опомниться, продолжил: - Маша действительно чудесно поет, я слышал.
        - А когда же ты… - Я осеклась, вспомнив Машин рассказ про ее «устройство на работу». - Я рада, что тебе понравилось.
        Я присела на край кресла, думая при этом, что надо срочно уходить.
        - Неужели ты так никогда и не пожалела, что оставила дочь без отца? - спросил Соломатько без паузы. Я посчитала про себя до десяти, потом до двадцати четными и обратно - нечетными. Встала и дала ему по морде. К сожалению, почти промазала. Вернее, ученый Соломатько ловко прикрылся. Значит, был готов к подобной реакции. После этого я постаралась как можно миролюбивее ответить:
        - Ты не имеешь права так нагло формулировать вопрос. У меня не было выхода - ты появлялся и исчезал. Теперь-то я знаю, почему и куда, а тогда могла только догадываться.
        - Лучше ноги мне опять завяжи, чем беседовать врукопашную. И вообще, ты не о том говоришь. Какая разница, куда я исчезал и насколько. Моя дочь росла без меня, без моей любви, без того, что только я мог ей дать, а ты не могла.
        - Каникулы в Швейцарии, что ли?
        - Не только, хотя и это тоже.
        Я постаралась улыбнуться:
        - Маша не страдала. У нее и так было и есть намного больше, чем у большинства ее сверстников.
        - И намного меньше, чем у некоторых. А могло бы быть - все. Понимаешь, Егоровна? Все! И, если ей действительно так необходимо учиться петь, она бы училась у лучших педагогов мира. Хотя, пожалуй, еще не поздно… Но главное не в этом. Ей не хватало моей души, она бы со мной совсем по-другому смотрела на мир, не так…
        Соломатько запнулся, не смог сразу подобрать слова. Разумеется. Торжественный слог ему и в былые времена никогда не удавался. Это тебе не анекдоты своими словами пересказывать, выдавая за импровизацию.
        Я похлопала его по плечу:
        - Успокойся. Ты ведь тоже не был настойчив. Надо было бы тебе - нашел бы нас, не так уж и сложно было. Вот Маша, видишь, на что пошла, чтобы познакомиться с тобой…
        - Ты что, Егоровна…
        Я смотрела в потрясенное лицо Соломатька и не могла понять - действительно ли он до сих пор не подумал о том, что не деньги привели Машу сюда? Хотя… В очередной раз я запретила себе оправдывать Машу высокими материями. Я не знала. Не была уверена. Слишком много вранья наверчено вокруг нас - мной, Соломатьком, всей нашей жизнью. Я когда-то хотела уберечь Машу от взрослого вранья и поэтому…
        Да что, собственно, врать себе самой по прошествии стольких лет! Не только поэтому. Потому что действительно не могла больше выносить его неожиданных приходов, непредсказуемого поведения и поспешного бегства - каждый раз, каждый!.. Я не знаю, сколько раз за нашу совместную жизнь Соломатько приходил ко мне - двести, триста, пятьсот, - но он всегда убегал. Я так и не сумела понять - к кому-то или от меня. Или от себя самого. А может, от скуки и пресности прочных отношений. И так же поспешно и неожиданно он под любым удобным предлогом выставлял меня, если я слишком задерживалась у него.
        Да, я тогда говорила себе, оправдывая свой разрыв с отцом маленькой, ничего еще не понимавшей Маши: «Не хочу, чтобы Маша видела, как папа убегает, чтобы она ждала его и не дожидалась». Я говорила себе правду… и я лукавила. Я думала о Маше и думала о себе. О ком больше? Не знаю.
        Я боялась боли, зная, какую боль он умеет причинять. И как я не умею легко и быстро от нее избавляться. Я боялась остаться наедине с крохотным, ни в чем не виноватым человечком, рыдая в отчаянии из-за какого-нибудь очередного выверта Соломатька. А без вывертов, без неожиданной смены настроения, без жестоких слов он не мог. Почему-то мне казалось, что ничего хорошего у меня с ним уже не будет. И я не смогу молча улыбаться, когда разорвавший мне сердце Соломатько будет приходить общаться с Машей.
        И я так решила. Я ни с кем не советовалась. Не писала ему никаких объяснительных записок или писем, не предложила никаких компромиссных вариантов общения с дочкой. Я просто в один прекрасный день оборвала наши отношения в любой их форме.
        Как, какими словами я теперь могла бы объяснить это ему? Ведь мне и самой сегодня не кажутся очень убедительными мои доводы… Поэтому я спросила то, что меня беспокоило гораздо больше:
        - Так что этот милиционер, сосед твой? Мы все никак толком не поговорим…
        - А что о нем говорить? - зевнул Соломатько. - Сосед как сосед… Петрович. Мирный, скучный…
        - Игорь! Ну ты же понимаешь, о чем я спрашиваю! Он зачем приходил? Не жена его твоя послала?
        - Боишься, Егоровна? - ухмыльнулся Соломатько. - Боишься… Значит, чувствуешь, что не права.
        Я махнула рукой:
        - Не хочешь говорить - не надо.
        - Ты же не хочешь говорить, из-за какого хрена ты в свое время меня поперла из Машиной жизни, правда? Как звали-то?
        - Кого?
        - Да кого-кого… Не просто же ты вдруг отмочила такое… Боялась - не боялась, компромиссы там всякие - это ты сейчас придумываешь… Я, что, думаешь, не помню, как ты с надеждой мне все в глаза заглядывала? Каждый раз, когда я уходил… И вдруг - на тебе: дверь закрыла, телефон отключила - и привет. Наверняка была какая-то весомая материальная причина - усатая, носатая, лысоватая… А, Егоровна? Колись!
        Мне опять очень захотелось дать ему по морде. Это, наверно, знак. Если кончаются все возможные слова и приходится прибегать к другому…
        Он ждал, что же я отвечу, а я смотрела на него и пыталась понять - неужели он это серьезно говорит? Или несет ахинею, не подумав? Или, наоборот, все годы именно так и думал? Или вообще ничего о нас не думал…

***
        Очень кстати пришла Маша.
        - Я испекла булки! - небрежно сказала она и с размаху поставила на стол соломенную мисочку с еще дымящимися, прекрасно пахнущими горячим тестом круассанами.
        Я подозрительно посмотрела на нее. Маша повела плечами:
        - Лежали в морозилке, мам! От скуки взяла и испекла… За пять минут. - Она перевела взгляд на Соломатька: - А ты думал, почему?
        - Я… Да я ничего не думал… - ответил слегка опешивший Соломатько. - Просто порадовался, что ты такая кулинарка.
        - Кулинария - тупое дело, лучше что-то полезное сделать, чем котлеты крутить целый день, - ответила Маша и села на диван.
        Она не успела отодвинуться - Соломатько аккуратно перехватил ее руку чуть повыше запястья.
        - Если бы ты знала, дочка, как мне было тяжело, когда твоя мама нас с тобой разлучила, - начал Соломатько проникновенно и как будто искренне, невольно поводя носом от чудесного вишнево-ванильного аромата.
        Я-то отлично знала цену его проникновенности. Никогда в жизни он не будет говорить о том, что на самом деле творится у него в душе, в подобном тоне. Для него это равносильно тому, чтобы выйти на Красную площадь днем и снять там штаны, вместе с трусами. Но Маша наклонила голову, чтобы не встречаться со мной глазами, и промолчала.
        У Соломатька едва заметно дрогнули в улыбке губы. Первый шаг был точен.
        - Если бы ты знала, дочка, как я страдал… - продолжил он еще тише, добавив в голос скорбных ноток.
        Маша подняла голову и заинтересованно спросила:
        - Как?
        Соломатько от неожиданности даже вздрогнул:
        - Ч-что как?
        - Маша спрашивает, как именно ты страдал. Правильно, Маша? - Я влезла зря, Маша упорно не смотрела на меня.
        - Ты ведь не хотел с нами жить, правда? Так что же ты страдал? - Маша дала мне понять, что разговаривает с Соломатьком она, она сама, и моя помощь в данном случае ей не нужна.
        - Ну, дочка… - Соломатько развел руками. - Так одно с другим… Чтобы любить и растить ребенка, необязательно жить вместе с женщиной, которую… гм…
        У него хватило ума замолчать, но мне этого хватило. И я, посмотрев на молчавшую и как-то сникшую Машу, с трудом сдержалась от вновь возникшего четкого желания подраться с ним, ничего не выясняя. Слова все-таки очень все запутывают…
        - Может, дружок, - тем не менее спросила я, чтобы перехватить инициативу, - возьмем листочек и быстренько начертим для наглядности схемки? Схемки жизни? Твой брат Вова спит с женой своего друга, его собственная жена встречается с Арамом из Еревана, друг любит дочь Арама, но с ней не спит, а спит с собственной женой, когда твой брат Вова с ней ссорится или уезжает в длительные командировки. Твоя сестра Венера…
        - Хорош, Егоровна! Сестру Венеру оставь в покое. А брат мой Володя разбился семь лет назад в автокатастрофе.
        Маша наконец подняла на меня глаза, но ничего не сказала.
        - Прости, я не знала, - проговорила я.
        - А, чего там! Не насмерть. - Соломатько легко отмахнулся и взял наконец плетеную золотистую булочку, на которую все поглядывал во время разговора. - Через три года он абсолютно пришел в себя, только перестал широко смотреть на жизнь. Говорит, что, пока временно был инвалидом, понял кое-что про нее. В смысле - про жизнь… Стал узколобым консерватором. С женой разошелся, разводит птиц, собирается жениться на какой-то деревенской сорокалетней тетке, которая моется хозяйственным мылом. В общем, мрак. А не помыться ли и нам еще разочек, девчонки, кстати? - Он яростно поскреб себе грудь.
        Я посмотрела на зачарованную Машу, изо всех сил пытавшуюся сохранять независимый вид.
        - Маша, пожалуйста, встали и пошли. Я пятнадцать лет берегла тебя от всего этого папиного… богатства… - Я с большим трудом держалась в рамках милой задушевной беседы интеллигентных, образованных людей, которые всему всегда найдут объяснение, подыщут историческое подтверждение законности любой патологии, все поймут, все простят, все оправдают не с другой, так с третьей стороны. Я крепко взяла Машу за плечо. - И теперь не хочу, чтобы ты погружалась в это мутное болото.
        Маша послушно встала, но я видела, что разговор ее крайне заинтересовал. Еще бы!..
        - Такой неожиданный угол зрения! Правда, Маша? Все можно, все смешно, все понарошку! Вот это жизнь!
        Я понимала, что хотя бы сейчас, при нем, не надо с Машей обращаться так жестко, но не смогла сказать все это даже в нейтральном тоне. Потому что вот и сбылись мои дурные сны. Происходит то, чего я боялась, когда решала, пора или не пора признаваться Маше, что ее отец на самом деле живет совсем неподалеку от нас. Даже чудно, кстати, что мы так ни разу и не встретились за все годы.
        Соломатько потянулся и лениво сказал нам вслед:
        - Знаешь, в чем твоя слабость, Егоровна? Ты всегда открывала все карты сразу и с готовностью сообщала все свои ходы, даже гипотетические. Ты проиграла, проиграла заранее, что бы ты сейчас там нашей дочери ни наговорила про мою беспринципность и двуличность.
        Когда Маша шагнула за дверь, я вернулась, подошла поближе к нему и негромко сказала:
        - Если ты действительно веришь во все, что говоришь, ты - полный урод. И я понимаю теперь, почему ты просил привести тебе козу.
        - Потому что я козел, что ли? - попробовал улыбнуться Соломатько, но на сей раз у него это плохо получилось.
        - Что ли. Хорошо, что Маша тебя не знала, и жаль, что узнала. А если ты просто болтаешь - то я не понимаю, зачем ты хочешь уродом казаться.
        Темно-серые глаза Соломатька приобрели фиолетовый оттенок. Может, отсвечивал клетчатый плед, которым он был укрыт, а может, от бешенства. Тем не менее он пропел:
        - «Все прошлое в тума-а-не и голых баб, как в ба-а-не…» Слова Евтушенки, музыка Соломатьки. «Когда мужчине сорок лет, он должен дать себе ответ!» Жутко трагичная фраза, не находишь? Несмотря на банальность рифмы. Вот так-то, Егоровна! С суровой действительностью тоже знакомы. А ты говоришь - урод.
        - Да нет, раз задело, значит, не совсем.
        Он, конечно, только разошелся, и ему явно не хотелось сидеть одному, но я пошла за Машей, которую уж точно не стоило оставлять наедине со своими сомнениями после такого разговора.
        18
        Флоксы
        - Я встречу тебя на дороге, - задумчиво сообщил мне Соломатько.
        С ним вообще сегодня вечером что-то было определенно не так Даже не требовал чай заменить на пиво или, на худой конец, на кофе с коньяком. Я отнесла это за счет наших запоздалых зубодробительных разборок и твердо решила больше ничего из прошлого не разбирать. Но он и выглядел как-то непривычно. Присмотревшись, я обнаружила, что из-под молнии его свитера торчал оскот, темно-синий шейный платок классической расцветки, в мелкие бордовые и белые огурцы.
        Пока я рассматривала загогулины на платке и думала, зачем он его надел и, главное, - когда же сходил за ним в спальню или в какую-то комнату, где лежат его вещи, - я прослушала, что он мне сказал, и на всякий случай неопределенно кивнула.
        - «Я встречу тебя на дороге», - настойчиво повторил Соломатько, сохраняя при этом отстраненно-лирический вид.
        Я удивленно посмотрела на него-.
        - Да на какой дороге-то?
        - «…играя ножом. Подумаю: сразу убить или выслушать речь?» - закончил он, страшно довольный, что я опять купилась.
        Я помнила, как в юности он любил баловаться словами, но его литературные опыты были не столь изощренными.
        - Что, понравилось?
        Я неуверенно кивнула.
        - Это не мое. К сожалению. Не был бы сейчас заложником. Был бы счастлив и нищ. А вот это, смотри: «Нет горше затаившейся любви, она как яд, настоянный на меде» [2 - В этой главе герой цитирует стихотворения Виктора Липатова.]. Класс, да? Я всегда девушкам это говорю, все сразу верят в истинность моих чувств.
        - Парадоксальный ты все-таки человек, Соломатько.
        Парадоксальный человек тонко улыбнулся и поиграл пальцами.
        - «Сверкают ухищренно парадоксы, но слишком пьяно расцветают флоксы, и старый дом для парадоксов прост». На самом деле смысл в середине. Ты только послушай: «Но слишком пьяно расцветают флоксы…»
        - Хватит, Соломатько. - Мне совершенно ни к чему были сейчас эти незнакомые, томительные строчки, которые он произносил, к тому же, как откровение, мне лично.
        Он улыбнулся:
        - Растерялась? Да, у меня есть и другие прекрасные грани, окромя ненавистных и хорошо известных тебе. «Ты жди меня. Ты не прощай меня. Нарви цветов и выйди на дорогу…»
        - Пивка не захватить? - пыталась сопротивляться я, чувствуя, как чужая страсть, изящно зарифмованная в легкие строчки, подчиняет мою душу, падкую до подобных красивых вещей.
        Соломатько, естественно, почувствовал мою слабину и тут же продолжил, великодушно не обращая внимания на мою неудачную шутку:
        - «А ты уходишь по аллее, а ты уходишь в никуда. Листва зеленая жалеет: со мной случается беда - мы расстаемся навсегда».
        - Чтобы расстаться, надо сначала быть вместе. Все. Литературная страница закончилась. - Я повернулась, чтобы уйти.
        - Маш, Маш, - заторопился Соломатько. - Вот еще только одно, послушай.
        Игорь Соломатько, читающий чужие стихи, неумело, смущаясь (иначе не отговаривался бы соблазненными девушками), - это было что-то совсем новое и опасное. Такого я за ним раньше не знала. Я покачала головой и открыла дверь.
        - Ну и ладно, тебе же хуже, - прокричал мне вслед расстроенный Соломатько. - «Мир мрачен для идущего за светом, мир светел для глядящего из тьмы!..»
        Я рассмеялась:
        - Это ты, что ли, - глядящий из тьмы?
        Сразу видно, что ты застряла в проблемах своей великомудрой передачи, - огрызнулся Соломатько. - «А сейчас, уважаемые телезрительницы, мы вам расскажем, как в один день похудеть на сорок килограммов, вернуть мужа, который не спит с тобой двенадцать лет, и заодно вывести все бородавки».
        - Идиот, - пожала я плечами. - Какие, к черту, бородавки? И зачем надо было портить такой замечательный поэтический вечер? Я даже удивилась - ты ни одной строчки с задницей не зарифмовал, на тебя не похоже.
        - Иди-иди! Грубиянка! - Он махнул рукой. - Все равно толку никакого.
        Я не стала уточнять - какого толку и для чего, потому что знала, что это просто фигура речи, хитрый ораторский прием, чтобы задержать наивного слушателя, то есть меня. Я прошла по коридору несколько шагов, а потом постояла, подумала и вернулась. Он-таки зацепил меня этой горьковатой, изящной поэзией. Да только зацепил совсем не те струны, на которые, вероятно, нацеливался.
        - Знаешь, чего я никогда не. прощу тебе, Соломатько? Вернее… Знаешь, почему ты никогда не будешь уже Маше настоящим отцом?
        Он молча смотрел на меня. А я смотрела на него.
        - Ну скажи, скажи! Ты ведь так хочешь сказать, ты ж, небось, готовила свою пламенную речь всю ночь и весь день! Не успокоишься, пока твои слова не переберутся в мою голову и не станут мучить меня так же, как мучают тебя… Я даже не спрашиваю, в какой это связи с тем, что ты сейчас услышала и почувствовала, если, конечно, ты что-то почувствовала. В твоей голове все возникает спонтанно, порхает, прыгает, улетает на тонких прозрачных крылышках. Королевство эльфов, одним словом. А напротив тебя - тупой, приземленный эгоист, выпивоха и сластолюбец. Скажи мне, прекрасная Дюймовочка с нежной душой и промозглым балтийским холодком в глазах, эдаким, знаешь, не дающим надежды, так почему я не стану Маше настоящим отцом?
        - Не станешь! - упрямо сказала я. Мне на самом деле необходимо было это высказать и избавиться от навязчивых мыслей. - Потому что ты не видел, как она маленькая улыбалась во сне. Потому что ты не слышал ее первого слова. Потому что ты не знаешь, как она сделала свой первый шажок в жизни, упала и засмеялась. Потому что ты не знаешь, как первого сентября в первом классе она рыдала, от того, что сломала половину своего букета, вылезая из троллейбуса. Потому что ты не видел, как она встречала меня, когда я однажды задержалась на работе до ночи и никак не могла ее предупредить… Я пришла, а она сидит в прихожей на коврике и уже даже не плачет, а просто дрожит и смотрит на дверь… Ей было лет шесть, наверно… Потом она уснула на кухне, пока я пила чай. Положила голову на блюдце с печеньем, не сводя с меня глаз, и уснула… И так далее. Потому что потому! Я могу тебе такое до утра рассказывать. Понимаешь?
        Он все так же молча продолжал смотреть на меня с совершенно непроницаемым лицом. Потом сказал, стараясь, чтобы это прозвучало безразлично и лениво:
        - Ты запуталась, Маш. Но запуталась красиво. А теперь иди.
        - А! - Это уже я махнула рукой. - Сиди тут и гордись себе дальше, какой ты есть начитанный парадокс.
        - Я сижу здесь, Светлана, - медленно проговорил Соломатько, - потому что вы меня сюда посадили, ты и доченька твоя Маша, трепетная сиротка и бесприданница. Посадили, чтобы получить деньги. А я пытаюсь скрасить дни свои здесь, как могу. И помочь вам.
        - В чем - помочь? - спросила я, чувствуя, что обида за Машу, вот эти его как бы невзначай оброненные плохие слова о ней, могут сыграть со мной плохую шутку. Я глубоко вдохнула-выдохнула, сжала-разжала кулаки и отступила назад, на всякий случай. Не драться, не надо больше драться! Да что ж такое со мной сегодня! Час от часу не легче! То все по голове погладить его хотела и прижаться к щеке, а теперь вот - очень хочется ткнуть его кулаком в лицо… Изо всей силы причем… Лучше просто уйти отсюда, не оглянувшись и не закрыв за собой двери. - Так в чем помочь? - тихо повторила я.
        А чтобы вы совсем в скотов не превратились, - ответил Соломатько, мелко перебирая связанными ногами, которые непонятно кто и когда ему сегодня опять связал, но точно не я, подошел к двери и сам ее захлопнул перед моим носом.
        Я чуть постояла у двери и вдруг услышала, как Соломатько, отойдя, бормочет:
        - Ты смотри-ка, задницы, ей, видишь ли, не хватило, не зацепила ее поэзия, феминистку… невостребованную…
        Я яростно ухватилась за ручку двери и остановила себя. Такая милая и прозрачная провокация. Иначе бы по-другому звучало последнее слово, попроще. Я ведь только что сдержалась. И еще раз сдержусь. Я вздохнула и не без сожаления пошла прочь. Все-таки иногда надо драться, правы мужчины. Иногда только кулаками можно достойно ответить. К тому же это очень успокаивает… Хрясть по морде - и все твои обиды, невысказанные слова, ночные слезы - вот они, здесь, на разбитой морде у обидчика. А ты - легкая и свободная, идешь прочь, посмеиваясь…
        Но дочка Маша не дала мне долго расстраиваться по поводу окончания неожиданного поэтического вечера и несостоявшейся драки.
        - Все-таки дурацкая вещь - стихи, правда, мам? - спросила меня Маша, как только я вошла на веранду, и чуть резче, чем можно было предположить по ее миролюбивому тону, отодвинула какую-то книгу.
        - Мародеры культурно развлекаются? - пробормотала я, стараясь разглядеть, кто же из великих был так сурово отвергнут Машей.
        - Пойду-ка прочту вслух… этому… папе! - Маша фыркнула. - Интересно, что он скажет! - Моя ненаглядная мародерка, насвистывая что-то незнакомое, подхватила книжку. - Пойдем вместе, мам, а то я снова ему нахамлю. - Маша вопросительно посмотрела на меня, а я - в зеркало. Маша вздохнула, не так поняв мой взгляд. - Будешь краситься? Можешь еще платочек мой надеть, освежает.
        По яростно хамскому тону я поняла, что Маша почему-то нервничает. Я увидела в зеркале свое бледное лицо, вспомнила, что сегодня-то как раз и не била себя по подбородку за завтраком, и, кажется, даже не причесывалась… Нет, причесывалась. Но не красилась. Я поежилась - сегодня явно стало Холоднее. Отпив из Машиной чашки еле теплого чаю, я накинула на плечи ее модный широкий шарф с неопределенными азиатскими мотивами в рисунке. От едва уловимого родного запаха мне сразу стало хорошо и спокойно. Я улыбнулась, а Маша по-своему поняла мою улыбку.
        - Мам… - Маша неожиданно села и совершенно другим тоном сказала: - А я и не знала, что ты…
        Не знала, потому что знать было нечего! - Я испугалась, что сейчас придется что-то врать и выкручиваться, потому что правда на эту тему была исключена. - К тому же мы только что ужасно поссорились с твоим отцом. Идем, хамка и мародерка, добьешь папу стихами. Чья там у тебя книжка?
        - Не знаю, - на полном серьезе ответила мне Маша и показала книжку без обложки. - Никогда такого не читала. Очень трогательно. Вот хочу проверить Соломатька на эрудицию.
        Мы постучались и, услышав довольное «Да-да!», вошли к Соломатьку. Он сразу расстроенно сообщил нам:
        - И ни по одному каналу опять не сказали, что меня украли! Вы прикиньте, девчонки, - какое неуважение! Вадик один весь извелся - где я и что. Мария Игоревна показала мне, сколько раз он звонил - раз двести, наверно. И письма такие трогательные шлет: «Держитесь, Игорь Евлампиевич!» За что держаться, не приписал только… А так… Никому до меня, выходит, и дела нет. Разве что вам… Чего пришли, кстати? Соскучились? До ужина вроде еще… А Егоровна-то!.. Принарядилася… Гляньте-ка, люди, прям-таки невеста!..
        Я открывала и закрывала рот, не успевая парировать, а Маша спокойно дождалась, когда он на пару секунд замолчал, и без предупреждения прочла по книжке, не соблюдая ритма, как прозу, громко и нехудожественно:
        - «Широк и желт вечерний свет, нежна апрельская прохлада. Ты опоздал на много лет, но все-таки тебе я рада!»
        - Зачем ты… - Я осеклась, растерявшись от неожиданности.
        А ничуть не смутившийся Соломатько мгновенно продолжил:
        - «Звери задрожали, в обморок упали, волки от испуга скушали друг друга». Слышь, Егоровна, это о нас с тобой. Мария Игоревна полагают, что мы сейчас набросимся друг на друга и будем раздирать на части в их присутствии, а они будут хохотать. Так, доченька? И чего ты мамашу вдруг решила припечатать? Ну, рада она меня видеть, это всем ясно, гораздо более рада, чем ты, красавица наша двухметровая. А чё ж ее, мамашу, утирать-то?
        - Как я устаю от тебя, папа, - ответила ему Маша нежно и, чуть подумав, объяснила: - Я лишь спросить тебя хотела, кто это написал, больше ничего. При чем тут моя мама?
        - Да-а-а… - Соломатько поправил воротник своей фуфайки. - Наверно, не понял, как говорится, не срулил… Кто, говоришь, автор? Дак ведь я, доченька, книжек не читаю, все больше по футболу как-то… пивка там, то да се…
        - Завелся!.. - Маша махнула рукой и, кинув на меня насмешливый, как мне показалось, взгляд, ушла.
        Никакого уважения, вишь как, Егоровна. А кто подучивает? Кстати, - он подмигнул мне, - может, и вправду волки хотя бы от испуга покушают друг друга, а, Егоровна, ты как?
        Я даже не нашлась, что сказать на такое неожиданное предложение, и тоже ушла.
        - Егоровна, это… кажись… - крикнул мне вслед Соломатько. - Да не уходи ты, подожди!.. - Дальше он продолжал нормальным голосом, видимо совершенно уверенный, что я стою за дверью и слушаю его разглагольствования: - Забыл я, кто это написал, но точно помню, что на обложке была нарисована дама, навроде тебя, в романтической грусти, только поносатее. И еще помню, что даму эту оторвала Танька, когда книжкой в меня бросала.
        - За что? - тихо спросила я, не очень надеясь, что он услышит.
        - За то, что плохо выполнял супружеский долг. Без огонька. Так, все, иди теперь, перерыв закончился, сейчас второй тайм. Я и так тут с вами пропустил весь чемпионат. Сам поверить не могу. Забы-ыл! Нет, ну ты поверишь? Забыл, что чемпионат Европы! Это как? Нормально? Голову мне задурили, обе… Давай, приноси скорей ужин. Будем вместе смотреть. Слушай, как классно! Когда ты молча стоишь за дверью… Жутко возбуждает. Тут не только про футбол забудешь… Ты смотри, смотри, что делают! Ой, сволочи, ой не надо… Фу-у… пронесло… чуть было не забили…
        - Ты за кого болеешь-то? - спросила я, открыв дверь.
        - Подожди-подожди… а-а-а… вот так вам и надо! Чего говоришь?… За кого болею? А кто это играет-то?… Одни вроде голландцы, а вторые… Так, сейчас скажут или напишут… Ой, ой, нет, только не так, милый, не надо, э-эх… Егоровна, давай, дуй за пивом. Ну невозможно единственный матч смотреть без пива! Вы что? Это хуже кастрации! Сегодня никакого чая с булочками! Неси пива! И внизу, в большом шкафу на кухне, в белом пакете, таранька, штучек пять-шесть тащи…
        Соломатько не смотрел, здесь ли я, не смотрел на меня вообще, ушла ли, заперла ли дверь. Он, приплясывая и почему-то придерживая живот руками (не такой уж он у него был огромный, этот живот), топтался в полуметре от телевизора, чуть отходил назад, присаживался на подлокотник кресла и снова вскакивал, активно участвуя в игре. Когда «наши» (или кто-то, за кого он радовался) забили первый гол, он ловко подпрыгнул, выбросив наверх обе руки, и закричал очень громко:
        - Го-ол!
        - Я рада за тебя, - сказала я. Он, похоже, только сейчас заметил мое присутствие.
        - Е-го-ров-на! Это же такое… это же так… Давай, открывай быстрей!.. - Он стал заглядывать мне за спину, пытаясь, вероятно, увидеть там пиво и тараньку. - Ты что, еще не ходила?! Но ты же мне всю игру испортишь!..
        Я воспользовалась тем, что все игроки на экране гурьбой побежали за самым быстрым, который бежал вместе с мячиком, и Соломатько стал притоптывать на месте, подгоняя его руками и постанывая: «Давай-давай-давай, милый, давай!..», и ушла к Маше. А по дороге думала, что, если меня не уволят за прогул и срыв эфира, я обязательно постараюсь сделать передачу про футбол. Приглашу официально Соломатька или какого-нибудь другого симпатичного и страшно занятого дядю, пусть мой гость расскажет всем, в чем состоит это их мужское счастье. Я ведь даже не предполагала, что Соломатько умеет так высоко прыгать и так громко кричать. Пусть даже в качестве телеболельщика.
        Я вкратце обрисовала Маше ситуацию, а она неожиданно согласилась, что надо отнести ему пива. Она поставила на поднос с едой большую бутылку ледяного «Гёссера» и насыпала кучку маленьких таранек. Подумав, она вырвала страничку из покалеченной в семейных драмах книжечки и завернула в нее рыбку.
        - Вообще-то зря, Маша, это культурное наследие, и заворачивать в него воблу не стоило бы, - заметила я.
        - Я знаю, - дружелюбно ответила Маша и понесла поднос папе-болельщику.
        19
        Коза и Ванечка
        - Знаешь, Соломатько, есть в мире особая энергия любви, - проникновенно начала я, неуверенно присаживаясь на краешек кресла в своих собственных обтягивающих черных джинсах, заправляя за ухо прядь волос и при этом злорадно наблюдая, как меняется в лице Соломатько.
        Тоскливая гримаса мгновенно сменилась самодовольной ухмылкой. Продолжая лежать, он слегка подбоченился и, вытянув ноги, перекрестил их на низком пуфике. Надо честно признаться: то, что когда-то в глупой юности подманило меня в Игоре Соломатько, никуда не ушло. Ироничная самоуверенность, что бы она ни прикрывала, идет и влюбленным ненасытным мальчикам, и чуть располневшим, порядком уставшим и разочарованным мужам.
        Подождав, пока он насладится мгновением, я продолжила, усевшись как следует в кресло:
        - А есть - особая энергия ненависти. Я очень скептически отношусь к таким вещам, потому что это ненаучно и субъективно. Но когда мы остаемся наедине, я просто чувствую ее физически, эту энергию.
        - Которую из двух? - спросил быстренько подобравшийся Соломатько.
        - Ненависти, разумеется.
        - А может, Егоровна… - задушевно проговорил Соломатько и остановился, наткнувшись на мой взгляд.
        - Не может.
        - А почему, спрашивается? - взгляд Соломатька совсем потеплел и грозил перегреть меня.
        - Потому что я… - Я все-таки сделала эту проклятущую, выдающую меня с головой паузу.
        Но я договорила. В первый раз в жизни я говорила ему эти слова, гордые, дурацкие, категорично перечеркивающие все дальнейшие варианты веселого флирта. С отцом моей дочери. Какой флирт, к чертям собачьим!
        - Я тебя не люблю.
        И ему тоже понадобилась пауза, маленький предательский люфт.
        - А что еще ты не любишь? - спросил он с заслуживающим уважения любопытством. Вернее, его имитацией.
        - Зеленые шторы, красные кастрюли и белые свитера на мужчинах. Равно как и самих мужчин, обладателей оных, а также их фальшивые, многолюдные семьи с обязательными сборищами равнодушных друг к другу родственников второго января, первого мая и… И когда еще, Соломатько, а?
        Дура. - Соломатько равнодушно пожевал ворот своей синей австрийской олимпийки. - Завистливая дура. Кстати. У Горенко Анны Андреевны об этом сказано гораздо лучше. В той самой книжке, которую зачитывала надысь доченька ваша и наша.
        Я сразу вспомнила, как по юности Соломатько любил блистать совершенно ненужным, но производящим впечатление на неподготовленного слушателя знанием настоящих фамилий писателей и актеров. Я-то сама всегда разделяю жизнь и творчество даже самых любимых своих писателей и не знаю не только фамилий, но и семейно-любовных историй из жизни, поскольку они всегда как-то опрощают все тайны, настоящие и кажущиеся.
        - Послушай. Ну какая она тебе Горенко! Говоришь, как о своей приятельнице… Никогда бы ни одна твоя приятельница не написала хотя бы вот это стихотворение, которое ты, наверно, имеешь в виду. «Он любил три вещи на свете…» Правильно?
        - «За вечерней пенье, белых павлинов и стертые карты Америки…» - сладострастно процитировал Соломатько, не отвечая. И приостановился.
        - Ну что ж ты? Давай уж до конца. «Не любил, когда плачут дети, не любил чая с малиной и женской истерики…», ну и на поклон - «А я была его женой».
        - «А я была его женой…» - повторил Соломатько задумчиво и грустно. - Какой женой была бы ты, Машка? А? Ты ведь так и не была ничьей женой. Почему?
        - Ты уже спрашивал. Хочешь услышать какой-нибудь лестный ответ? Я отвечу. Это судьба любого забракованного товара. Продается потом с трудом и по дешевке. Даже если забраковал идиот. Но какой ты стал с годами тонкий! Смотри ж ты - наизусть чешешь Ахматову, в самой возвышенной ее ипостаси.
        Я не успела договорить. Соломатько вдруг сильно и довольно грубо схватил меня за плечи и, слегка встряхнув, приблизил к себе.
        - Под стать твоим перистым облакам, в которых ты окончательно заблудилась, - неожиданно мирно проговорил он, внимательно разглядывая мое не лучшим образом накрашенное лицо. - Я тут как-то читал, что в войну у женщин и у монашек к сорока годам физиологическая потребность в мужчине отпадает. Остается только… - Соломатько задумался. - М-да…
        Я не дала ему развивать самую последнюю тему, вот это уничтожающее «м-да», и спросила, освобождая ногу, попавшую между его коленей, спросила, чтобы сосредоточиться на чем-то другом, кроме ощущения его близости-.
        - Так какая потребность все-таки остается?
        - А, ну да. Интеллектуальная и финансовая. И у самых дур - душевная.
        Я глубоко-глубоко выдохнула и снова вдохнула, ощущая легкое головокружение. Соломатько улыбнулся:
        - Ты смешная, кстати. «Я тебя не люблю». А как ты можешь меня любить, если я в штанах и ем при этом… Что это я ел, кстати? Вроде макароны, а на вкус - как рис, с чем-то вроде собачьей тушенки…
        - Соевая лапша, - с трудом проговорила я, - с морскими водорослями.
        Что-то происходит не так. Что-то происходит совсем не так, и я не в силах ничего с этим поделать.
        - А! - хмыкнул Соломатько и, крепко взяв меня за обе руки, снова придвинул к себе. Ощущая его всем телом, я вовсе не хотела отходить от него, несмотря на ахинею, которую он нес.
        - Ты не обиделся за прошлый раз? Когда я целоваться с тобой не стала… Таким ты вдруг стал грубым и циничным мачо…
        - Лестно, спасибо. Ты куда, Маш?
        Я наконец заставила себя освободиться от его рук и быстро прошла к двери, на ходу одергивая свитер.
        - За козой.
        - Давай.
        Соломатько чуть растерялся, но даже не сделал попытки меня догнать. В этом всегда была его сила. Он не удерживал и не бежал следом. Наверно, поэтому я почти шесть лет собиралась от него уйти, да так и не ушла.
        - Приводи. И чтоб была покучерявее, с длинными ножками и на морду тоже… В общем, поприличнее там подбери козу. А то сама приходи. Приму. Сегодня. Завтра уже нет.
        Если бы я не знала Соломатька, я бы подумала, что он не обиделся и просто шутит. И только отрывистость речи выдавала его обиду и ярость. В молодости, по крайней мере, больше обидеть его было нельзя, чем отказать в самом простом желании - обладать, пусть даже на некоторое, ограниченное обстоятельствами и суетой, время.
        Реванш. Это маленький реванш. Если уметь этим пользоваться, то можно на каждую свою обиду найти вот такого растерянного мачо с оттопыренной ширинкой. Только я не умею. Мне и себя жалко, и мачо. А уж этого… Но не могу же я здесь, при Маше… Да я вообще не могу!..
        - Но лучше козу! - все никак не мог уняться обиженный Соломатько. - Или даже две! Одну потом зажаришь, а вторую можно доить и делать простоквашу. Иди-и, Егоровна! Что застыла? Или сюда иди, или отсюда. Только не стой столбом передо мной. Ну что за манера? Встать и стоять. Да, вот такое я говно. Помнишь, как в мультфильме ворона говорила?
        Я хотела сказать, что именно это тяжеленькое липкое словцо постоянно вертится у меня на языке в отношении него, хотя в общем-то я профан в неформальной лексике великого и могучего русского языка. Но только покачала головой:
        - Удивительные мультфильмы ты смотришь, Соломатько.
        - Повтор, Егоровна, перепев. Я тебе уже сказал: вот такое я говно. Это включает все - и удивительные мультфильмы, которые я смотрю, и удивительных коз и курочек, которых я имею в не ограниченном финансами и здоровьичком количестве. А также, - Соломатько вздохнул, - удивительных женщин, которых я не люблю. - И, видя, как я дернулась, быстро добавил,- - Потому что они никак мне не дают. В смысле - любить их не дают. А ты что подумала, Егоровна? Рот уже открыла от возмущения. Иди, а то полдник пропустим. Бог с ней, с козой. Принеси хотя бы молочка и творожку, что ли. И малинки! - кричал он мне уже из-за закрытой двери. - Да, малинки! Пусть Маша возьмет в большом морозильнике! И сами тоже поешьте, не выдрючивайтесь! Домашняя малинка, из своего сада! Там в саду есть слева заросли! Пятнадцать кустов, огромных! Ни черта сквозь них не продерешься к забору! Очень напоминают мою неразделенную… неразделенное… нуты поняла, Егоровна! Такое что-то мощное и непонятное! Ты здесь еще?
        - Здесь, - ответила я совсем тихо, так что он не мог слышать.
        Он на секунду замолчал и потом все же продолжил:
        - А рядом с зарослями - крапива, как положено! Летом приедете выкуп пропивать - будем рвать малину! И потом того, кто нервы мне столько времени на локоть наматывает, заставим сесть в крапиву одним голым местом! Егоровна! Да не стой ты под дверью! Что за угол ты нашла в этом доме? Я же знаю, что ты никуда не ушла!
        - Если знаешь, что ж так орешь? Могли бы и тихо поговорить… про малину с крапивой… - ответила я и пошла прочь от двери, около которой действительно стояла, как прилипшая, сама не знаю зачем.
        - Вот так-то лучше! Определенность! Она всегда лучше! Твои слова - не мои! Ненавижу определенность! - изо всех сил кричал Соломатько. - Малинки со сливочками! Егоровна! Слышишь? Малинки мне со сливочками!.. Малинки…
        - Прямо «Карету мне, карету!» - бубнила я, спускаясь с лестницы и злясь неизвестно на кого.

***
        Внизу меня ждал сюрприз, разом отвлекший от несостоявшихся сексуальных переживаний, которые тем не менее взбудоражили мою действительно почти что монашескую кровь. Самое странное, что никто до Соломатька об этом не догадывался. Либо так нагло об этом не заявлял.
        Маша, увидев меня, помахала мне рукой:
        - Мам, иди скорей! Тут такие новости!..
        Напротив нее сидел голубоглазый, светловолосый, тонкошеий и при этом абсолютно очаровательный еврейчик лет двадцати. С некоторых пор я остерегаюсь называть евреев евреями - как бы не обидеть и заодно не попасть под статью о ксенофобии и шовинизме. Но что ж тут поделать, если они так отличаются от остальных представителей белой расы - и внешне, и внутренне.
        Красивый юноша, положив белые длинные пальчики на кожаную папку, не отрываясь смотрел на раскрасневшуюся Машу.
        - Знакомься, мам, это Ванечка. Тот самый пасынок Игоря Евлампиевича.
        Я поперхнулась.
        - Вот, приехал, часть взноса привез… - смущенно пояснил Ванечка, на мгновение переведя на меня светлые глаза с мохнатыми, загнутыми ресницами, и снова стал смотреть на Машу.
        Эффект, который моя дочь производит на всех мальчиков, был мне давно известен. Даже те, которые, кроме компьютера или мотоцикла, больше не признавали ничего достойным своего внимания, на Машу реагировали сразу же и одинаково энергично. Мне были уже знакомы варианты от радостного недоумения до шоковой атаки. У Ванечки это было, по крайней мере, эстетично. Он сам алел, как маков цвет, но был спокоен и доступен для посторонних.
        - Простите, вы сказали - «взноса»?
        - Да… - Ванечка опять перевел на меня глаза, и я увидела, что не так уж он и спокоен. - Тут, правда, немного… Но, может быть, на первое время хватит?
        Маша засмеялась:
        - На первое время - кому?
        - То есть… я имею в виду… - Под строгим взглядом Маши Ванечка совсем смутился. - Это - первая часть денег, которые требуются…
        И тут до меня дошло. Он же привез их сюда, а не на вокзал, или где там Маша планировала забирать выкуп за Соломатька. Я посмотрела на нее. Она как будто поняла, о чем я думаю, и развела руками.
        - Хорошо. И сколько вы привезли, интересно? - Надо было доигрывать до конца. Не срываться же с места и не убегать, даже если убежище наше каким-то образом раскрыто.
        - Мам, только спокойно. Все очень серьезно. Ваня привез тысячу долларов. Это его личные деньги. Он работает в компьютерной фирме, делает рисунки для детских игр. Да, Ванечка, правильно я говорю? И с помощью компьютера вычислил, где найти Игоря Евлампиевича. Так что все Шерлоки Холмсы в лице Насти Каменской отдыхают. Так, Ванечка?
        - Так, - радостно улыбнулся Ваня, приемный сын нашего и не нашего Игоря Соломатька. - Хотя я и не очень знаю про… Как вы сказали - Настя?
        - А, ерунда! - отмахнулась Маша. - Мама читает детективы, чтобы уснуть побыстрее. Есть сейчас такая очень популярная героиня, символ времени. Пьет натощак апельсиновый сок, курит по две пачки в день, носит растоптанные кроссовки и спит с не очень любимым, но преданным мужем.
        Как всегда, слыша вдруг взрослые слова от своей дочери, я замерла и потеряла нить разговора. Ничего важнее того, что моя Маша, моя маленькая Маша неожиданно и непонятно когда стала большой, для меня не было. Пока я не торопясь размышляла, чему учить Машу, а от чего оберегать, она сама все выучила. И слова, и понятия…
        У меня одновременно засосало под ложечкой и закололо сердце. Я понимала, что ничего плохого здесь нет. Хуже был бы затянувшийся инфантилизм, опаснее. Пусть лучше она чуть раньше приобретет капельку взрослого цинизма, для иммунитета, чем, как я когда-то, до двадцати лет будет ходить в носочках с кружевами, аккуратно складывать разноцветные заколочки в косметичку и при этом сшибать головой все попутные косяки, ничего не соображая ни до, ни после ушиба.
        - Ванечка, - продолжала Маша, поглядывая на юношу вполне доброжелательно, - составил сложную программу для компьютера. Так он говорит, по крайней мере. И тот дал ему простой ответ, что Игорь Евлампиевич может находиться, скорее всего, лишь в двух местах. На даче в Петрово-Дальнем или на даче в Иерапетре. Поскольку до острова Крит самолет летит только в среду, Ванечка решил начать с Петрово-Дальнего. Да, Ванечка?
        Ванечка нежно улыбнулся Маше и кивнул. При этом на его тонкой шейке запульсировала милая голубая венка.
        - Ваня, где у вас большой морозильник? Игорь Евлампиевич просил ему малины оттуда достать. Может, вы принесете?
        Ванечка замер, осмысливая мои слова, потом опять покраснел и ответил:
        - Я… я не знаю.
        - Он здесь редко бывает, - объяснила Маша и сделала маневр, которым можно было ввести в смущение и гораздо более искушенного, чем сей юноша. Я, по крайней мере, была очень удивлена. Она встала и вышла в коридор. И только там резко обернулась, спросив Ванечку:
        - Ну что ж ты?
        Он не вскочил и не покраснел, как можно было бы ожидать. Он лишь тихо улыбнулся и ответил:
        - Я так не умею.
        - И я не умею, - засмеялась Маша. - И травку не курю, и сок пью без водки, и вообще, без пяти минут студентка Консерватории по классу вокала. Ты, кстати, о чем подумал?
        Меня иногда пугает Машина кровожадность по отношению к противоположному полу. Непонятно, откуда это у нее. Вернее, было непонятно, пока не выяснилось, что рядом с Машей все годы было пустое место и она ощущала эту пустоту. Только я этого не понимала. Мне казалось, что у нас все в полном порядке и моей Маше всего хватает… Но я уже замечала в ней некую нетерпимость и пренебрежение к мальчикам и думала, что жизнь, как правило, не прощает подобного отношения к людям и обязательно однажды ткнет носом: «Попробуй-ка того же самого! Как кому-то бывает больно, когда другому смешно…» И надо бы Машу останавливать, не давать ей заигрываться ролью жестокой красотки, разбивающей сердца. Надо бы останавливать, а я радуюсь, радуюсь глупо и опрометчиво, что она не такая, как я…
        Маша быстро вернулась с большим пакетом замороженной малины и веревкой. Она подошла к Ванечке и, ни слова не говоря, стянула ему руки, перекинув оставшийся конец на ноги.
        - Идти сможешь?
        - Куда? - Ванечка покорно встал.
        У меня промелькнула мысль, не зря ли Маша так усердствует с играми в разведчиков и похитителей, и тут мне показалось, что Ваня сейчас скинет веревку с ног и ударит Машу. Не успев подумать, правильно ли поступаю, я толкнула его обратно на стул. Маша немного удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала. А мне неожиданно в голову пришла отличная, как мне показалось, мысль. Соломатько потом скажет, что это он мне ее внушил, через стенки. Но, с другой стороны, не мог же он через стенки видеть, что у нас тут происходит, даже если он и заметил, как Ванечка шел к дому.
        - Понимаешь, Ванечка… - сказала я спокойно и доброжелательно. Улыбнулась и дождалась, пока он сосредоточится на моем взгляде и голосе. - Убери, кстати, свои деньги. Твой папа, вернее отчим, решил пошутить и заодно от всего и от всех отдохнуть. Это всего лишь шутка, Ванечка. Рождественская шутка. Конечно, он не мог предположить, что вы все будете так страшно волноваться за него…
        - Да нет, ничего! - ответил мне Ванечка. - Особо никто не волнуется. То есть…
        - Мы знаем, - кивнула Маша.
        - А можно… посмотреть на него? Или поговорить с ним?
        Мне это показалось забавным. Милый наивный Ванечка с компьютером. Который не знает, где малинка, но зато знает, где искать дорогого отчима. Я взглянула на Машу. Она тоже улыбнулась и потянула за веревку:
        - Пошли.
        Для верности я захватила толстую белую скалку с чудным орнаментом на ручках в виде крошечных поз из Камасутры и пошла сзади.
        Маша прошла по коридору мимо комнаты Соломатька, привязала Ванечку к тяжелому медному шпингалету на окне и только после этого вернулась, открыла дверь и заглянула к Соломатьку:
        - Игорь Евлампиевич, к вам гости!
        - Как? Еще? И тоже хотят денег? - мгновенно отреагировал Соломатько, и я увидела, как он попытался подойти к двери. Маша сразу ее захлопнула и обернулась к Ванечке:
        - Ты доволен? Или сказать что хочешь?
        - Игорь! Вы в порядке? - крикнул Ванечка и, по всей видимости, вознамерился оборвать тонкую веревку.
        - Видишь, мама, какой милый мальчик, - сказала Маша и ловко перехватила веревку, так, что Ванечка сам затянул узел у себя на руках и ногах. - А ты еще смотрела на меня с осуждением, когда я смеялась над ним.
        - Ваня? - В голосе, раздавшемся из-за двери, звучало удивление и, похоже, некоторая досада.
        Маша накинула свободный конец веревки на шею Ванечке и подпихнула его к двери:
        - А теперь иди, Ванечка, поздоровайся с папой.
        - Маша!.. - сказал милый Ваня с укором.
        Почему-то славный Соломатькин пасынок не внушал мне доверия даже связанный. Может, потому, что я вообще побаиваюсь женственных красавчиков. У них может оказаться женская хитрость и изворотливость, наряду с мужской силой.
        Ваня действительно сделал какое-то странное движение, как будто попытался прыжком встать на мостик, при этом толкнув Машу. Она покачнулась, но удержалась на ногах и тут же сильно подтянула веревку. Я же на всякий случай и для острастки слегка пнула юношу скалкой под зад. Он на секунду замер, наклонив голову, а потом мелкими шажками пошел в комнату, больше не пытаясь освободиться от нашей опеки.
        - Ваня? - еще раз спросил Соломатько, теперь уже глядя на своего недавно приобретенного пасынка, как будто до сих пор надеялся, что ослышался и обознался. - Это кто же тебя так?
        Ваня молча смотрел на Соломатька, комфортно развалившегося на диване. Он закинул свободные руки за голову и, как обычно, был обложен несколькими подушками. Рядом на красивом столике стояли открытая пачка грейпфрутового сока, полупустой стакан с густым розоватым соком и пустая коробочка из-под французских бисквитов. Вообще-то в нее он складывал свои очки для чтения, чтобы не раздавить их, заснув ненароком. Но сейчас очки были у него на носу. И эта круглая глянцевая коробочка, и мягкий клетчатый плед создавали ощущение необыкновенного уюта и спокойствия. А сам Соломатько в очках без оправы, с прозрачными дужками был похож на юного дедушку из телерекламы. Непременные атрибуты своего пленения - ошейник с веревочкой - он, похоже, успел куда-то запихнуть. Если, конечно, просто не прикрыл их быстро пледом.
        - И что же ты так всполошился, Ваня? - спросил Соломатько без тени улыбки. - Я, видишь ли, решил немного отдохнуть. Побыть на природе, без телефона, факса, Интернета и прочих прелестей цивилизации. Заменить их общением с двумя Очень милыми дамами, моими… м-м-м… - Соломатько, похоже, не был готов к тому, что нас надо как-то официально представлять.
        Он неопределенно помахал рукой. А я задумалась: что же он может сказать? Назовет нас секретаршами? Горничными? Подружками? Или все-таки похитителями?
        - Одну из них ты, возможно, видел по телевизору… хотя, пожалуй, - он подмигнул мне, - ее трудно узнать в этих вот обновках…- Соломатько продолжал тянуть время. Или играть у нас на нервах. - А вторая… девушка с ясными очами… наверняка тебе очень приглянулась. Так, Ваня?
        Ваня продолжал чуть улыбаться, вежливо и растерянно, и внимательно смотрел на Соломатька. И мне вдруг стало его жалко. Все понятно. Бедный, нелюбимый, ненужный пасынок, выросший без матери. Приехал спасать отчима. А тот не рад и изгаляется над ним. Вот почему только, не понятно.
        - По национальному признаку, - прошептал мне Соломатько одними губами.
        - Ты о чем? - тоже очень тихо спросила его я.
        - У тебя на лице такое недоумение написано! Все понятно! Я же всегда все про тебя знаю, Егоровна. Мне Ванечка не нравится по национальному признаку. Устраивает? Ты же сама, когда не знаешь, отчего один человек не любит другого, все валишь на национальность. Так вот: мне не нравится, что в нашей семье появился еврей, хотя он и полукровка. Но страшно хитрожопый.
        Последнее слово, Ванечка, похоже, расслышал, потому что передернул плечами и опять густо покраснел.
        - О тебе я, о тебе! Все правильно ты понял, - недобро улыбнулся Соломатько. - Ты самый лучший, да? А у тебя, кстати, как со счетом в Миланском банке? Ты принимал участие в семейном совете, когда вы решали там, что ни… прости, Маша… - он посмотрел на нас обеих, - ни хрена платить за меня не будете? А? Что скажешь, сын Богом избранного народа и моей жены Тани? Каково было твое слово?
        - Остановись, пожалуйста! - вмешалась я. - Мальчик привез деньги, свои собственные, чтобы заплатить за тебя.
        - А приехал этот милый мальчик на чем? На милицейском газике?
        - Да нет, - сказала я и посмотрела на Машу. А собственно говоря, откуда мы знаем, на чем он приехал? Может, сейчас откроется дверь и ворвутся омоновцы в черных глухих шлемах с прорезями для глаз и рта?
        - Значит, вы просто всех нас проверяли, да, Игорь Евлампиевич? И мама, наверно, знала? Поэтому она такая спокойная была все это время?
        Нет, - засмеялся Соломатько. - Твоя спокойная мама ничего не знала. Да, считай, что проверял. Видишь, Егоровна, как мгновенно Ваня обернул на свой лад мою шутку. Я говорю - шутка! А он - «проверяли»… И почему вас Бог избрал когда-то? Думаю об этом с тех пор, как думать научился. И все на том же месте стою. Ничего не понял. Вероятно, потому, что меня-то не избрали, для хранения секретов наших хитроумных создателей, по пустыне сорок лет не таскали, не закалили для будущих страданий, а главное, столько мозгов, сколько вам, не отвесили, пожалели… Да-с, господа почти что русские и все остальные, на нашем языке говорящие лучше нас… А ты, малыш, сколько денег-то привез?
        - Тысячу, - ответила за Ваню Маша.
        - Зелеными? - недоверчиво протянул Соломатько.
        - Красными! - вконец разозлилась я. - Я сейчас пойду посмотрю: если омоновцы не сидят в засаде где-нибудь под окнами, значит, мальчик - молодец, от души хотел тебе помочь… - Я наткнулась на странный взгляд Соломатька и осеклась.
        А может, он и не на Ванечку так разозлился, а на то, что собственные его дети - Костя и, как там зовут второго, - вместе со спокойной Татьяной ничего не привезли и даже не искали его? Потому что не такую уж сложную программу для компьютера надо составить, чтобы понять оригинальный Машин план - спрятать похищенного на его собственной даче. Чем не место? Точно никто в первые два дня искать не будет. Но сегодня уже шел, кажется, четвертый или пятый день… Или только третий? Я вдруг поняла, что потеряла счет времени и, наверно, не смогла бы ответить, какой сегодня день недели…
        - Я понял. - Ваня пошевелил связанными коленями и вопросительно посмотрел на всех нас. - Извини, Игорь, если я что-то не то сделал. Я… знаю, что ты человек очень необычный… Я… я хотел как лучше. А зачем вы тогда… - Он перевел взгляд с меня на Машу. - Зачем вы меня связали?
        Соломатько поманил его пальцем:
        - Иди, я тебе скажу, зачем.
        Ваня подошел, наклонился к нему, и тот прошептал что-то ему на ухо. Ваня отпрянул.
        - А что ты так пугаешься? Это не больно. Если умеючи, то оч-чень даже приятно… - Он закашлялся, глядя на Машу. - Мама твоя, она же моя жена…
        - Ты уже раз пять сказал, что она твоя жена, - тихо встряла я, так чтобы дети не слышали.
        Только три, Егоровна! Ох, если бы ты знала, как же я волнуюсь, когда ты меня ревнуешь! Сразу прямо начинаю мечтать о козе. Так вот, - продолжил он в полный голос, глядя на притихших Машу с Ванечкой. - Мама твоя так объяснила твое внезапное появление в нашем доме: ты инфантильный, избалованный внук слишком интеллигентных и любящих бабушки с дедушкой. И надо срочно сделать из тебя мужчину. Чем мы сейчас и займемся… Вызовем специальный контингент и посмотрим, правда ли ты такой невинный, как взгляд младенца… Не бойся, не бойся! Шучу! Хорошо слышишь? - Он замахал руками на побелевшего Ванечку. Я, честно говоря, тоже испугалась, мне что-то совсем не нравился его тон. - Шучу! На вшивость не проверяю! Ясно? - Понизив голос, он объяснил одной мне: - Он не только хитрый. Он еще и трусоватый. - Но мне показалось, что бедный Ваня все слышал. - Иди уж… - Соломатько глянул на молчавшую Машу и вздохнул. - Иди с Машей, раскопай их машину, ее совсем завалило. И отгони ее вниз, в гараж. Ты сам на чем приехал?
        - На автобусе, - негромко ответил Ваня.
        - Ах ты, бедный мой сиротка! Пешкодралом он пер через леса и поля к злому отчиму! Ну, хорошо. Поезжайте с Машей в магазин на моей машине, привезите свежих продуктов каких-нибудь, хлеба горячего. Я не могу сидеть уже на суррогатах этих перемороженных… - Соломатько осекся и понял, что почти проговорился.
        Не знаю, понял ли что-нибудь Ваня или он еще переживал то, что Соломатько сказал ему на ухо, но спрашивать, почему мы за несколько дней не съездили в магазин, мальчик не стал.
        - Маша, выведи Ваню в коридор и развяжи его там, - сказала я.
        Честно говоря, мне совсем не улыбалась перспектива остаться с Соломатьком одной в доме.
        Маша отпустила веревку и царственным кивком пригласила Ваню за собой. Он посеменил связанными ногами за ней, все так же неуверенно улыбаясь. Чудной все-таки у Соломатька пасынок, отметила я про себя мимоходом. Кстати, вот этой неопределенностью и неуловимостью мальчик напоминает мне своего отчима. И что это я сразу на веру приняла версию о приемном сыне? Может, Соломатько просто не хотел лишних экскурсов в наше общее прошлое? Но, к счастью, у меня не было времени развивать эту мысль, оказавшуюся напрасной. Я просто забыла: ведь вокруг Соломатька всегда должны быть тайны, недоговоренности, двусмысленные и загадочные ситуации… Не сам ли он - их старательный автор? Как же я когда-то попалась на это… И, кажется, продолжаю попадаться сейчас. Когда они вышли, я прошипела:
        - Что это ты раскомандовался? Сама с ним поеду, если тебе так приспичило с горячими булками и еды не хватает.
        - Ты? Ну нет, тогда не надо, - разочарованно пробормотал Соломатько и прокричал в дверь: - Вань, отбой! Шоппинг отменяется!
        Маша с освобожденным Ваней тут же вернулись прогулочным шагом, постояли в проеме двери и пошли дальше. Маша, вздернув брови, слушала неторопливые Ванины рассуждения на какую-то отвлеченную музыкальную тему и, похоже, была вполне довольна уровнем его познаний и обобщений. Они несколько раз прошлись по коридору мимо нашей комнаты, потом Ваня заглянул и сказал:
        - Игорь, я, пожалуй, поеду.
        - Ага, давай, - махнул ему Соломатько.
        - Подожди… - несколько растерялась я. Все же я не была на сто процентов уверена, что Ваня поверил нам. Соломатько по-прежнему лежал под пледом, и это уже выглядело подозрительным. - Мы сейчас будем обедать. Вот Игорь Евлампиевич встанут… Может, поешь с нами, или хотя бы чаю горячего выпьешь на дорожку?
        Ваня вопросительно взглянул на Машу. Даже если он сейчас действовал как разведчик, Маша ему точно нравилась. Маша же повела себя достаточно необычно. Она чуть склонила к нему голову, улыбнулась и молча кивнула. Наверно, этим она давала понять, что согласна, чтобы Ваня выпил с нами чаю, а также, что Ваня ей тоже нравится. Последнее меня совершенно не устраивало, потому что в мои жизненные планы не входило скрепить наше родство с женой Таней еще и дружбой наших детей. Тем более что в этом возрасте подобная дружба грозит обернуться глубоким чувством в расчете как минимум на всю жизнь.
        Не знаю, чем руководствовался в данном случае Соломатько, но он упростил мою задачу. Не успела я придумать, как же мне спровадить этого милашку и подальше, как Соломатько вдруг хмыкнул и показал рукой куда-то на уровне Ваниного живота или даже ниже. Ваня покрутил головой и потом посмотрел вниз, на свои штаны. Я тоже пригляделась.
        Вроде там ничего особенного не было. Впрочем, вариантов могло быть много. Поэтому, поскольку Соломатько продолжал настойчиво тянуть руку и мычать, сотрясаясь в беззвучном смехе, я присмотрелась повнимательнее. Чем-то вымазался в неприличном месте? Или расстегнулись штаны? Хотя с трудом верится, что это могло вызвать такой приступ безудержного веселья у взрослого человека. Значит, что-то похуже. Описался, например. Но и это вряд ли.
        Маша тоже внимательно смотрела на Ванину ширинку, потому что теперь было ясно, что именно туда показывает Соломатько. Штаны на вид были абсолютно сухие. Оставалось последнее. Ясно. Не у Ляльки ли Соломатько брал уроки мастерства? Я даже сделала шаг в сторону, чтобы хорошо падал свет и был виден признак вожделения. Должна же я в конце концов знать, какие чувства вызывает моя несовершеннолетняя дочь у мужчин! Какая разница, что этому приблудышу на вид не дашь больше Машиного, по паспорту-то ему пора уже в армии отслужить. Кстати!..
        - Кстати, Ваня, а вас в армию почему не взяли? Бурый и взмокший от идиотизма ситуации Ваня не сразу понял, о чем речь.
        - В армию?.. А… д-да… не взяли…
        Что ты несешь? - вдруг спросил его Соломатько без тени улыбки. Он больше не смотрел на Ванин гульфик Он смотрел на несколько смущенную и от этого посуровевшую Машу. Моя Маша ой как не любит пасовать и открыто теряться! - Как это - не взяли в армию? У него кафедра военная в университете. Он, кстати, на юрфаке учится, рисовальщик. А рисует просто так, чтобы были деньги на презервативы. Извини, Маша. - В данном случае он обращался не ко мне. - Но ты должна быть уже в курсе, чем занимаются мальчики Ваниного возраста в свободное от зачетов время. - Он перевел глаза на Ваню: - Когда у тебя последний зачет?
        - Сегодня, - ответил Ваня, и, наверно, никто не понял, правда ли это. Потому что бедного мальчика ветром сдуло из комнаты и с дачи.
        Из соломатькиного окна было хорошо видно, как Ваня спешит по заваленной снегом дорожке, на ходу застегивая свое темно-синее пальтишко, скромное и явно очень дорогое. Спешит то ли действительно на зачет, то ли от нас, лихоимцев. Ваня обернулся только один раз, и то как-то неуверенно и торопливо.
        - Унесла нелегкая, - удовлетворенно констатировал Соломатько, проследив за моим взглядом.
        - Ну зачем ты так? - вполне искренне возмутилась я. Уж прогонять мальчика, да еще таким хамским образом, совсем было необязательно. Мне показалось, что Соломатько просто приревновал пасынка к вновь приобретенной расчудесной дочке Маше.
        - Почему ты так безобразно себя вел? - пожестче сказала я, потому что Соломатько вытянул вверх руки, хрустнул кистями, локтями, шеей и стал насвистывать с отсутствующим видом «У любви, как у пташки крылья». В ответ на мой строгий вопрос следующую строчку он пропел со словами: «Ее не может никто пойма-ать…», отчетливо выговаривая согласные в конце слов и посматривая на Машу в ожидании похвал.
        - Ой, дура-аки-и… - протянула Маша, покачала головой и ушла, аккуратно закрыв за собой дверь.
        - Она кого имела в виду? - спросил меня Соломатько, сразу перестав петь и свистеть, и выпростал из-под одеяла ноги. - Машка, пожалуйста, сними ты мне этот ошейник! Зря даже утром надел. Просто мочи нет. Никуда я не денусь. Сегодня, по крайней мере. Так это мы с тобой дураки, что ли?
        - Наверно, - вздохнула я. - Или они с Ваней.
        Ни то, ни другое мне не нравилось. Что это еще за объединение Маши с Ваней, пусть даже в дураков, какая разница! Но и мне не подходило консолидироваться с Соломатьком до такой степени, чтобы обсуждать происшедший инцидент.
        - Похоже, что заказанный вами грибной супчик варить мне, - поспешно проговорила я, сняла с его ноги дурацкий ошейник, символ нашего совместного уже мероприятия, положила его рядышком с диваном и быстренько ретировалась.
        - Имей в виду, Машка, забиваю сразу Капулетти! - прокричал Соломатько из-за двери.
        Понятно, что я должна была вернуться и спросить, почему Капулетти, если Ромео был из клана Монтекки, но я тоже прокричала:
        - Хорошо! Забито! - и ушла искать несчастную Машу, на которую сегодня свалилось столько вранья.
        20
        Запах семени
        - Слышь, Егоровна… - лениво начал Соломатько, притворно зевая и яростно натирая левый глаз костяшкой на внутренней стороне ладони.
        Я напряглась. Тон нехороший. А я-то хотела сегодня рассказать ему, как в седьмом классе Маша вдруг взялась прогуливать физкультуру, моя дисциплинированная Маша, с одинаковой легкостью решающая задачи и катающаяся на горных лыжах. А тут вдруг она не смогла перепрыгнуть через коня и на следующий урок просто не пошла. Так она прогуливала недели две, пока я не догадалась по ее виноватому взгляду, что у нее что-то в душе происходит. Для Маши это совершенно невозможно - вдруг спасовать и забуксовать на чем-то, хотя я учу ее, что жизнь так устроена: одним - супы варить, другим - кастрюли мыть, и не надо пытаться научиться всему вообще.
        И мы пошли рано утром вместе в школу, я попросила ключ от класса, объяснив, что Маша забыла там очки, которых у нее сроду не было, и она целый час прыгала, пока у нее не получилось легко и изящно. Не знаю, кто больше радовался победе - она или я. Я-то никогда не могла ни через коня перепрыгнуть, ни с крутой горки скатиться с открытыми глазами и сейчас не могу.
        Почему-то сегодня, глядя на сосредоточенную и в то же время как будто потерянную Машу, я вспомнила тот случай, и мне захотелось рассказать о нем Соломатьке. Но у того, похоже, тоже была заготовка к нашей встрече. Каждый о своем… Я вздохнула.
        - Что, пришла, увидела меня, и, кроме тяжелого вздоха, ничего у тебя не вызвал, да? - встрепенулся он. - А я вот хотел поинтересоваться, почему ты тогда, когда я на белом коне семь лет назад приехал, можно сказать, почти с серьезными намерениями…
        Я поняла, о каком эпизоде наших интересных отношений пойдет речь, и покачала головой, пытаясь прекратить разговор. Но Соломатько гнул свое с обычной для него наглостью:
        - Зачем ты от меня Машу спрятала, а? Ведь никуда она не уехала. Я потом позвонил, проверил. Дома она была вечером в тот день. Так чего?
        - Не «чего», а «что», - огрызнулась я, потому что совсем не хотела вспоминать этот унизительный эпизод моей жизни. - Спрятала и спрятала, иди к черту.

***
        Маше было тогда восемь лет. Моя мама уговорила меня ее постричь, для укрепления и без того крепких волос. Я согласилась в основном потому, что Маша научилась у меня в жару поливать себе на улице минералкой голову. Май был страшно жаркий, и Маша шастала с мокрой головой каждый день с утра до вечера. При этом у нее мило вились волосы, и она в рассеянности закручивала в них легкие шариковые ручки, да так и ходила, забывая раскрутить. Но когда мы ее постригли под мальчика, красивая и обворожительная Маша стала вдруг действительно похожа на мальчика. Причем не просто на мальчика, а на сорванца и разбойника. Она сама себя так почувствовала и себе в этом образе понравилась. Маша не хотела носить модную джинсовую юбку с оборками, вообще отказывалась от юбок - в них неудобно было скакать и лазать, стала хохотать забавным резковатым смешком, кататься на входной двери и пытаться перелезть через любое препятствие, которое по нормальному-то можно было обойти.
        Как-то раз, стуча ложечкой о край последней неразбитой чашки из прозрачного сервиза с яркими абстрактными цветками, который мне подарил Соломатько на трех- или четырехлетие одного своего интимного подвига (он трогательно отмечал эту дату подарками и букетами виновнице его торжества над законами природы), Маша спросила:
        - Мам, а почему, если у меня есть папа, он никогда не приходит ко мне на день рождения?
        Я удивилась:
        - Заинька, а почему именно на день рождения?
        - Ну-у… - протянула она и пояснила с категоричной бабушкиной интонацией: - Потому что это святое!
        Меня спас жизнерадостный соседский попугай Чиз, который заорал дурным голосом:
        - Ва-ба-ди-ду-да! Глушня! Фа диез! Ва-ба-ди-ду-да!
        Маша, как обычно, захохотала и тоже проорала в потолок:
        - Фа бекар! Чиз! Это ты глушня! Там фа бекар!
        А я, пользуясь моментом, трусливо улыбаясь, спряталась в ванной комнате, надеясь, что Маша отвлечется разговором с Чизом, мастерски повторяющим любую музыкальную фразу и еще и комментирующим качество исполнения, и забудет о своем вопросе, А я на досуге подумаю, что же ей говорить. Как убедительно объяснить, почему ее папа, раз он есть, не приходит к ней на день рождения. Ответ «Он живет в Канаде» уже не годится. Из Канады приезжают, из Америки тоже, и даже из Австралии. Не приезжают только из пожизненной тюрьмы, принудительной психбольницы и с того света. Ну и, как в нашем случае, от таинственной и могущественной соперницы, сумевшей получить то, что не далось в руки мне. Я была права - вдруг возникший важный вопрос про папу, как это бывает у детей, забылся на некоторое время. За это время я успела придумать - если спросит, буду отвечать: «Я тебе все объясню, но чуть позже». И мне казалось - я так это хорошо придумала, так тонко, так мудро… Получается, и не отказалась ответить, и сказать ничего не сказала…

***
        И вот как раз тем летом, где-то ближе к его концу, когда мы уже вернулись с дачи, готовясь к школе, вдруг позвонил этот самый «канадский папа» и, как раньше, как будто не прошли годы, не поздоровавшись, будничным голосом спросил:
        - Купить чего-нибудь? Я минут через двадцать буду.
        - Что ты будешь? - сухо спросила я, сама при этом оглядывая не очень тщательно прибранную квартиру и совсем не прибранную себя.
        Наверно, любовь живет в каком-то другом измерении, там время идет по-другому. В тот момент, спроси меня, сколько лет прошло с нашей последней встречи, я бы не смогла ответить «семь». Их не прошло для той части меня, где все жил и жил, комфортно развалясь и отгоняя соперников, Игорь Соломатько.
        - Понял. Бутылочку белого «Мартини», для малышки - фрукты, сок… и еще чего-нибудь поесть… тебе шоколаду-мармеладу… О'кей,- сказал он, вероятно, сам себе. Пока все шло так, как он задумал. - Если кто есть дома посторонний, всех гони. Разговор есть.
        - Хороший? - глупо спросила я. Да, не зря моя мама всю жизнь твердит, что единственный человек в мире, с кем я становлюсь полной и непробиваемой дурой, - это Машин папа. Так это или нет, но тогда у меня не хватило ума и сил повести себя по-другому.
        Соломатько повесил трубку, а я схватила одновременно веник, пылесос, новую длинную юбку в красивую мелкую клеточку, к которой полагалась блузка только входившего тогда в моду фасона «нижнее белье», и остановилась посреди коридора. Посидела пару минут, глядя на себя в большое зеркало напротив. Потом положила юбку с пылесосом и веником у дверей. А сама подхватила крупную малышку Машу, сидевшую почему-то на низком диванчике у столешницы с обувью в обнимку с огромным велюровым псом и совершенно взрослой книжкой Токаревой «День без вранья». Маша до изнеможения мечтала тогда о собаке и с игрушечным шарпеем спала, ела и ездила в машине. А книжку она упорно читала контрабандой, смеясь в неподходящие моменты и страдая не о тех героях.
        Я мельком взглянула на страницу, над которой сопела Маша, пришла в ужас, напялила на золотящийся ежик ее волос свою полосатую панаму и понесла под мышкой, вместе с собакой и книжкой, к бабушке на соседнюю улицу. Свалив эту драгоценную, хохочущую ношу на чистенький и мягонький бабушкин коврик посреди комнаты, я вернулась домой, стараясь не бежать. И не напрасно.
        У подъезда уже стояла крутобокая, задастая «Хонда» красивого непонятного цвета - то ли пыльно-синего, то ли блекло-черного, с легкой переливчатой сединой на сгибах. Я не знала, какая теперь у Соломатька машина. Но сразу поняла, что эта - его. Я чуть замедлила шаг, выпрямила спину и подтянулась. Главное, не забывать, что я теперь - не влюбленная до потери памяти девчонка, а довольно известная телеведущая, интересная, молодая, модная, свободная женщина, у меня есть поклонники, и я… Я ни за что не буду трепетать при встрече с ним…
        Но навстречу мне никто не выскочил, а сидящий в расслабленной позе водитель с таким знакомым аккуратным профилем даже не пошелохнулся. Я прошла мимо, открыла дверь магнитным ключом и, уже входя в подъезд, почувствовала, как кто-то сзади не дает закрыть дверь.
        - Хорошая юбочка, - сказал Соломатько. И больше не проронил ни слова.
        Я тоже молчала - во-первых, не зная, о чем говорить, а во-вторых, соображая, мог ли он видеть, как я волокла Машу. И одновременно пытаясь рассмотреть в тусклой панели лифта свое отражение. Я никак не могла вспомнить - успела ли я все-таки подкраситься или только подумала, что надо бы. Не вспомнив, я тихонько, как бы невзначай, потрогала тыльной стороной руки рот.
        - Все в порядке, - сказал Соломатько одними губами и обычным голосом добавил через несколько секунд: - Помада цвета спелый персик. Видел тебя вчера по телевизору. Отлично смотришься.
        - А говорю как?
        - Говоришь? - Он так удивился, будто я спросила, как я делаю сальто. - Ну-у… тоже… связно… Тебя хорошо красят… такая прямо… - Он покрутил рукой, показывая, какая я становлюсь, когда хорошо накрашена нашей гримершей Сашей.
        Судя по тому, что он показал руками и лицом, получилось, что я очень большая, кокетливая и не могу сосредоточить взгляд на каком-то определенном предмете.
        Я неуверенно улыбнулась, кляня себя в душе за то, что растерялась, и потом все-таки спросила:
        - Так что ты хотел-то? Какой у тебя разговор? Он помотал головой и прошептал:
        - Тс-с-с… Дома…
        А дома было такое, что ни тогда, ни сейчас у меня не найдется слов, чтобы описать. Одно только я знаю - так нельзя. И все тут. Конечно, мне было поделом.
        Зачем я слабовольно, непонятно на что, на какие слова или перемены в жизни надеясь, впустила его? Мне казалось, что теперь уж моя любовь ушла насовсем. И мне было ее бесконечно жаль. Зачем было так издеваться над своей собственной душой и памятью? Взяли мою любимую урну с бережно хранимым пеплом - с прахом моей драгоценной, единственной любви и вытрясли в помойное ведро. Чего хранить дома всякую ерунду! По крайней мере, многие годы после этой встречи так мне казалось. Когда я вдруг начинала грустить - о любви, о самой себе, влюбленной, а не разочарованной и совершенно спокойной до, во время и после всех своих свиданий, я напоминала себе: «А не хотела бы ты еще раз так?» - «Нет. Ни за что. И никогда», - отвечала я самой себе и успокаивалась.
        Хотя, кажется, Соломатько-то остался доволен.
        - Егоровна, помнишь анекдот про корову? - спросил меня Соломатько на прощание.
        - Нет, - ответила я. - Не помню. Замой на рубашке подозрительные пятна. И возьми фен, высуши.
        - Высохнут сами! - отмахнулся Соломатько. - Как же ты не помнишь? Ты еще лет девять назад ревела целую неделю, когда я тебе его рассказал. Там много всякого, а потом корова говорит…
        - А потом корова говорит, - кивнула я: - «А поцеловать?..»
        - Так глупая же корова, а, Машка? Как считаешь?
        - Глупая, - улыбнулась я. - Иди, Игорь, у меня что-то голова разболелась. И тему надо к эфиру готовить. Иди.
        - А поцеловать? - оживленно спросил Соломатько, страшно довольный, вероятно, что не пришлось пить чай и разговаривать. Ведь сколько всего пришлось бы сказать! Два раза власть в стране успела поменяться за то время, что мы не виделись!
        - Это корова спрашивает, Игорь, не путай. Иди лучше. - Я убрала его руку со своей ноги.
        Соломатько перестал улыбаться:
        - Свет, перебираешь. Где, кстати, дочь? Хотелось бы повидать. И вот тут еще кое-какие взносы…
        Он достал портмоне и неопределенно помахал им. Я открыла входную дверь:
        - Маша на юге, с бабушкой. Все, иди.
        Я мягко, но категорично подтолкнула Соломатька к двери, заперла ее, легла на диван, всплакнула малость, разгрызла несколько крохотных таблеточек валерианки и уснула.
        Проснулась я от того, что соседский Чиз прокашливался и ритмично постанывал:
        - Ол оф ми! Уай нот тэйк ол оф ми! Бэйби, кент ю си, ай эм нот гуд ви-и-и-заут ю…
        Когда он доходил до этого «ви-и-и-заут», то начинал почему-то дико хлопать крыльями и повизгивать.
        - За-ра-за драная! Заткнешься ты или нет со своим «визаут»?! - отчаянно крикнула хозяйка Чиза, Светка, джазовая барабанщица и моя подружка, и кинула в своего любимца чем-то звенящим, что рассыпалось и покатилось по всему полу, то есть моему потолку.
        Я засмеялась. Голосок у Чиза не добирал двух октав до низов Эллы Фицджеральд, чьему творчеству он так безыскусно подражал, но все равно выходило забавно и трогательно.
        - Светка, не убивай Чиза! Лучше убей Воробья, он опять выл вчера всю ночь! Или покорми хотя бы! - прокричала я в потолок по направлению к углу с вертикальной батареей, где у нас в доме находится акустический секрет. Умеючи можно переговариваться с любым этажом. Надо только знать, как говорил когда-то Игорь Соломатько, направление ветра…
        - Приди сама и убей обоих, засранцев, поспать перед концертом не дали! Один глотку дерет, другой жрать без конца просит!- проорала Светка в ответ. - А это кто сейчас выходил из подъезда? Бывший?
        - Не-ет! - ответила я, чувствуя, как слезы снова подступают к глазам. - Показалось! Просто похож!
        - А мне тоже показалось! - встряла в разговор доцент театроведения и собачница Людмила Михайловна, живущая на два этажа выше. - Такая морда, думаю,"знакомая! Не Светкин ли бывший хахаль, сволочь, подвалил вдруг? А машина какая навороченная! Где только наворовал?
        - Да он всегда где-то ворует! - ответила за меня моя подружка-барабанщица. - Свет, не горюй, собирайся, пойдем на концерт! С классным мужиком познакомлю - подтянутый, спортивный! Разведенный! Вообще весь из себя суперспонсор… Хотя тебе это не надо…
        - А сама-то ты чего? - вяло ответила я, не надеясь, что Светка меня услышит.
        - А сама она е… не пойми с кем, - вдруг ответил с употреблением грубой нецензурной лексики сосед сбоку Валентин Федорович, одевающий в праздники загадочный орден в виде золотой ромашки с темным рубиновым ромбом посередине. - Ей что спонсор, что какой козел из Мухосранска, был бы член поувесистей…
        Наш женский стояк попритих, но не из-за матюков Валентина Федоровича, а, вероятно, в задумчивости - что же, выходит, жили-жили, и не знали всех секретов нашего дома? Что параллельные квартиры тоже слышат наши девичники, когда мы, собравшись по утрам или, реже, по вечерам (у меня, например, вечером дома Маша), обсуждаем насущные проблемы жизни.
        - Между прочим, Валентин Федорович, - все-таки возразила я, боясь, что Светка расстроится (у нее как раз сейчас шел какой-то очередной бестолковый и трагический роман, и если она расстроится, то выпьет лишнего и опять подерется с кем-нибудь во время концерта), - между прочим, женские журналы надо читать. Увесистый член - это большое несчастье для женщины.
        - Ха! - ответил Валентин Федорович, но больше не нашелся, что сказать.
        Я же пошла на кухню, где не было слышно митинга и не было видно дороги, по которой все мчалась и мчалась куда-то, в неизвестную мне жизнь, где нет меня и Маши, приземистая переливчато-синяя «Хонда», с молчаливым, равнодушным водителем, едва заметно кривящим красивый, будто нарисованный рот и постукивающим по рулю пальцами. «All of me… "Why not take all of me?.. Darling, can't you see? I'm not good wi-i-i-thout you…» «Без тебя…» Совсем как в былые времена…
        - Вообще зря ты его пустила.
        Я вздрогнула, потому что не ожидала услышать чей-то голос. Но это сказала я сама, просто озвучила свой въедливый внутренний голос.
        - Столько лет не пускала, на звонки не отвечала, а тут пустила.
        - Ничего не зря, - пожала я плечами. - Теперь я точно знаю, что ждать больше нечего было.
        - А то ты раньше не знала! - продолжал ехидничать внутренний голос, просто чтобы поспорить.
        - Не знала, - упрямо покачала я головой, включила чайник и залезла в холодильник.
        Когда-то после любовных сцен с Соломатьком я никак не могла насытиться - ела, несмотря на свой капризный желудок, все подряд и при этом прекрасно себя чувствовала. Сейчас же я ощущала, что если срочно не выпью двадцать пять капель валокордина и не заем его ложечкой антацидного препарата, то меня может стошнить. Мне было плохо, тошно, все болело - сердце, голова, кололо печень или селезенку, я точно не разбираюсь, но что-то ныло и тянуло внутри живота.
        На кухне я взглянула на свое отражение в длинной зеркальной дверце шкафа. Меньше всего я сейчас была похожа на женщину, которая некоторое время назад была счастлива в любви… Как все-таки лукавы слова!
        Из-за длинной, почти в пол, так неожиданно понравившейся Соломатьку тонкой юбки в мелкую продолговатую клеточку и легкой маечки на лямках я показалась себе похожей на сильно испуганную учительницу гимназии, которую застали полураздетой в коридоре. Что бы сказала мне моя прабабушка, действительно преподававшая в гимназии, о моем сегодняшнем опрометчивом поступке? Хотя, возможно, она бы и поняла мой романтический порыв… Я ведь не такого ждала…
        Я показала самой себе козу, остановив бесплодные сожаления, и поскорее выпила лекарства. От вонючего валокордина мне стало совсем противно во рту, а от белой мятной суспензии привычно онемела гортань. Лекарства перебили странные запах и вкус, оставшиеся у меня от наглого, или чудного, или подлого - я так и не разобралась - визита Соломатька. Запах несвежего, подкисшего полотенца и терпкий, горьковатый вкус человеческого семени.

***
        - Егоровна, чегой-то ты в такой транс впала? - вывел меня из глубочайшей задумчивости негромкий, но вполне веселый и какой-то домашний голос Соломатька. - Ну, господи, не хочешь - не говори.
        - Чего «не говори»? - Мне трудно было вернуться в реальность из тех воспоминаний.
        - А ничего уже не говори. Проехали. Спрятала ты Машу, не спрятала тогда - какая теперь разница, правда? - вполне дружелюбно продолжил он и даже приобнял меня.
        - Ты меня тогда обидел, - сказала я неожиданно для самой себя и убрала его руку. Когда-то это была правда и моя боль. Но зачем говорить об этом теперь - и тем более ему?
        - Чем же я тебя, Егоровна, милая, тогда, как ты выражаешься, обидел? Я тебя, помнится, любил…
        - Нет, Игорь, - пришлось вступить мне с ним в довольно унизительную дискуссию. - Это ты меня заставил себя любить. И вообще вел себя как бессловесная, тупая скотина.
        - Похотливая и мерзкая скотина, - охотно подхватил Соломатько. - Ужасно. И представь, потом, как сейчас помню, поехал еще к кому-то, не помню… Я же неразборчивый кобель, имею все, что движется, - ты так считаешь, похоже?
        - Не знаю, - покачала я головой. - Думаю, ты потому ко мне и примчался, столько лет спустя, что редкая дура позволит так с собой обращаться. Ничего не получая взамен, даже слов и обещаний. Я уж не говорю про тепло и любовь и всякую подобную фигню.
        - Его-о-ровна… - поморщился Соломатько. - Ну воздержись при мне от этой своей феминистской позы, а? Не опошляй так все, прошу тебя!
        - Хорошо. - Я встала. - Пойду-ка я, а то, боюсь, дочка меня неправильно поймет - торчу тут у какого-то дяди целыми часами.
        - Воздержалась, оно и видно, - вздохнул Соломатько. - А что с моим десертом, кстати? Я же сказал, где взять печеньице.
        - Да, точно, чуть не забыла. Десерт!.. - Я вынула из огромного кармана Машиных безобразных штанов, в которые опять обрядилась после вчерашнего свидания с Соломатьком, сотовый телефон и протянула ему. - У тебя есть несколько минут, чтобы позвонить кому ты хочешь.
        - Маш… - Соломатько сначала замялся, а потом все-таки попросил: - Выйди, а?
        - Ты, что, с ума сошел? Никуда я не пойду.
        - Хорошо, сама номер набери мой домашний. И… выйди. Не заставляй меня унижаться. Не хочу при тебе…
        - Нашел дуру! Я выйду, а через полчаса отряд омоновцев нам с Машей печенки вырезать будет!
        - Да кому мы с тобой, Егоровна,, нужны до такой степени, чтобы печенки вырезать, - горестно покрутил головой Соломатько. - А то, что ты - дура, это даже не подлежит обсуждению. Я про то наше с тобой свидание.
        - Я тебя тогда еще любила, а ты надо мной надругался.
        - Дура. - Он покачал головой. - Вот дура-то. Да ты из меня веревки могла тогда вить. Сказала бы: «Приходи навсегда. Пропаду без тебя» - пришел бы. Скорее всего.
        - Ага, а в тот день встал и молча поехал вот на эту самую дачу.
        - Конечно, - удивился Соломатько. - А куда же мне еще ехать было? Хотя этой дачи, кажется, еще не было… Но была другая. Неважно. Странная ты все-таки, Машка. Что, не видела разве, что я в тебя тогда снова влюбился?
        - Влюбился? - переспросила я; - Каким местом?
        Соломатько махнул рукой:
        - Не собираюсь отвечать на провокационные вопросы. Чем смог, тем и влюбился. Потому и приехал. Все бросил, и… Не знал, с кем ты, пустишь ли меня, просто приехал, смело и однозначно. А когда приехал, и… там… всякое разное… то еще больше влюбился. Так что, спрятала-таки дочку Машу, а, Егоровна? Лучше бы ты сама спряталась, а ее мне показала. А то ведь я, действительно, так и не видел ее ни в восемь, ни в десять лет…- Он говорил так расслабленно, так по-дружески, а мне почему-то стало совсем нехорошо от его тона.
        - Иди ты к черту, понял? - Я сама не заметила, когда ярость, копившаяся, видимо, долгие годы, вдруг подошла так близко к горлу, что мне захотелось по меньшей мере наорать на Соломатька, а еще лучше стукнуть, чтобы он перестал иронично и высокомерно рассуждать о том, что разрывало мою душу пятнадцать лет.
        - Понял. - Соломатько зевнул. - И все равно повторю: ребенку нужен отец. Машу ты у меня много лет назад, стало быть, отняла, но убеждения этого не отнимешь. Вот так-то, Егоровна!
        Я прямо задохнулась. Попыталась посчитать до десяти или хотя бы до трех, но не получилось.
        - Оставь подобные убеждения для своей половины! Это ей нужен муж, а тебе тихая гавань и родственные тусовки, на которых ты чувствуешь себя единицей клана! Лучшей, исключительной, непонятой и загадочной единицей мощного, непотопляемого, надежного клана! И вам наплевать, что дети ваши выросли во лжи. А я так не захотела. Да! Да! Я сто, двести раз за эти годы думала - права ли я, не позвонить ли тебе, не показать ли Маше, что есть живой человек, которому она может сказать «папа». Только едва я представляла себе, как ты трусливо оглядываешься - не видит ли кто тебя в этот момент, так тут же отказывалась от своих сомнений… Да, я не хотела приучать ее к двуличности, к тому, что человек может и там поднаврать, и тут недоговорить, и там чуть-чуть полюбить, и здесь милостиво принять любовь в виде маленького сексуального подарка… И еще - я не хотела, чтобы она со временем стала понимать, что ее мать играет какую-то жалкую роль в твоей жизни. - Я перевела дух и договорила: - Кстати, с женой твоей я ролями поменяться бы не хотела!
        - Потрясенные зрители аплодируют стоя! - Соломатьку наверняка хотелось поглумиться повыразительнее, но он только энергично помахал руками над головой, изображая потрясенных зрителей, и успокоился. - Завидуешь, Егоровна. Мелко и гнусно завидуешь. Потому что живешь вдвоем со своей корыстной дочкой Машей, и никому-то ты вместе с ней по большому счету не нужна. Вот и весь сказ. А теперь иди. Ты мне страшно надоела. Еще пятнадцать лет назад, кстати.
        - Пошел ты к черту, - от полной беспомощности повторила я.
        - Да я пошел бы, Егоровна. Развяжи веревку, и я пойду. - Он помахал рукой, на которой свободно болталась веревка.
        - Ну в конце концов, Соломатько, развяжи ты сам себе и руки, и ноги, и все остальное… И иди себе подобру-поздорову.
        - А вы? - быстро спросил Соломатько.
        - Мы-то? Ну не оставаться же нам здесь. И мы тоже пойдем.
        - Нет уж, Егоровна. Не выйдет. Вы меня связали… вернее, ты меня мечтала повязать пятнадцать лет назад, а вот Машка взяла и связала. Так пусть она и развязывает. С поклонами и извинениями. За себя и за мамашу.
        - Плохо ты Машу знаешь, - сказала я, и зря.
        - Я ее, благодаря тебе, вообще не знаю. Пойдем по второму кругу? Нет? Тогда развязывай! Давай-давай, а то дел поднакопилось - не разгрести, да и Танюшка волнуется, не знает, как быть, - и денег жалко, и мужа тоже. Надо успокоить бедную… И с вами, мародерами, надо что-то решать…
        Я не стала дослушивать бормотание Соломатько, который от скуки готов был говорить на любую, даже самую болезненную, тему. Не уверена, что в другой ситуации он стал бы так долго и с повторами, цепляя меня и будоража себя, заставлять меня копаться вместе с ним в давно и благополучно забытом прошлом. Забытом с большим трудом.
        Я пошла на веранду, к Маше, с твердым намерением убедить ее окончательно отказаться от идиотской, бредовой затеи и собираться домой. Хотя бы сходить посмотреть, заведется ли машина, - вчера стало совсем холодно, а машина как стояла у ворот, так и стоит, мог промерзнуть аккумулятор. Займемся машиной - глядишь, и прервется наш непонятный, остановивший время и перевернувший реальность предновогодний отпуск у Игоря на даче… Иногда достаточно щелчка, чтобы прекратить сон или морок… А то, что происходит, - это точно, словно морок…
        Я застала Машу за неожиданным занятием. Она смотрела на себя в два зеркала - маленькое и настенное, пытаясь разглядеть свой профиль.
        - Похожа, похожа, как две капли воды! - с разгону сказала я и сама испугалась.
        - Мам!.. - Машка сразу не нашлась что ответить.
        - Ты ведь это хотела понять? Да, ты похожа на Игоря внешне. Но совсем не похожа внутренне.
        «Поздравляю, гражданочка, соврамши!» - тут же подумала я. Ничего себе: вру с ходу, с налету, не задумываясь. Ведь и внутренне Маша на него похожа. Я всегда это видела, с самого первого года. И старалась как-то постичь не во всем близкую мне природу моей собственной дочери, обуздать ее, направить или просто с ней смириться.
        - Правда? - Маша очень хотела, чтобы ее слова звучали небрежно. - А мне кажется иногда - вот он что-то говорит, и я бы точно так же сказала. Ну, может, другими словами, но похоже.
        - Хорошо, Маша, - решилась я. - Ты похожа на Игоря. Смотри, как ты быстро научилась говорить с ним на его идиотском, все на свете выворачивающем и осмеивающем языке. Ты совсем непохожа на меня. И я всегда это знала. Только что это меняет? Ты хочешь жить с Игорем и его женой? Попросись, хотя вряд ли они тебя возьмут, шантажистку и мародерку!
        Машка начала плакать вслед за мной, что с ней случается крайне редко, но я остановиться уже не могла, даже ради нее.
        - Или что? Ты хочешь мне сказать: «Мама, ты дура, ты вечно чем-то недовольна, собой в первую очередь! Что-то там делаешь, скребешься, стараешься, мучаешься, сама не зная зачем… А вот папа - замечательный человек, веселый, легкий, остроумный, богатый… Он все про жизнь знает, у него на все есть ответ! И очень смешной ответ, а не глубокомысленный, от которого тошно становится. Мне с папой хорошо, а с тобой - плохо! Ты мне трусы от Труссарди не можешь купить - простые белые трусы, с двумя буквами TR, которые стоят дороже, чем все твои подарки за год, а папа - может!» Да? Ты это хотела мне сказать?
        Выслушав пассаж о трусах, бедная Машка разревелась окончательно, потому что вообще непонятно, откуда они взялись в моем ревнивом материнском воображении, эти белые трусы от Труссарди.
        Я же перестала плакать, и теперь во мне боролись два желания - стукнуть изо всей силы ногой, рукой, головой - не знаю, чем - по набитому посудой шкафу, и чтобы все разбилось к чертовой матери! Или пойти и стукнуть изо всей силы рукой, ногой или палкой по голове Соломатька! Но чтобы Маша перестала плакать и чтобы я ей больше никогда не говорила такие ужасные и несправедливые вещи. Чтобы все вернулось на две недели назад, когда не было в помине никакого Соломатька в нашей с ней жизни, и был он только в моей душе, и то уже в каком-то дальнем пыльном закутке, куда заходить не хочется.
        А что делать теперь? С ним, идиотом, с этим дурацким выкупом, что делать с нашей спокойной жизнью, как втиснуть туда Соломатька, ничего не нарушая, или как его теперь оттуда вышвыривать? Честно говоря, на чувства Соломатька мне было наплевать, потому что я была абсолютно уверена - нет у него никаких чувств. Ни к кому. И не было никогда. Точный, жесткий расчет, жизнь по плану, беспощадное уничтожение того, что мешает, - вот что такое Машин папа. И права я была, сто раз права, что не давала ей общаться с ним. С их-то генетической похожестью! Получила бы второго Соломатька. А так все-таки есть надежда, что из Маши уже не вылезет эта лживая, ускользающая гадина, что…
        Стоп. А ее выходка с выкупом? Да ведь мне бы в голову такая ахинея никогда не пришла! И если подумать, то Машка действует вполне в духе Соломатька - с шуточками-прибауточками, не поймешь - серьезно или нет, а ведь не отпускает она его. И меня как-то, непонятно как, прижала, перетянула на свою сторону. Может, она правда ждет денег, как в сердцах сказал Соломатько, моя корыстная дочка Маша? Ну что ж. Достойный итог нашей жизни. Моей и его.
        Я вырастила дочь, которая украла отца, чтобы получить за него выкуп. А Соломатько много лет назад бросил дочь, чтобы вот так, через столько лет, утереться.
        - Маш, скажи мне, зачем тебе все это нужно? Ведь не для денег? Скажи мне, Маша, Машенька, моя Машенька, ну что, я зря тебя столько лет растила, раз ты способна на такое?
        Машка посмотрела на меня зареванными, вполне честными и, похоже, ничего не понимающими глазами.
        - Ты что, мам?
        - Ничего. Отвечай мне - зачем тебе это нужно?
        Маша вздохнула и отвернулась. Вот и все. Правая бровь Игоря Соломатька изогнулась на милом лице моей дочери и застыла упрямым домиком над темными загнутыми ресницами, происхождения которых я так и не знаю, поскольку не видела фотографий всех Соломатькиных родственников, да и живых представителей пресловутого клана видела много лет назад и очень выборочно. Например, с мамой своей Соломатько за пять лет так и не собрался меня познакомить. То одно мешало, то другое, то мы ссорились, то они - и все как-то не выходило…
        Интересно, а он видел теперь, глядя на Машу, на кого она похожа? Видел, что она не только его дочь, но и внучка его родителей, племянница Венеры и Вовы, сестра его сыновей? Как он должен был все это ощущать? А никак, наверное, Как угрозу своему благополучию. Мне важнее было то, как неожиданно остро Маша переживала обретение нового родственника, чужого и близкого, понятного ей изнутри. Это я видела точно.
        21
        Пластилиновая ворона
        Завтрак начался с того, что Соломатько молча и быстро встал, когда я подошла к нему с подносом, взял его у меня из рук, поставил на столик. После чего взял меня за руку, усадил рядом с собой и затем очень ловко уложил на еле слышно скрипнувший от нашей тяжести диван. Я не успела опомниться, как он поцеловал меня и раз, и два, и три, с невероятной скоростью освобождая меня от лишней одежды, и себя, частично. Я уже практически сдалась и старалась только не упустить важную мысль, что дверь не заперта и может войти Маша, как вдруг почувствовала, что он сначала замер, а потом отстранился и несколько секунд внимательно смотрел мне в глаза.
        - Что? - спросил он.
        - Да ничего, - ответила я.
        - Ну ничего, так ничего, - проговорил он, встал и аккуратно застегнулся сам, затем застегнул и на мне все, что было уже к тому времени расстегнуто, и поправил то, что было растрепано и задрано.
        Я растерялась. Я смотрела на веревочку, ведущую от ошейника на его ноге, стараясь вспомнить, куда же я привязала другой ее конец рано утром, когда мы очень романтично ходили на крыльцо дышать свежим воздухом и обсуждать страшноватую перспективу породниться вторично, и уж очень неожиданно, через приблудного Таниного сына. Про веревочку я не вспомнила и немного покашляла, надеясь, что он спросит, не простудилась ли я. Но он молчал, разглядывая небольшую картину на стене напротив.
        Сначала мне показалось, что это букет из каких-то странных тонких, длинных, переплетенных стеблей и листьев, но, присмотревшись, я поняла, что это букет из женских рук и ног в разноцветных чулках, колготках и длинных перчатках. Я мимолетом подумала, что ни этого изящного сюра, ни какой другой картины здесь раньше точно не висело. Я еще немного посмотрела на картину, а потом стала говорить, просто чтобы не молчать в такой глупой ситуации.
        - Соломатько… ты бы, раз руки по-прежнему не просишь, хотя бы ноги, что ли, попросил… А то молча наваливаешься всей тушей, а сам ждешь, чтобы я какие-нибудь чувства, которых давно нет, начала проявлять… - Я не закончила фразу, потому что увидела, что Соломатько скривился, как будто съел какую-то гадость. - Что, не нравится?
        Он спокойно выправил воротничок рубашки из-под свитера и сел поудобнее, положив между нами пухлую круглую подушку.
        - А кому же этот бабий цинизм понравится? Разве что твоим зрительницам - одиноким стареющим красоткам, сказавшим климаксу «нет!», и сидящим на диете домохозяйкам, чьи мужья изменяют им со стареющими красотками. Или с их дочерьми.
        - Заткнись, пожалуйста, Соломатько, а то я врежу тебе по морде.
        Да что за тяга такая к рукоприкладству? И потом - за что? За правду? Я тут как-то смотрел кусочек вашей передачи. Кошмар какой-то! Особенно вопросы к ученым гостям. «А вот вы не подскажете, раз уж вы все равно в телевизоре, - как из петрушки приготовить восемь блюд и при этом сохранить мужа, безнадежного импотента, подъедающего по ночам остатки петрушки в собственном соку? А также как вырастить волосы на его лысине и самой навеки избавиться от волос на всех других местах?»
        Я встала и отошла чуть подальше от него.
        - Ты что это, взбесился сегодня, что ли?
        - Да нет. Просто сижу и о жизни думаю.
        - Только не говори, что она печальна, это ты говорил уже в прошлый раз. И в позапрошлый тоже.
        - Нет, - абсолютно серьезно ответил Соломатько. - Она коротка и бесценна. Поняла, Егоровна? Вот о чем говорить надо. А ты - о верных любовниках, неверных мужьях… Что вообще такое брак с точки зрения вечности?
        - Способ существования белковых тел, - быстро ответила я, вовсе не имея в виду каламбурить.
        - С ума сошла, Егоровна? Способ существования белковых тел - это просто жизнь. При чем тут брак?
        - Ну, значит, способ существования зрелых белковых особей, наделенных высшим разумом, в период нереста. Ты же просил с точки зрения вечности. А с точки зрения моей… передачки - это…
        Соломатько замахал на меня обеими руками:
        - Окстись, Егоровна! Про петрушку не надо!
        Хорошо, давай про вечное. Я недавно шла домой и увидела на остановке троллейбуса, где обычно все выходят к больнице, явно смертельно больного человека. У него был такой цвет лица, что я не смогла сразу отвести глаза. А когда отвела, то есть опустила, то увидела, что у него - на ногах тапочки, и поняла: он вышел прогуляться из больницы или встретить кого-то. И знаешь, о чем я подумала?
        Соломатько прищурился и внимательно посмотрел на меня.
        - Хочешь, отгадаю?
        - Давай. - Я была уверена, что он не сможет отгадать, поскольку сама очень удивилась пришедшей мне тогда в голову мысли.
        - Да что-нибудь вроде того, что не надо бы ему ходить вот так, по улице, среди здоровых людей и путать детей, и наводить на ужасные мысли домохозяек.
        - А красоток? - спросила я первое попавшееся, просто чтобы не выдать своего удивления. Он действительно почти угадал.
        - Почему бы просто не сказать: «Точно. Молодец!» - лениво отмахнулся Соломатько. - Ни слова в простоте… Все-таки портит людей мелькание в телевизоре, даже самых… - Он посмотрел на меня и продолжать не стал, видимо, не было настроения говорить мне ни слова приятного. - А я ведь больше скажу - ровно через пять минут ты раскаялась и пожалела того человека, которому известно, что осталось совсем немного. Да, все правильно?
        .- Ну, хорошо. Почти угадал. Хотя дальше я думала о том, что бывают такие смертельные болезни души, с которыми нельзя прогуливаться среди людей.
        - Ты думала про душевнобольных?
        - Не только. Еще я имела в виду… м-м-м… ну скажем, растлителей малолетних, двоеженцев и…
        - И присутствующих. Я понял.
        Он действительно каким-то непостижимым образом сохранил удивительную способность догадываться не только о ходе моих мыслей, но даже о причине, заставившей меня о том или ином размышлять.
        - Ты меня нарочно бесишь и провоцируешь, Егоровна. Зачем? Я ведь вообще-то очень управляемый. Моя жена, в отличие от тебя, почти с самого первого дня наших отношений знала, как, куда и сколько раз надо нажать, чтобы я, например, перестал злиться, или же встал с дивана и сбегал за пивом или…
        - Она любит пиво? - перебила я его.
        - Егоровна, какие же глупости тебя интересуют! Пиво люблю я. Спросила бы лучше - куда нажать.
        - Ага, и сколько раз.
        - Да, - важно кивнул Соломатько.
        - Ты что, действительно такой дурачок? Тебе нравится, что тобой управляют?
        Его-о-ровна… - протянул Соломатько с кислой физиономией. - Какая же ты косная тетка! Ну ладно, ладно - девушка. Косная, консервативная и негибкая. Вот ты мне скажи, ты к врачам ходишь? Если у тебя зуб заболит или где-нибудь пониже? Причем наверняка стараешься попасть к хорошим врачам, правда?
        - Я поняла, можешь не продолжать.
        - Нет, ты послушай. А если у тебя плохое настроение, ты кому звонишь? Самой умной приятельнице или же той, которая тебе поднимет твое настроение, любым способом? И ты ведь заранее знаешь, что именно она для этого сделает, а все равно звонишь. Так ведь?
        Соломатько в роли доморощенного психоаналитика был забавен.
        - Я звоню… ну, допустим, своей маме, она меня ругает - мама не выносит, когда я впадаю в уныние, кто-то из нас двоих плачет и бросает трубку…
        - И ты успокаиваешься? - не дал мне договорить Соломатько.
        - Нет, не угадал. И не переключаюсь с проблемы на ссору с мамой. Просто появляется дополнительный повод переживать.
        Я, конечно, несколько лукавила. Если я кому и звоню в плохом расположении духа, то, скорее, Ляльке. И она действительно каким-то простым и загадочным образом не то что поднимает мое настроение, но меняет его. Я начинаю по-другому смотреть на свои неприятности. Хотя никогда не следую ее советам. Просто рядом с веселой и взбалмошной Лялькой я ощущаю свою необыкновенную мудрость и силу духа. Однако подтверждать сейчас Соломатьку, какой он умный психоаналитик, я не стала.
        - Я поняла, что ты имеешь в виду. Твоя жена умеет… ну, скажем, модулировать твое настроение. Правильно? Знает, как повести тебя в нужную сторону, а как остановить, в случае чего. Знает, как натолкнуть тебя на какую-нибудь мысль или одним щелчком сбить с другой.
        - Э-э-э, подожди, ты палку-то не перегибай. Модулировать! Я тебе кто? В мысли мои никто влезть не может, - забеспокоился Соломатько. - Вообще, знаешь - хорош! Тема закрыта. Жалею, что заговорил с тобой.
        - На тему своей управляемости?
        - Нет, двадцать лет назад, в метро. Идиот. Ехал бы себе и ехал. Сейчас бы премьер-министром был, а не безымянным советником у разных ублюдков, не досидевших свои сроки.
        - При чем тут это-то? - удивилась я такой широте обобщения вреда, который я принесла, оказывается, бедному Соломатьку.
        - При чем, при чем… При том! Ты у меня столько крови выпила, что… - Соломатько махнул рукой. Потом, посмотрев на пухлую золотистую подушку, разделявшую нас, он спихнул ее на пол. И остался сидеть, как сидел - на расстоянии вытянутой руки от меня.
        А говорил-то он совершенно серьезно. Я смотрела на него и думала: то ли правда человек за жизнь меняется как минимум два раза, почти до неузнаваемости, - и вот передо мной совсем другой Соломатько, какого я не только не любила, но и не знала, то ли действительно в молодости мы отождествляем эфемерный идеал с кем-то, мало-мальски на него похожим. И вполне возможно, такого Соломатька, более жесткого, без шуточек-прибауточек, я точно так же бы полюбила - на веки вечные. Я вздрогнула от собственных мыслей, и, наверно, они как-то отразились у меня на лице.
        - Что кривишься? Не нравлюсь? - без тени улыбки спросил он и очень ловко притянул меня к себе.
        Не знаю, как у него строились на самом деле отношения с женой, кто кому подчинился с годами, но мною он действительно умел управлять, сознательно или бессознательно. И ведь мне это когда-то даже нравилось - то, что он улавливал малейшие нюансы моего настроения, а я подчинялась его воле, желаниям, растворялась в его личности, теряя ощущение себя. Так что еще неизвестно - кто из нас дурачок. И что же я удивлялась, что он стал жить с моей соперницей, а не со мной, с такой вот пластилиновой вороной?
        Он не дал мне додумать эту не самую приятную мысль, потому что довольно бесцеремонно потеребил меня за мочку, продолжая крепко прижимать к своему теплому и объемному боку.
        - Знаешь, что в тебе очень мило, Егоровна? То, что ты ничья! Не дергайся, не дергайся! В хорошем смысле. Пока ты не очень постарела, это как затянувшееся девичество… Понимаешь меня?
        Во мне в этот момент боролись женщина и журналист. Журналисту было жутко любопытно, а женщине - не менее обидно. Я постаралась не обидеться. Как если бы он был гостем моей передачи, который вдруг взял и заговорил обо мне. Обнял и понял, какая я на самом деле одинокая.
        - Два вопроса: откуда ты это знаешь? Может, у меня просто образ такой? И второе - а как же борьба самцов?
        Соломатько весело посмотрел на меня:
        - Гм… Пожалуйста: два ответа. Бороться за самку не пришлось в жизни, уж извини, Егоровна. Ни с себе подобными, ни с судьбой или еще с чем. А насчет тебя откуда знаю? А я и не знаю. Я это чувствую - всеми органами, которые можно назвать и о которых лучше умолчать, дабы не вводить тебя в краску и искушение… Так вот, я точно знаю, что ты ни с кем не срослась за те годы, нет у тебя этой… сиамской половинки. Когда один еще не успеет подумать, а второй уже бежит, куда надо. Не нравятся мне сросшиеся с кем-то женщины. Жена она чья-то, не жена - не так важно. Бывают и любовницы, с таким прилипшим, вросшим за многие годы… э-э-э… - Он замялся, видимо подбирая слово поприличнее.
        - А ты сам - как? Сросся со своей женой? - быстро встряла в паузу я и освободилась от подозрительно крепких объятий. Подозревала я в равной степени и его, и себя. Больше себя - сопротивляться мне совсем уже не хотелось.
        - Его-оровна… - поморщился Соломатько. - Ну мне ли тебе рассказывать! Кто из нас специалист по женским историям? Ведь ясно же, что с годами только женщина привыкает к своей так называемой половине, в том смысле, что срастается. Потому что мужчина тоже привыкает, но совершенно в другом смысле - ему становится нестерпимо скучно. Скучно! Понимаешь?
        Я в очередной раз только подивилась гладкости его циничных формулировок, а он рассудительно пояснил:
        - Потому что по природе своей мужчина любит новое, а женщина привычное. А ты, кстати, что любишь, Егоровна?
        - Я люблю работать, успокойся, пожалуйста. И не люблю доморощенных философов, - ответила я твердо, изо всех сил сопротивляясь желанию снова сесть к нему поближе.
        А кого любишь? Вояк в штатском? - спросил Соломатько. Я очень надеялась, что он не видит, в каком я замешательстве. - А по праздникам у них во-от такая большая звезда во лбу горит. И на погончиках - тоже…
        Я не покраснела, конечно, но внутренне напряглась. Похоже, что без Маши тут не обошлось. Создает мне имидж… Впрочем, возможно, это все тот же «компромат», который так лихо за пару дней добыл о нас его пронырливый начальник охраны.
        Я не стала позориться, спорить и объяснять, что вояка в штатском - это одна из самых лучших моих несостоявшихся «партий», чуткий, тонкий, молчаливый человек, бывший внешний разведчик, который, скорее всего, действительно любил меня. Он подарил Маше необыкновенного звучания немецкое пианино, а меня пытался свозить отдыхать в Ниццу за свой счет. И просто трепетно относился к нам обеим.
        Он ходил ко мне в больницу, куда я попала с острым холециститом на нервной почве, видел меня растерзанную, ненакрашенную, замученную бесконечными жуткими анализами и процедурами с заглатыванием шлангов и лазерных трубок, в страшном синем байковом халате и войлочных тапках. Он держал меня за руку, гладил по нечесаной, немытой голове и говорил, что я самая красивая больная в мире.
        Он был нежный, чуткий, сдержанный и честный. Не подошел он мне своим настойчивым стремлением жениться и завести ребенка. Я почти согласилась с первым - ну подумаешь, можно и штамп в паспорте поставить, если так уж необходимо… А жить по-прежнему отдельно и встречаться по выходным. Сначала я так себе представляла возможное супружество с бывшим разведчиком. И пыталась растолковать ошеломленному моей расчетливостью жениху, что в нашем зрелом возрасте гостевой брак - отличная форма взаимоотношений, разумеется, честных и более романтичных, чем ведение общего хозяйства. Жить отдельно, чтобы не наблюдать издержки неизбежного старения нашего несовершенного организма и, пока еще находятся силы ходить и есть без посторонней помощи, превращать встречи в праздники.
        Но ребенок… Во-первых, с ребенком пришлось бы жить вместе. А во-вторых и в-главных, я считала и считаю, что ребенок получается красивый, умный и здоровый только от любви. Это, разумеется, субъективно, однобоко и условно. Но я так считаю. И даже сказала об этом Маше, которую все-таки стараюсь по возможности не нагружать горькими плодами «опытов быстротекущих дней».
        Не нами так задумано - половинки, в конце концов надоедающие друг другу хуже горькой редьки, соединяются для продолжения себя самих. Кому и зачем так нужно, какие высшие законы мы слепо и беспомощно при этом выполняем - никто не знает. Но точно, что изначальный закон таков - полюбить, чтобы произвести на свет свое подобие и новую частичку рода человеческого. И пусть миллионы раз то же самое делалось без любви, я-то лично хорошо знаю этот закон природы. Он для меня так же неоспорим, как смена дня и ночи. Я ему последовала и довольно опрометчиво родила ребенка, не будучи замужем. Но родила от настоящей, единственной любви. И получилась умная, красивая и талантливая девочка Маша. Как же я буду его, этот важнейший закон мироздания, теперь нарушать?
        Я хотела как-нибудь красиво, но искренне извиниться перед несчастным бывшим разведчиком за свой отказ, так, чтобы не обидеть его. И все никак не находила нужных слов. Не могла же я сказать ему: «Извини, я с тобой встречаюсь, но тебя не люблю. И жить с тобой не смогу. А тем более вынашивать твоего ребенка. И вместе его растить».
        И не могла я Соломатьку рассказать сейчас эту недавнюю историю, за которую меня ругали все без исключения друзья и близкие. Поняла меня - то ли из детского эгоизма, то ли из юношеского максимализма - одна только Маша. Она даже сумела поговорить с разведчиком. «Вы не переживайте, Сергей Валерьевич, - серьезно объясняла ему Маша по телефону, - маме для ее образа никак нельзя быть более счастливой, чем те женщины, которые смотрят ее передачу и пишут ей, и звонят, понимаете?» Я тогда еще отругала Машу за вранье.
        Потому что все, что мы обе говорили ему, было враньем от первого до последнего слова. Просто я в своей жизни хотела выйти замуж только за одного человека. А за других - не хотела. Вот и все.
        - Почему ты так маниакально стремишься со мной сблизиться, с первого дня, как мы с тобой здесь встретились? - напрямик спросила я сейчас этого человека.
        - Не знаю, - пожал он плечами и весело посмотрел мне в глаза.
        А я почувствовала, как сильно стукнуло, замерло и снова застучало быстрыми толчками сердце. В его веселых и абсолютно непроницаемых глазах я увидела что-то такое, что сделало меня на миг абсолютно счастливой. Без слов, без близости, без обещаний.
        Может, это и есть ответ? Почему я так никому и не отдала ключи от своей квартиры за пятнадцать лет…
        22
        Великий Янь
        Вечером, идя к Соломатьку с ужином (Маша наотрез отказалась нести ему еду, он же отказался выходить из комнаты), я дала себе слово больше ни о чем таком с ним не говорить - какой смысл?
        Пока он ел, я сосредоточенно отрезала от яблока кусочки и складывала их красивой ровной горочкой, и мы молчали. Потом Соломатько отодвинул тарелку, взял несколько кусочков из моей яблочной горки, разрушив ее, и сказал:
        - Давай, говори. Вижу ведь - перекипаешь. Начни с самого плохого, тогда в конце мы помиримся и поцелуемся. Шучу-шучу! Не бесись! Ю ар вэлком, как говорится. Руби сплеча, бей сгоряча…
        Я остановила его:
        - Знаешь, все эти годы, с кем бы из мужчин я ни разговаривала, мне всегда было жалко своих мыслей, слов, эмоций. Они предназначались только тебе, и мне казалось, что только ты смог бы понять, лучше всех понять меня. Я иногда на полуслове прекращала какой-нибудь разговор от острого ощущения невосполнимости потери. Только ты мог бы быть моим достойным собеседником, существующим со мной на одной волне. А сейчас я смотрю и вижу - да ничего подобного! Ничего подобного… Ничего ты не понимаешь, не хочешь или не можешь.
        - Хочу и могу! - гордо сказал Соломатько и сделал выразительный поворот бедром. - Ты проверь, Машка, проверь… что украшение мужчины - не только ум и седина. Помнишь такую песенку из пионерского детства?
        - Дурак Глупый дурак. Сюрфас.
        - Попрошу ругаться по-русски! - Соломатько охотно ухватился за возможность побалагурить.
        Он думал, что я с ним играю в его любимую игру. Щенок за время пути успел подрасти, а игра осталась все та же. Игра в слова на грани фола. Ничего, ровным счетом ничего не значащие слова, ловкий запуск тяжелых пятачков шестьдесят третьего года по ровной поверхности воды. У чемпионов - пятачок летит ровным бреющим полетом почти параллельно воде, а потом бряк-бряк-бряк - прыгает по воде, подчиняясь какому-то загадочному закону механики. Механика же Соломатька предельно проста. Что там под водой? Да кому это надо! Бряк-бряк по сверкающей поверхности, одно слово цепляет другое, собеседник смеется, все довольны, все давно забыли, о чем шла речь. При этом направленность шуток всегда одна и та же.
        В возрасте одиннадцати лет у меня была тетрадочка, куда я насобирала в первом и единственном за свою жизнь пионерском лагере целую коллекцию выражений из детского хулиганского жаргона. И по приезде домой зачитала их вслух маме с бабушкой. Доминировала там под разными названиями попа. Про взаимоотношения дядей и теть я еще не очень понимала, поэтому те выражения не записывала. А Соломатько понимает. Поэтому просто попами в своих шутках не ограничивается. И в этом он настоящий виртуоз.
        - «Сюрфас», Игорь, это поверхность по-французски, если дословно - на лице, на поверхности. А по-русски - поверхностный дурак. Бряк-бряк-бряк. Дарю - можешь блистать в бане.
        - «Уноси готовенького, кто на новенького?» - машинально пропел обескураженный Соломатько.- Сюрбряк, кстати, звучит смешнее.
        - Ну вот видишь… - Я только развела руками. - А я таких людей гоняла за недостаток ума - по сравнению с тобой, Соломатько! И песни ты от обиды перепутал. Там другой мотив и другие слова. Там вжик-вжик, а здесь - бряк-бряк. Или бяк-бяк… я сама точно не помню.
        Судя по тому, как быстро Соломатько натянул веселую маску дурачка, он был задет сильно. Он и другую песенку запел:
        - «А бабочка крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, а он ее, голубушку, чпок-чпок-чпок-чпок..» Подхватывай, Егоровна, нечего тут в идеалах разочаровываться и меня разочаровывать! «Дождями обойденная листва - вот ум, когда в нем нету шутовства», - не очень уверенно продекламировал он, следя за моей реакцией. - Слышь, Егоровна, давай, три-четыре… - Он стал дирижировать, нарочно задевая меня по ноге. - Давай, шепотом: «А бабочка крылышками…»
        Вот вопрос! Никогда не будет Соломатько поддерживать разговор, например, о социальной структуре и философии раннехристианских общин. И о прозрачной хрупкости мудрых японских трехстиший. И о коммунизме с фашизмом - не будет. А тем более - о любви, смерти, жизни, Боге и других высших категориях. Соломатько устыдится и за себя, и за других. Нарочно переврет одно из первых трех услышанных слов, заставит засмеяться - и разговор о вечности потеряет смысл. И при этом еще останется четкое ощущение, что он-то все и о вечности, и о жизни, и о японской/китайской/арабской поэзии знает настолько хорошо, что с тобой, дурой стоеросовой, говорить ему просто не с руки.
        Но почему, почему при этом с ним так легко и хорошо, и не скучно? Почему он цепляет-таки меня своими глупостями, и смешит, и злит, но равнодушной никогда не оставляет? И жизнь кажется легкой и прекрасной, поскольку проблемы ее не обсуждаются, а лишь высмеиваются. Либо я сама дура - поверхностная, начитанная напоказ, глупая дура. Неужели и здесь всему виною тот самый ловкий поворот теперь слегка округлившегося Соломатькиного бедра? В котором у Соломатька нет равных. Иными словами - Великий Янь…
        Великолепный самец, вероломный и наглый. От него не уходят, ему прощают самые фантастические измены, ждут годами и проклинают до седьмого колена. Ему рожают самых красивых девочек и самых смышленых мальчиков. С ним ты чувствуешь себя прекраснейшей женщиной на свете, почти небожительницей. Без него трудно ощутить себя женщиной как таковой. Независимо от количества женихов и мужей.

***
        - Е-го-ро-вна! - Соломатько дудел в сложенные трубочкой руки, пытаясь привлечь мое внимание. - Как ты, интересно, пролезла на телевидение с такими склонностями погружаться в летаргию, а? Через что?
        - Через одно место, - огрызнулась я и стала собирать посуду. - Слушай-ка… а что это такое у тебя в тарелке было? - В глубокой тарелке плавали фантики в какой-то темно-красной жидкости.
        - Вино, австралийское, «Two Oceans» называется, представляешь, Егоровна? Это прямо мы с тобой - романтика в твоем духе, Егоровна, не пропусти. Два океана. Ты - Северный Ледовитый, а я… Пасифик, то бишь Тихий, - вздохнул Соломатько. - Осуждаешь? А чего ж мне сидеть тут всухаря и тосковать?
        - А… где ты его взял? - глупо спросила я и тут же осеклась. На вопросы, начинающиеся со слова «где?», ни Соломатько, ни, увы, дочка моя Маша отвечать ой как не любят. К вопросу о прадедах, веками партизанивших в лесах.
        В серванте, - неожиданно ответил Соломатько. - На кухне. Видела, такой большой сервант, канадский, из пятисотлетней секвойи, со вставочками из разноцветного стекла? У тебя точно такого нет. И вина тоже такого нет. А в серванте еще осталось. Можешь принести, разопьем бутылочку, только чтобы Мария Игоревна не просекла. Давай, Егоровна, иди. А то я уже настроился по маленькой выпить и потом по душам поговорить. Ты ж всегда из меня пьяного тайны мои любила выкачивать. Так что воспользуйся. Пара-тройка тайн тебе может очень пригодиться. Да и тебе, по всему видно, страсть как охота досказать (или показать, а Егоровна?), через какое же ты место… Молчу. Все. «Навеки смолкла его песня».
        Я молча смотрела на него. Он улыбнулся.
        - Ты дверь так многозначительно даже не прикрыла после обеда… Оставила нараспашку. Я думал - нарочно, чтобы я тебя подстерег где-нибудь в коридорчике…
        Я пожала плечами и вышла. И до сих пор не смогу дать точного ответа даже самой себе, что мной руководило, когда через десять минут я, прислушиваясь и оглядываясь, чтобы не увидела Маша, несла ему ту разнесчастную бутылку.
        Не уверена, готовил ли Соломатько вопрос все это время или с ходу придумал его, глядя на мое перепуганное лицо.
        - Скажи, Егоровна, вот что тебя мучает?
        - Честно? - Я поставила тяжелую плетеную бутылку на стол и немного подумала, стоит ли ему говорить. - М-м-м… А почему бутылка такая грязная под соломкой… если вино правда какое-то особенно дорогое?
        Соломатько с удовольствием потянулся и даже причмокнул:
        - Э-эх, деревня! Потому и дорогое, что лежало в известковых штольнях, доходило до кондиции и до вот такой цены. Сказать, кстати, сколько стоит?
        - Не надо, а то я пить не смогу. То есть… пробовать. - Я, к ужасу своему, чувствовала, что сегодня попадаю во все расставленные капканы.
        - Ладно! - Соломатько налил немного вина в чашку. - Что ж ты рюмки не захватила!.. Изуверство - пить и не видеть цвета на просвет. Ты, кстати, от вопроса ушла, а я люблю пить по-русски, с беседами. Так что тебя мучает, дорогая моя Егоровна, кроме грязи на дорогих бутылках из моей коллекции?
        - А смеяться не будешь?
        - А что, надо смеяться?
        - Нет, как раз не надо. - Я решила, что ему сейчас сразу станет неинтересно, вряд ли он имел в виду такие беседы, и поэтому сказала: - Представь, меня мучает космос.
        Соломатько аж присвистнул:
        - Дела…
        - Да. Пустота вокруг нас. Я ее ощущаю, прямо физически ощущаю, особенно по ночам. И еще то, что жизнь так страшно, необъяснимо, жестоко коротка.
        - Ну, правильно. Я так и знал. С этого, собственно, и начал сегодня.
        - Что ты знал?
        - Что у тебя никого нет. Вообще никого! - безапелляционно заявил Соломатько, с хрустом вытягивая свою коротковатую шею из плеч.
        - Да при чем тут это! - Я пожалела, что ответила.
        - А при том. Когда женщине не на кого опереться и не к кому подкатиться ночью… не ухмыляйся, Егоровна… даже просто так подкатиться, без глупостей, то она начинает растворяться в…
        - Макрокосме, - подсказала я.
        - Ага, спасибо. И слова дурацкие употреблять. Это тоже признак дремучего женского одиночества.
        - Пф-ф-ф… - фыркнула я, потому что, собственно, а что мне еще оставалось делать? - Да я и не скрываю своего одиночества. И даже горжусь им.
        - Всегда дурой была… - завел было Соломатько.
        - Прекрати, - одернула его я. - Я вполне серьезно горжусь. Потому что это выбор. Понимаешь? Потому что я так для себя решила. Если не получилось по максимуму…
        - Со мной, что ли? - нежно улыбнулся Соломатько.
        - В том числе, - слукавила я, потому что, конечно, по максимуму было только с ним. - А жить просто так… чтобы было к кому ночью подкатиться…
        - А днем опереться. В супружестве еще много и других приятных вещей, о которых ты, Егоровна, даже не подозреваешь… - продолжал улыбаться Соломатько.
        - Хорошо, - покладисто согласилась я. - И тем не менее. Денег мне вполне хватает. Друзья были и есть.
        - Любо-о-внички должны быть, а не друзья… - Соломатько отстучал что-то вроде Хабанеры костяшками пальцев, а мне вдруг стало скучно.
        - Не разочаровывай меня, Соломатько, уж до самого-то конца, пожалуйста, - попросила я.
        - Хорошо. - Он кивнул. - Постараюсь. Я как раз хотел сказать тебе, для пущего очарования… Недавно понял я одну очень грустную вещь…
        - Что жизнь печальна? - Я не была настроена обсуждать сегодня с ним еще и смысл или бессмысленность жизни.
        - Не кусай меня сегодня. Пожалуйста. Можешь не гладить, но и не кусай. Я устал собачиться с тобой. Послушаешь?
        - Да.
        - Я понял, что в жизни встречаешь вовсе не " так много людей, как кажется в молодости.
        В двадцать я мог спокойно расстаться с другом, зная, что у меня будет еще по меньшей мере десять настоящих друзей. А появился всего один, да и того, по иронии судьбы, увезла одна роскошная креолка в Гваделупу. И там он и пропал, даже не знаю, жив ли. То же касается женщин, даже еще хуже. Когда мне было девятнадцать лет и красивая девушка Даша с круглой родинкой на попке мне отказала, я утешал себя тем, что впереди еще столько Даш, а впереди было только… - Он быстро глянул на меня. - Сейчас посчитаю…
        - Пятьдесят восемь.
        - Чуть меньше. - В данном случае Соломатько явно был рад, что я не поддержала серьезность разговора. Уж что-что, а своих тайн он не раскроет ни со связанными ногами, ни от тоски, ни от скуки, ни от любви. Я это точно знала. - В общем…
        Он замолчал, по-видимому устав от собственной глубокомысленности. И в тишине я с радостью услышала быстрые решительные шаги за дверью.
        - Ма-ам? Ты здесь? - почему-то из-за двери спросила Маша и осталась там, пока я не ответила.
        - Да, заинька, заходи! - ответила я ей и совершенно неожиданно для самой себя быстро шепнула Соломатьку: - Если бы ты только знал, Соломатько, сколько лет я, дура набитая, ждала тебя! Да спрячь ты эту бутылку!
        Маша молча вошла и молча села. Так мы посидели некоторое время, потом она встала и вышла. Уже из коридора Маша негромко произнесла:
        - Мам, я видела, как ты неслась с бутылкой из кухни. По-моему, это все зря. Но в общем - твое дело. Я никогда не лезу в твои отношения с мужчинами, ты же знаешь. И не ревную. Тем более в этом случае.
        - Она очень хорошая девочка, - сказал Соломатько минуты через три после того, как Маша ушла.
        Да, - ответила я. - И уже очень большая. И еще очень маленькая. - От нелепости, несуразности, невозможности всей ситуации у меня стали закипать слезы. - Слышишь, ты, идиот?! - негромко крикнула я и хлопнула его по голове сложенным журналом.
        К чести Соломатька, он не стал ни заводить какую-нибудь дурацкую игру, неуместную сейчас, ни давать мне сдачи. Он молча откинулся на спинку кресла и внимательно посмотрел на меня.
        - Тебе трудно было одной, да, Машка? Я имею в виду растить ее?
        - Легко! - отрезала я, зачем-то взяла недопитую бутылку и ушла из комнаты, думая о том, как все это объяснять Маше и как к ней теперь подступаться.
        Я увидела издали, что она надевает пальто, чтобы выйти в сад, и решила пока не лезть к ней с оправданиями, тем более что я еще не придумала, что же может оправдать мою дурость. Я походила по первому этажу дачи, снова поднялась на второй, вернее на полуторный, где сидел Соломатько. Дом был построен по очень оригинальному проекту: комнаты находились на разных уровнях, поэтому, чтобы обойти, например, второй этаж, надо было раз пять подняться и спуститься по нескольким ступенькам. На третий этаж, где у нас не было никакого дела, мы, по молчаливому согласию с Машей, не поднимались.
        В комнате у Соломатька было совсем тихо. Я постояла немного и осторожно открыла дверь. Он сидел на диване, подтянув коленки к подбородку, что, при его пивном животике, было, наверно, почти йоговским упражнением.
        - Объяснилась? - довольно сурово поинтересовался он.
        Я даже не сразу поняла, что он имеет в виду Машу.
        - Н-нет. Она гуляет в саду.
        - Я видел. Садись.
        - Да нет, я на минутку. - Я действительно не понимала, зачем вернулась. - Я просто хотела… Извини, но мне не дает покоя одна мысль.
        - Да-да?- Он охотно улыбнулся. - Бутылку-то поставь… Там что-нибудь осталось?
        Я укоризненно посмотрела на него и поставила бутылку, с которой так и проходила по этажам, на стол. Соломатько тут же налил себе вина и отпил.
        - Откуда ты знаешь, что у этой… Даши… на попе была родинка, если она тебе отказала?
        Соломатько крякнул, но ответил с ходу:
        - Не дала, если точнее. Очень многое в жизни зависит от того, как назвать. Отказала - это же беда, согласись, особенно в восемнадцать лет. А вот не дала - другое дело.
        - А я сегодня утром отказала тебе, как ты считаешь? Когда не растаяла от твоих притязаний?
        Соломатько тонко улыбнулся:
        - Честно? Я и не помню. А насчет Даши… Я за ней подсматривал. Ты поэтому вернулась?
        Я хотела сказать что-то остроумное и не злое, но сразу не сообразила. Пока я колебалась, Соломатько взял меня за руку, притянул к себе и свободной рукой провел мне по шее:
        - Давай поцелуемся все-таки, Маш, а то как-то все не по-человечески…
        Я на секунду замерла, ощутив его губы на своих, прислушалась к своим ощущениям, на несколько мгновений позволила себе расслабиться, потом испугалась - испугалась того, что почувствовала, и побыстрее освободилась. Соломатько тут же откинулся назад и сказал:
        - Не обращай внимания, Машка. Это так… - он небрежно махнул рукой, - ветра над опавшими листьями. Давай я лучше к тебе на передачу приду.
        - В качестве кого? - спросила я, чувствуя непонятную обиду и пытаясь быстро понять ее причину.
        - В качестве переходящего приза. Твоего лично, по жизни. Пойдет?
        - Не пойдет. - Я поняла, почему обиделась, и теперь уже обиделась на себя, за свою уязвимость и глупость. Но не удержалась, чтобы не заметить: - А что же мне приз-то такой достался… опавший?
        Как грубо… - скривился Соломатько. - Как пошло и цинично! А я ведь, уважаемая, вовсе не то хотел вам сказать. Ну да ладно. - Он вытянул над головой сцепленные в замок руки и с силой хрустнул ими. - Э-эх! Побоксировать бы сейчас. Пойдешь со мной в тренажерный зал? На цокольном этаже у меня помещение для физкультуры, ты не знала?
        Я покачала головой.
        - Ясно. И не знала, и не пойдешь. Почему у тебя, кстати, дочь так бедно одета? Неужели тебе мало платят?
        - Мне всегда не хватает денег, Игорь, - неожиданно для самой себя сказала я. - Извини, я пойду.
        Уходя, я видела, как Соломатько с удовольствием потянулся и проговорил:
        - Ты приятная, Машка… Нежная такая… М-да. В общем, заходи еще.
        23
        Падение Бастилии
        - Мам, а зачем вообще люди выходят замуж и женятся? - с ходу спросила меня Маша, вернувшись через двадцать минут из сада. Дитя неполной семьи, она, вероятно, уже знала ответ, поэтому заранее покраснела.
        - Совсем нет, - покачала я головой и погладила ее по щеке. - Не поэтому. По той причине они встречаются.
        Маша внимательно посмотрела на меня.
        - А почему тогда?
        Отвечать фразой из учебника социальной психологии или приводить примеры других исторических форм семейных отношений? Либо просто сказать, как говорил или думал (или врал) в период своих брачных игр Соломатько: «Чтобы вместе растить детей!» Именно так, с восклицательным знаком. Ну уж нет.
        - Ты почему пальто не снимаешь? Околела, пока меня в саду порицала?
        Маша сердито повела плечом.
        - Хорошо, пожалуйста, можешь еще шапку мою надеть и опустить уши. Почему люди женятся… Шутить можно, Маш?
        Маша помотала головой.
        - Ладно. Тогда, наверно, все-таки затем, чтобы любить и поддерживать друг друга, когда уже никто больше любить тебя не будет. Вот так люди обещают в красивой и прекрасной юности: «Буду любить тебя, когда ты станешь старой, некрасивой, беспомощной и ворчливой, все равно буду рядом».
        - «Will you still need me, will you still feed me when I am sixty four?» [3 - «Будешь ли ты нуждаться во мне, будешь ли кормить, когда мне будет шестьдесят четыре?» (англ.).]- задумчиво пропела Маша, постукивая рукой по краю высокого стакана из толстого стекла. - Помнишь такую песенку из «Отеля одиноких сердец», а, мам? А мне еще всегда казалось - глупость какая. Чьи у меня руки? На твои похожи, правда?
        - Правда, - неуверенно кивнула я.
        - И на… его руки, тоже… Да?
        - Да, - постаралась улыбнуться я и обняла Машу. - Просто у нас с ним руки одной формы. Знаешь, на Земле не так много типов рук. Возьми любую книжку по хиромантии и увидишь. У нас с Игорем… - Я вдруг увидела, как Маша замерла, даже перестала моргать, слушая меня. Я вздохнула. - У нас с твоим отцом один и тот же тип… рук. У него ладонь чуть покороче, если ты обратишь внимание. А так - как будто близкие родственники.
        - Странно, правда, мам? - Маша прижалась ко мне, и от ее физического присутствия рядом я вдруг ясно почувствовала, что мне надо делать в ближайшее время.
        Я знаю это ощущение. Весь мой организм мобилизуется с единственной целью - понять, что надо сделать, чтобы уберечь Машу - от беды, боли, неприятностей, а также от простуды, расстройства желудка и неосознанной зависти бездетных соседок. Ощущение сначала оформляется в неясную мысль, потом в четкую мысль, а затем уже в план действий и определяет все мои поступки на ближайшее время, пока существует то, что может грозить моей дочке. И кто сможет меня упрекнуть в максимализме одинокой мамаши? Полупринудительно-полудобровольно я и есть, в последние пятнадцать лет моей жизни, - одинокая мамаша прекрасной и вовсе не одинокой Маши. И об этом не жалею.
        - О чем ты не жалеешь, мам? - Маша потерлась щекой о мою руку.
        - Кто-то из присутствующих ненароком уснул, - засмеялась я. - Как бы только узнать - кто?

***
        - Ты представляешь, я сейчас попала в такую неприятную ситуацию… Не знала прямо, что и сказать Маше… - Я остановилась в дверях в замешательстве, глядя на босого Соломатька, сидевшего на кресле в некоем подобии позы лотоса и пытавшегося то ли писать, то ли рисовать карандашом, зажатым в пальцах правой ступни.
        - Попала или попа ла-ла?.- Взглянув на меня, он снова принялся за свое дело.
        - Попа ла-ла, - кивнула я и подошла ближе.
        На листочке бумаге коряво, но вполне различимо были написаны в столбик несколько слов: «смеюсь я, Люся, брусья, сучья». Я присмотрелась.
        - «Брусья» убери, не поэтическое слово. И вообще, «р» мешает.
        Догадалась? Может, тебе творческий псевдоним взять: «Маша Головастик»? Звучит, как нанайская фамилия… Видишь, это я развиваю ассоциативное мышление, я имею в виду слова. - Он заметил мой вопросительный взгляд и поспешил добавить: - Ну и вообще… тренируюсь в рифмах… чтобы уж совсем не закостенеть… А чем тебе «брусья» не поэтичны? Например… Имей в виду, не готовился, это экспромт: «На вас повисну, как на брусьях, и раскачаюсь пару раз…» - Он запнулся. - Ну и… так далее.
        - Ага. Вы мне малы, о том смеюсь я, при том, что плачу не о вас. Извини, не удержалась.
        Соломатько тщательно прочистил нос и аккуратно сложил платок уголок к уголку. Я молчала.
        - Гм… - Он не очень уверенно глянул на меня. - Я читал где-то… Если писать ногами, то может заработать остальная часть мозга, которая совершенно непонятно для чего нам дана.
        - А слово «сучья» на какой вопрос отвечает - «что» или «какая»?
        - Хитрый ты человек, Маша-головастик, и приземленный, - вздохнул и снисходительно улыбнулся Соломатько.
        - Наверно, - сразу согласилась я и села напротив, рассматривая пальцы на его ногах, Вот я сейчас и получу ответ на один очень важный вопрос, мучивший меня не один год. Действительно ли Машка повторила его в точности, даже форму ногтей на ногах, или это мой собственный кошмарный миф, от которого я никак не могу избавиться? - Слушай, подожди, не поворачивай ногу.
        - Ты чего? - похоже, чуть смутился Соломатько и подвернул ступню под себя.
        - Да нет, так, ничего.
        Все, что мне надо было, я увидела. Ровный продолговатый ноготь на большом пальце, изящный, как будто нарисованный влюбленным эстетом.
        А сам палец отгибается в сторону от остальных. Может, действительно, их с Машкой предки как-то пользовались пальцами на ногах? Когда-то маленькая Маша, лет в шесть, задала мне вопрос - зачем нам пальцы на ступнях. И я не смогла ответить. А она подумала и сама объяснила: «Для устойчивости. Если бы нога была внизу как лопатка или как хвостик, стоять и ходить было бы труднее…»
        - Может, тебе еще что-нибудь показать? - продолжал кокетничать Соломатько.
        Я знала, что сейчас он постарается реабилитироваться за свою растерянность и начнет острить и ходить на голове. Я знала Соломатька отлично и - не знала его.
        - Дурак, - сказала я.
        - Дурак и фигляр, - подтвердил он и, неожиданно резко поменяв позу, ловко обнял меня.
        - И как ты только умудрился заработать на такой дом… - пробормотала я, даже не знаю, зачем. Наверно, это была моя последняя попытка удержаться здесь, в своем мире, где давно нет Соломатька, где нет тайных и бесценных минут близости с ним, нет - или… уже… не было?
        - Время такое - ловких дураков и фигляров, - ответил мне Соломатько, на секунду чуть отстранившись от меня. - Извини… мешает… - Он убрал волосы, упавшие мне на лицо, и стал вдруг быстро-быстро целовать меня во все попадающиеся ему места на моем не очень тщательно накрашенном лице.
        Как странно. Бастилия пала, с позором и восторгом, а ничего не изменилось. Как будто я и не забывала, и не отвыкала… И как я, оказывается, хорошо его помню… Невероятно. Я прислушалась к себе. К счастью, во мне, похоже, ничего не перевернулось. Или… или я просто пока этого не почувствовала? Почувствую чуть позже?
        Я чуть отодвинулась от Игоря и взглянула на него. А он? А он, если он не изменился и в этом, то, скорей всего, сейчас благодушно расскажет что-нибудь из прошлого, что-нибудь необязательное и чем-то очень важное для него - верный признак того, что в данный момент у него в жизни все хорошо.
        Соломатько потянулся, поцеловал меня в ладонь, сначала громко и небрежно чмокнув, а потом вдруг на несколько мгновений задержавшись губами на моей коже, как будто пробуя ее на вкус. Затем сел по-турецки, перекрестив еще и руки и обхватив ими ступни. И заговорил:
        - Я вот знаешь, что помню… Когда я учился в аспирантуре…
        Нет, это не кошмарный миф, а кошмарная реальность. Ведь это - любимая Машина поза, когда она собирается со мной основательно о чем-то поговорить! Дочка Маша садится по-турецки, берет в каждую руку по противоположной ноге и, слегка покачиваясь, смотрит на меня вот таким же непонятным, отрешенным и приветливым взглядом.
        - Не слушаешь? Не интересны тебе финансовые землекопы и сантехники… Конечно, где уж нам до ваших звездных вершин! - Он помолчал и завел с заунывными нотками: - «Только в мерзкой трясине по шею…»
        - Ой нет! - засмеялась я. - Этого не надо. Извини, я отвлеклась, засмотрелась на… твою позу. .
        Он тут же открыл рот, чтобы пошутить, но, перехватив мой укоризненный взгляд, нарочито медленно закрыл рот и вдобавок прихлопнул его рукой.
        - Так что ты там вспоминал про аспирантуру? Да, я помню прекрасно, как ты все решал и никак не мог решить - учиться ли тебе дальше или уходить к чертям собачьим и зарабатывать шальные деньги вместе со своим другом Толиком. Где теперь Толик, кстати? Не в колонии усиленного режима, случайно, докопавшись в финансовом дерьме до самого дна? Или все-таки попал в Думу? Помнишь, вы мечтали с ним когда-нибудь стать государственными мужами?
        - Мечтали… - Соломатько грустно перебирал пальцы на ногах. - Хотели ходить в коротких широких галстуках - тогда модно было, из натурального шелка…
        А я вспомнила, как он тогда маялся и изводил всех - себя, меня, своего научного руководителя, головастого еврея безо всяких надежд даже на научное продвижение. Уж больно оскорбительным для русского человека было имя его отца и всего рода - Шпрудель Авессалом Исраилович. Маленький Авессалом, сидя у Соломатька в гостях, как-то в сердцах бросил ему:
        - Знаете, Игорь, вы не человек, вы - флюгер!
        - Он - вентилятор, - уточнила я, тоже измученная колебаниями его настроения и невероятной неустойчивостью планов и намерений. - Такой, знаете, который крутится на ножке вокруг своей оси, и еще у него одновременно быстро-быстро крутится голова.
        - «Ветерок-308», модель А, выпуск семьдесят седьмого года, Московский вентиляторный завод! - подхватил тогда Соломатько, но на самом деле ужасно обиделся.

***
        - Я этот вентилятор твой долго потом вспоминал. - Он снова взял карандаш в ступню и теперь рисовал что-то похожее на мои, вернее Машины, штаны, ставшие просто символом моего пребывания на Соломатькинской даче. - Когда действительно не мог решить что-то или настроение менялось. Мне даже казалось, что если бы ты меня так не назвала… - Он замолчал, прислушиваясь к чему-то на улице.
        - То ты бы стал премьер-министром. Да, понятно. А зачем тебе, кстати, остальная часть мозга? Тебе не хватает денег?
        Я понимала, что, наверно, не стоит больше задираться. Как-то странно теперь, после всего, что сейчас было… Наверно, надо поменять тональность, темы, подростковые штаны, наконец… Но меня так неудержимо снова влекло к нему, что я волей-неволей защищалась от самой себя. Я не знаю себя такой. Вернее, я забыла, что такой когда-то была…
        Я смотрела на него и чувствовала, как затикала и запульсировала кровь в голове, в кончиках пальцев, в губах. И понимала, что если сейчас ничего не произойдет, то я просто сама подойду и снова обниму его. Господи, я, похоже, совсем сошла с ума… Потеряла себя, как часто говорю я Маше, когда она начинает делать что-то мне непонятное. Мысль о Маше чуть отрезвила меня, и я с шумом, судорожно перевела дух.
        Соломатько улыбнулся и взял меня за руку. Мне показалось, что он, как всегда, все понял про меня.
        - Денег? Почему, их-то как раз хватает… Просто я, знаешь, здесь о таких вещах думаю, о которых лет двадцать уже не думал. А может, и никогда не думал. Посиди вот так без компьютера и телефона… без этих упырей нашей цивилизации…
        - Мам, чуть в сторону! - В комнату ворвалась Маша, пролетела мимо меня и без предупреждения выкрутила руки ничего не подозревающему Соломатьку.
        Ты что это, доченька, снова начинаешь-то все? - Тот покорно перегнулся вперед, хотя я видела, что он совсем не был настроен продолжать эту затянувшуюся, жестокую и по-прежнему не очень понятную мне игру.
        Маша слегка пнула его и нагнула ему голову.
        - Помалкивай.
        - Мы тут с твоей мамой поговорили…
        - Все, ты свое на сегодня отговорил! - Маша вытащила из нагрудного кармана куртки что-то кружевное, похожее на тонкий тюль, и неожиданно засунула это в рот Соломатьку.
        - Маш, да ты что? - теперь удивилась уже я. - Зачем?..
        Маша закрепила сложным узлом веревку сзади на Соломатькиных руках и только после этого повернулась ко мне.
        - Жена приехала, - сказала она мне одними губами.
        - С милицией? - тоже беззвучно спросила я, и одновременно Соломатько промычал что-то похожее, как мне показалось, очень испуганно.
        - А ты-то чего испугался? - прищурилась Маша, при этом сделав мне отрицательный знак. - Да! Приехали тебя выручать - и милиция, и полиция, и ФСБ, с ГИБДД в придачу. Сиди уж, заложник хренов… Вернее, вставай и пошли.
        Соломатько покорно встал, преданно глядя на Машу, а я совершенно некстати отметила, как же он прекрасно выглядит. Я могла бы отнести его вид на свой счет, но беда в том, что Соломатько всегда хорошо выглядел, и раньше тоже. А сейчас-то - как хорошо отдохнул за несколько дней! И покушал вкусно, и на чистом воздухе погулял, и флюидами моими подпитался, вот уж точно. Той самой энергией любви-ненависти, о которой я так глупо, кокетливо и самонадеянно рассуждала, заправляя волосы за ушко, сидя в полуметре от него и даже не представляя, как скоро сдам все свои бастионы, по камешку, по кирпичику строившиеся годами - против него и против любого охотника до моей души.
        А он, конечно, все это видел - как я таю и таю, ни от чего. Не от слов, не от посулов, не от подвигов или еще чего-то, а просто - от него. И только ждал своего часа. И при этом отлично спал, в отличие от меня, - и днем, и ночью. Пару раз я видела утром, как он спокойно и с удовольствием посапывает, даже когда в первые две. ночи Машка не соглашалась снять совсем веревку, а только ослабляла ее на ночь.
        Его поза во сне, как и многое другое, совершенно не изменилась за годы - он и раньше чаще всего спал лежа на спине, закинув одну согнутую в колене ногу за другую, вприсядку, как в танце «казачок». Правая рука его лежала на груди, там, где обитает наша невидимая душа, пока живет в бренном теле, а лицо сохраняло несколько спесивое выражение даже во сне. В такой позе спят два человека на Земле - Соломатько и Маша. Во время сна они могут, активно перевернувшись, поменять позу, но тоже на одну и ту же - широко раскинуть ноги и руки, как будто летя куда-то, в неведомое пространство, куда пускают только избранных…
        Как-то ночью я пришла проверить, не сбежал ли он, и вообще… Стояла, смотрела на него и вдруг увидела, что он на самом деле не спит. Я подошла поближе, хотела… Сама не знаю, что хотела. Подошла и все, инстинктивно, чтобы лучше видеть лицо. А Соломатько взял и показал мне две аккуратные фиги на обеих руках и победно улыбнулся.
        - Ты что… совсем уже? - Я несильно пнула его коленкой в круглую ляжку.
        - Да я в том смысле, что не сбегу - не надейся!
        Я тогда махнула рукой и ушла, так и не поняв, что же он самом деле имел в виду своими фигами.

***
        - Ма-ам, не застывай - время! - Маша подтолкнула нас обоих, и мы чуть было вдвоем не полетели на пол.
        Соломатько попытался переглянуться со мной, но я шагнула вперед, к Маше. Еще не хватало! В коалицию с ним вступать в такой момент… Мало ли что было полчаса назад? А кто из мужчин когда принимал в расчет такие обстоятельства? Было и было, быльем поросло.
        - Так. Налево и во двор, через вон то окно! - Маша показала на широкое полукруглое окно в конце коридора, находившееся, наверно, в двух с половиной метрах от земли, а то и в трех.
        Я это прекрасно помнила, потому что как раз смотрела на то окно, когда мы прогуливались с Соломатьком, и еще удивлялась, что за странная причуда архитектора - такой необычной формы окно всего одно в доме, да и то где-то сбоку.
        - Давай-ка, дядя, сигай первым! - Маша подтолкнула Соломатька, тот растерянно перевел на меня взгляд, ища поддержки.
        - Машунь, да ты что? Он же разобьется! - все-таки вступилась я за него.
        - Вот и хорошо. Будет алиби.
        Я ничего не поняла и тут уже по собственной инициативе переглянулась с Соломатьком. А он, кажется, что-то понял. Он сначала в ужасе посмотрел на Машу, потом на меня, а потом вздохнул, сифоня носом, попытался вытолкнуть кружевной кляп и опустил голову.
        - Да ладно! - Маша потрогала его за макушку. - Я пошутила. Еще поживем. По отдельности, правда, но поживем. Давайте так - я спускаюсь… Мам, нормально! - ответила она на мой протестующий взгляд. - Я, потом ты. - Она кивнула Соломатьку. - Потом, мамуль, ты.
        Соломатько все время, пока она говорила, пытался что-то мычать.
        - Ну что ты? Что? Что такое важное обязательно надо сейчас сказать? Потом… - Она открыла фрамугу, а Соломатько замычал что есть силы, умоляюще глядя на меня. - Ох ты господи… - Маша опустила ногу, которую уже было перекинула наружу, и вытащила кляп из его рта. - Ну что? Говори, только быстрее.
        - А… - Соломатько чихнул, закашлялся, снова чихнул и спросил меня: - У тебя есть платок?
        - Ну, ты же знаешь… - ответила я.
        - Тогда достань, пожалуйста, платок у меня из левого кармана, - попросил он и повернулся ко мне боком. - Да в рубашке, а не в штанах, Егоровна!
        - Вы что, совсем сдурели? - Маша вытаращила глаза, слушая нас. - Извини, мам, от неожиданности. - Потом она обратилась к Соломатьку: - Одеколончиком тебя не сбрызнуть? Нет? Чем ты там душишься? «Эскада фор мэн»? Или исключительно «Живанши»? - Маша попыталась всунуть ему обратно кляп, но тут уже я отодвинула ее:
        - Подожди, Машуня, пожалуйста! Не входи в раж! Секунду потерпи, он же сказать что-то хотел.
        - В подвал пошли, - быстро сказал Соломатько, пока я вытирала ему рот и нос его платком, от которого и в самом деле замечательно пахло водой «Аква Жио», дымной и свежей.- Лестница боковая вон там, внизу.
        - И что мы в твоем подвале делать будем? - спросила Маша, а в это время внизу высокий женский голос отчетливо произнес:
        - ..и два пакета еще в багажнике!
        Соломатько кивнул, как будто это сказали ему, и повторил:
        - Пошли в подвал. Оттуда есть ход…
        - Не в Кремль, случайно? - Маша тем не менее перестала лезть в окно и внимательно смотрела на Соломатько - не врет ли он. А я в тот момент совершенно неожиданно подумала - может быть, как раз Маша и сможет что-то понять по его лицу.
        - Нет. На соседнюю дачу Специально копали ход, когда строили. Хотели внизу охотничий зал с винным погребом сделать - ну там все дела… рога, копыта… - Соломатько подмигнул мне, и довольно весело.
        Маша нетерпеливо перебила его:
        - Говори побыстрее - ход ведет куда? Правда, на соседнюю дачу?
        - Ну да… И выход, кажется, на заднем дворе…
        - Ага, кажется, на заднем, да окажется - на переднем. Или вообще его нет, выхода… Ладно, пошли, убедил, - вдруг сказала Маша.
        - Дочка, - улыбнулся Соломатько, как будто и не обращая внимания на Машин зверский тон. - Ты мне руки развяжешь? А то кто же понесет вашу мародерскую сумку? Что-то мало ты в нее набрала… Подкинь еще вот ту коробочку с моими очками и - ноги в руки!
        Я-то увидела только одно - Соломатько испуган и хочет помочь. Нам. А не себе. И означает это, зная его… ловушку, почти наверняка. А может быть, и нет.
        24
        Серый слон с розовыми пятками
        Мы быстро прошли в маленькую дверь в конце коридора и полезли друг за дружкой по почти отвесной лестнице в подвал. Я увидела, как Маша толкнула какую-то дверь, оглянувшись на Соломатька. Он кивнул. А она шагнула вперед, в темноту, и сразу присела. Через минуту мы все ползли на карачках по сырому темному лазу, в котором страшно воняло, не хотелось думать - чем. Очень скоро я не выдержала и попросила Соломатька, ползущего впереди:
        - Притормози немного…
        - Мам, ты чего там?
        Маша ползла первая, следом - Соломатько, а я замыкала нашу группу, с трудом поспевая за ними. Соломатько полз на удивление прытко, только сопел, как паровоз.
        - Ничего-ничего, платок хочу у… Игоря… попросить… а то задохнусь сейчас.
        Соломатько приостановился, элегантно крутанул задом перед моим лицом и прошептал:
        - Достань сама, у меня ужасно грязные руки…
        Я с трудом достала все из того же нагрудного кармана платок, при этом мне пришлось провести руками по всей его груди, нашаривая карман.
        - Какая ты все-таки, Машка, не при дочери будет сказано… настойчивая…
        Я понадеялась, что Маша не разберет его слов, и постаралась, не измазав платок, пнуть его кулаком в согнутую спину. Он ойкнул, приостановился и что-то негромко пропел.
        - Да что вы там опять, в самом деле? Нашли время для игр! Как дети!.. - Маша сердилась, но к нам не поворачивалась.
        - Все хотел тебе сказать… но стеснялся, ты такая гордая стала и знаменитая… - быстро прошептал мне Соломатько, стукнувшись головой о влажную трубу - или что это было такое нескончаемое, по чему мы ползли и ползли непонятно куда.
        - Да подожди, Игорь… А ты уверен, что мы выползем отсюда?
        - Не-а, - легко ответил мне Соломатько. - Ты меня перебила. Ты меня всегда перебивала и говорила о своем. Вот помнишь, я тебе однажды позвонил и хотел сказать о своей нежности - просто о нежности и ни о чем больше! - а ты мне ответила: «Не сейчас». И все. Минута прошла, и слова пропали…
        - И годы прошли, и все вообще прошло и пропало, Игорь. Так давно, что я… - На меня капнуло что-то липкое. - Фу, тут гадость какая-то течет…
        - Правда? - вдруг обрадовался Соломатько. - Все, значит, выползаем. Над нами, значит, сейчас сортир уличный.
        - Что-о?.. - Я и вправду как будто почувствовала жуткий запах от своих волос, измазанных какой-то мерзкой дрянью.
        - Да успокойся. Шучу. Там просто куча навоза лежит для огорода от соседского теленка.
        - Игорь!.. - Я уже поняла, что он валяет дурака.
        - Соломатько и Светлана Евгеньевна! - Мне показалось, что Машин голос вдруг прозвучал откуда-то сверху. - Ну-ка, прижались друг к другу и к стене на минутку! А то я боюсь на вас люк уронить…
        Мы оказались в расширившемся непонятно когда и уже довольно сухом пространстве. Соломатько по Машиной команде послушно прижался ко мне вспотевшим боком.
        - Вот такая жизнь, Машка. Стоим мы с тобой, как покорные телята, на карачках, а дочка наша Маша, которая знать меня не хочет, потому что я столько лет знать ее не хотел, сволочь такая… Сволочь, понятное дело, - я… Дочка наша люк сейчас звезданет на нас точно, потому что весит он килограммов восемьдесят!
        - Так что ж ты молчишь, Игорь? Она же надорвется! Маша!
        - А я как раз и не молчу.
        - Маша! Не трогай люк!
        - Мамуль, ты что так кричишь? - раздался совсем рядом спокойный Машин голос, и одновременно вспыхнул свет.
        Мы с Соломатьком стояли на четвереньках в большой комнате с высоким потолком, с которого свисало что-то похожее на рыболовные сети. На огромных, заколоченных изнутри окнах через почерневшие доски были перекинуты толстые потрепанные канаты. То, что служило источником света, сначала показалось мне огромной медной кастрюлей без ручек и с дырками от стрельбы шрапнелью. Чуть позже я рассмотрела, что это такой светильник с вполне современной зеркальной лампочкой.
        - Вставайте! Что вы застыли? - Маша отряхивала руки, измазанные чем-то серым. - Дрянь какая этот ваш лаз, Игорь Евлампиевич.
        - Сейчас я тебе помогу, доченька. - Совершенно счастливый по неизвестной мне причине Соломатько попытался вскочить, но потерял равновесие и, кажется, не нарочно упал, причем очень неловко, на бок. - Вот и да-а-а… - только и сказал он.
        - Прикидываешься, Соломатько? - Маша тем не менее попыталась аккуратно приподнять его, а тот застонал.
        - Подожди, не трогай! - Я увидела, как неправильно вывернута у него левая нога.
        - Я, кажется, что-то сломал… - Говоря, Соломатько смотрел влюбленными глазами на Машу, решительную и растерянную одновременно.
        - Не сломал, но вывихнул, - вздохнула я. - Причем хорошо вывихнул. Отвернись, Машуня.
        Я-то знала, что вот сейчас нашей железобетонной с виду дочке и станет плохо. Она не выносит не только крови, но и любых повреждений плоти вообще. Причем неважно - у себя, у других, у кошек, у собак. Ей просто становится дурно. Вот и сейчас бледная Маша слабо улыбнулась и быстро отвернулась. Это, видимо, что-то генетическое. Я тоже не люблю крови и боюсь боли, своей и чужой.
        Но в тот момент времени на сантименты не было. Я погладила Соломатька по щиколотке, потом быстро взяла обеими руками его ногу и дернула на себя. Он охнул, закусил нижнюю губу, но вытерпел, не издал больше ни звука.
        - Попробуй сейчас.
        - Нормально… Становится приятной традицией… - Он покрутил ногой и попытался встать, но тут же опустился снова. - Ч-черт…
        - Ты что? - Я видела, как потемнело от боли его лицо. Но держался он почему-то не за ногу, а за бок.
        - Да здесь вот… Что здесь находится?
        - Машунь, стой, как стоишь, не поворачивайся. Тут еще кое-что надо выяснить…
        - Не про любовь, надеюсь? - погромче спросила Маша, которая уже отошла в дальний угол и там что-то сосредоточенно выглядывала, смотря вверх.
        - Про алименты за четырнадцать лет, доченька! - Соломатько с надеждой смотрел, как я, приподняв свитер, аккуратно ощупываю его бок. - Которые эта скотина, батяня твой, не посылал тебе!
        - Почему, кстати, скотина, ты алименты не посылал Доченьке? - спросила я, не убирая руки с его ушибленного бока. - Мало ли что я отказалась… Ребро у тебя, кажется, сломано.
        - Одно?
        - Что «одно»? А, да, как минимум одно.
        - Ты, Машка, жутко романтичный… - он закусил губу от боли, - человек. Самое главное так и не выяснила. Стеснялась, наверно… Я сначала забыл телефон и вообще все. Ты не смейся, у меня амнезия после аварии была, я лежал в больнице восемь месяцев…
        - А у тебя в это время первый сын родился как раз, да?
        - Посчитала… - погрустнел Соломатько.
        - Несложно было. Значит, у нас ты ночевать оставался, когда совсем без мозгов был? Ясно. Свитер свой любимый снимай!
        - Это мне Та-анечка купила. - Соломатько погладил свитер, но я видела, что шутки даются ему с трудом. Его губы посерели, вокруг глаз собрались глубокие морщинки, неровным веером расходясь к вискам.
        - Я знаю. Больно, да? Потерпи. Видно, что Танечка. Надо тебя перевязать, наверно.
        - Вон та веревка подойдет? - Соломатько показал на самый толстый канат, свисающий с окна.
        - Чтобы ты наконец повесился - да.
        - А почему - «видно, что Танечка»?
        - Потому что… - Я хотела сказать, как он приходил к нам навещать крошечную Машу, весь одетый «от Танечки», благоухающий, модный, смешной и невыносимо счастливый, но увидела его глаза, прищуренные от боли, и не стала ничего говорить. - У тебя умная жена, Игорь. С кем она, кстати, приехала?
        Соломатько махнул рукой:
        - А! С любовником.
        Я увидела, как Маша, стоявшая к нам спиной, задрав голову, вздрогнула и быстро искоса взглянула на него. Я внутренне сжалась. Вот чего я как раз и боялась все эти годы, а вовсе не того, что он уведет у меня дочку, если познакомится с ней. Я боялась его странной моральной бесхребетности, его радостной готовности к компромиссам, тщательно маскируемой красивыми расхожими истинами о долге и семье. Сейчас он не очень понял мой взгляд и повторил, чуть менее уверенно:
        - С любовником…
        - Ты его знаешь, что ли?
        - Да кто ж его не знает… Витек, шеф моего бывшего шофера.
        - Начальник гаража, что ли, этот Витек? - спросила я, всматриваясь в Соломатька и пытаясь понять, действительно ли ему настолько все равно.
        - Да вроде того… - усмехнулся Соломатько. - Ой, осторожно, здесь тоже болит.
        - А здесь-то что у тебя болит? - Я, непонятно почему, почувствовала нарастающее раздражение.
        - Душа. - Явно повеселевший Соломатько привалился ко мне, то ли случайно, то ли нарочно, бедром. - Моя измученная душа ноет и болит.
        - С тех пор, как жена на дачу любовников возит? Молодых, небось?
        - А то! А болит с тех пор, как тебя… - он понизил голос, - увидел семь дней назад.
        - Шесть с половиной. Или пять…
        - Тоже считаешь деньки наши, да, Машка? И у тебя, небось, болит?
        - Ну все, уже разговоры не по теме! - Непонятно когда подошедшая Машка развела нас, как на ринге. - Давайте-давайте, о глупостях потом, когда все-таки выберемся отсюда. Я пока что-то не вижу, где выход.
        - А его и нет, - радостно сказал Соломатько.
        - То есть как - нет? - Маша легкомысленно улыбнулась, уверенная, что он шутит. Но мне показалось, что Соломатько сейчас серьезен, как никогда.
        - А вот так и нет. - Он щелкнул пальцами на обеих руках и тут же, охнув, ухватился за бок. - Но выход надо искать! И знаете где? Там, где когда-то был вход.
        - Ну и где же он был? - Маша от нетерпения даже подтолкнула его.
        - Ой… - Соломатько покачнулся и опять привалился ко мне. - А ты говоришь, Машка, алименты… Куда ей? Ты и так ее раскормила… Ну вот - а после амнезии я долго болел, потом стал встречать твои статьи, по телевизору тебя видел в передаче какой-то… А потом уж, когда ты собственной передачей обзавелась, понял, что ты хорошо зарабатываешь. Думал, что не нуждаешься… да и фамилия твоя новая с толку сбила…
        Уточнять, что за амнезия да авария - я вроде ничего такого о нем тогда не слышала, я не стала, потому что знала: если даже припереть его к стенке, он все равно будет упираться и врать до посинения.
        - А телефон так и не вспомнил? Или адрес?
        - Фу-у, да не выкручивай ты меня, фашистка… Потом вспомнил, все вспомнил… и про Машу узнавал, у знакомых… говорили, что здорова, что поет она хорошо… И потом, ты же сама видеть меня не захотела… думал, может, Маша уже зовет кого-то папой… кого-то из твоих друзей, не разберешься с ними, кто живет у тебя, кто с тобой… И ты же так упиралась, когда я пытался как-то… ну вот… я решил, чего ж я буду впираться со своими… алиментами, и вообще…
        Маша переводила округлившиеся глаза с меня на него.
        - Да вы что, совсем озверели, что ли? Какие алименты? У вас что, не хватило времени выяснить все это? О чем вы тогда часами болтали?
        - О вечном, - улыбнулся Соломатько.
        - Выход где? Ты куда нас привел? - Маша снова попыталась его пхнуть.
        Я слегка загородила его:
        - Машуня, осторожно, у него правда ребро сломано.
        - Да плевала я на его ребра! У него, по-моему, в голове что-то сломано! Пусть говорит - куда он нас привел?
        - Вы окружены! Оружие на пол! Руки за голову! Все к стене! Игорь Соломатько, шаг в сторону! По девчонке не стрелять! Мамашу брать живой, при сопротивлении расстреливать на месте!
        Я и теперь не сразу узнала этот голос - странный пронзительный голос моего таинственного собеседника на второй день пребывания на даче. Как же мне тогда не пришло это на память!.. Маша быстро наклонилась к сумке, что-то оттуда достала, потом посмотрела на меня и на мгновение беспомощно опустила руки. А потом вдруг звонко выкрикнула в ту сторону, откуда доносился голос:
        - У нас нет оружия! - Маша стояла помертвевшая, растопырив руки, в одной из которых был обрез с единственным патроном, и тяжело дышала. Она сделала шаг назад, видимо пытаясь закрыть меня. - Мама ни в чем не виновата! Это я его украла! Мама не винов…
        - К стене! Лицом к стене! - повторил голос, но чуть менее уверенно.
        - Машенька… Девочка моя… - Я быстро шагнула к сжавшейся Маше. - Все хорошо. - Она дернулась, а я, обнимая ее, обернулась: - Какой же ты все-таки идиот! Придурок!
        Соломатько закашлялся, вышел откуда-то сзади и с разбегу повалился на колени перед Машей.
        - Прости меня, доченька. Я не знал, что так получится.
        Маша стала озираться.
        - Заинька… - Я прижала к себе ее голову Я видела, что Маша действительно по-настоящему испугалась и растерялась, единственный раз за все это время. - Все в порядке. Это папаша твой выступает, педерастическим голосом разговаривает. Примочка у него такая, с юности. Номер на «бис». Все поначалу покупаются. Он так и спеть может.
        - Ага! «Выхожу-у один я на доро-огу-у…» - с готовностью откликнулся Соломатько, не вставая с колен.
        - Вставай, Игорь, хватит уже, наигрался. - Я отвернулась от него и покрепче обняла замершую Машу.
        - Ну и ладно. Не нужно вам мое последнее «прости», не надо. Хотел было за все покаяться, да вот не вышло, - Соломатько ерничал, но при этом пытался заглянуть Маше в глаза. И заодно мне тоже. - Выход вон там, за квадратной колонной. - Он показал рукой вбок. - Там, правда, к ней, кажись, что-то привалено, типа бревна…
        Маша уже пришла в себя и первой отправилась смотреть, что же там такое привалено к выходу.
        - Ага, бревно и есть. Огромное.
        - Я же говорил, - радостно закивал Соломатько.
        - Это ты - бревно, батяня-комбат! Ты зачем вообще нас с дачи-то увел?
        - Чтобы не растлевать. Зачем вам было смотреть и слушать, что там сейчас происходить будет? У Машки вон какие передачи светлые, о вечной любви… - Соломатько смешно вытянул губы и причмокнул. - А ты, доченька, сама еще светлая и вообще вся такая… - он неопределенно покрутил перед собой руками, - чудесная… Тебе там нечего делать было… Да и потом… Выкуп-то брать будем?
        Мы с Машей переглянулись.
        - А ты что, в долю войти хочешь? - Маша заинтересованно рассматривала Соломатькино лицо, так похожее на ее собственное, но карикатурное и постаревшее.
        - «Выйти и войти, и не вздремнуть на полпути…» - начал было Соломатько рифмовать скабрезную шутку, но вовремя запнулся.
        - Ага, вот и я думаю. - Я покачала головой. - Ты и правда невыносим, батяня-комбат.
        - Но зато я… Перечисляю по пунктам: знаю, как отвалить бревно, - это раз. И как точно получить выкуп - это два. Вернее, как его не отваливать.
        - Выкуп не отваливать? - Маша совсем успокоилась.
        - Бревно. За ним внизу есть лаз. Вы с мамой точно пролезете, не сдвигая бревно. А я… - Он слабо махнул рукой. - Если вылезу, то выкуп вам отвалю я. Сколько вы за меня просили-то?
        Мы опять переглянулись с Машей.
        - Пятьдесят, - почти хором ответили мы на вопрос, который он с того дня, когда Маша собиралась отрубить ему пальцы, больше не задавал нам. Боялся, наверно, услышать сумму, которую его родственники не хотели за него платить. А скорее всего, боялся определенности и новых разочарований.
        - Зеленых, конечно, - кивнул он сам себе. - Нормально, молодцы. Не много, не мало. То, что надо. То, что у нее, у малышки моей проворной, лежит здесь, даже дергаться не надо. Просили-то, конечно, бумажками, дурочки?
        - Ну не чеком же?
        - А надо было и не чеком, а… - Он опять махнул рукой, как будто отгоняя кого-то. - Ладно. Приехали. Давай, Машка, садись, расчищай лаз, а мы с доченькой Марией Игоревной подковырнем чуток сверху. Да, доченька, как две капли воды похожая на старого осла Соломатька?
        Закругляйся, старый осел. - Я прекрасно знала цену таким приступам самобичевания у Соломатька и не верила ни единому его слову - Я, между прочим, шубу до сих пор ношу, которую ты мне семнадцать лет назад обещал поменять в следующем году.
        - Вот в следующем и поменяю. Сколько там до него осталось-то? Только ты сразу перестанешь быть феминисткой, учти, - не растерялся Соломатько. - Подожди… ты что, с ума сошла? Ту старую свою, из крысы водяной, шубу ты носишь?
        - А как ты думал, меня растить - ни копеечки не стоит? - встряла Маша.
        - Ношу, конечно, когда встречаю Машу по вечерам, чтобы пугать особо приставучих. Да что там шуба! Суета. Главное, что по жизни идешь рядом.
        - А я обещал?
        - Обещал.
        Соломатько попытался изобразить на лице страшное удивление от моих слов, но перестарался, неловко повернулся и опять ухватился за бок.
        - Ну уж потерпи, не кривляйся пока! - попросила я его. - А то вообще идти не сможешь.
        - Ты же такими словами запросто козыряешь, Машка… Аж в жар бросило…
        Я улыбнулась:
        - Не помнишь, стишок у тебя был программный? Сейчас… «Пока еще не заскорузли пятки и борода растет быстрее, чем трава, я обещаю не ходить…» - я понизила голос, чтобы не слышала Маша, - «не ходить на блядки и говорить тебе - права, во всем права!» Ну и что-то там дальше, про путешествие вдвоем и в трюме, и в телеге, и на чем-то еще. На морской черепахе, кажется, или на дельфине… Очень длинное, торжественное стихотворение. Когда-то я считала его обещанием вечной любви. А потом забыла, извини.
        Маша покачала головой и отвернулась от нас. А явно польщенный Соломатько тут же засмеялся:
        - Вот, видишь! А еще меня упрекаешь! Да такие слова мало кому говорят, а ты их забыла…
        - Значит, это ты мне звонил на второй день на даче?
        - Я думал, ты поняла. Ты после этого так лукаво на меня посматривала… - И он не поленился, показал - как именно.
        - Значит, у тебя все-таки был где-то спрятан мобильный?
        - Да ничего подобного. Ты что, не видела, что разговаривала по домашней связи? Трубка от местного, домашнего телефона есть в каждой комнате. И в баньке, и в так полюбившемся мне гостевом сортире, где я провел эти незабываемые дни и ночи, униженный и нелюбимый… Просто я вам секретов всех рассказывать не стал. Хотелось побыть вот так - на свободе, когда никто позвонить не может.
        - Хороша свобода…
        Соломатько смотрел на меня и улыбался. Я тоже смотрела на него, но без улыбки.
        - Родители, - вдруг тихо позвала Маша. - Можно я вас попрошу?
        Мы с Соломатьком разом подтянулись, еще не до конца осознав, что же нам такое сказала наша общая дочь Маша.
        - Я очень давно хочу есть и пить, и… всякое другое. Поиграйте потом, хорошо? Давайте выходить отсюда. И иди ты после этого, Игорь Соломатько, куда хочешь. Хочешь к Танечке своей, хочешь - в милицию, и… - Она остановила открывшего было рот Соломатька его же собственным легким жестом, который знала по каким-то непостижимым для меня генетическим путям. - И ничего - ни-че-го больше! - не говори. Понятно? Ты достал меня своей болтовней, примерный отец троих сыновей. Нет тебя и не было никогда. Я все про тебя поняла. Ты можешь только болтать. И все. И делать то, что удобно тебе. Мне от тебя ничего не нужно. И знать я тебя не хочу. Тебе понятно? Понятно?!
        Я знала, что означает это пятно, появляющееся у Маши в редкие минуты на правой щечке с раннего детства. И это ее звенящее «Понятно?». Когда она была совсем маленькой, то могла еще смело показать мне свой крепенький кулачок, моя Маша. А сейчас Маша собиралась плакать. Из-за подлеца Соломатька. Из-за того, что она что-то почувствовала. Из-за того, что ей уже стало больно. А ведь он еще не развернулся. И не ушел. А уйдет обязательно. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через год. Или тогда, когда уходить совсем нельзя будет. Надо знать Игоря Соломатько.
        Я взяла ее за руку и, ощутив сопротивление, сжала покрепче:
        - Правда, Игорь. Уходи.
        - Да вы что, смеетесь? Я… я один не справлюсь… Да еще со сломанным ребром.
        Маша тихонько пожала мне руку аккуратно высвободила свою, молча наклонилась туда, где, по словам Соломатько, был какой-то лаз.
        - Мам, помоги… - Она ухватилась руками за страшную на вид трухлявую доску и потянула на себя. - Нормально, идет.
        Соломатько молча стоял за нашими спинами, а мы довольно легко отодрали эту единственную доску, перекрывающую лаз. Когда я почувствовала под рукой колючие ветки какого-то кустарника и резко потянуло холодом, Соломатько вдруг воскликнул:
        - Черт, а ведь вон под теми канатами и дверь есть!
        Я открыла рот, чтобы обругать его, но Маша остановила меня:
        - Оставь его.
        Но она металлическая и закрыта на засов снаружи! - торжествующе закончил Соломатько, то ли не чувствуя момента, то ли, наоборот, понимая, что происходит что-то не по его сценарию. - Так что, девчонки…
        - Ты мне надоел, - негромко сказала Маша и прикоснулась локтем ко мне. - Давай я первая, да? - Не дожидаясь ответа, она пролезла наружу, с силой раздвигая сухие колючие кусты. - Мам, все нормально, лезь сюда, давай руку, - сказала она мне, уже стоя снаружи. - Только капюшон надень, очень снега много…
        - Машунь… но он же сам не вылезет… с ребром его…
        - Хорошо, - сразу ответила Маша. - Конечно. Пусть сначала лезет он.
        Соломатько, разумеется, слышал наш разговор. Он секунду помедлил, а потом молча присел и, сжав губы, постарался половчее вылезти на улицу. Когда Маша снова протянула мне руку, я вдруг поняла: все, еще одно движение - и я упаду, не удержу равновесия, тем более что до земли совсем близко. Упаду и больше не встану.
        Соломатько неловко подхватил меня за шею и помог выбраться, перегородив Маше пространство. При этом он что-то приговаривал, а свободной рукой стряхивал снег с моих волос.
        - Пятьдесят тысяч долларов. Сегодня. Наличными, - вдруг зло сказала стоявшая уже чуть поодаль Маша, наблюдая, как мы, кряхтя, охая, поддерживая друг друга, вылезаем из кустов.
        - За то, что я такая свинья и бросил маму, - с готовностью подхватил Соломатько, все еще держа меня за плечо.
        - Нет, - сразу и по-прежнему зло ответила ему Маша. - За твою поганую жизнь.
        - А-а-а, - пригорюнился Соломатько. - Тогда не сегодня… - И поспешил добавить: - Завтра. И сто пятьдесят. Что ж ты, доченька, жизнь мою так дешево оценила? И вообще, подожди, не кипятись так. Лучше скажи мне: у тебя есть слон, большой такой, серый, мягкий, с розовыми ушами и розовыми пятками? Или был?
        Маша чуть помедлила:
        - Допустим… Был и есть. А что?
        - А то, что это я. Ну, то есть… Это мой слон. Это я тебе его подарил, когда тебе исполнился годик. Вот так вот. Просто маленький человек не запоминает, кого он любил и кого знал в младенчестве. Кто-то уходит из его жизни, и он, маленький человек, никогда не узнает, что этот кто-то его очень любил. Очень. И очень страдал, когда у него отняли маленькое беспомощное существо, которое знает и любит только тех, кого пускала в дом его милая, добрая мама. Кого пускала твоя мама? Политического обозревателя и его собаку? Или молодого футболиста, которому в прошлом году раскроили череп? Или своего соседа? Это самое удобное, наверно, было, да, Светлана Егоровна? И съезжаться не надо.
        Я знала, что подобного размера и содержания монолог для Соломатько равнозначен сердечному приступу. Ему если еще не плохо, то скоро будет. Я не хотела его добивать. Но не знаю, чем больше он меня задел - слоном, которого маленькая Маша действительно очень любила, или тем, как он с легкостью опять пробежался по моей не самой веселой женской биографии.
        - Очень трогательно, Игорь, в той части, что про слона. Не думаю, что стоит менять прошлое ребенку такими темпами. Слишком большая нагрузка для его психики. Давай небольшими порциями. И не маши при этом у нее перед носом моими трусами, очень тебя прошу.
        Я хотела сказать ему совсем другое. Другие, хорошие слова. Я не чувствовала в тот момент ничего плохого, даже наоборот. Мне было его жаль. Но сколько же можно унижаться самой и мучить Машу!
        Маша давно взяла себя в руки и теперь ровным голосом попросила меня:
        - Мам, пойдем, а? Объяснишь мне, за что ты любила такое ничтожество.
        Я не сразу смогла обернуться и посмотреть ему в глаза после этих Машиных слов. А она обернулась, и не знаю - что там такое увидела, что встряхнула головой и упрямо сказала:
        - Я тебя ненавижу. Понял? Не-на-ви-жу. И не твое дело, сколько мужчин любили мою маму, ясно? Ее все любили, все! А мама… - Она замолчала и потом с ненавистью, тихо проговорила: - А ты беги, рассказывай… всем своим законным родственникам…
        - Расскажу, если ты просишь, дочка, - тихо сказал Соломатько. - А что именно?
        Маша чуть помедлила, глядя на него в упор, и все же договорила:
        - Как я тебя здесь, связанного, голодом морила и унижала! Пальцы отрезала! Выклянчивала таким образом пятьдесят тысяч долларов! Нищенка с твоей фамилией!.. Так будешь рассказывать, правда? Папочка…
        - Маша, Маша… - покачал головой Соломатько.
        - А что ты думал - я узнаю про слона и брошусь к тебе на шею? - Маша помолчала секунду и вдруг вполне спокойно спросила. - А что ты еще мне дарил, кстати?
        - Зайца, музыкального зайца. Помнишь? - Соломатько тоже собрался и выглядел уже вполне прилично.
        И только меня разносило по частям. Мне было жалко Машу, его, себя, свою жизнь и вообще всех и вся. Даже неизвестную мне Танечку и ее приблудыша Ваню, доброго еврейского мальчика, которого мы так обидели все вместе…
        Я обняла Машу, вытирая свои никому неинтересные слезы.
        - Пошли, - сказала я и тише добавила: - Все-таки это мы его украли, а не он нас. Хватит уже.
        - Даже если вы сейчас уйдете… - услышала я Соломатькин голос.
        Я сразу вспомнила, как будто это было вчера. А было это совсем давно, в той жизни, которой он не помнит и я сама почти не помню. Он стоял в дверях моей прихожей и растерянно повторял: «Даже если я здесь в последний раз… Даже если я здесь в последний раз…»
        Впереди у нас была еще вся жизнь - и наша с ним совместная, и по отдельности. Все еще было впереди. Но он этого не знал, он пришел прощаться. Вернее, не пришел, а примчался в половине шестого утра. Потому что думал, что я ушла от него навсегда. И я ушла бы, если бы он не примчался. Если бы не повторял беспомощно и безнадежно, он, умный, насмешливый, жесткий Игорь Соломатько: «Даже если я здесь в последний раз…» И не знал, что сказать дальше. И смотрел на меня. И в этом взгляде для меня, как обычно, было все - та самая великая и странная тайна нашей жизни…
        - Ма-ам, идем?
        - Да, да, пошли… - Я как будто очнулась.
        Фу, какая глупость! Надо возвращаться домой, возвращаться к нормальной жизни - без Соломатька и без моего собственного прошлого, от которого я так долго пыталась избавиться. И вот оно, это прошлое, как будто никуда и не уходило, стоит передо мной и не дает мне понять, что же сейчас происходит на самом деле…
        Мы уходили, а сзади раздавался голос, повторяющий одну и ту же фразу с ровной, безжизненной интонацией:
        - Даже если вы сейчас уйдете… Даже если вы сейчас уйдете…
        Или мне это только казалось?
        25
        Тропинка в снегу
        «Когда-то очень давно, в другой жизни, пять долгих лет я любила тебя, Игорь. И вот уже трижды пять лет люблю твою дочь, и, увы, никого больше.
        Так что в каком-то смысле у нас с тобой счастливая семья, Игорь Соломатько…»
        Я перечеркнула последнюю фразу, потом подумала, перечеркнула предыдущую и начала сначала:
        «Игорь! Я тогда моложе, я лучше, кажется, была. И я любила Вас, но что же, что в сердце Вашем я нашла?»
        Я не была уверена, что он поймет, что это шутка, и вообще-то русская классика, классика безответной любви… А при чем тут моя любовь? Кого она теперь интересует? Я снова все перечеркнула и взяла новый лист.
        «Игорь! Маша просила вернуть тебе деньги и письмо. Прости ее за максимализм юности и…»
        Да нет же. Не хватало еще просить у него прощения.
        «Игорь! Не нужны, нам твои деньги и запоздалые слова! Раньше надо было, когда я одна ходила с животом, когда одна вставала к Маше по ночам, когда..»
        Нет. Какие-то глупые упреки и притом вранье. Я к Маше не вставала - по ночам она спала. А вставала я к окошку - если мне со сна чудилось, что Игорь Соломатько приехал с раскаянием… Тьфу… А у попа была собака, он ее убил, и надпись написал, что у попа была собака…
        Так, все.
        «Игорь, спасибо, у нас все есть„»
        Что это у нас есть? Хотя, на самом деле, все главное у нас есть. Прекрасный дом, нам в нем уютно, тепло и хорошо. Мы с Машей есть друг у друга. У меня - работа отличная. У Маши - талант. Здоровье - слава богу… Кажется, все не в том порядке… Ну, не важно…
        «Игорь! Ты сам всегда говорил, что нельзя войти дважды в одну и ту же реку…» Ну да, а я отвечала: зато можно войти в другую, и в ней вода окажется чище и прозрачнее… Хватило бы мужества и сил - из речки, из старой, вылезти…»
        Полная ерунда. Все, в последний раз:
        «Игорь! Игорь… Почему ты не пришел раньше, когда Маша была маленькая и могла еще тебя полюбить? Когда я плакала по ночам - о тебе, о тебе, Игорь! Когда я бросалась к телефону на каждый звонок - не год, и даже не два! Я не только пять лет тебя любила, когда ты был рядом, я еще после того лет пять тебя ждала! Почему ты не пришел, когда мне не хватало денег - не на хлеб, слава богу, на масло… И я укладывала маленькую Машу, засыпая вместе с ней, а потом вставала ночью и до пяти утра писала статьи о том, как сохранить счастливую семью, и о том, как необходимо женщине чувствовать защиту и опору…
        Почему ты не пришел тогда, когда я объясняла Маше, что у нее тоже есть папа, который очень ее любит, просто он уехал очень далеко, чтобы заработать побольше денег и потом купить маленький остров и жить там с Машей в маленьком замке с черепичной крышей и розовым садом… Почему ты не пришел лет на десять, ну хотя бы на восемь раньше, когда Маша перестала спрашивать меня о тебе, а лишь гордо замолкала и вскидывала голову, когда кто-то из подружек напоказ льнул к своему отцу - неважно, приходящему или каждодневному… Почему?
        В конце-то концов - почему ты не пришел сейчас, Игорь?! А только шлешь телеграммы, которые можно понимать как угодно! Почему ты пишешь именно телеграммы? Это так оригинально, смешно, да? Так тонко и ностальгически? И ни к чему не обязывает…
        Но я не понимаю твоих телеграмм! Не понимаю, что означают эти слова в конце каждой фразы «три тчк»! Что такое «ТЧК»?!! Если бы я была еще глупее и ревнивее, чем я есть, я бы спросила - может, это три Танечки? Три? У тебя в сердце, в голове и где-то еще? Теперь-то уж так глупо ревновать к моей таинственной и непотопляемой сопернице… Но раньше, когда ты сделал выбор, - какой же жалкой и никчемной я ощущала себя в сравнении с той, от которой мы вместе с тобой совсем недавно драпали по вонючему лазу…
        Ты помнишь, когда Маше было семнадцать дней от роду, как ты позвонил мне ночью по телефону? Я так обрадовалась… Ведь ты не пришел в роддом и только послал страшный букет с огромными черными розами. Они стояли в коридоре около моей палаты и сильно, резко пахли, особенно ночью - я плохо спала после родов, все ждала утра, когда в шесть часов мне приносили на кормление маленькую Машу. И я боялась проспать, не успеть к ее появлению почистить зубы и причесаться и еще выпить огромную чашку чая с молоком…
        Ты не пришел забрать меня из роддома, и я, как сирота казанская, вызвала такси и поехала домой с каким-то недобрым, мрачным водителем, который всю дорогу злился, что я попросила его не курить в душной, и без того прокуренной, еле живой, стонущей на каждой колдобине машине… На улице было темно, мокро, холодно, но в руках у меня было драгоценное, самое прекрасное существо на свете, с самого первого дня жизни только радовавшее и радовавшее меня…
        И вот, наконец, ты позвонил, ночью девятнадцатого декабря. Но вдруг, с пол-оборота, стал кричать: «Ты - зло, источающее яд, которое себя же губит!..» Лишь потом я поняла, что ты просто опять цитировал чужие выспренние стихи. А тогда я была потрясена. Я думала, что от ярости и ненависти ты заговорил в таком сложном стихотворном размере. Жестокая поэтика расставания. Ненужная больше любовь становится злом, превращается в яд…
        Что на самом деле источала я, знала только маленькая, чистейшая в своей бессмысленности Маша, не умевшая еще ни улыбаться, ни гукать, но крепко-накрепко закусывавшая беззубыми десенками мою грудь. И я слушала вместе с ней твой родной и безумный голос, говоривший о том, что ты никогда не любил меня, о том, что ты всю жизнь уходил от меня и никогда не приходил обратно - всегда приходила к тебе я. Я слушала тебя, и мне казалось - если ты не замолчишь, я задохнусь от боли, от невозможности перенести эту боль, эти обидные, страшные слова:
        Ты все говорил и не мог остановиться. О том, что у тебя и в мыслях не было жениться на мне. О том, что я всегда путала любовь и то, что ходит рядом с ней и очень похоже на нее… Но только это не любовь. И надо было нам расстаться девять месяцев назад. «Не надо было рожать ее!» - все повторял ты, не боясь, ничего не боясь. Но она ведь уже жила, дышала, смотрела, улыбалась, у нее билось сердечко и так нежно, так неожиданно загибались реснички… Тебе почему-то не нравилось, что я назвала дочку Машей, и ты никак не хотел называть ее по имени. Все «она» да «она». «Она будет несчастна, - говорил ты. - Не надо было ее…»
        А она, крохотная, тяжеленькая, лежала у меня на одной руке, трубку я держала щекой у плеча, а свободной рукой пыталась сцедить разбухшую, каменную грудь. Из второй груди молоко все время капало само, и я кормила из нее Машу, а к этой было невозможно прикоснуться.
        А ты повторял, что ты в тупике. Ведь если женщина, которую ты любишь, узнает о нас с Машей, то не станет с тобой жить… Ты так этого боялся, что даже мне об этом сказал, ища поддержки и понимания… И ты все не мог решить - как же быть тебе, порядочному человеку, как распорядиться своим ненужным, вынужденным отцовством, чтобы не становиться отцом Маше, но остаться при этом порядочным человеком…
        И потом каждую ночь я стояла с засыпающей Машей у окна и смотрела, как с моста съезжают машины и заворачивают на заснеженную улицу с желтыми фонарями, спеша к чьим-то любимым женщинам. Я стояла у окна, пела до бесконечности Маше одну и ту же красивую заунывную песенку: «Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки» и смотрела на пустую площадь перед домом.
        А где-то совсем рядом, на соседней улице, ты был счастлив. Ты был любим. Ты любил. А маленькая Маша улыбалась во сне - ее не мучил животик, ее ничего не мучило, она хорошо кушала, хорошо спала и улыбалась во сне, цепко держа меня за палец, чтобы я никуда и никогда не ушла от нее.
        Всю мою любовь, которая оказалась тебе не нужна, забрала эта неожиданно веселая, прекрасная и смышленая девочка, не похожая на меня ни одной чертой, моя Маша!»
        Так, стоп. На сегодня письма закончены.
        «Игорь! Дорогой Игорь. Давай я все напишу тебе завтра. Сегодня я не знаю, что сказать тебе. Ничего не знаю. Прошлое вдруг навалилось и не дает дышать. Спокойной ночи. И ты пиши. Это очень хорошая идея - писать друг другу. Ты мне - телеграммы без знаков препинания и предлогов, я - письма без начала и конца. Как-то очень символично, правда?
        Дочка Маша здорова. Приходи на концерт, милости просим. Ты, скорее всего, и так придешь, без приглашения. Не дари только ей практичных белых хризантем, тех, что ты раньше дарил мне. Они так уныло ржавеют в домашнем тепле.
        Да, и вот еще что. Может, ты и прав. Может, пока мы живы, самый лучший знак - это «три тчк». Ты просишь ответить тебе побыстрее, потому что боишься помереть в одночасье от тоски и безысходности. Могу сказать тебе по собственному опыту - не помрешь. Так что я отвечу тебе завтра. А сегодня - три тчк, Игорь, три тчк…»

***
        Я выглянула в окно, почти точно зная, что там увижу. Вернее, что мне покажется. Потому что не могу же я каждый день видеть одно и то же, причем в разное время. Видеть Соломатька, который медленно, чуть ссутулившись, уходит от нашего дома. Вот сейчас он дойдет до поворота, приостановится, оглянется, посмотрит, как-то неловко кивнет непонятно кому - мне, Маше, своему отражению в подтаявшей и снова замерзшей ледяной горке, засунет обе руки поглубже в карманы и уйдет.
        И почему только в этом году так долго лежит снег? Вот вроде бы уже совсем наступила весна, но вчера опять весь день шел мокрый снег и снова залепил дороги, окна, деревья. И мне кажется - понадобится целая вечность, чтобы большие покатые сугробы под нашим балконом с едва видными, низко нависающими под тяжестью снега ветками превратились в цветущие кусты жасмина. А ведь на самом деле не пройдет и двух месяцев, как Маша будет заявляться домой с легкомысленными букетиками в волосах и потом подкладывать их мне под подушку.
        Но я знаю, что как бы мне ни хотелось, мне не удастся ни отдалить, ни приблизить весну.

***
        А сегодня холодно и ветрено, метет крупными влажными хлопьями снег. И я опять вижу Соломатька, уходящего прочь. Мне хочется открыть окно и крикнуть: «Игорь, стряхни снег с головы, простудишься!», чтобы он обернулся и я увидела его глаза. И… и что дальше - не знаю. Поэтому я просто смотрю ему вслед и думаю: это я в любом случае успею сделать. Не сегодня, так завтра. Или когда-нибудь еще.
        Ведь в один прекрасный день он все-таки зайдет на огонек. Хотя бы для того, чтобы алименты свои забрать за последние четырнадцать лет, которые он так трогательно подарил нам наличными - плотными, тугими пачками широких европейских банкнот, ярких, радостных, разноцветных. Подарил мне, Маше, уже даже и непонятно кому из нас, наверно, обеим, упаковав свой отцовский долг в большую коробку для детского подарка, с нарисованными сусальными мишками, шариками, сердечками… А Маша упорно отказывается эти деньги тратить. А я - и подавно! Я же не могу вот так взять и признать: да, я была совершенно не права все эти годы. Я не могу перечеркнуть пятнадцать лет своей жизни!..
        Мне было бы проще, если бы он деньги забрал. Или хотя бы как-то прояснил вопрос с тремя точками. У меня вот, например, сегодня уже есть подходящая версия.
        Мне кажется, что три точки - это не случайно. Может, ответ прост - это он, я и Маша? Очень мило и романтично. Я же всегда любила мечтать. Все ждала - снова того неведомого, сбивающего с ног чувства. Поэтому и проморгала свой короткий женский век. Не ухватилась зубами за чьи-то крепкие, надежные локти. Не обзавелась милым трехэтажным особнячком с лужайкой из грациозных желтых георгинов и барбарисовой аллеей, по которой можно прогуливаться по вечерам и срывать маленькие цилиндрические ягодки с нежной кожицей и горьковато-терпким вкусом. Прогуливаться вдвоем, благодушно наблюдая, как набухают почки, с каждым днем превращаясь в глянцевые темно-зеленые листочки, как маленькие тугие бутоны посаженного в строгой последовательности шиповника, по три куста - красный, белый, розовый…
        Так и хочется сказать себе: желаю Вам, Светлана Филиппова, чуть побольше ума и трезвости и поменьше трепета и экстаза. Романтически-флористический взгляд на жизнь чреват сильными разочарованиями… Соберитесь, оглядитесь, посчитайте выигрыши и потери. Загляните в паспорт, в конце концов, посмотрите, какой на дворе год… И тогда, возможно, счастье само Вас найдет. В виде ли отчаянно нерешительного и расползающегося от собственных мучительных страстей Игоря Соломатька или просто в виде особняка с желтыми георгинами. Но когда-нибудь найдет обязательно.
        А пока - поздравляю вас с первой оттепелью и с последним снегом. А также с запоздалой любовью к. несостоявшемуся много лет назад мужу.
        Живите долго и будьте счастливы, если, дойдя до поворота, до куста с огромной сломанной веткой, Игорь Соломатько чуть приостановится, помедлит и повернет обратно. Ветка эта похожа на руку - будто кто-то спрятался внутри снежного куста, махал-махал, да и бросил беспомощно руку. Устал, наверно, или перестал надеяться, или все сказал, что мог…
        Ну а если он, Игорь Соломатько, как всегда, потопчется и пойдет дальше, еще ниже опустив голову, в таком случае ваше счастье - нерешительное, раздваивающееся, подвирающее и здесь, и там, прожорливое и неумолимо стареющее - прошло мимо вас.
        Я вздохнула и снова села за стол. Чем разговаривать с самой собой в третьем лице, лучше уж - с ним. Тем более - не факт, что я отправлю ему эти письма когда-нибудь…

***
        «…Мое счастье прошло мимо, да, Игорь? Ведь кроме трех точек в конце каждой фразы, в которые я могу вписать на выбор что захочу, ты ничего не можешь мне пообещать, правда? Или теперь, когда ты повстречал Машу, ты будешь более решительным? И скажешь что-то определенное? Но имей в виду: Маша не любила тебя так, как я, поэтому и не сможет сразу все простить.
        Хотя бы придумай, какие три слова можно вставить вместо трех точек. Это тебе домашнее задание. Варианты «У тебя красивые глаза» или «Маша - прекрасная девочка» - не подходят, потому что ничего не решают. А пора что-то решать. Потому что хотя пятнадцать лет, с точки зрения вечности, - не срок, но все же. Ты, главное, попробуй. Ведь может, я еще и откажусь.
        И ты поедешь в Милан и откроешь там счет. Для одиноких матерей и маленьких девочек, которые считают, что папа улетел в далекую холодную страну Канаду и там заблудился. Среди сугробов, вековых кленов и замерзших водопадов. И никак не может найти дорогу обратно. Идет-идет, дойдет до поворота, остановится, посмотрит назад, а там - и нет ничего. Только узенькая заснеженная тропинка с неровными следами одного человека.
        Помнишь, как ты любил оправдываться в какой-нибудь своей очередной нерешительности и раздвоенности? Говорил: «Человек все равно умирает в одиночку». Да, правда. А живет - парами. Человек живет парами! Понимаешь, Игорь? Двумя половинками… И часто так бывает, что половинки эти и пережить друг друга не могут. Уходит одна, и другой больше нечего делать на этом свете… Ты же знаешь такие истории про наших дедушек-бабушек Не про нас, Игорь, нет, не про нас.
        Да, собственно, что я тебя учу? Ты и сам все понимаешь. Десять шагов до поворота, две секунды - на размышление и - три точки, вместо самых важных слов, три точки. А там - как вынесет кривая. Хотя, что бы ты ни решил, ты ведь все равно передумаешь, дойдя до следующего поворота. Правда, человек-ветерок?
        Но ты все равно думай, Игорь. Ты ведь на самом-то деле не в Канаде и не на Северном полюсе когда-то потерялся, а всего лишь на нашей улице.
        Думай. С кем жить. Без кого умирать. Или - с кем умирать. И вообще, если на секунду оставить лирику: стоит ли уходить к тем, кто требовал за тебя пятьдесят тысяч, от тех, кто эти пятьдесят тысяч за тебя не дал?
        Видя, как ты каждый день проходишь десять шагов от нашего дома, прячась в свое верблюжье пальто и снимая кепку, чтобы стряхнуть с нее снег, мне все кажется, что ты хочешь поклониться на прощание. И я очень хорошо тебя понимаю. Там - одна жизнь, здесь - другая. И как бы их совместить, никого не тревожа, а только делая всех счастливыми? И себя тоже…
        Ты, наверно, этим себя мучаешь? Думаешь, как бы сделать так, чтобы все брали только то, что ты даешь, брали с улыбкой и благодарностью, а в остальное время жили сами по себе, были счастливы и спокойны? И любили тебя и друг друга?
        Ты уж иди, пожалуйста, Игорь. Не замирай на полпути. Когда ты останавливаешься, у меня тоже замирает сердце. А мне надо быть здоровой и растить дочку Машу. Которая уже совсем большая и еще такая маленькая.
        Иди, не замирай. Все равно никто не поможет тебе определиться. Человек не только в одиночку умирает. (Почему ты напоминал мне об этом именно тогда, когда я говорила, что хочу быть с тобой всегда?) Он еще и решения принимает в одиночку. И страдает, и раскаивается - тоже. И в одиночку приходит к тому, кто прождал его всю свою единственную жизнь. Приходит навсегда. Ты ведь боишься этого слова?
        Но для нас теперь это слово имеет несколько иной смысл, чем в юности. С каких-то пор жизнь идет все быстрее и быстрее, и стало больше волновать не то, что будет здесь, а то, что там уже ничего не будет.
        Я сейчас прислушиваюсь к себе и спрашиваю: «А счастлива ли я вот такой поздней, запоздалой победой?» Какие роскошные минуты выбора! Что ответить тебе на твои вопросы… Незаданные вопросы, увы.
        А три точки… Просто на бумаге так выражается твое молчание. Ты ведь либо шутишь, либо молчишь. И в твоем молчании как будто бы всегда подразумевается что-то глубокое и хорошее. Так же и в трех точках в конце каждой фразы. А на самом деле твои три точки просто прикрывают пустоту. И вовсе не о самом лучшем и сокровенном ты умалчиваешь. Нет. Все, что мог, ты сказал. А три точки - это вязкое болото твоей нерешительности, раздвоенности и неуверенности в собственных решениях.
        Так что же я могу тебе ответить на твои три точки? Могу вот так:
        - ??
        А могу и так:
        !!!
        Или так:
        - - -
        Это, знаешь, такой модный сейчас ответ - «без комментариев», когда нечего ответить на чью-то глупость или нечем прикрыть собственную.
        А как ты хотел? Чтобы я, как много лет назад, в молчании и в трех точках читала одно и то же: «Я тебя люблю»? А ты мне потом опять скажешь: «Не ври себе, ты сама все придумала, все за меня и за себя сказала, а я-то и не имел ничего подобного в виду»?
        Я себе больше не вру. Маше тоже. И ничего тебе не предлагаю. Поступай как знаешь, но только - поступай! Не топчись ты в этих своих «трех тчк», как заблудившийся маленький мальчик, в коротких, описанных от растерянности и паники штанишках. Прости - издержки феминизма. И, может быть, некоторого возрастного отчаяния. Тебе тоже тяжело, я знаю. Вот это-то меня и смущает.
        Не понимаю, как вообще может быть тяжело после встречи с таким прекрасным, как наша Маша? После встречи со своей великолепной юной копией. Маша не похожа на тебя лишь в одном - в главном. В чем? Не скажу. Думай сам.
        Знаешь, что она меня сегодня спросила? Она спросила: «Мама, а почему уходит любовь?» Вот что ее теперь интересует, мою маленькую Машу, от которой я столько лет прятала свои слезы и твои фотографии. Моя веселая девочка, уверенная в себе и во мне, никогда еще не любившая, размышляет над тем, куда и почему уходит любовь.
        Я уже привыкла видеть твою уходящую фигуру в окне. Мне будет чего-то не хватать, когда ты наконец определишься. И ты знаешь, мне кажется, я знаю, как ты определишься.
        Давай загадаем.
        Если я права - то я, наконец, коротко постригусь, совсем коротко, но не под мальчика, а такие есть, знаешь, французские стрижки - гладкая аккуратная голова с четким пробором. Или нет, наоборот, пусть лучше будет растрепанный Гаврош с неровной смешной челкой. И куплю себе очень короткое пронзительно-синее пальто - цвет, который я никогда не носила.
        А если я не права - я уеду. На время. Куда-нибудь далеко. Где можно, проснувшись утром, выйти на берег моря и собирать нежные прозрачные осколки сердолика и агата, как будто светящиеся в руке, и где так тихо, что, отплыв далеко-далеко, слышишь, как в домике на берегу твой спутник напевает, отстукивая себе такт по огромному медному тазу, который служит и гонгом на обед, и зеркалом: «All of me, why not take all of me, baby, can't you see, I'm not good w-i-i-j-thout you». Что в общих словах переводится так: «Всю меня (или всего меня - смотря кто кому поет), почему бы не взять всю меня, милый? Неужели ты не видишь - мне без тебя так плохо».
        Нет-нет-нет. Ты не радуйся. Это не ответ. И не подсказка. Это знаменитая песня Эллы Фицджеральд. Чем мотаться туда-сюда в такой снегопад, сядь где-нибудь спокойно, в одиночестве, и послушай. Чудесный мотив и милые наивные слова. Дальше ты пропусти, там музыкальная тема рассыпается, это для нашего пернатого соседа Чиза - его любимые бесконечные «ва-ба-ди-ду-да», и послушай конец. «You took the part that once was my heart, so why not take all of me», что значит следующее: «Если уж ты взял(а) себе ту часть меня, что когда-то была моим сердцем, почему бы в таком случае не взять всю/всего меня». Афроамериканцы все-таки очень сентиментальны.
        Я все отвлекаюсь и оттягиваю то главное, что мне нужно сказать тебе. Я ведь знаю, как должна поступить я.
        Я боюсь тебя, Игорь, и не верю тебе, и не хочу становиться заложницей твоего переменчивого нрава и внезапно вспыхнувшей поздней страсти. Что касается твоей запоздалой отцовской любви и нежности к Маше - люби. Мешать не стану, но и помогать тоже не хочу. Слишком дорогой ценой досталось мне твое тихое семейное счастье.
        Знаешь, когда-то давно-давно, когда мы расстались, я очень плохо засыпала. У меня рос живот, спать я могла только на спине, а на спине я никогда раньше не спала, и вообще последние пять лет до этого спала на правом боку, крепко держась за тебя и собираясь так держаться всю жизнь.
        И однажды в метро я прочитала у кого-то рядом в книжке две строчки. Они мне очень понравились, до слез. Я расплакалась прямо там, в вагоне, ничего не могла с собой поделать. Меня стали уговаривать, что беременным нельзя плакать, это вредно для ребенка. Мне было стыдно, что плачу из-за каких-то двух строчек, я вышла из вагона, но все никак не могла успокоиться. А потом, вечером, я легла спать, погасила свет и попыталась вспомнить эти строчки. Я не была уверена, может, я и перепутала одно или два слова. Я проговорила их про себя. Потом вслух. И уснула.
        С того дня я каждый день, до самых родов, повторяла перед сном эти слова. Я уже не плакала, просто говорила их себе и засыпала. И, главное, утром никак не могла их вспомнить. А вечером они сами возвращались и приводили ко мне сон. Каждый раз - разный, но в нем обязательно присутствовал ты. И почему-то ты был в моих снах гораздо старше, как будто приходил ко мне из сегодняшнего дня.
        Да-да, ты стал именно таким, каким снился мне тогда, когда я ждала Машу. Даже морщинки прорезались именно так. Ты приходил во сне и смотрел на меня с укором и молчал. А я все никак не могла взять в толк - почему с укором-то, ведь ушел ты, а не я? Вот возьми сейчас, проговори эти строчки перед сном, и посмотрим, что тебе приснится. Может, то, что будет через пятнадцать лет? И ответ получишь - что тебе делать.
        «Мне снова приходится без тебя засыпать. Сон - самое длинное изо всех провожаний».
        А может быть, вот так: «Мне снова приходится без тебя засыпать. Сон - самое долгое изо всех расставаний».
        Точно не помню. Но знаю, что это именно так. Я бесконечно тебя провожала и бесконечно с тобой прощалась. Через годы, через все свои неудачные встречи. И я простилась, чтобы вот сейчас встретить снова. Чтобы потом опять провожать? Я не хочу, не смогу второй раз тебя потерять. И ничего не смогу объяснить Маше, если ты в один прекрасный день опять нас разлюбишь и полюбишь кого-нибудь другого…
        В общем, вот это и есть мой тебе ответ. Видишь, и я не могу удержаться от трех точек. Именно по той же причине - я в растерянности и не знаю, что сказать. Говорю «да» и начинаю подробно объяснять, почему все-таки - «нет». Говорю «нет» и в подтверждение своих сомнений привожу цитаты из негритянской песенной лирики. «How can I go on wi-i-i-thout you?» Даже не хочу больше переводить, все это слишком лестные слова в адрес того, кого нет рядом».

***
        Я пошла на кухню за чаем и по дороге выглянула в окно. На снегу перед домом узкой аккуратной цепочкой петляли чьи-то следы. Я отошла от окна, а потом вернулась, присмотрелась внимательнее. И осторожно, чтобы ничего не уронить и не разбудить спящую в соседней комнате Машу, полезла на антресоли. В дальнем углу, под коробкой со старыми елочными украшениями, я нашла дедушкину раскладывающуюся подзорную трубу. Маленькая Маша могла часами смотреть в нее на улицу, наблюдая за птицами, собаками, разглядывая спешащих мимо чужих пап, пьяненьких, усталых, недовольных, нагруженных продуктами, пустыми бутылками и враньем.
        Я снова подошла к окну и посмотрела в трубу. Свет от фонаря падал так, что четко были видны огромные буквы, протоптанные на покрытом толстым слоем снега пространстве перед домом.
        С + И.=Л.
        Я улыбнулась. Удивил! И посмотрела снова. Да нет же! Там не «Л.», а «М.»! То есть,
        Света + Игорь = Маша
        Конечно! Маша - единственная реальность, не подлежащая сомнению в наших отношениях. Все остальное эфемерно, спорно и с годами становится мифом, причем миф у каждого свой.
        А чуть левее еще что-то написано… Я перешла с подзорной трубой в Машину комнату, где широкое окно с эркером выходит сразу на три стороны света, и посмотрела оттуда. Ага, там еще одна строчка.
        И. + М.=Л.
        Ну, правильно. Еще бы М. с этим согласилась, с этой большой и неожиданной отцовской Л. в ее жизни. Под строчкой, посвященной Маше, была еще одна:
        С. + И. = ?
        Я вернулась к своему столу, на котором лежало сто раз начатое, перечеркнутое, бесконечное письмо Игорю Соломатько. Как когда-то давно, он снова заставлял меня с ним говорить, день и ночь, даже когда он сам спал или думал вовсе не обо мне…

***
        «Это замечательно. Когда ты только успел все это протоптать? Кажется, загогулина в конце означает математический знак бесконечности.
        Или вечности? Что ты имел в виду, Игорь Соломатько, отец моей единственной дочери и моя единственная любовь в жизни?
        Что отныне мы с тобой вместе будем ждать путевки в вечность и вместе ее не бояться, делая вид, что нам она достанется последним, эта оплаченная всей жизнью, принудительная путевка в никуда?
        Или же ты имел в виду, что нет смысла пытаться убежать и спрятаться от тебя и от себя самой, поскольку то, что нас связывает, - бесконечно?
        А может, ты опять просто маялся и ходил туда-сюда, вперед-назад и обратно, к тому запретному, что так манит, неожиданно и запоздало, от того привычного и удобного, что никак не отпускает, несмотря ни на что? Несмотря ни на что…»
        Когда я доставала подзорную трубу, я все-таки уронила с верхней полки под самым потолком несколько книжек. Одна из них раскрылась на закладке, которую я бог знает когда, наверно еще в ранней юности, в Машином возрасте, в ней оставила. Я делаю в книгах варварские закладки, но зато почти вечные, - просто сильно загибаю угол нужной мне страницы. И через двадцать лет книжка открывается там, где я ее заложила.
        И вот теперь я читаю и удивляюсь: а почему же в таком прекрасном возрасте, когда звенели ручьи, не скрипели по утрам ноги-руки и в пустой, веселой голове носились неясные образы будущего счастья, солнечного и бесконечного, почему я тогда заложила страничку и обвела ручкой, не жалея книгу, вот это хокку, крошечное стихотворение японского поэта, самурая и отшельника Мацуо Басе?
        «В доме Кавано Сёха стояли в надтреснутой вазе стебли цветущей дыни, рядом лежала цитра без струн, капли воды сочились и, падая на цитру, заставляли ее звучать.
        Стебли цветущей дыни.
        Падают, падают капли со звоном-
        Или это - цветы забвения?»
        Не думала же я тогда, что это зыбкое, печальное, неуловимое нечто и есть - счастье?..
        Вместо эпилога
        Так обрывается рукопись, которую принесла мне Светлана Филиппова тем апрельским утром. Обрывается или заканчивается? Сей ребус - ее подарок мне на все оставшиеся в моей жизни праздники. Ох, как не хочется говорить - последний и горький подарок.
        Да, и вот еще что - было это в октябре или апреле? Вроде бы я точно помню то пронзительное ощущение первых холодов и свое чуть заледеневшее окно, и как она уходила по хрустящим, подмерзшим с утра лужицам. Но, с другой стороны, как бы быстро жизнь ни шла, особенно теперь, вряд ли бы я не заметил, что прошло все-таки уже почти полгода, а может, и больше.
        Тогда, считай - не считай, но было это в самом начале апреля или в конце марта, когда вдруг внезапно стаивает последний снег, за какие-нибудь пару дней, и ненадолго появляется странный, всех и всегда волнующий запах весны. Единственное время года, имеющее запах, между прочим.
        И я помню, что она как раз принесла его с собой. А я, присматриваясь ко всему непривычному, что было в тот день в ней, попутно размышлял: вот напишу сейчас несколько строчек о том, что пришла женщина, пахнущая весной, - неудобно будет не то что печатать их, а даже собаке своей прочитать.
        Ну и третий, самый главный вопрос - так чем же все-таки закончилась эта причудливая, как сказал бы мой шестилетний внук, лав стори? И закончилась ли она вообще?
        И я снова и снова перечитываю ключик к разгадке, ее подсказку в самом конце, в письме, которое она до бесконечности писала этому никчемному и неопределенному Соломатьке или Соломатьку, я, кстати, так и не разобрался, как правильно. В общем, ироду, который много лет назад забрал с собой ее душу (вот откуда льдинки в ее смеющихся глазах!) и теперь как будто бы увез куда-то ее саму.
        Или я просто ревную, и права мудрая Софья Леонидовна - пусть хоть у одной женщины сбудется несбыточное, вернется ушедшее, и от любви, от счастья, от невероятного, оглушающего счастья, разгладятся морщинки возле глаз, и уголки губ навсегда приподнимутся в легкой, беспечной улыбке.
        Я так и представляю себе, как Филиппова подставляет горячему солнцу и прохладному океанскому бризу помолодевшее прекрасное лицо и смеется, глядя на далекую, ровную полоску горизонта. Брызги соленой пены тут же высыхают на ее коже, и хрусталики соли переливаются под лучами.
        Но как же тогда быть с ее ярко-синим пальто и короткой небрежной стрижкой? С кем она уехала собирать сердолик или что она так романтично намеревалась искать на берегу далекого океана в перерывах между… Ох, второй раз ох. Я ревную к молодости ее эфиопа, или шведа, или все-таки этого несообразного ее талантам и красоте Соломатька.
        Теперь я уже думаю, что она нарочно составила свой ребус для меня, чтобы я хоть раз в жизни прочитал откровения женской души. Как будто у меня и без того мало проблем! Где, к примеру, брать хорошую и дешевую бумагу, которую требуют все авторы для своих книжек? Вот проблема. А тут - с эфиопом или с Соломатьком уехала Филиппова, и уехала ли она вообще?
        Нда-а… Вооружившись самыми хорошими очками, я снова сажусь за разгадывание ее ребуса. «Если будет так, как я думаю, то я куплю себе пальто…» Так как она думала-то? Придется залезть еще повыше. Так, глядишь, я и всю книгу ее прочту. Нет, это не дело. У Софьи спрашивать неудобно… Засажу, пожалуй, Юлечку пусть подчеркнет красным все «за» и синим - все «против». И надо сказать потом Софье, чтобы, не смущаясь, вымарала все, что против. Что против счастья Филипповой, против ее чудной, бесконечной любви к этому непонятному мне человеку..
        Да, но я уже повторяюсь. Пусть вычеркнет все ее сомнения, все колебания, все страхи. Что это еще такое - «второй раз я не выдержу твоего ухода»?! Куда он может уйти? От Филипповой-то! Да она сама скорее уйдет от него - невероятно скучного и поверхностного человека, от этого сюрбряка, с позволения сказать! Впрочем, может быть, ей и не будет скучно. В разноцветных брызгах тугой океанской волны, под хрипловатое пение Эллы Фицджеральд, под гулкие ритмичные звуки медного гонга и хохочущие вскрики пестрых птиц. В крепких объятиях этого эфиопа, будь он неладен, пятнадцать лет, лучших ее лет, проболтавшегося где-то на стороне.
        Ей не будет скучно, и она не вспомнит обо мне. Она ни о чем вообще не вспомнит, снова и снова окунаясь в темно-зеленую воду с острой белой кромкой пены, мгновенно обсыхая под яростными лучами низкого огромного солнца, и снова бросаясь в сбивающую с ног, сильную, обжигающую волну.
        И ночь будет сменять день, и незаметно день будет опять переходить в ночь, и остановится время на далеком океанском острове с непроизносимым названием, и не будет там ни дождя, ни снега, и сочные тропические плоды будут сами падать под ноги прекрасной утомленной Филипповой, и она будет смеяться и танцевать под все тот же медленный гонг, распугивая шумных птиц на высоких мохнатых ножках. И она будет петь, петь незатейливую американскую песенку, которую так любит соседский попугай в ее московской квартире.
        Я нашел у себя пластинку в бумажной обложке с серо-белой фотографией улыбающейся Эллы Фиццжеральд и полустертой надписью: «В.! Это все - о моей любви к тебе, любви, которая оказалась тебе не нужна». В. - это я, и это совсем другая история. О том, как я, тоже порядочный эфиоп, ни через пятнадцать, ни через двадцать лет так и не увез одну очень достойную девушку на далекий тропический остров.
        Я даже снял штук сорок книжек с маленькой тумбы, оказавшейся на самом деле проигрывателем, и включил его. И чудесным образом, поскрипывая и присвистывая, старая пластинка заиграла про всю ненужную и ушедшую, и такую бесценную любовь на свете. Я послушал любимую песенку достойной девушки, от которой я тридцать лет назад ушел на два дня, чтобы подумать, да так ничего не надумал и обратно не вернулся. И любимую песенку попугая Чиза, ту самую песню, которую цитировала столь дорогая моему сердцу Филиппова. Там действительно все предельно просто и откровенно: «Возьми мои руки, мои губы, они мне больше не нужны, возьми всю меня…»
        И я представляю, как Филиппова поднимает к небу тонкие загорелые руки, задевая своей изумительной ногой высокий оранжевый цветок с огромными пахучими лепестками и темно-изумрудными глянцевыми стеблями. И цветок долго качается, словно танцуя под одному ему слышную музыку…
        Если сейчас в Москве вечер, то на том острове - утро. Бесконечное, ясное, пропитанное ароматами вьющихся цветов и тяжелых, падающих с деревьев фруктов с сочащимся из лопнувшей кожуры прозрачным горьковато-сладким соком.
        Филиппова подхватывает языком капли тягучей жидкости и впивается зубами в нежную розоватую мякоть плода. На ней восхитительный наряд из цветов. Иными словами, она совсем не одета, только вместо женского белья - яркие малиновые, желтые, розовые соцветия диковинных цветов.
        Я не знаю такую Филиппову. И никто ее такую не знает. И сама она - тоже. И впереди у нее - бесконечность этого прекрасного утра с остановившимся временем, с хохочущими птицами, с одной и той же счастливой незамысловатой песенкой «All of me, Why not take all of me?» и этим чудесным, чуть усталым «wi-i-i-thoutyou» (что, как я понимаю, означает - «без тебя») в той самой фразе, которую она почему-то не захотела переводить своему безграмотному избраннику: «Как же мне дальше жить без тебя?».
        И она узнает себя там, на этом острове, или не узнает себя, и приедет когда-нибудь обратно, загадочная и ошеломленная от собственной непознанности и новизны. По крайней мере, я так объясню себе ее растерянный и счастливый вид когда она ворвется в мой кабинет, внося с собой ароматы далеких, солнечных островов, и сядет в мое старое кресло с новой гобеленовой накидкой, вытянет вперед ноги и станет молча смотреть на меня, постукивая рукой с прозрачным браслетом по краю моего обшарпанного стола.
        - Здравствуйте, прекрасная Филиппова, - скажу я ей и сам растеряюсь от своей смелости.
        Она откинет голову, и сотни огоньков побегут по ее коротко стриженным, выгоревшим волосам. Зачарованный, я прослушаю ее слова, чем рассмешу ее еще больше.
        - Почему вы смотрите на меня, как на экспонат, Вениамин Савельевич? - насмешливо спросит Филиппова и все равно не станет похожей на себя прежнюю.
        - Потому что вы и есть экспонат, Светочка, самый настоящий экспонат, может быть, на сегодняшний день единственный… - Я переведу дух, чтобы приглядеться, слушает ли меня Филиппова. - Из самого чудесного, заповедного уголка Земли, обозначенного на карте каким-нибудь прозаическим названием на одном из европейских языков… или вовсе даже и не европейских…
        Филиппова чуть подастся вперед, не меняя позы.
        - Маленький остров, - продолжу я, радуясь ее заинтересованному взгляду, - где водятся редкие сорта рыб и вечнозеленая растительность и где никто не живет…
        - А кто ж там будет жить, - снова засмеется Филиппова, и что-то тихо зазвенит в комнате - то ли ее бусы, то ли камешки на браслете, то ли что-то еще, - если его можно обойти за три часа, этот остров, на местном наречии «остров розовых раковин с острыми краями».
        - Но… туда изредка заплывают… м-м-м… влюбленные… - Что-то в ее взгляде не даст мне закончить такую поэтичную фразу.
        Я буду стараться понять, что же означает ее улыбка, а она тем временем встанет, возьмет экземпляр своей книжки в плотной, шершавой обложке, небрежно пролистает толстые листы белой вощеной бумаги и подкинет книжку над головой, ловко ловя ее другой рукой.
        - Красота! - скажет довольная Филиппова, точно не знаю - о чем. Надеюсь, что о бумаге и моей щедрости.
        Польщенный, я пропущу момент, когда она исчезнет за дверью. И только заметив ее отсутствие, охая, пойду за ней.
        Дверь приоткроется, и Филиппова с непроницаемым лицом шепнет мне, заворачиваясь в огромный, прозрачный, темно-синий платок с легким жемчужным отливом:
        - Там больше никого нет! Понимаете, Вениамин Савельич? Никого! Как раз сейчас никого нет…
        Она растворится в шелковистой дымке своего платка, а я постою еще у двери, в надежде, что она опять заглянет, и потом вернусь за свой стол.
        Еще дня два я буду тщательно запирать свой кабинет, чтобы мальчишки не прокуривали его по вечерам. А приходя утром, буду клясть вероломную Филиппову с ее шарадами и ребусами, прогоняющими мой и без того капризный сон. И при этом буду вдыхать таинственный неуловимый аромат то ли орхидей, то ли карликовых персиков, растущих нежными розовыми гроздьями на низких, ветвистых деревцах с шершавыми стволами, обвитыми побегами цветущего папоротника с лиловыми, белыми, бледно-лимонными бутонами, словно крохотными игольчатыми тюльпанами.
        И буду ждать, что она вернется. За книжкой, за добрым словом или просто за гонораром, но она вернется. С далеких заповедных островов…
        notes
        Примечания
        1
        Имя Шекспир (Shakespeare) в переводе с английского дословно означает «тряси, потрясай, сотрясай копьем» (прим. авт.).
        2
        В этой главе герой цитирует стихотворения Виктора Липатова.
        3
        «Будешь ли ты нуждаться во мне, будешь ли кормить, когда мне будет шестьдесят четыре?» (англ.).