Синдром отсутствующего ёжика Наталия Михайловна Терентьева
        Наталия Михайловна Терентьева
        Синдром отсутствующего ёжика
        Текст предоставлен правообладателем /pages/biblio_book/?art=6525341

«Синдром отсутствующего ёжика »: ACT; Москва; 2015
        ISBN 9785170873555
        Аннотация
        Жизнь Саши - одна большая любовь. Любовь к единственной дочери со странным именем Ия. «Имя из одних гласных - и в характере стержня не будет», - предупреждали Сашу. Героиня вспомнила эти слова, когда однажды Ийка просто ушла от матери. Ушла от бедности и проблем в новую красивую жизнь. Ушла за золотыми небесами со своего детского рисунка…
        Наталия Михайловна Терентьева
        Синдром отсутствующего ёжика
        Роман
        Часть первая
        Твердь, за которую схватились мы,
        Лишь в миг отчаянья казалась твердью…
        Глава 1
        - Мам, ты занимаешься ерундой! - решительно заявила Ийка, выйдя на середину комнаты.
        - Да? - рассеянно спросила я, уверенная, что она говорит о книжке, которую я взялась читать.
        - Ты занимаешься ерундой! - настойчиво повторила Ийка, быстро взглянув на меня, и тут же отвела глаза. В это время солнечный луч скользнул по ее лицу, и я невольно залюбовалась дочкой. Нежное тонкое личико, светлосерые глаза, вся такая хрупкая, милая…
        - Мам, ты не слушаешь меня?
        - Слушаю, - улыбнулась я. - Почему ерундой, дочка?
        Ийка нервно повела тонкими плечиками и ответила, не глядя на меня:
        - Потому что тебе не платят за твою работу!
        - Ийка… ты что это вдруг? - Я попрежнему не очень понимала, к чему она клонит.
        - Да, да, ерундой! - быстро и настойчиво продолжала дочка, боясь, что я ее собью с мысли. Похоже, она подготовилась к разговору. - А папа занимается делом, потому что он получает большие деньги.
        - Папа… - Я вздохнула. - Давай лучше не говорить, откуда у папы такие деньги.
        - Значит, папины деньги - плохие? - хмыкнула Ийка.
        - Ийка!
        - Мы же конфетки кушаем на эти деньги, ты всегда так сама говоришь. Не брала бы у него ничего!
        Я отложила в сторону книгу и посмотрела на напряженно вытянувшуюся передо мной Ийку. - Иечка, сядька, давай поговорим. Что ты так раскипятилась? Да, мне платят мало. Но моя работа очень важная, разве нет? Я лечу детишек…
        - А ты знаешь, кто у них родители, у этих детишек? - перебила меня Ийка. - Шушера! Поэтому тебе ничего и не платят! Они никому не нужны, и их родители никому не нужны! Одним больше - одним меньше… Вот если бы ты лечила детей президента или министров, тебе бы платили…
        - Малыш, все не так просто… - Я попыталась взять дочь за руку.
        Она вырвала руку.
        - Я ухожу, мам.
        - Ну… хорошо… А куда ты идешь?
        Ийка ответила, стараясь не встречаться со мной глазами:
        - Я… совсем ухожу, мама. Я уже собрала вещи.
        - Куда ты уходишь? Ты что? Подожди… Иечка… - Я присела на край дивана, чувствуя, как у меня сильно стукнуло и замерло сердце.
        - К папе, жить. Ему нужна гувернантка для его младшего сына.
        - И… что?
        - И я буду гувернанткой! - Ийка все же постаралась гордо взглянуть на меня. - Папа будет платить мне приличные деньги! Больше, чем тебе платят в твоей поликлинике. В… пять раз больше!
        - Подожди, пожалуйста… - Я пыталась найти хоть один довод, который услышит Ийка. - А как же школа?
        - А! - Дочка презрительно пожала узкими плечиками. - Ну, буду ходить в школу… В другую, поближе… к моему новому дому. Утром мальчика в садик отведу, а после школы заберу…
        - Ийка… Но как же ты можешь…
        - Мам, не надо меня уговаривать, я все решила.
        - Хорошо. - Ничего хорошего не было, но я постаралась взять себя в руки. Я увидела стоящие за Ийкиной спиной большой чемодан и сумку - значит, говорить надо о главном, а не о сантиментах. - А как ты будешь готовиться в институт?
        - Я поступлю на платное. И буду учиться в том институте, в каком захочу. Папа так сказал. Все, мам, не останавливай меня.
        Я понимала, несмотря на горячий стук в голове, что вообщето могу встать поперек двери и сказать: «Не пущу!» Но что это решит? Если она так тщательно подготовилась и собралась…
        - Иечка, - я снова взяла ее за руку, - зачем нам ссориться? Зачем уходить из дома, все ведь можно решить подругому… Я просто не понимаю… - Я обняла дочь.
        Ийка замерла на секунду и резко отстранилась от меня.
        - А я не понимаю, мама, зачем жить в таких собачьих условиях, как я живу! У меня будет отдельная большая комната, с балконом, папа мне купит машину и оденет меня почеловечески.
        - А ты пособачьи одета, да, дочка?
        - Да! В бабушкин самовяз одеваются только сироты! Мам, дай мне пройти, за мной приехал папа.
        - У сирот нет бабушек, дочка…
        Ийка обошла меня, попрежнему стараясь не столкнуться со мной глазами, выволокла чемодан на площадку и, не захлопнув дверь, ушла.
        Я села в прихожей. Часа два прошли незаметно. Ийка не виновата - виновата я… Это ведь я выбрала ее папу в отцы своему будущему ребенку, не послушалась родителей, как они меня ни отговаривали… Это я не досидела с ней даже до двух лет и побежала на работу, бросив маленькую Ийку на бабушку с дедушкой, которые любили ее и баловали как могли… Ну а ято - разве я сама могла когданибудь сказать ей «нет» и выдержать ее слезы? Девочка бедная, девочка худенькая, растет без папы, папато есть, но ему совсем не нужна Ийка, и когда она ему звонит, папа говорит: «Зайчик, очень о тебе скучаю, но говорить сейчас не могу, позвоню завтра…» И маленькая Ийка садилась у телефона и ждала, глядя мимо меня огромными прозрачными глазами… А я - я не нашла слов, не сделала чегото важного, не сумела стать и мамой и папой - ведь у когото получается, но не у меня…
        Я встала с пола. Слезами горю не поможешь. Можно изреветься, но ни Ийкин папа, ни она сама решения своего не изменят, по крайней мере, в первый день торжества свободы и справедливости. Наконецто папа дождался… Он когдато меня предупреждал: «Ты очень пожалеешь, что так поступила!» Но я ни разу не пожалела, что родила Ийку, даже сегодня. И никогда не пожалею…
        Я снова опустилась на пол. Плохо, что не надо идти на работу, - воскресенье. Пойти подежурить, что ли, на неотложку, просто так? Скажу: «Идите, девчонки, домой. Сегодня я - дежурная…» И престарелые девчонки - а именно они, семидесятипятилетние бедолаги, подрабатывают у нас на неотложных вызовах - побегут с радостью домой. Нет. Не пойду. Не хочу. Мне надо идти за Ийкой и возвращать ее. Только я не знаю, где живет ее папа. Он года четыре назад поменял квартиру, да так и не успел дать нам своего адреса и домашнего телефона.
        Надо мной висела картинка, которую Ийка нарисовала лет в пять. Маленькая тоненькая девочка, вся нарисованная голубым карандашом, держит в одной руке разноцветные тюльпаны, а другой сжимает руку очень симпатичного существа - с красным лицом, длинными, длиннее волос, ресницами, с большими зелеными глазами, похожими на солнышки, и огромным улыбающимся ртом. «Это ты - мама! - сказала счастливая Ийка, даря мне в день рождения мой портрет. - Ничего, что я себя тоже нарисовала? Ты же всегда со мной, правда? Ты очень красивая… Румяная, видишь какая!» Прекрасный портрет, нарисованный от всей души, поэтому он уже десять лет висит у нас на стенке… Позже Ийка подписала его: «Мама с тюльпанами и со мной». А взрослея, Ийка стала рисовать только цветы - тонкие, хрупкие, на слабых стебельках, с полупрозрачными лепестками, часто похожие на волшебные хрустальные растения - диковинных расцветок, необычных форм…
        Я не сразу поняла, что звонит телефон. Услышав голос подружки Ксюши, сердечной и сострадательной, я секунду помолчала, думая, как отвечать на ее искреннее: «Как дела?», и ответила:
        - Хорошо.
        В ответ Ксюша рассказала мне последние новости своей жизни, а я все смотрела на себя на Ийкином рисунке - румяную и с тюльпанами…
        С Ийкиным отцом мы расстались, когда ей было четыре года. Она переживала поначалу очень, перестала спать днем, просыпалась ночью и потом никак не могла уснуть, бегала на любой звонок к телефону, первая хватала трубку и кричала: «Папа!» А когда он приезжал с ней повидаться, становилась сама не своя - то смеялась, то молчала, то изо всех сил пыталась понравиться ему - наряжалась, рассказывала истории без начала и конца. Потом наступил период, когда Ийка упорно пыталась выяснить у меня - хороший ли он, ее папа. Или плохой. Промежуточный вариант ее не устраивал, она его не понимала.
        И я говорила - папа плохой. Потому что самой было так больно, что не было сил заниматься выстраиванием идеального фантома папы, специально для дочки. Некоторые психологи советуют именно так: надо взять и придумать этого человека, раз он оказался никудышным. Какая разница - какой он на самом деле. Важно, чтобы дочка знала - у нее тоже есть папа, хороший человек, он ее любит. Но жить вместе родителям оказалось не очень весело, и мы разошлись. Я так не сказала.
        Сначала говорила, что папа - плохой, предатель. Потом стала говорить, что бывают и хуже - наш всетаки приезжает иногда и дает достаточно денег, не забывает про Иечку… Потом както попыталась сказать, что папа в общемто неплохой человек. И услышала в ответ от семилетней Ийки:
        - Ты - сама плохая!
        - Почему, дочка?
        - Потому что ты врешь и все время говоришь поразному! А папа - хороший! Я тебе сказала, а ты теперь меня нашлепаешь!
        - За что? Ийка…
        - Папа так все время мне говорит. Что он хороший, просто он встретил очень красивую и добрую девушку, а ты злая и все врешь. А если я тебе скажу об этом, ты меня набьешь…
        Пожалуй, это был самый смелый поступок моей Ийки за всю ее жизнь. Я навсегда запомнила, как она стояла передо мной, худенькая, бледная от страха, и молча ждала расплаты за свою смелость.
        Может быть, живя со мной, она все эти годы любила не меня? Но почему? Я не уходила по вечерам в кино и рестораны, ночевала только дома и одна, я ни разу не ездила без нее отдыхать, и мне все это было в радость. Иногда мне казалось, что я раздражаю ее, как всегда раздражала ее папу, мы слишком разные. А они - похожие, одинаковые…
        Я походила по опустевшей квартире, мимоходом замечая, какие вещи забрала Ийка. Да, она серьезно собралась в новую жизнь… Взяла даже детские ботиночки, первые свои ботиночки, в которых она топала неуверенными ножками по нашему двору в полтора года. Ботиночки стояли на полке среди других дорогих сердцу вещей. Странно, никогда не думала, что Ийка вообще обращала на них внимание. Это я иногда бываю сентиментальна… Еще она зачемто взяла наш общий фотоаппарат, который мы всегда брали в поездки, на дачу… Я присела на край ее аккуратно собранного утром диванчика. Ну, как «зачем»! Взяла, чтобы фотографировать свою новую жизнь, красивую и благополучную.
        Мне очень захотелось позвонить маме с папой, пожаловаться. Но было их жалко. Услышат мой убитый голос, представят себе свою маленькую Ийку гдето у чужих людей… Оба разволнуются, мама побежит мерить папе давление. Тот будет тайком пытаться звонить Ийке, еще больше расстроится, станет громко разговаривать и веселить маму, мой старенький терпеливый папа… И при этом будет сморкаться, а мама - капать ему сердечные капли и тоже вытирать глаза…
        Я сделала побольше громкость телефона - вдруг позвонит Ийка, взяла пылесос, пропылесосила всю квартиру, диван, потом вымыла ванную комнату и натерла линолеум на кухне какойто специальной ваксой, которая несколько лет пролежала у меня в хозяйственном шкафу. Возможно, у ваксы уже истек срок хранения, но от вида темнооранжевой, густой, блестящей массы, почемуто пахнущей только что распиленной древесиной, у меня слегка поднялось настроение. И я даже решила зашить все, что порвалось, - Ийкины летние брюки, свою выходную кофточку, расползшуюся по швам после первой же стирки в стиральной машинке, но сразу исколола себе руки и решила с иголками пока повременить.
        Ближе к ночи я набрала номер Ийкиного мобильного, но телефон оказался отключен. От беспомощности, от острого осознания какойто невероятной несправедливости судьбы мне стало нехорошо, душно, и даже слез уже не было. Тогда я сварила крепкий отвар корня валерианы, черный, вонючий, и выпила его, стараясь не дышать. Потом включила компьютер и попыталась найти адрес Вадика, Ийкиного отца. С его редкой фамилией Хисейкин в Москве оказалось еще семь человек. Но все не Вадики. Мой бывший муж умудрился както и здесь зашифроваться. Адрес я не нашла.
        Завтра с утра у меня прием. Я встану в семь утра в чистой, убранной квартире. Приду на работу. Четыре часа приема я точно не смогу ни о чем таком думать, потом схожу на вызовы и поеду… допустим, в Центральное справочное бюро. Есть какоето место, где можно найти любого. Раньше, по крайней мере, было. Мы с подружкой в Ийкином возрасте както ездили узнавать, где живет артист Тараторкин, хотели подождать его у подъезда и узнать, женат ли он. Адреса нам не дали и очень пристыдили.
        Я обязательно узнаю адрес Ийкиного отца и найду Ийку. Или пойду в милицию, в конце концов. Иначе я сойду с ума, не зная, где она. Если бы она ходила в школу… Но сейчас весенние каникулы, и придется дожидаться, пока начнется учеба. Поверить в то, что Ийка бросит свою школу, я не могла. Она с таким трудом привыкает ко всему новому…
        Перед сном я взялась смотреть альбомы с фотографиями, и совершенно напрасно. Я получаюсь на фотографиях плохо, у меня всегда какойто глупый напряженный вид, с неуверенной улыбкой, как будто я жду, что ктото скажет: «Ты же такая страшная, зачем тебе сниматься?» Все альбомы у нас заполнены фотокарточками красавицы Ийки - с младенчества до сегодняшнего дня. Я сама ее снимаю, теперь уже хорошей зеркальной камерой, которую мне подарили родители на четырнадцатилетие дочери. Той самой камерой, которую Ийка взяла в новую жизнь. Ийка хороша в любой одежде, в любом виде. На фотографиях видно, какая она нежная, хрупкая, как ее легко обидеть и обмануть, несмотря на ее врожденную склонность прятаться в похожей на приятную правду лжи…
        Насмотревшись фотографий, перебрав в памяти наши поездки, разные праздники и события нашей жизни, казавшейся мне до сегодняшнего дня такой гармоничной, упорядоченной, я не смогла уснуть часов до пяти. А как только уснула, зазвонил будильник в телефоне и сообщил:
        - Семь часов одна минута.
        Из глубокого сна я не сразу вспомнила, что вчера произошло, и по привычке посмотрела на диван у окна, на котором спала Ийка… У нас на самомто деле есть и вторая комната, очень маленькая. В ней встроена кладовка - уютная, удобная темная комнатка. Когдато Ийка, играя, заперлась в кладовке и не смогла выйти. И потом она даже и слышать не хотела, чтобы остаться в той комнате одной, а тем более в ней спать. Она боялась лечь спать в своей кровати, а проснуться - в темной запертой кладовке…
        Постепенно в пустовавшую комнату стали переезжать не очень нужные громоздкие вещи. Сейчас в ней, в частности, стоят огромный шкаф и два пианино. На одном когдато пыталась учиться музыке Ийка, а второе вот уже лет пять просит не выбрасывать моя подружка Соня. Она его заберет, когда поймет, где же ее дом - где пьет первый муж, или там, где дерется второй, или в ее собственной хорошей квартире, где очень не хватает пианино, но никак не найдется для него подходящего места…
        Если бы я знала, что Ийка моя вовсе не счастлива и хочет иметь свою комнату, свое окно, свою дверь, которую можно закрыть, отгородившись от всего мира, от меня, в частности…
        Я заставила себя сразу встать, хотя больше всего мне хотелось в тот момент громкогромко закричать, так громко, чтобы она услышала меня в своей новой большой светлой комнате и хотя бы включила телефон.
        Глава 2
        При такой температуре даже пустота замерзает и становится хрупкой, как стекло.

    Сергей Седов. Сказки несовершенного времени
        - Александра Витальевна, еще вызов, возьми вот! - окликнула меня регистраторша, когда я уже собралась выходить.
        - Спасибо, Семеновна, - вздохнула я, взяв у замотанной в три платка Зинаиды Семеновны листочек с адресом. - Это тридцать второй, кажется…
        - Ну, Сашуня, что делать, грипп! Ему, вишь - что морозит, что не морозит - время пришло, и он косит без разбору. У тебя на головето что есть? Минус шестнадцать на улице, и, говорят, еще холоднее будет к вечеру… Весна! - невесело засмеялась Семеновна.
        - Есть, капюшон…
        Я посмотрела на адрес, чтобы понять, в начале или в конце обхода мне туда бежать. На нашей единственной машине сегодня поехала шестидесятивосьмилетняя Надежда Ивановна. Слава богу, что у нее есть силы хотя бы на машине объехать десятьпятнадцать адресов. Половина из них будет моими, если она перестанет работать. А у меня и так участок, как у «молодой», в два раза больше нормы.
        Адрес, написанный на листочке, был незнакомый. Наверно, новостройка. Я решила оставить его напоследок, потому что оттуда мне удобно будет ехать домой. По привычке я спешила домой. А что, собственно, мне там делать, если Ийка теперь… Мне не домой, а в справочное бюро надо спешить, так я, кажется, решила вчера - ничего лучше не придумала… Так, стоп. Вот плакать уж точно на таком морозе не надо. Я же именно так всегда говорила дочке: «Не плачь на морозе, дойди до подъезда, там и плачь». И она смеялась, маленькая, и пыталась удержать ручками уже набежавшие слезки…
        Я достала платок, как следует поплакала, высморкалась, увидела, как смотрит на меня девушка в куртке, очень похожей на Ийкину Как же Ийка хотела эту куртку, короткую, бесполезную, безумно дорогую… Я еще поплакала, отвернувшись от вопросительного, чуть насмешливого взгляда модной и молодой девушки. Поплакала, понимая всю вредность и бесполезность этого занятия и удивляясь сама себе. Я вообщето часто кажусь себе неким механическим существом, с мощными природными аккумуляторами, вполне жизнерадостным и быстро приходящим в себя после всяческих передряг. А может, у меня их просто пока и не было, настоящих передряг? Назвать стародавний развод с Хисейкиным и последующую борьбу с бедностью подвигом - значило бы записать ровно половину женского населения страны в героини.
        Я открыла сумку, чтобы убрать мокрый платок, и наткнулась взглядом на маленькую записную книжку, которую Ийка подарила мне в прошлом году на Новый год. На первой страничке ее легким почерком с завиточками было написано: «Мам, я тебя люблю». Я выбросила платок в урну и захлопнула сумку.
        И я тебя люблю, Ийка, и не люблю себя, потому что если бы я была другой, ты бы не ушла в пятнадцать лет работать гувернанткой к своему папе. А просто так папа бы тебя никогда не взял. Если бы я была другой, то ты бы не заглядывалась на чужие красивые машины, на чьито прекрасные дачи, похожие на горделивые маленькие замки. Если бы я сумела воспитать тебя так, чтобы тебе было все равно - в какой шубе ходить, в кроличьей или в стриженой норке, ты бы не рвалась туда, где все блестит, ароматно пахнет, мчится со скоростью сто сорок километров в час… Нашто старый «жигуленок», пока еще ездил, уже на семидесяти километрах начинал дрожать и сильно уходить влево.
        Если бы я была совсем другой и умела зарабатывать деньги…
        Остановись, сказала я сама себе. «Если бы» еще хуже, чем «авось», его ближайшая, самая подленькая родственница. Вот есть день, новый день, и проживи его подругому, если сможешь. Иди и зарабатывай деньги. Пожалуйста, через дорогу - платная поликлиника. Уж наверняка там врач зарабатывает больше. Врачом не возьмут - медсестрой поработаешь. Все равно денег будет больше, чем на участке в районной поликлинике, в которой стоят батареи и унитазы шестьдесят второго года выпуска, и большие, до потолка окна на холодный период в некоторых кабинетах занавешивают двумя старыми одеялами, сшитыми посередине. Уходи оттуда - в чистые сверкающие кабинеты и коридоры, обработанные не хлоркой, а импортными антисептиками с синтетическим запахом цветов. Или не ной.
        И потом - человек создан так, чтобы любить все красивое. Ничего нет позорного в том, что мне самой тоже нравятся красивые вещи, дома… Я же не бросаю ради этого профессию или детей! Взглянула, удивилась, вздохнула и забыла. И я никогда не чувствовала себя ущемленной, не имея всего этого. Но это я, а Ийка…
        Я села в подошедший троллейбус и достала телефон, чтобы попробовать позвонить Ийке, ведь никто не запрещал мне звонить ей. Можно даже в гости ее пригласить, приготовить чтонибудь вкусное. Наверно, это совсем не педагогично, но какая уж теперь педагогика! Все, что не получилось, уже не получится. Теперь можно только дружить или не дружить с собственной дочерью, которая так резко решила повзрослеть. Американцы бы, наверно, не поняли моих слез. Ну, решил ребенок поработать - пусть работает…
        Я набрала номер ее мобильного. И с радостью услышала сигнал. Это уже лучше, чем вчера.
        - Да, мам, - Ийка ответила бодро и даже весело.
        - Привет, малыш! Как ты?
        - Я - прекрасно, мам.
        - Ты… ела сегодня?
        - Да, ела.
        Ийка поставила точку и замолчала.
        - У тебя все хорошо? Ты…
        - Мам, я ела, спала, чистила зубы, и у меня все хорошо.
        - Я очень о тебе скучаю, дочка.
        - Мам, извини, я не могу так много говорить, я занята. Пока.
        Господи, пусть мое сердце разорвется побыстрее, потому что оно разорвется от такой боли! Чужой, холодный, равнодушный голос. И если я еще буду звонить, то в следующий раз она попросит меня не беспокоить ее так часто…
        А вот имею ли я право повеситься или, учитывая мой большой опыт медицинского работника, принять надежное снотворное, упаковочки четыре, чтобы не свернуть с намеченного маршрута и попасть туда, где меня еще не ждут? Удивятся, наверно… А я объясню: моя единственная дочка, смысл моей жизни, моя радость и надежда, вдруг объявила мне, что ей жить со мной невмоготу, и ушла. Вот я к вам сюда и пришла, чуть пораньше намеченного срока…
        Нет, наверно, на это я не имею права. Моя бледная христианская мораль удержит меня. К тому же… А если душа - там, потом, когда уже ничего не исправишь и назад не вернешь, - будет так же разрываться и мучиться, как сейчас, только это будет длиться вечно?
        И что тогда остается? Если здесь никуда не спрятаться от самоедства, а там, собственно, еще неизвестно что… Сойти с ума? Вот это, кажется, проще, при желании можно уже сейчас найти признаки наступающего безумия. В последнее время стала плохо спать, просыпаюсь среди ночи и не сплю, думаю, чтото решаю, настоящий Дом Советов в полпятого утра. А днем порой могу забыть то, что забывать нельзя, зато помню глупости и всякие странные вещи, в основном из раннего Ийкиного детства…
        Да, да, пойти к врачу, к незнакомому психиатру, пусть пропишет мне сильнодействующие снотворные, которые тут же убьют нормальный сон, и антидепрессанты, от которых я буду зевать с десяти утра и плавать в странном, нереальном пространстве. На меня они действуют именно так. Вот потихонечку в палате с такими же безумными дамами и окажусь. Будем, рыдая, рассказывать друг другу свои переломанные судьбы, не слушая и не узнавая друг друга на следующее утро. Нет, лучше уж сразу… Без визита к психиатру… Напрямик к душам угомонившихся предков…
        А как же мои мама с папой, которые живут нашими с Никой радостями и проблемами? Будут, поддерживая друг друга, по субботам ездить на кладбище, полоть траву…
        А мои маленькие беспомощные пациенты… Мальчик Гриша, например, с хроническим воспалением среднего уха. Если я его сейчас не вылечу, он оглохнет, хороший, талантливый ребенок. А мама его будет так же курить одну сигарету за другой, хохотать по телефону, стряхивая пепел ему в тетрадки и на голову, и оставлять его одного, пытаясь найти ему нормального отца… или хоть какого отца… Или никого не найти, но не упустить своей утекающей сквозь пальцы молодости. Пока новый педиатр разберется, что к чему, Гриша перестанет слышать совсем, и его ждет убогая жизнь инвалида…
        Размышления о Грише неожиданно отрезвили меня. Что это я вдруг так - сразу на тот свет захотела? Странная и непривычная для меня мысль… Наверно, первый раз в жизни посетившая меня, простая и ясная. Как единственная понятная возможность избежать дальнейших мучений. Надо же, а я ведь всегда с таким удивлением слушала чужие рассказы о подобных моментах слабости! Но в то мгновение, когда за Никой закрылась дверь, мне показалось, что у меня отняли чтото, без чего жить дальше невозможно. Ни вздохнуть, ни продохнуть… Но ведь это не так! И наверняка еще все можно изменить! Не привыкнуть, нет, а изменить. Все же в моей власти…
        Я убеждала себя и убеждала, а в ушах все звучал нервный и неприязненный Ийкин голос и все ее нелепые, но для неето выстраданные и наверняка нелегко давшиеся ей слова.
        - Женщина, я второй раз говорю вам - показывайте проездной документ!
        Я не сразу поняла, что толстая контролерша обращается ко мне. Она увидела, что я не слушаю ее, и слегка постучала меня по плечу.
        - Билет? Да, конечно… - Я стала рыться в сумке, ища билет, который я только что положила туда, и проклиная себя за то, что выбросила мокрый платок. - Сейчас, гдето он тут… Я же прошла через турникет…
        - Кто проходит, а кто и пролазит! Потому и проверяем! - объяснила мне контролер.
        Увидев у меня в сумке кучу карточек с историями болезни, она сочувственно спросила:
        - Врачиха, что ли? По вызовам ездишь?
        - Ну да… Сейчас найду…
        - Да ладно, не ищи! - она величественно махнула рукой и подмигнула мне. - Верю! По вам видно, что билет есть…
        Я смотрела, как она пошла дальше по салону троллейбуса и уже похлопывала по плечу паренька, спавшего у окна, а сама продолжала машинально перебирать сумку, с ужасом понимая, что в сумке нет кошелька. В кошельке у меня была карточка, на нее только что перевели зарплату, плюс отдельно деньги на оплату квартиры за два месяца - зачем я только их снимала! Немного денег я хотела отвезти родителям сегодня вечером. Ужас, вот ужасто! Неужели ктото позарился на мою большую невразумительную сумку, когда я стояла на остановке и ревела? А сумка, наверно, осталась открытой, когда я доставала носовой платок… Надо, конечно, вернуться на работу и попробовать поискать в кабинете, но… нет. Я не доставала на работе кошелек, незачем было.
        Я быстро набрала номер, по которому надо звонить, если у тебя украли карточку, заблокировала счет. Громко сказано, конечно, «счет», но хотя бы зарплата останется цела. Через полсекунды мне пришла эсэмэска: ктото успел купить на мою карточку… Я всмотрелась в название магазина - ну да, это магазин на той остановке, где я плакала и проворонила кошелек. Чтото успел купить, одним словом. Три китайских пальто, что ли? А что еще можно купить на всю мою зарплату, не сильно раздумывая… Ладно.
        Беды ходят парами, тучами, толпами… В разных языках есть похожие пословицы. Значит, это правда для любого человека на земле. Странно, почему так? То ли человек слабеет от своей беды и не в силах бороться с новыми напастями? То ли здесь действует какойто таинственный закон нашей жизни, о которой мы так мало знаем и не продвинулись за столетия ни на шаг в поисках главного ответа: зачем все это? То, что вокруг и внутри нас?
        Я сошла на остановку раньше, решив сначала зайти к Грише, к которому меня не вызывали. Наверно, мне просто хотелось, чтобы ктото посмотрел на меня с надеждой и любовью.
        Я долго звонила в дверь, но никто не открывал. Уже собираясь уйти, я вдруг услышала голос мальчика за дверью:
        - Это кто?
        - Гришенька! Это Александра Витальевна. А мамы нет?
        - Мама ушла…
        - А ты не можешь открыть мне дверь?
        Мальчик молчал.
        - Гриша!.. Ну, хорошо… А мама давно ушла?
        - Давно.
        - А ты ел чтонибудь?
        - Я не могу дверь на кухню открыть… Я случайно ее запер на защелку… И свет в комнате не включается…
        - Понятно. Но ты ведь не плачешь, нет?
        - Нет, - еле слышно ответил мне Гриша.
        - Может, ты попробуешь какнибудь мне дверь открыть?
        - Мама сказала никому не открывать.
        - Правильно, конечно. Гриша… как у тебя уши сегодня? Не болят?
        - Болят.
        - Ты в школу не ходил?
        - Нет…
        Я услышала, как мальчик подошел совсем близко к двери.
        - Это вы?
        - Я, конечно, я, Гриша. Ну все, малыш, ты не стой у двери, иди играй, мама скоро придет.
        Хотелось бы в это верить…
        Я ходила по вызовам до самого вечера, решив, что в справочное бюро я сегодня не поеду Нет, наверно, никакого смысла так срочно разыскивать Ийку и бежать завтра к ней, если она прячется от меня в своей ракушке. Долго она в ней не просидит, так мне кажется.
        Домой спешить не надо было, и я могла дольше, чем обычно, слушать жалобы мамочек и бабушек моих маленьких пациентов. Я обратила внимание - если начинаешь вслушиваться и разговаривать, то тебе расскажут обо всем - о том, чем болеет папа, больше всего замужние женщины любят рассказывать о своих мужьях, и о том, сколько бы надо скопить денег на ремонт, а также о том, отчего вспучило все банки с заготовками в прошлом году… Так что в общем, если рассматривать вызовы как визиты к знакомым, можно считать, что мне даже повезло: кто же еще так много раз за неделю ходит в гости? Причем, если не отказываться, то можно и чаю попить, и пообедать, и пирожками угоститься… И так хорошо, если можно не спешить. Ведь тебя прождали целый день, у ребенка уже упала и снова поднялась температура, и маме хочется рассказать всю историю не только болезни своего дитя, но и своей собственной жизни, начиная с того момента, как она познакомилась с будущим отцом…
        Когда оставался один вызов, позвонила администратор из поликлиники.
        - Саш, ты сходи побыстрее на Твардовского, ладно? Последний адресок я тебе давала, помнишь? Папаша уже четыре раза звонил, матерился.
        - Как раз иду, - вздохнула я. Есть всетаки некоторое отличие от похода в гости…
        Три рыжекоричневых новых дома, построенных на самом берегу Москвыреки, немного испортили привычную идиллическую картину берега. Чистую пойму реки с низким берегом и далеко выдающимся мысом, на котором прекрасно разрослись за двадцать пять лет настоящие ивовые рощи, так красиво обрамляли белые многоэтажки, аккуратно повторявшие естественный ландшафт района - то вползая на пригорок, то спускаясь по пологому склону. Раньше мы часто гуляли на мысе с Ийкой. Ее любимой игрой было спрятаться от меня, понастоящему, так, чтобы я искала и не могла найти. Однажды зимой, ей было лет шесть, она засыпала себя снегом и просидела в таком самодельном сугробе минут пятнадцать. Когда я вынула ее из сугроба, то не знала, плакать мне или смеяться, - на шапочке у лба от ее горячего дыхания повисли длинные сосульки, ресницы и челка заиндевели…
        Размышляя, я прошла ворота во двор нужного мне дома, и теперь мне пришлось вернуться. Я нажала на кнопку звонка на металлической ограде, объяснила, что иду по вызову к ребенку. Ктото невидимый открыл мне дверь, и я вошла во двор.
        Это называется сейчас - жилье «бизнескласса», элитная новостройка - для сделавших мощный прыжок через голову, из пионеров всей страны в ее же элиту. Вот, оказывается, о чем втайне мечтали мы, пионеры семидесятых и восьмидесятых, отдавая салют смотрящим в вечность бюстикам дедушки Ленина, - о туевых деревцах в подъездах фешенебельных домов, о ласковых консьержах, бдительно охраняющих вверенный им мирок от чужих, о швейцарских горнолыжных курортах, о школах для избранных детей, о закрытых клубах… Мы ведь мечтали о неравенстве, разве нет? О том, чтобы было видно, кто лучше, кто талантливее, кто сноровистей… Чтобы не под одну гребенку… А вышло вот оно как.
        Неужели и моя дочка думала о том, чтобы любой ценой попасть к лучшим, к избранным? Если бы я знала… А если бы знала - то что? Готовила бы ее, как могла, к борьбе за свое место под солнцем? Борьбе без правил… Что бы я делала - не знаю… Но чтото делала я не так, это точно. И разобраться в один день не смогу. Ийка слишком хорошо таила от меня свои желания и страдания. Не от счастья же она ушла от меня. Но что упущено, где? И возможно ли было иначе? И почему ребенок получается совсем другим, чем хочется родителям…
        В лифте я не сразу поняла, что женщина в туго застегнутом капюшоне, взглянувшая на меня, когда я вошла, с некоторым ужасом, - это я сама. Глядя в большое затененное зеркало, я сбросила капюшон, поправила выбившиеся волосы, которые утром, как обычно, на скорую руку стянула в невысокий хвост, и расстегнулась. Когда люди видят белый халат, их уже не интересует, почему ты пришила к шубе совсем не подходящую верхнюю пуговицу. Скорей бы уж ее снять, эту шубу… В Москве - полгода зима. Так почему у меня шесть маечек на короткое лето и всего одна шуба? Одна на пятнадцать лет… Так быстро пролетевших с того прекрасного дня, когда мне показали прелестную, горько плачущую девочку со светлыми глазками и нежной кожицей. И я потом лежала в палате три часа до следующего кормления и думала лишь об одном: мне только что показали человечка, которого я буду любить всю жизнь, до самой смерти, и сильней этой любви никакого чувства уже не будет.
        Площадка на три квартиры закрывалась кованой черной решеткой. Весь подъезд был отделан в стиле средневекового замка. На стенах горели светильники в виде факелов, и не хватало только рыцарей, охраняющих покой маленьких детей, которые одинаково болеют и у элитных, и у обычных родителей, и неизвестно еще, у кого больше. Я позвонила в маленький золотой звоночек над числом «69», вдалеке раздалась бравурная мелодия. Дверь распахнулась на третьем аккорде, как в оперетте, и из нее вывалился очень импозантный и крайне разъяренный мужчина. Видимо, именно он и матерился, что я долго не иду к его ребенку.
        - Вы что, через Братеево к нам добирались? Или как? - набросился он на меня, спеша высказать все, что накипело, пока я ходила по участку, и правда, не очень торопясь.
        - Никогда не была в Братеево, - миролюбиво ответила я, снимая и протягивая ему свою шубу.
        - Я мог восемнадцать раз уже вызвать платную «скорую»! Понимаете?
        - А, собственно, почему не вызвали? - Я так и стояла, протягивая шубу папаше, а он вовсе не собирался ее брать. - Возьмите, пожалуйста…
        Он взял, наконец, у меня шубу и небрежно бросил ее на низкий диванчик.
        - Ботинки будете снимать?
        Я оглядела холл и вздохнула. Тридцать четыре раза в день снимать и надевать ботинки со сломанным пятником на правой ноге… Но тут уж точно не прошлепаешь в уличной обуви… Белый дубовый пол и сверху на нем - огромный белый мягкий ковер. Бедный ребенок. Не пролить, не испачкать. Хотя, кто знает, возможно, дети в этой квартире счастливы оттого, что у них большие светлые комнаты, и белые полы, и мягкие ковры от самых дверей. Они счастливы их беречь и проливать гуашь и какао только в строго отведенных для этого местах.
        Я на всякий случай поискала в сумке целлофановые бахилы, зная, что последние кончились еще часа два назад. Не нашла и наклонилась, чтобы расстегнуть ботинки. Папаша нетерпеливо ждал, пока я разуюсь, и уже протягивал мне огромные пластиковые шлепанцы. Я влезла в них, догадываясь, что это коммунальная обувь для служб сервиса - электриков, сантехников и заставляющих себя ждать районных врачей.
        - Да пойдемте же скорей! - с досадой поторопил меня папаша.
        Я взглянула в загорелое славянское лицо с чуть неправильным носом и серыми глазами. Наверно, эти глаза умеют смеяться, смотреть с любовью, обольщать и очаровываться… На меня сейчас они смотрели с неприязнью.
        - Я бы еще хотела вымыть руки.
        - Помойте! Вам некуда спешить, да? Дети подождут, правда?
        - Да, мне сегодня некуда спешить, и я уже ко всем детям сходила. Ваш - последний.
        Я спохватилась, вспомнив, что так и не взглянула в карточку, мальчик или девочка здесь болеет. Папаша меня не поправил, только демонстративно вздохнул и рукой указал на открытую дверь в одну из комнат. Вот, очевидно, о такой квартире втайне от меня мечтала моя Ийка.
        Я опустила голову и прошла в комнату.
        - Вы тоже болеете? - спросил меня папаша, услышав, как я шмыгнула носом.
        - Нет, я плачу, - ответила я.
        - О господи, час от часу не легче… То совсем дура приезжает, понос от насморка отличить не может, то эта вот теперь плачет, - объяснил он комуто, скорей всего по телефону. Не мне же вслед он это сказал…
        Мальчик лет трех, осунувшийся, бледный, лежал в красивой деревянной кровати и молча смотрел, как я вхожу, сажусь около него на энергично подставленный его папой стул. На столике рядом я тут же увидела целую батарею лекарств - дорогие антибиотики, гомеопатические сиропы замедленного действия и разодранные, видимо, в крайней спешке, коробочки со свечками, которые нужно хранить в холодильнике.
        - У вас уже был врач? - оглянулась я на папашу.
        - Был! То есть была. Посмотрите, пожалуйста, ребенка! - Папаша нервно дергал в руках какуюто мягкую игрушку, и от каждого его движения раздавался приятный мелодичный звук. Мальчик, глядя на игрушку, съежился еще больше.
        - Конечно. - Я села так, чтобы не видеть разгоряченного папашу. - Ну, малыш, расскажи, что у тебя болит?
        - Ничего, - тихо ответил мальчик.
        - У него есть температура? - спросила я, чуть обернувшись.
        - Да, все время высокая температура!
        Папаша перебрался к окну, чтобы видеть меня. И я невольно заметила, какие у него стройные и крепкие ноги под просторными серыми штанами. Не заметила бы, если бы он этими ногами нервно не перебирал, как взбудораженный резервный конь, которого подготовили к скачкам, да не пустили. Спортивный, хорошо тренированный папа, очевидно, плохо справлялся с ролью сиделки. Где же мама, интересно? На работе? Я знаю пару таких перевернутых семей…
        - Тут вот ему давали лекарство… - продолжил он уже спокойнее. - Вот это и, кажется, еще это. После какогото порошка его затошнило. Я, знаете ли, просто не успел оформить полис в нормальную поликлинику. Поэтому вчера пришлось вызывать из Морозовской, там есть коммерческая неотложка, а сегодня решил попробовать из районной. Может, что скажут дельное…
        Я достала спиртовую салфетку, протерла руки, раз папаша не захотел проводить меня в ванную, и после этого посмотрела у мальчика горло, живот, послушала легкие. Все как будто было в порядке.
        Папаша стоял рядом и наблюдал, как я осматриваю его сынишку.
        - Ничего не ест, пьет елееле…
        Я внимательнее взглянула на мужчину. Нормальный вроде человек. Если забыть о классовом барьере, о котором он сам ни на секунду не забывает.
        - Он всегда у вас такой худенький, с рождения?
        Папаша нервно пожал плечами:
        - Нне знаю… Он совершенно здоровый родился, нормальный!
        - Да малыш и сейчас нормальный… Ну, хорошо.
        Я еще послушала у ребенка сердечко, внимательнее осмотрела его всего. Мне показалось, что мальчик чегото боится.
        - Простите, - я взглянула на нервного папашу, за это время успевшего сложить в самолетики и развернуть обратно несколько бумажных салфеток, лежавших на подоконнике. - У вашего сына не было травмы, шока?
        Я спросила просто так, можно было начать и с других, обычных вопросов. Папаша отчегото дернулся и отвел глаза.
        - А какое это имеет отношение к гриппу?
        - Почему вы думаете, что у мальчика грипп? Я не вижу пока никаких признаков. Да и потом, у нас в районе совсем другой грипп, без высокой температуры, с другими симптомами…
        - Я не знаю, что у вас в районе!.. - закричал вдруг он. - Меня это не интересует! Район - сам по себе, а мой сын - это мой сын! У него не должно быть коммунальных болезней! Я не для этого вкалываю!.. - Папаша перевел дух. - Но я вижу, что никто из вас не может помочь моему сыну! Ему плохо! Вы, что, не видите?
        - Вижу. Не кричите, пожалуйста, и… принесите мне чистую ложку.
        Он выразительно посмотрел на меня, как будто я просила ложку, чтобы покушать вместе с ним борща со сметаной, и вышел из комнаты.
        - Как тебя зовут?
        - Ваня… И… Вадик, - не сразу ответил мне малыш, очень тихо.
        - Ваня и Вадик? - удивилась я.
        - Нет, Ваадик, - поправил меня мальчик, и я поняла, что он не может выговорить сложное для него слово.
        - Владик?
        - Да, - кивнул мальчик, ни разу не улыбнувшись.
        - Понятно… А тебе как больше нравится? Какое имя?
        Мальчик молчал.
        - Хорошо, а как тебя зовет мама?
        Малыш посмотрел на меня и очень тихо ответил:
        - Ваня.
        - Ясно. Дать тебе какуюнибудь игрушку?
        - Нет.
        - А ты папу любишь?
        - Да.
        - А маму?
        Мальчик, который до этого лежал замерев, вцепившись ручками в край одеяла, вдруг набрал полные глаза слез и стал часточасто дышать.
        - Ты что, Ванечка…
        - Моего сына зовут Владик! Владик! Вы слышите меня? - закричал, входя в комнату быстрыми шагами, его папа.
        Я растерялась.
        - Ну… хорошо, конечно… Может быть, вы мне всетаки скажете… У вас в семье чтото произошло? Да? У вас какието проблемы?
        - Это вас не касается! - Папаша сильно ударился плечом о невысокий детский шкафчик и теперь, морщась, потирал свое крепкое тренированное плечо.
        - Сядьте, пожалуйста. Я вижу, что с мальчиком чтото не в порядке. Похоже, он пережил какуюто неприятную сцену или… Не важно, можете не рассказывать. Я бы посоветовала не давать пока ему никаких антибиотиков… Просто больше давайте пить. И вот… - я быстро написала рецепт и протянула ему, - закажите в аптеке успокоительную микстуру. У вас есть кому сходить в аптеку?
        Он посмотрел на меня, как на ненормальную.
        - Естественно.
        - Просто необычно - отец сидит с ребенком…
        - Завтра придет няня… - устало ответил папа Владика и сел на другой стул напротив меня.
        Я взяла мальчика за руку и через некоторое время почувствовала, как напряженная ручка разжалась в моей ладони.
        - Жилбыл один старый дровосек в глухом темном лесу…
        Я стала рассказывать ему шведскую сказку, которую недавно читала своему пациенту Грише, помня, что раньше она очень нравилась Ийке, она даже переставала следить за тенями на потолке и стенах…
        Владик слушал внимательно и через некоторое время стал прикрывать глаза. Я дождалась, пока он заснет, и встала. Папаша, все время сидевший рядом, сделал мне знак, чтобы я не разговаривала.
        Когда мы вышли из комнаты, он объяснил мне:
        - Он так чутко спит… А если проснется, то потом никак не засыпает.
        - И вечером, наверно, долго не может уснуть, да?
        - Да…
        - А вы не заставляйте его ложиться спать слишком рано. Если вы последите, то обратите внимание, в какое время малыш лучше всего засыпает, тогда и укладывайте. Даже если это окажется одиннадцать часов, значит, это его время, раньше только сами мучаться будете и его мучить.
        Папаша кивал головой, похоже, думая о своем.
        - А у вас есть дети? - вдруг спросил он.
        - Есть.
        - А муж?
        - А мужа нет, - ответила я, как обычно чувствуя себя при этом так, как будто мне пришлось признатьсяу меня нет ни одного своего зуба и ни одного волоса на голове. Почему бы не произносить это так, как будто я отвечаю: «У меня нет никаких проблем со здоровьем!» или: «У меня нет врагов!»
        - Ясно. А вот у нас… - Он остановился и, видимо, попытался улыбнуться - получилась ужасная, мученическая гримаса. - Спасибо. Вы придете завтра?
        И что мне ему давать? Я имею в виду… есть… пить… таблетки какие?
        Я посмотрела на растерянного папашу. Он несколько секунд выдержал мой взгляд, а потом отвел глаза.
        - А никакой женщины нет у вас, которая могла бы помочь?
        Он вдруг засмеялся.
        - Есть очень много женщин, но я не хочу, чтобы мне помогали. Я специально объявил на фирме внеочередные каникулы. Ничего, не обеднеем! Пусть все тоже позанимаются со своими детьми. И сам вот… пытаюсь… - Он посмотрел на меня. - Вы младше меня или старше?
        От неожиданности я ответила не сразу.
        - Думаю, что младше. Или старше…
        - Я тоже так думаю. - Мужчина улыбнулся и взъерошил свои и без того взъерошенные волосы. - Думаю, что старше. Ну то есть… в хорошем смысле.
        - Само собой! - кивнула я.
        Я видела, что надо ему помочь, бедному папе маленького ВладикаВани.
        - Давайте я напишу, что вам надо делать с мальчиком, пока он болеет. Только дайте мне лист бумаги или тетрадку, ручка у меня есть.
        - Конечно, - обрадовался он.
        Я села на диванчик в прихожей.
        - А… может, вы пройдете на кухню?
        Я кивнула и пошла за ним в большую кухню, соединенную широкой аркой с другой комнатой, очевидно гостиной. По дороге я потеряла с ноги один огромный тапок. Наклонившись, чтобы поднять его, я увидела на полу, на светлом дереве, еле заметное бурое пятно. В середине оно отмылось, но края четко обозначались ярким ржавым ободком. Ничего себе… То, как не отмывается, въедается кровь, особенно с натуральных тканей и поверхностей, спутать с чемто трудно. Отец мальчика оглянулся на меня и, видимо, заметив ужас на моем лице, тут же решительно подошел ко мне.
        - Это я упал, - внятно произнес он. - Выпил и упал, понимаете? Разбил губу. Было много крови. Ясно? Я никого не убивал.
        - Точно? - спросила я, имея в виду пошутить.
        - Точно, - вздохнул папаша. - И очень об этом жалею.
        Почемуто мне показалось, что он говорит правду. Я взяла в руки потерянный тапок вместе со вторым и прошла на кухню. Там я села за стол и немного огляделась. Похоже, папаша не первый день шуровал тут один… Бумаги вперемешку с какимито счетами, игрушки, полупустые банки изпод дорогого фруктового пюре, фломастеры без колпачков, включенный ноутбук в режиме ожидания, на котором сиротливо висел маленький полосатый носок…
        Папаша принес мне тетрадь и одним движением сдвинул все в сторону на столе.
        - Располагайтесь. Хотите чаю?
        - Да, спасибо.
        - Какого?
        - Любого. Лучше зеленого, если есть.
        - Зеленого? - Он с сомнением открыл один шкафчик, другой… - Точно был… А кофе растворимый не подойдет?
        - Подойдет, конечно, - торопливо кивнула я и стала писать.
        Он подключил мгновенно закипевший полупустой чайник, налил мне кофе и встал напротив, прислонившись к мойке.
        - Он заболел, когда ушла Маша.
        Я посмотрела на него. А он не отвел глаз и прямо смотрел на меня, как смелый большой мальчик, наконец решившийся прийти в поликлинику со своим ужасным, постоянно ноющим, расковырянным чирьем в самом стыдном месте.
        - Понятно, - осторожно произнесла я и отпила несладкий кофе.
        - А перед тем, как уйти, она… Ну, в общем… Маша очень… гм… переживала, и Владик все видел…
        Я постаралась спросить очень аккуратно:
        - Ему… не досталось при этом?
        - Нет, - быстро ответил мужчина. - Ну, то есть… наверно… может быть… Тут такое было… - Он замолчал и отвернулся к окну. - Напишите, если не сложно, чем его кормить… Вернее, что нельзя давать. Там, знаете, грибы маринованные… И что еще?
        Я кивнула:
        - Конечно. Я уже начала писать.
        Он опять повернулся ко мне.
        - Маша сильно его толкнула, но он не ушибся, а только испугался… Просто… пролетел через весь холл и удачно упал… Ну и… еще она его трясла, долго, я никак не мог отобрать его.
        - Зачем?
        - Что - зачем?! - повысил он голос и тут же осекся.
        - Зачем трясла?
        - Простите. Она… Машенька очень молодая… Вы не хотите выпить? Немного?
        Я с сомнением посмотрела на мужчину. Он сразу правильно понял мой взгляд.
        - Да вы не волнуйтесь! Я никогда не напиваюсь. Точнее - редко. Это случайно происходит - от усталости чаще всего. Просто… - не дожидаясь моего ответа, он достал две рюмки и початую бутылку вина. - Вот видите, это я вчера открыл. Сегодня еще не пил. Сухое… почти что виноградный сок…
        Он пододвинул ко мне высокую рюмку.
        - Попробуйте, хорошее вино. Вообще сухое вино полезно… гм… для расширения сосудов. Даже лучше, чем коньяк… Вы согласны? Так ведь обычно врачи говорят…
        - Дада, некоторые говорят… А вот скажите, у Владика есть… бабушка, дедушка? - осторожно спросила я.
        - Есть, - через короткую паузу ответил папа Владика.
        Прищурясь, он несколько секунд смотрел в окно, в котором повисла влажная пелена мартовских сумерек, потом взглянул на меня, сделал несколько больших глотков вина и отставил рюмку.
        - Маша его трясла, потому что хотела уйти. От меня, от него. И пыталась ему это сказать… Ей ведь непросто было уйти. Да я еще не пускал.
        - Вы сказали, что она очень молода?
        - Да, моей жене только что исполнилось двадцать лет. Владику - три с половиной. А мне - тридцать девять. Понимаете, да? Просто я влюбился в нее. До этого я женат не был. Были всякие варианты, но ничего серьезного, без детей… По крайней мере, я не знаю, никто детей не предъявлял… - Мужчина посмотрел на меня, чтобы удостовериться, что я внимаю ему. Мне пришлось кивнуть. - Я мотался по стране, пока сколачивал свой бизнес… Когда, наконец, и деньги пошли, и надоело знакомиться каждую пятницу на два дня… я увидел Машу… Она… - Он взглянул на меня и почемуто вздохнул. - Она в десятый класс не пошла, работала в турфирме. Я пришел туда за путевкой, хотел один поехать куданибудь на недельку расслабиться… А поехал с ней. Она сразу, на второй месяц забеременела. Ни в какую не хотела рожать, да и замуж не очень стремилась - просто она еще не видела ничего, не набегалась… И потом, она красавица такая… Хотите, покажу фотографию?
        Я опять кивнула, стараясь подавить вздох. Вот ненавижу таких мужчин! С неразделенной страстью к вероломным Лолитам. Будет всю жизнь ныть и всем рассказывать, как он ее нежно любил…
        Папа Владика быстро сходил и принес огромный фотоальбом. О, нет. Если сейчас начнутся фотографии свадебной церемонии, родственников и школьных друзей… Но он открыл альбом и показал мне только одну фотографию. Высокая стройная девушка с длинными светлыми волосами, сильно накрашенным ртом смотрела в камеру небольшими цепкими глазами и смеялась. Я представила, как она трясла маленького Владика и бросила его через весь холл, площадью не меньше тридцати квадратных метров, почти как вся наша с Ийкой квартира.
        Я заметила, что папаша выжидательно смотрит на меня. Что я должна была сказать? Что Маша - действительно красавица и что мне очень жалко его, бедного?
        - Да, - кивнула я. - Очень здорово.
        - Что здорово? - нахмурился он.
        Я пожала плечами. «Красивый у тебя чирей, малыш, - могла бы ответить я бедняге. - Могу себе представить, как болит и мешает жить…» Но вместо этого спросила:
        - А куда она ушла? К родителям?
        Мужчина глубоко вздохнул:
        - Да если бы! В модельный бизнес. Она высокая, все параметры… Ну вы сами видите. Модель! Сняла с какойто девчонкой квартиру… Еще раньше сняла… Все подготовила, понимаете?
        - А она что, не могла заниматься этим, живя здесь, с Владиком и вами?
        - Нет, конечно, - удивился он. - Я же ей не разрешал. Я хотел, чтобы у меня была нормальная ухоженная жена, которая спала бы до десяти утра вместе с малышом, потом бы с ним гуляла и ждала бы вечера, делала маникюр, салаты… смотрела телевизор… ходила бы за покупками, там… шопинг, торговые центры… ну, как обычно… спокойно, нормально… Какой модельный бизнес, вы что?
        - Понятно. И с того дня Владик болеет?
        - Наверно. То есть… Это было в позапрошлую пятницу, значит, уже третья неделя пошла… - Он удивленно посмотрел на календарь. - Да, точно. Не понимаю… Как время полетело вдруг! Первые дни ползло, я все ждал, что она вернется. Полчаса проходило, час, еще час - и все ни с места. И телефон она выключила. Оба телефона. Поменяла номера, может быть, не знаю… Две недели уже… - Он резко допил вино. - Я не думал, что так бывает, понимаете? Я считал, что наконец нашел свою девушку, понимаете? Что она совсем другая, что она не сможет уйти от меня… Да и никто никогда не уходил от меня! Наоборот! Все соплюхи цеплялись как могли, а уж женщины постарше…
        Я терпеливо слушала, хотя больше всего мне хотелось попросить его засунуть голову под кран с ледяной водой и постоять так, пока голова не начнет гореть от холода. Когда он перевел дух и замолчал, я осторожно спросила:
        - А что, все время такая температура?
        Он непонимающе посмотрел на меня, потом пошевелил шеей, вздохнул и не сразу ответил:
        - У Владика? Не знаю. Нет, наверно… Владик вообще первые дни както болтался… Я даже не знаю… Приходила женщина, гулять с ним, няня вроде, но она меня так доставала! В общем… сейчас она уже не приходит, надо когото искать. Да, наверно, и раньше была температура, мне както показалось, что он горячий… Есть ничего не хотел, а я еще стал орать на него… Он так испугался, встал на четвереньки, как зверек, и побежал от меня под низкий столик, где я не мог достать его.
        - А жена ваша шлепала его?
        - Думаю, да. Владик тоже не всегда бывает прав… - сдержанно ответил папаша. - Имеет свое мнение, неверное. Но вообще мне неприятно об этом говорить. Кто кого… шлепал.

«Уж как мнето приятно!» - подумала я, но ничего бедолаге не сказала.
        - Молодую няню не берите, - посоветовала я. - Лучше всего моложавую пенсионерку, которая уже вырастила своих детей и внуков. Вменяемую и доброжелательную. По возможности благополучную москвичку.
        - Ясно, учту. Хотите еще кофе или вина?
        - Нет. Спасибо. Вот, смотрите, я все вам написала, если вы действительно хотите чтото знать о ребенке. Не кормите насильно, присмотритесь, что он любит. И няне то же самое скажите. Я позвоню завтра, узнаю, как ваш Владик.
        - Спасибо, - сказал папаша и протянул мне купюру то ли в двадцать, то ли в десять, а может, и в пятьдесят евро. Я мельком увидела только ноль на сложенной бумажке.
        Я посмотрела ему в глаза. Он смотрел на меня уже не так неприязненно, как вначале. Если бы я могла купить на эти деньги большую светлую комнату для Ийки и маленький французский автомобиль - яркий, глазастый, сверкающий чистыми круглыми боками, - я бы обязательно взяла их у благодарного папаши.
        - Не нужно, спасибо.
        - Как это? - искренне удивился папаша.
        Как я не люблю таких ситуаций!
        - Давайте какнибудь… потом. Спасибо, - покачала я головой и пошла одеваться.
        Он догнал меня и встал посреди коридора, не давая мне пройти.
        - Этого мало, да?
        Я обошла его и села на диванчик, чтобы надеть сапоги.
        - Скорей всего, у вашего сына шок от всего, что произошло. Может быть, и температура от этого. Но лучше сдать кровь и другие анализы. Я выписала вам все направления, они лежат на кухне. Там есть еще мои телефоны, мобильный и домашний, в кабинете телефона нет. Если станет хуже малышу или появятся какието срочные вопросы - звоните, не стесняйтесь. Мне многие звонят.
        Он неожиданно присел передо мной на корточки:
        - Объясните мне…
        - Что?
        Я посмотрела ему в лицо. Сейчас он сидел рядом со мной и наверняка видел мои уставшие за эти дни от слез глаза. А я видела синяки у него под глазами. Да, он говорил, что мальчик плохо спит и он, естественно, не спит вместе с ним. Скорей всего, самто папаша засыпает, а малыш его будит, как когдато будила меня
        Ийка. Если она вдруг просыпалась ночью или не могла заснуть вечером, то сильно трясла меня ручкой за плечо и громко говорила в темноте: «Мам, не спи! Повернись ко мне!»
        Папаша улыбнулся. Вблизи его лицо показалось мне очень симпатичным.
        - Вы так сейчас смотрите на меня… - Он попрежнему сидел передо мной на корточках и на самомто деле смотрел на меня он, а я ушла в воспоминания. Мне сейчас все дети - маленькие, большие - чемто напоминали мою Ийку. - Так смотрите, как будто мне три с половиной года…
        - А мне - сто, правильно? - договорила за него я. - Так и есть. Мужчины никогда не вырастают до конца. Не теряют маленького мальчика внутри себя, - пояснила я в ответ на его ироничный взгляд. - Они капризны, как малыши, эгоистичны, непостоянны, легко увлекаются, любят играть, менять игрушки, ломать их, делать больно и смотреть - что из этого получится…
        Наверно, он ожидал более суровых слов и облегченно засмеялся. Поэтому я продолжила:
        - Не пейте много вина, папа Владика. Не так уж оно полезно. Лучше принимайте ту же микстуру, что я выписала для вашего сына.
        - Хорошо, тетя доктор, - вздохнул тот. - Вы позволите? - он взял мою правую ногу за щиколотку и впихнул ее в сапог, потом встал с корточек, чтобы подать мне мою неказистую шубку, которая была очень симпатичной при покупке, когда я, счастливая, ждала Ийку… - Пить не буду. И Владика обижать не буду. Вы ведь об этом думаете?
        Я кивнула. Мне хотелось сказать: «И больше не плачьте о своей суперМаше с маленькими хищными глазками», - но я пожалела Владика. Вряд ли его папа вызовет меня после таких слов, а я хотела еще хотя бы раз увидеть этого грустного малыша и чемто помочь ему.
        По дороге домой я решила зайти в магазин и чегонибудь купить на ужин, у меня, кажется, закончились даже хлеб и чай… И вдруг я с ужасом поняла - да как же я зайду в магазин?! У меня ведь сегодня украли кошелек! Я както совершенно забыла об этом… И что бы мне было не взять денег у папаши Владика? Но как было брать деньги за то, что я выслушала бедного брошенного мужа, оставленного коварной юной моделью с малышом на руках? Может, вернуться, сказать: «Ладно, давайте свои деньги. Я вам помогла, теперь вы мне помогите, а то я ведь тоже бедная, вы просто меня не спросили, как у меня дела… А так бы могли поплакаться друг другу…»
        У меня вдруг мелькнула неожиданная мысль, даже несколько развеселившая меня: а ведь хорошо, что Ийки нет. Чем бы я ее кормила? Небогатые запасы, которые у меня были, отданы в беспросветный кредит подружке Настьке. А как не дать, если у той двоих кормить нечем? Есть, конечно, «летние» деньги на второй карточке, которые чтото никак не копятся в этом году, не до лета пока…
        Да, плохо. Все плохо. Ну и ладно. Те, что ходят толпами, тучами, стаями, наверняка походятпоходят вокруг меня, да и пойдут мимо… Что еще с меня можно взять? Нет, стоп. Говорить так нельзя. У меня еще есть здоровье, у меня есть старенькие родители. Кстати, надо позвонить им.
        Услышав голос папы, я, как всегда, почувствовала тепло и радость.
        - Сашенька! Может, приедешь? Мама испекла венский пирог, который ты любишь, и слоеные пирожки с яблоками… Иечке привезешь гостинец… Как, дочка?
        Я секунду помедлила и решила зайти домой, чтобы взять деньги на дорогу и на фрукты моим старичкам. Я точно помнила, что, когда стирала куртку, нашла в кармане две сторублевые бумажки… И вообще, если по дому поискать, можно еще чтото найти, в старом кошельке, например, или в копилке…
        - Да, папуль, приеду, через часок.
        - А Ийку не возьмешь?
        - Ийку… Нет, наверно… Я спрошу у нее. Боюсь, у нее уроков много.
        Папа чуть помолчал, скорей всего, услышал в моем голосе фальшь.
        - У вас все хорошо, дочка?
        - Да, папуль, отлично. Мы здоровы, целую! - быстро ответила я и нажала отбой.
        Смогу ли я продержаться и не рассказать родителям о том, что у нас произошло? Но ведь все равно когдато придется рассказывать. А вдруг Ийка вернется? Сегодня? Завтра… Или чуть попозже… Я сама не верила в это, чувствовала, что так просто все не закончится, но говорить родителям решила именно так.
        Мне трудно врать. Не считаю это особым своим достоинством - ведь часто вранье помогает строить нормальные, доброжелательные отношения с посторонними и щадить близких. Но чтобы соврать хорошо и достоверно, мне нужно сделать усилие над собой, а потом еще запомнить, что именно соврала, и не перепутать в следующий раз. Вот Ийке всегда было легко врать, с четырех лет она легко и просто могла обмануть кого угодно и чувствовать себя при этом хорошо. Я пыталась наказывать ее, не сурово, но так, чтобы запомнилось, что удобное тебе вранье - не единственный способ общаться с окружающим миром. Я лишала ее мультиков, убирала любимую игрушку на пару дней. Ийка страдала, но врать не переставала. Первый ее ход в сомнительной для нее и трудной ситуации - извернуться, чтобы не оказаться виноватой.
        Со временем я стала надеяться, что эта ее способность найдет какоенибудь творческое воплощение - например, она станет придумывать истории, чтото писать… Но нет. Кнопочка вранья включается у нее только тогда, когда нужно избежать моего гнева. Наверно, так происходит и в школе. Учителя, скорей всего, об этом и не догадываются. Учится Ийка средне, вежлива и скромна, и если бы не редкое имя, ее бы точно путали с другими, ничем не выделяющимися девочками. А так учителя пожимают плечами и говорят: «Ия? Да все нормально…»
        Глава 3
        А я в придорожной канаве
        На дне
        Печально лежу у себя
        На спине…
        На следующий день у меня были груднички, ранний утренний прием, я проснулась еще до того, как телефон успел сообщить: «Шесть часов тридцать две минуты». Я всегда ставлю часы на неровное число минут, почемуто от этого мне не так грустно пять дней в неделю вставать по команде. На самом деле без Ийки подниматься так рано было совсем не нужно, потому что половины обязанностей не было. Не буду же я для себя варить овсяную кашу или печь легкие блинчики с изюмом и корицей с утра пораньше.
        Я встала сразу, еще до того, как меня стали бы одолевать невеселые мысли. Вот выйду на улицу и обо всем подумаю, там плакать особо не расплачешься, надо следить за маршрутом, не попасть под машину, одной рукой держать сумку, чтобы не утащили еще и ключи от квартиры с двумя пианино, другой придерживать шарф около рта, стараясь не глотать колючий морозный воздух, - в общем, полная занятость. Это не совсем то, что в тепле и уюте постели оплакивать все свое несостоявшееся и несбывшееся.
        Я выпила чашку невкусного чая с молоком и попыталась съесть мамин пирожок с яблоками, который она мне вчера впихнула в сумку «для Ийки». Я подступаласьподступалась к главной теме дня, глядя на своих родителей, бесконечно любящих нас с Ийкой, - на оживленную, бестолково толкущуюся по кухне маму и на принарядившегося к моему приходу совершенно беспомощного папу, - да так ничего и не сказала.
        Сейчас пирожок в горло не полез, и я сразу вспомнила маленького Владика, который не хотел ни есть, ни пить. Еще бы… Если мама, центр и основа мироздания, бросит тебя, как ненужную игрушку, через весь коридор и уйдет, унеся с собой тепло, свой запах, свое большое тело, около которого не холодно и не страшно, то какие уж тут фруктовые пюре и тефтели из баночки! Выйдя из дома на полчаса раньше нужного времени, я решила заставить себя дойти пешком до поликлиники. Я видела, как к остановке как раз подъехал мой автобус, но мужественно прошла мимо, зная, что ничто так не успокаивает нервы, как самые простые, древнейшие и дремучие рецепты - быстро ходить, загружать себя работой, умываться ледяной водой поочередно с горячей, пока не перестанешь ощущать разницу…
        Хочется поплакать - наплюй на косметику, включи воду и подставляй безжалостно лицо воде, минуту, две, три… Потом разотри его самым жестким полотенцем и собери мышцы на лице в подобие улыбки. Мат медсестры Нины Ивановны - в моем случае - обеспечен как минимум.
        Вчера мы так и вели прием. Мамаша с детенышем за дверь - я бегом к раковине и лицо под воду. Нин Иванна, не поднимая головы от очередной карточки, вздыхает: «Ну, что ж ты замаялась вся, а! Хлопни пивка и заешь мятной жвачкой, не майся! А я не скажу никому…» Нин Иванна меня не очень любит и мечтает, чтобы ее перевели к другому врачу. Я вполне разделяю ее чувства и тоже не очень люблю. Я знаю, что многие медсестры ближе к шестидесяти годам перестают понимать, почему они не врачи и почему какаято сопливая, самоуверенная врачиха хочет делать все посвоему - поновому или, наоборот, по давно забытому старому.
        Вдалеке, над самой рекой, были видны силуэты новых домов, в одном из которых спал сейчас маленький Владик. Я решила позвонить его отцу чуть попозже, а сначала узнать, как дела у моего подопечного Гриши, который вчера никак не мог открыть дверь на кухню.
        - Да, алло… - с трудом ответила мне его мама Лиля. - Кто?
        - Лиля, здравствуйте, это Александра Витальевна, врач.
        - О господи… сейчас…
        Из трубки донесся недовольный мужской голос, и мне стало ясно, что вчерашние поиски папы для Гриши завершились в однокомнатной Лилиной квартире, на большом красном диване, который всегда стоит разложенный, со смятым тигровым бельем.
        - Вы простите, Лиля, просто я вчера приходила…
        - Он разве болеет? Я же не вызывала вас… - Голос у Гришиной мамы был со сна с хрипотцой, но, как обычно, доброжелательный и приятный.
        - Нет, но я просто волнуюсь, как он.
        - Да нормально! - Лиля зевнула. - Ой, извините.
        - А он пойдет в музыкальную школу сегодня?
        - В музыкальную школу? - Гришина мама как будто удивилась. - Ну да, кажется, надо… Там расписание поменялось… Он вообщето у соседки ночует! Ну, вы знаете, у Гали, у которой корь у детей… - Она запнулась. - Ну, то есть… у них уже нет температуры…
        Я нажала на «отбой», чтобы не выругаться. Иногда я жалею, что ни мои интеллигентные родители, ни вся взрослая жизнь не научили меня ругаться матом, так, чтобы врагам тошно стало. Бей врага его оружием. Что, к примеру, Лиле или Нин Иванне мои «Извините, вы, кажется, не очень хорошо поступаете»? Плюнут, разотрут и дальше пойдут. А вот если бы я… Я одернула сама себя. И пошел бы весь мир, растопыря пальцы и матерясь. Так, что ли?
        Перейдя дорогу, я достала медицинскую карточку Владика и набрала их домашний номер. Его папа, к счастью, не спал и ответил сразу:
        - Слушаю.
        - Здравствуйте, это врач из районной поликлиники, я вчера у вас была…
        - Да, помню, конечно! - Мне показалось, что он обрадовался. - А Владик как уснул вчера, так и спит до сих пор. Я даже уже волнуюсь, но он так спокойно дышит…
        - А температура есть у него?
        Папа Владика растерялся:
        - Температура? А как же я узнаю, если он спит?
        - А вы потрогайте лоб губами или своим лбом, сразу почувствуете.
        - Хорошо.
        Я услышала, как он идет к мальчику. Несколько мгновений он молчал, и я слышала только его дыхание, потом ответил:
        - Вроде прохладный лоб… Но я точно не понял.
        - Знаете, я вчера не сказала вам… Это очень важно… - Я прекрасно знаю, как мужчины относятся к подобным вещам, и поэтому хотела найти нужные слова, чтобы не спугнуть его. - Вам нужно сейчас с Владиком обращаться… как бы сказать… очень мягко, не ругать и, главное, стараться больше брать его на руки… целовать, гладить. Ему это сейчас очень нужно.
        Я ожидала, что он в ответ хмыкнет или скажет чтото вроде «У меня мужик растет!», как часто заявляют папы в ответ на мои предложения меньше бить своих детей и воспитывать не только наказаниями и ором. Но он помолчал и сказал:
        - Хорошо, я понял.
        - До свидания, я буду звонить, узнавать, как у мальчика дела. Постарайтесь сделать ему хотя бы общий анализ крови, просто чтобы убедиться, что все в порядке. И кормите его, по возможности, почаще и повкуснее. Лучше чтото сварить, домашнее. Хотя бы просто пюре. Но не из банки. Хорошо?
        - Спасибо… ммм… Простите, как вас зовут?
        - Александра Витальевна.
        Как зовут растерянного папу Владика, я так тогда и не посмотрела, побыстрее запихнув замерзшими руками карточку в сумку. Небывалый мороз в конце марта создавал странное ощущение - как будто никогда не было и не будет больше лета и тепла. Бесконечная темная зима, когда снег с дождем - как подарок после трескучих морозов, от которых ночью падают замерзшие голуби и невозможно по утрам глубоко вдохнуть ледяной, распирающий горло воздух.
        Я отправилась к поликлинике по большому кольцу - напрямик я бы давно уже была там. Шла ровным быстрым шагом, обгоняя спешащих к остановкам студентов и служащих, и думала о жизни. Одиночество способствует размышлениям - естественная и иногда очень полезная компенсация.

… После Вадика Хисейкина я сделала еще одну попытку выйти замуж. Вадика я уже не любила, прошло лет пять после развода. Сережу знала давно, почти четыре года, и успела приноровиться к его привычкам. А это так важно, чтобы не раздражали, скажем, пряный запах табака или пристрастие к большим мохнатым собакам, которые моются в той же ванне, что и хозяева, с удовольствием спят в их постелях, садятся за общий стол и ревниво оберегают хозяина и его личные вещи. У Сережи был как раз такой пес - душевный, громогласный, слюнявый, большой любитель человеческой еды и даже напитков. Огромный сенбернар Кузя привык допивать хозяйское пиво и баловаться пирожками, докторской колбаской, рассольником и изюмом. И я к Кузе привыкнутьто привыкла, но не полюбила - ни его, ни другие Сережины холостяцкие привычки, вполне сносные и нормальные. И вместо свадебного путешествия к его маме в Казань поехала с Ийкой в «Артек».
        Я работала там врачом, так что мы еще и деньги получили за наш почти двухмесячный отдых на море. Я договорилась в своей поликлинике, мне продлили отпуск, и потом еще две недели мы провели в Гурзуфе. Ийка посвежела, прозрачные серые глаза на тонком загорелом личике просто светились, ее без устали фотографировали, рисовали местные и приезжие художники, и она сама карандашиками рисовала огромные, диковинные цветы, падающие в море, вырастающие из моря…
        Когда мы вернулись в Москву, меня ждало короткое письмо от бывшего друга и жениха Сережи, которому бы радоваться и радоваться, что я не пошла с ним под венец, не лишила его драгоценной свободы. Но он в нескольких грубых выражениях постарался обидеть меня, чтобы хоть както отомстить. Я поняла, что Сережа очень растерялся.
        Иногда мне кажется, что мужчины вообще больше растеряны в жизни, чем женщины. Может быть, потому, что для них не так четко сформулирована их задача в этом мире. У женщин ведь все относительно просто, продолжение жизни на Земле - основная и конечная цель, она заложена глубоко, ежемесячная цикличность женского организма не дает забывать об этом ни одной женщине. И ни один самый скептичный философ не отважится сказать: «А в чем тут смысл?», глядя на крошечное, радостное, чистое существо, требующее самого главного и драгоценного, что есть у любого человека, - любви. Смысл - в радости и любви.
        Мужчина же мается на Земле, играет, пьет, скучает, пытается развлечь себя всеми возможными способами, создает средства уничтожения себе подобных, несовершенные средства передвижения по планете, выдумывает, как бы половчее сделать так, чтобы удовольствия было больше, а детей - меньше. И больше всего озабочен тем, как стать главным. Не удовлетворяясь, мается.

«А ты не страдаешь и не маешься? - может спросить меня сейчас какойнибудь любитель ледяного пива и быстро катящихся по траве мячиков. - Тебе сегодня хорошо, продолжательница рода?»
        Нет, мне тоже плохо. Любя Ийку больше всего на свете, я чтото явно сделала не так. Я, наверно, должна была все эти годы сидеть дома и растить свою дочку, с утра до вечера заниматься ею, следить за каждыми маленькими достижениями в музыке и рисовании, подбадривать и вселять в нее уверенность в своих талантах.
        А на моем участке детей мог бы лечить, к примеру, бывший муж Вадик, если бы после окончания мединститута пошел работать в поликлинику И не развернулся бы он сейчас, и не стал бы директором и хозяином одной из многочисленных клиник пластической хирургии, где можно обрезать трясущиеся складки на ляжках, натянуть обвислые веки и поддуть парафином сморщенные губы. Правда, к хирургии и косметологии он не имеет никакого отношения, он педиатр, как и я, но пациенты, приходящие к нему, его об этом не спрашивают. Украшена стена орнаментом из разноцветных дипломов, половина из которых не стоит ничего, - и ладно.
        Если бы, если бы… Что об этом думать! Все случилось, как случилось. Вадик был в ужасе, узнав, что девушка, которая ошибочно принимала его приглашения переспать с ним за объяснения в любви, собирается зачемто рожать. И когда родилась Ийка, он никак не мог взять в толк, почему должен теперь думать о комто другом, кроме себя. Но самое главное было не в этом. Я любила какоето время Вадика, а он меня - нет. Мало ли девушек может встретиться в двадцать пять лет! Под давлением своих порядочных родителей и на удивление единодушных друзей он сделал мне предложение, но ни одного дня больше не радовался рядом со мной.
        Его раздражало, как я ем, как краснею, как у меня весной выступают веснушки, как непослушные волосы вылезают из любой прически, из самого тугого хвоста. Он кривился, когда я читала детективы, и искренне недоумевал, видя у меня книжку Бунина или Чехова. Он любил жареную рыбу, а я - вареную куриную грудку, он терпеть не мог запах моих любимых духов, нежных и ненавязчивых, а я - запах свежего чеснока, без которого Вадик не обедал и не ужинал.
        Если бы разводы были запрещены, мы бы и дальше жили - в разных комнатах или по разным углам одной гостиной (она же спальня, и столовая, и домашняя библиотека). А так - каждый обрел свободу и возможность жить без ненависти и без привычного, утомительного и удручающего вранья. «Ты почему такой сегодня?» - «Да нет, я просто устал». - «А вчера?» - «И вчера устал». - «А завтра тоже устанешь?» - «Вот ты и накаркала…»
        Первое время мне было плохо и пусто без него. А когда это прошло, довольно быстро, я все никак не могла взять в толк, глядя на бывшего мужа, - а без чего же именно мне было плохо. Меня теперь тоже раздражало, как он смеется, беззвучно открывая рот, как жует, долго перекатывая еду во рту, как у него блестят жирные редкие волосы и все больше и больше с годами открывается неровный, шишковатый череп. И когда я представила, что вот так он, бедный, четыре года, что мы жили, не любил меня, мне просто стало его жалко.
        У меня даже стало изредка появляться подобие доброго чувства к Вадику. Он не забывает Ийку мне не приходится напоминать ему об алиментах (или забыть о них раз и навсегда), он может, расщедрившись, дать ей побольше денег на лето и купить хорошие туфельки…
        Да, вот я, кажется, и поймала сама себя. Такая ведь простая арифметика. Не я ли приучила Ийку к мысли, что иметь хорошие туфельки лучше, чем плохие? Не я ли объясняла ей, что нужно уважать папу и благодарить его за подарки и проведенное весело время? Так могла ли она поступить иначе, чем поступила сейчас? Не знаю. Для менято самой туфельки - дело десятое. И я думала, что мне удалось именно так воспитать Ийку.
        После приема я сразу пошла на вызовы, продолжая время от времени набирать Ийкин телефон. Он был отключен, что меня очень настораживало. Ийка обычно онлайн. У нее всегда удивительным образом находятся темы для бесед с девочками и мальчиками из класса, с дачи. С ней очень приятно разговаривать. Не знаю, что она пишет в ответ, но когда ей звонят, Ийка все больше молчит, лишь иногда негромко смеясь и говоря: «Правильно, ты все правильно говоришь». Чтобы она рассказывала о себе, я не слышала ни разу.
        Получается, я вообще мало что знаю о своей дочери. Я ведь даже не подозревала, какие планы зреют у нее в голове. Но ее решение не было экспромтом. Она собрала все нужное, очень предусмотрительно взяла вещи на лето, все учебники и тетрадки - так, чтобы не было лишнего повода зайти домой.
        Ийка не собирается возвращаться. Но думать об этом невозможно. Я не смогу жить с ощущением бессмысленности проигранной жизни. Проигрыша в главном. Ведь Ийка - это часть меня, самая важная, драгоценная, лучшая… За пятнадцать лет я расставалась с ней самое большее - на день, на два, когда не приезжала вечером на дачу, где она жила все лето с дедушкой и бабушкой. И даже если Ийка выросла и перестала быть моей частичкой и оторвалась от меня насовсем, вдруг в одночасье признать это и смириться - невозможно.
        Глава 4
        Я постаралась нигде зря не задерживаться и уже к четырем часам была свободна. По дороге я сняла немного с карточки, на которой за год потихоньку собираются деньги на отпуск и на хороший подарок ко дню рождения Ийки. Пока я стояла на остановке, я смотрела на маленькую девочку, чемто похожую на Ийку, когда она только пошла в школу, и размышляла о том, зачем всетаки Хисейкину нужно было брать Ийку в гувернантки. Неужели не нашлось во всей Москве другой девушки на такую работу? Или это воспитание детей в американском духе? Папа гребет деньги лопатой, а детишки моют чужие машины, прежде чем взять папину лопату в руки. Но Ийка вовсе не избалована, ейто не нужно проходить подобную школу жизни.
        Цена компромиссов. Вот она, цена компромиссов, о которых я все думала и думала. И все соглашалась на них и соглашалась. Чтобы Ийка слаще ела, чаще видела меня дома… Я не ушла из поликлиники, даже когда там платили копейки, - было таких несколько лет. Я разрешала ей встречаться с Хисейкиным, когда он этого желал. А может, не надо было? Но ведь я знаю столько историй, когда запретный папочка становился тайным детским мифом!
        Не важно, что какойнибудь папа ушел посвински, бросив совершенно беспомощную, неприспособленную к жизни жену с трехлетним ребенком, поделив при разводе ровнехонько, до копеечки, все, что было. И теперь вовсе не желает знать, как растет, чего боится, о чем мечтает его дитя. Дитя же твердо себе придумало: «У меня гдето есть папа. Мой папа!.. Как же мне плохо без него!» Даже если мама дает все - и любовь, и тепло, даже если сумела, в отличие от меня, найти способ зарабатывать много денег.
        То, что находится на расстоянии и недоступно, с годами приобретает устойчивую мифологическую окраску, золотисторозовую. Особенно если мама поступает благородно и не рассказывает гадостей о навеки отчалившем отце.
        Я не хотела, чтобы занудливый, жестокий и самовлюбленный Хисейкин был для моей Ийки сладким мифом. И вот тебе на. Все получилось наоборот. Он стал для нее, несмотря на свою вредность, скаредность, занудливость и отвратительный блеск шишковатого черепа, хорошим, желанным другом. А я…
        А я должна радоваться, если радуется мой ребенок, и не подминать его эгоистично под свои «хочу» и «не хочу» - напомнила я себе прописные истины педагогики и постаралась сосредоточиться на чемто конкретном. Например, на том, как мне все же найти Ийку, иначе за оставшиеся несколько дней ее весенних каникул (она как будто специально время подобрала!) я незаметно сойду с ума. Просто сидеть и ждать, что будет завтра, я уже больше не могу.
        Я заранее узнала адрес Центральной справочной службы, где можно разыскать любого человека в России, если он живет под своей настоящей фамилией и хоть гдето зарегистрирован. Приехав туда, я заполнила бланк и пошла прогуляться. Через двадцать минут мне сообщили, что Вадим Хисейкин не проживает ни в Москве, ни в Московской области.
        И наивно было полагать, что в нынешние времена за двести рублей можно получить справку с точным адресом небедного и не самого законопослушного москвича… Наивно… или же просто глупо? Как многое из того, что я делаю в этой жизни.
        Я присела на мокрую лавочку и почувствовала, что у меня промокли сапоги. Какой же отвратительный март в этом году! Первый месяц весны… То невыносимо холодно, то мокро, и солнца нет уже которую неделю… «И некому руку подать в минуту душевной невзгоды…», как написал поэт, не доживший до тридцати лет, но успевший многое понять о жизни. Вот у меня хотя и много подруг, а хожу я одна и сама с собой беседую, конфликтую, переживая и пережевывая собственные ошибки…
        Одно время Хисейкин в «родительские дни» все приглашал нас в ресторан, вместе пообедать. Мне казалось, что он не знает, о чем говорить с Ийкой, и поэтому с удовольствием болтал со мной, всетаки не совсем чужие. А Ийка, уже не очень маленькая, оглядывалась по сторонам, и в глазах ее был непонятный мне восторг. Ей так нравился весь антураж, она с интересом рассматривала посетителей, всерьез относилась к дежурным фразам швейцаров «Приходите к нам еще!» и искренне отвечала: «Конечно, постараемся!» Она с упоением читала красочное меню и с разрешения Вадика заказывала себе все, что хотела, что потом с трудом доедала я - настроение Вадика легко и надолго портилось от оплаченного им и не съеденного нами блюда…
        Я остановила поток мыслей, способных своей тяжестью раздавить меня сейчас, и достала телефон, размышляя, кому позвонить. Кто мог бы взглянуть на все происшедшее с другой стороны. Мои дорогие подружки, скорей всего, начнут ругать Хисейкина и заодно Ийку.
        А вот если… Был у меня один хороший товарищ, врач, мы учились когдато на одном курсе. Я ему нравилась, но сама не была влюблена в него. Мы дружили несколько лет, но когда Олег женился, дружбе нашей пришлось потесниться. Его жена оказалась капризной и необыкновенно ревнивой. С такими, мне казалось, долго не живут. Но они благополучно родили двоих детей и по сей день живут вместе, вполне довольные всем. Одно время Олег по старой памяти звонил мне, иногда пытался жаловаться на ревность жены, и я слушала, чувствуя, что на самомто деле он счастлив.
        Если рассказать ему об Ийке, что он скажет?
        Кстати, пора всетаки признаться родителям. Иначе как я потом буду объяснять, что столько времени врала им?
        И, конечно, глупо не воспользоваться тем, что у меня есть прекрасная подруга, Алиса, хорошая и умная женщина. У нее муж психиатр, даст мне полезный совет, как не сойти с ума от чувства собственной вины и беспомощности…
        И вторая моя подруга, Ксения, тоже разумная и порядочная особа, и даже лучше войдет в мое положение, потому что у нее мужа нет.
        А еще лучше пообщаться с Сонькой, у которой такая неразбериха с мужьями, что она и вслушиваться не будет - тут же расскажет мне свои последние новости, и я на время забуду о своих бедах, пытаясь разобраться, кто, кого и откуда на сей раз прогнал.
        Я вздохнула и набрала номер четвертой подруги, Ирки, наиболее способной к компромиссам. На улице долго не поговоришь, меня это устраивало. Домашние длинные разговоры изматывают меня невероятно, может, оттого, что я и так слишком много говорю и слушаю за день на работе.
        Ирка взяла трубку почти сразу. Услышав ее энергичное «Алло!», я вдруг пожалела, что выбрала именно ее.
        - Слушаю! - нетерпеливо проговорила она.
        - Ирка, это я.
        - Сашуня! А что так трагично? Ты не заболела?
        Да нет, вовсе не напрасно я ей позвонила. Иркин голос всегда действует на меня хорошо, даже если особо не вслушиваться в то, что она говорит.
        - Нет, не заболела. Ирка, я накоротке. У меня, знаешь… Надо посоветоваться.
        - Приезжай давай, если хочешь! А то мой толстомордушка не выпускает меня из дома третий день! - Ирка засмеялась. - Я плохо себя вела.
        - Да? - вежливо спросила я. - А что ты сделала?
        - Заставила его купить мне одно симпатичное платьишко и тут же забыла, где живу. Случайно переночевала у подружки… Он, конечно, проверил, что действительно я у одноклассницы просто выпила и уснула, только поэтому не убил. Ну, правда, не сядешь же за руль после трех коктейлей, а в моей шубке на такси не поедешь - стрёмн… фу, то есть страшно! Я борюсь со своим жаргоном, ты знаешь. Ляпнула тут чтото на приеме, как раз в тот момент, когда рядом посол какойто стоял и наши всякие… И всем прямо так стыдно стало за меня! Сами как будто таких слов не знают. Просто они умеют переключаться с языка на язык - там можно, здесь нельзя…
        Я нажала кнопку отбоя и выключила на время телефон. Ирка очень хорошая, добрая. Она так бедно жила с мамой! Прямо как Ийка со мной, кстати… И первый раз замуж вышла за никчемного звукорежиссера из подмосковного Дома культуры, худого, злого, сильно пьющего. Иркин муж писал песни без начала и конца и ненавидел в этой связи всех успешных музыкантов, да и весь мир. Через пару лет, которые моя подружка с ним протерпела, пытаясь утешать, кормить его и лелеять, он умудрился еще и бросить красивую Ирку и тут же женился на женщине с двумя детьми, рассмотревшей его талант.
        Ирка маялась, маялась одна, уже совсем отчаялась выйти замуж и вдруг в тридцать два года нашла просто невероятную партию. Подружка моя летела отдыхать в Турцию. И в самолете она уговорила стюардессу пересадить ее на другое место, потому что сосед сразу напился и стал приставать к аппетитной Ирке, да так энергично, что даже соседним пассажирам пришлось вмешаться. Свободное место нашлось лишь в салоне первого класса. Ирка, хоть и в первый раз очутилась в таком салоне, виду не подала. Она непринужденно села на предложенное ей место и улыбнулась сидящему рядом толстомордому дядьке.
        Дядька оказался депутатом, бизнесменом, членом всяких государственных комиссий и совладельцем крепенького негосударственного банка. Он летел в дорогой отель в Фетхие на Эгейском море, отдохнуть и слегка развеяться после мучительного развода. Ирка летела в дешевый трехзвездочный отель на третьей линии от моря в пыльном, искусственно озеленяемом местечке Сиде, с очень вялой надеждой с кемнибудь на отдыхе познакомиться. Дальше все произошло просто посказочному. Ирка вытянула полную, ровную ножку, вполне прилично прикрытую до колена симпатичной юбочкой, еще разок улыбнулась и сама протянула соседу свою мягкую, приятную ручку.
        Моя подружка, несмотря на годы одиночества и мытарств с пьяницами и женатыми холостяками, сохранила удивительную открытость и простодушие. Не думаю, что ее будущий муж купился именно на это, возможно, не последнюю роль сыграли пышная Иркина грудь, в некоторых ракурсах кажущаяся просто неправдоподобно огромной, а также вся ее милая внешность и готовность влюбиться. Даже увидев ее избранника воочию, я поверила, что она действительно влюбилась в немолодого, обрюзгшего и слегка чудаковатого человека, влюбилась как в символ будущего семейного счастья, собственной добропорядочности и, разумеется, приятного социального статуса - с большими деньгами, большими расходами, большими домами и автомобилями…
        Я подержала в руке выключенный телефон, вздохнула и пошла к киоску с журналами. Хотела было купить какойнибудь журнал с цветами - картинки с прекрасными садами действуют на меня умиротворяюще. Я люблю читать, как выращивать многолетники, как и когда подстригать кустарники, куда лучше сажать сортовые лилии… Никогда этого не делаю, но читая, успокаиваюсь и прекрасно отдыхаю.
        Я уже выбрала себе один журнал, на обложке которого так привлекательно спускались на беседку плетущиеся ветви красивого растения с небольшими малиновыми колокольчиками. Но тут к киоску подошла девочка и остановилась рядом со мной. Взглянув на нее в профиль, я ахнула. Она была так мучительно, так неправдоподобно похожа на Ийку… Такая же хрупкая, бледненькая, в невразумительном легком пальтишке, хотя к вечеру, несмотря на дневную оттепель, опять подморозило. Голой покрасневшей рукой она натянула поглубже шапочку и опять запихнула руку в карман. У меня стукнуло сердце. А что, если моя Ийка вот так же сейчас, голодная, холодная, стоит гдето и не понимает, что ей делать…
        Девочка тем временем спросила у киоскера чуть сипловатым, простуженным голосом:
        - «Работа для вас» есть?
        Киоскерша почемуто ухмыльнулась, глядя на девочку, и ответила довольно грубо:
        - Куда она денется! Двенадцать рублей!
        - У меня только семь… - растерянно ответила девочка и чуть отошла в сторону.
        Киоскерша захлопнула окошко, чтобы не мерзнуть, а девочка, не поворачиваясь ко мне и опустив голову, спросила меня:
        - Вы… не могли бы дать мне пять рублей… Мне не хватает на журнал… Я хочу найти себе работу…
        Я открыла кошелек и протянула ей десятку.
        - Сспасибо. - Девочка улыбнулась посиневшими губами. - А… - Она запнулась, посмотрела на меня и снова опустила глаза. - А вы не могли бы… Мне еще билет надо купить…
        Она не стала продолжать, а я уже все давно поняла. Я дала ей сто рублей и побыстрее пошла прочь. Очень хотелось надеяться, что она не понесет эти деньги жирному, наглому хозяину, и он не запихнет их в свой толстый кошелек, прогнав замерзшую девочку попрошайничать дальше. Я была бы очень рада, если бы узнала, что она пошла прямиком в магазин и купила себе поесть на эти деньги. И достала бы, наконец, из кармана перчатки и надела на свои окоченевшие руки. Както не хочется верить, что у двенадцатилетней девочки может совсем не быть перчаток или варежек…
        Я шла вверх по Тверской улице к Пушкинской площади, собираясь там сесть на троллейбус и доехать до Арбата, и думала.
        Для начала надо всетаки попробовать поговорить с Хисейкиным. Я не очень рассчитывала, что от этого будет какойто толк - скорей всего, он ускользнет от разговора любым способом. Но надо все же попытаться.
        Скрепя сердце я решила съездить к нему в «клинику», как он гордо именует свои четыре кабинета пластической хирургии, не считая двух палат, где после операции можно полежать с перевязанными лицом или бедрами пару дней, если не начнется сепсис. А с сепсисом, иными словами, с заражением крови, в любом случае лучше перебраться в настоящую больницу, городскую или частную - по средствам.
        Некоторые пациенты, наверно, и не догадываются, что солидная клиника, в которую они пришли исправлять неудачи природы на своем лице или теле, занимает едва ли сто квадратных метров, что там нет даже штатного реаниматора и соответствующего оборудования. Из просторного вестибюля пациент попадает в узкий, не очень длинный коридор с кабинетами и палатами. Никому и в голову не приходит, что за большой дверью, перегораживающей коридор, на которой светится надпись «Не входить!» - глухая стена, а за стеной - риелторская контора, вход в которую - с другой стороны здания.
        Хисейкин когдато с восторгом рассказывал мне об этой своей придумке - он сам и предложил идею архитектору, перестраивавшему под клинику коммунальную квартиру в одном из арбатских переулков. Так нужно было для «солидности», объяснял он мне с раздражением, когда я никак не могла взять в толк, как можно и зачем обманывать доверчивых пациентов.
        Ктото приходит с настоящим физическим уродством - ужасный пористый нос, висящий мешком подбородок, чудовищная бородавка на щеке у милой девушки, а ктото - с неудавшейся жизнью, которую хотят поправить с помощью хирургического ножа. Редкие пациенты делают «пластику» просто так, с жиру. Ведь даже попытки остановить возраст, подрезая веки и подтягивая к ушам щеки, совершают не все женщины, у которых есть на это деньги, а только те, которым позарез нужно в пятьдесят пять обмануть себя, природу, когото еще…
        Не могу себе представить свою маму, вдруг захотевшую помолодеть на десять лет. Ей никогда это просто не было нужно. Папа ее любил и любит, они ходят, с каждым годом все медленнее, за ручку в магазин и поликлинику, но и раньше, когда папа мог обходиться без маминой помощи, я не помню, чтобы он один кудато ходил, кроме работы.
        Размышляя, я незаметно для самой себя подошла к тому самому месту, куда несколько раз привозила Ийку для встреч с Хисейкиным. Маленький сквер, огороженный низкими коваными заборчиками. Ничего особенного - пятнадцать старых деревьев, перемежающихся с молоденькими посадками, три скамейки, две дорожки. А напротив него - угловой дом в тупиковом переулке, начинающемся от Тверской улицы. Серый, тяжелый, некрасивый дом, с узкими высокими окнами. Наверно, по два окна в каждой комнате. Вот и ворота, запертые на ключ, а рядом калитка, тоже запертая. Чтобы ктото вышел, надо нажать на круглую кнопочку звонка.
        Худой усатый охранник не вышел, а приоткрыл окно будки и крикнул:
        - Слушаю вас, женщина!
        - Мне вот в этот дом! - решила я пойти вабанк. Чтото подсказывало мне, что ноги привели меня сюда не случайно.
        - Зачем? - вполне доброжелательно поинтересовался охранник.
        - Я… Мне нужен Вадим Хисейкин.
        - Номер квартиры не знаете? - все так же дружелюбно продолжал разговор охранник, чуть высунувшись в окно. Из приоткрытого окошка пошел пар.
        - Нет, но… - Увидев, что он собрался закрыть окно, я заторопилась объяснить: - Это мой бывший муж. Он живет здесь с семьей. Точнее, я так думаю, что он, скорей всего, здесь живет… Он врач… хирург, и я… Я ищу свою дочку, она… у него…
        Охранник оглядел меня с ног до головы, небрежно цокнул языком и закрыл окно. Я подождала, все же надеясь, что он выйдет… Но он лишь сделал погромче телевизор в своей будке и демонстративно повернулся ко мне спиной. Понятно. Мои пробивные способности давно известны. Уговорить, сторговаться, пройти с Ийкой по одному билету в детский театр… Почемуто мне это никогда не удавалось. Возможно, я не умею просить. А любого человека, наверно, можно сломить, позволив ему сказать: «Ну, ладно! Я, такой сильный и всевластный, позволяю тебе пройти. Я еще и проницательный - я вижу, что ты не террористка и не воровка…»
        Я постояла у запертой ограды, вглядываясь в гуляющих во дворе мамаш и нянь. Нет ли там среди них и моей дочки, неожиданно ставшей няней в пятнадцать лет? В сумке у меня зазвучал мобильный. Нежным Ийкиным голосом телефон пропел: «Осенью в дождливый серый день пробежал по городу олень…» Ийка пела, чутьчуть не попадая в ноты. Но какая разница, какие ноты, когда поет твой ребенок!.. Я вытащила телефон из сумки и увидела, что на дисплее высветилось: «Иечка».
        - Да, малыш, - постаралась ответить я как можно спокойнее.
        - Мам… - сказала Ийка и надолго замолчала, так что я даже решила, что отключилась связь.
        - Иечка? Я слушаю тебя! Как у тебя дела?
        - Мам… я… У меня… все хорошо… но… - Она опять замолчала.
        Я представляла, как Ийка стоит сейчас в своем коротком сером пальтишке, в котором она ушла, оставив дома теплую, но немодную куртку, конечно, без шапки или берета, кутается в яркий бесполезный шарф, тепла от которого не больше, чем от летней косыночки, и ковыряет левой ногой землю. У нее вся обувь стерта на носке левой ноги.
        - Ийка, ну что ты, малыш…
        Я осеклась, потому что среди гуляющих во дворе мамаш я увидела тонкую фигурку в сером пальто. Или мне показалось… Я слишком четко ее себе представила, вот и показалось. Девушка, засунув одну руку в карман, другой держала телефон, то и дело поправляя пестрый легкий шарф на шее. А ногой ковыряла почерневший плотный снег…
        - Ийка! - закричала я, не надеясь, что она меня услышит. Девушка в сером пальто вздрогнула и чуть выпрямилась. - Ийка, - уже спокойнее сказала я в телефон, - подойди, пожалуйста, к ограде.
        Девушка вдали стала оглядываться, увидев меня, застыла на мгновение, потом наклонилась к маленькому мальчику, чтото ему сказала и заспешила к ограде. Да, конечно, это она. И это действительно тот дом, где живет Хисейкин. Права я была, когда плохо о нем думала, - он и впрямь просил привозить Ийку для недолгих встреч прямо к своему дому. И гдето здесь моя Ийка теперь спит, ест и зарабатывает себе на недостающий комфорт.
        - Мам, привет! - Ийка взглянула на меня и тут же отвела глаза.
        - Здравствуй, малыш.
        - А… как ты меня нашла?
        - Вот, шлашла и нашла… - Я попыталась протянуть руку через ограду и погладить ее по плечу. Ийка отстраняться не стала, но и не подошла ближе. - Ну, как у тебя дела?
        - У меня все хорошо. Мам, понимаешь… Ты не могла бы мне дать… немного денег, пока я не получила первую зарплату…
        Я внимательно смотрела на Ийку.
        - Может быть, ты вернешься домой? Через два дня идти в школу. Не стоит переходить в другую. Там у тебя друзья…
        - Мам… - Ийка дернулась. - Я так и знала! Ты всегда не о том говоришь! У меня нет денег, понимаешь? Я же не могу все просить у Марины! Или у папы…
        - Да, конечно. А что ты хочешь купить?
        - Мам! Я взрослый человек! Я уже работаю! Мало ли что… Сухарики… или колготки… И… мне надо заплатить за телефон.
        - Господи… - Я вздохнула. - За телефон я заплачу. А может, ты будешь работать, живя дома?
        Ийка отвернулась.
        - Понятно. Тебе нравится здесь… Все нравится, да?
        - Да! Да, мама! Как ты не понимаешь! Все нравится! Там - все остальные. - Она показала рукой за ограду, за мою спину, и я увидела, как покраснело от холода ее голое запястье. - А здесь - только избранные… Знаешь, кто живет в этом доме?
        - Подтяни рукава свитера, ты же мерзнешь, - сказала я и достала кошелек. То время, когда просто словами можно было убедить маленькую Ийку, давно прошло.
        Вернее, оно давно упущено. Чтото она не так поняла про эту жизнь. И виновата не она, а я. Как хорошо, что у меня с собой оказались деньги. Я протянула ей три тысячи рублей. - Этого хватит на первое время?
        Ийка пожала плечами.
        - Наверно. Спасибо, мам. Ты заплатишь за телефон? Ну, я пойду, да? А то Кирюша упадет опять с качелей или с горки…
        - Ийка, подожди, пожалуйста… Тебе бабушка с дедушкой привет передают. И я… я очень скучаю о тебе… Мне кажется, ты можешь работать, если уж так тебе хочется самостоятельности, и живя дома.
        - Ага! - Ийка улыбнулась. - Ну, все, мам! Пока! Бабушке с дедушкой я позвоню, ладно. Только если они не будут меня ругать за то, что я ушла из дома. Скажи им, хорошо? Что у меня теперь другой дом…
        Произнесла она последнюю фразу или мне только показалось? Наверно, показалось.
        Ну вот, я и повидалась с Ийкой. Надо уходить. И совершенно незачем здесь стоять. Я взглянула на охранника, который так и не открыл мне дверь. Я видела его в профиль в зарешеченном окне кирпичного флигеля. Он читал журнал и под моим взглядом опять повернулся спиной к окну.

«Не называй девочку таким именем, - говорила мне моя мама, когда родилась Ия, - в имени должны быть согласные, и чем больше, тем лучше». Наверно, она была права. Бескостная, бесхребетная Ийка всегда с трудом поддавалась моим педагогическим стараниям. С трех лет я водила ее на спектакли, а она могла просидеть оба действия, отвернувшись от сцены и рассматривая зал, соседей… Если я потом спрашивала ее, кто сидел рядом или какая люстра висела на потолке, она пожимала плечами и молчала. То ли не знала, то ли не хотела со мной об этом говорить - я ведь смотрела в другую сторону.
        Когда она была маленькой, я каждый вечер читала ей перед сном книжки, а она наблюдала, как перемещаются по комнате тени, плохо слушая меня, но и про тени говорить со мной не хотела, отворачивалась и быстро засыпала. Среди ночи она часто прибегала ко мне, и то тесно прижималась всем своим худеньким телом, то, хмурясь во сне, убирала мою руку - и тогда я уверяла себя, что Ийке снилось чтото очень плохое, ко мне не имеющее отношения. Когда она была маленькой…
        Глава 5
        - Жизнь - это горький пончик? Или сладкий?
        - Откуда мне знать? - говорит пекарь. - Надо купить, надо съесть. Тогда и узнаете.

    Ализ Мошони. Сказки из Будапешта
        Я медленно пошла по направлению к метро. Как хорошо мне было, оказывается, еще час назад, когда у меня была четкая цель: найти Ийку. Как энергично я взялась за поиски, ноги сами несли меня к этому некрасивому серому дому, в котором живут какието известные люди и гдето ютится, дожидаясь первой зарплаты, моя глупая маленькая Ийка.
        А теперь… Теперь надо идти домой, в опустевший без Ийки дом, бессмысленный и тусклый, и сидеть там, ждать следующего дня. Только так.
        - Извините… - Вылезающий из машины мужчина слегка задел меня дверью.
        - Ничего… - Я взглянула на него.
        - Сашка! - недоверчиво и радостно ахнул мужчина. - Не узнала?
        Как же не узнать. Только час назад думала о нем, перебирая людей, с кем можно поговорить и посоветоваться насчет моей неожиданной беды, чтобы не оставаться с ней наедине.
        - Привет, Олежка. - Я заставила себя улыбнуться. - Как раз тебя вспоминала сегодня. Удивительно.
        - Ох, не верю! Но все равно приятно! А я тебя и не забывал. Ты спешишь? Я на минутку должен заскочить в одну контору, а потом мы могли бы с тобой зайти куданибудь… А, Саш? Сто лет не виделись! Хорошо… выглядишь… - сказал он обычные мужские слова, которые говорят при встрече женщине. Но, видимо, я так плохо выглядела, что он даже споткнулся, произнося их.
        Я вздохнула:
        - Нет, я не спешу. Но… Впрочем… Хорошо, я подожду тебя.
        Он повнимательнее взглянул на меня:
        - Ты чемто расстроена?
        - Нет, то есть да… Нет! Просто замерзла.
        - А, так ты садись в машину! Я включу мотор, согреешься. - Олег открыл мне дверцу своего автомобиля. - Садись. Вот так сделаешь, если станет жарко, сюда нажми. Только запрись изнутри.
        Я смотрела, как Олег быстрым шагом вошел в дверь какогото офиса. И даже вздрогнула от неожиданно пришедшей мне в голову мысли. Всетаки некоторые мысли как будто действительно откудато приходят, оттуда, где они живут… Не в моей же голове жила мысль, что я, наверно, уже никогда не буду близка с мужчиной. У меня это было так давно, что теперь казалось невероятным. В долгом отсутствии физической близости есть особая прелесть. Появляется ощущение своей чистоты, некоей цельности. И ненужности одновременно. Мне уже несколько лет даже в день рождения никто не желает любви. Наверно, со стороны виднее…
        Я набрала Ийкин номер и долгодолго слушала длинные гудки. Иечка… Ну как же так могло произойти в нашей жизни? Моя маленькая, хрупкая, беззащитная Иечка, долгиедолгие годы даже во сне державшаяся за меня… Чем же я так ее допекла? Неужели моим несоответствием нынешней жизни? И, значит, мало сказать: «Вся эта блестящая и манящая роскошь на самом деле - мишура и суета сует». И даже мало самой не нуждаться в ней. Вот мне ничего не надо из той жизни за забором, бдительно охраняемой хамоватым охранником, а моей дочке Ийке - надо. Может быть, виной тому моя половинчатость - я ведь не аскет и не отшельник, мне тоже нравятся некоторые атрибуты нового мира, но не настолько, чтобы все бросить и посвятить жизнь погоне за ними.
        А вот Хисейкин, в редкие часы наших встреч… Он, наверно, каждый раз потрясал ее маленькую душу, приходя из другого мира, где остро и волнующе пахнут салоны удобных, быстрых автомобилей, где легко и беззаботно тратятся деньги, которых всегда много, где покупают вещи ради развлечения, едят чтото необыкновенное и пьют дорогие напитки, где только смеются, не думая ни о чем плохом, - так, наверно, представлялась ей та жизнь, по другую сторону неумолимой границы, разделяющей богатство и бедность.
        - Пойдем пообедаем куданибудь, да? - Олег сел в машину, обдав меня пряным ароматом туалетной воды.
        Я запоздало огляделась в автомобиле. А по какую сторону я сейчас нахожусь? Там, куда рвутся крепко надушенные девушки в отчаянной надежде навеки остаться вдали от бед, нищеты, болезней, мрачных вонючих подъездов, набитых по утрам промерзших автобусов? Смог мой институтский друг попасть туда, где покупают больше, чем съедают, отдают одежду бедным после первой стирки и много путешествуют?
        - Да, наверно, не знаю, пойдем…
        - Ты замерзла и очень расстроена. Но это поправимо, - улыбнулся Олег и тронул с места машину. - Так, я знаю, куда мы можем пойти. Есть одно отличное место, здесь рядом, проедем переулками. Я рад тебя видеть. Знаешь, я иногда думаю: «Позвонить, что ли, Сашке…» И не звоню.
        - Почему? - Я начала жалеть, что села в машину. Ведь придется поддерживать разговор. А мне сейчас хочется думать совсем о другом. Но после встречи с Ийкой у меня совсем пропало желание говорить с кемто о ней. Да и вряд ли Олег для этого приглашает меня в ресторан.
        - Почему… - Он быстро посмотрел на меня и перевел взгляд на дорогу. - Ладно. Ты в поликлинике работаешь?
        - Да.
        - Довольна?
        - Конечно.
        Олег кивнул.
        - Я так и думал. А муж?
        - Мы же давно развелись, Олег.
        - А, ну да. Я помню, да… А мы вот с Валентиной все живем… Ох… - Он тяжело вздохнул и стал припарковывать машину к тротуару.
        Только не это. Только не разговоры о скверной семейной жизни и обязательствах перед вредной, ревнивой женой. Пожаловаться всласть, чтобы потом пойти и радостно замахать хвостиком перед той самой женой. Или не говори, или хвостом не виляй, мне так кажется. Хотя подчас, жалуясь на близких, человек и пар выпускает, и осознает, что и жаловатьсято ровным счетом не на что - все проблемы яйца выеденного не стоят, если вдуматься.
        С большими сомнениями я зашла в небольшой ресторан и огляделась. Красиво, ничего не скажешь. Как маленький кусочек Италии, в которой я так и не побывала. Странно, почемуто с некоторых пор мне перестало казаться, что у меня все впереди. Может, оттого, что выросла Ийка и неожиданно забрезжила гдето совсем близко цифра «сорок», после которой трудно надеяться на резкие повороты судьбы и щедрые ее подарки.
        Мы сели друг напротив друга за темный деревянный стол. Официантка тут же постелила перед нами клетчатые салфетки и положила меню в рыжих кожаных обложках.
        - Голодный, как черт… - Олег листал меню с интересом проголодавшегося человека.
        А я подумала о том, как же мужчины физиологично устроены. Не помню, не слышала, чтобы взрослый мужчина, к примеру, терял интерес к еде изза какихто личных переживаний. Или финансовых проблем. Проблемы проблемами, а подкрепиться - первым делом.
        - Ты выбрала?
        Я кивнула, пробегая глазами по живописным названиям. Чего тут только нет. И неаполитанские соусы, и филе морского языка с каперсами, и всякое разное… Невкусное и ненужное. Я бы лучше сейчас налила тарелочку свежего супа, положила туда ложку густой сметаны, пододвинула бы Ийке и смотрела, как она ест, отодвигая вареные овощи и поглядывая на баночку со сметаной. И тогда бы я дала ей маленькую ложку, и она бы стала есть сметану, облизываясь, как чистенький, озорной котенок…
        Олег махнул официантке.
        - Я готов! Свинина под пряным соусом, апельсиновый сок… или лучше грейпфрутовый, свежевыжатый. У вас есть розовые грейпфруты? - Олег вопросительно взглянул на девушку в длинном черном переднике и с красными ленточками в тугих задорных косичках.
        Та вежливо улыбнулась и кивнула.
        - А мне вот это… - Я показала в меню на сложное название блюда, около которого стояла не слишком высокая цена. - И салат какойнибудь… овощной, например.
        - Девушке моей вина еще какогонибудь принесите, получше, - вмешался Олег. - Ты выпьешь? - запоздало поинтересовался он.
        Я кивнула, зная, что лучше сейчас не спорить, а потом попробовать вино и отставить в сторону. Давно меня не поили вином мужчины. Давнодавно. И не называли девушкой, тем более своей.
        - Рассказывай, - попросил Олег и приготовился слушать.
        Да, правда, когдато давно я рассказывала ему все. И про свои домашние проблемы, про маленькие ссоры с родителями, и про подружек, и всякое другое. А он все слушал.
        - Как раньше, да? Помнишь, мы пошли смотреть фильм «Зеленые муравьи», и весь фильм я тебе рассказывала, о чем собираюсь писать курсовую работу…
        - Слушал, а что же мне оставалось делать? - улыбнулся Олег. - Целоваться ты со мной не хотела, вот я и слушал.
        - Целоваться? - удивилась я и тут же одернула себя - что же это я так глупо и сразу начинаю кокетничать, разговор на тему поцелуев поддерживать. Я замолчала, но под его внимательным взглядом продолжила, совершенно неожиданно для себя: - Вот уж не знала, что ты хотел меня поцеловать… Ты, кажется, никогда не пробовал.
        - Ну, вопервых, пробовал, ты просто забыла. - Олег секунду помолчал, постукивая пальцами по столу и глядя на меня, потом засмеялся. - Да ладно! Ты же все время в когото другого была влюблена. То в преподавателя философии, то в будущего мужа… И рассказывала мне об этом…
        - Извини.
        - Ни за что! По крайней мере, не так просто… Я, можно сказать, всю жизнь раненый хожу, после того, как одна девушка прогнала меня в самый неподходящий момент… А ты - «извини»!
        Олег снова засмеялся, а я, уже вспомнив тот случай, который мы сейчас так легко и весело обсудили, заодно по привычке быстро оценила здоровье пациента по его зубам и всему внешнему виду. Зубы ничего. Леченые, но, похоже, свои. Волосы, конечно, чуть поредели, но по всей голове, без залысин. Под глазами морщинки есть, мешков нет. Второго подбородка тоже нет… Появилась только некоторая общая округлость лица, наел мой бывший друг щечки, не очень плохо, наверно, жил все эти годы…
        - Что так смотришь?
        - Вредные привычки ищу.
        - Вот, первая, - он достал пачку сигарет. - Помнишь, ты говорила: «Ты не мой мужчина, раз куришь. Мне нравятся некурящие…» А сейчас?
        - А сейчас мне никто не нравится.
        - Как это? - спросил с чисто мужской наивностью Олег.
        - Физиология другая, вот как. Одинокому мужчине понравится та, которая не откажет, а женщина не откажет тому…
        - … кто понравится! - договорил за меня Олег и снова засмеялся. - Ну ладно! Не расстраивай меня перед обедом! Я помню, ты еще и раньше всё делила мир на мужчин и женщин.
        - А как иначе? Так он и делится. Разные миры, соприкасающиеся и пересекающиеся лишь с одной целью… Не нами так задумано.
        Олег пододвинул ко мне бокал с темнокрасным вином, который только что наполнила официантка.
        - У тебя очень красивые и грустные глаза, ты попрежнему мало красишься, тебе это идет… И мне трудно поверить, что мы почти ровесники. Как бы мне хотелось доказать тебе, что точек пересечения у нас гораздо больше, чем та, о которой ты только что сама завела разговор… Вот, например, пошла бы ты со мной на концерт Скрябина?
        Я неопределенно кивнула, просто из вежливости. Почемуто мне казалось, что Олег сейчас не пойдет покупать билеты на концерт симфонической музыки, и завтра тоже.
        Я старалась слушать, что он говорит, не теряя хотя бы нить. А он говорил и говорил, приятные и ни к чему не обязывающие вещи.
        - Единственная женщина из тех, кого я знал в жизни, способная с удовольствием слушать сложную музыку… Или вот еще… У меня есть товарищ, тоже врач. Он стал писать картины, да так здорово, можем с тобой пойти к нему в мастерскую, там есть такая необычная картина, посмотришь - вроде просто лодочки синие стоят, уткнулись в берег, а если отойти в сторону…
        Я почувствовала, что от большого глотка вина у меня застучало в ушах, и стало очень тепло. Наверно, я глотнула слишком много. Или ничего не ела с утра. И вчера вечером тоже, кажется, ничего не ела. Конечно, я села ужинать, по привычке бросив на стол две ложки, выставив две чашки, и так с ними и просидела, с этими ложками и двумя нашими с Ийкой любимыми чашками, где по бокам нарисованы как будто детской рукой оранжевые и голубые цветы. Эти вечные небьющиеся чашки старательно изучала маленькая Ийка еще, кажется, совсем недавно, совсем… «Это 'омашка, да, мам? Это 'оза, я знаю…» Только теперь я понимаю, почему мои родители всю жизнь относятся ко мне как к маленькой. Потому что я маленькая живу в их душе. Так же и Ийка. Она никогда не станет для меня взрослой…
        - Ты зайдешь ко мне на минуточку? - Олег смотрел мне в глаза, и мне стало неудобно от его взгляда. Он меня держал, настойчиво, не отпуская.
        - Куда? - спросила я, продолжая ощущать действие странно пьяного вина.
        - Да вот сюда. - Он слегка постучал рукой по узорчатому дереву стола. - Вернись из своих далей, хотя бы пообедай со мной. Вот интересно, а! Как будто не прошло пятнадцати лет. Я, попрежнему, видя тебя, как дурак, начинаю суетиться, а ты тут же улетаешь в мыслях далекодалеко, продолжая снисходительно находиться рядом.
        - Я могу уйти…
        - Не надо. - Он поймал меня за руку, хотя я вовсе и не собиралась никуда уходить. Мне совсем некуда было спешить в тот вечер. - Не надо. Ты удивительная женщина…
        - Хотя и очень плохо одетая, правда? - засмеялась я.
        - Плохо? - он оглядел мою светлую водолазку. - Почему? Так все обтянуто… красиво…
        Вот вам и ответ мужчины, который не очень озабочивается веяниями моды, но ездит на вполне приличной машине, насколько я могу судить, хотя и с правосторонним рулем. Тонкая водолазка обтянула ровненькую круглую грудь и прямые плечики, невысокий воротник открыл шейку, длинненькую, не заплывшую жирком и не перерезанную морщинами, - значит, и одета ты вполне прилично.
        - Ммм… - Олег оглядел свою тарелку, которую только что принесла официантка. - Потрясающе. Здесь очень хорошо готовят. У тебя тоже ничего, кажется… Чтото такое… аппетитное…
        - Дать тебе попробовать?
        Он быстро взглянул на меня.
        - Разумеется…
        Я, наверно, стала сходить с ума от одиночества. Мне показалось, что Олег имел в виду чтото совсем другое. По крайней мере, мне неожиданно стало очень неловко и в то же самое время приятно… Да, точно. Это так надвигается возраст, крича во всю глотку: «Добирай! Добирай все, чего не добрала в жизни! Успевай, пока не захлопнулись ворота, пока у когото еще вспыхивают глаза…»
        Я точно сошла с ума. Или так подействовало вино. Я уж и не помню, когда последний раз пила вино. Кажется, на папином дне рождения. А, нет. На Новый год. Точно. Еще Ийка просила глоточек вина, а я говорила, что ей вполне хватит шампанского. И она так смешно запьянела, села на диван, взяла меня за руку, потом под руку, потом легла мне головой на колени и уснула. А я долго сидела, держа на коленях ее голову, гладя ее нежные, тонкие волосики, слегка подгибающиеся на концах, и думала, как же я счастлива, и пусть таким вот счастливым будет весь год… Вот он и вышел… очень счастливым…
        Я быстро отпила еще вина и отставила бокал. Шум в ушах стал потише, но зато тело обрело приятную легкость и гибкость, и мне захотелось потанцевать под тихо льющуюся откудато музыку. Не знаю, заметил ли Олег перемену, происшедшую во мне, но он быстро доел, позвал официантку и расплатился.
        - Предлагаю кофе выпить гденибудь в другом месте. Пойдет? - Он чуть поддержал меня за локоть, не сразу отпустив руку, и мне от этого стало необыкновенно приятно.
        Я улыбнулась, не зная, что сказать. Я в общемто не хотела ни кофе, ни пирожных. Просто вдруг стало тепло, хорошо и приятно. Я еще раз улыбнулась. На улице стемнело, но, как это бывает ранней весной, небо было не черным, а густосиним. Я увидела, как большая яркая звезда покачнулась вверхвниз и снова застыла на своем месте. Надо же, и никто, кроме меня, похоже, не замечает, какие чудесные вещи происходят на небе…
        - Слушай, Сашка… Ты не спешишь? Хочешь, я тебе свой дом покажу? Недавно построил… Пять лет строили… Я его видеть уже не мог, он у меня все силы отнял, и деньги, разумеется. Даже не верится, что ничего больше делать там не надо. Пока не начало гденибудь отваливаться… или новые идеи в голову не придут…
        - Хочу. - Я поежилась. На улице сильно подморозило к вечеру, и в моей шубке стоять на месте было совсем холодно. - Конечно, хочу посмотреть.
        На свежем воздухе хмель начал быстро выветриваться, еще быстрее, чем подействовал. Когда мы дошли до машины, я уже четко понимала, что, кажется, Олег имеет на меня какието виды, а я, вместо того, чтобы… Вместо чего? От мысли, пришедшей в голову, я даже приостановилась. Вместо того чтобы прийти домой и плакать в опустевшей без Пики квартире, я сейчас сяду и поеду к своему старому товарищу на дачу, посмотрю его новый дом, выпью чашку кофе, и если он имеет на меня виды…
        Я взглянула на Олега. Он открыл машину и вопросительно смотрел на меня. С чего же это я решила? Я уже и не помню, когда ктото имел на меня какието виды, разве что попросить бесплатный рецепт или рассказать, что никак не лечится диатез у ребенка. Не лечится и не лечится… Я, вероятно, проговорила последнюю фразу вслух, потому что Олег подошел ко мне ближе, вдруг взял меня за обе руки и подтвердил:
        - Не лечится, Сашка. Никак. Сколько лет прошло.
        - Диатез? - удивилась я.
        Он засмеялся.
        - Да вроде того. Детская болезнь. Как вижу тебя, забываю, куда шел. У меня всегда так было. Наверно, у нас с тобой совпадают какието невидимые поля. Я читал об этом.

«У меня не совпадают…» - грустно подумала я, глядя на него снизу вверх. А почему, собственно, я сразу себя останавливаю?
        - А далеко дача? - быстро спросила я.
        - Домто? Нет, не очень. По Волоколамке сорок километров. Сорок семь, если точнее. Красивое место, посмотришь. Поехали?
        Я кивнула и неуверенно села в машину.
        По дороге мне успели позвонить мамы трех маленьких пациентов. Я, стараясь четко выговаривать все слова, объяснила одной, как поставить грудничку клизму, другой - что делать, если все лекарства выпили, а температура как была тридцать девять, так и не сбивается, третьей - как проверить побыстрее, не беременна ли случайно пятнадцатилетняя дочка, чтобы она проверки не заметила…
        Олег слушал, как я разговаривала с растерянными мамами, и с очень приятным выражением лица поглядывал на меня, когда мы останавливались у светофоров. А мне было приятно, что ему так приятно на меня смотреть. И что он не просит бесплатный рецепт, и не бросается на меня с обвинениями, как папа Владика, и не кривится от отвращения, как папа Ийки…
        На трассе было мало машин, и мы помчались с огромной, как мне показалось, скоростью. Пока мы ехали, неожиданный хмель выветрился окончательно, и я с некоторым сомнением поглядывала на Олега.
        Я его не видела столько лет… Случайно встретила на улице… Куда я с ним еду? Зачем? Он, как будто почувствовав мое замешательство, спросил:
        - Любишь такие приключения?
        - Нет, - честно ответила я.
        - И никогда не любила, - кивнул он. - Ни меня, ни приключений.
        Это прозвучало так странно, что у меня вдруг пересохло в горле. Вот выбросит он меня сейчас из машины, на плотный слежавшийся придорожный снежок… Или отдаст в рабство бригаде гастарбайтеров… Буду им кашу варить и служить еженощным утешением вдали от родных аулов и хуторов… Да глупости, какие глупости! Я же так хорошо знала Олега, его маму, его брата… Правда, было это лет пятнадцать назад…
        Мы резко притормозили и свернули вправо.
        - Почти приехали. Не устала? - он взглянул на меня. - Ты замерзла? Дрожишь вся.
        - Нет… я… - Я не стала договаривать. Наверно, от переживаний прошлой недели у меня просто разыгралась фантазия. Но отчегото мне было не по себе.
        - Прошу… Ох! - он взглянул на дом, потом на меня. - Вот, веришь, пока строили, так возненавидел его, что когда забили последний гвоздь, вернее, наконец, поставили ровно забор, целый год сюда не ездил.
        - А семья?
        - Семья… Жена привыкла с тещей ругаться на ее даче, никак не соберется окончательно переехать, здесь же все делать самой надо… Сын, пока строилась дача, подрос. И ему неинтересно. У дочки тоже все подружки на старой даче… Проходи. Сейчас затопим камин, и если будет тяга нормальная, то через полчаса почувствуешь себя как в швейцарском шале.
        - А если не будет? - спросила я, постепенно успокаиваясь и не понимая, отчего в машине у меня возникло такое отчетливое ощущение опасности.
        - То будет много дыма. И мы пойдем на второй этаж и включим там рефлекторы…
        Я вошла вслед за ним в не очень большой с виду дом. Внутри он был безыскусно обит деревом и - как сказала бы подружка Ирка, быстро ставшая эстеткой и любительницей роскоши за несколько лет жизни с Филимончиком, - меблирован по стенкам: диван, чтобы на него сесть, стол, чтобы поесть, стул, чтобы повесить на него свитер, перед тем как лечь на диван.
        - Не нравится, да? - увидел Олег мой взгляд. - Не хватило у меня уже сил на мелочи. Свез сюда мебель по остаточному принципу, приятели поотдавали: если не на выброс, то друзьям на дачу. А зря. Уюта никакого, правда?
        Я с сомнением огляделась. Да, не то чтобы уюта, а вообще не похоже, чтобы здесь когдалибо бывала женщина в качестве хозяйки. Либо вот такая у Олега жена, та самая, что не разрешила ему когдато со мной общаться, хотя я и в мыслях никогда не имела сближаться с Олегом. Мне очень нравилось долго разговаривать с ним по телефону, гулять часами по пустынным вечерним улицам Измайлова, где он жил с родителями… Но не более того. Я действительно помню, что он пару раз както робко пытался обнять меня и даже один раз поцеловал на прощание. Но мне никогда не нравились робкие мужчины. И на вопрос: «Можно тебя поцеловать?» я только пожимала плечами, потому как мне казалось, что мужчина моей мечты просто не может задать такого вопроса.
        Я смотрела на Олега и не очень узнавала в нем того юношу, который довольно невразумительно ухаживал за мной несколько лет в институте. Он с тех пор заметно поправился, и ему это шло, стал очень коротко стричься, видимо, чтобы скрыть начинающуюся лысину, и самое главное, перестал смотреть кудато вбок, что особенно не нравилось мне в нем раньше.
        - Садись, - улыбнулся он. - Можешь завернуться пока в плед. Похоже, нам повезло, сейчас будем греться у камина. Красиво сделан, да? Местный печник делал. Очень популярная сейчас, кстати, профессия. Денег кучу им платят. Вот совсем надоест лечить чужие аденомы, пойду в ученики к печнику. Ты довольна жизнью? - вдруг без перехода спросил он.
        Я неуверенно кивнула. Кажется, я разучилась разговаривать с мужчинами. Повзрослев, я твердо усвоила, что дружить с ними не надо, ни к чему хорошему не приводит - либо ты влюбляешься, либо он начинает оказывать тебе знаки внимания, к дружбе не имеющие отношения. А кокетничать я, наверно, никогда не умела. За последние же годы я вообще по пальцам могу сосчитать мужчин, с которыми общалась хотя бы както - устно, скажем. Прежде всего, Ийкин папа, не желающий скрывать отвращения при виде меня. Очень неприятно, и трудно потом отделаться от ощущения, что я неприятна не только лично ему, а мужчинам вообще. Часто после коротких встреч с ним я в задумчивости проходила мимо парикмахерской, представляя: вот если бы я, скажем, покрасилась в жгучечерный цвет, то выглядела бы гораздо эффектнее при своем небольшом росте… Или еще хуже… Так я незаметная и серенькая, вроде тли, а то буду похожа на клопа в женском роде. Потом это ощущение проходит, до следующей встречи, пока Хисейкин снова не выделит невидимые феромоны отвращения.
        Еще один мужчина, с которым я регулярно вижусь и разговариваю, - наш главврач, грузный, высокий мужчина, когдато, если верить Нин Иванне, бывший очень популярным среди медсестер и врачей нашей поликлиники. Но с тех пор прошло лет, думаю, двадцать. И сейчас он устал от всего - от истеричных и неумных мамаш, делающих годами одни и те же ошибки - перекармливающих детей, орущих на них, кутающих малышей не по погоде, верящих наглым и глупым рекламам и сующих любимым деткам непроверенные витамины, пищевые добавки. Устал от их болезненных детей, от сутолоки районной поликлиники, от бесконечной бедности своих врачей, как грамотных, так и безграмотных.
        Когда я вхожу к нему в кабинет с чьейто историей болезни или справкой по уходу за ребенком, которую надо продлить еще на неделю, он сначала говорит: «Ох!», отворачивается к окну, барабанит крупными пальцами по столу, как будто ожидая, что я тихонько развернусь и уйду, еще раз шумно вздыхает и только потом поворачивается ко мне. Мне каждый раз кажется, что его охи и раздражение касаются меня лично, и я пытаюсь как можно быстрее уйти из его просторного пустого кабинета, ярко освещенного старыми лампами дневного света, в котором лица становятся плоскими и зеленоватыми.
        - Чувствуешь, как становится тепло? - Олег подсел ко мне и придвинул к нам низкий столик на колесиках, на который успел поставить какието конфеты и красивую плетеную бутылку вина.
        - Мне больше не наливай, пожалуйста, а то я и так в ресторане чтото…
        - Мы чутьчуть, за встречу однокашников. Ты же ни разу, кажется, не приходила, когда у нас группа собиралась…
        Я покачала головой.
        - Не люблю наблюдать, как стареют другие. Да и рассказывать особо не о чем.
        - О дочке, например? Как она? Красавица, наверно?
        - Да. - Я кивнула. - Это не очень крепкое вино? Все равно, ты зря мне так много налил…
        - Не волнуйся! Прекрасное вино, настоящее виноградное, без спирта, от него не пьянеют. А ты вот чтото ничего обо мне не спрашиваешь. Совсем неинтересно?
        - Ну, почему… - Я огляделась вокруг. Действительно, надо ведь чтото спросить. Только вот что? Он вроде сам все уже рассказал. - Тебе нравится твоя работа?
        Олег засмеялся.
        - Давай о работе не будем сейчас.
        - Давай не будем, - кивнула я. - А… вот машина такая, с правым рулем - это удобно?
        Он внимательно на меня посмотрел и вздохнул:
        - Да, вполне. Лучше, чем наши или китайские с левым. Ладно, не спрашивай больше ничего. Давай лучше я спрошу. Ты ведь одна?
        Я гдето прочитала фразу, что одинокая женщина - это неприлично. Даже догадываюсь, что имеется в виду. Неприлично таскать тяжелые сумки, самой подпирать покачнувшийся забор на даче, прочищать колодец и менять масло в машине, у кого она есть. Неприлично, просыпаясь утром, не открывая глаз, мечтать, чтобы ктото большой и теплый навалился на тебя всей своей тяжестью, особо не разбираясь, надо ли тебе это. В этом и есть счастье быть не одной - когда часто ты избавлена от мучительного выбора. Тот, кто спит и ест рядом, коечто уже решил за тебя.
        Неприлично быть одной… Но ведь так же неприлично быть бедным, ходить в залатанной одежде и кормить детей вчерашними макаронами. А еще неприлично говорить о деньгах и обдавать грязью прохожих изпод колес, мчась по мутным городским лужам из того места, где дают деньги, туда, где их можно с удовольствием потратить, чтобы можно было опять, вытаращив глаза, мчаться туда, где остро пахнет плотными зеленоватыми бумажками…
        Много чего неприлично и неудобно. И это всё такие условности. Как же старательно учили меня мама с папой приличиям и всяким условностям. И как мало помогло мне в жизни умение правильно есть котлету - не отрезая ее ножом, а отламывая вилочкой, и рыбу - двумя вилками. Как мало помогли мне все мои глубокие знания русской литературы и детской психологии. Мне даже кажется - чем больше я читала о детях, тем меньше понимала, каким же ключиком отпереть Ийкину душу, все сильнее с годами закрывавшуюся от меня.
        - Ну, давай за нашу неожиданную встречу! - Олег уже держал свой бокал, второй протягивал мне. Он успел порезать чуть подсохший лимон, даже разложил его вперемешку с шоколадными конфетами на блюдце с веселыми цыплятами в спортивных кепочках.
        Я взглянула на темнокрасное вино, красиво переливающееся в отблесках огня.
        - Ты тоже будешь пить? А как же машина?
        - Я только пригублю. Не спаивать же тебя одну, - он поднес мне бокал и вложил мне его в руку, несколько задержавшись своей ладонью на моих пальцах. - Сашка… Вот сижу рядом с тобой сейчас… Ладно, давай выпьем. - Он слегка прикоснулся своим бокалом к моему и не торопясь выпил, наверно, половину. - Великолепное вино, попробуй. Хранилось для специальных случаев с прошлого года. Знаешь… наверно, это прозвучит романтично до идиотизма, но я как будто самого себя встретил, двадцатилетнего… Удивительно…
        Я смотрела на Олега, а думала совсем о другом. Как же я привыкла к одиночеству и совсем перестала его замечать. И только в те минуты, когда становится плохо, я понимаю: нет на земле такого места, куда мне можно прийти со своими бедами. Нет места, нет такого человека в мире. Человек рождается один, и один умирает, это правда. Поэтому ктото ищет Бога, веря в то, что тот послушает, даже поддержит при случае, придумывает сам себе могущественного, верного, доброго друга. Ктото упорно ищет пару, половину и держится за того, кто рядом, даже если рядом не очень подходящий человек. За годы ведь острые грани стираются…
        Вот почему я когдато давно не стала сближаться с Олегом? Он был одним из самых симпатичных ребят на нашем курсе, хорошо учился, у него была приятная интеллигентная семья… Но он мне не нравился. А Вадик Хисейкин очень понравился - быстрый, ловкий, глазастый, рядом с ним мне становилось жарко, а рядом с Олегом всегда было хорошо и спокойно - не более. Так вот за это и надо было держаться. Научила бы Ийку, если бы она не ушла.
        Я быстро сделала несколько глотков вина.
        - Очень хорошее вино. Как называется?
        - Да обычное французское шардоне, просто настоящее, не поддельное. - Он смотрел не на бутылку, а на меня. - Ты изумительная, Сашка. Ты даже сама не понимаешь, какая ты…
        Я растерялась и одновременно ощутила приятное тепло - то ли от вина, то ли от его слов. Наверно, я не заметила, как превратилась в существо среднего рода… И дело не в том даже, что у меня нет мужа и мужчины… Я просто перестала об этом думать…
        Мысли у меня окончательно спутались. Я пыталась уцепиться за чтото маломальски внятное и понять: кто же завтра рано утром должен прийти ко мне на прием - то ли азербайджанка с тремя детьми, которым она упорно отказывается делать прививки, то ли та одинокая мамочка с бледной веснушчатой дочкой, никак не начинающей говорить…
        Я не заметила, как Олег сел чуть ближе ко мне. Или он здесь сидел с самого начала? У меня так сильно шумело в голове, как будто завывал ветер и тяжелое сломанное дерево волокли по земле, а его ветки шуршали, ломались, задевая за чтото стонущее и хрупкое… Интересно, как возникают посторонние звуки в твоей собственной голове, да еще такие ужасные?… Я попыталась сильно тряхнуть головой, чтобы прогнать этот шум, но от резкого движения он только усилился. Теперь еще как будто огромная бормашина стала вворачиваться в мягкую, живую плоть с диким, отвратительным визгом. Все что угодно, только не такие звуки и натекающие на реальность картинки…
        Голос Олега едва пробивался сквозь этот гул. Мне захотелось лечь и выключить изображение и звук в моей собственной голове.
        - Ты в порядке?
        - Кажется, да… - проговорила я с трудом, не уверенная, что Олег меня услышит. Сама я своего голоса не слышала совершенно. - Только я совершенно не умею пить…
        - Да ты и двух бокалов вина не выпила за весь вечер, - кажется, засмеялся Олег.
        - Я же… вообще не пью, - пыталась вразумительно объяснить я, укладываясь на диван.
        Он склонился надо мной.
        - Так. И что мне с тобой делать? Ты собираешься спать?
        - Нет… Я только… чутьчуть…
        Я на секунду закрыла глаза и тут же их открыла, с трудом разлепив веки. В комнате почемуто выключился свет. Передо мной было большое окно с плотными цветастыми шторами. Странно, а я и не обратила внимания, какие яркие шторы… Даже в полутьме были хорошо видны огромные оранжевые круги и полосы… Рядом ктото пошевелился. Я вздрогнула и отодвинулась. И села. Мне тут же стало холодно. Я натянула простыню на голые плечи. Голые… Так что же, это значит, я… я тут спала? А этот человек рядом… Это Олег? И я с ним… Но я ничего не помню… Он повернулся ко мне и рукой пошарил рядом с собой. Я отодвинулась подальше. Он причмокнул во сне и обнял мою подушку.
        Да… Ну и дела… Я постаралась потихоньку встать, покачнулась и с трудом удержалась на ногах. Что же это я так? Ну конечно, я же все глотала и глотала то вино, вкусное, легкое и терпкое… И, кажется, ничего не ела с самого утра. Чтото съела в ресторане… Рыбное… или не рыбное… Не помню даже… Ужас… Как стыдно и глупо… Я всегда быстро пьянею, но чтобы вот так, до потери памяти… А главное, как теперь понять, что же было потом? Я посмотрела на голую ногу Олега, высовывавшуюся изпод одеяла, с ровными чистыми пятками и светлой рыжеватой шерстью на икрах, и вспомнила. Я вспомнила, как он сказал: «А теперь ты», - и попытался посадить меня к себе на грудь. А мне, кажется, стало очень смешно - он так серьезно, ответственно это произнес. А потом я сползла на бок и уснула… Хорошенькое дело.
        Я походила по комнате в надежде найти свои вещи, но так ничего и не нашла. Неужели я шла сюда голая? Или он меня нес? Совсем не помню… Но одеватьсято надо… Я осторожно приоткрыла дверцу небольшого шкафчика, стоявшего напротив кровати. На полочках лежали аккуратно сложенные женские вещи. А на внутренней стороне дверцы была неровно прилеплена детская наклейка - улыбающаяся фея в яркорозовом бальном платье. Нет, только не это!
        Я побыстрее закрыла шкаф и взяла с края кровати клетчатую мужскую рубашку. Наброшу пока ее хотя бы… Холодно… Стылый, промерзший дом. Я вдруг ощутила, как холодно в доме, влезла в рукава и попыталась застегнуться. Пуговицы застегивались туго. Они были крупнее дырок и разные. Я присмотрелась повнимательнее. Каждая пуговка была аккуратно пришита и плотно обмотана ниткой по ножке. Ниточка серая, темносиняя, черная… Понятно, все понятно. Любимая байковая рубашка. Теплая, уютная, домашняя. Та женщина, которая накрепко пришивала пуговицы, не имела в виду меня в этой рубашке, это уж точно.
        Я спустилась вниз по лестнице. Перед глазами у меня почемуто все была детская наклейка с улыбающейся изо всех сил феей. У феи в руках была палочка, с нее сыпались волшебные искры, принося чудо… Вот к примеру, меня…
        Я присела на край большого кресла и подтянула ноги. На первом этаже было еще холоднее. Камин давно потух. Я взяла со стола почти пустую бутылку минеральной воды и допила остававшийся там глоток. Вода была без газа и отдавала содой. Хорошо бы почистить зубы. Только очень не хочется в зеркале смотреть себе в глаза.
        Я подошла к окну. На подоконнике сидела кукла, очень похожая на ту фею, чей портрет был приклеен в шкафу. Сколько же у нас таких кукол осталось - с одинаково красивыми личиками в ореоле буйных кудрей, с огромными голубыми или фиолетовыми глазами, победной улыбкой… Все они так нравились когдато Ийке… Я глубокоглубоко вдохнула и выдохнула. Надо умыться, найти свои вещи и быстро отсюда уйти.
        Вынув из кучи вещей, валявшихся на полу в гостиной, свои брюки и водолазку, я увидела колготки и белье, почемуто аккуратно сложенные прямо на столике, за которым мы вчера сидели, и я пропустила момент, когда… Да ладно! Что уж теперь! Наверно, мое сознание очень хотело отключиться, поэтому я так легко и опьянела. Иногда на этом свете устаешь до невозможности. До невозможности существовать дальше.
        Я быстро натянула свою одежду и подошла к окну. Почему я одна? Почему? Мне всегда казалось - вот наступит момент, и придет он. Обязательно придет. Я даже както смутно представляла себе его. Он будет совсем не похож на вертлявого Хисейкина. Может, будет чемто похож на моего молчаливого папу, только выше ростом и крупнее. Я так хорошо себе его представляла, так явно, что он просто не мог не материализоваться. Я ждала и ждала. А он так и не приходил. Ни высокий, ни крупный, ни средний - никакой. Сережа с лохматым Кузей на поводке не в счет, они мне самой в спутники жизни не подошли.
        Я ни разу не пожалела, что не смогла удержать Хисейкина. Даже в самые отчаянные минуты одиночества я не могла вообразить, что вот приходит Хисейкин и, обнимая меня, говорит: «А давайка, Саша, начнем все с начала…» Я ждала когото совсем другого, а он, наверно, меня просто не нашел. Ходит гдето по свету и думает: «Да где же эта Саша, маленькая, беленькая, тоненькая, как веточка, которая ждет не дождется меня? Где она?»
        Может, мне растолстеть и стать маленькой и круглой, как булочка? Вдруг тот, кого я жду, просто не любит женщин, похожих на постаревших девочек? Я вздохнула, завязала потуже шарф и вышла на улицу.
        Глава 6
        Я шла по неширокой дороге, ведущей от дачного поселка. Откудато издалека слышался ровный гул машин, можно надеяться, что там Волоколамское шоссе. Я помнила, что вчера мы свернули с трассы и очень скоро подъехали к дому Олега.
        Теребя кисти белого шарфа, я думала: а почему, собственно, я ношу этот шарф? Ведь я купила его для Ийки, года два назад, в детском магазине, вместе с белой, плотно обтягивающей шапочкой. Ийка носить их не стала, сказав, что ей это мало и вообще не модно. Зато мне оказалось в самый раз. Может, тот, кого я жду много лет и кто никак не материализуется из моих мечтаний, не любит женщин в детских шапочках, туго замотанных немодными шарфами?
        Успеть бы на работу! Могу себе представить выражение лица Нин Иванны, когда она увидит меня, нечесаную, невыспавшуюся… Теперь я точно вспомнила, что рано утром на прием собиралась прийти как раз та молодая мама, чья двухлетняя дочка никак не начинает говорить. А я - после бурной ночи, которой напрочь не помню, с шальными глазами - тут ничего не поделаешь, выделяющийся прогестерон делает взгляд особым - чуть влажным, более уверенным и вызывающим. «Да, вот у меня было, а у вас? Нет? И давно у вас ничего нет? А как же вы живете?» Както раз я слышала, как ругались в очереди у моего кабинета две женщины, не поделившие, скорей всего, первенство в очереди. Та, что по голосу была явно постарше, в конце концов нашла самый разящий аргумент: «Никто тебя не имеет, оно и видно!» (Она, правда, выбрала слово попроще.) «Вот ты такая и злая! Молодая, а злая! Пойди переспи с кемнибудь, сразу подобреешь!» Я еще тогда подумала, как удивительно расставлены приоритеты у некоторых женщин, мне бы вот такое и в голову не пришло.
        Минут через пятнадцать быстрого шага я вышла на широкую трассу. Еще минут через двадцать я поняла, что здесь вряд ли кто остановится при виде голосующей женщины. Наверно, в пригороде не принято ловить машину - мало ли кто выйдет из придорожных кустов вслед за одинокой женщиной в трогательной белой шапочке… И я потихоньку пошла по направлению к Москве. Где Москва, было ясно - большинство машин мчалось именно в ту сторону. К вечеру и я доберусь, если сил хватит. Может, здесь ходят какието автобусы? Или все ездят в город на электричке? Помимо меня по трассе пешком никто не шел и даже не ехал не велосипеде, спросить было некого.
        Да, такими темпами на работу я точно опоздаю… Но как приятно осознавать свою нужность - я ведь точно знаю, что за прогул меня не выгонят. Даже если бы я прогуляла и завтрашний день, наслаждаясь природой, видом пламени в камине и активно выделяя прогестерон на даче у друга юности. У нас не хватает как минимум семи врачей в штате, так что выгнать могут лишь за профнепригодность. И то если ее признают в суде…
        Около меня резко затормозил длинный грузовик. Часто такие едут парами, а то и тройками, упорно держась друг за друга из соображений безопасности - вдруг остановят шальные дорожные разбойники, отберут все диваны или оковалки перемороженных кур… Этот ехал один.
        - Далеко тебе? - немолодой водитель высунулся из двери.
        - До Москвы… - вздохнула я.
        - Ну, садись. Разговаривать будешь со мной, чтобы я не уснул. А то я радио включаю и начинаю засыпать… Два часа сегодня спал, не успеваю ко времени. А ты что однато спозаранку топаешь? Автобус пропустила?
        - Да вроде того… И автобус, и вообще все в жизни пропустила, - ответила я.
        - Аа…
        Я обрадовалась, что шофер больше ничего не сказал, и стала смотреть в окно. И почемуто мне, уже не в первый раз за последнее время, пришел в голову один вопрос: а вот тот или те, кто нас создавали, что они думали о нашем конце? Начало жизни продумано великолепно, система продолжения рода - вне всяких похвал: четко, логично, остроумно… А вот дальше - как? Как, проще говоря, нам помирать, если следовать идее Всевышнего? Или… Или об этом он не подумал? Не хотелось бы верить, что то, как умирают люди - от болезней, не просто околевают от старости, как большинство диких животных, а умирают долго, мучаясь, - это часть Великого замысла…
        Великий жестокий замысел, в котором не учтена такая малость - наши чувства и наши страдания… Либо они учтены и предусмотрены, страдания моей покойной бабушки Леры перед смертью, той, от которой Ийке достались такие прекрасные глаза, моего отца, который вот уже десять лет как выйти из дома один не может…
        И только когда грузовик стало заносить вправо, я в ужасе взглянула на водителя. Увидев, что тот, крепко держась за руль, закрыл глаза и дремлет, я тоже схватилась за руль и попыталась вывернуть машину. Еще секунда, и мы бы на полном газу врезались в полосатый бордюрчик дороги. Сзади ктото несколько раз мигнул фарами и даже погудел, видимо, оценив наш маневр. Шофер помотал головой и, с трудом открыв глаза, остановил машину у обочины.
        - Вот, я ж говорил тебе…
        - Может, вам поспать немного? Часок… Я посижу, подожду… покараулю ваш груз.
        - Не могу… Лучше бы… Ты ж небось грузовики не водишь, а?
        - Грузовики… - я с сомнением посмотрела на огромный руль и толстый набалдашник переключения скоростей. - Не вожу…
        - Жалко. Ну, давай тогда спрашивай меня о чемнибудь. Самое верное. Поехали.
        Я кивнула и, внимательнее приглядевшись к водителю, спросила:
        - Бывает, что колотится сердце и потом как будто прыгает в груди?
        - Бывает… - удивился он. - Ты докторша, что ли?
        - Ну да. А в затылке не стучит по вечерам?
        - Еще как стучит!
        Сна у моего спутника как не бывало. Он рассказал подробно и как у него колотится сердце, и про то, что не может уже пить, как раньше, и как, поругавшись с женой, жил два месяца у друга, тот выпивал каждый день, а он, Василий, тоже хотел бы, да не мог: два дня попьет - три потом отдыхает с валидолом под языком…
        Так с разговорами мы доехали до поворота на Строгино, я приготовила заранее деньги, очень предусмотрительно не дотраченные вчера на журналы по садоводству. Василий от денег наотрез отказался - попросил телефон, позвонить, если что с сердцем будет… Я дала ему номер, почти уверенная, что он не позвонит. На прощание он даже пригласил меня отдыхать летом у них в Зарайске - места в доме много, лес и речка Осётр - рядом, старинный кремль можно посетить, и жена у Василия на самом деле добрая, когда тот не пьет… Я поблагодарила и поспешила в сторону поликлиники. Если сейчас подойдет автобус, то даже не опоздаю на прием. Успею еще причесаться и выпить чаю.
        По дороге я встретила всех, кого встречать не надо было: главврача, никогда так рано не приходившего в поликлинику, Нин Иванну, маму с молчащей дочкой - они шли заранее, чтобы быть первыми, и еще вдобавок подругу моей мамы, которая тащила с утра пораньше на прием к другому врачу внука. Вот, подумала я, все и увидели, какой я стала свободной и распущенной женщиной. На самом деле, возможно, никто ничего и не понял. Нин Иванна в любом случае думает, что я по ночам выпиваю с любовниками, даже когда я ночь напролет плачу об Ийке. Главврач, увидев меня, как обычно, отвернулся. Может, он в меня влюблен? - вдруг пронеслась у меня мысль. Ого! Вот они, бурные ночки! За десять с липшим лет работы в поликлинике мне ни разу в голову такая мысль не приходила…
        Мамина же подруга заботливо осведомилась:
        - Сашуня, ты не болеешь, детка? Чтото плохо выглядишь…
        В кабинете я наскоро привела себя в порядок, налила себе чаю и позвала за двадцать минут до начала приема мамочку с молчащей девочкой Ксюшей.
        На приеме в тот день было столько выздоровевших и заболевающих детишек, что я даже не смогла сделать короткий перерыв, чтобы выйти и позвонить папе Владика, хотя мысль эта не отпускала меня до двенадцати часов, пока не закончился прием. Нин Иванна, как назло, тоже никуда не убегала из кабинета, а при ней мне звонить почемуто не хотелось.
        Раза три или четыре за прием ктото звонил мне на мобильный с неизвестного мне номера. Я была почти уверена, что это звонил Олег. Но что ему сказать, я совсем не знала. Поэтому просто не отвечала. Тем более что Нин Иванна каждый раз вскидывала на меня цепкие глаза, яростно накрашенные толстым зеленым карандашом, и поджимала губы, как будто тоже догадывалась, кто и почему мне звонит.
        Когда тот номер определился раз в пятый, я воспользовалась тем, что в кабинете было очень шумно - ворвалась без очереди мамаша за справкой для детского сада, зашла окулист со знакомым ребенком, чтобы я послушала ему бронхи, и разревелся трехлетний малыш, который час ждал своей очереди за дверью, а теперь сидел и боялся меня у мамы на руках, потому что та сказала: «Будешь орать, тетя доктор тебе укол сделает прямо в ухо!»
        Я ответила: «Алло» - и сама не услышала своего голоса, зато звонивший наверняка успел насладиться всей какофонией нашего вполне обычного приема. Но из трубки раздался нервный женский голос:
        - Алё! Александра Викторовна!
        - Витальевна! - поправила я. - Слушаю вас.
        - Мне здесь телефон оставили, велели звонить в случае чего, а никто не отвечает.
        - Да, да, я слушаю вас, - сказала я погромче и отвернулась к окну. - Говорите!
        - Это платный врач?
        - Нет, это не платный врач.
        - А… - сказала женщина и положила трубку.
        Я еще раз взглянула на определившийся номер - да нет, я совсем не знаю такого номера. Ладно, дольше заниматься непонятным звонком было невозможно. Восемь пар глаз смотрели на меня сейчас - кто с ужасом, кто с раздражением, кто с надеждой - что я не буду делать укол и отрезать ноющие уши. Некоторые родители пугают детишек, когда они отказываются лечить нос, ухо, порезанный пальчик, говорят, что придет тетя доктор, то есть я, и чтонибудь им отрежет или сделает самый страшный в мире укол из огромного шприца. И дети иногда панически боятся меня, несмотря даже на мою симпатичную и мирную внешность. Но довольно быстро успокаиваются рядом со мной. Детишек в этом смысле почти нельзя обмануть.
        Сейчас одна мамаша сидела передо мной, держа на руках ребенка, другая присела на кушетку - она прорвалась якобы к Нин Иванне, а ждала, естественно, меня, третья маялась в дверях с крупным подростком, которого со спины можно было бы принять за ее упитанного младшего брата… Еще на меня вопросительным взглядом смотрела окулист и время от времени ужасным взглядом пронзала Нин Иванна. Бывает, что она просто выносить меня не может. Я заметила, что особенно это случается в яркие солнечные дни и в первые дни после праздников.
        Я попробовала твердо выдержать взгляд Нин Иванны, после чего она набрала воздуха и прокричала что есть мочи:
        - А нука, вышли все из кабинета! Вы останьтесь, - кивнула она вздрогнувшему окулисту. - Подойди к врачуто, - показала она ребенку рукой на меня. - И фуфайку свою подними. Теперь глубоко дыши.
        Мальчик лет десяти, которого привела окулист, старательно задышал еще до того, как я успела приложить к его груди стетоскоп.
        Примерно через час после странного звонка в моей голове появилась одна мысль, прорвалась сквозь фамилии, имена маленьких пациентов, их анализы крови и диагнозы. Мысль очень простая: «А как же Олег может мне звонить? Он ведь не знает моего номера телефона!»
        Да, не знает. Мы же вчера не обменивались телефонами. Сразу перешли к банкету… У него есть только мой домашний номер, если найдет, - мы ведь давно уже не созванивались. В крайнем случае, я его домашний номер знаю, могу сама накоротке позвонить, извиниться… Нет, кажется, в таких случаях женщины не должны извиняться. Пусть думает что хочет. Не хватало еще жалеть мужчину, который на семейную дачу с детскими игрушками привез подругу юности. И зачем было только все портить встречей на гормональном уровне? Посидели бы у огня, выпили вина, повспоминали бы… А так - даже непонятно теперь, как общаться.
        Когда увели последнего малыша и прием закончился, я, наконец, внимательно посмотрела на номер телефона, с которого мне звонили сегодня пять раз. Так, а ведь это строгинский телефон. Я быстро просмотрела карточки болеющих пациентов. Ну да. Точно. Это же звонил ктото из квартиры Владика и его папы. Какаято женщина, судя по голосу - немолодая. Только почему она спрашивала платного врача?
        Нин Иванна удобно расположилась пить чай - следующий прием в нашем кабинете начинался только в два. Мне не предложила, да я и не хотела вместе с ней, причмокивая, обсуждать телезвезд - кто бросил семью, кто с кем появился на страницах гламурных журналов. Одно время я пыталась убедить Нин Иванну, что вряд ли те, кто обнимаются перед фотографами глянцевых журналов, на самом деле дружат или встречаются по ночам. Мы с ней никогда этого не узнаем. А обсуждать то, что специально для таких дурочек, как мы, придумывают пиарщики… Но Нин Иванна только обижалась. Теперь я стараюсь после приема как можно быстрее заполнить истории болезней и уйти домой или на вызовы.
        - Да чего они хотят! - завела Нин Иванна, с хрустом откусив невкусный на вид беловатый сухарь. Она откинулась на стуле и, кажется, рассчитывала со мной поговорить. Радио и телевизора у нас в кабинете нет, и просто так пить чай, не возмущаясь, никого не ругая и не обсмеивая, наверно, неинтересно. - Живут на Курчатовских могильниках и хотят, чтобы детки их были здоровыми! Тут же хоронили отходы только так! Яму вырывали и засыпали… Поэтому и голо так здесь…
        Мне не хотелось пререкаться с Нин Иванной, но я все же возразила, увидев, как вытаращилась бедная мама, только что вернувшаяся за забытой игрушкой, инстинктивно прижав к себе малыша, будто могильники те замаячили гдето рядом:
        - Нин Иванна, я не думаю, что это так. Здесь, в ТроицеЛыково, всегда были правительственные дачи. Откуда же здесь ядерные могильники?
        - А! - махнула рукой НинИванна, яростно выдавливая клей из тюбика в чьюто карточку. Клеевыми карандашиками она не пользуется из принципа - слишком просто и чисто получается. - Вот, друзья твои революцию сделали, капитализм объявили, нате вам, пожалуйста, жилижили, не тужили, а тут вот!.. А клея мне нормального сделать не могут! Разве я раньше так клеила? По полчаса каждую карточку?
        Я хотела сказать, что, возможно, раньше Нин Иванна поменьше ругалась и поэтому клеила быстрее. Но воздержалась от замечания, наоборот - кивнула, через силу улыбнулась и поскорее ушла.
        Я спустилась вниз и в регистратуре набрала номер Владика. Он был все время занят. Одеваясь, я просматривала вызовы на этот день. Да нет, меня к нему не вызывали… Пойти самой? Почему нет? Я так иногда делаю - захожу к тем детишками, о которых особенно беспокоюсь, или на худой конец звоню, спрашиваю, как они. Да, пожалуй, зайду. Чтото внутри мешало мне с легкостью пойти к этому мальчику, наверно, чтото такое постороннее, вдруг проскользнувшее между мной и его бедным папашей. Либо я уже просто придумываю такие «проскальзывания» от своего дремучего одиночества. И скажи кто об этом папаше Владика, он, наверно, был бы потрясен: «Кто? Эта незаметная, практически сливающаяся с полом тетечка в драной шубейке? Она - мне - понравилась?…»
        Похоже, моя стабильно заниженная самооценка вернулась на привычную отметку: «ноль - минус единица». Ненадолго хватило мне вчерашнего приключения. Да я, собственно, и не очень помню, что там было.
        Выйдя на улицу, я поразилась, как иногда быстро, за один день весна может вытеснить зиму. Вот только что календарная весна ощущалась разве что в удлинившемся дне и появившихся по обочинам громадных кучах грязного снега. А сегодня вдруг вышло яркое солнце, мгновенно растопившее остатки льда на дороге, ослепившее, согревшее всех и вся. И воздух стал влажным, пронзительным, обещающим скорое тепло. Я глубокоглубоко вдохнула. Или это всё шутки того же будоражащего кровь гормона, в избытке выделившегося у меня сегодня ночью?
        Я попробовала набрать Ийкин номер. Телефон у нее был включен, но она не отвечала - видела, что звоню я. Завтра в школу - значит, надо чтото решать, а она решить не может. Скрепя сердце, я, наконец, позвонила Хисейкину. Мог бы, кстати, сам позвонить и чтото сказать. Не он ли все эти годы призывал меня к мирному, дружескому решению всех возможных конфликтов? Хотя главный конфликт для меня состоял в том, что я именно его, мутного, скользкого, беспринципного Вадика Хисейкина, подыскала себе в жизни, чтобы родить единственную дочь. Почемуто мне кажется, что других детей у меня уже не будет. Как врач, я слишком хорошо понимаю все тяготы поздних родов.
        Интересно… И это тоже - результат моей случайной (я была убеждена, что именно случайной) встречи с мужчиной вчера ночью? Ни разу за последнее время мне не приходила мысль - будут ли у меня еще дети или нет…
        Хисейкин ответил сразу и почти весело:
        - Дада?
        - Привет, Вадик. Это Саша.
        - Саша, Саша… - проговорил Хисейкин, видимо, занимаясь в этот момент чемто другим. - А, ну да. И тебе привет. Привет тебе, привет…
        - Вадик!
        Я даже остановилась. От его наглого, равнодушного голоса мне захотелось закричать. Какой подлец, ну надо же! Как будто ничего не произошло!
        - Саш, ты чегонибудь хотела? А то я занят.
        - Вадик, - я опустила всю лирику про то, как нехорошо он поступил, договорившись с Ийкой за моей спиной, и о том, как вообще все нехорошо, просто поскотски получается, и спросила о главном: - В какую школу Ийка завтра пойдет? Каникулы кончаются.
        - Каникулы? У нее каникулы? А я думал, она у тебя школу бросила.
        Он, наверно, специально издевался, чтобы я нажала «отбой» и перестала приставать к нему со сложными вопросами.
        - Нет, Вадик. Она ученица девятого класса. И учится вполне прилично. Ты же все знаешь. Давай не ссориться, пожалуйста!
        - Я с тобой поссорился много лет назад. Когда ты решила рожать и заставила меня на тебе жениться. Я потерял с тобой несколько очень важных для себя лет. Так чего ты хочешь?
        - Вадик… - У меня все же сдали нервы. - Зачем ты это сделал? Зачем ты забрал Ийку? Она же еще маленькая, ничего не понимает! И зачем ей работать у тебя?
        - Да жалко ее стало, - зевнул Хисейкин. - Ходит, завидует, по сторонам смотрит голодными глазами, у Маришки моей вещи клянчит…
        - Нет! - вырвалось у меня.
        - Да, Саша, да. Вот и решил бедолаге помочь. Пусть хоть немного нормально поживет. Все равно мы ее долго не выдержим, отдадим в другую семью… куданибудь. Она уж очень Марину раздражает, завистью своей и… - он секунду подбирал слово, - подобострастием.
        Он победил. Я нажала «отбой». Села кудато, что попало по дороге. Закрыла рот рукой, закусив ее так, что прокусила толстую кожу перчатки. И просидела так несколько минут, стараясь не закричать - от боли, от ужаса, от беспомощности.
        И что, что мне делать? Куда идти? Как говорить с Ийкой? Пойти в роно? Или к участковому милиционеру? Ее отдадут в другую семью… Да она что - вещь? Моя глупая Ийка… Господи…
        Какие же слова найти, что надо сделать, чтобы както убедить ее вернуться? Я не верю, нет, не верю, этого не может быть, чтобы она чтото клянчила, чьито вещи или чтото еще! Она ведь не так уж плохо одета, даже модно, как только позволяет наш бюджет… По крайней мере, не хуже, чем другие девочки в ее классе. Я очень хорошо понимаю, как в этом возрасте важно быть модной, стильной…
        Ой, Господи… Нет, я просто не выдержу… Ведь единственный человек, виноватый в том, что произошло, - я сама. И больше никто. И хуже этого нет. Нельзя найти врага и начать на него облаву, атаку, засаду - все что угодно. На себято как начать облаву и засаду? Уже все понятно - я неправильно воспитывала Ийку Но теперьто что делать? То время не вернешь, когда я чувствовала - не надо ей с Хисейкиным общаться! Вот она - цена сладкого куска, цена его подачек. Да, мне хотелось, чтобы у Ийки было все, как у большинства девочек: и одежда, и хороший отдых, и книжки, и куклы. А для этого нужны деньги. Сама я не могла заработать со своей профессией столько, чтобы мы не жили за ужасной, крошащей судьбы гранью нищеты. И такто нашу жизнь слишком обеспеченной назвать было бы трудно. Но, по крайней мере, в необходимых вещах Ийка отказа не знала.
        И обездоленной девочкой, у которой нет папы, она тоже себя не чувствовала. Наоборот, я сумела убедить ее, что у нее ситуация - лучше, чем у многих детей, чьи родители ругаются и даже дерутся на глазах у детей. У нее ведь раз или два в месяц появляется благожелательный папа и общается с ней, а также со мной - вежливо и предупредительно.
        Говоря ей это, я всегда знала, что вру. Этот благожелательный папа не выносит меня и не слишком любит ее саму. А те родители, которые ругаются и даже ссорятся, - чаще всего любят друг друга. Хоть както, хоть в чемто, пусть временами. И дети, страдающие от родительских ссор, не могут этого не чувствовать и не видеть.
        Мучительные мысли постепенно перестали носиться у меня в голове с бешеной скоростью, толкая и перегоняя друг друга. Когда я почувствовала во рту вкус крови, то, наконец, подняла голову, сняла перчатку и увидела, что прокусила не только ее, но и руку. Но зато чуть успокоилась. Я посмотрела, на чем я сижу. Правильно, молодец. Каменная мусорка, обледеневшая за зиму, стала чемто вроде табурета или тумбы. Я встала и отряхнула - сначала зачемто тумбу, потом уже свою потертую шубу. Выбросить ее вообще, раз она так стала меня раздражать, моя старая любимая шубка, верно прослужившая мне столько лет, точнее, столько морозных и промозглых московских зим…
        - Будешь? - стоящая рядом тетка протянула мне пластмассовый стаканчик, и я почувствовала резкий запах спирта, на холоде показавшийся мне металлическим и очень неестественным. - Не убивайся ты так! Чего только не бывает. Давай, Сашка, за нас! Что? Не узнаешь? А я часто тебя здесь вижу, как ты бежишь в поликлинику…
        Я посмотрела на неровное, подпухшее лицо тетки. Не может быть. Это же моя одноклассница, Ленка Шабалкина… А с ходу я бы сказала - женщина лет на пятнадцать меня старше. Что с ней такое произошло? Я слышала, что она пьет, но не думала, что это все так ужасно…
        - Что у тебя случилосьто? - Ленка смотрела на меня пьяными глазами, но очень внимательно. - Ты расскажи, легче станет. Мне, знаешь, все рассказывают. Сливают… - Она засмеялась, хрипло и громко, так что ктото из людей, стоящих на остановке, оглянулся на нас. Главное, чтобы там не оказалось маминых подружек и Нин Иванны. Стыда потом не оберешься и не докажешь, что не распивала на мусорном бачке водку с уличными алкоголиками.
        - И девки наши звонят, ты не думай, - продолжала как ни в чем не бывало Ленка. - Как у кого что случится - тут же ко мне. Потом - не дозвонишься им, нету их! До следующих похорон или развода… Или в больницу кто загремит… А Ленка тут как тут. Я, думаешь, не понимаю, что меня стесняются? Ты тоже стесняешься. А ты не стесняйся. Люди! - Ленка оглянулась на остановку, хотя никто особо на нас и не смотрел. - Люди! - Она повысила голос. - Это вот очень приличная дама - педиатор… Я правильно говорю?
        - Лен! Ну, хорош! Прекрати! - Я видела, что она находится в том состоянии, которое для нее, видимо, близко к трезвому, и вполне меня понимает. - Давай отойдем хотя бы. И кричать не будем.
        - Давай, - неожиданно согласилась Ленка. - К тебе пойдем?
        - Лен, у меня вообщето вызовы, рабочий день еще.
        - Ну, ясно, - судорожно зевнула Ленка, обдав меня сложным перегаром, в котором я четко уловила некую парфюмерную составляющую. Не удивлюсь, если она вовсе и не пила вчера одеколон, а сегодня утром подушилась чемто пряноцветочным. - Не дошла еще до точки, значит, чтобы Ленку в гости звать!
        - Ты что, Лен… - Я дотронулась до отвердевшего на морозе рукава ее шерстяного пальто.
        Всетаки одноклассники есть одноклассники. Те десять лет всегда живут в душе. Для ребенка десять лет - как для взрослого тридцать, а то и пятьдесят. Эта была целая вечность, проведенная вместе.
        - Не обижайся! Мне действительно по больным ходить надо. Вот, смотри. - Я раскрыла свою сумку, которую, кстати, обязательно надо выбросить этой весной, сразу же вслед за шубой… Поменять на чтото модное, яркое, звенящее, неожиданное…
        Ленка довольно равнодушно глянула на карточки.
        - Да и мне надо спешить, - вдруг сказала она. - Степанычев ногу сломал, в пятьдесят второй лежит. То есть уже ковыляет коекак. Степу помнишь?
        - Помню, конечно. А он, что, развелся?
        Ленка недовольно повела плечами и вскинула голову, отчего ее нос совсем задрался вверх, крупной веснушчатой уточкой.
        - А мне оно надо? Не знаю я. Ходит к нему ктото… Жена - не жена… Помыть ему голову нужно. Сам не может. На такой штуке, знаешь, ходит… держится… - Ленка широко помахала руками вокруг себя, имея в виду, наверно, ходунки. - Нянек, понятно, не допросишься… За полтинник уже никто ничего не хочет делать. А мне его жалко.
        Я с интересом посмотрела на Ленку. Она так и стояла со стаканчиком в замерзшей руке без перчатки. Бутылка, скорей всего, была у нее в пакете. Кто бы мог подумать, глядя на эту женщину, что она едет в больницу мыть однокласснику голову. Причем могу догадаться, что, выписавшись из больницы, Степа, Витька Степанычев, и думать забудет про Ленку.
        - Пойдем до следующей остановки пешком? - предложила я. - Мне все равно в ту сторону, в шестнадцатый дом. А ты там сядешь на автобус.
        - Пойдем, - кивнула Ленка и положила стаканчик в пакет.
        - У тебя есть перчатки? - спросила я, глядя, как Ленка прячет руку в рукава видавшего виды пальто с когдато пышным меховым воротником.
        - У меня все есть! - гордо ответила Ленка. - Приходи, сама посмотришь. Не помнишь, как ты ко мне раньше в гости ходила, со своим женихом?
        - Помню…
        Как не помнить! Я еще потом думала, что если бы не Ленкина добросердечность, вполне возможно, я не забеременела бы Ийкой и не вышла замуж за Вадика. Нам с ним негде было встречаться, мы оба жили с родителями. Его друзья пускали нас очень неохотно, а мне и просить о таком было особенно некого. Вот разве что Ленку. Я вообще часто думаю о том, что зря встретила Вадика - вся жизнь пошла с тех пор наперекосяк. Но представить свою жизнь без Ийки я не могу. И думать - вот был бы другой человек и другие дети… Как это можно, когда есть живая, любимая до бесконечности, единственная дочка!
        При мысли об Ийке у меня уже рефлексом потекли слезы. Надо чтото с этим делать. Не таблетки пить, конечно, а както действовать. Я быстро отвернулась и достала уже совершенно мокрый платок, почемуто пахнущий Ийкиной туалетной водичкой, нежной, с прозрачным летним запахом.
        Ленка заметила, что у меня покраснели глаза, и тут же спросила:
        - Так что у тебя случилось? Ты не бойся, говори. Я же не радио. Радио у нас Настька Каравайко, ты ж знаешь.
        - Знаю, конечно, - улыбнулась я сквозь слезы. - Как было в классе, так и осталось. Если хочешь, чтобы знали все, - позвони Настьке.
        Мы шли по улице вдоль бульвара. Наш район имеет приятное свойство - он построен на широком просторе и отовсюду, где бы ты ни шел, всегда видны лес, речка - залив Москвыреки, облака. И Москва - на другом берегу, всегда чуть поодаль…
        - Моя Ийка ушла из дома, - неожиданно сказала я вслух.
        Ленка быстро глянула на меня. Я видела - она хотела чтото спросить, но не стала, а только сразу сочувственно покачала головой. И я продолжила:
        - Ушла к Вадику. Работает у него гувернанткой.
        - Говорила я тебе тогда - козлиный хвост этот твой Вадик! - в сердцах сказала Ленка.
        Хорошо, что мои родители когдато отдали меня в английскую спецшколу. Ходить в нее было далековато, но зато даже маргинальные личности какие у меня в классе приличные! Я улыбнулась собственным мыслям.
        - Да не то слово, Лен! Я с ним только что разговаривала, как раз когда ты ко мне подошла. Хочет отдать ее какимто людям, в услужение, как это раньше называлось… Полная ерунда. А она, глупая, ничего не понимает. Думает, что в лучшую жизнь наконец прорвалась. Тебе пианино, кстати, не нужно?
        - Пианино? - быстро спросила Ленка. - Пианино нужно. Хочу Костю, младшего, засадить - пусть учится. А то он на игрушечном с утра до вечера все песни подбирает. Озверела от него.
        - Ему сколько, Лен?
        - Да семь уже, - вздохнула Ленка совершенно адекватно. Приятное свойство сильно пьющих людей - они очень адекватные и компанейские до определенной грани, определяемой количеством выпитого. - Пошел в школу. Умный, как будто не мой. Старшийто - просто я сама. И убить его иногда хочу, да не могу - вот точно я, и все. Он не виноват, что такой раздолбай.
        Я помнила, что у Ленки - двое сыновей. С мужем она развелась давно, кажется, сразу после рождения второго. И както тянула их все время одна.
        - Ты пианино продаешь?
        - Отдаю, Лен. Хочешь - бери. Самовывозом только.
        - Да что ты!.. - заволновалась Ленка. - Конечно, вывезем. Мне Лешка привезет… Я тебе про Лешку не рассказывала?
        И не рассказывай - хотела сказать я. Могу себе представить и этот рассказ, и самого Лешку…
        - Слушай, давай остановимся на минутку! Хоть по маленькой, а, Саш? Что ты прямо как не своя…
        Вот тебе и адекватные себе и миру маргиналы!
        - Я на работе, - по возможности строго сказала я, и вдруг Ленка меня поняла.
        - Ну да, точно. Я забыла! - засмеялась она и очень непосредственно хлопнула себя большущей, совершенно окоченевшей рукой по лбу. - Ладно, со Степой выпьем, в больнице, ждет небось - заждался. Никто ведь не догадается водочки принести - кто тащит апельсины, кто конфеты. А самое главное - только Ленка.
        - Слушай, Шабалкина, давай я дам тебе перчатки, что ли… Только тут вот одна прокушенная…
        - Кто это тебя так - собака? - удивилась Ленка, тут же беря перчатку и пытаясь натянуть ее на руку. - Ничего себе зубки… А руку не порвала? Неа, не лезет. А других нет?
        - Других нет, - засмеялась я.
        - А и ладно! - тоже хохотнула Ленка, и я машинально отметила, как много зубов у меня осталось во рту по сравнению с Ленкой. - Все равно на день. Я и покупать перестала. Напьюсь - потеряю. Не привязывать же на веревочку, как я пацанам привязывала.
        Мы уже и вторую остановку за разговорами прошли. Мне надо было теперь сворачивать во двор.
        - Я пришла, Лен. Спасибо за компанию.
        - Ты подожди, подожди! Я сказатьто хотела…
        Ленка попыталась приостановить меня на ходу, боялась, видно, что уйду, не дослушав, но, поскользнувшись, упала на одно колено и чуть не утащила за собой меня на землю. Я с трудом удержалась на ногах и помогла ей подняться.
        - Вот лошадь какая, а? - засмеялась она. - Уже восемьдесят килограмм нажрала, представляешь? А в тебето небось и сорока нет?
        - Да ладно. Пятьдесят пять уж точно.
        - Сашка, ты знаешь чего… - Ленка прокашлялась. - Ийку свою назад не зови. Перетерпи. Пусть покусает там у мачехи камнейто, другого та не даст, уж точно. Я вот чувствую просто - сама придет обратно.
        - Ох, не знаю… - Я покачала головой. - Придет, вся разочарованная, оплеванная, униженная… И зачем ей эти мачехины, как ты выражаешься, камни?
        - Это не я выражаюсь, это в сериале одном, ну таком, знаешь… - Ленка пренебрежительно махнула рукой, - в бразильском! Я не смотрю его. Иногда только! Там мачеха одна, зверская тетка, красивая, но просто тварь, все в блюдо… както называется… забыла… мачача… мучача… ну, в общем, вроде лечо с колбасой - камешки подкладывала… А падчерица все зубы крошила - один за другим. Вот и твоя тоже… Нет, ну не понастоящему, а… Понимаешь, да?
        - Да понимаю я, Лен. Ухо бы свое дала отрезать, чтобы она ни камней, ни пирожков у Марины этой не ела… Падчерица! Да что за ерунда… Я жива, здорова, а дочь с мачехой живет…
        - Ухо не надо! Лучше пианино мне отдай, а я чтонибудь придумаю, - авторитетно заявила Ленка и не удержаласьтаки, достала свою бутылку водки. Умоляюще глядя на меня, быстро хлебнула из нее и, даже не охнув, проглотила, не запивая и не заедая ничем. - Кстати, ты не думай, я пианино не пропью, - добавила она, глубоко и с удовольствием вдыхая морозный влажный воздух.
        - Нет? - переспросила я, видя, как с каждой секундой напряженное Ленкино лицо разглаживается, а в глазах появляется очень характерный чумоватый блеск.
        Я помню до сих пор, как однажды Ленка, только еще начинавшая усиленно прикладываться к горькой, напилась на встрече класса и стала подбрасывать хрустальные стаканчики из хозяйского сервиза. Когда стаканчики у нее отобрали, Ленка стала подбрасывать хозяина, маленького Яшу Исайкина, высоко подбрасывать и ловко ловить… Года через два после встречи класса и Ленкиных крепких объятий Яша наконецто получил разрешение уехать в сумрачную Германию. И как не побоялся, что возьмут и вернутся прежние времена, летто прошло - всего ничего… И за ним, талантливым, изящным, умным, побегут сильные смелые парни, побегут, не рассуждая, с однойединственной надеждой: поймать Яшу и уничтожить, вместе с другими его головастыми сородичами, чтото другое знающими о жизни, что никак не дает покоя тем, кто не знает…
        - Нет, не пропью, - подтвердила Ленка, еще глотнула, уже поменьше, громко выдохнула, закрутила бутылку и бросила ее в пакет. - Все!
        - Напилась? - засмеялась я.
        - Ты не смейся! Когда я говорю «Все!» - значит, все. Я норму свою знаю, на улице никогда не упаду.
        Ой ли, подумала я. Тут процесс неконтролируемый. Сейчас не упадешь, а через два года… А младшему сыну только семь лет…
        - Не упаду И пианино не пропью, - упрямо повторила Ленка. - Я ничего не пропиваю из дома. Я ж не запойная. Пью каждый день, но понемножку, понимаешь? Ну что ты прямо! Сама ж врачиха, должна знать - это разные вещи!
        - Лен, я детский врач, - ответила я со вздохом. Я уже начала жалеть, что пустилась с ней в долгие разговоры. Нашла кому рассказывать… Молчаламолчала - и рассказала.
        Я часто замечала - то ли некоторые мысли мои имеют четкую форму и материальную природу и тут же непостижимым образом залезают в чужую голову, то ли простонапросто у меня все написано на лице. Вот и сейчас Ленка посмотрела на меня и спросила:
        - Жалеешь, да, что поделилась со мной? Не жалей. Я - могила. Трепать не пойду. И помогу в случае чего. Ты зови, не стесняйся. Шкафы передвинуть, потолки помыть, да и вообще…
        - Ладно… Ты беги. Автобус идет.
        - Позвонишь насчет пианино?
        Я кивнула и, услышав звонок, достала телефон. Звонила мама маленького Гриши, Лиля.
        - Александра Витальевна…
        - Да, здравствуйте, Лиля.
        - Я хотела попросить вас… если можно… Вы Гришу к себе сегодня не сможете взять? А то соседи уехали. Надька, подружка моя, разболелась, и все у нее болеют… А у меня, понимаете, сейчас ремонт…
        - Да, я понимаю, Лиля.
        - У меня… - Лиля прокашлялась. - Ну, буквально на один день ремонт! Краской дышать нельзя…
        - Конечно. А как Гриша себя чувствует, нормально?
        - Да вроде хорошо.
        - Вы на консультацию его в Филатовскую не свозили? Я вам направление давала.
        - Ннет пока. У нас же ремонт… Мне кроме вас некого попросить… - В Лилином голосе звучала такая искренняя надежда… Она замолчала, и я слышала в трубке ее быстрое дыхание.
        - Я понимаю. Хорошо. Когда вы приведете его?
        - А вы не можете его забрать? А то я не знаю, где вы живете…
        Я вздохнула.
        - Да, конечно. Я позвоню, когда закончу обход.
        - А… а прямо сейчас не можете?
        Вдруг снова вышло изза облаков солнце и так ослепительно засияло, что смотреть широко открытыми глазами стало просто невозможно. Я чуть отвернулась от солнца и ответила Лиле:
        - Я приду через час.
        Глава 7
        Я решила зайти к сильно болеющей девочке - как раз подошла к ее дому, и еще в пару квартир, что поближе. Потом взять Гришу и отвести его к себе домой, покормить - только надо подумать чем - и затем уже закончить обход. Денег на продукты у меня почти не осталось, но придумать чтото можно. Есть коечто в морозильнике, есть всякие овощи, можно быстро сварить суп.
        Купив в киоске свежий рижский хлеб, я сразу отломила мягкую ароматную горбушку и быстро ее съела. Кажется, я давно сама ничего не ела. Утром в кабинете я пила чай с конфетами из детского подарка, который остался с Нового года - ктото принес мне в качестве новогоднего оброка. Хочешь не хочешь, а врачу и учителю тащи все, что есть, похожее на подарок…
        Хлеб показался мне вкусным невероятно. Странно. Чтото, похоже, произошло в природе. Или во мне. Я не успела подумать, что именно, потому что снова раздался звонок телефона.
        - Александра Витальевна! - быстро и, мне показалось, весело говорила Лиля. - Это Лиля. Гриша будет стоять внизу, с пакетом. Хорошо?
        - Где внизу, Лиля? - Я даже остановилась.
        - Ну… у подъезда… Просто сейчас начинают красить…
        Я просто не могла представить себе того маляра, изза которого Лиля так уж решительно расправлялась с Гришей. Наверно, стоящий маляр.
        - Тогда лучше в подъезде, Лиля. Пусть ждет меня внизу, у почтовых ящиков.
        - Хорошо! - очень обрадовалась Лиля и даже засмеялась. Смех у Лили был красивый, переливчатый. Редко кто сейчас так смеется - долго, громко и не обращая внимания, смеются ли остальные. Значит, она не рассчитывала на мое быстрое согласие? Может, и не надо было так сразу соглашаться? Что вдруг за срочная маляркаштукатурка такая… А если и правда дышать нечем в квартире и кроме меня некому позвонить? Разве так не может быть? Это мне хорошо было, мои родители всегда соглашались помочь с Ийкой, когда та была маленькая. А когда у тебя одна пара рук и ног, и надо все успеть, все сделать…
        - Лиля, оденьте его потеплее и подстелите чтонибудь, хотя бы газету, чтобы он не сидел на голом полу. И дайте книжку какуюнибудь. Я скоро приду, не волнуйтесь.
        Я уже заходила в подъезд к девочке с воспалением легких. И решила сразу после нее поспешить к дому незадачливой Гришиной мамы. Хотя… Кто знает, как жилось бы Грише, если она изза него себе во всем бы отказывала, в самом для нее главном. Может, она бы орала на него, рыдала с утра до вечера, била бы…
        Но я ведь точно не знаю, как живется ему сейчас. Почему он такой бледный и почему глохнет? Врожденных причин тому как будто нет.
        Гриша ждал меня в подъезде. Сидел на сложенной вдвое газете «СевероЗападный округ» и смотрел на входную дверь. Могу сказать: хуже нет, когда ребенок не прыгает, не шалит, а может спокойно, ничего не делая, просидеть на одном месте десять минут. Это первый признак того, что с ним чтото не в порядке.
        - Гришенька, здравствуй, малыш!
        Он обрадовался, увидев меня, но с места не двинулся.
        - Пойдем, пожалуйста! Я приглашаю тебя сегодня в гости. Посмотришь, как я живу. Я же была у тебя в гостях, а ты у меня - нет.
        - Можно, вы отведете меня домой? - спросил Гриша и собрался плакать.
        Даже для моего, более или менее привычного ко всему, что касается детских слез и страданий, сердца, это было слишком. Но как же так можно, в самомто деле! Проявлюка я характер и посмотрю - что там за ремонт с размахом у Лили затеялся… Я поднялась пешком на четвертый этаж, постояла перед закрытой стеклянной дверью на площадку. Естественно, никаких мешков с цементной смесью или досок за дверью видно не было. Характерных звуков ремонта тоже не было слышно. Я подняла руку, чтобы нажать на звонок. Помедлила и спустилась обратно. Просто в другой раз она мне не позвонит. А не найдет, кому сбагрить Гришу, так возьмет и оставит его сидеть в подъезде на ночь - в принципе, там тепло, топят хорошо, можно и булочку ему с собой дать. Возмущаясь про себя, я спустилась на первый этаж и… Гришу не обнаружила.
        - Гриша! - Я огляделась по сторонам.
        Первым делом я решила, что он спрятался. Маленькая Ийка лет до восьми любила прятаться от меня под столом, за дверями, за шторой, могла спрятаться за машиной, которая собиралась отъезжать, и в шкафу, где хранятся стиральные порошки и домашние инструменты - молоток, пила - в той самой каморке, которую она потом всю жизнь боялась…
        Я прислушалась - ни шороха. Странно. Большого пакета и сумки, с которой мальчик сидел, тоже не было. Я быстро заглянула во все закутки, где бы он мог спрятаться. Поднялась на второй, третий этаж… Господи, ну вот этого еще не хватало! Кто и как мог забрать его из закрытого подъезда? Это же не вокзал и не супермаркет, где детей воруют!
        Я вдруг почувствовала, что в подъезде Гриши нет. Быстро выйдя на улицу, я огляделась. Нет. Около подъезда вообще никого не было, даже спросить не у кого. Я решила обойти дом, по дороге пытаясь сообразить - куда выходят окна Лилиной квартиры, и никак не могла вспомнить. Точно, что только на одну сторону, потому что квартира однокомнатная, совершенно типовая - ни спрятаться, ни укрыться, ни тайком от сына найти самого лучшего в мире мужчину… А что иное, кроме отчаянного и нереального желания срочно, немедленно прикрепить к себе некоего исключительного мужчину всеми имеющимися в арсенале средствами, может подвигнуть вполне вменяемую, на вид милую, непьющую женщину выставить сына в подъезд с пакетом и тут же ухватиться за чьюто вожделенную ширинку… Иначе чем мог помешать Гриша своей маме, вечной и горемычной невесте, уже наперед обманутой всеми женихами?
        Я издалека увидела маленькую фигурку в темнозеленой курточке и серой шапке, неподвижно стоящую под окном. Гриша нашел свое окно - конечно, мама же часто зовет его из этого окна, когда он, большой мальчик, гуляет один на площадке перед домом.
        Я подошла к ребенку и молча встала рядом. Гриша все так же смотрел на окно. Я тоже посмотрела и разглядела какуюто небольшую игрушку, висящую на окне.
        - Что это у тебя висит на окне, Гришенька?
        - Журавлик… Мама мне вчера подарила, сама сделала из тетрадки… А я раскрасил его… Мама сказала, что журавлик приносит счастье. - Гриша говорил чуть замедленно, но очень хорошо для своих семи лет.
        - Вы навсегда заберете меня от мамы? - спросил меня Гриша и посмотрел совершенно несчастными, тут же намокшими глазами.
        - Знаешь что, давайка мы не будем плакать на улице, а? Сегодня смотри как холодно! А то придется потом сопли лечить. Навсегда я тебя не заберу. У меня же есть своя дочка, я тебе рассказывала, помнишь?
        Гриша кивнул. Я приобняла мальчика, взяла у него тяжелый рюкзак и пакет с одеждой. Чтото Лиля с одеждой перестаралась - всю полку, что ли, не разбирая, вывалила в пакет? И как только мальчик дотащил его сюда…
        - Вы приведете меня к маме обратно?
        - Конечно, Гришенька.
        - Сегодня? - не очень уверенно уточнил мальчик.
        - Посмотрим, малыш. Когда у вас ремонт закончится.
        - У нас нет ремонта, - ответил мне Гриша и, вздохнув, взял меня за руку. - А я сегодня звуки опять слышал… Мама чтото говорила по телефону, смеялась, я сначала слышал, что она говорит… А потом стало тихо… и я услышал звуки… как будто играет музыка… Потом опять стало тихо… и снова заиграла музыка…
        - А ты помнишь эту музыку?
        Гриша кивнул.
        - Я ее часто слышу. Только она все время разная. Похожая, но разная… И как будто играет… я забыл как называется… дудочка, и еще с кнопками сверху… Флейта!
        - Понятно. А ты не пробовал записать мелодию? Или наиграть ее?
        - Да, я иногда потом ее играю…
        - А учительнице в музыкальной школе показывал?
        - Нет. Я же давно не ходил в музыкальную школу. Меня водить некому.
        Конечно. Как же я забыла! Лиля мне рассказывала, что ее мама вышла замуж и не может пока сказать мужу, что у нее есть внук. Вероятно, любовь к противоположному полу передалась Лиле по наследству, и она ничего не может с этим поделать, точно так же как ктото не может никак наесться - ест, ест, толстеет, сидит на диете, потом опять ест и ест - любит есть, и все тут. Любит вкус еды, запах, процесс поглощения. Когда еда во рту, когда она в тебе - так хорошо, так приятно, задействованы все клетки мозга, отвечающие за удовольствие и счастье. А если в тебе ее временно нет, ты думаешь только о ней, какая она будет, эта еда…
        - Когда у тебя урок, ты не помнишь?
        - Во вторник, кажется… Нет, я не знаю. У меня записано! - Гриша остановился и, совершенно подетски поставив рюкзак прямо в лужу, стал чтото искать в нем. - А тетрадок из музыкальной школы нет…
        - Ладно. Мы позвоним в школу и спросим, когда у тебя урок. Договорились? И я отведу тебя.
        - Хорошо, - обрадовался Гриша. - А заберет мама?
        - Конечно, малыш. - Я отвернулась. - Заберет тебя мама. Обязательно.
        В тот момент я даже не могла себе представить, что еще ждало меня впереди.
        У меня дома Гриша, раздевшись, постоял в комнате, оглядываясь, и вдруг кудато направился. Я спешила приготовить обед, поэтому не стала помогать ему осваиваться. К тому же новое пространство для ребенка, если оно не враждебное, - всегда приключение. Через несколько минут я услышала простую мелодию. Вот оно что! Гриша както разглядел, что в маленькой комнате стоят пианино… Я вышла из кухни, тоже огляделась, сдвинула кресло и столик ближе друг к другу и сказала Грише:
        - Хорошо, что ты пришел. Поможешь мне одно пианино выдвинуть в комнату. То есть, в большую комнату. Давай выдвинем то, что ближе к двери стоит…
        Обед мой Гриша есть почти не стал. Посидел, задумчиво вертя ложку в супчике, молча встал изза стола, взял кусок хлеба и с ним вернулся к инструменту. Я не стала его останавливать - ребенок не ест, значит, не голоден.
        Мне надо было бежать на вызовы, в сумке у меня лежало не меньше двадцати карточек. С некоторых пор наш главврач вернул традиции еще советских времен - все карточки хранятся в регистратуре, и врач на вызове обязан все вписать в карточку. Для наших пенсионерок это оказалось почти невыполнимым заданием - карточки некоторых ребятишек весят по тристачетыреста граммов. И надо топать и топать - по лужам, по лестницам, таща с собой всю эту тяжесть. Ято, конечно, смирилась с новым указом, мне так даже удобнее, не приходится с нуля начинать каждый осмотр.
        Я уже надела сапоги, когда раздался звонок. Определившийся номер мне показался незнакомым, голос поначалу - тоже.
        - Ну, слава богу, - сказал ктото, и я не сразу поняла, что звонит тот мужчина, с которым я нарушила свой вынужденный обет целомудрия сегодня ночью. - Я думал, ты не поднимаешь трубку.
        - Нет, я только пришла с работы и ухожу на вызовы.
        - Ясно. Зачем ты так исчезла утром? Тебе было плохо со мной?
        Да, мне было плохо, когда я увидела аккуратно пришитые пуговички на твоей рубашке и детские наклейки, могла бы сказать я. И не сказала. Зачем пускаться в такие разговоры? Что бы он смог мне ответить? «А! Не обращай внимание!» или: «Я с женой не живу, просто вместе покупаем продукты, вместе их едим и обсуждаем за едой дочкины тройки»? Зачем ставить в идиотское положение его и себя? И решив так, я ответила:
        - Я боялась опоздать на работу.
        - Ясно…
        Почемуто мне было совсем его не жалко. Даже просто почеловечески. Даже если он подумал, что потерпел какоето мужское фиаско.
        - Я еще позвоню тебе? - спросил Олег.
        Не надо - могла бы сказать я. Я вполне умею говорить «нет». Но мне не хотелось так уж до конца, изза собственной слабости и глупости, терять друга юности.
        - Конечно, Олежек, позвони, - согласилась я и сама услышала, как неискренне это прозвучало.
        - Ясно… - опять сказал он. - Ну, ладно. Олежек так Олежек. Но я позвоню.
        Я побыстрее нажала «отбой». Чемто ему не понравилась такая конфигурация своего имени, хотя я ровным счетом ничего не имела в виду. Но я вот тоже терпеть не могу, когда меня называют Шурой или, что еще хуже - Шуриком. Одна моя подружка, Ксения, сколько ей ни говори, сбивается на «Шурика» в моменты особой откровенности. Может, я кажусь ей в эти моменты теплым, близким, все понимающим другом Шуриком, надежным и мудрым, таким, каких в природе просто не бывает?
        Перед уходом я взглянула на Гришу, увлеченно подбирающего чтото на пианино. Мне пришла в голову отличная мысль. Я быстро сняла сапоги, прошла в маленькую комнату, взяла кучу Ийкиных нот, там наверняка найдутся и чистые нотные тетрадки, и положила всю стопку перед своим маленьким гостем.
        - Разбирайся, здесь много хорошей музыки. Ты ведь умеешь по нотам читать?
        - Конечно! - обрадовался Гриша.
        - И записать можешь ноты, если опять… услышишь чтото.
        Он както странно взглянул на меня и опустил глаза.
        - Ты что, Гришенька?
        - Мама не разрешает об этом никому говорить. Я плохо сделал, что сказал вам…
        - Да почему? Что ты? - Я присела перед ним на корточки, чтобы лучше видеть его глаза.
        - Потому что мама говорит, что я… - он подумал, смешно наморщив лоб, - шизоид.
        - Шизоид… - невольно повторила я за ним это слово. - Да что ты, Гриша!.. - И я замолчала. Потому что даже и не знала, что сказать дальше. Сказать, что мама его - дура? Или что она пошутила? А может быть, просто слова перепутала? Имела в виду, что он вундеркинд, а сказала - шизоид… Или надо было сказать - наплюй на то, что говорит мама? Ведь она объяснила ему, что означает это слово, судя по ужасному, убитому выражению лица мальчика. В растерянности я перебирала стопку нот, лежавших на пианино, и увидела старую Ийкину тетрадку по сольфеджио.
        - Вот смотри, это моя дочка писала диктанты в музыкальной школе. А это, кажется, задание по композиции, она сама пыталась музыку придумывать, несколько фраз, и записывала нотками. Можешь попробовать сыграть…
        Гриша недоверчиво посмотрел на меня.
        - Хорошо…
        Оставив Гришу за пианино, я как могла быстро вышла из дома. Уже в лифте я просмотрела адреса. Ну, как нарочно! Хоть бы два вызова в одном и том же доме или в соседних! Была бы машина, конечно, все было бы проще. А так… Автобусы в Строгино, как начали ходить тридцать пять лет назад по маршруту «Метро „Щукинская“ - кровати граждан вот этих пяти громадных домов, еще тех и вон тех», так и ходят. Внутри нашего района, состоящего из нескольких огромных замкнутых дворов - фантасмагорических потомков традиционных московских двориков, передвигаться можно или пешком, или на собственной машине.
        Я остановила свой ворчащий внутренний голос и, взглянув на совершенно ослепительное небо, густосинее, с чистейшими легкими облачками, стремительно мчащимися по небу, вдруг подумала: как хорошо, что в такой прекрасный день я могу пешочком пройтись по улице, и не раз, кстати. А вот каково же тем людям, кто работает в метро, или в полуподвальных помещениях с мертвенным белым светом и принудительным воздухообменом, или в книгохранилищах? Они даже не узнают, какой чудесный сегодня был день. А ведь утро было совершенно другое - когда я шла по дороге, не надеясь поймать машину на трассе.
        Неужели это все один и тот же день? Как будто целая неделя прошла со вчерашнего вечера…
        Я несколько раз пыталась звонить домой, но Гриша не поднимал трубку. То ли боялся, то ли так увлекся музыкой. Я заходила в очередной подъезд, когда у меня промчалась какаято мысль, даже не мысль, а тень мысли. Чтото хорошее, связанное с этим мальчиком, которому в раннем детстве приходится узнавать, что такое - быть нелюбимым. Что это может означать для всей последующей жизни ребенка, многие родители просто не понимают. Так много говорится о папах, не дающих детям достаточно любви, но уж если малыш не получает в нормальном количестве витамина маминой любви, последствия могут быть непредсказуемыми и самыми ужасными. Но сейчас я как раз подумала, что… Я не успела ухватить свою мысль, меня отвлекла женщина, вместе с которой я вошла в подъезд, не позвонив по домофону в квартиру больного ребенка. Женщина подозрительно посмотрела на меня и спросила грубоватым, натруженным голосом:
        - Куда?
        - В двадцать девятую, - миролюбиво ответила я, понимая ее опасения - мало ли кто с милой улыбкой и потрепанной кошелкой может проникнуть в закрытый подъезд.
        - В двадцать девятую!.. - повторила женщина недовольно и так громко, что я даже отступила от нее на шаг. - Смотри, я потом там на лестнице проверю! Если ты там…
        Слушая, как она вслух предполагает, что я могу сделать на лестнице, я поспешила пешком подняться на шестой этаж - все лучше, чем она скажет мне это в лицо. Все равно я вряд ли сумею ловко и остроумно ответить. А уж ругаться точно сегодня не смогу. Я вдруг почувствовала, что ужасно устала. Между четвертым и пятым этажом я приостановилась, чтобы отдышаться, и услышала все тот же грубый голос. Надо было сразу рявкнуть на нее в ответ, тогда она давно была бы уже дома. А так женщина все кричала и кричала мне вслед и никак не могла успокоиться.
        Таким голосом кричала одна преподавательница у Ийки на танцах - года два я пыталась водить ее на хореографию. Но, несмотря на прекрасную природную растяжку и музыкальность, Ийка совершенно равнодушно относилась к занятиям. Однажды я пришла чуть пораньше и услышала, как ее преподавательница, энергичная женщина лет сорока пяти, вдруг взвыла за дверью: «Стоять! Всем стоять по стойке смирно! Рты свои закрыть! Навсегдааа!» Если бы голос был не такой страшный, не напоминал бы рев раненого бегемота, это звучало бы даже смешно.
        Ийка вышла тогда с занятия бледная, напряженная, прижалась ко мне, и я решила больше не водить ее на танцы, где под прелестную музыку Шопена просят навеки закрывать рты и вытягиваться по стройке «смирно». Через пару лет мы встретили эту преподавательницу, она узнала Иечку, посетовала, что та перестала ходить на танцы, и рассказала, что сама нашла теперь хорошую работу в закрытом фитнесцентре. Глядя на улыбающуюся, спокойную женщину, мне трудно было поверить, что именно изза нее Ийка перестала ходить на танцы, которые ей поначалу так нравились.
        Есть родители, которые считают, что детишкам полезно с малых лет привыкать к жестокости жизни и даже хорошо, если встречаются такие преподаватели. Ребенок, который научился спокойно пережидать крики и ругань учителей, не погибнет, как нежный оранжерейный цветочек, от первого дуновения промозглого ветерка. Мне же почемуто кажется, что дети, вынужденные терпеть жестокость и грубость родителей или преподавателей, становятся похожими на хитрых, злых зверьков, действительно умеющих пережидать страшные минуты, закрыв глаза, напрягая все свое маленькое закаленное тельце и ненавидя, истово ненавидя и воспитателя, и весь мир - враждебный, лживый, несправедливый.
        Обход занял у меня часа три, сегодня я старалась не пускаться в подробные разговоры с мамами и бабушками. Как только разговор плавно переходил на дурные привычки мужа или на подорожание электричества, я показывала сумку с карточками и помахав на прощание своему очередному сопливому пациенту, быстро уходила дальше.
        Я звонила и звонила Грише, и, слава богу, один раз он всетаки снял трубку. Задумчиво и тихо ответил мне почти на все вопросы, и я несколько успокоилась.
        Было уже около семи часов вечера, когда у меня остался один только вызов. Вернее, даже не вызов, а адрес. Ведь меня никто к Владику не вызывал. Я взглянула на себя в стекло киоска с газетами… Так. А что, собственно, гонит меня туда? Только ли бедный маленький мальчик, еще один бедный мальчик… Мальчик и правда тронул мою душу. А зачем я тогда посмотрела, как выгляжу? Я иногда по несколько дней причесываюсь и мажусь кремом не глядя в зеркало, не подкрашиваюсь вовсе и совершенно не интересуюсь, как при этом выгляжу… Благо светлые, слегка вьющиеся от природы волосы, доставшиеся мне от мамы, всегда создают впечатление некой, очень приблизительной прически. Изящная блондинка, милая и невредная, - просто мечта любого мужчины. Идет сейчас эта мечта одна, в невероятно потрепанной шубейке, похожей на двенадцатилетнего эрдельтерьера, и сама себе не очень нравится.
        Вот, наверно, в чем моя беда и ошибка: я никогда себе не нравилась. Когда мне говорили: «Ты такая тоненькая!», я слышала: «Ты такая худосочная…» Когда делали комплимент моим серым глазам, я присматривалась к ним и обнаруживала, какие же они невыразительные и неяркие… Я всегда хотела быть выше, крупнее, иметь тело, говорить так, чтобы меня было слышно. Я хотела быть какойто другой, не такой, как родилась. Почему? Мне не хватало родительской любви в детстве?
        Мама очень любила папу, всегда, сколько я помню себя и их. Родители были сами по себе, любящие друг друга, нежные, дружные, как ниточка за иголочкой, а я - сама по себе. Они отправляли меня в лагерь, а сами ехали отдыхать в санаторий. Они оставляли меня дома, а сами шли в консерваторию. Они укладывали меня спать пораньше, как положено, чтобы я могла выспаться перед школой, а сами долго сидели и увлеченно о чемто говорили за стеной. Я слов не разбирала, только лежала и слушала веселый, невероятно интересный и непонятный, словно на иностранном языке, разговор.
        Нет, у меня нет обид на родителей. Они давно состарились. Я родилась поздно, мои мама с папой всегда оказывались старше родителей моих подружек. Я люблю их, навещаю, мне казалось, что я и Ийке сумела привить уважение к ним - любовь не привьешь.
        Размышляя, я, наверно, не сразу услышала, как какаято женщина говорит мне:
        - Александра Витальевна! Да что ж такое!..
        Она обогнала меня и остановилась передо мной, так, как тормозят машину, раскинув обе руки в стороны.
        - Зову, зову вас… Не узнаете? Медсестрой я у вас работала… Вера Васильна… Вспомнили?
        Да, точно. Нин Иванна бастовала, когда нам полгода не платили зарплату. Это было лет десять назад. Менялись министры здравоохранения, каждый чтото пытался реформировать, то давали, то отбирали, меняли порядки, структуры, имеющие мало отношения к реальной жизни. И месяцев шесть до нас почемуто не доходила зарплата. Мне помогали родители, но я даже подумывала - не устроиться ли хотя бы нянечкой в платный садик, где зарплата стабильная…
        Нин Иванна сидела на даче, и, наверно, правильно делала. Лето стояло жаркое, и бесплатно ходить на работу смысла не было. Вот тогда и появилась Вера Васильевна. Образования у нее было маловато - фельдшерица со стажем работы в военной части под АлмаАтой. Но она согласна была ждать зарплату и помогать мне, чем могла. Правда, когда в ноябре заплатили зарплату за полгода и стали платить каждый месяц, Веру Васильевну наш главврач перевел в кастелянши, а потом вообще уволил - у нее не оказалось никакой прописки на тот момент.
        - Здравствуйте, Вера Васильевна, я помню вас, конечно. Как вы поживаете?
        - Да как! - улыбнулась та и махнула рукой. - Никак. Нормально. Замуж вот вышла.
        - Поздравляю… - я с некоторым сомнением посмотрела на свою бывшую медсестру. Хотя на самом деле ей и летто не так уж много, сорок пять - сорок семь, наверно.
        - Особо не с чем, - вздохнула она. - Уже развелась. Пил новобрачный мой так, что штукатурку по ночам ходил слизывать в подъезде. Да, да! Ты не смейся. Так все горело внутри - мелом заедал. Ну, а вообще ничего. Я что тебя догнала, вас то есть… Я нетрадиционной медициной сейчас занимаюсь. У меня же все - и мать, и бабка - травы варили, шептали там, ну, понимаешь… Я тоже умею. Только раньшето все смеялись над этим, а сейчас - сама знаешь. Вот и я тоже - устроилась в центр один… - Она протянула мне листочек. - Может, так и неудобно говорить… Но если кто у тебя будет… сложный случай какойнибудь… Из деток или взрослый кто… Можешь к нам направить… Консультация бесплатно.
        - Ага, - вздохнула я. - А на консультации скажут: у вас неоперабельная опухоль, последствия от трех инсультов и скорая смерть. Но если пошептать чуток, но все само рассосется, особенно последняя…
        Вера Васильевна растерянно взглянула на меня. А мне стало неудобно. Что это я, в самом деле? Устала, наверно. Или волнуюсь, ведь я сейчас встречусь с папой Владика, который чемто так меня задел… Неожиданно задержавшимся на мне взглядом, чемто еще? Откровенным барством? Или, наоборот, искренностью и беспомощностью? Мне он в целом не понравился, я уже это честно сама себе сказала. Но чтото же мне в нем понравилось? Или в самой себе, когда я с ним общалась… И теперь чтото гонит и гонит к нему снова - проверить, не возьмет ли он снова меня за ногу, что ли? Понимая, что идти туда не обязательно, я все же иду. И сама на себя при этом сержусь. Но при чем тут бедная женщина, которая выживает, как может? Я побыстрее взяла у нее рекламный листочек.
        - Конечно, Верочка Васильна. Если кто заинтересуется, я передам.
        Она кивнула. И както очень внимательно посмотрела на меня. Так внимательно, что я даже опустила глаза.
        - Ей не очень хорошо сейчас, - негромко проговорила Вера Васильевна.
        - Кому? - удивилась я.
        - Твоей дочке.
        Я подумала, что ослышалась.
        - Дочке?
        Моя бывшая медсестра кивнула.
        - А… откуда вы знаете про Ийку?
        Она пожала плечами:
        - А я и не знаю. Так, увидела чтото… сама не знаю что…
        Ох, как же я не люблю того, чего никак не могу объяснить с медицинской точки зрения! В тот момент первое, о чем я подумала, - как тесен мир. Наверняка просто какимто образом Вера Васильевна узнала, что Ийка ушла из дома. И хочет поговорить на эту тему.
        На мое счастье, изза поворота появился автобус, и Вера Васильевна радостно воскликнула:
        - Шестьсот пятьдесят четвертый! Побегу, Сашуня! Звони, если что!
        Только разве «что» - недобро подумала я и побыстрее ушла. Ужасно не люблю, когда ктото вмешивается в мою жизнь без спросу. Наверно, это тоже родом из детства. Родители мои жили замкнуто, и я привыкла, что подруги, если они и есть, существуют на расстоянии, причем очень приличном. С ними можно пойти в парк, погулять во дворе, но главное - не пускать их на некую запретную территорию - территорию семьи. Все, что происходит дома, касается только домашних. А если дома у тебя никого нет, то, значит, никого твоя жизнь и не касается.
        Живущие по своим собственным законам мысли вдруг по неведомым для меня дорожкам сомкнулись, переплелись и вытолкнули такую странную мысль, что я даже сбавила шаг. Вот так же, как я шла, погруженная в свои размышления, не слыша Веру Васильевну, когда та пыталась окликнуть меня, так и Гриша не слышит меня. И ничего со слухом у него не происходит. И вовсе он не глохнет. Мальчик - не глохнет! Поэтому обследование, куда Лиля после полугодовых уговоров возила его, ничего не показало. И не надо больше его возить ни в Филатовскую, ни кудато еще. У него совершенно нормальный слух, но не очень обычная способность погружаться в интересующее его занятие настолько, что он практически перестает слышать то, что происходит вокруг. Я ведь об этом уже думала, вернее, было какоето смутное, неопределенное ощущение, а теперь, благодаря встрече с Верой Васильевной, оно сформулировалось в четкую идею.
        Я отогнала другую мысль - о том, что неспроста я встретила ее и что это все странная мистика. Никакой мистики для выпускника медицинского вуза, честно сдавшего все практикумы по анатомичке, нет и не может быть. В человеке все предельно ясно. Конечно, кроме одного - того, чего нет ни на одной анатомической карте: где живет душа, как она выглядит, из чего состоит, чем ее можно определить и почувствовать - разве что другой такой же душой.
        Незамысловатые эзотерические размышления мои пришлось прервать - я подошла к подъезду дома Владика. Попытки быть с собой откровенной иногда заводят в тупик. Видимо, в природе человека себя обманывать. Например, полжизни не думать о смерти вообще. Или не думать об опасности - невероятное количество вещей угрожает жизни каждую секунду, по крайней мере, городскому человеку, особенно в мегаполисе. И эта мысль блокируется в мозгу нормального человека тонкой и хитроумной системой самосохранения. Как страшно, как опасно жить в большом городе: куча транспорта, много недобросовестных или неумелых водителей, яды, выделяемые в воздух выхлопными трубами, прорытые глубоко под землей тоннели с мчащимися поездами, искусственно вентилируемые и освещаемые… Но я, горожанин, всего этого не боюсь. Если я буду думать о постоянной опасности, подстерегающей меня здесь и там, меня просто раздавит этот страх. И я умру раньше, чем попаду под машину, задохнусь от высокой концентрации диоксида азота или отравлюсь сырой хлорированной водой.
        И каждый день я себя обманываю для своего же душевного равновесия. Вот ведь сейчас я несколько раз пыталась честно спросить себя: а что же я иду, что же иду, не позвонив? Только ли мысль о малыше не дает мне покоя или чтото еще? И каждый раз мысли неуловимо разбегались, уводили меня в сторону от вполне очевидного ответа. Хотя правдой было и то, что меня волновало, что будет с этим мальчиком, если мама его не вернется. И что будет, если она вернется…
        Я достала телефон и вдруг вспомнила: я сегодня еще не звонила Ийке, даже не пыталась. Ничего себе мамаша - самато… Жалею чужих детей, ночую непонятно где…
        Я быстро набрала Ийкин номер. А пока набирала, то поняла - нет, как же, звонила, после приема. А она не брала трубку. Просто бесконечный день, начавшийся засветло у Олега на даче, все тянется и тянется.
        Ийка ответила сразу же, как будто ждала звонка - видимо, держала телефон в руке. Правда, ответила както разочарованно - будто ждала услышать когото другого. Или у нее все так действительно неважно?
        - Иечка, малыш, как ты?
        - Я - нормально, мам, - своей обычной фразой ответила мне дочка, фразой, не означающей ровным счетом ничего.
        - Тебе попрежнему нравится у папы?
        - Да, конечно. Здесь все очень красиво.
        - Ия, я не об этом тебя спрашиваю. Тебе там хорошо?
        - Да, хорошо.
        У меня было ощущение, что я соскальзываю с невысокой, но очень гладкой и скользкой горочки. Шажок - и назад, еще шажок - и оступилась, чуть не упала…
        Я никак не могла ухватить Ийку, проникнуть в ее маленький, несчастный домик, куда она залезла, повесила нехитрый замочек и сидит там одна, страдает.
        - Мне нужна твоя помощь, Ия, - решила я зайти с другой стороны, вдруг она хотя бы заинтересуется.
        - Я не могу сейчас никому помогать, мама. Ты не понимаешь? Мне и так…
        - Что?
        - У меня нет времени. Извини. Очень дорогой разговор.
        - Для тебя бесплатный, Ия, - вздохнула я.
        - Для тебя дорогой, мам, - четко ответила мне Ийка. - У тебя же всегда нет денег. По сто рублей на телефон кладешь.
        От каждого ее слова мне становилось физически больно, как если бы ктото пинал меня носком ботинка то в колено, то в спину, то в плечо… Никогда раньше она так со мной не говорила, никогда. Но значит, она об этом просто молчала. Думала и молчала. Смотрела на меня прекрасными прозрачными глазами и ненавидела. За нашу бедность, за мою несостоятельность. Какая разница, сколько детишек я вылечила за год от соплей и вирусных инфекций? Если я свою собственную дочку упустила, довела до того, что она ушла из дома! Да куда - к мачехе! Жить в богатом красивом доме и зарабатывать там свою сиротскую копеечку…
        Странно, как все странно. Понятно, что воспитать человека сложнее, чем, скажем, испечь булочку - положил тесто в духовку и точно знаешь, что через двадцать пять минут испечется булка. А с человеком… Вкладываешь одно, а получается другое, совсем другое.
        - Иечка. Тебе нужно завтра идти в школу, ты помнишь? Что вы там решили со школой? Ты будешь ездить в свою?
        - Можно я тебе не буду говорить, мам?
        - То есть как?
        - Мы еще не решили. Марина говорит, что мне вообще учиться не надо. Некоторые модели даже восемь классов не закончили. А зарабатывают по пять тысяч евро за показ.
        От ее глупого, детского, безапелляционного тона, от невероятной чепухи, которую она уверенно произносила, повторяла за неведомой мне и, похоже, не очень честной Мариной, у меня застучало в висках.
        - Ийка… Это… это неправда! Послушай меня! Нельзя бросать школу, понимаешь? Какие модели? С чего вдруг ты - и модели? Ты хочешь стать моделью?
        - Конечно. А кто ж не хочет?
        Я представила, как моя тоненькая, невысокая Ийка пожимает своими худенькими плечиками и сдувает со лба светлую челку. Модель…
        - Ия…
        Так, нет. По телефону все это не скажешь. Надо сказать главное.
        - Хорошо. Ты сходи в любое модельное агентство. И просто спроси - сколько там платят девушкам за показ. Пять тысяч получает Клаудиа Шиффер и еще дветри манекенщицы в мире, остальные - в десятки раз меньше, понимаешь?
        - Мам, ну что ты знаешь? Я пока коплю деньги на пластическую операцию. Я сделаю нос и тоже буду получать…
        - Что?! Что ты говоришь? Какой нос? Где ты его сделаешь? У Вадика?
        - Да, конечно. Он мне сделает прекрасный нос, самый лучший в мире.
        Теперь мне уже не казалось, что меня пинают ботинком. Теперь я стояла, прислонившись к холодному бетонному столбу, потому что меня в прямом смысле не держали ноги. У меня было ощущение, что какаято неостановимая тяжесть давит на меня сверху, прижимая к земле. Я хотела сказать сразу все и главное, и так, чтобы дочка не захотела отключить телефон…
        - У тебя и так прелестный нос, Ийка! А деньги копить зачем? Ты же не собираешься Вадику платить?
        - Все покупается и продается в жизни, мам, - ответила мне Ийка любимейшей фразой Хисейкина, которую он произносит всегда, когда не знает, что сказать. - И только убогие неудачники делают вид, что это не так.
        Ей надо было поссориться со мной. Наверно, мысль обо мне и о том, что я скажу, немного мешала ей в новой жизни. А мне ссориться с Ийкой совсем не было нужно. Поэтому я взяла себя в руки и примирительно сказала:
        - Надо все же доучиться в школе, хотя бы закончить этот год. А потом - посмотришь, летом ты можешь попробовать себя в модельном бизнесе.
        - Мам, мы разберемся с папой, в чем мне себя пробовать. Ну все, пока! - слишком легко сказала Ийка и отключилась.
        Я отлично слышала, что это все бравада. И помнила, что сказал Вадик. Главное, чтобы те «люди», которым он собирался передавать ее в качестве прислуги, не оказались случайно гражданами Турции или, скажем, Америки. Оттуда мне будет сложнее возвращать Ийку. Хотя и теперь уже понятно, что просто так мне ее не вернуть - из отделанных мрамором подъездов и художественно отремонтированных квартир…
        Странно, а по мне так нет ничего лучше своего дома, даже если в нем и давно пора делать ремонт. Но мне - тридцать восемь лет, а Ийке - пятнадцать. И мой папа - профессор кафедры биологии в МГУ, всю жизнь увлеченно и честно проработавший на той зарплате, которую ему платили. А Ийкин папа - врачшарлатан, загубивший не одно лицо. Поэтому - что сравнивать? Где только я в Ийке - непонятно. Куда вливалось, во что превратилось все, что я ей давала? И прежде всего, где растворилась без остатка в ней моя любовь? Мне всегда казалось, что эта бесценная субстанция, ничем не подменяемая, просто так исчезнуть не может. Если дал человеку свою любовь, особенно ребенку, она будет в нем жить, его поддерживать, его вести по жизни. И что же, выходит, это не так?
        Я машинально нажала кнопку вызова консьержа на подъезде и только тогда сообразила, что так и не позвонила папе Владика, иду без звонка и без вызова.
        - Слушаю вас! - размеренно произнес интеллигентный пожилой голос. - Алло! К кому идете?
        Не знаю, видела ли меня консьержка в видеофон. На всякий случай я отошла от двери и набрала номер. Трубку долго никто не брал, наконец, мужской голос устало ответил:
        - Да. Говорите.
        - Здравствуйте… Это врач из районной поликлиники. Я вчера у вас была…
        - Да, - опять сказал папа Владика.
        - Я просто хотела узнать, как мальчик. Как он себя чувствует? Он чтонибудь поел?
        - Я понял. Спасибо. Я оплатил, наконец, полис. У нас был сегодня врач из хорошей поликлиники.
        - И… что сказал?
        - Сказал, что… Вы извините, у меня другой звонок, - ответил он и положил трубку.
        Я постояла, рассматривая надпись на дисплее своего телефона «ВладикВаня». Ну что ж… Из хорошей, так из хорошей. Не пора ли идти домой, где сегодня ждет маленький гость, съевший на обед кусок черного хлеба?
        Глава 8
        Подходя к дому, я вспомнила странную встречу с бывшей медсестрой Верой Васильевной. Я слышала о том, что среди людей с необычными способностями как раз много вот таких - не испорченных цивилизаций, мало читавших, знающих мир с другой стороны - не со стороны человеческого интеллекта, а как будто изнутри. Некоторые ученые даже полагают, что способность общаться без слов - вовсе не шаг вперед, а, наоборот, шаг назад, что с развитием языка люди потеряли эту способность, а когда были полулюдьмиполуживотными, то, как звери и птицы, понимали друг друга без слов, и приближение урагана чувствовали загодя, и где искать друг друга в глухом лесу знали…
        Но так считают те, кто упорно ведет историю человечества от ловких мохнатых существ, на морду ужасных и чемто отдаленно напоминающих человека. Считают, невзирая на множество свидетельств тому, как отчаянно человечество пыталось сохранить память о своем рождении, как выбивало на камне, писало на черепках, рассказывало и снова записывало - на чем угодно - историю о том, как мы были созданы. Если это и утерянная способность - понимать мысли друг друга, то обладали ею не макаки и гориллы, а высокоразвитые существа, возможно, умевшие и многое другое. Например, летать.
        Представляю себе, что бы было, если бы мы сейчас обрели возможность летать. Пришлось бы срочно делать металлические ставни на окна в домах. Все бы летали и заглядывали в окна. Особым спросом пользовались бы дома известных людей и миллионеров…
        Дверь своей квартиры я открывала осторожно, чтобы нечаянно не испугать Гришу. Я не надеялась найти его веселым и довольным, и была приятно удивлена: Гриша сидел на диване, укрывшись пледом, читал большую книгу сказок и спокойно улыбнулся мне в ответ.
        У Ийки осталось очень много книг. Когда дочка подросла, я поначалу взялась было раздавать их соседям и пациентам, а потом остановилась. Моито родители сохранили все мои детские книжки. Как же мне приятно было читать Ийке свои любимые сказки! «Холодное сердце» про стеклянного человечка, живущего в Шварцвальде, страшные и мудрые скандинавские сказки про троллей, заколдованных воронов и добрых глупых великанов… Показывать ей именно те картинки, которые я рассматривала в детстве.
        Так удивительно смыкается время, растворяются годы, долгие и быстро прошедшие, когда ребенок берет в руки твою собственную любимую детскую книжку, именно ту, с нарисованными фиолетовой шариковой ручкой принцессами на задней обложке и аккуратно подклеенными казеиновым клеем страничками…
        Мы с Гришей поужинали, и я решила домашними средствами сама проверить его слух. Например, как он слышит различные звуки, все ли оттенки звука воспринимает. Гриша принял это как радостную игру и с удовольствием угадывал негромкие звуки, которые я издавала с помощью различных предметов: проводила ножом по кастрюле, шуршала бумагой, хлопала газетой по столу. Он все очень хорошо слышал и даже придумывал маленькие истории о каждом звуке. Вот упал с лавки заснувший медведь и заворчал, проснувшись… А это - попала в банку пчела и никак не может найти выход… Лопнул бутон огромного цветка…
        Все Гришины ассоциации были несколько грустные, но поправлять их смысла не было. Каждый слышит то, что слышит, это раз. А главное - поправить их может только жизнь, и тогда в шуршании бумаги он, возможно, услышит приближающиеся шаги волшебника, а не хруст челюстей людоеда.
        Я невероятно устала за день, но с удовольствием занималась с Гришей. Как недавно, кажется, было то время, когда мы играли с Ийкой в куклы, наряжали их на балы, устраивали выставкипродажи книжек - Ийка очень любила быть продавцом и рассказывать о каждой книжке. Куда же все ушло, растворилось? Ведь это не должно было уходить из ее души!
        Я погладила Гришу по голове и ощутила, как сжался мальчик под моей рукой. Плохо. А мне казалось, что Лиля и целует и тискает его временами… Значит, эти времена наступают после какихто других ее прикосновений, не столь нежных…
        Телефонный звонок прервал мои мысли. Звонил тот, кого я меньше всего ожидала услышать сегодня. Ведь мы уже обо всем поговорили! Звонил Олег, снова.
        - Ты забыла у меня коечто, - сказал он голосом близкого человека. И мне совсем это не понравилось.
        - Правда?
        - Правда. И ты не знаешь, что именно?
        - Даже предположить не могу.
        - Если ты не против, я привезу тебе это. Ты позволишь?
        И я почемуто сказала:
        - Да.
        Он не спросил адреса - наверно, узнал его по номеру телефона. Ну, что ж… Роль жестокой красотки и в юности была мне совершенно непонятна. Когда мы встречались с Олегом, и он както раз или два пытался поцеловать меня, а мне этого не очень хотелось, я и не думала, что жестоко поступаю с ним. И сейчас тоже… При всем желании я не могла понять, что руководит им, потому что поверить, что он влюбился в меня заново, с одной встречи… а тем более что любил все эти годы… Так в жизни не бывает. В мемуарах, написанных в семидесятипятилетнем возрасте, - бывает, в романах, написанных за три недели энергичными дамами с волевым взглядом, - тоже. А вот в жизни…
        Олег приехал быстро и позвонил снизу.
        - Я выйду, - ответила я ему.
        - Ты не пустишь меня домой? Или у тебя дочка дома?
        - Дочки нет, есть другой человек. - Я посмотрела на Гришу. Мальчику не впервой мешать залетным дяденькам сладко соснуть на диванчике часокдругой…
        - Да? - Олег заметно погрустнел, или мне так показалось.

«О, нет! Только не это!» - чуть было не сказала я, увидев его внизу около автомобиля. Он был гладко выбрит, красиво одет, вышел из автомобиля в расстегнутом пальто - почемуто все это я отнесла на свой счет. Может, он всегда так одет после работы? И выбрит, и надушен, и причесан… Ко всему прочему за спиной он прятал букет красных роз с зелеными метелочками и нарядной ажурной гипсофилой, и букет высовывался изза его расстегнутого пальто, как яркий растрепанный хвост.
        - Они замерзнут, - кивнула я на цветы. - Спрячь получше.
        Олег в растерянности оглянулся. Да… Пожалуй, в этом есть даже какаято прелесть… Вот так ввести в смущение мужчину. Хотя цена этому смущению хорошо известна: мужчина до и мужчина после - два разных человека. И не стоит относить на свой счет ни первое, ни второе. Причина не во мне - причина в его физиологии. Вот он сейчас волнуется и даже смущается, и надеется… Осталось продолжить - на что именно, чтобы тут же самой успокоиться. Он же не в глаза мне поглядеть надеется. Найди мужество и скажи себе самой словами, на что именно все его надежды…
        Эти мысли стремглав промчалось у меня в голове и, наверно, както отразились на лице. Потому что Олег спросил:
        - Что?
        - Ничего, - засмеялась я.
        Главное, не заходить далеко - в ощущении власти над человеком. Моя профессия как раз очень этому способствует. Некоторые мои коллеги упиваются властью над беспомощными родителями и больными детишками. Таких врачей немного, но когда я их встречаю, хочу просто убить, не рассуждая. Одна моя сокурсница работает в роддоме, наблюдает и помогает адаптироваться к жизни малышам, которые родились с какимито проблемами. Мы с ней случайно увиделись на курсах повышения квалификации врачей.
        - Нравится тебе в роддоме работать? - спросила я, просто чтобы чтонибудь спросить, мы никогда не были особенно дружны в институте.
        - А то! - улыбнулась Инка. Маленькая, крутозадая, она даже на меня, не отличающуюся высоким ростом, всегда смотрела снизу. Ей не хватало сантиметров семьдесят до нижней границы среднего роста. - Такаая власть…
        - Ты администратором, что ли, стала? - не поняла я.
        - Да ладно! Прямо уж! - засмеялась Инка. - От меня зависит, будет ли ребенок жить. Я это решаю, понимаешь? Одна я. И родители это знают. Я каждый день чувствую, что в моих руках чужая жизнь. Вот я держу новорожденного в руках, и в моих силах дать ему жить дальше или не дать. Такой кайф!
        Иногда я сама себе напоминаю этот эпизод, слова циничной и наглой Инки, когда вдруг и мне кажется - вот какая я нужная, незаменимая! Когда я вижу, как подобострастно смотрят на меня некоторые мамочки, и мне становится приятно от их взглядов… И тогда я говорю себе: ты не знаешь, сколько шагов отделяет тебя от Инки. Может, десять. А может, и два. Раздва - и станешь такой же, стоит позволить себе воспользоваться, даже просто внутренне, чужой бедой и надеждой.
        Сейчас я посмотрела, как Олег мнется с цветами, и, вздохнув, сказала:
        - Ты почему такой красивый?
        - Я? - Он как будто еще больше растерялся. - Да вот… - Он наконец достал изза спины букет и протянул его мне. - Чтобы както соответствовать ситуации…
        - Спасибо.
        Я взяла цветы. Не вспомню даже, когда мне мужчина последний раз дарил цветы. Ну и что? А я и не почувствовала ничего. Почему вот только?
        Мне иногда снится, что меня ктото любит. И то вовсе не эротические сны. Ктото, кого я не знаю, смотрит на меня с нежностью, и я чувствую его взгляд. Я чувствую чужое чувство, я - не знаю чем, душой, вероятно, - чувствую, что ктото меня любит. И это ощущение ни с чем не сравнить. Просыпаясь, я даже помню свое ощущение и хочу сохранить его подольше. Некоторое время оно живет во мне, и я становлюсь мягче, мне хочется улыбаться - от ощущения, что я любима.
        Но сейчас… Почемуто мне не стало ни тепло, ни особенно приятно. Зато… зато под его взглядом я както заволновалась. Не сразу, но я увидела взгляд, который не спутаешь ни с чем, - взгляд мужчины, представляющего, как он проводит с тобой приятные минуты… Я поежилась, хотя мне не было холодно.
        - Не пригласишь домой, значит? А кто там у тебя… - он слегка запнулся, - друг?
        - Нет, Олег. У меня нет никакого друга, иначе я бы не поехала вчера с тобой. У меня даже дочка ушла. Просто меня попросили взять на день одного мальчика.
        - Подруга попросила? - недоверчиво спросил Олег.
        - Пациентка, - вздохнула я. - Милая женщина и большая любительница мужского пола.
        - В отличие от тебя, - усмехнулся Олег.
        - В отличие от меня, - кивнула я.
        Он захлопнул дверцу машины, зачемто нажал на кнопку сигнализации. Потом сделал шаг ко мне и неожиданно взял меня одной рукой за шею.
        - Ты спрашивала, что ты забыла у меня? А вот что. - И он, не дав мне опомниться, поцеловал меня.
        Мило, трогательно, романтично. И ужасно глупо. Ужасно… И я, вместо того, чтобы отойти от него и не позориться рядом с собственным подъездом - ну все же мне не шестнадцать лет! - с большим удовольствием минуты три, наверно, а то и пять стояла и целовалась с Олегом, как сто лет назад, когда мы заканчивали институт. После последнего экзамена Олег, мой верный друг и товарищ, вдруг так настойчиво пытался овладеть мной в какомто пустом кабинете, где еще не выветрился нервный дух сессии, и из парт то здесь, то там торчали ненужные уже шпаргалки и забытые учебники и конспекты… Я тогда, кажется, чуть было не сдалась под его напором… Помню, что я очень боялась забеременеть - почемуто мне казалось, что от полного сил и энергии Олега забеременею тут же, и я начала быстро считать в голове, какой сегодня день. День оказался опасным (как студенткаотличница я четко помнила главу об оплодотворении), и от ощущения его разгоряченной плоти гдето совсем близко мне только становилось страшно, не более того.
        Но сейчас я чувствовала, как все мое существо наполняется давно забытыми желаниями и соками. Вот это да… Можно, значит, и не любить, а… И дней я никаких не считала, потому что давно уже этого не делаю, хотя теперьто хорошо знаю, что на самом деле не так уж много в месяце дней, когда можно зачать новую жизнь. Только я и не помню, когда свое знание применяла последний раз на практике.
        Я взяла себя в руки и оторвалась от Олега.
        - Увы. У меня действительно чужой мальчик.
        - А комнат сколько?
        - Две, но…
        - Сашка… - Он смотрел мне в глаза тем самым взглядом и как будто проникал уже в мое существо, и все существо, точнее, та его часть, что отвечает за продолжение рода, радостно трепетала: «Да! Да! Непременно! Не откладывая! Все готово к приему гостя! Ждем! Хотим! Надеемся!»
        Естественно, в этот самый момент мимо прошла соседка, живущая этажом ниже, и удивленно посмотрела на меня. Еще и обернулась. Чтобы удостовериться, наверно, точно ли Саша Леликова страстно обнимает мужчину на улице средь бела дня. День, правда, уже закончился, длинный, невероятно длинный день.
        - Я так устала сегодня, Олег.
        - Я поднимусь, - твердо сказал он и даже подтолкнул меня слегка к входной двери. Похоже, программа воспроизведения рода человеческого в нем тоже включилась на полную катушку и подчинила сейчас все остальные рефлексы и желания, а также доводы разума.
        Я с огромным трудом, словно преодолевая сопротивление некоего невидимого силового поля, шагнула в сторону от двери подъезда.
        - Нет, Олег. Нет. Это невозможно. По крайней мере, сегодня.
        Наверно, потом он подумал и понял меня, а в тот момент обиделся.
        - Ну, нет, так нет, - сказал мой старый товарищ, быстро сел в машину и уехал.
        Вот тебе и ответ на вопрос - а зачем он приезжал? За тем самым. И другое - не предлагать. Например - за ручку подержаться, познакомить с маленьким Гришей, сочиняющим музыку, дослушать историю про дочку, ушедшую из дома… Кстати. Ведь я только что обмолвилась Олегу о своей беде, а он даже ухом не повел. Он не виноват. Виновата та самая программа, кемто когдато заложенная в нас, как базовый, непреодолимый инстинкт, основное задание, данное нам при рождении: успеть родить себе подобного, его согревать и кормить, пока малыш сам не побежит быстрыми уверенными ножками, не оборачиваясь назад…
        Я была права. Я не успела даже подняться и открыть дверь квартиры, как Олег перезвонил и извинился:
        - Ты прости меня… Чтото я в самом деле… гм… перегрелся. Давно со мной такого не было. Что ты сказала насчет Ийки?
        Приятно сознавать, что правильно выбирала друзей в юности. Подчас бывает наоборот. Я все хотела найти свою институтскую подружку, с которой мне было так хорошо и приятно, мы понимали друг друга, были очень похожи - так мне, во всяком случае, казалось. Но когда я разыскала ее телефон и поговорила с ней, то поняла, даже не встречаясь, что ктото из нас, видимо, очень изменился. Скорей всего, я. Когда мы дружили, я была другой. А я теперешняя дружить с ней уже не буду. В подробностях говорить о мальчиках… Наверно, когдато, когда и нам, и мальчикам было по двадцать, и мы были все время в когото влюблены, было так увлекательно и смешно обсуждать, и то были порой самые важные и искренние разговоры. Но не теперь, когда лысеющие мальчики норовят наверстать упущенное в любом маломальски симпатичном месте…
        В общих словах я рассказала Олегу о том, что произошло у меня с Ийкой. Как и можно было ожидать, он ничего толком не сказал в ответ. Да и что можно сказать непутевой мамаше, проглядевшей собственную дочь? На прощание Олег туманно пообещал во всем «разобраться». А я с неожиданной грустью подумала: самый лучший способ охладить не в меру разволновавшегося поклонника - это рассказать ему о своих детках, об их проблемах, больных ушках, разбитых носах, двойках, драках, вранье… И энергичный, пылающий страстью мачо тут же превращается в обычного, беспомощного соплеменника, мешковатого и неуверенного в себе, тщательно прячущего свою неуверенность.
        Открыв дверь, я обнаружила Гришу стоящим в коридорчике, одетым.
        - Ты кудато собрался? - спросила я, стараясь закрывать дверь спокойно и так же повесить свое пальто.
        Мальчик молчал и упорно не смотрел на меня. Понятно. Собрался домой. Замкнутые дети невероятно привязаны к своему дому, кроватке, столу, табуретке на кухне… Ктото из них, даже приехав на лето к хорошей, доброй бабушке, неделю не будет есть толком, потому что на кухне вид в окошко совершенно другой и не качается в левую сторону табуретка…
        - Гришенька, ты разобрался в нотах?
        Мальчик молчал. Всё. Кажется, на сегодня силы у меня закончились. Много, очень много за один день. К тому же спала я непонятно сколько и неизвестно где. Я села на пол в прихожей и прислонилась головой к плохо закрывающейся дверце самодельного встроенного шкафа. Как же ненавидела этот шкаф Ийка! Она не понимала, что он был сделан двадцать лет назад, когда шкафы с зеркалами и подсветкой были в стране у единиц, прячущихся от глаз остальных, у кого таких шкафов не было. Но какая разница, что было двадцать лет назад? Шкаф и правда ужасный. Из него все высыпалось, в нем всегда было напихано слишком много нужного и ненужного… Было и есть. А Ийки больше дома нет, я довела ее своей бесхозяйственностью и горением на работе, за которую не платят денег.
        По природе очень аккуратная и хозяйственная, в раннем детстве она, глядя на меня, заталкивала все свои вещички на единственную полку, которую удалось полностью освободить в шкафу. А лет в семь вдруг стала складывать все аккуратно - и никто, ни один психолог не скажет мне, что из обезьянки можно воспитать волчонка. Нет, нет и нет. То, что заложено природой, мощнее и стабильнее, чем то, что мы пытаемся воспитать. К тому же ребенок впитывает не только и не столько то, что ты даешь именно ему, а то, что вокруг, что было вовсе не направлено на него самого.
        Плакать сил у меня не было, поэтому я просто сидела, совершенно выключившись из окружающего мира, закрыв глаза и обхватив колени руками. Через какоето время я ощутила тепло у своего бока и приоткрыла глаза. Гриша сел рядом со мной и слегка прислонился ко мне. На меня он попрежнему не смотрел, но шапку снял и положил на тумбочку под зеркалом. Через какоето время я осторожно обняла его одной рукой. Тепло маленького человечка рядом подействовало на меня успокаивающе. Шкафы… Если бы все бросали друг друга изза шкафов, по улицам бы бегали толпы брошенных мужей и нерадивых родителей, не обеспечивших домашних достаточным количеством полочек с подсветкой для колготок и трусов…
        Глава 9
        Мам, это земля опускается или я расту?

    Размышления маленькой девочки
        Лиля на следующий день не позвонила. Утром я отвела Гришу в школу и пошла на вызовы. Успела всех обойти и забрала его перед началом своего приема, в тот день он начинался в два. Едва успев покормить мальчика, я помчалась на работу, судорожно подсчитывая по дороге, хватит ли мне денег, чтобы купить необходимых продуктов.
        Ийка в школу не пошла, мне позвонила ее встревоженная классная руководительница и поинтересовалась, как понимать, что Ия больше не будет учиться в школе.
        - Кто это сказал? - как можно спокойнее спросила я.
        - Ия сказала девочкам из класса. Что она собирается стать моделью… чтото в таком роде… И что школа ей больше не нужна.
        - Понятно. Елена Георгиевна, у нас некоторые проблемы, Ия не живет сейчас дома…
        - Ах, вот как!
        С классной руководительницей у нас отношения были достаточно прохладные, она не подпускала к себе на пушечный выстрел, по крайней мере меня. Никаких доверительных бесед, расспросов о семье… Не уверена, что она в точности знала состав нашей семьи.
        - Да, она у отца.
        - И поэтому больше не нужно ходить в школу?
        - Понимаете…
        - А вы собираетесь документы забирать или просто так школу бросите?
        Мыто не бросим - хотела сказать я, но знала, что Елена Георгиевна болезненно реагирует даже на слабое подобие шутки. Все, что говорится, она понимает впрямую и постоянно чувствует обидный для себя подтекст. У меня уже был опыт общения с ней, например, когда я попыталась безобидно пошутить насчет старых деревянных рам на окнах в школе, с которыми инфекции меньше, потому что не душно, или насчет некоторых школьных предметов, назначение которых непонятно никому, прежде всего преподающим их учителям…
        Сейчас я как можно корректнее ответила:
        - Я надеюсь, что Ия придет в школу.
        - Ей будет трудно догонять, - предупредила меня Елена Георгиевна.
        - Да, конечно. Я постараюсь ей помочь.
        - Имейте в виду! Она прогуляла уже два дня.
        Я не успела спросить, откуда взялся второй день, ведь после каникул сегодня только первый день учебы. Елена Георгиевна, сухо попрощавшись, повесила трубку.
        После приема я поспешила домой. Как всетаки приятно, когда дома тебя ждут. И как ужасно возвращаться после работы в пустую квартиру. С ребенком куча забот, но не в том ли смысл, хотя бы частично, существования? По крайней мере, мне без этих забот жизнь показалась достаточно бессмысленной.
        Дома меня ждал не только Гриша, но и сюрприз. Опять приехал Олег с классическим набором любовника - новым букетом цветов и пакетом, в котором отчетливо можно было различить большую коробку конфет и бутылку мартини. Он вышел из машины навстречу мне. Я обратила внимание, что сегодня он уже не так начищен и блестит, как вчера. Сил не хватило, видимо. Но у меня при виде него чтото затикало и заволновалось внутри. Причем, если скажу, что в душе - точно совру.
        С тех пор, как я рассталась с заправским холостяком Сережей, попытавшимся после нескольких лет необязательных встреч вдруг на мне жениться, и поехала вместо свадьбы в «Артек» с Ийкой, прошло уже лет пять, наверно.
        К одиночеству постепенно привыкаешь, и даже физиология перестраивается. Человек устроен очень мудро. Не меняется до неузнаваемости под гнетом обстоятельств - скажем, шерстью не обрастает, живя на Крайнем Севере всю жизнь, или не теряет функцию воспроизводства, если эта функция совсем не задействована в организме долгое время, но - приспосабливается. Привыкает ходить в шубе восемь месяцев в году, спокойно дышать на сорокаградусном морозе, не видеть солнца по дватри месяца во время полярной зимы и… достаточно просто обходиться без близости с противоположным полом.
        Олег без лишних разговоров подошел ко мне и поцеловал. Не так, как вчера. Точнее, смогла вовремя остановиться я. Еще издалека увидев мамину приятельницу, жившую в соседнем доме, я поспешно сделала шаг назад, чуть не упав.
        - Тебе неприятно? - очень помужски спросил Олег, поддержав меня за спину и так и оставив руку гдето у меня на лопатке.
        - Нет, мне неудобно, - ответила я, все же отойдя от него, и поздоровалась издалека с маминой знакомой. - Здравствуйте, Людмила Сергеевна!
        Та, неодобрительно качая головой, прошла мимо, еле проговорив «здрасьте». Теперь она позвонит моим родителям и скажет, что Саша, как школьница, целуется у подъезда.
        - Тогда пойдем к тебе, - негромко и очень интимно проговорил Олег, вновь подступая ко мне.
        - У меня мальчик…
        - Ты же сказала, что он на один день.
        В его дыхании я четко уловила сладкий запах жвачки, табака и еще чегото, вызвавшего во мне невольное раздражение. Кажется, перед встречей Олег хорошо пообедал. Не удивлюсь, если покушал он дома, сытной, комфортной для пищеварения домашней пищи, приготовленной - старательно или наспех, какая разница, но женой Валентиной, заботливой и ревниво охраняющей свое добро… А добро ее сейчас стояло передо мной и дымилось, сочилось, дрожало от нетерпения…
        Я отступила еще на шаг назад и все же объяснила, хотя могла бы и не объяснять:
        - Сказала. Но пока мама его не забрала и даже не позвонила. Сейчас я из дома позвоню ей, узнаю, какие у нее планы.
        - Давай звони! Отвезем его и… - совершенно бесхитростно и откровенно обрадовался Олег и обнял меня двумя руками за талию. Точнее, даже если он имел в виду положить руки мне на талию, оказались они гдето ниже, на бедрах, на боках, в общем, уже в той бессмысленной половине меня, которая сейчас волновалась и наполнялась горячей кровью, толчками обозначавшей внутри меня все мои слабые места. Надо же… Ничего о себе не знала. Так спокойно жила… Выключала абсолютно спокойно ночные фильмы на самом интересном месте, ничуть не волнуясь. А тут…
        Олег, естественно, почувствовал мои сомнения и тут же притянул меня к себе.
        - Глупая… Ты меня боишься, да?
        Что он имел в виду я так никогда и не узнала. Подозреваю, что ровным счетом ничего. Скорей всего, это была просто мужская формула, льстящая их самолюбию и подзадоривающая плоть: «Ты меня боишься?» На что девушка должна ответить «нет» и растопырить ножки в доказательство этого. Или ответить «да» и растопырить ножки под напором неотвратимого и мощного зова его плоти. Таким он кажется самому кавалеру, поэтому в тот момент позволяется забыть обо всем, главное - о завтрашнем дне, когда придется смотреть в глаза обеим - и жене, и подружке.
        Но меня больше взволновало первое слово. Может быть, я и глупа, но кроме меня самой мне уже давно никто этого не говорит. Как же нужно, оказывается, не только время от времени включать спящие режимы своего существа - иначе они могут включиться сами в самое неподходящее время, - но и быть для когото глупой, слабой, маленькой… Именно для когото, не для себя. Слово это меня просто подкосило. Я ведь умная, я сильная, я всех вылечу, везде успею, все смогу. Я и для родителей своих давно уже сильная и способная все перенести, все понять, помочь, поддержать…
        Усилием воли я оторвалась от Олега и заставила себя улыбнуться.
        - Я, правда, не могу тебя пустить. Тому есть, по крайней мере, две причины. - На всякий случай я еще отступила от него на шаг.
        - Вторая какая? - спросил Олег, отпустив мою руку и открывая дверь машины.
        - Твоя семья.
        - Ты очень спешишь, Саша, - совершенно искренне ответил мне Олег.
        Спешу куда? Замуж? А что он еще мог иметь в виду?
        Он сел в машину, с силой захлопнул дверь, включил двигатель, опустил стекло и посмотрел на меня.
        - Значит, нет? - спросил он.
        Я понимала, что он сейчас уедет и больше не позвонит. Скорей всего, это мой последний шанс. Быть глупой, слабой, любимой, хотя бы желанной для когото. Не так уж часто в тридцать восемь лет тебя зовут в увлекательное путешествие по местам твоих забытых и потерянных эрогенных зон. Наверно, я больше его не увижу. Вряд ли смогу в ближайшее время ему позвонить, даже если мне будет одиноко и не с кем поговорить или нужна будет помощь. Возможно, других мужчин у меня уже не будет. (Имея в виду, как они косяками ходят вокруг меня в последние годы…) А я, к сожалению, не молодею, а наоборот. Возможно, так и закончится моя невнятная женская судьба, если я сейчас скажу «нет»…
        Олег смотрел на меня выжидающе. Он всегда был мне очень симпатичен, я знаю его сто лет, это совсем другое, чем пустить к себе едва знакомого человека… Друг юности - почти что родственник… Но не могла же я привести его к себе домой, когда там был Гриша! Мой старый товарищ ведь попрежнему хотел не чай с баранками пить, и даже не мартини. Бутылка явно предназначалась для меня и для антуража. И куда я могла деть маленького, ни в чем не повинного мальчика? На пару часиков к соседям? Он и так собирался вчера домой, к маме, даже шапку надел…
        - Саша, пока! - сказал Олег и ничего больше не добавил. Закрыл окно и уехал, нервно задев невидный под слежавшимся снегом бордюр тротуара.
        - Пока… - ответила я, в точности не зная, с кем или с чем прощаюсь. С другом ли юности, с последним ли в моей жизни мужчиной… Либо просто с не очень добрым и не очень порядочным человеком, который решил воспользоваться моим одиночеством и растерянностью и…
        Мне не хотелось дальше развивать эту мысль, потому что она заводила меня в тупик. По мне, не получается сегодня - можно встретиться завтра. И разве нельзя было просто так подняться в квартиру и поговорить? Об Ийке, например…
        Гриша сидел за пианино и нажимал две ноты. Я прислушалась. Фа диез - до. Фа диез - до. И снова: фа - до. Годы музыкальной школы для меня даром не прошли. Я до сих пор песни слышу в нотах, могу запросто спеть любой шлягер нотами, почти не ошибаясь. Только у меня нет голоса и аудитории. Ийка давно уже попросила меня не петь при ней, объяснив, что у нее портится настроение от моего пения. Я даже не обиделась тогда, потому что у нее так часто портится настроение по совершенно непонятным причинам, а тут я хотя бы знаю, чего не надо делать, чтобы в глазах моей не самой веселой девочки не было тоски и уныния.
        Гриша продолжал играть «фадо», не оборачиваясь на меня. Ага. Вот что бесит Лилю, вот почему она называет сыночка шизоидом. Конечно, для мамы это, наверно, болезненно.
        Я помню, как сама очень нервно относилась к некоторым особенностям маленькой Ийки. Моя дочка как сама научилась в два годика снимать кофточку неправильно - так и снимала, вылезая из нее, как из смирительной рубашки, каждый раз долго и со страданиями. Но она так привыкла. И если уж она один раз села в гостях в какойто уголок - значит, будет проситься туда всегда, даже если там теперь стоит холодильник. Попробовала печенье, не понравилось - хоть убейся, она его больше пробовать не будет никогда, ни через год, ни через три, отлично помня, что ей когдато показалось - печенье пахнет старой тряпкой… Я просто не знала, что время пройдет так быстро, что Ийка станет взрослой гораздо раньше, чем я буду к этому готова. И уйдет от меня вместе со всеми своими причудами и странностями, часть которых, кстати, с годами проходит сама собой.
        - Гришенька!
        Мальчик, как и следовало ожидать, на голос не обернулся. Интересно, он все же знает, что я пришла? Или настолько погружен в свое занятие? Только чтото мелодия слишком проста, во что тут погружаться? Либо я чегото не понимаю.
        Я подошла поближе:
        - Гриша! Что ты играешь?
        Я видела, как дрогнула вторая рука мальчика - значит, голос мой он все же слышит. Но просто не хочет пускать меня в тот мир, где сам сейчас находится.
        Я присела рядом с ним и заглянула ему в лицо. Сосредоточенное, но вполне довольное лицо. И я поняла: он меня видит и слышит, потому что неуловимо изменился его взгляд и через некоторое время он все же играть перестал.
        - Красивая музыка, Гриша. Ты сам ее придумал?
        - Это не музыка, - ответил мальчик, не поворачиваясь ко мне и даже не пытаясь покрутиться на замечательной крутящейся табуретке, как будто специально придуманной для мальчишеского баловства. Крутишься вправо - поднимаешься все выше и выше. Влево - опускаешься вниз…
        - А что же? - Аккуратно, чтобы не спугнуть его, я встала и обняла его за плечи. Мальчик сначала напрягся под моими руками, но через несколько секунд я почувствовала, как расслабились его плечи.
        - Это… - Он замолчал, видимо, не решаясь сказать. И все же объяснил: - Это летит стрекоза. Вот, слышите? Она очень большая, синяя… Она сидела на цветке… - он нажал фа и подержал пальчиком. И, пока не перестала звучать нота, быстро нажал до. - А вот она прилетела и села на травинку, и травинка опустилась до земли… Травинка такая… серебристая! Фа диез - до…
        Гриша еще несколько раз проиграл незамысловатую мелодию. Я внимательно прислушалась и постаралась представить себе тяжелую стрекозу с темносиними блестящими крылышками, садящуюся на длинную плотную травинку, серебрящуюся от утренней росы. Как она качается, крепко держась крохотными лапками за шероховатые края травинки. И в большой капле росы отражаются ее огромные фиолетовые глаза…
        - А вот смотри, если нажать педаль… - Я дотянулась ногой до правой педали. - Умеешь так? Звук удлиняется… Можно и во второй октаве попробовать… - Я сыграла те же ноты октавой выше.
        Гриша послушал и медленно поднял на меня глаза, в которых я увидела некоторое сомнение, но и еще чтото, отчего у меня сразу стало тепло на душе:
        - Только это не стрекоза… Это… мотылек! У него разноцветные крылышки, они блестят… А он слабый и боится, что на него капнет вода… недавно был дождь… И он не может лететь. - Спокойно объясняя мне, Гриша легко нажал несколько высоких нот.
        Я не стала разубеждать его и объяснять, что блестящие крылышки скорее у стрекозы… А мотылек бесцветный и некрасивый. Не уверена, что это имеет какоето значение для него и его волшебного мира, бесконечного и безопасного. Там летают бабочки и стрекозы, наверняка живут ежи, медведи, зайцы - обычные персонажи детских сказочных фантазий, обязательно есть ктонибудь страшный - за стенкой и в темном углу… Не в этом дело. Там никто не кричит, там мама не уходит на целый день, там не запирают на кухне, постелив на пол одеялко, и не отдают в гости чаще, чем целуют и гладят по голове.
        Ладно. Главное, я поняла, чем он занимается, почему и куда уходит из обычной реальности, и почти успокоилась. Велика сила слова. Как даже меня, врача, зацепило Лилино словечко. «Шизоид»… Ну да, в сердцах еще не то скажешь, когда вдруг покажется, что твой ребенок не вполне нормален, и не знаешь, с какой стороны к нему подойти.
        Кстати, надо бы позвонить уважаемой Лиле да поинтересоваться, собирается ли она забирать Гришу и вообще какие у нее планы.
        Лиля долго не подходила к телефону. Я решила, что ее еще нет дома. Но вот, наконец, она сняла трубку и сказала сладким, томным голосом:
        - Алё…
        Понятно. Лиля не одна. Никогда не стала бы она так отвечать, если бы лежала сейчас с бутербродом или с сигареткой на диване и смотрела бы телевизор, машинально собирая из окурков узоры в большой черной пепельнице, всегда стоящей на низком столике у дивана.
        - Здравствуйте, Лиля. Это Александра Витальевна. - Я по привычке давно называю себя по отчеству, так, как обращаются ко мне пациенты. Хотя, может быть, с Лилей мне стоит разговаривать менее официально? И ей было бы проще со мной…
        - Ой, здравствуйте! - преувеличенно обрадовалась Лиля. - Как поживаете? Как дети?
        Так… Гришина мама сегодня разговаривает со мной, как с доброй старой знакомой, случайно позвонившей ей от нечего делать. Интересно, помнит ли она, сколько у меня детей и есть ли они вообще? Мы никогда с ней о моей жизни подробно не говорили. Последнее время Лилю волновала глухота ее сына, которую она чем только не объясняла, в том числе и тем, что давно исчезнувший Гришин папа во время ее беременности както раз очень громко крикнул ей самой в ухо плохое слово, да еще и стукнул по этому уху… Я решила пока не говорить Лиле о том, что, похоже, глухота мальчика выдуманная, об этом лучше говорить не наспех и не при Грише.
        Лиля, слыша, что я замялась, засмеялась и опять спросила:
        - Как живете?
        - Ничего, спасибо… - на всякий случай ответила я ей и краем глаза увидела, как замер Гриша. Он, конечно, услышал, что я звоню его маме. Наверно, надеется поскорее уйти домой. Не взялся бы опять срочно собирать сумку и одеваться.
        - И у нас все хорошо! Ну, как говорится, спасибо за звонок! Не забывайте! - И Лиля положила трубку.
        Она была трезва или почти. Я это отлично слышала. Можно предположить, что ее позавчерашний гость задержался еще - понравилось, видимо. И если он не чейто загулявший муж, возможно, у нее намечается какаято партия… Я в это слабо верю, но все же… Есть женщины, на которых все женятся или, по крайней мере, делают предложение, действительно намереваясь жениться. А есть те, на которых не женятся. Чтото такое в самой женщине мешает влюбленному кавалеру очертя голову потерять свою свободу или предыдущую семью.
        Вот Лиля, похоже, именно такая. Красивая, высокая, достаточно ухоженная, приветливая, в меру пьющая - так, чтобы поддержать веселую компанию, даже остроумная и приятная в общении. И все время проигрывает бои с потенциальными женихами. Покрутится жених - и все, след простыл. Можно было бы предположить, что она сама их прогоняет. Но однажды я застала ее в слезах, когда пришла к заболевшему свинкой Грише. Я стала утешать ее, думая, что она так переживает неприятную детскую болезнь сына - худенький мальчик с отекшими лимфоузлами выглядел ужасающе. Но оказалось, что Лиля плачет изза того, что некий Толик обещал приехать вчера с вещами, но так и не приехал и даже не позвонил.
        Не очень понимаю, зачем Лиле в однокомнатной квартире такие ненадежные Толики, да еще с вещами. Но говорить этого я не стала, а терпеливо выслушала вкратце изложенную горестную историю ее встреч и расставаний. Если Лиля не преувеличивала, то за последние шесть лет, с тех пор, как она рассталась с Гришиным папой, она девять раз пыталась создать новую семью… Не представляю, где только нашлось столько приличных мужчин среднего возраста. Скорей всего, среди них были и неприличные, на которых рассчитывать совсем не нужно было.
        Я решила перезвонить Лиле - в концето концов, если она окончательно не сошла с ума, както с ней можно поговорить, наверное! Чтобы Гриша, услышав имя своей мамы, снова не стал прислушиваться к разговору, я ушла на кухню, прикрыла дверь и еще включила воду.
        Лиля ответила все так же томно:
        - Алё…
        Это роль - ах, я такая приятная, вся сладкая, со всеми приветливая, роль, явно рассчитанная на какогото дурака. Умному скорей нужно было бы предъявить сына, хорошего, послушного, милого мальчика, обнять его и показать - вот какая я умница, ращу одна сына, порядочная, интеллигентная, не хватает только тебя, милый!..
        Впрочем, не мне судить. Наверно, Лиля лучше знает мужчин, онато с ними постоянно общается, денно и нощно.
        - Лиля, вы больше трубку не бросайте, пожалуйста. - Я постаралась говорить вежливо, но жестко.
        - Сейчас на кухне посмотрю, у меня гдето записано! - промурлыкала Лиля и, видимо, с трубкой отправилась на кухню.
        Значит, сообразила, что поговорить все же нужно.
        - Лиля, вы можете особенно ничего не говорить, только отвечайте, если у вас секреты перед вашим… женихом. Я правильно понимаю?
        Лиля только растерянно засмеялась, так, что у меня дрогнуло сердце.
        - Значит, правильно. И вы не хотите пока забирать Гришу. Так?
        - Ну да… Пока… Понимаете?
        - Я понимаю, Лиля. - «И очень вам сочувствую», - хотела добавить я, но не стала.
        - А вы можете… - она замялась, подыскивая слово, - подержать еще Гришеньку, да?
        - На сколько дней вы рассчитываете? Он скучает о вас, собирается домой чуть что.
        - Даа? - Она опять невпопад рассмеялась, видно, жених отправился за ней на кухню и ухватил за чтонибудь. Лиля перевела дух, и еще перевела дух, и даже ойкнула. Какие уж тут детки, когда сегодня все так в жизни складывается - упоительно и непредсказуемо…
        Я положила трубку, не очень желая слышать продолжение. Справит нужду жених в свое удовольствие денек, другой, третий, и наверняка вспомнит, что гдето его самого ждут голодные детки и заплаканная жена. Может, в Твери, может, в каком ауле, а возможно, и на соседней улице. И пойдет чужой папка домой, пряча глаза от растерзанной и обманутой Лили.
        Так, ну что ж. Надо отдавать второе пианино Ленке, срочно, и не повторяя своих роковых ошибок, устраивать Гришу в нашей маленькой комнате. Перетащить туда Ийкин диванчик… Нет! Не надо укладывать больше его на Ийкином диванчике, как будто она уже не вернется домой. В той комнате есть раскладывающееся кресло, широкое, достаточно жесткое, еще советского производства, со стальными кронштейнами, проживет сто лет как минимум. Вот из него я Грише диванчик и сделаю, уютный и его собственный. Наверняка еще пригодится, дорожкато протоптана…
        Ленка, как часто бывает в таких случаях, позвонила сама. Я заметила - стоит начать думать о какомто человеке, думать направленно, как будто зацепляя мыслями, и он объявляется, словно его позвали.
        - Ну, как ты, мать? Прочухалась? - Ленка говорила хрипло, но была трезвой.
        Я поняла, что Ленка хотела спросить, как у меня дела и не плачу ли я больше, сидя на засыпанной снегом мусорке, которую зимой легко спутать с тумбой для цветов.
        - Ничего, нормально. Ты пианино будешь забирать?
        - Пианино? А когда?
        - Да когда сможешь, тогда и забирай. Лучше побыстрее.
        - Ой, тогда же надо машину, грузчиков! А сколько это может стоить? Не знаешь?
        Ну вот, опять двадцать пять. Сейчас мне придется заплатить, чтобы мое личное пианино, очень хорошее притом, ктото забрал. И я бы заплатила, чтобы освободить большой угол в маленькой комнате, только у менято у самой пятьдесят два рубля до получки осталось. А получка - через десять дней… Есть, конечно, остатки «летних» денег на книжке… Но ведь лето близко! Да и Ийке опять может чтото понадобиться в ее новой жизни. Нельзя выгребать все до последней сотни.
        - У тебя же много друзей, Шабалкина, найди когонибудь, а! - в сердцах сказала я. - Пианино ведь можно просто на какойнибудь тележке к тебе перевезти… Знаешь, дворники сейчас с такими ездят… А у меня есть бутылка коньяка, маленькая, правда, и еще бутылка финского ликера, мне дарили на Восьмое марта, вот друзей твоих и отблагодарим, когда перетащат…
        - Коньяка? - быстро переспросила Ленка, не дав мне договорить. - Тогда я сейчас приду!
        - Ээ, нет уж! - засмеялась я, поняв, что Ленка тут же навострилась выпить и поговорить, рассказать все что знает - об одноклассниках, о себе самой, о политике и фигурном катании, об обиженных злыми женами мужьях, ночевавших у нее в прошлом месяце. - Сначала найди грузчиков с тележкой или «Газель», а потом уж приходи.
        - А ты сейчас занята, да? - на всякий случай уточнила тут же приунывшая Ленка.
        - А я занята. Иду делать прививки от кори. Тебе не сделать?
        - Нее, не надо! - вполне серьезно отказалась Ленка, не сообразив, что прививки делает медсестра в отдельном кабинете детской поликлиники.
        Я со вздохом простилась с Ленкой, практически уверенная в том, что пианино она не заберет. Придется мне звонить Соне, собирающейся забрать пианино «на следующей неделе» уже года три, и выслушивать, на какой стадии сейчас ее отношения с первым мужем и что при этом чувствует второй.

«А повешука я объявление!» - вдруг подумала я. К примеру, около музыкальной школы, мимо которой каждый день хожу на работу. Вдруг ктонибудь купит мое пианино? Если Ленка не заберет в ближайшие дни, то я его продам. А она не заберет - на машину и грузчиков нужно как минимум полторы тысячи - думаю, сумма нереальная для моей бедовой одноклассницы. Поверить же, что ее дружки вдруг поднатужатся и потащат пианино по лестнице, трудно - да они лучше к Ленкиной подружке выпивать пойдут сегодня, чем надрываться с тяжестями.
        Впрочем, возможно, за годы одиночества, которое я никогда одиночеством не считала, я разлюбила мужчин. Либо никогда их особенно не любила. Так, чтобы на них надеяться, о них рассказывать, заботиться и таять в их присутствии. Слишком больно и унизительно когдато исчез из моей жизни Хисейкин, и шрам этот так и не прошел.
        Я написала от руки несколько объявлений и позвала Гришу:
        - Одевайся!
        - Домой? - обрадовался Гриша. Не могу сказать, что он подскочил к вешалке и сразу стал одеваться, торопясь побыстрее побежать домой, но глаза его повеселели.
        - Нет, Гришенька, у мамы… ремонт. Выключены батареи. Очень холодно в квартире. Туда пока нельзя. Мы пойдем с тобой погуляем.
        - А как же она спит? В одеяле?
        - Да, - кивнула я. - В одеяле.
        - Я тоже мог бы… в одеяле… - Гриша отвернулся от меня, и я почувствовала себя ужасно, как будто именно я виновата в том, что ребенка, рвущегося к маме, не берут домой.
        - Гришенька, а мама почти и не спит. Она все убирает после ремонта, готовит квартиру к твоему приходу…
        - Нет, - вдруг тихо сказал Гриша. - Вы говорите неправду. Мама не любит спать под одеялом. Ей всегда жарко. Можно я пойду домой?
        Я перевела дух.
        - Можно. Пошли.
        Гриша поднял на меня глаза и внимательно посмотрел.
        - Вы меня сейчас оставите на помойке, да?
        - Где?
        - На помойке.
        - Ты с ума сошел?
        Гриша опустил голову.
        - Я больше никогда не буду говорить слово «нет». Я никогда не буду говорить слово «нет». Я больше не буду…
        - Хорошо, хорошо!
        Я уже все поняла. Не так уже безобидна улыбчивая Лиля, это ясно. Хотя кто что только не говорит своим детенышам в сердцах! Не бьет она его до полусмерти, рыдая о несостоявшейся личной жизни, и то ладно. Не стал бы мальчик так рваться домой, если бы ему было там очень плохо.
        Глава 10
        Кричат дуракам: «Дураки! Дураки!..»
        А им это очень обидно.
        Мы повесили все объявления, и буквально через час раздался первый звонок. Я не думала, что ктото так быстро заинтересуется моим пианино, поэтому даже толком ни с кем не посоветовалась, как дорого его продавать. Я только слышала от когото, что пианино сейчас ничего не стоят, и лишь очень приблизительно могла представить себе, сколько может стоить инструмент, который не настраивали как минимум тридцать лет. Назвала сходу сумму побольше, и мужчина, звонивший мне, очень обрадовался.
        - Можно прямо сейчас забрать? - спросил он. - Судя по номеру телефона, мы с вами соседи.
        Если бы не пятьдесят два рубля, оставшиеся на все про все, можно было бы и подождать следующего звонка. Но я вдруг поняла, что через какието два часа смогу пойти и купить Грише больших зеленых яблок, сочных и сладких, себе - хорошего чая с жасмином (можно и без) и меда… Из всех сладостей я предпочитаю именно мед. Мне так долго мои правильные мама с папой не давали шоколада, зефира и соевых батончиков, что, попробовав их впервые лет в двенадцать, я очень удивилась - а за что же их все так любят? И на всю жизнь осталась адептом домашнего варенья и меда.
        Продам пианино - и не надо будет опять варить на ужин макароны, изобретая из остатков укропа, морковки и кукурузного масла соус, чтобы было не так уж обидно.
        Грише, правда, моя немудреная стряпня пришлась по вкусу. Он с удовольствием ел даже утреннюю кашу. Что еще раз доказывает - детишек можно кормить очень простыми блюдами, но приготовленными собственноручно и желательно от души.
        Конечно, продавать пианино, чтобы поесть, - последнее дело… Но, с другой стороны, а где мне взять денег? На книжке осталось, кажется, две тысячи рублей. Я себя быстро уговорила. Впереди замаячила хорошо до меня проторенная дорожка многих бедолаг, не справившихся с жизнью: денег нет - оглядись вокруг, в комнате наверняка найдется приличная вещь, чегонибудь да стоящая…
        Я поняла вдруг, что мне гораздо труднее продать свою вещь, чем отдать ее подружке. Но ждать Соньку или теперь вот Шабалкину еще три года… Да и все равно его давно нужно продать! Ийка занималась на «Заре», а то, второе, много лет служит книжной полкой… Кстати, может, я слишком мало денег попросила? - мелькнула у меня мысль, и я, чувствуя себя ужасно, все же сказала:
        - Знаете, наверно, мы будем продавать за… триста долларов.
        - И правильно! - вдруг сразу сказал мужчина. - У вас, судя по всему, хороший инструмент, и продавать его нужно именно за триста. Так я приду?
        - Да, приходите. А машину вы найдете? Сейчас поздновато…
        - У меня фургончик. Диктуйте адрес.
        Мужчина приехал не так быстро, как я ожидала. Но наш супермаркет работает круглосуточно, поэтому я предупредила Гришу, что мы еще раз пойдем с ним на улицу. Мальчик с радостью кивнул. Я уже успела распределить в голове все деньги - сто вернуть на книжку, сто оставить для Ийки, а сто разменять и не отказывать себе, по крайней мере, в еде. В Сардинии говорят: «Лучше плохо одеваться, чем плохо есть». Лучше, конечно, хорошо одеваться и хорошо кушать, а еще лучше вообще не думать в таких категориях и не знать недостатка ни в чем…
        Прошло около полутора часов, когда раздался звонок в дверь. Домофон у нас регулярно ломается, и сейчас дверь подъезда была открыта.
        Если бы не взгляд, мужчина был бы очень симпатичным. Среднего роста, с хорошей шевелюрой, крепкий и уверенный в движениях. Вот только я никак не могла увидеть его глаз. Он смотрел както странно, вбок, и я даже решила, что он косит. И тут же одернула себя - не Лилиной ли болезнью я потихоньку заболеваю? Совершенно случайного мужчину вдруг принялась оценивать и осматривать…
        Мужчина быстро прошел в комнату, скинув грязные сапоги у порога. Один сапог упал, развалившись изнанкой кверху, и я невольно обратила внимание на темный, толстый, выношенный мех и наспех, поверху пришитую грубую молнию.
        - Вы написали, что пианино немецкое? - спросил он, при этом решительно, профессионально открыв верхнюю крышку, глянул внутрь, провел левой рукой по клавиатуре. Крупные пальцы двигались по клавишам ловко и равнодушно.
        - Да… Или австрийское. Я точно не знаю. Могу позвонить родителям, уточнить.
        - Не надо! - Не оборачиваясь, остановил он меня рукой, и чтото в его жесте показалось мне неприятным, еще неприятнее, чем убегающий взгляд. - Но ведь на нем же написано «Заря».
        - Так это не то пианино. То - в маленькой комнате. Вы же не спросили, сами подошли. Вон, смотрите, за дверью, в углу. Свет сбоку включается… - Я едва успевала за ним.
        Мужчина уже был в комнате, включил свет и так же быстро провел рукой по клавиатуре и по струнам под верхней крышкой. Он делал все так четко и уверенно, что я поняла: я имею дело либо с профессиональным настройщиком (почемуто на музыканта он был совсем не похож), либо… с профессиональным вором. Слишком легко он ориентировался в чужой квартире.
        - А у вас мужчин нет?
        Он попрежнему не оборачивался, и странная манера общаться еще больше насторожила меня. Я даже не сразу поняла, о чем он спрашивает.
        - Я говорю, никого нет, кто мог бы помочь? А то меня друг подвел, я поэтому не сразу приехал… Прождал его…
        - Нет, - ответила я и только потом спохватилась.
        Мы настолько небогато живем, что проблем такого рода - впустить ли в дом чужого, дружелюбно рассказать, где лежит старинная прабабушкина брошь (по семейному преданию, очень дорогая, но не имеющая цены, поскольку ни у кого рука так и не поднялась отнести ее в оценку), - у нас просто нет. Я хорошо помню, как в детстве мама учила отвечать меня, если ктото подозрительный, похожий на воришку, спросит, есть ли кто дома из мужчин. Надо ничего не отвечать, а громко крикнуть: «Пап, тут тебя дядя какойто спрашивает! Ты выйдешь?», даже если папа в это время сидит на работе. Но не кричать же мне было сейчас на всю квартиру, не звать же папу, сидящего у себя дома в кресле под пледом…
        - Мда… А как же я понесу его? - задумчиво пробормотал подозрительный дядя и оглядел ненароком нашу квартиру. - Больше ничего не продаете?
        - Тоже за двести долларов? - сорвалось у меня от испуга. - То есть за триста…
        - Можно и подороже, - показал он желтые крупные зубы. - Так как?
        - Да у меня ничего нет, я просто так сказала.
        - Ясно. Ладно, схожу когонибудь во дворе поищу, а вы пока подумайте, может, еще что продадите…
        Мужчина наконец вынул правую руку из кармана мешковатого пиджака, надетого поверх свитера, и мне показалось, что я разглядела синие цифры на костяшках его пальцев. Точно… Значит, он сидел… Я перевела взгляд на его лицо, но попрежнему никак не могла понять выражение глаз. А он вдруг вздохнул:
        - Ох, устал сегодня! Денек был - не приведи Господи… Ну что, пойду поищу помощника. Выто точно надорветесь поднимать, - он подмигнул молчащему в углу комнаты Грише.
        А мне стало невероятно стыдно. Да что это я в самом деле! Косит… татуировки… И что, в концето концов! Нельзя же человека подозревать, если у него проблемы со зрением и он очень похож на страшного дядьку из детских кошмаров…
        Когда он вышел, ко мне тихо подошел Гриша, прислонился и обнял меня ручками. От неожиданности я замерла. Мальчик посмотрел на меня снизу вверх. Я видела, что он хотел чтото сказать. Видимо, для него непривычно выражать свои ежесекундные мысли словами, поэтому он чаще молчит, а если говорит, то словно без начала и конца - все остальное остается внутри него.
        - Что, Гришенька? - Я тоже обняла мальчика.
        - Я боюсь, Александра Витальевна…
        Ну, молодец! Произнес, наконец, мое имя до конца. Кажется, в первый раз. Я присела перед ним на корточки и взяла его ручки в свои.
        - Чего ты боишься, малыш?
        Гриша, вместо того чтобы ответить, с ужасом посмотрел на дверь за моей спиной. Она вдруг распахнулась, и в квартиру вошел тот, кого он боялся, - наш подозрительный дядька с бегающими глазами. За ним я увидела еще более подозрительного парня, с одутловатым нечистым лицом. Он посмотрел на меня тяжелым долгим взглядом, и мне показалось, что он меня не видит. Я уже встречала таких ребят - не в поликлинике, конечно, а на улице. Если сталкиваешься с ними взглядом, то появляется очень неприятное ощущение, будто смотришь во вставные, незрячие глаза, за которыми - пустота. Пустая, тяжелая черепная коробка, которой можно легко разбить чужой нос, протаранить дверь или придержать ее в случае надобности. Кстати, чтото быстро подозрительный дядька нашел этого парня, как будто тот стоял за дверью.
        - Так, друг, вон туда проходи… - дядька показал парню на маленькую комнату. - Хозяйка, мы уж в сапогах, ага? Подотрешь потом…
        Я хотела сказать, чтобы он всетаки снял сапоги - как я потом буду подтирать с большого плотного ковра, лежащего по всей комнате, по которой он сейчас идет… Вот уже прошел… И вообще сказать, что передумала продавать инструмент. Но опять остановила себя. У меня просто развинтились нервы за последние дни. Слишком много событий, как будто прошел месяц или год. А всегото - несколько дней…
        Я стояла и смотрела, как мужчина накинул широкий брезентовый ремень на пианино, протянул его снизу и снова накинул, как подхватил пианино, кивнул парню, тот приподнял со своей стороны… Я вдруг вспомнила, как сидела за этим пианино перед своим выпускным концертом в музыкальной школе и плакала - как же мне не хотелось заканчивать школу! Она отнимала невероятное количество времени, но там была такая прекрасная атмосфера, и подружка Ксения, и моя любимая преподавательница по фортепьяно, Елена Михайловна, очень полная, смешливая, голубоглазая, с хрустальным светлым голосом и большими красивыми руками, которыми она могла сыграть все что угодно как будто шутя. Елена Михайловна любила играть со мной в четыре руки и петь, и иногда, прервав урок, могла сесть на ученическое место и самозабвенно пропеть остаток занятия… А я, зачарованная ее легким волшебным голосом, слушала, сидя за огромной спиной, обтянутой синим шелковым платьем. Она казалась мне живой музыкальной горой, теплой, доброй, слегка колышущейся в такт пению, а я сама - гостьей, про которую гора, к счастью, забыла…
        Может, не надо было продавать его? Это же кусочек моей собственной жизни, мой детский инструмент, за которым я провела столько часов. Но «Зарю», когдато сюрпризом подаренную Ийке на день рождения ее двоюродными дядями, которых она больше никогда не видела, вообще вряд ли бы кто купил, так что…
        Дядька с парнем тем временем пронесли пианино через большую комнату и стали с трудом протаскивать его через входную дверь. Коекак прошли и бодро потопали к грузовому лифту. Когда раскрылись двери лифта, я, ничего не понимая, спросила:
        - Простите, а деньги вы оставили гдето в комнате?
        - Деньги… - Дядька взглянул на меня, точнее, быстро скосил глаза в мою сторону.
        Нет, пожалуй, он действительно просто косит от природы, и ничего больше. Мне все это кажется - подозрительный взгляд, манеры, как у хорошего артиста в телевизоре, виртуозно играющего матерого зэка…
        - Извините! Забыл. Хочется побыстрее… Сейчас… - Он неловко повернулся и охнул. - Давайте мы уж вниз спустимся… тяжесть такая… - Он с трудом развернулся к кнопочной панели в лифте. - Вы приготовьте пока сдачу…
        - Сдачу?
        - Ну да, у меня пятьсот евро. Хотите, вот возьмите, в кармане, переднем, в брюках, - сказал он, когда двери лифта уже закрывались.
        Но даже если бы они, наоборот, открывались, я бы в переднем кармане его брюк копаться точно не стала. Можно наткнуться на чтонибудь неожиданное… Странный всетаки дядя.
        Пока я думала, пошутил ли он насчет брюк и где мне искать ему сдачу, и как пересчитать евро на доллары, раздался звонок. Звонила Ирка.
        - Что делаешь, Сашуня? Чтото совсем пропала… Позвонила тогда, два слова сказала и все…
        - Привет! Что делаю… Ищу сдачу с пятисот евро!
        - У тебя появились деньги? - с сомнением спросила моя подружка.
        - Слушай, давай я тебе перезвоню минут через десять, а? Просто… я тут пианино продаю…
        - Пианино? Какое? Не австрийское, надеюсь?
        - Его… - вздохнула я.
        На самом деле Ирка позвонила вовремя, я как раз сегодня к вечеру поняла, что созрела для разговора с близкими и родными об Ийке. И хорошо даже, если я первой расскажу Ирке. В ней есть некая мощная жизнеутверждающая основа, позволяющая ей во всех ситуациях надеяться на лучшее, причем на самое лучшее.
        Но сейчас Ирка заволновалась:
        - С ума сошла! Зачем? Вот какая, а! И не посоветовалась! Ты ж такая шляпа! Да я бы лучше попросила Филимончика, он бы мне подарил твое пианино на день защиты любимых жен… Я такой день теперь каждую неделю устраиваю. Знаешь, как мужчине полезно!
        - Ну, все уже, Ирка, поздно. Унесли пианино. Теперь только сдачу надо найти покупателю.
        - Но я надеюсь, ты дорого его продала? Подожди, ты говоришь, сдачу с пятисот евро? А за сколько ты его продалато? За четыреста восемьдесят, что ли?
        - За триста долларов.
        - Подожди! Не продавай! Беги за ним, скажи, что… Ну, не знаю что… Скажи, что передумала! Давай лучше я его у тебя за пятьсот куплю! Да и вообще, его оценить нужно, может, оно и дороже стоит… Черт, Сашка! Что там у тебя происходит?
        - Ириша, ну… уже поздно.
        Разговаривая с ней, я пыталась в окно рассмотреть, как дядька с парнем грузят мое пианино. И почемуто ничего не видела. Ни фургона, ни людей. Может, он припарковал машину гдето сбоку? Было уже темно, и дальше во дворе видно было плохо, у следующего подъезда не горел фонарь…
        Я отложила трубку и вышла на балкон. С балкона было видно гораздо лучше, но тем не менее никакой машины я не увидела. Не могли же они сквозь землю провалиться с моим пианино и пятьюстами евро, с которых непонятно как я буду давать сдачу. Лучше пойти вместе с ним, разменять на рубли… Да, точно! Можем даже подъехать к какомунибудь магазину в его фургончике.
        - Гришка, одевайся быстро! - велела я мальчику, который неотступно следил за мной.
        И сама накинула куртку и влезла в сапоги. Действительно, было бы легкомысленно отпустить его разменивать деньги одного. Надо доверять людям, и хороших людей гораздо больше, чем плохих, но все же…
        Мы с Гришей оделись и еще минуты две посидели в прихожей, ожидая, что поднимется косой дядька, напугавший меня своим врожденным дефектом зрения до такой степени, что я даже подумала в какойто момент, не мошенник ли он. Дядька не поднимался, и тогда я решила - надо самим спуститься вниз, что париться в одежде, да и быстрее будет. Поедем, разменяем деньги, рассчитаемся, я успокоюсь, и мы сразу пойдем с Гришей в магазин…
        Мы вышли во двор, и я огляделась. Как я и видела с балкона, у подъезда никакого фургончика не было. Где же он мог припарковать машину? Скорей всего, с торца дома, там как раз есть широкая площадка, где можно развернуться…
        Я взяла Гришу за ручку, он крепко сжал мою ладонь. Какое забытое и прекрасное ощущение! Наверно, одно из самых прекрасных чувств, которые я испытывала в своей жизни - когда маленькая Ийка несколько лет подряд ходила по улице, всегда держась за мою руку. И в этом детском жесте - доверчиво протянуть тебе маленькую теплую ладошку - есть все, что нужно, чтобы почувствовать себя счастливой независимо от количества денег в кошельке, количества дыр на собственной шубе и количества мужчин, жаждущих переспать с тобой сегодня ночью или среди дня.
        Мы прошли вдоль нашего дома, вышли на площадку у торца, где уже припарковалось на ночь несколько машин, на всякий случай обогнули дом кругом. Ни фургона, ни какоголибо грузовика, на котором можно было бы увезти мое пианино, видно не было. Мы вернулись к подъезду, и тут я увидела вдали грузовик. Совсем с другой стороны. Почемуто он не подъехал к подъезду. Так вот в чем дело! Я увидела, как мигнули мне фары. Я была уверена, что водитель мигает именно мне. А кому же? Больше никого на улице не было, даже ни одного хозяина с собакой.
        Я помахала в ответ рукой. Вот и хорошо. А то ведь бог знает что подумала! Мы поспешили навстречу грузовику, а он, легко вырулив из неширокого пространства перед магазином запчастей, выехал на улицу и достаточно бодро удалился в сторону области. Я по инерции прошла еще несколько шагов и остановилась. Так. Ну, кажется, все понятно. Номеров я издалека не видела, что за фургон - точно сказать не могу, темно. А главное - кто сказал, что именно на этом фургоне увезли мое пианино?
        На всякий случай мы еще раз с Гришей обошли наш дом, надеясь встретить если уж не машину с пианино и дядьками, то какогонибудь собачника, который заметил, как тащили наше пианино. Издалека я увидела соседа из соседнего подъезда, с огромным Лабрадором, и поспешила к нему. Как зовут соседа, я не знала, но видела много раз именно с этой собакой. Наверно, когда он шел без своей собаки, я на него внимания не обращала.
        Сосед никакой машины не видел и даже разговаривать особо со мной не стал. Правда, он неопределенно махнул рукой в сторону освещенных окон дома и посоветовал походить по квартирам, спрашивая, не видел ли кто, как грузили пианино. Но я прикинула расстояние от окон до дорожки, где мог припарковаться грузовик, и поняла, что номер рассмотреть было невозможно, даже если предположить, что грузовик стоял под фонарем и номера были с утра вымыты.
        - Ну что, Гришенька, - повернулась я к замершему мальчику, - пойдем в полицию вместо супермаркета? Ты как, не против? Прогуляемся хотя бы… Вечер хороший.
        И правда, сегодня в воздухе очень сильно чувствовалась весна. Сильно пахло прелыми прошлогодними листьями, влажной корой деревьев, землей, готовящейся очень скоро взорваться новой жизнью, чемто еще, чего не бывает в другое время года и что не имеет никакого иного названия, кроме весны.
        Я с сомнением смотрела в сторону бульвара, где располагается наша полиция. Пожалуй, далековато идти… Да и какой смысл? Кто станет искать наше пианино? Но Гриша вдруг заволновался и стал просить:
        - В полицию? Пойдем, пожалуйста…
        - Тебе интересно, что ли?
        - Очень! - искренне ответил Гриша, и я, пожалуй, первый раз увидела, как засияли его обычно грустные и внимательные или, наоборот, совершенно равнодушные, обращенные в свой собственный мир глаза.
        Вопрос был решен, и мы пошли по дворам в полицию, к красивому трехэтажному зданию с темнокрасной крышей, сейчас не видной изза многоэтажек.
        Дежурный капитан на проходной лениво и благодушно оглядел нас и довольно весело спросил:
        - И куда же это мы идем на ночь глядя?
        Наверно, многие работники полиции - хорошие физиономисты. Можно было бы обидеться на его тон. Но ведь на наших лицах не было ни синяков, ни слез, ни следов горя или какогото трагического происшествия. Надеюсь, именно поэтому он так и разговаривал.
        - Я… да не знаю даже, - чуть растерялась я. - К участковому, наверное. Или к дежурному. А лучше - к следователю.
        - Тогда уж сразу к прокурору! - хохотнул капитан. - Через мост и направо! А что случилосьто?
        - Да вот… у нас, получается, украли… - Както странно было разговаривать с ним через толстое, как будто пуленепробиваемое стекло дежурной комнаты. - А вы дежурный, да?
        - Я - дежурный, да. Момент! - Капитан поднял трубку телефона и, поглядывая то на нас, то на телевизор, где мчались во весь опор бегуны на спортивном канале, стал комуто отвечать: - Где? Пишу. Сколько их? Понял. Высылаю наряд. - Капитан энергично поскреб шею, потянулся, крякнул, охнул, подмигнул Грише, и только после этого прокричал кудато назад: - Мужики! На выезд! Пацаны дерутся на Таллинской около кафе, уже когото, похоже…
        Он крепко выразился, а я подтащила к себе Гришу.
        - Ну что, малыш, пойдем, наверно, домой…
        Мальчик во все глаза смотрел вокруг себя, хотя смотреть было особо не на что, разве что на пустой обезьянник дальше по коридору да на веселого капитана в настоящей полицейской форме. Смотрел Гриша с ужасом и восторгом. Думаю, что, сидя дома один, он много раз смотрел фильмы про милициюполицию, гораздо чаще, чем сказки про волшебные замки и эльфов с троллями, и вот сейчас попал в тот волнующий и загадочный мир, где сильные красивые мужчины ходят с оружием и спасают бедных женщин, стариков и детишек от насильников и негодяев.
        Я стала аккуратно подталкивать Гришу к выходу. Делать нам здесь нечего, уж точно. В это время по лестнице со второго этажа сбежал крепкий, серьезный, слегка лысеющий, но довольно симпатичный человек в обычных черных джинсах и серой толстовке.
        Веселый капитан шутливо отдал ему честь и показал на нас:
        - Вот, Алексеич, не хочешь еще подзадержаться? Никак тебя сегодня не отпускают. Тут гражданка, похоже, как раз к тебе… Чтото украли у нее. А что, так и не сказала.
        Алексеич мельком взглянул на нас с Гришей и устало махнул капитану:
        - Все завтра!
        - Так что укралито? - спросил меня капитан, похоже, просто из любопытства.
        - Пианино, - вдруг ответил мой скромный Гриша. Ответил громко и четко.
        Я много раз убеждалась, наблюдая, как растут и меняются мои маленькие пациенты, что человек - невероятно сложное и загадочное существо. Каждый ребенок способен очень и очень на многое, в том числе и на плохое. Почти из каждого ребенка можно вырастить успешного, энергичного, уверенного в себе победителя, а можно - мошенника. Смотря как растить.
        Алексеич, уже открывший первую из двух внешних дверей, даже приостановился и обернулся на нас. Капитан же, как и следовало ожидать, захохотал. Похоже, он нашел себе правильное место работы. Если он так радуется всегда, то он просто счастливый человек.
        - Пианино? - переспросил Алексеич. - А как это может быть?
        - Да вот… - Я замялась. Действительно, как это могло случиться? - Приехал мужчина, взял пианино, сказал, чтобы я искала сдачу, и пропал. То есть мы видели грузовик…
        - Ясно, - вздохнул Алексеич и взъерошил короткие волосы, растущие уже не от самого лба.
        Если он на этом перестанет лысеть, то останется очень и очень симпатичным. Хотя… Наличие волос на голове еще не есть залог привлекательности мужчины, подумала с большим знанием мужчин и жизни я.
        - Ладно… - Алексеич посмотрел на Гришу, потом на меня. - Пойдемте! Накаркал ты мне, Федоскин, ночную жизнь!
        - Вотвот! - радостно подхватил капитан Федоскин. - Помнишь, говорил тебе - не ешь все бутерброды сразу…
        - И был прав! - вздохнул Алексеич.
        - Мы можем завтра прийти, - сказала я не столько из вежливости, сколько из цеховой солидарности. Ято очень хорошо знаю, что это такое, когда ко мне на прием, который заканчивается в двенадцать, мамочка приводит ребенка пятнадцать минут второго и с надеждой смотрит на меня… - Или давайте я по дороге расскажу. Все равно я не думаю, что…
        Я запнулась, потому что он быстро посмотрел на меня и покачал головой:
        - Не думаете, что вам помогут, но все же пришли, так?
        - Почти. Просто…
        - Пойдемте. Все равно от меня толку сейчас никакого уже. Засну за столом. Вам куда? Я иду домой на Твардовского.
        - А мы - на Катукова…
        - Понятно, как раз в противоположную сторону. Ну, хорошо… Расскажите мне прямо на улице сейчас, вкратце, а завтра, если понадобится, еще раз придете, и все запишем.
        Я была уверена, что больше никогда не приду сюда, ни завтра, ни когданибудь еще, и вежливо улыбнулась:
        - Конечно.
        - Так кто же умудрился украсть ваше пианино? И что за пианино такое золотое? Старинное, что ли?
        Я вкратце рассказала, что и как у нас произошло. Удивило капитана только одно из моего рассказа - как быстро покупатель позвонил. Он даже уточнил:
        - Через час после того, как вы повесили объявление?
        - Около того.
        - Скорей всего, это совпадение. Трудно предположить, что он ходит и ждет, когда появится объявление о продаже пианино, и тут же бежит его воровать. Наверняка импровизация. Некоторые мошенники как раз очень склонны ко всяким штучкам. Эдакие художники своего дела. Постойте, а вы сказали, что он косит? А на пианино он пробовал чтото наиграть? Я имею в виду - он умеет играть, как вы думаете?
        - Не знаю. Но то, что с инструментом знаком, - точно. А что, у вас есть какието мысли?
        - Да не то чтобы мысли… Есть один человечек, способный украсть что угодно, откуда угодно и иногда даже непонятно - зачем. Возможно, это и он. Хотя… Вы говорите, он заинтересовался именно немецким пианино?
        - Да. Точнее, австрийским.
        - Ох, лучше бы вы мне его подарили.
        - Для сына?
        - Почему? - удивился капитан. - У меня еще нет детей. Для меня самого. Всю жизнь мечтал играть на пианино или хотя бы иметь дома. Подойти так, открыть крышку и… - Он побарабанил пальцами в воздухе, как будто бы сыграл чтото.
        Гриша молча наблюдал за нашим разговором и никак не вмешивался.
        - Ваш сын? Сколько лет?
        - Это мой пациент. Он у меня в гостях.
        Капитан с удивлением и некоторым, как мне показалось, подозрением оглядел нас.
        - Пациент… в гостях… Понятно. Вернее, непонятно. Я сегодня… Ох, где я только не был! Устал, извините.
        - Вам, конечно, мое пианино совсем некстати.
        - Знаете, с чем приходят! - махнул он рукой. - Пишут заявления, и мы вынуждены разбираться, заводить дело. Одна бабушка на лоджии кроликов разводит и ест их, а другая требует, чтобы на ту дело завели, за жестокое обращение с животными. У нее давление поднимается, когда соседка каждую неделю к воскресенью устраивает маленькую бойню… А та бабуля, которая кроликов забивает, пришла ко мне, зубы сняла, передо мной на стол их положила. Потом губы себе пальцами оттянула, голые десны показывает и говорит: «Вот, сынок, видишь, что от моих зубов осталось, а если я мяско есть не буду то и кости у меня все рассыплются. А покупать мясо при капитализьме могу теперь редко, да и старое оно, жесткое. А крольчата у меня нежные, молочные. Вот, попробуй, котлеток тебе принесла. Чтоб сам понял, что к чему!»
        Я посмотрела на Гришу. Он раскрыв рот слушал нашего неожиданного собеседника. А тот продолжал:
        - Вот и разбирайся с ними. Обеих жалко. Или вот теща пишет на зятя, что у него подпольный цех по изготовлению… - Капитан тоже взглянул на Гришу и кашлянул. - Ну, в общем, всяких не очень приличных взрослых игрушек. Все игрушки перечислены в заявлении, с грамматическими ошибками и рисунками. Рисунки пронумерованы и аккуратно раскрашены цветными карандашами. Смешно, правда? А вы говорите - пианино. У васто явно мошенник потрудился. Сможете, кстати, фоторобот составить? Разошлем ориентировочку, вдруг уже где в другом месте засветился… Приходите пораньше завтра… А лучше в понедельник, завтра выходной вроде… Сможете?
        Я неуверенно кивнула:
        - Если только около двенадцати дня, между приемом и вызовами. Я детский врач, участковый.
        - Правда? - улыбнулся милиционер. - Здорово. У меня мама - детский врач, правда, не в нашем районе. Так что приходите. Моя фамилия Кротов. Андрей Алексеич, старший оперуполномоченный. Ага? Ну, все. Пойду. Дворами не ходите. Отвез бы вас, но у меня машина в ремонте.
        - Да мы прогуляемся.
        У меня осталось очень приятное ощущение от общения с Кротовым Андреем Алексеевичем. Правда, трудно было представить его за письменным столом, как он сядет и аккуратно запишет мои полубредовые показания. Но зато я очень легко могла себе вообразить, как он дерется, бежит, догоняя преступника, заламывает ему руки… А потом подходит к пианино, открывает крышку и вот так проводит рукой… Я улыбнулась про себя и покрепче сжала руку совсем притихшего Гриши.
        Глава 11
        Взглянув на мальчика, я увидела, что он идет, отвернувшись от меня и неотрывно глядя кудато в сторону. Заметила я это, только когда он споткнулся и чуть не упал.
        - Что там такое, Гриша?
        - Ничего… - ответил мальчик и опустил голову.
        Да как «что»! Мы же прошли практически мимо его дома! Он ведь уже большой малыш и район свой хорошо знает.
        - Пойдем. - Я покрепче взяла его за руку. - Я сейчас тебе сделаю любимые блинчики моей дочки, с изюмом и сахарной пудрой. Ты любишь блинчики?
        - Не знаю, - равнодушно ответил Гриша.
        Не удивлюсь, если он никогда их не пробовал. Что не мешало ему любить Лилю и скучать о ней. И правда - разве в блинчиках дело? Дело даже и не в отношении. А в сильнейшей энергетической связи, явно существующей между матерью и детенышем, и существующей долго, иногда всю жизнь. И нужно оченьочень сильно постараться, чтобы эта связь прервалась или хотя бы ослабла.
        Я взглянула на часы - половина одиннадцатого. Да, погуляли. Ну, ничего. Сейчас покормлю Гришу и уложу его. Да и сама лягу. Хорошо, что завтра не идти на работу. День сегодня был какойто бесконечный…
        Только я подогрела молоко и насыпала в миксер блинную муку, раздался звонок. Если не Ирка, то наверняка пациенты. Ладно, я ведь сама многим даю домашний телефон и не говорю, что мне звонить можно только строго до десяти вечера и кроме выходных, праздников и тяжелых дней.
        - Да, - ответила я, плечом прижав трубку к уху и при этом наливая теплое молоко в муку.
        - Александра Викторовна? - довольно напористо произнес мужской голос.
        - Витальевна, - машинально поправила я.
        - Вы хотели к нам сегодня зайти… или вчера… - Мужчина в трубке кашлянул. - Это папа Владика. Вы мне звонили, я тогда отвлекся, извините, а вы чтото не зашли. Гм… да.
        - Ничего. Как Владик? Ему лучше?
        - Да, в общем лучше. Но тут такая загвоздка. Сейчас я выгнал няню… То есть…
        - То есть выгнали. Хорошо, так…
        - А бабушка Владика, моя мать, на конференции в Стамбуле. Она могла бы побыть с Владиком, пока я… и… В общем, я заплачу вам. Мне несколько неловко, но…
        - Я слушаю вас, папа Владика. Не смущайтесь, говорите.
        - Мне надо срочно лететь в Тамбов, на пару дней или даже меньше, если получится обернуться. У меня там сделка накрылась и денег куча пропадает, по телефонам и факсам не разберешься. Надо самому. У меня там филиал фирмы.
        - Ясно… - осторожно сказала я.
        - Мне сейчас просто не на кого оставить Владика, понимаете? А вы мне показались очень порядочным человеком. И потом - он же болеет. На соседку не оставишь, и с собой брать нереально. Завтра суббота, вы же не работаете. Если дежурите, возьмите отгул. Я вам компенсирую…
        - Так. - Я попыталась собраться с мыслями. - У него есть температура?
        - Гм… Не знаю. Кажется, нет. Он играет весь вечер. И ел чтото… из банки…
        - А никакой сыпи, покраснений, пятнышек на коже нет?
        Я спрашивала на всякий случай - непонятно, чем болеет мальчик, хотя я была практически уверена, что он просто пережил нервное потрясение. Но я не могла подвергать опасности Гришу. А так - им даже весело будет. Наверно.
        - Да вроде нет… - немного напрягся папа Владика. - А что?
        - Вы посмотрите, пожалуйста, прямо сейчас. Я потом вам объясню, почему спрашиваю. Вам когда надо лететь?
        - Чем раньше, тем лучше. Гм… Например, сегодня ночью, чтобы утром там уже всем навставлять… то есть…
        - Понятно. Тогда не будем терять времени.
        Папа Владика с телефонной трубкой пошел к сыну, я услышала, как он разговаривает с мальчиком.
        - Покажи мне свой живот. Это у тебя живот? Ты что, совсем уже? - мужчина разговаривал нервно, но не грубо. И все равно мне захотелось вмешаться и напомнить ему, что это он совсем уже - в половине одиннадцатого ночи ищет, кому оставить сына на пару дней.
        Я не стала спрашивать, почему он выгнал няню. А какая, собственно, разница? Плохая няня, вот и выгнал.
        - Ничего нет, - бодро доложил мне папа Владика.
        - Прекрасно.
        - Так вы согласны? Я компенсирую все расходы…
        - Соберите мальчика.
        - Не понял. Вы не приедете к нам?
        - Я не могу. У меня дома… - Я замялась. Как объяснять ему про Гришу? И стоит ли? - У меня ребенок.
        - И что? Приезжайте с ребенком.
        - Есть причины, по которым я не могу везти его в другое место.
        - Он болен? - вдруг не помужски встрепенулся папа Владика.
        - Нет. Я скажу вам, когда вы приедете…
        Папа Владика напряженно молчал, и поэтому мне пришлось объяснить:
        - Он у меня в гостях. И… и для него это было бы непросто. Из дома в дом…
        - Ясно. Я… не знаю. Хорошо. У меня нет выхода. Что взять для Владика?
        Я вздохнула:
        - Возьмите ручку, бумагу и пишите. Две, нет, лучше три пары колготок. Несколько футболок…
        - Сколько? - уточнил папа.
        - Четыре.
        - Да я вернусь послезавтра утром!
        - А Владик успеет как минимум четыре раза поесть и перепачкаться. Кладите, кладите! Четыре или пять. Дальше. Куртку, шапку легкую и потеплее…
        Папа Владика записал, с невероятной быстротой все собрал и перезвонил мне, чтобы уточнить адрес.
        - У вас есть отдельная кровать?
        - Есть, не волнуйтесь. У меня и кровать есть, и нет тараканов, и течет из крана горячая вода.
        Я положила трубку и огляделась. Что ж, ничего не поделаешь, придется всетаки одного из малышей положить на Ийкину кровать.
        Папа Владика приехал через двадцать минут, с тепло одетым Владиком и большим пакетом вещей и игрушек. Я заглянула в пакет, который он небрежно поставил у двери. Игрушек можно было бы взять и побольше. У меня остались Ийкины игрушки, но у неето были одни куклы и зверюшки.
        Маленькая Ийка могла часами сидеть на полу, на ковре, и, тихо приговаривая за каждого, устраивать им свадьбы - это была ее любимая игра. Куколмужчин всегда не хватало, поэтому принцами и женихами становились бегемоты, мишки, даже ужасный зверь неизвестной породы - зеленый, с клочковатой бородой, красными оттопыренными ушами и тонкими лысыми лапками, которого Ийке както подарили в цирке. Этому зверю с полустертой надписью Dino на круглом выпирающем животике часто доставалась самая красивая невеста - нежная кукла Ася, разумеется, белокурая и голубоглазая. Ийка страдала за Асю, могла даже заплакать. А я тайком наблюдала за ней и никак не могла понять - маленькая ли актриса сидит внутри моей дочки и очень хочет выступать на людях со своими страданиями, или же просто это какието невостребованные рычажки в ее душе, ведь ребенку надо как смеяться, так и плакать…
        Папа Владика огляделся в нашей прихожей и ничего не сказал, хотя хотел, я видела. Ничего хорошего, видимо, сказать он не мог, поэтому и промолчал. Но что уж такто? Он ведь тоже гдето жил до своих нынешних хором в новом доме. Хотя, возможно, он жил с родителями в большой сталинской квартире гденибудь на Ленинском проспекте и с трудом представляет себе, как можно уместиться вдвоем на площади тридцать восемь метров. Как, например, мне трудно себе представить, как можно жить впятером в одной юрте. Зимой умываться снегом, его же пить, растопив в огромном черном котелке, варить на нем суп из жесткого, чуть солоноватого мяса любимого коня, отбегавшего свое, постоянно пользоваться открытым огнем, верить, что в нем живут могучие духи, очень редко мыться, особенно зимой, и быть при этом абсолютно счастливым.
        - Я могу посмотреть, где Владик будет спать? - чуть суховато спросил меня мужчина.
        - Пожалуйста.
        Я никак не могла избавиться от ощущения, что папа Владика разговаривает со мной, как барин. Я не часто испытываю такое неприятное чувство, может, оттого, что работаю в бесплатной поликлинике и родители крайне редко смотрят на меня сверху вниз. Они могут негодовать, орать, требовать, но всегда с некоторой оглядкой и опаской.
        Я провела папу Владика в комнату, которая тут же наполнилась запахом его одеколона, сегодня показавшегося мне резковатоэкстравагантным.
        - Вот здесь, наверно, на кровати моей дочери… На диванчике, вернее.
        - А ваша дочь, простите, где? Она не придет? - спросил папа Владика, с сомнением оглядываясь на притихшего Гришу. Мальчик сел у закрытого пианино, положил руки на крышку и так сидел, глядя перед собой.
        - Моя дочь… - я заставила себя улыбнуться, - решила немного пожить у своего отца.
        - Ясно. Ну, хорошо… Владик!
        Маленький Владик, так и стоявший одетым на пороге комнаты, сразу, как солдатик, встрепенулся на папин голос и сделал шаг вперед. Как я не люблю слишком послушных детей! Знаю, какой ценой это дается. Редкий ребенок слушается из любви. Как правило, за торопливым исполнением всех родительских приказов стоит глубокий, сильный страх - боязнь крика, наказания, боли. Очень хотелось бы надеяться, что Владик просто привязался к своему папе после побега мамы.
        - Вот здесь ты будешь играть, пока папа полетит в Тамбов. Ясно? Тетю зовут Александра Викт… - Он споткнулся и сам поправился: - Витальевна. Запомнил? Повтори!
        Никто из трехлетних детей не может повторить мои имяотчество, но делают они это, как правило, очень забавно.
        - Лессана… Вияна… - проговорил Владик, изо всех сил стараясь понравиться своему папе, это было видно.
        - Гм… вот именно. Так, что я еще хотел? Телефон… мой мобильный… Запишете?
        Я взяла свой телефон, чтобы вписать его номер, и в это время ему ктото позвонил.
        - Что? Да я его… Ччерт… Надо было раньше лететь! Все! Через четыре часа буду! - Папа Владика обернулся на меня: - Бегу! Все! Надеюсь на вас! Я наберу вас!
        Если бы не дурацкая ситуация, я бы залюбовалась им. Выше среднего роста, с прекрасными, чуть волнистыми светлыми волосами, в меру коротко стриженными, с прямым взглядом серых глаз, сейчас, когда он нервничал, он был просто невероятно хорош. Напомнил мне ретивого коня, с раздувающимися ноздрями, того самого, съеденного на день поминовения духов любящим хозяином…
        Папа Владика через три ступеньки сбежал по лестнице, а я думала - крикнуть ему в окно или не крикнуть, что у меня всего пятьдесят два рубля в кошельке? Опозорить в своем лице всю бесплатную медицину и заодно упитанных и велеречивых заседателей Думы, прибавляющих мне к зарплате по тысяче рублей в год и с сочувствием обсуждающих проблемы бедности российского населения. Я бы посмотрела на какогонибудь заседателя, что бы он стал делать с той тысячей, на что бы нашел потратить… Смог ли бы он подкупить землицы к своим поместьям, гектаров эдак пятьдесять - такими категориями, кажется, оперируют сегодня власть предержащие, те, что самозабвенно и жадно и раздирают страну по кусочкам: это мне, это тебе, это снова мне, это тому, кто больше тебя заплатит…
        Да, тысяча рублей… Действительно, смешная сумма. И я это понимаю точно так же, как и любой новоявленный российский помещик. Но как бы мне сейчас пригодилась эта тысяча! Или хотя бы ее половина…
        Я на всякий случай заглянула в пакет, который принес папа Владика. Я не надеялась найти там конверт с деньгами, но, может, он хотя бы пару банок с протертым щавелем положил - или что там ел у себя дома Владик… Я хорошо помню полупустые банки с зеленым пюре на их кухне.
        Увы, нет. В пакете ничего липшего не было. Но ведь я и не сказала про еду. А он не мог, конечно, предположить, что я нахожусь на таком краю бедности, что мне будет нечем покормить ребенка. Я ведь ничего не рассказывала ему ни об украденной зарплате, ни о том, что Ийке нужны были деньги - не просить же ей было у почти чужих людей денег на жвачку и колготки…
        Так, а я сегодня звонила Ийке? Да, кажется, за всеми своими приключениями я, такая трепетная и чувствительная мамаша, стала забывать о собственной дочери. Я быстро взглянула на часы. Можно ли ей звонить так поздно?
        Но сначала я раздела Владика и подвела его к Грише:
        - Мальчики, познакомьтесь и подружитесь. Давайте посмотрим, какие игрушки есть у Владика. Сейчас я сделаю вам блинчики. И всем уже давно пора спать.
        Краем глаза я наблюдала, как мальчики присматриваются друг к другу, и не вмешивалась, полагая, что им обоим может быть полезно это неожиданное знакомство. Позвав их ужинать, я взяла трубку и после минутного раздумья позвонила Ксении.
        По тихому трагическому тону Ксюши я поняла, что попала невпопад, и хотела, извинившись, повесить трубку. Но она очень обрадовалась, услышав мой голос. И расплакалась. Я дала ей немножко поплакать, а потом спросила:
        - Ксюша, что произошло?
        И Ксюша стала мне рассказывать. Что уж тут поделаешь! Сначала я нервно поглядывала на часы, а потом и поглядывать перестала, поняв, что уж Ийке я точно сегодня не позвоню. А ведь набрала Ксюшин номер в уверенности, что сейчас быстренько денег попрошу у нее на десять дней и после этого, глубоко вдохнув, позвоню своей глупой малышке.
        Я смотрела, как оба мальчика с аппетитом едят блинчики, и слушала Ксюшу. Пару раз мне хотелось нажать на кнопку отбоя, как будто связь прервалась. Но как тут нажмешь! Мне было жалко подружку, хотя сегодня ее проблемы казались мне сущей ерундой. Но все равно каждый живет в клубке своих болей и страданий, иногда так запутываясь в них, что перестает воспринимать окружающий мир.
        Хорошая, милая, добрая Ксюша. И все время попадается как раз на своей наивности и доброте. Вот и сейчас. Как взрослая женщина может верить, что порядочный мужчина поставит свою фотографию в трусах на сайт знакомств? Ясно же, что потом он будет сидеть в этих трусах (или в других, домашних, посвободнее) перед компьютером и выбирать себе приятельниц - на сегодня аппетитную блондинку, похожую на ту, что была у него в прошлом месяце, но помоложе, а на завтра - худощавую брюнетку, похожую на его учительницу английского языка в школе, от взгляда которой он тупел и потел на каждом уроке.
        Может быть, я ошибаюсь, и лет через тридцать, а то и десять все в мире станут так знакомиться. Быстро, легко и ненадолго. Только вряд ли чтото сильно изменится в психологии человека. Иногда мне кажется, что в главном человек такой же, каким был сто лет назад, тысячу… Хотя трудно себе представить, как чувствовала себя, скажем, подрастающая кельтская девушка, которая жила в огромной круглой хижине вместе со своими родителями, их взрослыми братьями и сестрами, дедушкой и бабушкой, маленькими детьми. Что она слышала ночью, что видела ранним утром, о чем мечтала, лежа вечером под остро пахнущей, еще влажноватой шкурой недавно освежеванной коровы или оленя? Мечтала ускакать в неведомые дали с прекрасным огромным юношей из соседнего круглого дома, хохочущим так, что трясется полог двери, и взглядывающим на девушку както поособенному, отчего становится горячо в животе, а в душе - весело и страшно? Наверное…
        - Ты представляешь, Сашка! И после всего этого… - всхлипывая, продолжала свой рассказ Ксюша. - Он… Ты слушаешь меня? Или я тебе уже надоела со своими рассказами?
        Я уже смирилась и села за стол с мальчиками, подкладывая маленькому Владику кусочки блинчика и показывая Грише на нетронутую чашку с чаем.
        - Да, Ксюнчик, я слушаю тебя.
        - Представляешь, и такой он был… Ну, просто не поверишь! Как будто влюбился в меня без памяти…
        - Ага… - вздохнула я. - Представляю…
        - А потом присылает письмо… То ли он адреса перепутал, то ли имена забыл… И вот в письме все описывает, что было между нами. Все, в точности!
        - А может, он другое чтото описывал? - осторожно спросила я.
        - Да нет! - зарыдала Ксюша. - Не другое! То самое! Я не думаю, что он со всеми так… И всех просит, чтобы…
        Ох, а я как раз думаю, что именно со всеми, и одно и то же просит. На что только не пойдет женщина, истосковавшаяся по любви и теплу, и какойто мерзавец этим с удовольствием пользуется. Но я не стала ничего говорить Ксюше, добивать ее.
        - И еще… Там слово одно было… Это я его так называла… Мое слово, точно…
        - Ксюш, а словото какое?
        Ксюша всхлипнула:
        - Зайчик…
        - И ты думаешь, никто его больше так называть не мог? - спросила я, стараясь оставаться серьезной.
        - Думаю, не мог… Он совсем не похож на зайчика… Скорее на…
        - Борова? - подсказала я, зная Ксюшины вкусы.
        - Сашка! Зачем ты так…
        Действительно. Оскорбляя возлюбленных своих друзей и родных, обижаешь прежде всего их собственный вкус и выбор.
        - Ладно. На милого поросенка, крупного и задиристого.
        - Вроде того… - вздохнула Ксюша.
        - Подожди… Описал он все это в письме. И что? Может, он приятное тебе хотел сделать? Может, он поэт, бытописатель - сходил к девушке, потом все описывает, ей присылает, чтобы вместе обсудить, что да как. А, Ксюш?
        - Да если бы! - снова всхлипнула моя подружка. - Он же не просто так описывает, а пишет, какая я неумелая была, как это не так сделала, то не так - и все в подробностях, представляешь? Нет, ты не представляешь… Шурик… Нет, нет! Так нельзя! Я же искренне к нему отнеслась…
        - Ксюш, а сколько раз вы встречались? - я постаралась пропустить мимо ушей ненавистную мне форму моего имени. Ксюша сто раз зарекалась ее произносить, но сейчас от переживаний она вылезла у нее из подсознания, оттуда, где у моей подружки хранится драгоценный образ хорошего верного товарища (он же - искусный любовник, родная душа и прекрасный собеседник с широким кругозором и тонким чувством юмора), не способного на предательство и обман.
        - Два… - осторожно ответила та, зная мое недоуменное отношение к скоропалительным свиданиям в постели.
        - И оба раза у тебя дома?
        - Нет. Первый раз в «Ёлкахпалках». У меня был лунный цикл…
        - То есть месячные, - перевела я на нормальный язык Ксюшины красивости, не раз заводившие ее в тупик с мужчинами.
        - Ну да… Но уже в первый день было такое ощущение, что я знаю его всю жизнь!
        - Поросеночка, - уточнила я, желая, чтобы Ксюша хоть раз за весь разговор улыбнулась. Мне уже было ясно, что ничего трагического, слава богу, не произошло. - Ну и что дальше?
        - Дальше… Еще он написал, что я оказалась старая и совсем не такая, как на фотографии.
        - А ты какую фотографию ему послала? Со школьного выпускного вечера?
        - Да нет! Прошлого года или… Или из Турции, на пляже меня снимал фотограф. Помнишь, я ездила? Два года назад… Такой снимок роскошный…
        - Или три года назад, - вздохнула я. - Или…
        - Или пять, - наконец засмеялась Ксюша. - Ну да. Фотография не самая новая… Но роскошная!
        - Не сомневаюсь в этом.
        Так же как я не сомневалась, что если бы в том возрасте, когда вокруг ходят толпы женихов твоего возраста, а также чуть постарше и совсем старые, Ксюша бы сделала правильный выбор, а не купилась бы на нежные слова одного глубоко женатого профессора, отобравшего у нее семь прекрасных лет и потом легко, в одночасье поменявшего ее на очень похожую на Ксюшу, но более юную аспирантку, оставаясь при этом крепким семьянином, она бы не маялась теперь одна.
        - Сашка… - снова погрустнела Ксюша. - А еще, знаешь, что я подумала… Если он действительно мне все это писал… Может, он встречаться со мной больше не хочет?
        - Не думаю, чтобы мужчина стал говорить столько слов, если встречаться не хочет. Если он психически здоров, конечно. Он кем работает, кстати?
        - Я не поняла… - вздохнула Ксюша. - Ну кемто… так, не очень… Хвастаться не стал.
        - Ясно. Наверно, сидит гденибудь охранником, делать нечего… Или - шофер чейнибудь. Хозяин работает, а он его ждет в комнате отдыха, вот и висит в Интернете, развлекается на служебном компьютере. Не переживай, Ксюнь. Забудь. Твой принц просто еще не пришел, но обязательно придет.
        - Ты думаешь? - с совершенно искренней надеждой спросила Ксюша.
        Вот за это я ее очень люблю. А мужчины, как ни странно, - нет. Очень сложно соответствовать высокому идеалу принца. Тем более что Ксюша уже давнымдавно так сильно любит своего не встреченного пока избранника, что реальный мужчина, попадая в мощное поле ее всепоглощающей и безоговорочной любви, пугается и убегает.
        - Конечно! - с энтузиазмом сказала я. - Вот сейчас с порносайта слезет и как раз к тебе поскачет!
        - Шурик… - всхлипнула Ксюша.
        - Ксюш! Да не реви ты, ради бога! Приходи, обсудим, что делать с твоим поросенком, если ты еще хочешь с ним чтото делать. А пока, знаешь… Мне тут двух малышей подкинули на пару дней, а кормить их совершенно нечем. И… и еще всякие обстоятельства… - Если у меня и было желание рассказать Ксюше об Ийке, то оно както незаметно прошло. Несопоставимые величины. - И я хотела у тебя попросить рублей… семьсот, до получки…
        - Ой, Сашка… - растерялась Ксюша. - А я в «Ёлкахпалках» заплатила за обед и еще покупала к его приходу вино дорогое, и водку и фрукты там, ветчину…
        - И икорку с белорыбицей… Ясно.
        - Подожди, хочешь, я займу у родителей? - заторопилась Ксюша. - Или еды принесу…
        - Той самой, которую поросенок не доел? - засмеялась я. - Да ладно. Придумаю чтонибудь.
        - Как Иечка? Ты чтото ничего не говоришь про нее…
        - Нормально. Ксюш, все, пока, я позвоню. Не переживай, у тебя все наладится. Поросят только не корми из своего корыта. Все, целую.
        - И я! - глубоко вздохнула Ксюша.
        Так, надо звонить Соньке. Хотя там сейчас наверняка тоже начнутся драмы. Первый муж обиделся, что второй муж не обиделся, когда Сонька на них обоих обиделась и уехала якобы к маме на выходные… Оба мужа получают мало, работают еще меньше и трутся около симпатичной, любвеобильной и жалостливой Соньки, которая уже давно не любит ни первого, ни второго, а встречается с быстроглазым, плосколицым казахом, за два года жизни в Москве сумевшим быстренько найти и Соньку, и дело себе вполне достойное: сколотил группу неприкаянных соотечественников, заказал рекламку с автомобилем и красным крестиком на колесе и повесил объявления: «Скорая помощь вашему автомобилю. Экстренный вызов мастера в любое время, в любое место». Что уж там понимают его плосколицые братья в автомобилях, я не знаю, но вчетвером колесо они заменить на дороге могут. Пользуются их услугами в основном женщины, денег иногда на радостях платят даже больше, чем надо.
        Во всяком случае, Сонькин Мурат ходит чистенький, хорошо одетый и делает Соньке приличные подарки. Иногда такие приличные, что у меня появляются сомнения - нет ли у него иного, более весомого и опасного источника доходов, чем замена колес, перегоревших лампочек в фарах и заливка масла. Все подружки хором отговаривают Соньку выходить за него замуж, чтобы не рожать узкоглазых детишек - кто их знает, на каком еще языке с ними захочет говорить Мурат, улыбающийся нам плотно сомкнутыми губами и молча ждущий, когда же мы, родные Сонькины подружки, уйдем из гостей, а именно из Сонькиной пока еще квартиры.
        Оба Сонькиных мужа, скорей всего, подозревают о существовании третьего, но верить в такой поворот событий упорно отказываются и делают вид, что попрежнему соревнуются друг с другом за Сонькину идеально отремонтированную квартиру, за ее бюст полного третьего номера, безо всяких поролоновых подкладок, и за милую простоту ее женской души - кто первым пришел в пятницу вечером, того и пустит. Я както посоветовала им очередь с утра занимать. Второй муж на меня только злобно зыркнул, а первый задумчиво задержался взглядом - не скажу ли я еще чего полезного, хорошо зная свою подружку.
        Нет, Сонькиных трагических сплетений судеб я сегодня не выдержу. Ладно, звоню Алисе, она самая немногословная и вполне благополучная. И как раз она вчера звонила мне на мобильный во время приема, а я ответить не смогла. Алисе или… Я не успела и подумать, как раздался телефонный звонок. Звонила Ирка. Ну, вот и правильно. На ловца и зверь бежит, как любила говорить моя бабушка Лера, смеясь и зачаровывая всех своими прозрачными переменчивыми глазами. Какого цвета небо сегодня, такого и глаза у бабули. Как и у Ийки теперь… Вот только веселый бабушкин нрав Ийке не достался, а глаза в точности перешли, по какомуто секретному генетическому коду.
        - Сашунь, и что там у тебя с пианино? - сразу затеребила меня Ирка.
        - Да что… Пианино забрали, денег не дали…
        - Смеешься?
        - Да нет, плачу. - Я посмотрела на Владика, который положил голову на ручки и, похоже, собрался заснуть прямо на кухне. - Иришка, дай мне денег… - Мне было неприятно, что приходится просить взаймы, но чтото мне подсказывало - деньги мне еще понадобятся. И я знала, что Ирка даст денег легко и с удовольствием. - Я тебе все расскажу. Хочешь, приезжай сейчас. Или завтра.
        Я знала, что Ирка сама очень любит, устав от неусыпного надзора своего пожилого мужа, завалиться к подружке поздно ночью. С одной стороны, ничего плохого не делая, а с другой - как будто чуть глотнув свободы, задержаться у той до утра. Выпить вина, посмеяться, поговорить ни о чем, обсудить подружкины проблемы… Я была уверена, что Ирка верна своему депутату, вполне еще бодрому и на чейто вкус даже симпатичному толстячку, и держится за него что есть силы.
        - Давай! - загорелась Ирка. - Только… Нет, сейчас на получится! Я уже сказала Филимончику что жду его с тигровыми креветками, вся взволнованная…
        - Ну, жди… Тогда завтра, хорошо? Если можешь, тысячу.
        - Долларов? - уточнила подружка.
        - Рублей, конечно. На десять дней. Заодно тебе все расскажу. У меня много смешного было в жизни…
        Я редко рассказываю подружкам подробности своей жизни - может, оттого, что и рассказывать особо нечего. Хотя очень часто собираюсь рассказать - о чем мечтаю, чего боюсь. Но когда мы встречаемся, у меня почемуто охота пропадает. Мне становится неловко, точно так же, как в бане или примерочной, где другая женщина, даже чужая, может вполне спокойно войти к тебе, когда ты в нижнем белье. И… что? И ничего. Нужно срочно одеться.
        Глава 12
        На следующий день с утра пораньше позвонила Ирка и жалобным голосом сообщила, что идет с Филимончиком в бассейн, потом на завтрак в ресторан в большом торговом центре. Завтрак плавно перейдет в культпоход по магазинчикам и салонам, а потом и в обед…
        - Тебе срочно нужны деньги? - Ирке ужасно не хотелось подводить меня. - Давай я попрошу когонибудь привезти…
        - Я перезвоню тебе.
        Не успела я положить трубку, как снова раздался звонок.
        - Вы продаете пианино? - Мужской голос звучал напористо и энергично, в общем, так, как, наверно, и должен звучать нормальный мужской голос.
        - Ннет… хотя… - У меня промелькнула мысль - а не продать ли наше второе пианино, «Зарю»? Главное - начать, а там все полетит из дома, как у заправских алкоголиков, которые, в отличие от нормальных людей, могут продать все что угодно, даже старое, потертое пальто, поблекшие книжки никому теперь не известных советских литераторов и вздувшиеся банки с позапрошлогодним вареньем с соседского балкона.
        - Простите? - переспросил мужчина. - Я вот сорвал объявление с вашим телефоном: «Продаю немецкое пианино». Так как насчет пианино?
        Я вздохнула. Как ни ужасно побираться по друзьям и родственникам, но продавать вещи, свои собственные, родные, еще хуже. А еще хуже чужого мальчика, и без того обделенного, кормить с утра до вечера макаронами и поить ромашковым чаем за неимением нормального. А теперь еще и второго, только что пережившего шок, потчевать тем же…
        - Не знаю. То есть…
        Я была уверена, что мужчина сейчас повесит трубку, но он почемуто тоже вздохнул и вдруг спросил, уже не так напористо:
        - У вас есть второе пианино? И вы его тоже хотите просто так отдать комуто?
        Я промолчала, потому что…
        - Я узнал ваш голос, - тем временем сказал мой собеседник. - Это ведь вы?
        - И я, кажется, вас узнала. Вы ведь Кротов, да?
        - Он самый.
        Я засмеялась:
        - Точно. Это я. И у меня есть второе пианино.
        - Не продавайте его, а?
        - Но…
        - Вам нужны деньги?
        - Да нет… То есть…
        - То есть да. Что у вас случилось? Может, вы мне расскажете? И заодно портретик составим вашего дядьки…
        - Послезавтра? - спросила я, думая, как же я в понедельник пойду в отделение - мне ведь и Гришу в школу вести, а потом забирать, и кудато пристраивать Владика, если папа вечером или рано утром его не заберет. И вообщето на работу надо бы к девяти утра прийти, а потом еще как минимум на десять вызовов сходить…
        - Давайте так, - прервал мои размышления Кротов. - Я сейчас еду кататься на велосипеде. Могу подъехать кудато к вам поближе. Поговорим на улице. Вы пойдете гулять? Погода отличная, кстати.
        - Да, с мальчиками…
        - У вас еще один гость? - Мне показалось, что Кротов улыбнулся в трубку. - Тоже пациент?
        - Не поверите. Действительно, еще один гость, тоже пациент, трех с половиной лет. Можете взять меня на заметку, как самого подозрительного доктора нашего микрорайона.
        - Непременно. Диктуйте адрес. Я буду через полчаса.
        Ну вот, еще один очень симпатичный мужчина в круге моего общения. Удивительно. То пусто, то густо. Только вот странно они както появляются и исчезают. Как миражи - яркие, разные, сказочные - то ли в раскаленном воздухе, то ли в воспаленном воображении…
        Я еще вчера обратила внимание на спортивную подготовку и отличную фигуру Андрея Алексеича - уж очень он ловко перескакивал через две ступеньки, спеша поскорее покинуть отделение, а теперь разглядела и хорошую, гладкую кожу, к которой, наверно, приятно прикасаться. Интересно, курит ли он? Вряд ли, имея такую кожу. Ничего не могу с собой поделать, привычка мгновенно делать экспрессанализ общего состояния здоровья собеседника иногда раздражает меня саму невероятно.
        - Вы курите? - сразу же спросила я при встрече, чтобы не отвлекаться на собственные мысли.
        - Что, простите? - даже растерялся Андрей Алексеевич и отступил от меня на шаг, чуть не уронив велосипед, на который опирался. - Нет, а что? Вам нужны сигареты?
        Не могу сказать, чтобы ему понравился мой вопрос.
        - Да нет, конечно. Просто… Не важно. Вот мои гости. Одного вы вчера видели, это Гриша. А второй - Владик. Его папа уехал в командировку и отдал мне мальчика на полтора дня. Вот так.
        - Понятно. - Кротов протянул руку Грише, тот, замерев, не сразу, но протянул свою. Владик одну руку на всякий случай спрятал за спиной, другой крепко держался за меня. - Все же что у вас случилось? То, что заставляет вас продавать одно пианино за другим?
        - К сожалению, ничего такого, чем могла бы заняться милиция. То есть, - поправилась я, - к счастью. У меня украли на остановке кошелек с зарплатой. Гришу… гм… мама пока забрать не может. У нее ремонт. Владику папа не оставил банок с щавелем, которым он его обычно кормит… Вроде все. Глупо и несерьезно. Да, а те деньги, которые были, пришлось истратить на хорошее дело… - Мне вдруг захотелось рассказать Кротову про Ийку, но я себя остановила.
        Андрей Алексеич, внимательно выслушав меня, достал тысячу рублей и протянул мне.
        - Этого, конечно, надолго не хватит…
        - Спасибо. Ужасно быть в таком качестве, но спасибо. - Действительно, вдруг поняла я, чем побираться по подружкам, начиная все свои истории снова здорова, проще - вот так… Проще и даже не многим унизительнее.
        - На здоровье. И это не ужасно, уверяю вас. Иногда мне жаль, что нельзя по дороге на работу сорвать пару бананов с ветки и быть сытым до обеда, - улыбнулся
        Андрей Алексеич слишком плотно стоящими и крепкими зубами. Слегка повернутый вперед правый клык придавал его милому лицу выражение некоей воинственности, которая, пожалуй, ему только шла.
        Я взяла протянутую мне купюру, потому что не взять ее было невозможно. Есть у некоторых мужчин такое свойство - малыми средствами заставлять окружающих делать то, что они хотят. Конечно, если перевернуть ситуацию и посмотреть на нее наоборот, можно было бы сказать, что это вовсе не он хотел дать денег, а я хотела любыми путями их получить, пусть даже у незнакомого милиционера.
        - Я отдам через неделю, в день зарплаты. Если не возражаете.
        Андрей Алексеич в ответ только махнул рукой:
        - «Вчера заложил старый сюртук, чтобы поесть».
        - Вы? - не поняла я. - Сюртук? То есть как?
        - Не я, - засмеялся Кротов. - Эрнст Теодор Гофман, автор «Щелкунчика». Вчера читал его дневник. Невероятно увлекательное чтение. После него трудно вернуться в реальность.
        Я даже и не нашлась, что ответить. Несколько обескураженная начитанностью Кротова, я убрала купюру в кошелек. И тут же решила отменить встречу с Иркой, подозревая, что нам будет достаточно сложно говорить сегодня на одном языке. Бытие определяет сознание, как салютуют нам из глубины веков в чемто очень правые философымарксисты. И мне этот грубый тезис понятнее, чем очень модное ныне другое утверждение: о чем подумаешь, то и сбудется. Вот чтото у меня никак не сбывается, как бы я ни думала, - ни умный, веселый муж, ни хорошая зарплата, ни вид из окна на речку и лес, ни все остальное, будь то приземленное или романтическое.
        Можно, конечно, мечтать и надеяться и так и умереть с мечтательной улыбкой на устах, точно зная, что если я представляю свою могилу на Ваганьковском кладбище, на его центральной аллее, то так тому и быть. А там уж какая разница? Важно, что всю жизнь верила и надеялась. Наверно, в этом и есть прозрачная и такая страшная, когда ее осознаешь, правда религий и прибивающихся к ним современных школ счастливой жизни. Не важно, как есть на самом деле, - важно, как ты сам об этом думаешь. Только главное, чтобы никто не сбил с мыслей в неподходящий момент или вдруг не наступило прозрение и грубый материальный мир не вторгся в твой милый, уютный мирок, созданный собственным воображением…
        - Тебя прокатить? - обратился тем временем Кротов к завороженно смотрящему на него Грише. - Можно? - он посмотрел на меня, и мне опять стало хорошо и приятно от прямого взгляда его глаз.
        Чтото в них такое было… немилицейское, непротокольное и очень мужское. В них не было ни намека на приглашение на банкет, плавно переходящий в спортивноувеселительное мероприятие, не имеющее целью продолжение рода, иными словами, в интимное свидание. Я с трудом удержала вздох - вот бы Лиля его увидела, Гришина мама. Наверняка тут же бы влюбилась, глазами бы засверкала, и в них бы появилось чтото очень женское… От Лили поструились бы во все стороны искрящиеся флюиды с феромонами, таинственными частицами, сразу проникающими в глубь существа противоположного пола и заставляющими его бить копытом и дрожать. А я стою, рассуждаю про себя - то про его криво стоящий передний зуб, то про марксистовленинистов…
        - Можно, - запоздало ответила я, потому что Гриша уже довольно ловко залез к Кротову на багажник и крепко уцепился за него обеими руками.
        - Мы кружочек вокруг двора и обратно, хорошо? - обернулся на меня Кротов и опять послал мне просто искрящийся… Нет, не взгляд. Это, наверно, и был пучок флюидов с феромонами, от которых мне стало совсем хорошо и почемуто даже весело. Вот это да… А как же - «бытие определяет сознание»? В бытии ничего существенного в тот момент не происходило. Один человек сказал другому, что объедет на велосипеде большой двор и вернется обратно. И посмотрел, чтобы убедиться, что другой его отчетливо слышит и согласен. А другому стало хорошо, будто его неожиданно поздравили с праздником, всеми остальными забытым.
        Самое обидное, напомнила себе я, когда Кротов энергично, но достаточно осторожно поехал с Гришей вокруг двора, что, скорей всего, эти флюиды - способ существования данного молодого человека. Они хорошо знакомы всем без исключения женщинам на его работе, в доме, где он живет, продавщицам из соседнего магазина. По очереди почти все из них были влюблены в него какоето время. Со многими - наверняка уж! - он проводил приятные, ни к чему не обязывающие часы и минуты - с кем как…
        Кстати, не удивлюсь, если он еще и женат. Нет детей - это еще не показатель. Спросить, что ли? Просто из любопытства.
        Кротов приехал быстрее, чем я ожидала, - видимо, все же показал Грише класс. Гриша же…
        - Что случилось? - я посмотрела на Кротова. Гриша был в слезах.
        - Что именно? - недоумевающе взглянул он на меня и лишь потом обернулся на Гришу. - Не понимаю.
        Я же, кажется, уже все поняла. Гриша, как сидел, уцепившись за Кротова, так и продолжал крепко держаться за него, совершенно не собираясь слезать. Ясно. Все очень просто. Если даже очень стараться, женщина не может заменить отца. А уж если и не стараться… И сейчас Гриша заранее заплакал. Оттого, что понял - прогулка на велосипеде оказалась слишком короткой.
        Не знаю, что уж там понял Кротов, но он взял и, ни слова не говоря, объехал с Гришей еще один круг вокруг двора. Когда они подъехали, я с ходу сказала:
        - У вас, похоже, колесо прокололось.
        Кротов услышал мой тон и совершенно профессионально посмотрел сначала на меня, потом уже быстро на колесо. И опять на меня.
        - Да, точно. Очень плохо. Нужно срочно менять. Ну что, друг мой, придется тебе пока слезть. И я тоже не буду на велосипед садиться. Пойду в гараж менять колесо.
        Гриша быстро слез и, держась за раму так, что от напряжения у него побелели костяшки рук, ответил:
        - И я с вами. - Он догадался посмотреть на меня. - Можно?
        Мы переглянулись с Кротовым.
        - Давай так, - слегка улыбнулся тот и взял мальчика за плечо. - Я сейчас все быстро сделаю, а потом мы созвонимся с твоей…
        - С Александрой Витальевной, - подсказала я, уже чувствуя, что все бесполезно.
        - Да, вот именно. И встретимся, и…
        Гриша вдруг отошел от него, молча, ничего не говоря, встал рядом со мной и опустил голову. Он не плакал. Владик внимательно смотрел на него и, кажется, теперь собрался плакать он.
        Кротов развел руками. Действительно, вот уж он ни в чем не виноват. И я развела в ответ руками. Так и я ни в чем не виновата. А ощущение…
        - А ощущение, как будто я всех обманул, - вдруг сказал Кротов негромко и опять посмотрел на меня своим немилицейским взглядом.
        - Спасибо за деньги и…
        - Я позвоню, - сказал он мне одними губами, и получилось так, словно у нас с ним есть какаято тайна. Не от мальчиков - от всего мира.
        - Я постараюсь прийти в отделение и составить фоторобот, - отчетливо и громко сказала я, чтобы разрушить эту тайну.
        Я не хочу попадать в плен ловеласу из районного отделения полиции. А то, что он ловелас, - уже понятно. У обычного оперуполномоченного, малограмотного, грубого, провонявшего дешевой водкой и чужой кровью, не может быть такого мощного, покоряющего взгляда. Этот же все прекрасно о себе знает. Его не портят даже легкие залысины. Он кокетничает, он пользуется своей внешностью, вполне заурядной, кстати, если бы не взгляд. Серые ясные глаза, мохнатые ресницы, легкая улыбка - полный набор местного красавчика. И я тут как тут…
        - Постарайтесь, - опять так же, еле слышно сказал Кротов, явно наслаждающийся моим замешательством.
        Не видеть его было невозможно - так мне казалось.
        Он уехал, а мы пошли с мальчиками в лес. Прошли по берегу реки и поднялись мимо деревни ТроицеЛыково в чудом сохранившийся между правительственных дач лесок. Вернее, раньше тут были дачи советского правительства, а кто теперь владеет гектарами прекрасной земли с елями, соснами, вековыми березами в двадцати пяти минутах езды от центра Москвы - неизвестно, мне по крайней мере.
        Мальчики шли по разные стороны от меня и оба молчали. Утром я слышала, как они общались между собой, но сейчас Гриша совершенно замкнулся, а маленький Владик, раза два пытался, но так и не смог сам начать с ним разговор. Мы остановились у полуразрушенной деревянной площадки на краю деревни. Пусть они поиграют здесь, решила я.
        Часовые прогулки - не лучшее развлечение для маленьких детей. Взрослых такие прогулки успокаивают, а дети неимоверно устают и раздражаются, потому что для них они бессмысленны и скучны. Мне же сейчас было важнее, чтобы обоим мальчикам было хорошо и интересно, чем самой прогуляться по красивому, едва начавшему пробуждаться после зимы лесу. Ароматов и красивых пейзажей и здесь хватает. Можно смотреть, скажем, вон на ту березу, с чуть наклонившимся стволом и легкими нежными веточками…
        С возрастом я стала очень любить березы, хотя раньше даже внимания на них не обращала. Березы и березы, их полно было в нашем дворе в Москве и в соседнем пролеске на даче. Хисейкин считает, что вдруг полюбить березки - это первый шаг к ксенофобии, неприязни к другим, чужим, не таким, как ты, людям - с другими глазами, другими волосами, другими деревьями, растущими на их родине. А мне кажется, что ксенофобия тут ни при чем. Мне одинаково жалко и русских, и еврейских, и бурятских малышей, и одинаково раздражают мамаши, независимо от их национальности, если они невежественны, или ленивы, или просто не любят своих детей. А березки… Просто на земле есть какието чудеса, нерукотворные и непостижимые для разума. Ведь на земле не растут другие деревья с таким нежным белым стволом? На тополь или на липу не будешь смотреть часами, и прогулка в осиновой роще никак не взволнует и не успокоит. Утром, готовя завтрак, я всегда смотрю на тесно стоящие во дворе пять или шесть березок, и понимаю, что мир прекрасен, несмотря на творящееся в нем.
        Сейчас я стояла на заброшенной площадке, прислонившись к старой лесенке, и наслаждалась запахами пробуждающейся земли. Мальчики тем временем пытались освоить то, что осталось от детской площадки. Гриша коекак влез верхом на некое подобие гимнастического бревна, Владик смотрелсмотрел на него и тоже полез. Я уже успела отметить, что Владик совершенно здоров - и по виду, и по поведению. Я даже не сказала бы, что он был както растерян или напуган, попав в совершенно незнакомый ему дом. Возможно, неожиданную роль сыграло присутствие Гриши. Обычно самое интересное для детей этого возраста - старшие дети, причем мальчикам интереснее мальчики, девочкам - девочки. Так что Владику повезло.
        Я вдруг подумала, что ни Лиля, ни папа Владика пока ни разу не позвонили. Стоит ли сейчас портить свое неожиданно хорошее и спокойное настроение и самой звонить им? Лиле я все же попыталась позвонить, но та просто не взяла трубку, или, может, тоже гуляла - погодато отличная, в апреле выпадают дватри таких сказочных дня - тихих, безветренных, теплых.
        Просто надо подождать, пока не сбежит ее жених. Тогда Лиля опомнится и тут же прибежит за сыном, единственной ценностью и реальностью своей эфемерной жизни. А меня мальчик совсем не обременял, даже както радовал, напоминая Ийку. Чем - непонятно, скорей всего, просто детством.
        Я наблюдала, как сейчас Гриша увлеченно сидел на бревне. То есть, онто, конечно, не просто сидел, а кудато ехал, когото догонял… А маленький Владик лезлез по наклонной лесенке, наконец долез до Гриши, и, чтобы не упасть, уцепился за него изо всей силы руками. Грише это не очень понравилось. Он повел плечами, и Владик съехал на один бок, но все же не упал. С трудом опять усевшись ровно, он, наверно, еще сильнее ухватился за Гришу.
        - Ты мне мешаешь! - вдруг недовольно и резко сказал Гриша. - Уйди!
        - Сам уйди! - очень бойко ответил Владик и, держась за Гришину куртку, второй рукой что было силы ударил его по спине. Еще и еще раз.
        - Ах ты… - Гриша повернулся к Владику сам сползая с бревна, и тоже стукнул его, да еще и толкнул.
        Владик заревел, но дал сдачи, какимто чудом удержавшись на бревне.
        Я решила, что этого на первый день достаточно, и разняла их. Выслушав, как и положено, слезные обвинения «А он меня первый!», я утерла обоим носы и, увидев подъезжающий к конечной остановке автобус, решила выехать из ТроицеЛыкова куданибудь в более цивилизованное место. Тем более что мне уже несколько минут не давала покоя свора диких собак, целенаправленно приближающихся к нам со стороны города. Пугать мальчиков сейчас совсем не стоило. А не испугать эти собаки, если бы они начали лаять и бросаться на нас, не могли. Лохматые, очень похожие друг на друга - рыжие и белорыжие, с длинной шерстью, крупные и злые, они или не они, но из такой же белорыжей стаи, недавно покусали нашего невропатолога или ее дочку, когда те в воскресенье поехали кататься на велосипеде.
        Стаи диких собак нападают неожиданно, вдруг выбирая себе из гуляющих когото, кто им не нравится. Часто им не нравятся люди, передвигающиеся быстрее остальных - на велосипедах, на роликовых коньках, на досках. Но даже из двух велосипедистов, приближающихся к ним, дикие псы выбирают когото одного, окружают его, рыча и облаивая. И если один из стаи решится ухватить человека за ногу, то тут же бросаются и остальные. Иногда они нападают на домашних собак, и при этом может достаться и хозяину. Несмотря на все разговоры, одичавшие собаки уже не первый год держат в страхе весь наш район, но не нашелся пока жестокий и смелый человек, который бы взял бы да и переловил их. Мне очень жаль собачек - и выброшенных на улицу, и тех, что родились в стаях. Но еще больше мне жалко людей, особенно маленьких и совершенно беззащитных.
        В пустом автобусе мальчики неожиданно сели вместе. Глядя, как я убираю в карман магнитный билетик, Гриша вдруг сказал:
        - У меня есть проездной билет.
        - Он у тебя с собой?
        - Нет, в портфеле… - растерялся мальчик.
        - И у меня есть билет! - тут же встрял Владик и показал мне фантик от конфеты.
        - Это не билет! - засмеялся Гриша.
        - Билет! - стал настаивать Владик.
        Он опять потолкали и попихали друг друга, но сильно драться не стали, а я не стала вмешиваться. Девочки, подружившись у горки или на площадке, тут же берутся за руки и обнимаются, мальчики - дерутся. Хочешь - делай выводы о том, насколько мы разные, хочешь - не делай. Но приходится это принимать.
        Я услышала, как Гриша рассказывает Владику чтото для меня непонятное, скорей всего, пересказывает некий агрессивный мультик с персонажами, похожими на компьютерный кошмар: треугольные головы, огромные лягушачьи глаза, короткие шустрые ножки, странные, нечеловечьи голоса. Тихий, милый Гриша сейчас ухал, рычал, повизгивал и изображал какоето большое и, похоже, умирающее животное. Маленький Владик в ужасе смотрел и слушал и время от времени смеялся… Да, этого, пожалуй, ни одна самая любящая мама ребенку дать не может, даже если будет рычать и ухать.
        Я с трудом дозвалась мальчиков, когда пора было выходить из автобуса. Они вполне освоились друг с другом и, если бы я не подталкивала их каждые три минуты, ушли бы одни в неизвестном мне направлении. Теперь уже Владик пытался чтото рассказывать Грише, и тот, как ни странно, слушал его, ни разу, как мне показалось, не выключаясь из происходящего и не теряя при этом слух, как частенько случалось в беседах со мной и с Лилей.
        После обеда Владика не пришлось долго укладывать, он уснул сразу же. Гриша сел с книжкой. И я вдруг решила - пора. Я должна позвонить Хисейкину и както с ним поговорить. Звонить Ийке, по всей видимости, бесполезно. Но сначала я позвонила родителям, сказала, что у нас все в полном порядке, и еще раз порадовалась, что не стала занимать у них денег. Мне бы пришлось так или иначе объяснять причину просьбы - родители знают, что я лучше неделю буду вообще без копейки сидеть, чем просить взаймы.
        А сказать маме с папой, что их любимая, нежная, совершенно неприспособленная ко взрослой жизни Ийка живет гдето в чужом доме, у мачехи, работает нянькой, непонятно, как ест, где спит и что слышит в свой адрес, и домой вовсе не рвется… У папы точно не хватит на это здоровья, да и мама стала уже сдавать. Я надеялась, что Ийка сама не станет звонить дедушке с бабушкой. И бодро, стараясь, чтобы не услышал Гриша, рассказала папе, как мы погуляли с Ийкой в лесу, и вот теперь она, уставшая, легла спать.
        - Вы зашли бы, Сашенька!
        Папин голос сегодня звучал слабо, и, как обычно в такие дни, у меня заскребло сердце. Ну, не надо, папочка, пожалуйста, не сдавайся, хотелось сказать мне. Еще поживи, прошу тебя, поворчи, посмейся, поговори со мной…
        - Обязательно, пап! Конечно! Насчет сегодня не уверена, у Ийки столько уроков!
        - Да, я знаю. Бедная девочка… Катя както звонила ей, она даже разговаривать не стала, сказала - занята. Мы так ее жалеем! Ты уж помоги ей, Сашенька, чем можешь. И Катя может доклад какойнибудь написать за нее, по биологии, по литературе. Ты скажи, если нужно.
        - Конечно, папочка, конечно!
        Я с облегчением положила трубку. Как трудно врать родителям… И совершенно невозможно взваливать на них всю тяжесть своей ситуации. Родители не будут осуждать Ийку и ругать меня. Они возьмут всю вину на себя, найдут, в чем якобы виноваты, и будут только страдать за нас с Ийкой.
        Так, а теперь - Хисейкину. Может, попробовать позвонить в клинику? Зная Вадика, можно предположить, что лучше разговаривать он будет на работе, особенно если его ктото видит или слышит при этом. Суббота, он вполне может быть на работе. Делать он там особенно ничего не делает, но появляется, заполняя пустоту своей жизни и имитируя активную деятельность. Насколько я слышала, после двух очень неудачных операций Вадик сам оперировать перестал и занимается теперь лишь административной работой.
        - Вадима Семеновича? - любезно ответила секретарь. - А кто спрашивает?
        - Пациентка. Хочу сделать себе пластику носа.
        - Очень хорошо. Минуточку…
        - Ало, - ответил Хисейкин через минуту усталым, измученным голосом. Как будто только что прооперировал сложный случай и вышел на пять минут, чтобы покурить и оправиться перед следующей операцией.
        Я попыталась подавить мгновенно вспыхнувшее во мне раздражение. Мне это будет мешать.
        - Здравствуй, Вадик. Это Саша.
        Он почемуто не сразу меня узнал. А может, делал вид, пока отходил в место, где его никто не увидит и не услышит.
        - Саша, Саша… - повторил он будто в задумчивости. - Ах, Саша! - и его голос наполнился злобой и ядом.
        Может, я не права, что столько лет, мучаясь и ненавидя его, общалась с ним? В сотый, тысячный раз спрашиваю себя. Эта ложь и искорежила Ийкину душу. Она никак не могла взять в толк - где же правда. Когда я говорю, что папа не очень хороший человек, или когда мы вместе идем в театр и в антракте папа покупает мне бутерброд с белой рыбой, а я его ем. Худой мир лучше доброй ссоры… - пыталась я на себе и на своей дочке доказать правильность этой высокогуманной сентенции. В самом деле, разве не лучше иметь сдержанные и прохладные отношения, чем каждый раз, видя друг друга, с размаху давать в морду? Только вот ненависть, копившаяся годами, никуда не ушла, она настоялась и уплотнилась, черным, страшным сгустком застыв гдето в глубине души… А так хотелось верить, мне самой хотелось, что ненависти больше нет - ни у него, ни, главное, у меня в душе.
        - И что же тебе нужно, Саша?
        - Я хотела, Вадик, поговорить с тобой об Ийке.
        - Мне не о чем с тобой говорить, - ответил Хисейкин и положил трубку.
        Так… Ладно. Я постаралась взять себя в руки. Выпила чаю с молоком, стоя у окна, прочитала несколько раз подряд «Отче наш», глядя на нежные березы во дворе. Подошла к Грише, посмотрела, что он читает, - Гриша спал, положив голову на нравоучительную книжку певицы Мадонны, он нашел ее у Ийки на полке. В красиво иллюстрированной книжке старательно рассказывалось, как плохо быть богатым и жадным и хорошо - бедным и щедрым. Какая удивительная правда жизни! Надо захватить книжку с собой и дать ею Вадику по башке…
        Захватить с собой? Я, похоже, собираюсь ехать и разговаривать с Хисейкиным. Да, если бы не спящие детишки…
        Час, пока спали дети, я приводила себя в порядок, чтобы чемто занять время. Вымыла голову, сделала маникюр, допускаемый моей профессией, попробовала даже подкраситься, но все тут же смыла. Кажется, я отвыкла от себя накрашенной. Какойто странный вид - настороженный и неестественный… Может быть, я уже смотрю на себя в зеркало глазами Хисейкина, поскольку собираюсь встретиться с ним и заранее напрягаюсь внутренне.
        На наших редких встречах с Хисейкиным я всегда чувствовала себя ужасающе под его брезгливым, недоуменным взглядом. Что бы я ни надела, как бы ни причесалась, он смотрел на меня так, словно меня только что, всю грязную и мокрую, достали из помойки и предложили ему потрогать и понюхать. Поэтому в его присутствии мне хотелось еще уменьшиться, совсем стать невидимой и неслышимой, лишь бы только не попадать под тяжелый, придавливающий меня к земле взгляд его глаз.
        Я очень долго ходила вместе с Ийкой на ее встречи с Хисейкиным. Если я пробовала отправить ее одну, то с ней обязательно чтото происходило. Вадик мог накормить ее чемто несвежим в театральном буфете, напоить пивом - чтобы девочка узнала жизнь, держась за руку папы, а не с хулиганами в подъезде. Мог простудить, привести домой без шапки с мороза, оставив шапку в машине, а машину - в трехстах метрах от нашего дома. Когда Ийка чуть повзрослела, я уже с более спокойным сердцем отпускала ее, тем более что отпускать приходилось не чаще, чем раз в месяц, в день получения алиментов.
        Так уж мне хотелось, чтобы Иечка не знала отказа хотя бы в главном - в еде, в книжках, в одежде, в летних поездках на море, чтобы у нее всегда была возможность говорить и думать: «А вот мой папа!..» Так права я была или нет? Ела Ийка все равно плохо, и не знаю, так ли уж часто хвасталась отцом… Только выросла моя дочка в совершенно перекошенном, неправильном, изувеченном компромиссами мире. И не понимает теперь, где верх, где низ, что хорошо, что плохо, а что - очень плохо, невозможно, так, как просто не должно быть.
        Глава 13
        Меньше всего мне хотелось заходить в ту клинику. Но это был самый реальный способ увидеть Хисейкина. Он, видимо, как раз собрался домой, и, задержись мы еще минут на десять, я бы его не застала.
        В легком твидовом пальто, с небрежно наброшенным клетчатым шарфом он выглядел очень респектабельно. Вид портили черные маслянистые волосы, как будто еще больше поредевшие и открывшие череп с того раза, как мы виделись в последний раз. Хисейкину пришлось криво улыбнуться - нас видела администратор и несколько человек, стоявших около кассы, чтобы оплатить какието услуги.
        Хисейкин стремительно прошел мимо нас на улицу, бросив на ходу:
        - Здравствуйте, Саша. Как у вас выросли детки!
        Я только вздохнула и, подтолкнув замершего Гришу, вышла за ним на улицу.
        Хисейкин не убежал, стоял у крыльца своей клиники и разворачивал жвачку.
        - Подрабатываешь? - кивнул он на мальчиков, засовывая жвачку в рот.
        - Ийка пошла в школу? - не отвечая, спросила я, подхватив на руки крутившегося на одной ноге и уже пару раз падавшего на месте Владика.
        - Зачем ей школа, Саша? Ты же сама все знаешь. Куплю я ей аттестат. Выйдет замуж, будет хвастаться, что окончила с отличием среднюю школу. Больше ей и не нужно.
        - Ты зачем ее позвал, Вадик?
        - Я тебе уже объяснил зачем - чтобы жизнь другую понюхала. И потом. Она - хорошая няня, очень старательная. Если бы не Мариша, я бы ее и не выгонял никуда…
        Он покрутил кольцо на безымянном пальце, а я вспомнила, как ранило меня это кольцо в первые годы после нашего развода. Он женился на Марине сразу, сразу и кольцо надел, семафоря всему миру о своей порядочности. Когда мы были женаты, он даже и слышать не хотел ни о каком кольце, четко объясняя мне, что потеряет его в первом же «сортире»…
        Я усилием воли отвела глаза от его кольца, доставившего мне в свое время столько неприятностей.
        - Послушай, Вадик. Я не знаю, что ты там наобещал Ийке и почему она ушла из дома…
        - Ушла, потому что ты - плохая мать и неудачница, ничтожество. Она ушла туда, где теплее. Это нормально. Это позиция здорового человека, - улыбнулся Хисейкин.
        - Хорошо, - кивнула я и опустила энергично качающегося у меня на руках Владика на землю. Краем глаза я увидела, как Гриша покровительственно взял его за плечо, и мальчики чуть отошли в сторонку. - Но ты запомни - если… Если Ийка не будет ходить в школу или ты сделаешь ей чтото плохое, я…
        - Что, Саша, ты мне тогда сделаешь, а?
        - Что сделаю?… - Я посмотрела на его сильно потемневшее с возрастом лицо, странно искривленное сейчас улыбкой, и вдруг поняла, что ответить мне ему на самом деле нечего. - Ты не имеешь никакого права так распоряжаться ее жизнью! Я… подам на тебя в суд!
        Хисейкин засмеялся. Он смеялся так долго, что я успела рассмотреть огрызок черного коренного зуба. Наверху, слева, шестой зуб - машинально отметила я про себя, а вслух сказала:
        - Тебе надо вставить зуб, Вадик. Очень некрасиво.
        Мой бывший муж поперхнулся и смеяться сразу перестал. Я же продолжила, чувствуя, как у меня от ненависти сами собой сжимаются кулаки. Рефлекс, правильный рефлекс, древний, проверенный поколениями предков.
        - Я тебя, Вадик, убью. Просто приду и убью. Ты слышишь меня?
        Он уже пришел в себя и попробовал ответить мне в моем же тоне:
        - Ты… ты заткнись лучше!
        - Это ты заткнись, Вадик, - сказала я, вдруг ощущая силу на своей стороне. Он мог унижать меня, недолюбливать, испытывать ко мне неприязнь, равнодушие, пренебрежение - все что угодно. А я его ненавижу. Понастоящему, не пытаясь обманывать саму себя, с некоторых пор разрешив себе ненавидеть. И это мощное оружие. Такое же, как любовь.
        Он, наверно, чтото почувствовал, потому что странно замер, очень внимательно в които веки посмотрев мне в глаза. Попытался чтото еще произнести, не получилось - подвел голос. Тогда он прокашлялся и все же сказал:
        - Только попробуй мне еще угрожать!
        Я кивнула:
        - Угрожать больше не буду. Я тебя предупредила. Ия должна закончить школу, сама закончить, без купленного аттестата. А работать прислугой не должна. И нос без моего разрешения резать ей не смей. Ты все понял? Иначе твой собственный нос будет лежать у тебя в кармане. Даже если ты наймешь себе трех охранников. Мне терять нечего.
        Почемуто я была уверена, что сам Хисейкин мне ничего плохого не сделает. Трусость всегда была определяющим моментом всех его поступков, вела его по жизни. На мне он женился, боясь всеобщего осуждения, Ийке помогал, боясь, что я о его хирургических проделках сообщу миру и Министерству здравоохранения, носы резал, потому что боялся перерезать шеи. Не боялся бы, я уверена, с его полным равнодушием к человеческой жизни стал бы заправским бандитом, убивал бы и воровал направоналево.
        С трусами связываться опасно, но обходиться можно очень просто - главное, чтобы было чем их припугнуть.
        Я кивнула мальчикам, которые вполне смирно теперь сидели на каменной ступеньке лестницы и разбирали до последнего винтика китайскую машинку, которую я только что за двадцать пять рублей купила им в киоске. Благо что там винтиков было меньше, чем колес. По моему знаку они дружно встали и пошли за мной.
        В метро я достала им детский журнал, который захватила с собой. Мест было много, но я не смогла спокойно сидеть. Разговор с Хисейкиным все прокручивался у меня в голове, мучая меня, и я никак не могла остановить собственные мысли. Тогда я поднялась и стала смотреть на лица сидящих в вагоне людей - обычные усталые лица, замкнутые, отрешенные. Интересно, многие ли из этих людей когданибудь в жизни хотели когото убить? Врага, скажем…
        И тут мне в голову совершенно неожиданно, будто спустившись откудато, пришла одна мысль и никак меня не отпускала. Вот христианство учит: «терпи, смиряйся». Получается, только исключительным личностям, единицам, тем, кого считают героями, про кого рассказывают сказки и легенды - пытаться чтото изменить, не смиряясь с бедой, своей ли, общей ли, а всем остальным - следует терпеть. Терпеть несправедливость, бесправие, чьюто жестокость и свое унижение…
        Вот пойду и убью Хисейкина. И много проблем отпадет само собой. Только стану ли я героем, убившим жестокого и подлого врага, или же обычной преступницей? И просто сяду за решетку, откуда уж точно не смогу помогать Ийке… Или у меня просто не хватает силы духа? Либо я просто сошла с ума, раз серьезно думаю о том - как убить Хисейкина… И не хочу думать, а в голове возникает то та картинка, то эта… Как проще, как легче, как…
        Я даже встряхнула головой, пытаясь прогнать наваждение. Владик, все время поглядывавший на меня, тоже затряс головой. Сидящий рядом Гриша чтото ему сказал, и тот ткнул его кулаком в живот… Я не стала разнимать мальчиков, предоставляя им возможность подружиться понастоящему, пройдя все этапы мальчишеской дружбы.
        Да, герои… Борцы за справедливость… Не терпели, не смирялись, обходились без этой добродетели, горели на костре… А я что? Все бегала с карточками по квартирам и объясняла: «Вот у вашего малыша сопли до пояса, но прозрачные, значит, просто простуда, а у вашего зеленые, значит - инфекция…» И упустила момент, когда моя собственная дочка заболела. Ведь прежде чем уйти, она болела и мучалась, все в душе у нее было наоборот, шиворотнавыворот. О чем она думала, глядя на меня, на мою озабоченную беготню и «консультации» мамаш по телефону? О том, что она сама никогда так бегать не будет?
        Наверно, самое плохое, что я сделала, - так и не собралась освободить комнату для Ийки, повесить там новые шторы и сделать так, чтобы ей было дома хорошо и уютно. Но не обманываю ли я себя? Только ли в шторах дело? Может быть, Ийка просто не хочет больше быть бедной и жить среди бедных? Бедные… Я никогда так о себе и о нас не думала. Ну, какие же мы бедные!
        Мы… мы счастливые, здоровые, я так люблю ее, она меня… Но Ийка растет в другой стране. А в этой новой, другой стране есть бедные и богатые. Звучит ужасно, как из детской сказки «Незнайка на Луне». Но ведь это так. Общее у тех и других только то, что все когдато умрут, и все болеют, независимо от доходов. Остальное все подругому. Даже количество доступных телепрограмм, вода, которую пьем, и воздух, которым дышим. В общем, как в растительном мире - одни цветы в тени растут, другие у болота, тем воды не хватает, а вот этим повезло, они на главной клумбе у хозяйки в любимчиках ходят. С той лишь разницей, что мы все же не растения. У растений нет ни Библии, ни Корана. Нет понятий о милосердии, о справедливости, нет идеалов и нравственных законов. Правда, кто сказал, что все это есть в нашей сегодняшней жизни?
        И вот у моей Ийки все перевернулось в голове. Несмотря на то, что она постоянно была рядом со мной. Она могла смотреть в сторону, но физически была рядом, на расстоянии руки, так, что я могла дотянуться и прижать ее к себе, чтобы она ощутила мою заботу, мою любовь…
        Кажется, я делаю обычную ошибку всех любящих людей. Ошибка - преумножать значимость своей любви для другого. Неважно - посторонний ли это человек, на некоторое время ставший самым близким в мире, или собственный ребенок. Ах, ну как же он сможет обходиться без моей любви? Да вот так просто - как будто ее и не было никогда, этой любви.
        Как будто Ийка и не спала у меня под боком, и даже сейчас, повзрослев, перебираясь иногда ко мне поближе по ночам, будто не просила перед сном: «Мам, обними меня и подержи, и скажи, что я маленькая». Как будто не писала мне нежных записок, с пририсованным в конце сердечком, не прятала перед праздниками с таинственным видом свои трогательные подарки… Не спрашивала меня регулярно и очень серьезно: «Мам, ты меня любишь? А ты меня никогда не оставишь?»…
        Ей было за что любить меня, я это точно знаю. Так почему же, почему… Почему какието сомнительные ценности стали ей важнее наших с ней близких и теплых отношений? Почему отец, уделявший Ийке в среднем два часа в месяц, сумел стать так ей дорог? Лишь потому, что у него много денег?
        Но ведь деньги приносят не только материальные ценности. А престиж? А отношение окружающих? А возможность увидеть мир, учиться? Ведь Хисейкин может действительно помочь Ийке поступить в тот институт, в который она захочет. И платить за нее сможет все пять лет. А я не смогу. Я могу лишь сидеть рядом с ней и учить билеты, а это мало ей поможет…
        Ийка устала от нашей бедности - с заваленными старым хламьем шкафами, с плохо держащимися на петлях дверьми, с обвалившимся в углу ванной кафелем, с выпадающими досочками когдато хорошего паркета, с моими нравоучительными разговорами о том, как можно все иметь и не чувствовать себя счастливым… От этого всего можно устать. Я пытаюсь, постоянно пытаюсь чтото разбирать, подделывать в доме, то здесь, то там. Но на все требуется так много времени, сил, денег… А у меня не хватает ни первого, ни второго, ни третьего.
        Ийке захотелось жить в просторной светлой комнате, входить каждый день в чистый, ярко освещенный подъезд со сверкающими мраморными полами, в которых отражаются нарядные люди в новой одежде, их чистые, легкие ботинки, а также нарядные детишки с теми же соплями (сопли, увы, не знают о социальной разнице), аккуратно одетые няни, изо всех сил пытающиеся соответствовать окружающему лоску и всей энергии богатства, и огромные кадки с мексиканскими пестролистными растениями, страдающими в нашем климате без солнца и тепла, но растущими, растущими, словно знают - другого шанса не будет…
        Папа Владика почемуто не звонил, не беспокоился. И я тоже не очень ждала, чтобы он поскорее забрал малыша. Теперь, когда у меня появились хоть какие деньги на питание, мне хотелось, чтобы мальчики еще пообщались друг с другом, это могло бы обоим пойти на пользу. И мне от моей полной занятости становилось чуть веселее. Я достала из кладовки все старые игрушки, нашлось даже несколько машинок, только не было солдатиков. Но Гриша вдруг стал увлеченно одевать кукол, а Владик очень ловко составил из старого Ийкиного зверинца две армии. Так что было бы желание воевать - а солдаты всегда найдутся…
        Я решила и Лилю пока не трогать - вот когда заберут Владика, тогда я и попытаюсь поговорить с ней, выяснить ее планы.
        Вечером неожиданно раздался звонок мобильного и определился Ийкин номер. У меня замерло сердце. Второй раз за это время она звонила мне сама.
        - Мам… - Ее голос звучал неуверенно.
        - Да, малыш. Я очень рада тебя слышать. Как у тебя…
        - Мам, - прервала меня Ийка, - я домой не вернусь.
        Я села на оказавшийся рядом стул, набрала побольше воздуха и сказала:
        - Хорошо.
        Ийка чуть помолчала.
        - Ну, все. Пока.
        Она повесила трубку. Я тут же набрала ее номер и, не дожидаясь гудка, нажала отбой. Можно плакать, просить ее, или не плакать - убеждать. Можно звонить подружкам, обсуждать случившееся по четыре часа кряду. Можно все бросить, сесть на пол и сидеть, глядя в стенку и проклиная свои ошибки. Можно включить мальчикам диск с мультфильмами, а самой побежать купить сигарет и водки или коньяка и попытаться все забыть. Можно пойти в парикмахерскую, сделать спиральную завивку и нарастить ногти, нарисовать татуировку на плече и, купив билет в театр на оставшиеся деньги, сидеть, оглядываясь в зале на одиноких женщин, и думать: а где же все те, кого бы мог заинтересовать мой воинственный макияж и пока еще натуральный цвет светлых волос… И пытаться таким образом забыть про боль, днем и ночью мучающую меня, не отпускающую ни на секунду, лишь ослабевающую, когда я чемто очень занята.
        А можно сесть и спокойно подумать. Ничего не пить, никому не названивать, даже не глотать валерьянку и успокоительные шарики, которые я сейчас держала в руке, сгибая и разгибая мягкий пакетик из фольги…
        Что произошло? Скорей всего, вот что: Хисейкин пришел домой после нашей с ним встречи и чтото сказал Ийке. Что - даже предположить не смогу. Потому что точно не знаю, зачем ему все это понадобилось. Чтобы досадить мне? Не настолько он меня ненавидит. Просто для развлечения? Какое же это развлечение, если его Марину раздражает Ийка?
        Мне не давали покоя его слова, что он хочет передать Ийку в какуюто другую семью. Передать в качестве кого? Няньки или… А если он хочет выдать ее замуж? Прелестную, юную, хрупкую - за какогонибудь жирного, старого борова, порочного и мерзкого? И получить за это хорошее вознаграждение. Зная беспринципность Хисейкина, я не исключаю и этого. Варварство, дикость, но разве мало дикого происходит в сегодняшней жизни, где «Сколько стоит?» - едва ли не главный вопрос. И если Ийкиных подружек трудно выдать замуж против их желания, то молчаливую, нерешительную Ийку можно заболтать, уговорить, посулить горы золотые, раз уж они ей так нужны оказались, эти горы.
        И сейчас ему совершенно не нужно, чтобы стала появляться я и мешать. Вот он и сказал Ийке, допустим, что через месяц ее пригласят на фотосессию в журнал «Вог», а еще через два - она станет ведущей Первого канала. Для моей Ийки, застенчивой, не очень уверенной в себе и при этом невероятно амбициозной, мысль появиться на телевидении и стать звездой - это самая главная, тайная и совершенно неосуществимая мечта… И она будет терпеть все унижения и ждать, когда, ничего не делая, по мановению дрябловатой, поросшей длинными желтыми волосами папиной руки она вдруг станет звездой телеэкрана. Ийка, с ее нежным румянцем и застенчивой улыбкой, войдет в каждый дом… Будет щуриться от вспышек софитов и забывать слова…
        Мысль о том, что мой бывший муж хочет выдать нашу дочку замуж, чтобы, наконец, снять с себя заботу о ней, мне самой показалась абсурдной. Но в душу Хисейкина, даже если она есть, мне не залезть. Слишком многое из того, что он делает в жизни, кажется мне чудовищным, абсурдным и невозможным. Не удивлюсь, если то же самое он думает обо мне. Например, как можно сидеть в районной поликлинике и заполнять от руки карточки, когда люди зубами рвут землю, дома и пароходы, пытаясь ухватить то, что пока еще лежит без надписи «Мое! Охраняется сторожевыми собаками и ненавидящими меня, но вооруженными до зубов охранниками!».
        Я решила составить план и начать както действовать. Планы по жизни всегда давались мне с трудом, за исключением схемы лечения ребенка, которую я могла расписать растерянной мамаше. Но я должна выяснить намерения Хисейкина и, что бы он ни задумал, помешать ему. Обвести хитроумного Хисейкина будет непросто, поэтому для начала я решила узнать все, что получится, от него самого. Надежды, что он ответит мне честно, было мало. Но я решила попробовать.
        Я понимала, что начать надо с главного, зная, что его раздражает сам мой голос, и через тричетыре минуты неосознанное раздражение не даст ему со мной разговаривать.
        - Вадик, я тебя очень прошу, давай поговорим почеловечески.
        Хисейкин тяжело вздохнул. Я подумала - не позвонить ли в другой раз? Уже по энергии вздоха было ясно, что говорить ему со мной сегодня еще раз совсем не хочется.
        - Ну, попробуй, Саша.
        - Скажи мне, пожалуйста, мы же всетаки с тобой не чужие люди… И между мной и Ийкой, мне казалось, никаких проблем не было…
        - Тебе так казалось.
        - Хорошо, да, наверно. Но ты мне скажи - тебето она зачем? Зачем ты ее позвал?
        - Почему я должен тебе чтото отвечать?
        - Ты не должен. Я прошу тебя, Вадик. Я не понимаю, что произошло. И кроме тебя, никто мне объяснить не сможет.
        В отличие от многих мужчин, на Хисейкина всегда очень слабо действовали призывы к его мужской гордости, самолюбию и силе.
        Хисейкин хмыкнул:
        - А ты подумай, Саша. Может, раз в жизни и ты, безвинная овечка, окажешься в чемто виновата?
        Я даже не успела сказать ему, что и сама, в общемто, так думаю, как он положил трубку. Но я слишком хорошо знала Хисейкина. Делать чтото, что невыгодно или не нужно ему лично, он может лишь под гнетом обстоятельств. А какие обстоятельства были в данном случае?
        Я позвонила снова.
        - Вадик, пожалуйста…
        - Слушай, как же ты мне надоела за пятнадцать лет!.. - Он опять бросил трубку.
        Я набрала побольше воздуха и нажала клавишу повтора.
        - Говори, зачем тебе Ийка, иначе я позвоню твоей маме! Она, наверно, даже не подозревает, что ты можешь так гнусно себя вести.
        - Угрожаешь, на святое бьешь? Ну, ладно. Скажу. Так и быть. Ты просто живешь в своем мирке, ограниченном лечением ОРЗ, и ничего не понимаешь, что творится вокруг тебя…
        Он еще пофилософствовал, видимо, решая, говорить со мной или опять послать подальше. Решил говорить.
        - Ты даже не можешь себе представить, как нас достали все эти няни. Одна ходит по дому, топочет, как слониха, хрюкает, ночью храпит, как пьяный мужик… Другие начинают кокетничать со мной, задницей крутить, Маринка раздражается, цепляется к ним, они на Кирюше отыгрываются… Еще, бывает, приходят вроде по рекомендации, а ничего не умеют, - поанглийски три с половиной слова знают, порусски лопочут с диким говором… Понятно тебе? Нет, конечно. Другая реальность. Ну вот. А тут свой человек, можно сказать, родственница - Ийка, я имею в виду… И к тому же девочка она нормальная, скромная… Плохому не научит моего сына. Тихушница, конечно, себе на уме… Но ничего, с этим мы справимся какнибудь…
        Не знаю, как объяснить словами, что я ощущала, когда Хисейкин в таком мерзком тоне начинал говорить об Ийке!
        - Вадик…
        - Да подожди, не перебивай! - с досадой проговорил Хисейкин. - «Вадик, Вадик…» Говоришь со мной так, как будто ты мне подружка, честное слово! Ты моя ошибка юности, понятно? Я никогда себе не прощу, что, когда моя мама лежала в больнице с холециститом, я с тобой как раз куролесил, по глупости, каждый вечер… Вот и получил - до сих пор расплачиваюсь… Жидкость, случайно попавшая в организм, через семь лет пошла в школу… А ее мамаша ни прокормить, ни дать ей ничего, кроме своей глупости, не может! Ты вообще ей Библию читала? Она ни одного праздника церковного не знает! На какой день Господь сотворил человека, ответить не может! Молиться толком не умеет!
        - Вадик, я не учу Ийку тому, в чем сама не уверена…
        - Ну вот, - искренне вздохнул он, - а ты спрашиваешь, зачем она мне? Да чтобы дать ей, наконец, то, что ты не дала, понимаешь? И мне всегда мешала, крутилась рядом, когда я с ней встречался…
        Иногда мне кажется, что я не все знаю о своем бывшем муже. Возможно, по отношению к Марине он совсем другой человек.
        - Ладно, Саша! Что уж теперь! Думаю, из Ийки может получиться хорошая няня. Сколько она у нас продержится - не могу обещать. Но я тебе говорил - ее возьмут и другие люди…
        - Чего ты не можешь обещать?! - наконец, не выдержала я. - Какие еще люди ее возьмут? Зачем ты девочке жизнь корежишь? Ведь для нее все не так просто! И она, похоже, вовсе не нянькой работать к тебе пришла… Отпусти ее, Хисейкин! Перестань ей глупости всякие плести - про модельные агентства, про сладкую жизнь…
        - Ты извини, Саша. Я вот именно поэтому с тобой и не могу общаться. Никак. Ни в каком качестве. И чем дальше, тем хуже. Я тебе про Фому, а ты мне - про Ерему. Ты же спрашивала меня, чем меня Ийка привлекла в качестве няни? Я тебе ответил. При чем тут какието модельные агентства? Я вообще не в курсе. Пока. И не звони мне ты больше, ради бога. Я так ждал, когда Ийка вырастет, чтобы с тобой, наконец, перестать общаться совсем! Могу я когданибудь освободиться от тебя?
        Он бросил трубку, и я перевела дух. Да, не подцепить, ни за что не ухватиться. Он ускользает и ускользает, и при этом жалит, душит… Мерзкий, лысый, потливый питон. Гад, гад ползучий, вот уж точно… Ладно, по крайней мере, я, кажется, узнала настоящую причину - Хисейкин со своей Мариной решили временно закрыть вакансию няни, взяв мою девочку к себе в качестве почти бесплатной прислуги. Объяснение, конечно, несуразное и очень уж неожиданное, даже для Хисейкина, любящего всякие выкрутасы и перемены в жизни, но тем более оно похоже на правду.
        Глава 14
        Не сами вещи вводят людей в заблуждение, а представления о вещах.

    Еврипид
        Следующее, воскресное, утро началось с сюрприза. В девять утра позвонил капитан Кротов и пригласил нас продолжить вчерашнюю прогулку.
        - Я машину починил. Не составите мне компанию в Серебряный бор?
        Я на секунду задумалась. В компании, особенно в такой приятной, спокойно уже не поразмышляешь. А мне так нужно было бы собраться с мыслями…
        - Мальчиков ваших покатаю, в лесу сейчас прекрасно. Я вчера далеко ездил на велосипеде… - продолжал Андрей Алексеич доброжелательно и както светло, так что даже в комнате как будто стало больше света.
        Наверно, просто больше надо общаться с противоположным полом, чтобы случайный смазливый оперуполномоченный не вызывал бури эмоций во мне и световых эффектов в комнате.
        Но Кротов не дал мне времени на раздумья и, приняв мое молчание за согласие, предложил:
        - Часов в одиннадцать подойдет? Я подъеду к вашему дому.
        - Хорошо… - с очень большими сомнениями в душе сказала я, не очень понимая, зачем это ему, и, главное, зачем это мне.
        Роман с милиционером, который к тому же моложе меня лет на пять, а то и на семь, я заводить не буду, а он со мной - тем более. Мужчины, как правило, за версту чувствуют мою суховатую порядочность и обходят нас с ней стороной. Что тогда?
        Я подошла к шкафу и открыла его. Давненько я не задумывалась - что надеть. Так… Вот уже первый шаг в силки ловеласа сделан. Вчера, к примеру, когда я ехала ругаться с Хисейкиным, между прочим, бывшим мужем, мне было совершенно все равно, во что я одета. Спроси меня, я и не вспомню - в чем была… Помню, что пыталась подкрасить глаза, пока спал Владик, получилось неудачно, и я тут же все смыла. А сейчас…
        Я перебрала свои вещи, приложила к себе даже Ийкину светлую водолазку, которую она почемуто не забрала. Потом со вздохом надела свой обычный свитер, зимой он лыжный, летом - от ветра, и черные джинсы. Нечего заниматься глупостями. Не на свидание же меня оперуполномоченный пригласил. Наверняка чтото надо. Не удивлюсь, если окажется, что ему срочно нужна справка о диспансеризации в школу или сад для племянника или чтото в таком роде. Даже недавняя удивительная встреча с Олегом не заставила меня поверить, что во мне осталось нечто женское, способное привлечь мужчину, тем более симпатичного и молодого.
        Андрей Алексеич приехал повоенному точно, без двух минут одиннадцать. Я посмотрела на градусник за окном, чтобы понять, сколько слоев одежды натягивать на детей, и увидела его - в красной спортивной ветровке, в белом свитере… Просто чудеса. Как с картинки модного журнала. Вчера он был одет попроще. «Справка! - одернула я сама себя. - Не забывай! Человеку чтото от тебя надо. Иначе зачем бы он так суетился? Вчера приехал, сегодня… Сейчас попросит без очереди когонибудь к хирургу провести. Хирург принимает раз в неделю, к нему так просто не попасть. Или к отоларингологу, пробки в ушах себе лично промыть, без очереди и без денег. Все окажется очень тривиально и просто, вот увидишь. Сто раз такие истории слышала от подружек и родительниц маленьких пациентов! А сама чуть не попалась».
        Несмотря на эти грубые попытки остановить саму себя, я чувствовала невероятное волнение и непонятную радость и ничего не могла с этим поделать.
        Собранные мальчики уже пихались и ссорились у дверей, а я стояла и смотрела на себя в зеркало. Надо было хотя бы волосы распустить, что ли… Хорошо хоть помыла вчера голову. Утром ведь была с грязной головой, когда он на велосипеде Гришу во дворе катал. На моих светлых волосах, правда, грязь не очень заметна…
        Я опять одернула себя. Что это? Зачем это? Почему я вдруг разволновалась? Мне это совсем не нужно. Совсем. У меня другие проблемы… Я заперла дверь, потом снова открыла ее и быстро накинула на шею прошлогодний Ийкин шарф. Недавно я купила ей другой, модный, полосатый, с торчащими разноцветными веревочками. А этот, очень красивый, пастельнорозового цвета, так и висел на вешалке с осени. К моей внесезонной бежевой куртке он, кажется, очень пойдет.
        Я наклонилась, чтобы быстро протереть сапоги щеткой, и вдруг увидела на полу маленький ключ. Странно. Никогда не видела такого ключа. С тремя неровными зубчиками, овальной дыркой для кольца и пятиугольной выемкой на конце - видимо, чтобы вставлять в какойто особый замочек. Я повертела ключик в руках, сунула его в карман и поспешила к мальчикам, в нетерпении уже несколько раз вызывавшим лифт. Вот уж кто спешил на встречу с Кротовым! Я слышала, как они спорили, кто первый поедет на багажнике, и не вмешивалась. Только удивлялась, что маленький Владик, оказывается, тоже собрался прокатиться на велосипеде…
        - Доброе утро! - улыбнулся Кротов, пожал руку Грише, потрепал по щечке Владика и чуть задержался глазами в моих глазах.
        Нет. Нет! Ну, я же не такая дура… У меня даже заныли зубы и противно и нервно застучало сердце. Как же это… Зачем… Я на миг как будто оглохла и ослепла. Я видела только его лицо, чутьчуть полноватое и от этого невероятно милое и молодое, улыбку красивых, будто слегка небрежно нарисованных губ, неровный клычок, задорно наезжающий на передний зуб, нежную, покрасневшую от недавнего бритья шею, мягкое ровное ухо с едва заметной маленькой родинкой на правой мочке, блестящие на ярком солнце густые светлые волосы. И почему мне показалось, что он начал лысеть? Да нет же, у него просто так растут волосы, не от самого лба… И почему мне показалось, что он милиционер? Это же принц из Голливуда, герой боевиков и женских романов в одном лице! Специально приехал в Строгино, чтобы потрясти Сашу Леликову и попросить у нее справку для племянника…
        Я отступила от него на шаг. Что это со мной сейчас было? Как будто затмение какоето нашло. Мне ведь захотелось сразу подойти к нему, самой обнять, возможно, и сразу поцеловать, и… Я опять остановила себя. Интересно, а мое идиотское состояние заметно со стороны?
        Кротов, так же чудесно улыбаясь, показывая свои хорошие, тесно стоящие зубы и прищуривая серые глаза, сказал:
        - Вы очень строго на меня смотрите. Как будто хотите спросить, нет ли у меня температуры и не болит ли горло.
        Ага, наш капитан - шутник! Уже легче. Я не очень люблю шутников. Мне всегда казалось, что мой избранник, который когдато обязательно придет - ведь не проживу же я всю жизнь одна? - будет серьезный, ответственный, молчаливый человек. Тоже врач, оперирующий кардиохирург, к примеру. Или ученый - физик, микробиолог, авиаконструктор… Но точно не шутник и не балагур.
        Кротов залез на велосипед, и я невольно засмотрелась на его длинную, крепкую ногу. Его нельзя было бы назвать худым, это уж точно. Плотная, накачанная нога в голубых джинсах нетерпеливо трогала педаль… Нет, я не засмотрелась. Я залюбовалась этой ногой, потом мельком взглянула и на руки, чтобы убедиться, что красивей и приятней рук просто не бывает. Ими мужчина должен взять твое лицо и приблизить к своим губам, красивым, улыбчивым. Эти руки должны коснуться груди и заставить тебя забыть все. Все вообще. И справки вместе с анализами, и чужих детей, и своих. Так должно быть иногда. Иначе жизнь день ото дня теряет и теряет краски, становясь тусклой, и бледной, и одинаковой осенью и весной.
        - Весна… - сказала я и не услышала своего голоса.
        Кротов чтото ответил. И его голоса я не услышала тоже. Я влюбилась в него и ничего больше вокруг не видела. Я не хотела идти с мальчиками в лес. Я не хотела думать про то, отчего ушла Ийка. Я хотела взять Кротова за руку, сама его поцеловать, чтобы у него не было сомнений в том, зачем я его беру за руку, и повести к себе домой. Или кудато еще, где можно будет спокойно, не опасаясь, что мамина приятельница от удивления выронит на балконе соседнего, вплотную примыкающего дома банку с соленьями, провести рукой по его крепкой ноге, почувствовать, как от моего прикосновения чуть напрягается его тело, потом снять с него всю ненужную одежду, так идущую ему, так привлекающую внимание других женщин, и окунуться в другую жизнь - жизнь мужского тела. Провести губами по его груди, наверняка гладкой и почти безволосой, коснуться ртом ямочки у плеча, задержаться на загадочном, бесполезном месте у мужчин - на твердом, маленьком соске, ощутить щекой ровный, тугой живот…
        Гриша уже сидел на багажнике его велосипеда, и мы кудато шли. Потом остановились на углу нашего дома. Машина. Чьято машина, которую Кротов открыл. Ничего себе… Так, наверно, это его машина! Конечно, он же ее починил…
        Я почувствовала, как ктото снова и снова сжимает мне руку. Маленький Владик говорил мне чтото, а я все никак не могла продохнуть тугой комок, застрявший у меня в груди, и прийти в себя. Я даже остановилась и помотала головой.
        - Я хочу писать! - настойчиво говорил Владик, видимо, уже не в первый раз.
        Кротов в это время обернулся и посмотрел на меня. И еще раз улыбнулся. И я улыбнулась ему в ответ. И на мгновение мне показалось, что я самая счастливая женщина в мире. Что сегодня самый прекрасный день в году. Что в воздухе пахнет чемто невероятно свежим и прекрасным, что небо сейчас упадет и опрокинется, и с него посыпятся все весенние цветы, растущие на земле. И что теперь все будет только хорошо, только очень хорошо и удачно. У всех вообще.
        Я увидела растерянного Владика и поняла, что он уже описался, пока я смотрела Кротову в глаза и ощущала счастье и безграничность прекрасного мира вокруг.
        - Андрей Алексеич, у нас маленькая проблема…
        Я показала ему на Владика, он сочувственно развел руками. Мне пришлось сходить домой, переодеть Владика, на всякий случай захватив с собой еще и запасные колготки. Да, я давно забыла эти проблемы. К тому же девочки уже не писаются в три года.
        Кротов ловко прикрепил велосипед к багажнику своей красной, вполне приличной машины, мы все уселись в нее и поехали в Серебряный бор.
        - Я некоторое время работал юристом, - как будто ответил он мне на мой незаданный вопрос о слишком хорошей для местного оперуполномоченного машине. - Зарабатывал хорошо, но… Както скучал. Решил попробовать чегото совсем иного, пошел в отделение. Пришел следователем, работаю опером. Так вышло.
        - Нравится? - спросила я, чтобы чтото спросить. Я могла бы ничего не спрашивать, просто смотреть на него - как он ведет машину, как дышит, как чуть пошевеливает плечом, когда ему чтото непонятно…
        - Да. Скорее нравится, чем наоборот. Здесь много ммм… несуразностей, скажем так, и проблем. Но зато всетаки есть смысл в том, что я делаю. Иногда. Правда, зарплата такая, что семью не прокормишь.
        - У вас большая семья? - я заставила себя спросить это спокойно.
        - Пока никакой. Я очень сложный человек, - ответил мне тоже очень спокойно Кротов.
        Так. А он - обычный мужчина? Или… Или, если бы прочитал мои недавние мысли - про путешествие по его телу, ему бы стало плохо?
        - А так не скажешь… - осторожно заметила я.
        - Вы просто меня еще не знаете, - улыбнулся Кротов. - Я два института окончил, очень долго себя искал… Вот сейчас увлекся йогой.
        - Философией или… - Я в пятнадцатый раз взглянула на его крепкое ровное колено, - или физкультурой?
        - Больше философией. Хотя сижу, как положено, часа по два в день… сижу, дышу… если время есть сидеть…
        - Ясно. Вдыхаете прану из космоса. А у меня в это время крадут пианино, забирают детей…
        Сама не знаю, как получилось, что я вдруг, да еще в таком дурацком контексте, сказала по Ийку. Несомненно, со мной происходило чтото не совсем обычное.
        - Детей? - чуть напрягся капитан. - Тоже чужих?
        - Да нет, своих.
        И я очень кратко, опуская по возможности свои эмоции, рассказала ему, как ушла из дома Ийка и как вызывающеагрессивно ведет себя при этом ее отец. Кротов внимательно слушал, а я не могла отделаться от странного ощущения. Мне казалось, что у нас уже были с ним все степени близости, причем вотвот, совсем недавно. Я как будто знала его запах, еще ощущала его руки на себе… Мне все время хотелось взять и положить ему руку на плечо или, лучше, на ногу, выше колена, и я убрала руки в карманы куртки, чтобы случайно не прикоснуться к нему, хотя сидеть пристегнутой ремнем с руками в карманах было неудобно.
        Я, вероятно, сошла с ума. Так ведь бывает. Так бывало у моих подружек. Просто так никогда еще не было у меня. Мне очень нравился Хисейкин много лет назад. Я считала, что люблю его. Но с ума я никогда не сходила, и, как сейчас, всем своим существом, хотеть только одного - как можно быстрее оказаться с ним гденибудь вдвоем - такого со мной никогда не было. Почему только я решила, что и Кротов мечтает о том же, о чем и я?
        В кармане я нащупала ключик, который обнаружила на полу в прихожей.
        - Вот, кстати, что я сегодня нашла. Какойто чудной ключик. То ли Ийка, собираясь, выронила… То ли папа Владика, когда привозил его…
        - Вы его хорошо знаете? Это ваш друг - папа Владика? - невзначай спросил Андрей Алексеич, легко глянув на меня.
        - Это мой папа! - вдруг ответил Владик с заднего сиденья и слегка стукнул ногой по спинке кресла.
        - Вот и сиди! - довольно громко сказал ему Гриша, и мальчики снова завозились, вероятнее всего, пытаясь решить вечный мужской спор - кто главный.
        Я улыбнулась в ответ на вопрос Кротова, почемуто подумав, что он спрашивает, ревнуя.
        - Да нет. Вовсе нет. Видела меньше, чем вас.
        - Меня вы видели три раза, - уточнил Андрей Алексеич.
        - А его два.
        - И он оставил вам мальчика? - с некоторым сомнением спросил он. - Хотя… я бы, наверно, тоже оставил. В вас есть некоторая надежность.
        - Чувствуется, да? - засмеялась я. - Запах хозяйственного мыла и растительного масла без… - Я увидела, как Кротов вдруг закусил губу, и забыла слово. - Без…
        Я махнула рукой и не стала вспоминать выскочившее из головы слово. Потому что… Чтото ему не понравилось в моих словах? Или нет… Нет! Он смеялся! Смеялся, и от него во все стороны летели эти дурацкие флюиды - смеха, радости, чегото еще, не имеющего названия, от чего становилось легко и радостно на душе. И мальчики сзади засмеялись. Я даже не стала поворачиваться и уточнять - от чего. Смеются, а не ревут и не дерутся - и ладно.
        - Извините, - сказал он. - Просто то, о чем я подумал, и что сказали вы… Если смешать это вместе, получится такой… ммм… коллаж…
        - Пассаж? - поправила я, уверенная, что он перепутал слова.
        - Да нет, именно образный коллаж. Когда соединяют понятия из совершенно разных миров… Вы такая… гм… маленькая и прочная. Обидно звучит?
        - Ужасно, - пожала я плечами, действительно обидевшись.
        Ну, вопервых, не такая уж я и маленькая. Метр шестьдесят один, между прочим, если не сутулиться… А уж насчет прочности… Слово нашел! Я могла бы ответить в духе Нин Иванны, пошутить на тему своей порядочности… Но я не стала разочаровывать Андрея Алексеича и, главное, саму себя. Но хорошо, что изза этого не очень гладкого разговора мое волнение на время улеглось. Я обернулась на мальчиков и увидела, что Владик показывает Грише, как стрелять большой пуговицей с помощью тонкой цветной резиночки. Мимоходом оглядев мальчиков, я поняла, что пуговицу оторвали у Гриши, с куртки у капюшона, но говорить ничего не стала. Дома полно пуговиц, можно потом подобрать и пришить. Только я шить не очень люблю.
        Андрей Алексеич тем временем озабоченно поглядывал на меня.
        - Гм… А не гастролер ли наш, который так ловко пианино умыкнул, ключик потерял? Вы мне его отдадите, хотя бы на время?
        - Если он вам както поможет… Вот он, кстати…
        Мы остановились у светофора, и я показала ключик Кротову.
        - Любопытная вещица… Необычная. От сейфа, что ли? - Он взял ключик в руку, и я обратила внимание, какие у него ровные, в меру длинные, в меру крепкие пальцы… Ну неужели у него могли быть другие руки! Я заставила себя отвести глаза. - Эх, надо было в пакетик положить, - увлеченно продолжал тем временем Кротов, надеюсь, попрежнему не догадываясь о моем волнении, - может быть, там отпечатки остались… Кто знает, может, и найдем еще ваше пианино или хотя бы мошенника.
        Когда Кротов сказал про сейф, я почемуто вспомнила серый стальной сейф в самом низу обувного шкафа в квартире Владика. Его папа как раз из этого шкафа доставал мне безразмерные пластиковые тапочки, которые я потом все теряла на его светлых коврах… Ладно, спохватится - отдадим… Отдам - одернула я себя. Андрей Алексеич, наверно, удивился бы, узнав, как далеко в мыслях ушла прочная и надежная участковая, сидящая сейчас с ним рядом в розовом шарфе и старой бежевой куртке и млеющая, как последняя дура, от его улыбок.
        В лесу было так прекрасно, что я на время даже перестала млеть от столь влекущей меня мужской стати и милых улыбок Андрея Алексеича. От запахов, яркого солнца, свежести чистого, тихого леса у меня закружилась голова и захотелось спать. Маленький Владик через час прогулки тоже стал зевать и присаживаться - то на качели, то на лавочку. Я взяла его на руки и прижала к себе.
        - Как вам идет… - сказал Андрей Алексеич, стоявший чуть в стороне, подставив лицо солнцу.
        Я не сразу поняла, что он имеет в виду и вопросительно посмотрела на него. Он не ответил. Лишь снова улыбнулся и сделал неуловимое движение, как будто слегка обняв меня и малыша. И я поняла, без слов. И снова стала таять - не оттого, что он сказал и имел в виду, а от этого невидимого общения, от его удивительных, теплых, солнечных флюидов, в которых хотелось, расставив руки в стороны, кружиться, кружиться, чувствуя, как молодо и желанно мое тело, как приятна я сама, мила, красива, необыкновенна…
        Владик посиделпосидел, посапывая, у меня на руках и проснулся. Завидев, что Гриша, очень смело, как самый обыкновенный хулиганистый мальчик, а не тихий, уходящий в себя чудик, залез на крышу крепкого, но очень уж старого детского домика и собирается спрыгнуть оттуда, он тоже побежал к домику и стал взбираться по облезлым ступенькам на второй этаж. Я пошла за ним, чувствуя на себе взгляд Андрея Алексеича и абсолютную полноту и гармонию мироздания. Для жизни нужен свежий воздух, прекрасная природа, удобная, приятная на вид одежда, хорошая, простая еда, чистая вода, и… чтобы тебя любили. Мне вполне бы хватило такого комплекта, чтобы быть счастливой.
        - Поеду, сделаю кружочек на велосипеде и вернусь…
        Есть такие мужские голоса, которые действуют, словно специально настроенный прибор - на подсознание. Что он такого сказал, и при чем здесь я? Но, даже не оборачиваясь, я знала, что он улыбается, и каждое его слово было пропитано этой особой улыбкой, и она предназначалась мне и только мне. Я кивнула, ощущая все ту же невидимую связь, и могла с точностью сказать, до какого времени он смотрел в мою сторону, когда скрылся из виду и когда, минут через пятнадцать, снова появился гдето поблизости, потому что сердце мое забилось, радостно и неровно, словно торопя его: «Ну, скорей же, скорей… Просто уже невозможно не видеть тебя, не чувствовать рядом…»
        Он подъехал и ловко затормозил на полном ходу. Раскрасневшийся, наполненный всеми весенними соками и силами, Андрей Алексеич несколько раз шумно вздохнул, и я ощутила едва уловимый запах мяты и свежего, чуть с горчинкой, одеколона. Как всетаки приятно, когда от мужчины пахнет мятными пастилками и туалетной водой, а не табаком и перегаром или много раз воспетым в книжках крепким мужским потом. Не знаю, наверно, у меня слишком ограниченный сексуальный опыт, но запах пота никак не пробуждает во мне нежности и влечения, а тем более надежд на будущее.
        Я, не отрываясь, смотрела на яркий румянец, покрывающий молодую кожу Андрея Алексеича, и с ужасом думала - а есть ли ему тридцать лет? Он расстегнул свою красную куртку, взъерошил волосы, зачемто подергал себя за ухо и засмеялся:
        - Почему же вы опять с таким ужасом на меня смотрите? Я за кустами не курил, в белок не стрелял, вообще ничего плохого не делал за последние… ммм… три года…
        - А до этого? - спросила я.
        - До этого… Да тоже особенно ничего плохого не делал. Однажды даже чуть не женился.
        - Сбежали изпод венца?
        - Да нет, почему… Девушка передумала. Но это давно было. Потом… менял работу, учебу, веру…
        Так. Сейчас окажется, что он евангелист седьмого дня или свидетель Иеговы. Достанет из сумки плохо отпечатанную книжечку и станет меня агитировать прийти в молельный дом и послушать истинное слово о Христе…
        - И на чем остановились? - корректно спросила я.
        - Да ни на чем. Я же говорил - занимаюсь йогой, читаю о буддизме, но гимны и мантры пока не пою. И думаю, что не запою. А вы, наверно, христианка? Ходите в церковь, ставите свечки, сейчас у вас Великий пост…
        - Пост у меня по другой причине, - покачала я головой. - По причине моей неосмотрительности. А в церковь… Раньше чаще ходила, сейчас - только на Пасху, и то, когда народ схлынет. Я не очень люблю чувствовать себя частью толпы.
        - Правда? И я тоже.
        - А насчет христианства… Я точно не знаю, в кого и во что верить. Поэтому, наверно, почти и не верю. И мне от этого труднее живется. Не на кого надеяться в огромном космосе.
        Сказала и тут же пожалела - вот сейчас начнет философствовать, рассказывать о буддизме. Какой же мужчина удержится, чтобы не попетушиться, не похвастаться, стараясь показаться умнее, чем он есть, перед незнакомой женщиной? Не расскажет в подробностях о своих увлечениях, не очень заботясь, насколько это интересно собеседнице?
        Но Андрей Алексеич ничего не сказал. Он застегнулся сам и, спросив меня: «Вы позволите?», поправил мне сбившийся шарф. Я, чувствуя, что сейчас расплачусь от его неожиданной заботы, сдержанно проговорила: «Так…», отвернулась и пошла к мальчикам. А он пошел следом, и я слышала, как в тишине леса поскрипывают под его ногами высвободившиеся изпод снега влажные ветки.
        Дети играли, а мы прогуливались неподалеку. Андрей Алексеич все же рассказал мне о себе. Правда, очень просто и без всякого хвастовства. О том, как учился в МАИ, потом решил стать юристом, чтобы защищать страждущих, как его поняла мама и поддерживала материально и душевно в его поисках себя. Он учился заочно, стал адвокатом, несколько раз выигрывал дела, у него появилась клиентура, и после двухтрех дел, когда он в процессе работы уже осознал, что взялся защищать крайне неприятных и явно виновных личностей, у него пропала всякая охота заниматься адвокатурой. Мама опять его поняла, а девушка, с которой он жил два года, - нет. А как, действительно, можно понять взрослого мужчину, получившего два высших образования, и все мечущегося в поисках себя и новых увлечений?
        - И я стал следователем. Сиделсидел в кабинете, надоело. Теперь вот бегаю, ловлю, слежу… Правда, все равно приходится писать кучу ненужных бумаг…
        - Собираетесь уйти? - вежливо улыбнулась я.
        Почемуто мне показалось, что за легким тоном Андрея Алексеича на самом деле кроется серьезная проблема. Как же так - взрослый человек живет категориями «надоело». Хотя… Внешне он ни капли не походил на страждущего и мятущегося. Может быть, это его способ существования в мире - поиск себя? Разве это плохо и больно или опасно для окружающих? Тем более что у него никого нет, кроме мамы, не старой и не беспомощной. Возможно, такая жизнь увлекательна, гораздо более увлекательна, чем изо дня в день следовать раз и навсегда выбранной профессии, не всегда самой интересной.
        Я взглянула на молчащего Андрея Алексеича и увидела: молчит он оттого, что зубами пытается развязать узелок на шнурке куртки. Развязав, он легко ответил:
        - Уйтито? Не знаю пока. Посмотрю. Скорей всего, опять следователем сяду. В ГУВД, к примеру. Меня уже звали… - Он сказал это так равнодушно, что я поверила. - Или пойду в музыкальное училище, на заочное отделение. Возьмут меня, как считаете? - посмотрел он на меня.
        - Если глазами вот так же сделаете, как мне сейчас, обязательно возьмут, - кивнула я.
        - Вот так? - спросил он, сделал ко мне шаг и взял за руки, за голые запястья между обшлагами куртки и короткими перчатками.
        Я тоже сделала полшага к нему и, наверно, прикоснулась грудью, потому что почувствовала гдето совсем близко ровное и сильное биение другого сердца. Не знаю, как это произошло, но через мгновение лицо его стало совсем близко. Такая нежная кожа, с едва заметными светлыми точечками от бритья… Красивые губы, нижняя округлая и чуть изогнутая верхняя, а вот и клык, слегка наезжающий на ровный передний зуб, он так близко сейчас, что видна крохотная зазубринка внизу… Тонкие морщинки под глазами, не видные издалека… И запах мяты с корицей…
        Андрей Алексеич вдруг отступил от меня и отпустил руки.
        - Извините, - сказал он. - Извините… Чтото это я… Да. Весна просто. Много кислорода и озона, и…

«И бездомных сперматозоидов, которых срочно нужно кудато пристроить», - подумала я, но вслух ничего не сказала. Не думаю, что у меня получилась улыбка, но я очень, изо всех сил, постаралась улыбнуться. Я повернулась и крикнула мальчикам, даже не видя, кто из них что делает в этот момент:
        - Гриша! Владик! Осторожнее! Слезайте!
        И тут же увидела, что они оба спокойно сидят на низком широком пне и бросают палки. Наверно, кто дальше бросит. Я быстро пошла к ним, чувствуя, что не в силах удержать слезы. Ничего нет хуже, когда мужчина вдруг извиняется за то, что, наверно, не очень разглядев тебя сначала, хотел поцеловать. А когда разглядел, то понял, что уже не хочет…
        - Пожалуйста, извините! - настойчиво догонял меня Андрей Алексеич. - Сам не знаю, что на меня нашло.
        Я накинула капюшон, чтобы он не мог видеть моих слез, и сказала:
        - Все отлично.
        Мальчики очень кстати залезли на пень с ногами и, встав на нем во весь рост, стали сталкивать друг друга, а мне пришлось их разнимать. Как раз успели подсохнуть слезы, и я смогла повернуться к Кротову, который стоял рядом, но не вмешивался.
        - Может, поедем по домам?
        - Ну да… Наверно… - неуверенно ответил он. - Мне прочитать коечто надо еще… Я вот что, кстати, хотел попросить вас, вернее, спросить…
        - Да? - Я повернулась к нему и посмотрела на губы, к которым минуту назад хотела прикоснуться своими губами. Так хотела, как никогда и ничего в жизни не хотела.
        - У меня есть племянник…
        - А племяннику нужна справка? - улыбнулась я. - Правильно? Для школы или для садика. А справка стоит денег. Или надо бегать по врачам два месяца. И вы просите, чтобы я вам ее выписала. Все так? Конечно, я ее выпишу. И денег не возьму. Просто по дружбе. Я всегда так делаю. Хотя детишкам нужно проходить диспансеризацию, даже формальную. Мало ли что может обнаружиться. Киста, кривая перегородка носа, близорукость, сколиоз…
        Андрей Алексеич смотрел на меня очень внимательно.
        - Да нет, спасибо. Диспансеризацию он уже прошел.
        - А что тогда? Талончик к хирургу? Пожалуйста.
        - Вы всетаки обиделись на меня. Я ведь извинился. Просто чтото на меня нашло.
        Он или идиот, или притворяется. Сколько же можно пинать меня?
        - Милый капитан Андрей Алексеич, что вы от меня хотите? Только скажите. Что с вашим племянником? Какая помощь ему нужна?
        - Я вообщето хотел сказать, что мой племянник очень мало общается с детьми. В сад не ходит, а приходит на площадку и не может ни с кем играть. Вот и все. Смотрел на мальчиков и подумал…
        Я была почти уверена, что сказатьто он хотел чтото совсем другое. Что права была я - у милого милиционера, обладателя ясных серых глаз и неотразимой улыбки, была какаято конкретная, очень практическая цель, почему он поехал со мной в лес. Видимо, просьба должна была быть не очень простой, поэтому он даже решил поначалу пойти своим обычным путем - через загадочные взгляды, прикосновения и приятный интимный флёр, а потом передумал, наверно, испугался, увидев меня вблизи.
        Я сняла с волос совсем съехавшую на бок мягкую резинку, сунула ее в карман и встряхнула головой.
        - Необыкновенный цвет волос у вас. Хочется потрогать… - сказал милиционер Кротов.
        Я остановилась и обернулась, чтобы посмотреть на этого наглого кобелька, всетаки подумавшего и решившего получить справочку. Или что он там хотел получить от меня?
        Андрей Алексеич от моего взгляда даже отпрянул.
        - Нет, нет, что вы! Я не буду трогать… грязными руками… такое богатство…
        Он еще пытался шутить. Как же просто таким все достается в жизни! И есть еще хорошая мама, за все малыша своего прощающая… А он… Могу себе представить! Придет в магазин - ему самой свежей колбаски отрежут и улыбаться будут изо всех сил, зайдет в парикмахерскую - с него денег меньше возьмут, лишь бы опять пришел, приятный, с запахом корицы и весеннего ветра… Могу себе представить, когда он приходит к врачу… Ведь когдато и его осматривает врач - женщина, естественно. Держит рукой за голое плечо, прослушивая легкие и сердце, ненароком прижмется боком, стучит по колену, надо - не надо проводя по нему рукой, по его крупному, ровному колену, щупает живот…
        О, нет, это уж слишком для меня сегодня! Я с собой не справляюсь. Захлестнуло, затопило, унесло… Если бы он сейчас подошел снова, я бы точно так же замерла и ждала только одного - когда его губы коснутся моих. И больше ничего бы не видела, не слышала и не хотела. Я не знаю, что это. Со мной никогда такого не было. Мне было почти плохо от переворачивающего меня желания. Как будто чтото стукнуло меня по голове у подъезда час назад, когда мир вдруг качнулся и остановился на отметке: «Погибла»…
        Я бы могла быстренько выписать ему все справки и талончики, которые ему нужны, после этого, вздохнув глубоко, наконецто поцеловать его, и еще поцеловать, и еще… А потом прижаться носом к его шее, ощутив его запах - неожиданный и как будто давно мне знакомый - и постоять так немножко… А затем взять за руку и пойти по весеннему лесу, пойти далекодалеко, в бесконечную прекрасную даль, где смеются дети, поют щеглы, пахнет мятой и ландышем и летают почти невидимые ангелы с переливающимися на ярком солнце прозрачными крыльями. Осенит тебя ангел своим эфирным крылом - и ты выбран быть счастливым…
        - Тетя Саша! - Гриша подошел, наверно, уже давно и все ждал, когда же я обращу на него внимание.
        Рядом со мной все очень быстро наглеют. Гриша пока только осмелел, но не настолько, чтобы дергать за руку или громко кричать. Сегодня утром я попросила обоих мальчиков называть меня тетей Сашей, потому что невозможно ребенку двести раз за день произносить мое длинное имя. А называть просто Сашей - тоже неправильно, из педагогических соображений, да и всетаки мы люди русские, без отчества исторически привыкли называть друзей, близких родственников или прислугу.
        - Да, малыш?
        Гриша удивленно посмотрел вокруг себя, а потом на меня.
        - Я не малыш. Это Владик - малыш.
        - Да, конечно… - Я взглянула на широко улыбающегося своей самой лучшей улыбкой Кротова. - Слушаю тебя, Гриша.
        - Можно я один пойду на большие качели, а Владик со мной не пойдет?
        - Можно, Гриша.
        Как удивительно и совершенно неожиданно раскрываются дети в общении. Кто бы мог подумать, что Гриша окажется таким… неготовым к дружбе, скажем так. Возможно, привычка защищаться, быть виноватым, и пройдет со временем, но пока она ему очень мешает. Я уверена, что Лиля именно его чаще всего винит в своем одиночестве, она и мне както об этом говорила: «Если бы не Гришка, я бы давно замуж вышла! Кому нужен чужой ребенок?» А кому из тех, кого имеет в виду бедная Лиля, нужен свой? Чтото я не видела пока ни одного мужчины, живущего с нелюбимой женой ради детей. Ради удобства - да, ради квартиры, которую неохота, или жалко, или невозможно делить, тоже - да. А вот ради малышей, смотрящих на тебя требовательными глазами, - нет. Если мужчине нужно уйти и есть куда, он уходит, переступая даже через троих детей. И ничьи слезки не мешают ему искать счастья снова и снова. И, главное, находить его…
        Кротов отвез нас домой, на прощание посмотрел на меня вопросительным взглядом, который мог означать что угодно. Я для спокойствия решила, что он не оставил своего практического интереса ко мне - справка, талончики, возможно, какаято консультация, - но говорить ничего не стала. Поблагодарила за прогулку и попрощалась, не протягивая руки. Хотя мне очень хотелось так, будто невзначай, поевропейски протянуть ему руку и ощутить его ладонь.
        Глава 15
        Я твоя, ты - мой, - сказала прекрасная принцесса. - А без супа мы обойдемся.

    Ализ Мошони. Сказки из Будапешта
        Папа Владика за весь день так и не позвонил. Номер своего мобильного он мне оставить не успел, и я решила подстраховаться, понять, что делать завтра с Владиком, если папа его так и не объявится. А у меня к вечеру вдруг возникло четкое ощущение, что он сегодня не приедет.
        Я начала мысленно перебирать подружек. Работающим звонить бесполезно, завтра понедельник. Придется просить Ирку. Хоть у нее детей нет и опыта никакого, но она добрая и на нее всегда можно положиться.
        Ирка в тот момент плавала в бассейне, и Филимончик пообещал, что она перезвонит. Я знала, что он ни за что ей не скажет, что я звонила, потому что ревнует ее ко всем, к подругам в том числе, подозревая, что рядом с подругой стоит гарцующий от нетерпения солист женского стриптизклуба, который хочет развеяться сегодня вечером и выбрал для этого именно Ирку, с ее бюстом и Филимончиковым кошельком.
        В конце концов я позвонила своей маме. Не лучший выход, но не тащить же Владика с собой в поликлинику.
        Папа Владика действительно так и не объявился. Я на всякий случай позвонила ему домой - вдруг он приехал из командировки и подзабыл, что отдал своего сына на пару деньков одной очень надежной женщине. Но трубку никто не брал.
        Звонок Кротова застал меня врасплох. В понедельник я, носясь между поликлиникой, Гришиной школой, родителями, к которым пришлосьтаки отвести Владика, все ждала звонка Кротова. Мне казалось - вот сейчас он позвонит, вот сейчас, или гдето вдруг возникнет… Я как будто ощущала его приближение. Но он не позвонил ни в понедельник, ни во вторник. Это к вопросу о материализации образов. Мои образы имеют свойство оставаться эфемерными и никак не желают материализовываться. Либо я просто не знаю законов материализации надежд и желаний. Может, нужно поднакопить их - одно на одно, одно на одно, да все про то же и про то же - а там, глядишь, из кучи незримых оболочек возникнет одно материальное тело?
        - Здравствуй, Александра, - сказал мне Андрей Алексеич в среду рано утром, не было еще восьми. - И что же ты не приходишь в отделение, не пишешь заявление о пропаже австрийского пианино?
        - И косоглазом мошеннике… - вздохнула я, прижимая ухом радиотрубку к плечу и энергично смывая шампунь с головы Владика - только что за завтраком он очень некстати толкнул Гришу, и тот пролил ему на голову весь стакан жидкого йогурта. Я услышала его «ты», но комментировать никак не стала.
        - Вы моете посуду? - корректно спросил Кротов, почемуто опять называя меня на «вы».
        - Мы моем мальчика, - ответила я, стараясь удержать трубку, которая вдруг заскользила вниз и упала бы, если бы я мыльной рукой не перехватила ее.
        Владик заревел - наверно, вода пошла слишком горячая. И я, наспех извинившись, отложила трубку в сторону, даже не отключив ее.
        Собирая обоих мальчиков в бешеном темпе и одеваясь при этом сама, я никак не могла позвонить Кротову, хотя голос его застрял в моих ушах и все повторял и повторял эти две несчастные фразы: «Здравствуй, Александра… И что же ты не приходишь… что же ты не приходишь…»
        В отделение я все же пошла, из природного любопытства - мне было очень интересно увидеть, как составляется фоторобот. Наверняка то, что показывают в фильмах, как обычно, окажется мало похожим на правду. Но, к моему удивлению, все оказалось и похоже, и очень просто. Только просидели мы за компьютером часа полтора, пытаясь из отдельных частей лица составить портрет мошенника, который так легко обвел меня вокруг пальца. И просидели, к сожалению, не с Кротовым, а с какимто скучным, толстым, сопящим капитаном, который все пытался курить, а я умоляла его еще чутьчуть подождать, потому что и сама не выношу запаха дыма и, главное, мне было жалко обоих мальчиков, которых, естественно, пришлось взять с собой. И вчера, и сегодня, первым делом, как только освобождалась, я забирала Владика от родителей, зная, какая это неимоверная для них нагрузка, хотя и мама, и папа уверяли меня, что они только рады повозиться с малышом.
        Когда на мониторе наконец появился очень похожий на моего злодея дядька (только все никак не получалось нарисовать, вернее, подобрать из имеющихся клише, его главный отличительный признак - легкое косоглазие), пришел Кротов. В комнате сразу стало заметно светлее, мальчики, уже порядком уставшие, заорали еще энергичнее, пытаясь привлечь внимание Андрея Алексеича, а я почувствовала, как в меня словно вдохнули жизни. Мне просто стало хорошо - ни от чего… Как пели бабушки, постукивая каблучкамирюмочками, - «оттого, что ты прошел по переулку…» Или вроде того. Я выпрямила спину, мне захотелось подтянуться, встать, может быть, даже подпрыгнуть, чтото спеть… Я, конечно, ничего такого не сделала, только улыбнулась и помахала рукой Кротову.
        Он же, опытный ловелас, стремительно прошел по комнате, не давая мне опомниться, приобнял за плечи и поцеловал в щеку.
        - Здравствуй, - сказал он так, будто мы расстались вчера вечером. Он уехал на кабриолете, а я осталась сидеть в спутанных простынях, еле дыша и ослабев от любви.
        - Привет! - ответил Владик и подбежал к нему. - Покатаешь меня на велосипеде?
        - Непременно! - улыбнулся Кротов и подбросил Владика пару раз в воздух.
        Я увидела, как тут же заревновал Гриша и, надув губы, стал чтото рисовать, прямо на столе, под которым они только что бесились с Владиком.
        Уже зная ощущение, тут же, как только я увидела Кротова, овладевшее мной, я даже не стала сопротивляться. Все вокруг стало нереальным и необязательным. Предметы потеряли четкую форму, исчезли посторонние звуки. Я видела и слышала только его. Хотела дотронуться до него, прижаться, взять за руку. Я хотела этого так, что мне даже стало нехорошо.
        - Откройте окно, пожалуйста, пошире, - попросила я Кротова. - Мы здесь уже давно.
        - Да вот я не успел! Сидел в засаде…
        Я с сомнением посмотрела на его чистые ботинки. Правда, сегодня он был одет скромно и незаметно - черные джинсы, серый свитер. Но представить, что чистый, весь светлый, свежий Кротов сейчас сидел в какомто грязном подъезде под лестницей или в кустах, или… Где еще бывает засада? Наверно, я очень выразительно посмотрела на него, потому что он вдруг пояснил:
        - Сидел в машине четыре часа, ждал одного… ловкого человечка. Прочитал книжку два раза, тудаобратно…
        - А человечек не мог при этом быстро прошмыгнуть мимо? - спросила я, глядя, как молча ухмыляется толстый капитан - знает, наверно, проделки Кротова, как он обольщает всех маломальски симпатичных дур, приходящих в отделение.
        - Мимо меня? Да ни в жизни! - ответил Кротов, сел напротив меня, вытянув ноги под столом и случайно коснувшись моей ноги.
        Меньше всего мне хотелось убирать свою ногу. Но не могла же я, в самом деле, как дура, таким образом кокетничать с мало знакомым мне человеком - тереться ножками под обшарпанным столом в кабинете, где на одной стенке висит портрет лукаво улыбающегося нынешнего президента, а на другой - плакат с подробной схемой разборки стрелкового оружия?
        Я с искренним сожалением отодвинула ногу, по которой уже бежали острые и приятные мурашки, щекоча и веселя все остальное тело, отчаянно жаждущее прикоснуться к Кротову и долгодолго не расставаться с ним.
        - Так, ну и что мы имеем? - спросил он, как будто не замечая моих нервных маневров.
        Впрочем, не исключаю, что все мои мурашки очень умело прятались. Скрытность и внешнее равнодушие моей дочери - уж точно не от Хисейкина, напоказ и бурно реагирующего на все, жизнедеятельность его организма откровенна и всегда понятна.
        - Похож? - спросил меня Кротов и так надолго задержался глазами в моих глазах, что у меня перехватило дыхание.
        Я кивнула и только потом с трудом ответила, заставив себя посмотреть на большую коричневую рамку портрета президента. Раза четыре проведя взглядом по четырехугольнику рамки, я спокойно сказала:
        - Не очень. Глаза не получаются. У него глаза все время в сторону и вниз смотрели. Как будто косили.
        - Ясно. А мы сейчас… Петрович, дайка я… Сейчас мы это скопируем… - Кротов ловко потыкал мышкой, чтото переключил и, к моему удивлению, стал очень четко и хорошо рисовать. - Вот так?
        Я неуверенно кивнула:
        - Вроде того, только один глаз прищурен… И брови толще, и неровные…
        Кротов рисовал, я все поправляла и поправляла, толстый капитан, с которым мы так долго маялись над портретом, снисходительно наблюдал за нами, а потом наконецто пошел покурить на лестницу.
        - Очень вас боюсь… - негромко сказал вдруг Кротов. - Чемто напоминаете мне мою бабушку…
        - А бабушку вы боялись? - спросила я, стараясь не думать о том, что ничего хорошего в этом признании нет.
        - Ни капельки. Бабушку я не боялся… Так, ну что, получается? Не получается… А вот мы сейчас вот так еще подправим… Не боялся и не боюсь… в смысле бабушку… и очень даже люблю, - ответил Кротов и наконец подкосил глаз на портрете, как нужно.
        - Вот, очень похоже! Больше ничего не надо!
        - Да… Получается, что это Косой… Есть такой рецидивист. Только чтобы он занялся пианино, которое от силы стоит… Ну сколько? Вы не выяснили за это время?
        - Нет, - вздохнула я. - Не до того было. Да и какой смысл?
        - Или мы с вами чтото путаем, или… Может, он решил, что кроме пианино у вас в доме есть чем поживиться еще? Где австрийское пианино, там наверняка трофейные немецкие статуэтки с войны остались… или старинные книжки с позапрошлого века, картины… Есть, кстати, у вас чтото подобное?
        - Да нет, - пожала я плечами. - Практически нет. Картина есть одна… Но нужно очень понимать в искусстве, чтобы увидеть, что она дорогая. И бабушкина брошка. Считается, что она очень дорогая, но никто точно не знает…
        - Не продавайте их, ладно? - совершенно серьезно попросил Кротов. - Если денег не будет, лучше у меня еще займите.
        - Договорились. Мы пойдем, а то мальчики уже совсем себя потеряли.
        Я действительно краем глаза видела, что Гриша несколько раз залезал на стол и прыгал с него, а Владик пытался повторить это, но пока ему удалось только залезть на стул и он, не догадываясь пододвинуть стул поближе, старался дотянуться до стола и никак не мог.
        - Пойдемте, провожу, - поднялся с места Кротов. - К сожалению, только до дверей, дел куча.
        Он проводил нас до самых ворот, пожал мальчикам руки. Владик, глядя на Гришу, сам протянул Кротову ручонку и был совершенно счастлив, тут же забыв, что по дороге упал и ревел так громко, что можно было подумать, будто ему как минимум отрезали голову, хотя не было даже крови и не порвались штаны. Думаю, ему было просто обидно, что все остальные ловко и быстро сбежали по ступенькам, а он один упал.
        Я тоже протянула руку Кротову, уже не удивляясь сама себе. А чего ж тут удивляться! Все и так ясно. Главное, чтобы это не стало ясно ему. Чем бы он ни увлекался на самом деле - йогой или продавщицами из местного супермаркета, - отчаянно влюбленная в него женщина вряд ли могла быть ему интересна. А мне вдруг очень захотелось быть интересной этому улыбчивому милиционеру, так не похожему на милиционера… Или на мое представление о людях, ловящих преступников и беззубых бабушек, разводящих на балконе кроликов.
        Он взял мою руку и, к сожалению, слишком быстро ее отпустил. Может, я сама поторопилась отдернуть руку, потому что под распахнувшейся легкой курткой вдруг увидела кобуру. Значит, правда, сидел в засаде. Романтично невероятно. Первый раз сталкиваюсь с мужчиной, занимающимся таким страшным делом - ловить людей с пистолетом на поясе. Сколько ни смотри на такое в телевизоре, привыкнуть невозможно. В жизни - это совсем другое. Все равно что персонажи мультиков бы вдруг вышли на улицу и побежали, смеясь и разговаривая игрушечными голосами.
        Я, как зачарованная, смотрела на пистолет, а Кротов, разумеется, заметил мой взгляд и сказал:
        - Поразил вас хоть чемто, да? Я уж и не надеялся.
        - Поразили, - ответила я и поспешила уйти и увести мальчиков.
        Мы шли, и я чувствовала на себе его взгляд. Обернуться я побоялась, чтобы не оказалось, что вслед мне никто не смотрел. Но через несколько шагов обернулся Гриша и вдруг громко крикнул:
        - Пока!
        - Пока! - услышала я голос Кротова, и мне опять стало так хорошо, что захотелось подхватить обоих мальчиков и пробежаться бегом по улице до дома. Через пару шагов я все же обернулась и увидела, как Кротов в два прыжка взлетел по ступенькам и исчез в дверях.
        Прошло еще несколько дней, и я всерьез забеспокоилась о папе Владика. С Лилейто все было ясно, и она, видимо, все про меня уже поняла - что я не пойду в детскую комнату полиции и не сдам туда Гришу, не приведу его Лиле под дверь с вещами и, главное, буду о нем заботиться, пока нужно. Но вот папа Владика… Почемуто я стала всерьез волноваться - чувствовала, что с ним произошло чтото плохое. Онто, на мой взгляд, не мог просто бросить малыша на чужую тетю и раствориться.
        Домашний телефон его попрежнему не отвечал. Я достала карточку Владика и нашла в ней место работы его отца, Симонова Сергея Александровича: фирма «Неядыши» и ее адрес с телефонами. Личного телефона папа Владика не оставил. Я тут же позвонила по рабочему телефону, первый оказался зарегистрирован на другого человека, и тот, не дослушав меня, рявкнул и отключился. По другому мне ответили, что фирма какаято была, но давно переехала, теперь здесь - районный офис по расклейке бесплатных объявлений, склад и место сбора расклейщиков. Я в растерянности слушала короткие гудки в трубке. Расклейщики…
        Я почемуто вспомнила, как мы однажды очень испугались с Ийкой, открыв дверь подъезда и обнаружив там стоящих по стенкам и на лестнице тридцать, а то и сорок замерзших, плохо одетых людей с бегающими глазами. От испуга я спросила:
        - Чего ждем?
        - Почты! Холодно… - ответил один из них сиплым голосом. - Расклейщики мы!..
        Я тогда инстинктивно постаралась пройти побыстрее мимо них, а дома рассказала Ийке про мою почтальоншу из детства, тетю Дашу, которая бессменно носила нам почту и письма, пока я росла и училась в школе. Тетя Даша знала не только всех жильцов нашего дома по именам, но и тех, от кого мы получали письма. Мне так нравились веселая, всегда румяная тетя Даша и ее огромная коричневая сумка, из которой она доставала долгожданные журналы и письма для мамы от ее сестер под неизменное тети Дашино «Пляшите, девчонки!», что я тоже собиралась, когда вырасту, стать почтальоном…
        А сейчас я сидела и думала - как же мне искать папу Владика? «Неядыши»… По названию фирмы очень трудно понять, чем же она занималась. Не ядовитыми веществами? Или несъедобными изделиями, похожими на съедобные? Детскими пластмассовыми игрушками, скажем… Но, кстати, разве это не отличный повод обратиться к Кротову? Сразу станет ясно, что я вовсе не по личному вопросу ему звоню, то есть не изза его прекрасных глаз.
        Кротов так это и понял:
        - А ято уж обрадовался, думал - соскучились!
        Я не стала напоминать ему об инциденте в лесу, когда он проговорился, что на самом деле хотел, чтобы я чемто ему помогла как врач. Не стала напоминать, потому что сама уже об этом забыта. Я объяснила, какая у меня проблема, и Кротов засмеялся:
        - Чувствую, люди поняли, кому можно сдавать своих детишек в случае чего и спать спокойно. Не попросить ли и мне мою мамочку… Пусть сдаст вам меня на правах родителя. Будет спать спокойно, зная, что сын в надежных руках. Позвонюка ей сегодня, попрошу…
        - Да дело в том, - прервала я его остроумные пассажи, никак не отреагировав на них, - что мне кажется, с ним чтото произошло. Не знаю, почемуто у меня такое ощущение…
        - Хотите объявить его в розыск? Но тогда нужно написать заявление и желательно от ближайших родственников. Домато его точно нет?
        - Телефон не отвечает.
        - А свет по вечерам не горит?
        - Я не проверяла, - несколько смутилась я. А ведь действительно - кто его знает, этого папу Владика… - Может, он вообще за границу уехал. Я же его плохо знаю. Он спешил на самолет, сказал - в Тамбов, там филиал его фирмы. Какаято фирма «Неядыши»…
        Кротов, услышав название фирмы, фыркнул:
        - Ясно! Хорошо, постараюсь чтото узнать.
        Он записал и старые телефоны фирмы, и все возможные координаты и через день позвонил мне с не очень утешительной вестью. Дома, похоже, никого нет, фирмы такой сейчас в Москве вообще нет и телефон, зарегистрированный теперь в системе Билайн на Симонова Сергея, отключен.
        - Так что - моргибольницы отслеживаем? Или подождем?
        - Наверно, ждать не стоит… - неуверенно ответила я. - Только можно начать с больниц?
        - С моргов надежнее! - очень остроумно пошутил Андрей Алексеич. - Сразу ясно - что и как. Кстати, ваш приятель, которому вы пианино подарили, Косой, еще в двух местах проявился за эти дни. Так что есть шанс если и не пианино вернуть, то получить моральную компенсацию в виде пойманного мошенника.
        - А что он украл? Тоже пианино?
        - Да нет. В одном месте вынес всю оргтехнику под видом проверки на заложенную бомбу, а в другом - средь бела дня якобы покупал машину с рук, сел попробовать прокатиться - в переулке на Таганке - и уехал. Пострадавшим показали наш фоторобот, и все его узнали. Так что теперь ищем.
        - Хорошо…
        Мне так хотелось, чтобы Андрей Алексеич чтонибудь еще рассказал. Все равно что - про Косого, про Кривого, про кого угодно! Говоря с ним, я чувствовала, как все хорошо, как все хорошо будет, даже лучше, чем есть… Это редкое свойство, и, подозреваю, не одной мне так приятно с ним разговаривать.
        - Как насчет велосипедной прогулки сегодня вечером? У вас нет велосипеда? - как будто услышав мои мысли, спросил Кротов невзначай.
        - Нет. Я и ездить не умею. Последний раз каталась в семь лет на велосипеде «Пионер».
        Кротов засмеялся:
        - Да, был такой велосипед у моего старшего брата. Я его потом «донашивал»… Ну что, договорились? В семь тридцать я у вашего подъезда.
        Это прозвучало почти как «я у ваших ног». Первое, о чем я опять подумала, - мне нечего надеть. Точно, все. Это конец. Тесное общение с мужчинами превращает самую умную женщину в непроходимую дуру, старающуюся только понравиться, причем самыми банальными средствами. Я стремительно подошла к шкафу, на полном серьезе просмотрела снова всю свою одежду, потом то, что не взяла с собой Ийка. И понастоящему расстроилась, поняв, что надеть и вправду нечего…
        На секунду я будто забыла о том, какой плохой сегодня был день у меня на работе, как много детей в районе болеет непонятной, не поддающейся никакому лечению вирусной инфекцией. Я уж не говорю о том, что пропавший папа Владика - новая забота, плюс к неразрешимой пока проблеме с моей собственной дочкой…
        А я стою у шкафа и размышляю - белую ли водолазку мне надеть или бежевую? Белая постарее, но у нее укороченный воротник и рукавчики три четверти, и еще она так мило обтягивает грудь, не самую маленькую для моего небольшого роста. Зато бежевая - почти совсем новая и приятная на ощупь… Кто только, интересно, будет щупать мою водолазку?
        Я укоризненно посмотрела на себя в зеркало большого старинного шкафа, где хранились все наши с Ийкой вещи за последние десять лет, а также Ийкины малышовые вещички, которые не удалось никому раздать, мое выпускное розовое платье и остатки свадебного (однажды я неудачно пыталась его перешить Ийке в платье для снежинки на новогодний карнавал)… Вдобавок там лежали и висели на резиночках старые шляпы моей мамы - както очень давно Ийка набрала их у бабушки, чтобы играть с девочками в «дам», да так они у нас и остались…
        Мальчики, услышав о перспективе повидать Кротова, пришли, как и следовало ожидать, в восторг и стали быстро собираться. Уже перед самым выходом раздался звонок. Почемуто я сразу подумала, что звонит Кротов и собирается сказать, что все отменяется - у него срочное задание, надо сидеть в засаде. Стеречь преступников или красивых юных девушек, временных работниц почты, к примеру, или временных резальщиц колбасы… Большинство девушек устраивается на подобную работу временно, то того прекрасного дня, когда молодой синеокий банкир на свежевымытой машине не заберет их в другую жизнь, где колбасу режут и письма сортируют унылые, никчемные тетки, а юные дивы только еженощно изгибаются в шелковых простынях, и ближе к вечеру, проснувшись и откушав икорки, прогуливаются по бутикам.
        Я упорно не разрешала себе думать о Кротове не иначе как о ловеласе. Почемуто именно это слово, милое, не очень современное, немножко кокетливое, подходило ему больше всего. Улыбка, взгляд, поворот плеч…
        Уверенная, что услышу голос Кротова с извинениями, я заранее строго ответила:
        - Да. Слушаю.
        - Александра… Ви… - звонящий человек запнулся.
        - Витальевна, - договорила я с облегчением, не узнавая голос. Я только поняла, что звонит не Кротов, и обрадовалась - значит, прогулка на велосипеде не отменяется.
        - Это Сергей Симонов.
        - Здравствуйте, - ответила я, пытаясь сообразить, а кто же такой Сергей Симонов. Не однокурсник, нет, не одноклассник… Сосед? Ведь только что я гдето слышала это имя… в какойто связи с Кротовым…
        - Я отец Владика Симонова… - объяснил звонящий, и я только сейчас поняла, что говорит он очень слабым голосом.
        - С вами… все в порядке? - спросила я.
        - Не совсем. Я… в больнице. Ничего страшного, но…
        - Вы в Москве?
        - Нет, то есть да… почти…
        Я мельком глянула на определитель номера: определились всего три цифры. Так бывает, если звонят из автомата. Или из другого города.
        - Мне немножко придется подлечиться. Как Владик? Я могу его оставить у вас еще на некоторое время?
        - Да, конечно, он вполне всем доволен. Ест, спит нормально. Играет, смеется. Ко мне привык.
        - Хорошо… Я вам очень благодарен. Я скоро выйду…
        - Подождите! - мне показалось, что папа Владика сейчас повесит трубку. - Скажите, может, вам нужна помощь? Давайте, я приду в больницу, чтото вам принесу… У вас что, травма? Может, нужен хороший врач? Вы мне скажите хотя бы, где вы?
        - Конечно, обязательно скажу… Пишите мой номер. Сейчас… Сюда просто нельзя - здесь такие все… переломанные, страшно очень. Владику сюда нельзя. И я сам лежу на растяжке, не встаю…
        - Но ктото за вами ухаживает?
        - Конечно! Все нормально. Ой, тут просят освободить телефон, я из автомата звоню… Вы извините… На мобильном денег нет…
        - Но…
        Я очень растерялась от нашего сумбурного разговора, от известия, что папа Владика в больнице. В какой он больнице, я так и не узнала. Что с ним и когда он выздоровеет - тоже непонятно. И вообще - где его искать? «Почти в Москве»… Это где? В Тамбове, что ли? Или в Можайске? Теоретически все московские и подмосковные больницы обзвонить, конечно, можно. Но почемуто я чувствовала, что делать этого не стоит. Хотя бы потому, что, лежа на растяжке, трудновато добраться до телефонного автомата, который висит на больничной лестнице. И тут два варианта - либо Сергей Симонов, папа Владика, не лежит на растяжке, либо он, бедолага, лежит с подвешенной ногой и звонит с мобильного телефона, который он включил, чтобы позвонить мне, и тут же отключил снова. Вот и все. И скрывается он, скорей всего, вовсе не от меня, а от своих сотоварищей или врагов, которые чтото не поделили с ним в отчаянной борьбе за плотные шершавые бумажки и теплое место под неверным московским солнцем…
        В любом случае мне он сказал все, что хотел сказать. Значит, надо вздохнуть спокойно и просто ждать, когда у него срастется нога или чтото в жизни и он придет за Владиком. Мне он показался заботливым отцом, не способным бросить малыша на произвол судьбы. Даже если эта судьба явилась в лице невысокой блондинки, не первой юности, одинокой, готовой собирать по всему району неприкаянных детишек и заботиться о них.
        Владику про папу я ничего не стала говорить. Мальчик абсолютно освоился у меня и не спрашивал ни про папу, ни про маму. Это то, чего я все время боялась, пока Ийка была маленькой, - что она очень быстро вообще меня забудет, случись что со мной. И будет жить и не знать, как я ее любила и какая я была. Но зато она выросла и забыла все теперь.
        Глава 16
        Вот козленок маленький горестно лягается.
        Только как же плохо это получается!
        Кротов уже ждал нас во дворе, он привез и второй велосипед, свой старый «Юниор», чтобы и я покаталась. Велосипед мне был великоват, но Кротов опустил седло. И вообще всячески старался, чтобы мне было удобно и приятно и я меньше падала. Помог мне залезть на велосипед и проехать первые пятнадцать метров, бежал рядом, придерживая за седло… Мне даже было жаль, что я так быстро освоилась на его велосипеде.
        Не знаю, кто больше был рад - он, мальчики или я. Наверно, со стороны можно было подумать, что у нас отличная, дружная семья. Два непохожих друг на друга мальчика и влюбленные мама с папой. Влюбленные… Не знаю, как Кротов, но я была очень довольна, что присутствие мальчиков не позволяло переходить к решению взрослых вопросов. Например, приглашать ли Кротова в гости? Отказываться ли, если позовет он? И, самое главное, - стоит ли ждать этого?
        Два раза, когда я чуть не упала, он поддержал меня, очень корректно, не хватая ни за руки, ни за ноги, и даже извинился, чуть задев. Я же от его близости поначалу опять почувствовала легкое головокружение, но на сей раз так увлеклась давно забытым делом - катанием на велосипеде, что быстро пришла в себя и с удовольствием каталась еще и еще вокруг нашего огромного двора, пока Кротов сторожил мальчиков в песочнице.
        - Решитесь на дальнюю поездку? У меня есть корзины для детей, я в них вожу племянников на даче.
        - Не знаю…
        Сейчас мне казалось, что я решусь и на дальнюю поездку, и на многое другое с Кротовым. Но привычка быть осторожной с мужчинами и уверенность, что лучше недосказать, чем сказать лишнего, остановила меня от радостного восклицания: «Да! Да! Куда угодно!»
        И я, кляня себя за старозаветную осторожность и нерешительность, ответила:
        - Да, может быть… Наверно, лучше в следующий раз…
        Кротов внимательно посмотрел на меня, и я под его взглядом сказала:
        - Или сейчас можно попробовать…
        Он, улыбнувшись, кивнул, вынул из багажника корзины, которые, значит, уже заготовил, не сомневаясь, что я соглашусь. Ловко приспособил обе корзины на велосипеды и позвал мальчиков с качелей. Что творилось с детьми, когда они поняли, что сейчас предстоит невероятное и ни на что в жизни не похожее путешествие в корзинах, описать трудно. Владик перевозбудился настолько, что стал рыдать, Гриша же переводил глаза с одного велосипеда на другой, видимо, никак не в силах решить - с кем же лучше ехать. Я взяла к себе малыша, Кротов посадил Гришу, несмотря на то, что Владик тут же стал проситься к нему. И мы поехали на реку.
        Мне было и страшновато на спусках, и тяжеловато на подъемах, и весело, и невероятно приятно ехать за Кротовым. Я старалась не отстать от него, не потерять из виду когда он слишком разгонялся. Владик, к счастью, затих, а минут через десять стал чтото петь, мне показалось, на собственный мотив и слова.
        Мы проехали большой круг по косе у реки и вернулись обратно. Я устала так, что у меня дрожали колени, но все равно мне было очень и очень жалко возвращаться домой…
        Когда мы прощались, я почувствовала легкую тревогу. Ведь не может мужчина, живущий один, столь легко и просто со мной прощаться, если я ему нравлюсь. Так лучезарно улыбаться. Так спокойно дышать. Так весело и отстраненно смотреть мне в глаза.
        Кажется, я попалась. Попаласьтаки на удочку дурацкому ловеласу, районному оперу, будь он неладен!
        И еще жду, когда же он захочет сблизиться со мной! Сама жду! Ищу признаков влюбленности! А их нет…
        - Вам понравилось? - спросил Кротов. - Поедете еще?
        Вместо ответа я молча протянула ему тысячу рублей, которая лежала у меня в кошельке. Я несколько раз вспоминала: надо не забыть, не забыть отдать деньги! - и чуть не забыла. Видимо, чтото внутри меня уже четко ответило на его вопрос и вовремя толкнуло меня: «Отдавай деньги, хватит кокетничать и крутиться!»
        Кротов от неожиданности моего поступка засмеялся. Потом смеяться перестал, внимательно посмотрел на меня. Протянул руку, но денег не взял, а взял мою руку в свою. Мне пришлось сказать:
        - Спасибо, вы нас выручили. Возьмите, пожалуйста.
        - Дурацкая ситуация, - ответил Кротов.
        - Дурацкая, - согласилась я.
        - Оставьте деньги для мальчиков, пожалуйста. Как… сувенир. От меня. Двум вполне ужасным малышам. Как… налог на бездетность… Ну, что еще сказать, чтобы вы…
        Говоря, он сжимал мою руку, не очень сильно, но настойчиво.
        Вот почему бы мне не подумать, что он за мной ухаживает таким образом? Но нет. В его интересе не было ничего мужского, и в этом пожатии тоже. Сегодня он был подчеркнуто вежлив, корректен, спокоен. Я не чувствовала от него ни флюидов, ни тепла, ничего. Зачем тогда приезжать? Вот вопрос. Когда мужчина с первого свидания упорно тащит в постель, женщина недовольна. А когда после третьего даже и не намекает… Очень обидно.
        Так хорошо поговорили, обсудили книжки, пока прилаживали корзины, потом укладывали их обратно в багажник, и я смотрела, как ловко и как будто привычно Кротов водружает два велосипеда на специальные полозья на крыше своей машины. Я такая ревнивая? Неужели в самом деле? А ято всегда гордилась тем, что не знаю ревности, спокойна и щедра по отношению к тем, кого люблю… Но при чем тут, кстати, Кротов?…
        Кротов рассказал мне, что много читает, разных, очевидно, не самых глупых книг. Я с трудом, но поддержала разговор, потому что в последнее время просто заставляю себя читать или хотя бы просматривать новомодных авторов, чтобы совсем не заскорузнуть в проблемах детских инфекций и аллергий.
        Мы вспомнили школу, оказалось, что он тоже учился в английской спецшколе… Я не стала уточнять, в каком году он ее закончил, потому что уже точно была уверена - он моложе меня. Лет на пять приблизительно. Или даже на семь. Интересно, знает ли он об этой разнице? Знает, конечно. Я же паспортные данные писала, когда заявление о пианино оставляла в полиции. Там, правда, год рождения не указан, но при желании можно узнать в паспортном столе. Кто только мне сказал, что у него есть такое желание? Вот у Олега было желание - оно было и на лице, и… В общем, руководило всеми его поступками. А Кротов…
        Весь вечер после прогулки я заставляла себя не думать о нем. Еще мне этого не хватало! Влюбиться, когда у меня на попечении двое маленьких детей, родители которых отбыли в неизвестном направлении. Точнее, Лиля отбыла в известном, и дозваться ее оттуда будет сложно. Как ни странно, раздражение против Лили в связи с моей собственной дурацкой влюбленностью в Кротова неожиданно улеглось. Я поняла, как хочется ей быть любимой. Как хочется говорить иногда тоном маленькой девочки, как страстно хочется завладеть мужчиной настолько, чтобы он просто не смог без нее жить, дышать, с аппетитом завтракать не смог…
        Я долго рассматривала себя в зеркало. А есть ли чтото во мне, что еще может понравиться мужчине? История с Олегом - за скобкой. Тот видит во мне нечто ему одному известное, и так было всю жизнь. Наверно, зря я когдато не вышла за него замуж. Жила бы всю жизнь любимая, оберегаемая нелюбимым мужем… Правда, конкретно выйти за него замуж он мне не предлагал. Однажды заикнулся, что хотел бы, чтобы я готовила ему завтраки и каждый день была рядом. Мне этого оказалось достаточно, чтобы прекратить с ним встречаться и ходить в кино. Я тогда точно знала, что ято этого не хочу и делать не буду. И мне не хотелось его обманывать.
        Я смотрела на себя и видела, как сильно похудело мое лицо за последние недели, на щеке у рта появилась ложбинка, которая обещает в скором будущем стать морщинкой, придающей лицу усталое и скорбное выражение. Волосы… Может, мне стоит покраситься? Из натуральной невыразительной блондинки превратиться в яркую и очень выразительную? Весь мой вид будет выражать: «Я устала от одиночества! Я жду тебя! Ищу тебя! Вернее, я тебя уже нашла! Только сообрази, что и ты тоже - нашел! Обрати внимание, какая я красотка - с разноцветными волосами, переливающимися губами, чудовищными ногтями, с которыми очень трудно жить, они цепляют колготки, попадают в колечко от ключей… Но я буду терпеть! Лишь бы не быть одной…»
        Я вздохнула, протерла на зеркале пыль и постаралась больше в него не смотреть. Наверно, у меня нет шансов. Я не буду краситься в яркую блондинку, отращивать ногти, а тем более клеить пластмассовые, не стану носить ажурные колготки. Хотя колготки я бы, может, и надела, да мне некуда - не в поликлинику же и не на велосипедные прогулки.
        Насчет прогулок. Я не люблю принимать скоропалительные решения. Поэтому весь вечер я думала, всю ночь просыпалась и тоже думала, а под утро, проснувшись окончательно с чугунной головой, встала, вышла на балкон, полюбовалась березками и чистым, застывшим в ожидании рассвета густосиним небом, на котором тонкой струйкой бежал дым из трех труб теплоэлектроцентрали на краю Строгина, и сказала себе: «Нет».
        Я не часто говорила это слово Ийке, стараясь, чтобы она росла на свободе, поэтому она была очень послушной, поражала всех тем, что слушалась с первого слова. Просто я настолько редко останавливала ее, чтото не разрешая, что она знала - если я говорю «нет», значит, действительно - нет.
        Днем я видела звонок Кротова на мобильном телефоне, вечером - на домашнем. Дня два или три он мне звонил, потом перестал. Я решила - если вдруг найдут мошенника, укравшего пианино, както известят меня, пришлют повестку, например.
        Прошла неделя. Один раз звонил папа Владика, опять накоротке, но он услышал то, что хотел услышать, - Владик в порядке, не болеет, не плачет. И я поняла, успокоилась, что папа Владика жив, помнит о сыне и скоро будет здоров. Лиля тоже позвонила, туманно пообещав:
        - Вот сейчас ремонт закончится…
        Ктото, вероятно, бригадир ремонтных рабочих, громко откашлялся в этот момент и проорал:
        - Выключать? А то все сгорит опять!
        Лиля хихикнула и отключилась, видимо, перепутав, где что у нее горит. Я точно знала, что Лиля опять останется одна (слишком уж неподходящих для жизни мужчин она выбирала) и вспомнит, что ей есть зачем жить на этом свете и о ком заботиться. Когда я смотрела на Гришу, грустно перебиравшего клавиши, и его мама становилась мне совсем противна, я напоминала себе: «Лиле трудно. Она мало зарабатывает. Еще меньше, чем я. Бьется, как рыба об лед. У нее нет таких алиментов, какие были у меня, кажется, у нее вообще нет никаких алиментов. И никто ей не помогает. Она ищет не развлечений, а надежного, верного спутника жизни, который обеспечил бы ей безбедное существование…»
        Я мало верила в то, что говорила сама себе, но всеми силами пыталась сочувствовать Лиле, а не осуждать ее. Онато точнее исполняет замысел наших создателей - «прилепись жена к мужу», «каждой твари по паре», «размножайтесь и не спрашивайте, зачем вы размножаетесь».
        Кротов еще несколько раз звонил. Но я решила: я не имею права и возможности играть сейчас в такие игры. И трубку ни разу не сняла. Почемуто он ни разу не воспользовался телефонной почтой… Я старалась не вдумываться. Ведь именно поэтому я решила с ним больше не встречаться - чтобы не думать о глупостях.
        Однажды, придя домой, я обнаружила в дверях записку - номер квартиры, он, конечно, прочитал в моем заявлении. В записке было всего несколько слов: «Я волнуюсь. Все ли у вас в порядке?» Подумав, я сконцентрировалась, собрала всю энергию мысли в одно слово и мысленно ответила ему: «Да». Если он интенсивно занимается йогой, то наверняка должен поймать мое сообщение, ускользнувшее кудато в космос…
        Зато я попыталась встретиться с Ийкой. Я и очень хотела этого, и боялась, и точно не знала, как себя вести, чтобы не оттолкнуть ее. Дня за два до выходных я вдруг почувствовала себя уверенней. Похоже, решение скоро найдется.
        Хорошо зная свою дочь, я подумала, что брать с собой мальчиков не стоит. Она так отвлечется на неожиданные обстоятельства, что говорить с ней будет невозможно. Спрашиватьто она ничего не будет, но уйдет в себя. Мои родители, к которым я каждое утро отвозила Владика, уже к нему привыкли и удивили меня тем, что ни разу не пожаловались и даже предлагали отпустить меня в субботувоскресенье куданибудь в театр. Я этим воспользовалась, отвезла им еще и Гришу, а сама поехала к Ийке. Предупреждать ее о своем приезде я не стала, опять же зная, что лучше застать ее врасплох.
        Охранник в будке у ворот их двора был другой, но тут же внимательно стал поглядывать на меня, как только я подошла и встала у ворот. Проситься во двор я не стала, позвонила Ийке на мобильный, надеясь, что она или гуляет во дворе, или сидит дома с малышом. Суббота, вечер, и Хисейкин наверняка куданибудь ушел с Мариной - в свет, в полусвет… Хисейкин любит танцевать под быструю музыку, беспорядочно выбрасывая ноги в разные стороны и держась руками за собственные подмышки…
        Ийка как будто даже обрадовалась, услышав, что я приехала, и очень быстро вышла.
        - Привет! - сказала она и замолчала, остановившись на приличном расстоянии от меня, шагах в трех.
        Сначала я подумала - она не хочет, чтобы я ее обнимала. Но потом я как будто почувствовала легкий запах табака, вперемешку с ее любимыми духами, с тонким прозрачным ароматом ландыша и конфеток.
        - Ты… дома, с Кирюшей, да? - спросила я, чтобы чтото спросить, стараясь сейчас никак не реагировать на неожиданную новость - Ийка курит. Можно было, конечно, надеяться, что она просто пропахла табачным дымом - Хисейкин постоянно курит, одну сигарету за другой. Да, конечно, так приятнее думать, особенно когда практически не можешь вмешаться.
        - Кирюша с родителями в гостях, а я… дома, да…
        - Одна?
        - Да…
        - И что ты делаешь? - как можно мягче спросила я, чтобы это не было похоже на допрос.
        - Сижу… телевизор смотрю…
        - Может, с подружками встретиться? Ты звонишь им?
        - Ннет… Ну, то есть… переписывалась с Наташкой… Но они все сразу про школу начинают рассказывать… - Ийка, отвернувшись, поковыряла носком ботинка вымощенную красивым камнем дорожку. - А мне это, знаешь, както неинтересно…
        - Ты в другую школу пойдешь? Как вы решили? - Мне пришлось это спросить. Мне хотя бы надо было чтото отвечать в Ийкиной школе, откуда мне несколько раз уже звонили завуч и классная руководительница.
        - Ннет, мама… - Ийка напряглась, собралась развернуться и уйти.
        - Подожди, Иечка… - я придержала ее за руку, другой погладив по плечу. - Ты скажи как есть.
        - Я не пойду в школу, мама. Папа говорит, нечего там делать. Никому это не надо. Нужно работать, и все. Химия, физика, география - это все бред, непригодный для жизни, понимаешь?
        - Это не совсем бред… - начала было я, но остановилась, увидев Ийкины глаза. - Хорошо, но в любом случае без аттестата…
        - Аттестат стоит тысячу долларов, мама!
        - У тебя они есть? - я всячески сдерживала себя. Я ведь пришла не ссориться с Ийкой.
        - Они есть у папы. Это мой папа. Мой. Папа. Понимаешь? Ты мне никогда так не говорила… то есть… что я могу… - Ийка осеклась. Она, видимо, хотела сказать мне чтото очень важное для нее, но никак не могла подобрать слов.
        - Конечно, Иечка. Он твой папа.
        - Да нет! - резко вскинула на меня глаза Ийка. - Не «твой папа»! Вот так ты всегда и говорила, таким тоном, и я чувствовала, какая я одинокая и брошенная! Что кроме тебя у меня никого нет на всем свете! Чувствовала, что я ему не нужна! Ты ведь даже сама это говорила! Скажешь - нет?
        Я вздохнула.
        - Скажу - да. Говорила.

«И сейчас скажу то же самое», - подумала я, но вслух произносить не стала.
        - А у меня, оказывается, есть настоящий папа! Он меня любит! И он очень достойный человек, мама, понимаешь? Он не бегает по вызовам, чтобы бюллетень выписать мамаше, которая на работу идти не хочет!
        - Я не только за этим хожу на вызовы, Иечка. - Мое напряжение вдруг прошло, и я отвечала спокойно и искренне. Чтото во мне приготовилось к долгой и сложной борьбе за Ийку и ее нападки почти не причиняли мне боли.
        - А зачем еще? - задиристо спросила Ийка. Ей же, наоборот, проще было ссориться со мной, чтобы осознавать, как она права, уйдя из дома и бросив школу.
        - Чтобы лечить детей, которые заболели, думаю, так.
        - Да в аптеке любая продавщица посоветует то же, что и ты! Активированный уголь, ромашковый чай и вода с солью! Твой любимый набор лекарств на все случаи жизни! Наизусть знаю! Да еще чай с лимоном!
        - Продавщица в аптеке называется фармацевтом, Иечка. Возможно, ты и права. И смысла в моей работе мало. Я, если честно, и сама так иногда думаю, в минуты… - Я взглянула на Ийку и поняла, что не нужно расслабляться. Искренность искренностью, но когда твой малыш пытается кусать тебя изо всех сил, надо чуть прикрыться, иначе он может покусать тебя и до крови. - В общем, когда вставать рано утром не хочется, - улыбнувшись, договорила я. - Тебе нравится здесь? - решила я резко поменять тему.
        Ийка, как обычно, не была готова быстро переключиться и еще несколько секунд переваривала предыдущий разговор. Я погладила ее по руке, и, поскольку она руку не отдергивала, взяла ее руку в свою.
        - Ну, что, малыш, нравится?
        И Ийка поддалась.
        - Да, мам. Мне нравится здесь. - Ийка недоверчиво посмотрела на меня и замялась. - То есть не нравится, а…
        Подозреваю, что она хотела сказать «очень нравится!». Она обвела взглядом двор с чисто выметенными дорожками, красивыми лавочками, как в старинном парке, детскую площадку с новенькими резными домиками, добротными качелями, на которых вспыхивали и гасли разноцветные огоньки, с большими фонарями, похожими на те, что когдато зажигали и гасили фонарщики. Здесь не было окон с унылыми потрескавшимися рамами и темными от многолетней грязи стеклами. В каждом окне ровно струились шторы, в некоторых на подоконнике стоял красивый ухоженный цветок. Дети, гулявшие во дворе, были хорошо одеты в новую одежду, по размеру. С ними гуляли вальяжные, улыбающиеся, модно одетые мамы и аккуратные, довольные няни. Те самые, которые рады отражаться в ярко блестящем чистейшем мраморном полу подъезда и заряжаться каждый день энергией богатства и благополучия…
        Ну и что, собственно говоря? Какое это может иметь отношение к моей Ийке?
        - Расскажи мне, какая у тебя комната, как ты живешь. На чем спишь, что ешь.
        Ийка взглянула на меня. В ее глазах был вопрос: «Зачем это тебе, мама?»
        - Мне хочется знать, как ты живешь, - объяснила я.
        Ийка чуть нахмурилась. Вероятно, таких вопросов она не ожидала.
        - Ну, зайка, что у тебя видно из окна? - решила помочь я ей.
        - Помойку, - неожиданно сказала Ийка.
        - Наверно, у тебя красивые шторы и помойку не особенно видно?
        - У меня на окнах жалюзи. Мама! Не мучай меня!.. У меня все хорошо! Все равно ты мне ничего дать не можешь! А папа… - На глазах у Ийки мгновенно появились слезы, и я почемуто отчетливо поняла в тот момент - она плачет часто, возможно, каждый день. - Папа не хочет мне больше помогать, если я ему - никто, понимаешь?
        - А ты уверена, что тебе так уж нужна его помощь?
        - Уверена! - почти выкрикнула Ийка. - Я не хочу фасовать овощи в универсаме по двенадцать часов в день! И карточки мобильные продавать не хочу! И в Макдоналдсе пирожки швырять с дежурной улыбкой тоже не хочу! Не улыбнешься - зарплату не получишь. У нас подрабатывают ребята, я знаю. А я хочу нормально жить, мама! Если я - папина дочка, я буду нормально жить! Мама… Ну, как ты не понимаешь!..
        Я не была готова предложить Ийке какойто приятный выход из тупика, в который она попала с помощью Хисейкина. И моей, разумеется. Раньше нужно было почувствовать эти ее сомнения и както их развеять. Но теперь, по крайней мере, у меня наступила какаято ясность. Я поняла, в каком направлении мне нужно действовать. Либо… либо постепенно привыкнуть к мысли и смириться с тем, что я ничего уже поделать не могу. Все, что я могла, я сделала за пятнадцать лет, пока растила Ийку.
        Вернее, не сделала. Не дала ей правильных ориентиров, не убедила ее в своей правде и правоте, не открыла дверей в тот мир, где можно обходиться без коротких неудобных курток с пышным воротником из убитой электрошоком лисы и мохнатых тувинских сапог до колена, модных в прошлом сезоне. (В этом, кажется, уже все, мода прошла, и если отдала за сапожки три зарплаты, мех лучше сбрить.) В мир, где, живя в заплеванном, грязном подъезде, можно не ощущать себя частью этого подъезда, а ходить на концерты, спектакли, выставки, наполнять свою жизнь дома прекрасной музыкой и искренне всему этому радоваться. Я, кстати, тоже ненавижу грязные подъезды - но не мыть же мне самой все заскорузлые лестницы Строгина и даже одну, в нашем двенадцатиэтажном доме…
        Да и дело не только в лестницах и курточках. В пятнадцать лет все представляется подругому, и значение курточки в том числе. Вот скажи мне кто: «Ну и пальтишко у вас!» Я лишь вздохну и отвечу, скорей всего про себя: «Да, пальтишко, наверно, не очень. И что?»
        - Ты не понимаешь, мама, как мне хочется вырваться из нашей строгинской… - Ийка замялась, но все же договорила: - помойки.
        Да, каламбур. Можно было бы пнуть бедную запутавшуюся девочку, напомнив о той помойке, на которую она теперь смотрит. А в своемто окошке бедняжка всегда видела березки и чистое строгинское небо. Но я пинать ее не стала и отвечать тоже. Я обняла ее и прижала к себе ее глупую головку, в которой творился сейчас такой сумбур.
        - Мам… - Ийка хотела отстраниться, но, наверно, не смогла.
        Так мы постояли пару минуток, потом я сама ее отпустила, погладила по холодной щечке и сказала:
        - Пытайся, дочка. Если тебе кажется, что таким образом ты станешь счастливой, - давай вместе попытаемся. Для этого нам совершенно не нужно с тобой ссориться. Только и живя со мной, ты бы не стала резать колбасу по двенадцать часов.
        - Но я не поступлю сама в институт, мама! Я не смогу!
        - Может, и ничего? Можно пойти для начала в колледж, допустим, художественный, на отделение дизайна, тебе же это нравится, и ты хорошо рисуешь, очень хорошо. Потом уже легче будет поступать в институт. Ты рано пошла в школу, у тебя в запасе лишний год… И к тому же - разве ты уже выбрала институт?
        Ийка насупилась и покраснела.
        - Ясно. Институт выбрал папа?
        - Еще нет, - повела плечиками Ийка. - Но он советуется… с друзьями… У него знаешь какие друзья, мама!.. Мы ездили на дачу… - Ийка быстро взглянула на меня, чтобы убедиться, что я спокойно слушаю ее откровения.
        Я слушала попрежнему спокойно. Я знала, что на обдумывание и на переживания у меня будет еще предостаточно времени. Как раз хватит на неделю до следующей встречи. Почемуто именно в этот момент мне пришло в голову - раз уж так произошло, я ведь имею законное право, как родитель, живущий отдельно, на встречу раз в неделю? Имею право платить алименты… Кстати!..
        - Возьми, пожалуйста, деньги. - Я протянула Ийке две тысячи рублей. - Я тебе положила деньги на телефон. Шестьсот рублей, как раз твой месячный тариф. Говори на здоровье.
        - Спасибо, мам, - вполне искренне ответила мне Ийка.
        Я могла догадываться, что в том мире, где она теперь живет, две тысячи рублей - смешные деньги, на которые нельзя купить ни курточку, ни сапожки, ни, подозреваю, «нормальную» кофточку. Как только они понимают, глядя друг на друга, - что «нормальное», то есть купленное за ненормальные деньги в именных бутиках, а что - «ненормальное»!
        - Иечка, а почему ты курточку свою не носишь? Она же модная.
        Ийка выразительно посмотрела на меня:
        - Она была модной прошлой весной, мам, даже позапрошлой. А сейчас она уже смешная, сейчас носят всё яркорозовое или цвета мяты и не такое приталенное, понимаешь? Другие силуэты совсем. Я же не хочу быть смешной…
        Я кивнула. Я знала главное: ссориться с Ийкой и оставлять ее на произвол судьбы и Вадика Хисейкина я просто не имею права, как бы больно она мне ни делала, какие бы глупости ни говорила.
        - Ты получила зарплату у папы? - невзначай спросила я, просто посвойски, как подружка.
        - Нет… Ну, то есть… он мне дал денег на расходы… немного, двести рублей… И сказал, что сидеть с собственным братом за деньги - неприлично. И потом - я же ем у них и ни за что не плачу…
        Ой, ой и еще раз ой. Только ни в коем случае не ужасаться вслух.
        - Конечно, - понимающе кивнула я. - Так что там на даче у папы было?
        - На даче… - Ийка мечтательно вздохнула. - Там знаешь какая красота! Это тебе, мам, не дачный участок в шесть соток - убожество… И такой дом у него! Просто дворец, мам… Даже не знаю, сколько там комнат… Может, восемнадцать… Или двадцать… И я, главное, жила раньше и всего этого не видела… - Ийка настороженно взглянула на меня, но я как ни в чем не бывало улыбнулась и опять кивнула. Ужасно, но выхода иного не было. Оставить ее наедине со всеми ее восторгами, страхами и обидами я не могла.
        Иечка слышала все эти годы страшенные истории про папу и его бедных пациентов, лишившихся денег, сна, здоровья и нормального, пусть и слишком большого носа. У некоторых несчастных после операции нос начинал вдруг расти в сторону или пухнуть, у других на коже после подтяжек выступали странные, похожие на трупные, темные пятна, и никакими силами нельзя было их вывести. Только замазывать, замазывать тональным кремом, по нескольку раз в день. Третьим просто попадала инфекция и им долго, очень долго приходилось лечиться, жить на антибиотиках, потом лечиться от антибиотиков, в результате чего организм за год мук так старел, что непонятно становилось - зачем же надо было делать операцию или «инъекции молодости», чтобы выглядеть гораздо хуже, чем до них.
        Иечка росла во всем этом ужасе. Хисейкин часто был откровенен со мной и о своих неприятностях говорил на родительских встречах. Все боялся, что ктонибудь из пациентов умрет, несколько раз чудом избежал суда… Но девочка моя никак не связывает папино богатство со всеми его недобросовестными экспериментами. Может, если бы у него была дорогая хорошая аппаратура, положенный штат сотрудников, если бы он тратил деньги на лучшие препараты, а не на взятки проверяющим из Министерства здравоохранения, то и дела бы у него шли лучше.
        - Туда к папе приехал один артист, Славик, - продолжала Ийка. - Я забыла фамилию, он в сериале играл… И еще один, из реалитишоу, ведущий. Такие люди, мам!.. - Ийка покрутила головой.
        - Ты с ними разговаривала?
        - Нет, только смотрела… У Славика были темные очки с встроенной фотокамерой, представляешь? Он может любого человека, который на него смотрит, сфотографировать и потом показать ему, чтобы тот увидел, как он завистливо смотрел на Славика…
        Я с трудом удержала вздох. Да, даже и предположить не могу, откуда в ней это. Возможно, она просто молода и глупа непроходимой глупостью юности, когда все силы организма уходят на правильную выработку новых для него гормонов и резко замедляется умственное развитие. Так бывает, это пройдет. И Ийка сама увидит, что артист Славик интересен только в том случае, если с ним будет интересно и приятно разговаривать и во второй, и в третий раз, а не только смотреть, замерев от восторга, как он жует и пьет в своих темных очках с фотокамерой, если она, конечно, есть в тех очках. Поймет, что ведущий из реалитишоу, скорей всего, самовлюбленный дурачок, смазливый и пустой, и не может сказать ни одного слова от себя, кроме того телетекста, который ему все время показывают на специальном мониторе, чтобы он не завалил передачу.
        Мы тепло попрощались с Ийкой. Она, кажется, поняла, что я не собираюсь силком возвращать ее домой и не буду критиковать ее «взрослые» решения.
        Я проводила дочку взглядом, увидела, как она, чуть сжавшись и одновременно вскинув голову, вошла в подъезд, как в вожделенные врата нового мира. Я надеялась, что она, хотя бы для закрепления мира, обернется и помашет мне, но, наверно, Ийка была в тот момент занята другим. Она ощущала себя. Ощущала почти жительницей элитного дома. Вряд ли она чтото демонстрировала мне - Ийкины поступки так сложно не строятся. Она шла и думала - как она выглядит со стороны. Что говорят о ней другие обитатели закрытого двора. Думала - похожа ли она на них…
        По дороге я разрешила себе все же поплакать - для того, чтобы спокойной и доброжелательной прийти к родителям, ни в коем случае не дать им понять, как все неважно и непонятно у меня с Ийкой. Но, поплакав, пришла вот к какой мысли. В конце концов, если она не сможет догнать школу после пропуска (а пока, как я поняла, ходить в школу она действительно не собиралась - так, вероятно, было удобнее Хисейкину), или вообще бросит учебу, то у нее, поскольку она самая младшая в классе, есть год в запасе. Значит, пойдет снова в девятый класс. В самый худший вариант - что Ийка теперь навсегда останется у Хисейкина в роли бесплатной прислуги и гувернантки для его сына - верить не хотелось. Потому что для прислугито и восьми классов вполне хватит.
        Глава 17
        В следующий раз я решила привезти Ийке какойнибудь приятный подарок. Я думаладумала… И поняла, что ничего привезти ей, кроме денег, которые у меня катастрофически таяли - от зарплаты осталось чуть более тысячи рублей, - я не могу. Духи, косметику мы обычно покупали вдвоем, и ей не всегда нравилось то, что предлагала я. Что же касается одежды или даже колготок - в ее нынешнем окружении с такими подарками лучше не затеваться. Книжки… Лучше не расстраиваться, книжки явно сейчас интересуют Ийку меньше всего. Может, я слишком много читала ей в детстве? Или она не очень внимательно меня слушала… Подарю ей карточку в магазин косметики и всяких женских глупостей, это будет самое разумное.
        К четвергу я поняла, что всеми силами стараюсь не ждать субботы, когда увижу Ийку. Я решила, что это самый лучший день для встреч. Раньше у нас и была «родительская суббота» у Хисейкина. Не будь ее… Я остановила саму себя. Возможно, было бы еще хуже. И вместо того, чтобы переживать снова и снова ошибки прошлого, лучше пытаться както исправлять ошибки настоящего.
        Рискованно было оставлять мальчиков одних - они все ссорились и ссорились, выясняя, кто главный, кто лучший, кто первый. Понятно, что по возрасту главным должен бы быть Гриша, но по характеру и природе на роль главного явно претендовал и Владик, несмотря на огромную разницу в возрасте - почти четыре года. Для малышей это примерно то же, что для нас, взрослых, два разных поколения. Играть вместе можно, но игры разные. Даже в одну и ту же игру поразному будут играть сорокалетние и шестидесятилетние, первоклассник Гриша и малыш Владик трех с половиной лет.
        Но Владик, невероятным детским чутьем быстро поняв Гришину покорность и забитость обстоятельствами его жизни, то и дело пытался им командовать, заставляя делать все посвоему. Начинать игру, прекращать игру… Гриша же, вряд ли способный дать отпор одноклассникам, малыша Владика - увы - и толкал, и даже пытался с ним драться, по крайней мере, дать сдачи. Я, как могла, мальчиков разнимала, иногда они вполне мирно проводили какоето время, но добром все равно кончалось редко.
        В пятницу вечером я позвонила родителям и попросила их назавтра опять взять обоих мальчиков на пару часов. Я надеялась, как и в прошлый раз, вернуться быстро. Трудно предположить, что Ийка бы кудато со мной пошла. Может, Хисейкин не разрешил ей никуда со мной выходить - я же не отпускала Ийку с ним до двенадцати лет… Хотя у меня сложилось такое впечатление, что она сама боялась выходить за пределы двора. Вдруг обратно ее не пустят? В прекрасную жизнь…
        С утра в субботу папа почувствовал себя очень плохо. И мама, поначалу сдержанно согласившаяся побыть с мальчиками вечером пару часов, перезвонила и предупредила, что детей привозить не надо, она собирается вызывать папе «Скорую», если не снизится давление и не установится пульс.
        Я решила взять их с собой. И даже уже представила, как Ийка, сжав губы, рассмотрит мальчиков, обязательно спросит о них какнибудь обидно для меня - потому что обидится сама, что я на ее освободившееся место тут же нашла детишек, о которых принялась рьяно заботиться. Может, это и было бы ей полезно?
        Но вышло подругому. Утром мы гуляли с мальчиками в лесу. Весна уже наступила полностью, полезла нежная травка, коегде распустились первые листья. Запахи в лесу были такие, что хотелось куданибудь сесть, откинуться, смотреть на чуть качающиеся сосны в синем небе, и дышать, дышать, заполняя все свое существо невероятным запахом толькотолько пробудившейся жизни.
        Мальчики поначалу никак не могли решить, как же им поровну поделить две машинки, две лопаты и два мяча. Но через какоето время на площадке каждый нашел себе подходящую компанию, и они стали возиться и драться по отдельности, с ровесниками.
        Я же нашла себе лавочку, почти совсем просохшую на ярчайшем солнце от зимней влаги, села на нее, задрала голову и смотрела на сосны и небо, пока не заболела шея. Тогда я откинулась на спинку и просто сидела, глядя вокруг, почти ни о чем не думая, наслаждаясь воздухом, теплом и весной.
        Мы гуляли так долго, что на обратном пути Владик, забравшийся ко мне на руки, заснул, и Гриша, полусонный, молчал. Лишь подходя к дому, он вдруг спросил меня:
        - Тетя Саша, а почему ваша дочка домой не приходит?
        Я ответила так, как думала:
        - Потому что у нее богатый папа, и ей кажется, что он живет в какомто особом мире. Знаешь, как если бы можно было попасть вдруг в сказку.
        - А он точно живет в сказке? - заинтересованно спросил мальчик.
        - Точно не живет, Гриша. Но Ийка этого не знает. Просто, имея деньги, можно покупать много красивых и полезных вещей.
        - А каких?
        - Например, таких, какие не могу купить Ийке я.
        - А как же вы без них обходитесь? - спросил меня Гриша, еще не задумывавшийся, вероятно, бедны или богаты они с его мамой Лилей.
        - Ты правильный вопрос задаешь. Чегото мне действительно не хватает, например, надежной и удобной машины, на которой можно ездить по вызовам и на дачу. Ну, а без других вещей можно легко обойтись.
        - А что еще можно в том мире… куда она ушла? - задумчиво спросил Гриша, и я поняла, что както не так объяснила ему. Как бы и он не понял, благодаря мне, что действительно есть гдето, совсем рядом, отделенный невидимой чертой, мир богатых и счастливых людей.
        - Гришенька, как бы тебе сказать… Это все же не сказка. И знаешь, в чем разница? Сказочный мир существует сам по себе, хотим мы того или нет, и с ним ничего не может случиться. Даже если книжку забудут и ни разу не откроют за двести лет, там будут жить те же герои, и через двести лет какойнибудь мальчик найдет ее, начнет читать, и они все снова оживут в его воображении… И он к ним туда попадет и будет с ними столько, сколько захочет. Понимаешь?
        - Да, - кивнул Гриша.
        - А мир богатого человека… Он может закончиться в любую минуту. Деньги приносят много несчастий. Хорошо бы иметь денег столько, чтобы на все хватало, и еще оставалось на завтра, но не столько, чтобы жить и бояться, что с тобой или твоими близкими изза денег чтото случится. Ограбят квартиру, украдут детей, нападут изза кошелька с кредиткой…
        Я была практически уверена, что Лиля не разговаривает с Гришей на подобные темы, хотя давно уже пора. Он же смотрит телевизор, слышит разговоры в школе. Он, как все мы, живет в другой стране, не в той, в которой родились мои родители и мы с его мамой. Удивительной иронией обернулся программный лозунг коммунистов: «Мы новый мир построим - кто был ничем, тот станет всем!» Ведь снова повторилось все то же. Неужели никуда не уйти от стремления каждого второго быть царем, или главным министром, или хотя бы придворным? Хотя чему тут удивляться - ведь даже цветочки не хотят расти одинаково - лезут, перегоняя друг друга, торопясь разрастись, занять больше места, вытянуться выше, чтобы получать больше солнца и тепла. И чем грубее, непритязательнее цветок, тем проще ему расти и крепнуть, затеняя и забивая соседей…
        Но только имею ли право я, такая умная, говорить чтото мальчику? Я, которая явно не то и не теми словами говорила Ийке…
        Я замолчала. Гриша тоже молчал, и я видела краем глаза, как он идет и смотрит на меня.
        - Смотри, пожалуйста, вперед, куда идешь, - пришлось даже сказать мне.
        - А ваша дочка когданибудь… вернется из того мира? - спросил Гриша, сразу послушно отвернувшись от меня и глядя прямо перед собой.
        Я постаралась улыбнуться. Кажется, так нужно делать, когда очень не хватает света внутри.
        - Думаю, что да. Мне хочется так думать. Хотя, если ей в том мире повезет… Не знаю. Пока, наверно, она собирается ждать своего счастливого дня.
        Гриша совершенно повзрослому серьезно и очень грустно посмотрел на меня.
        - Но вам же без нее плохо!
        - Мне сейчас станет плохо, Гришенька, если мы срочно не сядем на автобус, - сказала я, с трудом переводя дух и перекладывая прикорнувшего на моем плече Владика на другую сторону. - Друг твой чтото очень тяжелый сегодня. Объелся, наверно, блинчиков.
        - Он мне не друг! - тут же сказал мирный, добрый Гриша и вознамерился дернуть Владика за ногу, а я еле успела отвернуться вместе с малышом.
        Убеждать - бесполезно. Вероятно, так проявляется скрытая агрессия - должна же она гдето вылезти у мальчика, постоянно обижаемого мамой, единственным близким и самым любимым человеком. Да и Владик - не подарок, задиристый и вредный, хотя и совершенно очаровательный на вид малыш.
        После позднего обеда Владик без разговоров пошел сам на диван, лег и тут же уснул. Гриша ложиться не стал, сел с большой книжкой сказок в кресло и так сидел, глядя на одну и ту же страницу - спал с открытыми глазами или бродил в своем мире.
        Я, глядя на них, решила - Владик проспит не меньше двух часов, а Грише нянька не нужна. Так не съездить ли мне очень быстро к Ийке? Я позвонила ей, телефон оказался выключенным. Тем более надо поехать и… попросить ее включить телефон. Должна же она общаться с подружками, узнавать новости про свою школьную жизнь. Мне все не хотелось верить, что Ийка больше не вернется в школу.
        Я быстро собралась, сказала Грише, что съезжу к дочке. Он понимающе кивнул:
        - Если Владик проснется, я с ним буду играть. У нас как раз есть одна игра…
        - Спокойная, надеюсь, игра? - чуть насторожилась я. Ничего плохого от Гриши я не ждала. Даже обычных мальчишеских проказ у него было очень мало, он слишком рано стал взрослым в своей маленькой семье. И все драки начинал Владик. Вот если малыша увлечь какойто игрой, он мог бы продержаться часикдругой.
        - Конечно! Тетя Саша…
        Я обернулась - мальчик вопросительно смотрел на меня.
        - Что, Гришенька?
        - А вот вы моя тетя или просто тетя?
        Я поняла вопрос мальчика и не знала, что сказать. И всетаки ответила:
        - Твоя.
        Ведь это не так уж далеко от правды? Не всякая тетя так любит племянника, как я привязалась к мальчику. К обоим мальчикам.
        Гриша закрыл за мной дверь с самым серьезным видом. Конечно, одно дело оставаться дома в одиночестве, а совсем другое - быть ответственным за второго, «вполне ужасного», как выразился с искренней симпатией к обоим моим питомцам Кротов, малыша.
        Доехала я за полчаса, почти бегом от метро дошла до нужного переулка. Ийкин телефон попрежнему молчал, а домашнего номера Хисейкина я так не узнала, да и странно было бы звонить туда и просить: «Позовите, пожалуйста, Иечку». Я нажала на кнопку звонка на ограде, из окна высунулся охранник, тот самый, который не пустил меня в первый раз. Сейчас я постаралась говорить как можно жестче:
        - Позвоните, пожалуйста, в квартиру Хисейкиных. Скажите девочке, что к ней пришла мама.
        Идиотическая ситуация. На самомто деле я попыталась найти телефон Хисейкина в Интернете, но безуспешно. Вадик умудрился даже в компьютерной базе както заблокировать свой номер.
        Охранник посмотрел на меня и отвернулся. Мне показалось, что он кудато звонит. Я подождала. Через некоторое время я услышала, как он смеется и обсуждает с кемто по телефону, сколько денег некий Генка проиграл в карты в выходной… И как жаль, что закрылся такой прекрасный игровой клуб в Мытищах, где сам охранник только выигрывал и выигрывал…
        Я позвонила еще раз.
        - Ну? - спросил меня охранник, не обернувшись, чуть только скосив глаза, чтобы убедиться, что это все я - и в окне, и на мониторе видеонаблюдения.
        - Вы сутки через трое работаете? - с ходу спросила я.
        - Чего? - он, наконец, повернулся ко мне, осмотрел с ног до головы и зачемто глянул еще на монитор.
        - Трое суток здесь сидите, а потом все выигрываете и выигрываете, да?
        Пока он соображал, нахамила я ему или пошутила, я быстро сказала:
        - Пожалуйста, позвоните в квартиру Хисейкиных, мне очень нужно увидеть дочь.
        - Вас ждут? - спросил охранник.
        - Да.
        Он набрал номер, подождал несколько секунд и отключился.
        - Нет, вас никто не ждет, - ответил он мне.
        - Но я должна…
        - Женщина! Отойдите от забора! Или я сейчас вызову наряд. Здесь нельзя… - он даже закашлялся. - Стоять у забора нельзя! - проорал он довольно нервно.
        Наверно, чегото сторож боялся. Если бы я знала - чего именно, постаралась бы испугать еще сильнее. Вдруг бы он мне от испуга открыл ворота. Хотя, возможно, он начал бы стрелять в меня, как в возможную террористку…
        Я походила вокруг дома, решив найти помойку, на которую смотрит Ийкино окно. В памяти у меня застряло, что Хисейкин живет на четвертом этаже, он когдато проговорился, рассказывая, что предпочитает подниматься к себе домой пешком, для тренировки. Двор замыкался тремя домами, между ними был один большой просвет, в котором как раз и находились ворота, и два просвета поменьше, тоже закрытые чугунной оградой, прочной, высокой, с частыми прутьями, заканчивающимися наверху острыми наконечниками, похожими на средневековые пики.

«Жаль, что не перелезть», - мелькнуло у меня в голове. Я улыбнулась собственной мысли. Да, представляю, как бы я лезла во двор дома Вадика Хисейкина через забор… А что делать, если не пускают в калитку - рылом не вышла… Не сомневаюсь, если бы я подкатила на сверкающем автомобиле, вылезла бы из него в чистых модных сапожках, нагло бы махнула ручкой: «Давай, открывай! Сидишь, стул давишь!», то охранник пустил бы меня, с улыбками и поклонами, и еще стеснялся бы своей хамской физиономии.
        Века идут, а на моей любимой немытой родине мало что меняется, если вдуматься. Холопы да господа, да кровавые убийства, да беспросветная нищета - при стойком убеждении большинства, что все будет хорошо. Причем само собой и очень скоро. Возможно, все устроит новый замечательный царь. Возможно, во дворе дачи обнаружится клад, как раз в тот момент, когда под яблоньку будут закапывать естественное удобрение… Или прилетят инопланетяне, хорошие, добрые, и запретят разливать паленую водку и обижать сирот, отдавать им рваные ботинки, пыльных свалявшихся зайцев и поломанные компьютеры, запретят брать взятки, обжираться по праздникам и показывать по телевизору срамные места и непотребных девушек, запретят врать во всеуслышанье, не стесняясь, и уже никто не сможет воровать в открытую, помногу, и кичиться наворованным…
        Помойка оказалась поблизости. Видеть ее можно было только из торца одного дома, как раз в него и входила Ийка. Ясно. Значит, Иечка живет гдето здесь. Я посчитала - всего три окна на четвертом этаже, откуда можно было любоваться помойкой. И на окне должны быть жалюзи. Да, вот оно, точнее, они - два узких, как бойницы, окошка рядом, оба закрыты до половины простыми белыми жалюзи. На одном боком сидит Ийкин желтый медвежонок… Второй, рыжеватокоричневый, его братик, сидит у нас дома. Два медвежонка когдато обнимали друг друга лапками на липучках, и Иечке казалось, что это мы с ней. Меня тронуло, что она забрала с собой одного медвежонка - значит, не все очерствело в ее душе. Хотя хорошо известно, что сентиментальные люди бывают очень жестокими.
        Я долго смотрела на окна, пытаясь почувствовать, дома ли Ийка. Сидит ли сейчас в этой комнате или гдето еще… И мне показалось, что ее дома нет. Может быть, Хисейкин взял ее на дачу, и она сейчас с восторгом смотрит на известных приятелей Хисейкина, сделавших у него операции, или, скорее, только собирающихся под нож. Из тех, кто уже подрезал носы, щеки и ляжки, в друзьях мало кто остается.
        Я вернулась к воротам, достала конвертик с карточкой и позвонила снова. Охранник открыл окно и совсем грубо спросил:
        - Чего еще?
        - Можете передать Ие Хисейкиной, дочке Вадима Хисейк…
        - Не могу! - ответил охранник и захлопнул окно.
        - Можете передать ей подарочную карточку? - спросила я, не очень надеясь, что охранник услышит через закрытое окно.
        - Карточку? - заинтересованно спросил он и даже чуть высунулся из окна. - А какую? В какой магазин?
        Я посмотрела на красноватую морду не очень молодого, но и не старого еще охранника. Какой же гад, а…
        - Есть такой новый торговый центр… «Кратер». Не слышали? Красный террор… Вот такую карточку не передадите?
        Охранник несколько мгновений соображал, потом сплюнул: «Да пошла ты!» - и повернулся ко мне спиной.
        Я купила по дороге понемножку вкусных вещей, два воздушных шарика, две баночки мыльных пузырей и две похожие, но разные китайские машинки, которые можно спокойно разломать за вечер и выбросить - они стоили по пятнадцать рублей. Почемуто часто, покупая китайские товары, я представляю себе молчаливую китайскую женщину, сосредоточенно и быстро собирающую детали игрушки или строчащую на машинке брючки с панамками. Вокруг нее еще пятьдесят или сто таких же женщин, дома у них сидит один ребенок, и каждая, мерно нажимая на педаль машинки или собирая куклу, думает, как хорошо бы было, если бы у ее ребенка был братик или сестричка… А лучше два… А еще лучше - семь, как было когдато в ее собственной семье…
        Открывая дверь квартиры, я сразу почувствовала неладное. Звонить с дороги Грише я не стала, боясь разбудить Владика, но он, похоже, проснулся и без моего звонка. Когда я входила на площадку и доставала ключи, то явственно слышала стук упавшего предмета и громкий голос Владика. Правда, что он говорил, я не разобрала. Теперь за дверью стояла полная тишина. Хуже этого нет, если знаешь, что в квартире два ребенка и оба не спят.
        Я вошла в прихожую и с порога огляделась. Дааа… Вот такого у нас в квартире еще не было… «Был на квартиру налет? - Нет. - К нам приходил бегемот? - Нет…» Такое милое и смешное стихотворение, я часто читала его Ийке, но она даже представить не могла себе, что можно сотворить, пока дома нет мамы. Сама Ийка всегда тихо играла с куклами или смотрела картинки в книжках, которых у нее было огромное количество. И еще любила убирать все на место. А повзрослев, читала или рисовала, потом тщательно, сосредоточенно отмывая кисточки и руки.
        Наклонившись и со вздохом поправив свой покосившийся портрет «Мама улыбается и с ромашками», который Ийка нарисовала лет в семь и сама повесила в нашей маленькой прихожей (с тех пор он так там и висит, очень низко, на уровне головы семилетнего ребенка), я сняла ботинки и заглянула в комнату.
        На полу, среди обломков игрушек, разваленного лего и, увы, осколков - чего, я пока не поняла, - сидел Владик и крутил в руках голову рыжего мишки. Мягкое тельце игрушки валялось рядом. Думаю, понадобилась порядочная сила, чтобы оторвать голову, она вовсе не болталась на ниточке. У Владика было совершенно зареванное лицо и красные, еще даже не высохшие глаза. Гриша стоял вытянувшись по стойке «смирно» и смотрел в пол. Думаю, он уже был морально готов отправиться в ванную на ночь или в ссылку на балкон.
        Както Лиля, вызвав меня к сильно заболевшему сыну, честно призналась (ведь на самом деле она очень откровенная и не злая женщина), что в сердцах заперла Гришу на застекленной лоджии. Правда, одев его, как на прогулку. Заперла за то, что он красиво разрисовал какуюто нужную справку, за которой она простояла в очереди два с половиной часа после работы, уставшая и голодная. Отругав и заперев Гришу на балконе, Лиля ушла в соседний магазин, чтобы ему пострашнее было, чтобы он прочувствовал свою вину. Да по дороге вспомнила, что у нее нет целых колготок, завтра на работу идти не в чем, и решила быстро забежать за колготками, а там увидела бриджи, модные и очень недорогие, и стала их мерить, и пока ей искали нужный размер, она примерила еще пару кофточек. Потом заскочила в детский отдел и купила Грише шерстяные носки и красивую рубашку для будущих концертов.
        В общем, когда Лиля пришла домой, Гриша на лоджии уже и не плакал, а только дрожал, синий и одеревеневший. Была зима, и морозная. Лиля дала сыну горячего чаю и тут же его простила. Но было уже поздно - Гриша сильно заболел. И, наверно, на всю жизнь запомнил, что лучше вообще ничего не разрисовывать - ни справки, ни паспорта, ни книжки. И еще запомнил, что за проказы можно оказаться на запертом промерзшем балконе, безо всякой надежды оттуда самостоятельно выбраться.
        Я присела и подняла крупный осколок, лежавший прямо под ногой Владика. Ясно, большая синяя ваза. Ладно, я ее и так не любила, мне вручили ее в поликлинике на тридцатилетие, и такого количества цветов, которое могло бы поместиться в эту вазу, мне никто никогда не дарил. И вряд ли уже подарит, разве только на похороны. Но как они ее сняли? Ваза стояла на самой верхней полке книжной этажерки…
        Тут я заметила валявшуюся табуретку и несколько рассыпавшихся в стороны толстых книг. Понятно. Чтото хотели достать сверху. Скорей всего, глобус. Глобус с отломанной ножкой тоже валялся на полу. Кроме него, среди разбросанных игрушек я увидела свою зимнюю шапку, которую я недавно убрала на лето в дальний шкаф, пять или шесть туфель из обувного ящика, распахнутого настежь в прихожей, лежащую на боку открытую банку очень вкусного варенья из крыжовника, розового, с прозрачными нежными ягодками. Варенье вытекло почти все, образовав на полу замысловатый узор, похожий на бабочку с оторванным крылышком.
        Я только развела руками, вздохнула и подняла с пола свою замечательную лисью шапку, испачканную в чемто белом, похожем на муку. Я встряхнула ее и тут же отчаянно зачихала. Да нет же! Это не мука, а «Пемолюкс»! Вот почему в комнате так свежо пахнет дезинфекцией…
        Наверно, в лице моем чтото изменилось, потому что Владик, смотревший на меня, громко крикнул:
        - Это не я! Это он! Он первый начал! - Владик говорил хорошо, но выговаривал еще далеко не все буквы. Поэтому то, что он говорил, звучало смешно и трогательно, даже если он, как сейчас, явно трусил и старался выгородить себя. - Это он в меня кидал!
        - Гриша, зачем ты в него кидал? - спросила я Гришу.
        Тот поднял голову и посмотрел на Владика укоризненным взглядом.
        - А пусть он не кидает ничего, - резонно ответил мне Гриша.
        Ну, конечно - кинуть, чтобы другой не кидал. Логично, разве нет?
        Хуже всего из того, что я увидела, была куча рассыпанных пазлов. Мальчики рассыпали шесть или семь коробок мелких пазлов, и разобрать их теперь по коробкам было практически невозможно. Сажать разбирать Гришу - жестоко, Владика - бесполезно. Себя тоже жалко. Я, вздохнув, взяла большой пакет, и сгребла туда все пазлы. Отвезу на дачу. Вдруг летом сяду, достану пазлы, разберу их, как Золушка разбирала горох с чечевицей. А рядом сядет Ийка и будет задумчиво доставать из кучи своими тонкими пальчиками разноцветные кусочки картона и крутить их, и улыбаться, доверчиво взглядывая на меня…
        Я стала наводить порядок, довольно решительно сдвигая предметы в комнате и одним движением пересадив Владика с пола на диван. Мальчики молча за мной наблюдали. Гриша поднял было осколок вазы, но я только покачала головой и сказала: «Не трогай». Так минут десять я убиралась, быстро и ни слова не говоря. Они тихо сидели рядом, но друг к другу не прислоняясь. Владик не выдержал первым и заревел. Гриша плакать не стал. Подошел ко мне и, пытаясь всеми силами заглянуть мне в глаза, попросил:
        - Можно мне тоже… с вами?
        - Можно, - сказала я. - Собирай игрушки и в сторону откладывай грязные.
        Владик, на которого не обращали никакого внимания, смотрелсмотрел на Гришу, слез с дивана, подошел к нему, попытался взять чтото у него из рук. Я ожидала, что Гриша отпихнет его, но Гриша дал ему машинку без колес, которую держал в руке. Владик с серьезным лицом понес ее в кучу, куда Гриша откладывал испачканные в варенье и «Пемолюксе» игрушки. Машинка была совершенно чистая. Гриша хотел было остановить друга, вопросительно взглянул на меня, но я махнула рукой: «Оставь! Занят, и ладно».
        Так мы провозились, наверно, больше часа. Через какоето время мальчики почти забыли о том, что они напроказничали, и бояться перестали. Я же решила не брать на себя роль строгого воспитателя и не наказывать их совсем. Просто спрятала подарки, которые принесла им. Сложнее всего было убрать воздушные шарики. Но мне было жалко просто выпустить их в окно, да и жестоко - мальчики бы увидели и расстроились, особенно Владик. Я осторожно прикрепила шарики, надутые гелием, в шкафу в прихожей, среди зимней одежды, заодно перевесив туда и теплое Ийкино пальто, до сих пор висевшее на вешалке.
        Гриша, имевший богатый опыт преступлений и наказаний, спросил меня за ужином:
        - Тетя Саша, почему вы нас сразу простили? Мы же плохие…
        Да, хорошая постановка вопроса. Не все родители знают, что нет ничего страшнее для ребенка, чем считать себя плохим. Все дурное, что делают потом взрослые, ведет свой путь от этого: «Я знаю, что я плохой. И могу делать плохое».
        - Нет, Гриша. Вы не плохие, вы замечательные мальчики. - «Настоящие ужасные малыши, классические», подумала я, но вслух сказала другое: - И я вас люблю, обоих. Вы просто плохо поступили. Очень меня подвели. И расстроили.
        Я оставила Гришу размышлять, а сама пошла за телефонной трубкой, заигравшей гдето в ванной.
        - Ты зачем приходила? - спросил Хисейкин без предисловий.
        - Повидать Ийку, - тоже без лишних слов ответила я.
        - Она занята. И не надо тебе ошиваться у нашего дома через день.
        - Вадик, я имею право, в конце концов, видеться с Ийкой.
        - Она не хочет тебя видеть. И прав у тебя никаких нет. На свои права в этом мире ты не заработала.
        Ясно. Надо же хоть както отомстить за то, что я годами не отпускала Ийку к нему на дачу, за то, что напоминала о регулярности родительских дней, если он забывал о них…
        - Это неправда, Вадик.
        - Это правда, Саша! Оставь, наконец, мою семью в покое! Ийка теперь живет со мной, ясно? Ты же всегда хотела, чтобы у нее был отец. Вот теперь он есть по полной программе. Ты должна быть, наоборот, довольна. Все! Не ходи сюда и не звони! Жаль, что ты, как обычно, не видишь себя со стороны.
        Хисейкин первым повесил трубку. Я перевела дух. Понятно, что так не будет всегда. Но сейчас - очень плохо. И очень несправедливо. Несправедливо! Так не должно быть. Я жила Ийкой, я отдавала ей всю себя, всю свою душу, старалась видеть в ней личность с малых лет, отчетливо понимала, что она совсем не такая, как я, совсем, и уважала это… Ну почему, почему… В сотый раз - почему? И что теперь делать? Ийка, моя глупая маленькая девочка, сидит за высоким забором, в комнате с узкими окнами, смотрит на помойку, и ждет, когда же и для нее настанет час икс. Доброжелательный буржуазный мир распахнет свои пухлые объятья и скажет: «Ах, Иечка, как же мы все ждали тебя! Теперь ты с нами. И делать ничего не надо! Вот, хочешь, будь моделью… А хочешь - не будь… Просто бери денежки - они вон там лежат, и иди в бутик, за сапожками, за шубками… А у дверей, видишь, машины стоят? Так это все принцы. Выбирай, выбирай! Кого выберешь - тот твой. И отправляйся с ним в прекрасный замок, где невидимые слуги накладывают на тарелочки теплые пирожки с сердцем райских птичек и наливают коктейли. Тебе какой? Амброзию с кокосовым
молоком? Или попробуешь чегонибудь посолиднее, для больших смелых девочек?»
        Я почувствовала, как с двух сторон меня ктото обнял теплыми цепкими пальчиками.
        - Тетя Саша, не плачьте, пожалуйста, мы больше так не будем. И пазлы я все разберу по коробкам, и книжки склею… Я очень люблю клеить рваные книжки! Маме отдают книжки для меня, я их всегда склеиваю. И вазу могу вам купить, у меня же есть копилка… Ну, правда, мы больше не будем! Говори, - сказал, понизив голос, Гриша, и сделал страшные глаза Владику - Мы больше не будем. Мы тебя… любим. Ты хойошая…
        Я почувствовала, как рука, которой Владик держался за мое запястье, мгновенно вспотела. Малыш искренне волновался. Я обняла их обоих.
        - И вы тоже - хорошие, малыши. Точнее, - я потрепала за отросшую челку Гришу, - один хороший большой мальчик и один хороший малыш.
        - Я тоже большой! - тут же выступил вперед Владик.
        - Ты еще больше, чем я, - кивнул Гриша и посмотрел, оценю ли я его слова.
        Я засмеялась и пошла доставать спрятанные подарки. Думаю, мальчикам еще предстоит и сидеть в темной ванной, и стоять в углу, и слышать, что они сволочи и дебилы, и все то, что говорят детям измученные взрослые, не понимая, что это суетное, бесконечное время с проказами, насморками, разбитыми носами и тройками - и есть счастье. Пусть это им скажут другие, а я буду доброй феей, тем более что все равно из меня воспитательницы никакой не получилось. Не воспитала свою - так разве мне воспитать других деток?
        Шарикам, копеечным машинкам и мыльным пузырям мальчики радовались так, что мне даже стало неловко и жалко их. Не такие же они обделенные, в самом деле, особенно Владик. Он, конечно, сразу же вылил свою баночку с пузырями на пол, и Гриша, скрепя сердце, великодушно протянул ему свою. Быть хорошим - так быть. Владик вылил и ее. Тогда я налила в обе банки шампуня и теплой воды. И веселье продолжалось.
        На радостях я даже ответила на звонок Кротова. Он был подчеркнуто вежлив, рассказал, что ищет мое пианино, и у него есть даже коекакие мысли на сей счет… В это время взвыл Владик, уронивший себе на ногу табурет от пианино, и я, извинившись перед Кротовым, которого была очень и очень рада слышать, положила трубку, пообещав перезвонить. Но, успокоив Владика и взглянув на часы, я ахнула. Было почти двенадцать.
        Дети быстро угомонились, я же не могла уснуть. Думала об Ийке, о том, как же мне найти пути к ее душе и както повлиять на дочку. На Хисейкина я точно никак повлиять не могла.
        Мне казалось, что вот сейчас перезвонит Кротов, вот перезвонит… Мне самой звонить мужчине в час ночи было неудобно. Ему, наверно, тоже.
        И утром я ждала, что он перезвонит и позовет нас кататься на велосипедах. Потом взяла и около одиннадцати часов позвонила сама. Дома его не было. На мобильный звонить не стала - откуда я знаю, с кем он поехал кататься и кого берет сейчас за запястья и смотрит, улыбаясь, в глаза? Я вообще почти ничего о нем не знаю. И очень хорошо. Я быстро собрала мальчиков, стараясь не поддаваться внезапно нахлынувшей тоске. Вот тебе и на… Неужели же я изза Кротова? Нет, нет и еще раз нет.
        Глава 18
        На улице был очень неприятный ветер, и я решила далеко от дома не отходить. Мы дворами прошли к парку на Исаковского, где обычно не так дует, как на реке. Тем более там как раз было видно, как летают самолеты над Тушинским аэродромом, готовясь к воздушному параду. Мальчикам должно быть интересно. После вчерашнего происшествия они общались совсем подругому. Вот почему бы им было не подраться так в самый первый день? Чтобы потом подружиться. И действительно, глядя на них, невозможно было поверить, что они еще вчера не могли и минуты провести вместе, не поссорившись.
        Мальчики прекрасно играли в парке. Гриша даже не пошел к ребятам своего возраста, а увлеченно бегал с Владиком, кажется, они играли в Кротова и бандитов… Я все ждала, когда же они начнут ругаться изза того, кому быть Кротовым. Но потом, приглядевшись, сообразила, что они оба были Кротовым, а бандитами были другие мальчики, игравшие в свои игры и не подозревавшие, что за ними следят, прячась в кустах и регулярно проверяя наличие патронов в одинаковых пистолетах, бравые оперуполномоченные Андреи Алексеичи.
        Возвращаясь домой, мы на полпути обнаружили, что одного пистолета не хватает. Пришлось вернуться в парк. Я не была уверена, что мы найдем пистолет, но он лежал прямо на дорожке и, удивительно, никто из других мальчишек его не взял. Если бы мы не вернулись, мы бы не встретили ее.
        Вера Васильевна возникла словно ниоткуда. Только что улица была пуста, и вот уже передо мной стоит, улыбаясь и глядя на меня добрыми глазами изпод сильных очков в коричневой оправе, моя бывшая фельдшерица, Вера Васильевна, поразившая меня месяц назад своим замечанием об Ийке, о которой она знать ничего не могла.
        Сейчас она, конечно, не материализовалась из воздуха, а, скорей всего, просто вышла из двора, пока я нагнулась, чтобы поправить липучку на ботинке Владика.
        - Сашенька, - спокойно сказала Вера Васильевна, словно мы расстались не более чем вчера, - ну как ты?
        Я не очень понимала, о чем она спрашивает, поэтому ответила:
        - Нормально. А вы?
        - Я вот… иду к дочке. Поедем в «Ашан». Ты ездишь в «Ашан» за продуктами?
        - Иногда, - ответила я, чувствуя непонятное облегчение.
        Может, мне просто в прошлый раз показалось, что она чтото сказала про Ийку? Я настолько была погружена в свои переживания, что могла и ослышаться…
        - Там и яички дешевле, и яблоки по тридцать три - те, что в магазине по сорок семь сейчас… - продолжала тем временем Вера Васильевна, погладив по плечу Гришу и по голове Владика. - И бумагу туалетную мы там берем… Восемнадцать рублей четыре рулона, двухслойную…
        Я обратила внимание - мальчики не противились, чтобы их трогали, хотя знала, что Гриша побаивается всяких прикосновений, а Владик просто не любит, когда его тискают, тем более совсем посторонние.
        - Конечно, - вежливо кивнула я. - Я тоже, наверно, съезжу в «Ашан». Какнибудь…
        Я подсадила к себе на бок уставшего Владика, дергающего меня за руку, вынула у него изо рта дуло его любимого пистолета и улыбнулась:
        - Мы пойдем. До свидания, Вера Васильевна! Рада была вас встретить!
        - И тебе всего доброго, Сашенька! - тоже улыбнулась та и чуть посторонилась, чтобы мы могли пройти. Когда я уже отвернулась, протягивая руку Грише, чтобы он держался за меня и не замедлял нашу процессию, она добавила: - Будет скоро и третий мальчик у тебя на пути, тоже чужой. Он многое изменит в твоей жизни.
        Владик в этот момент уронил пистолет, я наклонилась, чтобы его поднять, и Гриша тоже наклонился. Мы столкнулись с ним лбами, довольно больно. Владика пришлось спустить с рук, он упал, заревел и сам взял свой пистолет, тут же уцепившись за него зубами, наверно, полагая, что так будет надежнее.
        Когда я наконец обернулась, чтобы чтото ответить Вере Васильевне или хотя бы посмотреть ей в глаза и понять, что она не шутит, ее уже не было. Скорей всего, она села в подошедший автобус. Хотя, кажется, автобус шел в другую сторону… Не знаю. Страшно от ее слов мне не стало. Ну, третий - так третий. Скоро аванс, денег дотянуть хватит. Главное, чтобы мальчик был не очень хулиганистый, чтоб в меру «ужасный малыш»…
        Почемуто я всерьез отнеслась к словам Веры Васильевны. Может, оттого, что она исчезла, словно растворилась в воздухе - настоящая фея, да и только. А в моем нынешнем положении не верить в чудеса просто никак нельзя было. Если не хватает доводов разума, если нет душевных сил переносить боль, если никак ни с какой стороны не подступиться к своей беде - почему бы не поверить в то, что Вера Васильна, к примеру, умеет появляться ниоткуда и исчезать на глазах? Может, и я так научусь, и материализуюсь какнибудь утром у Ийкиной кровати, и поцелую ее спящую, как всегда пятнадцать лет целовала по утрам…
        А вообщето дети вырастают. И тогда надо срочно заводить кошек, собак, попугаев или ежиков, чтобы было кому наливать в блюдечко молочко и чистить горшок.
        Интересно, знала ли Вера Васильевна, что этих двух мальчиков у меня в один и тот же день заберут? И очень скоро, через день после нашей встречи.
        - Александра Викторовна? - Папа Владика сегодня был весел и бодр, и голос его я сразу узнала.
        - Витальевна. Здравствуйте, папа Владика! Как вы себя чувствуете?
        Он даже засмеялся в трубку:
        - Просто отлично! Я еду за Владиком!
        - Вы уверены? Может…
        - Абсолютно! Через полчаса буду! Ждите!
        Я позвала Владика, толькотолько рассыпавшего новые кубики с буквами по полу:
        - Малыш, давайка собираться. Сейчас будет большой сюрприз. Приедет твой папа, и ты с ним поедешь домой.
        - Не хочу! - заныл Владик, подетски отвечая на последнюю фразу: онто разложил кубики, а ему предлагают кудато ехать.
        Я догадывалась, что за три недели, проведенные у меня, Владик и думать забыл о своей квартире. Для трехлетнего малыша двадцать дней - огромный срок, приблизительно как для взрослого год.
        Неожиданно вмешался Гриша, сидевший у пианино, и стал объяснять Владику, что того ждет его подушка, которой скучно без него спать, его окошко, которому скучно без Владика смотреть на улицу… Чем очень меня тронул.
        Папа Владика приехал даже быстрее, чем обещал, мы елееле успели собрать по углам игрушки и вещи мальчика.
        Я открыла дверь и просто замерла. На моей площадке стояла такая красавица, каких я в реальной жизни не видела. Я не сразу поняла, что это та же девушка, что и на фотографии, которую показывал мне несчастный брошенный папа Владика. Вот уж действительно суперМаша… Она оказалась очень высокой, тонкой до неправдоподобия, с неожиданно круглой, притягивающей взгляд грудкой, ровными и тоже округлыми бедрышками, обтянутыми красными трикотажными брючками. Пышные сверкающие волосы, небрежно забранные широкой, расшитой бисером атласной лентой, выбивались тут и там золотыми прядями. Небольшие, довольно близко посаженные голубые глаза были так искусно накрашены переливающимися тенями, что казапись огромными и бездонными. Но ято прекрасно помнила ту фотографию, точнее, вспомнила сейчас…
        Позади красавицы оживленно перетаптывался папа Владика, сияя и махая мне рукой, и разве что не подпрыгивая на месте.
        - Добрый день, - сказала красавица довольно неприятным голосом, как будто она передразнивала злую и вредную тетку, привыкшую говорить громко, чтобы слышала товарка через два ряда кричащих торговцев и покупателей.
        - Привет! Всем привет! - крикнул папа Владика и, обняв красотку, слегка подтолкнул ее в двери. - Машуня, заходи! Знакомься! Это Александра Викт… - Папа Владика засмеялся и посмотрел на меня.
        - Очень приятно, - процедила красотка и переступила порог, осторожно оглядываясь, как будто боясь наступить в какуюто гадость.
        Я хотела предложить подстелить ей под ее новенькие модные галошки салфетку, но сдержалась. Больше, чем приличия, меня удержал нежный горьковатый запах, наполнивший нашу прихожую. Запах тонкий и завораживающий переплетающимися нотами: вот свежая и горькая, только что сорванная полынь, вот роскошная южная роза, перебившая на секунду своим сладостным ароматом все остальные оттенки запахов, вот скользнувший и растворившийся без следа ландыш…
        - Ваня! - неожиданно гаркнула красотка в комнату, где стояла полная тишина с тех пор, как я открыла дверь.
        Я заглянула в комнату. Гриша сидел с отстраненным видом и рисовал. Я подумала, надо обязательно потом взглянуть, что же именно он в этот момент рисовал. А Владика видно не было.
        - Ваня! - повторила красотка, и папа Владика вслед за ней, взглянув на меня и кашлянув, позвал:
        - Сынок! Поехали домой! Мама приехала! У нас большой праздник! Посмотришь, какая у меня теперь машина!
        Я чуть удивленно взглянула на папу Владика - когда он машинуто новую успел купить, если недавно еще лежал в больнице? Хотя, кажется, теперь это дело нехитрое. Можно прямо по дороге из больничной палаты заехать в салон да за полчаса оформить покупку, были бы деньги да охота…
        Выглядел он очень хорошо. Я почемуто думала, что у него будет рука на перевязи и нога прихрамывать - ведь он лежал на растяжке. Но папа Владика шагал отлично, стоял ровно, бодро махал руками. В общем, подлечили его хорошо. Если, конечно, лечили…
        - Ой, забыли! - рассмеялся он. - Это же вам. Александра Ви… - Он на секунду запнулся. - Витальевна! Это вам! - Он протянул мне очень большую коробку, на которой была нарисована пузатая бутылка, по всей видимости, коньяка, находящегося внутри. Вот и подарок есть главврачу на юбилей, уже легче. Юбилей в сентябре, но коньяк же может стоять хоть десять лет. - И еще вот это…
        Второй подарок тоже оказался ценным - любой подружке сгодится: огромная коробка конфет, напоминающая упаковку пазлов на две тысячи штук.
        - Спасибо, - пришлось сказать мне.
        - И вам спасибо! - кивнул папа Владика. - Выручили нас невероятно! Мы вот с Машенькой помирились, пока я болел… Да, малыш? - он нежно взглянул на суперМашу.
        Та, похоже, устала от светского раута и нетерпеливо ответила:
        - Я не понимаю, где Ваня!
        - Он, наверно, спрятался, - объяснила я. - Вла… - Я запнулась. - Он любит так играть. Вы должны его найти.
        - Что это такое? Больше месяца не видел мать и прячется от нее! - вскинулась красотка. - Иван!
        - Послушайте… - попыталась урезонить ее я, тут же вспомнив бледного и неохотно говорящего Владика, каким я увидела его в конце марта, когда папа в панике вызывал любых врачей, в том числе и меня. - Поищите его, он - вон там, за креслом.
        - Иван! Немедленно вылезай!
        - Сынок! Вылезай, а то сейчас… кресло взорвется! - нашелся его отец.
        Изза кресла тут же показалось растерянное лицо Владика. Папа радостно захохотал, суперМаша тоже улыбнулась блестящими губами, напоминающими дольки только что разрезанного сочного персика, и сказала:
        - Ванечка! Подойди ко мне! Вот я, например, по тебе соскучилась! А ты?
        Мне пришлось пройти за кресло, взять Владика, вжавшегося в мягкую спинку кресла и дрожавшего. Не думаю, что он вспоминал, как мама бросала его через прихожую. Скорей всего, он почти забыл это. Дрожал он от ее резкого крика и нервного тона, который передался даже мне. Я почувствовала, как меня стало поколачивать. Мне захотелось одновременно пошире открыть форточку, включить обогреватель, накрыться пледом и выпить горячего чая, поплотнее закрыв за сверкающей красоткой дверь.
        Я взяла Владика на руки и понесла к родителям.
        - Этто что еще такое? - строго спросил папа Владика. - Что это за мужик, которого на руках носят?
        - Лет через пятнадцать он будет мужиком, - всетаки ответила я папаше, чувствуя свое право вмешаться. - А пока он - малыш.
        - Так… - Папа взял Владика с моих рук и поставил на землю.
        Могу себе представить, если бы кто сейчас взял папу Владика и с силой поставил его, да так, что стукнули бы подошвы и подогнулись коленки. Что бы он сделал? Вытащил бы пистолет и начал стрелять? А Владик сел на пол и отчаянно заревел.
        - Нука… - Папа Владика подтолкнул его в спину, пытаясь заставить замолчать, толкнул не сильно и не больно, но, конечно, обидно. И Владик заревел еще сильнее.
        Я заглянула в комнату. Гриша перестал рисовать и напряженно смотрел в зеркало, в котором было хорошо видно, что происходит в прихожей.
        Он растерянно взглянул на меня и чуть приподнялся. Я покачала головой:
        - Родители - имеют право…
        - Александра… Ви… ну, в общем… еще раз спасибо! Мы пошли!
        Я быстро вернулась в прихожую, где стоял готовый Владик - в шапке, застегнутый доверху на молнию, и уже не плакал. Теперь он, как зачарованный, смотрел на свою красавицу маму. Кажется, малыш стал понимать, что к нему вернулась мама. Вряд ли он до этого осознавал, что она ушла от него и от папы. Но знал, что ее нет поблизости.
        - Гриша! - позвала я. - Пойди попрощайся с… - Я запнулась. Не называть же и мне Владика теперь Ваней? - Со своим другом.
        Гриша тут же встал и пришел в прихожую. Не обращая никакого внимания на родителей Владика, он протянул малышу руку, и тот, очень серьезно глядя на друга, пожал ее. На меня Владик посмотрел лишь мельком. Это естественно - слишком маленький еще человек, совсем другие законы внутренней жизни. Думаю, спроси его, он бы ответил, что я тоже иду с ним. Ведь я была рядом последние три недели… Гриша вдруг побежал в комнату и вернулся с большим листом, на котором он чтото рисовал.
        - Это тебе, - протянул он листок Владику.
        Тот посмотрел на рисунок и протянул его суперМаше. Она переглянулась с топтавшимся в нетерпении папой Владика:
        - Спасибо, мальчик.
        Когда они вышли за дверь, суперМаша незаметно опустила руку и прислонила листок к стене.
        - Вы забыли мой рисунок! - сказал Гриша. - Это подарок Владику!
        Я придержала его за плечо:
        - Мы потом вставим его в рамку и подарим Владику как настоящую картину. Хорошо?
        Гриша ничего не ответил.
        Вернувшись в комнату, я села, чтобы рассмотреть рисунок. На листе были нарисованы цветными карандашами два мальчика, почти одинакового роста. У одного мальчика в руках была скрипка - это, видимо, Гриша, все мечтающий получить в подарок скрипку. Второй держал непонятный предмет, похожий на большой куль.
        - А что у Владика в руках? - спросила я.
        - Его вещи. Он же ушел…
        - Ясно.
        Рядом с Владиком были нарисованы два маленьких человечка - один с длинными желтыми волосами, другой, совсем крохотный, держался за руку с первым. Рядом с ними стояла оранжевая машина с огромными колесами.
        - Почему ты решил, что машина именно оранжевая?
        Гриша ничего мне не ответил и стал рисовать дальше. Я же подошла к окну и увидела, как Владика усаживают в яркооранжевый кабриолет с черным матерчатым верхом. Это летняя машина, специально для поездок в теплую, солнечную погоду. Интересно, что бы сказала Ийка, если бы я ей подарила такую машину?
        Я одернула себя. Она бы сказала: «Спасибо, мама, как классно». Села бы в нее и уехала точно так же. Было бы куда уехать, а на чем - найдется. И потом. Вряд ли бы меня радовало, если бы Ийка прибегала ко мне за деньгами и, получив их, быстренько убегала. Если представить на миг, что я вдруг резко разбогатела…
        Я вздохнула и спросила Гришу:
        - Блинчики обычные или картофельные?
        Он сосредоточенно помолчал и ответил:
        - Если можно, обычные. Со сметаной.
        - Да, можно. Кабриолет, увы, никому не обещаю… А вот за блинчиками - приходите. Могу еще и клизму поставить, и пробки в ушах промыть, и с соплями разобраться…
        - Это все мне? - испуганно спросил Гриша из комнаты.
        - Да нет, - невесело засмеялась я, чувствуя, как почемуто у меня сильно упало настроение. - Это я так. Бездомным и неприкаянным…
        А Гришина мама Лиля, в отличие от папы Владика, даже и не позвонила. Она просто приехала вечером того же дня, видимо, совершенно уверенная, что деваться мне некуда и я точно дома.
        - Гришенька! - бросилась она к мальчику, решительно проходя мимо меня в комнату. Можно подумать, она искалаискала и нашла наконец своего мальчика, которого держали жестокие шантажисты, голодного и холодного, привязанного к батарее проволокой.
        И Гриша тоже обнял маму и прижался к ней. Я облегченно вздохнула. Больше всего я боялась, что Гриша, что называется, приживется у меня. Так бывает. Рвется незримая ниточка, связывающая мать с детенышем, если она надолго забывает про рожденное ею дитя. И детеныш начинает считать мамой волчицу, или старенькую глухую бабушку, или чужую добрую тетю.
        - Спасибо, Саш! - посвойски сказала мне Лиля. - Я тебе… вам… - всетаки поправилась она, - очень обязана. Можно, я заплачу вам потом?
        - Можно, Лиля. - Я поставила на пол Гришину сумку, которую начала собирать, и прислонилась к косяку. - А за что вы хотите заплатить?
        - Нуу… - Лиля нервно засмеялась, и я поняла, что ей очень неудобно. Ведь она так долго не приходила за сыном. - За все… За еду… хотя бы…
        - Ясно. За постой. Мне уже дал денег в начале месяца местный оперуполномоченный. Можете заплатить ему.
        - Гришей интересовалась полиция? - Лиля округлила глаза.
        - Да. Один человек. Очень ловкий и симпатичный. Грише он очень понравился. И вам понравится.
        Я не удержалась. Я, взрослая, прочная и надежная женщина, как выразился Кротов, не удержалась и пнула несчастную Лилю. Мне почемуто казалось, что она так и не устроила за этот месяц свою личную жизнь. Выглядела Лиля средне. Помятое лицо, сероватые мешки под густо подведенными глазами, немытые волосы наспех перехвачены яркой резинкой. Губы Лиля по привычке нарисовала, но тоже небрежно - одна часть рта получилась больше, и казалось, что Лиля зловеще ухмыляется густорозовыми липкими губами…
        Я спохватилась и наклонилась за Гришиным рюкзаком.
        - Ты хорошо учился, сынок? - заботливо спросила Лиля, поглядывая на меня и тут же отводя глаза, как только я взглядывала на нее в ответ.
        Гриша почемуто промолчал.
        - Ты слушался Александру Витальевну?
        Гриша так же молча смотрел в сторону. Я проследила за его взглядом. Сначала я думала, что он смотрит на пианино, и пошла в комнату, решив отдать ему ноты, которые он разбирал. Но Гриша даже не взглянул на ноты, которые я принесла. Он стоял и смотрел кудато в сторону комнаты, но, подозреваю, ничего при этом не видел. Он смотрел на чтото свое и свое слышал.
        - Не хочешь мне отвечать? Ну ладно… Или он не слышит? У него хуже стало, да? - обернулась Лиля ко мне.
        - Нет, не хуже. Лиля, я потом вам объясню. Тут совсем другое.
        - Объясните сейчас! Я же волнуюсь! Александра Витальевна! Ну, как вы не понимаете! Вы же сама мать. Мальчик глохнет, а врачи ни бе ни ме… Извините, я не вас имею в виду.
        Я кивнула. Все бесполезно. Оставалось надеяться, что Гриша уже очень скоро вырастет. Другой надежды не было. Дети растут быстро, и время идет быстро. Он научился защищаться, уходить в свой собственный мир - от Лили, от всей чехарды, происходящей в их доме, - научится и другому.
        - У меня ремонт почти закончен… гм… - Лиля опять нервно засмеялась. - Только вот скоро будут свет менять, электрику… во всей квартире…
        Я закусила губу. Чтобы не засмеяться или не сказать чегото плохого. Лиля выжидающе смотрела на меня:
        - Ничего, если я опять на пару деньков Гришу приведу?
        - Ничего. Даже очень хорошо. Приводите. Правда, Гриша? - Я не надеялась на ответ, но мальчик вздрогнул, повернулся к нам и сразу ответил:
        - Правда.
        - Лиля… - Я не знала, как это сказать Гришиной маме, но сказать должна была. - Вам надо немного… успокоиться.
        - Я спокойна! - засмеялась Лиля, зачемто стянула резинку и растрепала свои светлые волосы. - Я просто накраситься не успела! Я спокойна и счастлива! И вам желаю счастья!
        - Спасибо, Лиля. Я постараюсь. Пока, Гришенька. Приходи в гости.
        Я чувствовала, как от беспомощности и нелепости ситуации у меня подступают слезы, и с трудом их удерживала. Я поцеловала мальчика, стоявшего напряженно и молча у дверей со своим большим рюкзаком. Пакет с одеждой подхватила Лиля, тут же оборвав тонкую красную ручку пакета.
        Ну вот. Можно было бы вздохнуть свободно, если бы… Если бы вдруг в доме не стало пусто и темно. Я включила поярче свет, прибрала разбросанные книжки, игрушки, машинально откладывая старые Ийкины игрушки в одну сторону, новые, которые я покупала для мальчиков, - в другую. Домыла посуду. Включилавыключила телевизор, попыталась почитать, отложила книжку и решила съездить к родителям. Вот только - что им говорить про Ийку? Все то же? Привозя Владика, я ни разу не задерживалась у родителей. А сесть с мамой и папой за большой стол на кухне и врать им…
        Они сядут рядышком, с любовью глядя на меня, и с еще большей любовью спросят: «Ну, как там Иечка?» А я скажу… Что я скажу?
        Размышляя, как подступиться к родителям с нашей теперь уже и не новостью, а реальностью, я потихоньку собиралась. Можно отнести маме почитать журнал, папе - вот эту книжку по истории, я давно ее приготовила для него и все никак не привезу. Отдать им оставшиеся конфеты. Я вчера как раз мальчикам купила бабаевских конфет. Вкусных, разных, с вафельками внутри, с нежным пралине… Сама я вряд ли буду их есть. Я вообще одна есть не очень люблю. Тут же включаю телевизор, чтобы хотя бы был эффект присутствия другого человека, как будто и не одна.
        Раздался телефонный звонок, и я с радостью отвлеклась от своих мыслей. Звонила Ирка. Лучше бы, конечно, позвонила Ийка. Или Кротов… Сказал бы, что совсем на меня не обижается за мою резкость…
        - Подружка моя! - Ирка редко меня так называла, и я слегка насторожилась. - И как у тебя дела? Никто из мамашпапаш не собирается забрать детишек?
        - Уже забрали, - вздохнула я. - Вроде как…
        - Да ты что? - Ирка очень обрадовалась. - И кого же?
        - Обоих.
        - Так, прекрасно. А обратно случайно не приведут?
        Я невесело засмеялась:
        - Могут. Особенно Гришу. У маленькогото мама нашлась, вернее, вернулась. И папа тоже… выздоровел. А вот у Гриши вторая серия ремонта намечается.
        - Так. Знаешь, это они пусть без тебя. Сашунь, у меня к тебе дело на сто миллионов. То есть не дело, а потрясающее предложение! Только сразу не отказывайся, а то я тебя знаю…
        Я подумала - наверно, Ирка хочет отпроситься у Филимончика на вечерок, поболтать со мной, и была вовсе не против. Я даже сразу трусливо подумала, что визит к родителям можно перенести на завтра или на послезавтра, у меня теперь времени много. И вообще - выходные скоро, праздники…
        - Нет, не отказываюсь. Приезжай.
        - Я… - замялась Ирка. - Я приеду, если надо… Но я о другом. Я вообщето хотела пригласить тебя поехать со мной отдыхать. Ты как?
        - Отдыхать? А куда? На сколько?
        Мне трудно себе представить, куда теперь мы с Иркой вместе можем поехать отдыхать - слишком разный у нас уровень жизни. Депутатский паек ее Филимончика, позволяющий ему раз пять в году посещать самые фешенебельные курорты мира, и моя скромная зарплата с еще более скромной премией. Разве что на деньдругой куданибудь в Подмосковье, да и то…
        - Ты подожди. Ничего не спрашивай и про деньги не думай, - Ирка сразу услышала сомнение в моем голосе. - Просто одну меня Филимончик не отпустит. А у меня законный отпуск. Мы с ним договаривались - раз в год отдыхаем отдельно. И он пусть тоже повеселится, я не против. А то я от него просто уже озверела. Не поверишь - каждый день подступается с… Ну понятно, да? Точнее, каждое утро. Изпод одеяла не вытащишь, пока…
        - А ты спи с ним в разных комнатах, - не очень уверенно посоветовала я.
        Ох, как я не люблю этой части женской дружбы! Когда приходится выслушивать такие вот подробности ежедневного быта. А как не выслушать, если у подружки наболело? Может, ей про моих временных приемышей тоже скучно слушать. Скучно и даже неприятно - у нее же с Филимончиком дети никак пока не получаются…
        - Ага, в разных! Я пробовала! Тогда он мне колотит в стенку рано утром, и попробуй не прибеги - весь потом изноется, искапризничается, будет объедаться, поругается с кемнибудь в Думе на пустом месте. А я виновата… Лучше уж не отказывать. У него как моцион - встряхнулся и пошел. А без этого ему плохо.
        - А как же он без тебя будет несколько дней? - удивилась я.
        - Две недели, - уточнила Ирка. - Ну, каккак - перетопчется, поскучает…
        - И он согласен тебя отпустить?
        - Вроде да. Пока, правда, на неделю…
        - А ты не боишься, что ктото найдется, желающий… желающая… помочь ему встряхнуться после сна?
        - Неа! - легкомысленно ответила Ирка. - Меня не заменишь. Я про него все знаю. А другой еще разбираться придется. Даже если какая и попробует, тут же убежит, вот увидишь, когда все прелести его поймет.
        - Не знаю, Ирка, не знаю. Сама смотри.
        Я уже слышала не одну такую историю. Часто женщины считают себя совершенно незаменимыми для своих мужей и любовников. Только она знает, что ему нужно! Только она сможет его удержать от пьянства! Только она будет выслушивать всю галиматью, которую он несет и пьяный, и трезвый. Только она одна исполнит его странные прихоти и сделает вид, что в восторге от них… И очень удивляется, когда ктото ловко, буквально за несколько дней, неожиданно справляется со всей этой сложной наукой и заменяет незаменимую, еще и внося разнообразие в его привычный и удобный мир.
        - Сашка! Ну, решайся, прошу тебя! Знаешь, как мы здорово с тобой съездим, оторвемся! Ты же, наверно, лет десять нигде, кроме дачи, не была. Или больше - с тех пор, как свергли социализм с коммунизмом.
        - А куда ехать?
        - Сиди спокойно - на Мальту! Так как?
        - Не знаю…
        - Что знатьто? Что знать? - заторопилась Ирка, чувствуя, что решительного «нет» я не сказала. - Надо быстро паспорт делать!
        - Да у меня вроде есть загранпаспорт…
        - Вроде или есть? - почти закричала от радости Ирка.
        - Есть. Я же два года назад ездила зимой в Болгарию на семинар педиатров. Когда мне грамоту дали, что я лучший педиатр округа. Я еще Ийке шапку такую смешную привезла, с косичками… Помнишь?
        - Да! Класс! Ну, все. Решено, да?
        - Ирка… Да ничего не решено. У меня… - И опять язык не повернулся сказать ей про Ийку. В огороде бузина, в Киеве дядька. Ирка вся горит от предвкушения прогулок по заграничным островам, а я буду рассказывать ей свою правду жизни.
        Но Ирка и не дала мне ничего сказать.
        - Ты про деньги, что ли? Забудь! Я же сказала, Филимонов готов все оплатить даже за трех подруг, лишь бы вы за мной присматривали и не допускали разврата. Но он с любой не отпустит. Сказал - или с Настькой, но у нее один болеет и второй собирается… Или с тобой. Больше, сказал, - ни с кем.
        - Ясно. Знает, какая я… А я вот тут чуть было не… - Я сама остановилась, поняв, что Ирка вообще ничего не знает о моей жизни последнего месяца, кроме того, как я проворонила свое австрийское пианино.
        - Вот на Мальте как раз и расскажешь!
        Меня слегка удивило, что Ирка, обожающая выслушивать амурные и слезные истории подруг, вдруг так легко отмахнулась, услышав о какихто моих новостях.
        - На Мальте… - задумчиво повторила я.
        - Ну да! Такая красота… Рыцари, замки, ночная фиеста! Столица у них знаешь как называется? Валетта! За одно название стоит посетить! И все поанглийски там говорят, это же бывшая колония, я уже все прочитала. Ты вспомнишь язык, учила же когдато в спецшколе, поболтаешь! И на экскурсии съездим - там всяких древностей полно, как раз для тебя, ты ведь любишь загадки цивилизации - камни там, развалины, сфинксы!
        - Сфинксы в Египте… - машинально поправила я подружку.
        - А и ладно! Сашунь, ну! Решайся! Да?
        - Ирка, я не знаю…
        Я представила всю суету, которая сейчас начнется: покупать какието вещи, купальник хотя бы, кудато ехать с паспортом - ведь Ирка не возьмет за меня билеты… Еще нужно договариваться на работе… Хотя на майские праздники многие отпрашиваются и детей очень мало водят в поликлинику. Но все знают, что ято - работаю! Мне ни огороды не надо сажать, ни в Турцию ехать, ни ремонт дома делать…
        - Все! Решено!
        - Нет, Ирка. Подожди. Я не знаю. У меня не то настроение. И потом, сначала надо договориться на работе.
        - Что договариваться? У тебя за два года наверняка отпуск негуляный. Пиши заявление, бери отпуск, и все! Куда они без тебя денутся!
        Чем больше Ирка напирала, тем меньше мне хотелось с ней кудато ехать. Будет вот так на меня напирать на отдыхе. А я ведь действительно два года уже в отпуске не была. Никак не получалось. Народ все норовил уволиться к лету, в прошлом году в поликлинике осталось три педиатра, и мне приходилось работать.
        Может, мне правда взять отпуск и поехать… куданибудь… На дачу к родителям, к примеру. У меня там своя комната, я всех вокруг знаю… И меня все знают, будут про Ийку спрашивать…
        - Ирка, я подумаю.
        - Ну, пожалуйста, Сашунь! Не отказывайся! Я позвоню тебе еще сегодня!
        Я повесила трубку, походила по квартире. Позвонила родителям, сказала, что сегодня уже не приеду. Потом решительно сняла шторы, сунула их в стиральную машинку, выгребла пар десять старой обуви из ящика в прихожей, и, не раздумывая, отнесла на помойку. Затем вымыла холодильник, пересадила разросшийся цветок в два горшка, перебрала Ийкины книжки, поставила их на полки по смыслу и по авторам, вытерла пыль, вымыла пол.
        Опять походила по квартире, с ужасом глядя на привычные пожелтевшие пятна на обоях, пятнадцать лет назад казавшихся мне образцом совершенства… Их непонятный, абстрактный узор так мягко расширял пространство нашей небольшой квартирки… И Ийка, подрастая, все искала в этих линиях спрятанных волшебных героев, зверей, видела то чьито глаза, уши, хвост, крылья, то сломанную корону и потерянную туфельку. Но последнее время она смотрела и видела, наверно, только пятна от старости и разводы от проступившего клея.
        Я хотела было оторвать кусок отошедших обоев, но остановилась. Надо же както подготовиться к ремонту, мебель хотя бы отодвинуть и закрыть. А то я обои сейчас оторву, да так все и останется, еще на пятнадцать лет. Сейчас за субботувоскресенье тридцать детишек дружно возьмут и простудятся, и послезавтра с половины девятого утра будут меня ждать - ровно тридцать или тридцать пять, горячих, сопливых… И, набегавшись по этажам, я не буду клеить обои, это уж точно. Даже если сама не заболею, сил у меня хватит только помыть перед сном посуду.
        Я подняла выкатившийся из шкафа баллончик белой краски, которым мы когдато красили старые фиолетовые полочки в ванной, хотела его выбросить. Но в немецком баллончике явственно забулькала краска, когда я машинально потрясла его, неся в кухню. Секунду подумав, я раскопала в корзине с инструментами, некомплектными гвоздями и шурупами обрывок наждачной бумаги, зачистила им места, где облезла краска, на дверях в ванную и в кухню и попробовала побрызгать из баллончика. Краска оказалась гораздо светлее, чем двери, посеревшие за годы. Я выбросила баллончик в ведро и решила на сегодня успокоиться.
        Включив душ, долгодолго стояла под горячей водой, постепенно добавляя холодной, пока по телу не побежали приятные упругие мурашки. Я старалась не смотреть на отвалившийся кафель и обнажившуюся под ним страшенную темнозеленую картонную стену. Наши дома с маленькими тесными квартирками, узкими коридорчиками и низкими потолками построены всего тридцать пять лет назад. Их, я думаю, не снесут никогда, по крайней мере, при моей жизни. Если Москва будет стоять на месте, и они будут стоять - кряжистые, потемневшие от времени, но крепкие и вместительные - в таком небольшом доме, занимающем от силы восемьсот квадратных метров - восемь соток по дачноогородному - помещаются двести семей, а то и больше… Поэтому в моей ванной комнате желательно кафель отбить и поклеить новый, и поменять старую раковину, слишком большую для крохотного помещения ванной. И чтобы все засияло и заблестело в ванной… И в жизни… Очень желательно.
        Я растерлась розовым Ийкиным полотенцем, которым почемуто уже несколько дней вытиралась, и бросила его в стирку. Не надо пользоваться ее вещами, как будто она уже не вернется никогда.
        Есть я так и не захотела, но чаю выпила и откусила кусок пряника с начинкой, который так понравился в магазине Владику на обложке коробки. Дома он есть пряник не стал. Я тоже долго пыталась понять, что же это за начинка - вроде нарисована вишня, а начинка плотная, приторносладкая и желтая. С трудом проглотив тугой синтетический комок, я выбросила всю коробку в ведро. Лучше съесть черный хлеб с засохшим медом, чем такой пряничек.
        Не раздумывая, я выключила звук городского телефона и приглушила сотовый. Легла спать и крепко, без сновидений и пробуждений, проспала до самого утра.
        Глава 19
        Зачерпни воду - и луна останется в твоих ладонях.

    Дзэнское изречение
        Утром, проснувшись, я в первую же секунду поняла - в доме никого, кроме меня, нет. Я никогда не жила одна. Иногда оставалась летом, когда Ийка была на даче, а у меня не хватало сил каждый день ездить на электричке туда и обратно. И очень не любила пустую квартиру и себя в ней.
        А потом я вспомнила - вот, он, этот день, и пришел. Первое мая. Для всей страны - долгожданное Первое мая, день, когда и в Москву бесповоротно приходит летняя пора. Пусть даже снег идет, как в прошлом году. И все равно - впереди лето, это знак, это переход к долгожданному, короткому теплу, зелени, огородам, цветам, полям, морям… У кого как. А для меня первое мая - совсем другой день.
        День, которого так ждешь в детстве, - я лично ждала его целый год. День, который, как правило, так весело и бурно проводишь в юности. Которого, наверно, так боишься и не любишь в старости. Ведь еще год, еще раз со скоростью тридцать километров в секунду пронесся в пространстве вокруг Солнца слегка приплюснутый у полюсов огромный шар, большая часть поверхности которого занята водой. А на небольшом участке суши умещается столько человеческих душ, беспомощных и сильных, страшных и убогих, заключенных в бренные, несовершенные, постоянно недомогающие тела…
        Вот там маленькая несчастная частичка - это Ийка. Сидит сейчас гдето за чужим столом и смотрит, как чужая мама кормит своего ребенка. И сама Ийка чтото грызет под недобрым взглядом мачехи, отпивает чай крохотными глоточками, громко глотая, подругому она не умеет. А вот другая частичка - тоже маленькая, беспокойная, быстро и беспорядочно движущаяся на очень ограниченном отрезке земли, - это я. Еле видная не то что из космоса, а даже и с высоты птичьего полета или семнадцатого этажа.
        Я встала. Плакать не хотелось. Думать, кто позвонит сегодня, в мой тридцать восьмой день рождения, - тоже. Тем более думать - кто не позвонит. А я могла бы сама с собой поспорить: Ийка, родная, любимая, до боли, до крика любимая, глупая и беспомощная - не позвонит. Роскошный, улыбчивый Кротов, обладатель двух дипломов о высшем образовании, крепких красивых ног, неотразимой улыбки и пистолета на боку, - не позвонит, хотя бы потому, что не знает, что у меня сегодня день рождения. Кто еще? Из подруг ктото все же должен вспомнить, хотя, похорошему, нормальные люди сами напоминают о своих праздниках друзьям, приглашая их отпраздновать… Хорошо, что есть мама с папой, не у всех в тридцать восьмой день рождения живы родители. Живы, попрежнему вместе, любят тебя, ждут на чай с домашним пирогом, готовят свои немудреные трепетные подарки…
        А ночью мне снилось, что мне всего семь лет, и я бегу по лугу, на котором растут дикие малиновые гвоздички, низенькие и очень ароматные. Я чувствую ногами теплую и чуть колючую землю и вижу огромное небо с большими белыми облаками, тоже кудато бегущими. Это наша дача, родительская дача в Суханове, и луг, каким он был тридцать лет назад. Теперь на нем стоят два коттеджа - один побольше, другой поменьше. И прекрасный луг перегорожен высокими глухими заборами.
        Я знала во сне, что я маленькая, видела свои руки, поцарапанные о кусты малины, в которых вчера мы с подружкой прятались от старших девочек. Видела свои ободранные коленки - синяк на синяке, - не успевающие заживать до следующего падения.
        Гдето поблизости были и мои родители, я знала это, и мне было хорошо, тепло и спокойно. И я просто бежала, бежала и бежала по лугу. А он не кончался и не кончался…
        Мне тридцать восемь лет… Хорошо, что не восемьдесят три. Если иногда, когда вдруг ощущаешь себе старой, мысленно прибавить к своим годам, скажем, пятнадцать лет, и посмотреть на себя сегодняшнюю с позиции пятидесяти трех, то сразу покажешься себе очень молодой, и позавидуешь силам и возможностям возраста…
        Родители позвонили мне в восемь утра, зная, что я в любом случае уже встала. Других звонков я очень попросила себя не ждать, чтобы не портить окончательно день. Хорошо и плохо, что не надо идти на работу.
        Хорошо, потому что не надо принимать неискренние поздравления Нин Иванны, и выставлять на стол конфеты, и смотреть, как Нин Иванна жадно заталкивает их в рот, поглядывая на меня и думая - есть все же у меня любовник или нет. Она меня часто об этом спрашивает в праздники. Почему, не знаю.
        Плохо, что не надо идти на работу, потому что целый день надо будет чемнибудь заниматься. Как мне обидно было раньше - у всей страны Первое мая, демонстрации, флаги, а у меня день рождения. И никто об этом не знает. Как правило, забывают многие друзья, именно потому, что настали долгожданные майские. Можно рвануть на дачный участок, вскопать первые грядочки, можно растрясти балкон после зимы, можно поехать искупаться в море. Смотря кому что можно.
        На обед я обещала зайти к родителям. Но они обедают теперь совсем рано, в час, а я в это время, если не обегала полрайона, есть еще не хочу. Но зайти я, конечно, зайду.
        Утро пролетело быстрее, чем можно было ожидать. Я вытащила из старого шкафа три огромных пакета со старыми колготками, Ийкиными застиранными маечками, своими дачными джинсами и носками, решив все это разобрать. И теперь сидела в куче старых вещей, каждая из которых несла в себе кусочек моего прошлого, нашего с Ийкой прошлого, кроме безликих колготок, разумеется, ничего не хранящих, кроме старых дыр. Самое простое - с них и начать. Изпод кучи своих тонких бежевых колготок я достала маленькие желтые колготы, которые когдато бросила в мешок, не постирав. И они как растянулись по Ийкиной ножке много лет назад, так и сохранили форму маленькой ноги. Вот и большая дырка на правом колене, наспех зашитая яркими оранжевыми нитками прямо поверху.
        Спроси ее - она и не помнит, как сильно тогда разбила ножку, и как терпеливо стояла каждый раз, когда я ей мазала ранку, как старательно потом натягивала колготки, радуясь, что у нее получается у самой, что она - большая…
        Я отложила Ийкины колготки в сторону и пододвинула к себе другой пакет. Вот в этой толстовке Ийка упала на даче и долго лежала ничком, пока я к ней бежала, чувствуя, как с каждым шагом в моей голове как будто чтото раздувается, чтото невыносимо горячее, и собирается лопнуть, не помещаясь больше в голове тупоумной мамаши, отпустившей маленькую девочку одну бегать по краю того самого луга, заросшего гвоздичками… На узкой плешке, оставшейся свободной, так и росли, упорно и плотно, малиновые гвоздички и сильно пахли каждый летний вечер…
        Подбежав, я увидела, что Ийка лежит и спокойно наблюдает за двумя муравьями, тащившими длинную, раз в пятьсот больше их самих, соломинку. Я села рядом с ней, а потом легла на землю и, обняв ее, лежала долго, пока не почувствовала, как щекочут мне ноги муравьи, залезшие под мои тонкие брюки… На Ийкиной светлой толстовке так и осталось зеленое пятнышко на боку - то ли от какойто травы, то ли от придавленного кузнечика…
        А в этой юбочке Ия ходила на годовой концерт в музыкальной школе. Я помню, с каким трудом мне удалось заказать нужную юбочку в ателье - почемуто в тот год в школе решили, что все девочки должны одинаково выглядеть - в белых блузках с немодным жабо и в темнобордовых плиссированных юбочках. Из того материала, что я купила, плиссе никак не получалось, другого бордового не было, и я отрезала от своего плаща большой кусок снизу. И вышла прелестная юбочка. Плащ тоже не пропал - в том же ателье мне подшили его как курточку. Правда, я ее так ни разу и не надела.
        Ийка же пошла на концерт гордая и красивая - она прекрасно выучила мазурку Глиэра, которую должна была играть, репетировала ее два с половиной месяца. Я сделала ей из тоненьких светлых волосиков пышный волнистый хвост, мы специально на ночь накрутили волосы на два толстых бигуди. От волнения Ийка не смогла ничего съесть, только выпила обычную утреннюю чашку чая с молоком. На концерте ее выступление было в первом действии, ближе к концу - в начале выступали первоклассники, а она уже училась третий год, включая подготовительный класс, и заканчивала теперь второй класс.
        На концерт пришел Хисейкин, с Мариной, и сел на третий ряд. На Марине была красная кофточка с очень большим декольте, и я видела ее плотно лежащие большие груди и крупный голубой крест в промежутке между ними.
        Идя на сцену, Ийка несколько раз оглядывалась на Хисейкина. Он приветственно помахал ей рукой, Марина тоже. Ийка села за рояль, нашла глазами меня и опять оглянулась на него. «Просим! Просим!» - вдруг крикнул Вадик. Ктото засмеялся в зале. Ийка вздрогнула и отвернулась. Потом положила руки на клавиатуру. Я видела, как сильно дрогнула и замерла ее правая рука. Она нащупала ногой педаль внизу и сразу сняла ногу.
        Ийка почемуто привстала, потом села обратно и просидела несколько минут, пока не подошла преподавательница, не попыталась поговорить с ней, успокоить, хотя Ийка сидела как будто совсем спокойная, слишком спокойная… Потом она встала и ушла.
        Я уже ждала ее у маленькой лестнички, ведущей в зал со сцены. Так она, бледная и внешне равнодушная, прошествовала через весь зал к двери - другого выхода со сцены не было. Все смотрели на нас, а я чувствовала, как непривычно крепко сжимает Ийка мою руку и как неровно бьется венка на ее тоненьком запястье под моей ладонью. Больше она в школу не пошла, да я и не настаивала. Мне, конечно, хотелось, чтобы она преодолела себя, чтобы этот шок прошел и забылся. Чтобы она поняла - она может выступать, это произошло случайно, от невероятного волнения, и больше не повторится… Но стоило мне заговорить о музыкальной школе, как Ийка начинала плакать и дрожать, и я прекратила все разговоры, отдав ее на хореографию.
        Я отложила юбку плиссе, белую толстовку и еще несколько дорогих моему сердцу вещей. Остальное запихнула в два больших пакета и решительно вынесла их к помойке, в уголок, куда обычно сносят крепкие, но ненужные уже вещи жители нашего дома. Вернувшись в квартиру, я отчетливо представила себе Ийкину желтую панамку, как она в ней ходила на даче несколько лет подряд - чтото не слишком быстро росла ее голова. С двумя светлыми косичками, которые аккуратно заплетала ей бабушка каждое утро, она была похожа на классическую Красную Шапочку, только шапочка была другого цвета. У нас есть такая фотография - Ийка в панамке смотрит на меня сквозь густо растущие по краю поля васильки…
        Я быстро вышла на улицу, подошла к помойке и достала из пакета панамку. Как назло, она оказалась почти на самом дне. И естественно - этого просто не могло не произойти - в это самое время мимо помойки проходила наша хирург, Роза Мокеевна, живущая гдето поблизости. Ну, не могла она пройти чуть раньше, когда я тащила эти мешки на помойку! Я бы похвасталась, что у меня персональный субботник…
        Роза Мокеевна сама смутилась. Она решила, что я уж совсем по бедности копаюсь в пакетах у помойки. И я, зная, что это не так, смутилась еще больше нее. Роза Мокеевна попыталась вдруг сделать вид, что меня не знает. Я же окликнула ее:
        - Роза Мокеевна! Доброе утро! Какая хорошая погода, не правда ли?
        Пожилая врач, которую едваедва уговорили раз в неделю принимать деток (другого хирурга у нас в поликлинике нет), укоризненно посмотрела на меня: сама я в идиотском положении и ее ставлю в такое же.
        - Да, погода хорошая, Саша. Здравствуйте.
        - У моей мамы была одна знакомая, - с ходу начала я. - Только это было очень давно. Ее муж работал в советские времена директором какогото завода, не очень большого и богатого, но все же директором. И приезжал домой на служебной «Волге». Помните, что это значило когдато?
        - Помню, - устало кивнула Роза Мокеевна.
        Было очевидно, что она не понимала, к чему я клоню. Но вежливость не позволила ей сказать: «И что?» А я даже сама не знаю, почему и как из моего подсознания всплыла эта совершенно забытая мной история. И поспешила рассказать дальше.
        - У него была жена и трое детей, и, скорей всего, он был честный коммунист и пользовался лишь какимито минимальными благами на своей работе. По крайней мере, жил он с семьей в совершенно простом пятиэтажном доме без лифта. Однажды мы шли с мамой из музыкальной школы, дворами. Проходили мимо помойки, и вдруг какаято женщина, копавшаяся в мусорном баке, подняла голову и поздоровалась с нами. Это была жена того директора. Она узнала нас, смутилась и стала объяснять нам с мамой, показывая старый валенок, который только что достала из помойки: «Вот, ребятам стельки вырежу, хороший валенок, крепкий еще…»
        - Понятно, Саша. И что же ты вырежешь из этой шапочки? Подсолнушки? Или заплатки? - улыбнулась Роза Мокеевна.
        Кажется, первый раз за много лет она назвала меня на «ты». Рассказывают, что она говорит «вы» абсолютно всем в поликлинике, включая свою медсестру, уборщиц и грозных работниц регистратуры.
        - Я все выбросила из старого шкафа, - кивнула я на сиротливо стоящие пакеты с нашими вещами. - Он занимает полкомнаты и был как кладовка. А теперь жалею. Вот за дочкиной панамкой вернулась.
        Роза Мокеевна вздохнула со сложным чувством - и облегченно, и чуть расстроенно:
        - А если вещи на дачу отвезти? У тебя есть дача? На чердак все сложить - не лучше?
        - На чердаке у нас мамины и папины пальто, за всю жизнь собранные, висят. Мама ими на зиму деревья закрывает в саду. Ну, и вообще… Решила вот…
        - Наверно, правильно. Но все, что дорого, лучше оставь. Найди место.
        Я знала, что сын у Розы Мокеевны давно уехал в Канаду и не часто навещает ее, а она почемуто осталась здесь. Интересно, выбросила ли она его детские вещи? Или хранит на чердаке? Она хотела еще чтото сказать, но только махнула рукой и пошла дальше.
        Не знаю, есть ли такая примета - встретить в день рождения пожилую одинокую женщину и заглянуть ей в глаза, - но у меня теперь точно будет.
        Придя домой, я положила панамку, вместе с юбкой и толстовкой, на самую верхнюю полку. Под вещи я запихнула пакет с документами. Даже не знаю, откуда у меня эта привычка - прятать документы. Может, с того дня, как однажды Хисейкин взял мой паспорт и диплом врача и не отдавал до тех пор, пока я не согласилась с условиями развода. А условия были очень простые: в суд подаю я, всю вину беру на себя, алименты официально не оформляю, ничего не делю, отдаю все, что ему пригодится для жизни. И главное - говорю родителям, и его, и моим, и всем знакомым, что развода попросила я, потому что его разлюбила и жить с ним больше не хочу. И клянусь Ийкиным здоровьем, что никому ничего другого не скажу.
        Для Хисейкина его добрая слава, особенно в молодости, была очень важна, это привили ему родители, хорошие и порядочные люди. Он совершенно не выносил осуждения матери, маялся, пока она не прощала его, не мог даже предположить ситуации, чтобы друзья за спиной сказали о нем плохо или просто подумали. Не знаю, что бы было, если бы я категорически отказалась разводиться с ним. Возможно, мы бы еще промучились вместе несколько лет. Я только с годами поняла, что для Вадика Хисейкина его реноме, собственный образ в глазах окружающих является частью той реальности, в которой он существует. Такой своеобразный кодекс чести.
        Когдато, начиная заниматься лицевой хирургией, Вадик несомненно мечтал о блестящей карьере пластического хирурга. И как же трудно ему приходится, когда в его клинике снова и снова проводятся неудачные операции. Сколько усилий тратится, чтобы заглушить скандал, уладить все миром с пострадавшим пациентом. По мне, так ему нужно было бы просто поменять вид деятельности, выбрать чтото, где ошибки были бы не столь очевидны. Но, вероятно, в сорок с лишним лет это уже не просто сделать.
        Сейчас, убирая документы, я обратила внимание, что свой не так давно полученный паспорт Ийка не взяла. Забыта, не привыкла еще, а папа не подсказал. Конечно, все можно купить и подделать… Но все же есть надежда, что просто так ее никуда не вывезут и не устроят работать в какоенибудь модельнопорнографическое агентство. Моя маленькая девочка так нервничала, собираясь в новую жизнь, что купальник и фотоаппарат взяла, уходя из дома в марте, а паспорт - нет. Или она просто еще не знает, что для решения некоторых взрослых вопросов паспорт не заменят даже папины деньги…
        На следующую полку я убрала коекакие свои вещи, которые не собиралась летом носить. И еще остались четыре огромные полки и отделение для висячей одежды, с зеркалом и медным замочком. Если Ийка вернется… Нет. Когда Ийка вернется, она сможет положить в него все свои вещи. И будет утром смотреться в огромное зеркало, выбирая, что надеть. В это зеркало смотрели несколько поколений наших с ней бабушек и прабабушек - радуясь своей юности и красоте, собираясь на свидания, с грустью наблюдая, как уходит молодость и в глазах появляется нечто, не позволяющее даже в сумерках ошибиться: эта девушка уже раз тридцать, не меньше, радовалась, что вот и закончилась долгая, беспросветная зима и можно, наконец, убрать в шкаф пальто, подбитое кроличьим мехом, и достать легкие струящиеся платья, с оборками, воланами, шелковистым кружевом, шляпки с тонкими тугими резинками и плотными букетиками матерчатых цветов.
        Чтото они да значат, я уверена, - отражения всех наших давно ушедших бабушек и прабабушек в зеркале моего старого шкафа…
        Я смотреласмотрела в зеркало и услышала звонок в дверь. А я думала - обойдется без сюрпризов. Ктото решил прийти без предупреждения. Надо же! Замок почемуто долго не открывался, и я явственно услышала несколько голосов за дверью. Так, это уже интереснее… Я наконец с трудом открыла заклинивший замок, и дверь распахнулась сама, как будто ктото сильно нажимал на нее с той стороны. Я елееле успела отойти в сторону. Восемь или даже десять человек ввалились в квартиру, оживленно смеясь, нагруженные букетами, пакетами, коробками с подарками. Нет, это не может быть все мне…
        - Сашка! - крикнул ктото из середины веселой толпы.
        Я не увидела кто, да и не стала рассматривать. Я смотрела совсем в другую сторону. Чуть отдельно от всех стояла Ийка, както неожиданно повзрослевшая, в незнакомом мне синем коротком пальто, в белых колготках с красивым ажурным рисунком на худеньких ножках. Стояла, засунув руки в карманы, и смотрела на меня. А я не знала, что ей сказать. Я боялась, что она сейчас при всех попросит: «Мам, дай мне, пожалуйста, паспорт» - и уйдет.
        Ктото продолжал громко говорить, обращаясь ко мне. А я, уже рассмотрев всех гостей, отметила про себя - Ирка, свинюшка такая, тоже явилась. И хорошо, я ей ничего не скажу, я даже рада, что она пришла. Сонька пришла с двумя мужьями, третьего, казаха, не захватила - деньги, наверно, зарабатывает. Настька привела заболевающих детей и скромно отсадила их в сторонку.
        Я посмотрела, как ужасно выглядит младший, и укоризненно покачала головой. Настька, похоже, все поняла и, послав мне воздушный поцелуй, тут же встала и ушла, показав на блестящую синюю коробку - свой подарок. Ксюша вся заплаканная… Видимо, поросеночка опять какогото перекормила, насвинячил и, не хрюкнув на прощание, ускакал на жирных ножках. Алиса с мужем, прекрасно выглядит и, как обычно, смотрит на меня чуть с сожалением. Ладно, ей можно. Она младше и благополучнее. Пусть лишний раз ощутит свое благополучие, сравнивая свою гладкую жизнь с моей.
        Все пришли, все. Кроме… Гости уже вовсю расположились, шумно открывали бутылки, ктото стал раскладывать продукты, мыть фрукты - я слышала, как полилась вода на кухне и зазвенели бокалы. Да, я бокалы не протирала лет… не важно - много лет. Но и гостей столько у меня не было тоже лет… не знаю, сколько. Со свадьбы, наверно…
        Улыбаясь всем, я прошла по комнате, заваленной букетами цветов и подарками в разноцветных пакетах, к окну. Надо задернуть шторы и зажечь свет. У меня же чистые и очень красивые шторы. Пусть все мои друзья увидят, что я и хозяйка хорошая, а не только лучший педиатр района - мне ведь дали грамоту, только я ее потеряла… Засунула кудато и похвастаться теперь даже не могу… А то можно было бы очень изящно закрыть этой грамотой дырку на обоях - от старого гвоздя, на котором у нас всегда висела большая тряпичная кукла с розовыми волосами, а сейчас кудато подевалась… Ужасно некрасивая дырка… Прямо как чейто страшный глаз… Смотрит, не мигая, из какогото другого мира, который совсем рядом и неощутим… Я с трудом отвела от него глаза и увидела вдруг - какие же пустые у меня стены! Пустые, бедные, обветшалые… Надо бы Ийкины рисунки достать и повесить. Я даже сказала это вслух, и ктото за моей спиной тут же подтвердил: «Надо, Саша, конечно! Ведь раньше висели на всех стенках…» «Раньше висели, это правда… Потом мы сняли их, - стала объяснять я комуто, кого попрежнему не видела, но очень хотела, чтобы меня этот
человек правильно понял. Ведь это так важно, чтобы правильно поняли, почему у тебя все так, а не иначе в жизни! - … сняли, чтобы для всех подобрать рамки, да так и не подобрали… Понимаете?» Тот, кто со мной говорил, ничего мне не ответил, а я, чувствуя, что поворачиваться не надо, подошла поближе к стене. Не такая уж она и пустая. Вот, висят же несколько «мам»: «Мама с ромашками», «Мама с тюльпанами» и «Мамакрасавица» - трогательный рисуночек на клетчатом листке, ресницы длиннее, чем волосы, платье старательно разрисовано цветами, лицами и солнышками (обычная манера моей дочки рисовать одежду)… Какой листочек жалкий стал, загнулся по краям… Я увидела, что Ийка тоже смотрит на свой рисунок, и мне стало так стыдно, что я никак не приведу в порядок ее рисунки!.. «Закрой окно, мама», - попросила Ийка. Я была очень рада, что она попросила меня именно об этом. Это ведь такой домашний знак. Ийка всегда задергивала шторы, когда располагалась вечером почитать, посидеть со мной рядышком на диване…
        Я быстро пошла к окну. Двигая штору, я слегка задела любимый Ийкин цветок на окне. Названия его мы не знали, выбирала его в магазине она сама, мне он поначалу совершенно не понравился ни видом, ни ценой - тонкие листья сердечками, простецкие, салатовозеленые, растут както невпопад, налезая друг на друга, плотно и беспорядочно, да еще и стоил он, как новые босоножки для Ийки. Но она стояла и смотрела на этот цветок. Ей так редко чтото нравится, моей тихой и застенчивой дочке… И я, конечно, купила его. Пересадила в хороший глиняный горшок, небрежно назвала капустой и со временем полюбила смотреть на него. В любое время года Ийкин любимец был бодр, свеж, активно рос, места занимал немного и радовал своим необычным цветом.
        Поправляя покачнувшийся цветок, я взглянула в окно.
        Он стоял один, прислонившись к березе, и смотрел на меня. У него не было ни цветов, ни подарка, не было даже шапки, хотя на нем хорошо бы смотрелась какаянибудь стильная темносиняя бандана с белыми огурцами или, скажем, форменная фуражка. Почему бы ее не надеть, кстати? Хоть раз в год, на мой день рождения. Как будто услышав мои слова, Андрей Алексеич со вздохом выпрямился, достал изза спины фуражку и надел ее. Да еще у него в руках оказался букет роз, огромных, белых, на длинных темнозеленых, глянцевых стеблях! Как же это приятно. И даже немного страшно… Белые розы… как будто невесте…
        Ктото из гостей, смеясь, закрыл мне глаза руками, и я почувствовала, как шерстинки от костюма или кофты лезут мне прямо в нос, щекочут и щекочут, а мне так неудобно чихать, когда на меня смотрит Кротов! Я все же чихнула и отбросила руку шутникагостя…
        Моя старая кофта лежала на полу, я лежала на кофте и, приподняв голову, смотрела на себя в зеркале на приоткрытой дверце шкафа. Что это я? Ночью выспалась, пива не пила, вина тем более, и даже валерьянки… А уснула средь бела дня и проспала… не знаю, сколько… Устала, наверное, за последнее время. Я ужасно устала, от всего, и от самой себя, уставшей…
        В комнате была открыта форточка, и стало зябко. Я накинула кофту, пахнущую старым шкафом, и подошла к окну. Надо же… Я так реально видела его во сне, видела даже глаза… А вот Ийку видела нечетко… Ладно, чего уж там! Лучше думать, что они изо всех сил рвались ко мне, так старались мне присниться, а я… не вовремя проснулась, не досмотрев сон.
        Почему, кстати, я во сне точно знала, что Ирка - свинья? Ирка… Я умылась холодной водой, подключила чайник и набрала ее номер. Напоминать о своем дне рождения ей я не стала. Она точно вспомнит сама, не сегодня, так в ближайшие дни.
        - Ирка, я поеду с тобой на Мальту.
        - Йес! Ура! - закричала Ирка. - А то я уж решила, что все, никуда не еду. Филимон уперся до невозможности. Говорит: «Только с Сашей или вообще не поедешь!» Сашуня! Я тебя обожаю! Все! Отлично! Собираемся!.. Так, слушай. Ты насчет купальников и ерунды всякой не волнуйся. Там все купим. Главное, с визой успеть. Тебе надо сфотографироваться и заполнить анкету. И все! Я сама отвезу в турагентство. Билетов уже нет, но для нас будут. На такой тур уж какнибудь расстараются и найдут билеты.
        - А за визой надо в посольство идти?
        - Да прямо! Ты вообще об этом не беспокойся, все без тебя сделают. Завтра с утра. Сегодня никто не работает. Только ты не передумай. Ага?
        - Ага, Ирка, - вздохнула я.
        Я не очень себя люблю, но всетаки обидно, когда лучшие подружки поздравляют с днем рождения только в моем собственном сне.
        Я была неправа. До вечера мне позвонили две другие подружки. Даже моя Ийка прислала сообщение: клише с сердечком и английскими словами «Happy Birthday», повергшими было меня в уныние. Но я всетаки преодолела себя, не расплакалась - ведь она могла и вообще не вспомнить.
        По дороге к родителям я зашла в супермаркет и, особенно не шикуя, набрала вкусных продуктов и купила цветов, любимых маминых внесезонных хризантем, с холодным и свежим запахом, чтобы поблагодарить их за то, что они родили и воспитали меня. Вот такую, как я есть.
        Наверно, собственное решение ехать с Иркой произвело на меня сильное впечатление. И я, чуть корректируя события и опуская болезненные подробности (в частности, мою встречу с Хисейкиным и горячее желание убить его), рассказалатаки родителям о том, что Иечка решила попробовать пожить с папой.
        - Вы же знаете Вадика - он за все хочет большой платы. Пообещал устроить ее в хороший институт.
        И вот теперь желает, чтобы Ийка побыла с ним. Они же редко виделись в последнее время.
        - Понятно… - Мама с папой переглянулись. - А в какой институт, Сашуня, она хочет поступать?
        - Точно не знаю, - бодро улыбнулась я. - Но точно не в медицинский. Может, на дизайн… гм… на компьютерный… Туда трудно поступить.
        - А разве Иечка… освоила рисунки на компьютере? - осторожно спросила мама. - Ты же говорила…
        - Так вот именно! - нашлась я. - У Вадика специальные программы стоят в компьютере… художественные… И компьютер совсем другой… В нашем памяти мало… Не хватает мегабайтов… Понимаете?
        Мама положила руку на папину ладонь и кивнула:
        - Хорошо, Сашенька. Наверно, вам виднее.
        Не думаю, что родители мне до конца поверили, но, по крайней мере, одна тяжесть с души снята - врать в главном больше им не надо. И можно теперь не беспокоиться, что все откроется, когда я буду в отъезде. Если Ийка вдруг решит приехать к бабушке с дедушкой в гости и начнет рассказывать, что да как происходило в ее жизни в это время… Будет, так же, как и я, выбирать, приукрашивать. Моя ведь школа. Как говорить пятую часть того, что хотелось бы сказать, как молча улыбаться, когда хочется кричать, как принимать из рук Хисейкина бутерброд с вспотевшей белорыбицей и кушать под его ненавидящим взглядом, не подавившись.
        Часть вторая
        Нарисуй мне неведомый край,
        Солнце, луну - и на пыльной дороге
        Двух человечков на Единороге.
        Глава 1
        В аэропорту Домодедово, пока я ждала Ирку, я купила диск с аудиокурсом «Евроинглиш» и с некоторым сомнением вставила его в Ийкин старый плеер, не уверенная, что под таким многообещающим названием не содержится самый обычный курс, скучный и бесполезный. Но первый же диалог заставил меня прислушаться повнимательнее и улыбнуться. Сдав свой небольшой чемодан, я ходила и с удовольствием слушала упражнения и диалоги. Главное удовольствие все же заключалось в том, что я практически все понимала. Вот они, детские знания. Английский я учила в советской спецшколе, но крайне старательно, поэтому даже объясниться коекак могу. В тот момент, разгуливая по огромному залу отлично отремонтированного аэропорта, глядя на спешащих или, наоборот, истосковавшихся в ожидании отложенного рейса пассажиров, я даже и предположить не могла, как же мне в самое ближайшее время пригодится мой аккуратный, скромный английский язык!..
        Ирка ворвалась в двери зала отлета в самый последний момент. За ней спешил отдувающийся Филимончик, который решил обязательно проводить любимую жену и сдать мне ее с рук на руки. Помощник Филимончика тащил очень небольшой чемодан, вроде моего, и я, зная Иркину страсть последних лет - надеть на себя все, что продается на главных полках в ее любимом бутике, слегка удивилась, но спрашивать ничего не стала. Ирка сама с хохотом показала на свое хилое снаряжение:
        - Вот полюбуйся, друг мой разлюбезный Филимонушка ничего взять с собой не разрешил, кроме трусов с начесом! Чтобы коечто не отморозить на скалистом бережку!
        Василий Семенович Филимонов, уважаемый член проправительственной фракции в Государственной Думе, председатель разных комиссий и очень серьезных комитетов, замахал на нее руками:
        - Иришка! Все купишь там! Будет чем заняться!
        Ирка подмигнула мне:
        - Ага, вместо ночного диско будем ходить шлепки выбирать и шапки для купания! Ну, ладно, ладно… - Она чмокнула Филимончика в толстую щеку, проверила, не отпечаталась ли помада, потрепала за ухо и тише проговорила, подмигивая мне короткими, явно недокрашенными сегодня ресницами: - Вообщето нам здесь не положено, надо бы в vipзал пройти.
        Молча стоящий чуть в сторонке помощник Филимончика кивнул и первым пошел к ярко горящей табличке «Только для vipпассажиров». Что ж, путешествие начинается. «То ли еще будет!» - очень легкомысленно подумала я, шествуя в числе «очень важных персон» в отдельный зал.
        В vipзале было еще холоднее, чем в неvip, яростно дул ледяной кондиционер, и несколько пассажиров, уже заранее надевших темные очки, лениво попивали кофе и листали журналы. Филимончик заказал себе кофе с коньяком, рюмочку тут же опрокинул, с надеждой глядя на Ирку. Та покачала головой:
        - Вторую - никак, по крайней мере при мне.
        Кофе он лишь понюхал, вздохнул и отдал чашку Ирке:
        - Нельзя мне, сердце чтото и так колотится сегодня. Только нюхать… Сама бы съела чтонибудь, а, Ируся? Купить тебе корзиночку с желе?
        Пока Ирка с Филимончиком ворковали и нежно прощались, я слушала объявления, напряженно пытаясь разобрать, на какой именно рейс закончена регистрация, и мне почемуто казалось, что уже второй раз объявляют наш рейс. Помощник Филимончика, корректно маячивший поблизости, подошел к обнимающимся Ирке и Филимончику и, глядя в сторонку, заметил:
        - Ирина Михална… Ваш рейс. Надо бы поспешить…
        - Оой! - просто взвыла Ирка и, еще раз пять расцеловав Филимончика, сказала: - Все, начинай считать минуты!
        Филимончик, надо сказать, довольно подозрительно при этом поглядывал на Ирку и то и дело поправлял единственную лямку короткой шоколадной маечки, все норовившую свалиться с ее мягкого плеча.
        - Надо бы накинуть чтото… гм… так не очень… - бормотал он. И только взглядывая на меня, успокоенно вздыхал: - Саша… На тебя вся надежда!.. Ты же не будешь по ночам до утра там… всякое, а?
        - Не буду Василий Семеныч! - честно отвечала я.
        - Филимон! Прекрати! Поселил меня в один номер с докторшей, так она мне клизмы будет каждый вечер ставить и… и… утром чуть свет будить, на зарядку и холодные обтирания. Так что радуйся.
        Ирка меня предупредила, что Василий Семеныч отпустил ее с условием - ей закажут самый лучший номер, трехкомнатный и двухуровневый, но жить она будет в нем вместе со мной.
        - Сам смотри тут!.. - Ирка погрозила ему пальцем. Видно, не впервой, потому что Василий Семеныч со вздохом отмахнулся от нее:
        - Я отдохну, Ируня! Поеду на дачу, отосплюсь хотя бы, телевизор посмотрю… то, сё…
        - То, сё… Вот я и говорю - смотри мне! Все узнаю потом! Что ты делал без меня…
        Я смотрела на Ирку, раскрасневшуюся, очень красивую от радости, от волнения, без конца обнимающую Филимончика, прислонявшуюся к нему своей огромной, колышущейся грудью, и думала, что, наверно, она права - любящим супругам иногда нужно расставаться. Это, оказывается, так романтично!
        В самолете мы сели в салон первого класса, в таком моя подружка когдато познакомилась с Филимончиком.
        Ирка скинула туфли, вытянула вперед ноги, пошевелила пальцами с безупречным педикюром:
        - Все, летим! Ура!.. Спасибо, Сашунь, я уж и не надеялась. Месяц уговаривала Филимона.
        - А гостиница наша как называется?
        Я задала, наверно, глупый вопрос, потому что Ирка вдруг засмеялась. Ну, действительно, смутилась я, какая разница, как называется гостиница…
        - Вот поверишь - даже и не знаю! Но гостиница хорошая, очень. Это точно. Слушай, кстати, у меня так неудачно деньги наличные лежат, сумка маленькая… Дай я к тебе часть переложу, а? У тебя вон какая…
        - Кошелка, - подсказала я. - А ты куданибудь запихни их.
        - Да прямо! - отмахнулась Ирка. - Знаешь, я уж от наличных отвыкла! Гораздо удобнее кредиткой пользоваться. Взяла просто так, на всякий случай. Вдруг кредитку потеряю, на радостях, что вырвалась на свободу… На вот, убери пока, у меня сумка даже не закрывается.
        И правда, крохотная сумочка, на которую был нашит цветок больше нее самой, елееле была закрыта на единственную кнопку. Я, чуть оглядываясь, не видит ли кто, как мы перекладываем с места на место толстую пачку денег, разноцветных крупноформатных евро, положила ее к себе в сумку.
        - Крепко держи, - сказала Ирка. - Там две с половиной тысячи. Ой, или больше, кажется… Две восемьсот, что ли… Ну в общем - на купальники, на ерунду всякую…
        Я вопросительно взглянула на Ирку:
        - Я, например, взяла и купальник, и…
        - И кипятильник, да? - подхватила Ирка, смеясь.
        - Ничего подобного. Ты же сказала - не брать. Я хотела маленький чайник с работы взять, но не стала.
        - Да какой чайник! Там и кухня в номере наверняка будет. Это же самый суперлюкс, люксовей просто не бывает. Сама увидишь!
        - Хорошо…
        На взлете Ирка сосредоточенно сосала конфету за конфетой, сильно сглатывая слюну, и время от времени надавливала пальцем на уши.
        - У тебя не закладывает?
        - Да нет вроде, - ответила я, испытывая совершенно необъяснимую радость с того самого момента, когда самолет оторвался от земли.
        Как будто все мои беды, тяготы, неудачи остались там, на земле, а я, легкая, сильная, стремительно мчусь кудато, где нет ни слез, ни бед, ни тягостных мыслей. Тихо гудел мотор, медленно плыли облака рядом с крылом самолета, и невозможно было поверить, что мы летим со скоростью девятьсот километров в час, преодолевая за пять минут расстояние от Москвы до Клина.
        Когда погасло табло «Пристегнуть ремни», ктото из пассажиров другого салона попытался пройти через наш салон в туалет у капитанской кабины. Стюардесса мягко преградила ему путь:
        - Прошу прощения, там еще не открыто.
        - Я подожду, - сказал парень и тоже очень вежливо объяснил: - В хвосте уже очередь, а я здесь буду первым. Я только из больницы, не могу терпеть.
        Стюардесса немного нервно улыбнулась, бросив взгляд на заинтересованно обернувшихся vipпассажиров, и кивнула:
        - Да, пожалуйста. Только… гм… не курите в туалете.
        Она тут же запахнула шторку, отделяющую избранных пассажиров, в числе которых сидели и мы с Иркой, от обычных, и быстро прошла к туалету, для проформы щелкнув замком. Ято видела, что туалет был не заперт - там весь взлет просидел симпатичный мужчина в синем галстуке с переливающимися голубыми шариками и вышел, только когда облака, сквозь которые мы взлетали, переместились под брюхо самолета и поплыли уже там.
        Перед тем как взлететь, я набрала Ийке сообщение. Вчера я никак не могла ей дозвониться - телефон был включен, но она почемуто упорно не брала трубку. Наверно, не знала, что мне сказать, или просто забыта его гдето с выключенным звуком. С ней иногда такое случается, и она потом ищет свой телефон дня два, пока он не начнет подавать жалобные сигналы из какогонибудь кармана о том, что села батарейка. Я, чуть подумав, написала: «Иечка, любимая! Лечу на Мальту с тетей Ирой, пойду на экскурсию в древние замки. Без тебя очень непривычно кудато ехать. Целую, люблю, мама. Если захочешь - пиши мне сообщения». И отключила телефон. Не получится у Ийки со мной поссориться, как бы она или Хисейкин этого ни хотели.
        Парень из экономкласса, возвращаясь из vipтуалета, задержался на мне взглядом, чем невероятно смутил меня. Мне даже показалось, что губы его чуть дрогнули - то ли он хотел чтото сказать, то ли познакомиться… Но как знакомиться в самолете, проходя по рядам? Разве что обронив чтото…
        Минут через тридцать, когда стюардессы поехали с тележками, разнося обеды в пластмассовых мисочках, парень, уже посещавший наш туалет, пошел в него снова. Стюардесса почемуто не остановила его, а даже опустила глаза. Наверно, опять очередь в хвосте. Или, может, он ей объяснил, что ему понравилась одна пассажирка в салоне первого класса, то есть я? И он хочет снова на нее посмотреть…
        От большой скорости, на которой летел самолет, от непривычной обстановки и ощущения полной свободы
        (а разве это не свобода - лететь в облаках с отключенным телефоном?) у меня, наверно, чутьчуть помутился рассудок. Но парень опять оглянулся на меня, именно на меня. И опять мне показалось, что он хочет мне чтото сказать… Да, ничего себе, приключения начинаются… Говорила же мне мама перед отъездом: «Ты просто забыла, что ты еще молодая женщина, у тебя даже не поплыло вниз лицо! Ты тоненькая, на вид тебе можно дать и тридцать пять, и тридцать…»
        Возвращаясь из туалета, парень шел совсем медленно и чуть остановился у моего кресла. Ирка, сидевшая у окна, мельком взглянула на него и, пожав плечами, отвернулась - она не любит таких бойких нагловатых парнишек, я точно знаю. Окажется наверняка какимнибудь младшим менеджером, весь год копившим деньги на семидневную поездку, и будет еще полгода потом расплачиваться с долгами - отдавать сто сорок долларов, которые перетратил в поездке… Ирка, с трудом вылезшая из нищеты на самом последнем излете молодых лет, обходит сейчас и все унылые разговоры о бедности, и, по возможности, новых знакомых, приводящих за собой в дом проблемы безысходности.
        Молодой человек нарочно, я была уверена в этом, уронил свои темные очки, когда заправлял их дужкой в карман. А зачем, интересно, он их доставал в туалете, если не для того, чтобы сейчас уронить? Присев у моего кресла, парень взял с пола очки, и я увидела, какое приятное лицо у этого любителя vipтуалета. Простое, милое, внимательное. Трудно было подумать, что он положил на меня глаз, решив, что я богатая туристка. Нет, предположитьто можно было, но только не видя вблизи его лица и глаз. Вблизи ясно - нормальный, хороший парень. Я вздохнула. Серия нежданных знакомств и миражей продолжается. Не успела я забыть Кротова… И сейчас отогнать мысли о нем оказалось совсем не сложно.
        Я ждала, что молодой человек чтото скажет или спросит. Но он только улыбнулся. Ирка опять выразительно вздохнула, и тот, похоже, смутился.
        - Извините, - только и сказал он.
        - Да не за что, - ответила я.

«Мне только приятно!» - могла бы я добавить. Оказывается, стоит лишь выбиться из привычного ритма жизни, и тут же обнаруживаешь, что ты еще можешь нравиться мужчинам - разным, молодым и не очень, богатым (я же помню, как папа Владика взял мою ногу и очень задумчиво ее держал, никак не отпуская) и просто энергичным, рвущимся в жизнь очень важных персон и в их эксклюзивные туалеты…
        Я с удовольствием глотнула принесенного стюардессой «Каберне», правда, отметив про себя, что напиток не очень, с пустым кислым вкусом дешевого молодого вина. В голове приятно покачивались и переворачивались, не давая друг другу застрять на первом плане, необязательные и легкие мысли: «Зря я не взяла второй купальник, вдруг первый не высохнет к вечеру… Вечером точно буду купаться… Поплыву по лунной дорожке, загадаю желание… А если прохладно будет… Все равно… Как же я хочу плавать! Вытянуться в воде и долгодолго плыть, ни о чем не думая, видя перед собой только море и небо… И потом прокатиться на водных лыжах… Страшно, но так хочется… У меня должно получиться… Представляю, как рванет катер, натянется веревка, и упруго, ровно помчатся лыжи по воде, и разноцветные брызги, веером, по обе стороны от меня… Приятно пахнет… Кофе или еще чтото… Соус грибной, кажется… И еще чтото с ванилью… Возьму пирожное и кофе…»
        Я незаметно уснула и проспала почти весь полет. Перед самой посадкой стюардесса попросила всех сесть ровно и пристегнуться. Для этого ей пришлось разбудить прикорнувших пассажиров, в том числе меня. Она сняла с меня мягкий клетчатый плед, которым, видимо, прикрыла меня, когда я спала, и любезно поставила нам с Иркой на столик между нашими креслами вазочку с конфетами, забрав пустую - Ирка умудрилась скушать все конфетки.
        - Ничего не ела, только леденцы… - пожаловалась Ирка. - Так пахло вкусно! И курочку с соусом предлагали, и буженину, всю розовую, со слезкой… А я боялась - плохо станет. В прошлый раз меня так укачало, когда с Филимоном в Индию летели. Да я еще и поправилась сейчас… Если удержусь, ничего не съем сегодня - будет голодный день. Не пойдем в ресторан вечером, ладно? - спросила меня Ирка, сверкая голодными и очень красиво нарисованными глазами. В аэропорту она была почти совсем ненакрашена. Наверно, успела накраситься во время полета.
        - Не пойдем, - засмеялась я. - Я могу сколько угодно не есть, ты же знаешь! У тебя очень красивые стрелочки на глазах получились.
        - Это у меня натуральное, от природы… - прищурилась Ирка. - Ловко, да? Я специально смотрела, как в салоне меня красят, и дома тренировалась, макияжную голову купила, чтобы глаза по сто раз не мучить. Хочешь, тебя накрашу?
        - Нет, ты что! Не надо! - испугалась я. Могу себе представить, как я буду выглядеть в своей скромной одежде, с простой прической и раскрашенная, как Ирка. - А… не проходил больше тот… менеджер?
        - Менеджер? - сначала не поняла Ирка.
        - Ну, парень, который ходил тудасюда, симпатичный такой, все поглядывал…
        - Понравился тебе, да? - быстро спросила Ирка. - Нет, больше не проходил. И нечего по vipсалонам шляться, менеджерам всяким…
        Чтото такое проскочило при этом в ее тоне и в глазах… Классовая неприязнь, - решила я и забыла про парня. Ирка подняла створку иллюминатора, и я увидела под крылом самолета землю - три белых острова посреди совершенно синего моря. Три, мал мала меньше - Мальта, Гозо и их детеныш Комино, удобно пристроившийся в середине (названия я прочитала еще вчера в энциклопедии). Сердце мое радостно забилось от давно забытого чувства - приехать в новое место, выйти на улицу из автобуса или поезда и идти, идти по незнакомой улице, не зная, что там, за поворотом, но предвкушая, что там чтото совершенно необыкновенное и прекрасное…
        - Довольна, да? - спросила Ирка, увидев выражение моего лица. - То ли еще будет!
        В аэропорту Ирка первым делом достала и включила телефон. Он быстро настроился на местного оператора и тут же зазвонил. Беспокоился Филимончик. Ирка с ним почирикала, довольно нервно оглядываясь. Я вопросительно посмотрела на нее.
        - Дует, - пожаловалась Ирка. - На минус тридцать кондиционер включен, наверно. Не могу, дрожу вся! Не надо было сдавать куртку в багаж.
        - Хочешь, возьми мою, - предложила я.
        - Да ладно! Мне твоя только на нос налезет! - отказалась Ирка. - Ты вот можешь сколько хочешь не есть, а я не могу… И мерзну, когда голодная!
        - Слушай, а деньги, что у меня в сумке… Никто про них не спросит? Мне придется записывать их кудато?
        - Смело пиши, если что: три тысячи евро. До пяти можно провозить спокойно. Кажется… Ну напиши - две, с копейками… Никто же не будет пересчитывать.
        - Может, ты возьмешь их у меня?
        - Да потом! В гостинице! - отмахнулась Ирка. - Ой, слушай, Сашунь, ты стой пока в очереди… Сейчас нам шлепнут в паспорта печать, что мы приехали… А я схожу поищу туалет.
        - Здесь точно нет туалета, на этой стороне. Только с той стороны, за погранлинией, - заметил какойто мужчина, стоявший сзади.
        Ирка оглянулась и сердито посмотрела на него.
        - Да? Ну, ладно…
        Постояв несколько секунд, она сказала:
        - Тогда я пройдусь. Прямо не могу стоять, хочется поскорее все увидеть!
        - Здесь вы точно ничего не увидите, - опять вмешался тот мужчина.
        - А вы откуда знаете? - Ирка показала ему свои идеально отремонтированные зубки в стиле «вечная молодость».
        Иркин стоматолог настоял сделать ей модные зубы «как у десятиклассницы». Свой нормальный передний зуб удлиняется и покрывается сплошной пломбой, на которой прочерчиваются легкие трещинки, зазубринки. Главное, чтобы два передних зуба были длинными, как у зайца, и не съеденными, не отполированными внизу часами жевания. К тридцати пяти годам зубы у всех становятся значительно короче и ровнее, чем выросли когдато. По одной сфотографированной улыбке легко понять, сколько лет обладателю этих зубов - семнадцать или тридцать четыре. Вот Ирке теперь по зубам можно дать лет тринадцать, как будто у нее толькотолько сменились молочные на постоянные.
        Не дожидаясь ответа общительного пассажира, Ирка вдруг чмокнула меня в щеку и сказала:
        - Прогуляюсь, ладно?
        - Конечно, иди! - сказала я.
        Мне в Ирке всегда нравилась ее удивительная детскость. Так, наверно, вел бы себя… скорей всего, Владик. Пробежаться по залу, посмотреть - что да как… Хотя смотреть в пограничной полосе, кроме как на пять или шесть очередей выстроившихся пассажиров, действительно не на что. Еще прилетел самолет из Германии или Австрии - я слышала немецкую речь со всех сторон. И все стояли в общих очередях.
        Когда наступил наш черед проходить паспортный контроль, я стала оборачиваться, в надежде увидеть Ирку и позвать ее. Но так и не разглядела ее в толпе, это было совершенно невозможно. Прилетел, очевидно, еще какойто самолет, народу прибавилось как будто втрое. Открыли еще несколько окошек, и я надеялась, что расторопная Ирка уже прошла контроль и ждет меня с той стороны.
        Смуглый быстроглазый мальтиец забрал у меня паспорт, несколько раз взглянул на фотографию в паспорте и на меня.
        - Вы путешествуете в группе или индивидуально? - спросил меня пограничник поанглийски, быстро набирая чтото в компьютере. Паспорт мой он пока отложил в сторону.
        Я, растерявшись, оглянулась по сторонам. Может, всетаки появилась Ирка? Не вовремя она запропастилась! Как же мне отвечать?
        - Мэм? - Пограничник вопросительно взглянул на меня.
        - Я путешествую одна, и… еще с подругой, - ответила я.
        Он довольно равнодушно кивнул, продолжая искать чтото в компьютере. Да что ж такое… Может, ему чтото не понравилось в моем паспорте? Или визы у нас ненастоящие… Уж больно быстро Ирка это все прокрутила в Москве. Я видела, как у другой стойки туристам отдают паспорт почти сразу. Раздва и… Вот прошел толстый немец, вот его жена, за ними прошлепал долговязый сын, у которого на спине почемуто справа налево было написано яркой оранжевой краской поанглийски «Здравствуйте, дикари! Давайте меняться вирусами!» И следующий турист, только что в нетерпении топтавшийся на желтой линии, обозначающей границу для прилетевших, тоже прошел… Наверно, сразу паспорта отдают европейцам, настоящим европейцам, членам Евросоюза, которые ездят без виз. Ладно. Если ему показалось чтото подозрительным в моей внешности или данных, пусть проверяет, на здоровье. Не думаю, что у нас чтото не в порядке с документами.
        - Чтото не так? - спросила я паспортиста, удивляясь собственной смелости.
        - Да нет, все отлично, мэм! - улыбнулся тот и, наконец, отдал мне паспорт. - Хорошего отдыха на Мальте!
        - Постараюсь, - ответила я, вздохнув с облегчением.
        Ну вот, теперь я действительно стою по ту сторону границы! Удивительное чувство! Я не слишком часто ездила за границу, может, поэтому меня так волнует странная условность, придуманная людьми: выйдя из самолета, ты вроде уже и в стране, в которую летел, и еще нет. Нужно постоять на нейтральной земле, потом дождаться, чтобы пограничник взглянул в паспорт и тебе в лицо, решил, что тебя можно впустить в свою страну, и ты оказываешься на самом деле за границей…
        Пассажиры нашего самолета уже стояли около транспортера, на который должны были подавать наш багаж. Я снова попыталась разглядеть среди них Ирку. И тут поехали чемоданы. Первый же черный чемодан мне показался моим, но, когда он подъехал поближе, оказалось, что этот раза в два больше и шире моего.
        - Еще раз поедут, не волнуйтесь, - сказал все тот же общительный дяденька.
        Я таки мельком взглянула на него. Увы. Если он и путешествует один, даже если он и живет один… Есть такие мужчины, у которых нет шансов. (Подумала в тот момент одна очень популярная у мужчин молодая дива, света белого не видящая, бегая по подъездам с карточками…)
        - Хорошо, - кивнула я, почувствовав непонятную симпатию к этому дядечке. Возможно, это была просто солидарность одиночества. Я уже поняла, что он нелюбимый, некрасивый, одинокий и всегда таким был.
        - Пап! Я один взял! Осталось три! - радостно крикнул мальчик возраста моей Ийки, стоящий с другой стороны довольно быстро двигающейся ленты.
        - Гляди в оба! - ответил ему мой сосед.
        Я отвернулась, сетуя на себя за поспешные выводы и думая о том, что даже самому некрасивому мужчине на Земле живется легче, чем всем одиноким симпатичным женщинам вместе взятым. При этом я старалась быть внимательной и не пропустить свой чемодан.
        Теперь чемоданы и сумки ехали очень плотным потоком, и я пару раз не была уверена - не пропустила ли я свой. Надо было хоть цветную резиночку прикрепить, что ли, чтобы отличить его…
        Мне показалось, что гдето впереди мелькнула Ирка, причем уже с чемоданом. Я стала всматриваться. Да, точно. Она шла довольно быстро, по направлению к выходу, потом оглянулась, свернула кудато вбок, сделала несколько шагов и остановилась. Я разглядела, что она стоит у окошка «CarRental desks» - «Машины напрокат». Рядом с ней было еще два или три туриста. Продолжая оглядываться на ленту с вещами, я решила подойти к Ирке. Уже по дороге у меня мелькнула мысль - надо было просто послать сообщение: «Я жду чемодан у ленты». Она же наверняка меня тоже потеряла! Я быстро достала телефон из сумки. Иркато сразу включила телефон, а я стояла, ворон ловила. Пока буду включать телефон, пока он настроится на местного оператора… И как звонить отсюда Ирке? Прямо так и звонить?
        Я открыла рот, чтобы позвать Ирку, и в это время полная женщина в яркой розовой майке, спускающейся почти до колен, заорала рядом чтото поанглийски. Я, конечно, не синхронный переводчик, поэтому могла ошибиться, тем более что уже много лет не говорила поанглийски. Но мне почемуто показалось, что женщина крикнула следующее: «Толстый Питер, свинья такая, подожди меня с детьми!» Наверно, она живет гдето в деревне и привыкла разговаривать ором - из двора во двор или перекрикивая трактор, работающий в поле.
        Я быстро пошла к Ирке. Она сосредоточенно читала правила аренды автомобилей, водя пальцем по цветной таблице с марками машин и ценой. Увидев, кто стоит рядом с ней, я чуть приостановилась. И не напрасно. Тот симпатичный парень, поглядывавший на меня в самолете, сейчас держал Иркин клетчатый чемоданчик и, чуть склонившись к ней, спрашивал:
        - Что за старая лоханка рядом с тобой сидела? В первом классе, туда же… И все, главное, таращилась на меня, таращилась…
        Я почувствовала, как у меня вдруг неприятно забилось сердце. Но ведь он не про меня говорит? А про кого же еще? Ничего себе, оказывается, меня еще можно пронять такими словами! После всего, что случилось в последние месяцы, меня волнует, выгляжу ли я старой лоханкой или новой…
        До меня не сразу дошел смысл Иркиных слов, которая прервала своего собеседника, посвойски положив ему руку на грудь.
        - Ты что? Это и есть моя подруга! Подожди, Лёш… Слушай, давай пойдем, а? Возьмем такси и дунем побыстрее… А машину потом, хорошо? Не надо, чтобы Сашка меня увидела сейчас… Что тебе далась эта машина?
        Я инстинктивно сделала несколько шагов в сторону, чтобы не получилось, будто я подслушиваю. Ирка меня не видела, и ее приятель, кажется, тоже. Я быстробыстро отошла назад и только тогда взглянула в большое, чуть притененное зеркало, в котором отражались все туристы, толпившиеся в ожидании багажа. Я не сразу нашла себя среди ярких летних одежд, откудато взявшихся пестрых шляп, бандан… Я точно помню, что в Москве в аэропорту никого в пляжных шляпах не видела.
        Так где же я? Вон, невысокая, грустная тетечка в серых брючках непонятной длины и внесезонной бежевой кофточке - и есть я. Аккуратно стянутые в невысокий хвост волосы, бледное лицо, худенькие ручки без браслетов и ярких летних часов. Ну и ладно. Только почему «лоханка»то? Невыразительная, но вполне приличная особа, в които веки выбравшаяся отдыхать. Ну нет у меня оранжевой кепки и модного рюкзака. Пойду сейчас и куплю. И сразу преображусь, что ли?
        Так, ладно. Если я и преображусь, то из Саши в бежевой кофточке стану Сашей в розовой. Это максимум преображения, на которое я способна. Не думаю, что от этого чтото изменится в моей жизни. Это все ерунда… А вот что с Иркойто?
        То, что я увидела и, главное, услышала, пока никак не укладывалось в моей голове. Почему этот парень говорит с ней как со своей хорошей знакомой? Они успели познакомиться? Когда? Когда я спала в самолете, что ли? Наверно. Узнаю свою подружку!
        Я чуть высунулась изза зеленого дерева в кадке, за которым стояла. И не увидела Ирку. Ладно, пусть договорит с новым знакомым… Лёшей… И назвала она его, будто старого приятеля… И приобняла… Чтото тут не так…
        Тут я увидела свой чемодан, одиноко едущий на транспортной ленте в сильно поредевшей компании других сумок и вещей, и поспешила к нему. Я едваедва успела ухватить его и с трудом снять.
        Пройдя через зал прилета, я вышла на улицу. Ирки видно не было. Я решила подождать - вдруг она заглянула в какойто киоск в зале или разговаривает с тем парнем, дает ему свой телефон… Прошло минут десять, и я стала волноваться. Я видела, как уезжают туристы на больших и маленьких автобусах. Когото встречают на автомобилях. Ко мне пару раз подходили гиды с табличками и интересовались, в какую гостиницу я еду. Если бы я знала…
        Когда почти все пассажиры нашего рейса разъехались, я снова достала свой телефон. Шляпа я! Ведь, наверно, Ирка мне обзвонилась! Надо было тогда сразу включить телефон! Быстро включив телефон, я увидела, что местный оператор установился автоматически, и набрала Иркин номер.
        Ее телефон не работал. Странно, ведь я слышала, как она разговаривала по нему с Филимоном… Но сейчас на очень быстром английском меня просили перезвонить позже. Я порадовалась: уже второй раз понимаю, что именно говорят поанглийски. Значит, и сообщение посылать бесполезно… Я решила еще подождать. Странно, но у меня не было ощущения, что с подружкой произошло чтото плохое. Даже не знаю почему. Хотя я знаю, что моим ощущениям не всегда можно верить…
        Я терпеливо подождала минут пятнадцать. Вернулась в зал прилета. Поставила свой чемодан в сторонку и походила, читая надписи, объяснения, предупреждения на английском языке. Увидев киоск с водой и соками, моментально поняла, как же я хочу пить, причем очень давно. Просто мой организм устроен так, что о своих насущных нуждах он мне сообщает в самую последнюю очередь - когда все остальное уже сделано, выяснено, принесено домой, помыто… И только тогда я понимаю - смертельно хочу есть или спать.
        Я полезла в сумку за коричневым портмоне с паспортом и билетом. Сейчас под портмоне лежал конверт. Точно, когда я проходила паспортный контроль, то еще обратила внимание, что у меня чтото синеет в сумке. Я достала темноголубой конверт, на котором было написано «Поздравляем!» и нарисован веночек из белых цветочков… Что за несуразица? Кто с чем может меня поздравлять? Внутри оказался листочек, а в нем размашистым Иркиным почерком было написано следующее:
        Дорогая Сашуня! Прости меня, свинюшку! Ты моя самаясамая любимая! Трать, пожалуйста, не стесняйся, все деньги, которые я тебе дала как будто на сохранение. Я специально тебе их дала! Посмотри, в конверте еще адрес гостиницы, все уже оплачено. Гостиница называется «Роял», что значит «Королевская». Тебя встретит гид, Феликс, он отвезет тебя в гостиницу и со всем тебе поможет. Если тебе не понравится номер - можешь его поменять, но он должен быть очень хороший - самый лучший!
        Имей в виду - я тебе положила побольше денег на телефон, еще в Москве, так что звони - не стесняйся.
        Надеюсь, ты здесь не растеряешься - ты ведь умеешь объясняться поанглийски.
        Так получилось, что мне пришлось срочно уехать. Я тебе потом все объясню. Одна просьба - попроси, чтобы тебе выключили городской телефон в номере. Филимон может начать добиваться, выяснять… Я ему сказала, что в нашей гостинице нет телефонов - такой спецсервис. Ведь сейчас часто очень богатые туристы предпочитают отдыхать от всего и от всех. Если Филимон позвонит тебе на мобильный - не отвечай ему. Он может звонить с дачного телефона, номер ты наш знаешь, и с мобильного, я тебе скину его в сообщении. Но вообще мы с ним договорились, что он мне портить отдых не будет и проверять не станет.
        Целую, люблю. Иришка.
        Даа… Иришка предпочла ничего не объяснять, зная, как мне трудно врать, если меня начнут припирать к стенке. А уж справляться с многослойным враньем я точно не смогу. Остается надеяться, что Филимон ей верит, мне - тем более, и особенно проверять - например, параллельно прозванивать все номера или звонить Ирке и подзывать меня к ее телефону, чтобы удостовериться, что я неусыпно слежу за нравственностью подружки, - не станет.
        Так, а Ирка… Значит, все не случайно. Лёша… Вот с кем Ирка так рвалась отдыхать! Дурочка какая… Хотя не мне ее осуждать. Я столько сама накрутиланаворотила за последний месяц. Просто, если Филимон узнает… Он человек с крутым и решительным нравом - иначе бы никогда не стал депутатом. Такой на вид мягкий и безобидный толстяк Филимончик, простодушный и доверчивый… Мне кажется, ноги Иркиной не будет в его доме, если откроется обман, тем более что детей у них нет.
        Я вздохнула. Ладно, у меня, по всей видимости, будет здесь куча свободного времени, и я смогу обо всем еще не раз подумать. Обидно? Да, конечно, обидно, что Ирка не сказала мне честно. Хотя тогда я бы, наверно, не согласилась на такую авантюру.
        Но деньги мне ее тратить, да еще подсунутые обманом, будет неприятно. Ладно, посмотрим, что здесь сколько стоит… Гостиница с завтраком оплачены. А жить и удивительным образом не тратить на себя деньги мне не привыкать - легкомысленно подумала я.
        Глава 2
        Для начала надо бы добраться до гостиницы. В конверте я нашла адрес. Гостиница, правда, называлась не просто «Royal», a «Royal Surpise», то есть «Королевский сюрприз». Вот уж действительно, Ирка распорядилась нашим отдыхом покоролевски. Сделала мне такой сюрприз. Своя рука владыка…
        Гид Феликс, о котором писала Ирка в письме, или не приехал, или не нашел меня. Я походила около гидов с табличками, на которых были написаны названия фирм и чьито фамилии, но своей не нашла и решила, что вполне смогу добраться до гостиницы сама. Я вышла из здания аэропорта и подошла к такси. На стоянке стояли белые и черные машины. Я, подумав, села в белую и, как выяснилось позже, правильно сделала. Я довольно легко объяснила водителю, куда мне нужно добраться. Он, спросив, куда ехать, сразу тронул машину с места.
        - Далеко ехать? - спросила я, не очень надеясь, что он сразу поймет мой вопрос.
        Но он понял прекрасно и ответил:
        - За полчаса доберемся!
        - Сколько это будет стоить? - всетаки спросила я водителя.
        - Приблизительно… - Он с некоторым сомнением взглянул на меня в зеркальце и сказал: - Девяносто пять.
        - Евро, - уточнила я. Вдруг он считает на лиры, которых уже несколько лет у них нет… Считала же моя бабушка все «на старые деньги», где все было с большими нулями, но стоило невероятно дешево, и было это в пятьдесят какомто году.
        - Евро, - кивнул таксист.
        Понятно. Я приехала в Европу. Придется смириться. И… и заплатить из Иркиных денег, за такси, по крайней мере. Хотя…
        - Остановите, пожалуйста, машину, - попросила я таксиста, увидев впереди желтую будку, которая не могла быть ничем иным, как остановкой рейсового автобуса.
        - Вам плохо? - участливо спросил он, тут же свернув к обочине и притормаживая.
        - Да, мне плохо, я лучше поеду на автобусе.
        Водитель кивнул, и как ни в чем не бывало, снова прибавил скорость и перестроился в правый ряд.
        - Пятьдесят евро устроит? - спросил он очень доброжелательно.
        - Устроит, - вздохнула я. Приехала…
        Несмотря на всю мою озабоченность денежным вопросом, я не могла не удивляться странному ощущению, когда едешь не по той стороне улицы… На Мальте, как я поняла, осталось со времен ее бытности британской колонией левостороннее движение. С непривычки мне было както тревожно, и я старалась не смотреть на едущие навстречу по правой стороне дороги машины.
        Гостиница, до которой мы добрались очень быстро, оказалась не просто прекрасной, а роскошной. Меня приветливо встретил администратор, чемодан мой тут же отнесли в номер, пока я заполняла карточку гостя и пила кофе, который мне предложил улыбчивый клерк. Написав в графе «профессия» - «a doctor», я вдруг испытала непривычную гордость.
        - Вы врач? - спросил меня молодой человек за стойкой, просматривая мою карточку, и так уважительно покачал головой, как будто я написала, что я по меньшей мере депутат Госдумы. Хотя… неизвестно ведь, как бы он тогда качал головой. - Наша гостиница рассчитана всего на пятнадцать семей. Ваш номер очень красивый и… интересный, вам должно понравиться, - вежливо сказал он.
        Поднявшись в номер и оглядевшись, я с грустью подумала, что знаю одну нежную, доверчивую девочку, которой, наверно, здесь бы очень понравилось. То есть теперь я знаю эту девочку…
        Мой номер был на третьем, последнем этаже, из него было видно и слышно море, и сбоку открывался вид на скалистый и довольно мрачный берег. Пейзаж в окне показался мне крайне неприветливым. Я решила, что просто устала и давно ничего не ела, а тем более - не пила, если не считать нескольких глотков вкусного, но слишком крепкого кофе. Я огляделась. Гдето в номере должны быть напитки, это любезно объяснил приветливый молодой человек, когда провожал меня до двери.
        Из маленького холодильника, набитого всякими напитками и шоколадками, я достала первую попавшуюся бутылку и прочитала название «Кинни». Удостоверившись, что это не окажется газированный спиртной коктейль, я с некоторым сомнением попробовала напиток. Вкус лимонада мне показался удивительным - одновременно и апельсиновым, и травяным, запах напоминал о хвойном лесе и свежем морском бризе, с солеными и холодными брызгами… Интересно, есть ли такой чудесный напиток у Ирки в номере? Хоть бы позвонила, что ли, подружка моя… «Целую. Иришка…»
        Ладно. Надо, наверно, заставить себя взглянуть на это подругому и порадоваться за подругу. Не думаю, что Ирка просто так рискует - а рискует она сейчас остаться вообще без всего, другого такого Филимончика жизнь ей вряд ли подарит. Значит, она влюбилась не на шутку. Так, может… - это и есть ее судьба? А вовсе не толстый, быстро засыпающий после плотного ужина бывший партработник Филимонов, судьба которого, как и каждого прорвавшегося к бесплатному корыту, в любой день может резко измениться. И что останется Ирке? Филимончиков храп и дармовая сказочная зарплата депутата, из которой Филимон, привыкший подписывать бумажки, сидеть на заседаниях и кататься на государственных машинах, точно ничего не сможет сделать, разве что скряжничать и копить, заведя пенсионный вклад?
        Ну, хорошо. Надо осмотреться. И отдыхать. Действительно - язык я знаю, заодно и потренируюсь, погода теплая - можно даже купаться. Вода, правда, холодная, но я каждое утро принимаю прохладный душ - чтобы проснуться. Так что плюс шестнадцать - для меня температура вполне нормальная.
        Надо переодеться и, кстати, несмотря на пережитые волнения, действительно поесть, что ли…
        Я спустилась в ресторан гостиницы. Но, заглянув в темный, душноватый зал, передумала туда заходить. В принципе я могу и булочку купить на улице, с сосиской… Если честно, я побаивалась идти в ресторан, не прочитав заранее меню. В меню меня больше всего интересовали цены - чтобы не получилось, как с такси. А то окажется, что одна сосиска стоит пятнадцать долларов…
        Выйдя из гостиницы, я пошла вдоль улицы, на которой по обе стороны стояли отели, ближе к морю - небольшие, дальше - несколько высоких зданий, показавшихся мне слишком тяжелыми и крупными для всего окружающего пейзажа. Мой отель, значит, находился на первой линии - у самого моря. Пока никакой экзотики я не ощущала. Мне почемуто казалось, что, приехав, я сразу же увижу древние замки, старинные доспехи, эмблемы рыцарских орденов… Но пока я видела вполне современные автобусы, едущие по единственной улочке длинного города, протянувшегося вдоль моря, и гуляющих туристов. Дальше начиналось чтото вроде набережной - именно вроде, потому что она шла не у самого моря, а метрах в пятидесяти. От нее к морю спускалась пологая полоска скал, покрытых низкорослой травой и крохотными цветами, довольно круто обрывавшаяся у самой воды.
        А вот и рестораны. Открытые, закрытые, с полуоткрытыми верандами - на любую погоду. И щиты с меню и ценами. Как раз то, что мне нужно. Так… Читаем… написано поанглийски и вполне разборчиво… Пицца «Маргарита», то есть простая лепешка с сыром и кетчупом - двадцать евро… Кола - десять евро… Наверно, это пиццерия для потомков рыцарей… Нет ли чего попроще, подемократичнее?
        Я прошла весь ряд ресторанов до того места, где, по всей видимости, заканчивалась курортная часть городка. Потом завернула в магазин - посмотрела местные продукты. И цены на них. Да, конечно, можно было бы купить кусок сыра и булочку. И съесть их в моем роскошном номере. Остатки положить в минибар. И завтра доесть на ужин… Ужас.
        Я подошла к открытому магазинчику, набитому всякой всячиной - и сувенирами, и журналами, и снедью, которую можно съесть на ходу. Показывая на приглянувшуюся мне булочку в вакуумной упаковке, я спросила, сколько она стоит. Продавец, немолодой и мрачноватый мужчина, оглядел меня с ног до головы и, почемуто вздохнув, ответил:
        - Два евро.
        Не знаю, чем уж был вызван его вздох, но булочку я купила. И только после этого обратила внимание, что на товарах, выложенных на уличной витрине, ценников не было. Наверно, продавец руководствуется внешним видом туриста, с ходу оценивая - а вот купит ли эта невзрачная блондиночка непонятной национальности его булку? Или лучше сразу сбавить цену…
        Я тоже вздохнула, запихнула нетронутую булочку в сумку, добрела до конца набережной, повернула обратно и зашла в третий от конца ресторанчик, где очень симпатично светились фонарики у входа и было крупно написано: «У нас спагетти лучше и дешевле, чем рядом!»
        Заказав спагетти, кусок мяса и бокал сухого вина, я откинулась на жесткую спинку высокого плетеного стула и осмотрелась.
        Удивительная вещь - личный мобильный телефон. Ведь не будь его, я бы сейчас думала - вот звонит мне домой Кротов, а меня все нет и нет… Или вдруг позвонит Ийка, просто чтобы сказать: «Мам… у меня все ничего…» Или я сама начала бы беспокоиться о родителях. А так - молчащий телефон очень красноречиво ежесекундно напоминает мне: «Отдыхай. У Ийки - ничего, ни хорошего, ни особо плохого, родители живы- здоровы, Кротов катается на велосипеде или лежит в засаде у подъезда какогонибудь алкоголика, который вчера зарезал своего товарища, крайне ценного для общества… Даже Лиля тебе не звонит, справляется пока с родительскими функциями. Отдыхай, дорогая Саша!»
        Я съела очень вкусные спагетти, посыпанные мелко натертым сухим сыром и еще чемто зеленым, с острым, пряным вкусом, с трудом прожевала кусок жестковатой говядины - ясно, крепкие британские традиции: берешь старую корову, которая уже не может давать молока, и режешь ее на куски, вымачиваешь их в сливках с солью или вине, после этого жаришь и подаешь как филе годовалого теленка… Вино показалось мне простым и вкусным, но заказывать второй бокал я не стала - побоялась не найти дороги в гостиницу или потерять сумку. В ней, правда, особо ничего не было - деньги и паспорт я оставила в сейфе в номере… Но все же.
        Усталость и дорога взяли свое. Обратно я шла медленно, стараясь ступать ровно. Сухое вино подействовало на меня так, словно я выпила большой бокал не вина, а водки, разбавленной виноградным соком. Может, так оно и есть… Мысли у меня путались, и я чуть не прошла свою гостиницу, с виду вполне обычную. Лишь решетка вокруг территории и спокойный, внимательный охранник на входе наводили на мысль, что в гостинице живут не самые бедные туристы. То есть мы с Иркой… «Может, позвонить Ирке, свинюшке?» - думала я, сидя на краю огромной, непонятно для каких исполинов предназначенной кровати и пытаясь стянуть с ноги застегнутую босоножку. С трудом мне это удалось, и я стала стягивать вторую. Наклониться и расстегнуть ее у меня сил не было.
        Свинюшку!.. Так вот почему в моем сне, который я отлично помню (есть такие сны, запоминающиеся, как фильмы), у меня была отчетливая мысль, что и Ирка, свинья такая, пришла ко мне на день рождения… Только как же это? Как же я могла знать во сне, что еще случится?
        Я улеглась, наконец, на шелковое, очень приятное и прохладное покрывало, вытянула ноги и уснула. Проспать до утра не получилось, потому что ночью вдруг зазвонил мобильный телефон, и пока я его спросонья искала, звонить перестал. К сожалению, номер не определился. Поэтому узнать, кто звонил мне в три часа ночи, я никак не могла.
        С утра я первым делом позвонила маме с папой - у них все было в порядке. Ийка трубку не брала - я, как ни пыталась отучить ее от этой легкомысленной манеры, так и не смогла. «Скажи хотя бы два слова! - всегда говорила я ей. - Объясни, что спешишь, что перезвонишь позже, узнай, чего человек хотел». Но она, вероятно, по слабости своей природы, с трудом говорит «нет» и очень не любит разбираться - хороший человек или плохой, хорошо или плохо то, что он предлагает… Ей от этого становится неприятно и дискомфортно, и так было с раннего детства. Вопрос «Кто хороший в сказке?» или «Кто прав?» приводил ее в полное замешательство. И однажды я себе сказала: вот я же не могу делить в голове большие числа! Мне становится неприятно, весь мой организм замирает и просит - не надо этого делать! И я перестала приставать к маленькой Ийке с вопросами и объяснениями - кто хороший: жадная сестра или добрая, хитрый брат или простодушный. Так, может, я была неправа?
        Больше никому звонить я не стала - кто надо, дозвонится сам. Пусть даже и Кротов звонил мне ночью, хотел чтото сказать…
        Чистя зубы, я внимательно взглянула на свое лицо. Кажется, вот этой морщинки у меня раньше не было…
        Или я не замечала ее? И, всетаки, не изменить ли мне прическу? Какаято я простоватая с этим хвостом…
        Я вытерла мокрое лицо полотенцем, пахнущим апельсином и хлоркой, и поспешно отвернулась от зеркала. Ничего хорошего я там не увижу, так что лучше и не расстраиваться.
        Впереди у меня был целый день. Точнее, целых девять дней, и надо было както их занять. Кроме мысли о том, что лучше бы не тратить все Иркины деньги, никаких особых планов пока у меня не было. И я понимала, что это неправильно. В конце концов, не сидеть же мне в номере с куском сыра в минибаре и так ничего и не увидеть - ни рыцарей, ни замков… И вообще, в связи с тем, что я теперь одна, можно и частную практику открыть, развесить объявления по району: «Детский врач по вызову, опыт и настоящий диплом имеется…» И, набегавшись по вызовам, бегать еще по вечерам, платно. Глядишь, на какогонибудь потертого пластмассового «корейца» набегаю, буду дальше на нем тарахтеть по дворам денно и нощно, ворон пугать… В следующий раз смогу сама себе поездку оплатить, не на Мальту, так в санаторийпрофилакторий под Москву…
        Какие неожиданные мысли, стоило только сменить обстановку! Но даже такому нематериальному человеку, как я, неприятно ощущать себя совсем беспомощной и зависимой, только потому, что я не смогла или не захотела круто развернуть свою жизнь лицом к ужасной морде нашего российского капитализма, с самого младенчества отличающегося крайне неприятными повадками и надменной, беспринципной жестокостью.
        С трудом прогнав эти мысли, я стала просматривать проспект с экскурсиями, который подсунул мне вчера вечером мой персональный гид, Феликс, вместе с извинениями в письменном виде, что не смог встретить меня в аэропорту - слишком поздно узнал о моем приезде и опоздал к рейсу, я уже уехала на такси.
        А не отправиться ли мне на ночную фиесту - на «традиционное мальтийское представление с огнями, фейерверками и национальными танцами», как написано в красочном проспекте? Цена - сто восемьдесят евро. Ничего себе фиеста… Можно, конечно, подъехать туда на автобусе, узнав, как называется это место…
        Я прочитала и об остальных экскурсиях. Решила не строить из себя богатую туристку, а поступить так, как, наверно, поступил бы любой нормальный европеец - купить карту и посетить все те же места, но за гораздо меньшую плату.
        Завтрак проходил в том самом темноватом ресторане, где даже утром горели лампочки в виде факелов и большие белые свечи. Внутри оказалось довольно уютно, но очень хотелось выйти на дневной свет. Я съела с удивившим меня аппетитом слегка подрумяненный хлеб с джемом, выпила некрепкий, но вкусный кофе и поднялась в номер, чтобы почистить зубы после завтрака.
        Моя занудная привычка чистить зубы после каждой еды бесила и Хисейкина, и холостяка Сережу, который честно собирался стать моим мужем и очень приглядывался ко мне вне интимных отношений. Странно, с другой стороны, как может чистоплотность бесить? Хотя меня тоже иногда приводит в растерянность привычка моей мамы тут же ставить на положенное место книжку, которую ктото взял полистать, раскладывать вилочки и ложечки по отделениям, вытряхивать коврик у двери два раза в день…
        В номере я задумчиво посидела, глядя в окно на скалы, которые поначалу показались мне такими мрачными. Да нет, просто непривычный пейзаж. Ни гор, ни деревьев… Мрачными, скорее, всё норовят стать мои мысли. И как я ни пытаюсь сбить саму себя с горьких размышлений, они время от времени начинают меня снова одолевать. И как же мне быть с деньгами? Дурацкая ситуация. Когда я согласилась сюда поехать, я сделала небольшое усилие, чтобы уговорить себя: да, я еду на деньги своей подружки, которую знаю сто лет, но ведь без меня Филимончик ее не отпускает. Я подозревала, что у нас будут маленькие размолвки: покупать мне такой же, как у нее, роскошный купальник или не покупать, или чтото в этом роде. Но я точно знала - с Иркой мы не поссоримся и всегда найдем общий язык.
        А сейчас… Обиды на нее у меня почемуто никакой не было. Она, как могла, постаралась сделать все, чтобы я тоже хорошо отдохнула. Только тратить в такой ситуации ее деньги казалось мне унизительным. Хотя… Что мне делать в такой ситуации? Уезжать обратно? Голодать? Петь с шапкой на набережной? Я не умею так хорошо петь.
        Хоть бы Ирка позвонила! А то получается, как будто она от меня избавилась. Но если она действительно влюбилась, то она думает сейчас о другом. Вернее, не думает ни о чем.
        Вздохнув, я взяла из сейфа сто евро и положила их в кошелек. Ничего лишнего покупать не буду, постараюсь потратить как можно меньше - пожалуй, это единственный способ както успокоить собственную совесть.
        Я оделась попляжному - на завтрак я не решилась явиться в шортах, и была совершенно права. Публика в отеле жила очень спокойная и невероятно интеллигентная. И где только Ирка такой отель раскопала? Интересно, в каком она сама живет?
        Я совсем не умею на отдыхе быть одна. Мне сейчас так не хватало собеседника. Да я одна никогда и не отдыхала. И не поехала бы. Ничего. Наверно, это не случайно. Мне давно пора о чемто задуматься в жизни - поэтому такой отдых мне и выпал. К тому же - кто сказал, что я буду здесь одна? Вот пойду сейчас и познакомлюсь с кемнибудь…
        На самом деле я не очень люблю случайные знакомства, внезапные и короткие, когда люди знакомятся на отдыхе лишь для того, чтобы не молчать, не оставаться наедине с собственными мыслями или собственной женой.
        Приехав домой, как правило, обнаруживаешь, что общего с теми случайными друзьями было очень мало.
        Зато все много смеялись и ощущали себя именно такими, каким можно показаться совершенно постороннему человеку в первые дни знакомства - улыбаясь, ни с чем не споря, не любопытничая и не рассказывая ни о каких своих проблемах. Так что, может быть, иногда это и полезно - показаться комуто приятнее и симпатичнее, чем ты есть на самом деле…
        Глава 3
        Я вышла на улицу. Было еще довольно рано. Моя привычка рано вставать никуда не девается на отдыхе. Хорошо, что здесь завтрак начинается с семи утра.
        Утро было прекрасное, хотя и не очень жаркое. Интересно, можно ли купаться? Я на всякий случай положила в сумку купальник. Странно, но вчера я не видела ни одного пляжа, пока шла по набережной. Может, нужно пойти в другую сторону от гостиницы?
        Я так и сделала. Но неширокая набережная попрежнему с одной стороны граничила с проезжей дорогой, а с другой - со скалистой кромкой суши, обрывающейся у моря. Я решила пойти по земле, даже сняла босоножки, сразу с удовольствием ощутив под ногами неровную, уже прогревшуюся на горячем дневном солнце землю. Точнее, ощущение было, что у меня под ногами - камень, очень густо поросший цветущим мхом и травой.
        Я шла и шла навстречу все выше поднимающемуся солнцу и чувствовала непривычную легкость. Спасибо Ирке. Конечно, от себя и от своих мыслей никуда не денешься, но такая неожиданная смена обстановки сама по себе уже отдых. Когда бы я еще увидела эти скалы, очень светлые у моря (в Крыму такого нет), и Средиземное море, кажущееся утром зеленым, и бесконечный скалистый берег с затейливыми домами, окруженными небольшими садами с буйно цветущими сейчас деревьями. Вокруг было красиво невероятно, и целый час я шла, не торопясь, по берегу, просто глядя по сторонам и любуясь морем.
        Но пляжа я так и не увидела. Кажется, я поняла секрет местного купания. Уже несколько раз я встречала бетонированную площадку возле отеля, если он выходил прямо к морю - такая площадка была и у моего отеля. На ней стояло несколько зонтиков и кресел. С площадок в море спускалась лестница, и неподалеку плавали два буйка. Вот, собственно, и весь пляж. Может, гдето в другой части острова есть и обычные пляжи, но здесь море подходит совсем близко к скалам. Хотя, пройдя еще пару километров, я увидела, как ктото спускается в ложбинку между скалами, где образовался естественный крохотный пляжик.
        Я тоже нашла себе такое место, переоделась под прикрытием большого камня и вошла в довольно холодное и не очень спокойное море. Сделав шаг, я ахнула - дальше дна не было. Дно обрывалось сразу же, в полуметре от суши. Отплыв, я оглянулась назад - с моря казалось, что и пляжика с моими вещами нет - волны набегали как будто прямо на скалы. Я поспешила обратно, чтобы убедиться, что одежда моя на месте.
        Когда я вышла из воды и наклонилась за полотенцем, изза камня, за которым я переодевалась, появился мужчина. Я замерла с полотенцем в руках. Мужчина, лет сорока, очень симпатичный, с небольшими аккуратными усиками, был совершенно голый. Он вежливо кивнул мне, как на светском рауте, подошел к воде и остановился. Поскольку плешка, на которой я расположилась, была очень маленькой, он стоял рядом со мной в полуметре, боком, и, казалось, совершенно не обращал на меня внимания. Вещи его, вероятно, были за камнем, там же, где и мои…
        Мысли скакали у меня в голове. Я пыталась придумать, как сказать ему, что море здесь глубокое, чтобы он не делал следующего шага, а сразу плыл… И еще думала - не заглядывал ли он случайно в мою сумку, где одиноко лежал мой большой кошелек да телефон.
        Ключи, слава богу, я сдала, уходя, администратору. Хотя зачем ему мои ключи? Вряд ли он за этим разделся и стоит вот так рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки… Я напряженно отступала назад, шажок за шажком, чтобы вроде и не бежать, но и не стоять рядом с посторонним голым дядей… Я не заметила никакого мужского беспокойства у своего неожиданного соседа, он был абсолютно спокоен и приветлив, и все. Уже некоторое облегчение… Значит, можно надеяться, что не мои прелести привлекли сюда усатого мужчину. Может, он просто не видел, что я здесь купаюсь? Или здесь его любимый пляжик, который я случайно заняла?
        Мужчина оглянулся и улыбнулся. От растерянности я слабо помахала ему рукой. Потом быстробыстро схватила свои вещи, заглянула в сумку и кошелек - все было на месте, включая деньги, о которых я столько думала - брать или не брать, тратить или не тратить Иркины сребреники. (Кстати, сребреникито чьи - Иркины или мои? Предательница, конечно, Ирка, но деньгито дали мне…)
        Уже поднявшись с пляжика на дорожку, я оглянулась. Мужчина так и стоял лицом к морю и солнцу. Может, у него какойто ритуал? Для поднятия духа и силы опавших чресл? Или он - обычный нудист? Сливается с природой, не обращая никакого внимания на окружающих людей? Я - человек разумный, прикрываю тело от холода и сокровенные места от посторонних глаз. Он - человек голый, не прикрывает ничего. Он - часть природы, голая часть общества… Так, наверно.
        Застегивая на ходу сумку, я не удержалась и еще раз обернулась. Голого человека больше видно не было. В море я тоже не увидела его головы. Скорей всего, опять спрятался за камень. Вот зачем только?
        Неожиданная встреча отвлекла меня настолько, что я машинально прошла вперед быстрым шагом километра полтора, а то и два. Городок заканчивался, отелей уже не было, но через дорогу стояли в живописном беспорядке частные дома, увитые ползущими растениями.
        Сейчас они толькотолько зазеленели и начали распускаться, а к середине лета некоторые дома явно будут совсем скрыты под зеленым покровом. Уже в который раз я подумала, как красиво здесь. В чем точно заключалась красота, понять было трудно. Высоких гор вокруг нет, море беспокойное, никакой дикой растительности, кроме желтоватого мха и обычной травы, я не видела - ни деревца, ни кустика. Но все равно мне все очень нравилось. Если бы еще было с кем поделиться…
        Через какоето время я замедлила шаг и стала подыскивать себе новое место, чтобы остановиться, кудато присесть - не ходить же вот так стремительными шагами по берегу весь день? Тем более я взяла с собой книжку о психологии детей, в надежде, что Ийка моя еще ребенок и я смогу когдато исправить свои ошибки, пусть даже с посторонней помощью.
        Я купила книгу в аэропорту, пока ждала Ирку и прогуливалась с наушниками, в которых приятный голос диктора вбивал мне в голову на двух языках: «It's high time to do it! Давно пора сделать это! It's high time to do it!» Мне сразу понравилась картинка на обложке: на ладони взрослого сидит симпатичный и несколько растерянный подросток. Я тогда открыла книжку наугад и прочитала: «Ребенок должен знать, что вы его любите просто так, не за то, что он сделал чтото хорошо или очень хорошо, не за послушание или успехи, а за то, что он есть такой, как есть». И без колебаний купила книгу, потому что сама часто думаю о том же. Ведь малыш любит свою маму просто за то, что она есть. А не за то, что она красивая, молодая, или же умная, или богатая… Трудно найти ребенка, которого раздражала бы его мама. И трудно найти маму, которую хотя бы иногда не раздражал ее ребенок.
        Задумавшись, я не сразу поняла, что уже некоторое время смотрю на чтото яркокрасное и блестящее впереди меня. Иду и смотрю. И даже чуть замедлила шаг и, повернув голову, смотрю. А смотрела я на большой, преувеличенно большой красный бант, повязанный на причинном месте у загорелого мужчины лет пятидесяти или чуть меньше.
        - Where are you from?[1 - Откуда вы приехали? (англ.)] - чинно осведомился он, заметив мой интерес, и продолжал невозмутимо поглаживать причинное место.
        Именно поглаживать, я бы не сказала, что у него были какието практические цели. Красный бант при этом слегка съехал набок… Я резко отвела глаза. Но я поняла, о чем он меня спрашивает, и почти машинально ответила, в основном чтобы не вступать в конфликт:
        - I'm from CongoBrazzaville![2 - Я - из КонгоБраззавиля! (англ.)]
        Чуть отступив назад, я пыталась поймать в поле зрения еще хоть одного человека. За соседней скалой увидела отдыхающего мужчину в яркой полосатой шляпе. Я облегченно вздохнула - бояться, конечно, мне было нечего, но всетаки не очень приятно очутиться одной в компании такого чудака… Заметив мой взгляд, мужчина в полосатой шляпе чуть повернулся, чтобы я лучше разглядела его серебристый бантик, аккуратно повязанный на том же самом месте, что и у моего собеседника.
        А тем временем сидящий передо мной человек почемуто очень обрадовался моему ответу про КонгоБраззавиль и широким жестом показал на свой разукрашенный срам.
        - Добро пожаловать на Мальту! - продолжал он говорить со мной на простом и понятном английском. - Были ли вы у нас когданибудь раньше?
        - Это было очень давно! Иногда мне даже кажется, что никогда и не было! Пока! - как можно шире улыбнулась я, ловко перепрыгнув с одного огромного валуна на другой.
        Дядьке бы пришлось обходить канавку, он бы со своим пузом так не прыгнул. Но я напрасно беспокоилась - он и не собирался за мной гнаться. Дружелюбно помахав мне рукой, он крикнул:
        - Пока! Увидимся! Приходите еще!
        - Непременно, непременно, - пробормотала я уже порусски, широкими скачками минуя следующего красавца. Переливающийся желтый бант размером с хорошую дынькуколхозницу притягивал взгляд. То, на чем был надет бант, если и напоминало овощифрукты, то скорее полежавшие в погребе всю зиму…
        - Нужна помощь? - разулыбался тот.
        - Конечно! Полиция НьюЙорка! - Я произнесла фразу из фильма, который смотрела перед отъездом, пытаясь извлечь из памяти как можно больше слов и выражений. Я раз пять тудасюда перематывала кассету, чтобы всетаки понять, что говорят герои, и эта фраза, как и несколько других, просто застряла у меня в голове. - Ищем мужчину около тридцати пяти лет, с рыжими волосами, спортивного телосложения…
        Мужчина, под полосатой шляпкой которого явственно проглядывали яркорыжие кудри, серьезно взглянул на меня и неуловимым движением прикрылся большими клетчатыми трусами, очень стильными, с разноцветными веревочками.
        - Удачи, мэм! - кивнул он мне и отвернулся к морю.
        Я тоже пожелала себе удачи и для этого решила вернуться к гостинице, искупаться там еще раз, спустившись с лестницы в море. Я надеялась, что встречи с обнаженными мужчинами на сегодняшний день у меня закончились.
        Когдато я читала, что маленькие народности, живущие отдельными государствами в известной географической изоляции, в основном на островах - критяне, киприоты, и, наверно, мальтийцы тоже, - испытывают некоторые проблемы, не свойственные большим нациям. Например, молодые люди не стремятся жениться ни в двадцать лет, ни даже в тридцать. Обычный возраст жениха на подобном острове - тридцать пять лет. А женившись, не торопятся заводить детей. Средний возраст островитянки, рожающей в первый раз, - тридцать три года. Это невероятно для Европы, особенно для Восточной, но это так.
        То, с чем я столкнулась сегодня, - очевидно, какаято проблема местных жителей, о которой в рекламных проспектах не прочитаешь. «Старинные замки и рыцари»… Трех рыцарей я сегодня уже встретила. Сколько еще предстоит?
        Настроение у меня слегка испортилось, хотя я сама удивилась, как ловко вышла из такой дурацкой ситуации. Видела бы Ийка свою скромную правильную маму - в коротких шортах, в темных очках, смело говорящей поанглийски… Видел бы меня Кротов… Взял бы за запястья…
        Я усилием воли отогнала образы тех, кто занимал все мои помыслы в Москве. Я должна отдыхать, переключаться. И в этой связи поехать всетаки сегодня вечером в соседний городок на ночной праздник - фиесту.
        У администратора гостиницы я узнала, как можно туда добраться. Конечно, он мне предложил заказать такси, но я спросила про рейсовые автобусы. Ведь ездят же както местные жители. Администратор, на нагрудной табличке которого было крупно написано красивое имя «Leo», видимо, привыкший к разным причудам богатых туристов - а других в их гостинице не было, - кивнул и написал на бумажке расписание автобуса, на котором можно было доехать до городка.
        - Это безопасно? - спросила я на всякий случай. Кто его знает - вдруг в автобусе тоже все окажутся голыми и с бантиками…
        - Абсолютно! - улыбнулся Лео. - Если хотите… Я заканчиваю работу в восемь и еду домой, как раз в ту сторону, могу составить вам компанию.
        - Спасибо, - согласилась я.
        Я уже столько раз мысленно благодарила маму с папой, всегда заставлявших меня учить язык. Им было мало того, что я училась в спецшколе, у меня был еще индивидуальный преподаватель, маленькая, хрупкая учительница Вероника Викторовна, занимавшаяся со мной лет семь, пока я, со своим небольшим ростом, не стала выше нее.
        Мне безумно нравилось ее тонкое лицо, всегда аккуратно завитые пепельные волосы, которые она скалывала сзади большой заколкой в модную тогда прическу, называвшуюся «Мальвина». Онато и научила меня разговаривать, используя всю ту лексику, которую я знала. Она никогда не заставляла меня учить грамматику или новые слова - этого хватало в школе.
        Мы с ней разговаривали на самые разные темы: чем занимается мой папа, почему я не люблю уроки истории в школе и равнинные лыжи, дружны ли мои родители и не бывает ли мне иногда одиноко, совершенно без причин. За семь лет наших занятий она научила меня говорить и, наверно, даже думать поанглийски, потому что иногда мне снились сны, в которых я говорила на английском языке. Правда, это было очень давно. Я была уверена, и всех всегда убеждала, что училаучила английский и все забыла.
        Но стоило мне позаниматься перед отъездом, во мне, будто из какихто потайных закромов, всколыхнулось огромное количество слов, грамматических формул, даже правил. Я, например, помнила, что нельзя употреблять два отрицания в одном предложении, и прекрасно различала времена. Вот тебе и детские бесполезные знания.
        Так, может, я еще чтонибудь в себе полезное обнаружу? Мама когдато учила меня печь эклеры и большие яблочные пироги… Вдруг однажды настанет день, и я буду их печь? Хотя моя Ийка - малоежка, к еде относится с удивительным равнодушием. А испечь пирог на целый противень и доедать его самой всю неделю… Лучше съесть бутерброд и прочитать хорошую книжку, я так считаю.
        Договорившись с администратором на вечер, я поднялась к себе в номер и первый раз в нем толком осмотрелась. Да, конечно, номер с размахом. Увы, это не доставляло мне никакого счастья. Красиво, конечно, приятно. Приятнее всего, что номер был идеально убран, буквально вылизан до последнего сантиметра. Я поняла, что и белье мне уже поменяли, и полотенца… Наверно, здесь все меняют каждый день. И пылесосят, и протирают зеркала…
        Пройдясь по номеру, я насчитала шесть зеркал. Весь номер был оформлен в старинном стиле - с позолотой, тяжелой мебелью, велюровыми золотистыми портьерами и милыми, толстыми ангелочками, несколько выбивающимися из общего торжественного стиля королевской спальни, и почемуто показавшимися мне улыбкой художника, оформлявшего номер. Его маленькой тайной. Кто поймет - тот поймет и улыбнется.
        Хитроватые ангелочки смотрели на меня с потолка, со стен ванной, с ковра у кровати и, кажется, говорили: «Не верь. Все неправда. И про рыцарей, и про замки. Давно ничего нет, и никто не знает, как было. Потому что было все вовсе не так, как ты можешь себе представить. Было страшно, мрачно, смрадно. В плохо освещенных коридорах королевского дворца пахло, как в конюшне. Но зачем тебе знать об этом? Представь, что ты… скажем, принцесса. На недельку. Поэтому у тебя вместо обычной раковины - золоченый таз, ванна с медными ручками в виде тюльпанов, а в комнате, чтобы включить свет, надо всего лишь провести рукой, вроде как погладить, шероховатую на вид и абсолютно ровную поверхность стены - там, где светится корона… А ночью, если опять проснешься на чейто непонятный звонок, на потолке тоже будет светиться корона - днем ее совсем не видно, скорей всего, она нарисована какойто специальной краской, видимой только в темноте…»
        Я все открывала и открывала секреты своего номера и не уставала удивляться - надо же, ктото ведь сидел и придумывал это. И рассчитывал как раз на такую реакцию: вот я удивлюсь, вот немножко испугаюсь, когда сильно польется вода из большой морды дракона над ванной, или засмеюсь, стоя босиком на мягком плотном ковре и видя, как толстопопый ангелочек с совершенно хулиганистым прищуром целится прямо в меня. А куда можно попасть, целясь с пола в стоящую прямо над тобой скромную, практически незаметную во всей этой роскоши особу?
        Глава 4
        Правильно соизмеряйте пропорции вещей. Лучше быть молодым майским жуком, чем старой райской птичкой.

    Марк Твен
        Вечером я поехала на фиесту с Лео. Мы сели в большой желтый автобус, старый, дребезжащий на кочках и рытвинах, и очень вместительный. По дороге я не удержалась и как могла осторожнее спросила его об удивительных мужчинах с бантиками. Ведь понятно, что если я встретила трех странных личностей, их должно быть больше на острове. Мне хотелось знать, туристы или местные жители таким оригинальным образом организовывают свой досуг. Лео или не понял меня, или ничего не знал об этом. По крайней мере, он, нахмурясь, покачал головой и сказал, что слышит о таком в первый раз. Возможно, нехватка лексики и незнание более точных слов не позволили мне описать тех оригиналов понятно, и Лео решил, что бантики у них были на голове.
        - Вам нравится наш остров? - Лео заметил мое замешательство и засмеялся: - Похож на огромный камень, вылезший посреди моря, правда? Вся наша растительность - редкие пальмы, кривые деревья, агавы да кактусыопунции. И еще желтые кабачки, которые выращивает жена моего брата.
        - Я не настолько разочарована увиденным, - корректно заметила я.
        - Но у вас, тем не менее, достаточно удрученный вид. - Молодой человек смотрел на меня доброжелательно и внимательно.
        - Я скорее разочарована всей своей предшествующей жизнью, - пришлось сказать мне.
        - Так вам представился хороший случай посмотреть на все иными глазами, разве нет? Как еще это можно сделать, если не уехать за тридевять земель и оттуда взглянуть на себя подругому?
        - Вы философ, Лео.
        Он совершенно серьезно кивнул.
        - Я учусь на философском факультете в Риме. Летом всегда работаю. Интереснее всего размышлять о жизни, общаясь с разными людьми. Гостиница - идеальное место для этого. А наш остров… Он прекрасен, не правда ли? - Лео вздохнул. - Я здесь родился и вырос, и когдато не знал, что твоя земля может быть и другой. Наши дети в школе на тему «Моя родина» обычно рисуют каменный остров посреди моря, с тремя деревцами.
        - А вы как рисовали?
        - А я рисовал великаншу, таскавшую камни для своего дома, чтобы жить там со своим малышом. Правда, жили они на соседнем острове - Гозо, но это же тоже наша страна… Вы слышали, кстати, что вся внутренность Мальты изрыта подземельями, ходами, тоннелями, как старый шкаф - жукомточильщиком? Существует даже легенда, что до сих пор внутри Мальты живут люди, никогда не выходившие на поверхность и остановившиеся в своем развитии в доисторическом прошлом…
        - Интересно было бы с ними поговорить… - проговорила я.
        - И что бы вы им сказали?
        Я покачала головой:
        - А что я могу им сказать? Наоборот, я бы послушала их. Спросила бы о чемнибудь, о самом главном. Чтобы понять, что время идет, а самое главное - не меняется. Так же бывает страшно, так же пугает одиночество и старость, точно так же захлестывает любовь и ненависть, невыносимо больно за детей…
        - И вы - философ, - улыбнулся Лео и посторонился, чтобы дать дорогу старой женщине, только что дернувшей за веревочку. Это означало, что она намеревается выйти на следующей остановке. Рядом с водителем несколько раз тренькнул большой велосипедный звонок, прикрепленный толстой проволокой, и он махнул назад рукой, давая знак, что слышал и остановится.
        - Я - врач. Мне волейневолей приходится размышлять.
        - Мне кажется, вы ошибаетесь. Как раз людям вашей профессии не очень свойственны обобщения, поверьте. Думаю, что это ваша личная особенность.
        - Может быть, - пожала я плечами. - Я редко думаю о себе - какая я.
        - Неинтересно?
        Я не успела ответить Лео, потому что автобус так резко остановился, что сидящие люди чуть не попадали со своих кресел, а из стоявших многие едва удержались на ногах, ктото даже упал. Водитель, сначала выругавшись, вдруг засмеялся. Пассажиры, первым делом ахнувшиеохнувшие, тоже, посмотрев вперед, стали смеяться. Шесть или семь бродячих котов сидели прямо на дороге и смотрели на белоснежную красавицукошку, расположившуюся чуть поодаль и тоже смотревшую на них пронзительноголубыми глазами. Один из котов, привстав, потянулся и сделал несколько шагов к красавице. За ним потянулись остальные. Она им чтото сказала на своем языке, и коты, как по команде, остановились. Кошка, легко прыгнув, перебралась повыше, на камень у дороги, коты, как зачарованные, не сводили с нее глаз.
        Водитель чтото проговорил. Как и многие островитяне, он говорил на удивительном английском языке, вставляя то и дело слова из своего родного, мальтийского. Поэтому я смысла не уловила, но пассажиры, слышавшие его, засмеялись.
        - Очень смешная шутка, но неприличная, - пояснил Лео. - А кошки… Европа страдает от бродячих собак, а у нас собак нет. И бродяг нет. Зато есть огромное количество бездомных кошек… Которые мне кажутся дикими животными, поскольку живут в полном согласии с природой и нисколько без человека не страдают. Кстати, к вопросу о голом камне, торчащем из моря и называющемся моей родиной… Наш остров когдато был покрыт растительностью. Здесь росли и большие деревья, в основном, корабельные пальмы, и самые разные кустарники, и цветы. Но мореходыфиникийцы вырубили деревья, потом и пни выкорчевали. Корни деревьев не удерживали больше почву, и ветры сдули ее в море. Вот так бывает в мире…
        Я смотрела на красивое, но совсем не европейское лицо Лео и думала: к какой же национальности и расе он принадлежит? Спросить - вроде неудобно… А почему неудобно - непонятно. Я завела разговор издалека:
        - Лео, а вот скажите мне, все ваши предки жили на Мальте?
        Но Лео сразу понял мой вопрос и засмеялся:
        - Вы хотите спросить, не араб ли я? Да, моя мама арабка, папа - итальянец. Но вообще у нас особо не разберешь. Мальтийцы - это италоарабы с примесью африканской крови, да еще и бывшие подданные ее величества британской королевы. Поэтому спеси - сами понимаете!
        - Хорошо, что вы можете говорить об этом отстранение, - негромко заметила я, видя, как сидящая впереди женщина несколько раз нервно оглядывалась на Лео.
        - Я - европейский человек! - гордо сказал Лео, и я поняла: очень хорошо, что так аккуратно завела разговор. - Кстати, имейте в виду: есть две вещи, которые нельзя делать на Мальте: считать, что стоящий перед вами темноглазый, смуглолицый, курчавый мальтиец - араб, а также сомневаться в том, что святой Павел действительно побывал на Мальте! Вам еще не говорили об этом? Так сегодня обязательно на фиесте покажут в театрализованном виде его визит на Мальту.
        Ну, как? Я убедил вас, что первое впечатление о заброшенной бывшей колонии, скучной и бесплодной, - очень ошибочно?
        - Убедили, - искренне сказала я, любуясь словно обведенными тонкой коричневой кисточкой губами Лео. И почему им не нравится, когда говорят, что они - арабы? Арабы же, как я помню из сказочного мира, такие красивые - тонконосые, с огромными глазами, длинными ресницами, с чистой гладкой кожей… По крайней мере европейский человек Лео был именно похож на такого арабского принца.
        Он заметил мой взгляд и вопросительно посмотрел на меня.
        - Вы красивы. Наверно, похожи на… - Я запнулась. Может, лучше не говорить?
        - Дадада… Вот именно. Я же предупреждал вас! - засмеялся Лео. - Я похож на свою мамуарабку. Папины родители платили много денег, чтобы она досталась папе в жены. Если вдуматься, это то немногое, за что действительно стоит платить. Определяешь не только свою жизнь на десятилетия вперед, но и жизнь потомков…
        Автобус опять дернулся и притормозил, теперь уже не изза кошек, а изза двух велосипедистов, вдруг выскочивших изза большого придорожного камня.
        - Вот так и живем! - опять засмеялся Лео. - Вы тоже очень красивы, как будто из мультфильма про лесных фей. Не помните? Молчаливая фея, живущая одна, в маленьком домике из дерева, помогающая всем лесным жителям и заблудившимся детям… Как же он называется… «Фея снов»? Нет. И не болот… «Фея потерянного леса», кажется… Я очень любил эту сказку в детстве. У вас такой взгляд бывает, как будто вы понимаете так много, что даже не знаете, что и сказать. Лицо молодое, а глаза… Нет, не старые… очень интересные… Я вас нарисую потом… Я люблю рисовать.
        Дама, сидящая впереди, опять оглянулась и внимательно посмотрела на нас с Лео. Покачала головой, отвернулась и чтото пробормотала.
        - Что она сказала? - шепотом спросила я Лео. - Я не поняла.
        - Она сказала, - тоже тихо ответил Лео, - что у меня ничего не выйдет.
        Я порадовалась, что автобус подъехал к остановке и нам нужно было выходить.
        Уже совсем стемнело. Лео даже немного проводил меня, потому что идти от остановки пришлось не близко и по довольно темным улицам.
        Когда же я вышла на площадь перед собором, то на мгновение даже зажмурилась. Сотни факелов, электрическая иллюминация, сложно выложенные костровые композиции… Сразу стало жарко, но не очень весело, потому что посмотреть на традиционный мальтийский праздник съехались туристы из многих отелей и народу было, больше, чем свободного места.
        Я походила, сделала несколько снимков, практически уверенная, что снимки получатся темными и невыразительными. В отличие от Ийки я никогда не могу выбрать хороший момент и ракурс. Посмотрела на крутящиеся здесь и там огненные колеса, на то, как люди проталкиваются в собор, в котором шла праздничная служба, и как они, придерживая на груди камеры и отдуваясь, с трудом выбираются обратно. Подошла поближе к пушке, из которой собирались палить фейерверками… И вдруг мне отчегото стало грустно.
        Вид огня умиротворяет и восхищает. Но огонь, с которым играют, машут им, бросают, произвел на меня странное впечатление. Подобное ощущение возникает у меня в цирке, когда я вижу, как диких, прекрасных зверей - тигров, львов, слонов, волею своей грустной судьбы вынужденных жить в клетке, - заставляют делать противоестественные вещи - садиться на тумбу на задних лапах, кружиться на месте, ходить парами. А для этого их бьют. Бьют на репетициях и на выступлениях, бьют тонким хлыстом по лапам, по морде…
        И сейчас человеческие игры с огнем показались мне глупыми и самонадеянными. Я встала в сторонку и стала думать: а как же мне отсюда выбираться? Скорей всего, доехать можно на том же автобусе. Но как я дойду до остановки, по извилистым темным улицам, одна?… Не то чтобы очень страшно - на Мальте, говорят, совсем нет преступности, - но совершенно непонятно, куда идти… Интересно, есть ли у меня точный адрес гостиницы? Если придется брать такси… Я достала из сумки гостиничную карточку с золотыми буковками «Royal Surprise».
        - Скучно? - спросил меня ктото рядом поанглийски.
        Я оглянулась и не сразу поняла, что довольно молодой и веселый голос принадлежал очень пожилому человеку с меня ростом. Я пожала плечами:
        - Да нет, наверно, это интересно.
        - Но вам лично - скучно, - засмеялся пожилой человек.
        Я видела перед собой интеллигентнейшего старика, по виду классического англичанина, с правильным лицом, чуть крупноватым носом, коротко стриженными волосами и выправкой бывшего офицера. Поэтому я не смогла махнуть рукой и отвернуться.
        - Да, мне скучно, - вежливо ответила я.
        - И утром было скучно? - поинтересовался он.
        - Скучновато, - ответила я, отмечая про себя, как же ясно и просто он говорит. Или это я так разговорилась здесь? Так отлично всех и вся понимаю…
        - Могу порекомендовать хорошее средство, - подмигнул мне старик.
        Я вздохнула. Ну вот, дожила.
        - Счастливую любовь? - довольно грубо спросила я, жалея, что поддалась на интеллигентный вид старика. Не показал бы он мне часом блестящий бантик…
        Тот покачал головой:
        - Мое средство гораздо дешевле.
        - Но у него всетаки есть цена? - улыбнулась я. Может, он не по этой части? Вот буду теперь всех местных и неместных подозревать в эксгибиционизме…
        - У всего в мире есть цена, - очень просто ответил мне пожилой мужчина и надел шляпу, которую снял, обращаясь ко мне. Чем, в частности, и произвел на меня впечатление. Хотя любой артист может это сделать, кто хоть раз играл в спектакле про былые времена. - Вы танцуете старомодные танцы? - очень кстати к моим размышлениям спросил старик. - Фокстрот, танго…
        - Лет двадцать вообще не танцевала, - ответила я.
        - Вы так долго живете на свете? - решил идти вабанк с очень грубыми комплиментами старик.
        - Я живу в два раза дольше. Почти в два раза, - уточнила я скорее для самой себя. Вот доживу до сорока - буду тогда фигурять, если будет чем. - Боюсь, мне пора.
        Я сделала шаг в сторону, чтобы обойти своего неожиданного собеседника. Но он не растерялся, слегка шаркнул ногой и поклонился:
        - Доктор ПьерФрансуа Дюкло, профессор древней литературы, университет Сорбонны.
        - Вот почему я так хорошо вас понимаю! - не очень вежливо воскликнула я. Конечно же, он не англичанин. Проще всего говорить с теми, для кого английский язык так же, как для меня, иностранный. - А я доктор… - Я запнулась, не зная, как объяснить, потому что поанглийски и «врач» и «доктор наук» называются одним словом. - Медицинский, то есть настоящий доктор. Я детский врач. Александра Леликова. - «Детская поликлиника в Строгино», могла бы добавить я в тон своему собеседнику. - Очень приятно.
        - У вас есть длинное серебристое платье? - вдруг спросил старик, не давая мне своими неожиданными вопросами расслабиться.
        - У меня нет никакого платья с собой, - ответила зачемто честно я. Вообще, когда говоришь на другом языке, очень трудно с ходу шутить, врать или говорить обиняками.
        - Вам бы пошло серебристое платье, - мечтательно посмотрел на меня старик. - С нежнорозовым воздушным шарфом… - Он проследил взглядом, как шарф обвил бы мою шею, спустился по рукам, застрял бы, зацепившись за чтото, на бедрах и потом раза три обмотал мои ноги, завязавшись узелком на щиколотке, и оставшимся хвостиком упал на мои голые ступни, хорошо просматривающиеся сейчас в тех сандалиях, в которых я утром ходила по берегу.
        - У вас маленькая нога, - продолжал старик. - Очень маленькая, нежная. - Наверно, он принял мое молчание за предварительное согласие. - Хорошо, что вы не красите ногти на ногах. Видно, какие они у вас тонкие, прозрачные, как у ребенка…
        Профессор стал говорить довольно быстро, и я напряженно вслушивалась, не очень уверенная, что правильно понимаю то, что он говорит. Тем более что время от времени ПьерФрансуа Дюкло вставлял звучные французские слова и то и дело переключался на происходящее вокруг, кратко комментируя передвижение ярко одетых людей с факелами или пение хора местных девушек в краснозолотых коротких платьях:
        - Красиво, фантастично, невероятно! Не желаете выпить бокал розового вина? Здесь есть изумительные вина! Только их никогда не предлагают в ресторанах, надо самому знать, что заказывать. Позвольте вашу руку? - Не дожидаясь ответа, профессор не совсем учтиво взял мою руку и перекинул ее через свою. - Пойдемте! - Он энергично потащил меня прочь с освещенной площади.
        Не знаю, что руководило мной. Возможно, глубоко сидящая во мне авантюристка, которой так и не дали развернуться в обычной жизни. И лишь в некоторых экстремальных ситуациях, когда я не знаю, что сказать, она вдруг говорит мне: «Молчи и слушай меня!»
        И я не вырвала руку. Я пошла за хорошо одетым и приятным в общении пожилым профессором - кто, кстати, мог дать гарантию, что он именно профессор? - не испытывая особого страха. Мне было интересно - что же будет дальше. И почемуто казалось, что ничего страшного произойти со мной не может.
        На краю площади, на парковке, стояли машины. Профессор стремительно прошел мимо ряда машин и остановился около самой сногсшибательной машины - серебристого «Кадиллака» с темнорозовым откидным верхом. Я никогда не видела таких машин вблизи. И была уверена, что сейчас профессор скажет: «А моя - вот, соседняя, темносиний профессорский „Фиат“, наш упитанный родственник вашего худосочного „Москвича“…» Но профессор распахнул длинную, низкую дверь красавца «Кадиллака» и предложил мне сесть.

«Ух, ну надо же!» - чуть не сказала вслух Ийкина мама, никак не способная взять в толк, почему же дочке так нравятся огни параллельного мира - мира «кадиллаков», бутиков, гламурных журналов, скороспелых миллионеров, роскошных проституток, наглых и всемогущественных воров, сумевших вовремя ухватить то, что плохо лежало в нашей стране. А плохо лежало, как выяснилось, очень многое…
        Я села в машину. Да, я села в этот роскошный «Кадиллак». Не знаю, села бы в «москвичонок» с нашим стареньким доцентом кафедры древней литературы МГУ, а вот с ПьеромФрансуа Дюкло - села.
        И поехала с ним в ресторан. Я слушала, как он рассказывает про свою дочь Лу, Луизу Дюкло, тридцати двух лет, сочувственно кивала, когда он рассказал, как два года назад похоронил мать Лу, с которой прожил тридцать пять лет. Я прикинула, сколько же лет может быть профессору. Шестьдесят пять - сказала я себе. Максимум. Иначе я просто сошла с ума. Потому что в промежутках между рассказами о родственниках ПьерФрансуа Дюкло пару раз коснулся моей руки, слегка задержавшись на ней. И не могу сказать, что у меня это вызвало сильное отвращение. В какойто момент мне даже показалось, что он чемто похож на моего папу… Потом, правда, это ощущение прошло.
        Что руководило мной? Любопытство? Интерес к забавному, богатому иностранцу? Или все та же авантюристка, живущая внутри меня и заставляющая вспомнить, как моя собственная мама в свое время нашла спрятанный бабушкой паспорт и тайком убежала из дома, чтобы выйти замуж за моего папу… Правда, маме моей было тогда всего восемнадцать. И папа был старше нее лишь на одиннадцать лет.
        В ресторане я с удовольствием съела три громадные тигровые креветки, нежные и сочные, занявшие целую тарелку, выпила розового вина, кисловатопряного. Также скушала лимонный шербет, посыпанный чемто, напоминающим хрустящую, чуть горьковатую крошку орехового печенья - все под приятные взгляды и сладкие речи ПьераФрансуа. Я смотрела на профессора и представляла себе: «А вот смогла бы я смотреть на него каждое утро, за завтраком? Когда он прополощет зубы (похоже, они у него пока свои, хотя и старенькие), аккуратно причешет волосы, проверит, не пора помыть голову оттеночным шампунем, чуть приглушающим ослепительный блеск седины и создающим ощущение, что еще не все потеряно, не все волосы высеребрило неумолимое время, наденет шелковый халат и сядет напротив меня - вот такой: оживленный и шаловливый, с весело разбегающимися морщинками по загорелому благородному лицу. И хлопнет в ладоши, чтобы прислуга принесла нам горячие пухлые булочки и нежный сыр с дырками…»
        Профессор уже успел рассказать мне о своем доме, о штате прислуги, которой больше, чем родственников, о том, что дочка Лу живет отдельно, с детьми и очередным другом. А профессор живет один.
        Я постаралась представить себе, каким ПьерФрансуа был лет в сорок, в тридцать пять… И не смогла. Есть такой возраст у детей - примерно до полутора лет, когда мальчики и девочки не очень различаются внешне - малыши да малыши. В это время очень трудно представить, какими они будут лет через двадцатьтридцать.
        И есть такой возраст у стариков, когда уже не верится, что и они тоже прыгали через две ступеньки, целовались, неслись на свидание, на ходу затягивая галстук, и, чуть отдышавшись, повторяли сладостные любовные экзерсисы…
        Раз или два мне показалось, что колено ПьераФрансуа коснулось под столом моего. Я вздохнула и подумала: «Вот если он сейчас предложит мне провести ночь у него в номере, я сразу встаю и ухожу».
        Но ближе к концу ужина, попивая из маленькой чашечки кофе, чем несказанно удивил меня - пожилой человек пьет ночью довольно крепкий кофе… - профессор поинтересовался:
        - Не в том ли отеле «Королевский сюрприз» вы живете, где вода в ванной льется из морды дракона? Изящное трехэтажное здание в окружении цветущих бугенвиллей у самого моря в Слиме…
        - Да, именно в том, - кивнула я, сообразив, что он видел у меня карточку с большой золотой надписью, когда я изучала расписание автобусов.
        - Позвольте вас проводить? - спросил профессор. - Моя вилла как раз там неподалеку. - Он достал из портмоне платиновую кредитную карточку, уверенно блеснувшую в его руках, и помахал официанту.
        Я внимательно взглянула ему в глаза. Положим, кофе он пьет, потому что весь день спал перед фиестой и перепутал день с ночью, и вообще у него давление нормальное - бывает же такое, наверно. Но будет ли он в этой связи пытаться зайти ко мне в номер? Я уже представила себе, что может последовать за этим, и картинка, возникшая в моем воображении, не очень мне понравилась, несмотря на его изысканные манеры и доброжелательный, вполне искренний взгляд, с которым он ждал моего ответа.
        - Пожалуй, нет, - ответила я. Хорошо знаю, как неприятно отказывать у самого порога. Лучше отказать подальше от него. Пусть я и ошибалась в намерениях профессора…
        ПьерФрансуа Дюкло улыбнулся. Он протянул мне руку для пожатия, как я думала. На самом деле он взял мою руку и поцеловал. Наверно, ему не объясняли, что только женщина может решить - протягивать ли ей руку для поцелуя или нет. А может, ему было плевать на условности. Потом он вложил мне в руку свою визитную карточку, поклонился и стремительно вышел из ресторана. Вот это да! Обидчивый профессор… И моегото телефона он не спросил… Очевидно, был уверен, что я, покоренная его рассказами об особняке под Парижем и его богатой внутренней жизни, при желании позвоню сама.
        Подождав, пока профессор отъедет, чтобы не выглядело уж совсем глупо, я вышла из ресторана и подошла к стоянке такси. Удивительно, но я доехала до своей гостиницы за почти символическую плату - могла бы купить на эти деньги всего полпиццы. Водитель сказал, что ему как раз домой, в ту сторону. И ехать оказалось совсем близко - автобус, на котором мы ехали с Лео, очевидно, кружил по соседним деревушкам.
        Профессор на самом деле оказался сообразительнее, чем я. Он позвонил мне через пару дней, легко разыскав меня. Ведь в нашей гостинице «Royal Surprise» жила только одна Александра из России. Но в тот момент, когда он позвонил, я была занята уже совсемсовсем другими мыслями…
        Глава 5
        То ли это наше одиночество, то ли исключительно мое.

    Л. Хейскари
        На следующее утро я решила съездить еще на одну экскурсию - все же посетить хотя бы один, самый знаменитый замок. Мне не столько хотелось увидеть сам замок, как непонятно было, чем заняться. Ходить одной по берегу, натыкаясь на обнаженных мужчин, мне совсем не улыбалось, а сидеть в темных очках в шезлонге около гостиницы - тем более.
        Для начала я подсчитала свои расходы за полтора дня. Ерунда для заграничного тура - сто туда, сто сюда… - и просто ужас, кошмар для реальности моей жизни в Москве. Может, просто не думать об этом? Отдать по приезде родителям их двести долларов, которыми они так трогательно снабдили меня в дорогу «на всякий случай», а здесь спокойно тратить Иркины деньги и ни в чем себе не отказывать, не мелочиться, забыть о своей вынужденной мизерии. Но почемуто от такой мысли мне сразу становилось некомфортно.
        Чтобы не начинать бегать по кругу собственных мыслей, не мучить себя и не затосковать вконец - мне и так после моей вчерашней авантюры с профессором было както не по себе, - я решила пойти по пути наименьшего сопротивления, а именно: воспользоваться старой хитростью российских туристов. Вопервых, позавтракать два раза, в семь и в десять. А вовторых, взять пару булочек со шведского стола, завернуть их в салфетку, воровато озираясь, положить в сумку, независимо посидеть еще за столом и уйти, имея с собой и обед, и ужин.
        Глупо, стыдно, унизительно. Но не более, чем шиковать на Иркины деньги. Могла бы, кстати, уже десять раз мне позвонить, подружка моя. Не первый же год друг друга знаем, чтобы так поступать.
        В семь утра я выпила кофе со сливками. Есть мне не хотелось категорически. До десяти я успела почитать книжку по детской психологии, пару раз спуститься по лестнице в море, поплавать в очень холодной воде, подняться к себе и внимательно изучить в номере свое лицо. Странно - почему мне никогда не приходило в голову выщипать брови? Они у меня светлые, но довольно густые. Ведь из них можно было бы сделать аккуратные красивые полукружия… Вдруг я и себе тогда покажусь похожей на лесную фею, а не на растерянного гномика, которого эта фея нашла в лесу - бледного, невыразительного…
        Я взяла щипчики из маникюрного набора, который, к счастью, сообразила дома бросить в чемодан, и попыталась придать форму своим бровям. Ущипнув себя пару раз за кожу и выдрав с одной стороны слишком много, я, тем не менее, довела дело до конца. Мне показалось, что я невероятно преобразилось. Просто другое лицо! Тогда я еще накрасила ресницы, которые не красила сто лет. Мне показалось, что тушь чуть пахнет затхлостью - я взяла с собой французскую тушь, которую мне родители дарили на прошлый Новый год. Или на позапрошлый… Но получилось очень красиво.
        Когда я без пяти десять спустилась в ресторан, администратор у входа очень внимательно посмотрел на меня. «Вот, люди сразу замечают ухоженную женщину!» - подумала я и даже чуть расправила плечи и подтянула спину. А он тем временем глянул в какуюто папку, лежавшую перед ним, и спросил меня, корректно улыбаясь:
        - Вы ведь уже завтракали сегодня, мэм?
        - Да, - ответила я, чувствуя, что моментально краснею.
        - Но… - он опять внимательно посмотрел на меня и пробормотал: - Впрочем…

«Вот именно!» - сказала я, но про себя. И поспешила сесть подальше, к окну.
        Ко мне тут же подошел официант, наливающий кофе. И он, наверно, тоже понял, что я пришла во второй раз. Ну и что? В концето концов! Может, я пришла, потому что захотела есть снова! Проголодалась! На самом деле я почемуто и сейчас не очень хотела есть. Я поковыряла омлет и решила, что завтра пойду на завтрак один раз. И булки прятать в сумку я не стала.
        Я узнала, как ехать в старинный замок, который находился в пятнадцати километрах от гостиницы, и вдруг подумала: может, попробовать взять напрокат велосипед? Было бы очень романтично, повесив за спиной маленький Ийкин рюкзачок, проехать по окрестностям. Администратор у стойки регистратуры, которого я спросила про «rent a bike», то есть про прокат велосипедов, два раза поправлял меня:
        - Rent a car?[3 - Взять напрокат машину? (англ.)]
        - No! Rent a bike! - терпеливо объясняла я, удивляясь не меньше него - неужели никому до меня в голову не приходило, что по прекрасному, малонаселенному, равнинному острову, с хорошими ровными дорогами, можно ездить не только на машинах, взятых в аренду, но и на велосипедах?
        Администратор, убедившись, что я действительно имею в виду самое примитивное педальное передвижное средство, а не мотоцикл, - потому что в английском языке слово «bike» может означать и велосипед, и мопед, и мотоцикл, - только развел руками: «Увы, мэм!» и подсказал мне самый прямой автобус.
        В замке я пристроилась за группой белорусов, говорящих на милом, как будто шутливом русском языке, послушала о том, кто строил замок, кто в нем жил, кто на ком женился. Абсолютно формальные и ненужные сведения, проскакивающие мимо ушей. Я постояла минут пять, больше слушая непривычный для уха белорусский язык, и решила сама побродить по замку.
        Очень быстро я обнаружила, что многие коридоры и переходы перегорожены, и прохода дальше нет. Открыто для просмотра было не больше трети помещений. Сегодня почемуто уже не в первый раз я подумала: жаль, что этого всего не видит Ийка. Она пугливая и восприимчивая, на нее бы произвели сильное впечатление пустые темные коридоры, рыцарские доспехи, стоящие по углам…
        И вообще, я вдруг стала скучать и тосковать о ней. Выйдя из замка, я даже попробовала набрать ее номер. Телефон был включен, но она опять не брала трубку.
        Я набрала ей сообщение: «Иечка, напиши два слова. Как у тебя дела? Мама».
        Полчаса или час после этого я бездумно бродила в парке вокруг замка и все ждала обычных слов «Нормально, мам». Мне, собственно, ничего больше и не было нужно. Но она ничего не отвечала. Я запихнула телефон, до того висевший у меня на руке, в сумку, и тут же раздался сигнал сообщения. Радостно вытащив телефон - не зря ждала! - я увидела, что вместо Ийки мне неожиданно написал Кротов. Очень гордый милиционер, не звонит - пишет, и только по делу. И ладно.

«Есть новости о вашем пианино, - сообщал Кротов. - По возможности позвоните».

«Спасибо, я рада, - ответила я. - Возможности нет». Послав сообщение, подумала и послала еще одно: «Я на Мальте. С подругой. Но она в другом месте. А я сейчас - в замке». Уже отослав и это сообщение, я начала думать, как можно было написать все то же самое, но почеловечески, а не поидиотски. Но так ничего и не придумала. Зато почувствовала, что я очень, просто зверски хочу есть. И страшно пожалела, что сваляла дурака утром, не взяла булку со шведского стола. Там была такая булочка, круглая, с корицей и яблоками, и еще можно было быстро запихнуть в сумку пару кусочков сыра… и горсточку крупных изюмин, черных или золотистых, нежных, сладких…
        То ли письмо Кротова так на меня подействовало, то ли я начала, наконец, отдыхать, но я поняла, что не пойду на поиски магазина, а зайду в ближайший ресторан и, взглянув предварительно на цены, очень много съем. Или хотя бы чтото съем. Тут пикнул телефон и я, уже зная, что это Андрей Алексеич прочитал мои записки, увидела надпись: «Три новых сообщения».

«Здорово. Я рад за Вас», - писал Кротов в первой записке.

«Истинный удар происходит из пустоты, - говорилось во второй записке. - Это боевая мудрость тибетских монахов - боевая!»

«Приедете - объясню», - было написано в третьей.

«Опытный районный ловелас!» - вздохнула я и уничтожила из памяти телефона все три его записки. Потому что в памяти моего телефона хранятся только драгоценные Ийкины послания: «Мам. Я дома. А тебя никак нет», «Мам! Я химию сдала! На тройку, правда…», «Мамочка, купи мне, пожалуйста, конфет, лучше грильяжа, или сырных чипсов». И так далее. Я села на лавочку и стала их читать. Потом просмотрела все ее фотографии в телефоне, прослушала трогательные песенки, которые она записала в прошлом году - она очень хотела, чтобы песенки звучали у меня в телефоне вместо звонка. Но пела так тихо, что ее нежный, слабый голосок был елееле слышен. На одной из записей я услышала свой голос и Ийкин вздох - ну, никак не могла она петь громче…
        Откудато доносился очень приятный запах специй, но у меня уже пропал аппетит. Я прогулялась по городку, заглянула в местный сувенирный магазин, купила кружку, как будто смятую рукой великана. На боку кружки было написано: «Я потерялся на Мальте». Я на Мальте точно не потеряюсь - самонадеянно подумала я. У меня в Москве очень важные дела…
        Я шла, точно ощущая, что иду к морю. Его видно не было, но почемуто я была уверена, что когда сверну за угол и выйду на следующую улицу, проглядывавшую меж домов, увижу море. И точно, я оказалась на достаточно широкой по местным масштабам улице, примыкающей к такой же, как в нашем местечке, полоске суши у обрыва. Здесь тоже была набережная, метрах в пятидесяти от самого моря, и на ней - несколько ресторанов. Не торопясь, я прошла мимо первого, второго, почитала меню, выставленные на щите, и вошла в третий, называвшийся «Алефано», с пояснением «Традиционная мальтийская кухня».
        Больше всего он понравился мне тем, что находился на открытой террасе, стоящей на сваях прямо в море. Прочитав повнимательнее меню за столом, я поняла, что традиционная местная кухня, видимо, очень похожа на английскую, как я ее помню из двухтрех романов Диккенса и учебника английского языка. Ростбиф с кровью, ростбиф без крови, соленый пудинг и фасолевый суппохлебка.
        С некоторым сомнением я заказала себе форель, жаренную на гриле. Сомнение заключалось в том, что за соседний столик как раз принесли огромную тарелку, на которой елееле поместилась толстая, сочная рыба, политая какимто соусом. Изящная пожилая дама, сидевшая за столиком, откинула за спину пышный голубой шарф, чтобы концы его не окунулись в соус, и восхищенно произнесла, потирая руки:
        - Oh, yes!
        Я только понадеялась, что она заказала какуюто другую рыбу, не форель. Мне такую рыбину не съесть за три дня, разве что в сумочку запихнуть - на завтра, на обед…
        Пока готовилось мое блюдо, мне принесли вино и горячие треугольные сухарики из черного хлеба с чесноком. Не успела я поднести ко рту ароматный сухарик, как услышала чейто веселый и достаточно громкий голос, произнесший поанглийски:
        - Hey you!
        Я подумала - возможно, это лишь в переводе на русский звучит грубовато: «Эй, ты!», а на другом языке, может, даже и очень вежливо. Кричавшему не ответили, поэтому он продолжал настаивать:
        - Эй, девушка! Эй! Обернись! Сюда посмотри! Ну же, девушка!
        Я всетаки обернулась, чтобы посмотреть, кто же и кого так настойчиво зовет. И столкнулась глазами с горящим взглядом черноволосого мужчины в яркой оранжевой рубашке. Он тут же закричал:
        - Иди, садись сюда!
        Я быстро отвернулась.
        - Иди же! Не отворачивайся, эй!
        Я замерла и через несколько мгновений осторожно оглянулась еще раз. Ну, точно - какой стыд! Он обращается ко мне. Я не сразу сообразила, как же ему сказать, чтобы он перестал орать на весь ресторан. Правда, мне показалось, что из нескольких посетителей ресторана обернулась на его крики одна я. А если обернулась бы вон та полная девушка с короткой стрижкой яркофиолетовых волос, то он позвал бы ее? Может, это такой трюк - крикнуть: «Эй! Девушка!» - и посмотреть, кто обернется?
        Латиноамериканец - я почемуто сразу подумала, что это типичный мексиканец или колумбиец, - тем временем продолжал, глядя на меня и широко улыбаясь:
        - Ну, давай! Скажи, пусть заказ несут сюда, за мой столик! Иди сюда, садись ко мне! Рядышком! Вместе всегда лучше, чем поодиночке, а? Правда?
        - Гм… Поразному… - негромко ответила я, заметив, что теперь люди стали уже оборачиваться на наш разговор. - Не кричите так, пожалуйста, - попросила я его. - Я вас хорошо слышу.
        - Слушай! Ты ничего не бойся! Меня зовут Педро.
        - Молодой человек, - заметила дама с голубым шарфиком, съевшая уже половину огромной рыбы, - вот мне не так интересно, как вас зовут. Возможно, этой юной леди - интересно.
        - А, возможно, и нет, - сказала я, сама потрясенная тем, как с легкостью уловила сложную грамматическую структуру в реплике пожилой дамы и правильно ответила.
        - Тем более, - ответила та, слегка улыбнувшись мне. Я почти не сомневалась, что дама - самая настоящая англичанка. Учительница, например, или работница почты… - Так что будьте любезны не орать как дикий… ммм…
        - Дикий кто? Как дикий кто? Скажи, скажи!
        Прелесть английского языка - одна из его прелестей - заключается в том, что в английском нет обращения на «ты» и на «вы». Вообщето исторически «you» - это «вы», и вроде как все друг друга зовут на «вы» - ругаясь, признаваясь в любви, мать - ребенка, дитя - свою мать. Но на самом деле понять, как к тебе обращаются, можно по тону, по интонации. Я уверена, что брызжущий радостью и желанием общаться Педро не имел в виду сейчас говорить ни со мной, ни с дамой в голубом на «вы».
        - Как дикий кто? Ну, кто, кто? - продолжал настаивать он.
        Дама прожевала кусок рыбы, проглотила ее, вытерла губы салфеткой и только тогда сказала:
        - Ну, предположим, как дикий медведь.
        - Отлично! - захохотал Педро, поглядывая почемуто на меня. - Очень подходит!
        - Послушайте, - продолжала дама, - если вы хотите сказать девушке чтото важное, подойдите ближе и сделайте это.
        - Сделать что? О, нет… Это слишком неожиданно… Добрая леди переоценивает бравого Педро…
        Я вздохнула. И почему я обязательно должна влипнуть во чтото подобное? Я передвинула тарелку и попробовала пересесть спиной к разошедшемуся Педро. Я, наверно, сделала это зря, потому что он крикнул еще громче:
        - Ээй! Девушка! А я все еще здесь!
        - А она - все еще там, - заметила дама.
        - Послушайте, - я повернулась и первый раз внимательно посмотрела на него. Человек как человек. Вполне симпатичный. Если бы так не орал…
        - Я весь внимание! - радостно ответил Педро.
        - Прекрасно, - кивнула я. - Немедленно прекратите орать, прекратите называть меня «девушкой». И… вообще.
        - Вообще что? - заинтересованно спросил Педро, как будто не услышав ничего вначале. Тут он увидел официанта, обслуживающего наши столики. - Эй! Иди сюда! Ты вокруг острова, что ли, ходил? Принеси давай вот этой очаровательной девушке бокал… нет… бутылку розового вина!
        - Между прочим, - негромко проговорила дама, - розовое вино, которое они здесь подают, слишком кислое и пахнет старой собакой.
        Педро тут же отпил глотокдругой, понюхал вино в бокале и еще понюхал горлышко бутылки.
        - И правда! - захохотал он так, что стали смеяться и за соседними столиками.
        - О, господи… - вздохнула я. Что же мне никак мою рыбу не пожарят?
        - Правдаправда! Пахнет старой собакой! - Педро обращался ко мне, и я кивнула, лишь бы он прекратил кричать:
        - Я верю.
        - А ты просто так не верь! Ты возьми и проверь! Иди, иди сюда и проверь! Правдаправда! Пахнет старой маленькой болонкой!
        - Вы простите меня, мой дорогой друг, - снова вмешалась дама, которой уже принесли кофе и десерт. - Но я имела в виду запах огромного мерзкого дога, у которого такие… Нет, я даже не решусь сказать - что! - Правда, дама при этом решилась показать чтото такое руками, что вызвало новый приступ хохота у смешливого Педро.
        - Лучше не говорите, - заметила я.
        - Да я знаю! - не унимался Педро. - Я знаю, что она имела в виду! Это потрясающе! - и он тоже начал показывать руками чтото такое, от чего сам не мог успокоиться. - Да черт вас всех побери, я знаю!
        Ко мне, наконец, подошел официант и подозрительно глядя на заливающегося Педро, тихо спросил, ставя тарелку с такой же чудовищной рыбиной, которую только что съела хрупкая пожилая дама:
        - Все в порядке, мэм?
        - Да, - ответила я. - Можно холодной воды? Минеральной?
        Официант вежливо развел руками:
        - Извините, мэм, увы. Сейчас холодной нет. Через десять минут.
        - Принеси то, что тебе сказала молодая леди! Тебе ясно? Быстро давай! - тут же вмешался Педро.
        - Но… - официант посмотрел на него с улыбкой.
        - Ты давай не улыбайся! Делай, что тебе говорят.
        - Я прошу вас!.. - Я покачала головой. Да не уходить же мне голодной, в самом деле! - Все в порядке, спасибо. Любой воды принесите, пожалуйста.
        - Может, чтото еще, мэм?
        - Нет, нет, все хорошо, спасибо.
        - Никогда! Никогда не благодари всяких «подайпринеси»! Ты поняла меня? Никогда! Это они должны быть тебе благодарны! А нука! Эй! К тебе обращаюсь!
        Официант обернулся.
        - Нука давай, скажи всем… - Педро даже чуть приподнялся, чтобы действительно слышали уже все на террасе ресторана. - Скажи!
        - Что именно? - сдержанно спросил официант.
        - А вот так не надо обслуживать клиентов! Я повторяю - скажи это всем!
        - Простите, сэр… - Официант кашлянул. - Что именно я должен сказать? Очень вовремя… - пробормотал он, увидев приближающегося к нам полицейского.
        Полицейский, сердечно улыбаясь Педро, облокотился обеими руками о его стол и весело поздоровался:
        - Привет, привет… Как тут у нас делишки? - спросил он, вроде ни к кому в частности и не обращаясь. - Комунибудь нужна моя помощь?
        - Нужна… - пробормотал Педро. - Подожди меня воон там… - Он неопределенно помахал рукой в сторону дороги. - Я сейчас подойду… Чуть попозже… и скажу… - проговорил он чуть тише… - что тут у вас происходит, на вашем… - Он набрал побольше воздуха и вдруг проорал, сделав страшную рожу: - На вашем чертовом острове!
        Даже полицейский вздрогнул, а Педро примирительно выставил вперед две руки.
        - Всё в полном порядке! Не переживай, старик. Официант! Идика сюда на минутку!
        Полицейский, с сомнением качая головой и переглядываясь с официантом, отошел от столика, но из ресторана не ушел, встал у стойки бара, потягивая апельсиновый сок.
        - Да, сэр? - подчеркнуто корректно, но не враждебно спросил официант.
        - Принеси две бутылки того красного вина, которое я брал вчера… «Ночь…» Какаято ночь, что ли… Помнишь?
        - Да, сэр, - почемуто улыбнулся официант.
        Педро яростно пощелкал пальцами, привлекая мое внимание, но я и так с любопытством наблюдала, чем же закончится эта живописная сценка.
        - Поняла, да? - спросил меня Педро громким шепотом. - Поняла, что я имел в виду, когда говорил, что ты неправильно обращаешься с официантами?
        - У нас только один сорт красного вина, сэр, - очень вежливо объяснил официант.
        Педро задумчиво взглянул на него:
        - Да? Мило… Тогда три. Принеси три бутылки красного вина! Бутылочку для этой прелестной блондинки… никогда не видел таких красивых волос вблизи… Другую для бедного Педро, который никому не нужен, которого никто не любит… такого веселого и щедрого… Педро не жадный, ты поняла?
        - Поняла, - кивнула я, отодвигая от себя тарелку, на которой осталось больше половины рыбы, и чувствуя, что поанглийски, то есть ощущая легкий голод, я уже точно изза стола сегодня не выйду.
        - Даа… - Педро откинулся на спинку стула и сильно качался на нем, напоминая сейчас большого, одуревшего от вина глупого подростка. - А третью… Третью поставь той милой леди… «Little old lady passing by…»[4 - «Маленькая пожилая леди мимо проходит…» (англ.).] - стал он вдруг напевать, и очень мелодично, старую песенку, которую я точно когдато слышала у мамы с папой на пластинке. - Леди, которой совершенно нет дела до щедрого одинокого Педро и его дома на Багамах…
        - В прошлый раз это были Мальдивы… - негромко заметил официант, убиравший со столика мою тарелку.
        Педро грустно кивнул и отпил вина.
        - Сегодня вино неплохое. Если и пахнет старым кобелем, то вовсе не его…
        - Думаю, не стоит, сэр, - осторожно заметил официант.
        - Не стоит, - мирно согласился тот. - Определенно не стоит… - Он несколько секунд смотрел прямо перед собой, перестав качаться на стуле, и вдруг стукнул обеими руками по столу и во все горло заорал: - Только вы мне скажите! Ктонибудь! Скажите…
        Я вздохнула, расплатилась за рыбу и вино и ушла. Можно было бы поговорить с ним, если бы он не был уже так пьян. Я бы еще сидела и сидела на этой террасе, почемуто напомнившей мне мое детство в Коктебеле, наши летние поездки с родителями. Там было одно кафе, недалеко от дома Волошина. Меня всегда сажали спиной к морю, чтобы я не отвлекалась на чаек и ела. Я смотрела на КараДаг, на одну и ту же дорожку, поднимавшуюся круто вверх и исчезавшую гдето между больших валунов, которыми усыпана вся древняя осыпающаяся гора, внутри которой спит потухший вулкан. Мне казалось, что если пойти по той дорожке, придешь в какуюто прекрасную неведомую страну, где всегда солнце, тепло, откуда не увозят в дождливую Москву, где можно ходить босиком и гладить белых птиц с внимательными блестящими глазами…
        Я знала, что за КараДагом - другой поселок, Крымское Приморье. Мы даже туда както ездили с родителями, на автобусе, вокруг горной гряды, и на катере, по морю. Но тропинка вела явно не в поселок… Мы так никогда и не сходили по той тропинке. Маме ктото сказал, что в горах много змей, и она очень боялась, что меня укусят, а я была как Ийка - маленькая и не очень крепкая. Помню, как мама шептала папе на крошечной кухоньке домика, который мы снимали, думая, что я сплю:
        - Вот прыгнет гадюка вверх и прямо за лицо ее укусит! А ей одного укуса хватит!
        - Ну, как знаешь, Катюша… - вздыхал папа, любивший мою маму так, словно завтра собирался умереть - такими словами мама часто рассказывала про папину любовь к ней, а я еле сдерживала слезы, веря в то, что папа завтра умрет. Ведь я точно знала, видела, чувствовала, что он любит ее больше всего на свете - смотрит только на нее, всегда и везде, слушает ее, чтобы она ни говорила, слушает и слушается…
        Не знаю, почему я вспомнила Коктебель, уходя с террасы ресторана «Алефано». Гор здесь никаких не было, чаек тоже, и побережье и море были совсем другими. Но чтото вдруг пронеслось в воздухе - невидимое, непонятное, что заставило меня просто зажмуриться и на миг замереть. Может, это было чужое одиночество? А может быть, мое собственное…
        Глава 6
        Приехав в гостиницу, я приняла душ в своей роскошной ванной. Я уже обратила внимание, что в такой ванной хочется снова и снова включать воду, смотреть, как льется вода из медных морд, видеть себя в двух зеркалах… После душа очень приятно, стоя на теплом полу, оборачиваться огромным белейшим полотенцем с вышитыми золотыми шелковыми буквами, монограммой отеля. Такие маленькие прелести быта тоже, оказывается, могут радовать. Может, права Ийка в своем стремлении иметь подобные глупости в избытке и постоянно?
        Мысль об Ийке и моей вине перед ней заставила меня быстро выйти из ванной - драконы и красивые зеркала тут же перестали меня радовать.
        Я прилегла на большую кровать, в который раз спросив себя - почему я все время ложусь на краешек, как будто оставляю место еще для троих? Боюсь, что меня сгонят? Я заставила себя лечь поперек, посмотрела на ангелочков на потолке, с азартом гоняющихся друг за другом, и уснула.
        Проснувшись через пару часов, я поняла, что хочу пить. Холодной газированной воды. Или сока, сладкого, ананасового… Вообще без работы и без забот о комто жизнь становится очень физиологичной. Тело постоянно требует внимания, раз делать больше нечего. Помыться, причесаться таксяк, а еще лучше эдак, одеться - нет, пожалуй, переодеться, прогуляться, поесть, переварить, попить, снова поесть, прогуляться, как следует поспать, проснувшись, подумать, чего бы съесть, легкого и повкуснее… Вероятно, это и есть отдых. Только… только мне, наверно, нужен какойто другой отдых. Может, спросить Лео, где здесь зоомагазин? И купить ёжика? Кормить его, искать по большому номеру, возить с собой в корзинке на экскурсии, страдать, если он откажется от еды или убежит…

«Иечка», - начала писать я, совершенно уже не веря, что она мне ответит. Скорей всего, Хисейкин очень постарался, чтобы она со мной больше не общалась. - «Напиши мне два слова. Я на Мальте. Мне тебя очень не хватает. Мама».
        Я напомнила себе, что если не ждать ответа, он придет быстрее, отложила телефон и открыла шкаф. Вчера я обратила внимание, что вечером почти все дамы одеты както поиному, не попляжному, в платьях ниже колена. Мужчины - в светлых брюках. И даже дети наряжены повечернему. Наверно, надо и мне надеть чтото соответствующее общему стилю, какой бы суетой это мне ни казалось.
        Как давно я не задумывалась о таком! Вот разве что, собираясь с Кротовым на велосипедную прогулку. Моя мама, всегда скромно, но элегантно одетая, давно ругает меня: «Молодость проходит, а ты так и не стала хорошо одеваться!» Если бы в свое время Антон Палыч Чехов, вечная совесть российской интеллигенции, не обронил, возможно, всуе, что в человеке, кроме прекрасной души и мыслей, еще и одежда должна быть прекрасна, я бы, наверно, спорила с мамой. У меня нет ни сил, ни времени, ни денег следить за модой, менять гардероб каждой весной, кудато девать старые вещи, то есть немодные, совсем еще и не старые…
        Да и вообще - я люблю свои бежевые бриджи, пережившие уже две моды на укороченные брюки. Люблю светлый свитер, в котором тепло и зимой, и прохладными летними вечерами. Я люблю свою страшную мутоновую шубку, с каждой зимой становящуюся все короче и короче от московской сырости и ядохимикатов на дорогах. И весеннее темнозеленое пальто с большим капюшоном - внизу, на его подкладке мне когдато Ийка вышила ниточками мои инициалы: «А. Л.», как я ей вышивала в школу… Так что соответствовать моде у меня получается плохо.
        Поколебавшись, я надела все те же бежевые бриджи и одну из трех кремовых блузок. Дома у меня остались еще две, и тоже светлобежевые. Они так все похожи - по цвету и по фасону, что со стороны, вероятно, кажется, что я хожу круглый год в одной и той же кофточке.
        Спустившись вниз, я посмотрела, не вышел ли Лео на работу, хотя он сказал, что у него выходной ровно сутки. Но за стойкой стояла девушка и оживленно беседовала с англичанами, мужем и женой, жившими в огромном номере, занимавшем половину второго этажа. Я не решилась при них разговаривать поанглийски и вышла на улицу, хотя очень хотела узнать, где бы можно было вечером не просто наесться, а еще и послушать хорошую музыку, может быть, потанцевать… Или хотя бы посмотреть, как другие танцуют.
        Я пошла по набережной и решила не спешить с выбором ресторана - сначала послушать, где какая музыка играет. Не такая уж я голодная, в самом деле! Но почемуто, скорей всего, действительно от безделья, мысли мои сосредоточились на одной конкретной идее: что же мне лучше съесть на ужин. Я гнала и гнала эту мысль - никогда не задумывалась, что лично мне съесть - обычно что есть, то и ем, тут же забывая, что это было. А сейчас, идя мимо привлекательных вывесок, вдыхая совершенно потрясающие запахи, я думала только об одном: большой кусок сочного мяса… нет, пицца с грибами и анчоусами… или лучше куриное филе - я видела, как комуто несли нежное, еле обжаренное на гриле белое мясо, политое какимто соусом, посыпанное зеленью и обложенное со всех сторон кусочками фруктов - киви, ананасами, персиками…
        Коегде у дверей стояли зазывалы - кто в национальной одежде мальтийцев, кто в виде пирата или просто хорошо воспитанного джентльмена, которому очень трудно отказать, когда он протягивает вам руку и предлагает: «Мэм, прошу вас, мы вас ждали весь день!» Не знаю как другие, а я не могу устоять против таких слов. Тем более что мне их крайне редко говорят. В результате в такой ресторан я и зашла - оформленный в строгом английском стиле, с официантами, одетыми в черные фраки, с белыми скатертями и синими салфетками на столах. Правда, я услышала, что здесь играет хорошая живая музыка. И не ошиблась.
        За небольшим залом находилась довольно большая площадка, заканчивающаяся прямо у моря. Можно было подойти к перилам и посмотреть на волны. Я решила сделать это позже, сначала заказать еду. Мне показалось, что здесь цены чуть выше, чем везде, но я не стала уходить изза этого.
        В моей родительской семье все разговоры о деньгах считались неприличными. Не только о том, у кого сколько денег, но и вообще - что сколько стоит, где что продается. И между мамой и папой я никогда не слышала обсуждения подобных вопросов. Наверно, им хватало на главное. И то, что было для них главным, не так уж и дорого стоило. Тем более что папа по советским временам совсем неплохо получал как профессор и автор книг. Пожалуй, родителям удалось воспитать меня почти в полном равнодушии к жизненным благам. И все бы было прекрасно, если бы вдруг в нашей родной стране, где было душно и тесно, где не разрешалось говорить правду о многом, но и не разрешалось голодать или воровать совсем уж у всех на глазах, - если бы вдруг в этой стране не наступил капитализм.
        Ну вот, виновник нашей семейной драмы с Ийкой, кажется, найден. Потому что тащить мне одной вину просто невозможно, я уже поняла. Она меня убьет, раздавит, моя собственная вина. Значит, лучше ее с кемнибудь разделить. Допустим, с капитализмом. Отобравшим у моего папы заслуженную пенсию, заставившим их с мамой на старости лет считать рубли и копейки и экономить на всем, постепенно распродавая библиотеку с уникальными дореволюционными изданиями и бесконечно страдая, потому что папа искренне считает книжки самым дорогим в своем доме. Иечкиным наследством, не имеющим цены.
        Капитализм… Мне, выросшей в другой стране, хоть и на той же земле, но жившей по совершенно другим законам, так странно произносить это слово. Как будто повторяешь не очень умную и недобрую шутку. Вряд ли в начале девяностых многие осознавали, что именно происходит в стране. Что меняется строй. Почти бескровно, почти без танков. Идет перераспределение собственности. Меняется идеология, меняются ценности. «Демократия и приватизация» - главные слова, которые слышали доверчивые и податливые граждане нашей большой страны. «А разве плохо, собственно, если мне разрешат открыть свою лавочку и говорить в ней все, что я думаю?» - думали многие, не подозревая, что свободой болтать и лавочками все не ограничится. Многие блага и права, дававшиеся в прежней жизни как само собой разумеющиеся старым, поруганным и не оправдавшим себя строем, исчезли сразу или уходят постепенно. Право не голодать в старости. Право бесплатно лечиться у хороших врачей, право не умереть, оттого что у тебя не хватило денег на сложную операцию. Право учиться у лучших профессоров, учиться совершенно бесплатно. Право жить в самой
прекрасной, самой сильной, самой справедливой стране. Так считали мои родители. Так думала я. Даже если они ошибались, то, что пришло взамен, вряд ли лучше.
        Новый строй, словно быстро растущий сорняк, с мясистыми острыми листьями, никого не спрашивая, развивается по своим законам, жестоким, непреклонным законам выживания.
        Кто успел первым добежать до нефтяной вышки и приватизировать ее, тот и молодец. Он и его товарищи теперь решают, как мне жить, голодать или не голодать моим родителям, воевать или не воевать стране с соседями, где вырубать леса, кому раздавать милостыню.
        У меня лечатся, в основном, детишки, мамы которых не могут покупать дорогие лекарства и возить детей на море на дватри летних месяца. Не могут сидеть дома с ребенком или отдать в хороший садик. Но как мне сказать мамочке, работающей за гроши в парикмахерской или в магазине: «Забирайте побыстрее своего малыша из этого детского сада! Там не хватает нянь, и воспитательницей работает наша бывшая кастелянша, пьяница и безобразница, детишки там пьют сильно хлорированную воду и повторяют друг за другом и за нянечками плохие слова…» И я, сильно кривя душой, говорю: «Вот переболеет, и будет у него сильный иммунитет. И ко всем болезням, и к хамству, и к несправедливости…»
        Я очень хорошо понимаю, что еще одна попытка в истории создать общество равенства и справедливости - а не так уж много их и было, об этом лучшие умы человечества все больше мечтали - потерпела сокрушительный крах. И мы живем на следующий день после этого краха.
        Так как же в таком перекошенном, несправедливом мире не говорить и не думать о деньгах? Разве что совсем сойти с ума и несмотря на голод, холод, нищету и болезни, радоваться утру, солнцу, жизни… Наверно, очень близко к тому я и жила, пока моя собственная дочка мне не сказала: «А я, мама, не хочу сходить с ума вместе с тобой и читать хорошие книжки, жуя позавчерашний и самый невкусный хлеб. И блинчики твои мне надоели. Я хочу есть много фруктов, пить свежие соки, хочу видеть мир, я хочу - многого! И то, чего я хочу, - естественные человеческие потребности. А ты мне врала. Ты говорила, что все это не нужно. А это - нужно! Ты не научила меня добиваться этого, не научила выживать в жестоком мире. Ты подсовывала мне старые книжки, про тот мир, которого больше нет. Ни вишневого сада нет, мама, ни капитанов дальнего плавания! Ни бригантин, ни алых парусов! Понимаешь?»
        Она таких слов не нашла, моя Ийка, но ведь она именно это имела в виду, когда пыталась мне рассказать о своих мечтах.
        Задумчиво листая меню, я поняла, чего больше всего сейчас хочу. Не есть. И не пить. Я бы хотела сесть перед Ийкой, налить ей тарелку ее любимого грибного супа, сделать маленькие золотистые сухарики и смотреть, как она ест, вскидывая на меня время от времени свои прозрачные глаза и молча улыбаясь мне. Ийка всю жизнь ест плохо и мало что любит. Поэтому если ей чтото нравится, то она ест это с неподдельным удовольствием.
        Тем не менее я заказала себе какоето горячее овощное блюдо и местное розовое вино - несмотря на вчерашние разговоры про старых собак. Как вчерашние?… Сегодняшние! Оттого, что я так крепко спала днем, мне показалось, что уже прошел целый день и наступил новый. Но это же все было в обед, сегодня! И Педро, и пожилая дама в голубом, и терраса, напомнившая мне Коктебель. Просто время на отдыхе так замедляется, особенно когда не с кем говорить и не о ком заботиться… Синдром отсутствующего ёжика, иными словами.
        Неподалеку от моего столика сидела веселая компания то ли испанцев, то ли итальянцев - по разговору я никак не могла понять точно и от любопытства прислушивалась. Они чтото праздновали. Вокруг стола бегал шестисемилетний мальчик, очень симпатичный, почемуто светловолосый. Почти все сидевшие вокруг стола люди были явного средиземноморского типа - с красивыми смугловатыми лицами, с крупными глазами и носами. Но потом я увидела одну светлокожую и светловолосую женщину, к которой несколько раз подбегал мальчик, и поняла, что она его мать. Мужчина, сидевший с ней рядом, подозвал мальчика, обнял его и поднял в очередной раз тост. Выслушав его, все засмеялись, похлопали и дружно выпили вино. А я теперь удостоверилась - точно итальянцы. Мужчина поцеловал светловолосую женщину, а она на секунду задержала около себя мальчика, все время кудато рвавшегося. Муж с женой счастливо переглянулись и отпустили сына бегать.
        Через какоето время у них убрали салаты и закуски и заставили стол чистыми тарелками. Посреди большого стола два официанта водрузили огромное блюдо с запеченным поросенком. Я порадовалась, что со мной сейчас нет Ийки. Она совершенно не выносит вида целиком сваренной курицы или даже зажаренной с головой рыбы. В раннем детстве, когда она начинала плакать и отворачиваться от такой еды, я даже думала, что она настоящая вегетарианка - не по здоровью и аллергии, как это часто бывает, а по психологии. Но - нет. Иечка с удовольствием ест куриные котлетки, креветки, иногда рыбу и мясные пельмени, но вот смотреть на убитых и целиком зажаренных или сваренных для еды животных она не может.
        Я же внимательно рассмотрела красиво украшенного поросенка. Из ушей зажаренного до золотистой корочки поросенка свисали веточки красной смородины, из ноздрей торчали фиолетовые веточки базилика, придавая поросенку несколько воинственный вид, все упитанное тельце его было утыкано букетиками съедобной травы и цветами из овощей.
        - Тонино! - позвала светловолосая итальянка сына красивым грудным голосом. Я подумала, что, возможно, она певица или просто очень хорошо поет.
        Мальчик помахал ей издалека рукой, но к столу пришел только после того, как его позвали еще два или три раза. Я обратила внимание, что непослушание сына никому настроения не испортило. Итальянка буквально силой усадила его рядом с собой. Мальчик тут же вскочил и чтото схватил со спины поросенка. Мать засмеялась и сказала ему несколько слов. Мальчик кивнул и взял в руки нож и вилку. Я думала, что он начнет ими есть, но он стал перекидывать приборы из руки в руку, и, надо сказать, получалось у него довольно ловко.
        Тут заиграла музыка. Несколько музыкантов в нарядных мальтийских костюмах весело и энергично исполняли какуюто очень известную эстрадную мелодию, но она звучала непривычно, оттого, что в оркестре были необычные инструменты - длинный, до пола, рог, издававший смешной, будто тройной, звук - сразу на нескольких нотах, и задорный рожок. Музыкант, игравший на рожке, время от времени вставал и исполнял соло, поворачиваясь во все стороны и слегка притоптывая себе в ритм ногами.
        Мальчик, глядя на них, взял чтото со стола, мне показалось, длинный зажаренный сухарик, которыми был обложен, как хворостом, поросенок, и стал тоже наигрывать, как тот музыкант. Поскольку внимания на него особенно никто не обращал, мальчик ловко вскочил на стул и стал дудеть в сухарик, зажав его зубами, тоже пританцовывая и даже подпрыгивая на стуле.
        - Мэм, не желаете еще чегонибудь? - спросил меня подошедший официант, увидев, что я справилась с горячим.
        - Да, наверно…
        - Я сейчас дам вам меню, - улыбнулся официант. - У нас очень много десертов и разных сортов кофе и чая.
        Никогда не думала, что читать меню может быть таким увлекательным занятием. Потом, когда тебе приносят десерт, описанный на семи строчках, с перечислением всех мыслимых и немыслимых ингредиентов, это оказывается просто мороженое, посыпанное орехами и кусочками фруктов, но когда читаешь слова «нежное земляничное пюре со взбитыми сливками, кусочками папайи и маракуйи, сиропом розового персика и веточкой цветущей ванили…», на секунду забываешь, что тебе уже не тринадцать лет, чтобы с восторгом уписывать длинной ложечкой холодный, калорийный и довольно вредный продукт.
        Внимательно изучив меню, я отказалась и от мороженого, и от горячего яблочного пирога, политого расплавленным шоколадом, и от ореховых трубочек, и от ягодного мусса, и даже от клубничного желе со взбитыми сливками, подаваемого в съедобной засахаренной корзиночке… Попросила принести зеленого чая и счет, чувствуя, что мне приятней отказаться от чегото, чем потакать своей минутной слабости.
        Я отвернулась к морю. Как красиво опускается солнце… На секунду я как будто выключилась из происходящего вокруг и только смотрела на огромный, чуть расплывающийся по краям золотой диск солнца, быстро, на глазах, садящийся в море, на розоватое небо и темнотемнозеленое море.
        - Toni! Tonino! Mio Dio! Aiutame![5 - Господи! Помогите! (итал.)] - услышала я крики и словно очнулась.
        Вокруг меня чтото происходило. Ктото кудато бежал, ктото громко кричал. Я быстро оглянулась - люди, только что сидевшие за столом с поросенком, уже не сидели, а сгрудились вокруг стула, на котором недавно баловался маленький итальянский мальчик. Но мальчик стоял теперь уже не на стуле, а на полу. Я видела его голову, видела рядом его мать и отца, и еще какогото мужчину, стучавшего ребенка по спине. Мать непрестанно повторяла какоето одно слово, я его не поняла, а отец замер, словно его парализовало током, с искаженным лицом, крепко уцепившись в плечо сына. Мальчик же на моих глазах сильно покраснел, лицо его словно надувалось, воздух не выходил из широко открытого рта.
        Не раздумывая, я бегом бросилась к нему. За две секунды, понадобившиеся, чтобы преодолеть расстояние до их стола, в голове у меня пронеслось: «… астма, нет, не астма, зачем он тогда бьет его по спине… проглотил чтото… точно… дудочка… сухарь! Попал в дыхательное горло!»
        Крупный пожилой мужчина, стоявший около светловолосой итальянки, в ужасе посмотрел на меня и загородил мне путь. Я попыталась обойти его, но он с тем же ужасом на лице не пускал меня и даже схватил тяжелой волосатой рукой за плечо.
        - Доктор! Медицина! - как можно внятнее сказала я и попыталась отбросить его руку.
        Он, как будто не слыша меня, мертвой хваткой держал мое плечо, кажется, собираясь упасть вместе со мной. Мальчик тем временем стал синеть, в глазах его появилось очень характерное выражение, когда окружающий мир теряет всякое значение… Человек, бивший его по спине, чтото закричал и стал трясти его за голову. Я, не раздумывая, изо всех сил ударила пожилого итальянца, державшего меня, локтем в грудь, он ахнул и тут же отпустил руку.
        Оттолкнув мать мальчика и мужчину, я подставила стул к спине мальчика, залезла на него, подхватила на руки мальчика и быстро, но осторожно перевернула его головой вниз. Я не видела ничего, только широко открытые и застывшие светлосерые глаза его матери. Огромные прозрачные серые глаза… Она как будто в гипнозе тут же помогла мне, когда я переворачивала мальчика, и в полной тишине я слышала ее судорожное дыхание.
        Перевернув Тонино, я крепко ухватила его обеими руками за тонкие, загорелые щиколотки и несколько раз сильно встряхнула. Широкие штанины его серых бридж свалились вниз, открыв худые, ободранные коленки. Я смотрела сверху на эти коленки и вдруг услышала, как воздух с силой вышел из груди мальчика, и он закашлялся. Посмотрела на мать. Та без слов поняла меня, присела, подставила руку под его шею, и мы перевернули мальчика на ноги. Я обняла мальчика, чуть помассировала ему грудь и спину, пока он откашливался и глубокоглубоко дышал.
        Замершие вокруг люди начали чтото говорить, все громче и громче, заплакала и прижала к себе сына светловолосая итальянка, чтото громко сказал, пытаясь обнять меня, его отец. А я почувствовала невероятную слабость. Мне показалось, что я сейчас просто потеряю сознание, если не сяду куданибудь в сторонку. Я посмотрела на отца мальчика, все говорящего мне чтото и говорящего, на итальянку, обнимающую сына, кивнула, пробормотав порусски:
        - Сейчас… я сейчас… - и вернулась к своему столику.
        У меня там стоял чайничек зеленого чая и чашка. На дне чашки лежал прозрачный коричневый камешек. Я некоторое время недоуменно смотрела на этот камешек. Ну, господи, это же сахар. Тростниковый или еще какойто. Вот еще много таких прозрачных кусочков передо мной в высокой многоярусной вазочке. Таких и еще других - шероховатых, желтых, белых, тоже прозрачных, как неровные леденцы… Я с трудом отвела взгляд от пирамидки с сахаром, налила полчашки желтоватого чая, сделала глоток, тут же обжегшись, но не почувствовав никакого вкуса, как будто пила простую воду. Аккуратно отсчитала деньги, положила их на блюдечко со счетом и пошла к выходу, думая только об одном - нужно спокойно идти и спокойно дышать. В обморок я никогда в жизни ни при каких обстоятельствах не падала и не упаду. Скорей всего, я непривычно много была сегодня на солнце.
        Я вышла на улицу, отошла немного в сторону и постояла несколько мгновений, стараясь дышать ровно. Перед моими глазами была вывеска ресторана, в котором я только что была. Как он называется? Я прочитала еще раз вывеску, неярко освещенную двумя пузатыми старинными фонарями, потому что подумала, что ошиблась, настолько простое и наивное название, написанное белыми буквами с завиточками на синем фоне, не соответствовало всему чопорному антуражу ресторана. «Sailor's Dream» - «Сон моряка» или «Мечта моряка», что в общемто почти одно и то же… Мечта, надежда, что в самый последний миг придет спасение ниоткуда, что хватит сил доплыть, что к тебе лично судьба не будет столь жестока… Оттого, что у меня сильно кружилась голова, белые буквы стали покачиваться, как на волнах, и я, отвернувшись, потихоньку пошла в сторону своей гостиницы.
        Когда я отошла уже достаточно далеко, меня догнал запыхавшийся отец мальчика.
        - Grazie, signora, grazie per l'aiuto[6 - Спасибо, синьора! Спасибо за помощь! (итал.)]!
        - Пожалуйста! - ответила я порусски и улыбнулась. Я поняла, что он благодарит меня.
        Он чтото спросил меня, я лишь покачала головой: «Не понимаю». Тогда он переспросил поанглийски, с трудом подбирая слова:
        - Скажите мне хотя бы, как вас зовут? Сегодня - день рождения Тонино. Ему исполнилось семь лет. Мы с женой ждали его десять лет. Понимаете? Десять! И сегодня он чуть было… О, нет, мой бог, я даже не хочу это произносить… Как ваше имя?
        - Александра, - ответила я и продолжила поанглийски: - Я врач, русский врач.
        Мужчина продолжал искренне и бурно благодарить меня, а я опять почувствовала неприятное ощущение в голове и в горле, как будто ктото сильносильно сдавил меня и не отпускает.
        - До свидания! - попыталась улыбнуться я и, дружески похлопав мужчину по загорелой руке, крепко державшей меня за локоть, аккуратно сняла его руку.
        Он чтото еще говорил мне вслед, а я лишь слышала негромкий, зудящий звук в голове, неприятный и нарастающий, и думала, что зря каждый обед и ужин беру вино. Я же в Москве почти не пью. Два раза в год, на папин день рождения и на Новый год. Наверно, от вина у меня просто сильно расширились сосуды.
        В номере я умылась и сразу легла спать. Несколько мгновений лежала, глядя, как качается надо мной потолок со светящимися в темноте узорами и короной, и провалилась в сон. Как ни странно, я проспала до самого утра, ни разу не проснувшись, и утром встала в семь часов, отлично отдохнувшая и выспавшаяся.
        Глава 7
        Просыпаясь, я слышала, что вроде пикнул телефон, сообщая о письме. Но я сразу его не нашла, и про сообщение както забыла. И лишь позже, кладя в сумку телефон, который обнаружился в ванной, увидела значок «сообщение». Оно оказалось от Ийки, видимо, в ответ на мое вчерашнее. И было в нем всего одно слово: «Мам».
        Както мне стало не по себе от такого письма. Я убеждала себя, что все в порядке, что она просто забыта или поленилась дописать его, или считала, что и этого хватит… Но на душе у меня было неспокойно. Одеваясь и причесываясь, я снова и снова набирала Ийкин номер, но женский голос автоответчика упорно и спокойно отвечал, что с Иечкой сейчас поговорить нельзя. Тогда я написала ей: «Пожалуйста, дочка, когда включишь телефон, позвони или сообщи письмом, что у тебя все в порядке. Я очень волнуюсь». Я была уверена, что хоть одно слово она должна будет мне написать.
        Спустившись на завтрак, посмотрев на дымящиеся сосиски, обжаренные с утра пораньше в масле, на чуть неровные пухлые блинчики, которые жарил круглощекий повар в туго повязанном переднике и огромном белоснежном колпаке, на россыпи изюма, чернослива, инжира, фиников, орехов, я поняла, что есть не хочу, причем категорически. А хочу понять, и как можно быстрее, что же хотела сказать мне Ийка. Даже вкусный ароматнейший кофе, который варил другой, серьезный бородатый повар, тоже в высоком, жестко накрахмаленном колпаке, показался мне сегодня просто горьким и больше никаким.
        Я отставила недопитую чашку, резко вышла изза стола и поднялась к себе, даже не взглянув, вышел ли Лео на работу. Полчаса я безуспешно набирала Ийкин номер, и каждый раз мне казалось - вот сейчас она ответит, я уже заранее слышала ее голосок, не сразу отвечающий мне: «Мам?»… Я не отличаюсь излишней мнительностью, чтобы паниковать без причины, и предчувствиям своим я верить особо не привыкла. Но… если продолжать звонить на Ийкин молчащий телефон, я сойду с ума.
        Передо мной лежал все тот же список экскурсий, который передал мне гид Феликс. Чтото он не очень настойчив, с тех пор так и не объявлялся. Так, какой сегодня день недели? Вторник, кажется… Значит, сегодня можно поехать куда? Я просмотрела экскурсии. В аквапарк, это какнибудь в следующий раз… и еще на Сицилию… Интересно - в Италию? Да, вот тут так и написано… Я взглянула на часы. Успею, если выйду прямо сейчас. Из окна я увидела, как у небольшой пристани качается катер. Очевидно, на нем и можно добраться до Сицилии. В проспекте же написано - «от пристани в 8.00». Если это та пристань и тот катер… Я быстро собралась и вышла из номера.
        Лео, оказавшийся внизу, поспешил объяснить мне, что можно просто взять билет на катер и на Сицилии отлично справиться самой - добраться до вулкана, постараться понять без помощи гида, в чем прелесть острова и его главной достопримечательности - действующего вулкана Этна. И это будет увлекательнее, чем ехать с экскурсией. Вряд ли Лео знал о моих нравственных муках по поводу местных цен и денег свинюшки Ирки. Он просто советовал, как лучше и интереснее. Я решила, что так и сделаю: воспользуюсь туристическим проспектом и смело окунусь в неизвестное. Взяла билет и села на катер.
        На катере я решила купить бутылочку воды и поняла, что поступила опрометчиво, не взяв с собой в дорогу воды. Не могу сказать, что мне было очень приятно в очередной раз сознавать, что я не могу себе позволить многих вещей. В Москве, как ни странно, живя в своем обычном ритме, покупая еду в одних и тех же магазинах и редко совершая большие покупки, я так сильно этого не ощущаю.
        Здесь же мне постоянно приходилось снова и снова понимать - нет, не по карману, дорого, не для меня. И както мне становилось от этого странно. Не грустно, и не тоскливо, и не обидно. Нет. А так, будто я зашла случайно на чейто веселый праздник в серой будничной одежде и грязных сапожках, не потому что я грязнуля, а потому что ходилаходила по осенней грязи, из дома в дом, от одного ребенка к другому… И вот зашла туда, где все веселятся. И стою в сторонке, не знаю, как в этот праздник встроиться, на меня особо никто и не смотрит, и вид мой ни у кого не вызывает раздражения, да мне самой както неловко. И тогда я пытаюсь объяснить сама себе: понимаешь, в нашей стране произошел очередной катаклизм. Они происходят в России регулярно. То одно, то другое. То революция, то крестьянский бунт, то голод, то коллективизация, то засуха, то нашествие иноземцев, то происки коварных горцев, то расстрелы, то слабовольный царь, то потерявший разум генсек, то внезапно грянувший капитализм… А, как известно, дрова рубят - щепки летят.
        И мне досталось, как и многим. Меня, с моей прекрасной профессией, легко причислили к «бедным» и с высоких трибун обсуждают, как нам, «бедным», помочь. И те из моих одноклассников, кто хуже всего учился и не стал поступать в институт, живут сейчас гораздо лучше. «Лучше». Так, наверно, будет правильнее сказать. Слаще едят, больше отдыхают, чаще путешествуют.
        Но ведь не вырваться из существующей системы. На пустынный остров в поисках потерянных идеалов, а также справедливости, гуманности и милосердия не убежишь… Приходится жить по предложенным тебе законам, предложенным кемто более сильным, напористым, уверенным в том, что имеет право решать за миллионы других людей.
        Размышления о политике и удивительной судьбе собственной страны чуть было не повергли меня в полное уныние, как обычно. Усилием воли я заставила себя перестать думать о социальных катаклизмах и просто смотреть на море. И вот тогда через некоторое время у меня возникло перед глазами лицо вчерашнего итальянского мальчика, Тонино, и его мамы. Странно, но утром, проснувшись, я почемуто совсем не думала о них. Да, с таким веселым малышом маме с папой надо быть все время начеку, и еще очень долгое время…
        Я понимала, что мальчик был на волоске от самого страшного. Родители это тоже поняли. Жаль, что мне стало вдруг плохо и пришлось сразу уйти. Я бы с удовольствием познакомилась с родителями мальчика, поговорила бы с ним самим, если он, конечно, знает английский. Я слышала, что итальянцы учат английский примерно с тем же успехом, что и мы, русские, - плохо учат, ничего не понимают, говорят елееле. По крайней мере, папа Тонино объяснялся со мной с трудом. Но думаю, я правильно услышала, что они ждали мальчика десять лет. Действительно, на вид они - любящая пара, и не очень юная. Женщине - лет тридцать пять, а то и больше, ее мужу - лет сорок пять. И если целых десять лет они жили вместе, любили друг друга и очень хотели завести ребенка, можно себе представить, насколько он им дорог.
        Хорошо, что мне пригодились мои знания в такой неожиданный момент и неожиданном месте. Никогда мне не приходилось этого делать. Из глубины памяти всплыло, вероятно, когдато выученное, что именно так нужно спасать подавившихся малышей, правда, самых маленьких, но мне кажется, я все сделала правильно и очень вовремя. Как только я с легкостью подняла и перевернула мальчика, который наверняка весил килограмм двадцать, если не больше, - загадка для меня самой…
        На острове Сицилия все туристы сразу ринулись к автобусам, которые ждали группы, чтобы везти к действующему вулкану Этна. Мне места в автобусе с русскими туристами не досталось. К немцам и полякам, которые тоже были на катере и сели в свои автобусы, я даже не стала подходить. Я спросила местного гида, сколько идти пешком - вулкан был хорошо виден, и казалось, что дойти можно буквально за полчаса. Он засмеялся:
        - На машине - три часа! А пешком - сами понимаете… Будет еще автобус, подождите немного. С него пересядете на другой и доберетесь…
        Я решила прогуляться в поселочке, купить Ийке какойто сувенир и попробовать добраться своим ходом. Ведь ездят както местные жители, они же не пользуются экскурсионными автобусами. Не доеду до вулкана - просто прогуляюсь. Заблудиться здесь трудно, впереди - Этна, за спиной - море.
        В сувенирных лавочках недалеко от пристани продавались разные поделки из вулканических пород, и просто камешки, вырвавшиеся из самых недр вулкана или осыпавшиеся с вершины кратера. Я выбиралавыбирала, да так ничего и не выбрала. Интереснее всего было бы, конечно, самой подобрать камешек и положить его на полку. А Ийке лучше всего было бы купить какоенибудь украшение - колечко, например, и с камешком вовсе не из вулканической породы. Даже не знаю, почему я подумала именно про колечко. Мне вдруг показалось, что Ийке так приятно было бы надеть на пальчик красивое, необычное колечко. Я зримо представила себе ее, с восторгом глядящую на свою тонкую, прозрачную ручку, на которой блестит и переливается кольцо…
        Я отогнала этот образ, словно наваждение. Странно. Наверно, просто соскучилась по дочке. К тому же давно не уезжала так далеко от нее. Доводы разума - что Ийка стала настолько большая, что смогла собрать вещички и уйти из дома, - никак не помогали.
        С пересадкой я всетаки доехала до городка, расположившегося у подножия Этны. Оттуда можно было взять такси, чтобы добраться до пешеходной тропки, по которой туристы со всего мира каждый день пытаются взобраться к манящей, курящейся вершине. Но я решила пойти пешком - вот уж навстречу вулкану я еще точно ни разу в своей жизни не ходила. Солнце, как по заказу, сегодня светило неярко, и воздух был наполнен спокойствием и умиротворенностью. Все получалось, как мне хотелось, я особенно ни о чем не думала, как будто мои сомнения, страхи, тревоги на какоето время замерли, устав мучить меня.
        Идти пешком было километра тричетыре, так мне сказала женщина в местном ларьке, где я наконец купила бутылку минеральной воды. Я шла, смотрела на вулкан, похожий на огромный черный конус, над которым стоял столб дыма, и вспоминала, как читала Ийке сказку английского писателя Дональда Биссета про волшебника, жившего в огнедышащей горе и подарившего частичку огня маленькому дракону, чтобы тот мог разогревать чай своей бабушке. Мне самой очень понравилась эта немного абсурдная и милая сказка, а Ийка неожиданно заплакала в самом конце. Когда я с трудом допросилась у нее до причины расстройства, она мне объяснила: «Понимаешь, ведь теперь дракон не будет никогда приходить к нему в гости! У него же есть свой огонь… Волшебник будет ждать его, а он никогда не придет…»
        Почему ей стало так жалко волшебника, на кого он был для нее похож, с чем в своей душе неожиданно связала моя дочка историю, смысл которой был совсем в другом - для меня, для взрослой, - я так и не смогла понять. Хотя очень хотела, как всегда, понять все, что происходило в ее душе.
        Мне показалось, что я быстро преодолела эти несколько километров, но, взглянув на часы, просто ахнула - я шла почти два часа, не торопясь и не думая о времени, и оно прошло незаметно. Я шла будто по лесу, только забираясь все выше и выше. Вокруг меня росли сосны, каштаны, дубы, они были не очень высокими, но крепкими и пышными. Я ощутила, что земля под моими ногами стала теплеть. Вот, изза этого ощущения туристы, в частности, и едут посмотреть на действующий вулкан. Я сняла босоножки и пошла по тропинке, утоптанной тысячами и тысячами таких же праздных, любопытных ног. Как же хочется приблизиться хоть на чуточку к тайнам Земли, к ее самостоятельной и неподвластной ни нашим чаяниям, ни страхам жизни. Планету Земля можно облететь кругом, сфотографировать, можно взорвать, погубить, но точно узнать все ее тайны пока не под силу никому. И это манит, притягивает…
        Я наклонилась, чтобы подобрать красноватый камень, показавшийся мне осколком вулканической породы.
        - Надеетесь, что его выплюнул вулкан? Специально для вашей домашней коллекции? - спросил вдруг поанглийски мужской голос сзади.
        Я распрямилась и обернулась. И опять почувствовала гордость - ну надо же, скажи мне кто неделю назад, что я буду разгуливать босиком по Сицилии, взбираться на вулкан и, главное, говорить поанглийски так, словно занималась этим всю предыдущую жизнь, - я бы точно не поверила!
        - Разве не так? - спросила я, глядя на симпатичного… Только вот кого? Я пыталась понять национальность стоящего передо мной человека. Мешало то, что, вопервых, он был в темных очках, полностью скрывающих глаза, а вовторых, незнакомец страшно напоминал мне одного нашего одиозного политика, веселого, нагловатого, появляющегося то там, то здесь, то уходящего в тень, то снова возглавляющего какуюто партию.
        - Дайтека…
        Не дожидаясь разрешения, он взял у меня с руки камень и снял очки. Поанглийски иностранец говорил хорошо, как почти все цивилизованные европейцы, и, значит, скорей всего, носителем языка - англичанином или американцем - не был. Без очков он еще больше напомнил мне нашего знаменитого политика - фамилию я вспомнила тут же, слишком уж она последние годы на слуху. Только наш несколько моложе. Я еще раз подивилась чудесам генетики. Ведь не случайно во всем мире появляются двойники то одного, то другого известного человека - так выпадают комбинации генов. Возможно, гдето в сокрытой от нас глубине веков у них и были общие предки…
        - Ну как, правда, хороший камешек? - спросила я «политика» и отобрала у него камень. Потому что ничего подобного рядом больше не видела.
        - Похоже, вам повезло, - ответил он мне. - За лето туристы выбирают здесь камешки тоннами. Крупный трудно уже найти. Красивый золотистый загар, как тонкий слой меда, - добавил он без перехода.
        И я не сразу поняла, что теперь он имел в виду меня. Мне и не приходило в голову, что за несколько дней отдыха я умудрилась загореть.
        - Меня зовут Петер, - продолжал незнакомец, шагая теперь рядом со мной. Я же решила дойти как можно выше, до того места, дальше которого идти уже нельзя - так мне объяснили в автобусе, в котором я добиралась до городка. - Я приехал на этот остров в надежде насладиться уединением, красотой и, главное, - пройтись вот так, как вы сейчас идете, босиком к вулкану.
        Я взглянула на его ноги - сам он почемуто был в сандалиях и даже носках. Он тоже взглянул на свои ноги и только вздохнул.
        - Так вот, - продолжил он. - Я приехал три дня назад. Два дня назад я чуть пожалел, что приехал. Вчера - пожалел очень. А сегодня поменял билеты и собираюсь завтра утром улететь домой. В этой связи - не хотели бы вы сегодня разделить со мной мой прощальный ужин на этом… ммм… прелестном острове?
        - Нет, - ответила я, думая, почему же мне так везет на чудаков. Нет ли тут некоей закономерности?
        Незнакомец хмыкнул. Мне даже показалось, что он хмыкнул удовлетворенно. Я мельком взглянула на него:
        - Вам понравился мой ответ?
        Он засмеялся.
        - Вы не поймете. Есть вещи, за которыми приходится ехать за тридевять земель.
        - Я всегда думала, что это… - Я хотела сказать «аленький цветочек», но как это выразить по - английски? Просто сказать «a red flower» - «красный цветок»? Не уверена, что нашу сказку знают во всем мире. Наверняка у других народов есть аналогии, но сразу ничего в голову не приходило.
        Пока я размышляла, незнакомец спросил:
        - А как зовут вас?
        - Alexandra… - я неожиданно для самой себя произнесла свое имя поанглийски, хотя до этого представлялась обычно. И тут же ощутила, как непривычно звучит мое имя в его английском варианте. Меняются всего лишь две буквы, но получается такое торжественное, просто королевское - «Алегзандра».
        - Alexandra, - повторил он за мной задумчиво и вздохнул чемуто своему.
        В этот момент пикнул его телефон.
        - Вот черт!.. - с досадой пробормотал он. - Ну, надо же… Звонил в банк и забыл потом выключить телефон… Везде достанут… - Он посмотрел на определившийся номер и ответил звонившему, не включая связи: - А вот и нет меня нигде! Имею я право познакомиться с милой девушкой, бредущей к вершине вулкана? Просто поговорить с человеком… - Он посмотрел на меня и улыбнулся. - Извините. О чем мы говорили?
        - Да, кажется, ни о чем, - пожала плечами я.
        - Вы точно не журналист, - утвердительно сказал он.
        - Я точно не журналист, - засмеялась я.
        Мне показалось, что мой неожиданный спутник не знает, о чем дальше со мной говорить, поэтому сказала сама:
        - Ну, что ж, до свидания!
        Петер в задумчивости смотрел на меня.
        - Пожалуй, я тоже сниму ботинки. Не больно так ходить?
        - Да нет…
        - Говорят, можно залезть в погасший кратер. Вы как?
        - Если честно, я бы лучше поближе подошла к…
        - Живому, да? - он взглянул на меня с любопытством. - И я…
        Сама не знаю почему, но я подождала, пока он снял сандалии, помальчишески запихнув носки в карманы, и мы пошли дальше. Земля под ногами становилась все теплее и теплее, и даже в воздухе чувствовалось приближение вулкана. В воздухе появился запах. Я, пожалуй, не скажу, на что он похож. Странный и приятный. И чуть тревожный. Наверно, я никогда не знала похожего запаха, ведь того, что бурлит в недрах земли, на поверхности нет… Я заметила, что мой спутник тоже потянул носом.
        - Не страшно? - спросил он.
        - Да нет, конечно.
        - И мне не страшно. А жаль.
        - Вы ищете страха?
        - Я ищу жизни - в разных ее проявлениях. Потому что живу сейчас так, что порой не понимаю - дождь идет оттого, что на улице ноябрь, или оттого, что апрель. Понимаете?
        Я неуверенно кивнула. Чем же надо заниматься, чтобы так обо всем забывать?
        - Я иногда три раза в неделю летаю. Просыпаясь, не понимаю, в каком я городе. В прошлом году купил новую квартиру и до сих пор в ней путаюсь.
        - Большая, наверно, квартира… - осторожно заметила я.
        - А! - Петер махнул рукой. - Ну, большая… Пока ночью дойдешь до кухни, воды попить, весь сон пройдет… Может, сядем? Посидим немного… Отсюда такой вид красивый на окрестности.
        - Вы не художник и не имеете отношения к искусству, - теперь уже сказала я.
        - Не художник. Но я рисую и фотографирую, хотя почти никто этого не знает.
        Солнце, которого утром почти не было, все же вышло. Дымчатая пелена, покрывавшая небо, рассеялась, и теперь на нем плавало несколько веселых кудрявых облачков. День и дальше обещал быть очень теплым. Я сняла Ийкину светлую толстовку, в которой мне весь день было так уютно и приятно, и повязала ее вокруг пояса.
        - У вас есть дети? - спросила я Петера.
        Он прищурился. И, как мне показалось, с некоторым усилием ответил:
        - Есть.
        И я поняла - он очень не хочет говорить о своей личной жизни. Точнее, не хочет отвечать на вопросы. И, кажется, ему совсем не интересна моя жизнь. Он ищет чегото, чему, наверно, и названия не знает.
        Я встала.
        - Я пойду?
        Петер с удивлением посмотрел на меня. Может, я всетаки чегото не поняла?
        - Нет, пожалуйста, еще посидите… - Он постучал рукой около себя по земле.
        И я загляделась на его руку. Эта рука не знает ни топора, ни отвертки. Скорей всего, не знает даже руля.
        Идеальный мужской маникюр, красивые длинные пальцы, без колец, без шерсти, без натруженных вен, без царапин и ссадин. Возможно, эти руки привыкли летать по клавишам компьютера, быстро набирать нужный номер телефона и… и еще, конечно, крепко держать около себя нужную в данный момент женщину.
        Я перевела взгляд на лицо незнакомца. Я так и не поняла, какой же он национальности. Кажется, есть еврейская кровь, может быть, половина. Мне попрежнему мешало его сходство с нашим политиком, лицо которого среди шестисеми явных политических лидеров страны известно всем настолько, что любой школьник может его худобедно нарисовать. А спрашивать, как часто в простоте душевной спрашивают за границей: «Where are you from? И откуда ж вы, милчеловек, приехали?», мне почемуто не хотелось.
        Да ведь и он тоже меня не спрашивал. В этом была некая прелесть - без принадлежности к стране, к национальности, мы говорили о чемто общем и необязательном, и очень важном в тот момент. О том, как странно сидеть на теплой полуголой земле - и правда, здесь, высоко, местами почвы почти не было и только гдето елееле пробивались редкие травинки. О том, что море отсюда кажется изумруднозеленым. О птицах, летающих вокруг и не приближающихся к самой верхушке вулкана. Об удивительном запахе - горячих недр земли. О том, что так можно просидеть, глядя на море, невероятно долго и ни о чем особо не думая. Просто смотреть и ощущать себя частью мироздания.
        Петер прилег на землю, опершись на один локоть. Я сидела рядом, вытянув вперед ноги. Иногда, когда я делаю чтото для себя неожиданное, я попрежнему, как и двадцать и тридцать лет назад, думаю - а как бы к этому отнеслись мои родители? Что бы они сказали, увидев меня сидящей на склоне действующего вулкана, с голыми коленками, очень веселую и спокойную, в компании совершенно незнакомого иностранца?
        - Мой отец всегда считал, что лучший отдых - сойти с корабля в неожиданном месте и дальше идти пешком, - вдруг сказал Петер.
        Я улыбнулась и промолчала, потому что почувствовала, что он вовсе не ждет от меня ответа и рассказа о моем отце.
        - Море - удивительно яркое и гладкое, как будто нарисованное наивным ребенком. Просто не верится, что такое бывает… - Он бросал маленькие камешки вниз по склону, и в тишине было слышно, как они скатываются вниз.
        А я смотрела не на море, а вниз, на редкие деревья, коегде еще растущие на одном склоне. Наверно, за этим стоило ехать так далеко. Чтобы узнать, что на склонах действующего вулкана Этна на острове Сицилия растут… березы. Они были кряжистые, как и остальные деревья, будто чуть прибитые к земле, с короткими ветками, и не такие нежные, как растут у меня во дворе, под окном, но это были настоящие березы.
        - Красиво, правда? Красиво и необычно. Это надо впитывать в себя, а не снимать. Когда снимаешь, суетишься, выбираешь ракурс, и ничего в душе не остается… Вот и вы тоже ничего не фотографируете… - прервал мои размышления Петер, перевернувшись на живот и глядя на меня снизу вверх. Почемуто от его взгляда мне на секунду стало неловко… словно только что произошло то, о чем у нас и речи не было. - А это не ваш муж там бежит? К нам, похоже… - продолжил он, не меняя позы. - Симпатичный такой… руками машет радостно… как будто искал вас весь день и всю ночь. И, наконец, нашел…
        Я посмотрела в ту сторону, куда кивнул Петер. К нам быстро, почти бегом, приближался очень крупный, налысо бритый мулат в горчичножелтой рубашке с короткими рукавами и бриджах с веревочками по бокам. Мулат действительно махал рукой и улыбался. Поскольку больше никого на склоне рядом с нами не было, шел он, по всей видимости, к нам.
        - Не ваш? - еще раз спросил Петер, перевернувшись теперь на спину.
        - Нет. Точно не мой, - покачала я головой.
        - Тогда, значит, мой, - потянулся со вздохом Петер и улегся поудобнее, положив руки под голову. Увидев мой удивленный взгляд, он объяснил: - Не муж, конечно. Ох… поверенный в делах, шофер, врач… Кто еще? Верный телохранитель… переводчик… Верный, прекрасный Юлиус. Сейчас вас познакомлю. Вот скажи мне, мой друг, - сразу обратился он к запыхавшемуся мулату поанглийски, - есть ли у нас в стране такие прелестные блондинки? Такие спокойные, невозмутимые, уверенные в себе.
        Я осторожно посмотрела на Петера. Нет, похоже, он не шутил, говоря это. Хотя…
        - Я рад, что вы целы, здоровы и… и что я вас нашел, - ответил ему, отдуваясь, Юлиус.
        - Ага… - снова вздохнул Петер. - Но я же сказал: два дня меня нигде нет.
        - Но вообщето прошло четыре, - заметил Юлиус, садясь перед нами на корточки и ненароком оглядывая меня с ног до головы.
        - Сэр… - подсказал ему Петер.
        - Сэр! - кивнул головой Юлиус. - Прошло четыре дня, с тех пор, как вы… - Юлиус помотал головой и пробормотал чтото неразборчивое.
        Я замерла. Нет, конечно, мне только показалось.
        - Я тебя умоляю, вот давай без этого! - негромко сказал Петер, отвернувшись от меня.
        Но теперь я точно слышала - он говорил порусски. О, господи… А это значит… Думаю, что второго такого лица в России просто быть не может. И выглядит он старше, потому что раньше я его видела только на экране, загримированным для телепередач, и на плакатах.
        Я машинально села и поправила волосы. Ничего себе… Встреча…
        - Погодите! - сказал мне незнакомец поанглийски, увидев, что я пытаюсь встать. - Мы еще не договорили…
        Юлиус умоляюще посмотрел на своего хозяина и снова заговорил поанглийски:
        - Сэр! Вас очень ждут дома. Вы там очень нужны, поверьте мне. Больше, чем здесь.
        - Увы… - Петер встал и шутливо поклонился мне. - Хотел в които веки, как нормальные люди, познакомиться с девушкой… Даже не успел спросить, из какой страны она прилетела…
        - Из далекой, - заверила я его.
        - И холодной… - мечтательно сказал Петер. - Могу себе представить - вы живете в домике у самого моря, вокруг мало людей, у вас три огромные собаки и молчаливый жених…
        - Лесоруб… - подтвердила я, не очень уверенная, что правильно вспомнила английское слово.
        Но Петер меня понял и с явным сожалением засмеялся.
        - Вот так всегда. Чуть только встречаешь человека, которого понимаешь с полуслова, тут же труба зовет… Прощайте, Александра. Возможно, когданибудь…
        - Не сомневаюсь, - ответила я все так же поанглийски. Зачем лишать человека такой невинной радости? Поиграть в иностранцев… - Прощайте, Петер.
        Юлиус, услышав, как я назвала незнакомца, лишь хмыкнул и покачал головой. И я была с ним абсолютно согласна. Очень смешное имя для нашего одиозного политика.
        Я видела, как они почти бегом бежали по склону вниз. Наверно, среди деревьев Юлиус оставил машину, какойнибудь мощный внедорожник, потому что через некоторое время в тишине я услышала звук взревевшего мотора. И подумала, что, пожалуй, впервые в жизни, сидя на склоне действующего вулкана, ощущаю, что Земля, по которой я тридцать восемь лет хожу, - живая. И это показалось мне важнее того, что я целый час, а то и два, провела в такой компании, и что никто и никогда в эту историю не поверит.
        Глава 8
        Спросонья мне показалось, что они хотят мне его отдать. Как Лиля и папа Владика отдавали - в надежные руки, на постой. Мать тем временем чуть подтолкнула мальчика вперед, он сделал шаг и, смело глядя мне в глаза, сказал: «Grazie, signora саrа»[7 - Спасибо, дорогая сеньора! (итал.)]. И протянул мне мягкого темносерого мишку, который крепко обнимал своего малыша, крохотного ушастого медвежонка коала. Глазастые и большеголовые, с растрепанными мохнатыми ушками, они были совершенно другие, чем наши с Ийкой, и похожи на растерянных трогательных мышат.
        - Спасибо! - искренне поблагодарила я мальчика, чудесного, очаровательного, с веселыми светлыми глазками и курносым носиком. Просто герой мультика про хорошего озорного мальчика… Взглянув на его мать, улыбавшуюся мне, я обняла малыша и почувствовала под рукой теплое, худенькое плечо. Наверно, такой же едок, как в детстве была моя Ийка. Я вздохнула.
        Родители мальчика посвоему поняли мой вздох.
        - Scusi[8 - Извините (итал.).], Alexandra! - сказал его отец, и я мимоходом удивилась, откуда он может знать мое имя. - Извините нас! - повторил итальянец поанглийски. - Еще очень рано, вы хотите спать… Мы сейчас улетаем, у нас самолет через два с половиной часа… Вчера мы вас не застали, а хотели увидеть лично. Это вам! - он протянул мне очень большой и красивый букет из бледнолиловых роз и нежных темнорозовых веточек, напоминающих вереск. Букет был обернут мягкой золотистой тканью, а в центре его лежал фиолетовый конверт. - Спасибо вам! Жаль, что не успели познакомиться поближе! Я оставил вам телефон и адрес, если поедете в Италию, ждем вас в гости. Это приглашение, действительно приезжайте!
        - Спасибо, - ответила я, совершенно растерянная. Я не была готова не только принимать благодарность, но и просто еще раз увидеть этих людей. Мало ли кому я помогала из детишек… Хотя здесь, конечно, случай был особый… - Мне оченьочень приятно, - сказала я. - Я… очень рада вас еще раз видеть. Правда…
        Светловолосая итальянка шагнула ко мне и неожиданно поцеловала.
        - Спасибо! Спасибо за моего Тонино! - сказала она, очень плохо выговаривая английские слова.
        Я тоже поцеловала Тонино, понимая, что в моей душе появился еще один крохотный, но очень светлый кусочек - вот это смеющееся лицо не говорящего на моем языке мальчика из далекой страны, которого уже могло не быть на свете, если бы в тот вечер я прошла мимо ресторана с наивной вывеской между двух старинных фонариков «Мечта моряка»…
        Когда они ушли, я вышла на балкон. Я видела, как они садятся в большую белую машину, не такси. Дверцы открывал приземистый курчавый мальтиец, очень парадно одетый. Кажется, мальтийцы больше, чем сами англичане, соблюдают британские традиции, любят одеваться на работу чопорно и торжественно: я вспомнила официантов в ресторане, да и клерки нашей гостиницы одеты как с иголочки, - вряд ли это случайная дань стилю. Может, в этом - уважение к самому себе?
        Итальянцы тоже заметили меня и опять все дружно помахали мне рукой. Тонино же высунулся в люк на потолке машины. Мне показалось, что он был не прочь залезть на крышу, но мать затянула его обратно. И когда машина отъезжала, из люка торчала светлая, энергично вращающаяся голова с веселыми глазками.
        - Пока! - закричал мне мальчик поанглийски. - Ciao![9 - Пока! (итал.)]
        Утром я проснулась оттого, что в комнате сильно и приятно пахло розами и еще чемто, терпким и приятным. Я открыла глаза и увидела распустившийся букет. Как приятно… Казалось бы - что тут такого, обычная человеческая благодарность… Но ведь папа Тонино и так догнал меня тогда на улице. Им показалось мало, они еще и цветы принесли, и игрушку. И ведь разыскали меня както! Я погладила мишек, которых усадила вчера на тумбочку около кровати. Вот самый главный мальтийский сувенир и найден… Мишки коала живут, конечно, совсем на другом континенте, подозреваю, что в Австралии. Но какая разница…
        Я решила подрезать розы, как всегда делает моя мама, чтобы они дольше стояли, и достала из середины букета конверт с открыткой, которую ночью или, вернее, очень ранним утром, когда приезжали итальянцы, забыла прочитать.
        Дорогая Александра! - было написано поанглийски от руки. Я читала с некоторым напряжением, потому что многие буквы были написаны непривычно. - Еще раз благодарим Вас. Я прекрасно понимаю, что могло бы быть, если бы не Вы. Значит, ангел Тонино летал гдето рядом и привел нам Вас. Без сына наша жизнь была бы просто бессмысленной и невозможной.
        Мы хотели бы сделать Вам такой подарок, чтобы и Вы тоже помнили о нас долго, так же, как будем помнить мы. Самый лучший подарок для нас был бы, если бы Вы приехали к нам и погостили у нас - неделю, две. Мы будем ждать Вас.
        Что подарить Вам, мы думали с Джулией долго, и поняли, что выбрать очень сложно. Мы не знаем, что вы любите, какой у вас дом, есть ли дети…
        Нам не составило труда найти Вас, не так много русских туристов с таким именем отдыхает сейчас в Слиме.
        Примите нашу благодарность, надеемся, Вас не обидит такая простая и очевидная ее форма, и, пожалуйста, приезжайте в гости.
        Александр и Джульетта Тонини и их прекрасное продолжение - неутомимый и драгоценный Тонино Тонини.
        В конце были приписаны телефоны и адреса - домашний, электронные…
        Я подошла к окну, выходившему на море. Сегодня, пожалуй, впервые не было ветра, и передо мной сейчас сверкала ровная и прекрасная гладь моря. Как хорошо. И… и как приятно слышать и читать такие слова. Вот и еще подарок с Мальты. А я думала - что мне привезти домой! Подарки сами меня находят…
        Я перечитала письмо еще раз и положила его обратно в конверт. И только тут обнаружила, что в конверте лежало еще чтото, обернутое в золотую подарочную бумажку. Я развернула ее. Похоже, какаято визитка или дисконтная карточка… Мне както мама одной девочки, пациентки, дарила дисконтные карточки в бутик, где каждая вещь даже со скидкой стоит больше моей месячной зарплаты.
        На плотной глянцевой поверхности карточки я прочитала: «CreditSwiss Bank». На карточке были выбиты золотыми буквами мои имя и фамилия. И правда, итальянцы очень постарались, чтобы и я тоже запомнила их. Узнали, как меня зовут… Хотя я и так бы запомнила Тонино. Не каждый день подобное случается…
        Но интересно, что я могу с карточкой сделать? Открыть счет в этом банке? Получить какуюто скидку? Я убрала карточку в сумку и решила спросить потом у Лео, когда увижу его, где ближайший банкомат, я чтото не обращала внимания, гуляя по городу, мне было незачем, у меня были наличные - и свои, и Иркины.
        Я снова и снова пыталась звонить Ийке и попрежнему не могла дозвониться - теперь телефон был просто выключен. А у меня со вчерашнего дня както нехорошо было на душе. Наверно, просто я надолго и далеко от нее уехала, и моя обычная с ней связь - по какимто неведомым каналам, прервалась. И даже не прервалась, а сильно натянулась та незримая нить, что связывает мать и ребенка через расстояния и океаны, и мне стало больно и дискомфортно. Я решила не изводить себя попусту, а просто взять и позвонить чуть попозже, настроившись на заведомо тяжелый разговор, Хисейкину. Если чтото случилось - например, Ийка болеет, - он должен мне сказать. Должен…
        Сегодня я решила повторить прогулку по скалистому берегу, надеясь дойти до небольшой песчаной бухты, которая, как объяснил Лео, находилась в трех с половиной километрах от нашей гостиницы. Позавтракав и переодевшись на пляж, я взяла карточку и спустилась вниз к стойке администратора. Лео встретил меня как добрую знакомую - сердечно разулыбался, разве что не расцеловал. Я начала ему долго рассказывать про случай, происшедший со мной. Он слушал, но смотрел на меня так, словно уже все хорошо знал. И когда я достала карточку, он ничуть не удивился. И даже засмеялся и подмигнул мне, подоброму подружески.
        - Они так искали вас! Вчера утром дозвонились в гостиницу, хорошо, что у вас достаточно редкое имя. Приезжали два раза… Вы знаете, кстати, кто такой Александр?
        - Нет… Ну, то есть я знаю фамилию… Тонини, кажется…
        - Это же самый популярный телеведущий в Италии! У него потрясающее шоу, свое собственное, так и называется «Александршоу» - он и автор, и ведущий, я смотрю иногда его передачу… А жена его - известная художница, я был даже на ее персональной выставке в Риме, и не думал, что увижу когдато в жизни…
        - Как интересно… - проговорила я, думая, что Джульетта Тонини совсем не похожа на художницу, хрупкая, застенчивая… Точно так же, как я бы совершенно не сказала, что отец Тонино имеет какоето отношение к телевидению.
        Эта работа обычно откладывает сильный отпечаток, похлеще, чем у военных, или у постоянно оперирующих хирургов. Телевизионщики, особенно те, кто трудится в поту лица и имеет хорошие результаты - и известность, и дивиденды, и настоящий успех, - отличаются невероятной жесткостью, их взгляд не спутать. Человека перед собой они привыкли рассматривать как объект - интересный, крайне интересный или неинтересный вовсе, да еще и заранее неприятный, поскольку может начать разговаривать, как старый знакомый. Ведь все телевизионные лица входят в дом и живут в них. К ним привыкают дети, даже, как говорят, животные узнают их. Но все известные люди очень удивляются и негодуют, если те, к кому они без стука входят каждый день, и шутят, и кокетничают, и обворожительно улыбаются, вдруг остановят их на улице и скажут: «Привет, Лёха!»
        Отец же Тонино, Александр Тонини, мой неожиданный тёзка, показался мне скорее военным, например, капитаном корабля. Да, точно - капитаном, не матросом и даже не боцманом…
        - Он вообще очень интересный человек, - продолжал рассказывать Лео, приняв мою задумчивость за внимание. - Пишет книги… У нас вряд ли можно купить, здесь выбор… гм… курортный. А в России - наверняка.
        - Собственно, какая разница, чьего ребенка спасать, - улыбнулась я. - Хотя моя дочка как раз говорит, что я обычно не тех детей спасаю, поэтому… - Я была рада, что Лео отвлекся на звонок из номера, и решила не продолжать. Зачем ему это знать? И про нашу бедность непроходимую, и про мою дочку…
        Лео положил трубку и опять разулыбался мне.
        - Вот, кстати, Лео, хотела вас спросить… Итальянцы оставили мне вот эту карточку в конверте… - Я достала из кармана карточку и показала ему. - Не знаете, случайно, что это за банк и вообще - что мне с ней делать? Получать скидки?
        Лео удивленно смотрел на меня. Потом очень корректно засмеялся.
        - Ясно. Они ничего вам не сказали? Ну да. Джульетта все говорила, что вы очень скромная женщина, это сразу видно. Хоть и обеспеченная, раз живете в нашем отеле. Как раз поэтому они все и не могли решить, что же вам подарить. Александр хотел купить какоето украшение - но вы же ничего не носите, ни колец, ни сережек…
        - Только крестик, - кивнула я.
        - Это ведь не украшение! - совершенно серьезно ответил мне Лео.
        - Не украшение, - подтвердила я. - Хотя некоторые люди носят это как очень модное и знаковое украшение. Причастность к духу времени.
        - А, да! Русские бандиты с большими крестами! - обрадовался Лео. - У нас тоже както жили… Очень страшные лица, я помню…
        - Да этито ладно! Что о них говорить… Бандиты они и есть бандиты, в любой стране хватает. У нас есть и другие, пострашнее… - Я не стала рассказывать Лео о своем бывшем муже, носящем крест и каждый год истово соблюдающем Великий пост и просящем прощения у знакомых в Прощеное воскресенье. Кто бы видел хоть раз Хисейкина в церкви, ни на секунду бы не усомнился в том, что это самый набожный и богобоязненный человек. Собственно, может, так оно и есть. Просто я - его настоящий враг. И как человек, хорошо и внимательно читавший Библию, Вадик знает, как следует поступать с врагами, оставаясь при том истинным христианином.
        - Так вот. И поэтому они решили… О, извините, - Лео снова ответил на звонок из номера. - Чай? Просто чай? Какой? Минутку, я пишу… Да, мы постараемся. Александра, извините, австрийские клиенты такой чай заказали, что как бы не пришлось лететь за ним в Китай…
        Я уже хотела уйти, но вопрос с чаем разрешился просто - австриец перезвонил и сказал, что передумал, выпьет французской минеральной воды.
        - Александра! Я не знаю, какие у вас доходы… - Лео кашлянул. - Может, вас и обидит этот подарок… Но мне показалось, что они искренне хотели сделать вам приятное.
        - Да что за подарокто? - никак не могла взять я в толк. - Вы о карточке?
        Лео посмотрел на меня, как на ненормальную.
        - Я подозреваю, - ответил он мне очень вежливо, - что Александр Тонини открыл на ваше имя счет и положил на него некоторую сумму денег. Чтобы вы могли сделать себе какойто нужный подарок. Купить хорошую картину… или чтото еще… Скажем, оборудование для кабинета, где вы работаете…
        Я недоверчиво покрутила карточку.
        - Вы думаете? Ну… хорошо… то есть, конечно, это странно… И, наверно, не очень хорошо с моей стороны… Я ведь и не поблагодарила толком…
        - Так это они вас благодарили, а не вы их! - засмеялся Лео. - Вы же спасли их сына!
        - Ну, не деньгами же благодарить… - пробормотала я, чувствуя себя очень двойственно. Мне было неловко и даже както неприятно. С одной стороны. А с другой - мне тут же захотелось узнать, сколько же денег лежит на счету. На моем счету… У меня отродясь не было никакого счета. То, что собирается к лету у меня на сберкнижке, счетом назвать трудно.
        - А что, здесь есть отделение швейцарского банка? Судя по названию… Swiss…
        - Именно так! - радостно подтвердил Лео.
        Интересно, подумала я, а он знает, сколько денег они мне положили? Вряд ли. Но радуется так, как будто знает и заранее уверен, что сумма меня обрадует.
        - А банк далеко отсюда?
        - Не очень. Только вам ведь необязательно идти в банк, вы можете воспользоваться банкоматом… Недалеко от гостиницы есть, я расскажу, как найти.
        - Да, конечно, я тоже подумала об этом…
        Я опустила глаза. Но ведь бедность - не порок, Саша! Что же это я так? Все боюсь, что меня уличат в несоответствии всему королевскому и рыцарскому антуражу маленького острова, а здесь ведь тоже поразному живут люди.
        - У вас есть дома телевизор, Лео? - спросила я, помня, как на катере, пока ехала с Сицилии, слышала разговор двух наших туристов о просто невероятной даже для нас бедности многих островитян.
        - Нет, - ответил Лео и покраснел. А мне стало стыдно, я ведь не для того спрашивала. А он добавил: - Но у моего брата есть. А что?
        - Я просто хотела посмотреть шоу Александра Тонини. На каком канале оно идет? Здесь ведь, кажется, нескольких итальянских каналов…
        - Так сейчас его нет. Александр только в прямом эфире работает, без записи. В этом особый шарм его шоу - ничего не вырезается, не монтируется, всем приходится держать себя в рамках, выбирать выражения, а то можно прослыть дураком…
        Я кивнула, и поспешила отправиться к банкомату, поскорее узнать сумму на своем счету. Как всетаки иногда приятно получать неожиданные подарки! И как интересно обнаруживать у себя весьма неожиданные качества… Всетаки и в самых нежадных людях есть этот крошечный островок, спрятанный глубоко внутри, где тихо спит такое простое желание: обладать, владеть, иметь…
        Ближайший банкомат оказался в двух шагах от гостиницы. Я ввела пинкод, написанный на маленькой карточке, оказавшейся в том же конверте - 1201. Очень смешно. Дни рождения - Ийкин и мой. Двенадцатое февраля и первое мая. Даже напрягаться не нужно, чтобы запомнить. Иногда жизнь удивляет причудливыми совпадениями, затейливыми и многозначительными сплетениями чисел, имен, повторяющихся встреч, и както трудно бывает поверить, что за всем этим ничего не стоит, кроме воли случая и хаотичности мира.
        На экране передо мной появились слова: «Какую операцию вы хотите осуществить?

1. Снять деньги со счета.

2. Узнать о состоянии счета».
        Вот что бы я делала, если бы не знала английского?
        Бескорыстная и нежадная, я тут же быстро нажала на первую графу и ввела число «100». Через мгновение в нижнем отделении появилась бумажка - сто евро. Я взяла ее и с трудом удержалась от того, чтобы не оглянуться. У меня было полное ощущение, что бумажку эту я получила какимто совершенно нечестным путем, и сейчас ктонибудь подойдет и скажет: «А нука, предъявите документик! Откуда вам такие деньги, вдруг, посреди улицы выскакивают?»
        Но никто ко мне не подошел, ничего не спросил. Поскольку очереди за мной не было, я, действительно чувствуя себя обезьянкой в супермаркете, вовсе не жадной, просто любознательной, еще раз нажала на первую строчку «снять деньги», опять написала «100», но тут же стерла один ноль. И тут же получила красивую бумажку со знаком Евросоюза и надписью «десять евро». Я перевела дух. Все - правда. Смешно, странно и чудно, но это реальность. Я спрятала купюры в кошелек, отошла от банкомата. И остановилась. Моито они мои. Но… Но сколько их всего? Сколько денег мне подарил, не найдя, чем более приятным отблагодарить меня, известный в Италии и в соседних странах итальянец Александро Тонини, которого я приняла за капитана дальнего плавания?
        Я вернулась к банкомату, снова вставила карточку. И нажала на строку «узнать о состоянии счета». Раздался тихий звук, как будто ктото разломил скорлупу орешка, и на экране высветилось «99 890 евро». Я даже наклонилась поближе к экрану, чтобы прочитать еще раз, хотя видела очень хорошо. Значит, на счете было… От растерянности я не сразу смогла сосчитать… Сто тысяч евро. Недостающие сто десять я держала сейчас в руках. Вот они - плотные цветные бумажки - зеленая и красная…
        Да, хороший подарочек, что ни говори… Тут и на сережки, и на картину, и даже на автомобиль хватит… Действительно, как написала Джульетта Тонини, - чтобы я вспоминала о них каждый день… И оборудование для кабинета можно купить - большой баллон антибактериального мыла для рук и десять… нет, двадцать гелевых ручек для Нин Иванны… Интересно, а вот не случайно ли они отблагодарили меня деньгами? Если он тележурналист и образованный человек, то вполне может знать о бедственном положении нашей интеллигенции, врачей в том числе… И решил, вот так, поблагородному…
        Так где же столько раз осмеянная рациональность и прижимистость европейцев? Хотя - что такое «европеец»? Немец в предместье сумрачного Кёльна, в сером доме с огородом в три сотки - это одно. Финн в коттедже с тройными стеклами и летом длиной в два с половиной дня - другое. Итальянец под яркосиним небом и дулом местного мафиози, только вчера застрелившего собственную юную жену за то, что она не сразу увернулась от ловкой руки его же друга, - третье…
        Что мы знаем друг о друге, кроме стереотипов, подчас смешных и удивительно неточных, не говорящих о главном - о том, что и тем, и другим, и третьим, и под серым небом, и под яркоголубым так страшно вдруг умереть, и так хочется чувствовать ночью родной теплый бок, и так жалко глупых, беспомощных детей, безудержно несущихся от тебя прочь в поисках своего родного бока, своих собственных ошибок и своих шальных пуль…
        Я шла в гостиницу, крепко сжимая в руке карточку. И вдруг остановилась. Вернулась и сняла еще триста евро. Так может, во мне спит хороший, в меру жадный лавочник? И я зря ругаю капитализм? Просто я к нему не приспособилась? Аккуратно положив три бумажки в кошелек, я продолжила путь в гостиницу и свои размышления. Да, всетаки чудеса… Что же мне делать с этими деньгами? И смогу ли я воспользоваться карточкой в России? Надо узнать у Лео или позвонить в банк…
        Лео как будто ждал меня. Он тут же с готовностью рассказал мне: деньги я смогу получить в любой стране, в России в том числе. «Credit Swiss Bank» - это один из самых надежных банков мира.
        - Откуда вы это знаете? - спросила я Лео.
        - Господин Тонини попросил меня объяснить вам, если вы спросите, - очень просто ответил Лео. - Ведь не все это знают. Чтобы у вас не было проблем. Можете посмотреть в Интернете, кстати.
        - Ну да, конечно, что это я, в самом деле…
        В номере я попыталась собраться с мыслями - слишком уж все неожиданно произошло. Но в голове у меня уже вертелась мысль, отгоняя все остальные: ведь теперь я могу то, чего не могла вчера. Деньги - прах, деньги - пыль, но тем не менее… Я могу обменять нашу квартиру. Или сделать в ней ремонт. Могу так же, как Хисейкин, пообещать Ийке - ты поступишь в тот институт, о котором мечтаешь - если, конечно, есть смысл поступать в институт безо всяких на то оснований, кроме родительских денег. Могу купить машину… Я могу, я могу… Воспитание моих родителей, крепко впитавшееся мне в кровь, либо унаследованные от них гены, тут же запротестовали: и ничего подобного! Деньги - действительно прах. Машину можно завтра разбить, да еще разбиться на ней самой, в большой новой квартире, если Ийка домой не вернется, тебе захочется выть от тоски, про институт Ийкин - ты и сама знаешь…
        Да, от себя далеко не уйти. И если подарили мне когдато родители ощущение, что из всех земных ценностей деньги - самая ненадежная, то с ней я и умру. А сто тысяч… Так ли уж это много - вдруг подумала я. Кардинально жизнь не изменишь. Да, я, собственно, и не хочу ее менять. Свой частный кабинет я открывать не буду. Попрежнему буду жить на мизерную зарплату, но не брошу же я своих детишек, это невозможно. Буду ждать, когда мужчины, распределяющие в нашей стране деньги, сообразят, что всетаки платить нужно не только тем врачам, которые лечат их собственных детей и их самих. В этом Ийка права…
        Вот интересно: получить вдруг такую неожиданную сумму, которой я никогда не держала в руках, - разве это не повод порадоваться? Может, хватит грустить и рассуждать о тлене и ненадежности денег и для начала пойти накупить подарков - Ийке, папе с мамой? Себе, наконец…
        В концето концов - я ведь женщина! Об этом забыли все на свете, и первая - сама я. У меня никогда не было красивой, дорогой одежды. Не было изящной обуви из мягкой кожи. Золотых украшений, нежных легких шуб… Я и не мечтала об этом. Я просто всю жизнь была плохо одета, догадывалась об этом, но совершенно не страдала. Меня радовало и печалило совсем другое.
        Но… но почему бы мне сейчас не купить белый костюм, с юбкой до колен и большой шляпой? У когото я видела такой костюм. На фотографии в журнале, у шведской принцессы, кажется. Или красное длинное платье… Надену его на папин юбилей. Или нет. Я куплю себе модной одежды. Я еще имею право носить одежду для молодых. Куплю короткие джинсовые брюки, с вышивкой, с заклепками, и легкую тунику, оранжевую или… изумруднозеленую, яркую - не бежевую! Тоже вышитую, необычную. И шляпку… Нет, бандану! У меня ровный круглый лоб, мне пойдет цветастая бандана. И большие темные очки - они, кажется, опять вошли в моду. Папа такие очки лет двадцать летом носит - одни и те же…
        И еще я куплю шубу. Нет, две… Или три! Две Ийке - и одну себе. Одну ей попроще, когда она будет без меня ходить куданибудь. А вторую - прекрасную, короткую, сильно расклешенную - из палевой норки… Мы пойдем с ней в Большой театр - я же могу теперь позволить себе купить билет в Большой театр, - и она с гордостью сдаст свою шубу в гардероб; мы войдем в зал и сядем на первый ряд, Ийка оглянется на огромный зал, сверкающий позолотой, хрусталем и настоящим золотом и бриллиантами украшений, и покраснеет от удовольствия и смущения…
        Мне почемуто стало грустно. Я вымыла голову, потом посмотрела канал путешествий на английском языке, красочно рассказывающий о жизни и обычаях разных стран и народов. Сегодня рассказывали о том, как вкусно и дешево можно поесть на улице в Таиланде и Вьетнаме. Когда дошли до десерта, - красных засахаренных жучков и длинных, вымоченных в сиропе водорослей, я выключила телевизор. И вовсе не изза жучков - они были похожи на обычные конфетки и выглядели вполне аппетитно. Просто одна мысль все не давала мне покоя… Да, кажется, раньше у меня не было очень важной проблемы в жизни. Мне не надо было решать, на что потратить деньги.
        И, кстати, что делать, если я потеряю карточку? А может, лучше сразу все потратить и жить спокойно? Взять, купить хорошую машину и гараж и… И что еще? Что можно купить на сто тысяч евро? Большую светлую комнату? Ведь, кажется, в Москве квартиру на такие деньги уже не купишь, даже однокомнатную. Какие непривычные и странные заботы! Как распорядиться деньгами, которых тут же оказывается мало, когда начинаешь думать, на что их потратить…
        А не оставить ли их просто Ийке на приданое? И пусть она о них ничего не знает. До поры до времени… А вообщето - что тут особенно размышлять. Сделаю хороший ремонт в квартире. Куплю машину. Дам родителям побольше денег - чтобы не копили и не экономили, и не выбирали из дешевых товаров самые дешевые. Остальное отложу, чтобы заплатить, если понадобится, за Ийкино обучение. Понадобится точно, на бюджетное отделение она не поступит. Вот и все проблемы. Хватило бы только ста тысяч!
        А для начала… Действительно - не совершить ли мне превращение? Одежда так меняет… Пусть меня не узнают на входе в гостиницу, не узнает Лео. Приеду в Москву в новой шляпе и очках - пройду мимо отделения полиции, Кротов подумает, выглянув в окно: «Какие же всетаки красавицы живут в Строгине! Жаль, что не про нашу честь…»
        Я сунула карточку во внутренний карманчик кошелька, где у меня обычно хранятся оторванные пуговицы. Взглянула на себя в зеркало - напоследок, запомнить, какая я была - до чудесного превращения… Можно сделать какуюнибудь необычную прическу, и оживляющую маску и… И что еще обычно делают героини в кино, после чего герой стоит с открытым ртом и не верит, что это она и есть, его скромная избранница…
        Я помнила, что видела несколько магазинов на улице, подальше от гостиницы, когда ехала на автобусе на фиесту. В первый из них я и вошла. Наверно, он был как раз самый дорогой. Я чуть было не вышла из магазина, увидев первую же цену. Но тут же остановила себя. Ведь за этим и шла - за вещами, которых у меня отродясь не было. По три евро, иными словами, по сто пятьдесят рублей, можно прекрасно накупить кофточек и на рынке около нашей дачи, перепревших в тюках под открытым небом…
        Я примерила несколько платьев, очень себе понравилась в одном из них и решила его купить. Выбрала еще летний костюм себе и пару легких комплектов для Ийки. Особого удовольствия я, правда, не испытала, поэтому решила на сегодня остановиться. У меня в запасе еще неделя - можно ходить и каждый день чтото покупать.
        Я протянула продавщице карточку - я много раз видела, что именно так делают некоторые покупатели.
        - У вас нет подписи на карточке, - проговорила продавщица и с очень сдержанной улыбкой протянула мне ее обратно.
        - Да? - удивилась я. Точно, надо же было подписать карточку… - Хорошо, давайте, я распишусь. - И поставила свою подпись на карточке. - Подходит?
        Продавщица пожала плечами, переглянулась со второй девушкой и хотела провести карточкой по кассовому аппарату. Но секунду поколебавшись, она снова взглянула на меня:
        - Дайте, пожалуйста, ваш паспорт или водительские права.
        - Но… у меня нет с собой паспорта… - растерялась я, видя, как продавщица крепко сжимает в руках мою карточку и смотрит на меня с большим подозрением.
        - Тогда… Извините, по нашим правилам, мы не можем принять у вас деньги с карточки. Это слишком дорогая покупка. Приходите в следующий раз, с паспортом.
        Она еще повертела в руках мою карточку и, так же дежурно улыбаясь, всетаки отдала ее мне. Хорошо хоть, не вызвала полицию. Видимо, я слишком нерешительно и неуверенно себя вела. Но, с другой стороны, разве так ведут себя мошенники?
        Оставив в магазине пакет с выбранными вещами, я решила вернуться за ними, сходив в гостиницу за паспортом. И, кстати, надо спросить Лео, может, есть какойто большой магазин, где за тобой одной не смотрят три пары скучающих и подозрительных глаз. Под таким надзором вся охота выбирать одежду пропадает. Я и так не очень это люблю… Тут же понимаешь, что, купив новую блузку, придется менять все - и старые брючки, и старые босоножки, и старую сумку… А на подобный подвиг почемуто энтузиазма у меня сейчас не было.
        Глава 9
        Вчера крокодил улыбнулся так злобно,
        Что мне до сих пор за него неудобно.
        Лео кудато вышел, я поднялась в номер и взглянула на пикнувший телефон. Как я оставила его утром на столике, так он там и лежал. «Непринятых звонков - 11» - было написано на дисплее. Господи, кто же так меня добивается? Не Ирка ли очнулась со своим парнишкой? Может, сбежал, прихватив все ее сбережения и кредитные карточки? Хотя я теперь понимаю, что не так уж и просто ими воспользоваться.
        По своей обычной докторской привычке я пошла сначала вымыть руки после магазина. И из ванной услышала, как заиграл телефон. Точно, комуто я очень понадобилась… Я поспешила в комнату.
        - Да? - я подхватила чуть не выскользнувший телефон, держа в другой руке полотенце.
        - Мама! Ну, мама, я никак не могу тебе дозвониться! Мамочка! Мама! Почему ты не берешь трубку? - Ийка отчаянно рыдала в трубку, и я с трудом разбирала, что она говорит.
        - Иечка, что случилось? - Я сразу села на подвернувшийся подлокотник большого кресла.
        - Мама, забери меня отсюда, мама!
        - Откуда, дочка? Уходи сама, у тебя же есть ключи!
        - Меня не выпускают!..
        - Кто, Иечка?
        - Мама, я в отделении! В полиции! Мне разрешили тебе позвонить, мобильного у меня нет… Мама, пожалуйста, я не брала у нее ничего, приезжай сюда скорей, скажи им! Скажи папе! Он мне не верит! Я же ничего у нее не брала! Мама!..
        - Иечка… - Мне вдруг стало нечем дышать, сильно и неприятно задергалось сердце, стал тяжелым затылок, но я понимала, почемуто очень хорошо понимала - я должна сейчас все узнать. Я услышала и поняла главное - что Ийка в полиции, и она чтото взяла, вероятно, у Марины. - Иечка, наверно, долго тебе говорить не разрешат. Я приеду, детка. Но не сегодня. Я тебе помогу. Ты меня слышишь?
        - Да, мама…
        - Иечка, только ты должна мне сейчас четко и спокойно сказать - что произошло? Ты слышишь меня? Самое главное скажи.
        - Я понимаю - мало денег на мобильном… - проговорила Ийка.
        - Нет, Иечка, у меня достаточно денег на мобильном. Пожалуйста, соберись и скажи, что случилось.
        - Мама… Она говорит, что я взяла у нее кольцо с бриллиантами, которое папа подарил ей на годовщину свадьбы…
        - Она - это Марина? - уточнила я.
        - Да… И она говорит, что я его украла.
        - Понятно. А с чего она это взяла?
        - Не знаю, сказала, что видела на записи… Там у них гдето камера стоит…
        - Ясно. А ты трогала это кольцо?
        - Нет! То есть… Да… Только я положила его на место!
        - Сразу?
        - Ну… почти… Я померила его, походила… и положила на место.
        - А где ты ходила, Иечка?
        - По квартире…
        Я услышала мужской голос, который чтото сказал, и Ийка заторопилась:
        - Мам, ну все… Мне больше не разрешают… Мама! Мне так плохо здесь! Мам, меня отправят в колонию, да? Но я ничего не воровала, мама…
        - Ты положила кольцо на место? Точно?
        - Да! Да, мама! И ты мне не веришь! Мне никто не верит… Мама, я так вообще жить не хочу… Мне плохо, мама…
        Я вздрогнула. Я уже слышала от нее эти слова. Иногда у моей дочки бывают моменты слабости, когда Ийку начинает мучить неуверенность в самом смысле ее существования на этой Земле. И я всегда борюсь с этим, как могу. Но что я могу сделать сейчас? Какие важные слова найти, несколько слов, пока нас не прервали, чтобы она перестала сомневаться в том, что ей нужно завтра утром просыпаться, и что завтра жизнь покажется ей приятнее и желаннее, чем сейчас…
        - Иечка, милая моя. Я тебе верю. Прошу тебя. Я далеко от дома. Но я прямо сейчас возьму билет и прилечу. Я тебя люблю. Я тебе помогу, обязательно. Пожалуйста, успокойся. Это все пройдет…
        Я говорила и говорила, пока в трубке не раздалось:
        - Вы не слышите? Ало! Ее отвели уже в камеру!
        - Подождите… Скажите мне, где она, что с ней?
        - Не положено, приезжайте, все узнаете, - достаточно нервно проговорил молодой мужской голос. - В КПЗ она, Центрального округа. Все, мамаша, поспешите.
        Не время было для воспоминаний, но сейчас передо мной стояло лицо Ийки, пяти- или шестилетней, когда она в первый раз сказала мне страшную фразу, которую повторяла потом за свою жизнь еще два или три раза: «Я не буду жить. Я убью себя». Слышать такое от маленького ребенка чудовищно, невозможно. Я догадывалась, что ее слова были вызваны невероятной болью, которую я ей причинила, - болью душевной. Я ее за чтото ругала, сейчас уже и не вспомнить, наверно, за что именно, ругала както унизительно для нее, и жизнь в тот момент показалась ей невыносимой.
        После этого случая я старалась делать все, чтобы у нее не наступали такие моменты. Но ведь не все в жизни зависит от меня… Когдато она не захотела жить, потому что мальчик, который ей нравился целых три года, перешел в другую школу и больше ей ни разу не позвонил. И было им по двенадцать лет. И еще раз она произносила эти слова - когда долго врала, скрывала тройки и я, узнав о вранье, неделю с ней не разговаривала. Не ругала, но и не поддерживала ее попытки помириться со мной. Уж больно упорно она тогда скрывала свои «успехи». И, главное, что было их скрывать? Как будто я бы стала ее очень ругать…
        Но сейчас… Одна, в какойто камере, с обвинениями, в которых она никак не может оправдаться… Господи… И вдруг я поняла: а мне все равно - украла она кольцо или нет. Думать, переживать, мучаться по этому поводу я буду потом, когда все выяснится. Сейчас мне важнее, чтобы она ничего с собой не сделала. Мне нужно ее поскорее увидеть, взять за руку… и вытащить из… Даже язык не поворачивается сказать, откуда… Из камеры! Ужас… Мою нежную, доверчивую, не очень способную логически мыслить, сложно врать и давать отпор Ийку.
        Перед глазами у меня стояла кружка «Я потерялся на Мальте». Оказывается, я уже давно машинально смотрела на нее, на вмятый бок и беспорядочные светлокоричневые дорожки, которыми она исчерчена… Вот уж точно… Пока я носилась с карточкой, примеряла в магазине всякую ерунду, как безумная обезьяна, мне звонила Ийка, в слезах, беспомощная, растоптанная, одинокая - ей ведь совсем не у кого попросить помощи, кроме меня! Когда же было это ее первое сообщение «Мам»? Вчера или даже позавчера? И почему у нее нет телефона? Отобрали, наверное. Господи… А я тем временем, ошалев от свалившихся на меня денег, даже забыла взять телефон! А Ийка все звонила мне и звонила… Спасибо, что нашелся доброхот в милиции, разрешивший ей позвонить…
        Пока я тут развлекалась, разглядывая ангелочков на потолке, блестящие бантики, беседуя с шаловливыми старичками и тоскующими о простой жизни политиками, которым давно никто не говорит «нет», моя дочка гдето там одна билась, плакала и спала в камере…
        Я села, чуть успокоилась и постаралась понять, что мне надо сейчас делать. Первое - улететь домой. Потом - все остальное. Я срочно стала искать телефон гида Феликса, того, что не успел встретить нас в аэропорту, или, как я подозреваю, встретил, но не меня, а Ирку.
        - Здравствуйте, Феликс, - начала я. - Это Александра Леликова из «Ройял Сюрпрайз»… У меня проблемы…
        - Привет! - бодро откликнулся гид. - Рад буду вам помочь! Но не сейчас. Перезвоните мне часика через два.
        - Но… мне срочно нужна помощь! Понимаете, мне…
        - Извините, - вежливо перебил меня гид. - Я перезвоню вам через пятнадцать минут, я сейчас за рулем, не могу говорить.
        Надо же! Вот у нас все говорят, сидя за рулем, и ничего…
        Я спустилась вниз, к Лео. Видимо, увидев мое лицо, он даже не стал ничего спрашивать про карточку и мои успехи в беготне по магазинам.
        - Чтото случилось?
        - Да, Лео. Как мне срочно вылететь в Россию?
        - Ктото… заболел?
        - Нет, слава богу. Но… у моей дочки беда. Я должна сегодня улететь.
        Лео с некоторым сомнением посмотрел на меня.
        - Не уверен, что это возможно… Но мы сейчас посмотрим, - он открыл в компьютере расписание рейсов. - Вы, разумеется, можете обменять свой билет…
        - Я просто куплю новый, на ближайший рейс!
        - Да, конечно… Только… Так, смотрим. Вот вчера было два рейса и сегодня, утром… А следующий рейс будет… через неделю…
        - Как через неделю? - ахнула я.
        - Нет, простите, это расписание на апрель… А сейчас уже сезон открылся. С пятнадцатого мая самолеты полетят пять дней в неделю. А сейчас - только четыре… Так что следующий рейс будет через четыре… то есть, можно сказать, через три с половиной дня. Сегодняшний можно не считать.
        - Нет… - мне показалось, что ктото сильно сдавил мне грудную клетку, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. - Лео, вы хорошо посмотрели?
        Он повернул ко мне монитор компьютера, на котором было открыто расписание.
        - Я сейчас позвоню в аэропорт. Можно улететь через другие страны. У вас мультивиза?
        - Не знаю… Нет, наверно. Вряд ли.
        Я быстро сходила в номер и принесла все, что у меня было - паспорт, билет на двенадцатое мая, страховку…
        Лео уже разговаривал с аэропортом.
        - Увы, Александра… Пока ничего обнадеживающего. Можно лететь через другую страну, есть еще билеты на седьмое… там придется подождать четыре часа в аэропорту… Но это не самый надежный путь.
        - Почему?
        - Ничего не выиграете, только намучаетесь. Рейс могут отложить на пять часов, а то и больше. Второй - тоже. Сами знаете - чартерные рейсы. Сейчас наплыв туристов, особенно из Восточной Европы. А прогноз погоды на ближайшие дни в Европе очень средний. И там будете сидеть в аэропорту, и здесь…
        В висках у меня стучало, и я с трудом уже понимала, что объясняет мне Лео.
        - … ваш рейс вряд ли отложат надолго… хорошая авиакомпания…
        Я заставила себя прислушаться к тому, что говорит Лео:
        - … терпеливо ждать… осталось всего несколько дней…
        Понятно. Ждать. Не улететь. Нет, не может такого быть! Надо просто ехать в аэропорт и сидеть там, с чемоданом. Или не сидеть, а идти к начальнику аэропорта… Или поехать в российское консульство, посольство… Ведь чтото здесь есть наше, какието чиновники, может, помогут… Как же они сами летают, чиновники и начальники? Не ждут же по три дня, если срочно нужно лететь. Както ведь улетел наш политик с веселыми глазами… Захотел и полетел в любой день. Но я ведь не знаю, может, он улетел в Чехию или Женеву, а вовсе не в Москву… Частный самолет! Может, мне арендовать частный самолет? Хватит ли у меня денег? Но теперь деньги мне понадобятся на другое - на хорошего адвоката… И потом, говорят, что за деньги можно забрать человека откуда угодно, не только из КПЗ, но из настоящей тюрьмы…
        Мысли скакали в разные стороны и одинаково упирались в неопределенное и уступчивое по звучанию, но такое категоричное по смыслу «No!», которое как будто невидимый ктото все повторял и повторял, громче и громче… Это «ноу» расширялось, приобретая плотность, и заполняло собой все пространство небольшого холла, в котором я стояла…
        - Александра… Вам нехорошо? - услышала я голос Лео, пробравшийся через душное и давящее «Ноу!».
        - Нет, то есть да… Я пойду в номер…
        - Подождите…
        Он протянул стакан воды, показавшейся мне горькой и пахнущей мылом. Но я ее выпила, и вода как будто застряла холодным противным комком гдето на уровне ключиц. Я пошла за Лео, который попытался предложить мне руку, но я понимала, все же понимала, как мне ни было плохо, что сейчас главное - не поддаваться вот на такие штучки собственного организма. В чрезвычайных ситуациях он зачастую начинает заботиться сам о себе - когда вся энергетика направлена вовне, на когото другого, когда о себе забываешь. Тогда вдруг неожиданные органы начинают о себе напоминать - дернет сердце, заколет в селезенке, потянет печень, заноют зубы, станет как будто на пять килограммов тяжелее голова… Так, видимо, заложено в программе, практически не знающей сбоев на протяжении тысячелетий, - неведомой нам программе жизни, записанной в сложнейших и тончайших молекулярных формулах. Сначала сохрани себя, а потом уже все то, что кажется тебе дороже даже собственной жизни.
        Я пришла в номер, умылась ледяной водой, рассосала гомеопатические таблетки от укачивания - других лекарств у меня с собой не оказалось. Ничего, сойдет. Главное, чтобы организм почувствовал, что о нем тоже есть забота. Заказала в номер чаю и взяла в руки телефон. Нужно звонить тому, кто отправил Ийку в тюрьму… в милицию, скажем так. Кто этот человек - мне понятно. Зачем он так поступил и как смог - непонятно, но это уже другой вопрос. Я собралась с духом и набрала номер Хисейкина.
        - Вадим, что происходит? Мне звонила Ийка…
        - Твоя дочь украла у Марины кольцо, - произнес Хисейкин достаточно спокойным и усталым голосом.
        - И… и что дальше?
        - Ты соображаешь, что говоришь? Как - что дальше? Дальше она кольцо отдаст и посидит годика два в колонии. Больше ей не дадут, к сожалению.
        - Вадик… - Я была уверена, что он нарочно бесит меня, радуясь, что представилась такая возможность.
        - Что, Саша? Ты думаешь, я шучу? Вовсе нет. Я присмотрелся к ней и решил, что ей, с ее замашками непризнанной звезды, будет очень полезно увидеть жизнь с другой стороны. Чтобы начать ценить то, что у нее есть. Ты разве со мной не согласна?
        - Вадик! - я вдруг почувствовала, что он говорит совершенно серьезно. - Ты не сделаешь этого!
        - А то - что? - усмехнулся он. - Ты отрежешь мне ухо? И положишь в мой собственный карман? Помнюпомню, надысь обещала… Кишка тонка, уважаемая, чтото у когото отрезать! Не надо было клянчить у меня все эти годы деньги на свою жалкую, завистливую дочь.
        - Вадик, как же ты можешь? Ийка ведь любит тебя!
        - Чтоо? - засмеялся Хисейкин, и я как будто почувствовала ужасный запах, который с некоторых пор появился у него изо рта - наверно, стали гнить зубы под какойто коронкой. - Ийка любит мои деньги.
        - Неправда. Она любит тебя, иначе никогда бы к тебе не ушла. Гордится тобой, гордится, что похожа на тебя.
        - Ладно! - зевнул Хисейкин. - Извини, плохо спал сегодня. Короче, девчонка у тебя не очень вышла, Леликова, прямо скажем, с гнильцой. И надо ее учить, пока не поздно. Пока она когонибудь не убила за кошелек с кредитными карточками.
        - Послушай… - Я поняла, мне сейчас не убедить его отказаться от задуманного. - Давай я тебе заплачу.
        - Давай, - засмеялся Хисейкин. - И сколько? Двести рублей в рассрочку на два года?
        Я старалась не обращать внимания на его смех и тон.
        - Сколько стоит ваше кольцо? Кстати, Ийка говорит, что она не брала его, только померила и положила обратно.
        - Агаага. Давай даже не начинать. У нас записано на видеокамеру, как она брала колечко, так что не… - Хисейкин вдруг грязно выругался.
        Я насторожилась. Зная его прекрасно и уже много лет, я вдруг четко поняла - чтото здесь не так. Вадим Хисейкин, в отличие, наверно, от большинства российских мужчин, ругается только в одном случае - если он в чемто очень и очень неправ и сильно нервничает. И тут может быть два объяснения: либо он поет сейчас под чужую дуду, и тогда у меня есть шанс все же его отговорить, либо… Либо тут чтото другое. Что - я пока не знаю.
        - Вадик, - повторила я. - Сколько стоит кольцо? Пусть Ийка его отдаст, а я тебе еще заплачу, за моральные издержки.
        - Ты что, почку собираешься продать, матьгероиня?
        - Какая разница? Семь тысяч долларов тебя устроит?
        - А почему не восемь? - засмеялся Хисейкин. - Слушай, твои почки точно дешевле стоят. Тебе ведь уже сто лет в обед.
        Я была абсолютно уверена, что кольцо, которое Хисейкин подарил жене, не стоило таких денег, но продолжила торг, опять же зная, как Вадик падок на деньги.
        - Десять, Вадик. Десять тысяч долларов. И ты сейчас же забираешь заявление из милиции и отвозишь Ийку домой. Ко мне домой, естественно.
        - Ойёйёй! Это не я там бегом побежал в милицию, нет? Не смеши меня, тетя Саша! У тебя таких денег нет и никогда не будет. Тем более что кольцо стоит двадцать пять.
        - И что же это за кольцо, Вадик? Как может кольцо стоить столько денег? В нем, что, бриллиант размером с булыжник?
        - Не твое дело, Леликова, что там - булыжник или нет. Тебе сказано: хочешь платить - плати тридцать тысяч.
        - Только что было двадцать пять, Вадик, - негромко сказала я, и совершенно напрасно.
        - Ты ослышалась, Леликова. Было пятьдесят, стало сорок, вам по бедности. Быстренько квартирку свою скинь подешевле, чтобы осталось в Подольске двушку купить. Сядешь там и будешь сидеть. А дочка твоя…
        Мне приходилось с ним говорить. Мне приходилось отвечать и торговаться, мне нельзя было сказать ему сразу, что он подонок, каких не должно быть на земле. Потому что Ийка в этот момент дрожала от ужаса, страха, беспомощности в каталажке и рядом какиенибудь страшные бабы смеялись над ней… Хорошо, если только смеялись.
        - Вадик! Я умоляю тебя. Я продам квартиру, хорошо. Хочешь, я дам тебе пятьдесят тысяч, хочешь, на коленях извинюсь перед Мариной за Ийку…
        - И за то, что ты все эти годы лезла к нам, не давала спокойно жить - «Иечке нужно знать, что ты о ней помнишь», «Иечка заболела!», «Иечке нужно отдыхать на Черном море…»! - тут же вставил мой бывший муж.
        Я хотела спросить - у меня давно уже вертелось на языке - а как же его родители? Ведь наверняка они не одобрят поведение своего благородного сыночка, расстроятся… И как же друзья - что скажут они о своем самом порядочном друге? Но я удержалась, не стала ничего спрашивать, лишний раз дразнить его. Видимо, Вадик сумел, как обычно, обернуться и выкрутиться так, что и в столь страшной ситуации оказался во всем прав перед лицом родителей и друзей…
        Но не зря мы с Хисейкиным жили вместе и столько лет общаемся. Ему будто передались мои сомнения, и он сам сказал:
        - Не вздумай звонить моим родителям - мама и так лежит с сердечным приступом.
        - Изза того, что Ийка украла кольцо?
        - Неет! - недобро усмехнулся Хисейкин. - Вовсе нет! Пришлось рассказать маме, как твоя дочь мальчика, малыша моего Кирюшу учила всяким нехорошим делишкам. Девчонка у тебя развратная, мерзкая, я же тебе сказал…
        - Ты врешь!
        Я услышала короткие гудки. Или связь прервалась, или Вадик простонапросто бросил трубку. Я почувствовала, что смеюсь. Это, наверно, был нервный смех. Но мне вдруг показалось просто невероятно смешным то, как быстро Хисейкин пожелал иметь отношение к неожиданно свалившимся на меня деньгам. Конечно, знать о них он не мог, но как будто интуитивно почувствовал - вот оно! Час икс! Хотя, может, все наоборот - это мой ангелхранитель надоумил итальянцев, зная, какие еще испытания мне предстоят…
        От сумбурных и нереальных мыслей мне стало совсем нехорошо. Я попыталась включить похолоднее кондиционер, из него сразу подула ледяная и очень вонючая струя. Выключив его, я опять умылась холодной водой, пахнущей хлоркой, но какойто другой, сладкой, не нашей. Вода немножко помогла, но не надолго. Мои голова и тело как будто налились тяжелым горячим воском. Вдруг сильно заломило позвоночник, словно ктото подошел сзади и сильно ударил меня ногой в спину.
        Я села в глубокое кресло и увидела, как в окне напротив, в другом крыле нашего небольшого отеля, целуются юноша с девушкой, оба совершенно голые, худые, и, судя по движениям, очень молодые. Девушка так медленно, будто напоказ, опустилась перед ним на колени, юноша так же демонстративно, словно наслаждаясь замешательством зрителей, запрокинул назад голову. Я резко отвернулась. Да, как бы ненароком не возненавидеть весь мир, а в особенности мир целующийся и совокупляющийся… Другая реальность.
        И тут мне пришла в голову мысль. Возможно, от резкого движения тяжело ворочающиеся, толкающие друг друга мысли встряхнулись, перемешались в голове и вынырнула вдруг совершенно неожиданная идея. А что, если позвонить Марине, жене Хисейкина? Ну, пусть он подонок, с ним и так ясно. Но ведь онато женщина, и сама - мать… Попробовать поговорить с ней. Только у меня нет ее телефона. Можно постараться както узнать… Есть ведь телефонные базы со всеми номерами Москвы… Мне нужен домашний телефон Хисейкина или мобильный Марины. Попросить подружку Ксюшу… Гденибудь, в какойто базе может и выскочит сверхсекретный домашний номер Вадима или мобильный его супруги. Я позвонила Ксюше, и та, ни о чем не расспрашивая, обещала помочь.
        Но я зря старалась. Не прошло и получаса, как раздался звонок. Женщина представилась сразу, не здороваясь:
        - Это Марина Хисейкина, жена Вадима.
        - Здравствуйте, Марина, - сказала я и почувствовала, как чтото очень неприятное будто окутало меня, опустившись с затылка на спину.
        - Здравствуй, Сашенька, здравствуй, - ответила мне Марина. - Ты мне вот что скажи: какого хрена ты вдруг решила, что твоя недоношенная девчонка может впереться в мою жизнь?
        - Мне казалось, что это вы с Вадиком ее пригласили…
        - Тебе сказали: пожалел добрый Вадик твою убогую дочку, помочь ей хотел, труду научить, благородной профессии - детей воспитывать, а она, вместо благодарности…
        - Марина! - прервала я ее. - Скажи мне, ты чего хочешь? В обмен на Ийку? Тебе что надо?
        Это был рискованный шаг. Марина могла послать меня и повесить трубку, но она этого не сделала.
        - Вот это другой разговор, - произнесла Марина довольно миролюбиво. - Вопервых, Вадик сказал, что ты собираешься продавать квартиру и отдать половину нам - за то, чтобы мы пошли против совести и забрали заявление из полиции.
        Я крепкокрепко сжала резную металлическую вазочку, которую машинально крутила в руке, так крепко, что она стала горячей и сплющилась в моей ладони.
        - А вовторых?
        - Ты меня не перебивай, - так же дружелюбно сказала Марина. - Еще вопервых не закончилось. Мы тут подумали - а зачем тебе половина денег? Ведь ты все равно не будешь жить в Подмосковье. У тебя родители престарелые, а у них квартира хорошая, как Вадюша говорит… Так что же голову ломать? Ты должна о родителях заботиться, а если уедешь в Подмосковье, то помогать им не сможешь. Старые люди, им нужен уход… Давай так: ты нам отдаешь свою квартиру, пишешь дарственную, или деньги за нее, как хочешь. Как тебе проще. И миром разойдемся. Я прощу твоей девчонке все те гадости, которые она успела мне сделать. Ты будешь жить с родителями, помогать им… А хочешь, их квартиру нам отдай, еще лучше. У нихто квартира в центре, там дышать нечем, зачем им там жить? Возьми стариков к себе. Это будет хороший поступок. Благородный. Так как?
        - Я подумаю.
        - В смысле?
        - Подумаю, какую квартиру быстрее получится продать. Что еще? - спросила я.
        - Еще пусть отдаст кольцо, - както уж слишком небрежно ответила Марина. - И ты напишешь расписку, что больше никаких претензий к Вадику не имеешь и иметь не будешь. Ни финансовых, ни моральных - никаких. Да, ну и просто на всякий случай, чтобы уж по нормальному разойтись - напиши, что в случае… То есть ты отказываешься от доли наследства за Ию. Вы же пойдете судиться, если что… Без стыда без совести ведь люди…
        Я поставила измученную вазочку на место, отошла от окна и села в кресло.
        - Алло? - несколько встревожилась Марина. - Ты слышишь меня?
        - Слышу. А если Вадик проживет еще сорок лет? - спросила я.
        - Значит, эти сорок лет он будет жить спокойно. Ты все поняла?
        - Да, вы получите деньги. И только в том случае, если к моему приезду Ийка будет на свободе.
        - А ты сколько будешь добираться? Часа полтора? Вы же гдето на окраине живете?
        - Мы живем в Строгино, Марина, но я сейчас не в Москве.
        - Да что ты говоришь! Мамочка отдала дочку добрым людям, а сама гуляет! А где ты? На даче? Ну, так топай к электричке и - домой. Разговаривай с родителями, объясни им все, что да как, пока Вадик им не позвонил. Бери все документы на квартиру и - в ближайшее агентство. И, знаешь, не жадничай. Мой тебе добрый совет, просто почеловечески: выставь квартиру дешевле - агентство сразу у тебя выкупит, к вечеру будешь с деньгами. Они сами все организуют, нарисуют все бумаги за пять минут. И вот еще что: не вздумай торговаться со мной. Я сказала - заплатишь деньги, мы выпустим твою дочь. Могу пойти тебе навстречу. Отпиши квартиру по дарственной, вообще самое быстрое. Кто хозяин квартиры? Отец с матерью? Вот пусть напишут. Дело займет полчаса у нотариуса. Ясно? Мы в любом случае ничего не теряем, теряешь ты. На нашей стороне правда. Тебе все ясно?
        - Я не поняла, сколько денег вы хотите с Вадимом получить. Вы же компенсацию хотите. Марина, если не в квартирах, а в деньгах считать, то сколько?
        Марина замялась.
        - Что? Денег? Мы вообще просто хотим тебе помочь. Почеловечески. Ты же запуталась, Саша. По жизни запуталась. Воспитала плохую дочь.
        - Поточнее можно? Сколько стоит ваша с Вадиком человечность?
        - Креста на тебе нет! - ответила мне Марина. - Я ведь тебе все объяснила. Нам деньги не нужны. Перевози к себе родителей, оставляй нам их квартиру.
        - Марина, а вот, скажем, девяносто тысяч евро тебе бы подошло?
        - Сто, - быстро ответила мне Марина.
        - Нет, именно девяносто. Без торга, без всякой волокиты, без дарственной на квартиру, которую можно опротестовать…
        - Наличными?
        - Да, наличными. Или на счет могу вам перевести. Номер счета скажешь, я переведу.
        - Ммм… Да, подойдет. А откуда у тебя такие деньги?
        - Это неважно, Марина, - постаралась как можно тверже сказать я. Я же бываю твердой. Когда заставляю мамочек делать прививки детям, когда настаиваю на том, что ребенка нужно лечить, даже если нет сил и средств…
        - Когда деньги переведешь? Сегодня?
        - Когда Ийку выпустят.
        - Мы обсудим с Вадиком, - ответила мне Марина. - Это, конечно, не те деньги, о которых мы думали…
        - Ясно, - ответила я и первой положила трубку.
        На самом деле ясно мне было только одно - Марина с Вадиком заволновались, почувствовали реальную добычу. Вероятно, Хисейкину срочно понадобились деньги. Какойнибудь пациент с него потребовал. Или не поделил бизнес с таким же прохиндеем. Или… Да что гадать! Может быть, все гораздо проще - он решил таким образом убить всех зайцев. И от Ийки избавиться, от ее глаз, под взглядом которых он всегда тускнел и грустнел, и денег заработать, и мне отомстить… Начал торг он, правда, с семи тысяч долларов за кольцо с бриллиантом, а закончилось дело квартирой моих родителей на Чистых прудах… Но както просто пошел хорошо торг. Я, как обычно, мямлила и не смогла сразу дать отпор. А какой тут дашь отпор, когда речь о жизни и свободе твоего единственного неразумного ребенка? Слабого и беспомощного, зависимого, обманутого… Вот Вадик и воспользовался…
        И все же у меня никак не сходились концы с концами. Но логику человеческих поступков не всегда возможно вычислить с помощью простой арифметической логики - три пишем, два в уме. Неужели это его многолетняя ненависть обрела такую чудовищную форму и плоть? И ему действительно просто необходимо мне отомстить - за всю нашу историю, от первого до последнего дня, когда я постоянно вынуждала его поступать так, как он не хотел! И если он поступал посвоему, ему приходилось прикрываться, рисоваться перед друзьями и родственниками, бояться, что его в чемто уличат…
        Глава 10
        На следующий день с утра пораньше я взяла такси и поехала в аэропорт. Сходила к начальнику смены, сама изучила расписание и все возможные варианты маршрута через две или три страны. Я съездила в наше посольство - благо все рядом, весь остров Мальта - 27 километров длиной… Я предлагала любые деньги, хотя понимала абсурдность этого. Самый спокойный, надежный и реальный способ добраться до дома - дождаться среды и улететь первым рейсом в одиннадцать тридцать утра. И все, в тот же день буду дома. Если не случится урагана и грозы… Подозреваю, что будь у меня хоть какиенибудь документы на руках, подтверждающие рассказ о том, что моя несовершеннолетняя дочка сидит в камере предварительного заключения, то возможно, и нашелся бы и добрый человек, который бы помог мне, и какойнибудь дополнительный рейс, с пересадкой на другой самолет в маломальски дружественной стране - Чехии, Болгарии… Хотя даже для такой поездки мне нужна была транзитная виза этих стран, и никто мне ее сделать так быстро здесь не мог. Либо делал вид, что не мог…
        Оставалось одно - ждать. Я рвалась домой, я не могла больше ни секунды здесь находиться и я… решила не пытаться добраться домой на перекладных, таким ненадежным способом, а точно улететь через три дня, на понятном мне прямом рейсе.
        Но ждать было невозможно. Значит, нужно было думать, как помочь Ийке, вынужденно оставаясь здесь еще на три, точнее, на два с половиной дня.
        Я думала, думала и в который раз пожалела, что так толком ни с кем и не поделилась своими событиями за последний месяц. И теперь, если звонить комуто из подружек, надо начинать с самого начала… Знает обо всем только Ленка Шабалкина, но толку от нее будет мало, разве что поплакаться. И еще знает… Кротов. Совсем не в такой ситуации хотелось бы мне позвонить ему. Не думала, что сама буду ему звонить. Но, как известно, человек предполагает, а ктото или чтото свыше располагает всеми нашими намерениями и хотениями… И располагает по своему собственному усмотрению. Так ведь проще думать, чем полагать, что в мире царит хаос и есть только случайности - счастливые и трагические…
        - Рад вас слышать, - сразу ответил мне Кротов. Очень приятно, когда тебя узнают с первого звука твоего голоса, приятно, когда тебе рады…
        - Вы можете говорить? - спросила я, слыша в трубке еще какието голоса.
        - Вполне. Я в магазине. Как Мальта? Не разочаровала вас?
        - Андрей… Алексеич. У меня к вам просьба, очень серьезная.
        - Понял, слышу. Тогда момент, я заплачу и перезвоню вам.
        Он действительно перезвонил очень быстро, буквально через минуту, и я представила себе его спартанский набор продуктов: хлеб, чай, рыба, сыр, чтото еще, простое, недорогое и полезное. Странно, мне никогда не нравились слишком правильные мужчины…
        - Все! Извините! Покупал новые дворники - сняли ночью с машины. Кому только они нужны… - бодро сказал Андрей Алексеич, и я в очередной раз поняла - даже очевидные вещи могут оказаться совсем иными, чем представляются с первого взгляда.
        Не привыкла ли я ставить слишком быстрые диагнозы, если иметь в виду, что я вынуждена лечить раза в четыре больше пациентов, чем это позволяет нормальная логика? Как можно в день сходить на двадцать три вызова после приема, если в сутках - двадцать четыре часа? Даже если на каждого тратить всего по пятнадцать минут - всего равно получится шесть часов чистого времени - а еще перебежать из дома в дом, с улицы на улицу, итого восемь… Необходимость столько раз в день брать на себя ответственность за здоровье многих детей приучила меня, наверно, верить своим слишком быстрым умозаключениям.
        - И у полицейских, оказывается, снимают дворники… - проговорила я.
        Я чувствовала, что тяну время и боюсь сказать о главном. Потому что, наверно, подсознательно и вчера, и сегодня надеялась на его помощь. Хотя ни разу об этом не подумала. А вдруг он сейчас скажет: «Извините, в таких делах я принимать участие не буду. Какието семейные дрязги, непонятные, мутные…»
        - Александра, я действительно рад вас слышать. Я готов вам помочь всем, чем смогу. Я слушаю.
        - Андрей… Алексеич. У меня беда с дочкой. Она в отделении полиции…
        И я, наверно, довольно путано, рассказала ему странную историю с кольцом, Мариной, Хисейкиным. К тому же гдето на третьей фразе я очень некстати стала плакать, и мне казалось, что он ничего не понял из сказанного мной.
        Но Андрей Алексеич достаточно спокойно сказал:
        - Понятно. Хорошо. Дайте мне адрес и все телефоны - домашний, рабочий - вашего… родственника. Если знаете. Если нет - просто фамилию, имя, отчество.
        - И вот еще что. Она хрупкая, слабая… На самом деле слабая. Ей нельзя находиться в таком состоянии.
        Она может чтото с собой сделать. Ведь можно, наверно, както выпустить ее под подписку… Я не знаю, как это делается… Ведь она еще несовершеннолетняя, ей пятнадцать лет зимой исполнилось… И это не тяжкое преступление, даже если она и взяла кольцо.
        - Как вы думаете, она взяла его?
        - Думаю, нет. Я слышала, как она это говорила. Нет, я почти уверена, Ийка говорит правду, а они лгут. Ийка может позавидовать, чегото хотеть… Но взять чужое… Нет, думаю, нет.
        - Хорошо, Саша. Я сделаю все, что возможно. Сразу, сейчас. Не переживай. У меня много друзей. И в Центральном округе ктото есть. Сообразим, как быть.
        Он не сказал «попробую». Он сказал «сделаю». Еще минут десять после разговора я сидела с крепко сжатыми руками в кресле. В голове крутились мои собственные, только что сказанные слова. Кажется, я очень плохо рассказала. Все самое важное пропустила… Но ведь он ответил: «Хорошо, сделаю…»
        Теперь мне оставалось взять билет на ближайший рейс, на три дня раньше, чем у меня был, и както скоротать оставшиеся дни. Надо же! Поехать за границу первый раз за много лет, в такое удивительное место, и не знать, как поторопить время, чтобы поскорее вернуться домой. Гид Феликс, который, наверно, должен был помогать мне в поездке и обещавший еще вчера перезвонить через пятнадцать минут, так и не перезвонил, и я решила обойтись без его помощи. Я спустилась к Лео. Он был за стойкой один и читал какуюто книгу.
        Увидев меня, Лео обрадовался:
        - Я как раз хотел вам звонить! Если вы намерены уехать раньше, нужно обязательно взять билет сегодня. Билетов очень мало, я узнавал. И вот еще: могу подсказать вам, куда поехать в оставшиеся дни, чтобы у вас всетаки какоето впечатление от Мальты осталось. Вы не пожалеете.
        - Да, хорошо, - кивнула я. Действительно, не сидеть же в шезлонге, считая минуты до вылета. - Только сначала я куплю билет.
        - Хотите, я попробую поменять вам билет? - предложил Лео, очень тронув меня такой заботой.
        Я согласилась, а сама стала просматривать проспекты, которые дал мне Лео. Полчаса сидела, смотрела картинки и ничего не видела. Город Мдина, древняя столица Мальты… Лазурный Грот… А передо мной снова было бледное, заплаканное лицо Ийки, ее худенькие ручки, которыми она от волнения начинает перебирать предметы, края кофточки, прядки свои светлые волос… Потом усилием воли отогнала это. Придется ждать.
        После разговора с Кротовым у меня возникло ощущение, что в мою жизнь вмешалась некая новая сила, позитивная и такая же неотвратимая, как и сила зла, благодаря которой Ийка сейчас сидит в камере.
        Я побывала в одном из самых странных мест на земле - в квартале безмолвия, бенедиктинском монастыре, обитательницы которого хранят полное молчание. Самих монахинь я не видела. Смотрела на окна их келий и думала о тех людях, чьими усилиями молодые и не очень молодые женщины берут обет молчать вечно. Как нужно было обидеть, изуродовать душу, сломать судьбу, чтобы женщина пришла сюда, в обитель молчания. В мир, где только молчанием можно чтото сказать - чтото самое важное…
        Я съездила в грот, где вода в любую погоду яркосинего цвета. Все туристы рядом со мной фотографировали и снимали на камеру воду и стены грота. Я тоже сделала снимок, прекрасно понимая, что на изображении не получится главного - странного безлюдия этих мест, пустынности, ощущения дикости и первозданности природы.
        Я заглянула в Пещеру Тьмы, в которой нашли скелеты древних карликовых слонов и носорогов. И, увидев останки доисторических животных, в который раз уже здесь, на Мальте, подумала о том, что живу на Земле как гость - не зная многого о ней самой, о том, что вокруг меня, что было до меня…
        Но самое яркое впечатление у меня осталось от Мдинской темницы с ее коллекцией орудий пыток. Глядя на «испанские сапоги», искривленные временем или количеством мучеников, побывавших в них, на простую и страшную дыбу, на прочие подобные устройства, придуманные человеком для того, чтобы причинять другому такую боль, которую просто руками не причинишь, я думала почемуто о нас с Вадиком Хисейкиным.
        Неужели и вправду он так мучился все эти годы, что решил мне отомстить? Неужели он испытывал боль или муки, как будто я загоняла ему иголки под ногти, как он не раз мне говорил? Я все напоминала и напоминала ему о том, что нельзя изза другой женщины или даже других детей забывать ни в чем не повинного ребенка, ему надо тоже уделять время, находить в себе душевные силы, чтобы слушать его не очень интересные детские рассказы, отвечать на вопросы, на которые нет ответа, давать тепло и любовь, которых нет…
        Мучиласьто скорее я. Каждый раз, когда приезжал Вадик и смотрел на меня ужасными глазами. И каждый раз, когда он обещал и не приезжал, и Ийка сидела бледная и молчаливая, глядя на меня несчастными глазами. Каждую весну, когда приближался летний сезон и мне хотелось свозить Ийку на море, а Вадик никак, до последнего, не желал понимать, чем Черное море лучше речки Клязьмы, и что мне, даже если я прыгну через голову, не накопить достаточно денег на поездку - не с чего копить.
        Ктото сходит с ума от физической боли, ктото - от невыносимой боли душевной. Не сошел ли просто Вадик с ума? Вадик или я… Он ведь не устает повторять мне, что я не вижу себя со стороны…
        После камеры пыток я решила больше не посещать исторические места, чтобы окончательно не разочароваться в человечестве и себе самой. В пыточной я спросила себя: «Смогла бы ты выдержать такие пытки, чтобы освободить Ийку - не только из КПЗ, но от всех мук ее маленькой души, чтобы она снова стала спокойной задумчивой маленькой девочкой, ласковой и осторожной, а не приживалкой у Хисейкина?» «Я готова умереть! - тут же ответил ктото из глубины моей собственной души. - Но такие страшные пытки… Нетнет, терпеть не хочу!» Но в пыточной умереть не предлагают. Предлагают мучиться и жить дальше…
        На следующий день, который нужно было прожить на Мальте, я всетаки съездила на остров Гозо, про который Лео мне рассказывал, пока мы ехали на фиесту. Взяла побарски маленький катер и поехала вдвоем с лодочником, невысоким, коренастым мальтийцем, отлично говорящим поанглийски. На носу катера были нарисованы выразительные глаза Осириса, хранящие моряка среди волн. По дороге лодочник рассказал мне много интересного про местную жизнь. Про то, что в стране запрещены разводы и аборты, про то, что все мальтийцы до одного - добросовестные католики, практически не употребляющие алкоголь. Я, памятуя неловкость с Лео во время нашей беседы в автобусе, даже не стала заикаться о своих забавных впечатлениях на первой прогулке по скалистому берегу. Тем более, кто сказал, что они были именно мальтийцы?
        Высаживая меня на острове, смуглолицый и кареглазый лодочник, очень напоминающий оруженосца арабского принца, похвастался:
        - Можете рассказывать дома, что сидели рядом с прямым потомком рыцарей! Моя фамилия - Спитаре!
        Я помнила, как Лео говорил мне, что он тоже - Спитаре. И спросила лодочника:
        - А у вас нет случайно родственника по имени Лео?
        - Лео? - он задумался. - Был, но он умер в прошлом году. Но у меня очень много родственников. Мы же здесь почти все родственники…
        Уже потом, в гостинице, Лео, смеясь, объяснил мне: действительно, Спитаре - самая распространенная фамилия в их стране. Потому что такую фамилию давали в детских приютах незаконнорожденным детям госпитальеров, рыцарей, позволявших себе в долгих походах время от времени снимать тяжелые, обуздывающие плоть латы…
        На острове я долго шла пешком под горячим солнцем, по практически голой каменистой земле, чтобы увидеть древнее сооружение из желтокоричневых гигантских камней. Огромные глыбы, по местному поверью, носила под мышкой великанша, прижимавшая другой рукой к груди своего младенца. Вот и остались на одной из глыб, ставшей стеной святилища или дома, следы ее огромной ладони. Как странно… Почему же я никогда раньше не видела этого, хотя бы на фотографии? Вот же оно, самое ясное свидетельство того, что была на Земле какаято другая жизнь, о которой мы ничего не знаем. Была и перестала быть. Жили задолго до нас другие люди, громадного роста, которые были в состоянии поднять и перетащить каменные глыбы весом в несколько тонн… Они не знали колеса, наверно, они были примитивны по сравнению с нами, но они ведь тоже рожали детей, кормили их молоком, оберегали от болезней и обид, страдали за них… Эти люди о чемто мечтали - о чем? Чегото боялись… Чего - мы теперь уже и не узнаем. Они почемуто погибли или перестали рождаться на Земле.
        Лодочник, как мы и договорились, ждал меня на берегу. Когда я шла обратно по безлюдной степи, как будто обрывающейся в море, у меня возникло ощущение, что я иду гдето по самому краю земли, и на секунду мне показалось, что ничего и никого больше на свете нет - только я, чистейшее море, сливающееся у горизонта с розовозолотым закатным небом, и сильный ветер, несущий золотистые облака. И этот пустынный берег, «где ветры пели и века», как вдруг пронеслась у меня в голове чьято строчка.
        Надо сказать, что неожиданное появление денег и моего личного счета, в существование которого я не сразу, но поверила, заметно повлияло на мое мироощущение. Я совершенно спокойно заплатила лодочнику запрошенные им немалые деньги и нисколько не расстроилась. Может, конечно, это оборотная сторона моей бедности, привычной бедности, - абсолютное равнодушие к деньгам. Особенно здесь, в этом краю, хранящем следы ушедших столетий и других цивилизаций - маленькие слоны, большие люди… - ценность денег кажется смешной.
        Да, есть у меня теперь эти деньги. И применение им уже нашлось - Вадик Хисейкин тут же потребовал их себе, и, скорей всего, он их получит. А даже если не потребовал бы… Я точно чувствовала, что ни вещи, которые я могла купить на них, ни даже новая квартира никак не помогут мне ощутить себя, скажем, любимой. Или перестать бояться за родителей, за каждый оставшийся им день. Или махнуть рукой, а проще говоря, плюнуть на Ийку, сказав: «Выросла - и ладно!» и благоденствовать, не думая, где она, с кем и как теперь живет.
        Я думала, что не переживу эти дни до отъезда, но, как ни странно, благодаря экскурсиям и поездкам, время пошло довольно быстро. Знакомиться со мной больше никто не пытался - ни латиноамериканцы, ни французы, ни наши. Хотя я настолько никого вокруг не видела, что, если ктото и делал попытку обратить на себя мое внимание, я этого просто не заметила.
        Я дала себе обещание не звонить Кротову, зря его не дергать и не подгонять. Хорошо, если он действительно хотя бы попытается чтото сделать. Единственное, я позвонила ему на следующий день после нашего разговора, сказать то, что не успела сказать в прошлый раз.
        - Да, Саша, - ответил он так, будто мы только что расстались.
        Я тоже не стала здороваться, и мне казалось, что все это время мы были рядом - со вчерашнего звонка.
        - Я забыла сказать. Хисейкин требует денег за то, чтобы выпустить Ийку. Они у меня есть, вы не волнуйтесь.
        - И много он требует? - вздохнул Кротов.
        - Ну… прилично. То есть… у меня случайно как раз такая сумма появилась. Я готова отдать ему любые деньги, лишь бы они с Мариной забрали заявление из полиции. Но… можно, чтобы Ийку выпустили побыстрее? Не дожидаясь, пока я прилечу и дам денег… Вообще я думала, что можно перевести ему деньги на счет…
        - Не стоит. Лучше, если уж соглашаться, то живыми деньгами, со свидетелями, пусть скажет чтото, мы это запишем на камеру, чтобы потом не отпирался…
        - Вряд ли Вадик на это пойдет.
        - Я понял, Саша. Ладно, решим. Никаких поспешных шагов не делайте. Если что надумаете - позвоните сначала мне, чтобы мы с вами в одну сторону шли, хорошо?
        - Хорошо, - вздохнула я.
        - Все будет хорошо, не волнуйтесь, - ответил Кротов, и мне вдруг захотелось, чтобы он опять говорил со мной на «ты». Я незаметно для себя тоже мысленно стала звать его на «ты».
        - А… вы уже…
        - Пока рано говорить о чемто, - даже не дал мне спросить Кротов.
        - Ее не выпустят?
        - Я занимаюсь вашим делом, Саша. Поверьте.
        Слова прозвучали настолько отчужденно, что я не стала продолжать расспросы.
        - Я видел Ийку, - добавил Кротов. - Она… держит себя в руках, скажем так. Не переживайте.
        - Хорошо. Я позвоню.
        - Да, конечно. Больше не могу говорить, простите… - И он отключился.
        Вот в тот момент я и решила, чтобы не озвереть от неизвестности и одиночества, посмотреть в оставшиеся дни как можно больше достопримечательностей и древних памятников. И была абсолютно права. Время полетело быстрее, но когда подошел день отъезда, мне показалось, что прошло не три дня, а как минимум десять - так много я успела увидеть за это время. В один из дней мне звонил профессор ПьерФрансуа Дюкло и попытался в игривошутливой форме опять пригласить меня на ужин, но тут уж я наотрез отказалась. Авантюристка, живущая, как выяснилось, внутри меня, была уже вполне удовлетворена приключениями, а я нормальная в ужасе отмахнулась: «Еще не хватало!»
        Я догадывалась, что нужно позвонить подружке Ирке и сказать, что я раньше улетаю. Ведь не подводить же ее - Филимон наверняка придет нас встречать. Она должна подготовиться, объяснить както ему, почему прилетела одна, без меня.
        Я все оттягивала и оттягивала момент, дождалась до самого вечера и с тяжелым сердцем набрала номер. Сообщение я решила не посылать, боясь, что Ирка может его и пропустить.
        Она долгодолго не брала трубку. Я снова набрала номер и опять очень долго ждала. Наконец услышала милый мурлыкающий голос:
        - Алёо…
        Наверно, номер не определяется и Ирка, на всякий случай, прибежав и схватив телефон, сначала отдышалась, а потом ответила, почти уверенная, что звонит бдительный Филимон.
        - Ирка, это я. Привет.
        - Сашуня! - как будто обрадовалась Ирка и сразу заговорила нормальным голосом: - Ты как? Ну, что же ты не звонишь, а? - И, не давая мне опомниться, затараторила: - А я, представляешь, в самый первый день уронила телефон в бассейн… У тебя есть бассейн? Должен быть. А у нас… то есть у меня тут такой роскошный бассейн… Ну вот, уронила, он не работал несколько часов, просыхал… Я думала - уже все, конец… Но потом заработал, а в память попасть никак не получается. Симкарта намокла, наверно… Понимаешь? А я телефонто твой мобильный наизусть не помню! Набираю же всегда тыкмык по кнопкам… Ну, ты представляешь! У тебя все хорошо?
        Я секунду помедлила:
        - Да. Все хорошо. А у тебя?
        - И у меня! - Ирка засмеялась. - Сашунь… Ведь ты же меня не выдашь? Что я захотела… побыть чутьчуть в одиночестве, а?
        - Нет, конечно, не выдам, - сказала я как можно спокойнее, чтобы Ирка поняла и успокоилась.
        Я, действительно, выдавать ее Филимону уж никак не собиралась. Есть гдето в мире хорошие и добрые мужчины, заботливые, надежные, верные, которые были обмануты и брошены коварными красотками, но я таких не встречала. А встречала других, и мои подруги и соседки тоже встречали совсем других, и мамы моих маленьких пациентов, и дочки подруг моей мамы… Поэтому Филимона, оставившего первую жену, с которой прожил двадцать пять лет - не изза Ирки, нет, просто потому, что ему надоел мир старой женщины, с ее болезнями, ревностью, неуемной заботой о внуках - мне нисколько не было жалко. Раз Ирка так решила - ее право. И как я отчетливо понимала - Филимон пока не беспокоился, потому что мне ни разу не звонил. Про намокший телефон Ирка, разумеется, наврала. Но ей ведь было ужасно неудобно передо мной, это понятно.
        - Я тебя так люблю, Сашуня! - проворковала Ирка.
        - И я тоже тебя люблю, Ирка. Поэтому и звоню. Я завтра улетаю.
        - Как?! Ты что? Почему? У тебя чтото не в порядке? Ты заболела? Упала? Или в гостинице не понравилось?
        - Ирка, я не упала и мне все понравилось, все хорошо. Но мне срочно нужно в Москву. У меня проблемы с Ийкой.
        - Что случилось?
        - Я не буду говорить сейчас об этом, - как можно мягче, но категорично сказала я.
        - Да? Ты на меня обижаешься…
        - Нет. Уже нет. То есть… Вообще не обижаюсь. Я хорошо провела время, спасибо тебе. Я позвонила предупредить тебя, чтобы ты заранее придумала, как объяснить Филимону, почему ты прилетишь одна. Когда чтото придумаешь, позвони или пошли сообщение, чтобы я была в курсе и подтвердила твои слова. Пока!
        Положив трубку, я вдруг поняла, что говорила абсолютную правду. Я ведь действительно хорошо здесь отдохнула. Столько всего увидела, говорила только на английском и с большим удовольствием, пообщалась с такими разными людьми. Помогла маленькому Тонино выплюнуть попавший в дыхательное горло сухарик и жить дальше…
        И еще - я узнала чтото необыкновенное, тайное, о существовании чего и не подозревала, бегая с утра до вечера по коридорам поликлиники и подъездам одинаковых домов в Строгине. Есть теперь такое место на земле, о котором я буду думать, когда мне станет одиноко. Когда я шла к катеру, одна, по пустынной дорожке на острове Гозо, мне не было одиноко. Я была одна, но чувствовала себя частицей огромного мира, безграничного, живого, меняющегося каждую секунду и вечного. И как будто границы моей собственной жизни в тот миг размылись, и я понимала чтото такое, чего не понимала никогда раньше…
        И я буду это вспоминать в темные ноябрьские дни, когда подует холодный ветер с дождем и день будет кончаться в четыре часа. Я буду вспоминать пронзительнозеленое море у берега Сицилии, черный дымящийся кратер, теплую землю под ногами, подогретую живым и беспокойным нутром горы, неожиданные березки, толстые, кряжистые, растущие по склонам вулкана в окружении низкорослых сосенок, нашу поездку с веселым и обстоятельным Спитаре, потомком госпитальеров, узкие улочки Мдины с яркими раскрашенными ставнями домов и каменных святых с ободранными носами, стоящих на углу жилых двухэтажных домов, закрытые балконы, похожие на старинные комоды с желтым витражным стеклом, хранящие давно забытые семейные тайны… Буду вспоминать разноцветные рыбацкие лодки с глазами Осириса на носу, пахнущий морем и апельсинами местный напиток Кинни, веселыми ледяными пузырьками щекочущий горло, как будто говорящий: «Смейся, Саша! Ты, кажется, совсем разучилась смеяться за последнее время. А беды очень не любят смеющихся людей!» И еще то непривычное, прекрасное ощущение свободы, возникшее у меня во время моих маленьких путешествий
по мальтийским островам…
        В последний вечер я никуда не поехала. Погуляла по набережной и зашла в ресторан «Мечта моряка», где произошла история с семьей Тонини. Лео посоветовал мне обязательно попробовать традиционное мальтийское блюдо - жареного кролика с белым мягким хлебом, пекущимся здесь по особому рецепту. Кролик оказался жестким, а хлеб мне очень понравился.
        Я сидела и в задумчивости ела золотистую корочку с семенами тыквы и кунжута. Как странно… Боль и тревога об Ийке никуда не делись. Они даже и не притупились. Я не перестаю думать о ней ни на секунду - ни в лодке, ни в море, ни засыпая в своем роскошном номере или жуя сейчас хлеб. Но я… привыкла к мысли, что моя Ийка сидит в камере. Да, чудовищно, невозможно, но сегодня у меня промелькнула мысль, ужаснувшая и в то же время както успокоившая меня. Возможно, Хисейкин меня обманет - этот вариант всегда остается, причем стоит под номером один, то есть я отдам ему деньги в руки, не переведу со счета на счет, и даже в присутствии, скажем, Кротова, а он слова не сдержит, у Хисейкина нет такого понятия - «честное слово», не заберет заявление, Ийку не выпустят, и ее посадят в колонию… И тогда я поеду с ней и устроюсь там работать врачом, или медсестрой, фельдшерицей, санитаркой… уборщицей, в конце концов, или посудомойкой. Фамилии у нас разные, в глаза родство бросаться не будет. Не возьмут в саму колонию, устроюсь гдето поблизости, в любую больницу - примут с руками и ногами, я уверена…
        Так я саму себя на время успокоила. Той части меня, которая зовется Ийкой Хисейкиной, было плохо попрежнему, и боль тянула и мучила меня ежесекундно, но я уже привыкла. А что мне оставалось делать? Почемуто в помощь Кротова, особенно после нашего последнего разговора, я верила все меньше и меньше. Не так бы он со мной разговаривал, если бы у него была хоть какаято надежда мне помочь. Мужчины не любят проигрывать, особенно когда востребованы их профессиональные качества и затронута гордость. Поэтому он и отвечал мне односложно и сам побыстрее свернул разговор. Ничего. Главное - сделать так, чтобы Хисейкин понял: я отдам ему деньги только в том случае, если Ийке больше ничего не будет угрожать.
        Самолет у меня был утром, и когда оставалось ждать меньше суток, время вдруг пошло все медленней и медленней. Я не могла ничем себя занять. Рано поужинав, я отправилась к морю. Ходила и смотрела на море, пытаясь не взглядывать ежеминутно на часы. В какойто момент Ийкино лицо встало перед моими глазами, и мне вдруг стало страшно. Как будто она чтото хотела мне сказать, я слышала ее голос… Господи, неужели без меня там чтото произойдет, а я даже не могу никак вмешаться? В эти три дня у меня получилось отбросить панические мысли, а теперь, когда уже осталось пережить вечер, ночь и утро, они снова навалились на меня. Хисейкин точно обманет, и Марина его показалась мне жестокой и убежденной в своей правоте… Получив деньги, они не остановятся, Вадик ведь так или иначе узнает, что квартиру я не продавала, будет требовать еще… И что же всетаки произошло с тем злополучным кольцом? Брала ли его Ийка, скажет ли она мне правду? Раньше бы я была уверена, что скажет, а теперь, после того, как она внезапно ушла из дома, у меня нет ни в чем уверенности.
        Хоть бы помог Кротов! Хоть бы помог… Но зачем, собственно, ему вмешиваться в чужие и очень непонятные дела? Вряд ли ему Ийка скажет правду, если даже он найдет способ поговорить с ней. Он же не адвокат, а просто оперуполномоченный из совершенно другого округа… Зачем ей откровенничать с какимто чужим полицейским? Господи, ну что, что же делать?…
        Даже сознание, что я теперь почти богатая женщина, никак меня не утешало. Скорей всего, оттого, что денег я тех в руках не держала и надпись на экране уличного аппарата, когда я справлялась о состоянии своего счета, казалась мне чемто совсем нереальным. Еще неизвестно, что будет написано на экране, когда я вернусь домой. Может, там напишут: «Ваш счет закрыт. Пришли итальянцы и все деньги забрали. Передумали». Или: «Вам все это почудилось, до свиданья». Или гораздо проще: «В России счет недействителен. Езжайте обратно на Мальту и снимайте там свои деньги…»
        Хуже неопределенности нет ничего, это всем известно. К ночи я измучила себя настолько, что о сне не могло быть и речи. Полежав, погоняв в голове одни и те же мысли туда и обратно, я решительно встала, оделась и спустилась вниз. У стойки опять сидел Лео, бессменно дежуривший уже, кажется, пятый день подряд. Интересно, когда же он спит? Сейчас он читал какуюто книжку на немецком языке.
        Увидев меня, Лео разулыбался и книжку отложил.
        - А я как раз думал о вас, - сообщил он мне опять, как и в прошлый раз.
        - Как называется книга? - в ответ спросила я, глядя на сумрачнозеленую обложку.
        - «Теософы средневековой Германии», - улыбнулся Лео. - Увлекательнейшее чтение, если все абстрактные формулы и категории сразу переводить в жизненные ситуации.
        - Поэтому вы и думали обо мне, - уточнила я, имея в виду пошутить, но Лео абсолютно серьезно кивнул:
        - Да. Кстати! Вот вам подарок.
        Он достал из внутреннего ящика довольно большой лист бежевого картона, на котором темнорозовой пастелью был нарисован замечательный портрет. Поверить, что на нем изображена я, было просто невозможно. Но не просто же некую милую особу изобразил Лео и теперь дарит мне?
        - О, нет! - так и сказала я, пользуясь тем, что в английском языке короткое восклицание «Оу!» заменяет наши обычные «Да ладно!», «Ну, прямо!», «Не может быть!».
        - О, да! - сказал явно польщенный моей реакцией Лео. - Это вы. Вы догадываетесь, что вы такая? Нежная и доверчивая. И очень… ммм… глубокомысленная.
        Я засмеялась. Комплимент, даже если сделать скидку на иностранный язык, прямо скажем, сомнительный. Мне лично симпатичны женщины быстрые, легкие и веселые, предпочитающие смеяться, а не размышлять.
        На портрете была еще надпись. Как на японской картине, Лео написал сбоку черной тушью изящными готическими буквами вот такие строчки:

«Вражда важней для обихода, чем свет любви, - о, жрицы меда,
        Вселитесь в прежний дом скворца»[10 - Из стихотворения Уильяма Йейтса.].
        Я несколько раз перечитала их и все же уточнила несколько слов. Но я все поняла правильно, даже слово «скворец» удивительным образом всплыло из памяти, из какогото детского стишка, которое я учила лет двадцать пять назад.
        - Красиво? - улыбнувшись, спросил Лео.
        - Да, завораживает… Не буду спрашивать, почему вы мне это написали…
        - Можете спросить, - засмеялся Лео. - Только я сам не знаю.
        - Спасибо, Лео. За все. Я увижу вас завтра утром?
        - А как же! Вот улетите, и я пойду отдыхать. У меня набралось выходных! Решил вот до вашего отъезда поработать…
        Мне даже и в голову не приходило, что Лео мог работать пять дней подряд изза меня, я была уверена, что он пошутил. Я, наверно, так устроена. Если мужчина смотрит на меня пристально, я начинаю думать, что у меня гдето расстегнута молния или чемто испачкано лицо. И сколько бы мне ни говорили, что я милая и симпатичная или даже красивая, принимаю это за жалостливые комплименты. Может быть, оттого, что я так и не встретила того, чья любовь убедила бы меня в обратном?
        Перед сном я не удержалась и позвонила Кротову. И лишь услышав его голос, спохватилась - в Москве ведь на два часа позже! То есть - половина второго ночи. Но голос у Кротова был не сонный, а скорее энергичный.
        - Да! - както встревоженно произнес он.
        - Андрей… Алексеич, это Александра, Саша…
        - Да, я понял. Не могу говорить.
        - Я на одно слово. Я прилетаю завтра, днем. Есть какието новости?
        - Есть, - ответил Кротов и отключился.
        Вот и получила. Как я могла рассчитывать на его помощь? И как я могла позвонить ему так поздно? У человека личная жизнь, он энергичен и напряжен во втором часу ночи, а я тут «это Саша…». Хорошо еще, что не спросил - какая Саша… Ладно. Я привыкла решать всё сама и разводить все свои проблемы и немногочисленные беды своими руками. Вот ведь стоит только на когото понадеяться… Все началось с того, что я взяла у него в долг эту несчастную тысячу рублей на прокорм чужих детей. С чего вдруг я тогда это сделала? И зачем ему позвонила сейчас?
        Через пятнадцать часов я буду в Москве. Попробую еще раз позвонить Кротову. Если результат будет тот же, пойду, не раздумывая, в банк, сниму нужную сумму и при свидетелях отдам Хисейкину деньги, чтобы он выпустил Ийку… То есть нет, в обратном порядке… И кто будет моими свидетелями? Любая моя подружка, например, Ксюша, плохо разбирающаяся в мужчинах, но кристально честная и порядочная. И пусть Вадик подавится моими деньгами, свалившимися на меня нежданнонегаданно, словно для того, чтобы я могла с чистым сердцем послать Хисейкина к чертям собачьим и еще дальше. Чтобы я могла освободить Ийку из тюрьмы, даже если она оказалась там не просто так… Даже если…
        Почемуто я с трудом могла себе представить Ийку, тайком прячущую гдето Маринино кольцо. Но что я, собственно, знала о своей дочке? Кроме того, что ее очень легко обмануть и обидеть…
        Главное, холодно и правильно вести себя с Хисейкиным. Чтобы он удовольствовался деньгами, оставил сумасшедшую идею о квартире моих родителей. Стариков моих нельзя не только трогать, их нужно до последнего оберегать от таких новостей. А как сделать так, чтобы он отвязался? Может быть, надо, чтобы он думал, будто я действительно продаю или закладываю квартиру, только свою, не родительскую - заложить проще и быстрее, кстати… А не принести ли ему какуюнибудь поддельную закладную? Пойти в компанию, где можно заложить квартиру, взять там бланк… Идея эта увлекла меня настолько, что к пяти часам утра я составила отличный план. Теперь очень важно - не отвлекаться на глупости, не расслабляться и не надеяться на помощь посторонних мужчин.
        Я уснула очень ненадолго, часа на два, и проснулась с полным ощущением того, что опоздала на самолет. Это было не просто ощущение - перед тем, как проснуться, я видела во сне свой самолет, взлетающий в небо, и в том самолете отчаянно кричала и плакала Ийка, пытаясь всеми силами мне чтото сказать через иллюминатор.
        На самом деле проснулась я на час раньше, чем было нужно, сразу встала, нервничая так, что, спустившись в ресторан, не смогла ни съесть ничего, ни толком выпить даже чашку кофе.
        Я заглянула к Лео, чтобы уточнить насчет такси. Но его за стойкой не было. Видимо, ушел, наконец, домой, отдыхать. Я последний раз прогулялась по набережной, глядя на совершенно неподвижное и гладкое с утра море. Наверно, всем надо жить у моря. Не случайно люди так рвутся к морю. Невозможно думать о суете, глядя на море. Я бросила монетку, как всегда делала в детстве, и теперь мы так делаем с Ийкой, если получается выбраться на Черное море… Хотя почемуто мне казалось, что на Мальту я больше никогда не вернусь.
        - Александра! - услышала я сзади голос Лео, когда входила в свой номер. - Это совсем не положено, но… - Он протянул мне цветы, несколько длинных веток с розоватобелыми цветами.
        - Почему не положено, Лео? - переспросила я, не уверенная, что правильно поняла его.
        - Помогать гостям можно, дружить с ними - не полагается, - точно ответил Лео на мой вопрос.
        - Вы дружили со мной не как служащий гостиницы, а как студент философского факультета, договорились?
        - О, да… - ответил Лео, глядя на меня тем взглядом, который обязательно нужен хотя бы изредка каждой женщине - он дороже объятий и слов.
        Глава 11
        - Успокойтесь и возьмите себя в руки, - сказала Эмма. - Все обойдется. Публика ведь не за тем идет в театр, чтобы понимать.

    Туве Янссон. Опасное лето
        Мой самолет вылетел вовремя, летел ровно, спокойно, в воздушные ямы и в турбулентность не попадал, над Москвой пять раз перед посадкой не кружил, шасси выпустил с первого раза и приземлился минута в минуту по расписанию в ШереметьевоII. Я быстро получила свой чемодан, добралась на электропоезде до «Белорусской», на метро до «Щукинской» и уже через два часа после посадки садилась на маршрутку, чтобы ехать от метро «Щукинская» домой.
        В Москве было пасмурно. Ветер нервно гнал по небу рваные облака, у горизонта плотной темносерой массой сгущались дождевые тучи, и пока я стояла и ждала маршрутку, на меня раз или два капнули большие холодные капли.
        Я несколько раз вынимала телефон и клала его обратно. Все хотела позвонить Ийке - вдруг… Но понимала, что надеяться на чудо не стоит. Надо спокойно доехать до дома, принять душ, выпить чаю и начинать действовать так, как я решила. Идти к ближайшему банкомату, узнавать, действительно ли у меня есть деньги, потом ехать в банк, затем уже звонить Хисейкину, выяснять, где точно находится Ийка, ехать туда, договариваться с Ксюшей, встречаться с Хисейкиным, если понадобится, искать адвоката… У меня в блокноте было по пунктам все написано, и в дороге, когда от мыслей снова перехватывало дыхание и становилось тошно и плохо, я повторяла эти пункты про себя. Я обязательно справлюсь, обязательно… У меня есть силы, у меня теперь есть даже деньги, наверное, есть…
        Маршрутка, на которую я села, долгодолго стояла - водитель все ждал, когда она заполнится. На мой небольшой чемодан он покосился, но ничего не сказал. А я все сидела и сидела, слушая, как сильно и неровно бьется мое сердце, и наблюдая за светофором впереди: красный… все еще красный… зеленый… все вокруг поехали… а мы стоим… желтый… красный… очень долго красный… зеленый… но не для нас… В конце концов я не выдержала, вышла из маршрутки и поймала машину.
        Мы только проехали мост, как двигатель у старой «девятки» стал плеваться и чихать. Машина встала. Водитель, чертыхаясь, вылез и открыл капот. Так, приехали… Я тоже вышла из машины, и стала снова голосовать. Остановилась та самая маршрутка, из которой я вылезла, - я узнала черноголового водителя с очень кривым носом на смуглом блестящем лице. Он опять покосился на мой чемодан. А что коситьсято! Ведь сам остановился! Я еще раз заплатила за себя и даже за чемодан, чтобы он успокоился, и села на свободное место, поближе к двери. Что ж такое! Как будто ктото тормозит меня у самого дома… Словно не хочет, чтобы я чтото узнала… Чтото плохое… Нет… Нет!
        Я пыталась остановить собственные мысли, но почемуто нехорошее предчувствие неумолимо заползало в меня, не оставляя надежды. Вот идет по тротуару хромой старик - плохая примета, это точно… Вот я роняю и роняю деньги - то сотню уронила, то пятисотку, то вылетела недотраченная европейская монета, плотная, блестящая… Тоже плохая примета, кажется… И ведь в самолете передо мной сидел совершенно лысый человек - очень плохая примета! А вот и весь транспорт встал впереди… Это уже не примета, а беспросветная пробка. А ведь в начале пути все было так гладко, словно нарочно, чтобы успокоить меня перед тем, как… Да, точно, словно ктото издевается надо мной…
        С большим трудом объехав ремонт дороги, маршрутка наконец доехала до первой остановки в Строгине. Вот еще остановка, и еще ктото сошел… Наконец и я вышла из машины, не веря, что я почти дома. Осталось дойти до нашего двора, не споткнуться, не потерять по дороге чемодан и не встретить, к примеру, Веру Васильевну, которая скажет, что все плохо, а будет еще хуже. Она, конечно, такого не говорила, но почемуто сейчас мне меньше всего хотелось, чтобы ктото предсказывал мое будущее.
        Предчувствие плохого не отпускало меня и не давало идти спокойно. Я все же споткнулась, переходя трамвайные пути, - сама наступила на ремешок расстегнувшейся босоножки, оторвала его. Пришлось открывать чемодан, доставать мокасины - потому что идти в сваливающейся с ноги босоножке было невозможно. Заодно я достала и куртку, потому что от волнения сначала не заметила, что все люди вокруг меня одеты как следует - в куртки, свитера. Да, точно, в самолете объявляли, кажется, что в Москве шестнадцать градусов… Или тринадцать…
        Мысли у меня начали путаться. Зря я всетаки не позвонила Кротову еще раз! Ну пусть бы он опять сказал, что не может со мной говорить… Или вообще не надо было ему звонить, ни тогда, ни раньше, и просить его ни о чем не надо было!..
        - Женщина! Вы потеряли чтото! Кричу, кричу вам, а вы бежите… - остановил меня за локоть мужчина и показал назад.
        Ну да, закрывая чемодан, я выронила из сумки… ни много ни мало, а мобильный телефон. Какое счастье, что никто не позарился на него! И спасибо честному дядечке…
        Пока я спешила к лежащему на тротуаре телефону, он стал звонить. Я была в этом уверена, слышала знакомую мелодию и Ийкин голос, напевающий: «Молода я молода, недогадливая…» Но когда я подбежала к нему, телефон уже молчал. К моему удивлению, на экране ничего не сообщалось о только что поступившем звонке. Значит, показалось… Тем более, что ту мелодию мы ведь поменяли на «Оленя», который бежал по городу осенним днем, бежал по мокрым мертвым листьям в ту страну, где нет ни дождя, ни слякоти, ни слез…
        Поднимая телефон, я поставила чемодан на землю, он упал, открылся, часть вещей в пакетах выскользнула на землю. Новый костюмчик для Ийки, который я все же купила в том бутике, попал кремовым рукавом, изящно отороченным шитьем, в единственную крохотную лужу, которая встретилась мне по пути… Ну что же такое! Я почувствовала полную растерянность и чуть не заплакала. И правда, что ли, ктото не пускает меня домой? Что же такое я там узнаю? Чтото очень плохое? Но что? Что может быть хуже того, что я уже знаю? Может, конечно, но…
        Нет! Нет! Я гнала и гнала от себя эту мысль, я ее гнала все дни, что мне пришлось сидеть на Мальте и ждать самолета. Я ведь именно поэтому и позвонила Кротову, что не была уверена в крепости духа моей дочки… Я больше всего боялась, что она не выдержит, что, слабая и хрупкая, не сможет дождаться меня и… Нет! Я даже мысленно произносить этого не могла. Но теперь, когда я почти дома, мысли, упорно загоняемые вглубь столько дней, все же прорвались наружу, и мне стало от них физически больно. Мою голову изнутри раздирала картина, не вмещающаяся в нее, страшная, невозможная, чудовищная… Ийка не могла ничего с собой сделать, нет! Иначе мне бы уже позвонили… Обязательно бы позвонили, из милиции… Конечно, я же мать…
        Я бежала бегом и никак не могла добежать. Дорога, как во сне, не становилась короче. Я никогда не думала, что так далеко живу от остановки, так далеко! Господи, но ведь надо еще перебежать палисадник… А здесь перекладывают тротуар! И все перегорожено! Ну надо же! Но я могу пройти под окнами… Нет, жильцы поставили себе заборчик, как на даче, и сверху обмотали его проволокой. И посадили уже рассаду. Кустики с синекрасными листьями у самой земли на секунду остановили мой взгляд, как какоето страшное предзнаменование. Да нет же! Нет! Вот до дома осталось всего ничего…
        На дороге передо мной стоял малыш лет двух с половиной. Совершенно один. Стоял и смотрел на меня, как я бегу навстречу ему. Смотрел доверчиво и внимательно, опустив ручки по швам. Я оглянулась в надежде увидеть его мать. И никого вокруг, вообще никого не увидела. Я остановилась. Так, опять приехали.
        Поставив чемодан на землю, я присела перед малышом на корточки и спросила его:
        - Где твоя мама?
        Маленький человек подумал и ответил:
        - Там.
        Я быстро встала и опять оглянулась. Да нет же, поблизости не было ни мамы, ни когото, кто бы мог напоминать ее. Навстречу нам спешила с сумками отдувающаяся неопрятная тетка лет пятидесяти пяти, на детской площадке пили пиво подростки, поодаль ковырялся под капотом машины очень пожилой мужчина.
        - А ты с кем гуляешь? - спросила я ребенка, снова присев. Теперь я разглядела, что малыш довольно чумазый, вокруг ротика засохли остатки еды, старенькую застиранную одежду срочно нужно хотя бы отряхнуть от грязи…
        - С мамой, - ответил он и взял меня за шнурок ветровки.
        - А где твоя мама? Давай пойдем к ней, а, малыш? Как тебя зовут?
        - Па… вик… - произнес ребенок не сразу, полностью поглощенный блестящими шариками на веревочках моей куртки.
        Я взяла Павлика на руки и, охнув - он показался мне после бега с чемоданом очень тяжелым, - решительно направилась к дедушке, ремонтирующему «копейку». Может, он видел маму мальчика, или знает хотя бы, в каком подъезде тот живет - в наших строгинских дворах, как в деревнях, за тридцать пять лет, пока обживался район, очень многие друг друга хорошо узнали, не раз ругались, дрались, мирились, тем более что район частями заселялся из окрестных деревень.
        - Эй, тетя! Ты куда Павлика понесла? Поставь его на место! - услышала я звонкий окрик за спиной. Я обернулась вместе с чемоданом и Павликом.
        Одна из девочекподростков на площадке махала мне рукой с банкой пива, не сходя с места.
        - Тебе говорю! Что смотришь, ворона? Поставь Павлика!
        - Мама… - разулыбался Павлик и задергал ножками, пихая меня в живот. - Мама…
        - Это твоя сестра?
        - Мама… - в третий раз повторил Павлик и попытался выскользнуть у меня из рук.
        Девочка тем временем подошла к нам и довольно ловко подхватила Павлика, шлепнув его мимоходом по затылку.
        - Ты куда пошел, а? Балбес… Сказала - сиди рядом! Я что, должна за тобой бегать? А ты что решила? - решительно развернулась она ко мне. - Чужого ребенка прихватить? На органы, да? Все время говорят, что воруют детей на органы… Что смотришь? Беги давай, куда бежала!
        - Ты его мама? - Я смотрела на девочку, едва ли она была старше моей Ийки. Даже несмотря на очень нетрезвое состояние, боевой раскрас строгинской уличной девчонки и сломанный передний зуб, «маме» нельзя было дать больше пятнадцати лет.
        - Да, вот я его мать! А ты кто? Тебе чего надо? - Она, не отпуская Павлика с рук, слегка толкнула меня. - А ну давай иди, пока в лобешник не получила!
        Мне показалось, что я узнала в девочке одну свою пациентку, не так давно, год или два назад, болевшую желтухой… Но возможно, я и ошиблась. В любом случае я была рада, что у мальчика нашлась мама, какаяникакая, и что мне можно продолжать путь. Хотя ноги меня никак домой не несли.
        А дом мой уже был совсем рядом. Вот осталось пройти два подъезда, один… И я приду домой. И ничего плохого не узнаю. Ничего такого, что нельзя было бы изменить. Я уговаривала саму себя, чувствуя, как от тяжести чемодана, от неприятного инцидента с юной мамашей, может, еще от дороги и от резкой перемены климата у меня стучит в затылке и то и дело пролетает перед глазами зеленоватая пелена, густая и колючая… Ну, вот и мой подъезд. И дверь, удивительно, сразу открылась, не заел магнитный ключ… И никто у подъезда меня не поймал и не спросил, чем лечить простатит у мужа, кашель у детей и давление у бабушки… Вот и лифт наш работает, большая удача. Его двери тоже легко открылись, не заели на половине, и в нем сегодня не воняет ни табаком, ни чем похуже, да и на стенах, кажется, не появилось ни одной новой надписи, все свои, родные - про Андрюхукозла и Лизку из пятнадцатой квартиры. Стирай их не стирай, а ктото обиженный все пишет и пишет послания худенькой девушке с четвертого этажа… «Лизка! - пишет этот ктото, плохо учившийся в школе, но искренне переживающий вероломство Лизки. - Штош ты гатова унизеть
себя за сто рублей!»
        Глава 12
        Так, вот я и дома. Я вставила ключ в замочную скважину и тут же поняла, что на верхний замок, по крайней мере, я дверь не заперла. Понятно. Идиотка. Уезжала на десять дней и даже дверь как следует не закрыла. Слушала в наушниках английский язык! «Откуда вы приехали? - Я приехала из России. - А там все такие идиоты, как вы? - Нет, только некоторые…»
        Нижний замок, слава богу, я закрыла, но только на один оборот. Да, рассеянная я стала этой весной. С моей профессией подобное совсем недопустимо. Я открыла, наконец, дверь. И сразу увидела, что на кухне я забыта погасить свет. За закрытой дверью горел свет. Ну, надо же! Что же это я так, просто голову потеряла, уезжая! Дверь аккуратно прикрыла, а свет оставила.
        Я поставила чемодан и даже не увидела, а почувствовала. Я боялась распрямиться, чтобы не увидеть, что ошиблась. Я чувствовала - по запаху, еще по чемуто неуловимому - Ийка дома… О господи… Мне ведь это не кажется?
        Я открыла рот, чтобы позвать ее, да так и осталась с открытым ртом. Включила свет в прихожей, чтобы убедиться. Да, точно. В углу у обувного шкафчика стояли светлые Ийкины мокасины с голубыми веревочками, один ботиночек испачкан чемто рыжим сбоку…
        И рядом… чьито мужские ботинки. Чистые, светлокоричневые, с аккуратными округлыми носами и тонкими элегантными шнурочками. Я смотрела и смотрела на эти шнурочки, слушая тишину в доме. И… что все это значит? Ийка с кемто пришла домой… С молодым человеком… Вот и куртка висит мужская, ветровка… И Иечкино короткое пальтишко… Как же мне быть? А если она с ним… Да нет! Не может быть! Но лучше, конечно, выйти обратно и позвонить, чтобы не спугнуть ее, а то получится, что я застала ее врасплох…
        Плохо соображая, что мне делать, я снова влезла в свои туфли и, подхватив чемодан, открыта входную дверь. В этот момент дверь с кухни распахнулась. И тот, с кем я решила не общаться, чтобы не причинять себе липших страданий, кому я решилась все рассказать об Ийке, кто не захотел (или не смог?) со мной говорить вчера вечером, вышел из моей кухни, сворачивая на ходу газету.
        - Здравствуй, Саша, - сказал Кротов, потянулся и даже зевнул. - Извини, не спал почти всю ночь.
        - А где Ийка? - спросила я, видя, что кухня пуста, а на столе стоит одна большая чашка, из которой, видимо, Кротов пил кофе. В кухне приятно, подомашнему пахло кофе.
        - Спит, - он кивнул на прикрытую дверь во вторую комнату.
        Я быстро скинула туфли и пошла к ней. И остановилась. Посреди большой комнаты боком стояло наше австрийское пианино.
        - Извини, не успел придвинуть к стенке, - объяснил Кротов, входя за мной. - Ийка сразу легла спать, боялся ее разбудить.
        - Это наше пианино? - глупо спросила я, остановившись у инструмента.
        - Да, это ваше пианино, - улыбнулся Кротов и взял меня за руки, разумеется, за запястья, так, чтобы сразу почувствовать, как забилась у меня кровь под его руками.
        - Я…
        Я смотрела в его лицо и чувствовала, что у меня кружится голова, но вовсе не оттого, что он рядом, а оттого, что меня раздирают противоположные чувства, и они сменяются слишком быстро, чтобы успевать с ними справляться. Я аккуратно освободила руки и кивнула в сторону маленькой комнаты:
        - Пойду посмотрю на нее.
        - Конечно. - Он побратски взял меня за плечо и, не спрашивая, надо ли мне это, пошел вместе со мной.
        В нашей маленькой комнате, которую я вынужденно освободила для Гриши, спала, свернувшись клубочком и положив руки под щечку, Ийка. Она спала без подушки, просто положив голову на низкий диванный валик, но была заботливо прикрыта пледом.
        Ийка, моя Ийка, моя маленькая, беспомощная, глупая Ийка, моя нежная, глупая, не очень сильная, доверчивая девочка…
        Я присела перед ней на полу. Закрытые, чуть припухшие веки ее подрагивали, я отчетливо рассмотрела темные синяки у нее под глазами, как будто она много плакала перед тем как уснуть или не спала несколько дней. Личико еще больше похудело, сильно обозначился подбородок, на котором я разглядела уже подсохшую ссадину. Я осторожно поцеловала ее в лобик, прикрыла повыше пледом и встала, оглянувшись на Кротова. Он смотрел на меня со спокойной и совершенно довольной улыбкой.
        - Пойдем, - он поманил меня рукой. - Ей надо выспаться.
        Ничего себе - это он говорит мне! Некоторое раздражение, поднявшееся у меня, относилось к тому, что мне сейчас както трудно было разделиться на маму и на женщину, которая когдато, теперь уже очень давно, влюбилась в Кротова. Мне, наверно, надо было побыть одной… Но казалось, что Кротов уходить никуда не собирается. Мало того, он опять очень посвойски приобнял меня за плечи и повел на кухню.
        - Может, перекусим? Правда, есть почти нечего, но можно сварить макароны, в холодильнике есть сыр, - предложил он бодро и показал мне на ванную: - Помой руки, а то ты както растерялась.
        - Ну да, растерялась… - кивнула я. - Ты мне все расскажешь? Откуда взялось пианино, например…
        - Про пианино - в первую очередь! - рассмеялся Кротов.
        Я посмотрела на него, чтобы понять, чем же он так доволен. Наверно, тем, что выполнил мою просьбу. Но главноето - впереди. Мне еще предстоит встречаться с Хисейкиным, какимто образом отдавать ему деньги…
        Когда я вышла из ванной, в задумчивости прихватив с собой полотенце, в дверях маленькой комнаты стояла Ийка.
        - Мама… - только и сказала она и стала плакать.
        - Ийка… - я бросила полотенце, быстро подошла к ней и обняла. Ийка прижалась ко мне всем своим тоненьким, хрупким тельцем, и я ощутила в тот момент, что мой недостающий, потерявшийся и очень важный кусочек вернулся на свое место. Все вернулось на свои места. - Иечка, ну, не плачь больше, малыш… Теперь все будет хорошо…
        Я села на диван, Ийка - рядом со мной, положив голову мне на колени, и тут же я почувствовала у себя на руке и на коленке ее слезы. Моя маленькая бедная девочка… Я чуть обернулась, услышав, как сзади скрипнула половица. Вообщето была уверена, что Кротов потихоньку отправится сейчас домой или на службу, и мы потом созвонимся, и я его поблагодарю… Но он просто вышел из кухни и встал рядом с нами.
        - Ну вот, - сказал он и солнечно улыбнулся, - ради этой счастливой минуты стоит бегать по кустам с пистолетом.
        Я тоже улыбнулась. Пожалуй, мне все же хотелось, чтобы он остался, но еще больше хотелось, чтобы он сейчас ушел. И чтоб мы сели с Ийкой на кухне, друг напротив друга, я бы ее кормила, глядя, как она ест, вскидывая на меня глаза и громко глотая чай, и как розовеют ее осунувшиеся щечки…
        - Ну, пойдем? - спросил Кротов. - Вода сейчас закипит, я потер сыр, как смог, вообщето я по этой части не очень…
        Я поцеловала Ийку и заправила намокшие от слез прядки волос ей за ушко.
        - Пойдем, - сказала я. - Иечка, ты ведь познакомилась с Андреем Алексеичем?
        - Познакомилась… - как будто в некоторой оторопи ответила Ийка и, быстро взглянув на Кротова, почемуто покраснела. Или мне так показалось…
        - Андрей Алексеич, прежде всего, спасибо вам! - начала я на кухне, сев за стол и придвигая к Ийке тарелку. - Я ведь вчера решила, что вы передумали мне помогать, когда со мной разговаривать не стали…
        - Да вы в самый момент позвонили, когда я как раз бандитов брал голыми, можно сказать, руками… - засмеялся Кротов. И я не поняла, какая часть из того, что он сейчас сказал, была для него такой смешной. Уж наверняка не то, что мы опять с ним стали на «вы». - Я утром не стал вам звонить, хотел сюрприз сделать.
        - Сделали, - кивнула я. - Я больше всего боялась, как там Ийка, в тюрьме, в этой вашей КПЗ. - Я взглянула на вздрогнувшую дочку и прижала ее к себе. - Все, малыш! Все уже позади. Только мы еще разберемся с твоим папой…
        - Еще? - удивился Кротов. - Да я думаю, ему достаточно.
        - Вы не понимаете, Андрей Алексеич! Я же ему денег пообещала, поэтому он Ийку и отпустил…
        - Вопервых, не он ее отпустил, а следователь Зайцев, - слегка нахмурился Андрей Алексеич. - Причем не домой, а к тому же папе, под домашний арест, пока идет следствие.
        - Но она же мне звонила из милиции…
        - Из полиции, - поправил меня Кротов с неотразимой улыбкой.
        - Да, и я сама с какимто офицером разговаривала…
        - Конечно, все правильно. Только не будут же девчонку там держать, она же не матерая рецидивистка. И не таких отпускают под подписку о невыезде.
        - Так вы ее, значит, у папы забрали?
        - Ага, вроде того, - усмехнулся Кротов. - Не думаю, что ей там было очень весело, в качестве воровки сидеть в комнате запертой. Да, Ийка?
        - Да, - сказала бедная Ийка еле слышно.
        - Ну, и вовторых, - продолжил Кротов, - очень сомневаюсь, что Хисейкин возьмет теперь у вас какието деньги.
        Я с недоумением посмотрела на него.
        - Он же денег или квартиру за то, чтобы… - Я посмотрела на Ийку которая совсем опустила голову в тарелку.
        - Да мало ли чего он требовал! - отмахнулся Андрей Алексеич. - Забудьте!
        - То есть как?
        - А вот так! Не нужно ничего никому платить.
        - Да вы не понимаете! Мы же договорились с Мариной…
        - И мы договорились с гражданином Хисейкиным, - теперь уже не смеялся, а вполне серьезно Кротов, барабаня пальцами по столу.
        - И вы расскажете нам - как?
        Кротов хмыкнул.
        - А против лома нет приема! Расскажу, обязательно. Но сначала вы расскажите - как отдохнули, что видели?
        - Видела…
        Я совершенно не была настроена сейчас делиться своими путевыми впечатлениями. Но Кротов, быстро съев большую тарелку спагетти, похозяйски включил электрочайник и продолжил:
        - Расскажите, где были, что видели, с кем познакомились… Нам же интересно - про другие страны и народы узнать, правда, Ийка?
        Дочка, не поднимая головы, кивнула.
        - Познакомилась… Ну да. С тремя забавными людьми… Педро, Петером и ПьеромФрансуа.
        - Ого! - засмеялся Кротов, и я увидела, как Ийка подняла на него глаза и задержалась взглядом на его лице. - И кто же из иностранных Петь оказался лучше всех?
        - Лучше всех оказался студентфилософ Лео, он подарил мне картину, сейчас покажу.
        Я принесла из чемодана свой портрет, нарисованный Лео. Ийка посмотрела на него и опять прижалась ко мне. Кротов же взял портрет в руки, довольно долго рассматривал, потом сказал:
        - Ну, в общем, он прав. А что еще было интересного?
        Я подумала и не стала рассказывать сейчас про итальянского мальчика Тонино, про кредитную карточку, лежавшую у меня в кошельке… Сама не знаю почему. Может, мне хотелось сначала убедиться, что это все не мираж. А возможно, и совсем по другой причине.
        - Еще я видела действующий вулкан и отпечаток руки великанши на камне.
        - Потрясающе! - Кротов как будто с неподдельным интересом слушал меня. - А вам, кстати, уже два раза сегодня звонил какойто взволнованный мужчина.
        - Папа Владика небось? - вздохнула я.
        - Не знаю, не знаю… - покачал головой Кротов. - Я даже не думал, что вы пользуетесь такой популярностью у местных и неместных мужчин…
        - А думали бы, не стали бы помогать? - усмехнулась я.
        - Почему же? - потянулся Кротов. - Наоборот, рад за вас. А вот, кстати, не он ли опять беспокоится? - кивнул он на зазвонивший телефон.
        И был абсолютно прав.
        - Александра Викторовна? - почти прокричал в трубку папа Владика. А в том, что это был он, у меня сомнений не возникало, - похоже, он раз и навсегда неправильно усвоил мое отчество.
        - Витальевна… - как обычно, пробормотала я, но папа Владика меня не услышал.
        - У нас… тут… Короче, Александра Викторовна! Можно, мы опять… Ну, то есть… буквально на один день! Можно? Понимаете, у меня партнер в Саратове…
        - Убежал со всеми деньгами, - вздохнула я.
        - Нет. Почему? - удивился папа Владика. - Он женится, и мне… срочно нужно слетать его поздравить. А Владика жалко с собой брать… Самолет, то да се…
        - А суперМаша опять ушла? - очень невежливо спросила я и увидела, как вскинул глаза Кротов.
        - Как вы сказали? - переспросил меня папа Владика.
        - Ваша обворожительная юная жена… опять ушла?
        - Нет… то есть… да… То есть она не совсем ушла! Она просто…
        Я прервала совсем растерявшегося человека, поняв, что правду говорить ему неудобно, а врать не хочется.
        - Да я насчет имени - как мне малыша вашего называть?
        - А! Владиком, Владиком, так привычнее! - радостно засмеялся папа Владика. - Ну, что? Я везу его?
        - Везите, - ответила я, глядя, как смеется Кротов. Он, похоже, все понял из нашего разговора.
        - Так вы нам всетаки расскажете, как справились с… заданием? - спросила я Кротова, уверенная, что он опять станет отшучиваться.
        - Расскажу, - сказал Кротов. - Сначала про пианино или про Хисейкина?
        Я взглянула на совсем притихшую Ийку.
        - Если можно, сначала про пианино.
        И он рассказал. Если верить Кротову, с пианино дело было так. Зашел с утра пораньше бравый капитан Кротов на сайт бесплатных объявлений и в разделе

«Музыкальные инструменты, продаю» нашел три объявления о продаже старинных пианино. Позвонил. В одном случае сразу понял, что это не наше, в другом - засомневался, а в третьем - решил убедиться, что нашел то, что искал, и тут же поехал. Пианино наше он в глаза не видел, знал только по моему описанию, и продавал его вовсе не косой мошенник, а пожилая дама, в поведении которой Кротову не понравились две вещи. Вопервых, дама усиленно жевала мятную резинку, явно пытаясь приглушить аромат вчерашних чрезмерных возлияний. Вовторых, она не только не умела играть на пианино, но даже не сразу сообразила, о каких педалях Кротов говорит, когда он по телефону интересовался, две или три педали у инструмента.
        Вот и все подозрения. Я бы пожала плечами, а бравый Андрей Алексеич стал разбираться. И для начала увидел интересную деталь - замочек, запирающий крышку клавиатуры, был слегка поцарапан, как будто ктото пытался вскрыть его, не имея нужного ключика.
        - Потеряли ключик! - улыбнулась дама, показывая два кривых передних зуба, наезжающих друг на друга и по привычке прикрывая губой отсутствующие рядом зубы. (Андрей Алексеич очень живо изобразил нам эту даму, и даже Ийка тихо засмеялась, опять сильно покраснев.) - А защелкнулась крышка, пока везли… - взялась она объяснять. - Пришлось открывать отмычк… ну, то есть, подобрали другой ключик, специально к вашему приходу. Очень спешили, поэтому вот… покарябали чуток…
        Андрей Алексеич взял да и захлопнул крышечку. И не успела дама ахнуть, как достал тот самый ключик, который я нашла на полу в своей прихожей. Легко вставив ключик в замочек, он ловко повернул его несколько раз, заперев клавиатуру и снова ее отперев. Оторопевшей дамочке он предъявил свое удостоверение и предложил самой во всем сознаться, пока ей не вменили в вину еще и украденные в девяносто четвертом году из Большого театра флейту и позолоченные колокольчики. Дама для проформы поплакала, но тут же во всем созналась, здраво рассудив, что без колокольчиков ей будет проще, поскольку их она в глаза не видела и отдать не сможет. Косой, то есть тот самый косоглазый дядька, который сразу вызвал у меня подозрения, оказался двоюродным братом дамы. Его в тот же вечер задержали и с большим удовольствием обвинили в краже всех музыкальных инструментов в Москве за последний месяц. Про меня лично Косой сказал, что у таких дур надо выносить все, за что Андрей Алексеич, как я поняла, его очень невзлюбил.
        - А вы не знали, что ключик от пианино? - спросил меня с любопытством Кротов.
        - Нет, конечно, я никогда его не видела.
        - Замочек там не простой, хитрый…
        - А я вообще почемуто думала, что это папа Владика от какогото своего сейфа потерял…
        - Хорошо, что отдали не ему, а мне! - засмеялся Кротов. - Так часто и бывает. По, казалось бы, случайной ниточке все распутывается.
        - А ключик гдето, значит, лежал в пианино и упал, когда они его несли, так, что ли?
        - Там специальный ящичек с кнопкой, - вдруг сказала Ийка и посмотрела на Кротова. - Под верхней крышкой, слева. Я в детстве доставала ключик, запирала пианино и опять отпирала…
        Я с удивлением взглянула на нее.
        - Правда? А я и не знала ничего…
        Ийка только вздохнула и взяла меня под руку, ни слова больше не произнеся. Кротов несколько секунд глядел на нас, а потом вдруг сказал:
        - «Черепашонок спал в песке, и устрицы вздыхали, И солнце озирало мир без гнева и печали»[11 - Из стихотворения Эмиля Виктора Рью.]. Кажется, так…
        - Это вы написали? - тихо спросила Ийка.
        - Увы! - засмеялся Кротов. - Один замечательный ирландский поэт. А я лишь прочитал и запомнил.
        Он был прав, тонкий милиционер Кротов, читающий в свободное время книжки, - как всегда, чувствуя рядом тепло своего черепашонка, я ощущала себя абсолютно самодостаточной и вполне счастливой. Я стала думать, как трудно бы мне сейчас пришлось, если бы Кротов вдруг предложил: «А пересядька ты ко мне, Саша! Поближе…» И пока я спрашивала себя, пересела ли бы я, он продолжил рассказ про свои подвиги и победы.
        С Хисейкиными дело обстояло следующим образом (опять же - если верить бравому и, похоже, честному, но очень уж неправдоподобному человеку Кротову). Андрей Алексеич для начала съездил в отделение, где находилась Ийка. Воспользовавшись своим служебным положением и знакомствами, посмотрел материалы дела. Коечто сразу показалось ему странным. Например, то, что «видеоматериалы» (то есть запись, которую зачемто вели Хисейкины у себя дома) оказались приобщены к делу в виде копии, причем копия была сделана лишь с одного эпизода - как Ийка берет кольцо и с ним вроде как уходит из комнаты. Но ведь она могла действительно походить, походить и вернуться, положить украшение на место.
        Следователь, ведущий дело, объяснил Кротову, что он видел подлинный видеоматериал, и что на нем было то же самое. Кротов договорился со следователем, чтобы Хисейкин опять дал подлинную запись, и посмотрел ее сам. И обнаружил: после того, как Ийка брала кольцо и выходила с ним из комнаты, в съемках был перерыв - по всей видимости, отключалось электричество - поскольку регистратор снимает и снимает, ему все равно, день или ночь, ходит ктото по квартире или все уехали на дачу… Либо снятое было просто стерто. В следующем снятом эпизоде камера фиксировала лишь спокойную и накрашенную как для телешоу Марину, перебирающую свои драгоценности. Вот она примеряет сережки, улыбаясь сама себе, вот чтото ищет и не может найти, хмурится, преувеличенно нервно ищет, наконец, вытряхивает все из большой шкатулки, раскладывает на столе и чегото не находит. В панике открываетзакрывает ящики трельяжа, смотрит под туалетным столиком…
        Как предположил Кротов, это все было снято специально для того момента, когда «умный» следователь, просмотрев копию эпизода с Ийкой, попросит всю запись… Сколько длился перерыв между эпизодом с Ийкой и поисками кольца, понять теперь было трудно. Там, где была снята Ийка, примеряющая кольцо, стояла дата. А в эпизоде с Мариной тот, кто настраивал камеру для автоматической съемки или редактировал отснятое, дату убрал. И както подразумевалось, что дата та же.
        - Но она, разумеется, была другая! - Кротов с удовольствием потянулся. - Да, выспаться бы, для полноты счастья… Так вот. Я узнал, когда они заявили в полицию, и ненароком поинтересовался, сразу они заявили о пропаже кольца или нет. И уважаемая Марина, поскольку именно этого вопроса не ожидала, ответила - «сразу». Тогда можно сделать вывод, что прошло полтора дня между обоими эпизодами. Следите за логикой?
        Я кивнула, а Ийка лишь тихонечко вздохнула и уткнулась носом в мое плечо.
        - Можно было, конечно, пытаться понять, что же происходило в эти полтора дня, запись с которых была стерта, - продолжил Кротов, солнечно улыбаясь. Надо же, я и забыла, какая у него улыбка… Заставляла себя все это время о нем не думать, и, оказывается, у меня это получилось… Усилием воли я сейчас сосредоточилась на том, что говорит Кротов. - Чем и занимался следователь, к моему большому удивлению. Дело тухлое, семейное, обычно никто не копается…
        - Но вы сделали чтото другое? - спросила я, потому что Кротов замолчал. А менято как раз интересовало продолжение - то, что касалось Хисейкина и освобождения Ийки.
        - Но я сделал чтото другое, - кивнул Кротов, явно думая в этот момент о чемто своем, разглядывая нас с Ийкой и покачиваясь на стуле.
        - Не качайтесь, упадете, - машинально сказала я, как сказала бы любому мальчишке, качающемуся на довольно шатком стуле. Хороший стул, бабушкин, деревянный, отполированный до блеска на сиденье… Давно бы пора его выбросить, но очень жалко - напоминает мне о моем детстве и моей доброй, плохо видевшей, но зато очень хорошо все слышавшей и понимавшей бабуле…
        - Не упаду, - ответил Кротов и в то же мгновение опрокинулся назад, слегка стукнувшись головой о край плиты, перед которой сидел. Кастрюля с остывшей водой изпод только что съеденных нами макарон поехала вниз и неторопливо опрокинулась на не успевшего сразу вскочить Андрея Алексеича. Пара длинных тонких макарончиков, остававшихся в кастрюле, мягко сползла ему на волосы.
        Ийка от неожиданности ойкнула, я засмеялась. Кротов тоже засмеялся, но не могу сказать, что от всей души. Отсмеявшись и сняв с волос макароны, он сказал, энергично протирая голову кухонным полотенцем, протянутым Ийкой:
        - Я понял: пытаться понять, что там происходило, - бесполезно. Уверен, что происходило чтото другое, а нам подсунули - оба супруга или ктото из них - уже готовое решение. Очень самонадеянно, в надежде, что никто не захочет в этом разбираться. Рассчитывали, вероятно, приплатить следователю, чтобы закрыл глаза на очевидные нестыковочки и хлипкость их версии. Вот так и получилось - плохая девочка Ия своровала колечко, и нужно ее как следует наказать, чтобы она не пошла завтра грабить ювелирный магазин. Иначе говоря, санитары нашего общества - Вадим и Марина Хисейкины - решили заняться воспитанием трудного подростка. Скажи мне, ты - трудный подросток, девочка Ия?
        Ийка отвернулась от него. Мне показалось, что она собирается плакать, и я сделала Андрею Алексеичу страшные глаза. Тот в ответ лишь вздохнул и покачал головой.
        - Так вот. Поэтому я пошел и… - Кротов не успел рассказать, что «и», поскольку одновременно зазвонил телефон и раздался звонок в дверь.
        Мне почемуто казалось, что звонит Хисейкин - слишком уж много я думала и говорила о нем сегодня. Я взяла радиотрубку, и с ней пошла открывать дверь. Но в трубке раздался женский голос.
        - Александра Витальевна! Слава богу! А то я боялась, что вы кудато уехали… Это Лиля, мама Гриши…
        Я с трудом удержалась от нервного смеха. Открывая дверь, я сказала Лиле в трубку:
        - Секундочку подождите, я открою дверь, у меня гости…
        - Да не гости, а почти свои! - радостно подхватил папа Владика, вталкивая сына в прихожую и протягивая мне большой пакет с вещами и бутылку коньяка, на сей раз без коробки. - Я не буду заходить, хорошо? Я бегом - одна нога здесь, другая в Саратове, и обратно, ага?
        - Ага… - вздохнула я, глядя на теплые брючки Владика, изпод которых высовывались летние, почемуто красные, босоножки с яркими переливчатыми цветочками.
        - Все! Целую! - крикнул папа Владика непонятно кому - мне или Владику, потому что тот, увидев Кротова, на секунду застыл и затем помчался к нему. Тут же упал, споткнувшись о пакет со своими вещами, и уже ревел, когда я закрывала дверь.
        - Лиля, вы извините, у меня тут…
        - Да я понимаю, понимаю! - засмеялась Лиля посвойски. - У меня у самой… - она вовремя спохватилась, - ремонт… Вы обещали, помните? Что возьмете Гришу, когда у меня потолки будут делать…
        - Я обещала - когда электрику, - сказала я, глядя на себя в зеркало и с удивлением обнаруживая в домашнем зеркале, что очень хорошо выгляжу и мне вполне идет легкий загар. Такие смешные веснушки на носу… И даже ненакрашенные губы смотрятся так выразительно - на контрасте с позолотевшей кожей. «Как тонкий слой меда»… Так, кажется, говорил тот, кто называл себя Петером.
        - Так у меня как раз в потолке ведут электрику! - с отчаяньем закричала Лиля, видимо, испугавшись, что я откажу. - Все в проводах уже! Кошмар! Жить нельзя! Боюсь, Гришку током ударит!
        - Так пусть он на потолок не залезает, - ответила я, глядя, как Ийка осторожно подняла Владика с пола и, сдув ему волосы со лба, погладила по щечке. Тот перестал реветь, недоверчиво посматривая на Ийку но не вырываясь из ее рук.
        - Александра Витальевна! - Лиля, похоже, тоже собралась плакать. - Вы шутите?
        - Я шучу, - вздохнула я. - Когда начало ремонта?
        - А прямо сейчас… Я вам с утра на мобильный звоню, он отключен был… Уже хотела Гришку к соседке вести, но там сейчас дерутся как раз, брат с мужем…
        - Тогда лучше к нам.
        - Сейчас друга твоего приведут, Гришу, - сказала я Владику повесив трубку. - Помнишь его?
        - Г'иша! - радостно закричал Владик и помчался к входной двери, опять упав и отчаянно заревев. Многие взрослые забыли, как обидно падать, когда все вокруг стоят и не падают.
        Кротов, улыбаясь, стоял у окна и молча качал головой.
        - У меня эти два мальчика жили, пока тебя не было, - объяснила я Ийке, поцеловав ее в гладкий лобик.
        - Я - Владик! - на всякий случай встрял мальчик.
        - А я - Ийка. - Она села перед ним на корточки и протянула ему руку.
        Владик, подумав, ударил ее по руке и побежал в комнату, крича на ходу:
        - Я сейчас спьячусь за кьеслом, а ты меня ищи! Хо'ошо?
        - Хорошо, - ответила Ийка.
        - Из нее может получиться неплохая учительница, - сказал Кротов, когда Ийка ушла в комнату.
        - Ийка хорошо рисует и лепит, только у нее нет уверенности в себе. Но у нее совершенно неожиданные фантазии. Мне с некоторых пор кажется, что она могла бы стать, допустим, мультипликатором…
        - А ей так кажется? - спросил Кротов, глядя мне в глаза и как будто спрашивая совсем о другом.
        Ох, лучше бы ты, милый Андрей Алексеич, ни о чем таком меня не спрашивал. Вопервых, я тебе не верю, а вовторых - мне ведь снова не до себя…
        Я резко отвернулась, опять включила чайник - чая мы так и не выпили.
        - Расскажите лучше, как решилось все с Хисейкиным. И уверены ли вы, что мне не нужно ему звонить?
        Кротов засмеялся, неожиданно шагнул ко мне и поцеловал в висок. Я замерла. Тогда он прижал мою голову к себе, как будто я маленькая девочка, и так чутьчуть подержал. Услышав топот Владика, я осторожно высвободилась, не в силах взглянуть Кротову в глаза. Мне не хотелось разочароваться и увидеть в его взгляде просто жалость, к примеру.
        - Звонить Хисейкину не надо. Думаю - настаивать пока не буду, просто думаю, - что звонить ему больше не надо никогда. Но решать, конечно, вам. Тебе, Саша.
        Кротов молча смотрел на меня, пока я не подняла на него глаза.
        - Тетя Саса! - резво подбежал ко мне Владик. - Ика плохая! Она сразу меня насла!
        - Так, сядька вон туда, - попросила я Владика. - Возьми свою чашку, поищи ее, она стоит на столе, и помолчи.
        Владик очень серьезно кивнул, сгреб к себе все чашки, которые я успела выставить на стол, и стал каждую рассматривать, громко комментируя, что на ней нарисовано.
        - Плохой мальчик, плохой домик, плохой папа… плохая лошадка… Все плохие, у'оды…
        - А Владик хороший? - спросила я малыша, ожесточенно стучавшего теперь чашкой о чашку.
        - Владик хоосый… он у'од, но хоосый… - серьезно ответил он мне.
        - Покажешь мне свои рисунки? - спросил Кротов подошедшую Ийку.
        Она застенчиво пожала плечами и посмотрела на меня.
        - Покажи, конечно, - сказала я, немного удивляясь состоянию Ийки. Можно было бы уже дома расслабиться… Как же надо было напугать девочку, что она никак не придет в себя!
        Она пошла в комнату.
        - Так вот, - продолжил Кротов, - вернемся к началу. Просмотрев пленку, я составил коекакое мнение об этой особе, Марине, и решил повидаться с ними обоими. Узнал в отделении адрес, поехал к ним домой. Наша фирма имеет вход даже в такие закрытые учреждения, как двор Вадика Хисейкина, как вам известно…
        Я кивнула, прислушиваясь к странной тишине в комнате.
        - Сейчас, - сказала я Кротову, и он понимающе кивнул.
        Я зашла в гостиную. Ийка сидела на своем диванчике, который я передвинула в ее отсутствие от окна. Сидела, опустив голову на руки, и беззвучно плакала. Я тихо села рядом с ней и обняла ее.
        - Малыш, прошу тебя…
        - Мама… - Ийка подняла на меня заплаканное лицо. - Мам… я… - она уткнулась мне в коленки и продолжала плакать.
        Я стала гладить ее светлые, тонкие волосики, стараясь не расплакаться вместе с ней. Так мы посидели несколько минут, потом я подняла ее со своих колен, вытерла ладонью слезы со щечек и поцеловала.
        - Все позади, малыш, ты дома, тебя больше никто не обидит.
        - Мам, я не о том плачу… Просто это все мое… я даже не знала… а я ушла… - с трудом проговорила Ийка и снова набрала полные глаза слез. - И ты… я от тебя ушла… А ты меня даже не ругаешь ни за что…
        - За что же тебя ругать? - Я прижала ее к себе.
        Будь мы одни дома, мы бы наверно истерзали себя сейчас до изнеможения, но мужчины, сидящие на кухне, требовали внимания.
        - Я тебе сейчас дам! - очень громко закричал Владик и, похоже, кинул чемто шуршащим в Андрея Алексеича.
        Тот в ответ зарычал, а Владик взвизгнул и через несколько секунд засмеялся.
        Ийка тоже сквозь слезы засмеялась, а я кивнула в сторону кухни.
        - Если бы ты знала, какой это был тихий и беспомощный малыш, когда я его первый раз увидела!
        - Это ты его так разбаловала, да, мам? - улыбнулась Ийка.
        - Разумеется, - вздохнула я. - Я - известный педагог…
        Мы пошли на кухню, где Кротов, смеясь, отбивался от Владика, пытавшегося отобрать у него чашку.
        - Это моя чашка!
        - Твоя же другая - с домиком, - удивилась я. - Ты забыл?
        - Нет, мне она не нравится! Мне Гришина нравится! - он показал на чашку, которую упорно не давал ему Кротов. - Я ее выбрал!
        - Гришина? Так Гриша сейчас придет. - Я взяла у Кротова чашку и поставила ее в шкаф. - Пусть он из нее и пьет. А ты сядь, пожалуйста.
        - Ты от меня устала? - доверчиво спросил Владик.
        - Да, очень.
        Он сел напротив Кротова и так же, как он, попытался откинуться на стул, обхватив руками его спинку. Ийка придержала стул, чтобы он не упал, а я попросила Кротова:
        - Андрей Алексеич, доскажите, пожалуйста. Не прерывайтесь, даже если сейчас ктото выпадет из окна.
        - Не я! - сказал Владик и стал бить чашкой о край стола.
        Ийка отобрала у него чашку и взяла его на руки.
        - Знаешь, кто этот дядя? - спросила она мальчика на ухо, но мы с Кротовым хорошо услышали. - Полицейский. Ты видел по телевизору полицейских? Вот. И у него есть пистолет. Правда, Андрей Алексеич?
        - Правда, - кивнул Кротов и достал откудато изза спины, мне показалось, изпод свитера, пистолет, помахал им и заткнул туда же.
        Мы с Ийкой переглянулись.
        - Дай мне! - закричал было Владик, но Ийка его придержала.
        - Помолчи, пожалуйста, - сказала она точно моим тоном. - Сейчас Андрей Алексеич расскажет, как он сражался… - Она запнулась и остановилась.
        - Смелее, девочка, смелее! - улыбнулся Кротов. - Как он сражался с бандитами, разве не так? У тебя еще есть какието сомнения на этот счет? Насчет того, как называются эти милые люди, приютившие тебя, бедную малютку?
        - Нет, - почти прошептала Ийка, совсем опустив голову.
        Я положила руку ей на плечо, но Владика у нее забирать не стала. Он тоже притих, засопев.
        Кротов молчал, и поэтому я сказала:
        - Могу, кстати, и я рассказать всем одну очень короткую историю. Все это время хотела тебе, - я прижала к себе Ийку, - рассказать ее, вернее, напомнить, да както было некстати…
        - Слушаем внимательно, - ответил мне из всех слушателей один Кротов.
        - Просто я сама относилась к этому как к глубокой древности, но сейчас, в связи с нашими душераздирающими событиями… В общем, была у меня одна бабушка, Ийкина прабабушка Лера. Ийка смотрит на мир ее прозрачными глазами. А у бабушки был прапрапрадедушка Андрей, жил он в самом начале девятнадцатого века. Так давно, что нам и представить трудно. Но еще труднее понять и представить, как человек, у которого все было - и титул, и поместье, и крестьяне, и прекрасное образование, и таланты, вдруг в один прекрасный день озадачился тем, что вовсе не все так живут. Что его собственные крестьяне очень рано стареют от тяжелого труда, что их дети рождаются и умирают без счета, что для них - одни законы, а для него самого - другие.
        - Просто ему еще не успели объяснить потомки, как хорошо жилось при царебатюшке! - засмеялся Кротов. - Я понял. И я потрясен. У вас был прапрадедушка - декабрист?
        - Прапрапрапрапра… Да. Ваш тезка, кстати.
        - И… что случилось с ним?
        - Да что и со всеми, кого не казнили. Отбыл в Сибирь, там и дожил свой недолгий век. Заболел и умер. У моих родителей сохранились его письма к невесте, которая к нему так и не успела туда приехать, хотя собиралась.
        - Да… Не зря я с вами подружился, - улыбнулся Кротов. - С такими дворянскими девушками. Очень приятно. Но ты поняла, малышка, к чему мама все это рассказала? Мораль басни ясна?
        - Ясна! - закричал Владик, но Ийка остановила его:
        - Подожди. Я…
        Но тут уж я остановила ее.
        - Никакой морали нет. Просто прапрадедушка Андрей понимал то, чего не понимаем мы.
        - Почему? - тихо спросила Ийка.
        - Потому что мы это забыли, - ответил за меня Кротов. - Так бывает в истории. Люди забывают, что земля круглая, забывают, как лечить болезни, забывают, что было много столетий назад. И все начинается с начала.
        - Да, правильно. А теперь, Андрей Алексеич, вы все же доскажите нам свою историю.
        - Итак… - начал Кротов и тут позвонили в дверь.
        - Это Лиля, - объяснила я.
        - Может, мне с ней работу провести? - спросил Андрей Алексеич и даже чуть приподнялся, чтобы пойти открыть дверь.
        - Не надо. Будет Гришу в ванной на ночь оставлять.
        Ийка подняла на меня удивленные глаза.
        - А как ты думала? - ответил за меня Кротов. - Никогда в ванной не ночевала? Это заметно, кстати.
        Ийка нахмурилась, а я чуть сжала ее плечо.
        - Вотвот, - сказал Кротов, не сводя с нас глаз. - Ох, Саша, как же ты всех нас разбалуешь, я чувствую…
        Уточнять, что он имел в виду, времени не было, потому что в дверь снова нетерпеливо зазвонили.
        Лиля, вопреки обыкновению, была совсем не накрашена и даже, как мне показалось, заплакана. Я внимательно присмотрелась к ней. Совсем недавно она так весело со мной разговаривала… Или не весело, нет, очень возбужденно.
        - У вас все в порядке? - спросила я, улыбаясь, Гришу, стоявшего рядом с ней и крепко державшегося за ее руку. Гриша тоже явно совсем недавно плакал.
        - Да! Просто я… очень спешила… Никак не могла ничего собрать, времени совсем нет, а Гришка кудато все задевал… В школу же не пойдешь в одном носке…
        - Ты надолго к нам в гости? - спросила я Гришу.
        Мальчик посмотрел на мать.
        - Да нет! - ответила за него Лиля. - Ну… на пару дней, там… или… не знаю… Как получится…
        - А вы думаете, что получится? - не удержалась и спросила я Лилю, пытавшуюся в тот момент отцепить Гришину руку от своей.
        - Что? - Лиля подняла на меня уставшие глаза. Уставшие, несчастные, потерянные… Уставшие надеяться, унижаться, встречать и провожать…
        - Получится с ремонтом, - объяснила я как можно мягче растерявшейся Лиле и сказала Грише: - Иди ко мне. - Мальчик чуть замешкался, взглянув на мать, поэтому я сама взяла его за плечо и обняла. - Я рада тебя видеть.
        - И я, - сказал подошедший сзади Кротов.
        Гриша радостно взглянул на него, а Лиля открыла рот. Ну, еще бы!..
        - И я, - неожиданно сказала Ийка, державшая на руках Владика.
        - Там твоя часка! - закричал Владик, увидев Гришу, и потянулся к нему, пытаясь соскользнуть с Ийкиных рук.
        - Я же говорила - у меня гости, - засмеялась я, видя, что Лиля не найдет, что и сказать.
        - И Гриша вам… - растерянно начала Лиля.
        - И Гриша нам просто очень кстати! - сказал Кротов, кладя руку ему на плечо.
        - Я его быстро заберу… - пробормотала Лиля и, еще более потерянная, чем пришла, сбежала вниз по лестнице.
        Я слышала, как стучали по ступенькам ее каблуки - безнадежно и упрямо, и видела Гришины глаза, все смотревшие и смотревшие туда, где только что стояла его мама.
        - Гриша! - позвала я его, не уверенная, что он сейчас меня услышит. Но мальчик тут же обернулся на меня. - Проходи, раздевайся. Мы как раз пьем чай, никак не допьем.
        - Даже никак и не нальем, - засмеялся Кротов. - А мне, между прочим, хорошо бы еще на службе сегодня появиться. Так что чаю мне уже и не попить, наверно.
        Ийка, державшая за руку Владика, обернулась и посмотрела на него.
        - Я тебе только вкратце скажу главное, - Кротов улыбнулся Ийке, но обращался при этом ко мне. - Чтобы ты знала, что да как. А потом, я думаю, у нас будет возможность все подробно обсудить, если это еще будет комуто интересно.
        Ийка повела мальчиков в комнату, а Кротов присел на диванчик в прихожей.
        - В общем, пришел я к ним, вроде как второй следователь по их делу, всячески настроенный им помогать… Они и проверять не стали, отчего вдруг появился какойто второй следователь, кроме первого, очень вредного и въедливого, кстати… Поговорив с Мариной, я убедился в своих сомнениях. И сказал ей, что точно знаю: кольцо спрятала она сама. И объяснил, какая статья ее ждет за документально оформленную клевету. И Марина долго сопротивляться не стала…
        - Что, вот так просто сказал, и она просто все признала?
        - Нет, не просто, - засмеялся Кротов. - Было непросто, но все получилось. Я коечто угадал, и она испугалась, что я это откудато знаю. Мне очень помогла Ийка, - он взглянул на мою дочку, вернувшуюся к нам, а она робко улыбнулась ему в ответ, прислонившись головой к притолоке. - Ийка точно вспомнила и сказала мне, сколько времени ходила в кольце по дому и когда положила его на место. Вот эта часть на пленке и была стерта, понимаешь? В общем, история яйца выеденного не стоит, а девчонка могла загреметь в колонию для несовершеннолетних, если бы они стали упорствовать. Кольцо и правда дорогое, кстати. Тут не наврали.
        - Ну, в колонию она бы не загремела в любом случае, - сдержанно заметила я, решив сейчас не сообщать, в какую именно сумму Вадик оценил свое кольцо. - Я ведь с Хисейкиным договорилась…
        - Квартиру ему отдать? - опять засмеялся Кротов. - Да я уж в курсе! А ты уверена, что он бы забрал заявление? Да бог с ним! Все уже позади…
        - Вы… ты уверен? - спросила я Кротова.
        - Я именно для этого морду ему набил, - с нескрываемой гордостью ответил мне Андрей Алексеич.
        - Что сделал? - ужаснулась я.
        - Морду набил, - по слогам повторил Кротов. - Вообщето хотел порадовать одну нежную блондинку средних лет…
        - Мама молодая… - услышала я тихий голос сзади и почувствовала, как Ийка прислонилась ко мне всем телом. Я обняла ее одной рукой.
        - Мама молодая и красивая, и вполне достойна, чтобы… - Кротов замолчал.
        Я тоже не знала, что сказать. И Ийка молчала. Зато из комнаты раздался крик:
        - Восемнаадцать! Восемнадцать людоедов под кроватью! Я точно знаю! - кричал Гриша, на удивление громко и радостно.
        - Ааа… - закричал в ответ Владик, испуганно и тоже очень громко, но сюда не прибежал, значит, игра была интересной.
        - Хисейкин забрал заявление из милиции? - спросила я о главном. Ийка оперлась головой мне о плечо и приятно, щекотно сопела в ухо.
        Кротов кивнул.
        - История закончена, Саша. Не сомневайся. Нужны будут подробности - милости просим на велосипедную прогулку. Ты катаешься на велосипеде? - спросил он Ийку коротко взглянув на нее.
        - Да, - тихо ответила она, стоя у меня за спиной.
        - И я… - сказал Кротов, опять глядя на меня.
        Я чувствовала, что Ийка не отрываясь смотрит на него. И чувствовала, как бьется ее сердечко, гдето рядом с моей лопаткой. И я, кажется, догадывалась, как она смотрит на бравого капитана Кротова.
        - Мы пойдем с вами кататься, - ответила я за всю честную компанию, хотя пока приглашена была только я.
        - Не сомневаюсь, - ответил Кротов. - Иначе бы не стал бить морду такому уважаемому человеку. Хотел покорить ваши сердца. Мне это удалось?
        Я засмеялась и еще крепче обняла одной рукой замершую за моей спиной Ийку. И подумала, что, похоже, для всех для нас начинается новая жизнь. Я это чувствовала. Нет, я это знала. И тут Ийка сказала:
        - Я нарисовала один рисунок, пока… - и замолчала.
        Кротов засмеялся:
        - Пока сидела под арестом в своей комнате с двумя бойницами?
        Ийка подняла на него глаза, снова опустила и кивнула.
        - Показать? - спросила она, не поднимая головы.
        - Конечно, дочка, - ответила я как можно мягче, чувствуя ее смятение.
        Ийка не шевельнулась.
        - Покажи, пожалуйста, - улыбнулся Кротов.
        Ийка пошла в комнату и довольно быстро вернулась с рисунком в руках. Она повернула его к нам и так встала в проеме дверей.
        Это был лист серого картона, то ли обложка папки для бумаг, то ли оторванный и аккуратно загнутый по краям кусок большой коробки изпод обуви. Кротов заинтересованно рассматривал рисунок, выполненный… Я не сразу сообразила, чем же Ийка рисовала - ведь ни акварель, ни темперу, ни пастель она с собой не взяла. Да, чем она рисовала - это тоже важно, но… Я во все глаза смотрела на картину. Да нет, этого же просто не может быть. Как она могла узнать?… Я перевела взгляд на Ийку. Та слегка порозовела и несколько секунд смотрела мне прямо в глаза.
        - Ты только что ушла отсюда, мама. И поэтому берег пустой.
        Да, это был тот самый берег, где «ветры пели и века», пустынный берег на маленьком островке Гозо. И огромное золотое небо, густой розовой полосой уходящее в море. Где я вдруг почувствовала себя крохотной, почти невидимой песчинкой в бесконечном и прекрасном мире. Похоже, Ийка щедро воспользовалась своей девчачьей косметикой, чтобы нарисовать эту картину… Да, точно, нежные переливчатые цвета и еле уловимый, родной запах апельсина с ванилью, ягодных конфет… Я аккуратно потрогала рисунок.
        - Мам… - Ийка виновато посмотрела на меня. - Но у меня больше нечем было рисовать.
        - Пленники во все времена были очень изобретательны, - потянулся Кротов, с удовольствием хрустнув руками, и опять прислонился к притолоке, как будто забыв, что еще недавно спешил на службу. - Красиво. Подаришь мне?
        Ийка замерла.
        - Знаешь, - я подошла к ней и крепко прижала к себе ее голову, - на самом деле я не ушла, а только иду сюда. Вот по этой дорожке. Видишь? Здесь тропинка огибает большой валун и выходит прямо к морю, точнее, к обрыву над морем. Я иду и смотрю на небо. И чувствую на своем лице сухой теплый ветер. И думаю о чемто, что больше меня…
        Ийка шевельнулась, и я ощутила на своем лице ее ресницы, мягко пощекотавшие мне щеку.
        - А обо мне, мам?
        Я засмеялась. Поцеловала ее тонкие светлые волосы, нежный теплый висок с беззащитной голубой венкой и взглянула на стоящего в углу нашей маленькой прихожей Андрея Алексеича. Кротов стоял и смотрел на нас, светясь своей собственной победой над тенями, носящимися в этом лучшем из миров. Кажется, он тоже ждал ответа.
        Я никак не могла сказать им правду. Поэтому я только покачала головой и снова засмеялась.
        На кухне чтото упало и со звоном покатилось по полу. В наступившей тишине я услышала оттуда тихий шепот и хруст. Левой рукой я крепко держала Ийку за худенькое плечико, а правой погладила ее по щеке. И видела, как улыбается Кротов, и пространство вокруг него как будто наполняется плотными разноцветными частичками радости. Я чувствовала, как намокает мое плечо от теплых Ийкиных слез. И глубокоглубоко вдохнула откудато взявшийся у нас в квартире запах моря.
        Возможно, это пахли мои собственные волосы. Ведь я только утром купалась в море. И забыла в номере заколку, не стала возвращаться, боялась опоздать на самолет. И не стала сушить мокрые волосы, все боялась опоздать… И это было так давно. Тогда, когда я еще не знала, что ждет меня в Москве. Боялась, сомневалась, не верила.
        Удивительно. За несколько часов до этой минуты я сидела с мокрыми волосами в холодном, яростно продуваемом аэропорту, смотрела сквозь стеклянную стену на смело взмывающие в небо, кажущиеся совсем маленькими самолеты, считала до ста, и еще раз до ста, и еще - чтобы быстрее шло время, и никак не верила, что мой главный, беспомощный, глупый маленький ёжик вернется домой, и что тот, кто его приведет домой, покажется мне родным и близким, как будто я знала его так хорошо, давнодавно, а потом просто потеряла на много лет… Я сидела, смотрела на взлетающие самолеты и не верила, что и надо мной однажды засияют золотые небеса…
        Февраль - ноябрь 2006 года
        notes

1
        Откуда вы приехали? (англ.)

2
        Я - из КонгоБраззавиля! (англ.)

3
        Взять напрокат машину? (англ.)

4

«Маленькая пожилая леди мимо проходит…» (англ.).

5
        Господи! Помогите! (итал.)

6
        Спасибо, синьора! Спасибо за помощь! (итал.)

7
        Спасибо, дорогая сеньора! (итал.)

8
        Извините (итал.).

9
        Пока! (итал.)

10
        Из стихотворения Уильяма Йейтса.

11
        Из стихотворения Эмиля Виктора Рью.