А из нашего окна Виктория Токарева
#
Виктория Самойловна Токарева А из нашего окна
Борису Гороватеру -
хорошему человеку.
Молодой режиссер Сергей Тишкин приехал на кинофестиваль. Фестиваль - коротенький и непрестижный. Городок маленький, провинциальный. Да и сам Тишкин - начинающий, неуверенный в себе. Он понимал, что фестиваль - это трамплин, толчок к восхождению. Это место, где соревнуются и побеждают, а заодно оттягиваются по полной программе: пьют и трахаются с молодыми актрисами. Молодые актрисы хотят любви и успеха. Для них фестиваль - шанс к перемене участи.
Сергей Тишкин рассчитывал просто отоспаться. У него родился ребенок. Жена валилась с ног. Сергей подменял ее ночами. Он носил свою девочку на руках, вглядываясь в крошечное личико с воробьиным носиком и полосочкой рта. Она была такая крошечная, такая зависимая…
Если, например, разомкнуть руки, она упадет на пол и разобьется. Значит, она полностью зависит от взрослых и может противопоставить только свою беспомощность. И больше ничего. У Тишкина сердце разрывалось от этих мыслей. Он прижимал к груди свое сокровище и делал это осторожно, трепетно. Даже проявление любви было опасно для крошечного существа.
У жены воспалилась грудь, температура наползала до сорока. Прежняя страсть улетела куда-то. На место страсти опустилась беспредельная забота и постоянный труд, непрекращающиеся хлопоты вокруг нового человечка.
Тишкин думал, что появление ребенка - счастье и только счастье. А оказывается, сколько счастья, столько же и труда. Плюс бессонные ночи и постоянный страх.
Тишкин поехал на фестиваль с чувством тяжелой вины перед женой и дочкой. Он не хотел отлучаться из дома, но жена настояла. Она всегда ставила интересы мужа выше своих. Поразительный характер. При этом она была красивая и самодостаточная. Все данные, чтобы не стелиться, а повелевать. Она любила своего мужа, в этом дело. А если любишь человека, то хочется жить его интересами.
В дом заехала теща, серьезная подмога. Жена и дочка не одни, а с близким человеком. И все же…
Вечером состоялось открытие. Сначала был концерт. Потом банкет. Сидя в ресторане, Тишкин оглядывал столики, отмечал глазами красивых женщин. Просто так. По привычке. Он не исключал короткий левый роман. Не считал это изменой семье. Одно к другому не имело никакого отношения. Красивые актрисы присутствовали, но за красивыми надо ухаживать, говорить слова, рисовать заманчивые перспективы. А Тишкин все время хотел спать и мог рассматривать женщину как снотворное. Красивые не стали бы мириться с такой малой ролью - снотворное. Тишкин перестал оглядываться, стал просто пить и закусывать. И беседовать. Но больше слушал: кто что говорит. Говорили всякую хрень. Самоутверждались. Конечно, застолье - это не круглый стол, и не обязательно излагать глубокие мысли. Но хоть какие-нибудь… К Тишкину подошла Алина, технический работник фестиваля. Она была из местных. На ней лежала функция расселения. - Извините,- проговорила Алина.- Можно, я подселю к вам актера Гурина? - Он же голубой…- испугался Тишкин. - Что?- не поняла Алина. - Гомосек. Гей,- растолковал Тишкин. - Да вы что? - Это вы «что». Не буду я с ним
селиться. - А куда же мне его девать? - Не знаю. Куда хотите. - Я могу его только к вам, потому что вы молодой и начинающий. - Значит, селите ко мне. - А вы? - А я буду ночевать у вас. - У меня?- удивилась Алина. Она не заметила иронии. Все принимала за чистую монету. - А что такого? Вы ведь одна живете?… - Да… Вообще-то… - растерялась Алина.- Ну, если вы согласны… - Я согласен. - Хорошо, я заберу вас к себе. Но у меня один ключ. Нам придется уехать вместе. - Нормально,- согласился Тишкин.- Будете уезжать, возьмите меня с собой. Алина отошла торопливо. У нее было много дел. Тишкин проводил ее глазами. Беленькая, хорошенькая, тип официантки. Полевой цветок среднерусской полосы. Такая не будет потом звонить и привязываться. Никаких осложнений.
Они уехали вместе. Алина жила в пятиэтажке, в однокомнатной квартире. Весь город, кроме старого центра, состоял из этих убогих панелей. По швам панели были промазаны черной смолой, чтобы не протекала вода. Из окна виднелись другие панельные дома - депрессионное зрелище. Если видеть эту картинку каждый день, захочется повеситься. Или уехать в другую страну, где человек что-то значит. У Алины был раскладной диван и раскладушка. Вместе разложили диван. До раскладушки дело не дошло. Какое-то время они не могли разговаривать. Страсть накрыла Тишкина как тугая волна. Он готов был отгрызть уши Алины. Она вертелась под ним и один раз даже упала с дивана. Тишкин не стал дожидаться, когда она влезет обратно, и тоже рухнул вместе с ней и на нее. На полу было удобнее - шире и ровнее. Когда все кончилось, они долго молчали, плавали между небом и землей. Потом он что-то спросил. Она что-то ответила. Стали разговаривать. Выяснилось, что Алине двадцать пять лет. Работает в «Белом доме» - так называется их мэрия. Белый дом действительно сложен из белого, точнее, серого кирпича. - А друг у тебя есть?- спросил
Тишкин. - Так, чтобы одного - нет. А много - сколько угодно. - И ты со всеми спишь?- поинтересовался Тишкин. - Почему со всеми? Вовсе не со всеми… Тишкин задумался: вовсе не со всеми, но все-таки с некоторыми. - Каков твой отбор? - спросил он. - Ну… если нравится… - А я тебе нравлюсь? - Ужасно,- созналась Алина.- С первого взгляда. Я тебя еще на вокзале приметила. Подумала: что-то будет… Тишкин благодарно обнял Алину. Она вся умещалась в его руках и ногах, как будто была скроена специально для него. И кожа - скользящая, как плотный шелк. Снова молчали. Тишкин не хотел говорить слов любви и надежды, не хотел обманывать. И молчать не мог, нежность рвалась наружу. Он повторял: Аля, Аля… Как заклинание. Когда появилась возможность говорить, она сказала: - Вообще-то меня Линой зовут. - Пусть все зовут как хотят. Для меня ты - Аля. Тишкин улавливал в себе горечь ревности. Он знал, что уедет и больше никогда не увидит эту девушку. Но такой у него был характер. То, что ЕГО, даже на один вечер должно быть ЕГО, и больше ничье. - Те, кто нравится,- продолжил он прерванный разговор.- А еще кто? - Те, кто
помогает. - Деньгами? - И деньгами тоже. Я ведь мало зарабатываю. - Значит, ты продаешься?- уточнил Тишкин. - Почему продаюсь? Благодарю. А как я еще могу отблагодарить? Тишкин помолчал. Потом сказал: - У меня нет денег. - А я и не возьму. - Это почему? - Потому что ты красивый. И талантливый. - Откуда ты знаешь? - Говорили. - Кто? - Все говорят. Да это и так видно. - Что именно? - То, что ты талантливый. Я, например, вижу. - Как? - Ты светишься. Вот входишь в помещение и светишься. А от остальных погребом воняет. Тишкин прижал, притиснул Алину. Ему так нужна была поддержка. Он не был уверен в себе. Он вошел в кинематограф как в море и не знает: умеет ли он плавать? А надо плыть. И вот - маленькая, беленькая девушка говорит: можешь… плыви… Он держал ее в объятиях и почти любил ее. - Ты женат?- спросила Алина. - Женат. - Сильно или чуть-чуть? - Сильно. - Ты любишь жену? - И не только. - А что еще? - Я к ней хорошо отношусь. - Но ведь любить - это и значит хорошо относиться. - Не совсем. Любовь - это зыбко. Может прийти, уйти… А хорошее отношение - навсегда. - А тебе не стыдно изменять? - Нет. - Почему?
- Потому что это не измена. - А что? - Это… счастье,- произнес Тишкин. - А у нас будет продолжение? - Нет. - Почему? - Потому что я должен снимать новое кино. - Одно другому не мешает… - Мешает,- возразил Тишкин.- Если по-настоящему, надо делать что-то одно… - А как же без счастья? - Работа - это счастье. - А я? - И ты. Но я выбираю работу. - Странно…- сказала Алина. Они лежали молча. Комнату наполнил серый рассвет, и в его неверном освещении проступили швы между стенами и потолком. Было видно, что одно положено на другое. Без затей. - С-сука Каравайчук, - проговорила Алина.- Не мог дать квартиру в кирпичном доме… - Каравайчук - женщина?- не понял Тишкин. - Почему женщина? Мужчина. - А ты говоришь: сука. - Высота два пятьдесят, буквально на голове. А в кирпичных - два восемьдесят… - А с Каравайчуком ты тоже спала? - Дал квартиру за выселением. Сюда было страшно въехать… Тишкин поднялся и пошел в туалет. Туалет был узкий, как будто сделан по фигуре. На стене висел портрет певца Антонова. Тишкин понимал, что у Алины испортилось настроение, и понимал почему. Отсутствие перспектив. Женщина не может быть
счастлива одним мгновением. Женщина не понимает, что мгновение - тоже вечность. Тишкин вернулся и спросил: - Ты что, не любишь Антонова? - Почему? - А что же ты его в туалет повесила? - Там штукатурка облупилась. Я, конечно, наклеила обои. Но это бесполезно. Все равно, что наряжать трупака. - Кого? - Покойника… Этот дом надо сбрить, а на его месте новый построить. А еще лучше взорвать тротилом… - Что ты злишься? Тишкин залез под одеяло, ощутил тепло и аромат цветущего тела. Хотелось спать, но еще больше хотелось любви. Тишкин осторожно принялся за дело. - Я у подруги была в Германии, город Саарбрюкен.- Алина игнорировала его прикосновения, переключилась на другую волну.- Она туда уехала на постоянное проживание. Замуж за немца вышла. Так там лестница - часть апартаментов. Ручки золотые… - Медные,- уточнил Тишкин. - Там все для человека… - Ты хочешь в Германию?- спросил Тишкин. - Куда угодно. Только отсюда. Я больше не могу это видеть. Кран вечно течет… В раковине след от ржавой воды. И так будет всегда. Стало слышно, как тикают настенные часы на батарейках. - Перестань,- сказал Тишкин.- Все хорошо. -
Что хорошего? Ночь была волшебной. Но уже утром все кончится. А через три дня Тишкин уедет, канет с концами. Он светится талантом, но не для нее. И его нежность и техника секса - тоже не для нее. Что же остается? - Вон какая ты красивая… И молодая. У тебя все впереди,- искренне заверил Тишкин. - Ну да… Когда мне было пятнадцать - все было впереди. Сейчас двадцать пять - тоже впереди. Потом стукнет пятьдесят - молодая старуха. И что впереди? Старость и смерть. Чем так жить, лучше не жить вообще… - Дура…- Тишкин обнял ее. Алина угнездила голову на его груди. Они заснули, как будто провалились в черный колодец. Проснулись к обеду. Часы на стене показывали половину второго. - Меня убьют,- спокойно сказала Алина. Отправилась в ванную. Вышла оттуда - собранная, деловая, чужая. Быстро оделась. Накрасила глаза. Было невозможно себе представить, что это она всю ночь обнимала Тишкина и принадлежала ему без остатка. Алина стояла храбрая и независимая, как оловянный солдатик. И не принадлежала никому.
Тишкин получил главный приз фестиваля. Жюри проголосовало единогласно. Критики отметили «свежий взгляд», новый киноязык и что-то еще в этом же духе. Тишкин стоял на сцене и искал глазами Алину. Но она исчезла. Где-то бегала. Участники фестиваля приезжали и уезжали в разные сроки. Надо было кого-то отправлять, кого-то встречать. Тишкин стоял на сцене торжественный и принаряженный и действительно светился от волнения. Несмотря на то что фестиваль был маленький и непрестижный, страсти кипели настоящие. Матерый режиссер Овечкин, которому прочили главный приз (иначе он бы не поехал), сидел с каменным лицом. Он пролетел, и, как полагал, несправедливо. Получалось, что победила молодость. Пришли другие времена, взошли другие имена. И вот это было самое обидное. Овечкину было пятьдесят два, Тишкину - двадцать семь. Объективная реальность. Дело, конечно, не в возрасте, а в мере таланта. И в возрасте. Когда-то четверть века назад он так же ярко ворвался в кино, и критики талдычили: новый взгляд, глоток свежего воздуха… Но это было двадцать пять лет назад… У Овечкина было прошлое, а у Тишкина - настоящее и
будущее. Было понятно, что фестиваль окончится, все разъедутся и забудут на другой день. И то, что сейчас кажется жизненно важным, превратится в сизый дым. Миг победы - это только миг. Но и миг - это тоже вечность. Тишкин стоял на сцене и был счастлив без дураков. Ему еще раз сказали: плыви! И он поплывет. Он будет плыть, не щадя сил. В него поверили критики, коллеги, профессионалы. Значит, и он обязан верить в себя. Это его первый «Первый приз». А впереди другие фестивали, в том числе Канны, Венеция, Берлин. И он будет стоять в черно-белом, прижимая к груди
«Оскара»,«Льва»,«Золотую розу»… После закрытия Тишкин позвонил домой. Сообщил о победе. Жена поднесла трубку дочери, и дочка в эту трубку подышала. Ее дыхание пролилось на сердце Тишкина как сладкая музыка. Он ничего не мог сказать и только беспомощно улыбался.
* * *
Прошло четыре года.
Перестройка длилась и уткнулась в дефолт. Страна шумно выдохнула, как от удара под дых.
Тишкин снял еще один фильм. Всего один за четыре года. Государственное финансирование прекратилось, как и прекратилось само государство. Жить по-старому не хотели, а по-новому не умели. Кто успел, тот и съел. А кто не успел - моргали глазами, как дворовые собаки, и ждали неизвестно чего.
Чтобы провести озвучание, Тишкину пришлось продать машину. Артисты работали бесплатно, из любви к искусству. Иногда хотелось все бросить, не тратить силы и идти ко дну. Но Тишкин плыл, плыл до изнеможения и наконец ступил на берег. Фильм был закончен.
Это был фильм о любви. О чем же еще… Снимать на злобу дня он не хотел, поскольку все дружно и разом кинулись снимать на злобу дня и даже появился термин «чернуха». Все стали отрывные и смелые.
Раньше модно было намекать, держать фигу в кармане. А нынче модно было вытащить фигу и размахивать ею во все стороны. Конъюнктура поменялась с точностью до наоборот.
Тишкин брезгливо презирал любую конъюнктуру. Ему захотелось напомнить о вечных ценностях. Он и напомнил.
Принцип Тишкина-режиссера состоял в том, чтобы ИНТЕРЕСНО рассказать ИНТЕРЕСНУЮ историю. У него именно так и получилось. Монтажницы и звукооператоры смотрели затаив дыхание. Фильм затягивал, держал и не отпускал.
А дальше - тишина. Прокат оказался разрушен. Фильм приобрели какие-то жулики из Уфы. Они предложили Тишкину проехаться по России с показом фильма. За копейки, разумеется. Мало того что Тишкин снял фильм за свои деньги, он еще должен был набивать чужой карман.
Жена собирала чемодан. Дочка выполняла мелкие поручения: принести расческу, зубную щетку и так далее.
Семейная жизнь Тишкина продолжалась, как продолжается море или горы. Точечные измены ничего не меняли и ничему не мешали.
Случайных подруг Тишкин рассматривал как отвлечение от сюжета внутри сюжета. А сам сюжет сколочен крепко, как в талантливом сценарии.
Алина из маленького городка осталась в его сознании и подсознании. Он даже хотел ей позвонить. Но что он ей скажет? «Здравствуй» и «до свидания»… Для этого звонить не стоит. Уж лучше кануть во времени и пространстве.
Тишкин приехал с фильмом в маленький городок, где когда-то проводился фестиваль. Главная достопримечательность городка - мужской монастырь. Тишкин бродил по исторической застройке, и ему все время казалось, что сейчас из-за угла выйдет Алина. Из монастыря выбегали молодые парни в рясах. Здесь размещалась семинария. Никакого смирения в них не наблюдалось. Молодые румяные лица, крепкие ноги, энергия во взоре. И, глядя на семинаристов, хотелось сказать: «Хорошо-то как, Господи…» И в самом деле было хорошо. Ветер разогнал облака, проглядывало синее небо. И небо тоже было молодым и новеньким. Когда-то здесь бродили бояре в неудобных одеждах, сейчас стоит Тишкин в кроссовках и короткой курточке. Он попал во временной поток. Через пятьдесят лет поток смоет Тишкина, придут новые люди. Но и их смоет. И так будет всегда. Кто все это запустил? Бог? Но откуда Бог? Его ведь тоже кто-то создал? Тишкин вышел из монастыря. Остановил машину и отправился на улицу Чкалова. Он хорошо запомнил улицу и дом, где жила Алина. А вдруг она вышла замуж за Каравайчука? Все-таки четыре года прошло. Не будет же она сидеть и
ждать у моря погоды. Тишкин вылез возле ее дома. Нашел автомат. - Да,- спокойно отозвалась Алина. - Привет. Ты меня узнаешь? Тишкин слышал, как в его ушах колотится его собственное сердце. - Ты откуда?- без удивления спросила Алина. - Из Америки. - А слышно хорошо. Как будто ты рядом. - Ты вышла замуж?- спросил Тишкин. Это был основной вопрос. - За кого? - За Каравайчука, например… - А…- без интереса отозвалась Алина.- Нет. Я одна. - Хорошо,- обрадовался Тишкин. - Очень… - Алина не разделила его радости. - Ладно. Я приду, поговорим,- закруглился Тишкин. Он положил трубку и отправился в магазин. Деньги у него были. Тишкин купил все, что ему понравилось. Вернее, все, что съедобно. Лифта в доме не было. Тишкин пошел пешком. Когда поднялся на пятый этаж, сердце стучало в ушах, в пальцах и готово было выскочить из груди. Он позвонил в дверь. Послышались шаги. - Кто?- спросила Алина. Он молчал. Не мог справиться с дыханием. Алина распахнула дверь. - Господи…- проговорила.- Ты откуда? - Из Америки,- сказал Тишкин. Они стояли и смотрели друг на друга. Ее лицо было бледным и бежевым, как картон. На голове
косынка, как у пиратов в далеких морях. Она похудела, будто вышла из Освенцима. Перед Тишкиным стоял совершенно другой человек. - Изменилась?- спросила Алина. - Нет,- наврал Тишкин. - А так? Алина сняла косынку, обнажив голый череп. Он поблескивал, как бильярдный шар. - Как это понимать?- оторопел Тишкин. - Меня химили и лучили. Все волосы выпали. Но они вырастут. Врачи обещают. - Вырастут, куда денутся… - Проходи, если не боишься. Тишкин шагнул в дом. Стал раздеваться. - А чего мне бояться?- не понял он. - Ну… рак все-таки. Некоторые боятся заразиться. Ко мне никто не ходит. Да я никого и не зову. В таком-то виде… Они прошли в комнату. Сели в кресла. - Рассказывай,- спокойно велел Тишкин. - А чего рассказывать? Я оформлялась в поездку. Во Францию. Заодно решила пройти диспансеризацию. Врач сказал: «Никуда не поедете. У вас рак». А я ему: «Фиг с им, с раком». Очень хотелось в Париж. - Раньше ты хотела в Германию,- заметил Тишкин. Надо было что-то сказать. Но что тут скажешь? - Сейчас уже никуда не хочу. Операция была ужасная. Я думала: грудь срежут, и все дела. А они соскоблили половину тулова, под
мышкой и везде. Теперь руку не поднять. - Это пройдет… - Ага… Пройдет вместе со мной. Я договорилась с Маринкой: когда я помру, пусть придет, мне ресницы покрасит. На меня ненакрашенную смотреть страшно. - Не умрешь,- пообещал Тишкин. - Ага… У меня мать от этого померла. И бабка. Наследственное. Почему это они умерли, а я нет? - Потому что медицина сильно продвинулась вперед. Сейчас другие препараты. Выживаемость девяносто процентов. - А ты откуда знаешь? Алина впилась в него глазами. - Это известно.- Тишкин сделал преувеличенно честные глаза.- Наука движется вперед. К тому же Интернет. Все со всеми связаны. Сейчас можно лечиться заочно. Наберешь по Интернету самого продвинутого специалиста и возьмешь консультацию. - Бесплатно? - Вот это я не знаю. Думаю, бесплатно. Какие деньги по Интернету… Алина задумалась. Постепенно Тишкин привыкал к ее новой внешности. Она была красива по-своему: худая и стройная, как обточенная деревяшка. Страдания сделали лицо одухотворенным. Молодость проступала сквозь болезнь. Алина верила каждому его слову. Она была по-прежнему наивна и доверчива, как раненая собака. Тишкин
взял ее руку и стал целовать. Жалость и нежность искали выхода. Он целовал каждый ее пальчик. Ногти были детские, постриженные. - Тебе не противно?- спросила Алина.- Ты не боишься, что рак на тебя переползет? - Он не переползает. И потом его нет. Его же отрезали… - Да?- уточнила Алина.- Действительно… Настроение у нее заметно улучшилось. - Хочешь поесть что-нибудь? Если не боишься, конечно. Тишкин принес пакет из прихожей. Вытащил на стол коньяк, фрукты, ветчину, шоколад. - А у меня вареная курица есть. Алина вытащила одной рукой кастрюлю. Поставила на плиту. - Не трогай ничего,- запретил Тишкин.- Я сам за тобой поухаживаю. Он стал накрывать на стол. У него это ловко получалось. Алина сидела, кинув руки вдоль тела. Смотрела. - Что у тебя в жизни еще?- спросил Тишкин. - Рак. - А кроме? - Ты говоришь как дилетант. Кроме - ничего не бывает. - Ну все-таки… Какая-то мечта. - Сейчас у меня мечта - выжить. И все. Каждый прожитый день - счастье. Если бы меня поставили на подоконник десятого этажа, сказали: «Стой, зато будешь жить»,- я бы согласилась. - Не говори ерунды. - Это не ерунда. Я утром просыпаюсь,
слышу, как капает вода из крана. Это жизнь. В раковине желтое пятно от ржавчины. Я и ему рада. За окном зима. Люди куда-то торопятся. Я их вижу из окна. Какое счастье… Я согласилась бы жить на полустанке, смотреть, как мимо бегут поезда, спать на лавке, накрываться пальто. Только бы видеть, слышать, дышать… - Садись за стол,- скомандовал Тишкин.- То на подоконнике, то на полустанке… - Ты не понимаешь,- возразила Алина.- Говорят, что душа бессмертна. Но мне жаль именно тела. Как оно без меня? Как я без него? Алина смотрела расширившимися глазами. - Все будет нормально,- серьезно сказал Тишкин.- И ты с телом. И тело с тобой. Давай выпьем. - Мне немножко можно,- согласилась Алина.- Даже полезно. Организм, говорят, сам вырабатывает алкоголь. Они выпили. Тишкин положил на хлеб ветчину. То и другое было свежим. - Откуда в провинции свежая ветчина?- удивился Тишкин. - У нас деревенские сами готовят и в магазин сдают. - Фермерское хозяйство,- сказал Тишкин.- Как в Америке… Они ели и углубленно смотрели друг на друга. - Как же ты одна?- произнес Тишкин.- Почему возле тебя нет близких? - А где я их возьму? Я
сирота. Да мне и не надо никого, одной лучше. Что толку от подруг? Пожалеют притворно, а по большому счету всем до болтов. Будут рады, что рак не у них, а у меня. - Хорошие у тебя подруги… - Умирать легче с посторонними. Они нервы не мотают. Ты их нанял, они делают работу. - А деньги у тебя есть? - Пока есть. Каравайчук дал. - Молодец. Хороший человек. - У города спер, мне дал. Считай, социальная поддержка. - Мог бы спереть и не дать,- заметил Тишкин. В окно ударилась птица. - Плохой знак,- испугалась Алина. - Плохой, если бы влетела. А она не влетела. Помолчали. - Ты меня помнила? - спросил Тишкин. - А как ты думаешь? - Не знаю. - Ты единственный человек, с кем мне было бы не страшно умереть. Я легла бы возле тебя и ничего не боялась. Это было признание в любви. Тишкин поднялся. Подошел к ней. Алина встала ему навстречу. Обнялись. Он прижал ее всю-всю… Потом сказал: - Давай ляжем… - Одетыми. Хорошо? - Как хочешь. - Да. Так хочу. Чтобы рак не переполз. - Он не ползет. Он пятится. Они легли на диван. Одетыми. Тишкин нежно гладил ее острые плечи, руки, лицо. Он любил ее всей душой - жалел, желал,
протестовал против ее судьбы. Зачем понадобилась Создателю эта невинная жизнь, такая молодая, такая цветущая… Тишкин ласкал тихо, осторожно, боясь перейти какую-то грань. Никогда прежде он не испытывал такой надчеловеческой остроты и нежности. - Я тебя не брошу,- сказал Тишкин. - Я тебя брошу,- ответила Алина. - Почему? - Потому что я умру. - Этого не будет. Я этого не хочу. - Дело не в тебе. - Во мне. Ты меня мало знаешь. Алина приподнялась и посмотрела на Тишкина. А вдруг… Тишкин честно встретил ее взгляд. - Ты никогда не умрешь,- поклялся он.- Ты будешь жить дольше всех и лучше всех. Ты будешь здоровая, счастливая и богатая. Алина опустилась на подушку. - Говорят, тело временно, а душа бессмертна,- проговорила она.- Наоборот. Тело никуда не девается, просто переходит в другие формы. А вот душа… Тишкин задумался над ее словами. И вдруг уснул. Они спали долго: остаток ночи и половину следующего дня. Тишкин никуда не торопился. Просмотр должен был состояться довольно поздно, в каком-то Доме культуры. Тишкин успел сделать влажную уборку. Протирал от пыли все поверхности, включая карнизы. - Ты хорошо
ползаешь по стенам,- одобрила Алина.- Как таракан.
Прошли годы. Тишкину исполнилось сорок лет. Он их не праздновал. Говорят, плохая примета. Сорок лет, а он так и оставался в начинающих, подающих надежды. Уже вылезли из-под земли новые начинающие, двадцатисемилетние режиссеры. Они открывали новую эру, а Тишкин начинал вянуть, не успев расцвесть. Новые времена оказались хуже, циничнее прежних. Раньше был идеологический барьер, теперь - финансовый. Есть деньги - иди и снимай что хочешь и как хочешь. А нет денег - сиди дома. Тишкин и сидел. Дочке исполнилось 13 лет. Готовая девица. Любила петь и переодеваться. И еще она любила своих папу и маму. А папа и мама любили ее. Иначе просто не бывает. Тишкин мечтал снять кино по Куприну. Его литература была абсолютно кинематографичной, просилась на экран. Куприн - несправедливо забытый, с крупицами гениальности, сильно пьющий, безумно современный. Типично русский писатель. Тишкин взял несколько его рассказов, перемешал их, как овощное рагу, и сделал новую историю. Он знал, как это снимать. Будущий фильм снился ночами. Не давал жить. Фильм - дорогой. Костюмы, декорации, хорошие актеры. Снимать дешево - значит
провалить. Требовалось полтора миллиона. А где их взять? Государство не давало. У государства - свои игры. Свой бизнес. Кому нужен выпавший из обоза Тишкин? Он, конечно, подавал надежды - хорошо. Любит семью - прекрасно. Хороший парень. И что? Мало таких хороших парней, голодных художников? Барахтайся сам как хочешь. Жена Лена оказалась добытчицей. Из тихой девочки превратилась в тихий танк. Вперед и только вперед. При этом - бесшумно. Работала в турагентстве. Зарабатывала на жизнь. Отсылала домочадцев в Турцию и Грецию. Они возвращались загорелые и веселые. Последнее время ездить стало стрёмно: тут землетрясение, там цунами, и в довершение - террористические акты. Но Россия - страна непуганых дураков. Ездят, ничего не боятся. Авось пронесет. Турагентство крутилось на полную катушку. В этом году Лена решила отправить мужа в Израиль, на Мертвое море. Концентрация соли - убойная. Соль вытягивает из человека все воспаления. Грязь делает чудеса. Муж дороже денег. Зачем тогда зарабатывать, если не тратить. Лена заказала путевку в отель с названием «Лот». Тот самый библейский Лот, который проживал с семьей
в Содоме и Гоморре.
Тишкин летел три часа. Потом ехал через весь Израиль на маленьком автобусе, типа нашей маршрутки. Маршрутка в дороге сломалась. Ждали, когда пришлют другую машину. Шофер-бедуин слушал музыку. Туристы сидели и ждали, как бараны. Тишкин с горечью отметил, что везде бардак. Бедуин обязан был проверить машину перед рейсом. Но не проверил. Сейчас сидит, нацепив наушники, и качает в такт круглой семитской башкой. Один из русских туристов вознамерился набить бедуину морду, но другие отговорили. Сказали, что здесь это не принято. Явятся полицейские и оштрафуют либо вообще задержат. И отпуск пойдет насмарку. Бедуин не стоит таких затрат. Бедуин продолжал слушать музыку. Он не понимал русский язык. Но напряжение передалось, и он стал выкрикивать что-то агрессивное на непонятном языке. Похоже, он матерился. Стремительно темнело. Тишкин сидел и размышлял: бардак налицо, но законы свирепые. И законы работают в отличие от нашей страны.
К отелю подъехали поздно. Ужин стоял в номере. Тишкин подошел к окну. Море подразумевалось, но было неразличимо в бархатной черноте. На другом берегу переливалась огнями Иордания, как будто кинули горсть алмазов. - А из нашего окна Иордания видна,- сказал себе Тишкин.- А из вашего окошка только Сирия немножко…
* * *
Бархатный сезон был на исходе, самый конец октября. Публика - золотой возраст, а попросту старики и старухи.
Днем они стояли в море под парусиновым навесом и громко галдели, как гуси. Преобладала русская речь. Выходцев из России называли здесь «русские».
Русские стройным хором постановили, что стареть лучше в Израиле: государство заботится, хватает на еду и даже на путешествия. Но единственное, что угнетает: постоянные теракты. У какой-то Фиры погиб сын! И они боятся увидеть Фиру. Зачем тогда эта Земля обетованная, если на ней гибнут дети…
Тишкин научился передвигаться в воде вертикально, делая ногами велосипедные движения. Море держало, позвоночник разгружался, солнце просеивало лучи сквозь аэрозольные испарения. Вокруг, сверкая, простиралось Мертвое море, тугое, как ртуть. В этом месте оно было неширокое. На берегу Иордании можно было разглядеть отели и даже маленькие строения, типа гаражей.
Тишкина распирали восторг и свобода. Он знал, что через две недели все кончится. Он вернется в Москву, зависнет в неопределенности, как муха в глицерине. Куприн вопьется в мозги, подступят унижения: ходить, просить, доказывать. Но это будет не скоро. Впереди пятнадцать дней, каждый день - вечность. Значит, пятнадцать вечностей.
Тишкин болтался, как поплавок, на полпути в Иорданию. Если захотеть, можно дошагать велосипедными движениями. Здесь ходу сорок минут.
Если повернуться лицом к берегу - библейский пейзаж. Бежевые холмы лежат как сфинксы. Где-то в километре отсюда - соляной столб, похожий на квадратную тетку с волосами до плеч. Считается, что это - жена Лота.
По берегу ходил спасатель - марокканский еврей, юный, накачанный, с рельефной мускулатурой и тонким лицом.
Тишкин подумал: так выглядели ученики Христа, а может, и сам Иисус. И по воде, аки по суху, он шел тоже здесь. Тугая вода не давала провалиться.
Живая вечность. Ничего не изменилось с тех пор. Как стояло, так и стоит: холмы-сфинксы, белесое небо, чаша моря в солнечных искрах.
Было рекомендовано заходить в море на двадцать минут. Потом выходить на берег и смывать соль под душем. Но Тишкин уходил в море на полтора часа. Он вбирал его кожей, вдыхал легкими. Он исцелялся. Спасатель вскакивал на свою пирогу и, орудуя одним веслом, догонял Тишкина в середине моря и требовал вернуться. Тишкин усаживался на край пироги, и они возвращались вместе, как два ацтека - оба стройные и загорелые.
На берегу стояли дети разных народов и смотрели. Уставшие от жизни старые дети.
Тишкин отметил, что большинство отдыхающих - немцы: у немцев была своя социальная программа. Их больные лечились здесь бесплатно.
Израиль тоже посылал своих пенсионеров на пять дней. С большой скидкой. Каждую неделю приезжала новая партия.
Высокая старуха в махровом халате долго смотрела на Тишкина. Потом спросила:
- Ви с Ашдода?
- Нет,- ответил Тишкин.
- Ви с Бершевы?- не отставала старуха.
- Я из Москвы,- сказал Тишкин.
- Их вейс. А как же ви сюда попали?
- Просто взял и приехал.
- На пять дней?
- Почему на пять? На две недели.
- Но это же дорого,- встревожилась старуха.- Сколько ви платили?
Тишкин заметил, что вокруг на берегу прислушиваются. Откровенничать не хотелось, но и врать он не любил. Тишкин назвал цену.
- Их вейс… Это очень дорого,- отреагировала старуха.- А откуда у вас деньги? У вас бизнес?
- Ну… можно сказать бизнес,- замялся Тишкин.
- А какой?
Тишкин не хотел называть турагентство Лены. Вообще он не хотел поминать жену. Что за мужик, который пользуется деньгами жены?
- Я снимаю кино.
- Про что?
- Про людей.
- Так ви режиссер?
- Ну да…
- Простите, а какое ви сняли кино?
Старуха оказалась настырная, но симпатичная. Просто она была любопытная, как жена Лота.
- Я снял два фильма.- Он назвал свои фильмы.
- Так ви Тишкин? Владимир Тишкин?- поразилась старуха. Ее брови поднялись, глаза вытаращились.
- Да…- Тишкин растерялся. Он не ожидал, что его фамилию знают.
Вдруг он услышал сдержанные аплодисменты. Тишкин обернулся. Люди поднялись с пластмассовых стульев и аплодировали. Их лица были серьезными и торжественными.
- Ми здесь все смотрим все русское,- проникновенно сказала старуха.- Ми вас знаем. Ми получили от ваших кино большое удовольствие. Спасибо…
Тишкин растерянно улыбался. Глаза защипало, будто в них попала соль. А может, и попала.
Он пошел под душ. Стоял и плакал.
Значит, жизнь не прошла мимо. Ни одного дня.
По вечерам было некуда податься. В отеле устраивали танцы. Пожилые пары топтались с никаким выражением. По понедельникам и четвергам пел негр с маленькой и очень подвижной головой. На английском. Голос у него был хороший, но слушать его было скучно. Тишкин подумал: пение, как правило, передает интеллект поющего или не передает за неимением оного. По тому, КАК поют, всегда понятно, КТО поет. По вторникам и пятницам приходил Миша - инженер из Ленинграда. Сейчас он проживал в соседнем городе Арад и подрабатывал в отелях Мертвого моря. Пел советские песни семидесятых годов. Песни - замечательные, и пел Миша очень хорошо, хоть и по-любительски. Мелодии проникали в душу, и даже глубже. В кровь. Невозможно было не отозваться. Русские евреи вдохновенно пели вместе с Мишей. Они скучали по своей молодости, по России. А Россия по ним - вряд ли. Это была односторонняя любовь. По выходным дням пела коренная еврейка. На иврите. Мелодический рисунок, как родник, бил из глубины времени, из глубины культуры. И даже тембр голоса - особый, не европейский. Русские евреи слушали, завороженные особой гармонией. Она
была не близка им, но они как будто узнавали свои позывные со дна океана. Тишкин скромно сидел в уголочке и понимал, вернее, постигал этот народ. Его гнали, били в погромах, жгли в печах. А они возрождались из пепла и никогда не смешивали мясное и молочное. Резали сыр и колбасу разными ножами. Еврейская женщина восходит к Богу через мужа. Семья - святое. Поэтому нация не размыта и сохранена. Семья - национальная идея. Пожилые пары топтались под музыку, держась друг за друга. В золотом возрасте время несется стремительно, оно смывает и уносит. Главное - зацепиться за близкого человека и удержаться. И они держались у всех на виду. Тишкин смотрел, слушал и, как ни странно, работал. Под музыку приходили разные идеи. Выстраивался финал. Начало он придумал давно. Это будут документальные кадры тех времен. Руки чесались - так хотелось работать.
В отрыве от дома Тишкин начинал думать об Алине. Последние дни Алина не выходила из головы. Где она? Что с ней? Он много раз звонил Алине с тех пор, но никто не подходил. Потом подошел незнакомый голос и сказал: - Она здесь больше не живет. - А где она живет?- спросил Тишкин. - Нигде,- по-хамски ответил голос. Видимо, ему надоели звонки и вопросы. А может, и вправду нигде. Только в его памяти. Тугой сгусток страсти. И сгусток жалости. Это не размывалось во времени. Это осталось в нем навсегда.
В том краю была одна-единственная улица, по которой ходили громадные автобусы - неслись, как мотоциклы. Если перейти эту опасную дорогу, открывалась еще одна куцая улочка вдоль магазинчиков. Даже не улочка, а помост. На нем стояли пластмассовые столы и стулья. По вечерам включали большой телевизор, и все местные жители собирались перед телевизором. Они были смуглые, черноволосые, в белых рубахах и черных штанах. Похожие на армян, на итальянцев, на любой южный народ. Сообща смотрели спортивные передачи и умеренно запивали пивом. Мимо бродили отдыхающие. Тоже присаживались за столики. Немцы выгодно отличались сдержанностью одежды и манер. Русские евреи выпячивали себя голосом и телом. Всенепременное желание выделиться. Тишкин шел и приглядывался: с кем бы провести вечер. Убить время. «Получить удовольствие»,- как говорила старуха. И вдруг ноги сами понесли его вперед и вперед - туда, где в одиночестве сидела невероятная немка, отдаленно похожая на Алину. Тишкин заметил две краски: золотое и белое. Белые одежды, золотая кожа и золотые волосы. Из украшений - только браслет, тоже золотой и массивный.
Тишкин подошел и остановился. Он хотел спросить разрешения - можно ли сесть с ней за один столик, но не знал, на каком языке разговаривать. - Это ты?- спросила немка по-русски.- А что ты здесь делаешь? - То же, что и все,- ответил Тишкин. Это была Алина, Тишкин не верил своим глазам. - Садись,- предложила Алина. Тишкин сел. Они никак не могли начать разговор. Он стеснялся спросить:
«Куда подевался твой рак?» Но именно этот вопрос был главным. - Я тебе звонил. Ты переехала… - В Германию,- уточнила Алина. - И ты живешь в Германии?- удивился Тишкин. - И в Германии тоже. - А где еще? - Где хочу. - Ты вышла замуж за миллионера? - За Каравайчука. - На самом деле?- удивился Тишкин. - А что тут такого? - Ты же его не любила. - Правильно. Я тебя любила. Но ты был где-то. А Каравайчук рядом. Это было справедливо. Тишкин промолчал. - А ты как?- спросила Алина. - Плохо. Не снимаю. Просто сижу и старею. Приехал сюда тормозить процесс. Все болит, особенно душа. - А почему ты не снимаешь? - Денег нет. Государство дает треть. А остальные надо где-то доставать. Никто не дает. - А сколько тебе надо?- спросила Алина. - Полтора миллиона… долларов,- уточнил Тишкин. - Я тебе дам. - У тебя есть полтора миллиона?- не поверил Тишкин. - У меня есть гораздо больше. Подошел официант. Тишкин заказал себе виски и сок для Алины. - Это деньги Каравайчука?- спросил он. - Почему? У меня свой бизнес. - Какой? - Не бойся. Не наркота. - А где же можно так заработать? - Я умею находить деньги под ногами. - У тебя
мусороперерабатывающий завод? Алина удивленно приподняла брови. - Под ногами только мусор. Больше ничего. - Не вникай,- предложила Алина.- Ты не поймешь. В каждом деле свой талант. Ты снимаешь кино, а я бизнесмен. - Тебя Каравайчук раскрутил? - Он дал мне начальный капитал. А раскрутилась я сама. Официант принес виски в тяжелом стакане и соленые орешки. Поставил перед Алиной сок. Тишкин расплатился. Алина, слава Богу, не остановила. Не лезла со своими деньгами. У нее хватило такта. - Я бы не дал тебе начальный капитал. Я дал бы тебе только головную боль,- заметил Тишкин. - Ты дал мне больше. - Не понял… - Помнишь, ты лег со мной… Тебе не было противно… После этого со мной что-то случилось. Я тоже перестала быть себе противна. Я себя полюбила… Если бы не это, я бы умерла. Ты дал мне жизнь. Это больше, чем полтора миллиона. - Но они не вернутся,- честно предупредил Тишкин.- Кино денег не возвращает. Ты их просто потеряешь, и все. - Ну и фиг с ими,- легко проговорила Алина.- Эти не вернутся, другие подгребут. Для того чтобы деньги приходили, их надо тратить. Если хочешь свежий воздух, нужен сквознячок.
Тишкин пил и неотрывно глядел на Алину. Он видел ее три раза. Первый раз - юную и нищую. Второй раз - смертельно больную, поверженную. И третий раз - сейчас - сильную и самодостаточную. Хозяйку жизни. Три разных человека. Но что-то было в них общее - женственности золотая суть. Женщина. Это была ЕГО женщина. Тишкина всегда к ней тянуло. И сейчас тянуло. - А где Каравайчук?- неожиданно спросил он. - В номере. Футбол смотрит. А что? Тишкин все смотрел и смотрел. Она была красивее, чем прежде. Как созревшее вино. - Ты меня еще любишь?- спросил он. - Нет, нет…- испугалась Алина.- Вернее, да. Но - нет. - Понял. Эти полтора миллиона отрезали их друг от друга. Тишкин мог бы отказаться от денег, но это значило - отказаться от кино. А кино было важнее любви, важнее семьи, равно жизни. - Ты вспоминаешь прошлое? Или хочешь забыть?- спросил Тишкин. Алина закурила. Потом сказала: - Прежде чем дарить, Господь испытывает. Без испытаний не было бы наград. - Ты в это веришь? - А как не верить. Ты же сам мне все это и говорил. - Но я не Бог… - Знаешь, как они здесь обращаются к Богу? «Адонаи». Это значит
«Господи»… Зазвонил мобильный телефон. Алина поднесла трубку к уху. Трубка - белая с золотом. Разговор был важный. Алина вся ушла в брови, давала распоряжения. Из нее высунулась новая Алина - четкая и жесткая, которую он раньше не знал. Тишкин встал и попрощался. Алина на секунду отвлеклась от важного разговора. - Оставишь мне на рецепции номер твоего счета,- распорядилась Алина. - У меня его нет. - Открой. - Здесь?- не понял Тишкин. - Лучше здесь. Вернее. Алина снова переключилась на мобильный телефон. Она и раньше так умела. Переключаться сразу, без перехода.
Тишкин направился в свой отель. Воздух был стоячий, совсем не двигался. Было душно и отчего-то грустно. Хотелось остановиться и стоять. И превратиться в соляной столб, как жена Лота. Мимо пробежала кошка. Она была другая, чем в России. Египетская кошка на коленях Клеопатры: тело длиннее, уши острее, шерсть короче. Такую не хотелось взять на руки.
Тишкин разделся на берегу и вошел в море голым. Густая чернота южной ночи надежно прятала наготу. Море было теплее воздуха и обнимало, как женщина. На лицо села муха. Откуда она тут взялась? Мертвое на то и мертвое, здесь ничего не росло и не жило. Никакой фауны. Тишкин согнал муху. Она снова села. Тишкин вытер лицо соленой ладошкой. Муха отлетела. Неподалеку колыхалась чья-то голова. - Что?- спросил Тишкин. Ему показалось: голова что-то сказала. - Я молюсь,- сказал женский голос. - Я прихожу сюда ночью и говорю с Богом. - По-русски?- спросил Тишкин. - Нет. На иврите. - Как это звучит? Женщина заговорила непонятно. Тишкин уловил одно слово:
«Адонаи». - И что вы ему говорите?- спросил Тишкин. - Ну… если коротко… Спасибо за то, что ты мне дал. И пусть все будет так, как сейчас. Не хуже. - А можно попросить лучше, чем сейчас? - Это нескромно. Женщина отплыла, вернее, отодвинулась. Растворилась в ночи. На противоположном берегу сверкали отели. После отелей шла возвышенность, и огни были брошены горстями на разных уровнях. - Адонаи,- проговорил Тишкин,- спасибо за то, что ты мне дал: меня самого, моих родителей и мою дочь. По большому счету больше ничего и не надо. Но…- Тишкин задумался над следующим словом. Сказать «талант» нескромно. Призвание. Да.- Мое призвание мучит меня. Не дает мне спокойно жить. Разреши мне…- Тишкин задумался над следующим словом,- выразить, осуществить свое призвание. Ты же видел, как мне хлопали. Значит, людям это надо зачем-то… Но даже если им это не обязательно, это надо мне. А может быть, и тебе… Тишкин смотрел в небо. Небо было другое, чем в России. Ковш стоял иначе.
|
