Нам нужно общение Виктория Самойловна Токарева
        Повести и рассказы #
        Виктория Токарева
        Нам нужно общение

* * *
        Седьмого сентября 1976 года я ушел из дому. Как это случилось: мы с женой сидели и смотрели телевизор. Началась передача «В мире животных». Заиграла прекрасная музыка, и затанцевали страусы. Я понял, что если сию секунду не встану и не уйду, то я что-то свершу, например: сброшу телевизор на пол или выскочу в окно. Причем если я выскочу в окно, то полечу не вниз, а вверх. Я вылечу за пределы Земли и обращусь в искусственный спутник. Время меня не коснется, я буду вечно летать во мраке и холоде.
        Я встал и надел пальто. Жена решила, что я пошел в киоск за сигаретами, и велела мне не сутулиться при ходьбе. Она сказала, что когда я хожу, то ныряю вниз головой, как пристяжная лошадь. Еще она сказала, что я все время смотрю вниз, будто хочу найти на асфальте монетку.
        Когда-то в детстве я действительно любил искать монетки, и находил, и каждый раз смотрел: орел или решка.
        Сейчас я давно ничего не ищу.
        Я вышел на улицу и двинулся куда глаза глядят. Мои глаза действительно привели меня к табачному киоску, и я купил целый блок болгарских сигарет.
        Я закурил и, пока курил, раздумывал: что делать дальше.
        Как правило, люди сначала раздумывают, а уж потом уходят из семьи. А я сначала ушел, а потом стал раздумывать.
        Наши отношения с женой, как это ни странно, были сильны не общими приобретениями, а общими утратами. Она из-за меня утратила способность к материнству и возненавидела меня за это. А я из-за нее утратил способность к авантюризму и остался тем, что я есть. Я вынюхиваю нарушителей порядка и стою на страже частной собственности граждан. В сущности, у меня собачья должность, и, может быть, поэтому я понимаю собак.
        Ко мне подошла бездомная собака, похожая на Каштанку, а возможно - ее дочка или внучка.
        - Как дела?- спросил я.
        - Кручусь,- ответила Каштанка.
        - Есть хочешь?
        - Вообще-то я завтракала,- деликатно сказала Каштанка и посмотрела мне в руки.
        В руках у меня была зажженная сигарета. Каштанка постояла немножко и отошла.
        Из-за своей жены я не ушел шесть лет назад на зов любви и до сих пор жалею об этом. Она тоже жалеет о чем-то своем и иногда начинает рыдать по три дня подряд. Ест и плачет. Ходит - плачет. Спит и плачет. Мы исполняем каждый день по отношению друг к другу роль жертвы и палача одновременно. Не знаю - что чувствует она. Если попытаться сформулировать мое состояние - к нему больше всего подходит слово
«скучно». Скучно моим глазам, моим мозгам и моей плоти. Когда я нахожусь с женой в одной комнате, то мне кажется: я медленно спускаюсь по лестнице в подвал с проросшей картошкой. На меня так же веет холодом и мраком, и так же хочется выйти на солнце.
        Табачный киоск расположен против универмага. В универмаге продают ковры, и за коврами выстраиваются длинные очереди, преимущественно из узбеков и цыган. Из дверей то и дело появлялись люди, поперек их груди, как лавровый венок, висел скатанный ковер.
        Я достал другую сигарету и почему-то вспомнил, как неделю назад я стоял в очереди за живой рыбой. Большой зеркальный карп поднял голову из аквариума, разинул рот и тянул в себя воздух. Он задыхался. Вокруг были его знакомые и родственники - такие же карпы. Ему было не до них.
        Но при чем тут карп. Карп - это я. Я ушел из аквариума в море, хотя карп - речная рыба. Значит, в озеро. Или в реку.
        Я ушел из аквариума, и мне надо где-то переночевать.
        Можно пойти к друзьям, но это неудобно. Мы дружим домами, преимущественно по телефону. Они дружат со мной и с женой, и, явившись ночевать, я должен ставить их перед проблемой выбора: я или жена. Зачем загружать жизнь друзей еще одной проблемой.
        Возле входа в универмаг на ступеньках сидела роскошная молодая колли. Я не заметил, как она появилась. Колли смотрела перед собой, в ее глазах дрожали слезы.
        Я присел перед ней на корточки и спросил:
        - Ты чего?
        - Мне очень страшно. Я боюсь, что мой хозяин не вернется.
        - Вернется,- сказал я.- Куда ж он денется?
        - А почему ты так думаешь?- спросила колли, глядя мне в глаза.
        - Потому что ты его ждешь.
        Я выкурил еще одну сигарету и пошел домой. В конце концов - моя жена тоже карп.
        Я решил снять какое-нибудь жилье, а уж потом уйти из дома. Решить - это одно. А снять - совершенно другое. Первое зависит только от меня, а второе - это уже сумма двух желаний.
        Я раскинул сети, и в мои сети попалась одна полудохлая рыбка. Заведующий отделом Гракин предложил свою зимнюю дачу. Он сказал, что там - все удобства городской квартиры, с той только разницей, что городская квартира стоит в промозглом переулке среди камня и выхлопных газов. А на даче - деревья, белки и тишина.
        Гракин - довольно молодой и довольно интеллигентный человек с превосходными зубами. Он с двадцати пяти лет в начальниках, правда в некрупных, и, думаю, выше не пойдет. Он любит ходить в бассейн, на ипподром, в Большой театр на дневные представления. Его невозможно застать на месте. Гракин приходит на работу только для того, чтобы дождаться нужных звонков и уйти навстречу жизни, которая бурно и многообразно течет за окнами его кабинета.
        В одно из воскресений я заехал за Гракиным, и мы отправились смотреть дачу.
        Было начало ноября.
        Деревья на участке еще не облетели. Стояли золотые, гордые и прекрасные.
        Дача походила на деревенскую избу, но это была не изба, а именно стилизация под избу: простота, идущая не от бедности, а от богатства и вкуса. Внутри дома все, включая потолок, было отделано деревом. Мне казалось, что все беспокойство, накопившееся за жизнь, стекает к моим ступням и сквозь дерево уходит в землю, а я становлюсь легок и спокоен.
        Этот дом достался Гракину от его родителей и, как я понял, был ему совершенно не нужен, потому что зимой он отдыхал в горах, а летом на море.
        В комнате стояла старая и старинная мебель, которая не пригодилась в городе, так как скорее относилась к хламу, чем к антиквариату.
        Возле стены - черная японская ширма, инкрустированная перламутром. Огромный письменный стол величиной с бильярдный.
        Пианино с роскошными тяжелыми подсвечниками было расстроено донельзя. Я открыл крышку и тронул клавишу. На звук заглянула крупная серая кошка. Она строго посмотрела на меня и поздоровалась, мяукнула дребезжащим скрипучим голосом - абсолютно таким же, как в пианино.
        - Это Клава,- представил кошку Гракин.
        За окном свистел ветер, а в комнате было тепло, и уютные круглоголовые японцы бродили по черной ширме.
        Я решил оставить за собой эту дачу и заплатил за три месяца вперед. Я почему-то думал, что Гракин не возьмет с меня денег, у него был вид бессребреника, но Гракин запросил шестьдесят рублей в месяц. Он был привязан к деньгам, как все пьющие люди. Для пьющих каждый рубль - это треть бутылки. А треть бутылки - это начало прекрасных заблуждений.
        Однажды Гракин сказал мне, что когда бывает пьян, то чувствует себя как под анестезией. А когда он трезв - ему больно жить на белом свете.
        Гракин пересчитал деньги и сунул их во внутренний карман пиджака. Я пошутил над новосельем. Гракин засмеялся, и мне вдруг стало грустно. Всякая самоирония в конечном счете оборачивается жалостью к себе. Мне стало жаль себя. В моем возрасте, когда уже можно иметь внуков, я только начинаю жить, как молодой специалист, приехавший в деревню по окончании института.
        Я всю жизнь мечтал иметь собственный загородный дом. Я люблю природу и одиночество. Гракин не понимает природу и не переносит одиночества. Ему этот дом, в сущности, ни к чему. Но у него он есть, а у меня нет. И никогда не будет.
        У Гракина - трое детей от двух жен. А у меня - ни одного.
        Последние десять лет я мечтаю приобрести себе дубленку. Но я только хочу, а у Гракина их две: одна канадская - для представительства, а другая монгольская - для сильных холодов.
        К моим ногам подошла кошка Клава.
        - Дай мне что-нибудь,- продребезжала Клава и посмотрела на меня склочным взором.
        Я достал из кармана маленький круглый диск овсяного печенья.
        - Это сладкое,- сказала Клава.- А я хочу есть.
        - Сейчас я тебя накормлю,- пообещал Гракин и полез в висячий холодильник.
        Из обувной коробки выглядывал крошечный котенок. Я хотел взять его на руки, но Гракин предупредил:
        - Блохи…
        Котенок таращил на меня глаза в голубоватых белках.
        - Выведем,- пообещал я ему.
        - А ты останешься? Ты будешь с нами жить?- Котенок еще шире растаращил свои глаза.
        Я с удовольствием остался бы на даче. Я сел бы за большой стол, как роденовский
«Мыслитель», и сидел бы так час, два, и мне бы никто не мешал. Я остался бы прямо сейчас, но Гракину надо было возвращаться, и я повез его в город.
        В дороге Гракин жаловался мне на свою жизнь. У него был загородный дом, дети, прекрасные зубы, две дубленки, но не было душевного равновесия, и он с удовольствием поменял бы все, что он имеет, на то, чего у него нет. Потом он сказал, что перепоручает мне Клаву с котенком и я должен о ней заботиться. Клава, как я понял, была сугубо дачная кошка. Она жила с хозяевами только летний сезон, а когда хозяева переезжали в город, то Клаву почему-то не брали. Может быть, в городе у них была другая, городская кошка.
        Мы приехали в Москву в девять часов вечера. Ехать снова на дачу уже не имело смысла, тем более я должен был взять из дома свои книги и бумаги.
        Я вернулся домой. Жена сидела перед духовкой на корточках и заглядывала: не запеклась ли корочка. Она делала шарлотку из яблок и хотела меня угостить.
        У нас не было детей, и я был ее единственным ребенком. У нее не было ни отца, ни братьев - я был ее единственной родней и единственным смыслом ее жизни. И как бы ни скучна была жизнь, это была ее жизнь. И другой жизни у нее не было.
        Я разделся и, не говоря ни слова, прошел к своему рабочему столу.
        Я включил магнитофон на полную мощность и принялся за свою диссертацию. Я пишу ее, как летописец Пимен,- из года в год. Изо дня в день. Какой-нибудь трудолюбивый потомок через много лет найдет мой труд усердный, безымянный, засветит он, как я, свою настольную лампаду, включит, как я, свой магнитофон…
        Когда я работаю - у меня манера: подпирать лоб ладонью. Эта манера, как и вообще все манеры, входит в невроз навязчивых привычек, и я ее не замечаю. Еще я не выношу, когда моя комната прибрана и проветрена. Я люблю обстановку разбросанных бумаг, захламленности и тепла. Очень может быть, что мои далекие предки - свиньи.
        Входит жена и что-то говорит.
        Я поднимаю голову от текста и не сразу понимаю, что она хочет. Я только вижу ее глаза - светло-голубые, почти белые. Без верхних век, они вделаны прямо в лицо, и вид у них просто зловещий. Два зловещих глаза на немолодом лице. Из-под байкового халата видны мои теплые кальсоны - трикотажные, с начесом, которые я давно не ношу. Моя жена все время мерзнет и ходит по дому в мужском белье.
        Я долго смотрю на нее, потом переспрашиваю:
        - Чего?
        Жена говорит, чтобы я убрал руку ото лба, иначе я похож на Илью Муромца, высматривающего из-под ладони татар. Потом открывает форточку и начинает подметать комнату, приговаривая при этом, что она женщина и ее угнетает грязь в ее доме.
        Я снимаю руки со стола и гляжу перед собой. Я чувствую себя как жертва, к которой пришел палач и, прежде чем заняться своим прямым делом, решил подмести мою камеру. Я поднимаю голову из аквариума и втягиваю воздух.
        Я медленно спускаюсь вниз по лестнице, и захожу в подвал с проросшей картошкой, и различаю во мраке бледные ростки.
        - Опять уходишь?- спросила Клава.
        - Но ведь я тебя накормил. Скажи, только честно: тебе когда-нибудь сырую курицу давали?
        - При чем тут курица… Мне нужно общение. Мне скучно…
        - И мне скучно.- Котенок высунул мордочку из коробки.- Я могу одичать. Из меня может получиться рысь.
        Я взял котенка и понес его в ванную комнату. Блох мы уже вывели и теперь поддерживаем чистоту.
        Я налил в таз теплой воды, насыпал немного стирального порошку, взбил. Над тазом взошла хрупкая, нежная пена. Я опустил туда котенка. Стал мыть осторожно, следя, чтобы вода не заливалась в уши.
        Заглянула Клава и сказала:
        - Не простуди его.
        Я набрал в ковш чистой воды. Котенок поднял лапы и положил их на голову, на загнутые ушки. Я окатил его чистой водой. Потом завернул в махровое полотенце. Промокнул. Протер насухо и пустил на пол. Шерстка у него поднялась дыбом.
        Котенок зашагал по дому, задрав хвост, а я за ним следом, испытывая радость от проделанного полезного труда.
        - Приходишь и уходишь,- сказала Клава.- Зачем ты снял дачу?
        Я молчал.
        - Ну зачем? Во имя чего?- Клава остановила на моем лице свои красивые глаза.
        - Во имя свободы,- сказал я.
        - Чего?- переспросила Клава, хотя прекрасно расслышала. Я видел это по ее морде. - Платишь шестьдесят рублей в месяц и ездишь каждый день сорок километров в один конец. Это называется «свобода»?
        - Возможность свободы,- поправил я себя.- Должен же я платить за возможность свободы…
        - А зачем тебе возможность?
        - Я могу быть свободным, как только захочу.
        - Так захоти.
        - Когда надо, тогда и захочу. Ты еще будешь мне диктовать: что и когда я должен хотеть…
        - Я скажу хозяину: пусть он сдаст дачу нормальным людям. А то ты и сам не живешь, и другим не даешь. Носишься, как мышь в уборной.
        - Что за сравнение?
        - Ты не видел, а я видела.
        - Ну, и какой у нее выход?- поинтересовался я.
        - У кого?
        - У мыши в уборной.
        - У нее два выхода: один - потонуть в унитазе. Другой - ко мне в лапы.
        Я представил себе настроение мыши и сказал:
        - Вот ты меня ругаешь, а сама живодерка порядочная.
        - Но это мой долг,- ответила Клава.- У тебя - твой, а у меня мой. Хотя, если бы ты был котом…
        - Что бы было?
        - Ты бы сначала извинялся перед мышью, а потом перед хозяином и всех бы просил войти в твое положение.
        - И что дальше?
        - Это зависит от хозяина. На их месте я бы взяла другого кота. Не такого интеллигентного.
        Клава повернулась и пошла из комнаты. Ей не хотелось ругаться со мной окончательно: все-таки она от меня зависела. Я ее кормил.
        Я сел за деревянный стол.
        Котенок разогнулся и прыгнул мне на спину. Со спины перебрался на плечо. Устроился на плече и громко замурлыкал мне в самое ухо. Запел по-кошачьи. Я закрыл глаза, и мне захотелось замурлыкать вместе с ним. Но я не умел.
        - Останься,- попросила Клава, входя.- Утром мы выбежим на улицу и сделаем зарядку.
        - Ты найдешь гриб…- пообещал котенок.
        Я представил себе белый гриб, прикрытый сверху листом, звонкий шелест деревьев. А потом я представил себе жену, которая сидит возле телефона и узнает: не зарегистрирован ли в Москве несчастный случай. Ей отвечают, что в Москве каждый день - сорок несчастных случаев. Тогда она звонит в морг больницы Склифосовского и спрашивает: не привезли ли туда мужчину сорока пяти лет с бородкой, похожего на президента Линкольна.
        Я снял котенка с плеча. Он перестал петь.
        - Я не могу остаться,- сказал я.- Я не предупредил.
        Клава промолчала.
        - Почему ты молчишь?
        - Если я скажу тебе: «останься», ты же все равно уедешь.
        - Хотите, поедем со мной,- предложил я.
        - Нет,- отказалась Клава.- Мы дачные кошки. Мы должны ловить здесь мышей.
        На улице сильно подморозило. Стекла в машине обледенели. Я не видел, что делается сзади и с боков, и ехал вслепую. Ко всему, у меня испортился поворотник, и если я собирался повернуть, то не мог предупредить машину, идущую за мной следом. Я подвергал себя и других реальной опасности и, как и Клава, справедливо не понимал: во имя чего? И вместе с тем у меня было такое чувство, как будто кто-то, именуемый Судьбой или Совестью, охраняет вверенные мне существа и навязывает свою волю свыше.
        Когда я приехал домой, жены не было. Я решил, что она вышла к соседям и скоро вернется. Но прошел час, потом другой. За ним третий.
        Я сел к телефону, позвонил в милицию и спросил: не зарегистрирован ли несчастный случай. Мне ответили, что в Москве каждый день сорок несчастных случаев. Я стал звонить в справочную больницы Склифосовского, но в это время в двери повернулся ключ, и в моей душе, как ключ в замке, повернулась радость.
        Жена сняла в прихожей пальто и вошла в комнату. На ней было темно-зеленое полудлинное платье - то самое, в каком я увидел ее первый раз двадцать лет назад.
        - Что это за платье?
        - Модно,- ответила жена.- Не могу же я игнорировать моду.
        Я понял: это другое платье. Просто вернулась мода двадцатилетней давности, и жена вошла в комнату будто из своей молодости. Вошла и остановилась.
        - Ты перебила мне сон. Я теперь не засну,- упрекнул я.
        Мне не хотелось спать. Мне хотелось объяснений.
        - Я ненадолго,- объяснила жена.- Я сейчас ухожу.
        - Куда?
        - В другую жизнь.
        Она задвигалась по комнате и стала искать вещи, необходимые ей для другой жизни.
        У жены было странное свойство роговицы: блестеть. И сейчас ее большие голубые глаза блестели, будто были подсвечены. Черные волосы блестели, как лакированные. Нарядно поблескивали ногти на руках.
        Жена остановилась, обдумывая, чуть закусив нижнюю губу.
        - Кальсоны возьми,- напомнил я.
        Жена улыбнулась рассеянно. Улыбка у нее была какая-то неокончательная. Когда я ее полюбил, то мне кажется - именно за эту застенчивую улыбку и светящиеся глаза.
        Жена взяла кальсоны и положила их в красивый целлофановый пакет. Больше ей ничего не понадобилось.
        - Не уходи,- попросил я.
        - Я устала жить без любви,- сказала жена.
        - Передумай,- попросил я.
        - А зачем?
        Жена посмотрела на меня. У нее было такое же выражение, как у Клавы. И такие же красивые глаза.
        И я подумал: «Действительно, зачем?»
        На другой день я раскрыл канцелярскую папку и принялся за свою диссертацию.
        Моя комната была не прибрана и не проветрена.
        Никто ко мне не заходил и не требовал, чтобы я отнял руку ото лба. Я мог работать сколько угодно, но мне не хотелось. Для того чтобы мне захотелось работать, надо, чтобы мне кто-то мешал.
        Я подвинул к себе кроссворд. Прочитал: «Столица Португалии». И подумал: «Где Португалия? А где я?»
        Я посидел и снова лег спать не раздеваясь. Я лежал целый день и смотрел в потолок.
        К вечеру я встал и пошел на кухню. Достал из холодильника кусок вареной колбасы, но одному есть было неинтересно. Я завернул колбасу в газету и поехал на дачу.
        Смеркалось. Окна в доме были освещены. Двигались тени.
        Я открыл дверь и услышал торопливый, обгоняющий себя голос спортивного комментатора. Я догадался: по телевизору транслировали футбол.
        Отворилась дверь, и в прихожую вышел Гракин, вытирая рукой рот. От него пахло тем, что он съел и выпил.
        - А!- обрадовался Гракин.- Проходи! Гостем будешь!
        - Почему гостем?- спросил я, хотя уже все понял: Гракин сдал дачу.
        - Я сдал дачу,- подтвердил Гракин.- Вот твои деньги.
        Он протянул мне деньги. Я стоял и не брал. Гракин сунул деньги в мой карман.
        Меня это покоробило. Гракин заметил.
        - Здесь надо жить, топить,- сказал Гракин.- А то дом рассыхается.
        - Дому нужно общение,- сказал я.
        - Что?- не понял Гракин.
        Комментатор вдруг закричал «гол!», и в комнате торжествующе завопили несколько голосов.
        - Проходи,- предложил Гракин.
        - Нет,- отказался я.- Пойду.
        В прихожую вышла Клава и посмотрела на меня открытым, чистым взглядом.
        - Эх ты…- сказал я.
        - Интересно, а на что ты рассчитывал?
        - Поехали со мной,- позвал я.
        - Нет,- отказалась Клава.
        - Я буду тебя кормить и с тобой разговаривать.
        - Это собаки привыкают к людям. А кошки - к дому…
        - И тебе все равно с кем жить?
        - Совершенно безразлично. Если меня не пинают ногами, конечно.
        Я повернулся и пошел.
        На улице было темно и ветрено. В небе мигали звезды.
        Перед тем как выйти за калитку, я обернулся на дом. Из трубы шел дымок. Дом уютно светился желтыми окнами.
        В углу правого окна, прижавшись мордочкой к стеклу, сидел котенок и смотрел мне вслед.
        Я поднял руку и помахал ему. Котенок поднял лапу и тоже помахал, но не кистью, как я, а всей лапой, поводя слева направо, как кинозвезда, выходящая из самолета.
        Я вышел за калитку. Поднял голову. Прямо надо мной, среди разрозненных облаков, стояла звезда.
        - Ну, как тебе там?- спросил я негромко.
        - Холодно,- отозвалась звезда, тоже негромко, и поежилась лучиком.
        У меня была полная свобода под названием: одиночество.
        Я остался один. Но зато научился понимать звезды.