Рарака Виктория Самойловна Токарева
        Повести и рассказы #
        Виктория Токарева
        Рарака

* * *
        Слеза набухала медленно, долго, потом окончательно сформировалась и пошла по щеке. Добралась до края щеки, подождала еще одну слезу и, набрав тяжесть, сорвалась на стол, покрытый не то смолой, не то черной краской.
        Лариска размазала слезу пальцем.
        - Ну, скажи ему, как есть…- зашептала я.- Просто поди и скажи…
        - Что?
        - Ну как «что»… Скажи: «Я вас люблю!»
        - А он?- Лариска подобрала очередную слезу языком.
        - А он тебе ответит.
        - Что?
        - «Я вас тоже» или скажет: «А я вас нет!» Так ты хоть будешь знать.
        - А как ты думаешь, что он скажет?
        - Прекратите разговоры!- приказала Гонорская.- Если вам неинтересно, можете выйти из класса. Можете вообще не ходить на мой предмет.
        Мы с Лариской замолчали.
        - Побочная партия!- объявила Гонорская и подошла к роялю.
        Она села, ударила по клавишам двумя руками, и мне показалось, что рояль удивился, как человек, и вздрогнул так, что даже подпрыгнул на всех трех ногах.
        Гонорская играет громко и фальшиво по принципу: дурак не заметит, умный промолчит. Я веду себя как дурак и как умный. Замечаю и молчу. Но когда я слышу такое исполнение, я испытываю смятение и стыд.
        Гонорская старается играть пореже и носит с собой магнитофон. И сейчас она закрыла рояль и включила магнитофон. Потом села на свое место и задумалась. О чем? Наверное, о любви. И весь наш выпускной курс музыкального училища - восемнадцать дев и трое юношей,- все сидят, слушают симфонию Калинникова и думают о любви. Кроме меня. Я считаюсь на третьем месте по красоте, после Тамары и Лариски, но я никогда не думаю ни о чем, кроме музыки.
        У меня есть какие-то мальчики, три или четыре, а может, пять. С одним из них мы даже целуемся в парадном, но я каждый раз жду при этом, когда он отодвинет свое лицо от моего и я смогу уйти домой и сесть за пианино.
        Я играю по восемь часов каждый день не потому, что я повышенно добросовестная, а потому, что все остальное мне неинтересно. Я не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, ни то, ни другое. Это моя форма существования.
        И еще я люблю бывать дома, потому что мне скучно без моих родителей, а им без меня.
        Отец у меня красавец. В него влюблены все больные и весь медицинский персонал. Когда-то маме это нравилось, потом не нравилось, теперь все равно.
        Магнитофон ревет, как водопроводная труба, но сквозь плохую запись я ловлю нежную витиеватую тему: звук бежит из звука, мысль никак не может остановиться. Потом приостанавливается незавершенно, чтобы передохнуть и снова начать свое чистое кружение.
        Гонорская сказала, что Калинников рано умер. Я слушаю его душу. Представляю его себе с косым пробором в волосах, со светлыми карими глазами.
        - Конечно!- горячо шепчет Лариска.- Ведь если бы он меня не любил, он не вел бы себя так.
        - Как?
        - Демонстративно равнодушно!
        - Конечно!- шепчу я.- Просто он тебя дразнит!

…Чтение хоровых партитур - предмет необязательный, рассчитанный на то, что, если кто-нибудь по окончании училища захочет вести пение в общеобразовательной школе, он должен суметь прочитать с листа хоровую партитуру.
        Я, например, собираюсь после училища поступить в консерваторию, стать лауреатом всех международных конкурсов и объездить весь мир.
        Лариска собирается выйти замуж за Игнатия Петровича и родить ему троих детей. Он об этом пока ничего не подозревает.
        У остальных студентов тоже более честолюбивые планы, чем пение в школе, поэтому к предмету все относятся с пренебрежением.
        Занятия бывают раз в неделю - по вторникам, на один академический час положено по два ученика. Мы с Лариской ходим на чтение партитур вдвоем, на каждую из нас причитается по двадцать две с половиной минуты.
        Сегодня вторник. Мы с Лариской стоим в мрачноватом коридоре первого этажа и поджидаем Игнатия Петровича.
        - Ну что ты в нем нашла?- спрашиваю я.
        - То, что он недоступен моему пониманию. Как марсианин.
        - А Лерик доступен твоему пониманию?
        Лерик - это Ларискин мальчик, курсант Военно-медицинской академии.
        - Тоже недоступен, только с другой стороны,- говорит Лариска.- Я не понимаю, как можно быть таким синантропом.
        Лариска влюблена в Игнатия, потому что он педагог, окончил консерваторию и как бы стоит на более высокой ступени развития. И потому, что он не обращает на Лариску никакого внимания.
        - Раз я ему не нравлюсь, значит, он и получше видел,- делает Лариска логическое умозаключение.- Значит, я должна быть еще лучше тех, кто лучше меня. Великая война полов!
        - И охота тебе…- удивляюсь я.
        - Еще как охота! А чего еще делать?
        - Мало ли серьезных дел?
        - Это и есть самое серьезное дело, если хочешь знать.
        - Какое?
        - Быть нужным тому, кто нужен тебе!
        Лариска стоит передо мной в полном снаряжении для великой войны полов. Верхние и нижние ресницы накрашены у нее так и настолько, что, когда она мигает, я слышу, как они клацают друг о друга, будто у куклы с закрывающимися глазами. Сложена она безукоризненно. Кофточка у нее не на пуговицах, а на шнуровке. Шнуровка неплотная, видна дорожка между грудями - нежная, невинная и какая-то самостоятельная, не имеющая к Лариске никакого отношения. Эта подробность моментально бросается в глаза и действует на людей по-разному. Девчонки сразу спрашивают: «А ты что, без лифчика ходишь?» - «Ага»,- беспечно отвечает Лариска.
        Мужчины ни о чем не спрашивают, изо всех сил стараются не смотреть.
        Я стою рядом с Лариской в глухом свитере, как репей рядом с хризантемой.
        В глубине коридора появляется Игнатий.
        Лариска вся напрягается. Воздух вокруг нее делается густым от нервных флюидов.
        Игнатий Петрович не торопясь подходит к двери. Здоровается. Отпирает класс ключом.
        Лет Игнатию тридцать - сорок. Он высок, светловолос, не стрижен, похож на обросшего, выгоревшего за лето беспризорника. Кожа на лице бледная, вялая, вымороченная не то усталостью, не то отвращением к необязательности своего предмета.
        Я никогда прежде не присматривалась к нему, но Ларискина влюбленность как-то возвысила его в моих глазах. Я вдруг отметила идеальную конструкцию его плеч и умение красиво носить красивые вещи.
        - Садитесь!- пригласил Игнатий Лариску.
        Лариска приспустилась на стул, как бабочка на неустойчивый цветок, грациозно разложила на клавишах свои легкие пальцы. Каждый палец - произведение искусства.
        Игнатий сел рядом, ссутулившись. Лицо у него было свирепое.
        - Но-че-ва-ла ту-у-у-у-чка…- обреченно завыла Лариска и задвигала пальцами.
        Сложность заключалась в том, что надо было верхний голос петь, а три другие играть.
        - Зо-ло-та-а-я…
        - Фа,- сказал Игнатий.
        Лариска долго смотрела в ноты, потом на правую руку, на левую, заглядывая под каждый палец.
        Игнатий ждал, затем передвинул Ларискин палец с «ми» на «фа».
        - Та-я…- опять провыла Лариска.- На-а гру-ди-и…
        - Ре,- сказал Игнатий.
        Лариска опять уставилась в ноты на правую руку, на левую.
        - Пустите,- сказал Игнатий.
        Согнал Лариску, сел на ее место. Он не преследовал педагогических целей своим показом. Просто ему надоела Ларискина бездарность, захотелось поиграть самому.
        Игнатий играл чисто и строго, прячась в музыке от вторников своей жизни.
        Это был хороший, умный пианист. Я понимала, что здесь, в училище, он сидит не на своем месте и занимается не своим делом.
        Лариска молчала, отчужденная от Игнатия своим унижением. Она понимала, что проиграла великую войну полов, не успев ее развязать.
        - В следующий раз то же самое!- сказал Игнатий Лариске и встал.
        Дальше была моя очередь.
        Я раскрыла оркестровую партитуру «Ромео и Джульетты» Чайковского. Программу я прошла давно и играла на уроках целые оперные клавиры, свободно ориентируясь в тучах восьмушек и шестнадцатых.
        Я уверена: когда Чайковский писал тему любви, четвертый такт, что-то смялось в его душе, он не мог продыхнуть. Я тоже в том месте не могу продыхнуть и погружаю свое смятение в средний регистр.
        Игнатий хлопнул в ладоши. Я сняла руки с клавиш.
        - Попробуйте в этом месте сыграть наоборот,- попросил он.
        - Как?- не поняла я.
        - Играйте любовь, как смерть, а смерть - как любовь.
        - Почему?
        - Потому что любовь всегда сильнее человека. А смерть - инъекция счастья.
        Я не очень поняла, но перевернула несколько страниц обратно и стала играть сначала.
        Игнатий подтащил свой стул к моему, забрал у меня два верхних голоса, оккупировал половину клавиатуры. Мы играли в четыре руки, толкаясь локтями.
        За окном шел дождь.
        Звуки не впитывались в стены, а отражались от них, и весь наш класс был наполнен любовью, как смерть, и смертью, как любовь.
        Лариска вросла глазами в профиль Игнатия, и, если бы ей предложили пожертвовать для него почку, она не задумываясь отдала бы две.
        На другом берегу стояла Петропавловская крепость. Пристани речных трамвайчиков были занесены снегом и походили на ларьки.
        Мы медленно брели в сторону Летнего сада. С Невы дул промозглый ветер, но в нем уже плавали ионы весны.
        - У него лицо переделено на три части,- сказала Лариска.- Купол лба, брови и глаза - это его духовность. Нос - мужественность, у него профиль императора. А губы и подбородок - это его эгоцентризм и жестокость. Ты обратила внимание, какой у него омерзительный рот!
        Лариска остановилась, и я тоже вынуждена была остановиться и честно вспоминать, какой у Игнатия нос, рот и купол лба.
        - И-г-н-а-т-и-й!- выговорила Лариска.- Послушай: только гласные и мягкие согласные. Какое нежное и мужественное сочетание. Простое и породистое. По-испански это звучит Игнасьо.
        - А по-русски Игнат,- дополнила я.
        - Дура!- с превосходством сказала Лариска.
        Я обиделась, но промолчала.
        - А ты заметила, как он смеется? Как будто произносит букву «т». Т-т-т-т-т…
        - Отстань!- потребовала я.
        - А как ты думаешь, я ему хоть немножко нравлюсь?
        - Нравишься, нравишься…
        - А с чего ты взяла?
        - Вижу!
        - А как это заметно?
        - Он бронзовеет,- определила я, подразумевая под этим неприступность Игнатия и его цвет лица.
        Мы вошли в Летний сад. Статуи стояли закутанные в белое, как в саваны.
        - Какие молодцы!- похвалила Лариска.
        - Кто?
        - Древние греки. И те, кто разбил Летний сад. Они ведь его не себе делали, а нам.
        - И себе тоже.
        - Себе чуть-чуть…
        Мы подошли к прудам. Лед был серый, набухший весною. Я мысленно поставила на лед ногу, мысленно провалилась и мысленно содрогнулась.
        Лариска смотрела на лед яркими незрячими глазами. У нее были свои ассоциации.
        - Представляешь…- проговорила она.- Океан, ночь, вода черная, небо черное, горизонта не видно. Сплошная чернота, будто земной шар на боку… Не поймешь, где вода, где воздух… И вдруг рарака засветится точечкой, и сразу понятно: вот небо, вот море. Просто сейчас ночь, а будет утро…
        - А что это - «рарака»?
        - Морской светлячок. В море живет.
        Я не понимала, какое отношение это имеет к Игнатию, но обязательно должно было как-то его касаться, потому что вне Игнатия не существовало ничего.
        - Он моя рарака,- сказала Лариска.- Если он есть, я обязательно выплыву… Конечно, мне до него как до Турции. Но я буду плыть к нему всю жизнь, пока не помру где-нибудь на полдороге.
        - Счастливая!- позавидовала я.- Знаешь, куда тебе плыть.
        - И ты знаешь,- серьезно сказала Лариска.- У тебя своя рарака. Талант.
        - А что мне с него?
        - Другим хорошо.
        - Так ведь это другим.
        - Ты будешь жечь свой костер для людей. Как древние греки. В этом твое назначение.
        - Значит, я буду жечь костер, а ты около него греться?
        - У меня свой костер,- сказала Лариска.- Костер любви.
        Подул ветер, вздыбил челку над чистым Ларискиным лбом.
        Мы побрели по тропинке Летнего сада, где когда-то Лиза встретила на свою голову Германна.
        - Давай споем,- предложила я.- Три, четыре…
        - А-а-а…- затянули мы с Лариской.
        У нас была такая игра: выбросить звук одновременно, как карту,- каждая свой, и слушать, в какой они сплетаются интервал - терция, секунда, секста…
        Сегодня получился унисон. Довольно редкое совпадение.
        - Давай еще раз,- сказала Лариска.
        - А-а-а-а…- затянули мы одновременно.
        Снова получился унисон. Мы остановились и засмеялись.
        Наверное, наши души были одинаково настроены в этот день, как два камертона, и отзывались Летнему саду одинаковым числом колебаний.
        У Баха было двадцать один человек детей: семь от первой жены и четырнадцать от второй. Эти дети, должно быть, шуршали за стеной, как мухи в кулаке. А Бах уходил в свою комнату, снимал парик и баловался на клавесине.
        Я не думаю, чтобы его одолевали сильные страсти, восторги упоения. Он раскладывал свою полифонию интуитивно, как гений, и точно, как математик. Поэтому я не люблю играть Баха с педалью.
        Я сидела дома, играла Баха и ждала Лариску. Сегодня Лариска должна была объявить Игнатию о своей любви и послушать, что он скажет в ответ.
        Я осталась дома, чтобы не являться на чтение партитур. А чтобы мой прогул не выглядел нарочитым, я не пошла в училище вообще.
        В дверь позвонили. Это с войны полов явилась Лариска с трофеями.
        Она медленно переступила через порог, вошла в прихожую. Качнулась к стене и припала лицом к обоям.
        - Перестань грызть стену,- сказала я.- Что случилось?
        Лариска молчала. Она стояла, раскинув руки, как Христос, если бы его прислонили к кресту не затылком, а лицом.
        - Что случилось?- испугалась я.
        Лариска не пошевелилась.
        - Ну, что?- допытывалась я.
        - Ничего,- вдруг спокойно проговорила Лариска и отошла от стены.- Я играла, потом перестала играть. Он спросил: «Чего же вы остановились?»
        - А ты?
        - Я стала играть дальше и доиграла до конца.
        - А потом?
        - Потом был звонок.
        - И ты ничего не сказала?
        - Он запретил.
        - Как?- не поняла я.
        - Глазами. Он так посмотрел, что я ничего не могла сказать.
        Лариска говорила тихо и без выражения. У нее не было сил раскрашивать текст интонациями.
        - Поешь чего-нибудь,- сказала я.
        - Не могу…- прошептала Лариска. Губы у нее были серые.
        - Тебе плохо?- испугалась я.
        - Нет. Мне никак.
        Я привела ее в комнату и уложила на диван. Дала под голову подушку, а сверху кинула плед.
        - Твои скоро вернутся?- спросила Лариска.
        - У них дежурство.
        Лариска съежилась и закрыла глаза. Ресницы ее легли на щеки.
        - Мне уйти?- спросила я.
        Лариска потрясла головой, не открывая глаз.
        Я села к роялю и стала тихо играть Баха.
        Лариска открыла глаза и долго глядела перед собой.
        Потом забормотала: «Не думать, не думать, не думать, не думать…»
        Я перестала играть и спросила:
        - Ты сошла с ума?
        - Нет,- сказала Лариска.- Это моя гимнастика. Я каждое утро просыпаюсь - и как молитву: «Мужество, мужество, мужество…» Раз пятьсот. И перед сном тоже: «Надежда, надежда, надежда, надежда, надежда…»
        Лариска заплакала. Из глаз на подушку поползли слезы. Эти слезы были такие горячие и горючие, что, мне казалось, прожгут насквозь подушку и диван.
        - Господи!- вздохнула я.- Да ты оглянись по сторонам. Сколько вокруг настоящих мужчин, которые только и мечтают, чтобы их прибрала к рукам такая девчонка, как ты. Что ты вцепилась в этого Игнатия? У него и рожа-то желтая, как лимон за двадцать пять копеек.
        - Я не могу лишить его своей любви,- сказала Лариска.- Может быть, это единственное, что у него есть. Он так одинок…
        - А зачем ему твоя любовь?
        - А зачем рарака в море? Роса на траве?
        На улице раздался выстрел - должно быть, лопнула на ходу камера у грузовика.
        Лариска вздрогнула, быстро села.
        - Это он…- проговорила она.
        Я посмотрела на нее внимательно и поняла, что она в некотором роде сошла с ума.
        - Может быть, он любит тебя, но скрывает свои истинные чувства. Может быть, у него принципы,- предположила я.
        Лариска возвела на меня глаза. Она не понимала, что это за принципы, во имя которых холостой человек должен скрывать свои истинные чувства.
        - Он учитель, ты ученица,- растолковывала я.- Получается, он использует свое служебное положение. Это безнравственно.
        Лариска спустила ноги с дивана и стала обуваться.
        - Ты куда?- растерялась я.
        - К нему. Я знаю, где он живет.
        - Зачем ты к нему пойдешь?
        - Я скажу: если он хочет, я брошу училище. Плевать мне на это училище!
        - Тебя родители выгонят из дома.
        - А мне не нужен дом, в котором нет его.
        - Я тебя не пущу!
        - Ты пойдешь со мной!
        - Это нескромно,- попыталась я образумить Лариску.- Явилась - навитая, раскрашенная… Он первый тебя осудит. Мужчины ценят скромность!
        Лариска вышла из комнаты. Я услышала, как в ванной яростно плещется вода.
        Прошла минута, две, и в комнату вернулась уже не Лариска, а ее сестра из деревни Филимоново: волосы мокрые, гладкие, прижаты к темени и заправлены за уши. Открытый лоб, глаза без ресниц вообще.
        - Ну как?- весело спросила Лариска, вытирая полотенцем мокрую шею.
        Я молчала, ошеломленная переменой.
        - Я готова!- объявила Лариска.
        - Подожди…- взмолилась я, но это было равносильно тому, как если бы я обратилась к падающему самолету, вошедшему в штопор.
        Памятник Гоголю был припорошен легко ссыпающимся снегом, и на унылых бронзовых волосах лежала белая шапка.
        Лариска шагала, покрыв голову двумя платками, истово глядя перед собой. Мы шли, как в разведку: не было ни прошлого, ни будущего, только настоящее, только ощущение опасности.
        - Жди меня здесь,- приказала Лариска и скрылась во мгле парадного.
        Я осмотрелась по сторонам. Дом был кирпичный, красный. Стена в наступающих сумерках казалась какой-то зловещей. Возле таких стен расстреливают заложников.
        Снег шел хорошо. Деревья стояли будто обсахаренные. Поблескивали полоски трамвайных рельсов.
        Я ждала Лариску и думала о том, что она сошла с ума, а я не в состоянии сойти с узкоколейки своей трезвости. Я молода и красива, на третьем месте по красоте. Но почему-то такие редкие, ценные обстоятельства, как молодость и красота, не дают мне никаких преимуществ. Я живу, как старуха, с той только разницей, что у меня впереди больше лет жизни. Значит, я дольше буду играть и любить своих родителей.
        Я ждала Лариску, и мне тоже хотелось сильных, шекспировских страстей, хотелось бежать к кому-нибудь по морозу с мокрой головой и бросать ему под ноги свое хрупкое существование.
        Появилась Лариска.
        - Никто не открывает,- сказала она.
        - Значит, его нет дома.
        - А может, он прячется?
        - Он ведь не знает, что ты придешь. Ты ведь не предупреждала.
        - А как ты думаешь, он вернется?
        - Конечно! Куда же он денется!
        - А вдруг у него кто-то есть?- В Ларискиных глазах остановился ужас.
        - Тогда бы он женился,- сказала я.- Ведь он свободен.
        - А может, она не свободна?
        - Значит, это не имеет никакого отношения к любви.
        Лариска обняла себя за плечи, чтобы не дрожать крупно.
        - Ты простудишься,- предсказала я.
        - А как ты думаешь, если я простужусь и умру, что он сделает?
        - Напьется,- предположила я.
        - Правда?- обрадовалась Лариска.
        - Напьется и заплачет,- пообещала я.
        - Мой образ будет со временем высветляться в его памяти, и он влюбится в свою потерю.
        - Подожди, может, еще и так влюбится.
        Мы с Лариской брели вдоль красной стены. Мимо прошла очень высокая собака. Она шла и знала, что все на нее смотрят.
        Лариска подняла голову.
        - Смотри!- сказала она.
        - Куда?
        Я тоже подняла голову. В небе шло неясное брожение, как в кастрюле с закипающим супом. Мы стояли с Лариской, как две бесполезные косточки на дне кастрюли мироздания. Какой от нас навар…
        - Видишь?- спросила Лариска.- Это моя нежность и печаль.
        - Где?- Я вглядывалась в перистые облака, которые двигались, перемещались.
        - Человеческие чувства и голоса не рассеиваются, а поднимаются в небо,- объяснила мне Лариска.- А оттуда передаются в более высокие слои атмосферы.
        - Может быть, сейчас где-нибудь в галактиках бродит голос Калинникова…
        Мы стояли, чуть покачиваясь, и смотрели, как выглядит Ларискина печаль. Она каждую секунду была разной.
        Потом мы опустили головы и одновременно увидели Игнатия. В короткой дубленке, он быстро шел, глядя перед собой. Прошел, обогнув нас, не заметив.
        - Игнатий Петрович!- вскрикнула Лариска, будто в нее выстрелили.
        Он обернулся. Она подошла к нему, медленным самоотверженным движением стянула оба платка на воротник.
        - Лариса?- удивился Игнатий.- Я вас и не узнал. А что вы здесь делаете?
        Лариска смотрела на купол его лба, в стихийное бедствие его глаз.
        - А я тут рядом живу,- проговорила она.
        - Понятно…
        Помолчали. Потом Игнатий сказал:
        - Вы совершенно не готовитесь к занятиям, мы только напрасно теряем время. Я поговорю в учебной части, пусть вас переведут к Самусенке… Доброй ночи!
        Он повернулся и пошел к своему парадному.
        Лариска медленно тронулась за ним. Потом побежала.
        Игнатий остановился и сказал, не оборачиваясь:
        - Я слышу ваши шаги. Не ходите за мной, потому что я вынужден буду проводить вас, а я очень устал…
        Когда я подошла к Лариске, она стояла как каменная, и ее новое лицо не выражало ничего.
        - Пойдем!- Я покрыла ее платками и подняла воротник.- Если бы ты ему не нравилась, он не переводил бы тебя к Самусенке.
        - Оставь меня. Я хочу побыть одна.
        - Что ты собираешься делать?- испугалась я.
        - Ничего,- гордо сказала Лариска.- Перейду к Самусенке.
        Наш поход в разведку окончился расстрелом возле каменной стены!
        Лариска ушла. Я осталась одна против дома Игнатия. Мне хотелось подняться к нему и спросить: «Ну почему? Почему? Почему?»
        Говорят, для того чтобы прыгнуть с трамвая, необходимо выполнить три пункта инструкций:

1.Встать на подножку и сконцентрировать в себе состояние готовности к прыжку.

2.Прыгнуть вперед по ходу трамвая и пробежать трусцой, чтобы сохранить инерцию движения и не свалиться, как мешок, под колеса идущего транспорта.

3.Игнорируя свистки милиционера, перебежать дорогу и скрыться за дверьми родного училища.
        После того как ты спрыгнул, не попал под колеса и убежал от милиционера, после того как ты уцелел, особенно остро чувствуешь аромат жизни, ее первоначальные свойства, стертые каждодневной обыденностью.
        У японцев есть соус, который они добавляют в еду. Этот соус усиливает и проявляет вкус предлагаемой пищи: мясо как бы становится еще более мясным, а рыба - рыбной, и у японца не возникает сомнения, что он ест именно рыбу и ничто другое.
        Риск - это своего рода жизненный соус. Я прыгаю с трамвая не для того, чтобы острее ощутить радость бытия. Просто наше училище стоит на полдороге между двумя трамвайными остановками, и я выбираю наиболее короткий путь.
        Я прибежала на чтение партитур и разложила ноты.
        Оттого что пианино было старое - ему лет сто, а помещение мрачноватое - раньше здесь жил угрюмый купец,- еще светлее и белее выглядел белый свет за окном.
        Игнатий вошел почти следом за мной. Вид у него был оживленный, взъерошенный, как будто он тоже только что спрыгнул с трамвая на полном ходу.
        Он подтащил стул к инструменту и потер руки, как бы готовясь к пиру своего самоутверждения. Я была его лучшей ученицей, смыслом его пребывания в училище, и, видимо, он очень нравился себе в моем обществе.
        У нас было сорок пять минут - двадцать три мои и двадцать две Ларискины.
        Я открыла пролог «Снегурочки», посмотрела на Игнатия. Его лицо было близко, и я вдруг увидела, что оно действительно переделено на три части.
        Купол лба, щедрый размах бровей и сильные глаза веселого самоубийцы - это его духовность. Нос - мужественность. Рот - жестокость. Все это ему действительно принадлежало, но было открыто не мной. Мне стало казаться, что Лариска стоит за дверью, прижавшись спиной к стене. У меня появилось ощущение, будто я надела краденую вещь и встретила хозяина.
        Я стала смотреть в ноты.
        - Начнем, пожалуй…- поторопил меня Игнатий.
        Я перевела глаза с нот на клавиши, а с клавиш на колени.
        - Что произошло?- спросил Игнатий.
        Действительно, что произошло?
        Игнатий не просил Лариску любить его, она сама его любила, и его вины здесь не было никакой. Но Лариска любила его так красиво, так талантливо. И это не пригодилось. И теперь неприкаянная Ларискина любовь плавает над крышами. А Игнатий сидит, как сидел, и его лицо по-прежнему переделено на три части. А я, ее подруга и вместилище тайн, сижу на ее месте и занимаю ее самые главные двадцать две минуты.
        - Что с вами?- удивился Игнатий.
        - Я больше не буду ходить на чтение партитур,- сказала я, исследуя переплетение чулка на своем колене.
        - Почему?
        - Потому что я буду занята основным предметом. Через месяц - диплом.
        Игнатий поднялся и отошел к подоконнику - должно быть, ему удобнее было издалека смотреть на меня.
        Мне тоже так было удобнее. Я подняла на него глаза и по полоске его сомкнутого рта увидела, что он оскорблен.
        Мы молчали минут пять, и у меня звенело в ушах от напряжения.
        - Почему вы молчите?- спросила я.
        - А что вы хотите, чтобы я сказал?- спросил Игнатий.
        Я пожала плечами, и мы снова замолчали трагически надолго.
        - Если вас волнует, что я пожалуюсь в деканат, можете быть спокойны: жаловаться я не буду. Но здороваться с вами я тоже не буду.
        - Пожалуйста,- сказала я.
        С тех пор мы не здоровались.
        С Лариской, как ни странно, мы тоже сильно отдалились друг от друга.
        Она не хотела возвращаться мыслями ни в Летний сад, ни к красной стене, и Лариска избегала меня, интуитивно подчиняясь закону самосохранения.
        Однажды мы столкнулись с ней в раздевалке и вышли вместе.
        - Я больше не хожу на партитуры,- сказала я.
        - Напрасно…- самолюбиво ответила Лариска.
        На ее лбу сидел фурункул, величиной с грецкий орех. Я вспомнила, что она живет в Ленинграде без родных, снимает угол и ест от случая к случаю.
        - Ну, как ты?- неопределенно спросила я, давая возможность Лариске ответить так же неопределенно, вроде: «спасибо» или «хорошо».
        - Плохо,- сказала Лариска.
        Она одарила меня откровенностью за то, что я приняла ее сторону, перестала ходить к Игнатию.
        - Я все время оглаживаю себя, успокаиваю, как ребенка,- сказала Лариска.- Но иногда мне хочется закричать… Я только боюсь, что, если закричу, земной шар с оси сорвется.
        - А Лерик?- спросила я.
        - При чем тут Лерик?
        После вручения дипломов был концерт.
        Когда я вышла на сцену, обратила внимание: пол сцены, ее основание, выстлан досками, и мне показалось, будто я вышла на рабочую строительную площадку.
        Я увидела зал, приподнятые лица, преобладающие цвета - черно-белые.
        Я видела клавиши, бесстрастный черно-белый ряд. А дальше не видела ничего.
        Я села за рояль. На мне платье без рукавов. Мне кажется, что рукав, полоска ткани, отъединит меня от зала. А сейчас мне не мешает ничего.
        Я взяла первую октаву в басах.
        Я держу октаву, концентрирую в себе состояние готовности к прыжку.
        Во мгле моего подсознания светящейся точкой вспыхнула рарака, я оторвалась от поручней и полетела под все колеса.
        Я играла, и это все, что у меня было, есть и будет: мои родители и дети, мои корни и мое бессмертие.
        Когда я потом встала из-за рояля и кланялась, меня не было. Меня будто вычерпали изнутри половником, осталась одна оболочка.
        За кулисами ко мне подошла Лариска и сказала:
        - Ну как ты вышла?
        Ей не нравилось мое платье. Она вздохнула и добавила:
        - Эх, если бы я могла выйти, уж я бы вышла…
        Дело было в том, что она могла выйти, а я могла играть.
        После концерта начались танцы.
        Оркестр был составлен из студентов и преподавателей. За роялем сидел наш хормейстер Павел, с точки зрения непосвященных, шпарил как бог. В обнимку с контрабасом стояла Тамара, которая занимала в училище первое место по красоте. А на ударниках со своей идеальной конструкцией плеч восседал Игнатий. Лицо у него было наивное и торжественное, как у мальчика,- видно, ему там нравилось.
        Лариска пришла на выпускной вечер с известным молодым киноартистом, которого она одолжила у кого-то на несколько часов. Его портретами был оклеен весь город.
        Киноартисту дана была актерская задача: играть влюбленность, он не сводил с Лариски своих красивых бежевых глаз.
        Лариска была блистательна, вся в чем-то красно-белом, гофрированном, хрустящем, как бумажный китайский фонарь. Выражение ее лица было таким, будто у нее полные карманы динамита.
        Игнатий взмахнул палочками: раз-два, три… раз, два, три… Первая… пятая…
        Лариска вцепилась в киноартиста, и их вынесло первой парой на самую середину зала.
        Киноартист чуть-чуть сутулился над Лариской, а она, наоборот, откинулась от него, ее оттягивала центробежная сила. Он был прекрасен, как гений чистой красоты, и не сводил с Лариски глаз, а она - с него. Все было так красиво и убедительно, что хоть бери кинокамеру и снимай кино.
        Постепенно вальс заразил всех, и через минуту все задвигались, заколыхались, негде было яблоку упасть.
        Я стояла возле стены, меня никто не приглашал. Может быть, мужчины побаивались моей избранности, исключительности. А может быть, рассудили: раз я умею так хорошо играть на рояле, значит, мне и без танцев хорошо.
        Вдруг я заметила, что Лариска танцует не с киноартистом, а с Гонорской, нашей преподавательницей по музыкальной литературе.
        Гонорская - округлая и широкая в талии, как рыба камбала. Если меня когда-нибудь постигнет такая талия, я просто буду срезать с нее куски.
        Лариска с Гонорской держались друг за дружку, но не танцевали, а стояли на месте и цепляли ногами. Им, наверное, обеим казалось, что они танцуют. Их неподвижность особенно бросалась в глаза на движущемся фоне.
        Потом Лариска отделилась от Гонорской, нашла меня глазами и ринулась в мою сторону, прорезая толпу, как ледокол «Ермак». Лицо у нее стало совсем маленькое, все ушло в глаза. А глаза - огромные, почти черные от широких зрачков.
        - Ты знаешь, что мне сказала Гонорская?
        Я должна была спросить: «Что?» Но я молчала, потому что знала: Лариска и так выложит.
        - Она сказала, что Игнатий не женится никогда. Ни на ком.
        - Почему?
        - Потому что он выжженное поле, на котором ничего не взрастет…
        Я ничего не поняла.
        - Представляешь? Какое счастье! Теперь он никому не достанется, а я его еще больше буду любить!
        Лариска закусила губу. Ее брови задрожали, и из глаз в три ручья хлынули несоленые, легкие, счастливые слезы.
        К нам пробрался киноартист.
        - Танго…- интимно сказал он Лариске, и в его исполнении это слово звучало особенно томно и иностранно.
        - Да отвяжись ты, чеснок!- выговорила Лариска и помчалась куда-то к выходу, победно полыхая красным и белым, будто факел, зажженный от костра любви.
        Киноартист профессионально скрыл свои истинные чувства, спокойно посмотрел на меня и спросил:
        - Хочешь, спляшем?
        Я положила руку с куцыми ногтями пианистки на его плечо и двинулась с места.
        Было тесно и душно. Меня толкали в бока и в спину. Я была неповоротлива, как баржа, а танго тягостное и бесконечное, как ночь перед операцией.
        Игнатий сидел выше всех, среди своих барабанов, и над его стройной макушкой мерцал нимб его непостижимости.
        Прошло тринадцать лет.
        Я стала тем, кем хотела: окончила Московскую консерваторию, стала лауреатом всех международных конкурсов и объездила весь мир. Не была только в Австралии.
        Лариска тоже стала тем, кем хотела: вышла замуж за военного инженера, москвича, родила троих детей. Инженер демобилизовался, и теперь они живут в Москве.
        Я с ней не вижусь, как-то не выходит. Знаю только, что ее новая фамилия Демиденко и живет она на проспекте Вернадского.
        Однажды я получила из нашего училища письмо с приглашением на юбилей. Оно начиналось так: «Уважаемая Тамара Григорьевна!»
        Видимо, в конверт с моим адресом вложили письмо Тамаре, той, что на первом месте по красоте. Значит, мое письмо попало к ней.
        Я долго смотрела на конверт, на письмо, потом ни с того ни с сего оделась, вышла на улицу, взяла в Горсправке Ларискин адрес и поехала к ней домой.
        Ларискин дом был девятиэтажный, стоял возле искусственных прудов.
        Дверь отворила Лариска.
        Она была красива, но иначе, чем прежде. Время подействовало на нас по-разному: Лариска раздалась в плечах и в бедрах, а я, наоборот, съежилась, как говорят мои родители, удачно мумифицировалась.
        Мы узнали друг друга в ту же секунду и не могли двинуться с места. Я стояла по одну сторону порога, Лариска - по другую, обе парализованные, с вытаращенными глазами, как будто нас опустили в ледяную воду.
        Потом Лариска перевела дух и сказала:
        - Ну, ты даешь!
        Я тоже очнулась, вошла в прихожую, сняла шубу. И все вдруг стало легко и обыденно, как будто мы расстались только вчера или даже сегодня утром.
        В прихожую вышла девочка лет восьми, беленькая, очаровательная.
        - Это моя дочь. А это тетя Кира,- представила нас Лариска.
        - Тетя Кира, вы очень модная!- сказала мне девочка и обратилась к матери: - Дай мне рубль!
        - Зачем?
        - Я должна сходить в галантерею, у нашей учительницы завтра праздник.
        - Сделаешь уроки, потом пойдешь!- распорядилась Лариска.
        Средняя дочь была в детском саду, или, как выразилась Лариска, ушла на работу.
        Младшая девочка спала на балконе, ей было пять месяцев. Лариска сказала, что вчера она научилась смеяться и целый день смеялась, а сегодня целый день спит, отдыхает от познанной эмоции.
        - Еще будешь рожать?- спросила я.
        - Мальчишку хочется,- неопределенно сказала Лариска.
        - А зачем так много?
        - Из любопытства. Интересно в рожу заглянуть, какой получится.
        - Дети - это надолго,- сказала я.- Всю жизнь будешь им в рожи заглядывать, больше ничего и не увидишь.
        - А чего я не увижу? Гонолулу? Так я ее по телевизору посмотрю. В передаче «Клуб кинопутешествий».
        - А костер любви?- спросила я.
        - Я посажу вокруг него своих детей.
        Лариска достала вино в красивой оплетенной бутылке, поставила на стол пельмени, которые она сама приготовила из трех сортов мяса. Пельмени были очень вкусные и красивые.
        - Все деньги на еду уходят,- сказала Лариска.- Мой муж сто килограммов весит…
        - Такой толстый?
        - У него рост - метр девяносто шесть, так что килограммы не особенно видны. Вообще, конечно, здоровый…- созналась Лариска.
        - А чем он занимается?
        - Думаешь, я знаю?
        Лариска разлила вино.
        - За что выпьем?- Она посмотрела на меня весело и твердо.
        - За Игнатия!
        - Да ну…
        - Что значит «да ну»! Собиралась плыть до него, как до Турции.
        - Ну и доплыла бы, и что бы было?- Лариска поставила на меня свои глаза.
        Вошла девочка с тетрадью.
        - У меня «у» не соединяется,- сказала она.
        Лариска взяла у нее тетрадь.
        - Ты следующую букву подвинь поближе.
        Девочка смотрела на меня.
        - Да куда ты смотришь? Сюда смотри! Видишь, хвостик от «у»? Он должен утыкаться прямо в бок следующей букве. Поняла?
        Девочка взяла тетрадку и кокетливо зашагала из комнаты.
        - Гонорскую помнишь?- спросила я.- Вышла замуж за Игнатия.
        Лариса опять поставила на меня свои глаза и держала их долго - дольше, чем возможно. Потом выпила полстакана залпом, будто запила лекарство, и пошла из комнаты.
        - А ты почему развелась?- крикнула Лариска.
        - Профессия развела!- крикнула я.- Я ведь все время играю, на семью времени не остается.
        - Разве нельзя и то и это?
        - Может, можно, но у меня не получается.
        - Ну и дура!- сказала Лариска, возвратившись с кофе.- Подумаешь: Франция, Америка… А заболеешь - стакан воды подать некому.
        - Это да…- согласилась я.
        - Французы послушают твой концерт, похлопают и разойдутся каждый к себе домой. А ты - в пустую гостиницу. Очень интересно!
        Лариска села к столу и снова разлила вино по стаканам.
        - За что?
        - За рараку!- сказала я.
        Вошла девочка, протянула Лариске тетрадку.
        - Я тебе покажу галантерею!- заорала Лариска напряженным басом.- Только об этом и думаешь! Никуда не пойдешь!
        Она хлестнула девочку тетрадкой по уху, смяв тетрадь. Девочка втянула голову, дрожала ресницами и не отрываясь смотрела на меня. Ей было тяжко терпеть унижение при посторонних.
        На балконе проснулся и закряхтел ребенок, не то засмеялся, не то заплакал.
        - Я пойду,- сказала я и встала.
        Лариска отшвырнула старшую дочку и вышла со мной в прихожую. Два красных пятна расцвели на ее щеках.
        - Будешь за границей, привези мне парик,- попросила Лариска.- Причесаться некогда с этими паразитами!
        Больше мы не виделись.
        Через восемь месяцев я уехала в Австралию.
        В Австралии все было абсолютно так же, как и в других странах: сцена - моя рабочая площадка. Приподнятые лица. Преобладающие цвета - черно-белые. Хрустальная люстра, сверкающая всеми огнями, существующими в спектре.
        Я сначала все это вижу, потом не вижу. Сосредоточиваюсь на клавишах и жду, когда во мгле моего подсознания золотой точкой вспыхнет рарака и я разожгу от нее свой костер. Потом я обливаюсь керосином и встаю в этот костер, чтобы он горел выше и ярче. А незнакомые люди с приподнятыми лицами сидят и греются возле моего костра, притихшие и принаряженные, как дети.
        Австралийцы долго хлопали. Я долго кланялась.
        А дальше все было так, как предсказывала Лариска: австралийцы встали и разошлись по домам. А я поехала в гостиницу и легла спать.