Рубль шестьдесят - не деньги Виктория Токарева
#
Виктория Токарева
Рубль шестьдесят - не деньги
* * *
Возле метро «Новые Черемушки» в ларьке продавались шапки-невидимки. Шапки были бежевые с помпончиком на макушке, походили на лыжные. Их никто не брал.
Я стою в шапке-невидимке, стиснутый со всех сторон, и чувствую плечи своих современников.
Возле меня в минусовом расстоянии стоит деревенская женщина в шали и плюшевой жакетке. На шее у нее, как олимпийский венок, висит гирлянда сушек.
- Мать,- обиженно говорит кто-то за моей спиной,- встала, как памятник. Подвинься немножко!
Я включен, и там, где я стою, пустое место. Бабка двигается в эту пустоту, но она заполнена мной.
- Куда я подвинусь-то?- огрызается бабка. Она так оглушена городом, цивилизацией и своими узлами, что ничему уже не удивляется.
- У, деревня… - сердится человек за спиной.
Можно бы повернуться и двумя пальцами взять горожанина за нос, за самый кончик, чтобы умел расставлять в жизни акценты. Но, с другой стороны, стоит ли хватать за нос человека, который не умеет расставлять акценты и, видимо, сам страдает от этого? Ему от этого еще Хуже.
Я прохожу мимо вахтера без пропуска и направляюсь в свой корпус.
Институт у нас большой - целый город. Руководит институтом Копылов, лауреат трех Государственных и двух Ленинских премий.
Копылов - гений. Ему ничего не стоит выдумать новый самолет и открыть новый закон. При этом он не кричит «эврика», как Архимед, а просто откидывается на спинку рабочего кресла и делает пружинящие разводы руками в стороны.
Я завидую Копылову, как Сальери Моцарту.
Завидую потому, что он - гений, а я просто способный человек. Я, может быть, могу выдумать самолет, но на это уйдет много времени. Потому что я буду отвлекаться. А Копылов ни на что не отвлекается. Все остальное ему неинтересно. Но это не значит, что он растерянный и близорукий, как описывают ученых в литературе, роняет на ходу стулья и ходит в разных ботинках. Копылов точен. Никогда и никуда не опаздывает. У него потрясающие запонки с рубинами и модная стрижка.
Иногда я встречаю его и здороваюсь, а он отвечает и идет дальше. Я остановился возле ларька, повертел в руках шапку и спросил у продавщицы:
- А почему никто не покупает?
- Вигоневая,- равнодушно объяснила продавщица.
Я пощупал шапку: она действительно была не шерстяная и, видимо, холодная.
- Ну, будете брать?- высокомерно спросила продавщица. Она была молодая, с высокой прической и держала ее на голове гордо, как олени держат рога.
- А сколько стоит?- виновато спросил я.
- Рубль шестьдесят,- сказала продавщица.- Деньги, что ли? Больше пропьете, и толку чуть. А тут все-таки шапка…
Рубль шестьдесят - не деньги. А все-таки шапка…
- Заверните,- попросил я.
- Вам какую?
- Все равно. Можно эту…
Продавщица взяла шапку, на которую я указал, надела ее себе на голову и - пропала.
Я растерялся. Вообще меня удивить очень трудно, почти невозможно. Я тонко чувствую корни жизни, все могу понять и объяснить. Но здесь я ничего не мог понять.
Продавщица тем временем сняла с головы шапку и снова возникла.
- Включает?- равнодушно спросила она. Ей было все равно, каким товаром торговать.
- Не понимаю,- сознался я. Удивление и растерянность еще не осели во мне.
- Я пропадала или не пропадала?- уточнила продавщица.
- Пропадала.
- Значит, включает,- успокоилась продавщица.- А то, знаете, щас холодно, шапки портятся, которые вовсе не включают, а которые наполовину… Вам завернуть?
- Не обязательно.
Я взял шапку, отошел от ларька. Надел поплотнее на голову и отправился на работу.
Главное в жизни - правильно расставлять акценты. Уметь видеть - что важно, а что неважно.
Если, например, в метро тебе давят в спину и ходят по ногам - надо понимать, что это явление временное. Сказано: «Каждый подчиненный работает лучше, если он видит, что начальник его замечает».
У меня есть хрустальная мечта жизни: я мечтаю, чтобы в один прекрасный солнечный день любого времени года Копылов заметил бы меня, подошел и протянул руку.
- Здравствуйте, Слава!- сказал бы гений Копылов.
- Здравствуйте, Игорь Ростиславович!- вежливо ответил бы я.
- Ну как дела?
- Спасибо, потихоньку…
- А как жизнь вообще?
- Как когда…
- А я, знаете, замотался: то в Африку, то в Америку - некогда сосредоточиться.
Мы бы понимающе помолчали, и я бы сказал:
- Запонки у вас в большом порядке…
- Ага… - обрадуется Копылов.- Жена купила!
Мы улыбнемся друг другу и пойдем каждый своей дорогой. Он - к себе, я - к себе. Но, придя к себе, я бы сел за стол и тут же изобрел круглое крыло и поместил бы его сверху самолета, как верхний плавник у рыбы. Копылов взял бы в руки мой чертеж, поглядел вдаль и прищурился. Гена бы с восхищением выругался, а Саша тут же сел бы и написал заявление об уходе.
Сегодня 14 февраля. Прекрасный солнечный день.
Я поплотнее натягиваю на уши свою шапку и сворачиваю от своего корпуса к главному.
Я иду к Копылову мимо постов, мимо секретарей и стараюсь при этом не чихать и ступать осторожнее.
Копылов работал. Он сидел за столом лицом ко мне и что-то писал на листке. Может быть, выводил теорию относительности, забыв, что ее уже однажды открыл Эйнштейн.
Я осторожно прикрыл за собой дверь, прошел к столу и сел в кресло против Копылова.
Я приблизительно представлял, как все будет выглядеть: сейчас я сниму шапку и возникну. Копылов долго будет смотреть на меня, а потом тихо спросит:
- Когда вы вошли?
- Только что.
- А кто вас пропустил?
- Никто. Я сам пришел в шапке-невидимке.
Я улыбнусь и протяну ему шапку. Копылов рассмотрит со всех сторон, скажет:
«Полупроводники» - и вернет обратно. И посмотрит на меня. Не вообще, а на меня.
Но все выглядело совершенно иначе, чем я представлял.
Я снял шапку и возник. Копылов поднял на меня глаза, но не удивился и не испугался, как я предполагал. Он посмотрел куда-то мне в переносицу, потом прищурился и стал что-то быстро писать на листке. Видимо, ему в голову пришла подходящая мысль.
Я растерялся, но ничего не сказал. Я смотрел на его лоб, на челюсть, немножко выдвинутую вперед. Копылов работал и был в этот момент похож на виолончелиста Ростроповича, когда тот играет «Элегию» Массне.
Я надел шапку и исчез. Копылов не заметил.
Тогда я дождался, когда он поднимет голову,- быстро стащил шапку и возник прямо перед его лицом.
Копылов стал смотреть на меня, и это продолжалось долго - минуту или две. Я попробовал даже слабо улыбнуться, но лицо Копылова оставалось бесстрастным, и я понял: он смотрит на меня и меня не видит.
Он был сейчас далеко со своими несозданными самолетами, неоткрытыми законами. Я не имел к этому никакого отношения, значит, я не существовал вообще. И если даже я встану сейчас вниз головой и пройдусь по кабинету на руках - это тоже ничего не переменит.
Я поднялся, сунул шапку в карман и пошел из его кабинета.
Когда я вышел, секретарша Копылова вытаращила на меня глаза.
- Когда вы вошли?- испугалась она.
- Только что.
- А кто вас пропустил?
- Я сам прошел. В шапке-невидимке.
Я вытащил из кармана шапку и показал секретарше.
- Синтетика?- заинтересовалась она.
- Вигоневая.
Секретарша не поверила. Посмотрела на меня и улыбнулась. Ей нравились молодые и веселые сотрудники.
Я подхожу к своему корпусу. Представляю, как появлюсь сейчас в своей шапке, как включусь и выключусь.
Ирка завизжит. У нее преобладает первая сигнальная система. Реакции примитивные.
Гена восхищенно выругается. Он ругается во всех случаях - и когда сердится и когда радуется.
Железное скажет: «Чем бы ни заниматься, только не делом». Для Железнова дело - превыше всего.
Гришка Гарин быстро спросит:
- Сколько платил?
- Рубль шестьдесят,- быстро скажу я.
- Даю три,- скажет Гришка.- Продай…
А мой друг Саша ничего не скажет. Даже не посмотрит. Он мне не верит, и все, что идет от меня, внутренне вычеркивает. Ему кажется, что я постоянно выпендриваюсь и это основное дело моей жизни. Я защитил диплом, который хотели зачесть как диссертацию, не потому, что я умный и много работал, а всем назло. У меня была самая красивая девушка - не потому, что она мне нравилась, а чтобы все завидовали. Сейчас я пришел в шапке-невидимке, чтобы все побросали свои дела и занимались одним мной. Саша ни за что не поверит, что я купил ее в ларьке за рубль шестьдесят. И если я когда-нибудь умру.
Саша даст голову на отсечение, что я умер только для того, чтобы обо мне поговорили.
Иногда, особенно когда выпью, мне хочется позвонить Саше по телефону и сказать:
- Мы с тобой пять лет учились на одном курсе, играли в одной команде и даже дружили когда-то. Как получилось, что ты меня совершенно не знаешь? Я ведь не такой…
Но я никогда не позвоню к нему и ничего не скажу.
Когда я вошел в комнату - все работали на своих местах и о чем-то оживленно спорили. Начала спора я не застал, и меня это не интересовало.
Я встал поближе к окну - так, чтобы всем было удобно на меня смотреть, взялся за помпончик и приготовился к аттракциону.
- …потому что Славка не сексуальный,- возразила Ирка.
- При чем тут?- удивился Гена.
- При том. Половая система имеет прямое отношение к таланту!
Я растерялся.
- А почему вы решили, что Слава не сексуальный?- спросил Железнов. Я не ожидал, что его может заинтересовать эта тема. Я думал, его интересует только работа.
- Мне совершенно не хочется его обнять!- сказала Ирка.
- А он хочет, чтобы ты его обнимала?- уточнил Гришка Гарин.
Я мысленно поблагодарил Гришку за эту реплику.
- Дело не в этом!- Ирка встала.
Сейчас она произнесет речь и окончательно зачеркнет меня в глазах родного коллектива. Я решил, пока еще не поздно, сдернуть шапку, но в это время Железнов спросил:
- А почему Славы нет на месте? Он что - болен?
- Он здесь,- не оборачиваясь, сказал Саша.
- Вы его видели?- уточнил Железнов. Его интересовала трудовая дисциплина.
Саша обернулся, посмотрел прямо мне в лицо.
- Видел,- сказал он не Железнову, а мне, и по тому, как он точно на меня смотрел, я понял - он меня видит. Никто не видит, а он видит.
Я стоял посреди комнаты и слушал, как говорили обо мне. И чем дольше я стоял, тем невозможнее становилось снять шапку. Получалось, что я подслушиваю.
Я на цыпочках двинулся к двери, осторожно действуя между столами и стульями, как партизан в тылу врага.
Когда я проходил мимо Саши, мы обменялись с ним взглядами.
- Пока,- сказал мне Саша.
Я небрежно помахал кистью в воздухе, как кинозвезда, выходящая из самолета.
- Что?- спросил Гена.
- Я не тебе,- сказал Саша.
Я вышел из нашего коридора и направился к проходной. Я думал о том, что не безразличен Ирке, и о том, что Копылов меня не заметил, а Саша заметил. Может быть, это произошло потому, что Копылов не думает обо мне, а Саша занят этим постоянно.
Я вспомнил лицо Копылова, когда он работал. Вряд ли я со своими правильными чертами смогу достичь когданибудь такого лица.
Я иду по улице в шапке-невидимке, смотрю по сторонам. Я всех вижу, а меня не видит никто. Я свободен и могу делать все, что хочу: могу, например, зайти в ювелирный магазин и украсть самый крупный бриллиант. Но я не делаю этого, потому что бриллиант мне не нужен. Если бы я был стекольщик, он понадобился бы мне для того, чтобы резать стекло.
Я не стекольщик. Я конструктор. Мои орудия производства - карандаш и талант. Карандашей у меня сколько угодно, а талант нигде не украдешь.
Хорошо бы где-нибудь возле Парка культуры имени Горького продавали в ларьке талант, любовь, надежду по килограмму в одни руки. Я поехал бы туда и набрал целую хозяйственную сумку - для себя и для своих знакомых.
Но счастье на углах не продают, а продают апельсины.
Можно на худой конец купить апельсины и раздавать прохожим вместо счастья.
Идет, например, человек - усталый и разочарованный, ничего хорошего для себя не ждет. И вдруг по воздуху к нему подплывает апельсин - круглый и оранжевый, как солнце вечером.
Но, с другой стороны, подплывающий по воздуху апельсин может навести человека на мысль, что он не справился с противоречиями жизни и тихо сошел с ума. В этом случае апельсин доставит ему больше огорчения, чем радости.
Поэтому я не совершаю никаких поступков - ни в ту, ни в другую сторону. Я могу делать все, что хочу, но я ничего не хочу. Просто иду, дышу и гляжу.
Как-то Гришка Гарин принес на работу анкету из английского журнала «Лайф». Анкета задавала вопросы типа:
«Сочувствуете ли вы пьяным? Как относитесь к чужим детям в возрасте до года? Считаете ли возможным изменить своей жене?» На вопросы надо было отвечать «да» или
«нет», ставить плюсы или минусы. В зависимости от сочетания плюсов и минусов определялся характер.
В результате выяснились характеры:
Ирка - дитя с неразвитым вкусом.
Железнов - мрачный тиран.
Саша - борец за правду с мещанским уклоном.
Гришка - арап по натуре, без мещанства.
Я - обиженный обыватель.
Там был еще один характер: интеллигентный человек. У меня не хватило до интеллигентного человека одного плюса.
Если бы шапка-невидимка попала на голову Гришке Гарину - он перессорил бы три или четыре государства, съездил в Париж, ограбил там национальный банк, потом с деньгами женился бы на экс-шахине Сорейе и вернулся в Советский Союз, чтобы похвастать.
Гришка - арап по натуре, без мещанства, а я - почти интеллигентный человек. Самое большое, на что я способен,- сбежать с работы и пойти в кино на дневной сеанс. На
14.00.
Картина только что вышла. Вечером на нее не попасть.
Днем тоже. В кассу за билетами выстроилась длинная очередь. Можно, конечно, пройти без билета, но тогда я буду стоять весь сеанс.
Гришка наверняка прошел бы без билета и сидел на самом лучшем месте. А я добросовестно встаю в самый хвост и жду своей очереди.
Ботинки у меня холодные, шапка вигоневая, рукавиц нет вообще - я их теряю или забываю в такси.
Я стою, дую на пальцы, подплясываю - делаю множество мелких бессвязных движений. Хорошо, что меня не видно.
Когда подошла моя очередь, я снял шапку и сунул голову в окошечко к кассирше. Но в это время меня дернули за рукав. Я вытащил голову из окошечка, оглянулся и увидел женщину лет шестидесяти или семидесяти. В этом возрасте я не вижу разницы. Она стояла в очереди следом за мной и все время наступала мне на пятки.
- Привет!- неожиданно современно отозвалась женщина.- А вы откуда взялись, как из-под земли?
- Я стоял,- с достоинством объяснил я.
- Молодым, значит, везде у нас дорога, а старикам, значит, везде у нас почет?
- Не давать ему билета!- дружно распорядилась очередь, которая преимущественно состояла из стариков.
Я открыл рот, но потом закрыл обратно. Я не умею спорить, когда не чувствую контакта с аудиторией.
Определенно, я отношусь к человечеству лучше, чем оно ко мне.
Я выбираю Гришкин вариант, прохожу без билета и сажусь на самое лучшее место в
10-м ряду. Сижу и жду, что сейчас будет. А будет следующее: появится нервный зритель и займет место согласно купленному билету. Ничего не подозревая, он сядет ко мне на колени, потом вскочит, наберет полные легкие воздуха и заорет. Я тоже вскочу и побегу вдоль ряда по ногам. Весь ряд вначале окоченеет от ужаса, потом начнется тихая паника.
Я кручу головой, ищу глазами своего зрителя. Но зритель не пришел, может, передумал идти в кино, а может, сел куда-нибудь на другое место.
Свет потух, начался киножурнал. Я снял шапку, вытянул ноги и стал смотреть на экран.
На экране по болоту шли вьетнамские партизаны. Сначала показывали вязнущие сапоги, потом лица.
Сзади меня постучали по спине. Я оглянулся и увидел мальчика.
- Дяденька,- шепотом сказал мальчик,- мне за вами не видно…
Я достал из кармана шапку и надел ее на голову.
- Дяденька,- снова постучал мальчик,- мне за вами мутно…
Как правило, мы с женой возвращаемся одновременно - я немножко пораньше, они с дочкой немножко попозже.
Мою жену зовут Маша, дочку Витька. Витька отличается от других детей тем, что она моя дочь. А Маша отличается от других жен тем, что она меня любит. За это она - моя жена.
Когда мы познакомились с ней четыре года назад, она каждый день писала мне письма, печатала их на машинке, а вечером отдавала, и я читал при ней.
Сейчас она мне писем не пишет. Некогда.
Маша работает машинисткой на киностудии. Она поступила туда четыре года назад в надежде выйти замуж за кинорежиссера и сниматься в кино. Но режиссер ей не попался, а попался я. С тех пор Маша о карьере кинозвезды не думает. На работе она думает о работе. После работы бежит в магазин, оттуда - в детский сад. О чем она думает по дороге, я не знаю. Придя домой, крутится до тех пор, пока все не лягут спать. А когда все ложатся спать, уходит на кухню, кладет на стул подушечку и печатает срочную работу.
Сегодня же, как всегда: я прихожу пораньше, они с Витькой попозже, и их появление начинается с самой высокой ноты.
Сначала на лестничной площадке грохает дверца лифта, слышен возмущенный крик жены. Потом все это врывается в квартиру: жена, дочь и крик. Витька, топая валенками в галошах, несется в комнату, за ней с той же скоростью несется Маша. Далее Витька кидается животом на диван, трясет в воздухе ногами, а с ее галош во все стороны летят кляксы подтаявшего снега.
Маша стоит над ней и кричит так, что слышно возле метро.
Если бы можно было лазить с ногами на диван, если бы это считалось нормальным, Витька ни за что бы не полезла. Весь смысл - в создании конфликта, в столкновении противоположных интересов. Тогда в этом есть драматургия.
Я ни на секунду не сомневаюсь в том, что моя дочь - талантливейшее творческое существо и в будущем из нее выйдет то, что не вышло из меня.
Жена тем временем обращается ко мне на самых высоких нотах, и смысл ее обращения в том, что я сижу как истукан, будто меня это не касается, будто я ничего не вижу и не слышу.
Я вижу, но совсем не то, что видит Маша. Я понимаю Витьку и сочувствую ей. Но я понимаю и жену; в течение дня ей приходится преодолевать массу всяких мелочных препятствий, которые забирают столько же сил, сколько и крупные.
Я встаю с кресла и подхожу к Витьке.
- Ехала деревня,- начинаю я и ловлю ее за ноги.
- Мимо мужика,- подхватывает Витька.
- Вдруг из-под собаки…
- Лают ворота!
Маша удаляется на кухню, а мы с Витькой остаемся вдвоем. Ее невозможно просто поставить, чтобы она стояла, и просто расстегивать пуговицы, чтобы она ждала. Во все необходимо ввести элемент игры и творчества.
Мы вместе куражимся, и нам весело. Я смотрю на ее зубы - белые, как кусочки сахара, на волосы - мягкие и взмокшие, как перышки. Я люблю Витьку, а она любит меня. Я для нее самый умный и самый красивый, и она никогда ни на кого меня не променяет. Витька - надежный человек.
Я беру ее на руки - такую реальную, тяжелую, как плотно набитый тючок, и у меня ощущение, будто я держу на руках маленького себя.
- А что ты мне принес?- интересуется Витька и заглядывает в самые мои зрачки.
Любовь любовью, подарки подарками. Витька эти вещи не смешивает.
Сегодня я ничего не принес, кроме шапки-невидимки. Я бегу в прихожую, потом возвращаюсь оттуда.
- Раз… - таинственно считаю я.- Два…
- Три!- подхватывает Витька. Еще не знает зачем, но ей уже интересно.
На слове «три» я надеваю шапку и пропадаю. Витька на мгновение теряется. Она не ожидала, что я исчезну. Это огорчило ее, и она тут же заплакала.
- Раз,- сосчитал я из пустоты,- два… три!- И возник.
Витька обрадовалась и тут же захохотала сразу на самой высокой ноте. Переход от горя к счастью у нее мгновенный. Кончилось горе - началось счастье.
Я снова исчезал и снова появлялся, а она замирала, переставала дышать, ожидая моего появления. Потом радовалась, как умеют радоваться только дети - до самого конца, до самой последней клеточки. Для Витьки в шапкеневидимке не было ничего сверхъестественного - просто интересная игра, в которой она существовала с большей охотой, чем в реальности.
Я надел шапку и побежал на кухню. Мне захотелось на минуточку отвлечь Машу - увести из кухни в сказку.
Я представил себе, как Маша вытрет руки о передник, вывернет наизнанку и начнет разыскивать ярлык.
- Чье это производство?- спросит она.
- Отечественное.
- А импортных не было?
- Не было.
- Почему ты только одну купил?
- А зачем тебе больше?
- Я бы Клаве подарила. Пустячок, а приятно.
Но все произошло по-другому.
- Маша!- позвал я, радостно предчувствуя ее удивление.
Она обернулась и посмотрела на пустую стену. Взгляд у нее был абстрактный и одновременно сосредоточенный, будто забыла что-то важное и не может вспомнить.
Я сдернул шапку и предстал перед ней. Ничто в ее лице не переменилось. Она смотрела абсолютно так же, как на стену. Как на пустое место. И все время что-то вспоминала - может, то время, когда писала мне письма? Потом отвернулась, стала чистить картошку, из-под пальцев медленно поплыл округлый серпантин из кожуры.
Я бросил шапку на вешалку и вернулся в комнату. Я все понимал и ничего не мог понять.
Я понимал, что она не замечает меня и ей безразлично - живу я здесь или нет. И я сам не знал - живу я здесь или нет. Я ем, сплю, играю с дочкой, разговариваю с женой. Мы говорим друг другу все необходимые слова: «здравствуй», «как дела?»,
«переключи на другую программу», «не балуй ребенка, он тебе на голову сядет».
Но, в сущности, меня здесь нет. И она привыкла к этому и перестала меня замечать.
Зачем я купил эту шапку? Чтобы узнать все о себе? А так ли это необходимо знать о себе все? Люди не дураки. Недаром эти шапки лежали навалом, и никто не хотел их брать. Даже за рубль шестьдесят.
В этот вечер Маша не печатала. Наверное, не было срочной работы.
Из прихожей доносился легкий треск - это обои отставали от стены. Витька что-то быстро проговорила во сне. Она выросла за последнее время и стала видеть сны.
Маша спала, не подозревая о том, что существуют шапки-невидимки.
Я смотрел в потолок и думал - зачем я ее все-таки купил? Ведь не за тем, чтобы пройти без билета на дневной сеанс…
Я понял, что не засну. Тихо оделся и вышел на улицу.
Было пустынно. Деревья под снегом казались добрыми. Добрые деревья и добрые дома.
Медленнее, чем обычно, шло такси. Был гололед, и ездить следовало осторожнее, но мне думалось, машина идет медленно оттого, что за рулем добрый шофер.
Я шел без шапки. Меня все видели, и я видел всех.
Я шел к Вике, которую бросил четыре года назад за то, что она бросила меня. Сменяла на кого-то получше.
Я знал ее десять месяцев - триста дней. За это время девять раз я был счастлив, а
291 раз - несчастлив. Моя к ней любовь была чувством непреходящего огорчения. И все-таки ни с кем и никогда я не был так счастлив и так до конца несчастлив.
У Понтия Пилата была собака Банга, которая лежала у его ног. Это была обыкновенная собака - такая же, как другие ее породы. Но оттого, что она служила Понтию Пилату, казалась себе необыкновенной, привилегированной собакой.
Я тоже казался себе привилегированной собакой и готов был лежать у Викиных ног и в этой жизни и за гробом. Но ей это не понадобилось. Она, правда, не знала о моем намерении, я не говорил о нем вслух, боялся попасть в смешное положение.
Я и сейчас боялся: представлял, как войду невидимый и увижу их вместе - ее и того, на которого она меня поменяла. Тогда я не сниму шапку. Я дождусь, когда он выйдет из комнаты, запру дверь и предстану перед ней.
- Можешь придумывать все, что угодно,- спокойно скажет она.- Тебе ничего не поможет.
- Давай начнем все с начала,- попрошу я.
- Это невозможно.
- Но почему?
- Потому что невозможно дважды войти в одну и ту же воду…
Она жила на Чистых прудах, в доме, где когда-то жил Эйзенштейн и сейчас возле парадного висела мемориальная доска.
Доска висела, как и четыре года назад, и дом стоял на том же месте. Ничего в мире не меняется, кроме нас самих. Я надел шапку и позвонил. Мне долго не отпирали. Я ждал и нервничал - вдруг моя шапка испортилась от холода, и в самый ответственный момент я всплыву перед ее семьей как на спиритическом сеансе.
За дверью послышались шаркающие шаги. Это была мама. Она носила тапки со смятыми задниками, которые сваливались с ног. Видимо, за это время не купила себе других.
Она открыла дверь и посмотрела, но ничего не увидела. Тогда она вышла на лестничную площадку, придерживая халат, и заглянула в лестничный пролет. Наверное, предположила, что кто-то позвонил, а потом побежал вниз, как школьник.
Мама смотрела в пролет, а я тем временем пробирался в квартиру, втянув живот до позвоночника, мягко ступая, как благородный хищник.
Я стоял в прихожей за самой дверью, прижавшись к стене спиной и лопатками так, будто хотел врасти в эту стену. Мама вернулась сразу за мной следом, стала запирать двери на все замки и цепочки. Я боялся, что она заденет меня или просто почувствует мое присутствие. Но она ничего не почувствовала, потому что думала, наверное, о других вещах.
Она закрыла дверь, потушила свет и ушла в свою комнату, шаркая тапками. Я стоял в темноте, ждал, когда затихнут шаги, а когда шаги затихли - подождал еще немного.
Вика спала. Форточка в ее комнате оставалась открытой. Было прохладно, и пахло снегом.
Я осторожно прошел к письменному столу и сел в кресло. Все здесь было по-старому: те же книжные шкафы один к другому, тот же божок с острова Пасхи на стене.
Мне вдруг показалась бессмысленной вся эта затея дважды ступить в одну и ту же воду. Я понимал, что надо встать и уйти, пока она еще не проснулась, но не мог заставить себя подняться. Почувствовал, как смертельно устал за весь день, а особенно за последние 15 минут, которые простоял в коридоре возле стенки. Но все-таки больше всего я, наверное, устал от одиночества. Оттого, что я всех видел, а меня - никто.
Вика проснулась, быстро села на диване и дернула за кисточку торшера. Она смотрела прямо в кресло, где я сидел. Мне казалось, что она видит меня.
Я медленным движением снял с головы шапку и возник.
- Славка… - спокойно проговорила Вика так, будто я сидел на этом месте все четыре года.- Как ты сюда попал? В окно?
- Нет,- я показал шапку.- В шапке-невидимке.
Она сразу поверила.
- Ты сам ее сконструировал?
- Купил за рубль шестьдесят.
Она не поверила.
- Я знала - ты что-нибудь придумаешь и придешь… Только почему так долго?
- А ты ждала?
- Конечно…
- А почему ты мне не сказала?
- Ты не спрашивал.
- Потому что ты бросила меня.
- Это ты меня бросил.
- Ты с ума сошла!
Я мог тогда думать и говорить только о ней. Я ни на минуту не мог остаться наедине с собой и так обалдевал от этого, что заплакал однажды средь бела дня на стоянке такси.
- Я любил тебя…
- Значит, любил и бросил.
- Разве так бывает?
- Значит, бывает.
- Ты что-то напутала…
- Мы вместе напутали.
- Но почему ты молчала?
- Боялась попасть в смешное положение.
В двадцатом веке, когда космонавт выходит из корабля прямо в небо, двое людей, необходимых друг другу, не могут просто прийти один к другому и сказать об этом.
Нужно какое-то чудо, шапка-невидимка, чтобы встретились двое людей, живущих в одно время, в одном городе, на соседних улицах, в двадцати минутах ходьбы.
Во мне закипали упреки, но я молчал. Видимо, обиженный обыватель боролся во мне с интеллигентным человеком.
- Как твои дела?- спросил я.
- Обычно,- сказала она.- Заботы творчества. Когда их много - плохо. Когда их нет - тоже плохо.
Интонации у Вики были ровные и какие-то деревянные.
Она думала в этот момент не о заботах творчества.
- Ты у Копылова работаешь?- спросила она.
- Да. Вместе с Сашей.
- Он, конечно, обожает тебя…
- Кто?
- Копылов. Ты ведь очень талантливый конструктор.
- Это тебе кажется,- уклончиво сказал я. Мне не хотелось ее разочаровывать.
- Ничего не кажется,- возразила Вика.- Помнишь свой диплом? Его хотели зачесть как диссертацию.
«Это когда было»,- подумал я, но промолчал.
- Как зовут твою дочь?
- Виктория.
Мы помолчали.
- Жена тебя, наверное, обожает…
- Она очень устает,- неопределенно сказал я.
- Зато она каждый день тебя видит.
- Думаешь, это такое уж счастье?
- Счастье!- убежденно сказала она. Мы снова помолчали.
- Почему ты меня не поцелуешь?- тихо спросила Вика.
Действительно - почему? Наверное, потому, что я пришел к ней ночью, как жулик, и прятался, и сейчас боялся, что войдет кто-нибудь.
- Я должен по-другому прийти к тебе,- сказал я.
- Я подожду.- Она умела меня понимать.- Только не очень долго. Ладно?
Я подошел к Вике и увидел, что она плачет. Поэтому такие ровные и деревянные были интонации. Она плакала и скрывала слезы.
Не стал успокаивать. Где-то я не мог простить этих четырех лет и того, что Витька не наша общая дочь.
- Подарить тебе шапку?- спросил я.
- Не надо… - она покачала головой.
- Почему?
- Прическу будет мять. Я косынки ношу.
Я увидел: она совершенно не переменилась за это время. И вообще ничего в мире не меняется, если мы сами остаемся прежними.
Я возвращался домой без шапки. Я знал теперь, зачем ее купил,- чтобы узнать все о себе. И я все о себе знаю: я талантливый конструктор, и видеть меня каждый день - счастье.
Копылов, правда, меня не замечает, но это явление временное. Заметит. И лучшая женщина мира ждет меня в своем доме, где раньше жил Эйзенштейн.
Я все про себя узнал, и шапка была не нужна мне больше. Можно подарить ее кому-нибудь. Гришке Гарину, например. Но Гришка-человек тщеславный. Неизвестно, как он захочет распорядиться миром. Опасно дарить такую вещь. Лучше просто выбросить.
Можно положить шапку на перила моста, по которому я иду через Чистые пруды. Но вдруг мост исчезнет, и тогда я пойду по воздуху, над водой, как Христос.
Рубль шестьдесят - не деньги. Я перегнулся через перила и бросил шапку в воду. Бросил и пошел дальше, мимо кинотеатра «Колизей», мимо издательства «Искусство» - по бульварному кольцу. И пока я шел - не встретил ни одного живого человека.
Город стоял совершенно пустой, будто вымер. Может, время такое, когда еще все спят. А может, шапки вошли в моду, весь город накупил их - ведь они дешевые. Люди надели шапки и теперь невидимые.
Может, на улице полно народу - просто я никого не вижу.
И я снова один. Меня видят все, а я - никого.
|
