Не забывай меня, любимый! Анастасия Туманова
        Юная цыганка Дина и грузинский князь Зураб Дадешкелиани полюбили друг друга. Она не может признаться, что стала невенчаной женой князя - законы в таборе суровые. Он тоже не может представить Дину родным - они никогда не признают этот неравный брак.
        Их первая ночь была последней - Первая мировая в самом разгаре, Зураб уезжает на фронт, и вскоре приходит страшное известие - он погиб.
        Как жить Дине? Сердце подсказывает ей, что любимый жив, он не может умереть, не может оставить ее одну…
        Анастасия Туманова
        Не забывай меня, любимый!
        Тёплым майским вечером 1917 года в трактире станицы Черномызской Ростовской губернии шла крупная карточная игра. Весь большой зал трактира был забит офицерами полка Второй Конной дивизии, который накануне расположился возле станицы. В окна просовывались чубатые казачьи головы, никто давно не пил и не ел, и сам хозяин, бросив ценные бутылки с местным вином без присмотра, бродил вокруг сгрудившейся у стола толпы, безуспешно пытаясь заглянуть поверх голов.
        Игра шла уже несколько часов. За длинным некрашеным, в пятнах от пролитого вина столом сражались двое. Штабс-капитан Авалов, первый картёжник батареи, невысокий загорелый человек, казался невозмутимым, хотя проигрывал уже второй час. Его противник, цыган лет тридцати, чёрный, как жук, с острыми «голодными» скулами, покрытыми густой щетиной, играл успешно. Возле него на столе уже лежали смятые ассигнации, пятисотрублевый романовский билет, золотая цепочка с медальоном и часы Авалова, и узкие, сощуренные глаза цыгана блестели из-под падающих на лоб волос запальной искрой.
        У дверей трактира, сидя на грязных, затоптанных половицах, ожидали двое. Один был парнишка лет семнадцати, в линялой голубой рубахе, взъерошенный, смуглый до черноты. Он озабоченно поглядывал на сгрудившихся около стола офицеров и казаков, вытягивал длинную шею, стараясь хоть что-то рассмотреть, но это ему не удавалось. Несколько раз парень порывисто вскакивал, намереваясь подойти ближе, но сидящая рядом молодая цыганка удерживала его за руку.
        Девушка, в отличие от парня, казалась совершенно безмятежной; её большеротое, забавное, очень живое, коричневое от загара и природной смуглости личико усиленно выражало скуку и усталость, но из-под мохнатых ресниц то и дело вымётывался острый, пронзительный взгляд.
        - Да со ёв кэрэла, авэла, чеинэ тэ лэс ловэ да уджас!..[1 - Да что он делает, нужно брать деньги и уходить!..] - не выдержал, приподнимаясь, мальчишка.
        - Бэш, бэш…[2 - Сиди, сиди…] - сердитым шёпотом осадила его цыганка. Несколько лиц повернулись к ним. Девчонка тут же снова скроила безразличную гримасу, ленивым движением смахнула выбежавшую из-под платка на лоб струйку пота и, поднявшись, отправилась во двор, где привязанные к коновязям стояли лошади.
        Цыганский табор пришёл в Черномызскую на следующий день после того, как в ней расположился полк, - к дикому восторгу военных, начиная от полковника и кончая последним денщиком. В таборе оказалось несколько молодых девчонок, готовых за небольшую плату спеть и сплясать для господ офицеров; цыганки постарше, в вылинявших кофтах и цветастых юбках, обвешанные крикливой детворой, шныряли по домам, предлагая погадать. Их услугами охотно пользовались: шёл третий год войны, которая изрядно всем надоела, было интересно, когда же наконец кончится это мучение, а поскольку от начальства вразумительных объяснений не поступало давным-давно, то уставшим солдатам годились и цыганские обещания скорого конца «всей этой глупости с немчурой». Мужчины же цыгане не отходили от лошадей полка, любовно подобранных по гнедой и рыжей масти, сильных, сытых, успевших отдохнуть от долгого перехода. Цыгане неуверенно предлагали менять скакунов, но солдаты со смехом отказывались: менять было не на что. Цыгане возвращались с ярмарки в Новочеркасске, где успешно продали всех мало-мальски годных лошадей, и теперь единственным на
весь табор пристойным конём оставался высокий чубарый жеребец невероятной красоты, принадлежавший Митьке по прозвищу Мардо.
        Сам Митька сейчас сидел за столом трактира напротив штабс-капитана Авалова с веером мятых карт в руках, и весь офицерский состав, сгрудившийся вокруг, не спускал глаз с рук цыгана: его везучесть казалась подозрительной, да и испорченная шрамами физиономия была абсолютно разбойничья. Но Мардо, похоже, играл честно.
        - Авалов, остановитесь, - наклонившись к штабс-капитану, тихо сказал молодой ротмистр. - Успокойтесь, это безумие. Вспомните, что с вами было в Житомире, повторяется та же история… Придите в себя, ещё не поздно закончить… Посмотрите на его морду, это же бандит! Нашли с кем садиться играть, право!..
        - Стадницкий, подите прочь, - без всякого выражения ответил штабс-капитан. - Первый раз в жизни вижу цыгана, понимающего в серьёзной игре, не лишайте меня удовольствия.
        И в этот миг Мардо выложил каре из королей. Зрители взвыли, казаки заорали от восхищения, мальчишка-цыган и цыганка у дверей обнялись.
        - Всё, барин, или ещё изволите? - с величайшим почтением осведомился Мардо, подгребая к себе ворох ассигнаций.
        - Боюсь, брат, что на этот раз всё, - сухо, ничем не показывая своего разочарования, проговорил Авалов. Ротмистр Стадницкий облегчённо вздохнул… и тут же отвернулся с досадой, пробормотав: «Идиот…»: штабс-капитан снял с пояса револьвер.
        - Впрочем, нет. Ещё раз, на все! Ставлю оружие!
        - Авалов, вы с ума сошли! - взорвался Стадницкий. - Господа, да уймите же его, он этому чёрту через полчаса проиграет батарейные орудия и пойдёт под трибунал!
        - Револьвер мой собственный, - не поворачивая головы, процедил Авалов. - А если вы, ротмистр, ещё раз позволите себе вмешаться в мою игру, я сделаю из него последний выстрел. Догадайтесь, в чью голову.
        - Болван… - сердито произнёс ротмистр и отошёл в сторону.
        Цыган обнажил в усмешке острые белые зубы, как мог, погасил бешеный огонь в глазах и начал сдавать.
        - Успокойтесь, Стадницкий, - сочувственно сказал обиженному ротмистру светловолосый казачий сотник. - Вот увидите сейчас феномен собственными глазами: игра переломится. На моей памяти Авалов ставит этот свой револьвер шестой раз, он у него вроде талисмана, и…
        - Поверьте, сотник, мне наплевать, - сухо ответил Стадницкий, достал портсигар и вышел на улицу.
        Сотник между тем оказался прав: после того, как револьвер штабс-капитана лёг на стол, придавив денежные билеты, везти цыгану перестало. Довольная ухмылка пропала с его испорченного, нечистого лица, густые брови съехались на переносице в одну сплошную линию. Молодая цыганка, давно вернувшаяся в трактир, подойдя вплотную к столу (офицеры с улыбками расступились, пропуская её), наблюдала за тем, как деньги и золото перекочёвывают обратно к Авалову. Она молчала, но её блестящие, чёрные, как переспелая вишня, глаза не моргая смотрели на летающие над столом карты. Мальчишка подошёл тоже и несколько раз робко заговаривал с Мардо на своём языке, но тот отмахивался от парня как от мухи и продолжал игру, глядя на карты так, словно собирался прожечь их глазами.
        - Ну вот, брат, и всё, - спокойно произнёс штабс-капитан, когда на стол трактира лёг широкий луч закатного солнца, и, аккуратно разложив по карманам деньги, поднялся из-за стола. - Спасибо за игру, ты действительно молодец. И везло тебе долго, надо было вовремя остановиться. Стадницкий, где вы там? Обижены? Ну, простите, мой милый, я во время игры утрачиваю здравый смысл, не сердитесь.
        - Много чести - сердиться на вас, - буркнул Стадницкий. Офицеры пожали друг другу руки, вокруг засмеялись, заговорили… и в это время цыган, опрокинув табуретку, вскочил из-за стола.
        - Ваша милость, ради бога! Ещё раз! Ради Христа, ещё раз! Один раз только!
        - Боже, тебе так понравился мой револьвер? - рассмеялся Авалов. - Изволь, один раз можно, но что поставишь? Как я вижу, ты пуст…
        - Пуст, барин, пуст, не слушайте его! - тревожно забормотал мальчишка, заглядывая в лицо Авалова. - Пустой, как торба рваная, идите себе с богом, с удачей вас…
        - Не лезь, - тихо, с угрозой велел Мардо.
        - Морэ, со кэрэса, пошун ман…[3 - Что ты делаешь, послушай меня…]
        - Джя яври, умарава! Дылыно![4 - Пошёл вон, убью! Дурак!] - зарычал сквозь зубы Мардо. Цыганка с силой дёрнула мальчишку за рукав, и тот неохотно отошёл к порогу.
        - Садитесь назад, ваша милость, я коня ставлю!
        - Что? Своего чубарого? - Авалов, не сводя недоверчивых глаз с лица цыгана, медленно уселся за стол. - Изволь, только смотри, обратно потом не отдам.
        - Небось и не попрошу, - хрипло буркнул Мардо, хватая колоду и лихорадочно перетасовывая карты. - Цыганское слово крепкое, выиграете - будете на чубаром ездить да меня добрым словом поминать. Деньги мне не нужны, револьвер ваш ставьте!
        - Мардо!!! - снова не выдержал мальчишка. - Кай тыро шэро?! Кицык мол адава железка?![5 - Где твоя голова? Сколько стоит эта железка?!]
        - Джином со кэрав, закэр муй![6 - Знаю, что делаю, заткнись!] - сквозь зубы процедил Мардо, и больше парень не сказал ни слова.
        Через пять минут всё было кончено: цыган проиграл. Хрипло, тяжело дыша, что-то бессвязно бормоча сквозь зубы, он уронил встрёпанную голову на стол, несколько раз ударил кулаками по некрашеной столешнице. Было видно, как его трясёт, и столпившиеся рядом офицеры смотрели на сгорбленную фигуру с жалостью. Но в это время с улицы донеслись истошные, раздирающие душу женские вопли, и офицерский состав, толкаясь, выбежал из трактира прочь.
        Молодая цыганка выла в голос посреди двора, валяясь в жёлтой пыли и обхватив голову руками. Мальчишка склонился над ней с совершенно несчастным лицом. Красавец чубарый стоял спокойно, помахивал хвостом, косил влажный фиолетовый глаз на кокетливо перебирающую ногами кобылу Стадницкого, даже не подозревая о грядущих переменах в своей судьбе. Конь был явной, несомненной породы: маленькая сухая голова на изящной шее, длинное подтянутое туловище, великолепной формы тонкие ноги с точёными бабками.
        Мардо, шатаясь, вышел из трактира и, обхватив руками шею чубарого, несколько раз содрогнулся всем телом. Вышедший следом Авалов сочувственно похлопал его по спине.
        - Понимаю, брат… великолепная лошадь. Что ж, тебя никто не принуждал, не правда ли? Вперёд будь осторожней, серьёзная игра не любит горячки, голова должна быть ясной. Поверь, только это тебе и портит игру. А для твоего чубарого гораздо лучше будет возить кавалерийского офицера, чем таскать вашу разбитую колымагу. Этот конь не для упряжки, к тому же…
        - Ай, ваше сковородие-е-е!!! - вдруг раздался пронзительный крик такой силы и надрыва, что Авалов, вздрогнув, не закончил фразы. Молодая цыганка кинулась к нему, чудом не сбив штабс-капитана с ног, и, повалившись в пыль перед ним, обхватила исцарапанными грязными руками его сапоги.
        - Ваша милость! Господи! Господин генерал! Да что же это, боже мой, что же это такое! Ведь вы не знаете, не знаете, миленький… - запрокинув искажённое, залитое слезами лицо, цыганка захлебнулась рыданием.
        Донельзя смущённый Авалов нагнулся к ней:
        - Встань, дура, ты с ума сошла, какой я тебе генерал…
        Больше сказать он ничего не успел: цыганка снова зашлась диким воем. С тополей вокруг трактира, панически каркая, сорвалась стая ворон, а несколько казачьих верховых, проезжавшие мимо, спешились и побежали во двор.
        - Шо тут?
        - Цыганка воет…
        - Спёрла, што ль, чего? Споймали?
        - Не, муж коня в карты продул…
        Вокруг цыганки сгрудилась целая толпа солдат; двое или трое, присев на корточки, пытались успокоить её, но какое там… Заливаясь слезами, вцепившись обеими руками в растрёпанные косы, колотясь о землю головой, она закатывалась в истерике:
        - Боже мой, барин, генера-а-а-ал… Да что ж нам делать, что же нам делать теперь?! Ай, пропала я, пропала, бедная, что ж со мной станется?! Ай, умереть мне теперь, жилы порвать, нутро всё вывернуть кишками наружу! Ваша милость, ведь один конь у нас был, он телегу возил! Господин генерал, да ведь муж-то теперь меня, меня в телегу впрягать станет! У цыган закон такой: коли лошади нет, жена всю семью везёт! Ай, ваше сковородие, ай, пропала я, лучше прямо сейчас помру, чем телегу на себе потащу, а за мной мои кишки по грязи поползу-у-ут…
        - Да что ты несёшь, глупая, успокойся… Перестань завывать, говорят тебе! - рявкнул совсем сбитый с толку Авалов и опять попытался было поднять цыганку с земли, но та лишь снова уцепилась за его сапог, набрала воздуху и наддала.
        - Господа, надо бы что-то делать… - неуверенно сказал Стадницкий. - Муж её уморит.
        - Кто просил его играть? - нервно возразил Авалов.
        - Слов нет, он дурак, но за что же отвечать этой девочке? - запальчиво вмешался молодой прапорщик. - Господа, я немного знаю цыган, с женщинами они себя ведут совершенно по-свински… Держу пари, что он и в самом деле её запряжёт!
        При этих словах цыганка в корчах забилась на земле. Авалов в сердцах сплюнул, выдернул наконец из её рук свой сапог и широко зашагал по двору.
        - В жизни не попадал в такое идиотское положение! - ворчал он, искоса поглядывая то на голосящую цыганку, то на её мужа, который по-прежнему обнимал за шею чубарого коня и, казалось, вовсе ничего не слышал. - Стадницкий, в кои-то веки мне нужен ваш совет, а вы теперь молчите! Придумайте хоть что-нибудь! У меня от её визга лопается голова!
        - Позвать казаков, пусть уберут? - неуверенно предположил ротмистр.
        - Да нет, другое… Может, дать ей, в конце концов, какую-нибудь клячу взамен? - внезапно остановившись, с надеждой спросил Авалов. - Болтаются ведь за вашей батареей эти одры с рёбрами гармошкой? Я давно предлагал пристрелить их, а ваши донцы не дают! Так пристройте этих кляч хотя бы к цыганам, всё равно на позициях от них не будет никакого толку!
        - А ведь здравая мысль, Авалов! - обрадовался Стадницкий. - Разумеется, это не лошади, а мешки с навозом, но всё же… Черпаков! Черпаков! Черпаков, чёрт возьми, где тебя носит?!
        Прибежал молодой казак со сбитой на затылок фуражкой, который минуту назад что-то обсуждал, давясь смехом, со своими товарищами у коновязи.
        - Черпаков, приведи этих заморышей, которых вы прикармливаете. Они ещё не подохли?
        - Никак нет, ваше благородие! Цыганке отдадите? - блеснул зубами с загорелого лица казак.
        - Отдам что угодно, лишь бы она не вопила, - искренне сказал Стадницкий. - Милая, успокойся, не кричи больше. Мы всё сделаем, чтобы тебе не пришлось самой возить телегу!
        Цыганка затихла, но продолжала часто-часто всхлипывать, скорчившись в пыли и обхватив голову руками. Авалов, с опаской поглядывая на неё, на всякий случай встал подальше.
        Чепраков вернулся через несколько минут, ведя в поводу двух кляч, в глазах которых читалась явная надежда поскорее издохнуть. Это были измученные, едва стоящие на ногах лошади с отчаянно выпирающими рёбрами и тусклой, истёртой, запаршивевшей шкурой. Осмотрев их, Авалов поморщился:
        - «Уши врозь, дугою ноги, и как будто стоя спит»… Где вы взяли этот ужас, Черпаков?
        - Изволите видеть, сами взялись! - отрапортовал, поправив фуражку, казак. Глаза его, то и дело косящие на цыган, смеялись. - Ишо под Познанью прибились, опосля боя! Уж не знаю, каким путём австрияки за ними ходили, но вот сами видите… Мабуть, от обоза отбились, кто ж в обозе за лошадью смотреть станет? Под седло не гожи, в орудию впрягать тоже невозможно… бродют за ребятами, как собаки, траву жувать не хотят, давали сено - не берут… Кажись, что и есть разучились, потому не кормлены давно.
        - Ну, слава богу, им нашлось применение, - сквозь зубы произнёс Авалов. - Эй, милая… как тебя… Юлька? Забирай-ка этих вот… скотов и поверь, что более я для тебя ничего сделать не могу. Не позволяй своему мужу играть, если он не видит меры.
        - Как она может ему не позволить, Авалов? - тихо спросил Стадницкий, помогая всхлипывающей цыганке встать с земли. - Вы же сами видели, она хотела и боялась подойти к нему во время игры! И его племянник тоже! Видимо, этот цыган из той же породы, что и вы…
        Авалов только досадливо поморщился и, с тоской предчувствуя новый взрыв цыганского темперамента, зашагал к выигранному чубарому, возле которого ещё стоял Мардо. Но, к удивлению штабс-капитана, цыган отошёл от потерянного коня без слова и даже отыскал в себе силы передать повод из полы в полу новому владельцу.
        - Скачите, ваша милость… чего уж теперь-то. - Он вытер глаза грязным рукавом, посмотрел в сторону. - Только глядите… Конь цыганский, к шпорам не приучен, ежели чего - скинуть может. Вы бы его без шпор, хлыстиком… Он поймёт, он у меня умница. Дай бог вам всякого, чего сами пожелаете…
        - И тебе того же, - Авалов задумчиво посмотрел через плечо цыгана на его жену, суетящуюся вокруг кляч наперегонки с мальчишкой. - Послушай, брат, неужели ты в самом деле запряг бы жену в телегу?
        - Да на что она, дура, ещё годится… - мрачно ответил Мардо и, не глядя больше ни на чубарого, ни на его нового владельца, зашагал к воротам.
        - Спаси вас бог, господин генерал! - поклонилась цыганка, и Авалов, посмотрев в её лицо, покрытое разводами мокрой от невысохших слёз пыли, только покачал головой.
        - Я не генерал, девочка.
        - А хоть и полковник, тоже хорошо! - Она, всхлипнув в последний раз, сверкнула белыми зубами. - Помоги вам господь, что бедную цыганочку пожалели, я за вас богу помолюсь, вас теперь на войне ни одна пуля не возьмёт! Цыганская молитва самая верная!
        Она поправила на волосах красный, извалянный в пыли платок и, мелькая голыми пятками, припустила за мужем и мальчишкой, уводившими в поводу кляч.
        - Вот чувствую я, Стадницкий, что мы с вами сделали какую-то глупость… - глядя вслед видневшемуся уже внизу холма, у реки, красному лоскуту, сказал Авалов.
        - И это не последняя глупость в вашей карьере, - пообещал ротмистр. - Ну, давайте хотя бы осмотрим ваше приобретение. Действительно, прекрасная лошадь. Как только она попала к этому бандиту?
        - Как к ним всё попадает? Украл у кого-нибудь, только и всего… - Оба офицера в кольце возбуждённо переговаривающихся солдат зашагали к чубарому.
        Цыгане, ведя в поводу лошадей, не спеша спустились к отлогому, заросшему лозняком берегу Дона, где начиналась песчаная коса и медленно текла розовая от заката, покрытая лёгкой рябью вода. Вдали, на взгорке, можно было различить палатки табора и поднимающиеся между ними дымки. Высоко в белёсом от жары небе, почти невидимый парил ястреб, за рекой поднимался меловой обрыв, а под ним расстилался серо-зелёный ковёр степи. У самой воды цыгане остановились. Мардо бросил поводья, которые немедленно подхватила его жена, зашёл в воду, наклонился, ополоснул лицо. Не поворачиваясь, бросил:
        - Сенька, подойди-ка.
        Мальчишка, удивлённо пожав плечами, подошёл к нему - и тут же полетел в мелкую воду от сильного удара.
        - Ты что?! Ошалел?! - вскочив, он сжал кулаки, кинулся было на Мардо, но тот, выпрямившись, смотрел на мальчишку спокойно и зло, щурясь против закатного солнца и без того узкими глазами, не меняя позы, и Сенька, весь мокрый, остановился, тяжело дыша.
        - Если ещё раз в мои дела полезешь - совсем убью, - без всякого выражения произнёс Мардо и, выйдя из воды, пошёл к лошадям. Сенька растерянно и обиженно смотрел ему вслед, вытирая с подбородка кровь из разбитой губы. Юлька шагнула к нему, сочувственно погладила по плечу. Сенька, покраснев, огрызнулся сквозь зубы, вышел из воды и сел на песок, опустив голову на колени. Юлька вздохнула и отправилась к мужу, который, широко улыбаясь, осматривал зубы одной из лошадей.
        - Ну что, Митя?
        - Да как я и говорил, - не глядя на неё, усмехнулся Мардо. - Они молодые совсем, вон ямы какие под зубьями-то! И копыта не битые! Дыкх[7 - Смотри.], Сенька, она ведь вороная! Чтоб мне умереть - вороная! Запаршивела только! Да к концу лета у вас с дедом из неё беговая лошадка получится! Чяворо[8 - Мальчик.], да что ты, разобиделся там? Брось, поди взгляни!
        Сенька поднял сердитую физиономию, хотел было ответить что-то, но вдруг, повернувшись всем телом, тревожно прислушался.
        - Скачут… - одними губами сказал он. - Ей-богу, Мардо, скачут!
        В следующее мгновение из-за поворота дороги карьером вылетел всадник и, чудом не врезавшись в меланхолично глядящих на него кляч, осадил лошадь. Та взвилась на дыбы, подняв столб песка, и цыгане немедленно расчихались.
        - Что ж делаешь-то, чёрт?! Пчхи!!!
        - А вы б хоть от повороту отошли! - с загорелого лица спрыгнувшего перед ними на песок всадника блеснули в ухмылке зубы. Это был Черпаков - тот молодой казак, что по приказу ротмистра привёл во двор трактира заморённых лошадей. - Знаешь что, Митька, уж на твоём месте-то поторопиться стоило б! Я-то думал, что и табора уж не видать, снялись да умотали!
        Мардо настороженно молчал, меря казака сощуренными глазами и оглаживая кнутовище за поясом. Сенька и Юлька, обеспокоенно переглянувшись, подошли ближе. Мальчишка на всякий случай поднял с земли камень-окатыш.
        - Вольна-а, конокрады! - давясь от смеха, скомандовал Черпаков. - Та что подобрались, казаки своих небось не сдают! А вот вы, сволочи, земляков не помните! Я же из Уманской, вы ж у нас кажный год стоите перед ярмаркой, по дороге в Черкасск, забыли? Дед Илья, Смоляко, старшой у вас! А жена у него - тётка Настя! И бульник-то брось, малой, я тебе не кобель бешеный!
        На лицах цыган появились осторожные улыбки. Сенька смущённо бросил камень на песок, вытер руку о штаны.
        - Ну, спасибо, земляки! Я на вас спор держал, вон каку штуку выиграл! - Черпаков вытянул из-за пазухи золотые часы с цепочкой, открыл их - и по берегу разнёсся чуть фальшивящий вальс «На сопках Манчьжурии». Юлька заслушалась, склонив голову набок, и казак, глядя на неё смеющимися глазами, закрыл и открыл крышечку часов, чтобы мелодия зазвучала снова.
        - На что спорил-то, земеля? - ещё недоверчиво спросил Мардо.
        - На то, что ты своего палёного чубарца с барышом сбудешь! - Черпаков уже не мог больше держаться и заржал на весь берег, согнувшись пополам. - Это вы офицерьё дурить можете как хочете, а казачков, брат, не обманешь! Казак ишо портов не надел, а уж на лошадь сел, не хужей цыгана будет! Мы-то враз сообразили, что у тебя за чубарый! Ты на нём карьером подлетел ко трактиру-то, от табора вашего всего полверсты будет, а он уж весь в поту! С запалом конь?
        Тут уж засмеялся и Мардо, показывая острые белые зубы.
        - Есть малость… Надорванный, через две версты ходу падает. Ни в телегу, ни под седло не годен.
        - И почки, поди, больные? Потому и шпор не уважает? Ну? Ишо что? Кажись, всё мы с ребятами высмотрели?
        - Звёзды считает[9 - Недостаток лошади, когда она при натягивании поводьев задирает голову и не слушается команды.], - снисходительно добавил Мардо.
        - Ну, этого не углядеть было… - Казак с некоторым сожалением оглядел двух кляч на дрожащих ногах. - Ух, кабы не господин штабс-капитан, нипочём бы я тебе этих одриков не отдал! Добрые кони-то, строевые, только что морёные. Да ведь их пару месяцев не трудить, да на хороший корм… Ты им жмыхов подсолнечных давай, как пойдут, да мылом, мылом дегтярным кажные три дня, ежели достанешь. Парша уйдёт, шерстя новая полезет… Ну, цыгана научать за лошадью ходить - только портить. Правильно, мора! Офицерьё - их учить надо! А то ишь, кавалерией командовать гораздые, а сами в конях не шиша не смыслят! Их в ихних академиях тому не учат - за конём ходить, им ишака за рысака сбыть можно. Наши казачки этого не больно одобряют, потому и молчали… Ну, ты молодец! Смерть глядеть было, как ты чубарого от сердца отрывал! «Ваша милость, шпор только не давайте…» - и соплю на забор повесил! Наши - как один улеглись гоготать! И молодая твоя хороша! - Черпаков с явным удовольствием посмотрел на Юльку. - Ить каку концерту закатила, всё вороньё в округе пораспужала! В телегу её, вишь ли, запрягать будут! Уж на что я разумел, что
для дела баба убивается, и то слезу вышибло! А офицеры - народ нежный, им прямо по сердцу вспахало… Казак баба!
        - Цыганка небось, - коротко сказал Мардо, даже не взглянув на жену, но Юлька вспыхнула улыбкой, зарделась, посмотрела на мужа ласково и благодарно. Черпаков, покосившись на неё, отчего-то вздохнул, крякнул.
        - Что ж, земляки, прощевайте покуда, с барышом вас! - Он взялся за луку седла, вскинулся было на коня, но, вспомнив о чём-то, вдруг спрыгнул обратно и, подойдя вплотную к мальчишке-цыгану, пристально вгляделся в его глазастую физиономию.
        - Чего ты? - немного испуганно спросил Сенька, отстраняясь.
        - Скажи-ка, малой, Ванька Дмитриев, цыган, не родня тебе?
        - Не знаю… Из каких он?
        - Да кто ж вас разберёт-то?.. В шестом кавалерийском у нас служил! Говорил мне, что сам из московских, не бродяжит, но уж больно рожей с тобой схож. И чёрный такой же! Вот и не пойму, али вы все на одну морду, али…
        - Постой! Постой! - вдруг подпрыгнул Сенька. - Ванька, говоришь? Московский? Молодой? Поёт хорошо? Вот здесь, над бровью, подковой шрам выбит?!
        - Ну!!!
        - Наш! Наш! Брат мой двоюродный! Только как же… - Сенька растерянно и радостно хлопал ресницами. - Тётке ведь ещё в начале войны от начальства прописали, что пропал… погиб без вести… И писем не было… Наши уж его и в поминания второй год записывают… Не спутал ты чего, брильянтовый?!
        - Какое! - развеселился Черпаков. - Живой, как мне живым быть, и не ранетый даже! В плену, это верно, был, цельный год, дак ведь сбежал! Сам сбежал и ещё десяток с собой сговорил! С месяц тому назад в полк вернулся, по всему фронту его отыскивал! Их сейчас в Польшу погнали, там вроде потише. Ты матери-то его отпиши, коли грамотный, чтоб не мучилась, а то покуда начальство при нонешних делах соберётся…
        - Дэвлалэ![10 - Боже мой!] Дорогой ты мой! - Сенька, сияя улыбкой, кинулся обнимать казака. - Да какую ж ты нам весть принёс! Ванька наш живой! Тёти Даши сын живой! Да как же она обрадуется, вот спасибо тебе, золотой! Пошли, пошли к нашим, в табор пошли, сам деду расскажешь! Ванька же ему внук кровный, дед тебе за такую весть что пожелаешь отдаст!
        - Не могу, брат, служба… - нехотя отказался Черпаков. - А вы, поди, сниметесь сейчас?
        - Да уж, верно, придётся… - ответил Мардо, поглядывая на лошадей.
        - Надо, надо, - серьёзно подтвердил казак. - А то, не ровён час, Авалов чубарого-то попробовать вздумает. Ну, с богом, цыгане, прощевайте. Ежели Ваньку увижу, поклон от вас передам. А вы мимо Уманской поедете? Коль не в тягость будет, зайдите к мамаше, четвертый баз от большака, Черпакова Авдотья Никитишна. Скажите - сын ваш Петро жив-здоров и вам того ж желает, и осенью, даст бог, в отпуск будет.
        - Непременно заедем! Непременно! Крюка по степи дадим, дорогой, а заедем в твою Уманскую! - хором поклялись цыгане, блестя радостными улыбками.
        Сенька и Мардо поочерёдно обнялись с Черпаковым, Юлька ласково улыбнулась ему. Казак, глянув на цыганку, только вдохнул, потёр кулаком лоб - и взвился в седло. Вскоре о том, что он был здесь, напоминало только жёлтое облачко пыли над дорогой.
        - Помоги тебе бог, родной, - сказала вслед казаку Юлька и, улыбаясь, повернулась к цыганам: - Ну, что, примёрзли, чявалэ?![11 - Ребята.] Бегом, Илью Григорьича обрадуем!
        Дед Смоляко, выслушав сына и внука, сдержанно похвалил их, осмотрел лошадей, велел до завтра не трогать их и даже не поить и, к удивлению обоих цыган, заявил, что горячку пороть нечего и ночевать лучше остаться здесь.
        - А до света поднимемся и уедем, как хотели. Ничего, не будет гаджо[12 - Нецыган.] на ночь глядя жеребца выезжать, не захочет ему ноги в потёмках ломать.
        - Как знаешь… - пожав плечами, недовольно буркнул Мардо, но дед Илья, казалось, ничего не заметил и продолжал смотреть через плечо сына на красный, наполовину скрывшийся за меловым обрывом диск солнца.
        Берег темнел, вода Дона у лозняка подёргивалась туманом, возле цыганских палаток один за другим зажигались костры, рядом с которыми крутились уставшие за день женщины. Несколько девушек со смехом и болтовнёй спускались к реке за водой, и Юлька, схватив от шатра жестяное ведро с погнутой дужкой, помчалась вслед за ними.
        - Стало быть, живой Ванька наш. - Чёрные, чуть раскосые, с голубым блеском белка глаза деда смотрели спокойно, но Сенька видел, как сильная рука с сизыми прожилками вен под загорелой дочерна кожей отпускает и снова судорожно сжимает узорную рукоятку кнута, заткнутого за пояс.
        - Гаджо сказал, что как есть живой и здоровый! Как будем-то теперь, Илья? - нетерпеливо спросил Мардо.
        - Ну, как… Бабка-то в станице ещё, не приходила? Вернётся и напишет Дашке в Москву. Или нет… Это долго будет, письма-то сейчас не ходят, всё война… - Илья задумался, ероша ладонью густые кудри с проседью, нахмурил густые, сросшиеся на переносице брови. Сенька и Мардо внимательно следили за ним. С берега слышался далеко разносящийся по реке голос Юльки: «Ай, раскатились колечки мои…» Сенька, услышав её, улыбнулся, сверкнув зубами; Мардо нахмурился.
        - Ну, вот что, - Илья посмотрел на сына. - Ты всё едино на Москву косяк погонишь?
        - Какой косяк? Который Яшка купил? - Митька недовольно почесал затылок. - Да я только после Петровых собирался… Или вовсе к осени…
        - Тебе какая разница? Погонишь сейчас. Денег сразу не отдаст - должен останется. А ты заодно нашим про Ваньку расскажешь, нечего Дашке два месяца лишних по сыну-то реветь.
        - Да мне-то оно к чему?.. - заспорил было Митька, но Илья уже отвернулся в сторону, и Мардо не решился продолжать. Мрачно блеснул из-под бровей сощуренными, недобрыми глазами, дёрнул плечом и пошёл вниз, берегом реки, туда, где бродили в мелкой, тёплой воде цыганские кони. Илья проводил его взглядом, отвернулся, сапогом пододвинул к костру откатившуюся головню.
        Над ухом зазвенел комар. Илья отогнал его, придвинулся ближе к огню; привычно щурясь от дыма, посмотрел на падающее за обрыв солнце. Подумал о том, что, пока Митька отгонит косяк в Москву и вернётся обратно в табор, много времени пройдёт. Наверное, и к лучшему.
        Илья прикрыл глаза, вспоминая тот давний-давний, уже теряющийся на дорогах памяти день, когда его самого впервые принесло в Москву. Сколько лет ему было тогда? Девятнадцать, двадцать? - сейчас уже и не вспомнить. Его, таборного цыгана, не думающего ни о чём, кроме лошадей и конных базаров, позвал в столичный хор дальний родственник и друг, городской цыган Митро Дмитриев. На свою голову позвал, усмехнулся в мыслях Илья, вспоминая те дни. С горем пополам отмучившись в хоре один сезон, смертельно тоскуя по табору, по конным базарам и лошадям, по степному ветру и луне над ночным полем, Смоляко смылся из Москвы, как только потянуло весенним ветром. И не один. С ним, забыв о поклонниках и славе, о шёлковых платьях и бриллиантах, о возможности сделать блестящую партию, уехала первая солистка московского хора, сестра Митро - Настя.
        Стоило Илье вспомнить жену, как она и появилась вдали, на дороге, спускающейся от станицы. Появилась в толпе других цыганок, из которых больше половины были её невестками и внучками, но до сих пор Настя выделялась среди них походкой и статью: казалось, царица или княгиня идёт босая по пыльной дороге, высоко подняв повязанную выгоревшим платком голову. Сощурившись против заходящего солнца, Илья увидел, как навстречу женщинам мчится от реки Юлька и уже на бегу начинает кричать и хвастаться сегодняшней меной мужа. Цыганки приближались к табору, в вечернем тёплом воздухе слышались их болтовня и смех.
        Илья вспомнил о том, как они с Настей, уже прожив лет пятнадцать в кочевье, родив семерых детей, всё-таки приехали в Москву. Илья поехал через силу, лишь потому, что жена отчаянно скучала по родне. Как чувствовал - не хотел ехать… Там, в большом доме Настиного отца, забитом детьми, внуками, племянниками и прочей цыганской роднёй, случилось то, что сломало жизнь Ильи пополам. Он увидел Маргитку - племянницу жены, подросшую дочь Митро, зеленоглазую красавицу-плясунью. Илье было тогда тридцать семь лет. Маргитке едва исполнилось семнадцать. Несколько месяцев спустя они вдвоём исчезли из Москвы.
        Настя знала обо всём: Илья до сих пор не мог без мороза по спине вспоминать её слёзы, ползущие по застывшему от отчаяния лицу, той ночью, когда он уходил вслед за Маргиткой. Уходил от Насти, которую всегда любил, от детей, без которых жизни своей не мыслил. Уходил потому, что без Маргитки не мог дышать, не мог спать, не мог жить. Что это было? Горячка? Одурь? Бес в ребро? Он и сам не понимал - даже сейчас, столько лет спустя.
        Они с Маргиткой уехали подальше от Москвы, подальше от всех, кто их знал, - в Одессу. И прожили там шесть лет, и за всё это время дня не проходило, чтобы Илья не вспомнил свою семью, не подумал о Насте. Каждый день рвалось сердце, болела душа, и хуже времени, чем те годы на берегу Чёрного моря, у него не было в жизни. Илья знал, что может вернуться, что Настя примет, простит, ведь она цыганка, ведь они прожили вместе полжизни и у них дети… Но Маргитка стояла перед ним - молодая, тонкая, красивая, - манила зелёными глазами, улыбалась, и Илья понимал, что шагу от неё не сделает. И, чувствуя себя стариком рядом с ней, ревновал молодую жену отчаянно, не мог выносить, когда она даже разговаривает с другими цыганами. Да… врагу бы Смоляко не пожелал такой жизни.
        В конце концов случилось то, что должно было случиться: Маргитка сбежала от него с подвернувшимся под руку цыганом-конокрадом. Позже Илья даже удивлялся, как эта девочка продержалась рядом с годящимся ей в отцы мужем шесть лет вместо шести дней. Сейчас, когда столько времени прошло, он даже лица Маргитки не мог вспомнить толком; даже погибельные зелёные глаза, от которых у него ум за разум заходил, не поднимались в памяти, а тогда… тогда Илья, оставшись один, от отчаяния загулял так, что, наверное, нашёл бы свою смерть в вонючем кабаке на окраине Одессы, если б не Роза.
        Илья улыбнулся. До сих пор он не мог не улыбаться, вспоминая о Розе. И вот её-то помнил прекрасно - всю, от грязных пяток до растрёпанной кудрявой головы, от рваной синей юбки и оранжевой кофты до узких, насмешливых глаз, острого подбородка, лукавой улыбки. Роза была цыганкой, но со своей семьёй не жила, предпочитая кочевать в одиночку и быть самой себе хозяйкой. За собой она таскала Митьку, сироту-племянника, как две капли воды похожего на неё. С ними Илья и прожил целое лето - после того как Роза притащила его, насмерть пьяного, из окраинного кабака к себе домой, привела в чувство, велела рассказать всё как есть и, пожав плечами, предложила: «Оставайся». Илья остался: идти ему было некуда, искать Маргитку он всё равно не собирался, возвращаться в Москву пред Настины очи было стыдно до темноты в глазах.
        Они с Розой прожили вместе три месяца. Одно короткое лето на берегу моря, в рыбачьем посёлке, сто долгих жарких дней, сто тёплых ночей. Ни слова о любви не было сказано между ними, и Роза, посмеиваясь, говорила: «Надоем - поезжай в Москву, человек со своими детьми должен жить». Илья и слышать об этом не хотел: ему было хорошо с Розой. Хотя, может, она говорила верно, и никакой любви у них в помине не было - ведь по-прежнему день за днём он думал о своей семье и по-прежнему саднило сердце… Но его неприученная к узде судьба в какой уже раз поднялась на дыбы и выкинула то, чего Илья никак не ждал: Роза умерла. Умерла, сгорев за неделю от грудной болезни, заставившей её все семь дней промучиться, кашляя кровью в медный таз, и в конце концов уложившей в землю. За несколько мгновений до смерти, когда Илья, теряя голову от горя, стоял на коленях у её постели, Роза сказала:
        - Иди в Москву, дурак, там твоя семья… Только Митьку моего не бросай.
        Илья выполнил её волю. Ведь всё равно остаться в Крыму без Розы, в её опустевшем доме, он не смог бы: сожрала б тоска. И через неделю после похорон уехал в Москву, прихватив с собой тринадцатилетнего Митьку, про которого Роза говорила: «Хоть и цыган, а босяк. В табор парню уже нельзя, не приучен. Держи его при себе, морэ[13 - Дружеское обращение к мужчине-цыгану.], не то пропадёт».
        Илья вернулся в Москву. И Настя приняла его не моргнув глазом, спокойно сказав: «Всё равно, кроме тебя, кобеля, никого в жизни не любила». И Илья понял, что никогда больше шагу в сторону от жены не сделает. Так и вышло. Ведь ему уже было за сорок, и у них с Настей, кроме семерых детей, росли внуки.
        Все эти годы без него Настя пела в московском хоре, который держал её брат, к тому времени известный городу хоревод Дмитрий Трофимыч. Когда она запела первые партии, хор Митро загремел на всю Москву, «на цыганку Настю» съезжались целыми компаниями, о ней писали в газетах, специально для неё сочинялись романсы, и доходы хора взлетели в заоблачную высь. Илья усмехнулся, в который раз передёрнув плечами при мысли о том, что подумал Митро, когда он, Илья, нежданно-негаданно снова свалился в Москву. Вернулся после того, как сбежал с дочерью Митро, бросив его же сестру. Илья до сих пор не мог понять, почему бывший друг его не убил, как только увидел. Более того, сказал: «Оставайся, коли хочешь. Будешь петь с женой - в хоре хоть деньги большие заработаешь, твою-то голосину здесь хорошо помнят».
        Разумеется, Илья не остался: совести бы не хватило каждый день мозолить Митро глаза своей мордой. И Настя не настаивала на этом, хотя в хоре была её жизнь. Привычно, не сказав ни слова, она связала узел и вернулась с мужем в табор. Сыновья разделились: те, которые успели пережениться на хоровых цыганках и попробовать ресторанного хлеба, к скрытой досаде Ильи, остались в Москве. Старший сын с семьёй жил в Смоленске, торговал лошадьми. Дочь вышла замуж за питерского цыгана, сына хоревода. Двое младших сыновей, ещё не успевшие обзавестись семьями, отправились за родителями в табор.
        Прошло несколько лет, и Илья уже окончательно поверил в то, что несчастья его семьи теперь позади, когда на них свалилось такое горе, от которого волосы сорокалетней Насти в один день стали белыми, как у древней старухи, а Илья даже полгода спустя всё ещё не мог ни с кем разговаривать. Беда случилось с их сыном Петькой, который вместе с женой и двумя детьми жил в Москве. Однажды зимой они вернулись из ресторана под утро, страшно усталые, тут же повалились спать, и жена Петьки позабыла открыть на ночь печную вьюшку. Угарный дым пошёл из печи в комнату, и наутро никто не проснулся - ни Петька, ни его жена, ни годовалая малышка, спящая под боком матери. Уцелел только старший их сын, пятилетний Сенька, который, на своё счастье, ночевал в эту ночь не дома, а у соседей.
        До сих пор иногда Илье слышался во сне страшный крик Насти по мёртвому сыну - и мороз продирал по коже. Всю дорогу до Москвы Настя ещё держалась, но, увидев своими глазами могилы сына, невестки и внучки на кладбище у Бутырской заставы, слегла. И лежала в постели две недели, повернувшись спиной ко всем, - только маленький Сенька находился при ней безотлучно. Он остался с дедом и бабкой, хотя взрослые сыновья Ильи, которые жили в Москве, готовы были забрать его к себе. Но мальчишка по собственной воле уехал в табор, и Илья был этому только рад: глядя изо дня в день на шебутного, любопытного, постоянно лезущего во все дырки внука, Настя мало-помалу пришла в себя.
        «И до чего же они все с тебя списаны, Илья!» - с напускной досадой говорила она, наблюдая за тем, как лохматый, бровастый, глазастый, чёрный, как галка, полуголый, как все таборные дети, Сенька с упоением скачет в придорожной луже, обдавая всё вокруг грязными брызгами. - Хоть бы один на меня или там на невесток похож был… Нет! Все до единого - смоляковская порода разбойничья!» - «Значит, кровь наша гуще…» - бурчал довольный Илья. Впрочем, глаза-то у Сеньки были как раз бабкины: «очи чёрные», каждый со сливу размером. Любая девчонка за такие глаза полжизни бы отдала, а вот поди ж ты - оказались на смоляковской роже, с которой только на каторге место… Внука Илья обожал. К его безмерной радости, из Сеньки вырастал настоящий таборный цыган, которому, слава богу, и в башку не забредало уехать в город и петь там за деньги для господ. С пяти лет мальчишка неизменно болтался с дедом по конным ярмаркам и базарам, к двенадцати годам мог уже весьма здраво оценить лошадь, выискать в ней мельчайшие изъяны, сбить цену вдвое, а через полчаса перепродать коня на той же ярмарке втрое дороже. Илья, который сам был
таким, внука хвалил редко, опасаясь сглазить, но про себя понимал: кофарь из Сеньки выйдет знатный. Пожалуй, и не хуже его самого, Ильи Смоляко, которого знали на всех конных ярмарках от Смоленска до Новочеркасска. А может быть, и лучше, потому что Сенька умел говорить с лошадьми.
        Выяснился необычный внуков талант довольно поздно, потому что сам мальчишка никому о нём не рассказывал, полагая, что это умеют все и посему хвастаться тут нечем. Потому, когда Илья, которому цыгане сообщили о Сенькиных беседах с конями, начал осторожно расспрашивать внука, тот сначала только хлопал мохнатыми ресницами.
        - А что в этом странного? Как все, так и я… Я говорю, кони говорят… А можно и не говорить…
        - Это как, чяворо? - Илья едва удерживался от того, чтобы не перекреститься, чувствуя, что мальчишка не притворяется.
        - Да просто же! - пожимал плечами внук. - Без разговору… Они ж умнее людей-то, кони!
        В последнем Илья, сам проведший всю жизнь среди лошадей, ничуть не сомневался, но тем не менее заявил:
        - Не могёт такого быть! Али ты врёшь, али цыгане наши!
        - Очень надо врать-то… - недоумевал Сенька. - Ты шутишь, верно, дед? Ну, вот гляди, сейчас твой серый ко мне подойдёт и начнёт тыкаться, а я ему скажу, чтоб не лез, потому как хлеба нет.
        Илья глаз не сводил с Сеньки, ожидая подвоха, но внук лишь спокойно посмотрел на пасущегося неподалёку серого своими огромными глазищами - и тот вдруг, оставив в покое полуобжёванный куст ракитника, дёрнул шеей, прямо пошёл к мальчишке и сунулся мордой к нему в плечо. Сенька стоял столбом, не отталкивая коня, но через мгновение тот сам недовольно мотнул головой и вернулся к кустам.
        Больше Илья вопросов внуку не задавал. Но всерьёз забеспокоился, когда пару лет спустя подросший Сенька с подозрительным интересом начал расспрашивать деда о его лихой конокрадской молодости. Илья сначала пытался отмолчаться и перевести всё в шутку, но упрямый мальчишка не отвязывался, и дед-конокрад в конце концов взорвался, как бомба:
        - Не был, говорят тебе!!! Не воровал! Не трогал отродясь никаких коней чужих, чтоб им околеть! Отвяжись, болесть злая! Врут наши дураки тебе всё, языки-то сорочьи без костей!.. Ну, может, было раза два по молодости… Или три… Но бросил! Бросил, слышишь?! И ты не смей об этом даже думать, не то шкуру кнутом спущу до костей! Мало бабке несчастья из-за вас всех, нарожала себе на погибель!
        О том, что будет, если Сенька с его-то талантами в самом деле подастся в конокрады, Илья старался не думать, но, к счастью, бог миловал: неистребимой страсти обладать чужой приглянувшейся лошадью внук оказался напрочь лишён. И Илья в который раз вздохнул с облегчением.
        Годам к четырнадцати у Сеньки прорезался очень неплохой голос, и городские родственники начали всё чаще наезжать в табор, упрашивая деда отпустить внука в Москву хоть на один сезон. Но Илья, хорошо помнивший собственные мытарства в Первопрестольной, стоял насмерть:
        - Не дождётесь, бутербродники! Сенька - таборный цыган, закорённый, ему в вашем кабаке не место, и не просите даже! Озолотите - не пущу!
        - Ну, спросит он тебя, коль сам захочет… - обиженно ворчала Настя.
        В глубине души Илья понимал, что жена права: останавливать внука кнутом, если бы тот в самом деле польстился на городское житьё, у него рука б не поднялась. Но, к счастью, сам Сенька и слышать не хотел о московском хоре - хотя на дедовой гитаре играть выучился быстро, и без него не обходилась ни одна гулянка в таборе. Для полного успокоения Илье оставалось только женить внука на таборной девчушке из хорошей, уважаемой семьи. Но Сеньке, по словам Насти, знающей до изнанки всё, что касалось её детей и внуков, никто пока не нравился. Илья пожимал плечами: «Молодой ещё, дурь в башке носится. Подождём».
        Голова у него в то время болела главным образом из-за Митьки.
        Племянник покойницы Розы, которого Илья взял в свою семью, прожил в таборе года два, и к концу этого срока Илья уже точно знал, что Роза оказалась права: таборная жизнь для парня не годится. Митька отлично разбирался в лошадях и мог под настроение за один базарный день взять барыша больше, чем все кофари табора, вместе взятые. Мог он также пропасть на неделю-две и вернуться с крадеными скакунами в поводу, мог сбыть их в полдня за хорошие деньги, мог сменять на ещё лучших коней. Но Илья видел: лошадьми этот парень не болен. Митька рос самым обычным вором, и что делать с ним, Смоляко не знал - не помогали ни уговоры, ни кнут.
        С пятнадцати лет Митька начал надолго пропадать из табора. Сам он никогда не рассказывал о том, где бывает и чем занимается, но цыгане рассказывали Илье о том, что его приёмный сын крутится с русскими ворами. Смоляко злился: «Врёте, черти, языки подвязали б!», но про себя знал, что это правда. Митька болтался по России, часто и, кажется, удачливо играл в карты, воровал понемногу во всех губернских городах. К восемнадцати годам цыгане уже звали его Мардо[14 - Битый.]: скуластую Митькину физиономию испортили несколько рваных, длинных шрамов, полученных в драках. В двадцать лет он наконец попался и отправился на каторгу, года через три вернулся - и через несколько недель всё пошло по-старому. Илья, в глубине души надеявшийся, что хотя бы город Нерчинск Митьку образумит, вынужден был признать: ничего у Нерчинска не получилось.
        Однажды Смоляко и в самом деле показалось, что парень решил угомониться: это случилось, когда тот приехал в табор на кибитке, в которой сидела молодая цыганка-котлярка с повязанной по-замужнему головой. Первое, о чём Илья спросил, увидев семнадцатилетнюю, тоненькую, чёрную, большеротую, смущённо улыбающуюся Юльку, было:
        - Красавица, он тебя силой взял?! С мешком на голове увёз?!
        Юлька залилась такой краской, что Илья тут же понял: никакой силы и в помине не было. Впрочем, второй его вопрос оказался не лучше первого:
        - Да на кой он тебе сдался-то, каторжник бессовестный?!
        - Илья!.. - тихо ахнула за его спиной Настя.
        Никто, кроме него, этого не услышал, но Смоляко тут же опомнился, глубоко вздохнул, приходя в себя, покосился на Митьку. Тот не обиделся: смотрел на молодую жену насмешливыми глазами, вертел между губами соломинку, поглядывал на молчащих от изумления цыган. Насладившись общим столбняком, Мардо выплюнул соломинку и сквозь зубы бросил жене:
        - Что стоишь? Иди делом займись…
        Юлька, улыбнувшись, взяла ведро и пошла к реке. И целая толпа цыганок бросилась за ней: допытываться, как всё случилось. Митька же, как ни в чём не бывало, распряг лошадей, выпустил их в поле и принялся растягивать драный шатёр. Смоляко понял, что рассказывать сын ни о чём не собирается.
        Илья по сей день задавал себе вопрос: как могла Юлька добровольно выйти за этого кромешника? С появлением в таборе смуглой худышки с охапкой вьющихся волос, которые вылезали из-под платка во все стороны, сводя на нет Юлькины попытки выглядеть солидно, над табором, казалось, взошло ещё одно солнце. За медово-коричневый цвет мордашки её прозвали Копчёнкой, на что жена Мардо ничуть не обижалась.
        Любая таборная цыганка хорошо или плохо умела добывать хлеб в семью, но Юлька вытворяла такое, что опытные гадалки только диву давались, глядя на неё. Ей ничего не стоило собрать вокруг себя весь базар своей босоногой пляской под бубен, а плясать Юлька могла с утра до ночи, почти не переводя духа. Если ей это надоедало, она шла гадать, и, тараща глаза, таинственно заглядывая в лицо деревенской бабы или затянутой в кисею и муслин барышни, говорила такое, что те бледнели, хватались за грудь и давали оборванной врунье всё, что та просила, да ещё добавляли от себя. Если же Юлька ленилась гадать, она могла схватить роющуюся в навозе курицу столь молниеносным движением, что та не успевала даже понять, что случилось, а уже оказывалась со свёрнутой головой под фартуком улепётывающей прочь воровки. Да что там курица… До сих пор цыгане, давясь смехом, вспоминали и пересказывали друг другу историю о том, как однажды в Калуге Юлька, болтаясь под заборами невысоких купеческих домиков в поисках заработка, увидела в одном из распахнутых окон накрытый для праздника стол. Заинтересовавшись, она перелезла через
забор, заглянула в окно и убедилась, что в комнате никого нет. На то, чтобы забраться в окно, аккуратно составить на пол пустые тарелки и стаканы, которые могли разбиться, связать в узел скатерть со всем содержимым, взвалить узел на плечи, под мышки сунуть две бутылки вина - для мужа и для свёкра - и вымахнуть за забор, Юльке хватило полминуты. А потом весь табор умирал со смеху, глядя на то, как Копчёнка с гордым видом развязывает перед своим шатром скатерть, на которой красовалась дивная куча из пирогов, жареного гуся, яблок, утраченных тем же гусем, рыбного заливного, колбасы, хрена и редьки, торта «бланманже» и грибной запеканки. Слизали Юлькину добычу всем табором и долго ещё вспоминали «купеческий ужин» и ухватистость добытчицы.
        По мнению Ильи, Митьке нужно было останавливать лошадей в каждом селе, идти в церковь и ставить самую дорогую свечу за такую жену. Но Мардо, кажется, подобные мысли не посещали. По-прежнему он появлялся в таборе три-четыре раза в год, по-прежнему уходил, когда хотел. Илья не знал, огорчает ли это невестку: плачущей Копчёнку никто и никогда не видел. Частые отлучки мужа она, казалось, принимала как должное. Когда Мардо возвращался, Юлька искренне радовалась, с утроенной силой вертелась возле костра, готовя ужин, пела для него весь вечер, собирая цыган к своему шатру, спозаранку неслась в деревню или на городской базар, чтобы как следует накормить Митьку, - а когда через неделю-две он уходил снова, она бежала за его конём, на всё поле крича: «Дэвлэса, тэ дэл о дэвэл ба-а-ахт![15 - С богом, пошли господь счастья!]» - и всё шло по-старому.
        - Любит она его, вот и всё, - сказала как-то Настя.
        - Да? И с чего его любить-то? - недоверчиво поинтересовался Илья.
        - С чего я тебя любила? Просто так… Это ведь не угадаешь.
        - Девочку жалко, - помолчав, проворчал Илья. - Он подошвы её не стоит.
        - А так всегда и бывает, - Настя прятала улыбку. - Не беспокойся. Время пройдёт, Митька угомонится, заживут по-человечески. Жаль, что детей нет.
        - Почему нет-то? Ты с Юлькой не говорила? Может… делает она чего?
        - Нет. Просто не получается пока.
        - Понятное дело, не получается, если муж раз в год на два дня наезжает… Доиграется Митька, сбежит девочка с другим, а я и держать не стану!
        - Брось. Ты же видишь - Юлька не плачет, весёлая бегает. Стало быть, годится он ей такой.
        Илья пожимал плечами, молчал.
        В четырнадцатом году грянула война с немцем. У Ильи забрали в солдаты старших внуков, которые пели в московском хоре, и на одного из них почти сразу пришло похоронное извещение. Дочь убивалась по своему Ваньке так, что цыгане не знали, что с ней делать, и даже мать, Настя, примчавшаяся в Москву сразу же, как до табора донеслись плохие вести, не могла успокоить её. Только через полгода Дарью перестали видеть в слезах каждый день, но в хоре она долго ещё не пела. «Горло сжимает, дышать не могу», - объясняла несчастная мать цыганам. Лишь в последнее время Дарья понемногу начала снова выезжать в ресторан, снова петь, и это было очень кстати: за военные годы доходы хора сильно упали.
        И вот теперь - такие новости. Ванька, получается, живой, не ранен, не в плену, того гляди, сам напишет родителям… А письма не ходят, чтоб сгорела эта война…
        Глядя на то, как над тёмной гладью реки поднимается белый бубен луны, Илья подумал о том, что хорошо бы поехать в Москву самому. Самому обрадовать дочь, посмотреть на то, как осветится радостью её бледное, осунувшееся, уже несколько лет не улыбающееся лицо, услышать её смех, её песню… На Митьку надежды мало, может и не доехать - запить, украсть что-нибудь по дороге, усесться в тюрьму… чтоб он подох, паршивец. Вот послал господь сынка, не иначе за грехи, мрачно думал Илья, идя берегом реки. Кабы не слово, которое он Розе давал… А как было не дать, когда помирала? И кто знал, что из Митьки этакая пакость получится?..
        - Дед…
        Он не спеша обернулся. За спиной стоял Сенька, улыбался: из темноты блестели зубы.
        - Тебе чего? - строго спросил Илья.
        - Мами[16 - Бабушка.] ужинать зовёт. Без тебя не садимся.
        - Заждались, стало быть? - проворчал он. - Ладно… Беги скажи: сейчас буду.
        - Дед, я спросить хотел…
        - Ну?
        - Можно я в Москву поеду? С Мардо?
        - С чего это? - удивился Илья. - Мёдом тебе там намазано?
        - Нет. Просто так. Я помог бы…
        - «Помог бы…» - сердито передразнил Илья. - Ты у него только под ногами путаться будешь! Скажи вот мне лучше, отчего у тебя морда битая?
        Сенька покраснел так, что видно было даже в темноте. Неловко поднёс руку к лицу.
        - Это?.. Упал… С лошади…
        - Это которая тебя сбросила? - невозмутимо поинтересовался Илья. - Из тех, что вы с Митькой у офицерья сменяли? Горячие рысаки, нечего сказать…
        Сенька опустил лохматую голову. Илья молчал, глядя на отражение луны в медленно текущей реке. Чуть погодя произнёс:
        - Какого лешего ты за ним таскаешься? Он тебе морду бьёт, как сопляку, от себя гоняет, а ты… тьфу! Будто не цыган вовсе… Чему он тебя выучит?! В карты играть?! Карты, чяворо, дело гнилое, сегодня сфартит, а завтра - без штанов поскачешь. Али в тюрьму захотел? Митька - вор, и дело его воровское, пропащее, он другим уж не будет, а ты молод ещё по тюрьмам ошиваться. Женить тебя, жеребца, что ли? Чтоб дурь из башки вытрусить?!
        - Не надо! - быстро проговорил Сенька, и Илья скупо усмехнулся. Не глядя на внука, пошёл дальше тёмным берегом реки. Слушая осторожные шаги Сеньки у себя за спиной, думал о том, что отпускать этого балбеса с его дядькой-вором, конечно, ни к чему. Но как положиться на Митьку, про которого никогда не знаешь, в каком городе ему приспичит загулять? Сенька-то в любом случае и до Москвы с лошадьми доберётся, и всё, как надо, Дашке передаст, и назад в табор вернётся ещё до осени…
        - Ладно, поезжай, коль охота есть, - не оглядываясь, хмуро бросил Илья. - Прямо на рассвете и трогайте с богом. А ещё раз увижу, что Мардо тебя картам учит, отдеру кнутом обоих! Так ему и передай!
        Сеньку словно ветром сдуло: парень явно боялся, как бы дед не передумал. Илья с усмешкой проводил его взглядом, ещё раз посмотрел на качающееся в тёмной воде отражение луны и медленно пошёл в сторону табора.
        - Повеселей бы спела что… - не открывая глаз, сказал Мардо, и Копчёнка, сидящая у углей и вполголоса напевающая без слов вальс «На сопках Манчьжурии», испуганно смолкла.
        - Я думала, ты спишь…
        - Не жравши да под вытьё твоё заснёшь, пожалуй… - Мардо, усмехнувшись, сел на расстеленном прямо у костра половике, потянулся, поскрёб голову. - Готово, что ли?
        - Садись.
        Мардо сел, скрестив ноги; молча смотрел на то, как жена ловко и быстро расстилает на траве скатёрку, раскладывает на ней посуду, кладёт хлеб, соль, испечённую картошку. Последним на скатерти утвердился дымящийся котелок, и Мардо, подавшись к нему, с удовольствием потянул носом:
        - Кура, что ли? Где берёшь только?
        - Сам же сказал - цыганка небось, - усмехнувшись, дёрнула плечом Юлька.
        Мардо придвинул к себе дымящуюся миску с супом, отхлебнул одну ложку, другую, откусил половину очищенной луковицы, кусок хлеба. С набитым ртом буркнул:
        - Что присохла, дальше пой давай!
        Юлька внимательно посмотрела на него, заметила, что муж хмуро, не поднимая глаз, улыбается, вздохнула и запела - сначала тихо, потом, увлёкшись, всё сильней, чистым, звонким голосом. Из темноты подошли несколько молодых цыган, остановились, слушая песню, поглядели на Митьку, но тот не пригласил садиться рядом, и парни, ещё раз восхищённо вздохнув, отошли.
        «…Дуракам счастье даётся…» - донёсся до Мардо из темноты обрывок их разговора. Он жёстко усмехнулся, уставившись в землю. Чуть погодя посмотрел на жену. Та, казалось, не слышала ничего; поймав его взгляд, улыбнулась и забрала ещё звонче. Мардо лёг на спину, закинул руки за голову, закрыл глаза, слушая Юльку. Лениво подумал: где она только набирается этих песен, никто в таборе таких не знает… Сама сочиняет, что ли?
        Ай, качаются, качаются берёзки…
        Карик ту мандыр, чяворо, утрадэса?..
        Что мне бедной-глупой, делать,
        По какой бежать дорожке…
        Песня закончилась. Юлька посмотрела на мужа, но тот лежал с закрытыми глазами. Вздохнув, она принялась собирать со скатерти посуду. Не глядя на Мардо, тихо спросила:
        - Куда ты от меня снова едешь?..
        - Дела, стало быть, - спокойно произнёс он в ответ.
        - Надолго?
        - Как выйдет.
        Юлька отвернулась. Чуть погодя сдавленно прошептала:
        - Ты только возвращайся.
        - Куда ж я денусь? - удивился Митька, открывая глаза и садясь на половике. Незнакомые нотки в голосе жены насторожили его.
        - Да мало ли… - Юлька не поворачивалась к нему. - Митька, если ты другую жену возьмёшь, я в реку брошусь, так и знай.
        - Тьфу, дура… - растерянно сказал он. - Да на кой чёрт мне другую-то? Шило на мыло менять? Все вы одинаковые, визгу много, толку мало…
        - Так уж и мало?
        - Ну-у… сегодня хорошо, конечно, сделала, - нехотя признал Мардо. - Гаджэ чуть с тобой вместе в голос не завыли там, в трактире-то… Э! Юлька! А сейчас-то чего ревёшь, бестолковая?!
        - И ничего подобного. - Копчёнка быстро и сердито вытерла лицо рукавом, высморкалась. Вытерев пальцы о траву, села рядом с мужем. - Митя, ты бы взял меня с собой хоть раз, а?
        - Тебя? - рассмеялся он. - Сдурела? Зачем?!
        - Сгожусь. Вот хоть как сегодня… - Юлька взяла его руку, заглянула в глаза. - Возьми меня, а? Я бы… я бы и в карты играть выучилась, если надо!
        - Да кто с тобой сядет, безголовая, играть-то?! - расхохотался Митька так, что от огня испуганной стайкой метнулись в сторону мотыльки. Но Юлька осталась серьёзной.
        - Гаджэ сядут, - пристально глядя на мужа блестящими глазами, ответила она. - У них бабы играют, я знаю.
        - Да ты дура! Это ж тебе не в подкидного… - всё ещё не мог успокоиться Мардо. - Это ж уметь надо, счёт знать, карту помнить…
        Юлька вздохнула, умолкла. Слегка озадаченный Митька тёр кулаком лоб, искоса посматривал на жену. Та сидела неподвижно, глядя на луну. А затем вдруг неожиданно вскочила и, подхватив от шатра ведро, кинулась в темноту, к реке.
        - Кобыла, ноги же переломаешь! - заорал ей вслед Мардо, но жена не отозвалась. Он посмотрел ещё немного в темноту, пожал плечами, вздохнул, усмехнулся. Залез в шатёр и, притянув к себе подушку, снова закрыл глаза. На него неудержимо наваливалась дрёма, в животе чувствовалась приятная тяжесть, подушки Юлькины были мягкими и тёплыми, а вскоре должна подкатиться ему под бок и она сама… «Правда, что ли, в таборе остаться?..» - благодушно подумал Митька, переворачиваясь на живот и утыкаясь лицом в пахнущий мятой угол подушки. - Настя успокоится, а то всё: «Убьют тебя, убьют…» Вот косяк в Москву отгоню и подумаю…» Остальные мысли словно отрезало ножом: Мардо заснул как умер, так и не дождавшись жены, и, проваливаясь в сон, слышал лишь её песню у реки:
        Ах, качаются, качаются берёзки…

* * *
        16 июня 1917 года в Москве, на Живодёрке, в доме купеческой вдовы Прасковьи Щукиной праздновали именины хозяйки. Тёплый день клонился к вечеру, солнце падало за старые, бугристые садовые яблони, протягивая по траве розовые лучи, у крыльца веранды столбиками толклись комары, сладко пахли кусты жасмина. В чаще сада наперебой свистели последние соловьи, но их почти не было слышно из-за взрывов смеха, музыки и громких молодых голосов: в гостиной сёстры Щукины вместе со своими друзьями представляли живые картины. Взрослые, собравшиеся в соседней комнате за чаем, не принимали участия в этой забаве: за столом уже второй час шёл ожесточённый спор о судьбе России и императорского семейства. Без подобных бесед в Москве давно уже не обходилось ни одного застолья, в начале разговора военная молодёжь попыталась принять в нём участие, но барышни заскучали без мужского внимания, и юнкера Второго Александровского училища были вытребованы обратно в гостиную.
        Спор, впрочем, продолжался и там. Во время представления картин он вёлся украдкой, приглушёнными голосами, отдельными отрывистыми репликами. Но когда барышни, продемонстрировав под угрожающие раскаты рояля проникновение демона в башню Тамары, убежали в глубь дома готовиться к очередной фигуре, молодые люди спустились в сад покурить, и там разговор возобновился.
        - Вздор, Щукин, вы болтаете чего не знаете! - горячился Солонцов - стройный, ещё по-мальчишески тонкий юнкер первого курса. - Газеты могут писать всё, что им угодно, о добровольном отречении государя в интересах державы! Но преданные престолу люди великолепно понимают: никакого добровольного отречения нет! И, право, нельзя было ожидать такого поведения от передовых граждан города! Видели бы вы, что творилось в Петербурге! Все как один - с красными бантами носятся по улицам, поздравляют друг друга с долгожданным приходом в Россию европейского законодательства! Барышни пищат, студенты с видом старозаветных пророков вещают о чем-то воссиявшем и взошедшем… Сущий апокалипсис! С ma tante нервический припадок сделался, а она - дама адмиральского здоровья…
        Над головой Солонцова, вкрадчиво звеня, вился комар. Он сел наконец на лоб юнкера, и Солонцов шлёпнул его с такой силой, что сам же и поморщился. Стоящие рядом молодые люди негромко рассмеялись.
        - И ничего смешного в моих словах нет, господа обер-офицеры! - вспылил Солонцов, стряхивая безвременно почившего комара в лопухи. - Вот вам, поручик, хорошо, вы уже успели присягнуть государю, а что прикажете делать нам в конце будущего года? Кому мы станем присягать после выпуска? Этому Временному правительству? Керенскому? Эсерам?!
        - Присягнёте России, Солонцов, и спокойно поедете прямиком на фронт, исполнять свой долг, - уверенно пообещал низкий голос с чуть заметным кавказским акцентом, и могучая фигура поручика Дадешкелиани выдвинулась из тени в красную полосу заходящего солнца. - Что до меня, то мой отпуск кончается завтра, и я отправляюсь на позиции. С большим облегчением, надо вам сознаться. Видит бог, если б не тётя и сестра, я бы вовсе не оставил своей роты. По нынешним временам это просто опасно. Солдаты сейчас находятся, пожалуй, ещё в более затруднительном положении, чем мы с вами.
        - Это отчего же, князь, позвольте вас спросить?!
        - Неграмотны, дремучи, смертельно устали и легко попадают под влияние самой дешёвой пропаганды, - невозмутимо отозвался Дадешкелиани. Он был старше всех присутствующих молодых людей, уже полтора года находился в действующей армии и лишь несколько минут назад покинул взрослую компанию, чтобы присоединиться к молодёжи. - А пропагандистов на фронтах сейчас хватает. Люди не знают, чему верить, кого слушать, слухи по полкам носятся невероятные, отовсюду лезут какие-то провидцы и старцы со старицами… и как только просачиваются через посты?! Даже некоторые из офицерского состава уже подвержены… Что и говорить, в одном господа социалисты правы: не стоило загонять народ на эту бестолковую бойню.
        - А кто его туда загнал, позвольте вас спросить, поручик? - Медленным, протяжным голосом спросил сутуловатый юнкер в сдвинутой на затылок фуражке - сын хозяйки дома. - Народ, как вы сами изволили заметить, слеп и доверчив, собственной воли не имеет, привык к вековой покорности царю-батюшке… А батюшка втравил своих чадушек в бестолковую, как вы справедливо сказали, бойню и быстренько отрёкся… похоже, торопясь избежать ответственности. Да ведь он и сам был человек подневольный…
        Дадешкелиани чуть заметно усмехнулся, отвечать не стал, но Солонцов вскинулся, как боевой конь при звуках трубы.
        - Как вам не стыдно, Щукин! Хуже базарной бабы, право слово! Повторяете уличные сплетни, смеётесь над святым…
        - Это что же у вас святое, Солонцов? - усмешка Щукина стала совершенно издевательской. - Их старец Григорий? Воистину, господа, каждый монарх… или монархиня… имеют таких фаворитов, которых заслуживают. Фавориты - деталь необходимая при любом правлении, спору нет, без них нигде не обходится… Но в минувшей истории это были, по крайней мере, достойные люди, заботившиеся о России не менее своих августейших покровителей, много сделавшие для государства и подданных… Вспомните Миниха, вспомните Разумовского, Орловых, Потёмкина-Таврического, наконец… А что мы наблюдаем в наши дни?! Какое-то немытое недоразумение из сибирской глубинки, у которого только и было, что беспримерное нахальство и безразмерный…
        - Щукин, здесь поблизости дамы, спокойнее… - мягко напомнил Дадешкелиани, и юнкер нехотя умолк. Солонцов, от возмущения утративший дар речи, открывал и закрывал рот, как вытащенный из воды карась. Щукин следил за ним со скептической усмешкой на тонких губах. Остальные молодые люди молчали, не решаясь вмешиваться в спор.
        - По крайней мере, развал армии и бардак в тылу налицо, - сухо подвёл итог разговору поручик. - Письма и те не ходят. Вообразите, я в трёх посланиях предупреждаю тётю о своем возможном отпуске - и всё равно сваливаюсь как снег на голову! Оказывается, моё последнее письмо она получила ещё в Тифлисе полгода назад! Беспорядки… и чем дальше, тем хуже. Все эти игры во французские революции и свободы у нас в России скоро приобретут необратимый характер. Временами я боюсь, что впереди ожидается кое-что похуже войны и отречения государя.
        Политическая дискуссия прервалась самым неожиданным образом. Дамы, о которых упоминал князь, в полном составе высыпали на веранду, и одна из них, младшая сестра юнкера Щукина, звонко возвестила:
        - Господа, вот вы всё о войне да революции, с тоски умереть можно, а у нас, между прочим, сюрприз! У нас сегодня в гостях цыгане! Бросайте свои противные папиросы и идите к нам!
        - Вот это здорово! - вырвалось у Щукина, и он, сразу утратив скучающую улыбку, повернулся в сторону освещённой гостиной. Молодые люди, поспешно гася папиросы, один за другим устремились на зов. Последними шли Дадешкелиани и Солонцов.
        - Поручик, сознайтесь, что вы были в курсе! - восторженным шёпотом сказал юнкер. - Это же ваши? С Живодёрки?
        - Ну, разумеется, чьи же ещё? Вот и познакомитесь наконец.
        - О-о, это, право, счастье! - Солонцов, подскакивая, на ходу пытался оттереть испачканный пылью сапог сорванным лопухом. - Поручик, вот вы у них свой человек, объясните, почему цыганки ведут себя строже светских барышень? Как же там у Пушкина? «И над бровями надпись ада: «Оставь надежду навсегда!» Я ещё в имении у тётушки сколько раз пытался познакомиться короче… У нас там, видите ли, постоянно стоят таборы… стояли, по крайней мере, до всего этого революционного свинства… И вот, ходят по дворам в отрепьях: «Барин, миленький, погадаю!» Даёшь руку гадать - улыбается, бесовка, врёт, блестит глазами, голые, пардон, плечи показывает сквозь дырки в кофте… «Милая, я приду нынче вечером к вам?» - «Окажите милость, барин, как дорогого гостя примем!» Приходишь. Принимают. Песни-пляски до ночи, вытрясут из карманов всё до копейки. «А где Маша? Маша-то где?» А Маши и не видать, и её старший брат с острожной совершенно физиономией вежливо объясняет, что сестра, изволите видеть, уехала! «Как уехала, куда, час назад здесь была, плясала у костра, чего ты врёшь, мерзавец?!» - «Никак нет, барин, уехала по цыганским
делам, что ещё изволите приказать?» И возвращаешься как болван один домой… А на другой день та же самая Маша опять у тебя на дворе, и снова хохочет, и врёт, и просит то ситцу, то хлеба, то платок, и обещает, что нынче же вечером будет ждать в таборе… Дадешкелиани, ну как вам не стыдно, право?! Вам, конечно, легко смеяться!
        Но было поздно: собеседник Солонцова хохотал, блестя большими белыми зубами и вытирая кулаком слёзы. Его темное, резкое лицо сразу, казалось, помолодело, и лишь сейчас стало заметно, что поручику Николаевского полка, князю Зурабу Георгиевичу Дадешкелиани, всего двадцать два года.
        - Вах, Солонцов, уби-и-ил… Ну-ну, юнкер, не обижайтесь, простите… Что делать, таковы эти люди. Поверьте, у них на то свои причины. Ну, обещаю, сегодня же познакомлю вас со всеми тётиными… м-м… эрзац-родственниками.
        - Тогда я - ваш раб, Дадешкелиани! - весело отозвался Солонцов.
        Молодые люди вошли в гостиную и, следуя примеру других, заняли места для зрителей: юнкер пристроился верхом на венском стуле, Дадешкелиани опустился было на дряхлый пуфик, но тот истерически заскрипел под его могучей фигурой, и поручик поспешно переместился на величественный кожаный диван.
        На импровизированной сцене, устроенной на месте отодвинутого к стене рояля, меж тем в самом деле появились цыгане: трое очень молодых гитаристов в синих казакинах. Ни одному из них на вид не было и двадцати. Дадешкелиани весело помахал им. Гитаристы в ответ чинно поклонились, но видно было, что они едва сдерживают улыбки. Если б зрители присмотрелись внимательнее, то заметили бы многозначительные взгляды, которыми обменивались цыгане и поручик. Но как раз в это время из-за портьеры, отгораживающей «сцену» от соседней комнаты, быстрой, почти нервной походкой вышла певица в черном узком платье.
        - Наша Дина Дмитриева певица, цыганка, просите же, господа! - весело объявила Таня Щукина.
        Гости с воодушевлением захлопали. Дадешкелиани весь подался вперёд, и сидящий рядом Солонцов посмотрел на него с удивлением.
        Выйдя к публике, Дина не улыбнулась. Её смуглое, резковатое лицо с опущенными глазами осталось серьёзным и почти сумрачным. Иссиня-черные, со стальным отливом волосы были уложены в низкий валик, скреплённый бриллиантовым гребнем. Тонкие, коричневые в суставах пальцы унизывали тяжёлые кольца. За кушаком красовалась белая хризантема. Остановившись возле гитаристов, Дина медленно, словно нехотя подняла ресницы - и, услышав дружный мужской вздох, чуть заметно усмехнулась углом губ. На тёмном лице молодой цыганки странно и необычно смотрелись светлые, серые, почти прозрачные, очень большие глаза.
        - Принцесса Грёза, - не правда ли, господа? - произнёс за спиной Дадешкелиани насмешливый голос Щукина.
        Поручик недовольно нахмурился, но в это время дружным вздохом вступили гитары, и вслед за ними вкрадчиво зазвучал голос певицы. Первые же строки романса заставили слушателей изумлённо переглянуться и ещё внимательнее посмотреть на Дину.
        Я - маленькая балерина,
        Всегда нема, всегда нема,
        И знает больше пантомима,
        Чем я сама.
        И мне сегодня за кулисы
        Прислал король
        Влюблённо бледные нарциссы
        И лакфиоль.
        И, затаив бессилье гнева,
        Полна угроз,
        Мне улыбнулась королева
        Улыбкой слёз…
        - Но это же… Господа… Это же Вертинский?!. - растерянно прошептал Солонцов и умолк, увидев красноречиво выставленный в его сторону огромный кулак Дадешкелиани. В гостиной воцарилась тишина, нарушаемая лишь торопливым шарканьем шагов: слушать романс спешили старшие гости.
        Молодые гитаристы едва касались струн. Черты певицы были неподвижными. Светлые глаза, такие странные на этом кофейного цвета индийском лице, смотрели через головы гостей в сад, на пропадающие в сумерках кусты жасмина. Только в середине романса Дина чуть заметно и, казалось, без всякого усилия возвысила голос, и тут же в нем прорвались живые, страстные и горькие ноты. Солонцов невольно вздрогнул, почувствовав, как по спине пробежал холодок, осторожно взглянул на своего соседа. Дадешкелиани, не сводя глаз с Дины, медленно перекрестился.
        А дома, в маленькой каморке,
        Больная мать
        Мне будет бальные оборки
        Перешивать.
        И знает мокрая подушка
        В тиши ночей,
        Что я - усталая игрушка
        Больших детей…
        Звенящий, сильный голос отчаянно забился под потолком гостиной, бурно задрожали струны. В чёрных глазах гитаристов мелькали отблески свечей. Солонцов подумал, что, пожалуй, впервые изящная и томная ариетка модного Пьеро звучит с такой ураганной страстью. Но хорошо это или дурно, юнкер решить не успел: «Балерина» закончилась.
        Дина опустила ресницы с неподдельной усталостью, отвернулась к гитаристам - и гостиная взорвалась аплодисментами. Мужчины вставали с мест и подходили ближе, прося руку для поцелуя. Двум-трём знакомым молодым людям Дина протянула пальцы, выслушала комплименты, с улыбкой благодаря и кивая; от остальных отделалась низким поклоном, повернулась к гитаристам - и вдруг, неожиданно хлопнув в ладоши, запела снова, весело и звонко:
        Сидел Ваня на диване
        Пунш последний допивал!
        Гитаристы подхватили всем известную плясовую - и в тот же миг из глубины дома раздался серебристый звон бубна. В гостиную стремглав вбежала босая девочка лет шестнадцати в красной шёлковой юбке и такой же блузке. С загорелой горбоносой мордашки весело и живо блестели чёрные глаза; распущенные волосы, кое-как прихваченные сверху жёлтой косынкой, сбегали на спину и грудь крутыми кудрями, из-под косынки выглядывали заткнутые за неё цветы шиповника. На поясе был повязан пестрый платок. Выстояв несколько мгновений неподвижно и вволю насладившись произведённым эффектом (Солонцов даже уронил под ноги Щукину свою фуражку), она обернулась к певцам. Мелодия плясовой тут же стала быстрее, и девчонка, взмахнув руками, словно в реку бросаясь, кинулась плясать. По лицам зрителей Солонцов отчетливо мог понять, что никогда ещё здесь не видели ничего подобного.
        Это была безоглядная, упоительная пляска без всяких правил и законов. Пятки плясуньи дробно выбивали ритм на гудящем паркете, разрывался звоном бубен, метался подол алой юбки, взлетали и падали руки, локти, кудри, ходили ходуном по-детски острые плечи под красным шёлком блузки, сверкали глаза и зубы… Через несколько мгновений Солонцов вдруг поймал себя на том, что он, как и все вокруг, оглушительно горланит в такт цыганской плясовой:
        Сидел Ваня на диване,
        Пунш последний допивал,
        И, увидя дно в стакане,
        «Прощай, душенька!» - сказал!
        Гитаристы умирали со смеху, но продолжали исправно ударять по струнам. Их голоса давно потонули в воодушевлённом рёве полутора десятков молодых мужских глоток. Плясунья, запрокинув растрёпанную голову, стояла прямо перед зрителями и била острыми плечами так, что, казалось, алая кофта вот-вот разорвётся, из-под неё, освобождённые, появятся крылья и унесут девочку в вечернее розовое небо. Но вот последний аккорд - взмах бубна - кудри, упавшие на лицо… и плясунья, не слушая грохота аплодисментов, бегом кинулась прочь.
        - Таборная цыганка Меришка, господа! - громко объявила смеющаяся Дина.
        - Меришка, Меришка! Меришка, к на-а-ам! - тут же взревели юнкера, все как один повернувшиеся в ту сторону, куда скрылась танцовщица.
        Солонцов орал вместе с другими, возбуждённо комкая потерявшую всякий вид фуражку. У самых его ног лежал сорвавшийся с головы цыганки желтый платок; Солонцов порывисто поднял его и прижал к груди. Сидящий рядом Дадешкелиани сидел отвернувшись. Солонцов недоуменно пригляделся к нему и, к величайшему своему негодованию, убедился, что поручик дрожит от беззвучного смеха.
        - Что тут смешного, Дадешкелиани, не понимаю! Великолепный танец, прекрасная девушка! Какое счастье, что теперь и городские цыганки пляшут так! Где только Яков Дмитрич отыскал такое чудо, в каких таких степях забайкальских?!
        Дадешкелиани переглянулся со Щукиным - и оба захохотали в голос.
        - Да что же это за свинство, господа!!! - вышел из себя Солонцов. - Немедленно объяснитесь, чего в моём поведении вы находите смешного?!
        - Ей-богу, ничего, Солонцов, простите… - вытирая глаза, заверил Дадешкелиани. - А хотите пари? И вы, господа, также? - обратился он к другим гостям.
        - Что ещё за пари? - обиженно спросил Солонцов. Заинтересованные молодые люди подошли ближе и сгрудились вокруг дивана. - Я и так не понимаю, что происходит! И куда делись наши артистки?
        - Вернутся через пять минут, им надо отдохнуть… А пари такое, - Дадешкелиани обвёл всех присутствующих смеющимися чёрными глазами. - Господа, вы только что видели двух прекрасных вакханок. Я наверное знаю, что одна из них - вовсе не цыганка. Кто рискнёт угадать - которая?
        - Полно, поручик, вы шутите, - укоризненно произнёс кто-то из старших гостей.
        - Ничуть! Клянусь честью! Ну - кто первый? Щукин, молчите, вы знаете! Итак, Солонцов, рискнёте?
        Солонцов растерянно посмотрел на Щукина, но тот, уткнувшись в портьеру, зашёлся в приступе хохота и на взгляд товарища ответить не мог. Подошедшие барышни торопливым шёпотом выяснили, что происходит, и тоже рассмеялись.
        - Но… право, не знаю, что и сказать, - нерешительно начал Солонцов. - Господа, а вы меня не разыгрываете? Обе артистки просто… просто подлинные цыганки!
        - И тем не менее, - настаивал, улыбаясь, Дадешкелиани. - Ну же, Солонцов! Вы ничего не теряете!
        - В таком случае, может быть, Дина - не цыганка? - осторожно предположил Солонцов.
        - Вы уверены? - как можно серьёзнее спросил Дадешкелиани.
        - Не уверен, но могу допустить. Вертинский… Принцесса Грёза… Серые глаза, это так необычно для цыган…
        Солонцов не договорил: снова грянул взрыв оглушительного хохота. Дадешкелиани и Щукин, умирая от смеха, торжественно пожали друг другу руки. Барышни смеялись до слез. Цыгане, стоящие неподалеку, тоже вытирали глаза. Солонцов растерянно переводил глаза с одного на другого.
        - Я так и знал, что это розыгрыш, - сердито буркнул он. - Как не совестно, честное слово!
        - Никаких шуток! - Дадешкелиани встал и зычным голосом кавалерийского офицера крикнул на весь дом так, что зазвенела посуда на чайном столе. - Мери! Дина! Пожалуйте к нам!
        Девушки, смеясь, зажали уши. Хозяйка дома, улыбаясь, покачала головой. Молодые цыгане уважительно переглянулись. Через минуту в гостиную чинно вошли обе солистки. Теперь они были в простых строгих блузках и серых юбках, похожие на курсисток или сестёр милосердия. Только Дина так и не сняла с пальцев перстни, а во вьющихся волосах её подруги ещё путались розовые лепестки шиповника. Дадешкелиани небрежно смахнул их, взял девушку за запястье, притянул к себе и повернул к Солонцову.
        - Мери, это Юрий Петрович Солонцов, юнкер Александровского училища. Рекомендую, юнкер, - княжна Мери Давидовна Дадешкелиани, моя кузина.
        Девушка с улыбкой сделала книксен и протянула руку. Солонцов стоял как громом поражённый, молча, не сводя глаз с грузинской княжны. Впрочем, через минуту полного безмолвия Мери перестала улыбаться и укоризненно посмотрела на своего кузена.
        - Вы всё-таки устроили этот фарс, Зурико? И, конечно, спорили на деньги?
        - Мери, тебя, ей-богу, никто не разоблачил!
        - Да это было и невозможно, - отозвался Щукин. - Я, посвящённый в заговор поручика, и то не поверил собственным глазам!
        - Оно и правда, наши тоже до сих пор дивятся, как у барышни лихо получается! - вдруг подал голос один из гитаристов.
        Все взгляды тут же обратились к нему. Парень растерянно сделал было шаг назад, но стоящий рядом цыган постарше, смеясь, удержал его за плечи. Мальчишка покраснел и, буркнув что-то сердитое, неловко почесал встрёпанную голову. Было заметно, что над головой этой перед выступлением предпринимались некоторые парикмахерские ухищрения, но и гребень, и помада оказались бессильными перед напором крутых, иссиня-чёрных кудрей, к концу вечера привычно принявших вид прошлогоднего вороньего гнезда. Стоящая рядом Дина с некоторым раздражением провела ладонью по голове парня:
        - Горе ты наше, Сенька, подколёсное - хоть граблями тебя чеши…
        - Чего ты, дура? Уйди… - огрызнулся тот, отстраняясь. Теперь у него горели малиновым пламенем не только скулы, но и уши.
        - Дикий он у нас, господа, - улыбаясь, пояснила Дина юнкерам. - Вот, позвольте представить, мой брат двоюродный, Семён Петрович - цыган! Уж этот, поверьте, настоящий! Неделю назад по лошадиным делам в Москву приехал, к отцу, - так мы его едва уговорили с нами спеть нынче! И то потому только согласился, что свой навар возьмёт. Они ведь, таборные, господа, куда какие гордые, за деньги не поют, не то что мы тут, грешные…
        - Дина, зачем ты так… - с укоризной сказала княжна Мери, одновременно ловя за рукав метнувшегося было к дверям Сеньку. - А ты куда?! Подожди, вот ведь, в самом деле, гордый какой…
        Сенька остался, хотя и видно было, что сделал он это с величайшим трудом. Дина усмехнулась. Мери сочувственно посмотрела на смущённого парня и, взглянув на небо, поспешно проговорила:
        - Душно как, господа! И соловьи все умолкли! Верно, гроза будет. Пойдёмте лучше в фанты играть!
        - И в самом деле! - спохватились барышни и, увлекая за собой юнкеров и молодых цыган, пёстрой щебечущей стайкой устремились в комнаты. Вскоре на веранде остался один Сенька. Он, оглянувшись, осторожно взял со стола забытый кем-то стакан остывшего чая и одним духом вытянул его. Затем сел на ступеньки, обхватив колени руками и уткнувшись в них подбородком. Некоторое время сидел неподвижно, глядя в темнеющий сад. И вздрогнул, неловко задев край стола и опрокинув пустой стакан, когда сзади кто-то коснулся его плеча.
        - Ах ты, чёрт… барышня?!
        - Вах, стакан лови!!! Падает!!!
        Они с княжной Мери одновременно нагнулись за стаканом, столкнулись лбами, отпрянули друг от друга - и рассмеялись.
        - Поймал? - деловито спросила, ещё стоя на четвереньках, девушка.
        - А то… - Сенька, облегчённо вздохнув, вскочил на ноги и осторожно поставил на стол, подальше от края, хрустальный чайный стакан. - Дорогой, поди?
        - Пустяки, - Мери встала на ноги и с улыбкой посмотрела на парня. - Ну, что, видишь? Ты же выиграл, верно? Ваши цыгане тоже делали ставку на меня? Видишь, никто-никто не догадался, что я не цыганка!
        - Оно и верно. Спасибо вам, барышня…
        - Ну, вот, глупости какие - «спасибо»… - фыркнула Мери. - Значит, эта чёрная лошадка, Дурка, твоя теперь? Ты её покупаешь за свою собственную цену? Вы так договорились с Фёдором?
        - Стало быть, барышня, так, - Сенька не мог скрыть счастливой улыбки. - Только лошадь - она не чёрная, а вороная. Так правильней.
        Действительно, накануне Сенька побился об заклад с двоюродным братом Федькой о том, что никто из гостей не угадает в «таборной плясунье Меришке» грузинскую княжну. Только из-за этого парень и согласился сегодня пойти с городскими родственниками в гости и поиграть там на гитаре для господ: ему хотелось самому видеть пляску раклюшки[17 - От «ракли» - девушка-нецыганка.] и убедиться, что всё было без обмана.
        - Спасибо вам, - повторил он ещё раз.
        - «Тебе», а не «вам», - поправила его Мери. - Мне все цыгане говорят «ты», один ты до сих пор церемонничаешь.
        Сенька покраснел, ответить не смог, но этого и не понадобилось: Мери заговорила снова:
        - Так ты уезжаешь в табор уже завтра?
        - Не знаю. Как управлюсь. Изволите видеть, Дурка жеребиться вздумала, так я подожду…
        - Дурка? Уже сегодня?! - всплеснула руками Мери. - А… можно мне прийти посмотреть?
        - Лучше не надо, - усмехнулся Сенька. - Оно не особенно красиво будет. Вы лучше утром прибегайте, я вам готового жеребчика покажу. Если только вам…
        - Тебе!!!
        Сенька смутился окончательно, засопел и умолк. Мери, склонив кудрявую, растрёпанную голову к плечу, со вздохом посмотрела на него.
        - Ну, если тебе не в тягость мне «выкать», то и я с тобой буду так же, - она комически подбоченилась и важно прошлась взад-вперёд перед Сенькой. - Так что же, Семён Петрович, изволите завтра назад в свой табор отправляться, лошадям хвосты крутить? Весьма даже вам счастливой дороги желаем, уж не забывайте нас, грешных…
        Тут Сенька не выдержал и захохотал, шлёпнув себя обеими ладонями по коленям: до того потешно выглядела Мери с высокомерно поджатой нижней губой и сощуренными глазами. Рассмеялась и княжна. Из дома показались несколько девичьих лиц, со значением переглянулись, улыбнулись и вновь исчезли.
        - Не заскучаешь с ва… с тобой, - с некоторым усилием выговорил Сенька, успокоившись и вытирая глаза. - Что ж, всамделе пора мне. И так задержался, а у Дурки ночью, наверное, начнётся… Я весь день хожу, смотрю, она уже готовится. Бродит, ложится… Ночью опростается, ей-богу. Я сто раз такое видал.
        - Я непременно приду! - предупредила Мери. И тут же огорчилась: - Ой, нет… Я и забыла - брат, Зурико, уезжает завтра утром! Мы с мамой должны его провожать. А ты не уедешь, пока я не вернусь с вокзала?
        - Слово даю, подожду, - пообещал Сенька.
        - Вот спасибо тебе! - Мери вдруг протянула руку и, прежде чем Сенька сообразил, что она намерена делать, ласково погладила его по волосам. Парень вздрогнул, дёрнулся было в сторону - и замер.
        - Прости, - Мери проворно убрала руку. С лёгкой запинкой призналась: - Понимаешь, я все эти дни гадала: как они у тебя так растут… ну… в разные стороны? Наверное, думаю, очень жёсткие, вот и топорщатся… Ужасно хотелось потрогать, но я не смела. Ты не обиделся? Поверь, у меня в мыслях не было…
        Сенька молчал, пристально смотря на неё - на этот раз без смущения, без страха. Молчала, не отводя глаз, и озадаченная его взглядом Мери.
        - Меришка! Сенька! - вдруг послышался звонкий оклик.
        Сенька и Мери, отпрянув друг от друга, обернулись одновременно. Чуть поодаль, у кустов жасмина, стояла и разглядывала их Дина.
        - Бог мой, а я-то думала, вы домой ушли… - пожала она плечами. - Мери, тебя там все ждут!
        - Я ухожу! - Сенька быстро сбежал с крыльца, неся за гриф гитару. - Будьте здоровы, чяялэ!
        Когда он скрылся за калиткой, Мери повернулась к подруге:
        - Дина, что же ты подкрадываешься, как кошка? Я чуть со страха не умерла! А Сенька и так вскорости прятаться от тебя начнёт. Как тебе не стыдно всё время над ним смеяться? А ещё называется кузина! Послушай, я на него уже неделю смотрю и только сегодня поняла, кого он мне напоминает! Вот сейчас, когда Сенька сидел на ступеньках… Он, ей-богу, похож на Демона! Помнишь Врубеля, мы же вместе с тобой ходили смотреть! Там, где Демон сидит на каком-то камне и… ужасно похож на вашего Сеньку, правда же?
        - Ну и что? Эти Смоляковы все такие, на чертей похожие, видала б ты его деда… Да бог с ними совсем! Меришка! - Дина вдруг взволнованно схватила подругу за запястье. - Так что же, Зураб Георгиевич уезжает завтра? Это правда?! Я слышала, как ты говорила с Сенькой…
        - Правда, разумеется… - удивлённая Мери смотрела на неё, широко раскрыв глаза. - И это никакой не секрет, все знают. Неужели он только тебе одной не сказал?!
        - Нет… - Голос Дины сорвался на шёпот, по лицу скользнула короткая болезненная гримаса. - Нет… Я не думала, что уже завтра… что так скоро…
        - Забыл, наверное, - успокаивающе произнесла Мери, обнимая её за плечи. - Мужчины - они таковы.
        - Но как же… - договорить Дина не успела. На веранде мелькнул мужской силуэт, и обе девушки вздрогнули, услышав протяжный голос:
        - Надежда Яковлевна, Мери Давидовна, вы здесь? Вас все ждут.
        - Сию минуту, Алексей Романович, - сквозь зубы ответила Дина перегнувшемуся через перила Щукину. - Извините, что вам беспокоиться пришлось. Хотелось подышать…
        - Чем? - усмехнулся Щукин, посмотрев на небо. - Воздух тяжёл сегодня, ночью будет гроза. Вероятно, вы здесь ждали кого-то? И, скорее всего, не меня?
        Дина надменно молчала, глядя на цветы жасмина. Мери, мельком улыбнувшись Щукину, пробежала мимо него и скрылась в освещённой комнате, откуда слышались смех и шутки гостей. Молодой человек подошёл к Дине.
        - Позвольте предложить вам руку?
        - Не стоит, благодарю, - без улыбки сказала та, обходя юнкера и порывисто поднимаясь мимо него на крыльцо. Щукин проводил цыганку тяжёлым взглядом из-под толстых век. Снова криво улыбнулся углом рта и последовал за ней.
        В фанты играли, рассевшись всей компанией за огромным круглым столом. Поручик Дадешкелиани попытался уклониться от этой забавы и сбежать ко взрослым гостям, но барышни подняли такой писк, что он, смущённо улыбнувшись и пожав широкими плечами, вынужден был остаться. Записки с именами присутствующих торжественно положили в фуражку хозяина дома, которую держала в руках Таня Щукина. Когда Дина и Щукин вошли на веранду, юнкер Солонцов под истерический смех всего собрания изображал, согласно выпавшему фанту, царицу Савскую, соблазняющую Соломона. Соломоном был покрытый пылью бюст Мольера, специально для этой цели снятый со шкафа, и княжна Мери, запрокинув голову с растрёпанными косами, хохотала так, что звенела посуда в старинной горке. Остальные уже отсмеялись и попрятали носовые платки, уже водворили обратно на шкаф Мольера, уже Дина села рядом с княжной, кинув в фуражку записку со своим именем и сердито дёрнув подругу за рукав, а Мери всё не могла совладать с собой и то и дело принималась хохотать.
        - Меришка, ну сколько можно! - недовольно произнесла наконец Дина. - Посмотри, все сидят и дожидаются, когда ты уймёшься! Твоя очередь называть фанты! Если не можешь - давай я вытащу…
        - Нет, нет, Диночка, я сейчас… Сию минуту… Ох, Юрий Петрович, умори-или… Вам, право, не в военном училище место, а в цирке… Извините, господа, я уже готова! - Мери наконец справилась с собой, взяла в руки фуражку с фантами. - А этот фант будет… ну, допустим… танцевать танго!
        - Мери, ты с ума сошла… - вполголоса сказала ей Дина. - Это неприлично.
        - Боже мой, да просто символически! Ничего особенного!
        - С кем же танцевать? - улыбаясь, спросил Щукин. - Тоже с вашим Мольером? Увольте…
        - Вы - можете с Мольером, коль уж он вам так по сердцу пришёлся! - отрезала Мери. - А любой другой мужчина - с… с нашей Диной!
        - Мери!!! - вскочила Дина. - Господа, она ума лишилась! Я - отказываюсь! Танцуй сама, если угодно, а я…
        - Позвольте, позвольте, это ведь игра, нельзя отказываться! - тут же послышались бодрые мужские голоса.
        - А если выпадет дамский фант? - не унимался Щукин.
        - А дама… Дама может выбрать любой танец на своё усмотрение! И любого кавалера из присутствующих!
        Против этого возражений не нашлось. Обведя стол роковым взглядом пифии, Мери с нарочито торжественным видом полезла в фуражку… но в это время снова вспомнила усатую царицу Савскую в армейских сапогах, обнимающую Мольера, и прыснула самым неподобающим для пифии образом, чудом не уронив фуражку. Сразу две скрученные бумажки выпали из неё на пол.
        - Ой… - растерянно сказала Мери, глядя на них. - Получается, у нас два фанта!
        - Пусть танцуют танго друг с другом! - тут же предложил Щукин.
        - Ну уж нет! Один, вот этот. - Мери отложила первый фант, - будет танцевать танго с Диной, или другой танец, если это барышня… А другой станет… н-ну, предположим, читать стихи!
        - Ску-учно… - пожал плечами Щукин.
        - А кто первый, кто же первый, княжна?! - снова весело заволновались молодые люди. - Открывайте, не томите!
        - Да как же вы, право, нетерпеливы, господа! - Мери нарочито медленно развернула фант. - Ну вот… Ой, Зурико, это твой!
        Поручик Дадешкелиани неловко поднялся из-за стола. На Дину он даже не посмотрел, но та повернулась к нему столь порывистым движением, что на неё оглянулись все собравшиеся. Опомнившись, девушка опустила ресницы. Сквозь зубы, вся звеня от негодования, произнесла:
        - Воля ваша, господа, я этим заниматься не намерена.
        - А второй фант ваш, Алексей Романович, - растерянно проговорила Мери, протягивая бумажку Щукину. - Вот и хорошо. Вы много стихов знаете… Развлечёте нас.
        Щукин молча пожал плечами. Искоса посмотрел на Дину… и вдруг, обернувшись к стоящему рядом с ней Дадешкелиани, громко попросил:
        - А давайте меняться фантами, поручик?! Правила это допускают, не так ли, Мери Давидовна?
        Дина чуть слышно негодующе ахнула. Мери была растеряна. За столом смолкли разговоры и смешки: другие участники игры смотрели на бледное, возмущённое лицо молодой цыганки, на неподвижного, как статуя, Дадешкелиани и насмешливую, неприятную физиономию Щукина.
        Ко всеобщему удивлению, поручик, после недолгого молчания, кивнул:
        - Пожалуй, Щукин… Я танцевать никогда толком не умел… тем более танго. А стихи какие-то худо-бедно помню.
        С губ Дины сорвался странный вздох - не то облегчения, не то досады. Мери укоризненно посмотрела на своего кузена и чуть заметно покачала головой. Тот сделал вид, что не заметил этого. Вздохнув, медленно потёр кулаком лоб.
        - Так что стихи, поручик? - весело поинтересовался Солонцов.
        - Да вот же я и вспоминаю… Признаться, последний раз читал стихи ещё в училище, так что, милые дамы, не судите строго…
        - Блока! Надсона! - полетело со всех сторон. - Мирру Лохвицкую, поручик! Гиппиус!
        - Или мне обеспечивают тишину, или, ей-богу, начну читать «Евгения Онегина»! Всего! - сурово предупредил Дадешкелиани, и молодые люди испуганно смолкли. Поручик глубоко вздохнул, посмотрел в окно, где над кустами жасмина уже сходились тяжёлые дождевые облака, и негромко начал:
        Чему бы жизнь нас ни учила,
        Но сердце верит в чудеса.
        Есть и непознанная сила,
        Есть и нетленная краса,
        И эта вера не обманет
        Того, кто ею лишь живёт,
        Не всё, что здесь цвело, увянет,
        Не всё, что было здесь, пройдёт…
        - А далее, дамы, уж простите, не помню, - виновато улыбнулся поручик. И, нахмурив брови, обернулся, когда Дина, не поднимая глаз, спокойным, ровным голосом дочитала:
        Но этой веры для немногих
        Лишь тем доступна благодать,
        Кто в искушеньях жизни строгих,
        Как вы, умел, любя, страдать,
        Чужие врачевать недуги
        Своим страданием умел,
        Кто душу положил за други
        И до конца всё претерпел…
        - Благодарю вас, Надежда Яковлевна, - сдержанно сказал Дадешкелиани, когда аплодисменты смолкли.
        - Не стоит, Зураб Георгиевич, - в тон ответила она. И, поднявшись, направилась к выходу.
        - Надежда Яковлевна! Постойте! - крикнул ей вслед Щукин. - А как же мой фант?! Вы должны мне танго!
        - В другой раз, Алексей Романович! - не оборачиваясь, пообещала она.
        - Дина!!! - укоризненно крикнула ей вслед Мери. - Вернись, так нечестно! Алексей Романович выиграл этот фант! Ну, если не хочешь танго, танцуй хоть вальс, но…
        Дина обернулась на пороге. Звонко, на всю веранду объявила:
        - Меришка, ту на патяса, сыр лэстэ муястыр кхандэл! На камам, и саро![18 - Меришка, ты не поверишь, как у него изо рта воняет! Не хочу, и всё!]
        - Дина, как ты можешь!!! - возмущённо всплеснула руками Мери, но цыганки уже и след простыл.
        - Что, что, что она сказала?! - послышались изумлённые вопросы. - Мери, вы ведь понимаете по-цыгански, что Дина имела в виду?!
        - Ничего особенного… - пролепетала девушка, бросая осторожные взгляды в сторону Щукина, у которого был такой вид, словно его прилюдно ударили по лицу.
        - Простите, Алексей Романович… - прошептала Мери, покраснев до слёз. - Я… Дина, я уверена, не считает… Она не знала, что вы тоже… что вы можете понять…
        - Оставьте, княжна. Я не первый день живу на Живодёрке, - сухо произнёс Щукин. Встал, коротко поклонился всей компании и вышел из комнаты.
        Игра в фанты уже никого не интересовала, барышни и молодые люди принялись взахлёб обсуждать случившееся. На Мери - единственную, кто, кроме Щукина, понял сказанное Диной, - насели со всех сторон, бедная княжна отмахивалась и уверяла, что ничего не поняла, ни единого слова… Никто не заметил, как с веранды исчез Зураб Дадешкелиани.
        Было уже довольно поздно, и над старым, запущенным, заросшим крапивой и хмелем садом поднялась ущербная жёлтая луна. Со стороны Петровского парка доносились нестройные завывания какой-то блудной гармони, под которую несколько пьяных голосов вразброд, но с чувством исполняли «Дубинушку». С другой стороны, из-за купола церкви великомученика Григория, поднималось, наползая на нежную сиреневую дымку неба, черно-сизое облако: на Москву шла гроза, и над Бутырской заставой уже раздавалось едва слышное угрожающее рокотание. В загустевшем воздухе теперь не слышалось даже жужжанья комаров. Только в дальнем конце сада, в запущенном малиннике, ещё щёлкал-заливался одинокий соловей.
        Дадешкелиани быстро сошёл со ступенек веранды, осмотрелся. Вокруг было тихо. Он вполголоса позвал:
        - Дина! Дина, вы здесь?
        Ответа не было. Поручик довольно долго стоял не двигаясь, всматриваясь в синеющие сумерки, но в саду по-прежнему царила тишина. Дадешкелиани тихо, с нескрываемой досадой выругался, достал папиросы, зажёг одну. И, вздрогнув, чуть не выронил её, когда совсем рядом знакомый резкий голос приказал:
        - Погасите, ради Христа, я не могу больше этого нюхать!
        - Дина! - Дадешкелиани поспешно загасил папиросу. Подошёл к цыганке, стоящей в двух шагах, за кустом жасмина. - Вы меня, признаться, напугали. Зачем вы спрятались?
        - Затем, что собиралась идти домой! - отчеканила Дина. - И не успела, к прискорбию! Вам что-то угодно от меня?
        - Нет… То есть да. Отчего вы убежали от гостей? Я вас обидел?
        - Ничуть. Это ведь была просто игра, не так ли? - пожала плечами Дина. Несколько белых лепестков жасмина упали на её рукав, она не глядя смахнула их.
        - Мне показалось, что вы вовсе не хотите танцевать, - осторожно проговорил Зураб.
        - Совершенно правильно показалось, - отрезала она, отворачиваясь. - Ни с вами, ни с этим несносным Щукиным. Мери с ума сошла, когда выдумала такой глупый фант. Извините меня, Зураб Георгиевич, мне в самом деле пора идти. Наши все уже убежали, бросили меня, а что отец подумает? Вы меня проводите? - Дина обогнула жасминовый куст и вышла на широкую песчаную дорожку, ведущую к калитке. Поручик последовал за девушкой.
        - А вот стихи вы читаете хорошо, - вдруг сказала Дина.
        Зураб усмехнулся:
        - Вы мне, право, льстите… Никогда их не читал, не знал и толком выучить не мог. И сегодняшний вечер - тому доказательство.
        - А пугали «Евгением Онегиным»!
        - Блефовал безбожно. Вспомнил с грехом пополам Тютчева, которого ещё в кадетском корпусе зубрил… и то позорно не сумел дочитать до конца. Слава богу, вы меня спасли…
        - А я, признаться, всё думала, что же сама буду читать, если выпадет мой фант… - Дина в задумчивости то бралась за кольцо калитки, то выпускала его из рук, и колечко тихо позванивало о металлические прутья. - И, не поверите, ничего в голову не лезло! Только одно, и то короткое…
        - Какое же? - тихо спросил Зураб, выйдя за калитку и оказавшись таким образом лицом к лицу с Диной. Та не отстранилась. Глядя прямо в глаза поручика, медленно, без запинки произнесла:
        - «Хочешь знать, как всё это было? Три в столовой пробило. И, прощаясь, держась за перила, она словно с трудом говорила: «Это всё… Ах, нет, я забыла. Я люблю вас, я вас любила ещё тогда…»
        - «Да…» - машинально закончил Дадешкелиани. - Это Ахматова?
        - Вы тоже знаете? - одними губами прошептала Дина. - А говорите - не понимаете стихов… Впрочем, это неважно. Скажите, почему вы скрыли от меня свой отъезд?
        - Я - скрыл?..
        - Именно вы! Скрыли! И намеренно! Что же вы теперь отворачиваетесь?! Я узнала об этом полчаса назад, случайно! Вам не стыдно?!
        - Ну, что ж… Это, верно, и к лучшему, - глядя на свои сапоги и с силой сжимая ни в чём не повинный прут калитки, медленно выговорил поручик. - Коль уж вам всё известно, лучше будет нам попрощаться сейчас. Поезд отходит рано утром, я едва ли успею зайти в Большой дом.
        - Но, Зураб Георгиевич!..
        - Я возвращаюсь на войну. Может быть, мы с вами более не увидимся. Не поминайте лихом, Дина. Прощайте. - Дадешкелиани отпустил наконец калитку и быстро пошёл прочь. И не удивился, услышав за собой торопливые шаги. Он остановился, почувствовав, как тонкие, но крепкие пальцы ловят его руку.
        - Зураб Георгиевич! Да подождите же! Повернитесь ко мне, это ведь невежливо, в конце концов! Чем я заслужила такое обращение?!
        Зураб повернулся. Серые, полные слёз глаза девушки смотрели на него в упор.
        - Дина, но чего же ещё?
        - Я… я могла бы писать вам… - прошептала она. Две мокрые дорожки уже бежали по её щекам. - У Мери есть адрес вашей части… Разумеется, если вы позволите…
        - Признаться, мне бы этого не хотелось, - не поднимая глаз, сказал Дадешкелиани. В висках стучал жар, и он был всей душой благодарен грозовой туче, накрывшей притихший сад темнотой.
        - Зураб!..
        - Прощайте, Дина.
        - Но как же так…
        - Простите меня. Я спешу. - Поручик повернулся и быстро, почти бегом, пошёл прочь.
        Дина осталась у калитки, неподвижная и тоненькая, с прижатыми к груди руками. Она не плакала - только часто-часто дышала, словно превозмогая страшную боль. В эту минуту розовая бледная вспышка озарила весь сад, с паническим щебетом поднялись над малинником птицы, зазвенели стекла в окнах веранды, из дома послышались испуганные возгласы. Вздрогнув, Дина посмотрела на освещённый дом, неловким движением вытерла слёзы и опрометью бросилась за калитку.
        Через сад пробежал короткий ветерок, и по листьям забарабанили первые капли. Почти сразу же змеящаяся молния вспорола сумрачное, низко нависшее небо, над Петровским парком яростно загремело, капли западали чаще, звонче, и, когда княжна Мери, кое-как прикрываясь накидкой, сбежала по крыльцу в сад, внизу, на песчаной дорожке, уже успела образоваться бурлящая пузырями лужа.
        - Ах ты, господи! - воскликнула девушка, неловко прыгая прямо в лужу и поднимая фонтан брызг. - Опоздать недоставало…
        - Мери Давидовна, куда вы так спешите?! - Солонцов выбежал за ней и отважно обрушился в ту же самую лужу, обдав рассмеявшуюся девушку мутной волной. - Ах, простите, ради бога…
        - Пустяки, я всё равно уже вся мокрая и платью конец! - беспечно произнесла Мери, сбрасывая с головы отяжелевшую от воды накидку. - Возвращайтесь в дом, Юрий Петрович, там сейчас начнутся танцы, а мне пора.
        - Куда же вы убегаете? Ещё так рано!
        - В ресторан, сегодня у меня выход, - Мери быстро шла, почти бежала по дорожке к калитке, за которую минуту назад умчалась Дина; Солонцов едва поспевал за княжной.
        - Позвольте мне вас проводить! Хотя бы до Большого дома!
        - Ну, если вам так уж угодно вымокнуть до нитки… Живей, живей, господин Солонцов, мне ещё переодеваться!
        Вдвоём, держась за руки и смеясь, молодые люди пустились вниз по улице.
        - Мери Давидовна, как сказать по-цыгански «сильный дождь»?
        - Брышынд баро!
        - Как смешно… А «добрый день»?
        - Лачо дэвэс!
        - А… А «я вас люблю»?
        - Выджя палором пал мандэ![19 - Выходи за меня замуж!]
        - О, нет, нет, тут вы лукавите! Это, верно, что-нибудь другое означает?
        - Сначала ответьте, какую цыганку вы намерены соблазнить! Цыганские девушки весьма переборчивы, господин Солонцов! Ах, осторожнее, тут лужа выше колен, просто утонуть можно! Ай, нет, не надо меня нести, я сама, я умею… Ох, благодарю! Ей-богу, хуже чем в Тифлисе в Нижнем городе, а ещё Первопрестольная!
        Улочку Живодёрку в Москве называли цыганской: здесь традиционно селились хоровые цыгане, выступавшие по вечерам в знаменитых ресторанах Петровского парка. Живодёрка была кривой, грязной, немощёной; перерезавшую её надвое огромную, поросшую по краям осокой лужу, в которой косяками плавали утки и гуси, с полным правом иногда называли прудом. В пыли вдоль заборов валялись поросята и собаки, копошились куры. Домики были низкими, старыми, разваливающимися. Похвастаться некоторой солидностью могли лишь три строения на всю Живодёрку: бесформенный доходный дом Щукиных, опутанный, как паутиной, разнообразными пристройками, галереями и выходами, публичный дом мадам Востряковой и дом цыган Дмитриевых.
        - Всё, я опоздала… И причёски нет… И платья…И мокрая, как мышь под веником… Бо-о-оже, меня Яков Дмитрич сейчас убьёт! - ужасалась на бегу княжна, но на её резковатом, горбоносом, как у кузена, смуглом лице была такая широкая улыбка, что Солонцов не мог не улыбаться в ответ.
        - Как вы попали к цыганам, Мери Давидовна? Я пытался расспрашивать Дадешкелиани, но он молчит… и вообще, кажется, не особенно расположен к разговорам нынче.
        - Ах, да очень просто, неужели вы ещё не знаете?! - Мери, подобрав юбку, ловко перескочила через буро-рыжее озерцо грязи. - Моя мама - Анна Снежная! Бывшая примадонна местного хора!
        - Так это правда?! - поразился юнкер. - А я был уверен, что Щукин просто интригует, рассказывая всем о вашей маме…
        - Истинная правда! Её знала вся Москва! - с гордостью заверила Мери. - Я, с одной стороны, жалею, что на маму не похожа ничуть - она, знаете ли, такая великолепная blonde, мужчины до сих пор не могут глаз отвести… Я вас познакомлю, и вы сами убедитесь! А с другой стороны - я уродилась в отца, и многие, как видите, уверены, что я не грузинка, а всамделишная цыганка!
        - Так это матушка вас всему научила?
        - Отчасти да. Ну и, кроме того, я ведь уже полгода живу здесь, в Москве, на Живодёрке. После смерти отца мы с мамой чуть с ума не сошли. И вдруг - это московское наследство… Мы решили поехать посмотреть - а вышло так, что остались насовсем.
        - Революция?.. - брезгливо предположил Солонцов.
        - Она самая, - в тон ему ответила Мери. - Как же теперь возвращаться, если на дорогах творится бог знает что и в Тифлисе такие же беспорядки, как везде. Здесь мы, по крайней мере, среди своих…
        - Это вы цыган имеете в виду? - улыбнулся Солонцов.
        - Разумеется! Маму здесь все помнят, мы и поселились сразу же в Большом доме, поскольку у нас тут… Да вот же, взгляните сами! Вот оно - мамино наследство! - фыркнув от неудачно подавленного смешка, Мери показала на бесформенное, несуразное двухэтажное строение за неожиданно новым забором, подпирающим живую изгородь из сирени и шиповника. Над покосившимся крыльцом дома призывно мигал красный фонарик, дверь то и дело хлопала и отворялась, выпуская наружу бравурную фортепьянную музыку, громкий смех и женский визг.
        - Но это же… - даже в полумраке было заметно, как покраснел Солонцов. - Позвольте, мне это… м-м… заведение очень хорошо знакомо. Ещё, помнится, в кадетах… Чёрт… Чёрт, чёрт, что я несу, простите, ради бога, Мери Давидовна! Мы совсем одичали после лагерей…
        - Ну, что вы, Юрий Петрович… - тихо рассмеялась Мери, глядя на смущённого до крайности юнкера. - Я же, по крайней мере, не стыжусь признаваться, что моим приданым будет публичный дом! А уж вашему-то брату мужчине и подавно нечего стесняться. Вы, надо полагать, были знакомы с маминой покойной тётушкой?
        - Как же, само собой… - пробормотал Солонцов. - Весьма достойная была дама… Даная Тихоновна, если не ошибаюсь? Кто бы мог подумать, что я буду… иметь, как говорится, счастье… оказаться знакомым с её внучатой племянницей…
        - А вот я тётю Данаю никогда не видела, - пожала плечами Мери. - Мы приехали после того, как она умерла… Кстати, не хотите ли зайти? Я бы вас познакомила с мамой!
        - Ради бога, княжна, не сегодня! - взмолился юнкер. - Я, признаться, не готов… И мокрый, как курица… Недопустимо в таком растерзанном виде представляться самой Анне Снежной, княгине Дадешкелиани, и…
        - Юнкер, юнкер, фи!.. Чины ещё в феврале отменили! Впрочем, вы правы, лучше в другой день. Я уже и так безнадёжно опоздала! - И Мери, отвернувшись от своего «приданого», снова побежала по Живодёрке. Солонцов, на ходу отряхивая мокрую, потерявшую всякий вид фуражку, устремился за ней.
        Бежать, впрочем, было недалеко: сразу за изгибом петляющей улочки показался Большой дом - двухэтажный, с мезонином, с облупившейся, почти совсем облезшей голубой краской на стенах, утопающий в кустах сирени. Одно окно нижнего этажа, несмотря на ливень, оказалось раскрыто настежь, и оттуда доносилась энергичная мужская ругань на цыганском языке.
        - А-а, это Яков Дмитрич, наш хоревод, - сообщила Мери в ответ на молчаливый вопрос Солонцова. - Наверное, с тётей Дашей ругается, - она прислушалась к потоку непонятных для юнкера слов, кивнула головой и улыбнулась: - Ну, конечно! Опять из-за Дины! Вообразите, она гимназию заканчивает с разрешения мамы, и Яков Дмитрич до сих пор по этому поводу успокоиться не может! Уверяет, что теперь её никто не возьмёт замуж!
        - Надежду Яковлевну?! - возмутился Солонцов. - Да как же можно такое предполагать! Я убеждён, стоит мадемуазель Дмитриевой только пожелать - и всё Александровское военное училище будет у её ног!
        - Ах, нет же, русские - разумеется, но Яков Дмитрич имеет в виду цыган. Он не хочет для Дины русского мужа, у цыган, видите ли, с этим строго… - Мери рассмеялась. - Эти люди очень и очень настороженно относятся к женскому образованию.
        - Они где-то правы, - солидно подтвердил Солонцов. - Как мой дедушка говаривал, образованная дама - считай что на три четверти кавалер!
        - Вот видите, видите, даже вы!.. - притворно рассердилась Мери. - А наша Дина, между прочим, во всех семи классах прекрасно училась! Прочла книг в десять раз больше меня! Вы слышали, как сегодня она дочитывала стихи вместо Зурико? И старшие братья её заканчивали, кажется, реальное училище на Садовой…
        - Меришка, конэса ту ракирэс, заджя, чеинэ тэ традэс![20 - Меришка, с кем ты разговариваешь, заходи, пора ехать!] - внезапно раздался женский голос из раскрытого окна.
        - Ах, это меня зовут! - спохватилась Мери. - Прощайте, юнкер, была очень рада знакомству, спасибо, что проводили… ещё увидимся! Заходите в гости, попросту, без церемоний!
        Солонцов не успел и рта открыть - а смеющаяся, мокрая насквозь, с прилипшими к лицу кудрявыми прядями княжна скрылась за дверью. Вопли из открытого окна неслись по-прежнему. Некоторое время Солонцов прислушивался к ним, стоя у забора и чему-то улыбаясь. Затем вздохнул и не спеша пошёл прочь под всё усиливающимся дождём. Только на Садовой он обнаружил, что довольно громко напевает «Сидел Ваня на диване» и редкие прохожие, улыбаясь, провожают его взглядами.
        Дом цыган Дмитриевых на Живодёрке с незапамятных времён называли Большим домом: здесь ещё в минувшем столетии жила семья хорового дирижёра Якова Васильева. Когда тот умер, хор перешёл к его племяннику, известному на весь город Митро Дмитриеву. А несколько лет назад, когда стало очевидно, что деду Митро, разменявшему седьмой десяток, уже тяжелы шумные ночи в ресторанах и на гвардейских квартирах, хором начал руководить его сын Яков, которому этой весной минуло тридцать девять. Сыновья Якова третий год пропадали на фронтах; старшая дочь, вышедшая замуж, пела с супругом в петроградской «Вилле Родэ», младшая Дина жила вместе с родителями. Кроме семьи хоревода, в доме обитало множество племянников, невесток, двоюродных сестёр и братьев, бабок, тёток, дядек и не подлежащий исчислению выводок разновозрастных детей. Ещё несколько цыганских семей жили в соседних домах. Всё это шумное, пёстрое, смуглое общество пело вечерами в ресторане, мужчины иногда крутились на Конном рынке, меняя и продавая лошадей, некоторые из женщин гадали. Но в последнее время все разговоры в цыганском доме сводились к одному: в
ресторанах пусто, доходы падают, чем кормить детей - непонятно, и, по видимости, грядёт конец света.
        «Всю жизнь он у вас грядёт, пустобрёхи, - сурово говорил дед Митро, седой кряжистый старик с татарской узкоглазой физиономией, которого до сих пор побаивались и млад и стар в Большом доме. - Как чуть что не по ним - ахти, господи, конец света, помирать пора! Гробы-то закупили уж? Нет?! Ну так и идите с божьей помощью глотки драть, покуда дерутся! Настоящие цыгане и опосля светопреставления не пропадут! Лошади, что ли, все на Конном передохли?»
        Цыгане не спорили, но между собой втихомолку ворчали, что деду, конечно, легко ругаться: и он, и его сын Яков были закоренелыми лошадниками, и работа в хоре ничуть не отвлекала их от главного цыганского занятия - мены и торговли лошадьми.
        Мери не ошиблась: когда она вошла в Большой дом, в нижнем зале оказалась в полном разгаре очередная ссора хоревода с супругой. Скандал шёл обычным, накатанным путём: Яков, стоя посреди зала возле расстроенного ещё в минувшем веке рояля, вдохновенно орал на весь дом отлично поставленным рокочущим басом, Дина - бледная, с закрытыми глазами - сидела, поджав под себя ноги, в старом кресле, а её мать, знаменитое контральто Дарья Ильинишна, пришедшая в хор двадцать лет назад из кочевого табора, непринуждённо сворачивала на столе огромную, переливающуюся шаль, прикидывая, как лучше донести её до ресторана и при этом не намочить. Тёмно-смуглое, словно навеки сожжённое давним степным загаром, спокойное и красивое лицо женщины казалось совершенно безмятежным. Никому из цыган ещё не приходилось видеть, как выходит из себя жена хоревода, и тем более не мог добиться этого от неё супруг. Однако Яков, судя по всему, ещё не терял надежды.
        - Ну, и что ты мне молчишь?! Что ты мне, проклятая, молчишь, аки столб соляной?! Я ведь тебе говорил?! Говорил аль нет, отвечай! Ещё когда говорил, дура несчастная!
        - Говорил, Яша, говорил…
        - Вот тебе теперь, пожалуйста! Выучила девку на свою голову, она умная стала, учёная! Ученей отца с матерью! Книжками комната до потолка забита, на всю зиму отопляться хватит! В ресторан ехать эта барышня уже брезгает!
        - Куда же ей, Яша, ехать, если она горит вся, в жару…
        - От дури своей и горит! Говорил - сиди дома, не шляйся по гостям, к вечеру грозой ударит, под дождь попадёшь, говорил аль нет?!
        - Говорил, Яшенька…
        - Оно конечно! Ресторан такой барышне великоразумной без надобности! Она у нас профессор ниверситетский, она книжки читать обучена, ей цыганский хлеб поперёк горла! Ей, видишь ли, кривляться перед пьянью невместно! Какого чёрта сватов опять завернули, я спрашиваю?!
        - Ты сам и завернул…
        - Знамо дело!!! Ещё б не завернул! Не позориться ж с этой распроучёной перед цыганами-то! С неё ведь станется прилюдно объявить, что за дурака не пойдёт! Ей, видишь ли, хоровые уж не в пару, ей барина-господина подавай! Вот ей-богу, доведёте вы меня, лопнет мой терпёж - и я эту барышню кисельную в табор отдам! За кочевого, закорённого отдам! С роднёй твоей договорюсь - и отдам! Ежели, конечно, возьмут ещё, прынцессу эту… Станет босиком, в драной юбке по деревням побираться, коли ей в ресторане кисло!
        - Как велишь, так и будет. Не кричи, сам голос сорвёшь. Меришка, это ты?! - Дарья, закончив складывать шаль, повернулась к вбежавшей княжне. - Живо переодевайся, наши собрались уже!
        - Сейчас, Дарья Ильинишна… - Мери опрометью бросилась наверх.
        Дина, поднявшись и вздёрнув подбородок, не спеша отправилась за ней. Дарья проводила дочь обеспокоенным взглядом. Покосился вслед и Яков, проворчав:
        - Вон… благоволите… Раклюшка впереди цыганки в ресторан на заработок скачет! Дожили, ромалэ…
        Дарья положила скатанную шаль на стул, подошла к мужу. Вполголоса сказала:
        - Не гневил бы бога-то. На Динку одну полресторана приезжает.
        - А я разве чего?.. - перевёл дух Яков. - Того и жаль, что таланная. Была б без огня - пусть бы хоть с утра до ночи с книжками сидела…
        - Ехать пора, Яша.
        - Ну, так и поедем!!! Опять из-за тебя два часа провозились, хоть бы раз вовремя собралась, чёртова кукла! Понавязались на мою голову, тьфу!
        Яков быстро вышел из комнаты, Дарья улыбнулась ему вслед, отошла к зеркалу поправить причёску - и минуту спустя зал начал наполняться цыганами, благоразумно попрятавшимися по углам во время семейной грозы. Все обитатели Большого дома от мала до велика знали, кто главный в семье Дмитриевых, но и попадаться под горячую руку хореводу тоже никому не хотелось.
        Мери не приукрашивала, рассказывая Солонцову о том, что её мать знала вся Москва. Княгиня Дадешкелиани в молодости была знаменитейшей ресторанной примадонной Анной Снежной. Многие в Москве помнили неповторимый, чистый и звонкий голос русской девушки из цыганского хора, тяжёлый узел светлых волос, великолепные плечи в низком вырезе чёрного платья, усталый поворот головы и романс «Хризантемы», который, после того, как его запела Анна Снежная, загремел на обе столицы. Мало кто из поклонников певицы знал, что Анна Снежная ещё несколько лет назад была просто Анюткой Сапожниковой, племянницей «мадам», содержавшей известный в Грузинах публичный дом. Выросшая на Живодёрке, с малолетства бегавшая вместе с цыганскими ребятишками, Анютка отлично говорила по-цыгански, пела весь ресторанный репертуар, и тогдашний дирижёр всерьёз уговаривал русскую девочку поступить к нему в хор. В семнадцать лет она так и сделала, влюбившись в цыганского парня и выйдя за него замуж.
        Брак этот был случайным, несчастливым и не очень долгим. Через пять лет Анютка - к тому времени уже знаменитая Анна Снежная - уехала на Кавказ с князем Давидом Дадешкелиани. Брошенный муж Анны не особенно печалился по этому поводу, вскоре женился на цыганке, и об Анне, как уверяли многие, никогда больше не вспоминал.
        Мери боготворила мать не меньше, чем отца. С одиннадцати лет, глядя в зеркало на собственную смуглую и живую мордашку, девочка мысленно сравнивала свою внешность с блистательной красотой матери и грустно вздыхала. Высокая, стройная, с бледным, слегка надменным лицом, княгиня Анна имела, казалось, власть над временем. Прожив с мужем пятнадцать лет в Тифлисе, Анна свободно входила в лучшие гостиные грузинской столицы, никто так и не смог догадаться, что княгиня Дадешкелиани с малых лет служила горничной в публичном доме тётки и что она закончила всего три класса церковно-приходской школы.
        С малых лет Мери любила голос матери. Оставив жизнь ресторанной певицы, Анна не сумела отказаться от пения и пела всегда: дома, помогая кухарке варить варенье или занимаясь хозяйственными расчётами; в гостях, под рояль, перед восторженными слушателями, собирая под окнами толпы восхищённых тифлисцев; вечером, укладывая спать маленькую дочь, утром, просыпаясь… Мери слушала романсы Анны, повторяла их вслед за ней и краснела от удовольствия, слыша изумлённый и радостный голос матери: «Мерико, да у тебя ведь способности, тебе надо учиться петь!»
        Иногда Анна, забывшись, пела по-цыгански. Малышка-дочь вцеплялась в неё, требуя объяснить слова, рассказать… Сначала Анна отмахивалась, сердилась или переводила разговор на другое. Потом, видя, что отвязаться от дочери невозможно, объясняла ей то или иное цыганское слово или целую фразу. У Мери была великолепная память и способности к языкам: помимо гимназических французского и немецкого, она с лёгкостью говорила на грузинском, мегрельском и сванском языках. К этому букету вскоре, естественно, добавился и цыганский. Впрочем, оттачивать его Мери было негде: цыгане в Тифлис приезжали редко.
        Когда дочери исполнилось лет двенадцать, Анна - всё так же забавы ради - показала ей несколько танцевальных движений цыганок. Салонная «венгерка», которой блистали цыганские плясуньи в Москве, произвела на Мери огромное впечатление, и она - от природы пластичная, с прекрасным чувством ритма, лучшая ученица в классе танцев - мгновенно схватила и медленные, чинные «проходки», и величавые «батманы», и чечётки, и «голубочки», и сводящую с ума «поводку плечиком». С тех пор юную княжну Дадешкелиани рвали на части во время гимназических концертов, благотворительных базаров и просто семейных праздников, где устраивались спектакли и «живые картины». Мери собственноручно сшила из алого шёлка юбку цыганской плясуньи, и на каждом гимназическом концерте танец девочки имел феерический успех.
        Мать и дочь стали очень близки в эти годы. Иногда они до утра просиживали обнявшись на смятой постели, и Анна рассказывала о своей жизни до встречи с князем Дадешкелиани. О далёкой, шумной и радостной Москве, о сияющих огнях ресторана, о цыганском хоре, известном всей столице. О цыганках, так не похожих на тех загорелых, крикливых побирушек, которые иногда появлялись на пыльных улицах Тифлиса с узлами через плечо и грязными детьми. О солистках, ни разу в жизни не ступавших на землю босой ногой, затянутых в шёлковые и бархатные платья, в жемчужных ожерельях и персидских шалях. О миллионах, летевших под каблуки цыганским танцовщицам, о бессонных ночах в чаду пьяного угара, о промотанных состояниях, о загубленных судьбах, о невозможных мезальянсах, потрясавших свет, когда графы и князья влюблялись насмерть в чёрные глаза очередной Маши или Саши. О том, что именно такой мезальянс произошёл между хоровой певицей Анной Снежной и князем Давидом Дадешкелиани, княгиня предпочла умолчать, но Мери этого не заметила. Она пытливо и восхищённо заглядывала в лицо матери:
        - Но… как же ты смогла оставить всё это? Такую жизнь, таких людей? Как ты смогла уйти? Бросить всё?
        - Во-первых, Мерико, я очень любила твоего отца. Во-вторых… ничего замечательного в этой жизни не было. Ресторан, чеми сакварела[21 - Моя любимая (груз.).], - он и есть ресторан. Ты поёшь, а другие в то время жр… едят, вот и всё. Просто ты ещё очень молода, тебе это кажется ужасно романтичным, и потому ты не можешь понять…
        - Тебе не было жаль уходить от цыган?!
        - Ничуть, - искренне отвечала княгиня.
        - Не понимаю… В самом деле не понимаю, - задумчиво говорила Мери. - Мама, милая, обещай, что когда-нибудь мы поедем туда!
        - Конечно, девочка моя, я обещаю.
        Тогда княгиня и подумать не могла, при каких обстоятельствах ей придётся выполнять своё обещание.
        В четырнадцатом году, когда началась война, для семьи Дадешкелиани наступили тяжёлые времена. В первые же дни войны был убит отец Мери. Спустя месяц пришло известие о героической гибели старшего её кузена Тенго: ему исполнилось всего двадцать три. Зураб, окончивший в тот год юнкерское училище в Москве, отправился на Западный фронт, даже не сумев ни с кем повидаться. Анна и Мери остались одни в Тифлисе, в огромном, опустевшем доме.
        Вспоминая позже эти чёрные дни, княгиня думала о том, что, не будь рядом дочери, она, вероятно, сошла бы с ума. Дато, любимый муж, человек, без которого она не мыслила своей жизни, покинул её навсегда. Думая о том, что Дато умирал без близких, без родных, на госпитальной койке и что она, жена, не может даже поплакать на его могиле, которая где-то на австрийской границе, Анна чувствовала, что у неё мутится разум. Мери, разом повзрослевшая в то страшное лето, похудевшая, осунувшаяся, ещё более чем прежде напоминавшая отца, не отходила от матери. Иногда они часами сидели обнявшись, не плача и не разговаривая, на крытой ковром тахте в комнате Анны, иногда запирались в кабинете Давида и перебирали старые письма и фотографии, иногда бродили по окрестностям, говоря об отце и кузене Тенго. Впрочем, гулять в последнее время становилось всё опаснее: старая прислуга напрямую предупреждала о том, что госпожам было бы лучше не отходить далеко от дома и верных людей. В Тифлисе всё сильнее становились беспорядки, до Анны доносились тревожные слухи о народных волнениях, голод в селениях рождал бунты, крестьяне
громили дома своих господ, и старая Софико, рассказывая об этом барыне, испуганно уверяла, что грядёт настоящий конец света и что добром это не кончится. Княгиня, которая поначалу отмахивалась, в конце концов была вынуждена признать, что если и не конец света, то большие неприятности неизбежны.
        В феврале 1917 года громом небесным грянуло известие о революции в Петербурге и отречении царя, а месяцем позже Анна получила письмо, нацарапанное незнакомым корявым почерком. Послание гласило:
        «Уважаимой княгине Анне Николаевне Дадшклиани, ураждённой Сапожниковой Анюте. Мы, падписавшиеся, в глубоких горестях уведомляем вашу милость, што тётка ваша мадам Вострякова Даная Тихоновна приказали долго жить и оставили имушшество на восемь тыщ и заведение, и завещание в конторе имеится. Так что надобно в делах разобратся, для чево ваша милость в Москву требуеца. А у нас тута вселенский страх и ужасть, и в Питере царь-батюшка наш от престола отрёкшись на нашу погибель, и не знаем, что нам грешным таперича делать, и все нашы говорят, што жыды виноваты. А Двойра вот наша кажет, што жыдам своех бед хватает и што не еврейское это дело царей менять. Приежайте за-ради Христа, оченно вас дожидаем и всем заведением за вас молимся. В смерти супруга примите нижайшие сабалезнованья. Остаёмся завсегда вашы Марья Опёнкина и прочие барышни, клянёмся, што до вашево прибытья никаку сволачь босяческую в заведение ни впустим, в чём и воля покойной мадам была».
        Княгиня легко вспомнила Маньку: это была самая молоденькая проститутка, почти девочка, только поступившая в заведение тётки в тот год, когда она, Анна, уехала из Москвы с Давидом. Сейчас ей, как и Анне, видимо, шёл четвёртый десяток. Княгиня не могла восстановить в памяти её лица, но Манькину профессиональную биографию знала прекрасно: тётка Даная Тихоновна ежемесячно слала племяннице на Кавказ длинные письма, в которых подробнейшим образом описывала жизнь своих девиц, а также все новости Живодёрки, грязной цыганской улочки, на которой Анна прожила полжизни.
        Той ночью она не спала. Сидела за столом при свете моргающей лампы, перебирала письма мужа, смотрела сухими, горячими глазами на его фотографию, слушала дыхание спящей дочери. Что делать?.. Давида нет, весь доход от имения съели военные заимки, едва-едва хватило средств, чтобы оплатить учёбу дочери, Мери уже пятнадцать… Что делать? Ехать в Москву, продавать неожиданно свалившееся в наследство «заведение»?.. А кому она нужна там через столько лет? Но и здесь, после смерти мужа, - кому? Что будет с Мери? Что будет с ними всеми, что делать, великий боже, что?..
        Через неделю, ранним утром, княгиня и княжна Дадешкелиани вышли на площадь Николаевского вокзала в Москве и взяли извозчика до Петровского парка.
        Анна не была в Первопрестольной больше пятнадцати лет, но она и подумать не могла, что город так изменится. Шумная, многолюдная Москва, казалось, опустела; дорогие магазины на Тверской стояли закрытыми, а некоторые - даже с заколоченными досками витринами; пропали с улиц торговцы-лоточники с бубликами, калачами, воблой, сбитнем и леденцами, и за всю дорогу от вокзала до Петровского парка княгиня не увидела ни одной бабы с пирогами. «Голод, - подумала она. - И тут голод, а газеты всё врут…»
        Первой, кого Анна с дочерью встретили на Живодёрке, оказалась Дарья Дмитриева. Княгиня узнала её сразу: ни с каким другим нельзя было спутать этого большеносого, резковатого и всё же красивого лица с чуть раскосыми чёрными глазами. Даже серьги, которые были на Дарье, Анна узнала мгновенно. Длинные изумрудные «капельки», первый подарок Дашке, тогда ещё невесте, от жениха: этому украшению в своё время завидовала вся девчоночья Живодёрка.
        - Даша… - вполголоса окликнула её княгиня. Цыганка изумлённо оглянулась и, всплеснув руками, кинулась Анне на шею.
        - Аня! Дэвлалэ, Аня! Анечка! Откуда ты, господи, откуда? В трауре, что случилось?!
        - Мужа схоронила…
        - Бедная… - словно не удивившись, покачала головой Дарья. - И Даная Тихоновна вот у нас тоже… Как знала, что этакое светопреставление начнётся - поторопилась. Девицы-то ваши совсем без начальства растерялись… А это твоя дочь? - отстранившись от Анны, Дарья с ног до головы осмотрела Мери и, улыбнувшись, покачала головой. - Краса-а-авица княжна…
        Комплимент был сказан с достоинством, без капли лести или заискивания. Мери так же непринуждённо улыбнулась в ответ, но в её широко распахнувшихся чёрных глазах загорелось истошное любопытство.
        - Она знает про тебя? - коротко спросила Дарья по-цыгански. Анна, сразу же поняв, что та имеет в виду, кивнула. Цыганка улыбнулась, совсем по-молодому блеснув зубами, и взяла княжну и княгиню Дадешкелиани за руки.
        - Ну, коли так, идёмте в Большой дом. Наши все рады будут.
        Через полчаса Анна сидела за круглым столом в зале Большого дома и, глядя по сторонам, убеждалась в том, что за пятнадцать лет здесь мало что изменилось. Тот же огромный рояль величественно высился у окна; те же диваны, сильно потрёпанные, с протёртой обивкой, стояли возле стен, и на одном из них всё так же валялась неизменная гитара с повязанным на грифе бантом. А на стене у окна по-прежнему висел портрет Дарьиной матери, написанный сорок лет назад влюбленным в солистку цыганского хора студентом-художником. Где она сейчас, подумала Анна. Кочует, верно…
        Но долго размышлять о судьбе хоровой певицы, сбежавшей замуж в табор, ей не удалось: распахнулась дверь, и в зал с топотом, шумом и радостными воплями посыпались цыгане - молодые и старые. Ошеломлённой княгине показалось, что в Большой дом разом ввалилась вся Живодёрка. Анну обнимали, тормошили, расспрашивали, смеялись, размахивали руками, скалили в улыбках зубы - через мгновение у неё голова пошла кругом, и она, отвечая невпопад, едва успевала вспоминать: Федька Трофимов… Танька Дмитриева… Агаша… Сима… Тётка Таша… Молодых она, конечно, не знала никого, да и те особенно не заинтересовались ею, сразу же обступив сидящую на диване княжну. Через минуту оттуда раздался многоголосый восторженный крик, и Анна поняла: Мери с готовностью продемонстрировала свои познания в цыганском языке. А ещё через некоторое время с порога послышался дикий вопль: «Благодетельница наша несказанная приехали!!!» - и в зал ворвался весь состав публичного дома покойной тётушки. Возглавляли процессию Манька и Двойра, которые присели в глубоком книксене и вознамерились поцеловать «благодетельнице» ручку - что было встречено
громким хохотом цыган. Громче всех смеялась сама Анна. Встав, она дружески обнялась с оробевшими девицами, потянула их за стол и в кольце любопытствующих цыган начала расспрашивать о делах.
        Вечером по пустой, чёрной, как сажа, без единого фонаря Живодёрке гулял ветер. Со скрипом сгибались деревья, трещали над крышей ветви старой ветлы, со стороны Петровского парка доносились пьяные вопли - а в зале Большого дома, освещённом двумя керосиновыми лампами, звенели сразу четыре гитары и надрывались полтора десятка глоток. Бешеная плясовая «Кон авэла» билась в окна, грозя вынести стёкла и взлететь над тёмным испуганным городом. В кругу, на паркете, плясала тонкая, как ивовая ветвь, красавица-цыганка лет шестнадцати с резковатым, кофейно-смуглым лицом.
        - Ваша девочка? - спросила Анна Дарью, с улыбкой кивая на плясунью.
        - Наша, младшая, - гордо ответила цыганка. - Динкой звать. Вот, отдали её учиться на свою голову, думали - хорошо, если хоть год-другой вытерпит в гимназии-то, а она как вцепилась! И книжки читает, и цифирь всякую знает, и по-немецки, и по-французски! Когда Яшка спохватился её забирать оттуда от греха подале, чуть не вся гимназия с директором вместе уговаривала: оставьте, мол, господа цыгане, хоть за казённый счёт, уж такая разумница, первая ученица!
        - Нашла чем хвастаться, дура… - пробурчал сквозь зубы Яков. Дарья чуть заметно улыбнулась, и Анна поняла, что этот спор у них с мужем не первый.
        Как раз в тот момент Дина под дружный хохот цыган бросилась к дивану и потянула за руку на середину комнаты восхищённую, смеющуюся Мери. С досадой Анна подумала, что эта цыганская выходка стара как мир: красавица-плясунья хочет посмеяться над курицей-раклюшкой, которой вовек не сплясать так же, как она. «Ну, подожди, милая…» - ехидно подумала княгиня, уже зная, что сейчас будет. И не ошиблась: Мери с готовностью, без капли смущения, с ходу попав «в музыку», кинулась плясать «венгерку». Уже через несколько тактов опешившая было молодёжь орала и била в ладоши от восторга, а взрослые цыгане, прервав на полуслове степенный разговор о конях, ценах и барышах, заинтересованно подошли ближе.
        - Вот это да! Вот это - держись, Ванька! - восхищённо сказала Дарья, подавшись вперёд и не сводя глаз с княжны, упоённо выбивающей «ковырялочки» на гудящем паркете. - Дэвлалэ! Да откуда?.. Это ты её учила?! Анька! Да ты же отродясь не плясала, ты же певица была!
        - Ну, кое-что знала… - пожала плечами Анна, скрывая торжество и думая о том, что Дарья права: ей самой никогда не сплясать так, как это делает сейчас дочь. А Мери самозабвенно, запрокинув сияющее лицо, по которому метались и прыгали неровные всполохи света, встряхивая выбившимися из аккуратного валика волосами, плясала на паркете, и её тёмные, широко открытые, полные света глаза блестели так, что казалось - девочка вот-вот взлетит. В какой уже раз Анне стало тревожно за неё, и она, чувствуя подступивший к сердцу холод, отвернулась к окну. И вздрогнула, когда на её плечо легла тяжёлая, горячая рука.
        - Огонь девка-то у тебя, - медленно произнёс Яков, стоявший за спиной Анны, и та, взглянув в его чёрные, узкие, упорные глаза, увидела в них улыбку. - Вот уж не ждал… В хор не хочешь её отдать?
        «О господи», - подумала Анна.
        - Какие хоры теперь, Яша? Война кругом, революция…
        - Твоя правда, - с досадой согласился Яков. - Крутимся, как угри на сковородке, а доходу - считать совестно. Не до песен господам нашим сейчас, что делать… Одно жульё в ресторанах сидит. Но ведь не навечно же это? - В голосе Якова прозвучала нескрываемая надежда, он вопросительно поглядел на Анну. - Ты-то не слыхала чего? Не собираются войну эту проклятущую сворачивать? Ведь спасу нету, три года уж людей изводят… Ещё и революцию эту нам на головы выдумали, других забот словно не было!
        - Не знаю, Яша, - глухо проговорила Анна, снова отворачиваясь. - Сама я теперь ничего не знаю.
        Яков промолчал. Его позвали из-за дверей, он кивнул, шагнул от стола и, обернувшись, спокойно сказал:
        - Ты не полошись попусту, ежели чего - завсегда поможем. Ты, как ни крути, а наша.
        Анна только покачала головой, но, поймав через стол внимательный взгляд Дарьи, благодарно улыбнулась ей.
        Разошлись за полночь, напевшись, наплясавшись, наговорившись до полного изнеможения. Молодую княжну увела за собой наверх Дина. Анна осталась за столом с Манькой. Лампы из экономии потушили, и коммерческий разговор шёл в полной темноте.
        - Оно, конечно, ваше дело хозяйское, и наследство ваше законное, - шёпотом говорила Манька, навалившись на стол внушительной грудью. - Но я на вашем месте заведение нипочём бы не продала. Сами видите, что на свете деется, в Питере - так и вовсе столпотворение… У нас здесь, кажись, поспокойнее, но ведь кто знает, что дальше-то будет? А наше ремесло такое, что при любой власти надобно, потому мужик - он завсегда скотина, что при царе, что при временных, что при самом господе боге. Такова уж субстанция евонная. Вон, пожалуйста, - голодуха повсюду, кроме воблы, ничего и не укупишь, дров и тех взять негде, а заведение кажный вечер полно! Не продавайте, Анна Николаевна, вы ведь теперь вдова горькая, а у вас дочка ещё молоденька, её кормить надо, учить, в люди выпущать. А мы всей душой и всеми средствами поможем, потому нам место дорого и идтить отседова некуда.
        Анна молчала, понимая, что Манька права. Кто бы мог предполагать, что тёткино наследство, о котором она долгое время даже не вспоминала, теперь окажется её единственным спасением и надеждой поднять дочь… «Выходит, своей судьбы не миновать… - спокойно, без брезгливости подумала Анна. - Была шалавьей горничной, стала шалавьей хозяйкой. Всё же карьера…» Криво улыбнувшись этим своим мыслям, она подняла усталые глаза на Маньку.
        - Спасибо тебе. Я, верно, так и сделаю. Завтра приду в заведение, всё посмотрю, поговорю со всеми, и решим, как быть. А сейчас иди спать.
        Жизнь на Живодёрке пошла своим чередом. Теперь по утрам княжна вместе с Диной Дмитриевой отправлялась в женскую гимназию мадам Жаворонкиной. Старшие братья Дины были на войне. Мери с грустью думала, что ей придётся жить вместе с матерью в «заведении» - дряхлом, когда-то зелёном, а сейчас выцветшем от дождей и времени до бурого цвета двухэтажном доме, где на первом этаже находились зал с роялем и номера, а на втором располагались комнаты хозяйки. Ничуть не надеясь на успех, она робко попросила разрешения остаться в Большом доме вместе с новой подругой - и, к её безудержному восторгу, мать позволила. Мери не догадывалась, что Анне днём раньше предложила то же самое Дарья: «Зачем девочке смотреть на то, что у вас там творится? Она у тебя непорченая, хорошая… пусть лучше у нас поживёт».
        Анну это царапнуло, но, понимая, что Дарья желает ей добра и что для Мери так и в самом деле будет лучше, она согласилась.
        Один за другим потекли тёплые, долгие весенние дни. Впоследствии, вспоминая эту московскую весну, Мери думала, что яснее и лучше тех дней у неё ничего прежде не было. Казалось, всё проходит стороной, ничто не цепляет: ни беспорядки на грязных улицах, ни толпы галдящего, полупьяного сброда на площадных митингах, ни безразмерные очереди за хлебом и керосином, ни ужасный суп из воблы, ни перешитые из занавесок платья, ни порванные ботинки и невозможность купить новые… Молодые цыгане с Живодёрки относились к девочке-княжне дружески, радостно изумлялись тому, что она с каждым днём всё лучше и лучше говорит по-цыгански, с готовностью учили новым словам, иногда пожимали плечами:
        - Для чего тебе это?
        - Не знаю, - искренне отвечала Мери. - Просто нравится.
        Анна, озабоченная проблемами заведения, деньгами, взятками начальству и неудобными клиентами, которых с каждым днём делалось всё больше, не особенно вникала в дела дочери и утешалась тем, что в гимназии Мери учится хорошо. Княгиня регулярно писала племяннику на фронт, но от Зураба уже больше полугода не приходило никаких известий.
        - Вот бы и мне как-нибудь тоже… - вздохнула однажды Мери, сидя в комнате подруги и с нескрываемой завистью глядя на то, как Дина переодевается в вечернее платье для того, чтобы идти в ресторан. Полчаса назад оттуда прибежал мальчишка-половой с известием, что вечером ожидается большая компания вернувшихся с фронта офицеров, которые будут рады видеть цыганский хор. Цыгане, скучавшие без привычного заработка, всполошились, обрадовались, кинулись по домам переодеваться и настраивать гитары.
        - «Весна не прошла, жасмин ещё цвё-ё-ёл…» - вспоминала Дина недавно выученный романс. - Что ты говоришь? Ты - с нами?!
        - Да я знаю, что нельзя… Но так хотелось бы! - Мери смущённо улыбнулась, опять вздохнула.
        - Глупая, там нет ничего интересного! - отрезала Дина, застёгивая последний крючок и накидывая на плечи великолепную манильскую шаль с кистями. - «Звенели соловьи-и-и на старых клё-ёнах…» Духота, вином пахнет, пьяные офицеры сидят, вилками стучат… Пошлость, и больше ничего! «Ждала я в беседке - и ты пришё-ё-ёл…»
        - Но ведь ваши… поют, пляшут? - осторожно спросила Мери.
        - Просто потому, что больше ничего не умеют! - дёрнула плечом Дина. - Не умеют и уметь не хотят! - Она скорчила гримасу и заговорила нараспев высоким, нарочито противным голосом: - «И зачем это ты, милая моя, дочку в гадженское место учиться засунула? Чему её там научат, кроме глупостей? Цыганское разве дело девок своих учить? Девка и под корытом вырастет!» Тьфу, ненавижу змеюк! Хорошо ещё, что мама никого не слушает! Их послушать - так и сиди всю жизнь посреди кабака, как баба на самоваре!
        - А я бы, наверное, попробовала с удовольствием! - мечтательно сказала Мери.
        Дина, сощурившись, посмотрела на неё и снова пожала плечами:
        - Но ведь это можно, я думаю… Я сейчас попрошу отца!
        - Что ты, он не позволит! - перепугалась Мери, вскакивая с кресла, но сердце в груди забухало так часто и радостно, что девушка невольно зажала его ладонью.
        Дина хмуро улыбнулась.
        - Вот ведь, воистину безголовая… Беги у матери просись, а я - к отцу!
        Анна, услышав робкую просьбу дочери, растерялась настолько, что решительно произнесла:
        - Не пущу!
        - Но, мама… - безнадёжно начала Мери.
        - А я повторяю - не пущу! Ты глупая девчонка! И я глупа, что так много позволяла тебе до сих пор! - Анна была сегодня не в духе: ещё утром она отправилась пешком, жалея денег на извозчика, на другой конец города, в Таганку, где, как ей сказали, можно задёшево купить огромные отрезы креп-жоржета и ещё довоенного муара. Но креп-жоржета с муаром ей не досталось, а удалось добыть только огромную старую бархатную портьеру, которой, впрочем, при правильном раскрое вполне могло хватить на платье. Анна как раз стояла над портьерой с ножницами в руках и соображала, как лучше приступить к делу, когда в комнату с безумными глазами и такой же безумной просьбой ворвалось её неуёмное дитя.
        - Ты сама не понимаешь, о чём просишь! А всё Дина! Она морочит тебе голову, а ты слушаешь, потому что никогда этой ресторанной жизни не пробовала! А я пробовала! Я знаю! Уж поверь мне, я знаю, что такое мужчины после трёх бокалов вина! Цыганки с младенчества возятся во всём этом - и пусть возятся, так им бог велел, но ты княжна Дадешкелиани! И я никогда… - Анна осеклась на полуслове, только сейчас заметив, что в дверях залы стоит Дарья - уже одетая для выхода в ресторан в своё чёрное шёлковое платье и с перекинутой через плечо шалью. Её лицо было, как всегда, невозмутимым.
        - Не плачь, девочка, - спокойно сказала она Мери, по щекам которой уже бежали слёзы. - Анна Николаевна, а ты бы её отпустила всё-таки с нами-то. Какой тебе убыток? Посидит с нашими девками, и больше ничего, клянусь тебе! Ежели господа чего позволять себе начнут - так я её вместе со своей Динкой через задний ход домой отправлю. Напрочь ты запамятовала, что ли, как это делается? - Дарья вдруг широко улыбнулась, блеснув с тёмного лица ослепительно-белыми зубами, и снова словно помолодела на несколько лет. Мери, забыв вытереть слёзы, восхищённо смотрела на неё. Невольно улыбнулась и Анна.
        - Дашка, но только если ты отвечаешь…
        - Головой отвечаю, изумрудная! - как можно серьёзнее кивнула Дарья. - Уж не бойся, не украдут цыгане красавицу твою!
        Тут уж Анна не выдержала и расхохоталась. Мери, не помня себя от счастья, кинулась одеваться.
        Дина предложила на выбор несколько своих платьев, но все они оказались малы: Мери была покрепче подруги и шире в плечах.
        - Право, не знаю, что делать… - огорчилась Дина. - Ну, можно к соседям сбегать, там у них Дунька - такая лошадь, что…
        - Не надо, не надо, я знаю, что делать! - Мери кинулась к комоду и принялась выкидывать из него какие-то тряпки, попутно кинув Дине: - Закрой глаза!
        Та послушно зажмурилась и некоторое время сидела так, пока не услышала весёлый голос подруги:
        - А теперь смотри!
        Дина открыла глаза. Ахнув, поднесла руки ко рту - и расхохоталась так, что из глаз у неё брызнули слёзы.
        - Что - дурно? - обескураженно спросила Мери.
        Она стояла у кровати в красной юбке с большими цветами и жёлтой кофте с широкими сборчатыми рукавами. Косы Мери покрывал лихо повязанный платок с нашитыми на него спереди мелкими серебряными монетами, в своё время старательно и любовно споротыми со старинного женского бешмета, принадлежавшего когда-то бабушке Тамар. Этот наряд был сшит Мери собственноручно месяц назад - после того, как она целый день проходила по городу вслед за крикливой толпой цыганок-котлярок, разглядывая их юбки в оборках и кофты с широкими рукавами. В довершение ко всему из-под юбки выглядывали босые ноги.
        - Мери… Меришка… Ой, милая моя… - заливалась Дина, навзничь повалившись на постель. - Нет, нет, хорошо всё, вовсе как наши, но… но ты же совсем как болгарка дикая - босиком… И в ресторан так пойдёшь?!.
        - Чему ты смеёшься? Это неприлично? Глупо? Не принято? - допытывалась Мери. - Я подумала, что коли уж я сегодня цыганка, то и выглядеть должна как цыганка…
        - Да ты и есть форменная цыганка! - отсмеявшись, заверила Дина. - Но туфли-то обуй, не в чистом поле всё-таки… Девки наши со смеху помрут!
        Мери вздохнула и с неохотой начала обуваться.
        Цыгане ждали во дворе. Когда Мери и Дина спустились с крыльца, пронёсся единый вздох изумления, кто-то из цыганок откровенно засмеялся, осторожно улыбнулись молодые парни, одобрительно - Дарья. Яков посмотрел на дочь, на бледную от испуга Мери, снова на Дину, крякнул, пожал плечами… и, отвернувшись от девушек, сердито прикрикнул на цыган:
        - Что присохли? Идите! Уж в кои-то веки заработать можно - они и то не чешутся, дармоеды…
        Вскоре толпа цыган быстро шагала вниз по Живодёрке к Большой Грузинской.
        Были времена, когда ресторан Осетрова в Грузинах гремел на всю Москву. О цыганских концертах писали газеты, знаменитые художники и поэты искали дружбы хоровых солистов, здесь прожигала свои ночи московская знать, купцы швыряли миллионы под ноги плясуньям. В ресторане Осетрова пропадали состояния, дарились певицам бриллиантовые перстни, завязывались страстные романы, о которых больно и сладко было вспоминать много-много лет спустя, на закате жизни. Теперь известный всему городу ресторан медленно, печально угасал. Прежний хозяин недавно умер, успев перед смертью продать своё заведение какому-то заезжему коммерсанту, его трудную фамилию москвичи так и не смогли запомнить, по старой памяти называя ресторан «осетровским». Сверкающие когда-то зеркальные двери тускло поблёскивали сквозь пыльные разводы, одно стекло и вовсе было выбито, и дыру загораживал щелястый кусок доски. Внутри неярко горели свечи, народу оказалось мало, но компания офицеров - большая, человек двенадцать, - собралась за тремя сдвинутыми столиками, и вокруг них суетились официанты. Когда цыганский хор вышел на своё привычное место,
где стояли полукругом полтора десятка стульев, и солистки начали рассаживаться на них, офицеры радостно зашумели. Все они были очень молоды. На двух-трёх и вовсе красовалась форма Александровского училища со Знаменки. Остальные оказались в форме пехотных и кавалерийских войск, и не столько по ней, сколько по неуловимой тени на усталых, сумрачных лицах было очевидно, что офицеры действительно приехали с фронта.
        Хористки наконец уселись, гитаристы в синих казакинах вытянулись за их спинами. Яков Дмитриев вышел вперёд, поклонился гостям, вежливым кивком и улыбкой принял поднявшиеся аплодисменты, повернулся к хору и взмахнул гитарой. Цыгане запели «Невечернюю», которая исполнялась в этих стенах с незапамятных времён. Мери, сидевшая рядом с Диной, полуживая от счастья, слов толком не знала и старалась хотя бы рот открывать впопад, что ей удавалось более-менее сносно. В зале было темно, она не могла разглядеть лиц расположившихся за столиками офицеров и не видела, с каким любопытством они рассматривают молоденькую цыганку в красной юбке и жёлтой кофте, ярким пятном выделяющихся на фоне однотонных, строгих платьев других солисток.
        «Невечерняя» окончилась, гитаристы заиграли плясовую, и Мери невольно встрепенулась. Сидящая рядом Дина улыбнулась. Улыбнулся одними глазами и Яков. И вполголоса спросил:
        - Камэс тэ скхэлэс, чяёри?[22 - Хочешь сплясать, девочка?]
        - Камам! Дриван камам![23 - Хочу! Очень хочу!] - радостно и смущённо ответила Мери, поднимаясь. - Спасибо, Яков Дмитрич…
        Кто-то из девушек засмеялся ей в спину, но княжне Дадешкелиани уже море было по колено. Плавно разведя руками и небрежным движением колена отбросив назад складки юбки, она пошла по кругу. Под сердцем дрожало что-то холодное, натянутое, готовое вот-вот порваться, а в горле словно пенилось шампанское миллионом колючих и радостных пузырьков. «Я пляшу… в цыганском ресторане… цыганский танец… Вот бы отец видел… Кто бы мог подумать…» - толкались в голове бестолковые и весёлые обрывки мыслей. Гитары участили темп, Мери развернулась к залу, полоснув взметнувшимся подолом юбки, приподнялась на цыпочки, взмахнула руками - и пошла ловкими, аккуратными, лукавыми «метёлочками», мелькая узкой ножкой из-под подола юбки, дрожа разлетающимися рукавами. Краем уха она слышала за спиной восхищённый шёпот цыган, и в груди росла, поднималась горячая волна. «Я не хуже… Не хуже их! Я!!! Ой, господи!» Один из офицеров, широкоплечий великан в форме поручика кавалерийских войск, вдруг приподнялся за столом, пристально всматриваясь в танцующую цыганку. Что-то изумлённо и коротко произнёс, встал со своего места, не заметив
упавшего от этого движения на скатерть пустого бокала, и, не отвечая на недоумённые вопросы товарищей, быстро пошёл к хору. Мери как раз завершала пляску. Уронив в низком поклоне руки и косы, она застыла так на мгновение - и тут же порывисто, как гибкая молодая ветка, выпрямилась и часто-часто забила плечами, запрокинув пылающее от возбуждения лицо. И вдруг сквозь бешеный звон струн, сквозь оглушительный стук сердца в ушах пробился страшно знакомый, растерянный, недоверчивый голос:
        - Вах… Мерико… Это ты? Как возможно?!.
        Перед хором стоял Зураб Дадешкелиани.
        - Зурико! - ахнула она и поспешно перешла на грузинский: - Потом, милый… Позже… Поди сядь, умоляю тебя… После, после…
        Зураб был настолько ошеломлён, что молча, по-солдатски, развернулся и поспешил на своё место за столом. Товарищи встретили поручика дружным смехом, уверенные, что тот пытался строить куры плясунье и получил афронт. Но цыгане, видевшие, что княжна говорила с гостем на незнакомом языке, смотрели на неё во все глаза. Та, не замечая этих взглядов, быстро-быстро шептала что-то сидящей рядом Дине. Она слушала, кивала, пристально смотрела на поручика, и на её лице в конце концов появилась лукавая улыбка.
        Вскоре Дина в сопровождении двух гитаристов «пошла по столикам», исполняя возле каждого романс или песню. Народу в ресторане, к радости цыган, прибавилось, и у стола молодых офицеров певица оказалась не сразу. Зураб Дадешкелиани, весь вечер пребывавший в состоянии тревожной задумчивости и не сводивший глаз с кузины, сидящей посреди цыганского хора с чрезвычайно довольным видом, даже не сразу заметил склонившуюся к нему молодую цыганку.
        - Что мне спеть для вас, ваше благородие?
        Зураб вздрогнул, поднял голову. Прямо в лицо ему смотрели огромные серые глаза. Светлые глаза на тёмном, резком и строгом лице.
        - Что вам спеть? - повторила Дина. - Я знаю все романсы, даже новые!
        - Спойте, пожалуйста, «Белую акацию»! - смеясь, попросил один из офицеров.
        Дина вопросительно посмотрела на Дадешкелиани. Тот, пожав плечами, кивнул, но глаз от цыганки уже не отводил. Та улыбнулась, кивнула гитаристам и тихо-тихо начала:
        Целую ночь соловей нам насвистывал,
        Город молчал и молчали дома…
        Белой акации гроздья душистые
        Ночь напролёт нас сводили с ума.
        Весь первый куплет Дина пела «поверх голоса», чуть слышно, но сидящие за столами люди оборачивались к ней один за другим. Цыгане посматривали на певицу с беспокойством: они знали, что романс этот Дина выучила лишь два дня назад и невероятно мучилась с дыханием и верхними нотами, которые должны были улетать в запредельную высь прямо с густых и страстных нижних, без всякого перехода. Опытные певицы советовали Дине «погодить», и та с некоторой досадой была вынуждена согласиться. Но не отказываться же петь сейчас, когда брат Меришки сидит перед ней и смотрит в упор своими тёмными глазами, такими спокойными и внимательными, такими взрослыми, словно ему не двадцать два года, как говорила Мери, а много, много больше… «Где он был, что знал, что видел, отчего у него такие глаза?» - неожиданно подумала Дина. И вдруг поняла, что сама не заметила, как, когда взяла одну за другой все мучительные, опасные ноты, что они уже позади, что романс - кончается… Как же это вышло?.. Но думать не было времени.
        В час, когда ветер бушует неистовый,
        С новою силою чувствую я:
        Белой акации гроздья душистые
        Невозвратимы… как юность моя…
        Дина закончила на звенящей, горькой, чуть слышной ноте, не понимая, отчего всё так дрожит внутри, словно хочется плакать, ведь она спела прекрасно, в сто раз лучше, чем дома, и теперь ни одна из завистниц не осмелится сказать, что у Динки верхние ноты - «как кошке хвост отдавили»… Кажется, брат Меришки поблагодарил её за романс… Кажется, она что-то ему ответила… Дина не слышала собственного голоса, не могла отвернуться от тёмных, без зрачка, мужских глаз напротив. Он тоже смотрел на неё, не отрывая взгляда, - и Дина испугалась. Из последних сил девушка заставила себя опустить ресницы; слава богу, очень кстати офицеры начали высказывать свои восторги, и тот, кто просил исполнить романс, протянул ей ассигнацию. Дина не глядя передала деньги брату, поблагодарила механически, словно заводная игрушка, чуть не забыв поклониться. Нужно было уже отходить к другому столу - и только сейчас она вспомнила о своей миссии и, наклонившись к Зурабу, вполголоса, быстро сказала ему несколько слов.
        - Дадешкелиани! Вот счастливчик, всегда ему везёт! И нам, и нам скажите что-нибудь! - наперебой начали уговаривать Дину смеющиеся офицеры, но она отделалась улыбкой и быстро пошла к соседнему столу. В эту же минуту княжна Мери осторожно поднялась и проскользнула мимо хора за бархатную занавеску - прочь из зала.
        Минутой позже дверь крошечной «актёрской» за большим залом открылась, и внутрь быстрыми шагами вошёл поручик Дадешкелиани. Мери, стоящая у окна, обернулась и с тихим визгом прыгнула ему на шею.
        - Зурико! Зурико! Ва-а-а-ах, почему ты не писал… Почему ты не писал, где ты был, бессовестный, мы с мамой чуть с ума не сошли, мы чего только не думали!
        - Я не писал? Я не писал?! - неловко оправдывался тот. - Мери, я только и делал, что писал! Вам обеим, в Тифлис, а вы, оказывается, здесь, в Москве!
        - Да! И мама тебе сотню раз писала об этом! Мы поехали сюда, потому что дела стали совсем плохи, и мамино наследство, и революция, и… Но почему ты здесь?!
        - Потому что я был в Тифлисе! И тоже, между прочим, чуть с ума не сошёл! Дом стоит заколоченный, никого нет! Слава богу, мне рассказали, куда вы уехали! Я немедленно кинулся в Москву, встретился с Солонцовым, он затащил меня сюда… и вот… Я думал, что у меня галлюцинации! Не мог понять - кто эта цыганочка, почему она так похожа на мою кузину… Но отчего ты здесь? С цыганами?! Где тётя, что с ней, она…
        - Жива и здорова, не беспокойся! И я здесь с её полного позволения! - смеющиеся глаза Мери смотрели на взволнованного кузена. - Так ты меня всё-таки не сразу узнал?!
        - Сразу, говорю тебе! И испугался до полусмерти тоже сразу! - Зураб шумно выдохнул, потёр ладонями лицо и тяжело опустился на заскрипевшую табуретку. - После двух лет в траншеях приобретается, видишь ли, привычка мгновенно предполагать худшее. Ну… слава богу, что всё благополучно. Не понимаю только, как тётя могла разрешить… Это вы?!.
        Последние слова Зураб произнёс, глядя через плечо Мери. Та обернулась; увидев входящую Дину, улыбнулась и представила:
        - Диночка, это мой кузен Зураб Георгиевич Дадешкелиани. А это - моя гимназическая подруга Надежда Яковлевна Дмитриева.
        - Гимназическая?.. - растерянно спросил Зураб, вставая.
        - Да, летом мы с Мери вместе выпускаемся, - любезно подтвердила Дина, протягивая поручику руку. - Если, конечно, ваша кузина не перестанет делать за меня французские переводы. Весьма рада нашему знакомству, Зураб Георгиевич.
        - Так вы тоже не цыганка?.. Ох, простите… - опомнился Зураб, но тут девушки переглянулись - и расхохотались до слёз. Окончательно растерявшийся поручик ни о чём не успел их расспросить: в комнату посыпались встревоженные цыгане, заметившие исчезновение сразу двух девушек.
        - Я - цыганка… - успела только шепнуть Дина, пока Мери весело и громко давала объяснения всему происходящему. Цыгане успокоились, обрадовались, наперебой начали объяснять Зурабу, как быстрей дойти до Живодёрки и дома мадам Востряковой, тут же запутались сами, начался спор, стремительно перешедший в скандал, который, впрочем, мгновенно улёгся, стоило Якову Дмитричу покряхтеть в кулак. Наконец было решено, что «ихнему благородию» лучше дождаться конца выступления, а там уж цыгане за честь сочтут сопроводить его прямиком к тётушке. Зураб вежливо поблагодарил, но, похоже, думал он о другом. Глаза его искали Дину, однако той уже давно не было в комнате.
        Через неделю после случившегося, в сумерках, когда небо было ещё бледно-сиреневым, не желающим угасать, а в запущенных садах на Живодёрке заливались во всю мочь соловьи, Зураб Дадешкелиани вернулся в дом тётушки после вечера, проведённого в знаменитом кабаре «Летучая мышь» на выступлении модного Вертинского. Компанию поручику составляли кузина Мери, Дина и её двоюродный брат Сенька, приехавший из табора. Молодой цыган, впрочем, никакого интереса к знаменитости не проявил. Увидев вышедшего на крошечную сцену высоченного Вертинского-Пьеро в длинном белом балахоне, в крошечной чёрной шапочке и с ярко намалёванным кроваво-красным ртом, он сначала долго и изумлённо рассматривал его, затем шёпотом спросил у Зураба, мужик это или баба. Поручик, изо всех сил стараясь не улыбаться, объяснил, что Вертинский всё-таки мужчина. Сенька брезгливо перекрестился, отвернулся от эстрады и заявил, что порядочный человек под ружьём на себя бабью ночную рубашку не натянет, а коли натянет, так со стыда сгорит, и никакой радости смотреть на этот позор нету. Зураб рассмеялся, в глубине души полностью согласный с парнем.
Дина вспыхнула, начала было что-то горячо доказывать им обоим, но в это время вступил рояль. Артист сжал руки у груди, отчаянно картавя, запел «Лилового карлика», и Дина, умолкнув на полуслове, обратилась в статую. Мери тоже повернулась к сцене. Сенька поморщился и отодвинулся вместе с креслом к стене.
        - Зураб Георгич, ежели не в тягость, разбудите, когда кончится. И коли храпеть начну, тоже в бок ткните. А то я с прошлой ночи толком не спамши…
        - Не беспокойся, - пообещал Зураб.
        Его Вертинский тоже не интересовал. Гораздо больше привлекала возможность без помех посмотреть на Дину. Та, казалось, не замечала взгляда поручика, полностью поглощённая ариеткой, и Зураб долго, безотрывно смотрел на резкий профиль цыганки, ставший непривычно нежным в тусклом освещении, её дрожащие ресницы, полуоткрытые мягкие губы, чуть вывернутые, словно протянутые для поцелуя, иссиня-чёрный узел волос на затылке, открывающий длинную шею, сложенные под подбородком тонкие, хрупкие пальцы в тяжёлых перстнях… И совсем неожиданно, невесть откуда пришла ясная и чёткая мысль о том, что только вот этот профиль, только эти мягкие губы, только эту тень от ресниц на смуглой нежной щеке он и запомнит из всего своего отпуска. Что же было ещё в этот месяц, пролетевший так быстро?.. Знакомые улицы Москвы, ходя по которым Зураб первое время чувствовал себя как во сне… В далёком детском сне, где ещё не было ни выстрелов, ни картечи, ни тяжёлых ударов орудий, ни человеческих воплей, ни предсмертного лошадиного ржания, ни запаха крови, к которому нельзя привыкнуть… Молодые девушки, смеющиеся, играющие в домашних
спектаклях, кокетничали с ним: «О, да вы герой, поручик, расскажите нам о войне! Ведь очень страшно, когда стреляют?» Он что-то отвечал им, смеялся, как мог переводил разговор на другое, чувствуя в глубине души, что никогда не найдёт слов, никогда не сможет объяснить этим девочкам, КАК страшно, когда стреляют… Да и стоит ли, к чему объяснять? Вот сейчас - Вертинский, модная знаменитость, когда ещё будет случай попасть на подобный вечер, в полку Зурабу, пожалуй, будут завидовать, разорвут вопросами… А что он скажет в ответ? Что не слышал ни слова за весь концерт, не понял ни строчки - из-за того, что сердце бухало в груди, как трёхтонная пушка?.. Что он не видел ничего - ничего, кроме прозрачных серых глаз Дины, кроме её смуглых пальцев с тяжёлыми кольцами, кроме этого теряющегося в темноте, словно уходящего от него навсегда профиля…
        «Будь проклята война… - неожиданно подумал Зураб. - Будь проклята, как я могу теперь уехать?..» И от мысли о том, что уехать всё же придётся, и уже послезавтра, Зураб почувствовал прилив тяжёлого бешенства и одновременно - отчаянной смелости. В висках глухо застучала кровь, когда он протянул через стол руку и взял в ладонь хрупкие пальцы Дины.
        Та не вздрогнула, не отстранилась. Медленно, без капли удивления обернулась. И когда серые глаза цыганки взглянули на него прямо и ласково, Зураб явственно ощутил, что у него останавливается сердце. Тонкие пальцы, ответив слабым пожатием, мягко выскользнули из горячей мужской ладони. Дина спокойно улыбнулась и вновь отвернулась к сцене. Зураб тоже посмотрел туда, но ничего не увидел. Сердце колотилось как сумасшедшее, перед глазами стояло сплошное тёмное пятно.
        Как дальше шёл и чем закончился вечер, Зурабу запомнилось плохо. Он помнил, как допивал шампанское - вроде бы один, поскольку дамы отказались, а Сенька спал, - как шумели аплодисменты, как какую-то женщину вынесли в обмороке, как манерно, жеманно раскланивался Пьеро с красным, словно рассеченным ртом, как зажглись свечи, как дружно, под громкий смех Мери и негодующий шёпот Дины, будили Сеньку, как пряно пахло на улице ночными цветами… На Живодёрку вернулись около полуночи. Цыгане спешили - Дине нужно было в ресторан, брат обещал проводить её, - и поэтому простились с кузеном и кузиной Дадешкелиани наспех: Зураб даже не успел поцеловать Дине руку.
        - Боже, какой ты сейчас злой стоишь… - тихонько усмехнулась Мери, глядя на раздосадованное лицо брата. - Не переживай, у тебя же ещё есть целый завтрашний день.
        - Полагаешь, можно многое за это время успеть? - мрачно спросил Зураб, комкая в пальцах пустую коробку из-под папирос.
        - Укради её, - посоветовала Мери.
        - Идёт война, Мерико, - отрывисто сказал Зураб.
        Больше они ни о чём не говорили и в «заведение», где сегодня было на удивление пусто и тихо, вошли молча.
        Мери, заметно расстроенная разговором с братом, сразу поднялась к себе. Зураб всерьёз собирался лечь спать, когда услышал призывающий его из гостиной голос Анны Николаевны. Недоумевая, зачем он мог понадобиться тётке в такой час, Зураб отправился на зов.
        Анна ждала его, сидя за круглым столом в пустой гостиной и нетерпеливо перебирая бахрому скатерти. Огонь не горел: привычно экономили свечи, да и летняя ночь за окном стояла совсем светлая и прозрачная. Можно было даже различить серебристо-белые цветы жасмина в тёмных розетках листьев под самым окном и лёгкие муаровые узоры на платье тётки.
        - Доброй ночи, Анна Николаевна, - сдержанно произнёс Зураб, стоя в дверях. - Вы меня звали?
        - Да-да, Зурико, присядь, пожалуйста, - торопливо и, как показалось Дадешкелиани, немного смущённо проговорила тётка. - Я не займу тебя надолго.
        - Что-то случилось?
        - Нет… То есть да. Мне нужно поговорить с тобой.
        - Я весь к вашим услугам, - недоумение Зураба росло с каждым мигом.
        - Где вы были сегодня, мальчик мой?
        - В «Летучей мыши»… на Вертинском.
        - А вчера?
        - На вечере Брюсова.
        - А третьего дня?
        - В театре Корша…
        - С тобой были Мери и Дина?
        - И Сенька Смоляков, - зачем-то добавил Зураб, начиная понимать, к чему ведётся этот разговор. В лицо ему ударила кровь.
        - Разумеется, как же без этого… Узнаю цыган, - усмехнулась Анна. - Зурико, пожалуйста, выслушай меня без сердца. Поверь, я люблю тебя как сына и желаю тебе только добра. Мальчик мой, оставь это.
        - Но… я не понимаю…
        - Понимаешь. Дина - красавица, с этим нельзя спорить. Она эффектна, умна и на удивление хорошо образована. До сих пор не понимаю, зачем Дашке это понадобилось и как Яшка позволил. Я вижу, что ты всерьёз влюблён… и не спорь, пожалуйста, я не слепа и не первый день живу на свете! Все цыгане только и говорят о том, как ловко Динка зацепила князя! Впрочем, для них это пустая трата девочкиного времени, поскольку, кроме титула, богатств у тебя нет.
        - Анна Николаевна!!!
        - Сядь и успокойся! - железным голосом приказала тётка, и Зураб невольно опустился на место. - Мальчик мой, поверь, я знаю, что говорю, я всю молодость прожила среди этих людей! Ни-ког-да, ни-ког-да у цыганки не может быть романа с гаджом!
        - С кем?..
        - Ты до сих пор не знаешь этого слова? Однако Дина действительно хорошо воспитана… Гаджо значит - чужой, не цыган. Это невозможно, Зурико. Более того, ухаживая за Диной, ты ставишь под удар её репутацию…
        - Вздор, ничего подобного! Я никогда не позволял себе!.. - вскинулся Зураб. - Мы ни разу не встречались наедине! Постоянно вокруг эти братья, тётки, сёстры, черти бы их взяли!..
        - Вот видишь, видишь! Я, честно говоря, вовсе не понимаю, почему Яшка разрешает эти ваши встречи. Впрочем, неважно… Я понимаю тебя, Зурико, ты не знаешь, как я тебя понимаю… но остановись, умоляю. Ваше с Диной будущее невозможно. И не только потому, что она цыганка. Не забудь, как мы бедны.
        - Но…
        - Зурико, двоюродную бабку этой Дины выкупали из хора за сорок тысяч! Но прямо накануне венчания она сбежала из Москвы с таборным цыганом! За тётку Дины обещали тридцать тысяч, это было на моей памяти, - и всё равно она уехала, и опять же - с цыганом! Браки цыган с чужими случайны, не равны, коротки и несчастливы, поверь мне!
        - Но вы же сами, тётя!..
        - И мой пример - замечательное тому доказательство, - шумно вздохнув и отвернувшись к темнеющему окну, произнесла Анна.
        Увидев её поникшие плечи и дрогнувшую руку в узоре теней на столе, Зураб опомнился.
        - Простите…
        - Пустое, мальчик, - глухо, устало проговорила она. - Просто я должна была тебя предупредить.
        - Вы… любили его, Анна Николаевна? - в упор спросил Зураб. - Больше, чем дядю?
        - Любила страшно, - медленно, словно с трудом вспоминая, ответила Анна. - Но не больше, чем Дато… Нет, не больше. Просто это была совсем другая любовь. А он… он не любил меня ни капли. Знаешь, что он сделал после, мой первый муж? Увёл у другого цыгана беременную жену с тремя детьми!
        - А вы?..
        - Я к тому времени, слава богу, уже была замужем за твоим дядей. И довольно об этом, - Анна встала, обошла стол. Наклонившись, поцеловала хмуро молчащего Зураба в лоб. - Не сердись, Зурико. Я только хочу твоего счастья.
        - Анна Николаевна, через три дня я буду на фронте, - сквозь зубы сказал Зураб. - Боюсь, что для счастья у меня уже нет времени. Может случиться всё, что угодно, и…
        - О-о-о, только в молодости можно свободно нести такую чушь! - вспылила Анна. - Зураб! Ничего не случится, бог милостив, он сохранит тебя! И я, и Мери постоянно молимся за тебя…
        - Благодарю.
        Анна хотела сказать что-то ещё, но, глядя на застывшее лицо племянника, не решилась. Молча погладила его по плечу и вышла.
        Поручик остался один. Он не помнил, сколько времени стоял не двигаясь у подоконника, покрытого мелким бисером ночной росы. Над садом неумолимо догорала узкая розовая полоса, с востока приближалась тьма, соловьи заливались всё сильней, остро пахла молодая мята, благоухал жасмин. «Скоро ничего этого не будет…» - с горечью подумал Зураб.
        Сзади послышались осторожные шаги. Сначала Зураб решил, что они почудились ему. Но когда шаги стали явственными, поручик быстро обернулся.
        - Кто здесь?
        - Ой, не шумите, за-ради господа, Зураб Георгиевич… - шёпотом попросили его из темноты.
        Недоумевая, Зураб сделал шаг вперёд, протянул руку, и вытащил к окну крайне смущённую Соньку - самую молоденькую девицу заведения, которой едва исполнилось шестнадцать.
        - Что ты здесь болтаешься? - сурово спросил он. - Давно пора спать, и…
        - Вот и пойдёмте с божьей помощью, ваша милость… - пролепетала Сонька. - Моё дело маленькое, мне мадам сказали - уведи как знаешь, потому я сегодня бесклиентная и вовсе зазря помещение пропадает… А вам здоровье поправить надобно, в ваши-то годы сам господь велел… И на войну скоро опять же, так что и не грешно…
        - Соня! - Зураб не знал, смеяться тут или браниться, глядя на сконфуженную веснушчатую рожицу и решительно сжатые, почти детские губки. - Сделай одолжение, иди спать! Выдумала - здоровье мне поправлять! И тётя тоже хороша…
        - Вы не брезгайте, Зураб Георгиевич, меня в субботу доктор смотрел, ничего такого и быть не могёт, уж будьте покойны… А вам надобно, вы мужчина молодой, а то ведь и вовсе скверное приключиться может, когда оно не в нашу сестру, а в голову шибает…
        - Бог ты мой! Дура! - чувствуя себя полнейшим идиотом, выругался Зураб. - Кто тебя только учит таким глупостям! Иди, говорят тебе, отсюда! Нет клиента - так и спи спокойно, пока можно!
        - Не обидитеся, ваша милость?..
        - Кругом шагом марш!!! - зарычал Зураб, и Соньку как ветром сдуло.
        Поручик сделал несколько бешеных шагов по тёмной комнате, зашарил по карманам в поисках папирос, не нащупал ни одной, выругался сквозь зубы крепким армейским словом и, грохоча сапогами, быстро вышел из комнаты. Через пару минут его можно было видеть выходящим из дома тётки на пустую тёмную Живодёрку.
        Вернулся поручик Дадешкелиани на рассвете, заметно пьяным, и, когда он, тяжело прошагав через гостиную, скрылся в своей комнате, в воздухе повис крепкий, приторный запах женского одеколона «Восторг Парижа». Через минуту в комнату вошла заспанная и сердитая Сонька.
        - И не стыдно вам, ваше благородие? - сурово вопросила она, решительно берясь за сапог поручика. - Спите, стало быть?! Ну-ну… Да другую-то ногу дайте, из-под вас несподручно тащить… И вот разумей как знаешь эту породу бессовестную! Тут ему и дома, и без копейки денег, и барышня предложена чистая, потому гуляет недавно и по обстоятельствам… а их всё едино на Грачёвку несёт! А чего там, на Грачёвке-то, окромя «французки», приобретёшь?! И что мне теперь мадам сказать? Я-то разве виноватая?
        Поручик безмолвствовал. Сонька аккуратно поставила сдёрнутые с него сапоги под кровать, вздохнула и прилегла рядом, изредка морщась от «Восторга Парижа». За окном небо наливалось молочным сиянием. В Москву неумолимо шло последнее отпускное утро поручика Дадешкелиани.
        Обо всём этом Зураб вспоминал, стоя у окна своей комнаты несколько часов спустя после того, как они с Диной расстались в саду Щукиных. Была глубокая ночь. Кузина ещё не вернулась из ресторана, тётя давно отправилась к себе, пообещав утром непременно проводить своего солдата на вокзал, как Зураб ни отказывался от этой чести. Гроза разошлась с новой силой, то и дело над растрёпанными, мечущимися ветвями сада вспыхивали синие молнии, и тогда деревья, чудилось, взмывали ввысь, к кипящему небу, освещённые до последнего листа мертвенно-белым светом, - и с яростным ударом грома снова пропадали в кромешной тьме.
        Собранный чемодан, перехваченный ремнями, уже стоял возле двери. На спинке стула висела шинель, из-под неё тускло поблёскивали начищенные сапоги. Лучше всего сейчас было бы лечь спать, но Зураб точно знал, что не заснёт ни на миг, и уже больше часа боролся с острым желанием перемахнуть через подоконник в мокрый, бушующий сад, перебежать его, улицу, домчаться до ресторана, увидеть Дину и… На этом воображение отказывало поручику. Потому что представить себе сцену объяснения в любви в кольце галдящих на все голоса Дининых родственников он не мог.
        Можно сколько угодно злиться на тётку, но глупо не признавать её правоты. Значит, им всё правильно сделано, с горечью думал поручик. Нельзя было давать Дине адрес полевой почты, нельзя было ничего обещать, надеяться, что вот кончится война, и тогда… нельзя было сознаваться ни в чём. Можно было только выглядеть перед ней полной свиньёй, что ему и удалось с блеском, грех жаловаться! С досадой ударив кулаком по подоконнику, Зураб отошёл от окна и снова принялся мерить комнату шагами. Он не замечал, как постепенно ослабевает гроза, как всё реже и глуше становятся яростные удары, как утихает терзающий яблони и жасмин ветер, как розовые зарницы вспыхивают уже совсем далеко, за заставой, как устало шумит дождь, сползая по листьям и поникшей траве. Он даже не сразу услышал собственное имя, произнесённое шёпотом из сада, и только когда тихое: «Зураб Георгиевич…» повторилось в третий раз, Дадешкелиани круто повернулся к окну.
        - Кто там?
        С некоторой растерянностью он увидел две мокрых худых руки, протянувшиеся откуда-то снизу и зашарившие по подоконнику. Нахмурившись, поручик шагнул к окну, выглянул.
        - Дина?!!
        - Я, Зураб Георгиевич…
        - Но как?..
        - Да помогите же, вот наказание! - сердито прошептала она, силясь уцепиться за ставень.
        Опомнившись, поручик перегнулся через подоконник и одним мощным движением втянул Дину в комнату.
        Девушка была промокшей насквозь. Вода лилась с её платья, тут же образовав две обширные лужи на полу, с кос, похожих на просмоленные верёвки, капало, на мокрое лицо налипли волосы, и Дина вытерла его рукавом - тоже мокрым.
        - Это надо же, как поливает… - Её кажущиеся тёмными в полумраке комнаты глаза взглянули в лицо Зураба. - Только улицу перебежала - а вся, как лягушка, промокла…
        - Что случилось, Дина? - в упор спросил Дадешкелиани, отпустив плечи девушки и слегка отстранив её от себя. - Вы здесь, в такой час? Мне казалось, что мы уже простились сегодня…
        - А вы нелюбезны, поручик, - не сводя с него глаз, ровно произнесла Дина.
        - Война не располагает к любезностям, - сделав над собой колоссальное усилие, спокойно ответил он. Посмотреть при этом на Дину Зураб не мог и, небрежно засвистев сквозь зубы, отвернулся к окну.
        - А вы не на войне сейчас, - в спину ему сказала Дина. - И я к вам, не беспокойтесь, ненадолго. Уж извините, что так поздно, но раньше никак не могла: наши, черти, не уезжали всё.
        - Вы убежали тайно?
        - Разумеется. Сказалась больной, не пошла в ресторан…
        - Зачем же?
        - Затем, чтобы сказать… - Голос Дины прервался, Зурабу послышался не то вздох, не то всхлип. - Сказать… что вы врали мне всё, Зураб Георгиевич! Сегодня, в саду! Всё, до последнего слова врали, и… И вам совестно должно быть!
        - Дина!!! - заорал он, яростно ударяя кулаком по ставню.
        Раздался треск, Дина с круглыми от ужаса глазами кинулась к поручику, закрыв ему ладонью рот.
        - Зураб Георгиевич! Господь с вами! Что со мной будет, если…
        Но Зураб опомнился сам и, тяжело дыша, опустил голову.
        - Дина, этот разговор ни к чему, - хрипло проговорил он. - Простите меня, если я в чём-то грешен перед вами, и… и я сейчас провожу вас домой.
        - Не стоит, - сквозь зубы процедила она. - Я сама замечательно доберусь. Клянусь, сразу же… как только вы на меня посмотрите и в глаза, в глаза мне скажете, что не любите меня! Клянусь, в тот же миг!
        - Я не люблю вас, - не поднимая взгляда, сказал он. От отвращения к самому себе к горлу подступала тошнота.
        - Ещё раз, - приблизившись вплотную, потребовала она. - Только на меня смотрите. Смотрите на меня! Ну?!. Немножко осталось, давайте! Неужто духу не хватит?! Четыре слова! И всё! Ну же, князь!
        Посмотреть на Дину он так и не сумел. И повторить сказанное с таким трудом тоже не вышло. Без единого слова Зураб сгрёб в охапку слабо ахнувшую девушку, прижал к себе так, что мгновенно почувствовал, как промокла рубаха от её платья. Она плакала навзрыд, содрогаясь у него на груди, и поручик, гладя мокрые волосы цыганки, сжимая дрожащие плечи, всё не мог успокоить её.
        - Дина… Дина, милая, ради бога… Дина, девочка моя, не нужно… Прости меня, я не мог по-другому, прости…
        - Я знаю, знаю… Я сразу же поняла… Вам наши наговорили, цыгане… да? Кто-то из братьев, тётки? Вы побоялись, да?
        - Я не боялся, поверь. Я не хотел беды для тебя, - Зураб запрокинул ей голову, посмотрел в серые, мокрые, распахнувшиеся ему навстречу глаза, из которых било такое счастье, что у него невольно сжалось сердце. - Дина, мне известны цыганские законы. Я не должен был, я не могу… Идёт война, Дина! Я не знаю, что случится со мной завтра, что будет со всеми нами… Я не могу заплатить за тебя выкуп в хор. Я не могу даже пообещать этого твоему отцу, потому что завтра должен уезжать, и…
        - Я поеду с вами! - отчаянно пообещала она.
        - Дина! Уж этого я не допущу!
        - Я могу ждать… Я могу ждать сколько нужно: два, три года, пять лет… Сколько нужно…
        - Дина, я могу не вернуться с этой войны.
        - Зураб Георгиевич, вы поймите… поймите только, что… у меня… мне… - У Дины, то ли от холода, то ли от волнения, отчаянно стучали зубы, она едва могла говорить, и, когда Дадешкелиани окончательно перестал понимать её бессвязную, отрывистую речь, он попросту увлёк судорожно прижимающуюся к нему девушку к кровати, заставил сесть и набросил на её плечи свой китель, который Дина тут же сбросила.
        - Я его ис-с-спорчу… А вам… вам ехать в-в-в нём… Я… л-лучше…
        - Дина, хочешь, мы обвенчаемся с тобой? - сев рядом и взяв её ледяные руки в свои, спросил Зураб. - Возможно, это будет хоть какой-то гарантией для твоего отца?
        - Нет. Так ещё хуже окажется, поверьте, - Дина зажмурилась, словно от внезапной боли. Глухо произнесла: - Не знаете вы наших, Зураб Георгиевич. Совсем не знаете.
        Наступило молчание. Зураб угрюмо смотрел в пол. Дина, обхватив плечи руками, безуспешно старалась согреться. Дождь стучал в ставни, за садом опять загремело: шла новая туча.
        - Я не уйду отсюда, Зураб Георгиевич, - вдруг решительно разворачиваясь к нему, произнесла Дина. - Никуда не уйду. Может быть, это последний раз мы с вами видимся, так куда же я пойду? Что я без вас? Как я жить смогу потом, если… нет, даже думать об этом не хочу! Отвернитесь немедленно!
        - Дина…
        - Ну, я вам говорю!!!
        И Зураб понял, что сопротивляться ей больше не может. Он отвернулся к тёмной стене, но выдержал не больше полминуты, слушая торопливое шуршание её платья. И, не стерпев, повернулся и сдёрнул это платье с головы Дины так, что пуговицы и крючки горохом брызнули во все стороны. Она кинулась в его руки, зажмурившись и оскалив зубы, словно в ледяную воду реки, и последнее, что подумал Зураб, было: как в омут головой… нельзя… не надо… Но холодные, дрожащие губы Дины целовали его, ледяные руки намертво схлестнулись на его шее, мокрые, сочащиеся водой волосы скомкались под его рукой, дыхание было прерывистым, хриплым, по запрокинутому лицу девушки бежали не то дождевые капли, не то слёзы из крепко зажмуренных глаз…
        - Зурико… Зурико… Зурико… Сакварело, суло чемо… Ме шен миквархар… Шен - чеми цховреба хар…[24 - Любимый, душа моя… Я люблю тебя… Ты - жизнь моя… (груз.)]
        - Боже, где ты набралась?..
        - Мери выучила… Я нарочно её просила… Не уходи, не уходи, не уходи…
        - Я здесь, девочка моя, я здесь…
        - Я люблю тебя…
        - И я…
        - Не уходи… Прошу тебя - не уходи…
        Сенька Смоляков проснулся от яростного удара грома над головой и открыл глаза как раз в тот момент, когда просверк молнии осветил сад и полконюшни через растворенные ворота. Не сообразив сразу, где находится, парень вскочил на ноги, зашипел от боли, стукнувшись о край денника, и испуганно осмотрелся. Он быстро сообразил, что заснул в конюшне, дожидаясь, пока ожеребится вороная Дурка, что за стеной бесится гроза и что Дурка так ещё и не освободилась. Сначала парень решил, что проспал совсем немного и у Дурки ещё ничего не начиналось, но, подойдя к лежащей на боку кобыле и ощупав сено рядом с ней, Сенька почувствовал, как мурашки пробежали по спине. Сено было мокрым и холодным.
        - Дурка! Это ты когда ж успела? Вот ведь чёрт… - с досадой пробормотал он, злясь на то, что проспал момент, когда у кобылы отошли воды. Дурка казалась совершенно спокойной, но, потрогав её, Сенька с тревогой убедился, что лошадь горячая, как печка.
        Это было совсем плохо. Едва сдерживая охватившую его дрожь, уговаривая самого себя не сходить с ума до времени, Сенька притащил от дверей ведро с водой, поставил под морду Дурке, но кобыла пить не стала. Парень потянулся было ощупать её брюхо, однако и этого она не позволила, нервно мотнув головой.
        - Дурка, Дурка, лачинько[25 - Милая.], что ты… Не бойся, я ведь здесь… - уговаривал её Сенька, гладя дрожащей рукой горячую шею лошади и лихорадочно соображая, что же делать.
        В Большом доме, кроме нескольких старух и детей, не осталось никого: все уехали в ресторан. Других цыган на Живодёрке Сенька не знал, и обратиться за помощью было не к кому.
        - Вот так и чуял, что добром не кончится… Милая, постарайся, прошу, девочка, давай… - шептал он, прижимаясь щекой к шее Дурки, но та лежала неподвижно, тяжело дышала и время от времени мерно взмахивала головой. С трудом взяв себя в руки, Сенька начал вспоминать случаи, когда сам наблюдал роды у кобылы и всё, что по этому поводу рассказывали дед и другие цыгане. Но сам он ничего подобного за свои семнадцать лет не видел: как правило, кобылы рожали легко и быстро, и вмешиваться в это вовсе не было нужды. Что же делается с Дуркой сейчас, отчего она горячая, почему жеребёнка до сих пор нет? Может… может, дохлый он там?!
        От этой мысли Сенька чуть не завыл и одним прыжком вскочил на ноги, намереваясь вот сейчас, сию минуту бежать, звать кого-нибудь из взрослых цыган на помощь, пусть даже придётся перебудить пол-Москвы, - и пусть потом смеются над ним, пока не лопнут! Но в этот миг Дурка тяжело приподнялась, посмотрела на Сеньку - и тут же легла назад. И парень понял, что шагу от неё не сделает, потому что Дурка боится ещё больше, чем он.
        - Я не пойду, глупая, чего ты испугалась… - Сенька сел на солому возле головы лошади, стиснул между коленями дрожащие руки. - Это ведь у тебя первый… Что ж такое, а? Чего это ты удумала? Хорошо же всё было! Девочка, ну хоть как-нибудь попробуй, ведь подохнешь… И я тут вместе с тобой… Да что ж нам делать, а?!.
        Дурка не шевелилась. Сенька обнял её большую голову; прижавшись к ней щекой, почувствовал мучительную дрожь лошади. И, зная, что Дурка понимает каждую его мысль так же, как он чувствует то, что творится в её голове, что так всегда было и прежде, заговорил с ней без слов.
        «Отпусти, милушка, я позову кого-нибудь… Может, ещё успеем…»
        «Не надо, не ходи. Я боюсь».
        «Я очень быстро!»
        «Не надо. Ты уйдешь - и я умру».
        «Глупая, но я же не знаю, что делать!»
        «Я тоже. Но мне страшно. Останься».
        - Дурка, Дурка, Дурка… - зашептал Сенька, утыкаясь мокрым от слёз лицом в натянутую, дрожащую шкуру кобылы. - Отпусти, отпусти меня, девочка, прошу, я быстро сбегаю…
        Дурка вдруг содрогнулась всем телом, и Сенька взвился на ноги как ужаленный. В кромешной темноте не было видно ни зги, вспышки молний лишь на мгновение освещали край стойла, не давая разглядеть ничего, и он бросился зажигать лучину, воткнутую в стену над ведром воды. Руки дрожали, спички ломались и гасли, мимоходом Сенька подумал, что, не ровён час, учинит пожар в чужой конюшне, а только этого ещё недоставало… Но лучина загорелась в конце концов, и парень, опрометью кинувшись назад и прижавшись к боку кобылы, ощутил вдруг тяжёлые долгие толчки.
        - Пошёл?! - не веря своим глазам, прошептал он. - Пошёл?! Живой, значит?! Давай, милая! Давай, хорошая, золотая моя, давай! Ну! Ну! Ду-урка же!
        Но кобыла снова протяжно, совсем по-человечески вздохнула, дрогнула и вытянулась. Похолодев от ужаса, Сенька смотрел на неё, боясь дотронуться и понять: всё… Наконец, сделав над собой страшное усилие, протянул руку. Со страшным облегчением убедился, что Дурка жива. Но и тяжёлых, размеренных толчков больше не было. Уставшая кобыла дала себя ощупать, Сенька убедился, что жеребчик здесь, совсем близко… что же она его не выпускает?!
        - Ду-урка… - уже безнадёжно попросил он, садясь рядом с головой кобылы и заглядывая в её глаза. - Миленькая, давай ещё, пошло ведь как хорошо… Ещё разок так надо, и всё! А?
        Дурка не шевелилась. Сенька машинально гладил её по раскалённой шее, вытирал рукавом лицо. Поднялся было - и Дурка тут же посмотрела на него.
        «Уходишь?!»
        - Дура несчастная!!! - не выдержав, крикнул он.
        - Чяворо, что орёшь? Бабу, что ль, приволок? - поинтересовался вдруг снаружи знакомый насмешливый голос. Ещё не вспомнив, кому принадлежит этот голос, но страшно обрадовавшись тому, что хоть кто-то пришёл, что они с Дуркой больше не одни, Сенька вскочил, кинулся к дверям конюшни - и чудом не сбил с ног входящего с колом в руках Мардо.
        Митька был мокрым с головы до ног, щурился на лучину, вытирал мокрую физиономию рукавом. Швырнув к стене кол, он сердито посмотрел на Сеньку.
        - С кем ты тут, чяворо? А я через забор лезу, смотрю - в конюшне у Яшки огонёк блестит… Ну, думаю, лошадей свести залезли, дрын схватил, бегу… а это ты! Баба-то где спряталась?
        - Какая баба?! Дурка у меня тут…
        - Тьфу-у… - разочарованно сплюнул Мардо. - А с ней-то что не поладили?
        - Вот, погляди… - Сенька упал на колени рядом с кобылой и начал оглаживать дрожащими пальцами её голову. Дурка не шевелилась. Мардо выдернул из стены лучину, быстро подошёл к лошади; нахмурившись, осмотрел её живот, наклонился, потрогал.
        - У-у… Плохо совсем, - он воткнул лучину в притолоку и вытащил из-за голенища длинный, тускло блеснувший синевой нож. Глаза у Сеньки стали круглыми от ужаса.
        - Не дам!!! - Он с силой оттолкнул Митьку. Тот, потеряв равновесие, свалился в кучу сена у стены, выронил нож, но тут же вскочил на ноги.
        - Рехнулся, сосунок?! - От сильного удара Сенька отлетел к стене, ударился о шершавые брёвна, свалился на пол. Вскочив, бросился было снова - и опять полетел в сторону.
        - Да уймись ты! Связывать мне тебя?! Не трону я её, недоумок!!! - заорал Митька. Нож валялся у него под ногами; Мардо быстро поднял его, одновременно доставая из-за пазухи фляжку.
        - Угомонился? Открой, полей…
        Сенька торопливо вытащил пробку, запахло спиртным. Мардо подставил нож; Сенька вылил на него всё содержимое фляги.
        - Что делаешь, убью!!! Малость надо было! Много чести дохлятине твоей! Свети! - оттолкнув Сеньку, Мардо встал на колени рядом с неподвижной Дуркой, наспех перекрестился левой рукой (в правой был зажат нож) - и в свете лучины снова коротко сверкнуло лезвие. Сенька зажмурился. По спине, холодные, противные, ползли струйки пота. Чувствуя, что руки дрожат всё сильнее и что лучина в пальцах ходит ходуном, он понимал, что надо бы воткнуть её в стену, но не мог сделать этого, боясь открыть глаза и увидеть мёртвую Дурку. И сумел вздохнуть, только услышав короткий стон кобылы.
        - Ну, что?.. - хотел спросить Сенька, но вместо этого из горла вырвалось какое-то сипение.
        Митька не отвечал: он ожесточённо работал руками, копошась, казалось, в самом брюхе лошади. Дурка не мешала ему, часто-часто вздрагивала, и Сенька, снова сев рядом с головой кобылы, начал гладить её лоб и нос. Заговорить с Мардо он боялся, что тот делает - не видел и, только когда Митька поднял голову и, шёпотом выругавшись, перевёл дух, робко спросил:
        - Дохлый?..
        - Дохлый, как мы с тобой, - проворчал Мардо, вытирая руки сеном. - Вот он, поганец, погляди.
        Сенька поднялся на ноги. Тут же схватился за стену, чувствуя, как его шатает. Кое-как сделал два шага и повалился на колени рядом с Мардо. На соломе лежал мокрый малыш - вороной, ногастый и весь какой-то слипшийся, но это-то как раз было правильно…
        - Второй раз в жизни такое вижу, - хрипло сказал Митька. - Лежал не тем концом, я его почти что за хвост вытащил. Ну, и резануть малость твою красавицу пришлось.
        - А ты раньше… это уже делал? - шёпотом спросил Сенька.
        - Не… Вот мать моя один раз так кобыле делала, а я смотрел. Совсем сопляк был, годов двенадцати. Это ещё на Каспии случилось, - Мардо умолк. Впервые на памяти Сеньки Мардо упомянул о своей матери, и Сенька напрягся, ожидая продолжения, но Митька так больше ничего и не сказал. Закончив вытирать руки и подвинув жеребёнка к Дурке, которая, устало повернув голову, начала вылизывать малыша, он умылся из ведра у входа, отыскал в углу свой картуз и, повернувшись к Сеньке, смерил его узкими недобрыми глазами.
        - Всё, стало быть… В табор один вертайся, у меня ещё дела тут.
        - Какие дела?.. - машинально спросил Сенька, поднимаясь.
        - Как сажа бела, - ухмыльнулся Митька. - Я затем сюда, на Живодёрку, и шёл, чтоб тебя упредить… Всё. Дэвлэса[26 - С богом.], чяворо. В деннике прямо сейчас прибери, ей чисто должно быть, чтоб в нутро чего не надо не попало.
        Мардо шагнул в мокрый сад, запрокинул голову, осматривая небо, в котором мелькали чёрные, с крупными звёздами, просветы ночного неба, быстро дошёл до забора и уже сидел верхом на запертых воротах, когда услышал:
        - Морэ, подожди!
        - Чего ещё тебе? - Митька недовольно свесился с ворот. От конюшни к нему бежал Сенька.
        - Держи! Забыл… - подпрыгнув, Сенька сунул в руку Мардо нож. Дождавшись, пока тот спрячет лезвие в сапог, смущённо улыбнулся. - Спасибо, морэ. И… прости меня. Ну, что смазал тебе… Не хотел, с перепугу вышло…
        - «Сма-азал»… - проворчал Мардо. - Скажи спасибо, настроения у меня не было, а то б я тебя, серебряный, по стене, как блин, раскатал…
        - Слезай и раскатывай…
        - Да пошёл ты!.. Время тратить… Деду кланяйся. К осени, даст бог, буду, пусть не серчает, - хмуро улыбнувшись, Митька спрыгнул с забора на улицу.
        Коротко чавкнула грязь. Наступила тишина. Сенька вздохнул, поскрёб голову и медленно зашагал к конюшне. Там, усевшись рядом с Дуркой, он ещё раз осмотрел жеребёнка, убедился, что тот дышит и копошится, и, превозмогая усталость, поднялся. Мардо прав: в деннике теперь обязательно нужно прибраться.
        Дождь кончился к рассвету, но небо всё ещё было обложено тяжёлыми чёрными тучами, и в четвёртом часу утра казалось, что за окном глубокая ночь. В полной темноте, протянув руку, Зураб на ощупь нашёл лежащие на краю стола спички и коробку папирос, закурил. Красный огонёк озарил на миг волосы и щёку лежащей на плече поручика Дины. Она, казалось, спала, но, когда Зураб, сделав несколько затяжек, отложил папиросу, то увидел, что открытые глаза цыганки отрешённо, без всякого выражения смотрят на него.
        - Дина?..
        - Мне пора, - хрипло произнесла она, садясь на постели. - Утро скоро, не дай бог, хватятся.
        - Дина! - Зураб тоже сел, обнял её тёплые, согревшиеся наконец плечи, уткнулся лицом в непросохшие пряди волос. - Дина, боже мой… Как это глупо вышло… Я не должен был, чёрт возьми…
        - Дурак, - коротко отозвалась она, прижимаясь к его плечу.
        Некоторое время оба сидели неподвижно. На стене медленно, чуть заметно начало проявляться размытое пятно света, пересечённое ветвями деревьев.
        - Что с тобой будет теперь? Дина? Нет, как хочешь, я сейчас иду вместе с тобой к Якову Дмитричу и всё ему…
        - Вот тогда мне и конец придёт, - серьёзно сказала Дина и, обняв ладонями мрачное, виноватое лицо поручика, грустно посмотрела ему в глаза. - Ах, ты цыган совсем не знаешь, не то что твоя кузина… Зурико, хороший мой, послушайся меня. Я ведь уже сто, тысячу раз всё передумала, ни одной ночи, пока ты здесь, спокойно не спала… Не нужно с отцом говорить. И ни с кем не нужно. Поезжай куда должен, война есть война… будь она проклята. Но адрес, ради бога, адрес оставь мне, я каждый день писать стану, может, хоть пара писем к тебе дойдёт! А потом… ты вернёшься. И всё хорошо будет.
        - Дина, но…
        - И за меня не бойся. Никто ведь ничего не узнает! А замуж я ни за кого, кроме тебя, не выйду. Никогда. Насильно меня отец не отдаст, я наверное знаю. Ругаться, конечно, будет, но не отдаст. А если всё-таки соберётся, я ему обо всём расскажу, и он не станет… позора не захочет. Значит, всю жизнь смогу тебя ждать.
        - Дина, что, если - нет? - тихо спросил Зураб, глядя в серые, полные решимости глаза шестнадцатилетней девочки. - Пройдут годы, у тебя будет семья, ты захочешь детей…
        - Без тебя ничего не будет, - слабо улыбнулась она, и у него вновь чуть не остановилось сердце от этой улыбки. - Так уж вышло. Видит бог, я этого не хотела. И не думала никогда о таком. Стало быть, судьба.
        Зураб обнял её, и Дина приникла к его груди, обхватив его крепко и отчаянно, как испуганный ребёнок.
        - Не уходи… Не уходи… - чуть слышно бормотала она, до боли вжимаясь лицом в его твёрдое плечо. Зураб гладил перепутанные волосы девочки, чувствовал, что рука его дрожит, но сделать с этим ничего уже не мог.
        Небо над Живодёркой серело, когда Дина, в кое-как натянутом, ещё мокром платье, со спутанными косами, с невысохшими следами слёз на щеках, влезла на подоконник. Не глядя на Зураба, девушка уже приготовилась было спрыгнуть вниз, но он задержал её, и они снова обнялись.
        - Дина…
        - Зурико…
        - Дина, девочка моя… Я всё сделаю, чтобы вернуться к тебе.
        - Я знаю…
        - Я люблю тебя.
        - Я знаю…
        - У нас будет целая куча детей. Как у цыган.
        - Да, да… - Дина улыбнулась сквозь слёзы, подняла к нему измученное лицо. - Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса…
        Не закончив строчки, она отстранила Зураба, закусила губу и, резко отвернувшись, спрыгнула вниз, в полёгшую от дождя траву. И кинулась бежать через сад. Тяжёлые ветви яблонь, качнувшись и уронив на землю водопад капель, сомкнулись за ней. Чуть слышно ударила калитка, прошелестели листья. Тишина. Зураб сел на подоконник и закрыл глаза.
        Дверь комнаты чуть слышно скрипнула, в проёме появилось лицо Мери. Зураб не заметил её, и девушка бесшумно сделала шаг назад. Вернувшись в свою комнату и подбежав к окну, она проводила глазами фигурку Дины, исчезающую в зарослях сирени у калитки. Затем отошла от подоконника, прислонилась спиной к стене, перекрестилась и закрыла лицо руками.
        Мокрый, потрёпанный ветром сад цыган Дмитриевых осветился сероватыми ранними лучами. Небо на востоке, за церковью, уже слабо розовело, сонно защёлкали в сирени первые птицы, где-то далеко, в Марьиной Роще, сипло заорал петух. Сенька заканчивал уборку, которая шла бы гораздо быстрее, если б он не бросал всё поминутно для того, чтобы в который раз подойти к Дурке и её малышу и убедиться, что с ними всё хорошо. В тяжёлой, усталой голове оставались только две мысли: слава богу, что так всё обошлось, и рассказывать или нет цыганам, как Мардо явился среди ночи и помог кобыле разродиться. Слишком велик был соблазн похвастаться, что он, Сенька, как настоящий таборный цыган, всё сделал сам, но парень прекрасно понимал: здешние опытные лошадники немедленно потребуют подробностей и сразу же убедятся, что появление малыша - не его заслуга. И тем более не поверит дед в таборе. Но сказать, что Мардо перелез впотьмах через забор, сделал всё, что нужно, и тут же снова смылся невесть куда, даже не зайдя в Большой дом, не дождавшись хозяев из ресторана, ни с кем не поздоровавшись?.. Ещё обидятся на Митьку-то. Про
него и так говорят всякое, к чему лишнюю грязь лить, родня ведь… Совсем запутавшись, чувствуя, что не может ничего придумать и засыпает на ходу, Сенька кое-как выволок из конюшни последнюю охапку грязной соломы, взял из сарая свежей, вернулся с ней в денник… и чуть не грохнулся на землю, внезапно столкнувшись с кем-то в дверях.
        - Кто тут? - испуганно крикнул он, сбрасывая солому на пол. И сразу же все мысли вылетели из головы. Потому что перед ним, прижавшись к стене конюшни, бледная, с полураспущенными косами, с испуганно раскрытыми глазами, стояла Дина.
        - Сенька?.. - прошептала она. - Дэвлалэ… А… что ты тут делаешь?
        - А ты? - растерянно спросил он. - Уже из ресторана вернулись?
        Дина молчала, не сводя с него серых, почти прозрачных, неподвижных глаз. Молчание затягивалось. Нужно было что-то говорить.
        - У меня вот тут Дурка… - замялся Сенька. - Кобыла… Жеребилась ночью, я при ней был.
        Он уже приготовился рассказывать, как бестолковую кобылу схватило посреди ночи, прямо в грозу, и как пришлось помучиться, чтобы вытащить жеребчика, лёгшего «не тем концом»… но, посмотрев на Дину, Сенька вдруг понял, что ей сейчас не до его мытарств с Дуркой. И вообще ни до чего на свете.
        - С кем ты была? - прямо спросил он, глядя на порванное, с отлетевшими пуговицами, мокрое платье девушки, на её выбившиеся из кос волосы, на сизые круги под заплаканными глазами. - Замуж, что ли, выходила? А, Динка?
        Она криво улыбнулась, отвела глаза. Глядя на слабые голубые лучики раннего света, падающие в конюшню сквозь щели, сказала:
        - Всё-то вы видите, цыгане… Что ж мне теперь - топиться идти? Тьфу, принесла же тебя нелёгкая! Я-то в конюшню бежала, думала здесь хоть убраться, причесаться…
        - Зачем топиться?! - испугался в первую минуту Сенька. Затем понял, нахмурился. Подумав с минуту, произнёс: - Да ты это… не бойся. Я - никому ни слова. Только как же ты сама теперь будешь?..
        Дина повернулась к нему. В её глазах не было ни страха, ни недоверия - только бесконечная усталость. Сенька, не сводя с девушки взгляда, торопливо вытащил из-за ворота рубахи тусклый крестик на полуистлевшем шнуре и поцеловал его.
        - Вот чтоб меня этот крест до хребта прожёг, ежели кому скажу! Чтоб… чтоб у меня Дурка сдохла, вот! Что я - баба, языком попусту чесать?
        - Да ведь вы хуже баб чешете… - пробормотала Дина, отворачиваясь. Сенька ждал, напряжённо глядя на неё. Так и не повернувшись, Дина глухо сказала: - Я знаю, что ты думаешь. Но это неправда.
        - Что - неправда?.. - шёпотом спросил он. - Он что - цыган? Из наших? Жениться на тебе не хочет? Так зачем же ты…
        - Ох, молчи, дурак… - прошептала Дина, закрывая лицо руками.
        Сенька увидел, что она плачет. Помедлив, придвинулся, осторожно тронул её за плечо.
        - Ты расскажи. Я ведь уже забожился, что - никому… Кто он?
        - Меришкин брат… - едва выговорила Дина.
        - Что?.. - не сразу понял Сенька. - Меришкин?.. Это… грузин, что ли? Поручик? Гаджо?!.
        - Вот-вот, только это и знаете: «гаджо» - «не гаджо»… - с ожесточением произнесла Дина, вытирая слёзы. - А мне наплевать! Я ему жена, и осталось только дождаться, когда война кончится! Понимаешь? Я дождусь, он за мной приедет - и я ним обвенчаюсь!
        «А если не дождёшься?» - уже готово было сорваться с его языка. Но, увидев глаза Дины, её залитое слезами лицо, Сенька так ничего и не сказал. Отвернувшись, пробормотал:
        - Ну, помогай бог… Он, кажется, хороший человек-то…
        - «Хороший»… Что бы ты понимал! Таких на свете больше нет… - Дина вдруг приблизилась вплотную, на Сеньку пахнуло горьковатым ароматом её духов, серые мокрые глаза оказались совсем близко. - Не забудь, ты слово дал! Что - никому!
        - Знамо дело, никому, - сглотнув, подтвердил Сенька. - Да ведь я и уеду завтра. Ну… а как же ты теперь?
        - Никак, - слабо улыбнувшись, ответила она. - Пойду домой да буду дожидаться. Писать ему стану каждый день. И он мне тоже будет писать. Скоро ведь война кончится, третий год идёт, сколько же можно…
        - А что твой отец скажет, когда узнает?
        Дина только махнула рукой. И, внезапно обернувшись, тревожно посмотрела на Сеньку.
        - Не видал, наши не проходили ещё? Я-то сказала, что больна, из-за этого и дома осталась.
        - Нет, не возвращались. Проводить тебя до дома-то?
        - Чего провожать, когда вон он? - грустно усмехнувшись, Дина кивнула на заднее крыльцо Большого дома. - У меня там окно открыто. Если ветром не захлопнуло - заберусь через него обратно, и всё. Вот досада, и причесаться-то нечем…
        - У меня есть, - Сенька несколько смущённо протянул ей огромный гребень. - Только он лошадиный…
        - А, лучше так, чем никак… Давай, - Дина села, поджав под себя ноги, на солому, запустила обе руки в растрёпанные косы, взяла у Сеньки гребень и, морщась, начала раздирать им спутанные пряди. Парень стоял в дверях конюшни, прислонившись к косяку, и наблюдал за её действиями до тех пор, пока она не оглянулась сердито и не приказала:
        - Не смотри на меня!
        Сенька, вспыхнув, поспешил выйти из конюшни. Но, когда через четверть часа Дина, уже причёсанная, умытая, в кое-как приведённом в порядок платье, вышла из конюшни и проследовала к дому, он отправился за ней. Дина дёрнула плечом, но промолчала.
        Окно на первом этаже каким-то чудом оказалось незахлопнутым. Дом стоял пустой и тихий: цыгане ещё не вернулись.
        - Слава богу, - вздохнула Дина. - Ступай, чяворо, полезла я.
        - Давай подсажу, - шагнул к ней Сенька: окно было высоким.
        Дина с ужасом взглянула на парня и испуганно произнесла:
        - Что ты, нельзя, дурак, теперь уже нельзя! Не прикасайся ко мне!
        Сенька шарахнулся в сторону. С минуту они молча смотрели друг на друга. Дина первая отвела глаза. Криво усмехнулась, и Сеньку снова резанула по сердцу эта безрадостная усмешка.
        - Не бойся, - тихо проговорил он, подходя. - Всё хорошо будет. Война вправду скоро кончится. И замуж выйдешь. На свадьбу-то пригласишь?
        - Первым гостем будешь, - без улыбки пообещала Дина, пристально глядя в его лицо, и впервые Сенька не увидел в её глазах насмешки. - Спасибо тебе. Сейчас ступай, не смотри больше.
        Она отвернулась и схватилась за ставень. Сенька пошёл через сад к конюшне. Думать о чём-то уже не было сил, в глазах темнело от усталости. Едва войдя в денник, он повалился на сено рядом с Дуркой, прижался к её тёплому боку и заснул в одно мгновение.

* * *
        В первом часу ночи в Грузинах загремели выстрелы. Стоял ноябрь 1919 года, и пальба среди ночи в Москве давно никого не удивляла, но в Большом доме тут же затопали пятки и валенки, послышались сонные голоса:
        - Это чего? Палят? У нас, что ль?
        - Тьфу, ироды… Уйму на людей нет… Кого тут стрелять-то?
        - Спьяну, поди… Чичас угомонятся.
        - Я свечку зажгу!
        - Ну, дура, вздумала! Попусту свечи палить-то! Поди спать лучше!
        Последний голос принадлежал хозяину дома, но Дарья всё же упрямо чиркнула спичкой и зажгла огарок свечи, вставленный в горлышко бутылки. Жёлтое дрожащее пятно легло на стол, покрытый протёртой до дыр бархатной скатертью, слабо осветив заспанные, настороженные лица сбежавшихся цыган. Наверху громко ревели разбуженные дети, одна из Дарьиных невесток кинулась успокаивать их.
        Выстрелы приближались. Уже отчётливо слышались перемежавшие их крики и топот ног: судя по звукам, целая толпа неслась вниз по Живодёрке, паля и ругаясь:
        - Стой! Стоять! Контр-р-ра!
        - Сюда он, через забор сигнул! Братишки, за мно-о-ой!
        - Вон! Вон! Пали! Ах ты, холера, мимо…
        - Ништо, в переулке словим! Сидорчук, Михеев, налево!
        - Товарищи, постарайтесь взять живым!
        - Дэвлалэ, да кого они тут гоняют? - испуганно проговорила Дашка, осторожно выглядывая в чёрное, занавешенное рогожей окно. - Здесь же, кроме цыган, и не осталось никого! Заведение и то пустое стоит…
        Выстрелы смолкли так же неожиданно, как и начались: только что гремело и сверкало, казалось, из-за всех углов, а через мгновение Живодёрка опять погрузилась во тьму и тишину. Топот ног и крики преследователей слышались ещё какое-то время со стороны Малой Грузинки, но вскоре и они прекратились.
        - Туши свечу! - Яков сердито дунул на язычок огня. - Чего повскакали, курицы? Пальбы не слыхали? Уж привыкнуть пора к этой радости! Гаджэ палят - а цыган на другой бок повёртывается да дальше спит, вот оно как должно быть! А вы, пустоголо…
        - Тише, Яша… - вдруг испуганно произнесла Дашка, хватая мужа за руку, и он осёкся, почувствовав, что жена дрожит. - Там… Там стучит кто-то.
        - Кому в такое время стучать? Господа в гости к хору приехали?! - неуверенно усмехнулся Яков. - Почудилось тебе.
        - Нет… Верно. Стучат.
        - Дадо[27 - Отец.], не отпирай, - твёрдо сказал старший сын Якова Ванька.
        - Отца-то поучи… - проворчал тот, на ощупь находя рядом с печью топор и идя к двери. - Этим вашим господам новым попробуй не отопри! Двери снесут и не заметят!
        Остановившись около двери, Яков посмотрел на Дину, стоящую на табуретке под открытой форточкой. Последние драгоценности семьи давно были завёрнуты в грязную тряпку, и свёрток, запущенный рукой Дины, немедленно полетел за окно, в палисадник, где топорщились остатки ещё не вырубленной на растопку сирени. За минувшие два года девушка проделывала этот манёвр столько раз, что даже в темноте неизменно попадала в самую середину куста, рядом со скелетом давным-давно подохшей кошки, к которой, по мнению цыганской семьи, побрезговал бы прикоснуться даже самый распрокомиссаристый комиссар.
        - Вычурдём![28 - Выбросила!] - шёпотом сообщила Дина, и только после этого глава семейства, нарочито зевнув, спросил:
        - Кого там впотьмах принесло? У нас спят все!
        - Откройте, ради бога… Откройте, ромалэ… - послышался срывающийся мужской голос. - Лачо дывэс[29 - Добрый день.] всем…
        - Какой тебе дывэс среди ночи, дурак… - недоумённо буркнул Яков, оглядываясь на столпившихся рядом домочадцев и не решаясь поднять щеколду.
        - Да открывай же, Яшка! - Дарья нетерпеливо шагнула к двери. - Не слышишь, что свои это?!
        Яков, поставив топор рядом у стены, отпер замок. Дина торопливо поднесла свечу.
        - Спасибо… - хрипло выговорили из-за двери.
        Через порог, неловко зацепив плечом косяк, шагнула нелепая, странно скорченная фигура в буденовке и длинной шинели. Женщины испуганно отпрянули, Яков снова схватил топор, молодые цыгане, не сговариваясь, качнулись вперёд.
        - Скорее запирайте… Могут вернуться…
        Ванька метнулся к двери и с грохотом опустил щеколду. Ночной гость тяжело опустился на пол у порога. Сразу стало понятно, отчего такой бесформенной казалась его фигура: неизвестный зажимал ладонью простреленное плечо, но кровь сочилась сквозь пальцы, пачкая рукав шинели и капая на пол.
        - Конэскиро ту, чяво?[30 - Чей ты, парень?] - настороженно спросил Яков, пытаясь разглядеть пришедшего.
        Тот поднял голову. Дрожащий свет свечи упал на очень бледное, измазанное грязью лицо гостя, слабо улыбнувшегося на вопрос цыгана.
        - Извините меня, Яков Дмитрич… Я… не понимаю.
        Свеча вдруг заплясала в пальцах Дины так, что по стенам заметались тени. Неловко сунув огарок в руку матери, девушка упала на колени рядом с незнакомцем. Срывающимся голосом произнесла:
        - Боже мой… господин Солонцов… Юрий Петрович… Это вы?
        - Доброй ночи, Надежда Яковлевна. Это… действительно я. Видите, как кстати пришлись ваши уроки цыганского… Кое-что помню до сих пор. Вернее, вспомнил со страху.
        - Откуда же вы?! Вы ранены? Что случилось? Почему вы здесь, как вы смогли?.. Мы были уверены, что вы уехали на Дон, к Каледину… Это же безумие, безумие - появляться здесь сейчас, среди… этих! - По щекам Дины побежали слёзы.
        Подошедшая Дарья сжала её плечи.
        - Не приставай к нему, чяёри. Видишь - человек на ногах не держится…
        Солонцов криво улыбнулся, превозмогая боль. В этом году ему исполнялось двадцать два года, и его молодость была заметна даже под многодневной чёрной щетиной, топорщившейся на лице. Через голову Дины он посмотрел на хмурящегося хоревода.
        - Извините меня, Яков Дмитрич. Я понимаю, что… что ставлю под удар вашу семью… Уверяю, если вы позволите мне перевязать плечо - я немедленно уйду. Я знаю, что творится сейчас в Москве.
        - Плохо знаете, - проворчал Яков, расталкивая охающих женщин и садясь на корточки перед Солонцовым. - Так это из-за вас тут палили, как при взятии?
        - Боюсь, что да.
        - А кой чёрт вас сюда понёс?! Знакомые, что ль, какие? Ваша маменька ведь на Садовой, кажись, обреталась…
        - Да… - Солонцов закрыл глаза, облизал пересохшие губы. - Обреталась… И сёстры тоже. Я с ума сходил, думая, как они здесь, чем живут… если вовсе… Слухи доносятся ужасные, письма не доходят совсем. Мне дали отпуск по ранению. И я сбежал в Москву.
        - Как же вас пропустили-то?!
        - Вот так… Вы же видите, на кого я похож, - грустно улыбнулся Солонцов. - Шинель, как видите, красноармейская, физиономия… вполне, надеюсь, тоже. По крайней мере, без последствий добрался до самой заставы.
        Дарья тем временем шёпотом отдала короткие распоряжения невесткам - и молодые женщины рассыпались по тёмному дому. Вскоре одна вернулась с тазом подогретой воды, другая - с чистой тряпкой, в мгновение ока разорванной на длинные полосы. Дарья, опустившись на колени рядом с Солонцовым, осторожно помогла ему освободить руку из набрякшего от крови рукава шинели. Грязную рубаху пришлось разрезать, причём под ней обнаружились такие же грязные бинты, сквозь которые проступила свежая кровь.
        - Кажется, ещё и старая рана открылась… Ну да бог с ней, - Солонцов, превозмогая боль, благодарно улыбнулся Дарье, перевёл дух, продолжил:
        - До самой Садовой я дошёл спокойно. Темно, пусто - благодать! И вдруг… «Стой, кто идёт?!» Надо было, вероятно, не отзываться… - Он смущённо пожал плечами и тут же поморщился. - Но меня всё равно уже заметили. Клянусь честью, у меня мысли не было бежать к цыганам… к вам. Просто нёсся, как заяц, по переулкам, всюду темно хоть глаз выколи, сзади стреляют… Я сам не понимал, в какую сторону бегу. А ваш дом узнал по ветле. Вышла луна на миг, и я вижу - старая ветла, рядом - церковь… Как раз мои преследователи отстали. Я подождал, когда станет совсем тихо… и рискнул постучать. Простите меня. Спасибо вам, - улыбнулся он заканчивающей перевязку Дарье. - Вы напрасно убрали мою шинель, я ухожу.
        - Это куда ж? - ехидно осведомился Яков, стоящий у стены и до сих пор не выпустивший из рук топора. - Стоило такие скачки по Грузинам устраивать, чтобы вас в первом же переулке снова повязали. Далеко ли уйдёте с этакой раненией? Оставайтесь.
        - Яков Дмитрич, не стоит так рисковать, - помолчав, сказал Солонцов. - В доме женщины, дети…
        - А то без вас не знаю! - с сердцем буркнул Яков.
        - Яша, ради бога, господин прапорщик правду говорит… - встревоженно начала было Дарья… и осеклась, наткнувшись на жёсткий взгляд мужа. Вздохнула, перекрестилась, махнула рукой и отошла к стене.
        Солонцов растерянно посмотрел на Якова. Тот мрачно произнёс:
        - Мы цыгане, ваша милость. Людей на смерть не выдаём. Хоть белый, хоть красный, хоть гнедой - любой масти, нам оно без разницы. Подымайтесь помалу, господин прапорщик, сейчас парни мои пособят…
        - Я уже ротмистр, Яков Дмитрич, - попытался усмехнуться Солонцов.
        - В ваши года-то? Ли-ихо… - покачал головой Яков. - Что ж… Ступайте наверх покамест, ваше благородие. А как в себя придёте, тогда и думать будем, как вас отседова обратно к господам переслать. А то в Москву-то вам ещё бог помог добраться… а из Москвы сейчас выехать вашему брату - целая история. У нас, изволите видеть, княгиня с дочерью в телеге с сеном, как босяки какие, третьего дня уезжали.
        - Так Анна Николаевна и Мери Давидовна выехали? Слава богу! - с облегчением выдохнул Солонцов. - Если бы только Зураб мог знать…
        Дина, чуть слышно охнув, поднесла руку ко рту. Мать с тревогой обернулась к ней, но девушка, не заметив этого, метнулась к Солонцову.
        - Юрий Петрович, ради Христа… Вы виделись с Зурико? Вы служили вместе?! От него уже год ни писем, ни вестей… Последнее письмо пришло из Новочеркасска позапрошлой осенью - и всё! Анна Николаевна с ума сходила, и Мери тоже… Что с ним, он… он жив?.. Не мучайте…
        Солонцов, поднимающийся с пола при помощи молодых цыган, казалось, готов был ответить, но неожиданно по лицу его скользнула странная гримаса не то боли, не то удивления. Раненый закрыл глаза и начал заваливаться на бок. Ванька успел подхватить его, и вдвоём с братом они повлекли ротмистра наверх.
        - Нашла время к человеку приставать, дурища! - зарычал Яков на безмолвную Дину. - Не видишь будто, что он на ногах не стоит, в кровище весь! Вот придёт в себя - тогда и допросишь по всей форме, коли позориться охота! Пошла вон отсюда, сказано! Без тебя разберутся небось!
        Дина сделала несколько шагов к дверям, но, не дойдя, остановилась у замёрзшего окна. Её худенькая хрупкая фигурка казалась в неверном свете свечи такой потерянной, что у Якова перехватило дыхание, и он замер на полуслове. Дарья молча сжала локоть мужа. Тот, тихо выругавшись сквозь зубы, высвободился.
        - Вот не было печали - черти накачали… Дашка, ты это… Иди тоже наверх, посмотри, что там с барином-то. Вот помяните моё слово - не кончится это добром!
        - Ничего, успокойся, обойдётся как-нибудь, - неуверенно произнесла Дарья. Помолчала, глядя в чёрную стену. - Ну, что ты на Динку всё кричишь? Девка и так истаяла совсем. Вон, как ледок весенний, насквозь видно. Уж и кормить стараешься, да что толку…
        - Её не кормить надо, а замуж отдавать, - буркнул Яков, покосившись на дочь, стоящую у окна. - Ежели, конечно, кто из цыган на этот рыбий хребет польстится… - Он помолчал. - Значит, писем-то ей так и не было от того гаджа?
        - Нет. Я тебе сколько раз говорила. Да ты же знаешь, как теперь письма ходят.
        - Вот ты ей так и скажи, а то смотри - убивается… Времена нынче не те, чтобы по князьям сохнуть. Цыгане, какие с Дона приезжают, такие страсти рассказывают, что спать ложиться страшно. А здесь, помнишь, что творилось, когда офицеров по улицам вылавливали?
        - Помню, - передёрнула плечами Дарья.
        Яков искоса взглянул на неё.
        - Вот скажи, какого чёрта я тебя всю жизнь слушаю, будто своей головы нет? Ведь это ты мне не дала её по-человечески замуж выдать! Жила бы Динка сейчас с цыганом и горя б не знала, детей бы кормила… А она что? Она, я тебя спрашиваю, что?! Вон - стоит, статуй каменный, не шелохнется! А ведь ревёт! Думаешь, я глухой и не слышу, как она по ночам-то в подушку заливается? Часами рыдает.
        - Знаю. Я сама слышу.
        - А раз слышишь, почему не делаешь ничего? Кто ей мать родная?! Ты Динке в голову-то вбей, что гаджо гаджом, а жить надо! И жить со своим, иначе никакого пути не будет! Дождётся, что я её по старинке сговорю да выдам! И согласия не спрошу!
        - Попробуй, - пожала плечами Дарья. - Характер-то у неё сам знаешь чей. В реку головой бухнется, а по-своему наладит.
        - Тьфу… И то верно, вся в тебя уродилась…
        - Уж будто бы в меня? - слабо улыбнулась Дарья.
        Яков сквозь зубы сказал:
        - Гони её спать. А утром пошли кого-нибудь на Садовую, к матери этого… ротмистра новоявленного. Пусть узнают потихоньку, что там да как. Чего человеку зря переживать, от этого только ране хуже.
        - А ты?
        - Мы с Ванькой пойдём дров добыть попробуем. Вон, по утрам вода в вёдрах замерзает, а ещё и снега не легло. Не иконами ж, всамделе, отопляться, как вот эти… товарищи, распроедрит их… И что за время подошло, третий год житья нету, и конца-края не видно! Господи, лучше б тоже в Крым подались!
        Дарья вздохнула, перекрестилась. На мгновение прижалась головой к плечу мужа и, прежде чем Яков успел обернуться, быстро вышла из тёмной комнаты. Проводив её глазами, он заметил, что и Дины уже нет возле окна.
        Яков был прав: на юг, занятый Добровольческой армией, третий год тянулись дворянские семьи, интеллигенция, жёны и дети добровольцев, артисты, известные писатели, театральные критики, театры целиком и все, кто по той или иной причине не сумел ужиться с советской властью. Уехала и половина хора Якова Дмитриева: цыгане надеялись, что уж там-то, в Крыму, где сидят «наши господа», они поступят в любой ресторан и худо-бедно прокормят детей. А в голодной, тёмной, испуганной обысками, арестами и расстрелами Москве цыганские хоры давно не были никому нужны.
        Те, кто остался, после долгих и упорных попыток прокормиться с опустевшего Конного рынка, в восемнадцатом году решились просить помощи у новой власти. Идти на приём к наркому просвещения вызвались несколько пожилых и уважаемых людей, самым молодым из которых был Яков Дмитриев. Часть цыган шумно одобряла намерения хореводов. Другие, напротив, ворчали, что дело задумано гиблое, что Советы не будут возиться с теми, кто когда-то пел для буржуев и золотопогонников в ресторанах, и что, дай бог, дедам теперь хотя бы вернуться домой живыми… Но, к крайнему изумлению всего населения Живодёрки, новая власть охотно помогла растерявшимся цыганам. Для начала им позволили выступить перед солдатскими частями. Первый же концерт имел бешеный успех у красноармейцев, цыган стали звать в казармы других частей, в заводские клубы. По распоряжению наркома хоровики начали получать солдатский паёк. Разумеется, с прежними доходами хора это было не сравнить, но цыгане безмерно радовались и такому куску хлеба: голодная смерть отодвинулась. Понемногу становилось ясно, что худо-бедно прожить можно и при советской власти.
        Семья Дмитриевых не уезжала ещё и потому, что никуда не желал трогаться из своего дома отец Якова, старик Митро, которому уже было под семьдесят. По мнению цыган, дед имел все шансы дожить и до ста лет. Он был крепким, мог сдержать в поводу взметавшуюся лошадь и раскидать драку, начатую молодыми, ещё два года назад мог выехать с хором в ресторан и вынести на ногах целую «ночь безумную» с пением, плясками и пьяным куражом военных. Его подкосила смерть жены: супругу старика-хоревода, Елену Степановну, которую гости цыганского дома по старой памяти называли «Илонка из табора», несмотря на её почтенные годы и седину в волосах, убило шальной пулей осенью семнадцатого года, когда по Москве свистели выстрелы рабочих-красногвардейцев, революционных солдат и юнкеров Александровского училища.
        В тот день Елена Степановна, ничего, как и все цыгане, не знавшая о роковых событиях, начавшихся в столице, отправилась навестить замужнюю дочь в Донскую слободу. Ушла - и не вернулась: вечером город содрогнулся от канонады. Несколько дней по Москве грохотали выстрелы и пулемётные очереди, с визгом носились авто, набитые солдатами и матросами, топали сапогами толпы народу, взрывались снаряды. Обыватели дрожали, запершись в домах, молились богу и надеялись на чудо. Всё смолкло через несколько дней, прекратились выстрелы, окончательно утвердились Советы. Жители повылезли на улицы - ещё осторожно, оглядываясь по сторонам и каждую минуту ожидая выстрелов, но в Москве было тихо, и цыгане Дмитриевы кинулись на поиски матери семейства. В Донской слободе их встретили взрывом слёз и причитаний. Елена Степановна была убита прямо на пороге дома своей кумы, куда помчалась, заслышав приближающиеся выстрелы.
        Ни на похоронах, ни на поминках дед Митро не произнёс ни слова. Сидел почерневший, осунувшийся, не слышащий, казалось, воя дочерей и невесток, не поворачивающий головы, когда к нему обращались. На ночь он лёг один в большую супружескую кровать в их с женой спальне - и на другой день уже не поднялся. Позже начал вставать ненадолго: чтобы поесть, пройти несколько шагов по двору, иногда добраться до конюшни и взглянуть на лошадей (последних, впрочем, скоро обменяли на еду), но всем было ясно: дед сдал. Когда сын и другая родня начинали осторожно заговаривать при нём о том, что надо бы ехать в Крым к господам, Митро даже глаз не поднимал - словно и не слышал ничего. И всем было понятно: он с места не тронется. Бросить старика отца одного Яков не мог, поэтому семья осталась в Москве.
        Несколько дней назад покинули наконец город Анна Дадешкелиани с дочерью. Они собирались сделать это гораздо раньше, сразу после выхода первых декретов новой власти, но довольно быстро выяснилось, что продать публичный дом, хоть за крошечные деньги, уже нельзя и ехать посему совершенно не с чем. Впрочем, Анна ни разу не переступила порога тёткиного «заведения» с тех пор, как осенью семнадцатого года в него ввалилась пьяная толпа революционного сброда. Начался дикий разгул, какого стены почтенного заведения не видели никогда: незваные гости пили вино и водку, орали песни, от «Интернационала» до «Гулял я, бедненький мальчонка», валялись с девицами по углам, палили в лампы, только чудом не устроив пожара. Кончилось всё бедой: была убита выстрелом из «нагана» Сонька - самая юная проститутка заведения.
        На поминках заплаканная Анна объявила девицам, что хозяйкой «этой мерзости» себя больше не считает, потому они вольны делать с «заведением» что им угодно. Поплакав и посоветовавшись, девушки решили пока остаться на месте. Манька Опёнкина приняла на себя командование и, чувствуя себя ужасно неудобно от того, что прежняя хозяйка не взяла у неё ни копейки, предложила Анне «хотя бы процент». Но и от «процента» та отказалась. Яков Дмитриев позвал княгиню с дочерью жить в Большой дом. Анна сложила чемодан и ушла к цыганам.
        А жить между тем было не на что. Мери, к счастью, успевшая окончить гимназию, поступила на фельдшерские курсы, получила работу в госпитале - и в первую же неделю службы заразилась тифом. Проболев несколько месяцев и едва поднявшись на ноги, она вновь вернулась в больницу, попутно нашла какие-то уроки, за которые ей платили крупой и горохом. Анна продавала последние украшения и платья. Мери ездила с цыганами на концерты, добилась получения пайка, и кое-как мать с дочерью дотянули до осени девятнадцатого года. А несколько дней назад в Большой дом зашла вдова Щукина, жившая по соседству. Её сын, когда-то учившийся в Александровском военном училище, теперь ходил в комиссарах, его видели разъезжавшим по Москве на автомобиле, в кожаном пальто и «всего в пулемётах», поэтому Щукина ни в чём не нуждалась. Цыганки клялись, что вдовица даже варит мясные щи, и посему её самой что ни на есть пролетарской ненавистью ненавидела вся голодная Живодёрка. В тот ветреный ноябрьский день Щукина зашла в Большой дом по делу: Дарья обещала ей отдать за три фунта муки бриллиантовое колье своей матери. Войдя в зал и
по-хозяйски бухнув на крышку жалобно загудевшего рояля торбу с мукой, вдова искренне удивилась:
        - Ещё на дрова не изрубили пианину-то? Ха-ра-шо живёте, цыгане! У Маслишиных уж третью неделю паркетом отопляются!
        Дарья молча протянула ей колье, мысленно благодаря бога, что мужа нет дома: Яков со старшим сыном с утра ушли на Конную. Щукина взвесила украшение на ладони, куснула зачем-то старинную золотую застёжку, с удовольствием посмотрела на просвет камни и прямо при Дарье натянула ожерелье на свою жёлтую куриную шею. Анна, которая, сидя на продавленном диване и перебирая струны гитары, наблюдала за этой сценой, не выдержала:
        - Посовестились бы, Прасковья Никаноровна! Уж если с людского горя наживаетесь, так хоть бы не позорились напрасно. Вам это колье, как бисер… свинье, потеха глядеть, и только.
        Сидящая рядом с Анной Дарья со всей мочи пнула её под столом, но было поздно. Вдобавок расхохотались и Дина с Мери: старинное бриллиантовое ожерелье в самом деле очень нелепо смотрелось на старческой шее с каскадом морщин и волосатой бородавкой.
        - Дуры… - побледнев, тихо сказала девушкам Дарья.
        Щукина налилась свекольной краской, сощурилась, выпятила грудь и, повернувшись к Анне, завизжала:
        - Уж куда вам как грешно, КНЯГИНЯ! Я - и наживаюсь! Да я всю-то жизнюшку как каторжная жилы рвала, единственного сынка тянула, по людям ходила батрачить, чтобы его в училище-то содержать! Слава богу, вспомнил господь о нас, послал достаток. Сынок у начальства в чести, мать достойно держать может… а вы и рады завидовать! Да сами бы постыдились! Вы-то, цыгане, завсегда на всю улицу брульянтами-яхонтами сверкали, а за какие-такие каторжные работы? За какие труды?! Глотки по ночам в листаране драли для буржуев! Да девок своих под них подсовывали, стыд вспоминать! А как буржуи ваши в расход пошли да в Крым пятки подорвали, так вы и посреди лужи уселися! Да завидуете трудящей женщине! А уж вы-то, Анна Николаевна, и вовсе непонятно, какой манерой до сих пор живые и здоровые ходите! Вашу сестру давно по стенкам расставили, да…
        Закончить Щукина не успела: подлетевшая Мери с перекошенным лицом вцепилась в её причёску. Поднялся визг, вой. Вдова кулём свалилась на пол, Мери отдирали от «трудящей женщины» в восемь рук и сумели оторвать только с двумя клоками седоватых жидких волос. При этом княжна Дадешкелиани вопила и лязгала зубами так, что всем было ясно: опоздай спасители Щукиной хоть на миг, мать красного комиссара осталась бы без носа.
        Перепуганная, икающая вдовица задом поползла к дверям. Уже на пороге её догнала тёмная от ярости Дарья, швырнула ей прямо в трясущиеся руки торбу с мукой и одним резким движением сорвала с шеи Щукиной колье. Впоследствии цыгане клялись, что ещё никогда на их памяти спокойная, невозмутимая жена хоревода не приходила в такое бешенство. И ни разу не обозначалось так явно её сходство с отцом, Ильёй Смоляко, от которого в минуты его ярости можно было только разбегаться в разные стороны.
        - Ах ты, сука разожравшаяся! Это цыганки под господ ложились?! Это наших девок буржуям подсовывали?!! Всю жизнь на Живодёрке живёшь и не стыдишься гавкать такое! Как только язык повернулся, как совести хватило?! Да наши девки после свадьбы простыни на забор вывешивали! А ваших простыней мы не помним! Это колье моей матери Великий князь подарил! За то, что она ему ночь напролёт романсы пела! Самой лучшей российской певицей её назвал! И чёрта с два ты, шваль, это поносишь, лучше я с голоду подохну! Пошла вон, голодранка несчастная, пока я своих девок с цепи не спустила!!!
        Щукину как ветром сдуло: позже цыганки уверяли, что она махнула через сломанный забор, не заметив открытой настежь калитки. Наступила тишина: только в углу всхлипывала Мери, и Дина, обняв её за плечи, шептала что-то мстительное. Белая как мел Анна, судорожно стиснув узкий гриф старинной «краснощёковки», стояла у окна. Дарья, сжав голову руками, тяжело опустилась на диван.
        - Дэвлалэ… Дэвлалэ… Что с людьми стало, ромалэ… С чего гаджэ взбесились, что с ними делается, ведь все люди как люди были… Сын этой вот выдры у нас в гостях сидел, за Динкой ухлёстывал, пионы с розами ей носил… Наши у ней на именинах два года назад без копейки денег пели, просто по-соседски… А теперь вот так… вот так… Что же это такое?! И я, дура какая… Взвилась, безголовая, невесть с чего, вот где теперь муки взять?! Чем детей-то накормим, они и без того уж просвечивают… Анька, а ты-то как же теперь?.. Ведь эта змея донесёт, как бог свят, донесёт! Ты - княгиня, а с господами, сама знаешь, что сейчас… Да ещё Меришка, умница, ей чуть рожу не разодрала…
        - Господи, Дашка, но что же делать-то?! - простонала Анна.
        - Уезжать тебе с Меришкой надо! - отрезала Дарья. - И то давно пора было, да всё тянули невесть чего!
        Ночью в гостиной Большого дома состоялось тайное заседание. Заседали обитатели Живодёрки и девицы из публичного дома, весьма обеспокоенные судьбой своей бывшей хозяйки. Варианты предлагались разнообразные: от возможности отсидеться в Марьиной Роще у родственников Якова до отъезда из Москвы княгини и княжны Дадешкелиани под вагоном товарного поезда. Самое дельное предложение высказала Манька Опёнкина. У неё четвёртый день гостил дядька из Орловской губернии, привёзший племяннице крупы и сала вместе с поклонами от всей родни, и Манька обещала, что дядя Серафим довезет обеих женщин на своей телеге «аж до самого Орла». Анна поначалу отмахнулась от Манькиных слов, как от неудачной шутки, но цыгане наперебой принялись уговаривать её, уверять, что нужно думать о дочери, что времена теперь опасные, что Щукина озвереет и непременно нажалуется сыну, и через час княгиня, держась за голову и плача, согласилась.
        Для отъезда выбрали тёмный предрассветный час. Молчаливая толпа цыган проводила княгиню и княжну Дадешкелиани до Бутырской заставы. В последний раз обнялись рыдающие Мери и Дина. Княжна нырнула в тёмную соломенную пещеру на возу, и телега дяди Серафима, заскрипев, тронулась по раскисшей дороге. Цыгане дружно вздохнули, перекрестились и молча повернули к Живодёрке. В душе у каждого наряду с радостью за Анну и Мери царапалось облегчение: одной опасностью для Большого дома теперь было меньше.
        Ночью выпал снег. Первый, ещё тонкий, едва держащийся на промёрзшей земле, он укрыл ямы, комья грязи, мусор и торчащие палки, сделав нищую Живодёрку похожей на некрасивую, но похорошевшую в ожидании венца невесту. Затянувшие небо седые тучи обещали к ночи новый снегопад.
        Яков со старшим сыном, ушедшие из дома ещё потемну, к всеобщей радости, приволокли из Марьиной Рощи берёзовые палки и половину заборного пролёта. Пока цыгане рубили дрова на дворе, Ванька взахлёб рассказывал, что из-за этого забора у них случилась настоящая драка с местными обитателями. Те, как выяснилось, тоже рыскали по закоулкам в поисках топлива и на нахальных «живодёрских», явившихся за чужим добром, не тратя лишних слов, спустили ошалевшего от голода кобеля. Однако годы, проведённые в пехотных войсках, не прошли для Ваньки даром. Голодного пса он слегка придушил, чтобы не путался со своим тявканьем под ногами; потом, взяв наперевес увесистую заборину, быстро разметал по сторонам посягателей на неё, затем ради справедливости разломил заборный пролёт пополам, одну половину кинул на землю, а со второй на спине резво дёрнул прочь заснеженным огородом, из которого Яков в это время под шумок тащил несколько длинных берёзовых лесин, припрятанных хозяевами под мёрзлой рогожей.
        - Цыгане - они и есть цыгане! - веселился Ванька, втаскивая в дом наспех разрубленные палки и с грохотом сбрасывая их у печи. С его длинной кавалерийской шинели на паркет сыпался снег, и вокруг Ваньки, ругаясь, уже бегала жена с веником. - Где угодно достанут! Покуда я там сражался, отец носом потянул - и готово дело, берёзины нашёл! Теперь неделю топить можно, а то ведь как-то нежелательно ещё до зимы околевать… Стоило всю германскую живым пройти, чтоб в собственном дому с холода подохнуть!
        Яков радости сына не разделял: он мрачно запихивал в печь мёрзлые дрова, с сердцем отдирал от ладоней прилипшую берёсту и бурчал:
        - Отродясь чужого не брал, а тут на старости лет дрова воровать взялся… Тьфу, что за времена настали, что своим горбом прокормиться нельзя… И чего гаджам спокойно не жилось? Рестораны были, Конный рынок был - какого им ещё чёрта, живи да радуйся! Нет - с жиру сбесились, ривалюцию себе устроили! Жри теперь эту ривалюцию с осиновой корой, покуда не сдохнешь! Власть им мешала, царь покою не давал! Теперь ни власти, ни царя, одни советы в пулеметах наперекрест по улицам шляются, из «наганов» палят да последнее с людей сдирают…
        - Хоть войну они прикончили, советы-то… - осторожно напомнил Ванька.
        Лучше бы помолчал: Яков вскочил на ноги с резвостью молодого и замахнулся поленом. Дружно завизжали женщины, Ванька ловко перекинулся через дряхлую спинку дивана, свалился на пол между диваном и стеной, подняв облако пыли, и уже оттуда всё же закончил мысль:
        - …не то б мы до сих пор по фронтам германца гоняли! И, промежду прочим, пайку какую-никакую дали! Всё не с голоду дохнуть…
        - Помолчи, сопляк! - бушевал Яков. - Умный сделался, отца учить! Мне на твои кресты Георгиевские наплевать, кнут-то возьму да отдеру за милую душу! Войну ему, видите ли, кончили! Одну кончили, другую начали! Неизвестно ещё, какая хужей! То германца гоняли, а то друг друга! Сколько вон народу положили! А царя куда девали? Мешал он им?! Каши у них просил?! Голодуху вон какую устроили, у меня ни отец, ни дед такого не упомнят! Дожили - цыгане куску хлеба с воблой рады, пайку им назначили, спасибо! Тьфу… Да коли б мне кто пять лет назад сказал, что я чужие заборы воровать буду да опосля огородами, как голота какая, утекать, я б того по стене размазал, а тут… Умные все стали, политики! Работали б как люди, да о детях своих думали, так ничего бы и не было! А ты у меня, сукин сын, поумничай ещё! Я тебя зачем на войну пустил?! Чтоб тебя там гаджэ со стариками спорить выучили?!
        - Давай, давай, будь как гаджэ, убей сына родного, - спокойно произнесла, войдя в комнату, Дарья, и Яков умолк.
        Из-за дивана осторожно показалась встрёпанная Ванькина макушка. Дарья сверкнула на сына сердитыми глазами, и макушка скрылась. Остальные цыгане растерянно молчали, но Яков остыл так же быстро, как и вспыхнул, и, низко опустив лохматую, с проседью голову, ожесточённо сопя, снова принялся запихивать в печь дрова. Дарья подошла, незаметно положила руку на плечо мужа. Яков засопел ещё сильнее, но ничего не сказал, и Ванька, путаясь в шинели, тихо выбрался из-за дивана.
        - Совсем плох папаша стал… - шёпотом пожаловался он Дине, сидящей с ногами в старом скрипучем кресле. - На людей с дрыном бросается…
        - А ты к нему не вяжись, здоровее будешь, - с сердцем проговорила она и, встав, вышла из залы.
        Поднявшись наверх, Дина подкралась к прикрытой двери комнаты, куда вчера отнесли Солонцова, и прислушалась. За сегодняшнее утро она это делала уже трижды, но из-за двери всякий раз доносилось ровное, спокойное дыхание спящего. Ей и сейчас показалось, что Солонцов спит, и Дина, не сумев подавить разочарованного вздоха, уже отошла к лестнице, когда её догнал слабый оклик:
        - Надежда Яковлевна, это вы?
        Она одним прыжком покрыла расстояние от лестницы до двери. Сердце суматошно заколотилось. Зажав его рукой, Дина кое-как успокоила этот бешеный стук, глубоко вздохнула, выдохнула и, не догадываясь о том, что лицо её побледнело до серости, чинно вошла в спальню.
        Маленькую комнату освещал блёклый свет из окна, покрытого изморозью. Слабо мерцал в углу огонёк лампады перед иконой Богородицы. Лампаду уже давно не зажигали, экономя масло, но вчера Дарья приказала запалить её, надеясь, что Богородица поможет раненому, и сейчас тёмный лик Божьей Матери, подсвеченный красным язычком огня, внимательно и грустно выглядывал из тусклого серебряного оклада. «Надо продать оклад… - машинально подумала Дина, входя в комнату. - Икону оставить, а оклад продать, как мама до сих пор не догадалась? Фунт хлеба, может, дадут…»
        - Доброе утро, Юрий Петрович. Как вы себя чувствуете? Хотите покушать? - как можно спокойнее спросила Дина, не слыша саму себя из-за оглушительно стучащего сердца. - Перевязку сделать вам? Подождите, я принесу воды. Я хорошо умею делать, я закончила курсы…
        - Не сомневаюсь в вашем умении, Надежда Яковлевна, - лежащий в постели Солонцов улыбнулся, и девушка увидела, что ему в самом деле лучше. По крайней мере, лицо его не казалось смертельно измученным, как вчера, и взгляд, устремлённый на Дину, был спокойным и ясным. - Думаю, что перевязка пока не нужна.
        - А поесть?
        - Не беспокойтесь, - Солонцов снова улыбнулся. - Если бы вы знали, какое счастье - спать в безопасности… Ей-богу, по меньшей мере, четыре раза за ночь я слышал голос нашего батарейного: «Седлать! Заамуничивать!» - и вскакивал на постели! И каждый раз видел светящуюся лампаду и судорожно начинал соображать, в какой станице стоим и где я оставил лошадь! А потом вдруг вспоминал: я же в Москве, на Живодёрке, у цыган… и просто волна счастья накрывала! Даже рана не заболела ни разу за всю ночь - при том, что две недели ныла регулярно!
        - Немедленно покажите рану! - скомандовала Дина, садясь на стул возле постели. - После этих ваших вскакиваний она наверняка…
        - Мне нужно сказать вам очень важную вещь, Надежда Яковлевна, - вдруг произнёс Солонцов, и Дина умолкла на полуслове.
        Не сводя глаз со ставшего вдруг серьёзным и напряжённым лица молодого ротмистра, она растерянно, не понимая зачем, взяла со стола какую-то книгу и принялась гладить пальцами шершавый корешок. Сердце совсем сошло с ума и почти выскакивало из горла; мельком Дина подумала, что сейчас им просто подавится, и это будет совсем уж неприлично… Хватит и того, что она одна в комнате с молодым мужчиной, не дай бог, отец заметит…
        - Вы мне только фраз не говорите, Юрий Петрович. - Голос звучал незнакомо, хрипло. Пальцы суетливо гладили книжный корешок, цепляясь за клочки старого картона. - Я ведь знаю, что вы… о чём… Только «да» или «нет»… Он жив?
        Солонцов молчал, глядя мимо Дины в серое окно. По его худому, покрытому щетиной лицу пробежала короткая судорога. Пальцы сжимали и разжимали край одеяла. За окном снова пошёл снег, мягкие хлопья кружились и мелькали в седом небе. Коротко каркнула ворона.
        - Зураб Георгиевич погиб под станицей Бесскорбной на Урупе во время кавалерийской атаки. Я сам видел это. Красные обошли с фланга и заперли в мешок и его, и часть роты. Мы пытались прорваться, но командование запретило. Мы отступали к Дону, любое промедление оказалось бы роковым.
        Дина с коротким сдавленным вздохом зажала руками горло. Солонцов подался к ней, но она отчаянно мотнула головой.
        - Надежда Яковлевна, я…
        - Не… не волнуйтесь, - едва выговорила она. - Я не в… истерике. Ничего не будет, не бойтесь. Скажите, вы сами это видели?.. Своими глазами?
        - Да, - Солонцов помедлил. - Я сам видел, как полковник Дадешкелиани упал с лошади. После удара шашкой.
        - Но может быть… Может быть, это не насмерть… может быть, плен…
        - Надежда Яковлевна… Я понимаю… - видно было, как мучительно, тщетно ищет слова Солонцов. - Но, поверьте, в подвижной войне пленные - только обуза. Их не берут. Ни мы, ни красные. В этой войне нет места благородству. Поверьте, такая смерть… в бою, мгновенно… Это много лучше красного плена. Да и нашего тоже. Мы теперь едва ли можем называться людьми.
        Несколько минут в комнате стояла тишина. Дина сидела очень прямо, отвернувшись к окну. Она не рыдала, не всхлипывала, её лицо казалось спокойным. Солонцов так же молча смотрел на неё.
        - Юрий Петрович… - наконец медленно, по-прежнему глядя в окно, сказала Дина. - Наши утром были на Садовой. Ваш дом заколочен. Соседи рассказали, что ваша маменька и сёстры ещё летом смогли выехать на юг. Вроде бы в Екатеринодар.
        - Слава богу… - прошептал Солонцов. - У мамы там кузина. Стало быть - живы… Дина! Надежда Яковлевна! - встревожился он, видя, как Дина встаёт и идёт к двери. - Ради бога, останьтесь пока здесь!
        Дина обернулась к нему с порога. Казалось, девушка смотрит на падающий за окном снег.
        - Не переживайте, Юрий Петрович, - так же ровно, безжизненно произнесла она. - Лежите, вам рану волновать нельзя. А я в обморок не упаду. Цыганка всё-таки. Не беспокойтесь.
        И, аккуратно прикрыв за собой дверь, она вышла из комнаты. Солонцов страшно, шёпотом выругался, ударил кулаком по одеялу, беззвучно застонал сквозь зубы от боли и упал на подушку. А Дина, дойдя до своей комнаты, дрожащими руками заперла за собой дверь и, закусив губы, ничком повалилась на постель. Горло крутила железная судорога, слёз не было.

* * *
        Телега Манькиного дядьки ехала без остановки целый день. Остановились только к ночи на два часа в деревне за Подольском: напоить лошадей и дать им передохнуть - и сразу же тронулись дальше. Анна за всё это время не заснула ни на минуту, но к концу вторых суток на неё навалилось мутное, тягучее безразличие. Мери, испуганная и взбудораженная внезапным отъездом из города, тоже не спала, судорожно прижимаясь к матери при каждом встречном стуке копыт или скрипе колёс.
        - Что там, мама? Люди? Разъезд?!
        - Что ты, глупенькая, право… Пустяки же! Если ты будешь так при каждой встречной колымаге вскакивать, нас Серафим высадит! Кому мы нужны, сколько сейчас на дорогах таких… Ну, ограбят, в крайнем случае, да у нас ведь и взять нечего… - успокаивала дочь Анна, но Мери смотрела на неё большими беспокойными глазами, и видно было, что спокойствию матери она не верит ни на грош.
        Между собой и с Серафимом они уже сто раз уговорились, что в случае чего Манькин дядька выдаст обеих женщин за своих городских родственниц, едущих в деревню. Одеты мать и дочь были очень просто: Анна - в дешёвом саржевом платье и вылинявшей накидке, Мери - и вовсе в потрёпанной цыганской юбке и деревенской кофте в цветочек, подаренных Дарьей. Денег у них с собой не имелось, несколько оставшихся золотых безделушек на дне саквояжа не стоили разговора о них. Успокаивая себя таким образом, Анна лежала в телеге, машинально убирала от лица колкие, жёсткие стебли прошлогоднего сена, смотрела по сторонам на ползущие мимо сжатые поля, топорщившиеся жнивьём, чёрные покосившиеся хаты, вётлы, кружащихся над ними или облепивших голые ветви ворон и висящее над всем этим тяжёлое осеннее небо в длинных полосах свинцовых облаков, обещавших скорый снег. Мутный холодный день незаметно перешёл в вечер, небо потемнело, сливаясь с облаками, с поля потянул сырой, пронизывающий до костей ветер. Посмотрев на дочь, Анна с облегчением убедилась, что та спит, крепко завернувшись в огромную шаль. Через несколько минут,
убаюканная монотонным чавканьем копыт савраски по грязи, уснула и она.
        Толчок остановившейся телеги разбудил Анну, и она резко поднялась на локте. Вокруг уже было сумеречно, неподалёку слышалось заунывное воронье карканье, край неба на западе неожиданно очистился от туч и горел тревожной багровой полосой заката, на которой чётко вырисовывались силуэты крыш и церквей какого-то города. «Где мы? Почему стоим?» - подумала Анна и, собираясь спросить об этом Серафима, села в телеге. И сразу же увидела неподалёку четырёх всадников на гнедых лошадях. Пятый конь был без седока, его хозяин - высокий человек во френче и сбитой на затылок фуражке - разговаривал с Серафимом. Анна сразу же обернулась на дочь. Мери спала, уткнувшись лицом в край шали. Плечи девушки мерно поднимались и опускались.
        - Что везёшь, дед? - между тем спокойно спрашивал человек во френче.
        Он стоял спиной к Анне, и лица его женщина видеть не могла, но по трясущейся бороде Серафима и тому, как тот суетливо тискал и мял в руках свой треух, было видно, что Манькин дядька перепуган до крайности.
        - Что вы, товарищ, миленький… Это ж солома… - дребезжал он, заискивающе поднимаясь на цыпочки, чтобы заглянуть командиру разъезда в глаза. - Единая солома, овсяная, прошлогодняя, с Москвы в Серпухов еду, от племяшки, гостинца ей возил…
        - А назад, стало быть, полную телегу соломы везёшь? Ещё и с верхом навалил? - командир рассмеялся. - Ну-ка, ребята, штыками потычьте в ту солому!
        - Солдатики, что вы, Христос с вами… - всполошился Серафим.
        - А чего ты испугался-то, дед? А? - послышался жизнерадостный гогот из потёмок, и красноармейцы попрыгали с лошадей. - Давай, кажи свою солому!
        «Казать» солому Серафиму не пришлось: Анна не спеша, с достоинством спустилась на землю. При виде её солдаты притихли. Командир быстрым, чётким шагом подошёл к Анне. Этому черноволосому человеку с неглупым, некрасивым узким лицом было около сорока лет.
        - Кто вы такая? - почти вежливо спросил он.
        - Московская мещанка Анна Николаевна Сапожникова, - ровно ответила женщина.
        - Документы имеются?
        - Утеряны, к сожалению. Если б они у меня были, я уехала бы поездом, а не в телеге с соломой.
        Солдаты, столпившиеся вокруг, недовольно заворчали: им показалось, что подозрительная незнакомка чересчур уж свободно держится. Анна тоже чувствовала, что надо менять тон, что это будет лучше для неё, но внутри словно выпрямился какой-то холодный твёрдый стержень.
        - Так вы из Москвы? Почему уехали из города? - продолжал расспрашивать командир.
        - От голода. Еду к родственникам в деревню.
        - Как называется деревня?
        - Мелентьево, Серпуховской уезд.
        - Вам известно, что без разрешения комиссариата запрещено покидать Москву?
        - Разумеется, - Анна пристально посмотрела в чёрные глаза командира, мельком отметив, что он, вероятно, не спал несколько ночей. - А вам известно, что в Москве люди умирают от голода?
        - Это временно, - словно оправдываясь, сказал тот.
        Анна промолчала. На вопрос, что она везёт с собой, не говоря ни слова протянула свой саквояж. Командир без капли стеснения открыл его, начал осматривать содержимое. Достав аккуратный узелок с последними фамильными ценностями и золотым медальоном с портретом князя и княгини Дадешкелиани, он пристально посмотрел на Анну. Затем снова заглянул в медальон.
        - Это ваше?
        - Теперь уж вам решать.
        - Откуда у вас эти вещи?
        - Украшения принадлежали моей покойной матери. Я надеялась в деревне выменять на них муки.
        - Но это ведь ваш портрет, не так ли? - командир подбросил на ладони медальон. - Ваш муж - царский офицер?
        - Моего мужа нет в живых, он погиб в последнюю кампанию. Я вдова, - ровным голосом произнесла Анна.
        Солдаты между тем бодро выпрягали лошадь из телеги.
        - Милочки… - схватился за бороду Серафим. - Милочки, да что ж вы делаете? Куда вы савраску-то? Да на што он вам, хосподи, он ведь под седло не годен, тяжести таскать не могёт, надорванный, оставьте, за-ради Христа… Ахти, да куда ж я без лошади-то посредь дороги денусь?!
        - Не можем, дед, для дела нужон, - посмеиваясь, отвечали ему.
        Командир тем временем вернул Анне саквояж и, внимательно глядя ей в лицо, сказал:
        - Вам придётся последовать с нами до города.
        - Я арестована? За что? - изумлённо подняла она брови. В голове билось одно: только бы не проснулась Мери…
        - Там разберёмся, - командир сделал шаг в сторону, жестом приглашая Анну следовать вперёд.
        Та спокойно прошла мимо него, отчаянно надеясь, что он не видит, как дрожат у неё руки. Мери… Мери… Девочка… Только бы не проснулась, не подняла головы… И - оборвалось, полетело вниз сердце, когда Анну догнал удивлённый голос:
        - Товарищ Аронзон, а тут как есть ещё одна! Спит в телеге!
        «Всё… - обречённо подумала Анна, замедляя шаг. - Всё».
        - Кто это с вами? - в спину ей спросил командир.
        И последняя отчаянная надежда на чудо, на божью помощь заставила Анну с напускным изумлением обернуться. Кинуть безразличный взгляд на чёрные косы дочери, разметавшиеся по соломе, её шаль, рукав потрёпанной, красной, в жёлтых цветочках кофте. И почти раздражённо переспросить:
        - Это?.. Понятия не имею. Какая-то цыганка, она попросилась в телегу по дороге. Кажется, до этого долго шла пешком, устала и вот… как видите, не может проснуться.
        - Ей-богу, товарищ Аронзон, не может! - с готовностью подтвердил немолодой солдат, стоящий у телеги. - Спит девка, как водовоз! Распихать?
        Те мгновения, которые прошли между этим вопросом и ответом командира, снова заставили остановиться сердце Анны. «Держись… Держись…» - убеждала себя она, не сводя глаз с лица дядьки Серафима, который озадаченно смотрел на неё и явно соображал, как ему выгоднее будет поступить. Анна пристально глядела в его старые желтоватые глаза в сети морщинок, мысленно повторяя: «Только открой рот, сволочь… Только скажи… Только попробуй…» О том, что она, собственно, сможет сделать этому перетрусившему старику, если тот выдаст её дочь красноармейцам, Анна не задумывалась. Но то ли Серафим испугался её взгляда, то ли, что вероятнее, не нашёл никакого барыша для себя в том, чтобы выдать маленькую княжну солдатам, он промолчал.
        - Не будите, - устало велел Аронзон. - Ко всему прочему, мне только цыганки в комиссариате не хватало. Ещё подымет крик… По коням, поехали!
        Солдаты попрыгали на лошадей. Анна, чуть живая от страха и напряжения, быстрым шагом пошла впереди разъезда по прячущейся в осенних сумерках дороге. Позади мерно чмокали копыта, заунывно причитал Серафим, а в висках у Анны билось: ещё шаг прочь отсюда… ещё… ещё… Лишь бы девочка не проснулась, не увидела, не поняла… Почти до самого города она боялась услышать за спиной испуганный крик дочери, но вокруг только хрипло орали вороны да чавкали вперебой по грязи копыта. Командир ехал рядом, чуть понукал гнедого, касаясь ладонью его шеи, с интересом посматривал на высокую, стройную, ещё не старую блондинку, спокойно и с достоинством шествующую в окружении солдат по дорожной грязи. Но Анна не замечала этого взгляда, и Аронзон молчал.

* * *
        К вечеру снег в Москве повалил такой густой пеленой, что из окна нельзя было разглядеть ни уцелевших палок забора, ни даже кустов сирени. Белёсые комья бесшумно чертили темноту за окнами, уже наполовину заваленными снегом, тихо поскрипывали чёрные деревья. В Большом доме было тепло: впервые за много дней удалось натопить не только кухню, но и зал, и семья сидела за круглым столом, ожидая, пока дойдёт самовар.
        - Яшка, как хочешь, но если и дальше так будет, то рояль и впрямь рубить на дрова придётся, - вполголоса говорила мрачному как туча мужу Дарья. - На что он нам теперь? Всё равно не играет никто. Раньше для господ держали, а сейчас для кого?.. Хватит вам с Ванькой по чужим огородам лазить, времена нынче лихие, ещё и взаправду за чужую дровину убьют… У всех небось дети мёрзнут, не у нас одних.
        - Пили. Руби. Делай что хочешь, аспидка, - бурчал Яков, глядя в заснеженное окно. - Хоть огурцы в нём соли, мне без вниманья. Только отец всё равно не позволит.
        Дарья с сомнением посмотрела на большое кресло, в котором, спрятав ноги в валенки, неподвижно, как статуя, сидел дед Митро. Он даже головы не повернул в сторону сына с невесткой, но Дарья была уверена: старик слышал всё. На восьмом десятке лет он ещё не жаловался ни на слух, ни на глаза. И именно дед несколько минут спустя, кинув взгляд в окно, негромко, ни к кому не обращаясь, сказал:
        - Подошёл кто-то.
        Разговоры тут же смолкли. Дарья, побледнев, встала с места, взглянула на мужа. Испуганные цыгане сидели не двигаясь. Кто-то со страху дунул на свечку, и комната утонула во мраке.
        - Вы что, с ума сошли? - наконец раздался из потёмок спокойный голос деда. - Ещё под кровати попрячьтесь в своём-то дому! Что, отпереть некому? Так я сам встану, чёрт с вами, открою!
        - Отец, но ведь там эти… новые могут быть… - прошептала Дарья. - Или ещё какие бандиты…
        - Ну и что? Первый раз, что ль? - ехидно спросил дед. - Авось и рояль наконец укатят, в прошлый раз глянулся же он им, примерялись, да в двери-то, вот беда, не пролезло… А сейчас, поди, подпилят край да протащат, тем и успокоятся… Отпирайте, сказано вам!
        Дверь между тем сотрясалась от ударов кулаком. Между ударами кто-то что-то сердито вопил. Прислушавшись, цыгане разобрали вполне отчётливое:
        - Ромалэ, со тумэ, мулэ?![31 - Цыгане, что вы, мёртвые?!] Открывайте! Спите, что ли, там все?!
        - Это же наши! - просияв, всплеснула руками Дарья. И кинулась к двери, в то время как остальные, толкаясь у стола, бранясь и мешая друг другу, зажигали свечу. Она вспыхнула как раз в тот момент, когда, брякнув щеколдой, распахнулась входная дверь и в комнату повалили таборные - засыпанные снегом, пахнущие дымом и лошадиным потом, замёрзшие и улыбающиеся. Дарья, завизжав, как девочка, с размаху кинулась в объятия матери, потом попала в руки братьев, потом - их жён и уже под конец, счастливая, запыхавшаяся, чуть дышащая, упала на грудь Илье:
        - Дадо! Да-а-адо… Дэвла, да откуда вы?!
        - А то не знаешь откуда, глупая? - проворчал Илья, прижимая к себе дочь. - Из кочевья… Думали сразу к Гришке в Смоленск ехать, зимовать, как обычно, да цыгане кругом говорят - в Москве вовсе голодно…
        - Мы вам всего-всего привезли! - вмешалась улыбающаяся и торопливо разматывающая с головы платок Настя. - И муки, и пшена, и солонины, и масла… Сала и то достали!
        Дарья украдкой скользнула глазами по невесткам Насти, которые вошли босые и привычно расхаживали по комнате, ожидая, пока «отойдут» замёрзшие ноги. Торбы цыганок были пустыми.
        - Отобрали на заставе, да? - стараясь, чтобы её голос звучал не слишком разочарованно, спросила она. - Ты не убивайся, это сейчас дело обычное. Люди, которые ездят, говорят, что по десять раз останавливают, смотрят, проверяют… И всё как есть забирают! Ничего, не мучайся, у меня вобла есть и хлеба фунта четыре, хватит, да ещё можно…
        Договорить ей не дал дружный смех пришедших. Хохотал даже Илья, сверкая белыми крупными зубами, а невестки заливались в семь голосов, вытирая грязными рукавами слёзы и толкая одна другую локтями под бока. Им вторили полуголые дети, уже успевшие облепить со всех сторон печь и прижаться кто спиной, кто боком, кто ладонями к тёплым голубым и зелёным изразцам.
        - Да что вы?.. - растерянно спросила Дарья, переводя взгляд с одного лица на другое. - Что вы, дуры, ржёте? Отец, скажи хоть ты мне, что за…
        Договорить она не успела: Илья отошёл от двери и крикнул кому-то в сени:
        - Чяялэ![32 - Девчата!] Эй! Заводите тётку Марфу!
        Через мгновение сени затряслись от тяжёлой першеронской поступи, и в комнату, ведомое под руки умирающими со смеху молодыми цыганками, вошло странное существо. Это была уродливая, бесформенная, огромная таборная тётка, облачённая в драную собачью доху, от которой шёл невыносимый запах мокрой псины и почему-то керосина, в многоярусные грязные юбки и потерявшую всякий вид шаль с оборванной бахромой. Голова тётки казалась несоразмерно большой из-за обматывающего её и низко надвинутого на самые брови платка. Войдя с оханьями и кряхтением, старуха остановилась у порога.
        - Будь здорова, бибиё[33 - Тётушка.]… - пробормотала Дарья, судорожно соображая, в каком родстве она находится с этой ходячей тумбой, от которой разит, как от дохлого кобеля, и почему цыгане, стоящие вокруг, продолжают покатываться от смеха.
        Кто-то из женщин наконец догадался поднести ближе свечу, и Дарья, вглядевшись в лицо старухи, едва удержала крик испуга и брезгливости: всю физиономию цыганки покрывали коричневые и жёлтые бородавчатые наросты.
        - Ну что, ромалэ, обниматься-то будем?! - басом провозгласила кошмарная тётка, разводя в стороны толстые, как брёвна, руки.
        Дарья, мысленно перекрестившись, храбро сделала шаг вперёд и постаралась не дышать.
        - Хватит вам, хватит, безголовые… - спас её Илья, полусердито махнув рукой на сползающих по стене от хохота сыновей и невесток. - Дашка, ты на них вниманья не обращай. А ты, холера, разматывайся живо! Вон чего вздумала! И ведь получилось, чёрт тебя размажь!
        Дарья не знала, что и думать, и только, разведя руками, повернулась к хоровым, которые, заинтригованные не меньше, сгрудились вокруг необыкновенной старухи. Та, явно польщённая всеобщим вниманием, принялась неспешно и торжественно разоблачаться. Первыми на пол упали драная шаль и собачья доха - и в комнате раздался дружный вопль восторга. Под дохой на теле цыганки были аккуратно привязаны разных размеров и длины мешочки, наполненные, судя по шуршанию, крупой. Сразу несколько рук потянулось развязывать и распутывать шнурки и тесёмки. Цыганка между тем распустила завязки рукавов и вывалила из каждого на стол по увесистому окороку, появление которых было встречено уже не воплем, а ликующим воем. Со спины «тётки Марфы» общими усилиями отвязали два мешка с пшеном, её безразмерные груди оказались тючками с мукой, а в обширных карманах фартука лежало аккуратно обёрнутое чистыми тряпочками сало. Торжественно размотав с головы рваный платок, цыганка извлекла из-под него целую сахарную голову, которую с поклоном передала прямо в руки Дарье:
        - На здоровье дорогим хозяевам! Ханьте пэ састыпэн![34 - Ешьте на здоровье!]
        Та машинально приняла голову. И чуть не уронила её на пол, увидев, как старуха методично и тщательно отколупывает со своего лица безобразные наросты, со всем старанием складывая их в ладонь. Дарья сделала два торопливых шага к окну, уверенная, что её сейчас затошнит… но, героическим усилием заставив себя поднять глаза, ахнула и всплеснула руками. С совершенно чистой, смуглой, неудержимо улыбающейся большеротой мордашки на неё смотрели сощуренные, чёрные, страшно знакомые глаза.
        - Юлька? Копчёнка?! - только и смогла пролепетать она. - Да что же это было?.. У тебя с лицом-то что было, девочка?!. Да как это ты с собой такое сделала?!
        - Воском, тётя Даша! Воском! Свечкой! - выпалила, улыбаясь, Юлька. - А что, сильно испугалась? Да?! - и она закатилась звонким, дробным смехом, запрокинув взъерошенную голову и прислонившись спиной к дверному косяку.
        Молодые цыгане дружно вторили ей.
        - И ведь всё сама придумала! - с гордостью сказала Настя, беря за руку невестку и выводя её в круг света. - Нас-то цыгане ещё в Рославле настращали, какие теперь в Москве страсти творятся. Не везите, говорят, еду родне, всё едино халадэ[35 - Солдаты.] по дороге отберут всё как есть! А Юлька наша заявляет: не будь я цыганка, если не провезу! И - вот, люди добрые, учудила! Вокруг себя все харчи понавязала, сверху - доху псячью, чтоб, значит, запах-то съестной отбить, да ещё керосином её сбрызнула, голову сахарную - на башку… Потом, гляжу, нахмурилась, говорит - нет, плохо. Разлеглась на перине, нос задрала и велит Малашке-то: пали свечку, чяёри, да на морду мне капай, да погуще, чтоб не в глаза только! Малашка и накапала со всем старанием! Мы и то чуть со страху не померли, как первый раз глянули, а уж гаджэ…
        - Семь раз табор становляли-то! - усмехнувшись, поведал Илья. - И здесь, на улицах, дважды, покуда добрались! Ну, бабы, понятно, плакать, кричать: «Мы цыганки нищие, босые, дети у нас голые-голодные, ищите, брильянтовые, что найдёте, то и ваше… Халадэ - по телегам, а в телегах-то пусто!» - «А там у вас что?» «А там у нас тётка Марфа едет, она хворая…» Они сунутся - а хворая-то сейчас стонать на все лады, и причитать, и жалиться, что вот-вот помрёт, как есть помрёт, поскорее б уж, сил нет мучиться… Халадэ ей на морду-то посветят, скорчатся: «Это чего у ней?» - «Сами не знаем, дорогие, от этакой штуки уже двое наших померли, да теперь вот тётка страдает…» Ну, гаджэ ноги в руки - и бегом!
        - Ах ты, умница… - ласково сказала Дарья, осматривая Юльку с головы до босых чёрных ног. - А что стоишь как статуя?! Походи, походи тоже туда-сюда, не стой, не то ноги отнимутся!
        - Да я одну улицу только и шла, а то всё, как барыня, на телеге ехала! Мы же тут, за Бутыркой, встали! - блеснула зубами Копчёнка, но всё же принялась расхаживать по комнате, блаженно встряхивая освобождёнными от узлов и верёвок плечами и растирая бока.
        - Настька, зараза, ты меня подойдёшь обнять, али мне до Страшного суда дожидаться? - раздался вдруг из кресла задумчивый бас.
        Настя с молодой прытью кинулась на этот голос и, бросившись на грудь брату, взвыла:
        - Митро-о-о…
        - Давай, давай, задуши брата на старости лет… Босявка таборная, носит тебя по дорогам-то… - бурчал Митро, обняв накрытые старой шалью плечи сестры и неловко прижимая её к себе. Через Настино плечо посмотрел на Илью. - Ну… Здравствуй, что ли, Смоляко.
        Никакой радости в его голосе не слышалось. Илья не удивился этому. Таким же ровным голосом ответил:
        - И ты будь здоров, морэ. - И сразу же рыкнул на столпившихся у дверей невесток: - Вы чего, как на параде, выстроились?! Живо на кухню, ужин гоношите! Дождётесь, пока гаджэ на запах сбегутся!
        Бабы вылетели на кухню, а Илья, глядя на то, как жена разговаривает с Митро, подумал о том, что все эти годы бог, к счастью, берёг его, Смоляко, от ссор с московской роднёй. Да и глупо было скандалить, так крепко и прочно породнившись. У Митро, похоже, в голове бродили такие же мысли, и за шестнадцать лет между ними не случилось ни одной размолвки. Впрочем, и обычных разговоров не возникало тоже, хотя поводы за столько лет находились не раз: постоянно случались какие-то цыганские свадьбы, крестины, похороны, сговоры и сватовства, на которых встречались обе больших семьи, городская и таборная, и волей-неволей двум главам этих семей приходилось видеться. Цыгане, знающие об их прежней дружбе, превратившейся во вражду, сначала с интересом наблюдали за обоими, гадая, кого же «прорвёт» первым и произойдёт наконец грандиозный скандал, о котором и сто лет спустя вспомнить будет не стыдно. Но интерес этот год от года гас, пока не исчез совсем: Илья и Митро прилюдно не ругались, на провокации родственников не поддавались и на каверзные вопросы не отвечали даже в крепком хмелю. Впрочем, расспрашивать их мало
кто решался: характеры у дедов были не сахарные, оба были лошадиными барышниками - а значит, и длинные ременные кнуты всегда находились у них за поясом или в сапоге. Постепенно всё забылось и превратилось в привычный семейный закон: обоих стариков на свадьбах рядом не сажать, глупых вопросов не задавать, помрут - на том свете сами разберутся, кто больше виноват…
        Через час по всему дому восхитительно запахло съестным. Дарья сначала пыталась было командовать на кухне молодыми женщинами и делать что-то сама, но её почти сразу же позвал Илья, который вместе со старшими цыганами уселся за столом в зале. Дарья прибежала и больше уж не ушла, сев между матерью и отцом и жадно расспрашивая о братьях, невестках и прочей родне, которой не видела несколько лет. Ей охотно отвечали; в свою очередь, интересовались городскими родственниками, и было очевидно, что разговоры эти затянутся до рассвета.
        Несколько раз глаза Дарьи останавливались на молодом цыгане с косым неровным шрамом на лбу. Парень вошёл в дом одетым в потрёпанную, но дорогую и длинную шинель. Когда цыган снял и аккуратно положил шинель рядом с собой, под ней оказалась обычная таборная рубаха из пёстрого ситца, которая чуть не рвалась на широких, мощных плечах. Сидя у порога и рассказывая вполголоса о чём-то своим друзьям, он ерошил ладонью и без того встрёпанные, лохматые волосы, не улыбался, хотя слушавшие его давились от приглушённого смеха, и его чёрные, очень большие глаза мрачновато блестели с тёмно-смуглого лица. Не сводя взгляда с этой совершенно смоляковской физиономии, Дашка силилась вспомнить, как зовут парня.
        - Куда ты там смотришь? - вдруг донёсся до Дарьи голос матери, и она, вздрогнув, обернулась.
        - Даё[36 - Мама.], чей вон тот чяворо, со шрамом? Вижу, что наш, а кто - хоть убей, не припомню…
        - Да как же так? - искренне удивилась Настя. - Он же у вас и был последним из наших, года два-то назад! За Дуркой приезжал, а она у него на руках возьми да ожеребись! Сколько шуму-то было потом! Ну? Не помнишь?! Это же Сенька, наш Сенька! Племянник твой! Он ещё вслед за Дуркой своей ненаглядной на войну сбежал, а два месяца назад обратно пришёл!
        - Бог ты мой! - вскочила Дашка. - Вернулся, значит? Живой?! Чяворо! Чяворо, Сенька! Яв адарик![37 - Поди сюда!]
        Сенька, умолкнув на полуслове, изумлённо обернулся. Увидев подзывающую его тётку, ловко вскочил на ноги и мягкой, неслышной походкой пошёл к столу, за которым сидели старшие. Дашка с восхищением заметила, что ни одна из старых, рассохшихся паркетин даже не скрипнула под сапогами парня.
        Полтора года назад табор Ильи Смоляко, мирно остановившийся на ночлег возле какой-то казачьей станицы на Кубани, внезапно оказался взят в кольцо взводом солдат, которые объявили, что забирают цыганских лошадей для нужд армии. Никто из цыган не знал, красные пришли к ним или белые, но таборным было совершенно наплевать, кто отберёт у них коней, и женщины с детьми подняли такой вой, что содрогнулась выжженная солнцем степь. В мирное время это, возможно, и произвело бы впечатление, но сейчас взводный офицер попросту пальнул в воздух и тусклым голосом пообещал, что следующим выстрелом размозжит голову одному из мужчин. Женщины умолкли, как-то разом почувствовав, что это не блеф, и, попадав на колени, начали тихо, горестно завывать. Цыгане стояли с белыми от бешенства лицами, с руками, лежащими на кнутах, но Илья взглядом велел всем молчать.
        - Как же так, ваше благородие? - рассмотрев на плечах взводного погоны, осторожно заговорил он. - Что ж нам теперь - самим в телеги-то впрягаться? У нас дети, сами видеть изволите… Ваша сила - ваша власть, но ведь и понимание надо иметь…
        - У меня есть понимание, цыган, - мрачно ответил ещё не старый, но уже сильно поседевший, запылённый до самых глаз человек в вылинявшей на плечах и спине гимнастёрке. - Вы не могли не слышать - за Чартинской был бой. У нас разбежались лошади, те, что остались, - ранены. Можете, если хотите, взять их взамен. Но орудия надо вывезти, а людям это не под силу. Что прикажешь мне делать?
        - Бросать к чёртовой матери всё и домой к матушке ехать, - в сердцах посоветовал Илья, отчётливо понимая, что вот сейчас барин его и пристрелит. Но во рту было горько при мысли о том, что все до единой лошади, в которых вложено столько денег, столько ухода, столько труда, золотые коняшки, к которым и он сам, и остальные мужики по нескольку раз за ночь подходили посмотреть, всё ли ладно… все его лошадки пойдут на эту трижды проклятую войну! Волочить по ухабам чёртовы пушки! Надрываться, подставляться под пули!
        - Я бы уехал, старик, - ответил между тем офицер - спокойно, не меняясь в лице, однако Илья почувствовал холодок на спине от этого негромкого голоса. - Но, видишь ли, дома моего более нет, он разграблен и сожжён, мать умерла. Сёстры пропали без вести. Так что ехать мне, сам видишь, некуда. И, прости, далее беседовать с тобой я не могу. А ля гер ком а ля гер.
        Последних слов Илья не понял, но необходимости в этом не было. Солдаты побежали к лошадям. Следом за ними помчались цыгане, уже понимая, что лошадей всё равно возьмут, и наперебой, заискивающе спрашивая: ваше благородие, может, эту серенькую оставите, она дурная, ещё день назад хромала… а этот сивый вовсе надорванный, мы его и не запрягаем, шаг сделает - ложится… а чалая с грыжей, выпадет грыжа-то через час ходу, как вправлять станете?.. Солдаты, злые, небритые и грязные, яростно огрызались направо и налево и хватали всех лошадей подряд. Заминка вышла только с вороной Дуркой, потому что к тому моменту, как её поймали, проснулся Сенька. Он кубарем вылетел из шатра - встрёпанный, заспанный, с подушечным пухом в волосах. Едва сообразив, в чём дело, намертво вцепился в шею кобылы и объявил, что никуда, никуда, никуда её не пустит, хотите - убивайте! Солдаты попытались отодрать парня - ничего не вышло. Илья, забыв о всякой солидности и своих годах, бегом кинулся к внуку и закричал на всю степь:
        - Ты ополоумел, чяворо?! Отойди, говорят тебе! Ишь, напугать этих вздумал - стреляйте, мол! Они ж застрелят! И не почешутся! Вон сколько уже настреляли-то, до сих пор в балке лежат, хоть дорогу ими мости! Сенька, сукин ты сын, дурак бестолковый, внучек, да за-ради бога, что ж ты делаешь, бабку хоть пожалей! Куплю я тебе лошадь, крест с себя продам, а куплю, отойди от неё!!!
        Но коса нашла на камень: Сенька с места не трогался, обхватив Дуркину шею и свирепо сверкая на солдат чёрными дикими глазами.
        - Не пущу! Дурку - не пущу! Хоть стреляйте - не пущу! Не подходите, ваше благородие, горло зубами перерву! - как заколдованный, повторял он, глядя на солдат так, что те один за другим отошли, растерянно посматривая на офицера. Тот спокойным, усталым движением достал из кобуры револьвер. Сенька посерел и уткнулся лицом в гриву лошади. Но тут страшно, хрипло взвыла Настя, кидаясь на колени перед офицером и хватая его за руку с револьвером; за ней зашлась истошным криком Копчёнка, намертво вцепившаяся в другой рукав командира. Тот выругался так, что ахнули даже ко всему привыкшие цыганки, и заорал:
        - Да пропадите вы пропадом! Ты, цыган! Не хочешь отдавать свою лошадь - езжай с нами!
        Сенька повернул к нему ещё бледное, потерянное лицо. Вытер глаза грязным рукавом.
        - А… можно? Мне - с ней - можно?! Ваше благородие?!!
        - Дурак… - отрывисто сказал офицер. Отвернулся и зашагал прочь, неловко засовывая револьвер обратно в кобуру. Солдаты, попрыгавшие на цыганских лошадей, тронулись следом.
        Сенька каким-то вихрем взвился на спину кобылы, потрепал её по шее. Обернулся на деда. И Илья почувствовал, как падает куда-то сердце.
        - Сенька! Поганец! - завопил он с отчаянием, чувствуя, как срывается голос. - Не вздумай! Да стоит ли она того, холера пузатая?! Куда тебя понесло, то ж война! Ты ведь сам видал! Да тебя в первом же… в первой же… Дэвлалэ! Настя, да скажи хоть ты ему!!!
        - Дед, прости, - одними губами прошептал Сенька. Ладонью хлопнул Дурку по лоснящемуся крупу и полетел намётом вслед за удаляющимся к оврагу взводом.
        Цыгане стояли как вкопанные, провожая глазами всадника в надувшейся пузырём голубой рубашке. Плакала Копчёнка. Настя вскочила с колен и побежала к мужу.
        - Илья…
        - Назад лучше и не возвращайся, собачий сын! - не слыша голоса жены, орал Илья вслед внуку так, что у самого уши закладывало. - Я тебя, паршивца, прокля…
        Закончить Илья не успел, потому что Настина ладонь на глазах у всего табора крепко запечатала ему рот. Илья, зарычав, отбросил жену на руки невесток, головокружительно выругался - но Сенька уже пропал за холмом и проклятий всё равно бы не услыхал. Илья остервенело сплюнул в ещё не осевшую пыль на дороге, развернулся и, не оглядываясь, ушёл в свой шатёр.
        Ночью, лёжа рядом с женой, уткнувшись лицом в её тёплое плечо и чувствуя, как Настя, чуть слышно всхлипывая, обнимает его, Илья спросил:
        - Вот скажи, что это за проклятая порода?..
        - Есть чему удивляться… Твоя порода.
        - Моя?! - вскинулся он. - Ещё чего! Чтобы я из-за скотины… Из-за бабы если б хоть…
        - Вот из-за бабы ты б и с места не тронулся. - В темноте не было видно, серьёзна ли Настя или смеётся над ним, но в такой день вряд ли бы она стала шутить, и Илья решил всё же обидеться:
        - Как же! Совесть бы имела! Я из-за тебя, дуры, коней красть бросил…
        - И всю жизнь о том прожалел.
        - Ничего подобного… - проворчал Илья, в тысячный раз удивляясь: откуда эта чёртова баба всё про него знает?..
        - Сенька - глупый, молодой… И упрямый, как ты. Даже хуже ещё. Все вы такие, что ж тут поделаешь… Навоюется - вернётся, куда денется.
        - Вернётся?! - взвился Илья. - На войну - не в тиятр небось! Сама, что ль, не видала?!.
        - Видала. Только Сенька придёт. Я наверное знаю.
        Илья только вздохнул, понимая, что жена утешает его. И, зная, что всё равно не заснёт этой ночью, поднялся и вышел из шатра под низкие степные звёзды. И не очень удивился, увидев, как со всех сторон к нему подходят сыновья и внуки, которым тоже не спалось после этого проклятого дня. Нужно было ещё думать, как теперь кочевать без лошадей, и осмотреть тех раненых кляч, которых им оставили взамен.
        В глубине души Илья надеялся, что Сенька, посмотрев собственными глазами, что это за война такая, сбежит при первой же возможности. Но день шёл за днём, лето сменилось осенью, цыгане вернулись на постой в голодный, нищий Смоленск, кое-как пробедовали зиму, весной снова тронулись в кочевье - а Сеньки всё не было, и в конце концов Илья понял, что внук не придёт. Больше года о нём не было ни слуху ни духу. Илья сначала расспрашивал о внуке каждого встречного и поперечного: цыган, побывавших на войне, гаджэн, воевавших в тех же местах, сначала белых, потом, на всякий случай, и красных… но о Сеньке никто ничего не знал. «Убили дурака… - всё чаще и чаще стучала в голове тяжкая мысль. - Ни за грош пропал, за кобылку вороную…» Илья смотрел на жену, знал, что Настя думает о том же… и молчал. Почему-то казалось, стоит произнести это вслух - и тогда уж наверняка внук никогда не вернётся. Шли дни, месяцы, вокруг гаджэ творили такое, что душа переворачивалась, но Илья теперь ничему не удивлялся: «Цыгане есть цыгане. Гадженское дело воевать, если нравится, а наше - кочевать. Пусть друг в друга палят, коль
заняться больше нечем. Лишь бы нас не трогали».
        Два месяца назад, осенью, когда в степи полегла выцветшая трава, которую некому было косить, а ночи стали холодными, табор неспешно тащился по разбитой дороге из Ростова. В придонских степях в этом году творилось такое, что цыгане не чаяли унести ног из-под рвущихся над головой гранат и снарядов, а лошади даже не боялись батарейных выстрелов. Илья привычно ругал гаджэн, испортивших своей никому не нужной пальбой летнее кочевье, в глубине души надеясь, что хотя бы к следующей весне всё это безобразие закончится. Может быть, русские выберут себе если и не нового царя, то хоть какое-то начальство, без которого им, как видно, жизнь не мила, - и тогда снова начнутся ярмарки, лошадиные базары и спокойная цыганская жизнь… Размышляя об этом, Илья брёл рядом с лошадьми, время от времени останавливаясь, чтобы подтолкнуть увязающую в липкой грязи телегу. Сверху накрапывал дождик, степь окутывал нерастаявший с ночи туман, дорога впереди тоже была словно залита снятым молоком. Босые ноги цыганок размеренно шлёпали по лужам вперебой с лошадиными копытами, чмокала грязь под мужскими сапогами, вокруг стояла
тишина, нарушаемая лишь тоскливым криком улетающих журавлей… И неожиданно для всех из тумана в нескольких шагах впереди вынырнул всадник.
        - Эй, ты куда прямо на телегу прёшь, раскрасавец?! - сердито вскричала Копчёнка, натягивая вожжи своей таратайки.
        Лошади встревоженно заржали, стали. Цыгане попрыгали с телег. Всадник тоже спешился и зашагал к табору, ведя в поводу высокую караковую лошадь. Шёл он быстро, и полы его широкой шинели разлетались как крылья.
        - Ой, смотрите, это же романо чяво… - вдруг растерянно произнесла Юлька, выпуская из рук вожжи. - Умереть мне, ромалэ, - амаро!.. Ой! Дэвлалэ! Настя, Настя! Боже мой, посмотри!!!
        А Илья ничего не сказал. Потому что увидел вдруг в двух шагах знакомое тёмно-смуглое лицо и большие, чёрные, блестящие глаза. Внук - страшно выросший, раздавшийся в плечах, лохматый и грязный, как болотный чёрт, с длинным шрамом, перерезавшим лоб, в серой шинели внакидку - стоял перед ним посреди лужи и неуверенно улыбался.
        - Где Дурка? - чужим голосом спросил Илья.
        - Убили. Дед… - Голос Сеньки был тоже незнакомым, другим. - Ты меня тогда проклял или не успел?..
        Илья молчал, тщетно силясь проглотить застрявший в горле ком. Наконец откашлялся. Мрачно ответил, тыкая себе за спину пальцем и точно зная, что жена ни жива ни мертва стоит там:
        - Вот она не дала… Жаль. Стоило б.
        Сенька опустился на колени прямо в лужу, покрыв её всю своей шинелью. И Илья впоследствии клялся, что сам не заметил, как сделал то же самое. И они с Сенькой, стоя на коленях посреди дорожной грязи, обнялись так, что спустя ещё несколько дней кости ныли у обоих. Вокруг плакали и смеялись женщины, радостно удивлялись цыгане, прыгали, обнявшись, дети… А наверху всё кричали и кричали, уносясь за окутанную туманом осеннюю степь, летящие неровным треугольником журавли.
        …Сейчас Сенька сидел на самом краешке табуретки, явно смущённый тем, что его усадили за стол со старшими цыганами, неуверенно улыбался, глядя на тётку, а Дарья, взволнованно держа в ладонях его широкую, жёсткую, как жесть, руку, допытывалась:
        - Так это что же, чяво, ты полтора года провоевал? Из-за лошади?! Бог ты мой! А с какими хоть воевал-то? С этими новыми, красными? Али с нашими господами?
        - Со всякими, - коротко проговорил Сенька. Улыбка с его лица пропала. Илья пристально посмотрел на него. Он и сам не знал, что видел и чем занимался внук в эти годы вдали от своего табора.
        Первое время Илья украдкой наблюдал за вернувшимся с войны внуком, опасаясь, что получит теперь ещё одного Мардо. Но, оказавшись снова среди своих, Сенька привычно, словно и не пропадал из табора на полтора года, занялся лошадьми, ни с кем не задирался, водки не пил, пьяным не болтался и драк с цыганами не начинал. Дуркин жеребёнок, за это время выросший в высокого тонконогого вороного жеребца, ходил за Сенькой, как собака, вызывая смех и подначивание цыган. В общем, Сенька казался прежним: только улыбка на его тёмной, помеченной шрамом физиономии гостила теперь редко, да и разговаривал он мало. Единственное, что совершенно не нравилось Илье, - это появившаяся у внука привычка играть со своим ножом, который парень, к восторгу таборной мелюзги, легко загонял в шошку[38 - Шошки - жерди, составляющие каркас шатра.] шатра с любого расстояния чуть не на половину лезвия.
        - Убери ножик, поранишься не то, дурень! - терял терпение Илья, глядя на то, как внук методично бросает нож с локтя, с плеча, с закрытыми глазами и повернувшись к цели спиной. - Ножички - для дитёв забава, а ты, жеребец, уж полчаса тешишься! Дождёшься - шатра завалится! Что это за игры у тебя взялись, скажешь иль нет?!
        Сенька скупо улыбался, прятал нож, но на вопрос деда не отвечал. Он вообще теперь не отвечал ни на какие вопросы. До сих пор иногда по ночам шатёр трясся от бешеных Сенькиных скачков во сне и его криков: «Атака, ваше благородие!.. Атака! Держи коней! Держи коней, орудие к бою… Уходят, проклятые, уходят, лошадей ловите!.. Я намётом, а вы - за стремя!» Вся семья, чертыхаясь, подпрыгивала на перинах. Настя пробиралась к внуку, гладила его по голове, по покрытому испариной лбу, шептала, что на дворе ночь-полночь и в атаку они не пойдут, а посему лучше успокоиться, не пугать цыган, выпить водички и спать… Наутро после таких снов Сенька вставал злым, как чёрт, ни с кем не мог разговаривать, пропадал на полдня из табора, но, к великому облегчению Ильи, приходил обратно неизменно трезвым.
        Ни с кем из цыган о времени, проведённом на войне, Сенька не разговаривал, хотя в первые дни после его возвращения только ленивый не допрашивал его с пристрастием: ну, что там, чяво, у гаджэн-то? Стреляли в тебя? А ран-то много? А господ московских не встречал? Сначала Сенька отговаривался коротко и вежливо. Потом - мрачно и уже не очень вежливо. Позже в открытую посылал любопытных к чертям под хвосты. А как-то одним страшным и точным ударом, разбив в кровь лицо, свалил с ног своего двоюродного брата Ваську, вздумавшего допытаться, скольких людей застрелил Сенька на войне самолично. После этого никто не осмеливался больше расспрашивать его. Илья понял, что это совершенно бесполезно, когда Настя с грустью поведала, что внук ничего не рассказал и ей.
        - Оставь ты его в покое, - посоветовал Илья жене. - Оклемается, ничего.
        - Дай бог… - вздохнула Настя.
        И больше они об этом не говорили.
        … - Ладно, чяворо, иди, - велел Илья внуку.
        Сенька сдержанно улыбнулся, с явным облегчением встал, вернулся к порогу комнаты, где сидела молодёжь. В это время из кухни появились женщины, несущие тарелки, блюда и огромный котёл, от которого ударило такой мощной и вкусной волной, что за столом тут же смолкли все разговоры.
        - Дашка… - шёпотом спросила Настя. - Ты что, пустоголовая, дала им СРАЗУ ВСЁ сварить?! Дэвла! Я-то думала, вы хоть продержитесь немного на этих харчах…
        - А… - отмахнулась с улыбкой Дарья. - Хоть раз за три года поесть-то по-человечески! Ну, хватило б нам на неделю, а дальше что? Опять пузья пустые, будто и не ночевало в них ничего! А тут такой праздник - и вы все приехали, и еда есть! Хоть будет о чём вспоминать потом!
        В гостиную вплыл огромный, сияющий медным блеском, плюющийся паром самовар. У самовара были две босых коричневых ноги, испещрённые застарелыми белыми царапинами. Вокруг ног волнами ходила красная рваная юбка.
        - Юлька, это ты там под самоваром-то? - смеясь, спросила Настя. - Ставь его на стол, девочка, да спой лучше нам. Повесели добрых хозяев.
        Юлька сверкнула зубами, бухнула самовар на стол и, не ломаясь, привычно расправляя рукава кофты, отошла на середину комнаты. За её спиной снял со стены гитару Ванька, за ним, чуть помедлив, - Яков. А Юлька, не дожидаясь музыки, развела руками и с места, звонко и весело, взяла:
        Ай, кон авэла, грэн традэла?
        Ай, о рысако палал кхэлэла!
        Это была весёлая плясовая, которую пели и в хорах. Дарья невольно вспомнила тот медленный, плавный распев, переходящий в сильную, многоголосую волну, которым начинали «Кон авэла» хоровые цыгане. А Копчёнка рассыпала песню, как звонкие монетки из порванного кошелька, и пела её, покачиваясь из стороны в сторону, поводя плечами, встряхивая руками, мелко переступая ногами, и Дарья знала - вот-вот сорвётся плясать. Так и вышло: едва плясовую подхватили голоса других цыган, как Юлька вскинула руки и бросилась в пляску, как в реку с обрыва. Глядя на неё, оборванную, босоногую, дочерна сожжённую солнцем, с рассыпавшимися по плечам и спине кудряшками из-под съехавшего на затылок платка, гулко стучащую в пол пятками, Дарья забыла обо всех несчастьях, о том, что через два дня в доме снова закончится еда, что закрыт ресторан, что на носу холодная зима, что… Да пропади она пропадом, зима ваша! - светилось из лукаво сощуренных чёрных глаз плясуньи. Не цыгане разве? Не переживём? Да когда такое было, ромалэ?!. Вот я, говорила весёлая физиономия Копчёнки, вот я - с утра бегала по базару, гадала, просила,
клянчила, потом обматывала вокруг себя мешки с крупой, прятала сало, муку, шла по улицам, таща на себе эту тяжесть, потом вместе со всеми готовила еду, ставила самовар, принесла его, пудовый, вам на радость - и ничего! Пляшу себе и горя не знаю, и вы, и вы забывайте всё своё горе, потому что пройдёт оно и кончится, как эта моя песня!
        Ай, о рысако палал кхэлэла,
        Ай, пэталэнца пхув марэла!
        Ёв пэталэнца пхув марэла,
        Да билетэнца вычурдэла!
        Гитары участили мелодию, и Юлька бросилась по кругу. Тут же к потолку взметнулся восхищённый гул: это была дробная таборная «ходочка» с подскоком, Юлькины пятки подбивали одна другую, ноги подпрыгивали, переступали, «мазали» пол… Паркет гудел и стонал, цыгане вопили от восторга, и Дарья не успела ещё прикинуть, кто первый из зрителей сорвётся с места, а Юлька уже схватила за рукав и потянула на середину комнаты чёрную как головешка, некрасивую, длинноносую Таньку. Та наспех надвинула на лоб сползавший платок, ухнула, развернулась - и пошла вокруг смеющейся Копчёнки таким лихим подбивом, что её старая, обтрёпанная, свисавшая по подолу бахромой юбка заходила ходуном. Одна за другой повскакивали и остальные цыганки, гитары захлёбывались перезвоном, и вот уже кто-то из молодых цыган, схваченный за руку Танькой, вскинулся в пляске, ударив себя по голенищу, и Дарья мимоходом подумала: всё, конец полу, и рояль пилить не придётся: паркетом отопятся. А больше подумать ни о чём она не успела, потому что сразу две молодые цыганки подлетели к ней, поклонились и схватили за обе руки, приглашая в круг.
Оглянувшись, Дарья увидела, что её мать, Настя, чуть откинув голову и полуприкрыв глаза, уже идёт по кругу с мелко дрожащими плечами, а за ней, след в след, с уморительно строгим лицом следует отец, ероша ладонью чёрные с сединой кудри.
        - Авэньти![39 - Давайте!] Ромалэ, Илья, Настя, ну!!! - орали как сумасшедшие все до одного цыгане в комнате.
        Дарья, незаметно выйдя из круга, прислонилась к тёплым изразцам печи и смотрела, как мать, разведя руками, низко, до земли, кланяется отцу, как он отвечает ей, хлопнув по сапогу, и как они пляшут вдвоём, и куда до них было даже этой Юльке…
        - Какая же девочка золотая, пошли тебе бог, милая, счастья на семи телегах! - похвалила она запыхавшуюся, широко улыбающуюся Копчёнку, когда пляска кончилась и уставшие, довольные цыгане кое-как снова расселись за столом.
        Юлька, как ни в чём не бывало, блеснула зубами и умчалась кухню. Дарья задумчиво проводила её глазами. Тихо спросила у матери:
        - Митька наш так и не объявлялся?
        - Какое… - едва заметно вздохнула Настя. - Третий год ни слуху ни духу.
        - Дурак, - сердито сказала Дарья. - Кто же от таких жён уходит?
        - И не от таких уходят, - заверила Настя, глядя через плечо дочери в чёрное окно.
        - Ну, так чего же Юлька-то тогда дожидается?! Уже семь новых себе найти могла бы! Ведь всё при ней, любой цыган взял бы да богу свечку воткнул, а она?..
        - Не знаю, - Настя продолжала смотреть в окно. - Я с ней уж говорила. Не хочет. Митька, говорит, придёт, я наверное знаю. И ждёт, глупая!
        - Дуры мы все, дуры… - с сердцем произнесла Дарья. - Дождётся до седых волос!
        - Пусть делает как знает, её жизнь-то, - Настя потянулась за чашкой. Пригубив кипятку, в который раз обвела глазами комнату. Негромко спросила:
        - Дашка, а где же ваша Дина? Я уже целый час по сторонам смотрю… Вы её замуж, случаем, не спровадили?
        - Ага, и вас на свадьбу не пригласили! - обиделась Дарья. - Нет, безмужняя пока. Просто… - наклонившись к матери, она зашептала ей на ухо.
        Настя слушала, медленно качала головой. Лоб её перерезала длинная, горькая складка.
        Дина сидела в своей комнате, забравшись на кровать с ногами и не зажигая огня. Было холодно, и она кутала плечи в шаль, но это не помогало: от противного озноба дрожали руки. Пряча ледяные ладони между коленями, Дина остановившимися глазами смотрела в окно, за которым всё сыпали и сыпали пушистые хлопья. Час назад она слышала шум и радостные вопли внизу и догадалась, что как снег на голову свалились в гости таборные. Отчётливо понимая, что надо как-то собраться с духом, спуститься вниз и хотя бы поздороваться с роднёй, Дина не смогла пошевельнуться. Словно в полусне она слышала, как молодой, чистый и звонкий голос завёл «Кон авэла», и почти сразу задрожал весь нижний этаж: началась пляска. «Как хорошо поёт, кто же это?..» - равнодушно подумала Дина, не сводя глаз с медленно летящих в окне снежинок. Потом в комнату вошла мать, оставила на столе миску с едой, стакан чаю, что-то тихо, ласково сказала, обняв дочь за плечи; та что-то ответила ей, что - она не помнила, хоть убей. В сторону еды девушка даже не посмотрела, хотя про себя подумала, что поесть-то надо, что со вчерашнего дня во рту не было ни
крошки, что не такое время, чтобы от еды отказываться… и не поднялась с кровати, не спустила ног на пол. Озноб бил её всё сильней, горло словно стягивал железный ошейник, и Дина никак не могла понять, отчего она не плачет.
        «Зурико… Зурико, Зурико, как же так…» - билась в висках усталая, безнадёжная мысль. До боли в сухих глазах глядя на падающий снег, Дина пыталась думать - что же теперь? Но сердце сжималось так, что от боли останавливалось дыхание, и девушка снова возвращалась в мыслях к тому душному, пахнущему жасмином предгрозовому вечеру, когда она пела Вертинского в гостях у Щукиных, а Зураб смотрел на неё, весь подавшись вперёд, не сводя глаз, и Дина знала - любит, любит, любит, что бы ни говорил, как бы ни вёл себя, бессовестный, - любит… Где он теперь? «Я умру, - спокойно, как о давно решённом, подумала Дина. - Маму жалко… но всё равно умру. Как же теперь жить? И сколько ещё лет?.. Может быть, сорок, пятьдесят?.. Ужас, это же так много… Без него? Нет, не смогу, умру…»
        Мысль о смерти неожиданно принесла облегчение. Дина даже сумела вздохнуть всей грудью, превозмогая давящую на сердце боль, и, ближе придвинувшись к окну, начала думать о том, как отправиться вслед за Зурабом. Так, чтобы побыстрей… и чтобы не очень мучилась мать. Может, уйти из дома? Оставить записку, что, мол, влюбилась, сбежала с мужем… а потом броситься в реку… или как-нибудь ещё… Не поверят. Особенно мама. Сбежала с мужем, как же… после того, как родители три года уговаривали её хотя бы показаться сватам, приходящим в дом. Написать, что отправляется на войну сестрой милосердия?.. Ха! Ещё лучше. «Господи, и ведь Мери ничего не знает! И Анна Николаевна!» - пронзила Дину новая мысль, и она, застонав сквозь зубы, тяжело навалилась грудью на подоконник, прислонилась лбом к ледяному стеклу. И - сразу же увидела несколько чёрных силуэтов, не спеша входящих во двор.
        Разум ещё не осознал, не принял опасность - а Дина уже пулей вылетела из комнаты, скатилась по лестнице, путаясь в шали, и крикнула:
        - Дадо, даё, гаджэ явнэ, вычурдэньти сумнакай!!![40 - Отец, мама, чужие пришли, выбрасывайте золото!]
        - Дэвлалэ, хасиям!!![41 - Господи, пропали мы!] - ахнули сразу несколько голосов, и всё разом пришло в движение. Над столом взметнулся чей-то вылинявший зелёный платок, и на него тут же полетели серёжки и кольца таборных женщин. В мгновение ока платок был завязан узлом, передан Дине; она, вскочив на табурет, отработанным движением запустила его в форточку, спрыгнула на пол и помчалась вверх по лестнице на второй этаж.
        Солонцов лежал на спине с закрытыми глазами и, казалось, спал. Но, когда Дина ворвалась в комнату, он взглянул на неё в упор: серьёзно и тревожно.
        - Что случилось, Надежда Яковлевна?
        - Пришли эти… Новые… - задыхаясь, прошептала Дина. - Юрий Петрович, ради бога…
        - Да, я понимаю, - Солонцов, морщась, приподнялся в постели. - Я должен уйти… немедленно…
        - Сохрани вас бог, как?! Дверь одна, к чёрному ходу поздно уже, вы ранены… Просто тихо лежите. Мы скажем, в случае чего, что вы наш, цыган, больной… Кто узнает?
        Дина сгребла в охапку шинель и портупею Солонцова, скатала в валик, обернула снаружи своей шалью. На столе возле постели остался лежать револьвер, и Солонцов, взяв его, спрятал под одеяло.
        - Юрий Петрович… - бледнея, пролепетала Дина.
        - Не беспокойтесь, - тихо произнёс Солонцов, приподнимаясь в локте и улыбаясь ей странной, чужой улыбкой. - Там всего один патрон. Для меня, на тот случай, если… Простите, что так подвёл вас… и всю вашу семью. Я понимаю, лучше б мне было не появляться здесь.
        - Глупости! Молчите… Ложитесь на постель, отвернитесь к стене… Даст бог, всё обойдётся, - Дина схватила тяжёлый свёрток с шинелью и выбежала из комнаты.
        Оказавшись в своей спальне, она лихорадочно запихала свёрток под кровать, дунула на свечу, зачем-то глотнула остывшего чаю из стоящего на столе стакана и понеслась вниз, в зал, где уже слышался топот ног пришедших и громкие голоса.
        Незваных гостей оказалось пятеро: трое красноармейцев в длинных, сплошь облепленных снегом шинелях, высокий, сутулый и очень молодой комиссар в кожаном пальто, с «наганом» у пояса и ещё один человек, задержавшийся зачем-то в сенях. Но никто особенно не заинтересовался этим последним, потому что взгляды цыган были прикованы к комиссару. Во-первых, нечасто в цыганский дом являлось такое большое красное начальство. Во-вторых, начальством этим оказался не кто иной, как бывший юнкер Александровского училища Алексей Щукин, мать которого три дня назад подверглась такой ураганной атаке со стороны княжны Дадешкелиани.
        Дина, стоя на лестнице, пристально смотрела в знакомое некрасивое лицо Щукина с ничего не выражающим взглядом карих глаз. Он почти не изменился. Мельком Дина заметила, что огромное кожаное пальто выглядит на этой несуразной, сутулой фигуре довольно нелепо. Щукин тоже смотрел на неё. Встретившись с Диной взглядом, он улыбнулся, чуть заметно поклонился, и девушка поняла, что тот её узнал.
        Таборные сбились в кучу у стены, и теперь оттуда настороженно сверкало три десятка глаз. Детей из комнаты как ветром сдуло: Дина даже не знала, куда мать успела их отправить. На кухне лихорадочно стучали котелками: судя по всему, Копчёнка прятала еду. Один из красноармейцев, потянув носом, двинулся прямо на звон посуды, но его товарищ, шёпотом ругаясь, поймал парня за рукав:
        - Гнатюк, стоять! Куды тебя опять прямо с порога волокёт, прорва несытая?!
        - Так харчи ж ховают, Гришка, с места мне не сойти!
        - А у тебя уж и душа не терпит?! - съязвил рыжий Гришка, продолжая решительно удерживать товарища за шинель. - Я ж и говорю - прорва, когда обожрёшься только?.. Не видишь, растыка, - здесь цыгане! У них дитёв сорок штук по лавкам! Товарищ комиссар, да скажите вы ему, он же ж эдак лопнет когда-нибудь при исполнении…
        Щукин на своих солдат не обернулся. Он смотрел на хозяина дома.
        - Здравствуй, Яков Дмитрич, - негромко произнёс он.
        - Здравствуйте, господин Щукин, - медленно ответил Яков, выходя к порогу, и Дина невольно восхитилась спокойствием отца. - С чем к нам пожаловали?
        - Товарищ Щукин, - невозмутимо поправил тот.
        - Как прикажете, - в тон ему отозвался Яков. - Так что же, изволите с нами поужинать? У нас радость нынче, родня в гости приехала. И товарищей, какие с вами, за стол приглашайте. Вы цыганский обычай знаете: каждый, кто вошёл, - гость дорогой…
        В это время последний из пришедших, закончив стряхивать в сенях снег с сапог, не спеша вошёл в зал. Случайно или намеренно, он остановился прямо в неровном пятне света лампы, и по комнате пронеслось тихое, но дружное цыганское «ах…» «Мардо… Розмар ман о Дэвел[42 - Разбей меня бог.] - Мардо!» - донеслось до Дины несколько чуть слышных голосов. А сама она не могла сказать ничего, задохнувшись от страха и изумления, потому что в круге света стоял и улыбался, глядя прямо ей в лицо и скаля острые зубы, Мардо. Митька Мардо в кожаной хромовой куртке и таких же сапогах. Встрёпанные кудри выбивались из-под сбитой на затылок фуражки со звездой, а на поясе цыгана висел «наган» ничуть не меньше, чем у комиссара. Испорченная шрамами физиономия Митьки была наглой до предела. Посмотрев на Дину, он чуть заметно подмигнул ей. Девушка отвернулась. Чуть погодя взглянула снова и убедилась, что Мардо не отвёл глаз. «Дэвлалэ, да почему он с ними?!» - растерянно подумала девушка.
        Было очевидно, что вопрос этот жгуче интересует не только Дину: цыгане переглядывались и исподтишка толкали друг друга локтями. Илья не спеша поднялся из-за стола и, в упор посмотрев на Митьку, спросил:
        - Со кэрэса лэнца, бишэрэскиро?![43 - Что ты с ними делаешь, безголовый?]
        Мардо медленно, с явным неудовольствием, отвернулся от Дины. Улыбнулся, снова показав зубы, и, глядя прямо в лицо Илье, произнёс:
        - Я по-цыгански не понимаю, товарищ. - И отошёл к красноармейцам.
        - Ну что, Прохарин, будешь ещё врать, что не цыган? - весело хохотнул Гришка. - Гли, с тобой они и по-своему заговаривают…
        - Чего мне врать-то? - усмехнулся Мардо. - Сто разов вам объяснять, дурачьё, морда у меня такая жареная! Меня все цыгане за своего принимают! Устал отбрёхиваться… Вон, товарищ комиссар хорошо по-ихнему говорит…
        Наступила тишина. Цыгане продолжали растерянно переглядываться. Дарья вдруг поднялась и двинулась на кухню, где ещё грохотали кастрюли, так стремительно, что один из солдат, попытавшийся преградить ей дорогу, попятился.
        - Останьтесь, пожалуйста, здесь, Дарья Ильинишна, - вполголоса сказал Щукин.
        Дарья замерла. Повернулась. Выражение её чёрных, чуть раскосых глаз не сулило ничего хорошего.
        - Я пока ещё в дому своём, господин Щукин! - отчеканила она. - И заарестовывать меня вам не за что! Мы - люди честные, хлеб свой едим, а не соседский, на чужое отродясь не зарились! И в чужие дома середь ночи с пистолями не ломились! Куда мне надо, туда и пройду, и ваши люди мне не помеха!
        - Мама, ради бога… - испуганно вырвалось у Дины, которая, сбежав с лестницы, обняла мать за плечи.
        Щукин снова чуть заметно усмехнулся, перешёл комнату и уселся за стол, на котором ещё стояли остатки пиршества.
        - Вы напрасно испугались, товарищи цыгане, - спокойно сказал он, оглядывая настороженные смуглые лица, обращённые к нему. - Советская власть не трогает мирных людей, она даёт им свою защиту. Дело, товарищи, в том, что вчера здесь, в Грузинах, мы пытались задержать одну золотопогонную сволочь, врангелевского шпиона. Он ушёл от погони, ранив двух наших солдат. Лично я подозреваю, что скрывается этот человек где-то здесь, на Живодёрке. Мы обошли уже несколько домов…
        - Так никого и не сыскали, господин-товарищ? - сочувственно поинтересовался Яков. - Позвольте заметить, что не цыганское это дело - шпиёнов прятать. И навряд ли вы его здесь у кого-то сыщете. Цыгане в такие большие дела не путаются. Для этого учёность нужна, а мы - люди дикие, неграмотные… И сейчас как есть у новой власти на службе, нашим вон и пайку дали, слава богу, не жалуемся. Третьего дня для рабочего класса выступать ходили, и в казармах на Бутырской сколько раз пели, товарищи красноармейцы довольны были… Да вы и сами всё знать должны, не первый день в Грузинах-то живёте.
        - Знаю, Яков Дмитрич. Но для порядка всё же и к вам зашли, - Щукин произносил слова размеренно, без всякого выражения, и Дина, стоящая рядом с матерью, никак не могла понять - правду ли он говорит. Но в это время от дверей послышалось короткое, болезненное «дэвла-а…» - и девушка поняла, зачем мать так спешила на кухню. Однако предупреждать Копчёнку, стоящую у стены с посеревшим лицом и не сводящую глаз с мужа, было уже поздно.
        - Юлька, закэр муй! На дэ годлы![44 - Юлька, закрой рот! Не кричи!] - в тот же миг крикнул ей от порога Сенька.
        Дина повернулась к Мардо, но на лице Митьки не дёрнулся ни один мускул. Он лениво посмотрел на Сеньку, ничем не показав, что понял его слова; так же лениво перевёл взгляд на чуть живую Копчёнку, прилипшую к стене. Ухмыльнулся. Обернулся к Щукину:
        - Товарищ комиссар, смотрите, какая красавица к нам выбежала! Фёдоров, эй, Фёдоров! Годи жрать! Глянь, ты у нас по таким пропадаешь!
        Красноармейцы весело рассмеялись. Юлька вздрогнула, словно разбуженная; её глаза заметались по лицам цыган, остановились на лице Сеньки. Медленно, с запинкой она спросила:
        - Палсо?..[45 - Зачем?..]
        Сенька пожал плечами. Юлька перевела дух, закрыла глаза и села на пол.
        - Чего испугалась, цыганочка? - откладывая в сторону прихваченный со стола кусок сала, добродушно сказал Фёдоров - молодой солдат в расстёгнутой шинели, из-под которой видна была штопаная-перештопаная тельняшка. - Не арестовывать, поди, пришли!
        Юлька открыла глаза. В упор посмотрела на солдата, и все цыгане увидели, что за это короткое мгновение Копчёнка полностью пришла в себя.
        - А я тебя, брильянтовый, и не боюсь! - заявила она, пружинисто вскакивая на ноги и решительно надвигаясь прямо на него. - За что меня арестовывать, бедную? За мои ножки босенькие, за одёжку драную?! Да я как есть пролетарка поболе тебя! Я вот на тебя смотрю и вижу, всё-о-о вижу! Всю судьбу твою геройскую наскрозь гляжу! Рассказать?
        - Я в цыганские сказки не верю! - покосившись на товарищей, проворчал тот, но было видно, что он едва сдерживает улыбку.
        - А зря, брильянтовый! Цыганка не соврёт, цыганка правду откроет! - Копчёнка для убедительности вытаращила глаза и схватила Фёдорова за руку. - Рассказать тебе, когда свою судьбу встретишь, или боишься?!
        - Бэш, дылыны, на трэби акана![46 - Сядь, дура, не нужно сейчас!] - сердито велел ей Яков.
        Вздохнув и пожав плечами, Копчёнка отошла в самый дальний, тёмный угол. Фёдоров проводил её слегка разочарованным взглядом, неуверенно тронулся было следом, но, покосившись на комиссара, остановился. Копчёнка, впрочем, манёвра молодого солдата не заметила: её глаза жадно смотрели на мужа. Митька, случайно или намеренно, этого не видел и присел на пол у порога. «Совсем по-цыгански, дурак, уселся…» - машинально подумала Дина. Но через минуту примеру Мардо последовали остальные солдаты, и она немного успокоилась.
        Как и все, Дина не могла понять, зачем Митьке понадобилась игра в гаджа, но думать об этом сейчас ей не хотелось. В висках одновременно стучали две тревожные мысли: о том, что будет, если солдатам взбредёт в голову подняться наверх, и о том, что усевшийся за стол Щукин всё не сводит и не сводит с неё тёмных, неподвижных глаз под тяжёлыми веками. Дина надменно вздёрнула подбородок, отчаянно надеясь, что никто не видит, как дрожат её руки, скрытые кистями шали. Медленно отвернулась, отошла к роялю. И вздрогнула от посланного ей в спину, как выстрел, оклика:
        - Надежда Яковлевна!
        «Всё», - подумала Дина, поворачиваясь. Словно со стороны услышала собственный голос - холодный, спокойный.
        - Что, Алексей Романович?.. Простите - товариш Щукин…
        - Отчего вы не подошли поздороваться со мной?
        - Не думала, что вы пожелаете меня узнать. - Голос, слава богу, продолжал звучать так, как требовалось: холодно, ровно.
        Дина небрежно вернула на плечо падающую с него складку шали. Приблизилась, глядя прямо в глаза Щукину.
        - Честное слово, вы снова намеренно меня обижаете, - без улыбки произнёс он. - Вас невозможно забыть, даже увидевши однажды. А уж прожив с вами всю жизнь на одной улице…
        - Времена нынче такие. Братьев-сестёр люди узнавать боятся, - безмятежно заметила Дина, отодвигая стул и садясь напротив комиссара.
        Спиной она чувствовала пристальные, напряжённые взгляды цыган. Не оборачиваясь, услышала шаги братьев, подошедших на всякий случай поближе. Щукин тоже заметил это и усмехнулся углом тонкого рта.
        - Видите, как повернулось всё, Надежда Яковлевна?
        - Вижу, вижу, - Дина улыбнулась, опустив глаза. - Кто бы мог подумать, что вы таким большим человеком станете. Что ж… Бог по-всякому с людьми тешится. Кому даёт, от кого забирает.
        - Бог тут вовсе ни при чём.
        - Вам, разумеется, лучше знать. - Дина не поднимала ресниц. - Что ж, примите мои поздравления. Дай бог и дальше вам при власти оставаться, так жить проще. И нас, грешных, не забывать.
        - О вас я буду помнить всегда.
        Дина подняла глаза. Щукин смотрел в упор. Изо всех сил давя страх, Дина не отводила взгляда.
        - Теперь вы не отказались бы со мной танцевать? - медленно спросил Щукин.
        Дина улыбнулась, лихорадочно соображая, как ответить. В зале висела мёртвая тишина. Цыгане словно обратились в статуи. Сидящий у порога Мардо, подавшись вперёд, смотрел на бледное лицо Дины с будто нарисованной на нём улыбкой. Из угла за ним блестящими глазами следила Копчёнка.
        - Извольте, но что же? Танго, как в прежние времена? Вам, верно, по должности теперь не позволено… - Дина положила локти на стол, опустила подбородок на сплетённые пальцы, надеясь, что это сойдёт за кокетство и скроет подступающее к горлу отвращение.
        - Мне по должности позволено очень многое, - Щукин чуть заметно подчеркнул голосом своё «очень», и девушка в полном отчаянии почувствовала: сейчас её просто стошнит. В висках бешено стучала кровь, голова горела. «Успокойся… Нельзя! - из последних сил приказала она себе. - В доме цыгане, дети, найдут Солонцова - всех арестует… Что будет с отцом, с мамой?.. Успокойся. Успокойся, он прилично себя ведёт, это же просто разговор, пустой разговор…»
        - Вы уж меня простите, товарищ Щукин, но какое теперь танго… - вздохнула она. - И я всё забыла, и времена теперь другие… да и аккомпанировать некому. Рояль, не поверите, совсем расстроен, мы собрались пускать его на дрова.
        - Вот уж ни к чему, - Щукин протянул через стол руку, коснувшись локтя Дины. Она вздрогнула. Осталась сидеть неподвижно, но Щукин, пристально взглянув в её лицо, руку всё же убрал. - Дрова я вам обеспечу до конца зимы. Зайдите завтра за ордером в комиссариат. Я думаю, что и муки хорошей можно будет достать, и много чего ещё.
        - Благодарю вас, господин… товарищ Щукин, - едва смогла выговорить Дина. Она скосила глаза на стоящего в двух шагах от неё отца и поняла, что завтра, скорей всего, окажется уже далеко от Москвы. Яков, похоже, догадавшись, о чём думает дочь, едва заметно подмигнул ей. И это принесло Дине такое страшное облегчение, что она почти искренне улыбнулась Щукину.
        - Хотите, я лучше спою вам по старой памяти? Что сами пожелаете? - весело предложила она, поднимаясь из-за стола. - Хотя советская власть романсов не признаёт… Можно, разумеется, спеть «Интернационал», но я, к сожалению, плохо помню слова.
        Щукин сощурился, явно пытаясь определить, издевается над ним Дина или нет. Так и не поняв, пожал плечами.
        - «Интернационал», Надежда Яковлевна, я регулярно слушаю по долгу службы. И вряд ли вы исполните его подобающим образом… при всём моём уважении к вашему таланту. Давайте уж вспомним наше с вами… м-м… старорежимное прошлое. Любой романс - на ваш выбор.
        - Извольте, - коротко произнесла Дина, отходя к столу, из-за которого как по команде поднялись молодые цыгане с гитарами. Тут же к ним подошёл и Яков со своей «краснощёковкой».
        - «Белая ночь», - наобум назвала Дина один из любимых ею романсов. И через мгновение поняла, что совершила непоправимую ошибку, что она не сможет сейчас петь ЭТО, что нужно скорей, скорей выдумать что-то другое… но было поздно.
        Гитаристы начали вступление. Дина привычно взяла дыхание. Мельком осмотрела полутёмный зал, застывшие физиономии цыган, растерянное, как в воду опущенное лицо Копчёнки, неподвижно скорчившейся у стены… и пристальный взгляд узких глаз Мардо. «Почему он так смотрит?.. Я ведь его не знаю почти, он всё к отцу приезжал по делам… Я ещё девчонка совсем была… Цыгане о нём плохо говорят, он вор, кажется… Почему же он так смотрит? Там, у стены, его жена… Как бы ещё не подумала чего…» Взгляд Мардо немного отвлёк Дину от слов романса, и, когда певица сообразила наконец отвернуться от Митьки и обратиться к Щукину, обнаружилось, что она находится уже в конце первого куплета.
        Белая ночь, светлая ночь,
        Лёгкою мглой здесь нас укрой
        И не спеши нам зажечь свет зари…
        Белая ночь, милая ночь,
        Сон добрых фей нежно навей,
        Ты со мной, ты, мы вдвоём - я и ты…
        Снова негромкий перебор струн, снова машинально взятое дыхание, снова знакомая, сто раз отработанная верхняя нота, и ещё одна… Дина пела, уверенная, что не вдумывается в слова, и не понимала, почему становится горячо и мокро глазам, почему мучительница-память вновь и вновь подсовывает ей истрепавшие душу воспоминания - давний, пахнущий жасмином и грозой вечер… игра в фанты… стихи Тютчева… «Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса…» Некрасивое, грубоватое, словно высеченное из камня лицо, чёрные глаза без улыбки, спокойный голос с чуть слышным акцентом… Дождь, сбегавший по стеклу окна, мокрые, поникшие кусты, смятая постель. «Что бы ни случилось, я вернусь…» - «Не уходи, не уходи, не уходи…» Распахнутое настежь окно с чуть заметным рассветным лучом на подоконнике. Покрытая росой рама, свежий запах травы… «Его нет… Его нет! - вдруг мучительно, остро, впервые с той минуты, как она узнала о гибели Зураба, подумала Дина. - Он не вернётся, его нет… Никогда больше, никогда…»
        И снова весна, опять всё цветёт,
        Вновь соловьи звенят в аллеях парка.
        Зачем мне их песни? Он не придёт…
        И снова ночь так жарко шепчет мне
        О той, другой весне…
        Гитаристы уже давно с тревогой посматривали на побелевшее лицо певицы, переглядывались, но аккомпанировать не переставали. Сглотнув вставший в горле ком, Дина пошла на припев.
        Белая ночь, светлая ночь,
        Мучит огнём память о нём.
        Пусть скорей, пусть мне блеснёт свет зари…
        Белая ночь, светлая ночь
        Тихо в окно шепчет одно:
        «Нет его, нет… Он ушёл… он… далёк…»
        - Что с вами, Надежда Яковлевна?! - Голос Щукина, жёсткий и удивлённый, прозвучал, как только задыхающаяся от рыданий Дина хриплым полушёпотом закончила романс и, шатаясь, как пьяная, отошла к столу, где её подхватила мать.
        - Со мной… ничего, - едва сумела выговорить Дина.
        «Боже… Только не при нём… Не при этом мерзавце… Дрова с мукой предлагает, хорош! Сволочь, проклятая сволочь, из грязи в князи… Хотя какие теперь князи… комиссары! Всё же из-за них… Эта их революция, эта их война, эта их новая власть… Боже, как я ненавижу его… Нельзя, здесь цыгане, нельзя… Дети… Надо держаться… Боже мой, Зурико, никогда больше, никогда, никогда…» - метались в голове беспомощные обрывки мыслей. Мать давно уже с силой сжимала её руку, и это ещё удерживало Дину, но, когда другой рукой девушки спокойно и властно завладел подошедший вплотную Щукин, отвращение вновь подкатило к горлу мощной волной - и Дина вырвала пальцы.
        - Да оставьте же меня, товарищ Щукин!
        - Но вы плачете, отчего?!
        - Я… нездорова. Простите. Я отдохну немного и снова…
        - Я настолько неприятен вам? - бледнея, спросил Щукин.
        - Нет, нет, что вы… Право же, нет… - едва выговорила Дина дрожащими губами, но слёзы, долгожданные слёзы, которых не было весь вечер, вдруг хлынули горячим, безудержным ручьём. Девушка, судорожно зажав рот ладонью, прислонилась к стене.
        - Что ж, в таком случае закончим лирическую часть, - очень спокойно, не повышая голоса, произнёс Щукин. - Фёдоров, Гнатюк, - поднимитесь наверх. И, смотрите, осторожнее там - это, скорее всего, боевой офицер. Я иду с вами. Демиченко, выйди, встань у окна.
        «Так он знал!.. С самого начала знал!» - подумала Дина, отчётливо понимая, что упадёт сейчас в обморок. Тёмная комната, испуганные лица цыган, бледная физиономия Щукина, силуэты солдат, поднимающихся по лестнице с винтовками, - всё плыло и дрожало перед глазами, жар подступил к самому горлу, Дина почувствовала, что задыхается. И дыхание совсем прервалось, когда сверху послышался короткий одинокий выстрел. Потом - два изумлённых возгласа. И торопливый топот ног, бегущих обратно.
        - Товарищ комиссар! Это не мы! Он сам! Сам себя ухлопал, сволочь, до смерти! В голову прямо! Там у цыганей вся подушка попорчена теперь! И стенка малость…
        - Ай!.. - горестно сморщившись, крикнула Копчёнка.
        Молча закрыла глаза, перекрестившись, Дарья. Яков отвернулся к стене. Дина спрятала лицо в ладони, что-то сдавленно бормоча. Щукин подошёл к ней, насильно взял за руку, жёстким движением заставил встать. Через её плечо посмотрел на Якова.
        - Что скажешь, Яков Дмитрич?
        - Что ж тут сказать?.. - хрипло ответил тот, повернувшись и глядя в лицо комиссара узкими чёрными глазами. В его руках всё ещё была гитара. - Что скажешь, когда человека нет уже? Поторопились вы, ваша милость. Никакой это не шпион был. Знакомый ваш давний, Солонцов Юрий Петрович. К матери с сёстрами пришёл, только и всего.
        - Яков Дмитрич, неужто я так похож на идиота? - холодно поинтересовался Щукин. - Вы прятали в доме белого офицера и…
        - Мы раненого прятали, товарищ комиссар, - в тон ему отозвался Яков, аккуратно приставляя гитару к стене. - Если бы, не приведи господь, вас подстрелили - я б и вас спрятал. Потому как у цыган закон такой. Уж вы-то знать должны.
        - Дискуссию о цыганских законах в условиях военного времени мы продолжим в комиссариате, - Щукин обвёл взглядом застывших цыган. - Собирайтесь, граждане. Все до одного.
        Тишина в полутёмном зале стала звенящей. Копчёнка, сверкая полными слёз глазами, уже набрала было воздуху для истошного вопля, но белая как мел Настя стремительно зажала ей рот. Дина обхватила за плечи мать, кинувшуюся было к мужу. Наверху неожиданно заплакал ребёнок, но ни одна из женщин не решалась тронуться с места, и сердитый детский рёв становился с каждой минутой всё сильнее и громче.
        - Товарищ комиссар, разрешите младенца унять… - кашлянув, почти смущённо попросил Фёдоров.
        - Сам унимать пойдёшь? - не глядя, бросил Щукин.
        - Оно, конечно, нет… Мамашу евонную хорошо бы допустить… Которая тут, гражданки?..
        - Ничего, уймётся как-нибудь сам, - отрезал Щукин, не сводя тяжёлого взгляда с неподвижных цыган. - Собирайтесь.
        - Бога побойтесь, Алексей Романович, - хрипло произнёс Яков, делая два шага к комиссару. - На что вам бабьё-то моё? Вы ж знаете, в цыганских домах всё мужик решает, а бабье дело - молчать да поворачиваться. Я велел - они послушались, вот и весь их грех! А родня наша и вовсе час назад прибыла, знать ничего не знает, за что их заарестовывать? Попусту только невинных людей изведёте, зачем? Я господина ротмистра в дом впустил, я и отвечу.
        - Яша!.. - взвыла Дарья, бросаясь к мужу, и Дина из последних сил вцепилась в её плечи.
        - Мама, ради бога, нельзя…
        - Яков Дмитрич, не доводи до греха, - почти спокойно предупредил Щукин, глядя в глаза хореводу. - Говорю в последний раз: собирайтесь все.
        По лицу Якова пробежала тень. Осмотревшись, он неспешным движением взял от печи топор. Щукин, проследив за этим жестом, чуть усмехнулся.
        - Даже вот так, Яков Дмитрич?
        - А ты чего ж хотел, щенок? - глядя в упор, не повышая голоса, спросил Яков. - Али, думаешь, буду, руки сложа, смотреть, как людей невинных на смерть уведут? Велика цена комиссарству твоему, коль сам не разумеешь!
        - Боже мой, отец… - закрыв глаза, простонала Дина.
        Щукин перевёл глаза на девушку, шагнул было к ней, но Яков с топором в руках загородил ему дорогу.
        - В сторону, Яков Дмитрич! - взорвался наконец Щукин. - Я, кажется, и так долго терпел! Отойди немедля прочь, не то…
        - А ты мне, сопляк, в моём доме рта не затыкай! - по-прежнему не сводя с лица комиссара чёрных упорных глаз, медленно и раздельно выговорил Яков. - Много вас таких-то, мокрозадых, теперь в пулемётах бегает… Я тебе, парень, так скажу: Динка моя тебе не ровня, ты каблука её не стоишь! А ежели ещё…
        Закончить Яков не успел: ударил выстрел. Грохнул упавший на паркет из рук Якова топор. Страшно, пронзительно вскрикнула Дина. Дарья, задохнувшись воплем, кинулась к мужу, которого едва успели подхватить сыновья. Яков очень удивлённо и даже сердито посмотрел на тёмную в свете керосинки ленточку крови, выбежавшую на рубаху. Пошатнулся, неловко опёршись на плечо Ваньки. Посмотрев на жену, хрипло произнёс:
        - Прости, Дашка. Не надо было… Динку, Динку - нет…
        - Яшка, ради бога!.. Яша! - Дарья обхватила мужа обеими руками, вместе с ним опустилась на пол.
        - Гаравэньти ча… Гаравэньти ла…[47 - Прячьте девочку… Прячьте её…] - Кровь пошла сильнее, толчками. Яков зажал рану ладонью. Судорожно вздохнув, велел: - Кэр, со ракирав! Мэк прастал, акана прастал кхэрэстыр![48 - Делай, что говорю! Пусть бежит, сейчас бежит из дома!]
        - Яша!!! Яша!!!
        - Саро, мири лачинько…[49 - Всё, моя хорошая…] - Яков ещё договаривал последние слова, а его чёрные узкие глаза уже остановились, и Дарья дико закричала, запрокинув голову со сползающим на шею платком.
        Дина беззвучным ураганом взметнулась с пола. Перепуганные цыгане не успели ничего понять, а она уже вцепилась ногтями в лицо Щукина. Тот, выругавшись, отшвырнул цыганку, но девушка, пружинисто вскочив с пола, бросилась на него снова.
        - Товарищ комиссар!!! - очнулись наконец солдаты у дверей, и через мгновение Дина уже билась в держащих её руках.
        - Да тихо ты, тихо ты, дура, тихо… - шёпотом уговаривал девушку рыжий Гришка, опасливо косясь на Щукина. - Ишь чего вздумала - на советскую власть с когтями бросаться… Да не дёргайся ты, хужей будет! С папашей рядом молода ещё ложиться! Товарищ комиссар, вы ж видите, не в себе деваха…
        Щукин молча стоял перед Диной всё с той же странной усмешкой на лице. В руке его был «наган». Сразу несколько цыганок бросилось к комиссару с воплями и слезами, прыгнула, как кошка, Копчёнка и, повалившись на пол, вцепилась в голенище хромового сапога:
        - Ваша милость, не трогайте, не трогайте за-ради Христа! Динка же больная, сумасшедшая, совсем с голода свихнулась, к ней доктор каждый день ходит и в лечебницу забрать грозится, да с кем же вы связываетесь! Вас бог накажет, бог не велел блаженных трогать!
        Щукин отбросил Юльку так, что она ударилась головой о дверной косяк и, зашипев от боли, умолкла. И в это время что-то длинное, сверкнувшее голубой искрой в свете лампы, пронеслось от порога к Щукину. Тот коротко вскрикнул, пошатнулся, словно его толкнули в грудь. Чуть выше его локтя торчала рукоять ножа. Того самого, который Сенька, выводя из себя деда, каждый вечер раз за разом вгонял в перекладину шатра.
        Наступила мёртвая тишина - умолкла даже Дина. Она глядела широко открытыми, словно остекленевшими от ужаса глазами на Сеньку. Тот стоял на прежнем месте, у порога, расставив ноги и для чего-то запахивая на себе шинель. Поймав взгляд комиссара, он улыбнулся. Это было до того неожиданно, что Щукин даже перестал поднимать «наган».
        - Вы сперва ножичек-то выдерните, товарищ комиссар, несподручно палить будет, - с застывшей на лице улыбкой посоветовал ему Сенька. Коротко взглянув в сторону, сказал: - Дед, мами, вы не смотрите. Простите меня.
        Зарычав, на ходу отдирая вцепившиеся в него руки Насти, Илья вскочил, кинулся к внуку, не зная, что сделает, чем поможет этому дурню, которого даже война не вразумила… и в то же мгновение раздалось четыре выстрела. Четыре выстрела - один за другим - сухие короткие хлопки. Илья схватил Сеньку за плечи, уверенный - сейчас тот свалится… и вдруг понял, что внук не собирается падать. Он даже не покачнулся, и через мгновение уже Илье пришлось ухватиться за него. Потому что земля вдруг ушла из-под ног, когда он увидел, как падает на паркет, так и не выпустив из рук «нагана», Щукин… как валятся, словно оловянные солдатики, оба красноармейца, державшие Дину… Как съезжает по стене, недоумённо улыбаясь, Фёдоров в латаной тельняшке, на которой взбухает багровое пятно… «Что это, дэвла, что с ними?!» - ошалело подумал Илья, уверенный, что теряет рассудок. Через стол он видел такие же сумасшедшие глаза остальных цыган. И совершенно безумное, белое, перерезанное растерянной улыбкой лицо Дины. И Митьку, стоящего у порога с дымящимся револьвером в руках.
        Мардо опустил револьвер. Подумав, сунул его в кобуру, застегнул её. Поправил фуражку, обвёл сощуренными глазами окаменевших цыган. Наклонившись, одним сильным движением вырвал нож из тела Щукина. Вытерев лезвие о рукав своей куртки, негромко произнёс:
        - Ромалэ, чеинэ тэ традэн амэнгэ. Сыго, акана. Сарэнгэ[50 - Цыгане, нам нужно уезжать. Быстро, сейчас. Всем.]. - И, искоса взглянув на Сеньку, протянул ему нож и одобрительно заметил: - А молодец, чяворо. Кабы не ты, я б не доспел. Только что ж в руку-то?.. В горло надо было.
        На Мардо смотрели молча, со страхом. Сидящая на полу у двери Копчёнка, которой чуть не на ноги свалился застреленный солдат в тельняшке, быстрыми, суетливыми движениями подбирала юбку: к ней уже подползала растекающаяся лужа крови. Мардо обвёл глазами комнату и, чуть повысив голос, повторил:
        - Уходить надо, ромалэ. Оглохли? Илья, сделай милость, гавкни на них!
        И Илья, который стоял таким же соляным столпом, что и другие, сразу понял: именно это и надо сделать. И заорал на перепуганных людей так, что забились, грозя погаснуть, язычки свечей:
        - Собираться, собачьи дети, трогать отсюда, живо!!! Кнутом вам объяснять, черти?! Сейчас на пальбу вся ривалюция местная сбежится!
        Мгновение тишины - и приглушённые вскрики, слёзы, панический шёпот, частый, дробный перестук босых ног по полу: цыганки кинулись врассыпную по дому, собирая всё ценное, что можно было унести с собой, сгоняя в кучу детей и увязывая еду. Мужчины, чтобы не путаться у женщин под ногами, сбились в кучу у порога, окружив Сеньку, который сидел насупленный, мрачный, глядя чёрными злыми огромными глазами в угол. Никто не решался заговорить с ним, и даже Илья не стал пытаться, молча опустившись рядом с внуком на пол. Чуть поодаль с видом полной безмятежности курил папиросу Мардо. Никто из цыган не подходил к нему, но того, казалось, это мало беспокоило. Митькины узкие глаза задумчиво перемещались с одного тёмного окна на другое, словно он прикидывал, в какое из них в случае чего ловчее будет выскочить. Несколько раз промелькнуло мимо Ильи испуганное лицо Копчёнки, которая носилась взад и вперёд с такой скоростью, что Илью обдавало ветром от её юбки. Дина сквозь слёзы пыталась уговаривать Дарью, которая, намертво вцепившись в мужа, мотала головой и заходилась нутряным воем, от которого мороз шёл по коже.
Илья, подойдя, сильным рывком поднял на ноги и одну, и другую.
        - Вставайте! Выходите! Динка, держи мать! Дашка, девочка, не голоси, ради бога, люди услышат… Эй, чяворалэ, поднимайте Яшку, выносите, я сам с вами сейчас…
        Первыми из дома в холодную темноту вылетели цыганки с узлами и детьми. Следом вышли четверо молодых цыган, которые несли мёртвого Якова. Рядом, затолкав себе в рот чуть не половину платка, чтобы не рыдать, шагала Дарья. За ней Копчёнка, крепко обняв, вела шатающуюся Дину. Последними выходили старики: Митро и Илья. Смоляко, покрутившись по двору, нашёл у забора какую-то палку. Митро аккуратно закрыл дверь, припёр её палкой, перекрестил. Мельком взглянув на Илью, произнёс:
        - И кто б подумать мог, морэ, а?..
        Смоляко промолчал, хотя сам думал слово в слово то же самое. Медленно перекрестился, тронул Митро за плечо и, пропустив его впереди себя, пошёл следом. Он не разглядел в кромешной темноте, кто из молодых успел метнуться в палисадник и выдернуть из куста сирени платок с цыганским золотом.
        Много лет спустя, вспоминая этот ночной побег из родного дома, Дина никак не могла выстроить в памяти всю картину целиком. Отчетливее всего помнился лишь охвативший голову жар, стреляющий в висках и хватающий за горло временами так, что едва можно было вздохнуть. И чёрные, длинные, уводящие к заставе, бесконечные, казалось, улицы Грузин. Сырой ветер в переулках, тёмное небо с обрывками седых облаков, которые словно бежали вслед за молчаливой толпой цыган, спешащих к заставе - прочь от чёрного дома с пятью мертвецами, оставленными в нём. Изредка проблёскивающие, странно близкие, холодные звёзды, которые кружились и множились перед глазами… Чёрное, непроглядное поле за заставой, в котором не было видно ни зги… И неожиданно - крошечная оранжевая искорка костра, тени, кинувшиеся от неё навстречу пришедшим: «Что, дадо, что случилось, ромалэ, почему?..» И хриплый голос Ильи: «Запрягайте, снимайтесь, едем».
        Последнее, что помнила Дина, - то, как кто-то поднял её на руки и положил на телегу, на что-то мягкое, бесформенное, ещё сохранившее запах степной травы. «Трясётся вся, укрыть бы надо…» - «Держи польт…» На плечи опустилась пахнущая табаком и мужским потом шинель, и, втянув этот запах, Дина вдруг подумала: «Зурико… Это он, конечно… Я проснусь - и он будет… Господи, как хорошо…»
        Табор - двенадцать телег - уходил по едва заметной в потёмках дороге, копыта лошадей стучали по подмёрзшей земле, в лад им ступали сапоги цыган и босые ноги таборных цыганок, идущих по обочине, изредка свистел кнут, вспыхивал впотьмах огонёк трубки. Ехали молча, и только Дарья чуть слышно рыдала, изредка срываясь на громкий отчаянный стон сквозь стиснутые зубы. Илья шёл рядом с телегой, молчал, и никто из цыган не решался приблизиться к нему. Телегой Мардо, на которую положили Дину, привычно правила Копчёнка. Сам Митька шёл рядом с «наганом» в руке, в сдвинутой на затылок фуражке с красной звездой. Рядом с ним шагал Сенька. Митька о чём-то вполголоса, заинтересованно расспрашивал его, и, к изумлению Ильи, внук отвечал.
        Когда от заставы отъехали вёрст на пять, обнаружилось, что Сенька идёт за телегой один: Мардо куда-то исчез. Илья этому ничуть не удивился. В глубине души он был уверен: объявится ещё, чёрт…

* * *
        Илья не ошибся: Мардо догнал цыган через три дня, к вечеру, когда табор остановился недалеко от Серпухова, на окраине, возле железной дороги. Снег все это время сыпал без конца, покрывая голое, топорщившееся жнивьём поле белёсым одеялом; над ним, довершая унылость картины, низко висели свинцовые облака, сквозь которые изредка пробивался багровый, холодный луч садящегося солнца.
        Первый день табор ехал без остановки, опасаясь погони из Москвы. На вторые сутки все поняли, что догонять цыган некому, а усталые лошади едва-едва держатся на ногах. Цыгане остановились, разбили шатры посреди безлюдного поля в нескольких верстах от Подольска, зажгли костры. Час спустя на месте одного из костров, самого большого, где немного оттаяла уже смёрзшаяся земля, начали копать могилу. К вечеру возле свежего холма, на котором стоял сбитый из обструганных палок крест, расстелили скатерти и уселись на поминки. А наутро, ещё до света, по свежему снегу, оставив позади угасшие пятна кострищ и могилу под белым от налипших снежных хлопьев крестом, табор тронулся дальше. Кочевье должно было давно закончиться, лошади уже мучились, добывая пожухлую траву из-под слоя снега, с каждым днём делавшегося всё толще и прочнее, и цыгане спешили в Смоленск, на привычный зимний постой.
        Илья сидел на половике у гаснущего костра, смотрел на пустую дорогу и сразу же увидел одинокого всадника, приближающегося к табору. Старый цыган обеспокоенно поднялся, но, узнав прибывшего, вполголоса чертыхнулся и сел обратно, уставившись на огонь. Несколько минут спустя заполошный лай собак подсказал Илье, что Митька уже подъехал и спешился.
        Табор был пуст: женщины ушли в город, мужчины потянулись следом - покрутиться по базару и узнать новости. Дарья, ещё плачущая, но уже пришедшая в себя настолько, чтобы понять: и себя, и дочь нужно как-то кормить, - отправилась вместе с цыганками. В таборе остался один Илья - сторожить добро и приглядывать за внучкой, которая металась в жару по перине, шепча потрескавшимися, сухими губами незнакомое мужское имя. «Ты её не слушай, ни к чему тебе, глупости болтает», - предупредила мужа, уходя вместе с другими, Настя. Илья, разумеется, битый час просидел рядом с Диной, пытаясь разобрать её лихорадочный бред. Понял он мало что, но даже от этого немногого настроение испортилось. И на подходящего к костру Митьку, который вёл в поводу красивого рыжего жеребца, Илья взглянул без всякой радости.
        - Явился - не запылился… Какого чёрта?
        - А то не знаешь, какого, - с досадой произнёс Митька, отбрасывая повод коня и садясь на корточки рядом с затягивающимися пеплом углями.
        Теперь вместо «комиссарской» тужурки и фуражки со звездой на Митьке была цыганская рубаха, кожух с обрезанными рукавами, латаные-перелатаные штаны и великолепные новые сапоги. На пристальный, вопросительный взгляд Ильи он ничего не ответил, отвернулся, начал раскуривать папиросу. Глядя в серое поле, сквозь зубы спросил:
        - Поесть нечего?
        - Бабы вернутся - поешь. Твоя Юлька вместе с ними ушла, - Илья поворошил палкой угли, кинул на них сверху охапку хвороста, и тот разом занялся сильным пламенем. - Ответишь ты мне аль нет, собачий сын: кой леший тебя опять принёс?!
        - Леший, чёрт… Деваться-то надо куда-то или нет?! - вскинулся Мардо. - Не в Москве же оставаться было! Из меня там мигом Советы ремней нарежут - после того, как я четверых ихних положил…
        - Неужто не отбрехался бы? - с ехидным изумлением поинтересовался Илья. - Они ж тебе дружки, поверили б. Мог бы на цыган всё повернуть…
        Мардо, кинув на него злой взгляд исподлобья, опустил голову. Мрачно проговорил:
        - Сроду я своих не подставлял… А вот поглядел бы я, морэ, как бы вы без меня в Москве-то выкрутились! Комиссар внучка твоего первым бы положил, следом - эту дуру Динку вместе с матерью её. Ну, скажи, что не так!
        - Может, мне тебе ещё в ножки поклониться? - поинтересовался Илья, отчётливо понимая, что этот паршивец прав.
        - Обойдусь как-нибудь, - не поднимая глаз, буркнул Мардо. - Но уж из табора-то не гони. Слово даю, как только можно будет - уйду.
        - Ты цыган. Живи, сколько надо тебе, - тоже глядя в сторону, сказал Илья. - Я матери твоей слово давал. Только и ты подумай: я свою семью берегу. И так беда за бедой сваливается, уж сколько лет спокойной жизни нету, а тут ты ещё… За каким рожном тебя вовсе к гаджам понесло?! - взорвался он наконец так, что рыжий Митькин жеребец, всхрапнув, с опаской отошёл в сторону. - Мы все думали: ворует себе где-то по-человечески, картами промышляет… Юлька вон день ото дня ехать искать тебя рвалась, измучилась баба… А он вон куда - в комиссары подался! Если б я тебя своими глазами в этой красной звезде да при ливольверте не увидал - никому б на слово не поверил… Как ты в начальники протыриться сумел?!
        - Так за два-то года много чего было, - хмуро отозвался Митька.
        И, взглянув на его потемневшее, неподвижное лицо, Илья понял, что больше Мардо ничего не скажет.
        - Оставайся, сколько надо тебе, - повторил старый цыган, глядя на прыгающие по корчащемуся хворосту жёлтые язычки огня. - Хоть Юлька рада будет.
        - Я не пустой приехал, - Митька пружинисто вскочил на ноги, отошёл к рыжему, стянул с седла кожаный мешок, дёрнул развязку - и под ноги опешившему Илье хлынул золотой дождь.
        - Дэвла… Где собирал-то?.. - растерянно спросил Илья, присаживаясь на корточки возле вороха украшений, рассыпавшихся по жухлой, примятой траве. Здесь были потемневшие от времени браслеты с бирюзой и гранатами; бриллиантовые серьги с длинными подвесками, старинные броши, игравшие на тусклом вечернем солнце гранями изумрудов, жемчуг и кораллы, вделанные в платину, несколько тяжёлых портсигаров с выложенными на крышке узорами из камней…
        Митька только жёстко усмехнулся, пододвинув сапогом к общей куче несколько откатившихся колец.
        - Где взял, там уж нету…
        - С мёртвых снимал? - в упор спросил Илья.
        - Не знаю, с кого снимали, не моя работа, - отрывисто произнёс Мардо. - Лучше не брезгай, Илья, времена нынче не те.
        - Ладно… Отъедем подале - продашь. Хотя что сейчас за это дадут… - Илья поднялся, некоторое время наблюдал за тем, как Мардо складывает обратно в сумку драгоценности, мельком подивился: как Митька не боялся ехать с этим добром от самой Москвы, когда кругом аресты да обыски… И всё-таки не удержался:
        - Мать твоя святая была. Отца я не знал, но только хорошее про него слыхал. В кого ты таким, сукин сын, уродился на мою голову?..
        - Роза мне не мать, - по-прежнему глядя в землю, проговорил Митька. - Забыл, что ль?
        - Помню… - Илья встал и ушёл к лошадям.
        Из шатра донёсся стонущий голос Дины: она очнулась и просила пить. Митька нерешительно огляделся, увидел стоящее у костра ведро, черпнул из него жестяной кружкой и вошёл в шатёр.
        Дина лежала на перине, запрокинув голову и закрыв глаза. На её лбу отчётливо видны были крупные капли пота.
        - Что с тобой, чяёри? - обеспокоенно спросил Митька, садясь рядом. - Заболела, что ль, с перепугу?
        - Дай пить, ради Христа… - прошептала, не открывая глаз, Дина.
        Митька осторожно, стараясь не расплескать воду, сел рядом с девушкой, приподнял её голову, приблизил к губам кружку. И смотрел, не отводя взгляда, чувствуя сосущую, незнакомую тоску под сердцем, как Дина жадно пьёт, припав к кружке бледными губами, как капли воды бегут по её подбородку, по длинной, тонкой шее, как скользят в ложбинку между грудями в расстёгнутом вороте платья… Он очнулся от резкого окрика Ильи снаружи. Кружка дрогнула в руке, вода плеснула в лицо Дины. Жалобно застонав, она откинулась на подушку.
        - Ничего, девочка… Ничего, - хрипло, не понимая, что творится с голосом, сказал Митька. Неловко провёл ладонью по её лицу и, забыв кружку, вышел из шатра.
        - Ты чего там делал? - сумрачно спросил Илья, стоящий у костра.
        - Она пить просила, - Митька отвернулся, пошёл к рыжему.
        Со стороны леса на табор опять наползала туча, и снежинки, сперва редкие, с каждой минутой всё чаще и чаще кружились над цыганскими шатрами.
        Час спустя туча накрыла Серпухов, и снег повалил из неё, как пух из распоротой перины. Тяжёлые хлопья медленно летели в неподвижном воздухе, цеплялись за голые ветви деревьев, оседали в развилках клёнов и вётел, налипали на остатки заборов, которые ещё чудом не нашли своей гибели в печах жителей, покрывали неровными полосами крыши, пестрили низкое, серое, словно свинцовое, небо. Было холодно и сыро, в колеях разбитой дороги, идущей вдоль вокзальной платформы, стояли чёрные лужи, затянутые тонким льдом, по обочинам топорщились жухлые палки полыни. Где-то на окраине города тоскливо выла собака; словно перебивая её, на станционных вётлах монотонно каркали вороны. Их заглушил пронзительный свист и стук колёс подошедшего к платформе красноармейского поезда, состоящего из деревянных вагонов-теплушек. Состав ещё не успел остановиться, а изо всех вагонов уже запрыгали солдаты. Вороны встревоженной стаей взмыли над деревьями и закружились над станцией, собака умолкла, вокзал наполнился топотом ног, чавканьем сапог по грязи, шутками, руганью. Кто-то побежал за кипятком, кто-то крутил «козью ножку», кто-то
просто ходил или подпрыгивал, разминая затёкшие в пути ноги.
        В центре перрона, под стоящими вокзальными часами, образовалась небольшая толпа, из середины которой раздавался смех и подбадривающие крики. Привлечённые этими неожиданными звуками, красноармейцы один за другим поворачивали головы, переглядывались и бежали туда же.
        - Что там у вас, братишки?
        - Гли сам - цыганка пляшет!
        - Мотри, мотри, что выделывает! И не студёно ей!
        - Товарищи, да она же босая!
        - Охти, батюшки… И пляшет себе, как середь лета! Вот ведь элемент несознательный!
        «Несознательный элемент» только зубы скалил и продолжал разбрызгивать пятками осеннюю грязь вперемешку со свежевыпавшим снегом. Рваная, с бахромой по подолу юбка металась вокруг ног цыганки. Сквозь продранную на локтях и плечах кофту виднелась серая от холода кожа. Платок съехал на затылок. Цыганка ловко придерживала его тыльной стороной ладони, и вьющиеся, выбившиеся из растрёпанных кос пряди прыгали по плечам и спине. Закончив пляску, девушка широко улыбнулась в толпу, сощурила глаза, услышав восторженные крики. Едва переведя дыхание, нараспев заговорила:
        - А вот кому погадать, кому судьбу узнать, кому взглянуть, чем душа утешится, чем дорога закончится, что дома жена молодая поделывает, о ком невеста думает… Ну-ка, товарищ мой аметистовый, дай Юленьке ладошку, Юленька не обманет, одну правду скажет!
        Красноармейцы грохнули хохотом. «Аметистовый товарищ» - молодой, высокий, с обветренным лицом, в расстёгнутой шинели, из-под которой виднелся грязный бинт перевязки, - сильно покраснел и даже попытался спрятаться за спины солдат. Но Копчёнка ловко ухватила его за рукав, поймала ладонь, приблизила её к своему лицу - и, отшатнувшись, распахнула глаза так, что, кроме них, казалось, на коричневой лукавой физиономии не осталось ничего.
        - Дэвлалэ! Дэвлалэ! Это кого же я за руку держу?! Я-то думала, солдатик несчастный мне попался… а он через год комиссаром станет! Самым разбольшим, наиглавным, тырцанальным и пролетарским! В кожаном польте тебя вижу, изумрудный мой, и навязка красная, и звезда красная во лбу горит! И в самом Питере во дворце сидеть будешь, на царя самого троне! Ах! Уж не забудь тогда бедную цыганочку милостью своей, вспомни! А вот нагнись ко мне поближе, я тебе такое скажу, ТАКОЕ, что никому другому знать не надо…
        Юлька с силой потянула парня за рукав. Тот неловко нагнулся и несколько минут, сосредоточенно хмурясь, слушал то, что цыганка горячим шёпотом сообщала ему на ухо. Глядя на серьёзное лицо товарища, перестали улыбаться и другие. Спровадив будущего комиссара, Юлька взялась за следующего, кто стоял рядом: невысокого, кряжистого татарина с плоским лицом, в съехавшей на затылок будёновке, - а из-за плеча его уже кричали:
        - Эй, красавица, а нам? Нам-то поспеешь рассказать?
        Юлька, подумав мгновение, уткнула кулаки в бока и объявила:
        - Вот что, товарищи мои ненаглядные, поезд ваш скоро уедет, вы-то на ходу в него попрыгаете и будете таковы, а я останусь - голодная, босая, несчастная и за свой труд ничем не заплаченная! Так что вы, которые собственную судьбу узнать хочете, сразу мне вот сюда, в торбочку, кладите чего не жалко: хлебушка, рыбки… А может, у кого табачок есть? Сыпьте! А я вам всем как есть судьбу-то и расскажу! Уж я-то зна-а-аю! - И Юлька с готовностью растопырила торбу.
        Красноармейцы набросали много: вскоре в Копчёнкиной торбе была и вобла, и сухари, и махорка, и даже коричневые, вывалянные в крошке табака, долго томившиеся по карманам шинелей куски сахару. Наполнив торбу, Юлька честно принялась гадать. Желающих было много, и, когда раздался низкий, призывный гудок отходящего состава, возле Копчёнки ещё стоял длиннющий хвост. Красноармейцы бросились по вагонам. Юлька бежала по перрону вслед за длинным, как жердь, солдатом в потрёпанной шинели и на ходу выкрикивала:
        - Ждёт тебя твоя жёнка, драгоценный, не беспокойся! Там, в твоей деревне, и ждёт, никуда не делась! И отпахаться весной успели, и пожали сейчас! И даже не всё отобрали! И ребята живы-здоровы, и мать старая ещё скрипит помаленьку! А крышу сосед обещал подлатать! Ждут тебя, возвращайся, меня добрым словом поминай!
        Красноармеец с разбегу вскочил на ступеньку уже отходящего вагона, товарищи втянули парня внутрь - и он едва успел бросить протягивающей руки Юльке тряпичный свёрток. Подскакивая от нетерпения на замёрзших ногах, Копчёнка развернула грязную тряпку. Внутри оказались две сморщенные варёные картофелины, большой сухарь и кусок жёлтого сахара.
        - Живы будем - не помрём! - весело произнесла Юлька, пряча еду в торбу, и помахала вслед уходящему составу. - С богом, комиссарчики мои ненаглядные! Чтоб у вас так моё гадание сбылось, как мы сегодня поедим! Эй, Сенька! Сенька! Взаправду заснул, что ли, морэ?! Вылезай, отъехали халадэ!
        Из-за края платформы появилась лохматая, засыпанная снегом голова. Сенька ловко вскочил на перрон, подошёл к Копчёнке, усмехнулся:
        - Богатая, что ли?
        - А то нет! - рассмеялась Юлька, зябко постукивая одной ногой о другую и прыгая на месте. - Много ль им, сердешным, надобно? Про семью-деревню-жену наврёшь - они и рады… Хорошо, что тебя не увидали! Я-то боялась, что ты до табора бегом сиганёшь, а на снегу ведь всё видно… Догнали б в одну минуту - да опять в свою армию бы засунули, всенародный тырцанал починять! Шинелю-то где оставил?!
        - Под столбом, - Сенька передёрнул плечами, сердито посмотрел вслед скрывающемуся за поворотом составу и пошёл за шинелью.
        Вскоре он снова вскочил на платформу с крайне озадаченным видом.
        - Шун[51 - Слушай.], там внизу сидит кто-то!
        - Ну и что?
        - Кажись, девка или баба! Скомочилась в бублик и сидит! Не шевелится!
        - Так померла, верно, - Юлька перестала улыбаться. - Морэ, пойдём-ка отсюда поскорей, а? Мало ли народу-то сейчас мрёт… Всем не поможешь, а ежели чего - скажут, цыгане виноваты…
        - Да вроде бы цыганка-то и сидит! Я её тронул - не шевелится…
        - Так что ж ты молчал, бессовестный! - Юлька вскочила и помчалась вдоль перрона: Сенька еле поспевал за ней. - Где?!
        - Вон там, внизу… Говорю ж - под столбом!
        Копчёнка кубарем скатилась с платформы в жухлые заросли тимофеевки и побежала по свежему снегу, оставляя за собой маленькие чёрные следы, тут же наполняющиеся стылой водой. Сенька озабоченно топал следом и подошёл к краю платформы, когда Юлька уже сидела на корточках и, заглядывая под перрон, в кромешную темноту, шёпотом спрашивала:
        - Эй… ту романы чай? Конэскири? Со кэрэса адай?[52 - Эй, ты цыганка? Чья? Что ты здесь делаешь?]
        Судя по её растерянному лицу, ответа не было. Юлька на четвереньках вылезла из-под платформы и снизу вверх испуганно посмотрела на Сеньку.
        - Это амари[53 - Наша.], верно… но ведь не шевелится! И глаза закрыты, и молчит!
        - Потрогай её!
        - Я боюсь… - совсем растерялась Юлька. - Ой, морэ, нет, я мёртвых боюсь… Не могу, ни за что не дотронусь…
        - Дура! - сквозь зубы выругался Сенька. - Живых бояться надо, а не мёртвых! Только бы босиком перед солдатнёй пятки бить, боле ничего не может! Уйди, я сам!
        Подобрав полы шинели, он полез в сырую и вонючую темноту под платформой, где смутно виднелся скорчившийся силуэт женщины, чья голова была повязана платком.
        - Эй… Ромны… Спишь? Живая?
        Ответа не было. Нахмурившись, Сенька протянул руку, коснулся ледяных пальцев сидящей… и невольно вздрогнул, когда они вдруг шевельнулись под его ладонью. Медленно поднялась голова, повернулось к нему лицо, и парень увидел, что эта цыганка совсем молода. Более того, ему знакомо её лицо.
        - Чья ты, девочка? - спросил он, подхватывая цыганку под мышки и выволакивая её из-под платформы. - Откуда ты? Чего тут сидишь? Мы испугались, думали - померла… Хворая, что ль?
        Цыганка не отвечала, не делая ни малейшего движения, чтобы помочь ему. Крепко обхватив девушку, Сенька почувствовал, что она дрожит. Оказавшись на свету, цыганка медленно, словно боясь, подняла голову. На Юльку и Сеньку посмотрели два чёрных глаза. Огромных чёрных глаза на белом, осунувшемся лице.
        - Да что ж ты, глупая, немая, что ль? - встревоженно произнесла Юлька, вглядываясь в это бледное, застывшее лицо. - Не видишь, мы - цыгане! Свои! Поговори со мной, скажи - откуда ты, чья?
        Синие от холода, растрескавшиеся губы разомкнулись. Чуть растянулись в слабой улыбке.
        - Я - Мери… Меришка…
        - Что?! - потрясённо пробормотал Сенька.
        Ответа не было, но он уже знал, почему ему знакомо это лицо и эти глаза. Сколько времени прошло? Два года? Больше? Москва, Живодёрка… Девочка-княжна, которая плясала под их песню так, что никто не угадал в ней раклюшку, и он, Сенька, выиграл тогда на спор ещё не родившегося Дуркиного жеребёнка и саму Дурку по сходной цене… Всё это в одно мгновение промелькнуло в памяти, и от удивления в горле встал комок.
        - Дэвла баро… - едва сумел выговорить он. - Мери? Княжна, это что же… Это вы?.. Но откуда ж?.. Почему?!
        - Сень-ка… - прошептала она. - Я же тебя просила… говорить мне «ты»… Как другим… Сенька, я умираю? Если ты здесь - значит, я умираю? Этого же не может быть…
        - Почему? - удивился он. - Я же живой!
        - Да что ты с ней ругаешься?! - сердито встряла Копчёнка. - Нашёл время! Не видишь - у девочки ум за разум заходит?! Давай-ка подымай её, да побежали в табор! Её Настя разом в чувство приведёт, да она и голодная, верно! Ничего, милая, ничего, бог поможет, сейчас быстренько-быстренько к палаточкам побежим, огонёк запалим, погреешься, чайку попьём с хлебушком, у меня и сахар есть… Сенька, жеребец бессовестный, возьмёшь ты её наконец, али мне впрягаться?!
        Сенька, крякнув, поднял Мери на руки и удивился про себя, подумав: будто одну одежду держит, будто и никакого человека нету в этой цыганской юбке и кофте… Быстро шагая, он понёс привалившуюся к его плечу княжну к дымкам табора. Юлька, подпрыгивая, бежала рядом и, заглядывая в лицо Сеньки, допытывалась:
        - Так это не цыганка? А почему тогда понимает романэс?[54 - По-цыгански.] И одета по-нашему? Гляди, какая на ней юбка дорогая! Ей-богу, она же шёлковая! Только рваная, да грязь по подолу! Как ты её назвал? Меришка? Княжна? Она взаправду княжна?! Да отвечай ты, идол, по аршину керенками тебе за слово платить?!
        - Отстань! - огрызнулся Сенька.
        Но ещё не родился на свет тот, кому удалось бы отвязаться от исходящей любопытством Юльки, и за короткую дорогу до палаток она сумела вытрясти из парня всё.
        - … и с того разу я её не видал! Как уехал через два дня назад в табор, так и всё! Кто её знает - может, она замуж за цыгана вышла?..
        - Далэ-далэ, что на белом свете творится… - покачала головой озадаченная Юлька.
        Табор был уже близко, навстречу им бросились лохматые собаки и стайка полуголых детей.
        - Копчёнка, ну? Хлеба достала? Другие все вернулись уже!
        - А что это у вас? Кого несёте, Сенька?
        - Пошли вон! - рявкнула на детей Юлька. - Где бабка? Позовите её!
        Из палатки появилась встревоженная Настя. Юлька и Сенька начали на два голоса, торопливо и вразброд объяснять, что случилось. Не дослушав их, Настя повернулась к костру возле палатки, бросила в огонь охапку веток, и гудящее пламя сразу же взметнулось вверх. Потом она побежала в шатёр и принесла перину с двумя подушками, расстелила это всё прямо на земле у самого костра, кивнула Сеньке:
        - Клади сюда, чяворо! К огню поближе!
        Сенька бережно опустил свою ношу на перину. Юлька метнулась к себе в палатку и вернулась с огромной кашемировой шалью.
        - Вот, дай укутаю! Сейчас мигом согреешься!
        - Спа-си-бо… - едва выговорила Мери.
        - Не болтай покуда! - строго приказала Копчёнка. - Сиди, грейся и Настю слушайся! Она тебя вылечит! Сейчас чаёк будет! У-у, подружка, мы ещё на твоей свадьбе пятки посбиваем! Ишь чего, помирать вздумала! Эй, эй, только не засыпай, горяченького попить надо!
        - Держи ей голову, - велела Настя, снимая с углей прокопчённый чайник и наливая в большую железную кружку дегтярно-чёрного густого чая. - Что ты на всё поле кричала, будто у тебя сахар есть?
        - Есть! И хлеб есть! И вобла! - Юлька, спохватившись, принялась развязывать торбу. Большой кусок жёлтого сахара утонул в кружке. Настя тщательно размешала его и поднесла кружку к лицу Мери. Юлька сидела рядом, придерживая голову девушки.
        - Пей, милая, - ласково сказала Настя. - Пей понемножку. Чай горячий, кровь оживит, согреет… пей! Ты к своим пришла, всё теперь счастливо, всё хорошо будет… Вот, давай с ложечки, красавица моя, помаленечку… Я тебе потом ещё сухарик размочу.
        Мери слабо улыбнулась. Старой цыганке удалось споить ей с ложки полкружки сладкого чая, а обещанного сухаря девушка так и не получила - потому что уснула мёртвым сном на груди у Юльки ещё до того, как Настя успела приготовить для неожиданной гостьи хлебную тюрю в миске.
        Вечером у палатки Ильи горел огромный костёр: в него сволокли весь хворост, который удалось найти. У костра, крепко обнявшись и вцепившись друг в дружку так, словно через полчаса им нужно было умирать, сидели Мери и пришедшая наконец в себя Дина. Дина всхлипывала без слёз, судорожно уткнувшись в плечо подруги и срывающимся шёпотом повторяя: «Это ты… ты… ты… Счастье моё, радость, Меришка… Слава богу, слава богу…» Мери гладила волосы подруги, растрепавшиеся, давно выбившиеся из причёски, изредка морщилась, натыкаясь ладонью на запутавшийся в них старый, сухой репей. Поднимая глаза, видела сидящих и стоящих возле костра цыган, по лицам которых прыгали красные сполохи огня. Ближе всех к ней сидела Дарья - уже одетая по-таборному, в платке на волосах, уже не плачущая. Её сухие, воспалённые глаза пристально смотрели на Мери, и княжна рассказывала. Рассказывала, как проснулась в телеге, одна, в поле, посреди ночи. Как кричала, зовя мать и Серафима, как бегала, умирая от ужаса, скользя по грязи и падая, по страшному, непроглядному полю, как никто не отзывался на её крики, как кто-то страшно выл на краю
леса, и она даже не могла определить, зверь это или человек. Как откуда-то издалека до неё донеслись резкие хлопки не то выстрелов, не то звонких ударов по железу, внезапно отрезвившие её и заставившие очертя голову кинуться назад, к телеге, стоящей с задранными к чёрному небу оглоблями. Зарывшись с головой в сено, дрожа, плача и вспоминая все молитвы, Мери просидела там до утра. Когда же из низких снежных туч вывалился кисельной полосой блёклый рассвет, она, стуча зубами и кутаясь в шаль, вылезла из телеги, снова осмотрела безлюдное поле и никого не нашла. Лишь по следам и притоптанному жнивью было заметно, что ночью сюда подъезжали на лошадях. Чуть поодаль Мери обнаружила скомканный платок матери. Следы лошадей и людей уводили по дороге к городу. Мери плотнее завернулась в шаль и пошла по ним.
        Город оказался Серпуховом, но это было всё, что девушке удалось узнать. Ей объяснили, где находится штаб красных войск и здание тюрьмы, несколько дней Мери бродила вокруг, пытаясь заглянуть в окна. Зачем - она сама не знала. В городе у неё не было никаких знакомых, поэтому рассчитывать на чьё-либо участие Мери не могла. Пойти в комиссариат, чтобы там узнать о судьбе матери, девушка не решилась, да и что бы она сказала? Что она, княжна Дадешкелиани, бежала из Москвы и теперь ищет мать, вдову царского генерала, пропавшую из телеги среди ночи вместе с возницей и лошадью? Мери попыталась покрутиться по базару в надежде, что сойдёт за цыганку, и узнать хоть что-то от местных обитателей, но на её осторожные вопросы бабы только недоверчиво качали головами и подозрительно оглядывали юную светлолицую цыганочку с явным благородным выговором. В конце концов одна молодуха с загорелым жёстким лицом, продающая совсем новые валенки, сказала ей в упор: «Вы бы не ходили, барышня, не расспрашивали. Ещё, не ровён час, попадётесь власти-то. Сами знаете, как с вами чичас. Коли ищете кого, так уж, верно, не найдёте.
Вон, кажну ночь в балке людей стреляют. Днём заарестовывают, а ночью стреляют. Туда ж хотите? Ехали б вы отсюда подобру-поздорову, уж очень тут у нас лютуют. А валеночек вот не хотите лучше? За вашу шаль отдам!»
        Приобрести валенки Мери отказалась и вышла с базара ни жива ни мертва. Она сама не поняла, как ноги вынесли её к станции - длинной, голой и пустой платформе, по колено залитой уже подмёрзшей грязью. Присев на какой-то обрубок, Мери попыталась решить, что же ей делать. Страшно, до одури хотелось есть: уже несколько дней во рту не было ни крошки. Холод пронизывал до костей, забираясь под шаль, в рваных ботинках противно чмокала, согреваясь, вода. Денег не было ни копейки, продать тоже было нечего: Мери понимала, что, расставшись на базаре с шалью, немедленно замёрзнет. Негде было ночевать, некуда идти, узнать хоть что-то о судьбе матери было не у кого. В глубине души Мери чувствовала: лучше ей этого и не знать. Всё равно она никогда не решится даже близко подойти к той балке, где… каждую ночь… В глазах потемнело, Мери поспешно потёрла веки пальцами, опасаясь хлопнуться в обморок здесь, посреди пустой, замёрзшей платформы. В это время вдали послышался пронзительный гудок паровоза, и из тумана проявились деревянные крыши вагонов. Когда поезд подошёл и на перрон посыпались солдаты, Мери - откуда только
силы взялись? - спрыгнула с платформы и кубарем закатилась под неё. И там, судя по всему, лишилась чувств.
        - …От голода, наверно, - закончила Мери свой рассказ.
        - Это бог тебя спас… И ко мне прислал… - чуть слышно прошептала Дина, с новой силой обхватывая шею Мери руками.
        Мери машинально погладила её волосы, снова тревожно подумав про себя: какая же подруга всё-таки горячая, не иначе - больна… обвела глазами цыган. На неё смотрели молча, внимательно. Прямо напротив, обхватив колени руками, в шинели, накинутой на плечи, сидел Сенька, вертел в пальцах нож. Мери хотела улыбнуться парню и просто сказать спасибо за то, что он выволок её сегодня из-под платформы, под которой она, скорее всего, и умерла бы, не найди её цыгане. Но все силы ушли на этот недолгий рассказ перед табором, и девушка чувствовала, что больше не сможет произнести ни слова - даже если цыгане теперь прогонят её прочь. А те всё молчали, смотрели на неё, и рыжие отблески огня метались, скользили по их сумрачным лицам. На плече у Мери взахлёб рыдала Дина. А сверху, ехидно ухмыляясь, глядела белая ущербная луна. Мери снова потрогала пылающий лоб подруги, прислушалась к её дыханию. И, повернувшись к Дарье, сказала:
        - Дарья Ильинишна, у неё, похоже, тиф. Нужно непременно в больницу.

* * *
        - Очень удивилась-то, когда меня увидела? - спросил Митька.
        Он сидел у шатра на старом, протёртом ковре, скрестив ноги, и доедал из жестяной миски похлёбку. В двух шагах Копчёнка, стоя на коленях, подсовывала в костёр сухие ветки. Стояла уже глухая ночь, весь табор давно спал. Раклюшку, которую Юлька с Сенькой притащили со станции, забрала в свою палатку Настя, и все наконец-то угомонились. Вопроса мужа Копчёнка, казалось, не услышала, и ему пришлось повторить. Юлька повернула к нему усталое лицо.
        - Что?.. Нет. Ты ведь всегда так приходил. Я к вечеру в табор возвращаюсь, глядь - ты у палатки сидишь… И сейчас так же. Всё, как было.
        - Я не про то. Там… в Москве?
        - Я не удивилась. Я испугалась. Подумала даже, что с ума сошла. Ты - и вдруг рай баро[55 - Букв.: большой господин. Здесь: начальник.]… - Юлька неестественно, криво улыбнулась, умолкла на полуслове. Со странной поспешностью схватила вдруг ведро и зашагала с ним в сторону.
        - Куда пошла? - заорал Мардо ей вслед. - Воды тебе на ночь глядя приспичило?! Заблудишься в потёмках, вертайся, дура!
        Она вернулась. Не поднимая глаз, поставила ведро на землю у шатра, села возле огня. К чёрному стылому небу, выстреливая, крутясь и тая в темноте, летели рыжие искры, Копчёнка зачарованно следила за ними взглядом. Митька смотрел на неё, чувствуя, как поднимается в сердце непонятная, беспричинная ярость. Он вскочил на ноги, подошёл к жене. Юлька неловко поднялась навстречу, и Мардо разозлился ещё больше, увидев, как она испуганно закрывает глаза.
        - Что ты мне врёшь?! Что врёшь, спрашиваю, лахудра?! - взяв Юльку за плечи, он с силой тряхнул её. - Знаю я, с чего тебя до сих пор колотит! - бешено глядя в её лицо, он в упор спросил: - Что - лучше было б, если бы гаджэ всех цыган положили? Всех - а не Яшку одного?!
        Юлька молчала. Из её плотно зажмуренных глаз бежали слёзы. Увидев это, Митька матерно выругался, оттолкнул жену и сел на прежнее место. Попавшая ему под руку миска зазвенела, покатилась в темноту, и Копчёнка бросилась за ней. Вернувшись, жена метнулась было в шатёр, но Митька поймал её за руку, заставил сесть рядом.
        - Ну - уйти мне в самом деле, что ли?!
        - Ты у меня допрежь дозволения не спрашивал, - сквозь зубы сказала она. - И сейчас незачем. Не позорься.
        Ему нестерпимо захотелось ударить её, но Митька сдержался, стиснув в темноте кулаки и отвернувшись. Услышав рядом умоляющий голос жены, он не обернулся.
        - Я ведь и вправду испугалась, Митя! Никогда раньше такого не видала! Только что живые люди стояли, и вдруг бах, бах - и мёртвые. И кровь к моей руке бежит. Бр-р… - Юльку передёрнуло, она истово, старательно несколько раз перекрестилась. - Ты, верно, правильно всё сделал… и по-другому нельзя было, но… я до сих пор ночью спать не могу.
        - Скажите, люди добрые, а ещё цыганка… - без улыбки, хрипло произнёс он. Помолчав, спросил: - Думаешь, Сенька наш на войне другим чем занимался? Небось и поболе, чем я, народу положил… А другие цыгане? Много ведь воевало-то, ещё с германцем…
        - Наверно. Только я ведь того не видала, - отозвалась Копчёнка. И больше не сказала ни слова. Подбросила в костёр последнюю охапку веток и торопливо ушла в шатёр. Чуть погодя Мардо последовал за ней.
        Полчаса спустя, лёжа рядом с Юлькой на развороченной постели и слушая, как успокаивается, становится ровным дыхание жены, лежащей на его руке, Митька проговорил:
        - Я тебя никогда не держал. И сейчас не держу. До сих пор не пойму, чего ты при мне столько лет крутишься. Из меня цыганский муж, как из попа билирина… Бабы над тобой смеются, охота терпеть? Тебе всего-то двадцать три, ещё десять раз сумеешь замуж выйти. Хочешь - уходи, на спине у тебя небось не повисну.
        - Ничего, если останусь? - помолчав, поинтересовалась она.
        - Тьфу… Дура ты, дура и есть, - выругался Мардо. Стряхнул Юльку со своего плеча, повернулся к ней спиной. Но заснуть не мог. Перед глазами встала голая, жёлто-серая, как вылинявшее солдатское одеяло, встопорщенная полынью и ковылём, выжженная июльским солнцем степь, посреди которой он и встретил Юльку шесть лет назад.
        Сам Митька только вышел тогда из одесской тюрьмы, куда попал за карманную кражу на базаре. Тюрьма была переполнена блатными пополам с политическими, в городе устраивались бурные облавы на тех и других, и в конце концов Мардо вместе с десятком таких же мелких жуликов попросту выкинули на улицу: «Бежите подобру-поздорову, голота бесштанная, только место занимаете!» Разумеется, возражающих не обнаружилось: «голота» брызнула врассыпную.
        Митька, как был без копейки денег, с тюремным сухарём за пазухой, в тот же день ушёл из Одессы: в тюрьме ходили страшные слухи о холере в городе, подтверждение которым Мардо получил часом позже на Привозе. На дорогах уже выставлен был карантин, но умереть в грошовой ночлежке от кровавого поноса бедовому цыгану ничуть не улыбалось. Прежде он жил в Одессе, хорошо знал, что такое холера, и понимал: с этой напастью не шутят. Митька рассчитывал добраться через степь до Николаева, а уже дальше двигаться ближе к Ростову, где, по его прикидке, должен бы находиться табор Смоляко. У Мардо не было с собой даже фляги с водой: брать одесскую воду он не рискнул, надеясь «напоиться» на первом попавшемся хуторе.
        Июльская степь звенела от зноя. Над дорогой висело зыбкое, переливающееся марево, оглушительно, на разные голоса трещали кузнечики, пронзительным, монотонным посвистом им вторила какая-то птица. Опрокинутое над степью, голубое, без единого облачка небо казалось выцветшим, полинявшим, как платок кочевой цыганки. Через дорогу изредка сновали быстрые чирки; иногда Мардо видел застывшего столбиком суслика, который прыскал в нору, стоило топнуть на него ногой. Высоко-высоко, похожий на крошечную точку, парил в дрожащем, жарком воздухе ястреб. И - ни ветра, ни сквозняка. Впрочем, Митьке было не впервой брести в жару по пыльной дороге, и он шёл спокойным, ровным шагом, не быстро и не медленно, в самый раз, чтобы не устать до вечера. На закате, по его подсчётам, он должен был подойти к хутору Васильковскому, где жила одна хорошо знакомая ему вдова-солдатка, у которой Мардо рассчитывал переночевать, чтобы наутро трогаться дальше с полной флягой воды, куском сала и домашним пирогом, завёрнутым в чистую тряпку.
        Дорога оказалась пуста: карантинный пост, который Митьке пришлось обходить огромным крюком по степи, остался позади, и белая пыль на дороге лежала нетронутыми холмами, как пустынные дюны. Но несколько часов спустя, когда рыжее раскалённое солнце уже скатывалось к горизонту, треск кузнечиков сделался ещё отчётливее, а зной чуть заметно ослаб, ошалевший от духоты и усталости Мардо разглядел впереди очертания стоящей кибитки. Когда же он подошёл вплотную, то увидел, что кибитка эта - старая, разбитая, вся покосившаяся на сторону, и ехала она до сих пор, похоже, на одном божьем благословении. Тем более что лошадей, которые её везли, нигде не было - словно никто и не оставлял в пыли чётких следов восьми подков. Возле кибитки, привалившись к колесу и обхватив колени худыми, чёрными от загара руками, сидела цыганка. Когда она повернула к подошедшему Митьке мрачное, усталое, покрытое пылью лицо, на котором отчётливо виднелись дорожки высохших слёз, Мардо понял, что незнакомка совсем молода - лет семнадцати, не больше. На ней была потерявшая всякий вид и цвет от пыли юбка с огромной прорехой и чудовищно
грязная, когда-то жёлтая кофта, на которой сиротливо краснела нитка кораллов. Из продранных рукавов торчали острые локти. На зато голову девчонки покрывал такой новый, такой чистый и так тщательно повязанный платок, что Мардо, усмехнувшись про себя, подумал, что эта пигалица замужем, самое большое, неделю.
        - Яв джиды, ромны. Со бэшэса екджины, кай тырэ сарэ? Е грая тумарэ кай?[56 - Будь здорова, цыганка. Что сидишь одна, где все твои? И кони ваши где?]
        - Романо чяво?.. - хрипло удивилась девчонка, вставая на ноги и неловко опираясь о колесо кибитки: было похоже, что она сидит в этой безнадёжной позе уже давно. - Откуда? Из каких?
        Митька назвался. Девчонка в ответ сообщила, что её зовут Юлькой, и назвала свой род. Незнакомое название не сказало Митьке ни о чём, кроме того, что Юлька - из котлярок. Впрочем, это было понятно сразу по её платку, по широким рукавам грязной кофты и по тому, как мягко, чуть гортанно произнесла она «романо чяво». По-котлярски Митька понимал плохо, девчонка, в свою очередь, не умела говорить на языке русских цыган, и в конце концов оба перешли на русский. Юлька смешно сбивалась на украинскую скороговорку - очевидно, её табор долго болтался по Малороссии, - но договориться всё же можно было.
        - Так что случилось у тебя? - Митька сделал несколько шагов по направлению к кибитке - и замер, остановленный волной вони из-под полога. Тяжёлый запах ударил прямо в лицо, и Мардо, невольно сморщившись, с изумлением посмотрел на Юльку:
        - Ты что, ромны, свинью протухлила или покойника везёшь?
        Он хотел пошутить и никак не ожидал, что грязное лицо цыганки вдруг сморщится, а по щекам снова поползут коричневые от пыли слёзы.
        - Му-у-у-уж… по-о-о-мер…
        - Тьфу ты, дэвлалэ… - пробормотал Мардо, крестясь и опасливо заглядывая в кибитку, из которой тут же выметнулся гудящий рой зелёных мух.
        Покойниками Митьку к тому времени было уже не напугать, но, когда он увидел запрокинутое лицо молодого парня с открытыми глазами, густо облепленное мухами, к горлу подступил сладковатый противный ком. Быстренько откатившись от кибитки, Мардо сделал несколько глубоких вдохов и, убедившись, что его не вывернет прямо девчонке под ноги, спросил:
        - От чего это он?
        - Холе-е-ера…
        - А… ты сама-то как? - оторопело поинтересовался Митька, делая на всякий случай шаг в сторону. - Ничего такого нет?
        Юлька заверила, что - нет, ничего подобного, но вот прикасаться к мёртвому мужу она страшно боится, не знает, что делать, лошади её не слушались и не хотели идти, а когда она вздумала распрячь их и дать им немного отдохнуть, проклятые клячи убежали.
        - Один - вон, щоб ему повылезло, тьфу! - мстительно ткнула девчонка пальцем себе за спину. Мардо взглянул и действительно увидел шагах в двадцати гнедую спину, торчащую из ковыля. - А другой как подхватився в степь - так и всё!
        - А родня-то ваша где? - Мардо никак не мог взять в толк, отчего девчонка с мёртвым мужем оказалась одна посреди степи, далеко от города. - Табор твой где стоит?
        Девчонка не отвечала и, казалось, колебалась. Чёрные, блестящие, очень настороженные глаза мерили Митьку подозрительным взглядом.
        - Одни вы с мужем, что ли, кочевали?
        - Родных шукали, - наконец ответила Юлька, и Митька отчётливо понял, что цыганка врёт. Впрочем, выводить её на чистую воду он не видел никакого смысла: по крайней мере, сейчас, когда нужно было срочно заняться совсем другими делами.
        - Вот что, девочка, лошадей надо ловить, мужика твоего хоронить. Выдумала - с покойником по такому пеклу в степи гонять… Когда он отмучился-то?
        - С ранку… - вздохнула Юлька, тыльной стороной ладони размазывая по лицу слёзы.
        - Лопата есть? Нету? Вовсе никакой?! Тоже мне, ка-астрюльщики…[57 - Митька намекает на основной промысел цыган-котляров: починка и лужение медной посуды у русского населения. Русские цыгане такой работой не занимались.] - разочарованно пробурчал Митька.
        - Дывысь!!! - взвилась Юлька. - Конокрад безлошадный, га?! Сдалась тебе лопата, у меня сапка есть, акэ![58 - Вот.]
        Только сейчас Митька заметил, что в руке у девчонки - новая, ещё блестящая сапка. Видимо, до его появления она всерьёз намеревалась схоронить мужа самостоятельно. Митька молча отобрал у неё инструмент и тронулся с дороги в степь, выбирая место.
        Мардо знал, как быстро темнеет в степи, и, копая могилу, торопился изо всех сил. Юлька помогала, пристроившись рядом с обломком плуга и жестяной тарелкой, но даже вдвоём они справились уже в сумерках. Хоронили молодого цыгана при свете красной, тревожной, медленно плывшей над степью луны.
        - Помянуть бы, ни? - сипло предложила Юлька, которую шатало от усталости. - Горилка есть…
        - И думать забудь! - приказал Митька. - К бричке и близко не подходи! И чтоб всё барахло оттуда выкинула! Последний раз спрашиваю - у самой-то нет чего? Живот не скручивает? Кровью не ходишь? Поносу нема?
        - Нема поносу, варнак! - всерьёз обозлилась Юлька: из темноты бешеной искрой блеснули сощурившиеся глаза. - Тебе кучу навалить, сам побачишь, чи ни?! Я ж и посвечу!
        - Сейчас в глаз дам, чтоб было чем светить, - пообещал Митька, который тоже едва держался на ногах. - Привяжи язык, мне ещё твоих одров по степи ловить.
        - Не словишь, - уверенно произнесла Юлька, с облегчением растягиваясь на ещё тёплой от дневного жара траве возле тележного колеса и закрывая глаза. - Я уж гоняла за ними, гоняла… Како-о-е! Отбежат - стоят, отбежат - стоят… Тьфу, клятущи твари!
        - Что же это, мужа лошади, а тебя не знают? - снова удивился Мардо.
        Юлька ничего не ответила и, казалось, заснула. Проклиная всё на свете, Митька поднялся и пошёл искать коней.
        Хорошо, что луна в эту ночь была полной, и безлюдную степь словно застлало серебристым, дымящимся одеялом, из которого торчали щётки ковыля. В зарослях таких щёток и замерла в ожидании одна из лошадей - невысокая крепенькая гнедушка с круглым брюхом. Митька решительно направился к ней. Гнедая меланхолично посмотрела на него и не спеша отошла в сторону.
        - Не балуй! - строго велел ей Митька, останавливаясь и протягивая руку с куском сухаря.
        Гнедая взглянула недоверчиво, подошла… и, взяв сухарь с протянутой руки, спокойно дала отвести себя к кибитке. Юлька, приподнявшись на локте, смотрела на Мардо с изумлением.
        - Тю! Как есть конокрад!
        Митька не удостоил её взглядом, привязал гнедую и, широко расставив ноги, задумчиво посмотрел в тёмную степь с ещё розовеющей полосой на западе, куда, по его прикидке, убежала вторая лошадь. Чуть погодя он запрокинул голову и издал такое заливистое, призывное, громкое ржание, что Юлька подскочила словно укушенная, а гнедая от кибитки откликнулась кокетливым тихим голосом. Помолчав немного, Митька повторил призыв - и через мгновение из степи раздалось чуть слышное ответное ржание. Мардо ухмыльнулся и побежал в степь, время от времени останавливаясь, чтобы повторить клич истомившегося жеребца.
        Через полчаса он вернулся, таща за собой в поводу молодую кобылу. Та обиженно упиралась, уже поняв обман, но Митька, оборачиваясь, сердито орал на неё и продолжал тянуть к кибитке. Привязав и вторую беглянку, он обнаружил, что Юлька поставила островерхий шатёр на трёх жердях и развела маленький костёр.
        - Чего огонь запалила, коли жрать нечего? - мрачно буркнул Митька. - Ложись лучше спать, завтра утром решим, как быть.
        Цыганка, подумав, кивнула, улеглась на траву - и заснула тут же, как мёртвая, по-детски приоткрыв рот. Она даже не пошевелилась, когда на её покрытый испариной лоб взобрался большой блестящий жук. Митька согнал жука, залез в шатёр и заснул так же мгновенно, как и девчонка.
        На другой день он очнулся уже за полдень от упавшего на лицо горячего солнечного луча. Мардо протёр кулаком глаза, сел, морщась от солнца и с трудом вспоминая, почему он дрыхнет посреди раскаляющейся степи под котлярским шатром… и сразу увидел Юльку. Та стояла на коленях у вчерашнего кострища и старательно раздувала огонь. Рядом на разостланной чистой тряпице лежали яйца, сало, хлеб, несколько картофелин.
        - Где достала? - оторопело спросил Митька, не евший с позавчерашнего дня.
        - Мимо солдаты шли, - преспокойно пояснила Юлька. - Я и коней напувала.
        - Чем?!
        - В степи колодец был.
        - А…
        - Поснедаешь, ни?
        На этом Митькины расспросы кончились. В один миг он оказался возле костра и принялся запихивать в себя всё, что видел, под Юлькины причитания о том, что вот ещё бы полчаса, разбойник, проспал, так она б успела похлёбку сварить, а это что же… Может, девчонка и была права. Но, пока Юлькина похлёбка варилась бы, Мардо сошёл бы с ума от одного её запаха.
        - Тебя довезти, бре? - деловито спросила Юлька, когда он наелся и с блаженной улыбкой растянулся на примятой траве. - До хутора или где?
        - Сама куда тронешься?
        Юлька пожала плечами. Отвернулась. И в который раз со вчерашнего дня Митька подумал: что-то тут нечисто.
        - Тебе бы до мужниной родни… - осторожно проговорил он. - Там твоё место-то теперь. Да и им надо бы знать, что мужик твой помер. Где они кочуют?
        Юлька не ответила.
        - Ты конями-то править умеешь?
        Снова нет ответа.
        - Как через степь-то одна собираешься? Хоть запрячь сможешь?
        Опять тишина. Больше Митька спрашивать не стал. Полежал ещё немного, дождавшись, пока съеденная наскоро еда как следует устроится в животе, подошёл к ведру, напился и, пружинисто выпрямившись, произнёс:
        - Что ж, будь здорова, ромны. Спасибо, что с голоду помереть не дала, пусть тебе бог всего пошлёт. Может, ещё свидимся где.
        Он не смотрел в её лицо и, ничуть на блефуя, в самом деле готов был уйти не оборачиваясь. И даже успел сделать несколько неспешных шагов по белой от солнца и пыли дороге, когда вслед ему раздался отчаянный крик:
        - Эй! Що зобиделся?! Обожди, конокрад!
        И Митька, усмехнувшись про себя, спокойно вернулся к шатру.
        Юлька была старшей дочерью в большой, бедной и безалаберной семье цыгана-котляра Цыно. Мать её умерла несколько лет назад, и кормить ораву разновозрастных братьев приходилось одной Юльке - чем она, впрочем, ничуть не мучилась, поскольку с двенадцати лет справедливо считалась первой добытчицей в таборе. Отец, которого родня всю жизнь называла лодырем, без особых переживаний уселся на шею старшей дочери так же, как раньше сидел на шее жены, и, по словам цыган, напрочь забыл, как выглядят меха, кислота и чужие прохудившиеся котлы.
        Большой котлярский табор, в котором жила семья Цыно, болтался по Украине: мужчины делали и чинили посуду, женщины гадали, ребятня выпрашивала Христа ради кусочки под заборами. Тем же самым занимались дети Цыно, и все были довольны до тех пор, пока Юльке не исполнилось шестнадцать лет. По котлярским меркам, в эти годы ей давным-давно полагалось не только быть замужем, но и кормить одного-двух малышей. К Цыно табунами приходили сваты, однако тот, понимая, что в случае замужества дочери придётся как-то самому кормить своё горластое и вечно голодное потомство, всем отказывал наотрез. Юлька сначала не мучилась от этого, вздохнув раза три только тогда, когда отец отказал родителям Зурки - красивого, стройного парня с тёмными и большими, как спелая черешня, глазами, которые всегда смотрели на старшую дочь Цыно. Но сама Юлька не была влюблена ни капли. Когда Зурка неделю спустя после неудачного сватовства поймал её на берегу реки и шёпотом предложил убежать вдвоём, она только дёрнула плечом: «Очень нужно…» Больше парень к ней не подходил.
        Но время шло. Год спустя Юлька уже всерьёз начала беспокоиться, что останется в девках, и в открытую говорила отцу, что в случае её побега с первым встречным он лишится и дочери-добытчицы, и галби[59 - Галби - золотые монеты, выкуп за невесту, принятый у цыган-кэлдэраров.]. По первости папаша орал и хватался за кнут; затем, понимая, что дочь права, призадумался. А летом, когда на ярмарке в Кишинёве Юльку увидел молодой парень-котляр и прислал своих родителей сватами, отец сдался. За девушку предлагали десять талеров, и все цыгане табора наперебой уверяли Цыно, что больше он не получил бы, окажись его дочь даже самой Богородицей.
        Юлька бегала довольная, шила себе приданое и гордо носила на шее огромную золотую монету, подаренную семьёй будущего мужа. Свадьбу назначили после Троицы. Семья, в которую Юлька должна была войти, оказалась большой, богатой и дружной: отец мастерил котлы и кастрюли, ему помогали пять сыновей, две дочери уже были замужем, ещё две - на выданье. Некоторые опасения внушила Юльке лишь будущая свекровь, Чамба, - высокая, как жердь, еще не старая цыганка с худым птичьим лицом, тонкими запавшими губами и пристальным, неприятным взглядом желтоватых глаз. Во время сватовства она не сказала почти ни слова, меря будущую невестку своими «совиными», как определила Юлька, глазами и изредка пожёвывая сухими губами. Девушка слегка испугалась, но потом утешила себя тем, что какая же свекровь сразу начинает обожать жену сына, а вот когда они поживут вместе, да она, Юлька, себя покажет и свекровь увидит, что она одна может роту солдат прокормить… У-у! На руках её носить будет! И Юлька, отбросив сомнения, с удвоенной скоростью начала кроить наволочки и рубашки.
        За неделю до свадьбы приехали в Кишинёв. Стоял яркий солнечный день. Юлька всё утро с упоением пробегала по базару, отыскивая себе подходящий красный шёлк для новой юбки, наконец нашла то, что хотела, в тёмной, пахнущей мышами еврейской лавке и уже заканчивала торговаться с хозяином, когда почувствовала, что её тянут за руку:
        - Сестрёнка… Сестрёнка… Выйди…
        Удивившись, Юлька обернулась и увидела рядом с собой одну из будущих родственниц - младшую невестку Чамбы, которой недавно минуло шестнадцать.
        - Здравствуй, Папуш, чего тебе?
        - Ох, как хорошо, что я тебя нашла! - обрадовалась маленькая, словно игрушка, Папуш с живыми карими глазами и круглым личиком, до того похожая на собственное имя[60 - П а п у ш - кукла.], что Юльке всякий раз было смешно смотреть на неё. - Сядем, сестрёнка, два слова скажу…
        - Что такое? - ещё больше удивилась Юлька, садясь рядом с Папуш в пыль около лавки. - Случилось что? Чамба что-то передать велела?
        - Что ты! - Папуш испугалась так, что побледнела. - Если она узнает, что я с тобой говорила, - убьёт! Мне тебя жалко, ты красивая, счастливая, за кого хочешь выйти сможешь - не ходи за нашего Яноша!
        Юлька не спросила почему. Просто сидела молча и смотрела на Папуш внимательными серьёзными глазами, пока та, торопясь и от волнения проглатывая слова, рассказывала:
        - Ты же у него третья жена будешь! Третья! Ты ведь не знаешь, наши-то не расскажут, а другие цыгане здесь не знают, пропадёшь ни за что… Первая жена с ним три года промучилась - детей нет! Чамба её грызла-грызла, та, бедная, с утра до ночи в слезах ходила, переживала… ну, слава богу, умной оказалась, сбежала с другим цыганом. Через год Яношу новую жену сосватали - и опять детей нет! Нет, и всё! И опять Чамба глодала-глодала, мучила-мучила… Анелка, бедная, возьми да утопись!
        - Насмерть? - испуганно прошептала Юлька.
        - Совсем насмерть! Всю синюю из реки выловили! Мы после этого из Бухареста и уехали, потому что цыгане уже всякое говорить начали! Мол, глядите, как эти люди своих невесток доводят, одна сбежала, другая утопилась… А жёны разве виноваты, что Янош детей делать не может?! Теперь вот тебя берут… Я знаю, они за тебя твоему отцу десять монет дают… Десять! За этакие деньжищи можно как угодно после над невесткой измываться! Ты нам всем понравилась, ты хорошая… Не ходи!
        - Дэвлалэ, да как же я не пойду… - пролепетала растерянная Юлька. - Отец уж ведь галби взял… Слово дал… Свадьба через два дня… Что со мной будет-то?
        - Уходи! Убегай! - с ненавистью произнесла Папуш, отворачиваясь. - Видит бог, у меня тоже скоро сил не станет, сбегу не оглянувшись…
        - У тебя же есть дети…
        - Ну и что?! - фыркнула Папуш. - Что ей, ведьме, с моих детей, она изо всех невесток кровь пьёт, характер такой, змеиный… Знаешь, что Чамба делала, когда я только замуж вышла?! Я до света встану, за водой побегу, два ведра огромных приволоку - а она, холера, их потихоньку возьмёт да перевернёт! И потом моему мужу говорит: «Кого ты взял, погляди, она даже воды принести не может!» Ой, сколько он об меня кнут трепал, покуда всё узнал! И сейчас не лучше! Только неделю назад наша Аза паприкаш варила, а свекровка ей потихоньку соли в еду всыпала! И никто есть не смог! Как Аза плакала, несчастная… И мы не усмотрели…
        - Так, может, это вовсе и не свекровь была?..
        - А кому ещё?! Мы все, невестки, друг дружке помогаем, следим за этой змеёй… Ни одна другой ничего худого не сделает, как сёстры живём! Мы только узнали, что тебя сосватали, сразу советоваться кинулись - как сделать, чтобы девочку от беды избавить… Убегай, родная, убегай! - страстно закончила Папуш. - Ты счастливая, ты себе сто таких, как Янош, сыщешь, не пропадёшь! Помоги тебе бог, прощай… - И она, встав, быстро пошла через площадь прочь.
        Юлька молча посмотрела ей вслед. Потом принялась размышлять. Через пять минут её уже можно было видеть опрометью бегущей через весь город к своему табору. А спустя полчаса Юлька стояла у крайней палатки перед опешившим Зуркой и, решительно глядя прямо ему в глаза, говорила:
        - Ты меня сватал. Убежать звал. Ежели до сих пор не передумал - едем прямо сейчас.
        - Но как же?..
        - А не хочешь - одна ухожу.
        Зурка, конечно, имел основания не согласиться сразу: у него самого со дня на день должна была играться свадьба, и монеты за невесту тоже были уже уплачены. Но Юлька-то знала, кого до сих пор любит этот стройный мальчишка с широкими плечами и мягкими тёмными глазами. И не ошиблась: через две минуты напряжённого молчания Зурка мотнул головой:
        - Ночью выходи… Коней сыщу.
        Юлька так и не узнала, где, у кого и за какие деньги Зурка умудрился в полдня достать разбитую кибитку и двух лошадей. Но той же ночью молодые супруги тряслись в этой кибитке по ухабистой, залитой лунным светом дороге, убегая прочь от родного табора, куда им теперь не было возврата. О том, какой наутро случится скандал, какой крик поднимут семьи Юлькиного жениха и Зуркиной невесты, как из всего этого выпутаются родители, и какими словами они помянут своих непутёвых детей - оба старались не думать.
        Погони не было. Поплутав по степным дорогам, спустя неделю беглецы оказались в Одессе. Все эти дни они спали по ночам как брат и сестра: Юлька - под кибиткой, Зурка - в шатре. Настояла на том Юлька, не хотевшая свадьбы-«нахалки» и поклявшаяся мужу, что, как только им попадётся навстречу кэлдэрарский табор, всё будет как положено. Зурка, понимая, что юная супруга права, скрепя сердце согласился ждать. Тогда по югу России бродило много котляров, и ждать вряд ли пришлось бы долго, но им не повезло. На всю Одессу не нашлось ни одного кэлдэрара - и это среди лета, в разгар ярмарок и лошадиного торга! К тому же здесь началась холера, город уже оцепили карантинами. Вечером, встретившись у шатра, Зурка и Юлька молча смотрели друг на друга.
        - Поедем в Николаев, - сурово, как положено мужу, сказал Зурка. - А если и там наших не сыщем, гляди у меня!..
        - Поедем, золотой, поедем! - поспешно согласилась Юлька.
        Новоиспечённая супруга не без оснований опасалась, что через день-другой Зурка сорвётся с привязи и устроит самую что ни на есть «нахальную» свадьбу - без свидетелей, в придорожных кустах, - а ей потом доказывай всю жизнь цыганам, что выходила замуж нетронутой…
        Ранним утром они выехали из Одессы, несколько вёрст ползли по бездорожью, минуя карантины, потом выкатились наконец на твёрдую дорогу… и только тут Юлька обратила внимание на бледное, покрытое крупным потом лицо мужа.
        - Что с тобой?
        - Ничего… Не знаю… Юлька, живот крутит, сил нет, я полежу чуть-чуть…
        - Что сожрал вчера на базаре, дурак несчастный?! - завопила Юлька, но Зурка ей не ответил. Шатаясь, он залез в кибитку - и больше уже не вставал. Это оказалась холера. На другой день, к полудню, он умер, и Юлька осталась одна с чужой кибиткой, непокорными лошадьми и покойником, которого нужно было как-то хоронить.
        - Вон оно, значит, как… - ошалело протянул Митька, когда Юлька, закончив свой невесёлый рассказ, вытерла нос кулаком и отвернулась. - И замужем толком не побывала, а уж вдова… И как же теперь?
        Юлька криво усмехнулась, пожала плечами.
        - Що я - знаю? Не знаю… Може, тронусь в Кишинёв, пошукаю кэлдэраря наших… - Никакой уверенности в её голосе не слышалось, и Митька отлично понимал, что ни к каким своим котлярам девчонка не пойдёт.
        - Эй, а чего ревёшь-то? Дура, ты ж замужем всего неделю побыла! И то не до конца! Ты ж его и не любила, Зурку своего…
        - Так ото ж и жа-а-алко… - Юлька протяжно хлюпнула носом. - Чем Зурка-то виноват? Я ж ему пальчиком сделала, ось так - он и побежав… как в реку башкой… а зачем?! Ему-то зачем?! У него така невеста осталась, така гарная… У, ты не видав! Я около ней - кочерыжка жареная! И що теперь?! Мёртвый! А, не дай бог, я мамку его где повстречу?! Що я ей кажу? Що поманила мальчика - и уморила?!
        - Ну-у, прямо уморила своими руками! Скажешь тоже! Кто ж знал, что так выйдет, то ж холера, могла бы ты, а не он, спаси бог… - неумело попытался утешить её Митька.
        Юлька резко отмахнулась от него обеими руками, с сердцем высморкалась и затихла.
        - Хочешь - поедешь со мной? - вдруг предложил Мардо.
        Наступила тишина, прерываемая лишь тихим стрёкотом кузнечиков. Затем Юлька недоверчиво обернулась.
        - Тю… брешешь? Куда мне ихать с тобой? К твоим конокрадам? Это ты так… замуж меня берёшь?
        - Ну, хоть так, - пожал плечами Митька.
        Недоверие в сощурившихся глазах Юльки нарастало.
        - А… твои що тебе кажут?
        - Ничего. Я человек свободный. Кстати, и свекровка у тебя будет - чистое золото. Вот за это голову положу.
        Юлька криво усмехнулась. Подумав, спросила:
        - Сколько тебе лет, бре?
        - Двадцать пять.
        - И не было ещё жены?
        - Нет.
        - Сейчас на що берёшь?! - Она чуть не с ненавистью впилась взглядом в его лицо. - Да ещё не свою цыганку, чужую? А ну как я сбрехала тебе всё, а?! Може, я кака гулящая? А-а-а, всё, знаю!!! Ты мою морду чёрную увидав - и пропав насмерть на месте! Що - так?!
        Митька ухмыльнулся, поняв, что девчонка вовсе не глупа. Подумал немного. И сказал правду.
        - Я вор, девочка. И жизнь моя воровская. У своих цыган я редко бываю, больше по городам мотаюсь. Сейчас вот в табор из тюрьмы иду. Когда вдругорядь сяду - один бог ведает. И жена, твоя правда, мне без надобности. Просто помогу тебе, потому что ты девочка честная. Не повезло тебе - ну, не твоя же вина. А проверить просто. На рубашку твою завтра утром взгляну - и всё разом видно будет.
        Юлька вспыхнула. Митька, словно не заметив этого, продолжал:
        - Поживёшь немного замужней, чтоб цыгане лишнего не болтали… а потом, коли хочешь, иди на четыре стороны с кем понравится. Годится тебе так? А не захочешь уходить - живи у нас в таборе. Люди там хорошие, обижать тебя никто не станет. Тем более что я за тебя золотом не платил. - Он сказал это без всякой издёвки, но Юлька, усмотрев в его словах насмешку над обычаем котляров, тут же надула губы.
        Митька молча смотрел на неё, жевал сухую былинку, ждал. И не очень удивился, когда цыганка, протяжно вздохнув, кивнула и, не глядя на него, пошла складывать шатёр. Через месяц они приехали в табор Смоляко.
        Об этой своей скоропалительной женитьбе Митька никогда не жалел. Юлька, мгновенно ставшая в таборе Копчёнкой, пришлась в семье Смоляко ко двору. Цыганки некоторое время посмеивались над тем, как она забавно говорит по-русски и произносит на котлярский манер привычные цыганские слова, но все насмешки сошли на нет, когда выяснилось, что одна Копчёнка способна добыть и нагадать за день больше, чем все цыганки табора, вместе взятые. Видимо, она не лгала Митьке, когда утверждала, что женихи выстраивались к ней в очередь: такую жену не стыдно было бы иметь даже царю. Митька прожил с ней при таборе месяца два, и за это время Юлька умудрилась купить семьдесят аршин материала на новый шатёр, достала цветного ситца для полога, расшила его лентами и тряпичными цветами, и у Мардо неожиданно оказалась самая роскошная палатка в таборе. Да и разговаривать, как русские цыгане, Копчёнка научилась в считаные недели - вскоре никто даже не улыбался, слушая её. Митьке это было, впрочем, безразлично, потому что осенью он ушёл в Москву. Юльку, казалось, его уход ничуть не расстроил, и Митька думал, что дожидаться его
возвращения жена не станет.
        Когда несколько месяцев спустя Мардо нашёл табор уже в Смоленске, на зимнем постое, то был очень удивлён, обнаружив Копчёнку на месте. Более того, она ему даже обрадовалась, тут же кинулась кормить, показала две новые рубашки, сшитые для него, взахлёб делилась таборными новостями, да и ночью была податливой и горячей. Слегка ошалевший от всего этого, Митька поинтересовался у жены наутро, отчего она не подыскала себе потихоньку какого-нибудь котляра.
        - Полно же их здесь. Давно бы пристроилась к своим.
        - А мне у вас хорошо, - Юлька перестала улыбаться, посмотрела тревожно. - Хочешь, чтоб я ушла? Другую жену себе берёшь?
        Митька, у которого и в мыслях ничего подобного не было, только усмехнулся.
        - Вот ещё… Не хочешь уходить - живи. Только я ведь сам скоро уйду.
        - Ну, вернёшься же когда-нибудь.
        На это он уже не знал что ответить.
        Жизнь пошла дальше. По-прежнему Мардо исчезал надолго из табора. По-прежнему Копчёнка ждала его, ничуть не тоскуя и не задумываясь, кажется, о том, чтобы устроить свою судьбу получше. Когда Митька снова сел в тюрьму, на этот раз в Тамбове, Юлька, узнав о случившемся от цыган, тут же примчалась туда и почти год носила ему еду, попутно гадая всему тюремному начальству и устраивая концерты с песнями и плясками под окнами казённого заведения - к безудержной радости арестантов и охраны. Мардо вышел, уехал, вернулся, снова уехал… Копчёнка ждала, не грустила. В конце концов Митька рассудил, что Юлька - не дура, сама разберётся, где ей лучше, что не кнутом же её гнать замуж за кого поприличнее… и перестал об этом думать.
        Ему и в голову не приходило, что жена до сих пор живёт при семье Ильи - после того, как он, Митька, больше двух лет не показывал туда носа. Живёт… не хочет уходить… замуж ни за кого не вышла, а ведь сто раз могла бы… почему? - лениво подумал он. И тут же понял, что размышлять об этом ему не хочется. А хочется закрыть глаза и словно въявь увидеть бледное лицо Динки, её спутанные волосы, полуприкрытые серые глаза. Подросла девочка, ох, как подросла… не на его ли голову? «Не померла бы… - обеспокоенно подумал Митька, поворачиваясь спиной к жене и подсовывая кулак под щёку. - Верно раклюшка говорит: в больницу ей надо».

* * *
        Мери оказалась права: у Дины начался тиф. Её нужно было срочно отдавать в больницу. Когда это стало известно, в таборе поднялся невероятный крик. Половина цыган орала во всю глотку, уверяя, что в больнице «бедную девочку» только уморят, что в больницах, особенно теперешних, не лечат, а калечат, что там Динке, чего доброго, отрежут волосы и обреют голову наголо, а сильнее позора для цыганки нет, и что, даст бог, она как-нибудь поправится сама, на травках, не велика барыня… Те, что поумней, возражали, говоря, что с тифом не шутят, что нельзя дать умереть такой молодой и что пусть, в конце концов, хоть доктор на неё поглядит, а дальше видно будет. Когда к последним присоединились Илья и Настя, противники больниц и докторов сдались, и табор остановился на окраине Рославля.
        Городская больница была переполнена, несмотря на торопливо пристроенные к ней в недавнее время огромные бараки. В тифозном отделении лежали в палатах и в коридоре, на койках и на полу, отовсюду слышались стоны, хрип, захлёбывающийся бред и просьбы принести водички. Озабоченные, усталые сёстры в застиранных передниках и косынках носились по палатам как ошпаренные, и цыганок, вошедших в приёмный покой и робко спросивших доктора, долго никто не хотел даже слушать. Через час бессмысленного сидения на полу Настя вздохнула и посмотрела на Копчёнку. Та встала, решительно втянула в себя воздух - и в приёмном покое зазвенели стёкла.
        - Это что же такое?! Это что же, я спрашиваю, люди добрые, такое?! Что же это делается средь бела дня посреди советской власти?! Вот это у вас пролетавская, народная, комиссаровая власть называется?! Это есть теперь такой закон, чтобы больных насмерть цыган на полу морить?! Вы тут, доктора, порасселись, на человека никакого внимания, подыхай, как скотина. Да что сейчас - царский прижим?! Что сейчас - золотозагонная власть?! Буржумы поразвелись толстопузые?! У-у-у, контра бессовестная, бога на вас нету, чеки на вас нету! Да я сейчас к самому большому в городе начальству побегу и в ноги ему упаду, да закричу - товарищ комиссар, миленький, помогите, сестра умирает, а в вашей больнице краснозвёздовой никому никакого дела-а-а-а!
        - Дэвлалэ, и откуда слов-то умных нахваталась?.. Не иначе, муж научил, - морщась, шепнула Настя.
        Мери, которая сидела рядом с Диной на полу, держа на коленях голову подруги и даже сквозь юбку чувствуя, какая она горячая, смотрела на разошедшуюся Копчёнку с немым восхищением.
        - Что случилось? Кто кричит? - Из темноты коридора показался молодой, усталый, с чёрными кругами вокруг глаз доктор. Вдоль стен столпились сбежавшиеся на Копчёнкины вопли сёстры.
        - Гражданка, немедленно прекратите, здесь больные! Перестаньте кричать! Что случилось?!
        - Час уже сидим! - вдохновенно загремела Копчёнка ему в лицо, уперев кулаки в бока. - У меня сестра помирает, а никто нас и слушать не хочет!
        Доктор, судя по его лицу, видал в этих стенах и не такое. Отмахнувшись от наседавшей на него Юльки, как от мухи, он наклонился к Дине, взял её за руку, потрогал лоб. Коротко произнёс:
        - Сыпной. В третий барак. Ерофеева, Темченко, несите…
        Две немолодых хмурых сестры подошли с носилками, начали грубовато, но ловко перекладывать на них бесчувственную Дину. Настя и Мери помогали им, а Копчёнка тем временем ухватила за рукав устремившегося обратно в недра больницы врача.
        - Доктор, миленький, желанный мой, а ей волосы отрежут?
        - Непременно. Чего же вы хотите, вши…
        - А-а-а-а!!! - вновь взвыла фабричным гудком Юлька. - Доктор, родненький, у нас этого нельзя! Никак нельзя, чтобы волосы цыганским девкам резать, она потом от позору утопится, окажется, что зря лечили!
        - Да чего же вы хотите?! - раздражённо отбивался доктор. - Таков больничный порядок! Бараки переполнены, со вшами боремся всеми силами, а вы хотите пронести целое стадо… м-м… перебежчиков! Нет, только стричь, или уносите свою больную!
        Копчёнка снова с готовностью набрала полные лёгкие воздуха и не сразу почувствовала, что её ощутимо «двинули» локтем под рёбра. Она изумлённо посмотрела на Настю, но та возилась с Диной. Прежде чем Юлька поняла, что её толкнула в живот раклюшка, и оправилась от возмущения, Мери уже страстно убеждала врача:
        - Товарищ доктор, родимый, ненаглядный, изумрудненький, разрешите мне… Позвольте мне с сестрой остаться, я сама ей всех вшей керосином из волос выведу, всех гнид вычешу до единой и сама за ней ходить буду… Вашим сестричкам и беспокоиться не придётся, душой своей клянусь… - частила Мери умоляющей цыганской скороговоркой, которую виртуозно имитировала, ко всеобщей потехе, ещё в Москве. - Я фершалские курсы кончала, я умею… Ещё и вашим пособлю, и ничего мне не надо - ни денег, ни пайка, - дозвольте только за сестрой смотреть…
        Настя и Копчёнка молча переглядывались. Было очевидно, что подобное решение пришло в голову Мери только сейчас.
        - Что ты мне врёшь, какие фельдшерские курсы? - поморщившись, произнёс врач. - Может, ты и медицинский факультет закончила в чистом поле под телегой? Не выдумывай и уходи отсюда, ничего с твоей сестрой плохого не сделают…
        Мери вихрем кинулась к одной из сестёр, держащей в руках покрытый простынёй лоток с хирургическими инструментами, сорвала ветхую ткань и без запинки, на одном дыхании перечислила все лежащие там инструменты. Настя и Юлька боялись вздохнуть. Сёстры недоумевающе переглядывались, в коридоре показались бледные, небритые лица больных.
        - Вот как, ты действительно училась? - удивлённо спросил врач.
        - Говорю же - фершалские курсы! И вашим помогу! И к другим больным подходить буду, возьмите, золотенький! Только, ради бога, волосы ей не режьте!
        - Ну-у-у… если только под твою ответственность, - ворчливо, ещё сомневаясь, согласился доктор. - Через два дня проверю лично, если увижу хоть одну гниду - обрею вашу красавицу собственноручно!
        - Миленький!!! - кинулась ему на шею Мери. - До конца дней своих за вас бога молить буду!
        - Да уймись ты наконец! Цыганский фельдшер! - Доктор с трудом отодрал от себя девушку и, заглушая хихиканье сестёр, рявкнул: - В третий! Уносите!!!
        - Спаси тебя бог, девочка… - тихо прошептала вслед Мери Настя, когда та уже убегала вслед за носилками по тёмному больничному коридору.
        Мери не услышала, не оглянулась. Настя глубоко вздохнула и повернулась к Копчёнке:
        - Керосина-то достать ещё надо.
        - Достану, - пообещала Юлька. - К вечеру будет, не беспокойся.
        Тифозный барак оказался тесным, переполненным. Для Дины с трудом нашли койку, о месте для Мери и речи не было, и на ночь княжна Дадешкелиани расположилась на полу, сунув под голову кое-как свёрнутые мешки. Цыганки порывались всучить ей хотя бы подушку, однако доктор, справедливо опасаясь «перебежчиков», этого не позволил. Но бутыль с керосином, притащенная Копчёнкой, была получена Мери из рук в руки, и она сразу же принялась втирать вонючую жидкость в роскошные, доходящие до колен волосы Дины. Другие больные зажимали носы, ворчали, но Мери так страстно умоляла их потерпеть немного, уверяя, что Дину с отрезанными волосами не только не возьмут замуж, но и прогонят прочь из табора, на верную погибель, что женщины понемногу смирились: «Пусть их… Дикие совсем, цыгане-то, волосьев, вишь, им жалко! Помрёт девка со дня на день - а волосья всё едино не трожь! Отсталый элемент навовсе…»
        Керосин оказался забористым: вши подохли все до одной. Весь следующий день Мери не покладая рук вычёсывала павших в химической атаке насекомых из слипшихся чёрных прядей Дины. Потом притащила три ведра воды - одно с кипятком, два - с холодной водой - и вымыла Дине шевелюру. Узнавший об этом врач схватился за голову - барак едва отапливался, - но все больные хором успокоили: «Этой босячьей породе ничего не сделается! Поглядите лучше, красота какая! И вправду, жаль такое было под ножжицы-то! Надо б её поближе к печке перенесть».
        Так и сделали. Дина лежала в забытьи у самого бока ржавой «буржуйки», бледная, а по обе стороны постели свешивались её чёрные, пушистые, похожие на охапки кружев волосы. Мери, вооружившись гребешком и победно поглядывая на доктора, уселась плести «сестре» косы. «Теперь наверняка выздоровеет!»
        Мери бодрилась. В глубине души она думала, что ничего не поможет и Дина непременно умрёт. У подруги был страшный жар, ночами она металась по постели, кусая покрытые белым налётом сухие губы, бормотала бессвязные слова, то убегая от кого-то, то, напротив, кого-то разыскивая, звала то отца с матерью, то Зураба, то Мери. Так продолжалось часами, и Мери, ни разу толком не заснувшая во время этих страшных, выматывающих душу ночей, всякий раз готовилась к самому худшему, да и доктора не говорили ничего утешительного. Но приступ проходил, бледная до синевы, измученная, с крупными каплями пота на лбу Дина падала на взмокшую подушку и засыпала, тяжело и хрипло дыша. Мери приносила воды, смачивала губы подруги, будила, насильно заставляя выпивать лекарство, поворачивала на бок, пела какие-то колыбельные, из которых сама же потом не помнила ни слова… А рано утром, когда Дина ещё спала, сбегала вниз, на больничный двор, где обычно дожидался кто-то из цыганской ребятни, и говорила:
        - Передай тёте Даше и остальным - всё пока хорошо. Лечат.
        Мальчишка солидно кивал и протягивал Мери тряпичный свёрток, в котором обычно оказывалось несколько кусков хлеба и пара-тройка картошек.
        - Да вам же самим, наверно, нужно… - смущённо произносила Мери.
        - Бабка велела отдать! - строго заявлял мальчишка. - Тебе ж тут хлеба не дадут, с голоду, что ли, помирать собралась? Жуй, дура!
        О гибели на войне брата Мери уже знала от Дины и была уверена в том, что и матери тоже нет в живых. Старая цыганка Настя, таборная бабушка Дины, впрочем, сказала ей, что думать так не нужно. «Ты ведь не знаешь ничего, девочка, и своими глазами не видела. Молись богу, авось он счастья пошлёт - встретишься с матерью ещё».
        Из уважения к возрасту бабки Мери согласилась с ней, но про себя чувствовала: пустое… Ночами она почти не могла спать: раз за разом ей снились чёрное, непроглядное поле и выстрелы, доносящиеся из оврага. И потому, сбиваясь с ног в тифозном бараке, бегая то за водой, то за медикаментами, шлёпая грязной тряпкой по полу, вынося помои и вёдра с нечистотами, помогая сёстрам, просиживая ночи напролёт у постели мечущейся в жару подруги, Мери в глубине души была даже рада этой запарке. По крайней мере, не оставалось времени на горькие размышления и жалость к себе. О том, что будет дальше, куда она пойдёт из табора, что ждёт её в сошедшей с ума стране, Мери боялась даже задумываться. Воистину, куда легче казалось вычёсывать вшей из Дининых кудрей, держать инструменты при операциях и таскать вонючие вёдра…
        В начале ноября повалил уже настоящий снег - густой, мелкий, колкий, мгновенно затянувший все окрестные поля и холмы ровной белой скатертью. Мери сидела возле окна, глядя на падающую с неба бесконечную снежную завесу, и тихонько напевала себе под нос «Гроздья акации», надеясь хотя бы этим заглушить громоподобное бурчание в животе. Сегодня никто из таборной детворы ещё не появлялся, и девушка уныло думала о том, что, видимо, дела у цыганок совсем плохи и в окрестных деревнях не осталось уже ни одного лишнего кусочка. Это означало, что табору, хочешь не хочешь, пора было трогаться с места и искать хлеба в новых местах. Мери понимала, что другого выхода нет, что дети уже изголодались, что нельзя целым табором сидеть и ждать, пока выздоровеет Дина… но при мысли о том, что она останется одна в чужом, холодном, засыпанном снегом городе с больной подругой на руках, у девушки становилось зябко в животе. Она отвернулась от окна, посмотрела на Дину. Та спала - спала спокойно и крепко, впервые за десять дней, ровно и размеренно дыша. Вчера ей стало заметно лучше, и молодой замотанный доктор, прибежавший на
обход, даже улыбнулся Мери: «Молодец, товарищ цыганочка, всё-таки выходила сестру! И косы сохранила в целости!»
        Мери гордо улыбнулась в ответ, словно по-другому и быть не могло. И сейчас, глядя на худое, бледное, но такое умиротворённое во сне лицо подруги, она подумала: может, оставить её тут одну до вечера и сбегать в табор? Как-нибудь уговорить цыган потерпеть ещё хоть несколько дней, сказать, что Дине гораздо лучше, что через неделю она сможет ехать вместе со всеми?
        Девушка отошла от окна, склонилась над подругой. Та не услышала этого, не проснулась - и Мери решилась. Наспех предупредив баб в бараке, что она - ненадолго, что только быстро сбегает к своим и обратно, она схватила со спинки кровати шаль и кинулась за порог.
        В бараках топили плохо, и тепло чувствовалось лишь около печи, но когда Мери выскочила на больничный двор, у неё всё равно остановилось дыхание от холода. Было послеобеденное время; из-за сгустившихся над городом снежных туч казалось, что уже смеркается. Мери плотнее закуталась в шаль и побежала, надеясь, что во время бега согреется. Она вихрем промчалась через несколько пустых, засыпанных снегом улиц, миновала безлюдную площадь с покосившейся церковью, пересекла пустырь и оказалась за городом. Мимо выбеленных пургой холмов вилась чёрная лента реки, и Мери должна была спуститься туда, к излучине, возле которой стояли цыганские шатры. Холод пробирал до костей, снег набивался в плохие, стоптанные ботинки, а дышать от быстрого бега становилось всё тяжелее, и в конце концов девушка перешла на торопливый шаг. И почти сразу замерла, услышав вдруг из придорожных голых кустов какие-то всхрапывающие звуки.
        «Пьяный заснул», - подумала она и, помедлив, сделала несколько нерешительных шагов к кустам, чтобы растолкать непутёвого пропойцу и не дать ему, по крайности, замёрзнуть на снегу. Но никакого пьянчужки в кустах не обнаружилось. Вместо него там стояла и неприязненно смотрела на растерявшуюся Мери большая, грязная и очень сердитая свинья.
        - Господи милосердный… - прошептала Мери. - Откуда ты взялась? Ты чья?
        Свинья, разумеется, ничего не ответила. Ещё раз мрачно посмотрела на Мери крохотными глазками с белёсыми ресницами, презрительно всхрапнула и принялась ковырять рылом снег. Девушка охнула. Огляделась. Глубоко вздохнула, всеми силами пытаясь забыть о своём диком страхе перед любой домашней скотиной, кроме лошади. И сделала решительный шаг вперёд.
        В глубине души у неё ещё теплилась надежда, что свинья испугается и убежит и она, Мери, конечно же, её не догонит. Но чушка даже с места не двинулась, продолжая с упоением рыться в смешанной со снегом грязи. Мери отломила дрожащими руками ветку, замахнулась и жалобно сказала:
        - А ну пошла, зараза! Живо у меня!
        К её величайшему изумлению, свинья недовольно хрюкнула и боком вылезла из кустов. На дороге она, правда, вознамерилась было тронуться к городу, но Мери, преодолев отвращение, схватила её за ухо и твёрдой рукой развернула в сторону цыганских палаток:
        - А ну пошла! Пошла, пошла! Быстро!
        Снег летел в лицо, слепил глаза, холодными каплями стекал по вискам, тая в волосах, но Мери уже ничего не чувствовала. В голове лихорадочно билось одно: любой ценой довести этого страшного зверя до табора, где сидят по палаткам голодные дети, и чтобы никто не попался навстречу, не отобрал… Вряд ли сей геройский план осуществился бы, вздумай свинья сопротивляться, но та вела себя на удивление спокойно. Несколько раз она, правда, всё же останавливалась, заинтересованная содержимым придорожной канавы, но Мери храбро хватала её за уши и, стегая хворостиной, тянула дальше по подмёрзшей грязи. «Господи… и это я! Княжна Дадешкелиани!» - вдруг мелькнуло в голове, и девушка даже усмехнулась. Потом тихо захихикала и наконец уже громко, на всю дорогу, рассмеялась, а когда несколько минут спустя поняла, что с ней случилась истерика, делать что-то было поздно: смех неудержимо рвался из горла, а по лицу, горячие, тут же застывающие на морозе, бежали слёзы.
        Впереди уже виднелись верхи палаток и дым костров. Мери с огромным трудом подавила сжимающий горло хохот, вытерла лицо, в последний раз взмахнула хворостиной над щетинистой спиной хрюшки… и рядом вдруг послышался яростный рык: к ней бросились собаки.
        Это были таборные псы - лохматые, вечно голодные, злые, почти дикие, и Мери поняла: сейчас её бесценной свинье придёт конец. Отчаяние придало девушке решимости; она подняла над головой прут и с громким криком кинулась прямо на оскаленные пасти:
        - Прочь! Прочь пошли, не дам! Вон, проклятые! Ромалэ! Ромалэ! Ромалэ-э-э!
        Мери успела только хлестнуть хворостиной по морде огромного чёрного кобеля и тут же повалиться в снег от собственного слишком резкого движения, когда услышала грозный крик: «Аври, бэнга!»[61 - Прочь, черти!], сопровождаемый свистом кнута.
        - Кто здесь? Меришка, это ты?! Откуда ты взялась? - взъерошенный Сенька стоял на взгорке и примерялся ещё раз вытянуть кнутом собачью свору. - Чего они на тебя кинулись? Ты что зарёванная? Укусить, что ль, этот сукин сын успел?! Ты зачем примчалась, с Динкой что-то?..
        - Нет, с ней всё хорошо, ей лучше… Он не укусил… - Мери вскочила на ноги, первым делом оглянулась в поисках драгоценной свиньи… и у неё чуть ноги не отнялись от облегчения, когда оказалось, что чушка на месте.
        - Бог ты мой! - ахнул Сенька, увидев её добычу. - Ты где её взяла?! Во всей округе бабы третью неделю куры добыть не могут!
        - Нечаянно… В кустах нашла… Сенька, миленький, её быстрее есть надо, а то не дай боже…
        То же самое сказал Илья, когда чуть живая Мери и её свинья в кольце радостно гомонящих цыган вступили в круг между палатками.
        - Живо резать, пока хозяева не нашлись! Учить вас, идолы?!
        Учить никого не потребовалось: детвора тут же помчалась к недалёкому леску за хворостом, мужчины сгрудились вокруг свиньи, кто-то принёс топор, кто-то прибежал с ведром для крови и огромным ножом - и в мгновение ока земное существование неосмотрительно забредшей в кусты хрюшки было кончено. Огромный костёр горел, взмётываясь, казалось, до самых низких облаков, вокруг него немедленно образовалось чёрное пятно оттаявшей земли, рядом бегали с ножами и вёдрами повеселевшие женщины, дети плясали от радости, а несколько мальчишек встали дозором возле дороги - на случай, если появятся владельцы уже разделанной свиньи. Мери крутилась под ногами у цыганок, стараясь помогать, но её очень быстро и со всем почтением препроводили в шатёр Насти, где она почти насильно была уложена хозяйкой на перину.
        - Девочка, милая моя, тебе поспать надо. Я же вижу, что ты насквозь прозрачная с недосыпу, совсем там разрываешься над нашей Динкой… Ляжь, родная, поспи, я тебя разбужу, когда мясо готово будет. И какая же ты умница, как только достать сумела! Не хуже цыганки любой! Всем нашим теперь праздник через тебя!
        - Настасья Яковлевна, тётя Настя, мне ведь назад в больницу надо… Я обещала, Дина испугается, если меня не будет… - Из последних сил сопротивлялась Мери, но Настя придвинула к ней разноцветные подушки и укрыла синей в горошек периной.
        - Спи! Слушай бабку старую, не то какая же из тебя цыганка получится?
        Мери слабо улыбнулась, послушно опустила голову на подушку - и провалилась, словно в омут, в глубокий, тяжёлый сон.
        Она проснулась оттого, что под полог пробрался и устроился на её лице лунный лучик. Открыв глаза, Мери некоторое время недоумённо оглядывалась, не понимая, где находится. Потом разом вспомнила: заснеженная дорога… чужая свинья… счастливые лица цыган… подушки… Господи, сколько же сейчас времени?! Её ведь Дина ждёт! Мери, застонав от досады, откинула прогретую перину и выкатилась из шатра.
        Стояла морозная ясная ночь. Снег прекратился, тяжёлые облака уползли за реку, и с очистившегося неба, большие, близкие и холодные, светили над шатрами звёзды. Табор спал; в нём, казалось, не было ни души, лишь чуть поодаль малиновым светом тлели угли догоравшего костра, прикрытые полосами коры. У края шатра стояло полное ведро; звёздный свет, качаясь, плавал на чёрной поверхности воды. Мери шагнула было к ведру, чтобы глотнуть из него, залюбовалась на мгновение отражением звёзд, затем медленно подняла голову. Взглянув в пронзительную темноту, усеянную лучистыми искрами, вполголоса произнесла:
        Тихо ночью на степи… Небо ей сказало: спи!
        И курганы спят.
        Звёзды светлые в лучах говорят на небесах:
        Вышний - свят, свят, свят!
        В небе чутко и светло. Неподвижное крыло
        За плечом молчит.
        Нет движенья… Лишь порой бриллиантовой слезой
        Ангел пролетит.
        - Красиво, - вдруг послышалось из темноты, и Мери чуть не завопила от ужаса, заметив вдруг сидящего напротив неё, возле тлеющих углей, человека и стоящую рядом с ним лошадь.
        - Господи… кто?.. - едва сумела выговорить она.
        Из темноты блеснули зубы. Сидящий придвинулся к углям, и Мери с облегчением узнала Сеньку. Рядом переминался с ноги на ногу его вороной.
        - Б-боже мой… Который час? Ты почему не спишь? Как ты подошёл, я ничего не слышала?!
        Сенька пожал плечами. Поднял с земли палку, поворошил угли, бросил сверху несколько сухих веток, заготовленных с вечера, и они тут же занялись. Мери тем временем торопливо умывалась у ведра.
        - Мне ведь надо бежать… В больницу, к Дине, я же обещала, что ещё вечером вернусь, она испугается…
        - Успеешь, - Сенька повернулся, вытащил у себя из-за спины котелок. - Вот, бабы велели, чтоб поела. А то им тебя будить бабка не дала. Свинку-то твою обглодали до косточек, только вот для тебя и оставили.
        Мери сначала хотела было отказаться, но голод дал о себе знать мощной, подкатившей к горлу волной, и она, украдкой сглотнув слюну, произнесла:
        - Что ж, давай. И Дине надо отнести.
        Варёная свинина, которой во рту у Мери не было больше года, показалась ей восхитительно вкусной. У Сеньки к тому же нашёлся кусок хлеба и луковица, и Мери проглотила это всё в одно мгновение, едва успев поблагодарить. Оживший костёр весело трещал. Мери, продолжая жевать, придвинулась ближе к теплу. Сенька, заметив её движение, подбросил в костёр ещё хвороста и встал, снимая свою шинель.
        - На, держи. И ботинки твои я подбил, а то напрочь подошвы отваливались.
        Костёр вдруг выстрелил целым снопом искр, взметнувшихся к небу, и яркий свет выхватил из темноты Сенькину фигуру во весь рост. Он отшатнулся, невольно зажмурившись, а Мери, облизывая пальцы, неожиданно для себя вздохнула: как он изменился, этот мальчик, кто бы мог подумать… Меньше трёх лет прошло с того душного вечера, когда Сенька вместе с другими молодыми цыганами играл для неё «Ваню на диване» и совсем по-детски смущался от шуток Дины. Они, помнится, болтали тогда на веранде дома Щукиных, и она, Мери, кажется, просила говорить ей «ты» и тянулась проверить - мягкие или нет эти иссиня-чёрные взъерошенные волосы… Волосы Сенькины и сейчас напоминали прошлогоднее воронье гнездо, но девушка подумала, что вряд ли осмелилась бы проверить сейчас их мягкость и запросто, по-дружески, прикоснуться к этому взрослому, сумрачному мужику с жёсткой складкой возле губ и настороженной искрой в сощуренных глазах, когда-то напоминавших ей о врубелевском Демоне… А ведь он всего на год старше её. «Что стало с нами со всеми, - вдруг болезненно мелькнуло в голове, - во что мы превратились за неполные три года?»
        - Что ты так на меня смотришь? - нахмурившись и неловко проводя ладонью по лицу, спросил Сенька. - Грязный?
        - Нет… нет, что ты. Вспомнила просто… - Она не стала продолжать, но Сенька догадался и, невесело усмехнувшись, спросил:
        - Как мы с тобой собирались вместе у Дурки жеребчика принимать? Я потом так и не узнал - отчего не пришла? Проспала, что ли?
        - Конечно, - машинально ответила Мери, разом вспомнив то серое послегрозовое утро, стук открывшегося ставня, белое платье Дины, исчезающее в мокром саду, под отяжелевшими ветвями яблонь…
        «А ведь цыгане ничего не знают, - вдруг подумала она. - Ей же нельзя теперь выходить замуж, у них не положено, чтобы - не девушка… Ах, да что за пустяки у меня в голове!.. Ей бы только выздороветь, живой остаться, а там видно будет…»
        - Ты сейчас во сне плакала, - вдруг сказал Сенька.
        - В самом деле?! - изумилась Мери. - А я не помню…
        Сенька передёрнул плечами, сердито отпихнул морду вороного, тыкавшегося в его шею. Глядя в огонь, медленно, словно раздумывая над каждым словом, произнёс:
        - Лучше не плачь. Что реветь-то, коль жизнь такая пошла? Кому сейчас хорошо? Красные-белые друг в друга палят, а люди меж ними, как могут, поворачиваются. Кончится это скоро, да… Так ещё бог знает, что потом начнётся, может, ещё хужей…
        - Ты был на войне? - задумчиво спросила Мери. И тут же пожалела о своём вопросе, увидев, как неуловимо изменилось его лицо.
        - Был, - коротко ответил Сенька. Он сказал это спокойно, не повысив голоса, без недовольства и гнева, но Мери сразу расхотелось расспрашивать его дальше.
        Она испуганно молчала, но Сенька вдруг поднял голову, посмотрел на неё большими, странно сверкнувшими в свете костра глазами. Неожиданно улыбнулся:
        - Не цыганское дело - воевать, правильно дед говорил…
        - Тебя… отпустили по ранению? - робко поинтересовалась Мери.
        - Чего?.. - нахмурился Сенька. - Нет, не по ранению. То есть ранен был, но из-за этого не отпускали. Просто Дурку мою… осколком убило на Кубани. А без неё что мне там делать было?
        - Как это - без неё?.. - совсем растерялась Мери, ничего не знавшая об обстоятельствах Сенькиного ухода на военную службу.
        Парень сумрачно посмотрел на неё, но на этот раз Мери не отвела глаз. Он пожал плечами, отвернулся от этого жадного взгляда, вздохнул, уставившись через плечо девушки в темень осеннего поля… и вдруг начал рассказывать. Он ещё никому не говорил об этом, и язык поначалу не слушался, но чёрные серьёзные глаза смотрели на него через улёгшийся огонь, и Сенька, сам не зная почему, говорил и говорил.
        - Сперва при батарее был, у белых, в четвертом Воронежском. В атаки не ходил, так нашему поручику и сказал: всё едино ничего не умею и шашки отродясь в руках не держал, вы мне лучше коней дайте - и до конца войны за них беспокоиться не придётся. Он посмеялся… но, слава богу, хороший человек был, дозволил. Я во время боя завсегда лошадей держал, и господам, и солдатам. Лучше меня коновода не было, по двенадцать голов зараз сдержать мог. Лечить их умел, так меня с этими ихними атаками и не трогали. Я не боялся, понимаешь?! - Он мрачно, словно Мери обвиняла его в чём-то, блеснул на неё глазами. - Ничего не боялся! Но как же я буду человека резать, если он мне ничего не сделал и я его вовсе первый раз в жизни вижу?! Наш поручик шутил даже: «Смолякова убьют - за ним следом все кони в батарее передохнут, пусть уж лучше при них состоит, пользы больше». Я и состоял… пока отступать под Ставрополем не начали. Ох, что было, не приведи господь кому!..
        Сенька умолк, закрыв глаза, снова вспоминая те страшные дни, когда от ударов десятка орудий страшно тряслась земля, а по огромному, изрытому ямами, затянутому клубами сизого дыма полю носились люди и лошади, обезумевшие и словно ослепшие. Он тогда впервые упустил Дурку, которая, перепугавшись, оборвала повод и умчалась невесть куда. Потеряв голову от отчаяния, он всё пытался найти её, когда вдруг услышал сквозь серый туман дикие крики: «Атака! Атака!» - и, повернувшись, увидел, что прямо на него несётся лавина всадников. Бежать было поздно - да к тому же, оглянувшись, Сенька понял, что навстречу всадникам мчится точно такая же волна их полковой кавалерии. Каким-то чудом он успел вспомнить совет одного из старых солдат: «Ты, цыган, как поймёшь, что плену не миновать, сейчас погоны рви! Прямо к чёртовой матери! И нипочём не говори, что ты у добровольцев был, не то как раз в расход пустют! Они, конечно, и так не пожалеют, но это уж - наверняка!» Сенька успел оборвать погоны, отбросить их прочь и свалиться на землю, подумав: «Пусть уж лучше затопчут кони, чем разрубит от плеча до пояса шашка…» И после
страшного удара навалилась темнота.
        - Глаза открываю - вечер… Вокруг люди сидят, солдаты. Чьи, думаю, наши или ихние? Кашей пахнет с чесноком… Какой части, спрашивают, солдат? Никакой, отвечаю, я цыган, у меня лошадь убежала… Ка-а-ак закатятся они - земля задрожала! А один смеётся пуще всех: «Я ж вам, товарищ Рябченко, говорил, что это - цыганская морда!» Тут уж я понял, что коли «товарищ» - стало быть, лолэ…[62 - Красные.] Глаза закрыл, устал вроде, сам думаю: что делать? А эти всё допытываются: «Какой части будешь, цыган?» Не помню, отвечаю, товарищи, меня с седла сбило, лошадь убежала… «Да как командира-то зовут, помнишь?» Я им на всякий случай «товарищ Ленин» говорю - как на площадях кричали… Ну-у-у, тут гогот со всех сторон поднялся: «Гляньте, Ленин цыгану командир! Наш цыган, пролетарьский!» А, думаю, разорви вас всех, хоть горшком назовите, только не рубите…
        - Они… не узнали? - тихо спросила Мери.
        - Нет. Да и не дознавались особо. Спросили только: «За рабочую власть воюешь?» А как же, отвечаю, за самую что ни на есть… Ну, и не трогали меня боле. Башку завязали, каши дали, лежи, говорят, рана твоя неопасная, скоро запляшешь. А я, как на ноги вставать смог, сразу же и спросил: «Кони есть?» - «Вон они, кони, иди смотри…» Подхожу - отцы мои, вот она, Дурёха-то моя, стоит, кусты обжёвывает! Ну, я при ней и остался.
        - Вы с Дуркой остались у красных? - Мери невольно передёрнула плечами, надеясь, что Сенька не заметит этот жест. - И… как?
        - Да всё то же самое, - без улыбки сказал Сенька. - Только что коней мне уж держать не давали, а велели в атаку скакать со всеми. Ну, скакал, куда деваться было… И шашкой рубать научился, наш комроты, спасибо ему, выучил в два дня. Что ж тебе, говорил, вахлак необученный, задарма пропадать, убьют же, а так хоть отмашешься…
        «Он убивал людей», - вдруг подумала Мери, и по спине взбежал лёгкий холодок. Отвернувшись от Сеньки и глядя в огонь, девушка силилась понять: отчего вдруг это так напугало её - её, чьи отец, дед, дяди и оба кузена были солдатами, положившими в боях свои жизни и, разумеется, отнявшие немало таких же жизней? С самого рождения Мери слышала разговоры о войнах, боях, атаках, тактике и стратегии, солдатах и ранениях, ничего тут не поделаешь, - коль уж выросла в военной семье, где мужчины все остальные разговоры считали глупыми и «дамскими»… Но отчего так страшно сейчас смотреть на этого чёрного парня с широкими плечами и лохматой головой, который убивал людей, не видя в том смысла, не чувствуя ни долга, ни обязанности, ни даже своей выгоды… просто потому, что иначе убили бы его самого или его лошадь… Спохватившись, Мери взглянула на Сеньку и испугалась ещё больше при мысли о том, что он мог заметить её смятение… но тот, к счастью, даже не смотрел на неё. Просто говорил и говорил, уставившись неподвижными глазами в гаснущие, уже подёргивающиеся седым пеплом угли.
        - Зимой уж совсем надоело, спасу не стало… убегу, думаю, к чёртовой матери, наши наверняка уже в Смоленске на постое, приеду, деду в ноги свалюсь… Ночью Дурку взял - да и ходу. Ну и что? Только рассвело, на дорогу выбрался - опять со всех сторон: «Ура! В атаку! За Россию! За рабоч-крестьянство! С нами бог! Да здравствует мировая революция!» И, главное дело, нипочём не поймёшь, с какой стороны какие, к кому бежать-то! Кабы хоть по очереди, так я бы, может, и разобрался, уж знал к той поре, кто что кричит… а они все вместе да со всех сторон! Вот хоть расстрели меня - не помню, как мы с Дуркой к ночи обратно у красных оказались! Мне шашкой мясо с плеча почти до кости стесали, а у ней нога разбита.
        - Больше ты не пробовал уходить? - шёпотом спросила Мери.
        - А куда?! Рука-то нипочём не шевелилась, и лечить негде было! Лазаретов и для комиссаров тогда не устраивали, а уж солдатня вовсе сама чем попало заживлялась. - Сенька вдруг усмехнулся. - Мне китайчонок наш помог. Служил во взводе, маленький такой… я его имени и посейчас выговорить не могу, мы его Васькой звали. Так он меня каким-то своим жёлтым порошком лечил. Жглось так, что прямо сил не было, я в голос выл, отгонял его, мучителя, а он смеялся, обещал - начнёт, начнёт рука работать, не ругайся… И ещё вразумил меня: покою, мол, ей не давай, руке-то, русских докторов не слушай, что хочешь ею делай, хоть ножик бросай… Я и бросал… месяц почти без продыху. Сперва больно было, потом ничего. Ваську убило под Бесчастной, на Донце, да рука-то уж моя к той поре вовсе зажила… спасибо ему. - Сенька медленно перекрестился. Мери машинально сделала то же самое, не сводя с него глаз.
        - И Дурка к тому ж едва-едва к весне ладом бегать начала, всё на левую припадала! Они ещё хотели её в орудию запрягать, но тут уж я насмерть встал! Не дам, говорю, и не подходите, надорвёте мне кобылу - сам всех порубаю и не вспотею! Гаджэ смеялись: «Больной, говорят, цыган до своей клячи, скоро сам на себе её в атаку понесёт!» А уж после наступление пошло, боёв мало было, только что кубанскую грязь месили до самого лета. А потом под обстрел попали - и Дурку мою осколком… Слава богу, хоть не мучилась, родимая. В ту же ночь я и ушёл. Хватит, думаю, навоевался. Каракового у нашего командира прихватил, и… - Сенька хмуро усмехнулся. - Верно, очень уж богу хотелось меня с войны этой выпихнуть. С Кубани до Новочеркасска без единой царапины добрался! И ни один разъезд не остановил!
        Он умолк. Закрыл глаза, медленно, словно устало, провёл по ним ладонью. Вороной всё топтался рядом, тыкался Сеньке в плечо.
        - Да хватит уже, заиграл, дурной! Хуже псины! - В сердцах оттолкнул его Сенька. Поднял голову, в упор, пристально посмотрел на Мери.
        - Вот, побей бог, чяёри, я так за полтора года и не понял - зачем это всё нужно было? Я по первости спрашивать пробовал. Не может же быть, думаю, чтобы столько народу разом с ума сошло и воевать друг с другом кинулось без всякого резону… И люди навроде хорошие… Наш господин поручик мне поначалу растолковывал, и халадэ, какие пограмотней, тож… И потом уже комроты товарищ Рябченко… Вот тоже человек стоящий был, не поверишь! - Сенька сердито посмотрел на Мери, словно та усомнилась в его словах. - Я ни разу не слыхал, чтоб он на кого матом ругался! У нас в роте того не было, как в других… Вот клянусь тебе, по домам шляться, грабить он никому не давал! И если баб хватать будете, говорил, сам расстреляю на месте, сволочей, Красную армию позорите! А меня он в два дня шашкой рубать выучил, а я до этого той шашки и в руках не держал! Кабы не он - в первой же атаке положили б… Ещё всё хотел меня грамоте научить, даже буквы успел показать… А то, говорил, конокрад несознательный, так и помрёшь в потёмках, не разберёшься, какая кругом жизнь начинается! Прав был человек… ни черта я так и не понял! За Расею
война? - так вот она, стоит, Расея ваша, никуда не делась, никакая Атанта её в карман не сунула, да и карман тот, поди, не пошили ещё… За жизнь лучшую? Так и прежняя вроде неплохая была… Ярмарки, лошади, торговля… Хоры вон в городе… За народ? А что народ… Народу лишь бы отпахаться вовремя, да чтоб навоз был, да дождь прошёл, да война кончилась… Чяёри, ты вот учёная, гимназь закончила в городе - растолкуй! - Сенька заглянул ей в лицо чёрными сумрачными глазами, неожиданно усмехнулся, и Мери вздрогнула от этой усмешки.
        Видимо, что-то изменилось в её лице, потому что парень перестал улыбаться и хмуро спросил:
        - Что ты? Испугалась, что ли?
        - Нет… Нет, нет! - поспешно проговорила Мери, но Сенька не поверил.
        - Тоже вот, дурак, с девкой об войне толковать взялся… - проворчал он, отворачиваясь. - Ты это… согрелась хоть?
        - Да… - Мери неловко принялась выпутываться из шинели. - Спасибо, возьми…
        - Не надо, сиди уж. Ты непривычная, - Сенька встал было, но тут же снова сел и опять уставился на Мери. - Тяжело тебе с Динкой-то нашей возиться. Оттого ревела?
        - Мне не тяжело, - медленно сказала Мери. - Мне страшно.
        Пояснять она не стала, но Сенька, похоже, понял, кивнул.
        - Одной-то, понятно, страшно… Но ты же не одна. И тебя тут не обидит никто.
        - Я знаю. Но… - Мери беспомощно пожала плечами. И, вдруг устав выбирать слова, испуганно спросила о том, что мучило её уже несколько недель: - Сенька, цыгане меня не прогонят?
        - За что? - удивился он. - Живи сколько хочешь, пока живётся. Вот доберёшься до своих, тогда и…
        - До каких своих? До каких своих?! - почти закричала Мери, чувствуя, как снова поднимается в ней недавняя истерика. - У меня теперь никого нет, никого на свете! Не к кому добираться, понимаешь, не к кому! Маму расстреляли в овраге эти твои… лолэ!
        - А эти твои парнэ[63 - Белые.], думаешь, ангелы? - спокойно, не повышая голоса и не отводя глаз, поинтересовался Сенька. - Дэвлалэ-э… да я на Кубани такого насмотрелся, что они с людьми тоже делают… Вот разбей бог, расстрел за счастье стал бы! Мне и посейчас иногда эти виселицы снятся…
        Мери, вздрогнув, закусила губы, отвернулась. Наступила тишина, прерываемая лишь мерным дыханием стоящего рядом вороного.
        Неожиданно Сенька поднялся и шагнул к Мери. Гаснущие угли оказались теперь у него за спиной, но даже в темноте девушка увидела, как ярко сверкнули в улыбке его зубы.
        - А ты, коли так, оставайся насовсем. Выходи замуж за цыгана - да оставайся!
        - А… разве это можно?.. - растерянно пролепетала Мери.
        Сенька рассмеялся - весело, без издёвки. Хлопнул по шее вороного и предложил:
        - Проводить тебя до больницы-то? Идти далеко, ночь, да мало ли кто привязнет…
        Мери смогла только молча кивнуть.
        Через поле по безлюдной дороге, через овраг, по узкому мосту через реку, через пустой город они шли молча. Сзади топал вороной, на которого Сенька изредка шипел, но конь невозмутимо, словно ничего не слыша, продолжал идти за ним, постукивая копытами по мёрзлой земле. В больничном дворе, у дверей тифозного барака Сенька коротко сказал: «Доброй ночи» и, не дожидаясь, пока Мери ответит, вскочил верхом и вместе с вороным исчез в кромешной темноте.
        Девушка некоторое время стояла на крыльце барака, слушая, как постепенно удаляется звонкий, неторопливый, отчётливо слышный в полной тишине стук копыт. Затем нащупала за пазухой ещё тёплый свёрток с хлебом и свининой и поспешно скользнула в дверь. Нужно срочно разбудить Дину и накормить её.
        Внутри было тихо, в окно глядела луна, и вся огромная, заставленная в два ряда койками комната оказалась залита её светом. Мери сбросила подбитые Сенькой ботинки, на цыпочках прокралась к печи, у которой стояла кровать Дины… и застыла. Кто-то чёрный сидел на полу возле самой кровати, повернувшись к спящей девушке. Мери остановилась. Неизвестный не спеша поднялся ей навстречу. В лунном свете чётко очертилась слегка сутулая мужская фигура.
        - Кто здесь? - Мери неловким движением схватила от печи топор. - Я закричу!
        - Зачем, чяёри? - отозвался приглушённый, ленивый, ничуть не испуганный голос, и Мери чуть не уронила топор себе на ногу, узнав Мардо. Сразу же она вспомнила о том, что не видела сегодня Митьки в таборе и что тот не принимал участия в разделе свиньи. Мардо вообще неизвестно где был последние дни, но… что же он делает здесь?!
        Митька спокойно, бесшумно ступая по полу, прошёл мимо растерянной Мери, коротким кивком пригласив её следовать за ним. Она, ничего не понимая, повиновалась. На пороге ещё раз оглянулась, но Дина безмятежно спала, закутавшись в одеяло. Кто-то из женщин раскашлялся во сне, сонно забормотал, однако ни одна голова не поднялась с подушки.
        - Зачем ты здесь? - испуганно спросила Мери, когда они с Мардо пересекли больничный двор и Митька повернулся к ней. - Как сумел пройти? Что случилось?
        - Не твоего ума дело, девочка, - спокойно, не повысив голоса, ответил Митька, в упор глядя на Мери сощуренными, странно поблёскивающими в лунном свете глазами. - Скажешь кому - язык вырву. Вот ведь чёрт, а я думал - в таборе ночевать останешься… Чего тебе не спалось-то, шило?!
        - Но зачем?.. - Мери вдруг осеклась на полуслове, испугавшись своей догадки гораздо более Митькиной угрозы. - Господи… Мардо… У тебя же жена есть!
        Митька широко улыбнулся. Шагнул к Мери и взял её за руку выше локтя так, что она невольно охнула.
        - Не смей меня Мардо звать, раклюшка сопливая. Запомни, мне два слова шепнуть в городе кому надо - и тебе вон на том пустыре башку прострелят… княжна недобитая.
        Мери не успела и слова сказать в ответ, а Митька уже выпустил её руку и скрылся в потёмках. Она так и не услышала ни звука его шагов, ни скрипа калитки, словно Мардо попросту растворился в этой темноте.

* * *
        Дину выпустили из больницы через неделю: вернее, девушка сама сбежала оттуда, как только почувствовала, что более-менее уверенно стоит на ногах. Мери, которой подобное решение подруги вовсе не понравилось, всё же вынуждена была согласиться с ней: цыгане уже не могли дольше оставаться на этом месте. Ранним холодным утром, когда вся больница ещё спала, Дина при помощи подруги переоделась в цыганскую одежду, сунула ноги в принесённые подругой валенки, Мери укутала её шалью - и они вдвоём неслышно покинули спящий барак.
        Цыгане шумно обрадовались их возвращению, но Настя разворчалась: зачем не предупредили, зачем одни пошли целую версту через город, Динка вон вся синяя, цыгане могли бы и телегу за ней прислать, вот как окажется теперь, что всё леченье насмарку… Дину, в самом деле бледную до синевы на висках, едва стоящую на ногах, немедленно закутали в чью-то овчину и усадили у догорающего костра, а цыгане лихорадочно принялись сворачивать шатры и укладываться. Мгновенно табор был готов в дорогу, и полчаса спустя розоватые, блёклые лучи зимнего солнца, лениво выглянувшего из низких облаков, осветили вереницу цыганских телег, неспешно покидающих Рославль.
        К Смоленску подъехали через три дня. За это время наступила оттепель, которой уже никто не ждал. Улёгшийся, казалось, крепко и надолго снег снова растаял, обнажив рыжую грязь на дороге, которую лошадиные копыта, сапоги цыган и босые ноги цыганок быстро превратили в подобие овсяного киселя. Ветви придорожных вётел затрещали от порывов пронзительного ветра, чёрная вода в дорожных колеях морщилась и дрожала от падающих на неё сухих листьев, в ней отражалось низко нависшее свинцовое небо, с минуты на минуту готовое разродиться очередным снегопадом или ледяным дождём.
        - Дина, милая, потерпи ещё немного, - тихо произнесла Мери, вскочив на телегу Ильи, где среди мешков, подушек и перин сидела подруга. - Потерпи, Илья Григорьич сказал, что немного осталось, ещё три версты, там - по мосту через реку, и вот он, Смоленск. В доме тебя положим, там тепло, доктора позовём… Потерпи, ради бога, уж совсем чуть-чуть осталось…
        Дина не отвечала: ей в самом деле было плохо.
        Подтаявшая после оттепели, раскисшая дорога оказалась ужасной - вязкая грязь засасывала и ноги, и копыта, колёса застревали в колеях, и цыгане выбивались из сил, понукая лошадей и подталкивая сзади телеги. Мери то и дело спрыгивала на землю, упиралась ладонями в тележный задок вместе с Дарьей и Настей, налегала со всей мочи, уже не чувствуя ледяной воды, заливавшейся в ботинки, не ощущая озноба на спине от холодного ветра и лишь мельком удивляясь: как она до сих пор не схватила жесточайшую простуду за эту дорогу до Смоленска? Впрочем, гораздо больше девушку волновали другие вещи. Украдкой она покосилась назад, где, ругаясь страшными словами, помогал своим серым выбираться из канавы Митька Мардо. Копчёнки не было видно, но из-за телеги слышалось её пыхтение и приглушённая брань: она тоже толкала сзади. Взгляда Мери Митька не замечал, однако девушка сама, с минуту посмотрев в его перекошенное яростью, испорченное шрамами тёмное лицо с брызгами дорожной грязи на лбу и щеке, передёрнув плечами, отвернулась.
        Мардо внушал ей непреодолимый ужас с той самой ночи, когда она нечаянно застала его в бараке у постели Дины. Мери понимала, что обещание Митьки сдать «недобитую княжну» новым властям не было пустым звуком, что он вполне мог выполнить свою угрозу. Она уже слышала от цыган о том, что в ту страшную ночь, когда убили отца Дины, Мардо лично застрелил четверых человек, чтобы дать цыганам сбежать. Но она знала и то, что несколько лет перед этим Митька служил новой власти и что в цыганский дом он пришёл вместе с красноармейцами и в куртке комиссара. От него всего можно было ожидать… Мери делалось жутко при мысли о том, что «это чудовище», как она мысленно называла Митьку, всерьёз заинтересуется Диной. Девушка не знала, что ей делать. Рассказывать обо всём Дине не было никакого смысла: та ещё не оправилась после болезни и вряд ли смогла бы даже как следует выслушать подругу. Жаловаться её матери?.. Но на Дарью больно было смотреть: она до сих пор не пришла в себя после того, как на её глазах застрелили мужа, и ходила по табору почерневшая, осунувшаяся, почти не открывавшая рта. Её ещё хватало на то, чтобы
гадать по деревням и клянчить у заборов куски, как другие таборные женщины, но вечерами, накормив детей и внуков, она садилась у палатки и часами, долго, не мигая смотрела в огонь своими чёрными, чуть раскосыми глазами. И никто - ни сыновья, ни невестки, ни даже мать - не рисковал подходить к ней в эти часы. Как могла Мери соваться к Дарье сейчас со своими подозрениями насчёт Мардо? Можно было ещё, разумеется, поговорить с тётей Настей, но девушку останавливало то, что Митька, как ни крути, всё же тёти-Настин сын и в таборе свой, а она, Мери?.. Она, которую цыгане не прогнали до сих пор только из жалости, которой, слава богу, разрешили перезимовать с табором, и которая должна весной отправиться на Дон в поисках невесть какой родни? Хороша будет её благодарность этим людям, если она, не прожив в таборе и месяца, начнёт разводить сплетни и наговаривать на Митьку! Хотя, вероятно, и наговаривать нечего… Может, не было ничего ужасного в том, что он приходил посмотреть на Дину? Ведь, если подумать, опоздай Мери тогда хоть на полчаса или останься ночевать в таборе - она ничего бы не узнала об этом… Митька же
не прикасался к Дине, только смотрел, может, ничего страшного в том не было?.. Но в глубине души Мери чувствовала: то, что она случайно увидела, - очень важно, очень серьёзно, от этого нельзя отмахиваться… В конце концов она решила про себя, что жаловаться на Мардо никому не будет, однако со своей стороны шагу не сделает от Дины. Может, Мери и не сумеет по-настоящему защитить подругу в случае каких-то решительных Митькиных действий, но уж шум поднять сможет наверняка. К тому же вскоре Дина оправится, придёт в себя, и уж тогда они спокойно поговорят об этом. Но, утешая себя таким образом, Мери чувствовала, что кошки на сердце не перестают скрести.
        К вечеру измученные лошади дотащили цыганские телеги до окраины Смоленска. Впереди, за рекой, уже видны были низкие, почерневшие домишки Цыганской слободы, где с незапамятных времён зимовали таборные цыгане. Оставалось только перейти по мосту маленькую, но вредную и довольно глубокую речонку, устремлявшуюся неожиданно сильным течением к Днепру. Табор спустился по дороге с невысокой, скользкой от грязи горки, телеги не спеша подкатили к реке… и поросший камышом и осокой берег внезапно огласился дружной цыганской бранью. От знакомого широкого моста, который они из года в год переходили со всеми телегами и лошадьми, осталось лишь несколько рассохшихся досок, едва держащихся на осклизлых столбах, которые торчали из чёрной, водоворотами закручивающейся вокруг свай воды.
        - Тьфу, холеры, чтоб им всем по такому мосту на тот свет переходить! - выругал неизвестно кого Илья, спрыгнув с телеги и подходя к остаткам моста. - Столько лет стоял, столько лет по нём ездили - а теперь вот вам!
        Остальные цыгане тоже подошли к берегу и мрачно уставились на бегущую мимо них воду. Сенька тем временем не спеша вошёл на мост, походил по доскам, попрыгал на них. За ним полез Мардо.
        - Пушки, что ли, гаджэ тут возили?
        - Может, и пушки… Батарея на шесть орудий прошла - и готово дело.
        - Если орудия прошли - так и телеги пройдут? - предположил Митька, пиная сапогом крепкую на вид, влажную от брызг доску.
        - Надо попробовать… Если пару лесин вон там срубить да положить, так, может, и переберёмся.
        Скоро в ближнем леске было срублено и кое-как обтёсано несколько молодых осинок. Их положили на перекладины моста рядом с досками, и, к общей радости, получилось на удивление крепко. Осторожности ради сначала по мосту пустили разгруженную телегу. Она прошла хорошо. Следом проехал Илья на уже нагруженной повозке, а за ним, понукая лошадей и придерживая со всех сторон тележную кладь, потянулись остальные.
        - Диночка, надо перебираться, - сказала Мери, обхватывая её за талию и с тревогой чувствуя, что подруга качается, как былинка на ветру. - Немножко осталось, милая, уже почти приехали. Сейчас только мост перейти… Смотри, телега наша уже проехала, сейчас и мы с тобой следом, и опять ляжешь…
        - Меришка, да что ж ты меня упрашиваешь… Я сейчас, - Дина, у которой жар сменился ознобом, судорожно куталась в материну шубу. Сама Дарья шла рядом с телегой, следя, чтобы колёса не застряли в щелях между досками. Мокрый крупный снег уже сплошь залепил её полушубок и чёрный платок. Обернувшись через плечо, она хрипло прикрикнула:
        - Чяялэ, живо! Одни вы остались!
        - Идём, Диночка, - Мери потянула подругу за собой.
        Дина кивнула, глубоко вздохнула и пошла рядом с ней. Ноги казались чужими, она словно не чувствовала ни земли, ни досок моста под собой, горящая голова отчаянно кружилась. «Только бы не упасть… - устало билось в висках. - И так все измучились, надо идти… ещё немножко - и всё, вон даже Мери держится… Надо идти…»
        - Диночка, что с тобой? - встревоженно спросила Мери, когда подруга вдруг остановилась посреди моста и тяжело навалилась спиной на его перила. - Ты не можешь идти?
        - Могу… Я сейчас… Меришка, я почему-то ничего не вижу! - растерянным, тонким голосом произнесла Дина, неловко хватаясь рукой за перила.
        - Дина, это обморок! Стой, не падай! - вскричала Мери, видя, как закатываются глаза подруги, и торопливо хватая её за руку. Но в это время раздался громкий треск. Старые, прогнившие насквозь перила моста разломились пополам, как картонные, и Мери, слабо ахнув, увидела, что Дина летит в чёрную, стремительно уносящуюся прочь воду и сразу же уходит под неё с головой. Брызги взметнулись до моста, ноги Мери окатило ледяной волной.
        - Дина!!! - истошно завопила она. - Диночка!!!
        С берега заорали цыгане - и Мери ещё слышала этот многоголосый испуганный крик, когда, сбросив шаль на обломки перил, кинулась с моста вслед за подругой в стылую тёмную жуть.
        В первый миг девушке показалось, что она умирает: таким страшным, давящим, ледяным кольцом обхватило грудь. Со всего тела словно разом содрали кожу, вода не охладила, а обожгла, пронзив миллионом игл до самых внутренностей. Мери не могла вздохнуть и, лишь уйдя под воду, отчаянно замолотила руками и ногами. Её тут же выкинуло на поверхность, и она увидела в двух шагах коричневый, встопорщившийся мех Дининой шубы. Часто, с трудом дыша в ледяной воде, Мери погребла к ней.
        - Сбрасывай! Сбрасывай шубу! - отчаянно закричала она, не подозревая, что из горла у неё вырывается только слабый писк. Вцепившись в мех, Мери потянула его на себя. Рывок… Ещё рывок… Какая тяжёлая эта шуба… Какая холодная вода, как тянет вниз… Мери казалось, что целую вечность она провела в этом ледяном киселе, вытягивая из воды шубу, в которой, к своему ужасу, никак не могла нащупать Дину. Руки уже перестали слушаться, превратившись в чужие, почти неподвижные обрубки, ног Мери давно не чуяла, сердце, казалось, вот-вот остановится, когда неожиданно прямо у неё из-под руки вынырнуло мокрое, пугающе серое, запрокинутое лицо Дины.
        - Диночка!!! - закричала Мери, собравшись с последними силами и отталкивая прочь тянущую их обеих на дно шубу. - Диночка, помогай, я не вытащу нас! Двоих нас… не вытащу!
        Но Дина не могла ей помочь, это было понятно сразу. «Я тону…» - со страхом подумала Мери, чувствуя, как тяжёлые, словно валуны, ноги неумолимо тянут её на дно. И тут - вода рядом словно взорвалась, взметнулась фонтаном брызг, и прямо перед девушкой вынырнула оскаленная, мокрая физиономия Сеньки.
        - Мардо!!! - заорал он себе через плечо, одновременно толкая Мери в спину так, что она задохнулась от боли. - Ракли здесь, Динку держи! Голову держи ей!
        - Где Дина? Где Дина?! - кричала Мери, упрямо оглядываясь, пока Сенька волочил её к берегу. - Ей надо дышать, она в обмороке, она…
        - Держись за меня, дура, и заткнись!!! - рявкнул Сенька так, что Мери в самом деле умолкла и намертво вцепилась в его рукав.
        Через минуту десяток рук подхватил девушку и вытянул на скользкий, глинистый берег. Она тут же села торчком и увидела в воде, в нескольких шагах от берега встрёпанную голову Митьки, который тащил за собой Дину. Сенька с берега кинулся снова в воду, и вдвоём с Мардо они выволокли девушку на берег.
        Позднее Мери сама удивлялась, откуда у неё тогда взялись силы. Она словно не замечала мокрой, отяжелевшей одежды, облепившей ноги юбки, бегущих по лицу капель, смертного холода, от которого тряслись все поджилки. Вместе с другими цыганами Мери стояла возле Сеньки, который, перегнув через своё колено неподвижную Дину, нажимал ей между лопаток резкими сильными толчками - до тех пор, пока изо рта её с шипением не полилась вода и девушка не закашлялась - хрипло и глухо.
        - Всё, жива, - отрывисто произнёс Сенька, выпрямляясь. - Ромалэ, у кого телега пустая? Девок на рысях в город надо.
        - На моей можно, - предложил Мардо, тоже весь синий от холода. - Юлька! Где ты, чёртова кукла?! В кои-то веки баба занадобилась - так нету! Вываливай, зараза, барахло!
        Объяснять дважды Копчёнке не пришлось, да и другие женщины бросились на помощь, - и в считаные минуты все узлы, подушки и перины были сброшены на землю. Дину перенесли в пустую телегу, Мери вскочила туда же, Митька взлетел на передок, хрипло заорал на своих серых: «Пошли, проклятые, трогай!!!» - И телега понеслась.
        Ни разу в жизни Мери не видела такой быстрой езды. Телегу качало, трясло и колотило, голова Дины беспомощно моталась из стороны в сторону на коленях подруги, а сама Мери, держась обеими руками за края телеги, изо всех сил старалась не вылететь прочь. Мимо проносились чёрные голые деревья, покрытые снегом холмы, в сером, набухшем небе орали вороны, и Мери всё казалось, что воронья стая пытается догнать цыганскую телегу. «Только бы камень не попался… Только бы колесо не отвалилось…» - с ужасом думала Мери, понимая, что тогда им непременно придёт конец. Успокаивало немного лишь то, что рядом летел верхом на своём вороном Сенька. Когда Мери поднимала голову, глядя на него, он улыбался. Мокрая рубаха спереди прилипла к его груди, сзади надувалась пузырём.
        До Цыганской слободы Митька домчал за несколько минут: вскоре по обочине дороги уже замелькали низкие покосившиеся домики, кривые заборы, послышалась изумлённая, испуганная цыганская речь, заглушаемая дикими Митькиными воплями: «Дромэстыр! Дромэстыр, бэнга, палал!»[64 - С дороги! С дороги, черти, назад!] Наконец резкий рывок, треск, пронзительное ржание осаженных на полном ходу лошадей - и телега остановилась перед крепкими, добротными, запертыми на засов воротами. Сенька спрыгнул с вороного, побежал к воротам, но высокая створка с чугунной петлёй уже распахнулась, и навстречу телеге, прямо под оскаленные морды серых, высыпалась целая орда цыганских детей от двух до шестнадцати лет, за которыми бежала цыганка с ещё молодым, красивым лицом, в городском платье и шали внакидку.
        - Дэвлалэ, ромалэ, наконец-то! Ай, Сенька, Митя, да откуда же вы? Почему галопом таким, почему мокрые?! Где остальные наши? Где вас носило, мы вас всех ещё по предзимкам ждали? Кто там у вас в телеге?!
        - Принимай девок, тётя Ирина! - тяжело дыша, сказал Мардо. - Вот, на мосту в воду бултыхнулись…
        - Ай, да будь проклят этот мост, Гришка ещё когда говорил, что он и мухи не выдержит, а тут вон что!.. - зашлась, схватившись за голову, Ирина. - Чяялэ! Помогайте, чего выстроились?! Чявалэ, несите девок в баню, я с утра топила! Или нет, в баню сами идите, а девок - в дом! Я - сейчас, сию минуту… Другие-то где, приедут?! Боже мой, и за что напасть такая…
        Ирина одновременно и говорила, и причитала, и ужасалась, и отдавала приказания толпе дочерей и невесток, и помогала тащить с телеги полуживую Дину - к изумлению Мери, всё это у неё успешно получалось. Мардо, бросив поводья серых одному из голоногих мальчишек, подхватил на руки Дину и понёс её в дом.
        - А ты что встала? Идти не можешь? - спросил за спиной Мери голос Сеньки. - Не то давай тоже понесу…
        Очень велик был соблазн сказать: «Понеси», но Мери, упрямо замотав головой, сама зашагала к высокому крыльцу, по которому Мардо уже поднимал Дину.
        Это был очень большой, крепкий, хорошо построенный дом цыганского купца-лошадника. Гришка Смоляков, старший сын Ильи, приехал в Смоленск почти двадцать лет назад, с беременной на последних сроках Иринкой, которую увёз от мужа, и с её тремя детьми. Иринка была хоровой цыганкой, о таборе боялась даже слышать, и Гришка не пытался увезти жену в семью отца. Его не пугала осёдлая жизнь, и, сняв для начала полдома у русских хозяев, он привычно запихнул кнут за пояс и отправился на Конный рынок. Иринка, едва родив, пошла в лучший цыганский хор Смоленска, куда и была принята с распростёртыми объятиями. Через несколько лет Смоляковы купили новый дом с огромной конюшней, Гришка завёл рысаков, за его лошадьми приезжали ремонтёры гвардейских полков, и цыгане с завистью начали называть сына Ильи миллионщиком. Таборная родня каждый год приезжала к ним зимовать. В нижней огромной зале расстилались перины и подушки, вешались цветные занавески, в доме становилось в семь раз шумнее и многолюднее, занимались даже баня и часть конюшни. Результатом всего этого было то, что две дочери Гришки и Иринки ушли замуж в табор,
а старший сын привёл в дом жену «из-под телеги».
        В доме Мери подхватили сразу два десятка рук.
        - Скорее, девочка, скорее раздевайся! - налетели на неё со всех сторон.
        Кто-то стаскивал с девушки кофту, кто-то тянул юбку, кто-то дёргал с ноги уцелевший, хлюпающий водой ботинок. От внезапно наступившего тепла у Мери закружилась голова. Она тяжело опустилась на лавку, с интересом наблюдая, как качаются и плывут перед глазами стены, ковёр на полу, иконы в углу под красной лампадкой, обеспокоенные лица молодых цыганок, обступивших её. Хозяйка дома в это время энергично копошилась у огромной русской печи, совок за совком выгребая в огромное жестяное ведро, подставленное внизу, горячую золу и угли. Затем нутро печи было тщательно выметено до самого последнего уголька. Сунув голову в печь и обмахивая свод почерневшим гусиным крылом, Ирина отдавала последние распоряжения:
        - Танька, принеси воды! Симка, где солома? Кто на двор за ней побежал?! Симка, где ты там?! Оля, позови Симку с соломой! Катя, половики тащи! Танька, да живее же у меня! Дэвлалэ, да что, кроме меня, умерли все в этом доме?! Живо, живо, девки же простынут!
        В мгновение ока нутро печи было выстелено чистой соломой, поверх неё положили половики, и раскрасневшаяся от жара Ирина, вытирая лицо краем платка, скомандовала:
        - Девочка, лезь туда быстрей!
        - Ой… - растерялась Мери. - Ой, я боюсь…
        - Глупая, первый раз, что ли? - Ирина улыбнулась, подошла к ней вплотную. - А чья ты будешь, чяёри? Уж прости, не припомню. Каких ты? Наших, смолякоскирэн?
        - Я ракли… - созналась Мери, но Ирина не услышала слов девушки, потому что в это время распахнулась дверь, и Сенькин голос бодро спросил с порога:
        - Эй, жива тут Меришка моя?
        - А-а-а-а, бессовестный!!! - немедленно поднялся такой ураганный вой, что у Мери заложило уши.
        Вспомнив о том, что она в одной мокрой, облепившей грудь рубашке, девушка - откуда силы взялись? - резво подхватилась с лавки и бросилась к печи. Две молодые цыганки ретиво загораживали её; остальные орущей, негодующей толпой накинулись на Сеньку, которого тут же снесло за порог.
        - Проваливай! Совсем стыд потерял! Иди в баню, грейся! Ишь, чего вздумал, проклятый, кнута на тебя нет! - гремело ему вслед вперемешку с бранью и хохотом.
        А Мери уже геройски лезла в дышащее жаром нутро печи, подталкиваемая Ириной и её невестками.
        - Только заслонкой не закрывайте… Ой… Темно будет, ой, я боюсь…
        - Это ничего! Это хорошо! Закрывай глаза и спи! Или просто лежи, брильянтовая, из тебя враз вся болесть выйдет! Тебе до косточек, до поджилочек сейчас прогреться надо, вот как!
        - А Дина! Где Дина?! Ей нельзя в печь, она после тифа, её нужно…
        - Не беспокойся! - заслонка захлопнулась, и Мери оказалась в кромешной горячей тьме.
        Сколько времени она провела в печном поду, как после выбиралась оттуда - сама, или кто-то тащил её, - как дошла до постели, девушка, как ни старалась, не могла потом вспомнить. В памяти остались лишь кажущаяся прохладной после печи шероховатая, пахнущая летними травами поверхность перины, угол зелёной, в горошек подушки, деревянная бревенчатая стена у самого лица, холодная женская ладонь на лбу, ласковые пальцы, касающиеся её волос, приглушённый голос: «Поспи, чяёри, поспи, милая, отдохни, умница…» Мери лежала с закрытыми глазами, чувствуя себя, как разваренная в борще картофелина, понимая, что не сумеет пошевелиться, даже если наступит конец света, разморённая, усталая и счастливая оттого, что больше не надо никуда рваться, ни за кем следить, никого спасать, а можно только спать, спать, спать… Вскоре до неё донёсся взрыв радостных ахов и воплей, топот ног, устремившихся на улицу, - это подъехал и вкатился в распахнутые ворота табор. Затем раздались горестные причитания, сразу же заглушённые отчаянным плачем хозяйки дома: Ирине рассказали о смерти её единственного брата в Москве. Потом цыгане
повалили в дом, весь сразу наполнившийся женскими озабоченными голосами, стуком посуды, детским рёвом и криками, но этого Мери уже не слышала: она спала мёртвым, чугунным сном. И не проснулась даже тогда, когда рядом с ней положили полубесчувственную Дину.
        Мери очнулась от чуть слышного шороха рядом. Испуганно открыв глаза в темноте, она удивилась тишине вокруг и поняла, что сейчас глухая ночь. В чёрном квадрате окна блестела голубоватая, морозная луна, её слабый свет дрожал на стене у самого лица Мери. Рядом слышалось хриплое, неровное дыхание Дины.
        У другой стены кто-то осторожно возился, пристраивая свечной огарок на стол и отгораживая его от спящих огромным чайником. Затем послышался чей-то горький, придушенный всхлип. И - ласковый, чуть укоризненный шёпот Насти:
        - Иринка, девочка, ну, не убивайся же так, милая… Всем нам горе большое, а вам так больше всех. Дашка моя тоже до сих пор вон на дворе воет, чтоб детей не перебудить… И бабы там вместе с ней, как собаки на луну, уже всех гаджэн в округе всполошили… Может, и ты к ней пойдёшь?
        - Не… не пойду… Я тогда до утра уняться не смогу… Прости, я сейчас, сейчас… - Невидимая в темноте Ирина отошла к стене, послышался звук зачерпываемой из ведра воды. - Как же это было, тётя Настя?
        - Ну вот, в десятый раз рассказывать?! - шёпотом вскинулась Настя. - Пожалей уж сердце-то моё, мне ведь Яшка тоже не чужой был! А на моих глазах его эти звери… Кабы не Сенька наш…
        - А цыгане говорили, это Мардо всех гаджэн положил…
        - Сенька вперёд со своим ножом успел. Если б не он - и Динка бы рядом с отцом легла. Видишь, до чего дошло - уже цыгане людей убивают! Бедная девочка, дэвлалэ, бедная девочка… На её глазах отца застрелили! Сама под пистолем стояла! Боже мой, боже мой, как вспомню - душа разрывается! В её-то годы такое вытерпеть… Что с людьми делается, что на свете творится… В тифу месяц пролежала, мы из-за неё и уехать не могли, всем стадом под Рославлем застряли… Спасибо Меришке, выходила.
        - Чья она, эта кудрявушка? - ещё всхлипывая, спросила Ирина. - Она говорила, да я не услышала, как раз девки разорались что-то…
        Из темноты явственно послышался Настин смешок:
        - Угадай - чья?
        Заинтересованная Ирина принялась добросовестно перечислять все цыганские семьи, к которым, по её расчётам, «кудрявушка» могла иметь отношение. Мери, глядя на то, как Настя важно качает головой, лежала уткнувшись в угол подушки и изо всех сил старалась не хихикать.
        - Ну, всё, не могу, не знаю! - наконец сдалась Ирина. - Не из наших, что ли, взяли? Так ведь девочка, немужняя! Скажи, ну скажи - чья она?!
        - Ракли, - усмехнувшись, ответила Настя, и Ирина, забывшись, громко ахнула.
        - Что ты, глупая, перебудишь!.. - испуганно схватила её за руку Настя, и обе цыганки перешли на едва слышный шёпот.
        Теперь до Мери доносились лишь обрывки фраз:
        - Сенька из-под вагона вытащил… К Динке в больничку прорвалась… волосы ей не дала срезать… Три недели с ней убивалась, не спала, не ела… В табор свинью притащила… За Динкой в реку - бух! Наши только рты пооткрывали!
        - Дэвла-дэвла-дэвла… - изумлённо протянула Ирина, когда Настя триумфально умолкла. - И кто бы только подумать мог… Говоришь - княжна?
        - Самая что ни на есть! - перекрестилась Настя. - И знаешь чья дочь?
        - Чья?!
        Настя сказала несколько слов совсем неслышным шёпотом, и Мери услышала только изумлённый вздох Ирины:
        - А ведь не похожа на неё совсем… Анька белая была… Бог ты мой! Гришке-то сказать, аль нет?
        - Как хочешь. Отчего не сказать-то?.. - Настя помолчала. - Дивлюсь я на эту девочку. Два месяца уж в таборе и хоть бы словом пожаловалась, хоть бы заплакала! На части рвётся, как невестка молодая, всё помогать суётся, гадать и то подхватывается с нашими идти…
        - Зачем ей?..
        - Известно зачем, - медленно произнесла Настя. - Уходить-то девке некуда. Сама, поди, видишь, как сейчас с князьями-то. Всё вверх дном перевернулось да опрокинулось. Цыганам-то, конечно, ничего, нам лишь бы конные ярмарки не запретили…
        - Да кто ж их запретит! - рассмеялась Ирина.
        - То-то и оно. А девочка хорошая!
        - Она замуж за цыгана не хочет выйти? - вдруг задумчиво поинтересовалась Ирина. - Моему Ваське девятнадцать уже, а даже думать, балбес, о женитьбе не хочет… Красивая девка-то какая! Сегодня, только Сенька с Мардо её привезли, я разглядела. Она на лавке сидит вся синяя, трясётся, косы мокрые, вода бежит - а всё равно видать, что красивая! Если, ты говоришь, она совсем цыганкой согласна быть, так я бы её взяла. Может, мой Васька ей понравится?
        - Не знаю, - пожала плечами Настя. - Только, чую я, что она ещё кой-кому нравится.
        - Это кому ж? - ревниво спросила Ирина.
        Мери вытянулась в струнку на постели, вся обратившись в слух. Но в это время рядом чуть слышно, жалобно простонала во сне Дина, и приглушённый разговор у свечного огарка тут же смолк. На всякий случай Мери крепко зажмурила глаза.
        - Чяялэ, спите? - чуть погодя раздался подозрительный вопрос Насти.
        Мери «спала» изо всех сил. Вскоре до неё донеслось чуть слышное шуршание юбок, шаги к двери, свет свечи метнулся по стене - и сразу навалилась темнота. Луна уже уходила из окна, оставив лишь голубоватую полоску на подоконнике. Глядя на неё, Мери вздохнула… и вдруг неслышно рассмеялась - впервые с той страшной ночи, когда проснулась одна в телеге посреди ночного поля. «Я останусь здесь, - подумала Мери, не чувствуя ни страха, ни отчаяния, ни сомнений, - лишь бесконечное облегчение. - Я останусь у цыган, они меня не прогонят. Если уж эта женщина хотела меня замуж… за цыгана… Кому же я нравлюсь? Сенька… Нет, вздор, быть того не может, никто не может знать…» Луна ушла из окна. Мери заснула, так и не додумав.

* * *
        Дина проболела всю зиму. Падение в ледяную реку не прошло для неё даром, девушка снова свалилась в жару, и Мери сорвала себе голос, требуя, чтобы цыгане позвали к больной доктора: она опасалась рецидива. Доктора привели, и тот, осмотрев больную и с опаской поглядывая на её сгрудившихся вокруг смуглых, черноглазых, оборванных родственников, объявил, что вместо тифа Дина получила пневмонию. На этот раз в больницу её не повезли, поскольку сам доктор честно предупредил, что смоленский госпиталь переполнен тифозными, а лежать в продуваемом сквозняками больничном коридоре с пневмонией - верная смерть. «Коли помрёт девочка - так пусть лучше дома, а не в казённом месте на полу», - единодушно решили цыгане. Дарья залилась слезами. Мери, почерневшая и злая, обняла её за плечи, сердито посмотрела на цыган и сквозь зубы пообещала: «Не беспокойся, тётя Даша, я её выхожу. Не в первый раз».
        Дину положили в дальней комнате на огромную кровать с периной и горой подушек. С подругой поселилась Мери, для которой началась новая полоса бессонных ночей. Почти ползимы она не спала спокойно даже тогда, когда засыпала Дина: каждый шорох за дверью пугал девушку, она приподнималась на локте и не сводила глаз с двери, боясь, что войдёт Мардо. Этот цыган с испорченным шрамами лицом и всегда сощуренными глазами по-прежнему внушал ей панический страх, хотя с той ночи в рославлевской больнице, когда Мери застала его у койки спящей подруги, Мардо не сказал ни ей, ни Дине ни одного слова. В глубине души она надеялась, что, если у Митьки и были прежде какие-то намерения в отношении Дины, то теперь они прошли. Он с Копчёнкой поселился отдельно от семьи Григория и Ирины, сняв баню у их русских соседей, к родне Мардо почти не заходил, хотя его жена крутилась у цыган каждый день, и Мери вздохнула спокойнее. У неё хватало забот и без Митьки.
        Дина больше месяца не вставала с постели, снова находясь между жизнью и смертью. Девушка страшно похудела, осунулась, глубоко запали воспалённые, лихорадочно блестящие глаза, ещё резче обозначились обтянутые сухой смуглой кожей скулы, и у Мери разрывалось сердце, когда она смотрела на подругу.
        «Ничего! - нарочито бодрым голосом успокаивала она Дину, давая ей лекарство, меняя мокрую тряпку на лбу или поправляя подушку так, чтобы больная могла посмотреть в окно на заснеженную улицу. - Ты поправишься у меня, честное слово! Будем с тобой понемножку на двор выходить, скоро уже дни прибавляться начнут, а потом весна наступит… Вот увидишь!»
        Дина, у которой не было сил даже улыбаться, молча отворачивалась к стене и закрывала глаза. И Мери в полном отчаянии чувствовала: подруга не ждёт этой весны, она ей не нужна. Иногда по ночам Мери просыпалась от судорожных всхлипов, доносящихся с кровати. Вскакивала, перебегала холодный пол по лунным пятнам, прыгала на перину к подруге, обнимала её худые, содрогающиеся плечи.
        - Дина, Дина, Диночка… Ну, что же ты опять… Тебе ведь нельзя так, хуже станет, уморишь себя, глупая!
        - И пусть! Пусть! Пу-у-усть! - захлёбывалась придушенными рыданиями Дина. - Я тогда к нему… сразу - к нему… он там меня ждёт… Меришка, я жить больше не могу! Его нет, понимаешь - нет! Больше нет! Я никогда… я его никогда не увижу-у-у… Господи, да зачем меня тогда вместе с отцом не застрелили… Всё бы уже кончилось, как было б хорошо…
        - Дина, Дина, господь с тобой… Нельзя так говорить… - шептала Мери сквозь слёзы. - Это грешно, нельзя… Ты молодая, тебе девятнадцать лет, у тебя всё ещё будет, вот увидишь…
        - Будет?! Что будет?! Дура! - взрывалась Дина. - У меня уже ничего не может быть! Весной пойду побираться под заборами, как нищая! Как все эти! Вот и вся моя жизнь, всё, что осталось! С утра до ночи Христа ради, пока не сдохнешь! И одна, всю жизнь одна! Вот и всё! - Тут её схватывал сиплый кашель, Дина, задыхаясь, падала навзничь на подушку.
        Мери вскакивала, бежала за водой, за лекарством, уговаривала, упрашивала успокоиться, лечь и заснуть, угрожала позвать Дарью… На последнем обычно Дина смирялась:
        - Не смей! Не надо… Маме и без меня довольно… - Она с отвращением глотала настойку, отворачивалась к стене и накрывалась с головой.
        А Мери больше не могла заснуть и до рассвета сидела, поджав под себя ноги, на постели рядом с Диной или бродила взад-вперёд по крошечной комнате до тех пор, пока ноги окончательно не застывали на холодном полу. Мысли в голове текли медленные, странные, словно принадлежащие не ей, а кому-то другому. Мысли о том, что Дина права. О том, что Зурико больше нет и он не вернётся. Не вернётся и мама, и отец. О том, что у неё, княжны Мери Дадешкелиани, нет теперь никого на свете, кроме… цыган. Кроме этих шумных, смуглых людей, которые приняли её тогда, когда, казалось, ничего вокруг не осталось - лишь холод, чернота и отчаяние. О том, что надо как-то жить, что Дина тоже поймёт это, едва оправится немного, что весной они поедут на юг, где, по слухам, идут бои, что ещё есть надежда… Что сейчас главное - просто выжить. А даже это было непросто.
        Зима выдалась холодной и вьюжной. Под окнами цыганского дома, бесконечные, завывали метели, страшная пурга взметалась столбами выше заборов, сугробы закрывали окна, расписанные затейливыми ледяными узорами, по узенькой дорожке едва можно было пройти за водой и на конюшню. Ещё больше холодов угнетал голод, но цыгане дружно сходились на том, что Смоленск - не Москва: в окрестных деревнях всё-таки получалось что-то доставать. Время от времени во двор выволакивались сани, в них впрягалась клячонка, в сани забирались несколько женщин с детьми - и «цыганский продотряд», как называл их Митька Мардо, отправлялся в какую-нибудь из близлежащих деревень. Лошадь останавливалась на околице, цыганки дружно сбрасывали валенки и босые, вместе с полуголыми детьми, бежали по пустой деревенской улице, жалобно крича: «Хозяйка, миленькая, пусти погреться, дети замерза-а-а-ают!» Вопли эти делались громче и жалобнее, если впереди попадался дом побогаче, с неразобранными крышей и забором. Расчёт был безошибочным: увидев во дворе синюю от холода цыганку с голыми ногами и жмущихся к ней оборванных детей, хозяйка ахала,
всплёскивала руками и кричала: «Дура! Замёрзнешь! А ну живее в дом свою ораву гони, что ж ты, недотыка, с детишками-то делаешь?!» Цыганята, подпрыгивая на ходу, мчались в дом, за ними неслась мамаша - а через два-три дома снова можно было увидеть такую же сцену.
        Копчёнка и здесь оказывалась впереди всех: одолжив у какой-нибудь из цыганок голого малыша и примотав его к себе полотенцем, она умудрялась обежать в одиночку чуть не все дворы в деревне и везде что-то выклянчить: сухую корку хлеба, картофелину или даже жилистую, худую курицу.
        - А можно и мне с вами? - попросилась однажды вечером Мери, глядя на то, как усталые, замёрзшие, но довольные цыганки выгружают на огромном столе свои торбы и появление каждого нового куска сопровождается счастливыми криками сгрудившейся вокруг детворы. Цыганки дружно расхохотались. Улыбнулись, переглянувшись, Ирина и Настя.
        - Какое, что ты! - хохоча, замахала руками Копчёнка. - Что ты, милая, это же уметь надо! За просто так, за-ради бога, тебе и корочки мышиной не дадут, особенно сейчас! У гаджэн в домах даже клопы голодные сидят, а ты…
        Мери смущённо улыбнулась, возвращаться к начатому разговору не стала, но вечером её саму спросила об этом Настя. Было уже довольно поздно, пресловутую курицу, принесённую Юлькой, давно сварили, котёл супа - съели, дети и мужчины спали, сонные женщины домывали посуду. Мери, из последних сил борясь с дремотой, тёрла полотенцем жестяные миски, которые ей передавала Копчёнка, одну за другой выхватывая их из таза с водой и шёпотом восхищаясь: «Вот ведь подлизали, черти оголодалые, теперь и не мыть можно!» Настя улыбалась, вполголоса напевала старинный романс:
        В твоём углу покрыты пылью полки,
        Меж книг увял заброшенный букет,
        А на стене задумчивый портрет,
        Как дней былых ненужные осколки…
        - Меришка!
        Заслушавшаяся Мери не сразу поняла, что это обращаются к ней, и от неожиданности чуть не уронила полотенце.
        - Что, тётя Настя?..
        - Если всерьёз хочешь, не шутишь - идём завтра со мной.
        - Спасибо! - чуть не подскочила от радости Мери. Копчёнка фыркнула, роняя в воду уже вымытую миску. С удивлением посмотрела на Настю. Та, не замечая этого, пристально разглядывала Мери. И девушке в который уже раз показалось, что большие, по-молодому чистые чёрные глаза старой цыганки видят её до самого дна.
        - Зачем ты хочешь этому учиться, чяёри? Ты ведь не наша.
        Мери глубоко вздохнула, стараясь избавиться от неприятного ощущения, вызванного словами Насти. Затем строго напомнила себе, что старуха цыганка права, для чего-то сложила на коленях полотенце и сказала правду:
        - Затем, что я не могу сидеть на шее у табора. Я могла бы, конечно, в городе найти работу, да хоть бы и в больнице, но оставить Дину сейчас нельзя. А ем я каждый день, и зима долгая. Лучше я буду делать то же, что и вы, чем вовсе ничего.
        Настя взглянула на девушку с уважением. Покосившись на Копчёнку, Мери заметила, что и та смотрит на неё серьёзно и изумлённо, без обычной насмешки.
        - Ладно, чяёри, завтра пойдёшь со мной. Но гляди - только пойдёшь! Сама ничего делать не станешь, потому что не умеешь, ещё не хватало из-за тебя горя огрести… Будешь на меня смотреть - и всё! Ты романэс хорошо понимаешь?
        - Вроде бы да…
        - Ну-ка, скажи по-русски: «Меришка амари - гожо, лачи, годьвари, те дэл лакэ Дэвэл ромэс барвалэс!»[65 - Меришка наша - красавица, хорошая, умница, пошли ей бог жениха богатого!]
        Мери прыснула и тихо засмеялась. Расхохоталась и Копчёнка:
        - Мишто пхэндян, даё, мэк дэл лакэ Дэвэл![66 - Хорошо сказала, мама, пусть ей бог пошлёт!]
        - Ну-ка тихо, кобылицы, детей побудите! - шутя замахнулась на них Настя. - Заканчивайте со своими мисками - да спать! Завтра до света подыматься!
        На следующее утро цыганские розвальни, запряжённые мохнатой грустной лошадкой, пересекали белое, заснеженное поле, которому, казалось, конца-краю не видно. Настя придумала съездить в дальнее село Пригорино, до войны считавшееся «миллионщицким»: у мужиков были даже каменные дома. Прежде цыганки часто забирались в богатое Пригорино, где всегда находилось чем поживиться, и те, кто поудачливее, приносили оттуда даже поросят.
        День был серым, сумрачным, низко нависшие облака снова обещали снег. Мери сидела в санях рядом с Настей, прижимая к себе двух её внучек, пяти и восьми лет, старалась не очень громко стучать зубами от пробиравшего до костей холода и тихо завидовала этим оборванным девчонкам, которые, казалось, не замечали мороза и весело щебетали о каких-то завтрашних посиделках. Рядом одна из Настиных невесток, выпростав из кофты грудь, кормила своего полугодовалого сына. Малыш бодро чмокал губками, умудряясь при этом толкать мать в живот голой коричневой пяткой. Мери смотрела на них и думала о том, что она сама только в последнее время выучилась спокойно смотреть на раздетых цыганских детей. Да, девушка отлично помнила, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, но первое время впадала в панику, увидев, как какой-нибудь мальчишка в одной рубашке выскакивает на двор и бесстрашно мчится по сугробам к соседскому дому.
        - Вах, господи, куда же он босой на снег побежал?! Боже мой, он ведь застудится, ой, прямо по сугробам… Юлька! Маша! Кто-нибудь, ромнялэ, да позовите же его! Вах, да я сейчас за ним сама, я вот только валенки…
        - Ты чего голосишь, чяёри? - нехотя выглядывала в окно мать мальчишки. - Не беспокойся, это я его к Гапке за солью послала… А он что, сатанёнок, с горки сигать побёг?!
        - Да нет, он ведь совершенно голый!!!
        - А что ж мне его - в шубу завёртывать? - искренне недоумевала цыганка.
        Мери только хваталась за голову. А мальчишка уже влетал обратно в дом, отдавал матери соль и снова стремглав выскакивал на улицу, где его приятели, тоже едва одетые, с хохотом катались с горы.
        - Боже, все переболеют! - ахала Мери до тех пор, пока Настя однажды не сказала ей:
        - Не мучайся, девочка. Я понимаю, что тебе с непривычки жутко, я и сама такая же была, когда в табор из города пришла. Только на второй год и привыкла… Но поверь, это для них же лучше. Сейчас-то зима только началась - а ты вот весной сама увидишь, что ни один из наших не выстудился. Цыганята от чего угодно помирают, но не от остуды. Потому что на холоде вырастают и живут. Дина наша бедная отчего сейчас мучается? Оттого, что в городе жила, непривычная. Упала в воду ледяную и всего-то минуту в ней побыла - и вот уже и горячка… А парни наши за ней вместе с тобой сиганули, потом на телеге её везли, ещё и не враз в баню попали, а хоть бы что им!
        - И мне хоть бы что! - вдруг с усмешкой вспомнила Мери.
        Настя тоже улыбнулась:
        - У тебя, должно быть, судьба счастливая. И господь тебя хранит.
        Мери подумала, что старая цыганка, разумеется, права. Но при виде голых цыганских малышей на морозе у неё до сих пор сжималось сердце, которому бесполезно было напоминать, что детям от этого только лучше. «Я, верно, не смогу так со своим ребёнком… - вздохнула Мери. И тут же выругала себя: «О чём ты думаешь! В твоём положении только и мечтать о том, как нарожать цыганят! Дура, как есть дура! Замуж за цыгана собралась…» Не удержавшись, она посмотрела на Сеньку, который правил лошадью. И, как назло, тот словно почувствовал её осторожный взгляд. Обернулся, блеснул белыми зубами, сдвинул рукоятью кнута на затылок мохнатую шапку и преспокойно подмигнул Мери.
        - У, выпялил свои очи чёрные, разбойник! - замахнулась на него Настя.
        Сенька, как ни в чём не бывало, отвернулся, засмеялся, засвистел. А Настя, придвинувшись к покрасневшей Мери, тихонько, со смешком шепнула:
        - Совсем наш мальчик через тебя голову потерял!
        - Тётя Настя!.. - ахнула Мери, закрывая лицо руками. А старая цыганка добавила:
        - Только смотри - близко его до себя не допускай! Знаю я их, кобелей… На цыганских-то свадьбах рубашки показывать выносят, знаешь?
        Мери не смогла даже кивнуть. И сидела, оглушённая, растерянная, так и не понявшая, шутит над ней тётя Настя или говорит серьёзно, до самого Пригорина.
        Возле околицы села Сенька остановил лошадь. Четыре цыганки привычно побросали валенки в накиданную на дне саней солому и выскочили босиком на накатанную белую дорогу. За ними попрыгали дети. Мери героически вознамерилась проделать то же самое, но Настя решительно остановила её:
        - Не вздумай, глупая! Они же с рождения так скачут! Я - кровная цыганка, и то не сразу эдак смогла, на второй год только и расхрабрилась, а ты?! Уж ежели решила привыкать, так потихоньку! Не то проваляешься, как Динка, ползимы в перине! Надевай валенки взад и иди со мной! Нас тут хорошо знают, что-нибудь непременно возьмём. Поняла?
        - Поняла… - покорно ответила Мери.
        Копчёнка убежала вперед всех, и вскоре её красная юбка мелькала во дворе большого дома на подклети с вырезанными на наличниках петушками. А через несколько минут Мери стало ясно, что цыганок здесь действительно хорошо помнят: из дома донёсся пронзительный женский крик.
        - Да как ты, брехуха паршивая, только совести набралась ещё раз ко мне прийти?! Ах, глаза твои наглые, рожа чёрная, немытая! Думаешь, я из ума выжила, не упомню тебя?! Что ты мне в запрошлом годе сказала, врунья бессовестная? За что я полмешка муки отдала? За что целую кофту вынесла?! Ты, чтоб твой язык проклятый отсох, что мне набрехала?! Что сын со службы вернётся! Что денег пришлёт! Что женится! А от него ни слуху ни духу! И не пишет даже, анафема! Отдавай обратно кофту, колдунья бесстыжая!
        - Я бесстыжая? Я бессовестная?! Да отвались мои уши и твой язык, старая дура!!! - раздался в ответ воинственный вопль ничуть не сбитой с толку Копчёнки. - Коли не помнишь ничего, коли башка, как тыква, пустая, так и молчи, когда тебе умный человек говорит! Я как тебе, несчастная, говорила? Я гадала, что вернётся к тебе сын, коли верой-правдой служить станет и не будет на него никакого начальского гнева! А он что?! Он, я тебя спрашиваю, что?!
        - Охти, господи! Что?! - мгновенно упал до испуганного шёпота голос тётки. - Матерь Божия, да чего ж этот ирод там натворил опять?! Охти, ремня отцова на него нет… Цыганочка, дорогая моя, не дай помереть, скажи, что там с ним, бестолковым, стряслось?! Ответь хоть, живой он или нет?! Может, там из-за него новая война уже началась? Цыганочка, останься! Медовенькая, вернись! Цыганочка, один ведь сынок-то у меня, пожалей! Жданная, я курёнка тебе отдам и крупки насыплю!
        - И половик вот этот ещё мне нужен! - Дверь дома распахнулась, и на заснеженный двор победоносно выплыла Копчёнка. - Да громче кричи, на всё село! Чтобы потом люди не говорили, что тебя цыганка обокрала! Пока не крикнешь - не ворочусь!
        Вслед за Юлькой на крыльцо выскочила толстая тётка, наспех повязанная платком, с испуганным, встревоженным лицом. Руки её торопливо скатывали в рулон домотканый половик. Покончив с этим, она неловко сунула половик в подставленные руки Копчёнки, набрала воздуху и надрывно заголосила:
        - Эй, люди-и-и! Я сама цыганке половик отдала! Сама-а-а! И крупы даю! И куру-у-у!
        - Вот как надо-то! - улыбнулась Настя, покосившись на поражённую Мери. - Вот что значит - талан у цыганки от бога! Я сама сорок лет в таборе прожила, а так-то не умею! Ну да мы с тобой тоже пустыми не вернёмся. Знаю я тут один дом, пойдём туда.
        Дом, куда Настя привела Мери, оказался не самым большим и не самым богатым в селе, но тем не менее добротно и любовно построенным: крепкие бревенчатые стены, ставни и наличники с затейливой резьбой, крытая железом крыша, высокое крыльцо с витыми столбиками. Некоторые разрушения были видны только в заборе: высокие ворота стояли покосившимися, держались криво на одной петле, рядом валялось несколько досок забора.
        - Это когда осенью последнюю скотину угоняли, - приглашая цыганок в дом, поведала хозяйка, ещё не старая, высокая и сумрачная женщина в аккуратной юбке и кофте в мелкий горошек, с гладко убранными под повязку седыми волосами. - Ведь всё до последнего поросёночка прибрали, аспиды! Хозяин мой в воротах встал - не пущу, говорит, не дам, христопродавцы! Они его и…
        - До смерти, родная? - шёпотом спросила Настя.
        - Слава господу, нет. Измолотили только прикладами, я уж опосля его насилу выходила. Месяц, вишь ты, кровью ходил… После перестал. Но языка лишился напрочь, посейчас молчит, как идол каменный. Я уж и уговаривала, и плакала, и попа звала, чтоб почитал, - ничего! Молчит мужик! Может, научишь, что с им делать?
        - Ай, у наших, думаешь, лучше? - отмахнулась Настя. - У меня сын лошадей в Смоленске держал, большую конюшню - так теперь там мыши в лапту играют! Слава богу, Гришка хоть противиться не вздумал. Чёрт с ними, сказал, цыган без лошадей долго не останется…
        - Прости им господь… Красные аль белые забирали-то?
        - А нам какая разница? Гришка и не спрашивал.
        Разговаривая, обе женщины прошли в большую светлую комнату с выскобленным полом, на котором лежали чистые домотканые дорожки. У стены высилась горка с посудой, в углу висело несколько икон, на подоконниках жизнерадостно топорщилась красная герань. Посреди комнаты стоял стол под вязаной скатертью. Хозяйка и гадалка уселись за него, и Настя привычно вынула из-за пазухи разбухшую колоду старых карт, мельком показав Мери на лавку у стены. Рядом с лавкой был отгороженный цветной занавеской закуток. Оттуда слышалось тяжёлое, прерывистое дыхание.
        - Кто у тебя там? - спросила Настя у хозяйки, покосившись на закуток. - Мужик твой?
        - Не, он в другой горнице. Утром по дрова в лес ездил, умаялся, спит. А это пришлая…
        - Пришлая? - слегка насторожилась Настя. - Откуда?
        - А бог её ведает… Появилась осенью, ничего не говорит, плачет… Много их сейчас ходит-то, верно, навовсе конец света подошёл… Я в дом допустила, потому жалко… да и не проживёт она долго. Кровью харкает, чахотка, видать. Скоро уж отмучится, сердешная.
        Настя разбросала карты по столу. Некоторое время что-то уверенно говорила, глядя на них, но Мери, усевшаяся, к своей досаде, слишком далеко, почти ничего не могла разобрать. К тому же в горницу, привлечённые приходом цыганок, быстро набились взрослые дети и внуки хозяйки, стало тесно, шумно, домочадцы плотным кольцом окружили стол, за которым сидела Настя, и с интересом слушали её гаданье. К Мери тоже подошла девка лет двадцати с красивым, решительным лицом.
        - Мне погадаешь, цыганка?
        - А зачем тебе? - робко осведомилась Мери.
        - Тю, зачем! Замуж идтить аль нет? Уж какой год сижу как курица… Жених-то мой, Никишка, с самой германской в солдатах.
        - Пишет?
        - Какое… Кто нынче пишет-то?! От братьёв четвёртый год ни слуху ни духу, мамаша убиваются… Ты скажи - жив ли Никифор-то? Ежели убитый, так чего ж я дожидаюся здесь? До меня из города сватаются, а родитель не мычит не телится…
        - А… есть у тебя подарок от него? От жениха? Принеси, мне посмотреть надо!
        Девка убежала. Мери начала было лихорадочно соображать, что сказать практичной невесте… но в это время из закутка раздался такой мучительный, захлёбывающийся кашель, что она, не раздумывая, повернулась на лавке и отдёрнула ситцевую занавеску.
        В полумраке девушка не сразу разглядела узкую кровать, каким-то чудом вдвинутую в угол между печью и стеной, и на ней - страшно худую, растрёпанную женщину лет сорока, свесившуюся с постели к стоящему на полу тазу. С силой сплюнув в него тёмный сгусток, больная тяжело откинулась на подушку. Лоб женщины был в испарине, закрытые веки мелко дрожали. Рука с тонкими, хрупкими пальцами бессильно свесилась вниз. Мери осторожно взяла её.
        - Вам плохо? Я могу помочь?
        Спохватившись, она тут же выругала себя за это нецыганское обращение на «вы», по-другому не получилось: даже в полутьме Мери разглядела, что лежащая перед ней женщина - не из простых. Тёмно-синее барежевое платье было сшито на городской фасон, растрёпанные чёрные, с проседью волосы хранили следы причёски. Большие, болезненно блестящие глаза пристально, не мигая смотрели на Мери.
        - Какая ты красивая… - хрипло выговорила женщина. - Хочешь мне погадать? Не стоит… Мне совсем нечего тебе дать.
        - Я не буду гадать! Я хочу помочь…
        - Спасибо. Мне уже нельзя помочь. Я умираю.
        - Вы ведь не деревенская, - медленно сказала Мери, глядя в бледное, исхудавшее лицо. - Вы образованная женщина, вы жили в городе. Вы бежали от новой власти, бежали тайно… ведь так? Не бойтесь, я не выдам вас.
        - Я уже ничего не боюсь, - спокойно ответила женщина, но в её глазах появился заинтересованный блеск. - Какая ты, однако… странная цыганка.
        - Обыкновенная. Как все наши, - поспешила заверить Мери.
        Женщина ещё некоторое время смотрела на неё. Затем, словно устав, закрыла глаза. Довольно долго лежала неподвижно, но, когда Мери уже решила было, что больная уснула, та медленно попросила:
        - Расскажи мне, если можешь, про сына. Мне нечего тебе дать, но…
        - Нет, нет, не надо ничего, я и так расскажу! - поспешно произнесла Мери, доставая из-за выреза кофты крошечное зеркальце. Мысли побежали в разные стороны, страшно хотелось обернуться на Настю, но времени не было, и Мери спросила наобум:
        - Как его зовут?
        - Звали… Его звали Никита. Никита Стрепетов. Мне писали, что он убит в боях на Кубани… но…
        - Зовут, а не звали, - как в воду головой кинулась Мери. - Я вижу, что он жив.
        Худое бледное лицо резко повернулось на подушке.
        - Это неправда. Неправда! - с силой сказала больная. - Зачем ты врёшь, я ведь не могу заплатить за твою ложь! Я наверное знаю, что…
        - Это я знаю, а не вы! - решительно объявила Мери, у которой все поджилки тряслись от взгляда чёрных пристальных глаз умирающей. - Я лучшая гадалка в таборе, и я ЗНАЮ!
        - Но… Но… Мне же писали, что…
        - Это ошибка! Я ясно вижу - ваш Никита жив! У него ведь чёрные глаза? Как у вас? Он офицер Добровольческой армии? - пошла ва-банк Мери, умирая от страха. И словно камень с души упал, когда женщина, по-прежнему не сводящая с неё глаз, кивнула.
        - Да… да… Это так… Он закончил кавалерийское училище… Сразу по выпуску поехал на Дон. Но мне же писали…
        - Он жив и здоров! Погиб его однофамилец, а написали по ошибке вам! Правда, Никита был ранен, но легко! Он сейчас далеко, в тёплых краях, служит большому белому генералу… О, я сейчас даже скажу вам, как его зовут! Я вижу… - Мери старательно вгляделась в своё зеркальце. - Барон Врангель! Верно?!
        - Боже мой… Боже мой… Как ты можешь это знать?..
        - Он не погибнет! - неслась Мери на всех парусах. - Никита уже полковник, он водит солдат в атаку… ваша молитва хранит его и будет хранить даже после вашей смерти! О-о-о, я вижу, что он женится на красавице! У него родится три сына… и дочь, похожая на вас! Он проживёт долгую жизнь и каждый день, до самой смерти, будет думать о вас!
        - Это правда? Правда?! - Женщина спрашивала Мери шёпотом, но её красивые, тонкие руки, судорожно сжатые на груди, дрожали, а по лицу, бесконечные, ползли слёзы.
        - Истинная!!! - почти закричала девушка, отчётливо понимая, что сейчас разревётся и её первое в жизни гадание пойдёт прахом. - Я всегда говорю правду!
        Неожиданно она увидела, что её окружают люди. Все обитатели дома, молодые и старые, Настя, другие цыганки с детьми, стояли плотной толпой возле закутка, молча смотря на Мери и рыдающую на постели женщину. Копчёнка, поймав панический взгляд девушки, пробилась вперёд, взяла её за руку и громко сказала по-русски:
        - Опять, дура бессовестная, за так гадаешь? А есть что будем?! Ух, муж с тебя в таборе семь шкур спустит!
        - Нет… не за так… не трогайте её… Ради бога, не трогайте! - заволновалась больная. Худая рука дёрнулась к вороту платья, лихорадочно зашарила под ним. - Вот… пожалуйста… Возьми, это всё, что есть…
        - Ой, нет, Христа ради, не надо! - взмолилась Мери, отталкивая протянутый ей кулак женщины, из которого свешивалась тонкая цепочка.
        - Надо… бери… Мне уже ни к чему… - Женщина улыбалась сквозь слёзы, глядя на Мери и толкая ей в ладонь что-то круглое, плоское, неразличимое в полумраке. - Это всё, что есть… А Никита жив… Я знала, чувствовала… С самого начала я это знала, но не могла поверить… Боже мой, благослови тебя бог, ты…
        Она не закончила, зайдясь в приступе мучительного кашля. И тут Мери не выдержала и опрометью кинулась из дома. Последним, что она слышала, был голос Копчёнки:
        - И вот завсегда это с ней делается, желанные! До такого догадается, что и сама не рада, а не может не сказать! Всегда одну только правду говорит, всю жизнь через это мучается - а говорит! На всём свете другой такой гадалки нет, как наша Меришка, вот!
        На дворе шёл снег. Медленный, неспешный, он кружился над крышей, величаво опускался на поникшие ветви рябин и яблонь в саду, укрывал сломанную вишню у ворот. Мери стояла посреди двора с запрокинутой головой, с мутной пеленой от слёз на глазах и смотрела на летящий снег до тех пор, пока ей, как в детстве, не показалось, что это не снег, а она сама медленно летит, поднимается навстречу сумрачному, взбухшему небу. Девушка не слышала, как вышли из дома цыганки, и вздрогнула, когда подскочившая Копчёнка схватила её за руку:
        - Меришка, ой, бежи скорее назад! Там все гаджушки у тебя погадать хотят! Сейчас всего-всего накидают, только ты им такое же говори, как этой больной, не то…
        - Оставь её, дура, в покое, - с досадой произнесла подошедшая Настя, и Юлька в растерянности отступила. - Хватит с вас, поехали.
        Молча они дошли до околицы села, молча сели в сани. Ни слова не сказал и почувствовавший настроение женщин Сенька. Коротко ругнувшись, он хлестнул лошадёнку, и цыганские сани тронулись по пустой белой дороге.
        Впереди уже были видны низкие домики Цыганской слободы, когда Копчёнка снова решилась открыть рот:
        - Меришка, а что эта раны[67 - Барыня.] тебе дала?
        Мери непонимающе, словно разбуженная, посмотрела на неё. Затем разжала ладонь. Копчёнка с любопытством склонилась над ней.
        Это был небольшой овальный образ Богоматери. Изображение Марии оказалось старым, почерневшим, стёртым до неузнаваемости, и, вероятно, образок не представлял никакой ценности. Но рамка была из старинного потемневшего золота, украшенная мелкими зелёными и голубыми камушками. Копчёнка ахнула, схватила с ладони Мери образок, завертела его перед глазами, куснула рамку. С искренним сожалением проговорила:
        - Эх, кабы прежде такую штуку взять, так большие деньги за неё б дали! А сейчас что ж… муки полмешка насыпят, и то радуйся.
        - Отдай назад, - коротко велела Настя.
        Юлька надулась, резко сунула образок в руку Мери. Та, помедлив, надела его на шею. Вопросительно посмотрела на Настю. Та улыбнулась, кивнула. И, повернувшись к Копчёнке, вполголоса сказала:
        - Вот поглядишь, лучше тебя добисарка будет.
        Юлька пренебрежительно пожала плечами. Проворчала:
        - Ракли-и, тоже мне… - но ни Мери, ни Настя не услышали её.
        …- Зачем тебе это нужно? - пожала плечами Дина, когда подруга закончила рассказ о своём дебюте. - Хоть убей меня, до сих пор не могу понять.
        Они сидели вдвоём в крошечной комнатке Дины, забравшись с ногами на кровать и укутавшись одной огромной шалью. Снег на дворе, начавшийся ещё днём, к вечеру сменился страшной метелью, и за вихрящимися под окном белыми смерчами не было видно даже забора. В трубе, как живой, визжал и метался ветер, заглушая голоса и смех цыган в другой комнате. Там уже давно собрались все домочадцы - поужинали, накормили детей, поставили огромный самовар. И вскоре, разумеется, послышался голос Копчёнки, медленно и лукаво выводящей:
        Ах, призадумал тэрноро жениться,
        Призадумал красавицу взять…
        Несколько женских и детских голосов подхватили песню, а потом раздался и мягкий перестук босых ног по полу: кто-то пошёл плясать.
        - Может, пойдём туда, к ним? - спросила Мери, кивнув на дверь. - Ты хоть развеешься…
        - Иди, а я не хочу, - отрывисто ответила Дина. - Я это всю жизнь слушаю. В печёнках сидит.
        Мери ничего не сказала, но Дина сама резко отвернулась от окна и в упор посмотрела на подругу.
        - Зачем тебе это нужно? - с изумлением повторила она, приблизив к подруге исхудавшее лицо с огромными, серыми, болезненно блестящими глазами. - Я ещё могла понять - в городе… Много русских к цыганам в хоры шли. Цыганками хотели быть, прямо как ты. И хорошо получалось! Лучше наших пели, кто угодно подтвердит. Вон мать твою до сих пор в Москве помнят… Но сюда?! Здесь?! Для чего, объясни, ради бога, Меришка! Ты же русская, ты ко всему этому не присуждённая, как я, ты можешь жить как хочешь, где хочешь…
        - И как? - слабо улыбнувшись, поинтересовалась Мери.
        - Я на твоём месте знала бы как! - отрезала Дина. - Ещё ведь не всё кончено в этой войне! Поезжай на юг, в Крым, там Добровольческая армия, Врангель, по слухам, он отбивает красных… Боже мой, там сейчас вся Москва, весь Петербург! Ты ведь и собиралась туда с матерью! Как ты можешь, я не понимаю!.. - вдруг взорвалась она, оскалившись в лицо подруги так, что Мери отшатнулась. - У тебя месяц назад убили мать! Нет больше брата! Ты, княжна Дадешкелиани, бродишь за цыганским табором, в отрепье, нищая, бездомная! А ты будто не думаешь об этом! Ты… ты даже можешь смеяться! Просишься с нашими гадать, играешь в цыганку! Как это у тебя получается, скажи, как?! Научи меня, вдруг я тоже всё забуду и начну смеяться!
        - Ты права, мамы больше нет, - Мери смотрела через плечо подруги в занесённое снегом окно. - И отца. И Зурико. И ехать мне некуда и не к кому. А если бы не цыгане, меня, верно, уже убили бы в овраге, как… как маму… или я бы умерла от голода… или…
        Договорить она не смогла: губы задрожали, и Мери, судорожно сглотнув, спрятала лицо в ладони.
        - Бедная моя, бедная… - прошептала Дина, обнимая её. - Прости…
        - Я одна, понимаешь? - захлёбывалась слезами Мери. - Одна совсем, на всём свете… Тебе легче, ты цыганка, ты здесь своя. Какой бы ты ни была, что бы ни делала, тебя не прогонят, не бросят, а я… а мне… Ты это называешь игрой - что ж, пусть! Верно, так и есть! Но если я не буду в это играть, то снова останусь одна! Как та женщина, которой я сегодня гадала! В счастливом случае меня возьмут из милости в крестьянскую избу! А могут и побояться, сдать властям! Тебя никто никогда не отдаст, никто не предаст! Потому что ты - кровная цыганка, а я… я только играю! Но… но… боже мой, лучше я всю жизнь пробегаю босиком под чужими заборами, чем… Дина, пойми, это так страшно - просыпаться одной в чёрном поле! Одной! В пустой телеге! И эти выстрелы в овраге, боже мой, боже, Дина!.. Я не могу больше быть одна, я боюсь!
        - Бедная моя… Господи, прости меня, я такая дура, прости… - шептала Дина, гладя подругу по вздрагивающей от рыданий спине.
        Девушки не заметили, как приоткрылась дверь, как в неё просунулась встрёпанная голова Сеньки. Некоторое время он молча смотрел на них. Затем неслышно отошёл назад. Дверь закрылась за ним, но подруги этого не заметили.
        Наконец Мери успокоилась. С шумом вздохнув, она вытерла лицо, решительно высморкалась в лежащую на столе тряпку, потянулась за кружкой с водой. Дина виновато следила за подругой.
        - Не сердись на меня, пожалуйста. Я таких глупостей наговорила…
        - Это ты не сердись, - невнятно отозвалась Мери из-за кружки. - Тебе не легче моего приходится… Думаешь, я не помню, что тебя в Москве чуть не убил этот полоумный Щукин? Если бы не наш Сенька… дай ему бог здоровья и коней вороных…
        - Вот, уже и говорить научилась, как гадалка базарная! - не удержалась Дина, но Мери не слушала её: она удивлённо смотрела на большую стопку растрёпанных книг, лежащих на подоконнике. На полу, брошенная небрежно, как дрова, лежала ещё целая охапка.
        - Что это? Дина? Утром не было… Ой, как же тебе удалось найти, откуда?!
        Мери знала, что подруга давно, с тех пор, как начала подниматься с постели, мучается без книг. Дина привыкла читать помногу, но здесь, в доме цыганского купца-лошадника, никаких книг и в заводе не имелось, бесполезно было спрашивать. Она и не спрашивала, жалуясь только Мери на то, что от скуки ей приходится вспоминать про себя читанные прежде романы, и умоляя найти где-нибудь хоть одну книжку. Мери пыталась рассказывать подруге наизусть по-грузински «Витязя в барсовой шкуре», но играющие как музыка стихи Руставели были непонятны Дине, а в переводе «Витязь», на взгляд княжны, терял всю свою прелесть. Мери поспрашивала цыганок, где можно достать книжек, и те обещали раздобыть, но дальше обещаний дело не пошло: все вокруг оказались слишком озабочены поисками еды. И вдруг…
        Мери, взяв книги на колени, удивлённо рассматривала их. Подобраны они оказались беспорядочно, явно человеком, далёким от чтения. Тут было «Инженерное планирование» Морцетти, «Камо грядеши» Сенкевича, «Тригонометрические функции» Сенченкова, учебник итальянского языка, сборник стихотворений Тютчева, разбухшая книга о животных Брема, первый том словаря Брокгауза и Ефрона, «Евгений Онегин», брюсовский «Огненный ангел», «Ключи счастья» Вербицкой, несколько бульварных любовных романов без начала и конца…
        - Откуда это у тебя?!
        - Не поверишь, Митька Мардо принёс утром целый мешок! - Дина, не сдержавшись, фыркнула от смеха. - Читай, говорит, не мучайся. Бросил и ушёл, я даже поблагодарить не успела… Господи, до чего же я его боюсь! - Она перестала смеяться, подняла на Мери разом ставшие серьёзными глаза. - Как наша Юлька с ним живёт, не понимаю…
        - Я тоже его боюсь, - медленно произнесла Мери, гладя ладонью кожаный корешок сборника Тютчева.
        - Дэвла, ты-то почему?! - поразилась Дина. - Ты ведь не видала тогда… Ох… - Она невольно вздрогнула и перекрестилась. - До сих пор вспоминать не могу, как Митька… так спокойно-преспокойно… Бах, бах, бах! - четыре человека мёртвые лежат. Все стены в кровище, цыгане икнуть боятся, а он… Даже в лице не переменился! - Дина передёрнула плечами. - Господи, кто бы подумать мог… Я ведь его с детских лет помню, они приезжали к нам всей семьёй… Цыган как цыган, вор как вор… мало ль их таких-то… Наши, правда, всегда его ругали, но… бр-р-р!
        Мери молчала, вспоминая ту лунную морозную ночь два месяца назад, чёрный барак, мужскую тень, вставшую ей навстречу от постели подруги.
        - Диночка, - осторожно поинтересовалась она. - А это ничего, что Митька приносит тебе подарки? Юлька… его жена… не подумает дурного?
        Дина недоумевающе посмотрела на Мери. Затем рассмеялась:
        - Ну, вот ещё! Да какие же это подарки - на базаре мешок книг украл! Или сменял на что-то! Принёс и бросил, как поленья! Пусть, говорит, Динка забавляется. И все наши видели, смеялись! Меришка, ты с ума сошла, да на что я ему нужна?
        «Нужна, ой, нужна…» - в смятении подумала Мери.
        - Знаешь… я видела один раз, как… как он на тебя смотрит. Мне кажется, что… - растерявшись, Мери не смогла договорить. Дина смотрела на подругу внимательно, серьёзно и недоумевающе, и от взгляда этих серых глаз та совсем запуталась.
        - Мне кажется… Мне кажется, что тебе не нужно с ним даже разговаривать!
        - Глупости! - отрезала Дина, украдкой стирая пот со лба. Её снова начало лихорадить, и она всеми силами старалась скрыть это, понимая, что Мери, заметив жар, не позволит ей почитать сегодня вечером всласть. - Мардо - сволочь, спору нет… Но он всё-таки цыган. Ничего тут нет, поверь. Если бы была причина, Копчёнка вперёд тебя всполошилась бы, не беспокойся. Она до своего мужа просто сумасшедшая.
        - Ну, раз ты так говоришь… - пожала плечами Мери, отворачиваясь и чувствуя себя препротивно. Стремясь скрыть от подруги своё замешательство, она торопливо открыла книгу. - Смотри-ка, а Мардо как знал! Это ведь твоё любимое, правда?
        Чему бы жизнь нас ни учила,
        Но сердце верит в чудеса,
        Есть и непознанная сила,
        Есть и нетленная краса…
        К её испугу, подруга разрыдалась. Совсем растерявшись, Мери потянулась было обнять её, но Дина судорожно зарылась лицом в подушку и зашипела оттуда:
        - Уйди! Пожалуйста, уйди!
        Ничего не понимающая, огорчённая Мери послушалась.
        Когда она вышла за дверь каморки в тёмные сени, её сразу же оглушило многоголосой песней, дробным стуком каблуков и босых ног в пол и дикими воплями: цыгане веселились вовсю. Половицы содрогались и гудели даже в сенях, а голос Копчёнки, высокий и звонкий, пробивался сквозь общий хор:
        Ай, снег будет, да буран будет!
        Кай мири тэрны ночевать будет?
        «Наверное, она не пела бы так, если б что-то чувствовала…» - с надеждой подумала Мери, стоя в темноте и вслушиваясь в песню. Девушка уже собиралась нащупать дверную ручку и войти туда, к цыганам, где сейчас так шумно и весело, где её немедленно за руку втащат в круг, заставят танцевать, дружно будут восторгаться тем, как здорово, совсем по-цыгански она пляшет… и сразу станет легче на сердце. Как жаль, что Дине это ни капли не помогает, как жаль… Думая об этом, Мери протянула наугад руку, ища скобку двери… и отпрянула, наткнувшись на чьё-то плечо.
        - Кто здесь? - с испугом спросила она, прижимаясь к холодным брёвнам стены.
        - Я, - спокойно ответил из темноты голос Сеньки.
        - Боже мой… - с облегчением вздохнула она. - Как же ты меня напугал… А я дверь не могу найти!
        - Вот здесь, - Сенька взял Мери за плечи, разворачивая к двери. И вдруг, мягко притянув девушку к себе, поцеловал её. Через секунду, оставив княжну Дадешкелиани полуживой от неожиданности и страха, Сенька бесшумно исчез в потёмках - словно не было его…

* * *
        Пахнуть весной начало в конце марта. Дни стали длиннее, яркое солнце било в окна, в полдень с сосулек, бахромой наросших на застрехе дома цыган Смоляковых, капало вовсю, в образовавшихся под ними лужах верещали воробьи. Небо, казалось, поднялось и раздалось вширь над чёрными городскими крышами, налилось свежей ясной голубизной, которую несколько раз в день пересекали летучие, весёлые дорожки растрёпанных облаков. Сугробы в человеческий рост ещё лежали под окнами, и по ночам накрепко примерзало всё, что растаяло за день, да и сами ночи стояли по-прежнему холодные, ветреные, но слободские цыгане уже посматривали друг на друга радостно, с облегчением. Было очевидно, что голодную, бесконечную зиму, слава богу, пережили, осталось совсем немного: дождаться первой травы, а там - в кочевье.
        В один из таких солнечных дней Дина, кутаясь в шаль, вышла на улицу. Мери всю зиму, чуть не плача, уговаривала подругу почаще выбираться на воздух - тем более что болезнь её отступила уже после Рождества, - но та лишь отмахивалась. Сидела на постели, изредка перелистывала давно прочитанные книги, иногда плакала - тихо, без всхлипов, без рыданий, а чаще всего просто смотрела в окно и молчала. Цыгане не трогали Дину, хотя женщины уже потихоньку говорили матери, что с девкой неладно и нужно хоть уговорами, хоть боем, но вытаскивать её на люди, чтоб она, спаси бог, не сотворила чего над собой - бывали ведь случаи… Дарья слушала, вздыхала, соглашалась, но дочь не трогала: знала - бесполезно.
        На дворе было ясно. Небо слепило синевой и солнцем. Яркий свет дробился на тающих сосульках, играл в срывающихся с них каплях, искрился в голубых лужицах, которые с гомоном и писком разбивали воробьи. Бойким пичужкам помогали полураздетые цыганские детишки, всей оравой выбежавшие под солнце и с упоением прыгающие в ледяной воде. Уворачиваясь от летящих в неё брызг и комков мокрого снега, осторожно ступая валенками по просевшему насту, Дина прошла к конюшне: девушке показалось, что оттуда слышится голос Мери.
        Она не ошиблась: подруга в самом деле была там, за конюшней, и её хохот разносился на всю улицу. Несколько цыганских девчонок - растрёпанных, заливающихся смехом - вовсю лупили друг в дружку крепкими, скатанными из мокрого снега снежками. Босые ноги девушек утопали в талой воде. Тут была и Мери - в продранной на локтях кофте, в обтрёпанной юбке, уже промокшей доверху и облепившей колени. Подруга с весёлым визгом скакала по лужам, уворачиваясь от комков снега, и Дина наблюдала за ней с изумлённой улыбкой.
        - Хороша ракли, верно? - вдруг произнёс у неё за спиной знакомый протяжный голос.
        Вздрогнув, Дина обернулась.
        Митька Мардо сидел на брёвнах поленницы и смотрел на неё. Дина не видела его больше месяца: он куда-то пропадал из города, цыгане ничего не знали о нём. Копчёнка, правда, ходила невесёлая, иногда о чём-то подолгу шепталась со свекровью и, кажется, неважно себя чувствовала: случались недели, когда она не уходила из дома «добывать» и крутилась по хозяйству, молчаливая и злая. Цыганки расспрашивать её не решались: в дурном расположении духа Юлька могла запросто достать кулаком.
        - Митька? - удивилась Дина. - Вернулся, стало быть?
        - Выходит, так, - ответил Мардо, доставая спички и закуривая папиросу: цыганской привычки к трубке у него не было.
        Дина молча смотрела на него. Митька показался девушке похудевшим и ещё более чёрным, чем был, но в общем не изменившимся. По крайней мере, к шрамам на его физиономии за последние два месяца не прибавились новые. Спрашивать Митьку, где его носило столько времени, не было никакого смысла, да Дину это и не интересовало, и она, отворачиваясь, проговорила:
        - Шёл бы в дом, там твоя Юлька с утра крутится. Покормит чем ни есть.
        - Не голодный, - отказался Мардо, выпуская дым и снова с наслаждением затягиваясь. - А вот ты что-то совсем худа стала, чяёри. Одни глазищи торчат.
        - С чего сейчас толстеть-то? - пожала плечами Дина.
        Ей уже было досадно на то, что она задержалась у поленницы: Мери и другие девчонки умчались прочь по подтаявшему снегу. Их смех доносился уже с улицы, а бежать за ними Дине не хотелось. Она уже подумывала, не покричать ли Мери, когда Мардо вновь окликнул её:
        - Книжки-то все прочла?
        - Давно… Ещё до Крещения.
        - Лихо! - с уважением сказал Митька. - Я думал, тебе этакой горы до будущей зимы хватит.
        - Всё равно спасибо тебе, - спохватилась наконец Дина. - А то б я вовсе со скуки умерла. Я всё хотела тебя поблагодарить, так тебя опять куда-то ветром сдуло… Где ты столько взял их? На базаре?
        Митька усмехнулся, блеснув острыми зубами. Улыбка эта Дине не понравилась.
        - Зачем на базаре? В одном дому недалече. Два года назад мужики барское имение растащили, сдуру и книги похватали, а на что им? Так и валялось по хатам на растопку. Я им махры полфунта отсыпал - так они мне со всей деревни стащили, насилу поднять сумел.
        Дина вежливо улыбнулась в ответ, незаметно передёрнув плечами. Вздохнула.
        - Что ж… Пойду. Я Меришку искала, а она вон умчалась куда-то…
        - Как раклюшка оцыганилась за одну зиму-то, а? Босиком по снегу скачет! - снова ухмыльнулся Мардо, кивая за забор, откуда доносился смех Мери. - А ведь княжна!
        - Жизнь такая теперь, - нехотя отозвалась Дина: ей было неприятно говорить о подруге с Мардо. - Всё вверх ногами перевернулось. Ты вон у нас едва грамоте разумеешь, а каким большим начальником в Москве сделался! А князья нынче не в чести. Уж лучше цыганкой быть, чем дохлой в овраге валяться.
        - Цыга-а-анка из неё… - издевательски присвистнул Митька. - Жид крещёный, конь лечёный… Наши-то смеются, поди, над ней?
        - Это надо мной они смеются, - спокойно ответила Дина. И уже повернулась, чтобы уйти, но протяжный голос снова догнал её.
        - Динка, я тебя всё спросить хочу…
        - О чём? - удивилась она, оглядываясь. И даже слегка испугалась, когда увидела, что Мардо уже не сидит на поленнице, а стоит прямо перед ней, и сощуренные чёрные глаза смотрят на неё в упор.
        - Что ты, морэ?.. - совсем растерялась Дина.
        - Я спросить хотел… - Митька больше не улыбался, и от его взгляда по спине девушки пробежал холодок. - Чего ты здесь дожидаешься? Пока цыгане до травы досидят, пока запрягутся, пока тронутся, пока у каждой станицы постоят… Даст бог, только к Петру-Павлу до Ростова доберутся, а к тому времени, может статься, там уже красные будут. Вы ж тут живёте, как совы в дупле, ничего знать не знаете, а я в городе всякое слыхал. Бьют господ-то ваших. Насилу-насилу они на югах держатся пока. Покуда ты с табором туда дотрюхаешь, глядишь - новая власть повсеместно станет.
        - Всё может быть, - ровно произнесла Дина, почувствовав, как болезненно дёрнулось сердце. Она сама не раз думала о том, что говорил сейчас Митька. - Но что ж поделать? Я ведь не могу одна через пол-России помчаться. Да если б и могла - кто меня отпустит? Мать и слышать не захочет, она от табора - никуда.
        - Одной, конечно, без надобности, - Митька выплюнул окурок. - Со мной поедешь?
        - Как?.. - совсем растерялась Дина.
        В её взгляде, устремлённом на Митьку, было такое искреннее недоумение, что тот обозлился до темноты в глазах:
        - Вот так! Молча! Замуж тебя, дура, зову, по-честному! Пойдёшь, что ли?!
        Некоторое время Дина молчала, не сводя с него глаз. А затем убеждённо сказала:
        - Митька, воля твоя, ты пьян. А я дура, что до сей поры не догадалась. Ещё болтаю стою тут с тобой. Иди спать, Юлька уложит.
        - Да где я пьян, зараза?! - взвился Митька. Впрочем, тут же успокоился, снова достал папиросы, сунул в рот одну. Держа её в зубах и ища по карманам спички, невнятно проговорил:
        - Ты, Динка, не беги. Постой, послушай. Я ведь тебе худого-то не хочу. Мы с тобой вдвоём враз до Крыма доберёмся, я знаю как, все дороги знаю, все поезда. Там сейчас всё, как при царе, - и господа, и офицерьё золотопогонное, и тиятры, и рестораны. Сразу запоёшь, как пела, тебя рая на руках носить будут, весь Крым на тебя съезжаться станет. Поживём в Крыму иль в Одессе, посмотрим, как дела у гаджэн пойдут. Ежели совсем худо станет - можно и за море… Господа-то, кто поумней, давно перебрались. И нам с тобой туда дорога. Жить-то повсюду можно, рестораны везде есть, будешь петь, а я - при тебе… Годится тебе так? Смотри, для тебя же лучше хочу. Что тебе здесь-то за жизнь? - Он уверенно взял Дину за руку, продолжая смотреть ей в глаза.
        - Ты с ума сошёл… - пробормотала девушка, отворачиваясь и безуспешно пытаясь вырвать пальцы из сильной, жёсткой ладони Мардо. - Пусти, ещё увидит кто-нибудь, что ты… Ты рехнулся совсем, куда мне с тобой ехать?! У тебя же жена!
        Мардо только усмехнулся. Глядя в бледное, испуганное лицо Дины, произнёс:
        - Да не трепыхайся ты, безголовая. Подумай, коли хоть какие-то мозги есть. Прикинь. Что тебе здесь, в таборе? Как жить будешь? Пока зима, да ты болела - тебя не трогали, а весной, летом? Думаешь в палатке отсидеться? Тоже по деревням побираться пойдёшь - а как по-другому-то? Здесь табор, твои романцы никому не надобны. Бабы другим промышляют.
        - А то я без тебя не знаю… Да пусти же, закричу вот!
        - Кричи, дура, коль глотки не жаль, - спокойно разрешил Митька, сжав руку Дины так, что она ахнула от боли. - А лучше бы думала, как жить будешь. На дорогах убиваться с торбой? Али, может, лучше, как прежде, для господ по ресторанам петь?
        Дина вдруг стремительно наклонилась - и Мардо, хрипло выругавшись, выпустил руку девушки: она укусила его до крови. Матерясь сквозь зубы, Митька прошипел:
        - Попомнишь у меня, сука…
        - Свинья, - сплюнув в талый снег, брезгливо отозвалась Дина. Она уже отпрыгнула на несколько шагов и стояла так, чтобы в случае чего можно было свободно умчаться к дому. - Ещё на шаг подойдёшь ко мне - братьям пожалуюсь! Они тебя так отделают, что смерть за счастье покажется! Взгляни на себя! Кто ты такой, чтоб мне в мужья проситься? Только Копчёнка наша, бедная, тебя терпеть и может, а меня через две минуты стошнит! - повернувшись, она пошла было прочь, но у конюшни Мардо догнал её и, схватив за плечи, так ударил спиной о сырые, почернелые брёвна, что Дина задохнулась.
        - Да что ж ты, сволочь!.. Полдня тебя уговаривать?! Или, думаешь, я с тобой не справлюсь?! - оскалился он ей в лицо, и тут уже Дина испугалась по-настоящему. - Пойми ж, дура, что я не просто так, я замуж тебя!.. Что я - не цыган?! Я знаю, ты ж, как все вы, за рубашку свою трясёшься! Будет тебе рубашка, не бойся! Вот с такой «розой», чтоб мне золота в руках не держать! Доедем до цыган, свадьбу сделаем, все увидят, что ты честная! Пойдёт так?! Или доведёшь до того, что с мешком на голове увезу?!
        - Пусти, ради бога… - онемевшими губами попросила Дина.
        Митька тихо, сквозь зубы рассмеялся, увидев её белое от ужаса лицо.
        - Эк ты струхнула-то… Безголовая и есть! Беги, беги, чёрт с тобой. - Он, оттолкнув Дину, отошёл в сторону. - Не нужна ты мне, не беспокойся. Для тебя же лучше хотел.
        Дина молча метнулась прочь. Мардо проводил её взглядом, вернулся к поленнице, сел на неё и, уставившись неподвижными злыми глазами на копошащихся в луже воробьёв, задумался.

* * *
        В один из тёплых весенних дней на базарной площади Смоленска собралась пёстрая, шумная толпа. Люди, спешащие мимо полупустых прилавков, с недоумением оглядывались на это сборище, подходили ближе в уверенности, что начался очередной митинг или расправа с карманниками, тут же теряли эту уверенность, едва услышав россыпь гармошки и весёлые звонкие голоса, проталкивались, работая локтями, вперёд, - и оставались тут надолго. В середине смеющейся, восхищённой толпы, на пятачке подсохшей земли рядом с пустой будкой сапожника плясали босоногие девчонки из Цыганской слободы.
        Стояла уже настоящая весна. Речки и речонки Смоленска давно избавились ото льда, лопнул и Днепр, несколько дней гонявший мимо города тяжёлые серые глыбы льда, и в его освобождённой воде отражались белые горы весенних облаков, стадом ползущих со стороны южных степей. Над городом целый день стояло солнце, молодая зелень лезла изо всех щелей, в домах уже начали варить крапивные щи, заменявшие в эти голодные годы всю еду на свете, на улицах постепенно сохла грязь недавней распутицы, в небе с утра до ночи гомонили птицы. Цыгане бродили по улицам с ошалелыми глазами, и местные знали: табор вот-вот двинется с места. И поэтому толпа народу собралась вокруг таборных плясуний в считаные минуты: все понимали, что вскоре таких плясок уже не посмотришь.
        Тринадцатилетняя Райка сидела, скрестив ноги, у стены будки и терзала древнюю тальянку. Лихие, хрипатые, чуть фальшивые звуки «Барыни» скачками неслись над базаром, а сама гармонистка качалась из стороны в сторону в такт собственной игре, трясла головой, скалила большие белые зубы в толпу и истошно вопила:
        Ба-арыня-барыня, сударыня-барыня!
        Ба-арыня водку пила и про милого забыла,
        Делал милый что хотел, —
        Жаль, что барин углядел!
        Дэвла-дэвла-дэвлалэ,
        Амэ - чяялэ бахталэ!
        Четыре девчонки, сменяя одна другую, плясали с упоением. Вот сошла с круга, уморившись, высокая, худая, с растрёпанными прямыми волосами, похожая на глазастую русалку Симка, и вместо неё, ловко вскочив на ноги, кинулась в пляску маленькая, взъерошенная, курчавая пятнадцатилетняя Манярка. Сделав круг «ходочкой», она лихо подпрыгнула, повернулась на пятках, поклонилась толпе, вскинула руки - и пошла вдруг аккуратными, манерными городскими шажками, изображая губами, бровями и ресницами невозможное благородство. Это было ново: цыганки заверещали от восторга. Плясунья усмехнулась, скосила глаза на стоящую возле гармонистки Мери и чуть заметно подмигнула ей.
        Несколько дней назад Манярка поймала княжну за рукав на кухне, кивком пригласила вместе выйти в сени, и там, в полумгле, когда Мери вопросительно взглянула на неё, деловито спросила:
        - Можешь меня своим примерам научить? Я видела, у тебя ловко выходит!
        Мери растерялась: Манярка была одной из признанных таборных плясуний. Ей почудился какой-то подвох.
        - Но… ты ведь сама хорошо пляшешь, зачем тебе?
        - Хорошо, но твоих примерчиков не знаю, - Манярка нахмурилась. - Вы в городе по-другому пляшете. Я тебе в ноги смотрела-смотрела, но никак перенять не могу.
        Мери изумлённо молчала, и Манярка поспешила предупредить:
        - Со мной возиться не надо, покажи только раз-два, я сразу схвачу!
        - Может, тебе лучше Дина покажет? - неуверенно предложила Мери. - Она всё-таки цыганка…
        - Ай, какая разница?! - нетерпеливо взмахнула рукой девчонка. - Прямо время у меня есть её упрашивать! Динка вон и на посиделках не пляшет, а тут для меня расстелится, жди!
        Это было правдой. Дина, которая всё же начала выходить к цыганам и сидеть с ними во время вечерних песен и плясок, танцевать отказывалась наотрез. Два-три раза её насильно вытягивали за руки в круг, но девушка, сделав из вежливости несколько движений, тут же усаживалась назад, и в конце концов её оставили в покое. «Пусть сидит Богородицей! Не отошла, стало быть, ещё», - решили цыгане.
        Мери с Маняркой отправились в огород, за баню, и там княжна прошлась по грязи городской «венгеркой». Манярка пристально смотрела ей в ноги, что-то беззвучно шептала. Когда Мери закончила, вежливо попросила:
        - Вот спасибо, милая, теперь, ежели не в тягость, ещё раз, да медленно!
        Девушка исполнила просьбу. Третьего раза не понадобилось: Манярка тихо взвыла от счастья, тут же, на глазах у ошеломлённой княжны, повторила несколько сложных движений, чуть не задушила Мери в своих объятиях, чмокнула в щёку и умчалась.
        Сейчас Манярка под восторженный рёв зрителей вовсю «убивалась в пляске». Мелькали, вскидываясь и размётываясь, как крылья, рукава зелёной кофты, крутился и вился вокруг смуглых ног подол рваной юбки в давно выгоревших красных маках. Качались, блестя на солнце, медные круглые серьги, разлетались по плечам и спине курчавые спутанные волосы с застрявшими в них одуванчиками. Чёрные пятки то яростно молотили землю «дробушками», то переходили на лёгкие городские подскоки. Мери, глядя на то, как девчонка непринуждённо чередует таборную пляску и городскую «венгерку», едва могла дышать от восхищения. «Боже, какая прелесть, какое Манярка чудо… И она ещё просила меня что-то показать!» И уж никак Мери не ожидала, что раскрасневшаяся, упыхавшаяся Манярка вдруг подлетит к ней, схватит за запястье и с силой втащит в круг. Райка рванула гармошку, растянула рот до ушей и рявкнула в полный голос:
        Я цыганская княжна,
        В кошелёчке - ни рожна,
        А по рыночку пройду,
        Всё для князя соберу!
        Ба-арыня-барыня, сударыня-барыня…
        «Вот бандитка, на ходу выдумывает!» - без обиды подумала Мери, бросаясь в пляску. Вокруг заливались хохотом, хлопали в такт, звенели старым, разбитым бубном молодые цыганки, восхищённо орали зрители, в пыль летели медные копейки, и Мери мельком удивилась: значит, не настолько ещё обнищали люди… Вот же - есть копейка бросить цыганке, значит - живы, значит - перезимовали…
        Неожиданно она увидела в толпе знакомое лицо. Повернулась, наклонилась, прошлась «метёлочкой», посмотрела снова. Так и есть: Сенька стоял в толпе в своей неизменной шинели, к весне потерявшей всякий вид, и в сдвинутой на затылок фуражке, из-под которой буйно лезли на лоб взъерошенные волосы. Он ничего не кричал ей, как другие, и даже не улыбался, но Мери вдруг почувствовала поднимающийся к сердцу холодок.
        С того зимнего вечера, когда в тёмных сенях Сенька вдруг поцеловал её, минуло почти три месяца. Ни разу за это время Сенька не подошёл к Мери, не заговорил с ней. Когда девушке самой приходилось спрашивать парня о чём-то, он отвечал коротко, стараясь поскорей уйти. Сначала Мери терялась в догадках: что могло случиться? Был или не был тот поцелуй в кромешной темноте промёрзших сеней? Может, он почудился, показался ей? Но если почудился - отчего Сенька отворачивается? А если был… то что она, Мери, сделала не так? Очень осторожно княжна поинтересовалась однажды у Копчёнки: как должна поступить настоящая цыганка, если её ни с того ни с сего поцелуют в потёмках, не спросивши разрешения?
        «Сразу кулаком в морду суй, много их таких-то… - послышался мрачный ответ. - У-у-у, кобели бессовестные, кнута на них нет!»
        Услышав это, Мери окончательно уверилась в том, что её поведение в сенях оказалось совершенно не цыганским, и очень расстроилась. Разумеется, нужно было замахнуться и ка-а-ак… Но тут Мери приходила в ужас от собственной кровожадности и отчётливо понимала, что ударить человека по лицу ей не под силу. Тем более - Сеньку. Но… Но ведь цыганку он, вероятно, не рискнул бы так целовать. А её, Мери, - стало быть, пожалуйста! Кулаком в нос не стукнет, братьям жаловаться не побежит, даже крик не подняла… Ой, как всё неправильно получилось… Что он теперь думает о ней… Но, сокрушаясь таким образом, Мери раз за разом против своей воли возвращалась в памяти к тем ледяным потёмкам, к тем тяжёлым рукам, лежавшим у неё на плечах, к спокойному голосу, к тёплым, твёрдым губам… Как было «совать в морду», если она и не ждала, и представить себе не могла ничего подобного? Если её до этого нахала и не целовал никто?! Никто, никогда в жизни, за все её неполные девятнадцать лет?! Говорить об этом с Диной Мери не могла, вызывать на разговор Сеньку не решалась, тем более и промучилась целый месяц - пока не убедилась в том,
что об этом поцелуе явно никто, кроме них с Сенькой, не знает. Стало быть - не болтал, не хвастался. Но отчего же он молчит? Перебрав в уме все возможные варианты, Мери остановилась на самом неутешительном: не получив кулаком в нос, Сенька решил, что раклюшка слишком доступна и легкомысленна. И вся серьёзность его намерений исчезла. «Дура, дура! - ругала саму себя Мери, вертясь по ночам на перине и тыча кулаком в горячую с обеих сторон подушку. - Какая серьёзность? Каких намерений?! Что ты себе вообразила?! Он что - предложение тебе делал?! Успокойся, никому ты не нужна, забудь! Ишь, какая цыганка нашлась! Скажи спасибо, что он молчит, не то над тобой давно бы весь табор хохотал!» Наступало утро, мучительные ночные мысли уходили, сменяясь дневными заботами и делами, но Сенька по-прежнему избегал её, и по-прежнему Мери старалась не думать об этом.
        И вот он стоит перед ней в толпе и смотрит в упор своими невозможными глазищами, и не улыбается… Настроение плясать пропало, Мери, подскочив к девчонкам, выпихнула в круг вместо себя отдохнувшую Симку. Та с готовностью забила острыми, как забор, исхудавшими за зиму плечами. Снова дурниной взревела Райкина гармонь, снова полетели на землю копейки. Мери провела ладонями по растрепавшимся волосам, оправила кофту и, не оглядываясь, зашагала прочь с площади.
        Мери вышла с базара, свернула в переулок, в другой, в третий, перебежала ветхий мостик через ручей, пересекла безлюдное кладбище, миновала церковь… Она ни разу не оглянулась, не слышала шагов у себя за спиной, но совершенно точно знала, что Сенька идёт сзади, что он недалеко. Сердце колотилось так, что не слышно было гомона птиц в кустах. В голове метались заполошные обрывки мыслей.
        «Это я? Нет, не я… Я - княжна Мери Дадешкелиани, а это - кто?.. Цыганка, босая и оборванная… Минуту назад плясала на базаре… Ходит гадать по деревням, ходит просить, протягивает руку… Мама, боже, если бы ты это увидела!.. Наверное… наверное, ты бы обрадовалась, я ведь жива, здорова, меня никто здесь не обижает, мне хорошо… А могло бы быть совсем, совсем плохо… Значит, можно и так жить? И даже не плакать… Радоваться! А за мной идёт цыганский парень. Зимой он целовал меня. Он едва умеет читать. Я закончила гимназию… ну и что? Если бы не он, я бы умерла с голода или замёрзла под платформой в Серпухове. Сколько сейчас таких, как я… Почему он идёт за мной? Может быть, побежать? Пустяки, догонит…»
        Ей не было страшно. Где-то в глубине души Мери знала, знала наверное, что Сенька не сделает ей ничего плохого. Но от мучительного волнения трудно было дышать, и в конце концов она пошла медленнее. Город кончился, началась Цыганская слобода, но Мери, миновав её, свернула на косогор, давно очистившийся от снега и весь украшенный первыми цветами: мать-и-мачехой, фиалками, голубоглазкой. Немного поднявшись по крутому склону, девушка села, скрестив ноги, и, зажмурившись, подставила лицо солнцу. Чуть погодя, услышав осторожное шуршание травы рядом с собой, она спросила:
        - Зачем ты за мной шёл?
        Ответа не последовало, и Мери открыла глаза. Сенька сидел рядом, обхватив колени руками. Шинель его валялась на траве. Он молчал. Молчала и Мери.
        - Завтра тронемся, - наконец произнёс Сенька, выдернув из земли какой-то стебелёк и засунув его в рот. - Мужики уж решили…
        - Да, - отозвалась Мери.
        - Не передумала с цыганами ехать?
        Мери повернулась. Сенька без улыбки смотрел ей в лицо.
        - Ты шутишь? Как я могу передумать?
        - Тяжело тебе в таборе? - в свою очередь, спросил он. - Динка вон мучается. Цыганка - а плохо ей. Все наши видят, жалеют её. Удивляются, что ты не жалуешься, терпишь…
        - Я не терплю, - честно ответила Мери. - Сама не знаю почему. Всё время про это думаю - и не знаю. Мне не тяжело. Мне… необычно.
        Сказав это, она умолкла, испугавшись, что объясняет слишком мудрёно, но Сенька понял, кивнул. Помолчав и глядя вдаль, на крыши слободы, на уже тронутое сумерками сиреневое небо над ними, в котором кликал чуть видный клин возвращающихся журавлей, спросил:
        - Может, и остаться захочешь? Насовсем?
        - Разве такое возможно?
        Мери уже поняла, чувствовала, что он скажет, и в висках застучал жар. «Не поднимать глаз… Не смотреть… Боже, да что же это, что со мной, я глупо выгляжу… Почему я не могу на него посмотреть?» Она хотела сказать, что остаться ей, наверное, будет нельзя, что цыганам не нужна раклюшка в таборе, что зиму её терпели только из милосердия, чтобы не выгонять на верную смерть, а довезя её до Крыма, с радостью избавятся от чужачки… но Сенька понял слова девушки по-своему.
        - Что ж… понятно, невозможно. Ты княжна. Что тебе за нами по дорогам бегать?
        - Господи, какой ты глупый, нет же! Я вовсе не это имела в виду! - взвилась Мери, разом позабыв свои опасения и уставившись на Сеньку сердитыми глазами. - «Княжна, княжна»… Не надоело вам всем?! Посмотри на меня, какая я княжна?! Вот в этой юбке? И в этой кофте? И с этими пятками голыми?! И сегодня с нашими у сапожной будки два часа…
        - Ой, гусеница… - вдруг с интересом сказал Сенька, глядя на плечо девушки.
        В следующее мгновение Мери издала такой вопль, что парня откинуло в сторону.
        - Ты чего?! Сдурела?!
        - Ой! Ай! Вах, чеми деда, сними её скорей! А-а-а, я их боюсь!!! Я сейчас в обморок упаду!!!
        - Да не ори… ну… Это она сейчас в омморок свалится с перепугу тебе за шиворот, ищи потом… - Сенька протянул руку, бережно снял с кофты Мери крошечную, испуганно замершую зелёную гусеничку, пересадил её на широкий лист мать-и-мачехи. Мери шумно, облегчённо вздохнула, передёрнула плечами. И вдруг почувствовала прикосновение тёплых губ к своей щеке.
        Она сразу же встала. Сенька поднялся тоже, не сводя с неё глаз.
        - Зачем, зачем?.. - отрывисто спросила Мери.
        Повернулась и пошла прочь. Сенька догнал, загородил дорогу. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
        - Пропусти, - усталым, каким-то потухшим голосом произнесла Мери, отводя глаза. - Не нужно этого. Я тебя всё равно не сумею ударить, я не могу живого человека в лицо бить.
        - Зря, учиться надо, - заметил на это Сенька. - Время такое сейчас.
        - Не на тебе же мне учиться… Пропусти. Я… Ну, не кричать же мне, право, Сенька?! Слобода совсем рядом, прибегут цыгане, что я им скажу?
        Он невесело усмехнулся. Посоветовал:
        - Скажи, что я тебя замуж звал.
        - А я - что?.. - шёпотом спросила Мери.
        - А ты, понятное дело, за цыгана таборного и в мыслях не держишь выходить, - мрачно ответил Сенька. - Так? Или нет?
        Она молчала. Сенька отвернулся, сделал несколько шагов, спускаясь с косогора, остановился спиной к Мери. Не оборачиваясь, отрывисто сказал:
        - Ты мне уже всю душу вытрепала. Помнишь, как зимой в сенях-то прижал тебя? Ты, верно, испугалась… а у меня больше твоего поджилки тряслись. Знал, поди, кого целовал. Но уж сил не было, прости. Опосля уж слово себе дал - нипочём боле не подойду, чего позориться зря… И вот, видишь… Грош цена такому слову.
        - Ты всю зиму держался, - напомнила ему Мери, удивляясь, каким тонким, незнакомым стал голос, как мешает говорить дрожащая в горле струнка. - И полвесны.
        - Что ж… держался. А вот посмотрел сегодня на тебя… как ты там возле будки-то… совсем как наши… И чую - не могу больше. Всё нутро впополам рвётся. Как будем-то, княжна?
        - Вот ещё раз так меня назовёшь, - грозно произнесла Мери, сбегая к нему по косогору. - В самом деле по носу дам! Ой… - не удержавшись на крутом склоне, она поскользнулась и неловко ухватилась за рукав Сенькиной рубашки. Парень поймал её, поставил перед собой. Чёрные, огромные глаза качнулись перед лицом Мери.
        - Вот сейчас, в лицо мне скажи - гожусь я тебе или нет? - ровным, спокойным голосом проговорил Сенька. - Если нет - прости. Клянусь, что больше шагу к тебе не сделаю и слова не скажу. Я понимаю.
        - А если - да?.. - шёпотом спросила Мери.
        И увидела, как дрогнуло окаменевшее тёмное лицо напротив, как растерянно разомкнулись твёрдые губы, несколько минут назад поцеловавшие её.
        - Последнее слово - шутишь? Шутишь, чёртова кукла?!
        - Не… не шучу… Да ну тебя совсем! За… замучил!!! - Мери закрыла лицо руками и опрометью, рискуя переломать ноги, кинулась вниз по косогору.
        Сенька стоял столбом. Потом, спохватившись, кинулся следом, но Мери умчалась быстрее ветра: красная линялая юбка, мелькнув мимо кладбищенской ограды, затерялась в кустах и исчезла. Поняв, что догонять бесполезно, Сенька остановился, с шумом выдохнул, провёл ладонями по лицу, перекрестился, пробормотал: «Вот же чёрт…» Сел было на землю - и тут же снова вскочил, потому что кусты ракитника в трёх шагах громко захрустели. Из них не спеша вышел вороной, остановился и уставился на хозяина.
        - Чёрта помянешь - он и явится! - свирепо сказал Сенька жеребцу. - И какого лешего тебя опять принесло? Что ты за мной как жена ходишь? Свечу, паразит, держать явился?! Что тебе в конюшне не стоится? Как ты вовсе оттуда выбираешься, можешь мне ответить?!
        Пускаться в объяснения вороной не стал. Не спеша подошёл к хозяину и вопросительно ткнул его тёплой мордой в плечо.
        - Не твоё дело, - хмуро объявил Сенька. - Умный больно стал…
        Вороной пошевелил носом его волосы.
        - А это и вовсе тебя не касаемо! Как дам вот кнутом-то! Пошёл домой, дьявол любопытный, всё ему знать надо, хуже бабы!
        Вороной не обиделся. Повернулся, подождал, пока Сенька вскочит на него верхом, и не спеша тронулся вдоль косогора по молодой траве, по лежащим на ней длинным лучам садящегося солнца - домой.
        - Девочка, нельзя ведь так, - устало сказала Дарья.
        Они с дочерью вдвоём сидели в пустой комнате Дины. Широкий закатный луч пересекал стол с лежащей на нём аккуратной стопкой книг, отсвечивал розовым на вязаной бахроме, падал на пол, тянулся по сборчатому синему фартуку Дарьи. Дина сидела на кровати, поджав под себя ноги, и смотрела в окно. С улицы доносились весёлые крики цыган, звон наковальни с конца слободы, вопли детей, скрип колёс: табор готовился к отъезду.
        - Я знаю, что нельзя. Прости, - глухо, не глядя на мать, отозвалась Дина. - Но больше я с ними не пойду. Умру, а не пойду.
        Дарья тихо вздохнула. Вздыхать воистину было о чём: сегодня дочь первый раз попыталась выйти с гадалками на заработок в соседнюю деревушку. Больше трёх часов она проходила за бабкой по домам, больше трёх часов промолчала, по словам цыганок, «как замороженная», глядя поверх крыш в синее небо и думая о чём-то своём, а когда одна из деревенских тёток сама ухватила её за рукав: «Погадай, красавица сероглазая, расскажи мне!..», совершенно серьёзно ответила: «Простите, мадам, я не гадаю».
        Когда цыганки возвращались в слободу, от их хохота, чудилось, дрожала дорога. Тут же распахнулись все окна, в них выставились удивлённые лица цыган - и вскоре о гадании Дарьиной дочери знал весь табор. Сама Дина не казалась ни обиженной, ни расстроенной. Она спокойно шла в толпе хохочущих цыганок, слабо улыбаясь и высоко держа голову. Но, очутившись одна в комнате, девушка забралась с ногами на постель, уткнулась лицом в колени и сидела так несколько часов кряду, пока к ней не зашла мать.
        - Дина, чяёри, цветочек мой фиалковый, жить-то ведь как-то надо нам, - уже безнадёжно произнесла Дарья. - Мы ведь не одни, среди людей живём. Кабы одни - я тебя сама прокормила б, не переломилась бы, слава богу, не последняя добисарка… но что цыгане скажут? Смотри, тебя уж на смех поднимают, а что ж дальше будет?
        - Пусть будет что будет, - не поворачиваясь, сказала Дина. - Мне, право, всё равно.
        - Ох, прав Яшка был, ох, прав… - схватилась за голову Дарья. - Говорил - забирай её с гимназии, там тебе из цыганки барыню на вате сделают… вот и сделали! Сама я, дура набитая, и виновата, хоть бы раз в жизни мужа послушала…
        - Неправда, - ровным голосом парировала Дина. - Посмотри на Мери. Она в одной гимназии со мной училась!
        - Вот именно! - вскинулась Дарья. - Даже Меришка! Раклюшка эта в полсчёта тебя обошла, цыганки уже языки стёрли, о том болтаючи! А ты у меня!..
        Дина повернулась, молча, в упор посмотрела на мать. И словно ножом резануло по сердцу: как она постарела за эти полгода… Как поседели тёмные волосы, аккуратно убранные под чёрный вдовий платок, как осунулось лицо… А эта резкая, горькая морщина, перерезавшая лоб и сделавшая мать на двадцать лет старше? А серые тени у глаз, а опущенные углы губ?.. «Плохо ей… - горестно подумала Дина. - Плохо… а я ничего не могу».
        - Диночка, ведь люди понимают, - успокоившись, вновь попыталась продолжить разговор Дарья. - Все знают, что ты непривычная, что не умеешь, что всю жизнь в городе прожила, романцы пропела… Это я до семнадцати лет в таборе прыгала, так сейчас разом всё и вспомнилось, будто с твоим отцом и не жила, будто от палатки вовсе не отходила… А тебе тяжело, все видят. Что делать, нет больше ресторанов и господ нет. Но, чяёри, ты хоть походи с цыганками-то, поучись - пусть люди видят, что ты стараешься, о тебе хоть разговор хороший пойдёт… Бабку попроси, она тебя потихоньку всему научит, она ведь такая ж, как ты, была, до семнадцати лет и карт в руках не держала, и дыма не нюхала… И ничего, когда прижарило - всему выучилась! А то эти вороны наши уже каркают по всем домам: «Динку муж в шатре заместо иконы повесит и на красоту её молиться будет, покуда с голоду не сдохнет!»
        Дина тихо засмеялась. Посмотрев на мать, пожала плечами:
        - А ведь так и будет! Правильно говорят…
        - Будет тебе?! Будет, лиходейка?! Совести хватает улыбаться?! - снова взвилась Дарья. - Да что ж это за напасть на мою голову?! Разорваться мне с вами, убиться в лепёшку?! Стыдно слушать, как раклюшку чужую нахваливают, а мою собственную дочь… Дина! Ну, скажи мне, что ты сейчас здесь уселась?! Взобралась на перину и сидит царевной шамаханской! Другие девки у «сапожни» пляшут, копейки ловят! Меришка час назад туда умчалась, а ты что?! Ты, бессовестная, я спрашиваю, - что?!
        Дина поднялась. Пристально глядя на мать, сбросила с ног разбитые ботинки, откинула за спину косу, стянула со спинки кровати шаль и пошла к двери.
        - Чяёри, куда ты? - озадаченно окликнула её Дарья.
        Дина обернулась с порога, смерила мать холодными серыми глазами.
        - К «сапожне». Плясать.
        - Дина!.. Стой, бандитка! Вернись, проклятье моё, кому сказано!!!
        Но дочь ушла. Дарья медленно села обратно на постель, обхватила голову руками и застыла.
        До сапожной будки Дина не добралась, хотя, выйдя из дома, в самом деле решительно зашагала было к базару. Но когда в воздухе отчётливо стали слышны завывания гармошки и голоса девушек, она вдруг круто повернулась на пятках и с той же решимостью двинулась в другую сторону.
        Ноги сами унесли её за церковь, к старому запущенному кладбищу, окружённому столетними липами и клёнами, которые даже сейчас, еле зеленея, роняли густую тень на покосившиеся надгробия и рассыпающиеся ограды. Дина долго бродила по пустым, едва заметным тропинкам между могилами, слушая щебет птиц в кустах сирени и акации, вдыхая свежий, ещё сырой воздух. Уходить не хотелось. Несколько раз она принималась плакать - без рыданий, тихо, сама не сразу понимая, что это за капли обжигают щёки. Поняв, вытирала лицо, садилась на поваленный камень или на траву, долго сидела неподвижно, глядя на чуть покачивающиеся над головой ветки, все в сквозной, молодой зелени. В какой-то миг девушке померещилось, что она слышит со стороны залитого солнцем косогора голоса, и один из них, кажется, принадлежит Мери, но Дина не пошла туда. Потом раздались смех и перебранка девчонок, возвращающихся с базара. Дина, словно проснувшись, огляделась вокруг и поняла, что наступили сумерки. Между надгробьями легли синие тени, острее запахло свежестью, почти совсем опустившееся за слободу солнце едва просвечивало тёмным золотом между
крышами. Дина вскочила, покаянно подумав о том, что умудрилась пробродить здесь весь вечер и мать дома, верно, с ума сходит. Схватив с травы шаль, девушка бросилась бегом.
        Бежать через косогор было неудобно, но Дина храбро скатилась по крутому склону вниз, к ракитовым кустам: так получилось гораздо быстрей. Оставалось пересечь хлипкий мостик через недавно разлившийся ручей, вскарабкаться вверх - и вот уже заборы Цыганской слободы. Дина успела выбежать к ручью, когда дорогу ей перегородила чья-то тень. Знакомый протяжный голос сказал:
        - Лачо бэльвель[68 - Добрый вечер.].
        - И тебе, - машинально ответила Дина, останавливаясь. Перед ней стоял Мардо. Он загораживал ей дорогу и, похоже, не собирался уходить.
        - Что ты? - уже немного сердито спросила Дина. - Пьяный, что ли? Пропусти, я домой тороплюсь! - И голос её упал до шёпота, когда Дина поняла, что Мардо шагу в сторону не сделает. - Митька… Морэ, господь с тобой, что ты?..
        Шагнув ей навстречу, Мардо с силой взял девушку за обе руки. Закусив губы, Дина рванулась было в сторону - Митька удержал. Она закричала, но сильный, ослепивший болью удар в лицо заставил её замолчать.
        О том, что он оставил на косогоре свою шинель, Сенька вспомнил вечером, когда устраивался спать в конюшне и понял, что для удобного ночлега чего-то не хватает. Уже смеркалось, и, разумеется, лучше было сходить в дом и попросить у бабки старую перину. Но шинели оказалось страшно жаль, и Сенька понял, что глаз не сомкнёт, думая о том, лежит ли одёжа там, где он её бросил, или какой-то добрый человек успел прибрать её к рукам. Сопя от досады, парень вскочил, выругал ни в чём не повинного вороного, просившегося вместе с ним, и вылетел из конюшни.
        Когда он добрался до косогора, уже совсем стемнело, над Днепром поднялась жёлтая, как монета, луна, и перед Сенькой на траве вытянулась его тень. Тень была длинная и нелепая; парень даже замедлил шаг, разглядывая её, и сразу заметил свою шинель, валяющуюся там, где он её оставил: у большого камня. Он наклонился - и едва успел отскочить в сторону, когда совсем рядом, с треском ломая ветви, кто-то очертя голову вылетел из кустов. Сенька выпрямился. С недоумением проводил глазами тонкую девичью фигуру, убегавшую прочь через косогор, и только через мгновение узнал Дину.
        - Динка?.. Динка! Эй! Ты куда?!
        Ответа не было. Сенька припустил следом. В груди запрыгала, разрастаясь, тревога.
        - Дина! Динка, стой! - орал он вслед. - Стой, дура, догоню!!!
        Какое там… Дина, кажется, даже не слышала его голоса и летела опрометью через кусты, по затянутой туманом траве, вверх по обрывистому берегу Днепра - и, когда Сенька догадался, куда её несёт, у него вспотела спина от страха.
        - Динка!!! Убью, дура, не смей!!! Убью!!!
        Она не отзывалась. И позже Сенька сам не мог понять, как, на каких крыльях он перелетел эти последние несколько саженей до обрыва, под которым бежала чёрная, затуманенная вода с зыбким пятном лунного диска, как успел схватить Дину - грубо, поперёк живота, - как немедленно получил кулаком в лицо, как, едва уворачиваясь от лязгающих зубов, отволок бешено выдирающуюся девчонку подальше от обрыва, как швырнул её на траву.
        - С ума сошла? Ты что?! Белены объелась? А если б меня не случилось?! Что стряслось-то у тебя?
        Не ответив, Дина вскочила и снова кинулась к обрыву. Сенька схватил её за плечи, не удержался на ногах, и они вдвоём повалились в мокрую траву. Луна осветила запрокинутое, искажённое лицо Дины, и только сейчас Сенька со страхом увидел, как сильно девушка избита. Левый глаз совсем заплыл, на скуле - ссадина, кровь размазана по щеке, тёмные пятна запеклись в углу вспухших губ… Полураспущенная коса спутанными прядями рассыпалась по плечам, а плечи… были голыми. Когда Сенька сообразил, что рубашка Дины разодрана до пояса, у него задрожали руки.
        - Б-б-бог ты мой… Кто?! Гаджэ?! Динка, дэвлалэ, да как же… Дина, девочка, кто?! Какая сука, пхэнори?![69 - Сестрёнка.] Гаджэ? Халадэ?! Да говори же, говори, не молчи, ну?!
        Дина молча трясла головой, беспомощно закрывая руками грудь и плечи.
        - Пусти… пусти… пусти меня, пожа-а-алуйста… - как заколдованная, монотонно повторяла она. - Сенька, родненький, пусти, ради бога… Я всё равно умру… Всё равно теперь… Сенька, мне же так лучше будет… Какой только чёрт тебя принёс?!
        - Да кто это с тобой сделал, скажешь ты мне, холера, или нет?! - В голос заорал Сенька.
        Сдавленно вздохнув, Дина назвала имя.
        Сперва Сенька решил, что ослышался. Перевёл дыхание, медленно, как можно спокойнее попросил повторить. Дина повторила. И, глядя в её мокрые от слёз глаза, Сенька понял, что девушка не врёт.
        - Пошли, - коротко произнёс он, поднимаясь с травы и давая Дине руку.
        - Сенька, я не могу… Убей меня, я теперь не пойду… Не пойду к нашим…
        - Пойдём, - повторил он, помогая ей подняться.
        Они дошли до косогора. Сенька поднял свою шинель, завернул в неё Дину и снова взял девушку за руку.
        - Идём.
        - Я не пойду… Говорят тебе, я не…
        - Тихо! - вдруг перебил её Сенька.
        Совсем рядом, в темноте, ему послышался короткий свист. Сенька повернулся. Из тумана не спеша вышла знакомая фигура.
        - Чяворо? - сплюнув в сторону, удивился Мардо. - Ты здесь зачем?
        - А ты?.. - хрипло отозвался Сенька.
        Дина рванулась было в сторону, но он удержал её.
        - Ты её не слушай, - мельком взглянув на девушку, посоветовал Мардо. - Наговорит ещё…
        - Скажешь, не твоя работа? - едва сдерживаясь, спросил Сенька.
        Холодная, мокрая рука Дины вертелась и дёргалась в его ладони, Сенька чувствовал: стоит хоть чуть-чуть ослабить хватку - и девушка снова кинется к реке.
        - Отчего ж, моя, - не стал отпираться Митька.
        Да это и не имело смысла. В лунном свете было отчётливо видно, что Дина сражалась до последнего: вся физиономия Мардо оказалась расцарапана в кровь, рубаха порвана от ворота до пупа, волосы всклокочены. Сенька смотрел на него и проклинал себя за то, что не вспомнил об оставленной в траве шинели хоть пятью минутами раньше.
        - Ты с ума… - начал он и не закончил, понимая, что ничего путёвого сказать не сможет. Да и говорить тут было ни к чему, а убить на месте Мардо Сеньке мешали дрожащие пальцы Дины в его ладони, которые ни в коем случае нельзя было выпускать.
        Мардо, ворча, сел, провёл ладонью по мокрой траве, затем - по лицу, размазав ещё не подсохшую кровь. Зашипев от боли, выругался:
        - Шалава проклятая… Дралась так, паскуда, точно было что беречь, ей-богу… Динка, сука, чего ты взбесилась-то так, коль уж пробита?!.
        Дина, сдавленно всхлипнув, бросилась в сторону. Сенька удержал её. Мардо, посмотрев на них, усмехнулся:
        - Чяворо, да ты на меня волком-то таким не гляди. Я правду говорю, вон и девочка подтвердит. Я ведь с ней по-доброму думал - не захотела. Говорил, что женюсь… Динка, что молчишь, отвечай - было иль нет?! Хотел на юг её увезти, к господам… Не захотела ведь, дура, по-хорошему-то! - Мардо, длинно сплюнув себе под ноги, отвернулся.
        - Не захотела по-хорошему, так тебе по-плохому приспичило? - хрипло спросил Сенька.
        - Да говорят тебе, чёрт, что я женился б на ней! Что - не веришь? Спроси у неё, спроси! Говорил - брошу Юльку, в Крым тебя увезу! Ну да, силой взял… Так не давалась же! Поглянь, что мне с рожей сотворила! А чего трепыхалась - непонятно! Пробитая Динка, клянусь тебе, насквозь пробитая! Да она и сама скажет!
        - Я знаю, - глухо произнёс Сенька.
        Митька не услышал его слов, потому что в эту минуту Дина, неловко, тяжело осев на землю, заплакала. Глядя на содрогающийся комочек у своих ног, Сенька понял, что теперь она уже никуда не побежит. И только тогда, высвободив руку из её трясущихся пальцев, ударил Митьку в челюсть. И они, сцепившись и рыча, покатились вниз по косогору.
        Сквозь стреляющий в голове жар, сквозь застилающее глаза бешенство Сенька едва успевал видеть опрокинутый лик луны, чёрную щётку травы прямо перед лицом, плеснувшую в глаза холодную воду ручья, тень полевой мыши, метнувшейся в сторону из-под его руки… Парень даже не заметил, как они оба свалились в ручей, и очнулся, лишь услышав хриплый, сдавленный голос Митьки:
        - Ну, всё, всё… Всё, чяворо, уймись, утопишь ведь… Пусти, говорю…
        Сенька перевёл дыхание. Встал. Через минуту, шёпотом чертыхаясь, поднялся из воды и вышел на траву Мардо. Если бы Сенька посмотрел на него, то увидел бы, что Митька порядком испуган. Но Сенька сидел рядом с плачущей Диной и что-то тихо говорил ей.
        - Да что ты с ней возишься?! - не стерпел Мардо. - Шлюха она, и боле ничего! А корчила из себя, будто невеста нетронутая! Кабы я знал - пальцем бы к ней не прикоснулся! Цыганка называется!
        - А ты, стало быть, - цыган? - сквозь зубы спросил Сенька, не поворачиваясь к нему. - Так даже гаджэ жён себе не берут…
        - Так кто ж её, лахудру, знал?! - заорал Мардо на весь косогор. - Чяво, да ты оглох, что ль?! Я тебе уже час про что толкую?! Ну, погоди, Динка, сука проклятая… Узнаешь у меня, как…
        Закончить он не успел. Сенька встал. Увидев в лунном свете его лицо, Мардо медленно поднялся тоже. Сдавленно сказал:
        - Не подходи. Чего ты себе вздумал, сопляк? Я ж тебя размажу, мальчик… Забыл, на кого гавкать собрался?
        - Я гавкать не стану, - спокойно сообщил Сенька. - Я тебя убью.
        - Руки коротки, - оскалился Мардо, рывком дёргая из-за голенища нож. - А вот так если, щенок?! Ну?! Иди ко мне! Иди…
        Договорить он не успел: что-то светлое, тонкое мелькнуло, крутясь, в свете луны, хрипло и испуганно вскричала Дина. Мардо взвыл, хватаясь за плечо, в которое аккуратно вошло лезвие Сенькиного ножа. И через мгновение полетел на землю от страшного удара.
        - Что ж ты, сукин сын… - прошипел, морщась от боли, Мардо. - Что ж ты, поганец… Пусти, говорю, больно ведь… Да выдерни нож-то, сволочь… У-у-у….
        - Выдерну, когда всё скажу, - Сенька сел на траву рядом, прижав коленом руку Митьки. Глядя в сторону, ровным голосом поинтересовался: - Ты мне веришь, что я тебя убью?
        Мардо молчал, скаля зубы от боли и бессилия.
        - Хорошо. Веришь, стало быть. Я ведь на войне не под телегой лежал, дорогой мой. Я людей убивал. И не в подвале, не в затылок… Они в меня стреляли, а я в них стрелял. Целый год. И шашкой рубал. Железкой - живых людей. А те люди, уж верно, получше тебя были. Так что тебя прирезать я на миг не задумаюсь, не волнуйся. Мне это, может, ещё и у бога зачтётся…
        - Мы цыгане… - Мардо облизал пересохшие губы. - Зачем нам железкой-то, чяворо?.. Зачем делать так? И из-за кого?! Стоит ли эта курва… Она же сама, Динка, клянусь… Забожиться тебе могу… Чем я виноват?
        - Не понимаешь чем - тебе ж хуже, - отрывисто произнёс Сенька. - Растолковывать не стану. И цыган из тебя, как из меня архангел, так что заткнись уж. Если хоть кто из наших узнает, что тут нынче было, я тебя на небо отправлю. В тот же час. И бог простит. Ты и так, паскуда, на свете зажился.
        - Ну, дура-ак… - Мардо дёрнулся, силясь освободиться, и из-под лезвия ножа побежала тонкая струйка крови. - Да ты на Динку-то посмотри! На юбку её, на рубашку! Всё - в лоскутах! Да и морду я ей тоже разбил! Как ты концы схоронить думаешь? Её уж, поди, по всей слободе мать ищет, цыгане! Всё теперь вылезет, не упрячешь!
        - Придёшь с ней к тёте Даше, скажешь, что украл силой. И женишься.
        - Убивай, - решительно, с ненавистью проговорил Мардо. - Убивай, сволочь. На шалаве - не женюсь. Давай, режь, мне лучше так, чем всю жизнь потом с ней позориться. Уж лучше при Юльке останусь, та хоть кусок добыть умеет.
        Он с вызовом посмотрел на Сеньку, но тот не отвечал на его взгляд. Сидел отвернувшись, глядя на белый лунный бубен, висящий над косогором, не шевелился. Замерла, как каменная, и Дина. Мардо скосил глаза на рукоятку Сенькиного ножа. Шевельнулся было, но парень, не оборачиваясь, снова прижал его руку коленом, и Мардо с бешенством понял: не вырваться. Плечо, из которого торчал нож, жгло огнём, Митька изо всех сил старался не стонать от боли и не понимал, отчего молчит, о чём думает этот сукин сын, этот сопляк мокрохвостый, которому ещё три года назад он, Мардо, с лёгкостью мог съездить по физиономии за не вовремя сказанное слово. Последние силы уходили на то, чтобы скрыть испуг. Митька знал: стоит показать, что боишься, и - всё, тебя нет. Он всегда умел спрятать свой страх, десятки раз это выручало его, и даже сейчас на разбитой, испорченной шрамами физиономии вора не было видно смятения, но внутри что-то холодное судорожно дёргалось и тряслось всё сильнее с каждой минутой Сенькиного молчания.
        Наконец парень обернулся и молча, одним рывком выдернул нож из плеча Мардо. Тот взвыл сквозь стиснутые зубы, судорожно зажал рану ладонью.
        - Дина, подай свою рубашку, - не глядя на девушку, произнёс Сенька.
        Голос его по-прежнему был негромким, в нём не слышалось ни нажима, ни угрозы, но Дина поспешно встала, ушла за кусты и почти сразу вернулась, неся в руках скомканные лоскуты.
        - Она рваная…
        - Ничего, - Сенька с силой прижал край рубашки к ране Мардо.
        - Да пошёл ты!.. - дёрнулся в сторону тот, но на рубашке уже расплывалось огромное кровавое пятно. Сенька мельком взглянул на него.
        - Годится, - он повернулся к Митьке. - Теперь слушай меня. Я завтра приду к цыганам с Динкой. Скажу, что… что украл её. И что она теперь мне жена. А ты - молчать будешь. До конца дней своих. Помирать будешь - промолчишь. Полыян?[70 - Ты понял?]
        - Да ты… - начал было Мардо. И умолк на полуслове.
        Дина, стоящая рядом, молча, в упор смотрела на Сеньку расширившимися от испуга глазами. Тот поймал этот её взгляд и коротко усмехнулся.
        - Ничего, пхэнори. Выкрутимся. Клянусь, он рта не откроет.
        - Я-то не открою, полудурок, больно надо! - взорвался Мардо. - Да что с тобой-то будет?! Тебя же дед убьёт! Бабка проклянёт! У них в роду-то допрежь не было такого, чтоб… Чёрт, чяворо, да ума ты, что ль, лишился?! Она же тебе сестра двоюродная, что цыгане-то скажут?!
        - Ничего. Бывало такое.
        - Да на кой леший это тебе?! Что за радость чужой грех крыть?! Золотая она, что ли, Динка эта?! Или… - Мардо вдруг осёкся на полуслове, ошарашенно глядя на Сеньку. Минуту спустя едва сумел выговорить:
        - Так это что ж… это… ты её, что ль, пробил-то?!
        - А ты думал - кто? - спокойно спросил он.
        Дина ахнула, зажав рот рукой, повернулась к Сеньке, но тот коротким взглядом велел ей замолчать. Встал, помог подняться и Дине, вновь набросил ей на плечи свою шинель, сунул в руки девушки скомканную, изорванную рубашку с багровым пятном на подоле и потянул Дину за руку. Мардо, приподнявшись на локте и забыв о крови, бегущей из раны по разодранному рукаву, ошалело провожал их глазами. У ручья Сенька остановился и, не оглядываясь, негромко бросил:
        - Помни - на краю света найду, если языку волю дашь.
        - С-сукин сын… - прошипел ему вслед Мардо. И, зажмурившись, зажав ладонью горящее плечо, опрокинулся на мокрую от росы траву.
        У края кладбища, возле церкви, Сенька остановился и выпустил руку Дины.
        - До света побудем здесь. Пусть думают, что я тебя увёз. Утром придём.
        - Сенька, миленький, не надо, - сдавленно произнесла Дина. Ночь была тёплой, но она судорожно куталась в колючую ткань шинели, стягивая её на голых плечах. - Не надо так… Я всё равно убьюсь… не смогу теперь… А ты себя для чего сгубишь? Что про тебя теперь люди скажут? И зачем?! Пусть Мардо болтает, пусть меня мать проклянёт, какая мне теперь разница… Мне жить незачем, понимаешь? А ты… ты и Меришка… Я ведь знаю всё! Давно знаю!
        Сенька хмуро усмехнулся. Сел на заросший мхом, едва заметный в потёмках могильный камень, снова посмотрел на садящуюся за крыши слободы луну.
        - Это она тебе рассказала?
        - Нет. Молчит, глупая… Словно я без глаз родилась. Что теперь с вами-то будет?
        - Ничего, - Сенька сидел к ней спиной, Дина не могла видеть его лица. - Ты не обо мне, о матери своей думай. Что с ней будет, ежели она узнает? Если Мардо при всех скажет, что ты…
        - Боже мой… - пробормотала Дина, закрывая лицо руками. - Боже, зачем ты мне в реку кинуться не дал, дурак… Ведь всем, всем лучше было бы! И мне прежде остальных!
        - Сама ты дура. Выдумала - в девятнадцать лет топиться… Ничего, проживёшь. Да смотри, завтра ничего не говори, молчи! Я сам всё цыганам скажу, а ты реви только погромче да меня ругай. Будет мать допрашивать - говори: поймал, мешок на голову, и в кусты! Да рубашку не потеряй, а то грош цена всему окажется.
        - Сенька! Сенька! Бога ради, зачем?!
        - Затем, что в нашем роду отродясь шлюх не было, - тяжело сказал Сенька. - И про тебя я, Динка, всё знаю. Ещё с той ночи, когда у меня Дурка на конюшне насилу разродилась, - помнишь? Ты не шлюха, а вдова. Вот так… Никто не виноват, что эдак всё повернулось. Прости меня, что Митьку не убил. Не могу больше на душу брать, там и так…
        Он не договорил: Дина глухо разрыдалась, уронив голову ему на плечо. Сенька молчал. Смотрел на падающую за крыши слободы луну, на туман, подёргивающий траву. Страшно болело сердце, от стиснувшей горло тоски хотелось упасть ничком на землю и завыть. Но рядом была Дина, и Сенька, не глядя, слегка поглаживал ладонью её перепутавшиеся волосы и старался дышать как можно ровней, чтобы ничего не заметила содрогающаяся от слёз на его плече девушка.
        Посреди ночи Копчёнка услышала удар кулаком в дверь. Дверь бани, где они ночевали с Митькой, была не закрыта, и Юлька, приподнявшись на локте, сонно спросила:
        - Кого нелёгкая несёт?..
        Всего полчаса назад она смогла прилечь. Целый вечер в доме Смоляковых стоял дым коромыслом: пропала Дина. Встревоженная Дарья обегала всю слободу и пол-Смоленска, побывала на базаре, расспросила всех попавшихся под руку девчонок, но ни одна из молодых цыганок не видела сегодня Дины. Когда стемнело, а Дина так и не появилась, забеспокоились уже все цыгане, бросились будить и пересчитывать по головам молодых парней, не нашли Сеньку, и во дворе, несмотря на поздний час, начался такой воодушевлённый митинг, какого ни разу не удалось организовать советской власти за три года её правления в городе. Половина цыган орала, что Сенька и Динка убежали вдвоём, что нужно срочно мчаться на станцию и спрашивать о них там, да вдобавок кидаться верхом в погоню по дороге. Другая половина уверяла, что ничего подобного быть не может, что они и не смотрели никогда друг на друга, что Динка Сеньке двоюродная сестра и что, в конце концов, вороной преспокойно стоит в конюшне, а Сенька без него, как всем известно, даже до ветра не выбирается. Дарья рыдала; бледная, перепуганная Настя едва могла утешать её; молодые цыгане
помчались на поиски по городу, на станцию, несколько всадников карьером улетели на дорогу. Копчёнка вместе со всеми ахала, изумлялась, негодовала, кричала, размахивала руками - и устала от этого так, что в конце концов незаметно пробралась к своей бане и, с облегчением свалившись на перину, уснула - как в колодец провалилась.
        Стук повторился.
        - Да кто ж там? Не заперто ведь! Что, Динка нашлась? Сенька появился?! - Юлька вскочила.
        - Не ори, дура. Я это, - послышался из темноты голос мужа. - Дай огня.
        Подумав: «Пьян, верно…» - Юлька запалила лучину. Мардо шагнул в полосу света, тяжело опустился на пол, зачем-то зажимая ладонью плечо, и Копчёнка всплеснула руками:
        - Дэвла! Кто тебя так?!. Где тебя носило?
        - Дай воды. Тряпку дай. И заткнись, пока зубы не выбил.
        Юлька умолкла. Торопливо придвинула к нему ведро с водой, достала чистое полотенце; стиснув зубы, с силой разодрала его пополам. Митька, не глядя на жену, отнял ладонь от плеча, и Юлька ахнула, увидев набрякший от крови рукав рубахи.
        - Дай сниму… Дай помогу… Не шевелись, дай… Потерпи, сейчас пройдёт, я осторожненько… Да где ж тебя, несчастье моё, угораздило?!
        Мардо не отвечал. Бормоча сбивчивые утешения пополам с проклятиями, Юлька почти наугад (лучина чадила и едва давала слабый свет) перевязала его плечо; смочив в ведре лоскут, вытерла кровь с Митькиной физиономии. Делая всё это, она осторожно принюхалась. Водкой от мужа не пахло.
        - Ну? Получше так? Ляжешь?
        - Успею, - Митька в упор посмотрел на неё из-под нахмуренных бровей.
        Растерявшись от этого пристального, недоброго и совершенно трезвого взгляда, Копчёнка молча ждала, что скажет ей муж.
        - Теперь, хорошая моя, иди на улицу и кричи.
        Впервые за шесть лет Митька назвал её «хорошей», и у Юльки мороз пробежал по спине.
        - Что… кричать-то? - севшим голосом спросила она.
        - Я пьяный пришёл. С битой мордой. Кричи на меня, так кричи, чтобы вся слобода слышала. Умеешь же. Ругай так, чтоб чертям тошно стало. Иди, Юлька.
        - Дэвлалэ, хасиям[71 - Пропали…]… - пробормотала она, торопливо перекрестившись.
        Митька опустил голову. Копчёнка ждала, что он, может быть, скажет ещё что-нибудь, но муж молчал. Тогда Юлька встала, дунула на лучину, быстро вышла из бани, и тут же над тёмной улицей взлетел её истошный, негодующий визг:
        - Ах ты, сукин сын, пьянь проклятая, чтоб тебе под забором подохнуть, да что же это такое?! Что ж это опять на мою голову разнесчастную такое?! Где тебя чёрт носил, на какой собачьей свадьбе ты гулял?! Ты на морду свою посмотри, дэвлалэ, да когда я подохну наконец, чтобы этой морды больше никогда не видеть? Когда я от тебя избавлюсь, сволочь, кончится или нет моё мученье, тебя же так и вовсе убьют когда-нибудь!!! Чтоб тебе, аспид бессовестный, эта водка хоть раз поперёк горла встала, чтоб тебе завтра не проснуться! Ай, бедная я, бедная, несчастная, пропащее счастье моё, а-а-а-ай…
        Митька прислушался к завываниям жены; с облегчением убедился, что она, кажется, даже по-настоящему плачет. Равнодушно подумал: «Золото, а не цыганка», опустился на перину, ещё хранящую тепло Юлькиного тела, осторожно, чтобы не потревожить плечо, перевернулся на спину. И заснул под отчаянную брань и рыдания, доносящиеся с тёмного двора.

* * *
        - Дина, дай свою рубашку, - велел Сенька.
        Они вдвоём стояли посреди двора, а вокруг столпились цыгане - весь табор, вся слобода. Двор оказался забит народом, из-за забора высовывались головы тех, кто не поместился внутри, дети путались под ногами у взрослых, но сегодня против обыкновения не галдели и не шалили.
        Дина пряталась за спиной Сеньки - бледная, со страшными багровыми синяками на лице, в затянутой под самым горлом Сенькиной шинели, из-под которой свешивался полуоторванный подол юбки. У парня за ночь тоже раздулась ссадина на скуле, оставленная Мардо во время ночной драки. Пять минут назад они подошли к запертым воротам дома, и Сенька, обернувшись к Дине, в который раз повторил: «Главное - держись, девочка. Голоси, плачь, меня кляни - что хочешь, но держись. Час покричат, угомонятся, и - считай, отмучилась ты».
        Дина молча, не глядя на него, кивала. И сейчас она стояла у парня за спиной, сжимая в руках скомканный, грязный лоскут с высохшим коричневым пятном - свою последнюю защиту. Сенька взял рубашку из её рук.
        - Смотрите все. Динка честной была. Я её взял этой ночью, она мне жена теперь.
        Во дворе стояла тишина. Мёртвая тишина. Сенька смотрел поверх голов цыган в чистое, ещё чуть голубеющее утреннее небо, ждал взрыва проклятий, слёз, воплей. Он знал, что у самого дома, у крыльца, стоит его семья: дед, бабка, братья и сёстры, тётки с дядьками. Посмотреть в ту сторону Сенька не мог.
        - Девочка моя!.. - послышался вдруг срывающийся голос Дарьи. - Девочка моя, как же так?! Диночка моя?! Господи, разбуди меня! Господи, дай помереть…
        - Мама!.. - всхлипнула Дина, кинулась к матери, и Дарья прижала её к себе, захлёбываясь в слезах. Шинель поползла с плеч девушки на землю, и Дарья поспешно натянула её обратно на дочь.
        - Мама, я не хотела… Прости меня, ради бога, я не хотела…
        - Девочка моя бедная… Да как же это, да что же это сделалось… Озверели люди, и цыгане озверели… Да будь ты проклят, выродок!!! - взвыла наконец Дарья, и от стремительного плевка в лицо Сенька не успел отвернуться. - Чтоб кишки твои вонючие наружу вылезли, чтоб ты в канаве сдох! Да как же ты… как руки-то поднялись?! Она же сестра тебе, двоюродная сестра, сукин сын, чтоб твои мать и отец в аду на сковородках до конца света мучились!!!
        - Брата родного проклинаешь, тётя Даша, - хрипло сказал Сенька. - Не нужно. Отец с матерью ни при чём.
        - Он ещё гавкает! Он ещё гавкает!!! Он ещё рот открывает, ирод, да я же тебя сейчас… - Дарья кинулась на него с протянутыми руками, Сенька как можно осторожнее перехватил их. И держал рвущуюся к нему тётку до тех пор, пока не подоспели цыгане.
        Рыдающую взахлёб Дарью женщины отвели к крыльцу, усадили, принесли воды, начали тихо уговаривать. Сенька знал, что ей говорят: что дела не поправишь, что Дина уже не девка, что она, хочешь не хочешь, жена этому выродку, и что какая теперь разница - силой или добром её взяли замуж… Несколько немолодых цыганок увлекли в дом едва держащуюся на ногах Дину, утешая и успокаивая её, и парень облегчённо вздохнул про себя: Динка вытерпела, стало быть, самое страшное - позади. Теперь он остался один и, перекрестившись в мыслях, готовился принимать проклятья всего табора. «Ненадолго… Ничего, потерпишь. Час, другой… Не до ночи же им орать, устанут. Зато потом - всё. И Динке - всё. Никто ничего не узнает, Мардо рта не откроет, побоится…»
        Внезапно он заметил, что все цыгане смотрят не на него, а совсем в другую сторону, на что-то, происходящее возле самого дома, у крыльца. Сенька тоже повернулся туда - и увидел деда Илью и деда Митро. Они стояли возле крыльца, глядя друг на друга так, что гомонящие вокруг цыгане смолкли один за другим, а кое-кто даже украдкой перекрестился. И Сенька тоже невольно сделал шаг туда.
        - Да что же это такое… - тихо произнёс Митро, в упор глядя на Илью узкими чёрными глазами. - Что ж это, люди добрые, творится… Да что же это вы, смолякоскирэ, - на всю мою жизнь проклятье?! А?! Илья! Смоляко! Сукин ты сын! Когда это кончится, спрашиваю?! Когда ты и твои выблядки в мою семью лазить перестанете? Нам от вас одна беда, столько лет - одна беда!
        - Да где тебе беда, холера?! - рявкнул Илья так, что зазвенели стёкла в доме. - Мне что, до конца дней своих тебе долги выплачивать?! Двадцать лет прошло, уймёшься, может, наконец, старый чёрт?!
        - И что с того, что двадцать?! Хоть сто! Хоть триста!!! Что твой внук устроил?! Что, я тебя спрашиваю, он мне с девочкой сотворил?! Кто в нашем роду так делал, кто?! Девку в жёны с мешком на голове взять - это только твои могут! Смолякоскирэ! Конокрады треклятые! Все вы, все до одного такие! Ты, сволочь, начал и детям передал! Выродок!
        - Язык вырву, паскуда… - тихо пообещал Илья.
        Рука его дёрнулась к заткнутому за голенище кнуту. Кнут Митро торчал из-за пояса, и тот выхватил его с молодой проворностью. Было очевидно, что деды сейчас сцепятся всерьёз, и цыгане, переглянувшись, со всех ног кинулись к ним. Тут же двор взорвался криками, воплями, испуганным визгом цыганок, но всё заглушала громоподобная ругань стариков, без всякой почтительности растащенных в стороны, но продолжающих бешено рваться друг к другу.
        - Всё из-за тебя! Все мои несчастья из-за тебя, собачий сын! - в голос орал Митро. - Сестру увёл! Дочь увёл, всю семью опозорить не побоялся! Другую дочь от законного мужа забрал, под своего выблядка подсунул! С внучкой теперь этот твой анчихрист что сделал?! Что он с ней сделал, на ней же места живого нет! Спользовался, что отца её убили, - так я, слава богу, жив ещё! Думаешь, я до него не доберусь?! Думаешь, не доберусь?! Убью! Своими руками!
        - Убивай!!! - кричал в ответ Илья, которого едва сдерживали четверо человек. - Убивай, на здоровье, вон он стоит! И меня вместе с ним! Может, угомонишься тогда наконец! Подохнешь спокойно! Как ты мне надоел, морэ, ты бы знал, и за что только Варька моя…
        - Ну, давай, давай, открой рот! И про сестру свою тоже скажи, я тогда тебя вперёд твоего поганца прихлопну! Со спокойной совестью! Да ты хоть бы к седой бороде себе стыд на базаре выменял! Чтоб ты под забором без попа сдох, сукин сын, проклятье на всю мою жизнь!
        Растерявшиеся цыгане не знали, что и делать: то ли, не доводя до смертного греха, растаскивать взбесившихся стариков на разные концы улицы и держать, покуда не уймутся… то ли помедлить и услышать наконец собственными ушами, из-за чего столько лет не могут спокойно смотреть друг на друга дед Арапо и дед Смоляко. Испуганно, тревожно гомонили женщины; сквозь их пёструю толпу торопливо проталкивалась Настя.
        - Да пропустите же! Встали, вороны, рты пооткрывали, обра-адовались… - Она оказалась наконец рядом с цыганами и с силой толкнула в грудь сначала Илью, а затем - брата.
        - Ну?! Рады?! Дурни старые, без вас нынче горя мало?! Нашли время, дорвались друг до друга, схватились, как кобели бешеные! Давайте, грызитесь, смешите молодых, бороды друг у друга повыдирайте! Ещё и на кнутах сцепитесь! - гневно закричала она, стоя между взъерошенными, держащимися за кнуты стариками. - Разве не видите, что творится?! До вас сейчас разве, до ваших дрязг, которым сто лет в обед стукнет?! Хватит, говорю вам, хватит!!! После передерётесь, коли душа горит, а сейчас - чтоб духу вашего здесь не было! Не то обоих прокляну! Только мне и дела - с вами тут возиться, а у меня же там девочка… девочка моя… - Голос Насти вдруг сорвался. Она отчаянно взмахнула руками, закрыла лицо ладонями и бросилась в дом. За ней толпой помчались цыганки.
        Илье первому надоело, что его, как какого-нибудь напившегося недоумка, держат за плечи четверо сосунков. Он с силой сбросил их руки, зарычал сквозь зубы: «Да чтоб вас, сопляки, размазало, пошли прочь!..» - И молодых как ветром сдуло. На Митро Илья не посмотрел. Шагнул мимо поспешно расступившихся перед ним цыган, свернул к распахнутым воротам. И только сейчас заметил, что внук всё ещё стоит там.
        Илья остановился перед Сенькой. Не в силах посмотреть в его лицо, едва смог выговорить:
        - Отчего я тебя тогда не проклял?.. Отчего тебя на войне-то не убили? Такую бы беду от семьи отвело, а теперь… - Он не договорил. Неловко махнул рукой и, так и не взглянув на внука, пошёл прочь со двора.
        Сенька остался там, где стоял: возле распахнутой, чуть поскрипывающей на свежем утреннем ветру створки ворот. В глазах было темно, горло давила судорога, от которой едва удавалось дышать, и он благодарил бога, что ни один из цыган, столпившихся в углу двора и что-то встревоженно, беспокойно обсуждавших, так и не подошёл к нему.
        Дина лежала на кровати, скорчившись в комок под огромной цветастой шалью и закрыв глаза. Её уже раздели, промыли ей ссадины, расчесали волосы. Она покорно, словно кукла, дала сделать с собой всё, что требовалось. Изредка морщилась от боли, когда мокрая тряпка в руках Ирины слишком сильно нажимала на подсохшую царапину, но не говорила ни слова. И больше не плакала.
        - Ещё попей, девочка, - попросила сидящая рядом с ней Ирина. - Немножечко, лучше будет. Ради меня, попробуй, ну?
        Дина, приподняв голову, через силу сделала ещё несколько глотков из кружки, протянутой тёткой. Хрипло попросила:
        - Дай маме…
        Дарья, сидящая в изголовье кровати, плакала навзрыд, прижавшись щекой к неподвижной, холодной руке дочери.
        - Диночка, Диночка моя… Ах я дура, ах проклятая, чтоб мне в болестях издохнуть… Прости меня, прости, маленькая, зачем я тебя только из дому вчера выпустила… Зачем ты только на этот базар растреклятый пошла?! Ведь как чуяла, маленькая моя, не хотела никуда идти! А я, дура, погнала! Боже мой, боже мой, девочка моя родненькая, что ж он сделал с тобой, что-о-о… За что, за что на нас напасть такая… Яша, господи, прости меня, Яшенька… Умирал - приказывал мне дочку беречь, а я, дура несчастная, куда смотрела? О чём только думала-а-а…
        Нетронутый ковш с водой стоял рядом на подоконнике. Несколько женщин, столпившись около Дарьи, сочувственно качали головами, другие окружили постель. В крошечной комнате уже нечем было дышать, в маленькое окно сердито бился жук, но его никто не торопился выпустить на волю. Пылинки роились в широком солнечном луче, наискось падающем в комнату, но никто не задёргивал занавески. В комнате стоял приглушённый, тревожный гул женских голосов.
        - Кто бы подумать мог, ромнялэ, только подумать…
        - Это война всё! Из людей скотину делает…
        - Да ведь какой парень был хороший! Сроду за ним такого не водилось! Да бог ты мой, скажи мне кто, что наш Сенька этакое натворит, я бы в рожу тому плюнула!
        - Вот так, стало быть, милая… Всякое случается.
        - Да нешто он добром бы её не уговорил?!
        - Пошла бы Динка, жди! Она же учёная, умная, а он что?.. Да ещё брат двоюродный! К чему это? Чтобы дети порченые были?!
        - Ох, дэвлалэ, дэвлалэ, прости нас, господи, скоро цыгане хуже гаджэн станут собаками бешеными, а за какой грех? Мы, что ль, эту войну удумали?..
        - Ладно на войну-то повёртывать, чяялэ… - глухо произнесла Ирина, ставя кружку на подоконник рядом с ковшом. - Люди - они и есть люди, что при войне, что без неё. Всякие… Спортили парня на войне - значит, уже с тухлинкой был. Вон, Ванька, Дашкин старший, три года отвоевал, а так балбесом и остался - сердце радуется! И никаких паскудных штук за ним отродясь не видали! Мардо ихний ещё хужей, прости меня господи, и за что только Насте такое наказание с неба упало! И тот не додумался до того, чтобы свою же цыганку, свою же сестру…
        - А чего это вы все сюда поналезли?! - вдруг послышался от дверей спокойный, слегка рассерженный голос, и цыганки разом умолкли. В комнату быстро, на ходу отстраняя с дороги не успевших увернуться женщин, вошла Настя. Пристально осмотрев цыганок, велела: - А ну-ка марш-марш отсюда все до единой! Иринка, и ты тоже! Ишь, встали караулом вокруг девочки… Поздно спохватились, брильянтовые! Раньше стеречь-то надо было!
        Цыганки молча двинулись к дверям. Последней ушла плачущая Дарья, которой мать, наклонившись, сказала несколько едва слышных слов, и комната опустела.
        Настя медленно прошлась вдоль стены. Открыв окно, выпустила на волю замучившегося жука, опустила ситцевую, в розовых цветах занавеску, и в комнате сразу стало сумрачно и прохладно. Солнечный луч улёгся на дне кружки с водой, отбросив на потолок зыбкое зеленоватое пятнышко света. Глядя на него, Настя вполголоса проговорила:
        - Девочка, прости моего сына.
        Дина медленно повернула голову.
        - Простить - кого?..
        - Моего сына, - ровно повторила Настя, присев на край постели и внимательно вглядываясь в серые, мутные от слёз глаза внучки.
        Дина отвернулась, спрятала лицо в подушку. Хрипло спросила:
        - Что ты знаешь, мами?.. Что?
        - Ничего не знаю, - спокойно ответила Настя. - Ничего я не знаю, девочка. Только одно хочу сказать: коли уж так вышло - надо тебе с Сенькой пожить. Хоть год, хоть полгода, чтоб люди лишнего не болтали. Год промучаешься с ним, чтоб цыгане не гавкали, что ты, мол, полчаса в кустах замужем побыла… и разбегайтесь в разные стороны. Там уж слова худого никто не скажет. Главное - что ты замуж честной вышла и замужем честно жила. А дальше уж никто тебе не судья. Ты цыганка. Понимать такое должна.
        - Я понимаю… - сдавленно произнесла Дина. - Я знаю…
        - Вот и умница, - с облегчением сказала Настя. - А сейчас лучше поспи. Завтра нам в дорогу трогаться, так что лучше тебе отдохнуть. Мне ещё мать твою в чувство приводить…
        - Бедная… Столько всего на неё упало… - зажмурившись, пробормотала Дина, и две слезы снова выбежали из-под её плотно сжатых век. - Мами, ты иди к ней, пожалуйста… И ещё… позови мне Меришку.
        - Может, потом, девочка? - чуть помедлив, спросила Настя.
        - Нет, сейчас. Быстрее… Позови! Я ей сказать должна, очень важное…
        - Дэвлалэ-э… Ладно. Ежели найду - позову.
        Встав, Настя вышла из комнаты. На подбежавших было к ней цыганок она взглянула так, что те отшатнулись.
        - Опять выстроились, как солдаты?! Уйдите, говорят вам, от двери, дайте девочке поспать! Кто Меришку, раклюшку, сегодня видал?
        Оказалось, что видели многие. Вместе с другими девчонками Меришка стояла сегодня в толпе, когда Сенька втащил во двор молодую жену. Кто-то вспомнил, что раклюшка, кажется, плакала.
        - Испугалась, верно… Непривычная, что и говорить!
        - Эта девочка поболе вас горя видала! - отрезала Настя. - Сейчас-то она где?
        Но этого никто не знал.
        - Чтоб нашли мне! И к Динке отправили, что-то она Меришке сказать хочет! - распорядилась Настя. - Илья мой куда задевался?
        - Со двора ушёл…
        - Господи, куда?! И этого не знаете?! Да чтоб вам пусто было, только языки чесать выучились, а как до дела - нет никого! Всем стадом за одним дедом доглядеть не можете! Пропадите вы пропадом, сороки бесхвостые! - и, на ходу затягивая на волосах платок, Настя быстро вышла из комнаты.
        Следом выбежали несколько молодых женщин, рассыпались по двору, вылетели за ворота, и вскоре вся слобода звенела от их криков: «Меришка! Меришка-а-а! Кай ту, чяёри, яв адарик! Яв кэ ямэ!»[72 - Где ты, девочка, иди сюда! Иди к нам!] Но Мери не отзывалась.
        Над Днепром спускались плотные, душноватые сумерки. Из-за степи поднимался рваный край тёмно-синей тучи, и на её фоне яркими, золотистыми казались высвеченные низким солнцем ветви вётел, едва тронутых зелёным пушком. Влажно, остро пахло молодой травой и оттаявшей землёй. Вода Днепра, медленно бегущая в обрывистых берегах, казалась неподвижной, потемневшей: тяжёлые облака, перегородившие полнеба, уже отразились в ней. Сверху раздавался тоскливый журавлиный крик: целый клин летел над рекой, возвращаясь из тёплых стран в родные, ещё холодные болота и залитые талой водой луга. Со стороны косогора уже поднимался туман, две охотящихся совы промчались совсем низко над травой - и прянули в сторону, увидев на отлогом песчаном берегу, у самой воды, огонь костра и рядом с ним - две крохотные красные искорки цыганских трубок.
        - Гроза будет, - нарушил молчание Митро, покосившись на подбирающуюся к косогору тучу.
        - Рано ещё грозе, - Илья тоже поглядел в сторону темнеющей полосы над рекой. - Так… дождичком польёт. Пора до дому, что ли?
        - Сейчас пойдём, - Митро, покряхтев, подтолкнул сапогом в огонь несколько выпавших веток, и костёр весело затрещал, выстрелив в небо целым снопом искр. - Вот объясни мне, в конце концов, какая муха твоего парня укусила?!
        - Морэ, ей-богу… - Илья, делая вид, что выбивает трубку, незаметно перевёл дыхание. В горле до сих пор стоял горький, мешающий дышать ком. - Если б мне кто самому растолковал - последнее б с себя снял для того человека… Не было такого у нас в роду! Понимаешь - не было никогда!
        - Угу… - проворчал Митро. - Настьку-то кто из Москвы украл - не припомнишь?
        - Украл? Я её украл?! А ничего, что эта украдённая впереди меня по дороге скакала и голосила: живей, догонят, мол?! - взвился Илья. И, не дав Митро опомниться, перешёл в контратаку: - И, между прочим, золотой мой, уж кому-кому, а тебе заткнуться надо бы! Сам-то, морэ, а?! Из чужого табора! От болгаров! Илонку! Невесту чужую, просватанную! Вот с такой монетищей на шее! Пришёл, кинул глазом - и увёл, как кобылу беговую! Скажешь - не было?!
        - Ну, было, ну и что?.. - стушевался Митро. - Это ж когда было-то… И ведь не силой я её тогда уволок, а с полного согласья!
        - И я Настьку - с полного! Не поверишь - отговаривал ещё! Стращал, что загнёшься, мол, в таборе, давай лучше в Москве куковать…
        - Ну уж это, Смоляко, ты и вправду врёшь! - снова рассвирепел Митро, яростно швыряя трубку в траву и не замечая рассыпавшихся по его штанам крошечных искорок. - Врёшь без стыда, без совести! Заморочил девке голову, кинулась она за тобой, как в колодец головой, а ты и рад был, поганец!
        - Да вот и ничего же такого! Ты сам её спроси!
        - Тыщу раз спрашивал! То же, что и ты, говорит, зараза!
        - Так какого ж ещё чёрта тебе?!.
        Митро, сердито сопя, умолк, зашарил руками вокруг себя, отыскивая трубку. Илья нашёл её первым, подал.
        - Табак есть?
        - У тебя не возьму, не дождёшься… - проворчал Митро. Через некоторое время, очень старательно набивая трубку, спросил: - Смоляко, ты мне хоть сейчас растолкуй: чем ты мою Маргитку взял?
        Тишина. Чёрные, чуть раскосые глаза Ильи смотрели прямо в огонь, в них билась золотистая искра. Он жевал травинку, молчал. На какое-то мгновение Митро показалось, что Илья улыбается, но, приглядевшись, понял, что это просто игра неверного света костра.
        - Чем ты её взял, образина черномордая?! Ведь в дочери, в дочери она тебе годилась! Как присушил-то, чёрт?
        - Оставь… - не поворачивая головы, проворчал Илья. - Какая теперь-то разница?
        - Тебе, может, и никакой, - Митро сердито отвернулся, сунул в рот незажжённую трубку, долго и безуспешно пытался её раскурить, затем, чертыхнувшись, выплюнул трубку в траву и тоже уставился в огонь, который уже прибивался к земле порывами поднявшегося ветра.
        - Вот что, Смоляко… Ты мне хоть одно скажи. Маргитка моя, она ж ведь всегда… Цыгане про неё нехорошо говорили - прости меня, господи, ежели уже померла… Я ведь знаю, она хоть и дочь мне была, но я-то не слепым родился… Ты мне только скажи - ТЫ её сговорил? Или, может, ОНА сама тебя… Я ж её помню, ох как помню, Смоляко! Бой-девка была, кому угодно голову закружить могла! А уж для тебя-то, кобеля, много не требовалось… Скажи!
        Илья молчал. Митро долго, пристально всматривался в его лицо через пламя костра, но так и не дождался ни слова в ответ. Туча уже накрыла реку, и луга на дальнем берегу потемнели, слились с береговыми ракитами. Со стороны Цыганской слободы слабо доносились голоса, крики, ржание лошадей.
        - Митро, не обессудь - я тебе про это говорить не буду. Что толку-то, через столько лет? Мой грех… когда я отказывался? Хочешь, чтоб я на колени перед тобой встал, - встану, ежель тебе в радость будет.
        - Велик барыш… Иди ты к чёртовой матери… Скажи мне лучше - не слыхал от цыган, жива ли она, Маргитка-то?
        - Не слыхал. Ей-богу.
        - А Варька твоя где? - вдруг спросил Митро, снова поднимая с травы трубку и озабоченно рассматривая её. - Я думал, при тебе она, в таборе…
        - С какой стати? Что ей в таборе делать? В Питере Варька, при детях…
        - Они ж навроде в Крым уехали? Я узнавал…
        - Стало быть, и она с ними. А ты так уж и обрадовался?! - не стерпел Илья.
        - Язык придержи, откручу не то! - зарычал Митро. И осёкся на полуслове, увидев, как резко, всем телом повернулся Илья в сторону косогора. Оттуда кто-то быстро шёл, почти бежал по крутому берегу. Илья и Митро, посмотрев друг на друга, одновременно встали - и сразу же в рыжий круг света вбежала Настя.
        - Вот они, бессовестные! - провозгласила она, едва переведя дыхание. - Сидят на бережочке! Выпивают! А цыгане их уж с огнём по всей округе ищут! Невестки, кобылищи, воют дурниной - мол, деды друг друга порешили и в реку побросали! Меня, дуру старую, и то перепугали, помчалась искать вас, хвост задравши! Без вас горя нынче мало?!
        - Уймись, уймись, глупая… И не выпивал никто… Кричишь, как кликуша, - проворчал Илья. - Сама видишь, дура, - оба живы-здоровы. Мочи нет на вас всех глядеть - вот и ушли… Что там делается-то? Успокоились? Как Динка?
        - Ничего… Лежит, плачет. И Дашка вместе с ней плачет, - отрывисто произнесла Настя. - Остальные укладываются помаленьку. Вы же ехать решили назавтра.
        - И поедем. Ты-то уложилась уж?
        - Девки узлы вяжут, без меня управятся.
        - А этот… где?
        - Делся куда-то со двора… С утра не видала, - Настя поняла, что муж имел в виду Сеньку. - Илья, я тебе вот что скажу… Думай себе что хочешь, но не он это.
        - А кто? - ровно спросил Илья, глядя в огонь.
        - Не он.
        - А кто?! Кто, скажи, коль умная такая?! - взорвался он, резко поворачиваясь к жене, и Митро на всякий случай тронул его за плечо. - Другой кто, может, объявился?! Отвечай!
        - И отвечу, - глухо проговорила Настя, садясь на траву возле углей, так что мужу волей-неволей пришлось сесть рядом. Опустился на траву, не сводя с сестры глаз, и Митро.
        - Вот скажи мне, Илья… Ты Митьку нашего вчера видал?
        - Нет… - Илья честно напряг память. - Вчера, кажись, не видал. Ну и что? Он завсегда болтается где-то, ещё мне за ним дозоры выставлять…
        - Когда он пришёл, знаешь?
        - Откуда? Хоть, кажись, Юлька-то голосила посреди ночи… - Илья потёр кулаком лоб, вспоминая невесткины вопли, разбудившие его и полслободы далеко за полночь. - Да, верно! Вопила, что, мол, пьяный пришёл, поливала его всячески… И что с того?
        - Может, и ничего. Только ты хоть раз за шесть лет слышал, чтоб Юлька на мужа голос подымала?
        Илья внимательно посмотрел на жену. Настя ответила прямым тревожным взглядом. Митро напряжённо переводил глаза с Ильи на сестру.
        - А сегодня ты Митьку видал?
        - Нет… - совсем растерялся Илья. - А ты?..
        - А я видала. Нарочно пошла в баню поглядеть. Морда у него - как с кошачьей свадьбы вернулся. Говорит - с гаджами подрался. И Юлька то же повторяет.
        - Так это что ж… - Илья ошалело запустил обе руки в волосы. - Это что ж… Они вдвоём, что ль, Динку-то… С Сенькой - на пару?! А Копчёнка их покрывает зачем-то?! Настя! Да ведь это ни в какие ворота не лезет! Что ж ты себе придумала-то?!
        - Тьфу, дурак старый… Ничего я не придумала! - Настя вдруг заплакала. - Ничего я не придумала, Илья… Только если мне поверить, что это мой Сенька сделал, тогда и вовсе жить незачем, впору самой в гроб ложиться и крышкой задвигаться…
        Илья молчал, потому что целый день думал точь-в-точь так же.
        - Как же быть-то, Настя? Что делать? - растерянно спросил он, зачем-то оглядываясь на Митро. - Сеньку порасспросить бы по-хорошему… Попробовала б ты, а? У тебя сподручней получится, я ж не умею… Вот из Митьки я душу кнутом выбью! Со всей радостью, ежели…
        - За что?! - махнула на него рукой Настя. - Что он пьяным напился да подрался где-то? Да и поздно уж пороть его, не дитё… не поможет. Я тебе ещё когда говорила - вразумляй его, до беды добегается… А ты всё с кнутом своим, ничему другому за шесть десятков не выучился! А Сенька… - Настя чуть заметно, горько вздохнула. - Ничего он тебе не скажет. Он ведь не для забавы своей это сделал. Клянусь, Илья, я сама ничего не пойму.
        Настя встала. Вместе с ней поднялись и мужчины.
        - Пойдёмте домой, - тяжело вздохнув, произнесла она. - Собираться надо. Завтра в дорогу… а там как бог пошлёт.
        Когда уже совсем стемнело, над Днепром поднялся ветер. Он в минуту разметал тяжёлые дождевые облака, превратив их в рваные клочья, пестрящие тёмное небо. Изредка сквозь них пробивались звёзды и тревожная ущербная луна. Вода реки морщилась, холодно поблёскивала в свете лунного пятна, иногда появлявшегося на её поверхности. Шумели, стучали ветвями, клонясь к земле, старые вётлы по берегам. По пустынному косогору скользили то тени облаков, то полосы лунного света, но это было ненадолго: луна пряталась, и крутой, едва обросший травой горб земли вновь погружался в темноту.
        Сенька не знал, сколько времени просидел здесь, рядом с круглым, мшистым камнем, на котором вчера всю ночь проплакала Дина. Он пришёл сюда ещё днём, когда уже не было сил сидеть у ворот дома и видеть, как косятся на него то и дело пересекающие двор цыганки… как сплёвывают, не таясь, мужчины постарше… как молодые парни, сгрудившись в кучу у забора и, судя по всему, взахлёб обсуждая происшествие, бросают на него настороженные, испуганные и недоверчивые взгляды. Против Сенькиных ожиданий, никто не ругал его, никто не проклинал. Он ждал, что вернётся дед, но Илья так и не появился. Не было и бабки, и через час сидения во дворе Сенька уже всерьёз опасался завыть в голос прилюдно. Чтобы этого позора не случилось, он вскочил и пошёл за ворота - прочь. Несколько человек обернулись парню вслед, но никто его не окликнул.
        Сенька ушёл за слободу, на косогор, сел рядом с камнем, обхватил колени руками и закрыл глаза. Весь остаток минувшей ночи, всё утро его трясло от страха и нетерпения: скорей бы кончилось всё… Скорее бы привести Динку к родне, показать её рубашку, и - чтоб никто не догадался, чтоб даже в голову никому не пришло… Скорей бы вытерпеть этот крик и гам, и проклятья, и плевки в лицо, а дальше будет уже лучше, легче… Но вот сейчас всё позади. Сенька даже удивился тому, как легко им поверили, - и это при том, что Дина, очутившись с «мужем» во дворе среди цыган, сразу же забыла свои обещания и, не ругаясь, не жалуясь, не крича, лишь тихо плакала. Он только бога благодарил, что здесь не оказалось Мардо: увидев его, Динка запросто могла бы сорваться, и тогда всё пошло бы прахом… Но у Митьки хватило ума не высовываться, и получилось именно так, как хотел Сенька.
        Когда цыганки увели Дину, он почувствовал невероятное облегчение: его задумка удалась, им поверили, Митька молчит, Дину все жалеют, никто не клянёт, она теперь его, Сенькина, жена… всё. Но почти сразу же пришла острая, страшная мысль о Мери. Он думал о ней и минувшей ночью, но в запале, мельком, с едва кольнувшей в сердце тоской: жаль, не выйдет теперь с раклюшкой… И сразу же эта боль в груди прошла, заслонённая лихорадочными мыслями о том, как всё будет завтра, удастся ли убедить цыган, поверят ли они… Поверили, горько усмехнулся Сенька, чувствуя, как вновь стискивает сердце острая тоска. Ещё как поверили, и уговаривать не пришлось, чего только он, дурак, боялся… Только сейчас он понял, что всё утро в глубине души отчаянно надеялся: хоть один голос прозвучит в его оправдание, хоть кто-нибудь усомнится в том, что он, Сенька, внук Ильи Смоляко, мог сотворить такое с девочкой, хоть один цыган сурово скажет: «Брешешь, чяворо, бога не гневи!», хоть одна цыганка завизжит: «Да кого вы слушаете, люди добрые, разве мальчик наш сумел бы?!.» Конечно, это погубило бы всю их затею, погубило бы Дину, и слава
богу, что ничего такого не случилось… но сейчас от подступившего к горлу отчаяния Сенька едва мог дышать. Только сейчас, когда схлынула, прошла лихорадочная одурь, туманящая мозги, когда сердце забилось спокойнее, он отчётливо понял, что дальше будет ещё хуже.
        Завтра табор снимается с места. День за днём телеги с цыганским скарбом будут ползти по дороге на юг, день за днём будут тащить их усталые лошади, брести рядом цыганки, метя обтёрханными подолами дорожную пыль, будут покрикивать на коней мужчины… И ему, Сеньке, идти вместе с ними. И ему, хочешь не хочешь, нужно будет разговаривать с цыганами - если, конечно, они пожелают. И менять с мужиками коней на рынках - если не побрезгают менять в одном ряду с ним. И вечером сидеть возле костра. А Дина будет ходить с женщинами по деревням, приносить куски… И так изо дня в день, до тех пор, пока все языки не успокоятся. Тогда можно будет отпустить Дину от себя, а самому… Сенька вдруг понял, что через полгода ему придётся уезжать из табора. Дед не проклял его, не захотел, ради Динки не захотел… но и простить не сможет никогда. А как же тогда жить?..
        И снова камнем ударила в сердце мысль о Мери. Об этой смешной чужой девочке, всю зиму так старательно делавшей из себя цыганку, - из-за него?.. Навряд ли, много чести… А вдруг?.. Не узнаешь теперь, не спросишь, с горечью подумал Сенька. Только вчера, на этом вот месте, он всё сказал ей, дивясь на самого себя, - откуда смелость взялась? Только вчера тёмные глаза в мохнатых длиннющих ресницах жадно смотрели на него, и дрожали, приоткрывшись, розовые губы, и солнце играло в рассыпавшихся волосах… Ничего теперь не будет. Утром у него не хватило духу отыскать её глазами в толпе девчонок. Не сумел, казалось - умереть легче… И будешь теперь каждый день умирать, дурак, угрюмо подумал Сенька. Каждый день… Ведь никуда раклюшка не денется из табора, идти ей некуда, да и привыкла, хорошо ей тут… смешно даже, как это получиться могло. Так им теперь и ходить мимо друг дружки, так ему и прятать взгляд до смерти… Кончилось всё. Не начавшись.
        Сильный порыв ветра ударил ему в лицо, Сенька невольно зажмурился… и вздрогнул от знакомого голоса.
        - Сенька… Ох… Господи, ты здесь?
        Не веря своим ушам, он провёл ладонью по лицу, обернулся. Рядом с ним, запыхавшаяся, тяжело дышащая, стояла Мери. Ветер трепал, задирал подол её юбки, и она едва удерживала её обеими ладонями. А держать растрепавшиеся косы было нечем, и вьющиеся пряди реяли над её головой, взлетая и падая на плечи и лицо. Не убирая их, Мери молча смотрела на Сеньку.
        - Ты?.. - едва сумел выговорить он.
        А больше ничего сказать не смог, потому что в лицо словно ударила горячая волна. Сенька обхватил руками колени, отвернулся. Не видя, он слышал, как Мери садится рядом.
        - Иди домой, - сглотнув вставший в горле ком, кое-как сумел выговорить Сенька.
        Она не ответила. Тронув его за плечо, сдавленно попросила:
        - Сенька, миленький, посмотри на меня…
        Он не шевелился.
        - Сенька, повернись… Прошу тебя, погляди на меня… Вах, да что же это! - вдруг взорвалась она, хватая его за плечи и разворачивая к себе с такой силой, что Сенька не успел воспротивиться. - Что ты отворачиваешься, бессовестный?! Я всю слободу, всё кладбище, весь базар обежала, пока тебя нашла, а если бы нет?! А если бы нет?!
        - Зачем?..
        - Смотри на меня! - яростно приказала Мери, приблизив к нему белое в свете вынырнувшей из облака луны лицо, и Сенька вдруг увидел, что всё оно залито слезами. - Смотри на меня, проклятый! Ты что же, думал, что я в это поверю? Я - вот в это всё, что сегодня было, - поверю?! Хоть на минуту?! Отвечай - думал так?!
        Какое там отвечать… Сенька вздохнуть не мог, глядя в приблизившееся к нему бледное, заплаканное, полное решимости, повзрослевшее за полдня лицо девушки. Из последних сил он сумел усмехнуться:
        - Чему ж ты, глупая, не поверила? Цыгане наши все до единого поверили, а ты?..
        - А я - не цыганка! - выпалила она. - И не поверю никогда! Слышишь - никогда!
        - Твоя воля, - глухо сказал он, снова отворачиваясь. И тихо взвыл, когда Мери поймала его за ухо и без особой нежности снова заставила повернуться к себе. - Тьфу, дура, пусти, оторвёшь!
        - И мало ещё будет! - отчеканила она. Ухо его, впрочем, выпустила и, шумно выдохнув, обняла парня за плечи. - Сенька, милый, кровь-то вы где взяли?
        - Ка… кую кровь? - опешил он.
        - На рубашке, - слабо улыбнулась Мери, и набежавшее на луну облако снова скрыло её лицо. - Я ведь знаю: крови быть не могло. Ты себе что-то разрезал? Или сама Дина?
        Сенька молчал, чувствуя себя так, будто получил обухом по лбу. Прошло довольно много времени, пока он собрался с мыслями и кое-как задал связный, как ему показалось, вопрос:
        - Динка… тебе, или откуда?.. Я его, если, сволочь…
        - Не бойся, - тихо произнесла Мери. - Не бойся, кроме меня, никто не знает. Могу присягнуть.
        - А ты - откуда?..
        - Зураб - мой брат. Я видела, как Дина… была у него. Как она уходила утром. Тогда ещё кончалась гроза…
        - Кто ещё видел? - забывшись на минуту, испуганно спросил Сенька.
        - Больше никто, не беспокойся. И поверь, Зураб никому бы не рассказал об этом. Я чуть не умерла сегодня, когда… когда увидела Динину рубашку. Я подумала, что сошла с ума.
        Сенька молчал, опустив голову и чувствуя, как холодная рука Мери гладит его по плечу. Поднять глаза казалось невыносимым. Всё же он смог довольно резко отстраниться и сквозь зубы проговорить:
        - Что ж, пусть так… Но с чего ты взяла, что это не я?.. Динку-то - не я?.. Никто, стало быть, из наших не догадался, а ты сразу в корень глянула? Брось, девочка, ерунду говоришь…
        - Вах, люди, где мозги у этого человека?.. - задумчиво спросила Мери, подняв глаза к чёрному небу. - Говорят тебе, я просто знаю, что это не ты. А другой.
        Она не смотрела на него, но теперь уже сам Сенька тряхнул её за плечи так, что волосы вновь упали на лицо девушки.
        - Откуда, чяёри?! Тоже сама видела?! С Динкой говорила всё-таки?! Или с другим кем?!
        - Это Мардо? - без гнева, без страха спросила она, глядя сквозь спутанные пряди волос прямо ему в лицо.
        - Дэвлалэ… Да что ж это… - пробормотал Сенька. И сразу же заорал: - Отвечай, чёртова кукла: ты что, здесь была? Вчера - вот здесь - была?!
        - Болван!!! - завопила наконец и Мери, отшвырнув его руки. - Замолчи, ещё услышат цыгане! Не было меня здесь! Я просто знаю, знаю! Давным-давно знаю, господи милосердный, прости меня, прости… - Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала.
        Совершенно ошалевшему, оглушённому всем услышанным Сеньке пришлось придвинуться к ней вплотную. Прикасаться к Мери он больше не смел и только напряжённо вслушивался в её горькие всхлипы.
        - Я знала, понимаешь, знала… В самом деле знала… Он так на неё смотрел, этот Митька… Он тогда приходил к ней в больницу… ночью… Помнишь, когда я украла свинью, а потом мы с тобой долго говорили… И ты меня провожал… Он в ту ночь приходил к ней… Дина спала… А мне Митька сказал, что… что… О-о, пусть бы я лучше умерла, это всё из-за меня-а-а… Если бы я только знала, Сенька, если бы я знала-а-а…
        - Что? Что, девочка? - тревожно допытывался он, склонившись к упавшей ничком на траву Мери. - Не реви, не пойму я ничего… Что Мардо говорил?
        - Сказал… О-о-о, будь я проклята, такая трусиха, а ещё Дадешкелиани… Он сказал, что… что если я хоть слово кому-нибудь… он меня в чека сдаст…
        - Собака!.. - вырвалось у Сеньки. Но Мери зарыдала с новой силой и не усышала этого.
        - Я ведь не знала… Мне в голову даже не приходило, что он сможет так… вот так поступить… Я думала… Думала, он просто не хочет, чтоб я языком болтала… Из-за Юльки… О-о, я же предупреждала, предупреждала Дину! Она и сама его боялась! Но Дина не видела, не замечала… Бедная, она совсем о другом думала, она так и не оправилась… Это мне, кобыле, ничего не делается, права была Дина - всё как с гуся вода… Всё из-за меня, если бы я тогда пошла к тёте Насте… к Илье Григорьичу… Да хоть к тебе! А я боялась… Боялась, что полезу не в своё дело… Что пойдут ненужные сплетни, что я чужая в таборе, могу не понимать, сделаю ещё хуже… Ах, какая теперь разница… Вот что вышло…
        - Я его убью! - убеждённо произнёс Сенька, вскакивая на ноги. - Всё равно теперь пропадать. Дурак, вчера прямо и надо было…
        - Ай, нет, Сенька, ради бога, нет! - Мери, словно и не плакала только что взахлёб, рывком взвилась с земли и обхватила его. - Не надо… Этим уж не поможешь… Никому не поможешь: ни Дине, ни… нам. Не надо убивать, хватит, уже ведь не на войне…
        - Пожалеть впору, что не на войне, - мрачно ответил Сенька, снова садясь на землю. - Не плачь, чяёри. Ты-то вовсе ни при чём. Он ведь и правда мог тебя… в чеку-то. Собака, а не цыган. И допрежь таким был. Как с ним баба-то его живёт - не пойму…
        Мери всхлипнула. Уселась на земле, вытерла лицо поочерёдно обоими рукавами. Луна снова выглянула из туч, протянув через косогор длинную дымную полосу и осветив чуть запрокинутый горбоносый профиль Мери, выпроставшееся из ворота кофты плечо, несколько завитков спутанных волос.
        - Понимаешь… Даже если бы я и не знала ничего… Как все цыгане - ничего б не знала… Я бы всё равно не поверила. И ты мне можешь что хочешь говорить.
        - Отчего ж? - Сенька отвернулся. - Я не святой.
        - А кто святой? - пожала Мери плечами. - Все мы люди… И так осатанели в последние годы, человека и не найдёшь… Но не ты. Кто угодно - только не ты. Я бы почувствовала прежде… Я ведь люблю тебя.
        Он не испытал радости от её слов. Даже в сердце не толкнуло ничего. Просто болезненная судорога вновь сжала горло.
        - Я… тоже всегда тебя любил, - хрипло произнёс он. - Ещё до войны. Ещё тогда, помнишь, в Москве. Мы у кого-то там на даче пели, и ты… ты трогала мои волосы… Смеялась, что они в разные стороны растут… Помнишь?
        - Разумеется… Можно, я сейчас опять потрогаю?
        Он не ответил. Только закрыл глаза, когда Мери обняла его и осторожно, как тогда, давным-давно, погладила по голове. По спине побежали мурашки. Взяв свободную руку Мери, Сенька уткнулся в неё лицом.
        - Господи, какой же ты… - вздохнула она, придвигаясь ближе и обнимая его за шею. - Сенька, милый, я тебе сейчас ещё что-то скажу… Только не сердись… послушай. Сенька, если вы с Диной… Понимаешь, полгода - это много. Это очень долго. А вы будете жить вместе в одном шатре… как муж и жена…
        - Да вот ещё чего вздумала!!! - совершенно искренне взвился Сенька. - Чтобы я - со своей сестрой?!!
        - Она тебе не родная сестра, - остановила его Мери. - Дина очень красивая… и хорошая. И она знает, что… что ты спас её. И что ты ни в чём не виноват. Это очень много значит. Сенька, если вы с Диной… если у вас… Ты ведь мне слова никакого не давал, верно? Я тебе не невеста. И обижаться не буду. Если хочешь, поклянусь тебе в этом.
        - Слово я тебе прямо сейчас дам, - свирепо проговорил Сенька, поворачиваясь к ней. - И ты тоже мне дашь и попробуй откажись опосля!
        - Не буду. И ты не давай, - спокойно сказала она, но в её голосе было что-то такое, отчего Сенька не решился продолжать и молча, тревожно смотрел в полные слёз глаза Мери. - Пусть будет как будет. Богу лучше знать. А я… я тебя всегда буду ждать.
        - Девочка моя… - прошептал он, обнимая подавшуюся ему навстречу Мери, зарываясь лицом в её препутавшиеся, пахнущие ветром и травой волосы, чувствуя, как пропадает, проваливается куда-то горький ком, с самого утра стоявший в горле. - Девочка моя хорошая… Прости, что вот так… Прости меня…
        - За что? Какой глупый… Ничего, мора, ничего… - Она смешно произнесла «морэ», и Сенька невольно рассмеялся, одновременно подумав: верно, она нарочно, ведь хорошо по-цыгански говорит… Но вслух ничего не сказал. А минуту спустя опустил руки, освобождая Мери.
        - Ночь-полночь. Беги домой. Не хватало ещё, чтобы и из-за тебя всполошились. Скажут - Сенька всех девок в таборе перепортил… тогда уж точно мне не жить.
        Она не улыбнулась на эту неловкую шутку. И исчезла без слова, без звука, словно растворившись в темноте вместе с лунным светом. Когда луна снова вышла из тучи, Сенька увидел, как Мери, уже перебравшись по мосткам на другую сторону ручья, бежит по берегу. Проводив девушку глазами, он бросил на траву возле камня шинель, лёг на неё в полной уверенности, что не заснёт до рассвета. И через мгновение спал мёртвым сном, подсунув кулак под голову и нахмурившись, словно и во сне продолжал думать о том, как же теперь ему жить.
        Когда Мери, крадучись, пересекала тёмный двор с перегородившей его телегой, которую ещё днём, готовясь к отъезду, выкатили из сарая, на крыльце её ждала встревоженная Настя.
        - Это что такое? Это ещё что такое?! - грозным шёпотом вопросила она, приступая к растерявшейся Мери. - Где тебя, бесстыжая, по ночам носит, мало нам одной несчастной?!. Ты что это вздумала, девочка?! Ничему-то вы, дуры, не учитесь, храбрые больно до поры до времени! Сейчас же в дом, спать, завтра чуть свет ехать, а она!.. Где тебя носило?!
        - За… заблудилась, - глупо соврала Мери, с отчаянием чувствуя, что краснеет.
        - Другому кому бреши, - отрезала Настя, шагая с крыльца и пропуская Мери впереди себя. И уже в спину едва слышно спросила: - Девочка, ну… что - он?.. Где?
        - Завтра придёт, не беспокойся, - так же тихо, не оглядываясь, ответила Мери. И поспешно юркнула в темноту дома, слыша, как тихо заплакала, без сил опускаясь на доски крыльца, Настя.

* * *
        Ночью Копчёнка складывала вещи. Впрочем, это сейчас торопливо делали все женщины табора, убившие день на беготню вокруг Дины и Дарьи, пересуды, слёзы и причитания. Но ехать-то назавтра всё-таки было надо: молча сопящие и злые, как черти, цыгане ещё днём выкатили телеги, обновили сбруи, осмотрели и накормили коней, и цыганкам волей-неволей пришлось управляться со своими делами поздней ночью. Так же, как другие, суетилась сейчас и Юлька, носясь по тесной бане со своим добром и увязывая его в узлы. Мардо, сидевший на крыльце, от нечего делать наблюдал за копошением жены и удивлялся: откуда у неё столько барахла? Гляди ж ты, даже самоваром своим разжилась, а посуды-то, подушек, и зеркало в деревянной резной рамке!.. Не теряла, видать, времени без него. Золото, а не цыганка, в который раз спокойно и безразлично подумал он. Какого только чёрта в этом таборе корни пустила? Давно б к своим уехала, мужика бы путёвого нашла, счастлива была…
        - А это-то тебе зачем? - с недоумением спросил он, глядя, как жена волочит в телегу деревянную раскрашенную статуэтку Пресвятой Девы с отбитым стрельчатым нимбом вокруг головы. - Поперёк телеги встанет колом - ничего другого не положишь… Где взяла-то?
        - Гаджэ выбросили, когда польскую церковь разносили, - тихо отозвалась Юлька, останавливаясь на крыльце со статуэткой в руках и пристально глядя на неё. - Жалко бросить, красивая же… Да и грешно, всё ж-ки Масхари… Оставить здесь?
        - Тьфу, мне-то что… Твой хлам, делай как знаешь, - Митька отвернулся. Задумавшись, он не сразу заметил, что жена всё стоит рядом и о чём-то негромко спрашивает его. Копчёнке пришлось повторить ещё раз, прежде чем Мардо, нахмурившись, оглянулся.
        - Чего тебе?
        - Я спрашиваю - отчего ты с Динкой-то не уехал?
        Он медленно, всем телом повернулся к жене. Юлька смотрела на него спокойно, без гнева, без упрёка. Митька вдруг подумал: понятное дело, она ещё утром всё поняла…
        - Отчего ты с ней не уехал? - Юлька села рядом, аккуратно приставив Божью Матерь к стене бани, и Митьке поневоле пришлось подвинуться на тесном крыльце. - Ты ведь её как жену хотел взять. Что ж не вышло?
        - Ты почём знаешь, дура, чего я хотел?!. - огрызнулся он, удивляясь её безмятежности. Задумала что-то, чёртова баба? Или поиграть хочет?
        - Чего ж тут не знать, - отозвалась она. Лунный свет заиграл на подвеске Юлькиной серьги, лизнул лицо, сделав его на мгновение большеглазым, тонким, красивым. - Я же с самого начала поняла. Ещё в Москве, когда ты к Дмитриевым комиссаром пришёл вместе с этими… Ты её увидел - и больше ничего не видел.
        Митька молчал. Ничего не говорила и Юлька, машинально поглаживая пальцами растрескавшийся нимб Святой Девы. Луна ушла. Ветер налетел на растрёпанные черные вётлы, зашумел в их ветвях. С соседнего двора донёсся надсадный рёв младенца, сердитый голос его матери, звон опрокинутого ведра. Где-то на другом конце слободы вяло брехнула собака, хлопнула дверь. В доме зажглось и тут же погасло окно. Снова наступила тишина, которую нарушал лишь шум ветра в ветвях деревьев.
        - Слушай, что ты здесь, в таборе, делаешь? - сквозь зубы спросил Митька, глядя на ходящие ходуном кроны вётел. - Ну что? Ехала бы к чёртовой матери отсюда…
        - Не поеду, - вдруг с сердцем отозвалась Юлька. - Не поеду. Не дождёшься. Сам ехай. Вот что ТЫ здесь делаешь - ей-богу, понять нельзя.
        - Поговори мне ещё!.. - привстал он.
        Юлька обернулась, с интересом посмотрев на него, и Мардо вдруг увидел, что жена ни капли не испугана.
        - Скажите, застращал козла капустой… - хмыкнула она. - Я тебе не Динка городская. Тронь только - враз без обоих глаз оставлю. Чтоб со мной такое сотворить, что ты с ней сделал, меня четверым держать бы надо, а пятому - рот затыкать.
        Митька молчал. Он не испугался, но при этом видел, что жена не шутит. Через минуту Мардо всё же проворчал:
        - Совсем расцыганилась без мужика-то? Говоришь, как гаджи…
        - Уж ты-то помолчал бы. Цыган нашёлся… - пожала она плечами, даже не посмотрев на него. Чуть погодя, задумчиво спросила: - Скажи, ну чем я тебе плоха была? Я знаю, многие с жёнами живут, если те добисарки хорошие, пусть даже страшней греха смертного. Но я-то вроде не из таких. До Динки, понятно, не допрыгну, но и не урод последний. И тебя я любила…
        - Чего?.. - невольно рассмеялся Митька, поворачиваясь к ней. - Совсем забрехалась?
        - Ду-урак… - без злости махнула Юлька рукой. - Что с тобой говорить…
        - Не пойму я, чего тебе нужно! - Этот разговор Митьке начал надоедать, настроение и без того было собачье, и он искренне не понимал, зачем Копчёнке понадобилось выворачивать старые тряпки. - Коли память порастеряла, так я тебе напомню, как мы с тобой связались! Я тебе слова не давал и с тебя не брал! Человек я вольный, жена мне и тогда не нужна была, и сейчас без надобности!
        - А Динка?
        - Динка - другое! Не понимаешь - так молчи!
        - Но ты бы жил с ней? Как с женой - жил бы с ней?! - вдруг повернулась к нему Юлька.
        - Ей я это обещал! А тебе - нет! И заткнись за-ради бога, не доводи до греха! - обозлился Митька. - Может, ты мне морду и раскровянишь по новой, но я-то тебя опосля кулаком по репку в землю загоню! Веришь?! Аль показать?!
        - Верю, - со вздохом ответила она. - Не показывай уж.
        Снова - тишина. Митька сам не знал, что мешает ему повернуться и уйти в баню спать - тем более что до рассвета оставалось меньше трёх часов. Юлька молчала, по-прежнему барабаня пальцами по растрескавшемуся нимбу Святой Девы.
        - Я знаю, ты живёшь как хочешь, - наконец произнесла она. - Живи, что ж… мне какое дело. Я ведь тебе никогда не мешала. Когда могла - помогала, когда могла - прикрывала. Я, морэ, добро помню… я его мало видела. Но и мне дай жить. Я отсюда никуда не пойду, хоть ты убейся. Ты вот всё меня хочешь к своим прогнать, к котлярам… а что мне там теперь, у моих-то? Кому я там нужна? К отцу, если жив ещё, ходу нет. Да я и не пошла бы. А здесь… Я таких цыган, как Настя с Ильёй, и не видела никогда. Думала, только сказки про таких свёкра со свекровкой рассказывают. Они мне лучше матери с отцом… да матери я и не помню почти. А отец только и ждал, когда я с базара приду да денег ему на вино принесу. А здесь… Да ведь и им без меня тяжело будет. Время сейчас, сам видишь, какое. А я больше добываю, чем все их невестки, вместе сложённые. Никуда я отсюда не пойду. Да к тому ж… - Она умолкла вдруг, и Митька медленно повернул голову.
        - Чего ещё?
        - В тяжести я.
        - Приехали - выпрягай… - растерялся Митька. - Это наверное?
        - Верно.
        - Ну, нашла время… - только и смог выговорить он, искоса взглянув на Юлькин живот.
        - Прости уж, так получилось, - без улыбки повинилась она.
        - А… ежели не мой? Тогда что? - спросил он, в глубине души надеясь - хоть сейчас-то выйдет из себя, чёртова кукла. Но Юлька и бровью не повела. Луна ушла в тучи, и Мардо не заметил, как дрогнули губы жены и дёрнулся по-мужски желвак на скуле.
        - Родится - сам поглядишь, - спокойно ответила она. - Если, конечно, дотерпишь. Где-то к середине лета, ежели бог даст… Да что ты так беспокоишься-то? Я его тебе на хребет небось не повешу. Да и попробуй тебе повесь… Не бойся. Спасибо и на том, что состряпал. Я уж и не чаяла…
        Терпение Митьки лопнуло. Он встал и молча ушёл в баню.
        Оставшись одна, Копчёнка посмотрела в чёрное небо. Вздохнула. Уткнулась головой в колени и чуть слышно всхлипнула - раз, другой, третий… Затем поднялась, решительно вытерла глаза, взяла на руки свою Богородицу и медленно пошла с ней через исполосованный лунным светом двор к телеге.
        Эпилог
        Ранним-ранним утром из дымки тумана над Днепром выглянул розовый край солнца. Туман густо застилал город, курился бледными клубами над речками, речонками и ручьями, тянулся по зарослям ракиты и лозняка, сплошь покрывал косогор и дальние луга. Цыганский табор покидал слободу, но из плотной завеси тумана выглядывали только лошадиные головы да изредка верхи нагруженных телег. Город ещё спал, и цыгане уходили тихо: слышались лишь ровный перестук копыт по дороге, скрип колёс, сонное попискивание детей, иногда - резкий мужской окрик на лошадь. И - всё.
        Когда выбрались в поле, солнце уже поднялось над дорогой, и туман рассеялся, убравшись к речным берегам. Высоко в небе, ещё темноватом на западе, робко начинали посвистывать жаворонки; из невысокой травы им отвечал перепелиный треск. Два журавля, захлопав крыльями, перелетели низко над полем, едва не задев цыганских телег, к дымящемуся туманом на окраине города болотцу. Их тревожный крик заставил шарахнуться молодую серую кобылу Ильи.
        - Не балуй, дурная! Цапли не видала? - крикнул на неё Илья, резко дёргая повод.
        Кобыла всхрапнула, фыркнула, косясь на уносящихся к болоту больших птиц, но мало-помалу успокоилась и чинно зашагала в оглоблях вместе со смирным гнедым Васькой. Илья шёл рядом с лошадьми, изредка передёргивал плечами, ежась от раннего холодка, слышал сзади мерные шаги жены и дочери. Чуть впереди, по обросшей молодой травой обочине, вместе с табунчиком молодых девчонок, бодро шлёпая босыми ногами, шла Мери. Чёрные косы, перевязанные вылинявшими лентами, вздрагивали у неё на спине в такт шагам, потрёпанная красная юбка с прорехой на колене качалась складками. Девчонки смеялись чему-то, дёргали друг дружку за рукава, за волосы. Улыбалась вместе с ними и Мери. Глаза её, сухие, горячие, неотрывно смотрели в наливающееся синевой небо. Она не оборачивалась, зная, что там, за телегой Ильи, рядом идут Сенька и Дина.
        Дина казалась спокойной. Её косы были повязаны новым голубым платком, поверх юбки красовался широкий сборчатый фартук замужней женщины. Страшные ссадины на лице молодой жены слегка поджили, но не выглядели от этого лучше. Впрочем, Дину они, казалось, не беспокоили: она не прятала лица, шла, высоко подняв голову, не спеша, словно не замечая того, что нет ни одной цыганки, ни одного цыгана, который украдкой не поглядывал бы на них с Сенькой. Сенька шагал рядом с женой, ведя в поводу вороного. Иногда он что-то говорил Дине. Та отвечала.
        - Гли-ка, Меришка, разговаривают! Динка, кажись, и улыбается! Умереть мне - улыбается! - ткнула Мери локтем под бок Райка, и гармошка, висящая у неё за спиной, чувствительно ударила хозяйку по худой лопатке. Райка зашипела от боли, почесалась и проворчала: - Ничего не пойму, как люди на свете живут… Сговорились они, что ли, загодя? А нам только головы морочили?
        - Зачем?! - поразилась идущая рядом Симка. - Морду-то он ей разбил тоже по уговору, скажешь?
        - А то нет! Разрешил бы им Илья Григорьич без этого жениться, как же! Двоюродным-то!
        - Так зачем же бить?! А, чтоб ты, постылый, лопнул… - ввязалась в разговор и Манярка, одновременно подбрасывая на руках орущего полугодовалого брата. - Сыграли бы свадьбу нахалкой, в кустах, - только и дел! Нет, чяялэ, хребтом чую - нечисто дело! Меришка, вот ты с Динкой дружишь - не выпытала ль чего вчера-то? Она ведь тебя звала, мы по всей слободе бегали-искали! Расскажи! Интересно же, как люди устраиваются!
        Мери только собралась отмахнуться, как угрожающий свист кнута над девчоночьими головами заставил юных сплетниц завизжать истошными голосами и рассыпаться по обочине.
        - Языки бы прикусили, заразы! - рявкнул на них невыспавшийся, мрачный Мардо со своего рыжего, сворачивая кнут и запихивая его за пояс. - Башка гудит, сил нет трескотню вашу слушать, хоть с утра заткнитесь…
        Кнут Мардо никого не ударил, но девчонки всё же притихли, озадаченно переглядываясь и пожимая плечами, не понимая: что вдруг нашло на цыгана? Митька резко повернул рыжего, уже собираясь скакать к своей телеге, ползущей в конце табора, когда глаза его встретились со взглядом раклюшки. Та не отвернулась, не потупилась. Посмотрела на него в упор, с вызовом, своими нерусскими чёрными глазами, лихо сплюнула на траву прямо под копыта его коню и, быстро отвернувшись, зашагала вслед за подругами. Митька тихо выругался. Поднял на дыбы рыжего и, не сказав больше ни слова, галопом полетел к своей телеге. Мери этого уже не видела: она продолжала идти вперёд по мокрой от росы траве, высоко вздёрнув подбородок. По лицу девушки, горячие, катились слёзы, кто-то из подруг уже испуганно дёргал её за рукав, но Мери молчала и упрямо, до рези в глазах смотрела на золотистое, расплывающееся в глазах сияние поднимающегося над степью солнца.
        notes
        Примечания
        1
        Да что он делает, нужно брать деньги и уходить!..
        2
        Сиди, сиди…
        3
        Что ты делаешь, послушай меня…
        4
        Пошёл вон, убью! Дурак!
        5
        Где твоя голова? Сколько стоит эта железка?!
        6
        Знаю, что делаю, заткнись!
        7
        Смотри.
        8
        Мальчик.
        9
        Недостаток лошади, когда она при натягивании поводьев задирает голову и не слушается команды.
        10
        Боже мой!
        11
        Ребята.
        12
        Нецыган.
        13
        Дружеское обращение к мужчине-цыгану.
        14
        Битый.
        15
        С богом, пошли господь счастья!
        16
        Бабушка.
        17
        От «ракли» - девушка-нецыганка.
        18
        Меришка, ты не поверишь, как у него изо рта воняет! Не хочу, и всё!
        19
        Выходи за меня замуж!
        20
        Меришка, с кем ты разговариваешь, заходи, пора ехать!
        21
        Моя любимая (груз.).
        22
        Хочешь сплясать, девочка?
        23
        Хочу! Очень хочу!
        24
        Любимый, душа моя… Я люблю тебя… Ты - жизнь моя… (груз.)
        25
        Милая.
        26
        С богом.
        27
        Отец.
        28
        Выбросила!
        29
        Добрый день.
        30
        Чей ты, парень?
        31
        Цыгане, что вы, мёртвые?!
        32
        Девчата!
        33
        Тётушка.
        34
        Ешьте на здоровье!
        35
        Солдаты.
        36
        Мама.
        37
        Поди сюда!
        38
        Шошки - жерди, составляющие каркас шатра.
        39
        Давайте!
        40
        Отец, мама, чужие пришли, выбрасывайте золото!
        41
        Господи, пропали мы!
        42
        Разбей меня бог.
        43
        Что ты с ними делаешь, безголовый?
        44
        Юлька, закрой рот! Не кричи!
        45
        Зачем?..
        46
        Сядь, дура, не нужно сейчас!
        47
        Прячьте девочку… Прячьте её…
        48
        Делай, что говорю! Пусть бежит, сейчас бежит из дома!
        49
        Всё, моя хорошая…
        50
        Цыгане, нам нужно уезжать. Быстро, сейчас. Всем.
        51
        Слушай.
        52
        Эй, ты цыганка? Чья? Что ты здесь делаешь?
        53
        Наша.
        54
        По-цыгански.
        55
        Букв.: большой господин. Здесь: начальник.
        56
        Будь здорова, цыганка. Что сидишь одна, где все твои? И кони ваши где?
        57
        Митька намекает на основной промысел цыган-котляров: починка и лужение медной посуды у русского населения. Русские цыгане такой работой не занимались.
        58
        Вот.
        59
        Галби - золотые монеты, выкуп за невесту, принятый у цыган-кэлдэраров.
        60
        П а п у ш - кукла.
        61
        Прочь, черти!
        62
        Красные.
        63
        Белые.
        64
        С дороги! С дороги, черти, назад!
        65
        Меришка наша - красавица, хорошая, умница, пошли ей бог жениха богатого!
        66
        Хорошо сказала, мама, пусть ей бог пошлёт!
        67
        Барыня.
        68
        Добрый вечер.
        69
        Сестрёнка.
        70
        Ты понял?
        71
        Пропали…
        72
        Где ты, девочка, иди сюда! Иди к нам!