Нуманция Александра Николаевна Турлякова
        Роман из истории Древнего Рима. Конечно же, опять о любви… Но эта тема никогда не стареет.
        Турлякова Александра Николаевна
        Нуманция
        Стены Нуманции рухнули на восьмой месяц, после того, как в городе уже начался голод, но жители не сдавались — ни один из правителей города не пришел в римский лагерь с просьбой о милости или сострадания к свободолюбивому городу.
        Римские центурии растеклись по улицам и кварталам, врывались в вечерние дома, убивая всех и каждого, кто держал в руках хоть что-то чем-то издали напоминающее оружие. Горели дома, торговые лавки, метались женщины и плачущие дети, мужчины еще пытались сопротивляться, и легионеры молча и жестоко подавляли любое сопротивление; шли дальше.
        Центурион Марк Марций вел свою центурию к востоку от главных ворот — здесь было тише всего, пока…
        Огромный дом казался пустым, рабы попрятались по углам, при появлении солдат разбегались, как крысы, покидали комнаты, продвигались все дальше и дальше от атриума.
        — Аций, веди свою декаду по правой лестнице! Виций, ваша декада пойдет следом через интервал — прикрывайте! Аспер и Факсий, вы также идете по левой!.. Поппер и Кассий, ваш второй этаж! Генор, проверь комнаты на заднем дворе, кухню и кладовые, будьте внимательны, сопротивление могут оказать и рабы!.. Даксий, поможете ему! Вар, проверьте сад и конюшни, если есть… Будьте внимательны, проверьте каждый угол!. Ларсий, остаётесь здесь, проверите комнаты атрия, все, что здесь есть…  — оглядел лица своих деканусов, внимательные настоќроженные глаза.  — Мужчин, подростков, кто с оружием, убивать на месте, женщин, девчонок, детей тащите на улицу, там уже наверняка скупщики рабов… Вы первые — берите, что хотите, только будьте осторожны… Все, ребята, пошли!
        Легионеры бросились выполнять короткие приказы своих деканусов, ценќтурион остался в атриуме, следил, как декада Ларсия растекалась по ближайшим комнатам, сдергивая шторы, высвечивая стены пылающими звезќдами факелов.
        Центурион Марций поудобнее перехватил рукоять короткого меча, направился в кабинет хозяина дома. По пути зашел еще в две комнаты, никого там не было, лишь шторы смежных комнат дрожали, может быть, от сквозняка. В кабинете он замер, тут тоже дрожала огромная штора на всю стену, но сквозняка здесь не было. Подошел и встал рядом. Штора дрогнула, и римлянин сделал шаг влево, занося руку с мечом на уровень горла. Прислушался. Почему ему вдруг показалось, что это не мужчина? Опустил руку с мечом чуть ниже…Женщина, подросток?
        Штора снова дрогнула.
        — Стой! Или я убью тебя… не глядя…
        Уловил выдох из легких, несмотря на шум и крики с улицы. Рывком отдернул штору и выбросил руку с мечом. Лезвие замерло в нескольких сантиметрах от девичьей шеи чуть ниже подбородка.
        Девчонка!
        Он глядел на нее сверху в бледное испуганное лицо, огромные тёмные глаза, распахнутые губы. Оглядел ее одежду — рабыня!  — полотняная туника, тоненький пояс, сандалии. Моргнул, поднимая глаза.
        Симпатичная. Что ты здесь делаешь? Думаешь, спрячешься? Глупая.
        Солдаты найдут и непоздоровится тебе.
        — Пожалуйста…  — прошептала девушка.
        Ах да!
        Опустил руку с мечом, и рабыня прижала левую ладонь к горлу, будто прикрывая рану, но там у нее ничего не было, кроме дрожащего страха. Да ее всю трясло от страха, комок ужаса. Конечно, его можно было сейчас бояться, после того, как они прорвались через ворота города, как выглядит лицо, если руки и кираса в брызгах крови и грязи?
        Ты и должна бояться, потому что теперь ты в моей власти. От страха ты даже рта не раскроешь, что ни сделай сейчас с тобой. Я для тебя сейчас — ночной кошмар, воплощение ужаса!
        Но она удивила его не на шутку. Заговорила вдруг, не без страха, конечно, дрожащим голосом, но быстро и уверенно, от чистого сердца, несомненно.
        — Пожалуйста!.. Прошу вас… Все мы люди, и вы, и я… Прошу вас, заклинаю… Отпустите меня… Сделайте доброе дело, ведь вы не убили меня сразу, что-то остановило вас, значит, что-то есть у вас в душе, значит, вы — благородный человек… Возможно у вас тоже есть сестра, жена или девушка, может быть, вы любите…  — перевела дыхание, и слеза сорвалась с ресниц, поползла по щеке. Это возбуждение, страх, нервы, но не истерика. Такая не будет биться головой об стену.  — Я не знаю…но уж мать-то у вас точно есть, не упали же вы с неба… О, боже, что я говорю?..  — Но он не обиделся, смотрел прямо.  — Прошу вас, взываю к вам, к тому благородному, что есть у вас, отпустите меня… Прошу вас… Отпустите…  — Она замолчала, поджимая дрожащие губы, смотрела на него влажными глазами, наверное, думала, что не тронула центуриона и попробовала зайти с другой стороны:- Если хотите, я… я могу заплатить вам,  — склонила голову, вынимая из мочек ушей тяжелые золотые серьги с красными камнями, протянула центуриону, говоря:- Возьмите… Возьмите, пожалуйста…
        Марций долго глядел на нее, рассматривая тонкое лицо, большие темные глаза. Рабыня… Откуда у нее такие серьги? Украла, пока хозяева дома безразличны?
        — Украла?..  — усмехнулся, дрогнув губами.  — На краденое пытаешься свободу себе купить?
        Она замотала головой, выбившиеся волосы у висков колыхнулись, на щеках выдавился румянец.
        — Нет, нет, это мое… Поверьте мне… Прошу вас…
        Почему он верит ей? За что доверяет? Видит в первый раз…
        Слабость! Все это слабость!
        Хорошо, что он один здесь, и рядом нет солдат его центурии…
        Медленно убрал в ножны меч, не сводя с нее глаз, девчонка подтянулась, вжимаясь в стену, хрипло задышала, пряча ладони за собой, глядела в упор с жемчужинами слез на ресницах.
        Рабыня. Что толку с тебя? Выкупа за тебя не предложат, а свободу ты хочешь купить на серьги, которые где-то, наверное, заработала честным путем. Любовник подарил? Если ты их не украла, то где тогда взяла?
        Поджал губы:
        — Уходи отсюда…  — Плечи ее враз поникли, она-то думала, зачем он руки освобождает?  — У атриума охраны нет, пройдешь аккуратно — никто не заметит… Через Главные Ворота не иди — там сейчас жарко… Ищи другие пути и беги, беги отсюда подальше…
        Она даже ничего не смогла сказать, спазм перехватил горло, бросилась мимо него вон, а центурион постоял, кусая губы. Слабость все это… Души или тела?.. Все одно — слабость…
        * * *
        После сожжения Нуманции рабов было хоть отбавляй, скупщики с каждым днем снижали цены на живой товар, а он не иссякал. Воины за дни грабежа натащили на потеху много женщин, а теперь потихоньку избавлялись от них, не зная, на что прокормить.
        Колонны рабов уходили далеко на северо-восток, к Риму, там они будут востребованы. Местные сутенёры скупали самых смазливых и молодых, потом, когда все воины избавятся от своей добычи, они станут приносить своим хозяевам небольшой, но постоянный доход.
        Центурион Марций к женщинам был равнодушен, поэтому не захватил себе добычи такого рода, хотя солдаты его центурии приволакивали ему двух женщин на выбор — он отказался! Зачем они ему? Даже если и одна, что с ней делать? Проще заплатить за одну девушку и за одну ночь, чем жить с женщиной под одной крышей. Ее нужно терпеть, одевать и кормить, да еще какая попадется — не знаешь. Одному в этой жизни всегда проще.
        Возвращаясь из Нуманции, его центурия попала в засаду. Воинов в Нуманции было немного, но они уже оправились от первой растерянности, сумели организовать достойное сопротивление римской центурии, расслабившейся, с награбленной добычей и с женщинами. Каждый думал, как сохранить свой трофей — мальчишки! Недавнее пополнение… Многие полегли, а виноватым остался один — их центурион, не сумевшей вовремя организовать оборону.
        Сейчас, через несколько дней после боя, когда начали приводить армию в порядок, стали ясны потери, центурион не досчитался многих и ждал вызова к легату. Ждал каждое мгновение. От тяжести на душе играл в кости.
        Играл он редко, но ему всегда везло, кости шли ему, словно живые, и многие в легионе были его должниками. Больше всех должен был ему центурион Овидий — игрок, кутила и пьяница, любитель женщин. Он словно поставил себе цель: обыграть Марция, и с каждой их встречей долг становился больше.
        — Все, Овидий! Достаточно! Сегодня я больше не играю, ты и так должен мне…  — Наклонился, вглядываясь в хмельное лицо центуриона.  — Плати! Отдавай долги…
        — Марций! Где я возьму столько денег? Ты сошел с ума!
        — Мне все равно. Ты должен — отдавай!
        — Ну-у…  — Овидий замялся, захохотал нетрезво, оглядываясь на окружающих людей — солдат, центурионов.  — Давай договоримся. Денег я тебе не найду столько и сразу, давай я тебе предложу равноценную замену.
        — Какую еще замену?
        — Женщину! Молодую женщину, девушку… Хороша!  — Опытно прищёлкнул языком, прищуривая глаза.
        — Я не беру долг женщинами,  — старался, чтобы голос был твёрдым и уверенным.
        — Извини, мальчиков у меня нет…  — захохотал, и все вдруг поддержали его. Марций стиснул кулаки и нахмурился.
        — Ладно! Хватит тут!..  — оборвал смех решительно.  — В женщинах долги я не беру, я предпочитаю деньги!
        Смех окружающих оборвался, все замерли, ожидая, чем всё закончится.
        — Да ты посмотри на неё! Посмотри… Молодая, свежая, не себе оставишь, кто тебя знает, продашь, или пусть на тебя поработает… Я тебе с уверенностью скажу, успехом будет пользоваться…
        — После тебя… женщину…  — усмехнулся.  — Извини.
        Овидий тряхнул темными волосами, крикнул:
        — Луд! Приведи девчонку!..
        Стоявшие у входа палатки расступились, пропуская раба с девушкой. Она выступила вперед и замерла. Марций сухо сглотнул, стараясь быть спокойным.
        Она!
        "Ну что же ты не убралась подальше? Попала в руки Овидия! Да-а…"
        — Посмотри на неё внимательно,  — Овидий подтолкнул девчонку ближе к Марцию.  — Отмыть, приодеть… Смотри, какие волосы, кожа нежная, смотри, какие руки, только ласкать…  — схватил за запястье её, протягивая кисть к Марцию. Тот не шевелился, смотрел прямо.
        Туника та же, только разорванная от пояса вниз,  — коленки проглядывают, тонкие, светлые. Волосы, распущенные по плечам, отливали красной медью, свивались у лица, у бледных дрожащих щёк.
        "Овидий мало тебя слушал, у него с женщинами разговор короткий — по губам и под себя…"
        — За такие деньги, Овидий, я куплю себе две таких рабыни, да еще и девственницы — сейчас такой товар — даром идет.
        Овидий захохотал:
        — Да ты торгаш, Марций! Тебе притон держать надо, вы только посмотрите на него!
        — Я не торгаш; я просто не люблю, когда меня за дурака держат…  — Марций поднялся на ноги, подошел ближе, стараясь не смотреть в ее лицо.  — Всем известно, как ты с женщинами… Ты даже не скрываешь, у неё, верно, всё тело в синяках… Или она сама тебе отдалась?  — смотрел в упор в темные хмельные глаза центуриона.
        — Да ты что? Глянь! Я же знал, что мне её продавать придётся!  — одним махом сорвал с девчонки тунику, вытолкнул рабыню к свету.
        Марций приподнял бровь. Под туникой оказалась еще одна, короткая и белая, и ткань значительно лучше, лишь скрывала тело еле-еле. С этого момента он засомневался, что она рабыня по сущности своей. Стояла, сжавшись, опустив голову, и волосы посыпались на грудь, открывая спину; обнимала сама себя за плечи, прикрывая еле закрытую грудь. Все, кто был рядом заулюлюкали, рассматривая девичье тело. Тонкая, светлая кожа ног, высокие сандалии лишь привлекали внимание к ним. Мягкие локти, подрагивающие лопатки.
        — Смотри! Где здесь синяки?  — Овидий развернул девушку спиной к Марцию. Рывком разорвал тунику, открывая спину до пояса. Марцию показалось, что девчонка качнулась на слабеющих ногах, дрожала всем телом,  — Хочешь, всё покажу?  — Овидий поймал края разорванной туники, собираясь сорвать всю одежду со спины, но Марций остановил его:
        — Хватит! Я согласен, я беру её…
        Он выводил её за собой, а толпа в палатке шумела, все получили изрядную порцию удовольствия. Уже в полумраке по пути к себе, Марций сбросил с себя плащ и кинул его девчонке, обернувшись назад.
        — Прикройся!
        — Спасибо…  — прошептала она, закутываясь в плащ, дрожала всем телом от пережитого.  — Я… Я…  — голос её сорвался, она опустила голову и, наверное, заплакала.
        — Пошли!  — голос Марция был резким, ждать он не стал. Пошёл первым, она — следом. Одной рукой держала плащ у горла, второй — ниже пояса, чтобы ноги не выглядывали.
        Удивленный раб смотрел на хозяина, когда он вводил за собой девушку.
        — Господин?..
        — Слушай меня внимательно, Гай, она пока будет жить с нами. Я сейчас схожу к трибуну, а ты за это время отмой ее и найди какую-нибудь одежду… Когда я вернусь, я буду ужинать.
        — Хорошо, господин.
        Когда он вернулся, было уже поздно. Он и забыл, что теперь у него есть ещё и рабыня, женщина, сходу от входа начал раздеваться, расстёгивать ремни кирасы. На помощь бросился Гай.
        — Ужин я приготовил, господин…  — Марций согласно кивнул головой.  — Она помылась, я дал ей вашу тунику из старых…
        Она?.. Ах, да! Поморщился.
        Обернувшись, увидел её. Она сидела в углу, подтянув к груди колени, ещё сырые волосы тяжелыми чёрными прядями лежали на плечах. Отмылась. Симпатичная девочка. Молодая. И явно не рабыня.
        Почему он подумал тогда, что она рабыня? Одежда смутила? Тьфу ты!
        Сейчас на ней его же серая туника, короткая по-мужски, лишь до середины голени достает, открывая изящные лодыжки. Чем он думал, когда взял её?.. Сделать наложницу? Продать? Да кто её купит по такой цене, как досталась?
        — Что ты умеешь делать?  — спросил, пока Гай снимал нижнюю рубашку, что носилась под кирасой, с тонкими ремнями — юбкой птеригами.
        Девушка вздрогнула, поднимая голову:
        — Я?  — растерянно поджала губы, пожала плечами.  — Я не знаю, что вас интересует.
        — Умеешь ли ты варить есть?  — отрицательно покачала подбородком.  — Шить? Убираться? Ткать? Может быть, ты знаешь какие-то ремёсла: гончаришь, шьёшь одежду?..Что-то же ты должна уметь делать, ну?
        — Я не умею делать всё это, я никогда этим не занималась.
        — А что ты умеешь? Как ты жила до этого дня? Кто тебя кормил?
        Она пожала плечами. Марций подошел к ней и опустился на колено рядом, смотрел в упор в лицо, в тёмные настороженные глаза, спросил тихо:
        — А как ты собираешься зарабатывать себе на жизнь? Кто тебя будет кормить теперь, когда ты осталась одна? Я? Чем ты будешь зарабатывать?  — он вдруг толкнул её назад, она упала спиной на полог, отделяющий комнаты палатки, разжала колени, ловя равновесие. Он неожиданно вдруг сжал её пальцами между ног, заговорил негромко: — Этим, да?.. Этим теперь ты будешь зарабатывать?
        Рабыня глядела на него ошарашенными глазами, с болью в больших чёрных зрачках, разомкнув губы, выдохнула:
        — Мне больно…
        Он убрал руку и поднялся на ноги. Девушка заговорила срывающимся голосом, подтягивала тунику на сомкнутые колени, притискивала ноги к груди:
        — Я буду делать всё, что вы скажете… Я научусь. Я быстро учусь… Я буду шить, варить и убираться. Только не заставляйте меня…  — она осеклась, опуская глаза.
        Марций усмехнулся, поглядел на её руки, на пальцы, которыми она оттягивала вниз подол туники. "Какие руки. Только ласкать…" Да, такими пальцами только мужчин ласкать. Овидий знает, про что говорит…
        — Гай! Давай ужин!
        Раб поставил столик с приготовленным ужином, подставил трипод.
        Марций ел, не обращая внимания на рабыню.
        — Это значит, что вы не отпустите меня?..  — спросила вдруг рабыня.
        Центурион замер, повернул голову, встречаясь с девушкой глазами:
        — Нет.  — Она вскинула брови.  — Я уже сделал это однажды, а ты не сумела этим воспользоваться…
        — Кругом было столько солдат, я только успела выйти за город… Меня догнал патруль…
        — Какая мне разница?  — перебил он её, отбрасывая в миску объеденную кость.  — Сейчас ты стоишь денег, больших денег, и я ещё подумаю, как вернуть их обратно…
        — Вы так сильно цените деньги?  — на этот раз уже она перебила его и этим вызвала удивлённый взгляд тёмных глаз центуриона.
        — А вот этого делать не надо!
        — Извините…  — она склонила голову, закрываясь стеной волос.
        — Мне безразличны деньги до тех пор, пока они не мои, и не только деньги,  — Он помолчал, вытирая руки о салфетку, развернулся к рабыне всем телом.  — Ты спала с Овидием?  — Девушка вскинула голову, сверкнув глазами.  — Можешь не отвечать, я и так знаю, что "да". Овидий не пропускает ни одной женской юбки. Он хвастался, что за одну ночь изнасиловал в Нуманции пятерых женщин… Врёт, конечно, но даже если и добавил две…
        — Спать подразумевает добровольное согласие обеих сторон…  — она опять перебила его.
        Марций согласно покачал головой:
        — Хорошо, я могу перефразировать, сказать по-другому…
        — Не надо, прошу вас,  — она болезненно поморщилась.  — Не надо…
        — Если он брал тебя силой, и ты, по твоим же словам, сопротивлялась, то я не увидел на твоём теле ни одного синяка, и я не один, тебя многие разглядывали…
        Девчонка поперхнулась собственными словами, ничего не сказала, только убрала упавшие пряди волос с шеи, открывая горло, и Марций увидел чёткие точки синяков от пальцев пятерни. Овидий держал её за горло, поэтому и показывал только спину.
        — Вот сволочь!  — Марций поднялся резко. Конечно же, ему было жалко деньги, которые он переплатил за порченый товар, подумала девушка про себя.
        — Теперь вы вернёте меня обратно?  — холодный вопрос, и он ставил его перед выбором: что дороже? Деньги или она?
        — Нет!
        — Что вы со мной сделаете?
        — Я ещё подумаю. В будущем ты будешь стоить дороже, к тому же многие тебя сегодня видели, а фантазия у мужчин бурная…
        Она снова поперхнулась воздухом и отвернула лицо, помолчала и разомкнула губы:
        — А я-то думала, что вы благородный человек.
        — Но не по отношению к рабыням.
        — А к женщинам, детям, старикам разве вы не испытываете сострадания?
        — Я — военный, мне не знакомо сострадание вообще. Я убиваю, если получаю на это приказ.
        — Но вы же отпустили меня! Почему?
        Он пожал в ответ плечами:
        — Навряд ли это сострадание…
        — А что это?
        — Да бог его знает…
        Марций опять сел на трипод и вытянул ногу.
        — Развяжи мне калиг!  — это был приказ.
        Девушка поднялась и опустилась перед ним на колени, стала распутывать шнуры солдатского сапога, но узлы были настолько тяжёлыми, что она лишь сломала ноготь и отстранилась, безвольно склонив плечи.
        — Ты ни на что не годна,  — поймал её за руку, сжал пальцы в кулак, поднося к лицу.  — Такими руками только знаешь, что делать?.. Мужчины были бы довольны… Ты даже элементарного сделать не можешь!  — Отбросил её руку назад к ней, сам развязал узлы и освободил первые несколько звеньев петель, заговорил: — Если попытаешься сбежать — найду сам лично, за себя не ручаюсь, хотя женщин бить не в моих правилах, но то, что сделал Овидий с твоей шеей покажется тебе раем… Если сбежишь второй раз — поймаю и отдам солдатам… Будет хуже смерти, это я тебе обещаю…  — Девчонка отстранилась в сторону, словно её уже ударили.  — Будешь делать всё, что я скажу!  — Распутал остальные шнуры и взялся за другую ногу, говоря одновременно:- По лагерю чтоб не шарилась, из-под солдат я тебя доставать не собираюсь, попадёшь в их руки — можешь не орать, всё равно не отпустят…  — Поднял голову, посмотрел в упор.  — И никогда не перебивай меня. Ты меня поняла?  — Она молчала тревожно.  — Я не слышу!
        — Да…
        — Громче!
        — Я поняла вас!
        — Ну, вот и хорошо!  — он освободился от калиг и поднялся.  — Поешь и ложись спать.
        Всю ночь она не могла заснуть, ворочалась с боку на бок, боясь, что новый хозяин придёт к ней, она прислушивалась, настороженно приподнимая голову от подушки. А утром узнала, что он уже ушёл, и заснула, как убитая.
        * * *
        Он вернулся только к обеду, застал её за расчёсыванием волос и замер, глядя на её руки: снующие в прядях тонкие пальцы.
        Из-за полога показался невольник-старик, засуетился с обедом.
        Центурион буркнул:
        — Чем занимаешься там?
        — Да-а…  — отмахнулся раб, подставляя столик с обедом.  — Решил зашить вашу тунику, крепкая ещё, жалко выбрасывать…
        Вскинул тёмные брови, вопросительно глянул на раба, перевёл взгляд на рабыню в углу:
        — Ты теперь не один, подключай к работе, пусть делает всё, что скажешь… Спит, наверное, до обеда.  — Почувствовал на себе взгляд девичьих тёмных глаз, пропускающих неприятие через упавшие волосы.  — Мыть что надо, варить, стирать — используй!
        — Да вы что, господин! Посмотрите на неё! Какая с неё работница — только и следи за ней, чтоб чем не порезалась или иглой не искололась… Ничего же не умеет… Девочка ещё!
        — Девочка!  — он усмехнулся.  — Знаем мы этих девочек… С виду ничего, а чуть что, сразу в рёв… "Как вы можете?"
        Рабыня выпрямила спину, убирая обеими руками волосы с лица, глядела прямо, с вызовом.
        — Послужи мне за столом!  — приказал.
        Девчонка поднялась и подошла, собирая волосы на затылке в тяжёлый узел. Выглядела она значительно лучше, чем вчера. Отдышалась и помылась, выспалась, прямо красавица.
        Марций следил за ней, снимая рыбу с кости, а рабыня налила ему в кубок вина, разбавленного водой, вложила в протянутую руку салфетку, следила и сама за ним, открыто, не скрываясь. К такому он не привык.
        — Как тебя зовут? Или мне звать тебя испанкой?
        — Почему испанкой? Мои родители из Рима! Я — Ацилия!
        У неё даже в голосе вызов. Всё меняется при свете дня. Марций нахмурился, вспоминая:
        — Ацилия?.. Уж не того ли самого Ацилия дочь, сенатора, что изгнали из Рима?
        — Того самого.
        Он присвистнул, вскидывая на неё голову, стал рассматривать пристально. Ведь чувствовал, что что-то не то… Дочь сенатора. Ничего себе!
        — Теперь понятно, почему ты ничего делать не умеешь, всю жизнь пальцем о палец не ударяла! Слуги и рабы, няньки и повара… Так?  — Она промолчала.  — А теперь жизнь повернулась, всё стало по-другому, а ты своими ручками и делать ничего не научилась, ничего не умеешь, даже иглу держать! Так?  — он поймал вдруг её руку за запястье, потряс кистью в воздухе.  — Папа-мама лелеяли доченьку, думали найти богатого жениха, а оказалось?..  — усмехнулся, показав белые зубы.  — Шлюха, рабыня гарнизонного центуриона…
        — Хватит!  — она вырвала руку резко и спрятала за спину.  — Моя мать умерла сразу же, как родила меня, я даже не видела её ни разу…
        — Значит, отец тебя изрядно баловал, даже не показал, как добывают в этой жизни на кусок хлеба…
        — Не трогайте моего отца! Он был благородным человеком в отличие от вас!  — она вспылила и с грохотом поставила кувшин на столик, вино плеснулось на столешницу.  — Извините…  — прошептала.
        — Твой отец был сенатором, а я всего лишь центурион, я честно выполняю приказы, а его — выгнали из Рима. Где справедливость? Правда?
        Она дёрнула головой с вызовом, вздёрнула подбородок, и волосы её посыпались по плечам чёрной блестящей волной, завораживая, приковывая взгляд. Она торопливо собрала их, закинув руки назад, стала скручивать в тяжёлый жгут, чтобы снова спрятать. Многие говорили ей о красоте волос, и этот тоже сказал:
        — Тебе нужно обрезать волосы, иначе ты по полдня будешь их только чесать и мыть, или тебе купить ещё пару рабынь — ухаживать за тобой?  — усмехнулся, допил вино из кубка и поднялся.
        Ацилия следила за ним со своего места, растерянно хлопая ресницами, шепнула:
        — Я никогда не отрежу их, я растила их всю жизнь…
        — А мне всё равно, как я скажу, так и сделаешь.
        — Нет…
        — Что?  — он прямо глядел ей в глаза.  — Повтори ещё раз.  — Она опустила голову, пряча глаза.  — Что это ещё за номер?  — Отвернулась, покусывая губы.  — Вот так-то лучше.
        Он направился к выходу, захватив свой плащ.
        — Господин?  — она сама позвала его.
        Центурион обернулся молча.
        — Я… У меня есть родственники в Риме… Двоюродный брат, он любит меня, как родную сестру… Если вам так нужны деньги, если вы так цените их, позвольте мне написать письмо в Рим, он приедет, он выкупит меня за любые деньги…
        Марций смотрел на неё, склонив голову к плечу.
        — Нет!
        — Почему? Ну, почему? Почему — нет?
        — Нет и всё!  — сказал, как отрезал, развернулся уходить и крикнул вдруг на- последок: — Гай, отдай ей шитьё! Вечером приду и проверю!
        Ацилия только устало прикрыла глаза.
        * * *
        Вечером он пришёл и сразу же спросил:
        — Покажи, что сделала.
        Ацилия подала ему зашитую тунику, он покрутил одежду, посмотрел шов, вскинул глаза:
        — Ты думаешь, я буду это носить?
        Рабыня пожала плечами, пряча руки под складочки своей туники, шепнула:
        — Я только учусь, следующий раз будет лучше…
        — А мне следующий раз не надо. Возьмёшь и перешьёшь,  — бросил тунику ей в руки.
        — Опять? Это как? Ведь зашито же…  — попыталась опротестовать, но центурион только вспылил, забрал тунику и снова разорвал её по шву. Девчонка только удивлённо захлопала ресницами.
        — Перешьёшь ещё раз, я в таком ходить не буду. Сделаешь плохо, будешь делать ещё раз, и ещё, и ещё, если надо будет.
        Он ужинал, а Ацилия сидела шила. Старалась на него не глядеть, да он и не замечал её, разговаривал со своим рабом.
        Она досидела допоздна, все уже спали, но на следующий день она оставлять не хотела, психовала, исколола себе все руки, ругала его. Подняла глаза и заметила, что он на неё смотрит, смутилась.
        — Гаси свет и ложись спать.
        — Я сначала доделаю.
        Ничего больше не сказал, ушёл. Утром проверил её работу, покачал головой:
        — Ладно, пойдёт…  — Заметил, как она прячет левую руку за спину, и поймал её за локоть, перехватил за запястье, поднося к лицу. Девчонка упёрлась, потянула руку. Исколола указательный палец до крови. Оттолкнул её руку, ругнувшись:- Белоручка.
        Вот так вот и пошла её жизнь. Ацилии приходилось включаться в работу; она прислуживала за столом, помогала снимать сапоги, раздеваться и одеваться по утрам и вечерам, зашивала одежду. И всё равно маялась от скуки, благо, что хозяин совсем забыл про волосы, и Ацилия боялась ему напоминать, прятала их под лёгкую косынку, укладывала на затылке длинными шпильками.
        Первые дни она боялась каждую ночь, что он придёт, ждала и нервничала, иногда плакала от страха, но он ни разу за все эти дни не перешагнул грани, ни разу не попытался воспользоваться ею, как женщиной. Странный какой-то. Но Ацилия от этого только отдыхала. Он появлялся по утрам, когда просыпался, приходил на обед, ужин, всё остальное время он появлялся редко, Ацилия все дни оставалась одна. Иногда центурион уходил на ночь на дежурство, и тогда она отдыхала от нервного напряжения.
        В тот день она особенно устала от тоски и одиночества и решила нарушить приказ и выйти на улицу. Вынесла трипод, принесла шитьё и села на солнце. Научившись более-менее шить, она решила из двух старых туник мужских сшить одну длинную, похожую на женскую. Для себя.
        Она проработала уже довольно порядочное время, так увлеклась, что не сразу заметила, что рядом кто-то стоит и закрывает ей солнце. Ацилия вскинула голову и замерла. Это был мужчина. Военный. И судя по всему, центурион — формой такой же, как и её хозяин. Стоял и смотрел на неё вызывающе, похлопывая виноградной тростью по раскрытой ладони.
        — Вам что-нибудь нужно?
        Он молчал, и Ацилия уже думала, что он не ответит ей. Но он усмехнулся в бороду:
        — Так это ты, новая рабыня Марция?
        Ацилия замерла, прищуривая глаза, рассматривала его. Высокий, сильный, с широкой грудью, с мощными плечами и руками, большая голова без шлема, короткие рыжие волосы и синие глаза. Веяло от него какой-то животной необузданной силой, она почувствовала, как в животе шевельнулся страх. Разомкнула пересохшие губы, шепнула:
        — Да, а что?
        Он подошёл ещё ближе, и у Ацилии задрожали руки.
        — Где Марций?
        — Я не знаю…
        Усмехнулся:
        — Ты рабыня и не знаешь, где твой хозяин?  — Он убрал трость за пояс и подошёл ещё ближе. Ацилия зажала в кулаке иглу с ниткой и поднялась навстречу, держала шитьё в левой руке, смотрела снизу:
        — Что вам нужно? Я же сказала, что не знаю… не знаю, где он…
        — Что ты нервничаешь?  — Он обошёл её по кругу и встал за спиной, склонился к уху, шепнул:- Ты что, боишься меня?
        Ацилия вскинула подбородок:
        — Что вам надо? Вы спросили меня, где… я ответила вам, что не знаю…Что ещё вам от меня надо?  — Она смотрела прямо перед собой, а он — на её подрагивающую жилку под подбородком.
        — Ты боишься! Девочка!  — Его ладонь легла на её шею, охватывая с двух сторон, под большим пальцем забилась вена, зашептал в ухо:- Милая моя, боишься… Да ты, верно, девственница ещё…
        Ацилия дёрнулась от него, но его ладонь не пустила её, ещё больше — он притянул её к себе спиной, второй рукой обнял за талию, а вторая — с горла — обхватила её до плеча, и теперь горло её было у него в локтевом сгибе.
        — Пустите…  — Она уже уронила шитьё, дрожала всем телом и голосом.
        — Я слышал, что ты была у Овидия. О-о!  — усмехнулся.  — Он у нас знаменит! А что это ты? Ведёшь себя, как невинная девочка, ты такая и есть? Скажи мне…  — шептал в ухо горячим дыханием, и небритый подбородок его колол шею и щёку, а виноградная трость впилась под ребро.
        — Отпустите…  — Дёрнулась, вцепляясь в его руку на поясе, как в камень- валун — не сдвинуть!
        — Ребята расхваливали тебя, но ты лучше… Девочка моя, такая сладкая, как медовый сот…Что это Марций бережёт тебя?.. Овидий уж не знаю, может, пьяный был, а Марций так у всех нас вызывает сомнения… Может, ему лучше мальчики, а? Как ты сама думаешь? Или он у нас вообще неспособный? Что у тебя с ним? Всё нормально?
        Ацилия снова дёрнулась, но сумела лишь чуть-чуть отвернуть голову, центурион хмыкнул в ухо:
        — Ничего у тебя с ним, верно? Ты же девочка… Я это вижу… Скучно с нашим Марцием… Ты смотри, что же скучать лишний раз, давай я тебе его заменю, тебе понравится, вот увидишь… А Марций?.. Да на него только рукой махнуть, неспособный… Такая красота пропадает, посмотри…  — Его рука с талии поднялась выше, легла на грудь, больно сжимая сильными пальцами. И тут Ацилия уже не выдержала, в немом приступе человеческой ярости и бессилия рванулась так, что сумела освободиться. Нырнула под его руку в сторону, бросилась от него и развернулась к центуриону лицом, хрипло дыша.
        — Ух, ты!  — засмеялся центурион.  — Какая ты у нас… Похвально-похвально, я люблю таких… Горячих, как пряное вино! Да Марций себе такой самоцвет приобрёл… Да он ему не по зубам… Ищи себе любовника посильнее, да покрепче, тебе только такой нужен, как я…
        — Вы с ума сошли!  — Ацилия поправила на себе платочек, скрывающий волосы — сбился, пока вырывалась.  — Оставьте меня в покое…
        — Это ты зря, зря… Марций тебе не подходит — мальчишка… А тебе надо мужика крепкого…
        — Уходите, прошу вас…  — Ацилия дрожала всем телом, хрипло переводя дыхание. Не успела и глазом моргнуть, как он оказался снова рядом, сжал за локти, вжимая их в бока с болью, притянул к себе, пытался поцеловать в губы, но рабыня, скривившись, отвернулась, прижимая подбородок к ключице, он поцеловал только в горячую щёку.
        — Я буду кричать…
        — Здесь многие кричали и кричат… Пошли в палатку, а с Марцием я потом договорюсь…
        Вскинула голову с огромными глазами, с растерянностью на лице. Он уже поверил в её согласие, а зря,  — она крутнулась, ударила его руками в грудь, ладонью по щеке и метнулась в сторону.
        Центурион закричал, схватившись за щёку:
        — Ах ты шлюха! Что ты наделала? Да я тебя…  — Аккуратно вытащил из щеки иголку, показалась кровь. Свирепо сверкнул синими глазами.  — Да ты… Ты дура что ли? Чем ты соображаешь?.. Ну ничего…  — Он мстительно сузил глаза, подбирая с земли её головной платок, она потеряла его, когда вырывалась; волосы рассыпались по плечам, а в кулаке Ацилия держала две острых шпильки.
        — Не подходите ко мне… Я смогу ударить… Потом ни одна женщина не посмотрит в вашу сторону…
        — Ну ничего…  — Он стирал со щеки кровь, пряча за пояс её платок.  — Я ещё подумаю, как отомстить тебе, как тебя ударить побольнее…Уж кто-кто, а я-то ТАМ у тебя буду, вот увидишь…
        — Уходите!
        Держась за щёку и ругаясь сквозь зубы, он ушёл. Ацилия обняла себя за плечи и попыталась унять дрожащее тело. Как он говорил тогда: "Попадёшь в руки солдат, можешь не орать, всё равно не отпустят…"
        Вечером пришёл Марций, нахмурился, увидев её без платка, с просто уложенными на голове волосами, непривычно показалось ему, но ничего не сказал.
        * * *
        — Эй, Марций, всё хотел тебя спросить…
        — Спрашивай…  — Марций поморщился, поворачивая голову к центуриону Лелию, и уже внутренне приготовился к восприятию рыжего голубоглазого лица. Они давно уже конфликтовали друг с другом, пытались задеть при всяком удобном случае, потому что были прямой противоположностью друг другу.
        — Я слышал, у тебя появилась рабыня…
        — Ну и что?
        — Я её видел. Ничего девка, горячая…
        Марций старался держать себя в руках, но чувствовал, что сегодняшняя вечерняя встреча может закончиться неприятностями. Чувствуя накаливающуюся обстановку, солдаты подтягивались со всех сторон. Любопытные.
        — И дальше что?  — Марций вызывающе вздёрнул подбородок.
        — Я тут подумал на досуге, зачем она тебе вообще нужна? Что она у тебя делает? Ты ведь не используешь её по назначению… Правильно я говорю?  — Он засмеялся, работая на публику, огляделся на окружающие лица.  — Я ведь правильно говорю?
        — Какое тебе дело, Лелий?
        — Ха-ха-ха! Да я прав! Ты даже не спишь с ней! Зачем она тебе? Для чего? Отдай знающим людям, тем, кто знает, что делать с женщиной…  — Марций наклонил голову, глядя на собеседника исподлобья, от волнения тёмные волосы прилипли ко лбу и вискам.  — Слушай, Марций, может,  — он усмехнулся, обнажая белые крупные зубы в ухмылке,  — я знаю, есть такие уроды среди мужчин, хотя, даже не знаю, можно ли их назвать мужчинами… С натяжкой…
        Марций бросился к нему, скрипнув зубами, что аж в ушах зазвенело, но кто-то из деканусов удержал его за локоть, успокаивающе зашептал рядом.
        — Ха-ха-ха!  — засмеялся Лелий.  — Сегодня будет жарко!
        — Отвали!  — Марций пытался всеми силами держать себя в руках, деканус удерживал его с трудом, начали подтягиваться другие. В любой момент столкновение могло перерасти в драку.
        — Я её видел и даже пощупал немножко…  — Многозначительно изогнул рыжие брови.  — Она девственница, Марций! Девочка…Ты держишь у себя под боком девушку… Может, ты не знаешь, что с ней делать?.. Ты меня позови, я тебе покажу! Даже научу немножко!.. А то ты так и помрёшь в незнании… Бедная душа!
        — Лелий, успокойся, чего ты взялся сегодня на ночь глядя?  — вмешался ещё один центурион, но Лелий даже взглядом его не удостоил; сейчас перед ним было лишь бледное с румянцем на скулах лицо центуриона Марция.
        — Признайся, сколько девок ты попортил в Нуманции за эти три дня?  — усмехнулся.  — Да отдам своё жалование — ни одной! Зачем ты тогда у себя её держишь? Продай её мне! Она — девочка, Марций, я даже накину тебе за это лишнюю сотню, а? Давай, договоримся!
        — Да пошёл ты!..  — Марций дёрнулся в руках державших его людей, закричал:- Да что вы держите меня? Вы лучше его держите!
        — Ха-ха-ха!  — расхохотался Лелий.  — Молодой петушок залетел на забор!.. Подождите, ребята, сейчас он начнёт кукарекать!.. Да сдаётся мне, эта курочка не для тебя, ты у нас вообще какой-то расслабленный… А, может, ты не способный? Может, ты не можешь, а?..
        Марций сбросил с себя всех, кто пытался его удержать, в мгновение оказался рядом, сбивая последние слова с губ обидчика коротким сильным ударом кулака. Лелий опомнился в миг, одним махом двинул в ответ, а второй рукой — под дых, выбивая воздух из лёгких. Марций упал на колено от неожиданности, конечно, драться с Лелием один на один — сплошное безрассудство! Не давая опомниться, ударил ногой сверху по лицу, и Марк упал на локоть, но в падении, уже больше на инстинкте, толкнул Лелия в ноги. Тот в пылу драки не удержался и рухнул на колени, Марций бросился на него, начал бить по голове кулаками, но тот лишь заворочался на земле, мотая огромной рыжей головой, словно всё ему нипочём — провёл короткий удар в грудь, больше дистанция не позволяла! Марций осел на землю, прижимая руки к груди, а Лелий, обхватив его рукой за горло, сдавил руки в замок, удобно укладывая подбородок противника в локоть. Зашептал на ухо поверженному врагу разбитыми губами:
        — Всё равно она будет моей… Рано или поздно… И ты сам увидишь это… из нас двоих… она… она меня предпочтёт… И я у неё буду первым… Я первым возьму твою рабыню, а ты останешься с носом. Ведь это всё, что у тебя есть… Х-х-х…  — усмехнулся, сжимая локоть, и Марций захрипел, задыхаясь кровью.
        — Лелий! Лелий, ты что? Ты же задавишь его! Остановись! Что ты делаешь? Что делаешь?
        Подлетевшие солдаты и офицеры начали разнимать их, растягивать тиски рыжего центуриона. Показался трибун:
        — Драку устроили! А ну как палок всем прикажу выдать! Это что такое? Прекратить!
        Лелий поднялся сам, а Марция подняли деканусы. Он стоял, стирая кровь с разбитого калигом лица, шипы сапога сорвали кожу на щеке и подбородке.
        — Это кто здесь у нас такой?  — Трибун вышел в свет горящих костров.  — Марций? Лелий? Центурионы? Вы что, с ума посходили? Какой пример для подчинённых! Сейчас легату доложу и получите палок!.. Что, Марций, совсем пьяный, что ли?  — Смотрел прямо в глаза, но центурион выдержал взгляд, даже жестом не ответил на вопрос.  — Пораспустились! Чем соображаете?  — кричал, а сам смотрел на Марция, прямо в глаза.
        Все молчали, лишь, когда трибун ушёл, загомонили, разводя оппонентов в разные стороны.
        — Если бы не трибун, Марций…  — подал голос Лелий.
        — Всё-всё, успокойся… Хватит!  — Деканусы отвели его в сторону, подальше в темноту.
        Марций стоял, опустив гудящую голову, смотрел в чёрную землю, сжимая виски кулаками.
        — Ну как ты?  — спросил центурион Фарсий.  — Всё нормально? До себя доберёшься?  — Марций качнул головой.  — Придёшь к себе, помоешься, отоспишься и всё будет нормально… Сегодня не дежуришь?  — Снова покачал головой.  — Ну вот и хорошо! Иди!
        "Будь проклят тот день, когда ты появилась у меня!.."
        Ацилия и Гай встречали его с огромными глазами удивления и ужаса.
        — Господин…  — запричитал старый Гай, рабыня, ошеломлённая, стояла рядом со светильником в руке, возвышаясь над сидящим на триподе центурионом.
        — Дай воды!  — приказал, и раб метнулся на улицу. На Ацилию он не смотрел намеренно, стирая из-под носа выступающую кровь, она шла быстро и капала на пыльную кирасу и тунику у горла.
        — Вы голову запрокиньте…
        Но он лишь глянул на неё коротким пренебрежительным взглядом, и Ацилия поджала губы, решив про себя, что больше не скажет ни слова.
        Вернулся Гай с бронзовой миской в руках, стал мокрой тряпкой стирать кровь с лица господина.
        — Отдай ей!
        Ацилия задрожала, не зная, как это делать, неловкая, несмелая. Он морщась отодвинул её руку и прямо глянул снизу вверх:
        — Ты вообще ничего не умеешь!
        — Извините…  — Она опустила руку и отвернула голову, стараясь на него не глядеть.
        — Ну?..
        Она вздрогнула и качнулась на ногах.
        — Я боюсь сделать вам больно…
        Он усмехнулся, сверкнув в полумраке тёмными глазами:
        — Больнее, чем есть, уже не будет…
        Её осторожные пальцы аккуратно касались его лица, поворачивали голову за подбородок, Ацилия мягко обмыла все сбитые шипами калига раны, промывала тряпку в тазу у Гая в руках и собирала вновь выступающую кровь. Марций сидел с запрокинутой головой и всё это время пристально наблюдал за её лицом — бледные щёки, горящие глаза, поджатые губы, волосы выбились из-под платка и вились на висках.
        Всё из-за неё!
        Зачем ты взялась на мою голову!
        — Господин, надо вызвать врача…  — предложил Гай.
        — К чёрту!  — Дёрнул головой. Ацилия убрала руки и отстранилась в сторону. Гай ушёл на улицу уносить воду. Ацилия собралась отойти подальше, но Марций поймал её за руку, она обернулась, глядя удивлённо. Но он уже поднялся на ноги и, выкручивая её запястье, притянул к себе. Она закрылась локтем, упёрлась им ему в грудь, отворачивая лицо, подставляя щёку, смотрела искоса снизу. Хрипло дышала.
        — Ты нарушила мой приказ!
        — Какой?
        — Я приказал, не шариться по лагерю!
        — Я и не ходила… Зачем мне?
        — Лелий тебя видел и даже лапал!.. Где?
        — Я не знаю никакого Лелия…
        — Врёшь!  — Притянул её к себе, и локоть её упёрся в ребро, выбивая кашель, но он сумел сдержать его на время.
        — Я всего один раз выходила… была здесь, рядом…Никуда я не ходила, честно…
        — Так он что, к тебе сюда приходил?.. Может, ты уже и спала с ним на моей постели?  — Его пальцы сильнее сдавили запястье, и Ацилия, сверкнув глазами, повернула к нему лицо.
        — Да вы что?..  — смутилась.  — Никто ко мне не приходил, никуда…
        — И ни разу не трогал? Нигде?
        Она опустила голову, прошептала:
        — Рыжий…
        Он схватил её за второе запястье и встряхнул, глядя прямо в лицо, выдохнул возмущённо:
        — Был! Значит, был… Лелий! И лапал тебя!
        Она в страхе глядела ему в глаза, стараясь не замечать синяка под глазом и сбитых ссадин на щеке, прошептала:
        — Мне больно…
        — Продать тебя ему? Хочешь?
        Она замотала головой, все слова застряли в горле. И тут его пробрал кашель, болезненный, отрезвляющий, отвернулся, толкнув девчонку от себя. Ацилия споткнулась и упала на колено, но поднялась быстро и оглянулась на него. Он всё ещё кашлял, держась руками за грудь, прямо через ремни кожаной кирасы. Сказывались кулаки Лелия.
        Подлетел Гай, ухватился за локоть:
        — Господин, господин, надо врача вызвать…
        Центурион замотал головой, шепча:
        — Толку?..
        — Что это с вами, господин, что случилось?..
        — Да-а…С Лелием… подрались…  — Глянул на неё.
        — С центурионом Лелием? Ух-х…  — Стал помогать снимать кирасу, расстёгивать ремни, стянул через голову тунику, забрызганную кровью. Всё это время центурион покашливал, держась за рёбра.
        Ацилия впервые рассмотрела его. Он был выше среднего роста, атлетического телосложения, но в отличие от рыжего Лелия, был суше, легче, изящнее даже. Темноволосый. От шеи и по груди тянулся тонкий светлый шрам. Ацилия глядела на него, пока центурион не бросил ей в лицо свою тунику, что Гай помог снять через голову, приказал:
        — Постираешь…
        Она еле успела увернуться, не сводя с него глаз, он был лишь в кожаной юбке, подвижный, но сейчас переживающий боль, и губы его дрожали от этих переживаний, а он думал, что она этого не видит.
        Гай набросил на плечи господина тёплый сухой плащ, всё что-то причитал по-стариковски, говорил о враче, увёл центуриона к нему за перегородку. Ужинать он отказался, только сдался требованиям раба и выпил горячего молока с мёдом. Ацилия всё это время стояла неподвижно, потом подобрала с пола грязную тунику.
        "Подрались из-за чего-то… И что мир не берёт?.. Все мужчины одинаковые… Дерутся, а другим расхлёбывать…"
        Посмотрела на грязную тунику в руке и вздохнула.
        * * *
        На следующий день Гай всё-таки вызвал врача, тот простукал грудную клетку, заверил, что переломов нет, но два дня запретил чем-либо заниматься, только отдыхать.
        В эти два дня Ацилия оказалась с ним на одной территории и очень тесно, пыталась избегать, но столкновения были неизбежны.
        Он придирался, о чём-то спрашивал, недовольно качал головой, кривя губы, критически осматривал выстиранную тунику, и, конечно же, потребовал перестирать.
        Когда он занимался составлением приказов, писал письма, она отдыхала. Сидела в своём углу, перебросив через плечо волосы, расчёсывала их гребнем.
        Центурион подошёл вдруг и встал рядом; Ацилия опустила руки, гребень сверкнул в полумраке светильников отбеленной костью; смотрела в его лицо с тревогой: что ещё ему надо?
        — Я с тобой поговорю? Ты не против? Или у тебя слишком важное занятие?
        Ацилия смутилась, перекинула волосы за спину, а пальцы сами собой нащупали в складочках одежды на полу острые шпильки.
        — Я слушаю вас…
        Он присел на полу на согнутую ногу, один кулак положил на колено подогнутой ноги, вторым упёрся в пол.
        — У меня возникли вопросы и сомнения, я хотел бы их разрешить…
        Ацилия осторожно облизала пересохшие губы.
        — Человек, мнение которого я не оспариваю, в этом, конкретном вопросе… И Овидий — тоже… У них двоих разные мнения…  — У Ацилии задрожали пальцы на руках, она избегала смотреть ему в глаза, отводила взгляд в сторону.  — Один мне сказал, что ты девушка, что мужчин у тебя ещё не было… А у Овидия я брал тебя сам… Если я не ошибаюсь, у тебя было платье м-м… Разорвано…  — Он развёл руками.  — Да и держал он тебя за горло не за ради безделья… Так?  — Смотрел прямо, и она поджала пересохшие от волнения губы.
        — Спросите его сами…
        — Я его ненавижу…  — коротко и холодно ответил.
        — В кости же вы с ним играете…
        — Только потому и играю.
        — Что вы от меня-то хотите? Что вам надо?.. Каждый кого-то не любит, даже ненавидит… Причём тут я?
        Он вдруг резко выбросил руку, ту, что лежала на колене, качнулся навстречу, сжимая пальцы на её горле. Ацилия шарахнулась назад и упёрлась в полотняный полог — дальше некуда бежать. Увидела его лицо совсем близко.
        — Вот так вот он тебя держал? Да?
        — Вы с ума сошли…  — прошептала пересохшим горлом, шёпотом выдавливая слова.
        — Я просто не люблю, когда меня держат за дурака. Не люблю, когда меня обманывают… Когда я думаю об одном, а получается всё по-другому.
        — Я никого не обманывала…  — Она не сводила с него глаз, смотрела прямо в чёрные зрачки, а пальцы ещё сильнее стиснули шпильки, до ломоты в запястье.
        — Ты же спала с ним, да?  — на этот раз прошептал уже он сам, ей в лицо, в глаза.
        Ацилия замотала головой, вцепилась пальцами второй руки в его предплечье, попыталась ослабить хватку, шепнула чуть слышно:
        — Отпустите меня…
        — Я ненавижу Овидия… Глухой лютой ненавистью… Нет смысла говорить, почему… Ты — его женщина… Ты была его женщиной… Мне всё равно, как это происходило, всё равно, что ты делала… Главное, что это было… Ты была с ним, с пьяным, с трезвым — не имеет значения… Ты — его объедки… И я доедать их не собираюсь…
        Он был так близко — лицо к лицу, а говорил эти страшные слова холодным шёпотом, что лучше бы, наверное, кричал, и Ацилия не выдержала — выбросила правую руку, метя в шею, как раз под нижнюю челюсть, чтобы наверняка.
        Не зря он был военным, не зря был центурионом и учил молодёжь.
        Тело тренированного бойца среагировало быстрее, чем мозг,  — он блокировал удар левым предплечьем, но всё же из-за неожиданности удара, шпильки прошли насквозь через мякоть руки у локтя. А пальцы на горле Ацилии он так и не разжал. Поднялся, поднимая и её следом, сверкая чёрными глазами, притянул к себе плотно, выкручивая запястье за спину, прижался щекой к её щеке, вдавливая лицо рабыни в тунику на груди, как раз возле ямки между ключицами.
        Ацилия только ахнула от испуга и неожиданности. А он спокойно и чётко, отделяя каждое слово, заговорил ей в ухо:
        — Я же мог тебя убить, дура…Чем ты только думала… Сломал бы шею голыми руками… Ради чего…
        Она замотала головой, освобождаясь, он отпустил её запястье за спиной, переложил ладонь ей на затылок, утопая пальцами в чёрные с медью волосы. Она дёрнула подбородком, поднимая лицо, попыталась отстраниться, но он не пускал, шепнула зло:
        — Да, конечно, такие бы потерпели убытки…
        Он только хмыкнул, скривив губы.
        — Отпустите меня, я всё равно вам не нужна…
        Несколько секунд он молчал, пока не понял, что она имеет ввиду не сейчас, а вообще, оттолкнул вдруг от себя, опять в угол.
        — Нет!
        Ацилия упала на колени, взметнув волосы, и сквозь них глянула на него, прижав пальцы руки к надорванному горлу, сипло спросила:
        — Почему? Я же не нужна вам! Зачем я вам? Для чего?  — в её голосе звучало само отчаяние.  — Позвольте мне… разрешите написать письмо в Рим… Меня выкупят… Вам вернут ваши деньги!
        — Нет!
        — Вы… Да вы просто…  — Она готова была расплакаться, но смотрела упрямо.  — Вы просто какой-то моральный урод! Жестокий и бессердечный… Какая вам разница? Какой вам интерес? Я же предлагаю вам деньги!
        — Нет!  — Он рывком вырвал из руки её шпильки, зажимая пальцами хлынувшую кровь, только губами дёрнул.
        — Почему?..
        — Знаешь, что ты заслуживаешь за вот это вот?
        Она промолчала, глядя ему в лицо, а Марций сломал пальцами раненой руки деревянные шпильки, и этот звук заставил Ацилию вздрогнуть. "Сломал бы шею голыми руками…"
        — Отпустите меня…
        — Я никогда тебя не отпущу… Ни за какие деньги.
        — Тогда я сбегу!  — уже в раже выкрикнула она.
        — Беги! Я всё равно поймаю… И отдам своим солдатам. Ты ведь этого боишься?  — Она промолчала, пряча лицо в падающих прядях волос.  — То-то…
        Развернулся и ушёл.
        Ацилия закрыла ладонями лицо и расплакалась, стараясь сжаться как можно теснее.
        * * *
        На нём всё поразительно быстро заживало, как на собаке, через два дня он уже вышел в строй, а за это время даже ни разу не заговорил с Ацилией, лишь взгляд мельком, да безразличие из-под ресниц.
        Она ненавидела его, за его упрямство, не понятное ей, за жадность в деньгах, за жестокость и чёрствость души ненавидела. И от этого ещё больше горела желанием вырваться, придумать хоть что-то, хоть как-то обойти его, пока не поздно.
        Она хорошо помнила, где он хранил свои документы, и где стоял этот секретный сундучок, долго собиралась с мыслями, пока не спросила старика Гая:
        — Ты случайно не знаешь, как отправляют почту из гарнизона?
        — Это можно узнать… Вестники часто ездят в Рим с донесениями… Но они потребуют за это деньги…
        Ацилия прищурила глаза, припоминая, в какое место она припрятала свои серьги с рубинами.
        * * *
        — А вы знаете, центурион, что по последним данным ваша центурия при взятии Нуманции потеряла больше всех?  — спросил легат Валенсий, нахмуривая седые брови.
        — Нет, господин легат, я этого не знаю.
        — А зря…  — Легат обошёл вокруг стола, закладывая большие пальцы обеих рук за пояс.  — Зря! Вы, как командир центурии, как никто другой могли бы это знать.
        — Потери моей центурии исчисляются в основном ранеными, в легионе, даже в нашей когорте, есть центурии, где потери в убитых даже больше, или равны потерям моей центурии…
        — Да бросьте, Марций, несмотря на потери, эти центурии продолжают оставаться укомплектованными на 75 процентов… А ваша?
        Марций дёрнул подбородком, медленно прикрыл глаза, смаргивая усталость.
        — Нам придётся добавлять в вашу центурию молодёжь, новобранцев. Более, чем на 50 процентов. Разве это будет боеспособная центурия?
        — Я обучу её.
        Легат усмехнулся, отворачиваясь, прошёлся опять за стол, глядя вниз. Его коротко стриженные седые волосы светились, казалось, насквозь в свете горящего светильника.
        — Я начинаю сомневаться, сможете ли вы это сделать. Эта центурия уже попадала к вам, составленной в основном из молодёжи, и что? Вы не смогли её обучить, раз такие потери.
        — Но, господин легат…
        Командующий поднял руку, останавливая его:
        — Наверное, мы поторопились, назначая вас центурионом, вы ещё не готовы стать командиром…
        — Но, господин легат, выслушайте меня!  — он порывался сказать, перебил командира, и встретил укоризненный взгляд, но сейчас ему уже было наплевать на последствия.  — Я получил эту центурию два месяца назад, она только-только была после укомплектования, там были одни новобранцы, сплошные гастаты! Мне даже не хватало триариев-ветеранов, чтобы учить их! Я сам с ними бился…
        — Центурион, все это делают.
        — Я знаю! Но, господин легат, никогда такую слабообученную молодёжь не бросают в самую гущу сражения! Они ведь даже не воевали ни разу по-настоящему! Я же говорил трибуну Фаску, когда получил приказ на наступление… А мы ещё и попали по приказу на сектор Главных Ворот — там же было самое ожесточённое сопротивление…
        — Вы ставите под сомнения разработанный общим советом офицеров план наступления? План, утверждённый самим консулом Сципионом?  — Марций опешил, в миг перегорев.  — А не слишком ли для центуриона шестой центурии?
        — Господин легат…
        — Я понимаю, что вы хотите сказать. Вы совсем умалчиваете о том, что ваша центурия бросилась грабить дома, не имея на это приказа, что по вашему разгильдяйству вы оказались застигнутыми врасплох… Это вы, центурион, не сумели организовать оборону, это вы распустили свою центурию…Разве вы можете быть командиром?
        — Тогда наши потери были вбольшем ранеными, мы потеряли безвозвратно четырёх, а на Главных Воротах — сорок восемь!
        — Перестаньте, Марций! Хватит! Хватит искать виноватых.
        Центурион опустил голову, поджимая губы, упёрся подбородком в кирасу.
        — Мы соберём совет и решим, что с вами делать. Либо вас понизят в звании, вы станете шестым центурионом шестой когорты, либо вообще лишитесь этой должности… Вам не хватает опыта.
        — А кому вы отдадите мою центурию?
        — Посмотрим, какие будут предложения. Я буду выдвигать кандидатуру центуриона Овидия, его центурия хорошо себя показала и потерь совсем немного…
        — Так там сплошные триарии!  — Вскинул голову с огромными горящими глазами.
        — Идите, центурион, идите…Бога ради!
        Он шёл на подкашивающихся ногах, в груди всё кипело, как в жерле Везувия, глаза ничего не видели.
        — Подождите! Центурион?  — Обернулся, глянул исподлобья, ничего не сказал.  — Я тут хотел отдать вам.
        — Что?  — скорее машинально спросил.
        — Я уже не стал это афишировать, но делаю вам предупреждение, центурион нахмурился, не понимая, в чём его обвиняют, а легат достал из сундука с документами запечатанное письмо, протянул центуриону.  — Вы уж не используйте официальную почту для частных нужд, или уж хотя бы приходите и ставьте официальную печать легиона…  — Марций ошеломлённо глядел на письмо.  — Может, у вас там какие-то слишком уж личные дела, не бойтесь, мои секретари письма не читают, а мне — просто некогда этим заниматься… Сменили вестника,  — заболел,  — а новый, перенимая почту, нашёл письмо без печати…Обратное имя ваше, центурион Марций.
        Он взял это проклятое письмо, крутил его, рассматривая почерк при тусклом свете — это не его рука! Что за шутки! Какой-то бред!
        — Я не писал этого письма…  — Поднял глаза на легата, напрочь забыв про свою центурию.
        — Ну уж не знаю!  — Легат пожал плечами.  — Разбирайтесь сами… Только не надо нарушать установленных правил. Всё, идите!
        Уже на улице, в свете горящих костров, Марций сорвал печать без каких-либо знаков и развернул пергамент письма, поворачиваясь к огню. Его словно по лицу ударили, когда он понял, кто писал это письмо. Он выругался шёпотом, аж охрана оглянулась на него, и до своей палатки он не бежал, а летел.
        Она заплетала волосы, когда он влетел, как на крыльях, удивилась, опуская руки, смотрела огромными глазами. Он швырнул ей в лицо её письмо, она уклонилась, хмуря брови.
        — Что это?.. Что…  — он задохнулся, испепеляя её чёрными глазами.
        Ацилия смотрела на своё письмо на полу, подняла голову, упрямо поджимая губы, ответила:
        — Вы думаете, я буду отпираться?.. Это моё письмо, это я его написала.
        — Да ты…  — Он, возмущённый её выдержкой, задохнулся от внутреннего содрогания.  — Как ты могла? Где взяла… Да ты представляешь себе…  — замотал головой, не находя слов.
        — Я всё равно буду стараться выбраться отсюда… Если вы не отпускаете меня сами, я всё попробую сделать сама…
        — Что?  — Он вдруг схватил её за локти и притянул к себе, глядя прямо в глаза.  — О чём ты говоришь? Ты ничего не соображаешь! Как ты можешь? Ты что, до сих пор не понимаешь, что ты рабыня? Что ты вообще ни на что не имеешь права?
        — Неправда,  — упрямо повторила она прямо в его лицо.  — Вы не имеете права держать меня, я не просто рабыня, как вы говорите, я — патрицианка…Вы не можете удерживать меня у себя… Вы должны вернуть меня родственникам,  — сузила глаза,  — а вы даже не хотите продать… Интересно, что сказал бы ваш легат, если бы узнал, что вы держите у себя дочь сенатора?..
        — Дрянь!  — Он дал ей пощёчину, держа за локоть на вытянутой руке, девчонка отвернулась, склоняя голову, зажмурилась, ожидая ещё одну. Но Марций только руку поднял, замахиваясь, а ударить не смог. Женщина! Ну не мог он ударить её… Не мог бить, хотя и виновата — без сомнения. Но злость ещё не прошла, он подтянул её к себе, притягивая руку к груди, чувствовал сопротивление, сламывая его. Попытался поймать рабыню за запястье второй руки, чтобы контролировать обе их. Но девчонка на этот раз, озлённая его пощёчиной, не давалась, мало того — начала драться, да так активно, что он не успел ничего сообразить и пропустил пощёчину по губам, но потом сориентировался, отслонился в сторону, пряча лицо, и сумел поймать её руки за запястья. Она попыталась вырваться, выкручивая руки, но он держал её крепко, вывернув их за спину, притиснул её к себе спиной, заговорил в ухо:
        — Ну ты даёшь…
        — Да пошли вы!
        Эта возня начала заводить его, вдыхая её запах, видя, как подрагивают чистые вьющиеся волосы на её затылке, ощущая её сопротивление и даже чувствуя его на губах, он понял вдруг, как давно у него не было женщины, настоящей, горячей, а не расчётливой продажной проститутки. Чёрт… Да плевать на Овидия!
        Он рывком развернул её лицом к себе, прижал к груди, всё также держа за запястья, попытался поцеловать в губы, но девчонка гневно дышала, сопротивляясь и сверкая глазами, дёрнулась, отвернула лицо, и он коснулся лишь её шеи, как раз под нижней челюстью, где тонкая и нежная кожа.
        Да в Тартар Овидия! Подальше со всеми его предрассудками…И Лелия — туда же!
        Встряхнул её с силой, аж голова мотнулась, снова дёрнул к себе, заводя её руки за спину, поймал её губы, сухие и горячие. Поцелуя не получилось, лишь коснулся губ, разжигаясь ещё больше. Ацилия дёрнулась в сторону, пряча лицо, склоняя его в бок и вниз. Попыталась освободиться, выкручивая руки, но центурион был сильным, и она ощутила с болью, как ногти его впиваются в тонкую кожу на внутренней стороне предплечий.
        — Мне больно!  — выдохнула она ему в лицо, вскидывая голову, сверкнула глазами.
        — А ты не дёргайся…и не будет больно…
        Перехватил её руки в одну и зашарил ладонью у горла, она дёрнулась, как от удара, а рука его скользнула вниз, к груди.
        Ацилия так резко вскинула голову, что он и сам двинул подбородком в сторону, опасаясь удара, зашептала ему в лицо зло, с раздражением:
        — Вы…Да вы…Да как вы смеете?!.. Уберите руки!  — она повысила голос.  — Отпустите меня!
        На шум прибежал Гай, не зная, что делать. Марций заметил его краем глаза:
        — Уберись отсюда!
        Видимо, отвлёкся, потому что девчонка сумела-таки освободить одну руку, вырвала её и неожиданно хватила его по щеке полусогнутыми пальцами, срывая кожу. Вырвалась и бросилась в сторону выхода, вслед за рабом. Но Марций сумел нагнать её у самых дверей палатки, схватив за волосы — полурассыпавшуюся косу. Девчонка ахнула, развернулась в дикой внезапной боли, сжимала пальцами волосы у затылка в надежде ослабить боль. Но Марций не дал ей опомниться, схватил, бросая в угол, куда Гай сегодня только сложил чистую одежду, подмял под себя.
        Она была на удивление сильной, может быть, страх или злость прибавляли ей сил, но он даже и думать не смел о таком потенциале.
        Как дикая кошка! Кусалась и царапалась, отбиваясь всем телом. Совладай с такой, попробуй!
        После нескольких минут отчаянной борьбы Марций всё же сумел справиться с её руками, поймал запястья и с силой вдавил в мякоть плащей и туник на полу.
        — Успокойся! Хватит!  — крикнул он ей в лицо.
        Она хрипло дышала, отвернув голову, и ему показалось даже, что от тщетности усилий и отчаяния у неё блеснула слеза на правом глазу, повисла на ресницах каплей росы.
        Разгорячённая, злая, с румянцем на скулах, с огромными глазами, она была настоящим подарком в этой борьбе. Но Марций знал, что борьба эта ещё не закончилась.
        Что это с ней? Будто в первый раз! Как это Овидий с ней справился?
        — Ты что?  — уже мягче спросил он.  — Совсем с ума сошла?
        — Отпустите меня…  — Даже глазом не повела.
        — Не вынуждай меня брать тебя силой. Я не хочу насиловать тебя. Я не хочу тебя бить…
        Она усмехнулась, прикрывая глаза, и Марк почувствовал, как напряглись её запястья в его пальцах. Нет, он ещё совсем не сломил её, она ещё будет бороться.
        Марций склонился к её уху и заговорил полушёпотом:
        — Давай на выбор: либо я, либо — все остальные…за один сестерций… Идёт?.. Могу тебя заверить, желающих расстаться со своими деньгами будет немало… Ну как? Согласна?
        — Вы не посмеете…  — прошептала сухими губами.
        — Зря так думаешь… Всякие: старые и молодые, лысые и толстые, уроды и сволочи… Ну?!  — Он толкнул её руками в запястья.  — Каково, а, дочь сенатора, ну?! Гарнизонная волчица…шлюха для всех… Ну?  — Ещё раз толкнул в запястья, сжимая пальцами, вынуждал на ответ.  — Я — или они?
        — Будьте вы прокляты…  — прошептала ему в глаза и отвернулась, и эта слеза её сорвалась, потекла по щеке.
        Он отметил это и понял, что будет помнить всю жизнь, но сейчас это было далеко от него, думал он совсем о другом.
        Мешала кираса, хоть и была из кожи, и он приподнялся, ослабляя ремни, долго возился, снимая её; всё это время смотрел в лицо рабыни, впитывал каждую чёрточку: высокий лоб с влажными от волнения прилипшими волосами, большие тёмные глаза — смотрела куда-то мимо, стиснутые дрожащие губы, а под подбородком, на повёрнутой шее отчётливо было видно, как вздрагивает живая вена.
        Он ещё в первый раз, как её увидел, ещё там, в Нуманции, отметил, что она симпатичная, а он ещё подумал, что она рабыня…
        Не-е-ет, она не рабыня…Совсем не рабыня.
        Сейчас уже она моя рабыня…Моя…Дочь сенатора…
        Он уже успокоился, забыв про всё, кроме этой девушки, все проблемы стали далёкими. Он ласкал её руки, нежную кожу от запястий и выше, он пытался целовать её лицо и губы, но она отворачивалась и избегала поцелуев, отдёргивала руки. Он чувствовал раздражение на неё, ведь сама отдаётся, что за номер тогда? Но девчонка всем видом показывала, что он насилует её, что берёт её силой. И он разозлился на неё, забыл формальности. "Все… Все вы одинаковые… Все вы такие…Что те, продажные…Никакой разницы! Вам бы только деньги… А тебе что?  — Он разорвал на ней тунику от горла и вниз, открывая грудь, живот.  — Тебе лично что надо?.. Чтобы отпустил?.. Домой захотела?.. А как же Нуманция, а твой отец — предатель?.. Всё пятном на вас лежит… Какое вам домой?.."
        Он прижимался к ней всем телом, улавливал её дрожь. Она дрожала вся, как от внезапного мороза, аж зубы стучали, стискивала пальцы в кулаки, а на лбу — испарина страха.
        Центурион поймал обе её руки, ладонь в ладонь, переплёл пальцы, вдавливая в одежду у головы. Ловил её губы и целовал, целовал силой.
        Рабыня дёрнулась всем телом, как от удара, когда он коленом раздвинул её ноги, отвернула лицо, и Марк услышал, как со свистом втянула она воздух через стиснутые зубы.
        Неожиданная боль, как ведро холодной воды, отрезвила его, он даже отстранился от рабыни на вытянутые руки, претерпевая её, смотрел девчонке в лицо, ловил её дыхание — горячее, обжигающее щёку,  — зажмуренные в боли глаза.
        — Проклятье…  — прошептал губами.  — Так ты…  — Склонился, целуя глаза, лоб, губы короткими поцелуями. Она замотала головой, освобождаясь от него, и он не стал останавливаться на полпути. Старался быть аккуратным, обуздывая в себе дикую страсть насильника, хотелось быть бешенным, делать больно, так, чтобы до конца, словно доказывая что-то, но собственная боль не давала, и дрожь её, которую он чувствовал на её ладонях при каждом толчке — тоже. Он словно впитывал её, всю без остатка, понимал, что она занимает в его душе особое место, именно такая — слабая и беспомощная, обнажённая с головы до пят девочка. Никакая сила не лишит его этой памяти, этих выстраданных ими минут, этой покорной слабости женского измученного тела.
        Он упал на неё, отдавая последний звук её рассыпавшимся волосам, осторожно прижался нижней челюстью к девичьей шее, впитывал каждый толчок её пульса. Закрыл глаза, расслабляя пальцы.
        Девочка… Его девочка…Лелий оказался прав, и он улыбался этому, радовался тому, что он оказался прав в первый раз в жизни.
        Первой заговорила она:
        — Вы делаете мне больно своей одеждой…
        Он дёрнулся, приподнимаясь. Вот же проклятье! Он — по обыкновению — в нижней тунике с поясом и птеригами — кожаными ремнями с железными пряжками от пояса. И она — абсолютная нагота!
        Он освободил её, лёг рядом, нашёл её руку, но девчонка резко вырвала её, освободилась, чуть отстраняясь в сторону.
        — Ты ни разу не сказала…  — заговорил сам.
        — А вы и не слушали!  — ответила резко, поднеся пальцы к губам.  — Сразу же назвали меня объедками…  — Она словно бичевала его своими словами, тоном, наготой.
        Марций промолчал, сухо сглотнул, переживая происшедшее. Таких чувств, таких эмоций оно было у него в первый раз, и за всё это он почувствовал вдруг нежность к ней, к холодной, обиженной.
        — А как же Овидий?  — спросил вдруг.
        — Он был пьян!  — резко ответила она и, приподнявшись на локте, подтянула на себя разорванную тунику.  — Когда он проспался — он ничего не помнил…
        — Хорошо, что ты не осталась у него: надоевших женщин он продаёт сутенёрам, они становятся проститутками, а женщины надоедают ему быстро…
        Она усмехнулась:
        — Вы так говорите, словно я должна быть вам благодарной за то, что стала вашей рабыней?
        Он некоторое время помолчал, потом воскликнул:
        — Да! Само провидение направило нас друг к другу. А если бы ты попала в руки солдат, я видел, что происходит с женщинами после такого — они сходят с ума! А те, что становятся волчицами, через несколько лет теряют былой облик…
        — Зачем вы это говорите? Ждёте благодарностей?  — громко усмехнулась.  — Вы ничем не отличаетесь от других! Такой же насильник!
        — Ты сама мне отдалась!  — Он улыбнулся, смотрел в её профиль.
        — Вы даже хуже Овидия, которого ненавидите! Он действительно насильник, а вы ещё хитрый и подлый…
        — Эй, девочка!  — Он удивился, вскинул брови.
        — Коварный шантажист, слабак…
        — Забываешься! По-моему, не я, а ты — моя рабыня…  — Он поднялся и сел на подогнутую ногу, глядел сверху. Она смотрела вверх, в потолок, покусывая костяшку указательного пальца.
        — Вы ведёте себя, как всякий плебей, эта ваша провинциальная ненависть…  — Она скосила на него горящие глаза. Сегодня он поразительно многое ей позволял.  — Если бы я была простой рабыней — вы бы давно уже выгнали меня или продали… Но вы тешите себя, свою плебейскую сущность… Доказываете себе самому свою состоятельность… Сами из себя ничего не представляете…
        Он аккуратно стёр кровь с поцарапанной щеки, уж она-то точно из себя что-то представляет. Поймал её тунику и потянул на себя, открывая её тело. Девчонка вскинулась, приподнимаясь, недовольно нахмурилась, прикрывая обнажённую грудь рукой. Поискала вокруг, подыскивая, чем прикрыться. Но он опять поймал этот плащ, потянул на себя.
        — Что вы делаете?  — прошептала она и нашла другой плащ.
        — Всю жизнь ты жила, не заботясь о хлебе, о питье, всё тебе подносили слуги, они делали причёски, одевали и обували, мыли и умащивали… К чему тебя готовили? К тому, что ты станешь женой какого-нибудь всадника, если повезёт — сенатора… Старого, облезлого, но богатого… Манеры, жесты, походка — всё для этого… Чтобы род твой в грязь лицом не ударил… А что вышло по жизни? Ты — рабыня простого римского солдата, ты его наложница, простого плебея без рода-без племени… Каково, а? Обидно? Сенаторская доченька… Подстилка центуриона!  — Его понесло, он слышал себя словно со стороны, будто не сам говорил, но она разозлила его. А он — обидел её.
        Она вскинула подбородок, поджимая дрожащие губы — ну и выдержка!
        Она ничего не сказала, поднялась и, пошатываясь, ушла к себе, придерживая на груди плащ. Марций снова стёр с лица выступившую кровь, крикнул вдруг:
        — Я что-то забыл, как тебя зовут! Как?.. Хотя, подожди, я сам вспомню… По отцу твоему…  — уже добавил негромко, нахмурился:- Ацилия… Ацилия… Да-да…  — усмехнулся.
        Поднялся на ноги и прислушался. Там, в своём углу, девчонка плакала навзрыд, так, как он не слышал ещё от неё ни разу. Марций стиснул кулаки и вышел на улицу.
        " Напиться бы сейчас…вдобавок ко всему…"
        * * * *
        Весь следующий день он не мог отделаться от навязчивых мыслей о ней, вспоминал её, её лицо, её гнев, её немое сопротивление. И всякий раз, когда она вспоминалась ему, он улыбался мечтательно и с нетерпением ждал вечера и ночи, желая опять обнять её, даже если она опять будет сопротивляться.
        К обеду получил ошеломивший его приказ — пока ещё он центурион, его назначили на ночное дежурство по лагерю, а до вечера отпустили.
        Он вернулся к себе, зашёл, снимая шлем, остановился у входа.
        Рабыня сидела за столом с иглой и ниткой, шила себе новую тунику, к нему спиной, и, наверное, не услышала его.
        Марций осторожно убрал шлем на пол, мягко ступая по коврам, прошёл к ней. Она не замечала его, поднимала руку с иглой, придерживая шитьё. Марций наклонился к ней, к затылку, вдыхая запах женщины. Волосы рабыня собрала на голове, завязала ярким платком, но они выбивались на шею тёмными завитками. Он осторожно втянул воздух через зубы, поймал её кисть с иглой.
        Девчонка вскинулась от неожиданности, но упёрлась спиной в его грудь, спереди — стол. Марций поцеловал её в шею под затылком, прямо через волосы, но рабыня склонилась в бок, отворачивая голову, пыталась избегать его, но встать, пока он не позволит, не могла.
        — Пустите…  — попросила вдруг, сама даже не смотрит, глаза — мимо.
        Марций отпустил её руку, упёрся пальцами в стол слева и справа от девчонки, ласкался разомкнутыми губами о её волосы на шее. Рабыня уже сидела прямо с твёрдой окаменевшей спиной, смотрела прямо перед собой. Ему казалось, что он даже слышит удары её испуганного сердца.
        — Не бойся… Чего ты боишься?
        Почувствовал, как вздрогнули её лопатки, когда она положила обе ладони на столешницу.
        — Оставьте меня, пожалуйста…  — почти жалобно попросила она.
        — Оставить?  — шепнул он ей в ухо, усмехнулся.  — Ну уж нет…Я целый день этого дожидался…  — Скользнул губами, прижимаясь к затылку Ацилии щекой.  — Я старался быть аккуратным, если я сделал тебе больно… Следующий раз будет легче, а потом — ещё легче…
        — Хватит!  — резко воскликнула она и попыталась подняться, но руки его мгновенно обрели силу, сдавили слева и справа, удерживая на месте. И рабыня со стоном отчаяния подчинилась ему.
        — Ты из тех женщин, что западают в душу, что не дают покоя… Они все тебя видели, знаешь, как они смотрели на тебя? Все, все они…  — Его руки расслабленно скользнули со стола ей на колени и выше, по бёдрам, к животу. Дёрнулась вперёд, когда легли на грудь горячие мужские ладони.  — А ты моя… И будешь только моей…
        И тут она уже не выдержала, упрямая и решительная, рванулась в сторону, сама сгребая с себя его руки, вылезла из-за стола, встала, глядя гневно сверху:
        — Вашей? Вашей, говорите? "Подстилкой центуриона"?  — Он выпрямился под её взглядом, опустил руки вдоль тела.
        — А у тебя есть какие-то возражения? Ты считаешь, что это не так?
        Она долго глядела ему в лицо, потом скривилась вдруг с выражением муки, заговорила:
        — Отпустите меня, вы же не представляете себе, как вы мучаете меня… Если что-то ещё осталось у вас… Боже! Не заставляйте меня, не вынуждайте, как вчера… Прошу вас…
        Он оглядел её, она в короткой мужской тунике по колено, с чистой нежной кожей лодыжек — так и хочется касаться её… Разве можно себя сломить?
        — Нет…
        Она замотала головой, преодолевая грудной стон отчаяния, отступила, стараясь уйти к себе, но Марций догнал её и преступил дорогу.
        Она остановилась, уперев взгляд в его грудь.
        — Пустите…  — проговорила она, не поднимая глаз. Центурион не шелохнулся, и она обошла его стороной. Марций поймал её за локоть и резко дёрнул к себе, на грудь. Девчонка вскинула огромные глаза, глядя удивлённо, упёрлась ладонями в кожаную кирасу, спросила:
        — Что вам надо?
        — Мне?  — усмехнулся, удерживая её за локти, пристально рассматривал девичье лицо, неожиданно решился на поцелуй распахнутых губ. Девчонка попыталась отвернуться, но он поймал её лицо в ладони, не позволил ей избежать себя, нашёл горячие сухие губы, целовал, ловя горячее возмущённое дыхание.
        Наконец, она вырвалась, хрипло дыша, заговорила:
        — Вы что..? Вы с ума сошли… Пустите меня..! Ну пустите же!  — Рванулась, и он не стал удерживать её. Смотрел, как она прячется в своём углу, видел её открытые ноги. Улыбнулся, прощаясь:
        — Ещё увидимся.
        Вышел.
        Утром он вернулся с дежурства уставший и злой, Гай помогал ему снимать кирасу, крутился рядом.
        — Где она?
        Раб поднял выцветшие глаза, дрогнул седыми бровями, шепнул:
        — Спит, наверное… Я не видел её со вчерашнего дня…
        Когда же он отдёрнул штору — её место оказалось даже не расправленным, она не ночевала дома, её не было!
        — Где она?!  — крикнул он, замахиваясь на раба. Гай вжал голову в плечи, оправдываясь:
        — Я не знаю, господин, я не видел её… Со вчерашнего не видел…
        Вылетел на улицу, усталость как рукой сняло, приказал приготовить себе коня, а сам пошёл к разведчикам просить собаку.
        * * * *
        Нуманция выглядела жутко. Всё, что можно было сжечь — сожжено, разрушено, превращено в развалины, вороны крутились над трупами, а по улицам пробегали брошенные собаки. Разброшенное тряпьё, мебель, битая посуда — всё это не представляло ценности для солдат и тех, кто пришёл после них.
        Жуткое зрелище!
        Но собака привела его именно в город, Марций шёл, ведя храпящего коня следом, старался дышать через раз, чувствуя тошноту от этого дурного запаха гари и разложения.
        Конечно, он мог бы и сам догадаться, что она сбежит именно в Нуманцию, именно в свой дом. Сейчас он, правда, мало был похож на тот в день захвата, тем более, что сейчас он ходил по нему в сумерках, а не среди ночи.
        Собака всё обнюхивала, настораживала лохматые уши, потом вскинулась и стремглав бросилась вверх по лестнице на второй этаж. Пока Марций привязывал коня к колонне, он услышал наверху девичий крик, бросился следом за собакой. Она лаяла оглушительно и звонко на весь пустой дом, и он легко нашёл её по этому лаю.
        Свистнул, отзывая собаку, но она не услышала его, продолжая лаять. Марций вошёл в комнату и замер на пороге. Девчонка была здесь, стояла у стены, глядя ошарашено на бросающуюся на неё собаку. Видимо, та успела уже её укусить — на подоле туники у колена Марк заметил свежую кровь.
        Рабыня вскинула подбородок, заметила вошедшего центуриона, закричала дрожащими губами:
        — Уберите собаку!
        Марций свистнул, подхватил собаку за ошейник, коротко приказал что-то, выводя за дверь. Когда вернулся, рабыня уже пыталась открыть ставни окна, но не успела, увидела его и повернулась к нему лицом, убирая руки за спину — упёрлась ими в подоконник.
        — Не подходите ко мне… Я лучше в окно выброшусь…
        — В закрытое?..  — Усмехнулся.
        — Я уже открыла его, только толкнись…
        — Второй этаж. Максимум, что ты сделаешь — это сломаешь себе ноги — небольше. Я тебя там и оставлю, в саду… Прыгай!
        Рабыня забралась на подоконник, села боком, поджимая ноги, подтянула колени к груди, пряча в них лицо, зарыдала.
        — Что вы сделали с моим домом?.. С моим детством… Вы всё… всё разрушили… Всех убили… Проклинаю вас за это… Ненавижу… Всю жизнь мою, семью мою, отца… Всё, что дорого было, что я любила… Дом мой… Боже!..
        Он подошёл к ней и встал рядом, заговорил:
        — Зачем ты вообще сюда вернулась? Ты же представляла себе, что увидишь. Что ты хотела?
        — Оставьте меня!  — Она быстро стёрла слёзы с лица, спустила ноги с подоконника, спрыгнула на пол.  — Я не вернусь с вами… Я не буду… Что хотите, то и делайте, вы вообще обещали, что убьёте меня… Я не вернусь к вам…  — Глядела прямо большими уверенными глазами.
        — Я не обещал, что убью тебя.
        — Мне всё равно.  — Она попыталась обойти его, но он поймал за локти, прижал к стене, притиснулся к рабыне всем телом, шепнул:
        — Так уж и всё равно?
        Она отвернулась, глядела в сторону, а он рассматривал её лицо, поджатые губы. Немое сопротивление, желание освободиться во что бы то ни стало только рождали стремление подавить, заставить делать по-своему.
        — Чего вы хотите?  — Она подняла лицо к нему, смотрела снизу.  — Вы уже получили всё, что хотели… Вам мало этого? Я уже отдала вам всё, что у меня было… Чего вы добиваетесь?.. Вам нравится мучить меня?.. Может быть, вы ненормальный человек?.. Вы преклоняетесь перед насилием? Да?
        — Нет.
        — Зачем вы ищите меня? Отпустите, дайте мне уйти, вы уже сделали это однажды в этом доме… в моём доме! Почему-то же сделали. И я…
        — Нет!  — он резко перебил её.
        Ацилия сузила глаза:
        — Я не вернусь с вами. Вы потащите меня силой? Свяжите?
        — Если надо будет — свяжу!
        — Вы не справитесь со мной, вы не посмеете…
        — Потому что ты сенаторская дочь?
        — Это мой дом! Это моя комната! Я родилась и выросла здесь!
        — Да мне всё равно, сейчас ты МОЯ рабыня, МОЯ наложница… Хочешь ты этого или не хочешь! И если надо будет — я справлюсь, я возьму силой, то, что моё — это моё…
        Она опустила голову, закусив губу. Позволив ему однажды, она оказалась в его власти целиком и полностью, и он это знал, он чувствовал свою власть.
        — Я никогда не буду вашей. Даже если вы будете владеть телом, вы никогда не тронете мою душу, а в душе — я ненавижу вас!  — Она вскинула на него глаза.  — Слышите? Ненавижу! На всю жизнь… И почему в первый раз вы показались мне хорошим человеком? Когда отпустили почему-то, когда выкупили у этого Овидия… Если бы я больше ни разу не встретила вас, это мнение так и осталось бы, но вы — ненавистный мне человек, и нет в вас ничего хорошего…
        Он отступил, отпуская её, произнёс:
        — Пойдём…
        Развернулся и пошёл к выходу, зная, что она всё равно пойдёт следом. Собака встречала его у выхода из комнаты, он погладил её по голове, потрепал мягкие уши, мельком глянул назад — рабыня по-прежнему стояла у окна. Но когда он спустился в атриум и завозился с конём, девчонка уже спускалась с лестницы с немым выражением отчаяния и предельной жертвенности на лице.
        Марций подсадил её на коня, сам повёл его в поводу; собака бежала следом. Всю дорогу они не разговаривали. Ацилия смотрела по сторонам и часто оборачивалась назад, провожая Нуманцию глазами.
        В лагере уже горели костры и постовые на воротах долго не хотели их пропускать, ведь Марций был не по форме.
        У своей палатки он подхватил рабыню за пояс и снял с коня, Гай уже ждал их у входа, суетился, выламывая руки.
        — Нагрей воды помыться!
        — Хорошо, господин…  — закивал в ответ головой.
        Девчонка, прямо держа голову, зашла в палатку, Марций поставил трипод посредине, приказал:
        — Садись!
        — Зачем?  — Она изогнула брови.
        — Садись, кому говорю.
        Она села, спрятав под себя ноги. Марций опустился перед ней на корточки, поймал за лодыжку правой ноги, потянул на себя. Ацилия дёрнулась, пытаясь освободиться:
        — Что вы делаете? Отпустите!
        — Мне позвать кого-нибудь на помощь?  — Он смотрел снизу. Ацилия сдалась, и центурион, придерживая её ногу, поднял подол туники, открывая колено. Ацилия шумно выдохнула, но он лишь осторожно ощупал собачий укус как раз под коленом.
        — Больно?
        — Пройдёт…  — прошептала она и потянула ногу на себя, но он не отпустил, держал за сухожилие у лодыжек снизу, осторожно провёл согнутыми пальцами руки вверх по ноге до колена по тонкой белой коже. Ацилия вздрогнула, напряглась, пожимая плечами от дрожи по всему телу, опять потянула ногу, от удивления раскрывая глаза.  — Что вы… делаете?..
        — Красивая кожа… Жаль, останется след…  — Отпустил её ногу и поднялся, Ацилия тут же спрятала колени под подолом туники.  — Помоешься и ложись спать.  — Она промолчала, и он, уже отойдя к выходу, обернулся:- Я не слышу!
        — Хорошо, я помоюсь и лягу спать.  — Вскинула глаза.  — Я слышу вас, господин…  — добавила тихо.
        И удовлетворённый он вышел.
        Она, уставшая и разбитая, засыпала с сырыми волосами, перед самым-самым, как отрешиться от мира, слышала его голос, они о чём-то разговаривали с Гаем, шумно лили воду, наверное, раб помогал ему мыться. Одна единственная мысль мучила её: что будет с ней дальше? С ней она и заснула, боясь, что он придёт к ней, спящей, но утром проснулась одна и облегчённо вздохнула.
        Он не коснулся её втечение следующего дня и следующей ночи.
        Всё пошло, как по-старому, как ещё до того, как она стала его любовницей.
        * * * *
        Она осмелела, стала выходить из палатки, общалась с другими рабынями у тех костров, где была кухня, хотя многие из них были волчицами — проститутками. Ацилия подозревала, что центурион не знал об этом, иначе бы он запретил.
        Особенно она сошлась с одной взрослой женщиной, Авией, которая многое рассказывала ей о жизни в лагере: кто кого ненавидит, почему, какие у кого пристрастия, кто чем занимается в свободное от службы время. Она уже несколько лет жила в этом лагере, переходила с легионом с места на место, семьи у неё не было, и она жила только гарнизоном. Именно от Авии Ацилия узнала о вражде центуриона Марция с центурионами Овидием и Лелием, настоящих причин этой вражды мало кто знал, зато в лагере хорошо все знали о везучести Марция в кости.
        — Ты уже спала с ним?  — напрямую спросила Авия, поднимая глаза от чищеного котла. Ацилия растерянно вскинула брови, и Авия, всё понимая, продолжила чистить посуду.  — Тебе надо научиться считать дни, когда позволять ему, а когда — нет…
        — Считать дни?  — удивилась Ацилия.
        — Конечно, или ты хочешь родить от него ребёнка?  — усмехнулась, поворачивая котёл на другой бок.  — Мужчины не держат возле себя беременных женщин — это лишняя обуза, да и беременная женщина невсегда готова удовлетворить его… Самое лучшее для тебя в этом случае, если он прикажет тебе вытравить ребёнка ядом, а худшее — просто продаст тебя сутенёру, тот не будет с тобой мелочиться, и заставит работать…
        — Зачем ты запугиваешь её, Авия?  — заговорила другая женщина.  — Просто дай ей цикуты, только почувствует неладное — сама избавится от него… Если всё сделать быстро — это не опасно…
        — Цикута…  — повторила Ацилия. Она не могла поверить в услышанное. Ребёнок! Ведь в самом деле, она теперь перешагнула ту грань и находится в опасности оказаться беременной, она же теперь живёт с мужчиной! Правда, пока у неё это было один раз, но… Она перевела глаза на Авию, нахмурилась, спрашивая:
        — Как это можно узнать? Как я узнаю, что беременна?
        Авия усмехнулась в ответ:
        — Узнаешь… Почувствуешь…  — замолкла вдруг.
        Она стояла лицом к Авии, поэтому не видела того, что видела она.
        Знакомый мужской голос чуть не заставил её сердце остановиться:
        — Что ты здесь делаешь?
        Она обернулась и увидела его совсем рядом, потеряв дар речи. Но он и не стал дожидаться, когда она вновь обретёт его, схватив за локоть и толкнул перед собой, приказывая:
        — Пошли!
        Она шла, а Марций шёл следом, не подгонял, но его дыхания за спиной было достаточно.
        В палатке она не дала ему и рта раскрыть, спросила вдруг:
        — Вы правда заставите меня убить своего ребёнка?
        Он нахмурился вдруг, спросил:
        — Ты что, уже беременна?
        — Не знаю…нет, наверное…  — Она задрожала ресницами.
        — Где ты нахваталась этого? С этими девками, крутишься с проститутками, словно одна из них… Я же запретил, по-моему, нормальным языком, и ты сама сказала, что всё поняла…Что мне делать?.. Приказать тебя выпороть?  — Она замотала головой, закусывая губу.  — А что сделать?
        — Вы не понимаете… Вы на целый день уходите, у вас работа, какие-то занятия, чем-то вы занимаетесь, вы не сидите тут, а я должна целый день с утра до вечера быть одна, я ничего не делаю, никого не вижу, ни с кем не общаюсь, я должна мучиться от безделья.
        Он перебил:
        — А чем ты в доме своего отца занималась? И скучно тебе не было?
        Она оторопела от вопроса и заговорила негромко, отвечая на вопрос этот растерянно, не замечая подвоха:
        — Я читала, ходила в гости, ко мне приходили в гости, я следила за розовым кустом в саду… Училась…Я общалась с людьми…
        — Одним?  — перебил он её.
        — Что?
        — Я спрашиваю, ты следила за одним розовым кустом?
        — Да… Садовник мне больше не позволял…
        — Ха-ха-ха-ха-ха!  — он засмеялся вдруг, качнувшись на пятках, а Ацилия нахмурилась — для неё тогда это было важно.  — Проклятье! Кого я у себя пригрел? Один розовый куст! А у тебя там не было одной овечки или одного оливкового дерева?.. Сумасшествие!  — Он усмехнулся, стёр выступившие от смеха слёзы.  — Патриции… Богатеи, нахлебники, привыкшие загребать жар чужими руками… Вы проводите жизнь в безделье, в то время, как другие ложат головы, проливают кровь свою и чужую, завоёвывают вам новые земли, золото и рабов… Получая за это смешные гроши!..
        — Но вы же военный!
        — А по своей ли воле? Ты знаешь?  — Он качнулся вперёд, в упор глядя ей в лицо, прямо в глаза.
        — Нет, не знаю. Но, если вам не нравится — бросьте и уйдите…
        Он усмехнулся, поймал её за руку, ещё ближе притягивая к себе, спросил:
        — А тебе нравится быть моей рабыней, быть моей наложницей? Возьми и уйди! Получится? Сможешь?
        Она промолчала, и он отпустил её, отошёл в сторону, уперев руки в пояс, стоял, опустив голову. Ацилия спросила вдруг:
        — Так, выходит, вы — такой же раб, как и я?  — Он резко обернулся, сверкнув глазами, а она не дала ему и слова молвить.  — Только, если я — ваша рабыня, то вы — раб обстоятельств… И я в лучших условиях — я могу уйти, удачно сбежать или дождаться помощи из Рима, и я никого не убиваю, ни над кем не творю насилия… А вы…  — Она не договорила — он дал ей пощёчину по губам, и рабыня замолкла, стирая с губ след удара, уронила голову на грудь, зашептала:- Значит, я права… Вы такой же раб, даже хуже, потому что ваши обстоятельства заставляют вас рисковать жизнью,  — она вскинула голову, уперев в него взгляд,  — убивать других и жить за смешные гроши… Жить в постоянном страхе за свою жизнь… Да вы жалок! Вы — добровольный раб…  — Он снова ударил её по губам, пытаясь убить эти слова, не дать им родиться, но они уже прозвучали, проникая в сознание…
        " Добровольный раб…" Да как она смеет? Патрицианка с одним розовым кустом!..
        — Забываешься…  — сухо произнёс он, а рабыня стирала каплю крови в уголке губ.
        — А вам всё равно больнее…  — Вскинула подбородок.  — Потому что на всю жизнь — до самой смерти…
        Нет, на этот раз она вывела его, он рвал на ней одежду, как безумный, и даже кираса не мешала, набросился, аж в глазах потемнело от досады на неё, от элементарной злости.
        Она сопротивлялась, как могла, но на этот раз он был в выгодном положении — он уже не стеснялся дать ей пощёчину или сделать больно. Он насиловал её, как это делают все мужчины в захваченных городах и посёлках, опьянённые кровью, силой и чувством безнаказанности. Потом, возможно, ему будет горько за содеянное в обиде, но он оправдает себя тем, что она всего лишь рабыня, даже, пусть, патрицианских кровей…
        На этот раз он сам уходил, оставляя её рыдающей и кусающей губы от унижения, обиды и пережитой боли. Она прошептала ему в спину чуть слышно:
        — Я ненавижу вас…
        — Я знаю…  — согласился он.  — Зато тебе нескучно от безделья. Ненависть — это тоже занятие.  — Остановился над ней, поправляя пояс.  — Я поговорю с офицером по хозяйственной части, тебе найдут работу, чтобы ты даром хлеб не ела…  — Ушёл.
        — Сволочь…  — прошептала Ацилия в кулак и разрыдалась с новой силой.
        * * * *
        Конечно же, работу ей нашли, чтобы кормить четырёхтысячный легион никаких рук не хватало. Простые солдаты готовили себе сами, но нужно было носить воду, молоть на ручных мельницах муку, перебирать просо, мыть горы посуды. Этим занимались женщины среднего возраста, те, что уже не могли зарабатывать на жизнь своим телом, те, кто уже потерял былую молодость и красоту, те, кто жил при гарнизоне из милости.
        Когда среди них оказалась Ацилия — "неумеха" и "молодая дура"  — все женщины разделились: кто-то жалел её, ведь на её месте могла оказаться любая, а кто-то невзлюбил, называя "белоручкой", поручал самую грязную работу или тяжёлую. Она молча старалась всё это делать, по вечерам валилась с ног от усталости, понеопытности резала ножом пальцы, пока скребла грязные закопченные котлы.
        — Давай-давай,  — поторапливали её с усмешкой.
        Авия жалела её:
        — Что же это так? Зачем же он это делает? Разве можно тебя на такую работу? Ты посмотри на свои руки! Вспомни, какие они у тебя были!
        Ацилия спрятала руки в складочках туники, и устало вздохнула:
        — Что я могу сделать… Я научусь же когда-нибудь…
        — Надо поговорить с ним, тебе не место здесь!
        — Кто с ним будет разговаривать?.. Ах, Авия, если бы ты знала, сколько раз я просила его позволить мне написать письмо в Рим, к родственникам — но нет! Он такой упёртый…Страшно! Злится… Ворчит недовольно…
        — Его, кстати, наверное, снимут с центурионов, ты знаешь об этом? Слухи быстро расходятся…
        — Да? Нет, я не слышала этого… За что?
        — Да кто его знает. Легат взъелся, может, за драку с Лелием… Трибун сильно ругался, грозился пожаловаться на него… А Лелий-то на хорошем счету, он центурионом уже шесть лет, а твоего только-только, ещё полгода не прошло, как назначили…
        — Подрались? Да-да, я помню…  — Ацилия убрала со лба выбившуюся прядку волос.
        — Лелий сам виноват, поносил твоего Марция, и тебя заодно…
        — Меня?  — Она опешила.
        — А ты не знаешь? Да тут все собрались на это поглядеть…Скандал такой, ты что! Кричал, что ты ещё девушка, а Марций не способный. Просил тебя ему продать… Ну и в том же духе, пока до драки не доорались… Над Марцием тут все хихикали, он редко до женщин ходит, у него таких подвигов мало… А сейчас, как ты у него, все попритихли…
        "Ничего себе, не способный!  — подумала Ацилия,  — Странный, это другое дело… А что касается его способностей, то всё у него нормально, кому, как не мне об этом знать…" А сама почувствовала, как кулаки сами собой стискиваются от внутреннего неприятия этого человека. Собственник он, как сам говорит: " Моё — это моё!" Разве можно таким быть? Ужасный человек…
        Её взгляд мельком скользнул на отставного легионера в стороне от всех. Ветеран, инвалид, оставшийся без ног, он не уехал из гарнизона домой, переезжал с места на место благодаря доброте других, помогал, чем мог. То ножи наточит, то ложки вырежет, то стругает новые ручки для ножей. Ацилию он заинтересовал тем, что играл на флейте, которую тоже сделал сам. Самоучка, никто его не учил, а мелодии играл весёлые, забавные даже, для такого человека.
        Ацилия, глядя на него, почувствовала, как пальцы знакомо задрожали. Попросить бы… Сама не поняла, как пошла к нему.
        — А мне можно?
        — Умеешь?  — улыбнулся, морщинки от синих глаз побежали по лицу и она качнула согласно головой,  — Она самодельная, я сам сделал…
        Ацилия приложила флейту к губам, закрыла глаза, отрешаясь от окружающих, взяла первых несколько аккордов, запнулась, начала с начала и пошла, пошла… Музыка полилась из-под пальцев грустная, проникновенно щемящая, все оставили занятия и обернулись к ней, поднимая от удивления брови. Всё время здесь звучали весёлые незамысловатые композиции, ребятишки гарнизонные под них прыгали, хлопая в ладоши… А это было не то! Высокая музыка, настоящая, что за душу берёт, выворачивая наизнанку всё прошлое,
        все слёзы и обиды, всё, что хотелось всегда забыть. О детстве безмятежном, об ушедшей радости пела она, проникая в самое сокровенное грустными переливами.
        Ацилия оторвала флейту от губ, протянула солдату:
        — Хорошая… Не такая, как моя, но хорошая…
        Солдат украдкой стёр с глаз слёзы, отстранил её руку:
        — Забирай! Разве после тебя я могу на ней играть?.. Я другую сделаю — для себя, попроще… А эту тебе дарю…
        — Спасибо!  — Ацилия прижала флейту к груди,  — Спасибо большое…
        — Эй, музыкантша, пора за работу!  — окликнул её чей-то грубый голос, и Ацилия вернулась к работе. Но от пережитого волнения руки дрожали, и пока она вычистила пригоревшее в котле, изрезала себе все руки, от чувств не могла крепко удержать ножа в пальцах.
        Но всё это уже мало волновало её, радость переполняла сердце…
        Марций возвращался вечером и ещё издали услышал звуки флейты,
        сначала подумал — показалось, потом всё яснее и яснее, а когда зашёл к себе, онемел. Его рабыня сидела на триподе спиной к нему и играла на флейте. На самой настоящей флейте. И музыка красивая за душу берёт, до тоски невыносимой, до боли, аж зубы стиснул, шагнул к ней, боясь прикоснуться.
        — Ацилия?  — прошептали губы сами собой.
        Она вздрогнула, убирая флейту, быстро вскочила на ноги.
        — Ты умеешь играть?
        Она ничего не ответила, отступила назад, пряча флейту от его глаз.
        Он ещё раз спросил удивлённо:
        — Умеешь играть?
        — Вы в первый раз назвали меня по имени…  — разомкнула пересохшие губы.
        — Да? Не заметил…  — он только подбородком повёл,  — А ты, смотрю, мастерица удивлять, то ты оказываешься девственницей после Овидия, то, вдруг, на флейте играешь…Что ты ещё от меня скрываешь?
        — Ничего…  — она закивала головой, пряча флейту за спину, отступила ещё немного назад.
        — Смотри, я ненавижу всякого рода сюрпризы…
        — У меня нет никаких сюрпризов для вас, и ничем я не собираюсь вас удивлять. Я такая, какая я есть… Если что-то вас поражает во мне — не моя это заслуга… Ничего намеренно я не делаю…  — потом добавила вдруг,  — … для вас.
        Он покачал головой, принимая её ответ, поставил трипод посреди и сел, обхватив себя за плечи, вздёрнул подбородок:
        — Ну, сыграй что-нибудь. Весёленькое.
        Она обомлела, вскидывая брови, отступила назад:
        — Я не буду…
        — Не будешь?  — она покачала головой, отрицая,  — Почему?  — он наклонился вперёд, упирая руки в колени,  — А если я прикажу?
        — Всё равно не буду…
        — Почему? Для меня — не будешь?
        — Не буду и всё!
        Он долго молчал, разглядывая её, смотрел в лицо.
        — Ну-ну…  — произнёс вдруг.
        — Вы можете владеть моим телом, но не моими желаниями, вы можете применять силу и власть, можете сделать больно, но никогда не заставите любить вас, выполнять ваши желания с удовольствием.
        Он помолчал, разглядывая её, и она не терялась под его взглядом, уверенная в себе, в своём решении. В любых бы других условиях это вызвало бы уважение, но она была женщиной, его женщиной, и тем более рабыней, принадлежащей ему целиком и полностью.
        Он вытянул ногу.
        — Развяжи!
        Она поджала губы, она всегда так делала, когда он приказывал ей что-либо сделать, как же, наверное, бесится она внутри, пересиливая себя. Шагнула к нему, машинально пряча флейту за пояс — обыкновенный полотняный жгут, как рабыне пояс ей не полагался.
        Склонилась у его ног, села на пол, завозилась с ремнями калига. За это время она многому научилась, приноровилась даже к этой работе, только, развязывая узлы, держала в этот раз указательный палец на левой руке в стороне. Марций поймал её за запястье, притянул к себе уже сомкнутый кулак,  — но что ему с ней было справиться?  — разжал её пальцы. Взгляд наткнулся на многочисленные порезы, свежие и уже зажившие, самый большой как раз на указательном.
        Поднял на рабыню глаза:
        — Ты что это, сама себя режешь?
        Она потянула руку, силясь освободиться.
        — Так получается… Я только учусь всему…
        Он хмыкнул:
        — Хорошо, что ты не солдат-новобранец, а то и мечом бы кишки себе выпустила… Уродство!
        Она резко вырвала руку:
        — Я никогда этим раньше не занималась. Что вы от меня хотите?  — быстро стала распутывать шнуры, снимая их с железных крючков, а Марций следил за её руками, действующими быстро и раздражённо.
        — Тебе дают ножи?
        Она замерла и подняла глаза, дрогнули губы:
        — Потом их забирают.
        Марций молча убрал ногу и выставил вторую:
        — Посмотри, до чего ты довела себя, я понимаю, работа работой, но посмотри на себя, как ты выглядишь — руки, одежда… Ты совершенно не похожа теперь на дочь патриция. Твой отец вряд ли гордился бы тобой сейчас…  — Ацилия при его словах обратила внимание на подол своей туники, от постоянной чистки котлов тёмные пятна сажи не смывались, они же были и на руках, на пальцах, предплечьях. А что она могла сделать? Ацилия резко поднялась на ноги, глядя на хозяина сверху:
        — Если вам нужна женщина для близости, красивая и ухоженная, и чистая,  — идите в палатки волчиц… Я работаю, мне некогда следить за собой, и это была ваша прихоть…У меня нет другой одежды, сажа не смывается, и я действительно порезала свои руки — сама себе..! Зато я не ем даром вашего хлеба, и мне лучше работать вот так, чем я…чем…  — она осеклась вдруг, и Марций поднялся, сам теперь глядя на неё сверху:
        — Чем что?
        Она помолчала секунду:
        — Чем быть вашей наложницей. Я лучше буду носить воду, скрябать пригарки ногтями, но низачто не буду вашей подстилкой, как вы выразились однажды…
        — А совмещать одно с другим?  — прищурился он.
        — Тогда для вас я перестану быть патрицианкой. Вот такая вот…  — она дёрнула себя за подол туники,  — А это же как раз тешит ваше самолюбие… И не надо меня стыдить, я сама прекрасно знаю, как я выгляжу, но уж лучше так, чем терпеть вас…
        — Ух ты!  — удивлённо приподнял бровь,  — Какой я, оказывается, даже хуже пригоревшего горшка…
        Она усмехнулась:
        — Выходит, так…
        Он взял её за локти, больно впиваясь пальцами, и процедил в лицо:
        — Мне нужна наложница, а не кухарка…
        — А по мне уж лучше кухаркой десять раз!  — так же медленно бросила ему в лицо свой протест. Марций оттолкнул её от себя:
        — Завтра же останешься дома, и всех я предупрежу.
        — Нет!  — возмутилась она.
        — Я лучше Гая продам, всё на тебя переложу, но ты будешь рядом и только моя.
        — Вы — собственник, у вас нездоровое самомнение, откуда такая больная жадность? Вы — самодур! То вам хочется, чтобы я работала, то, наоборот, не хотите!.. Да вы больной человек! Я ни капли не завидую вашим подчинённым… Вы не совершенно не знаете, что со мной делать. Отпустите тогда! Это так просто…
        Он быстро сократил расстояние между ними, попытался поймать за запястья, но Ацилия увернулась, тогда он обхватил рукой за шею, притиснул к себе спиной, заговорил в ухо:
        — Ошибаешься. Что делать с тобой, я как раз знаю… Как тебя использовать по назначению…
        — Да вы сумасшедший!  — она попыталась вырваться, вцепилась в его предплечье руками.
        — Мне плевать, что на тебе надето — грязная туника — чистая, по мне лучше вообще без неё…
        — Пустите!  — хрипло выкрикнула она. Сумела вырваться, метнулась в сторону,  — Вы всё время думаете об одном и том же, как одержимый! Все мужчины такие! И странно, почему все в лагере считают вас немужчиной, не способным…
        — Что?!
        — Можно подумать, вы этого не знаете?
        — Только не тебе мне об этом говорить…  — он разозлился, скривил губы, и Ацилия прекрасно знала, что это значит.
        — Да об этом даже рабыни судачат…  — она усмехнулась, и эта её насмешка стала последней каплей. Он поймал её, несмотря на все попытки увернуться от его рук, обхватил поперёк, притискивая к груди, выдавливая весь воздух из лёгких. Ацилия даже не заметила, в каком месте потеряла флейту.
        — Что у тебя за поразительная способность выводить меня из себя?
        — Да пошли вы…  — прохрипела в ответ.
        Он повалил её на живот, придавливая сзади, поймал её руки, сжимая в ладонях хрупкие кисти. Ацилия начала сопротивляться в обычной своей манере, но он был сильнее и тяжелее её, прошептал в ухо с насмешкой:
        — Ты так ещё не пробовала?.. Тебе понравится…
        Ацилия аж захрипела от злости и бессилия, начала такую отчаянную борьбу за свободу, что удивила его не на шутку, но единственное, что сумела — лишь перевернуться на спину, а тунику Марций на ней порвал в клочья. Придавил всем телом, зажимая её руки ей же под спину, притиснул к полу лопатками, заговорил, с насмешкой глядя в глаза:
        — А-а, тебе так больше нравится?.. Так бы и сказала сразу… Зачем царапаться?.. Я же тебя не бью…
        — Скотина…  — прошептала сухими губами. А он засмеялся с чувством полного превосходства победителя. С этим же смехом на губах овладел ею, доказывая себе и ей, что все эти лагерные сплетни — полная чушь, не имеющая никаких оснований! Насиловал, как и в прошлый раз, грубо, ни о чём не думая, и всё говорил ей, глядя в бледное лицо с огромными тёмными глазами:
        — Я могу владеть твоим телом? Так ты говорила, да?.. Могу тебе делать больно?.. Могу применять силу, да..? Да плевать я хотел на твои желания… Хочу… Не хочу… Твоё дело!
        Ответом ему были лишь её хриплые болезненные выдохи из сухого горла. А сопротивление её он чувствовал даже во взгляде, в сведённых бровях, она отворачивалась от его поцелуев, он находил лишь её упрямые поджатые губы, да и то, если только держал силой за подбородок.
        Больно придавливал обнажённое тело кожаной кирасой, ведь так и остался в одном сапоге и в ней. Зато девчонка получила то, что заслуживала.
        * * * *
        Он и правда не пустил её никуда, запретил работать по лагерю, и принёс новую тунику из тончайшей шерсти нежнейшего розового цвета. Ацилия сидела в своём углу, обняв себя за плечи, в сторону декануса даже не глянула. Он положил одежду перед ней, стоял, повернув голову на бок:
        — Переоденься, я хочу посмотреть.
        Она подняла глаза и разомкнула губы:
        — Я не принимаю подарков, тем более от вас.
        — Это не подарок.
        — А что?
        — Это вместо твоей… вчерашней…
        Он смотрел на неё, она в плаще через грудь, с открытыми плечами, ключицами, и кожа белая, аристократическая, розовый должен был ей идти, специально подбирал для неё. Волосы, завиваясь, лежали на спине, отливали медью. Красивая у него рабыня.
        — Что это?  — она усмехнулась, дрогнув бровями, сверкнула в полумраке белыми зубами,  — Запоздалая забота? Вчера вы, как животное, а сегодня… Проснулась совесть? Не надо мне ничего! От вас я ничего не приму…
        — Ты сама меня вчера вывела, может быть, я и был немного груб, но…
        — Немного?  — вызывающе перебила она, хотя и знала, что он этого не любит,  — Какая жалость, что у вас нет сестры, и она никогда не переживёт подобного к себе отношения, подобного человека, как вы… Вы — дикое, необузданное животное! И не надо мне ничего от вас, я не возьму…
        — Мне самому тебя переодеть?  — выдержка у него тоже была хорошая — дай бог!  — Только не жалуйся потом.
        — А я и не жалуюсь! Я никогда не жалуюсь! А на вас тем более!..
        — Мне тебе помочь?
        — Ну попробуйте…  — Она пожала плечами.
        — Я позову в помощь кого-нибудь из солдат, или даже несколько солдат…
        Она усмехнулась, поднимаясь на ноги:
        — Когда вы рвали вчера мою одежду, помощники вам были не нужны.  — Он промолчал, и она продолжила, глядя ему в лицо,  — Вы — эгоист, и живёте только для себя, вам плевать на людей, что окружают вас, вам безразлична чужая боль, чужие чувства…Вам безразлично, что своими поступками вы вызываете только ненависть к себе…Нет ничего удивительного в том, что у вас столько врагов здесь, мне даже думается, что у вас нет ни друзей, ни любимой женщины…Чтобы быть любимым, ценимым другими человеком, надо обладать другими качествами, у вас таких нет…
        — Ты ничего не знаешь, как ты можешь об этом говорить.
        — Да что тут знать?  — она вздохнула и подобрала с пола новую тунику, развернула её в полный рост,  — Отвернитесь!
        — Что?!
        — Отвернитесь, пожалуйста, господин…
        Он долго глядел ей в лицо, губы тронула улыбка:
        — Чего ж я у тебя не видел?
        — Тогда уж точно — забирайте назад!  — бросила ему под ноги тунику его, и отвернула голову, закрывая глаза, так и стояла, обняв себя за плечи, прижимая к груди плащ, и он опускался вниз к открытым ногам мягкими складочками. Упрямая! Ну не раздевать же ему её в самом деле?
        Марций вздохнул, развернулся и вышел за штору в атриум палатки.
        Ацилия осталась одна, открыла глаза, облегчённо переводя дыхание. Что за человек? Глянула на тунику, лежащую на полу, красивая, мягкая, и цвет — самый любимый её, как знал, как будто. Она такие дома носила, и снизу оборками плиссировка — стола. Гордость гордостью, а одежда ей нужна, не ходить же ей голой, с одним этим плащом?
        Подобрала тунику, откинула плащ, на мгновение оставшись обнажённой, быстро накинула тунику и расправила складочки на груди, на бёдрах. Хорошая, так и льнёт, мягкая шерсть, и рукава втачные доходят до локтя, открывая белые предплечья, хотя по сравнению с другими частями тела, на них уже лёг еле заметный загар. Ерунда!
        Ацилия вышла к нему, чувствуя, как туника ласкает ноги, играет складочками вокруг икр, дорогая, наверное.
        — Вы, по-моему, хотели посмотреть… Пожалуйста.
        Он стоял к ней спиной и медленно обернулся, глядя на неё с лица и до пят. Ацилия закинула руки, вытаскивая волосы из-под туники на спине, быстро свернула их в узел на затылке, не сводя глаз с хозяина. При её движениях туника играла, мягко обрисовывая её тело, грудь, ноги. Марций сомкнул губы, сглатывая.
        — Посмотрел…  — отвернулся, собираясь выйти.
        — Господин?  — позвала вдруг, и он обернулся к ней, задержавшись,  — Спасибо…  — промолвила негромко, глядя в глаза его, и он опешил от этой неожиданной благодарности, задрожали ресницы под нахмуренными бровями. Ацилия улыбнулась вдруг,  — Скажите, что благодарности принимать приятнее, чем признания в ненависти?
        Он выдохнул, откидывая голову назад, улыбнулся вдруг неожиданно, открывая белые зубы:
        — Вон, на столе, твоя флейта, я нашёл её утром…
        Ацилия дрогнула бровями удивлённо:
        — Спасибо…
        Он хмыкнул и вышел на улицу. Ацилия поджала губы. Неужели сердце его ещё способно на доброту? Ведь отпустил же он её тогда, в Нуманции, и у Овидия выкупил, но вчерашнее…Боги…Она закусила нижнюю губу и замотала головой, понимая, что вчерашняя пережитая боль и вчерашнее унижение затмевают всё! Святые боги.
        Она вздохнула, поникая плечами. Выбираться надо отсюда.
        * * * *
        Полог палатки был подвязан и солнечный свет падал в атриум, освещая рабыню, сидящую на триподе посреди помещения, она расчесывала свои волосы, аккуратно разбирая ещё влажные тёмные пряди. Марк наблюдал за ней исподволь, покусывая кончик стиля,  — он писал письма и приказы. Обдумывая содержание их, смотрел на девчонку, на её чёткий профиль; она сидела как раз боком к свету, а вторым боком к нему, свет очерчивал её лицо, и, увлечённая, она не замечала, что на неё смотрят. Но скоро солнце зайдёт, уже глубокий вечер, и в палатку входят лишь последние лучи. Девчонка осторожно провела по волосам гребнем, и дёрнула губами от боли, что-то осталось ещё в этой пряди, недочесанное.
        Она из Нуманции, родилась в ней, родители её — коренные римляне, отец Гай Ацилий Юстас — скандальный сенатор, его обвинили в неблагонадёжности и выслали из Рима, посчитав опасным для Республики. Марций плохо знал, что именно опасного он сделал, но фигура сенатора сомнительная, он и сам-то об этом узнал через вторые руки, буквально перед тем, как оказаться здесь, в Ближней Испании. Ацилий Юстас — видный человек в Нуманции…был, один из подстрекателей бунта, только подливал масла в огонь. Хотя в Риме у него остались влиятельные и богатые родственники, если они узнают, что дочь его жива и в рабстве…
        Марций вздохнул.
        Маленький городок заявил о своей самостоятельности от Рима ещё во времена цензора Котона, более пятидесяти лет назад, и за это время успешно отражал все атаки римских армий. Это надо же, что позволили?.. Пока за дело не взялся новый консул — Публий Корнелий Сципион Эмилиан. Он разрушил Карфаген, что ему какая-то Нуманция в Испании. Хотя город выдержал осаду в восемь месяцев.
        И она была там, по ту сторону стен…
        Марций сощурил глаза, наблюдая за ней, спросил вдруг:
        — Ты когда-нибудь в Риме была?
        Она вздрогнула, повернула к нему голову:
        — Нет…Я не покидала Нуманции… Далеко… Нет…
        — Что с твоим отцом? Ты знаешь?
        — Нет.  — Она сверкнула глазами, хмурясь,  — Он ушёл в Совет, и я больше его не видела, наверное, его уже нет в живых…
        — У тебя были ещё родственники, кроме него?
        — Старший брат…Гай…
        — Что с ним?
        — Я не знаю, с первых же дней осады его призвали на оборону, он был где-то на стене у Главных Ворот… По-моему, в восточном секторе…
        — Моя центурия входила в город в этом месте.  — Она промолчала, отворачиваясь, спряталась за стеной волос,  — Там было жарко. Я потерял там почти половину своих легионеров…
        Она вскинула голову, снова глянула ему в лицо, но ничего не сказала, и Марций снова спросил:
        — На тебе была туника простолюдинки, я принял тебя даже за рабыню. Ты хотела сбежать таким образом? Чья это была идея?
        — Моя! А что?  — она дёрнула подбородком.
        — Да ничего!  — Марций пожал плечами.
        — Если бы вы сразу знали, что я дочь Ацилия, вы бы не отпустили меня, да?
        Он опять пожал плечами:
        — Не знаю. Я сам себе удивлён. Но вряд ли меня купила твоя одежда, больше тронули твои слова…
        Она вскинула брови:
        — Вы, оказывается, умеете слушать?
        — Представь себе.  — Он сделал вид, что не понял её издёвки. Они помолчали некоторое время, и Марций сказал ей то, что могло быть ей интересным:
        — Из города четыре тысячи человек взяли, многих казнили, остальных продали в рабство. Сципион Эмилиан приказал разрушить город до основания… Больше ты никогда его не увидишь.  — Его голос был тихим, он не издевался над ней. И Ацилия задрожала от его слов, от тона его голоса, от прошлого, что уходило от неё безвозвратно. Вытащила из-за пояса флейту и поднесла к губам. Марций не шевелился, слушал её музыку, смешанную напополам со слезами и невыносимой тоской. Она плакала в ней, в этой музыке, рвала душу на части и себе, и ему. Не доиграла, оторвала её от губ, закрыла лицо руками и зарыдала.
        Уж чего-чего, а слёз женских он не любил, они разрывали ему сердце, он вспоминал слёзы своей матери в далёком бессильном детстве, когда не мог ничего изменить. Поднялся и подошёл к ней, встал рядом, взял за плечи, прижимая головой к себе.
        — Успокойся. Своими слезами ты ничего не изменишь…
        Она дёрнулась, освобождаясь от него:
        — Оставьте меня, бога ради… Вы тоже хороши… Мой дом…Моя Родина… Вам бы только всё жечь, всё рушить… Ненавижу вас всех, а вас особенно!
        Вскочила на ноги, стирая слёзы с лица, и убежала к себе. Марций только проводил её глазами и вздохнул.
        * * * * *
        В этот вечер он аккуратно чистил свой меч. Сначала наточил точильным камнем с крупным зерном, потом подправил мягким оселком, внимательно осматривая против света острый режущий край, хмурился, щурил тёмные глаза. Видно было, что он любил свой меч, какими ласковыми были движения его, как с ребёнком, или любимой женщиной. Но Ацилия знала — у него их нет. Она следила за ним с угла, где сидела на триподе, расчесывая перед сном волосы. Теперь убрав точильные камни, Марций натирал лезвие меча мягкой тряпочкой, смоченной в масле. Почему-то её раздражали эти его движения, заботливые, аккуратные, неужели он мог быть таким только с оружием, только с орудием убийства? Разве это справедливо? Почему убивают людей, рушат города, сжигают дома, а любят и заботятся о мечах?..
        Она вздохнула, и Марций поднял лицо. Спросил вдруг:
        — Сколько тебе лет?
        Она вспылила без видимой на то причины:
        — Какая вам разница? Не всё ли равно?
        — Ты из той породы женщин, что скрывают свой возраст? Думают, что этим они прибавят себе цену, заинтересуют…
        — Нет, я не из той породы женщин, и никого я не собираюсь заинтересовывать, по-моему, действительно это не должно иметь для вас какого-либо значения… Мне девятнадцать!
        Он некоторое время молчал, и Ацилия подумала, нагрубит, но он произнёс лишь:
        — Что-то много, и ты ещё не замужем, твой отец, наверное, очень тщательно выбирал тебе жениха…
        Ацилия вздёрнула подбородок, отбрасывая волосы за спину:
        — Мой отец сильно любил меня и не хотел расставаться.
        — А-а,  — протянул Марций, оглядел лезвие меча критическим взглядом и убрал в ножны, поднялся с низенькой скамеечки,  — Но жених-то у тебя точно был?
        — Я обручилась ещё три года назад, после своего шестнадцатилетия…  — она заплетала волосы в косу, закинув руки назад, сидела, выпрямившись, прогнув спину, прямая, гордая.
        Марций хмыкнул:
        — Аристократ? Патриций?
        — Из всадников…  — Ацилия прикрыла глаза, говоря через зубы.
        — Молодой? Симпатичный?
        Ацилия перебросила косу на грудь, доплетая её здесь, говорила, не глядя на него, смотрела на свои руки:
        — Когда я видела его, а видела я его лишь однажды, на обручении, ему уже было тридцать восемь, и он уже похоронил двух жён…  — договорив, она подняла глаза, глядя ему в лицо, словно вызов бросала. Марций долго молчал, будто не верил ей, тщательно мыл руки в тёплой воде, взял полотенце, вытирая воду. Вернулся, плеснув и в лицо, пригладил мокрой рукой волосы назад. Ацилия доплела косу, рывком перебросила на спину, думала, он больше не спросит ни о чём. Но…
        — Естественно, ты его не любишь?
        Ацилия презрительно хмыкнула, скривив губы:
        — Любовь?! О чём вы говорите? Что за бред! Её просто придумали. Писатели и поэты, романтические юноши и вспыльчивые девицы… Полная чушь!
        — Ты не веришь?  — он вскинул брови,  — Любят же матери своих детей, и дети — своих матерей…
        Она перебила нетерпеливо:
        — Это любовь другого рода! Вы же не эту любовь имели в виду… Любви между мужчиной и женщиной не существует. Этот мир придуман для мужчин, вся власть, вся сила в их руках, они управляют жизнями и женщин и детей, они управляют государствами… Жён они выбирают, как будущих матерей для своих детей…
        — А как же главное проявление любви…  — спросил он негромко, принимая её вспыльчивые слова,  — Как же близость между мужчиной и женщиной?
        — Ха-ха,  — она засмеялась,  — Вы считаете это проявлением любви? Большего бреда я не слышала!
        — Но не всякий раз, не с каждой женщиной… Иногда мужчины просто развлекаются или расслабляются… Но, когда они женятся, когда выбирают одну из всех, они клянутся жить для неё, защищать её, и её детей…
        Она опять перебила:
        — И поэтому существует развод и понятие patter familias, когда мужчина вправе решить участь любого члена своей семьи вплоть до убийства? Мужчины пользуются женщинами, они используют их, отсюда толпы волчиц при гарнизоне, насилие в городах… Что делают военные…
        — Это совсем другое.
        — Другое, говорите? Да все мужчины лишь пользуются женщинами, лишь используют их, как необходимую вещь… Как вы там сказали? "Развлекаются"? "Расслабляются"? Не знаю, что уж двигает ими, какая сила, но все мужчины сволочи, они думают только об одном…
        — Женщины думают о том же…  — он был поразительно спокоен на фоне её раздражённости.
        — Неправда!  — отрезала она,  — Мужчинам просто хочется в это верить, они этим успокаивают себя, на самом же деле, всякий раз они унижают женщину, делают ей больно, они оскорбляют её…
        — Вот это уж точно неправда!  — он покачал головой, сомневаясь в её словах,  — Женщины переживают то же, что и мужчины… Именно поэтому существуют такие женщины, что испытывают азарт и меняют мужчин, заводя всё новых и новых любовников…
        — Ерунда!
        — Они испытывают то же удовольствие, что и всякий мужчина…
        — Ложь!
        Он замолчал, нахмуриваясь:
        — Ты хочешь сказать, что за всё это время ты не испытала ничего?
        — Кроме злости и унижения!  — отрезала она, и он долго молчал, не веря её словам. Произнёс еле слышно, приподнимая брови,  — Ничего?
        — А что бы вы хотели?  — Она раздражённо поднялась на ноги, не скрывая своего отношения к нему, скривила губы,  — Вы же всё время, как насильник… Как животное… Да, впрочем, какая разница?.. Все мужчины такие… Как вы… Никакой разницы!
        Он удивился её словам. Так и стоял с вскинутыми бровями. Ацилия хмыкнула и ушла к себе. Она уже разделась, собираясь ложиться, когда Марций вдруг зашёл к ней, когда раньше никогда этого не делал. Ацилия быстро успела прижать к груди свою розовую столу, попятилась обнажённой спиной к стене, нахмурилась недовольно:
        — Вы бы хоть предупредили…Что вам надо?
        Он, не говоря ни слова, прошёл прямо к ней, она лишь вскинула тёмные глаза удивлённо, разомкнула губы, собираясь спросить, но он не дал:
        — В самом деле, между нами ни разу не было ничего нормального… Одно насилие…
        — Нормального? Что вы имеете в виду?  — она попыталась ещё больше отступить назад, но он поймал её за плечи, удерживая, потянул к себе, сламывая её немое сопротивление, обнял за обнажённую спину. Быстрые пальцы стали распускать её волосы, пряди заскользили по лопаткам, защекотали позвоночник, упали вниз на ягодицы.
        Ацилия дёрнулась, выгибаясь, избегая его рук, выдохнула:
        — Пустите!
        Но он держал крепко, прижимая к себе, зашептал на ухо, касаясь губами рассыпавшихся волос:
        — По твоим словам, как любовнику мне грош цена… Другим ты меня и не знаешь…А я могу… Могу быть другим…Я хочу, чтобы ты это знала…
        — Прошу вас!  — Она мотнула головой в сторону, отворачивая её, чтобы не слушать его.  — Отпустите! Ничего я не хочу! Не надо, прошу вас!.. Пожалуйста…  — она зашептала, пытаясь освободиться от ненавистных мужских рук. Марций перехватил её за локти, отстраняя от себя на вытянутых руках,  — туника упала к ногам Ацилии мягким комом!  — встряхнул и снова притиснул к себе уже обнажённое девичье тело.
        — Успокойся… Я не сделаю тебе ничего плохого… Всё будет хорошо… Слышишь меня?  — Он шептал ей на ухо, лаская спину прямо по волосам,  — Тебе не будет больно…Всё будет по-другому…Совсем не так…Только позволь мне, прекрати сопротивляться…Не заставляй опять делать больно…Я не хочу сегодня так…Слышишь меня?..
        Но Ацилия лишь хрипло дышала, пытаясь вырваться из тесных объятий, пока в этой немой борьбе Марций не повалил её на расправленную постель, подмял под себя, прижал руки ладонями справа и слева от лица.
        — Отпустите…  — выдохнула ему в лицо.
        Он снова заговорил:
        — Ты же сама знаешь, что я смогу справиться с тобой, это бессмысленное сопротивление…Но, если это будет так, это опять будет так, как всегда… С болью…Ты этого хочешь? Этого?  — он стиснул её запястья пальцами. Ацилия, закусив губу, смотрела в сторону, замотала головой,  — Ну вот, видишь?.. Я тоже так не хочу…Но чтобы было по-другому, ты должна помочь мне…  — она рывком перевела не него глаза:
        — Да идите вы…
        — Ты просто не мешай… Можешь даже не смотреть на меня, можешь закрыть глаза…  — она усмехнулась, но он продолжал как ни в чём ни бывало:- Так даже лучше…Просто слушай себя, своё тело. Всё, что будешь чувствовать…
        — Я не хочу…  — упрямо поджала губы, глядя ему в глаза.
        — Не хочешь, потому что не знаешь, что это такое…
        — Прекрасно знаю, вы уже демонстрировали это не раз…Хватит!
        — Глупая!  — он улыбнулся,  — Это совсем по-другому…
        — Нет!  — она отвернулась, поднимая голову вверх, открывая подбородок, незащищённую шею. В неё-то он и стал её целовать, нежно, аккуратно, ласково, ловя биение пульса под губами. Первое время девчонка ещё сопротивлялась, пыталась отворачиваться от него, кривила губы, негодующе вспыхивала глазами. Но Марций сумел протолкнуть одно колено между её бёдер и, когда сопротивление её было слишком отчаянным, он надавливал им, и она смирялась, зная, что находится в его полной власти.
        Он целовал её лицо, неподатливые упрямые губы, шею, верх обнажённой груди, белые ключицы. Постепенно разомкнул пальцы, освобождая её запястья, и она не воспользовалась свободой рук, не вцепилась в лицо или в волосы, упруго упёрлась тонкими пальцами в плечи чуть выше локтей, в ямочки у бицепсов. Запрокинула голову, вздохнув, закрыла глаза, и это для него была уже первая победа.
        Теперь ему помогали и руки, не только губы, он ласкал её всю, перекатившись на бок, лежал с ней рядом, уже не придавливая её, не удерживая. Грудь, живот, бёдра, тонкие руки, запястья. Сумел освободиться от своей одежды, ощущая теперь девичье тело целиком.
        Она завела его, сначала своим сопротивлением, своей неопытностью, а потом такими искренними открытыми эмоциями. Она вздрагивала на каждое лёгкое прикосновение, хрипло дышала, дрожа ресницами, когда ласки его были особенно нестерпимыми. Он открывал для неё новый мир чувственных плотских удовольствий, неизведанный, скрытый для неё им же самим, его недавней грубостью, жёстким напором. А ведь она так открыта, так искренна
        до головокружения.
        На этот раз он был нежен и аккуратен, как никогда, она, наверное, даже не поняла, как всё получилось, только глянула из-под ресниц, да уголки губ задрожали. Но Марк снял это напряжение с губ мягким поцелуем.
        Всё время он ждал от неё хоть одного звука, но она молчала, закусывая нижнюю губу. Лишь в последний момент, когда задрожала всем телом, он сумел поймать её стон-выдох в поцелуй, и замер сам уже, ловя последние секунды, чуть не теряя сознание от пережитых чувств.
        Потом долго лежал на спине, глядя в потолок, нашёл руку рабыни, стискивая пальцы, и она не отстранилась впервые за всё время. Он пытался рассмотреть её лицо, но она отвернулась, да ещё и правую кисть поднесла к губам.
        — Твоему будущему мужу можно позавидовать…  — первым заговорил он, и Ацилия рывком вдруг вырвала руку из его пальцев, с изумлением отметив про себя, что коснулась при этом его обнажённого бедра. Отстранилась на возможное расстояние, словно только сейчас понимая, что произошло, что она пережила…
        Господи! Боги святые! Что это было!
        Он заметил её смятение, но ничего не сказал.
        Ацилия поднялась и села, собирая волосы на затылке в косу.
        — Зачем?  — с улыбкой спросил он, видя, как свободные длинные пряди ускользают со спины в тугой жгут косы под руками рабыни.
        — Жарко…  — отмахнулась, но подтянула к себе свою розовую столу, набросила, снова легла на постель, но легла боком, чтобы занимать как можно меньше места и не касаться его тела.
        Они долго молчали, первым заговорил сам Марций, заговорил негромко, словно думал вслух:
        — Своего отца я помню плохо. Он был центурионом…Его убили, когда мне было шесть лет, он редко появлялся у нас дома, учил меня ездить на лошади, ловить рыбу…Лица его совсем не помню… Ругался на меня…Я рос с детства слабым, часто болел…Мать даже думала — помру…Она потом вышла замуж за квестора легиона — хитрый поганый тип, что она в нём нашла? Хотя одной оставаться в гарнизоне, да со мной на руках — ещё тяжелее…Я это только сейчас понимаю, а тогда…  — он вздохнул, потёр ладонью лоб, запустил пальцы в волосы,  — Сволочь! Я ненавидел его до трясучки, до немоготы… Жадный, всё время злился на что-то и орал… Мать бил даже при мне, на моих глазах… За какие-то пустяки…Я только ревел от страха…Потом стал за мать выступать — он за меня взялся… Воспитывал… Делал из меня мужчину, как сам говорил, кулаками…Тут уже мать за меня заступалась, и тоже получала…Когда на него что-то находило, он вообще меня закрывал в подвале, держал на хлебе и воде, силу духа воспитывал…Сволочь!  — содрогнулся от переживаемых воспоминаний детства, Ацилия устало сморгнула,  — Мне пятнадцать было, когда я послал его подальше и
заступился за мать конкретно, сказал ему, чтоб уматывал…Что тогда было! Он орал, как сумасшедший…Взялся за нож, попытался убить меня, порезал руки, мать меня собой закрыла…Он её на моих глазах…  — он замолчал, долго глядел в потолок, и Ацилия подумала, ничего не скажет больше. Но Марций заговорил опять,  — Я потом полгода нищенствовал, всякое было, и били, и в притон однажды попал, еле вырвался, воровать научился, пока к одному легиону не прибился, солдаты взяли на воспитание, а в семнадцать поставили на довольствие… Я стал легионером…  — повернул голову и посмотрел на Ацилию,  — Овидий на него похож… И женщин бьёт…
        Ацилия молчала. Потом спросила вдруг:
        — А Лелий?..
        — С ним у нас профессиональные проблемы, он — центурион, и я… Был им…У нас разные взгляды на всё…Он злорадствовал, когда у меня забрали центурию, а меня понизили, и если подобное случится с ним, я тоже буду злорадствовать…  — он снова повернул голову и посмотрел Ацилии в лицо. Она промолчала, задумавшись над его словами, над его прошлым. Конечно, ему есть за что её ненавидеть: у неё была семья, любящий отец, и пусть изгнанный, но сенатор, ей не приходилось нищенствовать или быть волчицей в притоне, как ему, ей не приходилось воровать, чтобы прокормить себя. И на её глазах никто никогда не бил её мать…Тогда, когда он отпустил её в Нуманции, она что-то говорила о матери, о том, что у каждого есть мать… Наверное, именно эти её слова и тронули его. Он ведь как-то говорил об этом, что именно слова, а не одежда убедили его тогда.
        Он может, он способен понимать, сострадать, ведь он сам столько пережил…
        Она разомкнула губы, спросила:
        — Вы отпустите меня?
        Он дёрнулся, как от пощёчины:
        — Нет!
        — Позвольте мне написать письмо в Рим?
        — Нет!  — его голос стал твёрже, словно он цедил это единственное слово сквозь зубы.
        — Почему?  — Ацилия уже сидела на постели, прижимая столу к груди обеими руками.
        — Нет и всё!
        — Вам нравится мучить меня? Делать мне больно?
        — Я никого не мучаю, и не делаю тебе больно, ни одна наложница, ни одна рабыня не живёт лучше, чем ты… Я не требую от тебя невозможного, я не заставляю тебя работать или заниматься проституцией!.. Я даже ударил тебя всего пару раз, да и то, только тогда, когда ты выпросила! И…
        Она перебила его:
        — Убирайтесь! Это моя постель…
        Он резко сел, поймал её за левое запястье и рывком дёрнул к себе, притягивая лицо к лицу, заговорил прямо в глаза:
        — Здесь всё моё и ты — тоже…
        Ацилия попыталась освободить руку, зашептала ему в ответ:
        — Странно, что вы сами пережили столько боли, страданий… унижений и продолжаете делать подобное другим…Разве можно так? Разве можно делать то же другим людям?
        Он усмехнулся, оттолкнув её:
        — Когда ты переживёшь всё это, я послушаю, что ты после всего этого скажешь? Будут ли твои речи хоть отдалённо напоминать то, что ты говоришь сейчас…
        Он, поднимаясь на ноги, подхватил свою тунику и ушёл, Ацилия отвернулась, стараясь не смотреть на обнажённое мужское тело, кусая губы, и не верила всем существом, что между ней и этим человеком что-то было, что-то нежное и тёплое. Доверительное.
        Она упала на спину, закрыла рукой глаза, с хрипом втянула воздух сквозь зубы.
        Будь проклято всё! Будь оно всё проклято!
        * * * *
        Иногда ему снились кошмары. Нечасто, но он просыпался от них и долго не мог снова заснуть и часто уходил побродить по лагерю. Это были кошмары из прошлой жизни, из того, что он уже пережил когда-то. Часто это были бои с какими-то врагами, национальность которых он не мог определить, и всё время было много крови, и всё время его убивали. Жизнь покидала тело, прижатое к земле, пронзённое копьём или дрожащей стрелой, и он не мог шевельнуться, потому что тело уже не подчинялось ему. Лишь глаза ещё сохраняли остатки жизни ускользающей, и в последний момент он видел ноги подступающих к нему людей, видел, как не глядя они наступали на пальцы слабеющей руки, но уже не чувствовал боли, видел над собой блеск занесённого меча…
        После этого он просыпался. Иногда это были кошмары из детства, когда отчим убивал не мать, а своего ненавистного пасынка. Всё заливали потоки крови. В реальной жизни он один раз попал в притон на пьяную оргию. Толстый купец положил глаз на смазливого мальчишку, а хозяин притона принял деньги. Тогда Марцию удалось отбиться и сбежать из города. Во сне же всё было наоборот…
        И тогда он просыпался в холодном поту, проклиная своё прошлое на чём свет стоит.
        Так произошло и на этот раз. Склонившийся человек с оскалом белых зубов собирался перерезать ему горло. Марций дёрнулся, сел, хрипло дыша, чуть не закричал от пережитого во сне, дрожащей ладонью стёр со лба холодный лоб, запустил пальцы в волосы и до затылка.
        — Проклятье…
        Последний раз кошмар был два месяца назад, ещё на марше в Ближнюю Испанию, ещё до того, как она оказалась у него.
        Он поднялся на ноги, прошёлся по атриуму палатки, попил воды из деревянного ведра, постоял, снова запустил пальцы в волосы. Утром рано вставать, а сна ни в одном глазу, хотя усталость — страшная, тело совсем не отдохнуло, опять до утра проторчишь у сторожевых костров или проиграешь в кости. Вот же незадача!
        И больше всего не хотелось быть одному, один на один с самим собой. Э-эх!
        Он отдёрнул полог. Рабыня спала, отвернувшись лицом к стене, было жарко, и Марций ясно видел белую открытую спину, еле уловимые девичьи лопатки. Когда он оказался рядом, девчонка повернулась на спину, сонно глянув из-под ресниц. Шепнула:
        — Что… Что случилось?
        Марций прижался к ней, обнимая за живот, укладывая тяжёлую голову на плечо:
        — Обними меня… Пожалуйста…
        Ацилия дёрнулась, прогоняя остатки сна:
        — Вы?.. Что вам..?  — попыталась отодвинуться, отстраняясь от его тела, но через мгновение уловила ровное дыхание. Он спал, прижавшись щекой к её плечу, спал спокойно и по-настоящему. Ацилия, повернув голову, при скудном свете из атриума рассматривала лицо своего хозяина. Симпатичный. Женщины обращают внимание на подобные лица. Да она бы и сама, встретив на улице, проводила бы долгим взглядом. Тёмные глаза, сейчас закрытые, но она хорошо их знала; тёмные брови, ровный загар, короткие по-военному стриженные волосы, несколько более длинных прядок надо лбом топорщились влажно, одна даже прилипла над бровью.
        Прямой нос. Скулы. Шея с тонкой линией шрама, уходящего вниз, на грудь, под тонкую тунику, прижатую рукой. От него веяло силой, и не только физической, как от всякого мужчины. Он из тех, кто всё, что имеет и, чего достиг, добился сам, своими силами. Из тех, кто сам себя создал, сам себя сделал. Тонкая сухая линия упрямства и твёрдости внутреннего мира проходила через губы, особенно чётко улавливалась в уголках их. Такой не отступит от своих принципов. Будь они у него прокляты!
        Ацилия устало прикрыла глаза, отводя взгляд от мягкой беззащитной ямочки на подбородке.
        Почему он такой упрямый? Почему его никак нельзя переубедить?
        Что за человек?
        Заснула.
        Проснулась резко, как от толчка, когда звуки букцины — военной трубы — проиграли последнюю стражу, и Марций дёрнулся, отрывая голову от подушки, сонно поглядел ей в лицо. Прошептал:
        — Уже пора… Проклятая служба…
        Ацилия промолчала, только хмыкнула, непонятно, то ли соглашаясь, то ли нет. Марций тряхнул головой, окончательно прогоняя сон, протёр лицо ладонью.
        — Я не сильно мешал тебе?
        Ацилия отрицательно покачала головой, на него старалась не глядеть, лишь бы уходил скорее. А то надумает ещё чего… Они все только об одном и думают… Но Марций осторожно поцеловал вдруг её в губы, и, сонная, Ацилия даже не успела отвернуть лица, лишь распахнула глаза, встречая его взгляд.
        Поднялся и ушёл.
        Ацилия ещё немного полежала и поднялась на ноги, запахиваясь под мышками шерстяным покрывалом, вышла через шторы в атриум. Остановилась. Молча глядела, как Марций собирался. Он уже поел хлеба с сыром — его обычный завтрак, теперь переодевался. На нижнюю нательную тунику надел ещё одну с кожаной юбкой, ремнями спускающейся ниже колен. Прошёлся, затягивая широкий пояс, металлические пряжки на птеригах сверкнули, взметнувшиеся при движении. Глянул на Ацилию:
        — Ты чего поднялась?.. Тебе ещё спать можно, сколько хочешь…
        — Пить хочу…  — ответила негромко.
        — Вон ведро.  — Мотнул головой в сторону,  — Пей!
        Ацилия прошла мимо него, подхватила бронзовый ковш с длинной ручкой, зацепила немного воды, пила, а через край следила за деканусом. Сейчас он обувался, поочерёдно ставил ноги на трипод, затягивая шнуры высоких сапог. Строгий, подтянутый. Военная форма почему-то идёт всем мужчинам, даже ему. Ацилия вспомнила, каким жестоким он бывает, как больно стискивает запястья и, как силой целует… С напором, с агрессией… Всего один раз с ней он был нежным, даже не узнать, словно что-то нашло, да и сегодня.
        Что к чему?.. Что это вдруг он пришёл к ней?.. Одному спать надоело?.. Странный какой-то, ей-богу…
        — А где Гай? Почему он вам не помогает?  — спросила вдруг, убирая пустой ковш на край ведра, повесила и подняла глаза.
        — Не знаю… Шастает где-то, может, где у своих дружков…  — сейчас он затягивал ремни кожаной кирасы или, вернее, пытался это сделать, они были на боках, и одному неудобно. Вскинул голову,  — Ацилия, помоги мне…
        Она вздрогнула бровями, подошла к нему:
        — Сейчас…  — она остановилась рядом, потуже подтолкнула под мышки своё покрывало, ведь руки будут заняты. Склонилась, а Марций глядел на её открытые ключицы, плечи, верх груди, запутанные кудряшками после сна волосы на висках, затылке.
        Ацилия затянула последние ремни, и он качнулся от рывка, задумавшись.
        — Так пойдёт? Или ослабить?  — Ацилия смотрела снизу.
        — На одно деление…Мне же работать, а не на парад…
        — Хорошо.  — Она растянула пряжки и снова затянула их. Резко выпрямилась и почувствовала, как внезапно закружилась голова, качнулась, но Марций поймал за локоть, не дал упасть.
        — Ты что это?
        Ацилия сглотнула, прикрывая глаза, прижала пальцы к губам. Шепнула:
        — Не знаю…Что-то со мной… Плохо… Тошнит… От воды, наверное.
        — Она тёплая, противная. Гай придёт, скажи, пусть холодной принесёт…  — отпустил её руку, в упор глянул в глаза,  — Сильно плохо?
        — Нет, сейчас пройдёт…  — Ацилия перевела разговор на другую тему,  — Где вы сейчас работаете?
        Марций расправлял кожаные ремни кирасы, одёрнул птериги на плечах, произнёс:
        — Задание самого Сципиона Эмилиана… Мы ломаем город…Нуманцию…  — Ацилия при этих словах нахмурилась,  — Мы отправляем камень, им мостят дороги или строят новые города, а рабы — их здесь много — дробят мелкий и грузят на подводы…Тяжёлая работа.
        — И вы…тоже ломаете город?  — голос её дрожал.
        — Я же деканус, если бы я был центурионом, я бы только командовал,  — он усмехнулся.  — Когда город разберут, наш легион отправят отсюда…
        — И когда это будет?
        Пожал плечами, взял с лавки свой шлем, теперь он был без красного гребня центуриона.
        — Может, через месяц, может, больше. Работы много, других уже отправили…
        — А…  — она хотела спросить, но осеклась, и Марций перевёл на неё глаза,  — А мой дом вы уже разобрали?  — шепнула почти неслышно.
        — Не знаю. Наша центурия работает в другом секторе.
        Ацилия опустила голову, вздохнула.
        — Иди, ложись, ещё рано…
        Качнула согласно головой и ушла.
        * * * * *
        Она уже стала обращать на это внимание: дни шли, а тошнота и головокружение преследовали её. Она старалась скрывать это от хозяина, больше гуляла вокруг, играла на флейте, чтобы отвлечься. Но ничего не помогало. Ацилия думала, что заболела, но жара не было, и горло не болело. Ничего не понять.
        В один день она рано легла спать, хозяина ещё не было. Сон был беспокой-
        ным, словно что-то мешало ей, проснулась, лёжа на спине, смотрела в потолок палатки. Огонь в атриуме горел, кто-то там разговаривал. Ацилия невольно прислушалась.
        — …Зачем ты начал с ним спорить? Тоже мне, герой… Он — легат, а ты…-
        Ацилия уловила усмешку незнакомца,  — Был центурионом, а теперь… Знаешь,
        как он на Совете на тебя..? Во-во, не знаешь… Я предлагал тебя понизить по
        рангу, но оставить центурионом, да куда там… Ты тут ещё с этой дракой, да
        ещё при трибуне. Как мальчишка, честное слово, уже ж не маленький, пора бы знать, где драки устраивать…
        — А я и не устраивал.  — Голос Марция.
        — Не устраивал ты,  — опять усмешка,  — Да ещё из-за бабы… В твоём возрасте
        уже давно надо быть офицером, а то так и уйдёшь на пенсию деканусом, если
        будешь спорить с командиром, да в драки лезть.
        — Валенсий сказал, я ещё слишком молод и неопытен, чтобы быть центурионом…  — Марций.
        Собеседник его рассмеялся:
        — Молод? Да ты что? Мне было двадцать три, когда я стал центурионом, и я
        был не самым молодым… Если будешь таким несдержанным, карьеры тебе не видать… Помрёшь на работах…
        — Значит, помру…  — согласился Марций, и Ацилия уловила в его голосе нетвёрдые нотки. Да он пьян! Они, наверное, пьют сидят!
        — Ладно-ладно, не обижайся. Работы на пару месяцев, потом переведут на север… Я что хотел тебе сказать, ты же теперь деканус, тебе надо жить с твоим десятком, вместе с ними, а ты по-прежнему живёшь, как офицер, в своей палатке, один, да ещё и наложницу себе завёл. Роскошь! Неслыханная роскошь, да ещё в твоём положении… Все же видят!
        — И что я, по-твоему, должен делать?
        — Продавай рабыню — волчиц здесь хватает, Гая можешь оставить, сворачивайся и живи со своими солдатами. Это тебе на руку… Полезно для авторитета. Если освободится место центуриона, я сразу же предложу твою кандидатуру…
        — А я не хочу…
        — Что?
        — Не хочу под них подстраиваться, не хочу им льстить, Валенсий и так знает, что я прав, и трибуну Фаску я уже говорил, что они сами виноваты, они просто сами допустили ошибку, столько ребят положили, а, когда я им указал, когда носом ткнул, они меня одного виноватым выставили… Ну и пусть! Я не собираюсь мириться с ними. Сделали деканусом, значит буду деканусом.
        — Ну и дурак.
        — Значит, дурак.  — Согласился Марций.
        Они замолчали. Слышно было, как наливали вина в кубки. Пили. Ацилия молчала, не шевелясь. Заговорил незнакомец:
        — Что ты за неё держишься? Я тебя не понимаю…
        — За кого? Ни за кого я не держусь…
        — Да рабыня эта твоя! Зачем она тебе нужна? Ну, симпатичная, не спорю, может, и образованная, а дальше что? Продай ты её. Женщин тут хватает… Что в ней такого? Ты же никогда не жил с женщинами… Если бы Овидий кого завёл, я бы не удивился, но ты…
        — А что здесь такого?
        — Овидий долго их не держит, надоела и продаёт… Ты же привязываешься.
        Так и будешь караулить, чтоб другие не увели, в бой пойдёшь, а сам будешь
        думать не о себе, а о ней, как она без тебя будет? А ранят?.. Не женой же ты
        её своей сделаешь? Рабыня, она и есть рабыня… Зачем привязываться?
        — А я и не привязываюсь. Что за бред…
        — Сколько она уже у тебя? А если забеременеет? Ты об этом думал? Женщины они постоянно, только расслабился, а они тебе уже на руки положат, корми и расти… Ты этого хочешь?  — Ацилия невольно напряглась, сама не зная, почему ей стало это особенно интересно, аж в сердце что-то заболело,  — Какие тебе дети, ты их даже не прокормишь на своё жалование… Деканус… Только ублюдков плодить, да и всё… Вот увидишь, Марк, так всё и будет. Помяни моё слово. Какой потом с тебя вояка? Будешь нянчиться…
        — Да брось ты, Фарсий…
        — Зря не веришь, я на своём веку по гарнизонам много чего нагляделся… Столько хороших парней бабы загубили… Пелёнки, дети, сопли и всё такое…
        А могли бы дослужиться… А так — боятся за себя, за семью, инициативы никакой. Кто их потом куда пошлёт? Так и уходят на пенсию…  — помолчали, незнакомец хлопнул Марция по плечу,  — Так что, давай, Марк-дружище, продавай лишнее барахло и переезжай к своим солдатам. Наши все это оценят. Вот увидишь… Ладно.  — Встал,  — Сейчас добраться до себя, и спать, спать, спать. Хорошее у тебя вино, Марций… Кстати.
        — Из старых запасов…
        — Хорошо посидели. Хорошо…
        Ушёл, наверное. Ацилия осторожно повернулась на бок, обняла себя за плечи. " Лишнее барахло…" Вот урод!
        Устало закрыла глаза. Отчаяние и тоска охватили её. Все мужики сволочи, они используют женщин, а потом выбрасывают… Женщины, пелёнки, дети…
        Но ведь это же ваши дети! Ваши…
        Как же я хочу выбраться отсюда, уйти подальше… В Тартар это всё. Всё-всё…
        * * * *
        Авия улыбнулась приветливо:
        — Давно я тебя не видела.  — Ацилия в ответ покачала головой, соглашаясь,  — Садись,  — пододвинула колченогий трипод. Ацилия села, стала глядеть, как женщина перебирает просо. Сама поймала горсть крупы и разжала ладонь, поднося к лицу, стала выбирать мелкие камушки, сор и зёрна овса. Чем солдат кормят. Перебрала и высыпала в большой таз, набрала новой из мешка.
        — Что-то давно ты не появлялась, я видела тебя дня два назад, но ты так и не подошла. Чем занимаешься?  — спросила Авия, подняв большие синие глаза, окружённые сеточкой морщин. Когда-то она, наверное, была симпатичной.
        — Особенно, ничем…  — отозвалась Ацилия, высыпав ещё одну горсточку крупы,  — Я давно хотела прийти к вам,  — оглянулась вокруг на сновавших женщин, кто-то носил воду, рабы кололи дрова, горели костры, и несколько солдат разговаривали, опираясь на копья,  — Мне в последнее время было плохо, не пойму, почему… То тошнит, то голова кружится…
        Авия помолчала, покачав головой, произнесла:
        — Голова кружится, тошнит… Понятно,  — подняла голову, глянула в упор в молодое девичье лицо,  — А задержка у тебя сколько уже?
        Ацилия смутилась и руки её задрожали, просыпая просо, прошептала:
        — Второй месяц…
        — А у Марция ты сколько уже живёшь? Два месяца? Чуть больше?
        Ацилия согласно качнула подбородком:
        — Где-то так…
        — Да ты беременна, девочка моя!
        Ацилия отшатнулась, сжав просо в кулаке:
        — Да вы что?.. О чём вы говорите?
        Женщина усмехнулась:
        — А как ты хотела? Я же предупреждала тебя. Ты два месяца живёшь с мужчиной, как жена его… Этим чаще всего и заканчивается… Ты носишь под сердцем его ребёнка.
        Ацилия долго молчала, положив сомкнутые кулаки на колени, смотрела в какую-то точку перед собой. Авия опять заговорила:
        — Ты сама сказала, тошнит, голова кружится… Да оно же и так видно, можешь мне поверить, у меня опыт… Опыт! Девочка моя, ты беременна от своего хозяина, от Марция, бог мой, от центуриона… Можешь поверить мне
        на слово, точно, так и есть…
        — Декануса…  — перебила её Ацилия, даже не шелохнувшись, только губы дрогнули.
        — Что?  — Авия наклонилась к ней.
        — Деканус. Он уже деканус, а не центурион.
        — Какая разница?
        Ацилия повернула голову:
        — Что… Что мне делать теперь?  — облизала пересохшие губы, не сводя огромных тёмных глаз с женщины.
        — У тебя всего два выхода. Два…  — сделала паузу, вздыхая,  — Один — ты сохраняешь этого ребёнка, скрываешь сколько можешь от хозяина, родишь, конечно же… Жизнь потом станет другой, я видела много подобных случаев-
        уж поверь мне на слово. Может быть, ты сможешь скрывать ещё месяц-два, потом он узнает… Я могу тебе описать его реакцию, но, по-моему, она и так
        понятна… Он продаст тебя или, если не пожалеет денег,  — вышвырнет на улицу… Там ты и родишь этого своего ребёнка…  — Ацилия с отчаянием застонала, стискивая виски кулаками, наклонилась, словно у неё болел живот, но Авия продолжала,  — Мужчины-военные не держат возле себя жён и детей, женщины им нужны время от времени, только развлечься, семейными узами они связывают себя довольно редко, тем более в боевых легионах, как этот… Тут много доступных дешёвых женщин, чтобы держать у себя беременную… Если он продаст тебя сутенёру, никто не обратит внимание на твоё положение, никаких скидок тебе не будет, поверь мне… Мужчин будет столько, да ещё всяких, кто ударит, кто пьяный, кто вообще, честно сказать сумасшедший… Ты не сохранишь этого ребёнка при всём своём желании… А, если и родишь вдруг, у тебя его заберут или убьют… Это другая жизнь — с ребёнком на руках, очень тяжёлая, да и кто он будет, этот ребёнок? Ублюдок, без отца, без роду…
        — А второе?..  — прошептала Ацилия с выражением ужаса в глазах. Авия немного помолчала, словно с мыслями собиралась.
        — Я тебе уже говорила… Ты принимаешь яд и убиваешь этого ребёнка сама!
        — её голос стал резким, отрывистыми — слова,  — Тебе будет плохо и больно, но ты это переживёшь. Будешь болеть, но, если всё сделать правильно, то недол-
        го. Здесь все так делают…  — вздохнула, посмотрела мимо лица Ацилии, куда то вдаль,  — Молодые девчонки иногда ошибаются с ядом, если врач не успеет
        помочь, можно умереть…  — перевела взгляд на глаза собеседницы,  — Но я помогу тебе с ядом, я дам тебе столько, сколько нужно…
        — Но…  — прошептала Ацилия сухими губами,  — И как это будет?
        — Тебе будет плохо, ты отравишься сама, будешь болеть, будет больно, у тебя будет выкидыш…
        — Как это?
        Авия терпеливо вздохнула:
        — Боль будет такая, как при схватках, при родах…
        — Но я же не знаю, как это!  — перебила Ацилия, вскидывая наполненные слезами глаза, замотала головой,  — Я не хочу, нет, я не верю… Это не так, не так… Это не может быть со мной… Не может… Я не хочу в это верить… Это ошибка… Это не со мной… Меня просто, просто тошнило… Я же живу с ним совсем недолго… Я спала с ним всего четыре раза… Святые боги!
        Авия подошла к ней, обняла за плечи, прижимая к животу, гладила по голове, по мягким волосам плачущую девушку:
        — Успокойся. Всё будет хорошо. Не ты первая, не ты последняя… Переживёшь ты это всё, переживёшь, поверь мне… А для того, чтобы забеременеть, хватает и одного раза… Поверь мне, я не ошиблась, ты в самом деле беременна… Надо делать всё быстро, пока не поздно, пока он не зашевелился в твоём животе…
        — А-а-х…  — выдохнула Ацилия с невыносимой болью, резко отстранилась от женщины, мотая головой слева направо в немом исступлении. Губы дрожали,
        словно она хотела что-то сказать, но слов не было. Слёзы в глазах. Резко поднялась на ноги.
        — Ацилия? Девочка моя!
        — Я… Я пойду…
        Ответа не дождалась, пошла к себе, шла и плакала, стирая слёзы со щёк ладонями. Лежала на своей постели, уткнувшись лицом в подушку, и плакала, плакала, плакала. Гай только заглянул к ней растерянно и ни о чём не спросил. Плакала, пока не устала от слёз и не замерла, глядя на пальцы своих рук у лица… От усталости глаза закрывались сами собой. Не заметила, как заснула.
        Марций вернулся уже поздно вечером, обычно он приходил раньше, усталый, сразу же стал снимать надоевшую форму. Гай бросился помогать, расстёгивал ремни кирасы, стягивал через голову тунику с птеригами. Уже, когда Гай развязывал ремни сапог, Марций, сидя на триподе, следил за его руками, спросил вдруг:
        — А где…Ацилия?
        Раб вскинул выцветшие глаза:
        — У себя… Она что-то плакала сегодня полдня…
        — Да?  — Марций удивился, вскинув брови,  — С чего это вдруг?  — Гай пожал плечами, мол, не знаю,  — Позови её, когда закончишь.
        Раб согласно кивнул головой, когда зашёл за полог, рабыня сидела на постели, подтянув колени к груди, обняв ноги руками. Подняла лицо навстречу.
        — Хозяин зовёт…
        Ещё и он! Да чтоб его…
        Устало поднялась на ноги и вышла. Марций обернулся к ней, стоял, опустив
        голову на бок, руки — в пояс.
        — Ближе подойди.  — Ацилия подошла к нему, украдкой оторвала от губ прилипшую прядку волос, вскинула голову ему навстречу, глянула прямо, поджав губы, опять с вызовом. Марций спросил,  — Ты ужинала?  — отрицательно дёрнула подбородком,  — Почему?
        — Не хочу…  — разомкнула губы.
        — Почему?
        — Не хочу — и всё.
        Он помолчал немного.
        — Почему плакала, что случилось?
        — Ничего. Всё нормально. Всё у меня хорошо.
        Он не поверил, естественно.
        — Всё хорошо…  — повторил неторопливо,  — Поэтому, наверное, плачут по полдня?.. Кто-нибудь обидел тебя? Что случилось?
        — Ничего!  — отрезала она,  — Всё нормально. Ничего не случилось и никто не трогал меня.
        Он молчал, потом осторожно сдёрнул ногтем с её щеки прилипшее зёрнышко проса.
        — Где это ты?.. Странно.  — Ацилия смутилась, отшатнувшись назад,  — Тебе самой не кажется странным? А? Просо на щеках, беспричинные слёзы?.. Мне
        кажется.
        — А мне — нет!  — она дёрнулась всем телом, вскидывая подбородок с нескрываемым раздражением,  — Что вам надо? Я устала. Мне сегодня весь день плохо, у меня болит голова… Да, я плакала! И представьте себе, ни от чего, от банальной тоски… От горя! Я хочу домой! Я скучаю по своему дому, по своему отцу, по брату… Что ещё вы хотите услышать?  — упёрла в него взгляд
        тёмных раздражённых глаз, выдержала его ответный и отвернулась,  — Можно
        мне идти?
        — Подожди.  — Марций метнулся вдруг к своей форме в углу, нашёл пояс, стал
        что-то искать в нём, нашёл и обернулся к Ацилии,  — Вот, забери…  — протянул руку, раскрывая ладонь. Сверкнули рубиновые серьги. Ацилия опешила, перевела недоумённый взгляд на лицо своего хозяина,  — Это же твоё?
        — От… Откуда?  — она прошептала.
        — Нашёл гонца, он же не отвёз твоё письмо в Рим.
        — И как?.. Как вы смогли?.. Спасибо…  — она осторожно взяла серьги с его ладони, улыбнулась. Он удивился от вида улыбки на её лице — такое редкое явление.
        — Это было нетрудно, я просто взял его за горло один раз…
        Ацилия дрогнула тёмными бровями:
        — А… А вам ничего за это не будет?
        Марций покачал головой:
        — Не думаю, навряд ли он кому-то скажет… Побоится, потому что получит…
        За нарушение правил.
        — Спасибо.  — Ацилия открыла ладонь, глянула на знакомые камни, опять улыбнулась устало,  — Отец подарил мне их на совершеннолетие, они действительно дороги для меня… Спасибо…
        Она повернулась уходить, но Марций остановил её вопросом:
        — Ты даже не поцелуешь меня?
        Ацилия опешила, обернувшись.
        — В знак благодарности?
        Подошла, поджимая губы. Марций наклонил голову, подставляя лицо, наверное, ждал в губы, но Ацилия поспешно коснулась губами колючей щеки и отшатнулась уходить. Но он успел поймать за локоть, вернул к себе на грудь, нашёл её губы, но поцеловал нежно, осторожно. Ацилия упёрлась, отталкиваясь, глянула с мольбой в его лицо, шепнула:
        — Не надо… Пожалуйста… Прошу вас…
        Он отпустил, и она поспешно ушла к себе, прячась за штору. Марций проводил её глазами, обернулся:
        — Гай! Давай ужин.
        * * * * *
        Ацилия глядела в потолок, стараясь сдержать дрожь на губах, прикрыла
        глаза, и слёзы, переполнявшие их, хлынули вниз, по глазницам и на виски. Горячие. Они словно обжигали всё на своём пути, кожа горела. Отчаяние охватило её с ног до головы. Рядом, у изголовья, стоял кубок с водой. Авия, передавая ей флакончик с ядом цикуты, сказала выпить небольше половины, наказывала строго, но Ацилия вылила в кубок всё. Наверное, она умрёт. Ну и пусть!
        Что из того, что она ещё живёт? Умерли все, кого она любила: отец, Гай, любимые рабыни, нянька Фасия, заменившая ей умершую мать. Все умерли. Все… Одна Ацилия для чего-то живёт. Зачем?.. И вырваться из рук этого человека она тоже не может.
        Зачем жить? Убить ребёнка и умереть самой заодно.
        Повернула голову на бок, перевела глаза на кубок, слёзы застилали его, она видела лишь контур его за пеленой слёз.
        Как? Как это могло с ней случиться? Почему?
        Она снова повернула голову лицом вверх, укладываясь затылком в ямку на подушке. Моргнула устало, выдавливая слёзы из век. Бессилие и усталость не давали ей оторвать тело от постели, не давали подняться. Она потянула руку за кубком, но в последний момент пальцы предательски задрожали, и она опрокинула его. Молча смотрела с немым выражением, как вода растекается по подушкам, одеялу. И где силы взялись? Села вдруг на постели, рывком сунула руку под подушку, доставая свои серьги. Глянула на них, вскину-
        ла подбородок, глядя вверх.
        Ну и пусть! Пусть так! Всё равно… Она уйдёт отсюда… Уйдёт! Уйдёт прямо сейчас… Сейчас!
        Ацилия поднялась на ноги, подхватывая свой плащ, это был плащ хозяина, но она иногда куталась в него, когда её знобило от слёз в последние дни. Туника у неё хорошая, из дорогих, подаренная им, кто на первый взгляд узнает в ней беглую рабыню? Да и серьги у неё есть, может, получится их выгодно продать по дороге, и тогда она сможет добраться до Рима.
        Собиралась она впопыхах, даже не взяла с собой воды и еды, ей было не до этого. Потуже затянула ремни высоких сандалий, подхватила ведро с водой и
        вышла на улицу.
        Время было уже за полдень, но ворота лагеря должны были быть ещё открытыми. Ацилия опрокинула ведро с остатками воды недалеко от входа, покрепче зажала ручку и пошла.
        Всё произошло так, как она предполагала: стража на воротах лишь глянула
        на неё мельком, многие ходили и выходили из лагеря, и рабыни часто ходили к источнику за водой. Ацилия быстро избавилась от ведра и вышла на дорогу, ведущую от Нуманции на Северо-восток, к Риму. Если ей повезёт, она встретит кого-нибудь, и её увезут подальше от этих мест. И тогда он не найдёт её.
        * * * *
        Марций вернулся домой уже в сумерках, у входа в палатку наступил ногой в лужу, выругался. Гай помог ему снять форму, потянулся к ремням сапог. Марк остановил его взмахом руки:
        — Подожди, давай сначала ужин, а потом я хочу сходить до центуриона…
        — Как хотите, господин.
        Раб стал накрывать на стол, Марций поднялся, походил немного по атриуму, уперев руки в пояс, потягивал спинные мышцы, освободившись от тяжести кирасы. День был тяжёлым, они все сейчас тяжёлые. От усталости клонило в
        сон, болели кисти, спина, сорванные от тяжёлых работ. Солдаты не только воюют…
        Взгляд невольно остановился на месте у входа, где всегда Гай ставил по утрам полное ведро воды.
        — Гай?  — он обернулся,  — А где вода?
        — Что?  — раб озадаченно оторвался от стола, где раскладывал ужин,  — Не знаю,
        господин…Утром я ставил его. Даже не знаю, что и сказать. Не думаю, чтоб кто-то украл его.
        Марций нахмурился, словно вспоминая что-то, резко шагнул в сторону штор, отделяющих другую половину помещения. Рабыни не было.
        — Где она?  — обернулся,  — Гай, где моя рабыня?
        — С утра была здесь. Я её видел. Она ни о чём не разговаривала со мной. Не
        знаю… Даже не знаю, где она…
        — Да чтоб тебя!  — разозлился, выходя из себя,  — Ни о чём ты не знаешь!.. Я оставляю тебя на хозяйстве, ты должен следить за всем и за всеми… Я же не могу и это ещё делать! Проклятье!.. Она опять сбежала…  — метнулся к выходу
        и, подхватывая плащ на ходу, добавил,  — Я иду за собакой, а ты найди мне коня!
        — А ужин?
        — В Тартар всё! Шевелись!
        — Хорошо, господин…
        * * * * *
        Она прошла намного меньше, чем рассчитывала. День выдался жарким и до
        самого захода солнца стояла духота. Здесь Ацилия уже пожалела, что не взяла воды, а к ночи захотелось и есть. Новые, ещё толком не разношенные сандалии натёрли ноги, она часто останавливалась, пытаясь перевязать ремни по-другому, подкладывала листья росших у дороги кустов. Но ни разу она не
        пожалела о содеянном. Надежда толкала её вперёд, она знала, что где-то недалеко по этой дороге есть небольшой городок, в нём она могла бы спрятаться до поры до времени и, может быть, сумеет продать свои украшения. Несколько лет назад они были там с отцом проездом, она знала кое-какие места и улицы, надеясь, что эти знания помогут ей. Лишь бы успеть дойти, чтобы её не догнали.
        Когда наступила ночь, она стала смелее останавливаться на отдых, думая, что в темноте её не заметят, даже если кто-нибудь проедет мимо.
        — Ничего, Ацилия,  — говорила сама с собой,  — Когда-нибудь всё закончится…
        Когда-нибудь всему этому придёт конец… Когда-нибудь… Потерпи ещё немножко… Наберись смелости…
        * * * * *
        Собака бежала впереди, выделяясь светлым пятном в сгустившейся темноте.
        Она специально натаскана разведчиками ловить беглых рабов, и в прошлый раз она помогла найти рабыню, привела в Нуманцию. Сейчас города уже практически не было, да Марк и не думал, что девчонка могла бы второй раз
        пойти туда. Он уже нашёл на источнике пустое ведро и с психу разбил его о камни в щепки. Проклятая рабыня! Чего тебе не хватало?! Разве я бил тебя? Особенно в последнее время… А я-то к ней по-человечески, даже безделушки её вернул… Ну подожди… Я всё равно тебя найду, никуда ты не денешься… Лошадь бежала ходко, стуча копытами по каменным плитам, которыми была вымощена дорога на ближайший город. Марк торопился, зная, что впереди есть торговый городок, где рабыня может спрятаться, тогда до утра ему её не найти, снова будет скандал с начальством, хорошо ещё, если он легко отделается.
        Он припал к гриве лошади, толкнул пятками мокрые бока. Бесполезно, уставшая, она часто переходила на рысь, сбивалась на шаг, два раза Марк уже позволял ей пройти шагом.
        Будь проклята эта ночь! И эта рабыня…
        * * * * *
        Ацилия поднялась на холм и внизу увидела светящиеся огоньки факелов.
        Город! Неужели город! Она спасена!
        Ноги сами понесли её вперёд. Быстрее, быстрее…
        Уже спустившись вниз, она поняла, что это не город, это отдельные факела и горевший костёр. Может быть, кто из торговцев решил заночевать у дороги, значит, до города ещё далеко.
        Она вздохнула. Может быть эти люди помогут ей. О том, что это могут оказаться военные, она даже не подумала. А когда поняла это по повозкам и
        распряжённым лошадям, назад сворачивать было уже поздно. Если бы сейчас
        она бросилась в темноту, это показалось бы странным и её начали бы ловить,
        и, конечно же, поймали бы. Ацилия судорожно перевела дыхание, накидывая
        на голову капюшон.
        Может быть, там не окажется знакомых, и её не узнают, и всё обойдётся.
        — Стой!  — легионер преградил ей дорогу,  — Кто такая? Откуда идёшь?
        — Я…Я в город иду…У меня там родственники…
        — Откуда? Откуда идёшь?
        — Из-под Нуманции…  — выдохнула Ацилия.
        — Нуманции?  — легионер удивился,  — Там лагерь, мы сами оттуда… Что-то я не видел тебя там. Ну-ка, сними-ка это!..  — он указал рукой на капюшон. Ацилия взяла его за оба края у горла и откинула назад. От волнения во рту пересохло. Легионер попытался рассмотреть её лицо в темноте,  — Рабыня?
        — Нет…
        — Странно, свободных в нашем лагере женщин я знаю в лицо, кто на довольствии стоит… кто так… Тебя — нет… Подойди-ка к свету…  — больно взял за локоть сухими въедливыми пальцами, впился — не оторвать, а так бы Ацилия сорвалась с места. Что за занудливый тип, какое тебе дело?
        — Что там, Домн?  — от костра поднялся ещё один легионер, сверкнула в блеске огня кожаная кираса. Ацилия мельком глянула в его лицо, этот моложе первого, и значительно.
        — Девчонка, говорит, с нашего лагеря… Я не помню её, сказала, что не рабыня…  — повернул Ацилию к костру лицом,  — Вот, сам посмотри… Беглая, наверное…
        — Нет!  — отрезала Ацилия.
        — Вообще-то, не похоже,  — отозвался молодой,  — Посмотри на неё, какая с неё рабыня? Посмотри на тунику, да и по лицу видно…
        Ацилия вздёрнула подбородок, но старый легионер так и не разжал пальцев.
        — Из Нуманции?  — он встряхнул её, Ацилия прикрыла глаза, переживая боль в руке,  — Из Нуманции продали всех, кого не убили, ты не можешь быть свободной. Где-то врёшь ты, красавица…
        — Ничего я не вру!  — перебила Ацилия,  — Зачем мне это? Отпустите…
        — Не похожа ты на крестьянку из деревень Нуманции, чтобы быть свободной, а горожан свободных быть не может, Сципион приказал казнить и продать всех… Что-то я не пойму, кто из нас прав!
        — Да отпусти ты её, Домн, на кой она тебе сдалась?  — отозвался молодой,  — Пусть идёт, куда хочет.
        — Ну уж нет. Я пойду центуриону скажу, вдруг она лазутчица…
        — Да вы что?  — воскликнула Ацилия, чувствуя, как тревога заполняет душу.
        — А вдруг беглая,  — вознаграждение дадут.
        — А если нет, только центуриона зря разбудишь, потом крику будет, все спят же…
        — Эй, молодёжь! Иди буди, а я её подержу.
        — Да он же меня потом сожрёт!
        — Иди-иди… Это приказ!
        Ацилия только с мольбой уставилась ему в глаза — этот легионер был её единственной надеждой. Но он привык выполнять приказы старших, ушёл. А
        этот Домн сжал второй рукой её правый локоть, впился костлявыми пальцами, как клещами. Ацилия только поморщилась.
        — Сейчас он придёт и скажет, что с тобой делать… Разберёмся.
        Она промолчала, нахмурилась, отворачивая лицо.
        Послышались голоса:
        — …Он приказал, а я что? Я ему говорил, а он…
        — Ну смотрите у меня, если зря разбудили, до утра будете дежурить и только
        попробуйте заснуть… Я вам покажу…
        Ацилия дёрнулась, голос центуриона показался ей знакомым, а когда он вышел в свет костра, она обомлела и дёрнулась в сторону, опуская голову вниз, губы шепнули бессильно в немом отчаянии:
        — О, боги…
        Это был центурион Лелий. Рыжий Лелий. Будь он проклят!
        Он сразу же узнал Ацилию, вскинув рыжие брови, воскликнул:
        — Ба! Кого я вижу!
        — Вы её знаете?  — воскликнул вслед за ним молодой легионер, подходя ближе,  — Она сказала, что не рабыня…
        — Не рабыня?  — Лелий захохотал победно, сверкнув в полумраке синими глазами, отблески костра медно светились в его рыжих густых волосах. У Ацилии от этого смеха поползли мурашки между лопаток, она старалась не глядеть на него, отвернула лицо на бок и вниз. Лелий подошёл ещё ближе, с восхищением всматриваясь в её лицо,  — Как же ж, не рабыня она… С утра ещё была рабыней… Рабыня декануса Марция…  — подошёл вплотную, глядя сверху, сильными пальцами поймал за подбородок и потянул голову рабыни на себя, встретил взгляд тёмных испуганных глаз. Ацилия дёрнулась в бок изо всех сил, легионер, что держал её, выпустил правую руку, Ацилия вскинула её, ударяя центуриона по предплечью, чтобы освободить лицо от его пальцев. Ей это удалось, Лелий аж отшатнулся от её руки, ведь она попыталась ударить его по щеке ногтями. Он вовремя перехватил её за запястье, сжал руку до хруста в костях, притягивая к себе лицом к лицу, зашептал в глаза:
        — Она рабыня… Беглая рабыня… Вот мы и встретились, я же обещал тебе, помнишь?
        — Вы… Вы не можете…
        — Х-х-х,  — он усмехнулся в ответ,  — Я всё могу, вот увидишь…  — Он вывернул её руку, держа за запястье, за спину, при этом притиснувшись к рабыне широкой грудью в кирасе,  — Держи её, Домн, держи крепче… Она строптивая. Но так даже лучше, правда?  — он смотрел ей в глаза,  — Интереснее… Ты согласна?
        Легионер за спиной перехватил её руку, снова сжал в тиски, больно вывернув локоть, Ацилия прямо услышала, как хрустнули суставы и связки в хрупких руках, от боли в глазах потемнело, она даже не слышала его голоса, а он шептал ей в лицо, прожигал глаза хищным синим взглядом:
        — …конечно, ты помнишь, ведь так? У меня до сих пор остался шрам на щеке…  — он коснулся пальцем этого места,  — А я тебе обещал… Ты мне не верила, а зря… Я же сказал, что ещё расквитаюсь с тобой, рано или поздно…
        Достану тебя. И у меня получилось… Ты согласна?
        Ацилия с силой мотнула головой, отстраняясь от его лица ненавистного, заговорила громко:
        — Вы сами виноваты, я только защищалась!.. Вы бы на моём месте поступили точно так же…
        — Ух ты, какие разговоры!  — засмеялся Лелий в ответ.
        — Отпустите меня… Прошу вас! Я могу заплатить…  — это была её последняя
        попытка.
        — Ты уже и деньги украла?  — ухмылка. Лелий положил ладонь ей на горло, упивался, чувствуя отрывистое, испуганное дыхание под пальцами.
        — Нет!  — она дёрнулась, пытаясь сбросить с себя его руку, но пальцы вдавились в кожу,  — Это не деньги…
        — А что?..  — он улыбался, глядя в её лицо.
        — Украшения… Драгоценности… Они мои… Честно — мои…
        — Да?  — Лелий приблизил к ней лицо, прижимаясь небритой щекой к её щеке, заговорил негромко,  — У тебя есть и другие драгоценности, ты знаешь об этом?  — его рука, вторая, правая, скользнула вниз по груди, животу и ниже, между ног. Ацилия дёрнулась с такой силой, с таким отчаянным сопротивле-
        нием, что Домн, державший её, отступил назад на пару шагов, но удержал, так заломив руки, что у Ацилии перед глазами поплыли яркие круги. Она хрипло задышала от боли, размыкая сухие губы, а, когда претерпела её, уставилась Лелию в лицо с такой нескрываемой ненавистью, что светились глаза.
        — Домн!  — закричал Лелий,  — Ну я же сказал тебе, держи её крепче…
        — Я держу… Но она такая сильная. Поразительно…
        Лелий снова подошёл ближе.
        — Я буду кричать…
        — А я выбью тебе зубы и ты забудешь, как это делается…  — ухмыльнулся, открывая свои,  — крупные и белые, Ацилия невольно глянула на них и снова перевела взгляд на его синие глаза.
        — Вы не имеете права, у меня есть хозяин… Вы не можете… Вы не посмеете…
        — Давай поспорим?  — улыбался, и от этой улыбки Ацилию аж затрясло.
        — Сволочь! Подлая мелкая скотина… на равных вы не можете, только при ваших прихлебателях…
        Он ударил её по губам ладонью, хлёстко, с силой, может, он и не выбил у неё зуб, но замолчать заставил — это точно.
        Ацилия замотала головой, глотая слюну, пахнувшую кровью, стояла, опустив голову, пряча лицо. Заговорил молодой легионер:
        — Центурион! Если она действительно чужая рабыня, мы не имеем права… Это незаконно… Марций, он же…
        Лелий обернулся к нему:
        — А он и не узнает. Или ты собираешься ему сказать?
        — Я?  — он отступил,  — Ну…
        — Ты в моём подчинении, и мало ли что может случиться…  — легионер опустил голову,  — То-то же… Давай, прекращай молоть ерунду и занимай очередь, я хочу, чтобы ты был сразу же после меня…
        — Но…  — подал было голос Домн у Ацилии над ухом, Лелий повернул к нему
        лицо:
        — А ты — потом! Всем ясно? И чтоб никто об этом не знал.
        Он взял Ацилию за подбородок всей огромной ладонью, поднял голову, она смотрела в сторону, мимо его лица, мимо его синих пронзительных глаз. Губы, вымазанные кровью, дрожали, и Лелий целовал их, чувствуя немое сопротивление. Упрямая девчонка. Напряжённая шея, напряжённые плечи, голову не повернуть, не сломить, как ни пытайся!
        Лелий попробовал оттолкнуть её голову, чтобы поцеловать в шею, под ухом, но сделать это только подбородком было тяжело, а руки в это время блуждали по телу, мяли её всю, невзирая на тунику, плащ. Она не сдавалась даже в этом отчаянном положении, когда он, зажав её рот ладонью, попытал-
        ся повернуть голову на бок, чтобы открыть шею, девчонка укусила его за пальцы.
        — Дрянь!  — Лелий опять ударил по губам, стискивая зубы от раздражения. Нащупал подол туники на поясе, вцепился двумя руками,  — крепкая шерсть!  — разрывая одежду, рванул ещё раз, добираясь до края, открыл бёдра. Когда его рука, сламывая сопротивление, втолкнулась между ног, рабыня дёрнулась назад и вверх, запрокидывая голову, хрипло выдохнула, глаза смотрели мимо, в темноту. Домн над ухом хихикнул, сдерживая её, чувствуя дрожь на руках.
        — Центурион, нам-то оставишь?  — ухмыльнулся.
        — Да пошёл ты…  — выдохнул Лелий, забираясь руками под тёплую тунику, лапая спину, спускаясь ниже. Подхватил одну ногу под колено, отрывая от земли, дёрнул себе на пояс, в свете костра молочно блеснула кожа тонкого девичьего колена. Молодой легионер стоял рядом, открыв от удивления рот, смотрел на него остановившимся взглядом.
        — Проклинаю…  — прошептала Ацилия, перевела глаза на лицо насильника и снова отвернулась. Лелий только удовлетворённо хмыкнул, лапая её. Он даже не сразу обратил внимания на то, что рядом звонко залаяла собака.
        — Кого это ещё принесло?  — удивился Домн, и молодой солдат обернулся, Лелию пришлось оставить девчонку, когда уши различили стук копыт в темноте. Обернулся. На свет костра выскочил всадник, осадил лошадь на задние ноги, натянув повод. Разбрызгивая клочья пены, мотая головой, лошадь хрипло дышала, лоснилась в отблесках костра. Всадник спрыгнул на землю, перекинув ногу спереди, остановился, качнувшись от долгой езды верхом.
        — Это моя рабыня!
        Лелий поморщился, узнав по голосу декануса Марция. И что за нелёгкая его привела! Шагнул навстречу, ухмыляясь:
        — Не мог ты немножко подзадержаться: мне чуть-чуть не хватило поиметь твою рабыню…
        — Урод!  — перебил его Марк, склонил голову, глядя исподлобья. Лелий засмеялся:
        — И не только мне, но и моим легионерам…  — вскинул голову с вызовом,  — Что это ты, Марций, пораспустил своих рабов, гуляют они у тебя, где хотят? Что ж так? Разбазариваешь своё барахло… Думается мне, оно тебе не нужно. Так что, извини, но твоя рабыня попала под горячую руку, если она гуляет без тебя, то она уже не твоя, я так это понимаю,  — упёр руки в пояс, принимая непробиваемый вид.
        — Ошибаешься, Лелий. Я заплатил за неё деньги…
        — Ты выиграл её в кости.
        — Какая разница! Она — моя! Моя и точка! А моё — это моё. И никому я не позволю пользоваться моим, а тебе тем более.
        — Рановато ты приехал. Интересно, что бы ты потом сказал, продал бы её или мне подарил?
        — А это не твоего ума дело. Я её забираю. И свою рабыню я буду наказывать сам, без твоей помощи.
        — Я её поймал, где же твоя благодарность?  — Лелий ухмыльнулся.
        — В лагере я расплачусь с тобой по обычной цене.
        — Не-ет!  — Лелий закачал головой,  — В лагере мне не надо, мне надо сейчас. А расплата будет с неё. Если хочешь, становись в очередь. Я всё равно буду первым…
        — Ну и урод же ты, Лелий…  — процедил Марций сквозь зубы,  — Редкий урод…
        Лелий захохотал, откинувшись назад. Спросил:
        — Марций, интересно, она ещё девочка, или ты всё-таки за это время сподобился на что-то? Для тебя это, верно, подвиг?
        — А ты сам не понял, когда лапал её? Ты же у нас мастер по этим вопросам… Профессионал…
        Лелий промолчал, а потом заговорил серьёзно:
        — Я не отдам её тебе. Пока мы не вернёмся в лагерь и ты не предоставишь свидетелей или документы на рабыню, я не верю тебе, что она твоя. Я имею на это право. А пока мы доберёмся, всю эту ночь, она будет у меня, и тогда я точно тебе скажу, девочка она, или уже нет. До утра ещё далеко. Я успею.
        — Ну это ты зря.
        — А что ты сделаешь?
        — Я просто заберу её.
        — Ну уж нет!  — Лелий закачал головой,  — Я её не отдам. Это моя добыча. Если хочешь, попробуй отбить, если сумеешь, конечно.
        — На кулаках?
        — А смысл драться с тобой на кулаках, я чуть не убил тебя в прошлый раз. Я предлагаю — мечи. Ты же умеешь держать меч в руках, а, Марций? Или разучился, таская камень в городе? Ты — деканус, не боишься, что на этот раз тебя сделают простым легионером?
        — Не боюсь.
        — Х-х-х!  — усмехнулся,  — Ну, посмотрим.  — Обернулся,  — Домн, принеси мне мой меч. Гален, отдай ему свой!
        Домн отпустил злополучную рабыню, она тут же опустилась на землю, открывая в рваной тунике голые колени, сидела, опустив голову, и растрёпанные волосы падали ей на лоб. Гален, молодой легионер, вытащил из ножен и подал Марку короткий меч. Стандартный. У Марка тоже был такой. Он перехватил рукоять поудобнее, несколько раз взмахнул рукой, разминая запястье. Эх, не в выгодном он положении: уставший, злой, голодный, на самом — только простая туника и плащ, а Лелий в кирасе. Да и Марк знал, что у центуриона специальный меч, сделанный на заказ, в полтора раза длиннее, чем любой стандартный. Да и силы в нём — хоть отбавляй.
        В прошлый раз он действительно чуть не задушил, но вот представился случай отомстить ему за обиды, расквитаться за прошлое. И это вселяло злость, такую нужную сейчас.
        Ничего, главное вымотать, заставить потерять силу.
        Лелий был уверен в победе, улыбался, бросал какие-то шуточки про рабыню и самого Марка, обещая показать, какого цвета кровь у зарвавшихся деканусов, ухмылялся, сверкая синими глазами. Мечом он и правда владел хорошо, но и Марк недавно был центурионом и сам учил свою центурию обращению с мечом, и что-то умел к невезению центуриона Лелия. Когда Марк, применив простой, но зря забытый всеми приём, ранил Лелия в правую руку, тому пришлось перебросить меч в левую, и он сократил заметно количество своих словесных выпадов — сосредоточился на поединке, боясь потерпеть поражение на глазах у своих солдат. А, может, по какой другой причине, но попритих, лишь ухмылялся.
        Марк был легче его, подвижнее, упруго скользил мимо и рядом, пружинил на ногах, легко уходил в сторону и снова сходился с противником, но Лелий умудрялся отбивать его меч в нескольких сантиметрах от тела, и даже ранил дважды. Один раз в плечо чуть выше локтя, неопасно, но кровь стекала по руке вниз и на пальцы, от неё начала скользить рукоять меча. Проклятье! Вторая рана была опаснее. Марк мог бы её вообще не получить, если бы был в кирасе, как и Лелий, ведь самому Лелию он уже дважды доставал под руку и в живот, но меч только скользил по дублёной коже кирасы. Теперь жгучая боль обжигала рёбра под левой рукой и от крови пропиталась туника на боку, стала тяжёлой, прилипала к ране, отвлекала на неё, а надо было держать в голове только Лелия, он в раже схватки и смертельный удар провести может… Ему-то что? Он среди своих, это Марк неизвестно, как здесь оказался в такое время…
        "Держись, держись…" Мысленно разговаривал он с собой.
        Лелий брал напором, силой, агрессивной игрой меча, редко позволял подходить к себе близко, да и его оружие в этом ему помогало. Поединок был долгим, уже и рабыня отошла от немого шока и, вскинув голову, следила за ним. Никто из соперников не желал признавать победы другого, несмотря на мелкие раны, кровь и усталость.
        Марк увернулся и ушёл в сторону на безопасное расстояние, украдкой стёр левой ладонью пот со лба, кровь от раны на плече уже текла меньше, и пальцы на рукояти меча слиплись от засохшей крови, впились в кожаный ремень, но зато не скользили. Проклятье! Да пора бы уже завершать эту дикость! Надо… Надо пройти за` его меч, не дать ему развернуться, ведь он не подпускает… Не подпускает…
        — А ты заметно подустал… Тебе не кажется?  — Лелий улыбнулся.
        — Да и ты дышишь через раз…  — отозвался Марк, парируя его удар, ушёл влево, за боевую руку, только с этого бока и можно было его достать. Проклятый Лелий, он хорошо владел мечом и правой и левой рукой, менял руки, когда хотел, запутывал. Марк так не рисковал, когда-то он пережил ранение в левую руку, и она плохо слушалась теперь при долгом напряжении в ней, доверять ей жизнь Марк бы не стал.
        Он дождался следующего раза, когда Лелий перебросил меч из левой ладони в правую, и пошёл на неожиданное сближение с правой стороны, еле уклонился от опасного удара под левое ребро, прошёл броском длину его меча, приблизившись настолько, что длинный меч стал бесполезен. Это был последний шанс, если он не получится сейчас, Марк проиграет, он не успеет уйти на безопасную дистанцию.
        Лелий опешил от такого неожиданного напора, и этого мгновения Марку хватило на то, чтобы завести правую руку с мечом снизу вверх, как раз под кирасу в живот; лезвие меча скрипнуло по застёжкам птериг на поясе, вошло под кирасу на ладонь. Левой рукой Марк обхватил Лелия за шею, чтобы он не ушёл назад, не допустил, чтобы всё прошло втуне. Зашептал ему в лицо:
        — Только дёрнись, я выпущу тебе кишки…
        Лелий замер, опуская руку с мечом, вскинул подбородок, усмехнувшись:
        — Ты и правда можешь это сделать?
        — Легко…
        Лелий промолчал. Марк заговорил первым:
        — Признай, что проиграл, и я уберу меч, пока не порезал тебя… Мне тяжело сдерживать мою руку…
        — Убирай…  — выдохнул Лелий.
        Марк отпустил его, дёрнул руку с мечом вниз, отступая назад, на конце меча была свежая кровь. Всё-таки он достал его. Лелий шагнул назад, прижимая левую руку к животу, упал на колено, упираясь в землю мечом. Домн бросился к нему, подхватил под плечо, но Лелий процедил сквозь зубы:
        — Кирасу… помоги…
        Дальше Марк не смотрел и не слушал, отвернулся, стёр тыльной стороной кисти пот с лица вверх, на лоб, на волосы, ставя их дыбом и без того сырые. Отлепил пальцы с рукояти меча, бросил его молодому Галену:
        — Найди мне свежую лошадь, мою заберёте себе…
        Подобрал с земли свой плащ, сброшенный перед поединком, накинул на плечи, пальцы дрожали и он долго не мог застегнуть медную застёжку. Собака поднялась навстречу, и он проходя погладил по мягким ушам. Рабыня не смотрела на него, глядела прямо перед собой в темноту, губы поджаты и щёки бледные.
        — Вставай!  — приказал коротко и она повиновалась. Марк ударил её по губам костяшками полусогнутых пальцев, вымещая в этот удар всё, что он не мог сказать сейчас словами. Рабыня опять упала на землю, на голое колено, зажала след удара на губах костяшкой большого пальца левой руки, глянула через неё тёмными глазами — языки пламени плескались в них, как в ночном озере.
        — Вставай!  — приказал снова. Рабыня поднялась, но следила за его руками, чтобы не пропустить ещё одного удара. Но Марк уже отвернулся — легионер подвёл осёдланную лошадь, подставил руки, помогая сесть. Марк качнулся на слабых ногах, он потерял чертовски много крови, а она до сих пор ещё течёт. Но это уже в лагере. Всё потом… Он поправил плащ, подкладывая его на левый бок, закрывая рану на рёбрах, прижимая ткань рукой, повод держал одной раненой же правой рукой. Голова кружилась, хотелось пить и спать…
        — Двигай!  — он дёрнул подбородком вперёд, в упор глядя сверху на стоящую рабыню,  — Вперёд! Пошла!
        Ацилия подчинилась, на ходу запахивая на себе плащ, чтобы скрыть голые ноги. Сразу же заболели стёртые пятки, и эта обратная дорога в лагерь… Будь всё проклято! Особенно этот человек…
        Зачем? Зачем он тащит её обратно? Чтобы убить? Ведь он — это ей обещал? Убил бы прямо здесь… Тут… Я не хочу никуда идти! Я устала! Я не хочу…
        Ацилия шла медленно, так, как могла после пройдённого расстояния, после пережитых нервов, нечеловеческого страха и боли. Сначала Лелий, теперь этот… И она не знала, что лучше — остаться ей у Лелия, где её ждало групповое изнасилование или вернуться с этим… где, возможно, её ждёт смерть… Слёзы отчаяния и безысходности потекли из глаз сами собой. Что? Что ей делать? Что же ей делать теперь?
        Она плакала беззвучно, да даже, если бы и громко, навряд ли он услышал бы их — ехал, кивая носом, засыпая на ходу, и как лошадь его слушалась?
        Но когда Ацилия, обессиленная, остановилась, он вскинул голову и процедил сквозь зубы:
        — Пошла!
        Она вздохнула и повиновалась.
        Шли они долго, слышно было только, как стучат копыта лошади по дороге, да собака бежит следом. Ацилия шла из последних сил, не желая казаться слабой, сдаваться, но собственное тело подвело её. Несколько раз она споткнулась, шла нетвёрдо, хромала, а потом ослабела настолько, что упала на голые колени и замерла, опустив голову. Слёзы охватили её, и ей было всё равно на разорванную тунику, на открытые ноги.
        — Ну и что?  — спросил он сверху,  — Вставай!
        — Я не могу… я не могу больше идти…
        — Почему? Ты же как-то пришла сюда!
        Ацилия вскинула голову, подняв заплаканное лицо:
        — Потому что я устала!.. Потому что у меня больше нет сил… У меня всё болит… Я больше не могу! Я натёрла ноги… Мне больно идти…
        — И что?  — он был поразительно спокоен.
        — Лучше убейте меня тут, зачем обратно?.. Какая разница…
        — Убить?  — он удивился, склонился к ней с коня, уставился в лицо.
        — Ну вы же обещали, что убьёте меня…  — она стёрла со щёк холодные слёзы.
        — Не-ет,  — протянул он, выпрямляясь в седле,  — Я обещал, что отдам тебя своим солдатам, именно это я сделаю, когда мы вернёмся.
        Ацилия задохнулась, качнувшись вперёд:
        — Вы… вы не посмеете…
        — Ещё как! Ты изрядно надоела мне со своими выходками, мне проще без тебя, чем с тобой.
        — Но… Зачем вы… зачем тогда забирали меня у него?..  — её лицо было бледным и резко выделялось в рассветных сумерках.
        — Потому что он не попросил у меня, хотел сам, а с сам лично распоряжаюсь своими рабами, своими вещами…
        Ацилия долго молчала, ошарашенная его словами. "И от него… у меня под сердцем…"
        — Я не вещь!  — бросила с вызовом.
        Он усмехнулся:
        — Конечно, все мои вещи лежат по местам, а ты всё время шаришься где-то, ещё удивительно, как это я успел до того, как Лелий попользовался тобой, как последней…  — Он замолчал, дёрнув подбородком, и от резкого движения лошадь беспокойно переступила копытами у ног Ацилии, а сам Марций цыкнул через зубы от боли в боку, где к ране присохла туника,  — Может, ты жалеешь, может, вернёшься к Лелию? Сам он, может быть, сейчас мало способен, но тебе самой хватит ума ублажить его, он об этом мечтает… даже с дыркой в животе! Вернёшься?
        Ацилия ничего не ответила на этот цинизм, только слёзы с новой силой хлынули из глаз.
        — Вставай!  — крикнул, и лошадь заплясала под ним, но он приструнил её одной рукой. Ацилия поднялась, прямо глядя перед собой, пошла вперед. Он толкнул лошадь пятками.
        Ацилия шла ещё некоторое время, пока не закружилась голова то ли от усталости, то ли от того ребёнка, что был в ней. Она снова упала на колени, закрыла лицо ладонями и опять, в который раз уже, разрыдалась, молча, ни слова не говоря.
        Когда постепенно успокоилась, поднимая глаза в испанское небо, лишь бы не глядеть на него, Марк протянул ей руку с коня:
        — Давай руку!
        Почему она взяла её? На что рассчитывала? Ведь хорошо знала, куда он везёт её… Но подчинилась, не думая, испитая до дна, обессиленная вконец. Он посадил её на лошадь перед собой, и разорванная туника открыла ноги, но Ацилии было уже всё равно, и настолько, что она даже уронила голову назад, ему на грудь, закрывая глаза. Марк толкнул коня пятками, заставляя перейти на рысь, терпел боль в боку от её тела, нахмурил брови, заставляя себя не спать. На дальних горах уже занимался рассвет, а до лагеря ещё ехать и ехать.
        Приехали они уже после рассвета, когда все просыпались, готовили завтраки, собирались на работы. Взмыленная лошадь остановилась у палатки, выскочил Гай, хватая её под уздцы. Марк спрыгнул сам, снял рабыню и на руках занёс её, сонную, в палатку, положил на постель. Гай крутился рядом, причитая.
        — Не мешай, лучше позови врача…
        Устало опустился на трипод, прикрыл глаза, повесил руки между колен. Всё тело болело, словно заживо рвали на куски. Как же он устал, смертельно устал. Повернул голову, прислушиваясь,  — рабыня ещё спала, устала, наверное, не меньше его самого. Сейчас, донельзя уставший и разбитый, он пока не чувствовал злости на неё, но знал, что когда всё пройдёт, она вернётся и, возможно, вдвойне или втройне…
        Пришёл врач, пока готовил инструменты, приказал помыться, надеть чистую одежду, ждал терпеливо и спокойно, вселяя уверенность. И правильно приказал, после горячей воды тело посвежело, приобрело былую гибкость, но потянуло в сон, глаза стали закрываться сами собой. Врач, молодой Цест, чуть старше самого Марка, аккуратно осмотрел раны, отвлекая разговором, промыл их раствором винного уксуса, рану на плече перевязал, а на животе — аккуратно зашил. Боль отрезвила Марка, он терпел, скрипя зубами, и с новой силой разозлился на рабыню.
        Всё из-за неё! Только она одна во всём виновата! Будь проклят тот день, когда она появилась у него…
        — Я бы мог дать тебе опий, но, думаю, ты и сам справишься с болью.  — Цест собирал инструменты в деревянный ящичек,  — Если бы я её не зашил, она заживала бы два месяца, а так…  — он промолчал.
        Боль утихала, пульсируя даже в голове, и Марк смотрел на врача, откровенно разглядывая его, но, наверное, больным это позволялось. Цест и сам был военным, но пять лет назад попал в передрягу, кто-то даже говорил, что он один выжил из своего десятка, получил тяжёлую рану в ногу, выжил, но стал хромать, и его отправили со службы на мизерную пенсию. Он переквалифицировался и стал военным врачом. Он появился в их легионе лишь год назад, не все здесь ему доверяли из-за его молодости, были и другие врачи, постарше. Но, видимо, сейчас именно Цест оказался менее всего занят. Марк вздохнул, как к врачу у него к Цесту претензий не было.
        Врач поднял голову:
        — Мой совет: немного поешь чего полегче и ложись спать, проспишь до утра завтрашнего дня и практически обо всём забудешь, я слышал, на тебе всё быстро заживает.  — Марк усмехнулся, повёл бровью,  — Я сам зайду к твоему центуриону и скажу, что несколько дней ты будешь болен…  — вздохнул,  — И где вы умудряетесь почти в мирное время, удивляюсь?  — хмыкнул,  — Сейчас вообще привезли центуриона Лелия с раной в живот… Молчит, ничего не говорит, где? Как?
        — Серьёзно?  — Марк нахмурился.
        — Думаю, не очень, но месяц точно проболеет, главное, живот у него крепкий оказался, если бы внутренности выпали… Больно, конечно, ранения в живот всегда больно… Зашили, а насчёт лечения у нас возникли разногласия, думаешь, почему я здесь?  — усмехнулся,  — Ладно. Пойду, гляну… Зовите, если что.  — направился к выходу.
        — Спасибо, Цест!
        — Это моя работа…  — качнул головой и ушёл.
        Марций немного побродил по атриуму, придерживая локтем рану на боку, накручивая сам себя. Чего ей не хватало? С какой стати?.. Я же не бил её… Даже силой не брал сколько уже времени… Эх, недаром говорят, сколько волка ни корми… Что за подлая натура… Проклятые аристократы, простыми мозгами не поймёшь!..
        Обернулся:
        — Гай, разбуди её! И сюда!  — указал рукой на середину атриума. Остановился лицом к выходу, когда через время обернулся, рабыня уже стояла, где указал, а на него смотрела, словно и не спала только что, а, может, и не спала, кто её знает, разве её поймёшь?
        — Гай, погуляй пока,  — Раб ушёл, а Марк подошёл поближе, поворачивая голову к правому плечу. Девчонка замерла, распахивая глаза от немого ожидания неприятностей, смотрела прямо перед собой, стараясь его не замечать.  — Сними плащ, мне кажется, ты сейчас прямо побежишь куда-то.
        Это был приказ, и Ацилия подчинилась, дрожащими пальцами отстегнула застёжку, и плащ упал к ногам. Марк оглядел её с ног до головы, она была в розовой столе, что он ей подарил ещё. Волосы растрёпаны, без платка, щёки бледные, румянец только-только обозначился на скулах. Знает, что виновата, вот и боится… Марк усмехнулся, медленно обошёл по кругу, вокруг рабыни, глядел ей в лицо, качая подбородком, смотрел сверху, и ей казалось каждую секунду, что сейчас заговорит, но он молчал. И это молчание было страшнее крика. Замер, опустил глаза вниз, захватил пальцами край разорванной туники и оттянул в сторону, открывая одну ногу от бедра и ниже, усмехнулся громко. Ацилия вспылила, повернула лицо к нему, сверкая глазами, вырвала одежду из его пальцев:
        — Что вам надо?
        — Мне?..  — он отстранился от удивления,  — Это мне, оказывается, что-то надо?
        Ацилия смутилась, зажимая подол туники в кулаке, чтобы закрыть ноги, отвела глаза:
        — Ну хорошо, да… Я виновата… Я ушла…
        — Сбежала!  — перебил он резко, и Ацилия вздрогнула глазами, перевела взгляд ему на лицо:
        — Да. Сбежала. А что вы хотели от меня? Я же говорила вам когда-то, что не смирюсь с вами, что буду бороться… Я хочу домой, а вы…
        — Выходит, это я ещё и виноват?!  — крикнул ей в лицо,  — Виноват в том, что ты сбежала? Так?
        Ацилия пожала плечами:
        — Как хотите, так и понимайте. Мне всё равно.
        — Зато мне не всё равно!  — он опять закричал ей в лицо.
        — Не кричите…  — она казалась спокойной, но губы её дрожали.
        — Что?!  — Марций наклонился к ней, к самому лицу, будто не расслышал.
        — Не надо кричать, я и так вас хорошо слышу.
        Он взял её ладонью за лицо, впиваясь пальцами в щёки, заговорил, глядя в глаза:
        — Под Лелием ты что-то молчала, голоса не дано? Кричать не умеешь? А что так? Нравится?.. Я не слышал твоего сопротивления… Обычно женщины кричат в подобных случаях, а я — кричу сейчас — от злости… А ты не умеешь! Может, тебе нравится, когда тебя насилуют, а?
        Ацилия дёрнула головой, освобождаясь от него, зашептала через боль в щеках:
        — Нет!.. Мне не нравится… Я не больная…
        — Вот как?  — усмехнулся.
        — Поэтому я и ушла от вас, вы тоже — насильник, как и Лелий… Вы наслаждаетесь болью других…
        — Неправда!  — перебил он её.
        — …и я сопротивлялась! Вот, сами смотрите!  — она протянула руки, и на локтях, на предплечьях Марк увидел тёмные пятна синяков от пальцев Домна. Усмехнулся:
        — Я предупреждал тебя…
        — Отпустите меня домой.
        — Нет!
        — Позвольте мне написать письмо в Рим.
        — Нет!
        — Почему?  — её лицо исказила мука.
        — Тебе плевать на мои слова, а мне — на твои… А зря, зря ты думаешь, что я просто пугаю тебя.
        — Что вы хотите этим сказать?  — удивилась Ацилия, вскинув тёмные брови.
        — Я обещал тебе, что при втором побеге отдам солдатам…
        — Вы не посмеете, вы не сделаете этого…
        — Почему?  — Ацилия ничего не ответила, только несколько раз моргнула растерянно,  — Потому что ты патрицианка? Потому что дочь сенатора, да? Поэтому?.. Ты думаешь, к тебе должно быть другое отношение?..  — усмехнулся пренебрежительно, откинув голову назад,  — Ты такая же женщина, как и все другие, ничем ты не отличаешься. Я уже сравнил — ничего особенного…
        — Вы… Вы…  — зашептала Ацилия, делая шаг назад,  — Как вы можете?  — закачала головой, словно приступ боли претерпевала.
        — Другие тебе то же самое скажут. Вот увидишь.
        Он решительно шагнул к выходу, крикнул:
        — Фаусимус?
        Вернулся, твёрдо поджав губы. Зашёл легионер, Ацилия только медленно перевела на него глаза и снова перевела на Марция.
        — Фаусимус?  — легионер вскинулся на своё имя,  — Давно у тебя была женщина?
        — В смысле, господин Марций?  — перевёл удивлённые глаза, вскинул брови, раскрывая рот от изумления, а Ацилия отшатнулась в страхе: неужели он в самом деле сделает это? Неужели он способен?.. Боги святые…
        — Женщина? Самая настоящая женщина из плоти и крови? Давно ты в последний раз спал с женщиной?  — он напирал на растерянного солдата.
        — Ну…  — замялся, глянул Ацилии в лицо.
        — А хочешь? Хочешь прямо сейчас?
        — Ну… Я не знаю… Смотря, какая женщина…
        — А тебе не всё равно?  — Марций усмехнулся, а легионер удивлённо промолчал, наверное, ему ещё ни разу не предлагали подобного, и он думал, что его разыгрывают, чтобы потом посмеяться. Ацилия заворожено смотрела в лицо Марция, будто всё, что происходит, и не касается её, а он, как одержимый, словно играл роль, не оглядываясь, не думая, жестоко. Вскинул руку:
        — Вот, эта вот женщина!  — Ацилия отшатнулась, когда оба мужских лица повернулись к ней,  — Нравится? Смотри внимательнее, Фаусимус… Смотри на неё… Нравится?
        — Ну…  — солдат,  — мальчишка не старше самой Ацилии!  — пожал плечами, улыбнулся неловко,  — Это же ваша рабыня, все знают…
        — А я разрешаю тебе. Хочешь мою рабыню?.. Хочешь? Я разрешаю… Прямо сейчас… Бери!  — он быстро подошёл к Ацилии, встал за спиной, взяв сзади за подбородок, приподнял её голову,  — Что, не нравится? Смотри, какая…  — поймал за тунику у горла и рванул вниз до самых локтей, открывая плечи, грудь. Ацилия вскрикнула от неожиданности, быстро закрылась руками, наклонилась вперёд, стараясь сжаться. От резких движений туника колыхнулась вокруг ног, открывая их. А Марций так и стоял за спиной, глядел на белые вздрагивающие лопатки, желобок позвоночника. Последний раз он вот так вот видел эту белую спину у Овидия, тогда ему было её жалко… Ему было жалко эту девчонку… Он вскинул голову:
        — Ну что, Фаусимус?
        — Я даже не знаю, господин Марций…
        — Ну что ты за растяпа! Ничего, я найду другого… Иди отсюда!
        Пошёл к выходу, а Марций проводил его глазами поверх плеча рабыни, так и стоял у неё за спиной, проговорил негромко:
        — Теперь ты понимаешь, что я не собираюсь с тобой шутить?
        Ацилия вздрогнула, ни ничего не ответила, быстро отошла в сторону, отвернулась, наклонив голову, впопыхах стала натягивать вверх на плечи рукава разорванной одежды. Снизу порвано, сверху порвано, что им всем от неё надо?
        — Ещё ни один человек не обращался со мной так жестоко, как вы…  — негромко заговорила она, по-прежнему стоя к нему спиной.
        — Конечно, ты привыкла, что вокруг тебя рабы и слуги, любящие папочка и брат, все смотрят на тебя, все любуются…
        — Даже Овидий не так жесток, как вы… От него я по крайней мере смогла отбиться, мне хватило моих сил, вы же… от вас же…  — передёрнула плечами,  — Вы же получили своё подлым шантажом, положив на другую чашу весов то, что вы делаете сейчас… Это мерзко! Мерзко и подло…  — Марций слушал её не перебивая, только брови его от удивления с каждым её словом поднимались всё выше.  — Даже Лелий… У него свои причуды, действует он, конечно… Но его можно понять, он просто хочет получить то, что хочет, и способы его не интересуют… Я не думаю, что он когда-нибудь будет шантажировать меня, как вы… Мерзко и грязно! Получит своё и успокоится…
        — Хорошо!  — он перебил её,  — Я понял тебя!.. Ты жалеешь, что я отбил тебя, что вмешался… Я могу тебя продать ему…
        — Нет!  — резко перебила Ацилия, обернувшись к нему, стояла, обняв себя за плечи, удерживая рваную одежду,  — Вы неправильно поняли меня! Не надо делать мне всё на зло! Специально! Ну что вы за человек, ей-богу… Я говорю не о Лелие, я говорю о вас! О вас! Откуда столько жестокости по отношению ко мне, именно ко мне? Что я вам сделала?.. Да, сбежала, и буду сбегать и ещё, и ещё… Потому что я не хочу быть ничьей рабыней, я хочу быть свободной, а даром вы меня не отпускаете и даже продать родным не хотите…
        — И не отпущу.  — Он кивнул головой.  — И не продам.  — Смотрел ей в лицо, она впервые так много говорила при нём, и так грамотно, так прочувствованно,  — Я думал, что у нас всё наладилось, я не бил тебя, не насиловал, вернул тебе твои побрякушки, ты нигде не работала…
        — Ну это же не жизнь!  — закричала Ацилия,  — Не в этом заключается нормальная жизнь…
        — А в чём? В чём для тебя заключается нормальная жизнь? В слугах, в рабах? В деньгах? В положении?..
        — В любви!  — перебила она его вспыльчиво, и Марций повёл бровью.  — Дома меня любили, обо мне заботились, меня жалели… А вам незнакомы эти чувства! Вы не знаете ни любви, ни жалости… Забота для вас — пустой звук… Да разве то, что вы делаете, то унижение, которому вы меня подвергаете, эти запугивания — это нормальная жизнь! Да любой человек сойдёт от этого с ума! Чего ж вы от меня хотите?
        — А ты, оказывается, тоже кричать умеешь…  — Он улыбался и это его спокойствие, его непробиваемость, потерянные слова и эмоции разозлили Ацилию:
        — Да пошли вы в Тартар, честное слово! Редкая, удивительная непробиваемость, словно, от природы вам не хватает, ей-богу… Любой нормальный человек понял бы, о чём я говорю, но не вы… Я даже не знаю, в силу каких причин это у вас… Внешне — вроде бы нормальный человек, а по сути… Гнилое яблоко!  — она отвернулась от него.
        — Вот, значит, как?  — голос его дрожал, как у человека, чьё терпение находилось на грани спокойствия, и Ацилия отвернулась ещё больше, принимая его слова в спину,  — Я, значит, ненормальный, больной человек. Прекрасно!.. Вы, все, проклятые патриции, обнаглевшие аристократы, относитесь так к простым людям… Обложили себя рабами, охраной, зарвались, окружены богатыми друзьями, влиятельными родственниками, положение у вас, связи… На других, что ниже вас — плевать! Вы даже женитесь, замуж выходите, подбирая людей из своего круга! А всё остальное — постольку — поскольку! Главное, чтобы богатства ваши не иссякали, чтобы по-прежнему текли в ваши руки, даже если ради этого другие люди будут головы класть, гибнуть и убивать других, принося вам золото, земли, рабов на рынки… Да что там люди?  — он усмехнулся, медленно подступая к ней, говорил всё громче,  — Вы тех, кто ниже вас, даже за людей не считаете… Видел я однажды, сколько клиентов толпятся в приёмных в домах патрициев в Риме, целуют руки, просят, унижаются… И ты мне ещё будешь говорить о тех унижениях, каким я тебя подвергаю?..  — опять усмехнулся, 
— Да катись ты сама в Тартар!  — он замолчал, качая головой, кривя губы в горькой насмешке.
        Ацилия стояла как раз у стола, где Гай ещё вечером разложил ужин, меж тарелок блеснуло лезвие ножа. Она схватила его и, опустив руку вниз, спрятала в складочках разорванной туники. И вовремя — Марций схвати её за плечи и развернул к себе рывком, быстро заговорил в лицо:
        — Жалости тебе захотелось? Понимания? Любви? Х-х!  — хмыкнул ей в лицо,  — Ты забылась, девочка, ты не у папочки на вилле отдыхаешь, ты — рабыня! Моя рабыня! И не просто рабыня, а наложница! Чтобы мне денег на проституток не тратить! Слышишь? Слышишь, о чём говорю?  — встряхнул с силой, так, что у Ацилии аж голова мотнулась, но взгляд от его глаз она не отвела.
        — Мне больно…  — прошептала,  — У меня все руки болят…
        — А мне плевать! У меня тоже всё болит — из-за тебя, кстати…  — он снова встряхнул её, впиваясь пальцами в плечи. Ацилия смотрела ему в глаза, опустив руки вниз, пряча нож, а так могла бы попытаться выкрутиться.
        — Отпустите меня…  — выдохнула, скривив губы от боли.
        — А не хочу!
        Она с силой толкнулась в бок, вырываясь, ударила локтем по раненому боку его, и Марций разжал руки, бледнея от внезапной боли, согнулся пополам и набок, прижимая руку к груди. Ну всё, ты выпросила! Решительно пошёл за ней. Ацилия же убежала к себе, спрятала нож под подушку, сама вжалась в угол, спиной к полотняной стене палатки, подтянула ноги, собирая на них полы разорванной туники. И не удивилась, когда Марций появился, рывком отдёрнув штору. Ацилия вскинула лицо:
        — Не трогайте меня…
        — Да?  — он деланно удивился,  — А я хочу трогать тебя!
        Ацилия отпрянула насколько смогла, но он сумел поймать за лодыжку — она была уже без сандалий, и когда успела их снять? Наверное, на самом деле не спала, когда был здесь Цест, подслушивала, а заодно тихонько сидела, распутывала ремни, поэтому и был у неё незаспанный вид. Всё ты делаешь исподтишка.
        Дёрнул на себя за ногу, туника задралась, открывая колени, бёдра, девчонка недовольно засопела, пытаясь выкрутиться. Марций подмял её под себя, сразу же чувствуя через свою тунику её горячее тело, так близко, никаких преград. Но девчонка, в обычной своей манере, затеяла свою проклятую возню, вцепилась в волосы, как кошка. Марций, скривившись, оторвал её руки от себя, но она вырвала одну, хватила ногтями по щеке, сопела, извиваясь под ним. Марций сумел поймать её запястья, зажал в кулаке над головой, глянул вниз по телу. Через разорванную тунику видел горячую ложбинку, вздымающуюся от шумного дыхания. Ухмыльнулся, глянул в лицо, зашептал, улыбаясь в глаза:
        — Значит, гнилое яблоко? Да?
        — Хуже!  — крикнула сквозь зубы, не сломилась, пыталась освободить руки.
        — Ну это твоё дело… Я не настаиваю…
        Чуть отстранился, второй рукой провёл по груди через ткань, по животу и вниз по бедру до колена. Девчонка дёрнулась, хрипло выдохнув от возмущения, сжала ноги в последней попытке, ещё сильнее вступила в борьбу за свободу рук. Ладонь Марция втолкнулась между её колен и, сламывая сопротивление, рывками потянулась вверх. И где у неё берутся силы? Из какого места она черпает их? Рванулась вверх так неожиданно, что Марций отпустил руки её, и девчонка опёрлась на локти и ещё раз дёрнулась вверх, практически выскальзывая из-под него. Добралась до подушки. Марций нагнал её одним мощным рывком, подтянулся на руках, снова подминая рабыню под себя; каким образом в последний момент он заметил блеск ножа — он, и сам не понял. Увернулся в миг, краем глаза замечая опасный удар по горлу. Перехватил руку за запястье, второй ладонью ударил по лицу, но девчонка даже после этого не сломилась, продолжала борьбу за нож, и этим злила неимоверно.
        Марций справился с ней, перехватил нож лезвием вниз, замахнулся, занося его высоко. Как же она разозлила его! Всё время… Всё время она исподтишка!.. По-подлому… И ещё ему будет что-то говорить?
        Наверное, он и ударил бы её на эмоциях, потом жалел бы, что не удержался, но на этот раз её подлый удар, когда он не ожидал его, да ещё в горло… Он был зол на неё, как никогда… Ах так! Ты так хочешь?..
        Медлил, и рука с ножом подрагивала, а девчонка, хоть и руки свободными были, замерла, заговорила в лицо, с вызовом:
        — Ну давайте! Раз — и всё!.. Никаких проблем ни со мной, ни с…  — дёрнула подбородком,  — Меня убьёте и ребёнка своего — заодно!.. Ну? Никто больше мешать не будет… Да и пошли вы! Всё равно жизни нет и не будет…  — замолкла, отворачивая голову, закрыла глаза и губы дрожали, да она плачет! Проклятье!
        Марций долго молчал, словно слова её долго доходили до сознания, потом спросил, нахмуриваясь:
        — Что?
        Она ничего не ответила, даже не шелохнулась, глаз не открыла. Плакала. Марций отбросил этот проклятый нож, сел в стороне на подогнутую ногу. Молчал. Хмурился. На неё не глядел, смотрел в сторону, машинально стирал со щеки выступившую кровь. Ацилия открыла глаза, пятясь спиной, на локтях отползла к стене, прижалась к ней, подтягивая ноги, натягивая на колени рваную одежду. Тело дрожало от рыданий, пальцы не слушались. И голос был нетвёрдым:
        — Что вы сделаете теперь? Чтобы никто не мешал вам? Уберёте меня или — его?.. Меня продадите сутенёрам или заставите убить своего ребёнка?..
        Он перевёл на неё глаза:
        — Кто тебе наговорил весь этот бред?
        — А разве не так?  — он смотрел ей в лицо, Ацилия стирала слёзы со щёк ребром ладони,  — Зачем военным дети? Им не нужны ни жёны, ни дети, я же знаю…
        — Ничего ты не знаешь! Что за ерунда? Десятки солдат женятся, создают семьи и воспитывают детей.
        Она промолчала, отворачиваясь. Марций спросил:
        — Ты в самом деле беременна?  — она качнула головой,  — А задержка сколько?..
        Она вздрогнула бровями: мужчины тоже об этом знают? Смутилась, но прошептала:
        — Скоро два месяца…
        — Это точно мой ребёнок?
        Она дёрнулась всем телом, на губах застыла насмешка, как от горькой обиды:
        — А вы сомневаетесь? Вы же сами знаете, что были первым и единственным…
        Он пожал плечами, думал некоторое время. Но Ацилия спросила сама:
        — Что вы сделаете? От кого избавитесь — от меня или от него?
        — Ни от кого я не собираюсь избавляться!
        — В смысле?  — она аж подалась навстречу, аж губы от удивления разомкнулись,  — Вы хотите, чтобы он родился?
        — Да!
        — Вы с ума сошли! Я столько пережила за одну только эту ночь… Он не родится здоровым…
        — Зато ко всему привычным.  — Он усмехнулся.
        — Вы, действительно… сошли с ума…  — она качала головой, не веря ему,  — Я поэтому сбежала — я не знала, как воспримите, вы и сейчас, по-моему, не до конца понимаете… Вы — военный! Какие вам дети?.. Отпустите меня, разрешите написать в Рим, мой брат заберёт меня, он заплатит вам, окупит все растраты.
        — И что?  — он дёрнул небритым подбородком, усмехаясь,  — Ты вернёшься к своему жениху? Выйдешь за него замуж? Выйдешь замуж за всадника с ребёнком в животе от декануса?
        Ацилия выдохнула:
        — Навряд ли я вообще смогу выйти замуж хоть за кого-то после всего…
        — Я сам хочу воспитывать своего сына.  — Он говорил уверенно, и голос его не дрожал.
        — А если это будет девочка?
        — Значит,  — дочь.
        Ацилия выдохнула с насмешкой и откинулась назад, в неверии качая головой:
        — Зачем?.. Зачем вам это?
        Он некоторое время молчал, глядел в сторону, потом перевёл глаза ей на лицо:
        — Мне надоело мотаться по всей стране, у меня нет ни дома, ни родных, я ни к чему не привязан, у меня нет никого! Мне жить не для кого… Я, как корабль без паруса,  — куда течение забросит!.. А я устал так! Я не хочу жить только для Рима и для его интересов… Я хочу, чтобы у меня кто-то был…
        — Можно подумать, за всё это время у вас не было женщин и ни одна из них не была беременной…  — Ацилия усмехнулась, и эта насмешка обидела его:
        — Волчицы не рожают детей!  — он резко поднялся на ноги, глянул сверху,  — Ты первая у меня такая! Никогда ещё у меня не было таких женщин…
        — Каких? Патрицианок?  — Ацилия опять усмехнулась. Но он словно и не заметил её:
        — Никогда я ещё не жил с женщиной, и не было и нет у меня детей… Я хочу воспитывать своих детей сам! Я жил без отца и не хочу, чтобы с ним было то же самое…
        — Как вы себе это представляете?  — перебила Ацилия с вызовом.
        — Скоро мы вернёмся в город, мою когорту отправят в пограничную крепость, вероятно так и будет, в гарнизоне мне, как семейному выделят жилище, отдельный дом…
        Ацилия перебила его холодным смехом, откинувшись назад. Потом заговорила, дрожа от пережитого смеха:
        — Вы хотите сказать, что… Что я буду у вас на месте… то есть, ну… как бы жена? Рожать и кормить вам детей?..
        Марций пожал плечами:
        — Выходит, так…
        — Ну уж нет! Быть рабыней, наложницей,  — как вы там сказали?  — чтобы деньги на проститутках экономить?.. И как бы — жена?
        — Я дам тебе свободу и женюсь!
        — А вы меня спросили?  — она дёрнулась к нему навстречу, глядела снизу, вздёрнув подбородок,  — Я не хочу быть вашей женой! Не хочу быть матерью вашим детям! И жить с вами я не хочу!  — вскинула тёмные брови вопросительно. Но Марций молчал, и она сама продолжила, пожимая плечами,  — И что это?.. "Женюсь!" Чтобы жениться, надо испытывать хоть какие-то чувства…
        И тут он перебил её:
        — А к своему жениху ты какие чувства испытываешь? Любовь безразмерную?
        Она спокойно приняла его иронию:
        — Мне его выбирал мой отец.
        — Его больше нет…
        — И вам его не заменить, не вам выбирать мне жениха, у меня есть брат… Он сам это сделает.
        — Не сделает, потому что не узнает. Для него тебя больше нет, ни отца твоего, ни брата, ни — тебя!..
        Ацилия помолчала, глядя ему в лицо прищуренными глазами:
        — Только не удивляйтесь, если я попробую сбежать в третий раз.
        — А я с тобой уже ничему не удивляюсь.
        — Хм!  — она хмыкнула и отвернулась, поправила на коленях разорванную тунику, потом поправила волосы, убирая пряди со лба. Марций следил за её руками. "Наша встреча была судьбоносной, вспомни сама… Нуманция… А у Овидия?.. И я у тебя первый и единственный, сама сказала… Это судьба… Ты — моя, и будешь моей, вот увидишь…"
        — Поешь и ложись спать,  — она только глянула искоса. Марций спросил вдруг,  — Почему ты раньше не сказала? Разве я бы так мучил тебя, если бы знал?..
        Она выставила руку, перебивая его:
        — Оставьте меня, пожалуйста… Я хочу побыть одна.
        И сама удивилась, потому что он развернулся и ушёл. Ацилия устало прикрыла глаза. Будь всё проклято!
        * * * * *
        Весь следующий день Ацилия не выходила из своего угла, проспала почти до обеда, пока Марция не было дома, приняла ванну и снова скрылась у себя. Не выходила ни есть, ни пить. Гай несколько раз заглядывал к ней, но она лежала лицом к стене и даже не шелохнулась, а, может, и не видела его.
        Марций тоже весь этот день ничем не занимался, проверил состояние оружие, навестил дружка-центуриона, отсыпался, морально залечивая свои раны; настроение тоже было хорошим: ходил по палатке, что-то насвистывал, даже напевал.
        Ацилия стискивала зубы, слушая его. "Радуешься… Радуешься, паразит…" Нет, она чего угодно ждала от него, но никак не подобной реакции. Он откровенно радовался. Конечно, ведь по его словам, в его жизни появилось какое-то будущее, какие-то перспективы, связанные с Ацилией и ещё неродившимся ребёнком. Он хочет семьи, жены и детей, вполне человеческое желание. Но ведь сама Ацилия никак не хотела вписываться в эти его желания, она не хотела быть его женой, не хотела быть матерью его детям, при всём том отношении его к ней, потребительском. Он же только пользуется ею. Она для него — временное увлечение. Даже до рождения этого ребёнка ещё более полугода, он сумеет передумать не один раз и возненавидит её, и этого ребёнка в её животе.
        А потом, когда он родится, начнутся будни,  — как там когда-то говорил его гость ночной?  — начнутся пелёнки, сопли, слёзы… И она выслушает целую гору упрёков оттого, что женился на рабыне до этого ребёнка.
        Чтобы всё это принять, как должное, надо любить женщину, хотеть от неё детей, а он никого не любит, а ребёнка хочет, заботясь о себе, о своей пристани…
        Нельзя! Нельзя! Ох, как нельзя!..
        Ацилия стиснула виски кулаками, задавливая в груди стон-выдох.
        Это ошибка! Ошибка…
        Но и травить своего ребёнка она тоже не хотела.
        Любая бы женщина, будучи рабыней, радовалась бы от подобного предложения — жениться, родить ребёнка, но Ацилия понимала, что это ошибка. Но и поменять что-то она была не в силах. Сейчас она полностью в его власти, и этот ребёнок ещё больше увеличил эту власть над ней. Куда она теперь с животом? Кому она нужна? Даже, если в Рим приедет — только позор для всего рода…
        Куда ни кинь — безысходность! Что же делать? Что ей делать теперь?..
        Как же ей с ним жить? Он жестокий, подлый, бьёт по самому больному, он же ненавидит всех патрициев, эта плебейская ненависть прожигает его насквозь. Способен ли он на любовь? На заботу?
        Ацилия вздохнула.
        Всего однажды он был с ней нежен, но и тогда делал всё силой, она просто сдалась. Хотя не могла отрицать, что ей понравилось… Это был последний раз, когда они были вместе… Но вчера…
        Она зажмурилась, словно претерпевала боль. Вчера он чуть снова не изнасиловал её, хуже — он чуть не убил её ножом. Дрожь пробежала по всему телу. И с ним жить? Считать его мужем? Растить детей такого отца?
        Да он же непредсказуем, как осенний день!
        Он то подарки вдруг делает, то бьёт по губам, набрасывается, как дикий, то вдруг бывает аккуратен и нежен… Если бы он был таким всегда, если бы он был постоянным, надёжным… Но нет! С ним же, как на вулкане… Всё время жди чего-нибудь.
        Ацилия повернулась на спину и села на своей постели, расстеленной прямо на полу в её углу.
        Но выбора у неё нет. Она не будет убивать своего ребёнка, и будет жить с ним, пока. А будущее покажет, может быть, она решится на третий побег.
        Ацилия достала из-под подушки свою флейту, приложила к губам, взяла три аккорда, самых любимых, самых грустных. Часто играла их, переводя один в другой и обратно. Отец всё время удивлялся — почему такая грусть? Зачем печалиться? А она, как чувствовала тогда, что печали ей придётся хлебнуть с лихвой.
        Словно на звуки, появился Гай:
        — Господин зовёт.
        Убрала флейту и вышла, запахивая руками на груди разорванную столу, ноги ещё, но у неё всего две руки, а не четыре.
        Он сидел за столом, ужинал, или только собирался, глядел сбоку. Ацилия остановилась недалеко от него, чуть вздёрнула подбородок. Волосы, вымытые с утра, распущенные лежали по плечам, спине.
        — Я хочу, чтобы ты поела со мной.
        — Я не хочу есть.  — Голос её был ровным.
        — Да?  — Марций изогнул одну бровь,  — Тебя уже кто-нибудь покормил?.. Кто и когда?
        Ацилия молчала на эти вопросы, соглашаясь качнула головой, прошла к столу, села напротив, разомкнула сухие губы:
        — Хорошо, если вы так хотите…
        Марций перевёл взгляд ей на лицо, в глаза:
        — Может, ты хочешь заморить себя голодом?
        — Ничего я не хочу!  — нетерпеливо воскликнула в ответ и положила ладони на столешницу. Помолчала, разглядывая свои руки, подняла глаза. Смотрит на неё в упор. Что тебе надо?.. Спросила сама,  — Раньше вы просили прислуживать вам за столом, а сейчас — садите наравне, что так? Что-то изменилось?
        Марций промолчал, налил себе в кубок разбавленного вина, отпил несколько глотков, потом только ответил:
        — Конечно, изменилось…
        — И что?  — перебила она, чуть наклонившись вперёд.
        Марций улыбнулся вдруг совсем беззлобно, и Ацилия ещё более увидела ямочку на его подбородке.
        — Ешь. Ты целый день ничего не ела, на чём ты живёшь?
        Некоторое время она смотрела в сторону, в нерешительности покусывая нижнюю губу, спросила, переводя глаза:
        — Вы приказываете?
        Пожал плечами:
        — Нет. Я не заставляю.
        Принялся за еду. Неторопливо ел солдатскую похлёбку из миски, чистил яйца, съел кусок жареной рыбы и ничуть не чувствовал себя стеснённым. Ацилия следила за ним исподлобья. Она не ела с позавчерашнего дня и не сумела преодолеть голод, как ни старалась. Но поела совсем немного, зная, что будет тошнить на голодный желудок, но нисколько не жеманилась, поела того, чего хотела, чем вызвала улыбку у декануса.
        — Редко встретишь женщину, которая в присутствии мужчины ест то, что хочет и в тех количествах, каких хочет.
        — У меня нет желания вам понравиться,  — отрезала она,  — Какой в этом смысл?
        Он приподнял брови, согласно кивнул головой:
        — Разумно.
        Ацилия выбрала себе яблоко, глянула в упор:
        — Я могу взять нож?
        Марций качнул головой. Ацилия отрезала себе половину яблока и аккуратно вырезала сердцевину, долго смотрела на лезвие ножа. Спросила:
        — Вы правда смогли бы убить меня вчера?  — подняла глаза на Марция и убрала нож на стол.
        — А ты — меня?
        Она помедлила с ответом:
        — Я защищалась. И защищалась не от человека, а от животного, вы бы сами на себя вчера поглядели… Да! Я бы убила вас!
        — А я бы — тебя!
        Ацилия отвернулась, поджимая губы:
        — Мы взаимно ненавидим друг друга…
        — Нет!  — перебил он её,  — Я совершенно не чувствую к тебе никакой ненависти, я тоже, просто защищался, меня вывел из себя твой подлый удар, я его совсем не ожидал…
        Ацилия хмыкнула, откусила кусочек яблока, откинулась назад, глядя на хозяина со стороны. Спросила вдруг:
        — Вы действительно хотите сделать всё так, как собрались? Вы честно хотите этого ребёнка? И желаете свою жизнь связать со мной? Вы в самом деле этого хотите… Чтобы я была вашей женой? Правда?
        — А почему бы и нет?  — он вздёрнул подбородок,  — Да, я этого хочу!
        Ацилия усмехнулась:
        — Вы сумасшедший! Вы же знаете, что я ненавижу вас. Я никогда не прощу вам всё, что вы сделали со мной… И у меня такое ощущение, что даже это всё вы делаете мне назло…
        — Нисколько!
        — Тогда вы эгоист! Вы желаете устроить свою жизнь, обзавестись семьёй за мой счёт, меня не спросив, а я не хочу! Не хочу! Вы хотите заставить меня, потому что я — ваша рабыня… Интересно,  — она усмехнулась,  — Вы сначала дадите мне свободу, а потом женитесь, или наоборот, станете по закону мужем рабыни, наплодив рабов и ублюдков?.. Если первое, то я, как свободный человек, могу не согласиться на брак с вами. Об этом вы подумали?
        — Ты сильно умная для женщины.
        — Меня учил отец.
        — Твой отец умный человек, если заботился о дочери.
        Ацилия качнула головой согласно. Марций рассматривал её, внутренне восхищаясь ею. Красивая, сильная, решительная. Чёрные с медью волосы на плечах, разорванная на груди одежда, он скользил глазами вниз, вслед за разрывом, в горячую ложбинку… Она кому хочешь голову вскружит, можно понять Лелия, а если ещё знать, что в этой голове есть мозги, а не только красивые глаза… Ты будешь, будешь моей женой, вот увидишь!
        — Я что-нибудь придумаю. Женюсь на тебе после того, как родится ребёнок, ты привяжешься к нему, а потом получишь свободу и сама никуда не уйдёшь.
        Ацилия усмехнулась:
        — Хитро! И вы ещё обвиняете меня в подлости?
        — Никакая это не подлость! Я просто хочу удержать тебя…
        — Зачем? Влюбились?  — она улыбалась с пренебрежением и вызовом. Марций немного помолчал:
        — В Риме почти все браки совершают без любви, и рождаются дети, тем не менее… А, может, и правда из всех женщин, кого я знаю, я бы только тебя хотел видеть своей женой…
        Ацилия расхохоталась ему в лицо, даже не удосужилась отвернуться:
        — Вот это да! Ничего себе новость! С той ли ноги вы встали? А, может, Лелий вчера повредил вам голову?  — она перестала смеяться, успокоилась и стёрла с губ следы смеха,  — Сумасшествие! То вы заявляете мне, что я у вас наложница, чтобы деньги на волчицах экономить, то вдруг "подстилка центуриона", то желаете вдруг Лелию продать на душевном порыве, ну извините… Первый раз слышу, чтобы невест выбирали таким образом… Сначала девушку насилуют, бьют, чуть не убивают ножом, а потом говорят: "Дорогая! Это любовь! Я женюсь на тебе!.." Да вы сумасшедший… Послушайте сами себя!
        Марций молчал, потом ответил:
        — Просто знакомых женщин у меня было мало…
        Ацилия с улыбкой кивала головой, издеваясь над ним всем своим видом:
        — И, пожалуй, все они были проститутками, если я оказалась лучше их.
        — Не все…
        — Вы умеете делать комплименты,  — отвернулась, чувствуя, как пальцы впиваются в яблоко. Помолчала,  — Знаете, а, может, просто позвать врача, вытравить этого ребёнка и никаких проблем ни у вас, ни у кого другого?
        — Только посмей!  — он поднялся на ноги, нависнув над ней и столом, их разделяющим. Ацилия долго глядела ему в лицо снизу вверх, потом медленно положила на столешницу недоеденное яблоко, произнесла:
        — Ладно, мне просто хочется верить, что он от той… последней ночи, когда вы были совсем не таким, как обычно… как всегда…
        Поднялась и ушла к себе, только шторы колыхнулись. Марций глядел ей вслед, разомкнув в растерянности губы. Она права, она во многом права. Но ребёнка… Он хочет этого ребёнка… Хочет именно от неё…
        Боги святые, храните от безрассудности.
        * * * * *
        На следующий день Марций, как и в прошлый раз, принёс ей розовую столу, положил на трипод.
        — Переоденься.
        Ацилия смотрела более чем удивлённо, стояла, застыв с гребнем в руках.
        — Зачем это?
        Он обернулся к ней:
        — Ты собираешься в этом ходить?
        Он имел в виду её рваную одежду. Ацилия хмыкнула, помолчала, но с места не сдвинулась, убрала с губ прилипшую прядь волос, спросила:
        — А почему опять розовая? Розовый — это ваш любимый цвет?
        — У меня нет любимого цвета.
        Ацилия мельком окинула его всего с головы до ног — простая туника по-домашнему, рука перевязана, на вид спокоен.
        — А почему тогда?
        Пожал плечами искренне:
        — Не знаю… Мне казалось, этот цвет тебе идёт.
        Ацилия согласно покивала головой, принимая ответ, но одежду не взяла, провела гребнем по волосам, произнесла задумчиво:
        — Зато это мой любимый цвет…
        — Ну вот!  — он усмехнулся,  — Угодил…
        Но Ацилия только глянула на него из-под ресниц, не разделяя воодушевления, занималась волосами.
        — Подойди ко мне.
        Она подошла, чувствуя, как от напряжения затвердели мышцы скул, что ещё? Опустила руки, пряча их в волосах, но он сумел найти её левую кисть там, потянул на себя, сжимая пальцы. Ацилия отпрянула, но Марций, не говоря ни слова, надел ей на руку тонкий серебряный браслет.
        Ацилия вырвала руку, скривившись от возмущения, стала стягивать украшение пальцами правой руки, гребень мешал, но она справилась:
        — Вы что?.. Вы зачем это?.. Ничего мне не надо!.. Я не приму от вас никаких подарков… Не надо мне ничего…  — протянула ему. Но Марций не взял:
        — Почему?
        Передёрнула плечами, сверкнув белыми ключицами в прореху туники:
        — Все подарки к чему-то обязывают, а я не хочу быть никому должной, и тем более вам.
        — В одежде же ты ходишь.
        — Потому что выбора нет, не ходить же мне голой? А без этого всего я могу прожить, в этом нет необходимости…
        — Привыкла носить золотые? С камнями?
        Ацилия поджала губы, испепеляя его взглядом, долго молчала.
        — Мы разговариваем с вами на разных языках. Я никогда не делала фетиша из драгоценностей, мне они дороги всего лишь, как память о тех людях, кто мне их дарил. А дарили мне их всегда от чистого сердца… Заберите!  — протянула руку.
        — А я, выходит, не способен "от чистого сердца"?
        Ацилия пожала плечами:
        — Не знаю, наверное, способны — для тех людей, кого цените или любите… Ко мне это не имеет никакого отношения.
        — Тогда пусть это будет твоему ребёнку, нашему ребёнку… Мне любить и ценить его` позволяется? Могу я сделать этот подарок ему?
        Ацилия смутилась, не зная, что сказать. Опустила руку:
        — Ладно. Если так, то пусть будет так…
        Медленно натянула браслет на левое запястье. Раз ему так хочется. Холодный металл ожёг разгорячённую кожу. Но пусть только попробует вспомнить про него и потребовать расплаты.
        Отвернулась, отгораживаясь волосами.
        * * * * *
        Цест пришёл к обеду, потребовал тёплой воды и принялся разматывать бинты на плече и груди Марка. Аккуратно скручивал их, сберегая на будущее. Марк следил за его руками, внутренне приготовился к боли.
        Подошла Ацилия, поднесла бронзовую миску с тёплой водой, стояла над ними незаметно.
        — Поставь пока тут,  — показал Цест, даже не глянув в её сторону, а когда она выполнила, добавил,  — Хорошо.
        — Ещё что-нибудь нужно?  — спросила Ацилия.
        Цест поднял глаза:
        — Если что-нибудь будет надо, я позову,  — смотрел прямо, и Ацилия ушла под его пристальным взглядом, спросил Марка,  — Это она?  — тот согласно кивнул головой,  — На каком она уже месяце, говоришь?
        — На втором…
        — Ну да, пока не видно,  — перевёл глаза на декануса,  — В самом деле собрался обзавестись семьёй?
        — Да, есть такая мысль…
        Цест немного помолчал.
        — Каждый когда-нибудь доходит до этого, кто-то раньше, кто-то позже, и я собирался два года назад…  — намочил тряпку, приложил к ране на груди, отмачивая присохший бинт. Опять заговорил, был болтлив сегодня,  — Она из Нуманции? Я что-то слышал про неё, говорят, ты выиграл её у Овидия в кости…
        — Так и было.  — Вставил Марк неторопливо.
        Цест немного помолчал:
        — Меня не интересует, как она как женщина, поверь мне, ответь мне только на один вопрос,  — прямо глядел в глаза,  — В Нуманции она была кем? Из какой она фамилии? Не аристократического ли она рода? Может, у неё есть родственники и её ищут? Уж слишком мне кажется, она…  — замолчал и пожал плечами. Марк почувствовал раздражение на Цеста, какое ему, собственно, дело?
        — Она — моя рабыня, мне всё равно, кто она была в Нуманции… Нет! Я думаю, что никакая она не аристократка… Может быть, была рабыней в какой-нибудь семье, вот и нахваталась там…
        — Ладно, не горячись, мне, в принципе, это безразлично… Если хочешь здоровую жену и ребёнка, береги их, хотя бы первое время береги… Держи себя в руках, я за свою жизнь на многое насмотрелся, а как врач так и вообще…  — отвернулся, снова намачивая тряпку,  — Но если ты и впрямь намереваешься заводить семью, я думаю, ты и так всё понимаешь.
        Дальше он молчал. Отрывал бинты и обрабатывал раны, хвалил Марка за хорошее здоровье, накладывал новые чистые бинты.
        — Я приду дня через два, как будет возможность, может, к этому времени тебе уже и перевязка будет не нужна.
        — Что там Лелий?  — поинтересовался Марк.
        — Лелий?  — Цест мыл руки, задумчиво вытирал их в полотенце,  — Я оказался прав, а они — нет… Рана не глубокая, как я и думал, да и заживает на нём всё быстро, как у тебя здоровье, дай бог… И откуда вы такие?..  — стал собирать инструменты в ящик,  — Уже встаёт и пытается ходить по палатке… Удивительно! Поправляется… С некоторыми возишься, возишься, и то, и это, а оно никак, а с такими, как…  — покачал головой,  — Ладно, пойду я, ещё зайду к нему, посмотрю. Зовите, если что.
        Ушёл. Марк осторожно надел тунику поверх нижней короткой, которую пришлось одёрнуть вниз, после перевязки все раны болели, и почему-то раздражение портило настроение.
        Марк пошёл к ведру попить воды и столкнулся с рабыней, с её прямым взглядом больших тёмных глаз:
        — Так, значит, вы уверены, что я не аристократического рода, да?
        — А ты всё время подслушиваешь?  — спросил вопросом на вопрос, даже не смутился, прошёл к ведру, подхватывая ковш с водой. Ацилия развернулась, провожая взглядом:
        — Вы так громко разговаривали, что не оставили мне выбора.
        — Да брось ты!  — он пил, потом обернулся, не глядя убирая ковш и стирая с губ остатки воды,  — Ты всё время подслушиваешь, даже те разговоры, которые тебя не касаются.  — Смотрел ей в лицо.
        — Если это и происходит, то не по моей вине.
        Он только хмыкнул и прошёл мимо. Ацилия смотрела ему в спину. Он злил её, злил невыносимо:
        — Вы всё время врёте? Ложь — это постоянная составляющая вашей жизни?
        Он обернулся медленно:
        — Я не вру, я просто иногда умалчиваю правду, а это не ложь…
        — Почти что ложь!  — выпалила Ацилия.
        — Почти что…  — пожал плечами, собрался уходить, но Ацилия остановила его вопросом:
        — Что из того, что вы мне наговорили — правда? А что — почти что ложь? Что вы умолчали? Можно ли вам вообще верить?..
        Марк долго молчал, разглядывая её лицо.
        — Цесту я ничего не сказал о тебе, чтобы не было лишних вопросов, с тобой же я честен, мне нужна ты, и нужен мой ребёнок…
        На этот раз уже усмехнулась сама Ацилия:
        — А если я скажу ему, что вы скрываете правду, что я хочу уехать от вас, а вы не пускаете…
        — Ему всё равно!  — перебил Марк,  — Цест — врач, а не судья, искать кто прав, кто виноват, и уж тем более вмешиваться и выслушивать жалобы.
        — Я и не собираюсь жаловаться.
        — Вот и молодец…
        — Я просто не привыкла, чтобы что-то делали со мной, не спросив моего желания, а вы всё уже решили и за меня и для меня.
        — Тебе вредно волноваться, поменьше бери всё это в голову.  — Развернулся и пошёл, давая понять, что разговор окончен. Ацилия проводила его глазами, от бессилия стискивая кулаки, сжимая зубы.
        * * * * *
        Прошло несколько дней. Марций уже снова вышел на службу, и Ацилия осталась одна, да и одной ей было лучше. За эти дни они мало ругались, просто терпели друг друга, иногда разговаривали на отвлеченные темы, он звал её с собой за стол, и Ацилия редко отказывалась: всё равно не отстанет, начнёт задавать вопросы, уж лучше сдаться.
        Днями Ацилия мало чем занималась, играла на флейте, принимала ванну, ходила по лагерю, смотрела, как тренируют молодёжь, много общалась с Авией. Та искренне рада была за Ацилию, успокаивала, говорила, что Марций слывёт в лагере человеком, который держит слово, и уж, если он пообещал, что сделает её своей женой, то сделает непременно. Ацилия только вздыхала, эта перспектива мало радовала её, хотя за последние дни он вёл себя хорошо, показывал себя совершенно с незнакомой стороны. Был заботлив, мало вызывал неприятия по отношению к себе. Но Ацилия-то знала, каким он мог быть, когда выходил из себя или что-то было не по его желаниям. Рядом с ним не расслабишься, так и жди чего постоянно.
        Ацилия часто просыпалась по ночам и долго лежала, глядя в полумрак, всё представляла себе, что же ей делать, как сложится её дальнейшая жизнь, а, может, и правда смириться ей? Пойти на поводу у судьбы? Всё равно, даже если она вернётся в Рим, что это изменит? Там она попадёт под власть брата, которого не видела почти пять лет. Может, там тоже самодур не лучше этого Марка, тоже будет требовать что-то, вмешиваться, и на своё усмотрение распоряжаться её судьбой и жизнью её ребёнка…
        Хотя, он всегда присылал Ацилии подарки из Рима, приезжал, когда она была маленькой, любил с нежностью родного брата, навряд ли его отношение поменялось бы после всего, что пережила Ацилия. Всё, что было с ней, было не по её вине.
        В ту ночь она опять лежала без сна, думала. Ладонь сама собой легла на живот. Здесь… Здесь он, его ребёнок… Ещё маленький, ещё света не видевший, а уже его… Весь в него… Весь, как он… Аж содрогнулась, напрягая пальцы ладони.
        Нет! Пока он только её, и находится у неё под сердцем, слышит его удары, и больше похож на неё, на неё, свою маму…
        Маму?
        Боги святые!
        Она станет матерью! Матерью ребёнку! И он будет любить её, называть её "мамой", будет искать у неё защиты и любви, и ему будет всё равно, какая Ацилия по характеру, внешности, происхождению, он будет любить её только потому, что она его мама…
        Как это всё интересно…
        Он будет искать у неё защиты, как и сам Марций искал её у своей матери, убитой отчимом… Как он рассказывал тогда…
        Ацилия нахмурилась невольно.
        Что за мысли в голову лезут? Нельзя! Нельзя об этом… Нельзя о смерти…
        Она любит его, она хочет, чтобы он родился.
        А отец его?.. А что отец?.. Ацилия вздохнула. А отец, как бесплатное неизбежное приложение, от которого никуда не денешься, как бы ни хотелось.
        Ацилия повернулась на бок, подтянув ноги к животу, стала проваливаться в сон, и в этот миг громкий крик огласил всю палатку, заставил Ацилию буквально подпрыгнуть, а сердце — чуть не выскочить из груди.
        — Нет! Нет! Боги святые, только не это…
        Ацилия вскочила, дрожа всем телом, это кричал Марций во сне, переполошив в своём углу и самого себя и Гая у входа. Она прибежала, резко отдёрнула штору, зажав левой ладонью горло, словно пыталась унять дрожащее сердце.
        — Что?.. Что происходит?
        Марций сидел в своей постели на полу, растерянно смотрел на Ацилию, смущённо потирал ладонью мокрое от кошмара лицо, огромные переполошенные глаза, наполненные слезами.
        — Вы… Вы с ума сошли…  — прошептала Ацилия,  — Что вы делаете, я чуть от страха не умерла вместе с вашим ребёнком, честное слово…
        — Извини…  — буркнул он виновато, и Ацилия опешила, ничего себе, он может и прощение просить, оказывается?
        Отпустила штору, зайдя в угол Марция, присела на трипод, не сводя глаз с лица декануса, спросила растерянно:
        — Вы чего это?.. Что произошло?
        — Да-а…  — отмахнулся, дёрнул ладонью вверх по лбу и на волосы,  — Кошмар… Хуже, чем всегда…
        — Кошмар?  — Ацилия удивилась, нахмурилась недоверчиво, отстраняясь,  — И часто… часто это у вас так?
        Отрицательно закачал головой, кусая губы, всеми мыслями ещё будучи там, в страшном сне.
        — Нет, но иногда бывают.
        Заглянул Гай, но, удостоверившись, что всё в порядке, исчез.
        — Воды вам принести?  — спросила участливо. Марций медленно перевёл на неё глаза, словно не слышал, качнул головой:
        — Пожалуй…
        Ацилия вышла, только сейчас обратила внимание, что на ней лишь короткая выше колен туника, нижняя, которую не следует показывать кому бы то ни было, и уж тем более ему, хотя до этого ли ему сейчас. Зашла к себе, захватила плащ, а только потом пошла за водой.
        Марк пил, стуча зубами по краю бронзового ковша, поверх него смотрел в лицо Ацилии.
        — Сильно я тебя напугал?  — протянул ковш ей.
        Ацилия приподнялась с трипода, забирая его.
        — Да. Я думала, что-то случилось в лагере. Я испугалась. Так неожиданно… Вам надо лечить себя…
        — В смысле?  — удивился. Так и сидел на постели, одеяло у пояса, а выше — голые живот, грудь, плечи, руки… Ацилия старалась не смотреть на них, заставляя себя глядеть ему только в лицо, в глаза, хотелось уйти, но участливо говорила:
        — У меня в детстве тоже были кошмары, отец говорил, что кошмары бывают у тех, кто сильно переживает за то, что делает днём, что пережил за жизнь… Я не знаю, так ли это?.. Я избавилась от них, ещё тогда избавилась…  — Марк дрогнул бровями, словно спрашивая: "Как?",  — Отец говорил, надо ложиться спать, засыпать, а перед тем, как заснуть, вот-вот как, надо пересилить себя и подняться, перевернуть подушку на другую сторону…  — Марк улыбнулся,  — Я понимаю, это, быть может, глупо звучит, но мне помогло… Попробуйте…  — пожала плечами.
        — Интересный человек, твой отец…  — Марк улыбался.
        — Был!  — резко ответила Ацилия.
        Марций согласно покачал головой, отводя взгляд в сторону. Они помолчали. Ацилия оглядывалась, рассматривая угол Марка: она была здесь впервые.
        — Ладно.  — Ацилия поднялась, сжимая в руке пустой ковш,  — Я пойду…
        Марций окинул её взглядом с головы до ног, особенно долго смотрел на её открытые колени, о которых забыла Ацилия, не запахнув полы плаща. Произнесла негромко:
        — Вы только посмеётесь… Я тогда девчонкой была, может, что и напутала…  — пошла к себе.
        — Подожди!.. Ацилия!
        Марций сорвался за ней, на ходу оборачивая вокруг пояса покрывало с постели, догнал в атриуме, когда Ацилия убирала ковш. Развернулась и упёрлась взглядом деканусу в голую грудину между рёбер, где проходил тонкий шрам. Подняла глаза:
        — Что?
        Но он ничего не говорил, просто стоял и смотрел сверху, в лицо, в самые глаза. Ацилия смутилась:
        — Вы чего это?
        Развернулась, обходя его стороной, но Марций шагнул вбок, перекрывая дорогу, обхватил вдруг за спину, притискивая к себе, встречая недоумевающий удивлённый взгляд огромных глаз, прижал к обнажённой груди, касался губами горячего виска, где билась испуганная вена.
        — Вы…  — зашептала Ацилия,  — Что вы хотите?.. Отпустите…
        — Если захочешь… Если попросишь — отпущу…  — шёпотом ответил, только губы щекотали кожу виска, отстранил вдруг на вытянутые руки,  — Веришь?
        Она растерянно хлопала ресницами, ничего не понимая, только губы дрожали:
        — Я… Я… Я не знаю…
        Марций снова вернул её к себе на грудь, шептал в ухо горячим дыханием:
        — Я разговаривал с Цестом… Можно… Если осторожно, можно… Я буду осторожно…  — сделал паузу и попросил вдруг — именно попросил, как никогда до этого,  — По-ожалуйста… Ацилия?
        Она растерялась ещё больше. Неужели это всё в нём только от ребёнка, неужели этот ещё неродившийся, этот ещё неоформившийся живот имеет над ним такую власть? Разве может быть такое? Ацилия растерянно думала, забыв обо всём, а Марций уже коротко целовал её лицо, шею, виски… И Ацилия сдалась, как все эти последние дни сдавалась ему, сама не зная, почему, тем более в этом, тем более сейчас. Может быть, подействовала ночь, сонная расслабленность, доверительный последний разговор. Ацилия даже не могла больше сдерживать себя, просто сдалась на его милость, размякла и душой и телом, хотя прекрасно понимала, что потом будет жалеть, что не отказала, хотя он сам и давал ей возможность.
        Марций подхватил её под мышки, оторвал от пола, крепко держал, обхватив обручем рук за спину, и через ткань своей туники и плаща Ацилия ощущала громкий стук его сердца. Что это с ним?
        Благо угол Ацилии был совсем рядом. Хриплое дыхание ожгло губы, когда Марций положил её на постель, сгребая покрывало в сторону. Ацилия прикрыла глаза, следя за всем через полусомкнутые ресницы, с еле заметной улыбкой на губах.
        Пусть! Пусть сегодня и сейчас всё будет так, как будет… Пусть…
        О, она даже ждала его, в чём удивилась сама себе и не могла поверить… Только выдохнула с хрипом.
        На этот раз Марций был как никогда аккуратен и нежен до неузнаваемости, словно два совершенно разных человека уживались в нём, и на этот раз он показал себя абсолютно другим, незнакомым. Он угадывал все страхи Ацилии, снимал с губ улыбку растерянности мягким поцелуем, подавив в себе все агрессивные, эгоистичные черты, с которыми Ацилия уже была знакома.
        Подарил напоследок такой нежный поцелуй, что у Ацилии аж голова закружилась. Лежал на боку, тесно прижавшись к ней, обнимал рукой через грудь, и Ацилии даже было всё равно на то, что была она всего в коротенькой своей тунике, долго смотрела в сторону, боясь признаться себе самой в том, что произошло.
        Она снова сдалась ему, снова отдалась, как и в первый раз, но на этот раз без шантажа с его стороны, и не могла поверить, что именно этот мужчина бывает грубым до жестокости, поднимает руку и даже чуть не убил однажды и не отдал своим солдатам. Нет! То было что-то другое, потому что она знала теперь его настоящим, истинным, таким, какой он есть на самом деле.
        Перевела глаза ему на лицо, и Марций мягко улыбнулся ей, от чего ямочка на его подбородке стала ещё глубже, обострилась. Ацилия подняла голову от подушки, но деканус перелёг на спину, сам положил голову Ацилии себе на плечо, спросил:
        — Не замёрзла?
        Отрицательно дёрнула подбородком, но сама спросила:
        — Откуда это?  — осторожно коснулась указательным пальцем тонкого шрама на груди хозяина, но тут же отдёрнула руку, словно испугалась.
        Марций хмыкнул, задумался.
        — Было со мной четыре года назад… Попал в переделку, я тогда ещё в разведке был… Напоролись всей группой на засаду… Всё так быстро получилось, я ничего и не понял… Меня в левую руку ранило, я сознание потерял… Потом очнулся уже утром… среди убитых, нас добивали, а у меня ремешок шлема на горле… Полосонули через грудь, прямо по кирасе, да через неё, где достали, где нет…
        Ацилия молчала на его слова. Зачем она интересуется им? Не всё ли ей равно, когда и где это было? Ну и пусть… Пусть, ей же всё равно с ним не жить… Не жить, как бы он ни старался.
        Она говорила это себе, а сердце в груди сжималось от боли и тоски. Она абсолютно не знала, как ей быть, как ей вести себя с ним после всего вот этого?.. Ведь она сама отдалась ему, будто желала этого…
        А, может, и желала?
        О, боги, нет!
        Поджала губы, этого не может быть.
        Устало прикрыла глаза, не в силах решить эти мучившие её душевные противоречия.
        Утром проснулась, Марция уже не было, и всё, что было ночью, показалось ей сном, необычным, из таких, что помнятся потом всю жизнь.
        * * * * *
        После получения жалования — офицеры и некоторые деканусы — собирались в одной из офицерских палаток, играли в кости, сплетничали, рассказывали новости и делились планами на жизнь и на следующее жалование. Всё это не обходилось без порядочной дозы вина. Старшие офицеры и легат знали об этом, но все попытки разогнать подобные действа, разлагающие дисциплину, ни к чему не приводили. Центурионы начинали собираться на улице, прямо перед глазами солдат, стоящих на постах. Солдаты жалования не получали, легат махнул рукой, пусть уж лучше в палатке…
        На этот раз Марций тоже присутствовал, пару раз сыграл в кости, конечно же, выиграл, и теперь вёл разговор с товарищем-центурионом, с Фарсием, расположившись за столиком. Другие играли в кости, что-то пели, кто-то играл на флейте самодельной, она свистела, звук в неумелых руках срывался, звучал не в лад; кто-то громко рассказывал о своей доармейской жизни. Где-то смеялись умелой шутке.
        — Сципион уже отбыл, у него, наверное, в Риме триумф, хотя не думаю, что взятие Нуманции будут отмечать триумфом… Сенату решать. Нам-то что?  — Фарсий усмехнулся, прикрывая тонкие губы ладонью, поднесёнными ко рту пальцами упёртой локтем в столешницу руки,  — Мы здесь остаёмся… Осталось немного, доломаем город и пойдём к Риму…
        Марций промолчал, невольно слушая игру флейты, такая игра раздражала его, Ацилия у него играла лучше, несравненно лучше. Разве это игра? Мука!
        — Забрать флейту у этого умельца! Как это можно терпеть?  — раздражённо бросил он, наливая разбавленного вина в два кубка.
        — Что?  — Фарсий склонился к нему.
        — Да-а,  — отмахнулся Марк, но объяснил,  — Флейта… Послушай, как играют… Раздражает аж…
        — Да?  — Фарсий рассмеялся,  — С каких это пор ты стал разбираться во флейтах?.. Мне так всё равно…
        — Если б ты послушал настоящую игру, ты бы сравнил.
        — И где ж ты слышал "настоящую игру"?  — Фарсий улыбался, принимая кубок с вином.
        — У меня Ацилия играет…  — Марций избегал глядеть в лицо друга, понимал — не похвалит.
        — Ацилия, это кто такая? А-а-а, понял, рабыня твоя…  — нахмурился, теряя улыбку с губ,  — Наложница…
        Марций отвернулся, оглядываясь, заметил среди присутствующих Лелия. Держится особнячком, но в разговоры вступает, смеяться, правда, боится, за живот держится. Мрачный. Похудел. А взгляд всё тот же. Встретились с Марцием глазами, долго не отводили, непримиримые соперники, связанные одной общей тайной.
        Как бы то ни было, а внутри всё сжалось и напряглось, как в ожидании опасности или боли. Ой, что-то будет. Но неожиданно подошёл нетрезвый уже Овидий, ударил по столу ладонью:
        — Марций! Хочу в кости с тобой сыграть!
        Марк поднял на него тёмные глаза, ответил, стараясь быть спокойным:
        — Я больше не играю.
        — Почему? Боишься, что я выиграю?
        Усмешка выдавилась на губах:
        — Я сегодня больше не играю.
        — Овидий, иди дальше, что пристал.  — Отмахнулся Фарсий, откинувшись на триподе.
        — Да подожди ты!  — махнул рукой, не сводя глаз с Марция,  — Я хочу сыграть в кости с ним, я хочу выиграть. Сегодня мне приснился хороший сон,  — Марций глядел в сторону,  — Я должен выиграть сегодня… Мне повезёт…  — качнулся на нетвёрдых ногах. На щеках Марция двигались мышцы от сжимаемых и разжимаемых зубов.
        — Ты проиграешь, Овидий,  — снова Фарсий,  — Вон, иди у ребят спроси, троих он уже обыграл сегодня, удача ещё не покинула его, поверь мне.
        — Когда-нибудь она и правда покинет его, он проиграет, и первым, кто выиграет его, буду я… Вот увидите! Сегодня… Это будет сегодня…
        Марк поднял на него глаза:
        — Ты и так мне должен, поэтому отойди. Сегодня я больше ни с кем не играю…
        — Ну и что, что должен?.. Я найду тебе ещё одну девку…  — Овидий усмехнулся,  — Я слышал, та уже прижилась у тебя, продай её кому-нибудь, а я отдам тебе другую… Не хуже!.. Тебе понравилась та, первая? Правда, хороша? Как необъезженная лошадь, мне стоило усилий сломать её… А как у тебя?.. Я думаю…
        — Заткнись, а?  — перебил его Марций. Вокруг уже начали подтягиваться зеваки, какой праздник без драки?
        Овидий опешил, захлопал ресницами, а Марций продолжил с прежней холодностью в голосе:
        — Хвалишься тут своими подвигами, стараешься поразить всех количеством женских юбок, а на самом деле…  — усмехнулся, отводя глаза. Лелий, стоявший среди других, скрипнул зубами, он-то знал, что деканус имеет ввиду. Овидий продал ему девушку…
        Фарсий поднялся на ноги:
        — Всё, всё, расходитесь… Овидий, ты пьян, иди проспись, в следующий раз ты его обязательно выиграешь… Идите, идите все…  — под локоть повёл пьяного на улицу, под ночную прохладу.
        На освободившееся место сел вдруг рыжий Лелий, и Марций нахмурился, встречая его взгляд:
        — Тебе что?
        — Хотел поговорить с тобой… Кое о чём…
        — Ну?  — "терпение, только терпение"…
        — Ну и как ты наказал свою рабыню? Что она получила за побег?
        Марций помолчал, разглядывая рыжее лицо, нахмурил тёмные брови ещё сильнее:
        — Какая тебе разница? Не всё ли равно…
        — Ну-у,  — Лелий усмехнулся,  — Я же поймал её, ты не забыл? Мне интересно… Кстати, ты ещё должен мне за это…
        Деканус думал несколько секунд, разжал губы:
        — Ничего я с ней не сделал…
        Рыжие брови взметнулись вверх:
        — Почему?.. Смалодушничал?  — усмехнулся.
        Марций наклонился к нему через стол, приблизил лицо, глаза в глаза:
        — Знаешь, что, держись-ка ты от неё подальше, и от меня — заодно… И представь себе, я в самом деле ничего с ней не сделал, мало того, не веришь, я женюсь на ней, она родит мне сына… Моего сына… Поэтому, отвали и от неё и от меня.
        Лелий присвистнул звонко, принимая такие новости, улыбнулся криво, недоверчиво:
        — А ты уверен, что она родит тебе именно твоего сына? Наивный…
        — Что?
        — Целыми днями шатаешься где-то, оставляешь свою невесту одну, на ночные дежурства уходишь… А она одна, скучает в холодной постели… Ну и дурак же ты, Марций! Честное слово!  — усмехнулся,  — Вот посмотри…  — засунул руку за пазуху, потянул на стол, прямо на руки Марция цветной платок,  — Узнаёшь?  — улыбался, видя смятение на лице декануса,  — Думаешь, где я его взял? У неё… Помнишь, она на голове носила?.. Как он у меня оказался?..  — хмыкнул с насмешкой,  — От невесты твоей… А попробуй, покажи-ка ей, скажет, забыла, где потеряла, она и правда не помнит, ей тогда не до этого было… Будешь нянчить рыжих ребятишек, Марций…  — усмехнулся.
        Марций глядел исподлобья, стиснув зубы до хруста, сомкнув пальцы в кулаки, и тонкая цветная ткань холодила разгорячённые руки.
        — Врёшь!
        Лелий усмехнулся опять:
        — Да зачем мне? Сам проверь. Покажи ей, спроси, её — не её? Послушай, что ответит… Сам делай выводы, ты же себя умным считаешь, не так ли?
        — Убирайся, а? Оставь меня!
        — Ну-ну, не горячись…  — улыбался победно,  — Не нервничай…  — поднялся уходить, удовлетворённый тем, что он сделал,  — Желаю успехов в супружеской жизни.  — Ушёл, и даже, кажется, ровнее, прямее, чем прежде. Марк проводил его ненавидящим взглядом. Нет, он не верил ни слову, не хотел верить, он знал, что всё это ложь, но платок собрал в кулак и запихнул под тунику на груди. Фарсий удивился:
        — Уже уходишь? Ещё же рано!
        — Потом…
        Она ещё не спала, играла на флейте, подбирала какую-то новую мелодию, когда Марций ворвался в атриум с видом, мрачнее ночных гор. Звуки флейты теперь раздражали его, остановился, глядя в упор. Ацилия убрала флейту за спину, смотрела снизу. Марций выбросил вверх руку, и рабыня отшатнулась, словно ждала удара, но деканус вытащил из-под туники на груди что-то яркое, цветное, оно посыпалось складочками. Бросил ей на колени.
        — Твоё?
        Ацилия смотрела на платок зачарованными глазами. Откуда? Где он его взял? От удивления даже флейту за спиной уронила, развернула платок, узнавая его. Да, это он, тот, что забрал когда-то Лелий, тогда, когда она ударила его по лицу иглой для шитья. Он тогда ещё лапать её лез, совал свои наглые руки… Она аж содрогнулась, вспоминая прошлое.
        Подняла глаза на Марция. Что ему сказать? Что он хочет услышать? Всё рассказать, что он её лапал, а она сумела отбиться от него? Да он же не поверит! Разве можно отбиться от Лелия голыми девичьими руками? Не поверит, уж он-то знает Лелия хорошо, ему свободу в поединке добывать пришлось… Не поверит. Скажет, лжёт она, и не просто он её лапал, а, может быть, и…
        Она устало сморгнула, произнося:
        — Моё…
        — И где оно было? Помнишь?
        — Вы что, допрашиваете меня?  — смотрела прямо в глаза,  — Нет, не помню…
        У Марка аж плечи поникли. "Скажет, что не помнит… Забыла, где потеряла…" Он откашлялся и снова спросил:
        — Где ты его потеряла?
        — Какая разница?  — ответила вопросом на вопрос,  — Потеряла где-то, я не помню!.. Что вам от меня надо? Нашли,  — хорошо, спасибо вам… А не нашли, ну и ладно бы…
        — Не я нашёл…  — он и сам своего голоса не узнал.
        Лжёт… Она лжёт ему…
        — А кто?  — и такое простодушное выражение в глазах, на лице — сама невинность. Все вы такие! А я-то, дурак, поверил тебе, всей душой к тебе прикипел… Влюбился, как мальчишка…
        — Лелий…  — разомкнул сухие губы, отвечая. Да и зачем уже говорить? Есть ли смысл? Для чего, когда и так всё ясно…
        Рабыня отвела глаза, поджимая губы, смотрела в сторону. И Марций вспомнил вдруг, она говорила тогда: "Он не будет меня шантажировать… получит своё и успокоится…" Что за дрянь!
        — Иди к себе!  — голос его был таким, что Ацилия вздрогнула всем телом, рывком перебросила глаза, и губы её распахнулись от небывалого удивления. Холодные слова, тяжёлые, как металл обжигающие.
        — Нет…
        — Что?  — она перечила ему. Она! Да как она смеет? После всего! После этого?.. Да что себе позволяет?!
        Ацилия сбросила с себя на пол этот злосчастный платок, медленно поднялась на ноги, не сводя своих глаз с его, тёмных и пронзительно острых. Смотрела снизу, маленькая, но решительная, готовая идти до конца.
        — Что он наговорил вам? Что он сказал? Ведь он сказал что-то, да?.. Я догадываюсь, что… И вы поверили?.. Вы поверили человеку, которого ненавидите?.. Тому, кто ненавидит и вас?..  — она помолчала, с сомнением покачала головой,  — Да он забрал его у меня! Просто забрал и всё! А вы верите…
        — Иди к себе!  — повторил он, но голос его уже дрогнул, уже был не таким, как в первый раз.
        Ацилия поджала дрожащие губы, ушла в свой угол. Марций постоял немного и ушёл на улицу.
        * * * * *
        На следующий день он не позвал её к себе за стол во время ужина, избегал разговаривать, а когда она перед сном расчёсывала волосы, сидя на триподе, он долго и пристально смотрел на неё. Думал.
        Боги святые! Он вчера сам себе признался в том, что любит её, что привязался, что прикипел к ней всей душой. Да разве не обидой и безумной ревностью можно объяснить всё то, что он пережил прошлой ночью после слов Лелия и переживает сейчас?
        Обида, ощущение предательства, холодного и расчётливого предательства, рвали его душу. Он-то доверял, он верил в неё, считал её чистой, наивной девочкой, а на самом деле… Что на самом деле?
        Она оказалась лживой и расчётливой…
        Непонятно только одно, если она хотела воспользоваться им, свалить на него себя и своего ребёнка, то зачем тогда она пыталась сбежать? Требует отпустить её? Вообще предложила убить этого ребёнка? Почему она возмущена его желанием жениться на ней?..
        Сумасшествие какое-то!
        А в глазах всё стоит и стоит разочарование в её глазах, растерянность на лице после всех этих обвинений. Да он и не говорил ей ничего, собственно, она и сама всё поняла. Понятливая, бестия…
        И он понял вдруг, что уже не сердится на неё.
        Лелий солгал ему, специально, чтобы вывести из себя, чтобы разозлить, конечно, он сейчас только местью и живёт, а чем ещё?
        Марций поднялся из-за стола, постоял, словно собираясь что-то сделать, но так и не решился, сел опять.
        И всё равно что-то было у неё с ним, что-то, о чём она не рассказывает, что скрывает почему-то.
        — Так и будешь дуться?  — спросил первым. Прямо глядел на неё, встретил удивлённый взгляд.
        — Я?  — дёрнула головой, отбрасывая волосы с лица,  — С чего вы взяли, что я вдруг обиделась? Это вы вчера принеслись, как будто вас фурии преследуют…  — фыркнула, отворачиваясь, снова занялась своими волосами — крайняя занятость, не тронь!
        Марций помолчал, сощуривая глаза:
        — И всё равно ты что-то недоговариваешь. Что-то у тебя было с Лелием… Что?
        Ацилия уже следила за его лицом, словно не ожидала этого разговора.
        — Я не знаю, чего он вам наговорил, может быть, выставил своей любовницей, может, ещё что-нибудь… Я не собираюсь сейчас что-либо доказывать, думайте, как хотите, это вы со мной жить собрались, а не я с вами… Думайте сами, нужна ли вам такая жена, и мать вашим детям?  — усмехнулась, она и сама не верила себе, просто издевалась над ним,  — Мне лично, всё равно, что вы решите, какие выводы сделаете, меня это мало касается…
        — Ну, прям, так и всё равно? Ни одной женщине не может быть всё равно то, что о ней говорят, о её порочности или же целомудренности, считай, как хочешь… Тем более тебе, ты же у нас не просто так плебейка-голодранка, а дочь отца-аристократа, патрицианка…  — улыбался, в свою очередь издеваясь над ней,  — Не думаю, что в тебе не воспитали ревностные чувства поддерживать авторитет своего рода, отца, предков, как хочешь… Прямо, так и всё равно, что о тебе скажут? А говорят-то не лестные вещи…
        Ацилия фыркнула:
        — Мне не за что стыдиться себя, я не сделала ничего предосудительного, а если бы не вы в моей жизни — мне бы даже можно было гордиться собой… Но всё, что вы делаете со мной, видит бог, это уже не моя вина, мне за всё это не отвечать ни перед людьми, ни перед богами.
        — Выходит, это я один всю жизнь девушке перепоганил своими грязными ногами? Потоптался, понимаешь, плебей бестолковый! А ты, бедная, несчастная, совсем не виновата в судьбе своей горькой. И в Нуманции тебя не оказалось в момент мятежа, и отец твой — совсем не предатель, и в рабство ты не попала сама… Между прочим, в Нуманции я отпустил тебя на все четыре стороны.
        — Я и сама этому удивляюсь, что за помутнение рассудка у вас тогда приключилось. За рабыню вы меня приняли, правда? А на что вам рабыня? У вас никогда наложниц не было, я — первая, потому что патрицианка… И никогда вы меня поэтому не отпустите… В самом деле, да у вас самомнение — на десять патрициев! И странно, что вы их так ненавидите… Получаете настоящее удовольствие, издеваясь надо мной, над моими чувствами. Выдумываете всякое, глядите, как же я на это среагирую… То вдруг ребёнка захотели, то заявили вдруг — женюсь! Ждёте, наверное, что` я сделаю, что` скажу вам, а вы потешите своё самолюбие,  — вздохнула, перекинув волосы на бок, стала заплетать их в косу сразу же за ухом,  — Вы бы уж сразу сказали, что мне сделать или, что сказать, я бы сделала, а вы успокоились.  — Замолчала, только пальцы мелькали, пропуская пряди чёрных с медью волос. Марций следил за ними, чувствуя, как стискиваются зубы.
        — И как же я терплю тебя?  — спросил вдруг.
        — Действительно!  — воскликнула Ацилия, выпрямляясь, доплетала тоненькие прядки,  — И как мы терпим друг друга? Да у вас ещё и планов — на всю жизнь, да ещё и общие дети. Смех, да и только! При вашем отношении ко мне…
        — Это при каком таком отношении, интересно?  — Марций даже вперёд наклонился, не сводя с неё глаз,  — И чем это вдруг тебе плохо живётся?
        Ацилия только хмыкнула, отводя глаза, словно ответ и так очевиден, а он тут ещё и спрашивает для чего-то. Марций молча проглотил это пренебрежение, через момент снова заговорил:
        — Выходит, это я один виноват во всех твоих неприятностях?.. Это я не вовремя выкупил тебя у Овидия? Это я толкнул тебя на побег, и ты попала в руки Лелия и его дружков, а они были совсем не прочь тобой попользоваться? Ладно, в первый раз ты смогла от Овидия отбиться, благо пьяный был, не помнит ничего; думаешь, во второй бы раз получилось? Да он бы так тебя отходил кулаками, тебе бы всё равно было потом, что он с тобой делает и как, и один он, или тоже с дружками, как и Лелий…
        Ацилия помолчала, следя за ним исподлобья, принимая его слова, заговорила опять:
        — Благодарение Судьбы, Ацилия, что ты попала в руки честного благородного человека, центуриона Марция, он обращался с тобой не в пример всяким там Овидиям и Лелиям, их дружкам.
        Марций, кажется, даже почувствовал, как скрипнули зубы. Долго молчал.
        — Ну, может быть, я и был немного груб в самом начале, ты тоже — молодец, выводить умеешь.
        — То, что вы делали, в вашем понимании, это — "немного груб"? А что же для вас настоящая грубость, когда вы разозлитесь? А если вдруг выйдите из себя?
        Марций снова помолчал, только полуприщуренные глаза его выдавали внутренние чувства.
        — И совсем не собирался я над тобой издеваться, и не жду я никакой реакции от тебя на мои действия, я в самом деле хочу жениться на тебе, и хочу этого ребёнка, и не понимаю, почему ты так ведёшь себя.
        Ацилия поднялась вдруг на ноги решительно, упёрлась ладонями в талию, глядела прямо:
        — А вы вот возьмите и докажите свои слова делом! Вот возьмите и отпустите меня, дайте мне свободу! Посмотрите, что будет…
        — Нет!  — перебил он вспыльчиво, и Ацилия качнулась назад.
        — Ну вот, видите! А говорите: "женюсь… свободу дам…" Да вы же не доверяете мне, боитесь, что возьму и уйду… А что же будет потом? Ну и родится он, этот ребёнок, вы же больше доверять мне не станете, жениться на рабыне не будете, а свободу дать побоитесь…  — усмехнулась,  — И правильно сделаете, потому что это сумасшедшая идея. Не буду я с вами жить, и этот ребёнок — ошибка! Он никогда не свяжет нас. Мы слишком разные, мы даже не доверяем друг другу… и лучше ему вообще не родиться, чем…  — она качнулась вдруг, вскинув руку до губ, уронила гребень, отступая назад.
        Марций в миг оказался рядом, подхватил, не давая упасть, опустился на пол, укладывая девушку к себе на подогнутую ногу, заговорил:
        — Ты что такое говоришь? Как можно?.. Что ты вообще делаешь?.. Тебе же нельзя волноваться… Ну ладно я, дурак, а ты-то…
        Ацилия полусидела, опираясь на него, закрыла глаза, слушая голос, звеневший рядом. Внизу живота резко покалывало, да и слабость накатила вдруг внезапно. Боль постепенно уходила, Ацилия открыла глаза, встретилась с его умоляющим взглядом. "Да знаю я, знаю, что бываешь ты аккуратным и нежным, что умеешь заботиться, и, наверное, будешь любить, пусть, не меня, так своих детей выстраданных, всё я знаю… И, возможно, пройдёт ещё немного времени, и для меня ты станешь тем, единственным, о котором мечтает каждая, ведь и сейчас все мысли заняты только тобой и твоим ребёнком. И пусть это странное чувство, непонятное, перемешанное с негодованием, возмущением моим, но где-то там, внутри, я чувствую, что-то рождается, понимание тебя, твоей жизни, твоей судьбы тяжёлой… Если бы ты только больше доверял мне, был более терпеливым… О-о-х…"
        Ацилия отвернулась, снова прикрывая глаза. Никого из родных в её жизни не осталось, ни отца, ни брата, ни дома, ни угла своего… Призрачный Рим где-то там, где она ни разу в жизни не была… Во всём этом лагере одно лицо, которое проявляет какой-то интерес, какую-то внешнюю заботу, и, пусть, не обо мне, а больше о том, что у меня внутри… Пусть! Пусть так и будет…
        Уловила вдруг его слова:
        — Врача?.. Врача позвать? Ацилия?
        Слабо ответила:
        — Не надо… врача…
        Она больше от мыслей своих устала, чем оттого, что пережила. Попыталась сесть. Марций помог подняться, усадил на трипод, сидел рядом на корточках, держал за руку, заглядывал в лицо:
        — Воды принести?
        Ацилия перевела на него глаза.
        — Не надо ничего… Всё нормально… Уже всё нормально. Спать… В постель и всё.
        Поднялась, но Марций держал под локоть, помог добраться до угла. Легла, отворачиваясь к стене. Да, она привыкнет, она сможет жить с ним, вот с таким… И научится ценить его и… любить.
        Уловила шорохи и повернулась на спину, приподнимаясь на локте. Марций пришёл к ней со своей подушкой и одеялом.
        — Вы чего это?  — выдохнула Ацилия удивлённо.
        — Я тебя одну не оставлю.
        Бросил подушку рядом с её, лёг, закрылся одеялом и всё под удивлённым взглядом Ацилии. Она отвернулась от него. Что за причуды? Что это вдруг с ним? Его рука скользнула на талию, приобнимая. "Не бойся, не сбегу, куда ж мне теперь от тебя?" Усмехнулась про себя, уткнулась губами в кулак, засыпая. Ну и пусть. Пусть…
        * * * * *
        Прошло несколько дней. Марций всё это время обитал у неё, и хоть и спал под своим одеялом, дважды попытался поцеловать, притискивался, скользя рукой по бедру. Все его поползновения Ацилия резко пресекала, грозясь выгнать вон или уйти самой. На третий раз не выдержала, снова сдалась. Он как и в прошлый раз был необычайно нежным и заботливо аккуратным, подарив одну из тех ночей, в которые она сама себе признавалась, что готова простить ему всё.
        Второе одеяло было уже лишним, и засыпала Ацилия безмятежно в горячих мужских объятьях. Утром, уходя на службу, Марций поцеловал в губы, и Ацилия проводила его рассеянным взглядом сквозь ресницы. За эти дни они ни разу больше не поругались, а уже с обеда она начинала ждать его прихода, волновалась, а, когда приходил, раздевался, умывался, ужинал, просто сидела в стороне и наблюдала за ним, иногда даже не проронив ни слова, ни разу не заговорив ни о чём. Потом он уходил в лагерь, наверное, к своим дружкам по играм или ещё куда, спать Ацилия ложилась одна, а ночью он, холодный, подбирался к ней, виновато улыбался и быстро засыпал, уткнувшись носом в её затылок. Потом уже окончательно засыпала и она.
        В тот день, проснувшись первым по звуку букцины,  — армейской трубы,  — Марций поцеловал Ацилию в ухо, завозился вставать.
        — Вы что?  — оглушённая поцелуем, прижалась ухом к подушке, глядела удивлённо,  — С ума сошли!
        А он только улыбается:
        — Это, чтобы ты слышала, что я рядом.
        — Я и так это знаю… Теперь не слышно ничего…  — буркнула недовольно, глядя снизу.
        — Ну ладно-ладно, не сердись…  — улыбается, как ненормальный,  — Скоро увидимся, а ты ещё спи, тебе можно.
        Ушёл. Ацилия ещё в полусонном состоянии слышала, как собирался, ругался на Гая, что-то выговаривая ему. Потом всё стихло. Неужели она в самом деле смирилась с ним? Неужели поддалась ему окончательно и уже не будет сопротивляться? Неужели пойдёт у него на поводу, станет женой и будет жить с ним, мотаясь по военным гарнизонам?
        Ответа на вопросы эти так и не нашла. Заснула.
        Проснулась резко, кто-то ругался в атриуме и голос казался знакомым.
        — Где он сейчас?!
        — Я не знаю.  — Это старик Гай, его Ацилия узнала,  — Наверное, где-нибудь в лагере, он ничего не говорил…
        — А, может, он на работах в городе?
        — Может быть…
        — Как это, может быть?!  — Ацилия вздрогнула, она узнала его, конечно, кто же это мог быть ещё, кроме Лелия, оскорблённая натура которого искала мести,  — Ты — его раб и не знаешь, где твой хозяин?
        — Я… господин… Я…
        Ацилия уже поднялась, только-только успела натянуть свою тунику, даже пояс не завязала, подошла к шторе, чтобы увидеть, как Лелий вцепился рабу в горло, говорил ему в лицо:
        — Что ты мелешь, старый пень? Я ничего не слышу!..
        Отшвырнул старика от себя в угол, и здесь Ацилия уже не выдержала, резко отдёрнула штору, выходя вперёд:
        — Что вы делаете? Кто вам дал на это право?
        Лелий перевёл на неё удивлённый взгляд, вскинул рыжие брови:
        — Ты?  — глаза скользнули снизу вверх и обратно, охватывая её всю: взъерошенный после сна вид, неподпоясанную тогу, босые ноги,  — С добрым утром, деточка…  — довольная улыбка растянула губы.
        — Что вам надо?  — Ацилия старалась держать себя в руках, смотрела в лицо непрошенного гостя прямо, а в душе всё замерло в ожидании неприятностей,  — Вам же ясным языком сказали, что господина здесь нет, и где он — никто не знает, поищите его сами, лагерь не такой уж и большой, чтобы можно было не найти одного человека. Что вы здесь командуете? Что — руки распускаете?
        — Ух ты, ничего себе! Это где это ты такого нахваталась? Интересно, интересно…  — он подошёл ближе, даже слишком близко, чтобы не почувствовать опасности, но Ацилия только вызывающе вскинула подбородок.
        — Господина здесь нет, поищите в другом месте.
        — А он мне и не нужен, это даже хорошо, что его нет, это просто отлично, больше и желать нечего.
        "Беги! Беги! Беги!"  — кричало испуганное сознание, сердце стучало на дюжину колоколов, но ноги не сносили с места.
        — Что вам надо? Уходите…  — прошептала сухими губами, не сводя глаз с его чужого опасного лица.
        — Зачем?  — поймал за запястье, подтягивая к себе,  — Зачем мне уходить? Не хочу я уходить… Не хочу, теперь я уже никуда не уйду, пока своего не получу…  — ухмыльнулся в лицо, обнажая крупные зубы,  — Помнишь, я обещал тебе? Прошлый раз Марций помешал нам, но сегодня, сейчас, нам никто не помешает… Вот увидишь, я буду на высоте…
        — Нет!  — Ацилия прянула назад, вскидывая вторую руку для пощёчины, но Лелий перехватил её за пальцы, сдавил так, что суставы хрустнули. Ацилия скривилась от боли, присела на подогнутые ноги,  — Пустите… Мне больно… Господи…
        — Мне тоже больно, и всё из-за тебя… Помнишь, если бы ты не дёргалась прошлый раз, всё бы прошло гладко, и Марций не помешал бы мне, а теперь терпи… А если будешь дёргаться, будет её больнее.
        Чуть ослабил хватку, перехватив обе руки за локти, поднял в полный рост, притянул к себе, заговорил в лицо горячим дыханием:
        — Слышишь меня? Ты же всё прекрасно понимаешь, ты же понятливая девочка… Раз и всё… И я уйду…
        — Нет!  — Ацилия рванулась в сторону из последних сил, сумела освободить одну руку, дёрнулась, но Лелий чуть не сломал ей вторую, беря на излом, на болевой,  — А-а-а…  — Протянула, опускаясь на пол, аж перед глазами поплыло.
        Лелий подхватил её из-под ног за плечи чуть выше локтей, потащил впереди себя к столу, сгрёб ладонью пустые миски, толкнул вперёд лицом на столешницу, вдавил щекой, прижимая голову раскрытой ладонью в затылок. Ацилия только-только приходила в себя от пережитых боли и ужаса, и Лелий, воспользовавшись её безвольностью, нашёл её руки, затолкал их ей же под живот и с силой притиснулся сзади, что и пальцем не двинуть.
        — Я хотел с тобой по-хорошему, ты же не понимаешь… Ты ничего не понимаешь… Пеняй на себя, ты одна во всём виновата… Ну как знаешь, может, тебе так наоборот интереснее, мне лично всё равно, как тебя…
        — Я закричу…  — прошептала, а у самой дыхания только-только на шёпот и хватило.
        — Кричи, кто тебя услышит?  — завозился сзади, наваливаясь ещё сильнее, и Ацилия зажмурилась от переживаемой боли в руках, пальцев она уже не чувствовала, всхлипнула от бессилия и отчаяния.
        Что же делать? Где этот Марций? Ты же всегда, всегда помогал мне! Где же ты сейчас?
        "Ребёнок… Боги, мой ребёнок…"
        — Отпустите меня… Пожалуйста… Прошу вас,  — она уже умоляла его, чувствуя на ресницах слёзы боли и невыносимой тоски,  — Мне нельзя, у меня будет…
        — Да знаю я, знаю, что у тебя будет, Марций уже похвастался мне.  — Перебил он её грубо,  — Сама виновата, дура, ещё спасибо скажешь, а если так хотелось, надо было быть посговорчивее. Я предупреждал…  — ухмыльнулся, стал подтягивать подол туники наверх, чтобы добраться до тела.  — Тоже мне, как последняя шлюха, выперлась в одной тунике, босая, без пояса, да я ему так и скажу, если что, что сама себя предложила, как блудница последняя…
        — Не-ет…  — протянула со слезами Ацилия.
        В этот момент в углу завозился старый Гай, поднялся, вытирая кровь с виска: ударился о деревянный сундук. Ацилия заметила растерянное лицо раба, заговорила быстро:
        — Гай, миленький, прошу тебя, умоляю, найди кого-нибудь… Помоги мне…
        — Только сдвинься с места — убью!  — крикнул Лелий, поднимая голову, отвлекаясь от рабыни.
        — Найди господина Марция, прошу тебя, Гай, быстрее, сделай что-нибудь…найди же его…
        — Заткнись!  — Лелий толкнул её вперёд, ещё сильнее вдавливая щекой в столешницу, рабу он теперь приказывать не мог, только дёрнись — и рабыню потеряешь. Ацилия зажмурилась, чувствуя во рту кровь от разбитых об зубы губ, зашептала с новой силой:
        — Гай, найди Марка…
        — Его нет, он в городе на работах…
        — Ну что?  — Лелий ухмыльнулся, запуская руку под подол туники, скользнул по бедру вверх,  — Ничего у тебя не выйдет…
        Но Ацилия дёрнулась, стараясь сбросить с себя его руку, снова заговорила:
        — Гай… Прошу тебя… У него есть друг… центурион… Найди его, пожалуйста, Гай… Пожалуйста…
        — Центурион Фарсий?  — догадался старый раб,  — Он сегодня дежурит по лагерю, я видел его недалеко…
        — Позови… Прошу тебя, Гай…  — прошептала из последних сил сухим горлом.
        — Только попробуй, старая сволочь! Я найду и убью тебя!  — прорычал Лелий.
        — Гай?!  — прошептала Ацилия.
        — Замолкни!  — треснул кулаком об стол, как раз у её лица, и Ацилия зажмурилась. Но, похоже, её шёпот больше тронул Гая, чем угрозы о смерти, старик ушёл на улицу, зажимая ладонью разбитый висок.
        Лелий начал бесноваться, рычал от злости, попытался овладеть сразу, но то ли торопился, то ли волновался, понял, что ничего не выйдет. Вот она! Бери! А не получится… Не получится…
        Проклятая рабыня!
        Всё опять вышло по её!
        Сейчас притащится этот проклятый Фарсий, объясняйся потом… В сердцах отшвырнул эту проклятую девку от себя, даже не глядя куда, главное — сильнее, чтобы всё, что внутри кипело, вложить. Будь она проклята, эта рабыня треклятая!
        Ацилия упала животом на трипод и сползла на пол, от внезапной боли во всём теле перед глазами прыгали белые светящиеся зайчики, но вся эта боль была именно там, там, где она больше всего боялась. Руки почти не слушались её, но она сумела приподняться на локте, потом на всю руку, вторую пылающую ладонь прижала к животу, где больше всего болело. Зашептала:
        — Боже… Мой ребёнок…
        Слёзы боли и бессильного отчаяния заливали глаза, и Ацилия стирала их кулаком, лежала уже на боку, подтянув ноги к животу. Лелий стоял и смотрел на неё сверху, от злости сжимал и разжимал кулаки.
        — Дура, вызывай врача.
        — Убирайтесь!  — закричала она с плачем, срывая голос, ненавидя его всей душой, а она-то думала, что больше, чем Марция никого ненавидеть нельзя.
        — Ты сама во всём виновата.
        — Уходите! Уходи-ите…  — от плача голос срывался, сквозь слёзы она ничего не видела, а от боли даже плохо представляла себе, что происходит. Лелий ушёл. А через момент появился Гай, бросился к Ацилии:
        — Я не нашёл центуриона Фарсия, но подумал, что и без него всё обошлось… Что?.. Что делать теперь?  — причитал, качал головой, охал, не зная, как помочь,  — Надо врача… врача вызвать…
        — Помоги мне…  — Ацилия, морщась от боли, попыталась подняться, держалась рукой за живот, второй — за Гая, еле-еле добралась до постели, легла, снова притягивая ноги к груди, лежала, дрожа всем телом. Гай закрывал одеялом, от страха руки его тряслись, слова с заиканием срывались с губ:
        — Врача… О-о-о-х… Что же? Ч-что же делать теперь…
        Ацилия повернула к нему голову:
        — Убери всё… Наведи порядок…
        — Да-да…  — закивал головой, это было более понятно ему, знакомо. Собрал всё разбросанное по атриуму, расставил скудную мебель, что-то говорил, бормоча под нос.
        — Гай?  — позвала Ацилия, раб появился тут же,  — Спасибо тебе, если бы не ты…
        — Что вы? Что вы? Что я сделал-то?
        Ацилия помолчала немного, дрожа всем телом, заговорила опять:
        — Хочу попросить тебя… Пообещай, что сделаешь…  — обернулась ещё больше, ища его глаза, кивающую седую голову,  — Пообещай, что не расскажешь никому о том, что случилось…  — голос её окреп, стал сильнее, она и сама не понимала, зачем это делает, зачем об этом просит. Может, в душе ещё надеялась, что всё обойдётся, что всё пройдёт, и она сумеет выкарабкаться из этого, но Гай отшатнулся,  — Прошу тебя, Гай! Он не простит нам, ни тебе, ни тем более мне… Пообещай, прошу тебя, я сама что-нибудь скажу ему, сама… Ну?
        — Хорошо-хорошо…
        Согласился сильно быстро, и Ацилия не знала, стоило ли верить ему, но ей это было уже всё равно. Отвернулась к стене, обняла себя за плечи, закрыла глаза, дрожь озноба пробежала по всему телу.
        Нет! Боги, только не это… Оставьте… Оставьте ей её ребёнка, её малыша… Я хочу его… Я хочу, чтобы он родился, я даже буду любить его отца, буду жить с ним, буду терпеть его… Боги святые, да что же это происходит?.. Ведь всё, всё, кажется, уже устроилось, она даже перестали ругаться… А что теперь будет? Что будет?..
        В глубине живота появилась тянущая боль, стала обостряться, оформляться в более резкую, повторялась, накатывая, через время отступала, чтобы возвратиться вновь, более сильной.
        Для Ацилии весь окружающий мир замкнулся теперь на этой боли, и всё, больше она уже ни о чём не думала. Первое время ещё терпела, пыталась сопротивляться, но через момент провалилась в беспамятство, ничего не видя и не слыша.
        Один раз всего открыла глаза, увидела знакомое лицо врача Цеста, он что-то говорил ей, поил её каким-то сладким и терпким наваром из трав и мёда, Ацилия была так слаба, что даже не могла сопротивляться, только шепнула еле слышно:
        — Мой ребёнок…
        — Всё-всё-всё,  — зашептал врач, опуская её голову на подушку,  — Всё хорошо, спи, спи теперь…
        И она снова провалилась куда-то, теряя связь с реальностью. Но это был далеко не сон. Потом опять пришла в себя, но лежала, наслаждаясь покоем, слабостью и тем, что ничего у неё не болит, даже глаза не открыла. Рядом разговаривали, и Ацилия узнала голоса своего хозяина и врача.
        — Гай позвал меня только после обеда, она потеряла слишком много крови, я успел промыть ей желудок, но она ничего не соображала, только намучились… Даже не знаю, будут ли от этого какие-то результаты, если выпила яд утром, он уже попал в кровь…
        — Яд?  — удивился Марций, разглядывая бледное лицо рабыни.
        — Более всего вероятно, иначе — почему? Спрашивал Гая, может, что случилось? Ну, упала там, ударилась, или что съела,  — только плечами жмёт, ничего не знаю, сам поздно заметил, когда с неё уже столько вытекло… Если бы раньше… Если бы сразу, можно было бы ещё желудок промыть, и всё бы обошлось, а так…
        — Что с ребёнком?  — голос Марция был хриплым.
        Пауза. Голос Цеста срывался:
        — Я о чём и говорю, нету! Нету больше у неё этого ребёнка! Выкидыш! Я тут на подобное насмотрелся, слава богу! Что они только ни делают…
        — Нет, нет, нет, не может быть, она не могла сама это сделать…  — Марций мотал головой, не верил, не верил. Только сегодня утром он уходил от неё, он ещё поцеловал её в ухо и она не злилась, она не показывала ничем, что думает сделать это, что собирается убить его ребёнка… О, боги святые…
        — Конечно, сама бы она вряд ли за это взялась, кто-то надоумил, посоветовал, может, и яд даже дал, они тут ставят эксперименты… Ошибутся с дозой и хоронят потом… Хорошо вот хоть эту вот более менее откачали, ещё, конечно, рано говорить о чём-то, она ещё сильно слабая…
        Марций долго молчал, глядя куда-то в пространство. Да, всё, всё сходилось… Была у неё знакомая, старая волчица, она давно к ней таскалась… И тогда, в последний раз когда ссорились, о чём она говорила? "Ребёнок этот — ошибка?" Так! Что не свяжет он нас, слишком мы разные, и лучше ему вообще не родиться… Она сама так говорила! Прямо в лицо ему, как вызов кидала!
        Он застонал, стискивая виски запястьями.
        — Ладно, Марций, это не твоя вина, просто ошибся ты, наверное, с выбором женщины…
        — Нет!  — он аж дёрнулся всем телом.
        Ацилия в это время уже спала и не слышала их разговора, снова провалившись в забытьё.
        — Ну, тебе виднее.  — Цест развёл руками.
        — Я не ошибся, нисколько! Я влюбился в неё,  — поднял голову,  — Ты же знаешь, что это, Цест?  — врач согласно кивнул головой,  — Я хотел жениться на ней, хотел детей…
        — Ладно, ты влюбился, а она? Ты с ней разговаривал?
        — Ну…
        — Женщин не поймёшь, ты ей всё, а она тебе… Тебе самому кажется, ты лучший отец для её детей, а она сама себе отцов для своих детей выбирает, причём, чем подлее, тем более вероятно. Когда женщина любит, это видно, она глаз не сводит, по пятам ходит, тогда она для тебя всё сделает. Влюбленная женщина, как на ладони, она для своего, одного, на всё… А другая, коварно, подло, будет делать и говорить одно, а на уме — третье держать будет…
        — Она не такая, нет…  — Марций не верил ему.
        — Ты вот всё тут рассчитал, спланировал, а она тебе — опа!  — не порадуешься… Женщины непредсказуемые, как кошки, ластится, мурлыкает, а потом ногтями хватит… Как они здесь в лагере друг друга подставляют, то отравят, то натравят кого…
        — Значит, она меня, как дурака, вокруг пальца?
        — Не знаю. Я скоро будить её буду, надо влить кое-чего, может, и спросишь, если ответит, но не много, она ещё сильно слабая… Может, скажет тебе чего… Я тебе, конечно, сожалею, ребёнка твоего мне жалко, видит бог, но я сделал всё, что мог. Сейчас главное, выходить девочку, может, она тебе, что интересное расскажет, может, я не прав… Родит тебе другого… Не похожа она на тех, из таких, что врут и подлости вытворяют… Может, это мне только такие попадались, а тебе — повезло!  — усмехнулся, тряхнув тёмными волосами, падающими на лоб.
        Гай принёс с кухни отвар, и Цест занялся приготовлением раствора, мешал, добавлял чего-то.
        — Самое главное, чтоб до утра дожила, а там переборет, если жить захочет…  — похлопал рабыню по бледным щекам,  — Ацилия, девочка? Просыпайся! Пора!  — Ацилия открыла огромные тёмные глаза, от бледности и болезни ставшие ещё больше, смотрела на врача, тот приподнял её голову, поднёс к губам чашу с отваром,  — Пей, тебе сейчас надо…  — глотнула, оглядываясь по сторонам, заметила Марка, дёрнулась навстречу,  — Ну-ну, ты чего?  — Цест еле удержал её,  — Обольёшься!  — Марк шагнул ближе, а Ацилия уже не пила, смотрела на него во все глаза, а отвар так и стоял у губ,  — Ну чего ты, Ацилия, пей! Пей же!
        Подчинилась, размыкая зубы, а сама всё смотрит и смотрит. Что сказать ему? Ведь решила же, придумаю, что сказать, придумаю… А, если Гай уже рассказал? Если и так всё известно? Молчала, глядя в самые его тёмные зрачки.
        — Ну вот и молодец! Славная девочка!  — Цест уложил её на подушку, уткнул одеяло у шеи, у голых плечей,  — Отдыхай теперь… Спи…
        Она разомкнула губы, выдыхая с сухим горячим воздухом, смотрела на Цеста:
        — Мой ребёнок…
        И тут Марк не выдержал, бросился к ней, заговорил быстро, испепеляя взглядом, голос — резкий, не принимающий возражений:
        — Что, твой ребёнок?! Это не твой ребёнок! Это был мой ребёнок! Мой! Он был, был! Потому что ты сама убила его! Вытравила его!.. Ты же давно этого хотела, давно говорила об этом, и теперь добилась своего!.. Да ты… Ты после всего этого…  — он замотал головой, не зная, какое слово подобрать, чтобы полнее выразиться,  — А я-то к тебе… И что? Что получил?.. Где, где ты взяла этот проклятый яд? У своей старой-знакомой, к которой ты всё ходишь? Чем ты убила его?.. И почему ты сама не умерла вслед за ним?
        Ацилия смотрела на него во все глаза. Что, что он такое говорит? Как он может говорить ей такое? Это она, она звала его, просила его помощи, она нуждалась в нём! А он теперь во всём обвиняет её одну? Ну почему, почему ты всегда такой?..
        Как хочешь, пусть всё будет так, как ты хочешь. Наверное, я слишком рано обрадовалась, слишком рано поверила в то, что люблю тебя… Мы и правда слишком разные, слишком другие…
        Одна единственная крупная слезинка скатилась по её щеке, она смахнула её кивком головы, заговорила:
        — Оставьте меня, пожалуйста… Прошу вас…
        — Конечно, теперь можно ломать из себя и недотрогу, куда уж нам, плебеям немытым, это ты у нас…
        — Всё-всё, Марк, успокойся!  — Цест перехватил его, преграждая путь, закрыл её собой,  — Ей нельзя волноваться, она ещё сильно слаба, ещё всё может быть, ей надо отдыхать, а ты набросился… Ей-богу, сходи, проветрись, напейся, наконец, может, тебе полегчает, но на больную орать не позволю…  — Вытолкал его в атриум, уводя подальше,  — Я же думал ты по-человечески спросишь, а ты, как с цепи сорвался, начал кричать… Ты представляешь, каково ей сейчас самой? Может, и она уже жалеет, что так получилось, а ты ей, прямо, смерти желаешь!.. В своём ли ты уме? Ты же сказал мне, что любишь её… Разве так любят?.. Иди, иди прогуляйся, развеешься…
        Вытолкал декануса на улицу, а сам вернулся к больной. Она лежала на боку и плакала навзрыд, стирая слёзы со щёк ребром ладони.
        — Ну ладно, ладно, успокойся, он просто погорячился, тебе сейчас главное отдыхать, а ты… Всё это пройдёт, будут и другие дети…
        — Я не хочу других…
        Цест только удивлённо приподнял тёмные брови. Что у них здесь происходит? Ничего не понятно. Один любит, другой?.. А кто их разберёт? Почему их мир не берёт, что им её надо?
        * * * * *
        Он и правда напился, даже спать остался у своего дружка в офицерской палатке, утром, с больной головой, только зашёл переодеться в форму, что-то бурчал на Гая, помогающего ему, про рабыню или про то, что случилось, не обмолвился и словом.
        Весь день на работах думал и думал. Как могло такое случиться? Как могло это произойти? Зачем она это сделала?..
        Ладно бы, если бы он сам ничего не знал об этом ребёнке, сделала бы втихую, сама себе, боясь его реакции, она же что-то говорила тогда, что военные детей не заводят (тоже, где-то нахваталась!), но ведь она знала, что он его хочет, что он ждёт этого ребёнка, что он уже` его любит! Зачем же она сделала это именно сейчас? Ему назло? Чтоб навредить больше? Чтоб разозлить? Чтоб вывести?..
        Она всегда, всегда всё делала исподтишка, подло. И это — тоже…
        Знала, чем больнее ударить, чем больнее всего достать… И сделала.
        А он-то, дурак, размечтался. Уже трибуну старшему сообщил, чтоб в крепость перевели, где комнату для семейных дать смогут. Уже представлял себе его, этого сына своего, даже имя ему выбрал. А в том, что это был мальчишка, он уже не сомневался…
        А она?..
        Она одна всё перечеркнула. Раз — и всё! Сделала так, как хотела, как давно собиралась, и ему предлагала.
        Не будет ей прощения…
        Никогда не будет…
        Конечно, этот ребёнок привязывал её к нему. Она знала, что никогда не станет свободной, пока всё идёт так, как идёт… Вот и решила, что избавится от него, а заодно и от меня, что разозлюсь и выгоню…
        А — нет! Не угадала!
        Так и будешь жить у меня. Никогда не отпущу.
        Замкнулся. Ни с кем не разговаривал. Плохо ел. Много сидел просто за столом. Всё вспоминал, как прошлые дни проходили, о чём говорили они с ней, как вела она себя, что делала, всё пытался в её лице, в глазах уловить подвох, ложь и сомнения. И не находил.
        Неужели она так смогла затуманить ему глаза? Голову — вскружить?
        Он ведь всё для неё. Все мысли только о ней, даже сейчас только о ней и думает.
        Как же жить теперь? Как быть ему? Как ненавидеть её?
        * * * * *
        Два дня Ацилия не вставала, лежала, обессиленная от болезни и слёз. Ухаживали за ней Цест и Гай. Когда они ходили туда-сюда, сквозь шторы видела его… Сидел за столом, подперев голову руками, а она-то думала, что его дома нет, потому и не заходит! А он ни разу больше не заглянул к ней, не справился о болезни, не поддержал словом или сочувствующим взглядом.
        Ему было всё равно!
        Он горевал о ребёнке… И нужен бы ему он, только он один… Всё было только для него, и серебряный браслет на запястье был прямым этому подтверждением.
        Всё, что он делал, всё, что говорил, всё это было только для него. А она-то, дурочка, подумала, что сама что-то значит для него, что не безразлична ему, поэтому и был он с ней так нежен, заботлив, так аккуратен, особенно по ночам…
        Но она же не виновата, что так получилось! Разве это её вина?
        Хотя-я, какое это теперь имеет значение? Он показал своё истинное лицо, показал, что ему было нужно от неё…
        А сейчас, этого, связывающего их, так непрочно, звена больше нет.
        Наверное, слишком рано она возомнила себе, что он, этот Марций, что-то значит для неё, что небезразличен.
        Они разные. Они слишком разные, чтобы быть вместе. Да и разве то, что испытывала она к нему, вперемешку с удивлением и недоверием, те странные чувства, что он рождал в её душе, разве можно, даже с натягом, назвать любовью?
        Как? Как это может быть?
        Как могла она решиться жить с ним? Родить ему этого ребёнка? Ведь именно он, он, разграбил её город, именно он является её хозяином, он насиловал её, как животное, хотел отдать своим легионерам и поднимал руку…
        Как могла она вообще признать в себе другие чувства, отличные от ненависти и страха, от неприятия и злости?
        Она не понимала его, не понимала с самого начала, и не понимает сейчас.
        Пусть! Пусть всё будет так!
        Всё, что было, было судьбоносным, и опять в этом нет её вины; этот ребёнок не должен был родиться с самого начала, и нет ничего удивительного в том, что всё это случилось так…
        Но ведь она хотела его, она хотела жизни своему ребёнку…
        И при мыслях об этом из глаз с новой силой текли слёзы.
        * * * * *
        Через два дня Ацилия сумела подняться, её качало от слабости, бледная, уставшая, но с поджатыми упрямо губами она вышла в атриум. Одежды у неё не было и она сумела только повязать через грудь тонкое шерстяное одеяло, оставив плечи, руки и верх груди открытыми. Узел оказался на боку и при ходьбе края одеяла отходили, обнажая левую ногу от лодыжки и выше, вверх, почти до пояса.
        Было утро, и Марций бы ещё тут, завтракал, на Ацилию только один раз глянул из интереса, что такое двигается рядом, и отвернулся, больше не смотрел демонстративно. Она прошла до трипода и осторожно села, держась рукой за поясницу, ужасно болела спина, но Цест обещал, что это пройдёт. Перекинув волосы на грудь, стала аккуратно разбирать жутко запутанную косу, не видевшую гребня больше двух дней. Работы теперь будет с ней на полдня.
        Старый Гай смотрел на девушку из угла, скорбно стиснув кисти в замок. Он-то всё знал, а, может, и не всё, он ушёл тогда, может быть, думает, что Лелий сумел-таки изнасиловать её, поэтому и скрывает она, есть у неё причина на эту тайну.
        Кому она теперь расскажет это? Кто поверит ей?.. Марций этот, вот, считает, что она специально выпила яд, чтобы вытравить ненужный плод… Да если бы она хотела, она бы сделала это уже давно, тем более, что и случай был, он бы ничего не узнал, так и жил бы в неведении…
        Но, может, так лучше…
        Ты всё за всех рассчитал, одну меня не спросил, а всё вышло не по-твоему, хоть в этом и нет моей вины. И мне жаль, что так получилось. Я понимаю, что не смогла бы жить с тобой, но и ребёнка этого, несчастного, я терять не хотела, видит бог.
        Она стала потихоньку прочёсывать волосы, а Марций начал поспешно собираться уходить, Гай помогал ему, а Ацилия, хоть и хотела глянуть на него в форме, головы так и не подняла. Он и так стоял у неё перед глазами в памяти, красивый, строгий, только восхищаться. Не выдержала, выпрямилась, прямо подняла голову, смотря широко открытыми глазами. Этот взгляд нельзя было не заметить, но Марций только коротко приказал Гаю:
        — Шлем подай!
        И в этот момент их взгляды скрестились, и Ацилия аж плечами поникла, каким холодным, обжигающим был взгляд его тёмных глаз. Он никогда так ещё не смотрел на неё, с таким вот выражением. Ацилия попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой, жалкой.
        Марций обратился к ней:
        — Ты так и будешь в этом ходить?
        Ацилия обомлела, опустив голову, глянула на себя, одна нога выше колена открыта, не говоря уже про плечи, верх груди; подтянула ногу к себе, закрывая её краем одеяла, губы дрогнули:
        — У меня нет ничего другого…
        — Господин!  — как удар по лицу, как пощёчина
        Ацилия аж дёрнулась, вскидывая голову, встретила его глаза:
        — У меня нет ничего другого, господин…
        — Найди! Ты вполне самостоятельная, знаешь, где что взять, найти, достать — учить не надо!
        — Господин?  — Гай вмешался, подавая шлем, и получил остаток от взгляда на Ацилию. Но шлем взял и вышел.
        Ацилия некоторое время сидела замерев, как после незаслуженного удара, смотрела в одну точку, чувствовала, как дрожат губы и подбородок. За что? За что он так, и так резко? За что?..
        Закрыла лицо ладонями, скрывая слёзы, Гай утешал её, прижав к себе голову, гладил старческими руками по волосам.
        — Почему? Гай? Почему он так?
        — Всё хорошо… Всё будет хорошо…
        А что ещё он мог сказать ей? Что не жди больше милостей? Привыкай?.. Так она и сама это поняла…
        — Гай?  — она подняла лицо к нему, стирала слёзы пальцами,  — Где туника моя? Моя стола?
        — Я выбросить её хотел… она грязная, да и господин Цест порезал её тогда…
        — Отдай мне, я постираю… У меня нет ничего другого…
        — Я посмотрю среди старых, найду что-нибудь.
        — Не надо… Я сама справлюсь…
        — Ладно.  — Согласился старик.
        Ацилия поджала губы. Она не сломится, она не сдастся ему, и если он так хочет, она сделает.
        К обеду, всё переделав, Ацилия взялась за стирку.
        — Может быть, я?  — предложил Гай.
        — Нет!  — отрезала решительно,  — Я сама!
        Она сидела на земле прямо на пятках, стирала на улице при солнечном свете в деревянном корыте. Толкнула тунику в воду, тут же ставшую розовой, а потом и красной.
        Боги! Сколько крови она потеряла!
        И от этого слабость во всём, ноги не держат, жизни больше нет, и желания жить — тоже!
        Это он… Это её ребёнок вот так уходил…
        Она рыдала, стирая, и даже не могла вытереть свои слёзы и, чем больше стирала, тем больше плакала и слабела ещё сильнее с каждой минутой. Вовремя появился Гай, буквально на себе унёс в постель, пообещав прополоскать и развешать.
        Ацилия долго лежала, глядя в потолок. Слёз уже не было.
        Она всё, всё потеряла, за что ещё могла держаться. Остался только Рим, иллюзия… Она никому, никому здесь больше не нужна; почему она в самом деле, как он сказал тогда, не умерла вслед за своим ребёнком? Почему и для чего она вообще ещё живёт?..
        Молчала, в отчаянии кусая губы.
        Это всё Лелий, будь он проклят…
        Отвернулась, закрывая глаза. Она поняла одно — она возненавидела розовый цвет.
        * * * * *
        Весь следующий день Ацилия занималась шитьём. Чтобы добраться до неё, господин Цест разрезал столу по длине и по одному рукаву. Теперь всё это надо было аккуратно собрать снова и зашить по возможности незаметно. Когда Ацилия закончила, иглу забрал Гай, оказывается, ему тоже надо было починить несколько старых туник господина. Ацилия же пока переоделась в свою новую одежду. Розовая стола, это он когда-то дарил ей её, когда узнал об этом ребёнке. Он вообще тогда был совсем не таким, проявлял заботу, делал подарки, оказывал знаки внимания, даже подушку свою к ней перетащил, а теперь…
        Ацилия вздохнула. Что она могла поделать? Он изменился, стал незнакомым, холодным и резким, демонстративно не замечал, не разговаривал…
        Ну ты же ничего, ничего не знаешь! Как ты можешь так вести себя? Как ты можешь позволять себе такое отношение ко мне? За что?
        Она опустила голову, разглаживая руками тунику. Нормально получилось, шов проходил сбоку, а на плече — вообще не видно. Ну ладно. Подвязала пояс, простой, тканевый.
        Теперь-то он не будет к ней придираться.
        Предложила Гаю помочь, но тот отмахнулся — отдыхай! Ацилия опять занялась своими волосами.
        Через время пришёл господин, окинул рабов быстрым взглядом, начал раздеваться. Гай бросился помогать ему, но тот не принял помощи, бросил:
        — Работай…  — снял шлем, извернувшись, растягивал ремни кирасы, снимал через голову,  — Что так долго?  — спросил, не глядя на Гая,  — Я же тебе ещё утром сказал зашить…
        — Да руки не доходили, столько дел…  — начал оправдываться Гай, но Ацилия перебила его:
        — Это я заняла иглу! Я шила! Если бы я знала, я бы не стала.
        Марций только вопросительно приподнял бровь, усмехнулся пренебрежительно:
        — Оно и понятно, раб раба всегда покрывает.  — Ацилия аж вспыхнула, поджимая губы,  — Что-то смотрю я, вы со стариком в последнее время съякшались, что-то скрываете, наверное… Вы смотрите у меня.  — Предупредил холодно, и глаза у Ацилии распахнулись ещё больше. Она прошептала:
        — Что-то вы не так поняли…  — добавила,  — господин… Никто ничего не затевает, вам показалось…
        — Я предупредил,  — отвернулся, присаживаясь на трипод,  — Если не успеваешь, вот,  — дёрнул подбородком в сторону Ацилии,  — подключай, пусть помогает по хозяйству. Шить умеет — пусть сама тогда шьёт. Помоги мне,  — приказал, глядя на неё. Ацилия растерялась, в ответ глядя на него, приказал шнуровку на сапогах развязать, чего не приказывал ей делать уже довольно давно. Поднялась осторожно, шагнула к нему, собирая волосы в жгут и в узел, чтобы не мешали, и всё под его пристальным взглядом,  — Быстрее!
        — Сейчас, господин…  — прошептала, скривившись от боли, опустилась перед ним на колени, начала распутывать ремни на солдатских сапогах. Узлы за день сильно затянулись, поддавались плохо, да ещё и пальцы от слабости и волнения дрожали. Возилась долго, пока с грехом пополам распутала один. Марций смотрел на неё сверху, всю видел, с головы до ног, тунику розовую, выбившиеся пряди волос на висках, дрожащие руки.
        Сама во всём виновата. А как ты хотела? Жить и ничего не делать? Ну уж нет! Сама выбрала для себя, никто тебя не принуждал… Я заставлю тебя пожалеть о том, что сделала… Пожалеешь, сама пожалеешь… Да поздно будет… Если думаешь, что задобришь и нового родишь — ошибаешься! Больше и пальцем не коснусь… Противно аж смотреть на тебя, больную и жалкую. Сама себя на это обрекла…
        — Ну что так долго?  — от нетерпения стукнул подошвой об пол, рабыня аж руки отдёрнула, подняла глаза:
        — Извините, господин… Не могу…
        Марций склонился сам, ворча под нос:
        — Ни на что ты не годная! Ничему не научилась! Ничего делать не умеешь. Другим людям руки даны, посмотришь, что только ими не вытворяют, и режут, и пилят, и шьют, такое делают, а ты? Самое элементарное сделать не можешь. На что они тебе вообще даны? Смотреть жалко…
        Ацилия слушала его отрывистый резкий голос, опустив голову, стиснув кулаки, кусала губы.
        — Зато не всякий на флейте играть умеет…  — упрямо подняла глаза к нему на лицо.
        Марций засмеялся, откинувшись назад.
        — Да уж, конечно, за всю свою жизнь ты многому научилась, даже на флейте играть. У тебя даже на флейте — игра! Работать ты, как не умела, так и не умеешь. Только играешь… Играешь в жизнь, людьми играешь…
        — Неправда!  — Ацилия резко поднялась и от этого движения её замутило, перед глазами потемнело, и чтобы не упасть, она опёрлась Марцию о колено, склонилась, претерпевая приступ тошноты и головокружения. Деканус молча смотрел на неё снизу, с трипода, и ничего не говорил.
        Ацилия опомнилась и убрала руку, смотрела огромными глазами с бледного лица, хрипло дышала, воздуха почему-то не хватало, прошептала:
        — Извините… господин…
        Марций усмехнулся:
        — Боги наказывают подобных женщин за самовольство, за то, что вмешиваются в естественный ход вещей, болезнями, страданиями, унижением…
        Ацилия смотрела на него сбоку, скосив глаза, прошептала:
        — Каких это, подобных женщин, господин?
        — Таких, как ты, что убивают своих детей, жестоких и думающих только о себе. Вот и ты сейчас страдаешь.
        — Откуда вы знаете, от чего я страдаю?  — она уже глядела ему в лицо,  — Вы видите только то, что видите… Вам доступны только физические мои муки, моя боль, но вы же ничего не знаете из того, что я чувствую, что у меня на душе, может быть, там мне ещё больнее. Вы же не знаете, вы ничего не знаете, и, самое страшное, не хотите знать. Вам стало вдруг всё безразлично, вы сделали поспешные выводы и успокоились. Никого и ничего не хотите слушать, только самого себя, а ещё говорите, что я думаю только о себе… Вам ли меня обвинять?
        — Ты?  — он резко поднялся, глядя теперь на неё с высоты своего роста,  — Знаешь, что?
        — Что?  — Ацилия бесстрашно подняла глаза, а у самой губы дрожат,  — Что, господин?
        — К чему теперь все эти слова? Прошлого всё равно не вернуть…  — лицо бесстрастное, только губы дрожат, выговаривая все эти слова, ничего не значащие,  — Ты сейчас оправдываешься, говоришь о своих страданиях, о себе, снова и снова о себе, ты всё время думаешь только о себе, только об одной себе. Мне аж противно слушать тебя,  — губы его презрительно скривились,  — Да, и что ждать ещё можно от дочери патриция, который и сам-то думал только о себе одном…
        — Неправда!  — Ацилия аж качнулась на ногах,  — Как вы смеете говорить так о моём отце, вы даже не знали его…
        — Эгоист твой отец, иначе почему он не вывез из Нуманции даже своих детей? Убил сына, а тебя сделал моей рабыней?
        — Он не мог!
        — Всё он мог. Он должен был знать, чем закончится этот мятеж. Наш легион вышел из-под Рима ещё год назад, думаешь, никто в Нуманции этого не знал?  — усмехнулся,  — Он — эгоист и вырастил эгоистку… Я ещё не знаю, каким был твой брат, может, там ещё похлеще…  — снова усмехнулся.
        — Как вы можете?  — Ацилия устало прикрыла глаза,  — Вы так и плюёте ядом… Хотите плохо сделать мне, а для этого не гнушаетесь и памятью уже мёртвых, между прочим, дорогих мне людей… Хорошая тактика у вас, тактика труса и подлеца.
        Он с силой сжал её за локти, Ацилия аж голову запрокинула от боли, смотрела на него так, только губы распахнулись, обнажив полоску зубов. Марций говорил ей в лицо, ещё сильнее стискивая пальцы:
        — Ты — мастерица выводить людей, а меня — особенно. Я знаю, чего ты добиваешься, ждёшь, что разозлюсь и выгоню тебя, а ты отправишься в свой Рим. Ты и его убила только для этого… А что тебе терять? Подумаешь! Главное породу свою сохранить, ты за любого готова, старого и лысого, главное, чтоб побогаче, чтоб знатнее был… Вот от таких ты готова рожать… Да?
        — Дурак вы…  — выдохнула ему в лицо.
        Марций толкнул её от себя, брезгливо, одними пальцами, хотя хотелось ударить. Девчонка, слабая на ногах, упала на бок и на локоть, но снизу глядела, испепеляя. Марций усмехнулся:
        — Да о чём с тобой вообще разговаривать? Ты разве понимаешь язык нормальных людей?
        К Ацилии подбежал Гай, стал помогать ей подниматься, но Марций остановил его резко:
        — Гай! Иди работай!
        Старик растерялся, но он ещё не привык нарушать приказов, это девчонка эта могла быть способна на это, но не он.
        — Всё хорошо, Гай…  — прошептала, поднимаясь. Встретила глаза Марция, упрямо поджала губы,  — Хорошо толкать больного, можно ноги вытирать, всё равно не сможет ответить, хорошо на рабов руки поднимать, всё равно сдачи не дадут…
        — Я тебе не Овидий, я тебя и здоровую силой брал.
        — Хоть есть, чем похвалиться перед пьяными дружками, правда?  — усмехнулась.
        — Забываешься,  — процедил сквозь зубы.
        — А мне уже всё равно, после того, что пережила, всё безразлично…
        Осторожно, еле-еле передвигая ноги, добралась до трипода и села, опустив голову, хрипло дышала, перед глазами плыло, от слабости руки дрожали.
        — Гай, позови Цеста!  — приказал Марций, и Ацилия дёрнулась от звука его голоса, хотела запротестовать, но сил не было, помолчала, потом с трудом прошептала, глядя на Марка исподлобья:
        — Пусть яда растолчет… доделать недоделанное…  — усмехнулась хрипло, прикрывая глаза,  — Вы бы только вздохнули облегчённо…
        Марций молча смотрел на неё, больную, слабую, маленькую, с закрывающимися от усталости глазами, волосы рассыпались по спине, плечам, нервные пальцы сминали в кулак подол туники. Куда тебе? Тебе же ещё лежать и лежать, а ты ещё в споры лезешь, разглагольствуешь…
        Ничто тебя не меняет… Упрямая до глупости.
        Появился Цест, сразу же набросился.
        — Вы что тут? Марций? Что ты делаешь с ней? Ты что, с ума сошёл? Я разве разрешал? Почему она ходит? Вы что тут все…  — добрался до Ацилии, потрогал лоб прохладной ладонью, подержал за руку, слушая пульс, поглядел в глаза, держа за подбородок,  — Ну вот, доигрались… Жар… Что мне с вами делать? Марций, ну ты-то здоровый, как бык, ты-то должен соображать… Вставай!  — подхватил Ацилию на руки, благо за эти дни она стала совсем лёгкой, унёс на постель, крикнул оттуда,  — Где твой Гай? Принеси воды!
        Всё это время Марций стоял, не шелохнувшись, просто смотрел на Цеста и всё. Пошёл за водой. Цест да ей попить, намочил ладони, протёр лицо, лоб, мокрой тряпкой протёр руки, шею, верх груди.
        — Она же уже ничего не соображает, ты посмотри на неё…
        — Всё она соображает, ты бы слышал её, что она мне выговаривает, и трус я, и подлец, и дурак, оказывается…
        — Ну-у,  — протянул Цест,  — Ей виднее…
        — Таких рабов у меня ещё не было. Это ж надо, а!
        — Ладно, не сердись. Она больная, говорит, что в голову взбредёт, её вообще слушать нельзя… Ей отдыхать надо, лежать, кормить получше… Слабая ещё, а вы тут с ней, похоже, споры ведёте, кто прав, кто виноват… Оставь ты её в покое, пусть вылечится, а там и нового родите, дело-то нехитрое, что ж там…
        Марций нахмурился:
        — Зачем? Чтоб опять вот так?  — дёрнул подбородком в сторону лежащей рабыни.
        — Убедишь, что ничего в этом страшного нет, пусть рожает, здоровая, сильная, у неё ещё их будет…
        — Я уже убеждал — не помогает.
        — Плохо, значит, убеждал, раз не убедил. Если бы доверяла тебе…
        И тут рабыня перебила его горячим шёпотом, заметалась на подушке головой, бредила в жаре:
        — Не надо… Прошу вас… Пожалуйста… Не надо…
        — Ну вот,  — Цест ещё раз обтёр её лицо влажной тряпкой,  — И после всего этого ты ещё хочешь согласия и понимания?
        Марций нахмурился. Она так и осталась ему чужой, несмотря на всё, а ведь он действительно хотел бы жить с ней, как с женой, а не как с рабыней. Но волка сколько ни корми…
        Вздохнул. Глянул на врача сверху.
        — Где там твой раб, я его за кипятком послал?
        — Не знаю. Я вообще понятия не имею, где мои рабы и чем они занимаются.
        Вышел, рывком отдёрнув штору.
        * * * * *
        — Нас скоро отправят,  — заговорил полушёпотом центурион Фарсий, информация была ещё закрытая, но многие и так уже догадывались о том, что это будет скоро,  — Дай бог, декаду ещё, пока все соберутся, пока приказы разошлют, лагерь свернуть это тебе не одну палатку скрутить…  — усмехнулся.
        — И куда?  — Марций в последнее время был хмурым, и причина была другу его известна.
        — Наверное, под Рим, откуда выходили…
        — М-м-м…  — без особого восторга.
        — Знаешь, что сказать тебе хотел? В отряд разведчиков не хватает людей, погибло у них трое, я на совете предложил твою кандидатуру,  — Марций перевёл на него глаза с вопросительным выражением,  — Ты же разведчиком был, помнишь?
        — Ну! Четыре года назад…
        — Ну вот видишь! Если тебя поставят в разведку, пойдёте первыми, если хорошо себя покажешь, можешь стать центурионом.  — Но Марций промолчал и на это,  — Пересмотри свои вещи, всё ненужное продай, оно тебе в дороге, как кандалы будет, ещё утащит кто…
        — Да нечего мне продавать!
        — А девчонка твоя? Она разве дойдёт? Ты сам подумай, болеет, да и не сможешь ты её в дороге караулить, мало ли что…
        Марций думал, сощурив глаза.
        — Я не продам её… Дойдёт. В обозах идут небыстро, пойдёт с женщинами, с Гаем, ребятам из десятка своего поручу присматривать… Дойдёт. Она сильная. Упрямая.
        — Не пойму тебя, что ты к ней привязался?
        Марций перевёл на него глаза, ответ стоял в них и был более, чем понятен.
        — Ладно-ладно, не сердись. Уже поздно. Иди к себе. Мне посты проверять, а ты иди…  — хлопнул Марка по плечу. Сторожевые костры горели ярко и отблески их расцвечивали лица, плескались в зрачках. Весь лагерь спал, кроме постовых и дежурных, да собаки лаяли где-то вдалеке.
        Марций вернулся к себе, сбросил плащ, снял сандалии. Гай спал у входа, рабыня — у себя. Он тихо подошёл и отодвинул штору, вглядываясь в полумрак. Она спала на боку, прижав одну руку к губам тыльной стороной кисти. Бледность лица подчёркивали тёмные волосы. Она ещё болела.
        Он вернулся в атриум, сел за стол, закрыл лицо ладонями, уперев руки локтями в столешницу. Он мучился, тосковал, вспоминая прошлое, то, что сумел пережить, что она дала ему, те ночи, проведённые вместе, её улыбки и мягкая испуганная неумелость в руках. Она искренне отзывалась на ласки, испуганно смотрела в глаза, встречая его напор. Его девочка… Он восхищался ею, она сумела разбудить в нём то, что не сумела ни одна.
        Как же теперь относиться к ней? Как себя вести? Он вспомнил, как при последней ссоре она чуть не потеряла сознание, потому что он был груб с ней, он даже толкнул её, а ведь хотел ударить.
        Потом, когда злость и раздражение прошли, когда слышал, как Цест возится с ней, он понял вдруг, что вёл себя, как последняя сволочь. Да, она предала его, она оскорбила его, но ведь всё то, прошлое, было! И сердце щемит от боли и тоски, что ошибся, что доверился, но не сможет он возненавидеть её. Не сможет больше делать ей так больно, как сделал в прошлый раз. Даже она сама назвала подлецом… Что отца вспомнил, брата…
        Он не будет искать для неё изысканных наказаний, он просто перестанет её замечать, будет относиться, как к простой рабыне, не будет делать что-то специально. Как к Гаю… Дал работу — сделай! Не сделал — получи, что заслужил!..
        Он хрипло вздохнул, положив голову на согнутый локоть, рассматривал узоры дерева на столе.
        Он был опрометчив, когда привязался к ней. Он не должен был, но сейчас уже не изменишься… А, может, и правда просто продать её? Забыть? Вычеркнуть из памяти?
        Нет… Он не сможет… Не станет…
        Она ведь этого и хочет. Да и что будет потом с ней, к кому она попадёт? Куда?
        Снова вздохнул, прикрывая глаза.
        Она просто предала его, предала его чувства, его надежды, но он справится, он сумеет выдержать это, и чувства к ней выжжет калёным железом. Просто на один шрам станет больше…
        * * * * *
        Ацилия проснулась под утро, встала попить воды и резко остановилась, шагнув за штору, поражённая увиденным — Марций спал за столом, уронив голову на руки. Что это с ним? Места своего нет? Благо подушку и одеяло он уже забрал, сразу забрал… Или отвык спать один?.. Ацилия усмехнулась, вспоминая, как до ЭТОГО Марций перебрался к ней. Да и изменился он за эти дни, как Ацилия потеряла ребёнка, обиделся на неё, жил этой обидой теперь. Злился. Да и внешне изменился. Молчаливый, задумчивый, рассеянный какой-то, по два-три дня не брился, иногда дома не ночевал, всё что-то ворчал на Гая недовольно по всяким пустякам.
        Неужели всё это и на него так подействовало? Неужели он и в самом деле имел планы на этого ребёнка, на неё? Значит, всё же желал сделать её своей женой? Как говорил?
        Если так, то и ему сейчас нелегче, тем более, если он считает, что Ацилия убила этого ребёнка, приняв яд. Сейчас он её во всём винит, и даже, наверное, ненавидит, раз так поступает, грубит и толкается.
        Но ведь он не даёт, не даёт её даже рта открыть! И, конечно же, не поверит, если она всё расскажет… Он всё уже решил, и выводы сделал по-своему, никого не будет слушать…
        Ацилия вздохнула.
        Марций вдруг дёрнулся, просыпаясь, резко выпрямился за столом, шарахнувшись назад: не узнал, где находится. Но потом опомнился, стал тереть лицо ладонями, запустил пальцы в волосы, провёл до затылка, прогибаясь спиной, лопатками, локтями.
        Ацилия наблюдала за ним, не шелохнувшись.
        Он поднялся на ноги, обернулся и вздрогнул, заметив её, нахмурился, спросив:
        — Ты?..
        — Вы чего это, за столом-то, постели что ли нет?  — спросила Ацилия мягко, стараясь не обидеть тоном голоса, глядела в лицо. Марций усмехнулся, потёр лоб ладонью.
        — Не знаю… Что-то со мной…
        — Разве так отдохнёшь? Ведь всё тело болеть будет.  — Ацилия прошла к ведру с водой, пила, отвернувшись спиной, скосила глаза, переводя их на серебряный браслет на запястье. Отдать надо… Дарил ведь его будущему ребёнку… Убрала ковш и также, не оборачиваясь, стянула с руки украшение, только потом повернулась, шагнула решительно,  — Вот, возьмите… Это ваше.
        — Что?  — Марций нахмурился, глядя на её протянутую руку.
        — Вы дарили, помните? Дарили…  — осеклась вдруг,  — ему… ребёнку… Ему не пригодится больше… Ох-х-х…  — вздохнула, разом вспоминая всё: боль, разочарование, потерю, внутреннее горе…  — Заберите…
        — Я не возьму, оставь себе… На память,  — отмахнулся, улыбнувшись, словно и не было никаких обид, и Ацилия явно увидела ямочку на его подбородке… Рука с браслетом задрожала.
        — Почему? Вы ведь дарили не мне… Я не могу взять.
        — Я не буду его забирать.  — Глядел прямо в глаза,  — Я дарил не ему, тогда я дарил его тебе и для тебя я покупал его… Оставь на память…
        Ацилия растерялась, опуская руку, спросила:
        — Не возьмёте?
        Покачал головой:
        — Нет! Если не хочешь… от меня, можешь выбросить, я не обижусь…
        Глаза Ацилии расширились от удивления:
        — Зачем — "выбросить"? Вы что? Я оставлю… На память о вас…
        Марций усмехнулся и, развернувшись, ушёл к себе. Не заругался, не обидел её, даже не придрался, хотя это была возможность, просто — ушёл. Что это? Ацилия поджала губы. Или это ещё одна форма его отношений к ней? Странно. Осторожно натянула браслет на запястье, смотря куда-то в сторону, в пространство.
        * * * * *
        Прошло три дня. Ацилия уже готовилась ко сну, разбирала постель, но ещё не раздевалась, услышала шум в атриуме палатки и замерла. Возня, потом голоса.
        — Ой, Марций, дай мне попить!  — смешок. Это был женский голос, заставивший Ацилию напрячься, всё это время она была единственной женщиной в этом помещении.  — Ты замучил меня… А-а-х…  — выдохнула с улыбкой, даже Ацилия её услышала.
        — Что ты будешь пить?  — Марций.
        Теперь уж она нахмурилась. Что это он делает? Женщину — сюда? Он никогда так раньше не поступал, что же теперь? Обида его так велика, что ему стало всё безразлично? А, может, он делает это, чтобы обидеть её? Взаимно оскорбляет?
        — Вино! Сегодня я пью только вино… У тебя есть вино?
        — Конечно…
        Сейчас он достанет свои последние запасы. Что за люди, эти мужчины, при виде женщины готовы на всё, храбрятся и хвалятся… Неслышно вздохнула.
        Через момент незнакомка спросила:
        — Марций, я слышала, у тебя есть красивая рабыня. Покажи мне её, так ли она хороша, как все о ней говорят? Может, преувеличивают?  — усмехнулась.
        Двум женщинам под одной крышей не бывать, они могут быть лишь родственницами, иначе — соперницами.
        — Ацилия?  — громко позвал Марций, и она вздрогнула от неожиданности. Прятаться смысла не было, да и любопытно было поглядеть, кто там такая. Ацилия вышла, мягко убрав руками шторы, остановилась посреди комнаты.
        — Звали меня, господин?  — смотрит только на него, хотя и чувствует на себе пристальный взгляд полуприщуренных глаз, внимательных и любопытных. Это Лидия. Авия как-то рассказывала про неё. Муж её был старшим офицером, она, говорят, сильно любила его, так, что всегда и везде следовала за ним по всем гарнизонам, но его убили несколько лет назад. Она сильно горевала, а потом словно сорвалась, пустилась во все тяжкие, стала элитной волчицей при легионе, заводя романы с офицерами, гостями легиона, комендантами проходных крепостей. Не всякий мог купить её любовь, она сама делала выбор, выбирая по каким-то своим критериям. Женщины ненавидели её, потому что, верно, завидовали её молодости, красоте, богатству, ухоженности, украшениям…
        Уж кого-кого, а Лидию-то Ацилия меньше всего ожидала увидеть здесь, вместе с Марцием. Бедный деканус, чем он мог привлечь её?
        Дёрнула тонкими тёмными бровями, улыбнулась:
        — Ничего рабыня, симпатичная, но… По-моему, перехвалили… Хм…  — хмыкнула, поправляя золотую серёжку.
        Ацилия перевела глаза, но продолжала оставаться спокойной. Лидия сидела за столом, левая кисть у лица, пальцами правой крутила на столешнице пустой кубок. Марций сидел на триподе в стороне от стола, смотрел на Ацилию спокойно, словно думал о чём-то.
        — Мужчины всегда переоценивают женщин. Говорят одно, а на деле выходи по-другому.
        Ацилия усмехнулась, размыкая губы:
        — Вам меня не покупать, будьте спокойны.  — Перевела взгляд на Марция,  — Всё? Я могу идти, господин?
        Но ответила Лидия:
        — Она у тебя дерзкая, Марций! Она прямо просит порки… Ты только посмотри!..  — передёрнула плечами,  — Как ты называешь её? Я забыла…
        — А Ацилия, госпожа…  — напомнила сама.
        Лидия вскинула брови, повторила имя, пробуя его на вкус, усмехнулась:
        — Странное имя для рабыни, необычное… Прямо по роду сенатора Ацилия. Но дерзкая, если бы ты была моей рабыней…
        — Я не ваша рабыня!  — Ацилия перебила в обычной своей манере, и Марций нахмурился, зная о ней, борющийся с ней всеми силами.
        — Что за наглость!  — обернулась,  — Марций, почему ты не воспитываешь её манерам? Ужас!
        — Иди к себе, Ацилия.  — Приказал он негромко, беззлобно. Ацилия развернулась уходить.
        — Я слышала, она умеет играть на флейте. Это правда? Я хочу послушать. Пусть сыграет что-нибудь.
        Ацилия замерла, стоя спиной, чувствуя, как напрягаются мышцы лопаток, шеи.
        — Ацилия, сыграй что-нибудь нам.  — Попросил — именно, попросил, а не приказал!  — Марций, может, только поэтому она сломилась и согласно кивнула головой. Ушла, вернулась с флейтой, но остановилась сразу же у шторы, как вышла. Приложила к губам, чувствуя еле заметную приятную боль в пальцах, согнутых на аккордах, она давно уже не играла, ещё ДО в последний раз…
        Играла то, что хорошо знала, что разучивала ещё в детстве, играла часто гостям отца, маленькая, весёлая шуточная мелодия, которая не оставляла людей равнодушными. Многие, наверное, слышали её сейчас по соседним палаткам и удивлялись. Лишь Лидия равнодушно выгнула губы:
        — Ничего особенного, в Риме я слушала и не такое.
        Но Ацилия глядела лишь в лицо Марция, лишь его реакция сейчас была важна для неё, а он снисходительно улыбался, глядя в профиль гостьи привередливой. Ацилия осмелела вдруг, заговорила:
        — И ещё… Я сама сочинила… когда тоскливо мне было, когда потеряла свою семью…  — Прошла и села на свободный трипод, прилаживая флейту, не дала опомниться, остановить. Заиграла опять. Совсем другой была эта её мелодия. Грустная до щемящей боли в сердце, когда, кажется, душа разрывается от горя и тоски, от прошлого горестного, пережитого каждым в своей жизни. Ацилия играла, смотрела в сторону, мимо всех, никого не замечая, и, когда закончила вдруг на высокой ноте, Лидия уронила на стол пустой кубок, и молча смотрела, как брызнули последние капли вина.
        Ацилия поднялась уходить:
        — Всё…
        — Подожди!  — Остановила её гостья, вскинув глаза, склонилась боком и вниз, потянулась рукой, унизанной браслетами, до лодыжки правой ноги, поставленной на носок,  — У меня ремешок сандалии перекрутился, ногу натёр, перевяжи!  — Приказала, глядя в глаза. Ацилия растерялась, рассматривая её тонкое красивое лицо с огромными тёмными глазами, подкрашенными сурьмой. Марций молчал, не протестуя, и Ацилия поджала губы, пряча флейту за пояс. Хорошо! Если она так хочет…
        Опустилась на колени, спина ещё болела, пришлось пересесть на корточки, подняла подол тонкой шерстяной столы небесно-голубого цвета, да, такая стоит. Ремешок сандалии и в самом деле был завязан неровно, но вряд ли он смог бы натереть ногу. Это был всего лишь повод… Ацилия всё же перевязала сандалию, как надо и рывком затянула узел, госпожа аж качнулась назад.
        — Теперь всё?  — Ацилия смотрела на неё снизу, прямо, без малейшего раболепия во взгляде, это могло вывести любого, а уж Лидию-то в первую очередь. Она вскинула голову высокомерно, скривила губы, оторвала вдруг ногу от пола, упёрлась ею Ацилии в грудь и толкнула от себя, опрокидывая непокорную рабыню навзничь.
        — Паршивка…  — процедила медленно сквозь зубы.
        Марций поднялся на ноги, глядя сверху. Ацилия ненавидящим взглядом смотрела на обидчицу, пока поднималась с пола, закусила губу, переживая боль в спине. Выдохнула:
        — Я бы тоже могла многое сказать вам, но, думаю, что только повторюсь…
        — Нет! Ты только погляди на неё!  — Лидия вскочила на ноги, но Марций успел встать между ними, разбросив руки, смотрел на Лидию, Ацилия оказалась у него за спиной:
        — Всё! Успокойтесь! Не хватало ещё устраивать сцен с рабыней…  — чуть повернул голову,  — Ацилия, сходи погуляй!
        Она отступила назад спиной, отводя глаза. Как? Он прогоняет её на улицу? Куда? Да когда такое было? Она отступила ещё на пару шагов так же, спиной, развернулась и бросилась на улицу, вон, да подальше, пока ноги несли, пока слёзы обиды не начали душить её, лишая воздуха и сил. Она остановилась, закрыла лицо ладонями и дала волю слезам. В чём? В чём она-то была виновата? Зачем он так? Почему он так поступает с ней? За что?
        Она прекрасно понимала, почему он заставил её уйти. Точно так же тогда, в первый раз, он выгнал Гая… И с этой… он захотел остаться наедине…
        Ацилия поджала дрожащие губы, стала стирать слёзы кулаками. Ну и пусть! Ей-то что?
        И всё равно какая-то обида подло скреблась в душе, ревность что ли? Да ну! Не может быть! Пусть, что хочет, то и делает, пусть хоть десятками их водит… Ей-то что?
        Пыталась что-то объяснить себе, и разумом всё понимала, что не может она запретить ему, что не имеет никакого морального права осуждать его, а всё равно в душе что-то стучало с невыносимой болью и тоской. Ведь предлагал ей стать его женой, а сам… Сам? Что он делает? Зачем он делает это вот так? Чтобы обидеть?
        Она вздохнула, огляделась по сторонам. Было темно, горели сторожевые костры, стояли редкими группками солдаты из ночного патруля, грелись у огня. Было по-ночному прохладно, а она даже без плаща, в одной столе с открытыми руками. Что ей делать теперь? И как долго, по его мнению, она должна гулять?
        — Ацилия?
        Резко обернулась на мужской голос, к ней подходил незнакомый офицер, центурион, судя по алому гребню на шлеме и алому плащу. Встал рядом, не сводя тёмных глаз. Смуглый, тонкий в кости, но держался уверенно. Ацилия нахмурилась, обнимая себя за плечи, глядела исподлобья.
        — Я вас не знаю…  — добавила,  — Извините.
        Он не казался опасным, ему можно доверять, но всё же, слишком беспечной была она в прошлый раз, и чем всё закончилось…
        Центурион усмехнулся и без того большим ртом.
        — Я тебя знаю. А где Марций? Ты что здесь делаешь, ночью?
        — Гуляю… А господин у себя…  — подняла голову, вздёргивая подбородок,  — Он не один… У него женщина…
        — А-а-а, понятно…  — центурион качнул головой,  — А ты что же, так и будешь всю ночь? Одной опасно…
        — Я знаю.  — Ацилия пожала плечами, нет, он не вызывал опасений,  — Куда ж я пойду? Только вы не переживайте, ради бога, я сама разберусь…
        — Конечно, я знаю.  — Опять улыбнулся,  — Пошли, я провожу тебя.
        — Куда?
        — К Марку! Пройдёшь к себе и ляжешь спать, если он что-то скажет, я поговорю с ним.
        — Вы?  — Ацилия опешила, аж отстранилась,  — Это зачем это вам?
        Центурион усмехнулся:
        — Пошли!  — взял под локоть и повёл,  — Не бойся, я знаю тебя через Марка. Он хотел на тебе жениться, уж чем ты его привязала, не знаю… Пошли, я всё улажу… Что ж ты так и будешь всю ночь здесь стоять? Нельзя так…
        Ацилия резко остановилась, догадка промелькнула в её сознании:
        — Вы — господин Фарсий?
        — Да.
        Она вдруг почувствовала к нему странное ощущение доверия, что ли, ведь это его помощи она тогда просила, Гай искал его по лагерю, чтобы защитить от Лелия… ТОГДА… А она ни разу до этого не видела его. Смешно. Наверное, если бы он успел тогда, всё вышло бы по-другому, он бы заступился за неё перед Марком, не дал бы в обиду, ведь даже сейчас старается помочь почему-то.
        Центурион прошёл в палатку, вернулся.
        — Тихо всё. Иди.
        Но Ацилия не торопилась. Стояла, по-прежнему обнимая себя за плечи, смотрела в сторону. Подняла глаза:
        — Почему вы помогаете мне?
        Фарсий молчал, глядя на неё сверху, пожал плечами:
        — Из-за него, он же глупый ещё… Мальчишка… Обиделся…  — Ацилия покачала согласно головой, собралась войти, но центурион тронул за плечо, заставив обернуться,  — Он ещё ни к одной женщине так не привязывался, честно…
        Ацилия смотрела в его глаза долго, словно хотела о чём-то спросить, но только ответила тихо:
        — Спасибо…
        Долго лежала без сна, смотрела вверх, думала. Почему она так близко к сердцу принимает это всё? Почему обида гложет ей душу? Даже если друг его говорит ей о его особом к ней отношении, то почему тогда он так поступает? Зачем ему эта женщина, да и тем более так открыто, вызывающе? Сюда её? Зачем?
        Сна не было. Согревшись под одеялом, она захотела попить и поднялась. Было тихо. Также, почти не слышно, прошла к воде, зачерпнула, и пока пила, глотая прохладную воду, подумала вдруг резко, словно мысль осенила: да ведь она ревнует его! По-настоящему!.. И никого, кроме как соперницы, не видит в этой Лидии! Поэтому и злится на неё, поэтому и слёзы эти беспричинные, и обида…
        Ацилия аж от воды отстранилась…
        Почему ревнует?
        Любит, что ли?
        О, боги! Да что же это такое!
        Не может этого быть, просто она привыкла, что одна здесь женщина, одна здесь и ни разу ещё не видела его с другими, вот и обиделась. Никакая это не ревность, и уж тем более — не любовь!
        И всё же… Всё же…
        А вдруг и нет никого у него сейчас, может, он специально привёл её сюда, чтобы она позлилась? Можно же проверить!
        Ацилия осторожно прошла по атриуму вглубь, дальше своего угла, так и держала в руке ковш с недопитой водой. Штора была задёрнута не до конца, прошла к ней осторожно и тихо, как тень, замерла. Марций лежал на спине, Лидия рядом, положив голову его на обнажённую грудь, разметав волосы, откровенно светила в полумраке белизной молочной кожи. Марций обнимал её через спину, и его рука казалась тёмной по сравнению с ней.
        Ацилия отступила назад, не смогла сдержать вздоха разочарования. А чего она, собственно, хотела? Что она желала увидеть? Что он один?
        Дура! Какие глупости! Как она вообще могла подумать о таком? Это центурион этот смутил её. Ни к кому он не привязывался, он всегда жил и живёт только для себя…
        Ацилия развернулась уходить, но за спиной уловила движение раскрываемых штор и резко обернулась, отшатнувшись. Марций! Стоит себе и завязывает на поясе покрывало, да ещё с таким красноречивым взглядом. Ацилия опустила глаза, не зная, куда деть их. Ей стало неудобно до стыда, аж румянец выступил на скулах. Какое ей дело? Кому это вообще может понравиться… Когда нос суют в личные дела… В более, чем личные.
        — Заблудилась?  — спросил холодно.
        Ацилия дёрнулась от вопроса его, от тона голоса, вскинула голову, проливая остатки воды на себя, на ногу, от бедра и ниже, но словно бы и не заметила ничего, смущённо поджала губы.
        — Я… Я попить…
        — Что-то тебя в противоположную сторону занесло…  — усмехнулся пренебрежительно,  — Любопытничаешь?
        Ацилия нахмурилась, окончательно теряясь от его догадливости, от прямоты, но молчать не стала, сама спросила вопросом на вопрос:
        — Если все знакомые женщины у вас подобного рода, не удивительно, что вы вдруг решили жениться на мне?
        Марций молчал, глядя на неё, рассматривал её лицо.
        — В самом деле, дерзкая ты…
        Ацилия усмехнулась:
        — Может, выпороть прикажете… по совету?
        — Может, и прикажу.
        — Прикажите. Только я всегда в рабах смелость приветствовала, лучше, когда все чувства и желания раскрыты, чем недовольство и обиды скрытые… Мало ли, чем они могут обернуться.
        — Да-а,  — покачал головой,  — мне и с тобой в этом тягаться, ты всю жизнь в окружении рабов…
        Ацилия поджала губы, опустила голову, только сейчас заметив мокрый подол на ноге, прилипший и холодный, поймала пальцами, оттянула, выдохнув:
        — О-о-х…
        Марций сощурил тёмные глаза, наблюдая за ней.
        — Я не люблю, когда рабы забывают своё место и суют нос не в свои дела… Когда их это не касается…
        — Извините.  — Ацилия вскинула голову,  — Я не сознательно, словно и не я совсем…  — покраснела до кончиков ушей от стыда.  — Так получилось… нехорошо…  — смутилась, опуская взгляд.
        — Хорошо ещё, что ты это понимаешь.
        — Конечно! Я же знакома с моралью… В меня что-то вложили…
        — Похвально.  — Марций улыбнулся холодно.  — Хоть что-то вложили, не только ж на флейте играть…  — Ацилия нахмурилась, принимая его слова, от шпильки он не удержался,  — Жаль только, что вложили так мало и так однобоко…
        — Почему?
        — Да, по-моему, и так понятно. Разочаровывать других ты мастер, да и выводить — тоже.
        — И в чём же это, господин, я вас разочаровала? Вы опять о ребёнке, что ли?  — усмехнулась.  — А у меня такое ощущение, что вы и сами вздохнули свободно… Всю жизнь терпеть меня рядом? Меня, вот такую, невоспитанную и наглую? А вдруг и чадо моё было бы не лучше? Может, оно и к лучшему всё?  — молчала, глядя на него. Молчал и он, только качнулся вперёд угрожающе, словно схватить хотел, но не посмел, только выдохнул глубоко, будто с болью.
        — Какая же ты…  — дёрнул подбородком, не зная, как назвать её,  — подлая… Ты лишила меня единственного, самого дорогого в этом мире, у меня же никого, никого больше нет… У тебя хоть где-то там, в Риме, эфемерный брат существует… Ты и живёшь только этой мыслью: вернуться туда… Я тоже жил мыслью…  — скривил губы, словно переживал приступ внезапной боли.  — Но ты лишила меня этой надежды… Эгоистично, цинично… И достойна ты после всего этого только презрения и ненависти… И жаль, что я не могу позволить себе сделать с тобой всё, что ты заслуживаешь.
        Замолчал, и Ацилия смотрела на него во все глаза, впервые, наверное, с того момента, как он рассказывал о смерти своей матери, прорвалось в нём то, настоящее, глубинное, пропитанное тоской и одиночеством. Он тоже страдает… Как и она…
        Вздохнула, выпрямляясь, опустила подол туники, и он холодно коснулся тела, но она даже не заметила этого, заговорила негромко:
        — С чего вы взяли вдруг, что я вытравила своего ребёнка? Кто вам наговорил этого? Бред какой-то…
        Марций хмыкнул, вскидывая голову, конечно же, он не верил ей, и никогда не поверит.
        — Хотя… Зачем сейчас об этом? Прошлого не вернуть, а стоит ли ломать копья?  — усмехнулась,  — Вам легче жить так, верить, что это я во всём виновата, кто же ещё? Легче презирать и ненавидеть кого-то одного, определённого…
        — Чего ты хочешь?  — спросил устало.
        — Ничего я не хочу, вы всё уже решили без меня. Если вы считаете, что это я убила его, считайте, ваше право.
        — А кто? К чему вообще всё это пустословие?
        Ацилия хотела сказать, означить имя того, кого ненавидела и боялась, но слова замерли в горле, глаза побежали по всему телу собеседника, по лицу его, обнажённой груди, рукам, и тут из-за спины Марция показалась Лидия. Руки её обнимали Марция за шею, правая ладонь откровенно скользнула по грудным мышцам вниз, а глаза — неотрывно смотрят на Ацилию; прижалась щекой к плечу, улыбалась:
        — Где ты пропал? Марций… Я замёрзла, я совсем одна… Где ты потерялся?
        Ацилия только разочарованно сомкнула раскрытые губы, нет, она так и не скажет имени этого проклятого Лелия, да и хочет ли он его знать?
        Развернулась и ушла к себе, по дороге занесла ковш, обернулась, их уже не было.
        Долго лежала, глядя в потолок, кусала губы, слушая их. Та, другая, в объятьях его вела себя сильно шумно, конечно, она же знала, что её слушают…
        Почему? Боги, почему сердце её разрывается от боли?
        * * * * *
        — Вчера был совет, утвердили приказы, а тебя — в разведку.  — Фарсий хмыкнул, глядя ему в лицо,  — Ты доволен?
        Марций молчал некоторое время:
        — Не знаю… Это было давно в последний раз.
        — Ты же начинал с разведки, все это знают, если бы не ранение, ты до сих пор был бы там. Разве нет?  — Фарсий покачал головой, всматриваясь в рассеянное лицо друга,  — Вспомнишь, опыт у тебя есть… Главное, соберись. Где ты в последнее время находишься? Где твои мысли? Чем ты соображаешь?  — Марций в ответ только ухмыльнулся левой половиной губ,  — Баб начал прямо в палатку водить?  — Марций дёрнул бровями: откуда знаешь?  — Да видел я тут девчонку твою, рабыню…
        — Жаловалась?  — усмехнулся.
        — Да нет, я сам понял… Довёл до слёз, на ночь глядя выгнал на улицу… Знаешь, местные волчицы солдатам быстро приедаются, всё время хочется чего-нибудь новенького, или тебе стало всё равно? Было бы всё равно, продал бы уже, так?
        — Какое тебе дело, Гай?
        Центурион усмехнулся негромко, но глаз не отвёл, заговорил доверительно:
        — Не понимаю я тебя, что ты мучаешься? Я тоже думал, авантюристка, окрутила тебя чарами своими, они это умеют… А увидел… Ревёт, как девчонка-малолетка… Чего вы друг друга мучаете? И она, и ты… Влюбился, так веди себя, как человек; собрался жениться — женись!.. А то…
        Марций перебил его, нетерпеливо выставив ладонь:
        — Теперь послушай меня!  — сделал паузу,  — Не надо меня учить, слышишь! Я ничего не хочу слушать о ней, тем более, от тебя. Ты столько раз предлагал мне продать её, а теперь что? Не вмешивайся. И что за чушь о любви?
        — Тогда продай её и лиши себя ещё одной головной боли! Я смотреть на тебя не могу…
        — И не смотри!  — перебил резко.
        Центурион помолчал, глядя в глаза.
        — Правда?  — спросил спокойно.
        — Твоё дело.
        Ведь понимал, понимал, что пожалеет о сделанном, о сказанном, а остановиться уже не мог, понесло его — уйди с дороги!
        — Ну как хочешь.  — Фарсий дёрнул подбородком и отошёл от коновязи.
        Марций не смотрел на него, глядел в землю. И здесь она… Он даже с другом поссорился из-за неё, будь она не ладна.
        Проклятье!
        * * * * *
        Ацилия лежала проснувшись, и слушала разговор Марция с торговцем.
        — Сейчас ещё я могу предложить вам неплохую сумму, пройдёт даже десять дней, и никто уже столько вам не предложит, вы же сами всё понимаете.
        — Я ничего не собираюсь продавать, и никого, всё, что у меня было лишнее, я уже продал. Я уже избавился от лишнего барахла, вы опоздали.
        Ацилия осторожно дышала через полураспахнутые губы, боясь перевести дыхание, боясь выдать себя невольным звуком, ведь речь в этом разговоре шла о ней, именно её хотел купить этот неведомый торговец рабами.
        — Деканус, вы же знаете, что дорога до Рима долгая и трудная, месяц, а то и больше, многие не дойдут, идти через Галлию, пересекать перевал, Альпы…
        Перебил тоном человека, чьё терпение уже на грани, но ещё под контролем:
        — Я знаю! Год назад я сам проделал этот путь!
        — Она не выдержит. Похудеет, устанет, потеряет вид, может заболеть лихорадкой, вы уже не продадите её так, как куплю у вас её я. Она останется в Испании, я найду ей место и здесь.  — Ацилия при этих словах вздрогнула, с шорохом прикрывая глаза, ресницы скрипнули по одеялу, прижатому к щеке,  — Зачем вам обязательно тащить её в Рим? Там рабов — море, они дешевле, вы найдёте там себе любую наложницу, и получше…
        — Вот и найдите себе! Дешевле! Лучше! Какую хотите! Оставьте меня в покое! Я и понятия не имею, что за доброхот отправил вас ко мне! Я никого не собираюсь продавать.
        — Говорят, она играет на флейте, я накину вам лишнюю сотню сестерциев…
        — Уходите!  — перебил резко. Молчание.
        — Ну как хотите, потом вы вспомните мои слова, да будет поздно. На подобный товар у меня нюх, я умею продавать женщин, я умею показать их достоинства и прикрыть недостатки, вы этого не можете. Вы только потеряете в цене… Особенно в Риме…
        — Убирайтесь!
        Ацилия как увидела вытянутого в напряжённую струну Марция, он бывал таким, когда злился, когда выходил из себя.
        — Как пожелаете…
        Ацилия сомкнула губы, отворачивая голову, перевела глаза и встретила взгляд хозяина, направленный сверху, через распахнутые шторы.
        — Опять подслушиваешь?  — резко, холодно. Исчез.
        Ацилия медленно села, подтягивая колени к груди.
        — Вы так громко говорили, что оставалось?  — вздохнула. Он ничего не ответил, и она подумала, ушёл уже, но он чем-то громыхнул в атриуме палатки, и Ацилия спросила,  — Почему?..  — голос получился тихим, нерешительным, откашлялась и повторила,  — Почему вы не стали продавать меня?
        — А ты бы этого хотела? Сама — хотела?
        Она пожала плечами, как будто он мог видеть это:
        — Не знаю…  — помолчала немного,  — Может, с ним я сумела бы договориться, он отпустил бы меня…
        Её прервал холодный смех Марция из-за шторы:
        — Отпустил?.. Наивная!.. Думаешь, он делает себе в убыток? Как бы не так! Он не похвалился, он и в самом деле умеет продавать женщин…  — примолк.
        — А ваша выгода? Вы же цените деньги. Как вы говорили, "моё — это моё"! Вы жалели деньги, потраченные на меня, хотели вернуть. А разве это не подходящий случай?
        — Слушай, ты?  — он резко отдёрнул штору, и Ацилия вздрогнула, вскидывая к нему лицо,  — Ты, наверное, плохо представляешь себе, что бы с тобой сделалось? Думаешь, он отправил бы тебя на обычный рынок, откуда тебя купили бы, например, в какой-нибудь дом нянькой, или служанкой, да мало ли куда, пусть даже простой ткачихой?  — усмехнулся,  — Он перепродаёт женщин в дорогие публичные дома, бордели для элиты! Это не простой лупанарий за пару сестерциев, а…  — она перебила его:
        — А вам разве не всё равно?
        Он замолчал, глядя ей в лицо, убрался, резко задёрнув штору. Ацилия поджала губы. А в самом деле, разве не так? Разве он не вёл всё время себя именно так? Деньги всё жалел, убивался? А теперь, что случилось? Ему же выгоду предлагают…
        — Мы и правда пойдём в Рим?  — спросила сама, поднимаясь на ноги, натянула столу, вышла, подпоясываясь, смотрела на хозяина во все глаза,  — Правда?
        — Да. И очень скоро. Но зря думаешь, что если Рим будет близко, сбежишь, или я сам отпущу тебя…
        Но Ацилия отрицательно покачала головой, словно не это сейчас занимало её мысли.
        — Мы пойдём до Рима? Пешком?
        — Пешком. Ты пойдёшь в обозе вместе с Гаем.
        — А вы?  — дрогнула бровями удивлённо.
        — Меня забирают в разведку.
        — В разведку? Это как?
        — Навряд ли мы будем видеться, я пойду впереди, а ты — в обозе. Я поговорю со своими солдатами, чтобы присматривали за тобой. Не бойся. Ничего не бойся, никто не тронет тебя, всем будет не до этого.
        Ацилия молчала, нервно мяла пальцами край столы, словно хотела ещё о чём-то спросить.
        — Как ты себя чувствуешь?  — спросил он, и она вскинула глаза,  — Сил хватит? Сможешь дойти?
        — А это далеко?
        — Месяц, а, может, и дольше, мы же с обозом, народу много, долго всё…
        — А как через перевал? Горы?
        — Оденешься потеплее и пойдёшь. Не ты первая, не ты последняя. Гай найдёт тебе среди вещей ещё одну шерстяную тунику, будет холодно — две, тёплый плащ, шерстяные носки на ноги…
        — Шерстяные носки?  — Ацилия засмеялась, сверкнув глазами, но без насмешки, без обиды, просто увидев в этом всём что-то забавное. Но Марций остался серьёзным.
        — Там ветер и, может быть, даже снег.
        — Снег?  — она удивилась.  — Я ни разу в жизни не видела снега.
        — Посмотришь. Всё приходится делать когда-нибудь. Люди рождаются, умирают, убивают…  — лицо бесстрастное, только губы, словно, выталкивают слова. Ацилия смутилась, отвернулась, убирая пряди сбившихся после сна волос, шепнула:
        — Спасибо вам, что вы не продали меня этому человеку.  — Повернулась, встретив его тёмные прищуренные глаза,  — Спасибо…  — Повторила зачем-то.
        Марций проводил её, на ум пришли слова Фарсия: "Девчонка-малолетка…" А разве — нет?
        * * * * *
        Первые дни дорога казалась особенно тяжёлой. После месяцев безделья и болезни, дневные переходы давались ей особенно тяжело. Нет, они не были долгими, всего-то проходили в полном ходу несколько часов, с обеда уже начинали обустраивать новый лагерь, строить частокол, готовить ужин. Но Ацилия в эти минуты лишь устало сидела на походном триподе, следила за людьми из тени палатки, натягиваемой солдатами из десятка декануса Марция. Гай варил ужин, ждал господина, но за всё время он появлялся лишь раз, отвёз донесения по разведке и уехал, Ацилия его даже не видела, как и все десять дней пути.
        Ацилия со старым Гаем обитали в обозе, среди других рабов, ветеранов, прибившихся женщин и подростков, помогающих по лагерю за мелкие медяки. Солдаты Марция появлялись по двое-трое, справлялись о дне пути, разбивали маленькую походную палатку для Ацилии и Гая — это был личный приказ самого декануса. И это было приятно — в такой обстановке неустроенности сохранять индивидуальный угол.
        И всё-таки, дорога была тяжёлой. Пыль, поднимающаяся столбом после прошествия по земле тысяч ног, оседала на последних, идущих в обозе. Остатки легиона растянулись на огромное расстояние, поэтому, когда последние подходили, первые уже почти устраивались. Жара, испанский полуденный зной не давал покоя, не радовали даже зелёные холмы и рощи, пронзительное синее небо, плавящееся от солнца.
        Ацилия вздохнув перекинула через верёвку мокрую ткань свежевыстиранной столы, потянула пальцами, разглаживая полотнище. Ветшает её одежда. Конечно, ведь она стирает её каждый день, стараясь отмыться от противной вездесущей пыли из-под ног, просачивающейся в ткань, делающей её шершавой, противной на ощупь. Хоть с утра почувствовать себя чистой, а сейчас она походит пока в старой тунике, выделенной Гаем из запасов господина.
        Кто-то коснулся её руки из-за верёвки, и Ацилия подняла глаза, глядя через верх. Это девушка, Пония, тоже развешивающая бельё, стояла к ней лицом и видела то, чего не видела Ацилия.
        — Смотри, кажется, это твой господин приехал?
        Ацилия резко развернулась, опуская руки. Точно. Стоял у палатки, держа чёрного жеребца под уздцы, разговаривал с каким-то центурионом, рядом крутился Гай, соскучившийся по господину, желающий кормить, поить.
        Ацилия и сама не поняла, почему сердце её тревожно застучало, при виде его, ведь ничуть не изменился, лицо только ещё больше загорело, да внешние перемены — длинный плащ до земли, оружие, кожаная кираса облегчённая, высокие мягкие сандалии-сапоги. Вот, значит, как выглядят в разведке.
        Руки непроизвольно поправили выбившиеся пряди волос на висках, лбу, потянули вниз короткую мужскую тунику, открывающую икры, лодыжки. Шагнула к нему сама, впитывая глазами, стараясь запомнить вот таким. Не видела, как долго не видела его, сердце так и стучит, так и стучит.
        Что это с ней? Почему?
        Подошла, но не вмешиваясь, села на свой трипод, положила руки на колени, а сама — смотрит, смотрит на него, не обращающего внимание, словно этот разговор с центурионом важнее всего на свете. Неужели не видит её?
        Центурион ушёл, Марций отвернулся, ища глазами по лицам.
        — Господин? Я ужин… Будете?  — Гай.
        — Нет, Гай, мне возвращаться сейчас. Я с донесением, а не просто… Проложили вам путь на завтра.  — Усмехнулся устало, перевёл, наконец, глаза на Ацилию.  — Как вы тут? Никто вас не обижает?  — спрашивает у двоих, а сморит только на Ацилию одну.
        — Что вы, господин, всё хорошо!  — Гай отвечал, а она молчала, выдерживая его взгляд, только слышала, как сердце стучало, и, наверное, если бы он сейчас спросил её о чём-то, она бы не смогла ответить. Как же давно она не видела его, как давно…
        — Ладно, тогда буду возвращаться.  — Повернулся к коню, что-то поправляя у седла, вдруг обернулся снова.  — А это тебе!  — и бросил мягко, прямо в руки, так, чтоб обязательно поймала, и Ацилия сама не поняла как у неё это поучилось, хоть никогда в жизни ничего вот так не ловила. Раскрыла ладони, держа на ногах, и ахнула.
        Апельсин!
        Самый настоящий апельсин!
        Яркий, словно солнца осколок, округлый, плотный, тяжёлый, аж сердце от восторга вздрогнуло.
        — Откуда?  — Ацилия подняла глаза.
        Марций улыбался, довольный произведённым эффектом.
        — Уже созрели. Мы сегодня рощу проезжали, а вы не поедете, мы вам дорогу спрямили, так что…  — отвернулся на подошедшего центуриона, снова заговорил с ним, принимая какие-то распоряжения.
        Ацилия перевела восхищённый взгляд на апельсин. Как так? Он привёз его именно ей, о ней думал, когда, наверное, срывал его?
        Настоящий, самый настоящий апельсин нового урожая! И из его рук, от его заботы, от его сердца… Как же есть его теперь?
        Поднесла к лицу, вдыхая терпкий цитрусовый аромат неровной шкурки.
        — Что не ешь? Не хочешь?  — спросил, и Ацилия вздрогнула, переводя глаза. Марций был уже на коне, стягивал поводья танцующего вороного. Ацилия поднялась на ноги, глядя во все глаза, впиваясь пальцами в шершавую плотную кожуру.
        — Спасибо… Спасибо, господин.
        Но он лишь усмехнулся и ударил коня пятками, бросая с места в лёгкий галоп. Ацилия повернула голову, провожая глазами. Женщины рядом улыбались, перешептываясь друг с другом. Но Ацилия ничего вокруг не замечала, да и могла ли заметить?
        "Боги святые! Я влюбилась… Влюбилась, как дура… Что я делаю? Что делаю?.."
        * * * * *
        Переход через Альпы оказался труднее, чем можно было себе представить. С каждым днём проходили меньше, уставая, особенно все, кто шёл в обозе — отставали от основного войска, но обоз не ждали: каждый воин нёс с собой запас сухого пайка на два дня пути, поэтому в обозе нуждались постольку-поскольку, когда он подходил, все военные уже давно спали в своих палатках.
        Ацилии было особенно тяжко. Ни разу в жизни она так не уставала, как в эти дни, а согреть её не могли даже три туники и плащ, она отставала даже в обозе, шла, еле переставляя ноги между камней и снега. Ещё недолеченная болезнь давала знать, мучила слабостью. К вечеру Ацилия падала там, где указывал ей Гай, терпя толпы других женщин и рабов, засыпала мгновенно, от усталости отказывалась даже от ужина, Гай не мог растолкать её до утра, чтобы даже влить горячего молока с мёдом.
        Особенно тяжёлым оказался переход через Перевал. Многие, кто уже не раз проходил его, говорили, что не помнили подобного. Всё время погода стояла холодная и ветреная, шёл снег, а тот, что уже выпал, сильные порывы ветра, крича на все голоса и завывая с тоски, срывали с земли и скал, кружили вокруг людей в яростном танце страсти, бросая в лицо, за ворот одежды, в рукава туник. Впереди себя не видно и десятка шагов, лишь тёмные силуэты людей и животных проглядывали в плотной белой пелене. Шедшие вперёд старались держаться друг за друга и за повозки, многое тяжёлое было брошено именно здесь, многие, оступившись или заболев, остались там, среди вечного снега и непогоды. Ещё большие верили в то, что скоро всё закончится и они выйдут в зелёные цветущие долины италийских рек.
        За эти дни перехода Ацилия устала ещё больше, чем за всё время. Военные ушли вперёд. За весь путь в горах Ацилия ни разу не видела Марция, он, наверное, был уже далеко, где-нибудь в долине, уже, наверное, не мёрз, пригрелся, отъелся, выспался… Ацилия вздохнула, запахивая на себе плащ плотнее, пряча голову в капюшон, поправила за ухо выбившуюся прядь волос, и спрятала ладони под мышки — так было теплее. Где-то впереди шёл Гай, помогал знакомому погонщику, толкал повозку с вещами, прокручивал вязнущее в снегу колесо.
        Кто бы мог подумать, что Рим будет так далеко! А она-то, наивная, думала, что, сбежав, сможет добраться до него в одиночку. Дурочка!
        Дорога шла под уклон, они спускались с Перевала, говорили, что остаётся совсем немного, может быть, даже уже сегодня. Хорошо бы…
        Ацилия снова вздохнула. Впереди закричали, посыпались камни, и она изо всех сил бросилась вперёд — какая-то тревога вдруг охватила её. Что-то случилось, и она не ошиблась. Повозка одним колесом сорвалась в пропасть, пытался вытолкать её только один человек. Уставшие быки поднимали облачка белого пара, шерсть на их боках, белесая от инея, топорщилась. Ацилия упёрлась в повозку левым плечом и руками, навалилась, помогая. Вслед за ней приложились ещё несколько человек, здесь уже почти все знали её, знали о её слабости, жалели, что ж уж, если она взялась…
        Погонщик закричал на быков, повозка буквально выпрыгнула из-под рук теряющей последние силы Ацилии, и она, потеряв равновесие, упала на колени в снег, закашлялась, прижимая ледяные руки к губам, подняла глаза на погонщика и захлебнулась воздухом — это был товарищ Гая, но самого его рядом не было. Выдохнула:
        — Где… Где Гай?
        Погонщик в это время поправлял развалившийся скарб на повозке, замер, медленно поворачиваясь, вжал голову в плечи:
        — Он был как раз с той стороны…  — дёрнул небритым подбородком, и страшная догадка выбила последний воздух из лёгких Ацилии, лишила последних оставшихся ещё где-то сил.
        "Нет! Нет!  — кричало её сознание, а вслух она не могла вымолвить и слова,  — Не может этого быть… Гай, миленький…Боги… Только не ты, ты не мог… Не мог…"
        Она обхватила себя руками, опускаясь грудью на ноги, лицом в снег, её затрясло от неверия в то, что случилось, того несчастья, что произошло с ней.
        Гая… Гая больше нет с ней… Нет…
        Снег таял на лице, перемешиваясь со слезами, и они ещё больше иссушали душу.
        Люди обходили её, кто-то ещё пытался растормошить, говорил что-то, но Ацилия никого и ничего не слышала, так и сидела в снегу, не поднимая головы, лишь иногда кашляла болезненно. Многие здесь и не верили в то, что она преодолеет Перевал…
        * * * * *
        К вечеру спустились в долину, поэтому и торопились, чтобы до ночи лагерь успеть обустроить, пережить всю эту суматоху. Ждали обоза, но он опять где-то застрял, наверное, только спускался с перевала и дойдёт лишь к ночи.
        Сейчас в помощи разведки уже не нуждались, и Марций с отрядом был в общей группе, участвовал, как все, в обустройстве временного лагеря, располагался в общей офицерской палатке, ждал обоза с вещами. Уже в сумерках показались первые телеги и уставшие люди. Эти были первыми, последние придут вообще невменяемыми от усталости. Но Марций уже искал своих, спрашивал. Никто не видел их уже давно, сказали, ждать остальных, но Марций не стал ждать — нашёл коня и поехал навстречу, встречая по пути отставших от первых повозки, погонщиков, бредущих людей. Спрашивал их, останавливая коня.
        Кто-то ответил ему, что повозка сорвалась в обрыв и утянула с собой рабов Марция, от чего деканус обомлел до немоты, но какая-то женщина начала спорить, доказывая, что в пропасть упал только Гай. Марций уже не слышал никого, погнал коня вверх, вперёд и вперёд, выше, выше.
        К ночи ветер на Перевале улёгся, тихо-тихо шёл снег, и это после тёплой зелёной долины!
        Усталый конь шёл шагом, низко опустив голову, глаза ничего не видели в темноте, благо появилась луна, и белый снег засверкал в холодном лунном свете. Марций останавливал коня и кричал:
        — Аци-или-ия!
        Звал по имени, оглядывался по сторонам, бросаясь глазами к каждому бугорку в снегу, к любому движению, молился в уме, обещал богам всё, что угодно, готов был простить всё, и никак не хотел верить в то, что больше никогда не увидит её. Не мог поверить, сердце отказывалось верить в это.
        Слух уловил слабый кашель, и Марций в миг слетел с коня, бросился, ведя его в поводу на еле различимый звук.
        Боги святые!
        Он разгребал хрупкий снег ладонями, доставая из него свою рабыню, замёрзшую, ничего не понимающую. Растирал руки, ноги, кутал в свой плащ, прижимал к себе в надежде передать хоть часть своего тепла, и благодарил Провидение, что она жива. Пусть она безвольна, слаба, ничего не видит, волосы и ресницы её запорошены изморозью, но она — жива! Жива!
        Он вёз её, прижав к себе, согревал её бледное лицо своим дыханием, и гнал коня вниз, вниз с перевала, в долину.
        Все уже давно спали, когда он внёс девчонку на руках в палатку, когда снимал мокрую одежду, кутая в тёплые шерстяные одеяла.
        Появился Фарсий:
        — Где ты был?  — смотрел хмуро, сонно. Марций не ответил ему,  — А где Гай?
        — Нету… Нету Гая больше…  — прошептал Марций, согревая пальцы Ацилии в своих ладонях.
        — Где ты её нашёл? Я представляю себе…
        — Мне вообще сказали, что она упала в обрыв…
        — Ого…  — Фарсий покачал головой, нахмуривая брови,  — Заболеет. Я позову Цеста.  — Поднялся, но Марций заставил его обернуться вопросом:
        — Гай?  — их взгляды скрестились,  — Спасибо…
        Они почти не разговаривали с тех пор, как поругались из-за неё, из-за Ацилии. Марций смотрел в её лицо, тревожно слушал кашель. Хотел крикнуть Гая, чтоб принёс тёплого вина и оливкового масла, и ещё одно одеяло, но опешил, вспомнив. Нет Гая…
        Вздохнул.
        Четыре года назад он выходил Марка после ранения в разведке, он предлагал ему свободу, но старик отказался: "Куда я пойду? У меня нет никого…" А что теперь? Без него, как без рук…
        Появился Цест,  — как он умудряется, словно и не спит совсем никогда, всё время в ожидании. Хотя сейчас, наверное, по всему лагерю обмороженных и заболевших.
        Слушал сердце, растирал спину, грудь, руки тёплым маслом с перцем, поил горячим молоком с мёдом, вином, какими-то отварами, что-то говорил, слушая кашель больной Ацилии. "Всё переживёт, только бы не воспаление лёгких…"
        У Ацилии начался жар, её трясло, стучали зубы. Цест подпихивал одеяло у плеч, у горла, трогал горячий лоб.
        — Доживёт до утра — будет видно. Сейчас пусть проспится, отдохнёт, согреется. Если будет завтра спать — не будите, пусть спит, и побольше поите — всё с жаром выйдет. Если что — зовите…
        — Ладно…  — Марций устало прикрыл глаза, он и сам уже валился с ног.  — Спасибо, Цест.
        — Я боялся за неё, думал, что не справится, а она и так столько сама прошла,  — Цест покачал головой,  — Сильная…  — собрал свои вещи в ящик и ушёл.
        Марций, шатаясь от усталости, раздобыл ещё одно одеяло и подушку, Фарсий глядел на него удивлённо:
        — Есть свободные места, ложись…  — но заметил приготовления Марция и нахмурился,  — Ты что, рядом с ней собрался? Заболеешь! Ты посмотри на неё, сам свалишься!
        — А я уже падаю…  — прошептал Марк, борясь со сном, снимая сандалии, сырую тунику, переодевался в сухое.
        — Заболеешь, дурень!
        — Не заболею…
        — Смотри…
        Фарсий ушёл к себе. Марций долго лежал на спине, согреваясь, и хотя сильно хотелось спать, слушал храп других офицеров, больное дыхание Ацилии, улавливал её дрожь через столько одеял и боролся с желанием обнять её, согреть своим телом. И сам не заметил, как провалился в сон.
        * * * * *
        Ацилия сидела на постели, подтянув колени к груди, закрывшись одеялом, украдкой следила глазами за центурионами в палатке. Они занимались каждый своим делом, кто-то чистил оружие, кто-то зашивал прореху на одежде, ремонтировал порванную сандалию, кто-то ел, вернувшись с дежурства.
        Ацилия с тревогой поджала губы. Здесь, под одеялом, она была совершенно без одежды, а рядом столько мужчин, а испуганное сознание совершенно не хотело верить в то, что всем им нет до неё никакого дела.
        Она откашлялась, спрятав лицо в одеяло на коленях, из-за этого звук кашля получился глухим, но и опять никто даже не обратил на неё внимания.
        Обмороженные пальцы на руках горели огнём, и щёки также пылали. Центурион Фарсий вчера рассказал ей, что Марций сам нашёл её в снегу и привёз сюда. Она этого не помнила. Сам Марций с ней практически не разговаривал, целыми днями где-то пропадал, появляясь только вечером.
        Командование дало несколько дней передохнуть и собрать силы для дальнейшего перехода, до Рима было ещё далеко. В разговоре центурионов промелькнуло, что до самого Рима они не пойдут, останутся у какого-то города в пригороде, потом всех солдат распустят по домам до следующего года, останутся ишь офицеры… До следующего похода.
        А что он сделает с ней?
        Ацилия нахмурилась и еле слышно вздохнула через зубы, от этого вздоха опять начался кашель. И что за напасть! Откуда оно взялось? Болезнь потихоньку отступала, всё же Ацилия побеждала её, не без помощи врача, конечно, и его снадобий.
        Зашли ещё несколько офицеров и среди них она заметила его, своего… Сердце дрогнуло. Среди всех, незнакомых, пугающих её, Марций казался своим, родным, хорошо знакомое лицо притягивало взгляд. И пусть он по-прежнему старается быть холодным, мало разговаривает, сдержан до сухости, она-то знает, что это он спас её из-под снега, что это он принёс её сюда, и все эти дни был рядом, и даже спал вот здесь, рядом с ней. Всё равно она что-то значит для него, хоть он и старается этого не показывать.
        Марций раздевался, снимал форму, а Ацилия наблюдала за ним со своего угла, и в душе всё напряжённо звенело, как натянутая струна.
        Пусть! Пусть! Пусть!
        Она отвернулась, прижимаясь подбородком к ключице, прикрыла глаза. Он что-то говорил, отвечая спрашивающему из присутствующих, сказал что-то такое, что один из офицеров рассмеялся, а Марций добавил ещё какую-то реплику. И звуки голоса его заставляли её сердце дрожать и стучало оно где-то в горле от немого непонятного ей восторга. Что с ней происходит? Что?.. Боги святые!
        * * * * * * * * *
        Ацилия зашивала рваную тунику, ловко работая тонкой стальной иглой. Сейчас уже и не верится, что каких-то несколько месяцев назад она совершенно не умела этого делать. Она многого не умела делать, теперь научилась. Шить, варить есть, стирать, убирать, прислуживать своему хозяину,  — всё, что когда-то делал старый Гай, теперь это её заботы. Правда, сейчас она просто служанка своему господину, он уже не видит в ней былой наложницы, всё ещё охваченный обидой за потерянного ребёнка. Ну и ладно! Главное — он рядом!
        Ацилия еле заметно улыбнулась. Теперь рядом — он вчера только вернулся из Рима, отвозил какие-то документы в Сенат.
        За время его отсутствия Ацилия оставалась одна, вот уж, наверное, он перепугался, что она сбежит, ведь и Рим так близко, но она удивила его… За всё это время она ни разу не повторила попытки побега, может быть, потому что Рим был рядом, а, может, по каким-то другим причинам. Она и тут его удивила.
        Всё равно она не безразлична ему, как бы он ни пытался это показывать, каким независимым ни старался казаться.
        Она опять улыбнулась и вскинула голову. Зашёл Марций, сел на трипод, ни слова не говоря, хмурый, как грозовой день, смотрел в какую-то точку в пространстве. Ацилия отложила шитьё — "что опять?"
        — Что случилось, господин?
        Медленно перевёл глаза на неё, буркнул:
        — Ничего…
        Поднялся и ушёл. Ацилия проводила его глазами, пожала плечами. Странно. Ещё немного поработав, она всё убрала и ушла к себе расстилать постель.
        * * * * *
        — Как это вообще могло случиться? Как, ну ты же не сопливый подросток, в самом деле, Марк? Я не могу понять, как это получилось, ну сам посуди, ты же…
        Марций резко перебил Фарсия:
        — Я сам не знаю!  — закричал ему в лицо, стискивая кулаки,  — Думаешь, я сам знаю? Да я ничего, ничего не знаю!
        Центурион долго глядел ему в лицо, потом отвернулся, сел на пустой бочонок у костра, уставился в огонь, заговорил:
        — Ладно, не горячись… Успокойся.  — Поднял глаза на друга,  — Расскажи мне всё по порядку. Я хочу знать всё.
        Марций стоял, не шелохнувшись, опустив голову, смотрел в землю, потом медленно заговорил негромко, стараясь держать себя в руках:
        — Откуда я знал… Он спросил, правда ли, что еду в Рим? Я ответил, я ж не знал, что он так…
        — Продолжай!  — перебил Фарсий.
        — Он сказал, только письмо, я согласился, я много писем вёз…
        — Надо было посылать всех к чёрту — есть вестовые — они возят почту!
        Марций замолчал, вновь перебитый центурионом, и обернулся к нему, уставившись в лицо, произнёс почти шёпотом:
        — Я уже возил почту в прошлый раз…  — Фарсий глянул на него через бровь, но на этот раз промолчал,  — Ни разу ничего не было, никто не пытался меня обмануть…
        Марций замолчал, тоже сел к огню, подбросил несколько сухих веточек, вытаскивая их из-под сандалий. Губы нервно поджаты, взгляд устремлён в огонь, напряжение в каждом движении. Заговорил сам, целый день хотел с кем-то поделиться, выговориться:
        — Я ещё подумал, что за странное письмо, в мешке почему-то, словно, деньги передавал, но лёгкий как будто… Ни печатей, ни…  — хмыкнул через зубы раздражённо,  — Ладно, думаю, мало ли, у кого какие причуды… Отдавал его жене в руки, она ничего мне не сказала, а теперь — на! Украл…  — усмехнулся.
        — А по дороге никто нигде украсть не мог?
        Марций перевёл взгляд ему на глаза, ответ понятен более чем.
        — Что ж ты не проверил, ты же не маленький? Марк, сколько тебя учить?..  — негромко произнёс Фарсий с мукой в голосе, на что Марций опять взорвался:
        — Он же ни слова не сказал о деньгах! Хоть бы чем обмолвился! Если бы я знал, что там деньги, я бы и браться не стал, пусть отправляет вестовыми, но я же…  — он осёкся, опуская голову,  — Я же не знал! Проклятье!  — резко вскинул лицо,  — Да он просто обманул меня! Он всех обманул! Они с женой договорились заранее! Да ты сам посмотри, Гай! Через секретарей ничто не проходило, он один свидетель, говорит теперь: "я деньги с ним передал!", а жена его: "я ничего не получила!" и письмо — в легион! К легату! Прямо в руки! Обокрали!  — дёргал головой нервно, глядя по сторонам чёрными глазами, вымещая переживаемые чувства,  — Кто теперь докажет? Свидетелей нет, денег этих никто не видел! Да и что моё слово против слова трибуна? Кто мне поверит, что я ничего не брал и не видел даже в глаза этих проклятых денег!
        Фарсий молчал, кусая губы, огненные блики высвечивали его смуглое тонкое лицо. Спросил:
        — Сколько там было денег по его словам?
        — Сто пятьдесят сестерциев…
        Центурион присвистнул, покачал головой, сомневаясь:
        — Ого… Да он просто захотел нажиться за твой счёт. Вот же сволочь, а… И ведь трибун, не попрёшь против… Ты всего лишь деканус… Папочка у него из авгуров, ничего ты не докажешь… Нашёл с кого наживаться… Знаю я его, мы уже с ним сталкивались, скользкий тип, выкрутится, и всё по его будет… Что это он за тебя взялся? Да разве с тебя можно нажиться?  — усмехнулся,  — Выжить хочет… Чтоб выгнали…
        Марций вздохнул:
        — Он мне три дня дал, чтоб деньги вернул. Легат уже всё знает, взял под контроль… Где я их возьму?  — Фарсий отвёл глаза,  — Я уже сегодня пытался их найти… В долг мне никто больше пяти сестерциев не даёт, а мои должники сейчас без денег… А-а,  — протянул с отчаянием он, запуская пальцы в волосы на затылке,  — Мне столькие за кости должны и никто, никто не отдаёт… Ни у кого нет! Овидий опять пьяный и опять нищий, что я с него взять могу? Играть сейчас бесполезно…
        — Я, даже если всё соскребу, насобираю от силы монет тридцать.  — Предложил Фарсий.
        — Мало, Гай… Мало… Я, если и по всему лагерю пойду — половины не наберу! Может, он думает, что у меня богатые родственники или есть своя земля?  — усмехнулся, упёрся лбом в кулак подпёртой о колено руки.
        — Ты же с похода вернулся, Марк? Что ж ты в Нуманции не награбил, а?  — Фарсий улыбался.
        — А ты?
        — И я…  — усмехнулся в ответ,  — Продай что-нибудь…
        — Я уже всё, что мог… перед переходом продал…
        Они замолчали надолго. Костёр светился углями, рдел на лицах. Недалеко переговаривались солдаты, все уже спали. И звёзды светились с неба, не радуя глаз. Марций стиснул зубы, глядя на них, он должен что-то придумать, где-то найти эти сто пятьдесят серебряных монет.
        — Меня вышибут из легиона…  — процедил он сквозь зубы, поднимаясь на ноги.  — Если ещё не приговорят к казни за воровство….
        Фарсий смотрел снизу:
        — Ты куда?
        — Схожу к Лелию…
        Центурион только вопросительно поднял брови, но ничего не спросил.
        * * * * *
        Ацилия проснулась утром рано, встала, заправила постель, переоделась в длинную тунику, подвязала полотняный пояс, вышла, собирая распущенные волосы, закинула руки назад, и тут же замерла, опустив их и рассыпав собранные пряди. Господин Марций сидел за столом, сидел полубоком, лишь уперев локоть в столешницу, и смотрел в сторону, в какую-то точку на полу.
        Ацилия нахмурилась. Что-то случилось. Она это почувствовала ещё вчера. Усталый вид, небритое лицо, какие-то морщины на лбу, каких раньше не было, толком ни разу за два дня не поел, не помылся, удалось лишь переодеть в чистое с дороги, да и то стоило немалых усилий.
        — Господин?  — негромко позвала она.
        — Что?  — он перевёл глаза.
        — Что-то случилось?
        Марций долго молчал, словно с мыслями собирался. Ацилия уже подумала, не ответит, но он заговорил хрипло:
        — Я хочу продать тебя.
        Ацилия опешила. Сказать, что его слова поразили её, это значило не сказать ничего, ей даже показалось, что всё поплыло перед ней, и ноги потеряли опору. Она медленно прошла, выдвинула трипод и села, зажав голову запястьями у висков. Молчала.
        — Почему?  — спросила, наконец,  — Что я сделала не так? Чем я разочаровала вас? Разве я не выполняю всё, что требуется от меня? За что? Почему вы решили вдруг, я…
        — Мне нужны деньги!  — перебил он её спокойным бесстрастным голосом.
        Ацилия судорожно сглотнула, не сводя глаз.
        — Мне очень срочно нужны деньги. Много денег. Сто пятьдесят сестерциев. Я должен найти их до завтрашнего вечера, сегодня и завтра… Два дня.
        — Но…  — Ацилия замотала головой, не веря своим ушам,  — А как же…  — осеклась, опуская голову, сцепила пальцы в замок.
        — Я уже договорился, что продам тебя. Завтра… Только ты сможешь выручить меня…
        — Кому?  — она подняла лицо, стараясь поймать его взгляд,  — Кому вы собираетесь продать меня?
        — Центуриону Лелию…  — был ответ.
        — Что?!!  — Ацилия вскочила на ноги, стискивая кулаки, от этой новости, шокирующей её, из глаз брызнули слёзы. Ацилия замотала головой, силясь остановить их, но безуспешно, потеряла дар речи, не веря своим ушам.
        — Нет!..  — прошептала она,  — Вы не посмеете… Вы не сможете… Вы не должны этого делать…  — шептала, наконец, сумев сладить с голосом.
        — Я просил у него просто взаймы. Ты знаешь, чего мне это стоило? Идти к нему и просить?.. Он ничего не дал мне, только посмеялся, а потом предложил продать тебя… Ему продать за сто пятьдесят серебряных монет…
        — Нет… Нет… Не-ет…  — Ацилия мотала головой, не веря в его слова.
        — Конечно же, ты стоишь гораздо дороже, и мне обошлась в значительно большую сумму…
        — Нет!!!  — перебила она его резко, и он замолчал, уставившись на неё,  — Вы не посмеете это сделать…  — прошептала еле слышно,  — Лучше убейте меня! Убейте сами, чем… чем позволить ему… Никогда!  — процедила она сквозь зубы.  — Слышите меня? Никогда я не позволю ему… Пока дышу… Пока жива… Боги…
        — Я уже всё решил.  — Марций поднялся на ноги, тряхнул головой, убирая упавшие на лоб пряди волос.
        — А я-то думала, что что-то значу для вас… Жила, дура, какими-то мыслями…  — её мокрые глаза светились от слёз, как живые,  — Верила в ваши слова…  — усмехнулась, дрожа губами,  — Жениться… Любить… Завести детей…
        — Прекрати, Ацилия!  — он резко перебил её, ударив кулаком об стол.
        — А вы меня… ему…  — продолжала она,  — У меня только от мысли об этом остановится сердце… Он…  — она опять замотала головой,  — Вы просто не знаете, что он чувствует ко мне, он ненавидит меня больше вашего… Он убьёт меня! Больше… Я даже не могу представить, что он сделает со мной…
        — Прекрати истерику! Ты всего лишь рабыня, и, как всякая рабыня, стоишь денег… Сейчас мне нужны как раз деньги, и я вынужден доставать их таким способом.
        — Я знала, я всегда знала, что деньги у вас на первом месте… вы только их и цените. Остальное вам — безразлично! И я же столько раз предлагала вам написать письмо в Рим, вы получили бы свои проклятые деньги и оставили бы меня в покое!.. Нет. Вы же грели свою тщеславную душу тем, что имеете наложницу из патрициев, дочь сенатора… Да вы же просто…  — она не успела договорить — его пощёчина заставила её замолчать. Ацилия сникла, дрожа всем телом, обняв себя за плечи, опустилась на трипод. Долго молчала, переживая истерику, вздрагивала от рыданий, глядя в сторону влажными от слёз глазами.
        Марций отвернулся от неё, стоял, держа руки на поясе, от бессилия кусал губы. Ацилия заговорила первой:
        — Не продавайте меня ему… Прошу вас, господин Марций, пожалуйста… Я, что хотите, буду делать… Всё… Хотите, я на колени встану?  — она поднялась,  — Перед вами, наверное, ни разу в жизни не стояли дочери сенаторов на коленях…
        — Перестань!  — он резко обернулся к ней, обжигая глазами, но голос его дрожал,  — Если я не найду эти деньги до завтрашнего дня, меня отдадут под трибунал, как вора, и, возможно, казнят, а если нет, то уж точно вышибут из армии… Куда я пойду? У меня никого нет! У меня нет братьев в Риме! Я один! Понимаешь? И я умею только воевать!
        Ацилия медленно села на трипод, снова обняла себя за плечи. Долго молчала, раскачиваясь из стороны в сторону на табурете. Прошептала чуть слышно:
        — Не продавайте меня Лелию, прошу вас…
        — А что? Что мне делать?  — уже взорвался он, кричал ей в лицо, в огромные чёрные глаза,  — Ты у нас умная, посоветуй! Скажи, где мне взять эти проклятые деньги?
        — Напишите письмо в Рим…
        — Это долго!
        — Попросите отсрочки…
        — У самого легата?  — усмехнулся.
        — Займите…
        — Представь, никто не занимает!  — развёл руками.
        — Я не знаю!  — закричала она ему в лицо.
        Марций усмехнулся:
        — Я тоже… не знаю.
        Они долго молчали. Ацилия не двигалась, а Марций метался по атриуму палатки туда-сюда. Ацилия прошептала:
        — Не продавайте меня Лелию… Пожалуйста…
        — Тогда иди на улицу,  — он указал ей рукой на выход,  — и заработай эти деньги сама! Если так не хочешь к Лелию! У тебя есть два дня! Знаешь, скольких тебе придётся пропустить через себя, чтобы набрать эту сумму?
        — Вы сошли с ума…  — прошептала пересохшими стянутыми губами, глядя во все глаза. Марций хрипло вздохнул и сел, запуская пальцы в волосы, упёрся локтями в колени, застонал от бессилия и внутренней боли.  — Мы все… все сошли с ума…
        Ацилия поднялась, поджимая губы:
        — Дайте мне нож…
        — Возьми на столе…  — даже головы не поднял.
        Ацилия нашла нож и ушла на улицу. К обеду она вернулась, прямая и уставшая, бросила на стол нож и мешочек с деньгами под изумлённым взглядом Марция.
        — Ровно сто пятьдесят, можете пересчитать…  — тяжело прикрыла чёрные глаза, дрожа ресницами, пошла к себе. Марций повернул голову, провожая её взглядом, на деньги глянул мельком.
        Ацилия легла на постель, отворачиваясь к стене, обнимая себя.
        — Где ты взяла деньги?  — раздалось из атриума. Отвечать не хотелось, но ведь всё равно не отстанет:
        — Какая разница? Вы получили их, не всё ли теперь равно?
        — Зачем ты брала нож? Может, ты убила кого?
        — Никого я не убивала…
        — Откуда деньги?  — Марций стоял уже, отдёрнув штору, глядел на неё сверху, беззащитную, убитую происходящим. Ацилия оторвала голову от подушки и полуобернулась на вопрос:
        — Я продала свои серьги, те, что подарил отец на шестнадцать лет, а нож мне был нужен, чтобы отпороть подшивку, я зашила их в тунику…
        — Ты продала драгоценности всего за сто пятьдесят сестерциев?  — ужаснулся он, внутренне удивляясь её поступку.
        — Вам нужны были деньги — вот и получите их, и какая разница…  — она не договорила и отвернулась.
        Марций ещё что-то сокрушался в атриуме по этому поводу, но Ацилия уже не слушала.
        "Дура! Какая же я дура! И я посмела подумать, что люблю тебя?.. Да ты же предал мои чувства… Ты убил меня, разбил мне сердце…
        Я ненавижу тебя!
        Будь ты проклят!
        Я уйду в Рим, уйду к Гаю… Он примет меня… Уйду из этого проклятого места!"
        Она заснула и спала до следующего утра, во сне ей снились почему-то игральные кости, которые падали, падали откуда-то сверху и катились, катились по земле… Проснувшись, она не помнила этого сна, а в уголках её губ после пережитого дня появилась незнакомая сухая твёрдость.
        * * * * *
        Весь следующий день он не появлялся, пришёл только под вечер, хмурый и грязный. Ацилия уже давно нагрела воды, надо было только принести от кухонь. Она молча готовила всё, носила воду, отобрала чистую одежду, большое покрывало, чтобы воду вытереть. Марций тоже молчал и глядел исподлобья. Мылся он всегда один, а раньше ему помогал Гай. Ацилия ушла на улицу, проверить выстиранную за день одежду, долго собирала её с натянутых верёвок, смотрела, чтобы не перепутать с чужими.
        Когда вернулась с целой кипой вещей, Марций, уже чистый, с мокрыми волосами и в свежей тунике, сидел за столом, где его ждал ужин. Ацилия молча выносила воду, всё убирала. Несколько раз ей показалось, что он хочет что-то сказать, но он молчал. И лишь когда она уже разбирала и складывала чистые вещи, Марций, наконец, заговорил:
        — Я постараюсь найти деньги и выкупить у скупщика твои драгоценности.
        Ацилия замерла, переведя на его лицо глаза, их взгляды скрестились:
        — Зачем?
        — Ну…  — чуть растерялся,  — Они же дороги для тебя, твой отец подарил их тебе…
        Она усмехнулась, выбрала из кипы вещей тунику и стала складывать её, отвечая:
        — Что ж, господин Марций, ничто человеческое вам не чуждо, вы даже умеете быть обязанным, похвально!  — снова усмехнулась.
        — К чему этот тон?  — он обиделся, поджимая губы.
        — А к чему вообще говорить об этом? Вы же прекрасно знаете, что денег вы не наберёте, и никто не вернёт вам эти драгоценности за те деньги, за которые они достались. Это же смешно! Зачем вообще говорить об этом?  — она убрала тунику в стопку и взяла другую,  — Проблему по поискам этих денег вы переложили на меня, так что, какая разница, где я их взяла? Украла бы я их, заработала бы проституцией или продала эти драгоценности? Вас это вообще не должно волновать. Вы отдали свой долг, а я отдала вам свой.  — Она прямо посмотрела ему в глаза,  — Вы же вытащили меня с Перевала…  — добавила негромко,  — Почему-то…
        Марций смутился и отвернул голову, но Ацилия продолжила:
        — Я не хочу всё это вспоминать. Нет их и не надо… Зачем вообще это упоминание о прошлом? У меня не осталось никого, ни отца, ни брата, ни их подарков. Вот и всё!
        Марций даже не знал, что ответить на это. Необычный тон для неё, решительный и серьёзный, эта девушка действительно была дочерью сенатора, и тон, и голос у неё были под стать. Особенно сегодня.
        — Эти деньги достались подлецу, который обманул всех…
        Она перебила:
        — Мне всё равно, кому они достались, хоть бы и выбросили вы их на дорогу!
        Марций долго рассматривал её лицо, словно хотел ещё что-то сказать, но Ацилия не обращала на него внимания, и он махнул рукой, и вышел на улицу.
        * * * * *
        В тот вечер господин Марций и его друг центурион Фарсий допоздна засиделись у первого в гостях, немного выпили, перемалывая какие-то гарнизонные сплетни. Ацилия улеглась спать и, конечно же, не могла заснуть, слушала их, думая о чём-то своём.
        Неужели она и в самом деле поверила в то, что влюбилась в него?
        Ей показалось. Не зная этого чувства, она просто приняла то, что чувствует, за любовь. Ну разве не глупо?
        Но почему сердце болит и душа рвётся куда-то? Да если бы он сам хоть что-то испытывал к ней, разве бы он даже помыслил продать её Лелию? Или выгнать на улицу — зарабатывать проституцией?..
        Его можно, конечно, понять, он был в отчаянии. Но кто из нас не был в отчаянии? Кто решал проблемы свои за счёт других?
        Мы в самом деле слишком разные.
        Она вздохнула и поднялась, натягивая тунику через голову. Когда они уже угомонятся? Сколько можно, уже ночь на дворе?
        Она долго пила, глотая прохладную воду. Краем уха слушала этих ночных дружков. О, они уже и кости игральные достали. Кости?
        Её словно подбросило, словно она вдруг вспомнила что-то. Убрав ковш, она медленно обернулась и подошла к ним, встала рядом, глядя на стол. Сердце стучало частой дробью, как дождь по крыше. Что это с ней? Почему вдруг?
        Фарсий захохотал, откидываясь назад, улыбался и без того большим ртом, восхищённо смотрел на Марция:
        — Нет, ты только посмотри, пять бросков и все шестёрки! Поразительно! Ну и везучесть! Да ты бы мог такие деньги делать, а ты…
        — Те, кто знает, со мной не играют. Надо выбираться в Рим, походить по кабакам, но…  — усмехнулся Марций,  — Я никогда так раньше не делал!
        — А почему? Надо использовать своё везение. Боги не зря наградили тебя им… Эх-х, мне бы так…  — улыбнулся,  — Уж я бы точно знал, как это использовать!  — Фарсий собрал разбросанные по столешнице кости, выбросил одну с накатом. Двойка!  — Ну вот! Твоё везенье не заразное…
        Марций усмехнулся, поднял голову, встретившись взглядом с Ацилией.
        — Брось ещё раз!  — предложил Фарсий.
        — Хватит!  — отрезал, поднимаясь на ноги,  — Хватит на сегодня… Я уже устал… Пора уже…
        И тут Ацилия предложила вдруг, сама от себя не ожидая, словно само провидение толкнуло нежданно-негаданно:
        — А мне можно… можно с вами сыграть?
        Они оба замерли: Фарсий и Марций, смотрели на неё удивлённо.
        — Тебе?  — нахмурился Марций,  — Зачем?
        Ацилия пожала плечами:
        — Просто… Вы же со мной ни разу не играли…
        — Я не играю с женщинами и рабами.
        — Им нечего вам отдать?
        Теперь уже он сам дёрнул подбородком в ответ, а Ацилия продолжила:
        — Играете же вы в долг, я буду должна вам. Или вы боитесь, что не выиграете?
        Марций усмехнулся под изумлённым взглядом Фарсия:
        — Это безумие — играть с тобой. Что ты можешь поставить?
        — Да ладно тебе, Марк!  — вмешался центурион,  — Какая разница? Три раза бросить кости, от тебя не убудет…
        — Перестань, Гай, игра — есть игра, хочет играть, пусть всё будет по правилам. Пусть предложит свою ставку.
        Ацилия растерялась лишь на мгновение, что-то двигало ею в этот момент, какое-то безумие судьбоносного характера:
        — Позвольте мне написать письмо в Рим, письмо к брату?
        — Х-х-х,  — усмехнулся Марций,  — Проиграешь! Что отдашь тогда?
        — Я смирюсь, и больше никогда не попрошу об этом…  — смотрела ему в глаза,  — Или предложите свою ставку… Только не продавайте меня Лелию…
        Он снова усмехнулся при упоминании о Лелие, переглянулся с Фарсием:
        — Ладно. Мне всё равно. Садись.
        Фарсий уступил Ацилии место, убрал всё лишнее со стола, вытряхнул капли вина из одного из кубков — стаканчика для игры не было.
        — Ты правила знаешь?  — спросил Марций.
        — Нет…
        Усмехнулся пренебрежительно:
        — И ты ещё села играть?
        — Объясните…
        Он положил перед ней одну из костей. Ацилия сглотнула, приглаживая волосы, убирая выбившиеся пряди за ухо, руки чуть-чуть дрожали.
        — Смотри. Шесть граней. Шесть цифр, от одного до шести. Играем просто… Кидаем по три раза, по очереди, у кого в сумме больше, тот и победил. Понятно?
        Она согласно качнула головой.
        — Наверное, я сильно пьян, раз согласился на это…  — Марций сам себе удивлялся.
        — Объясни ей, как кости кидать, покажи.  — Вмешался Фарсий,  — Вот кубок…
        Марций бросил две кости в кубок, закрыл ладонью, потряс и лёгким движением выбросил кости веером на поверхность стола.
        — Попробуй сама.  — Протянул ей кубок, собрал кости и вложил ей в дрожащие пальцы,  — Не бойся… Ещё не поздно остановить это всё… Бред!
        — Нет!  — выпалила громко и тоже попробовала выбросить кости. Они покатились и замерли на цифрах "два" и "четыре". Фарсий вздохнул над ухом: у неё не было шансов, до этого, ещё не играя, Марций легко выбросил две "шестёрки".
        — Легче рукой. Мягче… Чтоб катились дольше…  — посоветовал Марций сопернице по игре.
        — Ладно. Начали. Я считаю…  — центурион Фарсий принимал это всё за игру, лёгкое развлечение, он-то не знал, как билось сердце в груди Ацилии,  — Марций, ты не боишься? Говорят, новичкам везёт! Проиграешь… Первый раз в жизни.  — Улыбался, подмигивая.
        — Она не новичок, она — дилетант…  — ответил сквозь зубы,  — Сама захотела…
        Первым бросал он. Красиво. Опытно. И руки у него не дрожали. Шестёрки. Обе!
        Ацилия, поджимая губы, собрала со стола кости. Фарсий над ухом отметил:
        — Двенадцать!  — она бросила в свой черёд,  — Двенадцать — шесть!
        Она устало прикрыла глаза, ей выпали "пять" и "один".
        Наверное, что-то всё-таки случилось, может, и правда, Марций был пьян. Во второй раз удача изменила ему — он выбросил две "двойки"; от изумления голос Фарсия дрогнул:
        — Шестнадцать!  — Ацилия бросила тоже,  — Шестнадцать — шестнадцать!
        На этот раз ей выпали "шесть" и "четыре".
        Теперь всё решал последний бросок. Марций собрал кости и долго тряс их с сосредоточенным видом.
        — Держись, Марк! Проиграешь…  — Фарсий улыбался, глядя сверху.
        — Не каркай!
        Ацилия сидела тихо, стиснув пальцы в кулаки. Святой Юпитер, помоги…
        Марций сбросил кости в последний раз. Они прокатились по столешнице и замерли. "Шестёрка". Вторая кость катилась дольше и остановилась на "единице". Ацилия выдохнула.
        — Двадцать три!  — подытожил Фарсий.  — Теперь твоя очередь!  — глянул на Ацилию. Она протянула руку, собирая кости, глядела словно со стороны, выбрасывала их и смотрела невидящими глазами, и ей казалось, что катятся они очень-очень медленно, как во сне. Одна остановилась быстро, как и у Марция. "Пятёрка!" Вторая катилась дольше, мелькая единицей, но в последний момент замерла, показывая всем пять ярких точек. "Пятёрка!" Вторая "пятёрка"!
        — Двадцать шесть!  — сложил в уме Фарсий, удивлённо глянул на Марция,  — Двадцать шесть, Марк! Она выиграла у тебя на три очка! Три очка!  — глянул на молчащую Ацилию,  — Я же говорил, новичкам везёт…
        — Лучше бы молчал.  — Марций поднялся из-за стола.
        — Ты проиграл…  — прошептал Фарсий,  — В первый раз на моих глазах, Овидий этого не видит… он бы рвал на себе волосы.  — Глянул в лицо Ацилии,  — Поздравляю с победой. Этой победой можно гордиться… Марция выиграть невозможно… Не может быть!  — он до сих пор не верил, собрал кости в кубок,  — Брось! Брось, пожалуйста! Ну, Марк…  — попросил.
        Марций выбросил кости на стол. "Шестёрки!" Бросил второй раз! Опять "шестёрки"! И ещё — два раза подряд!
        Ацилия так и сидела за столом, заворожено глядя на кости, катящиеся перед ней по поверхности стола, глядела зачарованно. Потом медленно поднялась из-за стола, пошла к себе. Долго лежала, глядя перед собой, ничего не понимая, и уже не слышала никого из атриума палатки.
        * * * * *
        На следующий день она написала письмо, а Марций заклеил его, приложил печать легиона и отдал вестовому. А ещё через три дня приехал её брат — Гай Ацилий Минор. Ацилия долго смотрела ему в лицо и не могла поверить, и с места не двигалась. Свершилось! Неужели свершилось!
        Он был сыном младшего брата её отца — Гая Ацилия Юстаса, да и то отец его был усыновлён ещё, когда был подростком. Он был дальним родственником из обедневшей ветви рода, когда его усыновили. Как ни странно, они, брат и сестра двоюродные, были похожи друг на друга, как родные. Он и любил её, как родную сестру, с детства приезжал с подарками.
        Когда всё это в Нуманции перешло к открытому сопротивлению, и Рим объявил город вне закона, когда поспешил к нему Сципион Эмилиан с войсками, Гай Ацилий Минор пять лет не видел родственников, он и сейчас не думал уже, что кого-то увидит. Смотрел в лицо Ацилии удивлённо-растерянным взглядом.
        Она! Конечно же, она!
        Подросла. Вытянулась. Стала хорошенькой девушкой. Она и была с детства хорошенькой и должна была стать красавицей.
        Как же она похожа на своего отца!
        Глаза такие же, тёмные, быстрые, внимательно следит, словно в душу смотрит.
        Что она пережила здесь? В плену? В рабстве? Чего хлебнула в руках этого декануса,  — как его?  — Марция? Что он делал с ней, если губы её теперь не улыбаются, а глаза не лучатся солнечным отблеском, как раньше?
        — Ацилия…  — прошептал он.
        Она шагнула к нему, всё ещё не веря глазам, ничему не веря. Он преодолел расстояние между ними, сгрёб в объятья, прижимая к себе, уткнулся носом в макушку.
        — Гай…  — выдохнула растерянно со слезами в голосе.
        — Почему? Почему?  — шептал он чуть слышно, отрывая от себя, заглядывая в лицо, в огромные влажные глаза,  — Почему раньше не сказали?.. Почему не сообщили?.. Как же так… Как же ты тут… Как смели…
        Он собирался идти в политику, но влияние опального родственника довлело над ним, теперь ему надо было пройти самому все ступени служебной лестницы. Сейчас он был трибуном легиона, получая военный опыт, необходимый для дальнейшего продвижения в карьере.
        И приехал он сюда по форме и с охраной из четырёх легионеров. И когда легат его встретил, лицо его недовольно вытянулось. Чего ещё натворил этот Марций?
        — Почему, Ацилия? Почему не сказали раньше?
        — Это…  — она зашептала срывающимся голосом,  — Это хозяин… Не давал… Не хотел…
        — Так он знал?
        — Да…  — она закивала головой мелко, боясь поднять глаза,  — Я сказала ему ещё сразу, ещё тогда… в первый день… Я просила написать тебе письмо… Он не позволял…  — подняла глаза, поджимая дрожащие губы,  — Я… Я выиграла у него в кости разрешение написать письмо… Я…  — её голос сорвался.
        — В кости?  — трибун удивился, нахмуриваясь. Ацилия не ответила,  — Я заберу тебя… Боги, Ацилия, я даже не знал, я и подумать не мог! Если бы хоть чем-то, хоть как-то, словом, хоть одним словом, если бы я знал…
        — Гай!  — она качнулась к нему на грудь, уткнулась лицом в кирасу, и он обнял её, прижимая к себе. Спросил мягко:
        — Он обижал тебя?  — она отрицательно покачала головой, кожа кирасы скрипнула,  — Он тебя бил?  — опять отрицание,  — Он издевался над тобой?  — снова еле слышный скрип кирасы,  — Ацилия…  — Гай осторожно взял её за плечи и оторвал от себя, заглянул в лицо,  — Всё будет хорошо… Всё уже закончилось, я заберу тебя…
        Ацилия лишь качнулась вперёд, опять-таки пряча лицо у него на груди, еле заметно вздрагивала от неприметных рыданий, Гай гладил её по голове, по спине, словно старался утешить, говорил:
        — Всё хорошо… Жаль, конечно, что мы встречаемся при таких обстоятельствах, но…  — усмехнулся,  — Я отвезу тебя к себе, ты отдохнёшь, познакомишься с моей семьёй, со всеми родственниками, ты же никого ещё не видела. Всё забудется… Скоро ты всё это будешь вспоминать, как страшный сон… Все мои уже знают, что ты жива, тебя все ждут… Я уже направил прошение в Сенат, чтобы тебе разрешили жить в Риме, чтобы подтвердили гражданство, ведь ты не отвечаешь за своего отца…  — Ацилия слушала краем уха, Гаю для удачной карьеры надо было обладать ещё и ораторским искусством, он умел утешать, во всё, что он говорил, можно было верить, но прошлое… прошлое ещё цепко держало её,  — Я сообщил Домицию о тебе… Знаешь, он обрадовался, а то уже начал подыскивать себе другую невесту…
        Ацилия плохо понимала, какой Домиций, но при последних словах замерла, даже плакать прекратила, отстранилась, качая головой; Гай держал её за подрагивающие пальцы ладоней.
        — Нет…
        — Что?  — он заглядывал ей в лицо, ловил взгляд.
        — Нет, Гай…  — она попыталась освободиться от его рук,  — Я… Я не могу замуж за господина Домиция… Я не должна…
        — Почему?  — он нахмурился.
        — Я же была рабыней… Я полгода была рабыней…
        — Ну не по своей же вине!
        — Гай!  — она глядела ему в лицо обычным своим, хорошо знакомым взглядом,  — Я не могу замуж. Я не просто была рабыней, я была наложницей, понимаешь?.. Наложницей!
        Теперь уже он смотрел на неё удивлённо, долго молчал, примериваясь мыслями к услышанному, потом спросил:
        — И он знал, кто ты, и всё равно?..
        — Да, Гай!  — она ответила сквозь зубы, уже стояла в стороне, стиснув кулаки, в полумраке атриума палатки, в которой прожила эти последние полгода.
        — Он знал, что ты дочь сенатора, знал, что патрицианка, и…
        — Да, Гай!  — она перебила его.
        — Он не позволял тебе известить родственников, а держал у себя наложницей?
        — Да… Да, Гай!
        — Да я убью его…  — процедил сквозь зубы, и Ацилия поняла, что именно так и сделает, как обещает, бросилась навстречу, уткнувшись сомкнутыми кулаками в кирасу, ударила в грудь, моля огромными глазами:
        — Нет… Я… Я не позволю…  — трибун изумлённо приподнял брови на непонятную ему просьбу,  — Прошу тебя, Гай, не трогай его… Последние четыре месяца он не прикасался ко мне, ни разу, слышишь?.. Он не бил меня… Он многое позволял мне, как рабыне…  — голос её срывался на полушёпот, она и сама не могла понять, зачем, почему она старается оправдать его. Гай — трибун, что ему стоит убрать с дороги простого декануса? Его вышвырнут из армии… А что он будет делать без неё? Она хорошо помнила его отчаяние прошлого раза, когда он искал деньги, когда он готов был пойти на крайние меры… Марк Марций, ставший почему-то совсем не безразличным в последнее время, или ей показалось?
        — Я часто спорила с ним, я дерзила, я издевалась над ним — он мне всё позволял.  — Гай только хмыкнул недоверчиво,  — Он мне жизнь спас, когда через Перевал шли!..  — Нахмурился,  — Он не продавал меня другим, тем, что скупали в притон…  — она готова была сказать, что угодно, лишь бы гнев брата не обрушился на голову декануса Марция,  — Гай, прошу тебя, не трогай его…  — она ударила кулаками в грудь трибуна, от удивления у Гая даже челюсть отвисла,  — Пожалуйста, Гай…
        — Я посмотрю ещё…  — ответил машинально, не раздумывая, всё ещё не веря своим ушам. Разве могла бы девушка просить о подобном после всего, что пережила по воле негодяя и подлеца? Это ему было непонятно.
        Но это была она, она, его Ацилия, живая, здоровая, бледная, уставшая, да, но живая, и, если уж она так просит, почему бы не сделать. Усмехнулся мысленно, вспоминая лицо этого декануса. Ничего необычного, на вид он даже показался честным и воспитанным в добрых чувствах младшего офицера римской армии. Может быть, он даже дослужится до старшего центуриона, но… Но то, что он узнал сейчас…
        О каком благородстве может идти речь?
        Подло. До чего же подло.
        Гай еле заметно покачал головой, сжимая зубы, глянул в лицо Ацилии.
        — Мы уедем отсюда. Как только, так и уедем.
        Она согласно дёрнула подбородком:
        — Да, Гай…
        — Мне нужно поговорить с ним.  — Вышел.
        Появление трибуна с сопровождением привлекло много любопытных к палатке Марция, да и сам он был здесь. Все перешёптывались, спрашивая, что бы всё это значило.
        Фарсий вопросительно приподнял брови, и Марций ответил ему коротко, чем вызвал ещё большее удивление:
        — Это брат её…
        Фарсий отвернулся, стараясь скрыть изумление в глазах. Ничего себе новости! Эх, Марций, Марций, сколько можно тебя учить?
        Марк только упрямо поджал губы, чуть сузил тёмные глаза. Нет, он, конечно, думал, что брат её патриций, но то, что он окажется трибуном… Явился по форме, да ещё с охраной, ещё бы ликторов себе нанял для пущеё важности. Пижон. Знаем мы таких трибунов. В армию лезут только, чтобы карьеру сделать, шагнуть ещё дальше, в боях не участвуют, а от вида крови бледнеют, как девицы. И этот такой же. Важный. Мнения о себе — ого! Чистенький, при параде, с этой нелепой охраной… Ну-ну…
        Коротко глянул в сторону коновязи, где у привязанных лошадей стояли чужие легионеры.
        Посмотрим ещё, кто кого.
        Хотя, эта голубушка, поди, опишет всё в ярких красках, она так долго этого ждала.
        Появился из-за полога палатки этот трибун. Высокий, хорошо сложенный, наверное, сильный; как и она, тёмноволосый, тёмноглазый, похожий на неё какой-то внутренней упрямостью, силой. Этот, наверное, всегда своего добивался, если уж даже ей в кости повезло. Глаза быстрые, яркие, под высоким лбом, и даже волосы по-уставному коротко подстрижены, как у путёвого военного, смешно, да и только.
        Все замерли, ожидая, что случится. А оно и случилось…
        Ни слова не говоря, трибун подошёл стремительно и коротко, без замаха, ударил в лицо, вымещая всё, что накопилось на душе после услышанного. Марций и понять ничего не успел, не смог блокировать, опомнился уже, когда коленом упирался в землю. Усмехнулся, сплюнул кровь в сторону, костяшками ладони промакнул разбитые губы, глядел снизу в лицо старшего офицера.
        — Ну вы и подлец, деканус…  — прокомментировал свои действия гость гарнизона,  — Вы же всё знали…
        Марк громко усмехнулся. Этого он ожидал, но не в присутствии любопытных зрителей. Но как хочешь, первым начал… Ещё и на "вы", вот же сволочь!
        — А чего бы вы хотели?  — поднялся на ноги, ещё раз тиранул пальцами по губам, глянул упрямо исподлобья,  — Вы же сами трибун… Знаете… У вас у самого рабов хватает, многих из них вы отпустили на волю?  — Усмехнулся,  — Она — пленница… Моя рабыня… И знаете,  — улыбнулся вперемешку с ухмылкой,  — ничем она от других не отличается, пове…  — но договорить не успел, пощёчина трибуна оборвала его на полуслове.
        — Да вы…  — трибун замахнулся ещё раз, но тут вдруг неизвестно откуда появившаяся Ацилия вцепилась ему в руку, повисла на локте:
        — Гай! Гай, прошу тебя… Пожалуйста, Гай…
        Трибун опустил руку, глянув на сестру, перевёл глаза на декануса, уже не улыбающегося, глядящего через упавшие на глаза прядки волос.
        — Я бы убил тебя, пусть даже в поединке, всё равно бы убил, но…  — коротко глянул в лицо Ацилии,  — Я бы хотел поговорить с вами, деканус… Один на один.  — Снова перешёл на "вы".
        Марк смотрел остановившимся взглядом, словно и не слышал. "Так мы ещё и Гай… Как Фарсий… Тоже мне… Это, наверное, ваши родовые имена… Из поколения в поколение… У неё родного брата тоже так звали, она сама рассказывала…"
        — Проходите…  — указал рукой в сторону своей палатки, встретился взглядом с Ацилией, глянул в её бледное лицо с огромными глазами. Она стояла рядом, сцепив пальцы обеих рук, вывернула локтями вперёд, словно такие муки претерпевала, что и словами не выскажешь.
        Трибун, в палатке уже, резко сорвал у горла завязки тяжёлого офицерского плаща, сдёрнул его в сторону. Марций же спокойно наблюдал за ним, потирая костяшкой указательного пальца разбитые губы. Как бы то ни было, он ни в чём не чувствовал себя виноватым перед этим человеком, если что-то и было, то только с этой девчонкой, но не с ним. Поэтому будет лучше всем, если он побыстрее уберётся отсюда.
        — Во-первых,  — трибун обернулся,  — я хотел бы поговорить с вами наравных, без званий, вы — деканус, я — трибун. Забудьте об этом на время, я хочу поговорить не как военный с военным, а…
        — Я понял вас…  — перебил Марций, и трибун согласно кивнул головой.
        — Хорошо. Я люблю понятливых людей,  — Трибун бросил свой плащ на лавку у входа,  — Во-вторых, я хочу, чтобы вы уяснили себе одно: Ацилия — моя двоюродная сестра, наши отцы братья, долгое время я думал, что они все погибли… Из её рода никого не осталось, вся фамилия-семья погибла в Нуманции… Она осталась одна, оказывается… Выжила вопреки всему… Я хочу, чтобы вы поняли — я заберу её у вас, что бы она для вас ни стоила, через что бы мне ни пришлось пройти!..
        — Хорошо!  — Марк согласился с его доводами,  — А теперь послушайте меня. Эта девушка — дочь предателя, она оказалась в городе на момент осады и штурма. Консул Сципион Эмилиан отдал приказ на разграбление города, все жители, не зависимо от рода и происхождения, были обращены в рабство и отправлены в Рим. Вашей сестре угораздило остаться в легионе. Она могла попасть в руки любого, а попала в мои. Точнее, я выиграл её в кости у местного подонка…
        Она у меня уже полгода. Она — моя рабыня, и я…
        — Вы превратили её в свою наложницу!  — резко перебил трибун, сверкнув глазами, но Марций продолжил:
        — Она — моя рабыня, и я вправе был делать с ней, что захочу. В условиях войны противник теряет былое положение, его убивают, грабят, насилуют или продают, если хотят… Хотя, откуда вам это знать…  — добавил негромко.
        — Знаете, Марций, противник противником, я это понимаю не хуже вашего, но существуют какие-то понятия о приличии, о благородстве, о воспитании в конце концов!.. Вы же…
        Марций перебил:
        — Вы, как военный, входили когда-нибудь в захваченные посёлки или города?
        — Да!  — ответил резко, выкриком, на исходе терпения.
        — И что?  — Марций скривил губы,  — Что вы видели там?.. Как вели себя там ваши легионеры?.. Скажете ещё, что вы сам лично не насиловали ни одной женщины? Не брали ни одной девушки?.. Это же смешно!
        — Нет!  — резко опять-таки перебил трибун, и Марк замолк недоверчиво, смотрел в глаза собеседнику. Помолчал, хотел ответить: "Представьте себе, я тоже…", но промолчал об этом. Вздохнул:
        — У вас же самого есть рабы, задавались ли вы вопросом о том, кто они, кем они были, или — рождены рабами? Чего они хотят?.. Может, у них тоже есть братья и сёстры, мамы и папы…
        — Перестаньте, Марций!  — трибун нетерпеливо рубанул воздух ладонью,  — Я не говорю об этом… Я не понимаю одного!.. Вы же знали, знали, что она дочь сенатора… Знали, что у неё есть родственники… Родственники отца…
        — Предателя!  — перебил в свою очередь Марций,  — Дочь отступника, противника Рима. Что вы хотите?
        — Она говорила вам, что аристократка… Пусть отец её отступник, его двадцать лет назад выслали из Рима, или вы тоже из тех, кто считает, что за грехи отцов должны отвечать и дети?.. Ладно сыновья, Гая уже нет в живых, но дочери… Почему дочери должны платить за всё?.. Что она оказалась вдруг должна вам? За что вы так унижали её?..  — он сокрушённо покачал головой,  — Почему, Марций?.. Почему вы не отпускали её, да и… Наложница!  — он усмехнулся,  — До чего же подло… Низко как… Воевать с девушкой…
        — Ни с кем я не воевал, что за сумасшествие! С чего вы это взяли…
        — А чем тогда всё это объяснить?
        — Она — рабыня,  — медленно произнёс Марций, словно объясняя непутёвому ребёнку,  — Мне было всё равно, кто она была в прошлой жизни. Сейчас и в будущем — она моя!
        — В будущем? Вы говорите "в будущем"?
        — А вы думаете, я продам её вам?
        — А разве нет?  — спросил трибун вопросом на вопрос, изумлённо вскинув чёрные брови.
        — Она выиграла в кости только право написать письмо в Рим. Свою часть договора я выполнил, но мы ни слова не говорили о том, что я отпущу её или даже продам.  — Он упрямо поджал губы.
        Трибун некоторое время молчал, словно не верил тому, что слышал, потом прошептал:
        — Ну вы и подлец, а она ещё вас защищала…
        — Да?  — он удивился, усмехнувшись,  — Кто бы мог подумать…
        — Просила, чтобы я не убивал вас…  — процедил сквозь зубы.
        — Вот как?  — он и сам себя ненавидел в этот момент, зная, что будет жалеть о каждом сказанном слове, но сейчас словно что-то двигало им, заставляло издеваться над этим человеком, чувства которого ему были понятны,  — Я не ожидал от неё этого…  — улыбнулся, двинув головой.
        Трибун молчал, но видно было, как стиснуты его зубы, каким острым стал взгляд.
        — Сколько?  — спросил наконец.
        — Чего?
        — Сколько денег вы хотите за неё? Во сколько вы её оцениваете?
        — Я? Рабыню?  — усмехнулся.  — А во сколько бы её оценили вы?
        — Разве можно продавать свою сестру? У вас нет сердца, Марций.
        — Правда? А когда вы отдаёте их замуж, своих сестёр, за старых патрициев, за всадников, которым больше сорока лет, которые уже дважды вдовцы, вы не продаёте их?
        — Я не договаривался об этой свадьбе.
        — Я не говорю только об этом конкретном случае, ведь у Ацилии есть жених, правда? Она как-то говорила мне…
        — В Риме всегда партию детям выбирали родители, какое это имеет отношение к происходящему? Никто никого не продаёт!
        — И я не продаю!  — Марций повысил голос,  — Никаких ваших денег не хватит, чтобы выкупить её, делайте, что хотите…
        — Почему? Почему вы такой?
        — Вы называете меня подлецом, считаете, что я обвиняю её в преступлениях отца, а почему же ваш дядя не отправил её из Нуманции заранее, почему он бросил своих детей на верную смерть ради своих идей?  — усмехнулся,  — И вы?.. Я отправил письмо четыре дня назад, где вы расквартированы, где ваш гарнизон? Вы приехали только сейчас, и думаете, что ваши деньги всё решат здесь. Ваши звания, положение… А я не продам её, она моя и точка! Идите к кому хотите, хоть к самому легату, любой суд будет на моей стороне. Я имею полное право не продавать свою собственность, как делал это уже не раз. Мне предлагали за неё немалые деньги, хотели купить в притон…
        Трибун перебил вспыльчиво:
        — Я не притон! Я — её брат!
        — А мне всё равно.
        — Вам не может быть всё равно!
        — Я уже слышал о том, что я эгоист, между прочим, от вашей же сестры…
        Трибун Ацилий покачал головой, шепнув:
        — Она права…
        Марций усмехнулся, передёрнув плечами:
        — Знаете, я даже как-то предложил ей выйти за меня замуж? Обещал жениться…
        — Неужели?
        — Представьте себе.
        — И что она вам ответила?
        — А вы сами не догадываетесь?  — опять усмехнулся,  — Ваша порода слишком уж блюдёт чистоту своей крови…
        — Я так и знал.  — Теперь уже настала очередь и трибуну улыбнуться.
        Марций вздохнул и снова заговорил:
        — Вы привыкли, что всё в этой жизни определяется положением, деньгами, правом рождения. Вам обязаны… Я не должен был лишь потому, что она патрицианка, я не смел, ведь её отец — сенатор… Я не имел право на то, или на другое…  — он резко тряхнул головой, и прядки на лбу взметнулись, а глаза мстительно прищурились,  — А я мог, и я смел делать то, что считал нужным!.. Я захотел — и она стала работать! Научилась шить, варить, стирать… Никто, ни отец, ни брат, ни вы, никогда её этому не научили бы! А я научил, я заставил… А когда не хотела, применял силу… Представьте себе!  — он упрямо поджал губы,  — Это уже не ваша сестра! Она смогла бы стать теперь хорошей женой, хозяйкой и матерью хоть кому… родила бы хороших детей и вырастила бы их сама, была бы хозяйкой любому… Даже мне!
        — Вы увлеклись, Марций!  — громко ответил Ацилий,  — Всё это ей не надо…
        — Да,  — он покачал головой согласно,  — у неё есть слуги, рабы, кто угодно…
        — Отпустите её.
        — А иначе что?
        — Я вынужден буду давить на вас.
        — Давите.
        Трибун помолчал, потом спросил мягко:
        — Объясните мне, зачем вам эта девушка? Хотите, я куплю вам другую, хотите — две?..
        Марций засмеялся в ответ, но офицер смотрел на него, ожидая, когда он успокоится.
        — Я обращусь в суд…
        — Обращайтесь!  — Марций беспечно махнул рукой.
        — Я вызову вас на поединок.
        — Валяйте. Это нарушение устава, и даже если вы сумеете убить меня, вас вышибут из армии, а я перед поединком отдам её своим солдатам…
        — И вы сможете это сделать?.. Сможете, после того, как сами же сказали, что хотели жениться на ней?
        — Я надеюсь, что вы не станете проверять, смогу ли я это сделать,  — выдержал паузу и добавил.  — И навряд ли вы так уж легко убьёте меня в поединке: я боевой офицер, не смотрите, что я деканус, меня разжаловали из центурионов…
        — Охотно верю.  — Трибун даже бровью не повёл. Марций пожал плечами.
        — Как хотите, мне кажется, вы зря приехали. Лучше бы вам было не знать о том, что она осталась жива… Для вас она умерла, и старой, такой, как была, она уже не вернётся. И глупо будет вводить её обратно в тот мир, отдавать замуж за её жениха, и вообще…
        — Это уже не вам решать.
        — Конечно.
        Они помолчали, и Марций собирался уже выйти на улицу, но трибун заговорил:
        — Сколько я тут с вами поговорил? Сколько я вас знаю?  — Марций приподнял брови,  — А я уже вас ненавижу… А она прожила с вами полгода…
        Марк усмехнулся и отдёрнул полог палатки. "Проваливай отсюда… Катись в свой Рим…"
        * * * * *
        — …Ты с ума сошёл… Ты не представляешь себе, во что ты ввязался,  — настала уже очередь Фарсия выговаривать ему,  — Нет, я чувствовал, я догадывался, что здесь что-то не то, но…  — он качал головой удивлённо, кривил губы, но Марций слушал его, смотрел в лицо, думал, сам в себя, и ничего перед собой не видел.
        Он не отдаст её, никогда не отдаст, кто бы и что ему ни говорил. Только бы этот день пережить, все эти нападки вытерпеть.
        Он отвернулся, запуская пальцы обеих рук в волосы надо лбом. Как же он устал за сегодняшний день. А то ли ещё будет…
        — Всё, Гай, я всё это понимаю, а сейчас перестань, хватит, мне надоело, я устал… Ты не первый говоришь мне всё это за сегодня, и я думаю, что и не последний…
        — Ты просто не понимаешь, с кем связываешься, ты же простой деканус. Куда ты замахнулся? Давно тебе надо было отправить её от себя…
        — Всё!  — Марций выставил руку, прерывая речь возмущённого друга,  — Я знаю… Я всё это знаю… Но я не отступлюсь…
        Фарсий так и остался стоять с приоткрытым от удивления ртом, когда Марк развернулся и ушёл.
        Конечно же, её дома не было, придётся раздеваться самому, долго возился с кирасой, всё равно не смог, просто устало сел на лавку у входа, уставился в точку на полу. Пусто здесь одному. К вечеру уже, а свет нигде не горит, мрак лежит по углам, пробираясь в душу. И Гая нет… Никого нет…
        Никого!
        Один!
        Проклятье!
        Поднялся, рывком дёрнул ремень кирасы, стараясь распустить пряжку, одному это сделать тяжело, такая вот у него кираса, придётся заводить другую, проще, дешевле, и, может быть, менее надёжную, потом… А почему, собственно? Только потому, что останется один? Да не останется он один! Нет и нет! Он не отдаст её ни за какие деньги…
        Пусть сейчас она с ним, пусть наговорятся, насмотрятся друг на друга, их дело, пока, но пусть не надеются ни на что… Ни на что! Будь они прокляты!
        Он нервничал, и руки дрожали. Кирасу он так и не снял, а когда зашёл дежурный центурион, вызывая к легату, Марций встретил его красноречивым взглядом.
        Так он и думал. Вот, уже и легат.
        Пришлось снова затянуть пряжку ремня, лишь бы со стороны смотрелось нормально, всё же к командующему идти.
        Легат долго смотрел в лицо, жуя губы, словно думал, о чём хочет спросить, хмурил седые брови. Марк знал, он только вчера приехал из Рима, а что ему, собственно, здесь делать, когда весь легион распустили по домам, остались одни офицеры, да и те, у кого никого нет, как Марк вот, например.
        — Стоило только уехать… Уже бардак развели,  — голос легата был серьёзным, но где-то в нём угадывались подспудно усталые нотки,  — Это в первую очередь вас касается, деканус,  — Марций устал так же, как и легат за весь этот день, поэтому тоже тяжело прикрыл глаза, готовясь всей душой к продолжению, которого он ожидал,  — Вы меня удивили.  — Валенсий повёл чисто выбритым подбородком: сейчас все бреются. Эта мода пошла от консула Сципиона Эмилиана, он-то брился каждое утро… Вот и все за ним… Тоже.
        Эти мысли пронеслись в голове за долю секунды, Марк неотрывно следил за глазами легата.
        — Я не хотел, господин легат.
        — Ваша рабыня в самом деле дочь сенатора Ацилия?
        — Если верить ей и её брату.  — Даже глазом не повёл.
        — Да-а,  — легат покачал головой,  — Её брату сложно не верить, согласитесь.
        Марк стал объяснять терпеливо:
        — Я выиграл эту рабыню в кости ещё в Нуманции, она стоила больших денег. Мне много раз предлагали купить её, я…  — он сделал паузу, переводя дыхание,  — Знаете, господин легат, я… я привязался к ней и не хочу продавать никому.
        — Вот как?  — Валенсий удивлённо приподнял седые брови, прошёл несколько шагов по штабному помещению, заложил большие пальцы обеих рук за пояс, задумчиво смотрел в пол,  — Когда покупали её, вы не знали, что она дочь сенатора?
        — Нет!  — Марций резко повернул голову на легата, опустив подбородок, глядел исподлобья.
        — А потом знали?
        — Она что-то говорила… Да мало ли что говорят рабы? Можно верить, можно — нет!  — он обходил прямые ответы на вопросы. Нет, он не врал прямо, он делал так, как делал всегда: умалчивал правду, а это не ложь. Он всегда так думал, по крайней мере.
        Легат помолчал.
        — Вы знаете, кто её брат?
        — Трибун…
        Легат покачал головой согласно:
        — Старший трибун консульского легиона, приближённый консула Сципиона — Гай Ацилий Минор. Я когда-то знавал его отца…
        Плечи Марция поникли сами собой при этих словах. Кто будет связываться с таким "большим" человеком, да ещё и сыном хорошего знакомого, будь замешано тут хоть десять рабов?
        — Продайте её, Марций, верните её в семью. Говорю вам, не приказываю, как человек человеку, а не легат… деканусу…  — Он сделал паузу, выталкивая из себя это последнее слово, это звание собеседника, и стало ясно: не часто легат разговаривал вот так наравных с подчинёнными, да тем более такого звания. Для подобного разговора прибегают к услугам центурионов, как минимум, как посредников,  — Для вас эта рабыня — прихоть, а для трибуна — дело чести, стоит ли сталкиваться лбами не за ради чего?..
        — Господин легат…  — Марций попытался вставить слово, но Валенсий продолжал как ни в чём не бывало.
        — Я не хочу скандалов; кто бы ни был её отец, можете мне поверить, Сенат простит её, не без помощи консула, конечно, это не имеет значения. Эта шумиха и так стала уже достоянием легиона, вы хотите, чтобы сам Сципион прилагал к этому руку?..
        — Господин легат…  — ещё одна попытка выразить своё мнение.
        — Деканус, у вас на пути слишком влиятельные люди, куда вы замахнулись? Да и полетит не только ваша голова,  — усмехнулся, вернулся обратно к походному складному столу, заваленному свитками и табличками с приказами,  — Знаете, деканус, я тут подумал: вы же у нас в разведке были, выводили легион из Испании, справились с заданием хорошо, как насчёт того, чтобы вам повысили звание? Вы были центурионом шестой центурии, а как вам звание центуриона первой?
        — Вы подкупаете меня?  — голос Марция был еле слышимым,  — Обычно повышают на одну ступень, но не на шесть же…
        — Никакой это не подкуп! Ты сбережёшь мою голову, а я — твою!  — голос легата стал резким, как у человека, чьё спокойствие уже на грани, он даже перешёл на "ты".
        — Господин легат, никакой суд не заставит меня отказаться от своей собственности, у меня есть купчая, все документы, свидетели, и если я не хочу продавать её, это моё дело, даже суд…
        — Какой суд?!!  — взорвался легат, стукнув со всей силы кулаками о стол, аж свиток упал на пол,  — Какой суд, деканус? Какой суд? Да он не доведёт дело до суда, он вызовет тебя на поединок, а ставкой будет она! Он даже сделает это вне легиона, без свидетелей… Вызовет и убьёт! И я, знаешь что, я закрою на это глаза! Я никуда не донесу, никто не узнает, это будет гражданское дело! И зря ты надеешься, что он штабная крыса, как все трибуны, он в консульском легионе, в действующем легионе, он был в Нуманции, и искал эту проклятую рабыню там, а сейчас он направляется в Галлию, к Роне, твоё письмо перехватило его на дороге… Он убьёт тебя, и так и так заберёт её! Зачем голову ложить за зря? Я же предлагаю повышение… за то же самое…  — легат примолк, прищурив тёмные в морщинках глаза. Не так-то всё просто, а вот то, что трибун из действующего легиона — открытие. Марк молчал.  — Затребуй за неё любые деньги, купи себе другую девчонку… Уймись, наконец, а то заладил: "моя, моя"! Кому это интересно? Её братец из тебя душу вынет голыми руками, а я не замечу…  — Марк молчал, чуть скосив глаза, смотрел в сторону,
на горящий светильник.  — И вообще, деканус, вы в последнее время начинаете мне досаждать, то вы не довезли доверенных вам денег,  — Марк при этих словах резко перебросил глаза на командующего,  — и ещё этот скандал, и ваша упёртость, даже твёрдолобость, если откровенно. Я устал от вас, Марций, в моём легионе лучше без вас, чем с вами…
        — Я понял, господин легат, разрешите мне подумать. Я скажу вам завтра, что решил.
        — Думайте, Марций.
        — Разрешите идти?
        — Идите.
        Марций развернулся и вышел в наступившую ночь. Уже звёзды мерцали и ветер дул с запада, говоря о наступившей осени.
        Что же делать? Как быть?
        Он не сможет выгнать из легиона, на основании чего он сможет это сделать? Деньги он вернул, а с ней… В чём его вина? В том, что купил рабыню? Да тут у каждого много чего на руках, он ещё купил, у него всё с законном в порядке, а многие наворовали в Нуманции и ничего. Пусть этот Ацилий в суд не подаёт, я сам подам, пусть суд решает, законно ли или не законно лишать владельца собственности против его воли.
        А поединок? А что поединок? Я ведь могу и не принимать вызова, ну и пусть трусом обзовут, у меня есть все основания отправить этого трибуна подальше.
        Эх, Ацилия, Ацилия, всю жизнь ты мне перевернула. А привязался ли я к тебе, как легату сказал? Нет. Я уже давно другое понял…
        И почему всё у нас так по-дурному получилось? Я бы всё для тебя, только тебе одной, а ты…
        Он стоял, закрыв глаза, словно приступ боли претерпевая, душа разрывалась от непонимания, и, кажется, он даже вслух застонал мучительно, а, может, только показалось, но, открыв глаза, заметил, что дежурный на посту у штаба смотрит удивлённо. Проклятье! И что уставился, ухожу уже…
        В атриуме палатки горели светильники, но лишь два из четырёх обычных, Ацилия, низко склонив голову, сидела на триподе в углу. Она не готовила ужина в этот день и ничего не делала. И Марк ни слова ей не сказал с упрёком, сам, хоть и намучился порядком, справился с кирасой, снял сандалии, собрал на столе остатки от завтрака — засохшие сыр и хлеб. Ацилия всё это время даже не шелохнулась, головы не подняла, и Марций сам проговорил, чтобы хоть что-то сказать в этой неловкости:
        — У тебя настойчивый брат, редко таких встретишь…
        Она, наконец, подняла голову и посмотрела, губы шевельнулись, словно что-то она хотела сказать ему, но промолчала. Марций продолжил сам:
        — Он ещё и служит в действующем легионе, похвально для трибуна, проходящего службу в армии лишь для карьеры.
        Она смотрела всё так же молча. Глаза большие, тёмные, в пол-лица. Какие мысли у неё сейчас в голове? О чём думает? Отпущу? Отдам братцу? Все они от него этого ждут. Эх-х, послать бы вас всех, вместе с легатом, да далеко-далеко…
        — Ты знаешь, что твой брат был в Нуманции, воевал против тебя, твоего отца, брата, он приближён к самому Сципиону, ты знаешь это?
        Ацилия нахмурилась, сверкнув глазами, губы её задрожали от переживаемых чувств.
        — Неправда…  — выдохнула еле слышно.
        — А ты сама его не спрашивала? Сам-то он, конечно, тебе этого не скажет…
        Ацилия снова выдохнула с негодованием, с болью:
        — До чего же вы… низкий человек… Как можно так подло… Почему вы любите делать другим больно? Вы словно упиваетесь страданиями других людей…
        — Первый раз слышу, никто никогда мне этого не говорил. Это только твоё личное мнение.  — Марк сидел за столом, уперев локти в столешницу, сцепив кисти, держал их у рта, но голос его, хоть и был он негромким, хорошо было слышно в тишине ночного атриума.  — Тебе просто не хочется в это верить, что он был там… Был в числе трибунов, рядом с Сципионом, участвовал в разработке плана захвата города… Не хочешь верить, что он такой же, как я — разрушитель твоей Родины, ломатель твоего будущего, убийца твоих родных…
        — Прекратите!  — перебила она резко, вскидываясь всем телом,  — Что за чушь вы несёте! Вы бы слышали себя сами…
        — За это время ты привыкла всё отрицательное, всё плохое в твоей жизни, связывать только со мной, с моим именем, а тут получается…
        — Хватит!  — она ударила сомкнутыми кулаками себе по бёдрам не в силах больше слушать его,  — Прекратите!
        — Почему?  — спросил спокойно.
        Она помолчала.
        — Вы… Вы просто завидуете ему…
        — Я?!  — Он усмехнулся, перекладывая руки на стол.  — Мне хочется смеяться над этим обвинением.  — Он толкнулся и поднялся на ноги,  — Нисколько я ему не завидую, мы с ним военные, мы оба выполняем приказы, и какая разница, сколько человек у нас в подчинении, у меня — десять, у него — тысяча, и жалование не в пример, у него десятки таких, как ты, и судьба их ему не интересна. И меня могут убить, и его могут убить… Так какая между нами разница? Чему тут можно завидовать?  — он прошёл через атриум к ведру с водой, но Ацилия не приносила свежей в этот день, и Марк наклонил ведро на бок, зачёрпывая остатки. Попил, убрал ковш на край и всё под пристальным взглядом Ацилии,  — Одно меня волнует…  — он развернулся к ней, уперев руки в пояс, и Ацилия невольно глянула ему на пальцы на широкой твёрдой коже пояса. Сердце стучало у неё, кажется, на весь атриум. Ну почему, почему ты не слышишь его? Ты один не слышишь его! Марций, повернув голову, смотрел в сторону, и тёмные тени пролегли по его лицу, запали в глазницах, под носом, под челюстью, и Ацилия, казалось, издалека, со своего места, видела чётко мягкую
ямочку на подбородке.
        — В нашем мире всё, всё, что существует, создано для вас, для таких, как ты, как твой брат, и подобные вам. Если вы захотите, если поставите цель, вы сможете добиться её, и не потому, что обладаете способностями или талантом, а потому, что всё само плывёт вам в руки, только потому, что вы — это вы…
        Бесполезно пытаться идти наперекор, потеряешь всё: деньги, здоровье, положение и даже жизнь…  — Он повернул голову и глянул прямо ей в лицо, в глаза, упрямо поджимая губы.  — Вам легко быть настойчивыми…
        Ацилия смотрела на него во все глаза. Да, да, ты пытался бороться, пытался делать всё по-другому, по-своему, так, как считал нужным, но всё заканчивается когда-нибудь, всё имеет завершение, тебе придётся поступить так, как ты не хочешь, как ты не желаешь. Тебе придётся вернуть меня, и весь день все твердят тебе об этом. Ты пошёл против системы, ты пытался бороться с ней, и, скорее, эта система сама сломает тебя, чем ты её.
        Она поднялась на ноги, не сводя с него глаз:
        — Я просила вас ещё когда, ещё в первый день, можно было не доводить до этого…
        — Какое это теперь имеет значение?
        Ацилия сокрушённо покачала головой:
        — Я не знаю,  — Подняла глаза к нему, их взгляды снова скрестились,  — Может быть, я и не права, и ничуть вы не любите чужую боль…
        — В Тартар всё!  — он резко перебил её, мотнув головой раздражённо,  — Ты думаешь, всё закончилось? Думаешь, всё определилось для тебя?  — он громко усмехнулся, сверкнув в полумраке белками глаз,  — А вот и нет! Я не отпущу тебя, я не отдам тебя никому, пусть хоть твоему отцу воскресшему! Плевать! Пусть убивает, ему это будет нетрудно, суд так суд! Мне нечего терять, у меня ни семьи, ни родных… У меня только жизнь моя осталась, и, если надо будет, я её за свои идеи не пожалею… И он не заберёт тебя, будь он хоть трижды трибуном, да хоть другом Сципиона! Плевать мне! Всё в этом мире для вас, и жизнь моя так и так вам достанется!.. Никаких денег не хватит!  — он резко шагнул к ней, ещё и ещё, пока за плечи не взял, резко встряхнув,  — Моей ты была и моей останешься! Слышишь? И пусть убьют завтра, и пусть уверены все… Не отдам! Никому не отдам!
        Она глядела на него снизу вверх огромными изумлёнными в удивлении глазами:
        — Зачем?  — выдохнула,  — Во имя чего? Чтобы просто — против?..
        Он усмехнулся в ответ, впиваясь пальцами в её плечи:
        — Не знаю, что завтра… Но сегодня ещё ты моя, и я в праве…  — осёкся, снова встряхнул безвольную,  — Слышишь? Сегодня, сейчас ты моя!
        Она передёрнула плечами, стараясь сбросить с себя его руки:
        — Вы с ума сошли… Здесь мой брат рядом, и я пришла сюда только из-за формальностей, он ругал меня… А я думала, вы…
        — Да я столько этого хотел!
        — Пустите!  — она повысила голос. Да, она изменилась за эти месяцы. Но и он изменился. Но сейчас, в самом деле, она ещё была в его власти, и никакого трибуна Ацилия сейчас не стояло между ними, а он, он все эти дни и ночи хотел прижать к себе это тело, увидеть эти глаза близко-близко, ощущать на щеке горячее прерывистое дыхание, ласкать эти тонкие хрупкие пальцы флейтистки…
        Я ведь люблю тебя! Всё время любил, боялся себе в этом признаться.
        Он притянул её к себе, находя сухие упрямые губы, целовал, ловя горячее дыхание протеста. Сейчас, именно сейчас, когда свобода стояла на пороге, была так близко, как никогда, он пытался сделать это, доказать свою власть, показать свою силу. Ацилия замотала головой, стараясь освободиться от него, гневно шепнула:
        — Вы не в своём уме…
        Но Марк уже не слушал её, выламывал ей руки, пытаясь завести их за спину, сжать в одной ладони, толкал её спиной вперёд, запутываясь в шторах, к себе, в свой угол.
        — Нет! Пустите меня…  — в горле пересохло от удивления и непонятного возбуждения, её всю трясло, как от озноба,  — Я буду кричать…  — а сама и говорить-то громко не могла, лишь шептала с усилием,  — Да вы знаете, что вам будет за это?
        — Плевать! За всё одна цена…  — он всё-таки сумел сломить её, повалил на свою нерасправленную постель, а чтобы она не ударилась, выставил вперёд руку, чем Ацилия и воспользовалась — ударила ногтями по щеке, еле увернулся в последний момент, всё равно остались красные полосы. Но Марк всё же сумел совладать с её руками, придавил всем телом, прижимаясь щекой к щеке, царапая румянец небритой щетиной, зашептал ей чуть слышно:
        — Я всё равно сильнее, ты знаешь это, я всё одно добьюсь этого, хочешь — не хочешь…
        — Отпустите меня…  — она смотрела в сторону, вздрагивая всем телом от ударов испуганного сердца. Не шевелилась, не пыталась вырваться, опять поцарапать, просто неподвижно смотрела в сторону,  — Пожалуйста…
        И Марций понял вдруг, что не сможет взять её силой, хоть и была она сейчас доступной как никогда, и колено его уже было у неё между ног, только тунику разорви.
        Он отпустил её руки и оттолкнулся в сторону, пряча лицо в подушки. Его трясло, он хотел её так, как не хотел никого и никогда, даже её саму когда-то, но после того, что между ними было всё это время, он не смог бы взять её силой, никогда… Он бы проклял себя. Возненавидел до последних дней.
        Он повернул голову, впиваясь пальцами в мякоть подушек, оттолкнулся, садясь на постели, косо глянул на Ацилию. И замер, нахмуриваясь. Она делала то, чего бы он от неё никогда не ожидал. Она сидела на ложе напротив него, вдруг, подняв руки, и не сводя с его глаз взгляда огромных тёмных глаз, сама через голову стянула с себя свою тунику, бросила комом себе на ноги, так же глядя в упор, перебросила косу на грудь и стала расплетать её, рассыпая волосы по ключицам, груди, животу. Глаза её чуть заметно прищурились.
        Марций смотрел более чем ошарашено огромными чёрными глазами и не верил тому, что видел перед собой.
        Она сама отдавалась ему!
        — Ты… Что ты делаешь?
        — Ты уже передумал?  — шепнула чуть слышно.
        Нет, он совсем не передумал, набросился на неё, как изголодавшийся зверь, как мучимый жаждой к источнику. Целовал жаркое лицо, шею, грудь, ласкал руки, пьянея от происходящего.
        Отстранился, дёрнувшись, спросил:
        — Ты… Ты делаешь это, чтобы я отпустил?
        Она усмехнулась, но усмешка получилась горькой, вперемешку с болью, коснулась подушечками пальцев его губ, шепнула:
        — Дурак ты, Марк… Ничего не понимаешь…
        Она впервые назвала его просто по имени, да и обратилась на "ты", как к равному, а он ничего не понял, как счастливый влюблённый подросток, мечта которого вдруг осуществилась, не думал ни о чём, кроме самого себя и этой мечты. Целовал, пил, брал, не думая о том, что наступит завтра, жил одним днём, одним мгновением…
        Ацилия долго лежала потом, рассматривая его лицо, спящего, с еле заметной улыбкой на губах. Он спал на животе, повернув голову на бок, прижимая Ацилию к себе сильной, сейчас расслабленной, рукой.
        Я же люблю тебя, дурака… Как ты не понимаешь это? Просто люблю… И знаю, что нам не суждено быть вместе, никогда… Завтра всё разрешится, он убьёт тебя или назовёт тебе, твёрдолобому, достойную цену, от которой ты не сможешь отказаться… Так или иначе, наши пути расходятся раз и навсегда… Навсегда, Марк…
        Она резко дёрнула головой, стряхивая со щеки слезу отчаяния.
        Я уеду, а ты останешься, и я буду знать до мелочей, как будет идти твоя жизнь дальше, потому что столько дней жила ею.
        Боги! Святые боги, впервые за всё время я не хочу уезжать, я не хочу в Рим!..
        * * * * *
        Марк проснулся на рассвете, ещё до последней стражи, оторвал голову от подушки. Ацилия спала, зябко обхватив себя за плечи, и он закрыл её одеялом, чувствуя, как стискиваются зубы, как события ночи обрушиваются на него тяжёлой отрезвляющей волной.
        Она сама отдалась ему!
        А он — взял!
        Он быстро оделся, затянул ремни сандалий, накинул на плечи тяжёлый плащ без застёжки, с крепким кожаным шнурком.
        Рассвет только занимался и все ещё спали. Дежурный указал ему, в какой палатке разместили гостя с его людьми. Трибун Ацилий спал чутко и проснулся от одного прикосновения, словно и не спал, ждал, что разбудят. Смерил долгим внимательным взглядом глубоких чёрных глаз:
        — Что?..
        Марк присел на корточки, глядя исподлобья.
        — Забирайте её, прямо сейчас, собирайтесь и уезжайте… Уезжайте, пока я не передумал…
        Марций поднялся на ноги, собираясь уходить, но трибун уже всё понял и сидел, глядя снизу:
        — А деньги? Сколько я должен вам?
        Марций обернулся к нему медленно:
        — Приятные слова — "должен вам"…  — улыбнулся,  — Нисколько! Не надо мне ваших денег, просто забирайте её и уезжайте… Меня не будет, а она спит… Уезжайте…
        Уже в самых дверях трибун позвал вдруг:
        — Марций!..
        Обернулся полубоком, глядя в лицо, похожее на неё, в знакомые чёрные глаза:
        — Да?
        — Ничего…  — трибун покачал головой,  — Ничего…
        И лишь на выходе уже до слуха донеслось последнее слово: "Спасибо", вызвавшее усмешку.
        Дежурный легионер смотрел удивлённо, когда Марций взял у коновязи неосёдланную лошадь, но не остановил. Небо заметно посветлело и звёзд уже не было видно, в лагере проиграли последнюю ночную стражу, будя всех. Начинался новый день, в котором ему уже не будет места.
        Он гнал лошадь в галоп, глотая землю копытами, мир летел навстречу, новый и яркий, живущий утром, началом нового дня. Всё быстрее и быстрее. Где-то здесь была река.
        Со всего размаху лошадь влетела в воду, запнулась о камень и полетела вперёд, опрокидывая ненадёжного седока. Марк упал в воду, ударился виском о камень и почувствовал, как голова закружилась. Ещё мгновение назад он жил стихией ветра, теперь всё сменила вода. Утренняя, холодная. Тяжёлый плащ обмотался вокруг тела, тянул вниз, давя горло. Марций даже не сопротивлялся, не пытался выбраться наверх, руки сами взбивали воду, поднимая тучи брызг. Шнурок плаща впился в кожу на шее, перехватывая дыхание.
        Ну и пусть! Пусть! Он ведь хотел этого…
        * * * * *
        И на этот раз ему не повезло. Конечно же, он не утонул. Утренние рыбаки заметили брызги издалека, успели спасти его, вытащили на берег задыхающегося, невменяемого. Долго пытались растормошить, привести в чувства. Поймали мокрую лошадь, посадили на неё мокрого же Марция, и отправили от реки восвояси.
        Он долго сидел на триподе перед палаткой, тряс головой, пытаясь привести мысли в порядок, а Фарсий был рядом, заглядывал в лицо, долго говорил одно и тоже, а оно не доходило до сознания.
        — Где ты был?.. Где был?.. Я искал тебя… Везде искал, куда ты делся… Где был?.. Почему мокрый?..
        Марций кашлял, держась рукой за горло, внутри всё болело от воды, попавшей в горло, говорить было тяжело, да и голос получался сиплым, еле слышимым.
        — Не…  — махнул рукой Фарсию,  — Не мельтеши…
        Фарсий замер на момент, потом спокойнее уже заговорил:
        — Они уехали утром.  — Марк поднял на него глаза, кашлянул, поморщившись,  — Ты отпустил её, да?  — согласно качнул головой,  — Она не хотела уезжать, хотела с тобой попрощаться… Где ты был?
        — Всё, Гай, хватит, я устал…  — хотел добавить, "я чуть не умер, это бывает не часто…", но поднялся, заглаживая рукой мокрые волосы, влажный плащ давил на плечи, одежда облипала тело,  — Значит, уехала… А уехала, так уехала… Прямой дороги…  — развернулся и ушёл. Фарсий лишь сокрушённо покачал головой.
        * * * * *
        Через два месяца легат с началом нового сезона повысил декануса Марция в звании, а ещё через два месяца избавился от него, отправив по приказу в действующий легион в Галлию. У Марция началась новая жизнь, жизнь напряжённая, связанная с боями, походами в дозор, идущая близко со смертью и риском. В такие дни он мало думал о прошлом, злился на легата, отправившего его сюда, и часто просто замыкался в себе, казался всем молчаливым и одиноко угрюмым.
        В течение года он получил лёгкое ранение и заработал авторитет в своей центурии и легионе. А через год в его легион перевели Лелия, уж какую ошибку допустил он или на какое соглашение пошёл с легатом, Марций от него так и не узнал. Дань злой судьбе — Лелий оказался центурионом в одной когорте с Марком, они часто виделись, ходили в бой и даже разговаривали друг с другом, но ни один из них ни разу не заговорил о прошлом. Пусть и не связывали их дружеские и даже товарищеские чувства, но знакомое лицо увидеть в чужом месте было всё одно приятно.
        События, связанные с патрицианкой Ацилией, потихоньку уходили в прошлое, иногда лишь возвращались в бессонные тягучие ночи глухой тоской и невыносимой сердечной болью. Он не увидит её, он никогда её не увидит. И казалось даже, что и не было её совсем в его жизни, что прошлое это — далёкий сон, что забывается утром или через несколько дней, но всё равно — забывается. И он ждал, когда он забудется. Ждал и не мог дождаться, и не терял надежды дожить до этого когда-нибудь.
        * * * * *
        Этот бой был тяжёлым, пожалуй, самым тяжёлым в его жизни. Они потеряли многих, а скольких оставили ранеными на месте боя. И откуда они взялись, эти галлы? Появились так неожиданно, как гром среди ясного неба. Злые, лохматые, с оскаленными зубами. И Марку показалось тогда, что ожили его кошмарные сны, и озноб побежал по спине, заставляя сердце сжиматься.
        Он получил ранение в ногу, стрела вошла в бедро чуть выше колена, хорошо ещё, что не сломала кость, видимо, металлические застёжки птериг, спускающихся юбкой с пояса, приняли на себя ударную силу стрелы и сменили её направление. Марк обломил её у тела, чтоб не мешала ещё в бою, тогда он даже не почувствовал боли. Сейчас же боль оплывала, словно стекала с головы и уставших рук вниз, скапливалась там; нужен был врач, чтобы унять эту проклятую боль, вырезать этот наконечник, но до него ещё надо было добраться.
        Марк хрипло выдохнул, теряя равновесие, попытался устоять на ногах, но не смог, сил не было. Он положил раненого Лелия на землю, расправил затёкшие плечи, лопатки. Лелий всегда был тяжёлым, а сейчас — просто не подъёмным! Но он всё равно его не бросит… Не бросит… Не бросит…
        Покачал головой, тяжело прикрывая веки. На Лелия старался не смотреть, не мог видеть его огромные раны на груди. Галлы окружили его в бою и сумели срезать ремни кирасы… Они на всё готовы, даже на жертвы, чтобы вывести из боя умелого офицера… Смертельная… Она смертельная…
        Зачем он тащит его? Всё равно бесполезно…
        Лелий зашевелился, хрипло дышал, глотая алую кровь, она пузырилась на губах и в свете заходящего солнца казалась чёрной.
        — Оставь меня… Марций… Мне всё равно не выбраться…
        Но Марк ничего не ответил, подхватил Лелия под мышки и потащил по земле, отступая назад. Лелий побелел лицом и, кажется, потерял сознание.
        Почему их никто не встречает? Почему никого нет? Где остальные когорты? Отправляли же кого-нибудь за помощью, должны были отправить…
        Боль в ноге стала нестерпимой, ступить невозможно…
        — Господи…
        Ноги подкосились, и он сел на землю в бессилии сдвинуться с места.
        — Дурак ты, Марций… Ну и дурак…  — это Лелий пришёл в сознание.
        — Перестань…  — буркнул Марций,  — Я всё равно останусь здесь… Нас найдут… Кто-то придёт… Скоро наши придут… Мы победили…
        — Дурак…
        — Найдут… Придёт другая когорта…
        — Я не про то…  — Лелий отвернулся, поморщился, кровь застыла у него на зубах, между ними, стекала по рыжей щетине подбородка,  — Помнишь девчонку твою?  — спросил вдруг,  — Ты ещё жениться на ней собирался?
        — Ну?  — Марк следил за его лицом устало, безразлично.
        — Я её добивался… Хотел…  — кашель мешал ему говорить, но он настойчиво, пересилив его, пытался договорить, рассказать что-то,  — Да…
        — Перестань… Тебе нельзя говорить…
        — А я поклялся ей, обещал, что достану…  — усмехнулся,  — Красивая девка…
        — Хватит…  — Марк поднялся, стискивая зубы от боли, подхватит Лелия под мышки, пытаясь сдвинуть,  — Тебе нельзя… говорить…
        — Оставь меня!  — рявкнул вдруг Лелий, и Марк отпустил его, вздрогнув всем телом, сел на землю, неуклюже вытягивая раненую ногу, от боли разрывающуюся на куски. Лелий хрипло дышал и грудь его ходила ходуном, вздымаясь и опускаясь.
        — Она прокляла меня… Мне не жить, я знаю… Прокляла…  — усмехнулся,  — И было за что… Я убил её ребёнка… Это я его убил…
        Марк некоторое время молчал, слова долго-долго доходили до сознания.
        — Что говоришь?..
        — Я пытался взять её силой… Помнишь?.. Вы тогда вообще… после этого… Ты… Я слышал по слухам… Говорили, она вытравила его… Твоего ребёнка…  — он говорил, срываясь, свистящим, еле слышимым шёпотом, как бред, лихорадочный бред с одного на другое,  — Ты тоже так думал… Она, выходит, не сказала тебе… Это я ударил её… А она не сказала… Это я убил её ребёнка… твоего ребёнка… А ты не знал…
        Марций отшатнулся, несмотря на всё, что творилось сейчас с ним, что болело всё, а от усталости закрывались глаза.
        — Ты бредишь, Лелий…
        — Ну и что…Ты ещё хочешь спасать меня?..  — засмеялся хрипло, отрывисто, закинув рыжую голову, и Марк смотрел на него заворожено, а слова его звучали и звучали в голове: "Это я убил твоего ребёнка… Это я…" А сознание не хотело верить в эти слова, не могло. Он, он всё время считал, что это она вытравила его, приняла яд специально. Он не мог в это поверить, а потом смирился, поверил, и отстранил её от себя, держал на расстоянии, не разговаривал, игнорировал, заводил других женщин… Всего один раз после этого они были вместе… Тогда, когда она уехала… И всё потому, что он считал её виноватой, обвинял её в том, чего она не делала!.. Святой Юпитер!
        Обиды, обвинения, слёзы. Столько боли. Столько разочарования.
        Он считал тогда себя потерявшим больше всех, страдающим больше любого, а выходит… Ей тоже было нелегче! Она все обвинения вытерпела, все нападки… Его, дурака!
        Он медленно перевёл глаза на Лелия, тот уже не смеялся, отвернувшись, смотрел на закатные холмы остановившимся взглядом.
        Ацилия!
        Кричало всё внутри от боли. Где ты, Ацилия моя! Прости меня! Прости… Ну прости меня…
        Он качнулся вперёд, дрожащими пальцами закрыл Лелию пронзительные синие глаза, которым всегда удивлялся. Рывком поднялся на ноги и пошёл, глядя вперёд, ничего не видя, не различая бегущих навстречу людей, лошадей, повозки, уже нагружённые ранеными и убитыми. Шёл, хромая, забыв о боли, только думал, почему нога не слушается его?..
        * * * * *
        Это ранение в ногу дорого стоило ему. Старый, плохо выбритый врач с впалыми щеками неважно очистил рану, а когда пошло заражение, он лишь хмуро жевал губами, хмурился и говорил, что пока не поздно, надо отрезать её. Вот тут-то Марк, до этого безучастный к боли, поднялся на дыбы, обругал старика и пожалел, что рядом нет толкового Цеста. Нет, ногу отрезать себе он не даст, он будет бороться, будет цепляться за неё до последнего, ведь на нём всегда всё заживало быстро и это заживёт. Врач только ухмыльнулся, отводя глаза, твоё, мол, дело, я предупредил. Но Марк не сдавался, он сам перевязывал себя, говорил с другими врачами и клял войну на чём свет стоит.
        Так или иначе, но эту борьбу он выиграл, он сумел вылечить свою ногу, но после такого ранения ему можно было забыть о службе в легионах, его списали в ветераны и даже назначили пенсию. Целый год он ещё прожил при легионе, набираясь у гарнизонных врачей врачебной практики, ещё полгода проработал уже врачом сам под присмотром старшего, потом уволился, понимая, что невозможно устал от армии. И почему раньше он считал, что армия — это единственное, что есть у него в жизни?
        На скопленные от пенсии деньги он смог купить небольшой угол в захудалом городишке на Аппиевой дороге и осел там, принимая немногих посетителей на дому. Многим он казался странным, но за время о нём сложилось мнение, как о толковом серьёзном человеке, с решением которого нужно считаться.
        Через три года после того, как он простился с Ацилией, он уже не мог поверить, что это когда-то было с ним, настолько круто изменилась вся его жизнь.
        * * * * *
        В тот день он наводил порядок на своих полках, перебирал бутылочки с настойками, пересматривал засушенные травы, выбрасывал то, что было уже негодным. В дверь сильно постучали, и Марций пошёл открывать гостю. Он уже привык к тому, что к нему приходили чужие люди, поэтому нисколько не удивился, когда встретил глаза испуганной девушки.
        — Вы — врач?
        — Что случилось?  — он окинул девушку беглым взглядом и увидел у неё на руках ребёнка, отступил, пропуская к себе.
        Девушка быстро и сбивчиво заговорила:
        — Я… Я даже не знаю, как это получилось. Я только на миг отвернулась, а он… Боги святые! Он упал прямо на камни… И где он их нашёл? Повозка проезжала рядом, как он ещё не попал под колёса или под ноги коня?.. Я только на чуть-чуть…
        — Проходите.  — Марций отступил, давая пройти,  — Садитесь,  — но девушка только глядела испуганно,  — Ладно. Не бойтесь вы так. Садите ребёнка вот сюда,  — указал на табурет,  — И успокойтесь. Своим страхом вы пугаете и себя, и меня, и его.
        Девушка усадила мальчика на стул, отошла, прижимая ладони к щекам. Марк опустился перед ребёнком на корточки, только губы чуть-чуть скривились от боли в ноге.
        — Ну что, герой, показывай, что ты сделал.  — Осторожно повернул голову ребёнка за подбородок, осматривая щёку, мелкие ссадинки. Это неопасно. Краем глаза заметил такие же на коленях и икре. Наверное, упал боком. Это всё ерунда, куда опаснее была рука, которую он сам придерживал. Это заставило Марка нахмуриться. Что там — перелом? Растяжение? Марк попытался взять его за пальчики, но мальчик отвернулся, глядел прямо, и глаза его, тёмные, не по-детски серьёзные, глядели настороженно. Марций улыбнулся:
        — Как тебя зовут?
        — Его зовут…  — но он остановил её, выставив вперёд руку.
        — Пусть сам скажет. М-м? Маленький? Ну, какое у тебя имя?
        — Марк…
        — Ух ты, ну вот,  — Марций улыбнулся, рассматривая лицо ребёнка. Красивый мальчик. Смугленький. Круглое лицо, пухленькие по-детски щёки, губы. Ох, и больно ему, наверное,  — Тебя зовут так же, как меня. А значит, ты мой тёзка. Знаешь, что это такое?  — Мальчик покачал головой,  — Не знаешь?.. Я тебе расскажу. Это, когда тебя зовут Марк, и меня зовут Марк, когда кто-нибудь позовёт тебя, а обернёмся мы вместе. Понял?  — он качнул головой.  — Давай, я посмотрю твою руку, не бойся, всё будет хорошо. Ну?
        Он осторожно взял детскую ручку, мягко прощупал пальчики, пястье, хрупкое тонкое запястье, предплечье, локоть, поднимаясь всё выше до плеча. Нигде не хрустело, ничего не выпирало изнутри, как при переломе, и Марк облегчённо вздохнул,  — пересел на пол на подогнутую ногу. Значит, перелома нет.
        — Сколько тебе лет? Ты уже знаешь?
        — Три…
        — Ну вот, ты уже совсем взрослый. Скоро станешь большим и сильным.  — Сам же в это время быстро прощупывал руку ребёнка, проверяя суставы и ткани, всё больше удостоверяясь, что ничего не сломано и нет вывихов. Может, лишь сильный ушиб. Похоже, он упал на этот бок и руку. Но детские организмы быстро переносят травмы. Надо приложить холодное и обработать ссадины уксусом. Это, конечно, будет больнее.
        Марций поднялся.
        — Всё хорошо, перестаньте так бояться. Переломов нет. Следить надо за своими детьми, что ж вы, мамочка?
        Девушка замотала головой:
        — Это не мой ребёнок, это ребёнок госпожи, я только смотрю за ним.
        — Тем более…  — Марций покачал головой, уходя на кухню, через минуту он уже обмотал ушибленную руку ребёнка мокрой тряпкой, стал прижигать ссадинки на щеке и ногах, на пальцах больной руки. Разговаривал с ребёнком, стараясь отвлечь, и поражался, как терпел он это всё.
        — Ну вот, ещё одна и всё. До свадьбы заживёт, вырастешь и ничего этого уже не будет. Ну-ка, давай-ка ещё раз перевяжем руку, холодненького приложим.  — Снова смочил тряпку в холодной воде и перевязал руку от запястья до плеча. Маленький Марк всё время терпел с поразительным спокойствием, осматривался по сторонам.
        — Странный ребёнок.  — Вырвалось невольно у Марка.
        — Знаете, господин, вообще-то он всегда не такой, он шумный и постоянно влезает во всякие неприятности. Это сейчас он…  — девушка усмехнулась,  — Наверное, просто испугался.
        — Да уж, испугаешься тут.  — Марк осторожно подхватил ребёнка и, сев на стул, пересадил его к себе на колени,  — Ну что, герой, сильно болит?
        — Нет…  — и без перехода,  — А я видел лошадь.
        — Видишь, какой молодец.  — Марций размотал повязку и насухо вытер ручку ребёнка. После холодного появилось место ушиба, как раз на локте — тёмное, наливающееся синевой, пятно. Теперь именно сюда Марк приложил холодное лезвие ножа. Ребёнок вздрогнул и уставился удивлённо.
        — Что вы делаете?
        Марк объяснял ему неторопливо, а он слушал, хмуря брови.
        — Сейчас он нагреется, и мы приложим вот эту ложку, она тоже холодная.  — Переложил ближе большую бронзовую ложку, и ребёнок смотрел на неё, переводя взгляд на взрослого, словно не верил.
        К Марку редко приводили детей, чаще всего родители сами лечили их дома, не обращаясь к врачам, не желая тратить деньги. А если и приводили, то только в крайних случаях, когда без врача уже было не обойтись. Бывало тогда, дети уже не могли справиться с болезнью. Это было чаще всего зимой, когда холодные дома, не хватает продуктов и тёплой одежды. В Риме слишком беспечно относились к детям, и смертность среди детей была очень высокой.
        Думая об этом, он ощутил вдруг необъяснимую жалость ко всем детям на земле, а именно сейчас — к этому, который сидел у него на руках. Сколько таких вот, как этот маленький Марк, умерло и ещё умрёт, останется без родителей, будет убито на войне, пьяными родителями, продано в рабство. Он уже видел это, когда-то в прошлом, давно. Да и пьяный отчим издевался над ним и чуть не убил однажды.
        В дверь опять постучали, и Марк поднялся на ноги, пересаживая ребёнка на своё место.
        — Давай поменяем.  — Убрал нож на стол и приложил к ушибу ложку,  — Вот так вот и держи, молодец, Марк. Я сейчас.
        В дверь стучали громко и требовательно, а девушка удивлённо смотрела, не двигаясь с места.
        — Уже иду!  — прокричал Марций и зашагал, прихрамывая, к двери.
        Когда он распахнул её, глянув сверху на гостя, удивлению его не было предела, даже губы сами собой раскрылись. Перед ним была Ацилия.
        Ацилия!
        А он-то думал, что забыл её, не помнит её лица, её глаз, её упрямо поджатых губ, что, наверное, и узнать-то не сможет при встрече. А оказывается…
        — Вы?  — брови её дрогнули, она тоже была удивлена, что увидела его, здесь. Марций, не говоря ни слова, отошёл в сторону, пропуская её.
        Она прошла, а он ещё некоторое время стоял, не шелохнувшись, прижавшись боком к двери, будто и ноги уже не держали его. Она изменилась. Сильно. Высокая причёска, длинная, до земли, дорогая туника хрупкими складочками на груди и поясе. Величественная посадка головы, как у всех потомственных аристократов. Разве мог он когда не увидеть этого в ней? Разве было в его жизни такое, когда она была его женщиной?
        Сейчас и на "вы"-то к ней обратиться было мало её.
        Он осторожно оттолкнулся от двери, закрыл её и вернулся в комнату. Ацилия сидела на стуле, прижимая ребёнка к себе, он что-то рассказывал ей, щебетал, как птица, глядя восторженно. Ацилия удивлённо крутила в руке ложку, хмурилась на виноватую девушку.
        — Я же просила не спускать с него глаз. Я только на миг зашла в лавку, а вы…  — она покачала головой, изумлённо моргая,  — Мне как сказали, кто всё это видел. Одни говорят — он попал под повозку, другие — под копыта коня, третьи спорят. У меня чуть сердце не остановилось…
        — Госпожа, я и сама ничего не успела понять…
        И тут Ацилия заметила вошедшего Марция, спросила строго:
        — Где врач?
        — Я врач…  — голос Марция прозвучал тихо, но она услышала его, удивлённо вскинула брови, и длинные серьги качнулись.
        — Вы?  — она даже развернулась ему навстречу, не веря словам,  — Вы — врач?..
        — С вашим ребёнком всё в порядке, я проверил, переломов и вывихов нет, только ушибы и ссадины. Ему повезло.
        Ацилия согласно покачала головой, невидящим взглядом глядя на ложку в своей руке, опомнилась и положила на стол. Маленький Марк толкнулся ногами:
        — Мама, можно?
        Она пустила его на пол, поправила на нём сбившуюся одежду, глянула на рабыню строго.
        — Идите пока на улицу, я сейчас. На дорогу не выходите, будьте осторожны…
        Мгновение — маленький Марк уже нетерпеливо топтался у двери, поджидая спешащую к нему девушку, радующуюся, что для неё всё закончилось именно так.
        Некоторое время они молчали, не зная, что говорить. Ацилия сидела, Марций стал собирать со стола разбросанные сухие травы, бутылочки и всякую другую всячину, лишь бы чем-то заняться.
        Это оказался её ребёнок. Да, именно такой вот мальчик и мог быть у неё. Она достойна такого сына. И какая-то жалость по прошлому охватила его вдруг. Это у неё такой ребёнок, но не у него. У него он только мог бы быть, но его не было.
        Он набрал полные руки и отошёл от стола, расставляя всё обратно на полку стеллажа. Ацилия безмолвно следила за его действиями.
        Сейчас их связывало только прошлое, ни настоящее, ни будущее, а только то, что уже было, и именно о нём она и могла заговорить.
        — Я ждала вас тогда…  — он посмотрел в её лицо через плечо и опять отвернулся,  — Я хотела попрощаться… Я думала…  — он перебил:
        — Я знаю. Гай рассказал мне.
        Она помолчала немного, заговорила опять:
        — Вы врач? Вы хромаете, что случилось?
        Он убрал последнее и вернулся к столу, встретил её ожидающий ответа взгляд и не смог не ответить на него.
        — Так вышло… Уволили после ранения…
        — Извините.  — Она опустила голову.
        — Да почему же?  — он усмехнулся в ответ.
        — Просто армия много значила для вас, я помню… И…  — она покачала головой, подбирая слова,  — как же теперь вы…  — он снова перебил её.
        — Всё нормально, я ушёл намного проще, чем думал себе, это было нетрудно. Я зря боялся уйти со службы, сейчас нисколько не жалею. Так получилось, может, так было угодно судьбе. Я не знаю.  — Он снова усмехнулся и стал собирать последнее со стола. И Ацилия вдруг рывком положила ладонь на его руку, глянула снизу:
        — Но врач! Почему так? Вы — лечите!
        Марций опустил голову и посмотрел на её пальцы на коже своей загорелой ладони. Светлые тонкие пальцы.
        — На флейте ещё играете?
        Она не сразу уловила обращение на "вы", но поспешила ответить быстрым кивком головы.
        — А я сохранил ту… старую…  — она шире распахнула глаза удивлённо,  — Вы уехали слишком быстро, собирались поспешно, наверное, ваш брат боялся, что я передумаю.  — Усмехнулся небрежно.  — Хотите, я верну её вам?
        Ацилия убрала руку на столешницу.
        — Не надо… Оставьте себе.
        — Что, кстати, с вашим братом, по службе продвигается?
        Ацилия смотрела в сторону, еле заметно покачала головой, думая совсем о другом:
        — Он уже младший авгур, может быть, когда-нибудь станет консулом. Я потому и уезжаю…
        Он не обратил внимания на последние слова, перевёл на другую тему:
        — У вас хороший сын. Сильный мальчик…
        Она глянула мельком:
        — Спасибо. Есть в кого.
        Марций снова вернулся к полкам. О чём ещё он мог спросить её? Всё вроде бы ясно и понятно. Она вернулась в свой мир, заняла своё место, то, о котором мечтала. Снова стала патрицианкой в дорогой одежде, вышла замуж, родила сына. А чего он, собственно, хотел? Какими были его мысли? Да и он сам, слава Богу, устроился, нашёл и своё место, даже сумел оставить службу в легионах, нашёл небольшой, но более менее стабильный заработок. И, может быть, кто знает, и сумеет на него прокормить свою семью, если она у него будет.
        Ацилия молча поднялась с места, глядя на него, словно ждала чего-то, словно думала, что он спросит о чём-то ещё, но он молчал, занимаясь своими делами.
        — Я… Я всё думала всё это время…  — он повернул к неё голову,  — Тогда…  — она в нерешительности покусала губы,  — В последний раз, помните, я, может быть, сильно уж откровенно вела себя, может быть, не стоило, и, возможно, вы…  — он опять перебил её, может, даже чуть грубее, чем следовало:
        — Я понял вас! Если я встречу когда-нибудь вашего супруга, я не скажу ему ни слова.
        Её плечи враз поникли и воздух вырвался из лёгких глубоким вздохом, как от боли, она смотрела прямо в лицо остановившимся взглядом. Губы шепнули сами собой:
        — Спасибо вам за помощь, сколько я должна вам за услуги?
        — Нисколько. Я не возьму с вас денег.
        Она отвернулась, несколько раз растерянно моргнула, словно хотела ещё что-то добавить, но не стала, и пошла к двери.
        Марций проводил её, долго возился с дверной щеколдой, хмурился и ругался сам на себя за неловкость.
        Уже на пороге Ацилия обернулась и опять заговорила:
        — Я хочу, чтобы…  — растерялась, теряясь в словах и мыслях,  — Мы уже не поедем назад, возможно, больше уже не встретимся. И…  — она прикрыла глаза, словно решаясь, набираясь с силами на то, что хотела сказать,  — Я хочу, чтобы вы знали. Я так и не вышла замуж… Я сама настояла…
        — Да?  — довольно буднично спросил он,  — Ну это было ваше право.
        Её ресницы задрожали, словно она сейчас заплачет, но Ацилия отвернулась, пряча лицо, покачала головой отрешённо и шепнула:
        — Прощайте…
        Он смотрел, как она уходила, и всё прокручивалось у него в голове шаг за шагом: "Я так и не вышла замуж…" "Не вышла…" "Сама настояла…" "Мы уезжаем…" Ну и пусть! Он-то тут причём? Чего она от него-то хочет? Он-то что должен сделать?
        И вдруг осенило!
        Как гром в ясный день!
        А Марк? Если она так и не вышла замуж? И слова её: "сильный… есть в кого…" В кого? Брат стал уже авгуром, когда-нибудь станет консулом, "мы потому и уезжаем…"
        Дурак! Боги святые, какой дурак!
        Да потому и уезжают, что ребёнок этот, этот Марк, незаконнорожденный, и бросает тень на будущего консула. Она сама уезжает, сама так решила! И нет у неё никакого мужа! И замуж она не выходила! Никогда не выходила за эти, почти четыре года! А значит Марк этот — его сын! Его мальчишка!
        И она ждала, ждала, что он поймёт это! Поэтому и вспомнила тот, последний раз, а он… Какой дурак!
        И он бросился за ней, не обращая внимания на встречных прохожих, на незапертую за собой дверь, на сильную боль в больной ноге. Бросился, а когда понял, что не сможет догнать сам, закричал на всю глубину лёгких, срывая горло, так, как не кричал ещё ни разу в жизни:
        — А-а-ци-ли-я!
        А в голове, в ритме с пульсом, стучало: "Не уходи!"; "Не оставляй меня!"; "Прошу тебя… Прости меня, дурака!"; "Я всё-всё знаю!"; "Я понял, и Лелий мне тоже всё рассказал…"; "Ацилия, милая моя… Я люблю тебя! Просто — люблю! И люблю нашего Марка… Только вернись…"
        И он знал, что, может быть, никогда не решится сказать ей это всё за один раз, но точно знал, что она поймёт, что она простит, потому что тоже любит его, любит несмотря ни на что, просто — любит!
        К О Н Е Ц
        31 мая 2004 г.- 3 июня 2005 г.