Жизнь сначала Татьяна Львовна Успенская
        Любовь старшеклассника к молоденькой учительнице.
        Вечная тема школьных анекдотов?
        Пикантный скандальчик местного масштаба?
        Или - страсть?
        Подлинное, всепоглощающее чувство, которое входит в жизнь мужчины только раз - и остается с ним навсегда?
        Как сохранить это чувство?
        Как не дать ему погибнуть?
        И как объяснить любимой женщине, что существовать без нее невозможно?
        …Любовь старшеклассника к молоденькой учительнице.
        Боль, мучение - и счастье, выше которого на свете нет и не может быть ничего!
        Татьяна Успенская
        ЖИЗНЬ СНАЧАЛА
        Роман
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        1
        - Решение картины - не то, что человек сидит пригнувшись к коленям, взъерошенный, обиженный, а оранжево-бордовое пятно листа на зелёной ели. Красота, естественность смерти выше обид и боли в человеке. Соединение живого и мёртвого. Преходящее, временное - на вечно зелёном.
        Что такое она говорит?
        - Продолжение нашей жизни после смерти - вот тайна. И тайна - сам человек. Как это - руки, ноги движутся, и они, и мозг, и желудок соединяются в единое целое, которое «я»?! Как в человеке происходят созидание, разрушение? Почему иногда по мне течёт кровь рыбья, иногда огненная? Как это сырое, серое, медузоподобное вещество - мозг - думает? Как это возникает во мне… я вижу оранжево-бордовое на зелёном и… забываю обо всём? Кисть движется по холсту сама. Тайна.
        Она говорит тихо и замолкает, прикрывая глаза, но мы слышим каждое слово новенькой и повторяем его про себя, забивая голос Середы, погрузившей нас в двухлетнюю серо-грязную заводь. Невыразительные натурщицы с густо напомаженными губами, примитивные натюрморты, плакатные герои и передовые стройки страны питали наши уроки живописи и композиции и надоели нам до блевотины.
        - Я не умею, - говорит по-детски новенькая. - Может быть, вы откроете тайну?
        - Зачем? - скрежетом врезаюсь в наступившую тишину я, сопротивляясь наступлению на меня, хотя от её голоса, от её слов стук сердца прёт в голову, хотя я не могу смотреть на неё - глаза режет, как от яркого света. Я ещё не понял, что происходит, но, ощущаю, в её словах - взрыв, она рушит меня старого и всё, к чему я привык.
        - Ха-ха-ха! - поддержал меня Тюбик, первый парень в «нашей деревне» - красавчик, любимец девчонок, амбал, отличник и общественный деятель. - Ха-ха!..
        Я прошипел ему: «Заткнись!» И Волечка, мой прекраснодушный, единственный друг, крикнул ему: «Заткнись!» А Сан Саныч, самый представительный из всех, «маститый», квадратный, с уже готовыми залысинами, человек действия, с силой двинул Тюбика в бок, что оказалось эффективнее нашего с Волечкой «заткнись». Тюбик заткнулся.
        Она не услышала ни меня с Волечкой, ни Тюбика, ничего не заметила - она улыбалась. Так улыбаются юродивые, дурочки, не ведающие жестокости и злобы окружающего мира. Они сосредоточены в себе, в себе черпают силы и своей добротой растворяют жестокость и злобу.
        - Я не умею сказать, - повторила она, - может быть, вы объясните, почему картина явилась?! Закройте глаза. Попробуйте услышать: звенит воздух. Попробуйте увидеть: серое небо - фоном, в потоке свете - трава и птицы, цвета переплывают один в другой. Это душа мальчика! Как это создалось? Это я сотворила его душу? Это ведь тайна?!
        «Это», «это», - передразниваю я её, а передразнивания не получается, «это», «это» - вонзается в меня иглами. Что - «это»? Из-за неё я сейчас такой, как перед прыжком с крыши в чужой двор, как перед пропастью, куда меня сейчас столкнут, как перед шпаной, которую я боюсь, но с которой придётся драться. Я должен понять: о чём она, что значит её «это»?!
        - Мне не открыть, - повторяет она беспомощно. - Откуда во мне эта радость? И этот свет? Почему или есть картина, или её нет, даже когда в ней - всё для того, чтобы она была, а её нет?! Тайна. Ну-ка, в своей картине увидьте… главный цвет… нерв: лицо, ветка, движение? - Она замолкает. А я вижу её бордовый лист на зелёном. А я вижу глаза мальчишки в пляшущих искрах. Ведь вижу! Его глаза и её взаправдашнее волнение (меня не проведёшь!), и её доверчивый голос - одно. Зрением мальчика вижу: голубоватый воздух светится, бабочки с птиц величиной виснут в воздухе, слышу - посвистывают птицы.
        Глаза новенькой тоже плывут в этом новом для меня мире: карие, золотистые, в пляшущих искрах, как у мальчишки.
        Вот что произошло: она взорвала нашу художественную школу вместе с Середой, с клетками скучных уроков. И меня взорвала. Я себя увидел до этого урока: я весь ржавый и закостеневший в стандартности, в ходульных анекдотах и пошленьких песнях. А сейчас - словно огнём промытый, и словно не в классе сижу: я несусь в потоке её света и незнакомой энергии. И я, нет, не я, моя рука, послушная голосу новенькой, сама ведёт по бумаге. Нет, не послушная. Не спросясь меня, она выводит своё.
        Вода слилась с небом. Там, где они слились в одном цвете, густо-мышином, в одном влажном потоке, - рваная рана. На чёрно-сером - ярко-красное. Внутри раны облаком в кровавом окаймлении - лицо с крупным ртом, с детскими беззащитными глазами - её, новенькой. Её лицо - спасением на чёрно-сером и кровавом. Откуда это во мне?
        А я иду ко дну. Кровавые рыбы ищут свою еду, от водорослей и деревьев, растущих на дне, поднимаются вверх лёгкие красные пузыри воздуха.
        Чертовщина какая-то - сижу с закрытыми глазами, а словно цветной фильм смотрю. Краски - яркие. И всюду её лицо: на небе, на дне, на зыбких водорослях и на ветках морских деревьев.
        - Мёртвый час, - хохотнул Тюбик. - Лови кайф, смотри кино!
        Я вздрогнул от наглого, вызывающего голоса. Двинуть бы его по прыщавой красивой физии, а я не смог даже рта открыть, не то что шевельнуть рукой.
        Кровавое на чёрно-сером - тайна. Человек, его тело - тайна. Раньше были нормальные руки-ноги, нормальный живот, который я забивал макаронами и сосисками, нормальная башка, в которой ничего такого не водилось, а теперь… что со мной, что во мне происходит? Я раскалён, как хорошо набитая горящими дровами печка у нас на даче, я горю, как сосновые поленья, потрескивая, и у горла стучит, и в голове стучит. Я не плюгаш, самый низкорослый в классе, я громаден, как Тюбик, наполнен словами и мыслями, как копилка-Волечка, силён, как Сан Саныч, во мне - вода всех морей, рек, озёр, разнотравье всех континентов, и все деревья, и все сказки, которые мне читала мама, и вспыхивают картины, одна, вторая, третья. Откуда это во мне? Где, в каком органе это рождается?
        - Урок окончен. Завтра принесите, пожалуйста, наброски. Только найдите своё… цвет, складку в горе, забитую снегом, пену в стремительно несущейся с горы воде… чтобы я ощутила запах этой воды, свежести. В детстве краски яркие… - Она замолчала, сказала суше, чем прежде: - Вспомните себя детьми. - Её голос едва слышен, но гремит: - Самая дерзкая композиция… самый неожиданный колорит…
        Перемена стучит, кричит, несётся - я сижу истуканом. Новенькую окружили. Тюбик приглашает её в ресторан и на свидание. Сан Саныч шипит «Заткнись, чего хамишь?» и оттирает Тюбика от новенькой. Волечка, закатывая глазки, поёт дифирамбы: не было сроду таких уроков, да никто никогда с ними так не говорил, да ничего подобного он, Волечка, не испытывал никогда. Девчонки кудахчут, как куры, вторя Волечке. А я, как последний дурак, как соломой набитое чучело, промоченное дождём, обвис на стуле бездейственный, не умея оградить её от суетливой пошлости, сказать, что она зря старается, что не в коня корм, не в коня! Я не могу ничем помочь ни ей, ни себе, потому что вижу её улыбку юродивой, не замечающей, что над ней издеваются, что ей льстят. Её лучащийся, щедрый, уже любящий нас взгляд, её монашеский, слишком строгий для такой молодой костюм… я не могу ничем ей помочь, потому что с этого урока, с этого раскинувшегося на целую вечность часа я стал глуп и беспомощен.
        Пробкой выскочив из школярского быта лоботрясов-бездельников, бродящих нигилистическим, бессмысленно-бунтарским вином, я неожиданно оказался на ступеньке во взрослые, откуда один шаг в страну моих извечных недругов - в страну преподавателей. Словно в замочную скважину подглядываю: кто они такие, эти взрослые, как живут. Изо дня в день болтаюсь я теперь у двери учительской или у учительской раздевалки, ожидая увидеть новенькую или услышать её голос. Умытый тихими словами её первого урока, пронизанный исходящим от неё светом, я точно в солнечную реку вошёл и вот уже сколько месяцев несусь её течением непонятно куда!
        Вместо привычного быта будней - уроков, на которых меня обучают быть болтиком в машине, семейных мероприятий с посещением киношек и ресторанов, Муськи, готовно подставляющей мне свои мокрые губы, во время танцев прижимающейся горячим податливым телом, ждущей от меня решительных действий, тюбиков с волечками, - одна она, новенькая. Лишь она - на всех уроках и в снежной крупе воющей зимней улицы, когда мы с ребятами провожаем её, и в троллейбусах с магазинами, куда я нагло прусь за ней.
        Её легкая походка подростка, её пушистые волосы, собранные на затылке… Большой некрашеный рот, полумесяц улыбки, незащищённая шея, доверчивые, не ведающие зла и пошлости глаза с некрашеными ресницами. Монашеский, один и тот же изо дня в день тёмный костюм в строгих ромбах, со штопанной сбоку юбкой, старенькая куртяшка, которую я прозвал тужуркой, в ней наверняка в мороз холодно. Тихий голос её - «фон я бы поменяла», «а может, погуще, неожиданнее дать краску». Щадящий меня этот голос бьёт наотмашь, гремит вовсе не деликатными, жёсткими словами - «бездарь», «примитив», их вместо неё я говорю себе сам.
        2
        Почти три года она у нас классный руководитель. И почти три года я вскакиваю ни свет ни заря и несусь в школу, хотя я - сова, привык дрыхнуть до девяти и прогуливать первые уроки. Три года из кожи вон лезу, чтобы выдавать ей те картины, которые хочет видеть она, лишь бы она не потеряла свою улыбку, как теряет её, когда видит картины Тюбика и Муськи. Когда она смотрит мои картины, я перестаю дышать.
        Три года я ищу в лунном свете, в бликах, в лицах взрослых и детей то, неназываемое, тайное, что вдохнёт в холст живую жизнь.
        Три года я чуть не на цыпочках хожу и тянусь вверх, хватаюсь за гири, гантели, чтобы стать могучим, вечерами допоздна торчу под её окном на взгорке, и окно ослепляет меня ярким светом её позднего бодрствования, делает слепым и зрячим одновременно.
        Я вижу все нюансы её отношений с ребятами, радости и обиды, но не знаю, к кому как она относится.
        Я вижу всё, чем пытается она одарить ребят, но не понимаю, как кто из ребят относится к ней.
        Она честно выполняет свой долг: проводит с нами субботы-воскресенья, возит нас на выставки, на натуру в лес и в Новодевичий монастырь, устраивает вечера поэзии и музыки, сама часто читает нам стихи и притаскивает книжки, которые мы «обязательно, обязательно должны прочитать». Она - хороший классный руководитель.
        У неё, как, наверное, у всех учителей, есть любимчики. Главный её любимчик - Рыбка.
        Рыбкой прозвали Рыбку за то, что маленькая, за то, что в первый же день, когда все поступившие собрались около таблички «6 в», она похвасталась: «Я в детском саду играла золотую рыбку». Она и впрямь золотая: волосы - золотистые, с рыжиной, глаза - золотистые. Конечно, все сразу позабыли о её словах «играла роль», и на волшебницу уж очень не походила она, маленькая да худенькая, и эпитет «золотая» как-то сразу сам собой отпал, а «рыбка» осталась. Рыбка и Рыбка.
        У меня с Рыбкой сложились довольно странные отношения. На все вопросы и события наши с ней взгляды совпадали. Я ли первый отвечал на уроке или высказывал своё мнение о чём-либо, она ли, отвечали мы с ней, не сговариваясь, одно и то же. Мы с Рыбкой всегда оказывались в одном стане, о чём бы ни спорили. Я любил танцевать с Рыбкой и, когда танцевал, забывал, что танцую с девчонкой, она не мешала мне, получалось, что существуют на свете я и мелодия, больше ничего. Если с Муськой я целовался и прижимал её в углах, то Рыбке я подавал пальто, провожал её домой, когда мы задерживались в школе до темноты, дарил в праздники цветы. Я не задумывался над всеми этими странностями никогда, но Рыбка как-то тихо и незаметно отплыла от меня в сторону, когда в нашей жизни появилась она. Нет, взгляды наши по-прежнему оставались одинаковыми, и в одной компании мы по-прежнему встречали праздники, только я почему-то перестал танцевать с Рыбкой и провожать вечерами домой - теперь я провожал новенькую, вернее, не провожал, а брёл за ней в толпе ребят.
        У новенькой же с Рыбкой… По их улыбкам и беглым, им одним понятным словам, видно было, что они встречаются без нас.
        В общем, с появлением новенькой Рыбка уплыла в неведомое мне море, а я очутился с новенькой один на один.
        Три года без самолюбия, позабыв об уроках и приятелях, книгах и пинг-понге, я мокну и мёрзну под её окнами ночами, тенью таскаюсь за ней в дождь и в снежную бурю по городу, несмотря на её сопротивление, отнимаю у неё тяжёлые сумки с тетрадями и продуктами, дожидаюсь её под чужими подъездами. Что делает она в чужих домах, не знаю, правда, сумки после этих чужих домов становятся легче. А иногда, разозлившись на то, что она гонит меня домой, заставляю её слушать себя. И она, как вежливый человек, терпеливо слушает.
        Слушает, склонив голову набок, как щенок, только ещё начинающий понимать человеческую речь, и мне страшно говорить, так внимательно она слушает меня, я боюсь сморозить глупость, но говорю и говорю, дерзко, подделываясь под самоуверенный тон Тюбика: о том, что она не знает реальной жизни, но навязывает нам идеалистическое мировосприятие с какими-то «тайнами», «пятнами», «изюминками», «непостижимостями». Говорю о том, что это - витание в облаках, а витание в облаках счастья дать не может.
        В другой раз я наглею окончательно: заявляю ей, что она, по-видимому, несчастлива со своим мужем, у неё глаза больной собаки. Декларирую ей, что она со своим идеализмом никогда счастлива не была и не будет, потому что никакому мужу не могут понравиться её заскоки, и её «пятна», и её стояния на ушах. Говорю: смотрите, жизнь вот она… мокрая, серая, с очередями за жратвой и ложью газет, со шпаной и скукой уроков, люди хотят ловить момент и балдеть с бутылкой, а не выискивать тайны.
        Мне стыдно собственной наглости и грубости, но я не могу видеть, как она уходит от меня в чужие подъезды и в свой дом, стукая мне в морду дверями, к неизвестным мне, наверное, особенным, наверное, необыкновенным людям! И я хамлю ей.
        Вызывая восторженную радость Тюбика и возмущение Волечки с Сан Санычем и Рыбкой, на уроках я противоречу каждому её слову, а сам, до крови прикусив язык, каждое её слово повторяю.
        «Ты, может быть, ещё не знаешь, - звучит её голос, когда я остаюсь один, - реальная жизнь - иллюзия, главное - жизнь души. Ты можешь не иметь удобств, красивой одежды, еды, а в тебе звучат голоса птиц и деревьев, или баллада Шопена, или ты видишь солнечную дорогу через море в гамме всех возможных красок и оттенков, или ты создаёшь песню. Вот эта жизнь - души, твоего воображения - и есть жизнь».
        И я помимо своей воли слышу балладу Шопена, которую она ставила нам на классном часе, и вижу дорогу, по которой идёт дитя.
        Это она всё соединила в одно: меня, живую жизнь земли, воздух, дающий жить человеку, названный небом, меняющий цвет от непонятных превращений и сил, и далёкие звёзды, от которых во мне тоска, головная боль и битва разных ощущений, и новое видение всего.
        Она снисходила до меня, говорила со мной - на снежной улице, в классе, у своего подъезда, мне, мальчишке, высказывала свои ощущения и свои сомнения, и свои открытия. Она всего меня перевернула!
        - Ты совсем свихнулся!
        Это Тюбиков красивый баритон. И у моего лица - физиономия первого красавца, законодателя мод. Мальчишки следующих за нами классов, топающие по нашим следам, под него стригут и растят шевелюры, под него подстраивают голоса и добывают такие, как у него, джинсы и рубашки, козыряют, как пропусками во взрослые, его пошлыми, трафаретными шуточками, а девчонки красивыми почерками, стремясь войти в историю Татьянами Лариными, первые объясняются ему в любви.
        На перемене читаю Моэма, вернее, делаю вид, что читаю, а сам снова с ней, в запахах цветущих акаций и лип. Она сердится, щурится, говорит тревожно: «Прошу тебя, перестань… ты ставишь меня в неловкое положение. Мне неприятно…» Она не договаривает, но я знаю, о чём она: не смей ходить за мной, ты - мальчик, я - взрослая. Взрослая! Она не говорит ничего подобного. Но, чувствую, ей неловко оттого, что я попал в такую от неё зависимость, и она боится причинить мне боль.
        Я не отвечаю Тюбику, жужжит и жужжит. Через месяц мы с ним кончим школу и никогда больше не встретимся, пусть жужжит. Он не мешает мне, он не задевает того, что во мне происходит.
        Всё-таки вбила в меня за три года проклятый свой идеализм: заставила изучать свои ощущения, видения и образы, в себе открывать недра-глубины, в них, не в окружающей жизни черпать и сюжеты и нерв картин. Звучит её голос: «Музыку слушай почаще. Ходи по лесу почаще».
        Чертовщина какая-то. Мотаю сердито головой - навязалась на мою голову, вторглась, атаковала, перекрутила, а сам, лишь только войдёт она в класс, ловлю флюиды, исходящие от неё, и каждое её слово.
        - Ты чего теряешься? Прижми её покрепче в подъезде, и всё будет в ажуре! - Тюбик уселся на стол, задом придавив Моэма. - Бабе прежде всего нравится сила.
        Сперва я не понял, не связал, рожа у Тюбика - добрая, сочувствующая, хлопает длинными ресницами, но вдруг до меня дошло, о ком это он, и я вскочил как ужаленный. Я ослеп. Не видя, со всего маха шарахнул его. А когда он свалился в проход, стал пинать ногами.
        - Гриша?! - крикнула Рыбка.
        - Ты чего, чего, Птаха?! - завопил удивлённо Волечка. - Тебе вожжа под хвост попала?
        Девчонки завизжали от страха.
        Тюбик вскочил и двинул меня по морде, да так, что из носа хлынула кровь.
        - Я тебя, дура, пожалел! Сохнешь!
        Не обращая больше на меня внимания, он отряхивался, как гусь от воды. Он - здоровый, он - дылда, ему восемнадцать сроду не дашь, на все двадцать тянет! Его не изобьёшь, его не прошибёшь! Это он от неожиданности свалился!
        А у меня из носа льёт кровь, и Рыбка возится со мной: усадила, закинула мою голову, прикладывает платки. А у меня ноют зубы и горло, точно я нажрался мороженого, и внутри тошнит, как тошнит, когда объешься. А меня колотит. И, как только Рыбка останавливает кровь, я вскакиваю и снова кидаюсь к Тюбику, но Сан Саныч и Волечка повисают на мне с двух сторон.
        - Дура! Взбесился! - смеётся Тюбик. - Когда без взаимности, всегда так. Чего трясёшься? Тебя жалко, одно вычитание, один хребет. Панихиду пора заказывать! Подумаешь, муж. Муж не помеха, ты у нас парень видный.
        Я снова рванулся к нему, но Волечка с Сан Санычем - на страже, держат меня.
        - Заткнись! - говорит зло Волечка. - Пошляк ты, Тюбик! Всё изваляешь в говне. Расквасить бы тебе рожу, пустить кровь, может, поумнел бы!
        - Жди, поумнеет! - Сан Саныч больно мнёт моё плечо. - Если дурак, то надолго. Не обращай внимания, Птаха, пёс лает, ветер носит. Не знаешь Тюбика? Из него клей так и сочится, тронь или не тронь, дырявый Тюбик. Кого вздумал слушать?! Это девчонкам он умеет лапшу на уши понавесить, они каждый его перл заглатывают. Ты-то - мужик, плюнь и разотри! Разве он чего петрит, разве он о высоких чувствах имеет понятие?! Недоступно. - Сан Саныч отпустил меня.
        А я рот разинул. Четыре года вместе, сколько кружек пива вылакали, сколько пинг-понговых шариков потеряли, сколько анекдотов потравили, а я и не предполагал, что Сан Саныч такой… Сам-то я не понимаю, отчего меня колотит всего, как увижу её?! Мне бы только смотреть на неё, а Сан Саныч, глянь-ка, расчухал, что со мной, точнее некуда - «высокие чувства»! Да разве могло бы мне такое прийти в голову - в подъезде?!
        Тихо в классе стало после непривычно длинного монолога Сан Саныча. Девчонки уставились на меня, как на ископаемое. Только Рыбка исчезла. Тут я Муську увидел, впервые за два года: в глазах слёзы, губы куда-то делись, безгубое-то лицо у неё - взрослое, не девчоночье. С Муськой у меня вроде как любовь была, целовались с ней на танцах и в подъездах. Смотрит на меня Муська своими мокрыми глазами, не отворачивается, Муська-то за эти два года совсем стала зрелой и совсем некрасивая. Чего мне в ней нравилось? Щёки круглые, как мячики, подбородок - круглый, с ямкой посередине. Неужели, когда целовался, ямка тоже была?! Что-то говорит мне своими глазищами Муська, только я совсем стал к ней слепой и глухой, не прочту, чего это она: обижается - не обижается, сочувствует - не сочувствует, злится - не злится.
        Звенит звонок, и нас разносит по местам, потому что математичка у нас - зверь, рявкнет, будь здоров, в преисподнюю провалишься или в поднебесье взлетишь! Математичка убеждена, что в нашей художественной школе главный предмет - математика. Часто повторяет: «Математика будит пространственное воображение, воспитывает способность анализировать, логически мыслить, а без ощущения пространства, без анализа и логики быть художником нельзя!» Кто знает, может, наша Зверюга и права?!
        Самое непостижимое заключается в том, что и Зверюгу, и её зовут Антонина Сергеевна. Пошутила природа надо мной. Как хочешь, так и понимай.
        Зверюга что-то говорит, громкое, дятлом долбит, а я вдруг прошусь из класса. Не слышу, разрешила ли она, вылетаю и - к учительской, позабыв о драке, о разбитом носе, на третий этаж скачу через три ступеньки. То ли Муськины слёзы в меня влились, то ли Тюбик глаза раскрыл, то ли Сан Саныч своим пониманием стронул во мне что-то, чёрт его знает, только нужно мне её увидеть сейчас, немедленно! Сейчас я всё могу, сейчас я длинный и красивый, как Тюбик, бицепсы и представительность у меня, как у Сан Саныча, а язык подвешен, как у Волечки, я сейчас… скажу… я сейчас… смелый… врываюсь в учительскую.
        - Тошенька, горе у тебя большое, но ты потерпи, как-нибудь обойдётся… - Пугаюсь слова «горе» и, не видя от страха ничего, но ощущая - она здесь, зову:
        - Антонина Сергеевна, срочно, на минутку.
        И она идёт ко мне, Антонина Сергеевна, нет, Тошенька. Вот, оказывается, какое у неё имя настоящее - Тоша. Пячусь задом по пустому коридору, пьянея от её походки, запаха её духов, её дыхания.
        Мне повезло, она не на уроке. Она вот она, здесь, идёт ко мне. Лица её не вижу, я слеп, я смел и нахален: я, я вызвал её, и она идёт ко мне. У окна, за которым поздняя весна и запахи сирени, спиной ощущая поддержку и силу этой весны, я говорю, мне кажется, я кричу, а она, видно, плохо слышит или не понимает: склонила голову, в позе напряжение.
        - Через месяц… я закончу… восемнадцать… жениться. Я сделаю вас счастливой. Я… вам…
        Детский лепет, пьяный бред, наглость… она слушает, склонив голову. И вдруг я обретаю зрение: в глазах у неё, как у Муськи, - слёзы. Она не понимает, о чём я, она беззащитна и жалка, на щеках блестят дорожки. У неё - горе, не известное мне! Ей нужна помощь! Я прикусываю язык, но теперь уже не дерзость, а боль, сочувствие к ней, жалость и какое-то щемящее, сладкое, неповторимое чувство, которого я не знал никогда, гонят торопливые слова:
        - Я вас люблю. Не смотрите, что мал ростом, я взрослый, я сильный, я штангу поднимаю, я вас спасу от вашего горя, я вам помогу. Я сделаю всё, чтобы горе ушло. Выходите за меня замуж! Я вам всё врал, я обо всём думаю, как вы.
        У неё бежит взгляд от меня, она плачет горько - ребёнок, потерявший маму, и я готов всё что угодно сделать, лишь бы она перестала плакать! Ей больно, и её боль с её слезами вторглись в меня, и сердце сейчас разорвётся от этой её, а теперь и моей, непонятной мне боли. Протягиваю руку, как протянул бы её к расстроенному ребёнку, но она останавливает меня, она говорит:
        - Я люблю мужа. - Говорит грустно, сочувствуя не то мне, не то себе. - Видишь, как получается, ты любишь меня, я его, а он - не знаю кого. В результате все несчастны, и изменить ничего нельзя, потому что нельзя на себя тянуть любовь, ничего не получится. - И вдруг она пугается - о чём это мы с ней? И говорит испуганно: - Ты хороший, ты умный, но ты как сын мне… как сын, - повторяет тревожно. - О чём ты?! Что с тобой?! Я очень люблю своего мужа. - Она горько плачет, сиротливый ребёнок, и я никак не разберу, то ли меня она жалеет, то ли себя, то ли нас обоих вместе. Ведь и мне несколько минут назад было жалко Муську!
        «Как сын»! Да она не принимает меня всерьёз! Я не хочу, чтобы меня жалели!
        - Кто это тебя?! - вдруг спрашивает она. - Тебя били?
        - О шкаф ударился! - говорю зло.
        Она верит и уходит в свою тихую учительскую - плакать дальше, подняв плечи. Так поднимают плечи, когда дробью барабанит по ним дождь. А я… я ничего не могу: ни спасти её, ни помочь ей, ни окликнуть, чтобы вернулась, ни сказать о своей любви, потому что это не поможет. А я смотрю ей вслед, в её зелёную, ромбиками, спину. Тонкая шея, пушистые волосы, сколотые на затылке. «Тоша, Тошенька!» - несмело думаю я, и слова обжигают, словно кровь в кипяток превратилась. «Тоша, Тошенька!» - шепчу, и мягкое имя жжёт губы. Как же раньше я не догадался, что она именно Тоша, Тошенька?! Это «Тоша» делает моим не известное мне её горе, я должен помочь ей перенести его, это «Тоша» примиряет меня с болью, которая разрослась во мне кровоточащей ссадиной, с обидой - меня оттолкнули, отторгли, я повторяю «Тоша» как заклинание и улыбаюсь, как дурак, нашедший сокровище.
        3
        На экзамене Сан Саныч провалился.
        - Чистая двойка! - громовым голосом возвестила Зверюга. - Но я не вредная, не думай, вот перед всей комиссией ходатайствую за тройку. Ну не математик ты, что ж поделаешь?! - Она любит ставить точки над «i». - Правда, я не поклонница и твоих картин, но, сознаю, профессиональны, на уровне. Может, и проживёшь без математики, - жалеючи Сан Саныча, говорит она, убеждённая, что жить без математики - несчастье. - По математике, честно говоря, и двойки тебе много, но я не вредная, нет, ставлю «три», рисуй на здоровье!
        Мне, отвечавшему последним, Зверюга устроила спектакль. Когда, волевым усилием заставив себя не замечать Тошу, приглашённую Зверюгой на экзамен, я развернул перед комиссией два варианта решения задачи и отбарабанил каждое, как стихи, она встала, вышла из-за судейского стола, упёрла руки в бока и начала своим густым голосом мне выговаривать:
        - И ты пойдёшь в голодраные художники?! И ты не украсишь науку великим открытием?! Если такие, как ты, пренебрегают своим талантом…
        Зверюга крупна, выше всех учителей в школе, ширококостна, громогласна и - неуправляема. Она законодательница всех дисциплинарных прижимов и запретов, любит выдавать прописные истины, она восседает на всех общешкольных собраниях и концертах, она присутствует на всех наших выставках, она считает себя некоронованной королевой школы, ей директор не указ, она диктует директору, что и как надо делать. И сейчас, глядя совиными глазами на меня в упор, она насильно тянет меня в математику.
        - Кто тебе мешает иметь хобби? - громыхает она. - Рисуй себе на здоровье в свободное от науки время. Устраивай, пожалуйста, выставки, но тебе решить нерешённые задачи! Математика сейчас нужна и в медицине, и в биологии, без математики сейчас пропадёшь.
        Я смотрю в её совиное лицо и люблю её в эту минуту, честное слово! Оказывается, моя художественная школа - две половины, два мира: Антонина Сергеевна - Зверюга и Антонина Сергеевна - Тоша, Тошенька. Один мир собран из точных чисел, реальный, без сбоев и неожиданностей, а другой - из воздуха, света, из ощущений и блужданий в неизведанном. Разные миры, несоединимые, несоприкасающиеся, и они оба во мне. Честное слово, мне нравятся задачи, которыми нашпигованы уроки Зверюги, и её совиные, умные, всевидящие глаза нравятся, и её объяснения - громовым голосом, когда стены трясутся и каждое её слово вбивается в меня гвоздём навеки, хочу того или не хочу, и нравится то, что голова на её уроках всё время работает.
        - Ты чего улыбаешься? - тормозит она в своём стремительном наступлении на меня и вдруг становится неуверенной, совсем не главной: - Я думала, ты любишь математику. Я думала, ты не можешь жить без математики. - Она резко поворачивается к моей Антонине Сергеевне, подвергая меня сложному испытанию: теперь я уже не смогу уверить себя в том, что моей Тоши здесь нет. Она здесь, и я попадаю в её поле, превращаюсь в дурака, в нелепого мальчишку, начинаю ощущать молоточный стук в голове и груди. - Это всё вы! - выговаривает Зверюга Тоше. - Облака, цветочки, восходы. Пользуетесь своим правом классного руководителя: лесами приманили, поездками, выставками, концертами, спектаклями! Жизнь проще, грубее, чем вы внушили им, и нужно делать дело.
        - Ребята ждут за дверью оценок! - решается прервать спектакль одного актёра директор. - И обедать пора. На досуге, с глазу на глаз вы объясните Григорию Холодову свои мысли относительно его дальнейшей судьбы, выскажете недовольство Антонине Сергеевне. - Директор тоже встал из-за стола, подошёл к нам. Он лыс, худ, невысок - как раз до подмышки Зверюги. Несмотря на жёсткий смысл того, что говорит, говорит директор нерешительно, он просит и показывает Зверюге на часы. - Скоро вторую подгруппу запускать.
        Зверюга через голову директора впилась взглядом в Тошу и бьёт её словами:
        - Жить-то как они будут?! Ваши эвфемизмы, звёзды… вы же обрекаете их на нищенство, толкаете к пропасти! Никому не нужно сейчас ваше искусство, не все удержатся на плаву, не все. - У Тоши губы дрожат, тонкие уголки бровей приподняты в растерянности. - Вы в этой школе без году неделя, а я уже выпустила за пять лет пару сотен учеников, - гремит Зверюга. - Приходят ко мне… тощие, голодные, чуть не без порток, одни бороды вместо плоти! Свободный художник в нашем обществе не может прожить по-человечески. Выставки устраиваются по блату, талантливых гонят отовсюду, потому что у власти, как правило, неталантливые, а им не нужна конкуренция… На чёрном же рынке нужно уметь сбыть!
        - Перестаньте! - воскликнула Тоша. Я никак не мог представить себе, что она найдёт в себе силы противостоять Зверюге, но голос прозвучал твёрдо - похоже, и её я толком не знаю. - Что вы тут спектакль устроили?! - сказала моими словами. - О методах воспитания рассуждают на педсоветах, за чашкой чая, но не на экзаменах. И тянуть человека в свою профессию, в свою философию никто не имеет права. Ни вы, ни я. Каждый сам решит, куда ему поступать. Не берите грех на душу. Голодные, может быть, много счастливее, чем сытые. У сытых головы не работают, сердце обрастает жиром, сытые-то - равнодушные. Кто знает, где истина?
        Она говорит Зверюге, смотрит на Зверюгу, словно я не существую, а у меня, как всегда когда вижу её, всё вокруг начинает плыть, плясать, мешаться.
        Две Антонины Сергеевны, два моих мира.
        - Человек пуст и нищ, если не берёт в расчёт раскалённой лавы… природы, которой он допущен в этот мир, - возражает Тоше Зверюга. - Но человек силён и могуч, если пытается постигнуть законы природы. И если стоит обеими ногами на земле. Он должен иметь всё необходимое для жизни.
        - Удобное жильё, удобный быт… - словно самой себе говорит Тоша, - но ведь мы - из Космоса, все мы в его власти. Да, человек силён знаниями и связью с природой, но почему он не может постигнуть собственного сознания, собственной души? Спасение человека - лишь в его душе: в том, чем он наполнен. Не о сытости, не о тёплом клозете разговор - о душе, о том, откуда мы.
        Тоше снова возражает Зверюга, но я больше ничего не слышу, словно в немом кино: говорят все сразу, оживлены лица. Я слышу голос Тоши, звучавший под треск нашего костра в походе:
        Лишь жить в себе самом умей -
        Есть целый мир в душе твоей
        Таинственно-волшебных дум,
        Их оглушит наружный шум,
        Дневные разгонят лучи, -
        Внимай их пенью - и молчи!
        Директор мягко берёт меня за руку и ведёт к двери. Я снова изгнан из взрослых в дети.
        В коридоре шумно, пахнет потом и духами.
        - Чего так долго?! - спрашивает тревожно Сан Саныч. - Не может же она тебя завалить! Ребята в буфете, а я тебя жду.
        Коротко передаю высказывания Зверюги. Сан Саныч усмехается:
        - Смотри, какую борьбу развернули за твою бессмертную душу!
        Несмотря на то что Зверюга терпеть не может Сан Саныча, Сан Саныч платит ей за ненависть любовью. Трёшка из «человеколюбия» ему поперёк горла! Он крепко уважает Зверюгу: считает, своё дело она делает честно, и в течение всех лет из кожи вон лезет, чтобы постичь математику. Теория ещё куда ни шло, вызубрить можно, а задачи не решаются, сколько часов ни сиди над ними.
        - Ну и куда ты двинешь? В Суриковку или в университет? - Сан Саныч на меня не смотрит, я знаю, он хочет вместе в Суриковку.
        А чего хочу я?
        - Честно говоря, люблю удобства и… пожрать вкусно, - заявляю неожиданно.
        - Конечно, если нужны удобства, проще в математике. Кандидатская, докторская, и ты в порядке. Стабильно, надёжно, - поддакивает Зверюге Сан Саныч.
        Мы с Сан Санычем стоим у окна. Сирень отцвела, цветёт шиповник. Какой хороший человек посадил нам его под окна?!
        - Терпеть не могу зиму, изнежен я сильно. А от холода какое спасение бедному смертному?! «Жигули»! - раздеваю себя перед Сан Санычем. - Так?! Так. Только на своих хочется кататься, а не на папикиных. - Чего это я принялся рубаху на груди рвать? Сам от себя настоящего бегал эти годы, изображал поэтичного да возвышенного, а сейчас прорезалось: «жигулей» собственных захотелось! Зверюга разбередила - «без порток», «борода вместо плоти». - Не хочу голодать, Сан Саныч, хочу летом ездить на курорт…
        - Хватит заливать. Врёшь ты всё. Такие картины выставил и на курорт?! Обо всём забываешь, когда пишешь! Да и тряпки не любишь, ходишь в одной и той же рубахе по неделе. И жрёшь умеренно. Тебе-то как раз только в художники!
        - Здравствуй! - Поворачиваюсь на голос. Муська. Широкий кружевной воротник. Ну и блузка - таких не видел никогда! - Сама изготовила, - говорит Муська, заметив, как я таращусь на её кружева. - Нравится?!
        - Нравится, - отвечаю я. - Очень даже нравится. Ты, оказывается, мастерица.
        - Приходится, - пожимает плечами Муська, и я не понимаю, к чему это относится, то ли к тому, что у Муськи нет капиталов на шмотки, или она так упрекает меня за то, что я позабыл о ней и ей ничего не остаётся, как сидеть дома и шить, или она шьёт сама потому, что таких красивых вещей ни за какие деньги не купишь, а Муська хочет нравиться.
        Сан Саныч тактично отходит к ребятам, возвращающимся из столовой, а Муська смотрит на меня жалким взглядом. Она молчит, только смотрит, и, как всегда бывает, когда собеседник молчит, я начинаю нести несусветную чушь:
        - Зверюга вербует в свой стан. Не хочешь пополнить наши ряды? - Я знаю, Муське, как и Сан Санычу, не даётся математика, и из моего трёпа получается одно издевательство, но я не могу остановиться, меня несёт, как с горы. - Видишь ли, математика нынче важнее живописи. Если подумать, Пикассо, Ван Гог, Моне, Репин с Суриковым и все остальные гении в общем-то показали то, что требовалось человечеству увидеть, над чем задуматься, теперь очередь за нами с тобой, давай откроем тайну мироздания - весь мир состоит из чисел, трапеций и синусов с косинусами.
        - Заткнись, - говорит Муська. - Балабол. - А потом выдавливает, выталкивает из себя с трудом: - Небось никогда, никогда… не позвонишь?! Небось не увижу… - И совсем уже тихо, я догадался: - Мне бы лишь бы видеть…
        - Муська, Муська, - испугался я, разом утеряв всё своё красноречие. - Прости, Муська.
        Теперь мы молчим оба. Вкусный запах шиповника щекочет в носу и в глазах.
        - Да ты не жалей меня, - Муська вскидывает голову, - я ведь посчастливее тебя.
        Недоверчиво смотрю на Муську. Она улыбается, хотя щёки ещё мокрые.
        - Ты хоть ровесник мне… - Она осеклась.
        От её глупости мне вдруг стало полегче, жалость к Муське пропала, и я сказал великодушно:
        - Ты вот что, звони… как захочешь.
        Муська снова засмеялась:
        - Куда? К пригорку перед пятым подъездом дома номер одиннадцать по Голубиной улице?! Кстати, к твоему сведению, Тоша разводится с мужем.
        - Что?!
        Если бы Муська ударила меня или встала на голову, или заявилась к моим родителям якобы с моим ребёнком и наговорила бы им про меня разной нелепицы, я удивился бы меньше.
        Почему Муська называет её «Тошей»? Как смеет?! Откуда взяла, что Тоша разводится? Обе новости для меня одинаково оглушительны.
        Но расспрашивать ни о чём не смог, попятился от Муськи.
        Метро, электричка, пятаки, билеты проскочили мимо сознания. Снова стал соображать лишь на жёлтой от лютиков поляне. Никогда не видел столько лютиков сразу!
        Уселся прямо в лютики, потому что ноги внезапно ослабли - кончился бег от Муськи и от странных новостей. О том, что разводится, вроде даже не думаю, как запросто выскочило из Муськи - «Тоша»! Может, ребята так и зовут её, только при мне помалкивают?!
        Солнце печёт голову, у меня нет сил уйти в тень, хотя тень кругом: под кустами, окружившими поляну с одной стороны, и под широко разросшейся небольшой ёлочкой, и под громадной лапой старой ели, сверху укрывшей ёлочку, и под богатой ветвью дуба, пологом раскинувшейся над поляной. А я сижу на солнцепёке, окружённый ядовитыми лютиками, смотрю, как блестят их лепестки, и понимаю: с этой поляны стартует моя новая жизнь, совсем другая, чем до сих пор.
        Кем стать - математиком, художником? А может, биологом? Тайные мои, глупые детские сны после книжек Бианки и «Маугли»: я окружён зверями и деревьями, изучаю их язык, и причины долголетия деревьев, и мир муравьёв. Мне всегда чудилось, что мы в тесной связи с ними, и Тоша подтвердила: да, мы в тесной связи со звёздами и вот с этой природой.
        «Тоша разводится с мужем» - Муськин голос рябью прошёл по лютикам. «Разводится с мужем»! Это значит: Тоша будет свободна. Тоша будет одна. Одна?!
        Но, когда до меня дошла, наконец, эта новость, пал ливень. В секунду я насквозь промок и застучал зубами. Удар грома повышиб все мысли из головы. Молния разверзла в небе кровавую пропасть, как на придуманной мной картине.
        Сама природа против меня. Учит склонить голову, не врываться в чужую жизнь, останавливает: знай своё место! Она бьёт меня грохотом. Вот сейчас пронзит молнией и превратит в горстку пепла. И не будет никакого начала, никакой Тоши. «Не смей дерзать!» - ставит она меня на место. И я, словно я невежественный дикарь, покорно ползу под надёжную широкую лапу ели, под защиту дерева. С меня течёт - парадная рубашка, парадные брюки тянут своей тяжестью вниз, к земле.
        «Господи! - шепчу я в страхе. - Спаси!»
        Я трус. В этом надо, наконец, признаться, хотя бы самому себе. Я боюсь темноты, боюсь пропастей небесных и земных, меня никаким калачом не заманишь в горы, но больше всего я боюсь грозы. Боюсь с детства, с тех пор как на даче удрал от родителей и случайно оказался один в поле. Около меня в землю ушла молния, и сухой стожок вспыхнул лучинкой и сгорел в одно мгновение. Я надолго онемел. Навсегда во мне поселился липкий страх беспомощности, когда чётко осознаёшь: ты - ничто, букашка, тебя легко уничтожить, и лишь случайность может охранить от этой смерти сегодня, чтобы завтра подвести к тебе смерть другую. Я боюсь смерти. И не вижу смысла в жизни.
        Я трус. Прибился к самому стволу и дрожу. Здесь безопасно, молния сюда добраться не может, вон сколько веток ей придётся сжечь на пути, прежде чем она сожжёт меня: ель старая, густая, высокая - метров двадцать, не меньше, и дуб припал к ней близко - защитой. Но я ничего не могу сделать с собой, дрожу, как последнее ничтожество.
        Где уж мне о Тоше подумать?! Она недосягаема, будь при ней муж, или останься она одна. Утешаю себя тем, что в безопасности, а сам дрожу. Что же это за хозяин природы человек, если не может спастись от смерти!
        Под елью сухо. Сладко пахнет смолой и прелью и свежестью.
        Гремит гром, снова молния стремительным зигзагом рассекает небо.
        А деревья стоят спокойные, возносясь вверх и легко держа на себе богатые земной жизнью ветви.
        И вдруг вспоминаю этот живой запах - из детства. В лес меня привёл дедушка, и мы стали играть в прятки. Вокруг стояли деревья, такие, как сейчас, я подобрался к самому стволу одного из них, и от запаха, вот этого запаха - свежести, смолы защекотало в носу и горле.
        Гремит гром, вспыхивает молния, и в её ярком свете вижу дедушку. С закрытыми глазами, он мне не знаком.
        Дедушка, мамин отец, растил меня в раннем детстве. Жил он отдельно от нас, в уютной двухкомнатной квартире. Он был самой лучшей нянькой на свете: вкусно готовил, терпеливо сносил все мои капризы, часами гулял со мной, играл. То мы с ним летели в Антарктиду, то попадали в джунгли, то плыли на корабле по Миссисипи. Дедушка любил географию. Я ещё не умел говорить, а он мне рассказывал об Амазонке, Тянь-Шане, Кордильерах, распахивал передо мной атласы и указкой водил по голубым океанам и зелёным равнинам, объяснял, что такое масштаб, какие есть условные обозначения и что говорят те или иные числа. Рассказывал и о зверях, чуть не наизусть шпарил «Маугли», истории из Бианки. Он любил перед сном ставить мне пластинки. Покачивал меня на коленях и повторял заклинаниями: Рахманинов, Глюк, Шопен. Дедушка читал мне сказки Пушкина и стихи Тютчева.
        Не в прошлом году он умер - здесь, сейчас, на моих глазах упал под дерево.
        Он любил лес. Шёл журавлиной походкой, чуть подскакивая, мне казалось - взлетая. Останавливался около незаметного цветка, говорил торжественно: «звездчатка» или «кашка». Он мог несколько минут простоять перед таволгой или перед сосенкой.
        Я виноват в гибели дедушки.
        Гремит гром. Режет небо молния.
        Я предал его, бросил. Сначала перестал приезжать к нему по воскресеньям. Потом как-то само собой получилось: перестал звонить. Ну, может, раз в неделю позвоню. А когда в праздники дедушка приезжал, целовать я его целовал, а в лицо не заглядывал - мне было некогда: математика, натура, встречи с классом! Я убегал от его тоскующего взгляда.
        Как он любил меня, мой дедушка! Как радовался моим редким приездам! Легко двигался по квартире, из буфета и холодильника торопливо вытаскивал на стол всё, что у него было.
        Гремит гром. Так же гремел он в прошлом году, и так же молния жалила до крови небо. Дед был дома один. Почему разорвалось сердце? Испугался грозы? Или умер в обиде на меня - затосковав, поняв, что я ушёл совсем?
        Сейчас молния пронзит меня и сожжёт, ударит в землю, и земля разверзнется, поглотит мой пепел. И никто не узнает, о чём я думал в свою последнюю минуту.
        Я убил человека. Равнодушием, холодом.
        Скачет мячиком сердце, и я не могу успокоить его.
        Как внезапно гроза обрушилась, так внезапно солнце вырвалось из-за туч, расплескало остатки ливня - уже благостным, светящимся душем и подожгло капли. Снова вспыхнула поляна лютиков, теперь каплями и радужками лепестков. Будь я в нормальном состоянии, замер бы перед ней. И, будь я язычником, расценил бы этот миг щедрым началом моей жизни: эта красота подарена мне свыше, и я - хозяин её, я - над зверями, и травами, и деревьями, потому что осознаю их совершенство и богатство. Но в тот момент я не поверил жизни. Сердце продолжало скакать и бить меня: «Ты - убийца! Ты спасся ненадолго. Тебе - искупать вину. Ты предал человека!» Ничего такого я не говорил себе, кто-то бил меня словами: «Убийца, предатель».
        Яркая лампочка среди черноты вспыхнула в мозгу - Тоша. Из-за неё я бросил дедушку.
        Тоша и дедушка. Я выбрал. И Тоша должна спасти меня. Но, как ни странно, я не вскочил и не побежал скорее к ней: еле поднялся и буквально волоком потянул себя из леса. Бесконечно долго я добирался до неё.
        4
        Дверь распахнулась почти сразу - точно Тоша ждала кого-то и стояла у двери.
        - Ты?! Зачем?! - воскликнула она и рукой, инстинктивно, толкнула дверь, чтобы захлопнуть. Не захлопнула, но и не пригласила войти. Стояла на пороге, загораживая вход. - Ты промок. Нужно идти домой. Простудишься.
        Она говорит то, что я знаю без неё, и чувствую: ей всё равно, промок я или нет, заболею или нет, ей не до меня, ей нужно, чтобы я ушёл.
        - Я хочу, чтобы ты ушёл, - подтверждает она то, что я и без неё знаю. - Я не хочу, чтобы ты приходил сюда, - говорит она жёстко. - Ты всё выдумал. Ты должен строить свою жизнь.
        Новым зрением, отстранённо вижу её.
        Совсем не такая, какая в школе. Серое платье обтягивает её, волосы распущены. Дело не в платье, не в волосах, у неё такие глаза, какие были у дедушки в нашу последнюю встречу.
        Она говорила: любит мужа. Муж ушёл. Если она любит, зачем отпустила его?!
        Она ждала мужа. А пришёл я.
        Но, странно, понимая это, я не ухожу. Жадно, бесцеремонно разглядываю её. Без улыбки лицо тускло, черны подглазья, углы большого рта скорбно опущены.
        Она такая хрупкая. За ней - её дом, наверняка не похожий ни на чей другой.
        «Уйди», - приказываю себе. А вижу больные глаза, незащищённую шею и… не могу уйти. И не хочу понимать то, чего хочет она. Нельзя её оставить одну, как я оставил дедушку, это будет предательство.
        Я дрожу. И не могу уйти. И не могу отодвинуть её, чтобы войти в её дом.
        Она пересиливает себя, улыбается: улыбка сгоняет с лица боль.
        - Ты решил, куда будешь поступать? - спрашивает, не глядя на меня.
        Она имеет право спрашивать, она - классный руководитель. Но в эту минуту, сейчас, когда мы впервые вот так вдвоём, на пороге её дома… вопрос мелок по сравнению с грозой, со смертью, с предательством. Я должен помочь ей, спасти её, чтобы она перестала чувствовать себя несчастной, чтобы поняла: она не одна!
        Хочу сказать ей: не надо мучиться из-за несостоявшейся жизни с мужем. Он предал её, и это предательство - на его совести! Значит, жизнь с ним не суждена, значит, ей предназначен другой путь.
        Я сейчас помогу… дотронусь до шеи и заберу себе её боль.
        Но не могу пошевелить даже пальцем, не то что протянуть к ней руку.
        - Сумела убедить тебя Антонина Сергеевна? - спрашивает она, и в её голосе тревога. То ли она против того, чтобы я стал математиком, то ли я мешаю ей сейчас, и она хочет, чтобы я поскорее ушёл.
        Звонит телефон. Она вздрагивает и стремительно бросается к нему.
        - Да! Да? Да?! - говорит и замолкает, и сникает, словно из неё выкачали всю кровь. Слушает то, что ей говорят, и белеет, и жалобно говорит: - Ты забыл куртку, может, возьмёшь? - Снова слушает, а потом кладёт трубку.
        Тихо в доме. Она стоит, отвернувшись от меня, втянув голову в плечи. И я переступаю порог, подхожу к ней. «Не надо мучиться», - хочу сказать, но слова не получаются. Осторожно дотрагиваюсь до её волос и отдёргиваю руку: меня бьёт током.
        Вижу, как молния разрубает кровью небо, и снова падает мой дедушка мёртвым. Я погибну сейчас - из-за собственного предательства: дедушки, её, Тоши. Погибну от её несчастных глаз, близкого дыхания и от невозможности помочь…
        - Что с тобой случилось? - тихо спрашивает она.
        И так же тихо говорю ей - о грозе, о бессмысленности жизни, о моём предательстве, о том, что не могу справиться с собой, о беспомощности: вот умер человек, и никогда не встретиться с ним, чтобы испросить прощения. Говорю, и мне становится ещё горше, словно, кроме вины перед дедушкой, я взвалил на себя и произнесённые слова.
        Осмеливаюсь взглянуть на неё и вижу полные сочувствия глаза.
        И вдруг она, сама, касается меня, гладит по голове. Слышится мне, или она говорит - «бедный»?! Она, сама, припадает ко мне и огненной щекой касается моей щеки. Она, сама, снимает с меня жёваную, влажную рубаху.
        Я слеп, я глух, я ничего не понимаю. Ни грозы, ни дедушки, ни черноты. Что тут происходит? Кружусь на карусели, замираю от наслаждения - я не один, впервые в жизни не один. Я сейчас сгорю. Я теряю сознание: её запахи, её огонь, её дыхание…
        И вдруг:
        - Уходи! Убирайся немедленно. И никогда больше не показывайся мне на глаза. Теперь ты выздоровеешь!
        Слышу слова, но не понимаю. Во мне плещется нежность, как свет, как ленивая морская волна у солнечного берега, во мне - покой. Моя жизнь началась с этой минуты: я призван охранять её жизнь. С этой минуты я новый - только что в сладкой муке родился. И, как только что родившийся, ещё совсем чист, не тронут ни пошлостью, ни эгоизмом - изначально добр.
        - Уйди! Прошу тебя, умоляю!
        Слышу слова и… не понимаю. Пытаюсь увидеть её лицо, но передо мной - розовая пелена. Напрягаюсь. Не сразу, сквозь пелену - несчастные глаза, как у Муськи, и мокрые дорожки на щеках.
        - Антонина Сергеевна! - бормочу в страхе. - Антонина Сергеевна, простите меня. Я не думал… я не понял… я не хотел… Я… простите меня… - И вдруг, точно толкнуло меня что, говорю торопясь: - Нельзя предавать человека. Нельзя оставлять человека одного. Вам плохо. Вам нельзя оставаться одной. Я люблю вас. Я сделаю вас счастливой, вот увидите. Я сниму с вас ваше горе. Вы не смотрите, что я моложе, я для вас…
        - Если любишь, уйди, - просит она, и лицо её перекашивается, оно некрасиво сейчас, но никогда ещё она не была такой близкой мне. - Умоляю, если любишь, уйди и никогда больше не приходи! Я люблю мужа! - говорит она мятым голосом.
        - Я знаю, - смело киваю я. - Любите. Кто вам мешает? Разве я мешаю вам любить его?! Но пройдёт время… вы поймёте, что уже не любите его, - нагло вещаю я.
        В новом рождении я ощущаю себя всемогущим. Вот что такое человек: он может обогреть другого! Осторожно беру её руку, подношу к губам, а потом глажу. И удивляюсь, почему она шершава. Вижу черноту, въевшуюся в указательный и большой пальцы, у дедушки была такая чернота, потому что он очень много моркови чистил для сока мне и картошки для пюре - я люблю пюре. И у меня перехватывает дыхание от нежности к этой трудовой руке, снова припадаю к ней губами, а потом, через паузу в тысячу лет, говорю:
        - Пройдёт время, и вы полюбите того, кто рядом с вами. Я помогу вам жить. Сниму с вас ваше горе… обещаю вам…
        Она слушает, склонив голову набок, а я сам удивляюсь своей смелости, вернее, наглости, снова говорю ей о грозе, но уже совсем по-другому: говорю о стойкости деревьев, о сверкающих радугами и каплями лютиках. И об обновлении. Впервые я ощущаю себя сильным и заявляю безапелляционным тоном, что «человек сам виноват в своём одиночестве».
        - Уйди! - говорит Тоша окрепшим голосом. Она не несчастна сейчас, смотрит на меня неприязненно. - Уйди и никогда больше не приходи ко мне. Слышишь?!
        И я ухожу.
        Иду по весенним улицам юго-запада. Сирень отцвела, но зацепившиеся за карнизы домов её запахи ещё живут, и запахи цветущих лип, и запахи нарциссов, посаженных под окнами. Запахи вторгаются в меня, утешают, лгут, что всё хорошо, противостоят тому, что произошло.
        А я не понял, как и что произошло. Я никогда не осмелился бы. Она сама. Зачем? Меня пожалела - мол, первая любовь не должна быть несчастна - и себя принесла в жертву? Или решила освободить меня от вины перед дедушкой и страха перед смертью? Тогда почему, если пожертвовала собой, на её лице проступила самая настоящая ненависть?! Тогда как могла выгнать меня? Не согласуется. А может, она так отомстила мужу, бросившему её? Странная месть.
        «Теперь ты выздоровеешь!» - звучит её голос.
        Ощущение нового рождения исчезло, я тащил в себе все боли, и все предательства, и все обиды, и все несчастливые любви - Тошину, мою, Муськину, и не знал, как буду жить завтра, не знал, что мне делать дальше, потому что после того, что случилось, не представлял себе жизни без неё. Я связался с ней навеки, я ответствен за неё с её несчастными глазами, перекошенным злобой лицом, я должен сделать так, чтобы ей перестало быть больно, чтобы она не плакала, и чтобы руки перестали быть шершавыми, и чтобы её мягкие, детские волосы никогда не стали жёсткими - для этого их нужно гладить каждый день, и тогда придут к ней добрые сны и покой.
        5
        Родителей дома не было. И я прямо как был, в одежде, рухнул на тахту. Последнее, что вспыхнуло в мозгу, - её «уходи», и я провалился в сон.
        - Он дома!
        От этого маминого возгласа проснулся. Но что-то мешало обнаружить своё бодрствование, какая-то смутная, неосознанная вина перед родителями.
        Да, у меня, как и у многих, есть родители. Очень даже замечательные. Души во мне не чают. Мама когда-то хотела стать актрисой, стала библиотекарем. А отец - самый блестящий человек из всех, кого я знаю. Остроумен, эрудирован. Он - «великий комбинатор»: из всех событий и мероприятий получит выгоду, из всякой ситуации найдёт выход. Он - центр вселенной, потому что всегда окружён людьми, восхваляющими его. Смешлив и лёгок в общении. Нужен всем: и знаменитым актёрам, и политикам, и учёным, и юристам, и ювелирам. Он - центропуп, как зовёт его мама, потому что ему звонят, его умоляют. В нём нуждаются даже самые-самые элитные особи, на себе несущие власть!
        А любой мой каприз, любую мою прихоть он выполняет мгновенно. В детстве я любил кататься на нём верхом, и он, пусть усталый, прежде чем усесться ужинать, возил меня и во всю глотку пел: «Я твой папик, я пика-пик! Нет, не папик, лишь пикапик, я везу тебя в кино!» Почему «папик», почему «пикапик», почему везёт именно «в кино», непонятно, но, вот же, до сегодняшнего дня осталось - усталый, голодный, после длинного рабочего дня, прямо в пальто он прежде всего заходит ко мне. «Жив?! Успехи?! Чего твоя душенька желает? Лауреатом не стал?» Почему-то «жив» и «лауреат» стоят рядом - очень хочет папик, чтобы я стал на весь мир известным, и готов что угодно сделать для этого!
        Папик прочит мне большое будущее - на каждую мою новую картину приглашает гостей. С глубокомысленным видом разглядывает её сам и заставляет гостей разглядывать. Я-то знаю, папик ничего не смыслит в живописи - и у великих людей бывают слабости. Ему кажется, если нарисован кот, или кувшин, или человек, если трава - зелёная, а небо - голубое, уже художник. А какой художник?! Художник - это или есть что-то такое, главное, дыхание, что ли, или нет этого. Почему одна картина - картина, а другая, хоть всё в ней правильно, всё, я бы сказал, «научно», а не получилась: мёртвая она, аляповатая, размалёванная кукла вместо живой красоты.
        Зверюга права, математик из меня получился бы! Задачи решаю - забываю обо всём.
        И в восьмом классе я уже совсем было нацелился на мехмат и забросил живопись, а тут - Тоша. Родители слюни пускают! «Как ты вырос за эти годы!», «Какие необычные картины!», «Ты станешь знаменитым!». Если это так, причина - в Тоше.
        - Он спит, - шепчет мама, но шепчет громко, чтобы я обязательно услышал и проснулся. Я понимаю её маленькую хитрость, ей не терпится узнать, что я получил за экзамен. Я же, как последняя свинья, не позвонил ей!
        Я не спешу «проснуться», мне страшно встретиться с родителями.
        Мама давно замечает, я не в своей тарелке. И всегда-то ласковая и любящая, последние два года она сама предупредительность: ни вопроса бестактного не задаст, ни слова неосторожного не скажет. Наверняка чувствует: я влюбился. Но ведь ей даже в голову не придёт, что это - Тоша! Бедная моя старомодная мама.
        Папик защищённее, современнее. У папика есть любовница. Я знаю её давно - встретил их в Третьяковке. Папик не сразу увидел меня. Он вёл любовницу за плечи. Подведёт к картине, склонится к ней и что-то шепчет. Я обалдел, когда их увидел.
        Видно, мой испепеляющий взгляд смутил папика, папик обернулся. И оцепенел. Стоял вывернув голову, в неудобной позе, руку продолжал держать на плече женщины. А потом пришёл в себя и подскочил ко мне.
        «Сынок, сынок. - Он, видно, подыскивал слова и не находил. - Видишь, как получилось. Ты только маме не говори, расстроится мама». - Он лепетал совсем как какой никудышный, а всегда самоуверен, царствен, я про себя зову его «супермен».
        Мой папик - врач, но он давно уже никакой не врач, а главврач большой спецполиклиники, в которой имеется редкая дорогая аппаратура. Мой папик - это машина, пайки из спец. распределителя, раболепные подчинённые, заискивающие перед ним страждущие. Всегда самодоволен!
        А тут жалкий, юлящий мужчинка.
        «Не скажу», - заверил я папика, а сам подошёл к женщине и стал беззастенчиво разглядывать её.
        «Гелена», - сказала она, неуверенно улыбаясь, и протянула мне руку дощечкой. Я спрятал свою за спину.
        Может быть, сейчас я воспринял бы её по-другому, но четыре с лишним года назад она показалась мне неприятной: и слишком длинная, даже рядом с моим высоким папиком, и губы у неё - в одну линию, хотя она старательно улыбается, и глаза - жидковатые. У мамы глаза - чёрные, огненные, а у этой как вода.
        «Мама лучше, - сказал я, дерзко глядя в них. - Между прочим, у нас есть мама!»
        Сказал и тут же пожалел об этом. Папик уходил от меня ссутулившись.
        Я думал, он разозлится, что я вылез с «мамой», приготовился «драть глотку», если начнёт выговаривать мне, а он ни слова не обронил, только подарил ни с того ни с сего двадцать пять рублей, «на твои нужды», как он выразился.
        Сейчас мне стыдно вспоминать о тех двадцати пяти рублях, которыми папик откупился от меня, он зря сделал это, я бы и так смолчал.
        Конечно, двадцать пять рублей оказались для меня целым состоянием. Тогда я только поступил в шестой класс художественной школы и хотел понравиться ребятам: всю нашу как-то сразу сколотившуюся компанию - Рыбку, Тюбика, Сан Саныча, Волечку, Муську, ещё человек пять - повёл в кафе-мороженое. Этак небрежно выложить официантке деньги за всех и небрежно сказать: «Сдачи не надо», как говорит папик, когда мы семьёй обедаем в ресторане! Да ещё и жест такой сделать - широкий круг описать рукой: я совсем как папик!
        Сейчас мне стыдно. Предательство стоило двадцать пять рублей - ведь я невольно вместе с папиком столько лет предаю маму!
        Конечно, сейчас я понимаю, отец не волен в своих чувствах, как и я. Ну заставь меня любить Муську! «Сравнил!» - злюсь я на себя и ору что есть мочи:
        - Мама! Ма-ма! Ма-ма!
        И мама бежит - как в детстве, на первый зов. Садится ко мне на кровать, обе маленькие ладошки кладёт на лицо, как в детстве. Она молчит, боится спросить, почему я посреди дня завалился «в койку», и я спешу её успокоить:
        - «Пять» я получил, мама, не мучайся. Извини, что не позвонил, закрутилось всё!
        - Слава богу! - говорит мама, а глаза мокрые. Что это все они взялись сегодня реветь?! И Муська, и Тоша, и даже мама. - А я не пошла обедать, всё ждала: позвонишь. Уж решила, случилось что-то с тобой, сердце весь день не на месте.
        «Случилось, случилось, мама! - кричу я про себя. - Ещё как случилось!» Но я не говорю ничего маме и гоню от себя Тошино перекошенное ненавистью и одновременно беззащитное её лицо, не её, совсем чужой голос: «Уходи! Никогда, никогда не смей…» Мне тепло, надёжно в маминых ладонях, я целую их и говорю:
        - Прости меня, экзамен, гроза… ночью спал плохо…
        - Да, да, - кивает мама, - я понимаю, ничего, слава богу, позади. Ещё один, и ты кончишь школу. Подумать только!
        - А пожрать дадут сегодня? - ненатурально весело спрашивает папик. Всё последнее время ловлю себя на том, что голос у него фальшив, как фальшивы два передних зуба, выбитые когда-то в драке шпаной, фальшивы взгляды - этакие сладко-приторные, патокой растекающиеся по мне и по маме. А ведь мама считает себя счастливой, а ведь мама считает отца уникальным мужем!
        Сжимаю мамины руки, вкладывая в это пожатие и всю свою любовь к маме, и свою вину перед дедушкой и перед ней за последние два года, полные лишь непонятным чувством к Антонине Сергеевне, и отцовскую вину перед мамой, и свою вину перед мамой за его любовницу. Не знаю, что ещё сделать, чтобы мама почувствовала, как я сейчас с ней, как чувствую её и что я готов сделать всё, чтобы ей было спокойно.
        - Сынок мой, - говорит мама и недоверчиво улыбается. Ещё блестят влагой глаза, ещё в углах губ мокро, но мама улыбается. - Сынок мой!
        - А пожрать дадут мне в самом деле? - спрашивает снова отец.
        Если бы не наше с ней сейчас молчаливое общение, мама давно вскочила бы и понеслась на кухню греть еду, но мы с ней сейчас так вместе, что это «вместе» нельзя, невозможно прервать, и мама не бежит на кухню, и даже не отвечает папику, она припадает ко мне, и мы с ней замираем в общем дыхании.
        Но вдруг я чувствую, что фальшив так же, как мой папик, вовсе не мама мне сейчас нужна, потому что, растворившись в маминой любви, я забываю о маме - снова бледное Тошино лицо, детские плечи с острыми ключицами, родинка во впадине под ключицей, снова меня словно к току подключили.
        Мама вдруг встаёт, чуть быстрее, чем нужно было бы после нашего взаиморастворения. Неужели она, своей любовью, почувствовала, что я не с ней, и обиделась?!
        А потом мы сидим на кухне и едим суп. Суп с клёцками. Мама сделала клёцки для сытости. Я давлюсь ими, пытаясь скрыть от мамы, что они мне не нравятся.
        - Окончание школы полагается отмечать. Может, сходим в ресторан? - бодро говорит папик. А мне становится не по себе: вдруг папик ждёт окончания школы, поступления в вуз, чтобы бросить маму и сойтись со своей Геленой?! - Если хочешь, Гришка, пригласи девушку. Наверняка у тебя уже есть подружка! Потанцуем!
        Две пары глаз неосторожно впиваются в меня, и я понимаю, что не раз мои родители обсуждали моё странное поведение в последние годы.
        - А если хочешь, можешь отпраздновать дома. Закусь и выпивку принесу. Выбирай, что тебе хочется. - Папик любуется мною. - А можно и в ресторане и дома - с классом.
        Да, папик щедр и готов сделать всё, что только ни пожелаю.
        - Раньше ты шутил, - говорит осторожно мама, - сыпал анекдотами, рассказывал о школе, товарищах, а теперь… - Мама жалко взглядывает на меня и ставит на стол яичницу с колбасой.
        Еды толковой у нас опять нет. Мама не любит готовить, считает проблему живота не достойной человека, его высокого духа и выходит из положения колбасами, сосисками, ветчинами и жареным хлебом. Единственное, что любит делать: клёцки, быстро и сытно. Папик сердится, он любит вкусно поесть, приносит дефицитную вырезку, языки и буквально заставляет маму жарить, варить. Сейчас без аппетита он ест яичницу, и я легко читаю на его лице: «Утром яичница, вечером яичница». Не раз папик произносил эти слова вслух, да всё без толку - яичница одно из главных блюд маминого меню.
        - В седьмом классе у тебя было столько друзей! Ты приводил их домой. Ты рассказывал нам обо всём происходящем в школе и обо Всех, а сейчас молчишь. И целыми днями тебя нет. А на собрания ходить запрещаешь. - То ли мама жалуется, то ли просит меня, наконец, поделиться с ней моей жизнью, то ли просто не выдержали нервы, и мама сорвалась, что бывает с ней редко. - На чём ты приезжаешь домой, в два часа транспорт не ходит?!
        Мама не о транспорте, мама кричит: «Пощади!», «я чувствую, что-то происходит». За последние годы мама сильно сдала: осунулась, потемнела кожей, на лице появились морщины. Я сегодня зоркий: вижу то, чего раньше не видел. Из-за меня постарела: наверняка засыпала, лишь когда поворачивался ключ в замке… иногда и после трёх. Мне жалко маму, но я делаю вид, что не понимаю, о чём она, лопаю яичницу, потому что зверски голоден, и хлеб лопаю, без масла, большими кусками запихивая в рот.
        И в ту минуту, когда я ем свой обед и совсем не думаю о Тоше, вдруг понимаю: в жизни нужно делать дело, а не развлекать обывателя пейзажами и натюрмортами. Ну увидит мои картины с десяток знатоков, тонких ценителей живописи, но это - десяток из тысяч, которые попадутся на моём пути, и стоит ли ради десятка корпеть целыми днями над холстами? А сколько пижонов врут, что понимают, делают вид, что понимают. Вот мой папик смотрит на музейные и мои картины с глубокомысленным видом, стал серьёзно изучать живопись, часами ходит по Третьяковке, говорит, без живописи жить не может, а ведь ничего не смыслит! Нет, я хочу заниматься математикой. Есть «дано», неизвестное есть. Найти это неизвестное!
        - Ты только скажи, я подключу связи, - говорит озабоченно папик. - У тебя странные картины, они могут не котироваться, они могут быть не понятыми, они могут не показаться. Нужен звонок. Нужно подготовить комиссию. Не бойся, если понадобится, я и деньги вложу, у меня припасено на этот случай.
        У папика серые, чуть наискось поставленные глаза, с очень длинными чёрными ресницами и точно нарисованными бровями. У папика небольшие залысины, как у Сан Саныча, и решительный подбородок, какой бывает лишь у очень сильных, волевых мужчин. Неожиданно понимаю: папик уже подготовил почву, комиссия уже известна ему, или тому, кто моему папику помогает. Смотрю в любящие папикины глаза, и как-то разом, в одном клубке, являются мне поворотные моменты моей жизни, в которых руководящая, направляющая роль принадлежит моему папику.
        Я не хотел ходить в детский сад, я хотел сидеть с дедушкой. И дедушка очень этого хотел. К тому времени, как я родился, он только вышел на пенсию.
        Папик запретил мне расти у дедушки. «Только сад. Ребёнку нужен коллектив. Социальная адаптация».
        Теперь я понимаю, папик просто ревновал меня к дедушке. Ему казалось, влияние дедушки на меня сильно, а буду я в саду, и он, папик, окажется единственным моим кумиром.
        И папик стал моим кумиром.
        Да, детский сад. Меня отправили в детский сад, а дедушку заставили осуществить это полезное для меня мероприятие - приучить к детскому саду, потому что идти туда я не хотел, сопротивлялся «всеми четырьмя копытами» и орал как резаный. Дедушка чуть не поселился в саду, играл со мной в лошадки, и я терпел приставания детей и воспитательницы. Стоило же дедушке сделать шаг к двери, как я вцеплялся в него и начинал орать. Это длилось месяц. Целый месяц я пытался отстоять своё желание жить с дедушкой. Но дедушка уговорил меня. Он расслабил меня. «Ты любишь дедушку?» - начал он свою мудрую атаку. «Да!» - горячо воскликнул я и обеими руками обвил его шею. «А когда любишь кого-нибудь, нужно делать тому, кого любишь, так, как ему хорошо». Сначала я не понял.
        Но главной силой дедушки была его способность разговаривать со мной. Он мне всё объяснял: и про солнце с планетами, и про отношения между людьми. Я слушал его объяснения, понимал и большей частью поступал так, как подсказывало мне сердце, то есть так, как советовал дедушка. И в тот роковой день, в последний день горького слёзного месяца, на крыльце детского сада, когда дети уже давно завтракали, дедушка объяснил мне, что всё равно родители решили меня воспитывать в саду и мои слёзы бессмысленны, они только доведут дедушку до могилы, и я не увижу его никогда. А я не хотел доводить дедушку до могилы и, наконец, понял, как дедушке плохо из-за того, что я не хочу ходить в детский сад, что мой папик считает дедушку виноватым в этом, и если я люблю дедушку… Я любил дедушку. И позволил заточить себя в клетку стандартных мероприятий, бессмысленных трескучих стихов, наказаний.
        Второй раз папик распорядился моей судьбой после пятого класса. Он решил, что я гениальный художник, и привёл меня в художественную школу.
        Сейчас, глядя в красивые счастливые глаза папика, я задал себе вопрос: художник ли я?
        Да, я легко рисовал в детстве. Перерисовывал животных, людей, натюрморты и кувшины. Мне нравилось подбирать краски и накладывать тени на рисунки. Но точно так же я любил выпиливать из дерева подстаканники и лепить из пластилина поле битвы. Точно так же я любил бренчать на дедушкином пианино. Сначала папик хотел сделать из меня музыканта - ребёнок тянется к музыке, вон как усердно лупит по клавишам, но его приятель, маститый музыкант, не обнаружил у меня слуха. Тогда папик обратил пристальное внимание на мои рисунки, нанял преподавателя, и вполне естественно произошёл «рывок» в этой области - под чутким руководством метра я научился сносно писать натуру, делать портреты. Правда, портреты почему-то получались не очень похожими - с натянутыми неестественными улыбками, с неживым выражением лиц, но папик не обращал на такие мелочи внимания. «Зато нос-то, нос - один к одному, а волосы, посмотрите, как выписаны волосы!» Он внушил мне, что я гений. Я поступил в художественную школу.
        - Папа, мама, только не расстраивайтесь, - сказал я, выворачиваясь из-под папикиного взгляда и глядя в пустую сковородку с позабытыми кое-где шкварками - остатками жирной колбасы. - Я решил поступать в университет. Я не художник. Художник из меня не получится. - Я проговорил всё это залпом, как залпом пьяницы пьют водку, и, только когда проговорил, поднял голову.
        - Тебе сегодня очень плохо, - сказала мама. - Тебя кто-то сильно обидел?!
        А папик стал незнакомым - наверное, таким он бывает, когда к нему пристаёт со своей болью обыкновенный смертный: в узкую полосу вытянулись губы, а глаза сделались зеркальными.
        - Я столько денег потратил, чтобы выучить тебя рисовать! Я так ждал этого дня, когда ты пойдёшь поступать в Суриковское, подготовил… Да тебя там встретят как самого дорогого человека! А ты все мои старания…
        Неприятно войти к такому в кабинет! Я замотал головой, пытаясь сбросить с себя ощущение, что меня загоняют в его кабинет силой, и вдруг… захохотал.
        - Ты чего? - удивился папик.
        - Гришенька, что с тобой? - испугалась мама. Может быть, Гена, пусть поступает туда, куда хочет, а? Нельзя его окорачивать!
        - А зачем я весь год тратился, поил тузов, водил в рестораны и финскую баню, лечил их родственников? Он будет художником! Он уже художник.
        Я хохотал, и красивые глаза папика прыгали передо мной, как стекляшки.
        - Ты чего?! - повторил папик.
        - Гришенька, тебе плохо, Гришенька?
        Я чувствовал, и мама своей любовью чувствовала, сейчас начнётся настоящая истерика, какой ещё никогда у меня не было. Сейчас хлынут из меня и Муськины слёзы, и мамины, и Тошины. Я кинулся к себе в комнату, заперся.
        Да, я был художником эти два с половиной года, ровно столько, сколько прошло с первого урока Антонины Сергеевны. Это она разрушила жизненные идеалы моего кумира - папика, делового супермена, и взамен подарила мне мою душу. Из всех моих закоулков и глубин извлекла всё, что было во мне живого. Вот они, картины, написанные за два года.
        Старуха перебирает пожелтевшие фотографии сыновей, погибших на войне. Рядом с сыновьями треугольники их писем. Жёлтая фотография девочки в длинном старинном платье, девочка - она. Фотография очень молодого мужчины, весёлого, с чубом, падающим на лоб. Муж. Рядом с фотографией - извещение о смерти.
        Я сам придумал картину. В далёком моём детстве жила в нашей общей квартире такая старушка, я заскакивал к ней в комнату прятаться. Так же, как на моей картине, она сидела над письмами и фотографиями прямая, строгая. Лица её, конечно, не помню, а одиночество - вот оно. И замысловатая причёска запомнилась: высоко подняты пышные седые волосы. И фотографии двух её сыновей отпечатались в памяти, на фотографиях им столько, сколько мне сейчас.
        Я выбрал удачный ракурс для фотографий и писем. Лица сыновей чуть вытянуты в будущее. А будущего нет. И тени, и блики, и смазанные краски… всё работает на это: нет будущего.
        Не я рисовал, Тоша включила во мне память: «Не забывайте тех, кого жалели», «почувствуйте, что на душе у человека, о чём думает, как относится к жизни». Она любит повторять: «Знай всё о том, кого пишешь: заботы, настроение, обиды, болезни. Пиши внутренний мир, тогда на холсте личность оживёт. Не будешь знать, получатся рот, нос, и больше ничего».
        С одноклассниками и учителями проще понять, угадал, что внутри, а с чужими часто загадка остаётся. Набирался наглости, подходил, спрашивал в лоб: «У вас сегодня случилась неприятность?» или «Перед вами встал сложный вопрос?».
        Иногда меня посылали далеко, но, бывало, и отвечали, без подробностей, конечно, часто «да» или «нет», но отвечали! И, как ни странно, оказалось: я всё-таки научился понимать простые человеческие чувства, лежащие на поверхности. И то хлеб. Это мне здорово помогало, когда рисовал.
        Да, за эти Два с половиной года я выдал уйму картин. А к концу десятого класса забуксовал. Нет у меня больше идей, нет сюжетов. Кажется, чего только я уже ни писал: и детей, и стариков, и пейзажи, и небо с летящими птицами, и зверей, которых пожар гонит из тайги, и разрушенные деревни. Все сочетания красок перепробовал. Все подтексты и условности выпятил через них и неожиданности решений. И стало скучно.
        Между Тошей и моими картинами разверзлась пропасть. Если раньше они соединялись, то теперь картины застыли мёртвой памятью, а Тоша стала сутью моей жизни. И почему-то соединилась для меня с математикой. Глупо, смешно, но тайна нераскрытых проблем и задач - это тайна Тоши. И то же головокружение я испытываю, видя на доске «дано» и неизвестное задачи или видя Тошу с её беззащитной, тонкой шеей.
        Тайна - двигатель моей жизни. В Муське тайны нет: на ладони - глупость и готовность целоваться.
        - Нет, нет! - застучал в комнату папик. - Ты не подложишь мне такую свинью, ты не опозоришь меня перед моими друзьями. Я, можно сказать, экскурсии вожу - пропагандирую твои картины, прилежный гид. Я, можно сказать, уже сейчас создал тебе славу: тебя как художника знают все мои друзья! - Голос папика глух, смят, потерял свой привычный бархатный тембр. - Ты уже большой художник, слышишь?! - в отчаянии повторяет папик. Он молит меня! Впервые в жизни. И я знаю: никого никогда ни о чём он не молил.
        А я под его голос срываю со стен картины и складываю одна на другую. Я очищаю себя, свою комнату от прошлого перед новой дорогой в моей жизни. А когда стены голы и во мне - всё решено и спокойно, распахиваю дверь перед папиком.
        - Пойми, больше я не потерплю насилия, я хочу стать математиком.
        - Гена! - Мама прижимает руки к груди. - Гена, пусть как хочет он. Ему жить. Не нам.
        - В детский сад насильно сунул, - сказал я зло. - Я просился к дедушке. В эту школу насильно сунул…
        Но тут я осёкся. Если бы в эту школу не сунул, не было бы Тоши, Антонины Сергеевны. И математики бы не было - Зверюги, в прошлой школе математичка любила решать примеры и красиво записывать. Стою перед папиком дурак дураком и обалдело смотрю на него. Так это очень даже хорошо, оказывается, что он сунул меня в эту школу?!
        Мимо мамы, моргающей, как от тика, мимо папика, готовящегося начать новое наступление, я шагнул к двери.
        - Куда? На ночь глядя?! - охнула мама. Но я уже снова позабыл о ней. Я мчался за своим парусом - тайной, которая ещё большим покровом укрыла от меня Тошу после случившегося сегодня и которую я обязательно должен узнать.
        6
        Вышел на свой Мичуринский проспект и остановился. При родителях я был смелый, а сейчас ослаб.
        Куда собрался? Меня выгнали. Самым решительным образом. «Ты мне как сын», - ошпарил меня тихий голос Тоши.
        Сын?! Я докажу…
        Что «докажу»?
        Я - взрослый. Я сам решаю свою жизнь. Я буду математиком! И, точно паспорт на взрослость немедленно хочу получить, еду к Зверюге, в Чертаново. Зачем мне именно сейчас, к ночи, понадобилась Зверюга? Но я тороплюсь к ней, точно боюсь опоздать.
        Был у неё всего один раз - в день её рождения. Она болела, и мы с Сан Санычем, Рыбкой и Волечкой повезли ей от класса цветы и подарки.
        Дома одинаковы - голубые, с розовыми балконами. Убей меня, если помню, какой её. Но, видно, не я рвался к Зверюге, а сама судьба гнала меня к ней: машинально, положившись на механическую память, вышел к нужному дому. Этаж помнил: седьмой!
        Зверюга жила одна.
        Сколько на свете одиноких женщин! Не старая ещё, вовсе не страшная, а очень даже, когда улыбается, симпатичная: тогда её совиные глаза пляшут в морщинах добротой. Почему же она одна?! Неужели нет на свете мужчины, который мог бы полюбить и её ум, и её вот эту щедрую улыбку?!
        В классе она улыбается редко. Думаю, потому, что математику любит больше, чем себя, и нас, художников, считает не способными дотянуться до её математики. Вот и не стремится нравиться нам.
        - Гриша?! - восклицает Зверюга, увидев меня. Она в длинном махровом халате, на лбу поблёскивают капли воды. - Заходи! - Она широко распахивает передо мной дверь. - Иди в кухню, я переоденусь. Сейчас будем пить чай.
        И мы пьём чай. Теперь на ней свободная блуза, немного скрывающая её полноту, и свободно падающая складками юбка. Зверюга выкладывает на тарелку хлеб, печенье, зефир - всё в одну кучу.
        - Храню для племянников, - говорит она. - Сама не ем, а племянники любят сладкое. - Больше она об угощении не говорит, снова повторяет то, что выдала на экзамене, и чуть не молит меня: - Понимаешь, Гриша, ты нужен математике, в математике наше с тобой призвание, - дарит она очередной штамп. Зачем приходит человек жить? Ступить в своём познании ещё на одну ступеньку и передать то, что откроет, следующему за ним человеку. Правда?
        Зефир - чёрствый. Видно, очень давно не было здесь племянников. Грызу зефир, как орехи, долго размачиваю слюной, долго жую и, преодолевая странную слабость в теле, слушаю Зверюгу. То, что она говорит, мне понятно. Это совсем не то, что исповедует Тоша: душа человека, его ощущения, для Тоши являющиеся единственно важными, здесь не играют никакой роли, в расчёт не берутся, и сам человек в расчёт не берётся, существует только наука. Но мне нравится то, что говорит Зверюга, даже её штампы нравятся. Конечно же, все люди, от первого и до самого последнего, связаны именно этой цепью - передающимся от человека к человеку познанием. И я слушаю Зверюгу внимательно.
        - Чистой теорией трудно заниматься, - говорит Зверюга. - Никому это вроде как и не нужно у нас в России. Вот я попыталась… - Она неумело улыбнулась. - Работала тогда в НИИ. А меня изо всех сил толкали к прикладной математике: «Рассчитай-ка по готовой программе обтекание стабилизатора!» Мне же, хоть убей, неинтересно, как струя воздуха обтекает стабилизатор. А выхода нет. Финансирование малое. Твои открытия никому не нужны, если не найдёшь военную организацию, желающую финансировать их.
        - Так зачем же вы хотите, чтобы я шёл в науку?! - удивился я.
        Зверюга пьёт залпом чай и булькает, как мужик в магазине, когда пьёт водку прямо из бутылки.
        - Я не смогла, сбежала. Но я сбежала, чтобы передать несчастную теорию, несчастную науку в более сильные, более надёжные руки - учеников!
        - Почему же вы пришли в художественную школу, а не в физико-математическую? - снова ошарашенно спрашиваю я, позабыв о вежливости и перебивая Зверюгу.
        - А я работаю и в физико-математической. Хочу сравнить, какие дети, с поэтической душой или реалисты, больше способны заниматься теорией?
        - Ну и?.. - воскликнул я нетерпеливо.
        - Ну и вот, ты, Валерий Голев, вы его, кажется, Волечкой зовёте, и ваша Рыбка - в этой школе, и трое из физико-математической идут в университет.
        - Всего трое?
        Она кивнула.
        - Склонных к теоретическим исследованиям, к чистой теории всего трое! Я приготовила тебе задачи. Ты ведь идёшь в университет?
        - В университет.
        В эту минуту я твёрдо верил в то, что через неделю, на другой день после выпускного вечера, подам документы на мехмат.
        - У меня там ученик работает, он подобрал задачи, так что ты наверняка поступишь. Гриша, наука - бессребреница, наука - падчерица в нашем государстве, а без науки, как без глаз, - слепота. Сам знаешь, за истину на кострах люди сгорали. Конечно, не дай бог, но ты ведь пойдёшь за истину на костёр?! - совсем по-детски спросила Зверюга, с наивной верой глядя на меня.
        С каждым словом Зверюги я всё больше обретал себя: я решаю, я сам определю свою жизнь, я - взрослый, я - мужчина.
        С каждым словом Зверюги росло волнение: если я решаю, если я взрослый, смею я увидеть Тошу?! Просто увидеть…
        - Я рада, что ты нашёл в себе мужество ступить на тяжкий, многострадальный путь. - Снова штамп и торжественность. И морщатся глаза в доброте.
        Но как мне нужны сейчас и эти её штампы, в которых заключена вера в меня, и вот эта торжественность, от которой у меня сладко замирает под ложечкой, и её детская радость, источником которой являюсь я.
        Зверюга долго стояла перед моими картинами на последней выставке, но своего отношения не высказала и вообще ни разу за все годы ни слова о моей мазне не сказала, а сейчас мне очень захотелось, стало необходимым услышать именно её мнение, потому что, я чувствовал: Зверюга безошибочно угадывает талант в человеке. Может быть, потому и тянет меня в математику, что видит во мне лишь заурядного художника. Уж она знает! Это не отец с матерью, это матёрая волчица, изучившая жизнь голодным брюхом и своим битым-перебитым, как выходит по её словам, хребтом, она объективна.
        - Вы уверены, что я не художник? - спрашиваю я, почему-то замирая от страха, прямо глядя в её круглые, свободные от игры и лжи глаза. Ни разу за пять лет учёбы у неё я не заметил, чтобы она слукавила или неискренне сказала что-нибудь.
        А сейчас она вспыхнула, крупные, красные пятна бликами прошли по лицу. Она борется с собой?!
        - Я могла бы соврать, - говорит голосом, каким ругала на уроках Муську и Сан Саныча за неспособность и нелюбовь к математике, за нежелание думать. - Но я не хочу врать тебе. Наверное, ты мог бы стать хорошим художником, если бы хотя бы попытался заглянуть в тайны вселенной и если бы из твоих картин убрать сладкий сироп и слюни. Пока это на уровне сентиментальных пасторалей.
        Я разинул рот. Чего-чего, но такого я не ожидал услышать. Вот так Зверюга!
        - Ты забыл о науке, когда писал свои картины! Возьмём твою «Старуху». Что ты вызываешь у зрителя? Слезу выжимаешь, и больше ничего. А кем могла бы стать твоя старуха? Знаешь, почему она пережила своих детей, вообще почему смогла жить? Не знаешь. Другая мать не выжила бы после их смерти. Чем сильна твоя старуха, знаешь? Чем занимается эта твоя старуха всю жизнь? Не знаешь. И зритель не знает, потому что ты не знаешь. Если этак, как она, сидеть целыми днями над фотографиями, не выживешь. Что-то ещё есть: главное.
        Я так обалдел, что ни слова не мог сказать в свою защиту. Зверюга лупцевала меня, у меня же не было сил прикрыться от ударов.
        А я так гордился этой картиной! Мне казалось, это моя главная удача за последние годы.
        А Тоша так же восприняла «Старуху», как Зверюга? Или она видит старуху моими глазами?
        Суетливо стал перебирать в уме все дни выставки. И не вспомнил, чтобы Тоша высказала своё мнение о картине.
        В самом деле, что же я помню: чем, какими интересами, делами, какими силами жила моя соседка?
        Мал я был, ничего не помню.
        И вдруг я услышал Тошины слова, сказанные как бы нехотя, мимоходом: «Картинка тебе запомнилась, любви нет».
        Впустив в наш разговор со Зверюгой Тошу, услышав её голос, я будто палец в электросеть сунул.
        Почему забыл мимоходом брошенные Тошей слова? Почему не придал им значения?
        - Пойми, Гриша, художник должен быть точен, за его сюжетами должна стоять жизнь. У вашей Рыбки интересные работы, но робкие, а в математике она сильнее вас всех! Ты, Гриша, можешь стать художником, ты талантливый. Но ты можешь стать и математиком. Математик ты больше, чем художник. Так думаю я. Но я - лицо пристрастное. Ты нужен мне.
        О чём Зверюга? О чём Тоша? Две Антонины Сергеевны. Одной не хватает понимания чисел, жестокости нашей действительности, другой - любви, уважения к душе.
        Надо же: «Картинка тебе запомнилась»! «Картинка»! - страшнее приговора быть не может.
        Зверюга принесла пачку отпечатанных листков, соединённых большой скрепкой, разделила на три части.
        - Вот Валере, вот Рыбке. А это тебе. Даю две недели на решение всех задач: иначе не успеем подготовиться. За теорию не беспокоюсь, теорию я в вас вбила.
        Я понял, что пора уходить.
        Часы позабыл дома и понятия не имел, сколько сейчас времени, ясно одно, за окном - ночь. Июньская короткая ночь.
        И я шагнул в эту ночь, неся под мышкой тугую «трубку» с задачами. Выбор сделан: я буду учёным. Если моя «Старуха» - неудача и с точки зрения Зверюги, и с точки зрения Тоши, о чём может идти речь?
        Выбор сделан, а у меня не попадает зуб на зуб, заплетаюсь ногами, как пьяный. Я снова один на один с Тошей. Острыми углами плечи, родинка под ключицей… Злобой уничтожено лицо. Разве Тоша может быть злой? Она меня ненавидит!
        Улица бела. В свете, в грозе, в беге по сегодняшнему дню я не замечал, а сейчас по контрасту с беззвёздной ночью белизна ослепила. Тополиный пух мягко устилает асфальт, виснет в воздухе, и я буквально продираюсь сквозь него к автобусной остановке. Он высветлил деревья. Декорация - не жизнь. Нет, так нельзя придумать. Такое может быть только в жизни.
        Тошины глаза. Тошины губы. Тошины плечи - углами. Над белизной. В белизне.
        На автобусной остановке - ещё четверо, но, мне кажется, я совсем один в мире. Только меня-то два. Первый не может без Тоши: без неё он беспомощен и слаб, уныл и глуп. Первого всё время лихорадит: то прожаривает насквозь пылом греха и дерзости, то проскваживает унижением и тоской. А второй… сам решил свою жизнь и спокоен, как тополиный пух, как ночь и поляна лютиков.
        Может быть, если бы в эту тополиную, душную ночь я доверился спокойствию своего второго «я» и поехал домой, если бы поднял это «я» выше скорби на Тошином лице, своё самолюбие поднял бы над не дающейся мне тайной Тошиной души, вся моя и Тошина жизнь сложились бы иначе.
        Но в этом-то и тайна судьбы.
        В сказках детства были три дороги. Налево пойдёшь - коня потеряешь, направо пойдёшь - чудовища и злые люди погубят тебя, прямо пойдёшь - примешь смертный бой. Я плакал в детстве: по какой же дороге идти, если везде худо?!
        Сейчас, на остановке, подставляю пуху лицо. Пух щекочет, припадает ко мне щедрым теплом - спастись от смерти, задержаться в жизни, не пасть под ноги прохожим и машинам. Что тщится подсказать? Какую дорогу?
        «Уйди. И никогда не приходи ко мне!»
        Я всё вру. Какое «я спокоен»?! Меня лихорадит. И, когда приходит, наконец, поздний, наверное, последний автобус, я, обсыпанный тополиным пухом, соединённый с ним и с беззвёздной, безлунной ночью, окончательно теряю своё спокойное «я». Глотаю и никак не могу проглотить ком, заткнувший дыхание, пытаюсь и никак не могу усмирить сорвавшееся в бешеный галоп сердце. Я не выхожу у метро, которое вывезло бы меня к дому, к безмятежной чёткой жизни учёного, я еду до конечной остановки, от которой мне ещё топать и топать до Тоши - минут тридцать, ближе автобус не подвезёт, но я выхожу на конечной и под оглушающий меня грохот сердца бегу к Голубиной улице. И, наконец, возношусь на своё законное место, на взгорок под её окном. Только теперь перевожу дыхание. А когда перевожу, слышу не Тошин - Зверюгин голос: «Ты больше математик, чем художник».
        Ну что ж, нет никакого противоречия. Я же решил. Я буду математиком. Тише, тише, одно другому не мешает. Наоборот, я приду к Тоше не мальчиком, приду со своим собственным делом, независимый от неё. Я приду к Тоше спасителем: облегчу горе, внесу в её душу покой. А если она станет гнать, не уйду! Я лучше сейчас знаю, что ей нужно. Ей нужен человек рядом, ей нельзя ни на минуту остаться одной.
        Как и думал, её окно бессонно в тёмной ночи. И я через две ступеньки взбираюсь на третий этаж пятиэтажного «дома-хрущобы». Не звоню, стучу осторожным стуком нехозяина. Не хочу вселить надежду в возвращение мужа, пусть сразу знает: это я.
        Я готов к её перекошенному ненавистью лицу, готов выслушать «уйди!». Но ведь я не уйду. Да, я нахал, я самоуверенный наглец. Но я знаю, что без меня она пропадёт. Я знаю, что нужен ей, что только я сделаю её счастливой.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        1
        Дверь открывается не сразу. Но открывается настежь, широко, и её голос, от которого я почти теряю сознание, зовёт:
        - Гриша, заходи!
        Её уже на пороге нет. Но она позвала меня, и я иду в комнату, в дверях которой она промелькнула.
        Комната - в необыкновенно ярком свете: наверное, шесть-семь стосвечовых ламп пристроено в разных точках стен и потолка.
        Тоша в сером, давешнем, обтягивающем платье. Тут же забываю о платье. Яркий свет вовсе не от ламп - от лица. Да, именно такая она явилась к нам, в нашу художественную школу, новенькой вместо тишайшей, нелепейшей Середы! Она стоит перед мольбертом.
        Не вижу, что она пишет, вижу её лицо.
        Нет ни дорог в жизни, ни сомнений, ни меня самого, есть она. Она не помнит о разрыве с любимым мужем, о ненависти ко мне.
        Пусть бы это мгновение длилось вечно! Оно цепко связано с деревьями и лютиковой поляной, и с зигзагом кровавой молнии, и с многообразием, богатством зелёного цвета, и с ливнем, обрушившимся на меня сегодня днём, и с отречённой от себя Зверюгой. В этом мгновении нет ничего личного, это естественная жизнь, родственная жизни природы.
        Осторожными шагами, боясь сбить радость Антонины Сергеевны, зашёл к ней за спину, взглянул на холст. И зажмурился. Чего-чего, а такого мрака я не ожидал!
        В глубине картины - дерево. Листья ещё зелены, но зелены как бы чернотой. Корни выворочены - чёрны, застыли в предсмертном движении. Расковырянная железом земля мертва: на ней не может вырасти живое. Чёрное и тёмно-серое… Светящимся пятном - ребёнок, очень маленький, будто и не родившийся. Его очертания размыты. Над ним размытым пятном - женщина то ли в платье, то ли в хитоне тёмно-серого цвета, волосы укрывают её, будто плащом. Ещё пятно: дом со множеством окон, окна светятся. Но дом - без крыши.
        Это первая Тошина картина, которую я увидел. От неё невмоготу.
        И тайна, которую мне не разгадать, не в разрушенной жизни, запечатлённой на полотне, а в контрасте между светящимся лицом Антонины Сергеевны и её мироощущением, в котором лишь скорбь и смерть.
        Всё в картине непривычно. Небо не лёгкое, как положено быть небу, это не воздух, оно твёрдое, без просвета, ещё мгновение, и своей чёрной тяжестью навалится на дерево, дом, женщину. Небо и корни выписаны одним цветом. Лишь окна - живые, и тёплый свет идёт от не родившегося ребёнка.
        То, во что верила Антонина Сергеевна, её обмануло, а просто в живую жизнь - неба, природы, земли - она не верит. Почему же тогда улыбается, чему радуется?!
        Я совсем запутался. Был уверен, в ней генерирует светлая энергия и выплёскивается на всех нас и созидает в каждом из нас покой и желание творить, а в ней, оказывается, одна чернота. Как же она живёт с такой безысходностью?!
        Не выдержал, отвёл взгляд от полотна - хоть что-то живое увидеть!
        Да это не комната - картинная галерея! Полотна повешены тесно, одна к одной, без просветов. И прежде всего бросаются в глаза пятна - ярко-красного на ярко-голубом или жёлтом, зелёное - на оранжевом, голубое, почти прозрачное, - на светло-сиреневом. Неожиданно сочетающиеся цвета будоражат, притягивают взгляд прежде к себе, и лишь потом, когда тебя просквозил холод или ошпарил красный свет, открываешь смысл картин.
        На меня смотрят скорбные старики, обиженные птицы и звери. На лицах людей легко читаются пороки и слабости.
        Вот кровь на снегу. Большие бьют маленького. Но фигуры размыты, палачи - пятнами, не лица у них, маски, с оскалами зубов, с замороженными глазами. И пятна-дома подступают к пустырю, на котором драка. Дома-близнецы сплюснули пустырь со всех сторон, между ними нет щели, через которую ребёнок может убежать от расправы.
        А вот убивают собаку. Не люди - садисты, с изуродованными, сдвинутыми в жестокость лицами.
        Что же это за видение такое? Почему привлекает внимание Антонины Сергеевны лишь то, что болит, мучается? Значит, она врала мне и всему классу, что смысл жизни - в гармонии и радости души?
        - У меня есть сметана, пойдём, я испеку оладьи, ты, наверное, хочешь есть. - И мимо меня, пришибленного, она идёт в кухню. Бросаюсь следом, лишь бы поскорее вырваться из этой горькой комнаты!
        Кухня в розовых тонах: занавески, стены, кафель возле плиты и мойки, кастрюли и полотенца.
        - Ты, наверное, голоден, - повторяет она и в миске что-то сбивает: шлёп, шлёп ложкой.
        Да, я ужасно голоден! Зефир Зверюги давным-давно растворился во мне, и в желудке урчит. Глотаю голодную слюну.
        - Знаешь, сколько сейчас времени? - спрашивает она как ни в чём не бывало, точно не было нашего с ней «сегодня», вернее, «вчера». - Три часа ночи, и все нормальные люди спят.
        Срываюсь с места - в коридор, к телефону, неслушающимся пальцем набираю номер. Как и думал, трубку поднимают сразу.
        - Мама! Мамочка, прости! - кричу. - Спи, моя хорошая! Я не знаю, когда приду, но я не на улице, не в опасности, не пью, и никто не собирается убить меня. Не волнуйся, спи. Я ничего про себя не знаю. - Мама плачет, и я нанизываю слово на слово, чтобы сбить её детский плач. - Не волнуйся, мамочка, прости меня. Спи скорее. Я очень люблю тебя. Прости, что раньше не позвонил.
        А когда кладу трубку, чувствую, что смертельно устал от длинного своего, непонятного дня, и даже от радости встречи с Антониной Сергеевной устал: от её приветливой улыбки и её доброй суеты на кухне. До меня доносится вкусный запах первых оладий, я вдыхаю его, и кружится голова: Антонина Сергеевна… для меня… лично для меня готовит еду. Без сил опускаюсь на стул около телефона и сижу согнувшись, распустив руки до пола. Сижу до тех пор, пока она сама не подносит мне тарелку с оладьями.
        - С изюмом, - говорит она.
        И я ем, из её рук. Пышные, никогда в жизни таких не ел. Ем один, второй, третий, с прохладными сочными изюминами. И вдруг говорю:
        - Я никуда никогда отсюда не уйду. Я буду жить здесь. Вы всё врали насчёт жизни. «Тайна», «радость», «духовная жизнь»… Не тайну вы открываете, для вас всё черно. - То ли оладьи вернули мне силы, то ли она снова околдовала меня, только ни усталости, ни слабости, лишь голова кружится, будто я кручусь на стремительной карусели. И я говорю нагло, преодолевая круженье: - Я решил делать в жизни то, что хочу, что считаю нужным. Профессию выбрал. А ещё хочу снять с вас горе!
        - Но ты имеешь право решать только для себя. А что хочу я, ты спросил? Что мне нужно для счастья, ты спросил? Я ведь тоже свободна.
        Я смеюсь.
        - Конечно. И вы хотите, чтобы я был рядом с вами, потому что я вас понимаю, чувствую и знаю, что вам нужно сегодня. Вы, наверное, никогда не слышали правды о себе? - Я начинаю ругать её картины, одну за другой. Несусь в пропасть, а остановиться не могу. Веду её от картины к картине и почти кричу - наверное, всему дому не даю спать. - А разве не бывает зелёной травы и солнечных дней и родниковой, чистой, лечащей воды? А разве птицы только несчастные? А разве не бывает тихих вечеров, когда цветёт сирень и весь мир затаивается: следит, как распускаются лепестки. А разве главный цвет жизни - чёрный?! Вы что - слепы, глухи? А разве не бывает добрых отношений между людьми и счастливых детей? Что же вас тянет только в беду, в трагедию? Одно уродство, одна боль. А может быть, вы сами никогда не знали радостных минут? Ведь вы своими картинами врёте! Если бы я только сейчас познакомился с вами, я ещё мог бы поверить в это, но вы же успешны как учитель: вас слушают, чтят, уважают, любят, к вам приходят бывшие ученики и смотрят вам в рот! Разве нет? Зачем же разрешаете себе быть несчастной? Зачем добровольно
взваливаете на себя чужие страдания? Или решили стать современным Достоевским в живописи, или вы тяжело больны? Так вот, я вылечу вас. Я подарю вам жизнь! Вы ведь не жили прежде!
        Она впилась в меня взглядом. Улыбка погасла, свет потух, проступили горестные морщины. Тихое лицо, грустное-грустное. Это, что ли, истинная её суть?
        - У каждого человека маска, и вы придумали себе, - говорю я зло. - Я поверил, и все поверили: мол, знаете выход из одиночества, из серости. Чёрта с два!
        - Знаю, - подтвердила она. - Творчество. Только оно лишь на время, - говорит подавленно.
        - Врёте всё. Теперь я знаю, что для вас значит творчество. Помойная яма для разбитых горшков, уродов, изгоев и мучеников. Нет же! Картина должна спасти зрителя, подвигнуть к решению, а не угробить его, как гробит жизнь. В чём же тогда смысл искусства? - Я вспомнил Зверюгу и вдруг понял её. - Всегда есть выход к решению. Всегда можно спастись.
        Я не узнаю себя. Откуда во мне столько хамства? Как я могу, как смею взрослой женщине, учительнице, диктовать программу её жизни?! И почему вообще вторгся в её дом, в её мир? Кто меня звал? Разве она о чём-нибудь просила меня? Приглашала к себе? Разве нуждается в моих поучениях и наставлениях? Но я несусь на световом луче, я покрываю километры времени, разделяющие нас, неудержимым грубым словесным потоком:
        - Вы - эгоистка. Себя спасаете, пусть не навечно, ну хотя бы на те часы, что пишете: выкидываете из себя скопившиеся в вас гной, слизь, отработанную чёрную кровь. Но ведь всё это вы на зрителя выбрасываете. Какое право имеете? Почему на других людей перекладываете свои болезни? Это негуманно, я бы сказал, подло.
        Она без сил опустилась на диван.
        - Ты очень умный, - произнесла неожиданно. - Но ты жесток.
        - Я жесток только к вам, вы - ко всем, кто увидит ваши полотна, вы - ханжа, думаете одно, говорите другое, а делаете третье.
        Так же, как явились, слова вдруг оставили меня - такую тихую, неулыбающуюся, горестную я любил неизмеримо больше светящейся счастьем учительницы. Это она «подняла мне веки», открыла мои глаза. Это она научила меня трепетать и видеть. Она породила меня, а я становлюсь её могильщиком. И снова выскальзывает из-под меня пол, как в бурю на открытой палубе: сейчас снесёт в пучину. Какая у неё тонкая шея… не может удержать голову, голова падает на грудь.
        Ничего нет кругом, только её скорбь, её обида, её тоска.
        - Простите меня! - бормочу, а губы спеклись, с трудом произношу эти простые слова, и, наверное, она их не слышит. - Не верьте мне, не слушайте меня, вы большой художник. И выход в каждой картине есть - в свете… Не слушайте меня… Простите меня!
        Не смею дотронуться до неё, но ощущаю её близость - волнами от неё идёт ко мне электричество.
        - Не верьте мне. Будьте такой, какая вы есть, - лепечу я. - Расслабьтесь, не играйте никаких ролей.
        Она поднимает голову, и я замолкаю. Перекошенное, скорее уродливое, чем красивое, лицо её почти у моего.
        - Спасибо тебе, - говорит Тоша и смотрит на меня.
        Больше ни одно слово не способно вырваться из меня, её власть надо мной. «Приказывайте! - хочу попросить. - Выполню всё, что скажете». Но я молчу, я только погружаюсь целиком в её взгляд и тону в нём.
        2
        Я проводил Тошу, удостоверился, что она вошла в школу, и двинулся домой.
        Только бы не встретиться с родителями!
        Мне казалось, я изменил им, ушёл от них навсегда. Но я не привык ещё к этому состоянию - ухода и измены, мне нужно привыкнуть и найти слова, способные утешить родителей. А сейчас я не готов к встрече с ними.
        К счастью, их дома не оказалось.
        Записку сочинял очень долго. Как объяснить, почему не живу дома? Лживая получается записка: «Занимаюсь у Волечки. Тяжело мотаться взад-вперёд, до физики мало дней. Много консультаций». В общем, белиберда! Всё это не причины для ночёвки вне дома. Но ничего другого придумать не смог.
        Вымылся, переоделся. Взял несколько своих книг - Станюковича, Дюма-отца, Ефремова, Брэдбери - нужно продать их и купить какой-нибудь еды.
        Уютные полки с книгами, письменный стол, холсты, сложенные на тахте, - всё, такое привычное, родное, сейчас отстранено от меня, не моё.
        Я спешу уйти из родного дома!
        Теперь я не могу находиться одновременно и с Тошей и с ребятами.
        Вот кончился последний экзамен. Всем классом мы провожаем Тошу домой. Я иду рядом, и от этого «рядом» деревья, и дома, и фонари качаются пьяные, плавятся в жарком солнце. Как все эти два года, несу её сумку и время от времени меняю руку, освободившуюся подношу к носу, якобы почесать, а сам нюхаю - долго потом её духами пахнет моя рука. По несколько дней вот уже два года после встреч с Тошей я не мыл рук, чтобы, расставаясь, оставаться с ней подольше. Нетерпеливый, сейчас, прямо здесь, на улице, не обращая внимания на ребят, жадно вдыхаю едва уловимый запах.
        Ребята мешают мне. Иду рядом с Тошей, а смотреть на неё, говорить с ней не смею.
        А она вообще не замечает, смотрит на ребят, слушает их болтовню.
        Даже Тюбик пошёл сегодня провожать Тошу. Болтает легко, будто каждый день ходит с нами, городит какую-то чушь: о пороге взрослости, о высоком назначении нашей профессии. И другие балаболят без остановки. Громче всех и красноречивее - Волечка: о том, как хорошо мы прожили эти годы, сколько благодаря Тоше узнали, вспоминает о спектаклях, которые мы вместе смотрели, о наших поездках. Говорит и о будущем: нужно собираться почаще, раз в год обязательно.
        А сегодня меня раздражают его разглагольствования и болтовня остальных. Хочу попросить: «Не надо, замолчите». Хочу сказать: «Идите домой!» Но ни о чём не прошу, семеню в толпе, один из всех, и чувствую себя низкорослым и ничтожным рядом с Волечкой и Тюбиком.
        Ребята плывут у меня перед глазами, кажутся пьяными. Они мешают мне, наконец, остаться вдвоём с Тошей.
        Сегодня я ночевал дома.
        Последний школьный день.
        Мама накормила меня яичницей, нагладила и так отутюженные новые брюки, достала новую рубашку, купленную специально для выпуска, велела надеть галстук и, охнув, что опаздывает, убежала на работу.
        Папик пьёт кофе. Он сегодня не торопится. Он сегодня собирается завезти меня в школу и, если удастся, посмотреть акт вручения аттестата. Я против, но папик вряд ли посчитается с моим «против», и предвкушение их встречи - Тоши с папиком наполняет меня паникой. Я поспешно одеваюсь. Ищу слова, способные остановить папика.
        Почти сутки не видел Тошу. И ноет сердце - как она там сегодня без меня, не случилось ли чего этой ночью, не обидел ли кто её?
        - Чтобы иметь бабу, вовсе не обязательно проводить с ней сутки напролёт, вполне достаточно на всё про всё пары часов! - вдруг говорит папик, оказываясь в дверях моей комнаты.
        Если бы это был не мой папик, я избил бы его, но из глаз папика изливалась на меня такая гордая любовь, такое искреннее обожание, что я лишь передёрнулся и рявкнул: «Замолчи!»
        Папик не замолчал:
        - Хвалю, сын, не теряешься! Мой сын. Молодец. Так держать! Только учти, бабу нужно брать в руки сразу, пусть знает своё место. Ты особо не попадайся на их крючки, схватят - не выпустят. Не давайся. Всегда помни о том, что ты свободен. Не уступай ни в чём! Не тушуйся, старик.
        - Замолчи! - снова попросил я папика.
        Спасло меня то, что я отстранился. Циничные разглагольствования папика, для меня с детства привычные, не принял на свой счёт и на счёт Антонины Сергеевны. Сколько помню себя, папик никогда не стеснялся в выборе выражений, к женщинам относился небрежно, твёрдо считая, что они созданы лишь для удовольствия мужчин. Переубеждать папика было бы глупо. Я сказал дружелюбно, как мог ласковее:
        - Я, папа, больше не буду дома жить.
        - Никак, получил квартиру?! - поддержал меня папик, не принимая всерьёз, обращая в шутку мои слова. - Трёхкомнатную? С изолированными сортиром и ванной?!
        - Прошу тебя поговорить с мамой, чтобы она не расстраивалась.
        - С мамой?! Да знаешь ли ты, что я с твоей мамой и живу-то под одной крышей только из-за тебя. Я тебя люблю больше жизни, только ты меня здесь и держишь. И в ту минуту, как ты из-под нашей общей крыши исчезнешь, я тут же…
        - Перейдёшь к Гелене? Достойная замена маме!
        - Какая Гелена?! - удивился папик. - У меня нет никакой Гелены. А… - рассмеялся он. - Гелена - эпизод. Что Гелена? Она не понравилась тебе, и я расстался с ней.
        - И нашёл ту, что мне понравилась.
        Папик смешался на мгновение.
        - Ну-у, - протянул он смущённо. - Я, конечно, не познакомил тебя, случая не было…
        - После нашей встречи ты не водишь её в Третьяковку, нашёл другой музей, чтобы выставлять свой экспонат?
        - А кто же та полоумная, что берёт в мужья или любовники, уж не знаю, нищего недоноска?! - не остался в долгу папик.
        Кровь бросилась мне в голову. Не «недоносок», не «нищий» ударило, как посмел он Тошу назвать полоумной?!
        Да, папик был моим кумиром. До того мгновения, как мы встретились в Третьяковке, мне казалось, папик - идеальный, благородный, порядочнейший человек. Но и тогда, в Третьяковке, я ещё не понимал… я ещё не знал: он же пошляк, он же игрок, он же никакой не врач, он - главврач, он чиновник, он - карьерист, он делает бизнес из своей профессии! И маму он своим поведением унижает и гробит. Что он сейчас говорил тут такое?!
        Слабыми руками я повернул замок, толкнул коленом дверь. Но в эту минуту передо мной очутился папик.
        - Прости меня, - сказал он, и лицо его скривилось.
        - Я не верю в твоё раскаяние. Ты фальшив, тебе плевать на чувства…
        - Ты любишь?! - не то спросил, не то подтвердил папик. - Кто она, эта счастливица? Ты так любишь! Я забыл уже, что бывает… - Он не договорил, он приобнял меня за плечи, повёл в комнату, усадил в кресло, а сам остался стоять передо мной. - Кто она?
        И я клюнул на его «удочку» - кроткий, в самом деле сожалеет, что обидел мою Антонину Сергеевну: взял да и рассказал всё от первого урока и до нашей странной ночи - с чёрной картиной Тоши, с моим бунтом против её картин, с нашими первыми общими оладьями. Папик не перебивал, смотрел мне в рот, и лицо его было прекрасно всё то время, что он слушал.
        - Так она много старше тебя? - спросил он, когда я замолчал.
        И этот первый вопрос красноречивее всяких прямолинейных пошлостей показал, что он ничего не понял.
        - Ясно. Старше. Расставила сети, поймала сопляка.
        Я встал. Он силой усадил меня.
        - Она художник?! - спросил с интересом. - Талантливый, ты говоришь, художник?! Так зачем тебе мехмат? Сам Бог велит тебе тоже быть художником, чтобы говорить с ней на одном языке. Сечёшь? - спросил он весело. - Значит, так. Подписываем соглашение. Я какое-то время, а может, долго, а может, всю жизнь, продолжаю жить дома, как жил, я подготовлю мать к страшной перемене в её жизни - к жизни без тебя, но ты выполняешь мои условия. Первое: приходишь два раза в неделю домой и проводишь с нами вечера, как будто ты так и живёшь с нами, причём сидишь у нас столько времени, сколько нам с матерью нужно. Второе: ты поступаешь в Суриковское.
        - Но если я чувствую, что я не художник, а математик? Ты не понимаешь, я плохой художник, я в последние годы написал всё, что мог написать за целую жизнь, меня не тянет рисовать, я не люблю, я не хочу… зачем мне быть художником? Я хочу быть учёным.
        Папик пристукнул об пол ногой, глаза его недобро сверкнули.
        - Мне лучше знать, художник ты или нет. Я породил тебя. Ты - мой, понимаешь, мой сын, и я лучше знаю тебя, чем знаешь себя ты. Тем более ты сейчас не в себе, не можешь решать.
        - Домострой какой-то, - разозлился я. - И очень я в себе. Уж про себя-то я лучше знаю, чего хочу. И я сам решу свою жизнь!
        Папик захохотал. Он хохотал сладко, долго, демонстрируя во всей красе свои замечательные зубы. А когда отсмеялся, сказал:
        - Ну-ну, считай, что так. Это твоё утверждение показывает незрелость твоего ума, твою слепоту и глухоту. Ха-ха-ха! - захохотал он снова. - Никто ничего сам не решает, мальчик. Ты - на рельсах, и они давно, со дня рождения, благополучно везут тебя туда, куда нужно обществу, чтобы ты ехал. Своё слово я сказал. Если ты любишь мать, ты становишься художником. - Он не добавил «и стараешься», это подразумевалось, он знал меня - если я буду что-то делать, я буду «стараться», из кожи буду лезть вон, чтобы это получилось.
        Как во сне, получал я аттестат, слушал красивые напутственные речи.
        Тоша сидела подавшись к залу. Улыбалась дежурной улыбкой. Неужели она так любила наш класс, что ей больно расставаться с ребятами?
        Вот подходит к президиуму Рыбка. Тоша улыбается ей вымученной улыбкой и точно так же, как Рыбка, обречённо слушает косноязычную от волнения речь директора, хвалебную речь Зверюги. Тоша чего-то боится. Чего? Они с Рыбкой смотрят друг на друга - повязанные любовью.
        Рыбка осталась хрупкой. Глазастый загадочный для окружающих подросток. Каждую минуту своей жизни в школе я чувствовал Рыбку рядом: она говорила то, что сказал бы я, поступала так, как поступил бы я, и вместе с тем я был от неё совершенно свободен, ничем не обязан ей.
        Сейчас, увидев, как смотрит на Рыбку Тоша, я невольно позавидовал - на меня Тоша никогда так не смотрела.
        Все учителя говорят ребятам хорошие слова, Тоша молчит.
        Почему ей так не по себе?
        Утренний разговор с папиком всплывает в ту минуту, когда директор, протягивая мне аттестат и пожимая руку, говорит:
        - Уверен, Холодов, ты оправдаешь наши надежды - станешь известным художником.
        Художником?!
        Нет, я не считал законченным наш с папиком разговор. Решил завтра же утром явиться домой и, застав папика врасплох, выложить свои аргументы. Папик же любит меня! Не захочет же стать причиной моей неудавшейся жизни!
        - Почему художником?! Холодов идёт, насколько я в курсе, на мехмат, - громогласно заявляет Зверюга.
        И я улыбаюсь ей, стараясь в этот миг не видеть Тоши, её напряжения и непонятного мне страха.
        - Да, я решил идти на мехмат, - подтверждаю я.
        За целый день не удалось перекинуться с Тошей ни словом. Сразу после вручения аттестатов начался педсовет. А мне пришлось идти домой за пиджаком. А ещё за цветами.
        Не хочу признаваться себе в этом, но я ревную Тошу ко всем.
        Сидит она в учительской на педсовете, я завидую тем, кто с ней вместе дышит одним воздухом, слышит одни и те же слова. Едет она в автобусе, я завидую тем, кто садится или стоит с ней рядом. Я завидую ребятам, с которыми она разговаривает. Бывшим ученикам, с которыми она уходит неизвестно куда. Мне кажется, все отщипывают от Тоши принадлежащие мне её слова, её улыбки. Я ревную её к воздуху, которым она дышит, к стенам, в которых она сейчас находится.
        Покупаю Тоше гвоздики. Сколько раз при мне ей подносили цветы бывшие ученики, наши ребята! Радуется она по-настоящему только гвоздикам. И я отбираю ей девять гвоздик - три розовых, три белых и три сиреневых.
        Наконец выпускной вечер.
        Перетерплю его, и больше никто никогда не помешает мне быть с Тошей вдвоём, никто не будет отнимать её у меня.
        Много домашних тортов понапекли девчонки. Много у нас шампанского. Много конфет. Чтобы не мучиться из-за того, что Тошу непрерывно приглашают танцевать, выпиваю бокал шампанского и бреду в свой класс. Посижу в тишине, в темноте - кончится же когда-нибудь этот дурацкий вечер, и мы с Тошей… останемся вдвоём?!
        Но класс не пуст. Волечка, Рыбка, Сан Саныч, ещё человек пять распивают шампанское. И с ними Зверюга.
        - Вот тебя-то нам и не хватало! - возопил Волечка. - А я тебя искал! У меня к тебе разговор.
        Где он меня искал? Какой разговор?
        Сразу забываю о словах Волечки, потому что Зверюга говорит:
        - Я должна вам признаться, ребята, я буду скучать о вас. Хоть иногда навещайте старуху.
        - Ну какая вы старуха? - театрально взмахивает руками Волечка. - Вам только недавно исполнилось сорок! Разве сорок это старость?!
        - Смотря как ощущать себя, - говорит Зверюга. - Я и смолоду чувствовала себя старше всех. - Она улыбается, а я не верю её улыбке, что-то уж очень натужно она улыбается. - Не забывайте, ребята, математику, - говорит Зверюга. - И в жизни страны, и в жизни человека должен быть строгий порядок. Порядок определяет надёжность жизни. Не верьте, что мир - это хаос. Мир - это порядок. Гармония. Как в математике. Если устроить всё по порядку, не получится неожиданностей.
        Слова Зверюги нравятся мне.
        Гармония: это когда в согласии жизнь и смерть, дурное и хорошее. Чувство вины перед дедушкой точно мхом заросло - есть, но не саднит внутри. Да, никогда не забыть. Да, не искупить. Но надо жить с этой виной, она осталась во мне как напоминание - осторожно, не повтори, не оступись ещё раз. Это чувство вины перед дедушкой заставляет меня звонить родителям: как они?
        Гармония: в согласии добро и зло.
        Математика - гармония.
        - Псих! На мехмат?! Ты?! - орёт Волечка. - Да знаешь ли ты, что совершаешь преступление?! Решил искалечить свою жизнь? Жизнь одна, в ней нельзя ошибиться. А ты - художник!
        Странно, что он говорит такое при Зверюге?!
        - Математика не для тебя, сухая наука!
        Что, Волечка совсем с ума сошёл? Он же сам идёт на мехмат! Он же так радовался, что мы будем всегда вместе! На сто восемьдесят градусов разворот?!
        - Этих математиков, как собак нерезаных, каждое событие и чувство готовы перевести в числа. Ты слепой? Оглянись, что вокруг делается! Деревья вырубают, землю заливают асфальтом, вместо живой жизни - механизмы. - «При чём тут деревья и земля?» - недоумеваю я. - Кто-то должен побороться за человека, за его душу! Ты должен стать художником! И даже в голову не бери: не пущу на мехмат. Я - твой друг, я отвечаю за тебя.
        Зверюга всё-таки ворвалась в речь Волечки:
        - Что с тобой стряслось? Ты заболел? Ты же десять минут назад говорил о том, что без математики не представляешь себе жизни! Я же договорилась… у меня там ученик… да вы все трое - прирождённые математики! - Рядом со Зверюгой маленькая Рыбка - совсем ребёнок у подола матери. Она смотрит на меня и молчит. Что думает она, Золотая Рыбка моего детства? Но Зверюга отвлекает меня от Рыбки. - Математика погибнет без тебя, - говорит мне Зверюга.
        На неё жалко смотреть. Красные пятна. Прыгают губы. Совсем не походит на Зверюгу. Выглядела бы смешно - такая большая и чуть не плачет! - если бы не страдание в каждой черте её крупного некрасивого лица.
        - Ты же говорил, не можешь без математики! - повторяет Зверюга. Голос её почти не слышен. - Ты же говорил, идёшь на мехмат!
        - Мы очень любим математику! - восклицает патетически Волечка, отворачиваясь от Зверюги. - Конечно, больше математики мы любим вас, потому что вы не от мира сего, в вас нет ничего для себя, вы только математику и видите. Но наша профессия - живопись! - кричит он громко. - Мы - художники, понимаете? И Птаха должен служить не науке, а живым людям, он должен им открыть… - Зверюга пошла к двери, чётким своим шагом припечатывая паркет: солдат в юбке, бессонный, самоотверженный, лишённый всех личностных примет солдат - страж науки. - Куда вы?! - позвал её растерянно Волечка.
        - В канцелярию, - сказал я ехидно. - Подавать заявление об уходе из нашей школы. Ты ведь сейчас подписал приговор…
        Мы все смотрим ей вслед, не решаясь догнать, вернуть, не решаясь утешить, потому что утешить нечем.
        Через два дня под конвоем Волечки и папика я понёс документы в Суриковское.
        Одно утешало меня - Волечка поступает в Суриковский вместе со мной.
        Но каково же было моё потрясение, когда Волечка не стал сдавать свои документы. Он достоял рядом со мной до мгновения, когда процедура сдачи моих документов была закончена.
        - А ты? - спросил я.
        Но Волечка вдруг спиной, спиной и… смылся.
        Я, вытаращив глаза, уставился на папика. Он был очень красив в эту торжественную минуту и очень доволен.
        - Не вздумай провалиться. Впрочем, - он усмехнулся, - тебе достаточно лишь явиться на экзамен.
        - Почему Волечка не сдал документов? - как дурак спросил я у папика.
        - Откуда я знаю?! - пожал плечами папик. Но по тому, как он пожал плечами, по тому, как довольно усмехнулся, я понял: Волечка - работа папика. И Зверюга не ушла из школы! Значит, Волечка поступает на мехмат. Тут я вспомнил, с какой трепетностью взял он у меня задачи, посланные Зверюгой. Значит, спектакль?!
        - Как ты смел… за моей спиной… с Волечкой?.. - начал я возмущённо, но папик хлопнул меня по плечу и пошёл к выходу.
        Он знал, документы назад не заберу - кроме Волечки существует моя мама, и она потеряет папика, если я не выполню поставленные им условия.
        Да, папик хорошо знает меня. Сдав документы в Суриковское, я весь сосредоточился на живописи. Тоша со мной, и мои картины - для Тоши. Я решил доказать ей, что, кроме горя и мрака, есть вечерний торшер и прелюдия Шопена, и нестрашный розовый закат, и мороженое в орешках, есть спасение даже из смерти. Нельзя сидеть и страдать, и ждать конца. Нельзя видеть лишь несчастья. И я стал писать ту же картину, что написала Тоша, но смысл решил придать ей другой.
        Так же лежит не рождённый ребёнок, так же дом разрушен, и частично разворочена земля.
        Может быть, я слишком молод, а может быть, моё поколение, не видевшее войны, не пережившее голода, закормленное игрушками и благами, просто не способно представить себе трагедии… сейчас всё это не имеет значения. Важно то, что даже в нашей, не южной, широте время от времени нам является солнце и освещает наш красивый город, греет нас, давая нам возможность расслабиться в его тепле.
        И в картину я впускаю солнце. Оно не так ослепительно, как южное, и пусть даже чуть прикрыто тучами, но веером падают от него лучи, они касаются лица женщины, и лицо не мертво, как у Тошиной женщины, в нём надежда.
        Лучи солнца вытягивают из земли траву - очень светлые, упругие стрелки торчат прямо у ног женщины, не мёртвая земля!
        Дом разрушен? Пусть. Из голубого просвета летят солнечные лучи - куполом. Ещё мгновение, и купол опустится на дом, укроет его, спасёт от дождей и бурь.
        Дерево погибло? Пусть. Но вот целая ветвь жива - золотисто-зелёные листья атласны. И корни не все перерублены. Один, другой, третий уходят в глубь земли - их не коснулась жестокость железа.
        И, наконец, главное. Нагло пишу два силуэта - уходящего мужчины, и из глуби картины, как-то сверху, не от земли, от солнца - идёт к женщине мужчина. Уходящий подан густой тенью, а второй высвечен, это даже не силуэт, дух - надежда на новую жизнь.
        Вместо того чтобы готовиться к экзаменам - рисовать необходимые «головы», обнажённые фигуры и натюрморты, я пишу эту картину. Важнее института, важнее всей будущей жизни для меня сейчас Антонина Сергеевна.
        Она почти целыми днями отсутствует - принимает экзамены у поступающих в школу, приходит вечером, готовит еду, кормит меня, рассказывает о новых учениках, после ужина встаёт за мольберт. Выполняя нашу молчаливую договорённость, в мою мазню не заглядывает.
        Наступил день, когда я подвёл её к холсту сам.
        Она склонила голову набок, не моргая, смотрит. Бьётся на виске лёгкая голубая жилка, полуоткрыт рот.
        Сейчас она выгонит меня из своего дома.
        Выгоняет она меня периодически - после близости. Себе мстит или мне мстит за то, что ей хорошо со мной?! Но каждый раз - злоба, с которой она не может справиться. «Уйди, прошу тебя! Умоляю, уйди!» - гонит она меня прочь и выставляет чемодан с немудрёным моим барахлом за дверь. А я не ухожу. А я смеюсь ей в лицо. А я, как ребёнка, подхватываю её на руки и ношу по комнате. Она пытается вырваться, она продолжает кричать «Уйди!», но голос её всё слабее. И она подчиняется моему напору, моей воле, моей наглости и смиряется. По комнатам бродит мрачная, подавленная - до мига, когда мы начинаем разговаривать. О книгах ли говорим, о последнем ли фильме, на который она вытащила меня силком, о мироздании или творчестве, во время разговора она выздоравливает и спешит за мольберт или читать.
        Сейчас я едва стою.
        Одно дело близость. Между нами - муж, которого она любила и наверняка любит до сих пор, а может быть, ей кажется, что любит, но ведь это всё равно, любит, или ей кажется, что любит, потому что между «кажется» и «любит» разницы нет: чувство - то же, острое, из которого так трудно выбраться к другому человеку. Между нами - муж, о котором я помню всегда, потому что именно от него мне нужно освободить её, а для этого я должен знать, что же в нём, в её муже, такого необычного и такого сильного, что он, уйдя, всё держит её в своём плену?!
        Заговорить о муже нельзя, и я пытаюсь ощупью определить, чего же не хватает Тоше: заговариваю то о политике, то о философии, то об архитектуре. Закрыв глаза, несу какую-то несусветную чушь - о Гегеле и Корбюзье, выдаю отрывочные, смутные воспоминания наших семейных разговоров. Тоша слушает с любопытством, но раздражение из её отношения ко мне не исчезает.
        И всё-таки, когда она гонит меня после близости, я её не боюсь, потому что знаю, если я уйду, она будет несчастна, и я не ухожу. Со мной она не одинока. Только не хочет признаться, что не одинока!
        Но вот если она выгонит меня сейчас, когда перед нами холст, я не смогу не подчиниться, ибо это значит - она не принимает меня как свою душу, как своё мироощущение, не принимает моей помощи, не хочет спастись, и мы с ней должны идти разными путями: я - к жизни, она - к смерти. И, значит, ничего я не докажу ей, потому что в моём арсенале лишь вот этот холст да моя невозможность жить без неё.
        Не отрываясь, смотрю в её лицо. Но что это? Слабо, едва-едва мелькнула в нём улыбка. Благодарная? Снисходительная? Не знаю. Я ухожу сам.
        Она не выгнала меня, не наполнилась ненавистью, она дружелюбна. А я бреду по совсем уже летней улице - с пылью на листьях и траве, с завязями яблок и шиповника. Островками на этой улице остались былые жители деревни, на месте которой построен новый район. Бреду, еле переставляя ноги: я сильно устал. Но я победил: она будет жить, будет долго молодой. Я смогу вызволить её из цепких скелетов прошлого.
        Суриковское получилось продолжением школы - куда ни взглянешь, свои, родные рожи. В первые же дни Тюбик стал секретарем комсомольской организации курса. За два года он превратился в матёрого вожака. И из-за этого самого Тюбика и началась беда в моей жизни, а как первая весть, первый знак беды возникли глубокие разногласия с Антониной Сергеевной.
        Но прежде чем они возникли, произошло несколько немаловажных событий.
        3
        Первое - Антонина Сергеевна прочитала «Камо грядеши?».
        Это случилось во второй наш общий отпуск, после второго курса - на юге.
        Мы сняли прекрасную комнату на самом берегу в Пицунде. Совершенно случайно. Не приехали родственники хозяев, а мы подвернулись под руку в нужный момент.
        За одной удачей последовала другая - хозяйка согласилась готовить.
        Мы плавали, зарывались в песок, бродили по берегу, разглядывали реликтовые сосны, ели шашлыки, хачапури и мамалыгу, пили прошлогоднее вино и пересказывали друг другу запомнившиеся спектакли, книги.
        Иногда Тоша вдруг говорила: «Гриша, я ставлю себя на место лагерного узника. Ничего не могу с собой поделать, это я подыхаю на лесоповале». Или: «Гриша, это я сдираю кору с дерева, жую. И еле ползу, потому что не могу идти». «Гриша, это я вошла с Корчаком и детьми в газовую камеру!» «Это меня пытают, Гриша!» «Гриша, как спасти людей? - спрашивала тревожно. - Как помочь? Гриша, помоги».
        В минуты, когда Тоша говорила мне подобное, она бледнела, ледяными руками касалась моих рук, хотела согреться. Она валила все боли, все людские жестокости на меня, а я затыкал ей рот: «Не надо об этом. Об этом нельзя. Смотрите, какое солнце, море! Какой покой! Надо жить, радоваться!» Мне казалось, я успокаивал её какими-нибудь эпизодами из моей жизни или болтовнёй компании моего папика, в которой я возрос и в которой получил своё образование. Мне казалось, она успокаивается - два-три дня не заговаривает об этом, но наступает миг, когда она бледнеет и тихо говорит: «Почему, Гриша, я слышу стоны и чувствую, что меня пытают? У меня всё тело ноет!»
        Большую часть времени мы читали. Устраивались на берегу, в тени сосен, жевали виноград и персики из сада хозяйки и отключались на несколько часов полностью: и я, и Тоша, оказывается, любили читать зараз всю книгу. Зараз не получалось, но в три присеста мы её проглатывали. В те дни я увяз в Достоевском. В школе прочитал лишь «Преступление и наказание», да и то не прочитал, скользнул по роману - учительница литературы в литературе ничего не смыслила, скучно пересказала то, что пропечатано в учебнике, а, похоже, именно Достоевский заразил Тошу нездоровым воображением. И вот, в тот август, я всё более погружался в трясину больной психики, пороков и страстей. И пропустил момент, когда Тоша закончила «Камо грядеши».
        Она ушла с пляжа. Ну ушла и ушла, мало ли зачем человеку понадобилось отлучиться на несколько минут. Но проскочил час, а она не возвращалась. С трудом оторвавшись от «Идиота», я пошёл искать Тошу. Её не было ни в комнате, ни в саду, ни на тропах наших обычных прогулок.
        Приближался ужин. Я терпеливо ждал: сейчас вернётся. Не вернулась.
        Что произошло? Мы не ссорились.
        Украли абхазцы? Улетела в Москву?
        Я кинулся в сторону домов отдыха. Мы не любили пробираться между телами загорающих и редко гуляли у моря.
        Она сидела на самом берегу, прижав подбородок к коленям. Мимо неё люди входили в воду и выходили из воды, носились взад-вперёд дети, брызгались, визжали, смеялись. Она же точно камень, обтекаемый звуками и волнами: лишь посвёркивают на ней брызги в лучах вечернего солнца, подбирающегося к морю. Я сел рядом, коснулся её плеча. Она продолжала смотреть вдаль. В тот час я не связал её состояния с книжкой, тем более что книжки с ней не было, решил: она затосковала о муже.
        Несколько дней подряд я слышал от неё лишь - «ничего», «да», «нет», «всё в порядке», «нормально».
        Наши бесконечные разговоры, наше одинаковое ощущение людей, картин, книг, наши ночи… и вдруг мы - по одному. Она не гонит меня прочь, не собирает моих вещей, но в ту минуту, когда я пытаюсь обнять её, выскальзывает из моих рук и отгораживается отговорками: «не надо», «не могу», «нельзя».
        Я забросил «Идиота». Какой там Достоевский, у меня тут своя достоевщина. Перестал купаться, спать. Смотрел на блики, передвигающиеся по потолку ночными духами, и не знал, что мне делать: собрать вещи и поскорее бежать от неё куда глаза глядят, признав себя побеждённым, или терпеть и перетерпеть это её состояние.
        Однажды ночью не выдержал, стал трясти её, как дерево: «Нет, вы скажите, что с вами? Чем я обидел вас?» «Не обидел, нет, - сказала она. - Ты ни при чём». «А что или кто при чём?» - завопил я, получился же жалкий голос. «Не мучай меня, оставь. Ты ни при чём». - Она попыталась вырваться из моих рук. И то, что она сопротивлялась, то, что вырывалась, разозлило меня. «Язычок проглотили?» - нагло спросил я и силой, жадный, оскорблённый, заставил её подчиниться. «Животное», - тихо сказала она, сбрасывая с себя мои руки, мою страсть, злость и обиду.
        На другой день я пошёл на базар, а когда вернулся, её снова не было. В этот раз я нашел её далеко от нашего дома, в уединённом уголке под самыми соснами: она стояла перед мольбертом. Слава богу. Теперь, может, вылезет из этого тупика. Я оставил её в покое. И даже снова принялся за своего Достоевского.
        Обычно с каждым часом, проведённым за мольбертом, Тоша становилась спокойнее: лицо просветлялось, пока не устанавливалось на нём сияющее выражение. А тут шли дни, она же всё больше мрачнела. И так тощая, превратилась в щепку, под глаза легли чёрные тени. На лице застыло выражение тоски.
        Я не выдержал и, когда она уснула посреди изнурительно жаркого дня, нарушил нашу договорённость: раскрыл её холст. И волосы зашевелились у меня на голове.
        Прежде всего - огонь. Ослепляет. Факелами горят люди, распятые на крестах, взрослые и дети. Кресты - по берегу моря. Не выписаны, едва намечены контуры догорающих зданий в глубине картины и арена, на которой дикие звери душат людей.
        Вот что носила в себе Тоша столько дней! Вот что такое «Камо грядеши?»! Какую же силу нужно иметь, чтобы пережить прочитанное?!
        Главное - пламя. Пятнами. Очертания людей едва намечены. Единственное, что выписано, - глаза. В них нет страха перед близкой смертью, нет бунта, нет сожаления.
        Я вышел к морю.
        Беспределен многоцветный простор - вовсе не враждебный человеку мир. Но неожиданно прямо из песка поднялись костры, и я увидел людей, умирающих в нечеловеческих муках…
        Почему в их глазах нет страдания? Что знают они такое, чего не знаю я: что гасит нестерпимую боль их плоти? Они одержимы бессмертной идеей? Или это - вера?
        При чём здесь Рыбка?! Я замотал головой, избавляясь от наваждения. Но Рыбка есть, смотрит на меня - прощая. Почти не вспоминал о ней эти годы. Как она оказалась здесь? Почему погибает в муках? На меня смотрит серебристая старуха. Седые волосы разлетаются пухом, глаза кротки, как у Рыбки. Смотрит на меня в упор и мужчина с бесплотным лицом, на котором лишь глаза. Он-то за что прощает меня?
        Почти бегу по берегу - прочь от видения! Но ноги вязнут в песке, не дают бежать, видения не пропадают. И Рыбка, и старуха, и зеленоглазый мужчина прощают меня. За что? Что пытаются объяснить?
        У зверей на арене не морды - лица, как у людей. Они не понимают происходящего - пятятся от жертв, кинутых им на съедение. Вот крупным планом лев - перед ребёнком, доверчиво протягивающим к нему руки! У льва добрые глаза. А в углу картины, пока только намечен, воин длинным копьём колет тура, по телу тура течёт кровь, тур зол, он уже - в стойке перед молоденькой девушкой, совсем ещё девочкой. За этим воином другие. Расплывчаты их очертания и копья.
        Безумие?! Как же они потом живут, убийцы, погубившие такое количество людей?!
        И лишь в этот момент я увидел Тошиными глазами беды века: Освенцим, наши лагеря с доходягами, Хиросима, Нагасаки. Беспомощные жертвы властолюбивых тиранов! Сколько раз Тоша порывалась говорить со мной об этом! «Не надо! - затыкал я ей рот. - Об этом нельзя». Почему «нельзя»? Почему я не давал ей возможности выговориться, не освобождал от чувства её вины перед жертвами варваров, не облегчал этого её странного общения с мучениками всех эпох и веков? Кого спасал: её или себя?
        «Солнце», «мир», «покой» - передразнил я себя, пытаясь избавиться от видений огня и крестов, Тошей возвращённых из далёкого времени к нам. А если бы лично меня распяли?! А если бы меня - в Освенцим и в газовую камеру? А если бы меня - на наши Соловки?! Тоша-то способна ставить себя на место других!
        Впервые в жизни ощущаю связь со страдальцами.
        В самом деле я - животное. Хуже. Животное чувствует даже состояние человека, я же вижу лишь своё желание.
        Почти бегу по берегу - убегаю от самого себя.
        И вдруг останавливаюсь. Опять я! Хватит с собой носиться. Как помочь Тоше? Покатать на лодке? Напоить и дать выплакаться? Переключить на сегодняшнюю боль? И так она неподъёмную ношу несёт, зачем прибавлять новую? А что изменит лодка?
        Вот когда я понял, что молод и глуп: нет у меня ни утешений, ни аргументов, способных вытянуть её из мрака.
        Ходил по берегу, плавал до изнеможения, нырял до бездыханности - беспомощность не уходила. Зато возникли чувство связанности с Тошей и щемящая жалость к её ранимости. Похоже, именно из-за этой её обнажённости, неприспособленности к жизни я и любил её с каждым часом всё глубже?! Тоша прорастает в меня и своей силой - сама пытается выбраться из бездны, в которую угодила, не взваливая на меня своей тяжести.
        - Гриша! - Она нашла меня на берегу. - Я так долго спала!
        Чёрт меня дёрнул, я вдруг сказал:
        - Простите меня, я уезжаю в Москву.
        - Нет! - воскликнула она. - Прошу тебя, не уезжай, я пропаду без тебя.
        - У меня дела. Мне нужно делать дела, - произнёс я патетично, и, мне кажется, моя глупость сияла так ярко, что не заметить её мог только человек не в себе. Она не заметила.
        - Понимаю, дела, это серьёзно. Но ты не уезжай, прошу тебя. - Впервые я видел её страх потерять меня, и, если бы не то, что я теперь знал, я стал бы как козёл скакать от радости. Но интуиция вела меня другим путём:
        - Я не хотел вас раньше информировать, но возникла возможность подработать, я не могу больше прохлаждаться на берегу моря и считать копейки.
        - Да, да, - говорила она механически, явно не понимая, о чём я. - Заработать, конечно, это мы устроим, это надо подумать. Но, прошу тебя, повремени. На когда у нас билеты? Потерпи две недели, прошу тебя.
        В душе я ликовал - испугавшись, что я уеду, она вырвалась из своего забытья. Живой, реальный, сегодняшний страх лучше страха убивающих её чужих страданий! Ещё немного, и она заплачет. И ей станет легче.
        Она заплакала, а я, сняв с неё халатик, поднял на руки и понёс в море. Я держал её крепко, как колыбель держит ребёнка, покачивал мягко, боясь причинить неудобство. Её распущенные волосы щекотали мою руку. Она обвила меня за шею - впервые! Она ловила мой взгляд, мой! И видела меня - впервые! Вместе с ней я вошёл в воду и мягко опустил. Мы поплыли. Она ещё плакала, но, я чувствовал, это были уже лёгкие слёзы, когда страх прошёл и остался лишь нестрашный след от него. Она плыла совсем рядом, и я всё время ощущал её - сквозь узкую полоску воды, и у меня кружилась голова. Солнечный свет, беспредельность моря и неба. Она была мной. Мы слились водой и солнцем, и ушла чужая боль. Лишь покой. Обеими руками она держалась за моё плечо. И так мы плыли - единым целым. Господи, да как же я люблю её!
        В тот же день я нашёл нам с ней халтуру - нужно срочно оформить клуб. Не клуб - «гроб с музыкой» - запущенное, немытое здание с дырявыми стенами, с завалами ненужных вещей и маленькой сценой.
        - Я вам дэнги, лубые краски, лубые неабхадымые прэдмэты достану, всё, что пожэлаэтэ! - заманивал нас Гурам Тигранович, толстый, короткий армянин, только что назначенный директором клуба. - Рысуйте что хатыте!
        Наверное, в древности так, истово, расписывали храмы. Явилось лукоморье с грустным котом. Поплыли, побежали русалки, рыбы, богатыри и сказочные звери, герои Шота Руставели и других грузинских поэм и сказок. И мы в те дни, наверное, чувствовали себя так, как древние художники: найти единственное лицо, единственную краску. И останутся лица святых на века.
        Почему-то снова из-под кисти Тоши возникла моя подружка Рыбка, и старуха с пушистыми волосами, что горела на костре, и мужчина с детским зелёным взглядом, прощающим меня. Те же, что горели на Тошиных крестах, теперь поселились в клубе навечно: Тоша выписывала их лица не торопясь, с какой-то мягкой нежностью.
        Я наблюдал за ней - с каждым мазком, с каждой новой чертой, видимо, дорогого лица из неё уходила беда. Выздоравливала она медленно: как после тяжёлой болезни заново училась улыбаться.
        4
        И, наверное, вся наша с Тошей жизнь прошла бы долго и счастливо, если бы я оставался таким, каким был в школе и в первые годы нашего странного брака, но из меня полез мой папик, полез, как хорошо удобренный росток, а я сам не замечал в первое время, что он уже во мне проклюнулся и прёт в рост.
        Очень часто я слышал дома слова: «Мужчина должен быть добытчиком». «Выродился мужик, - говорил папик. - Повис на бабе, привык жить за её счёт и не стыдится. Ты, Гриша, никогда не завись от женщины. Ты, Гриша, научись зашибать деньгу. Деньгу можно взять везде. И от тебя зависит, сумеешь ли ты добиться достойного положения в обществе».
        После нашего первого общего дня с Тошей я начал зашибать деньгу. Продал свои любимые книги на чёрном рынке, на вырученные пятьдесят восемь рублей накупил продуктов. Добыл даже торт «Птичье молоко»: в кулинарии ресторана «Черёмушки» выпросил у продавщицы за лишний рубль.
        А в день, когда сдал документы в институт и распрощался с папиком, довольным до чрезвычайности, отправился на вокзал, на станцию Сортировочная. С моим телосложением, вернее, теловычитанием грузить тяжёлые ящики с черешней и клубникой - не курорт. Но я хорошо усвоил уроки папика: если мужик, должен приносить в дом деньгу, не смеешь стать нахлебником.
        Разгрузка вагонов, продажа книг - чем ещё заработать свой прожиточный минимум?! Можно было бы устроиться ночным сторожем, но тратить на заработки ночи я не желал.
        Начав учиться в институте, я уже не мог так легко срываться на халтуру. А стипендии не хватало и на десять дней. Почти два года я кое-как промаялся, а в конце третьего курса стал приставать ко всем встречным-поперечным, не знают ли они, где подзаработать. Тут и возник передо мной Тюбик.
        - Разведка донесла, - начал он возвышенным тоном, - тебе не помешала бы халтурка?! Имеется… - Тюбик заговорщицки вывел меня на лестницу. - Если в самом деле нужна, после занятий жду тебя у себя.
        «У себя» - это значит в комитете комсомола.
        - Подходит, - чуть не завопил я. - Очень даже подходит. Как я тебе благодарен!
        Тюбик остудил мой восторг.
        - Лавры и литавры потом. По дружбе много не запрошу. Будешь как сыр в масле кататься. Только не трепись.
        Вот он, миг перелома моей жизни, - невинный разговор с Тюбиком. Мне тогда даже в голову не могло прийти, какую роль в моей жизни сыграет Тюбик.
        За большим пространством стола выглядел Тюбик внушительно, не скажешь, что мой ровесник - мальчишка двадцати с небольшим лет. И всегда-то он был красив и подтянут, а теперь, став секретарем «всея Руси», так мы прозвали его, и вовсе неотразим: моден, элегантен, отутюжен, в складках и блёстках.
        Он встал, приветствуя меня, протянул руку, будто мы не здоровались сегодня и не вместе слушали лекции, запер дверь, величественным жестом указал на стул, приставленный к столу для посетителей, перпендикулярный к его - хозяйскому, и уставился на меня оценивающим взором. Смотрел сверху, потому что был много выше, и вроде примериваясь, как бы получше заглотнуть меня, и я почувствовал себя кроликом перед удавом.
        - Ну, давай раскинем карты, старик!
        Абсолютно ничем Тюбик не оскорбил меня, наоборот, проявил симпатию, гостеприимство и заботу, почему же расхожее слово «старик», и тон его, и взгляд, и этакий царственный жест покоробили меня?
        Конечно, я мог поддаться своему интуитивному чувству и выйти вон, хлопнув дверью, но в моём кармане был лишь рубль с мелочью, просить у отца я не мог, а идти на вокзал вместо занятий да ещё в февральский холод не хотелось. И я, ощутив липкую, отвратительную слизь холуйства, проглотил горькую слюну и… покорно приготовился внимать властелину. И тут же разозлился на свою холуйскую покорность.
        Если бы я тогда прислушался к себе и поверил бы своему чувству!..
        - Для начала просьба, - мягко заговорил Тюбик. - Конечно, мы с тобой старые школьные друзья, но, понимаешь, старик… я прошу тебя, при посторонних не зови меня Тюбиком, забудь ты эту дурацкую кличку!
        Я, вытаращив глаза, уставился на Тюбика.
        Оказывается, я не помню его имени. Фамилия его - Скопов, а зовут… А отчества я вообще сроду не знал.
        - Как твоё отчество?
        - Валентин Аскольдович я, - сказал он просительно. - Ты, старик, не обижайся. Власть она обязывает. Ну, договорились? - Тюбик облегчённо вздохнул, будто одолел тяжкий перевал. - Вот и ладно, а теперь дело. Сначала об обстановке. Я знаю, ты далёк от общественной жизни, в политике ничего не смыслишь, для тебя что наши семидесятые, что пятидесятые наших родителей - всё равно, но от времени очень многое зависит. Сумеешь понять ситуацию, научишься дышать обеими ноздрями, проживёшь - во! - Он поднял вверх большой палец с холёным, аккуратно округлым и блестящим ногтём. - Я открою тебе секрет: жить можно. Как ты думаешь, что нужно для удобной жизни? Прежде всего, старик, - связи и деньги. Сечёшь? Связями я обеспечу тебя. Деньги, коли с умом, возьмёшь сам - благодаря этим связям.
        Я сидел с разинутым ртом - вот так Тюбик! То есть не Тюбик - Валентин Аскольдович. Когда успел? Или он всегда такой был?
        - Я ведь, Птаха, совсем не жадный, я ведь надёжный друг. Сам живу и других обеспечу чем смогу. Тебя я знаю как облупленного! Ты - благородный! Не способен на низкий поступок. Значит, ты меня, Птаха, не предашь! И я - твой, с потрохами. Потому и протягиваю руку, что не сомневаюсь в тебе. Я, Птаха, подал заявление в партию. Тебе советую сделать то же. Не упусти момент. Нужно всё делать вовремя. Нужно уметь заявить о себе. Значит, заработок такой: соц. заказ - серия картин о доярках и пахарях. Нужно поднять престиж деревни, показать её в лучшем виде. Тебе - высокая оплата, премии, почёт и т. д. Уверяю тебя: будешь в полном порядке! Я и Сан Саныча вытяну, только в другую епархию. Я всех своих подниму. У меня мускулы - во! Все усаживайтесь, вывезу.
        Тюбик хвастался. Светился довольством. Был убеждён: он - благодетель, радетель о нашем благе и наших животах. Он ждал от меня благодарности.
        Я встал и пошёл к двери.
        - Ты чего это?! - Тюбик вскочил, растерянно затоптался передо мной.
        - Извините, Валентин Аскольдович, я спешу, я совсем забыл, у меня срочное дело.
        - Ты чего это? Ты зачем это так официально? Ты чего это? Я же от всей души!
        А ведь он и в школе умел устроиться лучше всех: за границу катался по обмену учащихся-художников, ходил в начальниках - был секретарем классного бюро комсомола, потом школы. Почему же в школе меня это никак не задевало? Тюбик и Тюбик. Пиво с ним пил в парке культуры имени Горького, в пинг-понг играл, в кафе «Паланга» с ним жрать ходил и думать не думал о его особом положении. Вот, оказывается, в какие игрушки он ещё с мальчишек играл! Здесь успел выбить себе персональную выставку, иностранцев принимает.
        Я хотел обойти Тюбика, но он собой заслонил дверь - не в драку же лезть с таким танком?!
        - Ты что, Птаха, не хочешь научиться жить?! Я, Птаха, бесплатно даю тебе советы, можно сказать, веду за руку. Ты, Гришка, не пробрасывайся мною. Сильно уважаю дружбу и родство.
        В кабинете стало сумеречно. Зимний день короток. Я плохо вижу лицо Тюбика и не могу придумать, что сказать. Я не знаю его языка. Как объяснить?.. Что объяснить: что лучше жизнь прожить нищим, чем превратиться в ужа, вползающего во все щели?! Тюбик не дурак, небось, и сам понимает. Каждый человек выбирает свой путь.
        Снова на развилке дорог. Только в этот раз я сам решу, по какой мне двинуться.
        - Пустите, Валентин Аскольдович, - прошу как можно любезнее. - Я в самом деле спешу. Очень вам благодарен за то, что вы решили помочь мне, но предложенная вами тема меня не интересует, я ничего не понимаю в сельском хозяйстве, я человек городской.
        Зазвонил внутренний телефон, и Тюбик кинулся на зов начальства, а я благополучно выскочил на свободу.
        Выскочить выскочил. И только тут вспомнил, что у меня в кармане рубль с мелочью. Как явлюсь домой без продуктов? Уже неделю ничего не приносил.
        Можно попросить у мамы. Мама даст. Но мама на меня обижена: я женился на женщине старше себя. «Раз, сынок, ты решил, живи, не скажу ни тебе, ни кому другому дурного слова о ней, а от знакомства уволь. В нашем роду не было такого, чтобы жениться на старухах, - такова была мамина отповедь. - Думаю, у тебя это пройдёт, сынок. Живи пока живётся. Может, пока учишься, так и надо? Кончишь институт, одумаешься и поступишь как все. Наверное, она женщина добрая и неглупая, раз ты так прикипел к ней, дурного тебе ничего не сделает, а большего мне пока и не надо».
        Нет, у мамы денег просить не хочу.
        В этот момент я увидел Сан Саныча.
        Учимся в одном институте, а друг с другом встречаемся редко, только на общеобразовательных лекциях. Чем так занят Сан Саныч? Я обрадовался ему:
        - Привет, Сан Саныч! Живая душа на моём пути. Куда путь держишь?
        - Да вот решил заняться прикладной живописью. Художник из меня не получится, права была Зверюга, зато оформителем стану знатным. Буду расписывать клубы, санатории, больницы, столовые. - Он усмехнулся. - Раньше-то расписывали храмы. - И его к храмам потянуло! - С этой целью посещаю два раза в неделю спец. семинар.
        - Сан Саныч, не выручишь меня? Рублей десять-пятнадцать не дашь до стипендии?
        Без шуточек, которые обязательно сопутствовали бы благородному поступку Тюбика, без высоких слов о дружбе и товариществе Сан Саныч дал мне тринадцать рублей и продолжал как ни в чём не бывало:
        - Я, Птаха, хороший, добротный ремесленник. У нас тут образовались бригады, знаешь, сколько в Москве строится поликлиник и всего прочего?
        - А мне к вам нельзя?
        Сан Саныч покачал головой.
        - Не-е, ты извини, я сам взят из милости. Сходи к Тюбику, то бишь к Валентину Аскольдовичу: мол, слышал, мол, хочу, и так далее. Он и решит всё в лучшем виде.
        Я понуро пошёл прочь от Сан Саныча. Тюбик - везде, Тюбика не обойдёшь!
        - Хочешь, я поговорю? - догнал меня Сан Саныч. - Он для своих всё сделает.
        - Ни в коем случае! Если ты мне друг, никогда не говори обо мне с… Валентином Аскольдовичем, прошу тебя.
        - Ясно, - очень серьёзно сказал Сан Саныч. - Достал тебя своим благородством?
        - Достал, - согласился я.
        - Что делать, Птаха, жить-то хочется. - Выражение лица Сан Саныча было унылое, и мне стало жаль его. - Он умеет, я не умею, что делать, приходится принимать подачки.
        Мы стоим с Сан Санычем на лестнице и не смотрим друг на друга. И в эту минуту я с очевидностью понимаю, что придётся идти к Тюбику за проклятым соцзаказом: не смогу я из стипендии отдать Сан Санычу тринадцать рублей, и снова не хватит мне жалкой сороковки на месяц. А вагоны я разгружать не люблю. Надрываешь пуп, потом несколько суток ноет в животе, особенно ночью, кажется, разорвётся нутро. Да и что получишь? Десятку. Не выход. Чтобы хватило, нужно минимум десять раз в месяц тащиться на Сортировочную. Тюбик предлагает работу не пыльную, привычную. И, если разобраться, не всё ли равно, что рисовать: старуху с фотографиями погибших сыновей или доярку? Доярка нас кормит.
        - Всё равно, Птаха, без него не пробьёшься, - подтверждает мои мысли Сан Саныч. - Это я тебе говорю. Большую силу взял в руки. Есть у нас в Москве такая контора, где дают халтуру? Нету. Говорил я с ребятами, окончившими Суриковку, большинство из них - безработные, нищие, Зверюга была права. А куда пойдёшь? - жалко кривится Сан Саныч. - Где они, райские кущи? Кому нужен вот я, например?
        Мы уже идём с Сан Санычем по Москве, едем, идём, не сговариваясь, как в свой дом, - в «Палангу», в которой не раз коротали зимние сумерки. Сидим вдвоём за столиком, поникшие, мрачные.
        Мы пропили тринадцать рублей Сан Саныча и мой рубль с мелочью. Что мы могли ещё придумать? Что мы знаем о сегодняшнем дне нашей жизни? Где мы, взрослые, сильные мужики, но ещё студенты, неизвестные художники, можем заработать и почувствовать себя людьми?! Почему мы не вправе предложить свои работы официально, почему вынуждены свои холсты, свои бессонные ночи, держать взаперти дома?
        - Кому нужна твоя «Старуха»? - снова точно читает мои мысли Сан Саныч. - А мои натюрморты кому нужны? Ты сумел продать хоть одну свою картину? - пытает меня Сан Саныч. - Не пробовал? - наступает на меня Сан Саныч. - Я пробовал. У меня, Птаха, родительница - жох. Отца нет, она и за отца, и за мать. Не успел кончить школу, заявила: «Хочешь жрать, чтобы поклал мне на стол стольничек в месяц! Где нарисуешь их, не моя печаль. Выкормила бугая, слава богу! Хва! Теперь я хочу пожить. И не вздумай привести сюда бабу! Моя площадь!» Вот и крутись как знаешь. Я узнавал, на комнату - очередь в несколько десятилетий, да и то ставят только тех, у кого не хватает метража. А что делать мне? Мамаша не пойдёт на размен ни за какие коврижки! Пробовал высказать ей свои резоны: «Что ж, воровать толкаешь? Где возьму деньги и площадь?» «А где хочешь, - чешет моя мамаша. - Я выкормила тебя. Так-то!» Ну и решил я попробовать продать мои «шедевры». Что ты, Птаха, смехота. На толкучке нужны только голые бабы, порнография там всякая, на мои кувшины спросу нет! А Тюбик сразу пристроил два моих натюрморта: один в новую
поликлинику, в детский сад - другой. Хочешь не хочешь, а получается, Тюбик - благодетель. И, представь себе, из моего гонорара не взял ни копейки. Ей-богу, по-товарищески. А то, что вылазит из порток - чванится, так, видно, век такой: взобрался на кресло, чванься! Иначе не видать кресла-то, никто не пододвинет под твою задницу.
        Меня тоже разобрало, взял и брякнул, что, раз я мужик, то именно я семью должен содержать. Да с пьяных глаз позвал Сан Саныча в гости:
        - Приходи, Сан Саныч, посидим поговорим.
        - А что, возьму и приду! - храбро воскликнул Сан Саныч. - И буду пить чай. И поговорим. А что?
        Я засмеялся глупым смехом, представив, как к нам с Антониной Сергеевной придёт наш первый общий гость, мой товарищ, и мы, все трое, будем сидеть за общим столом и разговаривать. Холодок страха просквозил меня и пропал - а что, жить так жить открыто, имею же я право позвать гостя?!
        В этот день я вернулся поздно, в полвосьмого. Открыл своим ключом дверь. Дом встретил меня тишиной.
        Он и обычно встречает тишиной, но обычно я знаю: Тоша или стоит перед мольбертом, или готовит еду, или стирает. В тот день меня встретила тишина бездействия. В гостиной - в Тошиной мастерской Тоши не было. На кухне не было. Я кинулся в спальню.
        Она лежала как-то странно, согнувшись, притянув коленки к груди, как ребёнок, - худенькая и маленькая.
        Она плыла у меня перед глазами: то приближалась, то удалялась и исчезала, никак я не мог собрать её в фокус.
        «Я пьян», - с ужасом понял я.
        - Тоша! Тошенька! - Первый раз в жизни я назвал её так. - Что случилось? Тошенька?! - лепетал я.
        Она повернула ко мне улыбающееся, очень бледное лицо.
        - Ничего страшного. Обыкновенный аборт. Только почему-то сильно режет.
        - Зачем?! - выдохнул я. И прикусил язык. Я сам мог ответить - зачем. Тут её-то одну не в состоянии содержать, себя-то устроить никак не могу, куда с ребёнком?!
        Но о ребёнке я тут же забыл - ей больно, что-то режет! И будто я был с ней одним существом - почувствовал рези в животе. Пьяный дурман рассеялся.
        - Тошенька! - Я гладил её руки, её плечи. - Ты голодна. Чем накормить тебя? Давай я приготовлю.
        «Приготовлю?» - подумал холодея. Да за всю жизнь я себе яичницы не поджарил. В глубине души понимаю, женщина - такой же человек, как мужчина, но мой папик установил в доме порядок: его и меня надо обслуживать. Чайную ложку, что рядом с ним в ящике стола лежит, он потребует подать, о какой готовке может идти речь?! Мама ходила за нами следом, подбирала разбросанные вещи.
        - В холодильнике есть печёнка. Сумеешь поджарить?
        Я сорвался с места, готовый нестись и в тот же миг зажарить всё, что только она ни попросит.
        - Погоди, - остановила она меня. - Сначала вымой холодной водой, потом ножом сними плёнки, посоли, обваляй в муке, тогда клади на раскалённую сковородку с маслом. Мука на полке.
        Голос её слаб. Ни кровинки в лице. Ей больно. А вдруг она умрёт?
        - Я в самом деле голодна! - улыбнулась она. Храбрый заяц!
        В одну минуту я разделал печёнку. Её было кот наплакал - получилось шесть небольших кусков. А масла в холодильнике не оказалось. Магазин на углу. Сбегаю за минуту. Но у двери я резко затормозил: на какие шиши куплю? У меня же ни рубля. Пропил, скотина!
        Попросить? Язык не повернётся. Что делать?
        Вернулся на кухню и застыл посередине. «Скотина, подонок, дрянь», - честил себя. Тупая башка не умела найти выхода.
        И тут я увидел бутылки из-под кефира. Они стояли в самом углу кухни, три чистых бутылки. Из детских походов с мамой в магазин я знал: их же можно продать или обменять на молочные продукты! Целых сорок пять копеек! Да у меня завалялось копеек пятнадцать. А сколько стоит масло?
        Масла получилось сто пятьдесят граммов, да ещё сдачу дали.
        Сковородка потрескивала, когда я бросил в неё сразу половину купленного масла. Масло почернело. Я испугался - что теперь будет? Потоптался перед шкворчащей, плюющейся сковородой и вывалил все куски печёнки сразу.
        Что делать дальше, я не знал, сковорода трещала и продолжала громко плеваться.
        Я видел, мама переворачивала котлеты лопаткой. Лопатку не нашёл, стал переворачивать ножом, но нож был узким, а кусок широкий, и переворачивалась печёнка плохо. Всё-таки, весь взмокнув, перевернул.
        Готово? Не готово? На свой страх и риск выключил сковородку. Я смотрел на почерневшую корочку печёнки и обливался холодным потом: вдруг не то сделал?
        Понёс печёнку в самой красивой тарелке.
        - Большое спасибо, - слабым голосом сказала Тоша. Не села, так, лёжа боком, и стала есть. Жевала медленно, долго, и я не мог перевести дыхание, вдруг печёнка сырая? - Вку-усно, - протянула она по-детски. - Я думала, не дождусь тебя, умру с голода.
        Я выскочил из комнаты. «Дерьмо, ничтожество, пьяница», - честил себя, умирая от жалости к её цыплячьей шее, выпирающим точно у истощённого ребёнка лопаткам. «Как смел пьянствовать, когда ей - плохо?! Без меня она мучилась! Из-за меня!»
        Только в эту минуту до меня дошло: она вырезала моего ребёнка! Она вырезала его с болью и мучается теперь.
        - Гриша, пожалуйста, дай попить! - тихо позвала она.
        Я забыл поставить чайник!
        Ночью у неё началось кровотечение.
        Жизнь сама вводила меня в знание человеческих мучений. Я исполнял все её приказания: подкладывал под ноги подушки, заваривал крапиву, выбивал из холодильника лёд и с трудом впихивал мелкие куски в грелку. То одно ребро, то другое у этих кусков оказывалось шире горла грелки, я отпиливал, отбивал ножом и даже откусывал нетерпеливо, и скоро рот стало жечь от холода.
        Тоша таяла на глазах и, несмотря на все наши попытки остановить кровотечение, мы оказались беспомощными - пришлось вызвать «скорую».
        В роддоме я сидел в холле рядом с немолодой женщиной - у её дочери внематочная беременность. В здоровом человеке здоровая кровь течёт по жилам и рождает энергию, творческую силу, любовь. Это та тайна, о которой когда-то нам поведала Тоша: надо научиться созидать в себе творческую энергию. Я же пустой мешок, набитый костями; я слаб, точно из меня, как из Тоши, вытекла вся кровь. Живая во мне лишь жалость к Тоше и как производное из этой жалости решение: «Я отвечаю за неё и не смею больше подвергать её подобным испытаниям. Я должен начать хорошо зарабатывать, тогда мы сможем обеспечить ребёнка всем необходимым. Я должен принять предложение Тюбика».
        Чувство вины перед Тошей, её мужество, её благородство - она не упрекнула меня в том, что я заявился домой поздно и не был с ней, когда она страдала, стали в ту ночь моими университетами: через страх за Тошу я из мальчика превращался в мужчину, и этот мужчина рождался в муках - я едва дышал от острой, нестерпимой боли, разлившейся в груди.
        Тоша поправилась, а я в одну из зимних суббот, в свой творческий день, оказался в передовом колхозе. Мне предстоит провести с коровами, доярками, механизаторами столько суббот, сколько понадобится, чтобы подготовить для отчёта необходимое количество картин.
        Тоша обрадовалась: наконец живое дело.
        Я сразу «взял быка за рога» - вместо приветствия попросил председателя познакомить меня с лучшей дояркой.
        - У нас все лучшие, - ответствовал председатель, презрительно оглядывая меня. И вместе с ним сам себя оглядел я: коротковатое пальто, мятые брюки, чёрной щетиной покрытые щёки и подбородок - я решил отращивать бороду. Художник - так уж настоящий художник, с бородой! - Ты лучше нарисуй меня, а я повешу патрет в клубе, пусть знают, что я всё вижу, чего они там делают.
        Такая непосредственность в толстом лысом дядьке рассмешила меня.
        - А заплатишь? - спросил я.
        - Неужто возьмёшь и нарисуешь меня?! Я сам и буду?! Повесишь большую фотографию, засмеют, а патрет - уж извини подвинься, это тебе не фотография.
        - Не фотография! - кивнул я.
        - А сумеешь? - усомнился председатель. - Больно жидкий.
        Теперь я глядел на него с насмешкой. Толстый тройной подбородок лежит на галстуке, щёки закрывают уши.
        - Давай попробуем, - усмехнулся я. - Прямо здесь и начинать?
        Что тут случилось с председателем! Он вскочил, проворно побежал к двери и запер её. Потом распахнул шкаф, на который я не обратил внимания, такие бывают в гостиницах и домах отдыха, с зеркалами на внутренней стороне дверцы, стал прихорашиваться.
        Звонил телефон. Он судорожно хватал трубку, не выслушав, кто звонит и что надо, говорил, срываясь на петуха - «Очень занят, художник делает мой патрет», бросал трубку на рычаг и снова продолжал крутиться перед зеркалом. Наконец сел за стол, подложив под себя толстые, видно, бухгалтерские папки.
        Сначала мне было смешно, и вдруг стало грустно: как же он себя изуродовал - рыхлые щёки застыли студнем, глаза остекленели, подбородок жиром разлился по груди. Этакое свиное рыло! На память пришли герои Гоголя и Щедрина. Никогда не рисовал их, но именно здесь, в этом просторном кабинете, с громадным современным окном чуть не во всю стену, с удобным диваном, буфетом, в котором я успел разглядеть бутылки, стаканы и прочий «инвентарь» для спец. трапез, я решил обязательно сделать серию подобных рож.
        - Я готов, - сказал волнуясь председатель. - Что же ты не начинаешь? - Он был торжествен и словно весь, сверху донизу, проутюжен.
        Зазвучал Тошин голос: «Прежде всего поймайте главное в человеке, которого рисуете? Внешний, внутренний, добрый, суетный, ощущает себя частью целого?»
        Я поставил мольберт и уставился на председателя.
        Глубоко посажены глазки, тонут в тесте щёк. Вроде бы взгляд торжествующий, вроде бы одно лишь благополучие да чувство превосходства в нём, а вот вижу, поди ж ты, страх. Боится, что достанется за инициативу - почему его «патрет», а не секретаря райкома висит в клубе? Или боится, что недостаточно представительным сделаю?
        Цвет глаз? Спелой пшеницы.
        - Не сомневайся, заплачу хорошо, у меня есть фонд - оформительство клуба и библиотеки. Патрет относится к оформлению, сечёшь? - выдал он словечко моего папика и Тюбика. - Я не пожалею для тебя ничего - кушать будешь, как я. - Он захихикал, положил руки на толстый живот. - Пьёшь, что ли?
        В душном, хорошо протопленном кабинете даже в пиджаке было жарко, я снял его, повесил на своё кургузое полудетское пальто. И всё равно задыхался и потел.
        Обычно когда я за мольбертом, думаю лишь о натуре, но в тот час мне мешала Тоша. Она будто стояла за спиной, в моём любимом, сером, обтягивающем платье, с распущенными волосами и говорила: «Не спеши. Осторожнее. Не бери плоско. Фон, воздух, прошлое?!» Словно за руку меня придерживала, чтобы я не сбился на карикатуру. «Скупее, - просила она. - Строже. Сначала выхвати главное».
        И я выхватил главное: понял причину страха - утробное, не подвластное разуму желание утвердить себя, ощутить себя главным в этой жизни перебивается чувством опасности: что-то помешает осуществлению этого желания! Как же узок и убог его мирок! Председатель - холуй и властитель одновременно. Эта надменность его, самодовольство, и… наверняка он в три погибели сгибается перед секретарём райкома, суетится, разливая водки и коньяки.
        К двери приближался плач. Тут же сильно застучали.
        Председатель вскочил, позабыв о важности и «патрете», повернул ключ - в кабинет вбежала тощая белобрысая девочка. Платок упал с головы на плечи и одним концом волочился по полу.
        - Папа!
        Он присел перед ней на корточки, расползся жирным телом на широкое пространство. Заговорил с ней совсем другим, чем со мной, тоном: так, как говорят сердобольные старушки с сиротами:
        - Что с тобой, сердечко моё, зёрнышко моё? Да что же ты пускаешь столько слезинок?
        Это совсем не тот председатель, которого в течение часа я рисовал, - по его щекам катятся слёзы, такие же крупные, как по щекам девочки.
        - Не плачь, не надрывай душу! - просит он. - Кто обидел тебя? - Он обнял девочку, и так сидит на корточках, не обращая внимания на наверняка затёкшие ноги. Лицо у него умильное и страдающее.
        Не согласуется одно с другим. Как выразить на холсте? Попробовал придать лицу то выражение, которое светом стоит на лице председателя, и сразу не стало сытости и самодовольства - не соединяются столь разные чувства!
        - Филька Демичев стукнул меня! - наконец проговорила, успокоившись, девочка.
        Председатель встал, отстранил девочку.
        - Ну, погоди, я покажу тебе! - Он побагровел, и грохот его голоса наверняка был слышен на улице: - Да что же это делается?! Небеса падают на землю: против председателя пошёл, против власти! Да я сотру его в порошок! И его самого и его родителей! Да я…
        Жадно ловлю морщинки, цепко обхватившие рот и погнавшие углы рта вниз, к просторному подбородку, придавшие лицу властное и чуть брюзгливое выражение, быстро, боясь утерять найденный образ, наношу на холст. Конечно же, не сочетаются всепоглощающая любовь и ненависть, понимаю я, но девочка - это он сам, его плоть, это он себя не даёт в обиду!
        Бедный Филька Демичев!
        Передо мной очень трудная задача - «патрет» должен понравиться заказчику, но все остальные, и народ, и секретари на разных уровнях должны, увидев «патрет», сразу понять суть председателя!
        Девочка давно убежала успокоенная, папа за неё расплатится с обидчиком! Председатель давно сидит за своим столом - надутый, как индюк, и, багровый от напряжения, наверняка обдумывает, что можно сделать с непокорными Демичевыми? А я помираю от голода - хоть сухую корку пожевать!
        Ровно в час председатель стал озабоченным.
        - Однако обед. - И по тому, как он это сказал, и по его серьёзности я понял: для председателя обед - самое важное, важнее надоев и сева.
        В чистой маленькой комнате для начальства, с громадным пузатым самоваром, на кипенно белой скатерти чего только не было: и окорок, и жареная рыба, и в рыжих глиняных горшочках дымящееся мясо с картошкой! Я уж не говорю о соленьях и маринадах.
        Да, я не ошибся: для председателя обед - суть жизни. Он сидит во главе стола торжественный и угощает так, что отказаться невозможно. Вкусная еда сама проникает в меня и располагается по-хозяйски, и я ощущаю, как она превращается в сало. Вот, оказывается, как просто стать жирным: ешь в течение нескольких часов, ни о чём не думай и никуда не спеши.
        Сами собой закрываются глаза - я так сыт, что не способен шевельнуть ни рукой, ни ногой.
        - Может, хочешь соснуть этак минут шестьдесят? - ловит моё состояние председатель. - Вижу, вижу: готов, спёкся. Конечно, дорога неблизкая. Кажется, Москва вот она, а три часа отдай! Ну, идём, я уложу тебя. Не бойся, побужу через час, всё успеешь.
        За этой комнатой-столовой оказалась спальня. Тоже чистенькая, с геранью на окнах, с удобным диваном.
        И я провалился в сон, едва коснулся головой подушки.
        Мне ничего не снилось и ничто не беспокоило. Проснулся от голоса председателя - как маслом мазал меня:
        - Спасибо, потрафил. Ты - большой художник. Только я чего-то слишком суровый. Ты подправь, а?
        Я понял, он открывал холст, но странно, обычно я терпеть не могу, когда смотрят неготовую картину, а сейчас мне всё всё равно. Я сыт настолько, что и не может возникнуть во мне никаких отрицательных эмоций, я жмурюсь как кот на яркий свет электричества.
        «Срочно к Тоше! - отстранённо подумал я. - Как же получилось, вечер, а я ещё здесь, в колхозе?!» Хотел вскочить и тотчас ехать на станцию, но, набитое вкусными разносолами брюхо мешает, тяжёлой гирей держит меня на диване.
        - В Москву надо, - всё-таки сказал плохо ворочающимся языком.
        Председатель засмеялся сытым, довольным смехом.
        - Ты арестован мной. Пока не закончишь патрета, не пущу. В понедельник повешу патрет.
        - У меня в понедельник занятия.
        - А зачем ты мне? Я тебя завтра вечером в лучшем виде доставлю на станцию. И деньгами получишь, и продуктом, и благодарностями. А своё задание, уж извини, будешь справлять в следующую субботу. Сечёшь?
        - Секу, - сказал я и всё-таки сел. - Большое спасибо! Я очень тронут.
        Сквозь сытость, сквозь дрёму пробивается ко мне Тоша. «Человек не продаётся и не покупается, - слышу её голос. - Свой талант нужно уважать. Пишите лишь то, что душе вашей надобно, иначе не искусство. - Голос пробивается ко мне, но не достаёт до нутра, я слишком сыт сейчас. - Хорошее слово «ремесленник», но главное - творчество. Никогда не делайте ничего ради корысти и карьеры».
        Если бы Тоша очутилась здесь?! Если бы увидела эту феерию еды и моего низкопоклонничества?! За что я говорю председателю «спасибо»? За предлагаемый ночлег? За деньги, которые ещё не держал в руках? За машину, на которой председатель собирается подкинуть меня завтра к поезду? Что со мной? Меня покупают, и я продаюсь.
        «Ерунда, - лениво защищаю себя. - Я честно работаю. Я продаю не себя, а свой труд. А ты, дорогая Антонина Сергеевна, стала бы рисовать это сытое ничтожество? - спрашиваю ехидно. - Стала бы, - отвечаю за неё. - Рисовали же Гоголь и Щедрин своих Собакевичей и Иудушек! Я же обнажаю суть председателя!» - Я оправдываюсь, точно попал под суд, пытаюсь вывернуться хотя бы перед самим собой, а ведь понимаю: если председателю понравится мой «патрет», значит, я приукрасил его.
        Покорно, как бычок на верёвочке, шествую за председателем в его обихоженный, тёплый кабинет, пью чай с кренделями и ватрушками - на полдник, и только потом, ещё более сытый, с непролезающими внутрь, остановившимися у глотки ватрушками, снимаю с холста накидку. На меня смотрит толстый самодовольный человек, и я сам, своей рукой, чуть, совсем чуть приподнимаю углы губ - добродушие проступает ложью, как неумело положенная краска вместо природного румянца. Мне стыдно, но мой стыд - какой-то глухой, надкожный.
        Вечером, в десятом часу, меня ждёт пир - с цыплятами, индейкой, капустным пирогом, разносолами, с партийными и профсоюзными руководителями - активом колхоза.
        «Надо бы позвонить Тоше, что не приеду», - мелькает мысль, и, наверное, это не так сложно, но председатель разливает по рюмкам коньяк, произносит тост за настоящих мужчин и настоящих художников - то есть, надо думать, за меня. Он глядит мне в глаза из глубин своего сдобного теста и возносит меня! А следом за ним возносит меня до небес партийный секретарь, юркий, тощий человечек с рыбьими глазками, «патрета» не видевший и моих способностей не знающий. Таких человечков называют подлипалами. Они подпевают тем, кто бросает им кости и остатки пирога, вкладывая в подпевания все свои способности и весь свой страх: а вдруг им не кинут с пиршественного стола вкусный кусок?
        Я морщусь, не скрывая своих чувств, и когда говорит председатель, и когда секретарь, но после первого же бокала с «полной жизнью», обжи-тающего меня, в паузе между патетическими тостами руководителей, председатель и партийный секретарь преображаются: теперь это мои лучшие друзья! Уже без удивления и без всякого чувства стыда воспринимаю собственные слова благодарности обоим, теперь я, я пристаю к ним с брудершафтом и клятвами о дружбе. И на меня нападает обжорство, когда запихивается в рот одновременно поросёнок вместе с пирогом и курицей. Я почти не жую. С удовольствием и гордостью под хлюпанье и чавканье слушаю хвалебные оды в мою честь. И ощущаю себя впервые в жизни настоящим мужиком. Лесть, неожиданно пришедшая первая слава - признание «народа», как преподносит это председатель, кружат мне голову, я - взрослый, я - великий художник, хи-хи-хи!
        Это я смеюсь так идиотически? Хи-хи-хи?! Но я смеюсь, и от собственного смеха мне весело. Как легко, как просто быть художником!
        На другой день просыпаюсь поздно, с непереваренной вчерашней жратвой, меня тошнит. Но председатель впихивает в меня новую порцию: икру, домашнюю ветчину и деревенскую сметану, густую, как масло.
        «Патрет» к обеду готов.
        Странно, час от часу этот «патрет» всё больше утрачивает обличительный характер. На готовом «патрете» изображён полноватый, но добродушный и мудрый, всевидящий хозяин. Даже пышный подбородок как-то «подбирается», он уже не растекается по груди.
        Отвалил мне председатель пятьсот рублей и снедь в холщовой, домашнего изготовления сумке, доставил до станции к пятичасовому поезду, на прощанье пожал руку как равному и сказал, что ждёт меня в следующую субботу.
        В поезде, обхватив сумку с продуктами, я, что называется, вырубился - едва добудилась меня соседка-старушка.
        Вечером у нас с Тошей был пир: мы ели ветчину с домашним сыром и поросёнка.
        В сумке оказалась ещё бутылка коньяка.
        - Слушай, Тошенька, прошу тебя, мне очень нужно, прими, пожалуйста, Тюбика, - как-то легко и просто получилось то, что не получилось бы вчера. - Если бы не он, я бы такой малины не изведал!
        Тоша склонила голову набок, слушала меня очень серьёзно, а я был горд: я уходил на заработки и вот вернулся хозяином, я принёс в дом еду, я буду принимать нашего первого гостя и поить его заработанным мною коньяком.
        - Он нам с тобой очень нужен, - говорю я. - Он даёт мне работу, а значит, и деньги.
        - Мне не нравится этот разговор, - говорит Тоша. - Конечно, я готова принять любого, кого ты попросишь, но просто так, по-человечески, а не потому, что нужен. Позови лучше Сан Саныча.
        - Но как же нам жить? Ты получаешь свои сто двадцать три, я - сорок. На эти деньги жить нельзя. Я не могу видеть твой единственный, штопаный-перештопанный костюм, твою вытершуюся тужурку, твои измученные шершавые руки, твою скудную еду - ты же ничего себе не позволяешь!
        - Меня устраивает моя еда и моя одежда! Мне ничего не нужно, я всем довольна.
        - Это неправда! Этого не может быть! - говорю я, не желая вникнуть в Тошины слова. - Человек не должен зимой мёрзнуть, а у тебя холодные сапоги. Человек, особенно молодой и красивый, это я про тебя, должен красиво одеваться. Человек должен хорошо есть. А Тюбик поможет! - воодушевляюсь я. - Хочешь, он устроит тебе выставку?! Хочешь, Тюбик продаст твои картины? То есть не Тюбик - Валентин Аскольдович. Он обязательно влюбится в твои работы.
        - Не хочу. Это не картины, это то, что я есть, как же я это выставлю на обозрение?!
        - Разве люди сочиняют стихи, пишут картины, делают дома для себя? Нет читателя, нет зрителя, зачем тогда творить? Для кого?! - Я удивлённо вглядываюсь в Тошу, а она пожимает плечами.
        Она сидит умиротворённая, спокойная, я чувствую, говорит она то, что думает: в самом деле нет в ней желания выставлять на чужой суд свои картины.
        - Не знаю, для кого, - говорит она. - Всё должно происходить само собой. Кому интересно, пусть приходит, смотрит.
        - Да как же люди могут догадаться, что здесь - россыпи страданий, мысли, любви? Я абсолютно убеждён: мы, наши способности - для людей!
        - Я хочу увидеть портрет председателя, - прерывает меня Тоша.
        «Ну и поедем в субботу!» - чуть не воскликнул я, но вовремя прикусил язык. Как же - «поедем»! А если она, увидев слюнявый портрет, знать меня не захочет?
        - Есть люди, без которых нельзя… а что ещё нужно? - Она улыбается. - Остальное - лишнее, мешает.
        Рядом с Тошей всё чисто. Отступают от меня, отодвигаются далеко и председатель с партийным секретарём, и Тюбик со своим ранним креслом. Права Тоша: если дана тебе возможность творить, не упускай её, а насытиться можно и хлебом!
        Мелькнула было мысль, что так думается только на сытый желудок, но тут же исчезла, мольберт потянул к себе. Я увидел запущенное дерево посреди поля, затопленного снегом, над деревом низко луна. От снега свет, от луны свет, дерево - живое, несмотря на то, что оно не в листьях, а в снегу. Это при Тоше я всегда вижу свет, даже ночью, даже зимой.
        - Ты не хочешь показать мне портрет?
        - Он не получился у меня, вернее, получился не так, как я задумал. Я не хочу, чтобы ты его видела.
        Она ничего не сказала, потянулась по-детски, зевнула сладко.
        - Ты что, не спала? Совсем сонная.
        - Не спала, - сказала небрежно.
        - Почему? - удивился я.
        - Ты не позвонил, что не приедешь.
        Меня обдало жаром. Из-за меня не спала?! Я же напился вчера как последняя свинья. Я же вчера про всё на свете позабыл - «настоящий мужчина»! Щиплет глаза от нежности. Дотронуться до волос, благодарно погладить щёку! До чего же бедны мои возможности!
        - У меня к тебе просьба, - сказала она не скоро. - Съездим в Эрмитаж? Две ночи в поезде, одну - у моей приятельницы. За двое суток нагуляемся по Ленинграду и побродим по Эрмитажу!
        - Когда?
        - Когда скажешь.
        - Но у меня же халтура наверняка на целый месяц! - расстроенно сказал я. И сразу представил себе: мы идём от картины к картине, я кормлю её в ресторане… - Может, через месяц? - пробормотал я. - Извини, что так получается.
        Она вздохнула.
        - Ничего, я одна.
        …О том, что получил деньги, я не сказал ей.
        5
        На другой день в перерыв пошёл к Тюбику.
        - Спасибо, - сказал я, с любопытством глядя на него: откуда у моего ровесника, с которым мы совсем недавно писали одни и те же контрольные и сочинения, - такое всемогущество?! Тюбик как Тюбик. Красив. Но и в школе он был красив. Неглуп. Но и я, честно говоря, не дурак. И Сан Саныч.
        Если бы мне пришлось его рисовать?!
        - Чего ищешь во мне? Судя по твоей роже, я тебе здорово потрафил? - Тюбик величественно улыбается.
        - Потрафил, - согласился я.
        - И ты пытаешься выяснить, как мне удалось сделать это?
        - Ты хороший психолог. Именно это я и пытаюсь высмотреть. Чем ты превосходишь меня?
        - Не трудись, старик. Хитрости большой не надо. По дружбе поделюсь опытом. Знаю законы, ходы-выходы и лазейки. А основное, Птаха, - связи! - Тюбик помолчал, словно пожалел, что приоткрыл мне тайну, зевнул вымученно, сказал другим тоном: - Ты, Сан Саныч, другие - слепые котята. Что же вы можете придумать? А так как я хорошо Отношусь к друзьям и родственникам, я и делюсь своими знаниями законов и лазеек. Сам живу и вам даю жить. Годится, старик?
        - Годится, Валентин Аскольдович.
        - Да брось ты, ради бога, что ты, правда, мы же сейчас с глазу на глаз.
        - Привычка нужна ко всему, а вдруг механически при ком-нибудь ляпну, назову Тюбиком?! - Я с наслаждением произнёс запрещённое слово. Откуда ехидство? Я же в самом деле ему благодарен!
        - Ну если привычка нужна! - легко согласился Тюбик.
        - Слушай, я, нет, не я, мы с Антониной Сергеевной приглашаем тебя в гости. Закусь законная, пальчики оближешь.
        Поймал! Я поймал в его лице и фигуре то, что можно сделать главным в портрете: Тюбик приосанился, надулись щёки, жилы на шее, и губы невольно напряглись и сразу сузились. Он же пыжится, чванится, он же лопнет сейчас!
        - Ну?! Неужели зовёте? - воскликнул Тюбик. - В гости? - Он хотел сохранить свою важность и не смог, удивление пересилило. - Конечно, приду. Могу захватить портвишку? Годится?
        - Не надо, у нас есть коньяк. Ничего не надо.
        Тюбик ухмыльнулся.
        - Приду.
        Мне не понравилось, как он усмехнулся, вроде сказал: «Посмотрим, посмотрим на ваше совместное житьё».
        Я вспыхнул, но тут же обуздал себя - а что, если я за Тюбика додумываю то, что он подумал? Да и в кармане поскрипывают первые в жизни благодаря Тюбику заработанные пять сотен, нечего морду воротить и накручивать себя.
        После занятий я поехал в «Русский сувенир». Мы как-то были там с отцом и мамой, покупали маме шерстяной жакет. Тогда мне и в голову не приходило, что когда-нибудь в этом магазине я буду покупать мой первый в жизни подарок для Тоши.
        Необычные платья, каждое - произведение искусства, потрясающей красоты костюмы, комбинированные, с кружевами. Но ведь Тоша никогда в жизни ничего подобного не наденет! Она очень скромно одевается, будто записала себя в монахини.
        Вот жакет, такой когда-то отец подарил маме, только цвет другой и рисунок. Ничего особенного. И всего-то шестьдесят рублей!
        И тут я увидел жакет необычной красоты. Шерстяной, на подкладке, с громадным воротником, который можно поднять под самый подбородок, а можно отвернуть по плечам, а можно застегнуть крест-накрест, все варианты красивы. Бежевый, с серо-розовыми, крупными, оригинально вывязанными цветами, такими же карманами.
        Домой я шёл медленно. Мёрзли ноги, заледенел нос. Жарко было лишь под мышкой - сейчас одену её в красивое и тёплое! В этом жакете можно ходить и осенью, и весной, и летом, если холодный ветер, и даже зимой. Она распустит волосы, наденет красивые туфли, и я буду смотреть на неё!
        Саднило в груди - она есть, я сейчас увижу её. Розовым светом плескался вокруг снег, и небо розовым светом врывалось между домами. Она улыбнётся, и розовый свет зальёт наш с ней дом.
        - Здравствуй!
        Я разорвал бумагу, дрожащими руками вытащил жакет, развернул. Не отрываясь смотрел на неё. Сейчас она улыбнётся, а она испугалась.
        - Где ты взял деньги? - спросила растерянно.
        - За «патрет», - поспешил её успокоить. - Честно заработанные. И вот ещё, надолго хватит.
        - Сколько он заплатил тебе?
        - Пятьсот чистыми! - воскликнул я гордо.
        - Сколько?! - Она побледнела. И вдруг спросила: - Надеюсь, ты не выбросил чек от жакета, не оторвал бирку? - Она стала искать на жакете бирку, нашла, облегчённо улыбнулась. Слава богу! Поехали!
        - Куда?!
        - Сдадим пальто, и ты отвезёшь деньги обратно.
        - Ты с ума сошла! - заорал я. - Я работал, я заработал. Это честно заработанные деньги.
        - Нет, я знаю, нет!
        - Что ты знаешь? - Я бросил жакет на тахту и стал вырывать у неё из рук её тужурку. - Никуда мы не поедем. Что ты знаешь? Я просидел двое суток, я честно рисовал.
        - Нет!
        - Что «нет»?
        - Не честно. Если председатель заплатил тебе такие деньги, значит, ты не его портрет написал. Ты рассказывал про него одно, а такие деньги платят за другое. Ты художник, а не бутафор. Не нужна нам такая халтура. Это ложь! Я ещё вчера подумала, когда ты его продукты достал из сумки. Ты погубишь себя. Не хочу!
        - Что ты понимаешь? - закричал я. - Жить на что-то надо? Где я возьму деньги?
        - Стипендия есть.
        - Позорные копейки!
        - Встанешь на ноги, когда кончишь институт, а пока…
        - А пока ты будешь кормить меня?! Нет!
        - Тогда уходи, мне не нужны твои деньги. И эта жратва. Мне не нужен халтурщик! И подарков от тебя не хочу, пока не встанешь на ноги своими лучшими работами.
        - Но почему ты должна меня кормить?! Я взрослый.
        - Нет! - вырвалось у неё, она тут же поправилась: - Взрослый, только не встал на ноги. Стипендии вполне хватает. - Она надела свою тужурку. - Идём!
        - Куда?
        - Сдавать эту красотищу!
        Я снова заорал:
        - Это моё дело - сдавать или нет. Я не своровал жакет, никого не убил, я за-ра-бо-тал! Это мой труд!
        - Халтура!
        - Чистоплюйка! - крикнул я зло. - Неужели все вокруг живут только так, как хотят?!
        - Человек должен делать то, что хочет, что считает главным! - не заметила она моей злобы. - И жить должен так, как хочет. Жизнь слишком коротка, и нельзя, понимаешь, нельзя ни под кого подделываться… Ну надену я раз, два этот прекрасный жакет, и что? Поверь, ты тут же привыкнешь и не жакет будешь видеть, а меня. - Она уже успокоилась и говорит почти нормально, только глаза у неё печальные: - Ну накупишь мне другого барахла, глупо же, ты же полюбил такую, какая есть, в одном и том же костюме каждый день, значит, тебе не нужно, и мне не нужно, правда? А тогда зачем эти лишние деньги? Жрать? И ты, и я любим картошку, макароны с сыром, оладьи, на это много денег не надо. Умоляю тебя, делай только то, что требуется твоей душе, стань художником. Вот мне подарок - твои картины!
        Тоша нехороша сейчас. Без улыбки, она кажется сильно уставшей, слишком бледной, но я растворяюсь в ней и чувствую себя маленьким и всесильным одновременно. Ощущаю запах её волос, всегда, даже сейчас, зимой, пахнущих солнцем, и свежий запах её кожи. Касаюсь её лица и лепечу:
        - Больше не буду… это пусть останется… спасибо… люблю. - Оказывается, вслух не произношу ни слова. Во мне, в глубине, плещутся слова, не умеющие озвучиться, я весь наполнен ими, словами благодарности, нежности: я не один в этом мире.
        И вдруг вижу: уткнув лицо в воротник своей старенькой тужурки, она плачет. Я ещё в неодиночестве и не понимаю, почему она плачет. Хочу спросить, а слов нет. И меня нет, есть лишь она печальная.
        - Что мне с тобой делать? - говорит она. - Я боюсь. - «Чего» - хочу спросить, она опережает меня: - Я была уверена: после этого… ты начнёшь презирать меня и уйдёшь. Так часто бывает. Первое чувство слепо. Удовлетворённое, оно быстро проходит. Мне присниться не могло, что так всё повернётся.
        «Как?» - хочу спросить, но покрываюсь липким, противным потом: она принесла мне себя в жертву, чтобы у меня всё поскорее прошло, она не любит меня и никогда не полюбит. Встать и уйти. Кажется, так поступают настоящие мужчины. Не хочу же я оставаться бесплатным приложением к ней, помехой на её пути, может, она ещё полюбит ровесника и построит свою жизнь?! Что же продолжаю сидеть? Хочу перехитрить и себя и её - мол, не понимаю, о чём она?!
        «Как «так» повернётся? Это она о том, что я-то сейчас люблю её сильнее, чем любил в первые дни знакомства?!»
        - Я боюсь ответственности за тебя перед Богом, - говорит она тихо и тут же горячо продолжает: - Я не хочу от тебя ничего, только стань художником, вот твоя судьба. Я помогу, только стань художником!
        Всё-таки встаю, одеваюсь и выхожу из дому. Я не ухожу от неё, нет, от неё уйти никогда не смогу, это я уже знаю, потому что… она не понимает, не знает самого главного: не я без неё, она без меня не может жить, она беспомощный, никем не защищённый ребёнок - ни родителей, ни детей, ни братьев, ни сестёр, я один у неё, и, уйди я от неё, она погибнет! Пусть она не любит меня, я люблю её за двоих.
        Сыплет мелкий колющий снег. Я иду к Муське. Зачем? Не знаю. Только тогда, когда уже вхожу к ней в дом, понимаю, зачем пришёл: увидеть, какая она - защищённая, стойкая, уверенная в себе и как она любит меня!
        - Ты?! - круглит глаза Муська. - Я случайно дома. Как чувствовала, не пошла на свидание. Заходи. Ты чего такой?
        - Какой?
        Мы стоим на лестничной клетке, около окна, я не хочу заходить в Муськин дом, я не люблю ковров, хрусталей, острых углов гарнитуров. Фонарь далеко, и до этого окна доходит лишь его блёклый отсвет.
        - Весёлый, - говорит насмешливо Муська. - Выгнала тебя твоя Тошка? С неё станется. Пришёл, чтобы я помогла тебе собрать рассыпанные части? У меня запчастей нет! - Муська показывает мне, как мучается она из-за того, что не с любовью к ней пришёл, а я в её мучение почему-то не верю… Не верю и в то, что она действительно ждёт меня, что любит, и я говорю мягко, как можно мягче:
        - Прости, что побеспокоил. Да, мне сейчас не того… Но я пришёл сказать, чтобы ты не ждала моих звонков, я никогда не позвоню, никогда больше не приду.
        - Дурак! - говорит зло Муська. - Мне и не нужно вовсе! Я не звала тебя! - Муська шипит, как сковорода, она бы, наверное, кричала и брызгала слюной, если бы мы были не на лестничной клетке. - Что это она тебе пальто не купит, похож на пацана, - говорит зло, - твоя новая мамочка?
        Я смотрю в Муськины глупые глаза, и мне становится грустно.
        - Зачем ты, Муська?! Бедная Муська! - говорю я и глажу её по шерстяному пышному плечу. Но шерсть кофты отталкивает меня - руке становится неприятно. И, пока спускаюсь по лестнице, в ушах всё звенит - «дурак»!
        Наверное, дурак, но Тоша без меня, дурака, - совсем ребёнок, рядом с Муськой кажется особенно незащищённой.
        6
        Тюбик к нам всё-таки пришёл, хотя Тоша, я чувствовал, очень не хотела этого. Принёс красные гвоздики для Тоши, бутылку шампанского и торт «Птичье молоко». Это разозлило меня - даже торт достал тот же, какой когда-то с трудом раздобывал для Тоши я. Но Тюбик так улыбался, что я улыбнулся в ответ: «Входи!»
        Давным-давно, в самом начале первого курса, у Тюбика с лица исчезли все прыщи, всегда-то он был красив, а сейчас громадный, широкоплечий, с точёными чертами лица, в голубовато-сером костюме, с голубым галстуком и вовсе неотразим. Ничего нет удивительного, что девчонки, как овцы, покорно, стадом, мекая от восторга, бредут за ним и блеют: «Меня возьми!» Он уверен в себе, не мужик - кинозвезда первой величины, властелин мира.
        - Зачем столько подарков?! - теряется Тоша. - Мы ничего не празднуем: никто сегодня не родился.
        Но Тюбик вроде и не слышит.
        - Вы очень похорошели, Антонина Сергеевна, - говорит он вместо «здравствуйте». И я делаю шаг вперёд, механически сжимая кулаки, боясь, что Тюбик выкинет сейчас какой-нибудь неожиданный фортель - например, пригласит её в ресторан, как пригласил после первого урока в нашем восьмом классе, с него, хозяина вселенной, станется, и придётся раскрасить ему физиономию. Но Тюбик, видно, в самом деле вырос и научился соответствовать ситуации: он рассыпается в комплиментах, вполне приличных: - Вы стали ещё моложе! Я не узнал бы вас на улице, совсем девочка. Часто вспоминаю ваши уроки. Если бы вы знали, какую роль сыграли в моей жизни!
        «Во врёт! - поражаюсь я. - Это в его-то жизни?! Прямо противоположную науку исповедует он».
        - Ваше удивительное видение мира… расширило мой кругозор, - говорит Тюбик. - Ваша глубина и ваша тонкость… я научился разбираться в психологии людей.
        - Пойдёмте к столу, - прерывает его Тоша, морщась, хотя, я чувствую, Тюбик говорит правду, особенно насчёт психологии. - Право, зря вы принесли торт, я испекла. Конечно, с «Птичьим молоком» не сравнить, но, думаю, и мой съедобен.
        Надо же, она с ним на «вы», молодец! А я ведь не говорил ей, что Тюбик запретил звать его Тюбиком и вообще стал важным.
        Тоша в самом деле сегодня ослепительна, в кипенно-белой блузке и в моём жакете.
        - Какое у вас впечатление от института? - спрашивает Тоша. - Вы близко стоите к деканату, наверняка в курсе планов руководства по дальнейшему совершенствованию преподавания. С наших времен наверняка всё изменилось. - Тоша строчит без передышки, уводя Тюбика от неуместных комплиментов к вопросам, совершенно её не интересующим, уж я-то знаю, как она относится к руководящим деятелям и к учебным программам. - Вы как раз в курсе и дел студенческих, и дел деканата. Интересно, понимают ли друг друга два таких различных клана?!
        Она говорит и раскладывает по тарелкам закуски.
        - Крабовый салат, - комментирует она, - куриный салат, балык…
        Стол великолепный: на нём все дары председателя и изобретения Тоши. У Тюбика ресницы упираются в брови, он, видно, не ждал такого роскошества, даже ему, уже избалованному застольями, ясно, что стол - не стандартный, и очень трудно ему слушать Тошу, похоже, он едва улавливает слова об институте, зато про балычок и поросёнка улавливает сразу.
        - Поросёнка днём с огнём не сыщешь, - произносит он вибрирующим голосом. - Это вы, ребята, расстарались, это вы хорошо придумали. - Он причмокивает, и я понимаю: любит Тюбик пожрать.
        На Тошины вопросы он отвечает скомкано. Мол, конечно, кланы разные, но процесс учёбы - единый, никто таланты не зажимает, если даже руководство и захотело бы, он, Валентин Аскольдович, как секретарь комсомольской организации, не допустит этого. Тут Тюбик выразительно смотрит на меня.
        - Наоборот, у нас талантам - дорога! - И тут Тюбик красноречиво смотрит на поросёнка и коньяк в моих руках.
        Мы пьём коньяк. То есть пьём мы с Тюбиком, Тоша лишь пригубливает. Мы едим поросёнка и балык, и салаты.
        Я дуюсь от гордости, уже совсем индюк, - видишь небось как мы живём, складно да ладно. И, чем больше вливаю в себя коньяка, тем больше дуюсь, а пью я наравне с Тюбиком - нельзя же не соответствовать: мужик же я, не могу же я перед Тюбиком выглядеть слабаком?!
        Тоша в самом деле хороша - Тюбик не покривил душой! Распущены пышные длинные волосы по плечам, полумесяцем улыбка.
        - Мне предлагают вступить в партию, - вдруг говорит пьяненький Тюбик.
        А может быть, мне кажется, что он пьяненький?! А он-то как раз и трезвый, а пьяненький - это я?
        - Зачем тебе партия? - спрашиваю я. - Сейчас в партии много карьеристов. Сейчас в партию идут, когда хотят властвовать над людьми и жить в своё удовольствие. Наше с тобой дело - рисовать, - повторяю я невольно Тошины слова. - Зачем лезть наверх да в политику?!
        - А кто будет защищать вас - тех, кто лишь полотно перед собой видит?! Кто-то должен быть в партии честный, кто-то должен помогать людям? Я объективен и перед собой честен: художник из меня никакой. Но я люблю живопись, я энергичен, я неравнодушен, - Тюбик громко хрустит солёным огурцом, смачно обсасывает поросячьи косточки.
        Защищать?! Помогать?! Пусть он поможет Тоше продать картины! Уже рот разеваю, чтобы попросить об этом Тюбика - пусть сам увидит, как необыкновенно талантлива Тоша! Но с удивлением вижу: стены пусты. На них вместо картин - прямоугольники с невыцветшими обоями. «Зачем сделала это?» - хочу спросить у Тоши. Тоша смотрит на меня предостерегающе: молчи! И я молчу. Комната без её картин мертва, словно я в склеп попал. Почему сразу не заметил? Конечно, голодный, перво-наперво я увидел накрытый стол.
        - Я ведь всемогущий, - хвалится между тем Тюбик, - могу снять с неба звезду. - Он смеётся смехом всесильного человека. - На меня можно положиться: прежде всего я служу своим друзьям! - говорит Тюбик.
        Тоша молчит. Она давно замолчала, как только Тюбик перестал расточать ей комплименты, может, даже и не слушает, о чём мы говорим. Приходится говорить мне:
        - Да, ты хороший друг, Валентин Аскольдович, ты любишь помогать. За это тебе воздаётся. И лучше ты, чем кто-то другой. Я голосую за тебя! Вступай. Иди трудись для нашего блага. Раз ты так решил, значит, так и должно быть. Человек знает, чего хочет. Бери салат с крабами, Антонина Сергеевна - великая мастерица.
        Откуда я могу знать, что она мастерица, если она первый раз при мне такой салат приготовила?
        Тоша улыбается сладкой улыбкой, но, я чувствую, накаляется, в ней происходит какая-то цепная реакция, и я жду взрыва.
        Я пьян, поэтому не могу понять, что в ней происходит, между нами словно плотную стену возвели, через которую ни звука не пробьётся, ни взгляда, ни эмоции.
        Меня два. Мне нравится пить и соответствовать Тюбику. С другой стороны, я сам себе неприятен, но, что именно мне не нравится в себе, никак не могу ухватить и от беспомощности болтаю, сам понимая, что болтаю чепуху.
        Я благодарен Тюбику. И нет сейчас того чувства унижения, которое вывело меня из его кабинета во время первого разговора о халтуре, потому что кабинета нет и потому, что Тюбик не царственный сейчас. Он расслаблен в удовольствии и сытости, и я искренне, развязанным языком пою хвалу ему.
        - Ты настоящий друг, обеспечил нас! - говорю я и начинаю рассказывать, как принимал меня председатель, как кормил, как ублажал.
        - Кайф! - прерывает меня Тюбик, и я не понимаю, о чём он: о председателе или о нашей трапезе. - Ты не сомневайся, я тебя не брошу, тебе, первому, предоставлю халтуру самую выгодную, только трудись. Ты меня уважил - пригласил, и я не останусь в долгу. Нужно, Птаха, уметь взять то, что плохо лежит. И нужно уметь понять время. Одно время требует подвижников, и модны подвижники, а другое время требует тех, кто умеет точно оценивать обстановку и использовать её, вот я такой - сегодняшний. Кто бросит в меня камень за то, что я чувствую время и умею помочь людям?!
        У Тоши на лице всё та же внешняя улыбка, пока мы с Тюбиком разливаемся соловьями, но я чувствую: Тоша сейчас заледеневшая, даже пьяненький ощущаю идущий от неё ко мне холод. Ловлю её взгляд, передаю миски с салатами, нахваливаю еду и не могу обратить её внимание на себя. С трудом преодолеваю желание коснуться её волос, повернуть к себе лицо, умолять заговорить, чтобы услышать её голос. А чтобы победить в себе жажду немедленно услышать её голос и увидеть глаза, смотрящие на меня, снова пью и жру, а жажду и голод затушить не могу. И чем больше пью, тем жарче мне и тем дальше от меня она.
        - Ты - мне, я - тебе, - сквозь жажду и жар прорываются ко мне Тюбиковы слова, они скользят мимо, но в разговоре, чтобы не обидеть собеседника, нужно участвовать, и я важно киваю.
        - Да-да, конечно, ты можешь рассчитывать на меня, я сделаю для тебя всё, что ни попросишь.
        Тюбик - мой друг, понимаю я, и мне весело от сознания того, что у меня есть такой друг. Волечка исчез, будто в воду канул. А Тюбик вот он, умеет услышать мои мысли:
        - Звонил Волечка, хочет общаться. Ты как?
        - Да-да, конечно, - киваю я, а сам смотрю на Тошу.
        Она улыбается, но она не видит меня: разливает кофе, ставит на стол торты, разрезает их.
        Надо бы помочь, а то обидится, чего это я, как барин, сижу, но, если встану и пойду на кухню, я не помогать буду, а полезу обниматься.
        - Слушай, старик, - говорит вдруг громко Тюбик. - Информацию я приберёг к сладкому. Звонил твой председатель, не мне, понимаешь, декану, благодарил за тебя, «мол, большой талант» - так он выразился. Везёт тебе, старик, везде принимают тебя как родного. Он ждёт тебя в субботу, он хочет, чтобы ты восславил его колхоз!
        Всё-таки закрылась за Тюбиком дверь, и я кинулся к Тоше - столько часов боролся с жаждой встретиться с ней взглядом, услышать её!
        - Как я соску… - начал было я, обнимая её. А она меня резко оттолкнула. Оттолкнула и ушла в спальню, хлопнув дверью.
        Что случилось? Ели, пили, разговаривали, всё было вполне прилично. Да нет, я чувствовал, она накаляется. На кого обиделась - на меня, на Тюбика? Тупая башка не может воссоздать разговора. И я иду выяснять отношения.
        Она стоит у окна.
        Фонарь повесил свою голову ниже, но от него поднимается как раз до нашего окна светлый купол. В морозную ночь свет застыл двойным свечением: собственно фонарным и от купола - ореолом вокруг фонаря. Такой ореол и вокруг солнца бывает, и вокруг луны.
        Фонарный свет - мёртвый, и лицо у Тоши в нём - неживое, без улыбки - маска, не лицо.
        - Если ты явился, чтобы узнать, что со мной, - любезно начала она, - слушай. - Голос её тонок, незнаком, срывается на крик: - Я говорила, ты плюёшь на мои слова. Живопись, поэзия, музыка - это то немногое, что пока ещё живое, что сопротивляется рублю, конъюнктуре, власти. Но это подлинное не в чести, а потому - в подполье. Оно не может всплыть на поверхность сейчас, сегодня, оно слишком тяжело, чтобы оторваться от дна, а то, что плавает наверху, - говно, - произносит она неожиданное слово. - Это не живопись, не литература, не музыка, от них взяли название, а суть, прикрытую высокими словами, превратили в куплю-продажу. И тебя покупают. - Она замолчала.
        Каждое слово я повторяю, чтобы не выронить, чтобы запомнить, и завтра, когда рассеется в голове муть, я её слова переберу по одному. Я слышу её голос, я так хотел его услышать, но голос - не её, скрипит, словно водят по стеклу железкой, надсадно срывается в крик, будто Тоша превратилась в скандалистку, и мне стоит огромного труда отделить противный чужой голос от смысла слов, камнями падающих на мою бедную пьяную башку.
        Обычно находчивый, я не могу найти ни одного возражения ей, ни одного аргумента за себя и Тюбика, я снова школьник, снова на уроке. И между нами - эпоха, горы и пропасти, через которые ни голоса не услышать, ни руки не протянуть.
        - Твой Тюбик - функционер, он дальше от живописи, чем любой обыватель, не интересующийся живописью, он делец. Я чувствую, он может разрушить тебя.
        Тошины слова не достигали меня. И я не нашёл ничего лучшего, как улечься прямо в одежде на тахту и тут же уснуть: я был пьян и унижен и разобраться ни в чём в тот час не мог.
        7
        Но в субботу с утра я отправился в колхоз.
        Как это получилось - сам не пойму. Нет для меня никого дороже Тоши. Нет для меня ничего важнее её слов, её чувств, её состояния, почему же я выбрал Тюбика и декана, и председателя с его партийным секретарём, не знаю.
        Накануне Тоша снова спросила: не поеду ли я с ней в Ленинград?
        - Деньги у нас есть, - сказала она мягко. - Две ночи вдвоём в поезде, разве плохо? Два дня в Эрмитаже и в Русском! - Она, гордая, независимая, вроде умоляет меня?!
        Я опаздывал в институт, махнул рукой.
        - Если бы билеты…
        - Билеты есть, - поспешно сказала она. - Туда и обратно.
        - Ну я попробую отвязаться, подсуну Сан Саныча вместо себя, что, он коров не нарисует? И с портретами у него было прилично. Может, согласится?! Ему сильно надо подработать!
        На этом мы расстались, и я выкатился из дому. Я мчался к автобусу на крыльях - вдвоём… в Ленинград! Водить её за руку по красивым улицам, заказывать ей еду, самую вкусную, и смотреть на неё, и слушать её.
        Господи, да об этом только мечтать можно - вдвоём… путешествовать!
        Сан Саныч согласился сразу.
        - А чего? Я люблю рисовать животных с детства. И с доярками справлюсь, и с механизаторами, портреты как раз мне даются. У меня композиция хромает.
        - В два счёта подправлю, - лепечу я в восторге. Диктую, как добраться до колхоза, как найти контору, как зовут председателя. Сан Саныч добросовестно записывает.
        Тюбик на занятия не пришёл, и я испугался - вдруг заболел или уехал в командировку, чёрт знает, куда может закинуть счастливая судьба секретаря всей комсомолии института. Перерывы мы проводим у запертой двери комитета комсомола, даже обедаем на подоконнике перед «святая святых» - у нас по котлете с хлебом да бутылка лимонада.
        - Что делать? - потерянно спрашиваю я, когда занятия кончаются. - У меня тьма дел. К родителям заскочить, потом домой - собраться. Хочу взять с собой мольберт.
        - Как «что делать»? Поеду и поеду, знаю же, куда! Зачем нам, собственно, Тюбик? Зачем его разрешение? Соцзаказ будет выполнен, и дело с концом.
        - Валяй! - Мы двинулись к лестнице. И на лестнице, посредине между вторым и третьим этажами, столкнулись с Тюбиком.
        Тюбик не один, вместе с деканом. Тюбик - важный, надутый, розовощёкий.
        - О, Птаха! - обрадовался он и всем корпусом развернулся к декану. - Вот кто принесёт нам славу! Вот герой, о котором я говорил вам. О нём звонил вам председатель!
        - Очень приятно, - жмёт мне руку декан.
        Впервые я стою с ним лицом к лицу. Дядька как дядька: большой лоб, нос картошкой, галстук. Только выражение лица - Тюбикино и взгляд - зеркальный: отражает тебя, в себя не впускает.
        - Валентин Аскольдович, - не нахожу я ничего лучшего, как сразу приступить к делу, - обстоятельства складываются таким образом, что я должен на два дня съездить в Ленинград, вместо меня - Сан Саныч.
        Тюбик бледнеет, прямо на глазах из розовых щёки превращаются в ватные бледные подушки.
        - Я сейчас, одну минуту?! - говорит он декану, а как только декан начинает взбираться на свой этаж, бережно неся упитанный животик, Тюбик рычит: - Шагай, шагай - ко мне! - Сан Саныча он не замечает и, чуть не подталкивая меня под зад, уткнувшись дулом своего смертоносного взгляда в мой затылок, гонит в кабинет.
        Я всё-таки осмелился, крикнул Сан Санычу:
        - Подожди, я сейчас!
        За нами жёстко захлопнулась дверь.
        - Ты свихнулся? - зашипел Тюбик. - Потерял рассудок? Ты ошалел? - Он закидывает меня злыми глаголами, а я, я ничего не соображаю, хлопаю глазами и пытаюсь понять, за что он лупцует меня. - Ты рехнулся? Сошёл с ума? Обалдел?
        Но глаголы иссякли, а у меня лопнуло терпение, я заорал:
        - Хватит, позволяешь себе!
        - Не я позволяю, ты… тебе, лично тебе… специально тебе… понимаешь, тебе?! Протянули руку!
        Я всё ещё не понимаю и снова ору:
        - А я что? Что я не так сделал? На мозоль тебе наступил? Деньги украл? Или, может, предал тебя?
        - Во! Точно: именно «предал»! - отфутболил мне моё слово Тюбик. - Мозги у тебя имеются, или ты их расплавил?
        - Какие мозги?
        - Такие. Это же «кормушка» так называемая.
        - Какая ещё «кормушка»?!
        - Такая! - передразнил мой голос Тюбик. - Обыкновенная! Не может государство дать одинаковые блага всем и одинаково высокий прожиточный минимум, не может накормить всех. Не ясно? «Кормушки» не для всех.
        Я всё ещё не понимал.
        - Это же соцзаказ, ты говорил, это нужно государству, это же популяризация колхозов, как я понял, это же…
        - «Это же», «это же», - снова передразнил меня Тюбик. - Ты - в пелёнках, ещё даже не ползаешь! Ты считаешь, каждому дай соцзаказ? Слишком жирно. Ты получил свой кусок? А теперь нам дай наш кусок! - скрипит ржавчиной Тюбик, я едва слышу его, так стучит кровь в голове.
        - Какой «кусок»?
        - Такой. Ты своё получил и ещё получишь, а если выставка будет иметь успех, получим с деканом мы тоже: за сообразительность, расторопность и улавливание момента.
        Вот о чём, наверное, говорила Тоша. Она, конечно, ни о чём таком не знает, но чувствует.
        - А разве соцзаказ не правительство дало?
        - Правительство. - Тюбик махнул рукой. - Ты дурак или только притворяешься?
        - Почему Сан Саныч не может выполнить соцзаказ, если я добровольно, в его пользу, отказываюсь?!
        Тюбик мгновение, вытаращив глаза, смотрит на меня, потом спрашивает шёпотом:
        - И ты ему что-нибудь сказал?
        - Сказал: «Нарисуешь коров и доярок, соцзаказ!»
        - А ещё что сказал?
        - А больше ничего.
        - Ничего?! - Тюбик облегчённо вздохнул. - Может, и не совсем дурак. О портрете, о деньгах, о коньяке не говорил?
        - Нет, - удивился я, - не подумал как-то.
        - Ещё не совсем дурак, - подтвердил Тюбик, успокаиваясь, но тут же снова заскрипел: - Значит, так. Связи для тебя. Соцзаказ - для тебя лично, выбит на высоком уровне. Передать другому не имеешь права!
        - Разве Сан Саныч не сумеет нарисовать коров?
        - Каких коров? При чём тут коровы? Сан Саныч - ремесленник, ты художник, нам нужен талантливый художник, не ремесленник, ясно? Зачем нам ремесленник? Ими пруд пруди. Так же как колхоз - не обычный колхоз.
        - Передовой же?!
        Тюбик захохотал.
        - Директор, то бишь председатель, сговорчивый, понимает сегодняшний момент!
        - Не передовой? - Но я тут же забыл о председателе и колхозе. - Если я не поеду в Ленинград, у меня разрушится личная жизнь, - высказал я, наконец, главное.
        - Зато ты сделаешь карьеру. Зато ты приобретёшь имя, и перед тобой откроются пути, о которых ты даже не помышляешь в силу отсутствия у тебя пространственного воображения: любые выставки, поездки за границу, деньги, признание. Мы умеем ценить своих художников.
        - Тюбик, что ты говоришь?! - воскликнул я растерянно, но тут же заткнулся: с первой минуты и до этой он говорит одно и то же, только я никак не хотел понимать того, что он говорит. - Я не могу ехать в колхоз. Дороже любых выставок и карьеры…
        Её лицо подступило, отодвинуло Тюбика с его праведным гневом, с его добротой ко мне, с его щедростью - только она, одна она, грустная, обеспокоенная за меня, сильная, убеждённая в своей правоте.
        - Председатель ждёт тебя, понимаешь, тебя! Декан признаёт лишь тебя! - И вдруг Тюбик сморщился, готов заплакать. - Не подложишь же ты мне свинью, а?! Ты погубишь меня. Я обещал… ты испортишь мне отношения с такими людьми!.. Ты сорвёшь большое дело, масштаба которого ты даже не представляешь себе. Я не могу раскрыть тебе всё, но нужен лишь ты, ты. Это не только твой вопрос, это вопрос всего института, и вопрос политический. Часто в жизни приходится выбирать, что ж поделаешь… Многое не зависит от нас. А у тебя под угрозой институт, если ты ослушаешься декана. Он милует, но и казнит, он злопамятный и найдёт, к чему придраться.
        - От кого зависит? - спрашиваю я, откидывая угрозу Тюбика как смешную и нелепую.
        Я подавлен и не могу скрыть этого, и не могу смотреть в глаза Тюбику, разрушающему мою жизнь. Я вижу, как мы с Тошей идём по Невскому, как приткнулись к окну «Норда» и едим пирожные, как вместе стоим перед «Лунной дорожкой» Куинджи, как заходим в Пушкинский дом на Мойке. Я веду Тошу по Ленинграду за руку, она - мой ребёнок, я угощаю её Ленинградом. Я был там два раза с родителями, и один раз нас возила туда Тоша - в девятом классе: нам приставляли ряд в театре Товстоногова, мы смотрели «Карьеру Артура Уи», мы ходили в Эрмитаж и в Русский музей. Я хорошо знаю центр. Вечером я, не она, поведу её к Товстоногову, в лепёшку расшибусь!
        - Я не могу ехать, Валя, в колхоз. Я хочу, чтобы только от меня зависела моя жизнь.
        Он захохотал и повторил слово в слово то, что когда-то сказал мой папочка:
        - От тебя не зависит ничего со дня твоего рождения. Ты сразу попадаешь на рельсы, а твоя профессия вообще народное достояние, ты обязан делать то, что нужно народу, то, что ждёт от тебя народ.
        - При чём тут народ? То, что мне прикажут наверху?! Значит, моя жизнь заранее запрограммирована?!
        А Тошин голос звучит: «Только от себя, от своего внутреннего мира зависит человек!»
        Тюбик обнял меня, склонился надо мной, приблизил ко мне своё розовое, сдобное, значительное лицо.
        - Выручи, Птаха, а? Будь другом, я не забуду этой услуги. Ты очень, очень нужен мне.
        Я совсем забыл о Сан Саныче - он ждал меня. Могучий торс на фоне сумерек монументально, памятником застыл, подоконник - пьедестал.
        - Ну ты даёшь! - воскликнул он облегчённо.
        В коридоре серо, скучно - от ранних сумерек. Сан Саныч зажёг свет, спросил:
        - Ты чего такой зелёный? Он что, кровь пьёт? Или прибил тебя?
        - Вроде того. - Не смог я поднять глаза на Сан Саныча. Сан Саныч бесхитростен, чувствует ложь, с Сан Санычем нужно только впрямую. - Прости меня, - сказал я сквозь силу. - Наболтал тебе того, чего не имел, оказывается, права говорить даже тебе… ну про этот чёртов соцзаказ. Тюбик лично мне, оказывается, выбил его, чтобы я не зависел от Антонины Сергеевны, везде разрекламировал именно меня, получилось, я его продал. Ты, Сан Саныч, я знаю, мне друг, я тебе честно, не кручу, забудь всё, ладно? И прости меня, дурака, за надежду, что дал тебе. Если нужно, одолжу тебе денег на столько времени, на сколько хочешь, хоть на пять лет. Если сам выбьюсь, помогу тебе, да и Тюбик тебе помогает, он не бросит тебя. Прости меня.
        Выложил, как на духу, и мне стало легче, только тогда поднял глаза, встретился с добрым чистым взглядом.
        - Не переживай, Птаха. Больно совести много в тебе, а я ведь понимаю, я ведь, Гриша, многое понимаю, Тюбик наш того - пошёл в моторы.
        - Как ты сказал?
        Сан Саныч засмеялся, махнул рукой.
        - Да, ладно, ерунда. Дуй домой. Тебе, по-моему, надо домой.
        Да, мне нужно скорее домой. Давно нужно.
        Тоша ждёт с обедом. Она в своём сером платье, которое я так люблю.
        - В дорогу лучше в этом, да? - спрашивает доверчиво. - Не мнётся, тёплое. Ты небось проголодался? А я испекла пирог с капустой. Мне одна женщина дала рецепт. Хрустит! Мой скорее руки.
        - Погоди, - остановил я её, когда она двинулась из передней в кухню. - В течение двух часов я дрался врукопашную: говорил, что свободен выбирать свой путь, а мне доказывали, что не свободен со дня рождения.
        - И кто победил? - спрашивает Тоша тревожно. Она кротка, настроена мирно, и я с подробностями пересказываю ей разговор.
        - Я умолял отпустить меня, я объяснял, что от этого зависит моя личная жизнь.
        - Ерунда. Не от этого зависит твоя личная жизнь, - перебивает меня Тоша. - Так и сказал: «под угрозой институт»?
        Я кивнул.
        Лишь передав каждое Тюбикино слово и каждое своё, я почувствовал, что голоден. Мою руки и говорю не замолкая - о Сан Саныче и о моей попытке найти выход.
        Тоша ходит за мной следом: из передней в ванную, из ванной в комнату, ждёт, пока переоденусь. Наконец мы садимся ужинать.
        - Не расстраивайся, Гриша, поезжай в свой колхоз, - говорит она, когда я замолкаю. - Коровы, зимний лес, голодные бездомные собаки - всегда есть то, что можно написать. Живая жизнь. Ты настоящий художник и попробуй представить всё так, как есть, не лги на холсте, как солгал с «патретом». Поглядим, пройдёт это или нет?
        А я смотрю на неё, забыв про необычный пирог, и у меня пережимает дыхание: в венце светящихся волос, она - моя дорога, и ни Тюбик, ни декан, ни сам премьер-министр не имеют такой власти - отнять её у меня. Печальные глаза улыбаются мне.
        Пирог, чай, дорога на вокзал как во сне. Сумка её слишком легка, мне бы сейчас пудовые чемоданы в руки. Я бы хотел всю дорогу нести Тошу на руках, и мне не было бы тяжело, потому что её лицо припадало бы к моему, её глаза смотрели бы на меня близко, очень близко…
        Вернулся один - в её дом. Странно - вернуться в её дом без неё.
        А дом полон её запахов, снов, её слов.
        Прямо в пальто подхожу к её мольберту, сдёргиваю шторку. И в ужасе отступаю. Да что же это такое?! Главный цвет - розовый: цвет раздражённой и воспалённой кожи. Из этого, розового, цвета на меня человечьими, красными, плачущими глазами смотрят два совершенно голых, без единого волоска кролика. Видно, что они дрожат, в боли прижали уши к голове, лица у них - ребёночьи, беспомощные, дети они - не кролики, обидели их, измучили. Двое уже ощипаны, а третьего ощипывает деваха. Может, брови, глаза по отдельности и красивы даже, но лицо, соединившее их в целое, отталкивает, пугает зверством, нечеловеческим выражением алчности, властности, всеправия на несчастную кроличью жизнь, у девахи - лицо палача.
        Обычно пересказать Тошину картину нельзя. Обычно в Тошиной картине всё зыбко. Это не реализм, а душа человека, природы, события, это настроение, или боль, или радость, или открытие. А в этой… голая кожа - живая, сочная. Удивительно написаны пальцы девахи - с фиолетовыми ногтями, в сверкающих перстнях, они вырывают пучками кроличью шёрстку. У кролика, находящегося во власти этих пальцев, разинут рот, видно, он кричит от боли, рвётся, плачет, но другая рука девахи, в браслете и перстнях, цепко впилась ему в брюхо, сжала безжалостно желудок и сердце, из неё не вырвешься. В ушах у девахи - серьги, тяжёлые, золотые, с крупными бриллиантами. И очень аккуратно собрана в большой мешок шерсть с двух кроликов, а эта, с последнего, - на раскинутой простыне полиэтилена. За спиной у девахи - распятые на деревянных подставках пуховые платки, шапки, шарфы.
        И всё-таки сразу увидишь: это именно Тошина картина. Несмотря на то что и кролики и деваха выписаны довольно натуралистично, главным остаётся настроение: раскрывается оно через цвет картины - серовато-кровавый: как бы зарево за спиной девахи, пожарище, знак беды. И, как всегда у Тоши, суть картины - душа обиженного существа: мука, недоумение перед жестокостью. А по контрасту с незащищённостью кроликов - драгоценные камни в серьгах и в перстнях. Получается, из девахи живое - лишь одни эти камни - в мочках ушей и на серых, с фиолетовыми ногтями пальцах.
        Да что же это за зрение, за восприятие, за выбор - страдание и жестокость, палач и жертва?!
        Что за притягательная сила в её холстах? Не могу отойти от несчастных кроликов, мне хочется взять их на руки, согреть, покормить, смазать кровоточащую кожу спасительной мазью! Замечаю всё новые подробности: разбросанную на полу сморщенную, жухлую, с чёрными, не отмытыми пятнами морковку, глубокий вырез в кофте девахи, пухлые полушария грудей, вызывающих и манящих, - деваха любит все удовольствия жизни! Круглые голые коленки, широко расставлены ноги, прочно стоят на паркетном полу. Любит себя и не любит живое - кролик сжат между длинными ступнями, ему не спастись!
        И неожиданно я натягиваю чистый холст на свой мольберт. Не я, рука моя сама выводит физиономию председателя, ту, настоящую, которая сначала зеркально отразилась на холсте: и студень подбородка, разлившийся по галстуку и костюму, и узкий серпик губ, повёрнутый вниз, и судящий взгляд. Председатель схож с девахой! Я ещё не знаю его дел и судеб зависящих от него людей, но в его лице - та же властность, та же алчность и то же право на чужую жизнь, что в лице девахи, он - безжалостный палач. Уши у него оттопырены, пальцы - не в перстнях, не в маникюре, но они серы, цепки и злы, как у девахи, это пальцы с развитым хватательным движением.
        8
        Председатель прислал за мной на станцию машину. Секретарь парторганизации распахнул передо мной дверцу.
        - С приездом вас! Значит, обстановка такая, - старается секретарь выполнить приказ председателя - сразу ввести меня в курс дела: - Вам оборудована комната, составлен план - отдыхательная программа, мероприятия по охвату разных сфер жизни, отъезд. Завтрак - десять тридцать. - Секретарь развернул листок с отпечатанными пунктами.
        - Есть не хочу, спасибо, завтракал перед отъездом, - восстал я. - И планы зря составляли. Если можно, ведите меня прямо в коровник.
        - Не положено. Не разрешено, - как попка повторяет секретарь одно и то же и тычет пальцем в листок.
        Машина мягко скользит по асфальту, и я не могу не признать, председатель - хороший хозяин, сделал дорогу, наверняка недёшево досталась ему она! Еду в машине, как барин, а чувствую беспомощность: даже здесь, где я должен сам решать, от меня ничего не зависит. Похоже, Тоша не права: от человека ничего не зависит!
        Председатель встретил меня как премьер-министра: распахнул пухлые объятия, сжал бережно. А я поспешил высвободиться, почему-то стало не по себе - и придавить ведь может, коли попадёшься ему в руки, с него станется.
        - Идём скорее, самовар вскипел давно, чай настоялся. А хочешь кофия? Нужно подзаправиться перед трудовым днём.
        - Я ночь не спал, наемся, усну, не смогу работать.
        - Велика печаль. День - большой. Поспишь - поработаешь. Опять поспишь - опять поработаешь. А как же работать, коли не выспаться?! Ты - мастер, тебе нужно повышенное питание, я выписал продукты, теперь ты единица колхозная - полный пансион, и законный отдых после недели труда. А своё дело сечёшь, значит, успеешь, сделаешь всё, как надо.
        Как под гипноз попал - под его властную силу. И чай пришлось выпить, и домашней выпечки хлеба отведать с домашним маслом, яичницу с колбасой и ветчиной - всё пришлось съесть, что положил мне председатель. И познакомиться пришлось с активом колхоза - ради меня собрали.
        - Вот наши герои: бригадир животноводческого комплекса, механизатор Сторогин, бригадир-полевод Фомичёв… - По очереди представил мне всех председатель. - Передовики. - Передовики? Как на подбор, кругленькие, сдобные. Да они небось ни разу ни в коровник, ни в свинарник не зашли, если у них такой же, как у меня, - полный пансион. - Начнёшь с животноводческого комплекса, к нему первое внимание, сечёшь?! - выдаёт руководящее, программное ЦУ председатель.
        Сам повёл меня в коровник. Подозвал девушку, румяную, наливную, с тугой кожей, словно натянутой на барабан.
        - Начнёшь с неё. С её коровами! - приказал председатель.
        Сколько же ей лет? Вроде все двадцать можно дать по комплекции: широкий таз, большая грудь. А ведь нет же, никак не больше семнадцати, может, даже и шестнадцать. Хотел спросить, не спросил. Успеется. Дело нехитрое за несколько часов выведать.
        - Ну вы тут оставайтесь, я скоро зайду, - пообещал председатель. И добавил странное: - Ты тово… не балуй, смотри! - Грозная складка легла поперёк лба.
        «Дочка, что ли?» - подумал я. Не спросил, само выяснится.
        Председатель ушёл, оглядываясь, суетливо шаркая, а девушка деловито сказала:
        - Пошли, что ли? Пора доить.
        В её «что ли» я уловил ту же насмешку начальника к подчинённому, что жила в председателе. Со мной она пока не проявилась, но в любой момент, я знал, может проявиться.
        Следом за девушкой я вступил в длинное сооружение - коровник. В одной и той же позе, неподвижно, довольно близко друг к другу стоят коровы.
        - Делайте что хотите, а у меня дойка, - сказала «любезно» девушка и тяжёлой поступью пошагала к коровам.
        Подойти прижаться к коровьей морде… погладить…
        Жёстким щелчком она зажала сосцы коровы, корова вздрогнула. И вот вымя - в железках, а от железок тянутся провода.
        - М-му, - жалуется мне рыжая, с белыми большими пятнами корова и смотрит на меня с тем же выражением, что Тошины кролики.
        Девушка, не сказав корове ни слова, передвигается к следующей, так же жёстко подключает электроаппарат.
        - Му-у, - жалуется мне и эта корова.
        Рыжие, чёрные, тёмно-коричневые - разного цвета коровы, а выражение лиц у всех одно - недоумевающее: «За что со мной так?»
        Я ничего не понимаю в сельском хозяйстве и в коровах, естественно, тоже, но даже я могу сообразить, что корове, как и всякому живому существу, нужна ласка, и гулять корове обязательно нужно - нельзя стоять неподвижно месяцами! Да и железки, защёлкнутые злой рукой, наверняка не способствуют надою. Смотрю в коровьи глаза и не верю, что несчастные коровы способны дать хороший надой и сделать колхоз передовым, и не верю, что девушка, не нашедшая ни одного доброго слова для живого существа, - передовая доярка.
        Пошёл ток по аппаратуре, молоко выдавливается из вымени, коровы вздрагивают, машут хвостами, жалобно мычат. И я вздрагиваю вместе с ними, и мычал бы жалобно, если бы не боялся председателя и Тюбика, мне кажется: их глаза следят за мной, их уши ловят каждое моё слово. Почему я так боюсь их обоих, почему в их присутствии чувствую себя нелепым подростком в коротком пальто?! Мычать я не умею, и нет у меня хвоста, чтобы выразить своё недовольство происходящим.
        Мучительство длится бесконечно. Не могу больше мучиться вместе с коровами.
        Наконец девушка подходит ко мне.
        - Идёмте, - говорит властным голосом, каким говорит председатель.
        Наверняка дочка. Только непонятно, зачем он родную дочку определил в доярки, а не в завклубом, например? Нет, не дочка. Дочке не сказал бы: «Не балуй», наоборот, ему выгоден был бы брак дочки со столичным фертом! Не дочка.
        - Как вас зовут? - спросил.
        - Алевтина, - важно ответила она. - Небось с непривычки замутило? Убираем, стараемся, а дух всё равно тугой. - Алевтина привела меня в небольшую чистую комнатёнку с диваном и фикусом. Уселась под окно на стул, сказала: - Рисуйте, что ли, только недолго, а то скоро обед. - Она выпятила грудь, вальяжно развалилась и томно уставилась на меня.
        Я стал разглядывать её. Белый платок повязан так, что видны светлые прямые волосы, лба почти нет, узкая полоска морщины над широкими ремнями бровей, ресницы под цвет волос, - светлые, пшеничные, но очень густые и длинные, глаза в них получаются мохнатыми, светло-коричневыми, как выцветшие жуки, и были бы, может, красивы, если бы не равнодушное величие.
        На кого похожа она, эта Алевтина, с лоснящимися, молочной спелости щеками, смотрящая мимо меня и всех живых уже сейчас, в свои шестнадцать? Да на Тошину деваху она похожа! Копия. Только та общипывает кроликов, а эта терзает коров.
        - Сколько вам лет? - спросил всё-таки.
        - Через месяц будет семнадцать, - важно произнесла она.
        - Ясно. А чего в школу не ходите? Небось не закончили десятилетку?
        - На кой она мне? Я и так найду, где заработать. Ещё полгода оттрублю здесь, и привет, - начала хвастать она да прикусила язык.
        - И куда пойдёте?
        - Куда, куда, на кудыкину гору! - Тут же спохватилась, как-никак я для неё столичный художник, но своей «накудыкиной горой» выдала себя с головой - хамка она: так разговаривает с теми, кто ей не нужен. - Пойду учиться в техникум, потом мне отдадут клуб.
        - Чистая работа, - похвалил я.
        - Ага, - согласилась Алевтина. - Не пыльная. Я люблю, когда не пыльно. - Теперь она говорит со мной охотно, как со своим. Объясняет: образования у неё восемь классов, для техникума хватит, вовсе она и не собиралась ни в какой техникум, пошла в доярки - платят хорошо, да получилось такое дело - нужно идти в техникум. Техникум в районе, близко, можно ездить домой, а можно ночевать в общежитии, а можно снять комнату, сдают охотно.
        Она говорит, а я делаю наброски. В центре она - Алевтина, а из-за её плеч и с боков - лица плачущих коров.
        Алевтину подам красивой: жуки-глаза, яркие губы, яркие щёки - то, что, как я понимаю, нравится в ней председателю, пышная грудь, пышный живот, не скрываемый даже свободным халатом. По всему видно, Алевтина - любовница председателя: уж больно независимо ведёт себя - чувствует свою силу и власть. Такая и наболтать может ему, кого поднять, кого принизить, кого со свету сжить.
        Словно Тоша стоит рядом и мне передаёт своё видение: это в капкан Алевтининых ног попали несчастные кролики. И они мне жалуются на Алевтину, смотрят на меня с надеждой - может, я их спасу? И коровы жалуются на Алевтину. Вижу уже выписанную в деталях всю картину, до последнего блика, и быстро, легко двигается рука.
        Ты хотела, Тоша, чтобы честно. Вот тебе сегодняшняя деревня. Ты передала мне своё видение.
        - Мы через то такие упитанные, - говорит между тем Алевтина, - что сидим на молоке. Чего не жить? Своё масло, свой сыр.
        У кого есть масло и сыр, а у кого-то и нету. Мне очень хочется бросить этот холст и бежать в коровник - есть же там другие доярки! Я хочу их видеть! И я невинно спрашиваю:
        - А сколько у вас в колхозе доярок?
        - О, у нас большой комплекс! У каждой доярки по семьдесят коров, а всех нас девять человек.
        - Большой комплекс! - соглашаюсь я. - А они у вас так всю зиму и стоят? - спрашиваю невинно.
        - Кто «они»? Коровы? А что им сделается? Стоят, а то лежат.
        Ага, чёрточка около носа, брезгливая такая чёрточка. Ага, чуть выпячивается в пренебрежении нижняя губа. Поймал её главное выражение!
        - Вы же хотите двигаться! - говорю я. - Жалко же их!
        Пришёл председатель, встал рядом.
        - Вот-вот, потуже тут-то, потуже! - Он ткнул толстым пальцем в грудь Алевтины. - Смотри-ка, похожа!
        - Хотелось бы познакомиться с другими доярками, - сказал я за обедом.
        - Зачем? - несказанно удивился председатель. - Эта самая ядрёная, сладкая.
        - Вам нужно, чтобы я колхоз представил или портрет вашей любовницы сделал? - шепнул я ему, чтобы не услышал секретарь.
        Председатель поперхнулся.
        - Ну ты даёшь! Сам догадался, или она проболталась?
        - Профессия моя - видеть да замечать.
        - Ну и как тебе, а? Что надо? Не оторвёшься, - шепнул сладострастно, и жир разлился по шее пышным воротником.
        - Так что, может, сделать отдельный портрет? - подначил я его.
        Он с сожалением покачал головой.
        - Нельзя. Я бы со всем моим удовольствием, но у меня не супруга - танк, раздавит!
        - Так все же знают, не слепые.
        - Э, одно дело - коровница и коровница, доярка передовая да знатная, другое дело - патрет, у всех на виду. Никак нельзя.
        - Так можно мне познакомиться с другими доярками? Я выберу пару типажей, и получится охват масс. А то - одна. Подозрительно. И для супруги, и для начальства.
        - Думаешь?
        - Думаю.
        - Давай, ладно. Спать-то будешь?
        - Нет.
        Я хочу спать. Голова тяжёлая. Кажется, коснись только подушки, и провалюсь. Но Тоша… Тоша со мной рядом: ну же, не лги на холсте, напиши всё, как есть.
        - Я не смогу уснуть, - объясняю председателю. - У меня мало времени, всего два дня, а я должен представить минимум пять полотен. Хочу познакомиться с механизаторами, учителями, полеводами - я должен охватить вашу жизнь со всех сторон.
        - Давай, ладно, - повторил председатель. - Охватывай. Приставлю к тебе секретаря, он познакомит с людьми. Только не слушай, если начнут жалиться, всегда есть недовольные.
        - Я не корреспондент, не журналист, я художник, мне нужно смотреть, а слушать - не моё дело. Не беспокойтесь. Начнут говорить, не услышу. Только велите всё показать, без утайки.
        Её я увидел сразу - худенькую маленькую девчушку с тощей косицей, змейкой вьющейся по спине, она прижалась щекой к коровьей морде и что-то шептала.
        - Не надо! - приказал я секретарю, открывшему рот, чтобы позвать её.
        Девчонка поговорила с коровой, погладила её, склонилась к вымени, прозрачными пальцами погладила соски, смазала какой-то мазью, лишь после этого присоединила к соскам аппаратуру.
        Невзрачная, остроносая, не румяна, не щекаста, не грудаста - подросток.
        Я так и думал, глаза - светлые-светлые, жалостливые.
        Конюх дядя Кузя, или Силыч, как зовут его пожилые, позировал с удовольствием.
        - Давай, парень, малюй, нас никто никогда не малевал, и на фото нас никто никогда не выставлял, мы, парень, привычные к навозу и конюшне. Кто мы, парень? Никто. Пришли, ушли - нас не заметят. Кони меня слушают, да! Со всем своим удовольствием, да. - Голос у дяди Кузи простуженный или прокуренный. На носу - синие прожилки, заливает наверняка дядя Кузя. А что ещё будешь делать, когда ты - никто, в навозе да в конюшне и когда незаметная твоя жизнь никому не нужна?!
        Домой я вернулся лишь поздним вечером в воскресенье с пятью почти готовыми холстами.
        В общей сложности за трое суток, может, я и спал десять часов, а может, и не спал, но это были трое суток - с Тошей: я всё увидел её глазами. Меня не было. Я растворился в снежных полях, в собаках, гремящих безнадёжно цепями, в прикованных к железкам коровах, в обиженных председателем доярках и конюхах, лишённых человеческих прав и элементарных условий жизни, работающих без выходных и отпусков, в жалостливой Марусе, худеньком подростке, знающей коров, как мать порой не знает своих детей, - по характерам и настроениям.
        Я словно в одной лодке плыл с Тошей все эти три дня. Небо, беспредельность чистого пространства снежных далей, согласие со временем и ощущение его беспредельности жили во мне, и все обиды тех, с кем я познакомился, и все несправедливости, и чванство власть имущих, и жестокость, вершащаяся над лучшими. Я был слит с людьми. Выписывая их черты, ощущал не сиюминутность своего и их существования, а жизнь в веках. И жизнь коровы, веками связанной с человеком и кормящей его, и судьба Маруси, которой не дают направления в институт, потому что она бессловесна, - в ряду судеб её бабок и прабабок, крепостных и униженных, в ряду судеб сгоревших на крестах христиан, и погибших на кострах инквизиции и в газовых камерах. Маруся - в ряду жертв, из века в век несущих на себе своё и чужое страдание, и ответственность за живое.
        Марусю я видел рядом с Тошиными героями, страдающими сегодня и сегодня любящими, своей любовью спасающими живое от гибели.
        Холсты развесил в спальне, потому что на стены гостиной Тоша вернула свои - теперь долго, а быть может, и никогда больше Тюбик не переступит порога нашего дома. Тоша не поставила никаких условий, не сказала: «Выбирай!» Но я сам очутился перед выбором: или она, Тоша, или Тюбик. Я привёз холсты домой, а не в институт. Стою перед ними, первыми, выстраданными, и больше всего на свете мне нужно, чтобы сейчас, вот сию минуту, в двадцать три часа воскресенья, здесь, в спальне, рядом со мной очутилась Тоша, чтобы увидела эти холсты, чтобы поняла: я выбрал её, я готов вместить в себя чужое страдание и больше не буду торговать своей душой.
        Раздался звонок телефона. Я поднял трубку.
        - Гриша, здравствуй. Вернулся?
        - Только что.
        - Я знаю. Я звонила. Как ты, Гриша? Иду в поезд. Не встречай меня, не пропускай занятий. Вещей нет, ночная рубашка.
        - Когда доберёшься до дома, иди сразу в спальню, хорошо? - Я хочу многое сказать, но слова пропали. Вот она, рядом со мной: я слышу её дыхание, ощущаю её присутствие.
        - Ты что замолчал? Получилось? - Она смеётся тихо, как выздоравливающий больной - на громкий смех ещё нет сил. У неё есть время поговорить со мной. Она специально пришла на вокзал за целый час до поезда, чтобы поговорить со мной. Она волновалась - получится у меня или нет, в её руке целая пригоршня пятнашек, и она кидает их и кидает, чтобы мы были вместе. - Я так и думала, что получится, - говорит она. - Наколдовала, да?
        Я слушаю её голос. У меня для неё есть одно слово: «Говори!» И она слышит его и говорит:
        - Ты не волнуйся, всё будет хорошо, приеду и сразу увижу…
        - Что? - спрашиваю я.
        - Тебе стало жалко коров. Тебе стало жалко доярок. Ты увидел снег… Ты увидел голодных собак.
        «Откуда ты знаешь?» - хочу спросить. Глупый вопрос. Это она так увидела бы. А я видел всё её глазами, я ощутил то, что ощутила бы она. Мы с ней одно целое, на одном оголённом проводе.
        9
        - Ну, можно поздравить с победой?! - встретил меня Тюбик. Мы сидим на лекции по истории искусств. На лекциях Тюбик всегда устраивается между мной и Сан Санычем. Когда скучно, мы играем в слова. Сегодня скучно. Нудным голосом нам вещают о фламандской живописи. - Там оставил или привёз? - спрашивает Тюбик.
        - Привёз.
        - Поедешь ещё?
        - Ещё разок, наверное, нужно. Птичница у них колоритная!
        После занятий спешу домой. Ветер валит с ног, подгоняет в спину - сейчас растянусь на льду. Да что же это так тащится поезд в метро? Почему не идёт так долго автобус?! Ветер снесёт меня сейчас с остановки.
        Ну почему моя жизнь зависит от транспорта, от ветра, от дурацкого расписания?
        Буквально врываюсь в дом.
        - Тоша!
        Тишина.
        Зову снова, громче:
        - Тоша!
        Тишина.
        Опять кричу, как кричат, когда уезжает единственный в мире человек, и ты не успел сказать ему, что любишь.
        - То-ша-а!
        Кричу и вижу записку. Не записку, а лист ватмана, на нём неровными, спешащими, счастливыми буквами одно слово: «Спасибо!»
        Это праздник. Тоша скупа на слова, на похвалу. Тоша приняла.
        В пальто, не сняв ботинок, замёрзший и обветренный, иду в спальню.
        Маруся улыбается. Дядя Кузя - в распахнутом тулупе, в рубахе расстёгнутой, видна волосатая грудь, в приспущенных, широких, болтающихся штанах, с папиросой в углу рта. Горбонос, нечёсан, из-под шапки торчит клок сальных волос, но глаза - промытые, детские. Дядя Кузя улыбается! И конь, чуть не касающийся его лица, тоже улыбается. Об одном и том же улыбаются, заговорщицки - два равных существа. Их ноги по колени в навозе, так и чувствуешь запах! Дядя Кузя, да его конь, да Маруся, да коровы связаны с белым пространством, с сереньким зимним небом вопреки железным клеткам коровника, конюшни.
        - Доволен?! Здравствуй!
        Я обернулся. Смотрю. Вбираю в себя улыбку, волосы, рассыпанные по тужурке, в них - капли воды - растаявший снег и робею перед ней. А ведь из нас двоих сегодня я старший: я собрал свой первый урожай жестокости.
        - Привезла из «Норда» пирожные. Мне показалось, ты любишь.
        Резкий звонок. Долгий. Хозяйский.
        - Кто это может быть? - удивляется Тоша. - Я никого не приглашала.
        Иду следом за ней к двери. На пороге - Тюбик.
        - Извините, что без приглашения. Номера телефона не знаю и не смог узнать. Декан требует холсты. Давай я отвезу ему.
        - Нет, никак нельзя, - пугаюсь я. - Не готово. Надо ещё поработать. - «Это моё!» - хочу сказать Тюбику. Именно сейчас, в эту минуту, я до конца понял Тошу: трудно, невозможно расстаться с тем, что стало тобой. Но я не говорю Тюбику «это моё!». Я лепечу беспомощные оправдания: - Нужно же завершить! Пока наброски…
        А Тюбик не уходит. Кажется, даже не слышит того, что я лепечу, он улыбается так, будто я ему объяснился в любви.
        - Ну да, конечно, мы понимаем, мы дадим доработать, обязательно, но мы должны понять ситуацию - чем располагаем, должны перспективу увидеть. - Тюбик явно не собирается уходить. - Посмотреть-то хотя бы можно?
        - Посмотри, - потерянно говорю я, и почему-то мне становится страшно.
        - Разденьтесь, - произносит первое слово Тоша, и я впервые с минуты прихода Тюбика взглядываю на неё: праздничности как не бывало, Тоша осунулась. Пытается сохранить дружелюбие, но это ей плохо удаётся - она несчастна сейчас.
        В одну секунду Тюбик сбрасывает пальто, шапку и даже ботинки, в носках идёт в комнату, в которой мы принимали его. Входит и… начинает рассматривать Тошины полотна.
        - Чьё это? - спрашивает он.
        - Моё, - говорит Тоша. - Но это не на вынос.
        Тюбик молча стоит перед каждой картиной. Особенно долго - перед «Злодеяниями Нерона».
        Не так прост этот Тюбик, сейчас он ничем не напоминает комсомольского вожака, и, если бы я не знал его как облупленного, решил бы, что он - блестящий знаток живописи: так сосредоточенно-одухотворённо его лицо, так внимательно, жадно, с таким пониманием вглядывается он в Тошиных героев и героинь. Но по мере того, как он переходит от картины к картине, взгляд его становится всё холоднее, словно под воздействием увиденного выветривается из него жизнь.
        Тоша уходит на кухню, гремит кастрюлями.
        - Это ужас! - говорит Тюбик под Тошин грохот. - Как она живёт?! В такой тьме нельзя жить. И так писать нельзя. - Таким я Тюбика не знаю: Тюбик потрясён. - Увидишь такое, и жить не хочется, понимаешь? Как же она-то живёт?! Даже если бы я был бы самим министром культуры, я не смог бы продать ни одной подобной картины! Слушай, тебе, наверное, очень тяжело. Теперь я понимаю…
        - Ты ничего не понимаешь! - резко прерываю я шёпот Тюбика. - Знаешь, прошу, освободи меня от этого соцзаказа. Я очень благодарен тебе за помощь, за своевременную поддержку, но я прошу, умоляю: дай мне возможность распорядиться тем, что я сделал, по-своему?!
        Тюбик шарит глазами по стенам.
        - А где твои? Покажи. Надо же сначала посмотреть, потом рассуждать. Ты стал какой-то чокнутый, сам отказываешься от славы!
        Пришлось вести Тюбика в спальню.
        Свет там блёклый, за окном - зимние сумерки, но и Маруся, и дядя Кузя видны отчётливо.
        - Чего это у тебя коровы вздумали реветь? Сними слёзы, будь другом. А здесь сними чёрточку, вот эту! Слушай, где взял девицу? Колоритна! - Тюбик смотрит на Алевтину. И вдруг видит председателя.
        Я знаю Тюбика, меня не проведёшь. Тюбик отчаянно зол, едва сдерживается. А улыбается. Он понимает, не буду я убирать слёзы с лиц коров и жир с физиономии председателя. Пусть вот такой председатель восседает на выставке, такой, какой есть на самом деле. А вокруг него - его фавориты и его жертвы. Скользкий, как рыба, секретарь, вроде лаком покрытый, и из навоза восходящие Маруся с дядей Кузей.
        - А что? Впечатляющая картина, - говорит, наконец, Тюбик. - Полная. Ясно.
        Входит Тоша.
        - Значит, так, - говорит Тюбик бодро, - председателя оставим дома. Колоритная фигура, но с ним хана. А за остальные поборемся, значит. А остальные, что ж, без председателя подадим декану. Ты разрешишь, я возьму? Чего тебе на себе всё это тащить? Я на машине. Завтра покажем декану, - повторяет Тюбик.
        Тоша тихо заговорила:
        Слёзы людские, о, слёзы людские,
        Льётесь вы ранней и поздней порой…
        Льётесь безвестные, льётесь незримые -
        Неистощимые, неисчислимые, -
        Льётесь, как льются струи дождевые
        В осень глухую, порою ночной.
        Стихи зазвучали до того неожиданно, что я и Тюбик обалдело уставились на неё. Начала она вроде как обыденное что-то говорить, и только на третьей строчке я понял, что это стихи. А когда она замолчала, мы с Тюбиком продолжали смотреть на неё - чего это она?!
        - Тютчев, - сказала Тоша, глаза в глаза глядя на Тюбика. - Не я, Тютчев, - повторила и ушла.
        Тюбик с сожалением посмотрел на меня.
        - Завтра решим, ладно, Птаха? - хлопнул меня по плечу. - Если честно, ты - большой художник, чего там, надо признать. - Он стал бережно снимать холсты, аккуратно свернул их в трубочку.
        - Чаю хочешь? - спросил я, благодарный за неожиданную похвалу. - Антонина Сергеевна привезла пирожные из «Норда».
        Тюбик смотрит на председателя.
        - Пирожные - очень хорошо, но, знаешь, Птаха, главное - вовремя смыться. Боюсь я твоей Антонины Сергеевны ещё со школы, глянет на меня: пронзит. Вроде как с улыбкой смотрит, а ведь рентген! Я бочком, Птаха, бочком, ты уж прикрой меня!
        Нас провожает взглядом председатель, властелин, разрешающий или не разрешающий жить, и я ёжусь - не так повернусь, прикуёт меня к клетке, как корову… Снять надо этого жука.
        Мы с Тошей садимся обедать. В молчании. Сидим два чужих человека. Из меня, из Тоши Тюбик вытряхнул нас, тех, что были - друг для друга, ничего не сказал, ничем не обидел, а унёс вместе с моими холстами что-то, что подарило нам сегодня праздник.
        Тюбик кинулся ко мне, едва я переступил порог аудитории.
        - Декану понравилось! Ты получишь первую премию, я ручаюсь. Немалые деньги. Заграница. Сможешь вступить в Союз художников, автоматом. Большие перспективы. Есть предложение предоставить тебе возможность выполнить большой правительственный заказ - передовая стройка страны, условия великолепные, работы, как и эти, так и будущие, пойдут за границу! Как только вступишь в Союз, тебе предоставят мастерскую. Тебе предлагается подать заявление в партию. Будем вместе. - Тюбик захлёбывается словами. И захлебнулся, и замолчал. Он возбуждён, красен, дышит тяжело.
        Началась лекция по истории партии - двадцатый съезд. Тюбик не может успокоиться, не слушает, шепчет:
        - Один на миллион. Выигрыш всей твоей жизни! Везение. Решение всей судьбы.
        Во рту - горьковатый вкус орехового пирожного. Попал, наверное, гнилой орех, сладость мешается с горечью, хочется пить. Сейчас бы прямо из горла минеральной.
        - Ты не знаешь существующего положения… безработные… не могут выставить ни одной картины, а ты сразу пять холстов! - шепчет Тюбик, и от его шёпота горечь во рту усиливается. - Конечно, птичницы очень не хватает, но, я думаю, к выставке ты успеешь, пока суд да дело, с организацией у нас всегда сам знаешь как, донесёшь свою птичницу и какой-нибудь вечер самодеятельности осветишь или собрание, на твой вкус, чтобы уж совсем полная картина.
        После занятий я послушно плетусь за Тюбиком к декану в кабинет.
        Мои холсты уже в подрамниках, стоят под ярким светом.
        - Давайте, давайте, ребята, заходите!
        Странное ощущение, я совсем не тот, который трое суток, забывшись, стоял за мольбертом: выписывал Алевтину, тяжёлый подбородок председателя… и чувствовал, что ведом какой-то таинственной силой, что соответствую людям, времени, самому себе. Сейчас я робко остановился у входа. Сейчас я мал, неказист, это не дядя Кузя, я стою по колени в навозе и завишу от вседержителя, застывшего за своим громадным столом: от него исходит сила, которая сильнее меня, которая лишает меня меня самого.
        Вседержитель встал, двинулся ко мне. Из него вынырнули два острых взгляда-прожектора.
        - Иди сюда. Сними здесь и здесь.
        И я слушаюсь. Покорно беру в руку кисть, машинально, плохо понимая, что делаю, замазываю «здесь», и «здесь», и «здесь», поднимаю чёрточку вверх, одну, вторую, где-то замазываю чёрточку вообще.
        Какая магия ведёт моей рукой?! Разве я пьян? Разве я потерял голову, зрение? Почему моя рука послушно водит по холстам за холёным длинным указующим перстом?
        «Тоша! - зову я. - Помоги!» Но Тоша не приходит на помощь. Она не может очутиться в этом кабинете, она - из другой страны, в которой звучит: «Слёзы людские!..» Но даже скупая строчка из Тютчева не приживается тут, уплывает в открытую форточку. Я - один в пыточной. Надо мной совершается насилие, надругательство, меня выхолащивают, выдувают из меня душу под бравурную музыку слов:
        - Это событие в нашей живописи! Удивительное видение мира! Большое мастерство. Чувство композиции. А какое чутьё! Какой подбор красок! Вот здесь положи блик, да, да, здесь. А здесь чуть подними губы. Мы переплюнем известных художников, я знаю их уровень. У тебя - свежесть, необычный, нестандартный подход, широта взгляда, перспектива. Да, наша деревня - образец…
        Под музыку пышных слов я ухожу от праздника красок, от людей, которых полюбил, от себя, от Тоши. Нет больше моих картин, я - ремесленник, я убиваю свои собственные произведения.
        - Спасибо, сынок, - говорит декан дрогнувшим голосом. - Уважил. Ты достоин своего батюшки. - Я недоумённо пытаюсь сообразить, при чём тут мой батюшка и… не могу понять. - Я думаю, - между тем обращается декан к Тюбику, - он в эту сессию может стать золотым стипендиатом, а?! Провентилируй, сынок, чтобы не получилось сбоя.
        Тюбик склоняется перед деканом в полупоклоне, он сейчас одного роста со мной. Пытаюсь вскинуть голову, встать на цыпочки, но не могу, я тоже склоняю голову в полупоклоне, и снова Тюбик возвышается надо мной.
        Оттепель. Под ногами грязная каша. Морось стоит вместо воздуха, и я жадно пью эту морось, и не могу напиться. Я дырявый сосуд, я растерял себя.
        Опять сумерки.
        Терпеть не могу сумерек. В сумерки меня почему-то охватывает тоска. Фонари ещё не зажигают, экономят энергию, а то я бы встал под фонарь, задрал бы голову и в себя вобрал весь его свет. Некуда спрятаться от сумерек.
        Почему-то вспоминаю Зверюгу. Вот кого я хочу видеть. Если бы выбрал её путь, сейчас не распродавал бы себя по копейке, я бы сейчас с Волечкой ходил по сумеркам хозяином и обсуждал интересную, никем до меня не решённую задачу, и не было бы надо мной ни Тюбика, ни декана, потому что, если в живописи, поэзии, оказывается, понимают все и судить осмеливаются, и решают судьбу живописи с литературой, то математика - царство избранных.
        Передо мной были разные дороги. Я не пошёл к животным - защитить их от гибели. Я не пошёл в математики к избранным, я пошёл в художники и разрешил себя судить дельцам, и разрешил себя выхолостить, отнять у меня зрение, слух, обоняние, я позволил распылить, растащить по клочьям мою душу.
        - Гришка, ты?! Какими судьбами?! Как я рад!
        Передо мной Волечка. Машинально, спасаясь от сумерек, я приехал к нему.
        Волечка заматерел. Раздался в плечах, потяжелел, а лицо - бледное, с чёрными подглазьями.
        - Я часто вспоминаю о тебе, - говорит Волечка. - Ты оказался мудрее. Я совсем захирел. Не могу выбить свободный план, приходится таскаться на все занятия, а многое знакомо давным-давно, от Зверюги! Особенно замучили общественные дисциплины, не имеющие отношения к математике. После них ну ничего не соображаю, мозги засыхают. Не знаю, Птаха, что со мной, но такое равнодушие кругом! Не нужен я никому со всеми своими задачами. То ли упустил момент, то ли не дождался его. Потому и не иду к тебе, Птаха, стыдно, с какими глазами? Думал, наука. Какая наука?! От сих до сих. Набили оскомину. Не найду себе приложения. А может, с руководителями не повезло? Я, Гришка, сто раз проклял тот час, когда отнёс свои документы на мехмат. Зверюга велит ходить на дополнительные курсы и прогуливать общеобразовательные, а как их прогуляешь, когда за эти прогулы вышибут из университета?! Понимаешь, я разучился думать! - говорит грустно Волечка.
        Мы сидим на тахте. Книжки, вещи разбросаны, а всегда был у Волечки образцовый порядок. Раньше Волечка говорил неторопливо, а теперь речь - рваная, неуверенная, из каждого слова прёт обида.
        - Зверюга - кислая, попался неудачный класс, мы к ней не приходим, племянники позабыли про неё. В физматшколе тоже какие-то пертурбации, закрывают не закрывают, но хороших учителей попросили оттуда.
        Значит, и у Волечки - швах. И у Зверюги - швах.
        У меня нет сил говорить, хорошо, что Волечка не замолкает, шпарит без остановки.
        Как я домой заявлюсь? Что скажу Тоше? Как сам, своей рукой, уничтожил сегодня себя - художника?
        Встаю, иду к двери.
        - Ты куда, Птаха? Ты чего не рассказываешь о себе? Ты чего, заболел? Или что ещё похуже? Чёрный! Давай поужинаем вместе. Сейчас мать придёт, накормит. Или закатимся в «Палангу», хочешь?
        Мотаю головой.
        - Может, помочь смогу? - Волечка жалеючи хлопает меня по плечу. - Держись, Птаха. - И вдруг говорит: - Ты прости меня, я давно хотел прийти к тебе повиниться, не своей волей я затянул тебя в Суриковское.
        - Я знаю, - киваю я Волечке. - Не бери в голову.
        «Не бери в голову» - любимое выражение моей мамы.
        - Правда, я и сам думал тогда, что ты художник больше, чем математик. Не пропадай, Птаха, повидал тебя, и вроде легче.
        Бреду по своим родным, детским улицам - старым путём от Волечки домой. Морось облепила лицо, и я слизываю её с губ, пресную, безвкусную воду.
        Тюбик, или Валентин Аскольдович, возносит меня наверх, в роскошные апартаменты и кабинеты, к престижным выставкам и загранпоездкам - к успеху и благополучию. Тоша толкает к самокопанию, к забытью перед холстом, а это значит - к профессиональному одиночеству, к нищете и унижению.
        Зачем лгать самому себе? Я же всеми четырьмя «копытами» уже упёрся в Тюбикову «дорогу».
        - Мама! Мамочка!
        Вот кто мне сегодня нужен. Уткнулся в неё, как в детстве, зажмурился - скорее спрятаться от гремящего грузовика, от злой собаки, от мальчишки, отнимающего у меня пятнадцать копеек на мороженое!
        - Прости меня, Гриша, - первые мамины слова.
        - За что? - греюсь в её любящем взгляде.
        - Не хотела знакомиться, не поверила тебе, напрасно обидела. Позови меня в гости! Ты звонишь мне каждый день, но звонки… я хочу видеть тебя. Я хочу быть с тобой!
        - Хоть сейчас поедем! - воскликнул я, и распался внутри тугой злой обод, мешавший дышать. Всё остальное потом. Всё остальное - ерунда. Мама и Тоша, наконец, сядут за общий стол, и мы будем пить чай.
        Кидаюсь к телефону.
        Тоша откликнулась сразу.
        - Прости, что поздно, объясню потом, можно мы с мамой к тебе приедем?
        Пауза на другом конце провода долгая, томительная. Я уж решил, сейчас скажет «нет». Я же никогда не говорил с ней о родителях. Наверняка она обижена. Может, и не захочет принять.
        - Не очень спеши, чтобы пирог успел испечься, - услышал я. - И поесть я пока не приготовила, у меня всего две котлеты и жареная картошка.
        - Спасибо, - сказал я смято, а хотел сказать: «Я очень благодарен. Извини, что столько времени мама не приходила к тебе». «Я тронут!» - хотел я сказать. Положил трубку, а в пальцах долго ещё жил холодок страха - вдруг бы Тоша отказалась от встречи с мамой? И нежность к Тоше сделала меня слабым: я уселся на свою тахту в своей комнате и долго сидел, пытаясь победить слабость и волнение: как пройдёт эта наша первая встреча втроём?!
        Мама ушла переодеваться.
        - Где отец? - крикнул я. - На работе?
        Она появилась полуодетая в дверях, с распущенными волосами, с расчёской в руках.
        - Он поздно приходит? - спросил я.
        - Он вообще не приходит, вот уже полгода, - сказала мама.
        И только тут я, эгоистище, оторвался от себя и своих проблем!
        Мама причёсывалась, закалывала волосы, а я разглядывал её. Она на себя не похожа: потерянная.
        - Звонит, спрашивает, что надо, как чувствую себя, звонил ли ты и что говорил.
        И вдруг у меня волосы шевелятся на голове: это же я виноват в том, что отец ушёл от мамы. Он поставил условие: я должен дважды в неделю бывать у них. Тогда он не бросит мать. Папик порой звонит мне, игривый, выдаёт весь набор своих шуточек, каждый раз спрашивает, как я возношусь к Олимпу, доволен ли общественными делами?! Домой не зовёт, на встречах не настаивает. Я виноват перед мамой, один я.
        Мама смотрит съёжившимися глазами - откуда столько морщин взялось? Мама - исплакавшаяся. Жёлтые подпалины на лице, такая кожа у того, кто не выходит неделями на улицу.
        - Как твоя работа? - спрашиваю я.
        - Да пока бюллетень, - виновато говорит мама. - Что-то сердце шалит.
        - Почему же ты не говорила мне? Я же каждый день звоню!
        Робким, незнакомым движением мама приглаживает волосы, одёргивает юбку.
        - У тебя дела. У тебя своя жизнь. Я и так тебе напортила много. Теперь я поняла, что ты пережил: ни отец, ни мать не признают твоего выбора!
        - Кто же тебе приносит продукты, готовит? - спрашиваю я растерянно. - Как же ты тут совсем одна? И отцу не говорила, что заболела?
        - Не говорила.
        Я виноват в её болезни и в том, что отец ушёл, да и в том, что раньше, давно, в школе, не рассказал маме о Тоше, не доверился, не захотел познакомить их. Только я виноват.
        - Мама, плюнь, - говорю я сердито. - Он не стоит тебя. Я с тобой. Я помогу тебе. Мы с Тошей… - Я запнулся: а что, если они не понравятся друг другу? - Тоша просила не спешить, она печёт в твою честь пирог. Причешись, как ты причёсывалась на праздник, помнишь, волосы вперёд? Постарайся не думать об отце. Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя несчастной! - лепечу я беспомощно.
        - Двадцать лет, Гриша, я была самой счастливой женщиной. Двадцать лет! Ты понимаешь? - Она давится слезами, и я бегу за водой. Как маленькую пою её, обнимаю, глажу. - Вы оба бросили меня, сразу.
        - Я не бросил. Прости меня. Я всегда с тобой! Но я очень занят. Так сложилось.
        - Я понимаю, дела. Чем дальше, тем больше дел. Как жить? Не могу привыкнуть…
        - Привыкни, прошу тебя, - говорю я зло. - Он - такой, он только о себе…
        - Не нужно, Гриша, - просит мама жалобно. - Он - отец. Он любит тебя больше всех. Он думает о твоём благе. Какие-то связи поднял… кому-то… в твоём институте… чтобы тебя выдвинуть…
        - Что ты говоришь, мама?!
        Но я уже понял, кому обязан Тюбиковой заботой. Так это отец двигает меня: свои связи отдал Тюбику. Странно, я довольно равнодушно воспринимаю эту сенсационную для меня новость, меня больше тревожит сейчас состояние мамы.
        - Он обиделся на тебя, почему ты так рано от нас ушёл, - говорит жалко мама. - Он считает, я виновата, я так воспитала тебя - в небрежении к нему. Не надо, Гриша, судить его. Он так безумно любит тебя!
        - Мама! Не принижай себя, не смей. Именно ты научила меня любить. Если бы не ты, я не был бы так счастлив…
        - Ты счастлив?! - спрашивает мама и улыбается по-детски. - Слава богу, ты счастлив… А я решила…
        - Это из-за другого, это…
        - Плохо в институте?
        - Долгий разговор, мама…
        - Ты счастлив?! Спасибо, Гриша, спасибо.
        10
        Наши окна выходят на юго-восток, и половину дня дом залит солнцем.
        Свой творческий день я провожу у окна. Ставлю мольберт так, чтобы солнце падало на него. Это делать не рекомендуется - под солнцем трудно уловить тональность и свет, но я где-то вычитал: Ван Гог любил поворачивать мольберт к солнцу. Ван Гогу можно, а мне нет?!
        Этот апрельский день начался обыкновенно, как всегда, - мы вместе с Тошей позавтракали, и она ушла на работу, а я повернул мольберт к солнцу.
        Обыкновенная курсовая работа.
        Настроение у меня мерзкое - ещё и поэтому мне нужно солнце. Я уже давно живу двойной жизнью - Тюбиковой и Тошиной. Самое отвратительное то, что я от Тоши вынужден скрывать свою вторую жизнь. Не могу объяснить, как я умудрился подписать отпечатанное Тюбиком «моё» заявление с просьбой «принять меня в ряды»… Не могу объяснить, как я оказываюсь на приёмах иностранцев и в разных высоких комиссиях вместе с Тюбиком и деканом. Сам я никуда не лезу, смирно сижу на занятиях, но меня изымают из аудиторий и ведут - послушного, бессловесного, равнодушного. Моё имя уже знают, оно звучит на всех собраниях, конференциях, оно звенит даже у меня в ушах - отчуждённое, гладкое, плакатное: Григорий Холодов, Холодов Григорий!
        При Тоше я пытаюсь быть таким, какой нужен ей: для неё сделал несколько холстов по Достоевскому. Одной рукой Раскольников замахнулся - убить старуху, другую под косым и щедрым снегом протягивает Мармеладову - спасти его. Ещё холст - князь Мышкин, дитя среди чудовищ, рожи которых кривятся, смеются.
        Изменились наши отношения с Тошей. Чтобы уверить её в том, что я прежний, я стал более болтливым. Раньше слово при ней получалось с трудом - тормозилось тем, что наполняло меня, сейчас я стараюсь почаще произносить «моя любимая», «моя хорошая», рассказываю полустёршиеся истории папикиных гостей, услышанных в детстве, или анекдоты и транжирю, расплёскиваю себя. Нет, не меньше моё чувство к Тоше, но оно другое: более суетливое, более внешнее.
        Из-за постоянного ощущения вины перед ней сегодня я поднялся раньше на два часа, чтобы доставить ей радость - позавтракать вместе с ней, она любит есть вместе. Но она ушла, и осталось только то, что я не выспался, то, что я мелкий, как вода в луже. И осталось солнце - от неё!
        В это утро солнце апрельским светом заливает комнату, пыль плывёт светящимися точками. Мы не замечаем её в несолнечные дни, как она вплывает в нас и нашпиговывает нас. Мы замечаем только, что трудно дышать, или то, что щемит сердце или душит кашель.
        Что подвело меня к её столу? Солнце, пыль, тайна её души?
        Стопкой - записные книжки. Нельзя, стыдно смотреть незаконченную работу. Нельзя, стыдно читать чужие письма. Но я не знаю, с кем Тоша дружит, - она никого не зовёт к нам, с кем встречается после занятий. Домой приходит в шесть-семь, хотя освобождается в два. Я не знаю, с кем она говорит по телефону. Звонят ей часто и мужские и женские голоса. Я не понимаю, о чём она говорит с людьми, не могу уловить смысла, хотя часто прислушиваюсь к разговорам.
        Я хочу узнать имена людей, с которыми она связана телефонными проводами.
        На первой странице верхней записной книжки - обычные данные о владельце. На второй - имена, против каждого - цифра. Сперва я не понял, что это. Белиберда какая-то - имя и цифра, но вдруг меня осенило: это же её долги! Тамара - двести, Сеня - сто пятьдесят, баба Зюма - триста пятьдесят. И так далее. Долгов у неё восемьсот рублей! Ошарашенно гляжу на эти имена и цифры. Обнов она себе не покупает, едим мы без излишеств - картошка, каша, мясо. Я даю свои сорок рэ стипендии. Да ещё от «патрета» осталось двести пятьдесят рублей. Откуда долги?
        Тут же книжка оплаты квартиры, я стал листать. Вот это да! Пятьдесят восемь рублей стоит в месяц квартира, больше моей стипендии на восемнадцать рублей!
        А сколько, интересно, идёт на еду?
        Я вспомнил мамины сетования - не хватает того, что даёт отец, а давал он сто пятьдесят. Да мама ведь ещё что-то получала! Значит, дома шло на еду около трёхсот?
        Наверное, у нас с Тошей тратится не меньше ста пятидесяти, а получает она сто десять. Ясно. В месяц ей приходится занимать не меньше пятидесяти рублей, это точно. Из месяца в месяц.
        Всё равно восемьсот не набежало бы! И вдруг меня осенило - а лето?! Мы же ездили на море! Восемь рублей в сутки комната. А за тридцать дней?! Двести сорок?! А я-то был горд, что внёс в поездку сто пятьдесят рублей! На питание вместе с фруктами уходило наверняка ещё рублей восемь, значит, вот ещё двести сорок, итого - четыреста восемьдесят. А дорога туда-обратно? Сто рублей она ведь стоила?! Стоила. Получается пятьсот восемьдесят. Ну и мелочи - автобусы, лодки, кино… Цифры устроили в голове пляски: подскакивали одна к другой, легко заменялись новыми, суммирующими изначальными! Вот это да! Где же она могла взять такую огромную сумму?! Только занять.
        Самолюбие не даёт мне признать, что даже себя я не могу полностью обеспечить, не то что её. А ведь сама она никогда не научится добывать деньги!
        Что же я столько времени валял дурака? Почему слушался её?! Пусть она намного старше, она совсем девочка: не умеет жить и ничего не понимает в жизни. Тюбик прав, надо становиться мужиком, надо брать всё в свои руки. Пройдёт выставка, я получу много денег. И пусть Тоша попробует не взять!
        Аккуратно переписываю в свою записную книжку имена тех, кому она должна. Сам отдам её долги. Да, но кто они, как их фамилии?
        Почему ни разу я никого из них не видел? Стесняется она меня или не хочет делить себя между мной и ими? Почему возвращается в шесть-семь, если заканчивает в два?! Как получилось, что я ничего о ней не знаю?
        Плывёт по комнате её бледное лицо. Ямочка на правой щеке, когда она улыбается. Пушок над верхней губой.
        И я пишу её лицо, впервые. Почему раньше не делал этого? Пробовал, конечно. На всех уроках. Отдельно глаза. Отдельно большой рот. Отдельно улыбку. Отдельно щёку с ямочкой. Сколько листков с её чертами! А целиком лицо, глядя на которое у меня сразу начинает кружиться голова, ни разу даже не набросал. И сейчас дрожит рука, вьётся неуверенная линия: вдруг её лицо на холсте разъединит нас, вдруг, настоящая, живая, она исчезнет, а мне останется холст?
        Не нужно никакого портрета, она - рядом.
        Но рука уже не слушается. Вот уже её улыбка. Только почему глаза грустные? Почему в них страх? Она боится жизни, а всё равно улыбается. Мне передаются её страх, её боль, которыми она запружена, как нарыв гноем. Я - мужик. И я должен защитить её от жизни. И, если она не понимает, я сам на свои плечи возьму всю ответственность и за неё, и за её страх, и за её боли. Я проколю нарыв и выпущу гной.
        Солнце падает на холст, её лицо - в мерцающих бликах.
        Вижу её в роскошной машине. Мы с ней плаваем в бассейне. Мы с ней сидим в ресторане: музыка, мягкий свет, вкусная еда, движутся, обнявшись, люди. У неё запрокинуто лицо, полузакрыты глаза, мы вместе плывём в музыке, и больше нет в ней боли.
        Открываю глаза. Передо мною её лицо сегодняшнее.
        Мне становится не по себе: я не смею делать её портрет. Нельзя. Табу. Почему «табу», объяснить не могу, эта уверенность изнутри: нельзя.
        И я сворачиваю холст и прячу на дно чемодана, который стоит в кладовке.
        Стучит в голове: я переступил запретное, совершил недозволенное, я не смею касаться её улыбки, её боли, что-то случится.
        У меня есть на сегодня работа. Тюбик просил подумать о войне. «Готовится грандиозное празднование Победы - тридцать лет, шутка ли?» Не шутка. Победа в справедливой войне - дело святое. Но что нужно от меня Тюбику?
        Тоша наверняка выдала бы Тюбику жертв войны: женщин, детей, тех, кому стреляли в спину. А Тюбику наверняка нужен героизм народа!
        Две дороги, два видения, два способа жить.
        А я что вижу в войне? Какие произведения о войне нравятся мне? Любимый Тошин писатель - Василь Быков. «Сотников» для Тоши - самое серьёзное произведение о войне. Но не возводить же виселицу ко Дню Победы? Конечно, в данном случае Тюбик прав больше - мы победили потому, что у нас героический народ. Да, жертв - миллионы. И погибли, может быть, самые лучшие, но праздноваться-то будет День Победы! Тюбик ждёт праздника, а не смерти. А мне нужно совместить Тошино видение и то, что хочет получить Тюбик.
        Стоят матери возле братской могилы. Могила - в цветах разных оттенков, тонкие деревья - в прозрачной зелени, матери - в чёрном. Из-за горизонта восходит солнце. Его лучи как бы несут к матерям солдата. Он молод, почти мальчик, волосы не коротки, видно, война кончилась давно. В одной его руке пилотка, на плече вещмешок, он в пыли, но освещён солнцем. Матери - полубоком к могиле, лицами к солдату, и столько в каждой надежды: может, именно её сын вернулся!
        Тоше понравится. И Тюбику понравится.
        Я натянул холст.
        А где солнце?
        Ушло. Сколько же сейчас времени?
        И вдруг я почувствовал, что не один, в доме кто-то есть. Препротивное ощущение. Я не трус, но липкий пот пополз по хребту.
        Сколько сейчас может быть времени?
        На цыпочках подошёл к двери, выглянул - коридор пуст. Звуков в квартире нет, а чувствую: я не один, словно кто-то затаил дыхание.
        В большой комнате на тахте сидит Тоша.
        - Это ты?! - воскликнул я облегчённо. - Когда пришла? Я не слышал.
        - Давно, - сухо ответила Тоша.
        - Что случилось? - удивился я её тону. - У тебя неприятности?
        - По-моему, неприятности у тебя.
        - Какие? - спросил растерянно я. - Не с мамой ли?!
        Тошино лицо перекосилось, не она это, незнакомая, отвратительная баба. И, будто подтверждая своё новое обличье, Тоша закричала:
        - Ты меня обманул! Ты ничтожество. Ты, ты… приспособленец и гайка! - кричала она. - Ты продался!.. Не хочу больше видеть тебя!
        Я хлопал глазами, ничего не понимая. Как бомба, взорвалась во мне ответная злоба и кровью кинулась в голову, застилая и истерически кричащую Тошу, и её холсты.
        - Ты не смеешь меня оскорблять! Сама дура!
        - Смею! - кричит Тоша. - Ещё как смею! Собирай манатки и катись отсюда. Не желаю находиться с тобой под одной крышей. Ты как твой отец… конъюнктурный и ловкий. Ты не человек, ты ничтожество… как твой отец. Ты мне такой не нужен. Прочь!
        - При чём тут мой отец, когда ты в глаза его не видела?! - завопил я.
        - Ещё как видела! Он меня проституткой обозвал, он предлагал мне переспать с ним, он, мол, лучше тебя, а ты щенок и сопляк! Он считает, всё продаётся и покупается. И ты… Я думала, ты это, это… необыкновенный человек, - она запнулась, заплакала, - а ты - такой же, - прошептала после долгой паузы. - Продажный, прёшь наверх, как танк, лижешь…
        Я осел на стул.
        - Ты сегодня встречалась, сейчас… с моим отцом? - робко, жалко, извиняющимся тоном спросил я. Нанесённое ей оскорбление нанесено и мне. Она проститутка?! Отец предлагал ей жить с ним? - Мысли путались, я никак не мог ухватить того, о чём она говорит.
        - С твоим отцом я встречалась, когда ты переехал ко мне. А сегодня я повела своих учеников на твою выставку - поучить их… - Она снова не воинственная, измученная. Злость разлетелась в осколках крика, но Тоша отчуждена от меня: тусклая, немолодая, усталая женщина. - Ты предал и себя, и меня, - говорит она. - Уходи. Я не хочу больше жить с тобой. Уходи!
        - Как получилось, что ты встретилась с моим отцом? Почему не сказала мне, когда собралась с ним встречаться?
        Тошу назвать проституткой?! Нужно быть слепым, глухим, идиотом… Даже председатель, холодный и глупый индюк, если бы хоть раз увидел Тошу, никогда не посмел бы не только назвать её так, подумать даже!
        - После выпускного вечера… звонил в школу… сказал, нам надо встретиться, пригласил в ресторан. Нет, сначала заявил, что я проститутка. Я так растерялась, даже не защитилась. Положила трубку. Он пришёл в школу. Извинился за проститутку, сказал, мучается, нам надо поговорить. Буквально заставил пойти с ним.
        - Ну?! - торопил я её.
        А она молчала.
        - Зачем пошла, если он оскорбил?
        Долго молчит. А потом тихо говорит:
        - Виноватой себя почувствовала. Может, в самом деле я всё так устроила? Он сказал, не может жить без тебя, потому сорвался. Сказал, просит помочь вернуть!
        «Ишь, психолог!»
        - Ну?! Дальше! - процедил я.
        - Привёз в «Прагу». - Она снова замолчала. Сидит ссутулившись, кутается в кофту, хотя в комнате жарко.
        - Ну?!
        - Что «ну»? Заказал кучу разносолов, пытался напоить, говорил пошлости: «А мой сын не дурак, не теряется», «отхватил». Пытался руки целовать. Танцевать чуть не волок.
        - Пошла?
        Она устало мотнула головой.
        - Разозлился. Не пью, целоваться не разрешаю, не иду танцевать. И… снова влепил мне «проститутку» - мол, я собираюсь искалечить тебе жизнь, разрушила семью. Ты, мол, держал его дома. А я, подлая, хитрая, корыстная, в элиту захотела, увела из дома.
        - Так и говорил?!
        Не могу победить дрожь, меня бросает то в жар, то в холод, стыд заливает потом.
        - Я встала, пошла к выходу. Он за мной. При всех начал оскорблять… а я… иду и иду. Так и ушла. - Она вдруг засмеялась. Я уставился на неё. - Убеждён, что неотразим, что элита, что он решает: жить - не жить. А ведь ничто.
        Ничто-то ничто, а сколько лет не может пережить!
        Спросил виновато, точно я нанёс ей оскорбление:
        - Почему мне не сказала?
        - Что бы ты изменил? Встреча же уже состоялась! И никаким способом нельзя её ликвидировать - была! Что бы ты сделал? Навсегда разорвал бы с отцом отношения? Мучился бы сам? За себя и за меня? Жалел бы меня? Всё пустое. Не думай об этом. Сегодня к слову пришлось. - Она говорит теперь по-доброму, но так говорят с чужими, я понял, о разрыве - серьёзно, и чем мягче, чем тише она говорит, тем твёрже её решение и безнадёжнее моё положение. - Твои картины чудовищны, сладки. Коровы счастливы, Маруся и председателева любовница - одинаковые ударницы, только одна толстая, другая тощая, колхоз благоденствует, председатель - эталон порядочности и доброты, и когда ты успел написать этот новый портрет?! - Она увидела моё удивлённое лицо. - Или председатель привёз свой? Это позор. Мне стыдно. И я не хочу находиться с тобой под одной крышей. Ты всё равно пойдёшь по пути твоего отца, это генетика. Прошу тебя, умоляю, уйди. Мне не по силам терпеть. Тебе есть куда уйти: своя комната, любящая мать. Я бы ушла, но мне некуда. Не могу же стеснять друзей! А комедий не люблю: переехать к приятельнице и ждать, когда ты
выкатишься, не для меня. Вот твои двести тридцать рублей, для начала жизни пригодятся.
        И тут я заорал:
        - Блаженная! Ты не знаешь жизни. Разве можно жить так, как ты живёшь? В долгах?! Униженная?! Что толку от твоего таланта, если ты одна зритель своих картин?! Кому нужна ты, твоё творчество? Да, время - противное, нужно ловчить, нужно уметь устроиться…
        - Нет! - перебила она. - Не нужно.
        - Я не хочу, чтобы ты была унижена, я хочу обеспечить тебя, я хочу дать тебе…
        - Не надо! - снова перебила она. - Я не хочу быть обеспеченной и не хочу никаких благ. И не хочу признания тюбиков, понимаешь, они для меня не судьи. Я не признаю внешней жизни, внешнего успеха. Пусть хоть кто-то когда-нибудь, я не спешу, заплачет над моими картинами, пусть начнёт жалеть людей, больше мне ничего не нужно. Ты… я придумала тебя, я вообразила… ты меня любишь больше жизни, чувствуешь, понимаешь, ты - это я.
        Ошеломлённый, я забормотал:
        - Я в самом деле люблю тебя больше жизни, я чувствую тебя, понимаю и хочу тебе… тебе создать условия…
        - Не мне, себе, - отрезала она. - Гриша, ты верь мне, ты прислушайся к тому, что я говорю, мне не нужно то, что нужно тебе, а ты не сможешь жить так, как нужно мне. Прошу тебя, умоляю, давай разойдёмся, иначе я надорвусь, я не хочу терпеть! - Она плачет, горько, навзрыд.
        Я выскочил из дома.
        Всё-таки Тюбик разрушил мою жизнь!
        Заберу с выставки свои картины. А если Тюбик не отдаст добровольно, верну им первоначальный вид!
        Автобуса долго нет. Схватил такси и погонял водителя всю дорогу. Лифта ждать не стал: через три ступеньки взлетел на пятый этаж.
        Тюбик оказался дома.
        - Валя! - задохнувшись от радости, воскликнул я. - Валя! Ты ведь человек! Ты ведь ещё не совсем обюрократился! Валя! Верни мне мои картины!
        - Ты с ума сошёл!
        Он в махровом малиновом халате, монументальный, раскрасневшийся, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, и на его лице - искреннее изумление.
        - У меня рушится жизнь, я молю тебя!
        - У тебя начинается жизнь! То не жизнь была, эпизод, и чем скорее он закончится, тем лучше. Сегодня были представители ЦК, одобрили. Ты здорово поднял престиж нашего института. Ты не понимаешь, какого масштаба ты художник.
        - Валя, больше живописи, больше себя я люблю её. Не делай меня несчастным.
        Он усмехнулся.
        - Я сделаю тебя счастливым. Кто мешает тебе любить её? Люби. Баба есть баба, и никакая не захочет остаться одна. Пошумит и смирится. Ещё как будет довольна!
        Медленно, едва переставляя ноги, я побрёл домой.
        Тоша сидит всё в той же позе, будто не прошло полутора часов моего отсутствия.
        - Прости меня, - говорю я. - Я пытался убедить этого идиота, хотел забрать картины с выставки. Прости меня, больше я не буду идти у них на поводу, прости меня.
        Я опустился на пол и положил голову ей на колени. Только бы она не оттолкнула.
        Она сидит, как сидела, вроде не заметила, что я положил ей голову на колени.
        - Не гони меня. Я не смогу жить без тебя… Больше жизни… Я тебе хочу…
        - Не надо, - прерывает она меня, и голос её твёрд. Она очень уставшая. И не гонит меня, и не отталкивает.
        11
        С этого дня жизнь окончательно раздвоилась. Я не смог отделаться от Тюбика, который быстро занял ответственный пост в Союзе художников и ввёл меня в официозную элиту, и не смог предать Тошу до конца. В течение вот уже нескольких лет для неё специально я пишу картины, которые ей могут понравиться, и скрываю от неё всё, что может причинить ей боль или вызвать гнев: успехи на выставках, приём в партию, возносящие меня статьи и восхваления на собраниях. Только мастерскую, которую мне дали вне очереди, скрыть не смог, потому что я часто в ней работаю. Фактически силой я вытребовал у Тоши книжку квартплаты и сам теперь оплачиваю квартиру. Я сам приношу теперь продукты. Завёл знакомство с мясником и за некоторую мзду всегда получаю лучшие куски. Наконец-то я стал кормильцем.
        В дом я купил хороший проигрыватель вместо Тошиного старого, и мы вместе часто слушаем Шопена или Чайковского. Я вожу её на курорты и в санатории. Дарю ей тряпки, какие могу достать. В общем, делаю всё, чтобы Тоше было спокойно и комфортно жить.
        Две жизни даются мне, к моему удивлению, легко, они не соприкасаются друг с другом. Тюбиков мир никак не соединяется с Тошиным.
        С Тошей я совсем другой, чем в Тюбиковом мире: вникаю в книги, которые она читает, сам читаю книги об искусстве и о жизни замечательных людей. С Тошей я тих, сговорчив и никогда не говорю ни о деньгах, ни о карьере.
        Вечер. Мы ужинаем. Снова мои любимые оладьи с изюмом. Кладу на них сметану и вишнёвое варенье, запихиваю всё это богатство в рот и долго жую. Жую и смотрю на Тошу.
        Вечер. Тоша читает, я читаю. Тоша лежит на животе. Она часто и спит на животе. Я сижу около неё под торшером в кресле. Свет падает ей на щёку и угол глаза. Отрываюсь от книги и смотрю на неё. Ничего больше не нужно, только бы она была рядом. Не выдерживаю, пересаживаюсь к ней на тахту, глажу её мягкие волосы.
        - Тошенька, малышка моя, - говорю я. - Белочка моя! Что делают твои ушки, что делают твои глазки? - лепечу я, изнемогая от нежности. Я хочу услышать «ушки слушают тебя», «глазки смотрят на тебя», но Тоша морщится. - Тебе не нравится то, что ты белочка?! Хочешь, я сделаю тебя другой зверушкой? Но ты пушистая, я чувствую, какая ты пушистая, больше всего ты похожа на белочку, ушки с кисточками, хвостик пушистый!
        К сожалению, часто вечерами я занят: приёмы, выставки, нужные встречи. Почему-то везде и всегда требуется личное участие.
        Иногда, очень редко, я прошу Тошу принять нужных мне людей. Я, конечно, не говорю ей, что тот или иной человек - нужный, я говорю, что это мой хороший товарищ. И Тоша закатывает пир - печёт пироги, сладкие и с мясом, запекает индейку или мясо, делает свои коронные салаты. Она улыбается гостям, мило рассуждает о погоде, об изысканных блюдах и упорно молчит, когда речь заходит о выставках и политике, улыбается дежурной улыбкой. Свои картины она в такие дни снимает.
        В один из дней она пригласила меня в «Современник» на какой-то модный спектакль, а я на этот день уже позвал в гости Евгения Николаевича.
        Тюбик развернул бурную деятельность по моему приёму в Союз художников, а Евгений Николаевич - председатель комиссии. Думаю, и так приняли бы, но Тюбик уверил меня, что всё зависит от него. Они с Тюбиком на «ты», хотя Евгений Николаевич старше нас на добрый десяток лет. Он курчав, чернобров, улыбчив.
        Тоша ничего не сказала мне, билеты кому-то отдала, еды вкусной наготовила.
        - Какая у тебя очаровательная жена! - сказал свои первые слова председатель комиссии, войдя в наш дом. - Прелесть!
        - Садись, Жэка! - приглашает Тюбик, как за свой стол, а сам наступает мне на ногу, давай, говори что-нибудь.
        - Садитесь, - приглашаю и я.
        Мне не понравилась вольность, с которой Жэка заговорил о Тоше, мне не нравится, какими глазами Жэка смотрит на Тошу, но Тюбик предупреждал меня, что Жэка любит признание, комплименты, и я буквально вымучиваю из себя любезности.
        - Антонина Сергеевна и я очень рады принимать вас в своём доме, мы очень благодарны вам, что вы навестили нас. Мне Валя говорил, вы прекрасно играете в теннис?!
        В теннис. Теннис теперь символ элитности в нашем с Тошей доме.
        Как всё может в одно мгновение стать с ног на голову! Теннис - это мой папик. Папик объявился сам: в одно из воскресений по телефону вызвал меня на улицу. Он сидел в своей новой роскошной «Волге» рядом с мамой. Распахнул передо мной чёрную блестящую дверцу.
        - Садись. Есть разговор, - сказал он.
        Мы не виделись три года. Он не проявлял никаких попыток встретиться, как теперь я понимаю, всё-таки испытывая чувство вины перед Тошей и передо мной.
        - Мама говорит, вы по воскресеньям вместе обедаете?!
        - Ну?!
        Папик не изменился, так же молод, так же самоуверен, так же весел и жизнерадостен.
        - Я к тебе имею отношение?
        - Ну?! - повторил я не очень любезно.
        - Я хочу обедать с вами, семьёй!
        И я не выдержал:
        - Ты бы подумал о том, что имеешь ко мне отношение, когда оскорблял мою жену, - сказал я резко. - Не зная её, посмел назвать проституткой! Ты не уважаешь меня, за моей спиной унижаешь меня.
        - Ну, Гриша, - по обыкновению прервал меня папик, - это всё в далёком прошлом, я же не мог предположить особую ситуацию, такую редкую в наши дни, ты слишком молод и не знаешь, какие хитрые и коварные женщины. Что скрывать, тебе повезло. Я же вижу, как прочен и серьёзен ваш союз. Вот и мама говорит… Я попрошу у твоей жены прощения. Сделай доброе дело, пожалуйста, поднимись к ней, спроси разрешения поговорить… заступись за меня. У меня один сын, я хочу общаться с тобой.
        Мама молчит, но я понимаю: для неё общие обеды - единственная возможность видеться с папиком.
        С тех пор, вот уже много лет, мы обедаем вчетвером. А по субботам мы с папиком играем в теннис. Раньше папик вообще спорта не признавал. «Глупо тратить столько времени на чепуху, - говаривал он, - всё равно предначертан путь человека, и смерть предрешена». Но в те три года, что мы не виделись, кто-то, из высшего эшелона, объяснил папику, что большой теннис - спорт для посвященных, познакомил с уникальным тренером, и папик ринулся в этот престижный спорт со всей своей энергией и страстностью. Довольно легко освоил его премудрости и стал играть на хорошем уровне. Встретившись со мной, в первый же час начал наступление. «Тебе нужен теннис! Прежде всего красота». Для папика красота заключалась в белизне костюма, в ритуале приветствий, в ракетках лучших иностранных фирм, в гармоничности движений игры. Конечно, уникальный тренер драл с клиента три шкуры, но большие деньги, по убеждению папика, окупались и неизменным удовольствием, и резким улучшением здоровья. А для меня папик готов был и разориться - лишь бы я встал с ним на корт!
        Так в мою жизнь вошёл и вот уже несколько лет является самым замечательным отдыхом теннис вместе с новым папиком, изо всех сил пытающимся относиться ко мне как к равному. Разве папик откажется пробить Жэке время на зимнем корте, разве не «поделится» своим тренером?! Да если папик узнает, для чего мне нужен Жэка!
        - Я играю прекрасно?! - удивился Жэка и уставился на Тюбика, как на предполагаемый источник информации. - Валище преувеличивает, я едва начинающий. Хотел бы…
        - В чём же дело?! - горячо говорю, радуясь тому, что он смотрит на меня, а не на Тошу. - Я вас сведу с лучшим тренером Москвы, я помогу вам с кортами. Мой папик связан со всеми кортами Москвы!
        - Индюшка! - воскликнул Тюбик. - Любимая моя еда! С корочкой. Только вы, Антонина Сергеевна, могли создать такую красотищу, произведение искусства!
        Тоша улыбнулась, но в её глазах мелькнул недобрый огонёк - в отличие от Жэки она лести не любит.
        - Салаты попробуйте и пироги! - угощаю я.
        - О, о салатах мы наслышаны! Высокий класс! - патетическим тоном говорит Жэка. И снова тень проходит по Тошиному лицу.
        Сижу, как на раскалённой сковородке, решаю сверхзадачу. С одной стороны, нужно дать понять Тоше, что Жэка мне ни для чего не нужен, просто приятель, с другой, я должен утопить Жаку в лести, но Тоша тут же это поймёт. Как совместить две несоединимые программы?
        И тут мне помог папик. Есть у него этакий непринуждённый тон, лёгкий, игривый, на грани лжи и правды! Чуть-чуть изменить выражение лица, и только очень тонкий человек поймёт, что ты играешь. Тоша поймёт. Но, если говорить о нейтральном, о неинтересном для неё, может, и проскочит?! Я расстегнул куртку, точно мне стало немыслимо жарко.
        - Если задуматься, какую роль может играть теннис в жизни человека? Развлекательную? Оздоровительную? - Главное, без передышки значительным голосом пороть чушь, которую Тоше слушать неинтересно. Главное - усыпить её бдительность. Она перестанет слушать, и я свободен: она не поймёт сути сегодняшнего вечера! Собственно говоря, одним теннисом вполне можно вспахать целину наших отношений с Жэкой, заставить почувствовать зависимость от меня и моего папика. - Не развлекательную, не оздоровляющую и даже не эстетическую, отнюдь, хотя это очень красивый вид спорта, - бодро и громко говорю я. - Теннис поднимает человека. Почему? Сейчас объясню. Ни один вид спорта не имеет таких ритуалов, как теннис. Футболисты начинают сразу разыгрывать мяч, легкоатлеты заняты каждый лишь собой, а тут тебе - «здравствуйте», «спасибо», «очень приятно!», «до скорой встречи», а тут тебе белые одежды, а тут тебе - изящные движения, сам удар ракеткой по мячу изящен. И человек, выходящий на корт, чувствует себя личностью значимой, единственной в своём роде, к которой относятся уважительно. Ваша фигура прямо-таки создана… - Я
покосился на Тошу. Она уже отключилась, как я и рассчитал. Я знаю это её состояние - погружена в себя! - Торс у вас, разворот плеч… - ловлю я миг удачи и рассыпаюсь в комплиментах.
        Жэка уплетает Тошины салаты, на щеках рдеют яркие пятна удовольствия - первые признаки верности выбранного мною наступления: он готов выставить себя на обозрение изысканной публики, готов пожинать лавры, хотя невысок, довольно Жидковат, и вовсе неизвестно, научится ли играть.
        - Я хочу за тебя выпить, - говорит Тюбик Жэке. Тюбик может позволить себе «ты», он чуть ли не со школьной скамьи в Союзе художников, и уже какой-то крупный партийный чин, и теперь от него зависят блага художников: выставки, путёвки, поощрения. - Ты человек современный, - делает Тюбик ему сомнительный комплимент, - можешь достать звезду с неба! Я пью за твои успехи, за твой престиж.
        Тоша морщится. Всё-таки слушает. Я ничего не могу сделать - пусть морщится. Слава богу, не я «лью елей», Тюбик, а к Тюбику у Тоши устойчивая антипатия, тут уж ничего не поделаешь - что бы Тюбик ни сказал, Тоша будет морщиться.
        - А я пью за здоровье, - говорю нейтральные слова. - Будет здоровье, человек возьмёт то, что ему нужно от жизни.
        Делаю вид, что пью, даже гримасу корчу, а сам едва пригубливаю, ставлю полную рюмку за вазу с пирожками, чтобы не увидели Тюбик с Жэкой, мне нельзя пить, я должен быть в форме, рассчитывать каждый ход, осторожно произносить слова.
        - Спасибо, - говорит Жэка. Он лоснится, словно маслом помазанный. - Позвольте и мне поднять тост. За приятное, замечательное знакомство! - Он смотрит на Тошу и ещё больше лоснится. - Такая красивая, я почёл бы за честь написать ваш портрет. Фактически это моя специальность! Такие глаза! И такая хозяйка!
        Это уж слишком: за почти совершившийся факт - вступление в Союз я должен расплатиться… Тошей?! Портрет?! Этого ещё не хватало. Не ожидал от него подобной прыти.
        А Тоша улыбается. Пленительно, сверкая ямочкой.
        - Боюсь, вас ждёт разочарование, - говорит она кротким голосом, от которого у меня кружится голова. - Ни на фотографиях, ни на портретах не получаюсь. - Она кокетничает с этим Жэкой! Глазищи сверкают, улыбка ослепительна.
        - У меня получится, - блестит зубами Жэка. - Я - мастер. Это единственное, что я умею делать хорошо. Я сразу вижу лицо. - И добавляет: - Тайну в лице человека.
        Тоша с любопытством смотрит на него: видимо, как и я, пытается понять, что хотел сказать Жэка. И я вдруг чувствую ненависть к нему: он обратил на себя Тошино внимание, ещё чего доброго Тоша согласится. Кровь бросается мне в голову, сжимаю кулаки, скажи он ещё хоть слово, и я размозжу его красивую физиономию, но неожиданно встаёт Тюбик и говорит:
        - Посмотрите, товарищи, на меня. Разве я не похож на инопланетянина? Сейчас все побесились с этими летающими тарелками, а ведь от одного невежества люди верят любым слухам, правда, Евгений Николаевич?
        Евгений Николаевич хлопает глазами, не понимает, к чему клонит Тюбик. И я не понимаю. И Тоша не понимает. И сам Тюбик, кажется, тоже.
        - Наша задача - осветить людское невежество. Предлагаю устроить конкурс фантастики. Такого конкурса никогда не было! Интересно же, кто как видит, представляет себе инопланетянина и летающие тарелки, и вообще все подобные сюжеты? Вы согласны, что это необходимо?!
        - Зачем? - спрашивает Жэка, и я не понимаю, к чему относится его «зачем». Жэка зол и не скрывает этого - его отвлекли от Тоши!
        А я благодарен Тюбику. Тоша выпала из-под Жэкиного взгляда, пошла на кухню за жареной картошкой. Выхожу следом - якобы помочь.
        - Тебе он понравился? - спрашиваю, едва сдерживая злость.
        Она не отвечает, вытаскивает из духовки сковороду.
        Я сжимаю её плечи.
        - Нет, ты мне ответь.
        - Больно, - говорит она, морщась.
        Я сжимаю сильнее.
        - Пусти, - говорит она.
        - Побежишь к нему? - Я готов убить её, но отпускаю. Меня сотрясает злость. Я уже вижу, как она в его мастерской под липким взглядом сидит в кресле, уложив руки на коленях, улыбается ему.
        Она не отвечает, и у меня темнеет в глазах.
        - Я, кажется, спросил тебя о чём-то?!
        Мимо меня она проходит в комнату, неся блюдо с картошкой. Плетусь следом, слепой от злости, дрожащий от страха.
        - Ну так как? - спрашивает Тюбик у Жэки.
        Я не понимаю, о чём они, но, видимо, Тюбик прочно отвлёк Жэку от Тоши или объяснил, что при мне не надо ухаживать за ней, уж не знаю, но Жэка не смотрит на неё, говорит о конкурсе фантастики. Конечно, я предполагаю в Жэке коварство, может, завтра же он явится в Тошину школу и уведёт Тошу к себе, но сейчас мне явно ничего не грозит. А Тоша сникла: сидит равнодушная, холодная, тычет вилкой в картошку и не ест.
        Зато Жэка с Тюбиком усердствуют - у них ужа гора индюшачьих костей, а они берут ещё и ещё, и картошку лопают, и салаты. Жуют, чавкают и говорят о конкурсе.
        На Тошу Жэка в самом деле не обращает больше никакого внимания, и я окончательно успокаиваюсь, и я снова гостеприимен и любезен и даже поднимаю тост за процветание свободной живописи. Жэка соглашается со мной: «Да, да, живопись должна быть свободной» - и выпивает коньяк залпом, как водку. Жэка - само расположение ко мне, хлопает по плечу, называет Птахой. Расстаёмся мы лучшими друзьями, сговариваемся встретиться на теннисном корте. Я уверен, в Союз художников меня примут, но пока не знаю, какой ценой я расплачусь за поддержку Жэки - теннисом или Тошей.
        Когда правители уходят, я наливаю себе бокал коньяка и выпиваю залпом, как только что выпил Жэка.
        Мне становится жарко, возвращается злость на Жэку, но обрушивается она на Тошу.
        - Нет, ты скажи, он назначил тебе свидание? - подступаю я к ней.
        Тоша носит посуду и остатки пиршества на кухню. Я возникаю у неё на пути, когда она держит на блюде башню из грязной посуды и мисок с салатами.
        - Дала ему телефончик? - допытываюсь я, загораживая ей путь. - Как ты смотрела на него! Понравился?
        Она ставит на стул посуду, идёт в коридор, срывает с вешалки шубу, подхватывает сапоги и выскакивает из дома. Так мгновенно всё это происходит, что я не успеваю сообразить, что же произошло. А когда соображаю, она уже на лестнице. Я настигаю её, хватаю за руку, волоку наверх.
        - Ты куда? К нему?!
        Она морщится, но ещё молчит. Пытается вырваться, сбежать от меня, я волоку её в квартиру, захлопываю дверь.
        И вдруг она истошно кричит:
        - Я ненавижу тебя. Ты отвратителен мне. Как и твои приятели. Уйди! Прочь из моего дома! Ты мне противен!
        - А он не противен? - кричу я и замолкаю. Сквозь вязкий туман эхо: «Я ненавижу тебя. Ты отвратителен мне».
        - Ты ничтожен. Подражаешь своему папику! - с моей интонацией она произносит слово «папик»!
        - Оставь в покое моего отца!
        - Сам назвал в мой дом ничтожеств! Сам! - выплёскивает она и снова - решительное: - Прочь из моего дома!
        Лицо перекошено отвращением, и это я вызываю в ней отвращение.
        Бросаюсь перед ней на колени, целую ноги.
        - Прости меня. Я люблю тебя. Я не могу жить без тебя. Мне всё время мерещится, что тебя уведут. Я не могу, когда на тебя смотрят!
        Ловлю её руки, целую, крепко сжимаю их.
        - Пусти, - говорит она, - мне больно.
        - Ты никогда не любила меня, ты всё жалеешь о своём муже! - вырывается само собой. Ещё крепче сжимаю её руки, сдёргиваю с неё шубу и губами впиваюсь в её шею.
        А она с неженской силой отшвыривает меня, её бьёт дрожь. Но я слеп, груб и снова сжимаю её плечи.
        12
        - Поедем на два дня в Ригу, - просит она меня однажды. - Хочу в Домский собор. Хочу побродить по улицам Риги, там есть улочки очень узкие. Раскинешь руки, вот и вся улица. А ещё хочу взбитых сливок, - говорит она виновато. - Я очень люблю взбитые сливки. Поедем?!
        - Конечно, - готовно соглашаюсь я. - Когда?
        - На субботу и воскресенье. Мне хочется сделать в Риге несколько набросков, там есть такие старинные замки!
        - Ты же знаешь, в субботу у меня теннис! Ты же знаешь моего папика, он не простит, он же не успеет найти мне замену! А в воскресенье семейный обед!
        - А в понедельник - совещание, во вторник - выставка, в среду - деловая встреча, в четверг - делегация, в пятницу - поездка за границу. - Она не упрекает меня и не ехидничает, на меня не смотрит, добавляет тихо: - Я съезжу, Гриша, можно? Пообедай с родителями в ресторане, ладно?
        Её вид, её голос раздирают меня, глажу её по голове.
        - Ну я же правда занят! - говорю расстроенно. - Я же не гуляю!
        И, правда, на этой неделе многое решается, Тоша угадала, в частности вопрос о моей большой выставке в Манеже. Но я не могу сказать ей об этом, потому что не хочу, чтобы она познакомилась с работами, выставленными на выставку. Тошиными глазами смотрю на них: ходульные сюжеты, глянцевые штамп-лица, всё подделка, и мне стыдно перед Тошей. И, не дай бог, она увидит лакированную действительность, сработанную мною, но эта лакированная действительность нужна сейчас, и именно эти полотна кормят нас с Тошей последние годы. Именно они подняли меня на небывалую высоту: в мои тридцать лет у меня имя, власть, деньги, положение, авторитет, я знаменит. У меня есть ученики - я преподаю в Суриковском.
        Обнимаю Тошу. Её плечи - детские острые уголки, я укололся об них.
        - Белочка моя, - лепечу, - умоляю тебя, не уезжай, прошу тебя, не уезжай! Без тебя не могу. Я не представляю, как я переживу два дня и три ночи. Белочка, хвостик мой пушистый.
        Я вдыхаю её запахи, словно сил набираюсь. Я, в самом деле, не могу без неё: мне нужно хоть на мгновение уткнуться в неё, мне нужно ночью слушать её дыхание.
        - Белочка моя! - Я изнемогаю от нежности. - Потерпи, придёт время, мы поедем вместе.
        Она всё-таки высвобождается из моих объятий.
        - Когда? - спрашивает горько.
        Ночью меня обступают красномордые мои герои: производственники, колхозники, партийные секретари. Они улыбаются лживыми улыбками. Я гоню их, а они не уходят. Лезут целоваться. Они считают меня своим. Они откровенны со мной, не стесняются, говорят пошлости. Просыпаюсь от отвращения к ним, иду на кухню, пью воду - долго, булькая. Уговариваю себя, что их я придумал. Вот раковина в розовом кафеле, деревянные стулья с удобными спинками - Тюбик сосватал мне по случаю, оранжевый абажур над широким столом с розовой клеёнкой, за ним мы обедаем семьёй. А их, этих героев, нет в моей жизни!
        Пусть Тоша спит в нашей спальне, я иду в гостиную - в её мастерскую! Давно не оставался с Тошей один на один. Вот маленькая сирота, застывшая около железной ограды детдома. Ждёт чуда: а вдруг за ней придёт её мама? Дети играют, что-то лепят из снега, девочка прижалась лицом к ограде. И дети, и дом почти не выписаны, расплывчаты, фон - серо-коричневый, а ограда - каждой своей железной клеткой на переднем плане, за ней девочка-узница: ждущий глаз, сплющенный нос…
        Иду от картины к картине. Новых много, я их не видел. Тоша не показывала, я не интересовался.
        Едва намеченными световыми ступенями - лестница к солнцу: от левого переднего угла через всё полотно вверх. У истока лестницы - мальчик, задрал голову, его лицо - в солнце.
        Картина не закончена.
        Композиционно уязвима, громоздка.
        Тоша, родная Тоша! Как же за столько лет я не попробовал устроить ей выставку?! При моих-то связях, при моём-то влиянии! Попрошу Славика. Бывший ученик Славик послушен и безотказен, смотрит мне в рот, да он для меня сделает всё, о чём попрошу! Тем более что он метит в мои помощники, как только я получу пост, на который меня выдвинули!
        Представляю себе: в большом зале Тошины полотна и люди, пришедшие к Тоше. Останавливаются перед горящими христианами. Нет, невозможно. Нельзя так мучить людей! Нельзя выставить это голое, безнадёжное страдание! Жизнь не только в страдании, жизнь - в сочетании страдания с радостью, и нельзя перекашивать её, передёргивать.
        Беру лист грунтованного картона. Как давно я ничего не делал для Тоши! Заказы, выставки… я погряз в договорных полотнах, и у меня не остаётся сил и времени на жизнь для Тоши. Она давно не спрашивает, чем я занимаюсь, и ни разу не выразила желания приехать в мою мастерскую.
        Вот сейчас я подарю ей… она утром проснётся, она просыпается первая… зайдёт в мастерскую, она здесь делает гимнастику и одевается, чтобы меня не будить, и увидит… Ей… специально.
        Что же я хочу написать? Кого? Сумерки, снег? Ребёнка, оказавшегося в зимнем лесу, старика и старуху у общего очага?
        Я слеп. Не вижу ни лиц, ни композиции, ни цвета.
        Стучат ходики. Светят разными огнями Тошины картины, меня окружают Тошины люди. А где люди мои?
        И понимаю: я привык к заказам, я превратился в бездумного исполнителя - делаю то, что прикажут.
        «Ну же, придумай сюжет! - приказываю себе. - Раньше они сыпались из тебя, как из рога изобилия!» Даже с собой говорю штампами! А идей и сюжетов нет, из чувств один страх! Где я сам?
        А ведь я давным-давно ничего не читал, ни современной литературы, ни классики…
        - Тоша! - зову в отчаянии. Иду в спальню. - Тоша, спаси меня! Скажи мне: «Я - тайна. Мир - тайна. Я вижу…» Тоша, я ослеп, я не вижу…
        Она ещё не проснулась, она ещё не понимает, о чём я, силится ухватить, чего я хочу от неё, о чём я в ужасе твержу ей. Тоша морщит лоб, пытается сообразить - в мягком свете ночника лицо у неё детское, беспомощное.
        - Скажи «тайна», скажи «вижу»! Ну же, Тошенька, родная!
        Она вспоминает. И… зевает. Сладко зевает. Широко раскрывает рот, так, что видны пломбы и две железные коронки, и почему-то мне становится досадно, ещё хуже, чем было, я начинаю злиться.
        - Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Ты нарочно… Ты не хочешь помочь…
        - Я поняла, - говорит она мягко, тепло, как много лет назад говорила со мной. Она улыбается мне. - Ты хочешь ощутить то далёкое волнение, что сделало тебя художником?! - И обрывает себя, мягкую, тёплую. И снова зевает, уже не сладко, просто так, от скуки. И вся она в эту минуту далеко от меня. Да она умирает от скуки, уж так ей скучно, что лицо некрасиво перекашивается. - Не получится, Гриша, - говорит она наконец. - Ничего не выйдет. Ты теперь другой. Того трепетного мальчика нет.
        - Не болтай. Я тот же. Я ничуть не изменился. Я по-прежнему люблю тебя.
        Она горько усмехается.
        - Не любишь. Сюсюкаешь. Меня не видишь, не знаешь, не понимаешь. - Молчит. Резко добавляет: - Я хочу спать, Гриша, у меня завтра трудный день.
        - Нет, погоди! Как ты смеешь оскорблять меня?!
        - Разве?
        - Если бы ты считала, что я не люблю тебя, давно выгнала бы меня!
        - Я выгоняла, ты не уходишь. Впрочем, зачем расходиться? Нужна же тебе домработница! К тому же я принимаю твоих приятелей и твоего папика. - В голосе её ирония. - К тому же ты боишься ночей, я согреваю тебя своим телом.
        - Это я согреваю тебя, это ты боишься ночей!
        - Да, согреваешь. Да, не ты, я боюсь ночей, поэтому не рву с тобой. Ты нужен мне для ночей. Днём я не боюсь, днём не страшно, а ночью… когда я одна… мне мерещатся мои родители, как они погибли…
        - Как они погибли? - спрашиваю я досадливо.
        - Много же понадобилось лет, чтобы… - Она замолчала. Сказала буднично: - Их убили.
        - Кто?
        - Не знаю. По-видимому, тот, кто приказал сдать установку раньше времени, не готовую, не проверенную. Установка взорвалась. Они оба были физиками. - Она замолкает, молчит долго, потом говорит: - Я хочу спать, Гриша, у меня завтра трудный день, а время, Гриша, стучит. Ты-то выспишься до двенадцати. - В её голосе звучит неприязнь, а может, жалость, а может, боль, а может, всё вместе.
        - Ты меня никогда не любила, - говорю я. - Ты всю жизнь любишь бывшего мужа.
        Она молчит.
        - Поэтому у нас не получилась жизнь, - говорю я. - Мне всё время приходилось преодолевать тебя, твою нелюбовь.
        - Был период, любила, - говорит она. - В память о том периоде не расхожусь.
        - Когда? - спрашиваю жадно. Она не отвечает, я опять начинаю жаловаться: - Не вижу ничего, я ослеп.
        - Я знаю, - говорит она. Просит: - Давай спать, Гриша. Поговорим на свежую голову.
        - У меня свежая голова.
        - У тебя. Конечно, это самое главное. А у меня сонная, уставшая. А у меня замученная. Я должна поспать.
        Снова иду в кухню, снова пью воду. Мне холодно. Меня знобит. Я не усну.
        Что со мной? Я не понимаю.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        1
        Папик позвонил в мастерскую:
        - Предлагается внеочередной матч века. Сегодня.
        - Я не могу, мы с Тошей идём в театр.
        - Подумаешь, пойдёте в другой раз. Ты же сам зависишь от Жэки.
        - При чём тут Жэка? Какое он теперь имеет ко мне отношение? Сидит в своём министерстве и сидит.
        Папик засмеялся.
        - Именно теперь он и имеет к тебе самое прямое отношение, он готов включить тебя в престижную поездку.
        - Зачем мне какая-то поездка? Да ещё и престижная? Я не хочу никуда ехать.
        Снова папик засмеялся.
        - В Союз, сынок, ты бы и так вступил! Там уже всё было решено. Дело в том, что Жэка сидит теперь на международных связях.
        - Ну и что?
        - А то. Я уже закинул удочку. Формируется группа художников для поездки в Америку на полгода. Ну как бы - «Америка глазами русского художника». Ты всё жаловался - приглаживают! Валяй, что видишь, то и изображай! Всю гниль, все пороки.
        - А если там нет гнили?..
        Папик по обыкновению перебил:
        - Э-э, где же это нет гнили, пороков и боли? Этого добра везде хватает, как и больной печени, съеденных зубов, желчи… Вернёмся к нашим баранам. Жэка очень просил, чтобы именно ты был. Он к тебе относится по-особому, говорит: «интеллигент», «мягкий», «деликатный». Говорит, в теннис в полную силу может играть только с тобой, только с тобой он раскован.
        - Я не могу. Тоша с большим трудом достала билеты, сам знаешь, что делается на Таганке. Высоцкий в главной роли, она очень хочет.
        - Ну и пусть себе идёт!
        - Она со мной хочет!
        - Чепуха. Спектакль-то она увидит?! А с кем, разве важно? Ты же посмотришь в другой раз, обещаю достать билеты. Могу достать и два, и четыре. Давай организуем культмассовый поход - мы с мамой, вы - с Антониной. На следующий спектакль и двинем.
        - А нельзя назначить встречу на другой день?
        - Жэка сильно занят. Он теперь не принадлежит себе. Случайно выдался вечер. Я просил его в другой раз, мне самому сегодня не очень удобно.
        - Я поговорю с Тошей.
        - Через пятнадцать минут перезвоню.
        - Через полчаса.
        Было время урока, в учительской никто не подходил. Потом сплошь занято. Наконец прорвался. Тоша уже ушла на урок. Я попросил вернуть её на минуточку.
        - Что случилось? - Тревожный Тошин голосок выбил из головы и матч, и отцовские великие манёвры. Много лет мы уже вместе, а до сих пор я вспыхиваю, когда слышу или вижу Тошу. - У тебя неприятности? Мама? Папа? Что ты молчишь?
        - Белочка, здравствуй! - говорю я. - Как живёт твой хвостик?
        - У меня урок, - прервала меня Тоша. - Ты для этого позвонил?
        - Ученики подождут, пока муж объяснится тебе в любви.
        - Ученики, может, и подождут, я не уложусь в урок. Говори дело.
        - Прости, Тошенька, дело, конечно, есть. Я, понимаешь, не знал, ни сном ни духом, сегодня неожиданная теннисная встреча, очень важная для меня…
        - Папика работа?! - не то утвердила, не то спросила Тоша.
        - При чём тут папик?
        - Почерк его. Разрушить что-нибудь. В общем, в театр ты со мной не идёшь, и у меня образовался свободный билет?!
        - Папик обещает достать на следующий спектакль…
        - Я же говорю - его работа. Не переживай, я опять, по обыкновению, потерплю! Привет! - Она положила трубку.
        Я разозлился. Что это она взяла моду таким тоном разговаривать со мной?! Трубки бросает! Ничего, сходит одна.
        Перед театром я всё-таки позвонил Тоше, она не ответила, наверное, уже уехала.
        Работа не шла. Я ходил взад-вперёд по мастерской, размахивал ракеткой, потом отрабатывал подачу, потом просто так ходил взад-вперёд, потом трепался по телефону - с Волечкой, с мамой, с Сан Санычем, который процветал на плакатном поприще, с Тюбиком. Даже Муське позвонил. Муська вышла замуж за зубного техника старше неё на восемнадцать лет, родила ему трёх детей и сидела дома в роскошной четырёхкомнатной квартире с двумя лоджиями и большим холлом. Она любила болтать по телефону и повадилась звонить в мастерскую. Рассказывала о поносах и первых шагах детей, о клиентуре мужа и о курортах, на которых они побывали. Моему звонку Муська удивилась - я никогда не звонил ей.
        - Никак поссорился со своей королевой?! - воскликнула она. - Или решил взять меня в любовницы? А может, закажешь мне ребёночка?! Что-то твоя не спешит сделать тебя отцом!
        Хотел было бросить трубку, но вдруг понял Муську - до сих пор, по-видимому, Муська любит меня! А ревность слепа - сколько раз я чуть было не покалечил Тошу из-за своей ревности! Я могу оправдать даже убийцу, который, застигнув жену на месте преступления, задушил её. Муська, мягко говоря, не отличается большой культурой, чешет в лицо всё, что думает, что с неё взять? Но она своей бабьей интуицией коснулась самого уязвимого - у нас с Тошей нет ребёнка и, по-видимому, никогда не будет.
        - В любовницы я тебя не возьму, не жди, - подхватил я её тон. - Ребёночка от тебя не хочу, и с моей женой я не поссорился, просто трепаческое настроение. Расскажи мне, на какой фильм ты советуешь сходить?
        Мы трепались, наверное, минут тридцать, пока я не вспомнил о теннисе.
        - Муська, привет, спешу. - Бросил трубку и стал собираться. Теннис в восемь, а сейчас уже четверть восьмого. Светофоры, непредвиденные ситуации - мало ли что, а папикин гнев мне не нужен.
        Мы с Жэкой отделали папика и его партнера под ноль. И Жэка на радостях повёл нас в баню к приятелю, с которым, кстати, вылезши из бассейна и растираясь докрасна махровыми полотенцами, мы легко договорились об Америке: моя кандидатура будет утверждена, я могу не волноваться. А после бани мы пили. Несмотря на то что я за рулём, я тоже позволил себе пару рюмок коньячка. На случай встречи с блюстителем порядка у меня имеется блатной номер с двумя нулями, мускатный орех, чтобы перебить запах алкоголя, и удостоверение МВД - я несколько раз за эти годы писал портреты высоких деятелей МВД и устраивал в их клубе свои выставки. Зато, если с коньяком я всё-таки себя ограничил, несмотря на бронебойную защиту, ел я от пуза: и красную рыбку, и балычок, и севрюжку, и икру, и отбивные.
        До дома добрался во втором часу. Разделся, на цыпочках пошёл в спальню.
        Стояла тишина. Наверняка Тоша видит уже десятый сон, - решил я и отправился пить.
        В холодильнике всегда припасён для меня гранатовый или яблочный сок. На столе - блюдо с оладьями, на тарелке - две котлеты.
        Такие котлеты делает только Тоша - воздушные, пышные, с сыром внутри.
        «Родная моя Тоша!» - затопила меня нежность. Я снова на цыпочках вошёл в спальню, едва ступая. Добрался до кровати, улёгся на своё место. Повернулся лицом к Тоше. Спит. Ни шороха, ни дыхания.
        Но что-то, мне показалось, не так. Я знаю, как она спит. Пусть не слышно, а дышит ведь она, дыхание лёгкое, обычно я улавливаю его. Сейчас Тоша затаилась.
        - Ты не спишь?! - спросил я шёпотом.
        Молчание.
        А что, если спит, и я разбужу её?! Но на всякий случай я придвинулся к ней и тут заметил, что её тело легко сотрясается.
        - Ты плачешь?! - воскликнул я горестно. - Прости меня, девочка моя родная! Я, в самом деле, должен был пойти на этот матч, неожиданно решилась моя поездка в Америку. Ты же знаешь, как я мечтал поездить по миру?! А тут сразу Америка! - Тоша всхлипнула. - Не обижайся, родная. Обещаю тебе достать билеты на все спектакли Таганки и «Современника», какие только ты укажешь. Я так тосковал сегодня весь день, мне так неприятно, что именно в этот день… Прости меня. - Тоша, не скрываясь, плачет. - Ну не плачь, я не могу видеть, как ты плачешь.
        - Ты не можешь, - всхлипывает она.
        Я обнял её, она дрожит в моих руках, худенькая, маленькая девочка.
        - Прости меня, белочка, - лепечу я. - Больше никогда, никогда… - Она отворачивается от меня, пытается вырваться. - Ну скажи, что сделать, чтобы ты успокоилась? Я причинил тебе боль. Я знаю, ты бываешь вечерами одна, в последнее время как-то часто получается… Это всё теннис. Я не виноват, что нам дают только вечерние часы. Знаешь же, как тяжело добиться корта! Обещаю тебе, теннис будет один раз в неделю, остальные вечера с тобой. Хочешь - в театр, хочешь - гулять, хочешь - в гости? Но ты же сама со мной не хочешь ходить, сколько я приглашал тебя! Тебе не нравятся мои знакомые. И меня не зовёшь к своим друзьям?! Объясни, почему ты не знакомишь меня с ними? - Я глажу её спину, руки, пытаюсь отнять у неё её боль, растворить в своей любви. - Белочка моя, хвостик мой, ушки мои! - всё повторяю я, и почему-то мне уже больно, точно и впрямь я забрал её боль себе. - Скажи, что мучает тебя, и тебе полегчает. Я знаю, ты много одна, ты недовольна мною и моей жизнью, но потерпи: я исправлюсь, я буду жить для тебя. Я тебе хотел принести удобства и блага, я люблю тебя, люблю! - Я слизываю с её щёк её слёзы, пью
их, как самый сладкий напиток, и у меня кружится голова, как всегда, когда я дотрагиваюсь до неё и вдыхаю её солнечный запах.
        Она уснула в моих руках. И, только уснула она, как ухнул в сон я.
        Проснулся от телефонного звонка. Со сна ничего не могу понять.
        Почему Тоша не берёт трубку? Да она, наверное, уже ушла, часы показывают полдевятого. Может, с мамой беда? Босиком бегу к телефону, буквально срываю трубку с аппарата.
        - Простите, пожалуйста, что, Антонина Сергеевна заболела? Почему она не пришла? - спросил вежливый мужской голос.
        - Куда «не пришла»? - удивился я.
        - В школу. Простите, это её муж? Говорит завуч по учебной работе. Нам ждать её или отпустить детей на два часа, мы не подготовили замены.
        Я увидел Тошины сапоги, вычищенные, около двери, - наверное, уже утром чистила. Шуба висит на вешалке.
        - Простите, я сейчас посмотрю. Дело в том, что… простите, я сейчас…
        Наконец я проснулся. И первое, что услышал: звук падающей воды. Включён душ. Кинулся к ванной, крикнул, пытаясь перекричать воду:
        - Тоша, к телефону!
        Наверное, у неё испортились часы или она проспала.
        Тоша не ответила.
        Дверь в ванную приоткрыта, в самом деле, чего запираться, когда я дрыхну, как сурок? Я вошёл.
        Падает вода. Тоша лежит в ванной боком, неловко вывернув голову - головой в другую сторону от падающей воды.
        - Тоша! - позвал я внезапно охрипшим голосом.
        Она не откликнулась. Вода ледяная.
        - Что с тобой, Тоша? - Я поднял её на руки, вынес из ванной, уложил на диван в мастерской. Она дышит, а глаза закрыты.
        Руки её упали бесчувственными плетьми, я сунул ей под нос нашатырь, она чуть приоткрыла глаза - взгляд бессмыслен, она не узнала меня.
        Поскользнулась? Стукнулась головой?
        Надо срочно вызвать врача. Но продолжаю стоять, не в состоянии сделать хоть шаг.
        - Тоша?! - зову беззвучно, ничего не понимая.
        Всё-таки пошёл к телефону и, только увидев трубку не на месте, вспомнил о завуче.
        - Она… - беззвучно выдавил из себя, - кажется, умирает. Приезжайте, - попросил я, - мне страшно. Вызовите, пожалуйста, «скорую».
        Гремят гудки. Держу трубку и никак не могу вспомнить, как вызывают «скорую» - 01, или 03, или 02, или 05? Я знаю только - 09, телефон справочной, но я ни разу не вызывал «скорую».
        Тошу увезли в клинику, в реанимацию с диагнозом - обширный инсульт, с полным параличом. Трое суток она жила. Вскрытие показало смерть мозга - ничто не могло спасти Тошу: трое суток просто гоняли кровь по телу, жило здоровое сердце, Тоши уже не было.
        2
        На панихиде я не плачу, как плачут другие, не умею выдавить из себя ни одного доброго слова, какие говорят, задыхаясь, другие, я холоден, точно ледяная, зимняя вода, в то утро обмывшая Тошу, заморозила меня. Я попал в актовый зал моей школы случайно. Мне нечего здесь делать, Тоша жива. Происходит какая-то нелепая комедия, идёт дурной спектакль, поставленный бездарным режиссёром, и вовсе не Тоша утопает в цветах и еловых ветках и запахах, не о Тоше говорят люди. Вернусь домой, Тоша поставит передо мной свои особые котлеты.
        Отец «принимает гостей» - зазывает на поминки, не заботясь о том, что может не хватить места. Он всё организовал и в помощь нагнал женщин, которые расставили столы и наготовили закусок, и водку закупил. Он внимателен ко всем, каждому объясняет, что будет автобус и шесть машин. Мной он не доволен.
        - Что, тебе трудно слово сказать?! Будь вежливым! - говорит мне строго. - Ты должен быть любезным!
        Что, если в моё отсутствие люди повредят или украдут Тошины картины? Нужно скорее домой: выгнать чужих.
        Папик будто почувствовал моё беспокойство, говорит:
        - За дом не волнуйся, не пропадёт ни одна пылинка, ни один медяк.
        Вокруг папика вьются наши школьные и институтские начальники, ловят его распоряжения и взгляды.
        На панихиду пришло много наших ребят, они все толпятся рядом, готовые броситься на мой зов. Только Муськи и Рыбки нет. Почему нет Рыбки? Она так любила Тошу! Ищу её глазами. Только она нужна мне сейчас.
        Наконец я вижу Тошиных друзей, прошедших за кулисами нашей с Тошей жизни. Почему она не приглашала их к нам? Почему встречалась с ними без меня? Чем я мог помешать? Неужели я и они несовместимы?
        Они подходят ко мне, говорят добрые слова - значит, знают меня, значит, Тоша говорила им обо мне?! А кто-то ничего не говорит, просто смотрит на меня страдальческими глазами, и все дают мне свои телефоны - если, мол, нужно что-нибудь, пожалуйста!
        Я разглядываю их с удивлением. Как разительно отличаются они от всех тех, с кем я общаюсь последнее время! Что в них? Незащищённость, как в Тоше? Открытость? Нет, в них… я не знаю, я не могу прочитать, я не понимаю. Пытаюсь понять, с кем и в каких Тоша отношениях. Вот вернусь и скажу Тоше: пусть все к нам приходят! Скажу, что я люблю их - её друзей и готов сделать для них всё возможное и невозможное. Я скажу Тоше, что мне нравятся их лица, я никогда не видел так много таких лиц!
        Папик кому-то что-то говорит, и неожиданно раздаются первые звуки «Реквиема» Моцарта. Зачем «Реквием»? Но он звучит - «Реквием». Я становлюсь чутким и чувствую: кто любит Тошу, кто нет. Тошины люди - потерянные, не ощущают себя, жалеют Тошу, а те, кто вокруг папика, изображают волнение.
        Нервы под звуки «Реквиема» истончились, звенят, как стеклянные, сейчас разобьются, и я разобьюсь.
        Зачем папик устроил музыку?
        - Прекратите! - кричу я, но голоса не получается.
        Меня трясёт, как в лихорадке, нервы звенят, и я, спотыкаясь и звеня, бегу к двери, но какая-то сила поворачивает меня обратно, гонит к утопающему в цветах гробу, в который я ни разу не взглянул. Я не смею отсюда уйти, я должен принять эту пытку. Музыка совершает что-то со мной: выкачивает из меня жизнь, я весь как больной зуб: ноет каждая клетка, каждый голый нерв.
        - Прекратите! - Это кричит моя мама. - Не видите, что с ним? - Мама кричит и куда-то бежит, и музыка на полузвуке обрывается.
        Музыка обрывается, а я вдруг вижу Тошу. Она почему-то лежит с закрытыми глазами, в пене цветов, очень бледная, узколицая, и у неё по щеке ползёт муха. Откуда зимой муха? Почему у Тоши закрыты глаза? Сгоняю муху и провожу рукой по её щеке. Прошу: «Открой глаза!» Но почему-то Тоша глаз не открывает, а щека ледяная, не согревается под моей рукой, а висок почему-то синий.
        - Довольно! - кричит моя мама и тянет меня куда-то за руку.
        И все начинают бегать и суетиться. Тошу уносят от меня, я пытаюсь остановить это, но меня никто не слушает, а чтобы я не мешался под ногами, на мне виснут с разных сторон папик и мама.
        Меня впихивают в машину, и мы движемся в потоке куда-то. Я вырубился, я не понимаю, что происходит: почему Тоши нет рядом со мной? Мне душно и холодно, мне нужна Тоша, немедленно, чтобы сидела рядом, больше ничего не нужно.
        Потом меня долго ведут по заснеженным аллеям, и снова мама и папик виснут с обеих сторон.
        Потом стучат молотки, и этот стук пробивает мне голову. Потом… я вдруг осознаю, что это Тошу отнимают у меня. Кидаюсь к ней, кричу, отталкиваю тех, кто перекрывает ей воздух, тех, кто забивает в неё гвозди! Но меня оттаскивают от Тоши, дают какое-то сильное лекарство, и я перестаю быть и больше ничего не помню.
        Сон без сновидений, но какой-то тяжёлый: вроде меня нет, но вроде меня расплющили плитой.
        Просыпаюсь и лежу какое-то время всё ещё в глухой тишине, с тугим дыханием, сон длится - без сновидений и мыслей.
        Наконец вспоминаю, что мы идём сегодня в театр. Надо поскорее встать и ехать в мастерскую. Тоша уже, наверное, в школе. Сейчас позвоню ей.
        Боюсь спугнуть это ощущение собственной стабильности и защищённости привычным бытом. Ещё какое-то мгновение лежу с закрытыми глазами и повторяю про себя в сотый раз: «Сегодня мы идём в театр».
        И вдруг «Реквием». Он возникает из стабильности. Звучит, и я вижу чужую, странную Тошу, бледную, с лиловым виском, с закрытыми глазами. Она утопает в цветах и еловых ветках. Из музыки возникают и гремят рваные, искренние слова: «спасала», «растратила себя», «раздала себя», «необыкновенная».
        - Тоша! - кричу истошно, не в силах встать и бежать искать её. Волосы шевелятся у меня на голове. Нет же, «Реквием» приснился, и слова приснились, и вся эта картинка приснилась, ничего такого не было, Тоша не упала в ванной с инсультом, Тоша не лежала в реанимации, Тоша не умерла.
        - Проснулся?!
        В спальню входит папик. Он при галстуке, расчёсан, волосок к волоску, румян. Что делает в нашем с Тошей доме папик?
        - Сегодня мы с тобой уезжаем в Таллинн. Там я сведу тебя с нужными людьми. Кстати, звонил Жэка. Он ещё раз выражает глубокое сочувствие, он сказал, с Америкой решено, нужно начинать оформляться, тебе нужна смена обстановки.
        «Значит, в самом деле Тоши нет?» - понимаю я. Сначала, точно укол, несильная, возникает в груди боль, мгновенно исчезает, но по мере того, как папик говорит, с этакой безапелляционной уверенностью, с этаким апломбом, к одному, мгновенному, уколу прибавляется другой, третий, и боль разрастается.
        - Поедешь в Америку, развлечёшься…
        - Замолчи, - прерываю я папика.
        Но мой протест звучит жалко, я лежу, я гол, я спелёнат болью, и голос мой слаб.
        - Ну, ну, - говорит примиряюще папик, - подумаешь, неудачное слово, не «развлечёшься», я хотел сказать - «отвлечёшься», очень уж ты изнежен.
        - Уйди, - прошу я, предаваясь боли.
        Мне нравится эта острая боль, она будто соединяет меня с Тошей, она, быть может, приведёт меня к Тоше, я не пью лекарство, хотя оно совсем близко, протяни руку к тумбочке и валокордин, и нитроглицерин, и валидол, и снотворное, и всякая другая дребедень - Тоша считала, лекарства должны быть под рукой.
        - Ну, вставай, вставай! - говорит папик. - Я жду тебя с завтраком. - Он приветливо улыбается мне и выходит из комнаты.
        Протянуть руку и - любое лекарство, а я слушаю боль, я наслаждаюсь болью: ни шевельнуться, ни крикнуть. Тоша склонилась бы сейчас надо мной, угадала бы, что мне плохо.
        Папик снова заглядывает:
        - Гриша, там пришли к тебе, я сказал, чтобы подождали минут пятнадцать.
        Хочу спросить «кто пришёл», а язык тоже связала боль, папик, видно, понимает, что меня интересует, кто пришёл.
        - Вчера был этот мужчина, он как встал около гроба, так и стоял. Я поинтересовался, он говорит, близкий друг Антонины Сергеевны. Я вчера заметил его: не пошевелился, как неживой, ни с кем не сказал ни слова.
        Вчера я вырубился на кладбище. Мне дали снотворное, по-видимому, сильное, я проспал и поминки, и ночь.
        Папик исчезает, а я протягиваю руку к тумбочке. Чтобы встать, нужно унять боль. Простое движение рукой причиняет боль, к которой я уже притерпелся, замираю на мгновение без дыхания, но тут же из пузырьков и таблеток выбираю прохладный алюминиевый баллончик с валидолом, вынимаю таблетку, кладу под язык. Закрываю глаза и жду, когда боль начнёт таять.
        Тоши нет?!
        Непонятное словосочетание.
        «Кленовый лист на ветви ёлки. Праздник. Решение картины. Тайна картины. Главное вот это - оранжево-бордовое пятно листа на зелёной ели… Тайна - я. Тайна - моё тело. Во мне, внутри происходят созидание, разрушение… Как это серое, сырое, медузоподобное вещество - мозг - осмысливает действительность, решает проблемы? Как это - мозг, конечности, желудок соединяются в одно целое, которое «я»?!» Тошин голос. Кажется, такие слова говорила она в тот, первый, свой урок.
        Сколько лет я мучительно пытался вспомнить их, первые в моей жизни нестандартные слова, и не мог, а сейчас, под аккомпанемент боли, они пришли сами: простые, ясные. Тайна - жизнь. Тайна - творчество. Тайна - любовь. Тайна - смерть.
        Боль растаяла.
        Всё-таки я встал. Всё-таки оделся. Ноги подкашиваются. Боль оставила после себя тошноту, слабость, тяжесть в груди - точно в гирю превратилось сердце, тянет лечь, но я сую валидол в карман брюк, иду в ванную, подставляю голову под холодную струю. Тоша, оказывается, принимала ледяной душ, я не знал. Как ни странно, становится легче: и тяжесть, и тошнота забиваются в щели, дают мне возможность вздохнуть. Вытираю голову, растираю грудь и плечи. Теперь я готов «к употреблению» - стою на двух ногах и одет.
        Гость на кухне, а что-то, какая-то зыбкая надежда заводит меня сначала в Тошину мастерскую - в нашу гостиную. Вхожу и… столбенею. Стены голы, грязная скатерть тащится через всю комнату на каких-то непонятных столах, на скатерти - остатки еды, засохшие куски сыра и колбасы.
        - Папик! - ору я. Вбегает папик. - Где, где, где… - Я не могу больше выговорить ни слова, потому что снова боль цапает меня, завязывает в свой тугой узел.
        Папик понимает.
        - Я велел, Гриша, я, чтобы тебе не напоминало, чтобы тебе легче…
        Сую в рот валидол, снова теряю время на преодоление боли и сквозь неё костенеющим чужим языком едва ворочаю:
        - Обратно. Немедленно. Как было.
        Откуда во мне сила взялась? Не обращая внимания на боль, стаскиваю грязную скатерть с остатками еды, выбрасываю в коридор, незнакомый, чужой стол, тяжеленный, пудовый, с трудом тоже волоку к двери, он цепляется за Тошины вещи.
        - Гриша, Гриша! - суетится папик. - Помогите! - кричит папик на кухню и потом, когда мужчина приходит, повторяет: - Помогите!
        Я слеп, я ещё не вижу мужчины, я вижу лишь чужое, врагом ворвавшееся в Тошину комнату инородное барахло и гоню это чужое прочь.
        - Как было! Всё как было! - кричу истошно я. - Вешай картины, каждую на своё место.
        - Остановись наконец! - приказывает папик, хватает меня за плечо больно, такая мёртвая хватка была у Сан Саныча. - Остановись и послушай. Это не твоя квартира, Антонинина. Ты не прописан здесь. Всё равно нужно переезжать…
        - Куда?! - шалею я. - Я никуда никогда отсюда не поеду. Я…
        - Поздно, - холодно говорит папик, - мама пошла оформлять документы, и нужно переезжать. Кооператив ждёт не дождётся этой квартиры.
        Никак не могу сообразить, о чём твердит папик.
        - Какой кооператив?! Эта квартира наша с Тошей общая. Я плачу за неё много лет.
        - Никто и не вздумает прикарманить твои деньги, не волнуйся, я договорился обо всём, тебе выплатят пай - ведь вы же расписаны!
        - Какой пай?! - всё ещё не понимаю я. - Это мой дом. Я никогда никуда не поеду отсюда. - Иду к телефону, нахожу в записной книжке, лежащей около аппарата, рабочий номер председателя кооператива, набираю. - Пётр Степанович, - шалея от страха, умоляюще говорю я, - не выгоняйте меня, я не могу, я должен…
        Председатель не обижается на то, что я не поздоровался, разбирает мой лепет, он, видно, понимает, в каком я состоянии, мы знакомы, несколько лет назад он уговаривал Тошу стать председателем кооператива вместо него, и сейчас Пётр Степанович, добродушный, лысый и весёлый дядька, говорит:
        - Вас никто и не собирался трогать, это ваши родители требуют, мне сейчас звонила бухгалтер, у неё была ваша мать, я думал, это вы хотите… Но я со своей стороны готов посодействовать перед общим собранием. Я же понимаю, я же знаю, как вы любили друг друга.
        У меня дрожит рука, которой я держу трубку. «Друг друга» - значит, Тоша тоже любила меня?!
        - Родители - не я, - бормочу я, интуитивно боясь сосредоточиться на этом «друг друга».
        - Не волнуйтесь, я поговорю с людьми, я сделаю всё, что смогу, вы столько лет прожили! Вы имеете право!.. - Кладу трубку, расслабленный и благодарный председателю Тошиного кооператива, двух слов со мной не сказавшему за десять лет, но преданно и по-дружески относящегося к Тоше.
        «Друг друга» - звучит во мне.
        - Я протестую… тебе нужна другая, более престижная квартира. Я заказал машину…
        И я ору:
        - Какую машину?! Какая «престижная»?! Я никуда никогда не уеду из этой квартиры. Я не поеду в Америку. И ни в какой Таллинн, к нужным людям не поеду. Хватит моей судьбой и мною распоряжаться, я не кукла. Достаточно ты вмешивался в мою жизнь, кроил её по своему подобию. Руководил моими начальниками в институте, делал всё, чтобы я утерял человеческие чувства. Из-за тебя - тебя! - погибла Тоша! Ты всё время разрушал все наши с ней планы, ты вторгался… - Я захлебнулся и замолчал: острая пронзительная боль сжала сердце. И только когда холод валидола опалил рот и боль немного отпустила, я беспомощно попросил: - Верни комнате прежний вид, слышишь?! И ни одной мелочи, ни одного листка не тронь! Это моя жизнь, единственная…
        - Ты сошёл с ума?! - закричал папик.
        У него перекошено бешенством лицо, я чувствую, он сейчас наговорит лишнего, типа - «опоила тебя», «проститутка», и я, испугавшись за папика - навсегда порву с ним, если он наговорит лишнего, перебиваю слова, готовые сорваться с его языка:
        - Я очень прошу тебя: хотя бы на несколько дней забудь о себе и своих планах относительно меня. Прошу тебя: верни всё на свои места в моём доме!
        - Я же для тебя… я же как тебе лучше… я же тебя жалею… тебе нужно забыться…
        - Простите, - обнаруживает себя мужчина. - Я не вовремя, может быть, я завтра приду?
        - Вовремя, очень даже вовремя! - восклицаю я. - Идёмте в спальню, идёмте ко мне.
        - Вы не завтракали, - говорит мужчина. - Хотя бы чаю…
        - Да, - удивляюсь я, - я очень хочу чая!
        Мы идём на кухню, и мужчина наливает мне чай.
        - Спасибо. Вы очень любезны, - говорю я стандартную фразу и пью чай. Он горяч, но не так горяч, чтобы обжечь, он горяч приятно, он успокаивает меня, он как бы смазывает ссадины в моей груди мягким кремом.
        - Может быть, поедите? - спрашивает мужчина, показывая на еду, густо уставившую стол. - На вас нет лица, - говорит мужчина.
        - Простите, не могу, тошнит. Идёмте ко мне, пожалуйста.
        Мы проходим мимо закрытой двери, за которой папик восстанавливает Тошину комнату, мимо неизвестно чьих досок и столов, садимся на неубранную тахту.
        - Слушаю вас.
        Мужчина молчит. Молчит долго, так долго, что я уже чувствую себя неловко - какая тайна скрывается за этим его молчанием? Но, несмотря на неловкость, ощущаю к нему нежность и родственность: он не в себе, как и я, от него исходит боль.
        - Я виноват в её смерти, - говорит мужчина.
        Всё что угодно, только не это ожидал я услышать. Может, он - Тошин любовник? Может, Тоша его любила? И, наконец, смотрю на него.
        Да я же видел этого человека. Где, когда?
        Он сед, с густой копной-шапкой пушистых волос, у него породистое лицо мыслителя - отрешённые от быта глаза, привыкший к молчанию, строго сжатый рот, морщины глубоко перерезали лоб посередине - привычное выражение глубокой задумчивости. Такого можно любить. Он не красив: и нос великоват, и губы не имеют чёткого рисунка. Но увидишь и никогда не забудешь - значительное лицо. Да это же… - один из распятых на кресте Нероном! Только волосы на картине не приглажены, как сейчас, а дыбом! И это его… писала Тоша в клубе!
        - Вы верите в Бога?! - не то спросил, не то утвердил я.
        - Откуда вы знаете? - удивился он. - Вам Тоня говорила обо мне?
        - Нет, не говорила.
        Этот человек не был Тошиным любовником, понимаю я. Он слишком чист - вон какие у него детские светло-зелёные глаза! И ещё понимаю неожиданно: Тоша тоже верила в Бога.
        Обиженная, она не упрекала меня за нанесённую обиду. Видела, что делаю карьеру, не принимала этого, и… не мешала.
        - Это я заставил её бегать утрами, - говорит мужчина. - Вы ведь знаете, причина смерти - ледяной душ после бега…
        - Чушь какая! Смерть мозга! - возражаю я.
        - А из-за чего? Из-за резкого сбоя сосудов…
        - Мозг погиб… - я замолкаю. Я ничего не понимаю в медицине. Да, врачи что-то говорили о холодном душе, я не понял, о чём они говорили, я ничего не воспринимал тогда.
        - Тоня скрыла от вас, не хотела расстраивать: у неё уже было два подобных приступа. Один раз - когда погибла её любимая ученица.
        Смотрю на мужчину во все глаза - я впервые слышу о гибели ученицы. Уж не Рыбка ли?!
        Мужчина не замечает моего удивления, он уверен, что я знаю об ученице.
        Ерунда какая! Не может Рыбка погибнуть, смешно. Золотая Рыбка - волшебница, вечная!
        - Эти приступы сильно повлияли на Тоню, она стала реагировать на изменения в природе, на любые события, на любые неприятности. А я, надо вам сказать, к этому времени как раз вылез… - Он на мгновение замолчал и заговорил быстро, наверное, боясь, что мне надоест его слушать: - Я бы хотел, извините, несколько слов о прошлом… вы тогда поймёте… зачем я пришёл.
        А мне представить страшно - что, если он замолчит и уйдёт?! Он - Тошин друг, он знает про Тошу больше меня, я точно с Тошей говорю.
        - Вы не спешите, прошу вас, вы по порядку. Я слушаю вас.
        Мужчина вздохнул.
        - Меня зовут Артём. С Тоней мы учились в школе. Это был первый год, когда мальчики и девочки стали учиться вместе. Тоне было шестнадцать лет. А тут ещё особая ситуация. Мы воспитывались пуританами, аскетами, а тут - девушки! Да нет, не девушки - Тоня.
        - Вы любили её?
        Он усмехнулся. И это было так страшно, на четвёртый день Тошиной смерти, что я вздрогнул. А мужчина посмотрел на меня удивлённо. И тут я допёр: так это Тошин муж! Живьём, собственной персоной! Таким, в общем-то, я и представлял его себе - большим, надёжным.
        Видно, я слишком пристально разглядываю его, он смутился, но глаз не опустил. Усталые, с набрякшими веками, у него глаза загнанного коня.
        - История такая. Мы поженились рано и рано должны были бы стать отцом с матерью. Мы с Тоней по-разному отнеслись к этому событию. Я, честно говоря, не хотел ребёнка, он отнял бы у меня Тоню! А мне нужна была только она. Тоня же решила ребёнка сохранить! Но вмешались наши родители, с обеих сторон: «Вы с ума сошли! Ни кола, ни двора, ни профессии! Выучитесь сначала. Да и мы все ещё работаем, до пенсии далеко. Кто сидеть будет с ним?» Общими усилиями мы убедили её подождать немного. Да, я о родителях. Её родители не чаяли во мне души. Они всю жизнь мечтали о сыне. Они уговорили меня идти на физфак. Помогли, если признаться, поступить. Я кончил физфак, Тоня - Суриковское. Её отец забрал меня в свою лабораторию. Господи, как он любил меня! Времени на меня не жалел, всё, что знал, - мне! Кандидатскую помог быстро сделать. - Артём надолго замолчал. Глаза сухи, только быстро бьётся жилка на виске. - Авария при сдаче… Смерть обоих. Я облучился, - сказал и тут же без паузы: - И началась наша беда. Я перестал быть мужчиной. А сказать об этом Тоне не мог. И так Тоня была плоха - и отец, и мать! Время шло. Я
начал беситься. Пропадал вечерами, чтобы ложиться после неё, стал выпивать. А выпью, оскорбляю её, обвиняю в измене. Лечиться, конечно, пробовал, чего только ни делал, к каким только врачам ни проникал! Вот тогда я сорвал Тоню. Она стала часто плакать. Вся высохла. Я мучаюсь. Люблю. Жалко. А что сделаю?! Несколько лет промаялся. Пару раз Тоня попыталась заговорить со мной: «Разлюбил?», «В чём я виновата?», «Не пора ли ребёнка?». Я - в ссору! Мирный от природы, стал склочным, распалялся. Совсем её замучил! Однажды прихожу, она - тихая такая, сидит без сил. Я не выдержал её муки да и брякнул: «Извини, мол, у меня есть любовница, почти жена, мы должны расстаться». Не буду рассказывать, что за годы у меня были! Своих родителей возненавидел: лишили меня ребёнка! Тоню возненавидел - почему она, вопреки нам всем, не оставила ребёнка?! Вечера и ночи - дремучие. Спасался работой - с утра до ночи сидел в лаборатории. Потом занялся докторской. Отношение ко мне хорошее, может, в память о тесте и тёще: их любили в лаборатории. Так что с работой порядок. И доза несмертельная, поживу ещё.
        Я не понимаю, зачем он пришёл ко мне, зачем исповедуется - разве он обязан отчитываться за свои поступки?
        Мы сидим рядом на тахте - он тоже спал здесь с Тошей. Здесь, в комнате, - Тоша, я вижу её: склонив голову, слушает нас. Измученная Артёмом, измученная мной. Зачем он пришёл? Слишком много поднял он со дна нашей жизни. Тоша любила его всегда, от первого часа до последнего, меня не любила, это ясно. Тоша не захотела от меня ребёнка, потому что не любила. Тоша была несчастна с Артёмом. Тоша была несчастна со мной.
        - Работа, понимаете, - это игра, есть же ещё вечера… ночи. Всё равно попал в психушку, не в буйное, конечно. На какое-то время забылся. А вышел, снова скрутило. Работу возненавидел, свой дом возненавидел. Жизнь не состоялась, пропала. До последнего часа один - не нужный никому, даже себе самому. Можно рехнуться. И рехнулся бы, ей-богу, а тут она и пришла.
        - Кто?
        - Тоня, - беззащитно улыбнулся Артём. - Она пришла ко мне в зимнюю субботу. - «Играл в теннис, - понял я, - по субботам я играю в теннис». - Пришла и с порога спросила: «Почему скрыл от меня?» В общем, она встретилась с моим приятелем, уж не знаю, случайно или нет, и узнала. Увидел её, чуть не ослеп - молодая, красивая, такая она… - Он смотрел мимо. - Назвала меня дураком. Одним словом, выдала мне всё, чего я заслуживал. Через знакомых нашла врача, как раз экспериментирующего в этой области. Вот, собственно, с этого и началась моя вина перед ней. Врач поместил меня в свою клинику.
        Теперь я смотрю на него со страхом. Вылечился, и Тоша стала жить с ним?! Значит, все эти годы Тоша была и с ним, и со мной?! Значит, не зря я обвинял её, чувствовал: у неё кто-то был все эти годы!
        - Врач вернул к жизни многих людей.
        - И вас? - не сдержавшись, спросил я.
        - И меня. - Артём тяжело вздохнул. - Вместо того чтобы найти Тоне хорошего врача, я сдуру посоветовал ей бегать, мол, сосуды нормализуются. Это мой врач рекомендовал своим больным и ледяной душ, и бег, но душ-то не после бега, когда человек разгорячён.
        - Вы жили с ней? - резко перебил я его.
        - Когда? - удивился он. - Когда выздоровел? Нет, конечно. Странно, что вас занимает именно это. Если бы жил, разве я пришёл бы к вам? Тоня стала сестрой для меня. У меня никогда не было сестры, никого в этот чёрный период не было, Тоня вернула мне жизнь. Вы не знаете Тоню, - горько сказал он. - Зачем вы так? Тоня любила вас, и об этом не могло быть и речи.
        - Она сама говорила, что любила?
        - Много раз. Говорила, какой вы добрый, необыкновенный… Много чего говорила! Да вы не думайте, у меня есть жена. Одна из первых Тониных учениц. Разве бы я пришёл… я же пришёл сказать вам, что я виноват в Тониной смерти… заставил её бегать.
        Мне стало очень стыдно. Какие разные измерения в жизни! Как высоко всё, о чём говорит он, и как низок я!
        - Ерунда! - сказал я, пытаясь словами заглушить стыд. - Вы ни при чём. Если бы она сама не поверила в бег и в душ, не начала бы бегать. Уверяю вас, Тоша прежде почитала литературу, собрала разные мнения. Не думайте об этом. - Снова заболело внутри, и я, не дожидаясь, когда боль разрастется, сунул под язык валидол.
        - Вы думаете?!
        - Уверен. Будьте абсолютно спокойны, вы здесь ни при чём.
        Артём встал.
        Я устал и обрадовался, что он сейчас уйдёт, но вместе с тем я не хотел, чтобы он ушёл. Артём - это Тоша.
        - У меня к вам две просьбы, - сказал Артём неуверенно. - Очень прошу, подарите мне одну её картину и… - Он замялся, всё-таки решился: - и… разрешите иногда приходить сюда!
        - Картину?!
        Да он выберет «Казнь христиан»! Выберет потому, что в этой, единственной, картине Тоша написала его портрет. И я не имею права отказать. Но и я не могу остаться без этой картины.
        Смутно, но я уже понимал, каждая Тошина картина - событие. И я врал себе все эти годы - есть в её картинах выход из беды: надежда в лицах, свет во тьме. Ощущение вечной жизни есть в каждой картине. И я не имею права держать взаперти такое богатство. Я и так виноват перед Тошей - был занят собой, не побеспокоился устроить её выставку.
        - Пойдёмте! - сказал я, преодолевая нежелание.
        Отца в доме не было. Картины висели.
        Висели не так, как при Тоше, и я испугался: вдруг не вспомню, как они висели?!
        - Подождите, пожалуйста, - попросил я Артёма и стал перевешивать.
        Осторожно касался картин, точно до Тоши дотрагивался, боялся сделать больно. Я знал каждую много лет, но сегодня все их видел в первый раз!
        Пятно лица - страх, пятно луны - в луже, под ногой человека. Смутны контуры домов, зыбок контур человека. Лицо повёрнуто к зрителю, испуганно и жалко. Словно в западне человек - в капкане домов, серых, одинаковых. И, словно недобрые глаза, следят за ним окна домов.
        И сноп света изнутри картины…
        А эта картина - блёстки. Вместо мужчины - блёстки орденов и значков, вместо женщины - украшения в ушах, на груди, на запястьях и пальцах. Всё блестит, а лиц нет.
        Ещё картина, тоже странная: то ли люди, то ли тени - полусогнутый в рабском поклоне один перед другим.
        Серия таких картин.
        Щедрин, Гоголь…
        Ещё серия - картины философские. Тут и гора, на которую взбирается старый еврей. Ноги у него в крови, и руки, которыми он цепляется за камни и кустарники, в крови. Он задрал голову, смотрит вверх, а вверху, над горой, - яркий свет: небо подожжено им.
        Молодое зелёное поле под восходящим солнцем, у истока поля - крошечный мальчик, распахнувший руки.
        Ещё картина: белое, безжизненное пространство, вдалеке очень маленькая сосенка.
        - Вот эту, - сказал Артём.
        Я совсем забыл о нём и вздрогнул.
        Он выбрал «Моисея» - еврея, взбирающегося на гору.
        - Послушайте, - взмолился я, - подождите брать, я попробую, я приложу все усилия, я хочу устроить выставку! Я знаю, вы до сих пор любите Тошу, - зачем-то прибавил я. - А насчёт приходить… - Я кинулся в переднюю, снял с гвоздя запасной ключ. - Вот, держите, я очень рад. Приходите тогда, когда захотите.
        Он кивнул и протянул мне руку.
        Наконец я дома один.
        Донельзя измученный, прилёг на диван, закрыл глаза.
        Я не ходил с Тошей в театр, когда она звала меня. И не съездил в Ленинград, хотя она очень просила меня. И отказался поехать с ней в Ригу. Я был всегда занят.
        Тоша говорила: человек должен быть свободным. «Ты выбираешь дорогу, - говорила Тоша, - и от этого выбора зависит вся жизнь!» «Ты родился художником, - говорила Тоша. - Нам с тобой не нужна карьера, нам с тобой не нужны нужные люди. Умоляю тебя, только пиши. То, что затронет!»
        Я лежу, и около меня Тоша. Склонилась, гладит моё лицо, щёки, лоб, шею. Положила голову мне на плечо. Тоша перед мольбертом, и ни меня, ни мира вокруг, ни её самой нет, есть холст, есть рука, водящая по холсту. Её голос звучит из всех углов комнаты, и сверху: «Ты свободен».
        А ведь я ни одного часа свободен не был. Меня, часто против воли, вели туда, куда я не хотел идти. И то, что меня вели, то, что я не был свободен, разрушило наши отношения - Тоша плакала из-за меня!
        Резко зазвенел звонок.
        Кто это может быть? С трудом встаю, иду открывать.
        Зверюга?!
        Именно Зверюга.
        - Гриша, как ты?!
        Она бледна, она сильно постарела, я смотрю на неё и не узнаю. Зверюга снимает пальто, снимает шапочку - совсем седая!
        - Антонина Сергеевна, - говорю я, - расскажите мне о Тоше. Я совсем ничего не знаю о ней.
        Зверюга проходит за мной в комнату и долго стоит посередине, только поворачивается и рассматривает картину за картиной.
        - Я тоже не знаю её совсем, - говорит она. - Ты знаешь больше. - Она показывает на картины. - Знаю только то, что каждый день к ней приходили бывшие ученики. Сидели у неё на уроках, в учительской сидели, провожали домой. Вот всё, что я знаю. Знаю, что она любила тебя. Я как-то взялась говорить о тебе - мол, старых друзей забываешь, мол, внешний ты, а по сути - холодный, а она вспыхнула: «Самый добрый, самый внутренний, самый благородный!» Больше я ничего не знаю, ты знаешь!
        Снова звенит звонок.
        Мы оба вздрагиваем.
        Это моя мама.
        Бедная мама. За несколько дней она совсем сдала: набрякли веки, щёки всё время мокры.
        - Вот, - протягивает она мне бумаги, - я оформила, папа велел, тебе выплатят пай. Говори, с чего начнём собираться?
        Зверюга садится в моё кресло, в котором я читал при Тоше, рассматривает картины. Я обнимаю маму.
        - Мама, - прошу я, - поезжай на работу. Мы не будем собираться, я никогда отсюда не уеду, здесь мой дом. Не мучайся ты так, родная! Я сам буду всё делать! Сегодня уезжаю в Ленинград. Вернусь, поеду в Ригу. Потом буду готовить Тошину выставку. Не волнуйся обо мне. Пока не откроется выставка, пока я… - Комок забил глотку, я разевал рот и не мог вздохнуть.
        - Сыночек, Гришенька, - повисла на мне мама, - ты не можешь сейчас один! - Она повела меня на кухню, налила остывший чай.
        И вдруг я увидел оладьи, глубокую тарелку Тошиных оладий, они забились в глубину буфета, позабытые и никому не нужные. Я взял одну, стал жевать. Она засохла, но никогда ничего вкуснее я не ел. Одна, вторая, третья… Долго жую, а потом глотаю. Но почему-то оладьи чуть горчат.
        Мама стала есть Тошины оладьи.
        Пришла на кухню и Зверюга. Видимо, поняла, в чём дело, потому что протянула руку не к пышным блинам поминок, а тоже - к чёрствым оладьям.
        Предстоит новый путь в моей жизни, какой - не знаю, но знаю: на этом пути я хочу быть свободным. И на этом пути будут другие люди, не те, что шли со мной рядом последние годы; другие картины, не те, которые писал по заказу и договорам в своей роскошной мастерской. Я - тот, которого, если верить Артёму и Зверюге, любила Тоша, лишь сейчас, в боли, вылупливаюсь из себя - победителя и супермена, напичканного балыками и икрой, отмытого в престижной фешенебельной бане. И у меня больше нет ни Тюбика, ни Жэки, ни влиятельного папика, на старте - усталая, забытая папиком и униженная мама, несчастливая Зверюга и любящий Тошу вечной любовью Артём!
        3
        Прежде всего быть свободным - это ехать туда, куда хочется, а не туда, куда тебя посылают.
        Билет я достал легко. Верхняя полка - свобода от беседы с незнакомыми людьми.
        Только сейчас, лёжа на верхней полке, я понял: никогда, с самого первого часа своей жизни, с детского сада, Тоша права, я не был свободен. Мне навязывали стихи, которые мне не нравились, игры, в которые я не хотел играть, а позже - музыку, художественную школу, дорогу вверх.
        Спал, не спал. Тоша - на другой полке, уже уснула. Мы с ней вдвоём едем в Ленинград, как она хотела. И завтра вместе будем ходить по Эрмитажу.
        Головная боль - первое ощущение пробуждения. Стучат колёса - забиваются гвозди в мозг. Не колёса стучат, молотки. Душно и холодно. Откуда-то, из невидной щели, садит ледяным ветром, прямо в голову.
        Главное - не думать о Тоше.
        Мы ехали в Пицунду. Тоша не захотела самолётом. В поезде она прежде всего влажной тряпкой протёрла стены купе, стол, полки, расстелила на столе оранжевую салфетку, достала кулёчки, свёртки, маленькую кастрюлю, завёрнутую в полотенце. Обратилась к старушке, сидящей прямо, чопорно, как на выставке: «Прошу к столу. Что ещё делать, как не есть?» Четвёртый наш спутник был мужчина лет сорока, с портфелем. Вместе с портфелем он исчез сразу и на целый день - пошёл в другое купе к приятелю. Тоша устроила пир. Тёплая молодая картошка, помидоры с огурцами, запечённое мясо, курица, пирожки, яблоки - чего только у нас на столе не было! Даже баночка со сливочным маслом и сгущённый кофе. Тоша тут же отправила меня за кипятком, которого, конечно же, не оказалось. «Ох, - посетовала она, - нужно было взять термос с кипятком, как я не догадалась!»
        Старушка ехала к дочке, которую зять увёз сразу после свадьбы в Сухуми. «Понянчить бы внуков! - переживала она. - Не дают! Своя мать! Да разве она так вынянчит? У меня дитё было бы в скрипучей чистоте. И что мне делать одной в двухкомнатной квартире?!» Старушка жаловалась на зятя всю дорогу: сам приезжает в Москву - дела делать, а дочку с детьми не пускает, и её не больно жалует - вот за четыре года впервые пригласил. А как жить одной? А зачем рожала да растила дочку, если не видеть?! Тоша слушала старушку, утешала, а я наворачивал за обе щеки.
        Сейчас я умирал с голода! Хоть какую чёрствую корку! Хоть глоток чая!
        Я слез с верхней полки в темноту. Интересно, сколько сейчас времени? Мои часы стоят. Они стоят уже несколько дней, я не заводил их. И снять не могу - подарила мне их Тоша. Нащупал ботинки, надел. Я даже не раздевался на ночь, так и спал в брюках.
        Проводница крутилась вокруг титана, заваривала чай. Значит, уже утро?!
        - Умоляю, стакан чая!
        Она молча протянула стакан с одной заваркой и плиточку сахара. Не умывшись, не почистив зубы, я глотнул обжигающий крепкий чай. Голова болит как зуб.
        - Простите, у вас случайно нет печенья или куска хлеба?
        Немолодая, безликая, усталая женщина ушла в своё купе и вернулась с бутербродом. Настоящий хлеб, настоящий сыр. С жадностью я чуть не весь кусок запихнул в рот, принялся жевать. Проводница ушла, снова появилась, протянула печенье. Я кивнул с благодарностью. Жадно глотал еду, запивал чаем. Боль в голове перестала быть острой, но оставалась.
        - Спасибо, - сказал я, покончив с бутербродом и печеньем. - Извините, ради бога, а анальгина у вас нет?
        Проводница принесла тройчатку.
        Молчаливая, гостеприимная, она родственно связалась со мной - может, у неё, как и у меня, беда, и она прячется от беды в свою работу?
        Не такая уж она и безликая. Глаза - густо-серые, большие, но со всех сторон зажаты морщинами. Какое светлое у неё лицо! Тоша наверняка подружилась бы с ней.
        - Спасибо, вы меня очень выручили. - Я отправился умываться, холодной водой смыл остатки боли.
        Прежде всего, когда я очутился на ленинградском вокзале, стал искать телефон-автомат. Откуда со мной говорила Тоша? Кабинки две. Из какой звонила она?
        Длинная очередь. Встаю в хвост. Зачем? Мне звонить некому. Но так стояла в очереди Тоша. Наменяла пятнашек и терпеливо от человека к человеку подвигалась к кабине - ко мне. О чём думала? Что ждала от разговора? Улыбаясь отошла от телефона или помрачнев?
        Какую, оказывается, роль играют мелочи!
        Из них-то, оказывается, жизнь и состоит.
        Почему я не замечал их раньше? Я пёр наверх легко, бросками, не замечая мелких недоразумений и нюансов. Бросок - первая выставка, которую организовал Тюбик. Бросок - вторая выставка, уже на уровне города. Бросок - вступление в Союз. Правительственный приём. Это последний бросок, после которого предполагалось, наконец, начать жить. Восхождение - для Тоши!
        Но ведь Тоше моё восхождение было не нужно! Когда кончилось оно для Тоши и началось - для удовлетворения моего собственного тщеславия?! Если честно, я пёр наверх как танк. Правда, всегда думал о Тоше. И стремился домой - увидеть её. Поговорить. О чём? Не помню. Нет, помню. То были совсем разные разговоры - в начале моего восхождения и в конце. В начале - о книгах, о Тошиных учениках, о моих одноклассниках, об их судьбах. И о живописи, и о спектаклях, на которых мы побывали.
        В последнее время… Я объяснялся Тоше в любви. Часто. Каждый день. Она почему-то морщилась. Ей не нравились мои объяснения.
        Наконец моя очередь. Я вошёл в кабину. Допустим, из этой она говорила со мной. Угадала, что у меня получились картины… Да, это был тот момент, когда я ещё мог пойти по общему с Тошей пути.
        Набираю наш с Тошей номер. Длинные гудки. Тоша, наверное, в школе. Набираю школьный номер. Сразу подошли.
        - Аллё, аллё! - закричал я. - Антонину Сергеевну, пожалуйста!
        - Сейчас, - ответили мне.
        В голову застучало сердце.
        - Да, слушаю.
        Зверюга. Моя родная Зверюга.
        Что скажу ей?
        - Аллё, вас не слышно, я слушаю, аллё. Витя, это ты? Что случилось?
        Витя - племянник.
        Надо сказать - это я, успокоить, но я не могу, хлюпает в глотке безвоздушье, голос пропал, слова во мне вымерли.
        Бедная Зверюга. Пока дозвонится до Вити, будет нервничать.
        - Гриша, ты? - вдруг сказала Зверюга. - Гриша, тебе плохо?
        - Да, - выцедил я.
        - Я приеду к тебе после уроков.
        - Я в Ленинграде.
        Она молчит, что-то соображает, и в этом молчании вся моя жизнь умещается - с Тошей, Зверюгой, Сан Санычем, с Волечкой, читающим лекции в МГУ, и снова - с Тошей.
        - Когда вернёшься? - наконец спрашивает Зверюга.
        - Завтра.
        - Я приду, Гриша. Ты только ничего не предпринимай. Я приду, и мы будем пить чай.
        Мы будем пить чай. Только без Тошиных оладий. Никогда больше, во всей моей жизни, я не буду есть оладий с изюмом.
        До открытия Эрмитажа я ходил по Невскому, а потом вокруг театра, а потом вокруг Зимнего, а потом - по набережной.
        В Ленинграде шёл дождь. И этот дождь глубокой зимой был - по Тоше, мы вместе с дождём ходили по Невскому, и вокруг театра, и вокруг Зимнего, и по набережной. И модное моё пальто, которое достал мне Тюбик по случаю, промокло, съёжилось - импортное, модное пальто. Это уже было когда-то: шёл дождь.
        Тоша привезла нас, девятиклассников, на трое суток в Ленинград. Мы ходили вот так же по набережной, и вокруг театра, и вокруг Зимнего. Тоже шёл дождь. Только тогда пальто на мне было советское, кургузое, некрасивое, но из какой-то такой твёрдой дерюги, что и дождь ему был не страшен: оно впитывало в себя влагу, лишь чуть тяжелело, тянуло к земле, внешне же оставалось точно такое, какое было до дождя, - гладкое, не скукожилось пальто.
        Есть я и Ленинград. Мне спешить некуда. Я свободен. Ни с кем, ни с чем я не связан. Тюбик и Жэка, кажется, пришли на похороны, я видел их, они подходили ко мне, что-то говорили. Не важное что-то говорили, ненужное. Как далеко они сейчас от меня!
        А за моей спиной, след в след, послушной, покорной, восточной женой бредёт Тоша. Она хотела походить по Ленинграду вдвоём. Вот мы и ходим. Стоим вместе у Аничкова моста. Вместе смотрим на коней Клодта, взбунтовавшихся, вздыбленных, пытающихся скинуть своих седоков.
        Нам не нужно с Тошей разговаривать. Мы знаем мысли друг друга. Тоше нравятся эти кони, она долго стоит около них.
        Я хотел Тошу баловать. Водить обедать в рестораны. Чтобы она не готовила, чтобы сидела, развалившись, в кресле - отдыхала и перебирала вкусную еду. А почему-то не водил. Папику нравилось, как Тоша готовит.
        Что Тоша любит?
        «Приеду в Ригу, наемся взбитых сливок».
        Я остановился от острой боли. «Взбитые сливки»! Неужели в Москве нет взбитых сливок? Сколько раз за все эти годы я мог доставить Тоше скромное удовольствие?! А она за этим удовольствием собиралась ехать в Ригу. И я не увидел освещённого радостью лица, когда она эти сливки ест.
        Жизнь состоит из мелочей. А ведь в Ригу она так и не попала, из-за меня. И не поела взбитых сливок.
        Я равнодушно отворачивался от мелочей, я суетился.
        У Тоши на гору карабкается немолодой еврей в лохмотьях. Разбиты в кровь руки и ноги, еврей смотрит вверх, и его лицо освещено сиянием, что стоит над горой. Я тоже карабкался вверх. Только шаг за шагом всё легче делалось восхождение, всё моднее и удобнее становились мои туфли и одежда, всё тяжелее живот от изысканной еды, всё ароматнее тело от изысканного мыла, и всё больше людей подпирало меня собой - с надеждой, что я отломлю и им кусок пирога. И никакого сияния не было над той горой.
        Тоша, Тошенька!
        Я сижу в кафе. Передо мною три порции взбитых сливок. Ешь, Тошенька! Ешь, девочка моя!
        Я тоже пробую, сливки тают во рту. Но они солёные, мои сливки, сладко-солёные.
        Ешь, Тошенька, родная, ешь, а я буду смотреть на тебя. Даже нищий, я мог бы на завтрак, обед и ужин покупать тебе сливки. Ешь, родная!
        Тоша права, человек - тайна. Как получилось, что мне сейчас не нужны удачливо прожитые годы?! Куда делись нужные люди, кабинет с телефонами на просторном столе, правительственные приёмы, выставки с заранее запланированными темами?! Растворились, растаяли, распались. Ничего нет искусственного, внешнего, лживого, есть лишь моя и Тошина жизнь.
        Я с Тошей иду по залам Эрмитажа, иду поперёк течения, сначала касаясь близких жизней понятных мне веков, и сквозь них, как вброд, иду в прошлое человечества - понять то, что Тоша вытянула из дремучести времени в наш цивилизованный век. Что делало её свободной и как-то по-особому нравственной?! Я ни разу не спросил, а она ни разу не заговорила со мной об этом. Но я уверен: Тоша знает что-то главное. И все первые наши годы она исподволь, ненавязчиво пыталась свою истину, свой смысл открыть мне. Я не услышал Тошу, не принял смысла её жизни, не подчиняющегося никакой корысти, выгоде, власти, смысла, дававшегося мне Тошей даром.
        Я зоркий сегодня: вижу так же, как Тоша, и выбираю из всех полотен те, перед которыми часами стояла Тоша.
        Рембрандт. «Возвращение блудного сына»… Беспутный сын растратил в кутежах своё богатство, раскаялся, вернулся в отчий дом. Он - в рубище. Но нищ он скорее духовно: когда-то пренебрёг отцовской любовью. А любовь отца снова - светом - над ним. И краски мягки и солнечны.
        Я тот бродяга. Растратил своё богатство - свою душу, и Тошино здоровье, и талант, дарованный мне свыше. Сейчас я вернулся к своему началу, к Тоше, открывшей мне мой талант, но надо мной нет больше сияния её любви, нет жилетки, в которую я мог бы уткнуться, нет рук, которые с любовью легли бы мне на спину, нет мне прощения, потому что нет Тоши, потому что моё возвращение - не изнутри меня, а из гибели через меня Тоши. Я убил её. Не Артём, я.
        Час, наверное, стою перед этой картиной. Я один в мире. Много людей рядом, они - свидетели моего одиночества, но не мне их внимание и тепло, я отторжен от человечности и любви людей.
        Перед портретом старухи Рембрандта Тоша стояла, наверное, долго и возвращалась к ней не раз. Тёмный тон - жизнь без просветов. Свет от рук - натрудившихся. Свет от лица. Для Тоши люди делятся на жертв, сохранивших в себе веру, любовь, доброту, и на палачей, разрушающих и уничтожающих живую жизнь.
        Я догнал тебя, Тоша, я приехал следующим поездом, я здесь, Тоша: вижу то, что видишь ты, и так, как видишь ты. Я обещал сделать тебя счастливой, а сделал несчастной.
        И снова Рембрандт. «Святое семейство».
        На уроках она говорила нам о Рембрандте. «Простым естественным движением Рембрандт раскрывает человеческую жизнь. Помните его «Святое семейство»?» А я и не знал тогда этой картины, лишь сегодня, сейчас увидел её, и лишь сейчас вернулся ко мне, зазвучал её голос: «Сколько любви и заботы в лице молодой женщины! Плачет ребёнок! Или лишь пошевелился? Или закряхтел? А мать уже забыла про библию, она вся волнение и готовность помочь ему справиться с первыми неприятностями жизни. Святой приданы черты обыкновенной женщины: отношение к ребёнку одинаково. Материнство само по себе тайна и святость».
        Почему я не заметил этой картины, когда мы всем классом были в Эрмитаже? Наверное, тогда видел лишь Тошу.
        Но ведь любой любящий - не свободен.
        Я запутался. Свобода от Жэки и Тюбика, свобода в выборе пути… Что же Тоша говорила о свободе?! Разве может человек быть свободным?!
        «Может быть, потому и погибла?! - поспешил я снять вину с себя. - Думала, что свободна, а оказалось, не свободна? Конечно, Тоша не была свободна ни одной минуты. Даже на двое суток она не могла уехать в Ригу, чтобы послушать орган в Домском соборе: должна была (какое неприятное слово!), обязана была готовить семейный обед - принимать моих родителей».
        Снова меня толкнула в сердце боль.
        «Святое семейство» наверняка картина для Тоши особая. Тоша стояла возле неё дольше всего - изучала материнство. Сама не изведала его и в себя вбирала чужое чуткое счастье: что такое ребёнок, чем помочь ребёнку?
        Почему Тоша не родила? Она сказала: «Тебе не нужен был ребёнок». Да, может быть, тогда, в мои восемнадцать, в самом деле мне не нужен был ребёнок. Но потом, через пять, десять лет, он мне был нужен. Сейчас он нужен мне. Как она, такая добрая, такая мудрая, оставила меня без ребёнка?
        Но ведь и себя она оставила без ребёнка!
        Тоша стоит рядом со мной у картины «Святое семейство». У неё так же ноет в груди, как у меня. Даже этого я не знаю и никогда не узнаю - почему Тоша не родила?!
        Не хотела рожать от меня, продолжала любить Артёма?
        А может быть, не могла?
        Как-то я пришёл раньше, чем обещал, услышал, она кому-то по телефону говорила - повредил что-то врач. Ей?!
        Как узнать теперь?! Но в глубине души я почему-то склоняюсь к мысли: она не хотела от меня ребёнка.
        Я ведь в самом деле был не готов к отцовству. Не только в свои восемнадцать, но и неделю назад. Это сейчас, в эти минуты, я отдал бы все свои выставки и все посты за то, чтобы у нас с Тошей оказался общий ребёнок.
        Иду мимо картин, около которых, я уверен, не задержалась бы и Тоша. Колоритно, например, полотно Рубенса «Союз Земли и Воды», а не волнует. Мне кажется, и Тоше Рубенс не близок с его торжеством физической силы и плотских радостей.
        А вот «Мальчик с собакой» Мурильо Тоше наверняка понравился. У нас с Тошей мог быть такой сын. И улыбался бы так же при встрече с животными.
        Наверняка долго Тоша стояла перед «Рождением Иоанна Крестителя» Тинторетто.
        Я не знаю мыслей Тоши, меры её обид, меры её одиночества.
        Как же, наверное, ей тяжелы были воскресные обеды, когда мы лишали её возможности заниматься тем, чем хочет она, вынуждали стоять у плиты, навязывали ей своё общество! Мы никогда не говорили ни о чём, что могло бы ей быть интересным. Погода, последние теннисные битвы, встречи будущие. Папик отпускал пошлые шуточки.
        Я приучил Тошу к одиночеству, как приучают малыша к режиму. О чём она, бедная, думала, что чувствовала?
        И вдруг я увидел Тошины глаза.
        Нет, не на меня они смотрят. И принадлежат они мужчине. «Апостолы Пётр и Павел». На лице Апостола Петра - скорбь, собственная и чужая, и мягкая любовь к людям.
        Очень хорошо Эль Греко передал знание истины, дарованное свыше, обоим: внутренним взором апостолы видят то, чего не видят другие, верят в то, во что не верят другие, они постигли тайну человека и жизни. И потому так спокойны, вопреки страданию, которое вобрали в себя.
        Всё время ощущаю сердце: оно больно и суетливо бьётся о рёбра, оно само по себе - притаившееся во мне живое существо. Догадка, пока смутная, уже явилась из его неровного бега - да, Тоша, как и апостолы, знает истину и смысл жизни. Поэтому терпит по моей вине своё одиночество, поэтому не хочет свои картины пропускать через чиновничий пропускник.
        И я, беспомощный школьник, впиваюсь взглядом в апостолов, а потом в «Христа» Паоло Веронезе, а потом в «Святого Себастьяна» Тициана. Ни физическая боль, ни смерть не могут отнять у них веры и потаённого знания. Вот о какой свободе говорила Тоша!
        Конечно, не может быть свободы у человека, живущего среди людей. Легко лишить человека еды, заточить в темницу, избить и, наконец, казнить. Но человек свободен думать, что хочет, верить в то, что избрал своей идеей, смыслом жизни. Вот о чём много раз твердила Тоша, собственной жизнью пыталась передать, а я не понимал.
        Сначала смутно, потом всё более отчётливо я прозреваю её жизнь. Выражение лиц погибающих на её картине христиан и апостолов и святого Себастьяна, сквозь боль принимающего свет, идущий к нему от несчастного Бога, не способного остановить жестокость, - одинаково.
        Сую под язык валидол. Господи, да что же это за беспощадная боль, не дающая мне шагнуть к следующей картине! Я больше не могу. Я больше не хочу чужих страданий и чужих жизней. Сыт. И поисков истины больше не хочу. Хочу под снег, в холод. Мне душно. Мне трудно дышать. И боль, несмотря на валидол, кружит голову слабостью. Сажусь на скамью и предаюсь боли - пусть она затопит меня, уничтожит, я не могу больше без Тоши, я хочу видеть её. Я должен сказать ей, что поеду, нет, что поехал с ней в Ленинград.
        Но боль тает, и приходит усталость. Я сейчас усну, прямо здесь, на мягкой скамье. Но прежде скажу Тоше, что я понял, спрошу её, почему она не запретила мне пойти по Тюбиковой и отцовской дороге?!
        - Тоша! - Поднимаю голову и вздрагиваю: передо мной она. Вот так, склонив голову на плечо, укутавшись в плед или в одеяло, сосредоточенно она слушает меня, вбирая каждое слово, дурное и хорошее, и от неё исходит золотистое свечение. Это её руки - усталые, детски-беспомощные. И волосы её - рыжеватые, и брови. Только улыбки полумесяцем нет: передо мной Тоша уходящая, которую я погубил. Тоша скорбная - принявшая в себя все мои грехи и сбежавшая от меня внутрь себя. Как много в ней собралось боли, и веры, и спокойствия, и мудрости!
        «Мадонна» Симоне Мартини…
        - Тоша! - зову беспомощно. - Что же ты сделала, Тоша: взяла и ушла, взяла и бросила меня одного?!
        4
        Войдя в дом после Ленинграда в девять часов утра, я позвонил только маме и попросил срочно привезти мне «Камо грядеши?». Мама привезла. А ещё сосиски, хлеб и масло. Ни о чём не спросила, ничего не сказала. Мы молча поели, и мама уехала в свою библиотеку.
        Звонил телефон, я не подходил. Звонили в дверь, я не открывал. У мамы есть теперь ключ, а больше никого не хочу видеть.
        Тогда, в Пицунде, с Тошей случилось это - когда она прочитала «Камо грядеши?». «Это» - она стала верить. «Это» - ей открылась истина.
        Я читал медленно, я как бы за Тошей входил в незнакомую страну.
        Святой Себастьян, Мадонна, апостолы Пётр и Павел, христиане из «Камо грядеши?» - вместе с Тошей. Они живут свою жизнь, как и я, они и в своём случайном рождении - в своей плоти, в своём веке, в своём жилье, а живут не сиюминутную - жизнь вечную, в которой нет ни тщеславия, ни лжи, ни конъюнктуры.
        Мама пришла после работы, принесла из ресторана две порции отбивных и гору картошки. Сидела против меня и смотрела. Я ел - не хотел огорчать маму, потому что она смотрела больными глазами. И снова она ни о чём не спросила, ничего не сказала, ушла.
        Дочитал я «Камо грядеши?» к утру. То ли Тошина картина подготовила меня к трагедии, то ли я сам слишком много пережил за эти несколько дней, только гибель христиан и конец книги я воспринял не как трагедию, а как естественный выход к свободе.
        Все мы смертны. И коротка жизнь наша. И предрешён исход. Так не мудрее ли принять то, что предлагает нам жизнь, и пронести сквозь неё, земную, душу как некий не видный глазу сосуд вечности, в вечность возвращающийся и с вечностью сливающийся, и не мудрее ли остаться свободным от суеты и лжи нашей временной жизни?
        Я свободен сейчас. И пусть снова подставляют мне свои ловушки тюбики и папики, хватают меня мёртвой хваткой, моя душа теперь не поддастся им. Не было в истории человечества ни одного общества, которое позволило бы хоть кому-то быть свободным, но Тоша права: внутри себя я могу остаться свободным.
        Как карточный домик, распался мой небоскрёб, который я возводил столько лет.
        Резкий, навязчивый, непрерывный, зазвенел звонок.
        Я встал со своего любимого кресла, выключил торшер, потому что уже пришёл день, спрятал под подушку «Камо грядеши?» и пошёл к двери, но открыла мама, она, оказывается, дома.
        На пороге Тюбик и Жэка - примеры благополучия в жизни земной.
        Их «здравствуйте», запах кофе и жареного хлеба с кухни - первый искус на моём новом пути.
        Я не спал ночь, но чувствую себя очищенным от скверны моей старой жизни. Да, Нерон, Гитлер, Сталин разожгли свои костры и уничтожили миллионы людей, да, на пути нашего века - искус купли-продажи… Но ни тираны, ни конъюнктурщики не могут убить душу - веру и внутреннюю свободу.
        - Кофе выпьете? - спросил я.
        - С удовольствием, - сказал Тюбик, снял свою доху и обернулся к Жэке. - Я говорил тебе, что он вылезет, а ты спорил. Я лучше знаю его, я с ним четыре года подряд грыз одни и те же сухари, топтал одну и ту же ниву.
        Я улыбнулся.
        - Мама, у тебя хватит кофе на всех?
        Мама нажарила хлеба с яйцами, и мы по-братски делим еду на четверых.
        - Слушай, нужно срочно оформлять документы в Америку, - говорит Жэка. Он скрипит воротничком и отутюженными брюками, улыбается сочными губами ухоженного и откормленного баловня судьбы.
        Смотрю в его бархатные воловьи глаза - этакое добродушное животное передо мной.
        - Я не еду в Америку.
        - Не понимаю. - В лице Жэки возникло напряжение, неприятными складками-швами перетянуло лицо. - Мне что-то такое говорил Гена, но я не понял.
        - Мне не нужно в Америку.
        - Что значит «не нужно»? Нам нужно. Ждут твоих работ, интервью с тобой, выступления в американской прессе, уже заголовок статьи есть: «Глазами художника», - всё ещё дружественно объясняет Жэка, хотя лицо его несколько одеревенело.
        Мама варит новую порцию кофе и поглядывает на меня испуганно. Мама тоже не понимает. Не сошёл ли я с ума?
        - Птаха, ты, кажется, заболел, - вытаскивает на свет Божий моё школьное прозвище Тюбик.
        Я вздрагиваю. Я же должен организовать Тошину выставку, а она зависит от этих людей. Вот они, властители, сидят за моим кофе, готовые купить, продать, обменять родного батюшку. Я - в Америку, Тоше - выставка. Они не откажут мне. Пусть это будет мой последний компромисс с ними! И почему бы мне не поехать в Америку?! Здесь нет никакого противоречия. Я же смогу написать всё, что захочу. И я уже готов выбросить им свои кости, как вдруг вижу Мадонну - скорбную Тошу. Я опять буду участвовать в купле-продаже: на тебе вот, вот тебе на!
        - Не хочу! - пожимаю я плечами. - У меня на ближайшие месяцы свои планы.
        - Какие?! - спрашивает Тюбик. - У тебя должны быть лишь одни планы: как поднять престиж нашей страны.
        - Нет.
        Наконец я увидел истинного Жэку, такого, когда выходит не по его: злоба скривила в одну сторону лицо, одна сторона смазана, другая - воинственно обострилась, пикой торчит злой нос, вместо губ - рваная щель, один глаз прищурен, будто целится, другой бьёт пучком огня.
        - Это ты так платишь за всё, что для тебя сделано?! Или ты просто дразнишь меня и тебе что-то нужно?! Что? Говори. Или у тебя объявился богатый дядечка, тогда можно жечь корабли. В какое положение ты ставишь меня?! С какими глазами я явлюсь перед высоким начальством?!
        Тюбик положил свою пухлую руку на руку Жэки, Жэка зло уставился на Тюбика.
        - Погоди! - ласково сказал Тюбик. - Я знаю, что тебе нужно, Птаха.
        Удивлённо смотрю на Тюбика. И Жэка напрягся.
        В молчании живой страх моей бедной мамы и… закрытые пока карты игроков, в нём - моё торжество: я от всех, от всего свободен, я - в новом рождении, я - под крыльями Бога и вечности.
        - Мы устраиваем выставку картин Антонины Сергеевны. Вход - свободный, как хотела бы она. Хочешь, распродадим её картины, поставишь хороший памятник?! Хочешь, заберёшь все до одной обратно. В любом случае ей будет обеспечено имя и память? Сделаю проспекты, напечатаю несколько лучших картин в «Огоньке».
        Подлец! Господи, какой же Тюбик подлец! Ещё несколько лет назад он сказал: ни одну её картину нельзя выставить. Как же Тюбик знает человеческие слабости и психологию! Ах, какой подлец!
        Но губы мои, без моего участия, вдруг произносят:
        - Хорошо. Я согласен.
        Что же я делаю?! Тоше не нужна была слава. Пусть. Но необходимо сделать так, чтобы её старушек и горящих христиан увидели! Ведь именно для людей живут в лучших музеях мира апостолы Пётр и Павел, и святой Себастьян, и Христос. Как же тогда достучаться до людей?!
        Тюбик торжествующе взглянул на Жэку, подмигнул. Я перехватил его взгляд, хитрый, предательский.
        Стоп. Это трюк! Тюбик будет суетиться, бегать, пересчитывать и записывать «экспонаты», закатывать глаза и говорить комплименты, а в последний момент широко разведёт руками, пристроит к лицу растерянно-расстроенное выражение: мол, не виноват, братцы, запретили на самом верху, и прощай, выставка! Сколько уже подобных спектаклей разыграл он на моих глазах! А несчастным, чьи выставки в последний момент запретили, так сердечно говорил: «Вы же видели (или - ты же видел, старик!), я делал всё возможное, в кровь морду разбил: добился. В чём же я виноват?!» Такой жалкий вид бывал у Тюбика, что нельзя было ему не поверить. Но существовала какая-то странная закономерность, это я вижу лишь сейчас, сегодня, когда перебираю фамилии: у известных или влиятельных художников выставки состоялись, а у начинающих или не официозных, нетипичных - нет.
        Какое великолепное знание психологии! Художник не в обиде на Тюбика - при всех же Тюбик боролся за него, за его выставку! Разве виноват, что не разрешили?!
        Кто же этот незримый, этот всемогущий, который в одно мгновение берёт и разрушает проделанную работу? И в выставочном зале вдруг оказывается выставка совсем другого художника, скучного и серенького, но - маститого?!
        Да это же сам Тюбик и есть! Кто ещё может запретить выставку, как не председатель выставочной комиссии?!
        Мама разливает дымящийся кофе, подкладывает новые порции горячих гренок.
        - Сделаем так, - говорю я равнодушно, хотя сердце больно бьётся о стенки груди. - Сначала выставка. Пока буду оформляться. На другой день после выставки - Америка. Надеюсь, ты не сомневаешься в моей порядочности?!
        Тюбик перекашивается как от удара, и я ловлю незапланированное проявление его истинных чувств. Смешавшись, он смотрит на Жэку. И вдруг Жэка кивает. В одной руке двумя пальцами он держит чашку с кофе, в другой двумя пальцами жирную, подгоревшую гренку и… важно кивает.
        Что он, не заметил Тюбикова выражения, или он не видел Тошиных картин?!
        - Это по-нашему, - говорит Жэка. - Что ж, всё должно быть честно, чего кривишься?! Сам полез на рожон, теперь выходи из положения. Тебе не меньше, чем мне, нужно Гришкино имя в Америке.
        Купля-продажа состоялась. А сердце гремит. Мама жалко смотрит на меня, не зная, радоваться или огорчаться. Жэка, чавкая, жуёт с открытым ртом, шумно отхлёбывает кофе, говорит:
        - Проведёшь как незапланированную, нигде ни в каких бумагах не давай. Проскочит. Наверняка опасный материальчик, но ты у нас дока, справишься.
        Они говорят, словно меня нет, называя вещи своими именами, и я понимаю почему. Они знают, Америка - последняя моя привилегия в их епархии, они сообразили, со мной что-то произошло, и я им уже не страшен: не отниму у них куска, не перебегу дорогу.
        - Уважаю, - говорит Жэка чавкая. - Соображаешь.
        - Соображаю, - говорю я Жэке. - Только не устройте подлянку. Афиши чтоб были, а вход свободный!
        - Её же не знает никто, народ не пойдёт.
        Пожимаю плечами, а сам думаю - посмотрим! Попрошу Муську! Может она хоть раз в жизни помочь мне: пусть раздаст всем нашим ребятам, чтобы те распространили в своих учреждениях! Попрошу Рыбку помочь! Она любит Тошу, сделает всё, что возможно. Я пойду в школу. Пусть Зверюга распространит афиши среди своих бывших и сегодняшних учеников и их родителей в обеих школах. Волечка - в университете. Я обойду с афишами заводы и фабрики.
        - Ты, Тюбик, дай большой зал. Я сам всё организую.
        - Оформляй документы, выставка будет! - Жэка снова в своей благодушной, добродушной маске.
        - Мама, не поможешь?
        - Да, да, - закивала мама, боязливо глядя на Жэку, - конечно. Возьму отпуск, я в этом году не отдыхала. - У мамы по щекам текут слёзы, но она не замечает. - Скажите, что конкретно делать?
        5
        Наконец я один.
        Как тихо в нашем с Тошей доме! Будний день. Люди работают. Никто не может ни позвонить, ни прийти. Я один с Тошей. И я иду по её картинам - по её судьбе, по её мыслям и чувствам.
        Тоша простит меня. Христос, апостолы шли к людям, в этом заключался смысл их жизни. В этом заключается смысл Тошиной жизни. Я выпущу её к людям, и она обожжёт их: заставит увидеть мир таким, какой он есть сегодня: разрушающим человека. Обожжёт и очистит от скверны, и сделает свободными, и научит любить, и подарит веру.
        Начать надо с Тошиных близких, с тех, кого она любила. Пусть они первыми придут на её выставку.
        Вот ящик с бумагами - письма, записные книжки, дневники.
        «Дорогая Антонина Сергеевна! Спасибо вам за неожиданную помощь». Подпись неразборчива. Женщина, мужчина, ученик?
        «Здравствуйте, Антонина Сергеевна, еду. Что выйдет из этой поездки, не знаю, но, видимо, на сегодня это единственно разумное решение. Как вы там?»
        Люди писали Тоше, не мне, нельзя пользоваться их доверием. Откладываю письма, чувствуя неловкость.
        Писем очень много. Они перевязаны нитками, верёвками, и на них Тошиным почерком написано: «Школьные друзья», «институт», «Ученики». Часть писем не собрана в пачку, видно, недавние. В аккуратную стопку сложил эти бесхозные письма. Потом, когда-нибудь, когда я привыкну, что Тоши нет, может, и прочитаю, и встречусь с теми, кто их написал. А сейчас я лишь списываю обратные адреса и фамилии с инициалами, чтобы отправить людям, любившим Тошу, приглашение на выставку.
        Сколько записных книжек! На первых страницах календари с годом. Эта - до меня. И эта - до меня. Ещё до меня. А вот при мне. Наверное, есть последняя. Иду в переднюю. У Тоши привычка вешать сумку с вечера на вешалку, чтобы ничего не забыть. Она же не ушла в тот день на работу. Да, висит. Предательски задрожала рука, я снял сумку с вешалки. Едва доплёлся до комнаты, сел, открыл.
        Сверху - яблоко и бутерброд с сыром в фольге. Сыр заплесневел. Масло, видно, прогоркло - почти неделю пролежал бутерброд в духоте.
        Тетрадь с записями. Конспекты уроков. Это потом.
        Книжка - в дорогу. Тоше ехать на автобусе сорок минут. «Древнекитайская философия».
        Зачем ей понадобилась философия, да ещё древнекитайская?! Это тоже потом.
        В записной книжке на первой странице - долги. Откуда? Много лет мы ни в чём не нуждаемся.
        Аделаиде - тридцать рублей. Василию Петровичу - двадцать пять. Сносно.
        Зачем всё-таки она занимала? На еду было не нужно, и за квартиру платил я. Для себя наверняка занимать не стала бы. Значит, для кого-то? Или кому-то купила подарок? Как теперь узнать?!
        Решил вечером обзвонить каждого, кто значится в книжке, - обязательно нападу на Аделаиду и Василия Петровича. Отдам деньги. Каждого позову на выставку. И пусть каждый из тех, кто любит Тошу, приведёт всех, кого он любит, и всех, кто любит его.
        А сейчас мне нужен Сан Саныч. И… Золотая Рыбка. Верные люди, они за два вечера понаделают столько афиш, сколько нужно, чтобы увешать все клубы, все учреждения, все учебные заведения.
        - Здравствуй, Сан Саныч. Наверное, ты единственный человек, который в рабочее время всегда сидит на своём рабочем месте.
        - Птаха? Птаха? - беспомощно повторяет Сан Саныч. - Ты как, Птаха?
        - Жив. Ты, Сан Саныч, не можешь помочь? - Объясняю, зачем он мне понадобился, а когда договариваемся о встрече, спрашиваю: - Слушай, ты не можешь в помощь позвать Золотую Рыбку? Она - чистая душа, наверняка не откажет.
        Наступает молчание. Похоже, разъединился телефон.
        - Алле! Сан Саныч!
        - Да, - откликается Сан Саныч. - Нету Золотой Рыбки. Погибла в пургу на Кольском полуострове.
        Теперь молчу я, потом говорю «пока» и кладу трубку. Долго сижу и смотрю в паркетины под ногами, рыжие, блестящие, недавно Тоша покрыла их лаком.
        Мимо меня шла жизнь моих друзей и близких.
        Как жила Золотая Рыбка? Почему погибла?
        Как живёт Сан Саныч? Как живёт Волечка?
        А как жила все эти годы мама?
        Что говорить о них, когда я даже о Тоше ничего не знаю - как жила моя Тоша?
        В то время, пока с родными и друзьями случались беды, я рисовал передовиков производства, представлял высший слой нашей элиты на правительственных приёмах, до геморроя сидел на совещаниях среди надутых, как индюки, начальников. В то время, пока мои родные люди в одиночку сопротивлялись жестокости и погибали, я сбивал себе и Тоше капитал. А Тоша мой капитал не приняла, побрезговала: тратила на неизвестные мне нужды не мои бессчётные, а свои жалкие рубли.
        Золотой Рыбки больше нет. О её гибели говорил Артём. Из-за неё Тоша сорвалась. Только и этого я не заметил. Я ничего не замечал.
        До вечера много времени. Вызванивать сейчас людей бессмысленно, все работают, поеду-ка я в лес.
        Куда, в какой лес ездила Тоша? С какого вокзала?
        В дверях меня остановил телефонный звонок.
        Я снял трубку.
        - Попросите, пожалуйста, Антонину Сергеевну. - Голос едва слышен, дребезжит, видно, очень стар. - Аллё, аллё, почему вы молчите? Что с ней случилось?
        - Кто вы? - спросил я. - Я её муж. Разрешите мне к вам приехать.
        - Что случилось? - В голосе такая тоска, что у меня бегут по телу мурашки. - Она приходила каждый день и… даже не звонит.
        - Прошу вас, дайте адрес, я сейчас к вам приеду.
        Дверь мне открыли не сразу. Прошло, наверное, минут пятнадцать, пока с той стороны раздались, наконец, стук палок и сухое шарканье. Щёлкнул замок.
        Передо мной - прекрасная женщина. Она стара, голова её бела, коротко стрижены пушистые, разлетающиеся волосы, глаза - серо-голубые, молодые. Но сейчас в них страх.
        Неуловимо знакомая. Я знаю её!
        - Вы муж Антонины Сергеевны? - Губы у неё прыгают.
        Только теперь замечаю костыли. Она буквально повисла на них. Одна нога чуть короче другой, и женщина держит её на весу.
        - Пройдёмте, вы сядете! - говорю и пытаюсь поддержать её под руку.
        - Спасибо, не надо, я сама. - Она передвигается медленно. Перестук костылей, шаркающий шажок, и остановка. Ещё шажок. Видно, даже такое передвижение вызывает боль.
        Наконец мы добрались. Большая комната. Перегорожена книжным шкафом, получается две. В центре одной - стол, на нём какие-то ящички с карточками, листки, ручка, карандаши.
        На краю стола стакан с недопитым кофе, недоеденный бутерброд с сыром. Пластинка. Бетховен.
        Вокруг стола четыре стула, три намертво задвинуты, один - её, с плоской подушкой.
        Тахта рядом, с левой стороны. Справа у окна стол с проигрывателем.
        Помогаю старушке сесть. Это целая процедура: один костыль отставляется, надо прислонить его к столу так, чтобы он не упал, потом нужно повернуться на одной ноге и сесть, потом поставить второй костыль и, наконец, придвинуться к столу.
        - Семь лет назад сломала шейку бедра. Попала к плохому хирургу, и вот результат, до сих пор не могу наступать. Нужно было бы переделать, но кто возьмётся? Мне восемьдесят. Да и зачем мучиться, если скоро умирать?!
        - Антонина Сергеевна умерла, - говорю я и выкладываю на стол и валидол, и нитроглицерин.
        - Я поняла, - кивает старушка, показывает на своё лекарство. - Я уже. - Она мелко трясётся, и я не могу разобрать: то ли она всегда трясётся, просто я сначала этого не заметил, или это реакция на известие. - Если бы не Тонечка, я бы не пожила столько лет! - И я отчётливо вижу, что теперь она и не будет больше жить! - Вам Тонечка не говорила обо мне? Наверное, нет. Она рассказывала, у вас напряжённая жизнь, вы не успеваете есть и спать.
        Как раз есть и спать я очень даже успевал, просто спал тогда, когда Тоша работала. И ел вкусно и сладко - на приёмах, в ресторанах, после бани.
        - Она жалела вас, говорила, вы удивительный человек, тонкий, глубокий, очень добрый и нежный. Она рассказывала о ваших картинах и о вашей любви.
        Я сжал руки в кулаки. Вот чего было мало - любви к ней. Были «белочки», «хвостики», «ушки», была любовь к своей сентиментальности и к своей любви к Тоше, а помощи не было. Я эгоист, понимаю наконец: я не любил её для неё, я любил её для себя.
        - Зовут меня Калерия Петровна, - говорит едва слышно старушка. - Кончила Петербургскую консерваторию и играла в концертах. Но революция, война… Со своей музыкой я как-то сразу стала не нужна, ни к месту. Голодала, мыкалась. Стала музыковедом, библиографом, но и эта специальность много лет не могла прокормить меня. Поступила в книжную палату, но нельзя было прожить на мизерную зарплату, к тому времени у меня уже были муж и сын. Муж зарабатывал, как и я, - копейки. Я стала преподавать музыку. Тонина мама и Тоня - мои ученицы.
        - А где же инструмент? - огляделся я. Калерия Петровна усмехнулась.
        - Съела в войну. - Она долго молчит. - В тридцать седьмом забрали мужа, наверное, тогда же и расстреляли. В войну мы с сыном голодали, продали всё, что можно. И инструмент. Он у нас был старинный, фирмы Шредер. А без толку получилось. Не погибли от голода, так погиб сын в сорок четвёртом, в первом же бою - мальчиком восемнадцати лет.
        Стучат настенные часы, продолговатые, старинные, свисают гири. Вот где бывала Тоша, пока я рисовал передовиков производства.
        - Разве Тоша играет на фортепьяно? - спросил я.
        Калерия Петровна кивнула, не удивившись, что я не знаю этого.
        - Она такие концерты устраивала! Это ещё когда я была на ногах! Собирались мы у её любимой ученицы.
        - У Золотой Рыбки?
        - Как вы сказали? Может быть, и у неё. Вообще-то её зовут Леной. Лена закончила музыкальную школу и художественную, исключительно одарённая девочка. Родители её по заграницам мотаются, квартира в её распоряжении, роскошный рояль. Там и устраивали концерты. А занимались и я, и Тоня музыкой у ещё одной моей ученицы, она предоставила нам с Тоней и свою квартиру, и инструмент в полное владение, сама она известный архитектор, мотается по русским и заграничным городам.
        Я во все глаза смотрю на Калерию Петровну и ничего не понимаю.
        - Когда это со мной случилось, Леночка часто приходила и вместе с Тоней, и одна. Я лежала в лёжку два года. Пока Тоня не привела доктора - поднял меня массажами и какими-то редкими иностранными лекарствами. Думаю, стоило всё это очень дорого, Тоня не разрешила заплатить. И правда, из чего бы? Пенсия маленькая. - Вот куда шли её деньги! Вот откуда долги! - Да, Лена… почему-то Лена совсем перестала приходить. Тоня говорила, переехала жить в другой город. Странно, могла бы написать. Обязательно написала бы.
        - Она погибла, - вырвалось у меня, и тут же я замолчал. Что же я за подлец?! Вот Тоша… Калерию Петровну щадила, Артёма щадила, меня щадила. Сколько людей, живущих много лет в её любви, на её счету?! Себя не щадила. Себя не сберегла.
        - Господи! - сказала Калерия Петровна. И больше ничего: и не заплакала, и глаз не закатила, лишь зрачки расширились.
        Для Калерии Петровны, для христиан на Тошиной картине земная жизнь - краткий миг, главная - в вечности, - понимаю я. - Ушёл человек в вечность, значит, он там нужнее.
        - Тоня с Леной подарили мне проигрыватель, за долгие годы собрали пластинки, - говорит она. - Вечерами, когда устаю работать, слушаю.
        - А вы до сих пор работаете?
        Всё-таки она взяла валидолину, сунула под язык. Вскоре над губой выступили мелкие капли пота.
        - Я же библиограф, готовлю справочник. Молодые - торопыги, а мы, старики, приучены к терпению, любим кропотливую работу. Да и за пятьдесят с лишним лет скопились кое-какие знания, помогаю чем могу. Сотрудница приходит…
        - А эта сотрудница приносит вам еду? - спросил я.
        - Тоня приносила, готовила, убиралась, мыла меня. Почему Тоня умерла? - спросила она.
        - Я убил её. Я подлец. - Неожиданно, как на духу, как священнику, рассказываю Калерии Петровне всю нашу с Тошей жизнь, увиденную по-новому: с моим эгоизмом, тщеславием, прикрытым фиговым листочком, - мол, для неё, Тоши, я стараюсь!
        - Да, ей всё это не нужно! - восклицает Калерия Петровна. - Но это не вы виноваты. И я, и Артём, и тот, кто в доме престарелых, приложили…
        - А кто в доме престарелых?
        - Лена как-то рассказала, её соседа бросили дети, он голодал, ослеп. Ну Тоня и устроила его в хороший пансионат, в отдельную комнату, ездила к нему. Так что и без вас хватает, мы все растащили её по клочкам! Она, хоть и сильная, а ведь каждый раз расплачивалась собой - заболевала с нами, умирала с нами. Когда она попадала в ваши руки, к ней возвращалась сила, так она говорила.
        Тоша врала? Или Калерия Петровна врёт, чтобы утешить меня?
        - Честное слово, она часто говорила это, - угадала моё недоверие Калерия Петровна.
        Но это всё уже не имеет значения. Погибнув, Тоша оставила мне в наследство целый мир - свои уникальные картины, своих уникальных людей, наполненных тем же, чем наполнены сама Тоша, Христос и апостолы.
        - Вы мне нужны, - говорю я, - не вздумайте умирать. Я дам вам Тошину записную книжку, а вы… обзвоните хотя бы половину людей. Я бы сделал это сам, но мне нужно подготовить картины, придумать названия к ним, восстановить в памяти то, что когда-то говорила о них Тоша. И афиш нужно сделать чуть не миллион. - Я посвящаю Калерию Петровну в свои планы, и мне кажется, мы с ней знакомы всю жизнь. Над нами, соединяя нас, раскинув руки, склонилась Тоша. - Пусть каждый, кто Тошу любит, придёт сам и приведёт двух-трёх самых близких людей. Мы распределим людей по дням выставки, чтобы не получилось: в первый день все, в последний - никто. Открытие должно произойти с самыми любимыми и близкими.
        - Спасибо, Гриша, - сказала Калерия Петровна, не замечая, что плачет, - не сомневайтесь… люди будут…
        - Через пару часов к вам придёт моя мама. Принесёт еду и записную книжку, половине позвоните вы, половине - мама. Мама любила Тошу. А вы набирайтесь сил, без вас выставка не состоится. До двери вы ведь дойдёте? А там - лифт. А у подъезда - машина. Я для вас достану больничную коляску… Давайте ключ от вашей квартиры.
        - Ключ остался у Тоши. У меня был один.
        - Значит, в сумке. Я видел там связку каких-то ключей, разберёмся. - Я взял худую легкую руку Калерии Петровны, поднёс к губам и долго не отпускал, мне казалось, я и Тошу сейчас целую.
        6
        Вернувшись от Калерии Петровны, я выпил бутылку кефира, съел полбатона, отправил маму за продуктами и к Калерии Петровне, а сам достал тот холст, на котором когда-то попробовал написать Тошу.
        Растерянно взирал я на собственную работу. Да, черты Тошины. Улыбка - Тошина. Но эта Тоша внешняя. В самом деле белочка. Приделать уши, чуть вытянуть мордочку, и готово.
        Что же я видел в ней? Что любил? Что же это: я был слеп, глух?!
        И, наконец, я увидел свою жену. Дрожала рука, когда я взялся за кисть. Я растёр её, но всё-таки рука дрожала, когда я коснулся холста. Это длилось лишь несколько минут.
        Здравствуй, Тоша, девочка моя! Твоя улыбка, полумесяцем, твой взгляд - изнутри. Я оживлю тебя, потому что не могу без тебя. Ты жива, Тоша, ты - здесь, в этой комнате, ты снова со мной. Здравствуй!
        Когда пришёл Сан Саныч, оставалось лишь фон создать, но и он уже был жив: серо-тёмный - цвет нашей жизни, мрачный, из которого не выбраться. Тоша взламывает его: над ней золотистый ореол. И солнечные лучи пробивают тьму.
        Сан Саныч стоял молча. Матёрый, надёжный, он не продаст, не пропьёт наши отношения. И, чувствуя идущую от него силу, я ещё смелее и шире распахнул золотистый свет, исходящий от Тоши.
        …Когда я привёз Калерию Петровну, улица Горького около выставочного зала и ближний переулок были запружены народом.
        Сквозь живой коридор мы с Сан Санычем повели Калерию Петровну.
        - Не спешите, - шептал я ей. - Мы и так очень рано. - Она висла на наших руках, костыли остались в машине.
        - Можно вас?
        Женщина, вероятно, совсем немногим старше меня, в ослепительно белой шубе, в ослепительно белой шапке, снегурочка! - загораживает мне дорогу.
        - Простите… - Она мнётся. - Я училась у Антонины Сергеевны. Она дала мне почитать Булгакова… я зажала… Так получается, мы часто… отдаём долги после смерти… Возьмите!
        Мы стоим, стиснутые людьми, глядящими на нас. Я не знаю, как Тоша относилась к этой ученице, кто она, чем занимается, какие ценности считает ценностями, но сейчас это неважно: она не смогла не принести Булгакова, она пришла на Тошину выставку.
        - Булгакова оставьте себе на память об Антонине Сергеевне, - говорю я.
        И снова мы с Калерией Петровной и Сан Санычем продвигаемся к подъезду.
        - Вот уж не думал, что в такую рань явятся! - говорит Сан Саныч.
        - Птаха! Сан Саныч! - к нам продирается Волечка. Весь какой-то неопрятный, потускневший, но на лице - торжественное выражение бойца, готового насмерть биться за Антонину Сергеевну, хотя он и не виделся с ней много лет.
        Потихоньку мы обрастаем людьми.
        У самых дверей нас ждёт Зверюга.
        - Гриша, я боюсь, - встречает она меня.
        - Всё будет хорошо, - успокаиваю её, а у самого зуб на зуб не попадает, хотя вроде и не холодно вовсе.
        - Вы устали? - спрашивает Калерия Петровна. Крепко и благодарно сжимаю её руку.
        Внутри выставочного зала - Тюбик. Как всегда в модном, посверкивающем костюме, в галстуке, обсыпанном блёстками. А лица нет… без маски самодовольства и уверенности в себе свиное рыло!
        - Я ничего не понимаю, прямо столпотворение. Твоя работа?
        - Что вы, Валентин Аскольдович, разве вы меня не знаете?! Соню и лежебоку? Ленив я, батюшка, ленив, а потом, где бы я раздобыл столько людей?! Разве что на футбольном мачте, но лица вроде не те.
        Вокруг меня мои родные люди: братья и сёстры, матери и отцы, деды и бабки. Я с ними связан теперь намертво, мы - из одной грибницы.
        Усаживаю Калерию Петровну в коляску, препоручаю Сан Санычу, на прощание шепчу «не волнуйтесь» и спешу в зал.
        - Кто это? - спрашивает Тюбик.
        Но я лишь пожимаю плечами - разве могу объяснить Тюбику, кто такая Калерия Петровна? Для Тюбика всего лишь жалкая учительница музыки…
        На подгибающихся ногах вместе с толпой двигаюсь к залу. Странно ведут себя люди: идут, как в свой собственный дом.
        Нужно было бы сказать несколько слов, открыть выставку, но Тюбик исчез и не спешит выполнить свой долг. А у меня сухо в глотке, как в полдневной пустыне: не выжму из себя ни слова.
        Но, может быть, слов и не нужно.
        Перед входом в зал - живая Тоша. Она вернулась к нам, вечная теперь. Но вовсе не так она беззащитна и беспомощна, какой казалась мне когда-то, она сильнее меня и сильнее Сан Саныча: она сумела стать свободной. Смотрю ей в глаза и робею: неужели это та женщина, которую много лет подряд я трепетно любил и с которой был близок, которая покорно приняла моё предательство?! Сейчас сверху она отпускает мне мои грехи.
        Крупными красивыми буквами выписаны имя и фамилия - это Сан Саныч превзошёл сам себя. Впервые осознаю: у неё есть фамилия, и фамилия эта простая, как земля, породившая её, - Иванова.
        - Не узнаёшь?!
        Нехотя отрываюсь от Тоши.
        Толстая женщина в распахнутом пальто. Пёстрая кофта, вызывающе обтягивающая грудь, пёстрая юбка, обтягивающая живот, густо крашенные ресницы, подведённые веки. Что-то издалека знакомое чудится мне в этой женщине, но я никак не могу вспомнить.
        - Прости меня, Гриша, я ненавидела её. Ведь это она отняла у меня тебя. Всю жизнь я люблю только тебя.
        Муська?!
        И эта женщина, олицетворяющая собой животное начало, могла бы стать моей женой?! Я засмеялся.
        - Зря ты её ненавидела, Муська, - сказал я, ничуть не обижаясь. - Если бы я не женился на ней, я женился бы на Золотой Рыбке. Только.
        Муська хлопает глазами, и с ресниц сыплется краска - как это она может носить такую тяжесть и как это глаза не закрываются?!
        - Ты, Муська, отпусти уж ей грехи. Грешно ненавидеть.
        Но Муська не хочет слушать, она поворачивается и тяжёлой походкой уходит от меня. Давай, Муська, сыпь! Дома тебя ждут пампушки и пельмени, не опаздывай, а то остынут!
        На Тошу больше не смотрю и вхожу в зал.
        В зале не продохнуть. Люди движутся плечом к плечу, и я в ярости бегу искать Тюбика.
        Его нигде нет. Зато есть вахтёр, растерянный, толстый дядька.
        - Я говорю «надо закрыть», а Валентин Аскольдович говорит: «Не смей закрывать, передавят друг друга - быстрее выкатятся».
        Довольно грубо отталкиваю от двери длинноволосого парня, но тут же спохватываюсь, приоткрываю дверь, всей тяжестью навалившись на неё, чтобы парень не мог пройти.
        - Простите, пожалуйста, - говорю виновато, - там люди давят друг друга, потерпите, пожалуйста.
        За парнем много молодых людей. Иду к секретарю директора выставочного зала и прошу вызвать милицию. Сам объясняю задачу: очень вежливо, очень мягко, очень бережно регулировать движение людей.
        Я весь мокрый: рубашку, брюки, пиджак хоть выжимай. Что же будет дальше? Своими руками я выпустил Джинна из бутылки и никакими силами не смогу загнать его обратно. Стою в вестибюле, не решаясь уйти, мне кажется, тут же вынырнет откуда-нибудь Тюбик, отошлёт милиционеров и впустит новую партию людей, чтобы они перебили и передавили друг друга.
        - Вот он где! - Ко мне сквозь толпу продирается Жэка, и ещё два чиновника из Министерства культуры (я с ними парился в бане), и ещё люди, чопорные, с одинаковыми выражениями. Жэка окружён плотной стеной красивых мужчин, похожих друг на друга зеркальными глазами, безулыбчивыми губами. Один Жэка естествен и раскрыт: он зол. - Пройдём к директору, - говорит сквозь зубы и буквально впихивает меня в кабинет.
        «Спокойно, - уговариваю себя, - спокойно!» Господи, помоги!
        - Ты что устроил? - спрашивает Жэка.
        А отвечает ему Тюбик:
        - Крестный ход.
        Умён Тюбик, ничего не скажешь: точно чует любого человека и любую ситуацию.
        - Не понимаю, что вы переполошились? Посмотрят и уйдут!
        - Уйдут? Ты был на улице Горького? Ты видел, что там делается? Хвост на выставку - у Маяковской. - Жэка перекошен гневом, белы губы. Я вижу, как он прицеливается и стреляет в меня.
        И… неожиданно успокаиваюсь. Чего всполошился? Там, наверху, Сан Саныч, и Калерия Петровна, и Волечка. Там, наверху, - Артём. Они не допустят…
        Чего не допустят?
        Они никого не подпустят к картинам - снять, надругаться над ними, испортить. А остальное - неважно.
        - Это твоя работа? - Жэка веером распахивает передо мной афиши. Читаю одну из них: «Скончалась талантливая непризнанная художница - Антонина Иванова. Будет её первая и, вероятно, единственная в нашей стране выставка. Если вы хотите встретиться с настоящей живописью, приходите. Второго такого случая не будет во всей вашей жизни».
        - Где вы взяли? - удивляюсь я. - Я, правда, не знаю. Это не я, я не умею так. Дайте мне, пожалуйста.
        - Да, почерк не его, - защищает неожиданно Тюбик. - И слог не его. Он не любит эпитетов.
        - Я не посмотрю на то, что он твой друг, - скрежещет зубами Жэка.
        - Он не друг мне. Если судить по последним событиям, у нас разные дороги. К сожалению, я не понял этого раньше, - говорит Тюбик.
        - Это антиправительственное выступление, - вдруг встревает один из одинаковых «мальчиков». - Скопление народа, демонстрация.
        У меня волосы шевелятся на голове, но я смеюсь, смеюсь громко, деланно. Наверняка Тюбик понимает, что это вовсе не смех, страх. Я - крупная фигура, я сидел в гостиной Брежнева, я - над ними, а не они надо мной, - уговариваю себя и ору:
        - Демонстрация?! А где лозунги? А каковы требования? А что, в Эрмитаж или на выставку кошек, или на футбол не бывает очередей? Вы повзбесились все. Не можете организовать выставку! Позволяете себе клеветать. А знаете, что бывает за клевету? Да я к самому Леониду Ильичу обращусь! Можно подумать, в магазинах у нас за колбасой меньше очереди? Очереди - это наш быт. Тихие, терпеливые очереди!
        Я кричу, и вдруг Жэка успокаивается, поворачивается к Тюбику:
        - Ты что поднял панику? Никто не выступает против правительства. Никто никого не обзывает.
        А Тюбик с неожиданной ненавистью смотрит на меня, а говорит Жэке:
        - Ты-то видел её мазню? Видел? Ты знаешь, что там?!
        Изо всех сил смотрю в его лицо, а он… не видит моего взгляда. И тут, наконец, понимаю: он завидует мне. И Тоше! Вспоминаю Тюбикову картину, с которой он пришёл в нашу школу. Маленькая девочка, лет пяти, обеими руками сжимающая верёвку с шариком, взлетает вместе с шариком. Платье на девочке - лёгкое, голубое, а шар - жёлтый. Да Тюбик страдает от того, что не состоялся. Хорошая была картина.
        Он очень умён. Он, как и я, хотел признания. Но рядом с ним не случилось Тоши. Он не услышал Тошу, не увидел, не понял, он уже был отравлен, когда Тоша вошла в наш класс.
        - Она проповедует боженьку! - говорит зло Тюбик. - Она ненавидит наше общество. Она…
        - Помнишь твою девочку с шаром? - прерываю его.
        Тюбик встряхивает пышной шевелюрой, начинает моргать.
        - Какую мою девочку?
        - С воздушным шаром! - говорю я мягко. - Наивную, маленькую девочку с жёлтым шаром. Она болтает ногами и смеётся, она так рада, что оторвалась от земли. Или пусть по-другому: взлетела!
        - Замолчи! - кричит Тюбик. И я окончательно понимаю: он завидует мне и Тоше, он не может простить нам, что не состоялся. Он тоже мог стать художником!
        - Ты был очень талантлив! - подсыпаю я соль на его раны.
        - Замолчи! - кричит Тюбик и поворачивается к Жэке так, чтобы меня не видеть.
        И я снова смеюсь.
        - Оранжевый свет, да будет тебе известно, у солнца. У тебя тоже был в картине оранжевый свет! При чём тут религия? Иванова любила солнце. Разве запрещено знать, что земля вертится вокруг солнца, что мы принадлежим к Солнечной системе? Ты, Тюбик, переработал. Обыкновенная перестраховка.
        - Меня зовут Валентином Аскольдовичем, - резко одёрнул он меня.
        - Разве? Я забыл. По-моему, мы все в школе звали тебя Тюбиком. Зовут же меня до сих пор Птахой, а математичку Зверюгой. Не понимаю, чем «Тюбик» хуже «Зверюги»? - дразню я Тюбика, всеми силами пытаясь сохранить спокойствие.
        Это Тоше легко проповедовать терпение, кротость. Попробуй с подобными тюбиками. Но тут же понимаю: Тоша не может оказаться лицом к лицу с Тюбиком. Эта выставка - против её воли, против её убеждений.
        - Зачем же ты организовал выставку? - спрашиваю я у Тюбика. - Ну, ладно, бедный Жака не видел, но ты-то знал, ты-то видел все эти картины ещё сто лет назад! Ты-то понимал, что делаешь? Если картины антисоветские и проповедуют религию, тогда ты и есть тот антисоветчик и проповедник религии, который пропагандирует вредные идеи!
        В нокаут!
        Физиономия у Тюбика вытянулась. Он остекленевшими глазами уставился на Жэку - жалко кривится рот.
        - Или - или, - говорю я жёстко. - Или Иванова - наш человек, правда, своеобразный, неординарно талантливый, самобытный, я бы сказал - явление, и ты как крупный деятель искусства не можешь не познакомить свой народ с необыкновенным явлением, и тогда речь идёт лишь о безобразной организации, которая может явиться причиной даже жертв, или это - антисоветчина, и ты, именно ты, никто другой, выставил антисоветчину на всеобщее обозрение. Решай, Тюбик, время не ждёт. Или создай людям нормальные условия для ознакомления с картинами Ивановой на всё время выставки, или пусть они, - я кивнул на «мальчиков», - прикрывают выставку, а тебя арестовывают. Ну?! Я могу сделать вид, что комедия, разыгранная в этом представительном кабинете, мне приснилась.
        Тюбик - пепельный, челюсть у него отвисла.
        - Ну что произошло, ребята? Ничего не произошло, - приходит на помощь Тюбику Жэка. Он великолепно понял, я и его не пощажу, если он пикнет. - Гриша прав, организация безобразная. Давай-ка, Валя, возьми власть в свои руки. Выпускать людей нужно через чёрный ход, а впускать по десять человек, не больше. Зальчик-то небольшой.
        - Да, Тюбик, забыл сказать, в зале душновато, попроси фрамуги открыть! А то не было бы беды. Народ любит падать в обмороки. Кстати, хорошо бы организовать статейку! Всё-таки нешуточное дело - народное признание! - говорю небрежно. - Статейку - об удивительном, народном таланте Антонины Ивановой! Организуйте, ребятки, пожалуйста!
        А наверху, на одной из картин, - узкая улица, зажатая тёмными коробками-домами, колея, на которую нас загнали. «Страх» - называется картина.
        И я, я - продукт своего времени, своего общества, только что от страха чуть в штаны не напустил.
        Тоша, Тошенька, помоги, дай выбраться из страха. Пальцы дрожат, и сердце бежит, словно оно - заяц и убегает от меня. Тоша, Тошенька, храбрая моя девочка, помоги мне снова ощутить себя человеком.
        7
        Стою у выхода чёрного хода. Мне нужно увидеть людей, обожжённых Тошей, нехотя, как в замедленной съёмке, спускающихся по лестнице. И вдруг вижу папика и маму.
        Папик бледен, не похож на себя.
        Ещё несколько дней назад, до встречи с Калерией Петровной, я прошёл бы мимо него, сейчас же остановился.
        - Саша повёз Калерию Петровну домой, - сказала мама. - Просил, как сможешь, приехать туда.
        - Ей не стало плохо?
        - Нет, она держалась молодцом. При расставании сказала: «Я счастлива!» Я Саше объяснила, где еда. Но хочу сама… Только тебя искала.
        - Спасибо, мама.
        - Не надо, Гриша. Мы так все виноваты…
        - Гриша, она - художник, я не знал, - пробормотал папик.
        - Ты каждое воскресенье обедал в её доме, ты не мог не видеть картин. Ты их снимал и вешал! - Нас обтекают люди, идут и идут. Папик не смотрит на меня, папик смотрит мимо. О чём он думает? Что чувствует? Я напрягаюсь: сейчас скажет какую-нибудь пошлость. И то ли чтобы помешать ему сказать, то ли в самом деле почувствовав благодарность, говорю: - Папик, спасибо за Тошу. Если бы ты не загнал меня в художественную школу…
        Не дослушав, папик начинает спускаться.
        - Гриша, поверь, у тебя не такой уж плохой отец. Иначе б я не любила его столько лет! Просто у него не получилась жизнь, это ведь, Гриша, страшно. У меня получилась. У Тони получилась. У тебя, я надеюсь, получится. А папа обратный ход сделать не сумеет. Ты уж прости его за всё, Гриша.
        Моя терпеливая, моя тихая мама снова плачет.
        И нас обходят люди, идущие вспять: они не хотят через чёрный ход идти на улицу, они хотят вернуться в зал, нетерпеливые в своей жажде ещё раз увидеть чудо.
        А я неожиданно устал.
        Сказались ли бессонные ночи, суетные ли дни подготовки к выставке, или напряжение, в котором находился со дня Тошиной смерти, или страх, который пережил только что с Тюбиком - выставку закроют, но я чуть не падаю, у меня подгибаются ноги.
        - Вот что, мама, подожди меня на улице, я сейчас, мы вместе поедем к Калерии Петровне, и ты меня покормишь, а потом мы решим, как дальше.
        Я уже знаю, что у меня дальше: Америка, а потом разгром стометровой мастерской - своей рукой я уничтожу все картины, написанные в ней, и жизнь сначала!
        Я поднялся в зал, подошёл к Артёму.
        - Простите, я не спал несколько суток, почти не ел, - говорю ему. - Я должен ненадолго уехать. Прошу, никуда не уходите. Если возникнет хоть какая-нибудь угроза для картин, для выставки, вот телефон, срочно вызовите меня.
        - Гриша, спасибо. - Он замолчал. Добавил: - Будьте спокойны.
        Ещё на лестнице у квартиры Калерии Петровны я услышал «Реквием» Моцарта. Мама открыла своим ключом, Тошиным. Мы вошли. И я прямо в пальто уселся на стул, на котором сидел в прошлый раз.
        Калерия Петровна - строгая, прямая. Разлетаются пухом её волосы. Сан Саныч - у окна.
        Звучит музыка. Она, словно горький полынный ветер, ворвалась и прибила всё чуждое, сегодня осквернившее меня, сквозняком прошлась по мне очищая. Музыка пронзает болью, но я отдаюсь ей, этой светлой боли.
        - Слава богу! - говорит мама. - Заплакал. Теперь выздоровеет.
        Я не возражаю маме, не говорю, что вовсе не болел, я в эту минуту начинаю жить, я рождаюсь. Ещё звучит в комнате, в мире, во вселенной Реквием по Тоше, ставший гимном Тошиного возрождения: Тоша пришла в мир, она проповедует добро, она дарит людям спасение от скверны века, она дарит веру. И, погибая на кресте, в огне, она возрождается в своём новом рождении - в вечности.
        Если бы я был свободным тогда, когда Тоша была жива!
        1983
        Любовь старшеклассника к молоденькой учительнице.
        Вечная тема школьных анекдотов?
        Пикантный скандальчик местного масштаба?
        Или - страсть?
        Подлинное, всепоглощающее чувство, которое входит в жизнь мужчины только раз - и остается с ним навсегда?
        Как сохранить это чувство?
        Как не дать ему погибнуть?
        И как объяснить любимой женщине, что существовать без нее невозможно?
        …Любовь старшеклассника к молоденькой учительнице.
        Боль, мучение - и счастье, выше которого нет и не может быть ничего!
        ВНИМАНИЕ!
        ТЕКСТ ПРЕДНАЗНАЧЕН ТОЛЬКО ДЛЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ЧТЕНИЯ.
        ПОСЛЕ ОЗНАКОМЛЕНИЯ С СОДЕРЖАНИЕМ ДАННОЙ КНИГИ ВАМ СЛЕДУЕТ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ЕЕ УДАЛИТЬ. СОХРАНЯЯ ДАННЫЙ ТЕКСТ ВЫ НЕСЕТЕ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ В СООТВЕТСТВИИ С ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВОМ. ЛЮБОЕ КОММЕРЧЕСКОЕ И ИНОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ КРОМЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМЛЕНИЯ ЗАПРЕЩЕНО. ПУБЛИКАЦИЯ ДАННЫХ МАТЕРИАЛОВ НЕ ПРЕСЛЕДУЕТ ЗА СОБОЙ НИКАКОЙ КОММЕРЧЕСКОЙ ВЫГОДЫ. ЭТА КНИГА СПОСОБСТВУЕТ ПРОФЕССИОНАЛЬНОМУ РОСТУ ЧИТАТЕЛЕЙ И ЯВЛЯЕТСЯ РЕКЛАМОЙ БУМАЖНЫХ ИЗДАНИЙ.
        ВСЕ ПРАВА НА ИСХОДНЫЕ МАТЕРИАЛЫ ПРИНАДЛЕЖАТ СООТВЕТСТВУЮЩИМ ОРГАНИЗАЦИЯМ И ЧАСТНЫМ ЛИЦАМ.