Небо над Дарджилингом Николь Фосселер
        Портрет, коралловые броши, бусы из венецианского стекла и смутные воспоминания о нежных прикосновениях пальцев, пахнущих лавандой и оливковым маслом,  — вот все, что осталось мисс Хелене Лоуренс от матери. Тягу к странствиям и жажду жизни она унаследовала у отца. А еще массу долгов и ни единого пенни. С таким багажом сироте очень легко пуститься в авантюру и отправиться на край света. Или на чайную плантацию в Индию с таинственным мистером Невиллом, который сделал Хелене заманчивое предложение…
        Николь Фосселер
        Небо над Дарджилингом
        Закрой глаза и скажи слово «Индия».

    Р. Киплинг
        Посвящается тем, кто носит на себе шрамы жизненных битв, но не потерял способности любить, надеяться и верить.

    Н. Фосселер
        Книга первая
        Хелена
        Пролог
        АРГОСТОЛИ/КЕФАЛОНИЯ, 13 АВГУСТА 1864 ГОДА
        Мои возлюбленные сестры!
        Всего через несколько часов после того, как это письмо отправится в путь, мы также снимемся с места, даже если продолжение нашего турне обещает быть не таким интересным, как раньше. Я чувствую ваше беспокойство о моем здоровье и благополучии, однако спешу заметить, что мы еще ни разу не сталкивались здесь с какими-либо проявлениями враждебности или неприязни ни во время британского протектората, ни после передачи острова Иония Греции. Встречая неизменное радушие местного населения, трудно поверить тому, что пишут в газетах.
        Тем не менее решение о возвращении созрело окончательно. Вот уже семь лет, как я покинула вас и Англию. Семь лет, которые пролетели, как какая-нибудь пара месяцев, и в то же время растянулись на целую вечность. Я уже плохо помню Лондон с его уличным шумом, с так непохожим на здешний фабричным дымом, туманами и, конечно, дождями, затяжными, холодными дождями.
        Теперь нам предстоит обратное путешествие по морю, мимо Италии и Франции,  — пусть не самый быстрый, зато наиболее приятный вариант, если только у нас хватит духу воздержаться от того, чтобы бросить прощальный взгляд на берега, ставшие нам за эти годы второй родиной. Через три, самое большее четыре недели мы рассчитываем высадиться в Дувре, откуда я обязательно подам вам весточку.
        Передавайте привет и наилучшие пожелания Теодору и Арчибальду от меня и от Артура.
        На некоторое время перьевая ручка застыла в воздухе, однако вскоре снова заскользила по бумаге, оставляя за собой изящные буквы.
        Было бы чудесно вернуться домой, зная, что отец больше не сердится на нас с Артуром и по крайней мере захочет взглянуть на внучку, которую до сих пор ни разу не видел.
        Обнимаю вас крепко.

    Целия.
        Она глубоко вздохнула, словно освободилась от чего-то, и поднялась, шурша юбками. Сквозь ставни, защищавшие комнату от жары, доносился колокольный звон, который возвещал конец долгого рабочего дня. Оттуда же проникали запахи нагретого солнцем камня и сухой листвы.
        Целия подошла к окну, створки которого были открыты вовнутрь, и отстегнула крючки на раме. Ставни распахнулись наружу, несколько раз с негромким, ритмичным стуком ударившись о стену, и комната наполнилась красноватым светом вечернего солнца, все еще жаркого, но не палящего, как днем.
        Там, над зеркальными водами залива, лежал Аргостоли — столица острова, живописное нагромождение многоэтажных домов, чьи ослепительно-белые стены под черепичными крышами обещали спасительную прохладу. Между ними вздымались купола четырех церквей, наперебой оглашавших окрестности гулким в сонном воздухе звоном. Силуэты кипарисов и пиний вторгались в строгую геометрию улиц и классических архитектурных ансамблей. В этот час город стихал, и даже время, казалось, текло медленнее, чем обычно.
        Два пастуха в широких шароварах и жилетах поверх свободных блуз прошли мимо одинокого дома на выступе скалы. Они сзывали коз, бродивших в зарослях тимьяна. Оба помахали в воздухе белыми фесками, приветствуя красивую жену англикос сографос — английского художника, и Целия, кивнув, ответила по-гречески. Она долго смотрела, как они спускались к городу по усыпанной гравием дороге и как потом повстречали еще одну пару, взрослого и ребенка, поднимавшихся в гору среди голубых цветов пролески и алых ягод мастикового дерева.
        Сердце Целии забилось сильнее, когда она узнала Артура, загорелого, как грек, с рыжеватыми прядями в выцветших на солнце темных волосах. На ремне через плечо висел сложенный мольберт, в другой руке Артур нес натянутый на деревянный каркас холст, как будто не заботясь о том, что покрывающая его свежая краска может выгореть на солнце.

«С самой юности я мечтал жить на берегах Ионии, Аттики или на любом из островов архипелага, у святой могилы юного человечества,  — писал великий немецкий поэт Гёльдерлин.  — Греция — моя первая любовь, и я не исключаю того, что она же будет последней». Артур часто цитировал эти слова, выражая ими и свои собственные мысли.
        Сейчас Артур смуглый, как цыган. Это он втянул Целию в захватывающее путешествие, где она влюблялась в каждый город и каждую страну, как когда-то в него самого, своего нового учителя рисования с темно-синими глазами, способными видеть красоту во всем.
        Рим — Вечный город, Неаполь и Сиракузы, Дельфы и Коринф, Саламин и Микены, Патры и Итака — таковы пункты их бесцельного странствия. Пять лет назад, пьяные от солнца и друг от друга, они любовались Акрополем. Именно там, в Афинах, и родилась Хелена. А теперь они в Аргостоли, столице Кефалонии, которую местные жители называют островом чудес.
        Здесь колыбель западной культуры, родина бесчисленных богов и героев, чья любовь и ненависть продолжают жить в мифах. Поэтому Артур и работает, словно одержимый некими могущественными духами, без устали запечатлевая теплое море и скалы на своих холстах. Того, что платят за них английские, немецкие и французские путешественники, желающие увезти домой частичку этого пронизанного солнцем мира, Целии с Артуром вполне хватает на безбедную, хотя и не роскошную жизнь.
        Целия слышит смех и обрывки греческих фраз. Это пастухи играют с Хеленой, которая повесила себе на шею холщовую сумку с отцовскими кисточками и красками. «Хрисо му!» — греческий язык очень звучный. «Хрисо му!» — «Мое золото»… Золотистые локоны окружают личико Хелены, подобно солнечному ореолу, и местами отсвечивают медью, в то время как светлые волосы Целии гладкие, как полотно.
        Целия чувствует, как по ее спине пробегает холодок.

«Хрисо му»,  — говорила старуха гречанка, тыча скрюченным пальцем в маленькую английскую девочку в легком белом платьице без рукавов.
        Старуха сидела на табурете возле одного из домов, окружавших рыночную площадь. Хелена забралась к ней на колени и беззаботно принимала ласки и поцелуи незнакомой пожилой женщины, как с младенчества привыкла в Греции. Смуглые пальцы трепетно касались раскрасневшихся от солнца щечек и непослушных волос. При этом старуха бормотала нежные слова, а потом вдруг принялась ритмично раскачиваться, и шепот ее стал монотонным, как будто она произносила заклинания:
        — Моу хрисей,  — услышала Целия,  — ты рождена стать принцессой.  — Тут морщины на лице старухи разгладились, и ее лицо приняло благоговейное выражение.  — Судьба приведет тебя на чужбину. Двое мужчин — враги — станут соперниками в любви, и ты раскроешь их общую тайну. Один из них составит твое счастье. Но не обманись! Вещи не всегда таковы, какими кажутся нам с первого взгляда и какими мы хотели бы их видеть…  — Потом она смолкла, и в пыльном воздухе, пропитанном сладковатым запахом винограда, на некоторое время повисла напряженная тишина.
        — А можете ли вы сказать, какая судьба уготовлена мне и моему мужу?  — неожиданно для себя спросила Целия.
        Ее голос прозвучал тихо, словно преодолевая некое внутреннее сопротивление, и был почти неслышен за базарным шумом. Старуха зажмурила глаза и некоторое время не двигалась, а потом резким движением распахнула морщинистые, как у жабы, веки. Ее широко раскрытые глаза смотрели испуганно, Целии показалось, что в них мелькнуло выражение жалости или сострадания. Потом предсказательница приставила к губам высохший палец и нарисовала им крест, как будто хотела защитить от чего-то не то Целию, не то себя саму.
        Испуганная мать быстро сняла ребенка с колен старой ведьмы и поспешила прочь, взметая подолом пыль. Сердце ее похолодело, и все вокруг показалось вдруг мрачным и враждебным.
        Тот страх так и не прошел. Целия знала, как ей будет не хватать Греции — ее почти физически ощутимого света и контрастных теней ландшафтов, ее сухих равнин, покрытых зарослями чертополоха, и запаха древесного угля в пиниевых рощах, стрекота ее цикад и искрящегося солнцем воздуха, пропитанного испарениями земли и морской соли. Однако с тех самых пор Целия никогда не чувствовала себя здесь в полной безопасности.
        Она сложила руки на еще плоском животе, покрытом нежным муслином платья, и молча помолилась о своей семье и будущем ребенке.

1
        КОРНУОЛЛ, НОЯБРЬ 1876 ГОДА
        По изношенным половицам зашуршала тяжелая черная юбка, неприятно громко застучали низкие каблуки. На пороге она остановилась, чтобы перевести дыхание или набраться мужества, а потом глубоко вздохнула, ощутив в руке холод потертой дверной ручки, и неслышно ступила в комнату.
        В льющемся из окон свете висела пыль. Посредине комнаты стоял старый письменный стол. Громоздящиеся на нем кипы бумаг и валяющиеся повсюду сломанные и испачканные чернилами авторучки свидетельствовали о том, что здесь недавно работали. Рядом было кожаное кресло с дырявой местами обивкой. Стены вплоть до черных от сажи потолочных балок покрывали полки, заставленные и заваленные книгами, распространявшими запах плесени. Солидные тома в переплетах из потрескавшейся и выцветшей кожи — сочинения Платона, Аристотеля, Плутарха и Гомера, многие из которых наличествовали здесь не в одном издании, труды по археологии, философии, риторике и грамматике лежали и на полу, поодиночке, стопками и образуя угрожающе шаткие пирамиды.
        Здесь было святилище ее отца.
        Она не без труда отыскала тропу в этих непроходимых джунглях учености. На беспорядочно набросанных листках бумаги лежал зачитанный том с пожелтевшими и изорванными страницами. Вероятно, его отец читал последним.
        Целия, встречи жду с тобой,
        Чтоб начать любовный бой.
        Наше время быстротечно,
        Наслаждение не вечно.
        Солнце село, но ведь снова
        Засиять оно готово.
        Не поймаем свет сейчас,
        Будет вечной ночь для нас[1 - Из «Песен Целии» английского поэта Бена Джонсона (1572 —1637), перевод Александра Лукьянова.].
        За мутными оконными стеклами просматривались море и пустынный берег, серебряный в холодном свете ноябрьского дня.
        — Мистер Уилсон ожидает внизу.
        Хелена не заметила, как в комнату вошла Маргарет, и потому не сразу отреагировала на ее слова.
        — А ведь раньше мне не приходило в голову, что он всегда работал спиной к морю,  — беззвучно прошептала она.
        Эдвард Уилсон, представитель адвокатского бюро «Уилсон и сыновья», презрительно оглядел помещение, вероятно, претендовавшее на статус гостиной. Вполне возможно, оно, как и все остальное в этом доме, знавало лучшие времена. Но теперь дерево давно вышедшей из моды мебели потемнело и было местами оцарапано, обивка пастельных тонов полиняла и выцвела. Кое-где проступали следы неумелого ремонта, однако, очевидно, игра не стоила свеч.

«Край Света» — вот самое подходящее название для этого богом забытого места. Уилсон уж думал, извозчик заблудился или в сговоре с разбойничьей шайкой, когда увидел перед собой этот полуразрушенный дом, одиноко высившийся на скале, у подножия которой пенилось море. Холмы, зеленые и пышные в глубине острова, выглядели здесь тоскливыми каменистыми пригорками, лишь кое-где прикрытыми сухими пучками валерианы. Даже если король Артур и жил еще севернее и собирал свои «круглые столы» в замке Тинтагель, эта часть побережья должна была оставаться за пределами его владений. Как Конец Света, как последний форпост цивилизации на краю ледяной бездны.
        Психически здоровый человек может находиться в таком месте не иначе как в силу крайней необходимости и очень недолго. Однако очевидно, Артур Лоуренс к таковым не относился. На прошлой неделе милосердный Господь таки вызволил его из юдоли земных страданий, и теперь мистер Уилсон взял на себя неблагодарный труд управления его жалким наследством. Адвокат презрительно фыркнул и пригладил бесцветные усы.
        Он остановился перед огромным полотном, притягивавшим взор каждого переступившего порог этой комнаты. Сияющие бело-голубые краски контрастировали с мрачной обстановкой дома, делали его окном в другой мир. Глядя на полотно, адвокат словно сам переместился на эту залитую светом террасу и почувствовал на своем лице ласковые лучи летнего солнца. Изображенная на картине женщина сидела на мраморной скамье. Она улыбалась, невинно, как Мадонна, и в то же время казалась воплощением соблазна. Художник мастерски передал матовую прозрачность ее кожи, под которой угадывалось, если не просматривалось, биение жилок, и блеск глаз цвета плескавшегося позади нее южного моря. Она внимательно разглядывала букет пурпурных анемонов, лежавший у ее ног. Замысел живописца оставался загадкой. Быть может, мастер имел в виду памятник этой редкой женской красоте. Адвокат подумал, что Артур Лоуренс, должно быть, безумно любил эту картину.
        А как он начинал! Семь лет они с супругой прожили в теплых странах, потом в сентябре 1864 года вернулись в Лондон, который принял их с распростертыми объятиями. Работы Артура Лоуренса — солнечные пейзажи и страстные сцены из античной истории и мифологии имели большой успех, не меньший, чем сам обаятельный художник и его очаровательная жена. Во всяком случае, лондонские аристократы охотно украшали свои званые вечера этой молодой парой, окутанной романтическим ореолом южных приключений и богемной жизни. Скандал, разгоревшийся несколько лет тому назад по поводу бегства бедного учителя рисования с дочерью почтенного сэра Чарльза Чедвика в шотландскую деревушку Грета Грин, где молодую пару тайно обвенчал тамошний мировой судья и кузнец по роду занятий, к тому времени успел забыться.
        Впрочем, взгляды самых отъявленных светских сплетниц смягчались, когда в салон вступала Целия, умело прячущая беременность под вышитой шелковой шалью, за руку с маленькой дочкой в изящных лакированных туфельках, украшенном воланами платьице и с атласным бантом в сияющих волосах. Артур Лоуренс был тогда на пике славы, однако и пяти месяцев не прошло, как фортуна отвернулась от него.
        Звук шагов за спиной заставил Эдварда Уилсона обернуться. Маргарет, добрый дух этого мрачного места, маленькая и темноволосая, как исконные жители этого графства, сделала книксен и отошла в сторону, пропуская возникшую в дверях стройную молодую девушку.
        Заметив ее, Уилсон невольно перевел глаза на картину, а затем снова на вошедшую. По сравнению со своей матерью Хелена выглядела более угловатой и худощавой и как будто была выше ростом. Густые волнистые волосы медового цвета с рыжеватым оттенком свободно ниспадали до талии и, казалось, противились любой попытке уложить их в более-менее аккуратную прическу. Уилсон отметил, что ей идет траурное платье, придающее строгость унаследованным от матери тонким чертам лица. Большие глаза редкого зелено-синего оттенка смотрели открыто и отстраненно-холодно.
        — Я знаю, что непохожа на нее.  — Спокойный, ясный голос прервал размышления адвоката.  — Но ведь причина вашего визита не в этом?
        Обвисшие щеки Уилсона залил легкий румянец.
        — Почему бы нам не присесть для начала?  — Он с напускной веселостью показал на стоявшие в комнате три кресла.
        Заняв место возле журнального столика, адвокат принялся раскладывать разбросанные там бумаги, словно для того, чтобы придать им более-менее деловой вид. Краем глаза он видел, что Хелена тоже расположилась в кресле и Маргарет собирается последовать ее примеру.
        — Маргарет, не могли бы вы…
        — Миссис Браун давно уже член нашей семьи и имеет все права присутствовать здесь,  — перебила его Хелена, надменно выпятив подбородок с едва намеченной ямочкой.
        — Что ж…  — вздохнул Уилсон и приступил к делу.  — Как вы уже поняли, на меня возложена задача освидетельствовать и передать вам наследство вашего покойного батюшки. Поскольку, очевидно, завещания он не оставил, вы и ваш брат Джейсон являетесь единственными наследниками его состояния. Однако…  — Он откашлялся.  — Однако вынужден с прискорбием сообщить, что имеющиеся в моем распоряжении бумаги позволяют сделать вывод о наличии значительного долга.
        — Надеюсь, не столь значительного, чтобы его нельзя было погасить за счет наследства моей матери? В конце концов, последние годы мы жили довольно скромно.
        В ее голосе слышалось отчаяние, и Уилсон опустил глаза. Обычно невозмутимый, он проникся сочувствием к юной наследнице.
        — Мисс Луоренс,  — начал он,  — боюсь, сумма, которую столь великодушно выделила вашей покойной матушке ее тетя миссис Уэстон, чтобы поддержать племянницу, оставшуюся без отцовского наследства, давно уже израсходована. Хотя, разумеется, за вычетом оплаты медицинских услуг, похорон и моего скромного гонорара, вам еще останется около трех сотен фунтов.
        — Тогда нам придется заложить имение.
        — На доме и прилегающих к нему землях уже четыре сотни долга.
        — Боже всемогущий!  — воскликнула Маргарет, в то время как Хелена продолжала сидеть молча, глядя в одну точку.
        — На что же он потратил столько денег?  — Она пристально посмотрела на адвоката.
        — Среди документов имеются свидетельства о разных финансовых операциях, например, о платежах в многочисленные фонды содействия исследованиям античной философии и литературы. В общей сложности…  — адвокат пролистал несколько страниц,  — четыре тысячи девятьсот семьдесят три фунта приблизительно за восемь лет. Возможно, и больше: бухгалтерия вашего отца велась довольно неаккуратно, особенно в последние месяцы.
        — Есть ли способ вернуть эти деньги, по крайней мере частично?
        — Боюсь, что нет. Согласно закону, ваш отец вплоть до самой кончины находился в здравом уме и твердой памяти. Оспаривать это после его смерти — бесполезное занятие.
        — От матери мне перешли кое-какие ювелирные украшения…
        — Я заглянул в шкатулки. Вещицы, бесспорно, изящные, но вряд ли ценные.
        — Полотна отца…
        — Ваш батюшка не успел как следует закрепиться на художническом олимпе. Сегодня имя Артура Лоуренса уже ничего не значит.
        Уилсон сочувственно смотрел на девушку, еще несколько минут назад такую гордую, а теперь словно в растерянности сидящую над обломками своей прежней жизни. Разве она виновата в том, что ее отец так и не оправился после смерти жены?
        — Есть одно предложение…  — Он снова откашлялся.  — От сестры вашей покойной матушки, миссис Арчибальд Росс. Она хочет взять вас в компаньонки для своих троих детей…
        — А что же будет с Джейсоном?
        Опять этот пронизывающий взгляд.
        — Миссис Росс готова поддержать и его, если он в качестве клерка поступит на обучение в нашу контору. Разумеется, я и моя семья предоставим ему кров за символические деньги.
        — Исключено. Мой отец всегда хотел, чтобы Джейсон…
        — Мисс Лоуренс!  — Уилсон тщательно подбирал слова.  — Вашего отца — да упокоит Господь его душу!  — последние десять лет совершенно не заботило ваше будущее. Вы должны быть довольны и таким исходом дела. Поверьте, он мог быть куда более печальным.
        — Мне не нужны подачки.  — Ее глаза сердито вспыхнули.  — Ни ваши, ни моей тети. Семья матери всегда смотрела на нас свысока. Они не упустят возможности лишний раз унизить меня.
        Эдвард Уилсон поднял редкие брови. Он почувствовал облегчение от того, что может наконец завершить этот неприятный для него разговор.
        — Гордость не каждому по карману, мисс Лоуренс. Пока вы не достигнете совершеннолетия, мистер и миссис Росс будут вашими опекунами. Боюсь, у вас нет выбора.
        С этого утеса на берегу Атлантики открывался удивительный вид. Словно некий великан рассек мечом скалу, и теперь ее осколки торчали из песчаного, будто усеянного металлической пылью, дна. Серое, неприветливое море неустанно било о камни, оставляя за собой клочья грязно-белой пены. Местные старожилы, у которых это море было в крови, называли участок между Падстоу и маленьким островом Ланди могилой моряков. В этих водах нашли гибель множество кораблей. Выброшенные на берег, искореженные и вздувшиеся от соленой воды шпангоуты и мачты оставались единственными свидетельствами их печальной участи.
        Даже при дневном свете эта местность имела мрачный и угрожающий вид. Названия скал — Демон Бухты, Дьявольский Ручей или Призрак Повешенного — говорили сами за себя. Трудно поверить, что всего в нескольких милях к югу отсюда раскинулось залитое солнцем и играющее всеми красками жизни побережье. Редко когда солнце прорывалось сквозь пелену тумана над бухтой, на короткое время придавая морской воде голубой оттенок и оживляя берега. А потом участок суши перед усадьбой «Край Света» снова погружался в беспросветный сумрак, вошедший в плоть и кровь обитающих здесь людей и животных. Можно было часами смотреть на море, не наблюдая никаких признаков жизни, пусть даже и в виде пролетевшей над волнами чайки.
        Но не только этим одинокая наездница привлекла внимание стоявшего на утесе всадника. Разгоряченная скачкой, в мужском седле, с растрепавшимися белокурыми волосами, она являла собой действительно впечатляющее зрелище. Из-под темной юбки выбивались белые кружева, легкие, как морская пена, летевшая из-под копыт ее лошади вперемешку с песком. Заметив, что она замедляет бег, всадник направил своего коня в ее сторону.
        Ахиллес фыркал и встряхивался, и Хелена не могла понять, чье дыхание глухими толчками отдается у нее в ушах, ее собственное или старого, уже тугого на ухо мерина. Он бешеной скачки и холодного северного ветра у нее слезились глаза, хотя причин для слез и без того было достаточно. Она отпустила вожжи, чтобы вытереть тыльной стороной ладони мокрые щеки, и почувствовавший свободу Ахиллес перешел на спокойный шаг, а потом и вовсе остановился, чтобы набрать воздуха в усталые легкие. Хелена не возражала. Она печально смотрела на море. Его монотонный гул сопровождал ее всю жизнь. Он был связан с ее первой родиной, Грецией, с отцом и матерью, какими она их помнила с детства.
        Однажды холодной январской ночью все изменилось. Артур и Целия были в театре, после которого собирались на званый ужин. Однако после второго акта Целия пожаловалась на плохое самочувствие, и супруги отправились домой. На Бродвик-стрит они взяли извозчика. Был сильный снегопад, и дома с украшенными лепниной фронтонами стояли как сахарные, а улицы были словно устланы белым бархатом. Кто знал, какую опасность таит он под собой? На ступеньках Целия поскользнулась и, как ни старался Артур ее удержать, упала. Последствия были ужасны. Лишь только верная Маргарет, повсюду сопровождавшая Целию со дня побега из родительского дома, стала раздевать ее на ночь, начались схватки, на четыре недели раньше срока.
        Хелену разбудили и, спешно завернув в одеяло, отнесли к сестре кухарки, проживавшей в двух кварталах от их дома, чтобы девочка не слышала душераздирающих криков своей матери. А когда над заснеженным городом забрезжило утро, Артур Лоуренс стал отцом очаровательного мальчика и — вдовцом.
        После смерти жены он запил, почти перестал есть и совсем не заботился ни о младенце, ни о дочери. Казалось, не было силы, способной привести его в чувство. Друзья настаивали на повторной женитьбе ради детей, и лишь их настоятельные увещевания вернули его к жизни. За неделю он нашел нового квартиросъемщика для дома, сжег кисти и краски и, забрав только самое необходимое, покинул Лондон.
        Они уехали на запад, в Корнуолл, на родину Маргарет. Старый особняк из серого камня между портовыми городками Боскастл и Падстоу стал их новым домом, и, пока Маргарет занималась детьми, Артур зарылся в античную классику, ища в книгах утешения или убегая из ставшей для него невыносимой реальности.
        Портрет, коралловые броши, бусы из венецианского стекла да смутные воспоминания о нежных прикосновениях пахнущих лавандой и померанцевым маслом пальцев — вот все, что осталось от матери. Но это немногое Хелена могла по крайней мере сохранить. Между тем как все, связанное с отцом, тем, каким она знала его в детстве, жизнь уничтожила бесследно и безжалостно. С каждым годом девочке было все труднее представлять его перед мольбертом на берегу теплого моря, энергичными и в то же время осторожными ударами кисти наносящим на холст краски или, стоя по пояс в воде, поднимающим ее высоко-высоко, к самому солнцу.
        Такого отца у Хелены больше не было. Словно некая могущественная сила забрала его вместе с матерью, заменив уставшим от жизни и рано постаревшим мужчиной, вечно окруженным сладковатым запахом алкоголя, который постепенно лишал его разума. Этот человек не любил Хелену, и за это она его ненавидела. Выходя из комнаты, он мог так хлопнуть дверью, что дом сотрясался до самого основания, а потом вернуться, чтобы стыдливо положить ладонь ей на голову. Теперь он лежал в могиле, в каменистой земле Корнуолла. И Хелена не знала, печалиться ей или радоваться своему освобождению.
        Она думала о нищете, на которую он обрек их с братом, вложив все свои деньги в какие-то интеллектуальные воздушные замки. И вот теперь она до конца жизни будет прозябать в этой дыре. А о судьбе Джейсона Хелена просто старалась не думать.
        Единственное, что утешало девушку — то, что, кроме Ахиллеса, слез ее не видел никто.
        — Вы замечательная наездница.
        Она с криком рванула поводья, так что Ахиллес испуганно дернулся и встал на дыбы. На какое-то мгновенье Хелена потеряла равновесие и чуть не вывалилась из седла, однако быстро взяла себя в руки и позволила жеребцу сделать несколько быстрых, спотыкающихся шагов, прежде чем тот остановился и энергично вскинул голову, вздрагивая от соленых морских брызг.
        — Вы сумасшедший?  — Хелена обернулась на незнакомого всадника, который появился, словно дух из морской пучины.  — Какого черта вы пугаете лошадь?  — Она смахнула с лица прядь волос.
        Сначала она подумала, что перед ней кентавр, потому что фигура всадника в темном сюртуке сливалась с черным, как ночь, телом его жеребца. Ветер развевал его длинные волосы, открывая лицо с резко очерченными чертами. Было что-то средиземноморское в его пышных черных усах и смугловатой коже. А гарцующий в сверкающих брызгах конь, на которого, сердито раздувая ноздри, пялился Ахиллес напоминал огромного ворона.
        — Прошу прощения, мисс. В мои намерения не входило пугать вашу лошадь и тем самым подвергать вас опасности.  — Незнакомец говорил низким голосом, с едва заметным акцентом, выдававшим в нем иностранца.  — Однако я думаю, что могу быть кое-чем вам полезен.
        С этими словами он протянул ей сложенный носовой платок. В его движениях было больше вызова, чем сочувствия.
        Хелена вспыхнула. Неужели этот человек видел ее слезы? Она сердито откинула вновь упавшие на лицо волосы и гордо посмотрела ему в глаза.
        — Благодарю, но в этом нет необходимости.
        — Как хотите.
        Незнакомец спрятал платок и, опершись на луку седла, испытующе поглядел на Хелену. Ей стало неуютно под его взглядом. В то же время она заметила, что чужак одет со вкусом и по моде, его сюртук сшит искусным портным и из дорогой ткани.
        Собственный внешний вид никогда не беспокоил Хелену. Она полагала, что одежда должна быть практичной и не слишком узкой. Пыльные сапоги, лишняя складка или брызги илистой грязи на юбке никогда не доставляли ей головной боли. Однако сейчас Хелена увидела себя в другом свете: траурное платье из колючей шерстяной ткани, некогда принадлежавшее одной из кузин Маргарет, было далеко не модного покроя и со слишком короткими для Хелены рукавами, длинные волосы взлохмачены, а покрасневшую кожу на руках, сжимавших вожжи и кнут, покрывали ссадины и царапины. Хелена стыдливо отвела взгляд и провела рукой по мокрым щекам.
        — Нет, в самом деле, удивительно!  — воскликнул незнакомец, как бы подводя итог своим наблюдениям.
        Его голос снова заставил Хелену обернуться. В его черных глазах загорелись веселые огоньки, как у пресытившегося обеспеченной жизнью богача, которому неожиданно представилась возможность заглянуть в нищую лачугу. Гнев и стыд бросились Хелене в лицо. Она мрачно взглянула на всадника и скривила губы в презрительной усмешке.
        — Я был уверен, что успел познакомиться со всеми местными красотами, однако вы, похоже, до сих пор от меня скрывались.
        Тут Хелене вспомнилось, что говорила ей Маргарет об опасных мужчинах, подстерегающих на пустынном берегу девушек, чтобы причинить им боль. До сих пор она лишь смеялась над предупреждениями старой служанки. Не сделав ни малейшего движения, как будто между ним и его вороным существовала телепатическая связь, незнакомец подъехал к Хелене так близко, что она почувствовала дыхание его лошади на своей коже, а Ахиллес застыл, будто парализованный страхом.
        Хелена инстинктивно сжала кнут, а в следующее мгновение чуть не закричала от боли, потому что незнакомец резким движением схватил ее за запястье и сжал так сильно, что она едва не выскользнула из седла.
        — Осторожно, мисс,  — холодно прошептал он.  — На моем лице уже есть одна отметина, и вторая мне ни к чему.
        Только сейчас Хелена заметила, что его левую щеку пересекал шрам. Она снова покраснела от стыда и смущения и в растерянности отвела глаза.
        — Спешу вас успокоить, мисс,  — быстро продолжал незнакомец, не ослабляя хватки.  — У меня нет намерения чинить над вами насилие. Никогда не прибегал к подобным глупостям. Во всяком случае, не сегодня, хотя…  — Он беззастенчиво оглядел ее фигуру.  — Хотя в вашем случае, возможно, стоило бы попробовать.
        Его взгляд стал серьезным, и Хелена вдруг почувствовала исходящую от него магнетическую силу. На мгновение ее бросило в жар, а потом ей показалось, что она вот-вот упадет с лошади. Непонятно отчего вдруг сжался желудок, а потом по телу разлилось странное тепло, и сердце заколотилось как бешеное. По блеску в глазах незнакомца и нетерпеливым движениям его губ Хелена поняла, что он видит ее насквозь и испытывает от увиденного немалое удовольствие.
        Лицо Хелены вспыхнуло. Она выпрямилась, пытаясь выдернуть руку, и прошептала, твердо глядя всаднику в глаза:
        — Немедленно отпустите меня, слышите? Вы… жалкий, пресыщенный… хлыщ…
        По его лицу разлилась ласковая улыбка, одновременно бесстыжая и очаровательная. Затаив дыхание, Хелена ждала его реакции, однако так же неожиданно пальцы незнакомца разжались, оставив на ее руке пульсирующие красные пятна.
        Выпятив подбородок, она потянула вожжи, намереваясь ехать дальше, однако конь незнакомца, словно повинуясь невысказанному приказу хозяина, преградил ей путь.
        Хелена сглотнула, всячески стараясь не показывать своего смятения и даже страха. Она поняла, что так просто ей не уйти. Направится ли она к высящимся впереди скалам или повернет к открытому берегу, он всегда будет на полшага впереди нее. Его глаза самодовольно улыбались, он играл с нею и наслаждался своим превосходством.
        По левую сторону высилась скала, известная под названием Ведьмин Череп. Издалека она напоминала окруженную змеящимися волосами голову горгоны Медузы. Две симметрично расположенные черные полости походили на пустые глазницы. Внизу зияла еще одна, словно беззубый рот, распахнутый в сторону узкой полоски скал, наискосок пересекающей берег и уходящей в море. Дернув вожжи, Хелена каблуками сапог ударила Ахиллеса по бокам и резко развернула его в эту сторону. Конь испугался, увидев перед собой серые валуны, на которые его гнала неумолимая наездница. Дрожа от напряжения, он толкнул вперед свое грузное тело и осторожно побрел по камням, то и дело останавливаясь и спотыкаясь, соскальзывая и поднимаясь снова, пока наконец не приземлился на ровный песчаный берег по ту сторону скал и не перешел на легкий галоп. Незнакомец проводил его полным восхищения взглядом. Весь трюк он наблюдал молча, не предпринимая никаких попыток остановить юную амазонку.
        Когда Хелена скрылась из виду, за спиной незнакомца на вороном жеребце нарисовался еще один всадник.
        — Я хочу знать, кто она такая,  — сказал ему человек в черном.
        За ужином Хелена молчала, с тоскливым видом помешивая ложкой капустный суп — блюдо, которое никогда ей особенно не нравилось. Она даже не заметила, что Маргарет настрогала в него ветчины: несколько пенни все равно не спасут положения, решила старушка. Маргарет бросала в ее сторону сочувственные взгляды. Она списывала мрачное настроение хозяйки на визит адвоката Уилсона, раскрывшего Хелене глаза на ее бедственное финансовое положение. Старушка молчала, не зная, что здесь можно сказать в утешение, и любовно гладила по голове Джейсона, подавленного и напуганного тревожной обстановкой в доме.
        В тот вечер Хелена легла рано и, хотя тело ныло от усталости, никак не могла заснуть. Она трогала запястье, на котором до сих пор словно горели следы цепких пальцев незнакомца, и вспоминала его голос, будивший в ней странные чувства. А потом Хелена провалилась в тяжелый сон, в котором снова оказалась на берегу. По низкому серому небу расстилались грозовые тучи, море волновалось, с силой выталкивая на берег пенистые волны. Огромный, с человека, черный ворон смотрел на нее глазами незнакомца и хрипло хохотал, расстилая по земле широкие крылья.

2
        На побережье Корнуолла ритм жизни задает море. Его приливы и отливы — пульс этой земли.
        Ее населяют странные люди: молчаливые и суровые, как здешняя природа. В их жилах течет кровь кельтов, обитавших в Корнуолле в древние времена. Их предки были пиратами и контрабандистами. Еще совсем недавно в деревнях ходили слухи о грабителях потерпевших крушение судов. Бывало, местные рыбаки нарочно зажигали маяки на скалах, направляя моряков к верной гибели. Глубоко укоренившиеся в скудной почве своей родины, местные нигде не бывали, кроме как на ежегодных ярмарках в соседних городках. А истории, которые они рассказывали вечерами у камина, напоминали древние сказания об эльфах и феях, гномах и великанах.
        Сью Анселл — одна из них. Она родилась лет сорок с небольшим тому назад всего через два дома от лавки, где провела больше половины жизни. Между мешками с мукой, сахаром, коробками с кремом для обуви и катушками швейных ниток и прочими товарами повседневного спроса, достигающими пределов ее деревни. Джорджа она знала, еще когда толком не умела ходить, а много позже обвенчалась с ним в церкви Святого Стефана, что стоит на невысоком холме у въезда в город.
        В узенькой комнатке над магазином она родила и воспитала шестерых детей. Двоих из них они уже потеряли: один сын умер от пневмокониоза — металлической пыли, которой надышался в оловянном руднике и которую выплевывал потом в течение месяца вместе с кусочками легких. Вся жизнь Сью Анселл уместилась на участке земли не более десяти ярдов длиной и столько же шириной.
        Шесть дней в неделю она в одно и то же время открывает свой магазин. А в воскресенье синяя дверь с круглым застекленным окошком наверху закрыта. Сью Анселл знают здесь все, и она всех знает. Все деревенские новости и сплетни собираются и тасуются возле ее прилавка, чтобы оттуда разнестись по избам и домам, включая единственный в деревне паб,  — кто ждет ребенка и кто лежит при смерти, кто кому строит глазки и у кого на стене криво прибито благочестивое изречение.
        Но времена пусть медленно, но меняются. Один за другим закрываются исчерпанные оловянные рудники. Бывшие шахтеры остаются без средств к существованию: одни — потому что неспособны работать по болезни, другие просто не могут найти себе новое место. В деревне люди худо-бедно кормятся тем, что дают им скудная земля, скот и море.
        Самые интересные новости приходят из усадьбы «Оксли», куда вот уже больше десяти лет назад вселилась новая хозяйка. За сотни лет мало что изменилось в обычаях здешних господ. Леди все так же любит наезжать в Лондон, где месяцами наслаждается столичной жизнью, совершенно не заботясь о нуждах своих арендаторов. Каждый раз она возвращается со множеством коробок и шкатулок, в которых лежат новые платья из шелка и бархата с кружевами и вышивкой, изящные шляпки с искусственными цветами и лентами и элегантные туфельки на высоком каблуке.
        И вот теперь у леди гость. Важная птица, если верить девчонкам и мальчишкам из усадьбы. Джентльмен, рассказывая о котором горничная восторженно закатывает глаза. Таинственный незнакомец откуда-то с востока и при нем слуга, темнокожий и с тюрбаном на голове. «Нет,  — качает головой Сью Анселл.  — Прежде здесь такого не бывало».
        Когда Сью Анселл увидела его своими глазами, то чуть не лишилась дара речи.
        В то ветреное ноябрьское утро она, как всегда, пошла открывать магазин, подвязав свой синий передник. Повернула ключ в замке, один раз, другой, а на пороге стоит незнакомец. В светлых брюках для верховой езды, длинном жакете с маленьким стоячим воротником и с золотой перевязью через плечо, словно знак отличия какого-то иностранного полка. Сью Анселл так и остолбенела, как жена Лота. Глаз не могла оторвать от темнокожего господина с аккуратной седой бородкой. В особенности же от его тюрбана, похожего на маленькую красную луковицу. Ей бы позвать мужа, который в это время возился в кладовой, но Сью будто парализовало. А потом незнакомец вежливо поклонился и заговорил с ней на правильном, хотя и не без акцента, английском языке.
        — Доброе утро, мадам, извините за раннее вторжение. Не найдется ли у вас спичек?
        — Спичек?  — хрипло переспросила Сью. Она успела несколько раз разинуть и захлопнуть рот, прежде чем напряжение в теле разрядилось мелкой дрожью и она, пригладив и без того безупречно сидящий передник, снова ощутила себя в привычной роли хозяйки магазина.  — Разумеется, у нас есть спички,  — ответила Сью, как будто даже возмущенно.
        Она поспешила за прилавок, словно обрадовавшись возможности спрятаться за него от таинственного «турка», порылась в ящике под столом и выложила перед незнакомцем коробок.
        Тот протянул ей шестипенсовую монету, широким жестом отказавшись от сдачи, а потом принялся расспрашивать о том и о другом, заговорил о погоде, похвалил порядок в магазине и аккуратный вид хозяйки — последний комплимент заставил Сью Анселл покраснеть как девочку. Потом они побеседовали о Корнуолле, о деревне и ее жителях, и Сью не заподозрила ничего особенного, когда незнакомец стал наводить справки о юной девушке с растрепанными белокурыми волосами на каурой лошади.
        — Это, должно быть, малышка Лоуренс,  — ответила Сью.  — Жаль ее отца, но с головой у него всегда было не в порядке. Одно слово — художник. А экономка Мардж, из местных, тоже тогда упаковала вещи и укатила в город вслед за молодыми. Какой был скандал! И отчего им не жить как нормальным людям? Бывают же такие! А потом Мардж вернулась со своим хозяином и двумя сиротами. Мальчик был еще совсем сосунок. Здесь мы их видим нечасто, ведь у них вечно не бывает денег. Дети никогда не ходили ни в школу, ни в церковь. Только Мардж изредка появляется, но она всегда молчит. Вчера к ним приезжал адвокат, как видно, по делам наследства. Ночевал наверху в пабе…  — Оборвав фразу, Сью испуганно огляделась по сторонам, словно опасаясь притаившихся за мешками и бочками соглядатаев, и, перекинув через прилавок короткое, ладное тело, шепотом продолжила: — Говорят, они банкроты. Ни одного пенни, зато куча долгов.  — Сью озабоченно покачала головой и вытерла кончиком передника и без того сверкающий прилавок.  — Вот что бывает, когда люди пускаются на поиски лучшей жизни. Хелена — уже одно имя! Какой нормальный человек
окрестит так своего ребенка, если она вообще крещена… Дети, конечно, не виноваты, но расплачиваться-то им. Трудно сказать, что из них получится,  — пожала плечами Сью.  — Ни один парень в деревне, если у него есть хоть капля разума, не сойдется с такой девицей! Плохо воспитана, всю жизнь провела в бегах, ничего не имеет да вдобавок еще и некрасива!  — Продавщица жалостливо вздохнула.  — Что за беда! Прежде здесь такого не бывало.
        Стоило таинственному покупателю выйти из магазина и скрыться за ближайшим поворотом, как двери в соседних домах почти одновременно распахнулись и кумушки, наблюдавшие приход «турка», сидя на скамеечках у ворот, дружно устремились к Сью, кто за срочно потребовавшимся мотком ниток, кто за иголками.
        И Сью рассказала им, приукрашивая церемонную вежливость незнакомца, о том, что он интересовался деревней и ее жителями. А потом последовали вопросы, хочет ли поселиться здесь его богатый господин насовсем и почему, и за оживленной дискуссией Сью как-то забыла, что предметом памятной беседы была Хелена.
        Ближе к полудню «турок» распахнул двери гостиной, связывающей две гостевые комнаты в боковом флигеле усадьбы «Оксли». Его господин в рубашке и брюках для верховой езды сидел в сине-золотом кресле с газетой в руках. Завидев слугу, он прервал чтение и вопросительно поднял глаза.
        — Ну и?
        Человек в тюрбане бросил на стол с изящно изогнутыми ножками коробок спичек.
        Господин нахмурился.
        — Это все?

«Турок» чуть слышно вздохнул, не дожидаясь приглашения, опустился во второе кресло и, вытянув ноги в светлых, облегающих штанах, повторил рассказ Сью Анселл.
        Слушая его, господин отложил газеты в сторону, вытащил из коробка спичку и закурил.
        Изготовленные из мелко нарезанного вручную табака и тончайшей папиросной бумаги, сигареты считались в Европе предметом роскоши. Их с благоговением потягивали в светских салонах и клубах сыновья банкиров и лордов под неодобрительными взглядами отцов. Особым шиком, который мог позволить себе далеко не каждый, считались сигареты, изготовленные на мануфактурах Каира.
        — Мне повезло,  — сказал напоследок темнокожий слуга.  — Я еще застал того адвоката в пабе. Он собирался уезжать, и ему, похоже, очень не терпелось покинуть это место. Однако я уговорил его задержаться на пару часов.
        Темнокожий господин усмехнулся, закуривая новую сигарету.
        — Полагаю, ты привел достаточно весомые аргументы.
        — В данном случае стряпчий не проявлял большой заинтересованности в делах клиента.
        Из противоположного кресла послышался смешок.
        — В очередной раз удивляюсь, до каких тонкостей ты освоил английский язык, Мохан.
        Случайный свидетель этой беседы удивился бы непринужденности отношений между слугой и господином. Но удивляться было некому, наедине эти двое как будто оставляли роли, которые играли в обществе.
        — Я предпочитаю называть вещи своими именами,  — усмехнулся Мохан, однако тут же снова посерьезнел.
        Он на память называл цифры, которые слышал от Эдварда Уилсона, описал злоключения семьи Лоуренс и решение стряпчего отдать Хелену с братом под опеку до достижения совершеннолетия. Под конец Мохан добавил:
        — Ссуду на дом и прилегающие к нему земли дал наш гостеприимный друг Генри Клайдон. То есть все это, по сути, принадлежит ему, даже если эту сделку никак нельзя назвать разумной: размер выделенной суммы значительно превышает фактическую стоимость имущества.
        — Равно как и ту сумму, которую могут заплатить безутешные наследники за свое добро, я полагаю?
        Мохан кивнул. Повисла непродолжительная пауза, в течение которой смуглый господин задумчиво наблюдал за белыми завитками табачного дыма.
        — Что ты задумал?  — наконец спросил его «турок».  — Для чего я добывал все эти сведения?

«Господин» склонился над столиком и погасил сигарету в хрустальной пепельнице.
        — То, что ты сейчас рассказал, лишний раз убеждает меня, что все на свете продается и покупается,  — сказал он так тихо, будто разговаривал с самим собой.
        Носком до блеска начищенного сапога он придвинул стоявший у камина табурет с подушкой и положил на него ноги одну на другую. Потом откинулся в кресле и некоторое время смотрел на Мохана, опершись загорелыми жилистыми руками о подлокотники.
        — Во что ты оцениваешь ту дикую кошку с побережья, Мохан?

«Слуга» сдвинул брови.
        — Что ты задумал?
        — Пока не знаю.  — Положив голову на спинку кресла, его собеседник рассматривал замысловатые лепные гирлянды на потолке, как будто не обращая никакого внимания на «турка», вперившего в него сверкающие черные глаза.  — Не исключено, что я на ней женюсь.
        — Это несерьезно.
        — Почему?  — весело отозвался «господин».
        — Потому что это уже не игра, Ян!  — шепотом, но с угрозой в голосе ответил «слуга».
        — Кто же может помешать мне сделать из этого игру, уж не ты ли, Мохан?
        Он испытующе посмотрел на собеседника.
        Тот тряхнул головой, не то сердито, не то испуганно.
        — Я не понимаю тебя.
        — Тебе и не надо.  — «Господин» остановил взгляд на расписанном узорами циферблате часов, тикающих под стеклянным колпаком на каминной полке, и поднялся с кресла.  — Мне еще надо переодеться к чаю. Заодно посмотрим, заглотила ли мою приманку наша высокородная рыбка.
        В «Оксли» давно уже погасили свет, а на верхнем этаже господского дома усадьбы «Край Света» все еще тлел огонек под стеклянным колпаком керосиновой лампы. Хелена смотрела в потолок, в то время как ее мысли блуждали каждая сама по себе, догоняя и обгоняя друг друга. То же самое они делали днем, пока их хозяйка слонялась из угла в угол, не находя себе места. В комнате было холодно, тем не менее Хелена задыхалась. Откинув одеяло, она вскочила с кровати и, шлепая босыми ногами по неровному дощатому полу, подошла к окну.
        Дождь еще не кончился. За его монотонным шумом слышался морской прибой. Хелена распахнула створки и с наслаждением вдохнула холодный воздух. Она всегда мерзла, с тех самых пор, как ступила на английскую землю, а после смерти матери сердце ее словно превратилось в ледышку. Хелена тосковала по солнцу, теплу и той беззаботной жизни, которую вела когда-то в Греции. «Неужели мне суждено мучиться так до самой смерти?» — подумала она.
        Где-то рядом зашелестела крыльями птица и взлетела, оглашая окрестности истошным криком: «Май! Май! Май!» А потом Хелена услышала стук копыт. Он участился, словно лошадь перешла на галоп, и постепенно рассеялся в ночи.
        Быстро захлопнув окно, Хелена снова забралась под одеяло, такое старое, что пух, которым оно было набито, успел сваляться в твердые комочки. Сердце ее никак не желало успокаиваться. Хелена почувствовала, как к горлу подступили слезы и глаза под сомкнутыми веками увлажнились. «Я обязательно найду выход,  — прошептала она.  — Он должен, должен быть».

3
        — Если нам удастся выручить за мебель хотя бы полторы сотни фунтов, мы покроем часть долга.
        Хелена положила перьевую ручку рядом с листком бумаги со столбиками цифр и подула на сжатые кулаки. Несмотря на жарко натопленный камин, воздух на кухне оставался сырым и холодным, особенно по утрам. Словно туман с улицы проникал сквозь стены. Хелена отломила кусочек липкого овсяного печенья, которое Маргарет отлично умела готовить, обходясь небольшим количеством масла и сахара.
        — И что?  — Старуха перегрызла нитку и с довольным видом осмотрела свежую заплатку на рубашке Джейсона.  — Чем ты собираешься покрывать остальное? Пятьсот пятьдесят фунтов! На что мы будем жить?
        Хелена пожала плечами.
        — Можно найти место гувернантки или швеи. Я одолжила у пастора воскресную газету, там есть несколько подходящих объявлений. Вдобавок к ним он дал мне кое-какие адреса в Эксетере.
        Хелена старалась говорить спокойно, но Маргарет уловила в ее голосе неуверенные нотки. Она сидела напротив своей госпожи, все еще в трауре, темные волосы с проседью собраны на затылке в тугой узел. Чуть слышно вздохнув, старушка потянулась через стол и взяла холодную, перепачканную чернилами руку Хелены.
        — Я не хочу тебя расстраивать, дитя, но мы обе знаем, что, кроме нескольких греческих фраз, которые до сих пор не выветрились из твоей памяти, все твое образование — это книги, которые ты читаешь здесь. Вряд ли этого хватит…
        В этот момент ударил дверной молоток — и словно гром прокатился по дому.
        Хозяйка и служанка вскочили.
        — Боже мой, кто бы это мог быть…  — пробормотала Маргарет, бросая рубашку Джейсона на стол между бумагами Хелены и очищенными на обед картофелинами и свеклой.
        — Очевидно, кто-то принес запоздалые соболезнования,  — усмехнулась Хелена, возвращаясь к своим счетам.  — Перед похоронами мы их получили слишком много.
        Она чувствовала себя усталой и нервничала. Ночью ей лишь ненадолго удалось погрузиться в беспокойный сон, полный кошмаров, которых Хелена уже не помнила. Она еще раз прошлась по столбикам цифр в надежде найти в расчетах ошибку, позволяющую изменить итоговую сумму на большую. Вполуха Хелена слышала скрежет замка входной двери и разговор Маргарет с нежданным визитером. Вскоре дверь захлопнулась, и на пороге закопченной кухни снова возникла фигура старой служанки.
        — К нам действительно пришли,  — удивленно прошептала она.
        Не поднимая глаз, Хелена наморщила лоб.
        — Разве ты не сказала, что отец…
        — К тебе джентльмен, Хелена.
        Хелена рывком вскинула голову.
        — Ко мне?
        — Милостивой госпоже лично в руки,  — объявила Маргарет, торжественно вручая визитную карточку, которую Хелена приняла у нее, помедлив.
        На прямоугольном кусочке картона с бархатистой кремово-белой поверхностью чернели буквы. Только имя. Ни адреса, ни титула, ни должности.
        Ян Невилл.
        Дверь в гостиную осталась открытой. В полумраке неосвещенной комнаты Хелена разглядела фигуру посетителя. Он стоял к ней спиной, погруженный в созерцание картины. Хелена подумала о том, какой непривлекательной выглядит она по сравнению со своей красавицей матерью, и сама удивилась тому, что это ее заботит. Они мало кого знали в этих глухих краях, тем не менее вошедший в комнату человек показался Хелене не совсем чужим. Она поймала себя на том, что чуть-чуть боится его, и глубоко вздохнула.
        — Мистер Невилл?
        Он повернулся так развязно, словно собирался сказать ей какую-нибудь дерзость. В льющемся из низких окон тусклом свете возникло насмешливое лицо.
        — Доброе утро, мисс Лоуренс,  — галантно поклонился незнакомец.
        Только появление Маргарет с заставленным подносом в руках удержало Хелену от немедленного бегства, как два дня тому назад у моря. Служанка накрыла чай, чуть слышно звеня посудой, и прикрыла за собой дверь, оставив их одних.
        — Держу пари, вы не рассчитывали на столь скорое повторное свидание.
        Не дожидаясь приглашения, незнакомец опустился на стул и достал из внутреннего кармана сюртука золотой портсигар. Хелена как зачарованная следила за каждым его движением.
        — Вы курите в присутствии дамы!  — возмущенно прошипела она.
        Он бросил на нее недоуменный взгляд, которым дал понять, как глупо она выглядит со стороны, однако тут же убрал портсигар.
        — Ваше желание для меня закон, хотя, честно говоря, не думал, что вы так чувствительны. Не могли бы вы сесть?
        И великодушно, словно просительнице, указал Хелене на стул напротив.
        — Спасибо, я постою.
        — Как пожелаете.
        Гость наклонился к столу и схватил чашку с выцветшими розами, последнюю из сервиза, на которой еще не было ни одной трещины.
        — Боже, какое пойло!  — скривил лицо гость, глотнув чаю.
        — Лучшего мы себе позволить не можем.
        Несколько секунд он смотрел на Хелену так пристально, что, казалось, еще немного и она превратится в кучку пепла.
        — Я знаю.  — Он уютно откинулся на спинку стула, и Хедена невольно восхитилась его непринужденной элегантностью: облегающий жилет из блестящего коричневого шелка, гармонирующий с ним узкий сюртук и скромной расцветки галстук, в котором сверкал крохотный бриллиант.
        Он носил на себе маленькое состояние, которое могло бы обеспечить Хелене, Джейсону и Маргарет несколько месяцев безбедной жизни, и делал это с такой беззаботностью, даже с безразличием, что Хелена вспыхнула от зависти и злобы.
        При этом в нем не было ничего от изнеженного денди: тонкий, но сильный Ян Невилл производил впечатление человека в совершенстве владеющего своим телом. Вероятно, он был опасным противником, способным на жестокость любого рода.
        — Видите ли, мисс Лоуренс,  — начал гость, закидывая ногу за ногу.  — Вы стоите на грани полного финансового краха. У вас нет ни фартинга, между тем как долг исчисляется несколькими сотнями фунтов. Помимо связанного с банкротством позора, вам угрожает участь приживалки в доме скупой и озлобленной тетки, а вашему брату — карьера жалкого писаки с вечными чернильными пятнами на пальцах. В качестве альтернативы вы можете занять место гувернантки в более или менее приличном доме, чтобы за жалкие гроши учить избалованных отпрысков таблице умножения и прочим премудростям, а заодно удовлетворять похотливого хозяина…
        — Не знала, что вас это заботит,  — перебила его Хелена.
        Охваченная стыдом и гневом, она даже не удивилась осведомленности гостя.
        Невилл задумчиво кивнул.
        — Все правильно. Но видите ли,  — он наморщил лоб,  — имея небольшое состояние, я мог бы позволить себе заботу о вас. Дать вашему брату лучшее образование, какое только можно получить за деньги, а миссис Браун — возможность наконец уйти на заслуженный отдых, пусть даже в этом самом доме, который она так любит и ремонт и содержание которого я, разумеется, тоже готов взять на себя.
        Хелене потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что предлагает ей этот человек. Что-то невысказанное витало в воздухе, заставляя Хелену не доверять его неслыханной щедрости.
        — И что вы за это хотите?  — Хелена нервно сглотнула, предчувствуя ответ.
        — Вас.
        В нависшей тишине, словно перебивая друг друга, тикали двое часов.
        — Хочу сразу предотвратить недоразумения.  — Голос Невилла заставил Хелену вздрогнуть.  — Я питаю только самые честные намерения. Я устал от дам, подсовывающих мне в супруги своих дочерей или племянниц, а то и самих себя. Индия — не место для леди, падающей в обморок при виде таракана на стенке.
        — Индия?  — эхом отозвалась Хелена.
        — Дарджилинг, у подножия Гималаев,  — поспешил уточнить Невилл.  — Я ищу женщину, способную вместе со мной управлять плантациями чая. Она должна быть превосходной наездницей, кроме того, достаточно умной, чтобы овладеть местными языками, способной вести хозяйство и, возможно, не самой скучной собеседницей.  — Он сделал короткую паузу.  — Итак, я прошу вас стать моей женой.
        Хелена испуганно затрясла головой.
        — Что вас смущает?  — возвысил голос Невилл.  — Что я не заявился к вам с цветами и коробкой шоколада пралине? Что не писал вам льстивых записочек и не валялся у вас в ногах?  — Он игриво поднял брови, прежде чем лицо его снова стало непроницаемым и холодным.  — Видите ли, я придерживаюсь того мнения, что браки, заключенные без лишней страсти, крепче и долговечнее. Безумное увлечение оборачивается в конце концов разочарованием. Признаю, мои требования высоки. Но я надеюсь, вы сможете им соответствовать.
        — О чем вы говорите?  — Голос Хелены дрожал от возмущения.  — Вы ведь не можете купить меня как вещь!
        — Каждый человек имеет свою цену, мисс Лоуренс, даже вы,  — спокойно возразил Невилл.  — И в вашем действительно бедственном положении было бы крайне неразумно ее завышать.
        — Я не намерена торговаться, во всяком случае, с вами.
        Невилл молча поднялся. Теперь он стоял так близко от Хелены, что на нее пахнуло травянистым мылом и теплом его тела. Его глаза казались бездонными, и она, словно боясь в них потеряться, отвела взгляд.
        — Я сделал вам выгодное предложение.  — Она ощутила на щеке его дыхание, пронизанное тонким ароматом табака.  — И даю двадцать четыре часа на размышления. Но предупреждаю вас: в случае согласия я получу все, что полагается мне по праву. И не пытайтесь сопротивляться, иначе ввяжетесь в игру, победить в которой у вас нет ни малейшего шанса.
        Его близость смутила Хелену еще больше, чем слова. Стыд, гнев, страх вперемешку с каким-то еще непонятным чувством захлестнули ее с головой.
        — Я прошу вас уйти,  — прошептала Хелена.
        Она скорее почувствовала, чем увидела, как он удаляется от стола, приближаясь к выходу.
        — Двадцать четыре часа,  — донеслось со стороны двери.  — Если вам приходила в голову мысль торговать собой, то лучшей цены, чем я, вам никто не предложит.
        Хелена схватила со стола чашку и запустила ею в том направлении, откуда раздавался голос. Ударившись о дверную коробку, чашка разлетелась на множество осколков. Пролившийся чай ручейками закапал на пол, как слезы.
        Но Невилла уже и след простыл.
        Двумя днями позже коренастый и краснощекий Генри Клайдон в задумчивости прогуливался по бесконечным коридорам своей усадьбы «Оксли». Выстроенное в начале прошлого века из того же корнуолльского гранита, что и дома его арендаторов, это здание было призвано служить лучшим подтверждением громкого титула и внушительного состояния своего владельца.
        В воздухе разливалась искрящаяся, как шампанское, легкая фортепианная музыка. Шутливый диалог молодой дамы и господина соединялся с ней так гармонично, будто сам Шопен вписал его в партитуру. Погруженный в свои мысли сэр Генри наслаждался царящей в доме атмосферой благородной беспечности.
        Этот год снова выдался неурожайным. Арендаторы роптали, обвиняя хозяина в том, что он вложил в дело недостаточно средств. Кое-кто из них намеревался порвать с ним к концу года, чтобы податься на юг, где еще оставались незакрывшиеся оловянные рудники, или в город, на фабрику, в надежде прокормить там себя и семью.
        Сэр Генри рассматривал толстый ковер под своими обутыми в ботинки ручной работы ногами, зеленые обои с орнаментом, на которых так смотрелись пейзажи и полотна со сценами охоты, висевшие по обе стороны коридора. Легкие серебряные подсвечники, и лакированные шкафчики, и столики из дорогой древесины подчеркивали аристократическую атмосферу дома. Кулисы давно оставшейся в прошлом роскошной жизни. Куда утекли деньги? Сэр Генри этого не знал.
        Он невольно повернулся в сторону, откуда доносились музыка и голоса, однако тут же обнаружил, что не одного его влекли волшебные звуки. Одна половина двустворчатой двери была распахнута. В тени другой он увидел фигуру своей жены, похожую на мраморную статую в облегающем по последней моде платье. Она казалась сосредоточенной, словно старалась не упустить ни единого слова из оживленного разговора.
        — София!  — зашипел сэр Генри, возмущенный тем, что застал жену за постыдным занятием, к которому так был склонен сам.
        Леди София никогда не блистала красотой и в профиль походила на хищную птицу. Но в глазах у нее горел огонь, который свидетельствовал о неуемной энергии и как магнитом притягивал к ней мужчин. Детям передались лучшие черты ее внешности: стройная фигура, пышные черные волосы с синеватым отливом, сияющая, как фарфор, кожа и светло-серые глаза.
        Именно они, пронизанные живым блеском, и покорили больше двадцати лет назад в Калькутте полковника Генри Клайдона.
        Леди София ненавидела Индию с того самого дня, как родители забрали ее из пансиона для дочерей высших военных чинов в одном из престижных кварталов Лондона. Она терпеть не могла ее жару, пыль, ее грязный народ, и каждое воскресенье благодарила Господа, так вовремя призвавшего к себе бездетного брата сэра Генри, втайне гордясь тем, как ловко сумела устроить свою судьбу.
        Хорошо быть женой полковника, тем более отмеченного высокими наградами, как ее муж, отличившийся при подавлении восстания 1857 года. Эту возмутительную выходку неблагодарных дикарей леди София восприняла как личное оскорбление, хотя, если не считать временной разлуки с мужем, она ничего не прибавила и не убавила в своей жизни.
        Но еще больше Софии Клайдон нравилось быть обладательницей высокого титула и госпожой Оксли. Она въехала в усадьбу шестнадцать лет назад, готовая взять на себя все хозяйственные хлопоты. Имея тринадцатилетнего сына, леди София молилась тогда о том, чтобы подрастающий в ее утробе младенец оказался девочкой, достаточно красивой, чтобы в отдаленном будущем сделать блестящую партию.
        И Господь внял ее молитвам.
        Леди София приставила палец к губам и повернулась к мужу.
        — Не пройдет и недели, как он попросит ее руки,  — прошептала она с радостной улыбкой, на время смягчившей ее резкие черты.  — Не хочешь выпить чашку чая?
        Они пошли вдоль обитых зеленым шелком стен. Лорды и леди Клайдон в напудренных париках взирали на них с портретов в золоченых рамах. Клайдоны — древний род, настолько укоренившийся в этой земле, что она стала их собственностью.
        Почти вся земля в графстве принадлежала принцу Уэльскому. Исключение составляла лишь усадьба «Оксли» да крохотное поместье на севере, называемое «Край Света», в прошлом тоже принадлежавшее владельцам «Оксли», но отколовшееся в результате долгих наследственных споров.
        Высокородные предки, в свою очередь, довольно взирали на отделанную золотом мебель из дорогого дерева, с пышными подушками из пестрой набивной ткани. На изящном столике и мраморной каминной полке стояли фарфоровые безделушки и хитроумные часовые механизмы в достаточном количестве, чтобы подчеркнуть родовитость владельцев дома, но не чрезмерном. За высокими решетчатыми окнами виднелся парк с ровными прямоугольниками газонов и древними, давшими название этому месту дубами[2 - Оксли (от англ. oak) — «дуб».], чьи раскидистые кроны терялись в ноябрьском тумане.
        — С чего ты взяла, что он хочет сделать ей предложение?  — пробормотал сэр Генри, склонившись над своей чашкой.
        Пар приятно обжигал подбородок, а сладковатый аромат на какое-то мгновение напомнил полковнику о пышущих зноем саваннах и удушливо-жарких ночах на берегу Ганга, о навозном дымке пастушьих костров и запахе спелого манго — обо всем том, что он отдал в обмен на имение и титул и что до сих пор продолжало жить в нем, время от времени прорываясь приступами гнетущей тоски.
        — О, я же вижу, он запутался в ее сетях!
        Леди София кивнула ливрейному слуге, чтобы тот подлил ей сливок, и без единого слова благодарности приняла у него чашку.
        Сэр Генри сделал хороший глоток и закатил глаза. Он считал, что сливки только перебивают этот нежный цветочный аромат. А вот лимон к некоторым сортам очень даже кстати.
        — Не могу сказать, что рад этому,  — возразил полковник, все еще смакуя божественный напиток.  — При всем уважении к нашему гостю, мы слишком мало знаем о нем, чтобы с чистым сердцем доверить ему нашу дочь. Мне не нравится то, что о нем говорят. Он человек с темным прошлым, мало того — не особенно родовит.
        — Джентльмену не к лицу распространяться о своей родословной.
        На виске сэра Генри запульсировала жилка.
        — А как быть с его бесчисленными романами, о которых столько говорят, с оргиями в клубах с алкоголем и азартными играми? По слухам, он убил на дуэли человека!
        София опустила глаза.
        — Многие мужчины буйствуют и делают глупости, прежде чем связать себя священными узами брака,  — тихо сказала она.  — Из таких получаются не худшие мужья, надеюсь, здесь ты не будешь со мной спорить?  — Сэр Генри вздохнул.  — Невиллу тридцать второй год, его молодость позади,  — продолжала леди София.  — Быть может, он не блещет родовитостью,  — жестко добавила она,  — зато у него много денег. И ты, конечно, понимаешь, что с нашей стороны глупо упускать такую возможность.
        Повисла тишина, в которой каждый думал о своем. Сэр Генри вспоминал письмо, которое его гость получил несколько дней назад и так неосторожно оставил на столике в своей комнате. Заглянув в него, как обязывал к тому отцовский долг, сэр Генри мысленно поздравил себя с гениальной идеей немедленно сдать в аренду имение и вложить все деньги в это прибыльное дело, к которому Невилл не выказывал ни малейшей заинтересованности и успешность которого подтвердила переданная сегодня с курьером бумага.
        Сэр Генри поставил чашку на стол.
        — Малышка Лоуренс искала со мной встречи.
        — Что ей нужно, милостыня?
        — Она хочет, чтобы я заплатил ее долги, пока она не найдет себе место.
        — Место?  — Леди София рассмеялась.  — Но кто же ее возьмет? Она же совсем ничего не умеет делать! Этот старый сумасшедший даже не потрудился отдать детей в школу. Она и в церковь не ходит! Работать за гроши на фабрике — да, на такое она, пожалуй, еще способна. Но не больше!
        Полковник поставил локти на стол и обхватил ладонями одутловатые щеки. Разумеется, он знал, что сумма, которую просил у него тогда Артур Лоуренс, намного превышала стоимость его поместья. Но он сжалился над измученным жизнью человеком и пошел на заведомо убыточную сделку, не рассчитывая когда-либо вернуть свои деньги.
        — Я с радостью помог бы ей, но вчера после обеда Ян изъявил желание выкупить закладные Лоуренса, и за очень хорошие деньги. Разумеется, я согласился, хотя не имею ни малейшего представления о том, что он собирается с ними делать.
        — Тебя больше не должно это заботить, Генри,  — отвечала София.  — От Лоуренсов мы не получим ни фартинга. Что же касается нашего глубокоуважаемого Невилла, насколько я его знаю, вряд ли он стал бы помогать ей из сострадания. Лоуренсы — бельмо в глазу здешнего общества. Чем скорее они отсюда исчезнут, тем лучше.
        Откинувшись на спинку стула, сэр Генри испытующе смотрел на свою жену. Он не мог не отдать должное ее элегантности: сливового оттенка ткань ночной сорочки мягко струилась вдоль тела, тяжелые золотые серьги мерцали аметистами.
        — Имей хоть каплю сострадания к несчастной, в конце концов, именно это велит тебе христианский долг,  — возмутился он.
        София со звоном поставила чашку.
        — Мне претит, как она увивается вокруг Аластера и использует доверчивого мальчика, чтобы проникнуть в нашу семью и заполучить титул. Надеюсь, у тебя хватит решимости указать ей на дверь! Уверена, эта змея и сейчас ищет лазейку в твои конюшни.
        — Я никогда ни о чем тебя не просила, Аластер, но сейчас мне нужна твоя помощь.
        Аластер смущенно отводил глаза от Хелены, в отчаянии вцепившейся в рукав его куртки.
        — Я… я не могу, Хелена, как бы сильно мне того ни хотелось. Мать контролирует все мои расходы. И потом, даже если он и согласится продать мне счета, оплатить их я не в состоянии.
        — Придумай что-нибудь: ты много проиграл в карты или тебе вдруг взбрело на ум потратить деньги на благотворительные цели. Выкупи у него бумаги, и пусть катится к черту.
        — Я не могу, Хелена. Это было бы не совсем честно с моей стороны, ведь Ян наш гость.
        — А разве честно так издеваться над нами?  — Глаза Хелены сверкали. Сегодня утром курьер принес бумагу, в которой новый кредитор Лоуренсов Ян Невилл требовал немедленного погашения оставшейся части суммы или выселения должников из усадьбы «Край Света».  — Аластер, если я не найду денег до завтра, всем нам прямая дорога в богадельню. Ты ведь не хочешь этого!  — Хелена напрасно пыталась поймать его взгляд из-под длинных женственных ресниц.  — Мы ведь друзья, Аластер! Помнишь, ты обещал всегда защищать меня? Там, на скалах, или уже забыл?
        Они познакомились на берегу. Бледный, чувствительный мальчик, на два года старше нее самой, чья голова, увенчанная тяжелой шапкой черных волос, казалась слишком большой для тщедушного тела, от природы был одиночкой и в этом походил на Хелену. В остальном же они оставались полными противоположностями, а потому их отношения так и не переросли в настоящую дружбу. Они вместе совершали конные прогулки по берегу или сидели где-нибудь под скалой и любовались морем, пока он не уехал сначала в Итон, а потом в Оксфорд, и Хелена снова осталась одна. Окончив курс в университете, чтобы подготовиться к принятию на себя обязанностей владельца имения, Аластер в начале лета вернулся в Корнуолл.
        И с этих пор что-то изменилось в их отношениях. Сначала были жаркие взгляды украдкой. Потом Аластер уже не таился и стал предпринимать первые неуклюжие попытки физической близости. Объятия тайком, нервные, влажные поцелуи, неумелые ласки — иногда Хелена отталкивала Аластера, но порой кое-что ему позволяла. Во-первых, потому что видела в этом признаки взросления, его и своего собственного, но главным образом потому, что боялась потерять своего единственного друга.
        Некоторое время Хелена молча смотрела на юного Клайдона, а потом отпустила рукав его твидового пальто цвета серой гальки.
        — Ты не хочешь помочь мне, потому что я недостаточно хороша для тебя,  — выдавила она сквозь зубы.
        Стыд бросился Хелене в лицо. Она чувствовала себя выброшенной на помойку использованной игрушкой. Отворачивая лицо, чтобы Аластер не видел ее слез, она направилась к Ахиллесу, терпеливо жевавшему солому возле конюшен.
        — Хелена, пойми…
        — Я все понимаю,  — бросила она через плечо, вскакивая на лошадь.  — И обещаю больше никогда не беспокоить тебя.
        И помчалась, словно сам черт наступал ей на пятки. Аластер с ненавистью поднял глаза к верхним этажам господского дома. Он не видел удовлетворенного кивка Яна Невилла, наблюдавшего эту сцену из окна комнаты для музицирования.

4
        В доме царила мертвая тишина. Жизнь здесь никогда не была легкой. Выбоины и трещины испещряли его стены, словно оставленные тягостной жизнью морщины. Однако никогда еще тиканье часов не было таким зловещим, похожим скорее на тяжелые удары охваченного страхом сердца.
        Маргарет вглядывалась в густую пелену ноябрьского тумана. Там, за окном, Джейсон с веткой в руке исследовал окрестные скалы. Должно быть, на предмет жуков. На первый взгляд он ничем не отличался от любого деревенского мальчишки: грязные залатанные штаны, спутанные светлые волосы, лицо и руки покрыты ссадинами и царапинами. Однако от более внимательного наблюдателя не ускользнула бы несвойственная возрасту серьезность, с которой этот ребенок смотрел на мир. Словно меланхолия, в которой окончил свои дни его отец, передалась сыну. Или, может, это была не доходящая до детского сознания память о предсмертных страданиях матери и потоках крови, вынесших его на свет божий? Потерю отца Джейсон почти не оплакивал. Он казался тогда скорее растерянным, чем скорбящим, и это пугало Маргарет больше всего.
        Саму Маргарет гораздо больше потрясла ранняя смерть Целии. Маргарет была рядом со своей госпожой от колыбели и до смертного одра и питала к ней почти материнские чувства. Поэтому сейчас ее так ранили несчастья детей Целии и угнетала собственная беспомощность.
        Старушка повернулась к Хелене, которая сидела в кресле, поджав ноги и уставившись в пустоту. Обычно в таком состоянии Хелена напоминала сжатую пружину, в любой момент готовую распрямиться с удвоенной силой. Однако сегодня пружина, похоже, была сломана. Как ни утешала ее Маргарет, как ни убеждала в обратном, Хелена винила себя в том, что не смогла пожертвовать собой ради брата.
        Хелена — дитя солнца, ее вообще нельзя было увозить из Греции. Там, в Афинах, она появилась на свет необыкновенно быстро, не причинив своей матери почти никаких страданий. А в холодном Корнуолле она сразу сникла, словно погасла, и теперь ей, как розе, пересаженной в мертвую почву, суждено окончательно увянуть в доме тетки.
        Вещи уже упакованы в чемоданы. Скоро «Край Света» будет передан в руки судебных исполнителей, а его бывшая владелица переступит порог дома Арчибальда Росса, вероятно, с черного хода, чтобы, как и полагается бедной родственнице, до конца дней расплачиваться за грехи родителей, вознося хвалы христианскому милосердию своих благодетелей. Сейчас Маргарет без колебаний отдала бы руку или ногу за спасение воспитанницы, но Господу, как видно, не были нужны ее жертвы.
        — Может, еще подумаешь?  — осторожно спросила она.
        Медленно, словно в трансе, но оттого не менее решительно Хелена тряхнула головой.
        — Нет, я не продам себя этому дьяволу,  — хрипло ответила она.
        Маргарет опустила глаза. Хелена никогда не отличалась покладистым характером, для этого она в детстве пользовалась слишком большой свободой. При этом она не имела склонности ни к бессмысленному упрямству, ни к истерике. Однако огонь, который загорался в последние дни в ее глазах при упоминании имени Невилла, делал ее похожей на пойманную фурию, неистовствущую тем яростнее, чем туже затягивалась петля вокруг ее шеи. Для Маргарет оставалась непостижимой та целеустремленность, с которой Ян Невилл делал все возможное, чтобы ускорить их гибель. Одну за другой закрывал он двери, за которыми еще оставалась надежда на спасение, пока, в конце концов, окончательно не запер их с Хеленой в ловушке.
        Мысль доверить Хелену незнакомцу, который увезет ее в неведомую и полную опасностей страну, ужасала старушку. Но безрадостная и полная унижений участь приживалки в чужом доме казалась не в пример хуже. В доме тетки Хелену ждала гибель, медленная, но верная и постыдная. Оставалось еще немного времени, чтобы ухватить за спицы и остановить неумолимо мчащуюся под откос колесницу судьбы. Маргарет осторожно подбирала слова.
        — Брак по расчету — обычное дело, знаешь ли…
        Старушка вздрогнула, ожидая взрыва возмущений, однако ничего подобного не произошло. Хелена продолжала молча глядеть в пустоту. Лишь чуть заметное движение, которым она еще крепче сдавила скрещенные на груди руки, выдавало ее внимание к словам служанки.
        — Со временем люди привыкают друг к другу, становятся терпимее и снисходительнее. Особенно когда живут более-менее в достатке. Когда-нибудь и ему надоест отстаивать свои права. У мужчин свои способы и пути…  — Тут Маргарет заметила слезу на щеке Хелены и нежно обняла хозяйку за плечи.  — Подумай о Джейсоне: какое будущее его ждет?  — прошептала она Хелене в волосы.
        Хелена отвернулась к окну. Выражение ее лица напомнило Маргарет ту девочку, которая много лет назад с нежностью смотрела на спящего в колыбели брата.
        — Все в твоих руках. Теперь только ты можешь предотвратить катастрофу.
        Рыдание, словно судорога, пробежало по тонкому телу Хелены.
        — Я не могу, Мардж,  — всхлипнула она.  — Что угодно, только не это. Ты требуешь слишком многого.
        Но Маргарет, сама того не ожидая, еще крепче сжала ее в объятиях.
        — Ты должна это сделать ради него. Ты единственная у него осталась. Не поможешь ему сейчас — не простишь себе этого до конца жизни. Он еще ребенок…
        Хелена подняла полные слез глаза. Ни слова не говоря, Маргарет подошла к секретеру и, не торопясь, достала из него бумагу, чернила и перо. На некоторое время во взгляде Хелены застыл ужас, как будто старушка протягивала ей скорпиона или ядовитую змею. Сердце служанки разрывалось от жалости, но жизнь научила ее не поддаваться чувствам. Бывают моменты, когда решимость, пусть даже граничащая с жестокостью, во благо.

«Я принимаю ваше предложение»,  — одним росчерком нацарапала Хелена и поставила подпись. Маргарет быстро убрала записку, как будто опасаясь, что девушка передумает и разорвет листок в клочья.
        — Умница.  — Она еще раз погладила свою питомицу по мокрой щеке и поспешила за дверь.
        Хелена равнодушно вслушивалась в звук удаляющихся шагов. Она сама подписала себе смертный приговор, а следовательно, уже мертва, даже если ее тело еще продолжает дышать, двигаться и жить своей жизнью.
        А потом дом снова погрузился в зловещую тишину, которая час от часу становилась все невыносимее. И хозяйка, и служанка уже начинали опасаться, что их послание опоздало, и вздрагивали при малейшем шорохе, ожидая в следующую секунду увидеть на пороге судебных исполнителей. Однако ничего не происходило, и день медленно тянулся к вечеру.
        Наконец, когда за окном стемнело и Маргарет зажгла лампу, во дворе послышался стук копыт, означавший конец мучительного ожидания. Старушка поспешила к выходу, а у Хелены сердце словно подскочило к самому горлу. Больше всего на свете ей хотелось сейчас вжаться в кресло, целиком уйти в эти трещины в ставшей жесткой обивке. Вместо этого она сжала зубы, резко выпрямилась и изобразила на лице высокомерие, до предела напрягая мускулы, чтобы скрыть дрожь. Внизу послышались голос Маргарет и мужской бас. А потом за сухоньким старушечьим силуэтом возникла фигура высокого мужчины, чьи уверенные движения и яркие краски казались такими неуместными в убогой обстановке комнаты. Светлые облегающие штаны и такого же цвета узкая куртка со стоячим воротником контрастировали с темной, как полированное эбеновое дерево, кожей лица. Лишь обильная седина в густой бороде выдавала, что вошедшему перевалило за пятьдесят. Маленький алый тюрбан был надвинут почти на самые глаза, которые, однако, светились такой добротой и спокойствием, что Хелена сразу почувствовала себя увереннее и тут же расслабилась настолько, что чуть
было не разразилась слезами.
        — Добрый вечер, мисс Лоуренс.  — Незнакомец почтительно поклонился.  — Позвольте представиться, Мохан Тайид, секретарь мистера Невилла. Надеюсь, вы простите мне столь поздний час визита, но мистер Невилл настаивал, чтобы я сначала уладил все формальности, связанные со свадьбой и вашим отъездом в Лондон. Всего полчаса назад ваши опекуны через курьера известили нас о своем согласии.
        — Когда?  — Хелена сглотнула, с болью протолкнув комок в пересохшее горло.
        Индус посмотрел на нее с сочувствием.
        — Завтра в полдень в церкви Святого Стефана.
        Хелена молча вглядывалась в темноту. Надвигался шторм, она уже слышала, как в нависшей тишине разбиваются о скалы волны. Это была ее последняя ночь в усадьбе «Край Света». Хелена возненавидела это место с того самого дня, когда вышла из повозки, доставившей сюда то, что оставалось от семьи Лоуренс. А теперь ей казалось невозможным его покинуть. До утра оставалось всего несколько часов.
        — Нела.  — Дверь неслышно отворилась, и Джейсон босиком подошел к ее кровати.  — Ты спишь?
        — Нет,  — хрипло отозвалась сестра.
        — Я тоже не могу заснуть.  — Он забрался к ней под одеяло, как когда-то давно, когда маленьким боялся остаться в темноте один, и прижал ледяные пятки к ее голени. Некоторое время мальчик молчал, словно не решаясь высказать, что же его тревожит.  — Мардж говорила, что завтра ты выходишь замуж и мы поедем на поезде в Лондон, а оттуда отправимся далеко-далеко за море, где я буду ходить в школу в горах.
        — Да, Джейсон, Мардж сказала тебе правду.
        — Она тоже поплывет с нами в Индию?
        — Нет,  — печально ответила Хелена.  — Мардж останется в Англии. Она слишком стара для такого путешествия, ей будет тяжело.  — В этот момент ей впервые пришло в голову, что отныне она остается один на один со всеми своими несчастьями. Но сама мысль о том, что Маргарет будет свидетельницей ее ежедневных унижений и пожизненного плена, была бы для нее невыносимой.
        — А мы будем навещать ее?
        Хелена вложила в свои слова всю уверенность и спокойствие, на какие была способна. Слишком неясным представлялось ей сейчас их будущее, слишком мало оно зависело от нее.
        — Разумеется, ты сможешь приезжать к ней, когда захочешь,  — ответила она.
        — Мардж говорила, в школе у меня будет много книг и хороших друзей.
        Голос Джейсона звучал все тише, однако последние слова он произнес с вопросительной интонацией, как бы опасаясь, что сестра будет ему возражать. Это уязвило Хелену, понявшую вдруг, как страдал ее брат, будучи оторванным от сверстников, как нуждался он в приятелях. Она погладила мальчика по голове.
        — Конечно. Я обещаю, все будет хорошо.
        Джейсон скосил глаза, будто хотел разглядеть выражение ее лица.
        — Но ты ведь его любишь или?.. Тогда тебе не надо выходить замуж.
        Отчаяние и гнев сжали Хелене сердце. Слезы, как она ни старалась их сдержать, выступили на глазах в бессильной злобе на судьбу, Невилла, на саму себя.
        — Да, я люблю его.  — Она постаралась, чтобы это прозвучало как можно убедительнее.
        Джейсон удовлетворенно кивнул и снова прижался к ней всем телом.
        — Это хорошо,  — пробормотал он.  — Я так хочу в Индию.
        Хелена лежала рядом с ним и чувствовала, как расслабляется и тяжелеет в ее объятиях теплое детское тело, как успокаивается дыхание и мальчик постепенно погружается в сон. Теперь наконец она смогла дать волю слезам. Хелена понимала, что все сделала правильно, однако облегчения в этом не находила. Сейчас она как никогда ненавидела принудившего ее к браку Невилла. Всеми фибрами своей оскорбленной души.

5
        Сквозь сон Хелена услышала сдавленный смех и легкие, быстро приближающиеся шаги. Потом женский голос энергично, но тихо произнес ее имя, дверь распахнулась, что-то навалилось на Хелену сверху, а потом кто-то с силой потряс ее за плечо.
        — Нела, Нела, проснись, хватит спать! Внизу нас ждет королевский завтрак: мягкий белый хлеб с маслом, нежный желтый джем, яичница и шоколад на десерт! Вставай же, Нела!
        Хелена с трудом открыла глаза, словно сбрасывая с себя чью-то тяжелую руку, неумолимо клонящую ее в сон. Сияющий от восторга Джейсон болтал ногами, лежа поперек нее на кровати. В элегантных светло-коричневых брюках, из-под которых блестели начищенные ботинки, новой рубашке в мелкую полоску и с тщательно уложенными, насколько это возможно, жесткими волосами мальчик выглядел настоящим маленьким джентльменом, и это зрелище так изумило Хелену, что поначалу она не поверила своим глазам. Ее заспанный взгляд продолжал блуждать по комнате, выхватывая из незнакомой обстановки все новые удивительные предметы: ночную сорочку из тончайшего батиста, кровать из блестящего черного дерева с балдахином, нарядными подушками и украшенным оборками покрывалом, обои в розочку, гармонирующие с резьбой на балдахине, и элегантный ночной столик на резных ножках в углу, с трехстворчатым зеркалом и пышным букетом роз в хрустальной вазе. Розы в ноябре!
        — Ян решил, что первое время можно обойтись готовым платьем,  — радостно сообщил Джейсон.  — Но потом будет только сшитое на заказ, как и положено.
        Ян… В сознании Хелены одна за другой всплывали отдельные картинки цвета сепии, как на фотографиях: мрачные своды церкви Святого Стефана, торжественный до взволнованности голос пастора Клукаса, Невилл, надевающий тоненькое золотое колечко на безымянный палец ее левой руки, потом его поцелуй, мимолетный, как дуновение ветра. Спешный, похожий на бегство отъезд из усадьбы, молчаливые объятия Маргарет в карете, Джейсон на сиденье напротив, радостно комментирующий увиденное, и отвечающий ему низкий голос Мохана Тайида, тихий смех.
        Затем вокзал в Эксетере, из стекла и камня, невыносимо шумный после безлюдного Корнуолла, исходящий дымом железный монстр и теплое купе с деревянными панелями в его чреве. Наконец, этот сон, в который Хелена провалилась, уставшая до бесчувствия. Она ощутила металлический холод колечка на пальце. Теперь она пленница, и это ее оковы.
        — Доброе утро, Хелена.
        При виде Маргарет в неизменном траурном платье Хелена растрогалась так, что у нее увлажнились глаза.
        — Доброе утро, Мардж. Как долго я спала?
        — Почти сутки. Ты совсем обессилела. Мистер Тайид на руках отнес тебя в дом.  — Маргарет запнулась.  — Мистер Невилл зовет тебя завтракать. Накинь вот это.  — Старушка взяла с постели легкий голубой халат, так осторожно, будто боялась оскорбить нежный шелк прикосновением своих потрескавшихся пальцев.
        Хелена вышла в коридор босиком. Утопая по щиколотку в зеленом ковре, она чувствовала себя Алисой в Стране чудес. Весь дом был выдержан в приглушенных тонах: нежно-сером, светло-голубом, кремовом. Даже дорогая древесина переливалась пастельными оттенками. И все, вплоть до мельчайших деталей интерьера, было на своем месте. Джейсон уже бежал вниз по лестнице на первый этаж. Когда Хелена коснулась перил, ей показалось, что они сделаны из того же материала, что и ее халат.
        Внизу у лестницы появилась горничная в белом чепце и переднике.
        — Туда, пожалуйста, мадам.  — Она показала рукой, приседая в книксене.  — Мистер Невилл ждет вас в комнате для завтрака.
        За приоткрытой двустворчатой дверью в противоположной стене комнаты виднелся сад, укутанный утренним лондонским туманом. Большую часть помещения занимал устланный белой скатертью стол, на котором среди мерцающих фарфоровых чашек, сливочниц и серебряных приборов стояли хрустальные вазы с букетами белых роз. Пахло яичницей, шоколадом и кофе. Желудок Хелены болезненно сжался от голода.
        — Доброе утро, Хелена.
        Она вздрогнула, услышав его голос.
        Невилл сидел справа, перекинув обтянутые светло-серыми штанами ноги одну на другую, и смотрел на нее поверх газеты.
        — Надеюсь, ты уже оправилась после утомительного путешествия и не обидишься на меня за то, что я опередил тебя. Мне надо было приготовить дом к твоему приезду. Ведь я не ожидал вернуться из Корнуолла семейным человеком.
        Ливрейный слуга подвинул ей стул, и Хелена устроилась с узкой стороны стола. Напротив нее Джейсон запихивал в рот белую булку, с которой капало варенье.
        — Кофе или шоколад, мадам?
        — Благодарю, Ральф, думаю, шоколад будет кстати,  — ответил за Хелену Невилл.  — Мадам надо набраться сил.  — Он пристально посмотрел на нее.  — Возможно, голубой тебе и не к лицу, но это единственное, что было подходящего качества. Он подходит к твоим глазам, хотя у меня такое чувство, что ты в нем мерзнешь. Скоро мы справим тебе другой халат, что-нибудь в теплых тонах, бирюзовое или лавандовое.  — С этими словами Невилл как ни в чем не бывало вернулся к своей газете.
        Хелена глотнула из чашки. Вкус оказался восхитительный: шоколад так и таял во рту. Однако в горле стояла какая-то горечь и першило, как будто она наглоталась пыли.
        Шелест газетных страниц заставил ее вздрогнуть. Невилл отложил чтение и взглянул на маленькие часики, которые достал из кармана цветастого жилета. На любом другом мужчине этот узор выглядел бы смешно, но Невилл носил его с неизменной элегантностью и уверенностью в собственном вкусе.
        — Надеюсь, ты простишь, но меня ждут дела,  — сказал он, поднимаясь со стула.  — Не жди меня к обеду, я могу припоздниться.
        С этими словами Невилл быстро покинул комнату. Несмотря на потрескивающий в камине огонь, Хелена почувствовала разливающийся внутри холод. «Теперь так будет каждое утро,  — подумала она.  — До конца моих дней».
        Пока Маргарет пыталась привести в порядок ее непослушные волосы, Хелена, растерянно опустив глаза, сидела за туалетным столиком. Она боялась увидеть себя в зеркале. Этот день походил на кошмарный сон, каждая минута которого растягивалась в вечность. Утром Хелена стояла как манекен, пока французская портниха со своими помощницами снимала с нее мерки, отпуская комплементы по поводу ее хорошего сложения и чистой кожи. Когда Хелене показывали отрезы ткани и мотки кружев, она кивала с отсутствующим видом. А за обедом, в то время как Джейсон рассказывал о своем первом занятии с миссис Брюс, нанятой восполнить хотя бы самые вопиющие пробелы в образовании мальчика, бездумно гоняла по тарелке наколотый на вилку кусок ростбифа.
        — Добрый вечер, леди.
        Невилл вошел без стука.
        Хелена вскочила, а Маргарет замерла в глубоком книксене. Для Хелены оставалось загадкой, как быстро сумел Невилл приучить упрямую служанку к новому месту. Словно та всю жизнь ждала возможности въехать в этот огромный дом.
        — Спасибо, Маргарет,  — кивнул он старушке, и та удалилась, бесшумно прикрыв за собой дверь.
        Он стоял и смотрел на жену, казалось, целую вечность. Пытаясь унять в теле дрожь, Хелена скрестила на груди руки. Она знала, что по ночам между мужчинами и женщинами происходит нечто таинственное, о чем имела весьма смутное представление, основанное на отрывочных детских воспоминаниях и намеках Маргарет. Старушка учила, что в таких случаях нельзя отказывать мужчине, что бы он ни попросил.
        Невилл приблизился, не сводя с нее глаз, и Хелена снова не смогла выдержать его взгляд. Тогда он осторожно взял ее за подбородок, и она послушно подняла голову. Невилл тихо рассмеялся.
        — Хелена, моя маленькая дикая кошка,  — прошептал он, почти выдохнул.  — Что же мне с тобой делать?
        От звука его голоса Хелена затрепетала, словно он нежно погладил ее по щеке.
        Потом Невилл схватил ее за затылок, не грубо, но так уверенно, что она не смогла увернуться и только застонала. Хелена почувствовала тепло его тела и твердые мускулы под белой рубашкой. Что-то внутри нее не давало вырваться из его объятий. Лицо Невилла оказалось совсем близко. Он все еще смотрел ей в глаза, словно хотел найти в них ответ на только что заданный вопрос.
        — Тебе нечего бояться, моя маленькая Хелена,  — прошептал Невилл.  — Я уже говорил тебе, что не насилую женщин. Но когда-нибудь ты сама захочешь, это я тебе обещаю.
        С этими словами он поцеловал ее в лоб и покинул комнату так же внезапно, как и вошел.
        Ноги Хелены подкосились. «Я не могу,  — подумала она, со вздохом опускаясь на пол.  — Больше я не выдержу ни дня».
        Сигаретный дым извивался белыми завитками, медленно рассеиваясь под тяжелым бархатным пологом. Высокие своды балдахина из темного дерева мерцали латунной отделкой, беспорядочно разбросанные подушки и скомканные покрывала свидетельствовали о продолжительной любовной борьбе.
        Леди Ирен Фитцуильям тихо вздохнула, прижавшись щекой к груди темноволосого любовника. Она слушала, как успокаивается его сердце, такое страстное и в то же время холодное, то самое, за обладание которым она была готова отдать все.
        Она заглянула в его черные глаза. Этот человек оставался для нее загадкой, несмотря на все те часы интимной близости, которые он дарил ей в промежутках между месяцами разлуки. Сейчас он смотрел в никуда, и Ирен почувствовала, как ее захлестывает волна ревности. Он ненавидел, когда интересовались его мыслями, и поэтому Ирен молчала, хотя и знала, что не единственная пользуется его благосклонностью. Это был секрет Полишинеля, однако всем заинтересованным сторонам хватало такта не замечать друг друга. При этом каждая воображала, что именно она и есть нечто особенное, пробуждающее в нем не только плотскую страсть.
        Ирен погасила сигарету в блюдце, стоявшем на ночном столике возле кровати, и высвободилась из объятий любовника. Когда он встал, она стала мерзнуть, хотя за несколько минут до этого, казалось, таяла от жары. Ирен завернулась в покрывало. Ее стройное тело еще болело и горело от его ласк и собственной только что утихшей страсти, которую он один мог разбудить в ней и о возможности которой она не подозревала до того, как познакомилась с ним.
        Даже голый, Ян Невилл был исполнен достоинства, которым ни в коей мере не обладал ее обрюзгший супруг. Как ни была удовлетворена Ирен, какой усталой она себя ни чувствовала, но при виде мускулистого мужского тела лицо ее снова загорелось желанием. Она ненавидела власть, которую имел над ней этот человек, и в то же время упивалась ею. Ирен с болью в глазах наблюдала, как он одевается, подбирая штаны и рубаху, в спешке брошенные на пол пару часов назад.
        — Ты долго пробыл в Корнуолле,  — заметила она, чтобы хоть ненадолго задержать его разговором.
        — Достаточно для того, чтобы там жениться,  — отвечал Невилл, повязывая перед зеркалом галстук.
        Некоторое время она молчала, словно оглушенная его словами, а потом сглотнула, пытаясь смягчить внезапно пересохшее горло.
        — Ты… женился?
        Ирен хотела, чтобы это прозвучало, как шутка, но получилось вымученно.
        — Ты же знаешь, я всегда готов к новым приключениям.
        Невилл довольно подергал узел на галстуке.
        Лицо Ирен вспыхнуло жгучей ревностью с примесью любопытства. Что за женщина прибрала к рукам лучшего любовника между Плимутом и Калькуттой, сирена или мадонна? И что есть в ней такого, чего нет во всех остальных?
        — Кто она?
        Невилл поймал в зеркале ее взгляд, и его лицо приняло задумчивое, чуть озорное выражение. Он еще раз поправил галстук.
        — Честно говоря, я сам пока не знаю,  — отвечал он.  — Почти ребенок. Худая, упрямая, неловкая. Ни манер, ни образования, но гарцует как черт! Большего я тебе пока сказать не могу.
        Ирен охватила ярость.
        — И ты уже… гарцевал на ней? Как она?
        Ян Невилл обернулся.
        — Твоя пошлость несносна.
        Леди Ирен прикусила губу. Потом кокетливо склонила голову набок, пытаясь сгладить оплошность, и насмешливо сдвинула тонкие брови.
        — Ты и бедная девушка с побережья?
        — Твои шутки омерзительны.
        Повисла напряженная пауза.
        — И ты… любишь ее?  — выдавила из себя Ирен.
        — Не говори глупостей,  — ответил Невилл, застегивая жилет.
        Внезапно она почувствовала жалость к неизвестной сопернице. Молодая, неопытная девочка, какая жизнь ждет ее с этим бесчувственным и расчетливым набобом? Как счастлива Ирен, избежавшая этой участи!
        — Ты — дьявол, Ян Невилл. У тебя нет сердца,  — проговорила она, глядя на белую простыню.
        — До сих пор его отсутствие мне не мешало.
        Некоторое время она наблюдала, как он отряхивает жилет, сдувая с него последние пылинки, а потом схватила с ночного столика хрустальную фигурку и изо всех сил запустила ею в Невилла.
        — Убирайся вон, сукин сын!
        Зеркало разлетелось на тысячу осколков. Ирен прицелилась хорошо, но Невилл оказался проворнее и успел увернуться. Он схватил сюртук и поспешил к выходу.
        — Твоя склонность все драматизировать невыносима. Прибереги слезы для своего лорда. От него ты добьешься этим чего угодно.
        Взявшись за дверную ручку, Невилл еще раз обернулся и отвесил легкий поклон.
        — Прощайте, леди Фитцуильям.
        Ирен перевела взгляд на зеркало, от которого остался один застрявший в раме осколок. В нем отражалось ее опухшее лицо, все еще красивое, но будто постаревшее сразу на несколько лет, и растрепанные темные волосы. Через все отражение проходила черная трещина, при виде которой Ирен повалилась на кровать и разразилась новым приступом рыданий. В этот миг внизу хлопнула входная дверь.

6
        Целыми днями Хелена, как лунатик, слонялась по огромному дому, Джейсон пыхтел над книгами, а Маргарет коротала время, сплетничая с портнихами и шляпницами. Хелена давно потеряла счет дням и не смогла бы ответить, сколько времени живет здесь, месяц или неделю. За исключением бесед об Индии с Моханом Тайидом, у нее не было здесь ни дел, ни развлечений. Лондона она почти не видела, но и не имела никакого желания выезжать в город. Иногда она чувствовала себя призраком, неприкаянной душой, не обретшей покоя ни в том, ни в этом мире.
        Она носила платье из темного шелка — как легкий намек на траур, в котором ей все еще полагалось пребывать. Сшитое по последней моде, оно облегало фигуру и оканчивалось небольшим шлейфом, шелестевшим при малейшем движении. Корсет, который Маргарет с каждым днем затягивала все туже, заставлял Хелену держаться прямо, но это не причиняло ей никаких неудобств. В ней как будто умерли все чувства, кроме того, что захлестнуло ее в тот вечер, когда Невилл впервые вошел в ее спальню. Хелена до сих пор помнила исходивший от его тела жар, так не вязавшийся с его холодной натурой. Потом он отправился в свою комнату, а Хелена легла, лишь только его шаги стихли в конце коридора. Всю ночь она ворочалась с боку на бок и только под утро погрузилась в тяжелый сон.
        За завтраком Невилл был сдержан, как всегда, и простился с нею мимолетным поцелуем в щеку, прежде чем отправиться по делам, которые редко отпускали его раньше полуночи.
        В гостиной, оформленной в темно-синих и серебристых тонах, Хелене бросилась в глаза газета на журнальном столике. Она была аккуратно свернута и положена среди прочих бумаг и книг, словно специально, так, что в глаза бросались черные буквы заголовка: «Некрологи». «Сэр Генри Ричард Томас Клайдон, родившийся 23 сентября 1821 года в поместье «Оксли», скончался 17 ноября 1876 года… несчастный случай… выдающиеся заслуги перед родиной… оставил жену леди Софию Дафну Клайдон и детей: дочь мисс Амелию Софию Филиппу и сына мистера Аластера Генри Филиппа… Погребение состоится…»
        Хелена опустила газету. «Несчастный случай»,  — пробормотала она.
        — Ужасно, не правда ли?
        Хелена обернулась. В комнату, как всегда бесшумно, вошел Ян Невилл, неизменно элегантный, в жемчужно-сером костюме с голубым жилетом. Его глаза блестели, как будто обсуждение трагического известия доставляло ему особенное удовольствие.
        Невилл подошел к камину, взял сигару из шкатулки, инкрустированной ценными породами дерева, и задумчиво закурил, бросив спичку в огонь.
        — Действительно несчастье,  — произнес он, сделав несколько затяжек.  — Имение, доведенное до разорения бесхозяйственностью владельцев, в бесперспективном, с экономической точки зрения, уголке Англии. Потом эта идея прибыльного вложения денег… Разумеется, банк потребовал дом и земли в качестве залога. И вот теперь, когда дело не выгорело, сотни фунтов буквально обратились в дым…  — Он залюбовался поднимающимися с конца сигары белыми кольцами, откинул голову на спинку кресла и положил вытянутые ноги на столик.  — И теперь эти бесплодные пустоши вместе с огромным домом принадлежат банку. Семья пакует вещи. А бывшему владельцу не остается другого достойного выхода, кроме классического несчастного случая во время чистки оружия. И это после стольких лет службы в армии! Действительно трагично.
        Невилл посмотрел на кончик сигары, которую крутил в руке, поворачивая то одной, то другой стороной. Потом наклонился к пепельнице, тут же быстро выпрямился и снова откинулся в кресле.
        — Исключительно миловидная, хотя и несколько глуповатая дочь. Связанный с нею недавний скандал удалось кое-как замять. Какой-то хлыщ пообещал жениться, да воз и ныне там. Обычное дело: джентльмен при деньгах не заинтересуется надбитой фарфоровой чашкой. Мать на грани безумия и ищет спасения у родственников. Те же не торопятся раскрывать ей свои объятия. Еще бы, такой позор, пятно на всей фамилии! Остается надеяться, что хоть бывший наследник извлечет пользу из этой истории. Возьмется за ум, до сих пор ни на что не годный и — кто знает?  — упорным трудом восстановит некогда честное имя.
        Невилл быстро подошел к Хелене и заглянул ей в глаза. Она тяжело задышала, корсет впился в ребра.
        — И не смотри на меня так. Ты должна быть довольна, после всего того, что сделала тебе эта семья. Запомни: каждый в конце концов получает по заслугам.
        С этими словами он повернулся и вышел, не дожидаясь ответа.
        Его слова напугали Хелену. Но еще больше — жестокая удовлетворенность, сквозившая в каждом движении Невилла.
        В тот вечер Хелена рассеянно смотрела на узорчатые петельки и завитки букв, связанных в слова проходящими по верху соединительными линиями. Они казались ей не просто непреодолимым забором, за которым прятались гласные и согласные непонятного ей языка, но и воплощением ее собственного одиночества и страха. Лишь мягкий голос Мохана Тайида возвращал ее к реальности. Она виновато смотрела на индуса, однако не видела в его темных глазах ни недовольства, ни укора.
        — Вы здесь несчастны,  — неожиданно сказал он.
        На лицо Хелены хлынули слезы, как она ни старалась их сдержать.
        — Как я могла?..
        Индус сдвинул брови.
        — Я был против этого брака, но что я мог поделать? Если Яну Невиллу что-нибудь взбрело в голову, нет силы, способной его остановить. Его воля подобна мечу, выкованному из стали и закаленному в крови врагов.
        Хелену прошиб холодный пот, однако, видя, каким восхищением и гордостью загорелось лицо Мохана, она с любопытством склонила голову набок.
        — Вы давно его знаете?  — спросила она с почти утвердительной интонацией.
        Мохан Тайид засмеялся одними глазами.
        — Всю эту жизнь и даже больше.
        — Как…  — Она запнулась.  — Как вы терпели его все это время?
        Мохан Тайид отодвинулся от лампы, и его глаза утонули в темноте.
        — Потому что нас связывает нечто большее, чем такая малость, как человеческая жизнь,  — ответил он.  — Вы называете это судьбой, мы — кармой. Сила ее так велика, что заставила меня поставить на карту свою душу и совершить тяжкий грех: пересечь вместе с Яном Невиллом кала пани, море.  — Он уставился в пустоту.  — Когда вы узнаете Индию и заглянете в ее бездонную душу, многое из того, что сейчас неясно, предстанет в новом свете.
        Этот ответ нисколько не прояснил ситуации. Отчаявшись что-либо понять, Хелена смущенно замолчала.
        — Имейте терпение,  — ласково продолжал Мохан.  — Во всяком случае, я рад, что рядом с ним оказались именно вы. Кто знает, быть может, вам…  — Мохан остановился, словно спохватившись, что сказал лишнее, и отвел взгляд.  — На этом мы закончим, время и так вышло,  — спустя некоторое время нашелся он.  — Мистер Невилл просил меня сразу после урока отвести вас наверх, чтобы вы смогли как следует подготовиться к сегодняшнему вечеру.
        Он поднялся и вышел, оставив растерянную Хелену приходить в себя.
        — Спасибо, Ральф.
        Дворецкий поклонился и закрыл за собой дверь. Отделанный темным деревом кабинет был погружен в вечерние сумерки. Проникавший через окна тусклый свет фонарей и лампа на письменном столе рассеивали их лишь местами. В дверях возникла фигура Маргарет.
        — Вы меня звали, сэр?
        — Мне нужна ваша помощь, миссис Браун.  — Ян Невилл откинулся в кресле, погрузившись в темноту. Немногочисленные бумаги на полированной столешнице были разложены в аккуратные стопочки, словно к ним никто не прикасался по меньшей мере в течение нескольких недель.  — Прежде чем снова покинуть Лондон, мне остается выполнить еще одну обязанность перед обществом. На днях я принял приглашение лорда и леди Честертон на бал и хочу, чтобы сегодня вечером моя жена выглядела как можно лучше. Полагаюсь на ваш вкус и опыт. Разумеется, Джейн вам поможет. Думаю, двух часов вам будет достаточно.
        — Конечно.  — Маргарет присела.  — Если у вас есть какие-нибудь пожелания…
        — Красное.
        — Но, сэр… Хелена все еще носит траур.
        Ян Невилл поднялся, достал серебряный портсигар и закурил.
        — Полагаю, ни у нее, ни у вас нет причин оплакивать мистера Лоуренса. В конце концов, его смерть стала освобождением для вас троих. А значит, спектакль окончен. Все остальное — лицемерие.
        На некоторое время Маргарет остолбенела от такой непочтительности и бесчувственности, однако проглотила возражения и опустила глаза. Повисла пауза, в течение которой она собиралась с духом, чтобы сказать то, зачем пришла.
        — Мы еще не говорили об этом, сэр, но… я рассчитывала, что буду сопровождать Хелену в Индию.
        Невилл задумчиво посмотрел на дымок сигареты.
        — Я знал, что вы на это рассчитываете.  — Он затянулся и с шумом выдохнул дым.  — Однако об этом не может быть и речи.
        — Но я не оставлю моего ребенка…
        Невилл устало опустился на край стола.
        — Миссис Браун, ваше чувство долга и преданность моей жене выше всяких похвал, однако вы не имеете ни малейшего представления о стране, куда так рветесь.
        — Но, сэр, с матерью Хелены…
        — Индия — не Италия и даже не Греция,  — перебил ее Невилл.  — Если вы думаете, что когда-нибудь страдали от настоящей жары, вынужден вас поправить. В Дарджилинге прекрасный климат, но путь туда долог. Вы представить себе не можете, как останавливается дыхание от палящего зноя в индийских пустынях, какими насекомыми и прочими гадами кишит там земля. Сколько европейцев на кладбищах Калькутты и Мадраса! При всем моем уважении к вам, миссис Браун, я знаю Индию. Я там родился и провел большую часть жизни. Вы недостаточно молоды и здоровы для нее.
        Маргарет выпрямилась. Щеки ее горели.
        — Однако я должна отпустить в эту страну Хелену и Джейсона. Вы понимаете, чего вы от меня требуете?
        — Я сделаю это путешествие максимально комфортным для них обоих,  — пообещал Невилл.  — Из Бомбея мы по железной дороге отправимся в Джайпур в моем собственном вагоне. Оттуда сделаем конную вылазку в Раджпутану, я хочу навестить… друзей. Из Джайпура снова по железной дороге двинемся на восток, в Силигури, через Агру и Аллахабад. Самый изнурительный этап — последний. Ведь на западе Дарджилинг не имеет железнодорожных путей, а мы должны быть на месте к началу апреля, когда начнут убирать урожай. Поэтому нам снова придется пересесть на лошадей. Вы смело можете доверить Джейсона Мохану. Никто не знает эту страну так, как он. Даже я…
        На последних словах он усмехнулся. Потом нахмурился и схватил письмо, лежавшее на столе поверх бумаг.
        — Здесь ректор школы Святого Павла в Дарджилинге подтверждает свое согласие взять Джейсона уже в следующем триместре. Эта школа устроена по образцу лучших английских пансионов. Полагаю, по крайней мере первое время Джейсон будет жить там и приезжать к нам на плантации только на выходные. Так он сможет быстрее привыкнуть к новой обстановке, и ему не придется каждый день тратить время и силы на дорогу домой.
        — Но Хелена! Она же женщина и…
        — Ах да, совсем забыл, слабый пол!  — Невилл насмешливо покачал головой.  — Согласитесь, это не про нее.  — Внезапно его лицо стало серьезным.  — Лев узнает львицу с первого взгляда. О ней вам точно не стоит беспокоиться.  — Невилл пристально посмотрел на миссис Браун.  — Хелена в надежных руках, поверьте.
        В его голосе зазвучали теплые нотки, которых она раньше не слышала и меньше всего ожидала услышать. Обескураженная, Маргарет не могла найти удовлетворительного объяснения поведению Невилла, а потому просто отдалась внезапному чувству, заставившему ее поверить его словам. Это принесло ей бесконечное облегчение, так что старушка сама застыдилась своей легкомысленности и опустила глаза.
        — Ни за что!
        — Хелена, прошу тебя, он считает, что ты…
        — Нет и еще раз нет! У меня траур, и это…
        — Я не помешал?  — Ян Невилл встал на пороге комнаты, прислонившись к дверной раме. Оживленный разговор Маргарет и Хелены разносился далеко по коридору. Безмолвно стоявшая в углу Джейн присела в книксене. На лице Маргарет застыло выражение отчаяния, глаза Хелены возмущенно блестели. При виде Невилла она покраснела от ярости и, забыв все приличия, бросилась на него, окутанная бирюзовым шелком нового халата с развевающимися на бегу воланами.
        — Дьявол!  — закричала она.  — Чего ты от меня хочешь? Это ужасно! И тебя не волнует, что я до сих пор хожу в трауре, бессердечный, холодный хлыщ!
        — Джейн, миссис Браун, я прошу оставить нас одних,  — торопливо произнес Невилл.
        Его голос несокрушимой стеной встал на пути исходящей от Хелены волны гнева. Стоило Маргарет закрыть за собой дверь, как Невилл грубо схватил супругу за руку.
        — Я не потерплю таких речей в присутствии прислуги. Когда мы одни, обзывай меня какими угодно словами, но при них… держи себя в руках!
        — Пусти,  — прошипела Хелена, красная от стыда и гнева.
        Она вырывалась изо всех сил, но пальцы Невилла лишь крепче сжимались вокруг ее запястья.
        — Ты забываешься!  — продолжал он.  — Я — господин в этом доме, а ты — моя жена и должна меня слушаться. И я буду напоминать тебе об этом, по крайней мере пока ты не перестанешь вести себя как глупая гусыня…
        — Да, ты принудил меня стать твоей женой, но я не твоя собственность,  — в тон ему отвечала Хелена.  — И ты не заставишь меня появиться на людях в этом бесстыдном наряде.
        Он остановил на ней взгляд, который заставил ее замолчать, но который она тем не менее выдержала, тяжело дыша и дрожа от ярости.
        — Ты права, это бесстыдное платье,  — сказал наконец Невилл.  — Но и ты не монашка, а потому не стоит устраивать представлений.
        — Пусти меня немедленно, ты, проклятый ублюдок…
        Хелена дернулась, пытаясь достать его свободной рукой, но в этот момент голова ее метнулась в сторону от сильного удара по лицу, который сбил ее с ног. Хелена камнем упала на кровать и, размазывая по щекам слезы, удивленно посмотрела на Яна.
        — Никогда не называй меня ублюдком, слышишь?
        От его шепота по спине Хелены пробежала холодная дрожь. В дверях Невилл обернулся.
        — Я пришлю Маргарет и Джейн. Посмотрим, на кого ты будешь похожа через два часа.
        Ричард Картер скучал, но ему это было не в новинку. В конце концов, он явился сюда не ради развлечения, а чтобы развивать старые деловые связи и налаживать новые. Он ненавидел бессмысленную болтовню чопорных джентльменов и их глупых разряженных дам. Первый обход за этот вечер он уже сделал. Пожимал руки, заводил непринужденные разговоры о погоде, вопросах текущей политики, хозяйственных делах. Теперь он высматривал в публике лица, с которыми имело смысл за бокалом-другим виски обстоятельно обсудить конкретные дела. Картер поднялся на галерею и оглядел оттуда гудящий, как пчелиный улей, бальный зал.
        Голоса и смех накатывали волнами. Взгляд скользил по павлиньим опахалам и элегантным платьям. Зеленые, оттенка смарагда, нежно-желтые, голубые и розовато-лиловые, цвета мальвы, декольтированные драгоценными камнями, отороченные кружевами, они кружились, меняясь местами, как стеклышки в калейдоскопе. С ними контрастировали черно-белые костюмы джентльменов, кое-где перемежающиеся с красными с золотом офицерскими мундирами. Взгляд Ричарда Картера остановился на одинокой фигуре в конце зала, и пальцы невольно вцепились в перила.
        — Господи, Ричард, уж не призрак ли вам привиделся?
        — Рад встрече, лорд Уильям!
        Джентльмены тепло пожали друг другу руки.
        — Я рад не меньше. Как ваши дела?
        — Я доволен,  — загадочно улыбнулся Ричард.
        Младший сын графа Холингбрука улыбнулся во все свое усыпанное веснушками моложавое лицо.
        — Это значит, продолжаете грести доллары лопатой?  — воскликнул он.  — Завидую. Вот что значит иметь нюх! Хотя, благодаря вам, мне удалось значительно приумножить и мое жалкое наследство.
        — В таком случае вам я обязан возможностью лицезреть это блистательное общество!  — Ричард обвел рукой зал.
        Улыбка лорда Уильяма стала еще шире. Он кивнул ливрейному слуге в голубом с золотом костюме, и оба собеседника взяли себе по бокалу виски.
        — Вы преувеличиваете мое влияние.  — Лорд Уильям кивнул Ричарду, поднимая бокал.  — Пусть вы и выскочка из колоний, в этом зале достаточно лордов и леди, которые вам кое-чем обязаны. Уже одно то, что половина этого шелка,  — он кивнул в сторону зала,  — выткана на ваших мануфактурах. О ювелирных украшениях с вашим клеймом говорить излишне.
        — Теперь ваш черед преувеличивать мои возможности,  — махнул рукой Ричард.
        Лорд Уильям глотнул из бокала и посмотрел на пеструю толпу.
        — Времена меняются, Ричард. Конечно, отпрыски благородных фамилий смотрят на нас, дельцов, свысока, тем более на американцев. Однако за их громкими титулами стоит порой не так много. Традиции — хорошая вещь, но дорогостоящая. Вряд ли кто из них упустит возможность породниться с богатой наследницей или состоятельным деловым человеком вроде вас…  — Он задиристо посмотрел на Ричарда.  — Или претендентка на титул миссис Ричард Картер уже имеется?
        Ричард покачал головой, задумчиво глядя в бокал.
        — Нет, еще нет.
        Сам того не зная, лорд Уильям задел его больное место. Ричард не испытывал недостатка в общении. Его ежедневник был заполнен приглашениями на званые вечера, скачки и прогулки верхом, концерты, спектакли и ужины в неформальной обстановке, однако он все чаще чувствовал себя одиноким. Все эти годы он занимался только своим делом — изучал рынки сырья и технологии его переработки, ловил возможности, завязывал контакты, заключал сделки и обнаружил во всем этом такую прыть, что даже депрессия 1873 года почти не затронула его предприятий.
        Но чего-то не хватало. Он все острее ощущал это, особенно по вечерам, когда сидел у камина в своем доме на площади Лафайет, с бокалом калифорнийского вина собственного производства и каким-нибудь хорошим романом или последним номером «Нью-Йорк таймс». Он все чаще проваливался в эту пустоту, и наслаждаясь оперой в красно-золотой ложе Академии музыки, и прогуливаясь верхом по бурым холмам своих обширных владений на Западном побережье. В юных леди из хороших фамилий, бросавших в его сторону застенчивые и одновременно призывные взгляды поверх раскрытых вееров, в почтенных матронах, подсовывающих ему дочерей, племянниц и внучек, не было недостатка по обе стороны Атлантики, однако ни одной из них так и не удалось растопить лед его сердца. В лучшем случае, все заканчивалось непродолжительным романом. Ричарду Картеру было мало красивого лица, стройной фигуры и добродетельного характера. Он искал спутницу жизни, способную лишить его рассудка, заставить кровь быстрее бежать по жилам, ошеломить, пленить — все одновременно.
        Ричард снова погрузился в созерцание играющей всеми красками суеты бала.
        — Вас заинтересовало что-то конкретное?
        Он замялся.
        — Там, у двери в оранжерею… Дама в красном.
        — Пустой номер, Ричард.
        — Но почему?
        Картер удивленно посмотрел на друга.
        — Видите ли, вы пропустили главную тему дня,  — покачал головой лорд Уильям.  — Юная леди — сенсация сегодняшнего бала: недавно ей удалось подцепить на удочку нашего вечного холостяка Невилла. И вот теперь джентльмены завидуют ему, а леди дружно ненавидят за это ее.
        — Невилл?  — Ричард Картер наморщил лоб.  — Ни о чем не говорит.
        — Ах да, вы же никогда не пьете с нами чай!  — вспомнил его собеседник.  — Вероятно, из патриотических соображений?
        Лорд Уильям намекал на знаменитое Бостонское чаепитие, со дня которого минуло без малого сто лет.
        В 1763 году, после подписания Парижского мирного договора, означавшего завершение Семилетней войны между Англией и Францией, королевская казна была пуста. Тогда, в 1765 году, парламент принял закон, облагающий товары, прибывающие из Англии в американские колонии, непомерно высоким налогом, что привело к бойкотированию торговли с метрополией. В конце концов парламент упразднил налог на все товары, кроме чая. Американцы были возмущены: ведь они платили налоги Британии, не имея даже своих представителей в парламенте! В результате дорогостоящему британскому чаю предпочли контрабандный голландский. Ост-Индская компания несла убытки и в конце концов вынудила парламент наделить ее монополией на торговлю чаем в американских колониях. Отныне импорт чая из любой другой страны объявлялся незаконным и карался крупным штрафом. В декабре 1773 года в бостонский порт прибыли первые после принятия закона корабли Ост-Индской компании, однако отгрузка так и не состоялась. Переодетые индейцами мужчины поднялись на борт и под аплодисменты собравшейся публики побросали ящики с чаем — в общей сложности на десять тысяч
фунтов!  — в море. Акцию назвали Бостонским чаепитием, и она стала началом борьбы американских колоний за независимость.
        Приятели заулыбались.
        — В том числе,  — кивнул Ричард.  — Хотя, по правде говоря, я всегда предпочитал иметь дело с более солидными предметами, нежели набитые сухой травой коробки.
        — Невилл на этой траве сделал себе состояние,  — заметил лорд Уильям.  — И если чай из Дарджилинга — шампанское среди чаев, то его плантации — «Моэт и Шандон» среди чайных компаний.

«Дарджилинг»,  — повторил про себя Картер. Это индийское название словно бы имело металлический привкус, который Ричарду немедленно захотелось нейтрализовать хорошим глотком из бокала.
        Лорд Уильям задумчиво почесал висок, на котором уже серебрилась ранняя седина.
        — Не мое дело, но все-таки… я не советовал бы вам становиться Невиллу поперек дороги,  — осторожно проговорил он.
        Ричард поднял густые брови.
        — Да? И что же такого опасного в этом человеке?
        Лорд Уильям глубоко вздохнул и, словно для храбрости, глотнул из бокала.
        — Все,  — ответил он наконец.  — Этот человек пьет, как последний забулдыга. Он в жизни не проигрывал в карты, и каждый, кто посмел бросить ему вызов, дорого поплатился за это. Никто не знает, откуда он взялся. Однажды он прибыл из Калькутты с кучей денег и лучшим чаем, который когда-либо продавали на Минсинг-лейн. Он бесстрастен и неуязвим, и, быть может, здесь нет ни одного джентльмена,  — лорд Уильям обвел рукой зал,  — не имеющего по его милости рогов, однако никому еще не удавалось поймать его с поличным.
        — Однако его принимают!  — удивился Ричард.
        Лорд Уильям кивнул.
        — И это самое странное. Похоже, он имеет какую-то власть над людьми, просто не оставляющую им выбора. Его как будто… боятся… Страшно, правда?
        Ричард улыбнулся.
        — Такое впечатление, будто в нашем обществе появился нечистый.
        Некоторое время лорд Уильям молча смотрел в толпу.
        — Многие думают, что так оно и есть,  — наконец вздохнул он.
        Картер весело рассмеялся.
        — Боже, как до сих пор суеверен Старый Свет!
        И повернулся, намереваясь куда-то идти.
        — Вы что-то задумали, Ричард?  — остановил его лорд Уильям.
        — Полагаю, вы не намерены знакомить меня с господином Невиллом. Придется сделать это самому.
        Лорд Уильям испуганно округлил глаза.
        — Вы с ума сошли!
        — Просто мне так хочется,  — пожал плечами Ричард.
        Он подмигнул приятелю и исчез в толпе лордов и леди, коротающих время в оживленных беседах на галерее.
        Больше всего на свете Хелене хотелось стать невидимой. Но это было невозможно: ее платье сияло даже на фоне переливающегося всеми цветами радуги бального зала.
        Алая юбка словно обтекала бедра и в то же время походила на цветочную чашечку, а стянутая талия казалась хрупкой, как стебелек. И без того яркий шелк отсвечивал золотым, и кожа Хелены будто светилась. Вырез в форме сердца приоткрывал собранную корсетом грудь; похожие на крылышки рукава оставляли плечи открытыми. Задрапированная спереди на манер греческой туники ткань ниспадала сзади мягкими складками.
        Распущенные волосы струились по спине, однако пряди с боков были собраны на затылке, где красовался букетик живых красных роз. Туалет дополняло тяжелое рубиновое колье, которое Ян надел ей на шею, прежде чем, ни слова не говоря, вывести из комнаты. Как вещь, аксессуар, игрушку.
        Хелена стиснула зубы. На память ей пришла сцена, имевшая место в комнате наверху за два часа до бала, и в лицо снова бросилась кровь.
        Маргарет и Джейн она сказала, что споткнулась и упала, однако по их глазам поняла, что они не поверили ни единому ее слову. Невилл принес из кухни лед, и через некоторое время лишь легкое покраснение да неестественный блеск в глазах напоминали о предшествовавшей балу ссоре.
        Трудно сказать, что в это время чувствовала Хелена. Ее руки, обтянутые красными перчатками до локтей, были потными от страха и в то же время холодными как лед. С тех пор, как она под руку с Невиллом переступила порог дома Честертонов, за ней неотрывно следили десятки и сотни глаз. Даже сейчас, стоя в углу, в стороне от суеты, Хелена чувствовала на себе их любопытные взгляды. Скольким джентльменам и леди она была сегодня представлена! Хелена с застывшей полуулыбкой пропускала мимо ушей их вежливые комплименты. Всех, кроме одной дамы, которую Ян назвал Ирен Фитцуильям. Она подплыла к ним вместе с другими леди, сияя бриллиантами, в надушенном розовом облаке с черными кружевами. Пококетничала с Невиллом и только потом смерила Хелену оценивающим взглядом.
        — Так вот какое сокровище вы от нас так долго скрывали! Ну, миссис Невилл, как вам наше блестящее лондонское общество?
        — Я…  — Хелена смутилась и, ища поддержки, подняла глаза на мужа. Однако тот смотрел куда-то в другой конец зала.  — Боюсь, я еще не так много видела…
        Хелена почувствовала, что покраснела, и растерялась еще больше.
        — В самом деле?  — Дама нетерпеливо захлопнула черный веер из страусовых перьев.  — Ян, негодник, вы нарочно так долго держали свою очаровательную жену вдали от Лондона? Где же это?..  — Дама вопросительно склонила к Хелене бледное лицо, окруженное темными волосами.
        — Ко… Корнуолл,  — запинаясь, ответила Хелена и опустила глаза.
        — Точно, Корнуолл,  — кивнула миссис Фитцуильям.  — Вы еще что-то рассказывали о живописной ферме, верно, Ян?
        Окружение дамы захихикало.
        Лицо Хелены стало пунцовым. Однако, прежде чем она успела ответить, Ирен Фитцуильям повернулась к Невиллу и легонько стукнула его по плечу сложенным веером.
        — Вы слышите? Играют наш вальс. Сегодня вы не можете мне отказать.  — Она подхватила его под руку и потащила на середину зала.  — Вы ведь позволите, миссис Невилл?  — через плечо бросила дама Хелене.  — После этого он ваш, на всю жизнь!
        Хелена видела, как в танце Ирен что-то шептала Невиллу, как он склонял ухо к ее губам, и потом она хохотала, запрокинув голову. Он уже успел сменить даму, а в глазах Хелены все еще стояли слезы пережитого унижения. И она прикусывала нижнюю губу, чтобы сдержать их.
        Внезапно Хелена почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Выпрямившись, она увидела джентльмена, наблюдавшего за ней из толпы пожилых гостей, не принимавших участия в танцах. Он возвышался над ними почти на целую голову. Его крепкая, широкоплечая фигура излучала силу и спокойствие. Он производил впечатление человека с богатым жизненным опытом и не чуждого физическому труду.
        Хелена знала, что ответить на его взгляд — верх неприличия, но иначе не могла. Он сделал чуть заметное движение, как будто намеревался уйти, но в результате направился прямо к ней, ловко маневрируя в смеющейся и болтающей толпе. Хелена обмерла. Правила приличия, насколько она их знала, категорически запрещали то, что, по-видимому, намеревался сделать этот господин. На балу незнакомые гости, тем более противоположного пола, должны быть представлены друг другу. Однако джентльмена это, похоже, заботило мало. Хелена быстро оглянулась, но сомкнувшаяся вокруг нее непроницаемая стена из шелка, бархата и органзы не оставляла никакой возможности бегства. В ожидании самого худшего Хелена сжалась, уставившись на носок туфельки, выглядывавший из-под подола ее платья.
        С отстраненным выражением лица джентльмен встал рядом с ней у стены, заложив руки за спину, и принялся подчеркнуто заинтересованно наблюдать за публикой в зале. Хелена украдкой рассматривала его со стороны. Угловатое, гладко выбритое лицо под зачесанными назад каштановыми волосами излучало решительность и мужество. Оно не отличалось благородной тонкостью черт: высокий широкий лоб, круглые щеки, массивный подбородок. Небольшое искривление на крупном носу могло свидетельствовать о давнишнем увечье. Вблизи он казался старше: глубокая морщина между бровями и две поднимающиеся от уголков рта вертикальные складки выдавали, что его возраст приближается к сорока.
        — Я-то думал, что один скучаю на сегодняшнем вечере,  — сказал он в пространство зала.
        Хелена, не поднимая глаз, покачала головой.
        — Нет.
        — Хотя мне странно видеть, что такая молодая леди не танцует…
        Хелена молчала. Она стыдилась признаться, что не умеет. Краем глаза она видела, что незнакомец наблюдает за ней.
        — За это надо выпить.
        Он кивнул лакею и взял с подноса два бокала шампанского.
        Прохладный напиток освежал язык и тепло разливался в желудке. Хелена почувствовала, что ее смущение уходит.
        Незнакомец испытующе посмотрел ей в глаза.
        — Лучше?
        Хелена кивнула, на ее лице мелькнула улыбка.
        — Позвольте представиться, Ричард Картер.  — Он протянул Хелене руку.
        Когда его губы коснулись шелка перчатки, по телу Хелены пробежала приятная теплая волна. Пронзительные глаза цвета темного янтаря как будто видели Хелену насквозь, но это наполняло ее душу странным покоем.
        — Хелена… Невилл.  — Не то чтобы Хелена не успела привыкнуть к своей новой фамилии, но мысль о человеке, давшем ей эту фамилию, как будто придавала звукам горький привкус.
        Ричард Картер печально посмотрел Хелене в глаза.
        — Прекрасная, солнечная Елена, похищенная Тезеем для царя Спарты Менелая, возлюбленная Париса и яблоко раздора в кровавой войне с Троей… Вот сколько вы уже успели натворить!
        — Ничего подобного,  — прошептала Хелена.
        От слов незнакомца на душе у нее стало невыразимо тоскливо. Словно вся ее жизнь, серая и однообразная, пронеслась вдруг перед глазами.
        — Ну… по крайней мере вам удалось раздразнить мое любопытство…  — смущенно развел руками Ричард.
        — Чем же это?  — Хелена выглядела изумленной.
        — Ну…  — Картер пригубил из бокала.  — Увидев вас, я сразу спросил себя: как получилось, что такая очаровательная молодая дама скучает в углу и что у нее за супруг, если оставил ее одну, вместо того чтобы наслаждаться каждой секундой ее общества.
        Легкая краска залила щеки Хелены, словно отсвет яркого платья.
        — Ну…  — в свою очередь замялась она и тут же, ощутив неизвестно откуда взявшийся прилив уверенности, выпалила: — Он, видите ли, обо мне волнуется меньше всего.
        — Но он должен!  — Ричард решительно и вместе с тем осторожно коснулся ее руки.  — Иначе зачем же он женился на вас? Деньги? Титул?
        Хелена усмехнулась.
        — Нет.  — Она покачала головой.
        — Тогда почему? Простите,  — нетерпеливым жестом оборвал сам себя незнакомец.  — Я не хотел показаться бестактным.
        — Вам не за что извиняться,  — возразила Хелена.  — Я… правда не знаю почему.
        — Ну а вы? Почему вы на это согласились?
        — Я…  — Хелена запнулась. Ей хотелось закричать, что Невилл ее заставил, что у нее не было выхода, что он мучил ее, но вместо этого она, испытывая невероятное облегчение оттого, что может хоть кому-то довериться, чуть слышно добавила: — Я была вынуждена.
        — Брак по договоренности — это непостижимо,  — пробормотал Ричард, скорее обращаясь к самому себе.  — Представьте, такое практикуется и в Америке, в известных кругах. Несмотря на все то значение, которое мы придаем свободе и уважению личности.
        — А вы…  — начала Хелена и запнулась, словно спохватившись, что затеяла разговор, который неприлично вести с совершенно незнакомым джентльменом.
        — Я?  — переспросил Ричард Картер, догадавшись, о чем она хочет его спросить.  — Что до меня, я — неисправимый романтик и до сих пор верю в любовь. А вы?
        Взгляд Хелены блуждал между гостями в то время, как мыслями она была далеко в прошлом. Хелена вспоминала любимые книги и длительные прогулки по берегу в компании Ахиллеса, свое одиночество и фантазии, в которых она представляла себя прекрасной принцессой, похищенной злодеем, и ждала рыцаря-освободителя. Но вместо него явился Ян и заключил ее в еще более крепкую темницу, теперь уже на всю жизнь.
        — Я — нет,  — коротко ответила она Ричарду Картеру.
        Он задумчиво встретил ее холодный взгляд. Странная молодая леди. Совсем юная, насколько мог судить Ричард, быть может, вполовину моложе его. И в то же время отмеченная печатью какого-то серьезного жизненного опыта. Она стояла перед ним, напуганная и смущенная, такая непохожая на юных дам высшего общества, которые, несмотря на добродетельное воспитание, прекрасно знали цену и своей внешности, и прочим достоинствам и старались продать все это с как можно большей выгодой для себя.
        Ричард и сам не смог бы сказать, что же именно отличало ее от них и почему его так очаровывала ее манера двигаться, поднимать брови, произносить слова. Он вспомнил, как однажды один из его агентов высыпал перед ним из сумки горсть только что вырубленных из скалы камешков. Ричард брал их в руки один за другим и пристально рассматривал. Он скорее предчувствовал, чем представлял, какому из них суждено украсить бальное платье, а какой, вставленный в золотую оправу, будет сиять на груди юной леди. Ричарду вдруг захотелось как можно больше узнать об этой леди: откуда она, что ей довелось пережить, о чем она мечтает, что чувствует и думает, однако у него не оставалось времени расспросить ее обо всем этом.
        — Я вижу, ты нашла, чем развлечься в мое отсутствие.
        Холодный голос Невилла заставил обоих вздрогнуть. Мужчины обменялись оценивающими взглядами. В воздухе повисла напряженная тишина.
        Наконец Ричард улыбнулся.
        — Я имел удовольствие беседовать с вашей женой. Не хотелось бы и впредь упускать такую возможность. Ричард Картер.  — Он поклонился, протягивая Яну руку.
        — Не думаю, что такая возможность вам представится еще.  — Невилл до боли сжал запястье Хелены.  — Завтра утром мы уезжаем,  — бросил он Картеру через плечо, увлекая супругу к выходу.
        Ричард смотрел ей вслед, пока она не исчезла в толпе. Внезапно лицо его просветлело, как будто в этот момент созрело решение, возникшее в его голове в тот момент, когда он впервые увидел эту женщину с галереи.
        — До встречи в Дарджилинге, прекрасная Елена,  — прошептал он, одним глотком осушая бокал.

7
        Легкий корабль стрелой рассекал средиземноморские волны. Темная зимняя вода за кормой пенилась, поднимаясь к самым перилам. В резком, холодном ветре, казалось, еще можно было уловить теплые струйки, как последний привет солнечного лета, которым так славилась эта земля. Хелена поплотнее закуталась в длинное пальто, теплое, несмотря на довольно тонкую ткань. «Коза из Кашмира» — так объяснил Мохан Тайид. Хелена прижала к ушам меховую оторочку капюшона и так глубоко вдохнула соленый воздух, что у нее закружилась голова.
        Джейсон мучился внизу морской болезнью. Несколько дней Хелена провела с ним, держа за голову и время от времени утирая ему лоб мокрым платком. Джейсона тошнило от качки, и тело его горело, хотя по временам мальчика прошибал холодный пот.
        День проходил за днем, но улучшений не наступало. Иногда Хелену сменяла Джейн, и тогда она ненадолго проваливалась в тяжелый сон, из которого ее снова вырывал голос Джейсона. Хелена уставала, однако именно это спасало ее от гложущей сердце тоски. Это путешествие вернуло ее к жизни, освободив из заключения в чужом холодном доме. И каждая минута все больше отдаляла ее от Англии, от прежней жизни, от Мардж.
        Мардж… По лицу Хелены, обжигая щеки, потекли слезы. Она вспомнила, как застыла посреди комнаты в ненавистном бальном платье, какие искры метал из глаз Невилл, когда по возвращении от Честертонов немедленно поднял прислугу и велел собираться. Они должны уехать сейчас же! Он ничего не объяснил Хелене и вел себя так, будто ее вообще не существовало. Однако Хелена чувствовала, что именно она виновата в этом спешном отъезде, больше похожем на бегство. Но что она сделала не так?
        Еще не рассвело, когда две повозки, груженные множеством чемоданов и коробок, тронулись к гавани. Стук копыт эхом отдавался в гулких переулках. Набережная была пустынна. В тяжелом предутреннем тумане едва просматривались силуэты кораблей. Лишь на одном из них кипела жизнь. Люди бегали вниз и вверх по лестницам, перекрикивались, отдавали друг другу приказы. Наконец машина запыхтела, выталкивая из высоких труб облака дыма, еще более плотного, чем лондонский туман, и корабль нетерпеливо завибрировал.
        Джейсон спал на руках у Мохана Тайида. Мардж коснулась влажной ладонью лица Хелены. «Господь благословит тебя, дитя»,  — едва успела прошептать захлебывающаяся слезами старушка, как вдруг холодная, будто стальная, рука потащила Хелену по трапу. А потом набережная стала удаляться, и темный силуэт Маргарет на фоне освещенных фонарями повозок все уменьшался, пока совсем не растворился в ночи.
        Мардж сопровождала Хелену всю жизнь, от самого рождения, так что в детстве девочка даже думала, что у нее две матери. Это благодаря Маргарет семья более-менее оправилась после смерти Целии. Вынужденная стирать в ледяной воде и считать каждый пенни, Мардж никогда не жаловалась, хотя в доме сэра Чедвика жила в несравнимо лучших условиях. Миля за милей увеличивалось расстояние между ними. Хелена не знала, суждено ли ей еще увидеть свою старую няньку. Она чувствовала себя маленькой и беспомощной, словно игрушка, отданная во власть бушующих за бортом волн.
        — Возьми.
        Хелена вздрогнула. Ян протягивал ей аккуратно сложенный платок. Тот самый, шелковый, с изящно вышитыми белым по белому его инициалами. Хелена помедлила, вспомнив их первую встречу на берегу, такую внезапную и оказавшуюся роковой. Но сейчас она была благодарна Яну за участие. Хелена подумала, что впервые не чувствует в его присутствии ни тревоги, ни страха. От Невилла веяло каким-то странным спокойствием, и это озадачило Хелену.
        — Джейсону не полегчало?
        Она утерла лицо и высморкалась, прежде чем кивнуть:
        — Он спит.
        — Хорошо,  — ответил Невилл.  — Пусть поправляется. Тебя это тоже касается.  — Она удивленно посмотрела на мужа.  — Ты чересчур похудела в последнее время.
        Она не знала, что ответить, и потупила глаза. Ян оперся на перила и закурил, прикрывая спичку ладонью.
        — Там Греция.  — Он коротко кивнул в направлении берега, узкой полоской едва просматривающегося вдали.
        Хелена сузила глаза, пытаясь лучше разглядеть терракотовые скалы.
        — Уже?  — тихо спросила она со сжавшимся от волнения желудком.
        Ян гордо, почти с нежностью погладил перила. Они были черные, как и внешняя металлическая обшивка, палуба и трубы. Снаружи в цветах корабля преобладал черный, в то время как изнутри стены и мебель в уютных каютах мерцали красноватыми оттенками дорогого дерева, а ковры и паласы имели яркий пурпурный, фиолетовый или оранжевый цвет.
        — «Калика» — самое быстрое судно из тех, что были построены за последние два года,  — сказал Ян.  — Ненавижу тратить время попусту.
        — «Калика»?
        — Обычно ее называют «Кали», что означает «черная». Супруга Шивы и ипостась великой богини Дурги, она олицетворяет разрушение и смерть. На юго-востоке Индии есть одна набережная, спускающиеся к Гангу ступени — гатс, из-за частых эпидемий холеры ее назвали кали гатс. Отсюда и происходит название Калькутта.
        Хелена не смогла унять дрожь и еще плотнее укуталась в пальто.
        — Может, не стоило давать кораблю такое ужасное название?
        — Индусы считают иначе,  — возразил Ян.  — В конце времен мир захлестнет большая волна разрушения, так говорят их священные тексты. Смерть и разрушение — неотъемлемые спутники жизни. Без них невозможно ее обновление. Отрицать смерть — значит отворачиваться от действительности. Ты должна с этим согласиться, ведь твоя судьба дважды менялась в результате чьей-нибудь смерти: первый раз, когда ты переехала в Корнуолл, и второй, когда за меня вышла.
        — Да,  — кивнула Хелена.  — Против своей воли.
        — Такова суть кармы. Ей бесполезно противостоять.
        Хелена вспомнила свое детство в Греции, и слезы снова обожгли ей лицо. Она представила себя маленькой смешливой девочкой, сбегающей по склону залитого солнцем холма. У его подножия притулился маленький домик, в стенах которого громко стрекочут сверчки, их держат здесь почти за домашних животных. Ее жизнь легка, беззаботна и полна любви. Ее мир залит солнцем. А потом уходит Целия, и все меняется. Череда следующих за ее смертью событий безрадостна и однообразна. Через три года после их отъезда остров пострадал от разрушительного землетрясения, обратившего в руины хорошо знакомые ей здания и улицы. И это бедствие стало лишним подтверждением необратимости жизни.
        — Поверь, я знаю, что значит потерять дом и семью,  — сказал Ян, будто угадав ее мысли.
        Хелена посмотрела на него удивленно.
        — Я родился и вырос в Гималаях, в затерянной среди гор долине, говорят, самой красивой на Земле. Мне исполнилось двенадцать, когда моя семья была вынуждена бежать оттуда. В конце концов это ее и погубило.
        — Я не знала…  — пробормотала Хелена, заливаясь краской.
        — Ты ведь ни о чем меня не спрашивала.
        Невилл швырнул окурок в волны и, оттолкнувшись от перил, внезапно исчез под палубой, оставив Хелену в смятении.
        Погода становилась теплее, по мере того как «Калика» продвигалась к югу. В конце концов Хелена сняла пальто и осталась в легком платье. Сшитые лучшими портными Сэвил Роу и одно другого краше, они хранились у Джейн в сундуке. В начале декабря достигли Египта. Оглушенная шумом и пораженная богатством красок Хелена с борта корабля наблюдала за суетой в гавани Порт-Саида. Больше всего на свете ей хотелось сойти на берег, но Ян поспешил отчалить, едва загрузившись самым необходимым, словно боялся хотя бы на час опоздать к назначенному времени. А потом «Калика» неторопливо вошла в Суэцкий канал, открытый всего семь лет назад, чудо инженерной мысли, почти вполовину сократившее путь до Индии.

«Калика» вошла в Красное море, вытянувшееся вдоль желтого, будто выцветшего на солнце берега, местами скалистого, местами песчаного, прежде чем выйти в Индийский океан. Его темно-синие просторы были погружены в вечную тишину, в которую будто вливались все окружающие звуки.
        Хелена загорала или нежилась в тени в шезлонге, играла с Джейсоном в догонялки или мяч — уже много разноцветных резиновых шаров перелетело через перила, чтобы безвозвратно исчезнуть в теплых океанских волнах.
        Это было веселое время, когда ее не тревожили мысли о том, зачем она на этом корабле и чем кончится их путешествие. С Яном они почти не разговаривали. Разве слабый запах табака из-за двери кабинета в самом конце нижней палубы выдавал его присутствие. Невилл появлялся на людях только к обеду и тут же быстро исчезал, едва покончив с едой. Что могло удерживать его весь день в четырех стенах, об этом Хелена старалась не думать. С нее было довольно того, что в отсутствие мужа легче дышалось.
        Между тем Мохан Тайид продолжал знакомить Хелену с Индией. Он же проверял тетрадки Джейсона, в которых тот усердно выполнял задания мадам Брюс.
        — На севере Индии высятся ледяные вершины Гималаев и вздымаются лесистые горы, перемежающиеся пышными зелеными долинами,  — рассказывал Мохан Тайид. Пламя свечей в массивных медных подсвечниках играло в его глазах и на полированной поверхности темной древесины, которой были обшиты стены каюты.  — На западе это пустыни и поросшие кустарником степи, переходящие в плодородные низины по берегам рек. А на юго-востоке — роскошные муссонные леса и рисовые поля. Это древняя земля, немыслимо богатая и в то же время крайне нищая. Ее история простирается на три тысячи лет до Рождества Христова. Индия пережила множество нашествий, не раз ее народы оказывались под властью завоевателей. Но от этого она каждый раз обогащалась новыми языками и религиями. Трудно сказать, сколько их сегодня в Индии. Моголы дали ей ислам. Я же могу рассказать только о той ее части, откуда я родом и которую знаю.
        Каждый индус от рождения принадлежит к одной из четырех каст, или варн. Верхнюю ступеньку этой лестницы занимают брахманы, или священники. За ними идут кштарии, правители и воины, которые должны защищать страну. Вот это,  — Мохан показал на сплетенную из трех золотых шнуров перевязь, перекинутую через его левое плечо к правому бедру,  — отличительный знак двух высших каст. Под ними стоят вайшьи — крестьяне и торговцы. А еще ниже — шудры, слуги. Вне этой системы — хариджаны, или парии, неприкасаемые, иметь дело с которыми — значит оскверниться, потому что законы нашей веры писаны не для них. Принадлежать к какой-либо варне — судьба, но вместе с тем и миссия, возложенная на человека в этой жизни.
        Я мало что могу рассказать о брахманах или вайшьях, я буду говорить за себя. Итак, я родился кштарием, в семье раджпутов. Раджпуты значит «сыновья князей и воинов». У нас говорят, что раджпут поклоняется мечу, коню и солнцу и охотнее слушает военные песни, чем священные гимны брахманов. Мы ставим честь выше собственной жизни и благополучия наших семей. Нарушающий обычаи предков заслуживает того, чтобы гореть в аду. Карма предписывает кштариям участие в войнах. Наши предки были героями, таково наше наследие и наша дхарма.
        — Дхарма?  — Хелена выглядела растерянной.
        Мохан Тайид рассмеялся.
        — Дхарма — закон вселенной и основа всех вещей. Его выражением является космический порядок. Но для человека это, прежде всего, моральный закон, который велит следовать своей карме. Карма определяет судьбу каждого из нас, и сама, в свою очередь, определяется нашими действиями в этой жизни и в предыдущих. Восстающий против своей кармы проживает за жизнью жизнь, снова и снова рождаясь в колесе сансары. Принимающий же карму, напротив, ступает на тропу брахманов, на которой в конце концов достигает освобождения, или мокши. Само осознание своей кармы есть важнейшее условие освобождения. «Будь ты худший из грешников,  — сказано в Ведах,  — это знание, как плот, пронесет тебя сквозь поток жизни. Огонь мудрости и карму обращает в пепел».
        У Хелены кружилась голова и пылали щеки. Все в ней восставало против только что услышанного и против судьбы, которая привела ее сюда. До сих пор столь успешно оттесняемая мысль о предопределенности, так часто сквозившая в речах Мохана, была неприятна Хелене, равно как и выпавший на ее долю жребий. Но чем больше хотела Хелена вернуться к своей прежней жизни, тем яснее осознавала она бесполезность бунта.
        Хелена вскочила со стула и принялась бесцельно метаться по комнате, пока не остановилась перед бронзовой статуей, которая с первого взгляда ужаснула и одновременно очаровала ее. Это было изображение танцующей восьмирукой богини с выпученными глазами, высунутым языком и ожерельем из человеческих черепов на шее. В дрожащем свете свечей она казалась живой и производила жуткое впечатление. Тем не менее Хелена не могла оторвать от нее глаз.
        — Кали — черная богиня,  — услышала Хелена голос Мохана.
        — Та, что дала название этому судну,  — шепотом продолжила Хелена.  — Богиня смерти и разрушения.
        — Для многих — еще и мести,  — добавил индус.  — Она воюет на стороне Шивы и украшает себя черепами его врагов. Но она же — богиня возрождения, потому что побеждает демонов и возвращает в круг жизни совращенных ими людей.
        Хелена повернулась к Мохану.
        — Но разве месть не бунт против кармы?  — спросила она.
        — Нет, если карма состоит в мести,  — отвечал Мохан.  — Ведь только таким образом и может быть восстановлена дхарма. В «Бхагаватгите» — «Песне благословенного», важнейшем из наших священных текстов, принц Арджуна сомневается накануне великой битвы, однако Кришна, который участвует в ней под видом его возницы, в длинной беседе с Арджуной убеждает того сражаться. Не во имя славы или чести, но только потому, что так велит карма.
        Мохан подошел к Хелене и, тронув ее за руку, показал в противоположный угол комнаты, где, скрытая в тени, но окруженная горящими свечами, стояла другая статуя, танцующего четырехрукого мужчины.
        — Это Шива, супруг Кали — мужское начало мира,  — пояснил он.  — А Кали — черная сторона Шакти, женского начала. Шива означает «добрый», «милосердный», но, помимо прочего, это бог разрушения и освобождения. Он часто изображается в танце, топчущим ногами творение.
        Хелена посмотрела на Мохана с недоумением.
        — Какой же он после этого милосердный?
        — Разрушая старое, он дает возможность появиться новому, и оно возникает силой создателя Брахмы. Шива — бог противоположностей, одновременно олицетворяющий аскетизм и плодородие, однако благодаря его противоречивости вращается колесо жизни. Без него — вечный покой, смерть.
        — И вы поклоняетесь этому богу?
        Хелену почему-то неприятно удивил ответ Мохана.
        — Нет,  — покачал головой индус.  — Мой ишта, то есть мое божество — Вишну, так мне предписывает карма. Вишну — хранитель и защитник дхармы. Каждый раз, когда мировой порядок нарушается, он приходит на помощь. Тогда он принимает человеческое обличье, чтобы вывести людей на новую дорогу. Восьмой раз он воплощался в Кришну — героя многих легенд и сказаний. И в одной из них Кришна носит имя Мохан.  — Тут он многозначительно рассмеялся.  — Так замыкается круг: в честь него я был назван и ему должен посвятить жизнь.
        — Хотела бы я знать, в чем моя карма,  — пробормотала Хелена, словно не расслышав последних слов Мохана.
        — Ваша карма в том, что вы здесь,  — ответил он.  — Это было неизбежно, и в этом есть смысл.
        — Но какой?  — вырвалось у Хелены, которая снова почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.  — Мне все это кажется бессмысленным.
        Мохан посмотрел на нее с сочувствием.
        — Вы боролись, как львица, и все оказалось напрасно,  — ответил он.  — Но я знаю, у вас есть причины находиться здесь. Нет ни единой жизни, ни единого существования, лишенного смысла. И кто это понимает, не тратит понапрасну слез. Поэтому мудрец не ведает скорби, как сказано в наших священных текстах.
        — Но неужели вы никогда не восставали?
        Мохан Тайид тихо, по-доброму рассмеялся.
        — О да, еще как! Но что проку? Карма есть карма, и противостояние ей означает лишь страдания, в этой жизни и в последующих.
        Хелена боролась с собой. Ей не хотелось сдаваться так просто, ее самолюбие было уязвлено. И в то же время она чувствовала свое поражение. Ведь, как ни старалась, она ничего не смогла изменить. И теперь, будучи замужем за чужим ей человеком, которого она плохо знала, направлялась в неведомую страну, которая должна была стать ее вторым домом, быть может, на всю оставшуюся жизнь.
        Словно угадав ее мысли, Мохан нежно взял Хелену за руку.
        — Но вы не одна. Я всегда с вами, что бы ни случилось.
        Хелена проглотила слезы и повернулась к Мохану. Увидев, каким участием светятся его глаза, она как будто успокоилась и наконец кивнула.
        От Мохана Тайида Хелена научилась не только изъясняться на хиндустани[3 - Хиндустани — один из самых распространенных языков Северной Индии, служащий для межэтнического общения.]. Он познакомил ее с многочисленными божествами индийского пантеона, их характерами и символикой, вошедшей в обычаи и быт местных народов, в их костюмы и ритуалы и богатый религиозными праздниками тринадцатимесячный лунный календарь. Мохан Тайид рассказывал Хелене историю этой страны и каждого ее региона в отдельности: о борьбе моголов и махараджи, о завоевании побережья французами и португальцами в семнадцатом столетии и, наконец, о вторжении британцев, которые, начав с Бенгалии, постепенно подчинили себе почти весь полуостров.
        Порой вечерами Хелена и Джейсон с разинутыми ртами внимали рассказам Мохана о Раме и его прекрасной супруге, о Раване, князе демонов, похитившем Ситу, и освободившей ее божественной обезьяне Ханумане. О победе древнего героя Индры над великаном Вритрой, который хотел ввергнуть мир в пучину хаоса и беззакония; о хитрости божественного слона Ганеши, который, будучи тучным и малоподвижным, вступил в состязание со своим проворным братом Скандой — кто быстрее обежит вокруг всего мира. И пока братец погонял ездового павлина, Ганеша покружил вокруг своих родителей Шивы и Парвати и объявил себя победителем. И не без оснований: ведь Шива и Парвати и есть вся вселенная.
        Потом Мохан поведал истории о самих Шиве и Парвати, о Кришне и воине Арджуне. Хелене, которую мало наставляли в христианской вере, эти истории казались хорошо знакомыми. Еще бы, ведь они напоминали ей греческие мифы, которые когда-то теплыми летними вечерами, под неумолчный стрекот цикад, в домике с пропахшими тимьяном и олеандром стенами рассказывал отец. Поэтому истории Мохана действовали на Хелену успокаивающе.
        Хотя стояла середина декабря, ночи были на удивление теплыми. Мохан Тайид и Хелена сидели в дальнем углу палубы, где не чувствовался резкий встречный ветер. «Калика» бесшумно рассекала черную, как чернила, воду. Лишь шелест пены за кормой выдавал, как стремительно неслась она к своей цели. Над палубой раскачивались тусклые стеклянные фонари, а за бортом расстилалась безбрежная ночь, и до звезд на черном небе, казалось, было рукой подать.
        Хелена сделала глоток. От напитка исходил сладковатый, с ноткой спелых фруктов аромат, подчеркнутый апельсиновой долькой на дне тонкой фарфоровой чашки. В тусклом свете фонарей все вокруг казалось подернутым серебристо-золотой дымкой, однако Хелена знала, что цвет чая — медный, а не мутно-коричневый, как у жидкости, которую они пили в Корнуолле.
        — Вам нравится?
        Хелена кивнула:
        — Восхитительно.
        — Это чай второго урожая,  — пояснил Мохан.  — Его собирают между июнем и августом — время жаркого солнца и летних муссонов.  — Он посмотрел на Хелену и добавил: — Этот сорт из Шикхары.

«Шикхара»,  — повторила про себя Хелена. Что-то загадочное слышалось не то в самом этом слове, не то в том, как Мохан его произносил.
        — Плантация господина Невилла к северо-востоку от Дарджилинга,  — пояснил индус.
        — Что означает шикхара?  — спросила Хелена.
        Она знала, что в хиндустани, как и в санскрите — древнейшем языке священных индуистских текстов, слова часто имеют глубинный, внутренний смысл и несут в себе скрытую символику.
        — Трудно перевести однозначно,  — ответил Мохан и задумался.  — На хиндустани шикар означает охота, шикари — охотник. В Гималаях встречаются храмы, по форме напоминающие горные вершины, их называют шикхара — охотничьи храмы. То есть шикхар — это и охота, и горы, и архитектурный стиль.

«Храм — кому? Охота — на кого?» — пронеслось в голове Хелены.
        — И как там?  — вместо этого спросила она вслух.
        — Ах!  — Лицо индуса расплылось в улыбке, и в темноте блеснули ослепительно-белые зубы.  — Если рай на Земле возможен, то он в Шикхаре. К северу от нее высятся покрытые снегом хребты Гималаев, а под ними расстилаются поросшие лесом холмы, перемежающиеся с плантациями чая. Чистый, прохладный воздух пахнет зеленью и тропическими цветами. И все это погружено в вечную, ничем не нарушаемую тишину, словно сам Бог, к которому мы, индусы, так близки в Гималаях, благословил ею Шикхару. Сам дом выстроен в характерном для Гималаев архитектурном стиле. Дорогое дерево, ковры, произведения прикладного искусства — вы же знаете вкус Яна.
        — Да,  — кивнула Хелена.
        Ей вдруг захотелось немедленно оказаться в этом месте, интерес к которому пробудили в ней одни звуки его названия. Однако в следующую секунду Хелена подумала о другом, и гложущее чувство вины, исподволь крепнущее в ней последние дни, захлестнуло ее целиком. До сих пор она только и делала, что ела, спала, нежилась на солнце да читала, и первое время воспринимала окружавшую ее роскошь как нечто само собой разумеющееся. Лишь постепенно до ее сознания дошло, сколько человек в общей сложности обеспечивают ей такую жизнь, даже не считая тех, кто, не разгибая спины, трудится в котельной, кухне, кладовых и что там еще есть под нижней палубой. И роскошная отделка из дорогой древесины, шелка и бархата, от которой исходил нежный запах сандала и розового дерева, и постельное белье с кружевами, и платья из легкого муслина, которые она надевала каждый вечер, и дорогие блюда: утром — сытный завтрак, на обед — сливочный суп, рыба на пару и мясные паштеты, курица, овощи, жареная баранина, сыр, фрукты, мороженое, пироги и десерт, сэндвичи с огурцами и птифур к чаю, Хелена имела слабое представление о том, во
сколько все это обходится, но догадывалась, что в сравнении с ее прежними доходами это фантастически большая сумма.
        — У него, наверное, много денег?
        Мохан кивнул.
        — Но и у вас тоже. Потому что все, что принадлежит ему, теперь и ваше.
        Хелена испуганно округлила глаза и затрясла головой:
        — Нет, мне ничего этого не нужно.
        Мохан Тайид рассмеялся.
        — Тем не менее это так и по закону, и в понимании Яна Невилла. Он положит к вашим ногам все, что ни пожелаете. Он уже делает это.
        Хелена почувствовала себя несчастной, сама не зная отчего.
        — Но почему я?
        Вопрос, крутившийся у нее в голове уже не первую неделю, прозвучал сердито и жалко.
        Некоторое время Мохан молчал.
        — Я не знаю,  — сказал он наконец.  — Я только могу предположить, что он должен был получить вас любой ценой, не принимая в расчет последствий. Вероятно, он и сам еще понятия не имеет зачем.
        Шикари — охотник… Тут Хелена вспомнила свой первый вечер в Лондоне, близость Невилла и исходящий от него жар, в котором она, казалось, была готова растаять, и кровь бросилась ей в лицо. Оставалось надеяться, что в полумраке Мохан ничего этого не заметил.
        — Не думайте о нем плохо,  — тут же с настойчивостью добавил индус, хотя и понизив голос почти до шепота. Очевидно, он все-таки истолковал ее молчание по-своему.  — Все, что он делает, не со зла. Он родился под знаком Водолея, но в нем много от Скорпиона: если его обидят, он жалит, как скорпион. А потом возвращается и наносит смертельный удар. И никогда ничего не забывает.
        Внезапно Хелену прошиб холодный пот. Она подумала о том, что в тот вечер накануне бала сказала Яну что-то очень обидное для него, и это его глубоко ранило. Сейчас она уже не помнила, что это было, но жизнь рядом с таким человеком представлялась ей все более невыносимой, тем более что никакого смысла в их союзе она не видела. Хелена могла лишь строить предположения и очень боялась ошибиться.
        Внезапно громкий смех вывел ее из размышлений. Громко топая по палубе, к ней бежал Джейсон.
        — Нела! Нела!  — закричал он уже издали, а подбежав, бросился ей на шею.  — Представляешь? Я был в котельной и в холодильной камере! Я видел машины вблизи! Там рабочие от сажи все черные, и Ян показал мне, как под давлением пара движутся поршни, которые толкают корабль вперед!
        Несколько секунд Хелена смотрела на него с недоумением. «Семья…» — вдруг пронеслось у нее в голове. И то, что все эти годы было лишь смутным предчувствием, внезапно прояснилось со всей очевидностью: для Джейсона она скорее мать, чем старшая сестра; Хелена заняла место Целии уже в тот зимний день, когда увидела мать на смертном ложе, с холодным, восковым лицом, а рядом — крошечного младенца в колыбели.
        Потом появился Ян, и Хелена сразу поняла, что сейчас он чувствует то же, что и она. Хелена вспомнила, что он тоже рано потерял семью, и на мгновение Ян показался ей одиноким и ранимым. Он остановился в нерешительности, словно раздумывал, стоит ли ему подходить к жене, а потом снова исчез под палубой. Хелена прижала Джейсона к себе, а тот, дрожа от радостного возбуждения, делился с ней своими планами на будущее.
        — Я обязательно стану инженером и построю самый быстрый и большой в мире корабль. Ян говорит, что для этого я должен хорошо учиться, особенно по арифметике и геометрии.
        — Пойдем, молодой человек, пришло время уроков,  — раздался голос Мохана Тайида.
        Джейсон запротестовал, несколько нерешительно, но оттого не менее громко:
        — Только если расскажешь мне историю.
        — Обещаю,  — кивнул Мохан.
        Джейсон покрутился на руках сестры и напоследок обнял ее так крепко, что она чуть не задохнулась.
        — Я тоже люблю Яна,  — шепнул он ей на ухо.  — Я рад, что ты за него вышла.
        А потом вскочил и, схватив Мохана за руку, потащил его со стула.
        — Я хочу историю, где Кришна и эти… не помню, как их зовут, но…
        Голоса Джейсона и Мохана уже смолкли под палубой, а Хелена все еще сидела, уставясь в темноту. По крайней мере Джейсон счастлив… Она облегченно вздохнула.
        — Вот.  — Хелена вздрогнула, услышав за спиной голос Невилла, и в следующий момент ей на плечи легло что-то теплое.
        Это была шаль, сквозь которую она чувствовала его пальцы, до того горячие, что, казалось, на коже останутся следы ожога. А когда Ян наконец убрал руки, по спине Хелены пробежал холодок.
        — Спасибо.  — Она неуверенными движениями расправила тонкую шерстяную ткань.  — Какая мягкая…
        Ян опустился на соседний стул. Услужливый стюард тут же налил ему бокал вина и протянул такой же Хелене. Дождавшись ее кивка, стюард скрылся в темноте. А Ян, устроившись, закурил очередную сигарету.
        — Это так называемая пашмина — лучший сорт кашемира. Раньше их называли «шали кольца», потому что пашминовую шаль можно пропустить через кольцо. Я хотел преподнести ее позже, но подумал, что сегодня вечером она будет тебе кстати.
        — Спасибо,  — повторила Хелена.
        Ей было стыдно принимать от Невилла такой дорогой подарок, и в то же время она радовалась ему как знаку внимания.
        Повисла тишина, которую тут же заполнили шум волн за бортом и стук машин. В конце концов Хелена почувствовала себя неуютно и скосила глаза на Яна. Тот сидел, откинувшись на спинку стула и заложив ногу на ногу. Легкий бриз теребил кончики воротника его рубахи, казавшейся в полумраке ослепительно-белой, трепал темные волосы. Хелена призналась себе, что Ян хорош собой, и она, пожалуй, пообщалась бы с ним и в более интимной обстановке.
        — Мы так редко видимся,  — сказала она, чтобы нарушить ставшее невыносимым молчание, и залилась краской.
        — Я должен работать.
        Некоторые из масляных фонарей уже погасли, отчего на палубе стало еще темнее. Хелену это беспокоило, и в то же время ей нравилось быть с Яном наедине.
        — Возможно, я скажу глупость, но я не знала, что у владельца чайной плантации так много бумажной работы.
        — Это не глупость, а вполне законное замечание.  — Он глубоко затянулся.  — Нет, у меня есть и другие дела: планы, проекты… В Порт-Саиде я получил несколько писем и телеграмм, на которые должен ответить.
        Ян замолчал, и Хелене показалось, что он сказал не все, что хотел.
        — Мохан рассказал мне о…  — Что-то помешало ей выговорить название чайной плантации, словно это было святотатство.  — О твоем доме в горах. Мне так не терпится попасть туда.
        — О доме…  — повторил Ян, следя глазами за извивающейся струйкой дыма.  — У меня нет дома. Есть места, где я задерживаюсь более-менее длительное время. Шикхара — одно из них.
        Хелена быстро встала, чувствуя, как по спине снова пробежал холодок.
        — Мне холодно, я хочу в постель.
        Лишь только она произнесла эту фразу, щеки ее загорелись. Хелена вдруг поняла, что ее слова могут быть истолкованы Яном как приглашение последовать за ней в каюту. Однако Невилл сидел неподвижно, не то не уловив в ее фразе никакого намека, не то просто не расслышав ее за своими мыслями. В этот момент от Яна веяло таким одиночеством и тоской, что Хелена протянула руку, чтобы коснуться его плеча, однако замерла в нерешительности. Невилл взял ее ладонь. Его рукопожатие было теплым и крепким.
        — Спокойной ночи, Хелена,  — прошептал он.
        — Спокойной ночи, Ян.
        Он остался сидеть на палубе, а она пошла вниз. Джейсон уже спал в своей каюте, но Хелена так легко проскользнула по коридору, что не могла ему помешать.

8
        Семь островов вокруг глубоко вдающегося в Аравийское море полуострова, поросших пальмовыми лесами, покрытых малярийными болотами и постоянно затопляемых наводнениями — вот что такое была Бом Баия — «хорошая гавань», португальская колония начала шестнадцатого столетия. Это безлюдное, за исключением нескольких рыбацких деревень, место, благодаря своим удобным бухтам, стало для европейцев воротами в Индию. В 1662 году, после свадьбы принцессы Екатерины Браганса и Карла II, острова в качестве приданого невесты перешли к Англии. Ост-Индская компания арендовала их за символическую сумму — десять фунтов в год. Исказив португальское название, англичане стали называть это место Бомбеем.
        Постепенно болота осушили, на острова хлынули люди, и вокруг стен древней португальской крепости стал расти город. Как центр торговли между Востоком и Западом, он обещал поселенцам работу и деньги, поэтому сюда стали стекаться представители самых разных религий и национальностей: гуджаратцы с севера и мератхи, бывшие до англичан хозяевами западного побережья; джайны — члены аскетической секты из Раджастана и парсы, бежавшие от преследований в Персии; евреи, армяне, сикхи, китайцы, наконец, индуисты и мусульмане со всех концов страны.
        Бомбей рос за широким фронтом плавучих доков, лабиринтом амбаров, контор и бедняцких лачуг. Частые пожары оставляли шрамы на стенах его домов, вынуждали к спешной застройке. Уродливый, неуютный, нелюбимый, ставший столицей «компании Джона» — так называли в народе Ост-Индскую компанию, он сказочно обогатился на торговле хлопком. Особенно во время войны между американским Югом и Севером, когда поставки из Нового Света прекратились. В пригородах с прохладным климатом стали расти дворцы богачей, шпили англиканских церквей гордо пронзали тропическое небо, центр заполонили пряничные фасады викторианских особняков.
        Джейн щелкнула замком и вздохнула. Двое тощих темнокожих юношей тотчас подняли сундук на плечи и унесли прочь. Служанка повернулась к Хелене.
        — Что-нибудь еще, мадам?
        — Нет, Джейн, спасибо.
        Молодая горничная, чуть постарше самой Хелены, строго посмотрела на хозяйку.
        — Вам надо на палубу, мадам. Мистер Невилл наверняка уже ждет вас.
        Хелена взяла себя в руки, в конце концов, деваться ей действительно некуда.
        — Вы правы, пойдемте.
        — В таком случае я с вами прощаюсь и желаю всего наилучшего.  — Джейн присела в книксене.
        — Вы… не идете?
        Хелена посмотрела на нее с удивлением.
        Джейн рассмеялась.
        — О нет, мадам! Никакая сила не заставит меня сойти на этот берег. Мистер Невилл хорошо заплатил мне за это путешествие, но мое место остается там, на Гросвенор-сквер. Обратный билет уже заказан. Остается навести здесь порядок…  — Она оглядела безупречно чистое помещение.  — А потом я отдыхаю целых три недели. В Лондоне снова будет много работы. Дом должен содержаться в идеальной чистоте, в конце концов, мы не знаем, когда ждать господина Невилла. Но вам не о чем волноваться,  — улыбнулась она хозяйке.  — Мистер Невилл, конечно, подготовил для вас все в лучшем виде. Он никогда ничего не оставляет на волю случая.
        — Не сомневаюсь,  — пробормотала Хелена.
        То, что Ян содержит прислугу в огромном лондонском доме и может вернуться туда в любое время, будто со званого ужина, давало некоторое, хотя и слабое представление о размерах его состояния. Там, на столе, конечно же, его каждый день ждут свежие цветы.
        Хелена выдавила из себя улыбку.
        — В таком случае, Джейн, я благодарю вас за все и желаю всего хорошего.
        Только вот почему она должна снова и снова расставаться с теми, к кому привыкла?
        Яркий солнечный свет, отражаясь от камней мощеной набережной, после полумрака каюты резал глаза. Не меньше неудобств доставляло многолюдство. Слева и справа от «Калики» тут же выстроились рядами катера, пароходы и легкие парусные суденышки — пережиток уже ушедшей эпохи мореплавания. Раздавались команды, пыхтели машины, кули[4 - Кули (хинд.)  — чернорабочий, здесь: грузчик.] бегали с тележками, нагруженными ящиками и тюками. Кого здесь только не было! Китайцы с длинными косичками и евреи в круглых черных шапочках, из-под которых свисали пейсы, тюрбаны всех мыслимых расцветок, лица — от слоновой кости до эбенового дерева, красные, синие и черные мундиры. Люди болтали, хохотали, торговались, английская речь мешалась с испанской и французской, прерываясь странными для европейского уха напевными руладами хиндустани. По сравнению с Бомбеем Порт-Саид казался уютным сонным гнездышком.
        У трапа их уже ждала повозка, запряженная парой вороных лошадей. На козлах сидел индус в белой ливрее. Ян открыл дверцу и остановился, поджидая Хелену. Джейсон уже прыгал на обитых светлой кожей сиденьях, кричал и махал сестре рукой, и Мохан Тайид напрасно призывал его к порядку. Хелена глубоко вздохнула и поспешила вниз по трапу.
        — Извини!  — закричала она Яну уже издали.
        — Нет причин извиняться.  — Невилл помог жене подняться по ступенькам, после чего сел сам и закрыл дверцу.  — До вокзала всего несколько кварталов, но пешком здесь лучше не ходить. Вещи я уже отправил.  — Ян постучал в стенку, и повозка легко покатилась по мостовой.
        — А мы не опоздаем на поезд?  — заволновалась Хелена.
        Ян рассмеялся, запрокинув голову.
        — Надеюсь на это! Но не беспокойся: поезд тронется не раньше, чем мы войдем в вагон. В конце концов, он принадлежит мне.
        — У тебя есть поезд?!  — Хелена в ужасе округлила глаза.
        Ян весело покачал головой, не отрывая взгляда от уличной толпы по обе стороны повозки.
        — По крайней мере вагон. Локомотив, истопника и машиниста можно получить… скажем так, за разумную плату. За деньги можно купить все, думаю, в этом ты уже убедилась.  — Тут на лицо Яна словно набежала тень, и он добавил, понизив голос: — Ну, или почти все.
        На мгновение его глаза просветлели и стали почти серыми, а потом к ним снова вернулся привычный черный цвет.
        Хелена смущенно молчала, глядя на свои руки, а потом посмотрела в сторону набережной. Черная «Калика» выделялась в пестрой толчее судов, охряных, белых, серых, цвета сурика. И тут Хелена впервые заметила то, что ускользнуло от ее внимания и в памятный день отплытия — казалось, с тех пор прошла целая вечность,  — и во время путешествия: нос их корабля украшала разукрашенная фигурка ощетинившейся кобры с высунутым языком и острыми белыми зубами.
        Повозка продвигалась по городским улицам со скоростью пешехода. Рикши, кули, люди, лошади постоянно становились на дороге, преграждая путь. Тощие дети бежали рядом, протягивая в окно грязные ручонки, дергали Хелену за рукав платья цвета яичной скорлупы.
        — Мемсахиб, мемсахиб, рупии, рупии!
        Хелена испуганно-умоляюще посмотрела на Яна, но тот озабоченно покачал головой и, высунувшись в окно, отпугнул маленьких попрошаек громкими проклятиями на хиндустани.
        — Дьяо! Дьелдии! Спущу шкуру!  — кричал Мохан Тайид.
        Он ударил палкой по руке, тянувшейся из дальнего от него окна повозки, и Джейсон испуганно прижался к сестре.
        — Но почему?  — Глаза Хелены метали злобные искры.  — У тебя ведь как будто достаточно денег!
        — Потому что,  — твердо возразил Невилль.  — Иначе не успеешь глазом моргнуть — побежит слух, что по городу разъезжает щедрый сахиб. И в один прекрасный день нас окружит толпа, которую не отгонишь. И они уже не остановятся перед тем, чтобы, проломив сахибу череп, обратить в деньги все, что есть в этой карете. Поверь,  — встретив недоверчивый взгляд Хелены, Ян заговорил мягче,  — существуют другие способы помочь этим людям, не унижая их.
        — Какие?  — Вопрос Хелены прозвучал резковато.
        — Предложить хорошие деньги, которые заставят их работать. И по этому пути уже пошли многие.
        Только тут Хелена заметила, что Невилл держит ее руку, поглаживая ладонь большим пальцем. Хелена захотела ее убрать, но помедлила: ее успокаивали эти прикосновения, от которых по телу пробегала легкая дрожь.
        Когда Ян поднял на нее глаза, она неожиданно для себя улыбнулась.
        — Тебе идет сердитое выражение,  — заметил Невилл.
        Хелена вспыхнула и, быстро отдернув руку, положила ее на колени и накрыла другой, однако ладонь еще долго оставалась горячей. Гордо выпятив подбородок, Хелена смотрела на улицу. Краем глаза она замечала, что Ян разглядывает ее с веселой и слегка насмешливой улыбкой.
        То, что Хелена увидела в окне, произвело на нее неизгладимое впечатление. Вдоль дороги сидели торговцы, разложив перед собой товар. Сверкали на солнце золотые и серебряные украшения; кучками лежали приправы всех мыслимых расцветок — оранжевые, желтые, оливковые и самых разных оттенков красного и коричневого; сияли и переливались набивные и вышитые полотна, розовые и бирюзовые, ультрамариновые, фиолетовые и зеленые, перекликаясь с яркими одеждами проходящих по улице женщин.
        — Это называется сари,  — пояснил Мохан Тайид.  — Длинная полоска ткани, которая по определенным правилам заматывается вокруг тела и в конце концов покрывает голову.
        У стен грязных лачуг сидели нищие калеки в лохмотьях, по улицам, равнодушно жуя губами, бродили тощие коровы. И люди, везде люди, шумные, потные, напирающие, с круглыми и вытянутыми лицами, лучащимися жизнью и отмеченными печатью смерти, белые и почти чернокожие, с черными или каштановыми волосами, озадаченные и апатичные, мужчины, женщины, старики, дети…
        Вокзал, как и в любом английском городе, представлял собой каменное здание со стеклянной крышей. Народ толпился и здесь, но трое индусов в алых тюрбанах и ослепительно-белых мундирах уже ждали повозку Невилла, чтобы проводить прибывших в ней пассажиров на платформу, точнее, на тот путь, выход к которому был с обеих сторон обозначен красными лентами. Их вагон находился сразу за исходящим паром локомотивом. Вагон был около десяти метров длиной, со стенами, выложенными темным лакированным деревом, и большими окнами, сквозь которые виднелся узкий коридор с дверцами в разные отделения.
        Один из индусов хотел подсадить Хелену в вагон, но внезапный пронзительный крик удержал ее на нижней ступеньке.
        — Хузур! Хузур!
        Откуда ни возьмись, возле вагона появился маленький, верткий человек, размахивающий конвертом. Он с поклоном отдал письмо Невиллу и так быстро затараторил на хиндустани, что Хелена не смогла разобрать ни слова. Ян наморщил лоб и вскрыл конверт, в то время как курьер, тяжело дыша, замер в ожидании реакции своего господина.
        — Плохие новости?
        — Нет.  — Пробежав глазами листок, Ян будто растерялся на какую-то долю секунды, но потом взял себя в руки и скомкал послание в кулаке.  — Тем не менее я должен ехать.  — Интонации голоса и движения выдавали плохо сдерживаемый гнев.  — Отправляйтесь, я вас догоню.
        — Но…
        Протест замер на губах у Хелены. Невилл уже шагал прочь, сопровождаемый юрким посыльным. Хелена растерянно провожала его глазами.
        — Поднимайтесь в вагон.  — Мохан Тайид осторожно подтолкнул ее в спину.  — Не беспокойтесь, скоро он нас догонит.
        Хелена, помедлив, шагнула на следующую ступеньку. Мохан Тайид в очередной раз угадал ее мысли. Лишь на короткий миг увидела Хелена лицо читающего письмо Яна, но этого хватило, чтобы сердце сжалось от ужаса. Что будет с ней и Джейсоном, если с Невиллом что-нибудь случится? И чем сильнее ругала себя Хелена за этот страх, тем больше убеждалась в уязвимости своего положения.
        Дверь закрылась извне прежде, чем локомотив, издав пронзительный свист и тяжело пыхтя, сдвинулся с места. Медленно набирая скорость, выполз он из тени вокзала на свет. Один раз, другой прогрохотав по стрелкам, пополз вдоль городских улиц, пока наконец за окнами не замелькали зеленые поля с одиночными деревьями, и, устремившись в направлении мелькающих у горизонта голубых холмов, помчался по просторам Индии.

9
        Светло-золотистые, пока не утяжеленные вечерней медью солнечные лучи косо падали на стекло. Хелена прищурила глаза, которые начинали болеть от многочасового созерцания ярких пейзажей. Равномерный стук колес и покачивание вагона усыпили ее. Уже в полусне Хелена скользила взглядом по мелькающим за окном непроходимым тропическим лесам и бескрайним полям, хоть и опустевшим зимой, но никак не вымершим, мелким, как лужи, озерцам, в которых по щиколотку в воде стояли женщины, склонившись над чахлыми кустиками риса. Краем глаза замечала она крестьян, бредущих рядом с воловьими упряжками, и странной формы каменные глыбы на курящихся голубой дымкой холмах; изредка — деревеньку или маленький город; иногда — речку, которую локомотив, грохоча, пересекал по мосту. Хелена следила взглядом за стайками птиц, взмывающих в небо при появлении поезда, уверенно входящего в пейзаж, ничуть, казалось, не изменившийся с того самого дня, как они выехали из Бомбея.
        Хелена откинула голову на спинку обшитого коричневым бархатом дивана, занимавшего всю длину купе. К нему прилагались два кресла такой же окраски. На красной, с двумя вышитыми золотыми павлинами скатерти звенела о блюдце чайная чашка, в такт покачиванию вагона вздрагивали стеклянные дверцы книжного шкафа. В противоположном углу купе стояла красная кушетка с маленьким шахматным столиком у изголовья. Толстые ковры покрывали пол почти целиком, лишь кое-где из-под них виднелись полированные дощечки дубового паркета. В этом вагоне все было устроено для того, чтобы сделать длительное путешествие как можно комфортнее.
        В ближнем к локомотиву купе располагались служебные помещения: кухня, кладовая и спальня для прислуги. Следующее занимали Хелена и Джейсон. Далее находилась гостиная, еще один кабинет в самом конце вагона, по-видимому, предназначался для Яна, потому что, когда Хелена, не в силах сдержать любопытства, попыталась в него заглянуть, дверь оказалась заперта.
        У входа зашуршал шелк, и Хелена подняла голову.
        — Еще чаю, мемсахиб?  — с изящным поклоном спросила на хиндустани Шушила.
        Она старалась говорить как можно отчетливее и медленнее, чтобы «мемсахиб» успевала разобрать слова.
        Хелена отрицательно покачала головой и проследила глазами, как девушка заскользила по комнате и ловко подлила чаю в чашки Мохана и Джейсона, сидевших за столом над книгами друг против друга.
        Хелена наблюдала за движениями молодой индианки со смущением и завистью. Ее блестящие черные волосы были собраны на затылке в тугой узел, густые ресницы над миндалевидными глазами, точно два опахала, оттеняли высокие скулы. При довольно миниатюрной фигуре грудь и бедра Шушилы были округлыми, и светло-голубое сари с серебряной каймой, потрескивающее при малейшем движении, не столько скрывало, сколько подчеркивало их полноту.
        Звеня бесчисленными браслетами, индианка поставила на стол тарелки с печеньем, на которое тут же набросился Джейсон. Она была элегантна, но иначе, чем английские леди. И все в ней дышало такой мягкостью и женственностью, что Хелена рядом с ней почувствовала себя неловкой и угловатой дурнушкой.
        Считает ли и Ян Шушилу столь привлекательной? Хедена отругала себя за эту мысль, но неприятное ощущение, которым она отозвалась в желудке, осталось.
        — Ну и что мы имеем в итоге?
        Джейсон нахмурил лоб, глядя в тетрадку, но через минуту лицо его просветлело, и он, высунув от напряжения кончик языка, быстро написал результат и отдал тетрадку Мохану.
        — Очень хорошо, вот теперь ты это умеешь!  — рассмеялся индус, смуглой ладонью потрепав мальчика по голове.
        Радостный Джейсон схватил со стола листок и бросился к сестре.
        — Смотри, Нела, смотри! Я понял!
        Он кричал, тыча ей под нос свои вычисления, но Хелена ничего не могла разобрать, цифры расплывались перед глазами.
        Она терпеливо выслушала объяснения Джейсона, из которых, как ни старалась, мало что уразумела, и подняла удивленные глаза на Мохана.
        — Где вы всему этому научились?
        — Мне повезло, у меня был учитель-англичанин,  — улыбнулся тот.  — Моя семья по крайней мере уважала культуру наших завоевателей.
        Хелена кивнула, хотя на самом деле прояснилось для нее не так много. Как может Мохан Тайид, очевидно, выходец из знатной и богатой семьи, быть всего лишь слугой у Яна Невилла? Официально он его секретарь, на самом деле, конечно, нечто большее — доверенное лицо. Тем не менее он состоит у Яна на службе, как Шушила и те индусы с пистолетами за поясом и длинными саблями на боку, которые сидят на крыше вагона, спереди и сзади, вглядываясь вдаль.
        Поезд постепенно замедлял ход. Наконец, выпуская клубы пара, локомотив остановился.
        — Мы попали в аварию?
        Прижавшись носом к оконному стеклу и погрузив колени в диванные подушки, Джейсон недовольно разглядывал одиноко стоявший у дороги бамбуковый куст. Рядом, у подножия полуразрушенной крепостной стены, росли тиковые и сандаловые деревья, вдали переходящие в густой тропический лес.
        Мохан достал из кармана маленькие часики.
        — Должно быть, остановились пополнить запасы угля,  — пояснил он.  — Мы хорошо движемся, уже миновали Индор.
        — Там двое всадников!  — закричал Джейсон.
        Хелена вытянула шею.
        К ним быстрым галопом приближались две лошади, петляя между кустарниками и деревьями и топча стелющиеся по земле ветки. За ними клубилась черная пыль. Несмотря на бешеный темп скачки, мужчины в седлах сидели прямо.
        — Это Ян, Ян!  — Джейсон уже соскочил с дивана и побежал к двери.
        В следующий момент Невилл в покрытых пылью сапогах и мокрой от пота рубахе уже стоял в купе. Хелена почти физически ощущала исходящую от него энергию. Он упал в кресло, и тут же появилась Шушила с чашкой в руках.
        — Подготовь мне ванну, пожалуйста,  — сказал ей Ян на хиндустани.
        По тону его голоса и по тому, как она протянула ему чашку и вышла из гостиной, чтобы выполнить его просьбу, Хелена поняла, что связь между этими двумя более тесная, чем бывает обычно между служанкой и господином. Насмешливый блеск в глазах Невилла указывал, что он угадал чувства Хелены, и она тут же возненавидела его за это.
        В ту ночь Хелене не спалось. Даже монотонное постукивание колес, давно уже убаюкавшее Джейсона, не могло разогнать ее мыслей. Воображение рисовало картины одна возмутительнее другой: сначала Шушила, которая массировала плечи нежащемуся в ванне Невиллу, потом Невилл, целующий губы, плечи, грудь индианки под ее сладострастные стоны, и, наконец, они вместе, удаляющиеся в спальню Яна, где он, медленно размотав на ней сари… Тут Хелена заметалась на постели, а потом осторожно, чтобы не разбудить Джейсона, поднялась, подхватила пашминовую шаль с узором «турецкий огурец», похожим на изогнутые капельки, и, взяв в руки керосиновую лампу, вышла за дверь.
        Шлепая босыми ногами по коридору мимо купе, перед каждым из которых висела зажженная лампа, Хелена добралась до гостиной и осторожно прошмыгнула в дверь. Она почти ничего не видела, в тусклом свете ощупью пробираясь к дивану, однако добавить огня не решалась.
        Внезапно перед самым ее носом чиркнула спичка, и Хелена вздрогнула, сумев тем не менее удержать лампу в руках.
        — Только, пожалуйста, не надо пожара,  — послышался рядом голос Яна.  — Это дорого, к тому же до Джайпура еще ехать и ехать…
        На какую-то долю секунды Хелена увидела его лицо, а потом спичка погасла. Теперь лишь красная точка сигареты светилась в том углу, где стояла кушетка.
        — Что… ты здесь делаешь?  — задыхаясь от волнения, шепотом спросила Хелена.
        Ян коротко рассмеялся.
        — Я хотел спросить тебя о том же. В конце концов, это мой поезд.
        — Я… я не могла заснуть и… не хотела будить Джейсона.
        Она все еще стояла посреди гостиной, прижав к себе лампу.
        — Тогда мы с тобой поймем друг друга. Мохан тоже спит чутко — вероятно, врожденное качество кштария. Будь добра, поставь лампу, пока ничего не случилось…
        Она слышала, как он встал. Еще раз вспыхнула спичка, после чего загорелся закрепленный на стене светильник. Ян повернул фитиль так, что огня хватало, только чтобы осветить кушетку.
        Тут тормоза завизжали, вагон дернулся, и, потеряв равновесие, Хелена упала на Яна. Железо с жутким звуком проскрежетало по железу, после чего, словно задыхаясь в клубах белого дыма, локомотив встал.
        На мгновение показалось, весь мир погрузился в тишину. Открыв глаза, Хелена увидела лицо Яна. Она лежала на кушетке, а он нависал над ней так низко, что она чувствовала жар его тела и то, как напряглись крепкие мускулы под легким полотном рубахи. Хелена смотрела на тонкую линию рта под его усами, на сеть морщинок под глазами, такими глубокими и спокойными в этот момент, вдыхала свежий запах его белья и терпкого травяного мыла. Потом ее взгляд упал на зигзагообразный шрам, пересекающий его лицо от скулы к подбородку, должно быть, это была очень болезненная рана. Хелена нежно потрогала рубец кончиками пальцев, и ее глаза наполнились слезами.
        Раздались громкие мужские голоса и тяжелый топот по коридору. Снаружи заржали лошади; один раз, другой заскрежетал в замке ключ. Потом послышались крики, отозвавшиеся в ночи многократным эхом.
        Ян вскочил.
        — Я должен посмотреть, что случилось.
        — Нет!
        Хелена вцепилась в его рукав. Что бы там ни происходило, здесь, в этой комнате, им обоим ничто не угрожает. Сама мысль о том, что снаружи Яна подстерегает опасность, была для Хелены невыносима.
        — Мне тоже было очень приятно.  — Его глаза излучали тепло, так не вязавшееся с насмешливым тоном этой фразы.  — В любом случае весь этот переполох стоил нескольких секунд нашей близости.  — Он решительно оттолкнул ее.  — Позаботься о Джейсоне, сейчас ты ему нужна.
        И в этот момент, словно подслушав их разговор, в гостиную влетел Джейсон и бросился к сестре. Невилл еще раз коротко взглянул на нее и, прежде чем Хелена успела истолковать этот взгляд, исчез за дверью.
        Время остановилось. До Хелены доносились приглушенные мужские голоса, слишком тихие, чтобы она могла что-нибудь разобрать. Пока она баюкала на руках и утешала брата, сердце замирало от страха. Минуты ожидания складывались в часы. Сколько их так прошло? Хелена потеряла счет времени.
        Сквозь сон она почувствовала, что ее подняли на руки. Откуда-то издалека послышалось шипение локомотива, потом вагон завибрировал. Хелена открыла глаза и увидела лицо Яна.
        — Что?..
        — Шшшш…  — Он приложил палец к губам.  — Ты заснула в гостиной.
        Ян улыбался. Хелена уронила отяжелевшую голову ему на плечо и снова захлопнула веки.
        — А Джейсон?
        — Мохан отнес его в постель,  — прошептал Ян ей в волосы.
        Хелена улыбнулась. Ее положили на пахнущую свежестью простыню и обернули одеялом. Что-то — не то губы Яна, не то его рука — ласково коснулось ее лба.
        Выгляни Хелена в тот момент в окно, она увидела бы в бледно-голубом свете занимающегося утра тела пятерых мужчин в масках, оставшиеся лежать рядом с рельсами.
        — Доброе утро, мемсахиб!
        Хелена открыла глаза и тут же зажмурила их, ослепленная хлынувшим в окна солнечным светом. Шушила развешивала шторы.
        — Будете завтракать здесь или с хузуром в гостиной?
        Хелена потянулась и застонала. Тело ныло, будто она всю ночь провела на ногах, в голове шумело. Однако при упоминании Яна она сразу почувствовала себя лучше. По телу пробежала теплая волна, и Хелена, окончательно открыв глаза, улыбнулась.
        — Я… я думаю пойти в гостиную,  — ответила она горничной.
        Спрятавшись за ширмой, она сняла ночную сорочку и наскоро помылась. Потом надела кружевные панталоны, бюстгальтер и только после этого позволила горничной застегнуть множество тоненьких крючков на корсете и накинула тонкое муслиновое платье.
        Когда индианка удалилась готовить завтрак, Хелена мельком взглянула в зеркало на туалетном столике и критически сощурила глаза. Да, красавицей она никогда не была и не будет: неужели Ян этого не видит? Она пригладила непослушную гриву волос, наморщила лоб и отвернулась.
        Дверь гостиной Хелена переступала с колотящимся сердцем. Ян сидел, уткнувшись лицом в газету. Напротив дымилась ее чашка.
        — Доброе утро!  — радостно воскликнула Хелена, усаживаясь за стол.
        — Доброе утро,  — не поднимая глаз, ответил Невилл.
        Шушила поставила перед ней горячий шоколад и, как всегда, на цыпочках направилась к двери. Хелена схватила булочку и, ласково улыбнувшись, с натуженной веселостью спросила:
        — А где Джейсон и Мохан?
        — Они в кабине машиниста,  — все так же холодно пробурчал Невилл.
        — Так что же случилось этой ночью?
        Невилл пролистал несколько страниц, не отрывая взгляда от газеты.
        — Не понимаю, о чем ты.
        Хелена недоверчиво округлила глаза.
        — Ну, шум… резкая остановка, голоса…
        — Тебе, должно быть, приснилось.
        Хелена бросила нож на тарелку так, что та зазвенела.
        — Ничего подобного! Я слышала это собственными ушами!
        Ян сердито посмотрел на нее поверх газеты.
        — Пожалуйста, не вымещай свое плохое настроение на нашей посуде.
        Хелена выпрямилась на стуле.
        — Боже мой, Ян, я — твоя жена и имею право знать!..
        Ян аккуратно сложил газету и бросил ее на кушетку.
        — Согласно английским законам, ты — моя жена, это так,  — нетерпеливо пояснил он.  — Однако на самом деле ты еще ни разу не была ею. Или я чего-то не помню?
        Хелена залилась краской. У нее в глазах уже стояли слезы, и она опустила голову, чтобы не показывать их Невиллу. Из-под прикрытых век она видела, как он допил свой чай и быстро встал. Лишь только хлопнула дверь, Хелена разразилась рыданиями.

10
        Джайпур, основанный в 1727 году махараджей Джаем Сингхом II как будущая столица объединенного индийского государства, был восточными воротами обширной исторической области Раджпутана. В оформлении высоких, громоздящихся друг над другом домов на оживленных улицах, пересекающихся под прямым углом, образуя решетку, преобладал розовый, у раджпутов — цвет гостеприимства. Как объяснил Мохан Хелене, с любопытством выглядывавшей в окно кареты, пока Ян не задернул штору, нынешний махараджа Ман Сингха подновил город к ожидаемому визиту принца Уэльского.
        — Здесь действует закон пурдах,  — продолжал Мохан извиняющимся тоном, словно желая предотвратить возмущение Хелены.  — Закон строгого разделения мужчин и женщин. Женщины, пусть даже замужние и богатые, не должны появляться на людях с открытыми лицами. К сожалению, это касается и мемсахиб.  — Он легко поклонился в сторону Хелены и улыбнулся.
        Хелена остановила злой взгляд на муже, но Ян упорно смотрел куда-то в сторону. Карета свернула за поворот, потом еще раз, поехала по прямой, снова свернула и остановилась. Хелена слышала, как кучер разговаривает с двумя мужчинами. Потом карета снова сдвинулась с места и покатила по гладкой дороге. Через некоторое время она описала полукруг и встала. Дверца распахнулась, и в слепящих лучах солнца возникла фигура индуса в красном тюрбане и белых в обтяжку штанах. Он поклонился, почти коснувшись лбом земли, и быстро встал.
        — Кусхамди!  — благоговейно пробормотал индус, глядя на носки своих сапог.  — Кусхамди.
        Мохан Тайид помог Хелене выйти из кареты, и Хелена в очередной раз прокляла моду на узкие платья со шлейфом, на который она постоянно наступала, рискуя упасть. Оглядевшись, она поняла, что стоит посредине просторного внутреннего двора, выложенного плиткой цвета яичной скорлупы, сделанной из того же камня, что и высившиеся перед ней ворота с полукруглой узорчатой аркой. К воротам примыкало четырехэтажное здание из розового песчаника с узорчатыми решетками на окнах, увенчанное изящными башенками с металлическими куполами.
        Здание окружало двор с трех сторон. Четвертая состояла из стены до уровня третьего этажа. В ней были массивные ворота, через которые они, должно быть, и въехали. С той стороны доносился приглушенный уличный шум.
        Из распахнутой двери черного дерева, расположенной за аркой, выбежал высокий полноватый индус, тоже в красном тюрбане, белых штанах и с золотым шнуром через плечо. На нем был длинный белый кафтан с маленьким стоячим воротником, покрытый золотой с красным вышивкой. Индус поднял приветливое лицо с пышными усами, которые, казалось, вибрировали от радости, и, широко раскинув руки, пошел навстречу гостям.
        — Раджив-кусхамди!  — звучно воскликнул он и поклонился Яну, сложив перед грудью ладони.  — Намастэ!
        Приветствие прозвучало торжественно, но от того не менее тепло. Оба коротко взглянули друг на друга и, разразившись громким смехом, бросились обниматься.
        — Тум кайзе хо?
        — Майн кайзе хуун.
        После взаимных вежливых вопросов о здоровье и благополучии индус повернулся к Мохану, и церемония повторилась.
        — А это моя жена,  — по-английски сказал Ян, указывая на Хелену.
        — Аааа…  — Глаза индуса заблестели, прежде чем он сложил ладони и поклонился Хелене.  — Намастэ, шрииматии Ча…  — он осекся, бросив косой взгляд на Яна,  — Невилл… Я — Аджит Джай Чанд. Для меня большая честь принимать вас в моем скромном доме,  — добавил он на правильном, хотя и с акцентом, английском.
        Растерянная Хелена присела в реверансе.
        — А это маленький сахиб?  — Аджит наклонился к Джейсону и подал ему руку.  — Добро пожаловать в Джайпур!
        Лицо мальчика зарделось от гордости.
        — Тджархнаа, тджархнаа, пойдемте, пойдемте.  — Аджит широким жестом указал в сторону двери.  — Здесь вы отдохнете с дороги, чувствуйте себя как дома!
        Тело Хелены ныло, однако вздремнуть на широкой кровати под гладкими шелковыми одеялами у нее не получилось. Слишком сильны были впечатления от этого яркого, такого чужого города. Группа маленьких лопочущих женщин в светлых сари встретила ее в мраморном холле с высокими потолками и проводила в зенану — женскую часть дома. Убедившись в бесполезности протестов, Хелена позволила им снять с себя платье и расстегнуть крючки на корсете. Ванна с плавающими на поверхности воды розовыми лепестками уже была готова. Две девушки принялись массировать тело Хелены ароматными маслами. Одурманенная сладкими запахами, она наконец расслабилась.
        Волосы стали легкими и шелковистыми и не топорщились больше в разные стороны, после того как одна из девушек натерла их похожим на помаду веществом. На Хелену надели короткий жилет с застежками спереди — чоли — из шелка бутылочного цвета и обернули вокруг тканью, переливающейся бирюзово-зелеными оттенками,  — сари. В нем Хелена чувствовала себя непривычно, хотя оно было удобнее и оставляло движениям куда больше свободы, чем европейская одежда.
        Через длинную галерею роскошно убранных комнат — Хелена видела мрамор, дорогое дерево, ковры с замысловатыми узорами, легкие серебряные подсвечники и много-много цветного шелка — ее провели в большой зал, пол которого был выложен атласными подушками. Хелена увидела полноватую женщину лет пятидесяти в оранжево-красном сари с золотой каймой и поняла, что перед ней хозяйка дома. Гостья растерялась: ее хинди был явно недостаточно хорош для светской беседы один на один. Набравшись смелости, Хелена сложила руки перед грудью и поклонилась.
        — Намастэ.
        Женщина повторила ее жест, и ее темные глаза засияли.
        — Намастэ, миссис Невилл,  — ответила она на правильном, хотя и с легким акцентом, как и у ее супруга, английском языке.  — Я вижу, вы хорошо усвоили обычаи нашей страны. Меня зовут Лакшми Чанд, и сегодня вечером я, если не возражаете, составлю вам компанию.
        Хелена облегчено рассмеялась:
        — Слава богу, вы говорите по-английски.
        Лакшми Чанд со смущенной улыбкой поклонилась еще раз.
        — Немного. Прошу вас, присаживайтесь.  — Она показала на вышитые подушки, разложенные вокруг низенького столика.  — Я приготовила кое-какую закуску, чтобы познакомить вас с нашей кухней.
        На серебряном подносе размером со столешницу стояли изящные мисочки с рисом басмати, с желтым шафраном и без, чапати — тоненькие, хрустящие лепешки, курица кари, жареные креветки, пакоры — растительные оладьи с мятным соусом, «чана даль» — желтая чечевица с кокосом, кусочки жареной баранины и свинины с разными чатни — соусами — и ярко-желтыми, цвета киновари, и коричневыми приправами. Из напитков был манговый ласси и чай в маленьких стаканчиках. Лакшми Чанд посоветовала Хелене попробовать каждое блюдо, объяснила их состав и происхождение, и, хотя все оказалось страшно острым и непривычным на вкус, еда Хелене понравилась.
        — А это как называется?  — Гостья показала на темно-красную пасту, которую подали к баранине.
        — Это масала бата, приправа из лука, имбиря, чеснока, томатов и перца чили,  — пояснила хозяйка.  — Его готовят в Гималаях, на родине вашего супруга.
        Хелена почувствовала, как кровь приливает к щекам. И не острые приправы были тому причиной, а упоминание в разговоре ее мужа и тот многозначительный взгляд, который Лакшми Чанд бросила при этом в ее сторону. Хелена вдруг вспомнила, что не кому иному как Яну она обязана этим гостеприимством.
        — Ему, конечно, понравится, если когда-нибудь вы приготовите для него что-нибудь подобное,  — тихо добавила Лакшми.
        — О да, конечно,  — закивала Хелена и сама испугалась резкости, с которой прозвучала эта фраза.
        — Мы все очень удивились, получив известие о его женитьбе,  — продолжала Лакшми Чанд после небольшой паузы.  — До сих пор у него были лишь непродолжительные связи с женщинами.

«Как с Шушилой?» — спросила про себя Хелена, и ее лицо исказила злая гримаса.
        Лакшми печально посмотрела на остатки еды.
        — Я боюсь за него,  — прошептала она как будто больше для себя самой.  — Его одолевают демоны, которые отнимают у него душу.  — Внезапно она схватила Хелену за руку.  — Спасите его, пока не поздно.
        — Но как?  — спросила Хелена, даже не успев удивиться.
        — Любовью,  — ответила хозяйка.  — Это единственное, что может его спасти и чего он поэтому боится. Любите его, бетии[5 - Дорогая (хин.).]. Вы можете, я знаю, потому что у вас большое сердце.  — Она сжала руку Хелены в своей ладони и поднялась.  — А сейчас я с вами прощаюсь, потому что завтра вам рано вставать. Гита покажет вам комнату.  — Шурша шелком, она направилась к двери, у которой обернулась еще раз.  — И что бы он ни говорил и ни делал, помните, что вы сильнее. Я доверяю его вам как собственного сына.
        Теперь уже слова Лакшми Чанд не давали заснуть Хелене. Она ворочалась с боку на бок и, казалось, задыхалась, несмотря на свежий воздух в комнате. Наконец, Хелена накинула на плечи пашминовую шаль, скользнула ногами в стоявшие у кровати кожаные сандалии и вышла на террасу.
        Снаружи оказалось довольно прохладно, но Хелене сразу стало легче. Она с наслаждением вдохнула ночной воздух, тяжелый от ароматов тропических древесных смол, и сделала несколько шагов к блестевшему в лунном свете парапету. Дерево с перистыми, похожими на пальмовые листьями тянуло к ней свои ветки. Низко нависало напоминающее шелковый лоскут небо, по которому, словно алмазы, были рассыпаны звезды. Некоторые из них как будто упали на землю и теперь сверкали в похожих на клетки шахматной доски городских кварталах и на убегающих к темному горизонту прямых улицах.
        Где-то за спиной раздались негромкие мужские голоса. Хелена собралась было уходить, но вдруг остановилась как вкопанная, услышав, как чиркнула спичка. Кто-то выдвинул стул, а потом до нее донесся запах дорогого табака.
        Один из мужчин восхищенно причмокнул губами.
        — Это благословение божие, что нас завоевали англичане,  — сказал он голосом Аджита Джай Чанда на хинди.
        В тишине его слова прозвучали так отчетливо, что Хелена все поняла. Его собеседник молчал.
        — Итак, ты до сих пор не добрался до него?  — через некоторое время спросил Аджит Чанд.
        Скрип расстеленной на полу тростниковой циновки указывал на то, что Аджит встал. Через некоторое время он снова опустился в кресло.
        — Нет,  — ответил его собеседник, и Хелена затаила дыхание, узнав в нем своего мужа.  — Но в Бомбее я получил известие, которое натолкнуло меня на горячий след. Теперь наша встреча — вопрос времени.
        — Может, тебе лучше оставить его в покое?..
        — Нет!  — перебил собеседника Ян.
        — Чего же ты, в конце концов, добиваешься?  — продолжал Аджит.  — Ты гоняешься за ним, тратишь свое драгоценное время. До сих пор он от тебя ускользал бог знает почему. Чего ты ждешь от исполнения своего плана?
        — Там посмотрим,  — отвечал Невилл.  — Быть может, я обрету покой.
        — Раджив, Раджив…  — завздыхал Аджит Джай Чанд.  — Не забывай, что теперь ты не один. Так ли тебе нужно было тащить ее за собой?
        Невилл молчал, и через некоторое время Аджит продолжил, уже тише:
        — А ты уверен, что на поезд напали разбойники? Быть может, кто-то уже идет по твоему следу?..
        — Абсолютно уверен,  — снова оборвал его Ян.
        Аджит снова вздохнул.
        — Разве я не учил тебя осторожности? Что бы там ни входило в твои планы, теперь у тебя семья, за которую ты отвечаешь.
        — Я знаю.
        — Или ты не понимаешь, что ты у нее здесь один? Весь этот путь, милосердный Шива…
        — Я бы не женился на ней, если бы не был уверен, что ей под силу это выдержать, Аджит.
        — Но ведь это не единственная причина…
        Пара секунд молчания растянулась в вечность.
        — Нет,  — ответил Невилл.
        Индус довольно хмыкнул.
        — Я так и думал. Меня не проведешь! Раджив-Хамелеон — не так ли прозвали тебя еще в детстве? На этот раз я нахожу твой выбор удачным. Ты собираешься когда-нибудь сказать ей правду?
        Ян шумно выдохнул дым.
        — Когда-нибудь, да.
        — И когда же?
        — Всему свое время.  — Он задвинул стул.  — Мне нужно заглянуть в конюшни, не хочу завтра непредвиденных задержек. Спасибо за все, Аджит.
        Чанд тоже задвинул стул.
        — Не за что благодарить меня. Ты мне как сын, с тех самых пор…
        Голоса стихли внутри дома. Несколько минут Хелена как зачарованная смотрела в темноту.
        Раджив-Хамелеон.
        Раджив?

11
        Когда Хелена проснулась, было еще темно. При свете лампы она надела рубаху с длинными рукавами и широкие штаны для верховой езды, которые, как объяснила Гита, велел принести ей в спальню хузур. Высокие сапоги гулко стучали по мраморному полу погруженного в сон дома, а во дворе, едва освещенном закрепленными на стенах факелами, изо рта шел пар.
        Хелена поплотнее завернулась в жокейскую куртку, на которую еще набросила свою красную шаль, и через узкий проход между стенами направилась к конюшням, которые находились в отдельном маленьком дворе, окруженном высоким забором. Теплый конский запах ударил ей в нос. Несколько уже оседланных лошадей, нетерпеливо фыркая, переминались с ноги на ногу. Вокруг них хлопотали конюхи: кто поправлял на седле ремень, кто подтягивал упряжь, кто привязывал поклажу. С некоторым облегчением Хелена заметила, что берут лишь самое основное: ни бесчисленных коробок с платьями, ни элегантных чемоданчиков видно не было.
        Трое раджпутов — их охрана — запрыгнули в седла. Следом за ними — еще четверо индусов, к лошадям которых были привязаны самые большие тюки. Ян подал Мохану Тайиду завернутого в одеяло сонного Джейсона. Один из индусов подвел к Хелене красивую рыжую кобылицу и поклонился. Лошадь фыркала и с любопытством таращила блестящие глаза. Хелена ласково потрепала ее по шее и вскочила в седло. Кобыла сделала несколько шагов, прежде чем наездница почувствовала себя уверенно и выпрямила спину. Хелена натягивала кожаные жокейские перчатки, когда к ней на темном жеребце подъехал Ян.
        — Ты готова?
        Она кивнула.
        — Да, могу отправляться хоть сейчас.
        — Отлично. Когда рассветет, мы уже покинем этот город.
        В одной из окружающих внутренний двор стен обнаружились узкие ворота, которые уже открыли. Через них неторопливым шагом всадники выехали в тесный переулок, а потом один за другим свернули на главную улицу. В этот час она была безлюдна, копыта гулко цокали по мостовой. Затем через узкий коридор между домами путники снова выехали к воротам. Хелена обнаружила, что теперь ее лошадь ступает по гравию. Потом в лицо задул холодный ветер открытого пространства, и копыта застучали по голой земле.
        Было так темно, что Хелена с трудом различала свои руки, однако ее кобыла уверенно следовала за остальными. Отпустив поводья, Хелена глядела в звездное небо, походившее на нависающий над головой балдахин, края которого у горизонта соприкасались с землей. Стояла такая тишина, что, казалось, глухие удары копыт разносятся на всю степь.
        Равномерное покачивание в седле убаюкало Хелену, и вскоре она потеряла счет времени. Незаметно во тьме стали прорисовываться контуры предметов: окутанная синим туманом, покрытая валунами поверхность земли, низенькие кустарники и трава, одинокие корявые деревца и столовые горы у горизонта. Небо просветлело, становясь из серого белым, а потом начало голубеть. Золотое сияние из-за спины переливалось оранжевыми и красными лучами. Оглянувшись, Хелена увидела ослепительный солнечный шар и силуэты уже далекого Джайпура. Окруженный мощной крепостной стеной, город походил на брошенную умелой рукой игральную кость. Его купола будто плавились в лучах восходящего светила.
        Ехавший во главе отряда Ян поворотил жеребца в сторону Хелены.
        — Все в порядке?  — спросил он, поравнявшись с ней.
        Хелена кивнула.
        — Здесь тебя, похоже, не слишком заботит закон пурдах?  — язвительно заметила она.
        Ян рассмеялся.
        — Меткое замечание. Видишь ли, самое важное — чувствовать, когда этих законов нужно придерживаться строго, а когда можно позволить себе расслабиться.
        Он весело взглянул на жену и, натянув поводья, снова поскакал вперед.
        Раджив-Хамелеон.
        Солнце стояло уже высоко и нагревало землю так, что воздух у ее поверхности слабо мерцал. Хелена размотала шаль, расстегнула верхние пуговицы рубахи и куртки и подставила лицо теплым лучам. Как долго она жила во мраке и холоде, без этого света, будто пронизывающего всю ее насквозь!
        Они проводили в седле весь день, за исключением коротких перерывов через каждые два часа, когда спешивались, чтобы утолить жажду и перекусить лепешками чапати с холодным мясом и овощами. Наконец солнце село за горы. Лошадей привязали к толстым веткам одиноко стоящего дерева, после чего индусы вбили в землю колышки, развернули полотно и ловкими движениями натянули две палатки. Зажгли костер, вскипятили чай, и, когда мужчины с палками в руках, свистя и причмокивая, отправились распугивать вокруг лагеря скорпионов и змей, Хелена, лежа под ворохом одеял в обнимку с Джейсоном, уже провалилась в глубокий сон.
        Так проходил день за днем. Дорога была тяжелой, но больше, чем физические тяготы, изматывала ее монотонность: мерная рысь лошадей, однообразие ландшафта, редко нарушаемое мелькнувшей птицей или змеей, постоянное молчание всадников. Яркие краски восходов и закатов быстро размывались, и небо снова становилось серым и тоскливым.
        Хелена уже не знала, как давно они выехали из Джайпура, три или четыре дня назад. В то же время, как только ее тело вошло в ритм новой жизни, дорога стала переноситься легче. Вскоре Хелена уже не падала в постель мешком, едва выскользнув из седла, но отправлялась перед сном прогуляться, разминала мышцы и с удовольствием подставляла разгоряченное солнцем лицо и руки прохладному вечернему воздуху.
        По равнине шелестел легкий ветерок, со скрипом качались сухие ветки, колыхалась трава, казавшаяся серебряной в звездном свете. Хелена поплотнее завернулась в шаль и бросила взгляд в сторону холма, под которым они разбили лагерь. Под ногами мелькнула ящерица, где-то жалобно завыл зверь. Но здесь, под охраной бдительных раджпутов в красных тюрбанах, Хелена чувствовала себя в полной безопасности.
        Она медленно повернулась. Камни и песок хрустели под сапогами. При ее приближении негромко заржали лошади, звеня уздечками. Хелена потрепала одну по крупу, другую погладила по шее. Это были прекрасные животные, сильные, статные, со спокойным и терпеливым характером. Хелена в очередной раз восхитилась тем, как тщательно было все продумано в этом походе. Или Яну не впервой подобные рейды? Внезапно Хелене стало тоскливо, и она, обвив руками шею темного жеребца, прижалась щекой к его теплой шкуре, с наслаждением вдохнув исходивший от нее запах песка и солнца.
        — Они тебя любят.
        Сердце Хелены забилось, но прошло несколько секунд, прежде чем она повернулась и увидела Яна. Она погладила жеребцу ноздри и смущенно опустила руки. Животное ткнулось мордой в плечо Яна, который почесал его между ушей.
        — Лошади хорошо чувствуют человека, так говорил мой отец,  — прошептала она.
        Ян тихо рассмеялся.
        — Ну, значит, и я не так уж плох.  — Она видела, как блеснули в темноте его глаза, прежде чем лицо снова посерьезнело.  — Ты по нему скучаешь?
        Хелена пожала плечами и посмотрела вдаль поверх лошадиной головы.
        — После смерти матери он стал другим.  — Она запнулась.  — С того самого дня он жил в своем мире, в который я, как ни старалась, не могла проникнуть. Иногда мне кажется, он умер задолго до того, как покинул нас навсегда. Джейсону в каком-то смысле было проще, ведь он не знал его другим.
        Слезы уже лились у Хелены из глаз, но она поняла это, только когда Ян вытер рукой ее мокрые щеки. Сама того не замечая, Хелена сделала пару шагов ему навстречу и безропотно позволила себя обнять. Пока она плакала, уткнувшись лицом в его плечо, он целовал ей виски, щеки, волосы. На какое-то мгновение их взгляды встретились, и Хелена увидела в его глазах отражение своей тоски. Ее не удивило, когда Ян коснулся губами ее рта. Его поцелуй оказался мягким и теплым, и в нем не было ни капли сладострастия, только нежность. Хелена снова разразилась рыданиями, на этот раз от счастья и бесконечного облегчения, которое принесли ей ласки Яна. Он держал ее так осторожно, словно боялся сломать, и в то же время так крепко, что Хелена всем телом ощущала биение его сердца. Он пах табаком, чаем и солью, и губы Хелены раскрылись сами собой. Когда она почувствовала у себя во рту его язык, по телу пробежала горячая волна, а когда Ян снова принялся целовать ее щеки, его губы словно оставляли на коже следы ожогов. Беззвучно шепча: «Моя маленькая сладкая Хелена», он снова вернулся к ее губам, и Хелене на миг показалось,
что она растаяла, растворилась, став единым целым с этим воздухом, землей, звездами и Яном. А потом в ней вдруг будто что-то сломалось. Хелена оттолкнула Яна и, пошатываясь, отошла на несколько шагов, прежде чем побежать в направлении костра, туда, где под пологом палатки уже спал ее брат.
        Когда на следующий день они свернули палатки и тронулись в путь, Хелена избегала встречаться взглядом с Яном. К величайшему ее облегчению, он, не сказав ей ни слова, снова поехал впереди отряда. В то же время Хелену больно уязвило его равнодушие. Неужели она ничего для него не значит, не больше, чем другие, с которыми он развлекался до нее? Хелена гордо вскинула голову, хотя под веками уже горели слезы.
        Весь день они провели в седле. Ян скакал впереди, такой же, как всегда. Разве по временам его движения казались Хелене еще жестче, чем обычно. Наконец наступил вечер, и путники разбили лагерь.
        Едва сойдя с лошади, Хелена удалилась от палаток, чтобы в уединенном месте, среди кустов и камней, привести в порядок свои мысли и чувства. Внезапно ее заставили обернуться хруст гальки и шаги за спиной. Перед ней стоял Ян с дымящейся пиалой в руке.
        — Спасибо,  — выдавила из себя Хелена.
        Ян помедлил, однако в конце концов опустился на соседний камень. Он всегда приносил ей именно то, что было нужно в данный момент.
        — Надеюсь, отсутствие привычного комфорта не скажется на твоем здоровье,  — равнодушно заметил он.
        Хелена подула на горячий чай, сделала глоток и покачала головой.
        — Нет.  — Она искоса смерила его взглядом.  — Ты, похоже, тоже прекрасно обходишься без него.
        — Я никогда не ел на золоте, если ты это имеешь в виду,  — ответил Ян.  — Мы не голодали, это так, но жили далеко не роскошно.
        Хелена попыталась представить Яна ребенком, но, как ни старалась, не смогла. Сама мысль о том, что сидящий рядом с ней мужчина был когда-то мальчиком, показалась ей дикой, и это смутило ее.
        — Но мы были счастливы,  — неожиданно добавил Ян.

«Как и мы когда-то в Кефалонии»,  — подумала Хелена.
        — А теперь ты несчастен?  — спросила она вслух.
        Ян сухо рассмеялся.
        — Счастье…  — повторил он.  — Я давно забыл, что это такое.
        У Хелены сжалось сердце. Ей снова захотелось обнять и утешить этого человека, но что-то ее удерживало. «Только любовь,  — говорила Лакшми Чанд.  — Это единственное, что может его спасти и чего он поэтому боится». Не потому ли он отталкивает ее, едва сделав шаг к сближению? Не потому ли снова и снова причиняет ей боль? «И помните, вы сильнее…»
        Хелена осторожно протянула руку и провела по его голове растопыренными пальцами. Ее удивило, какие у Яна мягкие и тонкие волосы, и она затаила дыхание. Однако ничего не произошло. Лишь спустя несколько секунд, растянувшихся в целую вечность, он прижал голову к ее ладони. Хелена чувствовала, как Ян расслабился, как под ее пальцами разделявшая их стена рушится, словно карточный домик. Она нащупала жесткую линию его шрама, и сердце снова болезненно сжалось. Ну почему они могут быть близки только под покровом темноты?
        Позади затрещали в огне сучья, а потом послышались крики мужчин.
        Поймав ее ладонь, Ян запечатлел на ней легкий поцелуй, который горел, как выжженное на коже клеймо, и поднялся.
        — Они ищут нас,  — хрипло сказал он.  — Пойдем, пока наше отсутствие не вылилось в панику. Это не та страна, где можно позволить себе романтическое уединение ночью.
        Голос Яна звучал тепло, а сверкнувшая во тьме белозубая улыбка растрогала Хелену до глубины души.
        Взявшись за руки, они пошли к огню. Сердце Хелены радовалось, в очередной раз окрыленное надеждой.
        Солнце уже миновало зенит, когда лошади вдруг перешли на неторопливый шаг и встали. Это вырвало Хелену из размышлений. Прижав каблуки к бокам кобылицы и осторожно лавируя между другими всадниками, она подъехала к Яну.
        — Что случилось?
        — Мы приехали,  — коротко ответил он.
        Его сильно загоревшее за последние дни лицо просветлело, глаза сияли.
        Хелена обвела взглядом окрестности. Горячий ветер рвал ее мокрую от пота рубаху и теребил выгоревшие волосы. Они стояли на краю плато, под крутым склоном которого раскинулась широкая долина. Свет вечернего солнца золотил ее карстовое дно, из которого поднимались выложенные из песчаника стены. Хелена зажмурилась, однако видение не пропало. Уже с этого расстояния она различала ровные ряды колонн, изогнутые арки и узорчатые оконные решетки. Венчавшие крыши купола и башенки, многочисленные эркеры и балконы сплошь покрывали замысловатое каменное кружево.
        — Что это?  — спросила Хелена, похлопывая кобылу, нервно перебиравшую ногами.
        — Это? Сурья-Махал!
        Ян издал радостный возглас и, дав своему жеребцу шпоры так, что тот заржал, привстав на дыбы, понесся вниз по склону.
        Сурья — солнце, махал — дворец, это Хелена знала из уроков Мохана Тайида. «Дворец Солнца»… Она почувствовала нетерпение кобылы и, движимая необъяснимым радостным предчувствием, легко дернула поводья.
        Это случилось 27 декабря, в день, когда в Ливерпуле Ричард Картер поднялся на борт корабля «Гордость Индии», взявшего курс на Калькутту.

12
        В огромных залах дворца гулял теплый ветерок. Запах песка и солнца мешался с ароматами розы и сандалового дерева, которые эти стены источали постоянно, словно драгоценную смолу. Покрытое зеленой с золотом вышивкой темно-синее сари шуршало при малейшем движении. И на третий день их пребывания в Сурья-Махале Хелена бродила здесь не иначе как с разинутым ртом и округлившимися от удивления глазами. Она никак не могла привыкнуть к этой роскоши, которая ослепила бы и саму королеву Викторию, Господь да продлит дни ее царствования.
        Выложенный белой, желтой и розовой мраморной плиткой пол приятно холодил ноги сквозь подошвы сандалий. Украшенные меандровым орнаментом стены были покрыты росписью с изображениями павлинов, слонов, тигров и тропических лесов с яркими цветами. Поверху шел узор из вставленного цветного стекла, и гладкие потолочные своды отражали всю эту роскошь, подобно зеркальным балдахинам.
        На фресках бородатые воины в украшенных драгоценными камнями тюрбанах восседали на благородных скакунах; в роскошных садах гуляли их дамы в ярких сари, а едва прикрытая нагота танцовщиц вгоняла Хелену в краску. В комнатах стояли резные шкафчики и столы, кресла и диваны с атласной обивкой или кровати вроде той, в которой Хелена провела две последние ночи: с драгоценными вставками из малахита, оникса и серебра и статуями индийских божеств из белого мрамора или эбенового дерева. С потолка, как знамена, свешивались шелковые полотна, ярко-алые, лимонно-желтые, цвета аметиста или морской волны, делившие помещения на части. Переливались вышитые атласные подушки цвета незрелого яблока, персиковые, розовые, оттенка омара и желтые, как шафран.
        Заслышав издалека смех и женские голоса, Хелена невольно ускорила шаг. В Сурья-Махале ее повсюду сопровождали пять или шесть девушек, к компании которых она никак не могла привыкнуть. Девушки улыбались, сверкая ослепительными зубами, и без умолку говорили на раджпутанском диалекте хиндустанского языка. Они то уговаривали Хелену угоститься инжиром или фигами, то предлагали ей риса или щедро приправленных пряностями овощей, то восхищались ее волосами или кожей.
        Усталые и пыльные путники подъехали к величественным воротам, которые распахнулись перед ними, словно по мановению волшебной палочки. Навстречу хлынула радостная и шумная толпа: мужчины, женщины, дети. Корчась от боли в мышцах, Хелена выскользнула из седла. Голова у нее кружилась, все вокруг смешалось в бешеном разноцветном вихре. Однако она увидела, как люди расступились, пропуская маленькую, полноватую индианку, величественно выступившую навстречу гостям. Ее сливового оттенка сари было окантовано красно-золотой каймой. В гладко зачесанных волосах сверкала седина.
        Женщина подняла полные слез глаза на Яна, который низко поклонился ей, вмиг забыв всю свою гордость, приложила украшенную тяжелыми кольцами руку к его щеке и обняла. Потом бесчисленные смуглые руки, звеня браслетами, потянулись к Хелене и потащили ее через бесконечную галерею комнат к кровати. Последнее, что помнила Хелена,  — белое и прохладное белье с высоко взбитыми подушками, едва упав на которые, она провалилась в сон.
        Следующие два дня Хелена находилась на попечении женщин, коротая время между едой, сном, ароматическими ваннами и масляными массажами. Звонкий детский смех, время от времени отдававшийся эхом в бесконечных коридорах зенаны, убеждал ее, что у Джейсона тоже все хорошо. Кремы, масла, цветочные и древесные эссенции и душистые настойки сделали кожу Хелены нежной и гладкой, а волосы — шелковистыми. Движения ее стали плавными, а тело источало аромат пачули, розового дерева, жасмина и корицы.
        Через широкие арочные ворота Хелена вступила во внутренний двор. Серый камень контрастировал с украшавшими фасады резными панелями из красного дерева, их же, в свою очередь, заслоняли пышные кустарники с розовыми цветами и росшие вдоль стен низкие узловатые кедры. Поднявшись по ступеням, Хелена вошла в деревянную галерею. Она давно уже забыла, зачем отправилась бродить по дому, и теперь просто гуляла. Один зал переходил в другой, такой же роскошно убранный и пустой. Многое, однако, свидетельствовало о том, что ежедневно десятки человек наводят здесь порядок: стены, балкончики и перила были тщательно обметены, шелковые и бархатные занавеси и накидки выглядели, как будто их только что вытрясли.
        Хелена свернула за угол, потом еще раз и пошла по длинному проходу, с открытой стороны которого в просветах между колоннами голубело неправдоподобно чистое небо. Потом начался длинный ряд окон с резными каменными решетками, причудливые тени которых на полу походили на замысловатое кружево. Хелене стало холодно, и она обмотала вокруг плеч свободный конец сари. Она уже отчаялась когда-нибудь добраться до конца коридора, как вдруг в лицо ударил яркий свет. На мгновение Хелена зажмурила глаза, несколько раз моргнула и с наслаждением вдохнула теплый, свежий воздух.
        Мясистые, темно-зеленые листья блестели, как лакированные. Между ними мерцали тонкие, гибкие, как руки танцовщиц, серебристые стебли и покачивались нежные перистые ветки. Весь внутренний двор был засажен и устлан стелющимися по земле растениями, лишь кое-где мелькала бледно-голубая плитка. Вьющиеся розы обвивали колонны. То там, то здесь из листвы проглядывали яркие венчики цветов, распространяющих тяжелый сладковатый запах. В центре, в мраморной чаше плескал небольшой фонтан. Со всех сторон щебетали невидимые птицы.
        Это обилие и разнообразие цветов посреди пустыни впечатлило Хелену едва ли не больше, чем невиданная роскошь дворца. Робко ступая по выложенной плиткой дорожке, Хелена спустилась во двор, в котором запросто могла бы целиком уместиться вся усадьба «Край Света». Она не поверила своим глазам, когда увидела перед собой дерево с раскидистой кроной: «Нет, только не здесь, только не в это время года!» Хелена оглядывалась по сторонам, касаясь пальцами блестящих красных плодов, а потом сорвала один и осторожно надкусила. Кисло-сладкий сок брызнул на подбородок, и она невольно рассмеялась. Яблоня посреди бескрайних песков Раджпутаны!
        Хелена вошла под изогнутую над колоннами арку и снова оказалась в прохладной галерее, теперь уже по другую сторону внутреннего двора. Перед ней вилась узкая винтовая лестница из белого мрамора. Поставив ногу на нижнюю ступеньку, Хелена задумалась. Внезапно проснувшийся в душе страх на мгновение пересилил любопытство. Хелена вздохнула, замотала головой, словно стряхивая ненужные мысли, и начала подъем.
        Она медленно преодолевала ступеньку за ступенькой, поминутно останавливаясь, чтобы бросить взгляд на прилегающие к лестничным клеткам помещения. Они казались заброшенными и погруженными в вечную тишину. В то же время Хелена повсюду — в причудливой игре теней на полу и в том, как шевелились наброшенные на предметы мебели белые покрывала,  — чувствовала дыхание странной, нездешней жизни. Если бы не бьющее в окна солнце, она могла бы подумать, что оказалась в доме с привидениями, о которых Маргарет знала так много увлекательных и леденящих душу историй.
        Лестница становилась все уже, а прилегающие к ней комнаты — все меньше. Хелене казалось, что с каждым ее шагом стены подступают ближе. Дышать становилось все труднее, хотя Хелена замедляла шаг. Наконец, сжав зубы, она преодолела последнюю ступеньку и с облегчением вдохнула полной грудью.
        Открывшееся ее глазам просторное квадратное помещение мерцало белым мрамором: из него были сделаны плитки пола и каннелированные колонны вдоль окон, соединенные изящно изогнутыми арками. Вероятно, это была самая высокая башня дворца, потому что из окон, закрытых ширмами с отверстиями в форме звезд, открывался вид на многочисленные шпили, купола и целый лабиринт крыш, между которыми зияли колодцы внутренних дворов. И все это окружала бескрайняя пустыня Раджпутаны, пустая и слепящая глаза отраженным от песка солнечным светом.
        Для сторожевой башни это помещение выглядело слишком роскошным и удаленным от остальных зданий. Для чего же или для кого оно предназначалось? При мысли о человеке, изгнанном из общества и обреченном на изоляцию в дальних покоях дворца, сердце Хелены кольнуло, а потом душу охватила тоска, какой она не испытывала и в самые тяжелые моменты своей жизни. На мгновение Хелена удивилась, что она так переживает за совершенно незнакомого ей человека, даже неизвестно, существовал ли он вообще, а потом к горлу подступили слезы, она упала на колени и, выронив недоеденное яблоко, разразилась рыданиями. «О боже, что со мной происходит!» — только и успела подумать Хелена.
        Сквозь слезы она заметила, что участок пола под ее ногами особенно гладкий, словно кто-то день за днем топтался здесь, переминаясь с ноги на ногу. Подняв глаза, Хелена увидела свое расплывшееся отражение в гладкой мраморной плитке на стене. Внезапно картина задрожала, будто кто-то замутил воду на поверхности пруда, а потом вместо лица Хелены на мраморе начали проступать черты совсем другой женщины.
        Когда изображение устоялось, Хелена увидела молодую индианку с огромными миндалевидными глазами, казавшимися еще глубже и выразительнее на фоне светлой, почти белой кожи. Густые черные волосы волнами обтекали ее узкое лицо. Полные, изящно изогнутые губы походили на лепестки чайной розы. По высокой скуле сбегала прозрачная слеза. Красавица приоткрыла рот, словно собиралась что-то сказать Хелене, и вдруг отчаянно заколотила кулаками в стену с той стороны.
        Хелена испугалась. Ей показалось, что девушка заперта в стеклянном аквариуме и утонет, если ей немедленно не помочь. Захлебываясь от рыданий, Хелена бросилась, как безумная, колупать ногтями камень, пока, опомнившись, не упала в изнеможении на пол, где дала волю слезам, пролив их больше, чем за всю предыдущую жизнь.
        Наконец кто-то нежно обнял ее за плечи. Открыв глаза, Хелена увидела женщину, которую Ян так почтительно приветствовал в день их приезда. Пожилая индианка крепко обняла гостью и, прижав ее к себе, принялась раскачиваться из стороны в сторону, словно баюкала.
        — Аии, лиюйхе билькуль маалуум, я знаю, бетии…  — бормотала она.  — Это ужасно, да, ужасно…  — Когда Хелена немного успокоилась, женщина осторожно подняла ее и повела к лестнице.  — Ашо, пойдем, здесь тебе не место. Тебе нечего делать в Ансу Бердж…
        И весь обратный путь по бесконечным лабиринтам дворца эти слова эхом отзывались в голове Хелены: «Ансу Бердж» — «Башня Слез».
        Совсем обессилевшая, Хелена перешагнула порог зенаны, где индианка препоручила ее заботам услужливых девушек, тут же уложивших гостью в постель. Через несколько часов Хелена встала отдохнувшей, однако угрюмая серьезность на лицах обычно веселых спутниц встревожила ее.
        Все выглядело так, будто гостья в порыве своего неуемного любопытства нарушила какое-то табу. Наконец торжественное шуршание шелка заставило Хелену повернуться в сторону двери.
        В комнату вошла хозяйка дома, при виде которой служанки почтительно склонились со сложенными у груди ладонями. Отпустив девушек легким кивком, хозяйка закрыла за ними дверь и присела на край кровати, протягивая Хелене чашку с дымящимся чаем.
        — Выпей, бетии, тебе полегчает,  — ласково сказала она.
        Хелена послушно взяла чай, который пах пряными травами. Пока она пила, женщина не сводила с нее настороженных, хотя и доброжелательных глаз. Хозяйке было около шестидесяти, и только сейчас у Хелены появилась возможность разглядеть ее лицо в деталях.
        Большие темные глаза окружала сеть мелких морщинок, нос, с левой стороны которого сверкал вправленный в золото алмаз, был резко очерчен и сильно выдавался вперед. Узор тяжелых серег гармонировал с не менее массивным ожерельем. Каждое движение этой женщины было исполнено благородного изящества. Маленькие, но сильные руки, украшенные множеством перстней и колец, спокойно лежали на коленях, прикрытых тканью зеленого с золотой отделкой сари. Хелена успокоилась, почувствовав доверие к собеседнице.
        — Вы… знаете, что я видела наверху… маатаджи?
        Последнее слово, принятое у индусов обращение к пожилой женщине, она выговорила нерешительно, как бы сомневаясь в его уместности.
        — Называй меня Джанахара,  — вздохнув, поправила хозяйка.  — Я знаю. Этот дворец очень старый, и его стены повидали немало. Радость и страдание, рождение и смерть в Индии гораздо ближе друг к другу, чем в вашей стране. Жизнь здесь многоцветна, как наши сари, и беспощадна, как солнце пустыни или муссонные ливни. Бесчисленные поколения моих предков обитали в Сурье. В этих стенах увековечена судьба клана Чанд.
        Хелена вопросительно посмотрела на Джанахару. Та улыбнулась.
        — Наша варна неоднородна,  — объяснила она.  — Кштарии подразделяются на кланы, а те, в свою очередь, на семьи, не менее обособленные друг от друга, чем касты. Выделяются два наиболее могущественных клана: Чандраванши, согласно легенде, ведущие происхождение от луны, и Сурьеванши, «дети солнца». Господь Кришна тоже родился Чандом. Оба клана правили этой страной с глубокой древности, задолго до того, как здесь появились другие князья, и подобно тому, как солнце и луна не могут стоять рядом в небе, не уживались на этой земле Чанды и Сурьи. Все изменили англичане, и мудрый царь из рода Чандов после долгих и тяжелых переговоров женил своего старшего сына на принцессе из рода Сурья. Таким образом он хотел скрепить союз двух кланов против ненасытных сахибов.
        В качестве приданого за принцессой Камалой отдали Сурья-Махал, и он оставался любимым дворцом Джирая Чанда вплоть до последних дней его жизни, прежде всего как память о рано умершей жене.
        Джирай Чанд был последним раджой Сурья-Махала и прилежащих к нему земель. Я горжусь, что в моих жилах течет его кровь, и все еще надеюсь увидеть на троне его наследника. Но…  — Она глубоко вздохнула, принимая из рук Хелены уже пустую чашку.  — Я всего лишь глупая старуха, никак не желающая поверить в то, что слава рода Чандов угасла навсегда. До сих пор мы защищали и укрепляли нашу страну не только мечами, но и умом и хитростью. Но присутствие ангрези — медленный и опасный яд для Индии. Я уверена, что они пришли не навсегда, но однажды этот яд подточит силы древнего царства Чандов так, что оно будет обречено на умирание. И я молю господа Кришну не дать мне дожить до этого дня.
        Хелена лежала, погрузив подбородок в подушку.
        — Но ведь я тоже ангрези,  — обиженно заметила она.
        Джанахара подоткнула ей одеяло.
        — Ты не ангрези, даже если в твоих жилах течет их кровь. Ты носишь свою Индию в сердце.

«Как Ян?» — хотела спросить Хелена, но вместо этого откинулась на подушки, не в силах больше бороться с усталостью.
        Джанахара поцеловала ее в лоб, и это было последнее, что почувствовала Хелена, прежде чем провалиться в глубокий сон.

13
        Лучи палящего солнца пробивались сквозь резные узоры ставней, оставлявших на полу похожую на кружево тень. Хелена открыла глаза, подоткнула подушку под живот и блаженно потянулась. Ветер шевелил белые занавески на распахнутой во внутренний двор двери. Там, гордо подняв голову, вышагивал по мраморным плиткам павлин. Издалека доносились женские голоса и смех, и Хелена улыбнулась. Она не знала, сколько проспала, сутки или двое, но чувствовала себя необыкновенно свежей и полной сил. Как будто последняя ночь унесла с собой все смущавшие душу мрачные предчувствия.
        Ощутив на лице легкий ветерок, Хелена подняла глаза к двери. Из-за занавески выглянуло улыбающееся смуглое лицо, а потом в комнату вошла Джанахара с подносом в руках.
        — Как спалось?  — спросила она, присаживаясь на край кровати.
        — Отлично, спасибо.  — Хелена улыбнулась и, потягиваясь, села.
        Она взглянула на миндальные пирожные и дымящийся чай и вспомнила, что давно ничего не ела.
        Где-то во дворе стучали молотком, что-то скоблили, шлифовали. Отрывистый мужской голос как будто отдавал приказы, ему отвечал торопливый женский. Потом послышались чьи-то шаги. Весь дом, казалось, пребывал в радостном возбуждении.
        — Что там происходит?  — спросила Хелена.
        — Готовятся к свадьбе,  — отвечала Джанахара.
        — Чьей?  — Хелена подобрала просыпавшиеся на постель крошки и потянулась за следующим пирожным.
        Индианка остановила на ней исполненный торжественной серьезности взгляд.
        — Сегодня солах шрингар — день твоей свадьбы, бетии.
        Хелена чуть не подавилась очередным куском и удивленно посмотрела на Джанахару.
        — Как это — моей? Но ведь я уже замужем.
        Джанахара приложила ладонь к ее щеке.
        — Не стоит играть свадьбу раньше Шивы,  — ответила она.
        Хелена наконец проглотила кусок пирожного, показавшийся ей неприятно липким.
        Позже Джанахара проводила ее в ванную комнату и отдала на попечение девушек. Они облепили руки и ноги Хелены похожей на смолу массой, которую отодрали по засыхании. Операция оказалась на редкость болезненной, но Хелена мужественно стиснула зубы и не издала ни звука. Прохладные ароматические масла — розовое и жасминовое, сандаловое и розового дерева — успокоили раздраженную кожу. Редким гребнем распутали свалявшиеся за ночь волосы, им же нанесли масло, сделавшее их мягкими и блестящими, как шелк. Хелену замотали в белое сари и проводили во внутренний двор зенаны, в центре которого стояло возвышение, выложенное атласными желтыми подушками, между которыми лежали сплетенные из календулы гирлянды.
        Одна из женщин велела Хелене сесть на подушки и вытянуть руки, а потом легкими движениями стала наносить на ее кожу темно-красную пасту, пахнущую травой и сухими листьями, покрывая пальцы, запястья и щиколотки невесты причудливым узором из стеблей и цветов. Несколько женщин затянули песню под аккомпанемент тамбурина, остальные подхватили. Речь в ней шла о божественной женской красоте, о сияющих глазах и алых губах, о мягкой линии бедер и упругой округлости груди, о скромности, целомудрии и других добродетелях индийской жены, о земных наслаждениях и небесной радости, и кровь бросилась Хелене в лицо.
        С трудом разбирая цветистый язык, она все же поняла, что слышит одну из тех песен, в которых индианки из поколения в поколение передают друг другу тайные знания. И, хотя Хелена была человеком другого воспитания и крови, она почувствовала себя своей в этом женском кругу, принадлежность к которому и символизировали эти темно-красные линии.
        Высокие теплые голоса окутывали Хелену, подобно мягкой ткани, сердце билось в такт тамбурину, то ускоряясь, то замедляя темп. Пока паста на коже засыхала, образуя хрупкую корку, Джанахара угощала девушку кусочками манго, бананов и кокосов, поила приправленным корицей и кориандром чаем. Косые лучи солнца обволакивали фигуры женщин в сари темно-золотым светом, и, лишь когда зажгли факелы, Хелена поняла, что день подошел к концу.
        Наконец ее кожу протерли пахнущей лимоном эссенцией, и в голубоватых вечерних сумерках красные линии узора задрожали, как язычки пламени. В торжественном молчании женщины сняли с Хелены домашнюю одежду, застегнули спереди короткое огненно-красное чоли и развернули многометровую полоску сари. У Хелены дыхание перехватило при виде такого великолепия. Ткань была насыщенно красной, с широкой золотой каймой и такого же цвета вышивкой в виде изогнутых капель, какие были на пашминовой шали Хелены, цветов, листьев, ромбов, стилизованных павлинов и солнц. Кроме того, она была усеяна маленькими зеркальными вставками в золотых рамках или оправах из драгоценных камней. Впрочем, Хелена подумала, что это могло быть и обыкновенное стекло, только граненое и выкрашенное под камень. По крайней мере она на это надеялась.
        Начав с бедер, девушки принялись оборачивать Хелену тканью, пока наконец свободный кончик сари не лег на спину, перекинувшись через левое плечо.
        Джанахара пристально посмотрела на нее и улыбнулась.
        — Давно уже не было невест в Сурья-Махале,  — растроганно прошептала она.  — На солах шрингар невеста надевает все украшения, которые получила от родителей в качестве приданого. Ты пришла в этот дом с пустыми руками, но я уверена, что отдаю за тобой богатство иного рода.  — Она обернула голову Хелены свободным концом сари, обняла ее за плечи и поцеловала в лоб.  — Пора.
        Под глухие удары барабана они двинулись сквозь празднично убранные галереи высоких комнат. Хелена осторожно переступала босыми ногами, опираясь на руку Джанахары и потупив взгляд.
        Просторный двор, тот самый, куда они въехали в день прибытия, был освещен многочисленными факелами и масляными лампами, а плитка устлана розовыми лепестками. Стены дома в изобилии покрывали цветочные гирлянды из календулы, роз, жасмина, а в центре двора горел костер, возле которого лежал ковер с красными и белыми подушками. Поодаль в серьезном молчании стояли обитатели дворца, включая обслугу, празднично одетые и увешанные украшениями. Хелена невольно прижалась к Джанахаре, и та сжала ей руку. В глазах индианки стоял торжественный блеск.
        Барабан смолк, и под низким, как тяжелый полог палатки, небом нависла напряженная тишина, разразившаяся наконец троекратным ударом молотка в металлические ворота. Хелена вздрогнула.
        — Кийаа тьяяхийе? Что вы хотите?  — спросил привратник, рослый раджпут в длинном белом кафтане, и угрожающе потянул из ножен блестящую саблю.
        — Майин мери дульхин тьяяхийе,  — зычно ответил мужчина по ту сторону ворот.  — Я приехал за своей невестой.
        Его голос прозвучал так громко, как будто жених стоял тут же, во дворе, а не за мощной каменной стеной.
        Стук, равно как и короткий разговор гостя с раджпутом, повторился еще дважды, и только после этого привратник велел впустить жениха.
        Ворота медленно отворились, и в свете факелов глазам собравшихся предстал отряд раджпутов. Осторожно переступая копытами, лошади одна за другой вошли во двор. Всадники были одеты в длинные белые кафтаны с красными тюрбанами, лишь на одном из них красовался белый тюрбан с сияющим во лбу драгоценным камнем. Этот воин ехал впереди всех на великолепной серой кобыле. Из-под пол длинного белого кафтана с переливающейся при малейшем движении золотой вышивкой виднелись высокие сапоги, в которые были заправлены узкие белые штаны. Одной рукой жених держал туго натянутые вожжи, другую упер в бок и выступал с царственной непринужденностью.

«Индус, Боже, меня хотят выдать за индуса…» У Хелены подкосились ноги, и она оцепенела от ужаса. Однако в следующую секунду страх сменился не менее сильным изумлением, потому что в царственном всаднике она узнала Яна. Загорелый, с заострившимися чертами лица и в одежде раджпута, он казался одним из них. И тем не менее это был Ян, Хелена узнала его по насмешливому блеску в глазах и манере держаться в седле.
        Лошади остановились. Хлынувший через раскрытые ворота холодный ветер пустыни теребил их гривы. Потом створки с гулким стуком захлопнулись, всадники спешились, передав поводья подбежавшим слугам, и остановились напротив Хелены и Джанахары.
        Медленно переступая обутыми в сандалии ногами, индианка подвела Хелену к мужчинам. Костер к тому времени хорошо разгорелся и распространял по двору пряный аромат. Ян и раджпуты подняли головы.
        — Майн денаатаа мерил бетии хуун,  — отчетливо произнесла Джанахара.  — Я отдаю тебе свою дочь.
        И после этих слов Хелена, как научила ее Джанахара, повесила на шею Яну гирлянду цветов. Он казался чужим и бесконечно далеким в роскошном кафтане, поверх которого лежала цепь с висевшим на ней амулетом. Степенно сложив ладони, Невилл поклонился сначала Джанахаре, потом Хелене и, взяв невесту за руку, подвел ее к красным подушкам по другую сторону костра. Над ними был натянут белый шелковый балдахин, колышущийся в горячем дыхании пламени.
        Священник нараспев повторял древний стих о святости брачных уз. Несмотря на то что церемония проходила во дворе, воздух был тяжелым и сладким от благовоний. Ян бережно, но крепко сжимал в своей ладони руку невесты, и Хелена дрожала, чувствуя, как кольцо давит в крашеную ладонь.
        Казалось, прошло несколько часов, прежде чем священник накинул на плечи Невилла длинную вышитую шаль, конец которой привязал к сари невесты. Связанные друг с другом символическими узами Ян и Хелена под монотонное пение священника обошли вокруг костра в общей сложности семь раз. Двор вокруг освещенного огнем пространства был погружен в полную темноту, в которой скорее угадывалось присутствие торжественно молчащей толпы. Потом священник протянул им миску с порошком цвета киновари, и Ян, окунув в нее свое кольцо, поставил красную точку на лбу невесты.
        И в этот момент тишина прорвалась шквалом аплодисментов и возгласов ликования. Мужчины, женщины, дети, выкрикивая пожелания счастья, устремились к молодоженам, на головы которых обрушился дождь из розовых лепестков и зерен риса. Застучали барабаны, к пронзительному пению струнных присоединились высокие женские голоса.
        Хелена с рассеянной улыбкой принимала поздравления, неподвижно восседая на красных подушках. Откуда ни возьмись, выскочил Джейсон, одетый в белый кафтан, сшитый по образцу одежды раджпутов. Он поцеловал сестру в щеку и снова присоединился к группе детей, снующих под ногами взрослых. Звенели браслеты, кружились разноцветные вихри одежд. Даже раджпуты, забыв свою мрачную серьезность, хлопали в ладоши и пели.
        Ян сидел на своей подушке и, отвернувшись от Хелены, непринужденно беседовал с мужчинами. Она поразилась тому, как естественно вписался он в их круг, словно всю жизнь прожил в Индии. Раджив-Хамелеон. Приняв от кого-то бокал, он обернулся и остановил на Хелене улыбающиеся глаза. Она невольно содрогнулась, встретив их черный блеск.
        — Устала?  — Невилл склонился к невесте и взял ее за руку.
        Хелена кивнула. Ее действительно клонило в сон, не то от переутомления, не то от дурманящих голову ароматов. Невилл коснулся губами ее ладони.
        — Тогда пойдем.
        Под многозначительные смешки мужчин, сопровождаемые кивками и похлопываниями по плечу, Невилл встал и, осторожно лавируя между гостями, повел жену через двор. Скрестив ноги или полуразвалившись, люди сидели на мягких подушках или прямо на плитке перед тарелками с угощениями, весело болтали или пели и не обращали на молодоженов никакого внимания.
        Во дворце было прохладно, почти холодно и непривычно тихо. Стайкой испуганных птиц мелькнула группа служанок. Под руку с Яном Хелена шла галереей до сих пор совершенно незнакомых ей комнат, пока не увидела перед собой распахнутую настежь темную деревянную дверь. Возле нее, опустив глаза долу, стояли несколько девушек.
        Молодожены вошли в просторное помещение, едва освещенное бесчисленными тусклыми лампами. В воздухе висел сладковатый цветочный запах. Розовые лепестки почти полностью покрывали каменный пол и одеяло с подушками на широкой кровати под колышущимся белым балдахином. Хелена отвела глаза, лицо ее горело не то от стыда, не то от страха. Она огляделась, словно ища, на чем остановить взгляд, но комната была пуста. Краем глаза Хелена видела, как Ян опустился на единственное кресло в углу, и служанка сняла с него сапоги. Он махнул рукой, послышался шорох шелка и звон ножных браслетов, а потом дверь с легким щелчком захлопнулась. Вскоре Хелена почувствовала, что Ян стоит рядом, и, преодолев себя, подняла на него глаза.
        Он уже снял тюрбан и расшитый золотом кафтан и стоял перед ней босой, в одной рубахе и белых в обтяжку штанах. Хелена понимала неизбежность того, что должно случиться этой ночью, и это пугало ее, но желания бежать у нее не возникало.
        Невилл осторожно погладил ее по голове, прикрытой концом сари, и от его прикосновения по телу Хелены пробежала дрожь. Он провел по ее щеке кончиками пальцев, взял за подбородок и заглянул в глаза. Когда Хелена ощутила его мягкие губы на своих, внутри у нее будто что-то растаяло. Она издала чуть слышный стон и почувствовала, как Ян улыбнулся.
        — Маленькая Хелена…  — прошептал он.  — Тебе никуда не деться от меня этой ночью…
        Хелена не заметила, как сползло с плеч ее сари. Невилл скользил руками вдоль ее талии и бедер, все крепче прижимая к себе, трогал губами ее лоб, щеки, шею, в то время как шелковая ткань все струилась и струилась на пол. Наконец с легким хрустом распахнулось чоли, и по коже Хелены пробежал холодок, хотя воздух в комнате был достаточно прогрет огнем светильников. И это было похоже на пробуждение, как будто краски и запахи этой ночи, одурманив ту Хелену, которая до сих пор отталкивала Невилла, расшевелили другую, любящую и чувственную. Она нетерпеливо гладила Яна по плечам, трогала его горячую кожу и крепкие мускулы под рубахой, ткань которой в конце концов с треском разорвалась под ее пальцами. Ян тихо рассмеялся, и оба, разгоряченные, повалились на прохладную простыню и мягкие подушки.
        Внезапно Хелена нащупала серебряную цепь, которую раньше не замечала на Яне, но почему-то была уверена, что он никогда ее не снимал.
        — Что это?  — Хелена взяла в руки висевший на груди Яна амулет.
        — Клык тигра, которого я когда-то застрелил,  — ответил Невилл между поцелуями и мягко толкнул Хелену обратно на подушки.
        Но она упрямо увернулась, продолжая вертеть вставленный в серебряную оправу клык.
        — И что это значит?
        — Упорство и непобедимость,  — прошептал Невилл, горячо дыша Хелене в волосы.
        Он еще раз скользнул губами по ее лицу и коснулся зубами шеи, словно укусил, отчего Хелену прошиб холодный пот. Когда она снова привлекла Яна к себе, рука нащупала на его плече что-то твердое. Это оказался шрам, протянувшийся от ключицы до предплечья, в том же направлении, что и пересекавший его щеку. Хелена в ужасе отпрянула.
        — Ян, что…
        Он закрыл ей рот своими губами. Повинуясь нежным, но повелительным движениям, Хелена снова откинулась на подушку и вдруг ощутила в себе что-то твердое. А потом тело пронзила жгучая боль, тут же сменившаяся теплой волной, которая подхватила и закружила Хелену, захлестнула ее с головой, опрокинув в пустоту, в забытье невиданного блаженства.
        Ее разбудило лишь яркое полуденное солнце. Яна рядом не было. Усыпанная смятыми лепестками кровать давно успела остыть. Хелена чувствовала себя покинутой и одинокой.

14
        После полудня она сидела во внутреннем дворе на покрытых мягкими подушками ступенях. Жаркое солнце словно просачивалось сквозь стены, и воздух пах цветами и нагретым камнем. Отливающее бирюзой темно-фиолетовое сари оттенка павлиньего пера прохладно облегало тело. Хелена поджала ноги и, упершись подбородком в колени, наблюдала за играющим со сверстниками Джейсоном. Время в Сурья-Махале остановилось. Этот дворец походил на остров, затерянный в бескрайних песках Раджпутаны. Трудно было поверить, что на дворе уже 1877 год. Дни Хелены тянулись медленно, почти неотличимые друг от друга. Казалось, ей нет и не будет другого дела, кроме как нежиться во дворе на солнце и наблюдать, как привыкает Джейсон к компании темнокожих детей, становясь для них своим, как он здоровеет и веселеет день ото дня, как улучшается его хиндустани.
        Долгие часы вынужденного безделья и размеренная дворцовая жизнь среди предупредительных служанок, угадывающих любое ее желание, а также обильная пища — сдобренное приправами мясо, овощи, сладко-пряные чатни, рис с медом, лакомства из орехов, сливок и фруктов уже сделали свое дело: бедра Хелены округлились, и атласная ткань чоли натянулась на тугих грудях, к явному удовольствию Джанахары и других женщин. Но на душе у Хелены было неспокойно, тоскливо. И, как ни отмахивалась от этой мысли, она снова и снова признавалась себе, что скучает по Яну.
        Его поцелуи до сих пор горели на ее губах, кожа таяла под его руками, и внизу живота с той самой ночи будто все еще пульсировала жгучая и сладкая боль, заставляя тело трепетать от страсти.

«Хузур покинул дворец на рассвете,  — так сообщила Хелене словоохотливая служанка, менявшая простыни после той ночи. Она так пристально, хотя и с явным удовлетворением, разглядывала пятна крови на простыне, что Хелена стыдливо опустила глаза.  — Никто не знает, когда они с Моханом Тайидом вернутся». В то утро даже приправленные корицей чатни из манго, кокосов и яблок показались Хелене пресными. Невыносимая мысль о том, что Ян поспешил убраться, едва выполнив свой долг, мучила ее снова и снова. Хелена ненавидела себя за желание принадлежать ему, быть им любимой. Но это чувство крепло в ней тем больше, чем сильнее она с ним боролась, как будто в ту ночь Невилл завладел не только ее телом, но и душой.
        Внезапный шорох шелка и звон браслетов заставили ее вздрогнуть. Назрин, пожилая женщина, под началом которой состояла вся женская прислуга, пробиралась к ней через толпу резвящихся детей. Она радостно взглянула на молодую хозяйку и сделала знак рукой.
        — Хузур,  — выдохнула Назрин, не успела Хелена к ней приблизиться.  — Он вернулся, мемсахиб.
        Сердце Хелены забилось. Подобрав сари, она устремилась через двор в направлении дома, однако старая служанка удержала ее.
        — Хузур хотел, чтобы вы ждали у себя в комнате, пока он не пошлет за вами, мемсахиб.
        На мгновение Хелене показалось, что под ногами разверзлась земля. Она недоверчиво посмотрела в смуглое морщинистое лицо.
        — Так он приказал,  — настоятельно повторила старуха, сочувственно глядя на госпожу.
        Хелена сглотнула и, в очередной раз раздавленная и униженная, медленно поплелась в комнату.
        Последние лучи вечернего солнца погасли за дворцовой стеной, и голубые сумерки, вот-вот готовые сгуститься до ночного мрака, уже рассеивались над крышами. Бесшумные, как призраки, выныривали из темноты черные тени летучих мышей. Потом зажглись звезды, а Хелена все ждала. Пусто и холодно было в ее комнате после первой брачной ночи, и одиночество не давало уснуть. В дверь незаметно проскользнула служанка, зажгла светильники и снова скрылась. Проникающий в окна свежий ночной воздух не мог охладить пылающих щек Хелены. Она непривлекательна, уродлива — в этом теперь не оставалось никаких сомнений. Но тогда почему Невилл так добивался этого брака?
        Хелена рванула нежную ткань сари, нетерпеливо выпутываясь из бесконечно длинного полотна, потом одну за другой расстегнула пуговицы на чоли, надела ночную сорочку и уселась на табурет перед не так давно поставленным здесь ночным столиком. Тусклый свет ламп отражался в зеркале золотой дымкой, контуры лица казались размытыми. Хелена схватила изящную серебряную расческу. Мягкие, тяжелые волны волос обтекали ее округлившееся лицо, в глазах дрожали огоньки. На некоторое время Хелена погрузилась в созерцание, а потом бросила расческу на столик и вскочила.
        Накинув на плечи пашминовую шаль, она выскользнула в темный коридор и быстро пошла, сама не зная куда. За первым же поворотом столкнулась с молодой служанкой и смерила ее таким взглядом, что та чуть не выронила поднос с пустыми тарелками.
        — Где хузур?  — прошипела Хелена.
        Девушка шарахнулась и одними округлившимися глазами показала на черневшую рядом дверь.
        Хелена рванула ручку и решительно шагнула в комнату. Обшитая деревянными панелями, с множеством загроможденных книгами полок, она оставалась темной, несмотря на светильники и огонь в камине. Большую ее часть занимал письменный стол, за которым Хелена увидела Яна. Перед ним стоял мальчик-посыльный, весь в белом, только что принявший у Невилла пачку писем. Открыв рот, слуга уставился на Хелену.
        — Иди!  — махнул рукой Невилл.
        Посыльный взял себя в руки, низко поклонился сначала Яну, потом Хелене, украдкой бросив на нее взгляд, от которого она залилась краской, и быстро вышел. Ян откинулся на высокую спинку стула и закурил.
        — Мои поздравления!  — воскликнул он.  — Ты только что перевернула вверх дном его представления о мире. Согласно бытующему здесь мнению, у мемсахиб не бывает ног.
        Хелена пристыженно взглянула на свои щиколотки, утопающие в длинном ворсе ковра.
        — Итак, чего ты хочешь?
        Ян смотрел на нее с нетерпением.
        Хелена гордо выпятила подбородок.
        — Ты заставил меня прождать весь день.
        — У меня были дела поважнее,  — невозмутимо отвечал Невилл.
        Хелена вскинула голову, ее глаза метали гневные искры.
        — Я не шлюха, к которой ты можешь приходить, когда захочешь.
        Словно «шлюха» она произнесла по-хиндустански. Невилл привстал, стряхнул пепел в стоящую на столе вазочку и скривил губы.
        — Мне следует лучше следить за тем, каким словам учит тебя Мохан.  — Он снова опустился на стул.  — Но ты выразилась не совсем удачно, ты ведь тоже продала мне себя. Правда, в сравнении с танцовщицами, которые всю жизнь только и делают, что ублажают мужчин и практикуют Камасутру, ты стоишь немного.
        Хелена представила себе смуглую красотку рядом с Невиллом и задрожала от ярости.
        — Такого я не ожидала услышать,  — прошипела она сквозь стиснутые зубы.  — Даже от тебя.
        Она развернулась, но, прежде чем успела достичь двери, почувствовала цепкие пальцы Невилла на своем запястье. Как ни билась Хелена, он оказался сильнее. Развернув Хелену резким рывком, он взял ее за подбородок и заставил взглянуть ему в глаза.
        — Тем не менее слушай,  — зловеще прошептал он.  — Эта часть Раджпутаны не подвластна англичанам, здесь царят индуистские законы, по которым мы с тобой и поженились. А согласно им, ты — моя собственность.
        Глаза его загорелись, и Хелена вздрогнула. Однако гнев придал ей силы. Она выдернула ладонь и уже замахнулась ударить Невилла, когда тот снова перехватил ее руку и заломил за спину так, что Хелена застонала от боли.
        — Не трудись,  — тихо засмеялся Невилл.  — Все равно я сильнее.
        Он прижался к ней так плотно, что Хелена почувствовала стальные мускулы под тонкой тканью сорочки. Не ослабляя хватки, Невилл коснулся губами ее щеки, и Хелена вздрогнула от неожиданности.
        — Признайся, ты скучала по мне,  — прошептал он ей в ухо.
        Некоторое время Невилл молча разглядывал ее, а потом в его глазах заплясали упрямые огоньки, и он прижал свой рот к губам Хелены, почти до боли стиснув ее в объятиях. Хелена вскрикнула, как будто ее душили, колени ее подкосились, и она поняла, что уже выдала себя. Позабыв обо всем, она припала к губам Невилла, как умирающий от жажды — к роднику, рассерженная, она льнула к нему, требуя большего. Когда же он внезапно оттолкнул ее, она посмотрела удивленно и рассеянно, как человек, которого неожиданно разбудили. Невилл усмехнулся.
        — О нет, моя маленькая Хелена,  — прохрипел он.  — Так просто ты ничего от меня не получишь.
        Он еще раз скользнул по ее щеке губами, бросил через плечо «доброй ночи» и исчез, щелкнув снаружи замком и оставив ошеломленную супругу возле двери.
        Наутро она уже не помнила, как добралась до спальни. Простыня рядом была несмятой, и горечь унижения снова подступила комом к горлу. Зажмурив полные слез глаза, Хелена вспомнила сон, только что заставивший ее проснуться. В нем она куда-то бежала, словно чувствовала за спиной опасность, реальную, ощутимую и в то же время какую-то неопределенную. Она как будто должна была о чем-то предупредить Яна. Но о чем? Сейчас, по крайней мере, Хелена этого не знала. Или она должна была предупредить кого-то другого, кому угрожал Ян?
        Хелена откинулась на подушки и застонала от беспомощности. Сквозь полуприкрытые веки она увидела на пороге девушку с подносом в руках. Рядом стояла Назрин с аккуратно сложенными штанами для верховой езды и выстиранной рубахой, той самой, в которой Хелена прибыла в Сурья-Махал.
        — Хузур приглашает вас проехаться с ним верхом, мемсахиб,  — провозгласила старушка, ласково заглядывая в лицо госпожи.

«Черт с ним и его лошадьми»,  — подумала Хелена. Но мысль о прогулке на свежем воздухе внезапно показалась ей заманчивой. Запив легкий завтрак чаем, Хелена преодолела последние сомнения и натянула сапоги.
        Когда она со смешанным чувством обиды, гнева и радостного возбуждения подходила к воротам, Ян уже стоял там и как ни в чем не бывало болтал с конюхом. Завидев ее, он прервал беседу и повернулся. Узкие штаны, заправленные в высокие, блестящие сапоги, и свободная рубаха, казавшаяся ослепительно-белой на фоне короткой коричневой куртки, подчеркивали его гибкость и силу. Ветер трепал кудрявые черные волосы, и мрачное лицо горело каким-то диким восторгом. Когда он улыбнулся, у Хелены защемило сердце. Она тряхнула головой, напуская на себя гордый вид, и холодно поздоровалась:
        — Доброе утро.
        — Доброе утро, Хелена,  — тепло приветствовал ее Невилл. Он наклонился, чтобы поцеловать супругу, но та увернулась.  — Хорошо спала?
        — Надеюсь, ты тоже, в чьей бы то ни было постели,  — раздраженно бросила Хелена через плечо.
        Но улыбка Невилла стала лишь еще ласковее.
        — О да, я отдохнул прекрасно,  — с напускным смирением отвечал он.
        Когда же двое слуг вывели во двор черного жеребца и белую кобылицу, у Хелены перехватило дыхание, так что на мгновение она забыла и обиды, и гнев. Никогда прежде не доводилось ей видеть таких красивых животных. Мускулы так и играли под блестящей шкурой. Гордая посадка головы с изящными линиями черепа и тонкие суставы выдавали благородную арабскую кровь.

«Ты красивая»,  — прошептала Хелена, похлопывая кобылу по ноздрям. Та подняла на нее большие глаза, выражение которых быстро сменилось с опасливого на доверительное, и ласково ткнулась мордой в руку наездницы. Ян любовно потрепал кобылицу по крупу и взял у слуги уздечку. «Я хочу, чтобы он так же смотрел на меня»,  — невольно подумала Хелена.
        — Однажды Всевышний приказал северному ветру,  — тихо начал Ян, как будто обращаясь к самому себе: — «Уплотнись! Я хочу создать из тебя новое существо!» И из получившейся материи слепил животное и назвал его лошадью. «Ты араб,  — обратился к нему Всевышний,  — и я дам тебе каштановый окрас муравья и поставлю царем над всеми зверями». Другому коню он дал цвет ворона, третьему — рыжей лисы, а четвертому — белого медведя. А потом пустил свое стадо, и оно разбежалось по земле. Так пишет эмир Абд-эль-Кадер. И с тех пор каждый конь помнит, из чего он создан.  — Невилл усмехнулся, передавая Хелене уздечку.  — Она носит имя Шакти — светлой ипостаси супруги Шивы, олицетворяющей женское начало мира. Она родилась в конюшне Шикхары и первые два лета своей жизни провела на ее лугах.
        Его дыхание обжигало щеку, и Хелена отодвинулась, почувствовав, как по спине пробегает холодная дрожь. Мимолетной улыбкой, несколькими фразами Невилл уничтожил весь ее гнев и ее гордость, и это было неприятно.
        Внезапно заржала лошадь, и Хелена обернулась. Без всякой видимой причины черный жеребец рвался, вскидывая копыта. Мальчик-конюх испуганно пригибался к земле. Выхватив у него уздечку, Ян ловко поймал стремя и вскочил в седло. Слуги попятились. Вороной пару раз вздыбился, недовольно встряхнулся и наконец, тяжело дыша, начал успокаиваться, поддаваясь ласковым уговорам Невилла.
        — А этого, вероятно, зовут Шива,  — с усмешкой предположила Хелена.
        — Точно так!  — рассмеялся Ян.  — И он сущий черт, как ты видишь.

«Как и ты сам»,  — подумала Хелена и сдвинула брови. Насмешливый взгляд Яна свидетельствовал о том, что он угадал ее мысли. В глазах Хелены снова вспыхнули гневные искорки, но Невилл уже поворотил коня.
        Привратник открыл ворота, и Хелена облегченно вздохнула. Теперь она могла сосредоточиться на мерных покачиваниях лошадиных бедер или уздечке. Ее удивила легкость общения с Шакти. Эта кобыла словно угадывала желания наездницы, прежде чем та успевала подать команду. В то же время Хелена чувствовала за ее внешней податливостью непокорную, огненную натуру.
        Вскоре стук копыт по каменной плитке сменился приглушенным хрустом песка и гальки, и они выехали на просторы пустыни. Лошади тут же понеслись рысью. В серо-голубом небе стояло тусклое зимнее солнце. И вся каменистая земля, поросшая выцветшими кустами терновника и корявыми деревцами, стояла погруженной в тишину. Было холодно, и Хелена мысленно благодарила Назрин, навязавшую ей с собой куртку с длинными рукавами, сама она явно недооценивала здешнюю зиму. Ландшафт, куда ни кинь взгляд, выглядел необитаемым. Разве одинокий канюк, паривший вдали, распластав крылья, свидетельствовал о том, что и здесь теплится жизнь. Не дожидаясь команды, Шакти и Шива понеслись вперед, заливаясь счастливым ржанием. Хелена с наслаждением вдыхала пыльный сухой воздух с легким запахом прелой листвы и древесины.
        Солнце уже стояло высоко над землей и быстро нагревало ее. Краем глаза Хелена заметила, как Ян, не отпуская уздечки, снял с себя куртку. Взгляд ее скользнул по паре пистолетов в кобурах, висевших у него на поясе справа и слева.
        — Они действительно нужны?  — поинтересовалась Хелена.
        — От Бенгалии и до Пенджаба эта зима выдалась голодной,  — ответил Ян.  — Лето было слишком засушливым. Это вызвало беспорядки, в том числе и не так далеко отсюда. Я не хочу рисковать, даже если в окрестностях Сурья-Махала все более-менее спокойно, а в этом мы с Моханом Тайидом убедились собственными глазами.  — Он искоса посмотрел на Хелену и усмехнулся.  — Как видишь, я не напрасно валялся этой ночью по чужим постелям.
        Хелена покраснела, не то от стыда, не то от гнева, и наморщила лоб.
        — Разве этим не должны заниматься британские власти?
        — Разумеется.  — Лицо Яна омрачилось.  — Только английских хозяев, похоже, мало волнуют беды местного населения, ведь у них достаточно негров.  — Он почти выплюнул последнее слово.  — Их миллионы, и, если несколько десятков тысяч умрут от голода, холеры или малярии, что с того? Кроме того, чем меньше их остается, тем легче держать их под контролем. Стабильность британского господства — чистая фикция, фасад, украшенный орденами и знаменами. Ни солдаты, ни чиновники Империи никак не поймут одного: эту страну можно любить или ненавидеть, но подчинить ее нельзя.  — Хелене показалось, что при этих словах Ян затрясся от ярости, и по спине у нее пробежали мурашки.  — Все, что дает им эта земля — джут, хлопок, чай и масло, кожи, зерно, в конечном итоге оборачивается в деньги и оседает в карманах белых господ. Или утекает в Европу. У них нет средств ни на благотворительность, ни на железные дороги в удаленных от стратегически важных пунктов районах. Кроме того, англичане чтят «принцип невмешательства»: здесь уже ничего не исправить. И он тоже, разумеется, работает на пользу британской короны.  — Он
нахмурился.  — Но я должен защитить людей, за которых отвечаю. В конце концов,  — тут его рот снова скривился в усмешке и в голосе послышался сарказм,  — я должен доставить вас невредимыми в Дарджилинг. Голодные люди отчаянны и непредсказуемы. У меня нет желания попасться в руки мародеров.
        — Вроде тех, что были в Джайпуре?
        Ян как будто не замечал ни ее сердитого взгляда, ни резкости ее тона. Он смотрел вперед, в пространство пустыни. На холме показалась степная лисица и тут же скрылась среди камней.
        — Это не должно тебя волновать.
        — Но если волнует? В конце концов, то, что мы видели, может коснуться и нас с Джейсоном.
        Хелена непроизвольно натянула поводья, и Шакти замедлила шаг. Ян тоже приостановил своего Шиву и пристально посмотрел на Хелену.
        — Поверь, ни тебе, ни Джейсону ничего не угрожало. И не будет угрожать впредь.
        Глаза Хелены сузились.
        — Что ты от меня скрываешь?
        Ей показалось, что уголки его рта задрожали. На мгновение Невилл опустил глаза, а потом затряс головой, и лицо его приняло сердитое выражение.
        — Видишь ли, Хелена, есть вещи, о которых тебе знать небезопасно,  — сказал он.  — У меня свой путь, и его я пройду один.
        — Но ты забываешь, что с некоторых пор я тоже стала частью твоей жизни, хоть и не по своей воле,  — горько заметила Хелена.
        Ян оперся на луку седла и задумчиво кивнул.
        — Я помню. И поверь, иногда сожалею об этом.
        Хелена покраснела и в гневе дернула поводья, упершись каблуками в бока кобылы. Шакти возмущенно заржала, качнулась в сторону и галопом помчалась по степи.
        От бьющего в лицо холодного ветра на глазах Хелены выступили слезы. Копыта стучали по земле, взметая гальку и фонтаны пыли, лошадь тяжело фыркала, брызжа клочьями пены. Вскоре Хелена почувствовала, что ее кто-то настигает, и, скосив глаза, увидела Яна. Тот летел над землей, словно слившись с конем в единое целое. Все в нем — и лицо, и посадка — выражало предельную напряженность и в то же время дышало неистовством. Когда он перехватил поводья Шакти, обе лошади возмущенно заржали, как будто переругиваясь, и, дернувшись, замедлили бег, пока не перешли на шаг, дрожа и исходя пеной.
        Еще на бегу выпрыгнув из седла, Ян подскочил к Хелене и, схватив ее за руки, встряхнул, как куклу.
        — Ты с ума сошла, моя милая?  — Она испуганно сжалась в комок.  — Если ты решила свернуть себе шею, это твое дело, однако я не позволю рисковать такой дорогой кобылой!
        Пальцы Невилла впились в ее предплечья. Напрасно Хелена билась и извивалась, пытаясь освободиться. Наконец, лицо ее вспыхнуло от стыда и злобы на собственную беспомощность, и она сдалась и прильнула к груди Невилла, уже стащившего ее из седла. Внезапно Хелена почувствовала его грудь, вздымающуюся в бешеном ритме, и их губы сами нашли друг друга. Вопросы и ответы, упреки и возражения — все слилось в этом отчаянном поцелуе.

«Люби меня,  — подумала Хелена, пока Невилл срывал с нее рубаху, увлекая за собой на землю.  — Люби, как любишь эту страну, не больше и не меньше…»

15
        КАЛЬКУТТА, ФЕВРАЛЬ 1877 ГОДА
        Над берегом медленно рассеивался утренний туман, открывая черные силуэты расколотых скал и пальм в плодородной илистой дельте Ганга. Идущие в пенистом кильватере маленькие пароходы, парусники и юркие рыбацкие лодки держались на почтительном расстоянии от тяжело дышащей громады «Гордости Индии». Уже издалека сквозь дымку проступала вытянувшаяся вдоль серебристой полосы Хугли — могучего притока священного Ганга — каменная стена. Это был форт Уильям, из которого, как из брошенного в землю зерна, постепенно вырос великий город — оплот и символ неколебимости британской власти на индийском субконтиненте.
        Второй по величине город Империи, Лондон восточных колоний, сказочно разбогатевший на торговле, которая велась тут же, в бесчисленных оживленных доках, он, словно видение, поднимался из шаткой илистой почвы. Он ослеплял роскошью и блеском и подавлял грязью и нищетой шумных, многолюдных улиц. «Худшее место во вселенной» — так писал о нем в восемнадцатом веке губернатор Бенгалии Роберт Клайв.
        Калькутта была официальной столицей колониальной империи, здесь находилась британская резиденция. За фортом простирался Майдан — самый большой парк города, место встречи праздношатающихся гуляк, влюбленных и деловых людей, с большим ипподромом, на котором не один лейтенант проматывал за вечер месячное жалованье, а то и все свое состояние.
        Чоуринги-роуд, главная улица города, ни в чем не уступала самым роскошным бульварам европейской метрополии ни в отношении количества дорогих ресторанов, отелей и элитных клубов, ни блеском и богатством со вкусом оформленных витрин магазинов, мастерских и лавок, чьи владельцы — ювелиры, модистки и часовых дел мастера не имели недостатка в богатых клиентах.
        Собор Святого Павла с квадратной башней и резным кружевом стрельчатых арок, высеченных из светло-серого, почти белого камня, высился посреди ухоженных вечнозеленых газонов, а знаменитые гаты — ступени вдоль берега Хугли, давшие название городу, были обильно политы кровью не только жертвенных животных, но и людей, добровольно приносивших свои жизни на алтарь кровавой богини Кали, покровительницы этих мест, до того как британские власти не запретили этот варварский обычай.
        Элегантные особняки и виллы, грязные лачуги и темные переулки, трактиры и бордели, вечно шумный Китайский квартал и Армянское предместье — все это была Калькутта.
        Ричард Картер невольно схватился за перила. Что заставило его пуститься в это безумное путешествие? Некогда он поклялся себе больше не ступать на эту проклятую землю, тем не менее сейчас, доделав последние дела в своем лондонском отделении и дав сотрудникам письменные и устные указания на неопределенное время своего отсутствия, заказал билет на пароход и без видимой спешки, но с несвойственным ему лихорадочным нетерпением отправился в путь. Зачем?
        Он четко осознавал причину, не казавшуюся ему от того менее безумной. Он хорошо помнил мгновения, заронившие в его душу искру, которая, разгораясь все больше, полыхала теперь неугасимым огнем. Ничто не указывало на взаимность чувства, тем не менее Картер не колебался ни минуты. Со стороны его затея выглядела чистой воды сумасшествием: женщина замужем, и, даже если ему и удастся найти ее на бескрайних просторах этой многоликой и непредсказуемой страны, с чего он взял, что сможет завоевать ее сердце? Его надежда не имела под собой никаких оснований, скорее, это был азарт: поставить на карту все, выиграть или все потерять. И Картер знал, что не найдет себе покоя, если по крайней мере не попытается.
        Прохладный ветерок теребил ему волосы, нежно касаясь лица. Ричард Картер закрыл глаза, вызывая в памяти ее образ, что делал не раз за последние несколько недель,  — худощавую подростковую фигуру в ярком платье. Он представлял ее глаза, полудетские-полуженские, редкого сине-зеленого оттенка, напоминавшие ему опалы, которые он возил из Австралии. Он запомнил их тоскливое выражение, не дававшее ему покоя даже во сне. Он должен увидеть ее снова, хотя бы раз.
        — О, мистер Картер!  — Пронзительный голос вывел его из размышлений.
        Легко и стремительно, насколько позволяла полнота, к нему приближалась дама средних лет, чьи перетянутые корсетом барочные формы были втиснуты в черное шелковое платье, готовое, казалось, вот-вот разойтись по швам. Раскрасневшееся лицо светилось приветливостью, на тщательно завитых каштановых волосах красовалась бойкая черная шляпка.
        Ричард Картер мысленно застонал, но тут же взял себя в руки и вежливо поклонился, изобразив на лице улыбку.
        — Доброе утро, миссис Дрисколл. Что привело вас на палубу в столь ранний час?
        — Ах!  — выдохнула дама, прижимая обтянутую черной перчаткой руку к пышной груди.  — Ночью под палубой так душно! Мы хотели насладиться свежим утренним воздухом, не так ли, девочки?
        Она повернулась к двум молодым особам, следовавшим за ней на расстоянии нескольких шагов. Старшая, Флоренс, вылитая мать и лицом, и фигурой, с угрюмым, сонным выражением созерцала морские просторы, а младшая не сводила с Ричарда восторженных глаз.
        Картер не смог подавить смешок. Еще в порту он понял, что все три леди Дрисколл принадлежат к так называемой рыболовной флотилии, команду которой составляли дамы самого разного возраста и положения, отправлявшиеся в Индию на поиски подходящего мужа. Лучше, конечно, набоба, сумевшего сколотить на чужбине состояние, однако спросом пользовались и военные всех званий, и гражданские чиновники. Уже в первый вечер путешествия эта дама, промокая глаза кружевным платочком, рассказывала пассажирам о кончине своего возлюбленного супруга Хартли, чьи сбережения, слава богу, дали ей и дочерям возможность навестить в далекой Калькутте кузину, муж которой в поте лица своего проповедует дикарям Святое Евангелие.
        — Особенно задыхается моя маленькая Дэйзи,  — продолжала дама, беря под руку младшую дочь.  — Она у меня такая болезненная!
        Последнее показалось Ричарду сильным преувеличением. Обтянутая черной тканью полная грудь, не лишенная, как он вынужден был про себя признать, привлекательности, круглое лицо со вздернутым носом и похожим на розовый бутон ртом, свежие щеки в обрамлении выбивающихся из-под шляпки золотистых локонов не оставляли сомнений в отменном здоровье Дэйзи.
        Ричард Картер молчал, переводя взгляд водянисто-голубых глаз то на дочь, то на мать, так что миссис Дрисколл уже была готова истолковать его мысли превратно.
        Она давно хотела обратить внимание этого высокого американского джентльмена на свою дочь. Он сразу бросился ей в глаза не только своим ростом, но и склонностью держаться в стороне от других пассажиров, разговаривая со всеми одинаково вежливо и холодно. Однако до сих пор все попытки миссис Дрисколл сблизиться с этим симпатичным и, очевидно, состоятельным господином оставались безуспешны не только по причине его нелюдимости, но и из-за вечной рассеянности, казавшейся миссис Дрисколл естественной для человека такого ранга.
        Фунтовые банкноты, украдкой отсчитанные наблюдательному стюарду, мало что прибавили к общеизвестному: мистер Картер путешествует один, первым классом, обручального кольца не носит, его гардероб отличается изысканной простотой, и он не ведет личной переписки, в том числе и с дамами. Только когда вчера вечером в салоне второго класса, в компании Харриет и Джозефа Барнсов, симпатичной пожилой пары, направляющейся в Дели на свадьбу сына, лейтенанта с отличными перспективами, миссис Дрисколл робко упомянула в разговоре загадочного американца, мистер Барнс, бывший торговец текстилем из Мидлендса, опустил последний выпуск «Лондонских иллюстрированных новостей» и пристально посмотрел на нее сквозь круглые очки.
        — Как вы сказали? Картер? Даже не «мистер Картер». Гм…
        Последовавшее за этим краткое описание промышленных и финансовых предприятий Ричарда Картера, огромной империи, объединяющей прядильные, ткацкие, сталелитейные, строительные и ювелирные заводы, фабрики и фирмы в Нью-Йорке, Сан-Франциско и Лондоне, довело бы миссис Дрисколл до обморока, когда б не подоспевшая вовремя Флоренс с баночкой нашатыря. Окончательно придя в себя, миссис Дрисколл твердо решила действовать и сделать все, что в ее силах, для сближения с богатым американцем, пока «Гордость Индии» не бросила якорь в порту Калькутты. Еще несколько разумно распределенных фунтовых банкнот, и она, вытащив из постели кряхтящих девочек, получила доступ к исключительным возможностям, которые предоставляют любому охотнику ранние утренние часы.
        Сейчас же момент был на редкость благоприятный. Миссис Дрисколл вцепилась в рукав старшей дочери и, закатив глаза, простонала:
        — Флоренс, моя голова… Простите, мистер Картер,  — быстро проговорила она, повернувшись к Ричарду,  — но давление… Я должна срочно выпить черного чая, пока в глазах не потемнело. С вами моя маленькая Дэйзи в надежных руках, не так ли, мистер Картер?
        Глядя, как она, тяжелая, словно многопушечный военный корабль, удаляется под руку с мутноглазой Флоренс, Ричард не смог сдержать усмешки. Он повернулся к препорученной ему малышке Дэйзи, которая все так же стояла на почтительном расстоянии, схватившись за перила руками в кружевных перчатках и подставив лицо ветру, развевавшему сатиновые ленты ее шляпки.
        — Вы уже бывали в Индии, мистер Картер?  — спросила она, не сводя глаз с моря.
        Ее веки трепетали, как мотыльки, полная нижняя губа дрожала. Картер почувствовал, каких усилий стоит ей этот разговор и как она старается не подвести мать, и внезапно проникся сочувствием к девушке.
        — Нет.
        Ответ вырвался у него сам собой и так естественно, что не показался ему лживым. Действительно, это не он, а другой Ричард из совсем другой жизни бывал когда-то в Индии. И с нынешним он не имел и не хотел иметь ничего общего. Внезапно Картеру стало страшно, а потом он понял, чего так боится: воспоминаний.

16
        Хелена в задумчивости грызла кончик авторучки, а потом, смяв в кулаке недописанное письмо, швырнула его на ковер, где уже валялись скомканные листы бумаги. Она откинулась в кресле так, что бирюзовое шелковое сари зашуршало, оперлась затылком о прохладную кожаную спинку и уставилась в потолок.
        Даже сейчас, среди бела дня, здесь царил полумрак. Темно-красные портьеры были раздвинуты, но проникавший в комнату солнечный свет вырывал из темноты лишь четко очерченный прямоугольник пола. Изображения на гравюрах, украшавших обшитые деревянные панелями стены, в основном пейзажи и портреты известных раджпутов, различались лишь в общих чертах. В углах проступали очертания звериных чучел — канюка и пантеры с оскаленной пастью, на полках стояли увенчанные рогами оленьи головы, могучий слоновий бивень на бронзовой подставке доставал почти до самого потолка.
        Вот уже много часов вымучивала она письмо к Маргарет, первое после отправленного из Бомбея скупого извещения о своем прибытии в Индию. Слишком много она повидала за последние несколько недель: путешествие по железной дороге и на лошадях, дворец, вылазки в пустыню в сопровождении Яна, а иногда и Мохана Тайида с Джейсоном, во время которых они знакомились с местностью. Ей хотелось рассказать и о чатри — мраморных павильонах, в которых предавали сожжению тела умерших раджпутов, и о красных отпечатках ладоней их рати, жен, которые, чтобы избежать позорной вдовьей участи и воссоединиться с мужьями за пределами этой жизни, следовали за ними в погребальный костер. Этот обычай — сати — полвека назад тоже был запрещен англичанами как варварский.
        Хелена обязательно должна была поведать Маргарет и о деревнях, куда заезжали они с Яном, о гостеприимных крестьянах, делившихся с ними рисом и чапати, и их щедрых подарках: цветных сари и расписных кувшинах, звонких серебряных браслетах, сандалиях с причудливыми узорами и шлепанцах из мягкой, как бархат, кожи. Трудно поверить, что в другое время года эта мертвая земля превращается в волнующееся море спелой пшеницы и пышные пастбища для многих сотен голов самого разного скота, который сейчас тоскливо блеял в просторных хлевах; что под ее бесцветной сухой коркой таятся несметные богатства драгоценных камней и серебра. Жители деревень в непосредственной близости от дворца и впрямь как будто не голодали. Если они о чем и просили Яна или Мохана, так это рассудить их в семейном споре или растолковать какую-нибудь юридическую неясность.
        Мохан Тайид рассказывал о многовековой истории кштарийских династий, в шестом-седьмом веках от Рождества Христова подчинивших себе земли по обе стороны горного хребта Аравали. Они обложили данью местных крестьян, торговцев и ремесленников, гарантировав им взамен защиту от разбойников, чужеземных властителей и диких зверей. Дабы развеять последние сомнения в законности своих действий, завоеватели нарекли себя раджпутами — «королевскими сынами», ведущими происхождение от Луны и Солнца.
        Но в начале первого тысячелетия с севера двинулись орды мусульман, жадных до несметных индийских сокровищ. Один из них, Махмуд Газни, за один только набег обогатился шестью с половиной тоннами золота. Около 1200 года возник Делийский султанат, и в течение последующих трех столетий мусульманское государство разрасталось от места, где сейчас стоит Бомбей, до предгорий Гималаев, от долины Инда до дельты Ганга. И только Раджпутана оставалась непокоренной: три с половиной века противостояла она делийским султанам в бесчисленных войнах и кровавых битвах.
        Стойкость раджпутов вошла в легенды, столетиями передававшиеся из поколения в поколение в свете вечерних костров. В одной из них говорилось о городе Читторе, в 1303 году осажденном войсками султана Ала-уд-дин-Хилджи. Когда у защитников крепости кончились все припасы и шансов на спасение не осталось, женщины обрядились в свадебные сари, надели свои лучшие украшения и вместе с детьми под пение древних гимнов взошли на зажженный их собственными руками погребальный костер, а их мужья, вырядившись в шафранового оттенка одежды и вымазав лбы священным пеплом, раскрыли ворота и устремились на засевшего в горах неприятеля, навстречу неминуемой смерти.
        В шестнадцатом веке потомок Чингисхана и Тамерлана Захир-ад-дин Мухаммад Бабур разбил войска делийского султана, положив начало эпохе Великих Моголов, но и это не принесло в Раджпутану мира. Сам же Бабур якобы сказал об индийских героях следующее: «Раджпуты умеют умирать в бою, но только не выигрывать битвы». Тем не менее «королевские сыны» поколение за поколением успешно сдерживали натиск моголов и отстояли свою веру, свободу и землю в борьбе против мусульман.
        Со смертью императора Аурангзеба власть моголов стала рушиться, одновременно участились междоусобицы среди раджпутов, набросившихся друг на друга, подобно кровожадным тиграм. Мохан Тайид рассказывал об интригах, предательстве и коварных заговорах внутри кланов. Наконец мератхи с севера и махараджи из Гвалиора на востоке, воспользовавшись замешательством, покорили раджпутанские княжества, обложив их непомерно высокой данью. Не один раджа лишился тогда последнего рубина в своей сокровищнице. Позже страна, раздираемая на части моголами и махараджами, раджпутами и мератхами, стала ареной битвы Британии и Франции за господство над Индостаном, в которой в восемнадцатом веке англичане окончательно одержали верх.
        Раджпуты стали искать у завоевателей поддержки. Многие князья заключили с англичанами соглашения. Именно в это время были отменены обычай сати и умерщвления новорожденных девочек с целью избежать впоследствии выплаты богатого приданого, сожжения женщин, обвиняемых в колдовстве, и крепостное право. Однако вмешательство чужеземной власти во внутренние дела страны, как всегда, имело свою цену. Когда в 1857 году в Индии вспыхнуло восстание — кровавый момент в истории Британской империи,  — раджпуты встали на сторону англичан или в лучшем случае держали нейтралитет.
        Однако насколько раздробленной была Раджпутана, настолько неопределенным оставалось ее положение в составе колониальной империи. Отдельные кланы более-менее открыто выступали против британского владычества, и среди них Чанды. Сурья-Махал с прилегающими к нему землями, благодаря воинскому искусству своих раджпутов и дипломатической хитрости раджей, прежде всего Джирая Чанда, до сих пор сохранял независимость, хоть и утратил за годы смуты и былое могущество, и значительную часть своих территорий.
        Джейсон слушал Мохана разинув рот. Хелена тоже не могла не поддаться очарованию древних легенд и героических былей. Она начинала понимать, что скудная и в то же время невероятно красивая земля в окрестностях Сурья-Махала, которую она во время конных прогулок изучила вдоль и поперек, пропитана кровью многих и многих поколений, отстаивавших в борьбе с безжалостным врагом свою независимость и честь. Это была гордая, своенравная страна, и, знакомясь с ее историей, Хелена время от времени невольно переводила взгляд на Невилла, который внимал рассказам Мохана с неизменным равнодушием, как будто они не пробуждали в нем никакого интереса или, что более вероятно, он слышал их уже не один десяток раз.
        Вот о чем хотела бы Хелена написать Маргарет. И о двенадцатом дне рождения Джейсона в конце января, и о празднике, устроенном в честь этого события в Сурья-Махале. И о подарке Невилла — рыжем жеребце. («Не пони, нет, настоящий конь!» — кричал Джейсон.) И о уроках верховой езды, которые после этого давали мальчику то Ян, то Мохан Тайид сначала в стенах Сурья-Махала, а потом в пустыне. Не терпелось ей рассказать Мардж и о собственных, пока скромных успехах в овладении мастерством традиционной индийской вышивки по нежному шелку и плотным шерстяным тканям, которое она постигала под руководством Джанахары, и о премудростях индийской кухни, сложных многокомпонентных специях и чатни. Наконец, об исполненных долгожданного семейного покоя вечерах у камина, когда Мохан Тайид с Яном сидели за шахматной доской, Джейсон — над очередным пухлым томом из библиотеки, а сама она с пяльцами на коленях пыхтела над никак не желающим ложиться на ткань филигранным узором. Или о том, как Мохан Тайид читает вслух Бхагавадгиту или что-нибудь еще из Махабхараты, Упанишады или Рамаяну, чей замысловатый и четкий, как искусно
кованый узор, стих повествует о любви, борьбе и смерти бесстрашных индийских героев и правителей, богов и демонов.
        Написав обо всем этом, Хелена нисколько не солгала бы. Тем не менее в целом такое письмо казалось ей идиллической фальшивкой. Потому что были моменты, когда, подняв глаза от пялец, она встречалась взглядом с Яном, и у нее перехватывало дыхание от внезапно охватывавшей душу злобы. Потому что из души еще не выветрилась обида того одинокого утра после первой брачной ночи. Иногда Ян бывал весел и разговорчив и часами мог рассказывать о дворце Сурья-Махал и истории Чандов, как будто и сам принадлежал к этому клану, но потом вдруг внезапно замолкал, а когда Хелена спрашивала его о причине, глаза его становились холодными и гладкими, как оникс, а лицо вдруг словно закрывала непроницаемая маска с выражением отвращения. Бывали моменты головокружительного, почти непереносимого счастья, которые быстро сменялись холодом и отчужденностью, так что Хелена начинала даже мерзнуть в присутствии мужа.
        Как же могла она разъяснить то, что и для нее самой оставалось непостижимым? Какими словами можно ей донести до Маргарет, ее Мардж, что больше всего на свете она хочет понять мужа, чтобы по-настоящему разделить с ним его заботы и интересы. Ей не хотелось жаловаться на Яна, в этом она усматривала что-то предательское, и в то же время назвать себя счастливой означало покривить душой. Счастье, казалось, было где-то совсем близко, стоило только протянуть руку. Но оно оставалось неуловимым.
        Хелена отложила перо, почувствовав неприятные спазмы внизу живота. Регулярные недомогания начались два дня назад. Похоже, длительное путешествие через пустыню сказалось на ее здоровье. В критические дни Хелена пользовалась набитыми мхом прокладками, которые Назрин не так давно пожелала посмотреть. Хелену удивила и разозлила просьба старой служанки, но, покраснев от стыда, она ее выполнила.
        По строгим правилам индуизма, в такие периоды женщине запрещалось переступать порог зенаны, она не должна была общаться с мужчиной, дабы не осквернить его своей нечистотой. Не потому ли Невилл избегал ее в последнее время? Или он снова покинул Сурья-Махал, уехав в неизвестном направлении и на неопределенное время? Женщины уклонялись от ответов на ее вопросы. И Хелена, которой внезапное одиночество казалось поначалу странным и обидным, быстро с ним свыклась и стала получать удовольствие от свободы, наслаждаться которой не мешал даже неудобный пояс из плотной ткани, который ей подвязали под сари.
        Хелена со вздохом взяла перьевую ручку и размашистым почерком принялась живописать красоты селений и городов, через которые пролегал ее путь по Индии, мысленно проклиная себя за фальшивый беспечный тон.
        Стук — пауза, потом два стука подряд и еще один… Ричард взглянул на дверь из темной свилеватой древесины. Осторожные удары часов на каминной полке подтвердили пунктуальность его визитера. Пытаясь успокоиться, Картер глубоко вдохнул и, прежде чем щелкнуть замком, сделал несколько кругов по устланному мягким ковром полу. Вытянутая фигура в длинном жакете и джодхпурах[6 - Джодхпуры — узкие брюки для верховой езды.] неслышно, как змея, проскользнула в комнату, приветствовав Ричарда чуть заметным поклоном. Тот же, прежде чем запереть дверь, выглянул в коридор и внимательно посмотрел направо и налево.
        Без лишних предисловий безымянный гость с бледным, в свете камина почти серым цветом лица вытащил из внутреннего кармана толстый конверт и протянул его Ричарду.
        — Здесь, сахиб.
        Картер быстро разорвал конверт, просмотрел несколько исписанных мелким почерком листков и поднял глаза.
        — Мне говорили, вы умеете молчать,  — сказал он.
        Человек в длинном кафтане поклонился.
        — Конечно, сахиб.
        Ричард заметил жадный блеск в глазах незнакомца и почувствовал прилив граничащей с отвращением неприязни к этому человеку, по всей видимости, на все готовому ради денег. Однако жизнь давно научила Ричарда справляться с эмоциями. Картер положил бумаги на каминную полку рядом с часами и протянул визитеру несколько ассигнаций.
        — Держите меня в курсе дела.
        — Конечно, сахиб,  — снова поклонился посыльный.  — Хотя в ближайшее время это будет очень нелегко. Его люди — потомственные раджпуты, мимо них и ящерица в пустыне не проскользнет. Проникнуть во дворец нет ни малейшего шанса.
        Не моргнув глазом, Ричард полез во внутренний карман черного, как антрацит, пиджака и вытащил оттуда толстую пачку долларов.
        — Уверен, вы что-нибудь придумаете.
        Отблеск огня скользнул по лицу визитера, до того невыразительному, что Картер презрительно отвел глаза.
        — Я сделаю все возможное, сахиб.
        Посыльный еще раз подобострастно поклонился и покинул комнату, чуть слышно щелкнув замком.
        Подвинув стул к камину, Ричард принялся, листок за листком, изучать бумаги, поочередно отправляя их в огонь. Он налил себе бокал хереса и, потягивая сигару, наблюдал, как корчится в пламени, превращаясь в пепел, содержимое конверта.

17
        Под копытами чуть слышно хрустели песок и галька, сзади стеной стояла серебристая пыль. Хотя ночи под усыпанным звездами небом все еще были холодны, днем солнце хорошо прогревало землю, предвещая скорый конец короткой зиме. Хелена любила февральскую прохладу внутреннего двора и просторных залов Сурья-Махала и треск поленьев в камине, однако сейчас ей хотелось наслаждаться солнцем, чувствовать, как ласкает кожу теплый весенний ветерок, гоняющий по пыльным камням гнезда сухой травы, и поднимать глаза к сверкающему, как шелк, голубому небу.
        К путешествию готовились без спешки, тщательно, день за днем пакуя грузы и собирая лошадей. Такая неторопливость была не в обычае Яна, когда речь шла об отъезде. По-видимому, расставание с Сурья-Махалом давалось ему не менее тяжело, чем Хелене. Впрочем, все эти дни Хелена почти не видела мужа и чувствовала, что значит для него не больше любой другой поклажи, которую надо не забыть взять с собой.
        Вот уже четверо суток прошло с тех пор, как Джанахара со слезами на глазах в последний раз обняла свою молодую гостью и маленький караван, под плач и причитания обитателей дворца, выехал через распахнутые ворота на золотящиеся в лучах рассветного солнца просторы пустыни. После многоцветной роскоши Сурья-Махала безжизненный ландшафт показался Хелене еще тоскливее, а путешествие — более утомительным, чем в первый раз. Когда же Хелена начинала думать о загадочной Шикхаре, которая должна была стать ее новым домом, неторопливая рысь изматывала нервы еще больше.
        Хелена на мгновение выпустила поводья, чтобы повыше закатать рукава рубахи, и чуть не вывалилась из седла, потеряв равновесие. Темный жеребец Мохана Тайида внезапно встал, и каурая лошадь Хелены, не дожидаясь команды, сделала то же самое. Индус сдвинул густые брови и напряженно уставился в пространство, словно изучая его всеми органами чувств.
        — В чем дело?  — спросил Невилл, подъехав к нему на вороном жеребце.
        Не ослабляя внимания, Мохан Тайид тряхнул головой и перевел глаза на высящееся слева плато.
        — Кто-то следует за нами по пятам.
        Хелена оглядела окрестности, прикрываясь от солнца рукой, но, как ни всматривалась, не увидела ничего, кроме песка, камней и мертвой земли. Однако нависшая тишина показалась Хелене зловещей, быть может, причиной тому было беспокойство Мохана.
        — Возьми мальчика,  — спокойно распорядился Невилл и, обхватив Хелену за талию, потащил из седла.
        Парализованная страхом, она без сопротивления пересела на вороного Яна. Хелене стало жарко, и по спине побежали ручейки пота, когда колени Невилла уперлись ей в бедра и она всем телом ощутила, как вздымается при дыхании его грудь. В это время один из раджпутов снял Джейсона с его рыжей лошади и передал Мохану.
        Сонное спокойствие, в котором пребывала вся группа в последние дни, вмиг улетучилось. Нервы раджпутов напряглись до предела, и Хелена почувствовала это, не поворачивая головы. Все пространство пустыни вплоть до синеющих вдали горных склонов, казалось, замерло в тревожном ожидании.
        — Твои волосы хорошо пахнут,  — прошептал Невилл, зарываясь лицом в ее шевелюру.
        Хелена резко обернулась. Невилл улыбался в черные усы, будто с наслаждением предвкушая опасность, а его глаза возбужденно сверкали. Он выпустил уздечку и одной рукой обнял испуганную супругу.
        — Не волнуйся, с нами ничего не случится.
        И Хелена ему поверила. Чувство одиночества, затерянности среди бескрайних песков сразу отступило перед захлестнувшей душу умиротворяющей теплой волной. Хелена сама удивилась, как быстро успокоилась, и еще плотнее прижалась к Яну.
        Огни Чоуринг-роуд выхватывали из темноты пышно декорированные фасады зданий с колоннами, словно перенесенные сюда с Елисейских Полей. В этот час улица превращалась в неразличимый поток всевозможных карет и лошадей. В свете фонарей мелькали роскошно разодетые дамы, колыхались страусовые перья, переливались всеми цветами радуги драгоценные ожерелья и перстни. Близилось время занять места за сверкающими хрусталем ресторанными столами.
        Ворсистый ковер под ногами заглушал, казалось, не только звуки шагов, но и голоса. Зал сверкал латунью и полированным деревом, отражавшим яркие краски военных мундиров, черноту элегантных костюмов и нежные оттенки модного драпированного шелка. В углу ненавязчиво клацал пианист. Поистине аристократическая обстановка, достойная нынешних гостей «Гранд-Отеля», воплощавших собой славу, достоинство и богатство Англии!
        Ричард Картер глотнул виски и снова погрузился в последний номер «Панча»[7 - «Панч» (англ. Punch)  — британский журнал сатиры и юмора.]. Сейчас ему оставалось только ждать, но в его силах было сделать бесконечные дни ожидания как можно приятнее.
        Он избегал светских развлечений — балов, званых вечеров, элитных клубов и скачек в парке Майдан, хотя не имел недостатка в знакомствах, открывающих любые двери. Его не соблазняли ни многолюдные базары, ни притоны в темных закоулках. Он ждал прибытия поезда из самого сердца Раджпутаны, который должен был через Гималаи доставить его на север полуострова.
        Картер отвечал на телеграммы, которые регулярно приходили на его имя со всех уголков света, остальное же время между завтраком и обедом коротал в баре за чтением ежедневных газет, уделяя особое внимание «Биржевым новостям», на основании материалов которых и рассылал указания своим директорам и управляющим.
        Где-то в конце февраля в «Гранд-Отеле» все чаще стал появляться невзрачного вида курьер, не желающий себя называть. Он оставлял на имя Ричарда Картера неподписанные белые конверты, за содержимое которых американец щедро платил.
        Казалось, нет на свете злодейства, которым не запятнал бы себя Ян Невилл: вымогательство и незаконные азартные игры, шантаж, взяточничество, дуэль. Кое-что указывало даже на то, что он снабжает деньгами тайные организации, стремящиеся положить конец английскому господству в Индии. Тем не менее достаточно весомых оснований для обвинения Невилла в чем-либо не находилось. Все крутилось на уровне слухов, предположений, намеков, так что Ричард Картер начал было и сам подумывать о подкупе и оценивать степень продажности местных чиновников, заодно подыскивая людей, имеющих веские причины ненавидеть Невилла.
        Таковых, как будто, было достаточно: лишившиеся места подчиненные и разорившиеся в одну ночь незадачливые картежники, рогатые мужья и обманутые любовницы, обиженные индусы и менее удачливые чайные плантаторы. Ричард Картер невольно зауважал человека, умеющего так искусно лавировать между туземцами и колониальной властью, не сворачивая при этом со своего собственного пути. Он восхищался его деловой хваткой, умением манипулировать людьми, даже безжалостностью, доходящей до звериной жестокости. Так постепенно, мазок за мазком, в сознании Ричарда складывалась картина, из которой выяснялось одно: ни один здравомыслящий человек не станет искать ссоры с Яном Невиллом.
        Но самым удивительным было то, что, как ни старался Картер, ему ничего не удавалось выяснить о происхождении своего соперника. Насколько хорошо изучил он подноготную его конкурентов, настолько непроницаемым оставалось для него прошлое самого Невилла. Получалось, что лет десять назад этот человек возник ниоткуда, однако имея при себе достаточно денег, чтобы купить почти семь сотен акров земли в верховьях Дарджилинга, нанять сотни рабочих, чтобы выкорчевать джунгли и разбить плантации, и вдобавок выстроить себе роскошный особняк — не чета примитивным бунгало других плантаторов. Откуда он явился, да еще с таким капиталом, не знал никто, хотя версии выдвигались одна фантастичнее другой.
        Ричард понятия не имел, как распорядиться имеющимися у него сведениями. Он тщательно уничтожил все письменные свидетельства, как когда-то стер следы собственной прошлой жизни. Той самой, которую так старался забыть и которая все чаще давала о себе знать в кошмарных снах и шаг за шагом преследовала его на улицах Калькутты. Он уже собирался вернуться, но мысль о Хелене оказалась сильнее его прошлого. Какой одинокой и несчастной выглядела эта девушка среди высокомерных лондонских лордов и леди! И похоже, не имела ни малейшего представления о том, в руки какого бессердечного развратника попала.
        — Дик? Дик Дикон? Боже, это невероятно!
        Тяжелая рука неуклюже хлопнула Картера по спине, и только это заставило его поднять глаза.
        — Чем могу служить, сэр?  — рассеянно пробормотал он.
        Коренастый человек в хорошо скроенном, хотя и потертом костюме потряс Картера за плечи и со вздохом плюхнулся в кресло, тут же пролив виски себе на брюки. Когда он, чертыхаясь, принялся отрясать их, в нос Картеру ударил смешанный с алкоголем запах пота.
        У человека было бледное одутловатое лицо и редкие светло-русые волосы. Водянистые глаза сияли от радости.
        — Господи Боже мой! Вот то, о чем я мечтал! Убедиться, что хотя бы одного из нас не коснулось это проклятие.  — Он озабоченно нахмурил лоб и наклонился к Ричарду.  — Ведь у тебя все хорошо, Дик?
        Ричард смущенно улыбнулся, поднимая глаза от газеты.
        — Благодарю вас, сэр, у меня все в порядке.
        Собеседник облегченно вздохнул и снова опустился в кресло.
        — Ты представить себе не можешь, Дик, как я рад это слышать! Все эти ужасы со стариком Клайдоном… Резня тем летом — ничто по сравнению с тем, что постигло наших парней потом. Джимми Холден найден мертвым в наркоманском притоне. Том Криппс повесился. Боб Франклин застрелил свою суку-жену, а потом и себе пустил пулю в лоб. Тоби Бингхам уже не человек и ведет растительную жизнь в сумасшедшем доме. Эдди Фоксу на дуэли прострелили легкое. Сэм Гринвуд разгорячился в одном притоне, где пристрелил не только двух шлюх, но и офицера, за что и был в конце концов вздернут. Ну а сам старик Клайдон…  — Блондин вздохнул.  — О нем ты, должно быть, читал в газетах. Что же касается меня…  — Он махнул рукой, опрокинув на стол остаток виски.  — Все потеряно, абсолютно все. Как будто сатане проиграл в карты. Я уволен, отовсюду изгнан и имею лишь нищенскую пенсию за многолетнюю армейскую службу.
        — Мне прискорбно это слышать,  — вежливо заметил Ричард и коротко посмотрел на собеседника, прежде чем вернуться к газете.
        — И все этот сукин сын, этот предатель, помнишь? Тот парень, здоровый как бык, за которым мы охотились несколько месяцев? Он якшался с черномазыми и стрелял в наших из засады. «Кала Нанди» — так они его называли. Мы ведь так и не узнали, кем он был на самом деле. Какой-нибудь отщепенец, военный преступник… На его руках кровь англичан, наша кровь! Он так и не раскололся на допросах. Не помогла ни плетка, ни пытки всю ночь… Помнишь, мы с тобой тогда выложились по полной? Ты и я, мы отнесли его в пустыню и закопали в песок… А помнишь, как он плевал на нас с виселицы и клялся отомстить за жену и детей? И я скажу тебе, ему это удалось.  — Глаза блондина увлажнились, когда он наклонился к Картеру и взял его за руку.  — Будь начеку, Дик, он и тебя достанет! Да, мы зарыли его тогда в этой проклятой мертвой земле, но он до сих пор бродит здесь, вот что я тебе скажу, и он до тебя доберется!
        — Простите, сэр.  — Оглянувшись, Ричард увидел официанта в полосатом жилете.  — Простите,  — повторил тот еще раз, обращаясь к не в меру разволновавшемуся собеседнику Ричарда.  — Вынужден просить вас вести себя потише. В «Гранд-Отеле» не принято…
        Блондин вскочил, едва держась на ногах от ярости.
        — Послушай ты, крыса!  — набросился он на официанта.  — Не знаю, что ты там о себе возомнил, но это мы — мы!  — подавили тогда этот чертов мятеж и вернули этой стране мир. Это мы уворачивались от пуль и хоронили товарищей, мы! И все ради того, чтобы ты сейчас щеголял в шелковом жилете, как сахиб!
        По знаку официанта подскочили еще двое молодых людей в шелковых жилетах и, подхватив разбушевавшегося гостя под мышки, под недоумевающие взгляды публики поволокли его по направлению к двери, сверкающей полированным деревом и латунью.
        — Оставь меня, сукин сын! Лейтенант Лесли Мэллори из тридцать третьего… да, это я, оставь меня в покое!
        Тяжелая стеклянная дверь бесшумно захлопнулась, оставив возмущенного лейтенанта снаружи, и бар «Гранд-Отеля» снова погрузился в свою безмятежную жизнь под ненавязчивое бренчание тапера.
        — Сожалею, мистер Картер,  — склонился над Ричардом официант.  — Надеюсь, у вас нет оснований обвинять нас в превышении полномочий. Могу ли я предложить вам виски, сэр? Есть из отличного шотландского солода двадцатилетней выдержки. Вы обязательно оцените его по достоинству.
        — Охотно, благодарю вас,  — кивнул Ричард.
        Когда он несколькими минутами позже поднял бокал, поверхность янтарного цвета жидкости оставалась горизонтальной и ровной, как стекло.

18
        От тяжелого сна Хелену пробудило птичье щебетание, пронзительное и многоголосое. Она несколько раз моргнула, щурясь на голубоватые солнечные лучи, проникающие в комнату через полупрозрачные занавески. Окно стояло открытым, и свежий утренний воздух пах камнем и мокрой от росы листвой. Хелена потянулась, но мышцы защемило так, что она вздрогнула и, тяжело перевернувшись на бок, со стоном зарылась в подушку. Тело ныло, только сейчас давая в полной мере понять, чего ему стоило последнее путешествие.
        Три дня они ехали комфортно, по железной дороге. Хелене запомнилась крепостная стена в Джайпуре. Ее розовый камень переливался золотом и пурпуром, словно пылал в лучах закатного солнца. Потом была темная ночь, в которой они снова отыскали дом Чандов.
        С того самого дня как Мохан Тайид разглядел в пустыне следы преследователей, сонное состояние, в котором до сих пор пребывала группа, улетучилось. Мужчины действовали быстро и сосредоточенно и как будто старались как можно скорее покинуть просматривающуюся во всех направлениях местность. В воздухе витала тревога, которая читалась и в глазах Невилла, поразительно напоминавших сейчас два черных полированных камня, твердых и непроницаемых для взгляда. Не успели путники войти в вагон, Ян укрылся в своем купе, и отныне только сигаретный запах напоминал о его присутствии.
        Новый день принес с собой новые пейзажи, так отличающиеся от ставшего для Хелены привычным тоскливого однообразия пустыни. Слева извивалась серебристая лента Ганга, зеленоватая в тех местах, где река убыстряла течение, и мутно-желтая, где оно замедлялось. В окружении рыбацких лодок дремали громоздкие пароходы, коровы и буйволы, стоя в воде, отмахивались от мух, а по береговым склонам шныряли дикие хищники. На заболоченных мелях, как неподвижные лебедки, сторожили добычу цапли и журавли, взлетали стайки гусей. Витые стволы баньяновых деревьев поднимались над причудливым кружевом обнаженных корней, перистые ветки бамбуковых кустарников и высокие тамаринды, пальмы, платаны и заросли дикого хлопка, чей сладковатый запах причудливо мешался с паровозной гарью, сменялись пышными лугами, на которых паслись стада буйволов, и селениями, где плескались в воде дети, женщины в разноцветных сари стирали белье; подобно драгоценным камням на полотне из зеленого бархата, переливались на солнце купола и стены дворцов и храмов; и, конечно, неизменные гаты — каменные ступени к священной реке, немые свидетели
тысячелетней индийской истории.
        — Ганга, ма ки джай — люби меня, мать Ганга,  — сказал Мохан, оторвав взгляд от окна.  — Здесь бьется сердце Индии, здесь колыбель нашей культуры. Высоко в Гималаях, в самой середине мира берет начало эта река, по воле Шивы названная Гангом, дочь снегов, оживляющая своими водами мертвые земли. Шива сотворил воду из собственных волос и разделил ее на семь рек, чтобы питать живых и очищать мертвых. Воды Ганга смывают карму. А кто умирает в священном городе Варанаси, выходит из круга перерождений.
        В Силигуре их ждали слуги с крепкими вьючными лошадями, и последний отрезок пути они проделали без сопровождения раджпутов. Шушила облачилась в узкие голубые штаны, рубаху с поясом и сапоги. Эта удобная в дороге одежда, ко всему прочему, смотрелась на ней элегантно, как не без зависти отметила про себя Хелена, снова показавшаяся сама себе неуклюжей рядом с изящной индианкой.
        Их путь пролегал через высящиеся посреди равнины скалы, где дорога петляла между пропастями и ущельями. Потом они поднимались по довольно крутому склону между саловых деревьев и пышных чайных садов, бамбуковых зарослей и рисовых полей, минуя сосновые, каштановые и березовые рощи, цветущие кусты рододендрона и гортензии, под которыми, несмотря на начало марта, еще лежал снег.
        Дарджилинга они достигли лишь к вечеру, когда внезапно опустившаяся темнота поглотила высящиеся вдали вершины Гималаев. Между черными силуэтами сосен едва просматривались очертания взбегающих по склону резных деревянных домиков. Подъем оказался трудным, Хелене не хватало разреженного воздуха, каким бы свежим и прохладным он ни был. Ей хотелось забраться под одеяла в теплой палатке, но Невилл неумолимо погонял и лошадей, и людей, будто любая задержка в пути стоила ему огромных денег. Джейсон, защищенный от холода теплым кашемировым одеялом, давно уже дремал в седле, прислонившись к широкой груди Мохана. Последовать примеру брата Хелене мешала гордость, поэтому она из последних сил сохраняла вертикальное положение.
        Она вздрогнула, когда что-то коснулось ее сапога. Подняв голову, Хелена увидела Невилла, который протягивал ей руки. Хелена было отвернулась, но тело обмякло и само упало в объятия Яна. Через минуту она уже дремала в седле мужа, прислонившись к его груди.
        Хелена осторожно села и несколько раз моргнула, озирая комнату. Кровать с легким муслиновым балдахином была выточена из почти черной древесины, которая изнутри слегка отливала красным. Белое покрывало украшала замысловатая вышивка в красных, оранжевых и пурпурных тонах. В противоположном углу комнаты, ослепительно-белые стены которой контрастировали с темным деревом дверной и оконных рам, стоял резной туалетный столик с зеркалом, отражавшим издали лицо Хелены.
        Из-под ворсистого ковра под ногами кое-где блестели лакированные дощечки паркета. На мягких белых креслах были разложены подушки из цветного шелка, на столиках красовались бронзовые и серебряные статуэтки индийских божеств, книги в дорогих кожаных переплетах и хрустальная ваза с букетом красных роз. В свежем утреннем воздухе цветочный запах мешался с ароматом свежего белья и лакированной древесины. Везде чувствовались вкус и заботливая рука, и Хелена не без укола ревности подумала о том, что такой порядок в доме могла навести только женщина.
        Подавив в себе неприятное чувство, она встала, скользнув ногами в вышитые шлепанцы, набросила поверх ночной сорочки уже подготовленный для нее халат и поспешила на веранду, на свежий воздух, навстречу солнцу и птичьему щебету.
        Под ней на ветру волновалось темно-зеленое море чайных плантаций, вдали переходивших в пышные луга, кое-где уже оживленные первыми весенними цветами. За ними темнели дремучие леса. Однако взгляд Хелены был прикован к величественной громаде Гималаев, чьи покрытые вечными снегами голубые карстовые вершины, похожие на вот-вот готовые обрушиться волны цунами, розовели и будто плавились в лучах утреннего солнца.
        — Впечатляет, правда?
        Хелена вздрогнула и невольно поправила на груди халат. По-видимому, это движение не ускользнуло от внимания Невилла, потому что на его лице заиграла озорная улыбка.
        — Доброе утро,  — сказал он, приблизившись к жене.  — Надеюсь, ты хорошо выспалась и отдохнула.
        Он коснулся губами ее щеки, и Хелена почувствовала его дыхание на своей коже. На несколько мгновений их глаза встретились, на лице Яна лежал розовый отблеск рассветного солнца.
        — Там Канченджанга.  — Он показал на самый высокий пик в горной цепи.  — На языке тибетцев это означает «пять сокровищ вечных снегов». Согласно легенде, эта гора хранит главные богатства тибетского бога: золото, серебро, медь, зерно и священные тексты. А индусы называют ее Кайлаш — «серебряная гора» и считают, что на ней живет Шива. Эта горная цепь — место обитания богов и демонов и потому почитается людьми священной. Есть поверье, что стоит человеку ступить в Гималаи, как грехи его испаряются, подобно каплям росы под лучами солнца.  — Он пристально посмотрел на Хелену, и черные глаза сразу сделались глубокими и печальными.  — Но тебя это касается меньше, чем кого бы то ни было, моя невинная Хелена.
        Невилл погладил ее по щеке костяшками пальцев и поцеловал.
        Что-то в его голосе, не то печаль, не то отчаяние, глубоко тронуло Хелену. А от поцелуя по ее спине пробежала холодная дрожь, словно Хелена почувствовала вдруг присутствие некой темной силы, которую боялась и которой была обречена.
        Однако стоило Невиллу выпустить Хелену из объятий, как настроение его вмиг сменилось: теперь он выглядел беззаботным и веселым, а в глазах снова загорелись озорные огоньки.
        — Давай завтракать, а потом я покажу тебе дом.
        Несмотря на голод и изысканные яства: белые булочки, еще дымящиеся под хрустящей корочкой, сливочное масло, экзотические джемы, яйца с ярко-оранжевыми желтками, омлеты с фруктовыми чатни, ароматный чай и жидкий шоколад,  — Хелена не могла заставить себя проглотить ни кусочка. Отчасти причиной тому было смущение, до сих пор железным обручем сдавливавшее ей грудь, отчасти — открывавшийся с балкона вид. Свет утреннего солнца, подобно расплавленному золоту разливавшийся по снежным вершинам, словно замерзал, на глазах приобретая серебряно-льдистый оттенок, и поднимающаяся из долин голубая дымка рассеивалась в его лучах.
        После недолгого утреннего туалета Хелена надела рубаху и узкие штаны, заплела непослушные волосы в косу и отправилась с Яном осматривать дом.
        По сравнению с великолепием Сурья-Махала и элегантной роскошью особняка на Гросвенор-сквер, Шикхара выглядела скромно, но в этой простоте чувствовалась изысканность. Комнаты были выбелены белой известью или обшиты панелями из дорогого дерева. Через высокие окна в них проникало достаточно света и свежего воздуха, но все здесь дышало какой-то странной таинственностью.
        Двухэтажный, как и большинство бунгало чайных плантаторов, дом сильно отличался от типичных для этой местности построек как размерами, так и планировкой.
        В центре нижнего этажа находился выложенный белой и коричневой плиткой просторный холл, вокруг которого группировались гостиная, столовая и библиотека с прилегающим к ней рабочим кабинетом. Все это обрамляла веранда с видом на спускающийся по горному склону сад.
        Из холла по широкой лестнице можно было подняться на второй этаж, где одна за другой располагались спальни, каждая со своей ванной. Оконные рамы и двери украшала резьба, походившая по тонкое деревянное кружево. Каждый стол, стул, диван, шкаф были произведением искусства. Полы, где паркетные, где плиточные, покрывали узорчатые ковры. Канделябры и лампы из серебра и молочного стекла и охотничьи трофеи, фарфоровые статуэтки и уютно тикающие часы, вышитые одеяла и подушки из мягких тканей — все здесь отличалось изысканной простотой, в том числе и картины со сценами из индийских легенд далеко не пуританского содержания.
        В задней части дома находилась большая кухня со складскими помещениями, доверху набитая овощами и фруктами, банками с экзотическими специями, мешками с мукой, рисом, сахаром, солью и кофейным зерном. Каждый день сюда доставляли свежую рыбу и птицу, которая дожидалась своего часа в специальной посуде, наполненной льдом. Дом населяла многочисленная прислуга, в основном женщины разных возрастов в опрятных сари из хлопковой ткани. Но были и мужчины, начиная от дворецкого в белом жакете без воротника и дхоти[8 - Дхоти — традиционная мужская одежда в Индии. Представляет собой обертываемую вокруг ног и бедер полоску ткани.] и кончая просто, но опрятно одетыми работниками, которые убирали дом, смотрели за садом, кололи и складывали дрова для камина. Когда Ян представил им Хелену как новую мемсахиб, они почтительно склонили головы, однако так пристально разглядывали новую хозяйку из-под опущенных век, что та покраснела. Вероятно, Хелена заметно отличалась от мемсахиб, которые были здесь до нее или о которых приходилось слышать этим людям.
        Неподалеку от дома находилась конюшня с просторным загоном. Там стояла добрая дюжина лошадей, гордых и тонкокостных, черных как ночь, ослепительно-белых и рыжих, с лоснящейся, будто посеребренной, шкурой. Как же удивилась Хелена, когда к ним с Невиллом подвели запряженных Шиву и Шакти.
        Белая кобыла тихо заржала и ткнулась носом хозяйке в плечо. Хелена ласково потрепала ее по морде.
        — Ян,  — не выдержала она,  — как же ты успел так быстро доставить их сюда?
        Невилл, с нескрываемым удовольствием наблюдавший за ее общением с лошадью, хитро усмехнулся.
        — Это мой секрет.
        Он любовно погладил Шакти по белому крупу, ослепительному, как снега Канченджанги.

«И у тебя их много»,  — мысленно добавила Хелена, злясь на себя за минутную несдержанность.
        Они ехали бок о бок по только что укрепленной гравийной дорожке, мимо кустов рододендрона и бамбука, могучих дубов, кедров и клумб с уже начинающими распускаться цветами. Все вокруг выглядело ухоженным. То и дело на глаза попадался одетый в белое садовник, с граблями или секатором в руках трудившийся над поддержанием порядка в этом райском уголке и радостно, почти благоговейно приветствовавший хозяев.
        Дорога резко пошла вверх, между полями чайных плантаций, похожими на ворсистый ковер бутылочного цвета. Вдали среди глянцево блестящей листвы просматривалось L-образное здание, вокруг которого теснились многочисленные маленькие домики.
        — Мануфактура,  — пояснил Невилл.  — Здесь перерабатывают чайный лист. А в этих домиках живет большинство моих рабочих. Не считая сезонных, которые спускаются с Гималаев лишь на время уборки урожая. Пока здесь тихо, но через две-три недели закипит работа. Сотни и сотни человек будут трудиться от восхода до заката солнца.
        Тропинка становилась все круче и уже, в воздухе витал тонкий чайный аромат.
        — Говорят, чай вошел в употребление четыре с половиной тысячи лет назад,  — начал рассказывать Невилл.  — Последний божественный император Шен Нунг, научивший людей обрабатывать землю и давший им искусство врачевания, повелел своим подданным пить кипяченую воду. Как-то раз в жаркий день Шен Нунг устроился в тени раскидистого кустарника и поставил на огонь котелок, дабы утолить жажду. В этот момент ветер сорвал с куста три листика, и они упали прямо в воду, окрасив ее в нежный красновато-бурый цвет. Император нашел получившийся напиток на редкость вкусным и бодрящим. Так, согласно легенде, появился чай.  — Хелена как завороженная внимала рассказу мужа в то время, как Шива и Шакти мерно шагали вверх по тропинке.  — Япония, Китай и Корея имеют самые древние и богатые традиции,  — продолжал Невилл.  — Первые письменные свидетельства восходят к восьмому веку до нашей эры. За это время сложились сложные ритуалы приготовления и употребления этого напитка. В Европу чай попал в семнадцатом веке из Китая благодаря английским и португальским торговцам. Само английское название происходит от южнокитайского
тай, или те. Не желая делиться с китайскими торговцами прибылью, англичане стали искать возможности собственного производства чая. Климатические условия говорили в пользу индийских колоний, и уже первые попытки показались многообещающими. Когда в 1826 году Британия подчинила себе Ассам, братья Брюс обнаружили здесь дикорастущий чай. Начались эксперименты, в ходе которых окончательно определились с месторасположением плантаций, и в 1839 году была основана компания «Ассам». Сегодня чай возделывают не только в Ассаме, но и в Бенгалии и на западе Гималаев. Однако ни один сорт не сравнится с дарджилингом,  — гордо заявил Невилл.  — Чай не любит крайностей, и дождей, и солнца должно быть в меру. Почему именно здесь и производятся лучшие сорта в мире. Это секрет холмов Дарджилинга.
        Они достигли вершины, с которой открывался вид на волнующееся темно-зеленое море, и остановили лошадей. За чайными холмами темнели леса, переходящие в мерцающие вдали голубые скалы. Их снега отражали солнечный свет, делая его нестерпимо ярким. Ян озирал окрестности, задумчиво опершись на луку седла.
        Здесь, наверху, было тихо. Разве отдаленный щебет птиц да легкий шелест ветерка в листве оживляли ландшафт. Вечный покой, которым веяло от этих холмов, лесов, долин, наполнял душу Хелены. Теперь-то она поняла, что имел в виду Мохан Тайид, когда называл Шинкару земным раем. Она знала, что сердце Яна тоже отдано этой земле, а вовсе не пустыням Раджпутаны. Ее же собственное сердце стало вдруг таким огромным, что, казалось, было способно вместить все.
        Ян спешился среди чайных кустарников, едва достававших ему до пояса, и жестом повелел Хелене сделать то же самое. Он обеими руками погладил глянцевые листки, а потом сорвал молодой побег и вложил его в руку Хелены как драгоценность. Хелена почувствовала налитую соком зелень и вдохнула запах, чем-то напоминавший мускат.
        — Это зеленое золото Индии, Хелена,  — сказал Невилл, бережно, но крепко сжимая ее ладонь.
        Она подняла лицо. Темные глаза Яна будто смотрели ей в самую душу, но этот взгляд наполнял ее теплом, быть может, впервые за все то время, что Хелена знала этого человека.
        Это был длинный, тяжелый день — первый день в Шинкаре, которого так долго ждала и так боялась Хелена. Приветливость окружавших ее в доме людей быстро прогнала страх и смущение. С восхищением и не без некоторого удивления замечала Хелена, как толково налажено в Шинкаре хозяйство, и быстро почувствовала, что в качестве мемсахиб она здесь более чем желанна и от нее ждут не только изъявления капризов, которые нужно исполнять.
        Часами изучала Хелена владения поварихи, дородной, но от того не менее проворной женщины в красно-фиолетовом сари, чей зычный, грубовато-ласковый голос перекрывал все другие звуки на шумной, пышущей жаром очагов кухне. Выбирая к обеду приправы, она поочередно поднесла к носу Хелены не меньше дюжины специй и после каждой выжидающе заглядывала в глаза. А потом принялась жаловаться на торговца рыбой, неожиданно взвинтившего цены, и намекнула, что хорошо бы мемсахиб поговорить с ним по-хозяйски. Подскочившая молодая служанка поинтересовалась, в какой посуде подавать ужин, белой или с голубой каймой, и сколько поставить на стол свечей. Хелена уже поняла, что эти люди прекрасно справлялись и без нее, однако сейчас охотно уступили ей свое право принимать решения. Хелена проинспектировала шкафы со спальными принадлежностями, столовым серебром и фарфором, восхищаясь красотой и изяществом обнаруженных там вещиц, и в отсутствие указаний со стороны Яна решила действовать на свой страх и риск. Вскоре она стала получать от этого удовольствие. Незадолго до обеда, приняв ванну и облачившись в бирюзовое сари,
Хелена вышла в сад, чтобы срезать несколько веточек с нежными цветами, которые, как она полагала, будут хорошо гармонировать с фарфором и белыми свечами. По довольному выражению лица Яна она поняла, что не ошиблась.
        Под вечер веки Хелены смыкались, а каждый мускул тела будто налился тяжестью. Однако, накинув поверх ночной сорочки пашминовую шаль, она все-таки решила выйти на веранду. Поднимающийся от холмов воздух был пронизан едва уловимым сладковатым ароматом. Подставив лицо ласковому ночному ветерку, Хелена сразу почувствовала облегчение.
        — Устала?
        Хелена улыбнулась. Она ожидала встретить здесь Яна. Он сидел в плетеном кресле, заложив ногу за ногу, и смотрел на нее сквозь серебрящееся в звездном свете облачко сигаретного дыма.
        — Очень,  — кивнула Хелена.
        Он погасил окурок, поднялся и встал рядом с ней, опершись на перила.
        — Я часто спрашиваю себя, правильно ли я сделал, что привез тебя сюда, и прихожу к выводу, что не ошибся.
        Он замолчал, испытующе глядя на супругу.
        Та чуть заметно кивнула.
        — Я тоже так думаю.
        Он поднял руку и намотал на палец прядь ее волос. На несколько мгновений остановился, любуясь, а потом поцеловал ее с необыкновенной нежностью. Руки Хелены сами собой легли ему на плечи, и она прильнула к нему, вдруг почувствовав, как далеки они были друг от друга все это время, хотя всегда находились рядом. Хелена не видела лица Невилла, но, когда припала к его губам, словно всем своим телом ощутила его улыбку. Он обхватил ладонями ее голову и заглянул в глаза.
        — Я сразу понял, что ты дикая кошка.
        Теперь его шепот сделался хриплым от желания, и следующий поцелуй был таким жарким, что Хелена застонала. Он поднял ее и понес в спальню.
        Пробивающееся сквозь жалюзи утреннее солнце ложилось на постель золотыми полосками. Повернув голову, Хелена увидела крепко спящего Яна. Блестящие черные кудри падали ему на лицо, казавшееся во сне совсем молодым, покрытая темной растительностью широкая грудь мерно вздымалась. Хелена задержала взгляд на шрамах на левом плече. Легким, как взмах крыла бабочки, движением она откинула прядь волос, закрывавшую рубец на его щеке, и сердце снова кольнула жалость. «Я люблю тебя, Ян,  — одними губами прошептала Хелена и сглотнула, смачивая внезапно пересохшее горло.  — Я люблю тебя».

19
        Должно быть, она снова уснула, потому что, когда открыла глаза в следующий раз, Яна рядом не было. Постель была смята и еще хранила тепло его тела. Зарывшись с головой в одеяло, Хелена вдохнула его запах, и внутри снова пробежала теплая волна желания. Потом она услышала за стенкой его шаги и радостно улыбнулась. Однако в следующий момент стало ясно, что Ян не один: в соседней комнате шел оживленный разговор на хиндустани, прерываемый смехом и радостными возгласами, причем отвечавший Яну голос принадлежал женщине, в которой Хелена сразу узнала Шушилу.
        Стыд и гнев охватили Хелену. Сжав зубы, она зарылась головой в подушку, чтобы больше ничего не слышать. Она испугалась, когда через некоторое время кто-то осторожно тронул ее за плечо.
        — Я приготовила для вас ванну, мемсахиб.  — Служанка Ясмина смотрела виновато, потому что думала, что разбудила госпожу.  — Пожалуйста, поторопитесь, хузур ждет вас на веранде завтракать.
        Хелена намеренно замешкалась. Ясмине пришлось проявить настойчивость, вытаскивая ее из пропахшей розовым маслом ванны. Когда же мемсахиб по привычке потянулась к свободной рубахе и узким штанам для верховом езды, Ясмина покачала головой.
        — Хузур хотел, чтобы сегодня вы надели другое.
        Только сейчас Хелена заметила разложенное на уже прибранной кровати светлое кремовое платье с нежным узором из листьев и причудливо извивающихся зеленых веточек. Она хотела было возразить, но, подумав, равнодушно покачала головой.
        — Ради бога.
        Как ни затягивала корсет Ясмина, а крючки и пуговицы на платье застегнулись с трудом. Разглядывая себя в высоком зеркале, Хелена еще раз убедилась в том, что заметно набрала в весе с тех пор, как они выехали из Лондона. Она сглотнула и еще раз представила себе миниатюрную Шушилу в соблазнительно шуршащем сари. «Что ж, буду толстой, непривлекательной матроной!  — зло подумала Хелена.  — Меня, во всяком случае, это не волнует». Не уделяя больше внимания своему отражению, она села за туалетный столик и позволила Ясмине расчесать ей волосы и, уложив их мягким узлом, украсить прическу искусственными белыми цветами.
        Когда спустя некоторое время Хелена обула легкие кожаные туфли и выскочила на веранду, ослепленная красотой утреннего сада, она нарочно не стала встречаться глазами с Яном, хотя сразу почувствовала на себе его внимательный взгляд.
        — Доброе утро.
        Приветливость его голоса не смягчила Хелену.
        Слуга протянул ей блюдо со свежими булочками, но она лишь сухо кивнула в ответ и вяло глотнула чая.
        — Ешь как следует, сегодня нам предстоит нелегкий день,  — настоятельно посоветовал Ян.
        — Спасибо, я неголодна,  — раздраженно ответила Хелена и тут же краем глаза заметила, что Ян улыбается.
        — После такой-то ночи?  — Он наклонился к ней через стол.  — Говори, что хочешь, я тебе не верю.
        Хелена покраснела и сердито сдвинула брови.
        — Если так пойдет дальше, скоро я не влезу ни в одно платье.
        Ян снова откинулся в кресле.
        — Ты была слишком худа,  — равнодушно заметил он.  — Или ты беременна?
        Краска снова залила лицо Хелены, и она смущенно покачала головой. Уже в тот вечер, когда женщины разрисовывали ее тело во дворе Сурья-Махала, она поняла из древних индийских песен, что недомогание может быть признаком скорого появления ребенка. Но бушевавший в Хелене с утра маленький демон еще не оставил ее, а лишь смолк на минутку. Она резко вскинула голову, и глаза ее стали холодными, как два голубых алмаза.
        — Так вот в чем дело! Так вот к чему была эта спешка! Ты хотел жениться на мне, чтобы как можно скорее получить наследника! Белого наследника, а не какого-нибудь черномазого ублюдка! И я для тебя не более чем племенная кобыла!
        Хелена говорила быстро, все больше впадая в ярость, и не замечала, как омрачалось лицо Невилла, как угрожающе чернели его глаза.
        Когда Ян ударил кулаком по столу, она вздрогнула и замолчала. Послышался нежный звон: это упала на пол его чашка, превратившись в кучку похожих на яичную скорлупу осколков.
        Ян вскочил, срывая с колен салфетку.
        — Прекрати!  — закричал он.  — Если бы я знал, что ты будешь говорить такое, никогда бы на тебе не женился! Сегодня я хотел свозить тебя в город, но, честно говоря, желание пропало.
        Гнев Хелены испарился, лишь только хлопнула дверь. Остался жгучий стыд. Ничего вокруг не замечая, она уставилась в свою тарелку. Почувствовав грозу, слуга скрылся, поэтому она долго оставалась одна. Сквозь слезы Хелена видела, как на веранду вышли Мохан Тайид с Джейсоном, оба после утренней конной прогулки и в прекрасном настроении. Поняв, что случилось, Мохан попросил мальчика уйти в дом. Джейсон мешкал, испуганно глядя на сестру, пока ободряющий шлепок наставника не вывел его из оцепенения.
        Оставшись наедине с Моханом, Хелена подняла заплаканные глаза.
        — Я все испортила,  — запричитала она, а когда Мохан Тайид придвинул к ней стул, ткнулась лицом ему в плечо и, заливаясь слезами, рассказала все и о Шушиле, и о своей ревности, и о слишком узком платье, и о ссоре с Невиллом.  — Теперь он, конечно, ненавидит меня,  — всхлипывала Хелена, прижимая к лицу поданный Моханом платок.
        Индус покачал головой.
        — Уверен, что это не так. Чтобы он возненавидел человека, одной такой ссоры недостаточно. Он успокоится, даю вам слово.
        Мохан твердо посмотрел ей в глаза.
        Хелена выпрямилась на стуле.
        — Мне надо к нему. Вы знаете, где он сейчас?
        Мохан снова покачал головой.
        — Нет, но в любом случае это плохая идея. До тех пор, пока гнев не уляжется, тревожить его бессмысленно.
        — И что же мне делать?
        Несколько мгновений Мохан смотрел на нее серьезно, а потом в его глазах заиграла ласковая улыбка.
        — Идите наверх. Я пришлю кого-нибудь, кто о вас позаботится. Успокойтесь, слугам я скажу, что вы плохо себя чувствуете. А сам пока займусь с Джейсоном.
        Как пристыженная школьница, Хелена проскользнула по лестнице в свою комнату. Она понимала, что вела себя глупо, и теперь делала все возможное, чтобы загладить свою оплошность. Она опустилась на табурет у туалетного столика, избегая встречаться глазами со своим отражением.
        Через некоторое время в дверь тихо постучали, и Хелена, откинув с лица пряди растрепанных волос, вытерла последние слезы. Она удивилась, увидев перед собой Шушилу. Нежно-желтое сари с зеленой каймой подчеркивало медный цвет кожи молодой индианки. У Хелены не было сил злиться на нее. Шушилу, конечно же, прислал Мохан, и это казалось Хелене самым унизительным. Служанке, похоже, тоже было не по себе. Изучая ее из-под полуприкрытых век, Хелена вдруг поняла, что та ее боится, что с замиранием сердца ожидает вспышки гнева, удара или того, что ей просто укажут на дверь. Не говоря ни слова, Хелена уронила голову на руки и снова залилась слезами.
        — Тссс…  — Шушила приложила палец к губам и направилась к Хелене.  — Не надо плакать, мемсахиб.
        Осторожно вынув из волос Хелены искусственные цветы и шпильки, индианка принялась расчесывать спутанные пряди гребнем. Она долго молчала, прежде чем Хелена услышала тихий голос, медленно и отчетливо выговаривающий слова:
        — Вы не должны думать о хузуре плохо. Иногда он бывает злым, но это не надолго. Он — хороший господин, и все мы его любим. Хузур никогда не бьет нас и платит за работу больше, чем другие. Каждый в этом доме благодарен ему и рад на него работать. Особенно я…  — Она запнулась, как будто ей нужно было собраться с духом, прежде чем продолжить.  — Родители продали меня еще в раннем детстве, нам, детям, не хватало денег на еду. Я выросла в притоне на одном из базаров Калькутты и, когда подросла, стала там работать. Меня часто били, потому что мужчины злились на меня. Однажды мне пришлось особенно тяжело, и хузур с другим сахибом увидели это. Они заплатили моему хозяину гораздо больше, чем я стоила, и хузур взял меня в свой дом в Калькутте. Он хорошо накормил меня, дал много красивой одежды, а взамен попросил всего-то помогать на кухне. А когда он переехал сюда, то взял меня с собой. Он никогда ничего от меня не требовал как от женщины, хотя иногда мне хотелось бы… Трудно устоять перед таким мужчиной, как хузур.
        Шушила снова замолчала. Жалость к несчастной индианке и гордость за Яна, жгучая ревность и чувство благодарности — все смешалось в болезненно сжавшемся в комок сердце Хелены. Стараясь не выдавать смущения, мемсахиб подняла голову и сразу поймала в зеркале взгляд Шушилы. Та пристыженно, словно ее в чем-то уличили, опустила глаза и снова вернулась к прическе.
        — Нет, я не смела мечтать о большем,  — вздохнула она.  — Он и без того дал мне слишком много. Хузур обещал отпустить меня, если я встречу подходящего мужчину, и даже дать хорошее приданое. Конечно, я слышала, что хузур навещает светлокожих женщин и в Калькутте, и в Лондоне. Однако, как ни следила, ни одной из них я не видела в глаза. Когда однажды я спросила его, почему у него нет мемсахиб, он рассмеялся. Потому что нет ни одной, которая могла бы вынести его, сказал он, и ни одной, которая бы быстро ему не наскучила. И потом, когда пришла телеграмма,  — индианка с трудом выговорила это английское слово,  — где хузур велел мне приготовить эту комнату, я поняла, что он нашел свою мемсахиб.  — Она вздохнула, сняла с расчески волосы и бережно опустила их в мусорную корзину.  — А когда я впервые увидела вас в Бомбее, мне стало ясно, что хузур не ошибся в выборе… И что теперь мне никогда не удастся заполучить его даже на одну ночь,  — шепотом добавила Шушила и положила гребень.  — Мне помочь вам одеться?  — как ни в чем не бывало спросила она через некоторое время.
        Хелена покачала головой. Индианка коротко поклонилась и посеменила к выходу. У двери она еще раз обернулась.
        — Хузур никогда не хотел внебрачных детей,  — сказала она.  — «Дети удовольствия» — это не для него. Хотя иногда я ничего не желала так, как иметь от него ребенка…
        Она уже открыла дверь, когда услышала за спиной свое имя.
        — Шушила!  — Некоторое время Хелена напряженно смотрела на нее, словно подбирала слова.  — Спасибо,  — сказала она наконец.
        Индианка поклонилась, сложив перед грудью ладони, и закрыла за собой дверь.
        Хелена устало посмотрела в зеркало. Ее лицо опухло от слез, глаза покраснели. Ее глубоко тронула судьба Шушилы, теперь Хелена стыдилась и своих подозрений, и своей ревности. «В конце концов, это поправимо,  — думала она.  — Ведь Шушила не сердится на меня за то, что я лишила ее последней надежды в отношении Яна». Она вспомнила смиренное лицо индианки. Разумеется, Хелена знала, что Ян далеко не невинен. И она ревновала его к каждой женщине, какими бы безымянными и безликими они ни были, и думала о них каждый раз, когда видела и ласкала его. Тем не менее он женился на ней, на вздорной, непривлекательной девчонке, которая, казалось, не могла дать ему ничего такого, чего бы у него не было. Он, такой могущественный, красивый, богатый… Почему?
        Скользнув взглядом в отороченный зеленым кружевом вырез платья, Хелена еще раз удивилась тому, как попышнела ее грудь. Она встала, разглядывая себя в полный рост, положила руки на талию, повернулась. Никогда еще Хелена не уделяла столько внимания своему отражению в зеркале. Она подошла ближе, откинула с лица волосы, так что они упали на плечи прямыми прядями, потом подняла их, уложив пирамидой.
        Была ли она красива? Нравилась ли Яну? Она не знала. Аластер Клайдон сказал ей как-то, что ее волосы имеют цвет спелой нивы в лучах закатного солнца, а глаза мерцают, как гладь океана в погожий день. Тогда она его высмеяла, потому что эти сравнения прозвучали глупо. Хотя, может, в них и была доля правды… Хелена внимательно разглядывала свое лицо, приближая его к зеркалу, пока не ткнулась носом в холодное стекло. Это словно привело ее в чувство. Испуганно отшатнувшись от зеркала, она оглядела комнату. Правда ли, что говорила ей Шушила, будто Ян устроил здесь все специально для нее? Только для нее одной? Хелена прикусила нижнюю губу, почувствовав угрызения совести. Тем не менее от этих мыслей на душе у нее не полегчало, и она снова повернулась к зеркалу.
        Так почему же он женился именно на ней? Почему не на Амелии Клайдон, которая куда красивее? Почему не на какой-нибудь другой даме из высшего общества, лондонского или калькуттского? Неужели Хелена ему хоть чуточку нравится?
        Так она размышляла и мучилась сомнениями, то желая во всем подражать великосветским красавицам, то боясь превратиться в расфуфыренную куклу, как Амелия Клайдон, пока наконец не позвонила в колокольчик.
        Когда в комнату вошла Ясмина, Хелена долго подыскивала подходящие слова, прежде чем изложить свою просьбу.
        — Я… хочу хорошо выглядеть. Ты знаешь, что нравится хузуру?
        Индианка позвала девушек, и работа закипела. Одна подогрела воду, другая принялась растирать масла и эссенции, третья принесла из кухни полную миску каких-то перемолотых в порошок трав. Процедура оказалась долгой, однако Хелена не могла не признать, что получила от нее немалое удовольствие. Наконец Ясмина положила перед ней оранжевое чоли и такого же цвета сари с золотой вышивкой и красной каймой. А потом достала из ящика в туалетном столике вырезанную из розового дерева шкатулку, и, когда открыла ее, у Хелены перехватило дыхание. Чего здесь только не было! И золотые цепи всевозможных размеров и форм, и кольца, и браслеты, и ожерелья, и драгоценные камни, бирюзовые и светло-голубые, красные, зеленые, темно-синие и прозрачные, как стекло.
        — Чье это?  — удивилась Хелена.
        — Ваше, разумеется, мемсахиб,  — ответила Ясмина.  — Хузур захотел сделать вам приятное.
        Хелена выбрала золотое колье с рубином, несколько браслетов и тоненькие цепочки с колокольчиками для щиколоток.
        Когда все было кончено, Ясмина подвела ее к зеркалу. Хелена так и застыла с разинутым ртом, не заметив, как служанка с довольной улыбкой выскользнула из комнаты. В мерцающем свете уже зажженных к тому времени ламп кожа Хелены бархатно серебрилась, глаза лучились, волосы шелковистыми локонами струились по плечам. Сари мягко обволакивало округлившиеся формы тела, словно корсетом, стянутые узким чоли. Хелена не узнавала себя в этой соблазнительной красавице и чувствовала непреодолимое желание немедленно показаться Яну. Она поворачивалась к зеркалу то одним, то другим боком, отходила, снова приближалась, проводила рукой по блестящим волосам и гладкой коже и никак не могла собой налюбоваться.
        Но время шло, и с каждым часов настроение Хелены падало. Уже наступила ночь, и дом погрузился в тишину, а Яна все не было. Хелена нервничала, меряя шагами комнату, то садилась на табуретку, то вставала, то падала на кровать. Наконец около полуночи на лестнице послышались тяжелые шаги. Хелена вскочила и, поправляя прическу, выбежала в коридор.
        — Ян?
        Она сразу поняла, что он пьян, еще до того, как почувствовала запах. Он стоял перед ней взлохмаченный, с расстегнутой на груди рубахой и в пыльных сапогах, придерживая небрежно перекинутый через плечо пиджак.
        — Где ты был?  — прошептала Хелена.  — Я прождала тебя весь день.
        Невилл равнодушно посмотрел на жену. Трудно было сказать, заметил ли он хоть какие-нибудь перемены в ее внешности. Некоторое время он кривил рот, будто силился улыбнуться, пока наконец не выговорил, запинаясь:
        — А к … какая разница? Ну, сделал пару уб… блюдков…
        Хелена вздрогнула, когда захлопнулась дверь его спальни, и, не чувствуя под собой ног, побрела к себе. Даваясь слезами, срывала она с себя украшения и нежный шелк, а потом, проскользнув в ночную сорочку, с головой зарылась в одеяло, чтобы выплакать свою обиду.
        Она проснулась среди ночи, разбуженная быстрыми шагами на лестнице. Потом послышались голоса, и Хелена увидела над собой заспанное лицо девочки-служанки. Индианка испуганно таращила глаза, как будто не знала, с чего начать, и то успокаивала хозяйку жестами, будто хотела сообщить, что ничего страшного не случилось и та может оставаться в постели, то вдруг принималась что-то сбивчиво объяснять. Однако, кроме слов «хузур», «жеребенок», «лошадь», Хелена ничего разобрать не могла. Она вскочила с постели, надела рубаху и узкие штаны и, завязав волосы узлом, поспешила в конюшню.
        Ночь выдалась холодной, с туманом и моросящим дождем. Хелена бежала по двору, прижав руки к груди и стуча зубами. Уже издалека она увидела огни, распахнутые настежь двери конюшни и силуэты людей. Удивленный конюх вежливо приветствовал мемсахиб, пропуская ее вовнутрь. Здесь было тепло. Испугавшиеся было лошади сразу узнали хозяйку и теперь таращились на нее не то любопытными, не то вопросительными глазами. Некоторые беспокойно ржали.
        В среднем стойле справа толпились люди с фонарями. Хелена узнала фигуру Мохана Тайида. Он стоял в одной рубахе и узких штанах, даже без неизменного тюрбана на голове. Как видно, ситуация действительно была серьезная. Хелена впервые видела своего наставника с непокрытой головой. Ежик некогда, по-видимому, черных волос серебрился сединой, но был густой, как щетка. Когда их глаза встретились, Хелена испугалась. Она думала, Мохан остановит ее, жестом велит уйти, однако вместо этого индус коротко кивнул, отступая в сторону, и Хелене показалось, что на его лице мелькнула тень улыбки.
        Хелена осторожно приблизилась. Ян стоял на коленях перед лежащей в углу черной кобылицей. Глядя на него, легко было предположить, что в постель он так и не ложился. На Невилле была та же рубаха, что и несколько часов назад, правда, теперь он выглядел совсем трезвым. Он гладил и успокаивал несчастное животное, которое корчилось от боли, дрожа раздвинутыми ляжками и пялясь остекленевшими глазами в пустоту.
        Хелена растерялась. В сущности, она мало что знала о лошадях, особенно в части родовспоможения.
        — Сарасвати,  — пояснил Ян, не оборачиваясь.  — Это ее первый жеребенок. Отец — Шива. До сих пор все шло как будто нормально, и вот…  — Он беспомощно пожал плечами.
        — А что говорит ветеринар?  — шепотом спросила Хелена.
        — Есть тут один коновал, единственный на всю округу,  — ответил ей Мохан,  — но Ян никогда не доверит ему лошадь. Молодец парень,  — кивнул он в сторону конюха,  — вовремя заметил и разбудил нас.
        Хелена осторожно шагнула к кобыле. Села на корточки, шелестя соломой, и осторожно погладила животное по морде. Сарасвати задергала копытами, как будто по ее телу пробежала волна мышечных сокращений, подняла на Хелену полные боли глаза и положила голову ей на колени. Хелена прикасалась к серебристому от пота меху, бормоча утешения. Краем глаза она видела, как исчезают злоба и отчаяние, отразившиеся на лице Яна в момент ее появления, как теплеет выражение его глаз.
        Потом она уже плохо помнила события той долгой ночи. Словно все происходило в неком промежуточном пространстве между сном и явью. Но уже на рассвете появился жеребенок, черный, как мать, в переливающемся фиолетовыми бликами околоплодном пузыре, из которого его сразу же вызволили, протерев мокрое тельце пучками соломы. Сарасвати уже стояла на слабых ногах и устало глядела на малыша, причинившего ей столько мук. Жеребенок-девочка тоже выглядел ошеломленным, словно не мог поверить, что ему все-таки удалось выбраться из чрева матери. Потом по его телу пробежала дрожь, он фыркнул, будто чихнул, и нетерпеливо забил копытами. Люди вокруг заулыбались.
        — Как мы ее назовем?  — спросил Ян.
        — Лакшми,  — не задумываясь ответила Хелена.  — Не иначе как богиня счастья нынешней ночью простерла над ней руку.
        Некоторое время Ян серьезно смотрел на Хелену, так, что та было подумала, что сказала нелепость, но потом весело улыбнулся и кивнул:
        — Ты просто читаешь мои мысли.
        Мохан пробормотал что-то насчет завтрака и ушел, но Хелена не обратила на это внимания. Как завороженная смотрела она на маленькую Лакшми, силящуюся встать на тоненькие, непропорционально вытянутые ножки. Девочка скользила по земле копытцами, сгибая узловатые коленца, и сердито фыркала, не находя опоры. Хелена захотела помочь жеребенку, но Ян перехватил ее руку.
        — Оставь ее, пусть попробует сама.
        Наконец новорожденная лошадка встала на все четыре копыта и заржала, одновременно неуверенно и торжествующе. Сарасвати осторожно ткнулась в бок дочери, и та ответила на приветствие с таким жаром, что чуть было снова не свалилась, однако сумела удержать равновесие и побрела, неумело отталкиваясь копытами. Вскоре Хелена с Яном услышали жадное причмокивание — это Лакшми впервые в жизни припала к материнскому соску.
        Хелена не смогла сдержать слез. Когда Ян прижал ее к себе, она почувствовала сквозь мокрую от пота одежду, как ритмично, вторя друг другу, бьются их сердца.
        — Она твоя,  — прошептал Ян в волосы Хелене, и от его горячего дыхания по ее спине пробежал ледяной пот.  — Потому что так же упряма, как ты.  — Он замолчал.  — Давай позавтракаем в городе.
        Это были не те слова, которые она хотела бы от него слышать после их недавней ссоры. Но Хелена понимала, что для Яна и это много, и большего требовать не стала.

20
        В горах, чьи заснеженные вершины величественно дремали над выжженными солнцем равнинами, каждый город Британской Индии имел свою территорию — hill station[9 - Горная станция (англ.).] — место спасения от духоты и палящего зноя. Симле, Муссори и Дехрадун на западе Гималаев принадлежали Дели, Пуна и Махабалешвар — Бомбею, Утакамунд и голубые холмы Нилгири — Мадрасу. Гималайские курорты были задуманы для низших военных и гражданских чинов Ост-Индской компании, не имеющих возможности совершать оздоровительные путешествия в Австралию, Южную Африку или ту же Англию. Однако ими не брезговали и губернаторы, и генерал-губернаторы, не желающие на время отдыха отдаляться от вверенных им территорий. Так, постепенно, эти городки, с прекрасно мощенными улицами и возведенными на официальные средства бунгало, стали превращаться в штаб-квартиры британской политической и военной власти, рассылавшей отсюда распоряжения и приказы с осознанием своего почти олимпийского всемогущества.
        Светская жизнь, как водится, не желала отставать, и вскоре hill stations превратились в подобие колониального Ванна или Брайтона. Сюда приезжали с детьми, чтобы вывести их в общество, здесь знакомились, по всем правилам этикета ухаживали за юными леди, заключали браки. Для молодых амбициозных чиновников не было лучше места, чтобы завязать нужные знакомства, для пенсионеров — отдохнуть от тягот многолетней службы и поправить здоровье, для больных и инвалидов — провести остаток жизни в довольстве и покое. Лихие офицеры и роковые женщины, карьеристы всех мастей и скучающие домохозяйки встречались на многолюдных официальных приемах и церемонных вечерних чаепитиях, длительных прогулках верхом, пикниках и выездах в окрестные леса на охоту, на обедах, роскошных балах, скачках и театральных премьерах с их неизбежными склоками и сплетнями.
        Тщательно подстриженные ряды живой изгороди обрамляли извилистые улочки и тротуары. Розовые кусты и фуксии, лилии, георгины и нежные колокольчики украшали сады при готических виллах, фахверковых коттеджах в стиле тюдор и пряничных швейцарских шале. На приусадебных участках в обилии росли цветная капуста и петрушка, земляника, яблоки и груши. Окруженные непроходимыми джунглями и пышущими зноем степями, hill stations превращались в уютные уголки покинутого отечества, совершенно английские по духу и очищенные от грязи и нищеты дикой колонии.
        Жители Калькутты долго были лишены такого прибежища. Лишь в тридцатых годах девятнадцатого века колониальное правительство озаботилось поисками подходящего места в Западных Гималаях. Выбор пал на Рдо-рдже-линг — «сад алмазного сияния», покинутый форпост воинственного народа гуркхов, расположенный между Бенгалией, Непалом, Тибетом, Бутаном и Сиккимом. Начались переговоры с раджой Сиккима, на территории которого располагался Дарджилинг — так его назвали англичане. Прошло пять лет, прежде чем в 1835 году он стал частью британских владений. Еще четыре года потребовалось на строительство дорог, связывающих его с Бенгалией. Потом здесь возникло первое поселение, с кое-где мощенными камнем дорогами, тростниковыми хижинами и домами из необработанного камня, и сотни людей устремились корчевать джунгли, освобождая места под строительные площадки.
        Однако со временем тяготы и лишения первых плантаторов забылись. И в тот день, когда открытая повозка с Хеленой, Яном, Моханом Тайидом и Джейсоном катилась по Моллу — главной улице Дарджилинга, трудно было представить себе, как выглядели раньше покрытые благоухающими чайными садами холмы вокруг города. При всем своем благосостоянии Дарджилингу не хватало роскоши и элегантности других hill stations. Он оставался большой деревней, приспособленной к тяжелой жизни плантаторов, и даже внешне походил на поселение местных горцев.
        Достигнув Чоуврасты — самой высокой точки города, откуда сквозь филигранный узор березовой рощи открывался вид на темно-зеленое чайное море, обрамленное зарослями рододендронов, и мерцающие вдали заснеженные хребты гор, Молл уходил в сторону холмов. На этой улице находились отели и банки, почтовые и телеграфные офисы и бесчисленные лавки и магазины. Здесь же высился шпиль церкви Святого Андрея — типичной постройки в англиканско-готическом стиле. Летний сезон еще не наступил, и, пока Калькутта оставалась приемлемым местом для мемсахиб, их детей и прислуги, улицы Дарджилинга оставались пусты, во всяком случае, европейские лица встречались здесь редко.
        На платье, доставившем Хелене за день до того столько огорчений, Ясмина была вынуждена срочно перешить несколько крючков. К нему подобрали зелено-белую шляпку и гармонирующий с ней по цвету изящный зонтик. От внимания Хелены не ускользнуло, какими хмурыми взглядами провожали их повозку женщины в простых хлопковых юбках, как мрачно приветствовали их мужчины в пробковых шляпах, просторных белых штанах и рубахах — традиционной одежде плантаторов. Но Яна, небрежно откинувшегося на спинку сиденья, в элегантном светло-сером костюме и с непокрытой головой, это, похоже, только забавляло.
        — Похоже, нас здесь не очень-то любят,  — заметила наконец Хелена.
        — Пожалуй, можно сказать и так,  — отвечал Ян, с вызовом разглядывающий лица прохожих, пока те, набычившись и еле сдерживая гнев, не опускали глаза.  — Но мне до их любви нет никакого дела. Я предпочитаю, чтобы меня здесь уважали, и, поверь, этого я добился.
        — Но разве одно противоречит другому?
        — В моем случае, да.  — Ян покачал головой.  — У меня самые большие плантации и самый лучший в Дарджилинге чай, и я не стыжусь этого. Я горжусь этим и не считаю нужным скрывать свои чувства.
        Две барышни в полосатых хлопковых платьях коротко взглянули на них и, перешептываясь, склонили друг к другу шляпки. По спине Хелены пробежала неприятная дрожь.
        — Они забыли, что я начинал так же, как все,  — сдвинув брови, продолжал Невилл.  — Что так же вместе со своими людьми прорубался сквозь джунгли, выкорчевывая дерево за деревом, разгоняя тигров, змей и насекомых, что так же своими руками посадил в землю первые чайные кусты. Зато они помнят, что я был здесь первым частным землевладельцем, что до меня лишь государственные компании имели право держать здесь плантации. Да, я сумел купить больше земли, чем другие, и нанять большее число работников, и вырастить лучший чай, и этого они простить мне не могут. Вдобавок ко всему я выстроил просторный дом вместо убогого двухкомнатного бунгало и открыто наслаждаюсь плодами своих трудов. Кроме того, я больше плачу работникам и лучше к ним отношусь. Они ведь ставили мне в вину, что я братаюсь с туземцами.  — Он весело взглянул на Хелену.  — Смертный грех для сахиба! Они только и ждут, когда индусы спалят мою усадьбу, ведь лишь тяжелая рука белого господина и может держать их в подчинении. Они только и надеются, что на неурожай или на вредителей, которые пустят меня по миру, они только и ждут, что я оступлюсь. 
— Он задумчиво погладил оборку на рукаве платья Хелены.  — Только все это напрасно, потому что я никогда не ошибаюсь. И они объясняют это тем, что я продал душу дьяволу.
        Хелена удивленно вскинула брови.
        — А это правда?
        Ян запрокинул голову и рассмеялся.
        — Не исключено.  — Невилл весело взглянул на Хелену, но в следующий момент его лицо посерьезнело и стало почти мрачным.  — Ты ведь знаешь, за все приходится платить.
        С легким толчком повозка остановилась, кучер спрыгнул с козел и распахнул дверцу. В следующую секунду Джейсон в серых брюках на красных подтяжках, полосатой рубашке и начищенных до блеска ботинках уже стоял на земле и, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, ждал остальных.
        — Вот мы и на месте.
        Пока Ян помогал Хелене выйти из повозки, Мохан Тайид, многозначительно подмигивая Джейсону, достал ящик с ученическими принадлежностями, поверх которых лежало письмо от ректора пансиона Святого Павла.
        Хелена печально смотрела на брата. Он стал ей совсем чужим. Трудно было узнать прежнего Джейсона в этом мускулистом, долговязом, загорелом подростке. Казалось, каждый день, проведенный в Индии, все больше отдалял их друг от друга. Тем не менее Хелена радовалась за мальчика, которого никогда еще не видела таким счастливым и беззаботным.
        — Ты идешь?
        Голос Яна вывел ее из размышлений. Он улыбался, протягивая ей руку. Хелена подхватила мужа под локоть, и они вместе окунулись в пеструю сутолоку прилегающего к Моллу базара.
        Здесь они были единственными европейцами. Вокруг мелькали лица всевозможных оттенков, от золотого до коричневого. Хелена узнала тибетских женщин в красно-синих одеждах, с украшениями из оправленной в серебро бирюзы, непальцев с обветренными лицами. Двое буддистских монахов в красно-желтых одеяниях, с бритыми головами, весело болтая, быстро пересекали площадь.
        Хелена обратила внимание на пятна разноцветной краски на стенах домов.
        — Что это?  — спросила она Яна.
        — Праздник холи,  — ответил тот.  — Увы, мы опоздали. Всего несколько дней назад вся Индия провожала демоницу Холику. В первый вечер праздника на улицах зажигают костры, в которые бросают ее чучела, сделанные из соломы и бамбука. На следующий день начинается основное веселье, и все люди, независимо от касты, бросают друг в друга полные горсти краски. А вечером раздают сладости. Но ничего.  — Ян задорно подмигнул жене.  — Следующий праздник не за горами. В Индии постоянно что-нибудь отмечается.
        Рядом серебряных дел мастера предлагали свой товар — узорчатые кованые браслеты и кольца, разложив его на расстеленной прямо на земле цветной ткани. Продавцы специй взвешивали драгоценные пакетики с желтыми, красными и зелеными, как мох, порошками или протягивали покупателям ярко-желтые узловатые корни имбиря. Ученик сапожника, скрестив ноги по-турецки, протягивал шило между двумя кусочками кожи, пока его мастер стучал молотком по надетому на болванку башмаку. Болтались подвешенные за ноги птичьи тушки. Мясник-мусульманин на глазах у покупателя нарезал куски говядины, в то время как его индуистский коллега ловко разделывал баранью ногу. Торговец фруктами до хрипоты расхваливал свой товар. Откуда-то запахло корицей, кардамоном и сладостями, и Хелена невольно оглянулась на соблазнительный запах.
        — Хочешь?
        Ян кивнул на шатер, в котором бородатый мужчина, засучив рукава, выуживал из кипящего масла золотистые пончики, в то время как его жена ловкими движениями лепила новые. Желудок Хелены сжался от голода, хотя позавтракала она довольно плотно. Не успела она ответить, Ян уже стоял перед бородачом, шаря в жилетном кармане. Через минуту он вернулся с двумя завернутыми в бумагу пончиками, один из которых протянул жене. Хелена медлила.
        — Ну же!  — засмеялся Ян.  — Не так-то часто забредают сюда мемсахиб. Не лишай народ удовольствия видеть, как ты ешь.
        Надкусив пончик, Хелена не смогла сдержать восхищения. Под присыпанной сахарной пудрой хрустящей корочкой обнаружилась кисло-сладкая начинка из фруктов.
        — Пхалер-бора из Бенгалии,  — пояснил Невилл и добавил, хитро ухмыляясь: — Я знал, что тебе понравится.
        — Куда пойдем?  — спросила его Хелена.
        — К моему китайскому портному,  — ответил Ян.  — Почти все европейцы заказывают одежду у модисток с Молла, но меня не устраивают ни их ткани, ни работа. Я невысоко ценю европейский Дарджилинг, душу города почувствуешь лишь здесь, в азиатском квартале.
        В стороне от базарной суеты стоял высокий узкий дом, совершенно неприметный, с обшитым деревом невзрачным фасадом и черепичной крышей. Не успели супруги переступить его порог, как навстречу им выскочил маленький тощий китаец и, тряся руку Яна, о чем-то заговорил нараспев высоким голосом. Впрочем, Хелена едва ли удостоила его своим вниманием, очарованная видом множества тюков самых разных тканей, громоздящихся на деревянных стойках, на огромном столе посреди комнаты и прямо на полу. От ярких расцветок и дикой пестроты узоров у нее зарябило в глазах. Здешние краски заметно отличались от лондонских и будто вобрали в себя свежесть горного воздуха и чистоту неба.
        Китаец что-то крикнул через плечо, и рядом с ним, откуда ни возьмись, возникла миниатюрная женщина. Представившись миссис Ванг, она с жаром пожала Хелене руку и увлекла в крохотную боковую комнатку, тут же перегородив вход ширмой. Не успела Хелена оглянуться, ловкие ручонки не только сняли с нее шляпку, но и, расстегнув множество крючков, освободили от платья. Хелена густо покраснела, обнаружив себя стоящей в одном нижнем белье перед незнакомой женщиной. Однако китаянку, похоже, это нисколько не смущало. Некоторое время она внимательно рассматривала новую знакомую, а потом, всплеснув руками, воскликнула с забавным акцентом:
        — Такая красивая леди!
        — Вы находите?  — Хелена оглядела себя от узкого лифчика, переходившего в корсаж со шнуровкой, до достающих середины икр панталон, из-под которых виднелись кружевные чулки.
        — Конечно,  — подтвердила китаянка.
        Тут же в ее руках появилась портновская лента, и она принялась прикладывать ее к тем или иным частям тела Хелены, попутно записывая цифры на мятом клочке бумаги.
        — Женщина должна быть похожа на песочные часы, а не на полено.
        У Хелены не оставалось времени как следует обдумать последнее замечание маленькой портнихи, потому что ей тут же пришлось снова надевать платье и застегивать множество пуговиц и крючков, после чего китаянка снова направила ее в большую комнату. Там миссис Ванг крикнула двух долговязых парней-индусов, и они принялись разворачивать перед ней один рулон за другим, вплоть до тех, за которыми пришлось взбираться по шаткой лестнице почти до самого потолка, пока в одном из дальних углов не обнаружилось то, что ее устраивало. Китаянка развернула рулон и, любуясь струящейся, как водопад, тканью, довольно улыбнулась. Не переставая нахваливать узор и качество материи, миссис Ванг сняла несколько подвешенных на деревянных рамках мотков кружева и тесьмы и бросила их на стол.
        На ослепительно-белом фоне чередовались переливающиеся синие и бирюзовые полосы. Хелена затаила дыхание и протянула было руку, но так и не решилась коснуться этого великолепия. Почувствовав, что рядом стоит Ян, она подняла глаза.
        — Ну же!  — подбодрил Невилл супругу.  — Потрогай, выбери, что тебе нравится.
        — Я бы с удовольствием взяла все,  — пошутила Хелена.
        Ян пожал плечами и пригладил усы.
        — Ну, тогда бери все.  — Он рассмеялся, увидев ее лицо.  — Не пугайся ты так! Просто бери то, что тебе действительно нужно, и не думай о цене.
        На несколько минут Хелена растерялась, а потом, вздохнув, принялась за дело. Она долго перебирала тюки и рулоны, разматывала, рассматривала, советовалась с миссис Ванг, обсуждая детали кроя, оборку, форму выреза и воротника, и время от времени поглядывала на Яна. Тот под руководством мистера Ванга изучал ассортимент мужских тканей, однако, скосив на мгновение глаза, успевал и оценить ее выбор, и ответить либо одобрительным кивком, либо отрицательным покачиванием головы.
        Хелену очаровал небесно-голубой шелковый отрез с вышитым красно-золотым драконом. Ей захотелось сшить из него халат. Но по большей части ее внимание привлекали белые или кремовые ткани, с неяркими нежными узорами. Как вариант она рассматривала зеленые и голубые тона, а также светло-серый, который китаянка рекомендовала сочетать с алым. Хелена долго перебирала мотки кружева, иногда контрастного цвета, и восхищенно кивнула, когда мистер Ванг показал ей набросок узора и нитки.
        Портниха сновала по залу, поминутно выныривая то с одной, то с другой стороны, и с ловкостью фокусника доставала откуда-то искусственные цветы, перчатки из кружева, шелка или тончайшей кожи. Прикладывала к ткани, показывала Хелене, потом что-то чертила на листке бумаги, зачеркивала, перерисовывала снова. Обещала послать образцы ткани свояченице в Калькутту, чтобы та набросала подходящий фасон шляпки. От обилия красок, цветов и узоров у Хелены закружилась голова.
        Наконец ее внимание привлек рулон в середине полки.
        — Вот это красиво,  — сказала она китаянке, поглаживая шелк насыщенного зелено-коричневого оттенка с узором «турецкий огурец».
        — Но это ткань не для леди,  — с сожалением заметила миссис Ванг.  — Это для мужчин.
        Тем не менее Хелена не могла расстаться с этим отрезом. Он напомнил ей Шикхару, ее темно-зеленые чайные поля с мелькающей в просветах бурой землей и поросшие лесом склоны холмов. Она скосила глаза на Яна, который в это время листал каталог и, морща лоб, слушал разъяснения мистера Ванга. Безусловно, ему пойдет. Но понравится ли? Разумеется, было бы слишком самонадеянно с ее стороны делать выбор за Яна, человека с безупречным вкусом. Но здесь, пожалуй, все слишком очевидно.
        — Не могли бы вы,  — Хелена понизила голос почти до шепота, так что миссис Ванг едва ее поняла,  — не могли бы вы сшить из этого жилет моему мужу,  — сказала Хелена.  — Мне хотелось бы сделать ему сюрприз.
        Портниха потрепала ее по рукаву и заговорщицки подмигнула, так что на мгновение ее глаза превратились в две черные щелочки.
        — Это мы устроим! А на спину возьмем темно-коричневого шелка.
        — Я вижу, ты уже выбрала!
        Хелена повернулась к мужу и прижала ладонь к животу.
        — Ах, Ян, мне понравилось так много, что столько забрать невозможно!
        — Разумеется, мы все возьмем,  — засмеялся Ян.  — Поверь, иногда я позволяю себе и более бесполезные покупки.  — Он пристально посмотрел ей в глаза.  — Я хочу, чтобы ты поняла, что это наши общие деньги.
        Хелена отвернулась. Она знала, что должна радоваться щедрости мужа, но не могла. Уж больно чувствовался гнилостный «душок» его великодушия, будто Невилл хотел тем самым вознаградить ее за потерю чего-то более важного. Ворвавшийся в мастерскую Джейсон избавил ее от необходимости отвечать.
        — Представь, Нела!  — закричал мальчик.  — У них здесь есть все нужные книги! И Мохан уже купил мне кое-что очень интересное. И циркуль, и линейку, и всякие другие вещи! Боюсь, повозка сломается: так всего много! Ты что-нибудь выбрала?  — Он с любопытством оглядел разбросанные на столе тюки, мотки и отрезы.  — Вот это мне нравится, и это, и это, а вот это…  — Он критически сморщил усыпанный веснушками нос.  — Хорошо, что это не для меня!
        Джейсон сердито надулся, словно ожидая шлепка, однако вместо этого Ян привлек его к себе, обхватив за затылок, и подтолкнул в сторону мистера Ванга.
        — Ну, теперь твоя очередь, молодой человек. В таком виде в школу я тебя не пущу.
        Пока китаец снимал с мальчика мерку, тот то вспыхивал от гордости, то не знал куда глаза девать от смущения. К началу учебного года пиджак и брюки будут готовы, раз десять уверил китаец. У Хелены комок подступил к горлу. Еще самое большее три недели — и она сможет видеть брата только по выходным. Она понимала, что должна это пережить, что детство Джейсона стремительно подходит к концу. И все-таки осознание этого давалось ей необыкновенно тяжело.
        Иногда она мучилась ревностью, замечая, как доверительно беседует Джейсон с Моханом Тайидом или с каким восторгом он смотрит на Яна. И все-таки не могла не признаться себе в том, с каким облегчением разделила с этими людьми ответственность за брата. Сколько себя помнила, она все делала ради Джейсона. Это ради него она, стиснув зубы, терпела то, что иначе стало бы для нее невыносимым: унижения и бедность, вспышки отцовского безумия и то равнодушие, с которым он наблюдал собственное падение. Это ради брата она делала веселое лицо в самые тяжелые моменты своей жизни, из последних сил стараясь оградить его от страданий. Только сейчас Хелене пришло в голову, что у нее есть и своя личная жизнь, заниматься которой ее неотъемлемое право.
        Когда они все вместе пересекали базарную площадь в направлении Молла, Джейсон, не переставая жевать пхалер-бора, дернул сестру за рукав.
        — Не хочешь себе что-нибудь выбрать?
        И показал пальцем в сторону ювелирного ряда.
        Хелена покачала головой, но тут же неожиданно для себя ответила:
        — Мне ничего не нужно. Вот разве Шушиле…  — Она почувствовала, как над головой собирается гроза, однако отступать было поздно. Хелена повернулась к Яну.  — Ты знаешь, что ей нравится?
        Некоторое время Невилл таращился на нее с недоумением, и Хелена заметила, как вдруг покраснели его щеки. До сих пор она была уверена, что Ян ничего не знает о ее разговоре со служанкой. Теперь же все больше убеждалась в обратном. Никогда она еще не видела его таким смущенным и втайне гордилась этой своей победой не только над собой, но и над Яном, пожалуй, впервые в жизни.
        — Рубины,  — наконец ответил Невилл.  — Ей нравятся рубины.
        Он выглядел как застигнутый с поличным, нахулиганивший школьник.
        Хелена перебрала немало драгоценностей, стараясь и себе угодить, и угадать вкус Шушилы. Она была так поглощена украшениями, что не заметила, как пристально разглядывает ее Невилл. Наконец были выбраны два браслета с рельефным рисунком, еще один с рубиновой вставкой и пара подходящих к ним серег. Торговец великодушно округлил сумму в пользу покупательницы: уж очень понравилась ему эта мемсахиб, которая не только не задирала перед ним нос, но и довольно бегло тараторила на хиндустани. Она слышала, как бросил через плечо Ян, отсчитывая индусу ассигнации:
        — Иногда ты для меня загадка.
        — Только иногда?  — Хелена лукаво улыбнулась.  — А у меня, стоит только о тебе подумать, каждый раз голова раскалывается от вопросов.
        Невилл не ответил. Однако от внимания Хелены не ускользнула мелькнувшая на его лице довольная улыбка, от которой ее сердце радостно затрепетало.

21
        Дни летели за днями. Уже были получены первые пакеты из мастерской Вангов, и Хелена успела привыкнуть к простым и оттого не менее красивым бязевым платьям, которые теперь носила по дому. Для прогулок верхом и для работы в саду оставались рубаха, штаны и сапоги: Хелена не любила ненадежные дамские седла. И только вечером, в часы недолгого отдыха с удовольствием надевала сари, в котором чувствовала себя такой женственной и привлекательной, как ни в каком другом наряде.
        Будни Хелены проходили между кухней, прачечной и кладовой. Она хотела до начала уборки урожая привести в порядок дом: пересмотреть белье, посуду, столовое серебро, выбросить все негодное, докупить недостающее, вымыть и вычистить грязное. При этом она успевала делать вылазки в сад, где вместе с главным садовником осматривала черенки и саженцы в теплицах, листала каталоги и неоднократно закатывала скандалы, когда ее желания казались ему невыполнимыми.
        — Розы…  — вздыхал садовник.  — При всем моем уважении, мемсахиб… Рододендроны — куда ни шло, но розы…
        — Да, розы, Викрам,  — кивала мемсахиб.  — Если уж они произрастают в Англии, то здесь тем более должны! Рододендронов у нас более чем достаточно.  — Она показала на горшки возле лестницы на веранду.  — А здесь мне хотелось бы видеть маки…
        — Маки?  — Викрам чуть не задохнулся от возмущения.  — Но ведь это сорняки, мемсахиб!
        — Только не для меня. Здесь должны быть маки, и точка!
        Хелена решительно ступила на порог и через несколько минут исчезла в доме.
        Викрам оперся о лопату и задумчиво почесал косматую бороду. Какую великолепную мемсахиб привез хузур из Англии! Она знает, чего хочет, и добивается своего без высокомерия и оскорблений! Каждый раз встречая в городе друзей или знакомых, Викрам с гордостью рассказывал им о своей новой госпоже. И те завидовали, потому что их собственные мэм давно уже стали им поперек горла. Викрам усмехнулся. Конечно, она получит и маки, и розы. Споры и скандалы — такая же часть его работы, как полив или прополка. Просто и мемсахиб не мешает порой кое-чему поучиться. Довольный собой, он воткнул лопату в бурую почву будущего цветника.
        Хелена как раз перебирала стопку выглаженного белья, которую принесла ей сияющая от гордости служанка, когда услышала, как по лестнице кто-то поднимается. И это была не тяжелая поступь Яна или Мохана Тайида и не легкие шаги девочек-служанок, обычно сопровождающиеся позвякиванием украшений. Кто-то приближался, время от времени будто в нерешительности останавливаясь и тяжело дыша. Почувствовав недоброе, Хелена бросилась к двери.
        — Джейсон?  — Она не поверила своим глазам.  — Ты вернулся?
        Была середина апреля. Вот уже две недели, как Джейсон покидал дом в воскресенье вечером, чтобы вернуться в пятницу после обеда. Когда после первой учебной недели он, захлебываясь от счастья, рассказывал о своих учителях, уроках и новых товарищах, у Хелены отлегло от сердца. Как она тогда радовалась, что у брата все благополучно в школе! Но сегодня был только четверг, и то, как стоял перед ней Джейсон, пряча взгляд и испуганно оглядываясь, говорило о том, что с тех пор что-то изменилось.
        — Я больше туда не поеду!  — беззвучно прошептал он, прежде чем, преодолев последние ступеньки, скрыться в коридоре второго этажа и щелкнуть замком.
        Как ни старался Джейсон держаться прямо, от внимания Хелены не ускользнуло, что он будто прихрамывает. Помедлив некоторое время в нерешительности, она осторожно пошла за братом.
        Джейсон лежал на кровати лицом вниз, положив лоб на согнутую в локте руку. Хелена присела на край кровати и погладила его по спине.
        — Что случилось?
        Джйсон не двигался, однако в его теле чувствовалось напряжение, словно он из последних сил сдерживался, чтобы не разрыдаться. Хелена привлекла его к себе и чуть не закричала от ужаса: под левым глазом Джейсона зияла уже затянувшаяся рана, а на скуле красовался огромный синяк.
        — Я упал,  — сердито пробурчал мальчик.
        Голос его дрожал. Большая слеза скатилась на подушку, и Джейсон вытер щеку пальцем.
        — Я тебе не верю,  — ответила Хелена, осторожно похлопывая брата по плечу.  — Так что же случилось?
        Джейсон попытался сбросить ее руку, но сил у него, как видно, больше не осталось, и в следующий момент слезы градом хлынули у него из глаз.
        Всхлипывая и запинаясь, мальчик рассказал сестре обо всем: о пинках и насмешках во время крикета и регби и об оскорблениях в адрес Яна, которого он, несмотря ни на что, бесстрашно защищал; о бесследно пропавших книгах и так и не найденной линейке; о подзатыльниках и кличке «ботаник»; наконец, о вылитом в его постель содержимом ночного горшка, после этой особенно жестокой шутки воспитатель объявил ему выговор, а одноклассники еще два дня обзывали самыми обидными прозвищами.
        Последней каплей было сегодняшнее побоище во время перерыва на обед, когда предводитель шайки хулиганов Хью Джексон и его верный прихлебатель Фрэнк Беннет повалили Джейсона и прижали лицом к земле. Не помня себя от ярости и обиды, Джейсон вскочил и, даже не собрав вещей, побежал на конюшню, где взлетел в седло первой попавшейся лошади и поскакал домой. Сейчас он стыдился своего бегства, однако был исполнен решимости никогда больше не переступать порога пансиона Святого Павла.
        — Обещаю, что ты туда не вернешься, пока сам того не захочешь,  — успокоила мальчика сестра.
        Тот кивнул, утирая рукавом нос. Хелена провела ладонью по его торчащим в разные стороны волосам и вышла, негромко щелкнув замком. В коридоре она глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться, а потом поспешила на кухню, чтобы послать к Джейсону служанку с ледяным компрессом и чашкой горячего шоколада. После этого Хелена ушла в сад, чтобы обдумать ситуацию в спокойной обстановке.
        Был почти вечер, и солнце стояло низко, окрашивая вершины Гималаев в золотой цвет, когда она направилась к загону за конюшней. Все в Хелене клокотало от ярости на жестоких мальчишек, равнодушных наставников, на судьбу, которая даже здесь, на чужбине, уготовила Джейсону участь всеми гонимого отщепенца.
        И сейчас, когда у нее голова пухла от счетов и списков покупок, когда за бесконечными хозяйственными делами присесть было некогда, она пришла сюда. Лошади то мирно щипали траву, то вдруг, тряхнув гривами, срывались с места и галопировали вдоль ограды в необъяснимом радостном порыве, то гоняли друг друга, а потом снова останавливались и терлись шеями. Опершись на изгородь, Хелена мрачно наблюдала за их игрой, а в голове продолжали крутиться трвожные мысли. Она и сама не заметила, как начала успокаиваться.
        Сарасвати, со сверкающей, как уголь, шкурой, уже оправилась после тяжелых родов. Лакшми, ее уменьшенная копия, гордо перебирала длинными ножками, с любопытством нюхала налетавший со стороны гор ветер и тыкалась мордой в других лошадей, ища мать. Кони Шикхары были уникальны, Хелене никогда еще не приходилось видеть таких животных. В них хорошо чувствовалась арабская кровь, тем не менее они казались себе на уме и будто не были так привязаны к человеку, как их сородичи. Спокойствие сочеталось в них с огненным темпераментом, при этом они часто смотрели на горы, словно какая-то неведомая сила влекла их в ту сторону. И шкуры их блестели по-особенному, как зелень на полях Дарджилинга, овеянных снежными горными ветрами и согретых жарким солнцем.
        Стук копыт заставил Хелену оглянуться, и сердце заколотилось. К загону, пустив коня легкой рысью, приближался Ян. Весь день он провел в полях и на мануфактуре. Время уборки урожая неумолимо приближалось, и спрятанное среди глянцевой зелени вытянутое здание постепенно наполняла суетливая жизнь. Хелена в очередной раз восхитилась его уверенной посадкой, словно Ян всю жизнь провел в седле и был с лошадью одно целое. В такие моменты она особенно сильно, до головокружения любила его и особенно остро чувствовала обиду на то, что они до сих пор остаются друг другу чужими, и их близость так же мимолетна, как готовые в любую секунду развеяться облака.
        В нескольких шагах от загона Ян спешился и, привязав Шиву к верхней планке изгороди, повернулся к Хелене.
        — Что тебя беспокоит?
        Хелена вонзила каблук во влажную землю и опустила голову, разглядывая примятую траву. Своим вопросом Ян снова разбудил утихший было гнев. Тем не менее Хелене было приятно, что он угадал ее состояние.
        — Джейсон,  — сказала она наконец и снова подняла голову в сторону лошадей.  — У него неприятности в школе.
        Ян внимательно выслушал ее краткий рассказ о том, что произошло. Он долго молчал и наблюдал за одной кобылой, которая внезапно заржала и помчалась вдоль ограды, а потом, тяжело дыша, так же неожиданно встала. При этом глаза Невилла снова превратились в два черных непрозрачных камня, и на мгновение Хелене показалось, что мыслями он находится где-то далеко от нее, в другом мире и другом времени. Между ними будто выросла невидимая стена, Хелене даже захотелось прикоснуться к мужу, но она не решилась.
        — Думаю, тебе будет лучше оставить его в покое. Это дело мужское,  — сказал он наконец хриплым, словно от злобы, голосом.
        Хелена недоуменно округлила глаза, а Ян, глядя на нее, рассмеялся.
        — Это действительно не твое дело, моя милая!  — Невилл взял ее за подбородок и весело заглянул в лицо.  — А знаешь, все-таки мы с тобой очень похожи.  — Его глаза заблестели.  — Из тебя такая же леди, как из меня джентльмен, и ты так же, как и я, первой хватаешь вожжи и отбиваешься, если кто-то хочет отнять их у тебя. И всюду суешь свой нос.
        Невилл еще раз широко улыбнулся, прежде чем мускулы его лица расслабились, и, взяв уздечку Шивы, неторопливо побрел к дому.
        Следующие несколько дней Хелена была свидетельницей многочасовых тренировок, которые устраивали ее брату Ян и Мохан Тайид. С утра и до позднего вечера отрабатывали они с Джейсоном разные виды захватов, нападений и уходов. Поначалу мальчик краснел от ярости, бросаясь в очередную учебную схватку, и слепо молотил своих противников. Именно эта злоба, вызванная, вероятно, воспоминаниями о недавних унижениях, придавала ему силы на первых порах. Однако со временем поведение Джейсона изменилось. Его движения стали спокойными и целенаправленными. Он научился расслаблять мускулы после каждого удара, рассчитывать силы, применяя тот или иной прием, и ловко освобождался, когда соперник брал его в тиски. Как-то раз Хелена вместе с Викрамом и несколькими девушками наблюдала с веранды такой урок, вылившийся в захватывающее зрелище. Кончилось тем, что все трое его участников повалились на газон, чем вызвали непритворный гнев Викрама.
        Хелена любовалась отточенными приемами Яна и Мохана Тайида, хотя, очевидно, ни тот ни другой ни на секунду не забывали, что имеют дело с подростком. Каждое их движение было исполнено показательной элегантности и, как видно, отработано в многолетних тренировках. «Где они всему этому научились?» — спрашивала себя Хелена.
        Разумеется, победа над двумя взрослыми мужчинами оказалась Джейсону не под силу. Тем не менее он успел отомстить своим противникам несколькими болезненными ударами по голени и тычками в бок. Но, главное, эта борьба придала ему мужества. Теперь Джейсон был готов вернуться в школу, разумеется, имея при себе записку от Яна Невилла, где тот извинялся перед ректором за своего подопечного и излагал не унизительную для него версию вынужденного прогула.
        В день отъезда мальчик основательно подкрепился бутербродами и сэндвичами с чаем, потому что завтраки в пансионе Святого Павла оставляли желать много лучшего. Опоздавший к столу Мохан Тайид положил рядом с его тарелкой несколько склеенных бумажных пакетиков.
        — Что это?  — удивился Джейсон.
        — Волшебный порошок,  — хитро подмигнул индус.  — Вызывает чесотку у тех, кто без присмотра оставляет в шкафах свои вещи.

22
        Зеленоватые предутренние сумерки рассеивались под лучами рассветного солнца, уже золотившего заснеженные вершины Гималаев. В этот час по узким тропинкам на холмах потянулись длинные вереницы женщин. Они шли торопливо, но не без изящества, и благодаря разноцветным нарядам рубинового, кобальтового, шафранового, бирюзового оттенка походили на нанизанные на бечевку стеклянные бусины. Тихо звенели украшения, шелестела листва. Ладные, миниатюрные фигурки в сочетании с темными скуластыми лицами и раскосыми глазами выдавали в них уроженок гор. С каждого молодого побега женщины срывали верхнюю почку и расположенные под ней два листика и отправляли самую драгоценную часть урожая в висящие за спинами плетеные корзины.
        Много часов предстояло им работать под палящим солнцем, дышать влажным воздухом, насыщенным тяжелыми испарениями бурой плодородной почвы. Но женщины не унывали: ветер далеко разносил их негромкие песни, мешая обрывки разговоров и смех с шелестом листвы.
        Знающего здешние порядки удивило бы отсутствие на плантациях одетых в белое надсмотрщиков, которые, как церберы, наблюдали за сборщицами, поторапливали их или призывали к большей аккуратности, а потом сопровождали драгоценное содержимое их корзин на мануфактуры. Шикхара обходилась без надзирателей, и если это и сказывалось на ее прибыльности, то определенно положительно. Соседние плантаторы с подозрением смотрели на такое мягкосердечие ее владельца. И уж точно на сотни миль вокруг не было второго такого хозяйства, где бы сама мемсахиб в простой рубахе и штанах для верховой езды потчевала бы работниц мардой, палдой и мятным чаем, прежде чем отправить их на поля[10 - Марда — нут с йогуртом и топленым маслом; палда — тушенные в йогурте овощи.].
        Грохот машин был слышен уже издалека, в самом же здании мануфактуры шум стоял адский. В полумраке огромные станки походили на железных монстров, между которыми день-деньской в жаре и духоте сновали люди. И если, согласно старой народной мудрости, «душа чая в руках сборщиц», работники мануфактуры наделяли драгоценное сырье разумом и сердцем. Здесь трудились только мужчины. В огромных сушильнях листья размягчали, тонким слоем расстилая на обтянутых джутом решетках, удаляли лишнюю влагу, после чего они становились настолько эластичными, что не ломались при скручивании.
        По правилам, листья должны были выдерживаться в сушильне сутки, но Ян лично контролировал состояние чая и, не глядя на часы, определял, когда его следует отправить на скрутку.
        Тяжелые станки трущимися друг о друга металлическими дисками истончали клеточные мембраны листьев, высвобождая ароматные эфирные масла, которыми были пропитаны и части машин, и воздух в помещении. Далее скрученные листья расстилали на огромных ситах и сортировали в зависимости от размера и степени поврежденности.
        Поначалу у Хелены голова пухла от обилия новых слов, которыми обозначались разные сорта одного и того же урожая. Однако незаметно для себя самой она к ним привыкла и вскоре с первого взгляда на тоненький, как проволока, свернутый лист могла отличить «оранж пеко» от «цветочного оранж пеко».
        — В чае Шикхары необыкновенно высокий процент «цветочного оранж пеко»,  — говорил Мохан Тайид, в первый раз показывая ей мануфактуру.  — Это значит, кончики листьев имеют золотисто-коричневый цвет. Такой чай встречается сравнительно редко и ценится особенно высоко.
        Мохан Тайид провел ее в продолговатую комнатку с маленькими окошками и таким тяжелым от чайных ароматов воздухом, что Хелена стала задыхаться. Здесь стояла тишина, и индус понизил голос почти до шепота, показывая на прямоугольный ковер с расстеленными по нему чайными листьями разных оттенков, от зеленого до темно-коричневого.
        — В этой комнате происходит главное таинство — ферментация,  — пояснил он.  — Поэтому здесь нужно поддерживать постоянную температуру и влажность не меньше девяноста процентов. Если температура будет слишком высока, листья сгорят, если она упадет ниже нормы, процесс остановится. Что именно происходит внутри клеточных мембран, неизвестно. В этой комнате чай выдерживают от одного до трех часов, и главный талант плантатора состоит в том, чтобы определить, когда листья отферментируются достаточно. Многие работники, всю жизнь отдавшие таким вот мануфактурам, утверждают, что Ян чувстствует это как никто другой. Будто у него это в крови.
        Не менее ответственным являлся и процесс заключительной сушки. Она производилась в специальных камерах, продуваемых горячим воздухом. Недосушенный чай грозит заплесневеть, пересушенный — потерять свой неповторимый аромат. В результате из двадцати тысяч молодых побегов, от каждого из которых бралась почка и два верхних листика, получался один килограмм самого дорогого в мире чая — дарджилинг первого урожая.
        Эти наполненные суетой дни Хелена трудилась от восхода и до позднего вечера — в поле, на мануфактуре, дома. Время было дорого, промедление грозило потерей качества чая. Смертельно уставшая, Хелена всего лишь на несколько часов проваливалась в тяжелый сон, чтобы с рассветом снова приняться за дела. Помимо еды для рабочих на ней лежала забота о больных и постадавших на производстве. Незначительные ранения и недуги она лечила сама, в более серьезных случаях обращалась к врачам. Кроме того, работы по дому у нее не убавилось.
        Джейсона, похоже, не особенно беспокоило, что у сестры нет на него времени. Почти все его одноклассники в это время были предоставлены сами себе. Некоторые даже забрасывали учебу, кто на неделю, кто на две, потому что дома рабочие руки были на вес золота. В школе на это смотрели сквозь пальцы, пока не особенно страдала успеваемость. Все время, свободное от книг и ставших редкими прогулок верхом, Джейсон помогал на мануфактуре: упаковывал чай и носил коробки.
        О пакетиках Мохана Тайида он вспоминал часто и с удовольствем, в лицах разыгрывая сцену, в которой два маленьких садиста Хью и Фрэнк, как черти, носились по общей спальне после того, как Джейсон обсыпал их пижамы «волшебным порошком». Его тренировки тоже не прошли даром. Своего главного мучителя Хью Джейсон поверг наземь точным ударом в солнечное сплетение. Полученным за это выговором он гордился как заслуженной наградой.
        Все эти подвиги снискали ему признание в среде учеников, особенно тех, кто так же страдал от домогательств. Постепенно вокруг Джейсона сложилась компания мальчиков, которых он втайне обучал освоенным приемам, чтобы при случае те могли защитить себя от Хью и его компании. После нескольких дней открытого противостояния между обеими группировками установилось нечто вроде перемирия, иногда нарушаемого незначительными стычками. Исключая матчи регби, превратившиеся в это время в настоящие побоища.
        С двумя или тремя ребятами Джейсон даже подружился. Самым близким его приятелем стал Фредди Бизли. Будучи сыном преподавателя школы Святого Павла, этот мальчик подвергался особенно коварным издевательствам, потому что вступать в открытый конфликт с учительским сыном не решался даже Хью Джексон. И, поскольку Фредди надоело проводить выходные на территории школы, где он, полусирота, проживал вместе с отцом в маленьком домике, новый приятель Джейсона стал частым гостем в Шикхаре. Он не только принимал участие в совместных чаепитиях, но и помогал на мануфактуре и сопровождал Джейсона в конных прогулках.
        Как бы тяжело ни приходилось Хелене, новая жизнь ей нравилась. Она стала находить удовольствие и в организации работы по дому, в прачечных, в саду, на мануфактуре, и в беседах с веселыми сборщицами чая, научившими ее местным горным диалектам, и в решении многочисленных повседневных проблем, которым конца не было, и даже в жалобах служанок на цены и мышей в кладовой. Поначалу ее пугало такое количество дел, которые надо было разрешить за день, кроме того, многое казалось ей чужим и непонятным. Однако, обладая острым умом и наблюдательностью и будучи от природы любопытной, Хелена узнавала новое и, постепенно свыкаясь со своими обязанностями, обретала все большую уверенность в себе. Этому в немалой степени способствовало участие и дружелюбие окружающих.
        Яна она видела лишь мельком, но эти мимолетные встречи ее радовали. Несмотря на обилие работы, он оставался собранным и спокойным и все так же приветливо и без высокомерия разговаривал со сборщицами чая и батраками. Хелена видела, каким теплом светились их глаза, когда они беседовали с хузуром. А когда Ян мимоходом целовал ее в щеку или шептал слова благодарности, Хелена вспыхивала от невиданного счастья. Ей казалось, что лишь теперь она по-настоящему стала частью его жизни и обрела в ней свое место. И только в часы недолгого отдыха ее порой одолевали сомнения: как долго все это еще будет продолжаться? И что потом?

23
        Солнце успевало накалить мостовую еще до полудня, и все же климат в Дарджилинге был несравнимо приятнее, чем в дельте Ганга. В конце мая погода здесь напоминала раннее европейское лето.
        Иное дело — в Калькутте и прилегающих к ней равнинах, где душный и влажный воздух затруднял дыхание и при малейшем движении по телу текли струйки пота. Поэтому, кто мог себе позволить, спасался от жары в горах, и на Молле в это время яблоку негде было упасть от приезжих. Болтливые леди в застегнутых наглухо платьях щеголяли пестротой легких тканей и кокетливыми шляпками. Мальчуганы в матросских костюмчиках катали серсо, а их сестры и кузины прогуливались в пышных кукольных нарядах, сопровождаемые чопорными английскими боннами или, что чаще, индийскими айями в пестрых сари. Мелькали яркие мундиры военных и добротные костюмы гражданских чиновников, то и дело прикладывавших руку к котелку или соломенной шляпе, поскольку знакомые на кишащих народом улицах попадались часто.
        Насколько терпеливо дожидался Ричард Картер своего отъезда, настолько торопил он события по мере приближения к Дарджилингу. Каждая миля, преодоленная верхом или по железной дороге, казалась ему бесконечно долгой. Ему не было дела до мелькавших за окном экзотических пейзажей, он считал дни, часы и станции, отделявшие его от желанной цели. Время было дорого: еще в пути он получил известие о том, что Ян Невилл отправился в Калькутту, чтобы лично проконтролировать погрузку чая в гавани. Наспех приняв ванну и побрившись, Картер надел чистый костюм для верховой езды и вскочил на заранее арендованную по телеграфу лошадь.
        Отходившие от Молла узкие улочки петляли по холмам. Под развесистыми кронами деревьев и в зарослях бамбука прятались крытые гонтовой крышей дома с маленькими окошками и резными балюстрадами. На клумбах алели фуксии, вьющиеся растения источали вязкий, медовый запах. Покинув город, Картер направил коня по узкой тропинке между поросшими лесом холмами и далее через опустевшие после сбора урожая плантации в сторону искрящихся снежных гор.
        Достигнув вершины последнего холма, Картер остановил каурого жеребца, дождался, пока уляжется облако пыли, и огляделся. Вокруг него на многие мили простирались чайные поля, лишь кое-где прерываемые группами сосен, зарослями кустарников или лужайками с дикорастущими цветами. В долине стоял двухэтажный дом, окруженный переходящим в парк огромным садом. Рядом с ним виднелись могучие дубы и каштаны, бросались в глаза яркие пятна цветочных клумб. Особняк казался еще больше благодаря веранде с колоннами и балкону с резными перилами вдоль всего второго этажа. С такого расстояния Ричард Картер еще не мог разглядеть надписи на въездных воротах, однако сомнений в том, что он достиг своей цели, у него не оставалось. Он глубоко вздохнул, дал жеребцу шпоры и поскакал вниз.
        Она долго не замечала его присутствия, поэтому у него было достаточно времени как следует разглядеть ее. Он шел за ней буквально след в след, от веранды через лужайку, овеваемую запахами жасмина и рододендрона. В сапогах и узких штанах для верховой езды она склонилась над еще не успевшим разрастись, но уже цветущим розовым кустом и срезала несколько веточек. Ветер трепал рукава ее свободной рубахи. Рядом с ней был багбан — садовник, с которым она о чем-то весело болтала.
        За полгода она сильно переменилась и, похоже, не только внешне. По-прежнему стройная, она не выглядела такой худой, как тогда, на балу. Тонкая материя не скрывала округлившихся форм ее тела, кожа заметно загорела, а пышные непослушные волосы были перевязаны скромной лентой.
        Она казалась спокойнее, увереннее, чем тогда, и это не могло не радовать Ричарда. В то же время его печалила мысль о том, что он совершил ошибку, погнавшись за химерой. Хелена выпрямилась, откидывая назад потные на висках волосы, и в этот момент увидела его.
        Некоторое время она морщила лоб, словно пыталась что-то вспомнить, а потом лицо ее разгладилось, и в глазах заиграли радостные огоньки.
        — Мистер Картер?
        Она направилась к нему через лужайку, широко шагая и снимая на ходу огромные садовнические перчатки, и протянула правую руку.
        — Рад вас видеть, миссис Невилл,  — с несколько иронической церемонностью ответил Картер и приложился губами к костяшкам ее пальцев.
        Она заметно смутилась, не то испуганная его внезапным появлением, не то стыдясь своего внешнего вида.
        — Прошу прощения, но я никак не ждала…
        — Это вы должны меня извинить,  — перебил ее Ричард.  — Я не велел вашей служанке докладывать обо мне, хотел сделать вам сюрприз. Мы, американцы, славимся своими плохими манерами.
        Они оба рассмеялись.
        — Я этого не заметила,  — возразила Хелена.  — Наверное, потому что и мое воспитание оставляет желать много лучшего. Если позволите…
        Она пристыженно прикусила кончик воротника рубахи и на мгновение снова стала той беззащитной, застенчивой девочкой, чей образ Ричард все это время хранил в памяти.
        Он сделал отклоняющий жест.
        — Не стоит стараться ради меня. По мне, так вы просто великолепны.
        На последних словах Хелена, уже направлявшаяся в сторону веранды, оглянулась и пристально посмотрела ему в глаза. Потом ее лицо снова вспыхнуло, и она в смущении отвела взгляд, закладывая за ухо выбившуюся из прически прядь волос.
        — Хорошо,  — кивнула Хелена.
        И тут же велела служанке накрывать на веранде стол.
        Спустя некоторое время Ричард уже прихлебывал терпковатый, бордящий чай.
        — Я не эксперт, но, по-моему, превосходно,  — заметил он, отставляя чашку.
        Хелена просияла.
        — Это наш, первого урожая.
        Ричард опустил глаза. Неожиданно в памяти всплыла мрачная фигура Яна Невилла, владельца этого особняка, этих плантаций и… Хелены.
        — Что привело вас в Дарджилинг, мистер Картер?  — Звонкий голос Хелены вывел его из размышлений. Подняв глаза, Картер увидел, что она улыбается, одновременно радостно и смущенно.  — Я предупреждала вас, что мои манеры оставляют желать лучшего,  — добавила она и шутливо покачала головой, словно возмущенная своей невоспитанностью.
        Ричард тепло улыбнулся.
        — Ну…  — Ему хотелось сказать, что здесь он только ради нее, что последние несколько месяцев он ни на минуту не мог забыть ее лица. Но вместо этого Ричард прокашлялся и ответил: — У меня здесь дела. Кроме того, я надеюсь, что вы не откажете мне в небольшой прогулке по окрестностям.
        Некоторое время Хелена так внимательно разглядывала его, что Картер виновато опустил глаза. Он чувствовал, что она ему не верит.
        — С большим удовольствием,  — к своему удивлению, услышал он.
        Поздно вечером, когда все улеглись спать и дом погрузился в тишину, Хелена заперлась в своем кабинете и, разложив на столе счета и квитанции, раскрыла большую расходную книгу в кожаном переплете. Когда на каминной полке пробили часы, Хелена вздрогнула, словно от испуга. Час ночи!
        Настроение было нерабочее. Некоторое время Хелена с недоумением смотрела на пустые страницы, а потом отложила перьевую ручку, чернила в которой уже успели высохнуть, и откинулась на спинку кресла. Кожаная обивка приятно скрипнула. Хелена уставилась в пустоту.
        Свет ночной лампы не достигал и края столешницы, однако Хелене казалось, что обстановку комнаты она видит во всех деталях: большой глобус на деревянной подставке, тигровую шкуру на мраморной каминной полке, бронзовую статую Шивы, топчущего ногами творение, и низенький шкафчик с резными дверцами, в котором Ян держал бухгалтерские книги.
        С тех пор как весь урожай был упакован и Ян с Моханом, вскочив на лошадей, покинули Шикхару, чтобы лично проконтролировать доставку товара в Силигур, а оттуда — по железной дороге в Калькутту, у Хелены появилось много свободного времени. Более чем достаточно, чтобы начали одолевать тревожные мысли.
        Хелена скучала по Яну. Пока он был в Шикхаре, она чувствовала его присутствие, даже если они не виделись целыми днями. Теперь же, когда между ними лежали многие мили, она с каждым днем все острее ощущала свое одиночество и все больше мучилась вопросами, которые в конечном итоге сводились к одному: кто Ян на самом деле?
        Он рассказывал ей, что родился в западной части Гималаев, откуда примерно в том возрасте, что Джейсон сейчас, был вынужден бежать вместе с семьей. Но почему? Что произошло и что это за семья? Были ли у его родителей другие дети? Как получилось, что он единственный пережил этот побег? Чем занимались его отец и мать? Что связывает его с Сурья-Махалом, где он провел без малого десять лет своей жизни? Наконец, как он появился в Дарджилинге? Если его родители жили скромно, откуда тогда взялись капиталы на покупку земли для плантаций, не говоря уже обо всем остальном? Чем больше размышляла Хелена, тем более загадочной представлялась ей личность мужа. Навести справки у прислуги она не решалась: что подумают о ней люди, узнав, что она вышла за человека, понятия не имея о том, кто он таков? Расспрашивать же самого Невилла боялась. Когда однажды, накануне отъезда в Шикхару, она попросила Мохана рассказать ей о семье Яна, лицо индуса омрачилось не то от гнева, не то от скорби.
        — Не сейчас, будьте терпеливы,  — пробурчал он, отворачиваясь к камину.
        Хелена поняла, что настаивать бесполезно. Отказ всегда услужливого наставника удивил и расстроил ее.
        Раджив-Хамелеон — так называли его в детстве. Хелена подумала, что в окружении Невилла наверняка есть люди, знающие о нем все. И никто из них ничего ей не рассказывает. Почему? Как будто существовала тайна, разглашения которой Невилл страшно боялся. Он не доверял даже ей, собственной жене!
        Последнее казалось Хелене особенно обидным. Может, именно поэтому она так легко согласилась на предложение Картера прогуляться по окрестностям Дарджилинга. Неожиданный визит американца окончательно поверг ее в смятение. Что ему понадобилось в Шикхаре? То, что за чаем он солгал, Хелена поняла по тону его голоса. Мысль же о том, что он здесь ради нее, пугала настолько, что Хелена боялась ее.
        Хелена в задумчивости постучала по подлокотнику кресла. Потом ее рука будто сама собой скользнула вниз и нащупала резную ручку выдвижного ящика. Внутри оказались бумаги, и среди них — толстая кожаная папка с письмами Невилла. Похоже, здесь хранилась корреспонденция, касающаяся чая и чайной торговли. Хелена положила ее на место и занялась следующим ящиком. Так она осмотрела весь письменный стол, простукивая стенки в поисках потайных отделений и ощупывая предметы, которые не могла разглядеть как следует в тусклом свете лампы. Лишь задвинув последний ящик, она почувствовала стыд. Что она здесь ищет? Разумеется, Ян не такой простак, чтобы хранить свои секреты в доступном ей месте.
        Хелену мучила совесть, но любопытство оказалось сильнее. Осторожно, словно боясь кого-то разбудить, она подняла лампу и оглядела комнату. Потом прошла вдоль стен. В поисках потайного сейфа заглянула под каждую картину со сценой из индийской истории, под полотно с видом горы Канченджанга. Войдя в азарт, Хелена чуть не забыла об осторожности и готова была громко выругаться и топнуть ногой. Должен же быть хоть какой-нибудь след, намек!
        Хелена решительно зашагала по слабо освещенной лестнице, однако перед дверью спальни Яна ее снова стали одолевать сомнения. В конец концов любопытство пересилило: Хелена нажала ручку и переступила порог.
        Справа чернел комод, на который Хелена, добавив огня, поставила лампу. Здесь начиналась запретная территория. Сколько раз она проходила мимо этой комнаты, пытаясь заглянуть в нее через приоткрытую дверь! Хелена чувствовала себя взломщиком, вором, вторгшимся в чужие владения. Широкая кровать с белым покрывалом без узоров, панели и мебель из темного лакированного дерева — все то же, что и у нее, но проще, скромнее. «Если он здесь с Шушилой…» — Она прогнала эту мысль, недодумав, и занялась комодом. В выдвижных ящиках под зеркалом не обнаружилось ничего интересного: бритвенный прибор, коробка с запонками и галстучными булавками, расческа, носовой платок с вышитым вензелем. Ничего лишнего, и каждая вещь отмечена изысканной простотой. Присев на корточки перед правой дверцей шкафа, Хелена принялась перебирать куски дорогого мыла и аккуратно сложенные платки. Услышав за спиной шорох, Хелена вздрогнула и с недоумением взглянула на стоявшую за спиной Шушилу, которая, похоже, была напугана не меньше.
        — Мемсахиб,  — начала наконец Шушила, поправляя на груди зеленый шелковый халат,  — я услышала, что здесь кто-то есть, и решила посмотреть.
        — Я… я…  — Так и не сумев придумать подходящего оправдания, Хелена опустила голову.
        По лицу Шушилы скользнула понимающая улыбка.
        — Я знаю, что вы ищете, мемсахиб,  — сказала она.  — Но вы ничего не найдете. Хузур — человек с прошлым, это понимают все в этом доме, даже если не имеют ни малейшего представления о большем. Однако свое прошлое он носит в себе, в своем сердце. Его можно прочитать только у хузура в глазах.
        — Но почему он никогда мне о нем не рассказывает?  — спросила Хелена, как будто обращаясь больше к самой себе и не замечая, что говорит на хиндустани.
        — Потому что хочет оградить вас от него,  — ответила Шушила.
        — Я этому не верю.  — Хелена встала, отбрасывая назад выбившуюся прядь.  — От чего именно он хочет меня оградить?
        Несколько мгновений молодая индианка молчала, будто взвешивала в уме слова, а потом ответила:
        — Я думаю, хузур носит в себе очень опасную тайну.
        — Ерунда!  — Хелена задыхалась от ревности. Эта индианка знала ее мужа лучше, чем она сама!
        — Разве вам никогда не бывает страшно, когда вы на него смотрите?  — мягко перебила ее Шушила.
        Хелена опустила глаза, потому что здесь возразить было нечего. Некоторое время она еще боролась с собственной гордостью, а потом тихо спросила:
        — И что же мне делать?
        — Вы сильная, мемсахиб, и умеете за себя постоять. Только смотрите, как бы он не утянул вас за собой в пропасть.  — Шушила присела в книксене.  — Спокойной ночи, мемсахиб.
        Несколько минут Хелена стояла как громом пораженая. А когда пришла в себя, направилась обратно в свою комнату, в глубине души надеясь, что до утра осталось немного.

24
        Никто не удивился, когда рано утром мемсахиб одна отправилась прогуляться верхом. Она была рада, что ни конюхи, ни девушки-служанки не задавали лишних вопросов. Уже запрыгнув в седло Шакти, Хелена бросила через плечо, чтобы ее не ждали к ланчу, и поскакала прочь, словно больше всего на свете ей хотелось покинуть этот дом навсегда.
        Ричард уже ждал ее в условленном месте, у южной границы города. При всей своей смелости Хелена не решилась появиться на улицах Дарджилинга в компании незнакомого мужчины. Картер восседал на мощном гнедом жеребце с белым пятном на лбу. Завидев Хелену, он широко улыбнулся.
        Они проехали в южном направлении еще несколько миль. Дорога шла в гору, высокая трава хлестала лошадей по бокам. В прыгающих по камням ручьях играли солнечные зайчики. При приближении всадников из зарослей взлетали крикливые серо-бурые птицы и, пролетев несколько метров, снова садились на землю. Между скалами и горными склонами расстилались темно-зеленые чайные поля, обрамленные хвойными рощами. Сейчас они были безлюдны. Новый сезон работ начнется лишь после муссонных дождей. Хелена и Картер почти не разговаривали, даже когда могли ехать рядом. Наконец они достигли самой высокой точки южной оконечности Дарджилинга, Тигрового холма, и остановились.
        Город внизу представлял собой скопление домиков из темной древесины и оштукатуренного камня, парки и садики между ними походили на зеленые прослойки мха. Вдали во весь горизонт тянулась карстовая стена Гималаев с темно-синими и коричневыми склонами. Хелена показала на вершину, едва заметную за плотной завесой облаков.
        — Там Канченджанга. Согласно индуистской легенде, это и есть священная гора Кайлаш — рай Шивы.
        — Здесь, кажется, каждый камень отмечен богами,  — пробормотал Картер, задумчиво хмуря густые брови.  — Культура Индии хранит следы великого множества народов и цивилизаций… Это я где-то читал,  — улыбнулся он, поймав удивленный взгляд Хелены.
        — А Америки?
        Ричард покачал головой.
        — Америка — молодая страна, и по большей части земля ее не освоена. Наши города не имеют истории, но скорость, с которой они растут, впечатляет. Мы не помним своего прошлого и не замечаем настоящего. А для тех, кто смотрит в будущее и умеет двигаться только вперед, нет ничего невозможного.
        И он принялся рассказывать о Нью-Йорке, «самом большом и удивительном городе страны», как было написано в одном путеводителе, с почти двухмиллионным населением. Об огромном Центральном парке с искусственным озером — излюбленном месте воскресных прогулок. Об открытой пять лет назад elevated railway — первой надземной железнодорожной линии внутри города и поездах, ходивших на уровне второго этажа. О Бруклинском мосте — чуде архитектуры, соединяющем Бруклин и Манхэттен — два городских района по разные стороны Ист-Ривер. Его столбы в семь раз выше четырехэтажных домов того же Манхэттена, а сам мост, подвешенный в этом году на стальных тросах, имеет длину около полумили. Лицо Картера приняло мечтательное выражение, когда он вспомнил Бродвей — центр коммерческой жизни города и универмаг «Мэйси» — роскошное строение из чугуна, где под одной крышей можно купить все мыслимые вещи.
        Ричард рассказал и о Сан-Франциско — городе с меньшей площадью и столь же большими амбициями. О холмах Калифорнии, ее бескрайних пляжах, виноградниках и фруктовых садах. О мустангах, бизонах и дикой красоте прерий. О безлюдных равнинах в глубине страны, которые будут заселены не раньше, чем железнодорожные линии свяжут западное и восточное побережья.
        Потом Картер незаметно для себя перешел к Австралии — сухому континенту с красной почвой, откуда он импортировал драгоценные камни. Рассказал о Париже — стильном, современном городе с множеством кафе, баров, театров и ночных клубов. Он вспомнил сталелитейный завод в Филадельфии, где работал, пока не подался на западное побережье попытать счастья в добыче железных руд. Там он разбогател настолько, что смог открыть свое дело. А потом, уже после Гражданской войны, взял ссуду и организовал свою первую фабрику на восточном побережье. Оттуда и начала разрастаться его «империя», постепенно захватывая новые территории и осваивая новые области промышленности.
        Так, день за днем, в конных прогулках по холмам и пеших по лугам и рощам и в недолгие часы отдыха под палящим солнцем, открывал Хелене свой мир Ричард Картер. Она слушала и удивлялась, представляя себе людей, дома, города и ландшафты, совершенно не похожие на те, что она видела до сих пор. Она долго не решалась рассказать Ричарду о себе: где она родилась и выросла, где бывала, что видела. Ее жизнь показалась ей вдруг такой незначительной и ничтожной. Но Ричард настаивал, он задавал вопросы и слушал очень внимательно.
        — Где вы научились так управляться с лошадью?  — спросил он, когда они поднимались на холм, усталые после длительной скачки по цветущим лугам.
        Хелена привязала Шакти к корявому дереву, с ветки которого на извивающемся безлиственном стебельке свешивалась розовая орхидея.
        — Сначала я ездила на осле.  — Хелена засмеялась, встретив удивленный взгляд Ричарда.  — Отец посадил меня на осла, когда я была совсем маленькой. В Греции это, пожалуй, главное ездовое и вьючное животное. Я сидела на осле, который как ни в чем не бывало трусил по мостовой, а отец поддерживал меня за руку. Наверное, это и есть мое первое детское воспоминание.
        — И вы не боялись?
        Ричард снял пиджак и перебросил его через плечо. Хелена покачала головой.
        — Нет, ведь пока рядом шел отец, со мной ничего не могло случиться.
        Ричард молчал и внимательно разглядывал свои сапоги.
        — Завидное у вас было детство,  — задумчиво произнес он.  — Столько солнца, свободы, радости!
        Хелена сорвала в траве несколько ярких цветов и теперь задумчиво крутила их между пальцами.
        — Это так,  — вздохнула она, глядя в подернутое облаками небо.  — Только уж очень быстро все кончилось.
        Она подумала, что и нынешнее счастливое время скоро уйдет так же безвозвратно. Со дня на день ждали возвращения Невилла. Ричард не говорил об этом, но она чувствовала, что и его тревожат те же самые мысли. Хелена не могла взять в толк, что преступного в ее встречах с Картером? Она сама вырвала у судьбы эти счастливые, беззаботные часы, и они принадлежали только ей. Ей казалось невыносимым лишиться этой свободы, к которой она так быстро привыкла.
        — Детство всегда кончается быстро,  — шепотом добавил Ричард.  — Времени счастливого неведения приходит неожиданный конец, словно кто-то пробуждает тебя ото сна, который ты считал явью.  — Он вздохнул.  — И это чудовищная жестокость.
        Хелена отвернулась. Она не хотела, чтобы Картер видел, как она плачет.
        — Иногда мне кажется, что всю жизнь я только и делаю, что расплачиваюсь за преступления своих родителей,  — сказала она.  — Против морали, общества…  — Она горько рассмеялась.  — Наверное, это и есть первородный грех.
        — Вы не должны так думать,  — поучительно заметил Картер, но Хелена перебила его.
        — Тем не менее это так!  — Она больше не скрывала слез.  — Мне никогда не предоставлялось выбора!
        Она резко отвернулась, злая на себя, на свою слабость и беспомощность. Ричард бросил пиджак на траву и решительно взял ее за руку.
        — Теперь он у тебя есть. Иди ко мне.
        Хелена не на шутку испугалась такого поворота событий, между тем как Картер, не отпуская руки, пальцем вытирал ей щеки. Его угловатое лицо было совсем близко, голубые глаза смотрели с нежностью, а широкая грудь, к которой приникла Хелена, обещала надежную защиту от любых невзгод и опасностей.
        — Ты не должна оставаться с ним. В мире есть много такого, что бы мне хотелось тебе показать, пережить с тобой.  — Он прижался губами к ее лицу. Теперь она не столько слышала его слова, сколько словно чувствовала их на своей коже.  — Поедем со мной, Хелена, и все будет хорошо.
        — Я… я не могу,  — прошептала Хелена и тут же упала в объятия Ричарда, словно против своей воли потеряв способность сопротивляться.
        — Ты можешь,  — шептал он одними губами.  — Никто не заставит тебя остаться здесь. Поедем в Америку, в Австралию — куда пожелаешь. Я не собираюсь ни к чему тебя принуждать. Я хочу одного: чтобы ты была счастлива. Ты не создана для страданий.
        Это были те слова, которые ей всегда хотелось слышать от Яна и которые он ей так и не сказал.
        Поцелуи Ричарда не имели ничего общего с опустошающей страстью Невилла. Они утешали, радовали, придавали сил. Хелене хотелось, чтобы эти мгновения длились вечно. А потом Ричард еще раз прижал ее к себе и громко рассмеялся.
        — Мне хотелось забрать тебя уже с того бала!  — Он обхватил руками ее щеки и запрокинул лицо, пристально заглядывая в глаза.  — Но не надо спешить. Я остаюсь в Дарджилинге и буду здесь, сколько тебе потребуется. Я умею ждать, Хелена.
        — Хузур ждет вас в своей комнате, мемсахиб.
        — Спасибо, Шукрийя, скажи, я сейчас приду.
        Хелена сидела за туалетным столиком и с любопытством разглядывала свое отражение. Из зеркала на нее смотрело чужое женское лицо. Его черты были Хелене знакомы, однако в больших бирюзово-синих глазах, казавшихся темными в тусклом свете лампы, горел новый, непривычный огонек.
        Ян и Мохан Тайид прибыли из Калькутты сегодня после обеда, о чем немедленно возвестил поднявшийся в доме переполох, и с тех самых пор встреча, которой Хелена так боялась последние две недели, стала неизбежной. Велев служанке приготовить жареного ягненка и «масала бата», что с ее стороны было скорее уступкой нечистой совести, Хелена осталась в своей комнате ждать вечера. Снова и снова бросалась ей в глаза картонная коробка на табурете у окна. В ней лежал завернутый в шелковую бумагу жилет, прибывший от миссис Ванг в отсутствие Яна. Хелену он больше не радовал. Ни струящаяся насыщенно-зеленая ткань, ни узор «турецкий огурец» не вызывали в ней больше восторга. Напротив, с некоторых пор этот подарок Яну стал ей неприятен, поскольку оказался связан с событиями, которые она старалась как можно скорее забыть.
        Совершила ли она что-нибудь постыдное? Хелена не знала. Иногда ей казалось, что за прошедшую неделю она перестала понимать разницу между правильным и неправильным, честным и бесчестным. Только вчера она простилась с Ричардом на перекрестке. Поцеловав Хелену, он взял с нее слово, что она сообщит ему в отель, как только он будет ей нужен. А потом они разъехались: Ричард повернул направо, в сторону долины и Дарджилинга, а она — налево, к плантациям и Шикхаре. И теперь больше всего на свете Хелена боялась взглянуть Яну в глаза. И не поцелуи Ричарда тревожили ее совесть, а появившаяся у нее с некоторых пор новая жизнь, жизнь без Яна.
        Хелена устала. От бесконечных переездов, потрясений, противоречивых чувств. Сейчас она ничего не хотела так, как покоя, который могла обрести только с Ричардом, таким открытым, понятным и столь непохожим на Яна.
        Хватит ли у нее сил оставить Невилла и Индию, чтобы еще раз начать все с чистого листа, в другой стране и с другим мужчиной? О том, что будет в этом случае с Джейсоном, она просто старалась не думать. Имеет ли она право вырывать его из ставшей привычной обстановки, чтобы в очередной раз тащить за собой на край света? Хелена не знала. Она оказалась перед выбором и страшилась сделать следующий шаг.
        Однако надо было идти. Хелена прикрутила лампу и взглянула в окно. Что-то несколько раз полыхнуло в ночном небе, словно отблеск отдаленной молнии, на мгновение высветив скопление облаков у горизонта — первое предвестие надвигающегося с юга сезона дождей. В это время дни становились особенно душными, а ночи — не такими прохладными. Хелена с трудом преодолела метры, отделяющие ее спальню от комнаты Яна. Ноги будто налились свинцом.
        Невилл неподвижно сидел у камина, положив ноги в начищенных до блеска сапогах на табурет, и смотрел в огонь. Хелена остановилась в дверях, словно не зная, что делать дальше.
        — Добрый вечер, Ян,  — наконец выдавила она из себя.  — Как прошла поездка?  — Она запнулась, услышав, как фальшиво это прозвучало.
        — Благодарю, все в порядке,  — ответил Ян с холодной язвительностью, от которой у Хелены по спине пробежали мурашки.
        Это было то, чего она так боялась все это время: этих резких перемен настроения, бросавших ее то в холод, то в жар, к которым она никак не могла привыкнуть. У Хелены все замерло внутри, не то от страха, не то от недоброго предчувствия.
        — Я слышал, ты без меня не скучала.  — Он зажег сигарету.  — Уж не наставила ли ты мне рога на глазах у всей округи?
        Эти слова были подобны удару кнута.
        — Я не сделала ничего плохого,  — пролепетала Хелена.
        И тут же поняла, как беспомощна ее попытка оправдаться. Должно быть, у самой неопытной девочки-служанки хватило ума понять, что появление в доме чужого белого мужчины и частые отлучки мемсахиб как-то связаны между собой.
        Ян вскочил, бросив недокуренную сигарету в камин, и рывком схватил испуганную супругу за плечи.
        — Ян!  — только и вырвалось у нее.
        — Если тебе вздумалось творить непотребство,  — он выплевывал слова сквозь зубы, все сильнее стискивая ее в объятиях,  — делай это не в моем доме, не на моей земле и не на глазах у моих людей, по крайней мере…
        Хелена сжалась в комок, ожидая удара, которого, однако, не последовало. Глаза ее наполнились слезами. Невилл смотрел на нее, не ослабляя хватки, и под его помутившимся взглядом в душе Хелены начал подниматься страх, какого она не испытывала никогда в жизни.
        — Оставь меня,  — прошептала она, пытаясь высвободиться из его объятий.
        Но Невилл еще крепче прижал ее к себе, так, что Хелена стала задыхаться, а потом поцеловал с такой нежностью, что по ее телу пробежала приятная теплая волна, подавившая уже готовый сорватся с губ крик ужаса. В отчаянии, будто в последний раз, Невилл обнимал, мял, трогал руками ее тело, то причиняя Хелене боль, то будя в ней невиданную до сих пор страсть. Хелена стояла ошеломленная, не в силах противостоять захлестнувшей ее с головой волне вожделения, ненависти и страха.
        — Ты моя, моя, моя…  — шептал Невилл, словно выжигая эти слова на ее губах, щеках, шее, груди. Хрустнул тонкий шелк сари, и Хелена почувствовала, как запылало ее лицо. На мгновение она словно провалилась в забытье, и только губы сами собой продолжали шептать: «Ты мой, мой, мой…», как будто Хелена всхлипывала.
        — Нет!  — Она не поняла, как вырвалось у нее это слово.  — Нет, никогда!
        Вся ее страсть вмиг обратилась в гнев, и Хелена оттолкнула Невилла с такой силой, что упала на пол, судорожно комкая на груди остатки сари. В следующее мгновение она поднялась и рывком открыла дверь.
        — Куда ты?  — рявкнул за спиной Невилл.
        — Мне все равно,  — услышала она собственный голос, доносившийся будто откуда-то издалека.  — Главное — прочь отсюда!
        Хелена решительно зашагала по коридору. Несмотря на пережитый ужас, какая-то часть ее сознания оставалась пугающе спокойной. Уверенно, как будто ее бегство было заранее продумано до мелочей, Хелена отвернула фитиль лампы, разбудила Ясмину и велела ей паковать вещи. Внезапно в дверях появился Мохан в белом костюме и красном тюрбане, невозмутимый и собранный, как будто всю ночь только и ждал этого момента.
        Хелена посмотрела на него поверх набросанной на кровати горы тряпок. На мгновение она смутилась, представив себе, как должна сейчас выглядеть, растрепанная, заплаканная, в разорванном сари, однако уже в следующий момент это перестало ее заботить.
        — Я уезжаю,  — объяснила она, выуживая из вороха одежды платья попроще.
        Мохан понимающе кивнул.
        — Должно быть, у вас есть на это причины.  — Он прошел в комнату и прикрыл за собой дверь.  — И куда, позвольте спросить?
        — В Дарджилинг,  — ответила Хелена.  — Найду себе там квартиру на первое время.
        — А Джейсон?
        Хелена замерла. Это был удар ниже пояса. Но она не обязана здесь оставаться, даже ради Джейсона.
        — Заберу завтра из школы.  — Она гордо выпятила подбородок.
        Мохан снова кивнул.
        — Я не собираюсь вас отговаривать, коль скоро вы так решительно настроены,  — вздохнул он.  — Но хочу попросить вас об одном одолжении.
        — Каком?  — резко спросила Хелена и тут же застыдилась своей грубости.
        Однако Мохан, похоже, не обиделся.
        — Уделите мне пару часов,  — улыбнулся он.  — Я хочу рассказать вам одну историю.
        — Историю?  — Хелена с недоумением уставилась на индуса.
        Тот кивнул.
        — Если уж вы решили уйти, то все равно это сделаете. И я думаю, ничего не изменится от того, что это произойдет часом или двумя позже. Нет, нет,  — замахал он руками, встретив ее скептический взгляд.  — Всего лишь историю… И, если вас не затруднит, выпить со мной чашечку чая.
        Некоторое время Хелена колебалась, однако доверие к Мохану быстро взяло верх над подозрительностью.
        — Согласна,  — кивнула она.
        Мохан опустился на разложенные вокруг низенького столика шелковые подушки, жестом пригласив Хелену занять место рядом, и начал рассказывать, прежде чем Ясмина успела подать чай.
        Книга вторая
        Уинстон и Ситара
        В конце концов человек разрушает то, что любит больше всего на свете.

    Греческая поговорка

1
        РАДЖПУТАНА, МАЙ 1844 ГОДА
        Солнце палило нещадно. Все раскаленное небо, казалось, так и дышало зноем, а выгоревшая почти добела почва на глазах покрывалась трещинами и исходила пылью. Кое-где между обломками скал торчали пучки сухой травы и мертвые колючки кустарников. Редко когда между камнями мелькала юркая ящерица. Силуэты двух всадников размывались в дрожащем от жары воздухе. Их уставшие кони спотыкались и еле переставляли копыта, хотя находились в пути всего лишь несколько часов.
        — Ох-ох…  — завздыхал тот, что был старше.  — Далеко ли нам еще, Уинстон-сахиб?
        Молодой англичанин утер пот с обветренного, загорелого лица. Его некогда белая рубашка промокла насквозь и пропылилась до такой степени, что покрылась трещинами.
        — Я не знаю, Бабу Саид,  — отвечал он.  — По нашим расчетам, мы давно должны быть на месте… Проклятая пустыня…
        Англичанин громко выругался и дернул поводья, заставив своего гнедого жеребца описать полукруг. Эта часть Раджпутаны с расстилавшимися у горизонта столовыми горами была картографирована совсем недавно, тем не менее молодой офицер и мысли не мог допустить, что в расчеты его начальства закралась ошибка. Несколько дней назад он и его спутник покинули пределы Британской Индии и вступили в границы княжества, до сих пор оказывающего пассивное сопротивление англичанам.
        — Что будем делать, сахиб?
        Бабу Саид остановил своего серого от пыли мерина и выжидательно уставился на своего господина. На фоне смуглого лица его седые усы казались белоснежными, погасшие черные глаза зияли, как два отверстия.
        Конь Уинстона, опустив голову, устало перебирал копытами, в то время как его хозяин молча вглядывался вдаль.
        Его нельзя было назвать красавцем. При необыкновенно большом росте и могучем телосложении он имел бледную красноватую кожу и медного цвета волосы — наследство норманнских пращуров. Светло-голубые с серым отливом глаза могли показаться наивными, почти детскими и в то же время излучали острый ум. Его не по моде гладко выбритое лицо представляло собой курьезное смешение мягких и острых волевых черт, благодаря которому он выглядел моложе своих двадцати семи лет. На того, кто не видел его в движении, он мог произвести впечатление увальня, хотя каждый мускул его натренированного тела излучал звериную энергию, свидетельствующую о недюжинной физической силе.
        Бабу Саид хорошо знал это сосредоточенное выражение на лице своего господина. Оно означало напряженную работу мысли, которую не следовало прерывать неуместными вопросами.
        — Вперед,  — наконец выдавил сквозь зубы Уинстон и с такой силой дернул поводья, что его жеребец испуганно вздыбился.  — Мы должны найти этот чертов дворец, даже если для этого нам придется заглянуть под каждый камень в пустыне.
        С этими словами он поскакал так быстро, что старику стоило заметных усилий поспевать за ним.
        От недолгой скачки лицо Уинстона раскраснелось еще больше, а пот потоками заструился по спине и рукам. У Уинстона закружилась голова, и на мгновение ему почудилось, будто его лица коснулось что-то прохладное и неизъяснимо приятное, как щека Эдвины. Она пахла майскими колокольчиками, как и поцелуи, которые он срывал тайком в саду Грейсонов. А когда Эдвина, смущенно хихикая, убегала в дом, Уинстон чувствовал, что изнемогает от жажды, совсем как сейчас. У Эдвины, единственной дочери полковника Грейсона, была нежная сливочная кожа, глаза оттенка лаванды, каштановые локоны и такая тонкая талия, что, казалось, он мог обхватить ее двумя пальцами. Смешливая, капризная и подвижная, как ртуть, она очаровала его звонким, как колокольчик, голоском и озорными искорками в глазах. Полковник и его супруга отнеслись к их роману благосклонно. Им понравился амбициозный молодой офицер. Он производил впечатление надежного человека и, будучи сыном небогатых помещиков из Йоркшира, мог проследить свою родословную вплоть до войны Алой и Белой Розы.
        — Сахиб!
        Голос Бабу Саида вернул Уинстона к действительности, и он механически дернул поводья.
        Земля перед ними обрывалась, и посреди глубокой котловины, словно вызванные из небытия силой волшебства, поднимались стены дворца. Отраженный песком солнечный свет слепил глаза, отчего зубцы башен казались окруженными пылающим ореолом.
        Два года назад состоялась их с Эдвиной тайная помолвка. Полковник обещал дать согласие на брак, как только Уинстон поднимется на следующую ступеньку карьерной лестницы. Дипломатическая миссия, с которой он был сюда послан, без сомнения, означала повышение. Тем не менее Уинстон колебался.
        Его жеребец, чувствуя нерешительность хозяина, беспокойно гарцевал на месте, переминаясь с ноги на ногу. Бабу Саид смотрел выжидающе. Уинстон сглотнул. Горло его пересохло, но он знал, что причина тому не многочасовая скачка по раскаленному песку и камням. Что-то подсказывало ему, что поворотить коня было бы сейчас разумнее всего, и в то же время Уинстон ясно осознавал неизбежность того, что ждало его в этой котловине.
        А потому он дал своему жеребцу шпоры и поскакал вниз по крутому склону, не отрывая взгляда от стен Сурья-Махала.
        Через несколько минут перед величественными дворцовыми воротами стояли двое усталых всадников в потных, пропыленных одеждах: молодой рослый англичанин и маленький, тщедушный сипай[11 - Сипаи — наемные солдаты, рекрутировавшиеся англичанами из местного населения Индии.]. Роскошные мундиры Ост-Индской компании до поры лежали в притороченных к седлам вещмешках. Привратники-раджпуты встретили оборванцев презрительными усмешками и пропустили с большой неохотой, предварительно отобрав оружие. С какой тоской в глазах отдавал им Бабу Саид свой мушкет «браун-бесс»!
        Тем не менее, путники в полной мере почувствовали легендарное гостеприимство раджпутов. В покоях дворца им отвели просторные и богато убранные комнаты, а расторопные слуги предупреждали любое их желание. Побрившись и приняв ванну, Уинстон облачился в парадную форму и стал просить немедленной аудиенции у раджи. Он прождал сутки, потом еще одни и еще, а ответа от хозяина дворца все не приходило.
        Ни один из слуг, включая дворецкого, не мог сказать, сколько еще пройдет времени, прежде чем раджа захочет видеть своего гостя. Индусы лишь пожимали плечами, повторяя одни и те же витиевато-вежливые фразы. Уинстон терял терпение. Днями напролет, скрестив руки на широкой груди, мерил он шагами свою комнату и прилегающий к ней внутренний двор. Приятный ветерок шелестел шелковыми занавесками, но он не мог охладить гнева, разгоравшегося в душе обиженного британского посланника. Бабу Саид часами дремал на ковре, скрестив по-турецки ноги и с прямой, как свеча, спиной.
        Однажды Уинстон остановился на пороге внутреннего двора и, сдвинув белесые брови, уставился куда-то вдаль. Замысловатая резьба колонн и изящные зубцы стен занимали его так же мало, как и сине-белые вазоны с экзотическими цветами или павлины, вышагивающие по блестящим мраморным плитам. Даже они, встретив взгляд сахиба, презрительно отворачивали головы.
        Вот уже шесть лет как Уинстон, завербовавшись в армию, ступил на индийскую землю. Служба в Ост-Индской компании приносила хорошие деньги, лучшие, чем в обыкновенных армейских частях, а при его уме, честолюбии и обаянии обещала соблазнительные перспективы. В казарме он вдоволь наслушался сказок о простых солдатах, получивших доступ к несметным сокровищам полуострова и выбившихся в набобы. А Уинстон был человеком гордым. Всю жизнь он стыдился своей бедности, вдвойне унизительной для потомка столь славного рода.
        Однажды он вернется в Англию разодетым в пух и прах и станет сорить деньгами, наслаждаясь завистливыми взглядами бывших соучеников. Тех самых, что насмехались над ним, голодранцем, учившимся на стипендию, которую руководство школы выплачивало особо одаренным выскочкам. Он, никчемный младший сын, будет гордостью своей семьи. Он уверен, что такое ему под силу. А женитьба на Эдвине свяжет его со старейшей в стране офицерской династией и откроет новые перспективы продвижения по службе. Поэтому здесь, в Сурья-Махале, Уинстон должен добиться своего. Все его будущее зависит от этой миссии. Он не может позволить себе ни малейшей ошибки.
        Энергичный стук в дверь заставил его обернуться. На пороге стоял дворецкий в фиолетовом камзоле, белых джодхпурах и изумрудного цвета тюрбане.
        — Ваше превосходительство, Его Высочество раджа просит вас к себе.
        Сердце Уинстона будто подскочило к самому горлу. Через минуту он уже шагал по коридору, подавляя в себе желание подтолкнуть в спину медлительного дворецкого. За ним торопливой тенью скользил Бабу Саид. Путь до тронного зала, располагавшегося в центральных покоях дворца, показался бесконечно длинным. В глазах пестрело от фресок, статуй, замысловатой резьбы, золота, драгоценных камней и узорчатых ковров. Уинстон мотал головой, пытаясь сосредоточиться на предстоящем разговоре с правителем.
        Единого плана по завоеванию Индии никогда не существовало. Область за областью, город за городом, словно бы между делом, падала древняя страна под ноги Британской империи вследствие бесчисленных стычек и незначительных локальных войн. Поводы для очередного вторжения находились всегда: то какой-нибудь упрямый раджа, избегающий выполнения договорных обязательств, то угрожавшее соседу вассальное княжество, то нападение на английскую территорию или бряцание оружием у ее границ. Победоносной кампании не было конца, колония прирастала новыми территориями, а казна пополнялась доходами. Идеологической подоплекой всему была вера в божественное провидение, предназначавшее Англию к мировому господству; непоколебимая убежденность в превосходстве человека белой расы над темнокожими туземцами, упорно держащимися варварских обычаев и примитивных общественных форм; и, конечно, пресловутое «бремя белых» — добровольно взятая на себя миссия поделиться с индусами достижениями европейской цивилизации, дать им нормы морали и нравственности и истинное религиозное учение, открыть им последние достижения техники, науки и
культуры.
        Помимо всего прочего, Британия несла Индии мир. Многонациональная страна — калейдоскоп языков, религий, обычаев — могла прийти к какому-никакому политическому равновесию не иначе как благодаря чужеземной власти. А единственным условием ее стабильности было объединение всех государств полуострова в пределах Pax Britanica — «Британской вселенной». Любое непокорное княжество угрожало стать очагом новой войны и подрывало могущество империи.
        Поэтому Уинстон и был послан из Калькутты в далекую Раджпутану, чтобы уговорить одного из самых могущественных независимых князей привести свою обширную территорию под защиту короны. Деликатная миссия, если учесть, что до сих пор правитель Сурья-Махала оставался одинаково глух и к угрозам, и к лести со стороны сахибов или же отмалчивался, всеми правдами и неправдами оттягивая окончательное решение. Уинстон не сразу в полной мере осознал всю сложность возложенной на него задачи.
        Два раджпута с длинными саблями и пистолетами за поясом распахнули обе створки обитой золотом двери, и глазам Уинстона открылся зал с выложенными мраморной плиткой стенами и полом. За порогом начиналась красная ковровая дорожка, на которую по знаку дворецкого и ступил англичанин. Бабу Саиду, который хотел последовать за своим хозяином, был дан приказ подождать снаружи. «Что ж,  — подумал Уинстон,  — выходит, в логово льва я вступлю в одиночку». Он ободряюще кивнул слуге, и тяжелая дверь захлопнулась на замок.
        На мгновение его ослепил блеск бесчисленных огней, отражающихся от гладкой, как шелк, поверхности камня, полированного дерева, золота, серебра и граней драгоценных камней, переливающихся всеми цветами радуги. Длинный ворс ковра поглощал звук его шагов, хотя зал и без того был погружен в полную тишину. По обе стороны прохода выстроились служанки, склонившиеся при виде его так низко, что Уинстон мог видеть только макушки их голов, прикрытые свободными концами сари. В полусотне шагов от него стоял огромный стол на низких ножках, окруженный вышитыми подушками, весь уставленный золотой и серебряной посудой и исходящий ароматами изысканнейшей индийской кухни. Еще чуть дальше высился гадди — ступенчатый помост, на котором на троне восседал раджа. Фигура последнего темнела среди сплошного блеска и мерцания рубинов, сапфиров и смарагдов, отражавших свет ламп.
        Уинстон получил подробнейшие инструкции на предмет того, как вести себя в присутствии раджи. Однако интуиция подсказывала ему, что уместнее всего будет проявить смирение. Поэтому, дойдя до стола, он остановился и поднял глаза.
        Джираю Чанду было около шестидесяти лет. На висках из-под тюрбана выбивались совершенно седые, как и борода, волосы. Его некогда подтянутое мускулистое тело начинало полнеть, однако по-прежнему излучало энергию и недюжинную физическую силу. Некоторое время продолжался похожий на поединок обмен взглядами. Уже на расстоянии Уинстон обратил внимание на глаза раджи, холодные и без блеска, словно вырезанные из непрозрачного черного камня. По правую руку правителя стоял молодой человек примерно одних лет с Уинстоном в таких же, как у Чанда, белых джохпурах и расшитом золотом белом кафтане с алым поясом под цвет тюрбана. Встретив его взгляд, почтительный и в то же время светившийся любопытством и даже озорством, англичанин несколько успокоился. Трон окружали четверо мрачных раджпутов, державших ладони на рукоятях сабель.
        — Я — Джирай Чанд,  — торжественно пробасил правитель, поднимая сверкающую драгоценными перстнями правую руку.  — А это — мой сын Мохан Тайид Чанд.
        — Ваше Высочество, я прибыл по поручению Ее Величества королевы Виктории,  — возвестил в свою очередь Уинстон и щелкнул каблуками, отдавая честь.  — Капитан Уинстон Невилл.

2
        Джирай Чанд смотрел на английского офицера с удивлением. Мало кто с такой непринужденностью выдерживал его взгляд. А этот посланец королевы Виктории, помимо всего прочего, почти без акцента говорил на хиндустани.
        Однако капитану Уинстону Невиллу было не по себе. Он чувствовал, как сбегают по спине струйки холодного пота, и лихорадочно прикидывал в уме, какое наказание за дерзость придумает ему раджа: просто вышвырнет из дворца или отдаст на растерзание диким зверям.
        Наконец тишину нарушил хрипловатый голос Джирая Чанда:
        — Вы или самонадеянны без меры, или действительно храбрец.
        — Ни то, ни другое, Ваше Высочество,  — не моргнув глазом отвечал капитан Невилл.  — Я всего лишь посланник коронованной особы к правителю другой страны. Ни больше, не меньше.
        Джирай Чанд обхватил пальцами подбородок и взглянул на молодого англичанина с явным интересом.
        — Мудрый ответ,  — похвалил он.  — Во всяком случае, он свидетельствует о хорошем знании нашего языка, а это должно быть вознаграждено.
        Раджа хлопнул в ладоши, и за спиной Уинстона раздался негромкий шорох, словно кто-то спугнул стаю птиц. Служанки, до сих пор стоявшие неподвижно, как статуи, со склоненными головами, сразу пришли в движение и принялись накрывать на стол и снимать тяжелые узорчатые крышки с блюд и тарелок.
        Ражда величественно поднялся и сошел со ступенек гадди.
        — Будьте моим гостем, капитан Невилл.
        Скрестив ноги, они устроились на подушках вокруг низенького стола: Чанд напротив Уинстона, сын раджи — между ними. И в такой непринужденной позе хозяин Сурья-Махала выглядел не менее величественно, чем на троне. Четверо его стражей оставались на почтительном расстоянии, готовые, однако, в любую секунду броситься на помощь правителю.
        — Не люблю долгих предисловий,  — начал Джирай Чанд, отправляя в рот кусочек цыпленка карри.  — Итак, зачем вас ко мне послали?
        От удивления у Уинстона едва не застрял в горле кусок овощного дала. Прямота, с которой раджа спросил о причине его визита, совершенно не соответствовала образу хитрого, изворотливого дипломата, сложившемуся в голове капитана на основании того, что он слышал о Чанде до сих пор.
        — Чтобы предложить вашей стране защиту английской короны,  — ответил он и только после этого понял, что угодил в ловушку.
        — Если бы моя страна нуждалась в защите иностранного государства, я бы потерял всякое право называться ее властителем и заслуживал бы только позорной смерти.  — В голосе Чанда послышались металлические нотки, от которых, как показалось Невиллу, стенки фарфоровой чашки в его руке завибрировали.  — На самом деле речь идет всего лишь о том, чтобы установить британское господство над всей Индией, вплоть до самых затерянных уголков Гималаев и отдаленных пустынь.  — Глаза раджи угрожающе сузились.  — «Я — Господь, Бог твой, да не будет у тебя других богов пред лицем Моим». Не так ли сказано в вашей Библии?
        — Ваше Высочество, установление британского господства над всей Индией — вопрос времени, и мы…
        — Не надо угроз, капитан,  — на лице раджи появилось выражение сожаления.  — Время… что ваш народ, собственно, знает о нем?  — Чанд презрительно сощурил глаза, ставшие похожими на два черных алмаза.  — Вы измеряете его вашими часами, забавная игрушка, у меня такая есть. Маленькое чудо, пока их не разберешь по частям и не поймешь, как они работают. Вы пытаетесь бороться с ним своими паровыми машинами и сокрушаетесь быстротечности человеческих лет. Но к сущности времени это не имеет никакого отношения. Время — колесо, движущееся между точками творения и разрушения. Один его круг знаменует собой день Брахмы, другой — его ночь и охватывает четыре мировые эпохи, или много миллионов человеческих лет. Вселенная возникает с рождением Брахмы и умирает с его смертью, а потом все начинается заново. И наша бессмертная душа повторяет этот путь между рождением и смертью, пока нам не удастся достичь мокши — освобождения, выхода из круга бесконечных перерождений. Вот что такое время, капитан Невилл.
        — Вероятно, именно таким вы его и видите, но…
        — Мы живем в эпоху Кали-Юга, в царство порока, насилия, невежества и алчности. И это не на богатства Индии вы хотите наложить свою руку. Вас влечет власть, власть ради власти. Но ваше время на исходе. Вы не помните битву при Плесси?
        Знаменитая битва при Плесси… Как же! 23 июля 1757 года Роберт Клайв нанес сокрушительное поражение войскам Сирадж уд-Даула, бенгальского наваба, предопределив тем самым британское господство над Бенгалией и над всем полуостровом.
        — Согласно пророчеству, ваше владычество над Индией продлится ровно век, прежде чем потонет в реках крови. Итак, у вас осталось тринадцать лет — не так много времени…
        — Я не верю в гадания,  — твердо возразил Невилл.  — Никакой заранее предопределенной судьбы не существует. Есть только человеческая воля и ее последствия.
        Несколько минут Джирай Чанд внимательно смотрел на капитана, а потом продолжил угрожающе тихим голосом, отчетливо выговаривая каждое слово:
        — Вы говорите на нашем языке, капитан Невилл, но об Индии вы знаете так же мало, как и о жизни. И если вы не опомнитесь, то дорого заплатите однажды за свою слепоту, вы и ваш народ. Я считал вас умнее… На сегодня все.
        — Но Ваше Высочество…  — попытался протестовать Уинстон.
        — Вон!  — закричал раджа, меча из глаз гневные искры.
        Уинстон, покачиваясь, встал и механически поклонился. Потом перед его глазами поплыла ковровая дорожка, распахнулись и захлопнулись за его спиной золоченые створки дверей. Щелкнул замок. Он шел как в тумане. Звук его шагов далеко разносился по безлюдному коридору. Мысль о только что пережитом сокрушительном, позорном поражении вертелась в голове, точно назойливая муха. Он и не вспомнил о том, где оставил Бабу Саида.
        Невилл был так потрясен, что даже не имел силы злиться. Лицо его пылало от стыда и ужаса. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя таким униженным. Джирай Чанд поверг, сокрушил, уничтожил его, камня на камне не оставил от его блестящего образования и железной логики, вызывавшей восхищение и школьных учителей, и армейского начальства. Как видно, военная выучка помогла капитану отыскать свою комнату в лабиринтах дворца. Уинстон Невилл открыл дверь, чтобы, подобно побитой собаке, забиться в свой угол, и до последней минуты надеялся, что в нем не окажется Бабу Саида. Не потерять лица перед своим сипаем — вот все, на что он мог рассчитывать в такой ситуации.
        Каково же было его удивление, когда, переступив порог, он увидел Бабу Саида, о чем-то оживленно беседовавшего с сыном раджи. При появлении капитана оба разом смолкли и воззрились на вошедшего.
        — Черт,  — по-английски выругался Невилл, хлопая дверью.
        Он никак не мог взять в толк, каким образом молодой Чанд, только что сидевший рядом с ним в тронном зале, мог оказаться здесь раньше его. Принц не выглядел запыхавшимся и, судя по всему, уже давно беседовал с его сипаем.
        Мохан Тайид опустился в кресло. По его лицу растеклась довольная улыбка.
        — Ну, какой же дворец без тайных ходов!  — воскликнул он, угадывая недоумение Уинстона Невилла.  — Я вырос здесь, и у меня было достаточно времени изучить, по крайней мере в общих чертах, подземные лабиринты Сурья-Махала. Раджпутана — страна чудес, но многому из того, что кажется на первый взгляд волшебством, впоследствии находится вполне материалистическое объяснение.
        Невиллу понадобилось несколько минут, чтобы осознать, что принц говорит с ним на прекрасном английском языке, хотя и не без акцента.
        — Ваше Высочество, где вы так хорошо выучили наш язык?  — удивился Уинстон Невилл.
        Улыбка Мохана Тайида стала еще шире.
        — И я хотел спросить вас о том же, капитан. И еще кое о чем,  — добавил юноша, доверительно наклоняясь к англичанину.  — Можете называть меня просто Моханом Тайидом.
        На мгновение Невилл расслабился, однако в следующее мгновение верх взяла профессиональная солдатская подозрительность, и лицо его омрачилось.
        — Знает ли Его Высочество раджа, что вы здесь?
        Мохан Тайид сразу посерьезнел.
        — Нет, и лучше бы ему этого не знать. Однако здесь и у стен есть глаза и уши, которые не так-то легко бывает обнаружить,  — продолжал он, понизив голос.  — Идите сюда!
        Принц быстро встал, направился к противоположной стене и, повозившись с деревянной панелью, открыл в ней темное отверстие высотой в человеческий рост. Потом взял со стола лампу, сделал знак Невиллу следовать за ним и шагнул в темноту.
        Уинстон медлил. Что, если это очередная ловушка раджи? Может ли он доверять его сыну? Мохан Тайид терпеливо ждал. Молодой индус был строен и мускулист, ростом примерно с Невилла. Черные волосы на фоне белого кафтана блестели, как полированное дерево. Темные глаза светились хитростью и озорством, но, как ни вглядывался Невилл, он так и не смог разглядеть в них ни коварства, ни злобы. Здравый смысл призывал капитана к осторожности, однако интуиция подсказывала, что Мохану Тайиду вполне можно довериться. Жестом велев слуге оставаться в комнате, капитан Невилл шагнул следом за принцем.
        Потайная дверь закрылась. Несмотря на холод каменных стен, воздух в подземелье оставался душным. Невилла знобило, однако на лбу у него выступили капельки пота. Проход оказался таким узким, что передвигаться по нему можно было только гуськом. Первым шел Мохан Тайид, и лампа в его руке освещала дорогу не более чем на два шага вперед. Уинстон потерял всякое чувство пространства и времени. Он не мог сказать, как долго и в каком направлении они шли, пока принц вдруг не остановился так резко, что капитан чуть не налетел на него. С легким щелчком принц отворил низенькую боковую дверцу, куда Невилл прошмыгнул вслед за ним, и оба оказались под открытым небом.
        Капитан с наслаждением вдохнул теплый ночной воздух, показавшийся ему необыкновенно свежим после затхлого подземелья. Осторожно, стараясь не создавать лишнего шума, индус прикрыл дверь. Оба на цыпочках пересекли внутренний двор, поднялись по широкой лестнице и оказались в галерее с украшенными замысловатой резьбой каменными перилами. Мохан Тайид тронул англичанина за рукав и показал вниз, во внутренний двор, видневшийся через просветы между витыми колоннами. Уинстон сразу узнал это место по двум каменным львам с поднятыми лапами по обе стороны двери. Это был вход в его комнату, возле которого не смыкая глаз дежурили четверо до зубов вооруженных раджпутов.
        Почувствовав на себе вопросительный взгляд Мохана Тайида, он кивнул, подтверждая тем самым, что все понял, и только после этого принц знаком велел ему следовать дальше. Через некоторое время они свернули в следующую галерею, показавшуюся Невиллу бесконечной. Теперь в просветах между колоннами мерцали под звездным небом пески пустыни. Стояло самое жаркое время года, и под парадным мундиром рубаха Уинстона промокла насквозь. Капитан с наслаждением подставлял лицо прохладному ночному ветерку.
        Внезапно Мохан Тайид схватил Уинстона за рукав и прижался к внутренней стороне колонны. В первую секунду капитан инстинктивно попытался вырваться, однако тут же понял, как недооценивал физическую силу молодого индуса, и последовал его примеру. Принц приложил палец к губам. Однако, как ни напрягался Уинстон, ничего, кроме шелеста ветра да доносящихся из пустыни криков ночных животных, расслышать не мог. Прошла секунда, растянувшаяся в целую вечность, прежде чем по каменному полу легко и уверенно застучали шаги. Уинстон вжался в мрамор и едва не свернул шею, вглядываясь через плечо в темноту. Мимо них прошли двое вооруженных раджпутов, как видно, нести ночную вахту.
        Когда их шаги стихли в отдалении, Мохан Тайид дал сигнал, и молодые люди продолжили путь по слабо освещенному коридору, а потом через зал, мимо мраморных изваяний, казавшихся в полумраке гигантскими демонами в расплывающихся в цветные пятна фресок с похожими на звезды инкрустациями из драгоценных камней. Уинстон осматривался, стараясь запомнить отдельные участки пути, чтобы потом, в случае необходимости, проделать его в одиночестве. Вскоре над головами молодых людей снова распахнулось звездное небо, и оба оказались в ночном саду.

3
        Уинстон много слышал о похожих на лабиринты дворцах раджпутов, воздвигнутых посреди пустыни много столетий назад. До сих пор он воспринимал эти истории как модные восточные сказки, однако увиденное нынешней ночью, казалось, превосходило все возможности человеческой фантазии.
        В воздухе висел тяжелый сладковатый запах тубероз. В серебряном свете полной луны и множества звезд молодые люди увидели выложенный белой мраморной плиткой просторный двор, в центре которого плескал фонтан, а по краям темнели силуэты деревьев и кустарников, усеянных цветами причудливой формы.
        — Здесь нам никто не помешает.  — После долгого молчания голос Мохана Тайида прозвучал так громко, что Уинстон испугался.  — Эта часть дворца не для всех. Говорят, она заколдована.  — Принц усмехнулся.  — Из слуг только Парамджит, глухонемой садовник, вхож в этот двор. Все считают, что он немного не в себе, а здесь он может и бубнить, и петь сколько душе угодно и не чувствовать себя изгоем.
        — А что, если он нас здесь увидит?  — прошептал Уинстон.
        — Он никому не расскажет,  — отвечал принц.
        Его беззаботный тон несколько успокоил Невилла. Молодые люди пересекли сад и оказались у подножия высокой стены, за которой начиналась тайная часть Сурья-Махала. Внимание Невилла привлекла высящаяся над стеной башня, темная изнутри, однако сделанная из будто светящегося белого камня.
        — А почему эту часть дворца называют заколдованной?
        Мохан долго молчал. Невилл хотел уже повторить вопрос, как вдруг услышал раздраженный голос принца:
        — Это долгая история.
        Англичанин понял, что настаивать на разъяснениях не стоит, хотя его любопытство распалилось сверх всякой меры не в последнюю очередь из-за рассеянно-печального выражения, появившегося, как ему показалось, на лице принца.
        Сын раджи провел его между кустами жасмина и увитыми китайскими розами арками к массивной деревянной скамье, на которую опустился, жестом призывая Невилла сделать то же самое.
        — Зачем мы здесь?  — недоумевал англичанин.
        Юный Чанд с облегчением вытянул усталые ноги и взглянул на свои до блеска начищенные сапоги.
        — Как я уже говорил, дворец кишит шпионами и доносчиками, и даже я не знаю, кто из них умеет говорить на вашем языке.  — Он замолчал.  — Нам обоим конец, если ражда узнает о нашем разговоре.
        — Но вы же его сын!  — удивился Уинстон.
        Мохан Тайид сверкнул белозубой улыбкой.
        — Разумеется. Но мы, кштарии, ставим честь превыше кровных уз. Измена есть измена независимо от того, кто ее совершил. Раджа любит меня больше, чем моих сестер и братьев, но вступить в тайное соглашение с врагом — такого он не простит даже мне.
        — Тогда зачем вы это делаете?
        Сын раджи опять замолчал. Потом наклонился и сорвал веточку, которую долго крутил между пальцами, прежде чем продолжить.
        — Я не собираюсь помогать вам в завоевании Индии, для этого я ее слишком люблю. Раджпутана должна остаться независимой, чтобы помочь обрести свободу и другим провинциям.  — Уинстон поднялся, чтобы возразить Мохану, однако тот не дал ему вставить и слова.  — Я всего лишь хочу спасти вашу жизнь, которую вы сами и те, кто вас послал, так самонадеянно поставили под угрозу.
        Уинстон посмотрел на него с изумлением.
        — Что вы имеете в виду? Завтра я несолоно хлебавши покину этот дворец и отправлюсь обратно в Джайпур.
        Принц нахмурил брови.
        — Раджа прав: вы совершенно не знаете Индии. Или вы действительно полагаете, что вооруженные раджпуты приставлены к дверям вашей комнаты, чтобы охранять ваш спокойный сон?  — Уинстон не знал, что ему отвечать, и стыдливо отвел взгляд.  — Раджа не даст вам уехать ни сегодня, ни завтра,  — продолжал Мохан.  — Вы угодили в ловушку, мистер Невилл. Он очарует вас красивыми женщинами, драгоценностями, вкусной едой так, что вы забудете и Англию, и свою миссию. Он предложит вам партию в шахматы и будет презирать вас, если вы проиграете или добьетесь ничьей, но если вы выиграете, он вас возненавидит. Он вовлечет вас в политические и философские дискуссии и запутает, заморочит вам голову так, что в конце концов спровоцирует на ошибку, в которой вправе будет усмотреть оскорбление своей чести. Он пригласит вас на охоту, где любое ваше неосторожное движение будет истолковано как попытка покушения на его жизнь. Он не успокоится, пока не загонит вас в угол и не вонзит в вас свои когти. Он в силах уничтожить вас, и, поверьте, он это сделает.
        — Но… это смешно!  — заикаясь, возразил Уинстон.  — Я — посол Ее Величества…
        — И что с того?  — перебил его Мохан Тайид.  — Даже если сюда когда-нибудь доберутся англичане, им ответят, что вы никогда не появлялись в Сурья-Махале. Не забывайте, что от Джайпура нас отделяет пустыня, в которой сложил голову не один английский солдат. И даже если у ваших соотечественников возникнут подозрения… уж не думаете ли вы, капитан, что ради вашей уважаемой персоны Британия поставит под угрозу союз с Джераем Чандом и его людьми?
        Уинстону хотелось возразить, но правота Мохана Тайида была слишком очевидна.
        — А почему я, собственно, должен вам верить?  — спросил капитан, со злостью глядя на юного Чанда.  — Откуда мне знать, что вы задумали?
        На лице Чанда появилась озорная усмешка.
        — Верить мне или не верить — вам решать.
        — И если вы действительно на моей стороне,  — продолжал Уинстон Невилл,  — почему бы вам не переправить меня наружу через какой-нибудь потайной ход? Прямо сейчас, пока не наступило утро?
        Смуглое лицо Мохана Тайида снова посерьезнело.
        — Потому что я почти уверен, что потайные ходы наружу сейчас охраняются особенно тщательно.  — Он вздохнул.  — Я не поддерживаю ни вас, ни раджу. Я не согласен с отцом лишь в том, что вы должны заплатить за свое безрассудство жизнью.  — Принц в задумчивости наморщил лоб и, заведя скрещенные в замок руки за голову, откинулся на спинку скамьи.  — Должен признаться, меня разочаровало ваше предложение. Я видел в вас честного солдата, предпочитающего смерть трусливому бегству.  — Он вопросительно посмотрел на Невилла.
        Уинстон покраснел от стыда и гнева.
        — И что вы хотите за свое благодеяние?  — спросил он, заливаясь краской.
        Принц покачал головой.
        — За то, что я укажу вам путь к спасению, я попрошу вас рассказать мне об Англии.
        Уголки рта Уинстона Невилла нервно задергались, прежде чем, преодолев недоверие, смущение и злобу, на его лице проступила понимающая улыбка.
        — Согласен.
        И оба, как по команде, повернулись друг к другу, чтобы скрепить союз английского офицера и индийского принца-кштария крепким рукопожатием.

4
        Отныне этот двор, считавшийся заколдованным, но больше походивший на проклятый, стал местом их постоянных встреч. Садовник Парамджит с обветренным лицом и сутулой спиной от многолетней борьбы с сорняками каждый день появлялся в комнате Уинстона то с корзиной фруктов, то с букетом цветов, чтобы жестами и взглядом сообщить Невиллу, когда ему надлежит явиться в сад. Дорогу туда, включая подземный ход, капитан уже через пару дней знал настолько хорошо, что мог бы осилить и с закрытыми глазами. Кроме того, он научился слышать малейшие подозрительные шумы и уже издалека чуять опасность.
        В условленные часы, днем под неумолчный щебет птиц, ночью под стрекот сверчков, Мохан Тайид рассказывал англичанину о тысячелетних традициях и мировоззрении кштариев, об их религии и высоком понимании долга и чести. Уинстон убедился, что действительно ничего не знал об Индии, и вдруг увидел эту страну другими глазами. Основные наречия полуострова — бенгали, урду, хиндустани — он начал учить сразу по прибытии в Индию, благо языки всегда давались ему легко. Он понимал, что это делает его в армии незаменимым человеком и облегчит путь по карьерной лестнице. В представлении большинства его товарищей и начальства, Индию населяли примитивные, дикие народы, и долг белых людей, прежде всего англичан, состоял в том, чтобы привести их к христианству и достижениям европейской культуры. Однако жестокость и самонадеянность, с которой действовали его соотечественники, всегда отталкивали Невилла.
        Но еще в меньшей степени были ему близки романтики, видевшие в Индии экзотический рай на земле. В отличие от них, он не пылал к этой стране любовью. Он усматривал в ней лишь часть Британской империи, нисколько не задумываясь о законности подобных притязаний. Он вообще не был склонен задаваться лишними вопросами, в том числе и о своей роли бездушного винтика в хорошо отлаженном механизме, призванном эти притязания поддерживать. Все, чего до сих пор хотел Невилл, это как можно лучше исполнять свою службу, чтобы добиться высокого чина, открывающего ему дорогу к личному счастью. Не сказать, чтоб встречи с Моханом Тайидом изменили эту его точку зрения, однако постепенно Уинстон Невилл проникался все большим уважением к Индии, к ее истории и культуре.
        Мохан Тайид, в свою очередь, с жадностью впитывал все, что Невилл рассказывал ему об Англии. Его интересовала ее история и народ, ее наука, техника, обычаи и верования. Он буквально засыпал капитана вопросами. До сих пор познания принца об этой стране ограничивались тем, что он вычитал из книг, а также скупыми сведениями, полученными на уроках английского языка, которому раджа посчитал нужным обучить своих сыновей.
        Вскоре Невилл не без удовлетворения стал замечать, как изменилось его поведение на редких дурбарах[12 - Дурбар (перс.  — «аудиенция», «царский зал»)  — в некоторых странах Востока, включая Индию, аудиенция, торжественный прием.] у раджи. Он оставался спокоен, когда прелестные служанки, бросая соблазнительные взгляды из-под полуопущенных ресниц, под чарующие звуки ситара и табла подносили ему самые изысканные яства. Он научился уклоняться от провокационных вопросов раджи и переводить разговор на более безопасные темы, когда ему все же становилось трудно сконцентрироваться на словах Джирая Чанда. Когда раджа пытался соблазнить его дорогими подарками, Уинстон Невилл оставался вежлив и непреклонен. Он держался с достоинством, когда Чанд, желая продемонстрировать свои богатства и силу, водил гостя по залам дворца, показывал с крепостной стены свои обширные владения или специально для него устраивал состязания воинов.
        Однажды, вернувшись вечером в свою комнату, Уинстон обнаружил там молодую даму в полупрозрачном сари, что-то оживленно объясняющую Бабу Саиду. Тут же выяснилось, что красавица послана раджой, дабы нынешней ночью скрасить одиночество господина посланника. Она заметно расстроилась, когда Невилл растолковал ей, что едва ли достоин такой чести, кроме того, в Калькутте его ждет невеста, а у людей его народа считается за страшный грех после помолвки иметь отношения с другими женщинами.
        Приглашение на охоту Невилл отклонил на том основании, что стыдится своей лошади, не идущей ни в какое сравнение с арабскими скакунами раджи, а его манера держаться в седле подходит только для английских боевых скакунов, но никак не для благородных животных из дворцовой конюшни. Отказался он и от партии в шахматы, якобы из боязни навлечь позор на свою страну. Уинстон Невилл понимал, что Джирай Чанд не верит ни единому его слову, и в то же время с удовлетворением замечал, с каким уважением принимает раджа его ответы. Быть может, только сейчас правитель и стал воспринимать посланника английской королевы всерьез.
        Тем не менее к цели своего пребывания в Сурья-Махале капитан Невилл за все это время не приблизился ни на йоту. Обстоятельной дипломатической беседы с раджой не намечалось, а постоянная настороженность и осознание нависающей над ним угрозы с каждым днем изматывали посланника все больше.
        В тот вечер капитан Невилл направился в полюбившийся ему сад, хотя встречи с Моханом Тайидом не предвиделось. Внутренний двор в секретном крыле дворца был единственным местом, где он чувствовал себя в безопасности и мог дышать спокойно, не опасаясь ни соглядатаев, ни ловушек.
        Не успел Уинстон Невилл переступить порог, отделяющий последний зал дворца от спускающихся в сад ступенек, как душу его переполнило блаженное чувство покоя. Стояла безлунная ночь, но рассыпанные по небу звезды казались такими близкими, словно вот-вот собирались упасть на землю. Было тепло. Пересохшая земля ждала дождей, а сезон муссонов, которому пора было начаться, все никак не наступал. Монотонно верещали сверчки. Чистый ночной воздух пах нагретым песком, цветами и влажными листьями только что политых растений.
        Уинстон глубоко вздохнул, расслабляясь после очередного напряженного дня, и ступил на мраморную плитку дорожки. По привычке он направился к деревянной скамье в задней части двора, где всегда мог отдохнуть и собраться с мыслями.
        Невилл замер, когда сзади хрустнула ветка. Потом послышался шорох, заставивший его обернуться. Увидев изящную фигурку в белой одежде, мерцающей в звездном свете, капитан решил было, что перед ним призрак. Негромкий крик ужаса эхом отозвался от стен. Женщина бросилась прочь, но, наступив на край своего сари, упала на землю. Выскользнувшая из-под покрывала волна темных блестящих волос пала ей на лицо, по мраморной плитке застучали рассыпанные яблоки. Уинстон поспешил ей на помощь, но, лишь только коснулся ее руки, женщина вскрикнула и отвернулась, словно ожидая удара. Невилл осторожно опустился на колени.
        — Не бойся, девушка,  — сказал он по-хиндустански.  — Я не причиню тебе зла.
        Она будто не слышала его, продолжая всхлипывать. Невилл осторожно поправил ей волосы, восхитившись про себя их мягкостью, и почувствовал, как пальцы намокли от ее слез. А когда встретил взгляд девушки, защемило сердце.
        Она была совсем молода, почти ребенок, однако большие миндалевидной формы глаза смотрели с недетской печалью. Невилла поразила ее красота: лицо в форме сердца с высокими скулами, сияющая кожа оттенка алебастра с легким золотистым отливом, красиво изогнутые, полные губы. Она смотрела на него испуганно, но где-то в глубине ее черных глаз Невилл уловил счастливую искорку, как будто девушка наконец нашла то, что искала.
        — Пойдем.  — Он поднял ее и осторожно повел к скамье.
        Она дрожала в его руках и казалась хрупкой, как сорванный цветок.
        Невилл опустился рядом с ней на скамейку, не представляя, что должен делать дальше. Девушка застенчиво мяла пальцами край своего белого, без отделки и украшений сари и глядела куда-то перед собой, украдкой косясь на Уинстона Невилла. Тот всегда чувствовал себя неловко рядом с женщинами и сейчас, под ее пристальным взглядом, бесцельно блуждал глазами по саду.
        Наконец Невилл вздохнул и протянул руку, чтобы успокоить девушку. Однако когда он коснулся ее волос, она вздрогнула, словно опомнившись, что сидит перед ним без покрывала, и, лихорадочно вытягивая кончик сари, попыталась прикрыть им голову.
        — Оставь, пожалуйста.  — Эта фраза прозвучала настойчивее, чем он того хотел. Девушка подняла удивленные глаза.  — Так… красивее,  — смущенно пояснил Невилл.
        Некоторое время индианка смотрела на него, словно изучала, а потом нерешительно опустила руки на колени.
        — Скажи что-нибудь, девушка,  — попросил Невилл.  — Или ты немая?
        Она набрала в грудь воздуха и приоткрыла рот, однако не произнесла ни звука.
        — Как тебя зовут? Откуда ты?  — продолжал допытываться англичанин.
        Она кашлянула и наконец словно выдавила из себя:
        — Я — Ситара.
        А потом, сначала робко, но на удивление быстро обретая уверенность, начала рассказывать.
        Ситара была младшим ребенком раджи Джирая Чанда из рода Чандраваншей, «детей Луны», и его любимой жены Камалы из рода Сурьяваншей, «детей Солнца». После рождения четырех мальчиков и двух девочек никто не ожидал, а меньше всех Камала, что боги пошлют супругам еще одну дочь. Но боги сделали это и, кроме того, наделили принцессу поистине неземной красотой, почему ее и назвали Ситарой, что означает «звезда». Уже через несколько недель после рождения отец пообещал ее в жены сыну соседнего раджи, дабы на долгие годы обеспечить мир между двумя княжествами, а еще через несколько месяцев состоялась официальная помолвка Бирая и Ситары.
        Ее детство в Сурья-Махале было счастливым. Красотой и врожденным умом Ситара покорила и смягчила суровое сердце раджи. Из сестер и братьев Мохан Тайид был ей по возрасту ближе всех, а потому они много времени проводили вместе. В то время как старшие дети давно уже обзавелись семьями, Ситара и Мохан еще учились, вместе выезжали на прогулки, играли и шалили во дворце, мирились и ссорились. Они были неразлейвода, а потому их часто называли близнецами или даже «звездными близнецами». Но другое значение слова «ситара» — судьба, и она не сулила девочке счастья.
        Ей исполнилось десять лет, когда в большом внутреннем дворе Сурья-Махала праздновали бал вивах — детскую свадьбу Ситары и принца Бирая. На этом настоял отец жениха, которому астрологи после долгих и тщательных расчетов сообщили, что в эти дни расположение звезд как никогда лучше подходит для заключения брака. Джирай Чанд лишь после долгих уговоров согласился на эту формальную свадьбу, однако настоял, что Ситара покинет Сурья-Махал в качестве законной супруги Бирая не раньше чем в пятнадцать лет.
        Не прошло и полугода, как прибывший в Сурья-Махал посыльный сообщил, что принц Бирай лежит в жестокой лихорадке, а еще через несколько дней Чанды получили известие о его смерти. Ситара не особенно оплакивала молодого человека, которого видела только на церемонии и с которым едва успела перекинуться парой слов, однако она прекрасно понимала, что это значит. Она поклялась Бираю в верности и после смерти, а значит, по обычаю раджпутов, должна последовать за ним в погребальный костер. Сердце Джирая Чанда разрывалось от боли, он едва не лишился рассудка от горя и гнева, однако делать было нечего. У его дочери плохая карма, она навлекла позор на свой род и должна расстаться со своей нынешней жизнью. И именно он, как раджа и глава рода, должен был предать ее огню, дабы очистить от позора и обеспечить благоприятное перерождение в следующей жизни.
        Это были ужасные дни. Мысли о предстоящей мучительной смерти не оставляли Ситару ни на минуту. Она чувствовала запах горящих волос и обугленной плоти и каждую ночь умирала на костре в кошмарных снах, от которых в ужасе просыпалась посреди ночи. Камала плакала и умоляла раджу пощадить молодую жизнь дочери, Мохан Тайид проклинал судьбу, и сама Ситара в конце концов бросилась перед отцом на колени, заклиная не предавать ее смерти.
        И Джирай Чанд смилостивился. Он предложил дочери выбор: или гибель на погребальном костре, согласно обычаю сати, или предусматриваемое для малолетних вдов пожизненное изгнание. Девочка выбрала второе, хотя и знала, что в этом случае карма ее не очистится и после смерти она вернется в круг перерождений. Для самого Джирая Чанда это решение, вероятно, было еще большим облегчением, чем для Ситары, тем не менее сердце его разрывалось на части, когда он ради чести семьи обрекал себя на пожизненную разлуку с любимой дочерью.
        Он не стал изгонять ее в пустыню или в горы, как было принято в таких случаях, а выбрал местом ее заточения одну из заброшенных башен дворца. И когда Ситара, вся в белом, без украшений, опустилась перед отцом на колени с ножницами в руках, он не стал, как того требовал обычай, остригать ей волосы, а просто покрыл ее голову концом сари и, не сказав на прощание ни единого слова, с каменным лицом вышел из комнаты.
        Лишь немногие слуги знали тайну изгнания принцессы. Среди них глухонемой садовник Парамджит, который всегда приносил «звездным близнецам» самые сладкие фрукты из сада, и няня Ситары Сарасвати, добровольно последовавшая за своей воспитанницей в заточение. И когда Ситара и Сарасвати навсегда покинули мир людей, лишь самому радже, его жене Камале да Мохану Тайиду было известно, где находится их узилище. Ворота в сад были замурованы, ведущий к нему подземный ход засыпан. Отныне узниц с миром соединяло лишь маленькое окошко, через которое Парамджит каждый день подавал им еду и свежее белье.
        Вскоре поползли слухи, что эта часть дворца заколдована, и люди перестали задаваться лишними вопросами. Иногда кому-то слышался плач или доносившееся из-за стены печальное пение.
        Первое время Ситаре казалось, что она сходит с ума. Недели, месяцы, годы заточения тянулись мучительно медленно, но все это было ничто по сравнению с тем, что ждало ее впереди. Днями напролет принцесса только и делала, что слонялась из одного угла в другой, так что ее ноги покрылись волдырями, а каменный пол «Башни Слез» стал гладким и блестящим, как зеркало. Не раз ей хотелось позвать отца и вымолить у него свободу. Ситара прекрасно понимала, что ждет ее за стенами тюрьмы, но смерть на костре скоро стала казаться ей милосерднее вечного затворничества. Не было ей жизни без того, чтобы не чувствовать лучи солнца на своей коже, не мчаться на коне, подставляя лицо прохладному ветру, или не ловить поднятыми над головой руками первые капли муссонных дождей.
        И Ситара непременно предала бы себя огню, если б не Сарасвати. Сарасвати, ее верная служанка, и брат Мохан. Потому что уже в первую ночь заточения Мохан Тайид вместе с Парамджитом принялись камень за камнем разбирать свежую кладку и восстанавливать засыпанный подземный ход. А потом, как только появлялась возможность, Мохан Тайид стал пробираться в башню к любимой сестре. А вскоре и сама Ситара начала выходить во внутренний двор в основном, конечно, под покровом ночи, хотя и при свете дня вряд ли кто осмелился бы приблизиться к Ансу Бердж — «Башне Слез». О том, что их с Моханом ждет, если их преступление откроется, они не смели и думать. Но Вишну был на их стороне, и целых семь лет, вплоть до сегодняшнего дня, никто не знал об их встречах.
        Звезды погасли, и небо стало матово-серым, когда Ситара замолчала и промокнула уголки глаз кончиком сари. Даже сейчас, с раскрасневшимися глазами, измотанная тяжкими воспоминаниями и охрипшая от непривычно долгой речи, она была так прекрасна, что у Невилла перехватило дыхание.
        — Я никому не выдам вашу тайну,  — пообещал он, смущенно опуская глаза.
        По лицу Ситары пробежала легкая улыбка, будто робкий солнечный луч пробился сквозь плотную завесу облаков.
        — Я знаю.  — Она показала в сторону башни.  — Я видела вас оттуда каждую ночь и иногда днем слышала, о чем вы говорили с Моханом. Как я могу сомневаться в вас, если мой брат вам доверяет?
        — Мне лучше уйти.  — Уинстон кивнул и быстро поднялся. Однако, сделав несколько шагов, снова обернулся: — А почему ты вышла именно сегодня? Я ведь не первый раз коротаю здесь ночные часы.
        Легкий румянец залил щеки Ситары, и она стыдливо склонила голову.
        — Я… яблоки,  — пролепетала Ситара, показывая на все еще разбросанные по плитке плоды.
        Потом быстро вскочила и принялась их собирать. Одно она протянула Невиллу. Тот улыбнулся, вспомнив Еву и первородный грех. Однако уже в следующую секунду забыл обо всем, потому что ничего, кроме Ситары и ее черных глаз, для него больше не существовало.
        — Ты вернешься?  — робко спросила она спустя некоторое время.
        — Обещаю,  — уверенно кивнул капитан, поднимаясь со скамьи.

5
        Невилл каждую ночь возвращался в этот сад, откладывая встречи с Моханом или вовсе отменяя их. Он был очарован Ситарой, ее манерой говорить и двигаться, потрясен ее ужасной судьбой и с радостью замечал, что из раза в раз принцесса все чаще улыбается, а иногда даже смеется, запрокинув голову. Невилл рассказывал ей об Англии, о своем родном Йоркшире, о его мрачных болотах и туманном небе, об острых скалах, омываемых океанской пеной, ей, никогда в жизни не видевшей моря и не представлявшей себе большего водоема, чем пруд после муссонных дождей. Он делился своими впечатлениями об Индии и жизни в калькуттских казармах, а она внимательно слушала и задавала вопросы. Ситара, в свою очередь, посвящала Уинстона в тайны раджпутов и вспоминала об их с Моханом детских проделках. И все чаще их беседы прерывались внезапным молчанием, которое было красноречивее всяких слов.
        В одну из таких ночей с тонким серпом луны на темном чернильном небе Ситара внезапно залилась слезами.
        — Что случилось?  — спросил Уинстон.
        — Я…  — всхлипывала она, глядя на свои сложенные на коленях руки.  — Я постоянно думаю о том, что когда-нибудь ты исчезнешь.
        Уинстон обомлел. Сам он отгонял прочь любую мысль о том, что вскоре ему придется покинуть дворец и вернуться в Калькутту. В ту ночь, когда он впервые встретил Ситару, время словно перестало для него существовать и вселенная остановилась. Однако слова Ситары напомнили ему о том, что за стенами Сурья-Махала жизнь продолжается и требует его участия. У Невилла неприятно защекотало в желудке.
        Больше всего на свете ему хотелось бы утешить Ситару, уверить ее, что он обязательно вернется. Но он знал, что не сдержит обещания. Последняя встреча с раджой окончательно убедила его в том, что тот никогда не примет покровительства английской короны, пусть даже и с номинальным сохранением своего статуса правителя. В Калькутте еще не знают, что миссия Невилла провалилась. Второго шанса не предвидится, поэтому в обозримом будущем появление в этом княжестве частей Ост-Индской компании маловероятно.
        — Уинстон…
        Подняв глаза, Невилл увидел, что Ситара стоит перед ним и, словно загипнотизированная, снимает с себя сари. Виток за витком падала на плитку белая ткань, пока принцесса не предстала перед Уинстоном Невиллом обнаженной. Капитану показалось, что от ее кожи исходит теплое серебристое свечение. Он удивился тому, что голая она не выглядит такой хрупкой, как в сари. Ее грудь оказалась тяжелой и полной, а тонкая талия плавно переходила в пышные бедра. Густые и мягкие, как шелк, волосы черной волной обтекали ее тело. Ее нагота казалась нежной и уязвимой и так не соответствовала исполненному решимости гордому взгляду.
        — Сделай меня женщиной, прямо сейчас,  — сказала Ситара.
        А потом взяла его за руку и увлекла за собой на землю. На ощупь ее волосы и кожа были неотличимы от расстеленного на плитке мягкого шелка сари, и Невилл понял, что хочет сейчас того же, что и она.
        До сих пор он имел с женщинами лишь случайные связи. Один раз это была послушная служанка, которую он завел на сеновал, другой — дешевая шлюха из притона на калькуттском базаре, сильно накрашенная и надушенная дешевой парфюмерией. Облегчение за пару рупий оставило в душе Невилла неприятный, грязный след. Поэтому впоследствии он не понимал своих товарищей по службе, питавших слабость к темнокожим женщинам. Но Ситара — другое дело. Ее невинность и влюбленный взгляд порождали в Невилле чистое, возвышенное чувство. Ее поцелуи обжигали, тело будто горело от ее прикосновений, а торопливые пальцы, снимавшие с него одежду, были теплыми и ледяными одновременно.
        Он вдыхал тяжелый мускусный запах, следуя губами и пальцами за изгибами ее стана, и восхищался ее пластичностью и женственностью. Пробегающая по ее телу дрожь и чуть слышные гортанные звуки усиливали его желание. Он вошел в нее в тот момент, когда, казалось, был готов сгореть от страсти, почувствовал, как она содрогнулась от испуга, а потом их обоих накрыла теплая волна блаженства. Ситара твердо смотрела Уинстону в глаза, обхватив его тело руками и ногами, словно слившись, сплавившись с ним в одно целое. А когда они наконец выпустили друг друга из объятий, их лица, руки и плечи блестели, покрытые мельчайшими бисеринками пота, кожа будто горела изнутри, а снаружи дрожала от ночного холода. И все звуки мира: клокочущий пульс Невилла и биение сердца Ситары, их учащенное дыхание и стрекот кузнечиков в листве — слились в ничем не нарушаемую, оглушительную тишину. Несколько мгновений, растянувшихся в целую вечность, они молчали, а потом Невилл почувствовал на своем локте слезы Ситары. Она взяла его руку и положила на низ своего живота, как раз над темным треугольником между ног.
        — Я рожу от тебя сына, я знаю.

6
        Любовь нельзя утаить, быть может, в этом и состоит суть этого чувства. Легкий шаг, огонек в глазах — влюбленного обязательно что-нибудь выдаст. Внимательный взгляд сразу замечает окружающую таких людей специфическую ауру. Поэтому, как ни осторожничали Уинстон и Ситара, их отношения недолго оставались тайной.
        Из ночи в ночь встречались они во внутреннем дворе «заколдованной» части Сурья-Махала, жаждущие телесной и душевной близости, и никак не могли насытиться друг другом. Они отгоняли прочь любую мысль о времени, которое тем не менее неумолимо текло у них меж пальцев.
        Луна округлялась и снова таяла, а двое влюбленных все расточали друг другу нежности, подстелив под себя мундир Уинстона. В ту ночь Ситара смеялась особенно звонко, наблюдая беспомощные попытки Невилла снять с нее сари, как вдруг оба вздрогнули, услышав скрежет металла.
        Перед ними, широко расставив ноги и с обнаженной саблей в руке, стоял Мохан Тайид. Его лицо пылало от гнева.
        — Убери свои грязные руки от моей сестры, ферингхи[13 - Ферингхи (хин.)  — презрительное название белого человека.],  — приказал он Невиллу.
        Уинстон хотел вскочить, готовый постоять за себя и свою любовь, однако Ситара велела ему сидеть, до боли сдавив пальцами его бедра. Твердо глядя брату в глаза, она встала, заслонив собой Невилла, и положила одну руку себе на живот.
        — Нет, Мохан,  — сказала Ситара.  — Сначала тебе придется убить меня и моего ребенка.
        Она оставалась спокойна, но это было спокойствие львицы, защищающей своих детенышей.
        — Тем лучше,  — отвечал Мохан, в этот момент как никогда походивший на своего отца.  — Один удар меча — и позор, который вы оба навлекли на нашу семью и касту, будет отмщен.
        Тут Невилл вскочил, бесцеремонно отодвинув Ситару в сторону, и встал перед Моханом Тайидом во весь свой недюжинный рост.
        — Со мной делай что хочешь,  — сказал он,  — но ее отпусти.
        Мохан пристально посмотрел на капитана и поднял саблю. Даже почувствовав холод острия на своей коже, Уинстон продолжал стоять смирно.
        — Ты действительно дурак,  — это слово Мохан сказал по-английски, словно выплюнул в потоке плавной хиндустанской речи,  — если готов пожертвовать жизнью ради черномазой, подарившей тебе пару часов удовольствия.
        — Ситара — твоя сестра,  — заметил Невилл, распаляясь гневом.
        Мохан вспыхнул и перевел глаза на Ситару.
        — Мы любим друг друга,  — услышал Невилл за спиной ее голос.  — Так мне предначертано, и ты это знаешь.
        Мохан сердито вложил саблю в ножны.
        — Да, я знаю. Стоило ему переступить порог тронного зала, и я уже понял, что наш дом ждет катастрофа.  — Он нахмурил густые брови и поочередно смотрел то на Невилла, то на Ситару.  — Как ты могла быть такой легкомысленной? Или ты не представляешь, что сделает раджа с вами обоими, если узнает? А он узнает, это я вам обещаю,  — продолжал Мохан, повернувшись к Уинстону.  — Или ты думаешь, я один заметил, как ты изменился? Сегодня сюда явился я, завтра по моему следу придут шпионы раджи — это вопрос времени!
        Ситара взяла брата за руку.
        — Так помоги же нам, Мохан!  — умоляюще прошептала она.  — Помоги нам бежать!
        Мохан перевел взгляд на Невилла и покачал головой, словно прочитав в его глазах ту же просьбу.
        — Вы сумасшедшие. Даже если мне удастся вызволить вас отсюда, куда вы пойдете? На многие мили вокруг дворца простирается пустыня. Да и кто рискнет вас принять? Кто не побоится мести раджи?
        — Индия велика,  — грубо заметил Невилл.
        Мохан презрительно рассмеялся.
        — И все же не настолько.  — Он взял сестру за плечо.  — Куда бы ты ни подалась, ты везде будешь шлюхой сахиба, а твои дети — бастардами. Ты этого хочешь?
        В наполненных слезами глазах Ситары вспыхнули упрямые огоньки.
        — Ты, он и я знаем, что это не так. Этого мне достаточно.
        Уинстон видел, как сомневается Мохан, однако, имея лишь самые общие представления о традициях и понимании чести у раджпутов, едва ли в полной мере осознавал его мучения. Как ни хотелось ему возразить индусу, правота принца была очевидной. «Романы» между белыми господами и их темнокожими служанками не встречали понимания ни среди туземцев, ни среди колонизаторов, а детей таких союзов обе стороны клеймили «выродками» и «бастардами». Невилл понимал, что преступление Ситары в глазах индусов и тем более раджпутов состоит не столько в том, что она вступила в связь с мужчиной, не будучи замужем, сколько в том, что ее избранник — белый. Тем не менее отныне жизни без Ситары он себе не представлял, а потому бегство оставалось единственно возможным выходом.
        Мохан взмахнул кулаком и ударил Невилла в нижнюю челюсть так, что тот скорее от неожиданности повалился на землю.
        — Это тебе за оскорбление семейной чести,  — объяснил принц, подавая капитану руку. Невилл озадаченно потер подбородок.  — Хорошо, я помогу вам.  — Мохан Тайид перевел взгляд с Уинстона на Ситару.  — Но только при условии, что буду сопровождать вас лично. Защита опытного воина придется вам как нельзя кстати.
        План Мохана Тайида Уинстон выслушал без возражений, молча проглотив все его обвинения и попреки. Отныне он не должен был видеть Ситару до самого дня отъезда, чтобы не подвергать себя и ее ненужному риску. Нервы Невилла были напряжены до предела, но он из последних сил сохранял внешнее спокойствие, а ночами держал ухо востро, опасаясь пропустить условный сигнал к бегству. Между тем времени оставалось все меньше. Аудиенции у раджи стали совсем редкими. Невилл все чаще замечал на себе презрительные взгляды как самого правителя, так и его слуг, все чаще в разговорах с посланником королевы сквозил пренебрежительный тон. Очевидно, Джирай Чанд пресытился игрой в кошки-мышки и в любую минуту мог тем или иным способом избавиться от Невилла.
        Кроме того, приближался сезон дождей, который в этом году и без того запаздывал. Все чаще сгущались тучи у горизонта и слышались отдаленные громовые раскаты, пока не громче стрекота кузнечиков. День ото дня ситуация накалялась все больше, но ничего не происходило.
        Наконец однажды ночью Уинстона и его слугу разбудил чуть слышный стук в потайную дверь. Бесшумно, как кошка, в комнату проскользнул Мохан и протянул Невиллу и Бабу Саиду сумки с черной одеждой. Потом показал, как обернуть подошвы сапог кусками ткани, чтобы заглушить стук шагов, и дал мешочек сажи, чтобы зачернить лица. Переодевшись и перевязав головы черными тюрбанами, все трое, как бесплотные тени, исчезли в скрытом за деревянной панелью коридоре.
        В горле у Уинстона пересохло, и оно стало колючим, как наждачная бумага. Нащупывая дорогу в кромешной темноте, он слышал только биение собственного сердца. Внезапно Мохан Тайид остановился, так что Невилл чуть не налетел на своего спасителя.
        — Говорю сейчас, потому что другой возможности не будет: как только выведу вас к лошадям, прыгайте в седла и скачите прочь, что бы ни происходило за вашими спинами. Вокруг дворца — бескрайняя равнина, но, когда небо покрыто тучами, с крепостной стены местность просматривается всего на несколько миль. Я предпочел бы дождаться безлунной ночи, но раджа может избавиться от вас в любую минуту, поэтому медлить было нельзя.
        Мохан зажег маленький факел, который вытащил из-за пазухи. Огонек был слабым и вот-вот угрожал погаснуть совсем, так что беглецам пришлось ускорить шаг. Мохан Тайид прошел мимо двери, через которую они обычно выходили в заброшенный сад, и уже в самом конце коридора, как показалось Невиллу, остановился перед стеной, сложенной из грубого необработанного камня. Встретив недоумевающий взгляд Уинстона, принц усмехнулся.
        — Оптический обман,  — прошептал он.  — Щель в стене незаметна при факельном освещении. Я сам обнаружил этот ход чисто случайно.
        С этими словами Мохан боком проскользнул в зазор между кирпичами в правой части стены. Следом протиснулся и Уинстон, почти уверенный, что застрянет. Шершавый камень царапал кожу сквозь одежду, сдавливал ребра. Не имея возможности вздохнуть, Невилл протиснулся в столь же узкий проход слева, за которым ход расширялся, однако не настолько, чтобы можно было развернуться и выпрямиться в полный рост. Так, скорчившись в три погибели, Невилл едва поспевал за принцем.
        Внезапно огонь погас, и Мохан Тайид отбросил факел в сторону. Оказавшись в полной темноте, Невилл затаил дыхание от ужаса. Однако уже в следующую секунду над головой распахнулось подернутое голубоватой дымкой ночное небо, и от прохладного воздуха закружилась голова.
        Уинстон понимал, насколько тщательно спланирован их побег. Сквозь плотную пелену облаков пробивался приглушенный матово-серый свет, а огромная тень дворца надежно скрывала силуэты четырех лошадей и черный контур странных очертаний, разделившийся при ближайшем рассмотрении на фигуры Сарасвати, Парамджита и Ситары.
        Уинстон и Бабу Саид, как им и было велено, тут же запрыгнули в седла. Ситара и Мохан Тайид тоже дали лошадям шпоры, и все четверо без оглядки понеслись в ночь.
        Чтобы заглушить ржание или фырканье, на морды коней надели мешки с прорезями для глаз. При ударах о камень обернутые шкурами копыта издавали глухой звук, походивший на топот буйволов, стада которых, испуганные отдаленными раскатами грома, то и дело проносились по пустыне. Глаза слезились от дующего в лицо холодного ветра, однако по спине струились ручейки пота. Сгрудившиеся у горизонта темные тучи время от времени озарялись вспышками молний.
        Наконец тишину прорезал крик, истошный и сдавленный, будто из-под земли, отозвавшийся шумом, похожим на шепот множества голосов. Склонив голову к развевающейся конской гриве, Уинстон скосил глаза на Ситару. В темном тюрбане и с вымазанным сажей лицом, она походила на маленького мавра из восточной сказки и, казалось, без особых усилий поспевала за мужчинами, слившись с лошадью в одно целое. Она, не отрываясь, глядела в темноту, и лишь нервное подрагивание сжимающих поводья пальцев выдавало ее обеспокоенность тем, что в этот момент происходило за стенами дворца.
        Они успели отдалиться на значительное расстояние, когда стук бесчисленного множества копыт зашелестел по земле, подобно порыву ветра. Погоня настигала их, окутанная все приближающимся облаком пыли, и беглецы еще ниже склонили взмокшие от холодного пота головы. Послышались крики, потом выстрелы и свист пуль. Одна из лошадей пронзительно заржала. Скосив глаза, Уинстон увидел, что конь Бабу Саида вздыбился и упал, увлекая за собой всадника. В ту же секунду кто-то ударил Уинстона по плечу.
        — Он или мы,  — послышался голос Мохана Тайида.
        Ноги Невилла будто сами собой еще крепче сжали в тиски бока лошади, стрелой пронзающей темноту.
        Справа показались столовые горы, и Мохан Тайид развернулся, отдавая непонятный приказ, на который Ситара тем не менее тут же отреагировала. Не успел Уинстон сообразить, в чем дело, как его конь последовал в том же направлении и вскоре, оказавшись у подножия крутого склона, полез вверх, следуя за лошадью Мохана Тайида. А потом беглецов окружила кромешная темнота, чернее самой беззвездной ночи.
        Прошло несколько секунд, прежде чем Уинстон Невилл смог различить силуэты своих спутников. Он спешился, подражая Мохану и Ситаре, и только сейчас почувствовал, как дрожит от напряжения каждый мускул его тела и болит пересохшее горло.
        Воздух вокруг глухо завибрировал, а потом послышался тяжелый гул. Малейшее движение отдавалось от стен эхом, словно в каменном мешке, и в этом шуме слились воедино непонятно откуда доносившиеся крики, шаги людей и топот конских копыт. На мгновение темноту осветил луч, открывая глазам Уинстона вход в пещеру, а потом все опять погрузилось во мрак.
        Откуда-то издалека доносились лошадиное ржание и голоса, среди которых выделялся голос Джирая Чанда, решительный и беспомощный одновременно. Потом послышался звук, словно под копытами коня осыпалась галька, и воздух одновременно с совсем близким громовым раскатом снова вспыхнул. Где-то наверху потоком полилась вода, и Невиллу почудилось, будто в свете молнии на лице Мохана Тайида мелькнула зловещая усмешка.
        Послышались приказы, заглушаемые шумом дождя, потом снова зашелестели по песку и камням копыта, и звуки начали стихать в отдалении. Наконец откуда-то сверху послышался голос раджи, повелительный и пробирающий до костей, хотя едва слышный за муссонным ливнем.
        — Я, Джирай Чанд из рода Чандраваншей, душами моих предков проклинаю вас! У меня больше нет сына по имени Мохан Тайид и дочери по имени Ситара. И я не успокоюсь, пока вашей кровью и кровью ферингхи не смою позор, который вы нанесли моему клану и моей варне. Клянусь в этом перед лицом Шивы!
        Последовавший затем громовой раскат, словно засвидетельствовавший страшную клятву перед лицом богов, зловещим гулом прокатился по небу. А потом под сводами пещеры повисла напряженная тишина, еще более тягостная на фоне равномерного шума дождя снаружи.
        Уинстон Невилл тяжело опустился на землю, прислонившись спиной к холодному камню, и обхватил руками голову. Только сейчас он понял, что за одну ночь потерял все, созданное трудами всей предыдущей жизни. Карьера, Эдвина, уважение и поддержка оставшейся в Англии семьи — все в одночасье пошло прахом. Обратной дороги не было, и теперь его судьба оказалась неразрывно связана с двумя людьми, чьи силуэты вырисовывались перед ним во мраке пещеры. Он представил на спинке стула свой красный парадный мундир, тот самый, который Бабу Саид с вечера так тщательно выгладил и почистил. При мысли о злосчастной судьбе верного сипая слезы хлынули из глаз сами собой.
        Почувствовав рядом теплое тело Ситары, Невилл одной рукой обнял индианку и ткнулся лицом в ее затылок. Ему тотчас захотелось зарыться в ее густые, пахнущие мускусом волосы, и он подумал о том, что обретенное счастье стоило заплаченной за него высокой цены. Невилл вскинул голову.
        — Мохан!  — позвал он и, не дождавшись ответа, испуганно повторил: — Мохан?
        Силуэт молодого Чанда выделялся во мраке огромной черной тенью. Невилл протянул к нему руку, но Мохан вздрогнул и отшатнулся.
        — Ради нас с Ситарой ты бросил свою семью и рисковал жизнью,  — сказал ему Невилл.  — Этого я никогда не забуду.
        Мохан не реагировал. Спустя несколько мгновений, показавшихся Невиллу вечностью, он задвигался, и капитан ощутил в своей руке что-то холодное и острое.
        — Отныне вы — моя семья,  — хрипло прошептал принц.  — И ты — мой брат.
        Уинстон сглотнул и решительно сжал в ладони острие кинжала. Жгучая боль пронзила мозг, а потом руку залила теплая кровь.
        — До самой смерти,  — чуть слышно повторил он, хватая Мохана за запястье.
        — И после нее,  — отозвался индус.

7
        Казалось, небо обрушилось на землю потоками воды, и проникающий в пещеру слабый свет лишь время от времени позволял различить общие очертания предметов. Мохан Тайид вернулся, стряхивая серебристые капли.
        — Ни одной живой души на много миль вокруг,  — сообщил он.  — Пустыня превратилась в болото.
        Последняя ночь была тяжелой. Беглецы провели ее, прижавшись друг к другу, под промокшим насквозь тонким одеялом, на склизких от влаги камнях. Но страшней холода и сырости был пронизывающий душу страх.
        — Нужно трогаться с места.  — Уинстон чихнул.  — В дороге по крайней мере согреемся. Здесь — верная смерть.
        — И мы немедленно сделаем это,  — кивнул Мохан, беря под уздцы лошадь.
        — Но куда?  — Невилл чихнул еще раз.
        Принц лукаво усмехнулся.
        — Ты правильно сделал, что не сел играть с раджой в шахматы.  — Он стукнул Невилла кулаком по плечу.  — Ты не видишь дальше собственного носа, отец обыграл бы тебя в два счета.
        Когда они запрыгнули в седла и тронулись в юго-западном направлении, Невилл долго оборачивался и вглядывался в пустыню, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, указывающее на судьбу Бабу Саида. Мохан тронул его за руку и укоризненно покачал головой.
        — Никогда не оглядывайся, Уинстон,  — поучительно заметил он.
        Передвигались в основном днем, несмотря на то что риск быть обнаруженными в светлое время суток значительно повышался. Только сумасшедший мог пытаться пересечь равнину в это время года, когда земля превращалась в сплошное илистое месиво со множеством ручьев и прудов иногда опасной глубины. Мохан Тайид исходил из того, что раджа не сочтет беглецов настолько безрассудными. Опыт, логика и интуиция подсказывали принцу, что Джирай Чанд отправит своих людей в погоню не раньше, чем просохнет почва. А пока продолжались дожди, маленький отряд мог чувствовать себя в относительной безопасности.
        Но муссонные ливни были ненадежными союзниками. Каждая миля стоила невероятных усилий. Копыта лошадей с хлюпающим звуком погружались в липкую грязь, дующий в лицо горячий ветер поднимал фонтаны брызг. Путники отдыхали в пещерах или на голых скалах, а если не находилось подходящего места, то прямо на спинах обессилевших животных.
        Но самым тяжелым испытанием стал дождь. Одежда не просыхала на них вот уже много дней. Иногда муссон отступал, и среди облаков показывался кусочек чистого неба. Однако вскоре снова начинал немилосердно лить дождь. Кроме того, беглецам угрожал голод. Из боязни попасться на глаза людям раджи они не решались свернуть ни в одну из разбросанных по равнине деревень или попроситься на отдых в одиноком крестьянском доме, между тем их скудные запасы подходили к концу. Все понимали, что ни один здравомыслящий человек не решится предпринять путешествие в это время года, а оборванные, усталые и грязные путники внушали подозрение.
        В эти дни им только и оставалось, что поддерживать друг друга. Короткий обмен взглядами между Моханом и Уинстоном, ободряющий кивок или похлопывание по плечу, пальцы Ситары, сквозь корку засохшей грязи внезапно коснувшиеся руки Уинстона,  — все это вселяло в них мужество и помогало терпеть лишения.
        Трудно сказать, прошло ли несколько месяцев или всего лишь пара недель, прежде чем сквозь завесу воды показались дома Джайпура, похожие на каменные детские кубики. Беглецы оказались перед Львиными воротами — Сингх пол, похожими на звериную пасть, грозящую поглотить их. Окруженные крепостной стеной более семи ярдов в высоту и трех в толщину, с зубцами и бойницами, ворота были предназначены скорее отпугивать путников, нежели приглашать их войти внутрь. Города раджпутов в первую очередь выполняли роль крепостей.
        Обсаженные деревьями широкие прямые улицы были безлюдны. Немногочисленные мужчины и женщины, торопясь добраться до сухого места, не обращали внимания на трех до нитки вымокших всадников и их изможденных животных. Купцы и ремесленники на базарной площади торговались с покупателями или болтали друг с другом, попивая чай. Перед витринами с разложенным товаром лилась с навесов вода. Мохан Тайид решительно устремился сквозь расположенные в шахматном порядке кварталы, Ситара и Уинстон едва поспевали за ним.
        Несколько серебряных монет тут же развеяли недоверие в глазах толстяка — бхатийяра, хозяина спрятанной в лабиринте домов гостиницы. Две смежные комнаты оказались скромно меблированными, но, на удивление, чистыми.
        Беглецы проспали ночь и весь следующий день. Проснувшись через сутки, Уинстон чувствовал себя заново родившимся. Ему казалось, что все опасности миновали. Рядом, свернувшись калачиком на набитом соломой матрасе, крепко спала Ситара. Со спутанными грязными волосами и измазанными сажей щеками она походила на дикарку из джунглей, однако лицо и поза выражали умиротворение человека, избежавшего опасности. Словно почувствовав на себе взгляд Уинстона, она несколько раз моргнула, потом потянулась, как кошка, и прижалась к капитану, молчаливая, как и во время всего путешествия.
        Стук в дверь заставил обоих вздрогнуть. На пороге стоял Мохан Тайид, чистый и в простой крестьянской одежде светлого серо-зеленого оттенка: дхоти, длинном кафтане и тюрбане из мягкой хлопковой ткани. В руках он держал поднос с дымящейся миской, стопкой чапати и чайником. Путники расположились на подушках вокруг низенького столика и набросились на муттар пилав — тушенный в бульоне рис с овощами и курицей, попутно обсуждая планы дальнейших действий.
        С раннего утра Мохан Тайид уже успел побывать на базаре, где раздобыл всем троим новую одежду. В скором времени беглецы покинули гостиницу, не шокируя больше встречных своим внешним видом. Им даже удалось за несколько рупий сбыть лошадей: на большее отощавшие животные не тянули. Попутно выяснили, что проживающий в двух переулках от гостиницы писец срочно ищет помощника. Этого беднягу, зарабатывавшего на хлеб сочинением писем для местных жителей, в последнее время буквально атаковали клиенты. Как будто главным занятием засевших в домах на время дождей джайпурцев стало ведение переписки.
        Представившись под вымышленным именем, Мохан Тайид выдал старику душещипательную историю о беззащитных молодоженах и похотливом раджпуте, непременно желавшем воспользоваться правом первой брачной ночи. Такие сентиментальные байки были вполне во вкусе простого народа Раджпутаны, а потому писец, проникшийся состраданием к вынужденной пуститься в бега паре, за горсть рупий в неделю дал всем троим приют в пустующей комнате на заднем дворе.
        — Сезон дождей кончится самое большее через два месяца,  — говорил Мохан, запихивая в рот последний кусок лепешки.  — А земля на равнине высыхает быстро.  — Он убрал поднос и расстелил на его месте карту северной Индии.  — Надолго здесь задерживаться опасно. Джайпур — маленький город.
        Как ни хотелось Уинстону что-нибудь возразить на это, он был вынужден снова признать правоту товарища. Вдобавок ко всему сам Невилл, как ни подбирали ему одежду, из-за своего роста и светлой кожи вызывал у окружающих все большие подозрения, навлекая опасность на всех. Палец Мохана пересек карту по диагонали и остановился на заметной точке в самом низу.
        — Дели несравнимо больший город. Там много людей, а дома расположены в таком беспорядке, что легко заблудиться. Если где нам и удастся замести следы, так это там.
        — И там мы сможем осесть окончательно?  — недоверчиво спросил Мохана Уинстон.
        Мохан серьезно посмотрел на друга. Отросшая за время странствий густая борода сразу состарила его на несколько лет.
        — Мы ни в чем не можем быть уверены,  — твердо ответил принц.  — Но в Махабхарате сказано, что человек, чей час не пробил, не умрет, даже если в него вонзится дюжина стрел, а тот, чье время пришло, не останется в живых, даже если его не коснется и травинка в степи. Надеяться, что боги и дальше не оставят нас, и быть начеку — вот все, что нам остается.
        — А хватит ли у тебя средств и дальше держать нас на плаву?  — поинтересовался Невилл.
        На лице Мохана появилась знакомая озорная усмешка.
        — Не беспокойся,  — ответил он.  — Как человек предусмотрительный, я захватил с собой небольшую движимую часть полагающегося мне по закону отцовского наследства. На первое время этого должно хватить.
        На следующее утро жители маленькой гостиницы были разбужены отчаянными воплями одного из постояльцев. Это был молодой крестьянин с женой, которая от страха и смущения жалась к стене, прикрывая лицо концом своего перстрого сари. Как объяснил парень сбежавшимся на крик соседям и родственникам бхатийяра, его ограбил ферингхи — беглый солдат, которого молодожены из жалости взяли с собой в город. Ругаясь на чем свет стоит, крестьянин заранее благодарил за любую помощь в поимке негодяя, а заодно принимал подношения от сердобольных соотечественников, которые, проникшись состраданием к доверчивым молодым людям, одаривали их кто миской, кто куском полотна, кто парой рупий. А на базаре в тот день только и разговоров было, что даже лучшим из ферингхи доверять нельзя.
        Собрав скудные пожитки, пострадавшие отправились на новое место жительства — в домик на заднем дворе писца, где их поджидал Уинстон, доставленный туда Моханом накануне ночью.
        Следующая пара месяцев, в течение которых небо изливалось на крыши и улицы Джайпура потоками воды, а равнина превратилась в илистое озеро, далась Уинстону нелегко. Сидя взаперти в своем убежище, он получил представление о том, что испытала Ситара за годы своего заточения в «Башне Слез». Его жизненное пространство ограничивалось комнатой размером пять на пять шагов, и только присутствие Ситары позволило ему вынести это вынужденное затворничество. Ее близость была подобна солнцу, неустанно освещавшему эти ненастные дни. В то же время Уинстон наслаждался возможностью быть с ней наедине. Округлившееся тело Ситары, ее отяжелевшие груди, равно как и мысль о том, что она носит его ребенка, делали ее еще желаннее в глазах Невилла и придавали их отношениям особую нежность.
        То, что жена помощника писца редко показывается на люди, представлялось соседям вполне естественным и только убеждало их в ее скромности и порядочности. Однако страх быть обнаруженными воинами раджи не угасал, он отравлял каждый день и час, отпуская лишь на короткие мгновения, стал частью их жизни, пронизывал все их мысли, слова и действия.
        Место помощника писца пришлось Мохану по душе. Он наслаждался своей новой должностью не меньше, чем до того положением принца. Он читал пожилым женщинам письма их проживающих на чужбине внуков; готовил купчие на дома и фермы; составлял счета и писал жалобы клиентов на ремесленников и наоборот; разбирал завещания; сочинял любовные записки для ловких подмастерьев и млеющих от стыда девушек под покрывалом.
        В контору писаря стекались не только все городские сплетни, но и новости из-за крепостной стены. Так, в скором времени Мохан Тайид узнал, что раджа обещает высокую награду тому, кто поймает солдата-ферингхи, не только опозорившего его клан, но и угрожавшего его жизни, а вместе с ним и предателя-сына, и неверную дочь. Наконец, на пороге хижины появились двое вооруженных раджпутов, не менее грозных от того, что их мокрые рубахи липли к мускулистым телам, а с тюрбанов на лица стекали потоки воды.
        — Эй, писарь!  — позвал один из них хозяина конторы.
        Старик послушно встал, убирая с колен дощечку с письменными принадлежностями, в то время как Мохан еще ниже склонился над своей. Напрасно старался он сосредоточиться на лежащем перед ним документе: сердце колотилось о ребра, как молоток.
        — Не слышал ли ты что-нибудь о солдате-ферингхи?  — спросил раджпут у хозяина, которого звали Анвар.
        — Ферингхи? Вы ищете ферингхи?  — Анвар сорвал с носа очки и принялся размахивать ими перед лицом раджпута.  — Не тот ли, что ограбил моего помощника?  — Писарь кивнул в сторону Мохана, еще ниже склонившегося над своей работой.  — Все унес, разве что платье не снял,  — продолжал горячиться Анвар.  — Забрал все, что мой помощник нажил своим горбом. А ведь позарился на крохи: с писаря-то чем разбойнику поживиться? Времена настали тяжелые, люди скупы, а придираются к каждой строчке и даже букве. А тут еще этот пройдоха, как будто без него бед мало! Вот в старину…
        — Ладно, старик,  — оборвал его раджпут и сделал знак своему напарнику следовать за ним.  — Если что-нибудь о нем прослышишь, дай нам знать.
        Он устало оглядел комнату, после чего оба воина, подняв плечи, снова вышли на дождь.
        Анвар водрузил на орлиный нос очки в проволочной оправе и поправил узорчатый тюрбан. Мохан тщетно пытался взять себя в руки и успокоиться.
        — Вам стоит покинуть город до того, как закончатся дожди, Ганеш, пока они не схватили вас,  — равнодушно заметил Анвар, словно говорил о погоде или обсуждал меню предстоящего ужина.
        Ганеш — хитрое божество в образе слона, чьим именем назвался Мохан. Ганеш — сын Шивы и Парвати, повелитель путешественников, проходимцев и ученых, сломанным бивнем которого написана последняя часть Махабхараты. Уже одно то, как писарь произнес это слово, выдавало, что ему известна тайна Мохана или по крайней мере ее часть.
        Принц покраснел. Последний раз он краснел так в детстве, будучи пойманным за руку на своих проделках.
        — Но… как вы?..  — Он проглотил продолжение фразы.
        Анвар ласково посмотрел на него поверх очков.
        — Я — писарь, много повидавший в жизни,  — ответил он.  — Ты очень стараешься, но мой наметанный глаз видит, что ты не простолюдин. У тебя лицо дворянина, а на твоих руках мозоли искусного всадника, а не крестьянина. И потом, я не верю в совпадения: два бесчестных ферингхи в сопровождении молодого индуса и девушки — слишком много за один месяц в одном квартале Джайпура.  — Старик улыбнулся, заметив страх в глазах Мохана.  — Не бойся, я тебя не выдам. Ты не похож на человека, который имеет дело с преступниками. В остальном вы все хорошо продумали.  — Он улыбнулся еще шире, макая перо в чернила и склоняясь над бумагой.  — Но это место тебе придется оставить, и впредь не советую тебе наниматься помощником писаря.

8
        Наконец в конце сентября свинцовые тучи заметно поредели, ливни сменились робким накрапыванием, а затем прекратились вовсе. Потом серое небо начало голубеть, и вереницы облаков потянулись откуда пришли — на северо-запад, через пустыню Тар к предгорьям Гиндукуша.
        Анвар раздобыл беглецам три крепкие лошаденки выносливой породы, справил одежду и провиант. Он же, благодаря своей неутомимой фантазии и хорошей репутации в квартале, в зародыше пресекал любые возникающие у соседей подозрения. Наконец, он же, писарь Анвар, однажды утром вывел из города троих переодетых бедуинами путников, прячущих лица под тюрбанами и масками. В его сопровождении они лавировали в многоцветной толпе улочек и базаров, среди людей и буйволов с мощными шеями, вечно чем-то недовольных верблюдов и вездесущих обезьян, мимо Хава-Махала — дворца ветров, названного так за большое количество окон, через которые его обитатели наблюдали уличную сутолоку, сами оставаясь незамеченными, а приятный прохладный ветерок обвевал расположенные на нижних этажах покои.
        Возле Чанд Пол — «Лунных ворот» — Анвар посадил своих спутников на оседланных лошадей. Прощание было коротким. Утреннее солнце уже золотило зубцы крепостной стены, когда всадники выехали из города, и животные, почувствовав под копытами влажную землю равнины и вдыхая пряный воздух, довольно фыркали и раздували ноздри.
        Теперь перед беглецами расстилался другой ландшафт. Еще покрытая песком и галькой, медленно просыхающая земля была достаточно твердой и гладкой, и согретый нежарким солнцем влажный ветерок приятно освежал лицо. Вдали, над мерцающим морем зелени, высились, будто стеклянные, вершины хребта Аравали. Покатые холмы, кое-где украшенные остатками древних крепостей, перемежались с поросшими густой травой низинами. Путники объезжали стороной маленькие деревеньки и форты, равно как и хавели — пестро разукрашенные дома богатых крестьян и торговцев и длинные вереницы караванов. Бурные реки и говорливые ручьи пересекали заросли кустарников и небольшие, напоминавшие оазисы рощицы по берегам озер и прудов.
        При появлении всадников зимородки молниями ныряли в воду, а стаи журавлей шумно взмывали в воздух, в то время как дрофы — их неуклюжие родственники — испуганно кудахтали в зарослях тростника. В ранние утренние часы под оглушительный стрекот здесь утоляли жажду тысячи рябков, которые исчезали так же внезапно, как и появлялись, и тогда на берегах воцарялась умиротворяющая тишина.
        Подобно венчикам на головах фламинго, покачивались зонтичные соцветия каперсов. Вдали проносились стада газелей и антилоп с изящно изогнутыми рифлеными рогами, а по ночам выли волки и лаяли лисы. Один раз путники даже видели льва. Кишащая жизнью, омытая дождями равнина наполняла их сердца покоем. Их настроение заметно улучшилось, и, если бы не Мохан Тайид, поминутно окидывающий местность настороженным взглядом, они напрочь забыли бы об опасности.
        Дальше к северу ландшафт становился более плоским и лесистым, однако одиноко торчащие скалы попадались все чаще. Наконец под ними раскинулся Дели, словно заспанный в лучах послеполуденного солнца, изливающегося на крыши и башни.
        Однако это первое впечатление оказалось обманчивым: за городскими воротами в стене из красного песчаника беглецов ждал пестрый, многоголосый мир, вот уже не одно столетие живущий своей жизнью.
        Много раз за свою историю Дели менял не только название, но и обличье. Будучи уже три тысячелетия центром государственной власти, он стал символом ее бренности и заслужил прозвище «кладбища династий». Казалось, на нем лежит заклятие. Этот город разрушали семь раз, но он, как феникс из пепела, возрождался на собственных руинах и завоевывал все новые участки равнины.
        Дилика — так назвалось поселение, основанное в восьмом-девятом веках раджпутской династией Томар в дельте реки Ямуны. Позже рядом с ним возникла крепость Лал Кот с богато разукрашенными храмами, огромными резервуарами для сбора воды и другими впечатляющими строениями — неотъемлемыми признаками богатства и власти. Впоследствии Дели заняла враждовавшая с Томарами раджпутская династия Чаухан, которая еще больше укрепила город и расширила его границы. Хозяева сменяли друг друга один за другим: афганцы, моголы и турки из Центральной Азии. На рубеже тринадцатого столетия на развалинах крепости Лал Кот афганские завоеватели воздвигли колонну восемнадцати ярдов в высоту. Куфические знаки на камне возвещали победу ислама на индийской земле.
        Шах Джахан — император Великих Моголов, которому Агра обязана сказочным Тадж-Махалом, воздвиг седьмой город на берегах Ямуны, Шахджаханабад. Он выстроил себе дворец у восточного конца крепостной стены и Лал Кила — Красный форт — впечатляющее строение длиной в целую милю и не меньше полмили шириной, целиком из красного камня. При нем же появились ворота, фланкированные изящными башнями с просторными павильонами на крышах и бесчисленными минаретообразными колоннами. Жемчужиной Лал Кила стал Диван-и-Хас — зал частных аудиенций, весь из мрамора и драгоценных камней, со знаменитым золотым Троном Павлина, вывезенным персами во время разграбления Дели в 1739 году.
        С 1837 года здесь проживал шах Бахадур II — внук последнего императора Моголов шаха Алама, исповедующий не то индуизм, не то ислам, поклонник поэзии и потребитель опиума, номинальный король Дели, чье изображение чеканили на местных монетах, однако променявший власть на ежегодно отчисляемый британской королевой апанаж[14 - Апанаж — денежное содержание, выделяемое неправящим членам царских семей.].
        Не менее грандиозной постройкой была мечеть Джама-Масджид — одна из самых больших в исламском мире, со сверкающими куполами, устремленными в небо рифлеными минаретами и внутренним двором, выложенным узорчатой плиткой, достаточно просторным, чтобы вместить двадцать тысяч молящихся.
        Но и этих завоевателей коснулось заклятие города на берегах Ямуны, когда их власть пала под натиском англичан. В девятнадцатом веке Дели номинально продолжал оставаться столицей империи Великих Моголов, однако о том, кто в доме хозяин, красноречиво свидетельствовали казармы британской армии, протянувшиеся на целых три мили к северу от Кашмирских ворот в северо-западной части города.
        Олицетворявший собой индийский ислам, Дели говорил на наречии урду — языке легенд гордой империи Моголов и древнейших поэм, воспевавших соловьев и розы в садах восточных владык. Но верования коренного индийского народа, как и религия британских завоевателей, тоже наложили на него свой отпечаток. И поэтому в Дели, среди мечетей и мавзолеев мусульманских святых, попадались храмы Шиве, Хануману и Ганеше, не говоря уже о вычурной пластике церкви Святого Иакова у Кашмирских ворот. Облик города изменили здания колониальной застройки: резеденция британского губернатора, телеграф, полицейские участки и разного рода колледжи, частные дома военных и штатских чиновников в окружении ухоженных садов и парков. Вдоль улиц протянулись зеленые аллеи, а между тем на набережной Радж Гат индусы продолжали предавать своих мертвецов очистительному огню.
        Дели пронизывала сеть оросительных каналов. Они бежали вдоль крепостной стены из красного песчаника и пересекали город в разных направлениях, впадая в колодцы, вырытые на углах улиц и площадях, а иногда исчезали во внутренних дворах частных владений или многоэтажных правительственных особняков с их бесчисленными флигелями, садами и хозяйственными постройками, образующими порой отдельные кварталы.
        Отходящая от Красного форта улица Чанди Чоук — Место лунного света — в четырнадцать ярдов шириной делила город на две половины. Вдоль нее был проложен канал, а по обеим сторонам громоздились многочисленные кофейни, магазины, отели и банки. Но все служило скорее лишь символом бурной деловой жизни, которая шла здесь ни шатко ни валко. Параллельно Чанди Чоук тянулась линия садов и парков — баг, напоминавшая европейским путешественникам о бульварах и скверах Парижа, Лондона или Москвы.
        По широким улицам индийской столицы в потоке пешеходов шествовали слоны, катились запряженные благородными арабскими скакунами повозки, мощные буйволы тянули нагруженные телеги, бегали босоногие носильщики. Кого здесь только не было! И солдаты Ост-Индской компании в ярких мундирах, и элегантные леди в открытых каретах, с кружевными зонтиками, и разряженные туристы, и прочие искатели приключений, и муллы, и богатые торговцы из мусульман. Под руку со своими благочестивыми женами, словно мыши, шныряли миссионеры, потупив глаза, семенили монахини. А на перекрестках по многу лет в одной позе, надеясь таким образом вырваться из круга перерождений, сидели и стояли костлявые садху, чью одежду составляла лишь пропыленная набедренная повязка.
        Суматоха больших улиц просачивалась в закоулки, продолжалась на головокружительно крутых лестницах многонаселенных кварталов и трущоб. Мужчины, женщины, старики, дети, обвешанные золотыми и серебряными украшениями, в разноцветных шелках или скромном хлопковом платье, спешащие по делам или слоняющиеся в безделии, а также грязные, завшивленные, истощенные до полусмерти оборванцы, у которых не оставалось сил ни на что другое, кроме как, съежившись в комок, дремать у стены. Уличные музыканты, торговцы, воры, нищие и проститутки, серебряных дел мастера, с отсутствующим взором жующие какую-то траву или попивающие чай в ожидании клиента, ремесленники, тут же, на улицах, ремонтирующие обувь, кующие металл или ткущие полотна.
        Чаны кожевников и красильщиков распространяли резкий запах урины, уксуса и кожи. Город пах потом, пылью, навозом, свежеструганной древесиной, карри и перцем, мускатом, корицей и розовым деревом, нагретым солнцем камнем и жареными орехами, металлом и кровью забитых животных. Все это мешалось с запахом тлена и смерти, проточной воды и зелени бесчисленных багов, вареного риса и раскаленного железа. Иногда слышались песни. Хиндустанские и арабские, персидские и английские, на урду, гуджарати и других языках и наречиях полуострова, они разносились по улицам, подобно причудливо извивающимся завиткам дыма.
        Если Дели до сих пор не погрузился в абсолютный хаос, то в этом была заслуга городских властей и всепроникающей местной бюрократии. Территория города была поделена на двенадцать тан — округов, управляемых танадарами. Каждый тан, в свою очередь, объединял в себе несколько махалли, кварталов, во главе которых стояли махалладары.
        Но именно эта административная упорядоченность стала невидимым барьером для проникновения в город троих беглецов. Один танадар за другим отрицательно качали головами, провожая настороженными взглядами измученных и истощенных всадников. А может, и присутствие среди них оборванца-сахиба со светлой кожей и голубыми глазами сыграло свою роль. Так или иначе, но просьба беглецов о предоставлении им приюта везде встречала категорический отказ. Даже вид беременной женщины не мог смягчить сердца танадаров. А монеты, которыми отчаянно потрясал Мохан Тайид, лишь усиливали подозрение.
        Солнце уже пересекло зенит и теперь, похожее на раскаленный металлический шар, спускалось за городскую стену, придавая башням Красного форта зловещий кровавый оттенок. Скоро должны были закрыться городские ворота, а путники все еще не имели пристанища на ночь.
        Усталые и обессилевшие, они встретили наступление сумерек, когда перед ними захлопнулись последние ворота. За день они обошли почти весь город внутри крепостных стен и теперь находились неподалеку от входа, через который въехали сюда утром. Внезапно взгляд Ситары упал на нищего слепца, ощупью пробирающегося вдоль крепостной стены, и она содрогнулась от жалости и ужаса.
        — Здесь для нас места нет,  — вздохнула Ситара.  — В этом городе витает запах смерти.  — Она умоляюще посмотрела на Уинстона и брата.  — Поедем отсюда: здесь нам искать нечего.
        — Хорошо,  — кивнул Мохан.  — Но на сегодняшнюю ночь нам нужен приют, чтобы не вызвать еще большего подозрения.  — Он спешился и обратился к нищему на урду.
        Старик чуть слышно прохрипел что-то в ответ, уставив на Мохана мертвые глаза. А когда тот протянул ему монеты, поблагодарил, недоверчиво ощупывая милостыню кривыми пальцами.
        — Неподалеку отсюда есть постоялый двор для паломников,  — пояснил Мохан, вскакивая в седло.  — Надеюсь, там нам повезет.
        Они поехали по широкой Куча-ад-дин-хан, вздрагивая от предательски громкого цокота копыт по пустой мостовой, и в конце концов оказались на площади в форме полумесяца, посредине которой уютно плескал фонтан. В дальнем ее конце, от которого отходили три улицы, приветливо манил огнями постоялый двор.
        Паломники, такие же измученные оборванцы, съехавшиеся сюда для поклонения и совершения жертвоприношений индуистским божествам, встретили их приветливо. Точнее, в этой пестрой толпе садху, мужчин и женщин, стариков и молодых крестьян с женами и визжащими детьми, никто не обратил внимания на трех путников, за пару рупий пристроившихся в дальнем углу переполненного людьми зала.
        Здесь никто и не думал соблюдать тишину в ночные часы: мужчины и женщины болтали, сновали туда-сюда галдящие дети, кто-то играл в кости, кто-то молился. Но ничто не могло помешать повалившимся на соломенные матрасы беглецам погрузиться в тяжелый сон.
        Вытянувшись на койке возле стены, Уинстон еще некоторое время вглядывался в толчею зала. Внезапно его охватило чувство абсолютной нереальности происходящего. Ему почудилось, что последние несколько недель он провел во сне: так непохоже было то, что он испытал за это короткое время, на его предыдущую жизнь. «Почему я здесь? Как так получилось?» — пронеслось в его усталой голове, прежде чем он почувствовал рядом округлившееся тело Ситары и закрыл глаза.
        Казалось, прошло совсем немного времени, прежде чем кто-то потряс его за плечо. Первое, что увидел Уинстон, с невероятным усилием подняв веки, был испуганный взгляд Ситары. Рядом мелькнуло лицо Мохана, прижимавшего к губам палец. Уинстон моргнул и вскинул голову. Немногочисленные зажженные лампы бросали на тела спящих путешественников дрожащие тени. Наконец-то усталость взяла свое, и суета улеглась. Теперь отовсюду раздавался лишь храп да где-то плакал младенец. Уинстон вопросительно посмотрел на Мохана, но вскоре услышал все сам: по каменному полу стучали тяжелые сапоги, отрывисто, по-военному бормотали мужские голоса.
        Мохан кивнул и показал на деревянную дверь в дальнем углу комнаты. Все трое встали, прижимая к груди нехитрые пожитки, словно чтобы заглушить стук сердца, и начали осторожно пробираться между спящими, опасаясь ненароком толкнуть кого-нибудь или испугать неожиданно резким движением. Медленно, дюйм за дюймом Мохан открыл дверь как раз настолько, чтобы путники один за другим смогли выскользнуть на свежий ночной воздух. И стоило им переступить порог постоялого двора, как внутри поднялся шум: визжали женщины, ругались мужчины, плакали дети. Это воины раджи переворачивали все вверх дном в поисках троих беглецов.
        Они понеслись со всех ног через задний двор на улицу, под прикрытие вытянувшихся сплошной цепочкой домов. Крысы в панике разбегались из-под ног и, остановившись на безопасном расстоянии, с любопытством глядели на них. Вдали послышались топот и громкие голоса. Закрытые ставни и запертые двери не оставляли ни малейшей надежды куда-нибудь ускользнуть. Молодые люди свернули в первый попавшийся узкий переулок.
        Дальше они бежали вслепую. Ситара удивлялась, что еще способна на такое в своем состоянии. Беглецы свернули направо, потом опять налево. Переулки становились все уже. Наконец Мохан постучал в какие-то ворота, и все, задыхаясь, остановились, окруженные кромешной темнотой.
        — Ты знаешь, где мы?  — Уинстон прижимал к себе Ситару. Его голос дрожал от перенапряжения и страха.
        — Нет, откуда?  — задыхаясь, ответил Мохан и сжал его руку.
        Уинстон затаил дыхание, вглядываясь во мрак. Шаги приближались, голоса звучали все решительнее, как будто преследователи знали, что их жертвы оказались в ловушке. Глаза Уинстона уже привыкли к темноте, и он различал силуэт Мохана. Принц проскользнул к повороту в последний переулок и заглянул за угол. Уинстон чувствовал, как дрожат мышцы на обмякших от страха коленях. Чудовищным усилием воли он заставлял себя сохранять внешнее спокойствие и подчиняться Мохану. Ноги сами собой в любую секунду были готовы сорваться с места и унести его в неизвестном направлении.
        Лишь позже, когда все было кончено, Мохану удалось собрать в сознании разрозненные фрагменты этой сцены. На углу показались два раджпута с факелами и обнаженными саблями. К одному из них подскочил Мохан, и тот тут же упал с перерезанным горлом. Ко второму, отделившись от Уинстона, бросилась Ситара, и он, не успев издать ни единого звука, рухнул с пронзенной грудью на труп своего товарища.
        Потом во тьме мелькнула скалящаяся обезьянья морда. Животное промчалось мимо них и скрылось в темноте.
        — Привет от Ханумана,  — сверкнул белозубой улыбкой Мохан.
        У Уинстона закружилась голова. Ноги будто сами собой понесли его по переулку. Потом все трое оказались в огромном здании, где через темный коридор вышли в освещенный масляными лампами просторный зал. Здесь колени Уинстона подкосились, и он в изнеможении опустился на каменнный выступ, обхватив ладонями лицо. Через некоторое время он почувствовал, что кто-то осторожно дергает его за штанину, и поднял глаза.
        Перед ним сидела обезьянка и с озабоченной мордочкой ногтем выковыривала из ткани засохшую грязь. Встретив его взгляд, она округлила глаза и угрожающе оскалилась, после чего издала недовольный звук и ускользнула прочь.
        Уинстон следил за ней, пока она не скрылась в полумраке. Одну за другой различал он детали внутреннего убранства храма. Пол и стены были выложены сине-белой узорчатой плиткой. Повсюду стояли простые светильники из обожженной глины, однако горели лишь немногие из них. Колышущиеся на стенах тени походили на ночных демонов. Лишь спустя некоторое время Уинстон заметил в помещении множество обезьян. Они сидели на потолочных балках под сводами, визжали, бегали и искали друг у друга блох, «медитировали» в самых разных позах или же с любопытством рассматривали трех незваных гостей.
        Взгляд Уинстона упал на Ситару, сидевшую неподалеку от него на полу, обхватив колени. Тут же его глазам предстала другая картина: огромная тень мужчины с окровавленной грудью, догорающий факел под его ногами, и она, Ситара, с приоткрытым не то от удивления, не то от испуга ртом и блестящими от радостного возбуждения глазами, словно кошка, только что отпугнувшая врага от своих детенышей.
        Она посмотрела на Невилла, словно угадав его мысли, и по спине Уинстона пробежали мурашки: до того чужой показалась она ему в этот момент. Уинстону вдруг захотелось обнять Ситару, но он не мог. Непонятное чувство, не то ужас, не то отвращение, удерживало его на месте, и он стыдливо отвел глаза.
        — Ты краснеешь, как монашка.  — Голос Мохана вывел его из размышлений.  — Или ты хочешь меня уверить, что никогда в своей жизни не убивал?
        Уинстон ощущал на себе тяжелый взгляд Мохана и не решался поднять глаза. Покраснев до кончиков ушей, он отрицательно покачал головой. Уинстону повезло: он избежал кровавой войны в афганских горах и за время своей службы ни разу не участвовал даже в незначительных стычках. Но сейчас он чувствовал себя как пойманный с поличным воришка.
        Мохан презрительно щелкнул языком.
        — Вишну тому свидетель, какой ты солдат, Уинстон! Что вы там себе думаете в своей непобедимой армии? Вам повезло, что до сих пор в стране не было серьезных беспорядков. Но если однажды индуисты и мусульмане забудут о своих распрях и объединятся против вас, ферингхи, вам останется уповать только на милость вашего Бога. Ешь!  — Он примирительно понизил голос, протягивая Уинстону деревянную мисочку с фруктами.
        Невилл отмахнулся.
        — Это же жертвоприношение!
        Лицо Мохана вспыхнуло.
        — Хануман простит нас.
        Он кивнул в глубину храма и откусил от фиги.
        Только сейчас Уинстон заметил в центре зала статую. Вблизи она оказалась изображением стоявшего на коленях мускулистого мужчины. Всю его одежду составляла узкая набедренная повязка, а широкое лицо с сильно выдающейся вперед нижней челюстью походило на обезьянью морду. Мужчина прижимал к груди руки, словно разрывал ее, и там, где должно быть сердце, Уинстон увидел человеческие фигурки, мужчину и женщину.
        — Это Рама и Сита,  — шепотом пояснил Мохан.  — Хануман — герой эпоса «Рамаяна». Он сын бога ветров Ваю, наделившего его силой урагана и способностью летать. Он могуч и мудр, и никто не сравнится с ним в учености. Однажды Хануман повстречал в лесу Раму, который искал свою жену Ситу, похищенную царем демонов Раваной. Хануман проникся состраданием к горю Рамы и понял, что судьба предназначила ему стать слугой этого человека. Хануман собрал целую армию обезьян, но ему не удалось обнаружить ни Равану, ни Ситу. Зато Хануман нашел дворец Раваны и, чтобы обмануть бдительность стражей и проникнуть вовнутрь, принял облик обычной обезьяны. Он увидел Ситу в саду, где она тосковала, охраняемая демонами. Хануман рассказал, как Рама скучает по ней, и передал от него кольцо, а потом предложил сесть к нему на спину и улететь вместе с ним из дворца Раваны. Но Сита из уважения к мужу отказалась. Ее должен спасти он и никто другой, коль скоро не уберег.
        Хануман вступил в бой с Раваной, разрушил его дворец и уничтожил тысячи демонов. В ходе битвы Равана подпалил Хануману хвост. Тогда герой принял облик гигантской обезьяны и поджег его город. Вернувшись к Раме, он рассказал ему, где находится Сита. А потом вместе со своей армией сровнял с землей царство Раваны и убил его самого, чтобы дать Раме возможность освободить Ситу. Хануман — образец верного служения и преданности своему иште.
        Уинстону понравилась легенда о Ханумане, тем более что имя ее главной героини звучало почти как Ситара. Он оглянулся на свою возлюбленную, и она с гордостью встретила его взгляд, словно желая показать, что нисколько не стыдится того, что сделала. На душе Уинстона сразу потеплело, и он подошел к Ситаре, чтобы рядом с ней прикорнуть на пару часов под благосклонным взором покровителя влюбленных, пока под сводами храма не появились первые молящиеся.
        Когда Уинстон открыл глаза, сквозь арочные окна храма лился голубоватый утренний свет. Затухали последние масляные лампады. Издалека доносился голос муэдзина, призывающий правоверных мусульман на молитву. Уинстону потребовалось несколько секунд, чтобы понять, как он здесь оказался. Воспоминания о событиях минувшей ночи вмиг разогнали остатки сна. Уинстон почувствовал, как после долгого лежания на каменном полу ноют мышцы, и ощутил под боком теплое тело Ситары. В то же время в голове крутились обрывки какого-то приятного сновидения, которое он не мог вспомнить, но от которого на душе у него сделалось светло и радостно. Наконец лицо Уинстона прояснилось, как будто его осенила неожиданная идея, и он потряс за плечо лежавшего рядом Мохана Тайида, который тут же сел, словно до того только делал вид, что спит.
        — Сахаранпур,  — произнес Уинстон и, встретив удивленный взгляд Мохана, пояснил: — Там живет мой друг, он нам поможет.
        Принц недоверчиво посмотрел на англичанина, однако вскоре лицо его просветлело, и он довольно кивнул.
        — Наконец-то и ты начинаешь думать.
        Лавируя в потоке людей, они направились к крепостной стене. Никто не посмел их остановить, никто не спрашивал об обнаруженных в переулке мертвых раджпутах. Путники еле держались на ногах от усталости, когда вышли за те самые ворота, через которые, полные надежд, за день до того въехали в город.
        Отзывчивый крестьянин пригласил их в свою запряженную волами повозку. Он направлялся на север, и беглецы с трудом сдерживались от того, чтобы не бросить прощальный взгляд на городские стены, в свете утреннего солнца отливающие медью. Дели, в который они так верили и который стал самым горьким разочарованием в их жизни, навсегда оставался в прошлом.

9
        Дорога оказалась тяжелой. Большие участки пути приходилось преодолевать пешком, ночуя под открытым небом. От Багхпата до Кандхлы добирались с караваном верблюдов, где им предложили выспаться в палатке и снабдили новой одеждой. А на следующее утро им удалось, немало переплатив, купить у одного крестьянина дряхлого вола с полуразвалившейся телегой. Путники продолжали двигаться в северном направлении. Здесь, на плодородной равнине между Ямуной и Гангом, среди волнующихся под ветром спелых нив и пышных пастбищ, их убогий вид никому не внушал подозрения. Люди в этих краях были бедны и если не голодали, то зарабатывали не больше, чем было нужно для простого поддержания жизни. На оборванных пришельцев с юга смотрели как на равных и охотно делились с ними молоком, пловом и свежеиспеченными чапати.
        Мохан и Уинстон поочередно садились на козлы, а Ситара почти все время спала, свернувшись калачиком под изношенным одеялом. Лишь время от времени Уинстон будил ее, чтобы предложить пару черствых чапати и кружку воды. В последние дни Ситара ощущала свою беременность в полной мере, и причиной тому не в последнюю очередь стала тряска в разваливающейся повозке. Их путь казался бесконечным и все больше напоминал бесцельное блуждание. Они мало говорили и думали и уже ничего не видели перед собой, кроме этой каменистой, в ухабах и рытвинах, дороги на север.
        И только когда колеса застучали по главной улице городка ремесленников Сахаранпура, Мохан впервые за несколько дней открыл рот.
        — И где ты познакомился с этим…
        — Уильямом,  — подсказал Уинстон и бросил озабоченный взгляд на Ситару, дремавшую в полусидячем положении и с полуприкрытыми глазами.  — Уильямом Джеймсоном. Осенью 1838 года мы с ним приплыли в Калькутту на одном корабле. Он получил место врача в Бенгалии, я направлялся в армию, и мы сразу подружились. В Калькутте он оставался недолго, вскоре был переведен в Канпур, а оттуда в Амбалу. В Сахаранпуре он вот уже два года как содержит ботанический сад. Естественная история всегда была ему ближе, чем медицина.
        — И ты уверен, что он нам поможет?
        Уинстон пожал плечами.
        — Я надеюсь.
        Оба снова погрузились в молчание, следуя по дороге, которую указал им сапожник на въезде в город.
        Ботанический сад Сахаранпура показался им эдемом, райским местом на земле. За низенькой каменной стеной раскинулось целое море цветущих рододендронов, олеандров и кустов гибискуса. А когда повозка въехала в открытые ворота и, хрустя гравием, покатила по дорожке, справа и слева пошли ухоженные грядки и клумбы с травянистыми растениями и саженцами, возле каждой из которых красовалась табличка с латинским названием вида и указанием ареала распространения.
        Повсюду работали люди: убирали листву под деревьями, выпалывали сорняки, подстригали кустарники. Один из садовников набросился на незваных гостей с расспросами, что они забыли на земле его хозяина. Мохан тут же спрыгнул с козел и вступил с ним в жаркую словесную перепалку на урду, из которой Уинстон, несмотря на довольно сносное знание языка, мало что понял. На помощь коллеге поспешили другие работники, больше из любопытства, чем из желания его поддержать.
        — Кия хай, что случилось?
        Возмущенный голос принадлежал долговязому европейцу в широкополой шляпе, примерно одних лет с Уинстоном, который, решительно шагая, приближался к повозке. Рукава его мокрой от пота рубахи были закатаны, узкие брюки заправлены в сапоги. Узкое лицо с пепельными усиками раскраснелось не то от работы, не то от ярости. Приблизившись, европеец резко остановился и недоверчиво посмотрел на Уинстона.
        Только сейчас Невиллу пришло в голову, какое впечатление он должен производить со стороны. Он представил себе покрытое пылью лицо с красными глазами и впалыми щеками, отросшие грязные волосы, рваную одежду и всклоченную рыжую бороду и усмехнулся.
        — Уинстон?  — нерешительно спросил хозяин, и в его глазах отразилось радостное изумление.
        Но уже в следующий момент Уильям Джеймсон раскрыл гостю свои объятия, дружески похлопывая по спине. Уинстон прикрыл глаза, чтобы скрыть выступившие на них слезы. Это жаркое приветствие старого приятеля было первым приятным переживанием за последние несколько недель, полных неизвестности и опасных приключений. Он чувствовал себя усталым странником, наконец вернувшимся домой.
        — Помойся с дороги,  — предложил гостю Уильям.  — А потом за чашкой чая расскажешь мне обо всем.  — Он бросил взгляд на Мохана и Ситару, все еще остававшихся в повозке.  — А этим двоим Масуд найдет место в доме для прислуги.
        Уинстон хотел возразить, но Мохан чуть заметно кивнул и под подозрительным взглядом главного садовника принялся поднимать Ситару, чтобы помочь ей сойти на землю.
        Хозяин дома обнял Уинстона за плечи, и оба направились по гравийной дорожке к одноэтажному бунгало, крытому соломенной крышей. Сейчас Невилл не променял бы этот скромный домик ни на один из дворцов Раджпутаны.
        Спустя некоторое время Уинстон, вымытый и свежевыбритый, облачившийся в как будто специально на него сшитый костюм Уильяма, снова почувствовал себя человеком и англичанином. Он устроился в кресле напротив друга, в комнате, до отказа набитой книгами, посудой и разными другими предметами, напоминающими о далекой родине, за столом, заваленным исписанными листками бумаги и папками с засушенными растениями, подлежащими описанию и каталогизации. Это помещение совмещало функции столовой, гостиной и рабочего кабинета, а значит, было втройне родным.
        Напрочь забыв о хороших манерах, Уинстон набросился на сэндвичи и сдобные пироги, поглощая одну чашку чая за другой, пока наконец не откинулся в кресле, запихивая в рот последние крошки. Уильям достал кисет и, не сводя с товарища глаз, принялся обстоятельно набивать трубку.
        — Ну, давай,  — услышал наконец Уинстон сквозь клубы ароматного дыма.
        По окончании рассказа Уильям долго еще грыз конец трубки, прежде чем понял, что она выкурена. Только после этого он встал, молча перегнувшись через стол, постучал трубкой по дну пепельницы и начал набивать ее заново. Уинстон обеспокоенно наблюдал за его действиями.
        Уильям Джеймсон был на два года моложе его, но, благодаря худощавости и своей неизменной серьезности, казался его ровесником, если не старше. Уильям родился и вырос в Шотландии, в Лейте, в семье ученых. Вытянутое, угловатое лицо обрамляли начинающие редеть темно-русые волосы, а серые глаза будто отражали туманное небо его родины. При этом Уильям имел хорошее чувство юмора. С молодости Уинстон помнил Джеймсона как веселого собутыльника и доброго товарища и очень надеялся, что с тех пор тот не переменился.
        Уильям выпустил изо рта голубоватое облачко и пристально посмотрел на гостя.
        — Полагаю, ты и сам понимаешь, в какую неприятную историю вляпался.
        Уинстон покраснел до кончиков волос, но ничего не ответил.
        — Но тебя не разыскивают, по крайней мере на этот счет ты можешь быть спокоен,  — продолжал Уильям.  — Мне писали твои товарищи по казарме, они обнаружили мои письма среди твоих вещей. Я ничего не знал о тебе. А когда несколькими неделями позже я сам поинтересовался твоей судьбой, мне ответили, что ты числишься в списках без вести пропавших. Итак, они тебя считают мертвым, даже если официальное объявление последует через несколько месяцев или лет.
        Уинстон в недоумении округлил глаза. Одно дело — собственными руками сжечь за собой мосты и продолжать жить дальше, другое — перестать существовать официально. Он не планировал возвращаться в армию, но, обнаружив эту последнюю лазейку в прошлую жизнь закрытой, не на шутку разволновался. Итак, его вычеркнут из всех армейских списков, его нехитрый скарб в запечатанном ящике отошлют родным, и те, оплакивая потерю сына и брата, установят на кладбище памятную доску. Он будет причислен к героям, принесшим свои жизни на алтарь служения английской короне — сомнительное преимущество, учитывая сложившиеся обстоятельства. Но надежда на то, что соотечественники поверят тому, что случилось с ним на самом деле, была ничтожной, а дезертирство наказывалось смертью. Таким образом, Уинстон Невилл оказался перед странным выбором: оставаться мертвым на бумаге или быть уничтоженным физически.
        Только сейчас он понял, какой жертвы до сих пор ждал от своего бывшего приятеля, и сам удивился своей наивности. Но обратного пути в любом случае не было. Уильям озадаченно смотрел на Невилла, словно давая ему время в полной мере осознать последствия своего поступка.
        — Не пойми меня превратно, Уинстон,  — сказал наконец Джеймсон.  — Я готов предоставить вам приют на несколько дней, пока вы не отдохнете и не наберетесь сил, но потом мы должны будем расстаться, ради нашей же общей безопасности. Сахаранпур кишит британскими военными. Ко мне ходят члены Азиатского общества, интересующиеся моими работами чиновники местного правительства, коллеги-ботаники. Возможно, до поры все будет идти гладко, но риск слишком велик. Считай меня трусом, но мне не хотелось бы быть разбуженным среди ночи группой до зубов вооруженных раджпутов. И потом, помимо всего прочего, я собираюсь жениться. И перспектива жить под одной крышей с солдатом-дезертиром и его туземной любовницей вряд ли покажется моей невесте заманчивой.  — Он вздохнул.  — Должен ли я тебе говорить, что отношусь к твоему роману скептически.
        Уинстон кивнул, подавляя в себе желание расхохотаться. Несколько месяцев назад он и сам думал так же, но все изменила одна ночь в саду Сурья-Махала.
        — Не то чтобы я считаю индусов ниже белых или выступаю против смешения рас,  — продолжал Уильям.  — Я просто называю вещи своими именами. Ты ведь и сам понимаешь, в какое положние ставишь себя и ее. Вы сами, ваши дети и внуки обречены стать изгоями. Ни та, ни другая сторона ни вас, ни их не примет, как бы ни менялось общество. Ты и твоя женщина принадлежите к разным культурам, к разным религиям. Пусть даже это и не причина для внутрисемейных конфликтов.
        — Прибереги свою мудрость для воскресной проповеди,  — устало перебил приятеля Уинстон.
        По лицу Уильяма скользнула усмешка, прежде чем оно приняло обычное серьезное выражение.
        — Вы должны отсюда убраться, как можно скорее и как можно дальше,  — твердо резюмировал он.  — А я помогу вам, насколько это будет в моих силах.
        — И что именно ты предлагаешь?
        Уильям глубоко затянулся.
        — Одна из главных моих обязанностей в качестве директора этого сада состоит в экпериментах с саженцами и семенами чая, которые мы импортируем из Китая. Мы планируем насадить плантации в Индии и подыскиваем подходящие места.
        Он сделал Уинстону знак и направился к письменному столу, на котором под папками и листками бумаги обнаружилась развернутая карта полуострова. Джеймсон провел мундштуком трубки справа налево вдоль хребта Гималаев.
        — Хазари, Кумаон, Гарвал, Муссори, Дера-Дун… Работа пока на начальной стадии, и первые результаты будут не раньше чем через несколько лет. Но наши начинания поддержаны, средства выделены.  — Он перевел глаза на Уинстона.  — Человек, которому я мог бы доверить наблюдение за расчисткой земли, посевом и уборкой урожая, был бы очень кстати.  — Он замолчал.  — Бешеных денег не обещаю, но на содержание небольшой семьи твоего жалованья вполне хватит.
        Уинстон покачал головой.
        — Но я ничего не понимаю ни в земледелии, ни в чае.
        — Научишься,  — успокоил его Уильям.  — Я намерен выписать специалистов из Китая, которые знают свое дело. Итак, как тебе мое предложение?
        Уинстон задумчиво разглядывал карту Индии. Разве у него был выбор?
        — И куда ты меня зашлешь?  — спросил он, выдавив из себя нервный смешок.
        Уильям широко улыбнулся и ткнул мундштуком в точку на западе Гималаев, неподалеку от границы с Кашмиром.
        — Кангра. Райское место с мягким климатом и доброжелательным местным населением.
        — Но почему оно не отмечено на твоей карте?  — Уинстон нахмурился.
        — Это территория сикхов во главе с марионеточным раджой раджпутской династии,  — ответил Уильям.  — Но из надежных источников известно, что британские власти проявляют к ней повышенный интерес. Можно сказать, их час пробил.
        — Хочешь сказать, что отправляешь меня в зону потенциальных боевых действий?
        Уильям покачал головой.
        — Ничего подобного. Кангра — сонная долина с разбросанными по ней редкими деревнями, она бесконечно далека от политических конфликтов и кризисов. Разумеется, наши генералы хотят расширить границы колониальной империи до пределов полуострова. Однако вводить туда войска вряд ли потребуется. Если где ты и будешь в безопасности, так это там.
        — Дай мне день на размышление,  — сухо попросил Уинстон.
        — Охотно.  — Уильям снова рассыпал по карте бумаги и папки.  — А сейчас мне бы хотелось посмотреть твою… гм… жену. Быть может, я смогу что-нибудь для нее сделать.
        Уинстон вздрогнул. Только теперь до него дошло, что он никогда не сможет жениться на Ситаре. Никто не станет выписывать свидетельство о заключении брака на имя мертвеца, а назваться вымышленным именем в данном случае все равно что выдать ее за другого. Невилл покраснел и впервые задался вопросом, возможна ли для него вообще нормальная человеческая жизнь или же Небеса отвернулись от него окончательно.
        Пока Уильям занимался Ситарой, Уинстон во время прогулки по вечернему саду решил обсудить с Моханом предложение Джеймсона. При упоминании названия их будущего места жительства Мохан присвистнул.
        — Значит, старая Кангра…
        — Ты что-нибудь знаешь о ней?  — удивился Невилл.
        — Только из книг по истории и народных сказаний,  — отвечал принц.  — Кангра значит «крепость на ухе». По легенде, этот город построен на ухе погребенного в тех местах демона Джаландхара, однако, как говорят, все дело в том, что холм, на котором он стоит, по форме напоминает человеческое ухо. В древности слава об этой крепости шла по всей Индии, и она считалась неприступной. Во всяком случае, Моголам она попортила немало крови. Раджпуты из рода Чандов оказались на высоте. А когда крепость все-таки пала, на ее восстановление понадобилось около двух столетий, прежде чем пришли сикхи.
        — Чанды?  — переспросил Невилл.  — То есть вы?
        — Прямого родства с кангрийскими Чандами у нас не прослеживается,  — покачал головой Мохан.  — Хотя общие предки, безусловно, есть, поскольку обе линии ведут происхождение от Луны и Кришны.  — Он усмехнулся.  — Истоки династии теряются во мраке столетий. Мой отец приходит в ярость от того, что кангрийская ветвь считает себя древнейшей, они же, в свою очередь, называют нас безродными выскочками.  — Мохан задумчиво посмотрел на Уинстона, а потом в его глазах загорелись довольные огоньки.  — Действительно, лучшего места не придумать. Там мы точно будем в безопасности. Для раджи Сурья-Махала нет большего унижения, чем разыскивать нас у кангрийских Чандов или, чего доброго, просить у них помощи. Было бы крайне неразумно с нашей стороны отказываться от этого предложения.

10
        Беглецы, включая Ситару, быстро оправились от тягот дороги из Дели в Сахаранпур. Недомогание супруги Уинстона было связано только с тряской и недоеданием, успокоил Уильям, после отдыха в Сахаранпуре здоровье Ситары и ее ребенка снова пришло в норму. Никто, кроме Уильяма и отъезжающих, не знал, куда на трех крепких лошадях направились Мохан, Ситара и Невилл, снабженные достаточным количеством провианта, подробной картой Индии и всем необходимым для путешествия.
        Они пересекали долину Ганга вдоль горной цепи Шивалик — преддверья Гималаев с его широколиственными рощами сандала и капока. Путники в жизни не видели ничего подобного. Высящиеся по правую руку заснеженные горные вершины казались воплощением вечности. Многочисленные реки и речушки пересекали узкие мостики, хотя кое-где приходилось пускать лошадей вброд. Иногда попадались одинокие усадьбы, где путникам предлагали ночлег и горячий ужин, однако чаще беглецы находили приют на постоялых дворах. Мысль о конечной цели путешествия придавала сил всем, особенно Ситаре, которая все чаще замыкалась в себе, словно погруженная в безмолвный диалог со своим еще не родившимся ребенком, так что Уинстон начинал даже чувствовать что-то вроде ревности к этому неведомому человеческому существу.
        Потом долину сменил скалистый ландшафт, дорога пошла в гору. Хвойные леса на карстовых склонах издали напоминали мох. Дубовые, еловые, пихтовые и сосновые рощи и чащи чередовались с покрытыми трещинами каменистыми проплешинами. Одетые в бурый мех грызуны высовывали из норок любопытные головки. По камням скакали горные козлы. На кустах вдоль дороги алели яркие, как огоньки, ягоды, поляны перстрели роскошными полевыми цветами. Осень вступала в свои права. На север, к озерам Кашмира, потянулись стаи гусей и уток. Все еще звездные ночи стали заметно холоднее, а воздух суше. Но днем солнце все так же хорошо прогревало землю, и кое-где еще порхали последние бабочки.
        По временам начинался пологий спуск, и дорога шла между покрытых высокой травой холмов, кое-где прерывающихся каменистыми уступами, на которых росли одинокие деревья, высились древние храмы или заброшенные сторожевые башни. По руслу высохшей реки, окруженному отвесными береговыми скалами, путники выехали в долину и невольно остановили лошадей, любуясь ландшафтом, равного которому по красоте им еще не приходилось видеть.
        Волнующаяся под ветром трава с пестрыми вкраплениями цветов блестела, как ворсистый ковер, словно изумрудными волнами омывая одиночные деревья и небольшие рощицы. В говорливых ручьях играли солнечные зайчики. Аккуратные зеленые и бурые прямоугольники крестьянских наделов перемежались с пышными фруктовыми садами, где еще оставались неубранные плоды, и глянцево блестящими завитками рисовых полей. На севере высилась цепь Дауладхара — гор, несущих белое. Она предстала перед изумленными странниками во всей своей красе и величии, искрящаяся, с оттенком голубизны, на фоне бесконечно глубокого неба с перистыми клочками облаков.
        — Как красиво!  — прошептала Ситара, окидывая взглядом окрестности.
        — Это Кангра,  — пояснил Мохан.  — Долина радости.
        Все трое переглянулись, счастливо улыбаясь, и направили лошадей в изумрудную траву.
        Заброшенный и наполовину разрушенный дворец раджпутов на холме неподалеку от небольшой деревни стал их новым домом. За право жить в нем и пользоваться прилегающими к нему землями беглецы платили местному старосте-заминдару несколько дюжин лакхов в год. Население долины, спокойные и счастливые люди, далекие от политических перипетий большого мира, встретили чужаков не без любопытства, но вполне дружелюбно. И вскоре Ситара, Мохан и Уинстон забыли свое прошлое среди сказочных холмов Кангры, как будто никогда не знали другой жизни.
        Во дворце лучше всего сохранились внутренние покои, особенно зенана с просторным внутренним двором. Все остальное, прежде всего брошенную бывшими хозяевами старую мебель, Мохан с Уинстоном постарались привести в порядок. Женщина из деревни, Мира Деви, согласилась за несколько аннов помогать Ситаре, которая, несмотря на свое положение, едва переступив порог дома, схватилась за веник. Все, что было нужно для жизни: горшки, миски, чайник, белье — приобреталось у крестьян за пару монет. А чего не оказывалось в деревне, Мира Деви поручала при случае купить в ближайшем городе своим родственникам.
        Декабрь принес сухой и холодный ветер с севера, но от него беглецов надежно защищали старые стены и очаг на кухне, возле которого, весело болтая каждая на своем диалекте хиндустани, день-деньской хлопотали Ситара и Мира Деви. А вечерами, когда все собирались у огня, женщины чинили наволочки и одеяла и шили детское белье. Со временем Мира Деви полностью оставила свое хозяйство в деревне на попечение мужа, сына и невестки и переехала в примыкавшую к кухне маленькую комнатку.
        Зима выдалась необыкновенно суровой, вскоре повсюду тонким белым покрывалом лежал снег, и в долине стало тихо. После ужина дом погружался в безмолвие, нарушаемое лишь бормотанием Миры Деви, которая за работой рассказывала каты — полные чудес и приключений местные легенды.
        — В этих преданиях живет мудрость,  — говорила она на своем кангрийском наречии.  — И все они о любви и ее разновидностях: мохе — внезапном ослеплении страсти, мамате — неуемном желании обладать и прем — похожей на дружескую привязанность.
        И Ситара, забыв обо всем, внимала истории о царе, которого демоница лишила разума, и о матери, заботившейся о незамужней дочке, о бедной девице, поделившейся своим скудным обедом с таинственным незнакомцем, и женщине, родившей из ноги лягушку, которая впоследствии стала принцем. Принцы и принцессы, цари и купцы, злые мачехи и коварные жрецы, бесстрашные воины и добродетельные девицы занимали воображение слушателей, пока не наступало время идти спать. Уинстон и Ситара отправлялись в свою комнату, Мира Деви — в свою, а Мохан Тайид — в собственноручно оборудованную спальню во внешних покоях.
        В один из таких вечеров в конце января Мира Деви вспомнила сказку о царе, у которого родилась дочь, прекрасная как день, но с родинкой во лбу. Лишь только принцесса подросла, отец послал придворного жреца отыскать ей жениха с такой же отметиной. После долгих безуспешных странствий тот наконец обнаружил в джунглях льва с родинкой во лбу и привез животное во дворец. В этом месте Ситара заметно занервничала и перестала шить. Тогда Мира Деви встала и без суеты проводила ее в спальню, а потом принялась сновать на кухню и обратно, наказав Мохану и Уинстону оставаться у камина или, что еще лучше, пойти прогуляться. Как нож в сердце были Уинстону доносившиеся из-за резной деревянной двери хриплые стоны Ситары, и даже успокаивающее бормотание Миры Деви мало что могло изменить.
        Начались часы томительного ожидания, в течение которых Мохан неподвижно сидел в молитвенной позе, время от времени поднимаясь, чтобы подбросить в огонь дров, а Уинстон беспокойно ходил из угла в угол или стоял на пороге за входной дверью, глядя на мерцающие в морозном небе звезды, словно просил их о помощи. Стоны и хрипы Ситары перешли в душераздирающий утробный крик, после которого повисла тревожная тишина, изредка прерываемая похожими на рыдание всхлипываниями, пока наконец не раздался громкий плач младенца и смех Миры Деви. Уинстон вскочил и приложил ухо к двери, из последних сил сдерживая нарастающее из минуты в минуту нетерпение. В этот момент на пороге появилась сияющая Мира Деви.
        Тяжелый сладковатый запах пота и крови в комнате роженицы мешался с ароматом свежего белья и ладана, который только что зажгла старая индианка. Ситара лежала на подушке, уставив в потолок бледное лицо с огромными темными глазами. Мира Деви протянула Уинстону сверток, который тот принял осторожно, почти с благоговением и в котором, отогнув край пеленки, увидел крохотное существо, показавшееся ему одновременно беззащитным и полным жизненной силы.
        — Твой сын,  — сказала Ситара хриплым от напряжения голосом, и Уинстону показалось, что сердце вот-вот разорвется от счастья.
        — Все прошло быстро,  — улыбнулась Мира Деви.  — Чувствую я, этот малыш своего не упустит.
        Мохан глядел на ребенка через плечо Уинстона, и в глазах у него стояли слезы.
        — Как вы его назовете?  — спросил он.
        — Ян,  — не задумываясь ответил Уинстон.
        Он вспомнил своего деда по материнской линии, почтенного, всеми уважаемого человека, до конца своих дней бывшего главой их семьи.
        — Раджив,  — отозвалась Ситара, протягивая руки к младенцу.  — Раджив,  — повторила она, принимая ребенка из рук Уинстона.  — Маленький князь.  — Она перевела глаза сначала на мужа, а потом на Мохана. Повисла неловкая пауза.  — Как бы то ни было, он — потомок Кришны, и в его жилах течет кровь раджи,  — пояснила Ситара.
        — Он наполовину раджпут, наполовину ангрези,  — добавил Мохан.  — Возможно, когда-нибудь он выберет одну из этих сторон, пусть же до поры носит два имени.
        Так и порешили.

11
        Проливные дожди стремительно смывали с холмов Кангры остатки снега, словно желая подарить новорожденному очищенный от прошлогодней грязи мир. Обреченный на безделие, Уинстон часами сиживал возле безыскусной, но удобной колыбели, которую собственноручно смастерил для сына. Он с удивлением наблюдал, как ребенок ворочается во сне, как он растет и день ото дня меняется. А иногда, особенно по ночам, Невиллу или Мохану Тайиду приходилось укачивать младенца. Тогда они вынимали его из кроватки и носили по комнате.
        Ян оказался светлокожим, как обычный европейский мальчик. Уинстон убедился в этом с большим облегчением, которого сам стыдился. Ситара во время родов потеряла много крови и очень ослабела, однако из последних сил старалась кормить ребенка сама. Мира Деви, которая в это время ждала собственного внука, очень привязалась к малышу.
        Весна в этом году пропозднилась. В марте заснеженные вершины гор на северо-востоке еще были укутаны темными грозовыми тучами. Наконец на западе забрезжили теплые солнечные лучи, и на поля, покрывшиеся нежным зеленым пухом, вышли крестьянки с простыми мотыгами. Одетые в пестрые платья, издалека они походили на райских птиц, роющихся в почве в поисках червяков. Потом зацвели фруктовые сады, нетерпеливо заблеяли в хлевах овцы. Муж Миры Деви явился из деревни помочь неумехам-чужеземцам посадить огород.
        В апреле вовсю припекало солнце, и Кангра шумела свежей зеленью, хотя вершины Дауладхары по-прежнему мерцали серебром. Едва оправившись, Ситара уже хлопотала по дому и в огороде. По обычаю женщин долины, она одевалась в прихваченные у щиколоток свободные штаны — салвар и курту — тунику до колен, а ребенка носила в корзине за спиной. Голову с заплетенными в тугую косу волосами она покрывала прозрачной шалью — дупаттой, которую искусно драпировала на груди. Лишь красная точка на лбу — гордый знак замужней женщины — оставалась на виду. Здесь никто не спрашивал документов, Ситаре они и не были нужны, чтобы чувствовать себя полноправной женой Уинстона Невилла.
        В городе, где он вместе с мужем Миры Деви закупал зерно и рассаду для своих полей, Уинстон Невилл без зазрения совести тратил выделенные ему Уильямом Джеймсоном деньги на украшения для Ситары. Правда, он мог позволить себе израсходовать лишь несколько аннов, но только это и смущало его. Ситара же с гордостью носила дешевые браслеты и серьги, радостно звеня цепочками с колокольчиками на щиколотках. Вместе с женщинами из деревни она ходила в храм, где с особым рвением молилась матери богов Шакти, и расцветала буквально на глазах.
        В то же время, работая в поле с Моханом, Невилл все чаще ловил себя на мыслях о несостоявшейся военной карьере и славе, к которой, казалось, был когда-то так близок. Тоска по прошлой жизни улетучивалась, стоило Ситаре повернуться в его сторону, и все же Уинстон завидовал Мохану, который как будто совсем не сожалел об оставленном дворце в Раджпутане и весело выполнял самую тяжелую крестьянскую работу, охотно болтал с ремесленниками и землепашцами, заигрывал с незамужними женщинами и беззубыми старухами и часами возился со своим любимым племянником.
        Уинстон не мог понять, почему его друг так легко привык к своему новому положению, а сам он никак не может расстаться с прошлым.
        Наконец наступило жаркое лето, и горячий ветер принес в долину пыль из Пенджаба. В садах на высоких стеблях уже алела канн, и многие деревья покрылись насыщенно-розовыми цветами. Гранитные горы теперь стояли черные, с желтоватыми просветами нетающих ледников. Ручьи неподалеку от дворца переполнила талая вода, и они превратились в журчащие по каменистым руслам маленькие речушки. В июле жара спала, и горный хребет загородили низко нависшие серые тучи, прежде чем на долину обрушились муссонные ливни. Кое-где еще торчали высокие стебли кукурузы. Мужчины под проливным дождем вспахали убранные рисовые поля, чтобы женщины, следуя по их стопам, насадили новые растения. Вскоре долина снова напоминала лоскутное одеяло из разных оттенков зеленого цвета, а на морщинистых стволах корявых деревьев показались желтые, красные и оранжевые с черными точками цветы орхидей.
        Сезон дождей сменила золотая пора сбора урожая. Овощи и плоды наполнили амбары и закрома, а затем настало время кукурузы и пшеницы.
        Эта зима выдалась мягче предыдущей, а потом снова пришла весна с порхающими над цветущими долинами бабочками. Одна из лошадей родила жеребенка, овцы ягнились, деревья стояли усыпанные созревающими плодами.
        Так проходил день за днем в Долине радости. Так, следуя годовому циклу, текла жизнь под сенью вечных гор и за разукрашенными стенами древнего дворца раджпутов. Ян рос, как деревце в саду, и набирался сил. Сначала Раджив выучился ползать, потом произнес свои первые слова и сделал первые шаги. Так, за ручку с Мирой Деви, он открывал для себя большой мир, счастливый, здоровый ребенок, окруженный любовью семьи и соседей и надежно защищенный от любого зла.
        О том, что английские войска в ходе спланированного вторжения перешли через Сатледж, наголову разбили пенджабских сикхов и, по договору 9 марта 1846 года, Кангра стала частью Британской империи; о том, что командир сикхов в крепости Котла оказал завоевателям сопротивление, но под натиском английской артиллерии после двух месяцев осады был вынужден сдаться без боя, жители долины узнали много позже.
        А пока Ситара задумчиво глядела, как ее сын роет ручонками землю, как, разглядывая цветы, удивленно округляет темные глаза, так похожие на ее собственные, и вспоминала слова Миры Деви.
        — Йори — то, что предначертано человеку, наследуется из предыдущей жизни,  — говорила старая нянька.  — И справедливый господин Дхармарай будет судить душу, принимая в расчет то, что напишет на лбу новорожденного Видхи-Мата — Мать судьбы.
        Часто, обнимая сына, Ситара напевала ему песню, которую слышала от Миры Деви:
        Кто проложил линии твоей судьбы,
        кто водил пером, их начертавшим?
        Дхармарай проложил линии моей судьбы,
        Видхи-Мата водила пером, их начертавшим.
        А иногда, под покровом темноты, Ситара покидала дом, чтобы зажечь у корней фикусового дерева масляную лампаду и испросить у Брахмы счастья для своего сына.
        Наконец, на четвертое лето, когда Ситара носила под сердцем уже второго ребенка, в Долину радости прибыл Уильям Джеймсон. Он привез в Кангру тщательно упакованную рассаду сорта camilla sinensis — «китайской ромашки» и чайного плантатора из Китая, под руководством которого неподалеку от дворца планировалось разбить первую плантацию. Потом Уильям уехал, но оставил Тяньцзина, который даже в муссонный ливень собственноручно осматривал ростки и скоро стал частью семьи Уинстона и Ситары.
        Когда же низкие облака над долиной развеялись и осеннее солнце высушило землю, Уинстон нанял крестьян из деревни, чтобы, согласно пожеланию Тяньцзина, построить из глиняных кирпичей скромное здание мануфактуры. С рабочими Невилл расплачивался деньгами, которые раз в полгода привозил Уильям. А китаец, даже после того как переехал в отдельную комнатушку, продолжал обедать с семьей Невилла и качал на руках его маленькую дочку. Девочку, которую Ситара родила осенью, назвали Эмили-Амира. Хиндустанская часть ее имени в переводе означала «цветок лотоса».
        Новые обязанности: наблюдение за строительством мануфактуры, наем крестьян из деревни, составление отчетов для Уильяма и его коллег — не оставляли Уинстону ни минутки свободного времени. Впрочем, он сразу понял, что представляет экспериментальную чайную плантацию в Кангре лишь номинально. Это Тяньцзин определял приоритеты, обучал рабочих и подавал простые в своей гениальности идеи. Это китаец наблюдал за ростками, ощипывал драгоценные почки и пробовал новые методы сушки. Это он сортировал листья на бамбуковом сите, подолгу любуясь их формой и цветом и с наслаждением вдыхая их запах. Горькая, как чайные листья, правда состояла в том, что Уинстон по-прежнему ничего не понимал в деле, которым занимался.
        Безмолвной тенью следовал он за китайцем вдоль ровных рядов плантации и мимо гудящих машин в здании мануфактуры, отдавая дань восхищения этому человеку в круглых очках и с длинной косичкой на спине, находившему непонятную Уинстону прелесть в неприметных растениях с глянцево блестевшими листьями и ароматных коричнево-фиолетовых спиральках, в которые они превращались после сушки.
        Тяньцзин, в свою очередь, проникся уважением к мальчику с умными темными глазами, который, казалось, впитывал как губка все то, что китаец рассказывал ему на безупречном английском языке: и легенды о происхождении чая, и его историю как внутри Срединной империи, откуда он распространился по всей Азии, так и за ее пределами. Тяньцзин вкладывал в руку Яна свежесорванные листья, чтобы тот нюхал их, растерев между пальцами, учил различать малейшие оттенки их цвета и вслушиваться в хруст, который они издают, если сжать их в ладони.
        Ян наблюдал, как скручиваются свежие веточки под воздействием водяного пара, подмечая, что малейшее изменение температуры или длительности процедуры может оказаться фатальным. Он учился чувствовать чай. Тяньцзин часто цитировал Чай Цзин — «Книгу чая», написанную в восьмом веке китайцем Лу Ю: «Чайные листья должны быть гибкими, как кожа на сапогах татарских всадников, и складчатыми, как шея могучего буйвола, и блестящими, как волнующаяся под северо-западным ветром морская гладь. Их аромат должен распространяться подобно поднимающемуся из горного ущелья туману, а свежесть напоминать о только что омытой дождем земле».
        Тогда-то Тяньцзин и открыл ему страшную тайну: он не думает, что в Кангре когда-нибудь удастся вырастить действительно хороший чай. Климат здесь сухой, а лето слишком жаркое, земля больше подходит для зерновых, овощей и фруктов, чем для нежных чайных кустарников. Мечтательно закатывая глаза, Тяньцзин говорил о долине в восточной части Гималаев с более прохладным и влажным, чем в Кангре, воздухом, которую тибетцы называют Рдо-рже-линг.
        Медленно, из года в год, разрастался чайный сад. Эти поля, огород матери да маленькая комнатка во внутренних покоях дворца раджпутов — таков был мир маленького Яна-Раджива. Хиндустани, английский и кангри были его языками. Кангри он учился у Миры Деви, а также у одноклассников, с которыми резвился во второй половине дня и ловил ящериц по дороге из школы домой.
        Песни и легенды Миры Деви тоже были частью его жизни. Он слушал их вместе с сестрой Эмили-Амирой — маленькой девочкой с янтарно-карими глазами, к которой был очень привязан. Мать рассказывала детям о героических деяниях их раджпутских пращуров, а отец — о туманном острове в далеком холодном море, откуда он когда-то прибыл в Индию.
        Ян рос под сенью горного хребта Дауладхара, сверкающего серебром в свете утреннего солнца и золотисто-красного на закате. Он уверенно сидел в седле и в сопровождении Мохана Тайида совершал длительные конные прогулки по лесам и лугам Кангры, мимо древних храмов, называемых «шикхары», украшенных барельефами и высеченными в камне орнаментами, с квадратными нишами для жертвоприношений и масляных лампад. Шикхары повторяли форму Гималаев — гор, которые боги избрали местом своего обитания. Те самые боги, о которых рассказывал своему племяннику Мохан: Шива и Шакти, Брахма и Вишну.
        Были в историях индуса и другие герои: Хануман, Кришна, Ганеша. Это их изображения рассматривал маленький Ян Невилл, так любивший бродить по залам своего дворца. Он мог часами любоваться старинными фресками. А иногда ему удавалось откопать в кучах мусора и щебня миниатюры древних художников, умевших на крошечной по размеру поверхности представить целый мир, населенный героями и демонами с их подвигами и нешуточными страстями.
        Он считал себя одновременно и Яном, и Радживом, и его называли обоими именами. Он легко переходил с одного языка на другой, так же, как и думал, и видел сны на обоих. Вечная Кангра, знающая только смену времен года и незыблемая как скала, стала его миром. И он не представлял себе, что когда-нибудь сможет жить в другом. Он и не подозревал, что где-то по ту сторону долины история стремительно движется вперед и там уже пошел отсчет другого времени в жизни Кангры.

12
        В эти дни Индию контролировала странная наемная армия. Она состояла из индусов высших каст — брахманов и раджпутов, а также из мусульман, и в ней на пятерых туземцев приходился один английский солдат. Но командовали ею британские офицеры, по приказу которых воины были готовы броситься в огонь и в воду и, не задумываясь, пожертвовали бы своими жизнями ради спасения своих начальников-сахибов, но с отвращением отворачивались от их еды и скорее умерли бы с голоду, чем стали бы есть пищу, оскверненную павшей на нее тенью ангрези. Офицеры и их подчиненные не только разговаривали на разных языках, они принадлежали к разным религиям и культурам, что служило причиной взаимного непонимания и неприязни.
        Вера предписывала индусам прерывать марш в середине дня, чтобы собственноручно зажечь огонь и лично для себя испечь пшеничную лепешку. С каким же изумлением смотрели англичане на сотни маленьких костерков посредине поля! Не менее странными казались европейцам и мусульмане, которые по нескольку раз в день разворачивали молитвенные коврики и устраивались на них лицом к Мекке.
        Вовсе не патриотические чувства заставляли сипаев идти в армию. Они были профессиональными солдатами, и это ремесло (помимо денег) давало им уважение, честь и социальный статус. Они гордились своим делом и знаменами полков, в которых служили, как индусы других каст гордились своими плугами и кузнечными молотами. Их слепая преданность изумляла англичан. Сипаи с готовностью отдавали жизни за Ост-Индскую компанию только потому, что та кормила их и платила им жалованье, и потому, что ей служили командующие ими офицеры.
        Но по мере расширения колониальной империи и распространения в Индии достижений западной науки и техники это доверие рушилось все больше. Когда какой-нибудь не имеющий прямых наследников правитель умирал, его земли немедленно аннексировали английские власти. Так, в 1856 году потеряло независимость королевство Ауд, из которого происходило большинство сипаев. Эта практика вызывала недовольство оставшихся ни с чем родственников покойных раджей. Обиженные всячески стремились досадить чужеземным захватчикам, в том числе и путем распространения слухов, зачастую не имеющих под собой никаких реальных оснований.
        Многие до сих пор еще свободные государства опасались стать жертвами британской аннексионной политики. То же касалось и крупных землевладельцев, в отличие от их бедных арендаторов, которым новая власть обещала куда больше прав.
        Но европейская наука и техника уверенно завоевывали полуостров: уже пыхтели, исходя дымом, стальные кони на проложенных специально для них железнодорожных путях, открывались современные больницы, на многие мили тянулись телеграфные кабели. Все это предвещало наступление эры просвещения и ставило под угрозу власть брахманов. Вдобавок ко всему англичане стали исправлять законы, по которым тысячелетиями жило индийское общество: был запрещен обычай сати, вдовы получили разрешение повторно выходить замуж, сменившие веру отныне сохраняли право наследования имущества родителей, заключенных вынуждали принимать пищу вместе, а не готовить блюда лично себе, как предписывала религия.
        Убежденные в своей правоте, колониальные «просветители» беззастенчиво вмешивались в исконные индийские традиции и обряды, чем, сами до поры того не осознавая, начали подрывать и собственную власть, тем более что к тому времени сокрушительные поражения в Кабуле и Крыму опровергли миф о непобедимости Империи. Постепенно недовольство брахманов и кштариев проникало и в другие слои индийского общества, где до поры оно бродило, словно опара на дрожжах, готовая в любую минуту политься через край.
        Был жаркий весенний день. Облака, которые ветер пригнал с гор, не заглушали палящего солнца. Ночью прошел дождь, и теперь на блестящих чайных листьях дрожали изумрудные капли. Тяньцзин отломил почку с верхней части кустарника и, растерев между пальцами, понюхал ее. Ян блаженно улыбался, залюбовавшись беззаботно порхающими над кустами бабочками. За прошедшую зиму мальчик сильно вытянулся и выглядел слишком рослым для своих двенадцати лет. Только вчера мать заметила, что единственные штаны стали ему коротки и, повздыхав, поручила Мире Деви купить в деревне ткань на новые.
        Яну было совестно. Он знал, что меньше чем через подгода у них с Эмили появится младший братик или сестренка. В последнее время мама чувствовала себя не очень хорошо, и Ян предпочел бы не нагружать ее лишней работой.
        Бабочки полетели в направлении дворцовой стены. Там, по склону холма, поднималась Мира Деви в голубой курте и красных штанах. Концы легкой дупатты, полностью покрывающей ее седую голову, развевались, как знамя. Мира Деви торопилась. Она споткнулась, потом упала, поднялась снова, придерживая ушибленный бок, и голос, которым она позвала Ситару, заставил Яна вздрогнуть от ужаса. Не обращая внимания на удивленную физиономию китайца, мальчик стремглав понесся к дому.
        На кухне Мира Деви, задыхаясь от волнения, что-то говорила матери. Ситара, бледная как смерть, стояла у плиты с поварешкой в руке. Под ее ногами в луже супа валялась разбитая глиняная миска. Эмили испуганно жалась к стене, прижимая к груди сшитую Мирой Деви тряпичную куклу. Страх сжал горло маленького Яна, прежде чем он успел понять, что произошло.
        — Раджпуты в городе… вас ищут…  — повторяла Мира Деви на кангри.
        Хотя Ян и был на четыре года старше своей сестры, понимал он немногим больше ее. Именно поэтому их обоих отправили в специально оборудованную для детей комнату и велели ждать. За стеной шумели взрослые. Родители, дядя Мохан, Мира Деви со своим мужем, работавшим с Тяньцзином в саду, и сам Тяньцзин о чем-то громко спорили. Однако, как ни вслушивался Ян в жуткую смесь хиндустани, кангри и английского, он так и не смог разобрать, в чем дело. Прижавшись друг к другу, дети сидели на кровати, на которой обычно спали, на вышитых руками Миры Деви подушках, и Эмили насквозь промочила слезами рубашку брата. Наконец за стеной раздался стук, словно кто-то грохнул кулаком по столу.
        — Но куда… черт возьми?  — в отчаянии закричал по-английски отец.
        А потом все стихло, и это молчание напугало Яна больше, чем возбужденные голоса взрослых. Выдержав паузу, они снова заговорили, на этот раз нерешительно и робко. Мальчика словно парализовал страх, какого он не испытывал никогда в жизни. Он знал, что скоро случится нечто, что изменит все. Тем временем Эмили успокоилась, ее дыхание стало глубже, и она уснула под растерянное бормотание брата, утешавшего скорее себя, чем ее. Ян гладил светло-каштановые волосы сестры, с надеждой глядя на дверь. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы в спальню вошел кто-нибудь из взрослых и, взяв его за руку, сказал бы, что все в порядке, что ничего страшного не случилось. Но о детях словно забыли.
        Время остановилось. Хотя прошло всего несколько минут или даже секунд, прежде чем невразумительный гомон сменился членораздельными фразами: предложениями, окриками, приказами, вскоре распространившимися по всему дому. А потом голоса снова смешались с топотом, шарканьем, треском, раздался испуганный крик матери и успокаивающий лепет Миры Деви. Где-то во дворе заржали лошади. На какое-то время они напомнили Яну о солнечном весеннем дне по ту сторону стены и ароматных кустах чая.
        Мальчик вздрогнул, когда дверь распахнулась и на пороге появился дядя Мохан.
        — Большой сюрприз! Сейчас мы все отправляемся в путешествие!
        Дядя изо всх сил делал радостное лицо, но выходило неубедительно. Встретив тревожный взгляд мальчика, Мохан понял, что тот ему не верит, и стыдливо опустил глаза. Потом осторожно взял на руки спящую Эмили и вышел во двор. Ян с бьющимся сердцем последовал за ним.
        За порогом его ослепило яркое солнце, и Ян несколько раз моргнул, прежде чем различил в его лучах четырех оседланных и груженных узлами и ящиками лошадей. На одной с угрюмым видом восседал муж Миры Деви, поводья другой держал отец Яна с не менее мрачным выражением лица. Заметив, что поклажи немного, мальчик несколько успокоился. Однако когда увидел, с каким лицом Мира Деви обнимает его мать, замер, охваченный новым приступом страха.
        Они собирались вскочить в седла, когда Мира Деви подошла к Мохану и дрожащей рукой благословила спящую на его руках Эмили. А потом прижала к груди Яна, да так крепко, что у того заболели кости. Мальчик, как оглушенный, в последний раз вдохнул исходящий от нее запах земли и соли, такой знакомый ему с первых лет жизни. Заметив краем глаза кивок отца, Ян вскочил в седло. Уинстон тут же оказался рядом. Потом, подобрав курту, поднялась на лошадь Ситара. Когда она вытерла мокрые от слез щеки, губы ее сжались в озлобленной гримасе, и это напугало маленького Яна еще больше. Лошади неторопливо тронулись с места.
        Ян оглянулся на удаляющийся дворец раджпутов. Мира Деви беспрерывно плакала, утирая лицо концом дупатты. Тяньцзин кончиками пальцев тер под очками глаза. Ян понял, что это прощание навсегда.
        Он вздрогнул, когда Мохан взял его за локоть. На руках у дяди по-прежнему спала Эмили. Глаза индуса блестели, как два полированных камня.
        — Никогда не смотри назад,  — хрипло прошептал он.  — Никогда.
        Вскоре за ними сомкнулась дремучая лесная чаща. Муж Миры Деви повел их потайными тропами, известными лишь немногим местным жителям, не говоря уже о чужаках. В зарослях мелькали скалистые утесы, журчали переполненные талой и дождевой водой ручьи и речки. Это был неприветливый ландшафт, столь отличный от ласковой солнечной долины.
        До самого хребта Шивалик беглецы ехали и днем, и ночью, лишь изредка давая лошадям короткие передышки. Внезапно узкая каменистая тропа под ногами пошла вниз, расширяясь где-то посредине спуска. В этом месте муж Миры Деви остановил лошадь и оглянулся на своих спутников. К нему тотчас подъехал Мохан. Некоторое время мужчины о чем-то переговаривались, а потом дядя кивнул. Муж Миры Деви вытащил из-за пазухи какой-то небольшой предмет и протянул Мохану. Тот спрятал вещицу, дружески хлопнул мужа Миры Деви по плечу и, не оглядываясь, поехал дальше, оставив своего спутника на дороге. Остальные лошади двинулись следом, хрустя галькой по круто уходящей вниз тропе, которая вскоре снова сузилась, так что кони едва могли передвигаться по ней гуськом. Ян чувствовал направленный ему в спину тревожный взгляд мужа Миры Деви.
        Когда они пересекали равнину, над ней стояло жаркое солнце. Беглецы торопились, но не гнали животных, чтобы те не переутомились. Ослепленные красотой ландшафта, они следовали за Моханом Тайидом, который придерживался описанного мужем Миры Деви пути. Природа вокруг не обнаруживала никаких следов человеческого пребывания, но путники без труда отыскивали места для отдыха с чистой водой. Наконец, когда их запасы стали подходить к концу, в дрожащем от зноя воздухе показались блестящие крыши, и через некоторое время маленький караван вошел в ворота города Дели.

13
        Прошлой зимой подул ветер. Он пробегал по земле от города к городу, шелестя травой и листьями и взметая фонтаны пыли. Следом поползли слухи и пророчества о скором конце британского владычества в Индии и возрождении власти поверженных тронов. Отчасти они распространялись провокаторами, желавшими навредить англичанам, однако вселяли надежду в сердца тех, кто искренне тосковал по безвозвратно ушедшим временам.
        Однажды в январе судья из города Матхура, что близ Агры, обнаружил на столе в своем кабинете четыре лепешки, испеченные из муки грубого помола. Подчиненные объяснили ему, что неизвестный мужчина передал привратнику для судьи лепешку чапати с просьбой испечь четыре такие же и передать своим коллегам из соседних городов вместе с аналогичным поручением. Привратник сделал, как его просили, и его лепешки тоже попали в кабинеты судей ближайших населенных пунктов. Вскоре люди узнали из газет, что волна раздачи чапати прокатилась по всему северу Индии.
        Случай был настолько необычный, что им заинтересовались британские власти. Однако, несмотря на все усилия, им так и не удалось выяснить, кто и с какой целью начал эту странную акцию. Следы вели в Центральную Индию, в княжество Мератх, что в Индоре, откуда, судя по всему, поветрие распространялось со скоростью больше двухсот миль за ночь в северном направлении, через Гвалиор и находящиеся под британским контролем территории Сагара и Небулы, вплоть до Рохилкханда, в восточном — до Ауда и до Аллахабада на юго-востоке.
        Делийские газетчики усмотрели в этом загадочном действе обращенный ко всем индусам призыв к объединению с целью, которая будет открыта позже. Маинодин Хасан Хан, танадар одного из делийских пригородов, решил, что эти чапати предвещают большие беспорядки в стране. Перед падением княжества Мератх так же передавали из деревни в деревню по веточке проса и хлебу. Другие сочли раздачу лепешек предостережением о готовящемся тотальном крещении индусов.

«Шутка или измена?» — спрашивала газета «Друг Индии» в номере от пятого марта. Так и не найдя ответа на этот вопрос, колонизаторы объявили инцидент грубым языческим суеверием. Вскоре о нем забыли, равно как и о слухах, что на построенных англичанами новых мельницах вместе с зерном перемалываются кости павших животных и мертвецов, подобранных на берегах Ганга. А также что в скором времени ферингхи пустят в обращение монеты из свиной и буйволиной кожи.
        Примерно в это же время появились и другие слухи, имевшие более серьезные последствия: бумажные гильзы к патронам новой винтовки «энфилд», которая вскоре должна появиться на вооружении армии, для облегчения прохождения по стволу следует смазывать свиным и говяжьим жиром. Чтобы зарядить винтовку, патроны надкусывали и высыпали содержащийся в них порох в ствол, а оставшуюся часть вместе с пулей заталкивали туда же при помощи шомпола. Таким образом, прежде чем сделать выстрел, сипай будет вынужден вымазать губы либо священным для индуиста говяжьим жиром, либо нечистым для мусульманина свиным. Говорили, что эта хитрость придумана ферингхи, чтобы подготовить солдат к поголовному крещению. Офицеры всячески опровергали доходившие до них сплетни, но им никто не верил.
        Начались протесты, громкие и сдержанные. Весной по гарнизонам прокатилась волна возмущений. Эти незначительные мятежи без особого труда удалось подавить, однако слухи о «нечистых» патронах упали на благодатную почву, и семена не замедлили прорасти.
        С восточной стороны неба растекался желтый цвет солнца, предвещая наступление нового дня, жаркого, как и все предыдущие. Скоро песок заскрипит на зубах и запорошит глаза, а каменные дома и мостовые нагреются, как стенки духовки. Люди и животные одинаково страдали от зноя, делающего кровь вязкой, как сироп. Даже мухи казались сонными, разлетались скорее из вежливости, когда их разгоняли, и тут же, не прекращая монотонного жужжания, снова садились на губу, щеку или веко, залетали в ноздри, путались в волосах.
        Для мусульман появление первых солнечных лучей было сигналом для начала быстрого завтрака. Наступал шестнадцатый день месяца Рамадан, или, по календарю колониальных хозяев, одиннадцатый день мая, понедельник. Скоро с мечетей разнесется пение муэдзинов: «Велик Аллах! Нет Бога, кроме Аллаха!» — и потом до заката солнца ни один правоверный не сделает ни глотка воды, не возьмет в рот ни кусочка пищи.
        Мохан Тайид открыл глаза и оглядел комнату. В полумраке прорисовывались силуэты спящих членов семьи: прижавшихся друг к другу Уинстона и Ситары и Яна в обнимку с сестрой. Эмили и во сне казалась напуганной. Спешный переезд из Долины радости в шумный и грязный город дался ей нелегко. Мохан вздохнул.
        Имя дальнего родственника Миры Деви, владеющего в Дели сапожной мастерской, и каменный талисман с изображением их родового знака открыли Мохану Тайиду и его спутникам ворота тандара и махалладара. В одном из узких переулков, между сапожными, швейными и гончарными мастерскими, они нашли себе более чем скромное жилище, временное, как уверяли друг друга. Однако сил для новых начинаний ни у кого не осталось. Они устали и, казалось, сами были готовы отдаться в руки раджпутов, выследивших их в Кангре и согнавших с едва насиженного и с таким трудом обустроенного места.
        Ситара, вжавшись в стену, словно испуганная мышь, сновала по переулку, добывая рис и овощи на обед, а Уинстон часами сидел, уставившись в одну точку. Детей выпускать на улицу боялись. Жили одним днем. Ложились спать, облегченно вздыхая, что удалось дотянуть до вечера, и просыпались, снова охваченные страхом.
        Мохан нервничал. Он беспокоился за Ситару, которая, несмотря на свою беременность, как будто все больше худела. Его тревожили дети, глаза которых с каждым днем все тускнели, и стремительно подходившие к концу денежные запасы, и то, что драгоценные камни, которые он прихватил с собой из дворца, вызывали у местных ювелиров подозрение. Мало того что их отказывались покупать, они могли навести преследователей на след и подвергали беглецов лишнему риску. Но Ситаре и Уинстону Мохан об этом пока не рассказывал. Он все еще надеялся на помощь Вишну.
        На берегу Ямуны шелестел камышами холодный бриз, и единоверцы Мохана мерзли в голубовато-серой стального оттенка воде этого притока Матери Ганги, надеясь таким образом смыть свои грехи. Облепленный илом священник-пуджари колдовал над мисочками с киноварью, гипсом и сандаловым маслом, чтобы после ритуального «купания» начертать на лбу каждого знак его касты. Время от времени он поворачивался в сторону восходящего солнца, и на его лице появлялось выражение благоговейного страха.
        По широкой гравийной дороге, уходящей от городских ворот на север, двигалось облако пыли. Вскоре послышался негромкий лязг железа и приглушенные голоса. Растянувшаяся едва ли не на милю кавалькада из двух тысяч всадников приближалась к мосту, соединявшему песчаный берег по эту сторону реки с той частью форта, где располагались покои шаха Бахадура. Копыта застучали по деревянным планкам так, что задрожали пришвартованные справа и слева от моста рыбацкие лодки. Каждый из воинов сосредоточенно глядел в проход между стенами из красного песчаника, куда обычно проходили к шаху посетители с личными просьбами. Оклики караульных отражались от стен гулким эхом.
        Это были сипаи из гарнизона города Мератха, индуисты и мусульмане, явившиеся к своему законному правителю Бахадуру, чтобы под его началом сражаться за освобождение Индии от английских поработителей. За день до того они поубивали своих офицеров, около пятидесяти человек, вместе с их женами и детьми, и пустили по ветру их уютные бунгало.
        Расположенный в сорока милях к северу от Дели Мератх славился своими роскошными садами и симпатичными домиками. В том, что именно здесь семена недовольства впервые дали зловещие всходы, виделась ирония судьбы. Считалось, что именно в Мератхе британские военные, как нигде, нашли общий язык с туземными солдатами. Кроме того, здесь служили наилучшим образом подготовленные и хорошо вооруженные офицеры, пользовавшиеся у индусов, как было принято считать, особым уважением.
        Восемьдесят пять сипаев отказались иметь дело с пресловутыми новыми винтовками и были за это жестоко наказаны. На виду всего гарнизона с выставленными орудиями и саблями наголо с них сорвали мундиры, которыми они так гордились, их заковали в цепи и зачитали приговор: десять лет каторжных работ.
        Это случилось 9 мая 1857 года, в субботу. В тот же день вечером несколько сослуживцев мучеников решили развлечься со шлюхами на базаре. И получили отпор.
        — Мы не желаем иметь дело с трусами!  — кричали женщины.  — Что вы за мужчины, если позволили заковать ваших товарищей в железо? Ступайте и освободите их из тюрьмы, тогда мы вас примем!
        Искорка пережитого утром унижения тлела в душе каждого. Теперь она заполыхала огнем. Разъяренные сипаи устремились по улицам. В городе начались волнения, распространившиеся и на гарнизон.
        Не то чтобы они остались незамеченными, но белые начальники сипаев поначалу не придали им большого значения. Утомленные трудно переносимой европейцами жарой, они легли спать. А на следующее утро, надев летние мундиры, как ни в чем не бывало отправились на воскресную службу, позавтракали с семьями и устроились отдыхать в прохладных комнатах. Так проходил последний мирный день в гарнизоне. Помимо всего прочего, некоторые офицеры находились на отдыхе в hill stations.
        Около пяти часов пополудни переулки вокруг базара огласились боевыми криками: «Алла-иалла-маро-марингхи!» — «С божьей помощью убивайте неверных!» — и буря разразилась. Стук копыт и конское ржание смешались с боем колоколов, звоном сабель, выстрелами, криками и гудением пламени, охватившего соломенные крыши. Вскоре бунтовщики штурмом взяли тюрьму, освободили и вооружили заключенных товарищей. Бунгало и магазины разграбили, расстреляли офицеров и их семьи, перерезали телеграфный кабель, соединяющий Мератх с Дели. И, прежде чем англичане успели опомниться, двухтысячный гарнизон, усиленный ордами мародеров, покинул охваченный пламенем город.
        Где-то между шестью и девятью часами вечера, в темное время суток, отделяющее закат солнца от восхода луны, мятежники направились к Ретхани, дрожа от ярости и запаха пролитой крови. Многим хотелось домой, в Рохилкханг или Агру, но все понимали, что обратного пути нет. Только вперед, в Дели, где тоже есть небольшой индийский гарнизон и хорошие склады боеприпасов. А главное — шах Бахадур, законный правитель города. И сипаи устремились на юг, пришпоривая коней, словно искра, бегущая по фитилю к пороховой бочке, грозящей взорвать всю Индию.

14
        Но обо всем этом Мохан Тайид знал так же мало, как и остальные жители города, индуисты, христиане и мусульмане, которые в то утро как ни в чем не бывало поднимались с постелей, чтобы приступить к своим повседневным делам. Никто из них не подозревал, что в это время две тясячи вооруженных до зубов сипаев вошли в покои дворца, чтобы просить Бахадура возглавить их. И пока пожилой шах, сколь польщенный, столь и напуганный, приходил в себя и раздумывал, орды сипаев и мародеров убивали англичан в форте, а потом устремились в город, где начались грабежи и настоящая охота на европейцев.
        Директор банка надеялся спастись с семьей на крыше. Но мятежники взобрались на соседний высотный дом и, перепрыгнув оттуда к несчастным жертвам, разорвали их на куски. «Делийская газета» готовила экстренный выпуск, когда в здание редакции ворвалась опьяненная кровью толпа. Расправившись с сотрудниками, мародеры побросали в реку технику и бумаги.
        Штурмовали даже церковь Святого Иакова. Скамьи для прихожан и алтарь саблями разрубили в щепы. Несколько повстанцев пробрались на колокольню и зазвонили изо всех сил, после чего, перерезав канаты, сбросили колокола на землю. Оглушительный гул, как предвестие конца мирного времени, прокатился по городу, проникая в самые отдаленные его уголки.
        Уинстон протянул руку к начиненной овощами лепешке и замер на полпути.
        — Что это было?
        Семья завтракала, расположившись на земляном полу. Только сейчас они услышали доносившийся с улицы шум и переглянулись.
        — Что бы ни было — бежим,  — ответил Мохан, поднимаясь и хватая на руки уже плачущую Эмили.  — Уходим, быстро. К реке!
        Город погрузился в хаос. По улицам, сбивая друг друга с ног, бегали люди, испуганно шарахались лошади, ревели быки. А когда мимо них промчались два сипая с обнаженными саблями, Мохан понял, что за война началась, и тут же сделал вывод, что им, как смешанной семье, ничего хорошего ни от одной из сторон ждать не приходится.
        Держаться вместе становилось все труднее: то дорогу преграждал ошалевший от страха буйвол, то они терялись в людском потоке, постоянно рискуя быть раздавленными или растоптанными. И, словно город внезапно поразил вирус жестокости и беззакония, на улицах появились первые мародеры. Они били стекла в витринах магазинов, вступали в стычки с вооруженными торговцами и поджигали дома.
        Беглецы с трудом пробирались по извилистым закоулкам своего квартала. Солнце уже давно пересекло зенит, когда они вышли на следующую большую улицу, за которой толпа начинала рассеиваться. Со стороны форта раздавались выстрелы. Не раз беглецам приходилось видеть сипая, бежавшего с окровавленной саблей со стороны английского дома.
        Мохан оглянулся на своих спутников. В тюрбане и с грязными разводами на лице Невилл — слава Вишну!  — мало походил на ангрези. Между тем, Эмили все тяжелела в руках Мохана, а Уинстон с Яном поддерживали за руки изнемогающую от жары Ситару. Впереди показалась стена христианского кладбища. Скоро дорога раздвоится, и они должны будут повернуть на север, в сторону гат на берегу Ямуны. Мохан поймал себя на том, что постоянно шепчет на ухо Эмили: «Ну, еще немножко, мы почти уже пришли…» — словно пытается успокоить не то себя, не то ее.
        Внезапно перед ними возникла чудовищная фигура. Она преградила дорогу, раскинув в стороны руки, в одной из которых сверкнула сабля. Едва не столкнувшись с ней нос к носу, Уинстон замер с выражением такого ужаса на лице, словно увидел перед собой всех демонов сразу. И впрямь этот мужчина скорее походил на демона, чем на человека: худой и горбатый, одна нога скрючена и короче другой, обрамленное седой бородой лицо обезображено шрамами и наростами, на одном глазу бельмо. Мохан хотел оттолкнуть его, как вдруг лицо человека показалось ему знакомым.
        — Бабу Саид?..
        Мохана прошиб холодный пот. Бывший сипай Уинстона оскалился в беззубой усмешке.
        — Хорошо, что ты узнал меня, принц Мохан.  — Здоровый глаз Бабу Саида загорелся ненавистью.  — Как видите, я воскрес из мертвых. Врачи раджи собрали меня по кусочкам. А потом еще раз, после того как палачи пытались расспросить меня о ваших планах.  — Взгляд Бабу Саида скользнул по лицам беглецов и остановился на Уинстоне Невилле.  — К сожалению, мне нечего было им ответить. Иначе я с удовольствием предал бы вас, как вы меня, бросив посреди пустыни.  — Бабу Саид опустил руки и уже тише продолжил: — Но я почти не сомневался, что вы переместились куда-нибудь в Дели. Где еще прятаться, как не здесь, ведь так? И какое счастье,  — продолжал сипай, указывая в сторону охваченного паникой города,  — что мы встретились. Теперь мне не придется больше высматривать вас на улицах. Мне даже не нужно выдавать вас людям раджи. Я сам могу вас уничтожить.
        — Бабу Саид…  — осторожно начал Мохан, лихорадочно соображая, что делать.
        Но сипай не слушал его. Он задумчиво посмотрел на Яна и сказал, скорее обращаясь к самому себе:
        — Твой сын, Уинстон? Красивый мальчик. И ты, конечно, очень гордишься им.
        Тут Бабу Саид схватил Яна, метнувшись к нему с быстротой молнии, и приставил клинок к его горлу. Глаза его загорелись озорством.
        — Как ты думаешь, что мне с ним сделать для начала?
        Мохан понял, что сейчас самое главное — выиграть время. Он медленно опустил плачущую Эмили на землю и осторожно оттеснил ее вместе с окаменевшей от ужаса Ситарой в сторону улицы, откуда они, прижавшись друг к другу, продолжали наблюдать за происходящим.
        — Бабу Саид,  — Мохан лихорадочно всматривался в сипая, пытаясь отыскать в его позиции слабое место,  — мальчик не виноват в том, что случилось с тобой. Пожалуйста, отпусти его.
        Была половина третьего пополудни. С раннего утра лейтенант Джордж Уиллоуби и восемь его людей заняли позицию возле порохового погреба за кладбищем. Они знали, что рано или поздно мятежники доберутся до боеприпасов и что они плохо подготовлены к атаке. Девять шестифунтовых пушек и одна сорокафунтовая гаубица перед административным зданием — этого далеко не достаточно, чтобы сдержать натиск разъяренных сипаев. Но нельзя было допустить попадания боеприпасов в руки мятежников. От скрюченного лимонного деревца в середине двора тянулась темная пороховая дорожка к складу. Если войска расположенного в нескольких милях отсюда соседнего гарнизона не появятся вовремя, защитникам останется только взлететь на воздух вместе с арсеналом.
        Наконец в неослабевающем вое толпы послышался новый звук, как будто кто-то водил железом по камню. Над стеной показались головы сипаев, а потом сверкнули концы железной лестницы. Правая рука Уиллоуби, лейтенант Джерд Форрест, и артиллерист Бакли несколько раз пальнули картечью из шестифунтовой пушки, пробивая бреши в рядах повстанцев. Те ответили ружейной стрельбой. В ушах у англичан засвистели первые пули, двое, тут же сраженные, упали на землю.
        — Пора,  — тихо сказал Уиллоуби.
        Бакли улыбнулся и, словно в знак приветствия, приподнял шляпу. Искра, шипя, как кобра, побежала по пороховой полосе и скрылась в здании склада.
        Отголосок потрясшего землю взрыва был слышен в Амбале, за сто десять миль от Дели.
        Мохана швырнуло на землю, что-то тяжелое ударило его по голове. Краем глаза он видел, как отлетел в сторону Уинстон, а затем откуда-то с неба посыпалась пыль, и принц потерял сознание.
        На несколько мгновений город погрузился в тишину, а потом вокруг словно зашумело море. Этот звук все усиливался, сквозь него начали прорываться отдельные крики, после чего на улицы хлынули толпы людей. Они бежали отовсюду и в разные стороны, видя в бегстве свое единственное спасение.
        Мохан пришел в себя. Несколько раз моргнул, осторожно двинул рукой, ощущая в ней ноющую боль, и встал на колени. В голове звенело, но он поднял ее, превозмогая слабость, и взглянул вверх. Над городом плыло желтовато-белое облако, за которым тянулся след тонкой красной пыли. Мохан поперхнулся, закашлялся, он был жив. Рядом кто-то зашевелился. Повернув голову, Мохан увидел Уинстона и только тогда вспомнил, что случилось накануне взрыва. Уинстон застонал. Но Мохан уже озирался, ощупью пробираясь сквозь завесу пыли в поисках остальных. Взгляд его натыкался на обломки камней и груды штукатурки, на плавающие в лужах крови цветные лохмотья и искореженный металл.
        Внимание Мохана привлек лоскут хлопчатобумажной ткани, весь грязный и пропитанный кровью. Зеленая вышивка на нем показалась принцу знакомой. Еще не успев понять, где он видел эту вещь, Мохан протянул руку и тут обнаружил два окровавленных мертвых тела. Эмили и Ситара. К горлу подступил ком, и Мохан почувствовал, что задыхается, а потом голову пронзила острая боль, и ему показалось, что он теряет сознание.
        Руки и ноги тряслись, но принц продолжил поиски. Яна он нашел под трупом Бабу Саида, которому разворошило спину так, что белели кости позвоночника. Мохан отодвинул мертвеца в сторону и вытащил Яна. Левая рука мальчика кровоточила от плеча до локтя, на лице зияла черная рана. Тем не менее он дышал, он был жив! Мохан осторожно взял бесчувственного племянника на руки и замер, заливаясь слезами. Он оплакивал свою сестру и ее маленькую девочку, он проклинал разрушителя Шиву, а вместе с ним и Вишну, который не защитил их.
        Мохан открыл глаза, почувствовав на лице чью-то тень. Перед ним стоял Уинстон, весь в кровоподтеках и покрытый пылью. Он молча смотрел на трупы жены и дочери.
        — Уинстон…  — прохрипел Мохан пересохшим горлом.  — Нам нужно убираться из города.
        Будто не слыша его, Невилл принялся шарить за воротом рубахи и, разорвав ткань, вытащил серебряный медальон, подарок Ситары, ее миниатюрный портрет с детьми. Невилл дернул цепочку и сжал вещицу в кулаке, с силой и в то же время бережно, как трепещущее сердце. А потом, не удостоив ни Мохана, ни Яна ни единым взглядом, развернулся и пошел на шум.
        — Уинстон…  — вот и все, что смог прошептать ему вслед принц.
        Хотя внутри у него все кричало: «Вернись, Уинстон! Твой сын жив! Останься, останься, подумай о сыне!»
        Мохан еще несколько раз повторил его имя, а потом лишь молча наблюдал, как отдалялся и исчезал в ревущей толпе его названый брат.
        Спустя некоторое время Мохан тоже поднялся на ноги. Пошатываясь, взвалил на плечо Яна и направился к толпе, которая двигалась к выходящим на берег воротам.
        В прибрежных зарослях камыша Мохан обнаружил оставшуюся без хозяина лошадь, с которой быстро поладил. Придерживая так и не очнувшегося Яна, он повернул коня на юг, в сторону, противоположную движению основного потока беженцев. Приближающиеся с севера англичане вряд ли стали бы тратить время на установление его личности и, скорее всего, приняли бы его за бунтовщика-сипая.
        Мохан Тайид понятия не имел, как далеко по стране распространился мятеж. Около полуночи он понял, что движется в юго-западном направлении, в сторону Раджпутаны, и продолжал ехать, не имея в голове ни единой ясной мысли. Он ориентировался по внутреннему компасу, а тот указывал только одно направление — Сурья-Махал.

15
        Никогда еще, ни до, ни после этого бегства из кипящего, как ведьмин котел, Дели, грань между жизнью и смертью не казалась Мохану Тайиду столь исчезающе тонкой. Сознание теплилось в мозгу неугасимой искрой, не давая принцу окончательно впасть в безумие. Его света Мохану хватало на то, чтобы не бросить тяжело раненного мальчика посреди пышущей зноем равнины Центральной Индии без воды и еды, однако явно недоставало, чтобы задуматься, что будет с ними обоими, если им все-таки удастся добраться до дворца раджи. Мохан знал, что тяжелое состояние Яна может вынудить его искать приюта в одной из ближайших деревень. Но у Мохана не осталось ничего, чем бы он мог расплатиться за продукты и оказанную помощь. Остатки его богатства — драгоценности и наличность — сгинули в Дели. Мохан догадывался, что большая часть страны уже охвачена волнениями, которые вскоре распространятся на весь полуостров. В такой ситуации раджа вряд ли смилостивится над своим несчастным внуком. Поэтому Мохан предпочел бы скоротать время в блужданиях по пустыне, нежели оказаться между молотом и наковальней, не имея возможности защитить ни
себя, ни племянника.
        Вокруг расстилалась пыльная степь Раджпутаны с разбросанными по ней редкими селениями, которые Мохан Тайид объезжал, делая порой утомительные крюки.
        Днем над равниной стоял добела раскаленный диск солнца в дрожащей короне протуберанцев. Воздух мерцал и слоился, и путнику не раз казалось, что он сбился с дороги и скоро окажется на берегу моря, о котором ему так часто рассказывал Уинстон Невилл, или, что вернее всего, погибнет в зыбучих песках.
        Растрескавшаяся земля не успевала остыть за ночь, а черное небо нависало так низко, что Мохану казалось, он может коснуться созвездий рукой. Натыкаясь на лужу, что в последнее время бывало редко, Мохан спешивался и, прежде чем отпить самому, горстями вливал драгоценную жидкость в полуприкрытый рот Яна.
        Сухие травы, листья и сморщенные ягоды он пережевывал в кашицу, которую, как птенцу, запихивал Яну в глотку, в то время как лошадь в поисках пищи отчаянно разгребала копытами сухие ветки.
        Пару раз, словно расправляющие крылья злобные духи пустыни, поднимались пыльные тучи и надвигались на них с воем и свистом. А иногда группа скал, остатки древней крепости или полуразрушенный чатри давали путникам приют от неожиданно нагрянувшей бури, из тех, что сметают все на своем пути, без следа поглощая целые караваны.
        Несколько раз Ян будто приходил в сознание и молча глядел на Мохана воспаленно блестящими глазами, а потом снова впадал в забытье. Кровь на ранах засохла, образовав корку, и у Мохана почти не осталось сил отгонять роившихся вокруг Яна зеленых мух. Днем над ними парили стервятники, а ночью в нескольких шагах от костра горели голодные глаза гиен.
        Поначалу Мохан молился Вишну и Кришне, пытаясь добиться от них объяснения тому, что произошло, и совета, что делать дальше. Однако боги безмолвствовали, и тогда Мохан тоже замкнулся в себе и перестал сетовать на судьбу.
        А в это время лейтенант Уиллоуби и его люди, чудом избежавшие смерти после взрыва порохового склада, покидали Дели вместе с другими офицерами и гражданскими жителями. По дорогам тянулись колонны мужчин, женщин и детей, тащились повозки, испуганно ржали лошади, тогда как в городе продолжалась смертельная игра в кошки-мышки. Никто не знал, с какой стороны ждать предательского удара, кто из слуг — друг, а кто — враг и в каком из шкафов прячется вооруженный до зубов сипай. Пятьдесят англичан и христиан-индусов были заключены в Красный форт и потом убиты во внутреннем дворе шахских покоев на глазах у Бахадура и его семьи.
        Это случилось двенадцатого мая. Генерал Джордж Ансон давал званый ужин в своей резиденции в Симле, что в ста шестидесяти километрах к северу от Дели, когда ему принесли телеграмму. На мгновение лицо его омрачилось. Генерал небрежно сунул голубой конверт под салфетку и вернулся к непринужденной беседе с гостями, не забывая отдавать должное изысканному вину и всему прочему, что заполняло сверкающий серебром и хрустальной посудой стол. Только после того, как портвейн был выпит, дамы удалились и зал окутали клубы табачного дыма, генерал вскрыл бумагу, отпустив шутливое замечание, и тут же побледнел.
        Силы для освобождения Индии от мятежников были сосредоточены в основном за ее пределами. Артиллерия и основные склады боеприпасов находились в сотнях миль к северо-востоку, в Пенджабе, «стране пяти морей». Границу с Афганистаном, протяженностью в восемьсот миль, охраняли десять тысяч британских солдат. С 1846 года, со времени окончания Сикхской войны, из соображений экономии денег на поддержание техники практически не выделялось. Для транспортировки солдат, боеприпасов и провианта использовались быки, слоны и верблюды, которыми занимались обыкновенные английские конюхи и прочая домашняя прислуга.
        К тому времени, как двумя днями позже генерал Ансон выехал в Дели, стало окончательно ясно, что потребуется не меньше шестнадцати-двадцати дней, прежде чем вооруженные войска сосредоточатся у стен занятого мятежниками города. Не хватало перевязочных материалов и лекарств, повозок и носилок для раненых, боеприпасов и палаток, ни в одном из крупных городов на многие мили вокруг Дели не осталось ни одного английского солдата. Имевшиеся в распоряжении армии шести — и девятифунтовые пушки пробивали стены до четырех футов толщиной и не годились для штурма крепости, толщина стен которой в некоторых местах достигала двенадцати футов. А в распоряжении мятежников был самый большой арсенал Индии, с сотнями артиллерийских орудий, десятками тысяч ружей и миллионами патронов, и вообще, как гласила народная мудрость, «кто владеет долиной Ганга, тот владеет Индией». Генералу Ансону предстояло с двумя тысячами и девятью сотнями войска штурмовать Дели, одновременно обеспечивая оборону Канпура, находящегося в двухстах шестидесяти шести милях к юго-востоку от него, и Ансон понятия не имел, как будет выполнять этот
приказ генерал-губернатора лорда Каннинга из далекой Калькутты.
        Насколько медленно и ненадежно работала британская полевая почта, настолько быстро передавались из уст в уста приказы главарей мятежа. И, в то время как леди Каннинг после бала в честь дня рождения Ее Величества королевы Виктории совершала свою обычную вечернюю прогулку по городу, сотни семей грузили пожитки в переполненные пароходы на илистой реке Хугли, а вооруженные до зубов граждане охраняли неспокойный сон своих детей и жен. Вскоре жара, лихорадка и холера открыли второй фронт, на котором генерал Ансон пал в числе первых еще в конце мая, во время марша на Дели.
        Мятеж распространялся подобно волне землетрясения. Множество индусов с восторгом присоединялось к сипаям, однако были и такие, что ставили блага европейской цивилизации превыше национальной гордости. В числе последних оказались сикхи и гуркхи — прирожденные воины. Некоторые из махараджей получили власть из рук англичан и имели все основания рассчитывать на их поддержку в дальнейшем. Другие воспользовались моментом, чтобы расправиться с врагами или соперниками. Но большинство населения Индии — мусульмане и индуисты, крестьяне и ремесленники, те, кто говорил на урду, хиндустани или любом другом языке или наречии,  — оказались в положении сторонних наблюдателей и с замиранием сердца следили, в какую сторону повернется колесо фортуны.
        Между тем Мохан Тайид вел свою войну — с палящим солнцем, голодом и жаждой, наконец, со временем, которое было неумолимо, в особенности в отношении Яна, чей каждый час грозил оказаться последним. Когда под Моханом рухнула, исходя пеной, лошадь, он взвалил мальчика на плечо и продолжил путь. Губы Мохана покрылись волдырями, голосовые связки стали жесткими, как кожаные ремни, песок обжигал ноги, словно раскаленное железо, а мерцающий от зноя воздух высушивал глаза. Каждый шаг принца Мохана был как безмолвная молитва, в которой он передавал в руки Вишну свою жизнь и жизнь своего подопечного.
        Наконец в разноцветных искрах песка нарисовались крыши и стены дворца. Сформировавшиеся, как казалось, из вязкого дрожащего воздуха, они были готовы рассеяться в любую минуту. Однако ничего подобного не происходило. Башни и стены оставались на месте и даже обретали все более четкие очертания по мере того, как Мохан с Яном к ним приближались. Сжав зубы, принц изнемогал под своей ношей, беспрестанно повторяя про себя одну-единственную, неизвестно к кому обращенную молитву: чтобы однажды раз и навсегда захлопнувшаяся за ним дверь на этот раз оказалась открыта. Так, не сводя глаз с крепостной стены, он достиг северных ворот. Он подошел так близко, что несколько раз коснулся их рукой, однако потом снова отшатнулся на нетвердых ногах. Когда колени Мохана подкосились, он почувствовал на своем лице будто прикосновение прохладного птичьего крыла и, прежде чем провалиться в беспамятство, успел улыбнуться и подумать, что сам Вишну прислал им на помощь своего орла Гаруду.

16
        Словно тяжелый маятник раскачивался над Индией, сбивая все на своем пути. С севера на юг, с запада на восток, иногда он описывал петли и эллипсы, потом вдруг задерживался на несколько мгновений, чтобы возобновить движение с новой силой.
        В Лакхоре, Агре, Калькутте самые рассудительные и решительные из офицеров разоружили своих индийских солдат или же устроили им проверку на верность. Поэтому в Бенгалии и Пенджабе по большей части оставалось спокойно. Но, вопреки заверениям легкомысленных газетчиков, восстание было далеко от завершения. Оно продолжало тлеть, подобно степному пожару, который никогда не гаснет полностью. Как ни заверял лорд Каннинг в своих прокламациях, что правительство не будет покушаться на религию и обычаи местного населения, включая систему каст, его не слушали. В очередной раз мятеж вспыхнул в Рохилкханде и Ауде, откуда распространился вверх по Гангу почти до самой Раджпутаны. Война разгорелась в самом сердце полуострова, на территории размером с четверть Европы — в Матхуре, Баратпуре, Гвалиоле, Джанси, Аллахабаде, Сахаранпуре, Варанаси, Лакхнау, Джодхпуре. И вот уже даже из-под пера шаха Бахадура стали выходить стихи недвусмысленного содержания:
        Они покорили и Персию, и царя России,
        Но даже англичанина убивает обыкновенная пуля.
        В Барейли некий бригадир был убит своим же собственным сипаем в верблюжьем хлеву. Пуля попала в позвоночник, и смерть под звон воскресных колоколов оказалась мучительной и долгой. А в Дели одного ремесленника, индуса-христианина, за ноги протащили по улицам. Его пинали, били, обливали нечистотами и оплевывали, прежде чем обезглавить на глазах у прохожих. В одну из церквей во время молитвы ворвались мужчины в тюрбанах, стуча от ярости зубами, как бешеные псы. Всех прихожан, независимо от пола и возраста, изрубили в куски. А одна пятилетняя девочка, чудом избежавшая смерти, до конца жизни видела потом во сне эту церковь и часто просыпалась среди ночи в холодном поту.
        Судья в Фатехпуре с Библией в руках ждал прихода мятежников. Остальные европейцы, по его настоянию, сели в лодки и отправились вниз по реке в сторону Аллахабада, сам же он забаррикадировался у себя в доме, готовый встретить мученическую смерть. Когда разъяренная толпа ворвалась в его убежище, он успел застрелить шестнадцать человек, прежде чем сам пал от пули. Погромщиков не смутила каменная колонна, на которой судья собственноручно выбил текст десяти заповедей на английском языке и хиндустани. «Не убий», «не укради» — подобные поучения были писаны не для них. Они руководствовались другой максимой: «Око за око, зуб за зуб».
        Все сильнее раскачивался маятник войны, тяжелея от новых кошмарных деяний той и другой стороны. Английские солдаты превратились в ангелов мщения, огнем и мечом воздающих должное «этим чертям из преисподней», и гордились своими «подвигами». Слишком хорошо они помнили Мератх, Дели да и многое другое, что случилось неделями и месяцами позже.
        Мусульман, подозреваемых в убийстве бежавшего из Дели врача и его семьи, натирали салом с головы до пят и заставляли глотать куски свинины, прежде чем повесить. Раскачивающиеся на деревьях трупы стали привычной частью индийских пейзажей. Иногда они причудливым образом группировались, образуя зловещие фигуры. Гарнизонные тюрьмы были переполнены схваченными сипаями. По малейшему подозрению в сочувствии мятежникам индусов привязывали к пушкам и разрывали на части орудийным огнем. Их вешали, сжигали, расстреливали, целые деревни сравнивали с землей. И «черномазые» отвечали массовыми убийствами белых.
        Много часов пробыл Мохан Тайид между жизнью и смертью, в мире теней, где он снова был ребенком, который носился по залам дворца, слыша за спиной шаги Ситары. Сестра не поспевала за ним, путаясь в своем сари, и кричала, что он должен ее подождать. Но стоило Мохану обернуться, как раздавался взрыв, и последнее, что он видел, было испуганное лицо Ситары, на которое накладывались черты Эмили, и смертельный страх в глазах обеих. Потом он очутился на улицах Дели, погруженных в непривычную тишину. Вдруг Мохану показалось, что он ступает по чему-то мягкому, и, опустив глаза, он обнаружил, что мостовая усеяна трупами. Как ни старался он поставить ногу на твердое, ничего не выходило: их было слишком много. Тогда Мохан принялся вглядываться в их лица, стараясь найти среди мертвецов Уинстона, Ситару и Эмили. Но и это ему не удалось.
        Он споткнулся, упал, попробовал подняться, но снова упал и, сжав зубы, пополз на четвереньках. Откуда-то появился свет, он чувствовал на себе его лучи, словно чьи-то пальцы. Он должен был добраться до конца дороги, и именно в тот момент, когда ему показалось, что сил больше не осталось, тропа оборвалась, открывая вид на овеваемую прохладным ветерком цветущую долину.
        — Мохан,  — шепотом позвал его кто-то.
        Подняв глаза, он увидел Уинстона, одной рукой обнимающего Ситару, а другой — Яна. Откуда ни возьмись выскочила улыбающаяся Эмили и побежала к дяде. Мохан Тайид облегченно вздохнул и пошел навстречу семье. Но не успел он сделать и пары шагов, как земля провалилась и он словно упал в глубокую пропасть. Как ни напрягал Мохан зрение, он не мог понять, где находится. Перед глазами стоял туман. Он попробовал поднять руку, но она оказалась как ватная. Он хотел потереть глаза, которые чесались и горели, но кто-то схватил его за запястье.
        — Нет,  — решительно сказал мужской голос на раджпутанском наречии.  — Мази больше не надо.
        Мохан попробовал говорить, но из пересохшего горла вырвался только хрип. Он прокашлялся, содрогнувшись от боли, попробовал еще и еще раз, пока наконец не выдавил из себя одно слово:
        — Мальчик…
        — Он выживет,  — послышалось в ответ.  — Господь был к вам милостив.
        Мохан попытался подняться, чтобы пойти к Яну, но твердая рука вжала его голову в подушку.
        — Лежать.
        — Раджа… ничего не сделает… своему внуку…  — произнес Мохан, и каждое слово проходило по его горлу, как острый камень.
        — Успокойтесь, Ваше Высочество,  — ответил все тот же решительный и одновременно мягкий голос.  — Вы оба в безопасности.
        Мохан хотел кивнуть, но сознание его угасло, и он снова оказался в царстве теней, где на этот раз встретил Кришну. Мохан хотел потребовать у него ответа, почему умерли Эмили и Ситара, но Кришна только посмотрел ему в глаза, а потом повернулся и, ни разу не обернувшись, пошел прочь. Мохан стоял, не в силах сдвинуться с места, словно он, как дерево, врос в землю. Внутри у него все кричало, проклинало, вопило, но боги безмолвствовали: и Кришна, и Вишну, и Шива.
        Потом Мохан снова оказался в пустыне. Солнце палило так, что кусты боярышника на скалах превратились в пылающие костры. Откуда-то сверху раздался шум, и Мохан увидел спускающегося на землю орла. Вскоре он обнаружил себя в обнимку с Яном у него на спине, и они поднялись в воздух. Прохладный ветерок тотчас высушил слезы Мохана и, точно нежным прикосновением руки, закрыл ему веки.
        Мохан моргнул. Откуда-то издалека до него донесся странный монотонный шум. Его лицо расплылось в улыбке, лишь только он понял, что это такое. Дождь. Мохан рывком поднял голову и тут же опустил ее, ощутив сильную боль. Муссон. Стало быть, с тех пор, как они покинули Дели, прошло несколько месяцев. Мохан еще раз повернул голову, пытаясь определить, где он находится, но перед глазами стоял туман. Сощурив глаза, принц увидел очертания глиняных мисок на столике возле его постели. Затем в поле его зрения появился седобородый старик, который пальцами разомкнул ему веки и заглянул в глаза, а потом как будто пощупал на запястье пульс.
        — Амджад Дас…
        Мохан сам удивился, что вспомнил его имя. Но тут же едва ли не с большим изумлением понял, что речь больше не причиняет ему боли.
        — Он самый, Ваше Высочество,  — подтвердил врач.  — Я вижу, ваша память не пострадала.
        — Мальчик…
        — Спит, слава Кришне. Шрамы останутся, но он выздоровеет.
        На некоторое время врач замолчал, словно собирался еще что-то сказать, но вскоре как ни в чем не бывало занялся расставленными на столике препаратами.
        Мохан откинул легкое одеяло.
        — Лежите!  — сердито окликнул его Амджад Дас.  — Вам нельзя вставать!
        Но принц уже убедился в правоте этих слов. Каждая косточка его тела болела. Мускулы и сухожилия были вялыми, как вареная капуста.
        — Я должен,  — выдавил Мохан сквозь зубы. Потом принял сидячее положение и перебросил ноги через край кровати.
        Врач стукнул глиняной миской о стол.
        — При всем моем уважении, Ваше Высочество, все вы, Чанды, сделаны из одного теста.
        Мохан Тайид ответил на это замечание усталой улыбкой.
        — А чего же вы ожидали после стольких лет служения нашей семье?
        — И все-таки вы останетесь здесь!  — скомандовал Амджад Дас.  — Я пришлю вам кого-нибудь, кто о вас позаботится.
        На мытье, бритье и переодевание ушло, как показалось Мохану, не менее нескольких часов. В глазах все еще плясали искры, а ноги были как ватные. Тем не менее до комнаты Яна Мохан решил добраться без посторонней помощи. Одна его рука неподвижно висела на перевязке. Ощупывая другой стену, Мохан осторожно пошел по коридору. Он с удивлением оглядывал знакомую с детства обстановку, казавшуюся зловещей после всего того, что ему пришлось пережить.
        Переступив порог, он показался в прохладном полумраке. За окном шумел ливень, слышались отдаленные раскаты грома. Вот легкий ветерок заиграл шелковыми занавесками, и Мохан Тайид почувствовал пряный запах настоев и притираний, смешанный со свежим ароматом влажной земли. Ян дышал во сне ровно и глубоко. На лице и руке от плеча до локтя белели повязки. Мохан не сразу заметил сидевшего возле кровати мужчину, в котором с ужасом признал своего отца.
        Раджа постарел, обрюзг. Борода и волосы под богато украшенным тюрбаном стали совсем белыми, почти как его богато расшитый раджпутский кафтан. Мохану показалось, что отец не заметил его присутствия, но, лишь только принц захотел потихоньку выскользнуть из комнаты, как раздался его голос:
        — Он похож на мать.
        На глаза Мохана Тайида навернулись слезы. Он хотел ответить, но гнев и боль словно сдавили горло. Старый Чанд повернул голову. Сын и отец впервые за долгие годы посмотрели друг другу в глаза.
        — Что с вами было?
        Оба молча вышли в коридор. Мохан шатался и приволакивал ногу, однако каждый шаг словно наполнял его новыми силами. Раджа тоже шел тяжело, постукивая по каменной плитке тростью, серебряный набалдашник которой украшал гладко отполированный драгоценный камень. В богато убранных покоях оба по европейскому обычаю опустились в кресла. Когда служанки подали прохладительные напитки и зажженные светильники разогнали мрак непогожей ночи, Мохан Тайид начал свой рассказ. Он ничего не скрывал и старался припомнить каждую мелочь, а раджа слушал сына, не перебивая, и даже ни разу на него не взглянул.
        Когда Мохан кончил и глотнул чая, чтобы смочить пересохшее горло, раджа все так же сидел без движения, разглядывая вышитые носки своих туфель. Спустя некоторое время он откашлялся.
        — Рани[15 - Рани (хинди, бенгальск.) — «княгиня», «правительница», жена раджи.] так и не простила мне, что я преследовал вас все эти годы,  — услышал Мохан голос отца.  — Конечно, как послушная жена, она не высказывала своего недовольства вслух. Но давала мне его почувствовать каждый день, даже на своем смертном одре.
        Мохан поднял глаза. Итак, его матери Камалы больше нет в живых. Его испугало, с каким спокойствием принял он это известие. Словно успел исчерпать весь отпущенный ему запас слез и боли. Повисла долгая пауза, во время которой раджа концом трости обводил узор на ковре.
        — Я всегда старался жить так, как предписывают нам закон и обычаи предков,  — хрипло пояснил отец.
        — Я понимаю,  — кивнул Мохан Тайид.
        Он знал, что в последних словах гордый старик просил у него прощения и одновременно предлагал мир.
        — Вы останетесь?  — спросил раджа, остановив взгляд на сыне.
        — Куда нам идти?  — пожал плечами Мохан Тайид, поправляя повязку.
        — Никогда не поздно вернуться туда, откуда вышел,  — ответил отец, поднимаясь с кресла.
        Кряхтя и тяжело переставляя ноги, он направился к двери. У Мохана защемило сердце. На пороге раджа оглянулся.
        — Как зовут мальчика?
        — Раджив,  — помедлив, ответил Мохан.
        На некоторое время старик задумался.
        — Это имя воина,  — одобрительно кивнул он.
        Дверь захлопнулась, и Мохан снова опустился в кресло. Он чувствовал себя смертельно уставшим, тело болело. Принц снова и снова спрашивал себя, правильно ли он сделал, что пришел сюда с мальчиком, и не находил другого ответа, кроме того, что выбора у него не было.

17
        Вот уже несколько месяцев Британия отчаянно сражалась за сохранение своей власти над Индией. На полуостров прибывали новые и новые войска из разных частей Империи: соединения из Бирмы, Персии и Китая, дислоцированные на Маврикии рыжебородые шотландцы в клетчатых юбках; осенью высадились полки из Мальты и Южной Африки. Наконец, из Саутгемптона отправился гусарский полк, который в ноябре достиг Бомбея.
        В сентябре после двухмесячной осады пал Дели. Англичане шумно отметили победу: по городу прокатилась волна убийств, грабежей и насилия.
        Джирай Чанд оставался в отношении англичан искусным дипломатом и сторонником осторожной политики. И это в совокупности с выгодным местоположением его княжества приносило свои плоды. Буря колониальной войны, эпицентр которой находился в долине Ганга, а отголоски слышались в самых отдаленных уголках страны, обошла стороной Раджпутану.
        В сентябре Ян окончательно вернулся в мир живых. Врачи Джирая Чанда, в особенности Амджад Дас, хорошо сделали свою работу: хотя поврежденная рука из-за длительной неподвижности стала тонкой и бледной, раны на ней зажили, и действовала она так же, как и здоровая. Правда, на плече и щеке остались уродливые шрамы.

«Как будто Брахма второй раз подарил мне племянника»,  — подумал Мохан Тайид, войдя в комнату оправившегося после ран Яна.
        — Где мы?  — спросил мальчик, пристально глядя на дядю.
        — В Сурья-Махале.  — Мохан опустился на стул и подвинул его к кровати.  — В самом сердце Раджпутаны. Здесь я родился и вырос.
        — А где моя мама?  — Мальчик проглотил конец вопроса, словно заранее предвидя ответ.
        Наступил момент, которого Мохан Тайид боялся все то время, пока его племянник лежал без чувств. Он опустил голову, чувствуя на себе взгляд Яна.
        — Она умерла. Так же, как и твоя сестра.
        Подняв глаза, принц увидел, что Ян смотрит куда-то в угол комнаты. Его лицо стало суровым, как у взрослого мужчины, а зрачки походили на два непрозрачных темных камня.
        — Как это случилось?
        — Прогремел взрыв…  — Мохан вздохнул.  — Когда мы пытались бежать из города. Большего я сам не знаю.
        — Я помню,  — пробормотал мальчик и потрогал здоровой рукой свою шею, словно до сих пор чувствовал там холодный клинок Бабу Саида.  — А потом была пустыня и солнце.  — На мгновение его взгляд снова стал невидящим.  — А мой отец?  — Ян пристально посмотрел на Мохана.
        Мохан сглотнул, смочив пересохшее горло. Как он мог объяснить то, чего не знал сам? Стараясь вспомнить все до мельчайших деталей, он рассказал Яну о том, как исчез Уинстон Невилл.
        — А он сможет найти нас здесь?  — Теперь голос Яна звучал умоляюще, будто он снова стал ребенком, ранимым и беззащитным.  — Ведь он должен, он наверняка будет нас искать…
        Мохан кивнул.
        — Конечно. Во всяком случае, когда кончится война.
        Мохан старался, чтобы это прозвучало как можно убедительнее, однако голос дрожал от неуверенности. Подняв глаза, он понял, что Ян ему не верит.
        Амджад Дас предписал обоим своим пациентам как можно больше двигаться, чтобы разработать атрофированные мышцы. Поэтому Мохан с Яном стали прогуливаться по бесконечным переходам и залам Сурья-Махала, отдыхая во внутренних дворах, где к тому времени уже вовсю припекало солнце. Ян не мог налюбоваться искусной работой целых поколений индийских каменщиков и резчиков по дереву. Он часами разглядывал дорогую мебель, светильники и статуи и с замиранием сердца прикасался к расшитым золотом тканям. Мохану ежедневно приходилось отвечать на множество вопросов о своем детстве и молодости, о старике-радже и прежней жизни в Сурья-Махале, о Ситаре и Уинстоне Невилле.
        Поначалу Мохан не решался рассказать племяннику всю правду об обстоятельствах их бегства из дворца в долину Кангри, но мальчик настаивал. Он допытывался, расспрашивал, уточняя каждую деталь. Его вопросы поражали Мохана четкостью формулировок. Выслушав ответ, Ян погружался в размышления, и его лицо становилось не по-детски серьезным. Он вообще слишком рано повзрослел. В беседах с племянником Мохан часто забывал, что имеет дело с ребенком.
        Наконец, в один из вечеров, они вошли в заброшенный сад, в бледном свете звезд казавшийся бесцветным и пыльным.
        — Здесь мы частенько беседовали с твоим отцом,  — сказал Мохан.  — И здесь же он впервые встретил твою мать.
        Ян огляделся. Вокруг него вились усеянные увядшими цветами китайские розы, под ногами шелестела сухая листва, которую не убирали вот уже много лет. Плитка под ней, некогда бледно-голубая, была покрыта трещинами и слоем грязи, фонтан, возле которого Ян был зачат, давно пересох. Мальчик поднял глаза к Башне Слез, где томилась в заточении его мать.
        — А почему он оставил нас в живых?  — спросил он дядю.
        — Я не знаю,  — покачал головой тот.  — Быть может, он решил, что достаточно отомстил за поруганную семейную честь.
        Ян оглядел яблоню, чьи плоды сморщились и были покрыты пятнами. Много их, полусгнивших, валялось на земле.
        — Я никогда не буду зависеть от милости другого человека,  — пробормотал Ян себе под нос. В голосе его слышалась такая твердость, что Мохан Тайид содрогнулся.
        — Пойдем.  — Он тронул племянника за плечо.  — Раджа хочет познакомиться с тобой поближе.
        Джирай Чанд принял их в одном из своих покоев, сидя на широком мягком стуле из резной вишневой древесины. По обе стороны от него стояли вооруженные раджпуты. Ян был в светлом кафтане, сшитом по образцу раджпутской формы, его левая рука до сих пор висела на перевязи. Мальчик внимательно всматривался в лицо пожилого человека в расшитом золотом кафтане и сверкающем драгоценностями тюрбане, который, в свою очередь, пристально глядел ему в глаза. Несколько минут продолжался безмолвный диалог деда и внука, прежде чем раджа задал первый вопрос:
        — Ты знаешь, кто я?
        — Раджа Джирай Чанд,  — уверенно ответил Ян.  — Мой дед. Тот самый, который гонял моих родителей по всей Индии еще до моего появления на свет, пока не заставил их бежать в Дели, где они вместе с моей сестрой погибли.
        — Прости его…  — начал Мохан Тайид, но раджа властным движением унизанной перстнями руки приказал ему молчать.
        — Вот таким же много лет тому назад предстал передо мной твой отец,  — сказал он.  — И тогда, как и теперь, я не мог понять, безрассудство это или смелость.  — Он подался вперед, опершись обеими руками на свою прогулочную трость.  — Но он не был глупцом, твой отец. Возможно, со временем из него получился бы великий воин, но…  — Джирай Чанд глубоко вздохнул и поднялся со стула.  — Он был и остался ферингхи — белым, неверным. И он оказался достаточно безумен для того, чтобы нарушить обычаи этой страны, полагая, что это пройдет ему даром. Тем самым он вверг вас всех в страшный грех. И это,  — раджа подошел к внуку и тронул его шрам на щеке,  — будет напоминать тебе о его преступлении.  — Старик пристально посмотрел мальчику в глаза.  — Мы еще посмотрим, насколько ты раджпут и достоин ли своих предков. В твоих жилах течет и моя, княжеская кровь. Но я всегда буду помнить, что она смешана с кровью ферингхи и ты — дитя неосвященного и нечистого союза. И ты,  — ражда грозно уставился на мальчика с высоты своего недюжинного роста и отступил на шаг назад,  — и ты тоже никогда этого не забудешь.  — С этими
словами он вернулся на место и тяжело опустился в кресло.  — Ты — мой внук, но ты — бастард. Такое наследство оставили тебе родители.

18
        Почти полтора года потребовалось стране на возвращение к мирной жизни. Стычки становились все реже, хотя официально соглашение с сахибами было подписано только в июле 1859 года. Число погибших англичан, с учетом жестокости их противников, оказалось на удивление низким. Павших индусов никто не считал, но их страна изменилась необратимо. Белеющие в степях кости убитых, покрытая свежими могилами и усеянная пулями земля, трещины и пробоины в зданиях — таковы были видимые следы войны. Но в сердцах людей она оставила куда более глубокие и болезненные раны.
        В души колониальных хозяев она заронила подозрительность и презрение, в то время как пережившие унизительное поражение индусы затаили злобу на своих победителей. Первого ноября 1859 года королева Виктория лишила Ост-Индскую компанию властных полномочий, сосредоточив управление полуостровом исключительно в руках своих наместников. Население, насколько это возможно, разоружалось. Число сипаев было уменьшено. Отношения между индуистами и мусульманами регулировались по принципу «разделяй и властвуй». Вся артиллерия была передана англичанам. Шаха Бахадура обвинили в измене и массовых убийствах. Военный суд приговорил его к изгнанию, как и многих других раджей и правителей, воевавших на стороне мятежников. Лорд Каннинг в дополнение к званию генерал-губернатора получил титул вице-короля Индии. Политика экспансии была приостановлена. Главной задачей стало укрепление власти в рамках существующей колониальной империи.
        Итак, официально вся Индия находилась под властью британской короны. Факт, что на ее территории еще оставалось несколько независимых княжеств, намеренно замалчивался. Их не трогали. Слишком маленькими, незначительными и мирными были эти последние островки свободы, а риск спровоцировать новую волну недовольства велик. Поэтому жизнь в княжестве Джирая Чанда не претерпела никаких изменений. Вести с Большой земли доходили и до Сурья-Махала, однако не особенно интересовали тамошних обитателей.
        Всех, кроме Яна. Он с жадностью ловил любое известие о Восстании сипаев — так стали называться события мая 1857 года и последующих нескольких месяцев. О них много писали, в том числе и в газетах. Эта война глубоко взволновала как европейцев, так и индусов. Она скрупулезно документировалась и стала предметом выдающихся журналистских расследований.
        Шаг за шагом Яну удалось восстановить ход событий, предшествовавших кульминационному моменту мятежа — взрыву порохового склада в Дели, жертвами которого стали его мать и сестра. Если Ян и скорбел по ним, то никогда того не показывал и не говорил об их смерти. Однако Мохану казалось, что с некоторых пор мальчик перестал винить кого-либо в происшедшем и считает погибших жертвами несчастливого стечения обстоятельств: так уж получилось, что они оказались в неудачное время в неудачном месте. И еще Мохан видел, как тщательно высматривает Ян между газетных строк хоть что-нибудь, указывающее на возможное местонахождение его отца. Принц понимал, что все напрасно и следы Уинстона Невилла затерялись навсегда, однако своими соображениями с племянником не делился.
        Между тем жизнь в Сурья-Махале текла своим чередом, в ритме смены времен года и подчиняясь принятому во дворце расписанию. Ян учился верховой езде и стрельбе из лука, занимался английским, хинди, санскритом и урду, изучал географию, историю, математику, читал священные индуистские тексты. Нанятый раджой брахман научил его совершать ежедневную пуджу и прочие молитвы и ритуалы. Придворный церемониймейстер преподавал мальчику тонкости дворцового этикета: как правильно подойти к трону раджи, чтобы преподнести ему назарану — дары в знак верности,  — и как потом вернуться на свое место, чтобы не упасть и не споткнуться. А старый воин по имени Аджит Джай Чанд учил Яна разным видам единоборств и обращению с холодным и огнестрельным оружием.
        Это о его приходе однажды в полдень объявил слуга, когда Мохан Тайид был занят составлением комментариев к стихам Бхагавадгиты.
        — Намастэ, Ваше Высочество,  — почтительно поклонился Аджит Джай Чанд, сложив перед грудью ладони.  — Прошу простить меня за то, что явился к вам без предварительного уведомления.
        — Намастэ, Аджит,  — поклонился принц, отдавая дань уважения старшему по возрасту гостю, хотя разница между ними составляла всего несколько лет.  — Нет никаких причин извиняться.
        Он послал слугу за чаем и угощениями и, пока накрывали стол, занимал Аджита непринужденной светской беседой о погоде и новых лошадях в конюшне. Мужчины осведомлялись о здоровье и благополучии друг друга, Мохан Тайид спросил о жене Чанда Лакшми и ее четверых сыновьях. Когда подали чай, оба уселись на мягких подушках, скрестив по-турецки ноги.
        — Оставим формальности, Аджит,  — сказал принц.  — Не для того мы в детстве тузили друг друга и вместе валялись в грязи.
        На лице гостя мелькнула лукавая улыбка.
        — Никак не можешь простить мне моих побед?
        — Что касается меня, я мог бы с этим жить,  — усмехнулся Мохан.  — В конце концов, я тоже бывал на высоте. Но вот раджа — нет. Он тебе этого не забудет.
        Аджит вмиг посерьезнел.
        — Раджа не может простить мне другого,  — возразил он.
        Мохан пристально посмотрел на собеседника поверх края пиалы.
        — Ты имеешь в виду…
        — Именно, мою нечистую кровь,  — кивнул Аджит.
        Он тоже состоял в родстве с Чандами и по другой линии — с махараджами Джайпура. Однако дедушка Аджита был французским солдатом. Воин криво усмехнулся.
        — Поэтому он никогда не приглашал меня в свою гвардию, как ни доказывал я ему свою преданность и боевое искусство. Никогда не доверяй полукровкам.  — Он подмигнул Мохану и с серьезным видом уставился в свою чашку.
        — Ян в чем-то провинился?  — спросил принц.
        — Что-то вроде того.  — Аджит покачал головой.  — Вчера утром я стал невольным свидетелем того, как он избил сына конюшенного. И здорово его отделал.
        — Рао?
        Мохан представил себе пухлого мальчика одних с Яном лет.
        — Нет, старшего, Ашока.
        Принц присвистнул. Ашоку было восемнадцать, и весил он килограммов на двадцать побольше Яна.
        — Мне стоило немалого труда разнять их. Ашок орал и заливался слезами.  — Аджит презрительно сморщил нос.  — Раджив набросился на него, как тигр.
        — И в чем причина?
        Аджит вздохнул.
        — Раджив долго не хотел мне ее открывать. Наконец, скрипя зубами, рассказал, что Ашок назвал его грязным бастардом, не достойным даже лошади, которую раджа подарил ему на день рождения.
        С внуком раджи во дворце обходились как с наследным принцем, хотя все знали, что он — плод неосвященного союза и в его жилах течет нечистая кровь. Мохан Тайид почти не задумывался над тем, как часто приходится мальчику терпеть насмешки, и никогда не спрашивал его об этом.
        — Смотри, Мохан,  — прервал его размышления голос Аджита.  — Мне нравится этот мальчик, но то, что я видел в его глазах, когда он колотил Ашока, пугает меня. Мало кто умеет так ненавидеть в его возрасте. И знаешь, как его называют сверстники? Раджив-Хамелеон. Потому что он меняется в зависимости от ситуации. Иногда он ведет себя как белый сахиб, иногда — как наследник раджпутского правителя. Он не такой, как другие дети. И они постоянно дают ему это понять.
        Мохан вскинул голову.
        — Но ты ведь пришел сюда не за тем, чтобы делиться со мной своими наблюдениями?
        Аджит затряс алым тюрбаном.
        — Нет, Мохан. Ты знаешь, я старею. Всю свою жизнь я прожил в этом дворце и полжизни учил будущих воинов. Я устал и хочу больше бывать с моими сыновьями, прежде чем они покинут родителей и создадут собственные семьи. Поэтому…  — Он глубоко вздохнул.  — Поэтому я решил оставить службу. Я купил дом в Джайпуре, где вместе с Лакшми смогу наслаждаться покоем. Раджа всегда смотрел на меня с подозрением, но он щедро платил мне за службу.  — Аджит сделал глоток из пиалы.  — Я внимательно наблюдал за Радживом во время занятий. Он похож на пороховую бочку с едва тлеющим фитилем. Он — прирожденный воин, и жизнь во дворце в конце концов наскучит ему. Прежде чем осесть окончательно, я хотел бы совершить паломничество на Гхарипури и в Гималаи, на гору Кайлаш, и мне хотелось бы взять с собой Раджива, а потом забрать его к себе в Джайпур.
        Он выжидательно смотрел на собеседника. Мохан слышал о Гхарипури из народных легенд. На этом небольшом островке в океане, до которого можно было за два часа доплыть на лодке из бомбейского порта, находилось много храмов, посвященных разным богам. Но больше всего — Шиве. Итак, Гхарипури и Кайлаш…
        — Это потому, что он выбрал своим иштвой Шиву?  — робко спросил Мохан.
        Аджит кивнул.
        — Шиву и Кали. Ты разочарован?
        — Нет.  — Принц тряхнул головой, словно сбрасывая с себя мысли.  — После всего, что мальчику пришлось пережить, я не ожидал от него ничего другого.
        — Раджа уже дал свое согласие,  — продолжал Аджит.  — Теперь я хочу испросить благословения у тебя.
        Мохан рассмеялся.
        — Это совсем не обязательно. Но, если ты настаиваешь, я охотно дам тебе его. Ты станешь ему хорошим учителем, Аджит,  — чуть слышно добавил он.
        Аджит покачал головой.
        — Я всего лишь укажу мальчику дорогу, а уж идти придется ему одному,  — скромно поправил он.  — В Радживе много от настоящего раджпута.  — На мгновение Аджит задумался, глядя на пустую пиалу, и уже шепотом добавил: — Пожалуй, слишком много.

19
        Мохану Тайиду было нелегко расстаться с племянником, но он понимал, что пришло время отпустить Яна и дать ему возможность идти своей дорогой, а самому придерживаться своей. Принца воспитывали как воина, но священные тексты всегда занимали его больше, чем битвы и оружие. Имей Мохан выбор, он предпочел бы, пожалуй, посвятить жизнь прославлению Бога и стал бы садху — аскетом. Как младший сын раджи, он пользовался куда большей свободой от налагаемых кастой обязательств, чем его старшие братья или Ситара. Так, в свое время ему удалось отделаться от навязаной отцом невесты. Но своей семьи Мохан так и не создал, поэтому ему и приходилось, словно юнцу, постоянно бороться с искушениями плоти. Так он приучил себя к многочасовым медитациям.
        Иногда, заметив в зеркале очередной седой волос или просто из желания отдохнуть от письма и чтения, принц садился на лошадь и выезжал в степь. Во время прогулок верхом он имел обыкновение размышлять о жизни и часто задавался одним вопросом: почему ни до, ни после Уинстона Невилла английское правительство не посылало в Сурья-Махал своих дипломатов? С другой стороны, думая над законами кармы и дхармы и пытаясь проникнуть в замысел хранителя мироздания Вишну, Мохан Тайид все больше убеждался, что главной задачей его жизни было защитить Ситару. Два раза удавалось ей избежать, казалось бы, неминуемой смерти, на третий раз она погибла. Но Мохан Тайид спас ее сына. Поэтому, делал он вывод, изначально его судьба связана с Яном. А значит, долг Мохана — служить своему племяннику, такова воля Вишну и Кришны. Поняв, что все, что пережила его семья, было предначертано свыше и является частью великого божественного плана, Мохан перестал роптать.
        Два года они не виделись с Яном. Все это время племянник изредка писал Мохану о впечатлениях своего путешествия, никогда не углубляясь в свои личные переживания. Письма Аджита Джай Чанда были куда обстоятельнее. Он сообщал, как Ян перед каменной статуей трехголового Шивы в храме Гхарипури посвятил свою жизнь богам; излагал подробности их путешествия в Гималаи, обитель Шивы, где Ян, согласно обычаю, постился на четырнадцатый день месяца макха, а потом всю ночь молился и принес в жертву каменному лингаму — фаллическому символу Шивы — цветы и плоды дерева маргоза, чтобы заслужить тем самым благосклонность богов и обеспечить себе место в раю на горе Кайлаш.
        Аджит рассказывал, как мучает Яна длительными рейдами в степь и горы; как они вместе тренируют своих лошадей карабкаться по скалам; как Ян на полном скаку стреляет из пистолета и лука по неподвижной и движущейся мишени; как он, наклоняясь из седла, хватает лежащие на дороге предметы; как они вместе охотятся на тигров, антилоп и степных лисиц. Мохан ухмылялся, представляя себе измученного племянника, и думал о том, как, в сущности, мало изменились методы подготовки воинов с тех пор, как он сам был в возрасте Яна. Аджит воспитывал в мальчике качества, предписываемые кодексом раджпутской чести: верность, осторожность, расчетливость. Он заставлял Яна-Раджива заучивать наизусть стихи из священных поэм и разбирал с ним труды философов древности, порой подолгу дискутируя с ним над одной строчкой.
        Один раз в письме была приписка, сделанная рукой Лакшми, жены Аджита. Мохана умиляла любовь, которую питала пожилая женщина к его племяннику. «Он мне как сын,  — простодушно признавалась она.  — Сердце мое разрывается каждый раз, когда приходится с ним расставаться».
        Ян вернулся, когда ему было почти восемнадцать. Из долговязого мальчика получился мужчина, сильный и жилистый. Теперь он носил усы и, вероятно, поэтому выглядел старше своих лет. Мохан с трудом узнал своего племянника, когда тот спешился во внутреннем дворе. Но еще больше, чем внешность, изменился его характер. Теперь Ян казался веселым и много смеялся, как будто обрел в душе мир. Но в определенные моменты Мохан узнавал в нем прежнего Яна. Это случалось, когда юноша думал, что на него никто не смотрит, и тогда его глаза вдруг темнели и становись похожими на два непрозрачных камня. Вспоминал ли Ян свое прошлое, глядел ли в неопределенное будущее — этого Мохан знать не мог.
        В честь возвращения внука раджа устроил праздник. Перед дворцом натянули шелковый балдахин для зрителей, а в другом конце двора устроили площадку, на которой молодые люди весь день состязались друг с другом в силе и ловкости. На полном скаку Ян привстал на стременах и метким выстрелом из лука сразил птичку, которую выпустил в небо один из слуг. Трибуны разразились аплодисментами. Мохан услышал, как раджа пробормотал у него над ухом:
        — Я был прав, он — настоящий воин.
        Принц оглянулся, встретив восторженный взгляд Джирая Чанда. Суть отношений раджи и его внука оставалась для него загадкой. Мохан знал, что с некоторых пор они много времени проводят вместе. Он видел, как они рука об руку прогуливались в коридорах и внутренних дворах Сурья-Махала. Иногда Ян на несколько часов исчезал за дверью кабинета раджи. Но ни тот, ни другой никогда потом не говорили, о чем беседовали. Любят они или ненавидят друг друга, об этом Мохану оставалось только догадываться. Вероятно, верно было и то, и другое.
        — Да будет Вишну милостив к ферингхи, если он захочет к нам вернуться,  — добавил раджа так тихо, что Мохан едва понял его.
        Принц снова повернулся в сторону Яна, который вот уже во второй раз на полном скаку снял укрепленный на деревянном столбе венок из цветков календулы. Публика снова ответила бурными аплодисментами.
        — А вы действительно полагаете, что он вернется?
        Раджа кивнул, провожая взглядом проезжающего мимо трибун юношу.
        — Я в этом убежден. Он не сможет противостоять голосу крови. Да и не захочет, даже если это навлечет на него смертельную опасность. Его душа разорвана и мечется между двумя мирами. Таково наследство, которое оставили ему родители. К сожалению,  — со вздохом добавил Джирай Чанд и постучал своей тростью по деревянному настилу,  — мне не придется увидеть, удастся ли ему занять свое место в жизни, вопреки этому проклятию.
        Мохан внимательно посмотрел на отца. С каждым годом тот будто все больше усыхал и сморщивался. В последнее время раджа часто говорил о том, что устал от жизни и хочет, чтобы его атман как можно скорее вернулся в лоно мировой души — брахмана. Его старший сын Маджит, проживавший в резиденции Чандов в нескольких сотнях миль к западу от Сурья-Махала, почти полностью взял на себя управление землями княжества. Джирай Чанд оставался правителем и главой семьи лишь номинально. Остаток жизни он решил провести в своем любимом дворце Сурья-Махал.
        Мохан снова посмотрел на площадку. Ян протягивал венок девушке из толпы зрителей, которая приняла подарок, стыдливо прикрывая лицо концом сари. Не успел Ян удалиться, красавицу окружили хихикающие подруги.
        — Вы не хотите его женить?  — спросил принц.
        — Нет, Мохан.  — Джирай Чанд негромко рассмеялся.  — Вероятно, в жизни я совершил немало ошибок, но я не сумасшедший. Вдобавок к упрямству Чандов Раджив унаследовал твердолобость своего отца. Полагаю, он никому не позволит решать этот вопрос за него и, скорее всего, никому не даст себя окрутить. А если все-таки когда-нибудь такое случится, я искренне сочувствую его избраннице.  — Он повернулся к Мохану.  — А сейчас проводи меня. Я хочу отдохнуть перед сегодняшним ужином.
        Просторный внутренний двор освещали бесчисленные фонари. В воздухе разливался сладкий аромат роз, жасмина и календулы, смешанный с запахом сандалового дерева и пачулей. Он исходил от украшенных цветочными гирляндами деревянных колонн и балдахинов. Под аккомпанемент ситары и таблы певец воспевал храбрость раджпутов и нежность их жен. Перед ним на ковре в такт легкой мелодии извивались две босоногие танцовщицы, соблазнительно играя глазами, покачивая бедрами и жестикулируя разрисованными хной руками. При малейшем их движении слышался звон бесчисленного множества браслетов на запястьях и цепочек с колокольчиками на щиколотках. Их сари, украшенные мельчайшими зеркальными вставками, переливались всеми цветами радуги. В свете тысяч фонариков и ламп мерцали серьги, кольца и ожерелья. Мохан повернулся к племяннику, собираясь отпустить шутливое замечание, как вдруг обнаружил, что место рядом с ним пустует.
        Принц огляделся. Вокруг него на разложенных на земле подушках группами сидели мужчины и женщины. Гости болтали, шутили, ели, пили, смеялись. Яна нигде не было видно. Приглядевшись, Мохан заметил его в дальнем конце зала. Раджив стоял у колонны, рядом с той самой девушкой, которой подарил цветок сегодня на состязаниях. Она была в пестром, сверкающем зеркальными вставками сари, и Ян в тюрбане и кафтане раджпута говорил ей что-то, опершись на колонну. Красавица слушала его, стыдливо отвернув лицо и прикрываясь концом сари. Но застывшая на губах кокетливая улыбка и трепещущие веки красноречивее всех слов выдавали ее чувства. Мохан усмехнулся и потянулся за своей пиалой. Когда он снова поднял глаза, молодые люди исчезли.
        Два дня спустя Мохан Тайид заглянул в галерею, откуда открывался вид на равнину. Ян стоял там, прислонившись к колонне, и курил сигарету — привычка, которую он приобрел во время своего последнего путешествия, к большому неудовольствию раджи, называвшего курение глупым обычаем ферингхи. Юноша, казалось, о чем-то напряженно размышлял и не заметил приближения дяди. Когда Мохан тронул его за плечо, Ян вздрогнул и тут же изобразил на лице равнодушно-вежливую улыбку — выражение, с которым он обычно появлялся в обществе.
        — Ты думаешь о ней?  — спросил Мохан Тайид.  — Как ее… Падмини?
        Ян поднял на дядю удивленные глаза. Потом как будто смутился и покачал головой.
        — Боже сохрани, нет,  — отвечал он, делая очередную затяжку.  — Я помню, что говорили древние: остерегайся подходить близко к огню, женщине, радже и мудрецу. От всего этого лучше держаться на расстоянии.  — Он усмехнулся.  — Не беспокойся, дядя. Я благоразумен. Женщины приходят и уходят. Она не первая и не последняя.
        На этих словах Ян понизил голос почти до шепота. Однако Мохан чувствовал, что юноша чем-то обеспокоен.
        — Что ты задумал, Раджив?  — спросил он.
        Ян сделал последнюю затяжку, затушил окурок о колонну, оставив на белом мраморе грязное пятно, и выбросил его в пустыню.
        — Не пойми меня превратно, Мохан, но сейчас я тебе этого открыть не могу,  — и пристально посмотрел на дядю.  — Всему свое время.
        Глядя, как Ян удаляется, засунув руки в карманы раджпутского кафтана, Мохан с удивлением спрашивал себя: это ли тот самый мальчик, что когда-то беззаботно резвился на изумрудных лугах Кангры?

20
        Вот уже две недели дворец стоял окутанный тишиной. Хотя положенные двенадцать дней траура, с пышными церемониями, призванными обеспечить покойному благополучное перерождение, миновали. Это были дни многовековых песнопений и молитв, принесения в жертву плодов, цветов и риса, дни многочасовых ритуалов под руководством девятнадцати брахманов, в которых были обязаны участвовать все присутствующие, даже если основная тяжесть обрядов ложилась на плечи наследника, в данном случае нового раджи Сурья-Махала Маджита Джая Чанда.
        Вот уже две недели, как атман Джирая Чанда покинул свою восьмидесятитрехлетнюю бренную оболочку. В последние четыре года раджа вел уединенную жизнь в покоях своего любимого дворца, где много молился и медитировал, готовя свою душу к дальнейшему путешествию. И все это время наставлял своего внука, чтобы в скором времени доверить ему заботу о многочисленных обитателях Сурья-Махала и его окрестностей: слугах, крестьянах, пастухах и ремесленниках.
        Мохан Тайид оторвал взгляд от огня в камине — ночами бывало холодно — и перевел его на Яна, на лице которого плясали отсветы пламени. На мгновение он вспомнил юношу под мраморным балдахином чатри в первый день похорон. Маджит, как старший сын покойного, принял священный факел у брахмана и степенно обошел погребальный костер, на котором лежало убранное цветами тело Джирая Чанда, поджигая его с четырех сторон. Под ритмичный бой барабанов в небо взметнулись языки пламени, вмиг поглотив смертные останки раджи. На белых одеждах скорбящих родственников играли отблески огня. Ян был единственным, кто не обрил голову в знак траура. Он спокойно смотрел в огонь, и глаза его блестели. Мохан так и не понял, слезы ли это.
        Яну шел двадцать третий год, и он был законным правителем Сурья-Махала с тех самых пор, как старший брахман в присутствии всех членов семьи мужского пола сорвал печать с завещания раджи Джирая Чанда. По рядам присутствующих пробежал ропот, и Мохан не мог сдержать улыбки, когда Маджит Чанд, презрев этикет и все приличия, пулей вылетел из комнаты. Но воля покойного священна, и старший сын раджи понимал это не хуже остальных. Два брахмана письменно засвидетельствовали, что отныне Сурья-Махал, приданое возлюбленной супруги раджи Камалы, переходит во владение внука Джирая Чанда Раджива. Такова была воля правителя, несколько лет назад изложенная им на пергаменте, который держал в руках брахман.
        Приличествующий владельцу дворца княжеский титул к наследству не прилагался. Его мог присоединить к своим многочисленным званиям Маджит. Отныне Ян был богат, сказочно богат. В сущности, к Сурья-Махалу относилось не так много земли, хотя площадь этих владений была сравнима с территорией всего остального княжества, но здесь собирали обильные урожаи. А за последние четыре года, благодаря хозяйственным способностям Яна, они стали еще больше. И все же племянник Мохана Тайида как будто оставался равнодушным к свалившемуся на его голову состоянию, и принц догадывался почему.
        — Ты ведь все знал, правда?  — Ян затянулся сигаретой, не отрывая глаз от огня.
        — Да,  — ответил Мохан.  — Он все рассказал мне. Я видел, как два брахмана поставили свои подписи под его завещанием, после чего папирус запечатали и передали одному из них на сохранение.
        Оба снова замолчали, размышляя каждый о своем. Мохан вспомнил опасения раджи, что Ян захочет уехать на родину отца, в Англию.
        — Ты останешься?
        Ян затряс головой и бросил окурок в камин.
        — Нет, у меня другие планы.
        Юноша поднялся и направился к столу, на котором были разбросаны бумаги. Мохан приблизился, опасливо заглядывая ему через плечо.
        — Вот здесь…  — сказал Ян, разворачивая карту Восточных Гималаев. Возле города Дарджилинг, чуть пониже горной цепи, была отмечена точка, к которой он приложил палец.  — Я давно хочу купить эту землю. Я уже интересовался ею раньше, но тогда европейцам не продавали участки под Дарджилингом. С тех пор законы изменились. Теперь индусам запрещено владеть наделами в этой части Гималаев. И тогда Раджив Чанд забрал свое прошение, и в переговоры с властями вступил Ян Невилл.  — Юноша насмешливо сощурился, скосив глаза на Мохана.  — Забавно, правда?

«Раджив-Хамелеон»,  — пронеслось в голове у принца. Он взглянул на масштаб карты, оценивая размеры будущих владений.
        — И что ты будешь делать с такими угодьями?
        — Я намерен разбить там чайную плантацию,  — ответил Ян, с нежностью, как показалось Мохану, касаясь отмеченной на карте точки.  — И это будет лучший чай в мире.  — Он улыбнулся, должно быть, заметив удивленный взгляд Мохана.  — Я не забыл, чему учил меня Тяньцзин.
        И это было то, о чем Ян думал последние несколько лет, со спокойствием и отрешенностью сидху ожидая подходящего часа. Мохан понял, что этот план Ян уже разработал до мельчайших деталей, ничего не оставив на волю случая. Принц кивнул подбородком в сторону карты.
        — И… у тебя уже есть название?
        — Землевладение уже зарегистрировано как Шикхара,  — ответил Ян и, понизив голос, добавил: — Оттуда видно Канченджангу…  — В его глазах мелькнуло ностальгическое выражение.
        Шикхара… Мохан повторил про себя это слово. Это значит «вершина», потому что оттуда можно видеть священную гору Шивы, и еще «храм», вероятно, в честь тех каменных шатров, которыми Ян с детства любовался в долине Кангра, и еще так называется архитектурный стиль, в первую очередь храмов, посвященных Шиве. И еще это название созвучно имени его матери Ситары. Но само происхождение этого слова связано с корнем шикар — охотник. «За кем же он охотится?» — промелькнуло в голове Мохана. Но вслух он спросил другое:
        — А что будет с Сурья-Махалом?
        Юноша свернул карту.
        — Завтра я намерен объявить, что на время моего отсутствия управление дворцом передается в руки Джанахары. Она же позаботится, чтобы кто-нибудь убирал секретную часть дворца и «Башню Слез». Эти помещения должны содержаться в порядке, но оставаться закрытыми.

«Башня Слез». Мохан подозревал, что Ян проводит там немало времени. Не в той ли комнате, где пол отполирован ногами его матери, обдумывал он свои планы? Из окна наверху далеко видно.
        Джанахара в качестве заместителя — хороший выбор. Она энергичная и умная и переселилась в Сурья-Махал год назад как старшая сестра Мохана. Тогда муж Джанахары умер после тяжелой болезни и дети принуждали ее совершить обряд сати. Мохан тотчас организовал побег, чтобы вырвать сестру из рук раджпутов. Только сейчас Мохан понял, почему раджа, обычно строго придерживавшийся индуистских обычаев, позволил ему это сделать: он уже тогда знал, что Ян станет следующим правителем Сурья-Махала, и поэтому уважал решения его дяди и покровителя, даже если они шли вразрез с его собственными убеждениями.
        — И когда ты намерен туда отправиться?
        — Как только соберусь. Дня через два-три.
        — С удовольствием возьмусь тебя сопровождать.  — Мохан выжидательно посмотрел на Яна.
        Тот чуть заметно кивнул и улыбнулся.
        — Я знал, что ты это скажешь.  — Лицо юноши снова стало серьезным. Он вздохнул, прошелся по комнате, остановился, как будто ему стоило большого труда выдавить из себя следующую фразу. Наконец Ян посмотрел на дядю, решительно и в то же время смущенно.  — И еще одна просьба, Мохан,  — чуть слышно добавил он.  — Помоги мне найти Уинстона.

21
        Наступило тяжелое время. Ян купил девственную землю, поросшую тысячелетними джунглями и населенную дикими зверями, которые тоже считали ее своей. Не раз на отставшем от коллектива рабочем разгневанный тигр вымещал злобу на незваных гостей.
        Столетние деревья рубили под корень и увозили прочь на лошадях-тяжеловозах. Джунгли выкорчевывали, почву расчищали и распахивали. Это была тяжелая и опасная работа, но Ян не выглядел таким счастливым с тех самых пор, как раджпуты выгнали их из Кангры. Он трудился бок о бок с лесорубами, с нескрываемым удовольствием наблюдая, как его мечта на глазах становится реальностью.
        Люди шли к нему охотно, потому что он мог позволить себе платить им больше, чем другие. Владельцы соседних участков, также занятые расчисткой земли, сразу невзлюбили Невилла за то, что он уводил у них лучших работников. Мохан лишь морщил нос, подсчитывая суммы, потраченные на закладку плантаций. Он молчал, потому что это были деньги Яна, то самое золото и серебро, что столетиями пылилось в подвалах Сурья-Махала.
        И усилия окупились. Раньше, чем рассчитывали, склоны Шикхары превратились в поля с бархатистой бурой почвой. Неподалеку, там, где позже появилась мануфактура, Ян выстроил теплицы, а из Китая стали привозить первые семена. Мохан подозревал, что это делалось не совсем легально, во всяком случае, всадник, прибывший из-за гор с севера с маленькими полотняными мешочками для Яна, оставлял подозрительное впечатление. Семена высыпали в воду. Те, что всплыли на поверхность, были забракованы и выброшены. Остальные, что погрузились на дно, тщательно собрали и стали проращивать в абсолютной темноте, в земле, увлажняемой закопанными мокрыми мешками. Через шесть недель появились первые хрупкие всходы, которые Ян пересадил в тщательно обработанную почву, соорудив защитный навес из соломы и веток.
        Вслед за батраками и крестьянами, которых Ян нанимал для работы на плантациях, настала очередь столяров, плотников и каменщиков. Они приступили к постройке большого дома, проект которого Ян набросал еще в Калькутте и который со временем должен был заменить хижину, где пока ютились они с Моханом.
        Основным материалом послужил тот самый лес, от которого только что освободили будущие пашни. Ян неоднократно ездил в Калькутту присматривать или заказывать мебель и строительные материалы. Все это, наряду с грузами из Сурья-Махала и Джайпура, доставлялось в Шикхару.
        Прошло два года, прежде чем появился дом, каким его представлял Ян, вместе с садом, конюшней и загоном для лошадей, которых он вывез из Сурья-Махала. За это время посеянные в теплицах семена превратились в крепкие кустарники около ярда высотой. Их высадили на поля, полторы тысячи штук на один акр. Другой работы, кроме как наблюдать, как приживаются на земле Шикхары китайские растения, на ближайшие три года не предвиделось. Поэтому у Мохана с Яном появилась возможность заняться поисками Уинстона Невилла.
        Это оказалось делом нелегким и кропотливым. Приходилось разыскивать свидетелей, видевших Уинстона в тот день в Дели, просматривать бумаги, в которых могло всплыть его имя — списки погибших, раненых, пропавших без вести во время мятежа. В основном этим занимался Мохан, который ездил в Дели и Джайпур, где привлек к поискам Аджита Джай Чанда. Через некоторое время на Мохана и Аджита уже работало множество людей, которые шпионили, расспрашивали, подслушивали и изучали документы, в том числе и секретные. Нити расследования потянулись в Англию, и отовсюду информация, зачастую весьма окольными путями, стекалась в Шикхару.
        А там вечерами Ян с Моханом тщательно перечитывали поступающие отчеты и письма, корпели над картами городов. Иногда впадали в отчаяние и начинали сомневаться в надежности своих информаторов. Однако, опровергая и создавая одну теорию за другой, не сдавались. Далеко не все события тех дней десятилетней давности нашли отражение в документах. С учетом большой протяженности страны с тем же успехом можно было бы искать иголку в стоге сена. В случае же, если Уинстон Невилл навсегда покинул Индию, у них не оставалось никаких шансов.
        Одно удалось выяснить достаточно быстро: Уинстон Невилл, родившийся, согласно записи в церковной книге, в городе Бертон Флеминг, в Йоркшире, 30 апреля 1817 года, третий сын Джорджа Невилла, эсквайра, и Исабель Невилл, урожденной Симмс, в конце 1844 года был объявлен пропавшим без вести, а еще через год — умершим. «Принявший достойную смерть на службе отечеству и короне» — так значилось в бумагах Ост-Индской компании. И для родителей Уинстона Невилла, у которых к тому времени оставался в живых один сын из трех, существовала только эта официальная версия.
        Уильям Джеймсон, благополучно переживший мятеж в своем ботаническом саду и к тому времени отец большого семейства, также ничего не знал об Уинстоне Невилле. Даже его, человека, которому они были обязаны несколькими годами счастливой жизни в Кангре, Мохан Тайид был вынужден расспрашивать через подставных лиц. Принца это смущало, однако он понимал, что разумнее всего вести расследование втайне.
        Долгие месяцы поиска не давали никаких результатов. Потом появился некто, видевший высокого белокурого англичанина, бегло говорившего на хиндустани. Но этот едва наметившийся след быстро оборвался. Затем всплыл еще один свидетель, но и его показания вели в никуда. Однако факт к факту, штришок к штришку доказательства собирались, предположения строились. Наконец Мохану с Яном удалось сложить из разрозненных деталей более-менее целостную картинку, даже если отдельные ее фрагменты по-прежнему отсутствовали.
        Итак, дорога, на которую ступил Уинстон Невилл в тот день, 12 мая, понемногу вырисовывалась перед ними, пусть даже в самых общих очертаниях. Во всяком случае, стало ясно, что она привела его на сторону повстанцев, в Красный форт, где англичанин присягнул на верность шаху Бахадуру. Среди индусов он получил известность под именем Кала-Нанди, Черный Бык, в честь ездового животного бога Шивы. Он быстро снискал уважение сипаев благодаря хладнокровию, с которым он расправлялся со своими бывшими соотечественниками, и стал одним из их командиров. В последний раз Кала-Нанди видели вместе с Нана-Сахибом, правителем Бхитура, якобы сыгравшим не последнюю роль в массовых убийствах белых в Канпуре, на востоке страны, в июне и июле 1857 года. Потом он исчез, а несколькими месяцами спустя полковник Генри Клайдон получил приказ выследить предателя. И с тех самых пор каждый шаг Кала-Нанди тщательно фиксировался в секретных донесениях. Мохану Тайиду и Яну приходилось давать крупные взятки, чтобы добывать не подлежащую разглашению информацию. Кроме того, отныне их работа была связана с большим риском. Однако ни у
того, ни у другого и мысли не возникло прервать ее.
        Почти год понадобился Генри Клайдону, чтобы выследить Кала-Нанди. Наконец на равнине Раджпутаны, меньше чем в сотне миль от Сурья-Махала, он угодил в ловушку. Никакие «допросы с пристрастием» не помогли установлению его английского имени. Он настаивал на том, что зовется не иначе как Кала-Нанди. При этом подследственный «добровольно и не без омерзительной гордости», как сообщал протокол, «признался в совершении всех инкриминируемых ему злодеяний», которыми он якобы мстил за уничтоженную англичанами семью. Приговоренный на месте, по законам военного времени, как «мятежник, предатель и убийца», он был повешен на фиговом дереве и погребен там же, в песках Раджпутаны, 27 октября 1858 года.

«Приговор приведен в исполнение»,  — механически перечитал Мохан последнюю строчку и, опустив многословный документ, уставился в камин. Ему потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что случилось, и тогда он чуть не расхохотался. Уинстон Невилл, который, будучи солдатом Ост-Индской компании, ни разу не поднял руку на человека и был потрясен убийством двух раджпутов в Дели, превратился в кровожадного мстителя, на чьей совести жизни десятков, если не сотен соотечественников.

«Быть может, когда-нибудь он стал бы великим воином»,  — говорил об Уинстоне раджа. И он оказался прав. Пришло время, и Невилл показал доблесть в собственной войне, которую вел против своего народа. Более того, очевидно, Кала-Нанди искал спасения в Сурья-Махале. Еще немного — и он был бы в безопасности. Последняя мысль особенно удручала Мохана Тайида.
        Принц перевел взгляд на Яна, который тоже неподвижно смотрел в огонь.
        — По крайней мере теперь у нас есть основания полагать, что он искал тебя,  — осторожно заметил Мохан, чтобы хоть как-то утешить племянника.
        Однако его попытка выглядела жалкой. Ян не реагировал. Тогда Мохан Тайид тоже уставился в камин, и они долго просидели так в тишине, нарушаемой лишь шелестом дождя за окнами да потрескиванием хвороста в огне.
        — Они заплатят за это.
        Мохан повернул голову. Руки Яна по-прежнему лежали на подлокотниках кресла, однако теперь были сжаты в кулаки.
        — Каждый из них,  — чуть слышно добавил Ян.
        Когда же Ян повернул к Мохану свое лицо, тот испугался не на шутку. Бледное и спокойное, оно было исполнено нечеловеческой ненависти. А отсвет пламени в глазах придавал ему нечто демоническое.
        — Я буду охотиться за ними, как они за моим отцом. Я буду выслеживать их, каждого поодиночке.
        — Ты сумасшедший…  — вырвалось у Мохана.
        — Нет, дядя.  — Ян поднялся, взял с каминной полки портсигар и, закурив, выпустил в сторону камина струйку дыма.  — Я всего лишь делаю то, чему меня учили Аджит и раджа. И ты мне поможешь, если только ты настоящий раджпут.
        Мохан бросил взгляд на исписанный листок, который все еще держал в руках. Ефрейторы Томас Криппс, Ричард Дикон, Эдвард Фокс, Роберт Франклин, Джеймс Холден. Лейтенанты Тобиас Бингхэм, Самюэл Гринвуд, Лесли Мэлори. Полковник Генри Клайдон… Девять человек. Вероятно, отцы семейств.
        — Что ты намерен делать? Вызовешь каждого на дуэль или убьешь исподтишка?
        Ян прислонился к камину и посмотрел на Мохана сквозь облако табачного дыма.
        — Нет,  — ответил он.  — У каждого человека есть слабое место. Мне остается только нащупать его и в нужный момент нанести удар.
        — Но на это могут уйти годы!
        Ян замолчал, глядя в темное пространство комнаты.
        — Мне все равно,  — ответил он, делая очередную затяжку.  — Я еще помню стих, который Аджит когда-то заставил меня выучить наизусть: «Не оставляй мыслей о мести, пока не исполнишь ее. Высоко прыгают на раскаленной сковороде зерна нута, но они не пробивают железа». Мне сразу запала в сердце эта мудрость, как будто я уже тогда знал, что она пригодится мне в жизни.  — Он бросил окурок в огонь и пристально посмотрел на Мохана.  — Итак, дядя, или ты идешь со мной, или отныне наши пути расходятся.

«Шикхара,  — вспомнил Мохан.  — Так вот за кем нам предстоит охотиться». От этой догадки его прошиб холодный пот.
        Весь следующий день, несмотря на проливной дождь, они провели в горах. И когда Ян у лингама бога Шивы делал на руке надрезы и клялся своей кровью, наполовину английской, наполовину индийской, что не будет знать покоя, пока не отомстит за позорную смерть отца, Мохан впервые понял, что имеют в виду христиане, когда говорят о человеке, продавшем душу дьяволу.

22
        Времена года сменяли друг друга, и с каждым новым сезоном на кустах прибавлялось зеленых веточек. Их подрезали, они отрастали вновь, пока не развились в характерные раскидистые кроны, распространяющие чайный аромат. И все это время в голове Яна зрели планы уничтожения убийц отца. Три года прошло от первой обрезки до первого урожая. Столько же понадобилось Яну Невиллу, чтобы одного за другим, кого в Индии, кого в Англии, выследить людей полковника Генри Клайдона. За это время Ян успел выявить слабое место каждого, разработать для каждого отдельный план и нанести удар. При этом Невилл не торопился. Он все рассчитал и хладнокровно выжидал подходящий момент для каждого из девяти. Каждую жертву он окружил множеством хорошо оплачиваемых агентов и умело расставлял ловушки. Когда того требовала ситуация, он становился то англичанином, то индусом, меняя обличья с той же легкостью, что и свои многочисленные костюмы.
        Первым был Джеймс Холден. Ян отыскал его в сентябре 1873 года в одном из наркопритонов Бомбея. Мужчины сразу нашли общий язык и провели приятный вечер, во время которого Холден задремал на шелковых подушках. Он так и не проснулся, как видно, не рассчитав дозы.
        Томас Криппс повесился, после того как проиграл все свое состояние в незаконной карточной игре. Его деньги отошли к незнакомцу, имени которого так и не смогли потом вспомнить завсегдатаи салона.
        Та же участь постигла Лесли Мэллори, который за пристрастие к алкоголю был с позором изгнан из армии и потерял семью.
        Эмма Франклин изменяла мужу, о чем последнего каждый раз информировал так и не объявившийся впоследствии анонимный доброжелатель. Когда доказательства стали неоспоримы, ревнивый от природы Роберт Франклин застрелил рыжеволосую красавицу жену из табельного оружия, а потом пустил себе пулю в лоб.
        Тобиас Бингхэм стал слышать голоса и был помещен родными в психиатрическую лечебницу. Врачи не оставили ему никакой надежды на выздоровление.
        Несколько сахибов повздорили в притоне на калькуттском базаре. Известный своей вспыльчивостью Самюэль Гринвуд схватился за пистолет и застрелил трех девушек и вдобавок своего начальника, за что и был приговорен к смерти.
        Участие в дуэли — вот единственное, что инкриминировалось Яну Невиллу. Но множество свидетелей подтвердило, что своим неподобающим поведением Эдвард Фокс просто вынудил его принять вызов. Не скрывая сочувствия к обвиняемому, судьи приговорили его к денежному штрафу.
        Оставался сэр Генри Клайдон, полковник, к тому времени в отставке, проживавший с семьей в своем имении в Корнуолле. Он и еще один ефрейтор, принимавший самое активное участие в допросе Кала-Нанди. Но этот человек, судя по всему, умел заметать следы не хуже Яна.
        В момент нанесения решающего удара Невилл всегда старался быть рядом с жертвой, пусть даже не выступая на передний план действия. Ему доставляло радость, если развязка получалась более драматичной, чем он задумывал изначально. Ян прекрасно понимал, что затеянная им игра может привести его к гибели, однако сознательно шел на как будто ненужный риск. Его месть напоминала танец на вулкане, от которого Ян испытывал немалое удовольствие.
        Тяньцзин оказался великим учителем. И в Калькутте, и в Лондоне чай из Шикхары пользовался большим спросом. Оптовики с улицы Майнсинг-Лейн дорого давали за содержимое невзрачных деревянных ящиков. После дома в Шикхаре Ян выстроил особняки в Калькутте и в Лондоне, на Гросвенор-сквер. Потом завел собственный выезд, купил железнодорожный вагон, наконец, на лондонской верфи началась закладка «Калики».
        У Мохана Тайида кружилась голова от темпов, которые взял его племянник после первого урожая 1873 года. Ян перемещался из Шикхары в Калькутту, оттуда — в Сурья-Махал, а из Сурья-Махала — в Джайпур и Лондон и обратно в Индию. Он с легкостью менял города, страны и континенты, используя все технические достижения своего времени: пароходы, телеграф и железную дорогу. И куда бы он ни направлялся, за ним тенью следовал Мохан Тайид.
        Репутация состоятельного чайного барона, яркая внешность, врожденный вкус и обаяние быстро распахнули перед Яном двери высшего света, обычно с таким скрипом открывающиеся перед безродными выскочками. Он без видимых усилий завоевывал женщин, предпочитая, однако, романы с замужними дамами аристократических лондонских кругов. Эти не меньше него были заинтересованы, чтобы их романы оставались в тайне, а потому Невиллу не стоило труда развязаться с ними в любое удобное для него время и без нежелательных последствий. Он был искусный лицемер, и они охотно позволяли себя обманывать, ослепленные его манерами, костюмами, богатством. Нет власти более прочной, чем та, которую дают деньги, и Ян Невилл прекрасно понимал это.
        — Ах, София, вот и ты!  — Звучный голос сэра Генри пробился сквозь говор толпы и приглушенную музыку струнного оркестра.  — Позвольте представить — моя супруга леди София. Вообрази себе, дорогая.  — Сэр Генри похлопал по плечу стоявшего рядом с ним молодого человека.  — Это тот самый мистер Невилл из Дарджилинга, чей чай я нахожу бесподобным. Мы с ним как раз говорили об Индии. О старой доброй Индии времен лорда Каннинга, разумеется.
        — Очень рада.  — Леди София протянула обтянутую шелковой перчаткой правую руку.
        — Для меня это большая честь, миледи…
        Мягкий бас мистера Невилла напомнил леди Софии о пурпурном бархате, который она заказала сегодня на Сэвил-Роу, а когда темные усы пощекотали ее запястье сквозь ткань перчатки, по спине у леди Софии пробежала дрожь.
        И пока шел обмен любезностями и вежливыми вопросами о здоровье, пока Ян Невилл передавал свои впечатления о гостеприимном Лондоне, она внимательно вглядывалась в этого странного молодого человека. Плантатор? Нет, безусловно, джентльмен, для которого возделывание чая — хобби, пусть и позволившее ему существенно приумножить состояние. В любом случае, решила леди София, этот нувориш стоит того, чтобы познакомиться с ним поближе.
        — Мы выезжаем в Лондон всего несколько раз в году,  — заметила она, изобразив на лице самую обаятельную из своих улыбок.  — У нас в Корнуолле жизнь такая спокойная! Вы бывали в Корнуолле? Нет? О, вы непременно должны увидеть эти места! Кстати, мистер Невилл, вы уже знакомы с моей дочерью Амелией?..
        Они долго беседовали и продолжили знакомство на следующем званом вечере. Потом, после того, как леди София навела кое-какие справки среди общих знакомых, договорились о совместной загородной прогулке, на следующий день после которой в особняк на Гросвенор-сквер пришла записка, в которой леди София извещала, что семья Клайдон будет рада видеть мистера Яна Невилла в своем имении Оксли. Спустя некоторое время леди София и сэр Генри получили от индуса, служившего секретарем у мистера Невилла, ответ, в котором тот извещал, что его хозяин с радостью принимает приглашение, и осведомлялся, удобно ли будет Клайдонам принять гостя в начале ноября.
        Мохан Тайид вошел в дверь салона гостевого крыла усадьбы «Оксли». Ян Невилл нетерпеливо вскинул голову.
        — Ну и?
        Индус кивнул.
        — Клайдоны — банкроты. Я получил еще несколько подтверждений.
        — Отлично.  — На лице Невилла мелькнула усмешка. Он встал и быстро направился к секретеру. Через пару минут Мохан Тайид держал в руках сложенную вчетверо записку.  — Это надо будет срочно отправить Дженнингсу в Лондон. Курьером. Посмотрим, чем мы сможем помочь нашему дорогому полковнику в его затруднительном финансовом положении.  — Невилл подмигнул Мохану.
        — Как твои успехи?  — поинтересовался индус.
        — Превосходно,  — ответил Невилл.  — Мать с дочкой со дня на день ждут моего предложения. Еще день-два — и они запоют иначе… Мохан!  — Индус обернулся, уже держась за дверную ручку.  — Будь добр, проследи, чтобы нам подготовили пару лошадей. Мне хотелось бы съездить к скалам. Тучи сейчас расходятся, и вид там, должно быть, изумительный.
        Книга третья
        Ян
        Правда открывается сама собой, стоит только набраться мужества взглянуть на дело при дневном свете.

    Ковентри Патмор

1
        — Именно в тот ноябрьский день вы и познакомились,  — закончил свой рассказ Мохан Тайид.
        В комнате повисла мертвая тишина. Даже отдаленные раскаты грома, казалось, на время смолкли, и тяжелые муссонные облака, чья влага делала воздух теплым и тяжелым, остановили свой бег. Некоторое время Мохан смотрел в темноту комнаты, погруженный в свои воспоминания, а потом перевел взгляд на Хелену. Она сидела, обхватив руками колени и уставившись перед собой. История Мохана будто парализовала ее. Хелене было больно, плохо от всех тех страданий, горя и жестокости, о которых поведал ей индус. Она выглядела оглушенной. Мысли, образы, слова вихрем носились у нее в голове. Наконец Хелена подняла голову.
        — И зачем вы мне все это рассказали?
        — Но кому, как не вам?  — Робкая улыбка осветила лицо Мохана и тут же исчезла, как спрятавшийся за тучи месяц.  — Вы спрашивали меня как-то…  — Мохан прокашлялся,  — почему он женился на вас. Тогда я и сам не знал ответа на этот вопрос. Я думал, что им двигал азарт, что вы сумели разбудить в нем охотника. Со временем я понял больше: он хотел с вашей помощью разогнать мучающих его демонов. Я и сам надеялся на это. Однако, как видно, все мы недостаточно сильны, чтобы продолжать этот бой.  — Мохан вздохнул.  — Но он любит вас,  — добавил он, понизив голос.  — Это я знаю точно.
        Хелена не двигалась.
        — Вероятно, этого не всегда достаточно для продолжения отношений.
        — Так вы не останетесь?
        Хелена ответила не сразу, будто ждала, когда уляжется буря, которую поднял в ее душе рассказ Мохана.
        — Нет.  — Голос ее дрожал, но это не убавляло ее решимости.  — Я должна уехать.
        Она посмотрела на Мохана так, словно просила у него прощения, и он понимающе кивнул.
        — В таком случае не буду вас задерживать.  — Он поднялся.  — Я попрошу слугу подготовить двух лошадей. Он вас проводит.
        — Нет,  — резко возразила Хелена, вскакивая с подушек.
        — В таком случае я сам доставлю вас в Дарджилинг.
        Хелена отчаянно замотала головой. В ее глазах отразился такой ужас, что Мохан невольно улыбнулся.
        — Не беспокойтесь: я вовсе не планирую следить за вами. Я всего лишь хочу защитить вас от непредвиденных встреч в дороге. Он не станет вас искать и преследовать,  — печально добавил Мохан.  — Для этого он слишком горд.
        — Нет…  — перебила его Хелена.  — Просто мне нужно побыть одной.
        Принц удивленно посмотрел на нее и кивнул.
        — Я еще вернусь.
        Когда шаги Мохана Тайида смолкли в отдалении, Хелена принялась будить Ясмину. Служанка почти не знала языка сахибов, на котором Мохан Тайид без умолку говорил несколько часов, и успела задремать, прислонившись к спинке кровати.
        Они заталкивали последние платья в седельную сумку, когда Мохан Тайид снова появился в дверях.
        — Вот, на всякий случай.  — Он протянул Хелене маленький револьвер.
        Она испуганно округлила глаза.
        — Вот здесь предохранитель,  — показал Мохан.  — Прицеливаетесь и нажимаете на спусковой крючок… мне было бы спокойнее, если б вы его взяли.
        — Спасибо.  — Хелена спрятала револьвер за поясом и обула высокие сапоги.
        Мохан протянул ей красную пашминовую шаль с узором «турецкий огурец», о которой она в спешке совсем забыла. Хелена посмотрела на нее, как будто видела впервые, и почувствовала, как к горлу подкатил комок.
        — А почему вы сами не отговорите его от этого?  — вдруг спросила она.
        Мохан понял, что она имеет в виду, и опустил глаза.
        — Иногда мы принуждены следовать зову более значительному, чем воля нашего эфемерного «я»,  — ответил он.  — Уинстон был моим братом по крови, а Ян — его сын, следующий путем Шивы, как велит ему традиция кштариев. Быть может, мой отец раджа был прав, когда говорил, что смешанная кровь в его жилах принесет ему гибель. Ян осужден разрываться между двумя мирами. Иногда само его двойное имя я готов растолковать как дурное предзнаменование.  — Индус замолчал, словно собираясь с духом.  — Собственно, что я могу? Либо следовать за ним, как велит мне Вишну, либо предоставить ему возможность пройти свой путь самостоятельно. И я выбрал то, что посчитал более правильным.  — Мохан пристально посмотрел на Хелену.  — Вы любите его?
        Принц едва прошептал последнюю фразу, но Хелена вздрогнула, как будто на нее закричали. Сверкнула молния, а потом раздался гром. Хелена почувствовала жжение в глазу.
        — Теперь не знаю…  — ответила она Мохану и дрожащей рукой взяла у него шаль.
        Спускаясь по лестнице во двор, Хелена не могла поверить в реальность происходящего. Каждый шаг давался ей с трудом, и в то же время ей хотелось как можно скорее покинуть этот дом. Только вперед, главное — не оглядываться.
        Ночной воздух был душным и влажным. У крыльца Хелену поджидал заспанный мальчик-конюх. Шакти, обеспокоенная, что ее вывели в столь необычный час, нервно перебирала копытами. Хелена молча смотрела, как привязывали к седлу ее поклажу, а потом повернулась к принцу.
        — Прощайте, Мохан. Спасибо за все.
        Он улыбнулся.
        — Никогда не прощайтесь. Быть может, мы еще свидимся, если не в этой жизни, так в следующей.  — Он сложил перед грудью ладони и поклонился.  — Да хранят вас боги, и в первую очередь Вишну.  — Мохан сделал паузу и добавил чуть тише: — Без вас здесь будет тоскливо.
        Хелене захотелось обнять Мохана Тайида, но она сдержалась из опасения разрыдаться и решительно поставила ногу в стремя.
        — Лев…  — пробормотала она, растерянно глядя на индуса.  — Что случилось со львом и царской дочкой, у которой на лбу была родинка?  — Хелена запнулась, удивленная, что ей пришло в голову заговорить об этом в такое время.  — В той сказке, что рассказывала Мира Деви?
        Мохан покачал головой.
        — Я не знаю,  — и добавил, хитро улыбаясь: — Но думаю, у них все наладилось, даже если поначалу им пришлось нелегко. В сказках всегда все кончается хорошо.
        Хелена посмотрела в темноту, к горлу подступил комок.
        — В сказках — да, в жизни — нет,  — ответила она и, слабо улыбнувшись, вскочила в седло.
        Хелене хотелось сказать на прощание что-нибудь еще, но сил не осталось. Прищелкнув языком, она дала кобыле шпоры, и та радостно потрусила по дорожке.
        Хелена чувствовала на себе озабоченный взгляд Мохана и удивленные глаза Ясмины и мальчика-конюха. Там, за ее спиной, уютно светились окна Шикхары. «Никогда не оглядывайся!» — вспомнила она любимое наставление Мохана и стиснула зубы, глядя в темноту перед собой.
        Привратник тепло приветствовал ее, распахивая кованые створки. Хелена ответила кивком и дернула поводья. Шакти рванулась и понеслась вперед, к окутанным ночной тьмой холмам.
        Вернувшись в дом, Мохан поднялся в спальню Невилла. Он вошел, не постучавшись. Огонь в камине почти погас, в комнате царил полумрак. Проникающий из коридора свет позволял различить темную фигуру Яна возле балконной двери.
        — Она ушла.  — Мохан закрыл дверь, и комната погрузилась в полную темноту.
        Лишь белая рубаха Яна маячила перед глазами Мохана. Спустя некоторое время принц услышал его голос:
        — Ты все ей рассказал?
        — Да, все.  — Мохан перевел дыхание, прежде чем продолжить: — Тебе самому давно пора было сделать это.
        — Может быть…  — Пятно пришло в движение, и Мохан услышал, как чиркнула спичка. На мгновение пламя осветило бледное лицо Яна, похожее на маску. Невилл затянулся и хрипло добавил: — Но какое это имеет значение теперь?
        Мохан Тайид не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким беспомощным. Ян взывал к Шиве, и вот Шива растоптал ногами его казавшееся уже таким близким счастье.
        — Я хочу остаться один,  — раздался голос Яна со стороны окна.  — Удали и прислугу. Я никого не хочу видеть в доме.
        Мохан Тайид молча вышел из комнаты. Некоторое время он, как оглушенный, глядел с галереи в прихожую, казавшуюся темной, несмотря на ночное освещение. «Помоги нам, Вишну,  — просил принц.  — Не дай всем нашим усилиям пойти прахом».

2
        Было темно, до рассвета оставалось довольно долго. Небо застилала плотная пелена облаков, но Шакти хорошо знала дорогу. Лишь негромкое ржание и стук копыт нарушали нависшую над равниной тишину. Даже степные звери смолкли в ожидании близящегося муссонного ливня. То там, то здесь вспыхивали разноцветные молнии, на секунду озаряя насупленное небо. Хелена с наслаждением вдыхала запах травы и влажной земли. Ветер трепал ей волосы и шелестел листвой и сухими ветками. Хелена оставила за спиной все, что так мучило ее последнее время, и сейчас упивалась собственной свободой. В голове было пусто, но сердце билось тяжело, глухо стучало о ребра, и каждый шаг Шакти отзывался в нем легким уколом.
        А потом, словно налетевшие со стороны Гималаев тучи, в голову хлынули картины и звуки из прошлого. Хелена прибавила темп, стараясь избавиться от них, но воспоминания не оставляли ее, смешавшись в головокружительном вихре.

«Он любит вас… Любите его, это единственное, что может его спасти и чего он поэтому боится…» Хелена вспомнила руки Яна на своей пылающей коже, его поцелуи и бешеное желание, охватившее ее еще несколько часов назад, когда Хелене казалось, что она погибает, что ее затягивает в адскую пропасть. В ушах раздавался шепот Невилла: «Ты моя, моя…» Раджив-Хамелеон. Раджив-бастард. Убийца и сын убийцы, приговоренного за измену к повешению. Она вспомнила их свадьбу в Сурья-Махале. Он выглядел как один из них. Хелена расхохоталась. Он и есть один из них! Она вспомнила пощечину, которую он закатил ей в Лондоне. За то, что, сама того не ведая, она ударила в больное место. Ян и Раджив — два лика одной разорванной души. Она вспомнила шрамы на его теле. Это старый раджа, принесший собственных детей в жертву родовой чести, отравил сердце внука ненавистью. Это он влил в него яд мести, продал его душу дьяволу. «Любите его, бетии…» «Вы любите его?  — Теперь не знаю!»
        Хелена зарыдала, горько, отчаянно, озлобленно. Но ни одна слезинка не выкатилась из ее глаз, а раскат грома заглушил ее всхлипывания и причитания. Хелена тряхнула головой. Вперед, только вперед…
        Ветки хлестали Хелену по лицу, но она не замечала их, словно сам черт наступал ей на пятки. Она мчалась без оглядки, как когда-то Уинстон с Ситарой. Должно быть, смутное воспоминание о том бегстве еще жило в смешанной крови Яна Невилла. Хелена была охвачена тем же ужасом, что и они, однако смертельная опасность угрожала не только ее телу, но и душе. Сейчас ей хотелось одного: поскорее забыть, вычеркнуть из памяти Яна, Раджива, все, что она видела, слышала и пережила. Вперед, только вперед…
        На востоке забрезжил бледно-желтоватый свет. Он медленно пробивался сквозь черноту ночи, и мутно-серая пелена туч, казалось, отступала, опускаясь все ниже к земле. Когда вдали показались очертания домов Дарджилинга, Хелена опустила поводья, и Шакти, фыркая, понеслась быстрой рысью.
        И вот уже копыта зацокали по мостовой, наполняя переулки гулким эхом. Хелена невольно пригнулась к седлу, словно скрывалась от кого-то или чего-то стыдилась. После недолгих поисков на углу широкой улицы открылось белое здание отеля с аркадами. Привязав Шакти к колонне, Хелена похлопала ее по загривку и направилась к парадному входу. Где-то посреди лестницы она остановилась. Здание вдруг показалось ей подозрительно тихим. На его ступеньках и в окнах, как и на улицах города, не было видно ни души. Хелена глубоко вдохнула и постучала, сначала робко, а потом громче. Наконец, не дождавшись ответа, отчаянно забарабанила в деревянную створку.
        На пороге появился заспанный портье в косо наброшенном на плече мундире. Он хотел сурово отчитать шумную гостью, но Хелена, не дав ему вставить и слова, потребовала немедленно провести ее в номер мистера Ричарда Картера.
        — Но это противоречит нашим правилам, мисс…
        — Какого черта! Он меня ждет!  — Хелена изо всех сил стукнула по деревянной раме.
        Конец фразы она проглотила. Примет ли ее Ричард в такое время?
        Портье удивленно поднял брови. В его глазах мелькнул озорной огонек. Хелена покраснела.
        — Прошу вас.  — Портье ухмыльнулся и распахнул дверь, пропуская Хелену.
        — И пожалуйста, накормите мою лошадь,  — сердито приказала она.
        Они пошли по коридору, сверкающему дорогими шелковыми обоями. Колени у Хелены дрожали. Наконец портье остановился возле двери из темной полированной древесины и постучался. Заспанный мужской голос ответил ему не сразу.
        — Извините за беспокойство, сэр, но здесь…  — Портье многозначительно кашлянул.  — В общем, к вам пришли.
        Потребовалось еще несколько минут, прежде чем дверь открылась. В проеме показалось не то удивленное, не то сердитое лицо Ричарда Картера.
        — Хелена?..
        Он судорожно поправил пояс халата поверх щелковой пижамы. Падающие на лоб блестящие каштановые волосы придавали его лицу что-то мальчишеское.
        Хелена хотела поздороваться, но силы изменили ей. Колени подкосились, и она почувствовала себя в крепких объятиях Ричарда. Хелена слышала, как он велел подать чай и завтрак, как потом кто-то зажег камин и дверь закрылась.
        Ричард подвел ее к дивану и уложил на подушки. С Хелены сняли сапоги и накрыли теплым одеялом.
        — Ты вся дрожишь.  — Ричард сел на край дивана.  — Не хочешь рассказать мне, что случилось?
        Он погладил ее по щеке и пристально посмотрел в глаза. И тут словно прорвало дамбу. Все, что до сих пор сдерживалось усилием воли или обстоятельствами: страх, злоба, печаль, усталость — выплеснулось наружу вместе с потоком слез.
        Перед глазами стоял туман, и сквозь него Хелена воспринимала, что происходит в комнате. Кто-то постучался, раздался голос Ричарда, зазвенела посуда, разгорелся огонь, потом послышались шаги, скрипнула дверь, и все снова погрузилось в тишину. Только тогда Хелена подняла голову, утирая мокрые, горячие щеки.
        — Я… оставила его,  — прошептала она и снова разразилась рыданиями.
        Ричард погладил ее по виску и щеке.
        — И это тоже он? Добрейший человек…
        Ричард направился к шкафчику у противоположной стены, где на полках стояли бутылки с коричневой и бесцветной жидкостью. Потрогав место, к которому он только что прикасался, Хелена нащупала запекшуюся кровь. Ей хотелось сказать что-нибудь в защиту Яна, но горло словно сдавило. Лишь после того, как Ричард промокнул рану на виске смоченным в спирте платком, Хелена набрала в грудь воздуха.
        — Это пройдет,  — успокаивал ее Ричард. В его глазах плясали огненные змейки. Обхватив Хелену за плечи, он прижал ее к груди и стал раскачивать из стороны в сторону, словно баюкал.  — Ты не должна туда возвращаться,  — нежно уговаривал он.  — Все позади.

«Все позади»,  — мысленно повторила Хелена. Но это, как ни странно, не принесло ей долгожданного облегчения.
        — Мы уедем,  — продолжал он.  — Завтра, если захочешь.  — Он взял со стола дымящуюся чашку и протянул Хелене.  — В этой стране немудрено спятить.
        Хелена с наслаждением глотнула горячего чая. Ричард пристально посмотрел на нее и еще раз погладил по щеке.
        — Ты не заслужила всего этого.

«Чего?» — спросила про себя Хелена. Тепло усыпляло, веки отяжелели и закрылись сами собой. Только сейчас Хелена в полной мере ощутила усталость. Ричард поцеловал ее в щеку, чуть пониже раны, взял из рук чашку и поставил ее на стол.
        Потом он отвел Хелену в спальню и уложил на еще не убранную постель. Хелена утонула в мягкой перине. Подоткнув одеяло, Ричард еще раз поцеловал ее и закрыл дверь.

3
        Когда Хелена проснулась, вокруг было темно. Доносившийся из-за задернутых штор равномерный шум свидетельствовал о начале сезона дождей. Прогремел отдаленный раскат грома. Хелене потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, где она находится. Мускулы болели, желудок болезненно сжался. Но невыносимее всего была щемящая пустота в душе. Происшедшее казалось кошмарным сном. Главное — не оглядываться…
        Вздохнув, Хелена спустила ноги с кровати, подошла к раковине и застонала. Из зеркала на нее смотрело грязное и раскрасневшееся лицо с припухшими веками и черными кругами вокруг глаз. Под всклокоченными волосами на висках чернели засохшие кровоподтеки. Хелена наморщила лоб, силясь вспомнить их происхождение. Ян или ветки, хлеставшие ее во время вчерашней скачки? Хотя какое это теперь имеет значение? Хелена вздохнула и с наслаждением погрузила лицо в тазик с холодной водой. Она тщательно смыла с себя следы последней ночи, потом основательно расчесала и убрала волосы и только после этого распахнула дверь гостиной.
        По комнате разливался уютный свет ламп, в камине потрескивали дрова. Ричард поднял голову от утренней газеты и улыбнулся:
        — Хорошо спала?
        Хелена смущенно кивнула:
        — И как же долго я…
        — Почти двенадцать часов,  — ответил Ричард.  — Сейчас вечер. Твой чай.  — Он показал на заставленный посудой столик.  — Ты ведь голодна?
        Она снова кивнула и опустилась в кресло напротив него. Несколько минут он с удовлетворением наблюдал, как она один за другим поглощает сэндвичи и фруктовые пирожные, запивая их крупными глотками чая, а потом вернулся к чтению. Хелена украдкой поглядывала на него поверх края чашки. Должно быть, они хорошо смотрелись вместе. Ричард — сама основательность, в дорогом костюме с безупречно подобранным галстуком. Как приятно будет сидеть с ним здесь вот так каждое утро! Наслаждаться покоем и благополучием, как будто и не было никакого Яна. При этой мысли Хелена внутренне содрогнулась от ужаса и замерла, опустив глаза.
        Когда на тарелке не осталось ни крошки, Ричард свернул газету и отложил ее в сторону.
        — Я нашел у тебя одну штуку, пока ты спала.  — Он кивнул в сторону каминной полки, на которой блестело серебряное дуло револьвера.  — Могу себе представить, каково тебе пришлось, если она тебе понадобилась.
        — Нет, это не то, что ты думаешь…  — Хелена выставила вперед ладони, словно защищаясь.
        Но внутренний голос оборвал ее возражения. Ян — убийца, Хелена — убийца… И она снова бессильно опустила руки.
        — Я не знаю твоего мистера Невилла,  — перебил ее Ричард.  — Но то, что я слышал о нем, дает основания предполагать, что человек он, мягко говоря… мм… непростой.
        Хелена потрогала кончиком пальца оставшиеся на тарелке крошки.
        — До вчерашнего дня я сама не подозревала насколько,  — кивнула она.
        Ричард сощурил глаза.
        — Никто не может заставить тебя жить с ним. Слава богу, на дворе девятнадцатый век, и ты имеешь полное право подать на развод. Это будет нелегко, и, если повести себя неправильно, есть риск испортить себе репутацию. Но мы попробуем.  — Ричард сделал паузу, и по выражению его лица Хелена поняла, что он подбирает слова.  — Я охотно помогу тебе, если ты не против. Я знаю хороших адвокатов. Полагаю, учитывая состояние, в котором ты у меня появилась, у нас неплохие шансы. Честно признаюсь, я до сих пор надеюсь на твою взаимность…  — Он запнулся и быстрым движением пригладил волосы.  — Но мое предложение в любом случае остается в силе. Я не ставлю тебе условий, Хелена.  — Взгляд Ричарда смягчился.  — Но… но мне бы очень хотелось, чтобы ты стала моей женой.

«Но почему Ричард всегда такой предсказуемый?  — промелькнуло в голове Хелены.  — С ним словно плывешь по течению. Каждое его слово, каждый поступок и даже жест воспринимаешь как нечто само собой разумеющееся, без всякого сопротивления».
        — И еще мне хотелось бы,  — прервал ее размышления голос Ричарда,  — чтобы мы доверяли друг другу. А это означает ничего друг от друга не скрывать.  — Он посмотрел на свои сложенные на коленях руки.  — Поэтому я хотел бы рассказать тебе кое-что. Мне это будет нелегко, но перед тем, как подать на развод, ты должна узнать правду.
        Хелена вздрогнула. Первой мыслью было перебить его, сказать, что она не желает слышать никаких историй из прошлого, во всяком случае, не сегодня, что с нее достаточно. Но вместо этого Хелена замерла в кресле, не в силах вымолвить ни слова, и смотрела на Ричарда как парализованная.
        Не обращая на нее внимания, он встал и направился к шкафу в другой стороне комнаты, откуда вернулся с наполненным янтарной жидкостью бокалом в руке. Потом подсел к камину и, сделав глоток, задумчиво посмотрел в огонь.
        — Когда-то я был другим, и у меня была совсем другая жизнь. Здесь, в Индии…  — Его голос звучал непривычно хрипло и отстраненно-холодно. Ричард наклонился к гудящему огню, опираясь руками о каминную полку, и продолжил: — Я родился в маленькой деревушке в Уэльсе и изначально носил имя Ричарда Джеймса Дикона, хотя называли меня просто Дик. Как и многие мальчишки, я мечтал о дальних странах, о славе и карьере, и это в конце концов привело меня в армию. Я был совсем молодым, когда попал в Индию, древнюю Индию — жемчужину Британской короны. Господи, как я был наивен!  — Он сухо рассмеялся, тряхнул головой и сделал хороший глоток.  — И мне понравилось в армии. Я полюбил военную жизнь и своих товарищей, равно как и Индию, и ее народ.  — Он вздохнул.
        Но 12 мая 1857 года все изменилось. Тогда подразделение Ричарда Дикона, дислоцировавшееся в Калькутте, было брошено на подавление мятежа в Дели. В их полку тоже воевали сипаи, и англичанам пришлось их разоружить и, скрепя сердце, надзирать за бывшими подчиненными и боевыми товарищами как за преступниками. Между белыми и индусами сразу встала стена подозрительности и недоверия. Еще оставалась надежда, что беспорядки не пойдут дальше Дели, но она оказалась иллюзорной.
        А потом был Канпур, чье название стало символом жестокости повстанцев. Под защиту канпурского гарнизона стекались сотни беженцев, в том числе и из удаленного почти на три сотни миль Дели, но и этот город в скором времени осадили сипаи. Через несколько недель комендант крепости Хью Уилер начал переговоры с главарем мятежников Нана-Сахибом, правителем Бхитура. Было заключено соглашение, согласно которому мирным жителям предоставлялся свободный выход из города. Но когда около тысячи женщин, детей и мужчин сели в лодки на гатах Сати Чаура, чтобы по Гангу подняться до Аллахабада, Нана-Сахиб приказал открыть по ним огонь. Оставшихся в живых — всего около двухсот человек, из которых сто двадцать пять женщин и детей,  — отвезли в Бибигар, где поселили в бунгало, прежде принадлежавшее некоему английскому офицеру, якобы убившему любовницу-индианку. Теперь там жили британские женщины, которых заставляли вручную молоть зерно для сахибов. Большинство из них погибло в течение двух недель от дизентерии и холеры, невыносимой жары и адской работы. Выживших Нана-Сахиб велел перерезать в ночь на пятнадцатое июля, а
их тела расчленить секачами.
        — А шестнадцатого мы вошли в Капур,  — продолжал Ричард.  — Должно быть, Нана-Сахиб ждал нас, если отдал приказ за день до того.  — Он повернулся к Хелене, глаза его дико сверкали.  — Я был там, Хелена, и все это видел. Все эти…  — он сделал жест рукой,  — трупы… Все, что осталось от детей и женщин. Я видел мертвецов на гатах. Такое не забывается.  — Ричард поставил бокал на каминную полку и посмотрел в огонь.
        — И я буду помнить это всю жизнь…  — Он сделал очередной глоток и замолчал.  — Мы были взбешены, наши души кипели от ненависти. Мы вешали, расстреливали, жгли, и, когда кто-нибудь из нас медлил в нерешительности, мы говорили ему: «Помни Канпур, пятнадцатое июля». Никто не должен уцелеть из тех, кто был к этому причастен.  — Ричард снова направился к шкафу и наполнил бокал.  — На допросах снова и снова всплывало одно имя. Индийское имя, но свидетели в один голос утверждали, что он — один из нас. Мы думали, они шутят или издеваются. Мы отказывались в это верить. Но доказательства были неоспоримы. Наконец, когда нам удалось навести в стране порядок, нашему подразделению дали приказ схватить этого человека. Восемь человек во главе с полковником почти год рыскали по Индии. Несколько раз он ускользал у нас из-под носа, пока наконец не угодил в ловушку на безлюдной равнине Раджпутаны. Бог знает, что он там искал!  — Ричард расхохотался и сделал большой глоток, как будто хотел запить неприятный вкус.  — Он был грязный и заросший, на последней стадии истощения. Но дух его остался несломлен. Чего мы только
с ним не делали, чтобы выжать из него настоящее имя, полк, его историю! Я избавлю тебя от подробностей. Он был правой рукой Нана-Сахиба и одним из инициаторов резни в Бибигаре. Все говорило за это, да он и не отпирался. Я последний, кому довелось иметь с ним дело.  — Ричард вылил в себя то, что оставалось в бокале.  — Быть может, силы его были к тому времени на исходе, или он понял, что конец его близок, только он вдруг решил рассказать мне о своей семье и погибшей жене-индианке. Он утверждал, что она принадлежала к княжескому роду. Не знаю, правда ли это. Он даже показал мне фотографию ее и их детей. Она и вправду была красавица. Погибла в Дели во время взрыва. Оказывается, все это время он мстил за нее. Возможно, это прозвучит дико, но я ему сочувствовал. А что бы делал я, оказавшись на его месте? Я его даже зауважал, честное слово! Да, мы стояли по разные стороны баррикад, но при других обстоятельствах, вероятно, могли бы стать друзьями.
        На некоторое время Ричард замолчал, уставившись куда-то в полумрак комнаты, а потом ослабил узел на галстуке и расстегнул верхнюю пуговицу.
        — Мы приговорили его к повешению, по законам военного времени, и зарыли тело там же, в песках.  — Ричард скривился.  — За успешное выполнение приказа я получил медаль. Я выбросил ее, когда распрощался с армией. Я хотел раз и навсегда закрыть эту страницу моей жизни и уехал в Америку, чтобы там начать все заново. Но, по иронии судьбы, и та страна, где я так надеялся обрести мир, оказалась на грани кровавой войны. Я вовремя бежал на восточное побережье, где осел в Калифорнии под именем умершего товарища. По иронии судьбы, его тоже звали Ричард. Со временем поддельный паспорт я заменил настоящим. Угрызений совести я не испытавал: Ричард Дикон действительно умер в Индии. А я стал Ричардом Картером и начал новую жизнь. Удачно, как тебе известно.  — Он вымученно улыбнулся.  — Но ту, прежнюю,  — он опустил глаза и рассеянно поправил воротник,  — забыть так и не смог.
        Ричард Картер снял через голову цепочку и сунул в ладонь Хелене какой-то металлический предмет.
        — Надеюсь, после всего этого ты не будешь думать обо мне плохо.  — Он сжал ладонь Хелены.  — Я сожалею о том, что случилось, но исправить что-либо не в моих силах.
        С этими словами он отпустил ее ладонь, но Хелена вцепилась пальцами в застежку медальона, словно боялась, что он выскользнет у нее из рук.
        — Несколько месяцев назад я встретил одного из своих сослуживцев в отеле Калькутты. Он рассказал мне леденящую душу историю о проклятии, которое наложил на нас тот предатель. Он и вправду кричал что-то такое перед смертью, но я не верю в колдовство. Я все выяснил. Каждого из нашей группы и в самом деле постигла печальная участь. Наказаны все, кроме меня. Такое впечатление, что кто-то последовательно мстит за смерть Кала-Нанди. И я думаю, ты имеешь право знать об этом.  — Ричард кивнул на медальон, который Хелена все еще сжимала в руке.  — Эту штуку Кала-Нанди сунул мне перед смертью. Кто знает, может, именно она и спасала меня до сих пор.  — Он вздохнул и коснулся плеча Хелены.  — Если что, я внизу, в баре.
        С этими словами Ричард Картер вышел, оставив Хелену одну. Она слышала, как хлопнула дверь.

4
        Некоторое время Хелена молча смотрела на сжатую в кулак ладонь. Ей потребовалось сделать над собой усилие, чтобы расправить пальцы. Крышка медальона открылась, и из глаз Хелены хлынули слезы.
        С левой стороны снимка она увидела лицо прекрасной индианки с почти белой кожей и огромными темными глазами. Хелена сразу узнала женщину, которую видела в Башне Слез в Сурья-Махале. Она первая бросалась в глаза зрителю, в то время как с правой стороны фотографии были девочка — копия матери, только с еще более светлой кожей, карими глазами и каштановыми волосами, и мальчик, чуть постарше сестры. Это был Ян, Хелена узнала его глаза, такие же, как у его матери и у Мохана Тайида. Ян-Раджив, до того как он стал Хамелеоном и презренным бастардом.
        Хелена повернула медальон и погладила пальцами выгравированные на крышке, переплетенные между собой латинские буквы. RAS — Раджив, Амира, Ситара. Хиндустанское слово рас, или раса, могло, в зависимости от контекста и диалекта, означать «прекрасное», «любовь» и в то же время «яд». Отсюда название расендра — легендарный камень мудрецов, при помощи которого алхимики надеялись превращать неблагородные металлы в золото.

«Он сжал медальон в кулаке, с силой и в то же время бережно, как будто трепещущее сердце» — так говорил Мохан Тайид, вспоминая тот день двенадцатого мая. И Хелена вдруг ясно представила себе момент превращения Уинстона Невилла в Кала-Нанди. Нет и не может быть оправдания злодеяниям, за которые он в конечном итоге поплатился жизнью. Но Хелена поняла, что этот медальон действительно хранил в себе лучшее, что было в сердце Уинстона Невилла до самого того момента, когда прогремел взрыв.
        Знал ли он, что Ян выжил? Надеялся ли найти его в Сурья-Махале или, отчаяшись, искал там спасения от озверевших солдат? Мохан утверждал первое, но стоило ли доверять его мнению? Хелена понимала, что ответ на этот вопрос Уинстон Невилл унес с собой в могилу.
        Раньше Хелена пыталась представить себе, каким Ян был в детстве. Теперь она знала и видела это. Теперь ей стало известно его прошлое и то, что двигало им в его поступках и стремлениях. Это нисколько не извиняло его, однако по крайней мере все объясняло.

«Хризо — золотой ребенок»,  — всплыло вдруг в памяти Хелены. А она уже думала, что забыла эти слова. Она слышала их в солнечной Греции совсем маленькой девочкой. Их говорила пожилая женщина на пыльной улочке, пропахшей виноградом и пряностями. «Судьба приведет тебя на чужбину,  — бормотала она.  — Двое мужчин — враги — станут соперниками в любви, и ты раскроешь их общую тайну». Хелена едва не расхохоталась, но к горлу подступил комок, и она сглотнула, ощутив во рту неприятный привкус.
        Маленький серебряный медальон вдруг показался ей тяжелым, будто она держала в руке все связанное с ним горе — судьбу Яна и Ричарда. Знал бы Ян, что Ричард и есть тот самый человек, что преследовал его отца и последним допрашивал его накануне смерти, он не медлил бы ни секунды. А когда Хелена вспомнила, что эти двое видели друг друга на балу в Лондоне, что Ричард даже протягивал Яну руку, ей стало по-настоящему не по себе. А что, если бы Ричарду было известно, что Ян — сын человека по имени Кала-Нанди и на его совести жизни его товарищей? А если бы всплыло на свет, что мать Яна — индианка, он наверняка потерял бы свою Шикхару. Хелена вспомнила слова Шушилы: бывают тайны слишком опасные, чтобы кому-нибудь их доверить. Но как Ян ни оберегал Хелену, правда открылась ей, причем с разных сторон.
        Что же ей теперь делать с этим знанием? Этот медальон связывал две судьбы, и Хелена боялась представить себе, что будет, если она покажет его Яну. Эта тайна оказалась слишком тяжела для нее и в то же время была оружием, способным одновременно уничтожить и Ричарда, и Яна, и добычу, и охотника. «Не обманись!  — вещала старая гречанка.  — Вещи не всегда таковы, какими кажутся нам с первого взгляда и какими мы хотели бы их видеть…» Это так, но верно и то, что у вещей может быть своя правда и с ней приходится считаться, как бы горька она ни была.
        Тело будто налилось свинцом, Хелена чувствовала себя смертельно уставшей. От чужого прошлого, от историй, как будто не имевших к ней никакого отношения, но затянувших ее в круговорот кровавых событий. От этой жестокой, дикой страны. Как она здесь оказалась? Хелена подошла к окну, за которым хлестал бесконечный дождь.
        Она чувствовала себя обманутой. Собственно, с чего она взяла, что на руках Ричарда нет чужой крови и что его одного не преследуют демоны прошлого? А она-то надеялась забыть рядом с ним Яна. Никогда больше она не сможет видеть Ричарда без того, чтобы не вспомнить о Яне, об истории, связавшей их обоих, и о том, что именно ей, Хелене, было суждено открыть их общую тайну. Отныне, куда бы она ни последовала за Ричардом, Ян будет рядом.
        Стекло приятно охлаждало лоб и щеки. Вершины гор скрывались в низко нависших тучах. Хелена вспомнила устремленную в чистое небо вершину Канченджанги, в лучах солнца переливающуюся всеми цветами радуги, и сердце сжалось от тоски. «Я никогда не увижу, как она выглядит осенью и зимой»,  — подумалось Хелене. Она вспомнила свой дом и изумрудные чайные поля незадолго до уборки урожая, летнее разноцветье после сезона дождей и трудолюбивых обитателей Шикхары.

«Я не хочу уезжать, я пробыла там так мало»,  — пронеслось у нее в голове. Хелену вдруг охватила страшная тоска по Шикхаре, где за столь короткий срок успела ожить ее душа, умершая в тот день, когда Хелена с родителями покинула Грецию. Она вспомнила чарующую красоту Сурья-Махала и величественные пейзажи Раджпутаны. «Вы уже носите Индию в своем сердце»,  — говорила ей Джанахара. Только сейчас Хелена поняла, насколько была права пожилая индианка. «Люби меня, как любишь эту страну»,  — думала Хелена в объятиях Яна. «А вы его любите?» — «Любите его, это единственное, что может его спасти и чего он поэтому боится…»
        На мгновение Хелене почудился голос Мохана Тайида, шепчущий из-за плеча:

«Карма — это твоя судьба. От нее не уйдешь».  — «Хотела бы я знать, в чем моя карма»,  — мысленно возразила ему Хелена и услышала в ответ: — «Этому бесполезно сопротивляться. Не противьтесь тому, чего не избежать. Борьба не принесет ничего, кроме страданий».
        — Я устала,  — прошептала Хелена и закрыла глаза.  — Я хочу покоя.  — Она еще раз коснулась лбом стекла.  — Что же мне делать?  — Она в отчаянии сжала кулак и снова ощутила холод металла.

«Двое мужчин — враги — станут соперниками в любви, и ты откроешь их общую тайну… Один из них составит твое счастье»,  — снова раздался в ушах голос старой гречанки. Ян-Раджив, бастард, Хамелеон, сын англичанина и раджпутской принцессы, индианки и европейца… «Люби меня, как любишь эту страну…» «Люби его, бетии…» «Вы его любите?» «У вас сердце воина…» «Вещи не всегда таковы, какими мы хотели бы их видеть…» Я хочу покоя… Я хочу домой… Домой…
        Хелена открыла глаза и вдруг почувствовала странное облегчение.
        Отыскав в ящике секретера чернила, перо и бумагу, она написала Ричарду записку:

«Я не могу. Прости. Хелена».
        Потом еще раз взглянула на медальон, вымученно улыбнулась и, захлопнув крышку, положила его на лист.
        Она сунула ноги в сапоги, которые коридорный к тому времени успел начистить до блеска, спрятала револьвер за поясом и оглядела пустую комнату.
        — Спасибо, Ричард,  — прошептала она, направляясь к двери, и, не оглядываясь, вышла в коридор.

5
        Она ждала под аркой у входа, пока конюх приведет Шакти. И портье, который сегодня утром — целую вечность назад — был с нею так груб, вышел ее проводить в застегнутом на все пуговицы мундире.
        — Вы уверены?  — Он показал подбородком в сторону улицы.
        Струи дождя хлестали в лицо, отклоняясь под порывами ветра. По мостовой бежали потоки пузырящейся воды.
        Хелена молчала. Ее пугала не скачка под дождем, а то, что ждало ее в Шикхаре. Застанет ли она там Яна или он, по своему обыкновению, куда-нибудь отлучился? Что, если он не сможет простить ее и прогонит прочь? Но у Хелены не было выбора, ей оставалось рискнуть и поставить на карту все.
        Она набрала в грудь воздуха и кивнула.
        — Да, я уверена.
        Хелена уже поставила ногу в стремя, когда ее снова окликнул портье:
        — Что мне передать мистеру Картеру?
        Она коротко взглянула на него и покачала головой.
        — Ничего.
        За несколько секунд Хелена вымокла до нитки. Шакти тоже поминутно встряхивалась, но продолжала бодро идти вперед. Холодные капли тысячами мелких иголок кололи лицо. Прохладные потоки, стекая по спине вместе со струями горячего пота, проникали даже в узкие сапоги. Блистали молнии, гремел гром, но на душе у Хелены было радостно, словно ливень наполнял ее новой жизненной силой. Она сосредоточилась на дороге, которая стала опасно скользкой из-за ила и грязного гравия. С поросших деревьями холмов, пузырясь, бежали ручьи. Несколько раз Шакти ступала в кустарник, соскальзывая с превратившейся в мутную речку дороги, или по щиколотку погружалась в грязь. Тогда Хелена успокаивала ее, похлопывая по загривку. Эту дорогу лошадь могла бы найти и с закрытыми глазами. Она шла домой.
        И все-таки Хелена просила Вишну и Кришну помочь им добраться до Шикхары до наступления темноты. Потому что уже сейчас дорогу едва было видно из-за низко нависающих туч и тенистых зарослей на обочине. По обе стороны глянцево блестели чайные поля. Хелене казалось, что она слышит дыхание их листьев, жадно впитывающих дождевую влагу, которая даст тяжелый аромат осеннего урожая. На холмы опустились мутно-серые сумерки, когда Хелена подъехала к воротам Шикхары. Они стояли нараспашку, и сторожей нигде не было видно.
        Хелена остановила кобылу и растерянно оглянулась. Впереди чернела громада дома, темного, слепого, покинутого. Хелена упала духом и сразу почувствовала, что мерзнет. Что случилось? Почему в окнах не горит свет? На мгновение ее охватил ужас, а потом она решительно направила кобылу в ворота и вскоре услышала, как под копытами захрустел гравий.
        Хелена быстро спешилась и побежала по лестнице. Входная дверь оказалась незапертой. В прихожей тускло мерцало несколько ламп. Темнота поминутно озарялась вспышками молний. Хелена словно оказалась в кошмарном сне посреди заброшенного дома с привидениями.
        Ей стало по-настоящему страшно. Она сглотнула. Не о такой обстановке мечтала она во время скачки под проливным дождем. Ей захотелось позвать Яна, Мохана или Ясмину, но она молчала, словно боялась разбудить спящих в углах демонов.
        Хелена медленно поднялась на второй этаж. Сапоги оставляли грязные следы на ковровой дорожке, но ее это не заботило. Спальню она нашла в том же состоянии, в каком оставила ее вчера, с ворохом одежды на кровати. Неужели все кончено? Хелена в бессилии опустила руки.
        Снаружи снова зашумел ливень. Хелена повернула голову в сторону балкона и увидела Яна. Он смотрел на дождь. В мерцающем бледно-желтом свете лампы Хелена разглядела на столе переполненную пепельницу и почти пустую бутылку. Несколько раз сверкнула молния, и в ее голубоватом блеске Хелена заметила, каким усталым и обессилевшим он выглядел, словно вся энергия и движущая им злоба вмиг истощились. Как зачарованная смотрела Хелена на мужчину, который против ее воли втянул ее в свою жизнь, который подарил ей столько счастья и принес столько горя, и ей казалось, что в эти мгновения он так же, как и она, борется со своей судьбой.
        Наверное, он почувствовал ее взгляд, потому что поднял голову и обернулся. В облаке табачного дыма вспыхнул огонек сигареты, и Хелена увидела глаза Яна, такие беззащитные и печальные, что у нее защемило сердце.
        — Что тебе здесь нужно?
        Его хриплый, сердитый голос больше не пугал ее.
        — Тебя.
        — Зачем?  — устало спросил Ян.  — Ты хочешь попрекнуть меня тем, что я бастард, полуиндус, что у меня на совести людские жизни?
        — Нет, не за этим.  — Хелена понизила голос, так что он едва был слышен за шумом дождя.  — Расскажи мне сказку о льве и царской дочери.
        Вспыхнула молния, и перед Хеленой мелькнуло растерянное лицо Яна.
        — Хорошо, я расскажу тебе, но так, как сам представляю себе эту историю,  — твердо ответил он.  — Царская дочь боялась льва, потому что по природе он был неласков. Львы — убийцы и охотники, и принцесса изо всех сил противилась судьбе, потому что опасалась за свою жизнь. Так продолжалось до тех пор, пока она не увидела на лбу льва отметину, такую же, какую сама носила с рождения. И тогда она поняла, что он — не обычный лев, а она — не обычная царская дочь и что они созданы друг для друга. И тогда страх ушел, и принцесса влюбилась в льва.
        Его последние слова заглушил раскат грома. Хелена дождалась, пока все стихнет, и ответила:
        — Ты был прав, Ян, еще тогда, возле загона. Мы с тобой очень похожи и носим на лбу одну отметину. Наши родители любили друг друга больше, чем нас, и поэтому мы выросли сиротами, без родины и корней. Их любовь имела тяжелые последствия, и нам пришлось расплачиваться за нее. Но все остальное — в наших руках.  — Хелена замолчала, собираясь с духом, и уже громче продолжила: — Оставь мертвецов в покое, Ян. Охота окончена.
        Он встал, как будто от удивления пошатываясь на нетвердых ногах, и подошел к Хелене. Некоторое время он просто смотрел на нее, словно видел впервые, а потом неуверенно коснулся ее щеки, как бы желая удостовериться в ее реальности.
        — Да, она окончена,  — хрипло произнес Ян и запнулся. А потом по его лицу разлилась широкая улыбка.  — Останься, моя львица,  — прошептал он, и в этих словах было столько нежности, что сердце Хелены затрепетало от счастья.
        Он долго держал ее в объятиях и наконец сжал так крепко, что Хелене стало трудно дышать. И пока дождь стучал по деревянной крыше, пропитывая воздух свежим запахом мокрой земли и листьев, в голове Хелены кружилась одна-единственная мысль: «Я дома».
        Эпилог
        ШИКХАРА, АПРЕЛЬ 1879 ГОДА
        Хелена дернула поводья и остановила Лакшми. Кобыла изящно склонила голову и, зажевав мягкими губами целый пучок травы, довольно повела ушами. Хелена глубоко вздохнула и, опершись на седельную луку, обвела взглядом окрестности. Легкий ветерок с гор шелестел листьями чайных кустов, их волнующиеся курчавые кроны распространяли сладковатый запах. Внезапно до Хелены донесся смех. Это женщины с корзинами за плечами, издалека похожие на пестрых птиц, вышли в поля собирать урожай — почку и два верхних листика с каждой ветки. На мануфактуре уже гудели машины, перерабатывающие первый чай этого года. Он обещал быть качественным, лучше, чем в прошлом году, но и требовал от них многого. Собственно, эта прогулка по окрестностям была по нынешним временам, когда дел невпроворот и дома, и на плантации, большой роскошью. Тем не менее Хелена с Яном решили позволить ее себе.
        Рядом с узкой, угольно-черной головой Лакшми возник массивный череп Шивы. Лишь понаблюдав за завтраком своей дочери, жеребец и сам приступил к еде. Ветер трепал темные волосы Яна, на его губах играла радостная улыбка.
        — Ты выглядешь счастливой.
        Некоторое время она любовалась тем, как он сидит на лошади, обнажив загорелые предплечья под высоко закатанными рукавами рубахи, а потом притянула его к себе и поцеловала в губы.
        — Это потому, что я счастлива,  — ответила Хелена.
        Они прижались друг к другу, а когда разомкнули объятия, глаза Яна сверкали.
        Он дернул поводья и отъехал на несколько шагов в сторону.
        — Ты едешь?
        — Одну минутку.
        Ян кивнул и неторопливой рысью пустил лошадь по тропинке между полями. Проводив его глазами, Хелена оглянулась на высившуюся вдали громаду Канченджанги, которая, как заботливый страж, охраняла покой их дома.
        Джейсон давно уже уверенно держался в седле. После занятий в школе он часто уезжал навестить друзей в городе, однако к ужину возвращался. Он был хорошим учеником, а в выборе профессии колебался между инженером и плантатором. Вечерами они с Моханом Тайидом разбирали древние индуистские тексты и спорили на философские темы.
        Ян и Джейсон часто выезжали на охоту или проводили время в разных спортивных состязаниях. С конца весны Мардж тоже жила с ними. Она настояла на том, что при рождении ребенка должна быть рядом с Хеленой, и никакие трудности не смогли удержать ее от путешествия. А потом Мардж осталась, и маленькая Эмили-Амира сделала первые шаги рядом с ней. С Шушилой Хелена так и не подружилась, однако обе привыкли друг к другу, шутили и смеялись вместе, и Хелена смело могла доверить Шушиле Эмили, когда уходила работать в сад или хлопотала по дому.
        Хелена навсегда запомнила слезы в глазах Яна, когда он впервые взял младенца на руки. Эмили-Амира, названная в честь его погибшей сестры, унаследовала темные глаза и волосы отца и светлую кожу матери. Она была любимицей всего дома, дитя муссона, в котором Ян с Хеленой потеряли и снова нашли друг друга. «Быть может, ее бессмертная душа не зря выбрала именно это время и место для очередного воплощения»,  — думала Хелена.
        Они окончательно покинули имение «Край Света», и теперь портрет Целии висел в гостиной в Шикхаре. Дом в Калькутте, который Хелена так и не увидела, и лондонский особняк Ян продал. Их место здесь, в Индии. Зимы они часто проводили в Раджпутане, в Сурья-Махале, или в доме Аджита Джая, где праздновали Рождество, причудливым образом смешивая индуистские и христианские традиции, и день рождения Яна. Там они, разумеется, были Чандами, а в Дарджилинге их называли Невиллами. Чанды-Невиллы решили забыть старые обиды и через пару месяцев, когда урожай будет собран, переработан и отправлен в Калькутту в деревянных ящиках, устроить большой праздник для других плантаторов и их семей. Подготовке к этому событию Хелена и посвящала немногие остававшиеся свободными часы.
        О Ричарде Картере Хелена больше не слышала. И была этому рада, хотя временами, вспоминая свой побег из отеля, мучилась угрызениями совести. Она надежно хранила общую тайну Ричарда и Яна. Тени прошлого больше не омрачали ее счастья, и Хелена не уставала благодарить судьбу, которая привела ее в Индию. Слишком нелегок оказался путь к нынешней жизни, и Хелена с яростью львицы была готова отстаивать то, чего добилась с таким трудом.
        Размышляя о будущем дочери, Хелена задавалась вопросом, сможет ли та обрести свое счастье. Ведь Эмили росла в достатке и не знала бед, которе выпали на долю ее родителей. Но Хелена понимала, что каждому предназначена своя дорога, даже если время от времени приходится проявлять решительность и брать инициативу на себя. Хелена хотела донести это знание до Эмили и других детей, которые, возможно, будут у них с Яном. Красота и мудрость двух миров, двух культур — вот лучшее наследство, которое Хелена и Ян могли оставить своему потомству.
        Хелена выпрямилась в седле и глубоко вдохнула свежий воздух, пахнущий чаем, солнцем, нагретым камнем и влажной землей. Потом дернула поводья и пустила кобылу по тропинке следом за Яном.
        От автора
        Герои этой книги, равно как и происходившие с ними события, по большей части вымышлены. Тем не менее некоторые моменты сюжета имеют реальную основу.
        Так, директор ботанического сада в Сахаранпуре Уильям Джеймсон существовал в действительности и по поручению правительства занимался экспериментальными чайными плантациями в разных частях Гималаев, в том числе и в Кангре.
        Исторические события, культура, социальная и политическая обстановка в Индии того времени описаны на основе документальных свидетельств и научных исследований. В особенности все связанное с восстанием 1857 года в Мератхе, Дели, Канпуре и других городах и областях страны. Генерал сэр Хью Уилер, генералы Хавелок и Джордж Ансон, лорд и леди Каннинг, шах Бахадур и Нана-Сахиб — реальные исторические персонажи. То же касается и лейтенанта Уиллоуби и его людей, 12 мая 1857 года взорвавших оружейный склад в Дели.
        Дворец Сурья-Махал с раджой Джираем Чандом, чайные плантации в Шикхаре, семьи Лоуренс и Клайдон — плоды воображения автора. Однако похожие места и люди в Индии, безусловно, существовали.
        Уинстон Невилл — лицо вымышленное. Однако истории известен безымянный английский солдат, вставший на сторону мятежников, схваченный соотечественниками и казненный по приговору военного суда.
        notes
        Примечания

1
        Из «Песен Целии» английского поэта Бена Джонсона (1572 —1637), перевод Александра Лукьянова.

2
        Оксли (от англ. oak) — «дуб».

3
        Хиндустани — один из самых распространенных языков Северной Индии, служащий для межэтнического общения.

4
        Кули (хинд.)  — чернорабочий, здесь: грузчик.

5
        Дорогая (хин.).

6
        Джодхпуры — узкие брюки для верховой езды.

7

«Панч» (англ. Punch)  — британский журнал сатиры и юмора.

8
        Дхоти — традиционная мужская одежда в Индии. Представляет собой обертываемую вокруг ног и бедер полоску ткани.

9
        Горная станция (англ.).

10
        Марда — нут с йогуртом и топленым маслом; палда — тушенные в йогурте овощи.

11
        Сипаи — наемные солдаты, рекрутировавшиеся англичанами из местного населения Индии.

12
        Дурбар (перс.  — «аудиенция», «царский зал»)  — в некоторых странах Востока, включая Индию, аудиенция, торжественный прием.

13
        Ферингхи (хин.)  — презрительное название белого человека.

14
        Апанаж — денежное содержание, выделяемое неправящим членам царских семей.

15
        Рани (хинди, бенгальск.) — «княгиня», «правительница», жена раджи.