По ту сторону Нила Николь Фосселер
        Несколько поколений мужчин английского семейства Норбери были военными. И дочерей они воспитывали как будущих офицерских жен, чьи главные достоинства — преданность и терпение. «Дождись меня» — с этими словами кадет Джереми Данверс покинул свою возлюбленную Грейс Норбери, отправившись в Египет. Он пропал без вести в пустыне. Кто знает, может быть, он оказался в плену? Потерявшая голову от любви Грейс не может сидеть сложа руки. Она отправляется вслед за возлюбленным на ту сторону Нила…
        Николь Фосселер
        По ту сторону Нила
        Йоргу, который показал мне сад в пустыне, созданный для меня.

    Николь Фосселер
        …под пальмами алмазные колодцы,
        И к ним бредет выносливый верблюд
        Сквозь ночи темноту и день слепящий,
        Встающий испарением песков…
        …глоток воды живительной его
        Убережет от смерти и паденья[1 - Пер. О. Боченковой.].

    Альфред Теннисон
        Книга Первая
        Последнее лето
        Я так люблю ленивый летний вечер,
        На западе сиянье золотое,
        И вереницы легких облаков
        Уносятся на парусах эфира,
        А вместе с ними — суетные мысли.
        …там, в горней колыбели мирозданья,
        Утешится скорбящая душа[2 - Пер. О. Боченковой.]…

    Джон Китс
        В жизни бывают особенно памятные времена года.
        Например, зима в детстве, когда беспрерывно идет снег и земля лежит притихшая под белым покрывалом. На улицах и улочках громоздятся набросанные лопатами сугробы высотой в человеческий рост, на которые хочется взбираться снова и снова, чтобы потом, оглашая окрестности радостными криками, съезжать по ледяному склону, даже ничего не подстелив под штаны. А вечером, с горящими щеками, ощущая зуд и покалывание в окоченевших пальцах, уплетать у камина покрытые сморщенной кожицей печеные яблоки, кислые, но пропитанные сахарным сиропом и от души сдобренные гвоздикой и корицей.
        Или осень, когда деревья стоят словно охваченные пламенем, а свет низкого солнца похож на расплавленное золото. В такие дни легко расстаешься с летом, пресытившись душой и телом и полуденной жарой, и ночной духотой, и синевой неба, и запахом цветущих лугов.
        А еще весна, когда почки распускаются за одну ночь, как раз в тот момент, когда начинаешь думать, что зиме конца не будет.
        И все же лето 1881 года было исключительным. Все они — и Джереми с Грейс, и Леонард с Сесили, и Бекки, и Ада со Стивеном, и Саймон, и Ройстон — запомнили его на всю жизнь.
        Оно пришло рано, еще в мае, и щедро рассыпало свои дары по просторам Южной Англии. Как будто было послано людям в утешение после сурового января с его частыми снежными бурями и холодной весны. Полное жизненной силы и щедрое на краски и тепло, это лето готовило им немало сюрпризов. Дни напролет они бездельничали и смеялись, а по ночам устраивали шумные праздники. Молодые и беззаботные, свободные и непобедимые, они жили настоящим, наслаждаясь радостями искренней дружбы и первой любви. Их рассвет обещал так много!
        В то лето, когда Ада Норбери вернулась домой, все только начиналось.

1
        Паровоз пыхтел, окутанный клубами дыма, и походил на толстокожую гусеницу, метр за метром проедающую себе путь в зелени лугов и полей. Этим солнечным майским утром он выехал с лондонского вокзала «Ватерлоо» и двинулся на юго-запад. Ада улыбалась, узнавая лесную опушку, деревеньку или одинокий дом, и округляла темные глаза, когда видела что-нибудь новое. Собственно, изменилось не так много. Здесь, в графстве Суррей, время будто остановилось. От этих просторов веяло все тем же задумчивым, мечтательным покоем.
        Вот колеса застучали по мосту, и сердце Ады забилось сильнее. Здесь река становилась широкой и полноводной. Через все графство Суррей несет Вэй свои искрящиеся селадоновые[3 - СЕЛАДОНОВЫЙ ЦВЕТ — серовато-зеленый. По названию особого типа глазури, применяемой для покрытия керамических изделий.] воды, чтобы в этом месте соединиться с Темзой и уже вместе с ней течь на север, в сторону Лондона, и дальше, к морю. На своем пути Вэй пересекает городок Гилфорд, но прежде, чем достичь его сонных пределов, возле Шелфорда, вбирает в себя еще одну речушку, которую дети семьи Норбери некогда считали своей. Это Кранлей, и она настолько мелкая и узкая, что временами почти исчезает в прибрежных зарослях ив и ясеня. Но ее похожее на негромкий смех журчание тихими летними ночами было слышно даже в саду у Норбери. А стоило установиться более-менее теплой погоде, как дети дружно устремлялись к ней и строили плотины из ила, веток и пучков травы, пускали кораблики или просто плескались, оглашая берега криками и визгом. Они продолжали это делать и когда выросли и стали слишком взрослыми для таких забав.
        Радость возвращения омрачала тоска по прошлому. Она не оставляла Аду и в последние несколько месяцев, разве поутихла с того самого дня, как началось это заманчивое и пугающее приключение, повлекшее за собой мучительную разлуку и означавшее не что иное, как бегство.
        Пальцы Ады судорожно сжались, захватив полную горсть плотной ткани, из которой была скроена ее узкая юбка. Потом снова разжались и осторожно, почти благоговейно разгладили материю. Парижская модель, «практически не поддается износу, мадемуазель», как заверяли Аду в модном салоне на Рю-де-ла-Пэ. Юбку дополнял приталенный жакет до бедер и шляпка такого же насыщенного бардового цвета. Чем не костюм для современной и уверенной в себе молодой светской дамы?
        — Простите, вы тоже едете до Портсмута?
        Кровь бросилась Аде в лицо. Она вздрогнула и испуганно, исподлобья посмотрела на свою соседку, пожилую женщину в черном, с которой за все время пути не обменялась ни единым словом, если не считать короткого приветствия.
        — Нет, только до Гилфорда,  — тихо ответила Ада и даже чуть улыбнулась.
        — Ах!  — воскликнула дама, захлопывая книгу, до сих пор полностью поглощавшую ее внимание.  — Надо же так обмануться! Еще на вокзале я обратила внимание на ваш огромный чемодан и подумала: «Бедное дитя, что заставило ее одну пуститься в столь долгий путь?»
        — Всего-то сорок пять минут езды,  — возразила Ада.  — Встречать меня в Лондоне не имело смысла.
        Она постаралась, чтобы это прозвучало как нечто само собой разумеющееся. Она гордилась тем, что предприняла это путешествие в одиночку.
        — Я возвращаюсь из поездки по континенту,  — добавила Ада.  — Она длилась больше года, и только вчера я сошла на берег в Дувре.
        Попутчица небрежно отбросила книгу и сложила руки на коленях.
        — Набирались впечатлений? Прекрасно! Вы, конечно, побывали в Италии?
        Ада кивнула:
        — И во Франции, и в Германии. И даже в Греции.
        От приятных воспоминаний лицо ее просветлело: путешествие по Рейну и красный камень Гейдельбергского замка в лучах закатного солнца, роскошные берега Женевского озера и хрупкая красота дворцов Венеции. В памяти промелькнули флорентийские башни и купола, фонтаны на античных развалинах Рима и роза, которую она положила на могилу Китса, афинский Акрополь и, конечно, Париж, с его чудесными кафе и уличными художниками, книжными лавочками на берегу Сены, великолепным Лувром и жутковатой красотой Нотр-Дама.
        — Замечательно!  — Ее попутчица вздохнула.  — Ничто так не расширяет кругозор и не радует душу, как путешествия. Этих впечатлений вам хватит на долгие годы.
        Ада снова улыбнулась, на этот раз шире.
        — Жду не дождусь, когда смогу рассказать обо всем этом родителям, брату и сестре.
        Ее соседка задумчиво покачала головой, в уголках глаз появились добрые морщинки.
        — Разумеется, ведь с вами столько всего случилось за это время! Как же будут счастливы ваши родные снова видеть вас в своем кругу!
        Ада беспокойно заиграла пальцами, на ее лицо легла тень. Рано или поздно ей предстоит серьезный разговор с родителями. Не сегодня и не завтра, но непременно до наступления лета. Она размышляла об этом еще там, на чужбине, и в долгих разговорах с мисс Сиджвик ее намерение созрело до твердого решения.
        — Ги-и-илфорд! Следующая станция Ги-и-илфорд!
        Поезд уже тормозил, и голос проходившего мимо купе кондуктора избавил Аду от необходимости ответить пожилой даме. Ада решительно натянула перчатки и схватилась за чемодан.
        — Я выхожу. Счастливого пути!  — попрощалась она с соседкой.
        — Большое спасибо. И вам благополучного возвращения на родину!  — отозвалась та.
        Тормоза завизжали, вагон толкнуло, и локомотив, пыхтя и фыркая, остановился. В проем распахнутых дверей опустились металлические ступеньки, по которым Ада, опираясь на руку услужливого проводника, и сошла на перрон.
        Над крытой платформой клубился дым, и люди, ожидавшие друзей или родственников из Лондона перед неуклюжим кирпичным строением вокзала или с минуту на минуту готовые броситься в сторону Портсмута, стояли как в тумане. В медленно рассеивающихся клубах носильщики разгружали багаж прибывших в Гилфорд и поднимали в вагоны сумки и чемоданы отъезжающих.
        — Вот она! Адс! Мы здесь, здесь!
        Это было ее детское, но до сих пор не забытое прозвище. Ада оглянулась. Легкая и смеющаяся, подобно рассекающему утренний туман солнечному лучу, ей навстречу бежала Грейс. Одной рукой она приподнимала подол голубого цветастого платья, другой придерживала соломенную шляпку.
        — Грейси!  — отчаянно выдохнула Ада.
        Сестры бросились друг другу навстречу. Сейчас казалось, нет на свете силы, способной их разлучить.
        — Добро пожаловать домой, дорогая.
        Голос матери обволакивал, как нежные объятья. Ада почувствовала знакомый аромат лаванды и вербены, который, сколько она себя помнила, вселял в нее чувство защищенности.
        — Мама!
        Глаза наполнились слезами. При виде их Бекки перестала улыбаться, и ямочки на ее щеках разгладились. А Бен… старик Бен довольно морщил перед ней обветренное, похожее на печеное яблоко лицо. Он приложил пальцы к твидовой кепке, прежде чем взяться за чемоданы с бирками на ручках: «Ада Норбери. Шамлей Грин. Суррей, Англия».
        Сердце Ады было готово разорваться от радости.
        Я вернулась домой!

2
        — Возьмем, к примеру, разведывательный рейд лорда Реглана в битве на реке Альма…
        Полковник сэр Уильям Линтон Норбери сделал многозначительную паузу и холодно оглядел аудиторию. Два десятка молодых людей в форме цвета морской волны внимали его словам с неослабевающим вниманием. На нем был такой же темно-синий китель, однако на плечах и стоячем воротнике красовались свидетельствующие о ранге полковника знаки, а по боковому шву на брюках тянулась красная преподавательская полоса, в то время как единственным украшением кадетских мундиров оставались медные пуговицы.
        Высокий и жилистый, полковник не утратил за годы отставки военной выправки, которая давно вошла в плоть и кровь. Хотя сейчас, почти в шестьдесят, поддерживать ее стоило немалых усилий. Его некогда будто высеченные из камня черты с возрастом потеряли былую четкость, словно поистерлись, овеянные ветрами Гиндукуша, омытые муссонными ливнями и шлифованные песками пустынь. Лучи палящего солнца проложили на лице полковника глубокие борозды и выщелочили некогда каштановые волосы до прозрачной, как лед, седины. Сосуды полопались от мороза и ветра, и теперь нос и щеки сэра Уильяма покрывала сеть красноватых разводов. Это лицо, отмеченное тяготами военной жизни с ее вечным балансированием на грани смерти и гордостью за безупречную службу британской короне, стало для курсантов воплощением их собственного будущего.
        — Ну, кто готов высказаться?
        Краем глаза полковник заметил поднятую в первом ряду руку, ту, которая всегда поднималась в таких случаях, непринужденно играя пальцами, в то время как локоть оставался лежать на столе, спокойно и без напряжения,  — жест скорее самоуверенный, чем исполненный ученического усердия.
        Однако выбор преподавателя пал на другого курсанта, который сидел, подперев кулаком угловатый подбородок и уставившись в пустоту. Он чуть заметно двигал ногой в такт неслышной мелодии, и это движение отзывалось ритмичными подергиваниями пера в его руке. Когда будущий офицер подавил зевок, мускулы нижней части его лица спазматически сократились.
        — Кадет Дигби-Джонс!
        Голова с коротко остриженными светло-русыми волосами дернулась, и Саймон Дигби-Джонс подпрыгнул, как черт из табакерки.
        — Простите за невнимательность, сэр.
        Юноша поднял на полковника большие глаза, серые, как дождевое облако, и такие же переменчивые. Только что их взгляд казался затуманенным виноватым выражением, однако вмиг прояснился и подернулся голубым, в то время как широкие губы скривились.
        — К сожалению, я не могу ответить,  — смущенно пробормотал кадет.  — Когда я слышу слово «Альма», мои мысли уносятся совершенно в другом направлении.
        К явному удовольствию Дигби-Джонса, по аудитории прокатился смешок.
        Узкие губы сэра Норбери под серебристыми усами дернулись, словно в едва заметной улыбке, однако тут же приняли прежнее суровое выражение.
        — Хорошо смеется тот, кто смеется последним, джентльмены,  — напомнил полковник.  — Вас, мистер Дигби-Джонс, это касается в первую очередь.
        В зале тут же воцарилась тишина. От внимания полковника не ускользнули заговорщицкие взгляды, которыми Дигби-Джонс обменялся с двумя кадетами за соседним столом, когда садился на место.
        — Кадет Эшкомб!
        Ройстон Эшкомб, со скучающим видом постукивавший по крышке стола, словно зашел в аудиторию по ошибке, вскинул голову, прежде чем подняться во весь свой внушительный рост.
        — Чтобы получить более полное представление о диспозиции, лорд Реглан вместе со своим штабом форсировал реку,  — начал он,  — мимо французского огневого рубежа под командованием маршала де Сент-Арно слева и русского под командованием генерала Меншикова напротив него. Он нашел вершину холма идеальной огневой позицией и расположил там девятифунтовые орудия, впоследствии принудившие русских к отступлению.
        Дождавшись удовлетворенного кивка полковника, кадет опустился на скамью.
        — И как можно оценить это решение лорда Реглана с тактической точки зрения? Я хотел бы знать ваше мнение, джентльмены.
        Кадеты выглядели озадаченными, а потом вдруг все как один занялись своими письменными принадлежностями. Внезапно обнаружилось, что в эту минуту у них нет занятия важнее, чем чинить карандаши и наполнять чернилами перья.
        Полковник Норбери был известен своими каверзными вопросами, особенно когда дело касалось битв, в которых он участвовал лично. Например, этой войны, которая отгремела более тридцати лет назад, задолго до того, как молодые люди появились на свет. Там, в Крыму, англо-французские войска сжали армию русского царя в своих смертельных тисках. В битве на реке Альма и при Инкермане полк Норбери потерял более половины личного состава. «Их осталось немного, но они были выкованы из железа»,  — так говорили потом об этом подразделении. И здесь, в Королевском военном училище, никто ни разу не усомнился в правдивости этого высказывания.
        В первом ряду поднялась все та же рука, и полковник тут же направился в ее сторону, медленно, чеканя каждый шаг. Только теперь самые внимательные из кадетов могли заметить, что он осторожно ступает на левую ногу,  — отголосок тяжелого ранения, полученного в Индии и положившего конец его военной карьере. Крест Виктории — высшая военная награда Империи, для многих столь желанная, но присуждаемая лишь за исключительную доблесть,  — стал полковнику утешением. Здесь, в Сандхёрсте, о нем и его обладателе ходили легенды.
        Стивен втянул голову в плечи, уставившись в открытую тетрадь. Большой палец лихорадочно давил на авторучку. Скрип-скрип-скрип… Вот полковник остановился над ним. Курсанта прошиб холодный пот, когда он почувствовал на себе пронизывающий взгляд. «Ну, давай, Джереми,  — мысленно умолял кадет.  — Разве ты не видишь, как он шастает вокруг меня? Пожалуйста, Джереми, спаси меня».
        — Кадет Норбери!
        Как же паршиво приходилось ему, профессорскому сыну, в Сандхёрсте! Особенно на уроках тактики. Сущий ад!
        Стивен поднялся, не чуя под собой ног. Он собрал в кулак всю свою волю, прежде чем взглянуть полковнику в лицо, как того требовали правила приличия. Стивен не увидел ни сочувствия, ни снисхождения в этих глазах, так мало походивших на его собственные. Стивен и его сестры унаследовали карий цвет глаз от матери, равно как и высокие скулы, и чувственный рот. А вот мягкие, как пух, каштанового оттенка волосы были явно отцовские.
        — Ну?
        — Рейд лорда… лорда Реглана был поистине героическим деянием, господин полковник,  — заученно выпалил Стивен.
        — Это почему же?
        — Потому что…
        Он запнулся. Мысли одна за другой обрывались под строгим взглядом сэра Уильяма. Голова стала пустой, как барабан.
        Полковник Норбери шумно втянул носом воздух, и это означало не только конец терпению, но и милостивое разрешение расслабиться и сесть на место. Облегченно вздохнув, Стивен опустился на стул. В желудке похолодело от страха.
        — Вам, похоже, не терпится высказаться, кадет Данверс,  — обратился полковник к соседу Стивена, все еще сидевшему с поднятой рукой.  — Что же вы имеете нам сообщить? Мы заинтригованы.
        — Спасибо, сэр.  — Джереми Данверс неторопливо поднялся и принял свою обычную для таких случаев позу: распрямил плечи, выпятил подбородок и заложил руки за спину, сомкнув их в замок.  — Прежде всего, я нахожу операцию лорда Реглана необдуманной и легкомысленной.
        Задние ряды неодобрительно загудели. Полковник поднял брови.
        — В самом деле? И что же заставило вас сделать такой вывод?
        — Лорд Реглан подверг опасности жизни членов своего штаба, не приняв при этом во внимание, что и сам может быть убит. Таким образом,  — продолжал Джереми,  — армия в любую минуту могла лишиться своего командующего. А для того, чтобы заново собрать воинские соединения под единым началом, требуется время, и это время мог использовать противник. Наихудшим и вполне вероятным последствием его действий был бы полный разгром наших войск.
        Некоторое время полковник Норбери всматривался в лицо кадета, словно пытался прочитать что-то в его глазах цвета эбенового дерева. Лицо Джемери с густыми бровями оставалось неподвижным. Разве что сжатые губы выдавали нервозность.
        — В таком случае,  — спокойно возразил полковник,  — меня интересует ваше мнение о поступке генерала Гофа, который на второй день битвы при Фирузшахре скакал впереди войска в белом плаще, чтобы отвлечь огонь противника от своих солдат на себя.
        На несколько мгновений в аудитории воцарилась мертвая тишина.
        — Не мне судить о нравственной стороне поступка генерала Гофа, господин полковник.  — Низковатый, с хрипотцой голос кадета звучал все так же уверенно.  — В конце концов, я, в отличие от вас, не присутствовал при этом. Однако из чисто тактических соображений могу оценить его маневр как ненужный и в высшей степени легкомысленный. Эффектный, вне всякого сомнения. Однако не имевший значительного влияния на исход битвы.
        Глаза сэра Норбери сузились и заблестели.
        — Если я вас правильно понял, мистер Данверс, вы утверждаете, что мы заблуждаемся, восхищаясь героическими поступками лорда Реглана и генерала Гофа? Смелый тезис!
        — Грязный плебей!  — прошипел кто-то в задних рядах.
        Джереми Данверс и бровью не повел, хотя, конечно, слышал эту реплику. Зато полковнику было теперь на кого излить свой гнев.
        — Держите рот на замке, Хаймор!  — приказал он.  — Когда вам будет что сказать, я предоставлю вам такую возможность.
        — Да, сэр,  — выдавил сквозь зубы Фредди Хаймор и спрятался за сидящего впереди товарища.
        А полковник снова со стремительностью ястреба накинулся на Джереми.
        — Так я вас правильно понял, мистер Данверс?
        Оба еще раз посмотрели друг другу в глаза. Этот обмен взглядами походил на поединок.
        — Нет, господин полковник,  — ответил Джереми.  — Я только хотел сказать, что и лорд Реглан, и генерал Гоф шли на большой риск и пренебрегали ответственностью за вверенные им войска. Ведь цель любой войны, насколько я понимаю, в том, чтобы разбить врага и свести при этом собственные потери к минимуму.
        — Но оба победили, не так ли?
        Обычно невозмутимый, полковник волновался, хотя голос его звучал на удивление мягко.
        — Им повезло.
        По аудитории пробежал шум.

«Какое неуважение…» — прошептал кто-то. «Кем он себя возомнил!» — воскликнул другой.
        Полковник сделал резкий жест рукой, и кадеты замолчали.
        — Мистер Данверс, я настоятельно советую вам задуматься над следующим вопросом: что представляла бы собой наша армия, если бы не такие люди, как лорд Реглан или генерал Гоф? Эти люди внесли немалую лепту в построение нашей Империи и сделали ее тем, что она есть.
        Этими словами он, по-видимому, хотел положить конец дискуссии, но кадет Данверс без всякого смущения продолжил:
        — Я не ставлю под сомнения их заслуг, господин полковник. В конце концов, в битве побеждает войско. Успешный бой, выигранная война никогда не были следствием действий одного человека. Это победа многих.
        Возможно, произнося эти слова, Джереми Данверс имел в виду и своего отца. Так, по крайней мере, был склонен предполагать полковник Норбери, хотя не видел тому никаких подтверждений ни на непроницаемом для эмоций лице кадета, ни в интонации его голоса. Доблестный Мэтью Данверс вернулся инвалидом с той самой Крымской войны, и этот факт сыграл не последнюю роль при зачислении Джереми в Сандхёрст: военные чины из приемной комиссии как будто решили погасить долг перед отцом, устроив судьбу его сына.
        — Кадет Хейнсворт!
        Внимание аудитории обратилось в сторону юноши, которому полковник предоставил слово.
        Среди питомцев Сандхёрста Хейнсворт выделялся не только своей внешностью. Его пшеничного цвета волосы завивались на затылке кольцами, несмотря на короткую, по уставу, стрижку, а глаза сияли синевой, как небо над графством Суррей. Черты его лица нельзя было назвать безукоризненно правильными: нос, пожалуй, выдавался вперед слишком сильно; линия подбородка с похожей на отпечаток пальца ямочкой казалась чересчур жесткой, а глаза с чуть опущенными вниз внешними уголками — узковатыми. Тем не менее кадет Хейнсворт по праву считался красавцем. Его солнечное обаяние чувствовал на себе каждый. Особенно когда Хейнсворт улыбался или смеялся, а делал он это часто: Леонард Джеймс Хейнсворт барон Хоторн, сын графа Грэнтэма, имел все основания быть довольным жизнью.
        — Господин полковник.  — Хейнсворт отвесил легкий поклон в сторону Норбери, прежде чем обратиться к Данверсу, который стоял, повернувшись к нему вполоборота.  — В общем и целом я разделяю твою точку зрения, Джереми. Однако хочу тебя спросить: каким образом ты, став офицером, собираешься побуждать своих солдат к выполнению их долга? Ведь им придется жертвовать всем, вплоть до самой жизни?
        Хейнсворт оглядывал своих товарищей, одного за другим, одаривая их обворожительной озорной улыбкой. В уголках его рта образовались складки. Попавшая под действие его обаяния аудитория одобрительно загудела.
        — Ведь ты сможешь добиться этого не иначе, как собственным примером,  — продолжал Хейнсворт.  — Когда офицер, являя собой образец мужества, ставит на карту все, ему подражать будет любой солдат.

«Ленивый, но перспективный. Прирожденный оратор и офицер» — такова была единодушная характеристика, данная Леонарду Хейнсворту преподавателями Сандхёрста. И дело здесь не только в происхождении, чем могли похвастать едва ли не все кадеты, выходцы из знатных дворянских семей с соответствующим достатком. Характер и внешние данные — вот что делало Хейнсворта в глазах преподавателей идеальным офицером. И полковник Норбери гордился своим курсантом.
        — Важный момент, мистер Хейнсворт,  — кивнул он.
        Наконец по его знаку оба кадета заняли свои места, и внимание аудитории снова обратилось на преподавателя.
        — И это то, чего вы не должны упускать из виду ни при каких обстоятельствах: оставаться не только офицерами, но и джентльменами. Одно неотделимо от другого. Вы будете не только воинами, охраняющими мир нашей страны. Вам суждено стать элитой нации.
        Полковник сделал паузу, чтобы подчеркнуть значимость последних слов. Блеск в глазах кадетов убедил его в том, что они возымели должный эффект.
        — Вести за собой солдат станет не только вашим правом, но и — прежде всего — обязанностью. И люди будут смотреть на вас, ожидая приказов. По одному вашему слову им придется идти в огонь или лезть в самое адово пекло. И они сделают это, если вы сумеете убедить их, что и сами готовы на то же. Без колебаний и страха. На войне, джентльмены,  — полковник переводил взгляд с одного кадета на другого,  — ни в чем нельзя быть уверенным. Опыт прошлого — вот единственное, что у нас есть. И полагаться на него — неотъемлемое качество людей нашей профессии и нашего сословия. Хотя не следует забывать и о стратегии, которой я вас здесь учу.
        Полковник снова на несколько секунд замолчал, а потом продолжил, чеканя каждое слово:
        — Мужество. Храбрость. Твердость. Выдержка.
        Его голос еще несколько мгновений будто висел в воздухе комнаты, пропахшей мелом, влажной шерстью и древесиной.
        Тут, словно по заранее продуманному сценарию, прозвучал горн, возвестивший о конце урока. Заскрипели подошвы, зашуршала саржа мундиров, и кадеты дружно встали, отдавая честь.
        — Двадцать страниц по этой теме к следующему разу,  — объявил полковник.  — Всего хорошего, господа!
        Курсанты расслабились и загудели. Первая половина дня прошла. Этот вторник ничем не отличался от других: утреннее построение в половине седьмого, потом через полтора часа — первый урок, легкий завтрак, очередной медосмотр, снова построение, верховая езда и снова уроки до обеда. Далее опять занятия и тренировки до самого вечера и ужин в восемь. Только в субботу во второй половине дня им дозволялось отдохнуть.
        — Не обижайся, что я поспорил с тобой…
        Леонард сидел на столе, все так же обезоруживающе улыбаясь. Одна его нога стояла на полу, другой он болтал, перебросив ее через край стола. Небрежно набитый портфель он положил на бедро, придерживая его сверху сложенными в замок руками.
        Джереми продолжал сосредоточенно укладывать свои вещи в видавший виды кожаный портфель.
        — Не стоит извиняться,  — ответил он.  — Я вполне способен понять чужую точку зрения.
        Леонард засмеялся и сделал виноватый жест в сторону Стивена. Тот в ответ лишь пожал плечами. Извинения Хейнсворта заботили его так же мало, как и манера полковника вести урок. К тому же он не чувствовал сейчас никакого желания защищать своего отца.
        — Ведь ты поедешь в Гивонс Гров, Джереми?
        Саймон Дигби-Джонс ковылял к его столу, размахивая портфелем. Рядом с Ройстоном, самым рослым в их компании, Саймон, едва дотянувший в свое время до шестидесяти четырех дюймов, необходимых для поступления в Сандхёрст, казался еще меньше и выглядел почти хрупким и юным, гораздо моложе своих восемнадцати лет..
        — Да, тебя я тоже хотел бы там видеть…
        Леонард оборвал фразу на полуслове, услышав голоса кадетов, направлявшихся к двери по центральному проходу между столами. Он выставил ногу, преградив путь одному из них. Лицо Хейнсворта омрачилось, пшеничные брови сошлись над переносицей.
        — Эй, Хаймор! Если не трусишь, повтори-ка нам, что ты там шептал с задней парты!
        Водянистые глаза Фредди Хаймора забегали. Встретив насмешливый взгляд Ройстона, а затем сердитый Саймона, он перевел их на Стивена и наконец остановил на затылке Джереми, избегая смотреть Хейнсворту в лицо.
        — Пожалуйста!  — Хаймор развел руками.  — Все и так знают, что я думаю по этому поводу. Такой каналье, как Данверс, здесь не место…
        — Э, нет,  — грозя пальцем, оборвал его Леонард и показал на Джереми.  — Ты должен сказать это не мне, а ему. Причем прямо в лицо… Коль скоро уделяешь такое внимание вопросам чести и всему такому,  — язвительно добавил он со все той же обворожительной улыбкой.
        — Оставь его, Лен,  — вмешался Джереми, нервно поправляя пряжку на портфеле.
        Бросив испытующий взгляд на Фредди, Леонард наконец убрал ногу и дал кадетам пройти.
        — Ты же знаешь, я и Сис очень рассчитываем на тебя.  — Леонард снова повернулся к Джереми.
        Тот задумчиво поглаживал пальцем трещины на кожаном боку портфеля.
        — Не бойся!  — Леонард толкнул его плечом.  — Все будет просто и непринужденно… Ну, или почти непринужденно,  — поправился он, заметив язвительную усмешку на губах друга.  — Я с радостью одолжу тебе фрак.
        — Ты ведь не станешь пренебрегать нашим блистательным обществом…  — возмущенно возвысил голос Ройстон.
        — И не менее блистательным обществом наших девушек…  — добавил Саймон.
        — И дам…  — снова подхватил Ройстон, подняв брови,  — только ради того, чтобы все выходные торчать в этой дыре!  — закончил он, грозя пальцем Джереми.  — Только не говори, что тебе надо учиться! Ты уже сейчас с ходу сдал бы все экзамены, в отличие от нас, бедных, вынужденных зубрить в поте лица своего…
        — Бекки тоже приглашена, правда, Стивен?  — Леонард подмигнул приятелю.
        — Я познакомлю тебя с Адой, она как раз только что вернулась домой,  — покраснев, поспешил добавить Стивен.
        Несколько мгновений Джереми молчал, смущенный их смешками. Пара карих глаз, запах свежего сена, клевера и примулы…
        Он вскочил, схватившись за портфель.
        — Посмотрим.

3
        Птичий гомон наполнял воздух, сладкий от согретой солнцем листвы, с терпким привкусом произраставших на грядках пряностей. Сейчас, в середине дня, красками этого сада можно было дышать в буквальном смысле этого слова: шафраном ярко-желтой календулы и ультрамарином живокости, нежным фиолетом флоксов и пурпуром последних тюльпанов. Издалека донесся металлический звук рожка, возвестивший о прибытии запряженного четверкой почтового дилижанса, чей маршрут пролегал мимо Шамлей Грин.
        Четыре сотни акров в добрых пяти милях к юго-западу от Гилфорда — довольно скромное землевладение, хотя и с богатым прошлым. В те времена, когда Вильгельм Завоеватель ступил на британскую землю, Шамеле — так тогда оно называлось — было частью угодий Бенедиктинского аббатства Чертси, пока Генрих VIII, упразднивший в Англии монастыри, не подарил его одному из своих придворных, точнее, его жене, более известной под именем «красотка Энн».
        Это была обильная, плодородная земля с сочными пастбищами для коров и овец. Здешние поля давали богатые урожаи пшеницы, овса, ячменя и мангольда, а позже на них стали выращивать еще и картофель, и репу, в то время как роскошные дубовые леса служили источником ценных пород древесины. Последние сто тридцать лет эта земля принадлежала семье Норбери, ее приобрел дедушка полковника, капитан дальнего плавания, служивший в Ост-Индской компании.
        В тот день трелям синиц и малиновок вторил нежный звон фарфора и столового серебра, похожий на позвякивание маленьких колокольчиков, а также четыре высоких женских голоса, доносившихся из сада, где был накрыт стол. Сидя над своей тарелкой, Ада то и дело поглядывала в сторону дома, в котором родилась и выросла. Он остался таким, каким она его помнила, как снаружи, так и внутри. Именно таким его более сотни лет назад выстроил сын того самого капитана Норбери.
        Красный кирпич фасада на фоне ясной зелени газонов и темной дубовой листвы уже издали бросался в глаза. Контраст подчеркивался белыми рамами зарешеченных окон, такого же цвета фризами по низу гонтовой крыши и многочисленными белыми трубами на ней. Главным принципом при проектировании этого дома стала целесообразность. Главное здание с парадным входом обрамляли невысокие строения, образуя продолговатый внутренний двор, из которого можно было легко попасть в любую часть дома. Образец практичности и элегантной простоты снаружи, изнутри он был декорирован не без некоторой вычурности. В интерьерах преобладали зеленый, белый и приглушенно-красный. Многочисленные панели и панно с якорями, дельфинами, рыбами, раковинами, тритонами и трезубцами, нимфами и нептунами украшали стены, потолок и лестницы, задавая главную тему оформлению — морскую.
        В комнате Ады с обоями в розочку также ничего не изменилось. Разве что на ночном столике, рядом с коробкой ее любимой карамели, появился букет полевых цветов, поставленный здесь по случаю ее возвращения. Чувствуя, насколько плохо парижский гардероб вписывается в эту домашнюю обстановку, Ада с удовольствием сменила дорожный костюм на старое летнее платье. К обеду она снова распустила свои прямые каштановые волосы с рыжеватым отливом, которые так тщательно убирала утром. Лишь подколола на затылке несколько прядей, чтобы не падали на лицо. Все как тогда.
        — Хочешь мясного пирога, Бекки?
        Констанс Норбери показала на блюдо, где в подливе из мелконарезанных белых грибов, приправленных луком и мятой, возлежал уже наполовину съеденный рулет из теста, начиненный рубленым ягненком и говяжьими почками. Любимое блюдо Ады, приготовленное кухаркой Бертой специально для нее. Бекки с трудом оторвала взгляд от роскошных остатков на блюде.
        — Благодарю, леди Норбери. Боюсь, не влезу в воскресенье в новое платье.
        Ада проглотила последний кусочек со своей тарелки.
        — А что у нас намечается на воскресенье?
        — Хейнсворты пригласили в Гивонс Гров.  — Грейс сделала глоток из стакана.  — Ничего особенного, только друзья и соседи.
        — А мне можно, мама?
        На Аду воззрились три пары удивленных глаз.
        — Но ты же раньше никогда не ездила!  — воскликнула Бекки.
        У нее был высокий, вкрадчивый голос, нежный, как сахарное суфле.
        — А теперь вот мне захотелось!  — неожиданно резко парировала Ада.
        Руки Грейс обвились вокруг ее талии, так что у Ады приятно защекотало в желудке. Вероятно, месяцы пребывания за границей не прошли даром и чудо, которого все они так долго ждали, наконец произошло. Неужели Ада перестала чураться людей и привычка держаться за мамину юбку навсегда осталась в прошлом?
        — Разумеется,  — ответила Констанс Норбери.  — Лорд и леди Грэнтэм будут в восторге.
        Она с нежностью взглянула на младшую дочь и взялась за чайник.
        Ада отложила вилку и нож, сняла с коленей салфетку и откинулась на спинку стула. Этого-то момента и ждал Гладди! Из щенка, крещенного когда-то горстью воды из речушки Кранлей в честь премьер-министра Гладстона, вырос почтенный сеттер, тут же положивший на колени Ады свою слюнявую морду в белых разводах.
        С самого дня приезда Гладди не оставлял ее ни на минуту. Не успела Ада выйти из повозки, как он устремился к ней, а потом прыгал и бегал вокруг, радостно взвизгивая, только гравий летел в разные стороны. Другое дело Табби, серая кошка тигрового окраса. Она так и осталась лежать под кустом рододендрона, подложив под белую грудку передние лапы, и не удостоила хозяйку ни единым взглядом, по-видимому, в наказание за долгое отсутствие.
        — А как поживают Лен и Сис?
        Ада чесала Гладди за ушами, с удовольствием наблюдая, как пес блаженствует, прикрыв глаза.
        — Как всегда, хорошо,  — ответила Грейс.  — Лен все так же разбивает девичьи сердца, а Сис топчет кавалеров ногами.
        По тону ее голоса чувствовалось, как она расположена к ним обоим.
        Ада рассмеялась.
        — Вот только Томми ты вряд ли узнаешь,  — заметила Констанс Норбери, накладывая в чашку сахар.  — Он превратился в крепкого парня.
        — О да!  — подхватила Грейс.  — Маленький джентльмен! Лен очень гордится младшим братом.
        То, как доверительно переглядывались Грейс и мать, как единодушно они высказывались, уязвило Аду. Ей казалось, что обе они смотрят на нее, как на ребенка. Грейс была не только старшей из сестер, но и копией матери. Ее скорей можно было принять за сестру леди Норбери, так напоминала она мать и мимикой, и жестами, и тонким овалом лица, и изящной линией шеи, и высокой, стройной фигурой, и волосами цвета спелой ржи.
        Аду охватил страх. Она боялась, что ее новое «я», с таким трудом приобретенное за долгие месяцы путешествия, здесь, дома, рассыплется в прах. И тогда уже она ничего не сможет изменить. Как легко было оставаться другой на чужбине!
        — Мне хотелось бы увидеть Стивена еще до выходных,  — сказала Ада, поглаживая сеттера по холке.
        Довольная собака отчаянно забила хвостом.
        Грейс всегда была для Ады больше чем сестра. Подруга, союзница. И все же некоторые черты характера Ады понимал только Стивен.
        — А который час?  — спросила Грейс, болтая под столом ногой.
        Бекки взглянула на серебряные часики, которые носила на цепочке на шее.
        — Скоро без четверти три.
        Грейс хитро подмигнула сестре:
        — Если поторопиться, успеем на регби в Сандхёрст.
        — Спасибо, Бен.
        Грейс прыгнула на кожаное сиденье и перехватила из рук Бена вожжи.
        Ада и Бекки тоже не без помощи кучера устроились в двухколесной повозке с открытым верхом. Их тюльбери был стар, однако благодаря усилиям Бена хорошо сохранился. Легкий и на огромных колесах, он мог мчаться с бешеной скоростью, хотя и предназначался только для двух человек. Поэтому девушки долго хихикали и ерзали на сиденье, прежде чем смогли более-менее комфортно, а главное, безопасно в нем устроиться.
        Бен запер багажник, куда девушки убрали свои шляпки и сумочки.
        — Вечером я заеду за вами и сэром Уильямом в Сандхёрст, мисс Ада.
        Как и все кадеты, Стивен жил при училище, однако близость к дому позволяла ему проводить недолгие увольнения с семьей. В эти дни полковник по два раза на дню — утром и вечером — гонял Бена в неблизкое, почти двухчасовое путешествие в Сандхёрст.
        — Хорошо, Бен. Спасибо.
        Ада радостно улыбнулась, как видно, в предвкушении встречи.
        Бен похлопал по крупу коренастой лошадки, которая при этом нервно дернула головой, и отступил.
        — Счастливого пути!
        Грейс взяла поводья и прищелкнула языком.
        Повозка покатилась, хрустя гравием, и через расположенные возле конюшни ворота выехала на подъездную дорожку.
        — Держитесь, девочки!  — закричала Грейс и, упершись ногами, дернула поводья.  — Давай, давай, Джек! Покажи, на что ты способен!
        Лошадка помчалась вдоль протянувшейся полукругом аллеи, обсаженной старыми дубами, и далее по дороге в северном направлении. На повороте у Ады от страха перехватило дыхание, она схватилась за Бекки и вжалась в спинку сиденья. Замелькали перелески, лоскутные одеяла полей, каштаны, чьи похожие на свечи соцветия сливались в сплошные красно-белые полосы. Ада уже поняла, что Грейс держит вожжи довольно уверенно. Тем не менее сердце было готово выпрыгнуть из груди.
        Краешком глаза Ада видела, как время от времени сестра сосредоточенно прикусывала нижнюю губу, а потом снова заливисто смеялась, пуская Джека во всю прыть. Глаза ее блестели. У Ады болезненно сжался желудок при мысли о том, как она любит Грейс. Да и как можно ее не любить? Все были в восторге от Грейс, к ногам которой все падало как будто само собой, в том числе и людские сердца.
        — Неужели ты ничего не боишься?  — прокричала Ада сестре в ухо, хотя заранее знала, каким будет ответ.
        — Только опоздать!  — бросила ей Грейс, не сводя глаз с дороги.
        Повозка промчалась мимо одиноко стоявшего дома. Пожилой мужчина в форменной фуражке и с подтяжками поверх рубахи со скучающим видом озирал окрестности, прислонившись к садовой ограде.
        — Хэлло, мистер Дженкинс!  — замахала рукой Грейс.
        — Хэ-эй!  — выдохнула Бекки, приветствуя старика.
        Когда-то Дженкинс был арендатором Норбери. Теперь же, состарившись, переселился на выдел, передав свои угодья сыну. Старик тоже поднял натруженную, дрожащую ладонь и расплылся в беззубой улыбке.
        У Ады от дикой скачки все еще захватывало дух. Однако, когда повозка прогромыхала по мосту через Вэй и вдали показались очертания Гилфорда, радость окончательно заглушила все остальные чувства. Ада давно уже забыла, каково это — мчаться во весь опор под слепящим глаза солнцем, чувствуя, как в ушах свистит ветер и развеваются за спиной растрепанные волосы. Неприятности прошлого года и долгие месяцы путешествия к культурным святыням Европы в компании заботливой мисс Сиджвик выветрили из ее памяти прежнюю сельскую жизнь. Только сейчас Ада снова почувствовала себя по-настоящему юной и свободной.
        Лишь свернув с проселочной дороги, пролегающей мимо местечек Фримли и Кимберли, Грейс сбавила темп. Копыта перешедшего на рысь Джека весело застучали в нависшей над дорогой тишине. На разгоряченные лица девушек ложились длинные послеполуденные тени. Наконец на обочине показалась сторожевая будка. Вооруженный охранник в форме недовольно взглянул на прибывших, однако отсалютовал и гостеприимно распахнул ворота.
        С левой стороны дороги по-прежнему тянулся лес, в то время как справа открылось большое озеро, посредине которого проходила граница между графствами Суррей и Беркшир. Сейчас на его водах покачивался плот, связанный из бревен и досок, на котором группа кадетов под руководством двух тренеров упражнялась в гребле. Другая группа сооружала импровизированный мост из балок, досок и прочего подручного материала.
        Заметив лавирующий меж траншей и земляных насыпей тюльбери, несколько курсантов опустили лопаты и вытянули шеи. Один из них восхищенно присвистнул. За это наставник отвесил ему легкий подзатыльник, от которого кепка кадета съехала на лоб. Поправив головной убор, юноша улыбнулся.
        Впереди показалось Королевское военное училище, величественное трехэтажное строение с двумя флигелями в кремово-белых тонах, украшенное множеством государственных флагов. Грейс свернула на мощеную строевую площадку и остановилась у портика. Тотчас между каннелированными колоннами показалась фигура офицера, который сбежал по ступенькам навстречу гостьям и, щелкнув каблуками, отдал честь.
        — Добрый день, дамы,  — кивнул молодой человек и протянул руку в белой перчатке, опираясь на которую девушки по очереди вышли из повозки.  — Мисс Пекхам. Мисс Ада, рад вас снова видеть. Мисс Норбери.
        — Благодарю, лейтенант Меллоу,  — ответила Грейс, передавая ему вожжи.  — Могу я доверить вам Джека?
        — Разумеется, мисс Норбери,  — кивнул Меллоу.  — Я прослежу, чтобы на конюшне позаботились и о лошади, и о повозке.
        — Большое спасибо!
        В улыбке Грейс Ада не заметила и намека на кокетство и все же не могла избавиться от мысли, что лейтенант Меллоу, несмотря на свое безупречное поведение, был готов истолковать эту улыбку как приглашение к флирту.
        Грейс достала вещи из багажника. Пока она надевала шляпку, фиксируя ее булавками, Бекки старательно пялилась в закрепленный на повозке крошечный фонарик, пытаясь разглядеть в нем свое отражение. Глядя, как она поправляет волосы, как пытается придать форму бровям, приглаживая их смоченными языком пальцами, Грейс не смогла удержаться от смеха:
        — Пойдем же, ты и так хороша!
        Притянув недовольную подругу за локоть, Грейс подала руку Аде, и все трое поспешили через плац в сторону игрового поля.
        Вскоре послышался шум. Молодые люди в узких штанах чуть ниже колен, грязных футболках в красно-белую полоску и такого же цвета гольфах бегали по полю, отнимая друг у друга яйцевидный мяч.
        — Сюда!  — кричал Леонард.
        Трое кадетов с синими повязками на руках кинулись в его сторону. Теснимый противником, Леонард отбросил мяч в сторону. Фредди Хаймор помчался за мячом, но путь ему преградил Джереми, в прыжке поймавший кожаное яйцо. Фредди наседал, а потом ударил Джереми по ноге каблуком зашнурованного кожаного ботинка. Джереми споткнулся, но, проглотив проклятья, удержал мяч и отбежал в сторону.
        — Пас! Пас!  — кричал Стивен, преграждая путь наступавшему на Джереми противнику.
        Другому игроку с синей повязкой Ройстон умело подставил подножку.
        — Жри землю, крыса!  — заверещал Фредди, кидаясь Джереми на спину.
        Джереми рухнул, но в падении успел отбросить мяч в сторону. Он просвистел мимо Ройстона и двух защитников команды противника и упал прямо в руки Саймону, который тут же сорвался с места.
        Саймон устремился через поле с проворством ласки, однако, получив удар в коленную чашечку, рухнул лицом в траву и остался лежать, сжимая в руках мяч, оказавшийся в двух дюймах за линией ворот противника.
        Судья засвистел, выставив два пальца.
        — Матч окончен, господа. Два — один в пользу красных.
        Пока победители ликовали, побежденные с насупленными лицами ковыряли носками ботинок землю.
        Тяжело дыша, Саймон в изнеможении рухнул на спину. Ройстон, Леонард, Джереми и Стивен навалились на него. Они колотили друг друга по плечам, пожимали руки и громко кричали от радости.
        — Смотрите!  — закричал вдруг Леонард, указывая пальцем на трибуны.
        Только сейчас четверо его приятелей заметили на краю поля девушек, которые тоже прыгали и отчаянно махали руками.
        — О-о-о!  — протянул Саймон. Он все еще тяжело пыхтел, вглядываясь в даль с высоко поднятой головой.  — Три благородные дамы прибыли издалека, чтобы почтить своих непобедимых рыцарей.
        — Болтун,  — оборвал его Леонард и хлопнул по лбу.
        Саймон так и рухнул навзничь с театрально воздетыми к небу глазами.
        — Но этого не может быть!  — Глаза Стивена расширились от удивления, лицо просветлело.  — Вы видите, кто там?
        Стивен подпрыгнул и побежал в сторону девушек. Тем временем Ройстон с Джереми занялись охающим Саймоном. Леонард поднял с земли яйцевидный мяч, который Саймон немедленно выхватил у него из рук. Смеясь и толкаясь, друзья поспешили через поле за Стивеном.
        Они были в нескольких шагах от девушек, когда Саймон неожиданно остановился. Краем глаза он видел, как Стивен обнял Грейс и смущенно приветствовал Бекки, та стояла перед ним, склонив голову набок и играя сумочкой. Однако внимание Саймона привлекла другая девушка, та, что первой бросилась к Стивену и повисла у него на шее, так что с головы друга слетела кепка, которая сейчас валялась в траве.
        — Подожди!
        Саймон схватил Ройстона за рукав.
        Ройстон учился со Стивеном и Леонардом в школе в Челтенхеме, поэтому знал их дольше, чем Джереми и Саймона, с которыми сдружился только прошлой осенью в Сандхёрсте.
        — Кто эта малышка с Грейс и Бекки?
        — Ада,  — ответил Ройстон.
        — Так это младшая сестра Стива?  — Саймон запнулся. Язык будто парализовало.
        — Да, та самая пугливая лань, что шугалась людей и краснела, когда с ней заговаривали,  — подтвердил Ройстон, словно прочитав его мысли.  — Только теперь, похоже, она это переросла.
        Саймон так и застыл, не в силах оторвать от нее глаз. Она была самой маленькой в группе, к которой только что присоединились Ройстон и Леонард, еще ниже Саймона. При этом ее отличала какая-то эльфийская хрупкость. Круглолицая, с изящным вздернутым носиком, она выглядела почти ребенком. Действительно, было что-то детское в ее манере держать шляпку и поправлять упавшие на лицо волосы. Несколько волосинок прилипло к ее губам. Только эти губы, чувственные и пухлые, и выдавали в ней будущую женщину, точно почки, набухшие в преддверии появления первых цветов. Когда она улыбнулась, Саймон разглядел знакомую щелочку между передними зубами, при виде которой у него подкосились колени.
        Но улыбка слетела с лица Ады, лишь только она заметила Саймона. В блестящих темных глазах, похожих на две черные вишни, отразилось сначала удивление, потом вопрос, затем Ада пугливо отвернулась и снова взглянула на него, уже с любопытством.
        Он все еще сжимал в руках мяч, будучи не в силах ни пошевелиться, ни заговорить с Адой. И это Саймон, который за словом в карман не лез и у которого всегда хватало и остроумия, и находчивости завоевать симпатию слабого пола. Следовавший взглядом за Дигби-Джонсом, Джереми встретил другую пару глаз, которые, хоть и были светлее, чем у Ады, казались слишком темными для белоснежной кожи и светлых волос их обладательницы. Грейс улыбнулась и медленно подняла руку в знак приветствия. Джереми тут же ответил, повторив ее жест, но как-то украдкой, словно подчеркивая, что он предназначается только ей.
        Их молчаливый диалог прервал Леонард, смахнувший с оборки на рукаве Грейс крохотное перышко, как видно прилипшее к платью во время путешествия.
        — Ну, загадывай желание!
        Он взял перышко на кончик пальца и поднес к лицу Грейс.
        — Загадывай, загадывай!  — хором повторили остальные.
        Грейс послушно прикрыла глаза и изо всей силы дунула на руку Леонарда, так что перышко улетело прочь.
        Джереми скосил глаза в сторону Саймона.
        — Ну, ты идешь?
        Это прозвучало скорее как требование, чем как вопрос, но Саймон ничего не слышал. Джереми пожал плечами и, не оглядываясь, направился в сторону душевой.
        Лишь свисток тренера вернул кадетов к действительности и заставил группку на краю поля распасться. Леонард и Ройстон с двух сторон окружили Грейс, Бекки взяла под руку Стивена, и они двинулись: юноши — в спортзал, девушки — дальше, к корпусам училища.
        Ада опять осталась одна. Она медленно побрела следом, словно в подол ее платья были зашиты свинцовые пластины. И, хотя понимала, насколько это неприлично, время от времени оглядывалась на кадета, который все еще без движения стоял на поле и пялился на нее самым непристойным образом.
        Целая трель свистков вывела Саймона из оцепенения.
        — Поторопитесь, джентльмены!  — произнес строгий голос над ухом.  — Норбери! Эшкомб! Хейнсворт!
        Стивен медленно двинулся, повинуясь приказу. Бекки шла рядом, вцепившись ему в рукав, как будто всерьез намеревалась сопровождать Стивена в раздевалку, чем здорово развеселила Ройстона и Леонарда.
        — Вам особое приглашение, Дигби-Джонс?
        Когда Саймон наконец сдвинулся с места, следовавшая за сестрой Ада споткнулась, словно его движение передалось ей.
        — Подожди, Грейс!  — прошептала Ада и повисла на руке сестры.  — Скажи, Грейс, кто это? Тот кадет, который так на нас смотрит?
        Грейс усмехнулась.
        — Это Саймон. Саймон Дигби-Джонс. На выходные он тоже поедет в Гивонс Гров.
        Ада еще раз обернулась.
        Саймон?

4
        — Леди Норбери, сэр Уильям, еще раз благодарю вас за возможность участвовать в этом празднике,  — щебетала Бекки.
        Была суббота, вторая половина дня. Повозка с открытым верхом, запряженная парой коренастых лошадок — на этот раз компанию Джеку составила кобылка по кличке Джилл,  — двигалась в сторону Гивонс Гров, усадьбы, находившейся в десяти милях к северо-западу от Шамлей Грин.
        Полковник ответил Бекки вежливым кивком, а леди Норбери сказала, приобнимая ее за плечи:
        — Пожалуйста, дорогая. Ты ведь почти член нашей семьи.
        Лицо Бекки с пухлыми щеками и энергичным острым подбородком просияло, и она бросила торжествующий взгляд в сторону Стивена, трусившего рядом на кауром жеребце. Юноша, однако, сделал вид, что ничего не заметил, и, дав каурому шпоры, поскакал вперед.
        — Собственно, мамина заслуга в том, что она убедила твоего отца отпустить тебя на эти выходные,  — пояснила восседающая на рыжей кобыле Грейс.
        Бекки кивнула, сохраняя на лице озабоченное выражение, а потом бросила полный признательности взгляд в сторону леди Норбери.
        — Я подумала, одно воскресенье он без тебя переживет,  — попыталась ободрить девушку Констанс Норбери.
        — Я тоже так считаю,  — вздохнула та.  — Вот только у отца на этот счет другое мнение.
        После ранней смерти матери дом священника храма Святой Троицы в Гилфорде полностью находился в ведении Бекки, а это означало немалые хлопоты, ведь по числу прихожан гилфордская церковь едва ли уступала общине в Кранлей. Однако Бекки не унывала, несла свой крест со свойственной ей веселостью и редко жаловалась на жизнь.
        Констанс Норбери понимала ее как никто другой. Ей самой исполнилось всего четырнадцать, когда ее мать тяжело заболела, а в пятнадцать она, как и Бекки, осталась сиротой и с тех пор была вынуждена не только заботиться о себе сама, но и нести на своих плечах груз хозяйственных хлопот в доме своего отца, генерала Симуса Финли Шоу-Стюарда.
        Подвижная дочь преподобного Пекхама пришлась леди Норбери по сердцу, и она с радостью заменила ей ту, кого у нее отняла судьба, встретив полное понимание своих дочерей. Обнаружив в своем чемоданчике новую ночную сорочку лавандового цвета или вечерний туалет, Бекки прекрасно знала, кого должна благодарить за подарок. Тем более что преподобный Пекхам держал ее в строгости, особенно когда дело касалось больших и маленьких женских капризов.
        — Имей терпение, дорогая,  — ответил Бекки полковник.  — Быть отцом не так просто. Возможно, временами он перегибает палку. Однако я спрашиваю себя,  — продолжал он, возвысив голос, в котором теперь слышались грозные нотки,  — не стоит ли и мне иногда следовать его примеру?
        Сэр Уильям намекал на инициированный его старшей дочерью визит в военное училище, вызвавший там немалый переполох.
        Грейс засмеялась.
        — Боюсь, слишком поздно, папа,  — возразила она полковнику, развернувшись в седле.  — И потом, ты можешь говорить что угодно, но мы все помним, как ты обрадовался, увидев нас в своем кабинете. Еще бы, ведь это благодаря мне ты получил возможность обнять Аду на два часа раньше!
        Полковник что-то пробурчал, однако его глаза засветились добротой. Любовь к дочерям была, пожалуй, его единственной слабостью. Сам он, правда, видел в этой своей черте скорее проявление рыцарственности. Он жил по законам сословия, в котором родился, а они предписывали ему быть обходительным с женщинами. И эту добродетель он считал неотъемлемым качеством офицера и джентльмена.
        Полковник перевел взгляд на жену, сидевшую напротив. Некогда Констанс Изабель Шоу-Стюард, несмотря на двойное клеймо ирландки и католички, считалась одной из самых завидных невест Калькутты. Бесстрашные лейтенанты так и роились вокруг генеральской дочери, словно пчелы вокруг бочонка с медом. Сэр Уильям со своим ранением и перспективой навсегда остаться хромым не имел, казалось, никаких шансов. Тем не менее Констанс с благосклонностью приняла ухаживания полковника, который был, ко всему прочему, на шестнадцать лет старше ее. Более того, она приняла его веру и безропотно согласилась на переезд в Шамлей Грин, где долгое время одна воспитывала детей, никогда не жалуясь на длительные отлучки мужа, находившегося порой за тысячи миль от родного дома.
        Констанс понимающе улыбнулась сэру Уильяму, словно прочитав его мысли. Таков был их обычный способ общения: молчаливый диалог, основанный на глубоком взаимном понимании, не оставляющем места для ссор и пререканий. Они умели обходиться без лишних слов и широких жестов. Имея такую супругу, сэр Уильям мог считать себя счастливцем. Тем более что она подарила ему троих здоровых детей.
        Главной его гордостью оставалась Грейс, восседавшая сейчас на лошади, прямая, как свеча, в длинной юбке со шлицей, под которую она поддела узкие брюки. Приталенный жакет шоколадного цвета был скроен по образцу мундира, маленькая шапочка на волосах походила на кадетскую фуражку.
        Грейс воспитывали как будущую офицерскую жену, и она казалась идеально подходящей для уготованной ей роли. Как и мать, она отличалась щепетильностью в вопросах норм приличия, однако так же хорошо умела добиваться своего, ни на йоту не отступая от тех же норм. Дочери передались мужество и осторожность, горячность сердца и деятельность натуры Констанс. Грейс одна получила все это в полной мере, похоже ничего не оставив на долю Стивена и Ады.
        Но если старшей дочерью полковник гордился, то его отношение к Аде отличала особая сердечная привязанность, вероятно, из-за сходства младшей дочери с матерью сэра Уильяма, чье имя она носила, та умерла еще до рождения внучки. А может, Ада по самой своей природе, мягкой и застенчивой, как никто другой требовала отцовского внимания. Так или иначе, в отношении ее будущего супруга, помимо чина и происхождения, особую важность получал характер. Полковник видел его, прежде всего, человеком надежным и уверенным в себе, но в то же время чутким и способным оказывать на Аду положительное влияние.
        Один только Стивен давал отцу повод для серьезного беспокойства, чтобы не сказать расстройства. Сын казался полковнику не по-военному, даже не по-мужски чувствительным. Ни за годы обучения в Челтенхеме, ни к концу нынешнего курса в Сандхёрсте Стивен так и не смог избавиться от этого качества, о происхождении которого полковник мог только догадываться. Поколения Норбери, равно как и Шоу-Стюардов, насколько позволял их окинуть взгляд, числили в своих рядах исключительно военных, как армейских, так и моряков. То же относилось и к другим породнившимся с ними фамилиям: Шиптонам, Блэквудам, Таунсендам и Вестбрукам. Любой Норбери выкован из железа — это давно стало общеизвестной истиной. Надежды на Сандхёрст уже не оставалось. Теперь полковник мог рассчитывать только на то, что Стивена закалит служба в полку. Или, что еще лучше, война.
        Из поросшей густым лесом долины лошади вышли на поднимавшуюся по склону холма обсаженную вязами аллею, в конце которой гордо высился господский особняк усадьбы Гивонс Гров.
        Фронтон крытого серым шифером здания венчала изящная колоколенка, украшенная флагами. Главный корпус фланкировали два продолговатых флигеля, отчасти белые, отчасти оттенка желтой примулы, превращая площадку перед ними в открытый внутренний двор. Возможно, это родовое гнездо графов Грэнтэмов и уступало в пышности знаменитому Хоторн Хаусу, однако Шамлей Грин по сравнению с ним выглядел как буханка хлеба рядом праздничным тортом.
        Вот под колесами заскрипел гравий. Повозка объехала фонтан с аккуратными шарами самшитовых кустарников и остановилась у парадного входа. Там прибывших уже поджидали лакеи, готовые принять лошадей у Стивена и Грейс, помочь родителям и Бекки выйти из повозки и отнести их поклажу в дом.
        — Это они!
        Навстречу гостям выбежала светловолосая пара: Леонард, в костюмных брюках и жилете поверх рубахи, закатанные рукава которой обнажали загорелые предплечья, и его сестра Сесили. У их ног кружила, лаяла, визжала и виляла хвостами целая свора спаниелей и пойнтеров. Выскочивший им навстречу Гладди тотчас приступил к процедуре обнюхивания. Дома он наблюдал за погрузкой багажа с такой тоскливой миной, что полковник не выдержал и уступил настойчивым просьбам Ады взять пса с собой.
        Лишь только Ада вышла из повозки, у нее перехватило дыхание. Как похорошела Сесили! Ее лицо в форме сердца, окруженное серебряными струями волос, с синими, как кобальт, глазами и правильными чертами, озаряла такая же, как у брата, лучистая улыбка. Только более ясная, скорее лунная, чем солнечная.
        Представив себе, что ближайший вечер ей предстоит провести в обществе таких блистательных красавиц, как Грейс и Сесили, Ада загрустила. Однако печаль ее рассеялась, когда, церемонно поприветствовав леди Норбери и сэра Уильяма, Сесили обняла ее и крепко прижала к себе.
        — Как здорово, Адс, что ты снова с нами!  — воскликнула она.  — Без тебя все не то! Грейс! Как я рада тебя видеть!
        Когда Сесили выпустила подругу из объятий, на ее лице играла уже другая улыбка, более теплая.
        — Привет, Бекки!
        Бекки взяла протянутую руку Сесили, но сразу же отпустила, сжав губы в улыбке.
        — Привет, Сесили!
        — Добро пожаловать!  — донеслось со стороны парадного.
        И через секунду любому, даже совершенно незнакомому с Хейнсвортами, стало бы ясно, кому Леонард и Сесили обязаны своей завидной внешностью.
        Леди Грэнтэм, стройная, хрупкая, ростом не выше Ады, заключила девушку в объятья.
        — Как нам не хватало тебя в Гивонс Гров!  — воскликнула миссис Хейнсворт.  — Как ты выросла!
        Лицом Сесили удалась в мать, хотя волосы последней имели рыжеватый оттенок, глаза были не кобальтовые, а болотно-зеленые, а нос и скулы с возрастом заострились. В свою очередь, внешность Леонарда давала четкое представление о том, как выглядел Джеймс Майкл Хейнсворт, граф Грэнтэм, в возрасте своего сына, то есть задолго до того, как в его песочного цвета волосах появился первый намек на седину.
        — С вашего разрешения, господин полковник.  — Леонард обнял за плечи Стивена, а другой рукой привлек к себе Грейс.  — Леди Норбери, могу я до вечера похитить у вас этих четверых?
        Получив милостивое согласие Констанс Норбери, Леонард и Сесили увлекли своих гостей в левый флигель дома, в длинный высокий коридор с покрытым белой штукатуркой потолком.
        С обшитых деревянными панелями стен смотрели старинные портреты. На украшенных дорогими инкрустациями и резьбой комодах стояли изящные китайские вазы с золотыми каймами, расписанные в нежных бело-голубых тонах.
        — Смотрите, кого мы вам привели!  — закричала Сесили, вбегая из устланного красным персидским ковром коридора в дверь западной террасы.
        По сравнению с размерами остального дома это помещение казалось крошечным, а обвитые жимолостью колонны в греческом стиле делали его особенно уютным. Снаружи раскинулся парк, в самом конце которого в зелени кустарников и деревьев виднелась каменная стена с воротами. Однако живая изгородь с рядом ухоженного кустарника, ограничивающая этот расположенный позади дома участок сада, делала его уединенным уголком.
        На террасе, опершись на балюстраду, стоял долговязый мальчик лет тринадцати с большими голубыми глазами и растрепанными соломенными волосами и трое молодых людей. Услышав голос Сесили, мальчик оторвал благоговейный взгляд от своих собеседников, широко улыбнулся и побежал навстречу гостям, которых приветствовал со смесью заученной вежливости и детского восторга.
        Томми действительно здорово вытянулся, сейчас он возвышался над Адой на целую ладонь.
        — Ближайшие соседи всегда являются позже всех,  — язвительно заметил Ройстон.
        Сесили оставила Аду и Грейс, которых неотступно опекала все это время, и повернулась в сторону Ройстона, с вызовом скрестив на груди руки.
        — Разумеется. Ведь ты, в отличие от Стивена, не потрудился сделать крюк, чтобы забрать леди, которые станут украшением нашего сегодняшнего вечера.
        Ройстон задорно смотрел на Сесили, едва достающую ему до плеча.
        — Вы как всегда находчивы, леди Сесили,  — отвечал он.  — Увы, мне нечего возразить вам. Не ставить же под сомнение очарование упомянутых леди или ваше?
        Сесили вздернула каштановые брови.
        — Вы правы. Вероятно, теперь вы сами видите, что вам со мной не тягаться, дорогой лорд Эмори.
        — Сдаюсь,  — кивнул Ройстон. Его глубоко посаженные глаза цвета темного янтаря ласково смотрели на Сесили. В них загорелся плутовской огонек, когда Ройстон повернулся к Аде и привлек ее к себе.  — Иди сюда, Адс, я устал от бесстыдства этой избалованной особы.  — Тут Сесили стукнула кулаком в его широкую спину, и Ройстон согнулся.  — Иди, я тебя представлю, коль скоро хозяин дома пренебрегает своими обязанностями.  — Он повернулся в сторону Леонарда.  — Но я вижу, грубое плотское удовольствие берет здесь верх над светским этикетом.
        В это время на террасе появился слуга в ливрее с подносом в руках. Леонард взял у него бокалы с шампанским и раздал друзьям.
        Он смеялся, в то время как Ройстон продолжал бубнить, заговорщицки повернувшись к Аде:
        — Конечно, чего еще можно ожидать от представителя рода, возведенного в дворянство всего какую-нибудь сотню лет назад?
        Ада хихикала. Род Эшкомбов насчитывал без малого семь столетий, и графским титулом, который со временем должен был унаследовать Ройстон, был обязан одному из своих отпрысков, женившемуся в середине семнадцатого века на внебрачной дочери Карла II. Благородное происхождение Ройстона Нигеля Генри Эдварда Эшкомба виконта Эмори давно стало излюбленным предметом шуток, над которыми громче всех смеялся сам Ройстон.
        — Я слышала об этом,  — кивнула Сесили.  — Считайте, что я вычеркнула вас из своей танцевальной карты.
        Ада с Ройстоном повернулись к Сесили.
        — Держу пари, вы даже не имеете таковой, ma belle dame[4 - Моя прекрасная дама (ит.).],  — парировал Ройстон.
        Увидев, каким восторгом загорелись глаза Сесили, Ада улыбнулась.
        — Итак, позвольте представить,  — продолжал Ройстон, возвысив голос, и широким жестом обнял за плечи Саймона.  — Ада Изабель Норбери из всеми нами высокочтимого рода Норбери, вернувшаяся к родным пенатам после долгого заграничного путешествия. А это не кто иной, как любимый всеми Саймон Джордж Дигби-Джонс, сын леди и лорда Элфордов из Беллингхэм Курт в Сомерсете.
        Ада узнала этого юношу, лишь только вошла на террасу, хотя со вторника черты его лица успели поблекнуть в ее памяти. Саймон казался испуганным. Крупный, четко очерченный нос, губы и скулы гораздо лучше подходили к спортивной кепке и заляпанной куртке, чем к фрачной паре, пусть даже такой скромной, какая была на нем сейчас. Такие парни гораздо чаще встречаются в темных переулках, чем на светских раутах. Саймон не сводил с Ады серых глаз, в которых она читала смущение и уязвимость. Она сочувствовала ему.
        Дигби-Джонс собрался было шагнуть ей навстречу, но Ройстон схватил его за плечо.
        — Но подождите,  — испуганно воскликнул он.  — Может, мне стоит для начала лучше представить вас друг другу? Сказать, что мистер Дигби-Джонс не только не лезет в карман за словом, способным вогнать благовоспитанную барышню в краску, но и отчаянный драчун? И еще — Томми, заткни уши, я не хочу получить нагоняй от твоей матери!  — как я слышал, наш старина Саймон не всегда может совладать с собой, если рядом с ним нежное создание.
        В любой другой день Саймон принял бы это как вызов и ответил бы Ройстону соответственно. Но сегодня он только залился краской под дружный хохот приятелей. И Ада тоже покраснела.
        — Привет, Ада,  — прошептал Саймон, делая шаг ей навстречу.
        Ада взяла его руку. Сердце сжалось, когда она почувствовала, как дрожат его пальцы, смыкаясь вокруг ее ладони.
        — Привет,  — выдохнула она.
        Не без некоторого усилия над собой она отпустила его руку, когда Ройстон подтолкнул ее к темноволосому молодому человеку, который стоял, задумчиво опершись на обвитую жимолостью колонну. Во всем его облике: тяжелой, густой темно-каштановой шевелюре, напоминающей по цвету мокрую землю, лице, словно вылепленном из глины, скорее мужском, чем юношеском,  — не было и намека на чувствительность. Он производил впечатление взрослого, здравомыслящего человека, надежного, но при этом замкнутого.
        — А это, дорогая Ада, просто Джереми Данверс из Линкольншира. Наша черная овца.
        Прочитав вопрос в глазах Ады, Джереми оттолкнулся от колонны и ответил:
        — Ройстон имеет в виду, что, в отличие от всех остальных в Сандхёрсте, я выходец из столь презираемого здесь среднего класса.
        Это заявление прозвучало трезво, хотя и не без горечи, и все-таки Ада почувствовала себя неловко. Черты Джереми, однако, тут же разгладились.
        — Приятно познакомиться,  — вполне дружелюбно произнес он.
        Его рукопожатие оказалось крепким, но коротким. Через секунду Джереми снова скрылся за колонной.
        — Итак, дамы и господа,  — произнес Леонард, убедившись, что все бокалы полны,  — за долгую ночь впереди!

5
        В бальном зале усадьбы Гивонс Гров играл оркестр струнных. Голоса гостей то стихали, то вновь усиливались, их смех искрился, как брызги шампанского. Однако в этот погожий день Джереми ничто не радовало.
        Он было совсем успокоился, почувствовав себя человеком-невидимкой в своем подержанном, но почти новом и ушитом по его размеру фраке, на который так долго копил. Он стоял возле одного из стенных зеркал, которые делали это просторное помещение с красными шелковыми обоями, огромными полотнами маслом и роскошными панелями в бело-золотых тонах еще больше, и следил за танцующими парами взглядом стороннего наблюдателя. Однако, встретив взгляд полковника, Джереми снова разволновался. Было бы проще исчезнуть, смешаться с этой толпой леди и джентльменов, но Джереми считал, что это поступок труса.
        Внезапно он заметил, что полковник закончил разговор с лордом Грэнтэмом и еще двумя пожилыми джентльменами и направляется к нему.
        — Господин полковник…
        — Мистер Данверс,  — начал сэр Уильям,  — вы знаете, что я привык четко разделять частную жизнь и службу. Поэтому, надеюсь, вы простите, что мне пришло в голову возобновить наш последний спор именно здесь и сейчас. Я пришел поговорить с вами не как профессор со студентом, но как старый солдат если не с менее опытным, то, во всяком случае, с куда более молодым.
        — Господин полковник…
        — В том, что вы, в отличие от подавляющего большинства кадетов, пришли в Сандхёрст не прямо со школьной скамьи, а имея за плечами опыт армейской службы, я вижу огромное для вас преимущество. Но именно это и заставляет меня донести до вас, что такими взглядами — которые вы, кстати, высказываете не только на моих уроках — вы сильно осложните себе жизнь по окончании курса.
        — Я прекрасно осознаю это, господин полковник,  — кивнул Джереми.
        Сэр Уильям понизил голос:
        — Тогда почему вы не желаете держать свое мнение при себе?
        Между бровями Джереми появилась складка.
        — Потому что я не вижу причин скрывать свои убеждения,  — ответил он.  — Структура и стратегия нашей армии кажутся нам успешными, пока мы имеем дело с соответствующим противником, однако это не должно нас успокаивать. Когда нам придется встретиться с врагом другого сорта, боюсь, нас ждет горькое разочарование.
        Несколько мгновений полковник смотрел на курсанта, а потом заговорил, тыча ему в грудь пальцем:
        — Видите ли, мистер Данверс… Именно поэтому представители среднего класса вроде вас так невысоко ценятся в офицерской среде. Вы полагаете, армии нужны ваши новые идеи, однако верно как раз обратное: это вы вносите смятение в ряды солдат, это вы разлагаете армию. А это и есть наибольшая опасность.
        Джереми выпятил подбородок и задумался.
        Он знал, какого ответа ожидает от него полковник, но был не из тех, кто предпочитает путь наименьшего сопротивления.
        — Мне еще не доводилось участвовать в войне, господин полковник,  — начал Джереми,  — во всяком случае, не в таких войнах, как ваши. Мои четыре года службы в Ирландии не идут ни в какое сравнение с вашим опытом. И все же, при всем моем к вам уважении, вынужден признать, что своего мнения я не изменил.
        В глазах сэра Уильяма, лишний раз убедившегося в том, что Джереми Данверсу не занимать решимости и упорства — качеств, которых так не хватало его собственному сыну,  — отразилось сожаление.
        — Между нами, мистер Данверс,  — продолжал полковник.  — Ваши успехи по отдельным предметам действительно впечатляют. Если вы сможете в следующем месяце достойно выдержать экзамены, у вас будут все шансы окончить курс в первой десятке этого выпуска. Но это при условии, что вы не станете шокировать комиссию. Поверьте, там сидят офицеры, воспринимающие подобные взгляды куда болезненнее, чем я.  — Джереми молчал, и полковник, выдержав паузу, добавил: — Я полагаю, вам известно, каких усилий стоило устроить вас в Сандхёрст.
        Джереми кивнул.
        — Да, господин полковник, мне это известно.
        Несмотря на отменные физические данные, заслуги отца в Крымской войне, рекомендации двух начальников из 64-го Пехотного Стаффордширского полка и высокие отметки по алгебре, истории, географии и иностранным языкам на вступительных экзаменах, комиссия сомневалась. Ежегодно свыше шести тысяч отпрысков лучших фамилий королевства боролись за места в Сандхёрсте, число которых едва превышало полторы сотни. Сыновья генералов и других высших военных чинов, будущие маркизы, графы и бароны, юноши, которым, в случае поступления и удачного завершения курса, предстояло продолжать семейные династии, стать элитой британской армии. Все они учились в лучших пансионах: Челтенхэме, Винчестере, Харроу и Итоне. Выпускник бесплатной школы при госпитале Иисуса Христа был среди них в новинку.
        — Полагаю также, вы знаете, что одним из тех, кто защищал вашу кандидатуру, был я?  — продолжал полковник.
        Глаза Джереми удивленно засверкали.
        — Да, мистер Данверс, именно так,  — закивал сэр Уильям.  — И я до сих пор уверен, что действовал правильно. Вы не разочаровали меня.  — Он глубоко вздохнул.  — Я вынужден воззвать к вашей совести и предупредить, что вы выставите меня в плохом свете, если откажете. Однако речь не обо мне, а о вас. Несмотря на все наши расхождения, я по-прежнему считаю вас одним из самых многообещающих выпускников Сандхёрста, и мысль о том, что ваша карьера может закончиться, так по-настоящему и не начавшись, глубоко ранит меня.
        Сэр Уильям замолчал, и Джереми показалось, что на его лице мелькнула тень улыбки.
        — Это было бы печально,  — продолжал полковник.  — Нам нужны такие люди, как вы.
        Сказав это, сэр Уильям удалился, оставив Джереми размышлять над своими словами.
        Кадет перевел взгляд на свой бокал. Сердце заколотилось от гордости. Внезапно откуда-то сверху послышался смех, такой знакомый и обворожительный. Джереми посмотрел вверх.
        Грейс, запрокинув голову, хохотала над словами какого-то рыжеволосого джентльмена, кузена Леонарда и Сесили, который стоял рядом, сияя от счастья. Встретив взгляд Джереми, она замолчала и тихо улыбнулась. Несколько секунд она медлила, а затем извинилась перед своим спутником, коснувшись его плеча рукой в красной шелковой перчатке, и направилась к Джереми.
        Искрящийся свет бесчисленного множества люстр отражался в ее серьгах в форме капелек, в золотых и медных нитях вышивки на ее платье без рукавов, отороченном коричневыми перьями по квадратному вырезу. Он окружал ее фигуру волшебным ореолом, играя в нефритовых, малахитовых и коньячного цвета восточных узорах ткани. Хотя, возможно, это сияние было не более чем обманом зрения Джереми.
        Несколько секунд они просто смотрели друг на друга.
        — Сегодня ты еще не танцевал со мной,  — прошептала Грейс.
        — Но на твоей карте, наверное, нет свободного места,  — возразил Джереми.
        Его губы двигались почти незаметно.
        — Она у меня почти пустая,  — спокойно ответила Грейс.
        Джереми прищелкнул языком.
        — И не стыдно вам меня обманывать, мисс Норбери?
        Грейс вздернула левую бровь, ее глаза довольно заблестели.
        — Вы обвиняете леди во лжи, мистер Данверс!  — возмутилась она.
        Потом неожиданно посерьезнела и осторожно, словно на цыпочках, продолжила:
        — Мы с вами никогда не танцевали. Собственно говоря, я еще не видела вас танцующим.
        — Вероятно, это потому, что я не склонен заниматься тем, к чему не имею таланта,  — ответил Джереми.
        Грейс прикусила нижнюю губу. Лицо ее загорелось, будто она только что получила пощечину. Она прикрыла веки, словно подавила в себе гордость, и снова взглянула на Джереми.
        — А если я вас об этом попрошу? Всего один-единственный танец?
        Джереми знал, что пожалеет, если согласится. Потому что чем дольше он разговаривал с Грейс, тем больше ему хотелось быть с ней и дальше. Это походило на голод, и Джереми не знал, как его утолить. Тем не менее его рука сама поставила стакан на стенную консоль и обвила талию Грейс. Джереми опустил глаза. Из-под подола ее платья выглядывали носки туфелек коньячного цвета.
        — Жаль, такие красивые…
        — За все надо платить,  — улыбнулась Грейс.
        Дальше они молчали, потому что никакие слова не могли передать, каково это — быть так близко друг к другу, соприкасаться в этом осторожном танце, жить в его ритме. Эти мгновения тянулись целую вечность и все-таки пролетели слишком быстро.
        — Ты позволишь?
        Леонард с виноватой улыбкой заявлял о своем праве на следующий танец.
        Джереми было решил ни за что не отпускать Грейс. Никогда. Однако именно ему не простили бы этого нарушения правил. Покуда он пребывает на ничейной территории между военными и гражданскими, покуда он кадет, которого, невзирая на его низкое происхождение, милостиво допустили в Сандхёрст, он должен очень внимательно следить за тем, что говорит и делает.
        Выбора не было.
        — Разумеется.
        Леди Грэнтэм задумчиво наблюдала за танцующими парами. Ее веер то складывался, то раскрывался, пока глаза внимательно следили за тем, что происходит в зале. Стоило ее супругу извиниться перед Констанс Норбери за то, что он на время следующего танца лишает ее общества леди Честертон, как леди Грэнтэм направилась в сторону гостьи.
        — Какое очаровательное платье у Грейс,  — заметила она, шурша своей шелковой черно-зеленой туникой.
        — Она была бы рада это слышать,  — улыбнулась леди Норбери.  — Мне оно тоже нравится, хотя, пожалуй, темновато для ее возраста да и не последней моды. Грейс же, напротив, полагает, что уже выросла из светлых тонов.  — Леди Норбери снова улыбнулась.  — Разумеется, все получилось так, как она хотела.
        — Да,  — задумчиво согласилась леди Грэнтэм.  — Грейс — сильная и очень своеобразная личность.  — Она на несколько секунд замолчала, а затем продолжила: — Быть может, сейчас не самый подходящий момент для таких разговоров, но… если Леонард попросит ее руки, сможет ли он рассчитывать на ваше согласие?
        Констанс погладила пальцем ножку бокала.
        — А Леонард уже говорил с вами об этом?
        Губы леди Грэнтэм тронула радостная, несколько мечтательная улыбка.
        — Леонард давно уже потерял голову от Грейс. Еще мальчиком он часто повторял, что когда-нибудь женится на ней. Одно время я считала это не более чем детской фантазией и почти не сомневалась, что рано или поздно он полюбит другую.  — Леди Грэнтэм перевела дыхание.  — Я хорошо помню те несколько месяцев, которые он провел за границей. Тогда Грейс со дня на день ждали из колледжа. С каждым письмом Леонарда я все больше убеждалась, что он нашел свою будущую жену. Впрочем,  — пожала плечами леди Грэнтэм,  — я всегда мечтала видеть своей невесткой только Грейс.  — Она показала сложенным веером в сторону танцующих пар: — Эти двое просто созданы друг для друга.
        Констанс посмотрела на дочь, которая, смеясь, в обнимку с Леонардом скользила по паркету. Они и в самом деле казались сотканными из одного и того же солнечного вещества летних полей графства Суррей. Как будто земля, в которой так глубоко были укоренены оба, и стала причиной сродства их душ.
        — Он для нее звезду с неба достанет, насколько я знаю своего сына,  — закончила леди Грэнтэм.
        Еще отец учил Констанс ставить характер выше происхождения, общественного положения и материального достатка. Этого принципа она придерживалась до сих пор. Но было бы наивностью, если не лицемерием, не принимать в расчет того, что Леонард Хейнсфорд считался одной из лучших партий графства. По площади Гивонс Гров превышал Шамлей Грин более чем в три раза, кроме того, в случае согласия, Грейс не только стала бы леди Хоторн, но и со временем, после наследования Леонардом титула своего отца, графиней Грэнтэм и хозяйкой Хоторн Хауса в Линкольншире. А какая мать, какой отец не пожелали бы своей дочери такой блестящей и беззаботной судьбы?
        Тем не менее перспектива в ближайшем будущем расстаться с Грейс омрачила настроение Констанс Норбери. Ей вспомнилась та летняя ночь, самая короткая в году, когда она, будучи еще моложе, чем Грейс сейчас, произвела ее на свет. Будто это произошло в Шамлей Грин вчера. От девочки с самого первого ее вздоха так и веяло здоровьем и жизненной силой. Но если Констанс и суждено когда-нибудь доверить дочь мужчине — а рано или поздно этого не миновать,  — то лучшей кандидатуры, чем Леонард, не найти. Леди Норбери знала его почти так же хорошо и так же долго, как собственных детей, и у нее не было оснований сомневаться в том, что он может составить счастье ее дочери.
        — Грейс уже взрослая и не нуждается в наших советах,  — заметила Констанс Норбери.  — Разумеется, я не могу отвечать за сэра Уильяма, но не думаю, что он станет возражать. Лично я не могу представить для Грейс лучшего мужа. Однако последнее слово в любом случае остается за ней.
        Обе матери, видя, как их дети доверительно склоняют друг к другу головы, как согласно движутся они в такт танцу, не могли представить себе, что последним словом Грейс может быть «нет».
        — Уделишь мне минутку?  — спросил Леонард.  — Я хочу тебе кое-что показать.
        — Только забери меня сразу после этого танца,  — кивнула Грейс, бросив взгляд на Генри Олдерси из соседнего поместья Хедли, которому уже пообещала польку.
        — Можешь на меня рассчитывать,  — подмигнул Леонард.
        Он многозначительно кивнул и поплелся к краю зала дожидаться конца танца.
        Стивен присел на ступени каменной лестницы в задней части дома, укрывшись в тени огромных мраморных грифонов. Из зала через прямоугольник окна сюда проникали лишь робкий луч цвета яичного желтка да отдаленное эхо музыки. Перед Стивеном расстилался знаменитый парк усадьбы Гивонс Гров с лабиринтом аккуратных самшитовых шаров и розовых кустарников, цветочными клумбами замысловатых геометрических форм и зарослями экзотических растений. Добрых сто пятьдесят на пятьдесят ярдов, окруженные каменной стеной, за которой начинался непроходимый лес. В эту ночь он освещался бесчисленным множеством японских фонариков, укрепленных на решетках для вьющихся роз, и до Стивена доносились приглушенные голоса гостей, коротающих время праздника в прогулке, хруст гравия под их ногами и девичий смех.
        Сзади послышались шаги. Кто-то спускался по лестнице. Стивен уже собирался погасить сигарету, как вдруг услышал голос Джереми:
        — Ну, как?
        — Это ты,  — облегченно выдохнул Стивен.
        Джереми присел рядом с ним с бокалом в руке.
        — Я подумал, это мой старик. Отца удар хватит, если он увидит меня с сигаретой.
        — Тебя здесь нелегко заметить,  — сказал Джереми.
        — В том-то и состоит прелесть этого места,  — сказал Стивен, делая многозначительный жест рукой.
        Из-под сложенного у его ног фрака мелькнуло горлышко бутылки.
        Стивен погасил окурок о гравий, поставил бокал на ступеньку и протянул приятелю серебряный портсигар.
        — Хочешь?
        Затем достал зажигалку и закурил следующую сигарету.
        Некоторое время парни молчали, шумно затягиваясь и выпуская дым.
        — Где ты оставил свою леди?
        Последний раз Джереми видел Стивена в зале, когда тот, уступив настойчивости Бекки, пригласил ее на танец.
        — Понятия не имею,  — вздохнул Норбери.  — Она меня не волнует.
        — Я что-то пропустил?  — удивился Джереми.  — До сих пор вы как будто ладили.
        — Нет. То есть да! Конечно, Бекки мне нравится, это так. Но она часто бывает такой… такой…  — Стивен подыскивал подходящее слово, кончиком сигареты рисуя в воздухе огненные петли.  — Чересчур, одним словом…
        Джереми коротко рассмеялся.
        — Да, она такая.
        Норбери крепко затянулся и, упершись локтем в колено, уставился на бледный огонек.
        — Лучше расскажи, как у тебя с Грейс.
        Джереми плеснул себе виски и сделал два глотка.
        — Понятия не имею, о чем ты.
        — Да ладно,  — фыркнул Стивен.  — Может, я и неисправимый неудачник, но не идиот.
        Пока Джереми молчал, постепенно свыкаясь с желанием довериться Стивену, на террасе послышались шаги, и приятели замерли в своем укрытии, повернув головы к двери.
        Леонард успел пробежать три ступеньки, когда Грейс внезапно остановилась.
        — В саду?  — удивилась она.
        Хейнсворт рассмеялся, повернувшись к ней.
        — А почему бы и нет?  — Он протянул ей руку.  — Или ты мне не доверяешь?
        Грейс схватила его ладонь и вприпрыжку побежала по лестнице.
        Смех и шорох гравия под ее туфельками тут же смолкли в отдалении, однако долго еще отзывались в ушах Джереми.
        — Что касается меня и Грейс, ты только что все видел собственными глазами,  — проговорил он, выливая в себя то, что осталось в бокале.
        Виски показался ему необыкновенно горьким.
        Стивен тоже отбросил в сторону сигарету, схватил бутылку и подлил, сначала Джереми, а потом себе.
        — А-а-а!  — махнул он рукой.  — Это же неподражаемый, сияющий, всеми нами любимый Леонард, который все может и получает.
        Голос его звучал резко.
        — Я думал, вы — старые друзья…
        — Так оно и есть,  — кивнул Стивен.  — Просто мне противно, что его постоянно ставят мне в пример. В конце концов, я же не такой, как он!
        — А кто он такой, собственно говоря?  — проворчал Джереми.
        Они звонко чокнулись и опять замолчали.
        — Это связано с экзаменами, да?  — некоторое время спустя спросил Джереми.
        — С экзаменами…  — эхом отозвался Стивен и задумчиво покачал головой.  — Сандхёрст… Чертов милитаризм…
        Джереми задумчиво потер подбородок костяшками пальцев.
        — А что, если ты просто провалишься? Тогда можешь считать себя отчисленным!  — воскликнул он.
        — Ну и что?  — недоверчиво переспросил Стивен.  — Думаешь, отец разрешит мне пойти в университет? Никогда в жизни! Я просто останусь без образования и без гроша в кармане. Не исключено, что старик лишит меня наследства, и тогда я не получу и Шамлей. Нет, Джереми,  — он покачал головой,  — так легко мне не отделаться.
        Стивен чуть не плакал.
        — Куда ты меня ведешь?
        — Увидишь.
        — Но я ничего не вижу, Лен, здесь совсем темно!
        Грейс захлебывалась смехом, словно застрявшим у нее в горле.
        — Еще немного…
        Они миновали садовую стену и вышли на лужайку. В этой части сада фонариков не было, отсюда они казались лишь мерцающими бледными пятнами. Леонард протащил Грейс через отверстие в живой изгороди, после чего отпустил ее руку, развернулся и отошел.
        Грейс так и замерла, увидев перед собой белое свечение. Распустившиеся соцветия старых, корявых яблонь рассеивали звездный свет. Живая изгородь сирени распространяла вокруг себя пьянящий запах. Леонард привел Грейс в сказочную страну. Здесь было от чего окаменеть и лишиться дара речи.
        Он тоже застыл, любуясь ею. Залитая лунным светом, Грейс казалась феей, существом из другого мира. И в то же время это была она, та самая Грейс, с которой он дурачился и смеялся почти всю свою жизнь. Он знал, что в возрасте семи лет она споткнулась о камень на дороге в поле и с тех пор у нее остался маленький шрам на правой коленке. А сколько раз она вытаскивала у него из пальца пчелиное жало, сколько раз, смочив место укуса слюной, дула на него, чтобы унять жгучую боль! Сколько бродили они вместе по лугам, летом и зимой, из года в год! В этих странствиях они выросли и созрели, как колоски пшеницы на ниве.
        Леонард склонился и поднял что-то у корней дерева.
        — Дай мне руку.
        Когда Грейс приблизилась, он вложил ей в ладонь букет ромашек. Их стебельки слиплись и были еще мокры от воды, из которой их, как видно, только что вытащили.
        — Помнишь?  — шепотом спросил Леонард.
        — Конечно, помню,  — так же тихо ответила она с легкомысленной и радостной улыбкой.
        Это случилось в один из сонных майских вечеров в Гивонс Гров. «Иди сюда, Грейс! У меня для тебя кое-что есть!» Мальчик с льняными кудрями бежал впереди, за ним — девочка, такая же босоногая, с большим бантом в пшеничных волосах. В яблоневых соцветиях гудели шмели, в воздухе разливался аромат белой сирени. Леонард протянул ей полную горсть ромашек с влажными и скользкими стеблями. «Я собрал их для тебя!»
        И пока Грейс радовалась цветам, осторожно трогая их пальцами, он коснулся ее щеки своей горячей ладонью, а потом прижал к ее губам свои, еще пахнущие яблоками и марципаном.
        — Мне было шесть, тебе — пять.
        Грейс кивнула, растроганная теми же воспоминаниями.
        — Но мы уже не дети.  — Голос Леонарда посерьезнел, но оставался таким же нежным.
        — Я знаю,  — кивнула она и подняла глаза.
        Он приблизился к ней и улыбнулся. Грейс все поняла.
        Пожалуйста, Лен, пожалуйста… Грейс хотела замотать головой, но ее словно парализовало.
        Год назад она, пожалуй, могла бы ему это позволить. Тогда ее сердце сошло бы с ума, и она опьянела бы от счастья. Потому что думала то же, что и все в Шамлей Грин и Гивонс Гров: они с Леонардом созданы друг для друга. Нет, Лен. Я не хочу причинять тебе боль.
        Только не Леонард, которого она любила как брата, как Стивена. Они были как два отростка, вытянувшиеся из одного корневища, выросшие под одним и тем же солнцем, омытые одними и теми же дождями. Не меньше, но и не больше. Джереми она любила не так. Пусть даже не с самого начала, не с той субботы в ноябре, когда Стивен привез его на выходные в Шамлей Грин. Грейс понадобилось время, целая зима, а потом еще и весна, пока слабое предчувствие не вылилось в настоящую, уверенную в себе страсть.
        Нет, Лен, пожалуйста…
        — Шел бы ты лучше спать.  — Джереми подобрал со ступенек фрак, не задев при этом пустую бутылку и бокалы, и поднял Стивена.  — Только представь, каково тебе будет завтра!
        Стивен пробурчал что-то невнятное. Джереми положил его безвольную руку себе на шею и, ступенька за ступенькой, потащил приятеля наверх.
        На пороге террасы они чуть было не столкнулись с девушкой. Ада! Глаза широко раскрыты. Красные пятна на обычно бледном, как мел, лице.
        — Вы не видели Грейс?  — испуганно заверещала она.  — Я все обыскала, ее нигде нет!
        Джереми махнул рукой в сторону сада.
        — Ушла с Леном куда-то туда.
        Ада кивнула и, подобрав юбки, побежала вниз по ступенькам.
        — Грейс! Грейс!  — Чем больше она удалялась от дома, тем резче отдавался в ушах Джереми ее крик.  — Грейс! Грейс!
        Стивен приподнял отяжелевшую голову и хмуро посмотрел вслед сестре.
        — Это была… моя сестра…  — пролепетал он и резко опустил болтающуюся руку.  — Или… нет, не она…
        — Грейси! Грейси-и!
        Грейс обернулась. Леонард схватил ее за руку так, что букет ромашек упал на землю, и, нырнув в отверстие в живой изгороди, они побежали через сад.
        В углу каменной стены стояла Ада, в бледно-розовом шелковом платье похожая на привидение, плотно прижав к телу руки в перчатках такого же цвета и сжав кулаки. Увидев сестру, она очнулась от своего оцепенения и бросилась к ней.
        — Адс! Адс, дорогая, что случилось?
        Сестры обнялись.
        — Я не знаю, что мне делать…  — всхлипывала Ада.  — Он не отходил от меня ни на шаг, а потом… потом…
        Грейс погладила ее пылающее лицо, в голове лихорадочно заметались мысли.
        — Успокойся, Адс. Расскажи-ка мне по порядку, что произошло.
        Ада вздохнула раз, другой.
        — Он все время стоял рядом со мной и молчал. А я… я тоже не знала, что должна говорить. А потом… потом вдруг спросил, не желаю ли я с ним потанцевать…
        — Ну а потом?  — Грейс нахмурилась.  — А кто он вообще?
        — Сай… Саймон…  — пролепетала Ада.  — Я не знала, что ему ответить. Маму спрашивать не хотелось, а тебя… тебя я нигде не могла найти…
        Грейс с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться. Да, это была ее младшая сестра, отправленная когда-то за границу, чтобы развеять там свою невероятную стеснительность. Это она, одетая сегодня в роскошное парижское платье, совершенно растерялась, когда молодой человек пригласил ее на танец.
        Грейс посмотрела на Леонарда. Он стоял, повернувшись к ним вполоборота, и закрывал кулаком рот, чтобы сдержать смех.
        — И поэтому ты ревешь на весь парк?
        Ада выпятила нижнюю губу, которая угрожающе задрожала.
        — Но я не могу сейчас танцевать публично, до моего дебюта…
        Она неуверенно взглянула в глаза Грейс. Первый официальный выход Ады в свет планировался на ближайшую осень. Это было важное событие, требующее тщательной подготовки.
        — В общем, ты права,  — не задумываясь, ответила Грейс.  — Но на таком вечере в узком кругу, как сегодняшний, думаю, никто не стал бы возражать.
        Ада облегченно вздохнула, но тут же снова в испуге закрыла ладонями лицо.
        — О нет! Слишком поздно! После того, что я сделала… Как я покажусь там!
        Грейс отвела ее руки в стороны и, осторожно взяв за подбородок, утерла уже стекавшие по щекам слезы.
        — Все не так страшно,  — успокоила она сестру.  — Сейчас мы поднимемся в зал и устроим так, что Саймон с тобой потанцует, да?
        Опираясь на руку Грейс и поддерживаемая с другой стороны Леонардом, Ада снова поднялась на террасу.
        Оказавшись в огромном прямоугольнике света, льющегося из окон и дверей зала, Грейс еще раз всмотрелась в лицо сестры и подтерла мокрые разводы на ее щеках. Потом взяла пальцами свисающую над ухом Ады прядь волос и осторожно подколола ее сверкающей шпилькой.
        — А тебе он нравится? Саймон?  — шепотом спросила она.
        Ада подняла на сестру полный непонимания взгляд. Ей нравился пирог из баранины и карамель, Шопен и Бах, туманные дни и запах свежей апельсиновой кожуры. Но Саймон… Что Грейс имеет в виду?
        — Я не знаю,  — отвечала она своим тоненьким голоском.  — Мы ведь почти не знакомы.
        В углу зала Саймон подавленно наблюдал за танцующими парами.
        — Что касается меня,  — верещала у него под ухом Хелен Дюнмор, крестница леди Грэнтэм,  — не представляю, как можно проторчать все лето в Лондоне. Лето надо проводить в деревне, а лучше — у моря. Представляю себе Сомерсет в июле!  — восхищенно добавила она и сделала паузу. Саймон молчал.  — Так как там летом?  — настойчиво допытывалась Хелен.
        Лишь через несколько секунд до Саймона дошло, что она ждет его ответа.
        — Ну… мило, действительно очень мило,  — выдавил он из себя, не без труда подобрав нужные слова.
        А потом снова задумался.
        На веснушчатом, цвета слоновой кости лице Хелен Дюнмор, которую еще несколько недель назад Саймон находил настолько привлекательной, что целовал украдкой в зарослях бирючины, отразилась обида.
        — Мы обычно ездим в Кент,  — добавила Хелен, снова собравшись духом.  — Быть может, стоит сменить его на Сомерсет…
        Тут сердце Саймона затрепетало: он увидел приближавшихся к нему Аду с сестрой.
        — Ты не находишь, Саймон?  — Хелен Дюнмор выглядела глубоко оскорбленной.  — Саймон?
        Он сдвинулся с места, словно его подтолкнула невидимая рука, и направился навстречу Аде. Однако вскоре остановился, заметив, что Леонард подает ему знаки, да и Грейс чуть заметно кивает в сторону своих родителей, предупреждая, что Саймон ведет себя на грани светских приличий. Он повернул, куда показывала Грейс, с каждым шагом чувствуя, как к нему возвращается привычное самообладание.
        — Господин полковник.  — Саймон поклонился, щелкнув каблуками.  — Леди Норбери! Я прошу вашего разрешения танцевать с мисс Адой.
        Поскольку у четы Норбери не было никаких причин отказать ему, Саймон тут же поспешил к своей партнерше и, блестя глазами, отвесил поклон.
        — Могу ли я пригласить тебя, Ада?
        У нее хватило сил только кивнуть в ответ, но взгляд, брошенный сестре через плечо, когда Саймон уводил ее на середину зала, светился невообразимым счастьем.
        — Спасибо,  — кивнула Грейс, принимая у Леонарда бокал с шампанским.
        Он вел себя так, будто ничего не произошло и не было тех волшебных мгновений под светящимися яблонями. Однако Грейс чувствовала: изменилось что-то очень важное. Словно исчезла непринужденная, детская доверительность, до сих пор составлявшая суть их отношений. И эта мысль печалила ее. Напрасно Грейс высматривала в толпе гостей то мужественное, отмеченное непреклонным характером и единственное для нее лицо, любоваться которым она имела возможность лишь изредка, тайком, лицо Джереми.
        — Саймон! Кто бы мог подумать?  — рассуждал Леонард, попивая шампанское.
        Грейс задумчиво кивнула. Не только с Саймоном, но и с Адой все было ясно: так самозабвенно глядели они друг другу в глаза, упоенные музыкой и танцем.
        Не ускользнуло это и от внимания полковника Норбери, остановившего свой ледяной взгляд на кадете Дигби-Джонсе. Даже если Саймону и удалось бы убедить сэра Уильяма в искренности своих намерений, тот не стал бы смотреть на него иначе: перспектива того, что этот восемнадцатилетний юноша, младший из четверых сыновей барона Элфорда и без всяких надежд на наследство, сможет когда-нибудь стать достаточно состоятельным человеком, способным обеспечить безбедную жизнь своей жене и детям, представлялась полковнику весьма маловероятной.

6
        Это была долгая ночь, как для гостей, лишь на рассвете вернувшихся в свои окрестные поместья, так и для тех, кто остался в Гивонс Гров и по окончании празднества, позволил себе ненадолго прилечь в постель. На следующее утро жилы казались налитыми свинцом, но крепкий чай, яичница с беконом, поджаренные тосты с медом и сладкая овсянка вновь пробудили всех к жизни. Пока отцы и матери, дяди и тети еще сидели за столом, с удовольствием ощущая прилив сил, которые возвращались к ним медленнее, чем к молодежи, их сыновья и дочери с друзьями и подругами устремились на природу, чтобы провести воскресенье в пеших прогулках по паркам или в седле.
        Стивен, с пепельно-бледным лицом и воспаленными глазами, отказался от завтрака. Взгляд отца, мечущий ледяные иглы в его сторону, предвещал тяжелый вечерний разговор. Стивен укрылся в саду, где, устроившись на тиковом шезлонге с книгой, задремал, время от времени убаюкиваемый щебечущим голосом Бекки, которая пересказывала ему все, что говорил ей вчера Генри Олдерсли, и сообщала, сколько раз он приглашал ее танцевать и какими глазами при этом смотрел.
        Отчаявшись вызвать в Стивене хотя бы некое подобие ревности, Бекки нашла себе утешительницу в лице Хелен Дюнмор, которая, со своей стороны, надеялась пробудить муки совести в Саймоне Дигби-Джонсе, оставшись в Гивенс Гров вместе со своей обидой.
        — Ты бывал во Флоренции?  — Ада смотрела на Саймона искоса, полуприкрыв глаза.
        — Да, прошлым летом,  — отвечал тот.
        Сивый жеребец, которого одолжили юноше на конюшне Гивенс Гров, спокойно вышагивал рядом с покорной, как овечка, лошадкой, на которой в костюме каштанового оттенка восседала Ада, все еще не вполне уверенно державшаяся в седле. Гладди, которого длительные перебежки утомляли теперь быстрей, чем раньше, казалось, был благодарен им обоим за неспешный темп прогулки. Пес то весело трусил впереди, то вдруг принимался петлять, уткнув нос в землю.
        — Правда?  — удивилась Ада.  — Я тоже. И когда именно?
        — В июле,  — отвечал Саймон.
        — О, а я только в августе,  — улыбнулась она.
        — Жаль,  — вздохнул Саймон.
        Что-то невысказанное чувствовалось в его голосе, что заставило Аду покраснеть и еще крепче вцепиться в поводья.
        — И как тебе понравилось в Уффици?
        — Здорово,  — кивнул Саймон.
        На этот раз кровь бросилась в лицо ему. Ни за что на свете не признался бы он Аде, зачем ездил во Флоренцию на самом деле. Созерцание шедевров старых мастеров входило в его планы в последнюю очередь. Поэтому он поспешил задать следующий вопрос, прежде чем Ада успела перейти к подробностям:
        — А в Неаполь ты заезжала?
        — Да, но всего на несколько дней,  — кивнула Ада.  — А в Риме, в Риме ты был?
        Сесили закатила глаза и дала шпоры своей серой кобыле. Ройстон припустил следом на рыжей, любимой лошади лорда Грэнтема.
        — Был ли ты там-то и там-то, да, я тоже, видел ли то-то и то-то, да, я тоже…  — передразнила она.  — Неужели и мы часами несли такой вздор, когда знакомились?
        — Нет,  — уверенно мотнул головой Ройстон.  — Ты уже на второй день обзывала меня самонадеянным, дерзким снобом. И то, что я слышал от тебя в дальнейшем, было не многим лучше.
        — И поделом!  — зло воскликнула Сесили. В своем черно-синем костюме, в украшенной белым пером шляпке она походила на амазонку.  — Ты набросал мне в волосы целую горсть репьев, пока мы гуляли по лесу. Мне понадобилось несколько часов, чтобы их вычесать. Знаешь, как было больно!
        Губы Ройстона, от природы изогнутые в форме купидонова лука, скривились в усмешке.
        — Такой я выбрал способ донести до тебя, как ты мне нравишься.
        — Мило, ничего не скажешь,  — выдавила сквозь зубы Сесили.
        Она почти шипела, как кошка перед тем, как выпустить когти.
        — А чего ты хотела?  — поднял брови Ройстон.  — Чтобы я, как четырнадцатилетний подросток, воспевал твои прелести в стихах у тебя под балконом?
        — Хотя бы!
        — Тогда ты бы просто высмеяла его,  — вставил, скаля зубы, Томми.
        — Пожалуй,  — согласилась Сесили, гордо задрав нос.  — Тем не менее я бы этого хотела.
        Ройстон в отчаянье повернулся к Лену.
        — Послушай, у тебя случайно нет еще одной сестры, ну… которую ты до сих пор от нас прятал… Такой, чтоб как две капли воды походила на Сис, но была бы со мной поласковей.
        Сесили издала возмущенный возглас.
        — Сам виноват!  — рассмеялся Лен.  — Не сумел найти к ней подход, вот она и села тебе на шею.
        С громким хохотом молодые люди поскакали вперед. Сесили устремилась следом.
        — Ах вы, пошляки!  — кричала она, потрясая в воздухе кнутом.
        Их дружный смех заставил улыбнуться и Грейс. Она ждала этого момента, и не только для того, чтобы нарушить чересчур, на ее взгляд, степенный темп прогулки.
        — Догоняйте!  — крикнула она тем, кто ехал позади, и, дав своей рыжей кобылице шпоры, понеслась через поле.  — Я еще покажу тебе, Джереми!
        Леонард остановил своего черного мерина и грозно взглянул на Джереми Данверса. Тот пожал плечами и, пришпорив каурого жеребца, которого Стивен выделил ему на отцовской конюшне, поспешил следом за Грейс.
        Вороной Леонарда затанцевал на месте, словно почувствовал смятение своего всадника, а потом вдруг задвигал ушами, заслышав пронзительный женский крик.
        — Нет! Оставь! Убери руки! Лен, на помощь, Лен, Лен!
        Подъехав вплотную к Сесили, Ройстон остановил ее лошадь и теперь, обхватив девушку за талию, пытался перенести ее в свое седло.
        — Ле-ен!  — кричала Сесили.  — Скажи ему, чтобы оставил меня в покое!
        Она болтала ногами в воздухе, однако вопль о помощи время от времени прерывался хихиканьем, выдававшим ее притворство. Не рыцарь нужен был Сесили, а возница, который придержал бы под уздцы ее кобылу, норовистое животное, уже сейчас нервно дергавшее головой.
        Раздраженный Леонард схватил уздечку, чтобы сестра смогла наконец удобно устроиться в седле Ройстона.
        — Неужели так принято у вас в Девоншире?  — жалобно запричитала Сесили, когда они снова перешли на рысь.
        — Представь себе,  — уверенным басом ответил Ройстон. Сейчас его голос звучал еще ниже, чем обычно, и при этом непривычно мягко.  — Старинный рыцарский обычай! Вот уже несколько столетий каждый мало-мальски уважающий себя Эшкомб похищает прекрасную даму, которую увозит в свой замок, с тем чтобы никогда больше оттуда не выпускать.
        Тут он крепко обнял Сесили, как бы в подтверждение своих слов.
        — И нынешний граф тоже?  — пошутила Сесили.
        Она любила старого графа, такого же крепкого и угловатого, как и его сын, однако куда менее красноречивого.
        Ройстон издал сухой смешок.
        — Вопреки утверждениям моей любезной матушки, представляющей дело именно в этом свете, я склонен полагать, что с ним все было как раз наоборот: это она так долго осаждала отцовскую крепость, что в конце концов ему ничего не оставалось, кроме как сдаться. Потом же фамильная сокровищница оказалась настолько заманчивой, что она и думать забыла об отступлении.
        Ни для кого не было секретом, что отношения лорда Эшкомба и леди Эвелин давно уже стали более чем прохладными. И это никого не удивляло, поскольку леди Эвелин с ее ядовитым языком умела камня на камне не оставить от чужой репутации. В первую очередь это касалось ее мужа, которого она, дочь маркиза Хэрингкурта, ни в коей мере не могла признать себе ровней, даже если его род был не менее древним, к тому же не без примеси королевской крови. «Что делать, судьба не предоставляет нам иного выбора,  — повторяла она.  — Идти за богатого, но менее знатного или оставаться бедной и незамужней». После этого имевшим сомнительное удовольствие лично беседовать с леди Эвелин становилось ясно, почему ее дочери давно уже замужем,  — одна в Беркшире, другая в Йоркшире,  — а младший брат Ройстона коротает молодые годы в Баллиол-колледже в Оксфорде.
        — Это довольно странно,  — продолжал Ройстон, будто читая мысли Сесили,  — но матушка не замечает в тебе никаких недостатков. Впрочем, ее комплименты тоже не стоит принимать близко к сердцу. Даже если они касаются твоей довольно сносной внешности.
        Сесили фыркнула, ударила Ройстона локтем между ребер, а потом нежно посмотрела ему в глаза.
        Вот уже семь лет Ройстон проводил лето в Гивонс Гров. Пикники, путешествия верхом и в карете, праздники в саду и пешие прогулки — с этим они выросли. Из коренастого, неуклюжего мальчишки получился джентльмен с безупречными манерами, черты лица которого в сочетании с гладко зачесанными назад волосами цвета виски хорошей выдержки еще хранили следы ребячливости. А из девочки с ангельским лицом и чертовски задиристым характером выросла молодая леди, которая всегда знала, чего хочет. Ройстон с равнодушием стороннего наблюдателя следил, как прирастала толпа ее поклонников, как Сис то милостиво приближала, то удаляла того или другого, и всегда был готов в своей манере отпустить беззлобную шутку в адрес любого из них. Он не сомневался, что в конце концов выбор Сесили падет на него, что ему остается только ждать и не выпускать ее из вида.
        Сесили гордилась Ройстоном, который вместо того, чтобы сосредоточиться на делах родового поместья в Девоншире и готовить себя к принятию графского титула, вслед за Леонардом подался в Сандхёрст. Он хотел узнать цену мужской дружбе и испытать всевозможные приключения, которые обещает офицеру жизнь в полку, прежде чем окончательно осесть в отцовской усадьбе. Точно так же, как и отец Сесили, граф Грэнтэм, и ее дядя. Так же, как и все мужчины из семьи Ройстона, и те, кто носил фамилию Хейнсворт, помещики, джентльмены и офицеры, вплоть до самых отдаленных предков, еще не именовавших себя графами.
        — А знаешь, Рой,  — чуть слышно прошептала Сесили,  — я действительно считаю тебя самым что ни на есть отъявленным снобом.
        — Ага,  — кивнул Ройстон, и его лицо приняло самодовольное выражение.  — Остается только выяснить, находишь ли ты меня таким неотразимым именно благодаря этому качеству или миришься с моим снобизмом по какой-то другой причине.
        Уголки губ Сесили дрогнули, и она обхватила руками своего джентльмена, сомкнув пальцы на его широкой груди.
        — Если бы я только знала…
        Когда Сесили ткнулась лбом в его затылок, сердце Ройстона, обычно невозмутимое, забилось как в горячке.
        Рыжий графа Грэнтэма нес их через поля, по отрогам известняковых хребтов, у подножий которых зеленые пучки вереска чередовались с неизвестными кустарничками, усеянными бледно-желтыми почками, которые, наверное, здесь трудно обнаружить где-нибудь в середине лета, когда пустоши покрыты темными ягодами черники, сладкими и влажными, как первый поцелуй. И каждый шаг рыжего жеребца был новым шагом в их совместной жизни. Рядом трусили Ада и Саймон, чьи отношения еще только завязывались, и Томми, мучивший себя и своего коня упражнениями по взятию препятствий, и Леонард, который вел под уздцы лошадь сестры, не отрывая глаз от края леса, за поворотом которого скрылись Джереми и Грейс.
        Грейс пьянил стук копыт по твердой земле. На мгновенье она даже закрыла глаза, чтобы полностью отдаться скачке.
        Если это и было безумие, оно требовало от Грейс всех ее сил и зрелости. Непросто выдержать такой темп в дамском седле! Но словно демон-искуситель кружил вокруг нее, нашептывая в ухо, что она должна забыть обо всем и полностью отдаться иллюзии, что эта скачка бок о бок с Джереми будет продолжаться вечно, что Грейс и впредь будет чувствовать на своей коже малейшее его движение, что сердце так и будет биться в такт стуку копыт, что они всегда будут дышать так, как сейчас, прерывисто и ритмично, в унисон их усталым животным.
        Грейс пустила кобылу между кустами лещины, направляясь к дубам и каштанам на опушке леса, между стволами которых в темно-зеленой глянцевой листве мелькали белые соцветия падуба. Там она спешилась, утопая в высокой траве, подвела лошадь к дереву и привязала.
        Джереми сделал то же. Он внимательно наблюдал за своей спутницей, в то время как она избегала смотреть на него. Джереми следил, как она снимает перчатки, как вытаскивает шпильки и небрежным движением сбрасывает шляпу. Грейс нежно потрепала кобылу по холке, смахнула с ее лба несколько волосинок и по тропинке, почти заросшей папоротником и разной травой, направилась в лес.
        Сегодня она казалась необыкновенно молчаливой и серьезной. Пока они шли по едва протоптанной тропинке под раскидистыми кронами деревьев, Джереми смотрел на ее угловатые плечи, обтянутые тканью жакета, еще вчера такие женственные и округлые под нежным шелком с оторочкой из птичьего пуха. Вот они вышли в подлесок, и Грейс зашагала вперед, решительно переступая обутыми в высокие сапоги ногами.
        В этот момент у Джереми похолодело внутри, словно чья-то ледяная рука сжала желудок. Он понял, что ситуация как нельзя более располагает к тому, чтобы именно сейчас рассказать все, прежде чем об этом узнают другие. Нынешней ночью Джереми вспоминал то, что было в саду: затихающий в отдалении смех Грейс и Леонарда, темноту, что дает любовникам укрытие и так располагает к самым важным признаниям. Он знал, о чем она поведет речь: «Леонард сделал мне предложение, и я согласилась. Я все для себя решила, Джереми». Он не хотел это слышать. Она не должна видеть, как разорвется его сердце.
        Джереми уже совсем собрался повернуть назад, закрыв глаза на собственную трусость, потому что не видел другого способа уйти отсюда несломленным, как чаща вдруг распахнулась и впереди открылась поляна, переливающаяся, словно поверхность озера, всеми оттенками ультрамарина. Это был ковер, сотканный из тысяч и тысяч колокольчиков, окутанный облаком нежнейшего аромата, сгущающегося по краям поляны до лазурной дымки, из которой проступали стволы дубов. Там, в глубине леса, мелькали такие же лазоревые островки, словно безмолвные хранители этого места.
        Джереми и Грейс будто очутились в сказке. Ничто не казалось здесь невероятным. Из-за этих стволов на них вполне мог глазеть единорог, а в глубине чащи лежать дракон, погруженный в тысячелетний сон. Только самая жестокая насмешница могла заманить сюда влюбленного, чтобы сообщить ему убийственное известие. А Грейс имела доброе сердце — в чем — в чем, а в этом Джереми не сомневался.
        Не оборачиваясь и не говоря ни слова, она ступила на поляну и сразу по колено словно погрузилась в голубую воду. Пробивавшиеся сквозь листву солнечные лучи окружили ее волшебным светом, превратившим волосы Грейс в сплошное белое сияние. Потом она опустилась на колени и утонула в этом лазоревом море. Джереми, не чувствуя под собой ног, пошел за ней.
        Грейс лежала на спине, неподвижная, как заколдованная принцесса. В ней не чувствовалось ни кокетства, ни желания обольстить. Тем не менее Джереми оставался настороже, он воочию видел, что такое женское коварство. Он знал офицерских жен и невест, которые из чистого тщеславия или желания развлечься строили глазки молодым солдатам, а потом доводили несчастных, окончательно запутавшихся в их сетях, до безрассудных поступков, за которые приходилось отвечать. Грейс не из таких — у Джереми было достаточно времени убедиться в этом. Однако неприятное чувство, что все это не более чем игра, не проходило.
        Он медленно опустился на землю и лег рядом. Отдаться целиком и полностью во власть этого моря, которое снизу казалось скорее зеленым, чем синим, он не мог, да и не хотел. Джереми приподнялся на локте и, подперев голову кулаком, принялся смотреть на Грейс. Она расстегнула жакет, и он видел, как вздымается грудь под тонкой тканью блузки, сначала энергично, а потом все медленнее, по мере того, как успокаивалось дыхание. Он наблюдал, как исчезла пульсировавшая жилка на шее и как с лица Грейс постепенно сошло напряжение.
        Грейс. Имя как молитва. Грейс[5 - ГРЕЙС — англ. Grace — «благодать».].
        Джереми разглядывал выпуклости ее скул и линию подбородка, пока наконец не остановил взгляд на ее губах. Он и раньше задавался вопросом, каковы они на ощупь. Как бархат или как шелк? А на вкус? Может, они похожи на ивовые сережки в начале марта или на ярко-зеленые листья несколько недель спустя? И что, если, однажды попробовав, он больше никогда больше не сможет от них оторваться?
        Джереми сорвал колокольчик и принялся щекотать ей щеки нежно-голубой чашечкой. Ее веки дрогнули, а нос, на котором уже проступали похожие на цветочную пыльцу веснушки, сморщился. Потом губы Грейс изогнулись в улыбке, а когда Джереми дошел до уголков ее рта, девушка рассмеялась. Он так любил этот заливистый смех, подобный внезапно вспыхнувшей искре.
        И когда она принялась отбиваться, скорее инстинктивно, чем сознательно, Джереми выронил цветок и схватил ее за запястье. Рука Грейс оказалась безвольной и беззащитной, Джереми держал ее осторожно, словно пойманную бабочку, и тут Грейс открыла глаза. Он позволил ее руке выскользнуть, а потом снова поймал, слегка надавив на ладонь указательным пальцем, так что пальцы раскрылись, словно лепестки цветка.
        — Вчера вечером полковник прочитал мне проповедь,  — прошептал Джереми.
        Грейс усмехнулась:
        — С него станется.
        — Однако сказал мне и кое-что приятное.
        Ее глаза расширились.
        — Это хорошо.
        Джереми зажмурился и поднес ее руку к своим губам. Он дышал ее кожей, пропитанной ароматами цветущего луга и свежестью первого летнего дождя.
        Он вспомнил свою родину, Линкольншир, вытянутое с севера на юг графство на северо-востоке Англии. Это была мрачная, неприветливая страна, с тоскливыми равнинами, топями и непроходимыми лесами. Даже часы тикали там как будто медленней, чем в Суррее. И что представлял собой его дом? Три комнаты с кухней на одной из улочек Линкольна, вблизи кафедрального собора. Там ждала его мать. Но Джереми никогда не принадлежал этому месту. Нет, его родина здесь, в объятьях Грейс. Дерзкая, вероятно, даже кичливая мысль. Однако она стала для него непреложной истиной, которой его научила Грейс. Он читал эту мысль в каждом ее взгляде, слове и жесте.
        Грейс осторожно высвободила ладонь из его пальцев и положила ему на щеку. Джемери трудно понимать или любить, говорила как-то Сесили, потому что он всегда прячет свои чувства за маской равнодушия. Но это неправда, если присмотреться внимательнее. Лицо Джереми похоже на открытую книгу, только шрифт несколько замысловат. Однако Грейс научилась разбирать его и теперь читает свободно.
        Теперь она знает, что, когда Джереми удивлен или задумчив, между его бровями появляются крохотные морщинки, а когда он злится, напрягаются мышцы под уголками рта. А уж если у Джереми морщится лоб, это явный признак того, что он в гневе. Уголки рта Джереми почти никогда не поднимаются вверх, поэтому вместо улыбки получается лишь робкий намек на нее. И даже когда Джереми говорит, нижняя часть лица работает как будто независимо от верхней, целиком и полностью неподвижной, словно Джереми больше всего на свете боится хоть немного утратить контроль над своими эмоциями.
        И только нижняя губа Джереми выдает его настроение. Когда он шутит, края ее чуть приподнимаются. Она кажется полнее, когда Джереми рассказывает о чем-то таком, что хорошо знает и что ему приятно. А когда у Джереми радостно на душе, она выдается вперед. И только иногда, как сейчас, губы Джереми неожиданно становятся полными и мягкими, почти чувственными. И это означает, что он близок к тому, чтобы совершенно забыть об осторожности.
        И вот рука Грейс скользит вверх, к его шевелюре, и будто успокаивается, найдя ее такой же, как и всегда. Привычным движением Грейс пропускает сквозь пальцы густые, темные пряди, а потом снова приглаживает их, словно пышный мех.
        Все эти годы, сколько Грейс себя помнила,  — сначала маленькой девочкой, потом подростком и, наконец, молодой дамой, как сейчас,  — она казалась себе вполне самодостаточной. Только теперь она поняла, как заблуждалась. Джереми — вот ее недостающая половина. Только с ним она больше чем просто Грейс и представляет собой то, чем должна быть. Потому ей и хочется снова и снова запускать пальцы в его волосы, обнимать его за голову и привлекать к себе.
        — Джереми!
        — Грейс!
        — Грейс! Джереми!
        Нестройный хор знакомых голосов, мужских и женских, доносящийся с другого конца леса, вывел Джереми из оцепенения, и он открыл глаза. Сделав над собой усилие, однако без всякого стеснения, Грейс убрала с его головы руку.
        — Неужели мы были здесь так долго?  — шепотом спросила она.
        Нижняя губа Джереми приподнялась в улыбке.
        — Очевидно, слишком долго.
        Он неторопливо встал и протянул ей руку. Несколько мгновений Грейс медлила, словно не решалась, а потом улыбнулась и крепко сжала его ладонь своими пальцами. Джереми тоже улыбнулся в ответ, да так широко, что Грейс стало не по себе.
        Рука в руке возвращались они к лошадям, чтобы потом снова занять свое место в кругу друзей, как будто ничего и не было.
        Как будто Грейс всего лишь хотела показать Джереми поляну колокольчиков в окрестных лесах Гивонс Гров.

7
        Для пятерых кадетов эти выходные в Гивонс Гров были, пожалуй, последним глотком свободы. Остаток мая и весь июнь им предстояло провести в подготовке к выпускным экзаменам, исключавшей даже недолгие увольнения. Мир кадетов снова замкнулся в корпусах военного училища. Проводя все свое время между спальнями и комнатами для занятий, бильярдными и читальными залами, они чувствовали себя монахами, отгородившимися от мира стенами монастыря.
        В конце концов, бесчеловечно заставлять их зубрить воинские звания в то время, как за окнами мир купается в лучах ласкового солнца! Почему они должны заучивать наизусть свойства пороха вкупе с немецкой и французской грамматикой, когда в воздухе разлита такая жизненная сила, которая не только заставляет травинки пробиваться к поверхности земли, но и гонит по жилам пьянящую жажду свободы.
        Поэтому лишь немногие из молодых людей могли удержать себя в четырех стенах. Другие, подобно лунатикам, бродили вокруг зданий, с остекленевшими глазами постигая тонкости строительства скважин и способы определения качества воды. Или сидели на голой земле под деревьями, обложившись книгами, содержание которых пытались заучить слово в слово.
        — Этого мне ни за что не запомнить!
        Стивен отбросил в сторону учебник, который перевернулся в воздухе и плюхнулся в траву, так что несколько страниц загнулись, придавленные переплетом.
        Стивен уперся локтями в колени и обхватил ладонями лицо.
        Джереми поднял с земли книгу и, аккуратно расправив пострадавшие страницы, легонько стукнул ею Стивена по ноге.
        — Только не говори мне, что у тебя мозги мягче гилфордского сыра. Ты осилишь материал, нужно только еще раз все повторить. Ну, давай, с самого начала…  — Поскольку Стивен не двигался, Джереми еще раз толкнул его книгой, теперь сильнее.  — Давай же!
        Норбери тяжело вздохнул, поднял голову и резким движением, как потерпевший кораблекрушение хватается за качающийся на волнах пустой бочонок, вырвал у Джереми учебник.
        — Каре — это способ построения, который…
        Голос его срывался, в глазах время от времени вспыхивал испуг, как будто за спиной у него стоял полковник и смотрел ему в затылок.
        Джереми щелкнул у него под носом пальцами, так что Стивен съежился, и ткнул пальцем себе в лицо.
        — Сюда. На меня. Расскажи мне все, что знаешь о каре.
        Стивен смотрел на него как загипнотизированный, а Джереми, обхватив руками колени, приготовился слушать.
        — Каре — это… способ построения солдат, который используется как в оборонительных, так и в наступательных целях и… отличается одновременно устойчивостью и мобильностью. Он… он позволяет контролировать линию обороны с четырех, иногда лишь с трех сторон и особенно рекомендуется… во-первых, в случае численного превосходства противника, во-вторых, если противник не обнаруживает четкой структуры построения… Каре идеально, когда неизвестно, с какой стороны следует ожидать нападения, и, кроме того, позволяет создать внутри себя защищенное пространство для боеприпасов и резервов…  — Стивен облегченно вздохнул. На его лице заиграла благодарная улыбка.
        — Браво!  — воскликнул Джереми.
        Он по-турецки уселся на траву, положил на колени книгу и лист бумаги и принялся что-то записывать.
        Ройстон усмехнулся:
        — Пока любезный мистер Данверс не сообщил нам, какие недостатки имеет каре, согласно его экспертному заключению, по крайней мере в этом пункте ты неуязвим!
        — Да, каре непобедимо,  — заявил Леонард, вытягиваясь на траве с травинкой в зубах, как будто был на пикнике.
        — Все зависит от силы удара противника,  — возразил Джереми.  — При достаточной его мощи возникает опасность, что каре распадется и войско смешается.
        Леонард рассмеялся.
        — Ни один солдат, пеший или на лошади, не бросится на направленный на него штык. Кто решится на такую безумную атаку?
        — Не знаю,  — пожал плечами Джереми.
        — Я серьезно,  — продолжал Леонард. Он приподнялся на локте, вынул изо рта травинку и показал ею в направлении Джереми.  — Приведи мне хоть один пример из всех тех сражений, которыми нам забивали головы, когда этот способ себя не оправдал. Всего один, Джереми…
        Данверс снова пожал плечами и ткнул каблуком в черную проплешину между торчащими из земли пучками травы.
        — То, что такого не было до сих пор, совсем не исключает того, что это может когда-нибудь случиться,  — возразил он.  — Кто знает, с кем нам придется воевать завтра или послезавтра. А тот, кому известны слабости собственной тактики, всегда имеет наготове резервный вариант.
        — Я сдаюсь,  — вздохнул Саймон.
        Некоторое время он пялился на одну и ту же страницу, не в силах понять ни строчки, а потом захлопнул книгу и бросил рядом с собой.
        — Ответьте-ка мне лучше,  — продолжал он, скрестив пальцы в замок на затылке и откидываясь на спину,  — где мы будем через год? Или через пять, вы не задумывались?
        — Меня больше волнует, кто будет тогда дамой твоего сердца,  — съязвил Леонард.
        Саймон продолжал лежать, уставив неподвижный взгляд в голубое небо, по которому плыли пушистые облака.
        — Она будет та же, что и сегодня,  — невозмутимо ответил он.  — Она у меня одна на всю жизнь.
        Леонард многозначительно поднял брови и обвел глазами товарищей. Послышался смешок.
        — Ну, знаете!  — Ройстон отложил в сторону бумагу и книгу и растянулся вверх животом, опираясь на согнутые в локтях руки.  — С вами действительно невозможно! Тем не менее вынужден признать, даже если это и ниже моего достоинства: я буду скучать по вам, дурачье!
        Повисла неловкая пауза. Ройстон высказал вслух то, о чем в последнее время так или иначе думали все: дни их пребывания в училище сочтены, скоро прощаться. Лица кадетов омрачились.
        Скоро в военном министерстве в Лондоне проверят их экзаменационные работы, и, как только будут выставлены оценки, выпускников распределят по вакантным офицерским местам. Те, кто с самыми высокими баллами окажутся в начале списка, могут рассчитывать на лучшие назначения в престижные полки с хорошей перспективой карьеры. Занявшим нижние строчки надеяться особенно не на что. Ну а тому, кто провалится, не останется ничего другого, как только вернуться домой несолоно хлебавши.
        То, что все пятеро попадут в один полк, представлялось в высшей степени маловероятным. Несмотря на все слухи о том, что после недавних реформ в армии появился спрос на молодых офицеров. Однако Джереми, Стивен, Леонард, Ройстон и Саймон предпочитали не заглядывать так далеко вперед.
        — Сентиментальничать будем после экзаменов,  — нарушил молчание Леонард и снова открыл учебник.  — Итак, что у нас дальше? Совместные действия кавалерии, артиллерии и пехоты…
        Время летело быстро. Днями напролет они сидели за учебниками, а по ночам то проваливались в сон со свинцовой от усталости головой, то бодрствовали, терзаемые беспокойными мыслями о предстоящих испытаниях.
        Наконец наступило утро, когда кадетов поделили на группы, и они вошли в аудитории, где каждый занял отведенное ему место.
        Перья, чернильницы, военные справочники, пронумерованные листки бумаги и, наконец, тексты заданий — вот каково теперь было их снаряжение. Лишь только пробило десять, юноши бросились в атаку под неусыпным надзором преподавателей и офицеров, следивших за тем, чтобы никто не заглядывал в шпаргалку или чужую тетрадь, чтобы не было разговоров и никто не покинул аудитории до часу дня — срока сдачи работ.
        Итак, мертвая тишина, с десяти до часу и с двух по пяти. Лишь перья скрипят да царапают бумагу остро отточенные карандаши. Разве кто кашлянет, запыхтит или щелкнет суставами, разминая пальцы. И надо всем этим — тиканье часов, отсчитывающих судьбоносные минуты. Для кого-то мучительно медленно, для кого-то пугающе быстро.
        Стены почтенного заведения словно содрогнулись, когда кадеты дружно устремились в коридор, горя нетерпением сверить свои ответы с тем, что написали товарищи. Некоторые стояли, будто парализованные ужасом, который усиливался от одной только мысли дать маху и на следующем экзамене. Остаток дня и первую половину ночи Сандхёрст напоминал гудящий улей, пока, наконец, на следующее утро с десятым ударом часов все не повторилось сначала.
        А потом все внезапно кончилось. Последние работы были собраны, листки отсортированы по номерам экзаменующихся и, как повелось из года в год, отнесены в кабинет заместителя коменданта, где их еще раз просмотрели, упаковали в конверты, запечатали и отправили в Лондон.
        Кадетов переполняло чувство гордости от внезапного осознания сделанного и облегчения от того, что все наконец позади. Только сейчас в их усталые, опустошенные головы начала закрадываться мысль, что этот этап их жизни, начавшийся когда-то с нервозного поступления, трудных вступительных испытаний и шумного ликования по поводу зачисления в училище, почти закончился. Жребий брошен, и теперь им ничего не остается, как ждать. Скоро станет известно, кто из них набрал больше очков и под флагом какого полка начнется их настоящая жизнь.
        Теоретические занятия уже отменили, хотя часы воинской подготовки остались. В эти дни заместитель коменданта на удивление легко ставил свою подпись под увольнительными.
        Стояла середина лета, время, когда в лучах солнечного света предметы сверкают, будто отполированные; трава стоит, высокая и блестящая, как стекло, а под розоватыми соцветиями лиственницы появляются шишки. Наступила пора беззаботных дней и коротких ночей, будто хранящих в себе отсвет костров Ивана Купалы.
        В один из таких дней Грейс Норбери исполнился двадцать один год.

8
        Во дворе поместья Шамлей Грин слышались веселые голоса и смех. Молодежь — девушки в светлых летних платьях и юноши в брюках для верховой езды, высоких сапогах и рубашках без пиджаков — занимала места в открытой повозке. Только Сесили и Томми прибыли из Гивонс Гров верхом на лошадях.
        — До вечера,  — попрощалась с родителями Грейс и поднялась в тюльбери, куда следом за ней запрыгнул и Леонард.
        Щелкнув языком, Грейс привела в движение неуклюжую пегую лошадь. Следом потянулись Джек и Джилл, чьи поводья держал в руках Стивен. Рядом с ним на кучерском месте восседала счастливая Бекки, сзади в повозке устроились Ада с Саймоном и Ройстон с Джереми. У их ног вилял хвостом Гладди. Время от времени он втягивал носом воздух, вскидывая морду.
        Застучали копыта, заскрипели колеса. Смешки и веселые разговоры стихали в отдалении, пока окончательно не смолкли на обсаженной дубами аллее за домом.
        — И все-таки, не слишком ли много мы им позволяем?
        Полковник не мог оторвать глаз от угла дома, за которым скрылись обе повозки.
        — А ты забыл наш первый выезд?  — ответила вопросом на вопрос Констанс Норбери.
        Она махала рукой, пока дети не скрылись из вида, и теперь, положив голову на плечо мужа, заглядывала ему в глаза снизу вверх.
        — Помнишь берег Хугли[6 - ХУГЛИ — река в Индии, приток Ганга.] и нашу повозку с открытым верхом? Мы были одни, без сопровождения…
        — Это совсем другое,  — сухо отозвался полковник.
        Однако цвет его глаз изменился от леденисто-голубого до цвета морской волны — явный признак того, что сэр Уильям растрогался.
        Его глаза. Это на них прежде всего обратила внимание Констанс в госпитале в Калькутте. Только потом она увидела его самого, после шестнадцатимесячного марш-броска по пустыням и джунглям, за время которого его полк преодолел три тысячи миль и выдержал четырнадцать схваток с повстанцами, из которых последняя едва не стоила ему жизни.
        В этих глазах читались решимость и железная воля. Порой они отражали боль, которую он терпел, но Констанс никогда не замечала в них и намека на страх, мелькающий в глазах других раненых. Постепенно ее интерес к нему сменился симпатией, а когда он начал за ней ухаживать, пришла и любовь.
        — Как бы не так,  — улыбнулась леди Норбери на слова мужа.  — Мой отец был в ярости, когда узнал.
        — Только до тех пор, пока я официально не попросил твоей руки,  — уточнил полковник, обнимая жену за плечи.
        Некоторое время она вглядывалась в его лицо, а потом положила ему на грудь руку.
        — Не волнуйся. Они не безрассудны, хотя и избалованы.
        Глаза полковника сузились.
        — Грейс и Стивен — да. Леонард и Сесили — пожалуй. Даже Данверс. Но Эшкомб и Дигби-Джонс… У последнего в голове нет ничего, кроме вздора.  — Он вздохнул.  — Мне не нравится, как он смотрит на Аду.
        Констанс рассмеялась и толкнула полковника в бок.
        — Все отцы одинаковы. Неужели ты ни капельки не гордишься тем, что у нашей красавицы появился первый поклонник?
        — Будь у меня такая репутация, как у Дигби-Джонса, твой отец вряд ли благословил бы наш брак,  — покачал головой сэр Уильям.
        — Неужели все так плохо?
        Полковник мрачно кивнул. Уголки его рта под усами приподнялись.
        — Список его грехов весьма обширен: неуважительное отношение к дежурным офицерам, драки, пьянство — он ничего не пропустил. Два раза сидел на гауптвахте, а весной его чуть не вышвырнули из училища. О его проделках в деревне лучше не начинать…
        Констанс задумалась.
        — Может, не все так страшно, если он это перерос,  — нерешительно заметила она.  — Саймон вовсе не такой плохой парень. Ты когда-нибудь смотрел ему в глаза? В сущности, он очень ранимый.
        Полковник фыркнул.
        — Еще одна причина, по которой он не подходит Аде.
        — Боже мой, Уильям!  — засмеялась Констанс.  — Ни Ада, ни Саймон еще не помышляют о свадьбе! Оба они слишком молоды для этого.
        — Тем хуже,  — мрачно буркнул полковник.
        Она осторожно пригладила пальцами лацкан его пиджака.
        — Но ты ведь помнишь, что обещал Стивену, если он войдет в двадцатку лучших?
        — Тогда Данверс и Дигби-Джонс смогут провести остаток лета с нами, да. Я и сейчас от своих слов не отказываюсь.

«Как всегда делал в прошлом и будешь делать впредь»,  — пронеслось в голове Констанс. Она гордилась любовью этого человека, чью судьбу разделяла. Леди Норбери давно уже оставила всякие попытки растрогать или разжалобить его. Сердца таких людей, как Уильям Линтон Норбери, сделаны из железа. Хотя к старости и они добреют, как, например, ее отец, генерал Шоу-Стюард.
        Любовь полковника имела характер безумной страсти, от которой у Констанс до сих пор иногда перехватывало дыхание. И она знала, что к детям он питает похожие чувства, которые только прячет под маской чопорности и строгости и за пламенными призывами уважения к традициям.
        — Я беспокоюсь за Стивена,  — прошептала Констанс.  — Ты не находишь, что в последнее время он выглядит подавленным?
        — Что ж здесь удивительного, если Бекки Пекхам так и виснет у него на шее!  — воскликнул полковник.
        — Как тебе не стыдно!  — Констанс ударила мужа кулаком по плечу. Его прикрытые усами губы шевельнулись в улыбке.  — Бекки — прекрасная девушка! Ты сам говорил, что с такой практической хваткой она станет идеальной хозяйкой Шамлей. Я серьезно, Уильям! Стивен несчастен, я вижу и чувствую это.
        Несколько секунд полковник молчал.
        — Пусть послужит короне. Пару лет в полку, всего пару лет, неужели я прошу так много, Конни! А потом пусть делает что хочет: занимает гражданскую должность или хозяйничает в Шамлей…  — Сэр Уильям сделал паузу и продолжил, не дождавшись реакции жены: — Он должен это выдержать. В конце концов, он Норбери. И наполовину Шоу-Стюард.
        С этими словами он поцеловал Констанс в щеку.
        — Тогда, может быть, ты сам ему об этом скажешь? Так, как мне сейчас…
        Взгляд полковника снова сделался стальным.
        — Мы с ним давно обо всем договорились. Сначала Челтенхэм, потом Сандхёрст…
        — Я знаю.  — Ее светлые брови сдвинулись, на лице появилось жалостливое, почти болезненное выражение.  — Но сегодня мне кажется, что это было ошибкой.
        До самого Эбингер Коммона[7 - ЭБИНГЕР КОММОН — местность в графстве Суррей (Англия).] повозки ехали через поля, мимо волнистых ковров овса, пшеницы и ячменя. Над живыми изгородями орешника и терновника, пурпурными полосами люцерны и фиолетовыми озерами мальвы, с танцующими над ними капустницами и репейницами разносился звонкий смех. На краю леса, где пахло цветами садовых бобов и воздух имел кисловатый привкус рапса, путешественники расстелили на траве клетчатое красное одеяло и накинулись на бутерброды с гилфордским сыром, огурцы и кресс-салат, пирожки с лососем и ветчиной и шоколадные кексы, как будто сутки ничего не ели. Их голосам — хрипловатым юношеским и высоким девичьим — вторило жужжание шмелей и пчел над маргаритками и лютиками и птичий щебет.
        — С сентября — в полк,  — напомнил Леонард.  — Обидно, но сезон охоты, по-видимому, придется пропустить.
        Он сделал пустым стаканом нетерпеливый жест в сторону Ройстона, тот возился с бутылкой белого вина, которую бог весть какими правдами и неправдами сумел раздобыть в училище.
        — Больше всего,  — продолжал Леонард,  — я жалею, что на этот раз не смогу увидеть, как промажет Грейс.
        — Ха-ха!  — сощурила глаза Грейс.  — Воображай молча, Лен.
        Она привстала и наклонилась вперед, чтобы собрать на тарелке остатки клубники, а потом снова опустилась на одеяло.
        — Ты умеешь обращаться с огнестрельным оружием?
        Грейс посмотрела на Джереми и кивнула с полным ртом.
        — Грейс не только гарцует, как, пардон, черт, что мы не раз имели честь наблюдать,  — выдавил сквозь стиснутые зубы Ройстон.  — В искусстве стрельбы у нее тоже есть чему поучиться кадету. Впрочем, этому едва ли стоит удивляться, когда человек занимается стрельбой по доброй воле, а не из-под палки, как некоторые.  — Тут Ройстон сделал глубокий выдох, и пробка с приятным хлопком выскользнула из бутылки.  — Леди и джентльмены!  — объявил он так громко, что со стороны леса отозвалось эхо.  — Сегодня я имею часть представить вам сенсацию этого сезона! Амазонка графства Суррей Гре-ейс Норбери!
        Под дружный хохот Грейс взяла с одеяла очередную клубнику и прицелилась ею в Ройстона.
        — Ох-хо-хо!  — закричал тот, победно размахивая вынутой пробкой.  — С едой не играют, милостивая госпожа!
        Грейс рассмеялась, и клубника исчезла у нее во рту.
        — Стрелять меня научила мама,  — пояснила она, протягивая Ройстону свой бокал, в который до сих пор наливали только лимонад.  — А ее тренировал дедушка. Он полагал, что для генеральской дочки из дикой Бенгалии это не лишне.
        — Как он, должно быть, жалел, что ты не мальчик,  — вздохнул Ройстон, выливая себе остатки вина.
        Однако его скорбная физиономия объяснялась скорее тем, что опустела бутылка. Еще раз вздохнув, Ройстон растянулся на одеяле, положив голову на колени Грейс.
        — Со стороны природы это было бы немыслимым расточительством,  — вставил Леонард.  — И такой потерей для мужского племени!  — Он слегка толкнул в бедро Сесили.  — А ты ничего не хочешь добавить?
        — Ммм…  — Сис театрально хлопнула себя ладонью по лбу.  — Чуть не забыла!
        И, передав свой бокал Ройстону, полезла в сумочку.
        Грейс рассмеялась, запрокинув голову. Это, как ритуал, повторялось каждый год, сколько она себя помнила.
        Порывшись, Сесили извлекла на свет продолговатый футляр, перевязанный ленточкой, и протянула подруге:
        — С наилучшими пожеланиями от семьи Хейнсворт!
        Лицо Грейс засияло.
        — Спасибо,  — прошептала она и только хотела взять подарок, как Леонард ее опередил.
        Выхватив шкатулку из рук сестры, он вскочил и, сверкая глазами, посмотрел на именинницу. Гладди, прикрывавший лапами слюнявую морду, оторвал взгляд от разложенных перед ним деликатесов и вытянул шею.
        Грейс не двигалась. Во-первых, потому, что считала, что давно выросла из этих игр. Во-вторых, после случая в Гивонс Гров она чувствовала себя неловко в присутствии Леонарда, в каждом взгляде которого читала то, что осталось в тот вечер невысказанным.
        Однако любопытство в конце концов пересилило. Глаза Грейс заблестели, она вскочила и, рискуя споткнуться о путавшегося под ногами Гладди, пустилась вдогонку за Леонардом. Время от времени он оборачивался и махал футляром, а потом бежал дальше, в сторону рапсовых полей, сияющих издали, словно расстеленное на земле солнечное полотно.
        — Отдай, Леонард!  — Грейс рванулась за своим подарком и, схватив Леонарда за рукав, попыталась подставить ему подножку. Но он снова оказался проворней, первым поймал ее ладонь и без боя вложил в нее футляр.
        — С днем рождения, Грейс!
        — О, Лен…
        — Тебе не нравится?
        — Это чудесно!  — выдохнула Грейс, мизинцем поглаживая браслет.
        Каждое его звено представляло собой камешек кремового цвета в оправе из темного золота с выгравированным на нем изображением греческой богини. Сейчас браслет горел и переливался в лучах закатного солнца.
        — Но ведь это так дорого!
        — Не волнуйся,  — успокоил ее Леонард.  — Мы с Сис и матерью специально для тебя отыскали его в нашей семейной сокровищнице.  — Он вынул драгоценность из футляра и надел его на запястье Грейс.
        На фоне ее кожи украшение производило странное впечатление: камень казался теплым, почти живым, и по телу Грейс пробежала невольная дрожь.
        — Лен…  — начала она и запнулась, мучительно подыскивая слова.  — На выходных в Гивонс Гров… тогда, в саду…
        Лен молчал, легкая краска залила его щеки.
        — Видишь? Он сделан словно специально для тебя,  — выдавил он из себя, защелкивая замок.
        — Лен…
        Он отступил на шаг и посмотрел на нее из-под руки, которой прикрылся от солнца.
        — Честно говоря, я надеялся, что ты об этом забудешь.  — Лен глубоко вздохнул, опуская ее запястье.  — В тот вечер я был не в себе. Быть может, это ты свела меня с ума своим очарованием.
        Грейс кивнула и прикусила нижнюю губу, разглядывая браслет.
        — Ты ведь не сердишься на меня? Мы ведь все еще друзья или как, Грейс?..  — Леонард смотрел умоляюще.
        Внезапно Грейс ощутила, как в ее душе поднимается волна нежности к приятелю детства.
        — Разумеется, Лен. И самые добрые.
        — Навсегда?  — На его лице снова заиграла озорная улыбка.
        Грейс рассмеялась, почувствовав облегчение.
        — Навсегда.
        Лен улыбнулся шире, и, взявшись за руки, они побежали обратно, показывать украшение Аде и Бекки.
        — Спасибо, Томми!
        Грейс пригладила непослушные волосы мальчика, отчего тот покраснел и принялся сосредоточенно чесать Гладди за ухом. Лицо Томми сияло, как будто это был его личный подарок.
        — Спасибо, Сис!  — Грейс обняла подругу.
        — Я знала, что тебе понравится,  — довольно промурлыкала Сис.
        Тут Стивен стукнул Джереми кулаком в спину, а потом, не дождавшись его реакции, еще раз. Тот лишь пренебрежительно тряхнул головой.
        — Грейс!  — объявил Стивен.  — У Джереми тоже кое-что есть для тебя.
        Все повернулись к Джереми, и тогда тот медленно, будто с неохотой, распахнул пиджак, достал из внутреннего кармана простенький пакет в коричневой обертке и молча протянул Грейс.
        Опустившись на колени, она осторожно развернула подарок. Им оказалась книга. Кожаный переплет бледно-бирюзового цвета, цветочный рисунок которого в пастельных тонах казался выгоревшим на солнце и был покрыт царапинами и трещинами, золотое тиснение местами потерто. Грейс пролистала несколько страниц, и кровь бросилась ей в лицо.
        — Что это?  — вытянула шею Сесили.
        Грейс не ответила.
        — Покажи!
        Сис рывком выхватила книгу и ахнула, прочитав название.
        — Что это за книга?  — сгорая от любопытства, Бекки забыла и о Стивене, и о своей неприязни к Сесили.
        — «Цветы зла»,  — отвечала Сис. Потрясенная, она смотрела на Бекки округлившимися глазами.  — Бодлер… Уф, Грейс… Только прошу тебя, не показывай родителям.
        Сесили дрожащими пальцами перелистывала отдающие плесенью пожелтевшие страницы. Это были стихи, пронизанные чувственностью и болезненной эротикой, в том числе и те, что не вошли в первое издание и, как аморальные, до сих пор не публиковались во Франции.  — Ты не находишь свой выбор крайне неудачным для такого случая?  — обратилась Сис к Джереми.
        Тот молчал. Грейс чувствовала на себе его взгляд, и у нее пылало лицо.
        — Дай мне книгу, Сис.
        — Только не говори, что тебе нравится такое…
        — Да, нравится… Дай мне книгу,  — раздраженно повторила Грейс.
        — Пожалуйста,  — равнодушно пожала плечами Сис и как зачарованная уставилась на титульный лист с дарственной надписью: Грейс. Лето 1881 года. Есть свет, есть и тени…
        Сесили подняла брови, а Ройстон протянул руку, чтобы забрать у нее книгу.
        — Хватит, Сис,  — оборвал сестру Леонард.
        В его голосе слышались угрожающие нотки.
        Сис наморщила лоб.
        — Есть свет, есть и тени…  — повторила она.  — Что это значит, Джереми?
        — Это тебя совершенно не касается,  — разозлилась Грейс.
        Она выхватила у Сис том и прижала его к груди, словно хотела таким образом защитить от других любопытных глаз или просто подержать поближе к сердцу.
        — Спасибо,  — прошептала она, поднимая глаза на Джереми.
        Нависла напряженная тишина, вот-вот готовая взорваться от невысказанных мыслей и незаданных вопросов. Джереми и Грейс чувствовали на себе взгляды остальных и словно не решались посмотреть друг другу в глаза.
        Наконец Ройстон не выдержал.
        — М-да…  — выдохнул он, доставая что-то из-за спины.  — Разумеется, наше с Саймоном скромное подношение не может идти ни в какое сравнение с таким скандальным подарком…
        Ища поддержки, Ройстон пытался поймать взгляд друга, но внимание Саймона было целиком и полностью поглощено Адой.
        Грейс рассмеялась, принимая пакет, в котором обнаружила дорогие перчатки для верховой езды.
        — Спасибо, они чудесны!
        — Не за что,  — отозвался Ройстон и поднял бокал.  — Все лучшее дарю тебе одной, прекраснейшей под солнцем и луной!  — И испуганно спохватился, получив подзатыльник от Сесили: — Ах да, и тебе тоже…
        Компания рассмеялась. Поспешно, словно предупреждая следующую оплеуху, Ройстон схватил руку Сис, звонко чмокнул и больше не отпускал.
        Сесили приникла к плечу Эшкомба.
        — Расскажи, что тебе еще подарили, Грейс…
        С выражением облегчения на лице Грейс принялась перечислять разные незамысловатые вещи: пестрый веер со стеклянными вставками, что преподнес ей Стивен, сережки от бабушки, которые та, в свою очередь, получила от своих родителей и которые Грейс наденет сегодня вечером. Она упомянула про кружевной воротник, который связала специально для нее Бекки, большая мастерица в таких делах, и еще один веер, который привезла ей из Парижа Ада. Грейс обводила взглядом подруг и друзей, неизменно останавливая взгляд на Джереми.
        Есть свет, есть и тени. Есть тени, есть и свет…

9
        Пламя садовых свечей и мерцающие в листве дубов лампионы превращали сад Шамлей Грин в поистине волшебное место. И чем больше удалялась Ада от дома, тем больше стирались, переходя в невнятное жужжание, голоса гостей за ее спиной, в то время как песня цыганского хора с каждым шагом казалась ей проникновеннее. Стрекочущий, как пение сверчков, звук, который скрипачи из табора умели извлечь из своих инструментов, заставлял душу трепетать. В груди у Ады словно бил крыльями мотылек, а в желудке разливалось тепло. Страстная, тоскливая мелодия волновала ее сердце и в то же время наполняла его покоем. И это чувство еще больше усиливалось оттого, что рядом с Адой шел Саймон. Она трогала высокие розовые кусты, усыпанные уже распустившимися цветами, как будто могла играть на их шелковых лепестках, точно на клавишах пианино.
        — Ты тоже училась в колледже, как Грейс?
        Ада замерла, задержав пальцы на пышном розовом бутоне. Она могла бы сказать «нет», это был самый простой выход из создавшегося щекотливого положения. Но даже такая маленькая, невинная ложь в отношении Саймона казалась ей невозможной. А уж тем более правда, потому что сейчас она больше всего на свете боялась уронить себя в его глазах.
        Ада отвернулась.
        — Я спросил что-то не то?
        Не поднимая глаз, она осторожно сжала цветок в горсти. Нежные язычки лепестков приятно холодили ее ладонь, в то время как лицо горело от стыда.
        — Ада, скажи же что-нибудь…
        Голос Саймона звучал так испуганно, что она не выдержала. И словно лопнул железный обруч, вот уже много месяцев сдавливавший ей грудь. Ада глубоко вдохнула.
        — Да, я была в Бедфорде, как Грейс. Правда, всего несколько месяцев…  — «А потом я споткнулась, потому что протоптанная Грейс тропинка оказалась для меня слишком крутой»,  — мысленно закончила фразу Ада.  — Я… я занималась и французским, и английским, и историей… как Грейс… но потом…  — Ее душили слезы.  — Я старалась, но… когда меня спрашивали, я не могла от страха вымолвить ни слова… а на письменных работах меня охватывал такой ужас, что я… оказывалась не в состоянии связать и двух предложений.  — Ада запнулась, словно тяжелые воспоминания комом встали у нее в горле.  — В общем, после двух семестров меня отправили домой.
        Несколько секунд Саймон молчал.
        — Так вот почему эта поездка…  — догадался он.
        Ада кивнула.
        — Так посоветовала моя классная дама из Бедфорда, чтобы развеяться, стать смелей… с одной только мисс Сиджвик, на чужбине. И мне казалось, это действительно помогло, но…  — Ее тяжелое дыхание в любую секунду угрожало разразиться потоками слез.  — Но теперь я в этом не вполне уверена.
        — Разве это так страшно — быть робкой?  — удивился Саймон.
        — Ты не понимаешь!  — замотала головой Ада.  — У тебя ведь нет такой блестящей сестры, как Грейс, которая вернулась из колледжа с самыми высокими отметками, потому что ей всегда все удавалось… И у тебя нет такого брата, как Стивен, который был лучшим в Челтенхэме! Ты не понимаешь, каково это — быть в семье всего лишь маленькой, милой дурочкой…
        Тут у нее перехватило дыхание, и лицо густо покраснело от стыда и страха немедленно потерять Саймона.
        Некоторое время он молча разглядывал Аду, хотя больше всего на свете ему хотелось целовать ее, до боли сжимая в объятьях. Сделав над собой усилие, Саймон спрятал руки за спину и сомкнул их в замок.
        — Конечно, где мне понять тебя.  — Он криво усмехнулся.  — Ведь я жалкий неслух, ничтожество, от которого никто давно уже ничего не ждет, включая мою семью.  — Тут он опустил голову и провел по траве носком ботинка, будто хотел ее пригладить.  — Чарльз, как старший, когда-нибудь унаследует все… А два других моих брата изучают юриспруденцию. Руперт будет судьей, а Хью — королевским адвокатом.  — Он пожал плечами.  — С меня же и Сандхёрста более чем достаточно, и я должен быть счастлив, что не провалился на экзаменах.
        Усилием воли Ада подавила в себе желание броситься ему на плечо и сжала кулаки.
        — Но я хочу назад, в колледж,  — прошептала она.
        Странно, но этой ночью ей удавалось выразить словами то, что так долго переполняло ее душу, что созрело в ней до твердого решения в длительных беседах с мисс Сиджвик под южным солнцем и что она привезла с собой из своего последнего путешествия вместе с зарисовками античных руин, эскизами средиземноморских деревень, набросками из музеев и старинных замков, хранившихся у нее в кожаной папке: образ ее дальнейшей жизни.
        — Я должна попробовать еще раз. Я выберу главными предметами искусство и музыку. Я…  — Тут ее лицо озарилось улыбкой.  — Я буду стараться. Рисунок и живопись, возможно, пение и музыка… Даже если я…  — И Ада поняла, что рассказывает Саймону то, чем до сих пор ни с кем не делилась, кроме мисс Сиджвик, даже с Грейс, она стыдливо дернула плечом, словно почувствовала угрызения совести.  — Даже если я до сих пор ни на секунду не могу себе представить, как раскрою рот перед аудиторией.
        — И что же тебе мешает?
        Улыбка Ады стала печальной.
        — Будет не так-то просто уговорить отца дать мне еще один шанс.
        Ее глаза обратились в сторону дома, из окон нижних этажей которого лился уютный свет, как будто с той стороны до нее доносилось эхо прошлой жизни: резкие приказы отца и отчаянные, иногда до слез, мольбы Стивена. Она хорошо помнила то время. Полковник вот уже второй год как вернулся из Индии, однако оставался для детей чужим. Стивен, отданный в десятилетнем возрасте в новую военизированную школу вместо обычной, готовящей детей к поступлению в университет, вернулся домой с отличным аттестатом и блестящими рекомендациями. Это случилось за год до того, как Аду отчислили из Бедфорда и она отправилась за границу. Напрасно брат умолял тогда отца дать ему возможность выучиться хотя бы на инженера, напрасно доказывал ему, какое отвращение питает к военной службе. Полковник оставался непреклонен. В конце концов Стивен сдался и смирился со своей участью.
        Саймон смотрел на лицо Ады в мерцающем свете фонарей. Ему хотелось, обхватив ее за талию, посадить на коня и увезти отсюда. Куда-нибудь туда, где исполняются все желания, где он мог бы бросить к ее ногам любую мечту. Но ему было восемнадцать: слишком много, чтобы не понимать, что таких мест на земле не существует, и слишком мало, чтобы не перестать в них верить.
        — У тебя все получится,  — прошептал он.  — Я знаю.
        Грейс направилась в глубь сада, к ротонде, чья увенчанная куполом колоннада мелькала на фоне леса. Прадедушка Грейс выстроил ее для своей жены. Уютное местечко, дававшее укрытие от дождя и палящего солнца. Ротонда обещала уединение, однако, приблизившись к ней, Грейс поняла, что ошиблась в своих расчетах.
        — Это ты?  — удивилась она, увидев сидевшую на нижней ступеньке Бекки.
        Та держала на коленях тарелку со сладостями, которую при виде подруги поставила рядом с собой.
        — Что ты здесь делаешь?
        Мисс Пекхам жевала самым непристойным образом, уплетая лакомства за обе щеки. Грейс она не ответила, только всхлипнула.
        Та испуганно посмотрела на подругу.
        — Ты плачешь?  — Бекки кивнула, и Грейс обняла ее.  — Что случилось?
        — Сесили… Эта глупая гусыня!  — Бекки поддела на вилку кусочек шоколадного торта.  — Я, видишь ли, не должна так виснуть на шее у Стиви,  — передразнила она,  — это бестактно и некрасиво. Эта заносчивая коза находит меня бестактной!  — Во рту Бекки исчез еще один кусок.
        — Я знаю, какой может быть Сис.  — Грейс положила подбородок на плечо подруге.  — Иногда она слишком высоко задирает нос. Не принимай это близко к сердцу.
        — Но ведь я должна что-то делать, чтобы дать ему понять…  — Бекки разломила торт вилкой так, что хрустнул кусочек сахара.  — Всем ведь ясно, что лучше меня ему никого не найти!
        Сколько секретов, поначалу маленьких, а со временем жизненно важных, слышала эта ротонда! «Мне на день рожденья подарили розовое платье!» — «А я открыла шкатулку, когда мама вышла из комнаты присмотреть за Стиви».  — «Вчера я видела, как мой старший брат Дэвид целовал возле дверей Сэлли Локхарт!» Тайны становились все сокровенней, по мере того как вытягивались их тела и взрослели лица. Секреты невозможно было долго держать при себе, так они давили на сердце. «Я знаю, откуда берутся маленькие дети. У людей это происходит почти так же, как у коров или лошадей»,  — хвастала Люси Хаммерсмит.  — «А наш папа скоро насовсем вернется домой».  — «Грейси, я до сих пор днем и ночью думаю о Стиви».  — «А у меня не идет из головы Джереми».
        — Вы с Джереми не хотите отсюда бежать? Ну, теперь, когда ты совершеннолетняя?
        Грейс с удивлением посмотрела на подругу, как будто та натолкнула ее на какую-то важную мысль, а потом весело рассмеялась.
        — Ну, такому перспективному офицеру, как Джереми Данверс, бежать с дочерью полковника Норбери только на пользу карьере!
        — Да…  — разочарованно кивнула Бекки и с задумчивым видом принялась ковырять вилкой ореховое пирожное.  — Но ведь ты сама понимаешь, Грейс, что когда-нибудь Джереми станет достаточно богат не только для того, чтобы обеспечить безбедную жизнь вам обоим, но и чтобы понравиться твоему отцу…
        Грейс прижалась к подруге.
        — Я знаю это.
        Бекки облизала вилку и показала ею куда-то в темноту. Грейс разглядела силуэты двух мужчин, неторопливо приближающихся к ним со стороны дома.
        — Гляди-ка! Вот и они, легки на помине.
        — Ты идешь?  — Грейс протянула подруге руку, но та отмахнулась.
        — Возвращайся одна,  — ответила она.  — А я проведу остаток вечера в компании бисквитов с орехами, марципаном и шоколадом.
        Грейс рассмеялась и горячо поцеловала подругу в щеку.
        — Я тебя люблю, Бекки!
        — Я тебя тоже, моя дорогая именинница,  — отвечала Бекки, прижимаясь к подруге щекой.
        — Я считаю дни, это ожидание сведет меня с ума,  — говорил Стивен.
        — Уверен, что у тебя все будет в порядке.
        Стивен пожал плечами. Возражения вмиг вылетели из головы, когда он увидел Грейс.
        — Джереми, я уже ушел,  — подмигнул он другу, всплескивая руками.
        — Стиви…
        Грейс ухватила брата за рукав. Она умоляла его остаться, хотя и не вполне была уверена в том, что действительно хочет этого.
        — Все хорошо,  — прошептал Стивен, целуя сестру в ухо.
        И, заговорщицки подмигнув, пошел прочь, держа в одной руке бокал и глубоко засунув другую в карман брюк. Грейс видела, как он пробирался между гостями своей расхлябанной, ленивой походной. Стивен выглядел таким потерянным, что сестре стало жаль его.
        — Твой брат не военный,  — заметил Джереми.
        — Ты прав.  — Она подняла на него взгляд, полный горечи.  — Только не думай плохо о полковнике. Он хороший отец, но…
        — Прежде всего офицер?  — докончил за нее Джереми.  — Я знаю. Мой тоже был таким: сначала солдат, потом отец.
        — Был?
        — Несколько лет назад он умер.  — Голос Данверса звучал жестче, чем обычно.
        Щеки Грейс запылали.
        — Я не знала, прости…  — Она хотела взять его за локоть, но Джереми стряхнул ее руку.
        — Ни к чему трубить об этом во всеуслышание.  — Он отвернулся, потягивая вино.  — Достаточно того, что я о нем помню. Видишь ли, Грейс,  — продолжал он, теперь уже почти грубо,  — некоторых вещей ты до сих пор обо мне не знаешь…
        — И в этом виновата я?
        Она хотела, чтобы это прозвучало как шутка, но вышло довольно подавленно, хотя и доверительно.
        — Нет.  — Джереми поджал губы.  — Дело только во мне.
        Есть тени, есть и свет. Есть свет, есть и тени.
        — Я хотела поблагодарить тебя еще раз,  — прошептала она.  — За книгу.
        Джереми слегка выпятил нижнюю челюсть и будто задумался.
        — Крайне неудачный выбор.
        — Я так не считаю,  — улыбнулась Грейс.  — Совсем напротив.
        Их взгляды встретились. Джереми взял руку Грейс и поднес к своим губам так, что она сквозь шелковую перчатку почувствовала его горячее дыхание. На этот раз глаза его оставались открытыми, и вот уже в который раз Грейс показалось, что он разглядел в ней нечто такое, чего, кроме него, не видел никто.
        — И как долго ты еще намерен это терпеть?  — Сесили показала подбородком в сторону Джереми и Грейс, чьи фигуры черными силуэтами вырисовывались на фоне сумерек.  — Как ты можешь оставаться таким спокойным, когда он так бесцеремонно втискивается между вами?
        Леонард в задумчивости разглядывал бокал в своей руке.
        — А знаешь, я ее понимаю,  — неожиданно произнес он.  — Джереми другой. Он не такой, как все мы, с кем ей до сих пор приходилось иметь дело. И это должно было произвести на нее впечатление. С ее-то тягой ко всему необычному…
        Некоторое время Сесили молчала.
        — Ты можешь потерять ее, если будешь недостаточно осторожен,  — заметила она наконец.
        Ее голос звучал мягко, почти с нежностью.
        На лице Леонарда мелькнула улыбка.
        — Нельзя потерять то, что вошло тебе в плоть и кровь. Грейс давно уже стала частью меня самого, поэтому она останется со мной навсегда.
        Сис осторожно коснулась его пальцев.
        — А не кажется ли тебе, что…
        — Нет!  — Это слово резануло ее слух, как осколок стекла.  — В сентябре мы разъедемся по своим полкам, и, в то время как Джереми будет год за годом коротать в бог знает каком отдаленном гарнизоне, я через пару лет вернусь сюда, к Грейс.  — Тут его голос словно растаял.  — Не успеет закончиться это лето, как она его забудет. Постоянство никогда не было ее сильной стороной.
        Сесили прижалась к брату, обхватив его локоть обеими руками, и посмотрела на него снизу вверх. Его глаза неотрывно следили за темными силуэтами, которые снова пришли в движение. Они не касались друг друга, но приблизились настолько, что это стало почти неприличным. Похоже, Джереми и Грейс слишком увлеклись беседой.
        — Она принадлежит мне, Сис,  — повторил Леонард.  — И когда-нибудь она об этом вспомнит. Я знаю.

10
        На несколько часов почтенное здание Королевского военного училища превратилось в сумасшедший дом. Сто двадцать молодых людей толкались возле кабинета заместителя коменданта, чтобы отыскать свои фамилии в списке на двери. Возгласы удивления сменялись криками радости. Одни хлопали друг друга по плечам и обнимались, другие облегченно вздыхали, у третьих от радости подкашивались колени. Были и те, кто разочарованно прикусывал губу или тут же опускался на ступеньки и, раздавленный позором, обхватывал руками голову, представляя себе состояние родителей, наверняка уже получивших известие о его неудаче.
        — Четырнадцатый! Четырнадцатый!  — вопил Саймон, восседая на закорках у Ройстона, при виде внушительной фигуры которого кадеты бросались врассыпную.
        В одной руке Саймон Дигби-Джонс сжимал фуражку, в другой держал конверт из военного министерства, какие заместитель коменданта со словами поздравлений вручал всем выпускникам.
        — Че-е-тырнадцатый!  — пропел Саймон, наклоняясь к Фредди Хаймору и не обращая внимания на его озабоченную физиономию.
        Рядом смеялся Леонард, приобняв одной рукой словно окаменевшего Джереми и положив другую на плечо Стивену, на лице которого играла блаженная улыбка.
        — Надеюсь, счастье и впредь будет благоволить нам и мы больше никогда не увидим этой мрачной рожи,  — кивнул Лен в сторону Фредди.
        — О, священный мешок с сеном, ты становишься тяжелым.  — Уже во дворе Ройстон попытался сбросить Саймона и запыхтел при этом, как норовистая крестьянская лошадка.  — Как видно, в последние несколько недель ты питался не одним только воздухом любви!
        Он сорвал с головы фуражку, которая сползла ему на затылок, и рухнул на газон.
        — Разве я не говорил, что тринадцать для меня — самое счастливое число!
        Ройстон утер с лица обильный пот и, широко улыбаясь, обвел глазами нежившихся на траве товарищей.
        — А разве сегодня не девятнадцатое?  — удивился Леонард.  — Прекрасный день, как девятнадцатая весна известной молодой особы…  — Тут Ройстон принялся колотить Лена своей фуражкой, и тот захлебнулся от хохота.
        — Захлопни рот и вскрой наконец свое письмо!  — оборвал его Эшкомб.
        Все замолчали. Наступила торжественная и пугающая минута.
        — Давай, Джереми, ты старший,  — толкнул приятеля Саймон.
        Джереми равнодушно смотрел на конверт в своей руке, вдруг ставший тяжелым, как кусок свинца. Сегодня он был потрясен, увидев свою фамилию четвертой в списке, сразу после Леонарда, от которого отстал на целых пять очков. Он снова начал роптать на судьбу, как в прежние времена, а при мысли о возвращении в свой полк, к старым сослуживцам, которые будут насмехаться над честолюбивыми планами его молодости, у Джереми на затылке волосы вставали дыбом.
        — Нет, сначала ты.  — Данверс медленно положил свое письмо на землю.
        С сияющим лицом Саймон разорвал конверт и ахнул.
        — Что?
        — Говори же!
        — Ну!
        Дигби-Джонс упал на спину, прижимая к груди листок, и заболтал ногами.
        — Королевский Суссекский,  — выдохнул он в небо, которое никогда еще не казалось ему таким голубым.  — Первый батальон.
        Никто из товарищей не позавидовал ему, хотя каждый из них был бы рад получить место в этом полку. Он образовался в ходе последней успешной реформы армии в результате слияния двух полков, и первый его батальон имел действительно славную, почти двухвековую историю: Гибралтар и Квебек, Мартиника и Гавана, Санта-Лючия и Майда… Служить там считалось большой честью. Не менее радовало и то, что полк стоял в Чичестере, симпатичном старинном городке с готическим кафедральным собором нормандской эпохи.
        Чичестер располагался между холмами Сауз Даунса и побережьем, на плодородной равнине Западного Суссекса, неподалеку от портового городка Хаванта и всего в сорока пяти милях к югу от Гилфорда. Через него проходила железнодорожная ветка, связывающая Ватерлоо и Портсмут.
        Ада будет совсем рядом!
        Нависшая тишина разразилась бурным ликованием.
        — Давай, Стиви, теперь ты!
        С утра Стивен ходил как пьяный. Вопреки всем ожиданиям, он не только выдержал экзамен, но и оказался в списке на почетном одиннадцатом месте и до сих пор не верил своему счастью.
        Когда он развернул листок, глаза его вспыхнули, а потом лицо расплылось в широкой улыбке.
        — Королевский Суссекский. Первый батальон.
        Ошарашенный, он не замечал ни дружеских тычков, ни поздравлений, ни радостных возгласов.
        — Возраст любви, дорогой друг.  — Ройстон толкнул Леонарда, который был на два месяца старше его, и указал на конверт в его руке.
        Лен уверенно сорвал печать и обвел приятелей сияющим взглядом.
        — И я с вами, ребята!
        Аплодисменты в его честь еще не смолкли, а Ройстон уже успел вскрыть свой конверт. Пробежав глазами листок, он прикрыл ладонью глаза и глубоко вздохнул:
        — Нет, нет, это было бы слишком хорошо…
        Потом поднял голову, безнадежно махнул рукой и мрачно кивнул, оглядев сочувственные лица приятелей. Вдруг уголки его рта лукаво задергались:
        — Ну что ж, придется мне потерпеть вас еще немного…
        — О черт!
        — Проклятье, Рой, как ты нас напугал!
        — Поздравляю, старый пустомеля!
        Под градом тумаков, тычков и похлопываний массивная фигура Ройстона оставалась неподвижной, в то время как с губ не сходила печальная усмешка.
        Теперь взгляды всех четверых устремились на Джереми, равнодушно разглядывавшего бумагу в своей руке.
        Его надежды на место в Королевский Суссекский таяли с каждым вскрытым письмом, пока, согласно всем законам теории вероятности, окончательно не сошли на нет. Однако чувство справедливости позволяло ему рассчитывать, по крайней мере, на не менее почетное назначение. Может, в Королевский Западно-Суррейский в Гилфорде или в Беркширский в Ридинге… Однако какое бы решение ни было принято на авеню Конной Гвардии в Лондоне относительно кадета Данверса, менять его было уже поздно. На этом листке писали, словно вырезали на камне.
        Внешне невозмутимый, но с натянутыми до предела нервами, Джереми развернул бумагу. Между его сдвинутыми бровями появилась складка, в то время как глаза, темные и блестящие, как два отполированных камня, снова и снова пробегали роковые строчки.
        — Ну же, не томи!
        — Что там?
        — Королевский Суссекский, Первый…
        Голос у Ройстона был сухой и тихий, похожий на шуршание листьев осенью.
        Курсанты взвыли, как стая волков, и все четверо повалились на траву, где еще долго катались, толкаясь, обнимаясь и хохоча от счастья.
        Приоткрылась дверь, за которой лежал мир, полный неожиданностей и приключений. А они были непобедимы как боги, и сила била из них ключом.
        Наконец посреди всеобщей неразберихи и ликования Саймон запрокинул голову и провозгласил, тыча пальцем куда-то в небо:
        — Мы — самые-самые! И нам принадлежит мир!

11
        На рассвете сильный ливень словно вымыл висевшую в воздухе летнюю пыль. Солнце еще разгоняло последние тучи, наполняя мир бледно-золотистым светом, мокрые листья походили на изумруды, а фасад здания Королевского училища сверкал, словно был сделан из тончайшего фарфора.
        Гремевший над плацем радостный марш никого не мог оставить равнодушным: ни коменданта вместе с его заместителем в увешанных орденами и медалями мундирах, ни офицеров и профессоров с воспитателями, чья небесно-голубая форма казалась прозрачной и переливающейся в лучах солнца, как стрекозиные крылья.
        Одни только лошади, бока которых лоснились, отражая блеск парадного убранства, оставались невозмутимы. Лишь их не трогали салюты, громовые приказы и взрывы аплодисментов.
        Легкие платья — белые, голубые и розовые,  — купленные или сшитые специально по этому случаю, с кружевами, воланами, оборками и драпировкой из тюля, воскрешали в памяти обстановку воскресного дня в летнем саду. Разноцветные ленты на шляпках и изящных зонтиках трепетали, как крылья бабочек. Костюмы мужчин — котелки, цилиндры и сюртуки с накрахмаленными белыми сорочками — настраивали, напротив, на серьезный лад. Между ними мелькали мундиры военных — зеленые, красные, серые, действующих и ушедших в историю полков,  — один взгляд на которые навевал воспоминания о славных победах прошлого.
        Но и они не могли отвлечь внимание от героев дня. Повседневную синюю форму кадеты сменили на парадную, ало-черную, с золотыми пуговицами. Их стройные колонны тянулись по плацу сверкающими змеями, так что у зрителей перехватывало дыхание.
        — Невероятно! Она опять за свое!  — простонала Сесили, неотразимая в своем легком платье с незабудками на кремовом фоне.
        Ее слова относились к Бекки, которая пробилась в первый ряд с букетиком полевых цветов в руке и оттуда посылала Стивену воздушные поцелуи.
        — Оставь ее в покое,  — сердито одернула подругу Грейс.  — В конце концов, это касается только ее и Стивена.
        — Сесили!  — Сис повернула голову, почувствовав на своем плече руку Констанс Норбери.  — Прошу тебя, будь помягче с Бекки. Не каждому, как тебе, посчастливилось вырасти рядом с гувернанткой и матерью и во всех тонкостях изучить этикет.
        Щеки Сис залила легкая краска.
        — Конечно, леди Норбери, простите меня…
        Однако стоило ей повернуть голову в сторону кадетов, как на лице снова появилась злая гримаса.
        — И все-таки она ведет себя возмутительно.  — Сис с вызовом скосила глаза в сторону Грейс.
        Та же глядела куда-то вперед, поверх зеленой с лентами шляпки Ады.
        — Прошу прощенья…
        Сесили внимательно следила, как Грейс пробиралась сквозь толпу, то там, то здесь останавливаясь, чтобы ответить на приветствия. Сесили даже привстала на цыпочки, чтобы разглядеть ту, к кому направлялась Грейс. Однако чопорная дама средних лет в неброском платье в сероватых и бледно-коричневых тонах показалась ей незнакомой. Сис пожала плечами и снова сосредоточилась на выпускниках, один из которых выглядел сегодня особенно потрясающе.
        Грейс застыла в нерешительности: не ошиблась ли она? Светлые пепельные волосы под скромной шляпкой, загорелое, но от природы, по-видимому, бледное лицо, черты которого нельзя было назвать ни изящными, ни грубыми,  — во всем этом как будто не усматривалось ни малейшего сходства с Джереми. И в то же время эта женщина чем-то напоминала его. Быть может, причиной тому был невидимый барьер, отделявший ее от остальной публики, за которым она, казалось, чувствовала себя пусть и не вполне комфортно, зато более-менее уверенно.
        — Простите… миссис Данверс?
        Серые глаза испуганно заблестели, однако женщина тут же взяла себе в руки.
        — К вашим услугам.
        Вблизи ее лицо оказалось жизнерадостным, несмотря на усталость в глазах. Грейс поняла, что миссис Данверс еще довольно молода, хотя в уголках рта и по линии носогубного треугольника уже пролегали глубокие морщины — признак нелегкой жизни.
        Грейс широко улыбнулась и протянула ей открытую ладонь.
        — Прекрасно, рада вас видеть! А я — Грейс, Грейс Норбери.
        На лице дамы отразилось удивление, судя по всему, имя Грейс она слышала впервые.
        — Сестра Стивена,  — пояснила Грейс.  — Они с Джереми друзья и вместе сидят на занятиях. Мой отец — профессор тактики, и Джереми бывал у нас на выходных…
        Грейс невольно повышала интонацию к концу каждой фразы, словно задавала вопросы.
        — В самом деле?  — Миссис Данверс неохотно взяла руку Грейс и теперь смотрела на нее скорее с любопытством.
        Некоторое время Грейс чувствовала себя неловко, однако вскоре лицо миссис Данверс прояснилось, она от души рассмеялась и крепко пожала руку новой знакомой.
        — Ах, простите меня… Видите ли, мой сын никогда не отличался общительностью.
        В мгновенье ока скованность в ее движениях исчезла, и Грейс словно физически ощутила исходящее от миссис Данверс тепло, которое окутало ее, окружив атмосферой домашнего уюта.
        — Позвольте с вами не согласиться, Джереми вовсе не таков,  — смеясь, возразила Грейс.  — Кстати, от имени своих родителей и от себя лично поздравляю вас с выпускником! Вы, наверное, гордитесь своим сыном!
        — Горжусь?  — повторила миссис Данверс, словно пробуя это слово на язык.
        Она сразу посерьезнела и снова замкнулась в себе, будто захлопнула перед носом собеседницы дверь. Отыскав глазами сына, она помахала ему рукой и повернула к Грейс лицо с чуть приподнятыми уголками губ. Это была так знакомая Грейс полуулыбка Джереми.
        — Я рада, что он достиг того, к чему так стремился.  — Миссис Данверс произносила слова медленно, будто с трудом ворочала языком. Джереми тоже иногда говорил так.  — И, что бы он там ни думал, очень уважаю его за то, что он так и не поддался на мои уговоры…
        Воздух вибрировал от барабанной дроби, громовых команд и металлических звуков духового оркестра, но Грейс в полной мере ощутила всю тяжесть невысказанного, оставшегося за этими словами.
        — Позвольте представить вас моей матери,  — неожиданно предложила Грейс.  — Она будет рада познакомиться с вами.
        Миссис Данверс нерешительно посмотрела туда, куда указывала Грейс. Толпа как раз расступилась, и им хорошо было видно, как Констанс Норбери танцует вальс, держа за руки какую-то маленькую девочку. Грейс знала, что ее мать умеет расположить к себе даже самых застенчивых и мрачных людей, и в очередной раз надеялась на ее обаяние. Постепенно Грейс почувствовала, как тяжелый, пронизывающий взгляд ее собеседницы смягчился и в воздухе будто снова потеплело.
        — Разумеется. С большим удовольствием, мисс Норбери,  — ответила миссис Данверс.
        — Она хорошо подумала?  — Леди Эвелин то раскрывала, то схлопывала веер, блуждая взглядом по спортивному залу Сандхёрста, превращенному в тот вечер в бальный.  — Пусть не обольщается ни богатством, ни титулами.  — Брови графини поднялись.  — Кому как не мне знать, чего это может ей стоить!
        Турники, перекладины, рапиры и прочий спортивный инвентарь отнесли в подсобку. Теперь почти ничто не напоминало о тех мучениях, которым некогда подвергали здесь молодых людей: о жгучей боли в мускулах, о поте в три ручья и о сложнейших трюках на грани профессиональной акробатики. Вместо этого зал наполняла легкая танцевальная музыка,  — вальсы, кадрили, мазурки,  — редкая в этих суровых стенах, привычных скорее к громовым маршевым раскатам.
        Тафта и крепдешин, муслин и тюль в оторочках из перьев и меха сверкали и переливались самыми невообразимыми оттенками, от бирюзового до небесной сини, от лимонно-желтого до зелени незрелых яблок, от пурпурного и кораллового до ультрамарина, от слоновой кости до темного серебра. Вечерние туалеты дам делали зал похожим на оранжерею, наполненную цветущими туберозами, лилиями и орхидеями, над которыми порхали тропические бабочки и райские птицы. Несмотря на открытые настежь зарешеченные окна, воздух, пропитанный испарениями пота и парфюмерии, оставался тяжелым.
        — Я прошу тебя, Эвелин…
        По голосу лорда Эшкомба чувствовалось, как ему наскучила вся эта суматоха. С каким удовольствием он укрылся бы от нее в стенах родного дома или отправился бы бродить по окрестным лугам с ружьем за плечами в сопровождении своры охотничьих собак!
        — Нет, Натаниэль,  — возразила леди Эвелин, не глядя на супруга. Сейчас ее внимание полностью сосредоточилось на молодой паре, проплывающей мимо них в темпе вальса и, судя по тому, как графиня поджала губы, не вызывающей у нее никаких теплых чувств.  — Похмелье будет тяжким, и родительский долг обязывает меня не допустить непоправимого!  — Миссис Эшкомб угрожающе возвысила голос.  — Как будто у меня других забот нет…
        Высокая и очень тонкая, с аристократическими чертами лица, леди Эвелин походила на породистую лошадь, особенно когда горячилась. Она перевела серые глаза на своего первенца.
        — У леди Сесили есть вкус и стиль. Не могу взять в толк, как она могла тебя выбрать?
        — Благодарю за предупреждение, матушка,  — сухо ответил Ройстон, словно не расслышав последних слов,  — но ваше родительское благословение — вот единственное, о чем я прошу.
        — Зачем оно тебе?  — удивилась леди Эвелин.  — Скоро ты станешь совершеннолетним и тогда сможешь делать, что захочешь, в чем, впрочем, тебе и так никогда никто не препятствовал. Взгляните-ка, дорогие мои.  — Графиня ткнула сложенным веером в сторону половиц, на которых, несмотря на тщательную полировку, виднелись многочисленные царапины и трещины — красноречивые свидетельства их почтенного возраста.  — И туда.  — Веер описал дугу и остановился в направлении шторы, из-под которой торчала плохо спрятанная трапеция и кольцо.  — Поневоле начинаешь сомневаться в могуществе нашей империи, если даже в Сандхёрсте для такого вечера, как сегодняшний, не нашлось лучшего помещения.  — Графиня вздохнула.  — Не говоря уже об этих жалких бумажных гирляндах.
        Отец с сыном понимающе переглянулись. Граф положил левую руку на плечо Ройстона, а правой сжал его ладонь:
        — Мое благословение у вас есть в любом случае…
        — Могу ли я надеяться, мисс Норбери…  — Родерик Эшкомб остановил свои детские светло-серые глаза на Грейс.  — Если вы, конечно, не приглашены, не помолвлены и никому ничего не обещали…
        Грейс рассмеялась.
        — Не приглашена, не помолвлена, это так, мистер Эшкомб. Но, увы, обещала.
        — Это невозможно!  — вскричал возмущенный Родерик Эшкомб.  — Что это за джентльмен, который может так долго ждать танца с такой дамой, как вы…
        — Спокойно, Грейс, спасение близко,  — улыбнулся Ройстон, хватая Грейс за локоть.
        — Эй!  — запротестовал Родерик.  — У тебя уже есть дама сердца, зачем тебе еще одна?
        — Утри пот за ушами, братец. Может, тогда найдешь себе даму по возрасту.
        Он стукнул брата по спине и потащил Грейс на середину зала.
        Бледное, бесформенное лицо Родерика сразу помрачнело. Проводив пару глазами, он вздохнул, однако почти тотчас оживился и занялся поисками новой жертвы.
        Ройстон отвел Грейс в угол зала.
        — Я хочу попросить тебя об одном одолжении,  — сказал он.  — Собери наших снаружи, возле двери. Сис и я хотим вам кое о чем сообщить. Лен уже знает.
        Грейс схватила его за руку. Сердце ее забилось, глаза заблестели.
        — Так, значит, вы…
        Ройстон приложил указательный палец к ее губам и хитро подмигнул. После чего, курсируя между гостями, направился к коменданту и, щелкнув каблуками, о чем-то с ним заговорил. Грейс пожала плечами и, вновь погрузившись в суету бала, как рыба в морские волны, отправилась на поиски своих.
        — Ну, что скажешь?  — Бекки подбоченилась и закрутила головой. Стивен округлил глаза.  — Как тебе моя новая прическа?  — подсказала она, возвысив голос.
        Стивен перевел взгляд на ее подколотые изящными шпильками волосы, однако, как ни старался, не мог понять, в чем состояла новизна прически и чем она отличалась от других. Тем не менее он давно уже знал от своих сестер, что на этот вопрос Бекки, как и на другие ему подобные, существует один-единственный возможный ответ:
        — Да… очень мило.
        Несколько секунд Бекки сияла от счастья, а потом ее лицо омрачилось.
        — Как тебе больше нравится, так или как я обычно ношу?  — недоверчиво спросила она.
        Стивен беспомощно опустил взгляд. В последнее время он все чаще чувствовал себя неловко в присутствии Бекки. Вероятно, он был последним, кто заметил, что она видит в нем больше, чем просто брата лучшей подруги. Это произошло в год окончания школы в Челтенхэме или накануне поступления в училище. Влюбленность Бекки стала для него маленьким потрясением, с которым он долго не мог мысленно примириться. Постепенно, осознавая этот факт, он стал смущаться и теряться в ее присутствии, пока наконец панический страх провалиться на экзаменах и не оправдать надежд отца не взял верх над всеми остальными его чувствами. Только теперь, когда стало ясно, что он не только не подвел отца, но и превзошел самые смелые его ожидания, а служба в полку и перспектива расстаться с приятелями больше не пугала, Бекки снова возникла в поле его зрения.
        Вот и сейчас, когда она стояла перед ним в своем нефритового оттенка платье, достаточно узком, чтобы подчеркнуть округлость бедер, и достаточно декольтированном, чтобы обратить внимание на пышную грудь, он не мог не признать ее по-своему очаровательной.
        Ему всегда нравилась, что она весела, забавна и никогда не обижается всерьез, но можно ли было назвать это любовью? Здесь отсутствовало что-то самое важное, что он видел и в отчаянных перепалках Ройстона и Сесили, и в скрытой, похожей на невидимую искру взаимной страсти Грейс и Джереми, и в таинственной, почти магнетической силе, которая все очевиднее притягивала друг к другу Саймона и Аду. Не умея найти подходящего слова для своего отношения к Бекки, Саймон не мог ни оттолкнуть ее, ни поддаться ее настойчивости. И его ответ на последний ее вопрос отличался все той же неопределенностью:
        — Оба варианта одинаково хороши. Правда…
        Стивен с облегчением вздохнул, когда увидел приближающуюся к ним Грейс. Одной рукой сестра взяла его под локоть, другой обхватила Бекки за талию и увлекла их обоих в сторону.
        — Есть важная новость,  — прошептала она.  — Через пять минут встречаемся во дворе.
        Бекки округлила глаза:
        — Что? Что случилось?
        Ада была готова провалиться сквозь землю, когда Саймон повел ее через зал знакомиться с родителями.
        Собственно, она прекрасно понимала, что лучшего случая не будет. Выпускной бал — прекрасный повод, чтобы представить ее без лишней суеты и церемоний.
        — Мама, папа!  — Саймон пару раз кивнул и самоуверенно вздернул подбородок. Глаза его светились от счастья.  — Позвольте представить вам мисс Аду Норбери. Ада, это моя мама, леди Элфорд. Мой отец, лорд Элфорд.
        Лицо матери Саймона не отличалось правильностью, поэтому красавицей ее назвать было трудно. Однако моложавый вид, сияющая кожа оттенка светлого фарфора и медно-рыжие волосы делали ее вполне привлекательной женщиной. Очевидно, мечтательные глаза и широкий рот Саймон унаследовал от нее.
        Барон Элфорд в свои почти шестьдесят был ниже куда более юной супруги почти на полголовы. В нем чувствовалась надежность, почти непоколебимость, как в старых дубах, окружавших Шамлей Грин. Глядя на него, легко было предсказать, как с возрастом будет меняться внешность Саймона.
        Больше всего на свете Аде хотелось убежать. Однако не менее сильным было желание поближе познакомиться с обоими и произвести на них благоприятное впечатление. Опираясь на руку Саймона, она сделала киксен.
        — Лорд Элфорд, леди Элфорд, добрый вечер.
        — Добрый вечер, мисс Норбери.  — Нежный, обволакивающий голос баронессы напомнил Аде волны Средиземного моря. От ее стеснительности вмиг не осталось и следа.  — С вашими родителями, сестрой и братом мы имели удовольствие познакомиться еще осенью. Максвелл, ты помнишь Норбери?
        — Конечно!  — Голос барона был низким и теплым и придавал ему неотразимое обаяние.  — Благословенны сэр Уильям и леди Норбери, имеющие двух таких прекрасных дочерей.
        Ада покраснела до кончиков волос, однако вскоре снова забыла о своем смущении.
        — Вы ведь долго пробыли за границей, не так ли?  — осведомилась мать Саймона.
        — Да, на континенте. Чуть больше года.
        Правая рука Ады, судорожно сжатая в кулак в шелковой перчатке, несколько расслабилась.
        — Саймон тоже ездил в Италию прошлым летом, о чем, конечно, уже успел вам сообщить. Что же касается нас,  — леди Элфорд укоризненно посмотрела на мужа,  — последний раз мы выезжали почти три года назад. С тех пор у нас то свадьбы, то помолвки, то крестины… Ни на что другое времени просто не остается. Однако надеюсь, мы еще свое наверстаем.  — Она ласково погладила рукав смокинга мужа — жест, который тронул Аду до глубины души.  — И как вам на юге?
        Под взглядом леди Элфорд, таким внимательным и искренним, на душе у Ады сделалось легко.
        — Прекрасно!  — воскликнула она.  — Хотя я чаще вспоминаю время, проведенное в Париже.
        — В ваших словах звучит тоска.  — Улыбка леди Элфорд сделалась печальной.  — Знаете, каждый раз, когда я слышу или читаю о Париже, представляю себе влюбленную пару или молодоженов во время медового месяца и думаю о той головокружительной страсти, которую невольно внушает нам этот город.
        На этих словах Ада окончательно избавилась от своей застенчивости, которая будто растаяла, как островки последнего мокрого снега под лучами мартовского солнца.
        — Именно это я и чувствовала!  — воскликнула Ада.  — Один только этот свет, который так мягко обозначает предметы и делает краски чуть приглушенными. Неудивительно, что этот город всегда вдохновлял художников. Париж заставляет нас мечтать. Скажу больше, он окрыляет!
        Сама того не замечая, Ада взяла уверенный тон, даже начала отчаянно жестикулировать, и глаза ее загорелись. Леди Элфорд наблюдала за ней с нежностью.
        От живописи и архитектуры они перешли к музыке, а потом от Парижа к Риму, который обе признали городом несокрушимой жизненной силы, позволившей ему нарастить могучую мускулистую плоть на высохший скелет античности.
        Внезапно взгляд Ады упал на Грейс, которой танцующие пары мешали пробиться к ней и Дигби-Джонсу. Мисс Норбери знаками пыталась объяснить Аде, что им с Саймоном нужно выйти наружу. Ада неохотно кивнула. Ей не хотелось покидать общество леди Элфорд, разве что на короткое время.
        — Если будете зимой в Лондоне, добро пожаловать с нами в Оперу,  — пригласила леди Элфорд.  — Наша ложа всегда в вашем распоряжении.
        Ада было подумала, что ей надо будет спросить разрешения родителей. Однако все сомнения тут же отступили перед захлестнувшей ее волной счастья.
        — С огромным удовольствием, леди Элфорд,  — ответила она.
        Лицо лорда Элфорда светилось гордостью за его непутевого сына, ставшего наконец на путь исправления. И Саймон под сияющим взглядом отца стал как будто выше ростом.
        На улице стояла прохладная июньская ночь, и кожа на руках Грейс сразу стала гусиной. Туфли ступали по высохшей за день земле, под подошвами мягко шуршала сухая трава. Где-то неподалеку затянул трель одинокий кузнечик, но тут же смолк. Грейс прислушивалась к голосам, доносившимся из спортивного зала. Там сыновья принимали поздравления от своих отцов и выслушивали их советы на будущее; дочери расхваливали перед родителями достоинства своих избранников или обдумывали предложенные матерями кандидатуры; расстававшиеся на неопределенный срок сокурсники клялись в вечной дружбе; влюбленные шептали друг другу на ушко нежности, обещали достать звезды с неба и срывали поцелуи, думая, что этого никто не замечает. Во избежание сюрпризов, которых можно ожидать от молодых, влюбленных и соскучившихся по свободе людей, офицеры время от времени обходили территорию училища. Сейчас в поле зрения одного из таких патрулей попала группа юношей, расположившихся с бокалами в руках на поле для крикета.
        — Ну, теперь гуляй всю но-очь…  — хрипло протянул один из них, поднимая глаза к небу.  — Потому что… Шам-пус-Чар-ли-я-зо-вусь! Да!  — Заметив Грейс, молодой человек на коленях развернулся к ней и, театрально воздев руки, пропел еще раз: — Шам-пус-Чар-ли-я-зо-вусь! Ну-те-перь-гу-ляй-всю-но-очь…
        Грейс рассмеялась, пробегая мимо него, и внезапно встретилась глазами с лейтенантом Меллоу.
        — Добрый вечер, мисс Норбери. Все в порядке?  — осведомился тот.
        Рядом с ним стоял еще один знакомый Грейс офицер.
        — Добрый вечер, лейтенант Меллоу, лейтенант Смит. Все в порядке, благодарю вас,  — ответила Грейс.
        Со стороны могло показаться, что она бесцельно слоняется по территории, однако это было не так. Подобно стрелке компаса, всегда устремленной на север, направление ее маршрута неизменно отклонялось в сторону площадки для игры в поло, на самом краю которой она не столько различала, сколько предчувствовала знакомый силуэт.
        — Привет,  — тихо сказала Грейс, приблизившись.
        Джереми повернул голову. Лицо его казалось спокойным, как будто он ждал здесь только ее.
        — Привет, Грейс.
        Некоторое время они стояли рядом, вслушиваясь в стрекот сверчков и голоса ночных прохожих. Из зала доносилась бравурная танцевальная музыка. Подвыпившие новоиспеченные офицеры продолжали воспевать шампанское и прочие радости жизни. Наконец молчание стало для Грейс невыносимым.
        — Тебе не очень-то здесь весело, как я погляжу?  — спросила она.
        Джереми глотнул из своего бокала и кивнул.
        — Твоей матери здесь тоже некомфортно, так мне показалось, во всяком случае.
        Грейс запнулась, словно спохватилась, что сказала лишнее. Джереми понял ее замешательство.
        — Мы не привыкли к таким праздникам,  — поспешно пояснил он.  — Она была здесь только ради меня.
        — Так она уже уехала?  — испуганно спросила Грейс.
        — Я только что отвез ее в гостиницу в деревне, утром она первым поездом отправится домой.  — Джереми крутил в руке бокал, на котором играли блики света.  — Спасибо, что представила ее леди Норбери… и хорошо, что вы немного поговорили друг с другом.
        — Но это естественно,  — улыбнулась Грейс.
        — Нет, Грейс, и ты сама знаешь, что это не так.  — Джереми задумчиво выпятил подбородок.  — И это было действительно очень мило с твоей стороны…
        Грейс быстро опустила голову. Она не хотела, чтобы Джереми видел, как ее порадовал его комплимент. Некоторое время она, прикусив нижнюю губу, водила носком туфли по траве, а потом глубоко вздохнула и подняла голову.
        — Похоже, ей не нравится твоя будущая профессия.
        Джереми застыл, не успев донести бокал до рта.
        — Это она тебе сказала?
        — Она выразилась иначе, но я поняла, что дело обстоит именно так.
        Джереми сосредоточился на бокале, а потом вдруг не то фыркнул, не то прыснул от смеха.
        — И в этом ты вся. Любого вывернешь наизнанку.
        — Должно быть, это у меня от матери,  — небрежно отвечала Грейс.  — Хотя…  — добавила она,  — все мы так или иначе выворачиваемся наизнанку друг перед другом, кроме…
        — Кроме меня, я знаю,  — весело кивнул Джереми, однако тут же посерьезнел.  — Ты права, она недовольна. Она хотела, чтобы я выбрал себе другое дело.  — Он вздохнул.  — Тем не менее она жертвовала всем до последнего пенни, чтобы дать мне возможность учиться в Сандхёрсте. И я помню об этом.
        Не похоже, чтоб Джереми был хоть немного навеселе, и все-таки в этот вечер он казался Грейс менее сдержанным, чем обычно. И эта открытость делала его неотразимо обаятельным, так что Грейс тут же захотелось прильнуть к нему и ткнуться лицом в его плечо. Но она не решалась. Только не в этом месте, где уединение — лишь иллюзия и они в любой момент могут попасться на глаза случайному человеку.
        — Но чем твоей матери не нравится карьера офицера?  — спросила Грейс.  — В конце концов, твой отец тоже был военным.
        — Поверь, Грейс, жизнь с моим отцом не была праздником!  — Джереми махнул в сторону залитого огнями спортзала. Потом потоптался, перенеся вес на другую ногу, склонил голову на плечо, глубоко вздохнул и уставился в темноту между стволами деревьев, кроны которых серебрились в лунном свете.  — Моя мать,  — медленно начал он,  — лучше кого бы то ни было знала, что может сделать с человеком война. Отец…  — Тут Джереми еще раз вздохнул, как будто каждое слово давалось ему с трудом.  — Человек, за которого она выходила замуж, остался там, в Крыму. Вернулся другой. Мне в каком-то смысле было проще, ведь я не знал того, первого.  — Он потер уголок рта костяшкой большого пальца.  — Понятно, что она не желала такой судьбы своему единственному сыну.
        — Тем не менее ты на это решился?  — осторожно спросила Грейс.
        — Да, тем не менее, я на это решился.  — Джереми издал короткий смешок, который будто застрял у него где-то в горле.  — А что мне оставалось делать? Спросить своего дядю, не нужен ли ему в хозяйстве работник? Или устроиться мальчиком в лавку к другому дяде? Но для этого незачем было столько лет протирать штаны в школе при госпитале Иисуса Христа. А для университета я не гожусь: я ведь не прирожденный ученый вроде Стивена!  — Сейчас он говорил тише, однако голос по-прежнему был буквально пропитан горечью. У Грейс покраснели щеки, словно она сидела у камина.  — Да, я не глуп, Грейс, однако и талантов особых ни к чему не имею,  — продолжал Джереми.  — Тем не менее я хочу найти себя. И я думаю… нет, я уверен, что мое место в армии… Там у меня получится.

«У тебя все получится,  — думала Грейс.  — Я в тебя верю». Сейчас все возражения казались ей неуместной риторической чушью. Поэтому она просто положила ладонь на грудь Джереми, в надежде, что он ее поймет. Грейс чувствовала его дыхание под своими пальцами и даже, как ей казалось, биение его сердца. Она вздрогнула от его прикосновения, когда он внезапно принялся гладить пальцами ее затылок. Грейс ткнулась лбом в его ключицу и счастливо вздохнула.
        — Вот что я называю практическим умом,  — произнес рядом чей-то нетрезвый голос.
        Джереми и Грейс переглянулись. В полумраке нарисовался силуэт влюбленной парочки, между тем как пьяный, в котором они узнали Фредди Хаймора, продолжал:
        — Сначала он засунул диплом себе в задницу…
        — Прошу тебя, Фредди, здесь же леди…  — хихикала девица, повисшая на его руке.
        — …а теперь,  — продолжал Хаймор, не обращая на нее внимания,  — цепляется за полковничью дочку, чтобы с ее помощью подняться еще выше…
        Пальцы Грейс невольно разжались, хотя она не отняла их, в то время как Джереми, наоборот, еще крепче прижал ее к своей груди.
        — Каждому по заслугам, Хаймор,  — ответил он.
        Фредди Хаймор поднял руку с бокалом и выставил указательный палец в направлении Джереми:
        — И ты свое получишь, не волнуйся. Об этом я уже позаботился…
        — Фре-едди,  — кокетливо простонала девица, дергая его за рукав.  — Пойдем же в зал, я хочу танцевать.
        Хаймор неохотно поплелся за ней, продолжая грозить Джереми пальцем, пока не споткнулся на своих нетвердых ногах.
        Грейс и Джереми стояли неподвижно, так и не разомкнув объятий, как будто окруженные невидимой стеной, защищавшей их от всякого зла. Оба ждали, когда беспокойство, причиненное выходкой Хаймора, уляжется, словно пыль, поднятая с земли порывом ветра.
        — Ты ведь не думаешь, что я….  — хриплым от волнения голосом начал Джереми.
        — Нет,  — выдохнула Грейс, не поднимая глаз.  — Конечно, нет.
        Она почувствовала, как напряглись его мышцы, а потом по телу пробежала дрожь.
        — Мы из разных миров, Грейс.
        Эта его фраза, сухая и жесткая, встала между ними, как дощатый забор. Сердце Грейс забилось сильнее, однако ей понадобилось время, чтобы подобрать нужные слова.
        — Неважно, откуда мы, Джереми,  — ответила она.  — Главное, куда мы идем.
        Джереми замялся. Несколько раз он пытался ей возразить, однако как будто не решался.
        — Ты действительно так думаешь?  — выдавил он наконец.
        На ее лице заиграла улыбка, не то дразнящая, не то нежная.
        — А ты так плохо меня знаешь?  — спросила она, поднимая на него глаза.
        Он не ответил, но их диалог продолжался в молчании: Грейс мяла и гладила ладонями его форму, Джереми трогал большим пальцем ее запястье, и оба дышали все глубже.
        Наконец Грейс подняла лицо, которое находилось так близко от Джереми, что он, казалось, чувствовал жар ее пылающих щек и аромат волос.
        Не сейчас. Не здесь.
        Джереми шумно вдохнул и откинул голову назад.
        — Разве тебе не хочется танцевать?
        Наконец в мягком, маслянистом свете, льющемся из окон спортзала и будто сиянием окружавшем увенчанное остроконечными колоколенками здание, возникли очертания их друзей, которые остановились неподалеку в ожидании. Джереми и Грейс словно оказались в кругу заговорщиков. Они не особенно бросались в глаза, но, судя по кивку, который сделал в их сторону Ройстон, парочку заметили.
        — Теперь, когда все мы здесь…  — начал Ройстон и откашлялся, прочищая горло. Рядом с ним стояла улыбающаяся Сесили.  — Вы не просто мои друзья,  — продолжал Эшкомб, собравшись с духом,  — вы самые близкие мне на этой земле люди, и жизнь без вас для меня немыслима. Так было и будет впредь, это я вам обещаю…
        Голос его дрогнул и на мгновенье затих. Лишь после того, как Сесили прижалась щекой к его руке, Ройстон продолжил:
        — Этим летом у нас начнется новая жизнь. Если с сегодняшнего дня мы — офицеры Ее Величества, то с сентября будем стоять на страже мира и покоя нашей страны. И вы, как мои друзья,  — он еще раз обвел глазами присутствующих,  — должны узнать первыми, что вчера я попросил лорда Грэнтэма уделить мне несколько минут…  — Тут приятели оживились и зашумели, и тогда Ройстон, нежно улыбнувшись и коротко взглянув на Сесили, перешел к делу: — Вчера после парада я отвел это милое создание в сторонку и сделал ей предложение. Она ответила «да».
        Тут поднялся невообразимый шум.
        — Счастья вам обоим!
        — Счастья!
        — Ну, наконец-то!
        — Поздравляю, старина!
        — О, Сис, как я за вас рада!
        Ада и Грейс кинулись Сесили на шею, в то время как Бекки ограничилась лишь кратким рукопожатием. А потом три девушки повисли на шее Ройстона, а юноши принялись хлопать его по плечу и по очереди обнимали Сис.
        — Мы думаем, в августе…  — добавила Сесили, сияя от счастья.
        — Надеюсь, мне удастся убедить родителей предоставить нам для этой цели Эстрехэм Хаус.
        — О да!  — воскликнула Сесили.  — Я так люблю этот дом!
        Большего сказать она не успела. Внезапно танцевальная музыка стихла, и вместо нее послышались нетерпеливые родительские голоса.
        — Пойдем!  — схватив Ройстона за руку, Сис поспешила в зал.
        Остальные последовали за ними.
        В переполненном помещении друзьям не нашлось другого места, кроме уголка возле входной двери, когда Сесили и Ройстон смеясь пробирались сквозь толпу. В этот момент на подиум поднялся генерал Фредрик Добсон Миддлтон. Отмеченный самыми высокими наградами королевства за заслуги в войне против коренных народов Новой Зеландии и подавлении восстания в Индии, он и сам был выпускником этого училища, в котором теперь служил комендантом. Неуклюжий и седобородый, держа в одной руке бокал, а другую заложив за спину, он обвел узенькими глазками круг гостей, коллег и своих воспитанников. Убедившись, что его готовы слушать, генерал возвысил голос.
        — Леди и джентльмены! Герои нашего сегодняшнего праздника — лучшие из лучших, и они уже доказали это. Большая честь быть принятым в Сандхёрст, но еще б?льшая — успешно его закончить. И сегодня эти молодые люди стоят на пороге своего будущего, которое готовит им громкую славу. Потому что нет чести выше, чем охранять мир и покой нашего отечества на службе у Ее Величества королевы Виктории.  — Он сделал короткую, но многозначительную паузу.  — И только один путь можно назвать более почетным, чем этот, а именно…  — Он перевел глаза на Сесили и Ройстона, которые стояли возле подиума, попеременно глядя то на генерала, то друг на друга.  — А именно — связать свою судьбу с офицером Ее Величества. Леди и джентльмены, я поднимаю этот бокал за леди Сесили Хейнсфорд, которая готова принести эту жертву! За помолвку леди Сесили и лорда Эмори!
        Шквал поздравлений и аплодисментов обрушился на Ройстона и Сесили, на сияющих от счастья Хейнсвортов и сдержанных Эшкомбов.
        Где-то с краю ликующей толпы стояла Ада, прикусив губу, чтобы не разрыдаться от переполнявших ее чувств. Она вздрогнула, когда кто-то взял ее за плечо, и, подняв глаза, встретила взгляд Саймона. На его лице мелькнул испуг, когда по ее щеке скатилась первая слеза. Их пальцы сцепились, и лица осветились словно одной и той же улыбкой.
        Бекки буквально пожирала глазами Стивена, безучастно смотревшего перед собой. Он выглядел печальным и в то же время будто чего-то ждал. Неожиданно Стивен наклонился к ней и шепнул, обдав ухо горячим дыханием:
        — Так следующий танец мой, да?
        — Котильон, леди и джентльмены!  — пронеслось тем временем по залу.  — Котильон!
        Толпа гостей расступилась, словно воды Черного моря. Матери и отцы, дедушки и бабушки, преподаватели училища со своими женами сдвинулись на край зала, а новоиспеченные офицеры взяли под руку своих дам.
        Вскоре одетые в алые мундиры молодые люди выстроились в середине зала четырехугольником и повернулись к своим партнершам, образовавшим вокруг них другой, больший четырехугольник. По знаку капельмейстера полилась медленная, ласкающая слух музыка, и начался танец, очевидно посвященный Ройстону и Сесили, которые стояли в центре обоих четырехугольников и единственные не принимали в нем участия.
        Молодая пара оказалась как бы в укрытии и воспользовалась этим обстоятельством, насколько это было возможно. Ройстон приблизился к Сесили плотнее, чем это позволяли правила приличия, и даже успел дважды поцеловать ее в висок, в то время как она прижималась к его плечу то щекой, то лбом, и никто не ставил ей это в укор.
        Грейс была готова обнять весь мир. С переполненным пьянящей радостью сердцем она обводила взглядом своих товарищей. Бекки стояла в котильоне напротив Стивена и явно была на седьмом небе. Саймон с Адой вышли из танца и, забыв обо всем, смотрели друг другу в глаза. Леонард только что перехватил бывшую партнершу Дигби-Джонса, к явному удовольствию этой элегантной брюнетки, и сейчас подмигивал ей.
        Потом Грейс снова повернулась к Джереми, который не сводил с нее светящихся гордостью и восторгом глаз. Она знала, как выглядит Джереми и в домашней одежде, и костюме для регби, и в синем повседневном кителе. Но ничто не шло ему так, как парадная кадетская форма. Она очень походила на настоящую, офицерскую, и ее яркие, насыщенные тона делали черты Джереми еще выразительнее.
        Тут музыка стала оживленнее, и Грейс с Джереми присоединились к танцующим. Он кланялся в такт мелодии, как и остальные джентльмены, а она, как и положено леди, отвечала на каждый поклон книксеном.
        — С добрым утром!  — шептал Джереми, привлекая ее к себе в первой позиции котильона.
        — С добрым утром!  — улыбалась Грейс.

12
        Сад Шамлей Грин был освещен послеполуденным солнцем. То там, то здесь в листве щебетали птицы; шмели и пчелы, жужжа, зависали над алыми венчиками садовой фасоли. На флоксах, розах и бородатых цветках фуксии сидели, то складывая, то раскрывая крылья, нежные мирмидоны и полосатые крапивницы. Издалека доносилось сонное блеяние овец и чуть слышное журчание речушки Кранлей.
        Ада сидела с этюдником на коленях. Поставив одну босую ногу на одеяло, другую — в траву, она корпела над портретом сестры. Грейс возлежала перед ней на боку, облокотившись на руку и устремив мечтательный взгляд в открытую книгу. Другой рукой она гладила свернувшуюся калачиком Табби.
        Художница учла все: особенности модели, перспективу, атмосферу,  — тем не менее рисунок не складывался. Перед глазами Ады снова и снова возникало лицо Саймона, и пальцы сами собой набрасывали на бумаге его черты. Особенно четко вырисовывался рот, такой желанный, манящий, каким он был для нее все эти последние дни, когда при одном только взгляде на него у Ады сжималось сердце, и она отворачивала покрасневшее лицо.
        Украдкой, словно для того, чтобы успокоить свою нечистую совесть, Ада бросила взгляд на мать, сидевшую за столиком под дубом. Леди Норбери писала письма, а ее супруг шелестел страницами газеты. Оба наслаждались тишиной воскресного дня, покоем, который с некоторых пор стал в Шамлей Грин редкостью. С тех пор как с неделю назад Стивен снова занял свою комнату, а Саймон с Джереми поселились в апартаментах для гостей, в доме царило оживление. Уже с раннего утра появлялись Леонард, Сесили и Ройстон с Томми, а когда могла, к ним присоединялась и Бекки.
        И тогда наступало время конных прогулок по окрестностям, верхом или в тюльбери, теннисных поединков или вольной борьбы под подбадривающие крики девушек. А вечером в саду устраивали пикники, которые растягивались до полуночи, с лимонадом и закусками, которыми баловала молодежь Берта, со смехом и пустыми разговорами. Друзья вспоминали свои детские проделки, делились планами на остаток лета и дальнейшую жизнь.
        Тем более покинутым и скучным казался сегодня Аде родительский дом, как будто общество отца и матери больше ее не устраивало. При мысли об этом ей стало стыдно.
        Ройстон и Сесили уехали в Девоншир вместе с лордом и леди Грэнтем, чтобы выбрать в семейной сокровищнице Эшкомбов обручальное кольцо для Сесили. Оттуда они намеревались отправиться в Лондон, чтобы заказать ей платье и подготовить Эстрехэм Хаус к предстоящему торжеству. Поскольку это путешествие предоставляло будущим родственникам прекрасную возможность познакомиться друг с другом, Леонард и Томми тоже присоединились к родителям.
        Подавив тяжелый вздох, Ада вернулась к эскизу. Она растерла графит кончиком мизинца, однако тень легла неудачно. Тогда Ада сдвинула брови, склонила голову к плечу и, покусывая губу, принялась вглядываться в модель, пытаясь понять, в чем дело.
        — Думаю, на следующей неделе имеет смысл съездить в Лондон и заняться твоим гардеробом.  — Голос матери вывел художницу из размышлений.  — Как ты думаешь, Ада?
        Сердце бешено забилось, ее охватил страх. До сих пор она так и не собралась с духом попросить у родителей разрешения вернуться в колледж. Каждый день она уговаривала себя, что сделает это завтра, и в результате все откладывалось на неопределенный срок.
        — Ада?
        Она продолжала царапать углем бумагу, не поднимая глаз.
        — Я думаю перенести свой дебют в свете, мама,  — тихо ответила она.
        И сразу почувствовала на себе взгляды родителей и сестры. Даже листья в саду как будто зашелестели громче.
        — Но почему, дорогая?  — Голос матери звучал озабоченно.  — Или опять твои детские страхи? Ни на майском балу в Гивонс Гров, ни на выпускном вечере Стивена мы не заметили, чтобы ты боялась людей. Эти экзамены ты выдержала на «отлично».
        — Нет, мама, дело не в этом…
        Грейс села, положив руку сестре на колено:
        — А в чем, Адс?
        Но та лишь трясла головой, не в состоянии вымолвить ни слова.
        — Что случилось, в самом деле?  — Беспокойство Констанс Норбери сменилось недоумением.
        Ада отложила уголек и обхватила руками колени. Некоторое время она молча наблюдала за Гладди, который сначала нюхал землю и катался на спине, выбрав определенный участок газона, а потом вскочил, встряхнулся и засеменил к дереву, где улегся отдыхать.
        — Ада, мама задала вопрос,  — осторожно напомнил полковник.
        Сердце затрепетало. Сейчас или никогда. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы сейчас рядом с ней был Саймон. Она будто слышала его голос, шепчущий на ухо: «Ты сможешь, Ада. Я знаю, у тебя получится».
        Она глубоко вздохнула и повернулась в сторону родителей.
        — Осенью я хотела бы вернуться в Бедфорд.
        В воздухе почувствовалось приближение грозы.
        Ада мужественно выдержала направленный на нее поверх газеты взгляд полковника.
        — Не думаю, что это хорошая идея,  — сказал он и снова погрузился в чтение.
        У Ады сжался желудок и пересохло в горле. Грейс обняла сестру за плечи, и это придало ей уверенности.
        — Тем не менее я этого хочу.
        Полковник отложил газету и в недоумении уставился на младшую дочь, которая всегда была хороша тем, что не прекословила. В его глазах промелькнула сердитая искра, однако вскоре гнев снова сменился удивлением.
        — Пожалуйста, папа, разреши,  — попросила Грейс.  — Для нее это так важно!
        — Ведь ей всего семнадцать,  — развела руками леди Норбери.  — Годом раньше, годом позже — какое это имеет значение…
        Однако лицо отца омрачилось.
        — Грейс, оставь нас наедине с сестрой,  — велел он.
        — Но папа…
        — Грейс!
        Терпение отца было на исходе. Поцеловав сестру в щеку, Грейс подобрала книгу, туфли и поднялась. Подчеркнуто медленно переставляя ноги, она направилась к дому, в тени которого опустилась в откидное кресло.
        Ада тоже встала и вытащила из кармана платья конверт, помятый и довольно замусоленный, поскольку со дня своего возвращения она повсюду носила его с собой.
        — Вот.  — Она положила конверт на стол.  — Это письмо мисс Сиджвик для вас.
        Отец вскрыл конверт, развернул листок и погрузился в чтение.
        — Она считает меня способной… Она говорит, что я просто выбрала не те предметы… предметы…
        Она окончательно запнулась, когда отец, не отрываясь от письма, поднял палец, выражая тем самым просьбу помолчать, пока он не закончит.
        Ада бросила благодарный взгляд в сторону матери. Та держала ее за руку, пока полковник не передал ей бумагу.
        Табби с наслаждением погрузила когти в мягкую ткань одеяла. Гладди повернулся в сторону хозяев, на его морде застыло вопросительное выражение.
        — Неужели ты забыла,  — тихо начал полковник,  — в каком плачевном состоянии вернулась из колледжа?
        Эти слова иголкой вонзились в сердце Ады. Как она могла забыть? Этот стыд и вечный страх разоблачения, это чувство, когда кажешься самой себе маленькой и незначительной, как червь,  — такое остается в памяти навсегда.
        — Нет, папа, я помню,  — тихо возразила она, сдерживая слезы, которые уже подступали к глазам.
        — Никто из нас не хочет, чтобы тебе опять было плохо,  — сказал полковник, показывая в сторону жены.
        — Я тоже, папа, поверь.  — Голос Ады звучал мягко, почти подобострастно. Надежда все еще не оставила ее.  — Тем не менее я хочу попробовать. Пожалуйста, дай мне еще один шанс. Я уверена, что на этот раз все будет лучше.
        Полковник задумчиво погладил бороду и показал на письмо:
        — Мисс Сиджвик пишет, ты хочешь заниматься музыкой и живописью?  — Ада кивнула, и брови отца вопросительно поднялись.  — Но зачем тебе для этого Бедфорд? Музицировать и рисовать ты можешь и здесь, в Шамлей. Если хочешь, мы наймем тебе преподавателей.
        Слишком великодушное предложение, Ада это понимала. И все-таки это было не то, что ей нужно.
        — Я хочу закончить колледж,  — сказала она,  — а потом преподавать.
        Ада невольно пригнулась, встретив ледяной взгляд полковника.
        — Я не ослышался?
        Она в смущении покачала головой.
        — Нет, папа. Я хочу быть учительницей, как мисс Сиджвик.
        Ада с матерью вздрогнули, когда кулак полковника обрушился на стол так, что задрожали чашки.
        — Ну, это уже слишком! Ни одна Норбери еще не опускалась до того, чтобы работать. Тем более учительницей!
        Табби шмыгнула в кусты, а Гладди, прижав морду к земле, скользнул в направлении дома.
        — Но ведь мама сама управлялась здесь с хозяйством, пока ты…
        — Это Дигби-Джонс вбил тебе в голову эту чушь?
        Ада испуганно взглянула на отца, почувствовав, как кровь приливает к лицу.
        — Н…нет,  — запинаясь, вымолвила она.  — Я додумалась до всего сама, пока была за границей.
        — Если бы я знал, с какими сумасбродными идеями ты оттуда вернешься, я бы никогда…
        Когда страсти накалились до предела, Грейс вскочила с кресла. Леди Норбери к тому времени умолкла, осознав бесполезность своих призывов к миру и пониманию. И пока Грейс размышляла, стоит ли ей бежать успокаивать отца, Ада, с полными слез глазами, вырвалась из объятий матери и устремилась к сестре.
        — Он не пускает меня, Грейси,  — всхлипывала она на плече Грейс.  — Он даже слышать ни о чем не хочет!
        Грейс молча смотрела на дуб, под которым, вскочив со стула, бушевал ее отец.
        Казалось невероятным, что этот гнев может так просто схлынуть, хотя Констанс продолжала уговаривать мужа и не оставляла попыток взять его за руку, которую он снова и снова выдергивал. Желудок Грейс сжался в твердый комок. Что могло так вывести полковника из себя? Он не терял самообладания, даже когда речь шла о будущем Стивена. Во всяком случае, в Шамлей Грин никогда еще не доходило до столь бурной ссоры, тем более с Адой, которую он берег как зеницу ока и которая отвечала ему полным доверием. У Грейс зародилось подозрение, что это присутствие Саймона Дигби-Джонса в Шамлей Грин повлияло на поведение отца.
        — Надень туфли и возьми шляпу,  — пробормотала на ухо сестре Грейс.  — И давай спустимся к реке.
        Они пошли в обход, мимо дома и прилегающей к нему дубовой рощи, мимо заросшего тростником и камышом пруда, через луг и заколосившееся поле, над которым взлетали жаворонки. Слезы Ады высыхали, по мере того как она открывала сестре свое сердце. Она рассказала о ссоре с отцом, поделилась планами на будущее, а потом завела разговор о мисс Сиджвик. Ада мечтала жить, как она: со своими деньгами и квартирой, наслаждаясь живописью, музыкой и путешествиями и выводя любознательных девочек на широкую дорогу самостоятельной жизни.
        Грейс внимательно слушала, пропуская между пальцами стебли высокой травы. В задумчивости она сорвала на обочине дороги несколько колосков и принялась ощипывать бледно-золотистые зерна.
        — Если хочешь,  — сказала она наконец,  — я попробую поговорить с отцом и все уладить.
        Ада остановилась и задумалась, сжав кулаки и закусив нижнюю губу.
        — Это очень любезно с твоей стороны, Грейс, но…  — Ада глубоко вздохнула, и по ее телу пробежала дрожь.  — Я думаю, что должна сделать это сама… даже если пока совершенно не представляю, как…  — На губах Ады мелькнула улыбка, но сразу исчезла, и Ада в задумчивости наморщила лоб.  — Давно хочу спросить тебя, Грейс… неужели ты никогда не стремилась ни к чему большему, чем семья и замужество?
        Грейс подняла на сестру изумленные глаза.
        — Нет, а зачем?
        Теперь пришел черед удивляться Аде.
        — Неужели тебе никогда не хотелось оставить все это,  — она сделала широкий жест в сторону летних лугов, играющих всеми красками радуги, леса и зарослей вдоль реки,  — и начать другую жизнь?
        Грейс взглянула на соломинку, которую мяла между пальцами.
        — Не такую, как у мамы, ты имеешь в виду?
        — Да! Ты могла бы после Бедфорда легко сдать экзамены в университет.
        Последние три года у выпускниц Бедфордского колледжа действительно была возможность, по крайней мере теоретически, проучившись еще несколько лет на курсах, сдать экзамены на бакалавра или магистра в Лондонском университете. Однако лишь очень немногие девушки решались на такое. Грейс тоже думала об этом. В конце концов, училась она легко и приятно проводила время в кругу сокурсниц, наставниц и учителей. В то же время она понимала, что женщине такие экзамены никаких особых возможностей не откроют и не прибавят веса в глазах общества, по крайней мере, в том кругу, к которому принадлежали Норбери.
        — Охотно пропущу тебя вперед, сестренка,  — поддразнила Аду Грейс, пощекотав ей травинкой шею так, что та захихикала.  — Но поторопись со своей учительской карьерой: после того как Саймон попросит твоей руки, будет поздно.
        Сестры захохотали, однако смех получился натянутый и быстро стих. Ни одна из их учительниц или наставниц не была замужем, а если какая и решалась обзавестись семьей, то немедленно оставляла должность. Работать по специальности и быть женой и матерью — в глазах общественного мнения это были два разных пути, из которых приходилось выбирать один. Причем именно второй считался предпочтительным.
        Поэтому при упоминании имени Саймона на лице Ады появились признаки сомнения. Вообще, любая ее мысль или перемена настроения тут же отражались в глазах, прозрачных, как озеро в погожий день.
        — А я желаю себе именно такой жизни, как у мамы,  — вздохнув, прошептала Грейс.  — С человеком, которого люблю и который любит меня. Дом, полный книг, сад, возможно, даже небольшое поместье, и дети, много детей… Дети Джереми.  — Тут она смутилась и пожала плечами.  — Везде успеть невозможно, и я свой выбор сделала.
        Сестры замолчали, глядя друг на друга, как будто впервые осознали, насколько они разные. Грейс, такая смелая и решительная в мелочах и тем не менее не желающая от жизни ничего другого, как идти по протоптанной дорожке, и Ада, робкая и пугливая, вернувшаяся из-за границы полной новых впечатлений и теперь задумавшая перевернуть их маленький мир вверх дном.
        — Пойдем.  — Грейс схватила сестру за руку.  — Поболтаем ногами в воде, как раньше.
        Узкая тропинка, по которой они бегали в детстве, давно заросла травой, но обе, конечно, помнили малейшие ее извивы. Подвязав юбки выше колена, сестры уверенно зашагали через луг по направлению к зарослям ольхи и ракиты, в царство зимородка — короля всех пернатых рыболовов и певцов, пронизанное жужжанием стрекоз и охраняемое длинноногими цаплями.
        Молча, будто вступив в пределы священного места, сестры осторожно пробирались меж усыпанных пурпурными цветками зарослей окопника и увенчанных бурыми колбами стеблей камыша. Наконец, протиснувшись между стволами нависающих над речкой деревьев, шагнули в воду.
        Внезапно Грейс пригнулась и спряталась за веткой.
        — Похоже, нас опередили,  — шепнула она сестре.
        Только теперь Ада расслышали голоса и смех, заглушаемые плеском воды. На ее лице отразилось невольное возмущение. Это место, одно из самых глубоких на речушке Кранлей, было связано в памяти Ады с особенно приятными моментами детства. Сестры давно уже его заприметили и договорились никому не выдавать. Поэтому Ада продолжала стоять, насупившись, в то время как Грейс пробиралась через кусты дальше. Вскоре она обернулась и, радостно улыбаясь, помахала сестре рукой.
        — Ты только посмотри!
        Грейс притянула Аду к себе и, давясь от смеха, раздвинула ветки.
        Ада встала на цыпочки и зажала рот рукой, чтобы не прыснуть.
        На противоположном берегу, в тени густых зарослей, сидел Стивен, босой, в высоко закатанных брюках и рубашке с короткими рукавами, и, смеясь, уворачивался от брызг, долетавших до него с середины реки.
        — Ну, что же ты, давай!  — кричал ему Джереми, стоя по колено в воде.  — В конце концов, это была твоя идея!
        — Трус! Трус!  — скандировал Саймон и обеими руками плескал воду в сторону Стивена.
        Дигби-Джонс, как и Данверс, был совершенно голый: рубашки, брюки, носки и ботинки кучей лежали возле Стивена.
        Ада разинула рот.
        Без одежды Саймон вовсе не выглядел таким маленьким и хрупким: широкие плечи с сильными ключицами, мускулистый торс, плавно переходящий в узкие бедра. Когда он наклонялся, чтобы зачерпнуть в пригоршни воды, под кожей цвета слоновой кости напрягались мускулы. Он походил на современный вариант статуи Давида Микеланджело, скульптуры, которую Ада тщательно изучала во Флоренции. А когда Ада бросила взгляд на темный треугольник между его ног, в животе у нее будто вспыхнул огненный шар, и по жилам побежал жар.
        Грейс не могла отвести взгляд от Джереми, который как будто был вылеплен из глины, крепко скреплявшей мускулы его тела. На фоне его загорелых рук, лица и шеи все остальное казалось бледным, как высохшая на солнце земля. Тем темнее выглядели волосы на его груди, особенно густые в области первого ребра и далее спускавшиеся все более светлыми полосами к низу живота. Грейс пробежала глазами линию его позвоночника, вплоть до мощных ягодиц, гладких и блестящих, как каштаны поздней осенью. Когда Джереми резким движением вылил на себя пригоршню воды и пригладил мокрые волосы, лучик солнца скользнул по нежным волоскам цвета меди на его предплечьях, так что на какой-то момент он стал похож на Фавна. Грейс показалось вдруг, что ее собственная телесная оболочка как бы растворилась и сама она слилась в единое целое с этой рекой, зеленью, голубым небом, солнечным светом и Джереми.
        Ада перевела взгляд туда, куда смотрела сестра. Сначала удивленный, а потом понимающий, он несколько раз скользнул вдоль невидимой прямой, соединяющей Грейс и Джереми. Ада улыбнулась про себя и опустилась на пятки. Илистая почва поддалась, девушка зашаталась и сделала несколько шагов назад, чтобы не упасть. В этот момент под ее ногой хрустнула ветка.
        Молодые люди разом замерли, уставившись в заросли на другом берегу. Наконец они разглядели там девушек, которые тоже словно окаменели от ужаса. Лишь Кранлей журчала как ни в чем не бывало посреди внезапно нависшей тишины.
        Глаза Саймона широко раскрылись, лицо и шея залились краской.
        — О черт!  — вырвалось у него.
        И этот возглас словно завеял чары.
        Стивен расхохотался, а на другой стороне реки прыснули от смеха его сестры и, резко повернувшись, снова исчезли между деревьями и кустарниками. Далее девушки побежали через луг, подпрыгивая и спотыкаясь, как молодые кобылицы. Теперь они смеялись в полный голос, от переполнявшего их счастья и чтобы подавить смущение, пока не начали задыхаться и у них не заболели бока. Только после этого они успокоились, а вскоре за повседневными заботами и совсем забыли об этом маленьком приключении.

13
        В ту ночь Ада не могла уснуть. Она смотрела в темноту и видела перед собой Саймона, который голым стоял посредине Кранлей, словно поднявшийся из ее глубин греческий речной бог. А когда вспоминала его глаза после того, как он увидел в прибрежных зарослях ее и Грейс, к горлу подкатывал озорной смешок. Однако веселость тут же исчезала перед пронизывающей все тело волной тепла. Аду словно уносило порывом ветра, такой беспомощной она себя чувствовала. Пальцы сами собой зарылись в одеяло, и она прижалась щекой к прохладной ткани подушки, чтобы успокоиться.
        Напрасно. Пение сверчков за окном и громкое кваканье лягушек в пруду возле дубового леса, обычно действовавшие на нее умиротворяюще, не давали сомкнуть Аде глаз и только питали ее беспокойство. Ко всему прочему, у нее неприятно урчало в желудке.
        В тот вечер за ужином было необыкновенно тихо. Поначалу леди Норбери, как могла, пыталась растопить ледяное молчание, повисшее между полковником и его младшей дочерью, однако, осознав бесполезность своих усилий, вскоре оставила их. Грейс задумчиво тыкала вилкой в ростбиф и салат, а никогда не жаловавшийся на аппетит Саймон, не поднимая глаз, без движения сидел над своей тарелкой. Стивен натужно улыбался, а в горле у Ады стоял ком, в то время как в желудке будто порхали бабочки. В общем, она смогла проглотить не более пары кусочков. Даже Джереми покинула его обычная невозмутимость, хотя, судя по всему, дискомфорта он не чувствовал.
        Когда наконец стол убрали, все разом почувствовали облегчение и, вопреки заботам и волнениям прошедшего дня, занялись обычными делами: кто устроился с книгой, газетой или рукоделием, а кто просто вышел в сад или уединился в доме со своими мыслями.
        Ада решила укрыться в музыкальной комнате. Однако, кроме отдельных звуков и несвязанных кусочков мелодий, ничего сыграть не смогла. Похоже, для переполнявшей ее душу музыки нот не существовало.
        Вздохнув, Ада перевернулась на другой бок и накрыла голову подушкой. Но образ Саймона, его лицо и обнаженное тело в серебрящихся каплях воды продолжали преследовать ее, а тепло, собравшееся внизу живота, начало пульсировать, приятно и в то же время мучительно.
        Анатомия человеческого тела, во всех подробностях представленная в античных статуях, на двухмерных фресках и живописных полотнах, вызывала у нее поначалу неприятные чувства. Только потом Ада научилась ею восхищаться, а уроки мисс Сиджвик пробудили ее любопытство. Первое время Ада и представить себе не могла, что когда-нибудь осмелится заговорить с кем-нибудь об интимных отношениях мужчины и женщины. Однако мисс Сиджвик умела рассказывать об этом так просто и естественно, что страх у Ады вскоре пропал, и она с неподдельным интересом прямо спрашивала о том, что ее интересует. После таких бесед она казалась самой себе повзрослевшей, тем более что проходили они на лоне пробуждающей чувственность южной природы. Но лишь после того, как Ада сошлась с Саймоном, она поняла истинное значение слов мисс Сиджвик.
        Ада обняла подушку и еще плотнее прижалась к ней щекой. Ей вспомнилась Грейс. Как она смотрела сегодня на Джереми! Не столько с интересом, сколько с тоской, даже с желанием. Как будто они близки. Грейс и Джереми? Как могло получиться, что их связь ускользнула от внимания Ады? «Я должна обо всем переговорить с Грейс,  — решила она.  — Сейчас, пока я не взорвалась от любопытства». Она решительно встала с кровати, сунула ноги в тапочки и накинула поверх ночной сорочки легкий халат.
        В темном коридоре Ада вдруг почувствовала, как сжался ее пустой желудок. Ей чуть не стало плохо, и она остановилась. Комнаты сестер были совсем рядом, их соединяла общая ванная. Тонкая полоска света под дверью свидетельствовала о том, что Грейс еще не спит и, вероятно, опять собралась читать до полуночи. Ада подумала, что сестра тоже не будет против легкой закуски и, развернувшись в противоположную сторону, прошмыгнула вниз по лестнице на первый этаж, в самом конце которого находилось царство Берты: просторная кухня и наполненная продуктами кладовая.
        Саймон шагнул в сад и осторожно прикрыл за собой дверь. Одного взгляда на фасад здания оказалось достаточно, чтобы понять, что он вышел в правильном направлении. Он закурил сигарету, которую накануне выпросил у Стивена, и погасил спичку.

«Комната моих родителей выходит окнами на восток»,  — говорил Стивен. Значит, курить там нельзя, и уж тем более не возле входной двери и не во дворе! Иначе старик как пить дать учует, даже во сне. А там жди неприятностей! Саймону хватило и одного разговора с глазу на глаз с полковником Норбери.
        Саймон глубоко вдохнул, наслаждаясь приятным жжением в груди и горле, подавил кашель и выпустил дым. Пройдя несколько шагов, он опустился в один из шезлонгов.
        Сегодня, увидев полковника в дверях библиотеки, Саймон сразу понял, что этот разговор не предвещает ничего хорошего. Юноша устроился там после обеда с книгой на коленях, которую даже не раскрыл, заслушавшись звуками фортепиано, доносившимися из соседней комнаты. Отрывистые и несвязные, они как нельзя лучше выражали его собственное смятение.
        На пару слов, мистер Дигби-Джонс. В мой кабинет…
        Саймон помнил, как захлопнулась за ним дверь, как решительно направился полковник к своему кожаному креслу и как прямо в нем сидел, пронизывая юношу взглядом. Сэр Уильям тут же перешел к делу: Мне не нравится внимание, которое вы проявляете к моей дочери, мистер Дигби-Джонс…
        Заикаясь, Саймон принялся было убеждать полковника в серьезности своих намерений, но тот не слушал, а потом оборвал его лепет нетерпеливым жестом.
        Лишь слово, которое я дал своему сыну, а также стремление к миру в семье удерживают меня от того, чтобы выгнать вас вон. Но если до меня дойдут слухи о том, что вы неподобающим образом ведете себя с моей дочерью, вы вылетите отсюда в два счета. Более того, я позабочусь о том, чтобы об этом узнало ваше начальство в Чичестере.
        Рука Саймона с почти докуренной сигаретой задрожала. Вы поняли меня, Дигби-Джонс?
        — Да, господин полковник,  — пробурчал Саймон, повторяя фразу, которую по-военному четко произнес несколько часов назад.
        Окурок погас, брошенный на влажную почву цветочной клумбы рядом с креслом. Саймон растопыренными пальцами взлохматил волосы, уперся локтями в колени и погрузился в невеселые размышления.
        — Муррр,  — донеслось откуда-то из темноты.
        Табби уселась у его ног и теперь пронизывала Саймона своими похожими на два огонька глазами.
        — Ну что, киска,  — обратился к ней Саймон.  — Как охота?
        — Мурр…
        Кошка несколько раз прикрыла глаза и распахнула их снова. Кончик ее хвоста, обернутого вокруг передних лап, задергался. Наконец она поднялась, важно подошла в Саймону и потерлась о его ногу.
        — Тебе хорошо,  — сказал он, поглаживая Табби по спине.  — Тебе никто не указывает, как себя вести, и не приставляет к виску пистолет.  — Саймон посадил кошку себе на колени, где она, не переставая мурлыкать, тут же свернулась калачиком.  — Наверное, мне следовало бы покинуть Шамлей Грин в ближайшие дни,  — рассуждал он.  — Но в Чичестере в увольнение нас отпустят не скоро, а значит, я долго не увижу Аду и могу не выдержать. Но, если я останусь, полковник все равно найдет повод вышвырнуть меня отсюда. И тогда я не только не увижу Аду, но и буду иметь неприятности в полку. Я сел в лужу, Табби…
        Ада замедлила шаг, услышав голос из сада, слишком тихий, чтобы она могла разобрать слова, но достаточно громкий, чтобы узнать Саймона. Сердце ее забилось, и она тут же забыла о голоде. Через стеклянную створку она увидела, что Саймон держит на коленях Табби и разговаривает с ней. Осторожно, стараясь не разбудить храпевшего в углу Гладди, Ада открыла дверь и на цыпочках вышла в сад.
        — Привет, Саймон,  — прошептала она.
        — Ада?
        Голос Саймона звучал испуганно. Он резко вскинул голову и тут же снова склонился над кошкой.
        — Можно мне посидеть с тобой?
        На несколько мгновений Ада остановилась, а потом сделала несколько шагов к нему.
        Да. Нет.
        — Разумеется!  — вырвалось у него.
        Саймон быстро подвинулся, вжавшись в подлокотник кресла, и Ада присела на освободившееся место.
        — Ты не принесла нам задушенную мышь?  — обратилась она к кошке и пояснила, повернувшись к Саймону: — Иногда она это делает. Ханна страшно пугается, когда находит их трупики под диванами или под шкафом.
        Ада почесала Табби между ушами. Саймона бросило в жар, когда ее рука коснулась его запястья, а колено уперлось в его ногу.
        Он что-то промычал сквозь зубы, не смея поднять глаза на Аду в тонкой ночной сорочке и прозрачном, как паутинка, халате. Свет звезд, мягко обрисовывавший контуры тела, казалось, пронизывал ее насквозь. А в воздухе витал ее запах: смесь свеженакрахмаленного батиста и цветочного мыла с пряной ноткой аромата ее кожи и заплетенных в тугую косу волос, пышных, как кроны садовых деревьев.
        У Саймона помутился рассудок и загорелись уши. Пальцы сами собой взъерошили кошачью шерсть. Табби выпустила когти, несколько раз потопталась, переминаясь лапами на его ноге, и спрыгнула. Саймон сжал зубы от боли. О черт!
        — Саймон!
        — Да?
        Саймон выглядел растерянным, как будто, оставшись без Табби, не знал, куда ему девать руки. Наконец он зажал их между коленями.
        — Пожалуйста, прости нас с Грейс за нашу сегодняшнюю выходку. Мы не нарочно…
        При упоминании происшествия на реке Саймон покраснел еще больше, особенно когда Ада взяла его за руку.
        — Хорошо,  — ответил он.  — Со стороны все это, конечно, выглядело очень смешно.
        — Нет, нет,  — возмущенно возразила Ада и придвинулась к нему еще ближе.
        Саймон затаил дыхание. Больше всего на свете ему хотелось сорваться с места и бежать прочь. Вместо этого он собрал волю в кулак и вжался в край кресла, как парализованный.
        — Это было…  — снова заговорила Ада,  — здорово!
        Эти слова она произнесла шепотом, с задумчивым, почти мечтательным выражением лица.
        Саймон замер, не в силах отвести от нее взгляд. В глазах Ады отражались звезды, а полные приоткрытые губы влажно блестели. Саймон с ужасом почувствовал, что больше не в силах сопротивляться желанию.
        Когда он коснулся ртом ее губ, Ада прикрыла глаза. Саймон помедлил, как будто желая убедиться в ответном чувстве, а потом еще раз поцеловал ее. В желудке у Ады защекотало, а по телу пробежала дрожь, когда он взял губами ее рот, и она почувствовала нежное прикосновение кончика его языка. Сейчас она трогала руками то, что видела сегодня во второй половине дня: его крепкую грудь и узкие бедра, дрожавшие от ее прикосновения.
        — Ада, Ада, Ада…  — не то смеялся, не то всхлипывал Саймон.
        А Ада потянулась за следующим поцелуем.
        Как ни тихо было в поместье Шамлей Грин, окруженном лишь шепчущими звуками летней ночи и надежно укрытом дубовыми лесами, не все под его крышей обрели в ту ночь покой. Кое-кому не давала уснуть молодая кровь, разогретая солнцем, любовью и пьянящими цветочными запахами. Пока Ада и Саймон наслаждались в саду обществом друг друга, Стивен, лежа в кровати с раскрытым томиком Байрона на груди, размышлял о себе и своей жизни. Как будто его обещания и надежды отца, бесконечные оговорки и обязательства, потоком захлестнувшие мысли, имели теперь какое-нибудь значение. И когда он тряхнул головой, словно выныривая на мгновенье из этого водоворота, ему вдруг представилась Бекки, надежная, как скала. Однако такое спасение его не воодушевило.
        В свои девятнадцать Стивен еще ни разу не целовался с девушкой. Соблазнительные формы Бекки, ее смеющийся рот и голос постоянно вводили его в искушение, и в то же время он боялся потерять себя во всем этом. Мучимый сомнениями, он уходил в библиотеку, где целыми днями, нередко до полуночи, мечтал и думал при свете настольной лампы, погруженный в магическую атмосферу поэзии и романов, а также тишины, пропитанной уютными запахами полированного дерева, кожи, бумаги и типографской краски. Но по-настоящему он успокаивался только в постели, отдавшись во власть фантазии.
        В это время его старшая сестра лежала в кровати и, опершись на руку, листала пожелтевший от времени томик Бодлера. Она нежно гладила трещины и потертости на переплете и трогала пальцами цветочную виньетку, словно та хранила память о прикосновениях Джереми. Грейс было достаточно на мгновенье зажмурить глаза, чтобы увидеть, как он стоит посреди Кранлей, гладя ладонями мокрые волосы, а потом вдруг оборачивается и смотрит на нее, без страха, почти с вызовом, как будто даже довольный тем, что она за ним подглядывает.
        Тут она так крепко сжала в руках подарок Джереми, что почувствовала биение жилки на кончике большого пальца. «Джереми,  — прошептала Грейс.  — Джереми…»
        В это время на том же этаже дома, только с другой стороны внутреннего двора, Джереми лежал в постели, уставившись в потолок, чрезвычайно довольный тем, что Саймон вышел, хотя бы на некоторое время оставив его в одиночестве. Джереми вспоминал глаза Грейс, следившие за ним из прибрежных зарослей. Тогда он был недалек от того, чтобы прямиком направиться к ней и, вытащив из кустов, дать то, о чем так просили ее глаза и что так соответствовало его собственному желанию. С каким трудом он сдерживал себя в присутствии Грейс после стольких дней, прожитых бок о бок под одной крышей, бесконечных и в то же время таких мимолетных.
        Джереми понимал, что только сейчас он по-настоящему испытал на прочность свою волю и закалил характер.

14
        Лето утекало день за днем, как речная вода меж пальцев, такое же чистое, искрящееся и невесомое. Не успели оглянуться — настал август, со скошенными полями цвета латуни и бледно-золотистыми стогами сена, чей сухой, терпкий запах наполнял собой воздух на многие мили. Его краски, прежде всего зеленая, уже не были такими свежими, как в первые летние месяцы, они словно выцвели на солнце или подернулись патиной. Его пыльный желтоватый свет, как у цветков дрока, становился все более приглушенным и будто размывал контуры предметов. Августу не хватает живости июня и легкости июля, не знает он и деловитости еще купающегося в летних красках сентября. Его существо — сытая беспечность, сладость наливающихся зрелостью плодов. И хотя тени предметов день ото дня все удлиняются, мысли об осени еще далеки. В то засушливое и жаркое лето это тем более было так.
        Казалось, в Шамлей Грин время остановилось и август будет продолжаться вечно. Хотя, вполне возможно, причиной тому было всеобщее подсознательное желание задержать это лето со всеми его волнениями, смехом и радостью, с совместными прогулками по лесам и отдыхом в саду на как можно больший срок. Слишком не хотелось расставаться с этими днями, когда Джереми и Грейс, как по команде, украдкой поднимали друг на друга глаза, отрываясь от книг, а Леонард беспрерывно следил за ними; когда Ада и Саймон только и ждали возможности вместе исчезнуть за стволом дуба, в тени ротонды или в любом другом из бесчисленных укромных уголков дома или сада. Они жили тогда этими тайными мгновениями нежности и поцелуями, запретными и в то же время принадлежащими им по праву.
        Однако время неумолимо шло вперед и не учитывало желания молодых. Вот уже и этот август — зеленобородый муж в венке из плюща, с косой в одной руке и песочными часами в другой,  — отсчитывал последние дни своего пребывания на земле.
        Над Темзой висела дымка, но там, где ее стальная лента делала поворот, между Кингстоном на юге и Ричмондом на севере, и посредине реки открывался поросший лесом островок, вдоль берега тянулись сады имения Эстрехэм.
        В тот день в туманном воздухе, согретом лучами последнего летнего солнца, разливалось необычное сияние, придававшее коричнево-охряному с белой отделкой кирпичному зданию топазовый оттенок, удачно контрастирующий с насыщенной зеленью газонов. Увенчанный множеством башенок и похожих на фиалы печных труб, этот дом напоминал один из тех замков, что оставила в наследство своим хозяевам славная эпоха Тюдоров и Стюартов.
        Всего лишь несколько дней назад он словно пробудился от заколдованного сна. И тогда множество трудолюбивых рук принялось подметать и протирать до блеска его полы, выбивать ковры и чистить серебро, перестилать постели и украшать его комнаты бесчисленными букетами. За день до торжества начали съезжаться гости: дядюшки и тетушки Ройстона вместе с его кузенами и кузинами из Девоншира, Нортумберленда, а также Хейнсворты из Линкольншира, Шропшира и Кента вместе с двумя сестрами леди Грэнтэм из Ланкашира и Дарема.
        Следующий день принес новый поток друзей, родственников и знакомых, остановившихся в Лондоне, таких, как Бэзилдоны из Беркшира,  — семья, в которую вышла замуж сестра Ройстона Лидия,  — или Осборны из Йоркшира, с которыми Эшкомбы породнились через другую дочь, Бланш. И, прежде чем показаться на глаза всем этим лордам и леди, собравшимся в саду с бокалами и чайными чашками, Ройстон и Сесили, в сопровождении только что прибывших друзей из Суррея, отправились на экскурсию по дому. Только Томми с ними не было. Бедняга не знал, как ему отделаться от ласк многочисленных тетушек, поглаживаний по голове и восклицаний: «Ах, какой ты стал большой!», без того, чтобы не показаться невежливым.
        — Если многоуважаемым леди и джентльменам будет угодно следовать за мной…  — Ройстон сделал приглашающий жест в направлении лестницы.
        Рядом с ним шли Грейс в обнимку с Сесили, Леонард, Ада и Саймон, которые держались сами по себе, и Бекки с удивленно распахнутыми глазами и разинутым ртом, шагавшая рядом со Стивеном. Джереми шел на некотором расстоянии от остальных.
        — Когда-то все это блистало золотом.  — Ройстон показал на деревянные перила кофейного цвета.
        Резьба представляла скачущих на конях рыцарей, пушки, геральдические щиты и мечи в обрамлении роскошных растительных орнаментов. Столбики в конце каждого лестничного пролета венчали наполненные фруктами корзины.
        — Все это порядком поизносилось за последние несколько веков,  — пояснил Ройстон.  — И, поскольку мой отец нашел композицию в целом не в меру аляповатой, он просто убрал некоторые ее элементы, вместо того чтобы восстанавливать.
        Полотна мастеров самых разных стилей и направлений, мебель эпохи Великой Французской революции и Георга IV, плафоны и гобелены, люстры из серебра, латуни и бронзы, обои из камчатной ткани, шелка, узорчатой и тисненой кожи — все это свидетельствовало об особом отношении Эшкомбов к своему родовому гнезду, которое они так и не пожелали перестраивать на современный лад. Ройстон тоже любил этот дом и гордился им. Это читалось в его взгляде и чувствовалось в несвойственной ему осторожной манере передвигаться и в том, как благоговейно он трогал дерево и камень. Даже в голосе у него появились необычные теплые интонации.
        — Это «Аспрей»[8 - «АСПРЕЙ» — британская ювелирная компания, основанная в Лондоне в 1735 году Георгом Викесом.],  — шепнула Сесили Грейс, показывая кольцо на левой руке.
        Весь сегодняшний день оно оставалось предметом всеобщего восхищения. Не менее дюжины бриллиантов рассыпали радужные искры при малейшем движении Сис, а в центре сиял опал размером с ноготь большого пальца, словно специально созданный для будущей супруги лорда Эмори: он то переливался холодным золотом, под цвет ее волос, то соперничал небесно-голубым оттенком с ее глазами, то словно отражал нежный розовый оттенок ее щек.
        — Боже, какая прелесть!  — прошептала Грейс.
        С лестницы они вышли в бесконечно длинный коридор с паркетом, выложенным в виде замысловатого рисунка. Ройстон повернулся и показал в направлении обитых деревянными панелями стен, на которых висели портреты в золоченых рамах.
        — Наша галерея.  — Гулкое эхо его голоса заполнило пространство высокого коридора.  — Здесь вы можете видеть всех моих предков, начиная от Эдварда Чарльза Эшкомба, первого графа, и его супруги Филиппы Лидии, завещавшим всем нам голубую кровь. В наших с Родди жилах, по крайней мере, течет самая обыкновенная красная, и в этом мы убедились в юном, очень юном возрасте при помощи перочинного ножа.
        На эту его шутку публика отреагировала негромким смешком.
        — И здесь было бы кстати,  — продолжил Ройстон,  — представить вам окровавленный воротник рубахи, в которой казнили Томаса Мора, или отшлифованные в форме граната алмазы из шкатулки Марии Стюарт. Но, увы,  — Ройстон пожал плечами и сделал несчастное лицо,  — и то и другое вот уже без малого сто лет как бесследно исчезло. Поэтому я прошу вас довольствоваться тем, что есть.  — С этими словами Эшкомб толкнул массивную дверь и жестом пригласил всех войти в открывшееся за ней помещение.  — Итак, перед вами знаменитая спальня Эстрехэм Хауса!
        Переступив порог комнаты, публика восторженно зашумела.
        Стены, обитые шелковыми обоями оттенка ванили, украшали многочисленные вышитые панно с изображениями кораблей на Темзе, сцен охоты, уборки урожая и сева. Их пряные осенние краски прекрасно гармонировали с пасторалями кисти Ватто. В то же время лепнина на потолке, панели и пилястры вдоль стен оставались белыми, а белоснежный камин был уставлен фигурками путти в самых разных позах. Обивка кресел напоминала желтизну весенних примул, а в центре комнаты возвышалась огромная кровать, кремовый балдахин которой имел оттенок лепестков чайной розы.
        — Разумеется, я охотно предложил бы вам ночевать здесь, вместо того чтобы помещать вас в спартанские условия наших гостевых комнат.  — В публике снова послышались смешки, и Ройстон саркастически улыбнулся.  — Но я боюсь, вы неправильно истолкуете этот мой дружеский жест. В конце концов, не каждому понравится быть разбуженным среди ночи озлобленными духами.
        Ада недоверчиво посмотрела на Эшкомба.
        — Может, расскажешь нам подробней, что за призрак творит непотребство в Эстрехэме?
        — Призрак?  — поднял брови Ройстон.  — Дорогая Ада, неужели мы, Эшкомбы, производим впечатление людей, которые могут позволить себе не более одного призрака? Кроме дамы в черном, которая является в эту спальню, мы будем рады представить вам даму в белом — безголовую в буквальном смысле этого слова!  — которая при полной луне выгуливает в саду свою собачку. Вон там…  — Ройстон подошел к окну и показал в направлении рощицы из каштановых и ореховых деревьев, с краю которой на поляне расположились гости.  — Видите те две трубы? Это домик садовника, где и произошла вся эта кровавая история…
        — Где?  — привстав на цыпочки, Ада напряженно вглядывалась в даль.  — Я ничего не вижу!
        — С твоего разрешения, Саймон.
        Ройстон встал позади Ады и, обхватив ее за талию, приподнял с такой легкостью, будто она весила не более подушки. Ада захихикала и заболтала ногами, ухватившись за его плечи.
        — Ну, теперь видишь? Серая черепичная крыша?
        — Да, да!  — закричала Ада, давясь от смеха.  — Теперь вижу!
        — Кошмарная, кошмарная история…  — запричитал Ройстон замогильным голосом, опуская Аду на пол.  — Именно по этой причине вот уже несколько десятков лет этот дом используется только для складирования разного хлама.  — За мной, леди и джентльмены! В конце концов, я должен собственными глазами убедиться, что Сис придется жить в более-менее сносных условиях.
        Компания направилась за ним, в то время как Ада все еще глядела в окно, в задумчивости покусывая нижнюю губу.
        — Ада!
        Лицо Ады озарилось улыбкой, когда Саймон взял ее за руку и отвел от окна. Они запутались в желтых, оттенка кукурузных початков, занавесках из шелка буре и целовались, пока не начали задыхаться. И только после этого, взявшись за руки, побежали догонять остальных.
        Ночь была жаркой. После роскошного обеда с пышными речами в честь героев дня все поспешили в бальный зал. За день и без того душный воздух над рекой прогрелся еще сильнее, и в озаряемом фейерверками небе цвета темно-фиолетового шелка не было ни облачка. Даже река казалась неподвижной в своем русле.
        Но это нисколько не повлияло на праздничное настроение гостей, тем более молодежи. Счастливые и нарядные, они кружили под музыку, точно стеклышки в калейдоскопе.
        — Теряюсь в догадках, что он в ней нашел?  — Хелен Дюнмор обмахивала веером разгоряченное лицо.  — Я полагала, у него лучший вкус.
        — О ком это вы?  — почтительно поинтересовался Родерик Эшкомб.
        — Да вот же.  — Веер, расписанный в японском стиле веточками цветущей вишни, устремился в направлении Ады.  — Саймон Дигби-Джонс…
        Родерик взглянул на девушку в бледно-розовом платье. Судя по выражению ее лица, на душе у нее было тоскливо. В этот вечер Аде запретили танцевать.
        — Все же мне непонятно, что все находят в этих Норбери!  — продолжала возмущаться Хелен.  — Настоящие деревенские померанцы. В Лондоне ни один уважающий себя мужчина на них не оглянется.
        Родерик перевел взгляд на Грейс. Разгоряченная, с сияющими глазами, она возвращалась после танца под руку с его деверем Генри. Даже золотая вышивка на ее платье, казалось, сверкала ярче обычного.
        — О-о-о!  — восхищенно протянул Родерик.
        И тут же сжался в комок под пронизывающим взглядом Хелен.
        — Боюсь, я становлюсь стар для подобных развлечений…
        Генри, граф Бэзилдон, скорчил капризную гримасу, придавшую его раскрасневшемуся лицу, обрамленному седыми волосами, что-то мальчишеское.
        Грейс рассмеялась.
        — Я этого не заметила, лорд Бэзилдон.
        — Вы мне, конечно, льстите, но все равно ваши слова — бальзам на душу.
        Граф весело поклонился Грейс, та ответила ему церемонным книксеном.
        — Ты ведь не хочешь отдохнуть, дорогой?  — Сестра Ройстона Лидия тут же взяла под руку мужа, украдкой утиравшего лоб носовым платком.
        В свои неполные тридцать она была намного моложе лорда Генри. Серые глаза, алебастровую кожу и классические черты лица сестры Ройстона унаследовали от матери. Однако каштановые волосы, равно как и чувство юмора, делавшее их приятными собеседницами, переняли от Эшкомбов.
        — О, горе мне!  — театрально застонал лорд Бэзилдон, увлекаемый супругой на середину зала.
        В этот момент кто-то схватил Грейс за руку. Обернувшись, она встретилась глазами с Леонардом.
        — Спаси меня, Грейс,  — прошептал тот, закатывая глаза.  — Или, по крайней мере, прикрой.
        — От кого?
        Леонард показал взглядом на двух девушек едва ли старше Ады, не сводивших с него огромных голубых глаз.
        — Что ж, охотно предоставлю тебе прикрытие.  — Грейс закусила нижнюю губу, чтобы сдержать смех.  — По крайней мере, до тех пор, пока тебе не взбредет в голову потащить меня на танец.
        После нескольких туров вальса коньячного цвета платье с зеленой отделкой и металлической вышивкой, то самое, что было на ней на вечере в Гивонс Гров, неприятно липло к спине.
        — Может, выйдем на свежий воздух?
        Грейс кивнула, и Лен увлек ее за собой, мимо голубоглазых девушек, чьи лица разочарованно вытянулись.
        Пробираясь через толпу, они направились к открытым нараспашку дверям и по пути взяли с подноса ливрейного слуги по бокалу шампанского.
        — И кто же это был?  — Грейс прыснула от смеха, не успели они переступить порог зала.
        — Эти?  — Лен сделал глоток и махнул бокалом в сторону девушек.  — Миртл и Майра, безнадежно скучные кузины Ройстона.
        Грейс поставила свой бокал на парапет террасы и села рядом.
        — Привыкай, скоро ты станешь их родственником!
        Она резко обмахнулась веером и снова взяла шампанское.
        — И тебя это так забавляет?  — Лен усмехнулся, делая шаг по направлению к Грейс.
        — Мммм…  — Она скорчила задумчивую гримасу.  — Да, пожалуй!
        Их дружный смех быстро смолк, сменившись неловким молчанием. Грейс пригубила шампанского и, болтая ногами, принялась разглядывать гуляющие в саду пары.
        Наконец она не выдержала.
        — Все в порядке, Лен?
        Он взглянул на нее поверх бокала, глотнул шампанского и отвел взгляд.
        — Да, а почему ты спрашиваешь?
        — Я…  — Она глубоко вздохнула и покрутила бокал в руке.  — У меня такое чувство, будто последнее время ты меня избегаешь.
        Лицо Лена расплылось в улыбке.
        — И это все, что ты хотела мне сказать?
        И без того разгоряченные щеки Грейс запылали еще сильней. Было бы глупо полагать, что от внимания Леонарда ускользнуло, как они с Джереми подходят друг другу, ведь он знал ее как никто другой. Тем не менее пристальный взгляд Лена она выдержала с трудом. Леонард был полной противоположностью Джереми, но, прежде всего, он был ее лучшим другом, ее братом, мужской половиной ее «я». Она не хотела выбирать между ним и Джереми.
        — Твоя дружба много для меня значит, Лен,  — сказала Грейс, не поднимая глаз.
        — Твоя для меня тоже, Грейс,  — отозвался Лен.  — И с моей стороны так и останется впредь.
        — С моей тоже.
        Она подняла лицо и улыбнулась.
        Лен нахмурил лоб и ответил с несвойственной ему серьезностью:
        — Я не хочу лезть не в свое дело, Грейс, но…  — Он как будто задумался.  — Насколько хорошо ты знаешь Джереми? Ты уверена?
        Грейс вздрогнула. Лен прикоснулся к открытой ране. Она часто вспоминала миссис Данверс и думала о том, что Джереми так и не рассказал своей матери о ней.
        — Ты хочешь сообщить мне что-то конкретное?
        Леонард придвинулся к Грейс и заглянул в глаза.
        — Я хочу, чтобы ты знала: я останусь с тобой, что бы ты ни решила. Ты всегда можешь на меня рассчитывать.
        Грейс почувствовала себя неловко и невольно отвернулась.
        — Ты не ответил на мой вопрос.
        Леонард рассмеялся.
        — Да нет же, с Джереми все в порядке! А я веду себя, как заботливый старший брат. Хотел бы я видеть себя со стороны! Возможно, причина моего беспокойства кроется в том, что моей сестренке скоро предстоит выйти замуж.  — Он поставил бокал на парапет и протянул руки Грейс.  — Пойдем потанцуем, мы отдохнули достаточно! В конце концов, ночь только началась!
        Грейс тоже поставила свое шампанское, сложила веер и остановилась, поигрывая его застежкой.
        — Грейс.  — Лен прижал ладони к ее щекам.  — Я не хочу встревать между вами. Джереми — мой друг, ты — моя подруга. Я всего лишь хочу…  — его голос понизился до шепота,  — чтобы ты была счастлива.
        Грейс твердо взглянула ему в глаза.
        — Я счастлива, Лен,  — ответила она.
        Их голоса и шаги по каменным плитам постепенно удалялись, пока не смолкли, поглощенные доносившимися из зала звуками музыки. Только тогда пришли в движение два вырисовывавшихся в тени террасы силуэта.
        — Ну вот, мы с тобой опять в роли «невольных свидетелей»,  — шепотом заметил Стивен, нащупывая портсигар.  — Такова уж, как видно, наша участь.
        — Похоже на то,  — кивнул Джереми.
        — В любом случае здесь есть над чем подумать,  — выдавил сквозь зубы Стивен, уже дымя сигаретой.
        Джереми сделал затяжку и выпустил облачко дыма.
        — У загнанных в угол, вроде нас, вариантов немного.  — Джереми стряхнул пепел с нижней губы.  — А ты все-таки должен решить, нужна ли тебе Бекки, и перестать морочить ей голову.
        — Если бы все было так просто…  — вздохнул Стивен.
        Он согнул ногу в колене и уперся ступней в стену. Он неоднократно пытался сблизиться с Бекки, чтобы лучше уяснить для себя суть их отношений. Однако каждый раз это вызывало у нее столь бурный прилив чувств, что рядом с ней становилось трудно дышать. В то же время в отсутствие Бекки Стивен начинал понимать, как не хватает ему ее смеха, ее восторженного взгляда и беззаботной болтовни. Запрокинув голову, Стивен откинулся на балюстраду.
        — А ты что, всегда знаешь, чего хочешь?
        Несколько секунд Джереми молчал.
        — Да, всегда.  — Он уверенно выпустил облачко дыма.  — Пусть не сразу, но через некоторое время обязательно…
        Стивен твердо взглянул ему в глаза.
        — И с Грейс?
        — И с Грейс.  — Его голос задрожал, словно потому, что речь зашла об особом для Джереми предмете.
        Друзья докурили и побросали окурки на гальку.
        — Джереми,  — сказал Стивен, глубоко запустив руки в карманы брюк.  — Не обижайся, но… неужели Лен прав? Скажи, ты что-нибудь скрываешь от Грейс?
        Джереми пожал плечами.
        — Ну… у каждого есть свои маленькие тайны… Я отвечу тебе так: перед Грейс моя совесть чиста. Ты доволен?
        В сущности, Стивен не так хорошо знал Джереми. Гораздо хуже, чем Ройстона или Леонарда. Тем не менее иногда ему казалось, что между ним и Джереми существует особая связь. И, по совести говоря, он скорее хотел бы видеть Грейс замужем за Данверсом, чем за Леонардом.
        — Вполне,  — кивнул Стивен, отвечая на вопрос.
        — В таком случае позволишь ли ты мне завтра поговорить с ней с глазу на глаз?
        — Разумеется,  — не задумываясь, согласился Стивен.  — Только скажи, что ты намерен делать?
        Данверс глубоко вздохнул и посмотрел в сторону парка.
        — Ничего плохого, готов тебе поклясться.  — И добавил тише: — Надеюсь, я все решил правильно.

15
        Веселье продолжалось и на следующее утро, правда, не такое шумное. После позднего завтрака хозяева и гости собрались на террасе и лужайке для совместного времяпрепровождения вплоть до вечернего чаепития, которым должны были завершиться эти праздничные выходные.
        Леди Эвелин с беспокойством наблюдала за настойчивыми ухаживаниями Родерика и холодностью, с которой их принимала Хелен Дюнмор. Несмотря на то что связь с Хейнсвортами представлялась делом решенным, миссис Эшкомб ни в коей мере не считала Хелен подходящей партией для своего младшего сына. В кошмарных снах она уже видела себя окруженной толпой бледных конопатых внуков с огненно-рыжими волосами, которые особенно не любила в Хелен.
        В это время лорд Эшкомб с гордостью демонстрировал лорду Грэнтэму темно-желтые цветы молочая Миля, который велел посадить по периметру террасы, после чего последовал серьезный разговор на хозяйственные темы и обсуждение предстоящего сезона охоты. Здесь же присутствовал и племянник майора Оливера Хейнсворта Леонард, которого дядя, равно как и Томми, всегда с радостью допускал к сокровищнице своего бесценного жизненного опыта. Однако на этот раз Леонард не проявлял к рассказам дяди никакого интереса и, уставившись в пустоту, думал о чем-то своем.
        Мысль о прощанье была подобна горьковатой нотке ликера в сладком десерте. Особенно огорчало расставание с приятелями. На следующий день Ройстон, Стивен, Леонард, Саймон и Джереми один за другим покидали Эстрехэм, чтобы в конце концов занять свои комнаты в казармах Королевского полка в Чичестере. Однако особых оснований для печали все-таки не было, ведь уезжали они не навсегда. Следующая встреча предстояла самое позднее на Рождество.
        Взгляд полковника скользил по толпе оживленно лопочущих гостей, которые сейчас воздавали должное роскошным интерьерам Эстрехэма и его саду; по сияющим лицам Сесили и Ройстона, удивительно свежим после столь бурной ночи. Однако ни комплименты, ни пожелания счастья, ни непрекращающаяся болтовня Бекки, ни потерянный вид Стивена не могли отвлечь сэра Уильяма от одной-единственной мысли, мучившей его с утра:
        — Где Ада?
        Голос полковника прозвучал угрожающе резко.
        — Должно быть, отправилась с Грейс осматривать сад,  — ответила мужу леди Норбери, принимая от прислуги чашку чая.
        — А Дигби-Джонс?
        Констанс улыбнулась и встала рядом с супругом.
        — Тебе не кажется, что ты переусердствуешь, дорогой?  — ласково прошептала она.  — Все то время, пока мы были вместе, Саймон вел себя очень прилично, в том числе и по отношению к Аде. Оставь их в покое хотя бы на оставшиеся дни. Послезавтра утром он упакует вещи и уедет к родителям в Сомерсет.
        Полковник недовольно хмыкнул и принялся помешивать чай.
        — Оглянись,  — продолжала леди Норбери.  — Здесь так многолюдно. У них нет ни малейшей возможности уединиться. Да и Грейс не спускает глаз с сестры. Они расстаются на несколько месяцев, а в их возрасте это целая вечность. Маловероятно, что их привязанность друг к другу выдержит такое испытание.
        — Это обнадеживает,  — заметил полковник и решительно глотнул из чашки.  — И чем дальше будут они друг от друга, тем лучше.
        — Строго говоря, все это,  — Грейс показала рукой в сторону аллеи, усаженной вечнозелеными скальными дубами,  — Суррей. Вся область к югу от Темзы. Раньше Эстрехэм, как и Шамлей, принадлежал аббатству Чертси.
        Было душно, а край неба за деревьями цвета серого чугуна предвещал скорую грозу.
        — Ты и раньше бывала здесь?  — спросил Джереми.
        Он снял пиджак и зажал его под мышкой, закатал рукава рубахи и расстегнул пуговицы манжет. Кроме них и Саймона с Адой, которые шли сзади, прижавшись друг к другу, на узкой дорожке, ведущей к воротам имения, никого не было.
        Грейс кивнула.
        — Один или даже два раза. Леди Эвелин уже устраивала здесь приемы. Но тогда мне удалось посмотреть лишь небольшую часть дома и кусочек сада.
        Джереми повесил пиджак на указательный палец и перекинул через плечо.
        — Похоже, ты основательно укоренилась здесь, в Суррее.
        — Да, не то что ты в своем Линкольншире,  — весело улыбнулась Грейс.
        Джереми сжал губы.
        — Нет, я прекрасно помню, откуда вышел и как это на меня повлияло.  — Он покачал головой.  — Хотя не более того…
        Грейс понимающе кивнула и сорвала сухую травинку на обочине дороги.
        Она вышагивала рядом с ним в простеньком бело-зеленом платье, без шляпы и зонтика, как будто ее мало заботило, что она может загореть или получить на нос лишнюю порцию веснушек. Джереми вот уже в который раз подумал о том, как не похожа Грейс на тех девушек и женщин, с которыми ему приходилось иметь дело до сих пор. Дочь офицера и баронета, выросшая в деревне, она ни к коей мере не производила впечатления провинциальной барышни и в то же время была плоть от плоти своей малой родины.
        — А ты смогла бы жить где-нибудь в другом месте?
        Она пожала плечами:
        — Я не знаю. Все, вероятно, зависит от того, где именно, почему и с кем…
        Грейс запнулась, заметив, как многозначительно прозвучал конец ее фразы. Джереми тоже уловил это, и его глаза вспыхнули. Грейс в смущении прикусила нижнюю губу и сделала шаг в сторону. Однако вскоре вернулась и как бы случайно коснулась его обнаженного предплечья.
        — Я многого еще не видела в этом мире,  — быстро заговорила она.  — Кроме Суррея, Лондона и окрестностей Портсмута, в общем, ничего. Правда, в тринадцать лет мы с мамой и Адой ездили в Италию. Ты помнишь, Адс?  — Грейс обернулась и обмерла.  — Адс!
        Ни Ады, ни Саймона нигде не было видно.
        — Адс! Саймон! Адс!  — Грейс поднялась на цыпочки и огляделась по сторонам.  — Я должна их найти!  — закричала она, подбирая юбки.
        — Стой!  — Джереми резко схватил ее за руку.  — На Саймона можно положиться.
        — Вероятно, но отец в любом случае должен об этом знать. Иначе случится нечто ужасное…
        Однако Джереми еще крепче вцепился в ее плечо.
        — Ты ведь не отвечаешь за Аду, Грейс. Как и за мир и покой в твоем доме. Твоя сестра достаточно взрослая, чтобы понимать, что к чему. И потом…  — Тут он понизил голос, который тем не менее не стал от этого ласковей.  — И потом, мы ведь тоже остались одни.
        Грейс вспомнила голубую дымку над цветущей майской поляной и прохладную тень чащи, и на мгновенье земля под ее ногами будто куда-то поплыла.
        — Мы — совсем другое дело,  — прошептала она.
        — Ты уверена?
        Джереми скользнул ладонью по ее руке и ухватил за запястье, а потом оба смотрели, как сплетаются их пальцы.
        Расстелив пиджак на земле, Джереми обнял Грейс за талию и посадил рядом с собой. Она вздрогнула, когда он впервые прикоснулся губами к ее виску. Потом он целовал ей щеки, пока не добрался до уголков рта и пахнущих клевером и сухой травой губ, сразу ставших мягкими и податливыми.
        Ада и Саймон бежали через южную часть сада, которую почему-то называли «дикой», несмотря на аккуратно подстриженные ряды самшита и тиса, образующие вместе с низкими кустарниками граба своего рода лабиринт, по углам которого располагались четыре выкрашенных в белый цвет деревянных павильона.
        Внезапно Ада остановилась, так что Саймон чуть не налетел на нее. Он вскрикнул от удивления, когда она, развернувшись на каблуках, ухватила его за лацканы пиджака и принялась целовать.
        — Ты с ума сошла!  — прошептал Саймон, переводя дух.  — А если нас кто-нибудь увидит?
        — Здесь никого нет,  — промурлыкала Ада, прильнув к его щеке.
        Саймон вскинул голову и огляделся. Лишь убедившись, что окружающая их живая стена действительно непроницаема для посторонних взглядов, он ответил на ее ласки. При этом забылся настолько, что Ада в конце концов оттолкнула его, и он зашатался как пьяный.
        — Ада!  — закричал Саймон ей вслед, когда она снова сорвалась с места.
        Но она только смеялась, а он бежал следом так, что сосало под ложечкой.
        Это походило на игру в догонялки, правила которой устанавливала Ада. Они миновали оранжерею, цветущие гранатовые деревья, грядки с овощами и арку, обвитую белыми и красными розами. Саймон послушно следовал за Адой. Время от времени она резко останавливалась, как заяц, и, обвив руками его шею, покрывала лицо поцелуями, пока у обоих не начинала кружиться голова.
        Через узкую лужайку и рощицу они выбежали к небольшому кирпичному домику с серой черепичной крышей. Задыхаясь, Ада прислонилась спиной к двери, а потом, дождавшись Саймона, толкнула ее и исчезла внутри.
        Створка тяжело захлопнулась. На некоторое время Саймон остановился в нерешительности, а потом вошел следом.
        — Ада!  — позвал он, переступив порог.
        По обе стороны от входа обнаружились низкие комнатки, доверху набитые разным хламом. Саймон разглядел увитые паутиной шкафы и диваны, на которых громоздились многочисленные мешки и коробки. Здесь пахло плесенью и пылью, отсыревшим деревом и старой бумагой, смертью и вечностью.
        — Ада!
        — Я здесь, наверху!
        Саймон взглянул на узкую лестницу, верхняя половина которой терялась в темноте, и решительно поставил ногу на первую ступеньку.
        Темное небо лежало на верхушках деревьев, как меховая шапка. Птицы и насекомые смолкли, и все вокруг погрузилось в полную тишину. Где-то вдали прогремел гром, пространство словно завибрировало, и на несколько секунд в воздухе повисло гулкое эхо.
        — Нам лучше вернуться,  — прошептал Джереми, почти касаясь губами лица Грейс.
        Ее веки дрогнули. Медленно, будто нехотя открыв глаза, Грейс кивнула. Джереми выпустил ее из объятий, встал и наклонился, чтобы подобрать пиджак, который, небрежно встряхнув, перекинул через плечо.
        Ни слова не говоря, Джереми протянул ей руку, и она так же молча вложила в нее свою ладонь. А потом тишину нарушали лишь их шаги, сначала по сухой земле, а потом по гравию, да ветер прошелестел в листве над их головами и смолк.
        — Ты будешь писать мне из Чичестера?
        Новый раскат грома потряс воздух. На этот раз более сильный и отозвавшийся продолжительным эхом. Тем глубже и пронзительнее показалась нависшая после него тишина.
        — Джереми!
        В тучах блеснула молния.
        Внезапно Джереми остановился и еще крепче сжал ее руку.
        — В последнее время я много думал над этим, Грейс. У меня не идет из головы, как так вышло, что министерство предоставило выпускникам пять мест в одном полку? Лично я не могу объяснить это одной лишь военной реформой. Мне кажется, здесь имеются более веские причины.
        Уголки его рта напряглись, между бровями пролегла чуть заметная складка.
        — Сейчас все как будто тихо, однако не исключено, что в недалеком будущем министерство планирует вовлечь нас в какое-нибудь дело.
        Горло Грейс сжалось так, что говорить стало трудно.
        — И что это может быть?
        — Вероятно, Африка,  — ответил Джереми, глядя куда-то вдаль.  — Новый кризис после зулусов и буров. Может, Египет.
        Египет. Песок, пирамиды и Нил. Фараоны, феллахи и сфинксы. Грейс попыталась вспомнить, что в последнее время читала об этой стране в газетах и журналах. Коррумпированное и бедное государство, много задолжавшее европейским державам и потому подверженное их влиянию. Марионеточное правительство, хедивы и Османская империя. Египет — яблоко раздора для Великобритании и Франции и зона вечных конфликтов египтян и черкесов, турок и албанцев, нищеты и роскоши, прошлого и настоящего. Страна, далекая от Суррея, как Луна.
        — Королевский Суссекский поддерживает гарнизоны на Мальте и Кипре. По всей видимости, в Чичестере я долго не задержусь. По крайней мере, надеюсь на это. И, если начнется война, я хотел бы быть там, Грейс! Это мой шанс, пойми, мой шанс выслужиться, быть может, получить повышение.  — Его глаза горели как в лихорадке.  — Это наш с тобой шанс, Грейс.
        Сердце бешено колотилось в ребра, и Ада еще сильней прижалась спиной к стене возле двери. О привидениях лучше было не вспоминать. При одной мысли о них волоски на ее руках вставали дыбом. Тем не менее страха она не чувствовала. Вероятно, из-за близости Саймона. А он находился рядом, в этом ее убеждал скрип половиц с той стороны двери.
        — Ада?
        Так или иначе, сегодня утром она одна, без сопровождения ускользнула из комнаты для гостей, чтобы взглянуть на домик садовника вблизи, пока Грейс крепко спала на широкой кровати под балдахином.
        — Ада, где ты?
        Тут Ада заметила в комнате кровать, на которой лежали кипы отсыревшего постельного белья и несколько подушек, и сердце ее упало.
        — Я здесь, Саймон.
        Когда он вошел, ища ее глазами, она отделилась от стены и, обойдя его сзади, встала в ногах кровати. Попутно Ада скинула туфли и вытащила из волос оставшиеся шпильки. Саймон протянул руку, но Ада обошла его стороной. Встречаться с ним взглядом она тоже избегала.
        Потом она прикрыла глаза и расстегнула на платье верхние пуговицы. Всего их было немного, так что одеваться и раздеваться она могла без посторонней помощи.
        — Что ты де…
        Вопрос будто застрял у него в горле, которое вдруг стало сухим и жестким, как наждачная бумага. Не в силах пошевелиться, Саймон смотрел, как Ада выскользнула из своего платья, оставив его лежать на полу, как один за другим расстегнула на груди крючки корсета и небрежно отбросила его в сторону; как с нее наконец упала нижняя юбка.
        Саймона бросало то в дрожь, то в холод. Он судорожно сжимал пальцами пиджак, который снял, когда поднимался по лестнице.
        Нет, Ада, нет… прекрати…
        В одном нижнем белье она села на край кровати и, не торопясь, спустила чулки. Затем сжалась в комок, чтобы снять через голову приталенную сорочку, и поочередно приподняла бедра, стягивая длинные панталоны с оборками.
        После этого, оглядев гору белья у своих ног, Ада села, слегка подавшись вперед и сдвинув колени. Густые волосы шелковыми прядями падали на ее грудь и плечи.
        Ада подняла раскрасневшееся лицо и посмотрела на Саймона, склонив голову набок.
        — Ну, давай же!
        Ее бледная кожа казалась прозрачной, как у русалки. Во всем ее облике не чувствовалось никакой порочности. Ада была сама невинность, и все это походило на игру. И в то же время Ада предстала перед Саймоном воплощенным соблазном, женщиной в полном смысле этого слова.
        Нет, Ада, нет, мы не имеем права… Пиджак выскользнул из рук, и ноги сами понесли Саймона к ней. За четыре шага до кровати он вдруг вспомнил о полковнике. Я не могу, я не должен… Уж сэр Уильям позаботится о том, чтобы Саймон Дигби-Джонс вылетел со службы и никогда больше не нашел себе места. Воображение рисовало картины одну кошмарней другой. Он видел, как отец Ады направляет на него пистолет и решетит его пулями, а затем вынимает саблю и одним ударом… О боже, Ада, я так хочу тебя…
        Потом Саймон опустился перед Адой на колени и больше уже ни о чем не думал.
        Осторожно, словно боясь, что она растворится в воздухе или оттолкнет его, Саймон положил руки на ее бедра и, убедившись, что ничего страшного не произошло, приложился к ним щекой. От нее исходил едва уловимый аромат, насыщенный, как запах поздних лилий. Саймон раздвинул головой ее ноги и, обхватив руками бедра, узкие и в то же время полные и округлые, принялся прокладывать себе путь к источнику запаха.
        Когда Саймон прижал лицо к ее темному лобку, Ада дернулась и издала похожий на смешок звук. А Саймон продвигался все выше и выше, через плоский живот к маленьким грудям, бледные кончики которых походили на розовые бутоны.
        Тем временем она запустила пальцы в его волосы и принялась ласкать ему затылок, отчего по спине у Саймона словно пробежал электрический ток. Наконец Ада стащила с него рубашку, а уже сам он, не помня когда и как, снял с себя носки и ботинки.
        Оба улыбались как безумные, когда Ада, откинувшись назад, осторожно опустилась на середину кровати, а Саймон, рывком стащив с себя брюки и трусы, оказался на четвереньках сверху.
        А потом была только Ада. Ее мягкая кожа и волосы, тонкие руки и нежные девичьи округлости тела, ее рот, язык — все, к чему он прикасался и что пробовал на вкус, все, чем он дышал, была Ада и только Ада. Ее пальцы, еще неопытные и в то же время уверенные, трогали, гладили и направляли его. Каждый мускул его тела был напряжен до предела, каждая жилка готова разорваться от переполнявшего его желания. Он будто ждал чего-то, но забыл чего. Вероятно, он хотел о чем-то спросить Аду, или она сама должна была ему что-то сказать. Но вдруг его терпению пришел конец, и он, как мог медленно и нежно, вошел в нее и остановился, чтобы перевести дух. А дальше ему уже ничего не оставалось, как полностью отдаться на волю той пьянящей волны, которая исходила от Ады.
        Ада издала хлюпающий звук, как будто в ней что-то порвалось. Это оказалось больно, намного больней, чем она полагала, и жгло как огонь. Струя воздуха наполняла легкие рывками, как будто преодолевая что-то, а внутри полыхал пожар. А затем Аду захлестнули исходившие от Стивена ритмичные теплые волны, и боль не то чтобы прошла, но скорее забылась. Казалось, кожа Ады истончилась так, что нервы оголились и стали до болезненности чувствительными. А потом уже невозможно было понять, где кончалась Ада и начинался Саймон. Она не знала, чье подрагивание ощущает внутри себя, свое или его, чье дыхание проходит через ее тело короткими толчками, которые затем начали удлиняться, пока не вылились в долгий гортанный звук. А потом ее накрыла волна блаженства, сладкая и пряная, как мед, и проникающая во все уголки ее существа.
        Крупные, тяжелые капли дождя упали на землю, оставляя на ней темные отпечатки. Воздух пах пылью и влагой с легкой серной ноткой. Наконец послышались громовые раскаты, и небо озарили вспышки молнии.
        Джереми и Грейс миновали ворота, поросшую аккуратно стриженной травой дорожку между живыми изгородями и забором и заскочили в ближайший павильон. Смех щекотал Грейс, но никак не желал выходить наружу. Она вытирала с лица дождевые капли, смешанные со слезами.
        В кустах граба послышались возмущенно-радостные возгласы, сменившиеся вскоре деловитым покрикиванием, скрипом и шелестом гальки под ногами. Это прислуга спешила на помощь застигнутым грозой гостям и убирала с лужаек столики и стулья.
        Платье прилипло к спине, и Грейс мерзла, хотя дождь вовсе не был холодным. Она невольно сжалась, скрестив на груди руки, и Джереми накинул ей на плечи свой пиджак. Его волосы казались черными от воды, капавшей на лицо, а рубашка стала почти прозрачной. Грейс отвела взгляд и поплотней закуталась в ткань, пахнувшую Джереми и еще немного опилками и пчелиным воском.
        — Спасибо,  — сказала она, прежде чем они оба замолчали и стали смотреть на дождь.
        Джереми взялся за лацканы своего пиджака и притянул Грейс к себе, ее лицо оказалось совсем близко, и ей теперь не оставалась ничего другого, как только смотреть ему в глаза.
        — Послушай меня, Грейс,  — сказал он.  — Быть может, сейчас я сделаю самую большую глупость в своей жизни, но иначе я не могу. Дело в том, что я не в состоянии содержать жену и семью и не знаю, будет ли у меня когда-нибудь такая возможность.  — Сердце Грейс заколотилось, а голос Джереми стал хриплым.  — Собственно говоря, я не имею никакого права вот так стоять здесь рядом с тобой. Тем не менее когда-нибудь я обязательно встречусь с твоим отцом, чтобы просить у него твоей руки, и постараюсь, чтобы это произошло как можно скорей. А пока, пока я прошу у тебя одного: дождись меня. Если, конечно, ты согласна…
        Грейс вспомнились слова Лена: «Собственно, насколько хорошо ты знаешь Джереми? Ты уверена?» — «Достаточно хорошо, Лен, достаточно хорошо…» — мысленно ответила она ему.
        Ее захлестнула новая волна счастья, и на глаза навернулись слезы. Грейс несколько раз сглотнула, прежде чем смогла сказать:
        — Да, Джереми. Я согласна и буду ждать, сколько потребуется.
        Дождь барабанил по крыше старого садового домика, просачиваясь в отверстия между деревянными балками, пропыленными и черными от смолы и копоти. По временам комнату озаряли голубоватые вспышки, перекликаясь с отдаленными, почти уютными, громовыми раскатами утихающей грозы.
        Одеяло пахло гнилыми листьями, но ничего другого не было, а Ада мерзла. По крайней мере, она дрожала так, что зуб на зуб не попадал. Поэтому Саймон развернул отсыревшую ткань и заботливо накрыл ею Аду, подложив ей под голову свою руку.
        — Так лучше?
        Она кивнула, не поднимая век, и еще плотней придвинулась к нему. Саймон смотрел на нее с благодарностью и удивлением, обводя пальцами контуры ее лица, как будто хотел удостовериться в том, что она действительно существует. Саймон пережил не просто удовлетворение физического желания. Он выглядел потрясенным, как будто ангел коснулся его своим крылом.
        Ада понимала, что должна чувствовать вину или стыд, но ничего подобного не было. Ни влага между ее ног, ни кровь, ни сперма не смущали ее. Она лежала, словно оглушенная, охваченная странным ощущением, в котором смешалась жгучая боль, приятное тепло и чувство пустоты, какого она прежде никогда не испытывала. В нижней части живота что-то пульсировало. Положив щеку Саймону на грудь, она скорее чувствовала, чем слышала, биение его сердца и думала о том, что никогда еще не была так счастлива.
        Потом ее веки задрожали, и она открыла глаза. Вытащив из-под одеяла руку, Ада взяла ладонь Саймона и, поцеловав, принялась играть его пальцами, проводить по линиям, пока не сжала ее в кулак.
        — Теперь мы вместе,  — прошептала она.
        — Да, Ада.  — Саймон моргнул, потому что слезы жгли ему глаза.  — И ничто больше не в силах нас разлучить.  — Он прижал ее к себе и поцеловал в щеку.

16
        Напрасно дочери уверяли полковника, что, застигнутые грозой, потерялись в парке и потом пережидали дождь в отдаленных павильонах. Ни одной из них сэр Уильям не поверил ни на минуту, хотя виду не подал. В конце концов, теперь все это уже не имело никакого значения.
        А на следующее утро, когда небо все еще оставалось тяжелым и серым, будто вот-вот было готово разразиться дождем, Бен отвез Саймона и Джереми в Гилфорд, откуда поезд Юго-Западной железной дороги должен был доставить их на север.
        Ехали молча. Каждый думал о своем, любуясь мелькающими за окном уютными видами Суррея.
        Саймон сошел в Уокинге и оттуда продолжил путь на запад в направлении Сомерсета, через живописный городок Йовил, до родительского дома в Беллингхэме, что неподалеку от деревушки Илминстер. Джереми доехал до конечной станции Ватерлоо, откуда по шумным лабиринтам лондонских улиц добрался до вокзала Кингс-Кросс, где сел на поезд до Линкольна, и тот повез его на север, через болотистый Фенленд и живописные окрестности города Питерборо, к матери.
        Последние дни их пребывания под родительской опекой протекали быстро, тем не менее каждый не мог дождаться того часа, когда им предстояло сесть на поезд, направляющийся к южному побережью, в Хавант, чтобы оттуда добраться до Чичестера, к казармам Королевского Суссекского полка. Теперь они жили только этим радостным предчувствием предстоящей встречи. Им не терпелось въехать в казенные квартиры и, надев алые мундиры, начать новую жизнь, в качестве настоящих мужчин и офицеров, во имя Господа Бога и английской короны.
        И пока, втягиваясь в плотный распорядок дня, они учились исполнять и отдавать приказы, занимались муштрой и на полном скаку протыкали штыком подвешенное на веревке соломенное чучело, упражнялись с винтовкой «мартини-генри» и поражали из нее цель с расстояния пяти-шести сотен ярдов, лето подошло к концу.
        Медленно уходило его тепло, угасал его свет, словно задержавшийся на весь сентябрь в золотисто-медных кронах деревьев. Пока октябрь с его безлиственными лесами и бурой землей равнин не погасил одну краску за другой.
        Наконец в одно из воскресений в конце октября все пятеро, облачившись в парадные мундиры, окунулись в суету чичестерского вокзала, чтобы встретить дорогих гостей: полковника и леди Норбери, Аду, Грейс и Бекки, лорда и леди Грэнтэмов и чету Дигби-Джонс. Ройстона нисколько не расстроило отсутствие леди Эвелин и ее мужа, не пожелавших пускаться в дальнее путешествие из Девоншира ради нескольких часов свидания. Однако Ройстон ничего так не желал, как обнять Сесили и показать ей местные достопримечательности. Томми передавал ему привет из Челтенхэма, где за несколько месяцев пребывания уже успел уютно устроиться.
        Со стороны они походили на одну большую, счастливую семью, когда, дружно смеясь и болтая, слонялись по улицам, мимо старинных домиков за изящными коваными оградами, кафедрального собора со стрельчатыми арками из выветренного серого камня, по галереям древнего монастыря, ресторанам и чайным. По крайней мере, именно так казалось жителям Чичестера и сослуживцам молодых офицеров, которые в это время тоже показывали город своим близким. Только очень внимательный прохожий или тот, кто знал полковника ближе, мог заметить леденящие душу взгляды, которыми сэр Уильям время от времени одаривал то Аду и Саймона, то Грейс и Джереми. И это при том, что молодые люди всячески сдерживали свои чувства — настоящее мучение после долгих недель разлуки. Однако самая страшная пытка состояла в отсутствии какой-либо возможности уединиться, подарить друг другу хотя бы один поцелуй или даже просто обняться и шепнуть пару нежных слов на ушко любимому человеку.
        — До Рождества,  — сказал Саймон.
        Несмотря на ожесточенные взгляды полковника, он не мог упустить возможности подсадить Аду в уже пыхтящий поезд.
        — До Рождества,  — ответила она и крепко пожала ему руку.
        Итак, до Рождества в Гивонс Гров, куда лорд и леди Грэнтэм уже пригласили их всех. Они обязательно там встретятся, ведь в этом они поклялись друг другу на окутанном туманом и исходящем паровозным дымом чичестерском вокзале.
        Чичестер, 18 ноября 1881
        Дорогая, любимая моя Ада!
        Не знаю, как мне сообщить тебе об этом, но встреча на Рождество отменяется! Буквально только что мы узнали, что через несколько дней отправляемся на Мальту в качестве подкрепления тамошнему батальону. Все пятеро.
        Разумеется, это свидетельство того, что все на хорошем счету и зарекомендовали себя достойными офицерами. Тем не менее ни один из нас не может скрыть разочарования. Ведь Рождество так скоро!
        Я купил тебе небольшой подарок и надеюсь отправить его почтой, прежде чем мы отчалим. Но прошу тебя открыть посылку не ранее Рождества!
        Я напишу тебе с Мальты, как только представится возможность. Но думать, думать о тебе я буду всегда. Я никогда не прекращал этого делать!
        С любовью,

    твой Саймон.
        Не успели рассеяться густые ноябрьские туманы, уступив место первому снегу, как они оставили Англию. Мальта — каменистый остров посреди моря цвета кобальта, со скудной растительностью на скалах, желтых и стершихся, как зубы жвачного животного,  — стал их новым домом. Необычное Рождество было в тот год у их родственников,  — в Гивонс Гров и Эшкомб Хаусе, в Шамлей Грин и Беллингхэм Курт,  — первое без сыновей. Необычное Рождество было и у пятерых приятелей,  — первое в офицерском кругу. Однако времени предаваться ностальгическим воспоминаниям у них не оставалось. С тех пор как молодые офицеры заняли свои места в батальоне на Мальте и приняли обязанности, которые старались более-менее успешно выполнять, их распорядок стал особенно плотным.
        Тем не менее дни тянулись медленно, в однообразном ритме казарменной жизни, между побудкой и отбоем, беспрерывной муштрой, командными выкриками и громовыми выстрелами, эхом отскакивавшими от стен.
        Зима 1882 года в Суррее выдалась снежной. Под Новый год на улицах лежали рыхлые, высокие сугробы. Потом корка на них затвердела и началось таяние, пока наконец не обнажилась голая земля, которая постепенно покрывалась зеленью. На деревьях распустились первые почки, и Англия вот уже в который раз примерила свой весенний наряд в нежных бело-зелено-розовых тонах. Не успели оглянуться — в дверь постучало новое лето.
        Мальта, 4 августа 1882
        Дорогая Грейс, сегодня наша последняя ночь на Мальте. Через несколько часов мы отплываем в Александрию. Это приятное известие после нескольких месяцев неопределенности и тягостных ожиданий. Теперь, по крайней мере, все решилось. Надеюсь, мы хорошо подготовились к тому, что нас ждет. Леонард, Ройстон и я обещаем тебе и Аде присматривать за Стивеном и Саймоном, так и передай сестре. Они ведь среди нас самые молодые.
        Ремб?, которого я получил от тебя в октябре, уже упакован. Еще раз огромное за него спасибо. Пока он со мной, меня не покинет чувство, что и ты где-то рядом.
        Я напишу тебе из Александрии, как только представится возможность.

    Джереми.
        Книга вторая
        В любви и на войне
        И мгла прервет холодным громом
        Стремленья мира, сны людей.
        И встанет смерть в пустых пространствах
        И, в темноту из темноты
        Скользя неслышно, убоится
        Сиянья нашей наготы[9 - Пер. В. Набокова.]…

    Руперт Брук
        Чем дальше милый, тем крепче чувства» — так говорят в Англии.
        Немалое расстояние отделяло теперь Джереми, Стивена, Саймона, Леонарда и Ройстона от их любимых, ведь они находились по другую сторону Средиземного моря, в Египте.
        В те времена это была огромная страна, территория которой протянулась от бесконечных пространств Сахары на западе до Красного моря на востоке, от средиземноморского побережья с цветущей дельтой Нила на севере до плодородных провинций Южного Судана, где он граничил с Абиссинией и с территориями чернокожих племен, составлявших сердце Африканского континента.
        Люди несколько раз населяли и осваивали эту древнюю землю, задолго до сроков, установленных исторической традицией. Время от времени природа брала свое, и тогда цивилизация отступала. Государства возникали и исчезали, погружаясь в пески бескрайней пустыни, чье могущество единственно оставалось неоспоримым. Лишь отдельные ее участки покорились человеку, да и то только благодаря Нилу — великой жизненной артерии, питающей эту страну.
        Египет знает засухи и наводнения, голод и изобилие, нищету и несметные богатства, мягкосердечие и гнев, свободу и рабство. Народы приходили и уходили, сменяли друг друга боги и языки, лишь немногие остались здесь, где Восток встретился и соединился с Западом, образовав невообразимую смесь. В крупных и шумных городах, вроде Каира, Александрии и Хартума, жили представители самых разных рас и цивилизаций: арабы и берберы, выходцы из Магриба и Центральной Африки, сирийцы, армяне, турки, персы, курды, англичане, французы, греки, немцы и итальянцы, мусульмане, христиане и иудеи, в то время как большая часть страны представляла собой безлюдную пустыню с немногочисленными разбросанными по ней деревнями и полузаброшенными поселками. На этой территории уклад жизни за последние несколько тысячелетий изменился мало, однако крупные города были открыты веяниям современности.
        Жизнь в этих краях никогда нельзя было назвать мирной. Вот и сейчас в стране полыхал очередной мятеж. Слишком долго терпели унижения солдаты и офицеры египетской армии, слишком низким было их жалованье, слишком долго копился гнев на правящую элиту, подверженную влиянию англичан и французов. И вот подполковник Ахмед Араби поднял своих солдат, а вместе с ними и народ, на борьбу с иноземцами. Начались марши и протесты, в ход пошли угрожающие лозунги: «Египет для египтян!», «Бейте английских собак!», «Смерть христианам!», «Убивайте, убивайте их!».
        Забрав то, что успели, европейцы спешно покинули египетскую столицу. Александрия строила баррикады, возводила земляные укрепления. Город был подобен пороховой бочке, не хватало только искры, чтобы она взлетела на воздух. Такой искрой стало появление в порту английских и французских военных кораблей. По Александрии пробежала волна насилия, жертвами которой стали десятки европейцев и бесчисленное множество египтян.
        Начались обстрелы и бомбардировки, заполыхали пожары. Александрия и Каир погрузились в хаос.
        Летом 1882 года британские войска вступили в Египет. Здесь были пехотные, кавалерийские и артиллерийские подразделения: Голдстримский гвардейский и Беркширский полки, Королевский стрелковый корпус, «Блэк Уотч»[10 - «БЛЭК УОТЧ» — Black Watch, «Черный дозор» (англ.)  — известный шотландский полк.], горцы Гордона и Кэмерона и многие другие. Несколько полков перебросили из Индии, Бенгалии, Пенджаба и Белуджистана. Ни много ни мало двадцать пять тысяч человек сошло на берег в Александрийском порту, и теперь они стройными рядами патрулировали улицы, похожие на колонии разноцветных жуков — красных, зеленых, серых и коричневых. Ать-два — ать-два — ать-два…  — эхом отдавалось от стен. Тянулись подводы с оружием и боеприпасами, испуганно ржали лошади. Саперы и минеры, санитары и доктора сами следили за доставкой предназначенных им грузов. Целая армия прибыла в Египет восстанавливать порядок. Разумеется, на своих условиях.
        В числе прочих были Джереми, Саймон, Стивен, Леонард и Ройстон в боевой форме Королевского Суссекского полка цвета хаки. Крепкие духом и телом, юные и жадные до всего нового, ступили они на египетскую землю навстречу своей судьбе.
        I
        Огонь и меч
        А жизнь — лишь вечный фейерверк сраженья,
        Кто не воюет — мертв,
        Кто пал в борьбе — блажен,
        …………………………
        И смерть то стонет, то поет под гром орудий[11 - Пер. О. Боченковой.]…

    Джулиан Гринфелл

17
        Свет фонаря плясал на усыпанной гравием дорожке, танцевал над пирамидальными силуэтами кустов самшита и непроходимыми зарослями кустарников. Темно-зеленые днем, в темноте они казались вырезанными из черного картона. В кронах садовых деревьев трещали цикады. На отгороженном участке газона довольно фыркали полковые лошади.
        Джереми поднялся до половины широкой лестницы и поставил фонарь на одну из ступенек. Затем сел так, чтобы свет падал ему на колени, и раскрыл томик Рембо, между страниц которого оказался свернутый листок бумаги. От него исходил нежный цветочный запах, и у Джереми закружилась голова. Уголки его рта задергались, когда Джереми вот уже в который раз разворачивал письмо и разбирал круглый, размашистый почерк Грейс. Он достал еще несколько чистых листков и, положив книгу на колени, отвинтил колпачок авторучки, которую в октябре подарила ему на день рождения мать.
        Александрия, 3 сентября 1882
        Дорогая Грейс!
        Большое спасибо тебе за письмо, которое я получил сегодня утром.
        Ты хочешь знать, как мы живем? Об этом тебе лучше спросить своего брата. У меня же явно не хватит поэтического дара, чтобы описать это во всех подробностях.
        Еще не успев поставить точку, Джереми представил себе Грейс, которая задорно грозила ему пальцем: «Но я же спросила тебя!» — и его лицо расплылось в улыбке.
        Некий горожанин, британец по паспорту, но греческого происхождения, по имени Антониадис, предоставил в наше распоряжение свою виллу, точнее, дворец неподалеку от канала Махмудис в южной части города. Итак, мы поселились в роскошном здании с лепными потолками и зеркалами, живописными полотнами и люстрами, какие и не снились ни одному английскому лорду. Эстрехэм выглядит довольно обветшалым рядом с этим великолепием, и мы напоминаем об этом Ройстону каждый раз, когда хотим его подразнить.
        Со стороны ярко освещенного окна донесся громкий хохот и крики офицеров. Джереми бросил взгляд в глубину ночного сада, где среди цветущих кустарников и пальм стояли солдатские палатки. Голоса их обитателей, расположившихся на отдых прямо на траве, были не так слышны, хотя числом они намного превосходили своих начальников.
        Территорию сада в разных направлениях пересекали гравийные дорожки и каменные балюстрады, к вершинам холмов и возвышенностей поднимались лестницы, вроде той, на которой сейчас сидел Джереми.
        Вилла построена на очень древнем месте. С тех времен сохранился подземный склеп и цистерна для сбора воды. Вчера я туда спускался и осматривал внутренний двор под открытым небом, галерею и нишу для саркофага. Один из садовников объяснил мне, что сооружение восходит к эпохе Птолемеев и из-за нарисованного на стене змея получило название «могила Адама и Евы». А может, причиной тому стал сад, в котором есть что-то от райского. Я хотел бы описать его подробней и перечислить тебе все имеющиеся в нем растения, но для меня он не более чем эти красные и белые цветы в густом переплетении веток да пьянящий аромат, который особенно чувствуется сейчас, в темное время суток. Собственно, Александрия…
        Джереми в задумчивости почесал подбородок кончиком пера. Он искал подходящие слова, чтобы описать то, что видел: широкие, усаженные деревьями бульвары и элегантные дома по европейскому образцу; ряды газовых фонарей — совсем как в Лондоне; церкви, колокола которых сейчас молчали, и купола мечетей с тонкими минаретами, откуда в положенный час молитвы раздавался жалобный напев муэдзина; квадратные египетские домики на окраине города и сверкающее бирюзовое море, ласкающее причальные стенки.
        Собственно, Александрия зеленая, очень зеленая, вся в садах. Иногда здесь, на вилле, мы чувствуем запах моря. По крайней мере, мне так кажется. Быть может, это всего лишь соленое озеро, называемое Мареотис, которое к нам гораздо ближе, чем гавань.
        Александрия очень красива, и с этим ничего не смогли поделать ни наши бомбардировки, ни полыхавшие после них пожары.
        Так что неудивительно, что мы не пользуемся любовью местного населения и нас считают оккупантами, кем мы, по сути, и являемся…
        Здесь, немного поколебавшись, Джереми решил рассказать Грейс один случай, происшедший с ним недавно. Кому, как не ей, он мог довериться?
        Вчера, когда мы патрулировали город,  — лейтенант Траффорд, я и еще двое рядовых,  — нас обстреляли камнями укрывшиеся в руинах одного из домов подростки. Солдаты инстинктивно открыли огонь…
        Джереми почувствовал облегчение, изложив эту историю на бумаге, словно это позволило ему отдалиться от нее и занять позицию стороннего наблюдателя. Он тут же представил себе Грейс, которая сидела рядом с ним и, заглядывая через плечо, читала эти строки.

…это оказался египетский мальчик, совсем еще ребенок, не старше Томми. Но я знаю, что за любым углом, за любой стеной и в любом окне нас может поджидать меткий стрелок, который при случае не оставит нам времени на раздумья. И это при том, что город постоянно прочесывают на предмет повстанцев…
        Дописав последнюю строчку, Джереми вывел внизу свое имя, аккуратно сложил листок и сунул его в конверт. Потом, с фонарем в одной руке и драгоценным томиком Рембо в другой, направился в свои апартаменты. Завтра он отдаст конверт письмоносцу.
        — Младший лейтенан Данверс!  — Хорошо знакомый бас вывел Джереми из размышлений.  — Доложите обстановку!
        Ройстон сидел в окружении сослуживцев за столом, который они придвинули к освещенной стене, и махал ему рукой.
        — Наш многоуважаемый младший лейтенант Хейнсворт угощает.  — Ройстон показал на бутылки.  — Я тут занял для тебя местечко.  — Он положил руку на стул рядом с собой.
        — Слушаюсь!  — улыбнулся Джереми.
        Он поставил фонарь на пол, положил книгу на стол и, подняв бокал, повернулся в сторону Леонарда:
        — Спасибо, Лен.
        — Я уже говорил вам, что такая жизнь мне по душе.  — Ройстон сделал глоток и откинулся на спинку стула.  — Патрулирование улиц, разведывательные рейды за городом — и все это в условиях, которые трудно назвать боевыми в полном смысле этого слова.
        Леонард перегнулся через стол, чтобы плеснуть себе виски.
        — Если не считать ежедневных перестрелок с повстанцами, ставших своего рода ритуалом,  — добавил он.  — Похоже, единственная их цель — подать противнику знак: «Эй, мы все еще здесь!»
        — Так мы далеко не продвинемся,  — пробормотал Саймон, болтая в стакане виски.  — Не знаю, как вы, а лично я не нанимался служить конвоиром.  — Саймон вздохнул и задумался, подперев щеку рукой.
        — Ничего другого нам пока не остается,  — ободряюще засмеялся Леонард.  — Придется торчать здесь, пока арабы не окопаются как следует где-нибудь в районе Александрии или Каира. Раньше мы не выступим.
        — Надо заметить,  — подхватил Джереми,  — решение Уолсли разделить армию просто гениально. Пока мы здесь торчим, все внимание египтян направлено на нас, а Уолсли с основными силами тем временем переправляется через Суэцкий канал.  — Джереми взмахнул рукой, очертив в воздухе береговую линию между Александрией и Порт-Саидом, а потом резко опустил палец вниз, показывая прямой отрезок Суэцкого канала.  — Он ударит им в спину. В идеале, мы должны взять их в клещи.
        — А вы никогда не задавались вопросом, что мы вообще здесь делаем?  — Стивен вылил в себя остаток виски.  — Какое, во имя всего святого, Англии дело до каких-то там мятежных египетских офицеров?  — Он задумчиво прижал бокал к нижней губе.
        Леонард откинулся на спинку стула — нога на ногу, руки скрещены на груди.
        — Мы здесь, чтобы предотвратить большое кровопролитие,  — сказал он.  — Массовое убийство европейцев прежде всего. Я считаю, достойная цель.
        — Так, значит, ради этого мы стягиваем сюда целую армию?  — Стивен недоверчиво взглянул на Лена.  — Это же настоящая война!  — Он тряхнул головой и пригубил из бокала.  — Право, мы перестраховываемся…
        — Деньги,  — коротко пояснил Ройстон и, осушив одним глотком полбокала, сверкнул зубами.  — Деньги и власть. Вот, в конце концов, причина любой войны.
        Находившийся в подчинении могущественной Османской империи Египет управлялся константинопольским наместником. Султан требовал от своего вассала денежных выплат, своего рода дани, размеры которой удвоились с тех пор, как наместник получил титул хедива, а заодно и возможность передавать управление египетской провинцией по наследству.
        В погоне за европейскими правителями бывший хедив так и сыпал деньгами: не только на строительство железных дорог, мостов и каналов, развитие сети телеграфных линий и почтовой связи — то, что должно было способствовать прогрессу и сделать Египет передовой современной страной. Он построил в Каире здание Оперы и театр, а для своих слуг и жен — несколько дворцов. Они были заполнены стильной французской мебелью, изысканными произведениями искусства и драгоценностями, позволявшими хедиву путешествовать по миру с подобающей его положению роскошью. Не говоря уже о дорогих подарках константинопольского султана вроде украшенных алмазами тарелок.
        Затратный поход против соседей-абиссинцев, участие в строительстве Суэцкого канала и кризис столь прибыльной до сих пор торговли хлопком поставили страну на грань финансового краха. И к тому времени, как рядовой Джереми Данверс коротал второй год своей службы в Лимерике, откладывая каждый лишний пенни на предстоящую учебу в Сандхёрсте, хедив, а вместе с ним и весь Египет, задолжал кредиторам чудовищную сумму в сто миллионов франков.
        — Здесь находятся огромные британские капиталы,  — продолжал Ройстон.  — Банков, предпринимателей и правительства. Если завтра все это вылетит в трубу, Англия потеряет всякое влияние в этой стране.
        — Не забывайте и про Суэцкий канал,  — вставил Джереми.  — У нашей империи возникнут серьезные сложности, если однажды этот кратчайший морской путь в Индию, Австралию и Новую Зеландию перестанет существовать. Только представьте себе…  — Он кивнул на свой бокал Ройстону, который застыл с бутылкой в руке, вопросительно подняв брови.  — Представьте себе, что Араби и его люди захватят канал и будут решать, кому им пользоваться, а кому — нет, и за какую сумму.  — Джереми сделал глоток.  — И, если вы меня спросите, я отвечу: нас прислали сюда именно для того, чтобы воспрепятствовать этому и защитить кровные интересы британской короны.
        В то время как другие кредиторы, в их числе и многочисленные иностранные банки, грозились наложить арест на эту столь важную для страны морскую артерию, Британия приобрела у Египта часть его суэцких акций и стала, наряду с Францией, собственницей канала. Оба государства взяли под контроль финансы Египта, даже поставили двух министров в его правительстве. Однако налоги, которые установил хедив для оздоровления своей экономики, оказались для народа непосильным бременем. Поэтому на сына и преемника смещенного со своей должности Исмаила, Тауфика, с самого начала смотрели подозрительно, видя в нем, прежде всего, марионетку европейских держав. Египтяне снова ощутили себя наследниками великой культуры, создавшей Абу Симбел, Мемфис, Фивы, Карнак и пирамиды, когда их поработители жили еще в пещерах, и кровь в их жилах закипела.
        — А что, если Араби просто засыплет канал?  — предположил Саймон.
        — Ну, этого не будет,  — усмехнулся Леонард.  — Он же первый сядет на мель, и в прямом, и в переносном смысле.
        — Зато он может перекрыть воду другим городам.  — Джереми поставил бокал и снова принялся чертить пальцами по столу, разъясняя диспозицию.  — Я смотрел по карте. Из Каира канал с питьевой водой идет на северо-восток и разветвляется близ Нефиши. Одна из ветвей обеспечивает Исмаилию и Порт-Саид, другая — Суэц. Кто контролирует водоснабжение городов на побережье, тот контролирует всю территорию. Поэтому нельзя допустить, чтобы Каир оставался в руках повстанцев.
        — Ты думаешь, нам придется воевать?  — тихо спросил Стивен.
        — Ну что ты,  — успокоил его Леонард.  — В лучшем случае несколько стычек, пока мы не раздробим армию Араби.
        — Что ж…  — пробормотал Джереми.
        Он снова вспомнил мертвого мальчика в разрушенном доме и не знал, что лучше — забыть его как можно скорее или сохранить в памяти в качестве вечного предупреждения.
        — Ну а если дойдет до боя,  — провозгласил Ройстон, вставая,  — лучших соратников, чем вы, мне не найти.  — Он сделал театральную паузу и поднял бокал.  — Так поклянемся же поддерживать друг друга, какой бы жаркой ни была битва. И на войне, и в мирной жизни отныне и навек мы будем как пятеро мушкетеров. Один за всех, и все за одного!
        Саймон и Леонард скептически усмехнулись, Стивен одарил Ройстона нежной улыбкой, а Джереми презрительно скривил рот. Однако уже в следующую секунду раздался дружный звон бокалов, и нестройный хор голосов подхватил предложенный Ройстоном девиз, эхом отозвавшийся в пространстве звездной александрийской ночи:
        — Один за всех, и все за одного!

18

…и когда я вспоминаю те выходные в Эстрехэме, с трудом верится, что с тех пор прошло всего-то чуть больше года. Я часто думаю о тех днях и о твоем обещании. Передавай привет Аде и Бекки, а также полковнику и леди Норбери.

    Джереми.
        Это письмо лишь сегодня после обеда завершило свое тринадцатидневное путешествие из Александрии в Шамлей Грин. С тех пор Грейс успела перечитать его не меньше десяти раз. Ей казалось, целая вечность прошла с того грозового дня, когда в садовом павильоне имения Эстрехэм она дала Джереми клятву. Этот год тянулся бесконечно долго, хотя праздников, приемов и званых вечеров в нем было не меньше, чем в предыдущие. Все так же читали, гуляли, выезжали на охоту и коротали досуг за тысячей важных и незначительных занятий, какие были приняты в Шамлей Грин. Однако Грейс казалось, с тех пор как рядом с ней не стало Стивена, Леонарда, Саймона и, прежде всего, Джереми, время остановилось.
        Она задумчиво смотрела в окно, где только что прошелестевший над садом дождь словно размыл сияющие краски сентября.
        Я хочу, чтобы ты снова был здесь, Джереми. Мне так тебя не хватает…
        Грейс вздрогнула и закрыла глаза, прислонившись лбом к оконной раме. Мечтательная мелодия, доносящаяся из комнаты для музицирования, как нельзя лучше отвечала ее настроению.
        — Прости, ты что-то сказала?
        Мать подняла глаза от рукоделия. Она заблаговременно вышивала наволочку для рождественского базара в церкви Святой Троицы.
        — У тебя плохие новости?
        — Нет,  — быстро ответила Грейс, выдавив из себя улыбку, и, снова повернувшись к окну, шепотом добавила: — Нет, ничего…
        На край клумбы опустился неизвестно откуда взявшийся комок мокрого пуха. Под померанцевыми деревьями, которые, собственно говоря, давно было пора укутать на зиму, сновал воробей. Он пыжился и вращал головкой с острым, как булавка, клювиком, пока не улетел.
        — Как ты пережила все эти годы?  — Грейс скрестила руки на груди и повернулась к матери.
        — Ты имеешь в виду, пока твой отец был в Индии?  — Леди Норбери осторожно продела нитку сквозь туго натянутую ткань.
        — Да.  — Грейс подошла к дивану и села рядом с матерью.  — Должно быть, это далось тебе нелегко.
        Она выскользнула из туфель, подобрала ноги и положила щеку на подлокотник.
        — Ну, здесь, в Шамлей, я всегда находила себе дело,  — улыбнулась Констанс Норбери.  — Вы мне скучать не давали.  — Она бросила взгляд на старшую дочь.  — Особенно ты.
        Грейс рассмеялась, однако сразу посерьезнела.
        — Ты, наверное, страшно тосковала по нему… Скажи, почему ты не осталась там, вместе с ним? Ты ведь почти всю жизнь провела в Индии?
        Мать кивнула.
        — Именно поэтому. Потому что я видела, как в гарнизоне болеют и умирают женщины и как они теряют детей… Ну а после восстания…  — Тут леди Норбери замолчала и продолжила лишь спустя некоторое время.  — У меня дома сидела женщина, вся оборванная и еще не оправившаяся от потрясения… Ей чудом удалось убежать от разъяренной толпы, однако ее ребенок не спасся…  — Она неожиданно резко дернула за застрявшую в полотне нитку.  — Нам повезло, что с нами ничего не случилось,  — продолжала она.  — Однако, вероятно, именно поэтому я не решилась испытывать судьбу дважды.  — Леди Норбери опустила рукоделие и подняла глаза на дочь.  — Я любила и люблю Индию, но сразу поняла, что рожать и воспитывать детей там не стоит. И твой отец согласился с этим еще до нашей свадьбы.  — Леди Норбери протянула руку и ласково взяла дочь за подбородок.  — И поэтому, как только стало известно, что ты должна родиться, он взял экстренный отпуск, а я упаковала чемоданы и вместе с твоей бабушкой отправилась в Шамлей Грин.
        Грейс улыбнулась. У бабушки был ласковый голос, а ее мягкие колени и руки пахли ванилью и фиалками и внушали чувство защищенности. Грейс сохранила о ней только самые теплые воспоминания.
        Мать снова занялась вышивкой, в то время как мысли Грейс витали далеко от Шамлей Грин и от Суррея, в Индии, где ее родители встретились и поженились. Еще задолго до того, как Бекки, как могла, объяснила ей, откуда берутся маленькие дети, Грейс знала, что она существовала на свете еще в то время, когда мать была в Индии, только в особенном, непостижимом для нее состоянии. Когда-то Грейс пыталась понять, как повлияли на нее эти первые месяцы жизни в материнской утробе и на индийской земле. Грейс подолгу рассматривала резной столик в родительской спальне, бронзовое божество в виде слона на туалетном столике матери, а однажды — за это леди Норбери здорово шлепнула ее по пальцам — достала из шкафа целый ворох цветной шелковой материи. Это было сари, которое мать купила еще совсем юной девушкой, хотя и знала, что носить его ей не придется. Так понравились матери цвет и узор ткани.
        Однако вскоре Грейс надоели эти странные воспоминания, и она перестала думать о загадочной Бенгалии. Грейс была англичанкой до мозга костей, за тем только исключением, что ее любимым блюдом был не мясной пирог из ягненка, а чертовски острый карри, который Берта готовила в особых случаях по рецепту, привезенному Констанс Норбери из Калькутты. И лишь в прошлом году Грейс снова вспомнила Индию, а заодно начала задумываться о том, каково это — поселиться в чужой стране и только на определенный срок.
        — Ожидание и тоска — две стороны одной медали,  — сказала мать.  — Такова участь офицерской жены. Но, когда есть чем заняться, время между отпусками мужа сокращается.  — Она медленно продела нитку сквозь ткань, словно обдумывая следующую фразу, а потом осторожно добавила: — Привыкай к этому уже сейчас. Может, еще раз обдумаешь все как следует и предпочтешь Леонарда мистеру Данверсу.
        Грейс быстро повернула голову и принялась царапать ногтем вышитую парчу диванной обивки. Этот жест делал ее поразительно похожей на младшую сестру.
        — Мы не принуждаем тебя, Грейс,  — добавила мать почти шепотом.  — Но мы не слепы. Стоит ли мне говорить, что отец далеко не в восторге от твоего выбора?
        Грейс покачала головой.
        — Не стоит.  — Она взглянула матери в глаза.  — Хотя я не думаю, что здесь он прав.
        — Ах, Грейс!  — Мать вздохнула и поправила пяльцы.  — Я понимаю тебя, как никто другой, и знаю, что говорю. И в мое время далеко не всем было очевидно, что выходить замуж нужно по любви.  — Она наклонилась и изящными ножницами перерезала нить на обратной стороне вышивки.  — И мой отец, как и твой, тяжело переживал мой выбор. Он боялся, что я, молодая девушка, обреку себя на участь сиделки при немощном инвалиде. И здесь уже не имело значения, что мой муж герой и награжден Крестом Виктории. Однако, по крайней мере, он мог быть уверен, что в Шамлей Грин я не буду знать нужды. А того, что в ближайшее время будет зарабатывать мистер Данверс, явно не хватит на содержание семьи. Даже если присовокупить к этому небольшой счет, который мы открыли на твое имя в дополнение к приданому.  — Леди Норбери нежно взглянула на дочь.  — Даже самая большая любовь может не выдержать, когда не хватает на хлеб, молоко, одежду и школьные учебники. Я понимаю, что это звучит неромантично, но дети обходятся дорого.
        — Я знаю, мама,  — шепотом ответила Грейс.
        В Шамлей Грин она достаточно заглядывала в расходные книги, чтобы иметь представление о том, во что обходится жизнь. И это при том, что Норбери, хотя их и нельзя было назвать богачами, считались вполне состоятельными людьми и ни в чем себе не отказывали, хотя и не транжирили денег попусту.
        Констанс Норбери в задумчивости водила пальцем по уже вышитым цветам и листьям.
        — Отец и я давно решили не принуждать вас к браку и в любом случае не чинить препятствий, хотя с нами родители поступали иначе. Однако это не значит, что мы будем сложа руки наблюдать, как ты, поддавшись мимолетному порыву, ломаешь себе жизнь.  — Леди Норбери обрезала зеленую нитку и, послюнявив ее конец, продела в игольное ушко.  — Если тебе непременно нужен мистер Данверс, остается ждать и надеяться, и при этом еще молиться, чтобы он как можно скорее заслужил повышение. Мы же, со своей стороны, не станем утаивать, что Леонард предпочтительнее для нас в любом отношении.  — Мать глубоко вздохнула и улыбнулась: — Ну, на сегодня проповедь окончена.
        Некоторое время Грейс внимательно наблюдала за тем, как мать вышивает розовый бутон, покрывая его чашечку нежными чешуйчатыми лепестками.
        — Я думаю, не вернуться ли мне в Бедфорд?
        Констанс Норбери улыбнулась, не поднимая головы.
        — Ради себя или чтобы дать свободу Аде?
        Щеки Грейс залились краской, словно кожа стала вдруг прозрачной, как стекло.
        — И то и другое,  — призналась она, опустив голову.
        Улыбка матери стала задумчивой.
        — Тогда тебе лучше спросить отца.
        В коридоре Грейс заглянула в приоткрытую дверь комнаты для музицирования. Ада сидела за фортепиано и, опустив голову, вот уже в который раз наигрывала одну и ту же мелодию. На ее плечах лежала шаль, которую Саймон прислал из Чичестера в подарок на Рождество, коньячно-зеленая, с розовыми пятнами. То Рождество они встретили уже на Мальте. Сестра, казалось, ушла в себя с тех пор, как разлучилась с Саймоном. Она стала более замкнутой, однако в ее глазах Грейс замечала странный блеск, которого не было раньше. Аду, похоже, не слишком расстраивало ни то, что ее дебют в свете отложен еще на год, ни то, что она не может вернуться в Бедфорд. Казалось, она вполне довольна существованием в своем маленьком мирке между фортепиано, книгами и красками для рисования. И только когда приходило письмо от Саймона, она оживлялась, срывалась с места и тут же с безумной улыбкой на лице прочитывала его. Полковник смотрел на это неодобрительно, однако не вмешивался и не высказывал никакого недовольства.
        Грейс дошла до кабинета отца и остановилась. Некоторое время она будто прислушивалась к тому, что творилось за дверью, а потом уверенно постучала.
        — Войдите!
        Полковник Норбери посмотрел на нее поверх очков, которые он надевал с весны, когда работал с бумагами.
        — Грейс?
        — Уделишь мне минутку, папа?
        — Конечно.  — Полковник снял очки, а Грейс закрыла за собой дверь.  — Садись.
        По зелено-коричневому узорчатому ковру Грейс прошла к письменному столу и опустилась на стул, все еще с письмом Джереми в руке. Другой рукой она попыталась дотянуться до лежавшего в корзинке Гладди. Когда Грейс вошла, сеттер поднял голову и завилял хвостом. Сейчас он снова спрятал морду между лапами, издав при этом звук, одновременно похожий и на глубокий вздох, и на довольное урчание.
        — Я слушаю тебя,  — нетерпеливо сказал полковник.
        Грейс выпрямилась.
        — Я хотела бы вернуться в Бедфорд.
        Как и отец, она не проявляла склонности к пространным вступлениям и поэтому сразу перешла к делу.
        Полковник поджал губы, положил очки на бумаги и откинулся на спинку стула.
        — Это уже странно, ты не находишь?
        — Я хорошо все обдумала, прежде чем прийти к тебе.
        Отец сдвинул очки влево и провел кончиком большого пальца вдоль дужки.
        — И что же заставило тебя принять столь неожиданное решение?
        Грейс задумчиво оглядела кабинет. Когда-то его обстановка была по-спартански скромной. Однако постепенно, с каждым очередным приездом отца из Индии, она пополнялась новыми вещами, пока наконец к окончательному возвращению полковника не приобрела нынешний вид. За стеклянными дверцами шкафов ровными рядами выстроились книги в кожаных переплетах. На обитом войлочной подкладкой столе у окна была разложена карта, с четырех сторон закрепленная иголками. Латунное пресс-папье со статуэткой греческого бога, серебряная шкатулка и коллекционные камни служили в том числе и для удержания ее в горизонтальном положении. А из-под столешницы выглядывали рулоны еще по меньшей мере дюжины карт. На комоде, где отец хранил под замком свои награды, полковые значки и оружие, стоял глобус. На фоне зеленых обоев висели перекрещенные мечи и сабли с цветными лентами и кистями на рукоятках. До блеска отполированные и украшенные чеканкой пистолеты выстроились на стенах в открытых футлярах. Между ними висели карты в рамках, цветные гравюры и картины со сценами сражений, в которых участвовал полковник. Под каждой из них на
блестящем металлическом щитке была выгравирована дата и название местности: «Битва на реке Альме, 1854»; «Мудки, 1845»; «Аливал, 1846»; «Инкерман, 1854»; «Битва при Рове, 1858»; «Собраон, 1846».
        В Шамлей Грин полковник почти ничего не рассказывал обо всем этом.
        — Я умираю от скуки,  — наконец ответила Грейс.  — Я больше не могу сидеть без дела.
        Полковник поднял брови.
        — Ты могла бы взять на себя кое-какие обязанности по ведению хозяйства. В Шамлей Грин работы достаточно.
        На лице дочери отразилось удивление.
        — Но ведь Шамлей Грин когда-нибудь унаследует Стиви, верно?
        Полковник пожал плечами.
        — По крайней мере, тебе бы не помешало набраться опыта. В будущем он тебе пригодится.
        Грейс под проницательным взглядом отца опустила веки. Он не договорил, но конец фразы витал в воздухе: «…ведь тебе когда-нибудь придется стать женой Леонарда и хозяйкой Гивонс Гров и Хоторн Хауса».
        Поскольку дочь молчала, отец задал следующий вопрос:
        — Этот… каприз случайно не связан с решением твоей сестры вернуться в колледж?
        Грейс давно уже поняла, что перед отцом вилять хвостом не имеет смысла. Это было совсем не в его духе. Поэтому она подняла глаза и ответила прямо:
        — Да, папа. У меня есть свои причины вернуться в Бедфорд, но, я надеюсь, ты отпустишь Аду со мной.
        Полковник отодвинул очки еще немного и оперся на скрещенные на столе руки.
        — Ты совершеннолетняя, Грейс.
        Грейс повторила его жест и тоже оперлась руками о стол, как делала в детстве, когда подставляла отцу лоб для поцелуя. Глаза полковника по-доброму заблестели.
        — Но ты прекрасно знаешь, что мне тем не менее нужно твое письменное разрешение, в том числе и для того, чтобы воспользоваться частью суммы, отложенной на мое имя.  — Ее лицо сразу посерьезнело.  — И потом, я не уйду без Ады.
        Отец тоже помрачнел. Он прищурил глаза и откинулся на спинку стула. Дочь выдержала его взгляд.
        — Прошу тебя, папа. Ты же знаешь, как это важно для нее.
        В такие моменты полковник спрашивал себя, не слишком ли за своими служебными обязанностями он пренебрегал воспитанием детей, или это Конни была с ними недостаточно строга, пока он выполнял свой долг перед Империей? Старшая дочь появилась у них вскоре после свадьбы. Остальные дети были зачаты во время его отпусков, в те ночи, когда им с Конни так хотелось наверстать упущенное во время разлуки! Он видел своих детей наездами, и каждый раз они казались ему совсем другими, ушедшими в своем развитии гораздо дальше, чем он мог предположить на расстоянии. Он не держал их на руках новорожденными, не видел, как они учились ходить, и слово «папа» не было первым ни для одного из них.
        Особенно удивляла полковника Грейс. Когда она с высунутым от напряжения языком взбиралась на дерево или с криком носилась по лужайке за Леонардом Хейнсвортом, с торжествующим видом уплетая еще горячий кусок пирога, который стянула у Берты с противня.
        — Разве еще не поздно подавать документы на следующий триместр?  — спокойно спросил сэр Уильям.
        На скулах Грейс появились красные пятна.
        — Я писала мисс Сиджвик. Она похлопочет, чтобы для нас с Адой сделали исключение. Конечно, если мы успеем в ближайшие две недели.
        Губы полковника чуть заметно дрогнули. Если внешне Грейс была вылитая мать, то волю она унаследовала явно отцовскую. Полковник гордился красавицей-дочерью, однако часто ловил себя на мысли, что с таким характером ей было бы лучше родиться парнем.
        И все-таки этот тщательно спланированный бунт против отцовской власти касался не только Грейс. Здесь была замешана Ада, и речь шла о ее душевном благополучии.

«Мне кажется,  — писала мисс Сиджвик сразу после бесславного возвращения Ады из Лондона,  — мисс Ада страдает, постоянно оставаясь в тени своей сестры, которая во всем служит ей примером. Несколько месяцев вдали от мисс Норбери и перемена обстановки могут оказать на мисс Аду благотворное действие и помочь ей раскрыться как личности».
        Кроме того, речь шла о Дигби-Джонсе.
        В Бедфорде его дочь с утра до вечера будет окружена множеством девушек и женщин, не говоря уже о преподавателях-мужчинах, которые приходят в колледж только для того, чтобы давать уроки. Полковник понимал, что Саймон Дигби-Джонс, как и Джереми Данверс, находится в двух тысячах миль от Суррея и возвращение Королевского Суссекского в ближайшее время маловероятно. Тем не менее ему не хотелось упускать дочерей из-под родительского присмотра.
        Полковник знал о сокрушительном поражении, которое нанесли повстанцам войска генерала Уолсли при Кассассине близ Тель-эль-Кебира. На рассвете армия Араби была уничтожена буквально за полчаса, и дорога на Каир стала свободной. Тем не менее конца Египетской кампании не предвиделось: вероятно, теперь той части английских войск, что находилась в Александрии, предстоял марш-бросок в Каир, самое сердце бунта. Много воды еще утечет в Кранлей, прежде чем повстанцы будут разгромлены окончательно, в Египте воцарится мир и войска приготовят к отправке на родину. Поэтому у сэра Уильяма будет достаточно времени, чтобы вернуть дочь назад, в надежное семейное гнездышко. Если, конечно, он вообще ее отпустит.
        — Мое разрешение будет означать, что ты полностью берешь на себя ответственность за сестру. Это ты понимаешь?
        — Да, я обещаю заботиться об Аде.
        Тут Грейс вздрогнула, потому что почувствовала себя виноватой. Она вспомнила тот грозовой день, когда плохо следила за сестрой. Грейс упустила ее всего на мгновенье, а оно растянулось на два часа. Те самые, которые сама она провела с Джереми и о которых Ада потом так и не сказала ни слова.
        — Дай мне еще одну ночь на размышление и возможность обсудить все с твоей матерью,  — сказал наконец отец.
        Сопровождаемая недоумевающим взглядом Гладди, Грейс вскочила и, обежав вокруг стола, крепко обняла полковника.
        — Спасибо, папа!
        — Но я еще ничего тебе не разрешал,  — смущенно пробормотал тот.
        Грейс рассмеялась, однако сразу стихла, потому что отец заметил письмо и крепко схватил ее за запястье.
        Дочь хотела вырваться, но полковник еще крепче сжал пальцы, пока не разглядел на конверте фамилию отправителя: «младший лейтенант Дж. Данверс, 2 Бат., Кор. Суссекс., Инф…»
        Сэр Уильямс заметил, что его дочь разволновалась.
        — Я всегда считал тебя благоразумной, Грейс.  — Голос отца звучал тихо, но в нем все отчетливей слышались знакомые «железные» нотки.  — Надеюсь, ты и впредь в своих поступках будешь руководствоваться здравым смыслом.  — Тут он еще крепче сжал ее руку.  — Не разочаровывай меня.

19
        Свет сентябрьского солнца, светло-желтый и текучий, похожий на растопленное сливочное масло, сверкал в выбоинах, в лужах и на мокрой земле, дробясь на бесчисленное множество искр на воде канала Махмудие, снабжавшего Александрию драгоценной нильской водой. У горизонта она казалась почти бирюзовой, отражая зелень раскинувшихся вокруг полей. Их пересекали бурые полосы, похожие на вставки грубой ткани, кое-где точно снегом присыпанные белым пухом. И это был не мираж, а хлопковые поля, с которых в этом году не успели снять урожай. Он вряд ли будет убран, пока здесь пролегает линия фронта.
        Джереми сощурил глаза, не в силах вынести такой яркий свет. Собственно, Королевский Суссекский был оснащен защитными очками против солнца, песка и пыли, однако сейчас солдаты подняли их на пробковые шлемы. Тонированные стекла в оправе из эластичной резины сильно ограничивали видимость и годились разве для дальних марш-бросков, но никак не для сражения. А сюда, в Кафр-эд-Даввар, расположенный в тридцати километрах от Александрии, они явились именно для того, чтобы дать бой.
        Джереми смотрел в сторону укреплений, очертания которых проступали вдали, за железнодорожным полотном и линией канала. Всего несколько дней назад эти укрепления были в руках повстанцев. Однако известие о последних победах британских войск под Тель-эль-Кебиром, распространившееся словно на крыльях ветра, окончательно склонило египтян к сдаче без боя. Уже первый, поверхностный осмотр только что перешедших в руки англичан укреплений выявил удивительный и пугающий факт: они оказались намного сложней и совершенней, чем ожидалось, с хитроумной системой рвов и плотин, крытыми переходами и оборудованными огневыми точками. Но главное — они были прекрасно оборудованы самой современной артиллерией Круппа и оснащены огромным арсеналом оружия и боеприпасов. «Должно быть, нас уберег ангел-хранитель,  — думал Джереми.  — Не будь египтяне такими трусами, нам пришлось бы туго. В любом случае недооценивать такого противника опасно».
        — Приготовиться!  — рявкнул позади лейтенант Троффорд.
        Повернув коня, Джереми направился к рядам своих солдат. Королевский Суссекский, Беркширский и три роты Шропширского полка образовали гигантское каре. Две другие роты Шропширского со штыками наголо заняли позиции возле железной дороги. Издали их ярко-красные мундиры напоминали сигнальные огни. Солдатские ботинки и копыта коней вязли в песке.
        — Мои люди готовы, господин лейтенант!  — крикнул Джереми, занимая место в строю.
        Эхом прокатились по равнине голоса других младших офицеров, повторивших те же слова.
        Теперь оставалось ждать египетские войска. Они двигались со стороны озера Мареотис, как донесла разведка.
        Пульс Джереми участился. Он высматривал в строю товарищей. Вон Леонард подмигивает ему. Темно-синие глаза на загорелом лице восторженно улыбаются: Лен с нетерпением ждет своего первого боя. Ройстона удалось увидеть только со спины. В его позе чувствовались напряжение и предельная собранность. Саймон посмотрел на Джереми с благодарностью, как будто нашел в его взгляде поддержку, и натянуто улыбнулся. Стивен выглядел бледным, плечи опущены, пальцы судорожно сжимали поводья. «Сюда, смотри на меня!» — мысленно приказал ему Джереми, и наконец Стивен поднял глаза. Выше голову! Данверс сделал ободряющий жест, Стивен кивнул и действительно немного выпрямился. Подмигнув приятелю, Джереми снова повернулся вперед.
        Нависла зловещая тишина. Воздух дрожал. Вдали серебристой рябью переливалась голубая гладь озера Мареотис.
        Джереми пытался сбросить напряжение, освободить голову от посторонних мыслей и сконцентрироваться на конкретной цели: встретить врага лицом к лицу и разбить его любой ценой.
        И вот наконец они появились. Их белые фигуры были заметны издалека. Бородатые лица цвета крепкого чая, почти черные, кофейные, или красные, оттенка карамели, темнели под белыми чалмами и тюрбанами. Сначала десятки, потом сотни, наконец около тысячи. Они шли скорее прогулочным шагом, спотыкаясь и опустив оружие. Кавалеристские лошади неуклюже вышагивали позади пехоты, ведомые под уздцы, за ними тянули пушки мощные тяжеловозы. Потом вдруг несколько воинов в первых рядах сорвали с голов тюрбаны и принялись размахивать белой тканью. Многие побросали оружие на землю и продолжали идти дальше с поднятыми руками. Наконец в дрожащем от жары воздухе раздался протяжный крик:
        — Ами-и-и-н!
        Мира. Они просили мира.
        Англичане обменивались растерянными взглядами. А когда наконец поняли, что произошло, тишина разразилась бурным ликованием.
        Послышались команды, каре распалось, и английское войско влилось в египетское множеством разноцветных потоков. Стивен механически повторял команды лейтенанта, пока его люди принимали у египтян оружие, обыскивали их и распределяли по группам.
        — Ялла! Ялла!  — слышалось со всех сторон.

«Ялла» — значит «вперед» — единственное, пожалуй, арабское слово, которое англичане выучили за время похода.

«Как скот,  — пронеслось в голове у Стивена.  — Мы сгоняем их, как скот».
        Он встретился взглядом с черными, как уголь, глазами одного египетского солдата. Заложив руки за голову, бедняга жался между своими товарищами, в то время как английский солдат что-то кричал им, размахивая перед носом пистолетом. На вид этот египтянин был, пожалуй, не старше Стивена, несмотря на бороду, у него было юношеское лицо с тонкими чертами. В его глазах застыл страх, тот самый, который еще несколько минут назад сжимал сердце самого Стивена. «Оставьте нам жизнь, не причиняйте зла!» — умолял взгляд египтянина.
        Стивену стало стыдно, и он отвернулся.

20
        Саймон застонал, быстро перевернувшись на бок, и схватил стоявшее возле походной койки ведро. В следующую секунду его вырвало. Кряхтя и задыхаясь, он снова лег на койку, однако ведра не выпустил. В этой палате от одной только вони желудок выворачивало наизнанку.
        — Есть хорошая новость: это не холера,  — простонал Ройстон с одной из ближайших коек и добавил: — Однако веселого все равно мало.
        В животе у него ревело и булькало, а кишечник будто сжимали раскаленные железные когти.
        — Через два-три дня снова встанете на ноги,  — утешал приятелей Леонард.
        Он сидел в ногах Саймона.
        Стояла середина сентября. Лагерь близ Гизы планировался как временный, на одну-две ночи, до воссоединения с другой частью армии. Однако в планы командования вмешались дизентерия и лихорадка. Жизнь большинства больных была вне опасности, но тела первых жертв эпидемии уже успели зарыть на участке твердого грунта близ лагеря.
        В свете зажженных в походном госпитале ламп лица Ройстона и Саймона казались совсем бледными, почти восковыми. Однако оба выглядели достаточно сильными, чтобы справиться с коварным кишечным недугом. Во всяком случае, Ройстону чувство юмора не изменило, несмотря ни на что.
        — Твоими бы устами…  — устало выдавил он, глядя, как Саймон снова потянулся за ведром.  — Тебе легко говорить. Ты большой везунчик, раз до сих пор еще не попал сюда.
        — По крайней мере, обошелся меньшим количеством дерьма,  — беззаботно отозвался Леонард.
        Ройстон скривился, словно ему снова скрутило кишечник.
        — Не будь ты моим лучшим другом, я бы возненавидел тебя за это.  — Глаза Ройстона лихорадочно заблестели.  — У тебя нет известий о Сис? Я писал ей уже три раза, но она мне не отвечает.
        Леонард нахмурился и покачал головой:
        — Нет. Вообще, моя сестренка не большая любительница писать письма.
        Ройстон шумно выдохнул через нос и повернулся на другой бок.
        — Я хочу… домой,  — выдавил он сквозь зубы, зарываясь лицом в жесткую подушку.
        — Я тоже,  — выдавил Саймон и поставил ведро на пол.
        Джереми шел осторожно, тщательно, насколько это возможно в темноте, выбирая, куда ступить. Путь его пролегал по песчаной равнине, местами усеянной большими остроконечными камнями, и каждый шаг давался с трудом.
        Однако Джереми не сомневался: дело того стоило. Не в первый раз уходил он ночью из лагеря, все дальше оставляя позади смех и голоса товарищей. Сильный ветер шевелил на голове волосы и взметал песок. Джереми поплотней завернулся в форменный китель. Хотя днем нещадно палило солнце, ночами было свежо.
        Джереми выбрал груду камней, возле которой остановился, и, расстелив на земле шерстяное одеяло, прилег. В качестве подушки он использовал самый плоский из нижних булыжников, подложив под затылок томик Рембо.
        Некоторое время Джереми разглядывал звезды, которые казались здесь гораздо ближе, чем дома, и были разбросаны по небу цвета темного бархата, словно осколки стекла.
        Вдали вырисовывались силуэты пирамид. Они будто подпирали вершинами небесный свод, уверенно неся через тысячелетия свою ношу. Джереми было достаточно повернуть голову, чтобы увидеть монументальный затылок сфинкса, мертвые глаза которого, не враждебные и не дружелюбные, но таинственные и полные значения, смотрели поверх лагеря в сторону Каира.
        Джереми закурил сигарету, выпустив в ночь облако дыма.
        Теперь они курили все, и немало. Не только Саймон и Леонард, но даже Ройстон, который раньше лишь изредка позволял себе сигаретку-другую. Это помогало переживать часы напряженного ожидания и постоянно держать себя в боевой готовности.
        Между затяжками Джереми приходили в голову арабские фразы и слова, которые он успел запомнить за время кампании: шукран — спасибо, сахах-аль-хаир — доброе утро, асиф — извините, имта — когда, йемин — право, шемаль — лево, айва — да, ла — нет.
        Мускулы инстинктивно напряглись, когда где-то рядом зашелестела галька. Однако вскоре Джереми узнал приближающегося к нему человека по его расслабленной, прогулочной походке и успокоился.
        — Привет,  — негромко сказал он в темноту.
        — Привет,  — отозвался Стивен и остановился поодаль.  — Может, ты хочешь побыть один?
        — Иди сюда.  — Джереми приподнялся, освобождая место рядом с собой.
        — Спасибо, я как-нибудь здесь,  — отозвался Стиви и присел на каменную глыбу.
        — Ну?  — Джереми погрузил тлеющий окурок в песок и прислонился к каменному блоку.  — Тебе не полегчало?
        — Спросишь об этом, когда меня прихватит в следующий раз…  — Чиркнула спичка, и в темноте замерцал красный огонек, распространяя вокруг себя терпкий табачный запах.
        — И?  — задорно продолжал допытываться Джереми, дождавшись, когда Стивен сделает несколько глубоких затяжек.
        — Ну…  — Стиви осторожно пощупал живот.  — Временами еще громыхает, но думаю, я это переживу. Ты тоже…
        Джереми коротко рассмеялся.
        — Я — воробей стреляный. Совсем как отец.
        Повисла пауза.
        Наконец Стивен чуть слышно пробормотал, запрокинув голову:
        — Здесь чувствуешь себя таким маленьким и незначительным… вроде муравья.
        Джереми хмыкнул и тоже посмотрел на звездное небо.
        — В сущности, так оно и есть. Вселенная так огромна, что человеческая жизнь в ней ничего не значит. Тем не менее,  — он провел костяшкой пальца по подбородку,  — мы цепляемся за нее из последних сил и стараемся использовать по максимуму.
        Некоторое время они молчали.
        — Я хочу задать тебе вопрос…  — через некоторое время осторожно начал Стивен.
        — Валяй!  — отозвался Джереми.
        Но Стивен медлил. Мужчины не говорят о таких вещах. Мужчины, офицеры, ведут грубые, сальные разговоры о женщинах, которыми обладали в походе, а о тех, которые ждут их дома, уважительно молчат. Третьего не дано. Имя Сесили Ройстон упоминал со смешанным чувством озорства и нежности, Саймон тосковал и мечтал об Аде. Очевидно, ни тот, ни другой не знали сомнений, которые мучили сейчас Стивена, а от Леонарда он знал, что задаваться такими вопросами совершенно не в его духе. И только Джереми мог его понять, по крайней мере, при нем он не стыдился этих своих недостойных мужчины колебаний.
        Стивен сделал последнюю затяжку, наступил на окурок и тихо сказал:
        — Как мне узнать свою девушку?
        Стивен почувствовал направленный на него из темноты взгляд Джереми.
        — Ты слишком много думаешь,  — сказал наконец Данверс.  — Во всяком случае, о вещах, в отношении которых это совершенно бесполезно.  — Он поправил томик Рембо под головой.  — Полагаю, на этот вопрос никто не может ответить, кроме тебя.
        Однако Стивен продолжал допытываться:
        — Как ты узнал про Грейс?
        Джереми посмотрел в сторону пирамид.
        Была Пасха, один из самых теплых дней той весны, хотя довольно холодный для середины апреля. Уже цвели крокусы и только что распустились нарциссы, но кое-где еще лежал снег. Ту Пасху Джереми провел в Шамлей Грин, потому что они с матерью решили не тратиться лишний раз на дорогу до Линкольна.
        После службы в церкви Святой Троицы прихожане собрались на праздничный завтрак в доме священника — событие, ради которого Бекки хлопотала целую неделю. На лужайке перед домом подбадриваемая родителями ребятня катала с горки яйца. Крашенные отваром мальвы, луковой шелухи, ореховой скорлупы и соком красной свеклы, похожие на крупные разноцветные жемчужины, они крутились в траве у ног детворы, которая безжалостно давила их своими каблуками. Среди игроков был один мальчик, двух, самое большее трех лет, который не успевал за другими. Все больше и больше отставал он от ринувшейся вниз по склону толпы, пока не остановился. Малыш печально посмотрел вслед удаляющимся соперникам, оглянулся на взрослых, и, прежде чем он успел заплакать, Грейс всучила свою чашку Стивену и поспешила на помощь.
        Обхватив карапуза одной рукой под мышки, она взяла палку в другую и погнала перед собой по склону сразу несколько ярких катанок. Все остальные игроки давно уже хвастались перед родителями добычей, когда Грейс со своим питомцем перекатила последнее яйцо через финишную черту. Грейс подняла вверх руку и издала ликующий крик, а малыш громко рассмеялся и захлопал в ладоши. Потом Грейс встала на колени, собрала катанки, отдала их мальчику и вернулась к месту старта, высоко держа малыша над головой, словно победителя.
        Джереми давно обратил внимание на ее приветливость и дружелюбие. Собственно, в том, как Грейс разговаривала и смеялась с малышом, не было ничего странного, однако Джереми только тогда заметил, какую любовь излучает эта девушка. Ему почему-то подумалось, что этот кареглазый карапуз в красной куртке и вязаной шапке на каштановых волосах мог бы быть их сыном, его и Грейс, и Джереми стало тоскливо.
        До тех пор он ни разу не представлял себя в роли главы семьи. Слишком неустроенной была его собственная жизнь, в которой все приходилось начинать с нуля. Кроме того, Джереми боялся иметь детей: уж очень печальным был опыт его собственного детства. Он не хотел, чтобы они расплачивались за его пороки и неудачи только потому, что имели несчастье родиться в его семье.
        И вот в тот момент, когда Джереми увидел Грейс с этим мальчиком, в душе его словно прорвался старый нарыв. А потом она повернулась в его сторону, и Джереми почудилось, что она поняла про него все. Грейс замедлила шаг, и, когда она, чуть заметно улыбаясь, передавала малыша матери, Джереми прочитал в ее взгляде то же, что чувствовал сам. И еще ему показалось, что его душевная рана должна наконец зарубцеваться благодаря Грейс и что исцеление уже началось этой весной и будет продолжаться все лето.
        — Грейс…  — грубовато отозвался Джереми,  — это человек, с которым я хотел бы пройти всю свою жизнь.
        Несколько мгновений Стивен молчал.
        — Так просто?  — спросил он наконец.
        Джереми глубоко вздохнул и согнул ногу в колене.
        — Для меня — да.
        Стивен задумался над его словами. Поначалу и он скучал по Бекки. Однако ее лицо постепенно стиралось в памяти, а письма, где она в пышных выражениях уверяла, как ей его не хватает, как сильно она тоскует по нему и как страстно мечтает о встрече, все дольше и дольше оставались лежать без ответа. Ему просто нечего было противопоставить той лавине чувств, которая накрывала его с головой с каждым новым ее посланием. Все, что Стивен мог написать ей, казалось ему слишком сухим и невыразительным. Разумеется, он скучал по дому, по Англии, Суррею и Шамлей Грин, по людям, которые составляли там часть его жизни, и в том числе по ней. Но разделить жизнь с Бекки? Каждый день и каждую ночь видеть, слышать ее и быть с ней рядом? При одной мысли об этом Стивен начинал задыхаться.
        Он мечтал о женщине, которая будет не только возбуждать его тело и удовлетворять его страсть, как те арабки, которых он встречал на улицах Каира, со сверкающими под паранджой глазами и в длинных, обозначающих движение бедер одеждах, или африканки, гибкие и гордые, как кошки. Ему нужна была та, что воздействовала бы на его душу и очаровала бы ее. Но Стивен плохо представлял себе свою будущую избранницу, пока она не имела ни имени, ни лица.
        Быть может, такой женщины и не существовало в действительности и она являлась лишь порождением его фантазии. Однако, вполне возможно, она была и искала именно такого человека, как Стивен.
        Бекки должна знать, что он не разделяет ее чувств. Но Стивена мучила уже сама мысль о том, что ей придется когда-нибудь об этом сообщить: он не хотел причинять Бекки боль. Тем не менее он должен, должен это сделать. Только не в письме.
        Он скажет ей об этом в глаза, лишь только вернется домой.
        Младший лейтенант Леонард Хейнсворт,

1 бат., Кор. Суссекс.,

4 инф. бриг., май.  — ген. сэр Эвелин Вуд,
        Каир, 1 октября 1882
        Моя дорогая Грейс!
        Не волнуйся, у нас все идет хорошо, даже слишком хорошо!
        Все пятеро бодры и веселы и готовы к дальнейшим проделкам. Разве я тебя когда-нибудь обманывал?
        (На самом деле каждый из нас являет собой образец усердия и добросовестности, каких только можно ожидать от молодых офицеров. Полковник Норбери, несомненно, остался бы нами доволен.)
        Мы вошли в город как триумфаторы. Марш наших полков перед дворцом хедива являл собой грандиозное зрелище. Не менее впечатляюще смотрелись мы, когда в качестве почетного караула участвовали в церемонии «священного ковра», как мы называем ее между собой.
        На самом деле речь идет о так называемом кисвахе, которым покрывают священный камень Каабы в Мекке,  — черном шелковом полотне, расшитом золотыми и серебряными нитями. Каждый год здесь, в Египте, изготовляют новый кисвах, который торжественно выносят из цитадели и провозят по улицам города переброшенным через специальную стойку на спине верблюда, а потом передают паломникам, которые доставляют его в Мекку. Это очень странная церемония, и именно поэтому она так завораживает. Не так-то легко, поверь, стоять, вытянувшись в струнку, когда происходит такое! Тебе бы очень понравился этот праздник.
        Мы разбили лагерь на острове Аль-Газира. Он похож на заколдованный корабль посреди Нила, и попасть на него можно по широкому мосту с железными перилами, украшенному статуями львов. Остров застроен великолепными особняками, которые стоят на тихих, зеленых улицах. Поистине, здесь живут любимцы Фортуны! Даже спортивный клуб имеется. Ну и, конечно, дворец, построенный предшественником нынешнего хедива: с арками и колоннами в нежных пастельных тонах и кружевным узором чугунных оград, словно сошедший со страниц «Тысячи и одной ночи». «Jardin des Plantes»[12 - Ботанический сад (фр.).] — так еще называют Аль-Газира из-за его многочисленных парков, прежде всего Ботанического сада хедива. Словом, это уголок рая, в котором мы, британские солдаты, уютно устроились со всеми нашими палатками, знаменами и прочим военным хламом. Такой вот контраст, можешь себе представить.
        Я всячески поддерживаю ваше с Адс решение вернуться в колледж! Сис тоже не мешало бы почаще совать свой носик в книги и поменьше интересоваться модными журналами и всякой светской чепухой. Кстати, если соберешься писать моей легкомысленной сестренке, не забудь упомянуть о том, что Ройстон очень ждет хотя бы пары строчек из-под ее пера. Быть может, она не станет пренебрегать твоими словами, как делает это с наставлениями своего старшего брата. Иначе Ройстон не оставит меня в покое и окончательно доведет своим нытьем, особенно несносным после отбоя! Но шутки в сторону. Я рад, что мне выпало служить со старыми товарищами. Это несколько смягчает тоску по дому, а она все-таки мучает, несмотря на все те чудеса, которые доводится нам здесь видеть.
        Но больше всего я скучаю по тебе, Грейс. Я даже не могу подобрать слов, чтобы рассказать, как я по тебе тоскую! Пожалуйста, пиши мне при любой возможности. Я радуюсь каждой твоей строчке.

    Твой Лен.

21
        Огонь в камине потрескивал, распространяя приятное тепло и уют. Грейс широко зевнула, захлопнула одну за другой книги, собрала свои записи и убрала все в секретер.
        Потом она подошла к столику возле окна и налила себе чашку чая, все еще горячего благодаря спиртовке под чайником. Грейс подула на чай и осторожно глотнула. За просторным столом в библиотеке на втором этаже у нее было бы гораздо больше места для работы, однако Грейс предпочитала заниматься в своей комнате, где ей никто не мешал. Ей нравилась эта маленькая, уютная каморка. У стены возле двери стояла койка, у левого окна — другая. Между ними располагался небольшой платяной шкаф и полки, доверху набитые книгами и тетрадями. Возле среднего окна стоял чертежный столик Грейс, весь заваленный карандашами, кисточками и тюбиками с краской. Альбом для зарисовок был открыт на странице с эскизом натюрморта, изображавшего какие-то экзотические цветы в фарфоровой вазе. За ширмой со стеблями бамбука в стиле рисунка тушью, на которой висело домашнее платье Ады, располагался умывальник, возле камина стояло кресло с подставкой для ног.
        Грейс и Ада по очереди сидели в кресле и на табурете, потому что обычно допоздна разговаривали или читали. Где-то зашумело в трубах, а потом послышался монотонный шум и плеск воды. Это означало, что одна из их соседок принимает ванну. Этажом выше раздавалось сопрано Кэтрин Хавершем. Мимо двери, беседуя, прошли две девушки. По заливистому до неприличия смеху в одной из них безошибочно узнавалась Мод Денбро.
        Грейс поставила полупустую чашку на стол, чуть прикрутила лампу и снова села. Она взяла распечатанное письмо, которое со вчерашнего вечера хранилось между книгами в секретере, и прижала его к лицу. Оно было словно пропитано солнцем и песчаной пылью. Хотя, быть может, Грейс это только казалось, или так пахнут все письма после долгого путешествия.
        Погладив пальцами конверт с выведенными строгим почерком строчками, Грейс достала из ящика папку, где хранила писчую бумагу, ради запаха пересыпанную засушенными травами и цветами, взяла один листок в нежных пастельных тонах и перо.
        Йорк, 8 января 1883
        Дорогой Джереми!
        Счастлива была узнать, что у тебя все хорошо. Не менее радует меня, что вы вошли в Каир без боя и ситуация там успокоилась. У меня не выходит из головы, что, когда у нас здесь лежит снег, вы наслаждаетесь теплом и солнцем, что ты отправляешься спать, вдоволь налюбовавшись величавым течением Нила, в то время как я, раздвинув шторы, могу видеть только кусочек Бейкер-стрит. Думаю, если бы у вас не намечалось никакого похода, я собрала бы вещи и отправилась бы к тебе первым же пароходом. Я так хочу, чтобы ты показал мне пирамиды, сфинксов и улочки Каира!
        Отмечали ли вы Рождество и Новый год?
        У нас в Шамлей Грин праздники получились грустные: Гладди с нами больше нет. Думаю, он очень ждал нас с Адс на каникулы, а утром 2 января папа обнаружил его внизу, в коридоре, вместе с коробкой…
        Грейс смахнула слезу.
        Все мы были очень к нему привязаны. В конце концов, в его компании я провела половину детства и всю свою молодость. Аде особенно тяжело: ведь ей исполнилось всего шесть лет, когда Гладди появился в доме. Даже Табби ведет себя беспокойно и все время будто что-то ищет. Первое время она ревновала его к нам и даже жестоко поцарапала пару раз. Тогда он был щенком и пытался играть с ней.
        Мы похоронили его в саду под дубами. Папа с Беном, несмотря на старые раны первого и натруженную спину второго, из последних сил долбили мерзлую землю. Они не захотели, чтобы им помогал кто-то из нас, женщин. Весной мама посадит цветы на могиле Гладди. Что-нибудь такое, что напоминало бы нам о нем. Могу ли я попросить тебя утешить Стиви, по-вашему, по-мужски?
        Сегодня вечером Адс ушла в Оперу с лордом и леди Элфорд, которые сейчас в Лондоне и на завтра пригласили нас на чашку чая. Сегодня я отказала себе в удовольствии общаться с ними ради работы над эссе по французскому языку. Собственно, изначально я хотела написать о Бодлере, но…
        Грейс подняла голову. Рука сама собой потянулась к томику, занимавшему почетное место в секретере среди ее любимых книг, и погладила потрепанную кожу корешка. Грейс задумчиво улыбнулась, однако в ее глазах заиграла озорная искорка.

…но когда месье Эсклангон об этом услышал, его чуть не хватил удар. (Выходит, ты все-таки оказываешь на меня дурное влияние.) Итак, остановились на Дюма… Эсклангон много требует. Наверное, мне за всю жизнь не приходилось столько зубрить, как в прошлом месяце. А немецкий! Чудовищно трудный язык… Я из последних сил штурмую эту жуткую грамматику. Неужели тебе в Сандхёрсте приходилось так же туго? Однако работа, по крайней мере, отвлекает меня от тяжелых мыслей. Тем не менее я постоянно думаю о тебе! Я спрашиваю себя, что ты сейчас делаешь, как себя чувствуешь. Мыслями и сердцем я всегда с тобой.
        В новом году я желаю тебе всех мыслимых благ, Джереми. Я хочу, чтобы ты вернулся в Англию здоровым и как можно скорей. Ответь мне, как только представится возможность, потому что сейчас твои письма для меня — часть тебя самого, которая всегда со мной.

    Твоя Грейс.
        Грейс заклеила конверт, написала адрес полевой почты Джереми и приклеила марку. Утром, отправляясь на завтрак, она бросит письмо в почтовый ящик в холле.
        Взгляд Грейс упал на мальтийский подарок Джереми — гладко отполированный волнами камень, который она использовала вместо пресс-папье, и на открытку от Сесили под ним. Это был раскрашенный снимок неуклюжего здания какого-то отеля во Французской Ривьере, где в декабре Сис отдыхала с матерью. Пальмы на фоне неправдоподобно голубого моря казались искусственными. Подруги Грейс, как и она сама, были подавлены разлукой с любимыми и всячески старались на что-нибудь отвлечься. Грейс поймала себя на том, что не слишком скучает по Сис, а тем более по Бекки, и ей стало стыдно. Но стоило потянуться за чистым листком бумаги, чтобы написать Бекки, как чуть пониже окна раздался приглушенный стук копыт, а затем скрип колес.
        Грейс встала и выглянула на улицу, покрытую коркой плотно утрамбованного и смерзшегося снега. А с мутно-голубого неба все еще летели хлопья и искрились в свете фонарей и окон.
        Кучер спрыгнул с козел и, распахнув дверцу повозки, помог выйти Аде. Она сказала что-то оставшимся в экипаже, рассмеялась, подняв в знак приветствия руку, и, подобрав юбки, поспешила в дом.
        Немного погодя Грейс услышала под дверью легкие шаги сестры, а потом и ее голос:
        — О да… чудесный вечер… Спокойной ночи, Хетти!
        Дверь распахнулась и тут же захлопнулась. Ада повисла на шее Грейс.
        — Привет!
        — Уф, у тебя не нос, а сосулька,  — смеясь, проворчала Грейс.
        — Мне ужасно холодно,  — дрожа, ответила Ада и устремилась в другой конец комнаты переодеваться.
        — Хочешь чаю?
        — С огромным удовольствием! Ты мне не поможешь? А то я насмерть замерзну в этой хламиде.
        Не успела Грейс расстегнуть последний крючок ее нежно-фиолетового платья, как Ада уже бежала к ночному столику, чтобы убрать украшения. Потом она скрылась за ширмой и все это время не переставала рассказывать.
        Какая замечательная постановка! Меццо-сопрано была удивительна. А баритон не только потрясающе пел, но и оказался красивым мужчиной. Декорации и костюмы выше всяких похвал! А музыка…
        — Я еще поищу ноты…
        Грейс улыбалась, разливая чай. С тех пор как обе вернулись в Бедфорд и Ада рьяно и без всякого страха взялась за учебу, Грейс не узнавала свою младшую сестру — такой живой, уверенной в себе и взрослой она стала. Как будто все эти качества и раньше были в ней, но в непроявленном состоянии, а теперь открылись, подобно распустившимся бутонам. Эти изменения не ускользнули и от внимания родителей, когда дочери приехали домой на каникулы. Грейс бросила на отца многозначительный торжествующий взгляд, в ответ на который он поцеловал ее в висок.
        — Тебе привет от Дигби-Джонсов.
        Ада вышла из-за ширмы. Элегантная молодая дама снова превратилась в девочку в не по размеру просторной ночной сорочке с длинными рукавами, шерстяных носках и с заплетенными в косу волосами. Она подвинула к секретеру табурет, села на него и взяла у Грейс чашку.
        — Спасибо, мое сокровище. Жаль, что сегодня вечером тебя с нами не было.
        — Мне тоже,  — кивнула Грейс.
        — Как твое эссе?
        Грейс поморщилась.
        — Еле-еле. Хорошо, что у меня в запасе есть еще несколько дней.
        Ада понимающе кивнула.
        Поток ее красноречия иссяк, радостное возбуждение улеглось. Сестры молча пили чай, пока лицо Ады не озарилось счастливой улыбкой.
        — А знаешь, Грейс, что сказала мне леди Элфорд?  — Она посмотрела на сестру поверх чашки и коротко рассмеялась.  — Я — первая девушка, которую Саймон представил родителям.
        — Это хороший знак,  — подмигнула ей Грейс.

«Ты действительно так думаешь?» — хотела спросить Ада, как полагается младшей сестре, которой так важно знать мнение старшей. Но вместо этого уверенно кивнула:
        — Да, я тоже так считаю.
        Она поставила блюдце себе на колени и обеими руками взяла чашку. Сейчас было самое время признаться Грейс, чем они с Саймоном занимались в старом садовом домике в Эстерхэме. Ведь в один из ноябрьских вечеров в этой же самой комнате, у камина, Грейс открыла ей, что обещала выйти замуж за Джереми. Но Ада не смогла. Эта тайна, которая принадлежала только ей и Саймону, будто делала ее чуточку взрослее и приближала к сестре. Словно Ада сделала шаг, уменьшивший разделявшие их четыре года.
        Полуприкрыв веки, Ада исподтишка наблюдала за сестрой. А что, если Грейс и Джереми тоже?.. Но она тут же прогнала эту мысль. Грейс слишком благоразумна для таких игр, и, быть может, ей не хватает романтики.
        Аде казалось, Грейс ничего не совершает просто так, если не видит в этом пользы. Это она, Ада, всегда была легкомысленной. Поначалу она с ужасом думала о последствиях, которые могло иметь ее приключение в домике садовника, и провела несколько дней в мучительном ожидании. К ее неописуемой радости, тревога оказалась ложной. Однако несколько дней кошмара и отчаянья не прошли даром: они словно сделали Аду более зрелой. Еще бы! Для такого запретного, чудесного, неслыханного и возмутительного поступка нужна немалая смелость. А Ада к тому же осталась безнаказанной!
        Ада постоянно ощущала рядом присутствие Саймона, даже если он находился за много сотен миль от нее. Те несколько часов словно связали их невидимыми узами. Ей не надо было особенно напрягать память, чтобы видеть перед собой его лицо, снова и снова чувствовать его прикосновения, вкус его губ, его запах, похожий на аромат свежей древесной стружки и нагретого солнцем камня. Ада не могла забыть его движений внутри ее тела и каково это — быть с Саймоном единым целым.
        — Ты думаешь, они скоро вернутся?  — спросила она, не поднимая глаз от чашки.
        — Не знаю,  — так же тихо ответила Грейс.  — Я надеюсь.

22
        Каир, 22 февраля 1883
        Ада, любовь моя, я получил свою первую награду!
        Не только я, все остальные тоже. Мы, Королевский Суссекский, и другие полки. Это медаль с портретом королевы и сфинксом на заднем плане на полосатой сине-белой ленте. Непередаваемое чувство! Мне так не терпится показать ее тебе! Жаль, что ее нельзя носить каждый день. Хотя странное ощущение, когда получаешь воинскую награду, не сделав ни единого выстрела. До стрельбы у нас еще ни разу не доходило. Настоящей, по крайней мере. Куда бы мы ни приходили — нигде не встречали серьезного сопротивления. Тем не менее медаль есть медаль, и никто у нас ее не отнимет.
        Бывшему лейтенанту Траффорду пожаловали чин капитана.
        Сейчас мы заключаем пари, кто станет лейтенантом вместо него. Стив, Лен и я поставили пять фунтов на Джереми. Джереми и Ройстон — столько же на Лена. Признаюсь, у меня с карьерой пока не складывается. И все потому, Ада, что я так тоскую по тебе! Даже не знаю, сколько еще смогу без тебя выдержать. Но обещаю крепиться!
        Напиши мне, как там твой колледж. Я постоянно думаю о тебе и уверен, что у тебя все получится.
        На каждый поцелуй из твоего предыдущего письма я отвечаю двумя своими. Или даже тремя, сколько тебе захочется!
        Любящий тебя
        Саймон.
        Монотонные голоса муэдзинов слились в нестройный хор, наполнивший помещение мягкими арабскими звуками и умчавшийся дальше над крышами Каира. Даже здесь, в казармах Каср-эль-Нила, слова молитвы проникли, казалось, в каждый закуток, сквозь малейшие трещины в намертво запираемых днем ставнях и почти везде открытые двери, позволявшие чувствовать даже легкое колебание воздуха на улице. Прошло девять месяцев с тех пор, как бригада переместилась из Александрии в Каир, но к пению с минаретов так и не привыкли. Оно разносилось утром и вечером, задавая новые рамки однообразной казарменной жизни, членимой на более короткие отрезки сигналами горна.
        Казармы располагались на берегу Нила положенной спиной кверху буквой «Е». С одной стороны они примыкали к дворцу хедива, с другой — к мосту на остров Аль-Газира. Оба внутренних двора были повернуты к реке и замкнуты сзади невысокими хозяйственными строениями и зелеными насаждениями, в то время как средняя перемычка буквы «Е» доходила почти до воды. По восточным меркам, здание никак нельзя было назвать пышным, однако украшения в виде колонн и аркад все же имелись.
        — Давай же, олух!
        — Сейчас я тебе покажу!..
        — Сюда, сюда!
        Раздраженные, почти по-мальчишески высокие, крики игроков эхом отскакивали от стен. Опершись на перила галереи второго этажа, Джереми с задумчивой улыбкой озирал двор. Там в прилипших к спинам рубахах, с закатанными рукавами или просто по пояс голые, молодые офицеры Беркширского, Южного Стаффордширского и Королевского Суссекского полков вели борьбу за яйцевидный мяч. Были в их числе и Ройстон, Саймон и Стивен.
        Наконец Джереми оттолкнулся от перил и мимо открытых дверей тенистой галереи направился в прохладную, скудно обставленную комнатку, которую делил со Стивеном. В ней стоял полумрак, поскольку деревянные ставни были закрыты. Джереми бросил клочок бумаги, который только что сжимал в кулаке, на грубо сколоченный дощатый стол и резким движением расстегнул пуговицы на кителе. На дворе стоял только май месяц, и наступающее лето обещало более страшную жару, такую, какой они еще не знали в овеваемой морскими бризами Александрии. Повесив мундир на спинку стула, Джереми облегченно вздохнул и утер пот, после чего расстегнул воротник рубахи и закатал рукава, обнажив покрытые темными волосками предплечья, все еще словно вылепленные из белой глины, в то время как лицо, шея и руки давно уже приобрели красновато-землистый оттенок, какой принимает почва родных английских полей, когда долго не бывает дождя. Джереми загорал быстро — черта, унаследованная им от отца-валлийца, равно как и темный цвет глаз и волос.
        Еще раз бросив взгляд на китель, Джереми улыбнулся. Потом схватился за рукав и пригладил пальцами нашивку из нескольких полос, появившуюся у него лишь пару дней назад. Лейтенант. Лейтенант Джереми Данверс.
        К званию лейтенанта и медали он стремился, пожалуй, меньше всего с тех самых пор, как мальчишкой переступил ворота школы при госпитале Иисуса Христа в Линкольне. Он просто делал то, что должен был делать, исполнял и отдавал приказы. Однако это нисколько не умаляло ценности награды.
        Джереми откинулся на спинку стула, положил ноги в сапогах на стол и завел за голову скрещенные в замок руки. Молитва муэдзина уже смолкла, со двора все еще доносились голоса игроков, а сквозь ставни просачивался приглушенный городской шум: стук копыт, скрип колес да крики погонщиков. В этот час звуки будто редели, и Джереми ждал, когда они снова уплотнятся, образовав беспросветную канву гула, жужжания и бормотания, на фоне которой обычно проходили его дни и ночи.
        Из всех усвоенных слов арабского языка особенно запало в душу одно: Аль-Кахира,  — местное название Каира, как нельзя лучше соответствовавшее его собственному ощущению этого города. Джереми чувствовал в нем какую-то магию и подлинную, вечную красоту, в которой не было ничего легкомысленно-приятного и ласкающего душу. Это была красота Грейс, чьи цвета Джереми встречал в этом городе на каждом шагу — всевозможные оттенки песка, зрелого зерна и ореховой скорлупы, которыми переливались камни египетской столицы.
        И каждый день, когда Джереми в составе патруля проходил мимо мечетей, роскошных особняков и небольших домишек из обветренного камня, через шумные базары, полные плетеных корзин со всевозможными овощами и фруктами, сверкающие серебряными и золотыми тканями и драгоценной вышивкой обуви, он жалел, что прибыл в этот город в качестве солдата.
        Здесь его уже издали распознавали как представителя ненавистной, чужеземной власти и внутренне собирались, готовые в любую минуту дать отпор. Джереми предпочел бы бесцельно бродить по лабиринту каирских переулков, погружаясь в этот город, впитывая его, наслаждаясь. Он уже пообещал себе когда-нибудь вернуться сюда простым туристом. И непременно с Грейс.
        Взгляд Джереми упал на листок, который он принес с собой в комнату. Аккуратно заполненный формуляр наискось перечеркивали кричащие буквы на штемпеле: «Отказать». Джереми скривил рот.
        Он опустил ноги, подвинул стул к столу и взял перо и бумагу. Потом из томика Рембо, под которым лежали письма из Англии, достал фотографию цвета сепии — рождественский подарок Грейс. Она снималась в какой-то студии, на фоне плюшевого занавеса и пальмы в цветочном горшке, опершись обеими руками на обломок античной колонны, точнее, на ее китчевую имитацию. Саймон получил такой же снимок от Ады и носился с ним по казарме, тыча в нос каждому: «Это она! Это моя девушка! Моя Ада! Разве она не красавица?»
        Каир, 17 мая 1883
        Извини, что непозволительно долго задержался с ответом. Я решил подождать несколько дней, чтобы удивить тебя радостным известием. Хотел приехать в Суррей на твои летние каникулы! Увы, этого мне не разрешили. Стивен, Ройстон и Саймон получили отказы еще вчера.
        Джереми положил перо и посмотрел на стену.
        Еще в сентябре Араби вместе с его ближайшим подручником были доставлены в казармы Аббасии. Даже с учетом инцидента близ станции Танта, со взбудораженной толпой египтян и сопротивлением небольших групп сторонников Араби, еще не знающих о его капитуляции, последние очаги восстания в Каире и его окрестностях были подавлены на удивление быстро и практически бескровно.

«Все прошло слишком гладко»,  — думал Джереми с присущим ему скептицизмом. Впрочем, его точку зрения разделяли многие.
        В декабре Араби и семеро его сторонников предстали перед военным судом и были приговорены к смерти, однако впоследствии, из опасения новой вспышки мятежа, помилованы хедивом и сосланы на Цейлон. Несмотря на все это, англичанам в Египте предстояло еще много работы. Премьер-министр Гладстон вовсе не стремился сделать Египет частью Империи или оккупировать его на долгие годы. Присутствие британских войск планировалось как превентивная мера, призванная в зародыше подавить саму мысль о новом мятеже. Страна должна быть обновлена и отремонтирована, как ветхое здание. Новый Египет представлялся стабильным и платежеспособным государством, управляемым хедивом и его министрами при помощи английских советников и в соответствии с их представлениями о справедливости, цивилизованности и человеческом достоинстве. В дальнейшем планировалось создание жандармерии по образцу британской и перестройка египетской армии. А пока поддержание законности и порядка в стране возлагалось на британские войска.
        Казалось бы, ситуация не настолько напряженная, чтобы отказывать в коротком отпуске какому-то лейтенанту или младшему лейтенанту, тем более после полутора лет разлуки с родиной. И то, что начальство решило иначе, настораживало Джереми. Или там, наверху, сочли нужным перестраховаться, чтобы не дать коварному ощущению надежности усыпить бдительность? Иногда Джереми тоже чувствовал эти будто витающие в воздухе флюиды опасности. Даже не здесь, в Каире, а там, за его пределами. Это походило на тиканье часов или фоновый шум, едва заметный, но иногда вдруг проникающий глубоко в сознание и заставляющий нервы вибрировать.
        Стук в дверь вывел Джереми из размышлений.
        — Я не помешал?
        В проеме стоял сияющий Леонард.
        — Все в порядке, заходи,  — ответил Джереми.  — Судя по всему, отпуск тебе разрешили.
        — Ошибаешься.  — Лен помрачнел, вытаскивая свое проштампованное прошение.  — Только что получил. А тебе?
        Джереми покачал головой и тут же накрыл чистым листом бумаги уже начатое письмо к Грейс.
        — Смотри на это проще,  — усмехнулся Лен и ободряюще хлопнул приятеля по плечу.  — В конце концов, в отпуск будет лучше отправиться всем вместе.  — Он отодвинул томик Рембо вместе со стопкой писем и сел, перекинув одну ногу через край стола.  — Сегодня мы вместе с другими новоиспеченными лейтенантами из Беркширского и Стаффордширского идем отмечать наши успехи к мадам Зухре. Ты будешь?
        Несколько дней назад у Лена на рукаве тоже появилась лейтенантская нашивка.
        — Спасибо, что вспомнил обо мне,  — с чуть заметной усмешкой ответил Джереми,  — но вынужден отказаться. Мне это не нужно.
        — М-да…  — Леонард рассмеялся и толкнул приятеля сапогом в ногу.  — С вами действительно каши не сваришь. Ройстон и Саймон тоже открестились, но они, по крайней мере, в надежных руках. Стивен покраснел как рак, а ты…  — Лен заметил выглядывавшую из-под листка бумаги фотографию.  — Разреши?
        Дождавшись кивка Джереми, Леонард взял снимок в руки.
        Джереми стало не по себе. На лице Лена, внимательно разглядывавшего Грейс, он видел отражение собственных чувств. Пусть не в таком чистом виде, но суть от этого нет менялась.
        — Это совсем не идет ей,  — пробормотал Леонард.  — Просто стоять без дела ей не к лицу, это видно,  — повторил он. Тем не менее Лен не без усилия над собой оторвал взгляд от снимка и вернул его на место. Несколько мгновений он пристально смотрел перед собой, скрестив на груди руки, а потом перевел глаза на Джереми.  — И у вас все серьезно?
        Джереми отвернулся, поскреб нижнюю губу и снова посмотрел на Лена.
        — Послушай… я знаю, ты и Грейс одно время были близки друг другу, но я…
        — О…  — вырвалось у Лена. Он глубоко вздохнул и выпрямился на стуле.  — Мы и сейчас близки, и здесь ничего не изменится…
        Джереми замер. Ему показалось, Лен объявил войну. Всем своим видом, позой, словами… Однако неожиданно черты Леонарда расслабились, и он широко улыбнулся.
        — Итак, у вас это серьезно?
        Джереми откинулся на спинку стула, глубоко засунул руки в карманы и пристально посмотрел на Леонарда.
        — Да, серьезно.
        В глазах Лена появилось выражение напряженного ожидания.
        — И ты хочешь ее спросить, когда вернешься?
        Улыбка все еще не сходила с его губ.
        — О чем спросить?  — пробормотал Джереми.
        Лен рассмеялся.
        — Ты меня удивляешь! Вопрос вопросов, вот что я имею в виду, конечно!
        Джереми почувствовал на себе пронизывающий взгляд друга, прежде чем тот выдавил из себя следующую фразу:
        — Или ты ее уже спрашивал?
        Стенки желудка Джереми вдруг стали тонкими, как бумага, которую можно смять в кулаке.
        — Да, уже спрашивал.  — Джереми поднял голову.  — И она сказала «да».
        Он видел, как побледнел его приятель, несмотря на загар, а голубые глаза стали холодными и острыми, как осколки стекла. Лен вскинул брови и рассмеялся.
        — У-у-у!  — Он перегнулся через стол, схватил приятеля за плечи и встряхнул.  — Мои поздравления! Теперь тебе, конечно, завидуют все мужчины Суррея. И восхищаются тобой!  — Отпустив Джереми, он покрутил указательным пальцем возле его носа.  — Однако с тебя причитается, надеюсь, это ты понимаешь?
        Губы Джереми дернулись.
        — Не вопрос. Само собой… Но это только после официального объявления. А пока… пока пусть это останется между нами. Ты можешь мне это обещать?
        — Конечно,  — усмехнулся Лен.  — Только дай мне знать, когда соберешься сорить деньгами.  — Он оттолкнулся от стола и еще раз хлопнул приятеля по плечу.  — И не тяни с официальным объявлением. Такие женщины, как Грейс, ждать не любят.
        Приглушенные удары бубна и тихий звон колокольчиков под ритмичные хлопки и монотонное горловое пение корчащейся на ковре женщины мутили сознание. Дело довершили несколько рюмок арака, кальян и витавшие в воздухе ароматы амбры, мускуса, корицы и сандала. Не сводя глаз с танцовщицы, Лен опустился на вышитые подушки. Ее бедра вращались в такт музыке, а когда она ими встряхивала, по натянутым мышцам живота пробегала дрожь. Тогда чуть слышно звенело обернутое вокруг ее талии монисто, вздрагивали груди в вырезе короткого лифа, а за прозрачным покрывалом мелькала соблазнительная улыбка.
        Лен саркакстически скривил губы. Никто не ожидал бы такой усмешки от Леонарда Хейнсворта, барона Хоторна. Именно так представляет себе каирские ночи среднестатистический английский джентльмен. Все это не более чем карикатура, и тем не менее я здесь. И переживаю в действительности то, что к действительности никакого отношения не имеет. Равно как и к тому, что я называю своей жизнью.
        Здесь, у мадам Зухры, где мужчины, как пьяные, впитывали в себя витающую в воздухе чувственность, ему наконец удалось сбросить свою вечную маску благополучного «золотого» мальчика. Она не то чтобы была лживой, но не оставляла возможности ни для серьезности, ни для душевной боли. Вроде той, что мучила Лена в тот вечер.
        Рядом с ним были две женщины. Одна, совсем юная, шестнадцати или семнадцати лет, сначала играла расстегнутыми пуговицами на его рубахе, а потом, запустив руку за ворот, принялась гладить ему грудь. Другая, чуть постарше, ласкала Лену бедра, прижимаясь к ним своим пышным бюстом.
        Леонард привлек к себе девушку, погладил ее по щекам и, взяв за подбородок, прижался ртом к ее полным губам, ощутив вкус мяты и мальвы. Губы покорно раскрылись, но в следующий момент девушка отстранила его и опустила глаза. Ее лицо оживила полусмущенная-полупризывная улыбка. Без лишних слов она позволила Лену взять себя за руку и отвести в одну из комнат на втором этаже.
        Лампы с цветными стеклами бросали пестрые блики на кровать, расшитую ткань балдахина и украшенные жемчугом и золотыми позументами подушки. Леонард сел и после того, как девушка сняла с него сапоги, рубаху и брюки, помог ей освободиться от прозрачного одеяния, которое и без того не столько скрывало, сколько обнажало ее прелести. Потом Лен лег на спину и, зажмурив глаза, отключился. Прошло несколько бездумных, сладостных моментов, когда он ничего не чувствовал, кроме нараставшего возбуждения и мягкого прикосновения ее пальцев и губ под чуть слышное позвякивание серег и браслетов. Наконец Леонард сел, привлек девушку к себе и остановился.
        Ему вспомнился вопрос, который однажды задал Стивен: «Откуда мне знать, делает это девушка по доброй воле или по принуждению?» У Леонарда подобных мыслей никогда не возникало. Вот и сейчас, когда юная красавица вытянулась перед ним, соблазнительно улыбаясь, сомнения мигом улетучились. Сейчас уже не имело значения, выражают ли ее стоны истинную страсть, вызванную его прикосновениями и поцелуями, или же она выдавливает их из себя, стараясь его одурачить. В любом случае это была не более чем иллюзия для них обоих. Иллюзия, за которую он заплатил.
        Потому что для него существовала только Грейс. Это ее формы должны были сейчас трепетать под его пальцами, ее груди, обозначавшиеся под блузой и соблазнительно сквозившие в декольте ее вечернего платья. Маленькие и в то же время на удивление полные для такой женщины, как Грейс, стройной, как березка. Сколько раз он обнимал ее тонкую талию и чувствовал мягкое подрагивание бедер… Грейс. Радостная, солнечная девочка, его лучшая подруга по играм, маленькая проказница, неожиданно превратившаяся в женщину, которая стала для него всем. Без нее Лена просто не существовало. Грейс, Грейс, Грейс… Это ее кожу он трогал сейчас, ее волосы гладил своими пальцами, вдыхая ароматы весенних лугов Суррея. И когда девушка обняла и впустила его в себя и Лен, блаженно улыбаясь, прикрыл глаза, он видел перед собой только лицо Грейс, как и в тот момент, когда желание на лице девушки сменилось выражением удовлетворения. Грейс, Грейс, Грейс…
        Опьянение было коротким, как пробежавшая по телу искра. А потом наступила пустота, которая сменилась невыносимой душевной мукой…
        И, прежде чем он снова встал и оделся, прежде чем снова пошел по каирским улицам рука об руку с другими офицерами, мимо кофеен, где посетители пили крепкий сладкий мокко, курили, играли в шахматы и просто беседовали, мимо освещенных фонарями витрин и праздно слоняющихся подростков с вечным выражением ожидания на лицах, прежде чем на его губах снова появилась добродушная улыбка Леонарда Хейнсворта, к которой все так привыкли, слезы хлынули у него из глаз прямо в густые, блестящие волосы девушки.

23
        Гивонс Гров, 1 августа 1883
        Дорогой Рой, решила черкнуть тебе пару строчек, прежде чем снова убегу.
        Это ужасно! Назавтра мы с Грейс приглашены на чай, а сегодня вечером у Олдерлеев большой летний бал, к которому мне еще надо подготовиться, да так, чтобы потом никто не посмел сказать, что лорд Эмори помолвлен с чучелом!
        Как там у вас дела? Наверное, мучаетесь от жары?

1000 поцелуев.

    Твоя Сис-Пусс.
        Утренний свет лежал на листьях, как легкая цветочная пыльца, однако во внутреннем дворе все еще было прохладно. Лишь там, где лучам удавалось найти лазейку между крышами низких хозяйственных построек, тень прорезали теплые солнечные клинья.
        — Рада видеть тебя!
        Грейс крепко обняла Сесили, после чего отступила на шаг и остановилась.
        Щеки Сис раскраснелись от быстрой езды, кожа матово блестела. В жокейском костюме и кепи она походила на чайную розу в футляре из синего шелка.
        — Прекрасно выглядишь!
        — Большое спасибо!  — На лице Сис засияла улыбка.
        — Лиззи накрыла для нас стол в саду.  — Грейс взяла подругу за руку.  — Благодарю, Бен!  — кивнула она кучеру.
        Тот ответил легким поклоном. Одной рукой Бен держал под уздцы белую кобылу, а другой нежно трепал животное по шее, что-то бормоча себе под нос.
        — Пожалуйста, мисс Грейс. Леди Сесили!
        — Безумно жаль, что я не смогла быть на твоем дне рождения,  — продолжала Сис, направляясь с подругой в сторону дома.  — Но съездить в Лондон и в тот же день вернуться обратно — такое мне уже не под силу.
        — Ничего страшного,  — утешала ее Грейс.  — Я почти весь день просидела за книгами. Разве пара бывших одноклассниц да столько же сокурсниц заглянули ко мне на часок на чашку чая с тортом, а потом снова зубрила до полуночи.
        — Неужели тебе это не скучно?  — Сесили сдвинула брови и посмотрела на Грейс с сочувствием.
        Та рассмеялась.
        — Нисколечко! Иногда тема действительно бывает тоскливая, а учить наизусть я никогда не любила, но в Бедфорде мне не до скуки!  — Она толкнула стеклянную дверь садовой беседки.  — Еще раз спасибо за подарок, Сис. Утренний халат, который ты мне прислала, просто великолепен!
        Откуда-то из травы выпрыгнуло кудлатое бурое существо и, болтая ушами из стороны в сторону, устремилось к девушкам, а приблизившись, принялось визжать и прыгать, поочередно глядя то на одну, то на другую.
        — Водный спаниель!  — восторженно воскликнула Сис.
        Грейс взяла трепыхающегося щенка и накрыла его рукой.
        — Привет, ты кто?  — спросила Сесили.
        — Разрешите представиться, Генри!  — торжественно объявила Грейс, пока малыш вылизывал ее перчатку.  — Назван в честь Генриха VIII, которому мы так или иначе обязаны Шамлей Грин,  — объяснила она.  — Всего две недели, как папа взял его у заводчика. Будем надеяться, что с возрастом он не станет похожим на своего венценосного тезку, каким тот выглядит на последних портретах.
        — Привет, Генри.  — Сис почесала щенка за ушами.  — Они ведь уже окрестили тебя как положено?
        — Ну конечно!  — рассмеялась Грейс.  — Мы сделали это вместе с Адс в Кранлей, как тогда, с Гладди.  — Щенок ворчал и смешно клацал зубами, пока Грейс ласкала ему морду. Сонная тишина в саду лишь изредка нарушалась птичьим щебетом.  — Вообще, он очень милый парень. Мне даже кажется, он догадывается, как мы тоскуем по Гладди, и всячески старается нас утешить.  — Она печально посмотрела в сторону дубов, под которыми похоронили старого пса. Там, за чертой отбрасываемой деревьями тени, на участке обильно политой земли рос жалкого вида кустарник.  — Видишь? Это молочай Миля из Эстрехэма. Граф был так любезен, что подарил его маме, когда она попросила.
        — Но почему молочай?  — скривила лицо Сис, снимая перчатку.  — Он ведь такой колючий и голый! По мне, роза или рододендрон смотрелись бы гораздо красивее.
        Грейс улыбнулась, отрывая Генри от оборки своего декольте.
        — Потому что молочай Миля при хорошем уходе может прожить очень и очень долго. Мама надеется, что им будут любоваться наши внуки и правнуки, а память о Гладди и Табби надолго останется в нашей семье.
        Табби к тому времени тоже умерла. То, что она успела дожить до весьма преклонного кошачьего возраста, нисколько не утешило ее хозяйку. Ада решила похоронить кошку рядом с Гладди, не сомневаясь, что причиной ее смерти стала разлука со старым приятелем по играм и соперником.
        — Надеюсь, вашим правнукам не придет в голову откапывать их останки.
        Сесили брезгливо поежилась. Потом сняла жакет и, повесив его на спинку стула, присела в тени. Грейс рассмеялась:
        — Скажешь тоже!
        Она ссадила Генри на траву, чтобы налить себе и Сис холодного чая и лимонада со льдом. Недовольный щенок тут же забегал вокруг, пока Грейс, сжалившись над ним, не взяла его на колени, где он наконец и устроился, подставив ей еще наполовину голый живот и поджав лапы.
        — А разве Адс не дома?  — спросила Сис, потянувшись за сахарницей.
        — Уехала с мамой к Дженкинсам в тюльбери,  — ответила Грейс.  — У них окотилась кошка, и Ада решила присмотреть одного-двух детенышей для Шамлей. Она долго и думать не хотела ни о чем подобном, но, когда у нас появился Генри, все изменилось.
        — А как у нее в Бедфорде?  — Сесили надкусила сэндвич с ломтиками огурца и кресс-салатом.
        — Отлично!  — воскликнула Грейс, глотнув лимонаду.  — Даже доклад уже делала два раза. Накануне ночью почти не сомкнула глаз и утром была белая как мел и дрожала. Однако достойно, очень достойно выдержала испытание. Но давай поговорим о тебе. Как ты, Сис?
        Сесили взяла чашку.
        — Как я? Прекрасно! Даже не знаю, с чего начать. На Ривьере все было великолепно, просто чудесно, несмотря на зиму и…  — Глаза Сис вспыхнули, и она принялась описывать свою жизнь в Южной Франции и Париж: на каких балах ей довелось танцевать, с какими людьми познакомиться и чем она вообще там занималась.
        Грейс слушала вполуха, постоянно уносясь мыслями в совершенно другом направлении. Она очнулась, лишь когда Сис дошла до конца своего подробнейшего рассказа и задала ей вопрос.
        — Там я подыскала себе кое-что очень миленькое для приема у Олдерслеев, нечто в бело-голубых тонах и немного розового… Ты ведь будешь сегодня в Хедли Парк?
        — Мама с папой пойдут, а мы с Адс остаемся дома,  — ответила Грейс.
        Сесили наморщила лоб.
        — С Адс мне все более-менее ясно: до моего официального выхода в свет мне тоже не доставляло большого удовольствия стоять на балах где-нибудь в уголке, вместо того чтобы танцевать. Но ты? Ведь Ада не настолько мала, чтобы за ней надо было присматривать!
        Грейс пожала плечами.
        — Сейчас мне не до того.
        Сесили осторожно поставила чашку и подняла глаза на подругу.
        — Тебе все время не до того. Что-то не так?
        Минуту-другую Грейс молча чесала Генри морду, к несказанному удовольствию последнего, а потом тихо ответила:
        — Наших мальчиков с нами нет…
        Долгое время их дружная компания составляла для Грейс целый мир, даже когда Ройстон, Стивен и Леонард были в Челтенхэме или за границей, а сама она в колледже. Когда же появились Саймон и Джереми, этот мир стал еще интереснее. И вот теперь он рушился изо дня в день, распадаясь на куски. Без Стивена, Леонарда, Ройстона и Саймона, и особенно без Джереми, те немногочисленные праздники, в которых Грейс в последнее время принимала участие, не доставляли ей радости. Вместе с друзьями исчезло нечто такое, без чего балы и приемы стали пошлыми и безвкусными. Теперь Грейс предпочитала им посиделки в тесной девичьей компании, с Адой, Мод, Кэтрин и другими девушками из Бедфорда, за чашкой чая или тайком пронесенной в колледж бутылкой вина, а также походы в театры, музеи или в те же чайные.
        — Ну и что?  — Сесили удивленно подняла брови.  — Это же не повод все время торчать дома?
        Грейс прижала щенка к лицу, зарывшись щекой в его мех.
        — А тебе не приходило в голову, что, пока мы здесь веселимся, они там сражаются?
        — Грейс, ты святая.  — Сесили закатила глаза.
        — Глупости.  — Грейс поморщилась, потому что Генри принялся вылизывать ей лицо.
        — Я думаю об этом не реже твоего,  — с легким раздражением ответила Сесили.  — Но оттого, буду ли я здесь торчать в четырех стенах, как ты, или выезжать в свет, там ничего не изменится.
        — Конечно, нет,  — согласилась Грейс. Теперь Генри уютно устроился на ее согнутой руке и заинтересовался рукавами платья. Щенок скорчил обиженную мину, когда Грейс осторожно потрепала его за загривок, отрывая от кружевной оборки, а потом зарылся мордочкой в складки ткани и засопел.  — Но неужели мысль о том, что с ними может что-нибудь случиться, не мешает тебе танцевать?
        — Уфф…  — устало выдохнула Сис, принимаясь за начиненное джемом печенье.  — Ну, что с ними может случиться? В Каире все тихо. Наши мальчики, поди, днями напролет слоняются по казарме или гуляют по городу. О чем я, собственно, должна беспокоиться?
        Грейс ласково потрепала задремавшего Генри за ухо.
        — А если там не будет так спокойно?
        — А если, а если…  — недовольно проворчала Сесили.  — Войска Империи во всех отношениях превосходят все армии мира, а уж тем более этих варваров. Почитай газеты… И все-таки, Грейс, что с тобой случилось? Раньше ты не была такой задумчивой.
        Грейс молчала, продолжая гладить маленькое собачье тельце на своей руке. Щенок сжался в комок, шумно втянув в себя воздух, и снова вытянулся. Из головы у нее не шло последнее письмо, которое Джереми отправил из пышущего зноем Каира в середине июля. В нем он поделился с ней мыслью, что военные действия в Африке могут начаться в любой момент. На этот раз мятеж вспыхнул на юге, в Судане, и на его подавление якобы намереваются послать египетские войска под командованием некоего отставного британского полковника и кучки офицеров из разных стран, состоящих на службе у хедива. Вероятно, это произойдет уже в сентябре.

«Об этом противнике мы знаем не так много,  — писал Джереми.  — Их называют дервишами, что на местном наречии означает «святые», и возглавляет их Махди, то есть «избранный». Говорят, они вооружены только саблями, копьями и палками, в то время как египетские войска оснащены горной артиллерией Круппа и залповыми орудиями Норденфельда. В Судан планируется отправить свыше десяти тысяч человек, а это самая большая современная армия, когда-либо пересекавшая границы этой страны. Так сказал мне один офицер, с которым я недавно беседовал на эту тему. Он же говорил мне, что был потрясен тем, что видел в казармах вернувшихся из Судана подразделений. Очевидно, по большей части, это были те самые солдаты, которые сражались на стороне Араби при Тель-эль-Кебире и после его поражения перешли на сторону хедива. И эти люди делали теперь все возможное, чтобы не возвращаться на войну. Некоторые из них отрубали себе указательные пальцы, чтобы их признали негодными к воинской службе по причине того, что теперь они не могут нажать на курок. Другие втирали в глаза известь с целью посадить зрение. Предлагалось даже отвозить
египтян в Судан в цепях и только там освобождать для ведения военных действий. Однако, насколько я могу судить, против своей воли эта армия не сможет противостоять пусть даже и совсем некудышнему противнику. А потому выходит, что вмешаться должны будем мы, британцы, тем более мы сюда уже прибыли…»
        Известие о том, что в Каире вспыхнула эпидемия холеры, к счастью, не подтвердилось. Грейс хотела рассказать обо всем этом Сесили, но вместо этого неожиданно для себя выпалила:
        — А тебя вообще интересует, что за страна этот Египет и что там происходит?
        — Да не особенно,  — пожала плечами Сис.  — С какой, собственно, стати?
        Грейс чуть не поперхнулась чаем.
        — Ну, хотя бы потому, что там находятся твой брат и человек, которого ты любишь… Ну, и мой брат, и наши друзья…
        Сесили надкусила следующее печенье и потом долго в него вглядывалась, словно не могла понять, что же такое она съела.
        — Не считай меня бесчувственной, Грейс,  — сказала она наконец,  — но зачем они там и что они там делают, это их, мужское дело. А я здесь, в Англии, делаю то, что должна делать в качестве невесты Ройстона. Я стараюсь, как могу, сохранить и укрепить наши связи в обществе. Потому что здесь,  — Сис постучала указательным пальцем по крышке стола, так что на ее кольце молнией сверкнул опал,  — здесь, в Англии, Ройстону предстоит жить. Здесь он станет графом.  — Она дожевала остаток печенья.
        — Ты говоришь совсем как леди Э.,  — язвительно заметила Грейс.
        Так называл Ройстон свою мать в кругу друзей.
        — И что с того?  — Глаза Сис сузились.  — Она знает, что нужно женщине ее положения, а это не так уж и плохо. Зачем тебе Бедфорд, Грейс?  — Сис задумчиво провела по золотому ободку на блюдце.  — Дай мне сказать.  — Она подняла руку, словно обороняясь от возможных возражений.  — Конечно, образование — это прекрасно, и ни один джентльмен не захочет скучать в обществе глупой жены и не пожелает такой матери своим детям. Против твоего поступления в колледж мне возразить нечего, равно как и против занятий Адс музыкой и живописью. Но зачем тебе университет? Не слишком ли ты усердствуешь? С тех пор как ты вернулась в колледж, у тебя в голове стали появляться странные мысли.  — Сис косо посмотрела на подругу.
        — Во всяком случае,  — с вызовом возразила Грейс,  — у меня хоть какие-то мысли появляются.
        Сис вытаращила глаза, так что стала похожа на фарфоровую куклу, с таким же блестящим и холодным лицом.
        — Тем не менее ты не способна понять, чем грозит тебе связь с человеком из низов.
        Грейс вспыхнула.
        — Ты не смеешь так говорить о Джереми!
        — Боже мой, Грейс.  — Сесили со звоном поставила чашку и махнула рукой.  — Его мать сама зарабатывает себе на жизнь! О чем здесь еще говорить?

«Тем не менее она отдавала все до последнего пенни, чтобы дать мне возможность учиться в Сандхёрсте» — так говорил о своей матери Джереми. Грейс представила лицо миссис Данверс, усталое и бледное, как тогда, на выпускном параде, и почувствовала, как в ней поднимается новая волна гнева.
        — Ты сидишь на такой высокой лошади, Сис! Что ты, собственно, оттуда видишь?
        — Ах, боже мой, совсем забыла…  — Сесили возвела глаза к безоблачному небу.  — Как же с нашими идеалами? Справедливости, гармонии, любви к ближнему… Знаешь ли ты, Грейс, что делает со всем этим жизнь?
        Грейс продолжала гладить своего спаниеля. Она знала, что сейчас ей нужно: держать возмущение глубоко-глубоко в себе и оставаться спокойной. Как полковник. Просто сегодня это стоило ей б?льших усилий, чем обычно.
        — Тем не менее я горжусь, что наши родители нам их привили,  — тихо ответила она.  — Мне, Адс и Стиви.
        Сесили поставила на стол пустую чашку.
        — Мне пора,  — сказала она.  — Времени засиживаться нет.
        — Конечно,  — кивнула Грейс.
        — Благодарю за чай. Нет, сиди!  — запротестовала Сис, заметив, что Грейс хочет подняться.  — Я знаю дорогу.
        Она схватила перчатки и так резко рванула жакет, что чуть не свалила стул.
        Копыта глухо бухали по земле, и она, казалось, вздрагивала. Сердце Грейс учащенно билось, тем не менее она дала шпоры своей рыжей кобылице. «Давай!» — и та перелетела через изгородь. Грейс почувствовала боль в позвоночнике, на мгновенье ей почудилось, что она теряет равновесие. Но она и не думала сбавлять темп. Лошадь понеслась вокруг луга, из-под копыт полетели комья земли и пучки травы. Дальше, дальше, мимо выжженной августовским солнцем стерни на полях и пышных бурых пашен, за край леса, чернеющий вдали размытой полосой в нескольких милях от Шамлей Грин.
        Вот наконец она и у цели.
        — Хо!  — скорее с сожалением выдохнула Грейс и осадила кобылу. Та подалась вбок.  — Молодец, хорошая девочка!
        Грейс выпрыгнула из седла и привязала поводья к ветке орешника.
        Сегодня она не стала даже переодеваться. Лишь только Бен подготовил лошадь, запрыгнула в седло как была, в летнем платье, захватив перчатки и кнут. Так же нетерпеливо шагала она теперь по направлению к дубам и каштанам с зарослями падубника и розовыми пятнами лихниса между ними, раздвигая кнутом листья папоротника и стебли травы, которой почти полностью поросла эта тропинка. Время от времени ветерок со стороны леса холодил ее взмокшую от скачки спину и раскрасневшиеся щеки, и тогда Грейс вздрагивала.
        Тяжело дыша, она остановилась на краю поляны. Когда-то в мае здесь плескалось море колокольчиков. Грейс пошла дальше. Она ступала тяжело, словно сапоги были наполнены песком, и не отрываясь смотрела под ноги.
        Грейс, простая деревенская девушка из Суррея.
        Внезапно ее дыхание участилось, она отчаянно застонала и ударила кнутом по траве так, что зелень полетела в разные стороны. Кусочки листьев и стеблей заметались в воздухе, как конфетти, а Грейс все била и била, как одержимая, не в силах унять внезапно охватившую ее жажду разрушения.

«Я не такая, или вы слепы?  — кричала она всем своим видом.  — Та Грейс, которую вы знаете,  — лишь малая часть меня!»
        Уже в раннем детстве Грейс ощущала, что в ней будто дремлет дикий зверь, и он пугал ее своей непредсказуемостью. Бывали моменты, когда под ногами Грейс словно разверзалась пропасть, которая грозилась поглотить ее и в то же время манила. И у Грейс кружилась голова.
        Поэтому Грейс и любила скачку, сначала на пони, а потом на лошади, верхом и в тюльбери. Во весь опор, до боли в мускулах и жжения в легких, пока пульс не начинал стучать в ушах. Словно только так, на большой скорости, она и могла преодолеть притяжение этой бездны, не иначе как немного ему поддавшись, ровно настолько, чтобы не утратить чувства безопасности.
        Трудно, почти невозможно оставаться неприрученной, когда весь свет смотрит на тебя с восторженным блеском в глазах и повторяет, как ты мила со своими пшеничными волосами, глазами цвета ореховой скорлупы и лучистой улыбкой. Ты — словно солнечный лучик, который можно только любить, так хватит ли у тебя сил разочаровывать людей? И Грейс быстро научилась держать в узде темную сторону своего «я» и установила границы, в пределах которых могла безнаказанно нарушать правила. Выражение на лицах взрослых подсказывало ей, когда нужно натянуть вожжи.
        Но как уживается в человеческом сердце радость и любовь с этой необузданностью и жаждой разрушения? Как может пропасть одновременно манить и отталкивать?
        Есть тени, есть и свет. Есть свет, есть и тени.
        Джереми Данверс это понимал.
        Долгое время Грейс не сомневалась, что не нравится ему. Джереми никогда не флиртовал и даже не заговаривал с ней. Только потом она заметила, как он на нее смотрит. «Я знаю, что ты скрываешь,  — говорил его взгляд.  — Я знаю, и мне это нравится».
        Джереми тоже была знакома эта страсть, тень которой постоянно лежала у него на лице. И в то время как Грейс смеялась, танцевала и ждала, пока Леонард окончит Сандхёрст и попросит ее руки, эта страсть исподволь влекла ее. Однако темнее всего ночь бывает перед восходом солнца, и мрак в душе Джереми излучал свет нежности, пусть и не такой, какая свойственна сентиментальным натурам. Джереми был способен только на сильную, волевую любовь, и это поначалу отпугивало Грейс, однако со временем влечение победило.
        Грейс прекрасно помнила тот момент, когда почувствовала это особенно остро. Все произошло два года тому назад, на Пасху, в саду пасторского дома при церкви Святой Троицы в Гилфорде. Тогда Грейс проходила мимо Джереми с маленьким Сэмюэлем Фромом на руках, еще разгоряченная игрой с пасхальными яйцами и счастливая. Их глаза встретились лишь на короткий миг, и то, что она прочитала в его взгляде, поразило ее как громом. Ноги словно налились тяжестью, и Грейс стало трудно идти дальше. Однако еще более трудным, почти невозможным, представлялось просто подойти к Джереми и, обняв его за шею, поцеловать в губы, казавшиеся как никогда полными и влажными. Вместо этого Грейс приложилась ртом к щеке малыша, а внутри у нее все так и пело от радости.
        Грейс остановилась и, задыхаясь, оглядела обезглавленные цветы и сломанные стебли, и ее глаза наполнились слезами. Пока Джереми был рядом, она не чувствовала этой разверзшейся бездны. Словно он брал ее под руку, осторожно проводя по краю. Но сейчас Грейс казалось, что она теряет равновесие и темная половина ее «я», впервые по-настоящему пробужденная к жизни именно Джереми, постепенно берет верх.
        Колени Грейс подкосились, и, ища опоры, она ухватилась за дуб. Обессиленная, Грейс прислонилась горячим лбом к его стволу, глубоко и прерывисто дыша, а потом зарыдала. Сейчас она лицом к лицу столкнулась с трудностью, о которой и думать не могла в тот грозовой день, когда давала обещание Джереми: Грейс не знала, как ей выдержать это долгое ожидание, почти два года, которые еще по-настоящему и не начались.
        Кнут выскользнул из ее рук, и Грейс обхватила руками дуб, чтобы не упасть. Она прижалась к нему так крепко, что корсет под платьем соскользнул и уперся в бедра, причиняя жгучую боль. Грейс потерлась щекой о ствол, точно кошка, которая хочет, чтобы ее погладили. Она не поморщилась, когда кора оцарапала ей кожу, и даже как будто наслаждалась жжением в ранках и видом капелек крови.
        — Джереми, вернись, пожалуйста,  — шептала Грейс, не отрывая губ от ствола.  — Я умру без тебя.

24
        Судан. Огромная и в то же время какая-то ненастоящая страна, существующая лишь благодаря ощутимой, но хрупкой оболочке своих местами весьма эфемерных границ. Человеку так и не удалось навязать этой земле свою волю, зато природа всегда недвусмысленно выражала свою. Разве только на севере пределы Судана обозначены четко — горизонтальной чертой, пролегающей на полпути между небольшим торговым городом Вади Хальфа и храмом Абу Симбел. С запада естественная, а потому не менее однозначная граница проходит по берегу Красного моря, однако уже в горах Абиссинии ее линия размывается. На востоке рубежи страны теряются в бескрайних песках Сахары, а на юге — в чавкающих болотистых низинах. Даже само название — Билад-аль-Судан, данное этой земле арабами в двенадцатом веке и означающее «страна черных»,  — не выражает никакой определенности.
        Около миллиона квадратных метров — слишком обширная площадь, чтобы Судан мог иметь узнаваемое лицо. Его территория напоминает лоскутное одеяло, наспех состряпанное Творцом из клочков скалистого побережья и бесплодных пустынь, покрытых пышной растительностью савван и тихих озер, речных долин и зловонных болот, выжженных солнцем холмов и горных хребтов, связанных лишь однообразными клочками неприветливого степного ландшафта. Эта суровая земля никогда не отличалась гостеприимством, иные даже называли ее «страной смерти». Однако вернее было бы сказать, что она просто оставалась равнодушной к людям и наблюдала за их страданиями со свойственным природе безразличием.
        Но люди жили и здесь. Как давно — этим никто не интересовался. Цвет их кожи — от насыщенно-медового, красно-ржавого и корицы до какао и эбенового дерева — свидетельствовал о продолжающемся из поколения в поколение смешении арабской и африканской крови. Никто не смог бы в точности ответить и на вопрос о численности населения, которое никогда не считали. Многие и многие миллионы жителей были рассеяны по территории Судана, как звезды по небу.
        Не нашлось и того, кто взял бы на себя труд дать общеупотребительные названия их племенам и разграничить их языки. Одни народы выращивали хлеб и овощи в плодородной долине Нила и жили деревнями, другие разводили скот, третьи добывали пропитание охотой. Были и те, кто беспрестанно кочевал из одного конца страны в другой в поисках воды и пастбищ для своих верблюдов. Недолгие периоды мирного сосуществования чередовались с частыми распрями и локальными войнами. В то время, как население севера возносило молитвы к Аллаху, на юге люди приносили жертвы гневным языческим божествам и духам своих предков.
        Казалось бы, совсем не подходящая для завоевания и ассимиляции страна. Однако более полувека тому назад Египет решил иначе. Потому что провинция Сеннар представляла собой настоящую сокровищницу, где в изобилии струилось драгоценное пшеничное золото, а там, где вызревает зерно, можно выращивать и хлопок. Потому что на западе, в Кордофане и Дарфуре, имелись пышные пастбища и обитали племена, которые знали, как убить жирафа, чтобы не повредить его узорчатую шкуру, и умели охотиться на страусов ради их роскошных перьев. Бахр-эль-Базар был обилен лесами, годными к вырубке, а на юге, между плантациями гигантских тропических деревьев и волнующимся морем сочной травы, обитали слоны — второе по значимости богатство этой страны. Многочисленные, до четырехсот голов, стада этих величественных животных из конца в конец пересекали бескрайние суданские степи. И каждая толстокожая громада носила с собой в виде пары бивней в среднем по тридцать восемь фунтов драгоценной слоновой кости. Охота на этих зверей была делом исключительно прибыльным, потому что обитавшие по Белому Нилу племена не имели ни малейшего
представления о ценности добываемого материала. Охотники оставались довольны сверх меры, получая за бивень горсть бусин венецианского стекла стоимостью не больше двух шиллингов, в то время как слоновая кость шла по десять шиллингов за фунт.
        Однако главное сокровище страны имело не белый, а черный цвет. В Судане процветала работорговля, и многие на этом обогатились.
        Египтяне не только брали от этой страны, но и успели многое ей дать. Введение новых сельскохозяйственных культур и методов выращивания позволило наконец бывшим кочевникам сменить образ жизни на оседлый. В Судане появились школы и госпитали, железные дороги и телеграфные линии, по Белому Нилу стали ходить пароходы. Разумеется, за блага цивилизации суданцы заплатили сполна. Башибузуки — иррегулярная армия хедива, которую он снабжал оружием и амуницией, но не более,  — выжимали из населения, по распоряжению властей, непомерно высокие налоги. Чем больше, тем лучше — остаток оседал в их карманах. Они не знали пощады и не останавливались перед убийством. Даже и тогда, когда хедив Исмаил под давлением британских властей запретил работорговлю и страна, лишившаяся главного средства существования, погрузилась в нищету.
        И вот нашелся человек, услышавший стоны суданцев, их мольбы о свободе, справедливости и освобождении от власти османского Египта — Мохаммед Ахмед, третий сын лодочника, родившийся на одном из островов посреди Нила неподалеку от Донголы. Это был умный и набожный мальчик, который уже в девять лет знал наизусть Коран и мог перечислить много поколений своих предков. После ранней смерти отца Мохаммед Ахмед проживал вместе с матерью и братом на другом острове могучей африканской реки, к югу от Хартума. Этот остров покрывали дремучие леса, дававшие жителям укрытие от башибузуков и проклятых турок. Слово турок означало на их языке любого человека со светлой кожей, будь то осман, сириец, албанец, европеец или египтянин. Это турки грабили и разоряли Судан, это их сборщики налогов опустошали деревни. А если жители не могли заплатить требуемого, мытари отбирали у них жен и дочерей и держали в плену, удовлетворяя свою дикую похоть, пока не находились деньги. До зубов вооруженные башибузуки сеяли среди населения ужас и смерть, а их «курбаш» — кнут из кожи бегемота — стал символом рабства и угнетения.
        Тем временем Мохаммед Ахмед взрослел, учился и молился. Он избрал духовную стезю, стал дервишем и суфием. Юноша понимал заповеди буквально и ревностно им следовал, а потому отверг множество наставников. В конце концов он отправился странствовать по стране нищим проповедником. «Путь» — так просто называл он свое учение.
        — Покайтесь в грехах,  — учил Мохаммед Ахмед.  — Покайтесь в грехах, отриньте гордыню и зависть и не пренебрегайте молитвой пять раз в день! Будьте смиренны, кротки духом и терпеливы. Ешьте и пейте не много, посещайте могилы святых людей. Следуйте Пути — и вы спасетесь.
        И неграмотные пастухи, и простодушные крестьяне понимали проповеди Мохаммеда Ахмеда.
        — Турок ненасытен,  — учил дервиш.  — Он пьет вино и угнетает братьев по вере — так какой же он мусульманин! Тот, кто одевается, как турок, и живет, как турок, тот турок и есть! Отриньте же от себя все, что напоминает вам об обычаях турок и других неверных. Вернитесь к истинной вере, и Аллах вознаградит вас!
        И эти слова были для душ людских что капли дождя для засушливой земли. Они дарили надежду, возвращали людям веру в Бога и в себя. И крестьяне толпами собирались вокруг Мохаммеда Ахмеда и с жадностью ловили каждое его слово, благословляя землю, по которой ступали его ноги. Они пришивали кусочки цветной ткани к своим белым одеждам, чтобы как можно больше походить на проповедника, платье которого было во многих местах залатано. «Это он,  — повторяли они.  — Вне всякого сомнения, он и есть настоящий Махди!»
        Махди — что значит «избранный» — это тот, кто, следуя по пути пророка, укрепляет веру, несет в мир справедливость и восстанавливает единство Ислама. С ним придет Судный день, когда возвратится на землю и пророк Иса, которого христиане зовут Иисусом.
        Разве его покойного отца не звали Абдуллой, как и сказано в пророчестве? Разве не восходит его родословная к Фатиме, дочери самого Мухаммеда? Вот он стоит перед ними, высок ростом и благостен образом, с тонкими чертами лица и зазором между передними зубами, что предвещает счастье и является знаком божьего благословения. По всем признакам, он — Махди. У него даже родинка на правой щеке, а именно так Аллах метит святых. Он уже являл чудеса и исцелял неизлечимо больных. Разве не появлялись в изобилии еда и напитки везде, где он останавливался? Знамений более чем достаточно, чтобы понять, что Мохаммед Ахмед — Махди, избранный. Кроме того, он, темнокожий и харизматичный, исполненный мудрости, доброты и бесконечного терпения, имеет три шрама на левой щеке — знак своего племени. А значит, Махди — сын своей страны и всего лишь один из своего народа.
        И в то время, когда в Англии, в графстве Суррей, горстка молодых людей наслаждалась счастливейшим летом своей жизни, Мохаммед Ахмед собрал самых важных шейхов Судана на острове Абба. Одни из них прибыли из Дарфура, другие — из Кордофана, третьи — даже с побережья Красного моря. «Да, это я!  — возвестил он.  — Я — тот, кто был вам заповедан и кого вы ждали. Я — Махди».

«Слава да пребудет с теми, кто останется в живых,  — говорил он,  — и да не оставит погибших Аллах своей милостью. Эта страна должна быть очищена от турок. Лучше тысяча свежих могил, чем одна монета в карман нечестивых». А потом все повторяли за ним, как заклинание: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — Пророк Его. И Мохаммед-эль-Махди идет по стопам Пророка».
        Махди явился! Эти слова пали на нильскую воду, подобно ароматным розовым лепесткам, и быстро разнеслись ее течением от лодки к лодке и дальше — к берегу. А там караваны понесли их с юга на север, а оттуда — на восток и запад. Не обошли они стороной ни одной деревни и ни одного племени. Это была радостная весть. Женщины делились ею друг с другом у колодцев, а мужчины обсуждали ее в кофейнях. Сам Махди писал об этом в листовках, которые десятками разносили по стране и вручали всем важным сановникам.
        Весть о Махди долетела и до Каира, но там ей внимали неохотно. В Хартум пришел приказ бросить двести солдат на подавление мятежа на острове Абба, а сумасшедшего, выдающего себя за Махди, схватить или, еще лучше, уничтожить. Но не успели солдаты опомниться, как последователи Махди атаковали их с дубинками в руках. Они кололи их копьями, рубили саблями и забивали камнями, пока не уничтожили всех. «Победа! Победа!» — кричали повстанцы, взметая к небу окровавленные кулаки. «Мы вернем себе нашу землю! Смерть туркам! Во имя Аллаха и Махди!»

25
        Стивен ступал по песку, вздымая золотистую пыль. Что, собственно, было нужно? Еще раз проверить все обмундирование; пополнить запасы провианта, воды и боеприпасов; вычистить и смазать оружие… Нет, он ничего не забыл, все в порядке.
        Стивен опустился на колени, а потом сел на землю. Она оказалась холодной. Тем не менее Стивен снял сапоги и носки и погрузил голые стопы в липкий, мучнистый песок. На душе сразу стало легче, словно от чего-то освободился. Высокое, неприветливое небо походило на туго натянутое серое полотно. С моря дул прохладный ветерок, чистый и свежий. Некоторое время Стивен сидел и смотрел на воду лагуны и набегающие на берег волны, на гряду островов, ломающих едва заметную линию горизонта, коричневых, как горб верблюда. Потом вынул из кармана кителя записную книжку, в которой время от времени записывал то, что казалось ему важным, или просто фиксировал разные мысли, открыл чистую страницу и достал карандаш.
        Тринкитат, 28 февраля 1884
        Дорогие Адс и Грейс!
        Спасибо за ваши теплые письма. Они дошли до меня с опозданием, потому что с некоторых пор мы не в Каире. По железной дороге и морем (в битком набитых вагонах и трюмах, как скот) нас доставили в Суакин, портовый город на Красном море, который расположен уже на территории Судана, где нам и предстоит в ближайшее время квартировать. Вот уже несколько дней мы находимся к югу от него, в Тринкитате, посредине Великого Ничто. Кругом, куда ни бросишь взгляд, лишь песок да вода.
        Вы, конечно, уже знаете из газет, что посланные в сентябре в Судан египетские войска под командованием Хикс-паши в начале ноября были наголову разбиты сторонниками Махди под Эль-Обейдом и пали до последнего человека. (Читают ли у вас об этом вообще? Я видел здесь репортеров, однако мне все чаще представляется, что мы находимся на краю света и занимаемся делами, которые, в сущности, никого не интересуют. Поэтому, если я досаждаю вам новостями, которые тревожат вас не более, чем прошлогодний снег, прошу меня простить.)
        Страна словно охвачена пожаром. Говорят, весь юг, вплоть до Хартума, в руках Махди и с каждой новой победой у него прибывает как сторонников, так и огнестрельного оружия, а значит, и силы. Мне кажется, для нашего правительства было бы разумным уговорить хедива уйти из Судана. Пусть Махди делает здесь что хочет! И уж с чем я совсем не могу примириться, так это с желанием египтян загребать жар руками британских солдат! При чем здесь мы? Почему мы должны наводить порядок в Судане и заменять собой выбывших из строя солдат хедива? Правительство Гладстона не хочет ввязываться в египетские дела в Судане, и тем не менее мы здесь!
        С другой стороны, я вполне допускаю вмешательство в интересах мирного населения и для его защиты, и это единственное, чем может быть оправдан наш поход. В конце концов, речь идет об эвакуации гражданского населения Хартума, а это много тысяч людей. Ради этой цели сюда вызвали даже отставного генерал-майора Гордона. Он знает город, даже был одно время наместником хедива в Судане. Вот уже две недели как он готовит эвакуацию. А мы должны обеспечить коридор для отхода людей, на тот вполне вероятный случай, если путь через Нил будет отрезан сторонниками Махди. Здесь, на востоке, к повстанцам присоединился работорговец по имени Осман Дигна (я не уверен, что пишу его имя правильно), и он пробился почти до самого Суакина. Он уже взял Токар и Синкат и почти полностью разбил войска Бакер-паши, которые пытались пробить коридор до нас. Лишь небольшой горстке его людей удалось добраться до лагеря в Тринкитате. Нам очень нужен Суакин. Дорога до него и дальше через Красное море — последняя надежда жителей Хартума.
        Завтра утром мы двинемся в глубь страны. Мы пойдем тем же путем, что и Бакер-паша, который, кстати, должен к нам присоединиться, и попытаемся уничтожить четырехтысячную армию Османа Дигны. Я солгал бы, уверяя вас, что мне не страшно, потому что на этот раз уж точно не миновать боя, а о сторонниках Махди нам приходилось слышать только ужасное.
        Поэтому я прошу вас пожелать нам успеха в этом деле. Надеюсь, в скором времени мы вернемся в Суакин и Каир. Пожалуйста, не говорите о том, что я здесь написал, полковнику и особенно маме. Они не должны считать меня трусом.
        Люблю вас обеих и страшно скучаю.
        Передавайте привет родителям и Бекки.

    Ваш Стиви.
        P. S. Грейс, Джереми почти не говорит о тебе и, я полагаю, совсем тебе не пишет. Однако я точно знаю, что он по тебе очень скучает.
        Заклеив конверт, Стивен снова бросил взгляд на море, избегая смотреть в сторону бронированных кораблей и пришвартованных шлюпок, на которых они приплыли сюда и которые теперь напоминали Стивену, зачем он здесь. Он охотно посидел бы на берегу еще, быть может, попытался бы запечатлеть эту своеобразную бесплодную красоту на листе бумаги. Иногда он делал наброски в записной книжке. Каракули, на большее ему не хватало таланта. Однако это занятие приносило облегчение.
        С тяжелым сердцем Стивен обтер с ног песок и надел носки и сапоги. Потом встал, отряхнул штаны и медленно побрел в лагерь, где солдаты и офицеры паковали свои ранцы и вещмешки, занимались оружием или просто сидели и курили, болтали и смеялись друг с другом, чтобы только не оставаться наедине с гнетущей тревогой, а порой и страхом. Санитары рылись в своих сумках и мотали бинты, доктора проверяли инструменты.
        Стивен направился к белой палатке с продовольствием, возле которой на перевернутом ящике сидел тощий парень с похожим на гнилую картофелину лицом. Он был занят тем, что чистил ногти походным складным ножом и лениво жевал мятую сигарету, в то время как другая торчала у него за ухом, про запас.
        — Эй, Фред!  — Стивен толкнул парня плечом и сунул ему под нос письмо.  — Не возьмешься доставить это в Суакин?
        — Ну, ну,  — буркнул Фред, и сигарета запрыгала у него во рту.
        Потом схватил конверт и сунул в открытую сумку, уже доверху набитую такими же письмами. Очевидно, Стивен был не единственный, кто решил в тот день написать домой. Письмоносец прищурился и, широко улыбаясь, посмотрел на Стивена снизу вверх.
        — Ну что, завтра в дело?  — А потом вдруг сжал костлявую руку в кулак и энергично потряс ею в воздухе.  — Давайте-ка, покажите этим пушистикам, кто в доме хозяин!
        Пушистики, или кудлатые,  — так называли людей из племени хадендоа, к которому принадлежал и Осман Дигна. Прозвище распространилось быстро, в том числе и среди тех, кто никогда не видел в глаза ни одного хадендоа.
        — Спасибо за письмо.  — Стивен натянуто улыбнулся.
        Он шагал мимо гусарских полков с их лошадями, верблюдами и мулами, на которых завтра погрузят воду и боеприпасы; Королевского стрелкового корпуса в черно-синих мундирах, уже показавшего себя в битве при Тель-эль-Кебире; блэк уотч в помидорно-красных куртках и черных юбках; артиллеристов, все еще суетящихся вокруг своих орудий, и ройял нэви[13 - Ройял нэви (англ. Royal navy)  — королевский флот, Военно-морские силы Великобритании.] в синих кителях, пока наконец не увидел родные мундиры хаки Королевского Суссекского и знакомые лица.
        — Какого черта вы здесь делаете?
        Леонард, Ройстон, Джереми и Саймон сидели кружком, подстелив под себя шерстяные одеяла. Возле каждого — справа и слева — кучками лежали боеприпасы. Приятели брали по патрону из одной кучи и, обработав при помощи специальных инструментов, перекладывали в другую. Песок вокруг был усеян металлической стружкой и медной пылью.
        — Последние приготовления,  — весело подмигнул Ройстон.
        Саймон, наморщив лоб, пыхтел над очередным патроном.
        Стивен присел на корточки рядом с Джереми, который, коротко взглянув на него, протянул ему только что обработанный патрон.
        — Вы счищаете медное покрытие на острие!  — воскликнул пораженный Стивен.
        — Идея Джереми.  — Леонард кивнул в сторону Данверса.
        — Не совсем,  — пробормотал тот, принимаясь за следующий патрон.  — Меня научил этому один офицер, который служил в Индии.
        — С голым свинцовым ядром он не проникает так глубоко,  — объяснил Леонард, постучав пальцем по патрону.  — Зато сила удара увеличивается. Пуля деформируется или даже разрывается, отчего рана становится больше и вытекает много крови. Кроме того, осколочное ранение почти не поддается лечению. Неприятель выводится из строя наверняка.
        — «Дум-дум» — слышал такое?  — усмехнулся Ройстон.  — Так называется фабрика на севере Калькутты, где производят такие штуки…
        — Но это варварство!  — Стивен отбросил патрон словно мерзкое насекомое и быстро поднялся, сжимая в руке блокнот.
        Джереми поднял голову, между бровей у него пролегла чуть заметная морщинка.
        — А что ждет нас завтра, как ты полагаешь? Загородный пикник или послеобеденный чай?
        Ройстон, Лен и Саймон рассмеялись. Кровь бросилась Стивену в лицо.
        — Нет!  — закричал он.  — Но ведь можно обойтись и нормальными пулями? До сих пор ведь обходились?
        — Что же плохого в том, что у нас будет это маленькое преимущество?  — ответил Джереми, любовно рассматривая очередной обработанный патрон.  — А ты,  — он поднял глаза на Стивена,  — будь добр, передай приказ своим людям. Да и себе отгреби кучку…
        — Ни в коем случае!  — Стивен выпрямился, скрестив на груди руки.
        На мгновенье Джереми замер, мускулы его лица напряглись. Он встал и подошел к Стивену.
        — Ты немедленно отдашь приказ счищать медное покрытие…  — твердо сказал он.
        — Это бесчеловечно.  — На лице Стивена появилась гримаса отвращения.
        Джереми нахмурил брови.
        — Это приказ, Стивен.
        Глаза Стивена заблестели.
        — Ты не можешь мне приказывать.
        — Ошибаешься, младший лейтенант Норбери…
        Джереми отступил на шаг, и Стивен увидел лейтенантские нашивки на его рукаве. До сих пор Данверс не говорил ему о своем повышении.
        — Итак, я приказываю тебе обработать собственные патроны и передать мое распоряжение солдатам. Немедленно. В случае неповиновения я буду вынужден принять меры.
        Стивен побелел как мел, а потом медленно развернулся на каблуках и пошел прочь. Ройстон, Лен и Саймон прервали работу и поочередно глядели то вслед Стивену, то на Джереми, с невозмутимым видом вернувшегося к работе. На несколько минут повисла гнетущая тишина.
        — Это действительно было нужно?  — робко спросил Саймон.
        — Действительно.  — Джереми указал на патрон из его кучи, скатившийся в мокрый песок.  — Протри как следует. В «мартини-генри» не должно попасть ни песчинки!
        Ночь в лагере под Тринкитатом была неспокойной. Небо затянули тучи, в просветах между которыми лишь изредка мелькал тонкий серп молодого месяца. Еще одной помехой ночному отдыху стало прибытие в восемь часов вечера первого батальона Йоркского и Ланкастерского полка. С виду счастливые, в старомодных камчатых мундирах цвета хаки и с перекинутыми через плечо свернутыми спальными мешками, солдаты возвращались домой после тринадцатилетнего пребывания в Индии, однако сделали крюк, через Аден и Суакин, чтобы поддержать соотечественников в предстоящей операции. Подкрепление встретили криками ликования, как старых друзей. Это подняло настроение, но ненадолго. Накануне Осману Дигне был предъявлен ультиматум сдаться до восхода солнца, однако надежда и на этот раз избежать сражения представлялась эфемерной. Помимо всего прочего, нужно было найти в себе силы уснуть, чтобы утром встать свежими и отдохнувшими.
        Время от времени срывающийся дождь повисал в воздухе клубами теплого пара, не достигая земли, однако перед рассветом полило как из ведра. Возвестивший зарю сигнал горна для многих был долгожданным. Пока стояли в очередях в уборные, а потом за чаем, кофе и сухарями, протрубили сниматься с места.
        Наконец в утренней дымке замаячили яркие пятна: алые и ультрамариновые, хаки и цвета сосновой хвои, а также ослепительно-белые — шлемов и ремней. Болезненные, кричащие краски на фоне однообразно серого ландшафта сверкали в лучах восходящего солнца и походили на мираж, лихорадочный бред или кучки кукурузной муки на току. Войска двигались вперед, как колония муравьев, их стройные ряды образовывали правильное каре с сильными, вытянутыми флангами. Тем не менее шагали свободно, не строевым, перекинув ружья через плечо, в такт барабанам и флейтам шедших в первых рядах горцев Гордона в серых куртках и зеленых юбках. В этой пронзительной музыке было что-то зловещее, и в то же время она действовала ободряюще. По обеим сторонам каре гацевали разделенные на небольшие группы гусары, копыта их коней вздымали облачка жгучей, как перец, пыли. Вперед, вперед, на холмы и укрепления, охраняемые разбросанными по всему ландшафту дозорными Махди, чьи фигуры издали напоминали белые запятые с черной головкой. Вперед, на оазис Эль-Теб!
        Джереми ехал на лошади позади каре, среди людей своего и других подразделений Королевского Суссекского, как конной пехоты, так и кавалерийских. Он оглянулся на Стивена, который все еще дулся после вчерашней размолвки, не разговаривал и избегал смотреть ему в глаза. Джереми сжал губы и снова развернулся вперед. Ему не хотелось тратить силы на ссоры. Никогда еще он не был настроен так решительно, как сейчас.
        Однако в следующий момент Джереми содрогнулся вместе со всем войском, потому что сзади раздался взрыв, отозвавшийся в пространстве гулким эхом. Собственно говоря, все знали, что стреляло британское орудие с борта стоявшего в лагуне «Сфинкса». Ровно в девять часов тридцать минут оно должно было произвести пробный выстрел. Несколько снарядов, пронзительно визжа, пролетело над их головами и с глухим грохотом упало в песок перед первой шеренгой горцев. Еще один приземлился совсем недалеко от гусар. Каре продолжало двигаться. Трумп, трумп, трумп… Все ближе и ближе. Теперь уже слишком близко.
        — Конная пехота, вперре-ед!
        Этой команды ждали давно. Леонард, Ройстон, Саймон и Стивен отделились от каре вместе со своими людьми и, дав лошадям шпоры, поскакали по обе стороны строя. Их мундиры цвета хаки смешались с красками других полков. Подобно тысячам разноцветных стрел, одновременно выпущенных сквозь клубы песка и пыли, устремились они на воинов Махди. Они уже видели их смуглые, искаженные злобой плоские лица, обрамленные пышными курчавыми шевелюрами. Уже сверкали на солнце направленные в них копья и стволы ружей, но ни один из суссексцев ни на дюйм не отклонился от заданного направления.
        — На-азад!
        Развернув коней, пехотинцы поскакали в противоположном направлении, на исходные позиции.
        Теперь инициатива перешла к гусарам, и они поскакали на окопы махдистов, к форту, именно туда, где в прошлый раз потерпел поражение Бакер-паша. С той стороны раздавали выстрелы и дымились стволы орудий. Но гусары были быстры, как цветные молнии. Так же стремительно возвращались они к каре и снова неслись вперед. Одно подразделение за другим мчалось, как на крыльях.
        Ветер разносил сладковатый запах гниющей плоти. Трупы лежали сотнями, лицом вниз, пораженные в спину ударом копья или сабли. В основном это были египтяне Бакер-паши, однако среди них попадались и европейцы. Над мертвецами кружили хищные птицы, которые лишь ненадолго прервали пиршество, вспугнутые появлением людей. Вскоре, подобно темным шелестящим облакам, они снова опускались на затылки трупов.
        После короткой передышки каре опять пришло в движение под монотонную музыку горцев. Оно двинулось в северном направлении, теперь уже строевым шагом, чтобы ударить неприятеля в самое слабое его место, с тыла.
        Однако неприятель ударил первым. Гранатой, выпущенной из орудия Круппа, которая перелетела через каре и упала поодаль. Вторая приземлилась рядом с британцами и взорвалась. Разлетелись осколки, послышались стоны и крики. С третьей гранатой число раненых возросло, однако солдаты продолжали идти вперед, с вытаращенными от ужаса глазами, так и не получив приказа открыть огонь. Грохотали залпы, снаряды обрушивались на ряды англичан, пробивая в них бреши, которые тут же заполнялись. Доктора и санитары носились из одного конца каре в другой, вынося на носилках раненых. Очередная граната ударила в середину каре. Вздыбилась пыль вперемешку со шрапнелью, окутав серым облаком саперов и солдат, верблюдов и мулов и повозки с водой и боеприпасами.
        Но они продолжали двигаться, не обращая внимания на пот, струившийся по их лицам и спинам, и до предела натянутые нервы. Ройстон, Джереми, Стивен и Леонард не знали, целы ли их люди. Зато им четверым удалось обменяться взглядами. «Мы еще здесь,  — говорили их глаза.  — Мы живы. С нами ничего не случилось».
        А потом все внезапно стихло. Лишь колеса продолжали скрипеть да хрустел песок под ногами и копытами. Хрум-хрум-хрум…
        — Сто-ой!
        Четыре с половиной тысячи человек почти вплотную подошли к укреплениям, представлявшим собой земляной вал добрых шести футов в высоту, за которым скрывалась орда махдистов и два орудия Круппа. Солдаты упали на животы и приготовили винтовки. Артиллеристы принялись разгружать своих верблюдов и четкими, слаженными движениями монтировать технику. Пушки подкатили на огневые позиции. Последние гусары вышли за линию огня, скрывшись позади каре в облаке пыли.
        Было около полудня. Солнце стояло прямо над головой. Воздух дрожал, словно оазис Эль-Теб был накрыт стеклянным колпаком. На фоне лишенной теней земли предметы вырисовывались с необыкновенной четкостью: черные лица хадендоа, слепящие блики на копьях и клинках. Люди Османа Дигны тоже выжидали. Секунда, еще одна, третья… Джереми, Ройстон, Леонард, Саймон. Винтовки со вздетыми штыками наготове. Один глаз закрыт, другой смотрит на мушку. Палец лежит на спусковом крючке.
        — Пли!
        Воздух вздрогнул от рева и шипения орудийных стволов, извергнувших шквал огня. Гранаты падали в окопы, взметая фонтаны осколков. Воздух прорезали крики раненых. И с каждым залпом на земляной вал просыпался град пуль, словно гигантской метлой разметая ответный огонь. Наконец горн возвестил сигнал к наступлению и к следующей огневой атаке. Одна смертоносная волна за другой обрушивалась за неприятельские укрепления. И с каждой волной каре подступало ближе.
        Преодолевая вал, повстанцы устремились навстречу британцам. Темные лица, голые до пояса блестящие тела, горящие глаза и пышные шевелюры. Стая черных пантер, сильных, гибких, бесстрашных и жаждущих крови. Первые убитые уже скатились вниз по земляному валу. Но десятки и сотни новых воинов поднимались на вал и бросались в атаку с саблями наголо. Лезвия их клинков входили в человеческую плоть, как в масло, в то время как штыки гнулись, наткнувшись на кость, или застревали в ней.
        Каре разделилось. Первые ряды устремились на вал, в огонь, дождем хлещущий из вражеских орудий. По траншеям, через форт, продвигались они к находившейся позади деревне. Вторая половина пошла в атаку на махдистов. Пехотинцы, прошедшие особую выучку накануне этой битвы, выпрыгнули из седел и ринулись в бой. Человек против человека, черный против белого, клинок против клинка, копье против штыка и ружейной пули.
        Пять секунд. Ровно столько времени требуется, чтобы перезарядить винтовку «мартини-генри». Джереми Данверс все рассчитал. Раз — потянуть рычаг, да так, чтобы гильза выскользнула сама собой. Два — достать патрон из патронташа. Три — вложить патрон и надавить до упора. Четыре — потянуть рычажок назад. Пять — приложиться, прицелиться, выдохнуть и выстрелить.
        Смешанные с песком облака пороховой пыли разъедают глаза. Выстрел.  — Попал.  — Пять секунд. Воздух дрожит, лица размываются. Есть только одно различие: светлая кожа и цветная одежда — свой; темная кожа — враг. Выстрел.  — Попал.  — Пять секунд. Вон белый в синем мундире и черный. Сшиблись. С клинков стекают ручейки крови. Выстрел.  — Попал.  — Пять секунд. Воздух как желе. Земля трясется. Это кавалерия в облачках пыли преследует убегающих махдистов. Выстрелы издалека. Крики. Прицелиться.  — Выдохнуть.  — Выстрел.  — Попал.  — Пять секунд.
        Шум битвы постепенно стихает. Заливается горн. Теперь все позади. Джереми, вздыхая, опускает винтовку и озирается по сторонам, все еще начеку. Пыль рассеивается, лица солдат снова обретают определенные черты. Проступают силуэты верблюдов, лошадей, дымящихся пушек, докторов и санитаров и лежащих на земле раненых. Это изрубленные саблями и исколотые копьями белые в цветных одеждах. Тела черных растерзаны снарядами и пулями и покрыты палеными ранами, иногда дымящимися. Убитых так много, что песок стал скользким от крови.
        Наконец Джереми видит Стивена. Он бос и растрепан, но, судя по всему, цел. Он едва передвигает негнущиеся ноги, но с каждым шагом ступает все тверже и все быстрее удаляется от него, обходя трупы.
        Джереми энергично качает головой и протирает кулаками глаза.
        — Стиви!
        Стивен оборачивается, в его взгляде раздражение и усталость. В его лодыжку вцепляются чьи-то пальцы, и он теряет равновесие. Штык его винтовки в чем-то застревает. Стивен падает на мягкое, еще теплое тело, и на его покрытом сажей лице проступает ужас. Обхвативший его за лодыжку черный человек встает, поднимает копье и тут же падает с залитой кровью грудью. Уже на бегу Джереми всаживает в него вторую пулю.
        Стивен разжимает черные пальцы, освобождая свою лодыжку. Он ползет назад на четвереньках, как скорпион, лишившийся своего ядовитого жала, и озирается округлившимися от страха глазами, словно только сейчас начинает понимать, что произошло.
        То там, то здесь раздаются одиночные выстрелы. Это добивают воинов Махди, чтобы исподтишка не ставили подножки белым.
        Стиви вздрагивает всем телом.
        — О черт!  — восклицает Джереми, заглядывая в его пылающее лицо.
        А потом хватает приятеля за ворот и тащит за собой в сторону вала. Едва он успевает его отпустить, как Стивен снова припадает к земле, и его вырывает, да так, словно кишки подступили к самому горлу.
        Джереми отходит на несколько шагов и, уперев ружье в землю стволом вверх, вытаскивает из кармана кителя сигарету и шарит в поисках огня. Обнаружив коробок и пару спичек, Джереми дрожащей рукой зажигает сигарету и затягивается так, что его душит кашель.
        Джереми поднимается на вершину холма и садится на землю, запуская пальцы в слипшиеся, пыльные волосы. Он щурится от яркого солнечного света, отражающегося от песка и камней, под которыми лежат четкие угловатые тени. И двух часов не прошло с тех пор, как началась битва при Эль-Тебе.
        Три человека приближаются к нему. Ройстон положил руку на плечо Саймона, который ковыляет, волоча за собой свою «мартини-генри». С привинченным штыком она почти с него высотой. За ними мелькает фигура Леонарда. Никто из них не говорит ни слова. Их перепачканные, усталые лица лоснятся от пота. Глаза у Саймона огромные, как темно-серые грозовые облака, на бледных щеках и подбородке краснеют царапины. У Ройстона пепельно-серая кожа, окровавленные рукава мундира разорваны, на предплечье уже засохшая колотая рана. Даже с лица Леонарда сошла его вечная улыбка.
        Они кладут оружие на землю, Ройстон достает из кармана серебряную фляжку и, отвинтив крышку, протягивает Саймону. Тот с наслаждением делает глоток, после чего Ройстон сам прикладывается к фляжке, а потом передает ее Леонарду и Джереми. Последний сует фляжку Стивену, который все еще ерзает по земле, дрожащими пальцами показывая на окурок во рту Джереми. Тот отбрасывает окурок в сторону и зажигает новую сигарету Стивену и следующую себе. И вот уже Леонард, Саймон и Ройстон дрожащими руками тянутся к портсигару.
        Саймон опускается на корточки и роняет голову в ладони.
        — Черт, черт, черт….

26
        Кап. Дж. Данверс, 1 бат., Кор. Суссекс.,

4 пехот. бриг., май.  — ген. сэр Эвелин Вуд,
        оазис Эль-Нил,
        Каир, 8 мая 1884
        Дорогая Грейс!
        Большое спасибо за то, что поздравила нас с повышением. Я обязательно передам твои пожелания лейтенантам Норбери, Эшкомбу и Дигби-Джонсу, а также капитану Хейнсворту. Но и это еще не все: мы получили по Звезде хедива и по пряжке с надписью «Эль-Теб».
        Разумеется, я не думаю всерьез, что ты удовлетворишься моим кратким сообщением о том, что мы вышли невредимыми из двух сражений. Это совсем не в духе Грейс, какой я ее помню. Прости меня, пожалуйста.
        Мои письма и мне самому кажутся скупыми и плоскими, особенно когда представлю себе, как много мог бы рассказать вам с Адой Стивен. Дело, вероятно, не только в том, что мои способности облекать впечатления в яркие словесные образы весьма ограничены. Помимо этого, мне претит хотя бы мысленно лишний раз возвращаться в Эль-Теб или Тамаи. К тому же, хоть ты и крепка духом, есть вещи, которые не под силу выдержать даже тебе.
        Боюсь, этими словами я только раздразнил твое любопытство. («Я дух, всегда привыкший отрицать…»[14 - Строчка из поэмы И.-В. Гёте «Фауст». (Пер. Б. Пастернака.)] Надеюсь, твой немецкий уже достоточно хорош, чтобы понимать Гёте в оригинале? Я вижу вас насквозь, мисс Норбери, для этого не надо быть стариком Гёте.)
        Война — дело кровавое, мы оба это знаем, Грейс. И Эль-Теба, и Тамаи двумя неделями позже это касается в полной мере. Разве я смогу описать тебе, каково это, видеть перед собой разъяренную толпу в десять тысяч голов и прикидывать в уме, сколько их приходится на каждого из нас? Разве у меня хватит слов передать это чувство, когда понимаешь: или они, или мы, и с каждым умирающим врагом шансы выжить у каждого из нас возрастают? У солдата, которому ты приказываешь и который тебе верит. У командиров других подразделений, старых приятелей и, не в последнюю очередь, у тебя самого. И это последнее, о чем ты думаешь, дальше наступает пора действовать.
        Джереми остановился и перевел взгляд на Стивена, который, низко склонившись над столом, бисерным почерком записывал что-то в своем блокноте. Стивен храбро сражался при Тамаи, показал себя там лучше, чем при Эль-Тебе, и заслужил лейтенантские нашивки. Однако с тех пор он стал еще более замкнутым. Как будто мыслями он все еще был в сражениях и то, что его там удерживало, сидело в нем слишком глубоко, чтобы в той или иной форме выйти на поверхность.
        Тем не менее мы далеки от того, чтобы ликовать. Мы потеряли слишком много людей,  — хотя что такое три или пусть даже девять десятков наших против многих тысяч убитых врагов? Но эти потери кажутся непростительно огромными, если учесть, что обе битвы оказались в сущности бессмысленными. Осман Дигна продвинулся еще чуть дальше, и мы можем сколь угодно долго удерживать Суакин нашими малыми силами — для него это не более чем заноза в пальце. Тем более для Махди. Их уже не остановить. Судан для Египта потерян.
        Твой вопрос о судьбе Хартума более чем уместен. Сложившаяся ситуация оставляет мирным жителям мало надежды на спасение. Две тысячи гражданского населения и больных малярией и дизентерией солдат генерал Гордон еще может эвакуировать водным транспортом, пока махдисты не обрубили телеграфную связь с Каиром. Однако гораздо больше людей находятся за пределами городских стен, и они подвергаются страшным обстрелам. Кажется невероятным, что Гладстон до сих пор медлит, хотя все убеждают его в необходимости прийти на помощь Хартуму. Здесь, в казармах, не сомневаются, что премьер еще уступит. Но как и, главное, когда? Вот в чем вопрос. С каждым днем ситуация в городе становится все более катастрофической. Кроме того, с каждым днем пробиться сквозь позиции Махди все труднее. Генерал-майор Вуд, по-видимому, рассчитывает, что наш полк тоже будет участвовать в прорыве. По крайней мере, нас к этому готовят.
        Минутки отдыха, когда я, как сейчас, могу написать тебе, выдаются все реже, а мое очередное прошение об отпуске отклонено. Но я так хотел быть в Суррее в конце июля, когда ты будешь отмечать сдачу экзаменов! Потому что в том, что ты их выдержишь, я не сомневаюсь. По крайней мере, сообщи мне дату и точное время, чтобы я мог держать за вас с Адой скрещенные пальцы. Даже если в этот момент мне прикажут сотню раз отжаться во дворе.
        Передавай от меня привет Аде, леди Норбери и полковнику.

    Джереми.
        Джереми надписал конверт и вложил в него письмо.
        — А тебе нечего передать почтальону?
        Стивен вздрогнул и уставился в пустоту. Лишь через некоторое время до него дошел смысл слов Джереми, и он тряхнул головой.
        — Нет, я написал и отдал свои еще вчера.
        — И для Бекки тоже?  — Джереми не мог упустить случая подшутить над приятелем.
        Он встал, опустил закатанные рукава и схватился за китель, висевший на спинке стула.
        Щеки Стивена залились краской.
        — Очень смешно,  — пробурчал он, снова склоняясь над своими записями.
        — Я бы мог заодно занести,  — пояснил Джереми, застегивая мундир и задвигая свой стул.
        — Хорошо,  — ответил Стивен и снова погрузился в свои мысли.

«Я точно знаю, что мне делать,  — писал Стивен в своем блокноте.  — Как только мы вернемся в Англию, я уйду из армии. Даже если я не найду никакого другого способа зарабатывать себе на хлеб, даже если отец порвет со мной и настроит против меня маму, Грейс и Аду. У меня только одна жизнь, и я не хочу потратить ее на это. В противном случае я сойду с ума. Потому что до сих пор не могу забыть того, что видел, особенно у подножья гор на Красном море, под Тамаи. Эти дети до сих пор стоят у меня перед глазами. Мальчики, не старше двенадцати лет, а некоторые и того младше, которых мы были вынуждены расстреливать, чтобы они не убивали нас. Они буквально пылали ненавистью, которая, казалось, взращивалась в них не одно тысячелетие.
        Особенно запомнился мне один, черный и сухой, как обугленная ветка. Санитары подобрали его раненного и ухаживали за ним, а он при первой возможности выхватил у солдата штык. Тогда его привязали к носилкам. Но когда капеллан поднес ему воды, мальчик плюнул ему в лицо.
        А потом, когда малыш смог наконец освободиться от пут, он тут же схватился за копье. К счастью, он не успел никого им проткнуть, потому что в последний момент один из наших людей сбил его с ног. Вечером мальчик умер, потому что потерял слишком много крови, но до последнего вздоха он бушевал от ярости. И эта ненависть потрясает меня еще больше, чем собственно убийство. Быть может, я всего лишь неблагодарная тварь или жалкий трус… но страшней этого ничего быть не может…»
        Джереми вышел на галерею, которая, по большей части, лежала в тени и лишь по краям, у перил, была освещена яркими лучами предзакатного солнца. Оно падало во внутренний двор, болезненно контрастируя с тенью по его краям, играло рябью на поверхности Нила и мягко серебрилось в кронах деревьев. В казармы еще проникал шум большого города с другой стороны реки, и лицо Джереми расплылось в улыбке. Хорошо снова вернуться сюда, в Каср-эль-Нил, в Каир. Конечно, это не дома, но почти… Миновав галерею, Джереми свернул на лестничную площадку и быстро побежал по ступенькам наверх. Навстречу ему шли три офицера, примерно его лет, в черных с ярко-алой отделкой мундирах Колдстримской гвардии.
        Колдстримцы — старый, заслуженный полк инфантерии, отличившийся при Тель-эль-Кебире и бывший в Александрии и Суакине с самого начала египетской кампании,  — не поддерживали особых связей с Королевским Суссекским. Поэтому Джереми лишь коротко кивнул им и продолжил свой путь. Однако краем глаза он увидел, что офицеры остановились на середине лестницы, а потом до него донесся их разговор.
        — Черт меня подери!  — шепотом воскликнул неприятный кислый голос, показавшийся Джереми знакомым.  — Это еще кто?
        Джереми остановился. Он хотел было бежать дальше, но потом передумал и резко развернулся на каблуках.
        — Глядите-ка, Фредди Хаймор!
        Водянистые глаза на веснушчатом лице сузились:
        — Лейтенан Хаймор, если позволите!
        Джереми поджал губы и поставил ногу на следующую ступеньку.
        — Откуда у тебя этот мундир? Как это они не упекли тебя в вооруженную отборными дубинками деревенскую гвардию?
        Тонкие брови Хаймора поднялись.
        — Каждый получает по заслугам, не так ли, Данверс? И я заслужил Колдстримский. Только что из Англии, через Александрию…  — Хаймор глубоко вздохнул, выпятил грудь и самодовольно провел ладонью по кителю.
        Джереми с шипением выдохнул сквозь стиснутые зубы.
        — Должно быть, это дорого обошлось твоему старичку.  — Он пренебрежительно оперся на согнутую в колене ногу.
        Взгляд Хаймора скользнул по капитанским нашивкам Джереми.
        — Кто бы мог подумать, что у тирана Норбери такие хорошие связи!  — Он презрительно скривился.  — Если бы я знал, что он так платит тем, кто ублажает его дочь, то занялся бы ею в свое время. Она как будто не возражала…
        Глаза Джереми потемнели и угрожающе заблестели.
        — Не перегибай палку, Хаймор,  — прохрипел он, выпрямляясь.  — Здесь, в казарме, люди падки на сплетни. А о тебе есть что рассказать…
        Хаймор тяжело задышал и рванулся вперед, чтобы наброситься на Джереми. Товарищи с трудом удержали его на месте.
        — Ты мне за это заплатишь, мерзкая крыса,  — зашипел Фредди.  — Вдвойне и втройне, ты понял?
        На улице Джереми ослепило солнце, и он сощурил глаза. Губы его изогнулись в довольной улыбке.
        Йорк, 29 июля 1884
        Саймон, любимый, я должна немедленно написать тебе, иначе умру от радости. Я выдержала! Я окончила Бедфорд!
        И даже с оценкой «очень хорошо».
        Не знаю, как это у меня получилось. Письменные работы шли на удивление легко. Вероятно, я смогла бы и на «отлично», если бы не запуталась на устном экзамене по искусству и несколько ужасных — действительно ужасных!  — минут не знала, что мне говорить. Слава богу, я быстро взяла себя в руки! В то утро я места себе не находила и чуть не умерла от страха. А сейчас я просто ужасно счастлива и горда собой.
        Тем не менее… Мне грустно, что тебя нет рядом. Я так хочу показать тебе свое свидетельство! Большой привет от Грейс тебе и всем остальным! Она уже вовсю пакует вещи. Мне тоже следовало бы этим заняться, ведь мы отправляемся домой уже послезатра. Грейс, конечно, все выдержала на «отлично». Теперь подумывает, не сдать ли ей на магистра. Во всяком случае, это не повредит, считает она.
        В последнее время я так сосредоточилась на экзаменах, что совершенно перестала задумываться о том, как мне жить дальше. Но теперь, когда страсти понемногу утихают, я все больше убеждаюсь в том, что должна сдать на бакалавра, как Грейс. По истории живописи и музыки я вполне потяну.
        Есть еще одна отличная новость, Саймон! Мисс Сиджвик выхлопотала мне должность ассистентки. Мисс Мартино охотно взяла бы меня себе в помощницы. Меня, Саймон! Не знаю, как мне сказать об этом папе. Ведь я не смогу пойти против его воли даже после того, как в марте стану совершеннолетней. Я очень волнуюсь при мысли о том, что наконец увижу дом, где ты вырос, и места твоего детства. Ты только должен мне их показать. Но это мы устроим, правда? Сразу, как только ты вернешься.
        Я считаю дни, когда снова смогу тебя увидеть. Однако момент нашей встречи иногда представляется мне таким далеким и неопределенным! Я больше так не могу.
        А порой мне кажется, что какая-то малая частичка моего «я» отделилась от меня и осталась там, в Эстрехэме, в домике, вокруг которого бушует гроза… Это как в детской игре. Я выбираю день и убеждаю себя, что именно тогда увижу тебя снова. Рождество прошлого года. Пасха нынешнего. Мои экзамены в июле. А может, ближайшее Рождество? И, уж конечно, мой день рождения. Четырнадцатого марта, ты не забыл?
        Береги себя, любимый, и скорее возвращайся ко мне. Я посылаю тебе тысячу поцелуев за каждый день, проведенный тобой вдали от меня, и столько же за каждую ночь.
        Навсегда твоя

    Ада.

27
        Ассуан, 23 августа 1884
        Дорогая Грейс, я пишу тебе в спешке, как и все остальные, решившие в последний момент набросать родным пару строчек. Мы выступаем. Точно, конечно, ничего не известно, но, без сомнения, в южном направлении, в Судан, в Хартум. Возможно, ты ничего обо мне больше не услышишь, пока мы не вернемся. Однако при первой же возможности я обязательно объявлюсь.

    Джереми
        Рукой в перчатке Грейс протерла запотевшее стекло. Снаружи проплывал декабрьский Суррей в синих, оттенка лаванды, и каменно-серых тонах. Пашни и луга лежали под толстым покрывалом снега, а деревья, которые как будто мерзли без листвы, надели на голые ветки пушистые меховые шапки. Вот показались первые дома Гилфорда, и в свинцовое небо потянулись вертикальные столбы дыма.
        Возок остановился. Грейс вздрогнула, бросила взгляд в окно и сняла обутые в полусапожки ноги с наполненной раскаленными углями железной печурки. Распахнув дверцу, Грейс выскочила на обочину дороги, на утрамбованный снег, который тут же таял под ее теплыми подошвами.
        — Сиди, Бен, не беспокойся!  — крикнула она кучеру.
        С каждым словом у нее изо рта вылетало легкое облачко. Джек и Джилл тоже дышали, как паровозы.
        — Ладно, ладно, мисс Грейс,  — весело отозвался укутанный в сто одежек Бен,  — вероятно, я уже не молод, но и не настолько стар, чтобы списывать в утиль. Мне еще по силам спуститься с козел и помочь вам выйти из кареты.
        — Я знаю,  — улыбнулась Грейс,  — но это действительно не нужно.
        Она вернулась к возку, чтобы вытащить из него небольшую дорожную сумку.
        — Когда за вами заехать, мисс Грейс?
        — Заезжай, как только соберешь все пакеты для моей матери. Потом отогреешься чаем у Тельмы. Как тебе такой вариант?
        — Само собой, мисс Грейс.  — Бен усмехнулся в надвинутый почти до самого носа шарф.  — Веселого вам вечера!
        Он дернул поводья и прищелкнул языком.
        — Спасибо, Бен, увидимся!
        Грейс помахала вслед удаляющейся повозке и побрела к дому по снегу, который скрипел под ее ногами, как резина.
        Вскоре на стук медного кольца отворилась дверь из темного дерева, и Грейс окутала волна теплого воздуха, насыщенного ароматами ванили, корицы и кардамона.
        — Здравствуй, Руби.
        Грейс потопала у порога ногами и отряхнула снег с юбки.
        — Здравствуйте, мисс Норбери.
        Горничная Пекхамов сделала легкий книксен. Стройная, с большими серо-зелеными глазами на круглом лице, она выглядела пятнадцатилетней девочкой, хотя была старше Грейс.
        — Вы, конечно, к мисс Пекхам?
        — Да, если можно,  — ответила Грейс и сделала отклоняющий жест, когда Руби попыталась взять у нее сумку.  — Выглядит тяжелее, чем на самом деле.  — Грейс поставила сумку и сняла перчатки.
        — Грейси!  — В проеме кухонной двери показалась Бекки со следами муки и сахарной пудры на лбу. Поверх ее шерстяного платья с закатанными рукавами был повязан передник с замысловатой вышивкой и пышными оборками, о который она сейчас запросто вытирала руки. Внезапно Бекки остановилась и посмотрела на подругу: — У тебя… есть новости?
        Грейс прикусила нижнюю губу и опустила глаза.
        — Нет.
        С августа месяца от мальчиков не было никаких известий. Все, чем располагали девушки, были сообщения в ежедневных газетах. И в их свете картина представлялась совсем не утешительной. Еще в мае махдисты заняли Бербер — город на Ниле к северу от Хартума, отрезав пути к Суакину. Генерал-майор Гордон посылал один отряд за другим, чтобы прорубить беженцам коридор, однако ни одна из попыток успехом не увенчалась. Столь же неустанно отправлял он курьеров в Каир, Суакин и, прежде всего, в Лондон. Генерал просил помощи и описывал бедственное положение в городе. Однако лишь немногие его посланцы достигали цели. Большинство их гибло от рук махдистов или поворачивало обратно. Десять тысяч человек оказались заперты в Хартуме, по другим сведениям, двадцать и даже тридцать. И всем им угрожала смерть от голода, холеры и обстрелов.
        Под нервный шелест газетных страниц нарастало недовольство премьер-министром Гладстоном, все еще медлившим с отправкой помощи. Даже Ее Величество королева замолвила слово за Гордона и Хартум. Наконец в начале августа Гладстон поддался и назначил сэра Гарнета Уолсли ответственным за операцию. А тот принялся отбирать исполнителей.
        Только самые опытные офицеры, лучшие люди из всех полков вошли в сформированные им части. Разведчиков с опытом работы в экстремальных условиях приглашали даже из Канады. В Судане они примкнули к находящимся там войскам и немедленно выступили на юг. В числе отобранных частей был и Королевский Суссекский, показавший себя в битвах при Эль-Тебе и Тамаи. Время поджимало. В одном из своих донесений Гордон называл срок, до которого, по его расчетам, возможно было удерживать Хартум,  — четырнадцатое декабря. И он уже истек.
        Бекки бросилась на шею подруге.
        — Как хорошо, что ты здесь, Грейс!
        — Ну, я же обещала.  — Грейс похлопала Бекки по спине.
        — А мы здесь кухарим,  — рассеянно пояснила Бекки.  — Скоро Рождественский базар.  — Она разжала объятья и принялась развязывать передник, пока Грейс засовывала перчатки в карманы, снимала пальто и теплую шапку и передавала все это Руби. Прошмыгнув на кухню, Бекки сняла через голову передник и повесила его на крючок у двери.  — Ты ведь хочешь чаю?
        — Спасибо, Руби! С удовольствием, Бекки!  — Грейс подхватила сумку и просунула голову в кухонную дверь.
        На присыпанном мукой столе рядами лежали червячки из теста, а за ними громоздились в беспорядке матерчатые и бумажные мешки, миски, ячная скорлупа и всевозможные мешалки. В жаркой, уютной кухне стоял восхитительный запах свежей выпечки.
        — Добрый день, Тельма!
        — Добрый день, мисс Норбери!  — Лицо под белым чепцом, слишком худое и морщинистое для кухарки, осветилось улыбкой.  — Вы вовремя. Первая партия уже поспела.
        Старушка с гордостью протянула гостье противень с горячими и румяными миндальными пирожными, а потом поставила его на плиту.
        — Угощусь с удовольствием,  — кивнула Грейс.  — О, Тельма!  — воскликнула она.  — Я взяла на себя смелость пригласить Бена к тебе на чашку чая. Он придет, как только заберет пакеты у моей мамы. Надеюсь, ты не против?
        — Разумеется, нет,  — отвечала кухарка, открывая заслонку с посудным полотенцем вместо прихватки в руке.  — Бен здесь желанный гость, и для него у нас всегда найдется пара пирожных. Вы случайно не захватили с собой Берту?
        — Берта передавала, что ей страшно некогда,  — объяснила Грейс.  — Она ведь тоже печет.
        — Да-да,  — закивала Тельма,  — и мы еще посмотрим, чьи пирожные лучше, мои или ее.  — Старушка задорно подмигнула гостье, и та ответила ей тем же.
        В эти полные неопределенности дни Грейс как никогда нуждалась в поддержке. Именно поэтому ее так тянуло к людям, которых она знала с детства и с которыми чувствовала себя в безопасности. Грейс последовала за Бекки по темному, низкому коридору. Время от времени Бекки бросала взгляд на ее дорожную сумку, однако от вопросов воздерживалась.
        Наконец они вошли в небольшую комнату, где пылал камин. Накрытый голубой скатертью круглый стол, четыре массивных стула и несколько тяжелых, украшенных старомодной резьбой шкафов почти не оставляли свободного пространства.
        — Присаживайся,  — сказала Бекки, доставая из буфета богатый чайный сервиз.
        Узенькие окошки были завешаны выцветшими плюшевыми портьерами некогда насыщенного медного цвета, а на поблекших цветастых обоях висели гравюры со сценами из Священной истории и библейские стихи в рамочках, а также просто мудрые житейские изречения, отпечатанные на бумаге или вышитые на полотне матерью Бекки.
        Поблагодарив горничную, поставившую на стол поднос с чайником и вазочкой с пирожными, булочками и имбирными кексами, Грейс плюхнула сумку себе на колени и щелкнула замком.
        — Смотри! Вот то, о чем ты просила. Шелли, Китс, Вордсворт…  — Она доставала книги одну за другой и выкладывала их на стол.  — Вот байроновский «Манфред»…  — Грейс показала на тоненький том в темном кожаном переплете.  — Он особенно нравится Стиви.  — Бекки тщательно вытерла руки о передник и почти благоговейно взяла книгу.  — А это Бронте.  — Грейс вытащила еще два томика и положила их один на другой.  — Стиви ее не особенно любит, но мне она пришлась по душе, возможно, и ты прочитаешь ее с удовольствем.  — Грейс поставила сумку на пол и взялась за чашку.
        Преподобного Пекхама не особенно интересовала такого рода литература, особенно в качестве рекомендательного чтения для своей дочери, младшего ребенка в семье после двух сыновей, давно уже покинувших отчий дом и обзаведшихся своими семьями. Услышь Господь его молитвы, Бекки так и не вышла бы замуж, по крайней мере, при его жизни. Другой устраивавший отца вариант состоял в том, чтобы Бекки обвенчалась с его преемником в качестве настоятеля храма Святой Троицы или, на худой конец, просто с каким-нибудь священником. Будучи всего на два года моложе Грейс, Бекки хоть завтра могла принять на себя все обязанности пасторской жены, включая руководство воскресной школой. Она читала Священное Писание, сборники духовных гимнов и полезные пособия по домоводству. В комнате дочери преподобный Пекхам не потерпел бы других книг. Бекки сама часто шутила на эту тему, прежде всего со Стивеном. Однако теперь, когда он был далеко, она все чаще ощущала в себе потребность погрузиться в то, что составляло его мир. Не в последнюю очередь в отчаянной надежде завоевать таким образом его сердце.
        Некоторое время Бекки молча смотрела на книгу, а потом осторожно открыла и пролистала несколько страниц. Она прочитала пару строчек, беззвучно шевеля губами, и в бессилии опустила руки.
        — А что, если я ни слова не пойму во всем этом?  — Бекки испуганно посмотрела на Грейс.
        Та поставила чашку на блюдце, подвинулась ближе к подруге и положила руку ей на колено.
        — Тогда ты просто спросишь меня, ладно? И я расскажу тебе все, что знаю.
        Бекки смущенно кивнула, положила книгу на стол и принялась двигать ее из стороны в сторону, словно пытаясь совместить ее положение с какой-то невидимой меткой.
        — Ах, Грейс!  — неожиданно воскликнула она.  — Я никогда не говорила тебе об этом, но я всегда стремилась быть такой, как ты… Такой умной, красивой, мужественной и всеми любимой… и такой… тоненькой!  — Ее большие глаза влажно заблестели.
        — Нет, Бекки, тебе это ни к чему.  — Грейс подвинулась на край стула и погладила подругу по щеке.  — Ты хороша такая, какая есть. Ты такая практичная и работящая… И еще, ты замечательный человек, один из самых замечательных, кого я знаю.
        — Но я…  — Бекки уже всхлипывала.  — Я думаю, что, будь я другой… Стиви мог бы полюбить меня! Его последние письма были такие… короткие, и сухие, и… ни о чем…
        — Бекки.  — Грейс сжала руку подруги в своей.  — Стиви совсем не сладко на этой войне, как и всем остальным. Не надо требовать от него нежных писем! Дождись его возвращения домой.
        Бекки кивнула, однако губы и подбородок у нее дрожали, а по щеке стекала крупная слеза.
        — Это уже четвертое Рождество, Грейси… четвертое… без них.
        — Я знаю,  — беззвучно отозвалась Грейс и погладила подругу по высоко поднятым волосам.
        Бесконечное ожидание измотало их обеих. Оно не становилось менее мучительным, чем бы ни старались девушки себя занять. Обе успели привыкнуть и к страху, и к гнетущей тоске, и к одиночеству, однако от этого их положение нисколько не облегчилось. Они словно ехали по длинному черному тоннелю, в конце которого никак не просматривался долгожданный свет.
        — А знаешь, Грейс…  — Бекки сморщилась и сглотнула.  — Иногда мне кажется, выбери он другую и женись на ней, я бы смирилась. Да, я думаю, смогла бы смириться, если б только была уверена, что у него все хорошо. Если б только имела возможность время от времени видеть его и знать, что у него все в порядке.  — Тут слезы снова хлынули из глаз, и Бекки прошептала охрипшим голосом: — Я так боюсь за него! Я молюсь каждый день, но страх не проходит!
        Когда Грейс вернулась в Шамлей Грин, уже стемнело. Усталая, она передала горничной пальто, перчатки и шляпку.
        — Спасибо, Лиззи.
        — С радостью, мисс Грейс.
        Уже издали Грейс видела, что серебряная тарелка для корреспонденции — сувенир, вывезенный родителями из Индии,  — пуста. Тем не менее она подошла к комоду и кончиками пальцев коснулась холодного металла.
        — К сожалению, пока ничего, ни для вас, ни для мисс Ады,  — сообщила горничная.  — И от мистера Стивена тоже нет известий.
        Грейс устало улыбнулась Лиззи. Сочувственный взгляд горничной растрогал ее так, что на глазах снова выступили слезы. Грейс почувствовала себя маленькой девочкой, которая хочет, чтобы ее утешили, потому что она сломала куклу, расцарапала коленку или поссорилась с подругой. Оставалось надеяться, что Берта еще не управилась с готовкой и у нее найдется чашка какао, пара свежих кексов и несколько теплых слов для незваной гостьи. Нужно только проскочить на кухню через внутренний двор. Но Грейс не хотелось снова на холод, а потому она направилась в западную часть дома, в сторону гостиной и комнаты для музицирования.
        Сразу за поворотом коридора взгляд ее упал на Генри, лежавшего у подножья лестницы и укрывшего морду передними лапами. Вместо обычного приветствия с прыжками, лаем и визгом щенок просто забил хвостом. Потом Грейс увидела Аду, которая стояла на ступеньках, прислонившись к перилам, и нервно грызла ногти. Она не заметила, как к ней подошла старшая сестра.
        — Адс?  — обратилась к ней Грейс.  — Что ты здесь делаешь?
        — Мама и папа ссорятся,  — в отчаянье прошептала Ада.  — Вот уже больше часа.
        Грейс хотела ей возразить. Их родители никогда не ссорились, по крайней мере, на глазах у детей. Разумеется, мнения полковника и леди Норбери по тому или иному вопросу порой не совпадали, но после короткого и обстоятельного обсуждения супруги всегда приходили к согласию, прежде всего, конечно, благодаря кроткой натуре Констанс и ее умению понять собеседника. На этот раз, однако, в доносившемся из кабинета голосе леди Норбери не слышалось и намека на сдержанность. Грейс не разбирала отдельных слов, но было очевидно одно: за дверью шел жаркий спор на повышенных тонах.
        — Собственно, она хотела всего лишь спросить его, нельзя ли разрешить мне хотя бы некоторое время, в качестве эксперимента, поработать ассистенткой в Бедфорде,  — объяснила Ада.  — Однако, кажется, речь давно уже не обо мне.
        Как и следовало ожидать, просьбу Ады преподавать в колледже, пусть даже в качестве правой руки учителя изобразительного искусства, отец решительно отклонил. Однако экзамены на степень бакалавра стали компромиссным вариантом, и, таким образом, было решено, что в конце лета сестры вернутся в Бедфорд. Однако, в то время как Грейс с удовольствием посвящала себя занятиям английской и французской литературой и успешно боролась с немецкой грамматикой, дела Ады на научном поприще шли далеко не блестяще.
        Материал казался ей слишком теоретическим, к тому же курс словно специально был составлен для того, чтобы помочь богатым дочерям выгодно вложить приданое в статуи и картины. Бакалавриат имел слишком мало общего с тем, что действительно интересовало Аду. Слишком часто ловила она себя на том, что, слоняясь по коридорам колледжа, проходит мимо зала для рисования и с тоской смотрит в его окна. Сердце трепетало при одной мысли о том, что она могла бы быть там и помогать девушкам выбрать нужную перспективу или почувствовать текстуру цвета, с тем чтобы потом передать ее на бумаге. И когда вчера вечером, на второй день после возвращения сестер в Шамлей Грин, Адс рассказала обо всем этом маме, та обещала ей еще раз поговорить с отцом. Однако, как видно, и эта попытка успехом не увенчалась.
        Грейс подошла к закрытой двери и прислушалась. Видя это, Ада словно осмелела и приблизилась к сестре, которая тут же сжала ее руку в своей.
        — Я прошу тебя, Уильям, забери его оттуда!  — В голосе матери слышались гнев и отчаянье.
        — Я не могу, и ты это знаешь.  — Полковник тоже злился.  — Даже если б я того и хотел…
        — Неужели тебе настолько безразлична судьба собственного сына?!
        — Черт возьми, Констанс!  — Сестры вздрогнули, услышав удар отцовского кулака о стол.  — Он офицер, а офицерам иногда приходится отправляться на войну!
        — Он стал офицером, потому что ты не предоставил ему выбора.
        — Позволь напомнить тебе о нашем соглашении сначала отправить его в Сандхёрст, а потом в армию.
        Полковник бушевал, как раненый тигр. Мать ответила ему так тихо, что сестры с трудом смогли разобрать слова.
        — Я помню. Долгое время я, как и ты, была уверена, что это в конце концов пойдет ему на пользу. И поверь, часто себя в этом упрекаю. Мне не следовало так скоро отрекаться от своих предчувствий. И я должна была удержать Стивена, как и любая мать на моем месте.  — На некоторое время Констанс Норбери замолчала, а потом продолжила, да так, словно стояла под дверью: — Если с ним что-нибудь случится, я себе не прощу. И, боюсь, тебе тоже.  — Она нажала на ручку, и дверь приоткрылась. Сестры стремглав бросились к лестнице.  — И прошу тебя об одном: давай не допустим подобной ошибки в отношении Ады. Потому что сделать наших детей счастливыми — наша с тобой общая цель.
        Констанс остановилсь у выхода, все еще не сводя глаз с мужа. Как будто рассчитывала на ответ и, не дождавшись его, вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Она испугалась, увидев дочерей, которые, в свою очередь, смотрели на нее широко раскрытыми глазами, почти со страхом, взявшись за руки, как когда-то в детстве. Констанс подошла к ним и обняла обеих. Грейс и Ада крепко прижались к матери.

«Это известие о восстании в Судане,  — думала Грейс,  — заползло в наш дом, подобно отвратительному прожоривому насекомому, и оно теперь начинает грызть фундамент, на котором держится вся наша жизнь».
        Стоял конец января 1884 года. Натаниэль Уильям Фредерик, восьмой граф Эшкомб, бродил по голым Девонширским скалам, лишь кое-где покрытым дрожащей на ветру мерзлой травой. Рядом с ним, заливаясь лаем, прыгала небольшая свора самых разных собак, начиная от сеттеров и спаниелей и кончая веймарскими легавыми. Где-то внизу оглушительно рокотали пепельно-серые волны, разбиваясь о красный камень скалы. Холодный ветер со стороны моря трепал темные волосы на голове графа, играл концами его шарфа и полами распахнутого пальто. Здесь, в Девоне, начало зимы редко бывает суровым. Самые сильные морозы приходятся на конец января и начало февраля. Иногда даже выпадает снег.
        Внезапно его любимица Белла, мраморно-серая веймарская легавая, села, понюхала воздух и, направив на хозяина испуганные янтарного цвета глаза, жалобно заскулила. Граф нагнулся и нежно погладил ее по голове.
        — Все хорошо, девочка.
        Белла взглянула на него будто с сомнением, однако тут же вскочила и побежала за сворой. В другой день граф бросил бы собакам для игры одну из валявшихся под ногами веток, однако сегодня у него не осталось сил даже на это. Тело будто бы налилось свинцом. Он сделал еще несколько шагов, с трудом переставляя ноги, и тяжело опустился на валун почти на самой вершине скалы.
        Некоторое время граф сидел неподвижно, наблюдая, как его собаки бегали друг за другом, боролись и катались по земле. Джексон, конечно, хорошо следит за ними. Именно поэтому граф ему так доверяет. Ведь никому, кроме Джексона, он не сказал, куда направляется. Разлука с собаками стала для графа самым серьезным испытанием, но и взять их с собой он не мог.
        Граф взглянул на море. Здесь его родина, здесь он вырос. Эта земля хранит его корни, те самые, которые давно уже не оказывают ему никакой поддержки. Они давно мертвы. Впрочем, как и все остальное в нем.
        А ведь когда-то он жил и любил. Боже мой, как он любил Эвелин! За ее красоту, характер, остроумие, темперамент. Романтический дурак, он верил, что и она ответит ему тем же, если только он сможет быть достаточно нежным, страстным и преданным ей. Он положил к ее ногам все, что имел,  — и всего оказалось недостаточно. Даже детей, которых она родила ему, даже пятерых внуков, которых подарили им дочери. Подобно тому, как волны и ветер шлифуют прибрежные скалы, холодность и безразличие Эвелин с каждым годом их тридцатичетырехлетнего брака опустошали Эшкомба все больше.
        Конечно, было бы хорошо еще раз собрать их всех на Рождество для того, чтобы объяснить, что они в нем больше не нуждаются, потому что давно уже живут своей жизнью, даже младший, Родерик, который сейчас работает над докторской диссертацией.
        Он жалел об одном только Ройстоне, который так походил на него самого, с той только разницей, что был немного сильнее и жизнерадостнее. Это Ройстон будет его наследником, если только вернется из Судана.
        В конце концов, это невыносимо, вздрагивать каждый раз при появлении почтальона в ожидании известия о его смерти. Но еще невыносимее стало отсутствие каких-либо известий.
        Граф устал, чертовски устал. Больше всего на свете он хотел бы сейчас заснуть и ничего не чувствовать. Ничего не терпеть и не бояться. Ничего. Что может быть желаннее вечного мира и покоя? Граф больше не имел сил сопротивляться самому себе.
        Он вытащил из кармана завернутый в кусок ткани пистолет, который сегодня утром так тщательно чистил, протирал и заряжал.
        Он все еще глядел на море, на ту линию, что разделяет воду и воздух, когда засунул оружие в рот, прижал дуло к нёбу и выстрелил.

28
        В понимании большинства людей Нил так же неотделим от Египта, как пирамиды или сфинксы. На самом же деле он принадлежит Судану. Собственно говоря, Нил, синий или коричневый, в зависимости от времени года, является той пуповиной, которая связывает древнюю египетскую цивилизацию с ее южной праматерью.
        Из глубины Африканского континента несет Белый Нил свои воды, пополняя их по пути вливающимися в него реками Бахр-аль-Джабаль и Бахр-эль-Газаль; с востока, из озера Тана, течет Голубой Нил, чистый, как горный ручей. Место их соединения арабы называют Аль-Хартум — «слоновий хобот».
        Еще полвека назад Хартум был не более чем рыбацкой деревней, скоплением земляных хижин с соломенными крышами. Однако с приходом египтян все изменилось. Благоприятное положение в месте слияния рек делало его чрезвычайно удобным в качестве центра, из которого можно управлять Суданом. Уже первый хикимдар — генерал-губернатор Судана — воздвиг в Хартуме мечеть, больницу, казармы и, не в последнюю очередь, дворец для себя — впечатляющее U-образное здание на берегу реки. Воины хикимдара перешли через Нил и устремились дальше, на юг, прожигая дороги в непроходимых малярийных зарослях. А следом за ними явились солдаты удачи, жадные до рабов и слоновой кости, отчаянные люди, которые обрушивались на деревни и под пытками вырывали у жителей их сокровища. Иногда завоеватели действовали иначе: нападали на поселок, жгли хижины и угоняли скот, который потом отдавали жителям соседней деревни, открывавшим им места, где хранилась слоновая кость. Иногда налетчиков интересовали другие богатства, и они убивали всех, кроме самых сильных и молодых мужчин и женщин, которых потом продавали с большой выгодой, переправляя по
Нилу на север.
        Так, благодаря торговле рабами и слоновой костью, рос и развивался Хартум. В этом городе пересекались не только водные пути, но и маршруты караванов. А кроме рабов и слоновой кости, здесь продавали гуммиарабик из Дафура на западе и Абиссинии на востоке, а также хлопок и железные изделия из Египта, которые отсюда за звонкую монету переправлялись дальше, в глубь Судана. При этом, несмотря на бурный рост, Хартум, по сути, всегда оставался тем, чем был изначально,  — торговым поселком и развивался стихийно, без сколь-либо продуманного плана. Прохладные пальмовые рощи тянулись вдоль побережья и через город до самого форта Мукран, между тем как улицы Хартума беспрепятственно зарастали дикими деревьями. Стирка в нильской воде оставалась для горожанок занятием рискованным из-за обилия в реке крокодилов. Не меньшую опасность представляли бегемоты, носороги и львы.
        Сагийи — деревянные водяные колеса — давно уже были заменены паровыми насосами, а в узких улочках между садовыми оградами все еще шныряли рабы с кувшинами, доставлявшие своим господам драгоценную нильскую воду. На волнах великой реки, единой здесь во всех своих трех лицах, покачивались плавучие дома и рыбацкие сколупки, вооруженные суда купцов и маленькие, допотопные пароходы. И в то время, как по ту сторону реки, в низине, вокруг пары базарных площадей и мечетей теснились крытые соломой глинобитные строения, вроде тех, что некогда шли на кирпичи при возведении городских домов, по эту сторону вздымал крылья двуглавый орел на здании австро-венгерского консульства. Там, среди тщательно возделываемых садов с мимозой и фигами, бананами и жасмином, стояли здания телеграфа и почтамта, а также католической иезуитской миссии. Последней принадлежал монастырь с библиотекой, школа и, разумеется, костел, откуда по нескольку раз в день по городу разносился колокольный звон, сливаясь с ударами колокола коптской церкви. Для европейцев этот звук был родным и напоминал о доме, прорываясь сквозь щебет тропических
птиц и обрывки арабских и африканских наречий.
        Случались проливные дожди и наводнения, имевшие последствиями не только лягушачьи концерты, но и малярию. А после засухи бушевали песчаные бури, оставлявшие на стенах домов похожие на оспины шрамы. И тем не менее торговый город Хартум процветал и играл всеми красками мира. Кто только не бродил по его улицам! Итальянские монахи и монахини, австрийцы и венгры, греки и британцы, французы и сирийцы, турки и чехи, египтяне, албанцы и армяне. Длинноногие женщины народностей динка и шиллук шли рядом с черными как ночь нубийками. Иные несли на головах причудливые пирамиды из заплетенных косичек, а лица мужчин племени джаалин под огромными белыми тюрбанами напоминали сморщенные листья чая.
        Пожалуй, Хартум не являлся самым красивым городом в Африке, однако и здесь было чем гордиться. И, может, именно это чувство или ностальгия по временам генерал-губернаторства не давали сэру Чарльзу Джорджу Гордону оставить этот город просто так.
        Генерал-майор Гордон, некогда отличившийся при подавлении восстания тайпинов, отмеченный за храбрость китайским императором и получивший прозвище Гордона Китайского, был не менее задирист, упрям и непостоянен, чем вверенный его заботам Хартум. Пытаясь получить поддержку шейхов и работорговцев против Махди, Гордон провел некоторые мероприятия в интересах горожан. В частности, он раздал народу запасы продовольствия с дворцовых складов, освободил из тюрьмы некоторых находящихся там без достаточных оснований заключенных, публично сжег бумаги чиновников хедива и несколько курбашей, вполовину уменьшил налоговое бремя и отменил запрет на работорговлю.
        Умный тактический ход с целью привлечь народ на свою сторону и отвадить от Махди тем не менее не остановил восстания, впервые объединившего эту столь многоликую страну под знаменами ислама. Против всех чужаков и иноверцев.
        Теперь мятеж бушевал уже под самыми стенами Хартума. После падения соседнего форта Омдурман на другом берегу Белого Нила десять тысяч хартумцев перешли к Махди. Оставшиеся двадцать тысяч мужчин, женщин и детей и девять тысяч египетских солдат под командованием Гордона находились в осажденном городе. Специальные розыскные отряды прочесывали дома и сады и обыскивали каждый клочок земли на предмет продовольствия. Несколько зарытых мешков с зерном да пара ящиков с продуктами в заброшенных лавках — вот все, что им удалось обнаружить.
        Скоро забили всех ослов, мулов, лошадей и прочий отощавший скот. Потом принялись за собак и крыс.
        Люди ели все. Гуммиарабик, который, соединяясь с водой человеческого организма, увеличивал отдельные части тела до фантастических размеров; пальмовые волокна и сердцевину, которую выскребали из стволов поваленных деревьев; шланги для воды, изготовленные из шкур животных. Не проходило ни дня без голодных смертей. Люди падали прямо на улицах, а у живых не оставалось сил хоронить их.
        Махди посылал Гордону одно письмо за другим. Он уговаривал сдаться и обещал беспрепятственный выход египтян из города. Однако Гордон, поклявшийся защищать Хартум и его жителей, отклонял подобные предложения. Последнему курьеру генерал передал следующее: «Я не желаю и слышать ни о чем подобном, я останусь здесь и умру вместе с городом».

29
        Если петлю, которую описывает Нил на севере Судана, сравнить с вопросительным знаком, то Хартум будет играть в нем роль точки. В 1885 году от Рождества Христова это место, где река огибает пустыню Байюда — младшую сестру великой Нубийской пустыни, являло собой поистине впечатляющее зрелище.
        Словно темная стена ползла по каменисто-песчаной земле, из которой кое-где торчали высохшие кусты дерна. При ярком утреннем солнце и низко стоящем послеполуденном, когда песок и камень, казалось, были готовы расплавиться, словно металл, за стеной тянулись тысячи теней, вытянутых и тонких, как паучьи лапки. И только в полдень, когда солнце стояло прямо над головой, она превращалась в четко очерченный прямоугольник.
        Тысячелетиями ветер высушивал эту землю так, что в конце концов она стала серой и морщинистой, как дубленая кожа. То там, то здесь из нее торчали каменные глыбы, острые и черные, как куски угля, но они не представляли опасности для верблюжьих копыт. Вереницы этих животных равнодушно ступали в облаках поднятой ими пыли. Десяток за десятком, одна колонна в сорок голов за другой, корабли пустыни бесшумно рассекали песчаные волны. И тем громче раздавались голоса их всадников, веселые, счастливые, даже возбужденные, как будто привычные перекрикивать звонкий стук конских копыт. А может, наездники просто радовались новому приключению, для которого были отобраны из множества претендентов, и гордились серыми мундирами, охряно-желтыми штанами и некогда белыми шлемами, выкрашенными по этому случаю отваром акациевой коры в коричневый цвет, величаво восседая в красных, как кровь, верблюжьих седлах?
        Это были офицеры и солдаты колонны Уолсли, тридцатого декабря выступившие из лагеря в Корти, что почти в самом начале вопросительного знака, чтобы пересечь пустыню Байюда в направлении Метемма и уже оттуда двинуться на Хартум. Всего в операции по освобождению города участвовало восемь тысяч человек, только лучшие из лучших. В то время как пять тысяч солдат и офицеров осталось в Корти, для охраны тылов и путей к отступлению, остальные три тысячи разделились. Одна половина пустилась в опасное путешествие по Нилу, вдоль закругления вопросительного знака возле ущелий. Им предстояло преодолеть шесть нильских порогов, из которых были известны и нанесены на карту только три, и несколько водопадов в скалах и на гранитных уступах, особенно трудно проходимых в это время года, когда река мелела.
        Людям и животным предстояло при помощи канатов перетянуть через пороги более двух сотен китобойных ботов с запасами продовольствия для солдат и жителей Хартума. Небольшой кавалерийский отряд, наполовину из англичан, наполовину из египтян, должен был в это время наблюдать за берегом.
        Другое, чуть меньшее подразделение в тысячу сто человек двумя группами, одна за другой, совершало относительно скорый, но от этого не менее тяжелый переход через пустыню Байюда. В первую группу входил и Королевский Суссекский.
        — Ах, друзья,  — тяжело вздохнул Ройстон и огляделся,  — ну, где еще вы видели такую красоту?
        Он восхищенно посмотрел на спускающиеся амфитеатром расколотые каменные выступы. Леонард, Стивен и Джереми, которые курили вместе с ним, свесив ноги с края обрыва, обменялись насмешливыми взглядами.
        — Поначалу мне здесь нравилось гораздо больше,  — задумчиво заметил Стивен.
        Они прибыли сюда позавчера и остановились возле источников Джакдул после более чем трехдневного странствия по пустыне, напоминавшей гигантскую шахматную доску из оникса и янтаря, с перекатывающимися из конца в конец песчаными волнами. Всего здесь было три источника, доверху наполненных водой во время дождей. В день прибытия войска колодцы еще покрывала блестящая зеленая пленка, и прозрачная ледяная вода на глубине казалась черной. На скалах зеленела трава, а в прохладном воздухе висли стрекозы с алыми крыльями. Но после того как солдаты напоили верблюдов, утолили жажду и наполнили свои бурдюки, воды в колодце осталось не так уж много. Поэтому завтра они двинутся в направлении Абу Клеа, к следующему источнику.

«Мы как будто несем с собой смерть,  — подумал Стивен.  — Куда бы мы ни пришли, оставляем позади себя лишь трупы да голые камни».
        Ройстон провел рукой по щеке, покрытой щетиной цвета виски.
        — Не отпустить ли мне бороду, как вы считаете?
        — Это еще зачем?  — Стивен посмотрел на него раздраженно, выдохнул сигаретный дым и инстинктивно потрогал небритую щеку.
        — Это придает изысканность, разве не так? Только посмотри.  — Ройстон махнул в сторону лагеря, где в это время высшие офицерские чины, склоняясь над картами, обсуждали детали стратегии, а солдаты, группами и поодиночке, пыхтели трубками.  — Барнаби, Траффорд и все остальные давно уже отпустили бороды.
        Неподалеку, тупо уставившись в землю, жевали жвачку уже нагруженные тюками верблюды, охраняемые местными погонщиками. Сегодня, после прибытия арьергарда, большая часть колонны собиралась выступить в направлении Абу Клеа, ждали только приказа. В лагере оставалось несколько подразделений, в числе которых и части Королевского Суссекского, чтобы прикрывать остальных с тыла.
        Леонард усмехнулся.
        — Об этом тебе лучше было бы спросить Сис. Однако, насколько я знаю свою сестру, бороды она ненавидит.
        — О!  — воскликинул Ройстон и нервно погладил подбородок, как будто хотел соскрести щетину.
        — Ненавижу этих тварей!  — шипел, приближаясь к товарищам, Саймон.
        Он с отвращением показывал на слизистый ком, который верблюд только что выплюнул на его пропыленную, в пятнах пота рубаху. Потерев склизкое пятно тыльной стороной ладони, Саймон счистил жвачку на камень.  — Зато уж нагрузил я его от всей души!
        Ройстон, Леонард и Стивен разразились дружным смехом. Даже лицо Джереми повеселело.
        — Рад, что смог вас развлечь,  — пробормотал Саймон, присоединяясь к приятелям.
        Он вытащил ногу из сапога и показал на пурпурное в желтых пятнах кольцо вокруг костлявой коленной чашечки, на котором отчетливо проступали следы зубов.
        — Вот как достала меня вчера одна из этих тварей! Шеи у них змеиные…
        Леонард улыбнулся.
        — Скажи спасибо, что не сбросила. Иначе лежать бы тебе сейчас в лазарете со сломанной рукой или ногой…
        Саймон пробормотал что-то невразумительное, снова сунул ногу в сапог и заправил брючину.
        — Во всяком случае,  — заметил Джереми, разминая в пальцах следующую сигарету,  — командование сделало все возможное, чтобы мы подружились с верблюдами.
        Накануне выступления из Корти британцы проходили до сих пор неизвестный им курс. Для начала им объяснили, как приблизиться к верблюду, чтобы тот не обнажил зубов; потом — как взобраться в седло, чтобы сразу не скинул, это упражнение не обошлось без нескольких сломанных костей и рваных ран. Наконец, дело дошло до умения удержаться в седле, когда животное подается вбок или вдруг начинает кружить на месте. Солдат научили вести верблюда в каре и мчаться на нем в бой, ставить на колени и снова поднимать. Последнее не представляло никакой сложности и занимало не более полутора минут.
        — Ради бога, не надо!  — Ройстон демонстративно потер себя пониже спины.  — У меня каждый мускул болит при этих воспоминаниях, не говоря уже о мозолях на мягком месте.
        Леонард перевел взгляд на Джереми и прищурил глаза.
        — Судя по тону вашего голоса, милейший капитан Данверс, вы не вполне довольны подготовкой операции.
        Джереми молчал, делая одну затяжку за другой. Насколько он мог судить с высоты своего положения, кампания по спасению Хартума, при всей своей смелости, чтобы не сказать авантюрности, была продумана довольно основательно. Разумеется, лишь до той степени, до какой может быть распланирован военный поход. Но он сам отвечал за то, чтобы его солдаты имели вдоволь воды, пищи и боеприпасов. Поэтому недостатки подготовки и проистекающие из них возможные трудности доставили ему немало головной боли. Некоторое время Джереми думал, стоит ли посвящать во все это приятелей. Однако Лен, Ройстон, Саймон и Стивен были, в конце концов, не просто его друзьями, а офицерами, на плечах которых лежала доля ответственности за солдат.
        — Не стану скрывать от вас, что мы недостаточно подготовлены к тому, что нас ждет,  — тихо сказал Джереми.  — Прежде всего, я имею в виду эти странные сосуды для воды…
        Бурдюки на местный манер, которыми оснастили корпус, в принципе были делом хорошим. Однако вода просачивалась сквозь поры, а на коже легко образовывались дырки, которые солдаты не умели ни зашивать, ни конопатить навозом, как это делали бедуины. Оставалось надеяться на милость местных погонщиков, а это могло стоить корпусу многих жертв.
        — Кроме того, седла, которые сделаны специально для наших солдат, но, судя по всему, не вполне устраивают верблюдов.
        От английских седел спины несчастных животных покрывались мозолями и наростами.
        — И вообще, верблюдов у нас слишком мало. Мы давно уже были бы в Абу Клеа, если б не отправляли часть животных обратно в Корти за людьми и припасами. Но по-настоящему…  — Джереми отбросил окурок в сторону,  — по-настоящему меня прошибает холодный пот при мысли о предстоящих сражениях в пустыне. Ведь «мартини-генри» подвержены, насколько я знаю, не только воздействию летучего песка, но и жары. Металл штыков тоже может размягчиться на солнце, в чем мы имели возможность убедиться при Эль-Тебе и Тамаи.
        — И что может предложить нам мистер Смекалка?
        Это был голос Фредди Хаймора, заставивший компанию дружно застонать. Джереми сдвинул брови, уголки его рта напряглись.
        Фредди сам изъявил желание участвовать в кампании Уолсли. К неудовольствию Джереми и остальных, его прошение было удовлетворено.
        Леонард повернулся к Хаймору:
        — А знаешь, стоило мне только увидеть здесь тебя, как я засомневался: действительно ли мы лучшие из лучших? Если это так, тебя могли нанять только погонщиком верблюдов.
        Ройстон, Саймон и Стивен прыснули от смеха. Губы Джереми задрожали.
        Хаймор переводил водянистые глаза с одного приятеля на другого. Те сидели, отвернувшись. Наконец он остановил взгляд на Джереми, который тут же опустил голову.
        — Если кто и не имеет ни малейшего основания здесь находиться, так это вы!  — возвысил голос Фредди.  — Предатели своего сословия, посмотрите на себя!  — Он кивнул подбородком в сторону Джереми.  — Ну чем не кудлатый? Того и гляди переметнется к своим.
        В последнее время Джереми загорел почти до черноты, а его волосы, несмотря на пробковый шлем, который он не снимал во время маршей, приобрели рыжевато-каштановый оттенок.
        Первым вскочил Леонард, за ним — остальные.
        — Держи свой глупый рот на замке,  — зарычал Ройстон, размахивая кулаком, сжатым так крепко, что костяшки пальцев под загорелой кожей казались белыми.  — Иначе я забуду и о положении, и о ранге, а ты завтра не сможешь открыть глаза.
        — Сматывай удочки, Хаймор,  — зашипел Леонард.  — И не показывайся нам больше на глаза.
        — Давай отсюда!  — кивнул Саймон.
        — Эй, вы там, в чем дело?  — раздался голос капитана Траффорда.
        Он смотрел на компанию, вытянувшись в струнку — поза, которая не предвещала ничего хорошего.
        — Все в порядке, сэр!  — закричал ему Ройстон.
        — Да, лучше не бывает,  — добавил Леонард и энергично кивнул Хаймору, намекая, что пора удалиться.  — Потом разберемся,  — выдавил он сквозь зубы.
        — И вы не лучше его,  — фыркнул Фредди Хаймор и тем не менее поковылял прочь.
        Облегченно вздохнув, Леонард, Ройстон и Джереми снова уселись на край обрыва. Лен ободряюще похлопал Джереми по плечу.
        — Я только хотел сказать,  — усмехнулся он,  — если ты до сих пор не понял, в нашей роте проблем с водой никогда не будет, еще сможем кое с кем поделиться. Во всяком случае, имеет смысл держаться поближе к нам. Ты ведь знаешь, я счастливчик.
        — С каких это пор ты стал так скромничать?  — Ройстон закурил очередную сигарету и замолчал.  — Только представьте себе, что мы будем рассказывать дома!  — воскликнул он спустя некоторое время.  — Начиная от нашего рождественского пудинга с изюмом по-судански в Корти!  — Саймон застонал.  — Или барабанного концерта на упаковочных ящиках вокруг походного костра посреди пустыни,  — продолжал Ройстон, давясь от смеха.  — Нет, второе такое Рождество у нас будет не скоро.
        — Или как тебя сбросил верблюд и ты бежал за ним три четверти мили,  — поддразнил приятеля Саймон.
        В ответ Ройстон скорчил обиженную мину и скрестил на груди руки.
        — Не забыть бы еще о бригадном командире Буллере.  — Леонард наклонился вперед и понизил голос почти до шепота.  — О том, который позаботился взять в пустыню стратегический запас «Вдовы Клико».
        Все пятеро разразились смехом, который, однако, смолк неожиданно быстро. Война и полная лишений жизнь в пустыне отучили молодых людей от беспечного веселья, которому они так часто предавались в Египте. Однако стоило мелькнуть искорке радости — и память снова уносила приятелей в беззаботные времена и на миг вселяла надежду, что они вернутся.
        — А что, если переход через пустыню займет больше четырех дней?  — осторожно спросил Стивен, когда все улеглось.  — Что тогда?
        — То есть несколько недель?  — Ройстон затянулся сигаретой.  — Хмм… тогда я, пожалуй, совсем засну на верблюде от скуки.  — Он слегка склонил голову набок и заболтал ею, подражая монотонному верблюжьему шагу, словно его шея была сделана из резины. А потом издал почти беззвучный смешок: — В конце концов, верблюд не скаковая лошадь и даже не боевой конь… Вероятно, я вывалюсь из седла, погрузившись в глубокий сон, если только эти бестии не будут путаться в поводьях и нам не придется останавливаться из-за этого через каждые полчаса.
        — Сегодня четырнадцатое, да?  — вспомнил Саймон, вскидывая голову, и расплылся в улыбке, когда остальные утвердительно закивали.  — Через два месяца день рожденья Ады.  — Его серые глаза заблестели, глядя куда-то вдаль.  — И тогда она станет совершеннолетней, как я.
        Свой двадцать первый день рожденья Саймон отметил год назад. Тогда они устроили в Каире настоящий праздник, как и на совершеннолетие Стивена за год до того в октябре.
        — Но ты же понимаешь,  — заметил Стиви, натянуто улыбаясь,  — что это не избавит тебя от разговора с моим стариком?
        — Ах!  — Саймон вздохнул, и его глаза засветились решимостью.  — Взять бы Хартум — и тогда мы герои. Тогда сам полковник не сможет сказать мне «нет».
        Его прервал сигнал горна к выступлению. Молодые люди вскочили, побросав окурки. Ройстон продолжал затягиваться на ходу, когда Саймон схватил его за рукав.
        — Одну минутку, Рой.  — Он остановился, дождавшись, пока остальные уйдут вперед.  — Я хотел тебя кое о чем спросить, точнее, попросить… Я намерен сделать Аде предложение, не согласишься ли ты быть моим шафером?.. Ну, если, конечно, мы все это переживем и вернемся в Англию.
        За последние три с половиной года черты Саймона заострились и стали более определенными. Он выглядел повзрослевшим и при этом не утратил молодости. Поросшие щетиной щеки усиливали этот эффект, но еще больше — выражение торжественной серьезности, с которой он сейчас обращался к Ройстону.
        Эшкомб удивленно поднял брови.
        — И ты можешь сейчас думать об этом?
        Саймон смущенно пожал плечами, и его и без того большой рот растянулся почти от уха до уха.
        — Это помогает мне пройти через все. Стоит только подумать о том, что меня ждет,  — и сразу становится легче. Поэтому я часто воображаю, как делаю ей предложение, и потом… нашу свадьбу…  — Он медленно опустил голову.  — От этого у меня на душе теплеет.
        Ройстон отбросил окурок, протянул Саймону свою похожую на медвежью лапу ладонь и тихо пробасил:
        — Почту за честь.
        В тот день они преодолели лишь десять миль. Неровности ландшафта и сыпучая галька под ногами затрудняли передвижение даже верблюдам. От радостного возбуждения, с которым начинался поход, давно не осталось и следа, а беззаботная веселость последнего привала быстро улетучилась, сменившись тяжелой усталостью.
        На востоке появились очертания зубчатых скалистых склонов. Занавешенные пылью, они выглядели, как зловещее предзнаменование. Нависшая над пустыней тишина становилась все более тревожной. Офицеры то и дело трогали пристегнутые к ремню револьверы Уэбли, словно повинуясь подсознательному желанию убедиться в готовности оружия.
        Вероятно, срабатывал солдатский инстинкт всегда оставаться настороже. Даже если они ни разу не видели врага в лицо, только кучки испуганных туземцев, которые при виде их бросались врассыпную. А может, здравый смысл подсказывал британцам, что их марш через пустыню, конечно же, не ускользнул от внимания людей Махди.
        Казалось, здесь даже скалы имеют глаза и только ждут, когда войско подойдет поближе.
        Свежие следы конских копыт, обнаруженные одним из разведывательных гусарских отрядов, и найденная в песке винтовка Ремингтона подтвердили мрачные предположения. Люди Махди были где-то здесь. Невидимые и неслышные.
        Следующая ночь в наспех разбитом лагере выдалась неспокойной. Она была короткой и холодной, солдаты постоянно кутались в шерстяные одеяла и форменные куртки.
        Леонарду Хейнсворту снилась Грейс. Она поворачивала свою белую кобылу посреди цветущего луга и улыбалась. А потом, перегнувшись из седла, целовала Лена в губы. На ней было то самое легкое белое платье с зеленой оборкой, которое так ему нравилось. «Лен,  — шептала Грейс между поцелуями.  — Лен».
        Стивену в эту недолгую ночь снилась жизнь, которая принадлежала ему и только ему — после войны, после армии. А Саймон думал о том, что когда-нибудь, засыпая, он будет держать за руку Аду и погружать свое лицо в ее пахнущие лесом волосы. Как, просыпаясь, будет каждый раз видеть ее глаза, чувствовать ее тоненькое и теплое тело и крепко прижимать его к себе.
        Ройстону снился Эстрехэм. Он открывал дверь — и навстречу выбегала Сесили, которая то смеялась, то плакала от радости и покрывала его лицо поцелуями.
        Джереми уснул не сразу. Некоторое время он думал о Грейс, а потом эти мысли заслонили недобрые предчувствия, мучившие его всю дорогу до Хартума. Однако спал он без сновидений.
        И только часовые твердо знали в ту ночь, когда им спать, а когда бодрствовать. Их выставили вокруг драгоценных верблюдов, немалая часть которых пала в тот день под палящими лучами солнца. Верблюжьи трупы — еще один предательский след, тянувшийся за корпусом Уолсли на его пути к горе Джабал-ан-Нур и следующей стоянке под Джабал Сарьяйном.
        В три утра, когда играли зорю и войско снималось с места, чтобы к закату солнца достичь оазиса Абу Клеа, было еще тихо. Их путь лежал через долину, меж скал из крошащегося черного камня. Дорога, вначале шириной с милю, сужалась с каждым шагом и все круче поднималась вверх, пока не превратилась в горную тропинку и наконец не исчезла между каменистыми стенами. И тут послышался стук копыт, отозвавшийся многократным эхом. Это были гусары, посланные в разведку час назад.
        — Неприятель!  — кричали они, задыхаясь после бешеной скачки.  — На нас идут махдисты! Их тысячи!
        Самим им едва удалось уйти.
        Колонна оказалась в ловушке. Свернуть в сторону было невозможно, отступать некуда. Источники Джакдула пусты, а на дорогу обратно, до Корти, запасов воды не хватит.
        Оставалось одно: вперед, вниз, к Абу Клеа. Навстречу врагу.

30
        Ройстон, пригнувшись, побежал по камням. Он вздрогнул, когда над ухом просвистела первая пуля, за ней — другая. Прыгнул «щукой» и приземлился на живот рядом с Джереми и ухмыляющимся Леонардом.
        — Проклятье,  — выругался Ройстон, садясь на корточки.  — Чего еще ждут наши любезные джентльмены, почему не трубят наступление?
        — Мудрость начальства непостижима,  — язвительно отозвался Леонард.
        Джереми сжал губы и взглянул поверх укрепления, наспех возведенного из ящиков и мешков. Перед ним в желтых лучах утреннего солнца расстилалась широкая песчаная полоса с матово-зелеными пятнами деревьев, походивших на пушистые венички для обметания пыли. Кое-где между ними виднелись низенькие кусты акации с белыми шипами. Темнела долина с высохшим руслом реки, шелушащимся, выветренным и похожим на замерзшее озеро, словно бахромой окруженное карстовыми скалами вроде тех, через которые им пришлось пробираться вчера.
        Не по перевалу, как было запланировано, потому что дозорные увидели на скалах дервишей в ослепительно-белых одеяниях на фоне серых камней. Британцам пришлось идти через усеянный валунами сыпучий холм — тяжелый подъем и опасный спуск по ту сторону, в долину Абу Клеа.
        До наступления темноты оставалось три часа, слишком мало, чтобы начать наступление, и вполне достаточно, чтобы возвести зарибу — заграждение, укрепленное сорванными ветками акации. Солдаты и офицеры принялись носить и складывать в кучи валуны. Поскольку камней не хватало, в ход пошли ящики и мешки.
        Прищурившись, Джереми вглядывался в даль. Перед ним расстилалась серо-коричневая равнина с пестрыми вкраплениями, сливающаяся у горизонта с рекой и низким туманным небом.
        Он различал там палатки и развевающиеся на ветру зеленые и белые знамена. Вражеский лагерь, особенно заметный сейчас благодаря вспышкам орудийных залпов и облачкам порохового дыма. Но главное — там колодцы Абу Клеа. Джереми невольно сглотнул. От жажды страдали все, вода выдавалась в строго отмеренных количествах. Собственно говоря, наступление — это вопрос времени. Когда запасы воды подойдут к концу, британцы будут вынуждены пробиваться к источникам. Но этот момент можно оттягивать долго. А пока против липкой сухости во рту помогал лимонный сок.
        Джереми повернул голову и через пост командующего посмотрел в сторону холма, на котором дервиши воздвигли похожие «баррикады».
        Пока разбивали и укрепляли лагерь, чистили и проверяли оружие, настроение у британцев было хорошее. Работали не без задора, со смехом и шутками, как школьники, которых в кои-то веки вывезли на природу. Однако уже первый прогремевший вечером выстрел изменил атмосферу в лагере. Их обстреливали до ночи, появились первые жертвы. Ответный огонь в виде артиллерийсих бомбардировок был прерван с наступлением темноты и возобновлен только с рассветом.
        В полевом госпитале остановили и перенесли на следующий день операцию одному погонщику верблюдов, потому что свет ламп мог спровоцировать новую волну огня с вражеских позиций.
        Ночь была долгой и безлунной. Стояла зловещая тишина, нарушаемая лишь доносившимися откуда-то издалека ударами барабана. Тхунг-тхунг-тхунг... Нереально и страшно. Словно там, в кустах, билось сердце караулившего добычу дикого зверя. После изнурительных маршей последних дней тело требовало своего, однако тяжелый, без сновидений сон длился лишь до первого залпа.
        На рассвете готовились отразить нападение, однако расчеты не оправдались. Только небольшая кучка дервишей сбежала с одного из холмов и была немедленно уничтожена огнем. А потом лишь одиночные выстрелы отмечали часы томительного ожидания.
        Джереми смотрел на лагерь, на прижавшихся друг к другу в ямах веблюдов, на Саймона и Стивена, тоже напряженно глядевших куда-то вдаль. Внезапно он заметил одного из своих людей, который решительно шел по полю в опасном вертикальном положении.
        — Пригнитесь, рядовой Хансон!  — закричал Джереми.  — Вниз!
        И побежал, припадая к земле, чтобы схватить и повалить Хансона. Солдат присел, но было поздно. Джереми услышал, как просвистела пуля, которая навылет прошила грудь солдата и ударила в сложенные штабелями мешки. Джереми еще успел поймать падающего Хансона и положить его на землю, осторожно придерживая голову, как вдруг у него над ухом просвистела вторая пуля, а за ней еще одна. Джереми взглянул на убитого. Двадцать шесть — двадцать семь лет, почти как ему самому. Первая потеря в его роте, и, как чувствовал Джереми, не последняя. В том числе и сегодня, в Абу Клеа. Джереми потрогал рукой еще теплое лицо солдата и закрыл ему глаза.
        Тишину нарушил сигнал горна. Британцы приготовились к атаке, было девять утра.
        Потребовался ровно час, с точностью до минуты, чтобы сформировать каре, которое немедленно тронулось с места в направлении Абу Клеа.
        Они продвигались неспешно, в стороне от проторенных путей, в направлении одного из склонов на правом краю долины. Пули так и сыпались, пробивая бреши в строю. То и дело раздавалась команда «ложись!», и тогда санитары подбирали по рядам раненых и грузили их на верблюдов. Шаг за шагом, шаг за шагом… все медленнее и медленнее.

«Как похоронная процессия»,  — пронеслось в голове Стивена. Он сглотнул. Его место было в самом конце каре, перед Ройстоном и позади всех остальных, среди солдат Королевского Суссекского, на крайнем правом фланге.
        Когда пули посыпались градом со всех сторон, каре остановилось. И тогда с гор и холмов, из-за кустов и низких раскидистых деревьев со всех сторон устремились на солдат первые орды дервишей. Крайние ряды каре развернулись навстречу противнику и пригнулись, чтобы дать возможность стоящим сзади открыть огонь.
        Джереми командовал и сам задавал темп, управляясь с винтовкой.
        — Заряжай! Пли!
        Леонард, Ройстон, Саймон, Стивен, Джереми — пятеро мушкетеров. Джереми краем глаза наблюдал, как они четкими, слаженными движениями поднимали свои «мартини-генри», а потом над полем гремело:
        — Заряжай! Пли!
        Одна за другой расходились от каре смертоносные волны.
        А потом британцы снова тронулись с места. Шаг. Еще один. Стой. Заряжай. Пли. Марш. Сквозь пыль и дым, затрудняющий видимость. Стой. Заряжай. Пли. Марш. Полторы мили до Абу Клеа — час пути. Стой. Заряжай. Пли. Марш. Самый длинный час в их жизни, маленькая вечность.
        До белых и зеленых флагов оставалось пять сотен ярдов. Пять сотен ярдов до неприятельского лагеря.
        — Ля-иляха-илля-лях-ва-мохаммед-расул-алла!
        Словно черти из преисподней выскочили дервиши из спрятанного за кустами ущелья. Их были сотни, тысячи, и они кричали, орали, вопили…
        — Ля-иляха-илля-лях-ва-мохаммед-расул-алла!
        Они обрушились как ураган. На солдат, штыки, дула орудий…
        Они протыкали копьями одетые в серое тела, рубились саблями, мечами и топорами. Разом смолкли тяжелые орудия Гарднера. Крики командиров мешались со стонами раненых.

«Каре! Каре разбито! Они атаковали нас!» — пронеслось в голове Джереми. Или он все-таки закричал?
        На равнине крутился водоворот тел, одетых в серое и белое, иногда мелькали цветные пятна и черные лохматые головы. Словно молнии блистали смертоносные клинки. Верблюды ревели, били копытами и падали, сраженные, погребая под собой людей.
        Джереми бегал между своими людьми. Помогал, если «мартини-генри» перегревалась или в нее попадал песок. Когда же неполадку устранить не удавалось, приказывал пустить в ход штык. Внезапно Джереми встретился глазами с Фредди Хаймором. Но здесь, в Абу Клеа, у него был один враг. И он носил белое, а не серое.
        Все больше винтовок выходило из строя, все больше штыков, размягчаясь на солнце, застревало в телах, наткнувшись на твердое препятствие. Борьба становилась все отчаянней. Попал. Пять секунд. Джереми сорвал с себя и отбросил в сторону ставший бесполезным шлем. В такой давке на мгновенье потерять сознание все равно что быть убитым. Дервиш. Джереми прицелился и выстрелил. Попал. Пять секунд. Люди, среди которых были и его приятели, расплывались в цветные пятна и полосы. Золотой — это Леонард. Он уже отбросил свою «мартини-генри» и орудует саблей. Большой и темный — Ройстон. Он все еще стреляет. Целится и стреляет. Попал. Пять секунд.
        Краешком глаза Данверс поймал вытянутую, красновато-бурую фигуру Стивена. Тот как раз всаживал кинок в туловище дервиша.
        Саймон. Где Саймон?
        На мгновенье Джереми остановился, ища глазами Саймона. Он увидел его в двадцати-тридцати шагах, занятого своей винтовкой, тоже, похоже, вышедшей из строя из-за жары и песка. Саймон не видел, как к нему приближается дервиш с обнаженным клинком в руке.
        — Саймон! Бросай ее, возьми револьвер или саблю!
        Как ни малы были шансы докричаться, Джереми это удалось, Саймон отбросил винтовку и схватился за клинок. Джереми прицелился в дервиша и выстрелил. Легкий щелчок — больше ничего.
        — Лен! Рой! Прикройте меня!  — услышал Джереми собственный голос.
        Он чувствовал присутствие Лена, хотя не спускал глаз с Саймона, вытаскивая револьвер, обнажая саблю и прорубая просеку в толпе дервишей.
        Клинок блеснул и обрушился на Саймона. Кровь залила предплечье. Джереми поймал его взгляд.
        Я иду, Саймон, я иду. Джереми нажал на курок револьвера, и дервиш упал. Мы с тобой, Саймон. Лен и я. Еще пара шагов. Джереми перескочил через лежавшее на земле тело, как вдруг воздух завибрировал и на его лицо пала тень. Словно черная птица ударила его крылом. Слишком быстро, чтобы Джереми успел увернуться. В голове что-то взорвалось, рассыпавшись снопом искр. Боль молнией пронзила мозг. А потом, словно свеча, которую задули, угасло сознание, и Джереми погрузился в темноту.
        Стивен ловко увернулся от сабли, но наткнулся на копье. Он зашатался, словно натянутые до предела мускулы вдруг лопнули, и повалился навзничь на что-то твердое и острое. Адская боль на мгновенье поразила тело. А потом сверкнул металл, и Стивена накрыла огромная черная тень. Это был Ройстон, только что зарубивший дервиша. А потом еще одного, и еще…
        Сабля словно хлестнула Саймона по спине. Он застонал и повалился на колени, обливаясь теплой кровью. Краем глаза он успел увидеть, как к нему пробивался Леонард. Но это не Лен позвал его. Саймон, я здесь! Саймон заморгал, он старался не смотреть на свою раненую руку, которую прижимал к окровавленной груди. Она болела, словно охваченная огнем. Я здесь, Саймон!
        Его глаза расширились и удивленно заблестели. Ада. Несколько мгновений она стояла там, на крохотной зеленой полянке посреди поля боя, а вокруг свистели пули и сверкали клинки. Она была в простом летнем платье, с распущенными по плечам волосами, которые блестели на солнце. В ее глазах, похожих на две большие темные вишни, застыло удивление или даже вопрос. А потом она улыбнулась, показав щелку между передними зубами, подобрала юбку и побежала между мужчинами, ведущими свою смертельную игру, прямо к нему. Нет, Ада! Оставайся там! Здесь слишком опасно! Но она приближалась, почти не касаясь земли, и Саймон уже слышал ее звонкий, заливистый смех. Я не уйду, Саймон, я останусь с тобой!
        Ада, любимая…
        Больше Саймон не чувствовал ни страха, ни боли.
        Он не видел копья, которое вошло ему в спину и, расколов ребра, словно сухое дерево, разорвало сердце.
        Битва при Абу Клеа длилась меньше четверти часа. А потом пыль улеглась и пороховые облака рассеялись. Тысячи мертвых сторонников Махди остались лежать на пропитанном кровью поле, столько же англичан. Они дорого заплатили за свою победу. Лучшие из лучших. Гордость армии.
        Слишком мало времени оставалось на то, чтобы похоронить и оплакать павших и унести с поля раненых. Еще меньше — чтобы найти пропавших без вести. Еще меньше — чтобы добраться до источника, к солоноватой воде которого они припали только через час.
        Но меньше всего времени оставалось у Хартума.

31
        В черной ночи небытия затеплилась искорка сознания. Она мерцала, разгоралась и становилась все ярче. Когда она стала достаточно сильной, чтобы осветить обрывки воспоминаний, голова загудела и запульсировала от боли. Вспышки выстрелов. Рев битвы и стоны раненых. Сверкающие клинки и наконечники копий. Саймон. Лен. Ройстон. Стиви. Кровь, везде кровь. Язык во рту, как прилипший к нёбу кусок сухого дерева. Я не могу дышать. Что это давит на грудь, прижимая тело к земле? Он с трудом открыл веки, но увидел только темноту. На мгновенье сердце остановилось. Я погребен заживо. Под руками только песок и гравий. Что это? Ткань, а под ней что-то мягкое, потом твердое, гладкое… Конечности. Тела. Мертвые тела. Меня похоронили заживо.
        Джереми сжал зубы, прогоняя страх. Наверх. Я должен пробраться наверх. Он напрягся, погрузив пальцы в сыпучий песок, и рванулся изо всех сил. Бесполезно. Джереми еще глубже продвинул руки и оттолкнулся. На этот раз ему удалось преодолеть пару дюймов. Джереми остановился, задыхаясь, потом, продолжая работать руками, нащупал под ногой опору. Дюйм за дюймом. Потом еще рывок… Джереми напряг последние силы и вдохнул свежий воздух. Легкие заработали, наполняя разбитое тело новыми силами. Джереми стонал, пыхтел и продолжал пробиваться, локтями, ногами, коленями, высвобождаясь из-под страшного груза.
        Некоторое время он, тяжело дыша, лежал на земле, а потом приподнялся на локтях и огляделся. Перед глазами плыли черные пятна. Однако постепенно в слабом свете звезд начали проступать очертания предметов. Джереми хватило нескольких секунд, чтобы понять: перед ним вповалку лежали десятки мертвых людей Махди, так, как они пали на поле брани, и он, Джереми, был похоронен под этой кучей. Ошеломленный, он принялся ощупывать свое туловище, конечности. Все цело. Невероятное везение! Он стал вспоминать. Абу Клеа. Битва. Саймон. Потом удар. На голове Джереми обнаружил запекшуюся кровь и шишку, которая страшно болела, когда он к ней прикасался. Вокруг громоздились груды тел. Сотни и тысячи, людей и животных. Джереми застонал, приподнялся и встал на ноги. Как долго он здесь лежал? Похоже, несколько часов. Джереми запрокинул голову и посмотрел на звезды. «Я еще жив, а остальные? Где Саймон, Стивен, Ройстон и Лен? Где Королевский Суссекский?»
        Джереми чувствовал себя выжившим после Апокалипсиса и вдруг услышал за спиной голоса. Он обернулся и вздрогнул: по усеянному трупами полю двигались фигуры в сербристых одеяниях. Их лица, ноги и руки сливались с окружающей темнотой. Он хотел скрыться, но было поздно. Фигуры стремительно приближались. Джереми потянулся к оружейному поясу, но обнаружил только несколько патронов. Револьвер и шашку он, как видно, потерял.
        — Амин,  — прохрипел Джереми, медленно поднимая руки.
        Амин значит «мир».
        Сверкнуло дуло направленного на него пистолета, а потом все снова погрузилось в темноту.
        Страшная боль вырвала его из бессознательного состояния. Что-то твердое ударило чуть повыше бедра, и Джереми закричал. Только после этого он почувствовал, как ноют запястья, как горит спина, словно с нее наждачной бумагой сдирают кожу, а плечи тянет в разные стороны, разрывая тело на части. Солнечные лучи, как раскаленные кинжалы, впились в сетчатку. Потом Джереми увидел верблюжий хвост, равнодушно покачивающийся мохнатый зад и копыта, грозившие с каждым шагом обрушиться на его голову. Джереми волокли по пустыне на веревке, один конец которой был обвязан вокруг его запястий, а другой приторочен к верблюжьему седлу. Мундир и рубаха давно уже были изорваны в клочья о песок и камень, кожа на спине местами содрана, попавшие в раны пыль и пот причиняли жгучую боль. Джереми чувствовал, как пульсировали многочисленные ушибы, когда его тело билось о камни. Наконец верблюд пошел медленнее и остановился. Джереми резко откатился в сторону, чтобы не быть раздавленным, когда животное опустится на колени.
        Он медленно сел на корточки, а потом, шатаясь, встал на ноги. К нему приблизилось несколько улыбающихся дервишей с яркими прямоугольниками на белых одеяниях. Джереми невольно пригнулся, увидев в их руках ружья, однако дервиши выглядели вполне дружелюбно и даже поднесли ему бурдюк с водой, к которому он жадно припал и пил до тех пор, пока живот не раздулся, как доверху наполненная бочка.
        Дервиши о чем-то заговорили с ним. Их речь была быстрой, мелодичной и походила на арабскую. Похлопав пленника по плечу, они сунули в его связанные руки лепешку, в которую Джереми тут же впился зубами и принялся жевать, откусывая большие куски. Сами дервиши тоже опустились на песок, чтобы поесть и попить. А потом встали и подняли верблюдов, намереваясь продолжить путь.
        Джереми шел сзади, миля за милей. Пока его сапоги совршенно не расползлись и ноги не покрылись волдырями и ранами, кожа на лице не обвисла клочьями и глаза под набухшими веками не воспалились до красноты. Слева в туманной дымке что-то блестело. Река, вероятно, Нил.
        Наконец появились первые хижины, среди которых было и несколько домов — немудреных строений из красного кирпича с проемами дверей и окон. Селение казалось безлюдным, пока караван не дошел до большой, залитой солнцем площади, в центре которой стоял крытый пальмовыми листьями отгороженный навес. Тотчас откуда ни возьмись появились люди — множество темнокожих мужчин с лицами оттенка эбенового дерева, цвета шоколада и корицы, сморщенными от старости и совсем юными. На них были пыльные, дырявые балахоны, а на головах — маленькие шапочки или тюрбаны.
        Все они столпились вокруг Джереми, глазели и что-то говорили ему. Верблюды опустились на колени. Один из мужчин отвязал веревку от седла и, словно теленка, повел Джереми за собой.
        Под навесом Джереми повалили на землю, а его провожатый уселся рядом по-турецки. Прочие глазели, оставаясь на почтительном расстоянии. Потом Джереми увидел направляющуюся к нему группу вооруженных копьями дервишей, и среди них одного белого. Он был одет, как африканцы, однако под балахоном мелькали европейские штаны.
        Вблизи европеец оказался совсем молодым, пожалуй, не старше Джереми. Он носил тонкие, изящно изогнутые усики, однако острый, с ямочкой, подбородок был гладко выбрит.
        Он приветствовал Джереми легким поклоном, сложив ладони перед грудью.
        — Ассалям алейкум!
        Джереми знал, как принято отвечать на это приветствие, однако молчал.
        — Добро пожаловать в Омдурман, или, как мы здесь говорим, город верных. Вы англичанин?
        Европеец говорил по-английски с акцентом, позволявшим предположить, что его родным языком был немецкий, хотя слова выговаривал мягче и напевнее, чем обычно это делают немцы. Потом он остановил взгляд на оставшихся от мундира лохмотьях, и Джереми кивнул.
        Европеец приблизился и опустился рядом на землю.
        — Меня зовут Рудольф Слатин. А вас?
        Джереми не отвечал, и Слатин пристально посмотрел ему в лицо.
        — Когда-то я был губернатором провинции Дарфур,  — продолжал он,  — но больше года назад попал в плен и смог завоевать их доверие. Помимо всего прочего, я переводчик, и мне поручено расспросить вас о расположении британских войск.  — Поскольку Джереми продолжал молчать, Слатин добавил, понизив голос: — Искренне советую вам проявить сговорчивость. Расскажите, где находятся англичане и каковы их планы, а я попытаюсь обеспечить вам более-менее сносные условия содержания.
        Джереми сделал над собой усилие и собрался с мыслями, чтобы оценить ситуацию. Судя по количеству убитых дервишей, которых он видел на поле, победа англичан под Абу Клеа представлялась более чем вероятной. Он не мог долго оставаться без сознания до того, как его схватили. То есть люди Уолсли, продолжавшие свой марш на Хартум, не успели уйти далеко. А после Хартума они наверняка возьмутся за ближайшие к нему населенные пункты, в числе которых окажется и Омдурман. Джереми ни на минуту не пришло в голову стать предателем, но теперь у него появилась надежда: несколько дней или даже недель до прихода британских войск он продержится.
        Джереми отрицательно покачал головой. Взгляд Слатина стал жестче.
        — Так вы долго не протянете. Последний раз спрашиваю: где находятся британские войска и каковы их планы?
        — Я не знаю,  — прохрипел Джереми и тут же добавил, словно желая смягчить отказ: — Все решает командование. Нас, подчиненных, посвящают далеко не во все планы.
        — Такой ответ не устроит Махди.  — Слатин сжал губы.
        Джереми сощурил воспаленные глаза:
        — Другого у меня нет.
        Сопровождавшие переводчика дервиши заволновались. Слатин посмотрел на них, и в его светлых глазах Джереми увидел страх, который, однако, снова сменился холодностью, даже высокомерием, когда он перевел взгляд на Джереми.
        — Прекрасно,  — сказал Слатин.  — Так я и передам Махди.  — И шепотом добавил: — Рекомендую вам в ближайшие дни пересмотреть свою точку зрения и объявить о том, что вы поддерживаете Махди, а кроме того, желаете принять ислам, потому что за время пребывания здесь убедились в том, что это единственно верная религия. Если надумаете, позовите меня.
        Джереми никогда не отличался религиозностью, но ни секунды не сомневался в том, как ему отреагировать на предложение Слатина. Он родился христианином, рос в христианской стране и был готов умереть как христианин. Да и после того, что он пережил в Судане, он просто не мог ни стать последователем Махди, ни даже им притвориться.
        — Забудьте об этом,  — прошептал Джереми.
        И Слатин пошел прочь, не говоря ни слова, окруженный своими дервишами, которые с равным успехом могли быть как его свитой, так и стражами.
        Некоторое время ничего не происходило, а потом откуда-то из-за домов вынырнула группа дервишей, мрачные лица которых не предвещали ничего хорошего. Один из них что-то прокричал приказным тоном, и остальные бросились к Джереми. Двое из них схватили Джереми за локти и поставили на ноги, третий развязал ему руки, в то время как четвертый стоял рядом с обнаженной саблей. Джереми вывели на площадь, где стояли еще два дервиша: один — с ведром воды, а другой — с веревкой и несколькими поленьями в руках. Джереми связали руки, положив одну на другую, и просунули под веревку полено, так что она впилась в и без того стертые запястья. После этого дервиш с ведром вылил на руки Джереми воду. Потребовалось время, чтобы веревка распухла. Потом запястья начали гореть, так что у Джереми на глазах выступили слезы, и он стиснул зубы. Боль усиливалась, стала почти непереносимой, а веревка все глубже впивалась в кожу. Джереми с ужасом почуствовал, как сначала в запястьях запульсировала кровь, потом словно тысячи игл вонзились под ногти, и вдруг боль ушла, потому что больше он не чувствовал своих рук. «Нет, только не
руки,  — пронеслось у Джереми в голове.  — Я не хочу вернуться домой калекой, как отец».
        Окружавшие его люди приблизились. Послышался гул, который усиливался, пока не перешел в вой. Джереми ослепил свет. Это были клинки и наконечники копий, которые плясали у него перед глазами. «Не смотри туда»,  — велел себе Джереми. Он зажмурил веки, но это не помогло. Джереми казалось, он чувствует, как у него отнимаются руки. «Подумай о чем-нибудь другом, отвлекись,  — сказал он себе.  — Подумай о Грейс. Грейс, Грейс, Грейс...» Он увидел ее перед собой, светловолосую, кареглазую, улыбающуюся. Он услышал ее голос: Я с тобой, Джереми. От Грейс исходил запах свежей травы и цветков первоцвета. Ни страх, ни боль не утихли, но Джереми стало легче их переносить.
        Видение исчезло, как только Джереми схватили и снова потащили через площадь. Открыв глаза, он увидел перед собой три деревянных сооружения выше человеческого роста. Каждое представляло собой две вкопанные в землю балки, поверх которых лежала еще одна, с веревкой посредине. И было ли так на самом деле, или ему только чудилось, но в невразумительных криках толпы все отчетливей проступало одно английское слово: Смерть! Смерть! Смерть!
        II
        Горсть праха
        …и потому душа моя трепещет
        В сиянии Его нездешней мощи,
        Вооружая трепетом меня…

    Эмилия Бронте

32
        Солдаты пробивались дальше, к Нилу. Между Абу Кру и Губатом произошла последняя битва, в которой английские войска применили каре. Каре, которое доставило им столько побед и стоило стольких жизней здесь, в Судане. Возле Нила корпус Уолсли соединился с колонной, которая двигалась ему навстречу по реке, и двадцать восьмого января под сильным огнем противника ворвался в Хартум.
        Однако к тому времени в городе уже не было ни египтян, ни Гордона. На улицах стоял запах разложения и смерти. Хартум побывал в руках Махди.
        Они опоздали всего на два дня.
        Двумя днями ранее махдисты взяли город штурмом. Они убивали, грабили, калечили и жгли в исступленной жажде насилия и крови. Оставшихся в живых женщин и детей преподносили в качестве подарка Махди и его приближнным. Только младенцев, питающихся от материнской груди, оставляли умирать от голода и жажды.
        Армии Уолсли ничего не оставалось, как, стыдливо опустив глаза, повернуть обратно. Все усилия и жертвы оказались напрасны.
        Грейс бежала по Бейкер-стрит с толстой пачкой газет под мышкой, вдоль домов с аккуратными клинкерными фасадами и кованых оград. Мимо прогрохотал богатый экипаж, копыта холеных коней весело стучали по серым камням мостовой, кое-где присыпанной остатками снега. Поодаль переходил улицу джентльмен в строгом костюме и котелке. Дамы носили фетровые шляпки и узкие жакеты или набрасывали на себя короткие накидки, из-под которых выглядывали рюши модных турнюров. Каждое утро перед завтраком сестры Норбери по очереди выходили за газетами. Это превратилось в своего рода ритуал. Не стало исключением и это февральское утро.
        Известие о взятии Хартума потрясло Англию. Раздавались даже требования отставки премьер-министра Гладстона, нерешительность которого повлекла за собой падение города. Из газет Ада и Грейс узнали о битве при Абу Клеа и последующих стычках, о напрасном марше к осажденному Хартуму и медленном отступлении, сопровождавшемся новыми схватками. В настоящее время, как сообщали журналисты, английская армия двигалась на юг, к Корти. Сестры с жадностью вглядывались в газетные страницы, словно выискивали между строк хоть какое-нибудь известие о Стивене, Джереми, Ройстоне, Саймоне и Леонарде, потому что давно уже не получали ни писем, ни телеграмм. «Ведь если бы что-нибудь случилось, мы обязательно об этом узнали бы, правда?  — утешали они друг друга каждое утро.  — Ведь нам бы обязательно об этом сообщили».
        Грейс ступила на балкон с изящными колоннами у входа в библиотеку на втором этаже, одним прыжком преодолела две ступеньки и толкнула тяжелую дверь под веерообразным вентиляционным отверстием. Ее каблуки застучали по каменному полу огромного зала с витражными окнами и аркадами. Попугай в просторной клетке перед одной из колонн распушил цветные перья и хрипло гаркнул.
        От столика, на котором были разложены всевозможные брошюры, афиши концертов и приглашения, отделилась стройная женская фигура и, шелестя юбками, направилась к ней.
        — Грейс?
        — Добрый день, Мод.
        — Вас здесь спрашивают, тебя и Аду.
        Плоское лицо Мод Денбро под пышной прической цвета осенней листвы дернулось в сторону стульев, выстроенных в ряд у стены, перед которыми стояла мисс Смит — руководительница учительского комитета. Всегда в черном, как монахиня, она хотела казаться строже, чем была на самом деле. Рядом с ней Грейс различила силуэт одетого в пальто джентльмена с тщательно уложенными густыми волосами. Мисс Смит посмотрела на Грейс, сделала приглашающий жест в сторону своего спутника и подвела его к девушке.
        — Мисс Норбери?  — Джентльмен смотрел на Грейс серыми глазами, под которыми лежали глубокие тени.
        Ему было около сорока. Грейс не узнавала его угловатого и слегка опухшего лица, но при этом оно не казалось ей чужим и кого-то напоминало.
        — Мисс Грейс Норбери, если не ошибаюсь?
        — Да, это я,  — беззвучно ответила Грейс.
        Ее рот пересох, а желудок словно завязался в узел. Джереми.
        Джентльмен протянул ей правую руку. В левой он держал цилиндр и перчатки.
        — Мы с вами до сих пор не встречались, и мне жаль, что приходится знакомиться в подобных обстоятельствах. Чарльз Дигби-Джонс.
        — Вы можете пройти в мой кабинет,  — услышала Грейс голос мисс Смит.  — Там вам никто не помешает.
        У Грейс перехватило дыхание. Пачка газет выпала из рук и шлепнулась о пол.
        — Саймон?
        Подъем по лестнице продолжался бесконечно долго, Мод поддерживала подругу за руку. Перед дверью Грейс остановилась и провела ладонью по заплаканному лицу.
        — Мы идем?  — беспокойно спросила Мод.
        Грейс слабо кивнула. «Так надо»,  — сказала она самой себе.
        — Я буду здесь,  — прошептала Мод и погладила ее по плечам.
        — Спасибо, Мод.  — Грейс глубоко вздохнула и повернула дверную ручку.
        — Где же она?  — бормотала Ада, отчаянно роясь в куче книг на чертежном столе.  — Я опаздываю…  — Она оглянулась на сестру в дверях — и улыбка вмиг сошла с ее лица. Пол под ногами Ады зашатался.  — Плохие новости?  — спросила она будто одними глазами.
        — Там, внизу, брат Саймона,  — прошептала Грейс.
        Голова Ады задергалась.
        — Нет, Грейси, нет…
        — Ада…  — твердо начала Грейс.
        На большее у нее не хватило сил.
        Ада, покачиваясь, приблизилась к ней.
        — Скажи же, что у Саймона все хорошо, Грейси! Скажи, что у него все хорошо…
        Ада прижала ладони к ушам, словно пытаясь заглушить так и невысказанные слова. Слезы брызнули у нее из глаз. Она извивалась, всхлипывала, обхватив себя за плечи, как будто это ее разрывали копьями проникшие в комнату дервиши. Грейс обняла сестру и как могла крепко прижала ее к себе. И тогда Ада пронзительно закричала.
        Грейс осторожно посадила младшую сестру на кровать. Ада вцепилась в нее, как утопающая. Мод осторожно проскользнула в комнату и села рядом, ткнувшись лицом в сотрясающуюся от рыданий спину Ады. Потом подошла Кэтрин, которая опустилась на пол и обняла ее колени. А Грейс плакала вместе с сестрой, потерявшей любимого человека, а с ним и все, на что надеялась в жизни. Погиб Саймон, самый младший из их «пятерки» и самый смешливый.
        И все это время в голове Грейс крутились страшные мысли.
        Джереми — Стиви — Ройстон — Джереми — Стиви — Ройстон — Лен…
        Ради бога! Нет!

33
        Линкольн, 23 мая 1885
        Дорогая мисс Норбери!
        Мне сообщили из министерства, что Джереми пропал без вести после битвы под Абу Клеа 17 января этого года. На все мои письменные запросы отвечали, что о его дальнейшей судьбе ничего не известно. Из Каира мне уже прислали его вещи, которые оставались в казарме после того, как полк выступил в Хартум. Среди них и многочисленные письма на Ваше имя, которые я передаю по назначению. Разумеется, их я не трогала. Единственное, в чем я могу себя упрекнуть, так это в том, что открыла книгу стихов на странице с Вашей дарственной надписью. Надеюсь, за это Вы меня простите. Книгу я тоже прилагаю к своему посланию.
        Хотя с момента нашей встречи на параде в Сандхёрсте прошло довольно много времени, я часто и с удовольствием вспоминаю о ней. Хочу сказать, предполагая особую связь между Вами и моим сыном, что в эти дни я с Вами, душой и мыслями.
        Я молюсь за Вас и Вашу семью и прошу Господа, чтобы и Ваш брат вернулся домой невредимым.
        С уважением,

    Ваша Сара Данверс.
        Заложив руки за спину, Ройстон прогуливался по террасе Гивон Гров от одного каменного грифа к другому. Наконец он остановился и взглянул в сторону сада. На ветру волновалась пышная июльская листва, утреннее солнце придавало бледно-розовым, пурпурным и ярко-желтым цветам нежно-зеленый оттенок. В кронах деревьев весело щебетали птицы.
        Ройстон еще не успел привыкнуть к Англии. Здесь все казалось ему странным, как будто он не появлялся дома не четыре года, а гораздо дольше. Он многое узнавал, припоминая подробности своей прошлой жизни, однако все это оставалось ему чужим, удивительным, как будто он разглядывал разукрашенную фотографию. Даже Гивонс Гров, где он целых семь лет проводил летние каникулы, даже леди Грэнтэм, которая, как всегда, была очень добра и теперь попросила его подождать на террасе с чашкой чая. Ройстон вытащил из кармана пиджака часы. Она задерживается уже на сорок пять минут! Что бы это значило? Нет… Очевидно ничего, кроме того, что Сесили успела примерить не меньше трех платьев. Сесили есть Сесили. Губы Ройстона тронула печальная улыбка. Сейчас он не был настроен шутить.
        Он защелкнул крышку, снова засунул часы в карман пиджака, который больше четырех лет пылился в шкафу в казарме Чичестера. Ройстон похудел в пустынях Судана, поэтому теперь костюм сидел на нем не так хорошо, как раньше. Голод, жажда, бесконечные марши и война сделали Ройстона жилистым и стройным. Он чувствовал себя покачивающимся на ветру тростником и предпочел бы вернуться к прежнему весу, чтобы снова твердо стоять на ногах.
        Но пока для новой жизни нужно заказывать новые костюмы. Он вышел в отставку. «Капитан Ройстон Эшкомб» — так значилось в приказе. Он решил похоронить этот приказ где-нибудь на верхней полке, чтобы никогда больше не доставать. Равно как и проклятый орден с сине-белой лентой. Все это слишком напоминает ему то время, о котором он предпочел бы забыть как можно скорее. Как будто его и не было.
        — Не оглядывайся, мой мальчик,  — пробурчал он себе под нос.  — Смотри вперед.
        — С каких это пор ты разговариваешь сам с собой?
        Ройстон резко повернулся на каблуках, заслышав знакомый смеющийся голос.
        — Привет, Ройстон!
        В первый момент он был ослеплен ее красотой. Ее сливочного оттенка кожей, серебряными волосами, большими глазами, напоминавшими в сочетании с нежно-голубым шелковым платьем два холодных горных озера. Она оказалась намного прекраснее того образа, что все эти годы он хранил в своей памяти. Легкая тропическая бабочка.
        — Сис!
        В два прыжка преодолев разделявшее их расстояние, Ройстон поднял ее на руки и закружил по террасе.
        — Опусти, не надо!  — завизжала Сесили.
        И тогда Ройстон послушал и осторожно опустил ее на пол. Крепко прижав к себе, он целовал ее щеки, виски, волосы, которые пахли ландышем.
        — Боже мой, Сис,  — шептал Ройстон,  — как я скучал по тебе!  — Казалось, он вот-вот разрыдается.  — Как медленно тянулось время без тебя!
        Он хотел поцеловать ее в губы, но она увернулась, упрелась обеими руками в его грудь и принялась вырываться, пока он не разомкнул объятья.
        — Не сейчас,  — смеялась Сесили.  — А вдруг нас кто-нибудь увидит?
        — Раньше тебя это не смущало,  — пробасил сквозь смех Ройстон и неохотно отпустил руку Сесили, когда она направилась к столу, чтобы заняться чаем.
        — Хочешь? Ах, у тебя уже налито…
        Она плеснула себе из чайника и опустилась в кресло. Ройстон подвинул свой стул к ней и тоже сел. Он взял ее руку в свою и ласково погладил пальцы, а потом провел по колечку с опалами и поцеловал его, приложив к лицу. Ройстон касался щекой ее ладони, нежной, как жасминовый лепесток.
        — О Сис… как я рад тебя видеть… Я не пережил бы всего этого, если б не ты…
        Сесили бросила на него быстрый взгляд и отняла руку, чтобы положить в чашку сахар.
        — Не сходи с ума. Кстати, прими мои соболезнования по поводу кончины твоего отца.
        Эти слова подействовали как удар в солнечное сплетение. Ройстон сразу поник головой, опустил руки на колени и сомкнул их в замок.
        — Спасибо.
        Еще в начале марта они, смертельно усталые, возвратились в лагерь под Корти. И там Ройстона ждала телеграмма и письма от матери, братьев и сестер, в которых они сообщали ему о состоянии дел в Эшкомб Хаусе и о том, как они намерены управлять имением в его отсутствие. Смерть графа и вступление в наследство ускорили его отставку. Тем не менее в Англии Ройстон появился только в июле.
        — Как ты справляешься со своими новыми обязанностями?  — поинтересовалась Сис.
        Ройстон Найджел Генри Эдвард Эшкомб виконт Эмори граф Эшкомб. Ему требовалось время, чтобы привыкнуть.
        Он сдвинул брови и глотнул уже холодного чая.
        — Я еще не был дома.
        — Что?  — На лице Сесили отразился ужас.  — Тебя не заботит наследство? Чего же ради тебя отпустили раньше времени, когда мой брат сражается в Каире и мы боимся, что его отправят на следующую войну?
        Хотя операция в Судане провалилась и большая часть британских войск вернулась к местам постоянной дислокации, для многих это был далеко не конец. Небольшой группе подразделений предстояло занять Суакин, а Королевский Суссекский в казармах Каср-эль-Нила напряженно следил за развитием конфликта между Британией и Россией. После вторжения в Афганистан русские стали угрожать Британской Индии с севера, и отношения между двумя великими державами обострились. В случае войны Королевский Суссекский ожидал отправки в Афганистан в числе первых.
        Ройстон почувствовал, как его захлестывает злоба.
        — В Эшкомб Хаусе есть кому хозяйничать, одна леди Э. чего стоит,  — резко ответил он.  — С имением ничего не случится, если я задержусь и приступлю к своим обязанностям несколькими неделями позже. Видит бог, Сис, я не святой. Однако для меня не менее важно доставить домой Стиви. Его нельзя оставлять одного. И это самое меньшее, чего может ожидать от меня мой друг и его мать.
        — Как он?  — неожиданно нежно поинтересовалась Сис.
        Ройстон нахмурился, поигрывая чайной ложкой. Мускулы на его скулах напряглись.
        — Плохо. Дело не только в физическом увечье…  — Ройстон тяжело вздохнул.  — Что-то сломалось у него в голове.  — Он откинулся на спинку стула, сцепив в замок руки на затылке, наморщил лоб и посмотрел в сторону сада.  — Эта проклятая война… Не проходит и дня, чтобы я не думал о том, как было бы хорошо повернуть время вспять…  — Стиви. Саймон. Джереми. Ройстон почувствовал, как в душе поднимается волна боли, и поспешил добавить, пока она не захлестнула его целиком: — Но давай поговорим о чем-нибудь более приятном. Ты уже определилась с датой нашей свадьбы?
        Ройстон наклонился вперед и снова взял Сис за руку.
        Сесили глотнула чая и отвела взгляд. Потом она выпрямилась и положила руки на колени — жест в равной степени отторгающий и невинный.
        — Мне жаль, Ройстон,  — сказала Сесили,  — но я не могу выйти за тебя.
        Он в недоумении вытаращил глаза, а потом поднял брови и скривил губы в усмешке.
        — Если это одна из твоих шуток, то она не смешная.
        Ее глаза округлились.
        — Это не шутка. Я серьезно, Ройстон.
        — Но почему, Сис?
        Ройстон чувствовал себя каменной глыбой, холодной и твердой, внутри которой шевелилось что-то нежное и хрупкое, вроде тоненького ростка.
        Не глядя ему в глаза, Сис теребила оборку на рукаве платья.
        — Из-за твоего отца,  — шепотом ответила она.  — Твоя семья сделала все возможное, и тем не менее ходят слухи, что это был не несчастный случай… во время охоты.
        Веко Ройстона задергалось. В кругах, к которым принадлежали Эшкомбы, самоубийство означало неслыханный скандал, а церковь считала его страшным грехом. Леди Эвелин, брат и сестра Ройстона решили представить смерть графа как несчастный случай, не в последнюю очередь чтобы удостоить его христианского погребения. Лорд Бэзилдон и лорд Осборн всячески их в этом поддерживали. Графа успели похоронить, прежде чем Ройстон получил известие о его гибели.
        — Если дело в твоих родителях, Сис, давай я поговорю с ними.  — В душе Ройстона затеплилась искорка надежды.
        — Нет, Ройстон,  — покачала головой Сис.  — Это мое решение. Я не хочу связывать жизнь с семьей, на которой лежит такое пятно.
        У Ройстона вытянулось лицо. Некоторое время он пытался совместить эти слова с той девочкой, которую так долго любил. С Сис — отважной наездницей и неутомимой танцовщицей; с Сис, которая однажды после бала, когда они устроили небольшую молодежную вечеринку в узком кругу, выхватила у него портсигар и закурила.
        Он пытался — и не мог.
        — Сис!  — Ройстон протянул ей руку ладонью вверх, будто умоляя.  — Но ведь мы любим друг друга…
        В ответ она сняла кольцо и бросила его на стол.
        — Тебя слишком долго не было, Ройстон. Мои чувства к тебе изменились. Считай нашу помолвку расторгнутой.
        Тут она встала и, положив руки ему на плечи, поцеловала в лоб.

«Поцелуй Иуды»,  — промелькуло у него в голове.
        — Прощай, Ройстон,  — сказала Сесили.  — Уверена, ты найдешь женщину, которая подойдет тебе больше.
        И потрепала его по щеке, словно ребенка.
        У выхода она обернулась.
        — Да, Ройстон, и не пытайся вернуть меня. Мое решение окончательное.
        Некоторое время Ройстон тяжело дышал, словно выталкивая из себя горе. Он приложил руку к сердцу, которое билось сильно и равномерно, как и всегда. Нет сомнения, он здоров. И тем не менее силы его подорваны. Пережитое вымотало его. Измучило.
        Он чувствовал примерно то же, когда пытался защитить Стивена от наседающих дервишей, которых и сам страшно боялся. Настолько, что не смог быть достаточно сильным и проворным. А потом пришло облегчение оттого, что все кончено. Это чувство быстро рассеялось, потому что Стивен не смог встать, и Ройстон передал его в руки санитаров. А много позже, уже в Корти, а потом в лазарете Каср-эль-Нила в Каире, тяжесть ранения Стиви выявилась окончательно, и доктора не оставили никакой надежды на выздоровление.
        Ройстон помнил, как увидел Леонарда рядом с горой трупов под Абу Клеа. Лен стоял на коленях и плакал, обнимая безжизненное тело друга. Ройстон взял Саймона на руки и понес его туда, где хоронили убитых. Саймон оказался на удивление тяжелым. Ройстон осторожно положил его на землю, и они с Леном принялись собирать камни, чтобы соорудить из них надгробие. Рой не стыдился своих слез, блуждая потом по полю в поисках Джереми, которого Леонард лишь на секунду выпустил из поля зрения, когда они вместе пробивались спасать Саймона. Всего на секунду — и никто больше не видел Джереми. Ройстон и Леонард вместе копались в кучах мертвых тел, откатывали и отодвигали их в сторону, пока сигнал горна не прервал их поиски.
        Сердцу Ройстона пришлось вынести все это. А потом еще известие о смерти отца и мысль о том, что все могло бы получиться иначе, окажись он на Рождество в Девоншире.
        И все это Ройстон пережил благодаря Сесили, но его сердце стало хрупким и беззащитным. Сегодняшний день оказался для сердца последней каплей. Ройстон чувствовал, что оно сломалось.

34
        — Еще одну, Адс, пожалуйста,  — уговаривала Грейс, поднося к губам сестры ложку.  — Ну… за меня.
        Ада упрямо отворачивалась и кривила губы, а потом прилегла на диван, положив щеку на подлокотник, и завернулась в шаль, ту самую, коньячно-зеленую с розовыми пятнами, которую подарил ей Саймон. Это было четыре года назад. С тех пор краски поблекли, а на истончившейся ткани появились дырочки.
        Подавив вздох, Грейс положила десертную ложку на поднос с наполовину пустой тарелкой супа и пудингом, которого Ада проглотила не больше двух-трех ложек. Казалось, ее организм не принимал больше, чем было нужно для поддержания жизни. Кроме того, Ада ела только жидкую пищу или пюре, словно у нее постоянно болело горло. И так продолжалось вот уже несколько месяцев, с того самого февральского дня, когда Грейс спешно упаковала вещи и, объяснив начальству причину отъезда, села вместе с сестрой в поезд, который доставил их домой.
        — Тебе холодно?  — спросила Грейс. Ада кивнула.  — Может, подбросить дров в камин?
        — Лучше возьми меня за руку,  — прошептала Ада.
        Скинув туфли, Грейс прилегла рядом с сестрой и обняла ее.
        Грейс гладила Аду по утратившим блеск волосам, которые сегодня утром сама заплетала в косу, и щекам.
        Ада остекленевшими глазами смотрела в окно, за которым стоял пасмурный октябрьский день. Серое небо тяжело нависало над деревьями, ветер срывал с веток остатки бурой листвы и с шелестом гонял их по газону. Белая с единственным серым пятном кошка мурлыкала, прижавшись к животу Ады. Ее взяли у Дженкинса позапрошлым летом и за окрас назвали Сол, то есть «Солт», «соль». Сол любила Аду. Ее куда более резвая сестра Пип, то есть Пеппер, «перец», прозванная так за серо-черно-белый мех, гуляла где-то по дому. А у камина фыркал Генри, давно уже взрослый пес, до сих пор не утративший щенячьей игривости.
        Со щеки Ады скатилась слеза и капнула Грейс на палец.
        Грейс поцеловала Аду в затылок. Ей было больно видеть, как страдает сестра, но она не знала, чем ее утешить.
        Джереми. При мысли о нем Грейс сжала зубы. Время ее горя еще не наступило. Только не сейчас, когда она нужна Стивену и Аде. У отца и матери и так много забот с младшими детьми. Слезы подождут до темноты. Тогда Ада отправится спать, и у Грейс будет время поплакать.
        — Отведешь меня в постель?  — шепотом спросила Ада.
        — Мы ведь только что пообедали,  — удивилась Грейс, поправляя сестре подушку.
        — Но я устала.
        Грейс помогла сестре подняться с дивана и повела ее к двери. С кошкой на руках Ада поплелась вверх по лестнице, опираясь на локоть Грейс. «Совсем как старуха»,  — подумала Грейс. В спальне она раздела сестру, как маленького ребенка, и надела на нее ночную сорочку. Под кожей у Ады торчали ребра, лопатки и бедренные кости. Каждый вечер Грейс ужасала ее худоба.
        Ада скользнула под одеяло и закрыла глаза. Сол пушистым комочком свернулась у нее на плече. Грейс оставалась сидеть на краю кровати, пока сестра не заснула, а потом на цыпочках вышла из комнаты, прикрыла дверь и облегченно вздохнула.
        Она еще держалась за ручку, когда услышала на лестнице быстрые шаги.
        — Мисс Грейс! Мисс Грейс!
        Это была Лиззи, раскрасневшаяся, со счастливой улыбкой на лице.
        — Тшшшш!  — Грейс приложила палец к губам и сдвинула брови.
        Потом прислушалась и, лишь убедившись, что в комнате сестры по-прежнему тихо, шагнула навстречу Лиззи.
        — К вам пришли, мисс Грейс!  — возбужденно шептала горничная, спускаясь рядом с ней по лестнице.  — Там, внизу.
        — И кто же?
        — Этого я вам не скажу, мисс Грейс. Пусть будет сюрприз! Но вы очень удивитесь.

«Джереми»,  — пронеслось в голове Грейс. Но уже в следующую секунду она обругала себя наивной дурой, и внутри все сжалось от тревожных предчувствий.
        Гость обернулся, лишь только услышал шаги. Его длинные, местами выгоревшие волосы выбивались из-под воротника рубахи, серого жилета и пиджака и золотистыми завитками лежали на плечах. Глаза выглядели темно-синими на фоне загорелого, ставшего угловатым лица. При виде Грейс он широко улыбнулся, и на щеках обозначились ямочки, глубже, чем несколько лет назад.
        На глаза Грейс навернулись слезы.
        — Лен!
        Подобрав юбки, Грейс устремилась вниз по лестнице. Она споткнулась, чуть не упала и, перепрыгнув через последние ступеньки, оказалась в объятьях Лена.
        — Лен, о Лен! Почему ты не написал, что приедешь?
        — Не хотел терять времени. И двадцати четырех часов не прошло с тех пор, как я прибыл в Англию. Успел заскочить домой, поздороваться, забросить вещи и снова запрыгнул на лошадь.  — Он чуть не задушил Грейс в объятьях, и она, высвободившись, снова прильнула к нему и принялась ощупывать его плечи, руки, лицо.
        — Ты в порядке?  — Грейс нахмурилась, трогая белый шрам на его скуле.
        — Более-менее,  — весело отвечал Лен.  — Это всего лишь рубец.
        Он посерьезнел и некоторое время смотрел на Грейс с беспокойством и нежностью, а потом снова обнял и погладил ее по спине.
        — Сейчас все хорошо. Все опять хорошо.  — Он снова отстранился и пристально взглянул ей в глаза.  — Как вы?
        Грейс пожала плечами и прикусила нижнюю губу.
        — Адс?
        Ее глаза наполнились слезами.
        — Стиви?
        Грейс опустила голову.
        — Могу я его увидеть?
        Она кивнула.
        — В библиотеке.
        Взявшись за руки, они пошли по коридору мимо комнаты, где всего несколько минут назад Грейс уговаривала сестру съесть еще кусочек, потом мимо кабинета для музицирования, откуда давно уже не доносились звуки фортепиано.
        Грейс просунула голову в комнату.
        — Привет, Стиви. Посмотри, кто к нам пришел.
        Потом осторожно открыла дверь и вошла вместе с Леонардом.
        Громоздившиеся до самого потолка полки были уставлены и завалены книгами. Корешок к корешку, горчичные и цвета морской волны, индиго, черные, коричневые и бордовые. Обычно в пыльном воздухе библиотеки стоял книжный запах с легким металлическим привкусом. Однако сейчас его перебивал терпкий аромат лосьона после бритья.
        Стивен сидел за столом спиной к окну, в стекло которого стучал ветер. Перед ним стопками лежали книги. Он читал. Когда Стивен поднял голову, Лен увидел, как он исхудал. Щеки Стивена запали, обтянутые белой как мел кожей скулы резко выдавались вперед, темные глаза нездорово блестели.
        — Привет, Лен. Так ты вернулся?
        Голос Стивена тоже изменился. От прежней неуверенности не осталось и следа. Теперь он звучал сухо, даже резко.
        — Привет, Стиви. Да. Вчера прибыл с полком в Портсмут,  — сказал Леонард.
        Стивен медленно кивнул. Уголки его губ приподнялись, и по обеим сторонам рта пролегли глубокие морщины.
        — Что ж, поздравляю с повышением, господин майор.
        — Спасибо, Стиви,  — ответил Лен.  — Хотя все это не так много для меня значит.
        — Чертова машина,  — выругался Стиви, кладя руки на колеса инвалидного кресла. Он немного отъехал назад, а потом направился в сторону Лена и Грейс.  — Наверное, здорово вернуться на родину героем, да еще на здоровых ногах.
        Стивен подъехал к Лену почти вплотную, так что тот был вынужден отступить на шаг. В нос ударил такой сильный запах лосьона, что у Лена на мгновенье перехватило дыхание.
        — Простите, но, кажется, мне пора освежиться.
        Стивен направился к выходу, но, не сумев вовремя остановиться, с грохотом врезался в дверную коробку. Осталась вмятина. Только сейчас Лен заметил, что по обе стороны от проема дерево было испещрено царапинами и выбоинами. Леонард хотел помочь другу, но Грейс удержала его на месте. Отъехав немного назад, Стивен снова подкатился к двери, на этот раз без труда попал в проем и, широко развернувшись, выехал в коридор.
        — Мисс Мейерс! Вас ждет работа!  — закричал он.
        Лен посмотрел на Грейс.
        — Что он имеет в виду?
        — Закрой, пожалуйста, дверь,  — попросила Грейс.
        Она подошла к окну и, опустившись в кресло, потерла ладонями лицо.
        Лен опустился перед ней на колени.
        — Что это, Грейс?
        Грейс сложила руки на коленях. Ее нижняя губа дрожала, на глазах выступили слезы.
        — Стиви не только никогда не сможет ходить,  — наконец сказала она.  — Он больше не контролирует свой кишечник и мочевой пузырь… он… он теперь как маленький ребенок. Мы наняли двух медсестер. Они по очереди приходят помогать маме.
        — О боже!
        Лен протянул руку и коснулся ее волос.
        — Адс,  — продолжала Грейс,  — совершенно потеряла интерес к жизни. И ее состояние все ухудшается, вместо того чтобы улучшаться. И, как будто всего этого мало,  — на лице Грейс мелькнула горькая улыбка,  — родители принялись за старое. Теперь они обвиняют друг друга в том, что случилось с Адой и Стиви. Мама перестала входить в общую спальню.  — Грейс подняла на Лена полные слез глаза.  — Я не знаю, что еще должно произойти, Лен. И я… я часто думаю о том, как мы были счастливы тем летом четыре года назад и что от этого счастья совсем ничего не осталось…
        Грейс закрыла лицо ладонями и зарыдала.
        Лен крепко обнял ее и держал, бормоча утешения, пока она не выплакалась. А Грейс была рада чувствовать рядом человека, который мог подставить ей плечо. Ей, которая привыкла все нести на себе.

35
        В очередной раз в Суррее наступило лето. В мае сверкающая апрельская листва, свежая, как неспелое яблоко или лимон, приобрела более глубокий оттенок. Дубы в аллее, вид на которую открывался из окон спальни Грейс, в считаные дни окрасились в зрелый, темно-зеленый цвет. С утра до вечера свистели и заливались трелями птичьи хоры. Порой издалека доносился голос кукушки или отчаянное стаккато дятла. Во дворах арендаторов пели петухи.
        Вдруг послышался стук копыт, и по гравию зашуршали колеса. В парадные ворота въезжала повозка. Грейс услышала голоса во дворе, а потом в доме. Наконец залился лаем Генри.
        Собственно говоря, Грейс хотела ответить на письмо матери Джереми, которое получила вчера. Они не забывали друг друга, хотя писали редко. И всякий раз для Грейс было утешением открыть конверт с почтовым штемпелем Линкольна и увидеть знакомый строгий почерк. Пип же при виде хозяйки и ее письменных принадлежностей потеряла всякий интерес к клубку, в который только что с удовольствием вонзала когти, и, скорчив обиженную мину, потребовала к себе внимания.
        Некоторое время Грейс просто сидела, погрузившись в свои мысли, и гладила кошку, свернувшуюся калачиком у нее на коленях. Потом ее взгляд упал на туго набитые папки на одной из полок секретера. В них хранились газетные вырезки о Египте, Судане и походах британской армии, которые Грейс собирала все эти годы. Грейс вытащила их все, кроме последних, еще тонких, и положила перед собой. Она пролистала несколько статей на английском, французском и немецком языках, и даже на итальянском, который разбирала с трудом.
        После неудачной экспедиции в Хартум Гладстона вынудили выйти в отставку. Однако в феврале он снова стал премьер-министром. Теперь на повестке дня стоял вопрос о предоставлении самоуправления Ирландии. Он вытеснил события в Африке как с газетных страниц, так и из сознания людей, не в последнюю очередь потому, что известия из Судана плохо доходили до Европы.
        Гордона давно не было в живых, и сам Махди пережил его на полгода с небольшим. Обстоятельства смерти африканского мятежника оставались неясными. Ходили слухи, что он отравлен кем-то из приближенных или многочисленных женщин своего гарема. В последние годы Махди вел распутную жизнь, внешне оставаясь проповедником аскетизма. Не исключено, однако, что он стал жертвой тифа, который бушевал в заваленном гниющими трупами Хартуме и оттуда распространился по всей стране.
        Махди похоронили в Омдурмане — новой столице Судана. Ему наследовали трое его соратников, самым могущественным из которых был Абдаллах ибн Мухаммед, правитель Севера, благоговейно называемый Халифа. На подвластных ему территориях он ввел жесткий режим, основанный на законах и традициях ислама. Все чуждое мусульманству под страхом сурового наказания изгонялось и предавалось забвению. Отрезанный от всего мира, Судан зиял на карте белым пятном.
        Что осталось? Память о генерал-майоре Гордоне, герое и лидере сопротивления махдистам, воплощавшем все качества идеального британского офицера и дворянина: мужество, храбрость, твердость, выносливость, честь. Кроме того, в сознании англичан имя Гордона, в первую очередь связанное с Хартумом, стало символом пережитого позора, который еще предстояло искупить. В то же время постепенно забывались пропавшие без вести во время восстания: уроженец Вены, офицер и финансовый директор по имени Рудольф фон Слатин; Франк Луптон, губернатор одной из английских провинций; Мартин Хэнсел Младший, сын австро-венгерского консула из Хартума; пастор Орвальдер, тоже австриец, и несколько итальянских монахинь.
        О Слатине, впрочем, было известно, что он живет в Омдурмане в качестве личного пленника Халифы. Об этом он писал в Австрию. Потому что Халифа порой даже требовал от пленников поддерживать связь с родственниками. Это приносило ему деньги, которые он вымогал у них якобы на их же содержание. Предполагалось, что в лагере в Омдурмане находятся и другие пропавшие во время войны. Грейс думала о Джереми и жадно ловила любое известие о них.
        В дверь постучали, и Грейс захлопнула папку.
        — Да?
        — Так вот ты где?  — На пороге появилась улыбающаяся Констанс Норбери.  — Что ты здесь делаешь в такую погоду?
        — Собственно, я хотела написать письмо, но мадам…  — Грейс показала на серый клубок у себя на коленях.  — Ее интересы, конечно, превыше всего. Как ты?
        — Прекрасно!  — Мать поцеловала Грейс в щеку.  — Хейнсворты передают тебе привет и еще кое-что…
        Она положила на стол конверт, в котором оказалось приглашение на праздник в честь помолвки леди Сесили. Далее шло какое-то сложное французское имя, отягощенное множеством дворянских титулов.
        — Этого следовало ожидать.
        Грейс бросила открытку на секретер.
        — Я знаю, что сейчас ты не настроена общаться с Сесили,  — сказала мать, забирая приглашение, пока Грейс не отправила его в мусорную корзину,  — но то, что она посчитала помолвку с Ройстоном ошибкой, во всяком случае, ее личное дело. Тем лучше, что она вовремя опомнилась, до свадьбы, которая не сулила им ничего, кроме взаимных мучений.  — Грейс украдкой взглянула на мать, но не обнаружила на ее лице и намека на то, что она имеет в виду и свой брак.  — Сесили еще способна быть счастливой, и ты должна радоваться за нее.
        Грейс посмотрела матери в глаза.
        — Но она подло обошлась с Ройстоном, мама. Подло и низко.
        — Раньше ты была к ней снисходительнее.
        Грейс пожала плечами.
        — Раньше все было по-другому.  — Грейс вздохнула.  — Раньше Сесили по отношению ко мне вела себя как подруга, а теперь совсем не дает о себе знать.
        — Тем не менее мы не можем порвать с Хейнсвортами.  — Констанс Норбери опустилась перед дочерью на колени.  — Леди Грэнтэм сказала мне по секрету, что Леонард только выжидает удобный момент, чтобы сделать тебе предложение.  — Она почесала за ухом Пип, а потом погладила руку дочери.  — Тебе лишь надо быть чуть-чуть сговорчивей… Просто дай ему понять, что он не совсем тебе безразличен.
        Грейс недоуменно посмотрела на мать.
        — Но я не могу выйти за Лена,  — шепотом ответила она.
        Теперь настала очередь леди Норбери удивляться. Все видели, что с тех пор, как Леонард Хейнсворт вернулся из Судана и готовился взять на себя управление отцовским имением, отношения между ним и Грейс крепли день ото дня, к несказанной радости Констанс Норбери, которой больно было видеть, как мучается ее дочь. Взгляд матери упал на папку с газетными вырезками. Она протянула к ней руку, и Грейс опустила глаза.
        — Он не вернется, Грейс,  — прошептала мать.  — Прошло больше года. Тебе лучше похоронить прошлое.
        Грейс вскинула голову.
        — А если б папа без вести пропал на войне, ты бы так же быстро отказалась от него?
        — Не знаю,  — сказала мать.  — Но я, по крайней мере, задумалась бы о собственной судьбе. Через несколько недель тебе будет двадцать шесть, Грейс, и ты не можешь всю жизнь сидеть здесь, в Шамлей Грин, и ждать. Тем более что это совершенно бесполезно.
        Грейс молчала. Мать затронула самый больной вопрос. Дело даже не в том, что не было никаких доказательств того, что Джереми все еще жив. В тех редких случаях, когда Грейс еще появлялась в обществе, она читала в устремленных на нее со всех сторон взглядах один вопрос: «Чего ждет мисс Норбери? Ведь ей осталось не так много времени, чтобы составить более-менее приличную партию, она почти старая дева. Или Леонард Хейнсворт, барон Хоторн, недостаточно для нее хорош? Или с ней что-то не так и потому он до сих пор медлит с предложением?»
        Впрочем, Грейс мало заботило то, что о ней говорили. Но это раздражало ее и мешало ее горю, в глубине которого до сих пор теплилась искорка надежды.
        Главное же, что ее чувства ни с чьей стороны не встречали ни понимания, ни даже одобрения.
        — Ты советуешь мне похоронить прошлое,  — прошептала она.  — Не относится ли это и к тому времени, когда вы с папой любили друг друга?
        Мать нахмурилась.
        — Мы все еще родители своим детям,  — твердо возразила она.  — Остальное касается только нас двоих.
        — А мы…  — начала Грейс, но мать перебила ее:
        — Ты не хочешь поздороваться с Ройстоном? Он в саду со Стивеном.
        — Боже, какой гость!  — воскликнула Грейс, направляясь к скамейке, которую недавно купили для Шамлей Грин. Ее поставили, когда прокладывали через газоны новые грунтовые дорожки, чтобы Стивен мог разъезжать по саду в инвалидном кресле.  — Здравствуй, Ройстон!
        Ройстон выдохнул дым и сунул в руки Стивена сигарету, которую только что у него выпросил.
        — Привет, Грейс!  — сказал он, обнимая Грейс.  — Рад тебя видеть.
        — Ты мог бы увидеть меня и раньше,  — поддразнила приятеля она. Как бы ни было тяжело на сердце, а в присутствии Ройстона настроение у нее поднималось.  — Ты стал настоящим отшельником.
        Ройстон снова взял сигарету и опустился на скамейку. Грейс села рядом. Генри, обычно встречавший гостей бурной радостью, постучал хвостом по земле и довольно заскулил. Поскольку на него никто не обратил внимания, пес улегся на траву, прикрыв нос передними лапами, и задремал в ожидании момента, когда кому-нибудь захочется с ним поиграть.
        Ройстон медленно выдохнул струйку дыма.
        — Просто мне нужно время,  — объяснил он.  — Время и покой.
        — Надо было тщательней выбирать даму сердца,  — язвительно заметил Стивен, гася окурок о траву.
        — Спасибо, Стиви.  — Ройстон хлопнул его по плечу.  — Сейчас мне как никогда нужно твое дружеское участие.
        — Как ты?  — спросила Грейс, трогая Ройстона за рукав.
        Тот рассеянно пожал плечами.
        — По-моему, вполне…  — Он скосил глаза на Грейс.  — Да, я уже слышал. Сесили и этот лягушатник.
        Грейс подавила смешок. Ройстон опустил голову и снова затянулся сигаретой.
        — Он здесь ни при чем, ведь она бросила меня раньше. Ради бога, если это принесет ей счастье. Я давно уже перестал ломать голову над тем, что должен был сделать, чтобы она осталась со мной. Как Адс?
        Грейс огляделась и показала на серо-коричневую фигуру в глубине сада.
        — Она там, в шезлонге. Теперь ей лучше.  — Грейс облегченно вздохнула.  — Визит Дигби-Джонса на Рождество сотворил чудо. Она стала больше есть и явно пошла на поправку. Сейчас она даже рисует.
        — И все потому, что наша заботливая Грейс ее шантажирует,  — вмешался Стивен.  — Если сестренка наберет достаточный вес и вообще будет выглядеть более-менее, ей разрешат погостить пару недель в Лондоне у Дигби-Джонсов.
        — Этого я ей не говорила,  — раздраженно отозвалась Грейс.
        — Жаль, что ты такой неисцелимый,  — беспечно заметил Ройстон, кладя руку на плечо Грейс.  — Мы бы отучили тебя брюзжать или попытались бы, по крайней мере, сделать более-менее сносным человеком.
        Стивен открыл рот, готовясь достойно ответить, но ему помешал крик.
        — Ууууу!  — донеслось со стороны дома.
        Все трое повернули головы и увидели Бекки. Она бежала к ним, держа в руках накрытую платком тарелку. Генри поднял голову, а потом вскочил и с лаем помчался настречу гостье. Через несколько секунд он уже прыгал вокруг нее, не давая пройти.
        — Черт,  — выругался Стивен, не обращая внимания на сестру, и, зажав сигарету во рту, процедил сквозь зубы: — Избавьте меня от этого!
        С этими словами Стивен отпустил тормоза и, изо всех сил вращая колеса инвалидного кресла, помчался по дорожке прочь.
        — Ууу, Грейси! Привет, Ройстон, рада тебя видеть!
        Бекки повернула голову в их сторону и, не останавливаясь, понеслась за Стивеном.
        — Эй!  — попытался задержать ее Ройстон.
        — Это бесполезно,  — заметила Грейс.  — Она не знает удержу, а Стивен отвечает на ее заботу лишь грубостью.  — Она встала.  — Только у меня нет больше сил смотреть на все это.
        — Останься.  — Ройстон схватил Грейс за руку и силой посадил на скамейку.  — Стивен должен понять, на кого он похож, когда ведет себя таким образом. Да и Бекки достаточно взрослая, чтобы отвечать за себя. Если она тратит свою любовь на такого, как он, это ее беда.
        Слова Ройстона напомнили Грейс тот грозовой день несколько лет назад, когда Ада и Саймон внезапно исчезли, и у нее от страха пересохло в горле. Тогда Джереми говорил ей нечто похожее.
        — Ну а ты как?  — услышала она тихий голос Ройстона.
        Грейс скрестила руки на груди, вытянула ноги и пожала плечами.
        — Как всегда.  — Она вздохнула и подняла голову.  — Могу я кое о чем тебя спросить?
        — Конечно.  — Ройстон наклонился, чтобы погасить окурок в пепельнице, которая стояла возле скамейки.
        — Там, в Абу Клеа…  — Она запнулась, заметив, как замер Ройстон, услышав это слово, но тут же продолжила: — Как выглядел Джереми, когда ты видел его в последний раз?
        — Ух, Грейс,  — выдохнул Ройстон.  — Последним его видел Лен, тебе лучше поговорить с ним.
        — Я уже спрашивала его, Рой,  — ответила Грейс,  — и теперь хочу послушать тебя.
        Ройстон упер локти в колени и некоторое время смотрел в сторону дубовой аллеи поверх сложенных ладоней.
        — Его спина,  — сказал он наконец.  — Я помню, как он бежал вместе с Леном. Его голос до сих пор стоит у меня в ушах… «Прикрой меня»,  — прошептал Ройстон.  — Я хотел броситься за ним, но тут увидел Стиви… Боже мой, как быстро все произошло…  — Ройстон выставил палец и потер им лицо, а потом снова упер подбородок в сплетенные в замок руки.  — И все видится в совершенно другом свете, стоит только представить себе, как чья-то судьба вершится твоими руками. Потому что решение о том, кого спасать, принимаешь не ты, у тебя для этого просто нет времени.  — Ройстон посмотрел на Грейс и снова понизил голос до шепота.  — Поверь мне, Грейс, я часто думаю о том, что… Саймон был бы жив, если бы я тогда побежал за ними. А может, и с Джереми вышло бы все иначе… Но я не мог бросить Стиви.
        — И за это,  — хрипло подхватила Грейс,  — я тебе очень благодарна. Мы все.
        — Иди сюда.  — Ройстон привлек ее к себе.  — Я искал его повсюду, Грейс,  — прошептал он ей на ухо.  — Я перепробовал все. Ты должна мне поверить.
        Грейс кивнула и хотела еще что-то сказать, но ей помешали громкие голоса, собачий лай и пронзительный крик. Бекки с вытаращенными глазами стояла посреди газона. У ее ног лежали тарелка и платок. Печенье валялось в траве. Дрожа и всхлипывая, она опустилась на колени, чтобы уберечь от наседавшего Генри то, что осталось. Стивен удалялся, яростно дергая колеса инвалидного кресла.
        — Извини, но я должна ей помочь,  — сказала Грейс, вставая.
        Ройстон видел, как она взяла подругу за руку, а Генри в это время глотал одно печенье за другим.

«…ударил меня по руке…  — донеслось до Ройстона,  — хотела как лучше…»
        Он покачал головой и прямо по траве направился к Аде.
        — Привет, Адс!
        Ада хлопнула крышкой этюдника и прислонила его к ноге.
        — Привет, Ройстон.
        — Не хотел тебе мешать.
        — Все в порядке.  — Адс прикрыла ноги пледом и откинулась на спину, показав Ройстону на край шезлонга.  — Садись.
        Ройстон взглянул на ее бледное лицо и темные круги под глазами, на заострившийся нос, подбородок и припухшие веки, и его сердце болезненно сжалось. Если Ада действительно шла на поправку, ему оставалось только радоваться, что он не видел ее в худшие времена.
        — При всем моем расположении к тебе, выглядишь ты ужасно,  — вырвалось у него.
        Ада фыркнула.
        — Большое спасибо.
        Ройстон усмехнулся.
        — Всегда к вашим услугам, юная леди. Можно взглянуть?  — Он потянулся к этюднику.
        Некоторое время Ада медлила, а потом подала ему деревянный ящичек с лакированной крышкой.
        Когда Ройстон его открыл, у него перехватило дыхание, а на глазах выступили слезы. Он долго вглядывался в эскиз. Вот Саймон с мячом в руках. Как напряжены его мускулы! Он вот-вот бросится вперед. Ройстону послышался глухой удар кожаного яйца о землю и дружный рев: «Сюда! Сюда! Давай же, мазила!» Как молоды они были тогда, как мало знали о жизни. Боль когтями вцепилась Ройстону в сердце.
        — Тебе удался этот рисунок,  — прошептал он.  — Здесь все: его черты, манера двигаться…
        — Я так боюсь забыть его,  — прошептала Ада.  — Вот уже почти пять лет, как его нет с нами.
        — Этого не случится,  — ответил Ройстон, возвращая ей этюдник.  — Ведь я помню о нем все.
        Ада погладила пальцами край деревянной крышки.
        — А ты его видел… после?
        Ройстон кивнул.
        — Как ты думаешь, он сильно страдал?
        — Я не знаю.  — Ройстон говорил как бы через силу.  — Но если и так, то недолго. Саймон…  — Ройстон сглотнул, представив себе покрытое черными ранами неподвижное тело Саймона.  — Все выглядело так, будто он спит. Да, спит…  — Ройстон вспомнил, каким неожиданно тяжелым оказался Саймон у него на руках.  — Мы с Леном похоронили его.
        Ада кивнула, и по ее щеке скатились две слезы.
        — Это хорошо, спасибо.
        Ройстон осторожно коснулся ее руки.
        — Ему бы не понравилось, что ты так страдаешь. Оплакивай его, но не страдай.
        В глазах Ады загорелись гневные искорки, и ее лицо оживилось.
        — Но это глупости, Ройстон! Ты не представляешь, сколько раз я уже это слышала.  — Слезы снова хлынули у нее из глаз.  — Это так больно, Ройстон! Даже после стольких лет!
        Ройстон подвинулся ближе, отложил этюдник в сторону и прижал Аду к себе. Он почувствовал, какая она беззащитная и хрупкая, словно выпавший из гнезда птенец, и у него защемило сердце.
        — Я знаю,  — ответил он.  — Мне тоже, моя маленькая Ада. Не так, как тебе, но тоже…
        Некоторое время они молчали.
        — Если я чему и научился на этой проклятой войне,  — сказал вдруг Ройстон,  — так это ценить жизнь. Ну, хорошо…  — Он сухо рассмеялся.  — Мне не нужно много. Сохранить то, что оставили мне мои предки,  — вот все, чего я хочу. Вероятно, не самая благородная цель и не самая достойная. Но все-таки цель.
        Грейс остановила кобылу неподалеку от края леса и выскользнула из седла. Старательно обвязав вожжи вокруг ветки орешника, она ласково потрепала лошадь по крупу, вошла в заросли и остановилась. Последний раз она была здесь в мае прошлого года и вот опять не выдержала. Грейс сжала кулаки, чтобы придать себе мужества, и пошла по высокой траве, хрустя сухими ветками.
        Перед ней снова раскинулось голубое море, переливающееся оттенками ультрамарина. Тысячи и тысячи колокольчиков, едва уловимый запах которых уплотнялся до голубой дымки у края поляны. Грейс вытерла мокрые щеки и шагнула в лазурные волны.
        Она легла в траву и долго смотрела на раскинувшийся над ней зеленый полог дубовой кроны. Джереми. Джереми. Грейс перевернулась на живот и поковыряла пальцем землю.
        Джереми.

36
        — Мне подождать вас, мисс?  — вежливо осведомился кучер, принимая у Бекки деньги.
        — В этом нет необходимости, домой меня отвезут,  — быстро ответила она.
        Бекки не любила лгать. Во-первых, потому, что это грех, а во-вторых, ей это было трудно. И вовсе не потому, что Бекки имела такую чистую душу. Просто ложь тяжело выдержать до конца, не упустив из памяти ни один из ее моментов. «Это всего лишь хитрость,  — сказала Бекки самой себе.  — Хитрость во благо».
        Еще не успели отъехать от дома доставившие ее из Гилфорда дрожки, а Бекки уже взбежала по ступенькам и ударила бронзовым молоточком на входной двери. Завидев горничную, она широко улыбнулась.
        — Здравствуй, Лиззи.
        Смущенная Лиззи сделала книксен.
        — Добрый день, мисс Пекхам. Мисс Грейс, к сожалению, нет дома.
        — О, я знаю. Но меня ждет мистер Стивен,  — снова солгала Бекки.
        Лиззи смутилась еще больше. Молодой хозяин отпустил сиделку еще до ужина, хотя в доме не было никого, кроме мисс Ады, которая уже легла. Полковник пошел прогуляться с Генри, леди Норбери приглашена сегодня на чашку чая в Гивонс Гров, а мисс Грейс уехала на выходные. Мистер Стивен ясно дал понять, что тревожить его не стоит.
        — Правда, он ждет,  — уверенно добавила Бекки, передавая Лиззи перчатки и шляпку.
        — Я доложу ему.
        — Ах, в этом нет необходимости,  — заверещала Бекки.  — Я сама его найду. Он ведь не мог далеко…  — Бекки прикусила губу, проклиная свою бестактность.  — Я посмотрю сама.
        — Хорошо, мисс Пекхам,  — ответила Лиззи.  — Если я понадоблюсь — только позвоните.
        Стивен подъехал к двери отцовского кабинета, нажал на ручку, изо всех сил толкнул створку и с грохотом преодолел порог. Потом, развернувшись, как мог бесшумнее закрыл дверь. Он не хотел терять драгоценного времени. Он долго ждал этого дня и позаботился о том, чтобы его не беспокоили. По крайней мере, некоторое время.
        Стивен презрительно оглядел гравюры с батальными сценами и направился к письменному столу. Порывшись в верхнем ящике, он отыскал маленький ключ и, зажав его между зубами, подъехал к шкафу с глобусом.
        Открыв дверцу среднего отделения, Стивен принялся перебирать коробки с оружием.
        — Так… посмотрим, есть ли здесь что-нибудь интересное…  — бормотал он себе под нос.  — Ага! «Уэбли», как мило… Старый приятель…
        Стивена нигде не было, и Бекки чувствовала, как в душе поднимается страх. Она осмотрела все комнаты на нижнем этаже, даже прошла в гостиную со стеклянной дверью, чтобы заглянуть в сад. Она помнила, как Стивен смотрел на нее последний раз. Со смешанным выражением усталости и дикой решимости. Поначалу это ее просто встревожило, а потом мрачные предчувствия вытеснили из головы остальные мысли. Сегодня у Бекки появилась редкая возможность поговорить с ним с глазу на глаз. И, быть может, кое в чем убедить.
        Оставалась одна комната, кабинет полковника. Для посетителей она считалась запретной. Но и Грейс, и Стивен, и Ада переступали ее порог не иначе как с разрешения отца, об этом Бекки знала с детства. Тем не менее это была ее последняя надежда. Бекки приложила ухо к двери. Изнутри послышался шорох, щелчок и тихий стук по дереву.
        — Стиви? Это я, Бекки. Я знаю, что ты здесь.
        — Пошла вон!
        Бекки облегченно вздохнула, собрала в кулак все свое мужество и решительно вошла в комнату, прежде чем Стиви успел запереться изнутри.
        — Я же сказал, пошла вон! Разве ты не видишь, что я занят?
        На мгновенье Бекки парализовал ужас. Но не от того, что он ей говорил. Она увидела револьвер, который Стиви, по-видимому, только что отнял от виска.
        — Нет, Стиви, нет…  — прошептала Бекки.  — Убери это штуку.
        Ее глаза расширились. Теперь черное дуло было направлено на нее.
        — Немедленно. Выйди. Вон.
        — Нет, Стиви.  — Бекки тряхнула головой и сделала несколько шагов в глубь комнаты, глядя Стивену в глаза.  — Ты не сделаешь этого. Ты не причинишь вреда ни себе, ни мне…
        — Ты действительно такая дура или только притворяешься?  — Голос Стивена дрожал от злобы и отчаянья.  — Выйди вон и оставь меня одного.
        Бекки приблизилась еще на два шага, на сводя глаз с его лица.
        — Опусти эту штуку.
        Рука Стивена дрогнула, и Бекки уже решительнее сделала следующий шаг.
        — Уйди прочь!
        Но в следующую секунду стыд и отвращение заглушили в нем все остальные чувства. По комнате распространился резкий запах, и Стивен понял, одновременно с Бекки, что содержимое его мочевого пузыря вылилось в свернутую пеленку, которую ему подкладывали в трусы. А потом опорожнился и кишечник. От тяжелой, удушающей вони у Бекки закружилась голова.
        — Уйди, Бекки, уйди… пожалуйста..
        Руки Стивена дрожали.
        — Сначала дай мне эту штуку.
        Бекки не знала ни как называется это оружие, ни как лучше за него взяться, чтобы оно случайно не выстрелило. «Надо будет спросить Грейс»,  — пронеслось у нее в голове. Но Грейс рядом не было.
        И тут Стивен почти завизжал, высоко и пронзительно, как будто ему сдавили горло:
        — Уйди-и-и!  — Его нижняя челюсть задрожала, а потом отвисла.  — Уйди-и-и-и!
        Обеими руками Бекки схватилась за пистолет и осторожно вытащила его из ослабевших пальцев Стивена. Оружие оказалось на удивление тяжелым. Бекки положила пистолет на стол, дулом к окну, так далеко, чтобы Стивен не мог до него дотянуться.
        Стивен закрыл ладонями лицо — его тощие руки выглядели необыкновенно длинными и костлявыми — и заплакал. Бекки в жизни не видела таких рыданий, а уж она-то, дочь пастора, несмотрелась всякого! Были люди, потерявшие детей или родственников, тяжко согрешившие или кем-то обиженные, те, кто не знал, где добудет назавтра кусок хлеба, и те, кому оставалось жить считаные дни.
        Стивен ревел, как раненый зверь. Его тело сотрясалось от рыданий, слезы ручьями стекали между пальцев и струились по запястьям.
        Бекки подошла еще ближе и встала рядом с креслом. Она протянула руку и некоторое время держала ее над головой Стивена, а потом опустила, погрузив пальцы в его мягкие, как птичий пух, волосы. Она вздрогнула, когда он поднял голову и, обвив бедра руками, ткнулся лицом в ее подол, который тут же промок насквозь.
        А Бекки все гладила и гладила его по голове, как будто не могла остановиться.
        Лежа в кровати, Стивен крепко зажмурил глаза. Стыд огнем выжигал ему внутренности. Он был голый, потому что заправленная в штаны рубаха тоже пропиталась мочой. Он не чувствовал, как давил в спину край резинового коврика. Он вообще ничего не чувствовал ниже пояса. «Мужчина без нижней половины»,  — подумал он. И тут же понял, как хотел бы, чтобы это действительно было так. Потому что именно нечувствительная нижняя часть причиняла ему столько унижения и страданий.
        У него не осталось сил сопротивляться, пусть даже словом, когда Бекки вошла в комнату и на руках перенесла его из кресла на кровать.
        Она только что проследила за тем, чтобы он разрядил револьвер, и помогла положить его на место. Они управились вовремя, незадолго до того, как в дверях появился любопытный нос Лиззи.
        Стивен знал, что собирается делать Бекки. С отжатой тряпки в таз стекла струйка воды, а потом с треском развернулась накрахмаленная простыня и зашурщало белье. Ее руки и плечи подрагивали, совсем как у его сиделок, когда они раздевали, подмывали и снова одевали его, когда убирали и складывали резиновый коврик. И все-таки это была Бекки. Это она видела сейчас его беспомощные, высохшие ноги, его покрытые редкими волосами бедра. И при мысли об этом у Стивена все внутри сжималось от ужаса.
        Это она, со свойственным ей простодушным упрямством, повсюду следовала за его инвалидным креслом. И смотрела на него, точно Генри на кусок пирога, и не отставала, даже если он обзывал ее глупой гусыней или кричал, чтобы она оставила его в покое.
        Наконец она прекратила ворковать и сюсюкаться и теперь что-то напевала себе под нос.
        — Ну а теперь ты должен мне помочь,  — вдруг прошептала она.
        И Стивен сжался, как будто для того, чтобы стать легче, когда она обхватила его руками сзади и посадила. Он вздрогнул, когда Бекки бросила ему на грудь стопку белья, прямо на протянувшийся через плечо припухший шрам.
        — Это ты можешь надеть сам.  — Стивен, моргая, уставился на аккуратно сложенную майку и рубаху.  — А я сейчас вернусь.
        Она вышла и некоторое время гремела тазом в ванной комнате.
        Стивен быстро проскользнул в чистое белье, застегнул последние пуговицы на рубахе и снова лег. Он повернулся на бок, погрузившись щекой в мягкую подушку, и пожелал себе немедленной смерти. Собственно говоря, он был бы уже мертв, если б не Бекки. И навсегда избавлен от своей жалкой жизни.
        В лазарете в Корти, а потом в Каире и во время долгого возвращения в Англию они с Ройстоном много говорили о самоубийстве графа. Стивен путешествовал на носилках, что было не только унизительно, но и мучительно, из-под Абу Клеа в Корти, а оттуда — вверх по Нилу до Каира. Как же он понимал старого графа! Самоубийство — смертный грех, Стивен знал это, а потому старался радоваться тому, что не погиб, в отличие от Саймона и Джереми. И все же он не видел другого выхода справиться с тем существованием, которое уже не мог назвать жизнью.

«Это просто шок, шок»,  — уверял он себя на поле под Абу Клеа, когда все было кончено и Ройстон протянул ему свою огромную, как медвежья лапа, руку, но Стивен уже не чувствовал ног. «Это шок, временный паралич»,  — повторял он, когда валялся в лазаретах и трясся на носилках. С тем, что он никогда больше не ощутит росистой травы под босыми ногами, нагретой солнцем земли или песка, как тогда, в Тринкитате, Стивен смог бы, пожалуй, как-нибудь примириться, равно как и с тем, что проведет остаток дней в инвалидном кресле. Однако существование беспомощного ребенка оказалось для него, взрослого мужчины, невыносимым. Как и этот постоянно преследовавший его запах, которого не могла перебить ни одна туалетная вода, и вечное ощущение нечистоты, даже сразу после мытья.
        И это не клинок и не острие копья сломало ему позвоночник, а камень. Самый обыкновенный острый камень, прилетевший невесть откуда. Стивен чувствовал себя не героем, а жертвой несчастного случая.
        Битва при Абу Клеа, с брызжущими кровью, растерзанными телами и смертельным ужасом, преследовала его ночами, как и Эль-Теб, и Тамаи. Это был недолгий, прерывистый полусон, из которого Стивена вырывал его же собственный крик. Но, как бы ни оплакивал Стивен Саймона и Джереми, возможность разом покончить со своим жалким существованием привлекала его все больше. А там — кто знает?  — вдруг Господь смилуется над его бессмертной душой и пошлет ее туда, где она встретится с Джереми и Саймоном, которых ему сейчас так не хватало.
        Он даже не мог злиться на Бекки за то, что она сорвала его план. На ее месте он, вероятно, поступил бы так же. Весь копившийся в нем месяцами гнев выплеснулся наружу вместе со слезами.
        — Не бойся,  — прошептала рядом Бекки.  — Я только чуть поверну тебя.
        Стивен кивнул и закрыл глаза. Он моргнул, когда кровать качнулась, успев заметить краем глаза, как Бекки скинула туфли и вытянулась с ним рядом на матрасе, и снова зажмурил веки. Наконец любопытство пересило стыд, и Стивен медленно открыл глаза. Бекки все еще лежала рядом с тихой улыбкой на лице. Некоторое время они не двигались и не разговаривали. Стивен ждал, что у него перехватит дыхание от близости девушки. Но все получилось наоборот: дышать он стал ровней и глубже, пульс успокоился.
        — Где ты всему этому научилась?  — спросил Стивен в подушку.  — Тому, что сейчас делала?
        Бекки покраснела.
        — У меня есть книги по сестринскому делу. Кроме того, я расспрашивала сиделок, когда тебя не было поблизости.
        Стивен кивнул. Его тронула забота Бекки, хотя он не вполне понимал ее причину.
        — Тогда мы с тобой оба книжные люди,  — заметил он, играя бахромой наволочки.  — Этот «Манфред» Байрона… Удивительная вещь!  — Рот Стивена дернулся, и он поправил кончик подушки.  — Я далеко не сразу это понял.
        Бекки приподнялась и посмотрела на него сверху вниз.
        — Расскажешь мне?
        — Только не сегодня,  — кивнул Стивен.  — Я устал.
        — Завтра?
        Он кивнул и замер, залюбовавшись ее счастливым лицом. Потом невольно протянул руку, коснулся кончиками пальцев ее щек и удивился мягкости ее кожи. Не отрывая от него глаз, Бекки придвинулась ближе, пока он не почувствовал ее тепло на своем лице и груди. Стивена окутал запах, напомнивший ему о свежевыпеченном хлебе и спелых грушах прямо с дерева. А потом Бекки осторожно потрогала его губы. Стивен снова прикрыл веки. Ее руки были еще холодными от воды и пахли лавандой. Бекки осторожно поцеловала Стивена в нос, а потом в лоб и щеки, и в животе у него приятно защекотало. Он удивленно распахнул глаза. Бекки улыбалась, и на лице Стивена тоже мелькнула чуть заметная улыбка.

37
        Запрокинув голову, Грейс любовалась величественным кафедральным собором. Его кресты высоко вознеслись над крышами городских домов, словно для того, чтобы кому-то было удобней надзирать оттуда за людскими душами. Это массивое здание за вытянутым ребристым фасадом, с узкими стрельчатыми окнами и шпилями, будто вот-вот готовыми поцарапать небо, смотрелось действительно впечатляюще.
        Грейс еще раз посмотрела в листок с адресом, огляделась и пошла в гору, спотыкаясь о выпуклые камни извивающейся впереди узенькой мощеной улочки. По обе ее стороны стояли, тесно прижавшись друг к другу, трехэтажные дома из красного кирпича с белыми наличниками. Черепица на старых крышах лежала неровно и казалась в спешке набросанной на стропила. Грейс остановилась перед черной лакированной дверью и, убедившись в том, что не ошиблась, вошла.
        Темная лестница пахла плесенью. От волнения Грейс тяжело дышала. Поднявшись на нужный этаж, она постучала молотком в такую же, как в подъезде, черную деревянную дверь.
        Изнутри послышались шаги.
        Мать Джереми предстала перед ней в черном платье. Хотя в помещении было темно, Грейс увидела, что лицо миссис Данверс выглядит еще более усталым, чем пять лет назад, и морщин на нем стало больше.
        — Добрый день, миссис Данверс,  — сказала Грейс.
        Рукопожатие миссис Данверс оказалось теплым и напомнило Грейс день их первой встречи.
        — Добрый день, мисс Норбери. Пожалуйста, входите,  — пригласила хозяйка.  — Можете поставить сумку здесь, а жакет и шляпку передать мне. Приятным ли было ваше путешествие?
        — Да, спасибо.
        В полумраке прихожей с белыми стенами Грейс разглядела двери, ведущие в жилые комнаты, и у нее замерло сердце. «Так здесь жил Джереми…» — пронеслось у нее в голове.
        — Прошу вас, мисс Норбери.
        Миссис Данверс подвела ее к последней двери с правой стороны. За ней оказалась тесная комнатка со столом, четырьмя стульями и буфетом из темного дерева. Тяжело тикали напольные часы. Возле окна стоял небольшой диван кофейного цвета.
        — Присаживайтесь, пожалуйста,  — пригласила миссис Данверс.  — Еще раз извините, что не смогла вас встретить на вокзале. По субботам у нас в магазине столько дел… Я вернулась не больше получаса назад и до сих пор не переоделась. Хотите чаю?
        — С удовольствем.
        — Вода, должно быть, давно закипела. Я сейчас вернусь.
        Миссис Данверс вышла, и вскоре Грейс услышала, как она хлопочет на кухне.
        Грейс присела на диван, однако тут же снова вскочила.
        — Позвольте мне помочь вам, миссис Данверс,  — закричала она в сторону, откуда доносились звуки.
        — Спасибо, но в этом нет необходимости,  — отозвалась мать Джереми.
        Взгляд Грейс упал на фотогрфию в рамке на стене. На ней был бородатый мужчина в форме, так похожий на Джереми, что у Грейс кольнуло сердце. Но тут в комнату вошла хозяйка с полным подносом, и Грейс испуганно отпрянула от стены.
        — Простите мое любопытство, миссис Данверс.
        Мать Джереми поставила поднос и ухмыльнулась.
        — Но это же так естественно, мисс Норбери. Мне показалось бы странным, если бы вы не проявили любопытства. Прошу к столу.
        Она сняла фотографию со стены и протянула ее гостье.
        — Мой покойный супруг Мэтью,  — объяснила она, выставляя чашки, сахарницу и миску с печеньем.  — Незадолго до нашей свадьбы. Тогда ему было двадцать девять.
        Они переглянулись, и каждая поняла, о чем сейчас подумала другая: «Столько же, сколько сейчас Джереми… или было бы?»
        Грейс внимательно разглядывала снимок. Она с трудом удержалась от того, чтобы не провести по стеклу пальцем.
        — Сходство действительно потрясающее,  — заметила она.  — Если бы Джереми отпустил бороду, их было бы невозможно различить.
        — Да, мой муж был валлийцем, и это хорошо видно по его сыну. У вас есть фотографии Джереми?
        Грейс кивнула.
        — Да, он с приятелями в Сандхёрсте.
        Она хорошо помнила этот снимок. Джереми выглядел на нем серьезным и гордым. Лицо Стивена казалось слишком чувственным для офицера. Леонард, как всегда, сиял, хотя как будто не улыбался. Ройстон смотрел в камеру уверенно и спокойно. А Саймон, Саймон хитро щурился. Как далеко теперь те радостные, беззаботные дни!
        Грейс почувствовала на себе взгляд миссис Данверс.
        — Я была очень опечалена тем, что случилось с его друзьями. Вашей семье сейчас ведь тоже очень тяжело.
        — Да, это так,  — чуть слышно произнесла Грейс.
        Мать Джереми глотнула чая и замолчала.
        — Теперь я должна просить у вас прощенья за бестактность, мисс Норбери,  — сказала она наконец.
        — Зовите меня просто Грейс.
        Губы миссис Данверс тронула чуть заметная улыбка.
        — Грейс,  — повторила она, словно пробуя это имя на язык.  — Красиво звучит и очень вам идет. А теперь простите мое материнское любопытство, Грейс, но… вы и мой сын, наверное, были близки?
        — Мы…  — К горлу подступил кашель, и Грейс запнулась.  — Мы были тайно помолвлены еще до Чичестера. И когда он написал мне из Каира, что произведен в капитаны, я не сомневалась, что по его возвращении мы поженимся.  — Грейс облегченно выдохнула и опустила голову.  — Да, я на это надеялась,  — добавила она уже тише.
        Руки Грейс сильно дрожали, так что она была вынуждена положить снимок на стол, пока он не упал и стекло не разбилось.
        Две морщины между бровями миссис Данверс стали еще глубже. Она молча допила чай и поставила чашку на блюдце.
        — Вы хотели бы посмотреть его комнату?
        Некотрое время Грейс медлила, будто сомневалась, хватит ли у нее сил это выдержать. Однако соблазн оказался слишком велик.
        — Если это возможно…  — прошептала она.
        — Разумеется, пойдемте!
        Это оказалось совсем рядом. Тесная комнатка с узкой кроватью слева от двери, платяным шкафом у противоположной стены и столом, над которым вместо книжной полки были прибита обыкновенная доска. Грейс погладила пальцами корешки томов. «Оружие», «Военная стратегия», «История армии», «Справочник по фортификации» и «Краткая история Великобритании». Кроме того — два стихотворных сборника, на английском и французском языках, Шекспир и «Грозовой перевал» Эмили Бронте.
        По лицу Грейс блуждала чуть заметная улыбка. Она обвела глазами комнату и взглянула через маленькое окошко на ряд домов на противоположной стороне улицы. Там стучали копыта, скрипели колеса, раздавались голоса. Здесь все напоминало о Джереми, поэтому Грейс было тяжело в этой комнате. Одновременно она находила в этом утешение и чувствовала, как теплеет у нее на душе. Двойственное, противоречивое ощущение отозвалось покалыванием в желудке.
        Она подошла к шкафу.
        — Вы можете открыть его, Грейс,  — разрешила миссис Данверс.  — Если, конечно, хотите.
        Медленно распахнув обе створки, Грейс вдохнула знакомый аромат свежих деревянных опилок и пчелиного воска. Она осторожно трогала его одежду. Вот фрак, в котором он был тогда, в Гивонс Гров. Костюм, который он надел на ее день рождения. А это тот самый пиджак, которым он накрыл ее в грозу, когда спросил…
        Грейс ткнулась лицом в рукав пиджака. Она не могла насытиться его запахом. Колени ее подкосились. Миссис Данверс обняла гостью за плечи и посадила на диван.
        — Я никак не могу к этому привыкнуть,  — сказала Грейс.  — Все говорят мне, что я должна… как и моя сестра. Но я просто не могу. И не хочу!  — Она подняла голову.  — Простите, вам, наверное, стократ тяжелее.
        На лице матери Джереми мелькнула улыбка.
        — Не думаю, что можно с уверенностью сказать, кому из нас легче, а кому тяжелее,  — возразила она и положила ладонь на щеку Грейс.  — А знаете, в чем я нахожу утешение?  — вдруг спросила миссис Данверс и тут же сама ответила: — В том, что существует женщина, которая любит моего сына и любима им. Надежда на это зародилась у меня в тот день, когда мы познакомились на параде в Сандхёрсте, и крепла с каждым вашим письмом. И если его доверие к вам так велико, что он сделал вам предложение… я счастлива, что оно было принято.  — Она опустила руку.  — Но вы ведь знаете о моем сыне не так много?
        Грейс усмехнулась.
        — Не так много, верно. Но вполне достаточно.
        — Он всегда был замкнутым,  — кивнула мать.  — И, по правде говоря, я не думала, что ему когда-нибудь придет в голову жениться, обзавестись семьей. Боюсь, во всем виноваты мы, родители. Или, точнее, обстоятельства, в которых ему довелось расти.
        Грейс выпрямилась и твердо взглянула собеседнице в глаза.
        — Что вы имеете в виду?
        — Мэтью.  — Голос матери задрожал. Теперь она смотрела куда-то вдаль, поверх плеча гостьи. На какой-то момент Грейс даже показалось, что она видит миссис Данверс совсем молодой, не старше ее самой.  — Когда мы познакомились, он был замечательным человеком,  — продолжала миссис Данверс.  — Не таким весельчаком, как некоторые, но вполне жизнерадостным. Искренним и с чувством юмора. Я сразу поняла, что хочу пройти с этим человеком всю жизнь. Мы быстро поженились, а потом он ушел на войну. И знаете…  — Миссис Данверс нахмурила лоб и отряхнула юбку, сверкнув кольцом на левой руке.  — Раньше я не верила, что человек от боли может лишиться рассудка. Мой муж был тяжело ранен на войне. Чтобы не допустить распространения гангрены и спасти ему жизнь, врачи ампутировали обе ноги и руку. Без наркоза, тогда его еще не было.  — Грейс испуганно вскрикнула и коснулась запястья миссис Данверс. Та сжала ее пальцы в своей руке.  — Мэтью,  — продолжала она, заливаясь слезами,  — вернулся домой не просто инвалидом, нуждающимся в моей помощи. Это был совсем другой человек. Озлобленный, жестокий… Большего я вам сказать
не могу. И, как я ни пыталась, у меня не получалось полюбить его,  — продолжала миссис Данверс.  — В нем не осталось ничего от прежнего Мэтью. Хотя я понимала, что он пережил и почему стал таким.  — Она вытерла щеку дрожащей левой рукой.
        Грейс вспомнились слова Джереми, которые он говорил ей на поле для игры в поло в Сандхёрсте: «Моя мать лучше кого бы то ни было знает, что может сделать с человеком война… Человек, за которого она выходила замуж, остался там, в Крыму. Вернулся другой». Только сейчас, годы спустя, ей открылся смысл этих слов, и она подумала о Стивене.
        — Вероятно, такие вещи не для ушей юной леди, но, мне кажется, вы имеете право знать все.  — На некоторое время мать Джереми замолчала, а потом вздохнула.  — Я уступила притязаниям Мэтью, когда он вернулся.  — Грейс потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что миссис Данверс имеет в виду, а потом она опустила глаза.  — Так появился Джереми. И это лучшее, что есть у меня в жизни.  — На мгновенье лицо миссис Данверс озарилось улыбкой.  — Тогда мы жили в деревне, в доме моих родителей и братьев. Можете себе представить. Конечно, мой муж вернулся героем, но ведь он был инвалидом. А инвалиды войны не могут делать детей, для них это слишком тяжело.  — Она сухо рассмеялась.  — Нет, никто не судачил о том, что происходит за закрытыми дверями… Но, вы же понимаете, вскоре все всё увидели, и каждый говорил по этому поводу то, что думает. Мне пришлось тогда многое выслушать, да и Джереми позже. Вы же знаете, как жестоки бывают дети, если их родители не лучше… Когда мы переехали в город, стало легче. В этом плане, по крайней мере.
        Она вздохнула, ее брови сдвинулись, и мускулы на лице напряглись.
        — Но как объяснить маленькому мальчику, почему отец отталкивает его и не желает видеть? Как донести до него, что отцовской любви добиваться бесполезно, потому что ее просто нет? Если мальчик достаточно умен, он быстро поймет это рассудком. Но сердцем… сердем будет страдать бесконечно.

«Мне в каком-то смысле было проще, ведь я не знал того, первого…» — раздался в ушах Грейс хриплый голос Джереми. И слезы хлынули у нее из глаз.
        — И мне до сих пор кажется, что Мэтью где-то рядом, Грейс,  — словно извиняясь, добавила миссис Данверс и посмотрела Грейс в глаза.  — А куда мне было его девать?  — развела руками миссис Данверс.  — В дом призрения? К его брату, у которого магазин, трое детей и забот полон рот? Джереми исполнилось шестнадцать, когда он умер. Сердце, знаете ли… После долгой болезни, которая не сделала его добрей. И как бы ужасно это ни звучало, но это стало большим облегчением для всех нас. Для меня и Джереми, по крайней мере.
        — Мне жаль,  — прошептала Грейс, обнимая миссис Данверс.
        — Я очень виновата перед сыном,  — говорила миссис Данверс, вздрагивая от рыданий в руках Грейс.  — И я часто корю себя в этом. Не будь его детство таким тяжелым, из него получился бы совсем другой человек. И, быть может, он не пошел бы в армию.
        У Грейс защемило сердце. Она поняла, что миссис Данверс доверила ей самое сокровенное, то, чем, вероятно, не делилась все эти годы ни с кем. Даже с Джереми.
        — Может быть,  — задумчиво повторила она.  — А может, и нет. Я, во всяком случае, не пожелала бы ему ничего другого.
        Миссис Данверс издала звук, похожий на сдавленный смешок сквозь слезы. Высвободившись из объятий Грейс, она достала носовой платок и высморкалась.
        — Боюсь, у вас мне тоже нужно просить прощенья, Грейс,  — продолжала она.  — Очевидно, тогда, после парада в Сандхёрсте, я увезла домой ошибочное впечатление о вас. Я потом много размышляла о том, действительно ли вы подходите моему сыну.
        Грейс смущенно усмехнулась.
        — Мне не в чем винить вас, миссис Данверс,  — возразила она.  — Рядом с Джереми меня никогда не покидало чувство, будто он видит во мне больше, чем все остальные. Больше, чем просто красивое лицо. Мне всегда казалось, что он знает меня лучше, чем я сама.
        Миссис Данверс погладила ее по щеке.
        — Сегодня, по крайней мере, я благословила бы вас от всего сердца.  — Грейс печально улыбнулась.  — Ну а теперь оставляю вас наедине с Джереми.  — Миссис Данверс погладила Грейс по руке и встала. В дверях она обернулась.  — Вы ведь не откажетесь поужинать со мной?
        — Охотно, миссис Данверс,  — кивнула Грейс.
        — Зовите меня просто Сарой,  — разрешила мать Джереми.  — И не надо гостиниц, ночуйте здесь… Здесь,  — повторила Сара, показывая на кровать Джереми.  — Если хотите, конечно,  — быстро добавила она, встретив испуганный взгляд гостьи.
        Грейс еще раз оглядела комнату, кровать, на которой сидела, и погладила рукой покрывало.
        — Да,  — кивнула она,  — я этого хочу.
        — Там, на диване, я оставлю подушку и одеяло,  — продолжала миссис Данверс, показывая в сторону соседней комнаты.  — На случай, если ночью вы не выдержите.
        — Спасибо. Большое спасибо… Послушайте, Сара.  — Услышав свое имя, Сара Данверс замерла в дверях.  — Вы верите, что можно чувствовать, что происходит с любимым человеком, даже если он далеко?
        Мать Джереми задумалась.
        — Об этом так часто говорят, ведь это так трогательно.  — Она глубоко вздохнула и поправила пояс платья.  — Не знаю, может, я никогда по-настоящему не любила, но я никогда не ощущала ничего подобного. Ни с мужем, ни с Джереми.
        Грейс положила руки на колени и сжала пальцы в замок.
        — Это именно то, что сейчас сводит с ума мою сестру,  — продолжала она.  — Ада убеждена, что должна была переживать момент смерти Саймона, и корит себя за то, что ничего такого не было. Ведь в тот день, семнадцатого января, все у нас шло как обычно. И далее, вплоть до того момента, когда мы обо всем узнали…  — Грейс посмотрела в глаза миссис Данверс.  — Как вы думаете, Джереми еще жив?
        Сара в задумчивости сжала губы.
        — Из министерства мне сообщили, что под Абу Клеа пропали три человека: двое солдат и Джереми. Прошло слишком много времени, и рассудком я понимаю, что они мертвы. Но сердце, как бы я ему ни приказывала, не может расстаться с надеждой.
        Кровать Джереми оказалась скрипучей, с ржавыми писклявыми пружинами. Грейс никак не могла заснуть. Она обнимала подушку, как будто это был Джереми, и, как ни старалась сдержать слезы, все-таки промочила ее насквозь. Ночью тоска стала невыносимой.
        А рано утром, лишь только первые лучи солнца заиграли на шпиле Линкольнского кафедрального собора, Грейс приняла решение.
        На обратном пути она больше не любовалась мелькавшими за окном пейзажами. Сошла в Лондоне, ничего не замечая вокруг, пересекла город в направлении вокзала Ватерлоо, где и села на поезд Юго-Западной железной дороги, который помчал ее на юг, к дому.
        Не трогали Грейс и роскошные виды графства Суррей. Она не обратила внимания, как поезд остановился возле реки Вей, а потом застучал по мосту.
        — Ги-и-илфорд! Следующая станция Ги-и-илфорд!
        Лишь заслышав голос кондуктора, Грейс вздрогнула и схватилась за сумку. Потом сошла на окутанную дымом платформу перед кирпичным зданием вокзала и огляделась.
        — Грейс!
        К ней бежал Леонард, размахивая рукой.
        — Привет, Лен. Спасибо, что встретил.
        — Не за что.
        Он смотрел на нее тревожно, Грейс слабо улыбалась. Она знала и про бледный цвет лица, и про синие тени под опухшими глазами. Сегодня утром зеркало в ванной комнате миссис Данверс явило ей всю картину без прикрас.
        — Как там?  — поинтересовался Лен, принимая у Грейс сумку и озираясь в поисках извозчика.
        — Все хорошо,  — ответила она, поднимаясь в повозку.
        Потом они тряслись по мостовым Гилфорда и мчались мимо пышных летних лугов и спелых нив. Грейс все время молчала, погруженная в свои мысли. План казался ей самой не просто смелым, но совершенно безрассудным, чтобы не сказать безумным. Кроме того, по отношению к близким людям задуманное было жестокостью. Непростительной жестокостью, особенно если Грейс не вернется. Но Грейс не видела другого выхода. В сложившейся ситуации она не имела сил ни вернуть себе внутренний покой, ни начать новую жизнь. И Лен был единственным человеком, на чью помощь она могла рассчитывать.
        За окном проплывала деревушка Уонерш, окруженная пышными, будто покрытыми зеленым мхом, холмами. Грейс испытующе посмотрела на сидевшего напротив Леонарда.
        — Ты как-то говорил, что хочешь только, чтобы я была счастлива, и что я всегда могу на тебя положиться, помнишь?
        Он улыбнулся.
        — Конечно. В день помолвки Ройстона и Сис в Эстрехэме. Тогда ты еще спасла меня от домогательств Миртл и Миры.
        Грейс не воодушевил его шутливый тон.
        — Я хочу кое о чем попросить тебя, Лен.
        Он наклонился вперед и взял ее за руки.
        — Все, что в моих силах. Ты же знаешь, Грейс.
        — Даже если это потребует много усилий от тебя и меня и подвергнет наши жизни опасности?  — Грейс сдвинула брови.
        Лен потер большим пальцем тыльную сторону ее ладони.
        — Даже если так, Грейс. Говори.
        Некоторое время она смотрела на зеленые поля за окном, а потом снова повернулась к Леонарду.
        — Отвези меня в Судан, Лен. В Омдурман.
        III
        Под пальмами алмазные колодцы
        Земля горит неутомимой жаждой
        Бессмертия, но облачко на небе
        Лишь на мгновенье заслоняет солнце…

    Уинстон С. Черчилль

38
        Короткий, свинцово-тяжелый сон рассеивался, точно ночная мгла на рассвете. И в этом пробуждении был едва уловимый момент небытия, как бы существования на ничейной территории, когда Джереми не понимал, кто он и где находится. Он словно парил между мирами и был почти счастлив.
        Из блаженного состояния его вырывал голос муэдзина, который Джереми так любил слушать в Каире и за это так возненавидел здесь. Этот звук сзывал жителей Омдурмана на молитву, а Джереми возвращал к действительности, то есть в ад. Окружавшая его масса человеческих тел сразу начинала стонать, пыхтеть и двигаться. Здесь, в Сайере, их томились сотни, каждый вечер, как скот, загоняемых в тесное кирпичное строение, сырой воздух которого давно пропитался запахом пота и экскрементов. Мускулистый гигант Идрис эс-Сайер был хозяином омдурманской тюрьмы, названной так по его имени. Его кожа отливала синим, а свирепость не знала границ. Под началом Идриса состояло три сотни охранников, которые перед восходом солнца врывались в камеру с ревом и курбашами, чтобы выгнать заключенных наружу.
        Джереми сел, растер опухшие ноги и медленно поднялся. Там, впереди, был свежий воздух. Но путь к нему преграждала вяло шевелящаяся толпа. Среди заключенных существовала своя субординация, и нарушивших ее, по незнанию или умышленно, наказывали смертью. Не раз по ночам камера оглашалась пронзительным криком, который внезапно стихал. А наутро надзиратели вытаскивали во двор обезображенный труп. Как белый, Джереми стоял вне этого порядка, и его это вполне устраивало. Он был рад иметь свое местечко в углу Сайера, на которое никто не покушался.
        Джереми выходил последним, медленно переставляя закованные в кандалы ноги. Сапог у него давно уже не было, да и от штанов остались одни протертые лохмотья. Все остальное забрали: рубаху, то, что осталось от мундира, и даже портрет Грейс, с которым он никогда не расставался. Вместо этого ему дали джиббу — одежду дервиша.
        Снаружи еще не рассвело, когда заключенных выгнали за зарибу, и они под лязг цепей направились к реке, протекавшей всего в нескольких ярдах от тюрьмы. Здесь узники выстроились в ряд для ритуального омовения, совершавшегося в строгой последовательности: сначала — руки до локтей, потом — лицо и борода, уши, ноги, рот и нос. Под конец провели мокрыми ладонями по спутанным волосам.
        Потом они повернулись на восток, в сторону Мекки, и встали на колени для намаза, во время которого опускали и поднимали голову в такт стихам Корана, касаясь лбом земли. Большинство заключенных молилось искренне, но Джереми лишь делал вид, радуясь возможности разогнать кровь по затекшему телу.
        Когда же над горизонтом поднялся пылающий диск солнца, узники встали на ноги и начали свой день. Они набирали ил и землю в кожаные ведра и носили их к находившимся неподалеку печам для обжига кирпича. Зарибу вокруг тюрьмы в недалеком будущем предполагалось заменить стеной, частично уже готовой. Как и положено в настоящем городе, достойном быть резиденцией Халифы.
        Через несколько дней после того, как Джереми чудом избежал казни, он слышал выстрелы со стороны Хартума. Он так и не понял, почему его тогда не повесили, а вскоре сильно об этом пожалел. Бурное ликование в городе могло означать только одно: падение Хартума и победу Махди. Однако надежда затеплилась снова, когда на глазах у пленников с плачем и причитаниями тело Махди опустили в могилу. Но Джереми понимал: пока здесь правит Халифа, шансов у него практически нет. Никто не знает о его местонахождении и не будет искать его здесь. Вероятно, его давно уже похоронили. Все, и Грейс в том числе.
        Джереми запрещал себе думать о ней, наполняя у реки ведро за ведром. Мысль о том, что он никогда больше ее не увидит, была невыносима и могла сломить его дух. Однако имя Грейс поминутно всплывало в его сознании, когда, чтобы не сойти с ума, Джереми читал про себя Бодлера. Как обмирающий на гребнях волн пловец, мой дух возносится к мирам необозримым…[15 - Ш. Бодлер, «Полет». Стихотворение из сборника «Цветы зла». (Пер. Эллиса.)]Грейс, Грейс… Как мог он думать о Бодлере, не вспоминая ее? Он хотел подарить ей нечто особенное на ее двадцать первый день рождения. Нечто такое, что могло бы выразить его чувства к ней. Ведь Грейс умела ценить красивые вещи и в то же время не зависеть от них. Она всегда хотела чего-то большего. И еще она любила книги и была так непредсказуема.
        Как-то раз он спросил ее в шутку, как может такая беспокойная девушка весь день просидеть с книгой. Грейс запрокинула голову и рассмеялась. «Когда я читаю,  — сказала она ему,  — тело мое неподвижно. Но душой, в фантазиях я парю». Джереми не хватало денег на покупку «Цветов зла», и тогда он решил подарить свой экземпляр, который некогда приобрел у антиквара. Он надписал его и завернул в бумагу. Есть свет, есть и тени. Есть тени, есть и свет. Лицо Грейс просияло, и Джереми почувствовал себя на седьмом небе. Он помнил, как дрожали ее пальцы, касаясь корешка книги. Несомненно, она поняла, что значит его подарок. Грейс, Грейс…
        Солнце стояло высоко. Скоро время скромной трапезы, состоящей из овощного супа, лепешки и полуденной молитвы. Еды, как и коротких часов отдыха, едва хватает, чтобы выдержать эту муку до заката солнца, когда после вечернего намаза их снова погонят в Сайер. Джереми посмотрел на другой берег. Там рабы, внешне мало чем отличающиеся от заключенных, пасли коз и собирали хворост. Много людей спускалось к Нилу по разным надобностям. Кроме пастухов, женщины в чадрах и девушки, которые приходили за водой, стирали белье или поили животных. Несколько раз Джереми наблюдал, как какая-нибудь женщина или девочка просто так подходила к заключенному и уводила его, не обращая внимания на охрану. И ни один из этих счастливцев больше не возвращался. Казалось, жизнь в Омдурмане не подчинялась никаким законам. Джереми слышал, что за деньги некоторые из узников получали лучшую еду, даже мясо, что к ним пускали родственников или разрешили весь день прохлаждаться где-нибудь под деревом с Кораном в руках. Их стражи временами бывали безжалостны, но потом без всякой видимой причины вдруг расслаблялись и даже проявляли
мягкосердечие.
        Почувствовав на себе чей-то взгляд, Джереми поднял голову. У противоположного берега по щиколотку в воде стояла молодая женщина с лицом цвета крепкого чая. Она украдкой оглядывалась по сторонам, а потом за чадрой мелькнула улыбка, и незнакомка помахала ему рукой: «Иди сюда!» Джереми также покрутил головой, а потом ткнул большим пальцем в свою костлявую грудь: «Я?» Она кивнула и снова сделала знак рукой. И тогда Джереми, озираясь, осторожно сделал шаг, а потом еще один. Ничего не произошло. Так, шаг за шагом, он вошел в Нил. «Забери меня,  — про себя уговаривал ее Джереми.  — Можешь потом убить, только забери». Прохладная вода обволокла его ноги, промочила одежду. Плеск-плеск, плеск-плеск… Через минуту он уже стоял рядом с ней, и никому до этого не было дела. Девушка взяла его под руку и вывела на сушу. Она внимательно оглядела пленника, а потом хворостиной погнала его от реки вместе со своими козами.
        — Я не раб!  — вырвалось вдруг у него.  — Я не раб, просто так получилось.
        Он плелся в стаде, которое, по-видимому, хорошо знало дорогу. Внезапно девушка оказалась рядом и, глядя на Джереми снизу вверх, проговорила по-немецки, коверкая слова:
        — Ты немец?
        Джереми покачал головой.
        — Англичанин.
        — Ах, англичанин,  — сказала девушка, уже на его родном языке.  — Английские мужчины хорошие.  — Она хихикнула и похлопала его по плечу.
        — Откуда ты знаешь английский?  — спросил Джереми.
        — Я работать Хартум.  — Она кивнула на восток, в сторону Хартума.
        Они подошли к низеньким, крытым соломой глиняным хижинам, возле которых потрепанные куры клевали одним им видимые зерна. Девушка позвала коз к кормушке, а потом толкнула Джереми в сторону одной из хижин. Ему пришлось сильно наклониться, чтобы протиснуться вовнутрь. Здесь царил полумрак. Проникающие через маленькое окошко солнечные лучи светлыми пятнами ложились на расстеленный на полу ковер. Девушка мягко, но уверенно надавила Джереми на плечи, приказывая сесть. Он слышал, как она стучала в углу глиняными кувшинами.
        Наконец хозяйка поставила перед пленником блюдо с овощами и холодным жареным мясом и кувшин воды, положила лепешку и села напротив.
        Некоторое время Джереми колебался, а потом набросился на еду, как голодный зверь. Он запихивал в рот один кусок за другим, краснея от стыда и бормоча время от времени Шукран. Шукран — «спасибо», а девушка кивала, улыбаясь одними черными глазами. Под конец он вылил в себя полкувшина воды, а девушка отодвинула посуду в сторону и подсела ближе.
        Джереми вздрогнул, когда она прильнула к нему, обхватив колено.
        — Ты дать мне ребенка. Тогда ты — свободный, я — свободный.

«Нет!» — хотел закричать Джереми. Но изо рта вырвался невразумительный хрип. Девушка хорошо знала, что надо делать, и вскоре тело перестало ему подчиняться. У Джереми давно не было женщины, с тех самых пор, как он встретил Грейс. Грейс. При воспоминании о ней у него заболело сердце. Вернулся ли счастливчик Лен с войны? А может, Грейс давно уже вышла за него? В любом случае у Джереми не было никакого права осуждать ее, ведь он пробыл здесь слишком долго. Как долго? На миг Джереми охватил ужас, а потом душу переполнила благодарность к этой девушке, и Джереми прекратил сопротивление.
        Он лег, когда она надавила ему на плечи, а потом смотрел, как она расстегивала ему штаны и устраивалась сверху. Его стон выражал скорее отчаяние, чем удовольствие. «Думай о Грейс,  — повторял он про себя.  — Представь, что это Грейс. У нее такое же гибкое тело, нежная кожа, карие глаза… такие же теплые, и в глубине их тоже горит огонь…» Джереми сглотнул, а потом словно электрический разряд пробежал по его телу. Стыд и отвращение поднимались в нем одновременно с усиливающейся болью в желудке, давно не получавшем такого количества пищи. Во рту стало кисло. Прости меня, Грейс, прости…
        Заслышав снаружи голоса, Джереми почувствовал что-то вроде облегчения. Он успел застегнуть штаны, когда в хижину ворвалось несколько дервишей, и девушка пронзительно закричала. Их схватили и поволокли во двор.
        — Нет!  — протестовал Джереми, отбиваясь.  — Она здесь ни при чем. Я один виноват… я…
        Но дервиши не понимали его.
        Они набросились на девушку и на глазах у безучастных туземцев били ее кулаками и древками копий, не обращая внимания на слезы и мольбы о пощаде, пока наконец кто-то из них не ударил ее острием копья и она не упала, обливаясь кровью, и не замерла, уставившись безжизненными глазами в пустоту.
        Джереми было все равно, когда его повели обратно, в Омдурман. Слишком дорого заплатил он за свою недолгую свободу. Он и не сопротивлялся, оказавшись на знакомой рыночной площади, где стояли виселицы. Его повалили на землю ничком, а цепи, которыми были скованы руки, прибили к земле железными костылями. Джереми даже не вздрогнул, услышав свист курбаша, и только повторял про себя сквозь стиснутые зубы, пока по спине гулял кнут из кожи бегемота, а остатки лохмотьев, вместе с кусками кожи и мяса, летели в разные стороны: «Заслу…жил. Заслу…жил. Заслу…жил».
        Теплая кровь заливала тело. Мне жаль, Грейс. Прости меня. Прости меня, незнакомка. Мне жаль.

39
        В комнате за закрытыми ставнями царил матово-серый полумрак. Лучи жаркого послеполуденного солнца сюда не проникали, тем не менее было душно. Грейс лежала на низенькой, шаткой кушетке, время от времени вытирая рукой потный лоб. Сам воздух казался липким и обволакивал кожу и легкие, как клейковина. Чистое постельное белье отдавало плесенью, как будто долго хранилось в закрытом ящике. Грейс оглядела неровно оштукатуренный потолок, голые стены, стол из нелакированной древесины и надбитую глиняную кружку на нем. Обстановка находящейся в коридоре ванной комнаты тоже была более чем скромной. Но Грейс не жаловалась. Они сами решили жить подальше от других путешественников из Европы, ограничивая себя в самом необходимом. Только так и можно будет достаточно долгое время обходиться имеющимися у них средствами.
        Уличные звуки — сплошное гудение и жужжание, иногда прерываемое чьим-нибудь громким голосом или смехом. Грейс встала, осторожно ступая босыми ногами, подошла к окну, чуть раздвинула деревянные ставни и выглянула наружу.
        Там люди. Мужчины с бронзовой кожей в длинных одеждах, чаще белых, но иногда выцветших синих или землисто-серых. У некоторых поверх наброшены бесформенные накидки грязно-бурого цвета. Прохожие обуты в мягкие кожаные туфли или босы. На коротко остриженных волосах они носят фески или шапочки, напоминающие маленькие тюрбаны. У одних за плечами мешки, другие катят тележки, в которых навалена капуста. Напротив дом с резным деревянным балконом. Возле него перед черными окнами лавок в крошащейся каменной стене громоздятся пирамиды деревянных ящиков. На шатких с виду помостах стоят огромные плетеные блюда с фасолью и чечевицей и глиняные горшки с куполообразными крышками. Под ними навалены мешки и коробки. Со стороны трудно определить, кто здесь покупатель, а кто — продавец.
        Женщин немного, и все они укутаны с головы до ног. Дети бегают в чем-то наподобие ночных сорочек. Вот один мальчишка с разбега врезается в дородную женщину, которая несет на плече поднос с лепешками. Та кричит и награждает его шлепком, прежде чем он успевает скрыться. А потом, величественная, как многовёсельный галеон в открытом море, движется, покачивая бедрами, в другой конец переулка, где высится башня из выцветшего красного кирпича, разукрашенная охряно-желтыми поперечными полосками. И над всем этим виснет гортанный арабский говор, ласкающий слух Грейс.
        Каир. При одном этом слове сердце ее замирает.
        Грейс лишь мельком видела этот шумный, многолюдный город цвета песка и пыли, с устремленными в эмалево-голубое небо минаретами и сверкающими куполами мечетей, раскинувшийся у подножья горы, на которой вздымала стены грозная цитадель. Грейс почти не приходилось ходить пешком по его улицам. С тех пор как они прибыли сюда поездом из Александрии, мир Грейс ограничивался стенами гостиничного номера да ближайшими лавками, куда они с Леном выходили купить еды. Как давно она здесь, Грейс не знала. Она уже не помнила, когда перестала считать дни, которые проводила в безделье, в то время как Леонард усиленно занимался поисками драгомана — проводника из местных жителей, который согласился бы доставить их в Судан. До сих пор его усилия успехом не увенчались. Желающих отправиться в верховья Нила, даже за деньги, не находилось.
        Пустое времяпровождение действовало Грейс на нервы, однако узнать этот город лучше — осмотреть пирамиды или казармы Каср-эль-Нил на острове Газира — у нее желания не возникало, хотя Лен неоднократно предлагал ей показать места, связанные с Джереми. Грейс не хотела наслаждаться этим путешествием, которое ни в коей мере не было для нее развлекательным и о котором знали только Бекки и Ада.
        Грейс до сих пор помнила полные ужаса глаза сестры. «Ты не можешь меня здесь бросить! Ты не можешь!..  — повторяла охваченная неожиданным приступом ярости маленькая, нежная, больная от горя Ада.  — Ты, ты… всегда думаешь только о себе. Мир вращается вокруг Грейс! Ослепительной Грейс, к ногам которой падает все, чего она только ни пожелает!»
        Это кровь закипела в сестрах, живших в мире и согласии на протяжении стольких лет. Это взволновалась кровь, наполовину английская, наполовину ирландская и чуточку валлийская, которая дала стране столько поколений бесстрашных армейских и морских офицеров, но до сих пор спокойно текла в жилах женщин, тем более обитательниц такой уютной усадьбы, как Шамлей Грин.

«Но это неправда!  — бушевала Грейс.  — На самом деле все вращалось вокруг тебя! Грейс, пожалуйста, не шуми, Ада спит так чутко! Ах, Грейс, у Ады кашель! У Ады болит ухо! Тихо, Грейс, ты напугаешь Аду!» — «Я ненавижу тебя!  — ревела Ада.  — Ненавижу!» Дверь с грохотом захлопнулась, а наутро Грейс уехала.
        Она проглотила слезы и закусила губу. А в следующий момент сердце екнуло, потому что в переулке показался Леонард с перекинутым через плечо пиджаком и сияющими на солнце светлыми волосами. Время от времени он кивал то в одну, то в другую сторону, но не потому, что кого-то знал в этом городе. Просто такова была его манера идти по жизни.
        Лен исчез под окном, а через некоторое время Грейс услышала, как он бежит вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Он постучал и, получив разрешение войти, просунул голову в комнату.
        — Неплохо устроилась, я вижу.  — Лен восхищенно присвистнул и расплылся в улыбке.
        Грейс оглядела себя, а потом перевела взгляд на Лена. Перетянутая ремнем рубаха подчеркивала его худобу, штаны были закатаны до щиколоток.
        — Ты прав,  — кивнула она.  — Этот отель для нас самое то.
        Она посмотрела в угол, где стояли ее сапоги для верховой езды и открытая дорожная сумка, из которой, словно пена через край кастрюли, выбивались кружевные оборки платья. Эту сумку Бекки протащила во двор через черный ход и забросила в повозку, пока Лен непринужденно шутил с леди Норбери в прихожей. Все выглядело так, будто они с Грейс просто решили прогуляться.
        Собственно, багажа было немного. Грейс примеряла на себя образ благовоспитанной юной леди, решившей немного попутешествовать, и не хотела привлекать лишнего внимания. Письма Джереми, своего Бодлера и его Рембо она оставила дома. Но в Судан они не возьмут даже этого. Сумка будет дожидаться их здесь, в отеле.
        Лен прошел в комнату, бросил пиджак на стул и взял Грейс за запястье.
        — И это тоже неплохо смотрится.  — Он поднял ее руку, любуясь узким колечком с голубым камешком.
        Этот подарок, навязанный ей Леном всеми правдами и неправдами, должен был создавать у окружающих впечатление отправившейся на поиски приключений молодой пары.
        — Но ты грустишь, Грейс,  — обеспокоенно заметил он.  — Что случилось?
        — У меня не идет из головы наш с Адой последний разговор,  — ответила она.
        — Ах, это!  — Лен махнул рукой.  — К нашему возвращению она все забудет.  — Он замялся, словно подбирая нужные слова.  — И тебя не развеселит даже то, что я нашел нам с тобой проводника?
        Ночью Каир освещается плохо, однако в известных его кварталах жизнь кипит, почти как в светлое время суток. В одном из таких переулков, куда свернули сейчас Грейс с Леном, торговцы еще не закрыли лавки. Группа о чем-то оживленно беседующих чернокожих мужчин проводила молодую пару любопытными взглядами. Грейс была рада, что догадалась надеть бесформенный балахон поверх своего платья и укутать голову темной шалью.
        — Ты что-нибудь слышал об этом человеке?  — спросила она, сворачивая за Леном в очередной шумный закуток.
        — Только то, что его зовут Аббас и Северный Судан он знает как свои пять пальцев.  — Лен сжал руку Грейс и внимательно огляделся по сторонам.  — Он якобы проворачивал там большие дела, однако какие именно, я не понял… О!  — воскликнул Лен, окидывая взглядом один из домов.  — Немаловажно и то, что он хорошо говорит по-английски,  — продолжал он, решительно направляясь к двери.  — Иначе при моем знании арабского нам пришлось бы полагаться разве только на жестикуляцию… Это, должно быть, здесь.
        В тусклом свете ламп Грейс открылось помещение с двумя огромными, почти до пола, четырехугольными проемами в стене, над которыми шла какая-то надпись по-арабски. Группа мужчин о чем-то разгоряченно спорила за небольшим деревянным столом, на котором стоял металлический кофейник с длинным носиком. Над головами посетителей висело голубое облако табачного дыма, продолжающееся с другой стороны проемов, уже на улице, где тоже стояли столы и деревянные табуретки. Там, спиной к двери, сидел одинокий мужчина крупного сложения, в белоснежном балахоне и такого же цвета аккуратной шапочке на гладко выбритой голове. Лен церемонно обвел Грейс вокруг стола и остановился перед ним.
        — Ассалям алейкум,  — поздоровался он и тут же перешел на английский.  — Ты Аббас?
        Вместо ответа мужчина взял аккуратную белую чашку с цветным геометрическим узором и, не спеша, отхлебнул кофе. Его огромная смуглая рука походила на медвежью лапу.
        — А кто хочет это знать?  — пробасил он.
        Английский незнакомца был и впрямь безупречен, за исключением гортанного арабского акцента.
        Леонард показал Грейс на свободный табурет и сам опустился на место напротив мужчины, затем выложил на середину стола портсигар и, щелкнув крышкой, взял себе сигарету. Дождавшись, пока мужчина сделает то же самое, Лен поднес ему горящую спичку, прикурил сам, забросил ногу на ногу и только после этого приступил к делу:
        — Мы хотим в Судан. Отвезешь?
        Лен неторопливо выпустил струйку дыма.
        Мужчина, который, очевидно, и был Аббас, затянулся сигаретой, все еще глядя в стол. Казалось, он не имел шеи и массивная голова сидела прямо на широких плечах. В тусклом свете лампы его черная кожа отливала коричневым, но определить ее цвет точней было трудно. Широкое безбородое лицо с мощным носом и полными губами не имело более-менее отчетливых возрастных признаков, однако, очевидно, мужчина был немолод.
        — Куда именно?  — спросил он только после следующей затяжки.
        Лен наклонился через стол и прошептал:
        — В Омдурман.
        Наконец Аббас поднял голову. Его надбровные дуги сильно выдавались вперед, от чего похожие на блестящие оливы глаза казались сидящими где-то в глубине черепа. Он посмотрел на Лена, потом на Грейс, которой сразу стало не по себе. Она поплотней укуталась в шаль и поправила выбившуюся из прически прядь.
        — Это невозможно,  — произнес Аббас.
        — Как?  — вырвалось у Грейс.  — Но нам туда очень надо!
        Аббас снова перевел взгляд на Лена, а потом на сигарету, которая в его пальцах казалась не толще спички.
        — Белые иногда попадают в Омдурман,  — тихо объяснил он,  — но никогда не возвращаются оттуда.
        — Но, пожалуйста…  — прошептала Грейс, и Аббас ответил, теперь обращаясь только к ней:
        — Тебе туда никак нельзя.  — Грейс вздрогнула от его голоса.  — Для Халифы ты слишком стара, он предпочитает срывать бутоны. Но любой шейх отдаст состояние за ночь с белой женщиной. И любой разбойник убьет двадцать мужчин, чтобы заполучить такой выгодный товар.
        Грейс была готова к такого рода комплиментам от восточных мужчин, поэтому предостережения Аббаса не особенно напугали ее. Она посмотрела проводнику в глаза и вздохнула:
        — Наш друг в плену. Мы думаем, что он в Омдурмане. Помогите нам, пожалуйста.
        Аббас подлил себе кофе.
        Зажав сигарету в углу рта, Леонард вытащил из кармана брюк пачку ассигнаций и, небрежно пролистав кончиком пальца, выложил чуть меньше половины на стол.
        — Это задаток.
        Не обращая внимания на деньги, Аббас допил кофе, выбросил окурок на улицу и встал. Он был огромен, выше Ройстона и, вероятно, сильнее.
        — Послезавтра на рассвете,  — проговорил он, похлопывая Лена по руке и поворачиваясь к выходу.  — Здесь.
        — Мне он не нравится,  — сказала вечером Грейс.
        Она сидела на кровати в штанах и рубахе и, скрестив ноги по-турецки, задумчиво жевала лепешку. Пламя светильника плясало на стене призрачной тенью.
        Леонард рассмеялся:
        — Разумеется, ведь это редкий мужчина, который не поддался твоему обаянию.  — Грейс ущипнула его за локоть.  — Но перед моими чарами ему не устоять!  — Лен похлопал себя по карману и добавил, уже серьезно: — На самом деле ему вовсе не обязательно тебе нравиться. Достаточно будет того, что он живыми доставит нас в Омдурман и обратно.
        Грейс насупилась.
        — Об этом и речь. Ты думаешь, мы можем ему доверять?
        Лен пожал плечами.
        — А что нам остается делать? Он — единственный, кто согласился.  — Грейс решительно покачала головой, когда Лен подвинул ей глиняную миску с чечевицей, овощами и кусочками курятины.  — Ешь!
        — Я не голодна.
        Леонард вздохнул и наклонился через край кровати, чтобы поставить миску на пол.
        — В Судане тебе каждый кусочек будет в радость.
        Он поднялся с какой-то бутылкой в руках и протянул ее Грейс, отвинтив пробку:
        — Пей!
        Грейс подняла на него недоверчивые глаза.
        — Пей, не спрашивай!
        На вкус жидкость оказалась острой, как перец, и обожгла язык. Грейс поморщилась:
        — Это ужасно.
        Лен рассмеялся.
        — Это лекарство, арак. Давай еще глоток… так… еще… молодец!
        Лен взял бутылку и вылил в себя полстакана.
        Арак приятно согревал желудок. Грейс откинулась на подушку.
        — Спасибо, что поехал со мной, Лен.
        — Не за что, мы ведь друзья.  — Лен снова протянул ей бутылку и приказал взглядом: «Пей!» Грейс затрясла головой, но потом повиновалась и, пригубив арак, передала «лекарство» ему. Лен завинтил пробку, поставил бутылку под кровать и растянулся рядом с Грейс, подперев рукой подбородок.
        — А ты уверена, что хочешь в Судан?
        Щеки Грейс раскраснелись от арака. Она строго посмотрела на Лена.
        — Я должна,  — тихо ответила она.  — Я не успокоюсь, пока не узнаю, что с ним.
        Лен кивнул.
        — Понимаю.  — Он похлопал ее по плечу.  — Но все-таки, может, стоит черкнуть домой пару строк? Сообщить, что жива и… где находишься?
        Грейс сдавило грудь, будто железным обручем. С одной только Бекки она простилась как следует. «Береги себя, Грейс,  — говорила Бекки хриплым от слез голосом.  — Возвращайся домой невредимой! Я прослежу, чтобы Адс не раскололась, и сама никому не скажу. Даже Стиви». Грейс оставила на столе короткую прощальную записку, но ничего в ней не объяснила.
        — Нет, Лен,  — шепотом возразила она.  — Я не хочу беспокоить их понапрасну. Им достаточно знать, что со мной ты.
        — И я не оставлю тебя, Грейс, и все-таки…  — Он нахмурил лоб.  — Здесь, в Египте, я часто вспоминаю войну, Абу Клеа. Мне хотелось бы тебя утешить, но… не стоит особенно надеяться, что мы отыщем Джереми.
        — Я знаю.  — Веки Грейс задрожали, и на лицо хлынули слезы.  — Но я не могу сдаться просто так.  — Она смотрела на Леонарда с вызовом и в то же время умоляюще.  — Все говорят мне, что его давно нет в живых, что я должна понять и принять, но… я не могу.
        — Иди ко мне,  — прошептал Лен и крепко прижал ее к себе.
        Он гладил ее по волосам, вынимая из них оставшиеся шпильки, по вискам, щеке, спине. А потом Грейс почувствовала вкус его губ.
        И это не был поцелуй понарошку, какими они обменивались много лет назад перед отъездом Лена за границу, а Грейс — в Бедфорд. Поцелуи за живой изгородью в саду или в темном углу бального зала, в которых ничего не было, кроме смеха и глупости. Теперь они целовались всерьез и чем нежнее ласкали губы Лена ее рот, чем глубже проникал в него его язык, тем теплее и тяжелее становилось у Грейс в желудке, а голова делалась легкой и пустой.
        Грейс издала гортанный звук, когда Лен скользнул губами по ее шее и поцеловал в ключицу, а потом, зарывшись лицом в ткань рубахи, принялся ласкать ей грудь. Его дыхание через ткань обжигало кожу. А когда Лен проводил пальцами по ее ребрам, талии и бедрам, Грейс пробирала сладкая дрожь. Лен засунул руку между ее ног, и Грейс почувствовала себя перезрелым персиком, который нужно немедленно сорвать и съесть, пока он не испортился. Ей так хотелось быть любимой и наслаждаться этой страстью еще и еще. То, что Леонард делал сейчас своими руками и ртом, было приятно, блаженно, здорово и… фальшиво. Да, Грейс чувствовала: что-то здесь не так.
        Джереми. Нет. Леонард. Нет. Нет. Джереми.
        Внезапно будто что-то оборвалось внутри, и Грейс пробудилась. Тело напряглось до последнего мускула.
        — Нет!  — закричала она.  — Прекрати! Прекрати!
        Грейс забила руками и ногами, как сумасшедшая, и Лен схватил ее за запястья.
        Не сразу дошел до ее сознания его голос: «Тшшш, Грейс, тихо… Все хорошо». И она снова упала в его объятья.
        — Господи!  — всхлипывала Грейс.  — Я с ума сошла, я больше ничего не понимаю… Где правда, где ложь….
        — Все хорошо,  — успокаивал ее Лен, укачивая в объятьях, как младенца.  — Все хорошо.  — Он осторожно отнял от груди ее лицо, погладил по щекам и заглянул в глаза.  — Я ничего не желаю больше, чем быть с тобой, Грейс. Я хочу, чтобы когда-нибудь это колечко,  — он тронул голубой камешек на ее пальце,  — перестало играть роль обманки. Для меня, Грейс, ты та же, что и всегда. Но я буду ждать, сколько тебе нужно, даже если это займет годы.  — Он хотел поцеловать ее в лоб, но она увернулась.  — Хочешь остаться одна?
        Грейс кивнула, и Лен соскочил с кровати, обулся и взялся за пиджак. В дверях он обернулся.
        — Я не хочу навязываться, Грейс, и ничего от тебя не требую. Я просто буду ждать, когда ты захочешь ко мне вернуться. Спокойной ночи.
        Ночью Грейс никак не могла уснуть и долго размышляла, глядя в потолок, сомневалась и взвешивала. Она была потрясена тем, как легко все получилось, как сильно оказалось искушение и как близко падение. Все почти произошло само собой.
        Рассудком она понимала, что Джереми давно нет в живых и люди правы. А значит, ее идея разыскать его в Омдурмане — чистый бред от начала и до конца, между тем как риск не вернуться довольно велик. До сих пор она не думала об опасности, это предприятие было для нее чем-то вроде бешеной скачки, верхом или в тюльбери. И только сейчас Грейс по-настоящему содрогнулась от ужаса.
        Но ведь еще не поздно вернуться, выйти замуж за Леонарда. После ее прощальной записки дома, должно быть, думают, что они друг от друга без ума. Тогда ее ждет завидная жизнь в Гивонс Гров, в окружении любимых с детства людей. А вчера вечером тело ясно дало ей понять, чем станет для нее первая брачная ночь и все последующие.
        Именно к такой жизни она себя и готовила, пока однажды в ноябре Стивен не привел к ним в дом Джереми. И как теперь ей перед алтарем принести клятву верности Леонарду, если сердце по-прежнему принадлежит Джереми и упорно отказывается верить в его гибель?
        Леонард не будет давить на нее, и в нем она не сомневается. Но себе она уже не доверяет. И чем больше она думает и полагается на здравый рассудок, тем больше слабеет. И это она, Грейс, к ногам которой всегда падало все, чего она ни пожелает!
        Грейс села на кровати, отыскала упавшие шпильки и кое-как засунула их в волосы. Потом опустилась на колени возле дорожной сумки и принялась собирать вещи для предстоящей поездки. Кусок мыла и прочие туалетные принадлежности. Комплект нижнего белья и пара чулок. Кожаная фляжка. Матерчатая сумка через плечо, купленная здесь, в Каире. Грейс взвесила в руке кошелек и задумалась. Это деньги Лена, которые они поделили между собой накануне путешествия. Своих у нее нет. Без согласия отца она не может воспользоваться банковскими сбережениями. Кроме того, Лен дал ей револьвер со всеми необходимыми боеприпасами и складной нож, и все это тоже нужно взять. А вот и коллективный кадетский снимок. Ей стыдно смотреть в глаза Джереми после того, что было вчера. Стратегический запас писчей бумаги… Грейс взяла листок, карандаш и села к столу.
        Дорогой Лен,
        Я пришла к выводу, что должна продолжить это путешествие в одиночку. Оставь меня и возвращайся домой.
        Понимаю, что поступаю в отношении тебя непорядочно, однако, надеюсь, когда-нибудь ты сможешь меня простить.
        Спасибо за все.

    Грейс.
        Но не успела Грейс дописать последнее слово, как мужество покинуло ее. Что она делает? Грейс закрыла лицо дрожащими ладонями. Нет, она больше не Грейс Норбери. Та не ранила близких и любящих ее людей только ради того, чтобы добиться, чего хочет, и не бросалась очертя голову в безумные авантюры. «Должно быть, я сошла с ума,  — снова подумала Грейс.  — Ведь человек может лишиться рассудка от боли, не так ли говорила миссис Данверс? Возможно, она имела в виду не только физическую боль».
        Где-то за окнами шумел Каир. Однако она не слышала городских звуков за ударами сердца и шумом, который стоял в голове. Происходящее казалось Грейс нереальным, равно как и то, что она собиралась предпринять. «Я сошла с ума»,  — сказала себе Грейс еще раз, прикладывая к письму кольцо с голубым камешком. А потом встала, накинула свой балахон и укутала голову шалью, концы которой обвязала вокруг шеи, повесила на плечо сумку и фляжку и сунула ноги в сапоги.
        Грейс на цыпочках вышла в коридор и спустилась по лестнице. Она миновала сторожа, дремавшего за столом в холле, уронив голову рядом с зажженной лампой, и выскользнула наружу.
        Кофейня была открыта. Грейс оглядела немногочисленных посетителей и сделала глубокий вздох.
        — Ассалям-алейкум,  — робко начала она и тут же перешла на английский.  — Где я могу найти драгомана Аббаса?
        Несколько мужчин равнодушно посмотрели в ее сторону.
        — Драгомана Аббаса?  — чуть громче повторила Грейс, но к ней уже, похоже, потеряли всякий интерес.
        Вдруг от задней стены отделилась вытянутая, худая фигура в развевающемся бледно-голубом балахоне и белой шапочке, и по каменному полу зашлепали кожаные сандалии. Грейс разглядела мальчишеское лицо с легким пушком на подбородке. Юноша что-то сказал по-арабски и кивнул в сторону переулка. Грейс недоуменно пожала плечами. Тогда он сделал знак следовать за ним и пошел впереди, непринужденно, даже слегка вразвалку, как ходят моряки. У Грейс похолодело в желудке. Чтобы придать себе уверенности, она запустила руку в сумку и нащупала заряженный револьвер.
        Юноша вывел ее на улицу и свернул в какой-то темный проулок. Грейс, чуть помедлив, шагнула за ним. Вскоре они остановились.
        — Драгоман Аббас,  — сказал мальчик, указывая на дверь в бледном пятне света.
        Грейс подняла глаза. Некоторое время она стояла неподвижно, пока не почувствовала за спиной своего провожатого, который будто чего-то ждал поодаль, скрестив на груди руки. Грейс поняла и полезла в сумку за кошельком. Мальчик с серьезным видом взял монету, положил ее между сложенными ладонями и степенно поклонился, прикладывая их ко лбу.
        — Шукран… шукран.
        После чего удалился легким, пружинистым шагом, все так же шлепая по мостовой кожаными сандалиями.
        Грейс глубоко вздохнула и постучала в дверь. Внутри было тихо. Грейс изо всех сил ударила в деревянную створку, а когда за стеной выругались по-арабски, забарабанила с новой силой. Возмущенный мужской голос приближался. Наконец дверь приоткрылась, и из щели хлынул мутный свет. Ругань тотчас стихла, лишь только на пороге появился Аббас, простоволосый, босой, в наброшенном на плечи тонком халате. Он посмотрел на незваную гостью и, узнав ее, грозно сдвинул брови.
        — Не сегодня. Завтра…
        Грозный рык заставил Грейс содрогнуться, однако она быстро пришла в себя и поставила ногу в щель, чтобы Аббас не захлопнул дверь перед ее носом. Створка навалилась, сдавливая сапог.
        — Сегодня.
        — Завтра.
        — Сегодня.  — Грейс попыталась улыбнуться, но вышло неубедительно.  — Пожалуйста…
        Аббас взглянул поверх нее в темноту переулка.
        — Где твой муж?
        — Он… он мне не муж.  — Грейс твердо взглянула в глаза драгоману.  — Он не поедет.
        Лицо Аббаса омрачилось еще больше. Грейс почувствовала, что ее мужество на исходе, и уронила голову на грудь.
        — Жди здесь.
        Грейс убрала ногу, и створка захлопнулась. Изнутри послышался шум, потом заспорили два голоса, высокий женский и низкий мужской. Первый переходил в пронзительный крик по мере того, как второй становился все громче и раздраженнее. Наконец дверь распахнулась, и мимо успевшей отскочить в сторону Грейс пронеслась женщина. Ее можно было бы назвать красивой, несмотря на полноту и искаженное злобой лицо. Она поправила покрывало на волосах, плюнула под ноги Грейс и, засунув несколько ассигнаций в вырез платья, скрылась.
        Грейс прикусила нижнюю губу, чтобы не прыснуть от смеха. Сцена развеселила ее, несмотря на стыд и неловкость положения.
        Наконец на пороге появился Аббас. На этот раз поверх легкого балахона он надел длинный кафтан, обвязал голову платком и обул кожаные туфли. На плече у него висела сумка и ружье, а у пояса болталось нечто похожее на саблю.
        — Мне жаль, что так вышло…  — вежливо пробормотала Грейс, подавив улыбку.
        Аббас скривил рот и пренебрежительно хмыкнул. Потом кивнул в направлении города, и они пошли, петляя по лабиринтам каирских улочек.
        Внезапно тишину прорезал голос муэдзина, за ним — еще один и еще. Заунывные и дрожащие, как звуки жалостливого струнного инструмента, они глубоко проникали в душу Грейс, однако ее спутника, похоже, не трогали. Аббас продолжал шагать, не намереваясь отвлекаться на молитву.
        Когда они достигли реки, ночная тьма заметно рассеялась и звезды начали гаснуть. На воде покачивались похожие на ореховую скорлупу лодки. Грейс различала силуэты моряков, чьи белые одеяния будто светились в темноте, как и треугольные паруса на коротких мачтах с длинными реями.
        Аббас подошел к одной из лодок и что-то крикнул. Ему навстречу поднялся человек. После бурного приветствия с рукопожатиями и поцелуями в обе щеки и короткого разговора в теплых, доверительных тонах драгоман перекинул через борт свою сумку и прыгнул сам. «Вперед!» — бросил он через плечо Грейс, швыряя на палубу винтовку и отстегивая перевязь.
        Рулевой оскалил в ухмылке кривые зубы и подал Грейс руку. Грейс ступила на шаткую палубу и опустилась на указанное ей место на деревянной скамье. Потом запрыгнул еще один, шлепая по доскам босыми ногами, и отдал швартовы. Лодку оттолкнули от берега, и Грейс подставила лицо встречному ветру.
        Сумерки рассеивались, и по берегам все явственней проступали очертания города: похожие на коробки дома, купола, башни и шпили. Грейс смотрела прямо перед собой, туда, где по обеим сторонам реки строения становились все реже и их место заступали пальмы и заросли, превратившиеся наконец в сплошные полосы мягко переливающегося в рассветных сумерках зеленого бархата. На востоке, на фоне побелевшего неба, взошло красное, как огромная капля крови, солнце, которое постепенно светлело, принимая насыщенно желтый цвет, каким бывает яичный желток, если хозяин кормит курицу одними кукурузными зернами. Нил становился мутно-голубым, местами с малахитовым оттенком, и барка покачивалась на его волнах, унося Грейс на юг, в Судан — в страну по ту сторону времени. Грейс сожгла за собой мосты, обрушив их обломки в нильскую воду, и теперь, слушая ее тихий плеск за кормой, прощалась с прежней жизнью.
        Она и не заметила, как глаза стали закрываться, а голова свесилась. Почувствовав на своем плече чью-то ладонь, Грейс недовольно забормотала и несколько раз махнула рукой, словно обороняясь, однако вскоре легла на скамью и крепко уснула. Она не заметила, как Аббас подложил ей под голову сумку и накрыл ее вместо одеяла своим кафтаном.
        — Грейс?
        Испуганно озираясь, Лен переступил порог гостиничного номера. Он стучал в дверь достаточно долго, но ответа так и не получил. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что случилось. Лен подошел к столу, взял кольцо и пробежал глазами записку. Взгляд его помутнел, по щекам потекли слезы. Лен смял листок в кулаке, решительно развернулся на каблуках и пошел паковать вещи.

40
        Стивен остановил инвалидное кресло возле скамейки, опустил тормоза и вытащил из кармана пиджака портсигар.
        — Тебе не холодно?  — заботливо спросил Ройстон, усаживаясь на край скамейки и поднимая воротник пальто.
        Сентябрьское солнце обманчиво. Оно сияет, как летом, заставляя разноцветную листву переливаться всеми цветами радуги, однако плохо прогревает воздух.
        Стивен насмешливо сдвинул брови и похлопал себя по бокам.
        — По-твоему, я недостаточно тепло одет?
        Ройстон взглянул на толстый пуловер под твидовым пиджаком, длинный шарф, окутывавший шею в несколько слоев, и тяжелое шерстяное одеяло, обернутое вокруг талии и прикрывавшее тело Стивена ниже пояса, и усмехнулся.
        — И то правда… Спасибо.  — Ройстон взял сигарету из протянутого портсигара и закурил.  — Что слышно о Грейс?
        — Ничего,  — резко ответил Стивен.  — Чего-чего, а этого никто от нее не ожидал.
        — Действительно невероятно.  — Ройстон взглянул на тлеющий кончик сигареты.  — Лен и Грейс…
        Известие об их исчезновении распространялось, подобно лесному пожару: сначала в пределах графства Суррей, а потом и до самого Лондона. Грейс Норбери и Леонард Хейнсворт — оба совершеннолетние и из хороших семей, пара, словно сошедшая со страниц сентиментального романа. Зачем им понадобилось бежать?
        — Чепуха!  — Короткий смешок вырвался изо рта Стивена вместе с облачком табачного дыма.  — Ты ведь и сам не веришь в эти сказки с бегством.  — Стивен повернул голову и, встретив недоуменно-сердитый взгляд Ройстона, продолжил: — Грейс отправилась искать Джереми, по крайней мере, разузнать его судьбу. Ну а влюбленный дурень Лен вызвался ей помогать. Другого объяснения у меня нет. Бекки как будто знает больше, но молчит.  — Стиви нервно затянулся, сжав сигарету пальцами.
        — Но это безумие.  — Ройстон поплотнее завернулся в пальто.
        Его бросало в дрожь при одной мысли о Судане. В то же время от слов Стивена ему как будто полегчало. В последнее время Ройстону все труднее было представить себе Лена и Грейс счастливой парой. Он прошел Судан бок о бок с Леном. Вместе они изведали все бездны ада, что, однако, отнюдь не упрочило их дружбы. С годами Ройстон все чаще замечал в Лене черты Сесили, женщины, которую он когда-то любил и которая принесла ему столько горя. После разрыва с ней некогда крепкая дружба с Леном стала рушиться буквально на глазах.
        Стивен задумчиво хмыкнул.
        — О сестре я беспокоюсь меньше всего. Она пройдет огонь и воду. Но меня удивляет Лен! Когда он вообще успел стать мужчиной? Мне всегда казалось, что носить штаны гораздо больше подходит Грейс, чем нашему Золотому мальчику.  — Стивен замолчал и, прежде чем Ройстон успел переварить услышанное, добавил: — Кстати, о штанах. У тебя есть планы на вторые выходные ноября?
        Ройстон представил себе раскрытый ежедневник на столе в Эшкомб Хаусе и покачал головой.
        — Нет, насколько я помню. А что?
        Взгляд Стивена сразу потеплел. Ройстон давно уже не видел своего друга таким. А когда Стивен заговорил, в голосе его было столько нежности, что Ройстон поначалу испугался.
        — Будешь моим шафером? Две недели назад мы с Бекки обручились с благословения моих родителей. Убедить преподобного оказалось не так просто, но и он в конце концов сдался.
        Ройстон раскрыл рот.
        — Вы… что?
        Стивен хитро сощурил глаза:
        — Тебя это удивляет?
        — Разумеется.
        От внимания Ройстона не ускользнуло, что в последнее время Стивен стал мягче и не таким циничным, как раньше, хотя и не настолько чувствительным, как до войны. Ройстона не могло не радовать, что в Шамлей Грин снова воцарился мир и покой, и та нежность, с которой Бекки заботилась о его друге. Однако ему не приходило в голову, что дело может принять такой оборот.
        — Прекрати, Стивен…  — растерянно пробормотал он.  — Я отдаю должное Бекки, которая так самоотверженно заботится о тебе, но… разве вам обязательно жениться?
        Стивен сжал губы.
        — Скажи лучше прямо, Рой, что думаешь: такой жалкий калека, как я, не имеет права ломать жизнь молодой женщине.  — Стивен сжал зубами почти докуренную сигарету, поднял тормоза и чуть отъехал назад.  — Раньше ты не был таким мелочным занудой,  — пробурчал он, выпуская дым, и покатил по направлению к дому.
        — Подожди!  — закричал Ройстон и, погасив окурок, зашагал следом.  — Стиви, черт тебя дери! Ты не можешь жениться на Бекки!
        Стивен так резко развернул кресло, что Рой едва успел отскочить, чтобы не получить ободом колеса по ногам, отбросил окурок в сторону и уставил указательный палец в грудь другу.
        — Всю свою жизнь я не знал, что мне нужно,  — прошипел Стивен.  — Послушный мальчик Стиви, с которым никогда не было проблем… И чем все это кончилось?  — Лицо его пылало. Он замолчал, задыхаясь от гнева, а потом продолжил, понизив голос, почти зарычал: — Вот и не говори мне сейчас, что я могу, а чего нет.  — Он снова развернул кресло и бросил Ройстону через плечо: — Я хочу жениться на Бекки и сделаю это. И мне наплевать, что думаешь об этом ты или кто бы то ни было.
        Ройстон глубоко засунул руки в карманы пальто и пошел следом за Стивеном.
        — Уже вернулись?
        Бекки распахнула стеклянную дверь, пропуская их в гостиную, а затем снова прикрыла, наклонилась к Стивену и поцеловала его в обе щеки.
        — Ты его спрашивал?  — прошептала она, кивая в сторону Ройстона.
        Стивен размотал шарф, расстегнул пиджак и сказал, отдавая все это Бекки, уже успевшей выпростать его из одеяла:
        — Да, я его спросил.  — Он говорил так, будто Ройтсона рядом не было.  — И наш друг, похоже, не в восторге от этой новости. Вероятно, он просто ревнует, потому что сам не сумел найти для себя ничего стоящего и теперь на всю жизнь останется холостяком.
        С этими словами Стивен пересек гостиную и выехал в коридор.
        Ройстон посмотрел на свои ботинки. Похоже, его друг так ничего и не понял.
        Несмотря на неудачу с Сесили и слухи о самоубийстве отца, двадцатисемилетний граф Эшкомб, к тому же очень видной наружности, по-прежнему представлял для дам более чем выгодную партию. От приглашений и предложений не было отбоя. Круг ближних, равно как и дальних, знакомых предлагал ему огромный выбор юных леди, ни с одной из которых Ройстон тем не менее не имел смелости завязать более близкое знакомство. Рана, оставленная в его душе Сесили, еще не зажила. Сис научила его подозрительности по отношению к женскому полу. А продажные девушки высших лондонских кругов лишь подтверждали этот печальный опыт.
        Тело требовало своего и в конце концов заставило его подчиниться. Но к физическому томлению Ройстона примешивалось что-то вроде жажды мести. Покидая очередную плюшевую гостиную с неизменным чувством гадливости и отвращения к себе, Ройстон божился никогда больше не предпринимать ничего подобного.
        Он поднял глаза, когда Бекки взяла его за локоть.
        — Не сердись на Стивена,  — сказала она.  — Он действительно разочарован. Ведь он так хотел, чтобы ты был его шафером.
        Бекки изменилась. Она стала взрослее, спокойнее и женственнее. А закрытое фиолетовое платье не только шло к ее каштановым с золотым отливом волосам и палевым глазам с зелеными крапинками, оно делало из дочери сельского пастора настоящую леди.
        Разумеется, этому способствовали и простые серьги с аметистами, которые Ройстон как будто видел раньше на Констанс Норбери. Взгляд Ройстона упал на золотое кольцо на левом безымянном пальце Бекки, украшенное крупным изумрудом в окружении крохотных бриллиантов.
        — Не делай этого, Бекки,  — прошептал он.  — Не выходи за него. Подумай, на что ты себя обрекаешь.
        — Разве ты не видишь, Ройстон, как мы счастливы,  — в тон ему ответила она.
        Ее голос звучал нежнее обычного. «Как нуга в шоколаде»,  — подумал Ройстон.
        — Но неужели он тебе не говорил?  — вырвалось у Роя, прежде чем он успел подумать.  — Тебе вообще кто-нибудь что-нибудь об этом говорил?
        Бекки наморщила лоб.
        — О чем?
        Ройстон почувствовал, как у него горят уши. Он зашел слишком далеко, однако отступать было поздно. В этом его убеждали испуганные глаза Бекки.
        — Стиви никогда… он не сможет… он никогда не будет…  — Ройстон прокашлялся.  — Стиви никогда не сможет выполнять супружеские обязанности.
        Щеки у Бекки вспыхнули, и она улыбнулась, радостно и в то же время смущенно.
        — Быть может, как мужчина, ты меня не поймешь, Ройстон, но это не единственный способ сделать женщину счастливой.  — Она не стала вдаваться в подробности, но лицо ее посерьезнело, а глаза заблестели.  — Я люблю Стиви больше всего на свете,  — сказала Бекки.  — И я ему нужна. Я не могу объяснить точнее.
        Глядя, как она удаляется из гостиной — с такой естественной уверенностью, будто уже сменила леди Норбери на посту хозяйки дома,  — Ройстон подумал о том, что Бекки нуждается в Стивене не меньше, чем он в ней. И эта мысль смутила и растрогала его.
        Чувственная, мечтательная мелодия вывела Ройстона из задумчивого состояния. Зачарованный ее звуками, Ройстон вышел в коридор и остановился в дверях комнаты для музицирования. Он знал эту вещь. Она предназначалась для исполнения в четыре руки, но Ада играла одна. Ройстону пришло в голову, что это неспроста. От Ады в этом мире осталась только ее половинка, и это ощущение было знакомо Ройстону как никому другому.
        Она взяла последний аккорд, убрала пальцы с клавиатуры и удивленно взглянула на Ройстона:
        — Привет, Рой.
        — Привет, Адс. Извини, что подслушивал.
        — Ничего. Входи, только тихо.
        Ройстон подошел к фортепиано.
        — Как дела?
        Она сжала губы.
        — Помаленьку…
        — Выглядишь лучше, чем в прошлый раз.
        Ройстон говорил правду. Несмотря на бледность и худобу, Ада казалась не такой истощенной, как несколько месяцев назад, а в чертах стало больше женственности.
        — Да и ты выглядишь неплохо…
        В уголке ее рта задрожала мышца. Ройстон смущенно погладил себя по животу.
        — Хорошо питаюсь,  — ответил он.  — Даже слишком, пожалуй.
        — Тем не менее,  — улыбнулась Ада.  — И борода тоже…  — Она потрепала его по щеке.
        — Спасибо.  — Ройстон пригладил аккуратно подстриженную бородку, к которой сам еще не успел привыкнуть.
        — Как твоя мать?
        Ройстон печально усмехнулся:
        — В этом мире нет силы, способной поставить на колени леди Эвелин.
        Мать Ройстона была потрясена смертью старого графа. Однако суть ее скорби лучше всего выражала одна фраза, которую она часто повторяла, вспоминая о муже: «Как он мог так со мной поступить!» Масла в огонь подлил сам Ройстон, который, как новый глава дома Эшкомбов, благословил помолвку своего брата Родерика с Хелен Дюнмор, чем довел леди Эвелин до полуобморочного состояния и продолжительных приступов мигрени.
        Ада опустила глаза. Ройстон указал на стульчик перед инструментом:
        — Разреши?
        — Конечно!
        Ада подвинулась. Выскользнув из пальто, Ройстон бросил его на инструмент и занял место рядом с ней.
        Некоторое время он разминал пальцы, а потом из-под них полились звуки той самой мелодии, которую только что играла Ада. Краем глаза Ройстон видел, как вспыхнуло лицо Ады, прежде чем она коснулась клавиатуры, с каким восхищением следила она за уверенными и осторожными движениями его больших, сильных рук. Лицо Ройстона приняло почти молитвенное выражение, тело его покачивалось, словно на волнах мелодии, а длинные пальцы легко брали аккорды, с которыми Аде помогала справляться лишь скорость.
        — Не знала, что ты пианист,  — заметила она, продолжая играть вторую партию.
        Ройстон тихо рассмеялся.
        — Моя мать полагала, что джентльмену вполне приличествует наслаждаться музыкой, но только не играть самому. Поэтому я тайком проникал на уроки моих сестер, а потом упражнялся и сам, когда леди Эвелин не было рядом.  — На его лице появилось радостно-ностальгическое выражение.  — Никогда не забуду наши музыкальные штудии в Сандхёрсте! Мы проносили в музыкальный кабинет бутылку и сигареты, а потом орали уличные песни под мой аккомпанемент. А Саймон…  — Он запнулся. Ада прервала игру и поникла головой, глядя на сложенные на коленях руки. Ройстон проклинал свою неосторожность.  — Прости, Адс…
        Ада встала, вышла из-за инструмента, как будто немереваясь покинуть комнату, однако остановилась.
        — Ну, хорошо…  — прошептала она срывающимся голосом.  — Будем мы или нет упоминать его имя, а его все равно не вернешь…  — Она сделала еще шаг к двери, потом снова назад и обернулась: — Не хочешь прогуляться, Ройстон?
        Через две недели Ада шла по тропинке осеннего сада, прижав к груди папку с бумагами. В свете послеполуденного солнца листва горела медью, под деревьями голубыми дымками клубились тени. Ни один мускул не дрогнул на лице Ады, когда в поле ее зрения попала ротонда на краю дубовой рощи. Ада решительно направлялась к ней, хотя внутри все дрожало от страха. На первой ступеньке она остановилась, чтобы перевести дух, потом шагнула на следующую и дальше, пока наконец не дошла до самого верха и не опустилась на край скамейки.
        Ада не была здесь со дня отъезда Саймона. А ведь когда-то они частенько проникали сюда под покровом ночи, чтобы целоваться и шептать друг другу нежности. Тем самым летом. Ада, моя любимая. Моя сладкая, сладкая Ада…
        Она утерла слезы рукавом пальто. Две недели у Дигби-Джонсов в Лондоне пошли ей на пользу. Нигде не встречала она такого понимания и сочувствия, как в этой семье, потерявшей младшего сына. «Взамен мы обрели дочь,  — говорила ей миссис Дигби-Джонс.  — По крайней мере, надеемся, что это так». Ада вспомнила леди Элфорд, и две слезы, скатившись по щеке, упали на кожаную папку. Ада стряхнула их дрожащей рукой. Дигби-Джонсы водили ее в театры и на концерты, показывали музеи и Кью-Гарденс[16 - КЬЮ-ГАРДЕНС — ботанический сад в Лондоне.], и она вспомнила, что жизнь состоит не только из горя и скорби, что в ней еще есть музыка, искусство, цветы и радость. Есть люди, которые ее любят и желают ей добра: сами супруги Дигби-Джонс и трое сводных братьев Саймона, которые намного старше его и давно обзавелись своими семьями и детьми, полковник и леди Норбери, Стивен и Бекки. Ада улыбнулась, подумав об их тихом счастье, и тут же помрачнела, вспомнив об увечье Стивена. Есть еще Ройстон, Грейс…
        Грейс. Ада уронила голову и снова заплакала. На этот раз от стыда. Какие ужасные слова кричала она сестре в день их последней встречи! И, быть может, уже не представится возможность извиниться за них. А ведь Ада просто завидовала ей. В душе Грейс еще теплилась надежда на то, что ее любимый жив, а Ада была лишена даже этой слабой искорки. И все-таки так низко, так мелочно повести себя по отношению к родной сестре! Одно время Ада думала, что ее гнев имел и некую очистительную силу, хоть и был направлен не в ту сторону. Ведь он доказывал, что она еще способна протестовать против несправедливостей судьбы, что не все в ней умерло. Однако легче ей от этой мысли не стало.
        — Мне жаль, что так вышло, Грейси,  — прошептала она сквозь слезы.  — Ты слышишь? Где бы ты ни была — мне жаль. И пожалуйста, возвращайся обратно живой и невредимой. С Джереми.
        Ада всхлипнула и призвала себя быть мужественной. Утерев глаза оборкой рукава, она распахнула папку и пролистала хранившиеся в ней бумаги — плод усердной работы нескольких последних недель. Она кивнула, словно в ответ на чей-то вопрос, и утерла нос тыльной стороной ладони. Потом пощупала пальцами край каменной скамьи и улыбнулась. Однажды ранним утром, еще до завтрака, Саймон высек там сердце, угловатое и неуклюжее, с буквами «А» и «С» посредине. А вечером показал его Аде. Спасибо, Саймон. За все.
        — Да,  — прошептала Ада, захлопывая папку.  — Я сделаю это.
        Скрещенными руками прижимая папку к груди, Ада стремительно направилась к дому. Она повесила в прихожей пальто, прошла по коридору с гордо вскинутым подбородком и костяшками пальцев постучала в деревянную дверь.
        — Войдите!
        — Прости, что помешала, папа, но это не займет много времени,  — сказала Ада, переступив порог.  — Да, мой хороший, да…
        Последние слова относились к Генри, который тут же выскочил из своей корзины перед письменным столом и запрыгал вокруг Ады с радостным лаем.
        — Слушаю тебя.
        Полковник снял очки, стараясь казаться невозмутимым.
        Ада вытащила из папки многостраничный документ и положила его перед отцом на освещенное лампой место.
        — Ты можешь подписать вот это?
        Полковник снова надел очки и поднял брови, просмотрев заголовок и первую страницу.
        — Это мой контракт с Бедфордом на следующий триместр,  — пояснила Ада.
        — Я вижу,  — пробурчал полковник и, пролистнув оставшиеся страницы, отложил документ в сторону.  — Мне кажется, я достаточно определенно высказался по поводу этой твоей затеи.
        Ада выпрямилась на стуле.
        — Я хочу получить это место не для того, чтобы самостоятельно зарабатывать себе на жизнь,  — начала она.  — В Бедфорде мне предоставят бесплатный стол и жилье. Я буду расходовать лишь небольшую часть жалованья, чтобы не лезть к вам с мамой в карман каждый раз, когда захочу купить новое платье или сходить на концерт. Остальное я собираюсь откладывать. Бедфорд нужен мне, чтобы обрести в жизни дело. Ты ведь понимаешь, что в обозримом будущем я не могу думать о замужестве.
        Полковник откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на дочь. Ада выдержала его взгляд. Тогда он еще раз взял документ и тут же уронил его на стол.
        — А твоя мать об этом знает?
        — Да, но мне нужна именно твоя подпись.  — Ада набрала в грудь воздуха.  — Дай мне свое согласие, и я обещаю тебе, что больше не позволю себе расклеиться так, как в последние несколько месяцев.
        Взгляд подковника сделался холодным, глаза сузились.
        — Если ты хочешь меня шантажировать, дитя, то…
        — Нет, папа,  — оборвала его Ада.  — Просто я думаю, это дело в наших общих интересах. Я буду счастлива преподавать в Бедфорде, а что лучше соответствует твоим устремлениям, как не мое счастье?
        Полковник был обескуражен. Он понял, что побежден. Побит своим же собственным оружием, самым постыдным образом. Он оказался в положении шахматиста, который внезапно обнаруживает, что ему поставили мат, несмотря на как будто безупречно проведенную партию. Откажи он Аде в подписи, и у нее будут все основания обвинить его в непостоянстве, чуть ли не в нарушении данного слова! Более того, своим поступком он обесценит все то, чему учил ее на протяжении жизни. Какой же он отец, если не желает счастья родной дочери!
        Не говоря ни слова, полковник взял перо, открыл последнюю страницу контракта и, поставив подпись, протянул документ Аде, которая так же молча сунула его в свою папку.
        — Спасибо, папа,  — сказала она, вставая.  — Большое спасибо.
        Полковника немного обидело, что дочь не поцеловала его, выходя из кабинета.
        И пока она поднималась по лестнице в свою комнату, чтобы засунуть подписанный контракт в конверт и отправить его в Бедфорд, а потом начать собирать вещи, которые могут понадобиться ей в новой жизни, полковник лихорадочно соображал, когда же его девочка успела повзрослеть. Неужели со смертью Дигби-Джонса? А может, еще до того?
        Неужели это Ада, которая всегда смотрела на мир большими, пугливыми глазами и шла по жизни не иначе, как опираясь на чью-нибудь твердую руку? Неужели это она, так похожая лицом на свою покойную бабушку, решительно противостояла ему сейчас? Совсем как Грейс.
        При мысли о старшей дочери сэр Уильям вздрогнул. У него до сих пор не укладывалось в голове, как могла его благоразумная Грейс сбежать из дома, словно последняя легкомысленная девчонка. За всю свою жизнь полковник не испытал большего разочарования. Обида на старшую дочь была так велика, что почти не оставляла в его душе места никаким другим чувствам, включая тревогу за судьбу Грейс.
        Скоро из детей в доме останется один Стиви. Сейчас на первом этаже идет ремонт. Целую анфиладу комнат в задней части дома приспосабливают под нужды Стивена и Бекки. Они займут ее сразу после свадьбы. А пока Стиви сидит в библиотеке и готовится взять на себя обязанности владельца Шамлей Грин, леди Норбери передает свой хозяйский опыт его невесте.
        Мысль о Конни каждый раз отзывалась болью в сердце. Не острой, но неутихающей, а потому мучительной, вроде той, что сопровождала его всю жизнь после полученного в молодости ранения в ногу. Конни вдруг стала ему чужой, несмотря на все те годы, которые они прожили под одной крышей. Он знал, что она ждет его извинений, однако вины за собой не чувствовал. Он всего лишь делал то, что считал правильным. Для своих детей. Для нее. И не в последнюю очередь для самого себя. Так за что же ему теперь просить прощенья? Полковник злился и страдал от невозможности примирения. Он тосковал по ней, по ее теплому телу, мягкосердечию, которого так недоставало ему самому.
        Сэр Уильям тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, придвинул к себе стопку бумаг и принялся за работу.

41

«Упорен в нас порок…  — вспомнил Джереми и рассмеялся, сам того не ожидая, легко и пронзительно.  — Раскаянье притворно, за все сторицею воздать себе спеша,  — бормотал он пересохшим горлом, слово за словом вызывая в памяти стихотворение.  — Опять путем греха, смеясь… скользит душа… слезами трусости омыв свой стыд позорный…  — Тут он снова рассмеялся, подумав о том, что Бодлер наверняка побывал в Омдурмане.  — У нас в мозгу кишит рой демонов безумный… как бесконечный клуб змеящихся червей…»[17 - Ш. Бодлер. «Предисловие» (из цикла «Цветы зла»). (Пер. Эллиса.)]
        У Джереми давно уже не осталось сил на то, чтобы отгонять мух и прочих неуловимых жужжащих тварей, что ползали по его ранам, причиняя зуд и боль. Он пришел в себя в дальнем углу Сайера. Все тело пульсировало и болело. Он поднял руку, насколько позволяла цепь, соединенная с кольцом в стене, и провел по покрытым засохшей кровью рубцам на спине. Там он нащупал несколько твердых, пульсирующих волдырей, которые стягивали кожу, вот-вот готовые прорваться.
        Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали? Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь? И ночью бледный страх хоть раз когда-нибудь сжимал ли сердце вам в тисках холодной стали? Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?[18 - Ш. Бодлер. «Искупление» (из цикла «Цветы зла»). (Пер. И. Анненского.)]
        Джереми не боялся, он хотел смерти. Не то ли чувствовал и его отец тогда, в Крыму? Врачи отпилили ему обе ноги и руку, не имея даже возможности чем-нибудь заглушить боль. Отец плохо управлялся с инвалидным креслом, поэтому почти все время сидел без движения. Лишь глаза время от времени оживлялись, словно вырываясь из его оцепенения, и тогда они скользили по лицу маленького темноволосого мальчика, который, в свою очередь, пристально смотрел на калеку. О, эти глаза, так похожие на его собственные! В них читалась непонятная Джереми страсть, нечто похожее на голод. Потом они вдруг округлялись, будто отец чему-то неприятно удивлялся, и наконец в их глубине загорались искорки гнева. «Сара!  — кричал отец.  — Убери его отсюда, Сара! Вышвырни его вон! Я не могу, когда он на меня пялится!»
        И тогда мать брала Джереми за плечи и осторожно толкала к двери. «Иди, Джереми, поиграй с ребятами,  — шептала она, целуя его в щеку.  — Отцу нужен покой. С ним не все ладно, понимаешь?» Джереми ничего не понимал, но послушно плелся к выходу. Он не хотел огорчать мать, к тому же на улице дети строили крепость из глины, камней и дощечек, и Джереми, забыв обо всем, мчался к ним.
        Обрубочек! Обрубочек! Обрубочек!
        Джереми открыл глаза и прислушался. Нет, это не детские голоса, у него в ушах раздавалось пение муэдзина. Почему же тогда он снова чувствовал себя маленьким и одиноким, в коротких штанишках и курточке, которая так жмет под мышками, под дружный хохот сверстников убегающим куда-нибудь в поле, подальше от людей?
        Джереми закрыл глаза и прислонился пылающей щекой к шершавой стене. Прохладной, но не настолько, как ветерок в тенистом лесу, где в мае плескалось море колокольчиков.
        Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
        Обрубочек! Обрубочек! Обрубочек!
        Пот хлынул изо всех пор, впиваясь в раны ядовитыми иглами. Озноб то усиливался, то спадал, захлестывая волнами. «Но… я исплакался… невыносимы зори…  — повторял Джереми пульсирующим рассудком,  — мне солнце шлет тоску… луна сулит беду…»[19 - Пер. Е. Витковского.] «Пьяный корабль» из Рембо, которого подарила ему Грейс. Как будто мысли его прочитала. Он не взял с собой книгу, но стихи всегда при нем, в сердце. Как и сама Грейс.
        Грейс, это — Джереми, я рассказывал тебе о нем. Джереми, это — моя старшая сестра Грейс.
        Однажды он уже видел это лицо. В самом начале учебного года, в церкви, куда курсанты отправились вместе с родственниками после небольшого праздника в честь начала занятий. Ему запомнились правильные черты и поразительный контраст между темными глазами и светлыми волосами и кожей. Слишком красивое лицо, такие никогда его особенно не привлекали.
        Привет, Джереми. Не было ни церемонного книксена, ни пустых формальных фраз, ни поцелуя в запястье. Вместо этого — открытая улыбка и крепкое рукопожатие. Как будто она уже тогда поняла его. Привет, Грейс.
        Имя ему тоже уже приходилось слышать. Оно все чаще всплывало в разговорах со Стивеном и Леонардом, по мере того, как, помимо воли Джереми, крепла их дружба. А ты, Леонард, разве не хочешь задать Грейс вопрос всех вопросов? Леонард лишь усмехался, но его сияющие глаза говорили красноречивее всяких слов.«Не жди меня, Грейс. Я не вернусь. Выходи за Лена и будь счастлива. Джереми хотел бы быть великодушным, но не мог. Не здесь, не в Омдурмане, когда его трясет в лихорадке и боль отнимает последние силы. Но ты ведь совсем не знаешь ее, Лен. Даже после стольких лет дружбы. Ты не понимаешь ее.
        Грейс, милая Грейс. Она напоминала английский сад, домашний и уютный, за которым раскинулись неизведанные земли. Там безлюдные пустыни и темные леса, мощные горные хребты и бушующее в скалистых утесах море. Есть там и цветующие долины, где может отдохнуть усталый путник. Но эту страну нельзя покорить. Никому еще не удавалось навязать ей свою волю. И Джереми считает ее своей родиной.
        О, ангел счастия, и радости, и света! Бальзама нежных ласк и пламени ланит я не прошу у вас, как зябнущий Давид… Но, если можете, молитесь за поэта…
        Чьи это голоса я слышу? Грейс?
        Чьи-то ловкие пальцы щупают его тело, аккуратно касаются ран, смачивая их какой-то прохладной жидкостью, которая тут же начинает жечь, а потом приносит облегчение.
        Грейс, это ты?
        Металл бьет по металлу, который хрустит и ломается. Чьи-то руки хватают Джереми и отрывают его от земли, как будто он весит не больше перышка. И он парит, парит в воздухе, продвигаясь к выходу, к яркому, слепящему свету.

42
        Констанс Норбери вздрогнула и проснулась. Сердце колотилось как сумасшедшее. Где-то в отдаленном уголке ее не вполне еще пробудившегося сознания слышались отголоски вернувших ее к реальности звуков: отдаленный грохот, стон и будто бы приглушенный крик. Первая мысль ее была о Стивене. Следующие — об Аде и Грейс. Констанс вспомнила, что обеих дочерей уже нет в доме, а при мысли о старшей ее сердце пронзила боль.
        Леди Норбери откинула одеяло, зажгла лампу на ночном столике и нащупала часы. Пять утра. Именно в это время полковник поднимался с постели. И его ритм жизни так глубоко вошел в ее плоть и кровь, что она следовала ему до сих пор, хотя давно уже спала отдельно от мужа.
        Констанс сунула ноги в тапочки, набросила халат и вышла в коридор с лампой в руке. Она остановилась перед дверью, за которой провела столько ночей, и тоска сжала ей горло. Лишь усилием воли леди Норбери удержалась от того, чтобы войти в комнату.
        Она понимала, что ведет себя не совсем правильно, но не могла оставить мужа безнаказанным после всего того, что произошло со Стивеном. Осознание же собственной вины перед сыном было для нее просто невыносимым.
        Тем не менее она продолжала стоять под дверью их некогда общей с мужем спальни и прислушиваться. Изнутри доносилось тяжелое дыхание, потом вздохи и, наконец, шорох и какой-то скрежет, от которого у леди Норбери кровь застыла в жилах. Она осторожно постучала.
        — Уильям?
        Звуки тут же стихли.
        Констанс постучала еще.
        На несколько мгновений все погрузилось в мертвую тишину, а потом из-за двери послышался хрип:
        — Конни…
        Она осторожно и решительно шагнула через порог и подняла лампу.
        Босой, в одной пижаме, полковник лежал на полу перед кроватью и щурился, повернув голову к свету.
        — Конни…  — выдохнул он, на этот раз, как ей показалось, с облегчением.
        Констанс бросилась к мужу и, поставив лампу на ночной столик, опустилась перед ним на колени.
        — Что случилось, Уильям, тебе плохо?
        — Моя… нога и… рука…  — Он задыхался, отчаянно размахивая в воздухе левой рукой и ногой, как будто пытался подняться с пола.  — Они не слушаются меня, Конни… У меня… нет больше сил.
        — Тшш…  — Констанс приставила палец к губам и погладила мужа по седой голове.  — Лежи спокойно.
        Она вскочила и несколько раз лихорадочно нажала кнопку звонка. Потом укутала мужа одеялом, подложила ему под голову подушку и, обнимая за плечи, скосила глаза на дверь в ожидании помощи.
        Вскоре на пороге появилась Лиззи с лампой в руке. Заспанные глаза испуганно распахнуты, волосы под ночным чепцом растрепаны.
        — Вы звонили, сэр? Мадам!.. О боже!..
        — Буди Бена, Лиззи, скажи ему, чтобы ехал в Гилфорд за докотором Грейсоном. Немедленно!
        — Да, мадам!
        Лиззи подхватила полы халата и ночной сорочки и убежала.
        Констанс снова склонилась к больному. Она взяла его левую руку в свою, а правой провела по его щеке.
        — Ты слышал? Я послала за Грейсоном. Сейчас он будет здесь. Все не так плохо, Уильям. Ты слышишь?
        Он молча кивнул. Но то, что она прочитала в его глазах, ужаснуло ее по-настоящему: страх. Уильям Линтон Норбери боялся, впервые за без малого три десятка лет, которые она его знала. И это чувство передалось ей, как ни старалась она не подавать виду, и будто тисками сжало горло, когда полковник судорожно схватил ее за руку и положил голову на ее колено.
        Словно только сейчас она впервые поняла, что он для нее значит и каково ей будет его потерять.

43
        Равномерное покачивание верблюда убаюкивало Грейс, возвращая в привычное полудремотное состояние. Дни тянулись за днями, недели за неделями, она давно уже перестала их считать.
        Сколько же времени прошло с тех пор, как их барка рассекала переливающуюся всеми мыслимыми оттенками нильскую воду? Мимо проплывали поля, покрытые похожими на нежно-зеленый пух всходами, и финиковые рощи, увешанные тяжелыми гроздьями плодов. У самой воды ветер качал роскошные опахала папируса, а поодаль не разгибая спин трудились крестьяне в длинных белых одеяниях и тюрбанах на головах. Сколько ночей провела она под этим бездонным черным небом с огромными, как монеты, серебряными светилами и окруженными зеленоватым сиянием падающими звездами? Сколько раз над ней заходило и снова вставало пылающее, как костер, солнце?
        Грейс видела глинобитные жилища, похожие на постройки из детских кубиков, между которыми прохаживались или сидели туземцы с лицами цвета дубленой кожи или кофе и сновала шумная ребятня. Там, на бескрайних пространствах песка, между голыми утесами, гигантскими валунами и покрытыми редким кустарником скалами, дремали овеянные легендами руины. Колонны древних Фив с каменными поперечными балками походили на сказочных великанов, чьи роскошные одежды не износились за тысячелетия. Возле грозных крепостных стен ютились жалкие хижины, а столбы Ком Омбо торчали из песка, словно обработанные зубами гигантских грызунов.
        За блестящими черными камнями первого нильского порога открывалась похожая на сказочный остров Элефантина, а за ней показались пальмовые рощи Асуана — последнего египетского города на их пути, которым заканчивалась водная часть путешествия. После того лишь один раз ступили Грейс и Аббас на шаткую палубу судна — грузовой баржи, переправившей их на другой берег Нила вместе с четырьмя верблюдами, которых Аббас приобрел на шумном базаре в Асуане, походным снаряжением, водой и провиантом.
        Далее они двигались вдоль побережья, зеленой каймой обрамлявшего их путь с одной стороны, по волнам латунно-желтого песка, из-под которого торчали обломки древних храмов и острые скалы, пока не спустились к пустыне Байюда, по бескрайним просторам которой и пересекли невидимую границу Судана.
        Дни текли, неотличимые один от другого, от первого луча солнца, которое так быстро накаляло воздух, и до заката, растекавшегося по небу, словно расплавленный металл. Холодные, черные ночи приносили с собой короткий сон, во время которого Грейс ежилась на твердой земле, пытаясь согреться, и после которого она вставала со свинцовой головой и негнущимися конечностями.
        Собственно, окончательно проснувшейся Грейс никогда себя не чувствовала, что, вероятно, было к лучшему. Благодаря затуманенному сознанию она не ощущала в полной мере своего тела, походившего сейчас на одну большую рану: кости горели, мускулы и сухожилия ослабли от напряжения и усталости и были словно пронизаны тысячей мелких игл. Кровяное давление разрывало изнутри глазные яблоки, покрытая ссадинами и волдырями кожа натянулась, губы потрескались. На языке постоянно чувствовался липкий гнилостный привкус; рот и горло стали сухими и жесткими, как наждачная бумага; волосы слиплись, а пропитавшаяся п?том одежда стояла колом.
        Я. Больше. Не. Могу. Эта разорванная мысль снова и снова пульсировала в ее пересохшем мозгу. Я. Больше. Просто. Не. Могу. Бесполезная мысль, потому что обратный путь не предлагал ничего другого, чем тот, что лежал перед ними: все тот же мучнистый, белый песок, шлаковидные валуны да острые скалы. Лишь изредка пустыня подавала робкие признаки жизни в виде похожих на кусты мимозы сухих зарослей или ощетинившейся колючками акации.
        И еще здесь стояла тишина. Мертвая тишина, давившая на лоб, виски и барабанные перепонки. Даже шепот ветра казался каким-то беззвучным, словно голоса духов. Они с Аббасом тоже молчали. Грейс могла пересчитать по пальцам все слова, которые они сказали друг другу после той ночи в Каире.
        — У тебя есть деньги?  — спросил ее Аббас на рынке в Асуане.
        И, когда она кивнула, протянул большую ладонь. Помедлив, Грейс вложила в нее свой кошелек. Аббас взял много, но не все, и снова сунул кошелек ей в руки.
        — Мы можем добраться до Омдурмана через Абу Клеа?  — спросила она в другой раз.
        — Через что?  — Аббас уставился на нее непонимающими глазами.  — Ах, Абу Тулей! А что тебе там надо?
        — Я ищу друга. Он пропал после битвы под Абу Клеа.
        Лицо Аббаса омрачилось.
        — Так кого ты ищешь в Судане, живого или мертвого?  — спросил он и отвернулся от Грейс так резко, что не дал ей возможности ответить.
        С тех пор он общался с ней лишь в приказном тоне: «поднимайся», «спускайся», «пей», «ешь», «спи», «просыпайся». Аббас решал, сколько ей спать, пить и есть. Это он отмерял ей порцию солоноватой воды из кожаного бурдюка, размоченных в ней же зерен, похожих на просо, и эластичной, как резина, лепешки. Он же определял, когда приходило время облегчиться или устроиться на ночлег. Грейс подчинялась ему безропотно и не узнавала себя. Я — дух, всегда привыкший отрицать. Сейчас ей не оставалось ничего другого, как только целиком и полностью положиться на незнакомца, которому на время путешествия доверила свою жизнь. Аббас был всегда рядом и в то же время бесконечно далеко. Ведь Грейс почти ничего о нем не знала: мусульманин он, или христианин, или исповедует какую-нибудь другую религию и почему кожа на его черепе и лице остается безупречно гладкой, хотя за время путешествия ее ни разу не коснулась бритва.
        Пустыня изнуряла Грейс. Единственным утешением оставались воспоминания о графстве Суррей, Шамлей Грин, Джереми и всех тех, кого она любила. Но воспаленный рассудок воскрешал не людей, а имена и мертвые, схематичные образы. Грейс чувствовала, как солнце иссушает ее мозг. Где я? Кто я?
        Грейс Констанс Норбери больше не существовало. Вместо нее появилось некое существо женского пола, отощавшее, загорелое и вечно мучимое жаждой, которое удерживалось в седле одним лишь усилием воли и не было способно ни на что другое, как только механически выполнять приказы.
        — Стой.
        Грейс повиновалась. Сегодня выдался особенно жаркий день. Воздух мерцал, как заряженный, и ветер дул сильней, чем вчера. Аббас остановил остальных верблюдов, которые выглядели обеспокоенными, и замер, вглядываясь в пустыню.
        — Спускайся. Быстро.
        Грейс поставила животное на колени, как учил Аббас, и выскользнула из седла.
        Он тоже спешился, потом снова поднял верблюда, согнал животных вместе и велел им лечь. Быстрыми, уверенными движениями Аббас разгружал оружие и бурдюки с водой и бросал их между верблюжьими телами. Грейс охватил ужас.
        — Что мне делать, Аббас?  — спросила она.
        Он не отвечал. И лишь когда она окликнула его еще раз, сказал:
        — Прикрой лицо, как только можешь.
        Дрожащими пальцами Грейс поспешила выполнить приказание.
        — Укутайся!
        Аббас бросил ей плотное одеяло с геометрическим узором по краю, и Грейс обернула его вокруг плеч. Другое такое же Аббас накинул на бурдюки с водой и крепко перевязал ремнями. Потом толкнул Грейс на землю рядом с верблюдами и сам опустился рядом на колени. Он поправил платок на ее лице, а одеяло обернул так плотно, что Грейс чуть не задохнулась. После чего укутался сам и затих.
        — Аббас…  — начала она и не договорила.
        Потому что фырканье верблюдов, перешедшее в почти человеческие стоны, внезапно заглушило гудение, мгновенно усилившееся до страшного рева и зловещего шипения. Грейс успела увидеть будто подернутое туманом небо и вздымающиеся к нему фонтаны песка, прежде чем Аббас снова повалил ее, прижал к себе и накрыл своим кафтаном.
        Сверху зашелестел песок. Миллионы и миллионы песчинок проникали во все щели и поры и едкой, раскаленной пылью разъедали кожу изнутри. Грейс прошиб пот, который испарялся, не успевая промочить кожу. Все ее тело исходило удушливым жаром.
        Я. Не. Могу. Дышать. Воздуха! Господь всемогущий! Я не хочу умирать! Не хочу!
        Она хотела заплакать, но ни единой слезинки не образовалось под сомкнутыми веками. Кровь колотила в виски, а потом с такой силой надавила изнутри на череп, что он чуть не разлетелся на мелкие кусочки.
        Я не хочу умирать.
        Грейс потеряла чувство времени. Сколько часов или минут длилась эта мука, притупленная парализующим тело ужасом? Откуда-то из глубины сознания сами собой всплывали стихи: «К Тебе, к Тебе одной взываю я из бездны… Джереми… Цветы… зла…  — Слова впивались в мозг раскаленными крючьями: -…в которую душа низвергнута моя… Вокруг меня тоски свинцовые края… безжизненна земля и небеса беззвездны…[20 - Ш. Бодлер. «Из бездны» (из цикла «Цветы зла»). (Пер. А. Эфрон.)]Взываю… взываю…»
        Все кончилось разом. Ветер прогудел и стих вдали, и Аббас сорвал с нее одеяло и платок. Грейс жадно глотала воздух и кашляла, пока Аббас хлопал ладонями по ее лицу, выметая песок и пыль из глаз, носа, ушей, волос. Воздух! Грейс захлебывалась им и кашляла, кашляла, словно готовая с каждым толчком воздуха выплюнуть из себя легкие.
        — Пей.
        Грейс припала к бурдюку, который Аббас поднес к ее рту, и жадно втягивала в себя воду. Глоток — вдох, глоток — вдох, глоток — вдох, пока не упала в изнеможении на песок.
        Драгоман отряхнулся и пошел заниматься верблюдами.
        — Когда Аллах создал Судан, он долго смеялся, как говорят там, откуда я родом.
        — А откуда ты?  — выдохнула Грейс.
        Аббас кивнул куда-то в направлении запада.
        — Я наполовину араб, наполовину динка.  — Он искоса посмотрел в ее сторону.  — А ты или глупа, как коза, или имеешь сердце воина.
        Она пожала плечами. Теперь она чувствовала себя прежней Грейс Норбери, воскрешенной несколькими минутами смертельной опасности. Ее проводника песчаная буря тоже, казалось, оживила и развязала ему язык настолько, что теперь он даже отвечал на вопросы своей спутницы.
        — Должно быть, тот, кого ты хочешь найти, очень хороший друг.  — Глубоко посаженные глаза Аббаса пристально вглядывались ей в лицо.
        Грейс посмотрела вдаль.
        — Это человек, которого я люблю.
        Она вскочила на ноги и хотела помочь Аббасу грузить на верблюдов бурдюки с водой, но он покачал головой:
        — Это работа не для женщин… А что ты будешь делать, если не найдешь его?
        Грейс опустила глаза.
        — Не знаю,  — прошептала она.  — Об этом я еще не думала.
        — Чем плох тот, что был с тобой в Каире?
        Грейс улыбнулась.
        — С ним все в порядке. Просто… мы друг другу не подходим.
        Аббас приторочил к седлу очередной бурдюк.
        — Со стороны все выглядит иначе,  — заметил он.
        — Я знаю.
        Голос Грейс звучал подавленно. При мысли о Лене на душе у нее стало тяжело.
        Очередной верблюд с ревом поднялся на ноги. Аббас резко повернулся к Грейс.
        — Любовь бывает подобна безумию, она несет с собой гибель,  — сказал он.
        — Так говорят в Судане?
        Аббас улыбнулся, обнажив два ряда ослепительно-белых зубов.
        — Так говорит Аббас, который знает людей. Как тебя зовут?
        — Грейс.
        — Поднимайся в седло, мисс Грейс!  — рявкнул драгоман и сам вскочил на верблюда.

44
        Стивен задумчиво смотрел в сад через стеклянную дверь гостиной. После приступа, который случился в конце ноября, доктор Грейсон рекомендовал полковнику ежедневные прогулки. Как правило, сэр Уильям совершал их в сопровождении Генри, который возвращался в дом с припудренной снегом мордой и льдистыми комочками в курчавой шерсти.
        Опираясь на палку здоровой левой рукой, полковник вскидывал вперед правое бедро, перемещая вес на парализованную правую ногу, и тут же переносил его снова на левую сторону, готовясь сделать следующий шаг. Это было нелегко, тем более что давала о себе знать старая рана еще со времен войны в Индии. Проковыляв таким образом с полчаса, сэр Уильям опускался на тщательно очищенную от снега скамью, а счастливый Генри как ни в чем не бывало кувыркался в пушистых сугробах.
        Вот и сегодня отец присел отдохнуть. Даже издали было видно, как тяжело он дышит. Стивен потянулся было к дверной ручке, но вдруг насмешливый женский голос, сладкий, как суфле, заставил его оглянуться:
        — Стоп-стоп!
        — Все-то вы видите, мисс канарейка.
        — Приходится!  — воскликнула Бекки, уже с шарфом, одеялом, перчатками и пиджаком в руках.  — Ты ведь у меня такой неразумный!
        Бекки бросала ему на колени вещи, а Стивен надевал их, одну за другой, притворно ворча и закатывая глаза. Под конец она укутала ему ноги одеялом и встала между инвалидным креслом и дверью.
        — Я ничего не забыл?  — Стивен, ухмыляясь, похлопал себя по бокам.
        — О да, забыл.  — Бекки наклонилась к нему, опершись на подлокотник кресла.

«Моя жена»,  — подумал Стивен, заглядывая в ее темно-синие глаза, пронизанные зеленоватыми искрами.
        Свадьбу отпраздновали в конце ноября прошлого года в узком кругу. Венчались в церкви Святой Троицы в Гилфорде. Бекки была в прозрачном белом платье с розами цвета сливочного безе в волосах. Роль подружки невесты взяла на себя Ада, не менее прекрасная в нежно-розовом наряде. У Стивена сердце забилось как бешеное, когда Бекки, сияя всем лицом и с блестящими от слез глазами, появилась в проходе между рядами и под руку с еще здоровым тогда полковником пошла навстречу ему и его шаферу Ройстону, чтобы перед алтарем принести клятву супружеской верности.
        И ни устремленные на него взгляды случайных прихожан, ни кислая мина преподобного Пекхама, с явной неохотой венчавшего дочь, не могли омрачить этого дня. Разве что Грейс с Леном недоставало на празднике да преподобный не упускал случая лишний раз пожаловаться на девушку, нанятую домоправительницей вместо Бекки, но уже показавшую свою полную непригодность к делу. Впрочем, добавлял он, с этим можно жить, бывает хуже.

«Моя жена,  — думал Стивен.  — В горе и в радости, в болезни и в здравии». Он был благодарен Бекки за заботу и веселость, которой она наполняла его дни, и за тепло, которое она давала ему ночами. И все же он питал к ней нечто большее. Любовь? Он давно уже перестал ломать над этим голову.
        Стивен обнял Бекки за шею, привлек к себе и поцеловал в губы, пахнувшие спелыми грушами. Сначала он прикоснулся к ним ртом, но потом впивался все крепче, пока она не застонала и не отстранила его, освобождая проход и открывая дверь.
        В лицо дохнуло морозом, закололо пальцы. Стивен остановился, чтобы надеть перчатки, а потом покатил по только что очищенной от снега дорожке по направлению к скамье, выпуская изо рта плотные облачка пара. Услышав скрип колес, полковник приосанился и поднял глаза к дубовым кронам, а его сын, остановив инвалидное кресло возле скамейки, снял перчатки и полез в карман за сигаретами.
        — Как это все-таки паршиво, постоянно зависеть от чьей-то помощи,  — сказал Стивен, зажигая сигарету и выпуская изо рта струйку дыма.
        Это прозвучало резче, чем хотел Стивен, почти грубо. Но полковник как будто не замечал, что сын бранится и курит в его присутствии.
        Некоторое время они сидели молча. Наконец сэр Уильям тихо сказал:
        — Я очень виноват перед тобой. Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?
        Его голос походил на шорох опавших листьев.
        Стивен сощурил глаза, не только от табачного дыма, но и от навернувшихся слез. Он долго ждал этих слов, и они тронули его, хотя теперь уже значили не так много. Просто Стивен знал, как тяжело они дались отцу.
        — Собственно, прощать особенно нечего,  — грубовато ответил он.  — Я пришел к выводу, что твоей вины в том, что со мной случилось, нет. Это был несчастный случай, не более. Нечто подобное могло бы произойти со мной на охоте или на дороге. Тем не менее…  — Стивен посмотрел на тлеющий кончик сигареты.  — Тем не менее я жив, а Саймон и Джереми, которые пошли в армию по своей воле, не вернулись домой. Учитывая то, как сложились дальнейшие обстоятельства, я могу считать себя счастливчиком.
        Стивен вздохнул и отвернул лицо, утирая перчаткой слезы. Потом искоса взглянул на отца:
        — Пойдем в дом, пока ты совсем не окоченел.
        Полковник кивнул и попытался встать. Понаблюдав со стороны за его усилиями, Стивен отбросил окурок в снег и подъехал к скамейке, чтобы сэр Уильям смог опереться на подлокотник его кресла.
        — Как насчет партии в шахматы, отец?

45
        — До Омдурмана еще два дня пути,  — сказал Аббас, поднимаясь с земли.
        Он развел небольшой костерок из сухих веток, которые по-домашнему потрескивали и шипели в красных язычках пламени. На мгновенье их маленький лагерь напомнил Грейс уютную комнатку с камином, отгороженную от бескрайних просторов песка надежными стенами верблюжьих спин. Аббас запустил руки в полупустой мешок из тех, что были навалены перед животными, и протянул верблюду две горсти зерна. Тот пожевал губами и, ткнувшись мордой в ладони хозяина, принялся старательно перемалывать пищу мощными, как жернова, зубами.
        — Мы выкрасим тебе брови сажей,  — сказал Аббас.  — Так ты будешь меньше походить на белую, по крайней мере, издали.
        Грейс кивнула. Она давно уже не видела себя в зеркало, но, глядя на свои медного цвета руки, могла предположить, что сильно загорела.
        — Волосы прикрывай в любом случае,  — продолжал наставлять Аббас.  — Смотри в землю, никогда не заговаривай первая и не отходи от меня ни на шаг.  — Встретив ее удивленный взгляд, Аббас опустил глаза и вытер о халат руки.  — Ни у кого не должно возникнуть и подозрения, что ты чужая. А для женщин у Халифы существуют строгие правила.
        Грейс подавила беспокойство, которое охватывало ее каждый раз, когда заговаривали об Омдурмане. Она доела ячменную похлебку из выдолбленной тыквы, насухо вытерла импровизированную тарелку кончиком своего балахона и поставила на землю. Аббас не взял с собой настоящей посуды. Ничего лишнего, все в этом походе было продумано до мелочей. Грейс села, обхватив руками колени.
        — Откуда ты так хорошо знаешь английский?
        — Дела,  — отвечал Аббас, приступая к кормлению следующего верблюда.
        — Какие дела?
        Он коротко взглянул на нее через плечо, блеснув белозубой улыбкой:
        — Хорошие дела.
        Грейс улыбнулась, встала и поправила штаны, которые вечно сползали под балахоном. Она подошла к Аббасу и осторожно погладила по шее верблюда. Со временем она потеряла всякий страх перед этими своевольными, иногда вспыльчивыми животными и стала относиться к ним с тем же уважением, что и Аббас.
        — Ты мусульманин?
        — Конечно.  — В его голосе звучало удивление.
        — Но я никогда не видела, чтобы ты молился.
        Он усмехнулся.
        — Когда я молюсь, ты еще спишь. Или уже спишь.
        Грейс вспомнила каирские минареты и голоса муэдзинов.
        — Не пять раз в день?  — спросила она.
        Аббас махнул рукой.
        — Только не в дороге. Аллах поймет меня.
        Грейс в задумчивости прикусила нижнюю губу.
        — Но… если ты родом из Судана…
        Она не могла подобрать подходящие слова. Аббас все медленнее водил ладонью по жесткой шкуре верблюда.
        — Ты хочешь знать, как я отношусь к махдии?
        (Махдия — так называли в Судане власть махди и его наследников.)
        Грейс кивнула.
        Драгоман замолчал. В красноватом свете костра его черты казались высеченными в массивном черепе.
        — Быть может, Махди — святой человек,  — наконец произнес он.  — А может, и Халифа святой. Я не разбираюсь в таких вещах. Я всего лишь торговец, который много видел и слышал. Странник, у которого есть время думать.  — В его голосе звучали гневные нотки, хотя говорил Аббас негромко и не спеша, словно отыскивая в памяти подходящие английские слова, которым гортанный арабский акцент придавал жесткости.  — Их царствование ужасно, и власть Халифы ужаснее, чем власть Махди. Они не только против белых и египтян. Они против людей.  — Он кивнул головой куда-то в сторону пустыни.  — Халифа убивает и мучает всех, кого пожелает. Говорят, он держит в гареме детей пяти-шести лет, мальчиков и девочек. Через два года он дарит их своим шейхам или велит убивать.
        Грейс невольно ахнула. Она не была склонна принимать слова драгомана за чистую монету: уж очень они отдавали страшной восточной сказкой. Однако тон Аббаса оставлял мало места сомнениям. Грейс презрительно скривила рот.
        — Быть может, он действительно святой человек,  — продолжал драгоман,  — но мне не хотелось бы в это верить. Махди обещал людям свободу, Халифа поработил их. Аллах и Его пророк не любят рабства.
        Он замолчал, и Грейс почувствовала, как все вокруг на мгновенье провалилось в гнетущую тишину. Аббас насторожился, вслушиваясь в ночь, а потом до Грейс донесся отдаленный гул, который становился все ближе, и земля под ними будто задрожала.
        — К верблюдам! Скорей!  — скомандовал драгоман.
        В мгновенье ока он затоптал огонь и схватился за ружье и саблю. Потом сунул в руки Грейс ее сумку и толкнул спутницу на землю рядом с крайним из верлюдов, тут же повернувшим к ним удивленную морду.
        — Лежи тихо. Не двигайся.
        Когда грянули первые выстрелы, Грейс вытащила револьвер, еще раз проверила обойму и набила патронами карманы штанов. Аббас встал на колено между двумя верблюдами, положил винтовку на спину одного из них и ждал. Вытянув шею, Грейс посмотрела поверх седла. Теперь она могла их видеть: орда всадников в мерцающих в лунном свете белых одеяниях. Пока невозможно было различить, сидели они на конях или на верблюдах и сколько их. Но с дюжину точно. С бешено колотящимся сердцем Грейс вытерла потные ладони о платье. Ей еще не приходилось убивать людей. Следующий выстрел заставил ее содрогнуться. Увидев краем глаза, как Аббас перезаряжает ружье, Грейс поняла, что стрелял он.
        Ответом был дружный воинственный рев, а потом раскатом грянул залп и завизжали пули. Вытянув шею, Грейс из-за верблюжьей спины пялилась вдаль, а Аббас все стрелял и перезаряжал, стрелял и перезаряжал. Всадники приблизились, теперь Грейс различала отдельные фигуры. Она поняла, что далеко не все они имеют ружья. Один из их верблюдов хрипло заревел, как будто в него попала пуля. Грейс положила руку с револьвером на седло, но тут же была вынуждена накрыть ее другой рукой, чтобы унять дрожь в пальцах. Для револьверного выстрела враги находились все еще слишком далеко. Еще один всадник откинулся на сторону, а другой, под которым Аббас убил верблюда, мешком рухнул на землю.
        Пора. Грейс прицелилась и надавила на курок. Ррраз — мимо. Два — тоже. Три. Четыре. У нее получалось гораздо быстрее, чем у Аббаса, и выстрелы звучали оглушительно звонко. Пять. Шесть.
        Грейс упала на землю и, задыхаясь, вытащила пустой барабан. Потом, зачерпнув из кармана горсть патронов, дрожащими пальцами рассовала их по каморам. Несколько патронов выскользнуло в песок. Грейс защелкнула барабан и вернулась на свою огневую позицию. Ррраз-два-три-четыре-пять-шесть — и снова нырнула под верблюжью спину перезарядить револьвер. Она вскинула голову, когда выстрелы вдруг смолкли. Теперь слышались только крики, скрежет да удары металла по металлу.
        Несколько нападавших остались в седлах, а четверо или пятеро попрыгали на землю и устремились на Аббаса с копьями и саблями в руках как раз в тот момент, когда он хотел перезарядить ружье. Он выскочил им навстречу, выхватив саблю, а Грейс снова залегла за верблюжьей спиной и прицелилась в мелькающий перед ней клубок человеческих тел. Она сразу поняла, что это бесполезно: риск, что она попадет в Аббаса, был слишком велик.
        Тогда Грейс с шумом вдохнула воздух и выскочила из своего укрытия.

«Хей!» — закричала она, срывая с головы платок.
        На несколько мгновений сражающиеся замерли, и глазам Грейс предстала немая батальная сцена. Ей померещился жадный блеск в глазах нападающих и сверкнувшие в усмешке зубы, прежде чем она снова направила револьвер на маячившие в ночи белые силуэты. Два. Три. Следующего сразил клинком Аббас… Пять.
        А потом нависла мертвая тишина, нарушаемая лишь ревом оставшихся без хозяев веблюдов. Еще один, раненый, из числа принадлежащих Аббасу, жалобно стонал на земле. Грейс подняла револьвер и вопросительно кивнула в сторону несчастного зверя. Аббас опустил веки в знак согласия, и тогда Грейс прицелилась, стараясь не смотреть в опушенные длинными ресницами верблюжьи глаза, и нажала на курок.
        Только после этого ноги ее подкосились, а руки обмякли. Грейс почувствовала, как болит от отдачи запястье и дрожат растянутые сухожилия большого пальца. Она упала на колени, отчаянно растирая мокрые глаза рукавами своего платья, и сама не знала, плачет она или это слезятся воспалившиеся от порохового дыма глаза.
        — Вставай, мисс Грейс!  — зарычал Аббас и, поскольку Грейс его не слышала, подхватил ее под мышки и поднял с земли.  — Вставай!
        Он отряхнул от песка револьвер и ее платок и сунул ей в руки. Робкими, угловатыми движениями, под строгим, почти ожесточенным взглядом драгомана Грейс спрятала оружие в карман штанов, пригладила волосы и обмотала голову выгоревшей на солнце полоской ткани.
        Подняв глаза на Аббаса, Грейс заметила свисающую с рукава его куртки полоску ткани и под ней пятно черной, как деготь, крови.
        — Подожди…
        Грейс надорвала подол своего балахона по боковому шву. Иссушенная ветром и солнцем, ткань стала ломкой, словно сухой лист.
        Аббас нетерпеливо махнул рукой.
        — Подожди, я сказала… Сними куртку!
        Аббас повиновался. Грейс зажала один конец импровизированного бинта между зубами и закатала рукав его куртки почти до самого плеча, обнажив большую, мускулистую руку.
        — Держи!
        И пока Аббас придерживал над раной ткань рукава, Грейс ловкими и уверенными движениями перебинтовала ему рану, аккуратно завязав концы повязки.
        — Мы едем дальше,  — объявил он.
        — Да,  — только и смогла сказать на это Грейс, осторожно убирая его руку и опуская рукав.
        Она знала, что все равно не сомкнет глаз в эту ночь.
        И не столько то, что она убивала людей, ужасало Грейс, сколько то, с каким хладнокровием она это делала. Осознание этого вдруг наполнило сердце Грейс леденящим ужасом, и она мотнула головой, словно пытаясь его стряхнуть.
        — Молодец,  — прошептал Аббас, слегка надавливая на плечо Грейс своей огромной, как медвежья лапа, ладонью, и почти нежно добавил: — Сердце воина.

46
        Солнце слепило глаза, и Джереми прищурился. Там, на краю площади, теснилось множество мужских силуэтов. И вся эта темная, шевелящаяся масса двигалась ему навстречу. Джереми прошиб пот, и страх сдавил грудь железными тисками. Напрасно убеждал он себя, что бояться нечего и что он ни в чем не виноват. Разве это имело какое-нибудь значение? Только не здесь, не в Омдурмане, где судьбы узников порой решало настроение охранника или прихоть Идрис эс-Сайера, над которым властвовал лишь всемогущий Халифа.
        Наконец тени обрели отчетливые очертания и краски. Джереми не особенно успокоился, различив Рудольфа Слатина в окружении дервишей. Сознание его сразу же обострилось, а мускулы тела напряглись. Однако Джереми ничем не выдал волнения, опуская закованные в кандалы ноги со своей деревянной лежанки и принимая сидячее положение. Слатин тотчас направился к нему, отделившись от толпы своих постоянных спутников.
        — Ассалям алейкум, солдат,  — проговорил он, прикладывая к груди сложенные вместе ладони.
        — Здравствуйте, господин Слатин,  — ответил Джереми по-немецки.
        Австриец поднял мохнатые брови.
        — Вы говорите на моем родном языке?
        — Немного.
        Кроме стихов Бодлера, Джереми иногда вспоминал французские, немецкие или арабские слова, придумывал и сам решал математические задачи. Все это помогало ему не впасть в безумие, пока он лежал в лихорадке. Только сейчас он окончательно убедился в том, что ему удалось сохранить рассудок. До беседы со Слатином полной уверенности в этом у него не было.
        — Вы позволите?
        Слатин указал на ангареб — низенький помост из перетянутых полосками кожи досок, на котором сидел Джереми, и, получив согласие пленника, опустился рядом с ним.
        Он взял в руки маленькое издание Корана на французском языке, которое только что читал Джереми.
        — Уже одумались?
        — Ни в коем случае,  — покачал головой Джереми.  — Просто это единственная книга, которая есть здесь в моем распоряжении.
        — Напрасно.  — Слатин пожал плечами и отложил Коран в сторону.
        — Уж не вам ли я обязан всем этим?
        Джереми развел руками. Последние несколько дней он провел здесь, сидя на ангаребе под пальмовым навесом. Сюда ему приносили еду и воду, а вместо старых штанов, изодранных кнутом и насквозь пропитавшихся гноем и кровью, дали чистую джиббу.
        — Вы сильно преувеличиваете мои возможности,  — покачал головой Слатин. Потом посмотрел на зарибу и кусок каменной стены вокруг Сайера и осторожно добавил: — За то, что о вас позаботились в медицинском плане, освободили от работ на кирпичном заводе и вытащили из камеры, вы должны благодарить исключительно Халифу.  — Джереми заметил, что при упоминании омдурманского владыки стражи Слатина напряглись, а сам он нервно заломил пальцы.  — После вашей крайне неудачной попытки бежать,  — австриец насмешливо взглянул на Джереми,  — Халифа захотел узнать о вас больше. Я мог рассказать ему очень немного.  — Джереми не отвечал, и Слатин тоже на некоторое время будто задумался.  — Как солдат…  — неожиданно продолжил он,  — вы должны понимать толк в порохе… Другими словами, можете ли вы наладить производство селитры?
        Черный порошок на три четверти состоял из селитры, которая входила в его состав наряду с древесным углем и серой. Это Джереми знал, равно как и то, что ее можно добыть из почвы, богатой определенными солями. Джереми читал об этом давным-давно, в той жизни, когда еще был самонадеянным кадетом Сандхёрста. Химия взрывчатых веществ, пусть даже и на чисто теоретической основе, входила в обязательную часть курса и в экзаменационные билеты. Джереми подумал, что теперь все это могло бы ему пригодиться. Если, конечно, Халифа не готовит ловушку.
        — Не исключено,  — ответил он Слатину.
        Тот сухо рассмеялся:
        — Вы действительно так ничего и не поняли. Здесь, в Омдурмане, возможны только два варианта ответа: «да» или «нет».
        Джереми замялся.
        — В таком случае для начала я хотел бы кое о чем спросить вас.  — Он понизил голос почти до шепота: — Как мне отсюда выбраться?
        Глаза Слатина заблестели и стали прозрачными.
        — Вы в своем уме?  — воскликнул он.  — Разве вы не видите, что это невозможно? Или я, по-вашему, никогда не пытался сделать ничего подобного? Даже если вы выйдете отсюда,  — он обвел рукой, показывая на ограду вокруг Сайера,  — даже если Халифа снимет с вас оковы, как когда-то с меня, из Омдурмана вам не выбраться! Подумайте сами, куда вы направитесь? И главное — как? Пешком вам далеко не уйти, особенно без воды. И ни один караван, ни один лодочник вас, белого, с собой не возьмет. Никто не продаст вам ни верблюда, ни еды, потому что все будут подозревать в вас беглого. Слишком велик у людей страх навлечь на себя гнев Халифы. А если вы попытаетесь что-нибудь взять сами, вас ждет виселица.  — Слатин замолчал, словно обдумывая собственные слова.  — Послушайте, будьте благоразумны. Переходите в ислам и присягните на верность Халифе. Возьмите себе жену, сделайте ей пару ребятишек — здесь на это смотрят благосклонно. А потом спокойно дожидайтесь перемены ветра.

«Никогда,  — повторял про себя Джереми. Он снова вспомнил о девушке, которая хотела ему помочь и так жестоко за это поплатилась.  — Никогда. Лучше умру при попытке сбежать».
        Слатин похлопал его по ноге и поднялся с ангареба.
        — Так что мне передать Халифе?
        На мгновенье Джереми задумался.
        — Передайте, что я добуду ему селитру.
        Не успел Джереми снова вытянуться на ангаребе, чтобы попытаться выудить из памяти хоть что-нибудь связанное с производством селитры, как двое угрожающего вида дервишей, потрясая копьями, устремились к нему через площадь. «Ялла! Ялла!» — загалдели они, приблизившись. Джереми понял. Он опустил скованные ноги с деревянного помоста, оттолкнулся и скатился на землю. Дервиши загалдели, тыча в него тупыми концами копий. Джереми судорожно изогнулся, поднялся на ноги и сделал несколько шагов в направлении площади. Однако, в очередной раз переставляя опухшую правую ногу, он подвернул ее и снова свалился, под крики и улюлюканье туземцев. На этот раз подъем занял больше времени, несмотря на отчаянные тычки и удары копий. Когда же Джереми, шатаясь, встал на ноги, дервиши выглядели озадаченными и, по-видимому, решили отказаться от намерения продолжать путь столь кропотливым образом. Обменявшись короткими репликами, они подхватили пленника под мышки и поволокли за пределы зарибы на площадь, туда, где возле врытого в землю столба лежала цепь и короткий деревянный колышек. Один из дервишей продел цепь через
железный обруч на ноге пленника, обернув другой ее конец вокруг столба и, используя колышек в качестве рычага, освободил ногу Джереми от железа, после чего проделал то же самое с другой ногой. Во время этой процедуры Джереми не издал ни единого звука, хотя кожа на его лодыжках облезла, обнажив синие, вздувшиеся сухожилия. После этого один из дервишей, дабы окончательно выбить из головы пленника мысль о побеге, ударил его кулаком в затылок, а другой изо всей силы ткнул в крестец тупым концом копья.
        Повернув голову в сторону виселиц, Джереми увидел, что на одной из них болтается тело мальчика лет тринадцати-четырнадцати. Его вывалившиеся из орбит глаза походили на два голубоватых шара, а фиолетовый язык свисал изо рта, как кусок кровяной колбасы. Через довольно оживленную базарную площадь Джереми повели к небольшому кирпичному строению без двери, у входа в которое лениво слонялся еще один вооруженный копьем дервиш. Туземцы обменялись несколькими короткими фразами, и Джереми втолкнули внутрь.
        В комнате царил полумрак, лишь у входа на полу что-то светилось красным. Джереми понадобилось некоторое время, чтобы его глаза привыкли к темноте. У задней стены грудой лежали небольшие полотняные мешки, справа стояла наполненная землей корзина, возле которой валялся разный хлам: обломки кирпичей, вырезанные из дерева ложки, металлические кофейники с длинными носиками, наполненные водой кувшины и надбитые глиняные миски. Под ногами Джереми стоял металлический таз с тлеющими древесными углями. Очевидно, принцип выделения селитры был здесь известен хорошо, оставалось выяснить подробности процесса. Джереми получил пинок в спину и закатал рукава, обнажив похожие на браслеты шрамы вокруг запястий — напоминание о его первом дне в Омдурмане.

«Думай,  — мысленно приказал он себе.  — Думай хорошенько. А если что-то не удастся вспомнить, попытайся восполнить пробелы логикой».
        Джереми высыпал в глиняную миску горсть земли, добавил воды, размешал и тонкой струйкой вылил жижу в кофейник, который поставил на тлеющие угли. После чего, скрестив на груди руки, опустился на пол у стены, чем вызвал недовольные возгласы своих стражей, до сих пор с любопытством наблюдавших за его действиями. Джереми успокоил их жестом и снова сел, не сводя глаз с кофейника. Когда раствор выкипел, он подлил в него воды.
        Джереми вспомнил, что через два или три часа такого кипения в кофейнике должна появиться прозрачная жидкость, которую надо будет вылить на кирпичи. Когда обожженная глина заберет всю влагу, на кирпичах останутся кристаллы, которые, если их бросить на раскаленные угли, будут шипеть и рассыпать вокруг разноцветные искры. Именно так и проверяется качество селитры.
        Помещение наполнили едкие, вонючие испарения. Стражи Джереми начали переминаться с ноги на ногу, скалиться и отпускать грубые шутки, пока наконец один за другим не покинули комнату, напоследок пригрозив Джереми копьем.
        Оставшись один, Джереми подлил в кофейник воды и огляделся. Его внимание привлекли сложенные в углу мешки. Не спуская глаз с охранников, пристроившихся под пальмовым навесом в центре рыночной площади, Джереми взял первый попавшийся мешок, заглянул внутрь и отпрянул, увидев там блестящий порошок цвета графита. Ничего не понимая, Джереми зачерпнул горсть и понюхал. Потом посмотрел на таз с углями и испуганно забегал глазами по комнате, как зверек, за которым захлопнулась ловушка. Он удивлялся беспечности туземцев, которые хранили порох в помещении, где тлел огонь. Или они хотели таким образом сломить его волю? В любом случае они сделали ему хороший подарок, которым он не преминет воспользоваться.
        Джереми усмехнулся, высыпал порох обратно в мешок и снова подошел к выходу. Один из его стражей поднялся и направился к краю площади, где сидел высохший, как чернослив, седобородый торговец лепешками. Старик испуганно сжался, когда дервиш запросто взял три лепешки и вернулся к приятелям. Рассудок Джереми вмиг прояснился. Теперь его мозг работал четко, как часы, рассматривая разные возможности, оценивая время, шаг за шагом обдумывая дальнейшие действия.
        Он снова вернулся к мешкам, взял самый верхний и рассыпал его содержимое толстой извилистой «змейкой», начиная от входа и кончая стеной, возле которой лежали остальные. Потом вылил из сосудов всю воду, та мгновенно впиталась в земляной пол, и разложил несколько мешков по комнате. После этого Джереми подсел к тазу и принялся дуть на угли, пока над ними, разбрасывая искры, не взметнулись язычки пламени. Джереми взял деревянную ложку, зачерпнул несколько тлеющих комочков и высыпал их у входа, где начинался его импровизированный «фитиль». Дождавшись, пока дерево разгорится и задымит, Джереми встал и вышел на площадь.
        Краем глаза он видел, как вытаращились на него дервиши и как схватились за копья, когда он как ни в чем не бывало продолжил идти дальше. Джереми не оглянулся, когда сзади послышалось шипение и плевки и грянули первые робкие взрывы. Грозное рычание его стражей сменилось криками, перешедшими в истошные вопли, и Джереми скривил губы в усмешке.
        Вскоре громовой удар потряс воздух, а за ним еще один и еще. Нарастающий гул толпы прорвался визгом и испуганным ревом. В спину Джереми ударила взрывная волна, чуть не сбившая его с ног. Кто-то схватил его за плечо, но он не остановился. Толпу на площади охватила паника. Джереми ударили локтем в бок, он покачнулся, но продолжал идти, ни на кого не обращая внимания. До него как будто тоже никому не было дела.
        Свободен, свободен, свободен… Сердце билось легко и сильно. Джереми запрокинул голову и рассмеялся во все горло, как делал когда-то давно, еще в детстве.
        Там, за его спиной, Омдурман погружался в хаос.
        — Что это было?
        Грейс испуганно взглянула на Аббаса. Они уже достигли глиняных хижин на окраине города, когда воздух потряс первый взрыв. Два других грянули, лишь только путники успели остановить верблюдов. Оба смотрели на облако дыма, нависшее над низенькими строениями, между которыми уже сновали люди.
        — Ничего хорошего,  — пробурчал Аббас.  — Мы возвращаемся.
        — Нет!  — Грейс вздрогнула от собственного голоса.  — Нет, пожалуйста!
        — Через день-два все утрясется,  — успокаивал ее Аббас.
        — Прошу тебя, Аббас,  — умоляла Грейс.  — Я не выдержу ни дня…
        Лицо драгомана омрачилось, как будто где-то внутри него поднималась буря. Он вытянул огромную руку в направлении охваченного паникой города и сощурил глаза:
        — Отныне я глух.
        — Пожалуйста…
        Аббас опустил взгляд, бормоча длинную тираду по-арабски. Она звучала угрожающе, но тем не менее, к величайшему облегчению Грейс, драгоман поставил своего верблюда и верблюда с поклажей на колени.
        — Как зовут твоего друга?  — спросил Аббас, вешая на плечо ружье и сумку.
        — Я пойду с тобой.
        Драгоман повернулся и обнял ее за плечи.
        — Только не сегодня. В городе беспорядки. Или я один, или никто.
        Грейс проглотила слезы.
        — Джереми,  — прошептала она.  — Капитан Джереми Данверс.  — Она вытащила из сумки замусоленную фотографию и ткнула пальцем: — Вот он.
        Аббас что-то пробурчал по-арабски и спрятал снимок в карман.
        — У тебя есть деньги?
        Грейс протянула кошель, из которого драгоман, не стесняясь, взял немалую сумму.
        — Оружие?  — продолжал допытываться он.  — Оно заряжено?
        Грейс кивнула, похлопав себя по бедру. В кармане штанов она носила револьвер.
        Аббас положил руки ей на плечи и надавил так, что она опустилась на корточки.
        — Вот так и сиди до моего возвращения,  — приказал он.  — Никуда не уходи и ни с кем не заговаривай. Стереги верблюдов и наше добро. Стреляй только при крайней необходимости. Ясно?
        Грейс кивнула. Она чувствовала себя несправедливо наказанной школьницей. Однако обида вскоре улеглась, уступив место смешанному с тревогой чувству благодарности, а где-то в глубине души с новой силой затеплился лучик надежды.
        Не прекращая бормотать арабские фразы, Аббас заложил руку за оружейный ремень и зашагал в направлении охваченного волнениями Омдурмана.
        Грейс уселась на землю и смотрела ему вслед, пока у нее не заболела шея. Потом она завернулась в шаль и приготовилась ждать. Колени ее задрожали, и ей пришлось обхватить их руками и еще больше сжаться в комок. «Пожалуйста, дорогой Боже,  — мысленно повторяла Грейс,  — сделай так, чтобы Джереми нашелся! Верни его домой живым и невредимым! Если он еще жив, если он вообще в Омдурмане…» Она молилась о том, что составляло единственный смысл ее путешествия, что помогало ей вынести все его тяготы. Сама мысль о том, что она изначально гналась за химерой, была невыносима. Грейс не знала, как ей выдержать обратный путь, не имея в сердце надежды. А если в ближайшие несколько часов с Аббасом в Омдурмане что-нибудь случится, все будет потеряно окончательно.
        Я прошу тебя, дорогой Боже, чтобы наши усилия не пропали даром! Я умоляю, верни его мне… Пожалей меня… К Тебе, к Тебе взываю я из бездны…Взываю… Взываю…
        Аббасу не удалось как следует углубиться в город. Сновавшие вокруг испуганные люди то и дело толкали и задирали его. Дервиши с копьями и саблями наголо призывали народ к порядку. Он шел, не обращая на них внимания. Хотя Аббас приезжал в Омдурман не в первый раз, в лицо его здесь знали немногие. Любому с первого взгляда было ясно, что он араб, а следовательно, чужак. А к чужакам в Омдурмане всегда относились с подозрением. За себя он не боялся. Слишком часто приходилось ему смотреть в лицо смерти, полагаясь на волю Всевышнего. Но там, на въезде в город, осталась мисс Грейс, которая доверилась ему, и теперь для него стало делом чести вернуть ее в Каир живой и невредимой. А потому, вот уже во второй раз почувствовав на себе настороженный взгляд дервиша, Аббас развернулся и, не торопясь, двинулся в обратном направлении. Хотя прекрасно знал, с каким разочарованием в глазах встретит его юная спутница.
        Джереми брел дальше, прочь из города, чтобы провести ночь где-нибудь на берегу Нила, в котором воды больше, чем он когда-либо сможет выпить, и, уж конечно, хватит на то, чтобы смыть с себя грязь Омдурмана и Сайера. А утром он вернется в город и попробует раздобыть себе еды и какое-нибудь ездовое животное. Не исключено, что Слатин прав и Джереми не сможет вырваться из Омдурмана. Он не знал, какое расстояние ему предстоит преодолеть, и имел в голове лишь самое общее представление о той части Судана, в которой находился, основанное на картах и личном опыте. Быть может, Слатин прав, и Джереми погибнет где-нибудь в пустыне. Но, по крайней мере, он умрет свободным человеком.
        Он потер глаза костяшками пальцев, потом краешком джиббы. В дрожащем, как желе, воздухе нарисовались силуэты трех верблюдов на голой земле. Они выглядели истощенными и грязными, вероятно, им пришлось преодолеть неблизкий путь. Джереми медленно пошел по направлению к животным, уверенный, что со следующим его шагом они рассеятся в воздухе, как плод его больного воображения или обычная для пустыни фата-моргана.
        Но верблюды не исчезали. Они моргали мохнатыми веками и скучающим взглядом озирали местность. Джереми решил обойти их с другой стороны, чтобы увидеть того, кто прячется за их спинами, и не попасть в ловушку. Под его ногой хрустнула толстая сухая ветка. Джереми поднял ее, взвесил в руке и сделал следующий шаг.
        За верблюдами, скорчившись на земле, сидела женщина. Лицо и волосы она укрыла платком и выглядела изможденной и жалкой. Должно быть, это была старуха, одолеть которую Джереми не составило бы труда. Женщина ритмично раскачивалась то в одну, то в другую сторону и что-то бормотала при этом. Джереми подумал, что ее могли оставить здесь, потому что она безумна. Он ведь тоже блуждал в царстве демонов, пожирающих рассудок, но, в отличие от таких, как она, сумел найти дорогу назад.
        Пожалей меня… К Тебе, к Тебе взываю я из бездны… Взываю… Взываю…
        Джереми почувствовал, как в нем поднимается волна жалости. Он тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, поднял ветку и сделал следующий шаг.
        Позади раздался сухой щелчок. Пальцы Джереми разжались, и он медленно повернулся. За его спиной стоял огромный, как медведь, мужчина, кожа которого имела цвет кофе с большим количеством молока. Безбородое лицо с будто высеченными из камня чертами выглядело решительным и сосредоточенным. Мужчина целился в него из ружья.
        Джереми презрительно усмехнулся.
        — Стреляй!  — сказал он по-английски. Лицо мужчины разгладилось, однако ружья он не опустил.  — Стреляй!  — громче повторил Джереми.  — Чего ты ждешь?
        В этот миг с другой стороны раздался сдавленный крик, и Джереми невольно пригнулся, потому что женщина налетела на него, как птица, и обвила руками его шею. Он почувствовал ее слезы на своей груди и запах мокрой травы, смешанный с пряным, древесным ароматом, напоминавшим корицу. Не успел Джереми и глазом моргнуть, как с головы женщины упал платок и по плечам рассыпались пшеничного цвета волосы.
        — Я нашла тебя.  — Голос женщины звучал хрипло, как будто ей в горло попали пыль или песок.  — Я нашла тебя.

47
        Веки Грейс затрепетали под первыми лучами бледного утреннего солнца. Она поежилась, открыла глаза и вдохнула в себя воздух пустыни с его вечным пыльным привкусом. Потом повернула голову и улыбнулась. Джереми лежал рядом, подперев голову руками, и внимательно смотрел на нее.
        — Доброе утро,  — сказала Грейс.  — Неужели это не сон?
        Она заметила, как приподнялись уголки его губ под жесткой, косматой бородой. Он собрался было ей ответить, но тут взгляд Грейс скользнул по его запястьям, оголившимся под рукавами джиббы, и Джереми почувствовал, как угасла улыбка на ее лице.
        — Джереми…  — прошептала Грейс, касаясь шрама пальцами.
        Он сел, а потом поднялся, коротко кивнул Аббасу, который уже грузил поклажу на верблюдов, и пошел прочь от их ночной стоянки.
        Грейс съежилась под одеялом и закрыла глаза.
        Это повторялось каждое утро, с того самого дня, как они нашли друг друга в Омдурмане.
        Первые дни и ночи они двигались лишь с короткими перерывами, стараясь как можно быстрей отдалиться от города и опасаясь погони. Ехали берегом Нила, где были вода и свежий корм для верблюдов, а сами питались зерном и хлебом, за который дорого просили в рыбацких деревнях. Только потом путники стали позволять себе несколько часов ночного отдыха. В седле Джереми обнимал Грейс за талию, помогая держаться. А если у нее, убаюканной ритмичным покачиванием верблюжьей спины, закрывались глаза, она могла положить ему на грудь голову.
        Никакой другой близости между ними Джереми не позволял. Когда Грейс протягивала руку, чтобы обнять его, он уворачивался. Он почти не разговаривал с ней, с жадностью ловившей каждое его слово. Даже известие о гибели Саймона и судьбе Стивена он выслушал молча. Сомнения Грейс с каждый днем становились все мучительнее: добилась ли она того, к чему так стремилась? Телом Джереми был с ней, но душа его витала где-то в другом месте, и с каждым днем Грейс чувствовала это все острее.
        Потом они стали отдаляться от Нила, чья серебристо-голубая лента тянулась дальше меж мертвых, выжженных берегов, и выехали в широкую долину. Желтые песчаные волны омывали черные валуны, поодаль пролегало высохшее речное русло, края которого поросли корявыми деревцами и колючим кустарником, справа и слева поднимались бурые склоны гор, а впереди виднелись черные скалы.
        Грейс почувствовала, как напряглась ладонь Джереми на ее животе.
        — Куда он нас завел?
        Грейс вздрогнула. Голос Джереми срывался, как будто от ненависти или от страха, а может, и от того, и от другого вместе.
        — Я не знаю,  — ответила она,  — но думаю, мы можем ему довериться.
        И тут его рука так сильно сдавила ее талию, что Грейс стало нечем дышать. Она попыталась освободиться, но Джереми не ослабил хватки.
        — Это Абу Клеа,  — беззвучно прошептал он.
        Лишь в самом конце долины Аббас остановил верблюдов. Джереми спешился и, ни слова не говоря, куда-то пошел. Грейс заметила в той стороне нечто похожее на белый холмик, серебристо мерцающий в лучах солнца. Она хотела последовать за Джереми, но Аббас преградил ей путь.
        — Ты останешься здесь.
        — Но мне надо туда,  — пробормотала Грейс и хотела обойти драгомана, но тот бесцеремонно схватил ее за плечо.
        — Ты останешься здесь.
        — Пусти!  — Грейс извивалась, пытаясь сбросить с себя огромную руку, но Аббас, вместо того чтобы поддаться, схватил ее и за второе плечо.
        — Пусти…  — Она стукнула его по голени, но Аббас так крепко сдавил ей кость, что Грейс застонала от боли.
        — Огонь побеждают огнем,  — медленно проговорил драгоман.  — Это его путь, а не твой.
        Некоторое время Джереми бесцельно блуждал по долине, от одного бурого хребта к другому, но постепенно его движения становились все более заторможенными, а потом он принялся раскачиваться из стороны в сторону, пока не упал на колени и не замер. Сердце Грейс разрывалось от жалости. Наконец Аббас разжал пальцы.
        — Теперь можешь идти,  — сказал он.  — Если выдержишь.
        Грейс нахмурилась, озадаченная его предостережением, а потом тряхнула головой и побежала к Джереми.
        Она быстро поняла, что имел в виду драгоман. Внезапно движения Грейс замедлились, как будто воздух вокруг нее сгустился до желеобразной массы, а ноги налились свинцом. Но она продолжала идти, собрав в кулак последние силы и волю, туда, где под грудой белеющих камней покоились останки британских солдат. Не в этой ли могиле Ройстон с Леном похоронили Саймона?
        Грейс не сразу заметила среди валунов скалящиеся черепа, почерневшие на солнце ребра и иссушенные чашечки тазовых костей. В этом воздухе витала смерть. И сейчас, два года спустя, он словно вибрировал от боли, ужаса и ненависти.
        Грейс сжала зубы и пошла к Джереми, который все еще сидел на земле, повернувшись к ней спиной. Ей оставалось совсем немного, когда колени вдруг подкосились. Она подползла к Джереми на четвереньках и положила ладонь на его вздрагивающее плечо. Джереми не двигался, и тогда Грейс обхватила его руками сзади и прижалась щекой к его спине. Некоторое время они сидели так, а потом Джереми обернулся и обнял ее, да так крепко, что Грейс чуть не задохнулась, и оба замерли, оплакивая своего погибшего друга и всех тех, кто умирал и страдал на этом месте.

48
        Грейс прыгала по камням босыми ногами. Она разложила для просушки белье на склонах черных скал: рубаху Джереми и свой балахон со штанами и нижней сорочкой. Повернувшись к ней спиной, Аббас занимался верблюдами. Грейс присела на корточки, сняла сорочку и быстро надела чистую. Потом встала, откидывая со лба еще мокрые волосы, и направилась к воде.
        Позади лежал трудный путь из Абу Клеа, через горный перевал и мертвую каменистую долину с двумя конусообразными вершинами, похожими на гигантские шахматные фигуры. Источники Джакдул были поистине райским местом, с прохладным воздухом и чистой проточной водой, древними пещерами и лазурными лагунами, над которыми вились алые, как маки, стрекозы. Грейс было трудно представить, что и над этой землей тоже властвует кровавый Халифа.
        Ей не хотелось думать о том, что ждет их впереди. В Корти была возможность воспользоваться услугами лодочников, чтобы преодолеть остаток пути по Нилу. Но Аббас отклонил это предложение Джереми. Он не доверял местным жителям, которые могли запросто ограбить чужеземца или даже выдать его дервишам. Аббас предпочел двигаться на север вдоль зеленого побережья, где они имели бы вдоволь воды и питались бы не одним только ячменем и пшеницей.
        Опираясь обеими руками о скалы, Грейс осторожно двигалась по узкому каменистому проходу, дно которого было скользким от влаги. Джереми давно ушел купаться и наверняка уже управился. В любом случае он не будет против, если она спустится к источнику постирать рубаху. Ждать некогда, все должно высохнуть до отъезда.
        В этот момент Грейс заметила Джереми, стоящего совсем рядом на выступе скалы. Она подняла голову и улыбнулась. Джереми уже успел натянуть штаны, но на коже, волосах и бороде еще блестели капельки влаги. Он повернулся и провел рукой по мокрой шевелюре, точь-в-точь так, как делал это много лет тому назад, в один из солнечных дней на реке Кранлей. И улыбка вмиг сошла с лица Грейс, а глаза округлились от ужаса. Она непременно упала бы, если бы не успела обеими руками вцепиться в скалу.
        Потому что это был не тот Джереми, которым она любовалась в те далекие дни. Мощные некогда мускулы обмякли и истончились, широкая грудь стала костлявой и впалой, а под землистого цвета кожей можно было пересчитать все ребра. При этом и грудь, и спину Джереми сплошь покрывали шрамы. Тонкие, как царапины, и широкие, как рубцы, они пересекали его торс вдоль и поперек, закруглялись, петляли и путались друг с другом, образуя сложный рисунок.
        — Не смотри, Грейс,  — прошептал он.  — Не надо!
        Ей захотелось извиниться и уйти, но тело словно парализовало. Не в силах оторвать взгляд от Джереми, Грейс нащупала ногой мокрый камень, а потом протянула руку, чтобы ухватиться за скалу, но на некоторое время рука повисла в воздухе, и Грейс вскрикнула, зажав ладонью рот.
        — Что они с тобой сделали…  — прошептала она хриплым от слез голосом.
        — Грейс,  — сказал Джереми, глядя в ее побледневшее от ужаса лицо.  — Я не был верен тебе там, в Омдурмане. Одна девушка…  — Две глубокие морщинки пролегли между его бровями, и Грейс увидела, как разошлись и снова сошлись его ребра, когда он глубоко вздохнул.  — Она обещала мне свободу. Я не хотел, но… и не сопротивлялся. Я дорого заплатил за это. Она — еще дороже.
        Джереми ждал ответа, Грейс чувствовала на себе его взгляд. Ей было больно это слышать, но еще больней — сделать ответное признание. Она подняла на Джереми полные слез глаза.
        — Я тоже чуть было не изменила тебе, Джереми. В Каире.
        Несколько мгновений он молчал.
        — Лен?
        Она кивнула.
        — Мне жаль, что так получилось.
        Он протянул руку и взял ее за подбородок, а потом утер большим пальцем щеки. Однако слезы продолжали литься, теперь они стекали по его ладони. Джереми обнял Грейс и погладил ее по мокрым волосам, целуя в лоб и виски. Она закрыла глаза и, положив голову ему на грудь, принялась осторожно водить рукой по его спине. Грейс хотелось бы стереть эти ужасные отметины с его тела и еще больше — уничтожить память о том, как они появились. Но того, что уже случилось, исправить нельзя, и она это знала. То же касалось и ее любви, и всего того, чем она ради нее пожертвовала.

49
        Полуденное солнце золотило строгие очертания барханов, заставляя их переливаться всевозможными оттенками, от ярко-оранжевого до насыщенно-желтого, цвета шафрана. Местами их волны походили на кожуру померанца или айвы, а когда с Нила дул ветерок, вздымающиеся фонтанчики песка полыхали, как язычки пламени. Кроны деревьев колыхались, как огромные опахала, а в просветах зарослей под ними мелькало лазурное полотно воды. По нему скользили лодки под белыми парусами, на него садились и снова взлетали птицы. Немногие путники ездили дорогой, которую выбрал Аббас. Большинство предпочитало двигаться вдоль Нила по противоположному берегу.
        Наконец в дрожащем воздухе среди пышных пальмовых рощ обозначились очертания первых хижин Асуана. Здесь начинался Египет и кончалась власть кровавого Халифы. Здесь они были в безопасности.
        Аббас остановил своего верблюда и повернулся:
        — Дальше вы поедете одни.
        Грейс и Джереми удивленно переглянулись.
        — Ты не доставишь нас в Каир?  — спросила Грейс.
        Аббас поставил своего верблюда на колени и спешился.
        — В Асуане на вашем языке говорит почти каждый. По крайней мере, те, чей путь лежит на север, через реку.
        Джереми и Грейс тоже опустили свое животное на землю и выбрались из седла.
        — Это ваша дорога, не моя,  — торжественно пробасил драгоман.
        Грейс взяла сумку и вытащила из-под револьвера, который убрала туда сегодня утром, кошелек.
        — Сколько мы тебе должны?
        Но Аббас покачал головой.
        — Не деньги.  — Он ласково потрепал по шее верблюда, на котором ехали Джереми и Грейс, а потом кивнул в сторону двух других.  — За них в Асуане вам много не дадут.
        Грейс стало грустно. После всего того, что они пережили вместе с Аббасом, она все еще не знала ни сколько ему лет, ни есть ли у него семья. И все же прощанье давалось ей нелегко. Она повесила сумку на луку седла и робко посмотрела на драгомана, который сдвинул висевшее через плечо ружье за спину и шагнул ей навстречу с распростертыми объятьями.
        — Спасибо, Аббас,  — прошептала Грейс, падая на его грудь.  — Спасибо за все. Я никогда тебя не забуду.
        Она поцеловала его в обе щеки.
        — Счастливо добраться до Каира.  — Аббас пару раз хлопнул ее по спине, как будто выбивал ковер, и чуть слышно добавил: — Сердце воина.
        Потом отодвинул ее в сторону и протянул огромную руку Джереми.
        — Хорошо смотри за мисс Грейс.
        — Я стараюсь,  — кивнул тот.
        Устроившись в седле, Аббас поднял обоих своих животных с колен и коснулся пальцами правой руки груди, губ и лба.
        — Аллах да пребудет с вами на этой дороге и на той, что будет за ней.
        С этим напутствием на устах он дал верблюду шпоры, и тот зашагал меж барханов по едва заметной тропке, уходящей в сторону от берега и в глубь пустыни. Потом животные Аббаса медленно потащились в гору, по направлению к маячившей в отдалении скале из слоистого камня цвета охры, в расщелинах которой, словно язычки пламени, извивались под ветром яркие песчаные змейки.
        Джереми обнял Грейс, и оба долго смотрели вслед удаляющемуся драгоману, который так на них ни разу и не оглянулся.
        — Мы обязаны ему всем,  — прошептала Грейс и, помолчав, вздохнула: — Ну, и что теперь?
        Она вопросительно взглянула снизу вверх на Джереми. До сих пор их задачей было выбраться живыми из Судана, дальнейших планов они не строили.
        Джереми молчал. Он растроганно посмотрел на Грейс и прикоснулся ртом к ее губам. Первый поцелуй после памятного грозового дня в Эстрехэме.
        Оба вздрогнули, заслышав глухие удары копыт, слишком сбивчивые и медленные для галопирующей лошади. К Джереми и Гейс приближался всадник на верблюде. Уже издали он махал рукой.
        — Это Лен,  — вырвалось у Грейс.
        — Ты так думаешь?  — Между бровями Джереми образовались две складки.
        — Да,  — кивнула Грейс.  — Я уверена.
        Она уже различала его лицо, светлый костюм с белой рубашкой и сверкающие на солнце золотые кудри. Радость от предвкушения встречи сменилась неловкостью.
        — Ууууу!  — закричал Лен.  — Вы уже здесь?
        Он поставил верблюда на колени, кряхтя, выбрался из седла и, улыбаясь во весь рот, направился к Грейс.
        — Слава богу, ты невредима!  — Лен прижал ее к себе, и его улыбка стала еще шире.  — Дай же мне посмотреть на тебя! Ты почти не изменилась даже в этом ужасном Судане.
        Выпустив Грейс, Лен двинулся навстречу Джереми. Тот протянул ему руку.
        — Привет, Лен.
        Лицо Леонарда вспыхнуло, и улыбка на мгновенье побледнела, словно замерцала. «Что так сухо?» — пробурчал он себе под нос. Но тут же снова засиял и крепко сжал ладонь Джереми, хлопая его другой рукой по плечу.
        — Рад тебя видеть, дружище! Вот уж не думал… Но без обид: выглядишь ты довольно потрепанным.
        Джереми помрачнел еще больше:
        — Омдурман — не лучшее место для отдыха.
        — Так ты был в Омдурмане? Боже мой! Боже мой!..
        Леонард отпустил руку Джереми, отошел к своему верблюду и, подбоченившись, огляделся по сторонам:
        — А где вы оставили Аббаса?
        Грейс видела, с Леном что-то неладно. Его возбужденность выглядела неестественной. При его появлении воздух словно завибрировал, как при приближении грозы. Видя, как напрягся Джереми, Грейс поняла, что и он чувствует то же.
        — Что ты делаешь в Асуане и почему не уехал домой?  — вместо ответа спросила Грейс, делая маленький шажок к своему верблюду.
        Леонард склонил голову набок и всплеснул руками.
        — Ради бога, Грейс! Как я могу уехать домой, зная, что ты в Судане?  — Он испытующе посмотрел на Грейс.  — Я ждал тебя здесь все эти месяцы.
        — Что, вот на этой дороге?  — В голосе Джереми слышалась насмешка.
        — Нет, конечно, нет.  — Леонард хрипло рассмеялся и показал пальцем куда-то назад.  — Я снял комнату на окраине города, с видом на Нил. А с достаточным количеством денег легко найти информаторов, которые поставят тебя в известность при появлении на этой дороге Аббаса.  — Радость окончательно исчезла с его лица.  — Я все глаза проглядел, Грейс.

«Он сошел с ума»,  — пронеслось в голове Грейс. Это был не тот Лен, которого она знала раньше. Этот внушал ей страх. Она отступила еще на шаг и завела руку за спину, нащупывая в сумке револьвер.
        — Не двигайся, Грейс,  — прошептал Лен с леденящей кровь нежностью. Грейс увидела направленное на нее дуло.  — Стой, где стоишь.
        — Лен…  — начал Джереми, и Леонард тут же перевел пистолет на него.
        — Тебя это тоже касается, Джереми. Оставайся на месте и не двигайся.  — Леонард отошел на несколько шагов, чтобы было удобнее держать под прицелом их обоих.  — Я так надеялся избежать этого,  — продолжал он.  — Я хотел, чтобы ты вернулась одна, ко мне. Разве я не говорил тебе об этом в Каире? Я буду ждать тебя, говорил я, помнишь?
        Лен был в таком отчаянии, что Грейс, несмотря ни на что, стало жаль его. Она быстро огляделась по сторонам, но прибрежные заросли были слишком густы и высоки, чтобы кто-нибудь мог заметить их с Нила. Дорога же оставалась безлюдной.
        — Мне жаль, Джереми, что ты оказался в Омдурмане,  — продолжал Лен.  — Это не входило в мои намерения там, под Абу Клеа.
        — Что ты обо всем этом думаещь?  — беззвучно спросила Грейс и украдкой посмотрела на Джереми.
        Тот обхватил ладонями виски, и глаза его засверкали, как будто он увидел перед собой всю картину целиком. Вмиг разрозненные моменты прошлого сложились, как мозаика. «Саймон! Лен, Рой, прикройте меня!» Потом они с Леном бегут на помощь Саймону. Дальше — тень, похожая на огромную птицу, режущая боль в голове и искры из глаз. А потом — темнота. До того момента, как он очнулся под грудой трупов.
        — Что ты наделал, Лен!  — из глаз Грейс хлынули слезы.
        — Я хотел спасти Саймона, я один! И вернуться домой героем. К тебе, Грейс.  — Леонард сглотнул и пристально посмотрел на Джереми.  — Я просто хотел вывести тебя из игры, Джереми. Омдурман не входил в мои планы, поверь. Мы ведь друзья…
        Грейс зажала рот дрожащей рукой, а Джереми застыл, глядя куда-то перед собой, словно пытался понять то, что находилось далеко за пределами здравого смысла. Это Лен ударил его тогда по голове, что при Абу Клеа означало верную смерть, потому что хотел заполучить женщину, которую они оба любили. Это благодаря Лену Джереми оказался в Омдурмане, где он умирал тысячу раз.
        — Я искал тебя всюду,  — шептал Леонард срывающимся голосом.  — Мы с Ройстоном искали тебя всюду. А когда не нашли, я подумал: «Значит, так тому и быть. Грейс будет моей, на то есть высшая воля».  — В уголке его глаза блеснула слеза.  — Ты не должна была ехать за ним, Грейс. Не надо искушать судьбу. У меня в барабане только одна пуля, сейчас я все улажу…  — Он кивнул на револьвер в своей руке.  — Грейс снова будет принадлежать мне, как было все те годы, пока не появился ты. Или…  — Он направил оружие на Грейс, и голос его задрожал: — Мне жаль, Грейс, но только так мы с Джереми снова сможем стать друзьями. А память о тебе свяжет нас еще крепче…
        — Не надо, Лен.  — Грейс оторвала ладонь ото рта и протянула руку в умиротворяющем жесте: — Ты не сделаешь этого. Позволь нам уйти. Пожалей себя, опусти оружие.
        — Я не могу, Грейс,  — ответил Леонард.  — Ты будешь моей или ничьей, так я решил.
        На несколько мгновений мир затаил дыхание. Словно Земля замедлила вращение и солнце стало ярче, а тени резче. Стих и плеск нильской воды, и шелест парусов под ветром, и шорох листвы, и все вокруг погрузилось в мертвую тишину, которую внезапно взорвал звук выстрела и пронзительный крик.
        Грейс видела, как разжались пальцы Лена и упал в песок его револьвер. Как тут же рухнул и сам Лен, словно марионетка, у которой перерезали веревки.
        Лишь сорвавшись с места, Грейс поняла, что кричала она, потому что это она должна была умереть. Или Джереми.
        Она опустилась на землю и положила голову Лена себе на колени. Грейс не сразу заметила рану на его животе, огромную, как стремительно распускающийся красный цветок. Не надо, Лен, пожалуйста!
        Джереми стоял и смотрел на Леонарда. Он знал, что все кончено. Прежде чем они успеют доставить Лена в Асуан или привезти доктора сюда, он истечет кровью. Взгляд Джереми упал на револьвер возле тела Лена. «У меня в барабане только одна пуля,  — пронеслось в голове Джереми.  — Только одна, только одна…»
        Огромная тень заслонила от Грейс солнце, и она подняла голову.
        Над ней стоял Аббас с дымящимся пистолетом в руке. Он презрительно посмотрел на Лена, а потом перевел взгляд на нее.
        — Отныне никто не посмеет направить на тебя оружие, мисс Грейс,  — тихо провозгласил он.
        — Грейс…  — прошептал Леонард.
        — Я здесь, Лен…  — Грейс положила ладонь на его щеку.
        Он сжал губы, как видно пытаясь улыбнуться.
        — Мне жаль, что все так вышло, Грейс… Я… просто я очень любил тебя.
        — Я знаю, Лен.  — Она провела пальцами по его лицу.
        — Ты можешь… можешь взять меня за руку?
        — Конечно.  — Грейс сжала его холодные, как лед, пальцы.
        — Хорошо…
        Его глаза забегали и остановились, встретив взгляд Грейс. Последняя улыбка, будто солнечный луч, озарила лицо Лена.
        — Грей…си…
        Солнце припекало в полную силу, но Грейс не замечала его палящих лучей, пока держала за руку умирающего Леонарда. Она оплакивала его, старого друга, почти брата, быть может, мужскую половину ее собственного «я». Она горевала по маленькому белокурому мальчику, который однажды подарил горсть мокрых ромашек девочке с большим бантом в пшеничных волосах. Его поцелуй пах яблоками и сливочным тортом. Потом из мальчика вырос мужчина, который не забыл детской привязанности своего сердца. Так родилась любовь, которая принесла такие горькие плоды.
        Грейс оплакивала и себя, и Джереми, и потерянные годы, и все то счастье, которое забрала у них эта война.

50
        — Но это невозможно…
        Ройстон тер кулаками глаза.
        Вот уже больше месяца как ему сообщили о гибели Леонарда от рук разбойников в окрестностях Асуана, а он до сих пор ходил как помешанный. Известие о смерти Лена потрясло не только семью, потерявшую своего старшего сына и наследника, но и всех тех, кто знал этого солнечного юношу, а тем более тех, кто, как Ройстон, был связан с ним узами многолетней дружбы.
        — Это ирония судьбы,  — бормотал Стивен. Он сидел в инвалидном кресле, запрокинув голову, и щурился на робкие лучи весеннего солнца.  — Именно Леонард, известный счастливчик, который всю войну прошел с царапиной на лице.
        Ройстон устроился на скамейке, уронив руки на колени, и смотрел вдаль. Стоял только конец марта, а природе как будто не терпелось сбросить с себя любое напоминание о зиме. На деревьях уже пробивалась бледная зелень, набухали белые, нежно-розовые и желтые почки, заливались счастливые птицы. Радостный Генри, которому были неведомы терзания человеческого сердца, гонял по уже покрытой сочной травой лужайке одному ему видимых кроликов.
        — А что слышно о Грейс?
        Стивен, не размыкая век, покачал головой:
        — Ничего. После той открытки из Каира.
        Ройстон задумался. Как все-таки тесно переплетаются в жизни счастье и горе, радость и смерть.
        — Ну, и каково оно, быть женатым человеком?  — спросил он Стивена.
        Стивен засмеялся так, что заходил ходуном кадык на костлявом горле.
        — Все еще сомневаешься?  — Он выпрямился и посмотрел на друга.  — С Бекки мне хорошо.  — Стивен вытащил из кармана пиджака сигареты, закурил сам и протянул портсигар Ройстону.  — Очень хорошо.  — И уже тише добавил: — Я перестал видеть кошмарные сны с тех пор, как она спит со мной.  — Он снова поднял голову, глядя куда-то в кроны дубов. Ройстона растрогало умиротворенное выражение его лица.  — Бекки…  — чуть слышно повторил Стивен.  — Бекки — это лучшее, что есть и могло бы быть у меня.
        На губах Стивена заиграла улыбка, смущенная, как у влюбленного школьника, и в то же время блаженно-радостная, как у пожившего человека, которого после стольких лет страданий судьба наконец-таки наградила счастьем.
        — Мне приятно это слышать,  — сказал Рой.
        Стивен кивнул, и в глазах у него загорелись огоньки, не то насмешливые, не то задорные.
        — Рад был с тобой повидаться.  — Он хлопнул приятеля по плечу, зажал сигарету в углу рта и поднял тормоза.  — Бывай!  — Стивен стремительно покатил в сторону дома.
        — Эй!  — закричал ему вслед Ройстон.  — Я что-то не так сказал?
        Стивен остановился, вынул сигарету изо рта и хмыкнул.
        — В этой жизни мне уже не суждено быть спринтером,  — бросил он Ройстону через плечо.  — Однако не думай, что моя голова работает так же плохо, как и ноги! Разве я не понимаю, ради кого ты так часто являешься в Шамлей Грин?  — Он снова развернул кресло в направлении дома.  — Она в ротонде, как всегда!
        Ройстон покраснел до кончиков волос. Он стыдился и того, что Стивен видел его насквозь, и своих чувств к Аде. К младшей сестре Стивена, которую всегда помнил такой маленькой и робкой, к бывшей возлюбленной своего друга, которого Ройстон похоронил под Абу Клеа. Но, прежде чем он успел отреагировать на слова Стивена, тот уже скрылся в доме. Ройстон уперся локтями в колени и уронил голову на руки.
        Они часто гуляли вместе с того самого сентябрьского дня, огромный Ройстон и маленькая, нежная Ада. Рука об руку бродили они по саду, голым осенним полям и припорошенным снегом зимним пустошам, вдоль скованной наледью или весело журчащей Кранлей. Они говорили о Саймоне и войне, о жизни и смерти. И о том, что их судьбы сложились совсем не так, как они когда-то думали. Ройстон пришел к выводу, что должен проводить как можно больше времени в Эстрехэме, откуда рукой подать до Шамлей Грин. А когда Ада снова отправилась в Бедфорд, он стал заезжать за ней туда, чтобы забрать на концерт или на выставку. Так у них появлялись новые темы для разговоров.
        Ройстон убрал руки от лица и в задумчивости потер пальцы. Отсюда хорошо просматривались белые колонны ротонды на фоне дубовой рощицы. Самым разумным сейчас было бы просто уйти, не поздоровавшись с Адой. Однако желание видеть ее пересилило. Ройстон медленно встал и, глубоко спрятав руки в карманах, вразвалочку побрел через лужайку.
        Она сидела на нижней ступеньке освещенной солнцем ротонды, одной рукой придерживая поднятый воротник своего темно-синего жакета, а другой — открытую книгу на коленях. В ушах болтались изящные серьги, которые в сочетании с высоко поднятыми волосами делали ее взрослой. У Ройстона защемило сердце, когда Ада подняла на него улыбающиеся глаза.
        — Привет, Ройстон.
        — Привет, Адс, можно присесть?
        — Конечно.
        — Как дела?  — спросил Ройстон, опускаясь на скамью.
        Ада посмотрела в сад и задумчиво кивнула.
        — Думаю, все в порядке. Более-менее.  — Она захлопнула книгу и выпрямилась.  — По крайней мере, теперь у меня есть то, что принято считать нормальной человеческой жизнью.
        — И тебе все еще не наскучило учиться?  — Ройстон кивнул на книгу.
        — О нет!  — воскликнула Адс.
        Она вспомнила Бедфорд, ставший для нее вторым домом, несмотря на связанные с ним самые тяжелые моменты ее теперь уже двадцатитрехлетней жизни; свою уютную съемную комнатку в Мэрилебоне[21 - МЭРИЛЕБОН — зажиточный квартал на севере Вестминстера в Лондоне.], откуда она в будние дни отправлялась в колледж, чтобы на старом «Бехштейне»[22 - «БЕХШТЕЙН» — марка роялей и фортепиано.] открывать юным воспитанницам нежную прелесть Шопена или чарующую мощь Бетховена. В студии для занятий изобразительным искусством она учила их обращаться с углем и акварелью, рассказывала о перспективе, игре света и тени и приемах старых мастеров. А иногда отправлялась вместе с ними в Национальную галерею, что на Трафальгарской площади, чтобы дать девушкам возможность увидеть шедевры воочию. Она смотрела на лица своих подопечных, сосредоточенные и воодушевленные, разочарованные и равнодушные. Среди них попадались миловидные, почти красавицы, и незаметные серые мышки, умные головы, утонченные души и недалекие простушки. Одним из них нравилось учиться, других к этому принудили родители; были здесь и те, кто коротал в колледже
время до свадьбы, а другие вовсе не строили планов на замужество и хотели посвятить свою жизнь работе. Встречались темпераментные, самоуверенные, даже дерзкие, и тихие от природы девушки, которые от застенчивости почти не раскрывали на занятиях рта.
        Именно такие скромницы особенно нравились Аде, как ни старалась она, имевшая репутацию терпеливого и внимательного преподавателя, сохранить беспристрастность в отношении всех своих воспитанниц. Она ведь и сама была такой когда-то давно, вечность тому назад.
        — Я так люблю Бедфорд,  — призналась она Ройстону.  — Это здорово, наблюдать, как девушки открывают для себя что-то новое и развиваются, прежде всего как личности. Это… это придает смысл моей жизни.  — Она искоса взглянула на него и смущенно улыбнулась.
        Ройстон молчал.
        — Рад видеть, что полковнику лучше,  — заметил он наконец.
        Ада кивнула, и серьги у нее в ушах закачались.
        — Да, он идет на поправку. Пусть медленно, но верно.  — Она сдвинула брови.  — Он не признается, но, по-моему, очень страдает от того, что был вынужден выйти в отставку. Однако нет худа без добра: этот удар снова сблизил его с матерью, чему мы со Стиви очень рады.
        Внутри у Ады потеплело, когда она подумала о том, что мать снова ночует в родительской спальне. Сколько раз уже радовалось ее сердце, когда она замечала то ласковый взгляд, украдкой брошенный леди Норбери в сторону мужа, то оброненное в его адрес доброе слово! Теперь родители все чаще напоминали Аде Бекки и Стивена. Она задумчиво потерла большим пальцем корешок книги.
        — Остается только, чтобы Грейс вернулась домой живой и невредимой, и все снова будет хорошо.
        — Она вернется,  — уверенно сказал Ройстон и посмотрел Аде в глаза, уже наполнившиеся слезами.
        — Мне хотелось бы в это верить,  — прошептала она.  — Только вот Лен…  — Она вздохнула.  — Как ты думаешь, должны ли мы платить за то, что когда-то были счастливы в этой жизни?
        Глаза Ады округлились, а в голосе послышалось отчаяние.
        — Нет, Ада,  — удивленно возразил Рой.  — С чего это ты взяла?
        — Но… ведь мы были так счастливы в то лето… И вот что получилось.  — Она беспомощно уронила руки.  — Представить себе только, сколько всего нам пришлось с тех пор пережить!
        — Не надо плакать, Ада,  — тихо попросил Ройстон, но было поздно. Между пальцами, которые Ада прижала к лицу, уже текли слезы. Ройстон положил руку на ее вздрагивающее плечо, убрал книгу, которая лежала у нее на коленях, и привлек Аду к себе.
        — Я так тоскую по ней, Ройстон,  — всхлипывала она, ткнувшись в его воротник.  — Я не хочу терять и ее!  — Она положила голову на его плечо: — Этот проклятый Судан и так взял слишком у меня много.
        — Но Грейс умная и сильная,  — утешал Аду Ройстон.  — Ее не так-то просто одолеть.
        Он и сам не вполне верил тому, что говорил. Ведь не менее умный и сильный Леонард, который к тому же имел репутацию счастливчика и отлично стрелял, никогда уже не вернется из этого путешествия. Ройстон погладил Аду по спине и затылку, поцеловал в висок и щеку. На некоторое время она замерла в его объятьях, упершись кулаками ему в грудь. Рой не сразу обнаружил, что их губы соприкасаются.
        — Прости.  — Он осторожно оторвал ее от себя.  — Я не хотел… то есть я хотел, но…  — Рой отвернул пылающее лицо. Он не знал, как ему загладить нечаянную оплошность. Однако полные слез глаза Ады притягивали его. В них не было ни обиды, ни гнева, скорее удивление. Она осторожно коснулась губ Ройстона кончиками пальцев, как будто хотела таким образом понять, что же он сделал.
        — Адс, мне…
        Ройстон был готов сквозь землю провалиться от смущения, но Ада закрыла ему рот рукой.
        Почти с ужасом наблюдал он, как скользит ее взгляд по его лицу. Как будто бы она видит его впервые. Бородатый, с несколькими фунтами лишку на ребрах и первыми морщинками вокруг глаз, он выглядел старше своих двадцати семи лет. А на висках, где он зачесывал волосы назад, Адс недавно обнаружила первые седые нити.
        Ада приблизила свое лицо, и ее веки затрепетали. Она медленно убрала пальцы с его губ и приложилась к ним ртом. Ее движения были осторожны, как будто она его изучала. Ройстон закрыл глаза и словно утонул в ее поцелуе. Внезапно Ада отпрянула от него, вскочила и побежала прочь, подобрав юбки.
        — Адс!
        Она обернулась, закрыв ладонью рот, из которого вырвался короткий, как икота, смешок. Потом махнула ему рукой, улыбнулась, отчего у Ройстона сразу потеплело на душе, и снова засеменила по дорожке, так что рюши на ее турнюре запрыгали.
        — Адс, твоя… книга!  — закричал Ройстон.
        Но она не оглянулась.
        Сердце Ады колотилось. И дело вовсе не в том, что она, как сумасшедшая, мчалась по саду, и не в том, что тесноватый лиф ее платья при каждом вдохе был готов разойтись по швам.

«Ройстон, о боже!» — прошептала она, рванув дверь гостиной, вбежала в дом и, не замечая ни испуганных взглядов домашних, ни с изумлением взирающих на нее из корзины Сол и Пип, устремилась по коридору в свою комнату.
        — Адс?  — окликнул сестру Стивен.
        И улыбнулся про себя, услышав из коридора сдавленный смешок.
        — Думаешь, мне следует пойти к ней?  — спросила леди Норбери, откладывая в сторону пяльцы.
        Стивен отрицательно покачал головой.
        — У нее все в порядке. Извини, Бекки, мы слушаем,  — кивнул он в сторону жены.
        И Бекки вернулась к роману о похождениях мэра Кэстербриджа[23 - «МЭР КЭСТЕРБРИДЖА» — роман английского писателя Томаса Гарди, написанный в 1886 году.], который читала вслух занятой рукоделием леди Норбери и Стивену с отцом, не сводившим глаз с фигур на мраморной шахматной доске.
        Стиви медленно поднял черную ладью.
        — Шах, отец.
        — Что ж…  — развел руками полковник.  — Таково наше счастье, сын: бог дал — бог взял.

51
        Грейс глубоко вздохнула и заморгала, отгоняя остатки сна. Рука сама собой потянулась ощупывать холодную простыню.
        — Джереми?
        Комната была погружена в утренние сумерки, хотя с улицы уже доносились привычные дневные звуки: шарканье ног и скрип колес, гортанный арабский говор и смешки из кофейни напротив.
        — Джереми?
        Она увидела его стоящим у окна с раздернутыми шторами, в одних штанах и с зажженной сигаретой в руке. Грейс подняла с пола легкий халат, который недавно купила на базаре. Сейчас она была худее, чем раньше, однако и не такой тощей, как сразу по прибытии в Каир. Сытная, пряная египетская кухня — курица с корицей и кардамоном, рис с бобами, кисловатая бамия, вареная цветная капуста и липкие медовые сладости — сделала свое дело. Грейс завернулась в халат и босыми ногами пошлепала к окну.
        Обняв Джереми сзади, она переплела пальцы на его груди, уже не такой костлявой, как несколько месяцев назад, поцеловала в лопатку и прижалась щекой к его спине.
        — А знаешь, что никак не идет у меня из головы?  — спросил Джереми.  — Лен… с раной в животе. У меня до сих пор перед глазами дуло его пистолета. «Только одна пуля…  — говорил он,  — только одна…» — Джереми повернулся.  — Я ведь чуть не выстрелил в него, Грейс. И до сих пор не знаю, зачем я хотел это сделать,  — чтобы отомстить за себя или спасти его…
        — Первое было бы понятно,  — пробормотала Грейс, прижимаясь щекой к шраму на его спине,  — второе, пожалуй, даже благородно. Но тебе не пришлось делать этого.
        Джереми погасил окурок на блюдце, которое стояло на мозаичном столике возле окна и заменяло пепельницу, и сухо рассмеялся.
        — И все-таки я хотел бы, чтобы он хотя бы пару минут помучился так, как я целыми днями в Омдурмане.
        Несколько мгновений Грейс молчала.
        — Ты до сих пор не простил его?  — спросила она наконец.
        Джереми повернулся. Между бровей у него пролегла чуть заметная складка, но губы под аккуратно подстриженными усами оставались ненапряженными.
        — Я ни в чем не виню его, Грейс.  — Он поднял на нее почти черные в полумраке глаза.  — Но я знаю, что ты себя за него до сих пор не простила.
        — Это так,  — выдохнула Грейс. Она смотрела на изящную деревянную решетку на окне противоположного дома и в то же время куда-то в пустоту.  — Не проходит и дня, чтобы я не думала об этом.
        — Теперь нам с этим жить.  — Джереми положил ладонь ей на щеку, а потом наклонился и поцеловал в губы.
        На мгновенье Грейс пронзила мысль о том, какой эгоистичной и жестокой она стала. Как безоглядно отдалась она своей любви здесь, в Каире, без стыда и угрызений совести, словно никого, кроме Джереми, у нее не осталось. Неужели она действительно охладела к своим близким и ко всему тому, что оставила дома? Конечно, нет. Просто у них с Джереми была хорошая возможность убедиться в быстротечности счастья и научиться ценить каждое мгновенье совместной жизни.
        Поцелуи Джереми разбудили в Грейс только что успокоившуюся, как ей казалось, страсть. Она осторожно высвободилась из его объятий, снова подошла к кровати, развязала пояс халата и остановилась, выставив из-под полы бедро. Некоторое время Джереми просто смотрел на нее, не вынимая рук из карманов, пока в его глазах не загорелся огонек желания.
        Он подошел, и халат соскользнул с ее плеч на пол. Внезапно лицо Джереми оказалось так близко, что Грейс почувствовала его дыхание на своей щеке. Джереми легко толкнул ее в грудь, и Грейс упала на кровать. По шороху одежды она поняла, что Джереми снимает штаны, а потом прикрыла глаза и заворковала, почувствовав, как он ткнулся лицом между ее ног. По телу Грейс словно пробежала огненная струя, когда бородатое лицо Джереми коснулось ее округлившихся за последнее время бедер, ее живота и крепких торчащих грудей. Она вздохнула, когда Джереми вошел в нее. Его пальцы нежно трогали ее спину, лицо и волосы, ставшие тяжелыми и густыми, как мех животного. Он рассматривал ее со своей спокойной полуулыбкой, продолжая ритмичные движения, пока оба не унеслись в потоке экстаза.
        Некоторое время Грейс лежала у него на локте и смотрела на голубую струйку сигаретного дыма. Она гладила волосы на его груди, постоянно попадая пальцами в проплешины на месте шрамов. Эти шрамы, равно как и все его прошлое, стали частью его самого. Джереми никогда не говорил о том, что пережил в Омдурмане. Но Грейс читала об этом в его глазах, это прорывалось криками сквозь его кошмарные сны.

«Как же все-таки это просто,  — удивлялась про себя Грейс.  — Как просто стать падшей женщиной».

«Нет, это было совсем не просто»,  — тут же поправила она саму себя.
        И дело даже не в том, что Грейс сожгла за собой мосты, пускаясь в это опасное путешествие, и не в том, что на ее совести была теперь и смерть Лена. Уже здесь, в Каире, они с Джереми будто чего-то боялись. Часами лежали они на кровати и просто разглядывали, он — ее, а она — его. Таким хрупким казалось обоим их счастье, что долгое время они не могли решиться ни на что другое, кроме как на робкие поцелуи и прикосновения. Они начинали осторожно, словно изучали друг друга, входили в доверие. Нужно было набраться мужества, чтобы сделать последний шаг на этом пути, каким бы естественным он ни выглядел.
        Так они и жили изо дня в день: любили друг друга, ели и спали, когда им того хотелось. Они уже посмотрели пирамиды и сфинксов и теперь ходили в Египетский музей, ездили на Аль-Газиру, гуляли по берегу Нила или просто бродили по каирским переулкам и базарам. Но большую часть времени проводили в этой комнате. Оба чувствовали себя здесь как под стеклянным колпаком, защищавшим их от прошлого. Впрочем, и от будущего тоже. Их жизнь в Каире была бесконечным погружением в настоящее, каждый день и каждый час заново. Постепенно в голове Грейс созревала мысль, что долго так продолжаться не может. Быть может, здесь, в Каире, им и удастся закрыть глаза на весь остальной мир, однако от этого он не исчезнет.
        — Джереми,  — шептала Грейс. Она прижималась губами к его груди, отмечая про себя, как изменился его запах, каким пряным и тяжелым он стал.  — Джереми, давай вернемся в Англию, в нашу прежнюю жизнь. Не завтра и не послезавтра, но как можно скорее.
        Джереми, докуривая сигарету, смотрел в потолок. Потом приподнялся в постели, погасил окурок на блюдце, которое перенес на ночной столик, и растянулся рядом с Грейс, положив руку на подушку и подперев кулаком подбородок.
        — Хотя я и не погиб в Омдурмане, прежней жизни для меня больше нет. Тем более в Англии,  — ответил он и протянул другую руку, чтобы погладить Грейс по волосам.
        — Тогда мы начнем новую,  — предложила Грейс, осторожно касаясь пальцами морщин на его лбу.
        — Но как, Грейс?  — воскликнул он почти с негодованием.  — В полк я больше не вернусь, а ничего другого делать не умею.

«Отец наверняка сможет что-нибудь посоветовать»,  — промелькнуло в голове Грейс.
        — Мы найдем выход,  — сказала она.  — Попытаемся, по крайней мере. В любом случае сюда мы всегда можем вернуться. Или уехать в другое место.  — Она замолчала и через некоторое время добавила: — Нам не удастся так просто уйти от ответственности, Джереми. Мне — перед своей семьей, тебе — перед матерью.
        Грейс тосковала по дому, по родителям, Аде, Стивену и Бекки, по Шамлей Грин. Она написала туда сразу по прибытии в Каир, однако до сих пор продолжала мучиться угрызениями совести. А о матери Джереми она вообще старалась не думать. Ведь Сара Данверс, как и друзья Джереми в Линкольне, до сих пор не знала о том, что он жив. Таково было желание Джереми, на котором он так отчаянно настаивал, что Грейс в конце концов уступила. Лишь на время, как уверяла она себя.
        — Она ведь ждет тебя,  — добавила Грейс.
        Лицо Джереми омрачилось, и он в задумчивости сжал губы.
        — Она ждет сына, с которым когда-то рассталась и которого уже нет.
        Грейс погладила его по вискам.
        — Не надо решать за нее, Джереми.  — Она запустила пальцы в его волосы.  — Она этого не заслужила. Сара Данверс будет любить тебя и таким, каков ты сейчас. Я ведь люблю.
        Губы Джереми задрожали, он медленно навис над Грейс и посмотрел ей в глаза.
        — И ты для меня уже не та, что раньше, Грейс.  — Она вздрогнула от неожиданности, но быстро оправилась и, рассеянно улыбаясь, прикрыла ладонью рот.  — Нет, ты послушай,  — продолжал Джереми.  — Не знаю, сумел бы я пережить эту войну и плен, если бы не ты. Вероятно, мне так и не удалось бы вырваться из Омдурмана, не окажись ты с Аббасом там именно в тот день. Вполне возможно, от меня ничего не осталось бы, кроме груды костей где-нибудь в пустыне. Но как я люблю тебя, я понял, лишь когда Лен направил на тебя револьвер. Я готов был отдать жизнь за тебя, и в то же время у меня внутри все замирало при мысли о том, что ты достанешься ему.  — На некоторое время он замолчал, а потом продолжил, уже решительнее: — Я не имею права требовать от тебя верности той клятве, что ты давала мне когда-то в Эстрехэме. Но если ты до сих пор не изменила своих намерений, то давай поженимся, Грейс. Здесь, в Каире, и как можно скорее. Перед тем, как вернуться в Англию.

52
        В лучах послеполуденного солнца газоны и кроны деревьев сада Шамлей Грин напоминали вышивку на золотой парче. В этот безветренный, жаркий день Ада и Ройстон уединились для ласк и поцелуев в ротонде.
        Им приходилось сдерживать себя, пока не окончился учебный год в Бедфорде. В Лондоне оба были на виду, а Аде, как наставнице молодых девушек, приходилось особенно следить за своей репутацией. В Кью-Гарденс и Национальной галерее влюбленные лишь переглядывались украдкой, разве что в темном концертном зале Ройстон осмеливался подержать руку Ады в своей огромной ладони. Тем с большим нетерпением оба ждали конца триместра. Ройстон каждый день наведывался в Шамлей Грин, хладнокровно встречая и ухмылки Стивена, и смешки Бекки, и многозначительные взгляды леди Норбери. И все только ради того, чтобы увидеть Аду.
        — Ада…  — прошептал он. Оба вздохнули. Она ткнулась лицом в его ключицу и ласково погладила по затылку пальцами. Ройстон почувствовал, что тает, словно восковая кукла.  — Хочешь стать моей женой, Ада?
        И не было ни тщательной подготовки, как тогда с Сесили, ни торжественных речей, хотя последние несколько недель Ройстон ни о чем другом не думал, кроме как об этом. Нужные слова пришли на язык сами собой. Сердце Ройстона затрепетало, когда Ада напряглась, высвободилась из его объятий и села, глядя куда-то в сторону. Внутри у Ройстона все похолодело от страха снова быть отвергнутым и остаться с пустыми руками.
        Брови Ады сошлись над переносицей, она сжала руки в кулаки и положила их на колени. Сколько раз уже она собиралась во всем признаться Ройстону и отступала в самый последний момент. Ей не хотелось, чтобы он плохо о ней думал, но больше всего она боялась, что он разочаруется и отступится от нее. Слишком дорожила она этим неожиданным счастьем, свалившимся на нее после более чем двух лет слез и одиночества.
        Аде было хорошо с Ройстоном. Он разделял ее увлечение музыкой и живописью, ей нравилось его чувство юмора и его поцелуи, от которых у нее теплело где-то внутри, и его борода, которая так приятно щекотала лицо. Она наслаждалась окружавшей его атмосферой сердечности и домашнего уюта и чувствовала себя рядом с ним уверенно, как будто была защищена от всякого зла.
        Тем не менее Ройстон имел право знать всю правду. И сейчас Аде предоставлялась последняя возможность рассказать ему все без опасения навлечь на себя позор или оказаться в положении обманщицы.
        — Есть кое-что, чего ты обо мне не знаешь, Ройстон. Никто об этом не знает.  — Она еще крепче сжала кулаки, и костяшки ее пальцев побелели.  — Я… я не невинна, Ройстон. Тогда…  — она тяжело вздохнула,  — тогда, перед вашим отъездом в Чичестер, в те выходные, в Эстрехэме… Саймон и я…
        Он сглотнул:
        — Неужели он….
        — Нет.  — Ада решительно затрясла головой.  — Нет, во всем виновата я.  — Лицо Ады приняло решительное выражение, на некоторое время она стала поразительно похожа на своего отца, строгого полковника.  — И я ни разу не пожалела о том, что сделала. Даже если после всего этого мне стократ тяжелее далась его смерть.
        Ройстон замолчал, глядя куда-то в пустоту. Ставший привычным за столькие годы образ Ады — невинного существа немного не от мира сего, эльфийской девочки — рушился на глазах. Да, он целовал ее, он хотел на ней жениться и провести с ней остаток жизни. Однако он и в мыслях не имел того, что сделал Саймон. На некоторое время Ройстон почувствовал ревность к погибшему другу, которому Ада отдала свою невинность, да еще где, в Эстрехэме! Однако вскоре сердце Ройстона переполнила неудержимая радость за Аду и за Саймона, который успел узнать, что такое счастье, прежде чем его жизнь оборвалась столь нелепо и жестоко.
        Ройстон искоса посмотрел на Аду, которая сидела рядом с торжественным выражением на лице, словно в ожидании приговора. На ее милые девичьи черты, худощавую, как у подростка, фигуру в летнем платье. Он понимал, что все это лишь видимость. Ада давно уже перестала быть пугливой девочкой. Она — взрослая женщина, с женским телом, страстной душой и железной волей. С истинно женской нежностью.
        Ройстон почувствовал, как его переполняет желание, столь сильное, что он уперся рукой в бедро, чтобы унять дрожь. Он хотел Аду невыносимо, здесь и сейчас, и только в этот момент, вероятно, понял, как сильно ее любит.
        — Так или иначе, но в то лето все мы потеряли невинность.
        Он хотел, чтобы это прозвучало как можно суше.
        Ада молчала.
        — Ты… ты до сих пор думаешь о Сис?  — робко спросила она наконец.
        Сесили вот уже три недели жила на юге Франции. За это время она успела обвенчаться со своим женихом и шумно отпраздновать это событие в его фамильном замке. Поскольку полковнику и Стивену столь дальнее путешествие было не под силу, Норбери решили ограничиться поздравительной открыткой и свадебным подарком. Ройстон тоже получил приглашение. Он немедленно отправил его в камин, лишь только обнаружил в кипе корреспонденции.
        Уголки его рта опустились.
        — Вероятно, это характеризует меня не с лучшей стороны,  — ответил он Аде,  — но я давно уже перестал думать о ней.
        Впервые за долгое время перед его глазами возник образ Сесили. На мгновенье Ройстон будто снова услышал ее голос, смех, почувствовал ее поцелуи и ласки. Но приятные воспоминания тут же рассеялись, словно дым. Пока Ройстон недооценивал Аду, с Сис все было иначе. «Любовь в буквальном смысле ослепляет,  — подумал Ройстон.  — Во всяком случае, лишает наше видение глубины».
        — О Лене я вспоминаю гораздо чаще,  — сказал он Аде.
        — Я тоже,  — шепотом призналась Ада.
        — Все это было так давно…  — помолчав, добавил Ройстон.  — Однажды я понял, что не мог быть счастлив с Сесили,  — продолжил он спустя некоторое время.  — Нет, она давно уже перестала занимать мои мысли.  — Он снова посмотрел на Аду, сидевшую все так же напряженно.  — Все это время я думал только о тебе, Адс…  — Он взял ее за руки и, поскольку она не возражала, сжал ее кулачки в своих огромных ладонях.  — Если ты не сможешь полюбить меня, я смирюсь с этим. Достаточно того, что тебе будет хорошо со мной и ты меня не оставишь.
        Ада подняла на него большие глаза.
        — Нет, Ройстон. Все совсем не так.  — Теперь она взяла его похожую на медвежью лапу руку и принялась нежно поглаживать пальцами, отчего у Ройстона словно огненная лава заструилась по жилам.  — Я никогда не перестану любить Саймона и до конца моих дней буду его оплакивать, ты должен знать это.  — Она вздохнула.  — Ты как-то рассказывал мне, что Саймон просил тебя быть его шафером, помнишь? Ну… перед тем, как все это случилось?..  — Ее лицо исказилось, словно от боли. Ройстон молчал.  — Быть может…  — продолжала Ада,  — он все предчувствовал и хотел таким образом попросить тебя… позаботиться обо мне?  — Она вопросительно заглянула Ройстону в глаза.
        — Я… я не знаю, Ада,  — прошептал Ройстон.
        На лице Ады мелькнула улыбка, и она снова перевела взгляд на руку Ройстона у нее на коленях.
        — Я тоже, Ройстон. Но мне хотелось бы думать, что это так.  — Улыбка замерла на ее лице, которое выглядело задумчивым.  — Саймон останется в моем сердце навсегда. Но я поняла, что в жизни можно любить больше, чем один раз. Вероятно, не так, как в первый, но не менее сильно. Я много раз представляла себе, как засыпаю в твоих объятьях, Ройстон, и просыпаюсь рядом с тобой. Я хочу, чтобы мы шли по жизни вместе и чтобы наши дети выросли счастливыми.  — Она кивнула.  — Я очень хочу этого.
        У Ройстона закружилась голова.
        — Значит ли это… что ты согласна, Адс?
        Лицо Ады засияло. Ройстон давно уже не видел его таким.
        — Да, Ройстон. Это означает «да».
        Я буду о ней заботиться, Саймон, в этом я тебе клянусь. Ей будет хорошо со мной, твоей Аде. Моей Аде.
        — Мы должны поставить в известность твоих родителей,  — бормотал Ройстон между поцелуями.  — И Стивена с Бекки.
        Ада кивнула.
        — Да, должны.
        Они поднялись со скамейки и, взявшись за руки, побрели к дому.
        Внезапно Ада заметила карету, приближающуюся по объездной дорожке к главному входу, и привстала на цыпочки.
        — Вот уж не ждала сегодня гостей,  — пробормотала она и, подгоняемая любопытством, ускорила шаг.
        Из кареты вышли джентльмен и молодая леди. Когда она подняла голову, из-под шляпки блеснули волосы цвета спелой пшеницы.
        — Грейси!  — Ада бросила руку Ройстона и, подобрав юбки, устремилась к карете.  — Грейси!
        — Адс! О, Адс…
        Замешкавшийся было Ройстон тоже ускорил шаг.
        — Джереми!  — Он прижал пропавшего друга к широкой груди и забарабанил кулаками по его спине.  — Черт меня подери! Я все-таки дожил до этого момента!
        Леди Норбери и Бекки уже сбегали по ступенькам. Грейс смеялась и плакала, по очереди обнимая подругу и мать.
        — А ко мне тебе придется подняться…
        В дверях показался Стивен в инвалидном кресле, а следом за ним и Генри. Разделяя всеобщее возбуждение, пес буквально дрожал от восторга и заливался радостным лаем.
        Улыбка сошла с лица Грейс, когда рядом с сыном возник опирающийся на трость полковник. Его голубые глаза блестели, седые брови сошлись над переносицей.
        Ада повернулась к отцу и, заметив замешательство сестры, взяла ее под руку.
        — Иди же, Грейс! Не бойся!
        Лето 1894
        Однажды я друзей оставлю и уйду
        Искать тебя в земле далекой,
        Тебя, тебя (я находил отраду
        В касаньях рук твоих и запахе волос),
        О, божество моих ушедших дней,
        Пусть изменили годы и печали
        Твое лицо, вечерний полумрак
        От глаз любви моей его не скроет…[24 - Пер. О. Боченковой.]

    Руперт Брук
        В дверь кабинета постучали, и Грейс подняла глаза от бумаг:
        — Да?
        На пороге показалась Лиззи. Из-под белоснежного чепца выбивались седые волосы.
        — Простите, мисс Грейс. Не хотела тревожить вас сегодня утром, но к вам посетитель.
        Грейс улыбнулась. Вот уже семь с лишним лет она официально звалась «миссис Данверс», однако для Лиззи это, похоже, не имело никакого значения.
        — И кто же он?
        — Лорд Грэнтэм, мисс Грейс. Я попросила его пройти в гостиную.
        Первым делом Грейс представила себе отца Леонарда, однако тут же вспомнила, что его вот уже три года как нет в живых.
        — Хорошо, я иду.
        Она встала, подавив вздох. Очевидно, на сегодня с работой покончено.
        Он стоял перед открытой стеклянной дверью в жемчужно-сером костюме и смотрел в летний сад, откуда доносился собачий лай, детские крики и смех.
        — Привет, Томми,  — сказала Грейс и невольно вздрогнула, когда гость обернулся.
        Из нескладного долговязого подростка Томми вырос в красивого двадцатишестилетнего молодого человека со светло-голубыми глазами и льняными волосами. Он был тоньше своего покойного брата и лишен его солнечного обаяния, хотя выглядел, пожалуй, серьезнее, чему способствовали и модные усики над верхней губой. Тем не менее сходство между ним и Леном слишком бросалось в глаза.
        — Привет, Грейс.
        Повисла неловкая пауза. После смерти Леонарда прежней близости между Хейнсвортами и Норбери не было. Грейс знала, что леди Грэнтэм винит ее в смерти своего старшего сына, ведь именно из-за Грейс Лен отправился в Египет. Грейс и не снимала с себя этой ответственности, даже если и понимала ее иначе, чем леди Грэнтэм.
        — Садись.  — Она указала на диван.  — Чай скоро будет. Или, может, пойдем в сад? Погода чудесная.
        — Собственно говоря,  — замялся Томми, поправляя узел галстука,  — я хотел бы поговорить с тобой с глазу на глаз. Если такое возможно.
        — Здесь, я думаю, нам никто не помешает,  — сказала Грейс, приглашая гостя в комнату в задней части западного флигеля.
        В оформлении ее интерьеров, выполненных в нежно-зеленых и желтых, оттенка примулы, тонах, безошибочно узнавалась женская рука. Лиззи быстро накрыла чай на столике у окна и откланялась, осторожно прикрыв за собой дверь.
        — Несколько… необычно,  — заметил Томми, указывая на два письменных стола, стоявших по диагонали комнаты.
        Это был общий рабочий кабинет Бекки и Грейс. Хотя официально хозяевами Шамлей Грин считались леди Норбери и полковник, а Стивен по-прежнему числился лишь наследником, обе молодые хозяйки давно уже взяли бразды правления в свои руки.
        Бекки занималась домом и почти полностью обновленным — после ухода Бена, Берты, Ханны и Салли на заслуженный отдых — штатом прислуги. Грейс взяла на себя земельные угодья и управляла ими по согласованию с братом, который, однако, почти не интересовался хозяйством, предпочитая сидеть за книгами в день ото дня пополняющейся библиотеке.
        Грейс засмеялась, опускаясь в кресло.
        — В самом деле, редко встретишь имение, находящееся одновременно в ведении двух хозяек. Присаживайся!
        — Спасибо.  — Томми заметно нервничал.
        — Как Сесили?  — спросила Грейс.
        Томми вздохнул.
        — Если честно, то неважно. Рано или поздно ты в любом случае обо всем узнаешь. Недавно она вернулась в Гивонс Гров. Она… она несчастлива в этом браке.  — Лицо Томми омрачилось.  — Вероятно, предстоит развод.
        — Мне жаль,  — искренне ответила Грейс.
        Томми поднял на нее голубые глаза.
        — Ты не хочешь ее навестить?  — осторожно спросил он.  — Она была бы очень рада. Не думаю, что у нее осталось много друзей.
        — Как твоя мать?  — уклонилась от ответа Грейс.
        Ей было жаль Сис, однако она не могла не признать, что чувствует облегчение от того, что та совершенно исчезла из ее жизни.
        — Более-менее,  — отвечал Томми.  — Она так и не оправилась после смерти Лена.
        Грейс молча глотнула чая.
        — Весной я женюсь,  — неожиданно сообщил Томми.
        — О, Томми, это прекрасно!  — На лице Грейс заиграла теплая улыбка.  — Мои поздравления!
        — Видишь ли, Грейс,  — Томми прокашлялся,  — именно потому я и здесь. Понимаю, что это звучит странно… но, прежде чем идти к алтарю…  — Тут он заерзал в кресле и снова стал похож на стеснительного мальчика, которым когда-то был.  — Извини, что я так прямо тебя об этом спрашиваю, но… что ты знаешь о смерти моего брата? Меня не оставляет чувство, что все, что мне об этом рассказывали до сих пор, в лучшем случае полуправда. Ты ведь была там, с ним… Ты можешь сообщить мне больше?
        — Еще вопросы есть?
        Джереми оглядел аудиторию. Два десятка юношей в форме цвета морской волны с неослабевающим интересом внимали его словам. На нем был такой же темно-синий китель, за исключением того, что по боковому шву на брюках тянулась красная преподавательская полоса, а на погонах и стоячем воротнике красовались свидетельствующие о ранге майора знаки, в то время как единственным украшением кадетских мундиров оставались медные пуговицы. Один из молодых людей задумчиво смотрел вдаль, двое или трое склонились над своими записями, кто-то чинил карандаш или заправлял чернилами авторучку.
        Тринадцать лет назад и он так же сидел рядом со Стивеном в этой аудитории и отвечал на вопросы полковника. Теперь в Сандхёрсте действует новый учебный план, а срок подготовки кадетов увеличился на полгода. Однако в целом здесь мало что изменилось. Даже распределение ролей в каждой кадетской компании осталось прежним. Обязательно есть самый маленький и говорливый, каким был Саймон, сноб вроде Ройстона и любимчик Фортуны, красавец и джентльмен во всех отношениях… Джереми вздохнул. Он давно уже выделил того, кто находился здесь, как Стивен, не по своей воле, и того, кто, как и Джереми когда-то, был исполнен больших амбиций. И, конечно же, не обошлось и без нарушителя спокойствия вроде Фредди Хаймора. Сам-то он давно уже дослужился до капитана в Колдстриме, однако дальше пока не продвинулся.
        Джереми долго сомневался, когда сэр Уильям предложил ему преподавать в училище. Это произошло через неделю после того, как к парадному входу Шамлей Грин подкатила карета и взгляд полковника упал на золотое колечко на пальце старшей дочери. Тогда он обнял Грейс как мог крепко и, начиная с того самого дня, каждый вечер подолгу гулял с Джереми в саду. Первое время оба молчали, а потом стали вести беседы, раз от разу все более продолжительные.
        Наконец аргументы сэра Уильяма пересилили.
        В тот день они сидели на скамейке в саду. Внезапно полковник положил руку на плечо Джереми. Если Джереми хочет оставить армию — это его дело, сказал он, но свои знания и опыт он должен передать будущим офицерам, чтобы способствовать их лучшей профессиональной подготовке.
        И за все годы преподавания Джереми ни разу не пожалел об этом своем решении. В Сандхёрсте он чувствовал себя на своем месте.
        Наконец взметнулась одна рука. Она принадлежала бледному, конопатому юноше с угловатым лицом, огромными ушами и всегда немного сонными глазами. Он сдал вступительные экзамены только с третьего раза и с тех пор зарекомендовал себя ревностным и амбициозным учеником.
        — Мистер Черчилль?
        — Не могли бы… бы… вы рассказать нам о Судане, сэр?
        Кадет Уинстон Спенсер Черчилль заметно шепелявил, а легкое заикание выдавало его сильное волнение. Об участии Джереми Данверса в войне против Махди, его пленении и побеге из Омдурмана ходили легенды. Лишь неодолимое желание услышать всю эту историю из первых уст могло толкнуть кадета Черчилля на такую дерзость. Молодые люди сразу оставили свои дела и приготовились слушать.
        Джереми требовалось время, чтобы собраться с мыслями: слишком много воды утекло с тех пор. Хотя, конечно, ни Омдурман, ни та война не выветрились из памяти майора и в нужный момент, как, например, теперь, всплывали в ней во всех подробностях.
        Тем более что сейчас все говорило о грядущем повторном вторжении в Судан. Британия хотела покончить с махдией раз и навсегда, а заодно и отомстить за Гордона, Хартум и неудачи первой попытки. Кроме того, в Омдурмане до сих пор томились белые пленники: немец Карл Нойфельд и австриец Слатин.
        Джереми еще раз оглядел своих воспитанников. Быть может, именно им предстоит сразиться с Махди на этот раз. Таким же молодым и неопытным, какими когда-то были их предшественники, и так же, как они, жаждущим приключений и славы. И если хотя бы одному из них благодаря этим урокам удастся избежать смерти на поле брани, Джереми Данверс будет считать, что его труд не пропал даром.
        Он уселся на край преподавательского стола, свесив одну ногу, а другую поставив на пол, закатал рукава на ширину ладони и наклонился вперед, опершись рукой на бедро, так что стал виден шрам на его запястье.
        — Встречный вопрос, джентльмены,  — начал он, поочередно всматриваясь в лица притихших кадетов.  — Каков самый кошмарный сон в вашей жизни?
        Томми стоял у окна и глядел на край дубовой рощицы.
        — Мне жаль…  — выдавила из себя Грейс.
        Оглянувшись, он заметил, как она вытирает слезы.
        По телу Томми пробежала дрожь, словно он очнулся от кошмарного сна.
        — Нет, Грейс,  — воскликнул Томми, поворачиваясь к ней,  — это мне жаль, что вам пришлось все это пережить. Особенно Джереми.  — Его брови задрожали.  — И спасибо, что приняла все необходимые меры и отправила его в Англию. Кроме того… за то, что сохранила все в тайне.
        Грейс кивнула. Необходимость посвящать Томми в то, что уже было известно Аде, Ройстону, Стивену и Бекки, отпала. Обстоятельства смерти Леонарда стали тайной их узкого круга.
        Томми снова сел, поигрывая чайной ложкой.
        — Собственно, почему Аббас вернулся?
        Грейс улыбнулась.
        — По наущению Аллаха, как сказал он сам. И я ему верю. В жизни не встречала такого мудрого человека. Мы стольким ему обязаны. В сущности, всем.
        — А знаешь, Грейс,  — Томми положил ложку и сцепил пальцы в замок,  — несмотря на молодость, я прекрасно понимал, как Лен тебя любит. И все-таки что-то во всем этом беспокоило меня. Разумеется, он был моим старшим братом и все, что он делал, не подлежало сомнению… Но, Грейс…  — Он уронил голову на руки.  — Я люблю Эмму, иначе не предложил бы ей стать моей женой. И все-таки, когда я вспоминаю Лена, мне кажется, что я люблю ее недостаточно сильно. Лен был просто одержим тобой. Быть может… это не совсем здоровая любовь. Или как?
        На некоторое время Грейс задумалась.
        — Мне трудно сказать, было ли это так с самого начала,  — ответила она.  — В Асуане, конечно, да… Возможно, уже в Каире. «Любовь бывает подобна безумию, и она несет с собой гибель» — так сказал мне однажды Аббас. Очевидно, он сразу заметил в Леонарде то, что ускользнуло от нашего внимания. От моего, во всяком случае.  — Она подняла глаза на Томми: — Ты хочешь рассказать об этом своей матери?
        — Я не знаю, Грейс.  — Он сжал пальцы.  — Правда ей не поможет и только осложнит дело. Ведь Лен всегда был ее любимчиком… Хотя ради тебя…
        Он безнадежно развел руками, но Грейс покачала головой.
        — Нет, Томми, оставь. Пусть все будет как есть.
        Проводив Томми, Грейс остановилась у стеклянных дверей гостиной и выглянула в сад. Вся ее семья собралась под большим дубом, в окруженнии своры радостных молодых псов. Сол и Пип нежились в траве на солнце.
        Полковник положил свою трость на стол. У его ног свернулся калачиком уже состарившийся Генри, а старший внук Мэтью что-то рассказывал деду, опершись на его колено. Их с Джереми сын, родившийся вскоре после возвращения из Каира, тихий, серьезный мальчик, которому когда-нибудь перейдет Шамлей Грин и титул баронета.
        Мэтью темноволос, в нем уже угадываются крупные отцовские черты. А вот светло-голубые глаза, которых не унаследовали дети полковника, у него от деда. Это мальчик с большим сердцем. Грейс до сих пор вспоминает один случай.
        Мэтью было не больше трех лет, когда он, старательно завязав шнурки на ботинках, спросил ее, смешно растягивая гласные:
        — Ма-а-а-ма, а почему от дяди Стиви так странно пахнет?
        Грейс сперва растерялась, а потом взяла сына на руки и объяснила, что дядя Стиви был на войне вместе с папой и дядей Роем и там ему пришлось так тяжело, что у него внутри что-то сломалось. И теперь ему надевают подгузники, как совсем еще недавно Мэтью и до сих пор его младшему братику Уильяму. Только Уильям, как и Мэтью когда-то, это перерастет, а вот дядя Стиви нет. Мэтью задумчиво пожевал нижнюю губу и, развернувшись на каблуках, убежал прочь. А потом Грейс увидела через эту самую стеклянную дверь, как он вскарабкался на садовую скамейку, а оттуда перелез на колени к сидевшему рядом в инвалидном кресле дяде Стивену и обнял его за шею.
        Сейчас полковник гладил внука по темной, блестящей шевелюре, а леди Норбери, придвинувшись на стуле к мужу, нежно трогала его за руку. Другой их сын, Уильям, светловолосый, с карими глазами и тонкими, почти ангельскими, чертами лица, в котором дала о себе знать ирландская кровь Шоу-Стюардов, на удивление спокойно устроился на коленях бабушки Сары Данверс и вместе с ней рассматривал книжку с картинками. Не так давно миссис Данверс отклонила предложение Норбери занять комнату в Шамлей Грин и на скромную вдовью пенсию сняла квартиру в Гилфорде, откуда почти каждый день наезжала в гости.
        Вон Натаниэль Саймон Родерик Эшкомб, чьи толстые ножки обтянуты короткими штанишками, тычет пальцами куда-то в траву. Очевидно, нашел там что-то интересное для себя. Виконт Эмори в свои пять с половиной лет добродушный темноволосый малыш с очаровательными ямочками на пухлых щечках и янтарными отцовскими глазами. Здесь, в Шамлей Грин, у него ничего не бывает в голове, кроме шалостей. И любимое развлечение — разъезжать по саду на коленях у дяди Стиви, в то время как его кузены выстраиваются в ряд в ожидании своей очереди.
        Грейс замечает, с каким удивлением порой смотрит на сына Ада. Словно не может взять в толк, как получилось, что ее хрупкое, девичье тело произвело на свет такого крепыша. В противоположность Натаниэлю, маленькая Фиона, названная так в честь своей ирландской прабабки, лицом вылитая мать: маленькая и изящная, с огромными, похожими на две черные вишни глазами. Сейчас она, одетая в пышное платье с рюшами, сидит на коленях у Ройстона. Вот он наклоняется, чтобы поцеловать жену. Они хихикают и перешептываются друг с другом, как молодые влюбленные. С первого взгляда видно, как они счастливы.
        Хотя Ада и оставила после замужества место в Бедфорде, она до сих пор поддерживает связь со своими ученицами, а некоторых даже взяла под свою опеку. Ежегодно Ройстон выделяет немалые суммы, чтобы дать этим девушкам возможность обучаться в колледже. А когда у лорда и леди Эшкомб выдается свободное время и они отправляются в поездку на континент, в Италию или во Францию, то обязательно берут с собой двух или трех девушек из числа тех, кому такое путешествие не по карману.
        Грейс неоднократно замечала, как время от времени взгляд Ады словно проваливается в пустоту. Это она оплакивает Саймона, свою первую большую любовь. И муж утешает ее в такие минуты.
        Вот Ройстон встает, сажает дочь на колени Стивену и берет Натаниэля за руку, чтобы малыш показал ему, что интересного он нашел в траве. Стивен тут же принимается играть с племянницей, которая вскоре заливается звонким, как колокольчик, смехом. И Бекки сразу откладывает в сторону свою книгу, становится за спиной у мужа и щекочет малышку, которая хихикает от восторга.
        Ада тоже поднимается, подходит к восседающей в стороне от всех леди Эвелин и, присев на корточки перед ее стулом, говорит что-то, заглядывая свекрови в глаза.
        Леди Э. в Шамлей Грин терпят с трудом, но Ада настаивает, чтобы время от времени ее сюда приглашали, и относится к ней с неизменным вниманием и заботой, даже если та ничем не вознаграждает ее за это. Остается надеяться, что именно Аде с ее мягкостью и терпением удастся когда-нибудь примирить леди Эвелин с ее сыном Родериком, которому она до сих пор не простила ни женитьбы на Хелен Дюнмор, ни троих прижитых с нею рыжих, веснушчатых ребятишек.
        Не найдется ли и для Сесили места в этой теплой компании?
        Джереми соскочил с лошади, разгоряченный скачкой по Беркширским лесам и уже желтым полям и цветущим лугам Суррея, и передал вожжи конюху.
        — Спасибо, Хансон.
        Некоторое время он внимательно оглядывал внутренний двор Шамлей Грин, фасады из красного кирпича и цветы в вазонах перед ними, серые крыши и белые оконные рамы и двери. И после семи лет супружеской жизни он не чувствовал себя здесь дома. Однажды в ноябре Джереми впервые появился в Шамлей Грин в качестве друга Стивена, чье приглашение он принял неохотно. В тот день Грейс впервые пожала ему руку. Он мало изменился в лице, но на душе сразу стало хорошо. Грейс. Это она подарила ему дом и семью. Грейс, в чувствах которой он первое время сомневался и которая доказала свою любовь, отправившись за ним в Судан, потому что не верила в его смерть. Грейс, с которой с тех самых пор он делил и стол, и постель, и свою жизнь и которая родила ему двоих сыновей.
        Джереми думал, что после Омдурмана ему нечего бояться в этой жизни. Однако, глядя, как округляется тело Грейс, как тяжелеет ее походка, какими медлительными и исполненными достоинства становятся ее движения, чувствуя, как шевелится ребенок у нее в животе, Джереми испытывал страх. Равно как и когда Констанс Норбери передала ему на руки его первенца, сына, которому от роду было не больше часа. Такое странное существо, крохотное и беспомощное, но полное жизненной силы и не без его участия произведенное на свет Грейс.
        Джереми любил смотреть на своих сыновей, как они растут, вытягиваются и открывают мир, как играют с матерью и стараются подражать ему, своему отцу. Ему нравились и их смех, и их шалости, и то, как пахнут их волосы и кожа. Он многому научился у них и у Грейс. Прежде всего тому, какими уязвимыми и в то же время сильными делает нас любовь.
        Веки Грейс закрылись сами собой. Она почувствовала приближение Джереми еще до того, как смогла расслышать его шаги. Он подошел сзади, обнял ее за талию и поцеловал возле уха.
        — Привет, Грейс.
        — Привет, Джереми.  — Она положила голову ему на плечо.  — Только что здесь был Томми.  — Она почувствовала, как насторожился Джереми.  — Он хотел знать, что произошло в Асуане, и я рассказала ему все.
        Джереми вздохнул.
        — Это хорошо.
        Его рука скользнула вниз, к ее животу, где, как они узнали пару дней назад, уже затеплилась новая жизнь.
        — Когда он уходил, то спросил меня, простил ли ты Лена.  — Она повернулась вполоборота в его объятьях.  — Я не могу от тебя этого требовать, но как бы ты ему ответил?
        Губы Джереми дернулись. На некоторое время он замолчал.
        — Есть вещи, простить которые свыше человеческих сил,  — произнес он наконец.  — Однако я надеюсь, что там, где он сейчас, ему простили.  — Он глубоко вздохнул.  — И что это место не похоже на Омдурман.
        Грейс повернулась к нему лицом и схватила за лацкан пиджака. Несколько минут она разглядывала его черты, ставшие более угловатыми к тридцати семи годам, глаза, которыми он уже не мог читать без очков и вокруг которых пролегли первые морщины, и седые нити в темных волосах. Грейс тоже изменилась за эти годы. К ее девической миловидности добавилась терпкая зрелая нотка.
        — Тебя бы стоило полюбить уже за одни эти слова,  — прошептала она.
        Супруги взялись за руки и вышли в сад.
        — Папа!
        Первым их заметил маленький Уильям, который тут же забил ручонками на коленях у бабушки Сары, пока она не ссадила его на землю.
        Его старший брат тоже повернул голову и улыбнулся лучистыми голубыми глазами:
        — Папа дома!
        Он припустил было навстречу родителям, но остановился, решив дождаться младшего. А потом, держась за руки, оба мальчика побежали по траве, а Джереми присел и раскинул руки, чтобы обнять сыновей и зарыться лицом в их мягкие кудри.
        Грейс встретилась глазами с Адой. Сестры обменялись улыбками, и каждая знала, о чем подумала в этот момент другая: мы обе пережили столько ужасного, но все равно все закончилось хорошо. Любовь непобедима.
        И уже вместе с сыновьями Грейс и Джереми вошли в круг своей семьи, чтобы провести с ней остаток воскресенья, которое так напоминало им солнечное лето тринадцать лет назад. То самое, когда они были молоды, свободны и непобедимы.
        То самое лето, когда Ада Норбери вернулась домой.
        То самое время, когда жизнь только начиналась.
        Послесловие
        Уже пять лет назад, когда зародилась идея этой книги, я отчетливо представляла себе, о чем напишу в эпилоге. Знала ли я тогда, что Грейс, Джереми и Леонарду, Аде и Саймону, Стивену, Ройстону, Бекки и Сесили придется некоторое время подождать, потому что годом позже мне пришла в голову идея другого романа и я с увлечением бросилась описывать звезды над Занзибаром? Еще меньше ожидала я, что политическая ситуация и в Египте, и в Судане изменится так, как это произошло в последние годы и месяцы.
        Было странно наблюдать при помощи СМИ за развитием революции в Египте и одновременно описывать восстание 1882 года, отмечая поразительные параллели между событиями, а также следить за первыми шагами Южного Судана в обретении независимости от Севера. Все эти процессы еще далеки от завершения, однако дают основание надеяться на лучшее, как в отношении Египта, страны, которую я очень люблю, так и Судана, имеющего долгую и кровавую историю, лишь краткий эпизод которой я показала в этой книге.
        В связи с обстоятельствами географического, политического и военного характера Первая Суданская кампания Британской армии документирована на удивление плохо. Отсутствие свидетельств и их противоречивость стали обычным явлением во время моей работы. Из использованных мною источников прежде всего отмечу «Кровавый песок пустыни» Майкла Барторпа (Лондон, 2002) и «Хартум» Майкла Эшера (Лондон, 2006), оказавших мне неоценимую помощь, равно как и личные записи майора Королевского Суссекского полка Лионеля Джеймса Траффорда, которого я сделала командиром Джереми, Леонарда, Стивена, Саймона и Ройстона. «Первый джихад» Даниэля Аллена Батлера (Филадельфия, 2007) и «Меч пророка» Фергюса Николса (Страуд, 2004) позволяют понять причины восстания Махди и провести параллели с политическими событиями сегодняшнего дня.
        Здесь мне очень хотелось бы заметить, что в описании Омдурмана и того, что там происходило, я дала волю художественному воображению. Однако вместо этого вынуждена признать, что опиралась только на факты, представленные в свидетельствах очевидцев: барона Рудольфа Карла фон Слатина, отца Йозефа Орвальдера и Чарльза (Карла) Нойфельда.
        Гибель Гордона и падение Хартума не остались неотмщенными: между 1896 и 1898 годом егитепские и британские войска под началом лорда Китченера несколько раз вторгались на территорию Судана с целью окончательного свержения махдии. В одном из таких походов, уже при следующем премьер-министре, Уинстоне С. Черчилле, принял участие и Слатин, бежавший из Омдурмана в 1895 году. В конце концов Слатин был назначен Британским генеральным инспектором в Судане, эту должность он исполнял вплоть до начала Первой мировой войны. Слатин умер в Вене в 1932 году, во время операции по удалению раковой опухоли. Сбежавшего после свержения Халифу выследили и убили. Осман Дигна провел в заключении восемь лет, после чего был освобожден и умер в 1926 году в Вади Хальфе.
        Судан оставался под британским контролем вплоть до обретения независимости в 1956 году.
        На карте английского графства Суррей действительно можно обнаружить такие названия, как Шамлей Грин, Гивонс Гров и Кранлей. Однако, несмотря на существование реальных прототипов, как в части фамилий моих героев, так и в части описываемых мест, мой Суррей прежде всего — плод моей писательской фантазии.
        Когда передо мной оказывалось несколько вариантов передачи египетских имен и названий мест нашими буквами, что совсем не редкость, когда имеешь дело с арабскими первоисточниками, я предпочитала пользоваться наиболее употребительными на момент действия романа.
        Вставленные в роман пассажи из Рембо и Бодлера переведены на немецкий язык мною, равно как и эпиграфы к книге и отдельным ее частям. Я старалась, чтобы отступления от оригинального текста были минимальны. Несмотря на то что Джулиан Гренфелл (1888 —1915) и Руперт Брук (1887 —1915) моложе моих героев на целое поколение, я использовала и их стихи, поскольку они очень хорошо перекликаются с тем, что говорится в моем романе о любви, смерти и войне.
        Писатель творит в одиночку, но не в изоляции.
        Спасибо Карине, которая все это время была со мной и чьи профессиональные познания в медицине помогли мне в работе,
        а также Анке, не оставлявшей моих юных героев ни в горе, ни в радости на их полном приключений пути.
        Йорг, никаких слов не хватит, чтобы отблагодарить тебя за то, что ты идешь со мной по жизни и делаешь ее такой интересной.
        Спасибо Лейле, благодаря которой двое влюбленных из моей истории нашли друг друга;
        Мариам и Томасу М. Мунтасару, которые помогали мне и верили в меня.
        Я благодарю доктора Стефани Хайнен за все, что она сделала для этой книги.
        Спасибо А.К., Е.Л. и Санне за разговоры по телефону и мейлы.
        И еще многим и многим людям, которые радовались моей новой книге. Ваши звонки очень мне помогли!
        Будет несправедливо не упомянуть здесь и моих четвероногих друзей, заслуживших самую вкусную сахарную косточку — такой замечательный источник вдохновения для Гладди и особенно для Генри…

    Николь Фосселер
        notes
        Примечания

1
        Пер. О. Боченковой.

2
        Пер. О. Боченковой.

3
        СЕЛАДОНОВЫЙ ЦВЕТ — серовато-зеленый. По названию особого типа глазури, применяемой для покрытия керамических изделий.

4
        Моя прекрасная дама (ит.).

5
        ГРЕЙС — англ. Grace — «благодать».

6
        ХУГЛИ — река в Индии, приток Ганга.

7
        ЭБИНГЕР КОММОН — местность в графстве Суррей (Англия).

8

«АСПРЕЙ» — британская ювелирная компания, основанная в Лондоне в 1735 году Георгом Викесом.

9
        Пер. В. Набокова.

10

«БЛЭК УОТЧ» — Black Watch, «Черный дозор» (англ.)  — известный шотландский полк.

11
        Пер. О. Боченковой.

12
        Ботанический сад (фр.).

13
        Ройял нэви (англ. Royal navy)  — королевский флот, Военно-морские силы Великобритании.

14
        Строчка из поэмы И.-В. Гёте «Фауст». (Пер. Б. Пастернака.)

15
        Ш. Бодлер, «Полет». Стихотворение из сборника «Цветы зла». (Пер. Эллиса.)

16
        КЬЮ-ГАРДЕНС — ботанический сад в Лондоне.

17
        Ш. Бодлер. «Предисловие» (из цикла «Цветы зла»). (Пер. Эллиса.)

18
        Ш. Бодлер. «Искупление» (из цикла «Цветы зла»). (Пер. И. Анненского.)

19
        Пер. Е. Витковского.

20
        Ш. Бодлер. «Из бездны» (из цикла «Цветы зла»). (Пер. А. Эфрон.)

21
        МЭРИЛЕБОН — зажиточный квартал на севере Вестминстера в Лондоне.

22

«БЕХШТЕЙН» — марка роялей и фортепиано.

23

«МЭР КЭСТЕРБРИДЖА» — роман английского писателя Томаса Гарди, написанный в 1886 году.

24
        Пер. О. Боченковой.