Сердце огненного острова Николь Фосселер
        На теплоходе, следующем из Амстердама в Батавию, знакомятся две девушки: мечтательная Якобина ван дер Беек и деятельная Флортье. Прежде чем их ноги коснутся земли, девушки становятся близкими подругами. Обе мечтают найти в чужом краю счастье и, опьяненные экзотической красотой тропиков, думают, что они попали в рай. Однако чем глубже они заходят в райский сад, тем мрачнее и опаснее оказывается реальность. Пробуждается доселе спокойный вулкан Кракатау, и для подруг начинается решительная борьба не только за дружбу, любовь, но и за спасение собственной жизни.
        Роман основан на реальной истории.
        Николь Фосселер
        Сердце огненного острова
        Nicole C. Vosseler
        DAS HERZ DER FEUERINSEL
        2012 by Nicole C. Vosseler
        2012 by Wilhem Goldmann Verlag, a division of Verlags gruppe Random House GmbH, Munchen, Germany
        
        Есть только один грех, только одно преступление  — это бессердечие.

    Мультатули
        Посвящается дружбе.
        А еще Анне и Карине, которые всегда рядом со мной.
        Этот остров не для мужчин и не для женщин.
        I. Тюльпан и Орхидея
        Asam di goenoeng, garam di laoet bertemoe dalam satoe belanga.
        Тамаринд растет на горе, соль растворена в море, но встречаются они в горшке.

1
        Так вот он какой  — запах свободы.
        Чистый и свежий, как родниковая вода или как выстиранные и накрахмаленные льняные простыни. Соленый, как морской воздух, вкус которого остается даже на языке. В запахе свободы были и тепло солнца, и морские травы, и даже протяженный, стройный железный корпус, похожий во влажном воздухе на настойку йода, едкую и колючую, прохладную. Почти так же пахли золотисто-коричневые доски палубы, местами еще влажные после утренней уборки, вибрировавшие от стона паровых машин, вздрагивавшие под ударами волн.
        Нет, это не был кроткий аромат, ласкавший ноздри,  — запах балансировал на узкой грани между приятным и резким, к нему подмешивались дым и копоть, клубами вырывавшиеся из пароходной трубы. Вот и свобода тоже всегда соседствует с неизвестностью, требует от тебя смелости. Свобода  — всегда прыжок в неизвестность.
        Якобина закрыла глаза и вдохнула полной грудью этот запах свободы. Здесь, в открытом море, он был для нее новым по своей силе, но все-таки не совсем чужим. Она сразу его узнала. Этот запах каждый год наполнял светлые, беззаботные летние дни, которые она проводила на морском курорте в Зандворте. Он струился от порта и надолго застаивался между каменными фасадами домов. Иногда, при благоприятном ветре, он витал над Амстердамом и, полный романтических обещаний и тревожных предвестий, напоминал о близком море. Но лишь теперь, когда Якобина поднялась со своими чемоданами на борт парохода, когда с каждым часом, с каждой милей удалялась прочь от своей старой жизни, плыла навстречу новой, только теперь ей стало ясно, как назывался этот запах.

«Не говори глупости, Бина,  — возразил в ее сознании голос Хенрика.  — Разве свобода может как-нибудь пахнуть?» Она увидела перед собой старшего брата  — в костюме с жилеткой, галстук аккуратно повязан вокруг крахмального воротничка рубашки, ранние залысины, высоко поднятые брови и снисходительная улыбка. Нет, в его улыбке не было насмешки, ведь для этого нужна легкость, на которую ван дер Беек был неспособен. В его венах текла тяжелая кровь, не знавшая никаких волнений и уж тем более страстей. Кровь эта была трезвая, хорошо темперированная, насыщенная незыблемыми жизненными ценностями, унаследованными от предков. Обладатель такой крови всегда придерживался традиций, передававшихся от отца к сыну, от матери к дочери, и никогда не давал повода для разочарования. Хенрик был не такой, как Якобина, хотя она никогда не слыла упрямой или непослушной и всегда старалась все делать правильно. Пока постепенно с горечью не поняла, что есть вещи, отсутствие которых никто не прощает, но которые у тебя никогда не получатся, как ни старайся.

«Я свободна». Якобина потянулась навстречу бледному утреннему солнцу, робко гладившему ее щеки, и подставила лицо ветру, чье дыхание слилось с ее собственным дыханием. У нее что-то затрепетало и похолодело под ложечкой, то ли от радостного предвкушения чего-то хорошего, то ли от страха перед собственной смелостью. Сердце учащенно забилось от гордости  — да!  — она способна на такую невиданную храбрость, значит, ее ждет счастье. Она повторяла и повторяла эти слова: «Я свободна. Я свободна».
        Но к ее радости постепенно подмешивались тревожные опасения, тяжелые и вязкие, как разлившаяся на воде нефть. Между лопатками побежали мурашки. Якобина уже научилась ощущать спиной любопытные, неодобрительные, даже сочувственные взгляды. Она привыкла к тому, что на нее всегда устремлено множество глаз. И сейчас ей даже не нужно было поворачивать голову, чтобы убедиться в этом.
        Флортье наблюдала за незнакомой молодой женщиной, стоявшей у рейлинга на пока еще пустой и тихой верхней палубе, и заметила, как та постепенно избавлялась от скованности. Нерешительно, мало-помалу, она сбрасывала с себя мантию неприступности и замкнутости. Нет, она не казалась невежливой или недружелюбной, но вместе с тем держала всех на расстоянии. И вот теперь она впервые показалась Флортье менее отчужденной. Казалось, она и сама чувствовала облегчение и даже свободу, словно тяготилась той манерой, которую себе выбрала. Впрочем, продолжалось это совсем недолго. Вскоре ее плечи снова напряглись под строгим, приталенным жакетом из серого сукна. Она повернула голову и сумрачно взглянула на Флортье из-под полей шляпки. «Стой там, где стоишь,  — говорил этот взгляд.  — Оставь меня в покое!»
        Флортье мысленно отругала себя за нерешительность, в общем-то, ей не свойственную. Раскаяться в своих словах или поступках она еще успеет, времени впереди много. Что же касается общения с дамами, то тут она привыкла к осторожности. В глазах этой молодой женщины, серых, как зимнее небо над Фрисландией, она пока что не заметила ни искорки злости. Только сдержанное ожидание, терпение и усталость. Ей даже почудилась неуверенность во взгляде из-под опущенных век или в непроизвольном жесте узкой руки в перчатке. Незнакомка снова отвернулась и посмотрела на море. И снова гордо выпрямленная спина и напряженные плечи ясно говорили сами за себя.
        Приятное сознание, что ты одна и никто тебя не видит, бесследно исчезло, мир и покой этого раннего часа были испорчены; но Якобина и не думала никуда уходить. Она больше не собиралась убегать с пылающими щеками, опустив голову, как делала это раньше, в темную комнату, где снова могла дышать свободно. Подальше от всех чванливых, самодовольных гостей, для которых имя Якобины ван дер Беек означало лишь деньги ее отца. Ничего больше. Ведь ничего больше Якобина и не могла предложить.
        Ее пальцы сжали рейлинг, словно она хотела во что бы то ни стало защитить свое право быть здесь. Они впились в него еще крепче, когда за ее спиной послышались быстрые, легкие шаги.
        — Доброе утро!  — Голос оказался на удивление низким для такой нежной, миниатюрной особы. Этот голос накрывал, подобно тяжелому бархату, ресторан, когда его хозяйка болтала за соседним столиком о разных пустяках. Часто он сопровождался басовитым смехом, порой до неприличия грубым и, вероятно, поэтому заразительным для соседей по столу. Вот и сейчас этот смех окрашивал ее слова, словно портвейн стенки рюмки.
        — Роскошная погода, правда?
        — Доброе утро,  — холодно ответила Якобина.  — Да.
        — Ты плывешь до Батавии?
        Якобина гордо вскинула голову; такое неожиданное «тыканье» скорее удивило ее, чем рассердило. Из-под густых, черных ресниц на нее с любопытством глядели овальные кошачьи глаза  — то зеленые, то бирюзовые, как морская волна. Глядели с любопытством, надеждой и обезоруживающим простодушием. Якобина перевела взгляд на море.
        — Куда же еще?  — пробормотала она, и ее слова прозвучали не так резко, как ей хотелось.
        — Ну-у… может… до Александрии? До Адена? Коломбо? Или до Сингапура?  — И опять незнакомка напомнила Якобине кошку  — тем, как она гибко льнула к рейлингу, перечисляя порты, лежавшие на пути парохода, как ее голые пальцы гладили железную поперечину, медленно приближаясь к руке Якобины.
        Якобина непроизвольно попятилась и опустила руки.
        — Нет, я останусь на пароходе до Батавии.
        — О-о, и я тоже! Между прочим, меня зовут Флортье. Флортье Дреессен.
        Якобина с недоумением посмотрела на руку, протянутую ладонью кверху, словно Флортье что-то настойчиво ей предлагала. Сливочно-белая и нежная, почти прозрачная кожа на лице девушки так не походила на бледную кожу Якобины, которая легко приобретала сероватый оттенок. Тем не менее Флортье гуляла по палубе без шляпы. Казалось, ее вовсе не волновало, что солнце испортит ей цвет лица, как не волновало и то, что ветер трепал ее густые каштановые пряди. Наоборот, она облегчила ему задачу, скрепив лишь часть своих волос в филигранной петле на затылке, остальные волосы волнами и кольцами падали ей на спину. Никакого сравнения с ее собственными льняными волосами, они моментально выгорали на солнце и, если не следить за ними, делались жесткими как солома. И снова Якобина обратила внимание, какая юная эта девица Дреессен, почти девочка. И хорошенькая, такая хорошенькая, что брала досада. Больше всего сейчас Якобине хотелось резко повернуться и уйти, не сказав в ответ ни слова. Но хорошее воспитание не позволяло ей это сделать.
        — Якобина ван дер Беек.  — Какой крошечной и хрупкой показалась ей рука Флортье в ее собственной ладони, несмотря на неожиданную силу, с которой та вцепилась в нее. Якобина поспешно убрала руку.
        — Вообще-то, я шла к капитану. Он обещал устроить для меня экскурсию по пароходу. Даже показать машинное отделение!  — Глаза Флортье сверкали, словно аквамарин.  — Хочешь пойти со мной?
        — Нет, спасибо. Очень любезно с твоей стороны, но я не пойду,  — вежливо ответила Якобина. Ее раздражали такие великодушные приглашения, после которых она чувствовала себя обязанной людям.
        Брови Флортье взлетели на лоб  — две дуги, нарисованные коричневой тушью.
        — Почему?  — воскликнула она.  — Что, разве у тебя есть какие-то срочные дела? Пойдем! Ведь будет весело!
        — Нет, спасибо. Я правда не хочу,  — твердо ответила Якобина и взглянула на солнце. Оно поднялось еще выше и теперь заливало палубу светом, похожим на растопленное сливочное масло.
        — Ах, пожалуйста!  — Флортье даже подпрыгнула и топнула для убедительности ногой.  — Не ломайся! Пойдем! Вдвоем ведь гораздо веселее!
        — Нет, я…  — начала было Якобина, но слова застряли в горле. Флортье решительно схватила ее за руку и потащила за собой.

2
        — …Двадцать два, двадцать три…  — напевала маленькая Лейсье в такт своим прыжкам.  — Двадцать четыре…  — Она зацепилась каблуком сапожка за скакалку, сбилась и начала все сначала. Ее светлые косички мотались взад-вперед в такт прыжкам.  — Ра-аз, два-а, три-и…
        После первого завтрака хорошая погода выманила всех пассажиров на палубу; они приятно коротали время до второго завтрака. Господа Вербругге и тер Стехе сидели за столиком и неторопливо, подолгу обдумывая ход, двигали шашки на доске. Госпожа тер Стехе прогуливалась под зонтиком вдоль рейлинга со своей матерью и уговаривала ее взглянуть на живописные скалы Португалии. Но престарелая дама, одетая в черное, как уголь, и жесткое, словно панцирь, платье, лишь недовольно бурчала. Обе дочки госпожи тер Стехе находились под надежным присмотром: ловкие пальцы госпожи Вербругге вывязывали крючком филигранную салфетку на столик, а заботливый взгляд направлялся то на Лейсье со скакалкой, то на Катье, сидевшую рядом со своей ровесницей Тресье. Девчушки жили в своем мире, непонятном для взрослых. Они прижимали к груди своих кукол, что-то шептали им с серьезными личиками, гладили их по голове, пересаживали с места на место.
        — Тридцать два, тридцать три…  — Лейсье считала мгновения этого безмятежного утра, сбивалась, ойкала от досады и вновь начинала счет после краткой паузы.  — Ра-аз, два-а, три-и…
        Якобина никак не могла сосредоточиться на чтении, ее глаза постоянно возвращались к Флортье, дремавшей рядом в шезлонге. Едва они устроились тут после завтрака, как Флортье сбросила туфли и подтянула к подбородку колени, снова став похожей на свернувшуюся в клубок кошку. Казалось, ее не волновало, что подол ее светлого летнего платья с голубенькими цветочками и нижняя юбка задрались до неприличия высоко, до щиколотки, и открыли на всеобщее обозрение маленькие ножки в белых чулках.
        Это зрелище не оставило равнодушными четырех рекрутов из Колониального рекрутского депо в Хардервейке, стоявших чуть в стороне возле борта. Такие юные, что их трудно было назвать мужчинами, несмотря на щеголеватые мундиры и подстриженные бородки. Они курили, шушукались и бросали жадные взгляды на девушку. Иногда раздавались их сдержанные смешки; впрочем, рекруты тотчас же оглядывались по сторонам  — не заметил ли кто-нибудь из офицеров их развязное поведение.
        Однако майор Росендаал, которому во время плавания подчинялись молодые люди, не видел оснований ни для взбучки, ни для строгого взгляда. Он размеренно вышагивал взад-вперед, заложив руки за спину и задумчиво глядя на палубу и на свои начищенные до блеска сапоги. Всякий раз, когда его путь проходил мимо шезлонга, в котором дремала девица Дреессен, его взор отрывался от палубы и с заметным удовольствием скользил по ее икрам, рюшам и складкам юбки к узкой талии, на долю секунды задерживался на обрамленном кружевами, скромном вырезе возле шеи и останавливался на ее лице. Потом, словно спохватившись, майор быстро поворачивал голову и смотрел на свою супругу и ее сестру, прятавшихся под солнцезащитной маркизой. И прежде чем продолжить свое шествие по палубе, он поглаживал бороду и издавал еле слышный звук, то ли шептал себе что-то под нос, то ли вздыхал.
        Флортье дремала в шезлонге. Под тонкой материей летнего платья вырисовывались соблазнительные формы. Устремленный к небу носик придавал ее личику одновременно нечто кокетливое и дерзкое. Слегка приоткрытые губки, казалось, только и ждали поцелуя и огорченно надулись, оттого что на это никто до сих пор не отважился.
        Рядом с такими девушками, как Флортье, нежными, миниатюрными и прелестными, Якобина всегда казалась себе слишком долговязой и даже массивной, неуклюжей, несмотря на стройную фигуру. Пожалуй, слишком стройную  — никакой корсет, даже самый строгий и дорогой, никакая искусная портниха не могли придать фигуре Якобины иллюзию женственности. В ее облике все было чрезмерным: слишком резкие, почти грубые черты лица; слишком большой рот, великоватый нос, слишком высокий рост, чрезмерная худоба и отсутствие грации. Правда, ее глаза, большие и ясные, можно было бы назвать красивыми, если бы не их невыразительный и скучный цвет. Даже ямочка на подбородке, такая же, как у Хенрика, которого она весьма украшала, не могла смягчить ощущение строгости, всегда исходившее от Якобины ван дер Беек. Ощущение холода и уныния, которые, казалось, составляли основу ее личности.
        — …конечно, я не специалист…  — Ветер доносил обрывки фраз. Судя по громогласности, их произносил лейтенант Тойниссен, нашедший внимательного слушателя в лице господина Ааренса.  — …но для выращивания чая особенно хорошо подходит почва юго-западного побережья Явы, к примеру, Преангер…
        Нижняя губка Флортье дернулась, веки задрожали. Якобина поспешно опустила глаза на книгу, но краешком глаза продолжала наблюдать за девушкой. А та вытянула ноги, потянулась без всякого стеснения, раскрыла рот и смачно зевнула. Лишь в последний момент она прикрыла рот ладонью и, взглянув из-под опухших от сна век на Якобину, растянула губки в извиняющейся улыбке.
        — Хм-м, кажется, на борту появилась светская жизнь,  — промурлыкала она и погладила ладонями подлокотники.  — Как при королевском дворе.  — Она с удовольствием пошевелила большими пальцами ног.
        На взгляд Якобины, пароход «Принцесса Амалия» был вполне приличным и не более того. Каюты и ресторан были весьма скромными, но, впрочем, сверкали чистотой. В общем, она ожидала гораздо худшего. Ведь пароходство дважды в месяц отправляло в Батавию не увеселительные круизы. Пассажиры, садившиеся на пароход этой или какой-нибудь другой голландской судоходной компании, стремились как можно скорее прибыть к месту назначения. В гонках за богатую землю медлить было нельзя  — тогда ее захватит кто-то другой, выкорчует деревья и начнет делать деньги на кофе, чае и хинине. Намеревался заняться этим и господин Ааренс. Таких, как тер Стехе, ждала работа в колониальной администрации или бухгалтерские книги в конторе торговой компании, а таких, как лейтенант Тойниссен, майор Росендаал и четыре рекрута, различные полковые должности. Для неосвоенных земель на Яве и Суматре требовались архитекторы и инженеры, такие, как господин Вербругге, чтобы строить дороги, прокладывать железнодорожные рельсы, возводить здания. Позади остался отпуск, проведенный на родине с близкими и друзьями, теперь семьи тер Стехе
и Тойниссенов не скоро увидят родные места. А сыновей чиновников, офицеров, плантаторов ждали в будущем места в школах и университетах Голландии. Окончив их, они снова вернутся в колонии.
        — Ты едешь в Батавию к родственникам? Погостить?  — Флортье задала ей первый личный вопрос с момента их знакомства.
        Во время экскурсии в недра парохода капитан Хиссинк провел их по бесконечному лабиринту узких коридоров, грузовых отсеков, твиндеков, кубриков и показал им мощно стучавшее сердце машинного отделения. Флортье вся обратилась в слух. Она сопровождала объяснения капитана восторженными и удивленными возгласами, хихикала над его шутками, а иногда решалась и на остроумное возражение. Якобина плелась позади, словно классическая компаньонка, которая все видит, слышит, но на которую никто не обращает внимания. Впрочем, ее это и не волновало. Она радовалась возможности увидеть собственными глазами все механизмы, про которые до сих пор только читала в книгах. Во время завтрака (он состоял из утреннего кофе, свежих булочек с маслом, мармелада, меда, яиц и рыбы) Флортье развлекала всех пассажиров, живо описывая свои впечатления. Якобина молча слушала ее. С годами она научилась ценить свое привычное место на краю любого действа  — оттуда она могла спокойно наблюдать за всем и предаваться размышлениям.
        — Нет, не к родственникам.
        — Тогда к жениху?
        Моментально окаменев, Якобина лежала в шезлонге, не отрывая глаз от книги. Насмешливый тон Флортье, ее любопытный взгляд разбередили старую рану. Давно она не слышала подобных вопросов. Ее бывшие подруги одна за другой вышли замуж, родили детей, и в их шутливых вопросах все больше и больше сквозила озабоченность судьбой подруги. Потом наступила тишина. И одиночество.
        — Нет.  — Она помедлила, но потом переборола свою гордость.  — Я еду работать.  — Вытащив из книги листок бумаги, она протянула его Флортье, и та привстала, моментально стряхнув с себя остатки сна. Бумажный прямоугольник был аккуратно вырезан из газеты «Стандаард» за ноябрь 1881 года. Он успел истереться за прошедшие с тех пор полгода, буквы смазались и потеряли прежнюю четкость. Этот листок был ее талисманом, ключом к новой жизни.

«Обеспеченная семья офицера из Батавии ищет культурную молодую даму в возрасте от двадцати до тридцати лет на должность гувернантки и педагога для мальчика и девочки пяти и двух лет. Требования: безупречный голландский язык, хорошее знание французского, немецкого и английского. Желательно музыкальное образование. Щедрое вознаграждение, оплата проезда, а также бесплатное питание и проживание. Предпочтительны кандидатки без педагогического сертификата».
        Флортье изучала эти строки дольше, чем было необходимо, и какое-то время разглядывала Якобину из-под полуприкрытых век. Новая знакомая сидела перед ней в безупречной позе настоящей дамы  — ступни вместе, ноги под узкой юбкой образуют элегантную диагональ, спина идеально прямая. Она снова стала похожа на героинь романов, которыми когда-то тайно зачитывалась Флортье. В Якобине ощущалась какая-то скрытая глубина натуры, потаенная драма,  — и все это за довольно невзрачной внешностью. Словно она хранила в своей раненой душе некую темную тайну.
        Зловещий туман, клочьями повисший на голых ветвях старого вяза, угрюмый утес над бушующим морем или силуэт мрачного старинного замка  — вот подходящий антураж для этой фройляйн ван дер Беек. Впрочем, Флортье сочла не менее романтичным и ее дальнее путешествие на Яву ради должности гувернантки. Оно тоже волновало воображение.
        — Интересно,  — одобрительно заявила она и вернула Якобине газетную вырезку.  — Вот только странно, что они придают так мало значения сертификату и рекомендациям.
        — В таких объявлениях это часто встречается,  — возразила Якобина, тщательно убирая в книгу драгоценный клочок бумаги. Госпожа де Йонг объяснила мне свои мотивы в одном из писем. Ей хочется, чтобы ее дети росли в языковой среде и усваивали хорошие манеры без всякого принуждения, естественным образом.
        — Ах, вот как.  — Флортье поджала под себя ноги и теребила рюши на юбке.  — Ты, что же, была недовольна своим прежним местом, или тебя просто манят дальние страны?
        Щеки Якобины зарделись легким румянцем.
        — Это… мое первое место.  — Ее губы тут же сжались в упрямую линию, а брови сошлись на переносице.
        — Да-а?  — Флортье удивленно взмахнула густыми ресницами.  — Значит, ты сумела произвести на них должное впечатление, раз они пригласили тебя в такую даль без всяких рекомендательных писем.
        Взгляд Якобины устремился поверх рейлинга в сияющую синеву неба над Атлантикой. Ведь и тут ей помогли, открыли перед ней дверь не ее личные достоинства, а лишь фамилия ван дер Беек. Клиент ее отца вел торговые дела с Ост-Индией и знал там кого-то, кто, в свою очередь, знал де Йонгов и с похвалой отозвался о характере фройляйн ван дер Беек, ее образе жизни, манерах и, прежде всего, о ее происхождении, ее семье. Опять же, Юлиус и Берта ван дер Беек могли удостовериться, что их дочь окажется в богатом и приличном доме, у добропорядочных жителей Батавии.
        Взгляд Якобины вернулся к книге. Она аккуратно закрыла ее и положила на колени, но тут же крепко стиснула пальцами книжный корешок, словно цеплялась за надежду, что, отправившись в такую немыслимую даль, она избавилась от чрезмерной, досадной опеки со стороны родителей и брата. Ей хотелось верить, что отныне не имеет значения, какую фамилию она носит и как выглядит. Что отныне все зависит от того, что она будет говорить, как проявит себя на своем новом поприще.
        — А ты зачем плывешь в Батавию?  — тихо спросила она. Собственное любопытство казалось ей неприличным, хотя было очевидно, что на борту они с Флортье единственные молодые девушки, путешествующие, вопреки всем правилам, одни, без сопровождения. Такая редкость. Значит, для этого была веская причина.
        — Я хочу выйти там замуж.
        Острый шип еще глубже впился в бок Якобины.
        — Прими мои поздравления,  — сухо пробормотала она.
        Флортье вытаращила глаза. Потом разразилась таким громким смехом, что к ней повернулись головы всех, кто сидел на палубе. Щеки Якобины ярко пылали. Она наклонилась вперед, собираясь встать.
        — Ах ты, господи, извини!  — Глаза Флортье посветлели. Она накрыла ладонью свой рот, чтобы заглушить неуместный смех, а он все еще просачивался между пальцами и сотрясал ее плечи.  — Просто я неудачно выразилась!  — Она наклонилась вперед и протянула руку к Якобине, словно хотела ее успокоить, но та отпрянула.  — Все дело в том, что у меня пока еще нет жениха. Но я обязательно найду его в Батавии,  — добавила она с радостной улыбкой.
        Якобина недоверчиво уставилась на нее и даже забыла про жгучий стыд, который испытала, когда в словах ее новой знакомой ей почудилась издевка.
        — Но ведь у тебя наверняка полно поклонников и дома,  — вырвалось у нее.
        Флортье пожала плечами.
        — Возможно. Но самого главного,  — она тяжело вздохнула и откинулась на спинку шезлонга,  — самого нужного среди них не было.  — Она вытянула ноги, но тут же снова подобрала их под себя. На ее губах заиграла усмешка.  — К тому же, я не собираюсь всю жизнь проторчать во Фрисландии.  — Она бросила лукавый взгляд на Якобину, прикрыла веки и стала в безмолвном ритме покачивать туда-сюда коленом. Это движение буквально загипнотизировало четырех рекрутов; пожирая ее глазами, они ждали, когда юбка с рюшами и складками поползет кверху и откроет ножки прелестной фройляйн Дреессен.

«Интересно,  — подумала Якобина,  — как могла скучноватая Фрисландия произвести на свет Флортье Дреессен». Она с трудом представляла себе Флортье на дамбах Ваттового моря, в густых рощах и на поросших вереском каменистых пустошах, в ухоженных городках и на одиноких фермах, возле которых пасутся стада овец и черно-белых коров. Флортье, с ее темными волосами, лучистыми глазами и абсолютно не фризскими чертами лица никак не вписывалась в те пейзажи. Даже в Амстердаме она выделялась бы своей экзотической красотой, подобно орхидее среди одуванчиков.
        — Почему ты выбрала Батавию?  — осторожно поинтересовалась Якобина.  — Почему не Амстердам?
        Флортье заморгала и покосилась на Якобину из-под полуприкрытых век. Серый жакет, застегнутый на пуговицы до самого горла, несмотря на теплое солнце, и серая юбка были чрезвычайно скромными и скорее практичными, чем модными, как и черные ботинки, выглядывавшие из-под подола. Словно Якобина ван дер Беек давала понять, что равнодушна к рюшам, кружевам, вышивке и ярким узорам, которые так любила Флортье. При этом все, что она видела до сих пор в гардеробе Якобины, было несомненно сшито из дорогих тканей и хорошими портными. За всем этим угадывались беззаботное детство и юность в богатом родительском доме с дорогой мебелью, толстыми коврами, портьерами, приглушавшими голоса и шаги; уроки танцев и домашние учителя, балы и езда в карете, чаепития с пирожными и летний отдых на море. Жизнь, безупречная, будто накрахмаленная блузка Якобины. Жизнь среди равных себе.
        — Чем плоха Батавия?  — возразила Флортье и удобнее устроилась в шезлонге.
        Якобина внимательно посмотрела на собеседницу; в какой-то миг она показалась ей более взрослой и даже не по годам зрелой. Хотя она, скорее всего, ровесница Мартина, младшего брата Якобины, ей было лет восемнадцать или девятнадцать, но никак не больше. Может, даже меньше. Сама Якобина не могла вспомнить, шла ли она когда-нибудь по жизни так легко и ловко, как эта девушка.
        — И твоя семья отпустила тебя вот так, одну?
        Флортье не шевелилась. Ее лицо казалось теперь гладким и холодным, словно маска, которая может разбиться в любой момент. Она думала о документах, лежавших в ее саквояже; они позволяли ей действовать так, словно она уже совершеннолетняя. О пачке денежных купюр и о билете до Батавии. И о том, что она сделала, чтобы получить все это. Хотя, впрочем, она имела на это полное право. Она думала о пропасти позади нее, погрузившей во мрак часть ее жизни. О всех слезах, злых словах и прочих ужасах, о боли, стыде и чувстве вины. Она перешла на шепот, и слова, исходившие из ее губ, звучали сухо и отрывисто.
        — У меня больше нет семьи.
        С диким воплем, напугавшим всех пассажиров, маленький Йоост Вербругге набросился на сестру и ее подругу, схватил за волосы одну из их кукол и потянул к себе. Госпожа Вербругге уронила рукоделие и успела схватить сына за рукав. Звонкие подзатыльники, громкие упреки, рев мальчишки и завывание девочек едва не заглушили звон колокола, призывавшего пассажиров на второй завтрак.
        Флортье открыла глаза, повернула голову и широко улыбнулась Якобине.
        — Я страшно проголодалась! Просто умираю от голода!

3
        — Ты погляди! Гляди вон туда! И туда!  — Флортье не могла устоять на месте. Она кричала и прыгала от восторга еще сильнее, чем младшие представители семейств Вербругге и тер Стехе, которые толпились с широко раскрытыми глазами у рейлинга, с бурными воплями показывали на что-то пальчиками и требовали у родителей объяснений.  — Вон там  — видишь? Это ведь просто чудо! Необыкновенная красота!
        Якобина лишь молча кивала. Она не могла наглядеться на открывшуюся перед ней картину, не могла найти слов, достойных ее.
        Еще утром ее очаровал порт в Генуе с его многолюдными причалами и пестрыми домами цвета охры, терракоты и умбры под черепичными крышами. Но панорама Неаполя затмила все, что они видели прежде. На берегу расположились амфитеатром кремовые, желтые, карминово-красные, розовые палаццо с гармоничными рядами окон, элегантными фасадами. Их ветхость придавала им особенное очарование. Со всех сторон к морю сбегали узкие улочки. Купола церквей и крыши домов сверкали на солнце. Над городом восседала на горе могучая крепость; одна ее часть была серая от старости, другая  — опрятная и ослепительно белая. Возле порта виднелись и два замка с приземистыми сторожевыми башнями; мощные и грозные, несмотря на безжалостный ход времени, они по-прежнему держали под контролем все, что происходило в заливе. Даже не видя воды, Якобина ощущала ее цвет, ее синеву, такую лучистую и яркую, что от нее вибрировал воздух и ползли по коже мурашки восторга.
        Флортье испустила радостный крик, когда от мола отделилась добрая дюжина маленьких рыбацких суденышек и, бороздя волны, направилась к корме парохода. Загорелые, черноволосые мужчины в штанах до колен и просторных рубахах, кудрявые женщины в блузках с пышными рукавами, пестрых юбках с повязанным поверх них фартуком везли тяжелые корзины со спелыми абрикосами и персиками, с налитыми сладким соком гроздьями винограда. Золотые апельсины и мандарины соседствовали с красной мякотью арбузов и нежной желтизной сладких дынь. Громкие крики торговцев фруктами Фрутти! Фрутти фрески! Свежие фрукты! смешивались с призывами цветочников Фьори! Фьори белли! Прекрасные цветы! размахивавших над головой яркими букетами. Их крики сталкивались с ответными криками моряков, сливались с голосами пассажиров, толпившихся возле рейлинга, с шумом и грохотом работ в многолюдном порту. Звуки, заразительные своей жизненной энергией, бурлящим темпераментом, временами заглушались пароходным ревом, но потом вновь заливали палубу.
        Из рыбацких лодок доносились струнные аккорды. Теплые тона гитар, ласковые звуки лютен и трели мандолин множились и сливались в мелодию песни, которую от души горланили музыканты: «Io t’aggio amato tanto, si t’amo tu lo ssaje…». В песне, в ее мелодии и словах, поразительным образом сочетались сила и меланхолия, огонь и тоска. «Io te voglio bene assaje… e tu non pienze a me!» «Я так сильно люблю тебя, а ты не думаешь обо мне!».
        Якобина вздрогнула, когда Флортье схватила ее за руку; ей хотелось стряхнуть с себя, словно докучливое насекомое, чужие пальцы с их слишком фамильярным прикосновением. Однако так просто отделаться от Флортье не получилось; она буквально вцепилась в Якобину. На ее лице читались волнение и восторг  — громкое эхо того, что ощущала сама Якобина. Эти эмоции сидели в ней слишком глубоко, чтобы выйти на поверхность, но Флортье сумела растормошить ее. Судорожно сведенные мышцы пальцев расслабились; она с облегчением вздохнула.
        Негромкое покашливание заставило их оглянуться. Позади них стоял господин Ааренс, стараясь держаться солидно. Костюм был ему явно мал и делал его похожим на слишком быстро выросшего школьника. Над щетинистыми бакенбардами пылали красные пятна.
        — Изви… извините за беспокойство, уважаемая фройляйн Дреессен,  — смущенно начал он. Его рука сначала коснулась узла слишком туго завязанного галстука, криво лежавшего на недорогом пластроне, а потом так поспешно рванула с головы неизбежную шляпу-котелок, что несколько прядей выбились из прически и встали дыбом.  — Я позволил себе…  — в неловком поклоне он согнул свою долговязую фигуру,  — …преподнести вам вот это…  — Другая его рука, которую он до сих пор держал за спиной, стремительно выдвинулась вперед и протянула Флортье небольшой букет цветов.
        — А-ах!  — выдохнула Флортье. Ее щеки порозовели, а глаза засияли.  — Как это мило!  — Церемонным жестом она приняла букет из диких роз, маков и белых лилий; туда были вплетены веточки лаванды и розмарина.  — Я люблю лилии,  — пробормотала она, уткнулась лицом в мягкие чашечки цветов и посмотрела на господина Ааренса из-под трепещущих ресниц.  — Благодарю вас! Вы так любезны!
        Красные пятна на его лице расползались все шире; он явно подыскивал подходящие слова и одновременно наполнялся гордостью, да так, что потертый пиджак натянулся на его груди  — ведь он осмелел и преподнес фройляйн Дреессен этот подарок, а она благосклонно его приняла.
        Якобина поспешно отвернулась. Цветы неизменно получали другие, так было всегда; странно, что ей до сих пор горько из-за этого. Опустив плечи, она пошла прочь. Голос Флортье, звавший ее по имени, она изо всех сил старалась игнорировать.
        — Якобина! Подожди же! Подожди!  — Девушка стремглав догнала ее, схватила за локоть и озабоченно заглянула в глаза.  — Что случилось?
        — Ничего.  — Якобина оттолкнула ее руку и направилась дальше.
        Флортье мгновенно преградила ей дорогу.
        — Постой! Вот, гляди.  — Она ловко выдернула из букета бледно-розовую, нежную розу и с улыбкой протянула Якобине.  — Это тебе!
        Якобина молча воззрилась на цветок. Он стал для нее символом того, чем ей приходилось довольствоваться. Крохами с чужого стола.
        — Мне он не нужен,  — наконец резко ответила она.  — Оставь его у себя.
        Наморщив лоб и надув губы, Флортье смотрела то на розу, то на Якобину, скорее озадаченно, чем с обидой.
        — Но почему ты отказываешься?
        — Потому что не хочу брать!
        Флортье жалобно посмотрела на нее, и у Якобины сжалось сердце.
        — Значит… значит, ты считаешь,  — прошептала Флортье, опустив глаза на букет,  — что я недостойна твоей дружбы. А мне казалось, что мы могли бы стать подругами.
        Подругами. После Бетье и Иоханны, Йетте и Хенни, и прежде всего, после Тины это слово приобрело для Якобины скучноватый, почти неприятный оттенок.
        — Подругами не становятся просто так, ни с того ни с сего.  — Слова прозвучали холодно, назидательно и с неприкрытым отчуждением.
        — Но ведь можно попробовать, правда?  — Флортье заглянула ей в глаза.  — Нам все-таки плыть на этом пароходе еще три недели. Если после этого мы поймем, что не можем терпеть друг друга, то в Батавии спокойно разойдемся в разные стороны.  — Искорки, еще недавно сверкавшие в ее глазах, теперь погасли, уступив место тихой грусти.
        Якобина не могла выдержать этот взгляд, такой мягкий и беззащитный. «У меня больше нет семьи». Жгучий стыд наполнил ее душу, ведь она отнеслась к Флортье с таким предубеждением, хотя на собственном опыте прекрасно знала, каково это, когда о тебе судят лишь по внешности.
        — Но ведь у нас нет ничего общего,  — неуверенно возразила она.
        — Нет-нет, ты не права,  — засмеялась Флортье.  — Мы обе путешествуем в одиночку и обе решили искать свое счастье в дальних краях. Это должно нас соединить!
        Из-под ресниц Якобина наблюдала, как Флортье, слегка наклонив голову, выжидающе смотрит на нее  — самоуверенно и в то же время с робостью, а еще до невозможности мило и прелестно. За несколько дней плаванья она сумела обворожить всех попутчиков; даже суровая мамаша госпожи тер Стехе, непрестанно бормотавшая что-то про бесстыдство, немела от улыбок и лести Флортье и лишь изредка бросала по сторонам презрительные взгляды. Якобина не хотела, чтобы Флортье обвела вокруг пальца и ее. Нет уж. И она просто пожала плечами.
        — Возможно.
        Флортье разделила букет пополам и осторожно вытащила стебли из обвивавшей их бечевки.
        — Вот. Это тебе. От меня.  — В жесте, которым она протянула Якобине половину букета, не было уверенности.  — Возьми же! Мне и этих хватит!
        Пальцы Якобины сомкнулись на цветочных стеблях, словно отказавшись подчиниться ее воле.
        — Спасибо,  — выдавила она.
        — Я их только поставлю сейчас в воду и тут же вернусь,  — крикнула довольная Флортье и легкой походкой поспешила прочь.
        Якобина не могла оторвать глаз от подаренных цветов. От этих пестрых посланников буйного южного сада, белых, розовых, пунцовых шелковистых лепестков, обрамленных зелеными листьями, от крошечных лиловых чашечек. От них исходил умопомрачительный аромат, свежий и сладкий, пряный и тяжелый, он щекотал ей ноздри и губы. В ее груди что-то зашевелилось, затрепетало, поначалу робко, потом более явственно. Словно зашевелился оперившийся птенец, впервые почувствовавший свои крылья.
        Госпожа тер Стехе подняла глаза от десертной тарелки с виноградом, ломтиками дыни и половинками персиков и через стол улыбнулась Флортье.
        — Когда вы немного обживетесь в Батавии, может, заглянете к нам?  — Сердечность, исходившая от нее, сделала круглое лицо еще мягче и зажгла добрый свет в ее голубых глазах.
        Ее мать, суровая госпожа Юнгхун, застыла на месте и сначала недовольно посмотрела на дочь, затем бросила предостерегающий взгляд на девицу Дреессен; Флортье тут же привычно втянула голову в плечи, потом с кротким видом обратилась к госпоже тер Стехе и ее мужу.
        — Не знаю,  — пролепетала она,  — смею ли я принять такое великодушное приглашение…
        Господин тер Стехе улыбнулся в подернутую сединой бороду и поставил на стол пивную кружку.
        — Разумеется! У нас на Яве гостеприимство  — главная добродетель.
        — Мы будем очень рады принять вас в нашем доме,  — подтвердила госпожа тер Стехе и легонько стукнула Лейсье по пальцам  — девчушка складывала на своей тарелке узоры из апельсиновой кожуры и персиковых косточек. Та надула губы, откинулась на спинку стула и от скуки стала болтать ногами, после чего получила строгое указание сесть прямо.
        — Мы тоже будем рады видеть вас у себя,  — сообщила госпожа Росендаал, сидевшая за соседним столом; ее младшая сестра недовольно фыркнула.
        — Мы, голландцы, должны на чужбине держаться вместе,  — добавил майор и игриво подмигнул Флортье.
        Она недоверчиво посмотрела на своих попутчиков и с удовлетворением заметила, что недовольство на лице госпожи Юнгхун стало еще явственнее, а губы сжались в узкую полоску. Тогда она прижала руки к груди, показывая, как ее тронула их любезность, и широко улыбнулась.
        — Благодарю вас, вы так любезны! Я с радостью принимаю ваше приглашение!
        — Я восхищена вашей смелостью,  — сказала госпожа тер Стехе и посадила на колени маленькую Катье, которая терла кулачками усталые глаза.  — Решиться на далекое путешествие в чужую страну, практически в неизвестность  — да еще в таком юном возрасте! Лично я никогда бы не смогла.
        — Времена меняются,  — заявил господин тер Стехе и задумчиво уставился на стоявшую перед ним кружку.  — Сейчас назрела острая необходимость в том, чтобы в страну поступала свежая кровь. Голландская кровь. Прошли те времена, когда общество мирилось с тем, что чиновник или плантатор жили с малайскими…
        — Тс-сс, Херманн!  — оборвала супруга, явно смущенная его словами, и виновато оглядела присутствующих. Окончание своей фразы господин тер Стехе залил большим глотком пива.
        Несколько мгновений в столовой стояла неловкая тишина. В углу громко тикали часы, громче, чем постоянный гул парового двигателя, и намного тревожнее, словно они спешно подыскивали новую, безобидную тему разговора. Только четыре рекрута, сидевшие за отдельным столом, ерзали на стульях и обменивались понимающими взглядами, а Лейсье и Йоост показывали друг другу язык.
        — Вам уже известно, где вы поселитесь?  — обратилась, наконец, к госпоже Вербругге госпожа тер Стехе, демонстрируя заботу о новичках.
        — Да, мой супруг уже снял дом для нас. Скажи, Геррит, в каком месте?
        — Возле канала Моленвлиет.
        — В северном или южном конце?
        — Главное, чтобы как можно дальше от Нижнего города! Там грязно, шумно и…
        — Если вам нужна прислуга, я с радостью вам…
        Якобина почти не слушала разговоры. Очищая мандариновые дольки от пленки, она думала, как мало знает о месте, где ей предстоит жить. Все, что она читала, слышала и видела на картинках, давало ей весьма приблизительное представление о Яве. Ну, тропический остров с густыми джунглями, рисовыми полями и чайными плантациями на склонах высоких гор. Ну, зеленый остров, один из многих островов, даже один из бесчисленного множества островов, легкомысленно рассыпанных рукой творца в океане, словно осколки изумрудов. Сокровищница, до краев наполненная чаем и кофе, хинином и пряностями. Сад Эдем на краю мироздания, укрощенный владыками морей и еще более расцветший при их управлении.
        Еще туманнее было ее представление о том, как она будет там жить. Ей стало боязно. С каждым днем, приближавшим ее к цели, боязнь росла. Но выбора у нее не было; ей нельзя отступать, если она хочет чего-то добиться. Ведь это новая страница в ее жизни; прежняя была не такой и плохой, но и не слишком хорошей  — довольно серой и унылой, а главное, бессмысленной.
        Она почувствовала на себе чей-то взгляд и подняла глаза. Пока взрослые обменивались рекомендациями, советами и задавали друг другу вопросы, маленький Йоост прижал к ушам ладошки с растопыренными пальцами. Он покачивал головой, закатывал глаза и показывал Якобине язык. Уголки ее губ поползли кверху, она слегка откинулась назад, выйдя из поля зрения своих соседей по столу. В ответ на дерзкую выходку мальчугана она свела глаза к носу. Йоост остолбенел, открыл от удивления рот; вытаращенными глазами он смотрел на Якобину, не зная, то ли зареветь и убежать, то ли засмеяться. Он выбрал второе и сначала нерешительно хихикнул, а потом захохотал и, согнувшись на своем стуле, хватал ртом воздух.
        — …мы, в любом случае, должны это сделать  — господи, что опять такое?  — Грозно нахмурив брови, госпожа Вербругге посмотрела на сына и вздохнула.  — Простите, мне нужно уложить детей. Обычно в это время они уже спят.  — Она встала, взяла на руки задремавшую на стуле Тресье, схватила за руку Йооста. Мальчуган неохотно поплелся за матерью, улыбнувшись напоследок Якобине. А она, опустив глаза, снова направила свое внимание на очистку мандарина; на душе у нее было непривычно тепло.
        Флортье глядела в ночную темноту каюты. Ни плавное покачивание парохода, ни монотонный стук поршней в двигателе не могли навеять на нее дремоту. Ее соседка шумно дышала во сне, иногда из ее горла вырывался громкий храп. А у Флортье бурно билось сердце, а лицо озарялось счастливой улыбкой. Ведь она уже в дороге получила первые приглашения от респектабельных семей; даже в самых смелых мечтах о новой жизни она не смела надеяться на это. Благодаря знакомству с семьями тер Стехе и Росендаал у нее появился шанс наладить новые связи сразу после прибытия в Батавию. Возможно, и через Якобину и «обеспеченную семью офицера», в которую та направлялась…
        Когда Флортье подумала о Якобине, ее улыбка стала еще шире. Причина ее внезапного бегства с палубы сегодня днем была очевидна  — Флортье увидела голод в ее глазах. Тот неутолимый, отчаянный голод по дружбе, который был хорошо знаком и ей самой. И пробуждающаяся при этом ревность, когда предпочитают кого-то другого, хотя ее трудно отличить от обычной обиды. Когда она протянула Якобине цветы, на ее лице было написано отчуждение, но в глубине глаз все равно мелькнул огонек и подарил Флортье почти детскую радость.
        У нее под ложечкой трепетали бабочки эйфории. Ей хотелось дать волю своей радости, танцевать и орать во все горло песни. Она мучилась оттого, что должна лежать тихо и благопристойно. Но у фройляйн Ламбрехтс, младшей сестры госпожи Росендаал, был чуткий сон. Ворчунья не скрывала, что присутствие Флортье в каюте ей ужасно мешало. Сама же Флортье была слишком хитра, чтобы платить за непрестанные колкости той же монетой. Она не собиралась портить отношения с Росендаалами, ведь на карту было поставлено слишком много. Пожав плечами, она пропускала мимо ушей резкие замечания, вроде того, что она проводит неприлично много времени перед зеркалом и возле умывальника, что слишком большое внимание уделяет своей внешности. Втайне она наслаждалась сверлящими взглядами, которые фройляйн Ламбрехтс бросала на ее нежное нижнее белье с кружевами и рюшами и на легкие и яркие платья. А поскольку фройляйн Ламбрехтс не могла спать при свете лампы и всегда была готова обвинить фройляйн Дреессен в бесцеремонности и эгоизме, перед сном Флортье долго гуляла по палубе, а потом залезала под простыню, гасила свет и, лежа
с открытыми глазами, думала о том, что больше никогда не станет ради экономии делить с кем-либо пароходную каюту.
        Возбуждение в руках и ногах Флортье перешло в мучительное жжение, а окутавшая ее темнота давила все сильнее. Сердцебиение все учащалось и переросло в бешеную чечетку, от которой у нее заболело в груди и стало трудно дышать. Ночь пугала ее. Но не так, как в детстве, когда ей мерещились в темноте чудовища и прочие злые существа, которые властвовали над ночными пространствами. Теперь она больше всего боялась тихой ночной тьмы с ее тенями, которых не видишь, а только чувствуешь. Тьмы, в которой чудятся разные образы, голоса и запахи. Ведь они тревожат старые раны и не позволяют их забыть.
        Флортье свернулась калачиком, обняла подушку, прижала к груди и уткнулась в нее носом. Она сможет все забыть, когда-нибудь. И тогда прошлое уже не будет властным над ней, даже ночная тьма не будет казаться ужасной. Когда-нибудь.
        Лампочка над койкой давала слабый свет, и большая часть каюты, которую занимала Якобина, оставалась погруженной в темноту. Она лежала, повернувшись к стене, в просторной ночной рубашке с длинными рукавами. Ее волосы были заплетены в одну косу. В маленькой нише на обшитой деревом переборке стояла ваза с букетиком; узкая планка не давала вазе опрокинуться при сильной качке. Но сейчас пароход уютно покачивался на волнах, и вода в вазе слабо колыхалась. Тусклый свет лишил цветы в букете их ярких красок, и сейчас они казались восковыми, полными внутреннего свечения, а иногда Якобина ощущала их сладкий аромат.
        Уже давно она не получала в подарок ничего, что было бы ей так дорого. Конечно, это не то, что цветы от поклонника, но ведь Флортье почувствовала ее тоску и огорчение и поделилась с ней знаком внимания господина Ааренса, а это дорогого стоило. Якобина была с детства приучена к самоограничению, но всегда считала себя обойденной вниманием и любовью и теперь сомневалась, сумела бы и она так поступить на месте Флортье. Всякий раз, думая об этом, она испытывала легкий стыд. Но при этом у нее неизменно теплело на сердце.
        Якобина тяжело вздохнула и повернулась на спину. Ей очень хотелось точно знать, что дружелюбие Флортье искреннее, что за ним не скрываются ни жалость, ни хитрость. Как когда-то у Тины. Якобина положила локоть на лоб, словно защищаясь от удара, и уставилась в потолок.
        В тот день она с большой неохотой пошла с матерью на кофе в дом де Хаансов. С тех пор как Бетье, Иоханна, Йетте и Хенни отвернулись от нее, старой девы, с которой и поговорить-то не о чем, если речь заходила о браке и детях, Якобина и вовсе потеряла интерес к таким встречам. Но часы, проведенные в салоне на Принсенграхт, неожиданно показались ей короткими благодаря Тине Вестервелдт, с ее шелковистыми, светлыми волосами, безупречным цветом лица и стройной фигурой, словно мейсенская статуэтка. Глаза Тины, голубые, как дельфтский фарфор, украшавший дом ван дер Беек, смотрели на мир с живым любопытством, а ее смех и непринужденная болтовня всякий раз вытаскивали Якобину из ее замкнутости. Тина казалась дуновением свежего ветерка среди бархатных портьер и толстых ковров, пахнущих крепким достатком; словно запах кофе и какао, которыми торговало семейство де Хаанс, постепенно просачивался в дом и со временем стал прогорклым, смешавшись с запахом пыли. Якобина и Тина читали одни и те же книги, любили Шуберта и Бетховена и смеялись над одинаковыми вещами. Берта ван дер Беек радовалась, что ее нелюдимая
дочь снова отважилась высунуться из своей раковины, и не возражала, когда девушки на прощанье обменялись адресами, переписывались, а Тина после этого часто приезжала в их дом на канале Ньиве Херенграхт. В то лето Якобина расцвела; она была счастлива, оттого что нашла в Тине близкую по духу подругу, которая прекрасно общалась не только с ее родителями, но и с братьями Хенриком и Мартином. Она от всего сердца радовалась, когда между ее старшим братом и Тиной завязались нежные отношения, и осенью с благословения родителей состоялась помолвка.
        Якобина еще сильнее прижалась к подушке и натянула до носа простыню, когда вспомнила тот октябрьский день.

«Зачем нам вообще брать ее с собой?» Тина произнесла эти слова шепотом, стоя в дверях салона, но в просторном холле ее голос взлетел вверх по ступенькам. Наверху, на площадке, стояла Якобина, судорожно сжимая шляпу и перчатки. Она с радостью согласилась на предложение Хенрика осмотреть с ним и Тиной дом, который он намеревался купить для своей будущей семьи. По поручению матери Якобина составляла списки гостей предстоящей свадьбы, которая была намечена на весну; изменяла их, дополняла, переписывала заново. Ответ Хенрика начался с невнятного бормотания, в котором потонули первые слова. «…Ведь больше некого». Якобина сглотнула комок в горле, и кровь прихлынула к лицу. «…Все-таки твоя подруга!» Тина что-то недовольно возразила; потом, вероятно, подняла голову и посмотрела на Хенрика, потому что ее последующие слова, прозвучавшие с ласковым воркованием, были слышны отчетливее. «…Мне ведь пришлось что-то придумать, чтобы ты обратил на меня внимание! Все, кого я расспрашивала о тебе, говорили, что Хенрик ван дер Беек признает только работу и не отвлекается на удовольствия. Если бы я не вцепилась в твою
сестру, ты никогда бы не обратил на меня внимания!» Хенрик только засмеялся, польщенный ее словами, и, вопреки своей обычной строгости, громко чмокнул свою возлюбленную.
        Якобине стало плохо. Там, на верху лестницы, перед ней разверзлась пропасть и грозила ее поглотить. Оглохшая от горя и стыда, она проскользнула в свою комнату и вызвала к себе служанку, чтобы та сообщила брату о том, что у нее внезапно заболела голова. Тина так никогда и не поинтересовалась, почему Якобина перестала с ней общаться. Наоборот, казалось, она освободилась от тяжкой необходимости поддерживать видимость дружбы, которая на самом деле никогда не существовала, а была лишь средством для достижения цели.
        Якобина повернула голову и взглянула на цветы в нише. Она не была наивной и не верила, что все быстро переменится только потому, что она упаковала чемоданы и повернулась спиной к прежней жизни. Но все-таки за этим букетиком ей чудился свет надежды. Там, в большом мире, далеком от кругов амстердамского высшего общества, найдутся один-два человека, которые смогут с ней дружить. И не станут смотреть на нее, как на кувшин с водянистым молоком, которое уже начинает прокисать.
        Словно устыдившись такого непомерного желания, она быстро села, погасила свет и поскорее забралась под простыню.

4
        Плавание продолжалось уже две недели. В постоянно менявшихся оттенках морской и небесной синевы ничто не говорило о том, что Европа осталась позади. Только по усилившемуся жару солнца можно было понять, что пароход привез их на Восток.
        Якобина погрузилась в состояние блаженной лени. Ее больше не отвлекали скалистые берега и голые острова, еле заметные в висящей над морем дымке. Устроившись в своем шезлонге, она смотрела на бескрайнее небо и на легкую морскую зыбь. Она часами держала на коленях раскрытую книгу, не заглядывая в нее; последний прочитанный абзац она одолела много дней назад. Иногда ее сознание цеплялось за отдельные мысли, которые неспешно плыли, словно клочки облаков по небу, такие же бесформенные и неопределенные.
        Потом переводила взгляд на Катье, Тресье и Лейсье, игравших в куклы.
        — Когда мы прибудем в Батавию,  — тихонько шепнула Флортье,  — она сможет застелить этим весь свой новый дом.
        Якобина украдкой оглянулась на госпожу Вербругге, которая сидела под маркизой и усердно вывязывала крючком очередное кружевное покрывало. Кажется, уже восьмое после начала поездки. Не отрывая глаз от рукоделия, она выслушивала советы и рекомендации, которыми ее с эпическим размахом осыпала госпожа тер Стехе, и понимающе кивала. Рядом с дочерью дремала госпожа Юнгхун, запрокинув голову и сложив на животе пухлые ручки. Госпожа Росендаал читала, а фройляйн Ламбрехтс разглядывала с кислой миной морскую даль. Изредка к ним присоединялась госпожа Тойниссен; ее нежное, девичье личико было бледным, под глазами лежали синеватые тени. Ее изматывала морская качка, а пока еще не заметная беременность подолгу держала ее в каюте.
        Якобина приняла прежнюю позу, и Флортье тоже склонилась над книгой. Она взяла ее в так называемой «корабельной библиотеке», вернее, в шкафу, набитом растрепанными и покоробленными от сырости книгами. Подогнув под себя ногу, она уныло перелистывала волнистые страницы, а другой рукой накручивала на указательный палец прядь волос. Потом захлопнула книгу и оттолкнула от себя. Та упала с ее коленей на пол. А Флортье со стоном вытянула ноги и устроилась в шезлонге.
        — Мне смертельно скучно,  — заныла она, пошевелила ступнями и посмотрела на Якобину, ища сочувствия.
        Якобина заморгала и снова опустила взгляд на страницы книги.
        — К сожалению,  — подчеркнуто медленно, не без едкости проговорила она,  — в моем обществе не очень-то интересно.
        — Нет-нет, неправда,  — весело возразила Флортье.  — Но все-таки мне хочется, чтобы ты рассказала о себе чуточку больше. Ведь иначе мне остается только гадать и придумывать всякие небылицы.
        Смутившись, Якобина взглянула на нее и тут же отвела глаза. То, что Флортье думает о ней, одновременно радовало и тревожило, а соблазн немного раскрыться вступал в конфликт с желанием проявить осторожность.
        — Но ведь и я знаю о тебе совсем немного,  — возразила она тихо и чуть более ворчливо, чем намеревалась, и с вызовом, хотя и неуверенно, посмотрела на Флортье.
        Флортье отвела глаза в сторону; на ее губах застыла легкая улыбка. Она села, подтянула колени и крепко обхватила их руками. Казалось, она целиком ушла в себя.
        Обе надолго замолчали. Их глаза устремлялись на палубу и на море, но потом снова с любопытством и осторожностью смотрели друг на друга. Когда их взгляды встречались, они быстро обменивались робкими улыбками и снова смущенно глядели в морскую даль. Между ними установился странный контакт  — они ощущали напряженность и одновременно интерес друг к другу, почти доверие, хотя и неловкое.
        Наконец, Флортье не выдержала затянувшегося молчания.
        — Тебе не жарко?  — выпалила она первое, что пришло в голову, и кивнула на серый шерстяной жакет Якобины.
        — Нет,  — солгала Якобина. На самом деле блузка прилипла к спине, под мышками тоже было влажно. Ее единственным признанием жары было то, что она расстегнула жакет и отказалась от перчаток. Ведь без жакета она чувствовала себя беззащитной, чуть ли не голой. Всякий раз она с трудом заставляла себя снимать его в столовой, следуя этикету. И хотя у нее зудела кожа головы, она ни за что не согласилась бы снять соломенную шляпку, ведь в приличном обществе это было недопустимо.
        — Между прочим,  — поскорее добавила она, чтобы сменить тему,  — вон там один человек ждет, чтобы ты посмотрела на него.
        Флортье посмотрела туда, куда указывала Якобина. Опершись на рейлинг, господин Ааренс делал вид, что любуется морским пейзажем. Но иногда он поворачивался и бросал томный взгляд на Флортье. Потом извлекал из кармана часы, открывал их крышку и пристально изучал циферблат, словно мог по нему определить благоприятный момент для общения с фройляйн Дреессен. Либо давал этим понять, что готов целую вечность ждать от нее какого-либо знака. Затем он с разочарованной физиономией захлопывал крышку часов, убирал их в карман, смотрел на Флортье и снова предавался созерцанию моря.
        — Лучше не обращать на него внимания,  — шепнула Флортье и сморщила нос.  — Иначе у него появятся напрасные надежды!
        — Я думала, что ты ему симпатизируешь,  — удивилась Якобина.
        — Да, симпатизирую,  — с таким же удивлением ответила Флортье.  — Он приличный и приятный человек. Но у него сейчас нет даже арендного договора! И если даже он арендует участок, пройдут годы, прежде чем плантация начнет приносить доход. А там еще придется строить дом, обустраивать его для комфортной жизни. Я не собираюсь ждать так долго!  — Она крепче обхватила колени и задумчиво покачала головой.  — И вообще…  — добавила она,  — я представляю своего будущего мужа чуточку более мужественным.  — Ее щеки слегка порозовели от смущения; с этим не вязалась кокетливая улыбка, игравшая на губах.
        Якобина ощутила легкий укол, как всегда, когда речь шла о внешности. О ее больном месте.
        — Вот как те?  — Она показала кивком на четырех рекрутов  — те сидели за столом и играли в карты.
        Казалось, Флортье не заметила ее едкого тона; во всяком случае, она не придала ему значения. Она хихикнула, а когда один из четверки, долговязый блондин по имени Фриц, заметил ее взгляд, подмигнула ему. Он покраснел, расплылся в доверчивой улыбке, отчего стали видны очаровательные ямочки на щеках, и с подчеркнутой небрежностью бросил карту на середину стола.
        — Уже ближе,  — мурлыкнула Флортье. Когда она посмотрела на Якобину, в ее глазах сверкали озорные огоньки.  — Или как кочегары, которых мы видели во время экскурсии по пароходу  — помнишь?
        Якобина покраснела и потупилась. Конечно, она помнила. Жару и полумрак железной камеры, красные отсветы огня на стенках котлов, на силуэтах мужчин. Она помнила сильные, покрытые сажей руки с напряженными мускулами и жилами, блестящую от пота кожу в широко распахнутом вороте рубахи и ту, одну, обнаженную мужскую грудь, мощную и темную то ли от густой растительности, то ли от угольной пыли. Только пару минут они с Флортье удивленными глазами и с открытым ртом смотрели на эту картину. Потом капитан Хиссинк заявил, что это зрелище не для юных дам, и повел их дальше, в более безобидные места, пытаясь загладить свой просчет лавиной объяснений.
        — Бедный капитан!  — воскликнула Флортье, а у Якобины задергались уголки губ, и она поскорее закусила губу.  — Теперь он наверняка ворочается по ночам в своей койке и мучается от мысли, что мы пожалуемся на него в пароходство за такое неподобающее зрелище!  — Флортье захихикала.
        Уголки губ Якобины предательски разъехались, и на ее лице появилась, открытая улыбка. Когда-то она считала, что такая улыбка скрашивает все недостатки ее лица. Но потом ей часто указывали на то, что ее и без того большой рот растягивается еще шире, да при этом обнажает зубы, пусть даже белые и ровные; что это неприлично и неженственно. Она вспомнила об этом, и ее улыбка увяла и исчезла.
        — Ну, мужественный или нет…  — Флортье тяжко вздохнула и с тоской посмотрела на Фрица и его приятелей.  — Какой мне прок от такого юнца? Ведь он еще должен служить и служить со скудным жалованьем, прежде чем сделает военную карьеру. Да они пока и слишком несолидные, не годятся в мужья. Лучше,  — в ее голосе зазвучала мечтательная нотка,  — лучше выйти за солидного, но еще не старого офицера.  — Ее глаза смотрели то на майора Росендаала, но на лейтенанта Тойниссена, которые наблюдали за игрой рекрутов и время от времени что-то им советовали.
        — За благородного рыцаря на гордом белом коне,  — сухо добавила Якобина и провела пальцем по корешку книги.
        — Да, точно!  — засмеялась Флортье.
        Якобина посмотрела на море. Когда-то она тоже мечтала о чем-то подобном. Теперь она вспоминала об этом и досадовала: это было так по-детски наивно. Она мечтала встретить мужчину, для которого станет любимой и интересной, который не скучал бы с ней и считал ее если не красавицей, то хотя бы привлекательной. И чтобы его глаза блестели при взгляде на нее, и чтобы она преображалась от этого блеска и была не такой бесцветной и скучной для всех окружающих. Якобина долго лелеяла эти мечты, сначала с надеждой, потом с отчаянием, пока они постепенно не истаяли на праздничных обедах, приемах и балах, куда ее смиренно возила мать. Они таяли в те бесконечные часы, когда Якобина стояла сначала с радостной, потом с вымученной улыбкой у стены бального зала. Никто, кроме Хенрика, не приглашал ее на танец. Мужчина ее мечты так никогда и не обрел лицо и имя. С таким же успехом Якобина могла мечтать о луне с неба, и со временем она выбросила все из головы. Разочарование наступало постепенно, с каждым новым молодым человеком в дорогом костюме, которого ей представляли. Все они говорили ей формальные комплименты,
глядя сквозь нее. Лишь когда фамилия Якобины сталкивалась в их сознании с банкирским домом «Ван дер Беек», в их глазах появлялся блеск. Она не хотела связывать свою жизнь с мужчиной, которого привлекали лишь ее деньги, и это была единственная жертва, на которую она отказывалась идти ради своей семьи. Семья не простила ей такого своеволия.
        — Ты… ты, наверное, считаешь меня легкомысленной дурочкой,  — еле слышно проговорила Флортье.
        Якобина пожала плечами и ничего не ответила.
        — Для меня это единственная возможность изменить свою жизнь,  — сказала Флортье, теребя оборку на подоле.  — Что ждало меня дома? Кем я могла там стать? Прислугой или прачкой. Либо выйти замуж за кузнеца, крестьянина или лавочника. Но я уже сыта по горло такой жизнью! Хватит с меня! Я много лет чистила картошку и мыла полы.  — Тяжело вздохнув, она выпрямила спину, оперлась локтем о колено и, подперев щеку рукой, робко взглянула на Якобину.  — У тебя все по-другому. Ты очень образованная, знаешь несколько языков, а я знаю только немецкий и чуточку английский. Поэтому я могу рассчитывать лишь на свое смазливое лицо, а у тебя много других возможностей.
        Якобина слабо улыбнулась.
        — Поверь мне,  — возразила она сдавленным голосом,  — у меня тоже небольшой выбор.
        Она уже поняла, что все ее строгое воспитание преследовало одну цель  — чтобы она стала культурной молодой девицей и вышла замуж за врача или ученого. Напрасно! Ведь и образованные, умные мужчины тоже предпочитали жениться на красивых девушках, которые придавали им блеск. Хотя ни отец, ни мать не обмолвились об этом ни словом, Якобина чувствовала их разочарование  — все расходы на книги и дорогих домашних учителей оказались напрасными. Такая расточительность противоречила этике семьи ван дер Беек, ведь любая трата должна окупаться. Раз Якобина не нашла себе мужа, она до конца жизни будет сидеть на шее у родителей, а потом либо у Хенрика с Тиной, либо у Мартина. Жалкая старая дева, которая всем в тягость. Иных вариантов не предполагалось. Во всяком случае, в Амстердаме, в Нидерландах, где дочери из богатых семейств не могли сами зарабатывать на жизнь или хотя бы жить самостоятельно, отдельно.
        — Вот я и решила податься в Батавию,  — прошептала Флортье. У нее заблестели глаза.  — Ты только представь себе  — на Яве столько холостяков, разбогатевших на кофе, чае и хинине! Они не могут найти там себе жену, ведь наши девушки боятся жить в чужих краях. А для меня это большие шансы. А я…  — Опершись на подлокотники, она приподнялась и поглядела через плечо на сидевших под маркизой, потом снова откинулась на спинку шезлонга и тихо проговорила:  — Я уверена в себе, и тут мне помогут майор с женой и даже Ламбрехтс!
        Брови Якобины поползли кверху.
        — Ты уверена?
        — Точно тебе говорю!  — шепотом подтвердила Флортье.  — Она и так постоянно шипит на меня, а тут еще господин Ааренс от меня не отходит… Ламбрехтс готова сожрать меня с потрохами!  — Она блаженно потянулась.  — Мне жалко беднягу, если он когда-нибудь попадет на ее клыки.  — Хихикнув, она протянула ногу и дотронулась пальцами до коленки Якобины.  — Может, мы и тебе найдем там мужа!
        Якобина вымученно улыбнулась и незаметно отодвинула колени подальше от Флортье.
        — Вряд ли.
        После бесконечных недель упорной борьбы с родителями, когда Якобина убеждала их отпустить ее на Яву, чашу весов поколебал один аргумент: шанс на замужество. Берта ван дер Беек понадеялась, что их двадцатишестилетняя дочь еще сделает приемлемую партию. В Ост-Индских колониях на пятерых мужчин приходилась одна женщина. Возможно, тот факт, что хорошая наследственность семей ван дер Беек и Стеенбринк не помогла Якобине и не подарила ей приятную внешность, не будет играть большой роли. Воодушевленная желанием наконец-то начать самостоятельную жизнь, Якобина не стала разочаровывать свою мать, говорить, что замужество ее больше не интересует. Она не хотела терять свободу, которую надеялась обрести в новой жизни в чужих краях.
        — Почему так?
        Ответа не последовало. Мимо их шезлонгов прошагал маленький Йоост, волоча за собой коня на палочке. С недавних пор он обходил Якобину осторожно, держась подальше, и глядел на нее, широко раскрыв глаза, в глубине которых всегда сверкали озорные искорки. Вдруг его шаги замедлились; наморщив лоб, он посмотрел на свою правую ногу, поднял ее и попытался завязать шнурок на ботинке.
        Якобина оглянулась. Госпожа Вербругге сосредоточенно работала вязальным крючком и слушала рассуждения госпожи тер Стехе. Тогда Якобина отложила книгу и встала.
        Подойдя к малышу, она опустилась на колени.
        — Тебе помочь?
        Йоост смотрел своими ясными голубыми глазами то на ботинок, то на взрослую тетю; наконец, он кивнул и чуть-чуть улыбнулся.
        — Вот, смотри!  — Она повторила старый стишок, который говорила нянька, когда учила ее завязывать шнурки.  — Мышка строит дом… обходит вокруг него… и выходит спереди!  — Она подняла лицо к мальчишке.  — Готово! Так хорошо?
        Пухлая мордашка просияла; Йоост благодарно взглянул на Якобину. Потом, не отрывая от нее глаз, кивнул и медленно продолжил свой путь.
        Флортье глядела на них, положив подбородок на сложенные руки.
        — Ты умеешь общаться с детьми.
        Якобина пожала плечами.
        — Не так уж это и сложно.  — Она неторопливо устроилась в шезлонге.
        Ей не хотелось признаваться, что ее опыт на самом деле невелик. Общение с детьми ограничивалось зваными обедами и балами, когда ей не хотелось сидеть на глазах у всех у стены в ожидании приглашения на танец или знакомиться с очередным «завидным женихом». В такие часы она уходила из бального зала в комнату, где находились дети с их няньками, подпевала их песенкам, говорила считалки, радовалась, что дети легко принимали ее в свои игры, и забывала про свои обиды. Поскольку госпожа де Йонг ни в одном из своих писем не спрашивала об ее педагогическом опыте, Якобина тоже избегала этой темы.
        Она показалась себе авантюристкой и под бесцеремонным взглядом Флортье уткнулась в книгу, не понимая в ней ни строчки. Потом с облегчением увидела краешком глаза, как девушка улеглась, положила руки под голову и закрыла глаза.
        — Я считаю,  — пробормотала через некоторое время Флортье,  — что иногда нужно брать от жизни то, в чем она до сих пор тебе отказывала. Без всяких «но» и «если». Без зазрения совести. И тогда нужно ставить на карту все, что у тебя есть.
        Якобина не ответила. Услыхав шорох, Флортье приоткрыла глаза и украдкой наблюдала, как та стянула с себя жакет, аккуратно сложила его и повесила на подлокотник. После внутренней борьбы Якобина торопливо сбросила обувь, с еле слышным вздохом облегчения поджала ноги и опять взялась за книгу.
        Флортье закрыла глаза и с довольной улыбкой устроилась в шезлонге поудобнее.

5
        Шелковый занавес, на котором смешались лазурь, индиго и кобальт, постепенно поднимался над горизонтом, открывая взгляду египетский берег. За ночь он заметно приблизился, стали различимы отдельные детали.
        Четкие линии и геометрические формы Александрии казались легкими и воздушными. Из синевы воды и неба выступали купола и стены цвета имбиря и слоновой кости, льняного полотна и шампанского, старинное кружево минаретов. Город казался невесомым, рожденным из морской пены.
        Зато Порт-Саид предстал перед взглядами пассажиров деловым и трезвым. Грузовые краны, склады, конторы и здание таможни размещались на песчаной косе. Дальше шли рестораны, отели и немногочисленные жилые дома. С палуб сгружались ящики, бочки и мешки. Неповоротливые пароходы, импозантные многомачтовые парусники и небольшие яхты ждали продолжения своего рейса в фарватере канала, прорытого в песке пустыни, либо уже медленно плыли дальше. На причале между извозчиками и грузовыми повозками сидели туземцы, готовые оказать путешественникам любые услуги. Они проворно хватали чемоданы, несли их к экипажам. Нищие выставляли напоказ обезображенные конечности. Уличные торговцы расхваливали на немецком, английском, французском и итальянском страусиные перья, почтовые открытки, веера и спички; темнокожие чистильщики обуви в просторных одеждах размахивали щетками, перекрикивая друг друга. На всем лежала тонкая пленка угольной пыли и сажи.
        За Порт-Саидом начинался другой пейзаж, скудный и безжизненный. На берегах, оголенных солнцем, непогодой и временем, лишь изредка дрожали на ветру косматые финиковые пальмы. Из песка вырастали дюны, похожие на лежащих верблюдов, кое-где виднелись лодки с белыми треугольниками парусов, а с воды с криками взмывали в небо стаи птиц. По левому борту поднимались зубчатые горные хребты и отвесные скалы всех оттенков сепии и ржавчины. Справа каменистая пустыня напоминала складки дубленой кожи или шкуры льва. Все это озарялось светом вечернего солнца. Ветер доносил до путешественников запах соли и тысячелетней пыли, вечной и неизменной, как земля, которую она покрывала.
        Когда перед килем парохода открылось море, цвет волн изменился. Прежде бирюзовые и изумрудные, они почернели, и теперь в них таинственно светилась жадеитовая зелень. В воде плавали дельфины, пролетали по воздуху в мощном прыжке и исчезали так же неожиданно, как и появлялись. С морскими просторами пришла жара; из-за нее дети капризничали, а взрослые быстро уставали и легко раздражались. На борту все затихло, воцарилась сонная, неподвижная тишь, когда под палящим солнцем любое движение казалось чрезмерным и вызывало обильный пот. Так прошли четыре бесконечно длинных дня и ночи.
        Лишь после Баб-эль-Мандебского пролива, где близко подходят друг к другу Африка и Аравийский полуостров с причудливыми скалами и острыми утесами, ветер посвежел, воздух стал холоднее, а пассажиры ожили и повеселели. При ослепительном свете солнца «Принцесса Амалия» встала на якорь на рейде Адена, примостившегося у подножья высоких гор. Маленькие мальчишки и подростки, чья кожа цветом напоминала крепкий чай, окружили пароход на своих утлых скорлупках и громко предлагали товар  — рога антилоп, зубчатые морды рыбы-пилы, морские звезды и всевозможные раковины, требовали baksheesh или демонстрировали свое умение нырять. Еще громче звучали голоса взрослых торговцев  — те предлагали пестрые хлопковые ткани, фрукты, неизменные страусиные перья или просили обменять деньги.
        Не прошло и четырех часов, а кладовые парохода снова наполнились фруктами, овощами, рыбой и мясом, а угольный трюм  — черным золотом, окрасившим скалы Адена, его стены и крыши черной глазурью. Было слишком мало времени, чтобы сойти на берег и осмотреть город, но достаточно, чтобы устать от сутолоки и громких криков.
        В полдень «Принцесса Амалия» снялась с якоря и двинулась дальше на юг. Зеленовато-синий Индийский океан принял судно с распростертыми объятьями, бурно, словно пылкий, заждавшийся любовник, грубый в своей неуемной страсти.
        Флортье ковыляла по коридору. Пол уходил из-под ног, и хотя она старательно балансировала, помогая себе руками, все равно ее движения напоминали деревянную куклу-марионетку в неумелых детских руках. Пароход резко накренился и швырнул Флортье о переборку; она ударилась плечом и бедром и вскрикнула от боли.
        На палубе ей становилось лучше. Закутавшись в шерстяной плед, она лежала в шезлонге и глядела на бурное море. Пароход прыгал на огромных волнах, словно пугливый конь. Через рейлинг летели пена и соленые брызги. Иногда на палубу выплескивалась особенно большая волна и осыпала лицо девушки мелкой водяной пылью. Флортье удивленно смотрела на стаи летучих рыб, сотнями взмывавших над рейлингом. Вокруг нее безумствовал ветер, трепал края пледа, пытался его сорвать и выметал из головы все мысли. Ей было тепло и уютно среди разбушевавшихся стихий  — редкое для нее ощущение и тем более драгоценное.
        А сейчас она потерла ушибленные места, тихонько выругалась, шмыгнула носом от жалости к себе и побрела дальше, миновала одну дверь и крепко ухватилась за короб следующей.
        Во время трапез она смеялась, глядя, как на столах в кают-компании все звякало и стучало, несмотря на укрепленную поверх скатерти сетку, в гнездах которой стояли столовые приборы. Бутылки плясали, курица пыталась вывалиться из фарфоровой супницы, овощи прыгали через край тарелки. Стюарды прилагали все силы, чтобы донести до столов подносы с тарелками. Конечно, еще веселее было бы наблюдать за этим катаклизмом вместе с Якобиной. Но со вчерашнего вечера ее место за столом пустовало, как и многие другие. Флортье нерешительно подняла руку и постучала в дверь костяшками пальцев.
        — Якобина?  — негромко позвала она.  — Это я, Флортье! Решила тебя навестить. Как у тебя дела?  — Напрягая слух, она ждала ответа, но его не последовало; тогда она постучала снова.  — Якобина?
        Якобина неподвижно лежала на койке и даже боялась дышать. Ей не хотелось, чтобы кто-то видел ее такой. Утром, во время обхода стюарда, ей стоило огромных усилий дотащиться до двери и простонать: «Нет, сегодня не нужно. Нет, благодарю, мне ничего не нужно. Нет». Никто не должен был видеть ее сейчас. Никто  — даже Флортье. Как вчера Флортье ликовала у рейлинга при виде каждой огромной волны и выглядела при этом как свежая розочка. А Якобина чувствовала себя совершенно разбитой и знала, что по ее пепельному цвету лица и налившимся кровью глазам все видят, как ей скверно, как болит у нее голова.

«Уйди прочь,  — хотелось крикнуть ей,  — оставь меня в покое!» Но тут ее захлестнула новая волна дурноты, и она в изнеможении закрыла глаза.
        Флортье озадаченно закусила нижнюю губу. Возможно, она зря пришла сюда. Скорее всего, Якобина просто устала от нее и поэтому не показывается в кают-компании и на палубе. При этой мысли девушка приуныла.
        В конце концов, ей ведь хорошо и одной. Конечно, она любит компанию, но если уж не получается, то она может жить и одна. У нее всегда остается еще один выход  — скрыться в своих мечтах, а там она никогда не испытывает одиночества. Тут, на пароходе, у нее не было нужды в этом, потому что рядом была Якобина. Ей нравилось общаться с Якобиной, и не только потому, что она привыкла к укладу жизни на корабле. Все казалось более ярким и живым, если она смотрела на это вместе с Якобиной, хотя поначалу очень остро ощущала, что Якобина относится к ней настороженно. В последнее время та, казалось, стала принимать ее всерьез и, возможно, даже с симпатией. Даже если Якобина часто вела себя не так, как рассчитывала Флортье. Ведь иногда Якобина неожиданно становилась открытой и доступной, а потом снова замыкалась и уходила в себя. Тогда у Флортье сжималось сердце при мысли о том, что она что-то не так сказала или сделала и этим отпугнула подругу.
        Впрочем, возможно, что Якобине сейчас действительно плохо, как госпоже Тойниссен, госпоже Вербругге, ее маленькой дочке и двум рекрутам.
        Новое для Флортье, пугающее чувство робости спорило с озабоченностью, которая привела ее сюда. В конце концов, она собралась с духом и снова постучала.
        — Якобина? Ты там?  — Ответа она не получила.  — Якобина? Можно мне войти?
        Флортье толкнула дверь, проверяя, заперта ли она. Потом собралась с духом, слегка приоткрыла ее и заглянула в каюту. Наконец, еще шире открыла дверь и шагнула через порог.
        — Якобина, прости, что я…
        Продолжение фразы застряло у нее в горле. Якобина глядела на нее тусклым взором, ее лицо было в пятнах, бледное, даже зеленоватое, пряди волос разметались по подушке. Воздух в каюте был затхлый, кислый; полувысохшая лужа рвоты на полу источала едкий запах.
        Желудок Флортье сжался от отвращения, ее рот наполнился чем-то кислым, а колени задрожали.
        Якобина застыла от ужаса. Она просто не могла заставить себя поднять глаза на Флортье. Ее охватил животный страх при мысли о том, что она забыла запереть дверь и что у Флортье хватило наглости войти к ней без разрешения. Именно Флортье! В своем зеленом платье она выглядела свежей и бодрой, а на ее лице сейчас явственно читались отвращение и брезгливость. Пароход снова провалился в бездонную пропасть. Тошнота снова нахлынула на Якобину; внутри нее что-то лопнуло. Громко зарыдав, она уткнулась лицом в подушку; горючие слезы полились из глаз и намочили наволочку. Она сгорала от стыда, что ее застали в таком неприглядном виде. Сквозь пелену она услышала удалявшиеся шаги Флортье, неровные от качки. Ничего изменить Якобина уже не могла.
        Шаги вернулись. Казалось, они умножились. Голос Флортье переговаривался с мужским басом. Послышался плеск воды, тихое звяканье посуды, шорох швабры по полу. Затем дверь захлопнулась.
        — Якобина,  — шептала рядом с ней Флортье, тряся ее за плечо.  — Якобина.
        Наконец, шмыгая носом, Якобина оторвала лицо от подушки.
        Чуточку побледневшая Флортье стояла на коленях перед койкой и смущенно улыбалась.
        — Вот.  — Она протянула Якобине чашку с дымящейся жидкостью.  — Это травяной чай. Выпей. Тебе станет легче.
        Ноздри Якобины ощутили медицинский запах, и ее желудок снова взбунтовался. Она затрясла головой.
        — Не спорь!  — Флортье потянула ее за руку и не отстала до тех пор, пока Якобина не приподнялась. Тогда Флортье, поддерживая девушку за плечи, поднесла ей к губам чашку и заставила выпить ее всю. Чай убрал изо рта неприятный вкус и смочил пересохшее горло.  — Вот и хорошо,  — прошептала Флортье и помогла Якобине снова улечься. Та устало закрыла глаза, но тут же испуганно заморгала, когда Флортье обтерла ей лицо влажной тканью. Впрочем, это было приятно, и она с облегчением перевела дух.
        — Стюард посоветовал тебе выйти на палубу,  — тихо проговорила Флортье, обтирая Якобине шею и руки,  — и смотреть на горизонт. Вместе со свежим воздухом это помогает справиться с морской болезнью.
        Якобина хотела покачать головой, но не смогла из-за нового приступа дурноты.
        — Не… могу,  — пробормотала она.  — Мне так… плохо.
        Некоторое время в каюте стояла тишина. Слышались лишь шум ветра и грохот волн об обшивку парохода. Стук туфель о пол, шорох ткани и суетливое движение рядом с ней заставили Якобину открыть глаза. Из-под тяжелых век она увидела, что Флортье, задрав юбки, перелезает через нее и хочет лечь в узкую щель между ней и стенкой.

«Не надо. Уйди». Якобина не проговорила ни слова; у нее ни на что не осталось сил. «Не надо. Уйди». Она лишь жалобно заскулила, когда Флортье вытянулась рядом с ней. Она была такая теплая, слишком теплая и источала слишком сладкий цветочный аромат. Якобина никуда не могла от него деться, как бы ей этого ни хотелось. Она почувствовала себя загнанной в ловушку, захваченной врасплох. Она не привыкла к телесной близости другого человека и не хотела привыкать. Она отчаянно хватала ртом воздух, когда Флортье обняла ее рукой за талию, а другой погладила по грязным волосам. А еще она пыталась спрятаться от дыхания Флортье, шептавшей ей на ухо: «Бедная Якобина. Бедная девочка. Завтра тебе станет легче».
        Жесткий, болезненный комок вырос в ее груди, поднялся в горло, едва не задушил, а потом лопнул и вылился наружу бурными рыданиями. Сначала судорожные и жалобные, они мало-помалу, постепенно несли с собой облегчение, позволяли легче дышать.
        — Слушай, я расскажу тебе одну историю,  — шептала Флортье.  — Когда мне было пять лет, отец купил мне платье. Бархатное, необыкновенно красивое, красное как мак, с длинной и широкой юбкой. Ни у кого не было такого! Когда я кружилась, юбка развевалась. Я кружилась все быстрее и быстрее, и подол поднимался все выше, пока не стал похож на цветок мака. Тогда я закружилась еще быстрее, мне стало нехорошо, но я просто не могла остановиться.  — Она сделала эффектную паузу.
        — И что тогда?  — прошептала Якобина.
        — Тогда? Тогда я шлепнулась на задницу. Мне было жутко плохо, и у меня еще долго в глазах прыгали зайчики.  — Флортье хихикнула. Губы Якобины тоже раздвинулись в улыбке.
        Она улыбалась еще и оттого, что качка немного утихла, а теплое тело Флортье несло покой. Оттого что рука, гладившая ей волосы и утиравшая ее слезы, и нежные слова Флортье тоже успокаивали душу.
        И все это просто потому, что Флортье была рядом, осталась у нее.

6
        Утренний воздух на пустой палубе был полон живительной свежести, как запах мяты. Якобина нерешительно вдохнула его, словно опасалась, что ее снова стошнит. Но ее голова осталась ясной, и тогда она задышала полной грудью. Слабость в коленях еще не прошла, но силы уже вернулись, и она чувствовала себя родившейся заново.
        Ярость стихий улеглась. «Принцесса Амалия» бодро плясала на волнах, омывавших ее корпус. С грубоватой лаской, словно извиняясь за свое недавнее буйство, ветер теребил подол юбки Якобины и полы распахнутого жакета. Лишь когда из строгой прически выпала прядь, Якобина спохватилась, что забыла надеть шляпку. Возвращаться из-за этого в каюту не стоило  — никто, кроме нее, не выйдет на палубу в такой ранний час, а утреннее солнце было еще бледным и слабым. Якобина недовольно поморщилась, сердясь на себя за такую небрежность, вышла из-под маркизы, но через пару шагов замерла.
        На фоне светлого неба вырисовывалась женская фигурка. Наклонившись вперед, Флортье стояла у рейлинга, положив на него руки, а на них  — щеку; ее приподнятая попка шевелилась из стороны в сторону, и подол платья, голубой как море, с ярко-красной каймой покачивался в такт. Словно танцуя, она ритмично ставила ноги то на пятку, то на носок. Ее волосы, рассыпанные по спине и плечам, шевелились от ветра, словно жили собственной жизнью. Потом Флортье выпрямилась, оперлась на рейлинг, встала обеими ногами на нижнюю перекладину и потянулась к небу, словно хотела улететь в него.
        Якобина попятилась на цыпочках назад, замерла, но не смогла заставить себя подойти к Флортье. Благодатная близость, накануне казавшаяся такой естественной, теперь вспоминалась почти как болезненный бред. Не зная, что делать, Якобина нерешительно переминалась с ноги на ногу.
        Флортье повернула голову; волосы ожили на ее плечах.
        — Якобина!  — воскликнула она; голос радостно взмыл ввысь. Ее лицо, золотистое от солнечных лучей, озарилось улыбкой, в глазах зажглись искорки.  — Доброе утро!
        Сердце Якобины учащенно забилось. Она смущенно подошла к рейлингу.
        — Доброе утро!  — тихо ответила она.
        — Как хорошо, что ты поправилась!  — Флортье лихо соскочила на палубу и убрала с лица упавшую прядь.  — Хотя ты еще чуточку бледная!.. Но уже все нормально, да?  — Она ласково погладила Якобину по руке.
        Якобина кивнула и с опаской посмотрела на волнистую поверхность моря.
        — Я… мне хочется тебя поблагодарить. За то, что ты вчера… ну…  — неуверенно проговорила она.
        Флортье закусила нижнюю губу и сдержанно улыбнулась, но было видно, что она обрадовалась.
        — Я делала это от души!  — Опустив голову, она тихо добавила:  — Мы ведь подруги. Или нет?  — Она прямо посмотрела на Якобину, и в ее глазах читалась невысказанная мольба.
        Якобина отвела взор и стала тщательно расправлять указательным пальцем складку на блузке, а сама в это время подыскивала нужные слова.
        — Видишь ли, Флортье, дело в том… ну… я… боюсь, что я не очень-то умею дружить.  — Она плотно сжала губы.
        Флортье тихонько и лукаво засмеялась.
        — Боюсь, что и я тоже не умею!
        Якобина вопросительно подняла брови. В ее представлении Флортье была одной из тех симпатичных девушек, у которых всегда много подруг. Они шептались, хихикали, носили красивые платья, светились жизнерадостностью, жили без забот, легко и весело, словно прекрасные бабочки.
        Лицо Флортье посерьезнело, точеный подбородок вздернулся кверху, вокруг рта и на лбу залегли складки.
        — У нас дома…  — Она помолчала, а когда продолжила, ее голос звучал глухо.  — У нас кое-что было не так, как у всех. Во всяком случае, не так, как считали правильным добропорядочные жители Леувардена.
        — Красное платье?  — спросила Якобина. Сама она в детстве и маленькие девочки на улицах Амстердама, а также Катье, Тресье и Лейсье тут, на пароходе, все они носили платья неяркой расцветки  — темно-голубые, серые, коричневые и черные; ну, в лучшем случае, белые.
        Уголки губ Флортье поднялись кверху, скорее, от горечи, чем от удовольствия. Она кивнула.
        — Красное платьице. Бирюзовое. Ярко-зеленое. На мне всегда были не те наряды. Да и в остальном…  — С тяжелым вздохом она постучала ладонями по рейлингу.
        Горожане Леувардена не уставали сплетничать о Клаасе Дреессене, щеголеватом галантерейщике, который проездом через город посватался к местной девице, с ходу женился и на деньги тестя открыл лавку. Клаас рядил свою дочку в немыслимые платья, избаловал ее, потому что все время твердил, что она особенная, необыкновенная. Он лелеял грандиозные планы о большой лавке и элегантной жизни в Амстердаме.
        — Во всяком случае,  — вся напрягшись, продолжала Флортье,  — озабоченные мамаши считали, что их девочки не должны играть с дочкой Клааса Дреессена. Кто знает, чего они наберутся от нее!  — В ее глазах сверкнула обида.  — Но что примечательно  — кружева, пряжу и пуговицы в нашей лавке они покупали охотно.  — Ее радужные оболочки потемнели, а взгляд скользнул в пустоту.
        Она снова увидела себя во дворе школы в первый день после летних каникул. На ней было красивое, новое платье из блестящей зеленой ткани, а в темных волосах  — такой же бант. У ее ног стоял ранец, а в руках она держала раскрытую коробку шоколада. Она с улыбкой протягивала шоколад другим девочкам, которые собрались под липой и смотрели на нее  — кто с любопытством, а кто и враждебно. Некоторые из них подросли за лето, другие так и остались миниатюрными, худенькими или упитанными. Все были в одинаковых темно-синих платьицах, белых фартуках и толстых черных чулках; льняные или светло-русые волосы заплетены в две косы. Одна рослая девочка резко повернулась, так, что ее косички взлетели в воздух, и пошла через двор к школьным дверям; за ней последовали остальные. Площадка под липой опустела. Прозвенел школьный колокол, возвещая о начале урока, затихли гул голосов и топот ног, наступила тишина. Не в силах пошевелиться, Флортье так и осталась стоять с застывшей на лице улыбкой, из ее глаз текли слезы.
        Якобина удрученно смотрела на увлажнившиеся глаза Флортье. Она почувствовала себя беспомощной и вспомнила собственные горести.
        — Я очень сочувствую тебе,  — прошептала она и сама поняла, как беспомощно прозвучали эти слова. Флортье кивнула, твердо сжав губы.
        — Бывает и намного хуже,  — выдавила она из себя и рассеянно провела пальцем по рейлингу. Казалось, она боролась с собой и хотела добавить что-то еще; потом передумала и с веселой улыбкой вскинула голову.  — Ты ведь страшно голодная!
        — Н-ничего,  — ответила Якобина, озадаченная такой резкой сменой настроения. Ее желудок пока еще не восстановился после жестоких испытаний. Накануне она с помощью Флортье выпила чашку чая, немного светлого бульона, да сгрызла одну галету. Теперь желудок громко заурчал, и Якобина, покраснев от смущения, прижала к животу руку, заставляя его замолчать.
        — Тогда пойдем завтракать!  — Флортье решительно направилась к кают-компании, но Якобина медлила.
        — Я не знаю, надо ли мне…
        — Конечно, надо! Тебе необходимо восстанавливать силы!  — Она засмеялась и потянула Якобину за руку.
        На этот раз Якобина с готовностью подчинилась, ощущая радостное щекотание где-то под ложечкой, возле пустого желудка.
        Вечерние сумерки лавандовой дымкой проплыли над портом Коломбо и быстро утратили цвет. Вспыхнули первые огни, постепенно лишая город глубины. Он превратился в картонный макет из книжки сказок. Но хотя наступившая темнота не позволяла видеть остров Цейлон, все равно чувствовалось, какой он зеленый: по тропической влажности и жаре, которые в порту соединялись с соленой свежестью моря, по витавшим в воздухе пряным ароматам. До парохода доносились скрип колес, стук конских копыт и все прочие звуки огромного города, гомон тысяч голосов, шаги, а иногда и обрывки фраз на чужом языке.
        Повизгивая от радости, маленький Йоост висел на отцовской руке; ему не терпелось сойти с парохода на сушу, и он был неукротим. Его сестра робко жалась к матери и, широко раскрыв глаза, глядела на экзотичный город, где им предстоит заночевать.
        — Вы в самом деле не хотите присоединиться к нам?  — Госпожа тер Стехе держала Флортье за локоть и улыбалась, наклонив набок голову. Обе дочки прыгали вокруг ее юбки, с волнением ожидая вечернего приключения.
        — Нет, в самом деле не хочу,  — вежливо, но твердо ответила Флортье.  — Здесь мне прекрасно спится, и я не хочу на одну ночь переселяться в отель.
        — Тогда, дорогая, я желаю вам доброй ночи.  — Госпожа тер Стехе погладила Флортье по плечу и взяла за руки обеих девочек.
        — Вам тоже доброй ночи  — и приятных впечатлений на берегу,  — радостно отозвалась Флортье. Она оперлась на рейлинг и помахала госпоже тер Стехе, которая еще раз оглянулась на нее, когда шла по трапу. Лейсье и Катье тоже обернулись по приказу матери и послушно помахали, а господин тер Стехе заботливо предложил руку своей теще.
        Фройляйн Ламбрехтс, как всегда, замешкалась и теперь, подобрав юбки, семенила за господином Ааренсом, который несколько раз оглянулся на Флортье. Росендаали и Тойниссены уже сидели на пристани в приехавшем за ними экипаже; в нескольких шагах от них стояли четыре рекрута. Небрежно сунув одну руку в карман, в другой держа дымящуюся папиросу, они оглядывались по сторонам и явно не торопились попасть в отель.
        Какое-то время Якобина наблюдала за всем с палубы, держа в руке кожаный саквояж, потом подошла к Флортье.
        — Ты не едешь?
        Флортье с улыбкой покачала головой.
        — Нет, я останусь здесь.
        Якобину захлестнуло разочарование; ведь она была уверена, что Флортье тоже присоединится к остальным  — все пассажиры захотели провести ночь на берегу. Она живо представляла себе, как они с Флортье поедут в отель, а утром вернутся на завтрак и при этом, возможно, погуляют по городу.
        — Но почему? Неужели тебе еще не надоел пароход?
        — Я…  — Флортье бросила взгляд на трап, по которому шли тер Стехе и Вербругге, потом на свои туфли.  — Честно говоря  — мне нужно чуточку экономить.  — Она опустила голову и провела ладонью по рейлингу.  — Пожалуйста… не рассказывай об этом никому, ладно?
        — Нет-нет, конечно,  — машинально ответила Якобина, думая уже о другом. О букетике, который Флортье подарила ей в Неаполе. Она часто вспоминала о нем, хотя он давно увял, а его жалкие остатки убрал стюард. Пару цветков Якобина положила между белых страниц в одну из своих книг. Еще она думала о том, как заботилась о ней Флортье во время шторма. Конечно, она в долгу перед ней.  — Ты… ты можешь переночевать у меня  — ну, если хочешь, конечно.
        Флортье недоверчиво взглянула на нее, ее лицо осветилось радостью.
        — Правда?! Ой, спасибо! Спасибо, Якобина! Ты так добра!  — Якобина в испуге затаила дыхание, когда Флортье повисла у нее на шее, и с облегчением перевела дух, когда ее отпустили.  — Я только быстро захвачу пару вещей. Я сейчас!
        Якобина посмотрела ей вслед и лишь после этого задумалась о последствиях своего поспешного и необдуманного предложения. Она еще никогда ни с кем не ночевала в одной комнате и не испытывала в этом потребности. И она не знала, большие ли номера в «Гранд Ориенталь», сколько там кроватей, одна или две. Ей стало нехорошо при мысли о том, что ей, возможно, придется спать в одной кровати с Флортье. «Во что я только ввязалась?»  — думала она.
        Желтоватый свет керосиновой лампы, стоявшей на ночном столике, проникал сквозь тонкую москитную сетку, плясал на высоких столбиках балдахина, покрытых затейливой резьбой, и терялся среди узоров шелковых занавесей. Подперев ладонью голову и глядя в раскрытую книгу, лежавшую перед ней на простыне, Якобина прислушивалась к звукам, проникавшим в номер сквозь открытые двери балкона. Тоскливое вечернее пение какой-то тропической птицы и металлический стрекот цикад. Нежный шелест листвы, возможно, шум близкого моря и оживленный гомон большого города. Она не успела рассмотреть его в темноте, когда ехала сюда из порта,  — видела лишь освещенные фасады контор, складов и элегантных торговых домов. И все же осталось впечатление какого-то экзотического волшебства! И она заранее радовалась, что утром увидит город при свете, со всеми его деталями и цветовой гаммой.
        Ей было странно снова почувствовать под ногами твердую почву. Как замечательно снова лежать в настоящей кровати с толстым, роскошным матрасом, когда под тобой ничего не раскачивается, не движется! Блаженно вздохнув, Якобина вытянула ноги. После узкой каюты номер казался ей огромным, как бальный зал. «Гранд Ориенталь» оправдывал свое название. Массивная мебель из темного дерева, пестрые шелковые ковры, экзотические картины в золоченых рамах, яркие занавеси с золотыми кистями, задрапированные пышными складками,  — все это напоминало роскошь индийских дворцов. Как и обтянутая шелком кушетка; Якобина так и не решилась изгнать на нее Флортье.
        Открывшаяся дверь ванной оторвала Якобину от раздумий: сквозь москитную сетку она увидела силуэт Флортье, идущей босиком к кровати. Якобина подождала, пока девушка нырнет под сетку и ляжет в постель, потом протянула руку, чтобы погасить лампу.
        — Читай,  — торопливо проговорила Флортье.  — Мне свет не мешает.
        — Нет, я хочу спать.
        — Якобина…
        Проникновенные нотки в голосе Флортье заставили Якобину повернуть голову.
        Флортье судорожно вцепилась в натянутую до горла простыню и смотрела на нее широко раскрытыми глазами.
        — Если тебе не очень мешает… Можно оставить свет?  — прошептала она.  — Пожалуйста, не смейся надо мной, но… я боюсь спать в темноте.
        Якобина озадаченно заморгала.
        — Чего ты боишься?
        Флортье вздохнула.
        — Конечно, это звучит глупо. Я боюсь кошмаров, про которые хотела бы забыть.
        Якобина перевернулась на спину и поправила под головой подушку.
        — Мне это знакомо,  — медленно проговорила она и подумала про собственные бессонные ночи. Те ночи, когда множество мелких унижений всплывали из глубины сознания и присасывались как пиявки.  — Днем не думаешь об этом, а в темноте воспоминания возвращаются, иногда с такой силой, что никуда от них не деться. И вот уже у тебя бешено колотится сердце и сводит живот.  — Она покосилась на Флортье и слабо улыбнулась.  — Что ж, давай оставим лампу, только я чуточку убавлю фитиль.  — Она повернулась на бок, просунула руку под сетку и повернула колесико лампы так, что на широкую кровать падал совсем слабый свет.  — Так хорошо?
        — Да,  — прошептала Флортье.  — Спасибо.
        Больше не поворачиваясь, Якобина устроилась на подушке и подоткнула простыню вокруг тела.
        — Спокойной ночи.
        — Спокойной ночи, Якобина.
        Все затихало, постепенно успокоился и город, только цикады упорно стрекотали свою однообразную песню.
        Якобина лежала с открытыми глазами, напрягшись всем телом. Ее беспокоила мысль о том, что она может во сне нечаянно придвинуться к Флортье, и еще вдруг она ночью будет храпеть и опозорится.
        — Якобина,  — раздался рядом с ней шепот,  — ты спишь?
        — Да,  — вырвалось у нее, и тотчас кровь прихлынула к лицу; она сжала зубы и скорчила сама себе гримасу.
        За ее спиной послышались сдавленные звуки. Она неохотно обернулась. Они обе взглянули в глаза друг другу, и между ними проскочила смешинка. Флортье разразилась громким хохотом, отражавшимся от высоких стен просторного номера, и Якобине ничего не оставалось, как присоединиться. Она давно забыла, как можно смеяться от всего сердца, надрывая живот, не волнуясь о том, как ты выглядишь со стороны, что о тебе подумают другие. Ей стало легко, она чувствовала себя живой и молодой, словно в опьянении, которое проникло в нее до кончиков пальцев и приятно вибрировало в голове. Ощущение еще держалось, когда смех замолк, и они взглянули друг на друга, задохнувшись, с горящими щеками. Их лица теперь оказались совсем близко, на расстоянии ладони.
        — Ты очень хорошенькая, когда смеешься,  — проговорила Флортье.
        Улыбка сползла с лица Якобины, но не до конца; она долго выдерживала испытующий взгляд Флортье. Страстность, исходившая от нее, была словно сильный порыв ветра, который распахивает плохо прикрытое окно и все перемешивает в затхлой комнате, проветривает в ней воздух. Свободу нес этот ветер, свободу делать то, что всегда хотелось Якобине, и никому не отдавать в этом отчет. Чем больше времени она проводила с Флортье, тем сильнее захватывал ее этот ветер, окутывал и манил за собой.
        — Чепуха,  — ответила она, наконец, скорее неуверенно, чем ворчливо, и добавила, снова поворачиваясь на другой бок:  — Спокойной ночи.
        — Спокойной ночи,  — мягко ответила Флортье.
        Какое-то время она смотрела, как на спине Якобины натягивалась при вдохах ночная рубашка. Грудь ныла от тоски; Флортье очень хотелось, чтобы так было всегда, чтобы Якобина была рядом. Ведь скоро, возможно, они расстанутся.
        — Якобина,  — прошептала она,  — мы будем видеться с тобой в Батавии, да?
        Ответа Якобины не последовало, слышалось лишь ее размеренное дыхание. Флортье прижалась к подушке.
        — Знаешь, ты мне очень нравишься,  — прошептала она еле слышно.
        Якобина зажмурилась посильнее; она изо всех сил старалась дышать спокойно, а между тем ее сердце от счастья так и норовило вырваться из груди.

«Ты тоже мне очень нравишься, Флортье».

7
        Небесный свод, черный, словно китайская тушь, и усыпанный серебряными блестками звезд, простирался от горизонта до горизонта. Круглая луна протянула светящуюся дорожку по темно-фиолетовой воде Индийского океана и заливала палубу бледным светом.
        Из пароходного брюха глухо доносился рокот машин, волны неустанно перешептывались с железной обшивкой. Ночь была теплая; шерстяные пледы защищали от ветра плечи Якобины и Флортье.
        У Якобины пылали щеки. Она проклинала чары этой ночи, сотканной из тьмы и серебристого света, из непостижимой глубины неба и океана. Из-за этих чар она проявила слабость, наговорила лишнего и распахнула настежь свою душу перед молчавшей Флортье. И теперь жалела об этом. Она подтянула к груди колени, плотнее закуталась в плед. Сама того не сознавая, она стала зеркальным отражением Флортье, сидевшей в соседнем шезлонге точно в такой же позе.
        — Как мне жаль,  — прошептала, наконец, Флортье,  — что у тебя так получилось с Тиной. Безмозглая курица! Я бы с удовольствием свернула ей шею.
        Уголки рта Якобины дернулись; думать о Тине было все еще больно, но теперь ее обрадовало, что Флортье все понимала и была на ее стороне. Так что, возможно, она не зря доверилась ей.
        — Как жаль, что мы не встретились с тобой раньше,  — продолжила Флортье и хихикнула.  — Может, тогда бы твой брат бросил эту глупую гусыню и женился на мне! Хотела бы я тогда взглянуть на лицо Тины!
        У Якобины во рту появился металлический привкус.
        — Тебе было бы плохо с Хенриком,  — вырвалось у нее.  — Он зануда и педант.  — Она замерла: ведь только что она произнесла вслух то, о чем тайком думала все эти годы.
        Флортье так и прыснула, а Якобина поскорее загородила ладонью рот, чтобы сдержать смех. Ей не хотелось легкомысленно говорить о таких вещах, как это делала Флортье; но потом она убрала руку и продолжила в том же духе.
        — Если уж на то пошло, то у меня есть второй брат, как раз то, что тебе нужно.
        — Ой, правда?  — обрадовалась Флортье.  — Сколько ему лет?
        — В сентябре Мартину будет двадцать.
        Флортье пренебрежительно фыркнула.
        — Такой молокосос? Сли-и-ишком молод для меня… Впрочем, спасибо за великодушное предложение,  — важным тоном добавила она, и они обе довольно захихикали. Потом она посерьезнела и проговорила нежно и чуточку грустно.  — У меня тоже есть младший брат. Пит. Теперь ему, кажется, пятнадцать.  — Она немного помолчала.  — Да, пятнадцать.  — Ее ноги беспокойно заерзали по обивке шезлонга.  — Я не могу представить его подростком. Вижу его малышом, как тогда, десять лет назад.
        — Что же случилось?  — взволнованно спросила Якобина.
        Флортье нахмурилась, не зная, нужно ли рассказывать об этом Якобине. Откровенно, а не ради того, чтобы вызвать сострадание и симпатию. Этому она научилась давно. Но ей было важно оставаться честной именно с Якобиной, и она даже чуточку гордилась тем, что до сих пор ей это удавалось. Хотя в то же время она боялась, что Якобина, выросшая в благополучной семье, под чрезмерным контролем вплоть до недавнего времени, отвернется от нее, когда узнает больше о ее жизни.
        — Мой отец…  — начала наконец Флортье. Гордый, красивый мужчина в элегантных костюмах, слишком изысканный для простого галантерейщика, с черными от помады волосами. С темной бородкой, которая так приятно щекотала маленькую Флортье, когда он брал ее на руки и целовал. «Моя куколка. Моя звездочка». Его глаза, зеленовато-голубые, как и ее, сияли радостью, когда он смотрел на свою маленькую дочку.  — Отец взял его к себе. В Амстердам.
        — А тебя не взял?
        Флортье еще крепче обхватила колени, потерлась щекой о плечо и поправила свой плед.
        — Так решила его новая жена. Она хотела растить только Пита.  — Ей стало жарко, жарко от страха, что она слишком разоткровенничалась.
        — Ах, Флортье.  — Якобина протянула к ней руку, помедлила, но все же нерешительно положила ее на плечо девушки. Ее укололо, что Флортье чуточку отшатнулась от ее пальцев. Неприятие излишней близости было ей так хорошо знакомо!
        Бурное ликование захлестнуло Флортье, ведь Якобина смогла преодолеть свою натуру. Неприступная и здравомыслящая Якобина, которая боялась прикосновений, словно черт ладана. Флортье испытала триумф, словно сумела перехитрить Якобину особенно наглой ложью. Еще одной ложью, которая добавилась ко всем прочим. Тут не о чем и говорить, а уж тем более не в чем раскаиваться. Все эти придуманные истории были намного лучше, чем правда, от которой Флортье старалась держаться подальше. Словно никогда не было той маленькой девочки, которая стояла в Снеке, в доме тетки и дяди у окна, за белой кружевной гардиной, и час за часом, день за днем ждала, когда вернется из большого города отец и увезет ее к себе. Как увез Пита. Ни разу он не взглянул Флортье в глаза, лишь мимоходом погладил по голове дрожащими пальцами, ни разу не оглянулся, когда вышел из дома с Питом. А ведь Флортье так кричала и плакала, так билась в руках дяди Эвоуда.
        Огонек триумфа погас так же неожиданно, как и вспыхнул; осталась только безмерная печаль. Потому что ей в ее неполные девятнадцать правда иногда казалась ложью, а ложь часто была ближе, чем реальность. Потому что она боялась, что маленький кусочек правды, вытащенной на свет, потянет за собой все остальное, как одна ложь часто тянет за собой другую. Тогда уже не удастся больше скрыть все то безобразное и отталкивающее, что было в правде. «В Батавии я смогу быть честной. Вот как сейчас с Якобиной. Непременно смогу».
        Она нащупала руку Якобины, все еще нерешительно лежавшую на ее плече, и сжала ее. С облегчением почувствовала, как Якобина ответила на ее пожатие. Теперь ей хотелось больше никогда не отпускать эту руку, словно в Якобине воплотилось все, что было в этом мире правильным, приличным и хорошим.
        — Флортье, смотри,  — услышала она возглас Якобины и подняла глаза. Небо пересекла серебряная полоса  — хвост метеорита, несшегося к горизонту.
        — Это хороший знак,  — прошептала Флортье, еле дыша от счастья.
        Якобина не спорила. В такую ночь даже самый трезвый рассудок не мог бы истолковать такое явление иначе, чем знак небес, благословляющих их путешествие.
        Пусть это путешествие принесет счастье Якобине и Флортье!
        II. В райском саду
        И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его.

    Книга Бытия, 2, 15

8
        Из Сингапура в Батавию они плыли два дня.
        Раскинувшийся на фоне округлых зеленых холмов Сингапур был одним из главных портов мира: через него проходили все пути между Востоком и Западом. Словно в калейдоскопе, человеческое многообразие проявлялось здесь во всех оттенках желтой, коричневой и черной кожи; белые лица европейцев казались между ними едва ли не призраками. Возле причалов, доков и пакгаузов теснились бесчисленные суда из всех стран мира, словно стаи морских птиц, привлеченных обильной пищей.
        Два дня «Принцесса Амалия» плыла по прозрачным водам Малаккского пролива под небом, которое блестело как голубой жемчуг. Миновала Суматру с ее сочной зеленью влажных тропических лесов и мангровыми рощами, лавировала между рассыпанных в море островов  — в насыщенном влагой воздухе они казались такими нежными, словно их нарисовали акварелью по сырому листу картона; их окружала лучистая жадеитовая зелень отмелей. В эти дни на борту парохода стояла тишина, пассажиры изнемогали от жары, ложившейся горячей простыней на лицо и руки; от нее стонали даже паровые машины в трюме.
        Одинокий, ослепительно белый маяк на небольшом островке стал первым предвестником того, что цель их поездки близка. На горизонте среди дымчатой синевы завиднелись горы; они вырастали прямо из моря и через некоторое время предстали во всем своем великолепии, в ореоле тонких облаков вокруг вершин. Потом из спектра красок воды сложились пальмовые рощи, словно нарисованные легкой рукой искусного художника. Ява лежала среди моря, свежая, сверкающая росами, в своей первозданной красе.

«И вот появилась она, Королева Востока, как тогда называли Батавию. Невзрачная, даже бедноватая владычица»,  — разочарованно подумала Якобина, сравнивая ее с Сингапуром и его портом. Так ее назвали голландские мореплаватели в честь своей родины, ведь латинское название Голландии  — Батавия, страна батавов, германского племени, поселившегося к югу от нынешнего Утрехта, на плодородном, но болотистом полуострове в устье Рейна.

«Что ж, подходящее название»,  — решила Якобина, когда «Принцесса Амалия» встала на якорь в устье канала, прорытого через заболоченную береговую равнину, плоскую и бурую, как обувная подметка. Намного терпеливее, чем пассажиры, пароход ждал, когда к нему подплывет буксир с дымящейся трубой и стучащим двигателем и отвезет в город пассажиров с их багажом. За тот час, что длилась погрузка, нидерландский таможенник в мундире, поднявшийся с буксира на палубу, выполнял полагающийся досмотр. Раздражающе неторопливо, основательно он прошелся по списку пассажиров и не только сопоставил лица прибывших с перечисленными на листе фамилиями, но и проверил, нет ли у них признаков каких-либо болезней. Предъявленные документы гарантировали, что каждый из пассажиров был гражданином королевства Нидерланды, а не иностранцем, что повлекло бы за собой долгие дополнительные формальности. Улыбка Флортье и ее скромный взгляд из-под трепещущих ресниц тронули его так же мало, как ворчание госпожи Юнгхун или визг Йооста «Я хочу-у!».
        Наконец, бюрократические процедуры были завершены, а весь багаж перегружен. Пассажиры перешли по шаткому трапу на не менее шаткий буксир, и он неторопливо затарахтел по каналу.
        Якобина стояла под зонтиком и глядела из-под полей соломенной шляпы на одноэтажные белые домики с четырехскатными черепичными крышами на берегу канала  — с таким же успехом они могли стоять и на их родине. На другом берегу тянулось болотистое пространство, поросшее тощими деревьями и кустарниками; от бурой воды канала исходил затхлый, солоноватый запах. «Могила европейцев»  — вспомнилось ей. Так вплоть до недавнего времени называли Батавию из-за высокой смертности, вызванной климатом и, прежде всего, малярией, дизентерией, желтой лихорадкой и лихорадкой Денге. Это была самая тяжелая пушка, из которой поначалу палила ее мать, запрещая поездку. Но тогда Хенрик неожиданно помог своей сестре и попросил знакомого аптекаря сказать свое веское слово. Лишь когда тот снабдил Якобину бесчисленными рекомендациями и всевозможными лекарствами, прежде всего, хинином от коварной малярии, Берта ван дер Беек немного успокоилась.
        Якобина почувствовала рядом чей-то локоть и повернула голову.
        — Что с тобой?  — прошептала Флортье. Якобина впервые видела ее в головном уборе  — в миниатюрной шляпке, ловко сидевшей на высокой прическе. Ветер ласково теребил оборки голубого платья и рюши на зонтике.  — У тебя лицо тоскливое, как три дня дождливой погоды.
        Щурясь от солнечного света, который отбрасывали белые стены строений, Якобина смотрела на голые площадки вокруг пакгаузов, грязные и некрасивые, на таскавших грузы китайцев с длинной косичкой под остроконечной соломенной шляпой. На краю канала швартовались гребные лодки и маленькие парусные суденышки. Над ними высились грузовые краны, напомнившие Якобине виселицы. Она поскорее опустила взор, когда заметила, что на них смотрят темнокожие мужчины, праздно сидящие на пристани.
        — Не знаю,  — пробормотала она.  — Я представляла все немного по-другому.
        — Как?
        Не успела Якобина облечь свои мысли в слова, как к Флортье обратилась госпожа тер Стехе.
        — Ну как, фройляйн Дреессен, вы взволнованы?
        — О да,  — услышала Якобина радостный ответ Флортье и снова задумалась. Признаться честно, до этого она смутно представляла себе Батавию. Лишь нечеткие образы белых домов колониального стиля и пышных садов на краю тропического леса. Во всяком случае, как город, в котором каким-то образом отразилось славное прошлое Нидерландов, великой торговой державы, связанное в Батавии с историей давно исчезнувшей Объединенной Ост-Индской компании. Ее единственной четкой эмоцией была надежда обрести определенное место в жизни, став учительницей и гувернанткой. За рамками семейной жизни и все-таки принадлежа к ней, освободившись от давления светских событий, но так, чтобы это не воспринималось как недостаток, ведь гувернанткам не нужно присутствовать на балах и чаепитиях. Она надеялась, что ее будут ценить и что больше никто не будет подыскивать для нее мужа. Гувернантка обязана быть незамужней, а целомудренность  — высший принцип, равнозначный для Якобины вожделенной свободе.
        С грохотом и резким ударом, от которого задрожал старенький корпус, а на палубе раздались испуганные крики и началась сумятица, буксир пришвартовался. Мужчины с лицами цвета меди, в широких штанах, рубашках с засученными рукавами и в платках на черных волосах, гортанно перекликаясь, помогали путешественникам сойти на берег и несли их багаж. В деревянном павильоне другие таможенники открывали на длинных столах чемоданы, заглядывали в них, а иногда и рылись. Якобина покраснела до корней волос, когда молодой таможенник с лихо закрученными кончиками светлых усов тщательно пересмотрел ее аккуратно сложенное белье. Рядом хихикала Флортье, игриво переговариваясь с пожилым служакой.
        В другом конце павильона поодиночке и группами стояли господа европейского вида в светлых костюмах и легких шляпах. Они явно ждали, когда смогут забрать приехавших. Офицер в черно-синем мундире, молодцевато щелкнув каблуками, салютовал лейтенанту Тойниссену и майору Росендаалу, вежливо поцеловал руку их спутницам и благосклонно принял под свое покровительство четырех рекрутов с их заплечными вещевыми мешками. Возле павильона стояли экипажи, в основном, маленькие двуколки с навесом, в которые были запряжены приземистые пони, и только два или три больших конных. Несколько экипажей уместились в единственной тени, под узким навесом одноэтажного здания с колоннами и террасой на плоской крыше. Там виднелась вывеска «Стадсхерберг», «Постоялый двор».
        — Ну, милая фройляйн Дреессен,  — снова обратилась к Флортье госпожа тер Стехе,  — как только вы немного осмотритесь, милости просим к нам в гости! Наш адрес у вас имеется, не так ли? Всего-всего хорошего! Желаю вам приятно провести первые дни в Батавии. А если у вас возникнут вопросы или трудности  — упаси господи!  — не медлите, обращайтесь к нам. Ах, вам тоже всего хорошего, фройляйн ван дер… ван дер Бройк!
        — Благодарю вас,  — пробормотала Якобина. Вокруг нее все прощались друг с другом. Она не видела нужды поправлять госпожу тер Стехе, а кроме того, сосредоточенно высматривала человека, который мог носить фамилию де Йонг. Она казалась сама себе смешной и нелепой, цепляясь взглядом поочередно за незнакомые лица в надежде, что кто-то признает в ней новую учительницу и увезет в Батавию.
        Ее желудок уже корчился от страха, но потом она моментально успокоилась, увидев маленького человечка в пестром тюрбане. Его голые коричневые ноги темнели под белыми штанами-джодхпурами. Он с приветливой улыбкой держал мятую картонку, на которой крупными буквами было написано «ВАН ТЕР БЕК».
        Она поискала глазами Флортье, и ее взгляд упал на маленького Йооста  — сидя на руках у отца, он глядел на всех широко раскрытыми глазами. При виде Якобины он заулыбался и помахал ей маленькой ручкой.
        Флортье она обнаружила рядом с собой. Перед ней стоял господин Ааренс.
        — Драгоценная фройляйн Дреессен!  — проговорил он, церемонно поклонившись.  — Для меня была большая честь и огромная радость путешествовать вместе с вами! Смею ли я… смею ли я когда-нибудь при удобном случае засвидетельствовать вам почтение в вашем отеле?  — Казалось, он много дней репетировал эти слова.
        — Ну, конечно, дорогой господин Ааренс,  — ответила Флортье, с трудом подавляя смех, и протянула ему правую руку. Господин Ааренс покраснел, но вцепился в ее руку и нагнулся, чтобы поцеловать. Казалось, он хотел добавить что-то еще, но Флортье встретилась взглядом с Якобиной и, бросив через плечо «До свидания!», пошла к ней. Ее поклонник озадаченно застыл на месте, потом уныло поплелся к своим чемоданам.
        — За мной приехали,  — сообщила Якобина и, кивнув головой на кучера, взяла в руку саквояж, а другой крепко сжала сложенный зонтик.
        — Да,  — с грустноватой улыбкой ответила Флортье.
        — Может, ты поедешь со мной?  — тут же предложила Якобина, направляясь к кучеру. Хотя ей стало нехорошо при мысли о том, что она так своевольно распоряжалась возницей, которого прислали за ней хозяева.  — Может, твой отель окажется как раз у нас по пути.
        Улыбка Флортье повеселела.
        — Ты так считаешь? Это было бы потрясающе!
        — Добрый день,  — неуверенно обратилась Якобина к кучеру, который при виде нее слегка поклонился.  — Я  — фройляйн ван дер Беек. Вы повезете меня в дом майора де Йонга на Конингсплейн Оост? Вы говорите по-голландски?  — быстро добавила она, устыдившись, что во время плавания больше общалась с Флортье, чем учила малайскую грамматику.
        — Дадада,  — подтвердил кучер, достававший Якобине до плеча, и низко поклонился.  — Селамат датанг, нони ван тер Бек! Я,  — выпрямившись, он ткнул себя в грудь большим пальцем,  — я  — Будиарто. Я очень карашо на языке туан и ньоньа бесар де Йонг.
        — Вы могли бы подвезти и меня?  — вмешалась Флортье со своей прелестной улыбкой.  — Мне нужно в отель «Дес Индес». Вам это случайно не по пути?
        — Дадада,  — проговорил Будиарто, энергично кивая.  — Карашо. Очень карашо.
        — Ой, спасибо, большое спасибо,  — прощебетала Флортье и радостно захлопала в ладоши.
        Кучер бросил картонку на землю, повернулся и, щелкнув пальцами, позвал к себе двух туземцев, которые до этого перетаскивали багаж из буксира в павильон. Они моментально принесли чемоданы и шляпные коробки Якобины и Флортье в одну из повозок, запряженных пони. Будиарто указывал по-малайски, в какой последовательности складывать багаж в задней части повозки, орал на носильщиков и даже бил их по рукам. Наконец, недовольно ворча, он потрогал багаж и отослал обоих кивком головы. И тотчас на его лицо вернулась широкая улыбка. С низким поклоном он помог сесть в двуколку сначала Флортье, потом Якобине. Когда он хотел взять саквояж из рук Якобины, она поблагодарила его и вручила только свой зонтик. С громким криком он тряхнул поводьями, и повозка так резко тронулась с места, что Якобину и Флортье отбросило назад.
        Повозка круто развернулась возле постоялого двора, перед которым стояли, держа в руках кружки, четыре рекрута с их командиром.
        — Всего хорошего,  — крикнула Флортье и весело помахала им рукой; четыре рекрута с блаженной улыбкой на юных лицах тоже помахали ей в ответ.
        Пони резво, хоть и вразнобой, бежали по дороге. На противоположном берегу канала виднелась башня с квадратным основанием, позади нее на коньке высокой крыши трепетал на ветру красно-бело-синий триколор Нидерландов. Юридически они находились на родной земле и все-таки в одиннадцати тысячах миль от нее. На другой стороне земного шара.
        Якобина вздохнула с облегчением, когда от быстрой езды в лицо повеял легкий ветерок. На барже и в таможенном павильоне воздух был жаркий и влажный; блузка под распахнутым жакетом липла к спине, затылок взмок от пота. Крепко вцепившись в стоявший на коленях саквояж, она с волнением выглядывала из-под навеса двуколки. Так вот где обосновались двести семьдесят лет назад голландские мореплаватели. Они построили крепость, чтобы развивать торговлю и защищать торговые пути от своих мощных соперников  — Португалии и Великобритании, тоже тянувших руки к сокровищам Азии. Японские серебро и медь они потом выменивали в Китае и Индии на шелк, хлопок и фарфор и с выгодой продавали в Европе. Их интересовали рис, краска индиго, благородная древесина тика, пряности  — корица, мускат, гвоздика и перец, а впоследствии  — чай и кофе. Эти сокровища обогащали жителей Нидерландов, в том числе удачливого торговца по фамилии Якобус ван дер Беек, состояние которого впоследствии послужило основой для банковского дома Ван дер Беек. Как раз в честь него и назвали Якобину.
        Канал закончился. Двуколка прогромыхала через узкий мост с белыми лакированными перилами, перекинутый через другой, поперечный канал. Слева и справа простиралась плоская местность, на которой стояли пакгаузы и другие торговые здания. Вскоре с правой стороны показалась панорама города с плотной застройкой. Пыльная дорога привела к белым воротам в европейском стиле. Будиарто объехал их и, повернув голову к Якобине и Флортье, крикнул: «Амстердамски варот!», перекрикивая грохот встречной конки  — трамвая на конной тяге. Свое пояснение он подкрепил многозначительным кивком. Чуть позже он провозгласил, гордо выпятив грудь: «Городской дом!», когда они проезжали мимо белого двухэтажного здания ратуши с башенкой в середине крыши.
        Флортье тоже глядела по сторонам, ей не сиделось на месте. Она то высовывалась из-под козырька наружу, то поворачивалась к Якобине, толкала ее в бок, смеялась и непрестанно кричала:
        — Ты погляди! Там! И там. Видела?
        Якобина только кивала. После тишины на борту парохода ее оглушил шум города, стук копыт, скрип колес бесчисленных повозок и экипажей, поднимавших клубы пыли. На многих домах трудились китайцы с косичками  — что-то прибивали, пилили, красили. Босоногие мужчины с темной кожей подметали веранды или сидели маленькими группами на корточках, так низко, что у Якобины уже при виде их болело ахиллово сухожилие. На углу улицы сидела древняя старуха в сине-красном сари. Ее лицо было темным, изборожденным морщинами, словно сушеная смоква. Она предлагала на большом зеленом листе плоский пирог с сахарной глазурью. Европейские мужчины с папиросой в руке, в костюме или без пиджака стояли перед входом в дом или неторопливо пересекали улицу. Другие мужчины, в поношенных костюмах, с цветом кожи разных оттенков между белым и коричневым, от кофе с молоком до арахисового, шагали в тени зонтиков. Батавия оказалась многолюдным городом, но люди в нем не суетились и никуда не спешили.
        Сначала ряды домов с выступающими крышами, мимо которых проезжала двуколка, казались простыми, почти времянками и чуточку обветшавшими. Потом дома стали выше, чище, хотя и были по-прежнему двухэтажными, а улицы расширились. Фасады лавок заманивали к себе покупателей, почти как в Европе. Город стал более зеленым, вместо редких лохматых пальм гигантские деревья дарили домам и тротуарам густую тень. Якобина дивилась на газовые фонари, обрамлявшие улицы; когда они зажгутся при наступлении темноты и озарят город своим бледным светом, он превратится в волшебную страну. Каналы, пересекавшие Батавию, немного напоминали ей родной город. Из ничего тут построили второй Амстердам, кусочек Голландии, только с сильным тропическим акцентом.
        Один из каналов, пересекавший город по прямой линии, сопровождал их большую часть пути.
        — Моленвлиет!  — восторженно сообщил Будиарто, повернув голову, и при этом чуть не столкнулся с другой повозкой. Наконец, кучер резко натянул поводья и остановил пони.
        — Отель нони!  — воскликнул он и рявкнул, подзывая носильщиков. Они уже бежали к нему  — в штанах цвета ила, белых рубашках с длинным рукавом и с непременным платком на голове.
        — Я сейчас,  — сказала Флортье и вылезла с помощью Будиарто из повозки, чтобы показать носильщикам свой багаж.
        Якобина выглянула из-под козырька. Множество безупречно белых бунгало с гонтовыми кровлями составляли фронтон отеля. За ними виднелись другие постройки, обрамлявшие просторный внутренний двор. Территория отеля напоминала парк, ее окружал элегантный кованый забор. В сознании Якобины проскользнула нехорошая мысль: Флортье, якобы, не могла позволить себе номер в Коломбо, а тут, в Батавии, намеревалась долгое время прожить с шиком.
        И все же ей было грустно, когда Флортье снова забралась в двуколку и села рядом с ней.
        — Счастливо тебе,  — прошептала Флортье и погладила руку Якобины.
        — Тебе тоже,  — ответила она с комком в горле.
        К собственному удивлению, она не отшатнулась, когда Флортье бурно обняла ее. Более того, ей захотелось крепко прижать подругу к себе, но она лишь неловко погладила ее по узкой спине.
        — Спасибо тебе, Якобина, за все!  — шептала Флортье, уткнувшись в ее щеку.  — Желаю тебе всего самого хорошего на твоем новом месте! И я очень надеюсь, что мы скоро увидимся!
        — Да,  — сдавленным голосом проговорила Якобина.  — Тебе тоже всего хорошего. И удачи!
        Отодвинувшись от Якобины, Флортье вытерла щеку тыльной стороной ладони. С неуверенной улыбкой она выпрыгнула из двуколки, чинно поблагодарила Будиарто и пошла ко входу в отель.
        — Теперь к туан де Йонг и ньоньа бесар,  — довольным тоном возвестил Будиарто, восседая на козлах, и хлестнул пони. Якобина высунулась из повозки и помахала Флортье, та помахала в ответ. Ее фигурка уменьшалась и вскоре скрылась в клубах пыли, поднятой колесами.
        Якобина откинулась на спинку и провела ладонью по щеке. Она была мокрая. Конечно же, от пота и, возможно, от слез Флортье.
        Или от ее собственных слез.

9
        От отеля «Дес Индес» на Моленвлиет до Конингсплейна они ехали еще довольно долго, но дорога была роскошная. Один величественный отель сменял другой: на широких улицах стояли элегантные здания контор и дома, окруженные тропическим садом, которые с полным правом можно было назвать виллами. Потом Якобине показалось, что они выехали за город. В тени гигантских деревьев было прохладно; в кронах пели птицы и стрекотали цикады. Повозка свернула налево, и перед Якобиной открылось большое поле, обрамленное деревьями.
        — Конингсплейн,  — гордо объявил через плечо Будиарто.  — Туан де Йонг говорит, что это как голландская город Уутрект.
        Якобина даже не сразу поняла, что он имел в виду Утрехт, а потом улыбнулась такому милому преувеличению, хотя поле было действительно огромное.
        Двуколка снова свернула, на этот раз на пустынную дорогу, скорее проселочную; по одну сторону тянулся Конингсплейн, с другой  — роскошные сады, в глубине которых иногда мелькали белые фасады домов.
        — Виллемскерк,  — объявил Будиарто, кивая на церковь; хотя здание с куполом и колоннами показалось Якобине похожим скорее на обсерваторию, чем на храм.
        Ее пульс участился, когда кучер направил пони на подъездную дорогу, красиво извивавшуюся по зеленой лужайке. Якобина высунулась из-под козырька и полюбовалась огромным садом с цветущими деревьями и кустарниками, розовыми, желтыми и красными. Обочины дороги были украшены каменными вазонами с пышными шапками красных, белых и голубых цветов. И вот показался величественный дом с красноватой черепичной крышей, единственный двухэтажный в этих местах. Гладкий фасад с высокими прямоугольными окнами и деревянными ставнями, покрытыми белым лаком, казался скромным и от этого еще более изысканным. Нижний этаж окружали простые колонны, образуя просторную веранду. В середине фронтона каменные ступени вели к распахнутой настежь входной двери.
        Туземка в запашной юбке саронг с пестрым узором и блузке с длинными рукавами мела пол. Когда двуколка подъехала и остановилась, женщина вытянула шею, бросила веник и поспешила в дом. Следом за ней убежал и маленький мальчик в матросском костюме, только что сидевший на ступеньках.
        Не успел Будиарто помочь Якобине выйти из двуколки, как прибежали четверо молодых парней в просторных рубахах и штанах и забрали багаж, сопровождая свои действия улыбками, кивками и возгласами селамат датанг. Из дома вышла туземная женщина в изумрудной блузке и саронге; ее черные как смоль волосы были убраны в строгий узел. Она улыбнулась Якобине.
        — Терима касих. Большое спасибо.  — Якобина попрощалась с Будиарто, вспомнив одно из немногих малайских выражений, которые она знала. Потом набрала в грудь воздуха, крепче сжала саквояж и поднялась по ступенькам.
        — Селамат датанг, нони ван тер Бек,  — приветствовала ее женщина и поклонилась, сложив ладони.  — Я  — Рату. Пожалуйста. Проходите.  — Она проводила Якобину в дом и, помогая себе жестами, попросила немного подождать.  — Ньонья бесар (большая госпожа) сейчас придет,  — сообщила она и, кивнув, удалилась мелкими, изящными шагами.
        В просторном вестибюле было прохладно, здесь господствовал белый цвет. Резной, пестро раскрашенный сундук, столики, ротанговые стулья и комод из темного дерева составляли с ним гармоничный контраст. Украшала интерьер и сине-золотая напольная ваза, полная экзотических цветочных метелок. Четверо парней потащили вещи Якобины куда-то вверх по лестнице; при этом они часто оглядывались на нее, кивали и улыбались. Она неуверенно улыбалась им в ответ.
        — Фройляйн ван дер Беек, как замечательно!  — раздался женский голос, и Якобина обернулась. К ней с улыбкой стремительно шла ньонья бесар, хозяйка дома.  — Здравствуйте, я  — Маргарета де Йонг. Как доехали, хорошо?  — Она говорила с резким акцентом, искажавшим мелодичный голландский язык.
        — Да, благодарю вас,  — ответила Якобина и пожала протянутую руку госпожи де Йонг. Она не знала, куда ей деть глаза: вместо платья или юбки с блузой на западный манер госпожа де Йонг носила бело-голубую туземную юбку саронг, не доходившую даже до щиколоток, и просторную белую блузку с длинными рукавами; сквозь тонкую хлопковую ткань просвечивала сорочка. Еще госпожа де Йонг была босая.
        Якобина заставляла себя смотреть только в лицо хозяйки дома, которая была, вероятно, ненамного старше, чем она, лет тридцати. Лицо очень миловидное, слегка загорелое, с тонкими чертами, красиво очерченными алыми губами. Его обрамляли темно-рыжие волосы, убранные в такой же строгий узел, как у Рату. Сапфирная синева глаз подчеркивалась голубыми камнями в филигранных золотых серьгах, которые покачивались при каждом темпераментном движении госпожи де Йонг.
        — Простите, что никто из нас не смог вас встретить,  — сказала госпожа де Йонг и подчеркнула свои слова открытой улыбкой; от нее исходила необычайная энергия, понравившаяся Якобине.  — Моего мужа срочно вызвали в гарнизон, а у меня были гости.  — Словно по заказу, Якобина услыхала доносившиеся из сада женские голоса.  — Но ведь Будиарто благополучно вас довез? Ах, да что я говорю и говорю  — вам, конечно, хочется отдохнуть и освежиться!  — Она дружески положила ладонь Якобине на плечо. Якобина непроизвольно прижала руки к телу: она была мокрая от пота и опасалась, что плохо пахнет.  — Рату покажет вам комнату, где вы будете жить.  — Маргарета де Йонг кивнула служанке, которая стояла в стороне, сложив на животе руки.  — Когда вы будете готовы, просто спуститесь вниз, хорошо?
        Поднимаясь по ступенькам следом за Рату, Якобина смотрела вслед госпоже де Йонг, которая шла через вестибюль в развевающейся юбке; не так изящно, как Рату, но все же элегантно, несмотря на босые ноги.
        — Долго ехали, да?  — с сочувствием спросила Рату.
        — Да, очень,  — ответила Якобина. Она разглядывала длинный коридор с блестящим, темным деревянным полом и белыми дверями. Одна из них была распахнута, Рату остановилась возле нее и жестом пригласила Якобину войти.
        — Вот, нони ван тер Бек. Там,  — она показала на двери напротив,  — ньо Йерун и нон Ида.  — Дети, ради которых она здесь; пока еще лишь два имени без лица и без личности. Якобина кивнула. Она шагнула через порог и бегло огляделась в полутемной комнате.
        — Помогать?  — спросила Рату и показала на аккуратно поставленные чемоданы и шляпные коробки.
        — Нет, спасибо, я сама.
        — Если нужно  — пожалуйста, вот,  — сказала Рату и показала на звонок, вызывающий прислугу; потом она сложила руки и поклонилась. Выйдя из комнаты, она осторожно прикрыла за собой дверь.
        Якобина долго стояла у двери и обводила глазами комнату. Не очень большую, но вместительную. Слева от двери, в углу стояла под москитной сеткой широкая кровать, напротив нее  — умывальник с зеркалом и шкаф, все из красиво обработанного дерева, которым она любовалась еще в вестибюле, а у самого окна небольшой секретер и стул. Супруги де Йонг действительно подумали обо всем. На губах Якобины появилась довольная улыбка: «Моя новая комната».
        Она поставила на пол саквояж, сняла шляпу и положила на верхний чемодан. Шаг за шагом она обошла комнату, там и сям проводя пальцем по полированным поверхностям, понажимала растопыренными пальцами на матрас, проверяя его, и бросила взгляд на шкаф. В одном из ящиков лежали две аккуратно сложенные блузки наподобие тех, какие носила госпожа де Йонг, а под ними  — ткань с коричнево-красным рисунком, вероятно, тоже саронг. Якобина закрыла шкаф и подошла к окну. Фарфоровая ваза с букетом тропических цветов украшала секретер, а рядом на подносе лежала цветущая ветка. Стеклянный кувшин был до краев наполнен мутноватой жидкостью, в которой плавали полурастаявшие кусочки льда. Помня о рекомендациях аптекаря, друга Хенрика, быть осторожной с едой и питьем, Якобина помедлила, но непроизвольно сглотнула слюну; ее язык приклеился к небу. Потом все-таки налила себе полный стакан. Напиток был свежий на вкус, в равной степени сладкий, кислый и пряный. Она с трудом удержала себя от желания выпить все залпом и пила маленькими глоточками.
        Якобина подошла ближе к окну, открывавшемуся внутрь, выдвинула задвижку ставня, приоткрыла створку, выглянула наружу и открыла окно шире. Полуденный воздух жарко ударил ей в лицо, но от открывшегося вида у нее захватило дух. Обширные лужайки и цветущие кусты гортензии обрамлялись густыми кронами лиственных деревьев, из которых доносилось светлое стрекотание цикад. Некоторые деревья были испещрены разноцветными пятнами  — это фиолетовые, белые и канареечно-желтые орхидеи обвивали пестрыми гирляндами серую древесную кору. «Теперь я буду это видеть каждый день. Каждое утро, когда проснусь». Якобине казалось, что она попала в рай. Она долго стояла у окна, смотрела на сад и допивала напиток.
        Лишь женский смех, донесшийся снизу, с веранды, вернул ее к реальности и напомнил о том, что она приехала сюда работать, а не наслаждаться красотами. Она быстро закрыла ставень и, внезапно заторопившись, заметалась по комнате  — ей нужно было помыться, сделать прическу и переодеться.
        Она спустилась по лестнице, прямо держа спину, в темно-синей юбке и белой блузке, стараясь соответствовать своим представлениям о домашней учительнице. Внизу ее уже ждала Рату.
        — Пожалуйста,  — сказала она Якобине и показала ладонью еще на одну туземную женщину, к которой с обеих сторон прижимались дети. Якобина подошла к ним с бьющимся сердцем и нечистой совестью, ведь дети, вероятно, уже давно ждали ее здесь, а она застряла там и любовалась видами.
        — Это Мелати,  — объяснила Рату.  — Бабу у ньо Йеруна и нон Иды. С их рождения.
        В ответ на неловкое приветствие Якобины нянька Мелати лишь поморгала; на ее лице ничего не отразилось. Она была еще молодая, хотя определить точный возраст было трудно: в ее темных глазах и на плоском лице были видны следы усталости и горя. Правой рукой она держала за руку мальчугана в матросском костюмчике, который убежал в дом после приезда Якобины. У него были удивительно резкие черты лица и большие синие глаза с густыми ресницами. Его каштановые волосы были коротко подстрижены, почти наголо. Он часто украдкой скреб себя то возле шва на штанишках, то под мышкой,  — вероятно, в матросском костюме он чувствовал себя неловко. Его сестра от страха так сильно прижалась к своей бабу, что была еле видна. Ее светлые волосы почти достигали плеч, их украшал белый бант  — белый, как ее воздушное платьице с рукавами-фонариками. На круглом лице, лишь недавно утратившем младенческую пухлость, сияли такие же синие глаза, как у ее брата. Легкий загар говорил о том, что дети проводят много времени на воздухе.
        Якобина не имела ни малейшего представления о том, что ей делать или говорить. Не знала она, и чего от нее ожидают  — то ли ей нужно подружиться с детьми, то ли она должна оставаться для них строгой учительницей? Пот выступил у нее на лбу, потек по спине, и то, что Мелати и Рату видели ее страх, не улучшало ситуацию. Вероятно, молчать не следовало. Но Якобина представила себе, каково таким малышам смотреть на такую рослую тетю, как страшно, и опустилась на колени.
        — Значит, ты  — Йерун,  — с несмелой улыбкой обратилась она к мальчугану. Он молча кивнул, и в вестибюле снова наступила неловкая тишина, несмотря на веселые голоса на веранде.  — А ты  — Ида.  — Девочка испуганно смотрела на нее. Лишь теперь Якобина увидела куклу, которую крепко держала Ида,  — ее прикрывали складки нянькиного саронга.  — А как зовут твою куклу?  — Ида вопросительно взглянула на Мелати, и та что-то шепнула ей по-малайски.
        — Ло… ла,  — послушно пропищала девочка.
        — Лола? Какое необычное имя. Значит, и твоя кукла тоже необычная.  — Якобина казалась себе неуклюжей, как все взрослые, которые беседуют с детьми якобы на равных, но на самом деле снисходительно и фальшиво. Но когда Мелати снова что-то шепнула девочке, Ида смущенно подняла плечико, прижала к нему щеку и робко улыбнулась. Потом показала согнутым пальчиком на Якобину, и та сразу поняла ее жест.  — Я  — фройляйн ван дер Беек. Якобина ван дер Беек.
        — Би… на,  — довольным тоном пропищала Ида и показала свои белые зубки.
        Якобина улыбнулась.
        — Да, Бина. Мой старший брат так меня и называет. У меня тоже есть старший брат, как и у тебя.  — Она кивнула на Йеруна, таращившего на нее глаза.  — Ты покажешь мне Лолу?  — снова обратилась она к Иде. Девчушка помолчала, а потом так отчаянно затрясла головой, что светлые волосы разлетелись в разные стороны, а бант сбился на бок. Правда, при этом она улыбалась. Краешком глаза Якобина заметила, как напрягся Йерун, словно решался на что-то.
        — Я… я имею наверху много вещи,  — выпалил он на явно непривычном для него голландском языке.  — Ты хочешь смотреть?
        Якобина вопросительно взглянула сначала на Рату, потом на Мелати. Увидев по их сдержанным лицам, что они хотя бы не видят в этом ничего предосудительного, она кивнула.
        — С удовольствием.
        Йерун сорвался с места и побежал вверх по лестнице; уже на бегу он крикнул что-то по-малайски своей сестренке, и та неохотно потянула за руку няньку.
        В игровой комнате Якобина забыла про все, когда Йерун продемонстрировал ей свою коллекцию оловянных солдатиков, железную дорогу и деревянного коня. Ида все-таки позволила ей подержать в руках куклу Лолу, а когда Якобина восхитилась ею, девчушка показала еще и большой кукольный домик с крошечными кроватками, столиками и тарелочками. В это время Мелати ненадолго отлучилась и принесла лимонад и кексы для детей и Якобины, а потом предоставила им возможность общаться между собой. Йерун говорил исключительно по-голландски, Ида не говорила на этом языке, хотя что-то понимала. Вот они и общались с грехом пополам на двух языках, помогая себе жестами и мимикой. Йерун давно уже разулся, а потом помог снять туфельки и сестренке. Якобина тоже последовала их примеру, так как сидеть на полу в туфлях было неудобно.
        Она во второй раз сооружала под зачарованными взглядами малышей высокую башню из деревянных кубиков. Потом ее должен был разрушить Йерун. Удовольствие, каждый раз заставлявшее детей хохотать и визжать. «Еще раз»  — вот, вероятно, первые голландские слова, которые произнесла маленькая Ида. Вдруг Йерун вскинул голову, громко закричал: «Папа!» и помчался к двери.
        Якобина вздрогнула и испугалась, когда из-за ее неловкого движения последний кубик с грохотом обрушил всю башню. Она испугалась еще сильнее, увидев мужчину в сине-черном мундире, который со скрещенными руками стоял в дверях и глядел на них. Он засмеялся, встал на колени и, раскинув руки, обнял сначала сына, а потом и дочку, которая тоже прибежала к нему. Он расцеловал детей, потом встал на ноги, держа Иду. Йерун обнял обеими руками отцовскую ногу и прижался к ней щекой.
        — Мой папа,  — с гордостью сообщил он.  — Герой!
        Якобина неловко поднялась и сделала книксен. Ее лицо горело, прическа растрепалась.
        — Добрый… добрый день, минхер.  — С дрожащими коленями она ждала, что ее тут же отправят домой или хотя бы отругают за то, что она, домашняя учительница, провела свой первый рабочий день за играми и с самого начала не сумела правильно себя поставить. Теперь дети не будут воспринимать ее всерьез.
        Майор пристально глядел на нее из-под мощных надбровных дуг голубыми глазами, яркими, как небо в морозное утро. Широкоплечий, среднего роста, он казался крупным, даже грузным, но по тому, как сидел на нем мундир, было ясно, что он скорее мускулистый, чем полный. Его короткие, волнистые волосы и борода были цвета старого коньяка. На Якобину глядело грубоватое лицо с угловатыми, почти резкими чертами: такие лица внушают уважение. Глубокие складки по сторонам рта, резкая бороздка между бровями и лучистые морщинки под глазами говорили о том, что он был старше своей жены, возможно, лет на десять.
        — Фройляйн ван дер Беек, как я полагаю,  — вполне дружелюбно проговорил он, наконец, рокочущим басом и протянул ей правую руку. Он говорил по-голландски с тем же тяжеловесным акцентом, что и его жена. Якобина споткнулась о руины деревянной башни, про которую она на мгновение забыла, и, с трудом восстановив равновесие, встала перед ним.
        — Майор Винсент де Йонг,  — представился он и крепко пожал ей руку своей лапищей.  — Приятно познакомиться.  — Его взгляд скользнул по хаосу из кубиков, туфель, кукол и оловянных солдатиков, и в уголках губ появилась мимолетная улыбка.  — Как я вижу, вы сразу, не успев приехать, окунулись в работу.
        Якобина собралась было оправдываться, но ее опередила Ида.
        — Еще ра-аз,  — пропищала она новое выражение и обняла отца за шею.
        Винсент де Йонг гулко расхохотался и прижал к себе дочку.
        — Ваш метод кажется мне успешным, фройляйн ван дер Беек,  — сказал он и уже серьезнее добавил:  — Именно так мы и представляли себе вашу задачу. Что вы будете заниматься с детьми. Играть с ними, рисовать или петь, и чтобы они изучали в это время языки. Прежде всего, голландский.  — Он опустил взгляд на Йеруна, погладил его по голове, провел пальцами по ушной раковине мальчугана и задержал руку на щеке. Якобину тронуло, с какой нежностью этот могучий, стальной человек обращался со своими детьми.  — Мы хотя и стараемся говорить с ними по-голландски, но у нас с женой родной язык не очень правильный. Слишком долго мы тут живем. И мы оба очень заняты, а дети слышат почти целыми днями только малайский.  — Майор, казалось, поколебался, потом взглянул Якобине в глаза.  — Конечно, это не соответствует общепринятым нормам… Но мы с женой будем рады, если вы поужинаете вместе с нами. Тогда мы немного лучше познакомимся друг с другом и обсудим те или иные вопросы.
        — С удовольствием, господин майор,  — ответила Якобина и сделала книксен.
        — Мы ужинаем в восемь часов.  — Он кивнул ей, взял за руку Йеруна и повернулся, собираясь уйти, но задержался.  — Ах, и вот что, фройляйн ван дер Беек…  — Его лоб наморщился, но в уголках губ затаился смешок.  — Бросьте вы эти книксены. Мы не в высшем свете.
        Якобина с трудом удержалась от улыбки.
        — Да, господин майор.
        Мягкий свет ламп заливал просторную столовую с высоким потолком и собирался в середине овального стола на пышном букете. На белой камчатной скатерти сверкали фарфор, хрусталь и серебро. Нежное звяканье столовых приборов перекликалось с пением цикад за окнами. На столе стояли блюда с овощами, фруктами и мясом, приправленные карри, темные, как корица, красные, как томаты, и желтые, как солнце. Еще там были жареные ломтики бананов; жареные курица и утка, разрезанные на мелкие куски; тушеная рыба и морепродукты, а к ним  — рис и бархатистые соусы красного и зеленого цвета  — знаменитые индонезийские рейстафел, наполнявшие комнату сильным и сложным ароматом: сладким, острым и пряным одновременно.
        — Вам не нравится вкус блюд?  — озабоченно спросила госпожа де Йонг.
        Якобина, сидевшая напротив нее, вздрогнула. Она действительно ела только рис, хотя на тарелку ей, по указанию майора, положили разные кушанья. Она механически рассказывала о плавании на пароходе, давала вежливые ответы и вполуха слушала возражения супругов де Йонг.
        — Нет-нет, все очень вкусно,  — поспешно заверила она хозяйку.
        — Как вы можете судить о вкусе?  — возразил де Йонг, сидевший во главе стола. Его глаза сверкали при свете ламп, а уголки губ растянулись в улыбке, когда он показал пальцем на нетронутую пищу на тарелке Якобины.  — Для этого нужно сначала все попробовать.
        Якобина покраснела и едва не расплакалась. А ведь до сих пор первый день новой жизни в Батавии казался ей таким замечательным и обещал так много впереди. Во всяком случае, до того момента, когда Рату показала ей по ее просьбе ванную комнату, расположенную внизу, в задней части дома. Ванная, с пестрыми стенами, высокими зеркалами, мраморным полом, пальмой и орхидеями в каменных кадках, показалась ей очень красивой и прохладной  — но, к своему ужасу, Якобина поняла, что ей будет прислуживать малайская служанка, совсем юная девушка. Несмотря на протесты Якобины, она никуда не ушла и решительными жестами и мимикой настояла, что поможет Якобине раздеться. Оказавшись перед таким выбором и мечтая смыть с тела пот, Якобина была вынуждена сдаться. Девушка черпала деревянным ведром воду из бочки и лила ее на Якобину, стоявшую на деревянной решетке. Вода стекала на пол, собиралась в углу и с журчанием исчезала в стоке. После этой процедуры Якобина почувствовала себя чистой и освежившейся. Ей нравилось ощущать на своей коже и волосах цветочный аромат, исходивший от мыла и масла, которое настойчиво предлагала
служанка. Но в то же время она была морально раздавлена, почти как во время морской болезни.
        — Здесь ведь все ново и непривычно для вас, не так ли?  — деликатно спросила Маргарета де Йонг. В кремово-голубом платье по европейской моде, длиной до пола и облегающем фигуру, с узкой талией и рукавами по локоть, отделанными рюшами, с волосами, уложенными изысканными завитками, теперь она казалась Якобине более зрелой и серьезной, чем днем, а также чуть более строгой.
        — Да. Извините,  — пробормотала Якобина. Теперь она опасалась, что слишком переоценила свои силы и не сможет справиться на чужбине со всем новым. Ей было невероятно страшно, что она опозорится и будет вынуждена вернуться домой с виновато опущенной головой.
        — Вам вовсе не надо извиняться за это!  — воскликнула Маргарета де Йонг и рассмеялась.  — Так бывает со всеми. Мне тоже было трудно поначалу. Вы освоитесь здесь быстрее, чем вам кажется!
        Якобина кивнула; ее скованность постепенно проходила, и она зачерпнула вилкой рис с овощами.
        — Вы давно уже здесь живете?  — спросила она и тут же судорожно глотнула ртом воздух, а на глаза навернулись слезы, так как острые овощи обожгли ей язык.
        Госпожа де Йонг подняла бокал с вином и задумалась.
        — Да уже шесть лет. А мой муж намного дольше.  — Она вопросительно взглянула на мужа.
        Майор, даже на ужин явившийся в мундире, слушал разговор женщин, опираясь локтями о стол. Теперь он снова взялся за нож и вилку.
        — Я тут живу больше двадцати лет,  — сообщил он.  — Приехал в Ост-Индию после военной академии совсем мальчишкой. Сначала воевал с повстанцами в джунглях Борнео. Потом почти десять лет мотался между Борнео, Магелангом и Батавией, затем добрых два года был на войне с Атье.
        О кровопролитном вооруженном конфликте с Атье, богатым султанатом, занимавшим выгодную стратегическую позицию на северной оконечности Суматры, Якобина читала в газете; о нем часто беседовали отец и Хенрик. В ходе двух военных кампаний нидерландцы присоединили эту территорию к своей колониальной империи. Юлиус ван дер Беек совсем недавно пророчил, что эта война так просто не закончится и когда-нибудь аукнется Нидерландам большой кровью. И вот теперь Якобина сидела за одним столом с человеком, лично участвовавшим в тех сражениях. Чего только не видел и не пережил там Винсент де Йонг!
        — В моей семье все мужчины военные,  — продолжал он, пережевывая куски мяса.  — А в вашей семье тоже есть офицеры?
        Якобина опустила взгляд на тарелку; ее неприятно поразило, что майор облизал свой нож. Она покачала головой.
        — Нет, в семьях моих родителей ван дер Беек и Стеенбринк все либо торговцы, либо банкиры.
        — У меня тоже так,  — сказала Маргарета де Йонг.  — Мой отец успешно торговал сукном, но потом решил уйти на отдых и продал свою компанию «Ахтеркамп» в Амстердаме.  — Она улыбнулась еще веселее.  — Я жила в том же городе, что и вы, фройляйн ван дер Беек! Моему отцу, конечно, хотелось, чтобы я вышла замуж за коммерсанта, который продолжил бы вести отцовскую фирму, но я всегда питала слабость к мужчинам в военной форме.  — Она взглянула на майора с любовью, почти с обожанием.
        — Нас познакомила моя сестра, когда я приезжал в отпуск на родину,  — сообщил Винсент де Йонг.  — Она считала, что мне, в мои сорок лет, пора жениться и обзавестись семьей. И мне удалось уговорить это прелестное создание отправиться со мной на Яву.  — Он поймал взгляд жены и взял ее за руку.
        Маргарета де Йонг засмеялась.
        — Дар красно…  — Она посмотрела на Якобину.  — Как это называется  — красноречия?  — Когда Якобина утвердительно кивнула, она продолжала:  — Дар красноречия ему особенно и не потребовался.  — Слегка смутившись, она убрала свою руку, и майор приказал стоявшим в стороне слугам уносить со стола блюда и тарелки.
        — Раз уж мы заговорили о торговых делах и банках…  — снова заговорил он.  — Я подумал, не открыть ли мне на ваше имя лицевой счет в «Банке Явы», чтобы перечислять на него ваше жалованье. Вы сможете распоряжаться теми деньгами по своему усмотрению, а на оставшуюся сумму будут идти проценты.
        — Это было бы очень любезно с вашей стороны, благодарю,  — обрадованно ответила Якобина. Ее первые собственные деньги! Ей больше не придется их выпрашивать и давать отчет о своих тратах. Не такие, которые она получила бы лишь вместе с замужеством и которыми распоряжался бы ее муж.
        — Я надеюсь, вы не сочтете нас скупыми или невежливыми,  — сказала Маргарета де Йонг, когда слуги подали на десерт фрукты, разноцветные сладости и разрезанный на куски пирог и налили шампанское в узкие хрустальные бокалы,  — из-за того, что сегодня у нас только две перемены блюд. Обычно у нас их четыре-пять…
        — Когда мы дома,  — весело, но не без некоторой резкости добавил майор.
        Маргарета де Йонг засмеялась.
        — Да, к сожалению, мы много разъезжаем, особенно вечерами. К этому обязывает положение моего мужа. И у нас часто бывают гости. Просто мы подумали, что вы очень устали с дороги, и долгий ужин будет вам в тягость.
        Майор поднял бокал и посмотрел на Якобину.
        — Еще раз официально говорю: добро пожаловать в наш дом, фройляйн ван дер Беек.  — Его суровое лицо немного смягчилось, а строгие глаза подобрели.  — Замечательно, что вы приехали к нам.
        Якобина стояла у окна своей комнаты и завороженно смотрела в ночь. Ее веки отяжелели, а по телу пробегал озноб усталости, хотя дневная влажная жара почти не уменьшилась. Снизу, с веранды, поднимался рассеянный свет ламп, слегка гася искорки звезд. На чернильно-черном небе смутно вырисовывались очертания деревьев. Ночь была здесь не такая, как в Амстердаме, не беззвучная и мертвая. Здесь ее наполняли шорохи и шум, звонкий стрекот цикад и хриплые крики неведомой птицы, жутковатые, но не страшные. Эгг-ой. Странный шорох достиг ее слуха, но она слишком устала, чтобы испугаться. Эгг-ой, раздалось совсем близко. Эгг-ой. Она внимательно оглядела комнату. Маленькая тень промелькнула по стене и, почувствовав на себе взгляд человека, застыла, словно приклеенная. Невольно улыбаясь, Якобина смотрела на серую ящерку, которая от головы до кончика хвоста была не длиннее, чем расстояние от большого пальца до мизинца.
        Скрестив на груди руки, Якобина снова прислонилась к оконной раме. Воздух был густой и ароматный, он опьянял сильнее, чем игристое шампанское, которое так быстро ударило в голову. Ей казалось, будто она очутилась в сказке или в романе, и сознание того, что все это  — вид из окна, ее настроение, эта ночь  — настоящее и взаправдашнее, наполняло душу тихим счастьем.

10
        — Большое спасибо.  — Флортье приветливо, но сдержанно улыбнулась официанту в белом кителе, когда тот принес ей чай на прохладную веранду. Официант вежливо ответил на ее улыбку, пробормотал пару полагающихся слов и удалился в свой угол возле двери, откуда наблюдал за клиентами, чтобы немедленно выполнить их желания.
        Флортье уселась удобнее в кресле-качалке, манерно скрестив лодыжки, и поправила юбку легкого кремового платья. Взяла чашку с блюдцем, пригубила чай и довольным взглядом окинула внутренний двор отеля. Бунгало и двухэтажный главный корпус разместились вокруг просторной площадки, по краям которой росли тенистые деревья. Увенчанный куполом артезианский колодец был окружен живой изгородью из аккуратно подстриженного самшита. Пальмы в горшках и каменные вазы с цветами создавали цветовые пятна и привносили дополнительную экзотическую нотку.
        Отель ей понравился. Она поселилась в приятном номере, состоявшем из двух маленьких комнат  — в задней стояли кровать и умывальник, в передней, выходившей на веранду, стол со стульями. Ей нравился просторный, элегантный ресторан и то, что персонал обращался к гостям «мадемуазель», «мадам» и «месье». Нравилась еда  — завтрак с крепким кофе, яичницей с беконом, тостами и фруктами, на обед  — рейстафел, чай с сэндвичами и пирожными, а вечером меню из множества блюд. Нравилось и то, что она могла мыться в ванной и спать столько, сколько хотела, могла, ни на кого не оглядываясь, зажигать по ночам лампу на столике. Так что она поступила разумно, сняв номер здесь, а не в более престижном отеле «Недерланден». Она быстро выяснила, что все приезжавшие в Батавию по делам останавливались здесь, в «Дес Индес». В «Недерланден» жили только иностранцы и туристы, а они не интересовали Флортье, так же как вынужденные экономить на всем плантаторы, такие, как господин Ааренс,  — те на первое время селились в районе порта, например, в «Стадсхерберг». Как бы хорошо Флортье ни относилась к господину Ааренсу, все же она
надеялась, что он со своими нежными чувствами не станет ее преследовать как тень: в ее планы не вписывался мужчина, на которого она не делала ставку.
        На веранде напротив нее сидел пожилой господин со старомодной пенковой трубкой в зубах и читал газету «Ява Боде». За соседним столиком двое мужчин ненамного моложе него размышляли над шахматной доской, задумчиво посасывая сигары и попивая крепкое спиртное. Флортье находила забавным, что мужчины почти целый день носили просторные костюмы из тонкой ткани, похожие на пижамы, а немногие дамы  — юбки саронг и легкие блузы, а на ногах  — сандалии или шлепанцы, либо вообще ходили босые. Сама она не видела никаких оснований следовать такой моде и наслаждалась завистливыми взглядами женщин и мужским восхищением, проходя мимо них в белых или кремовых летних платьях, прелестная, словно нежный цветок.
        В душе она забавлялась, представляя, что подумали бы жители городка Снек, у которых даже скошенный воротник или свисающая лента вызывают неодобрительные взгляды, о непринужденной моде Ост-Индии, и наслаждалась чувством триумфа при мысли о том, что Рейндеры, Дейкстра и Хекстра все это никогда не увидят. А вот она, Флортье, добилась своего и добралась сюда. Никто из жителей Снека с его аккуратными домиками и белыми кружевными гардинами, за которыми так хорошо прятаться и шептаться, и не мог предположить, что она способна на это.
        Первые дни Флортье только ела и спала, чтобы стряхнуть, смыть с себя все следы долгого путешествия. А еще подставляла туземной женщине спину для массажа. Сегодня, выждав приличествующий срок, она написала на тонкой почтовой бумаге с названием отеля письма Росендаалам, тер Стехе и Вербругге, поблагодарила их за приятную компанию и между строчками намекнула, что не прочь с ними повидаться. И после визита к парикмахеру, который работал в одном из бунгало в двух шагах от администратора и уложил ее волосы в букет из затейливых петель и завитков, Флортье сделала то, что умела лучше всего  — стала хорошо выглядеть.
        Она поставила чашку с блюдцем на столик, взяла веер, откинулась на спинку кресла-качалки и, плавно покачиваясь, с блаженным вздохом закрыла глаза.
        Нет, она не благодарила свою тетку за то, что в тот день та велела ей помыть окна. В конце концов, тетка все время заставляла ее мыть окна, скоблить добела пол, начищать лампы и столовое серебро, чтобы выгнать из нее тщеславие и гордость. Чтобы Флортье получила возмездие за свои грехи, научилась покаянию, и ей больше никогда не лезли в голову глупые затеи. И все же это было самое лучшее, что когда-либо сделала для нее тетка Кокки: она сунула ей в руки ведро, тряпку и пачку старых газет. Флортье скомкала газетный лист, чтобы протереть им влажное стекло, и тут ее взгляд упал на рисунок холмистой местности, за которой поднимались высокие горы, потом на текст рядом с картинкой. Она расправила бумагу и прочла эти строчки. Потом медленно села на пол, разгладила ладонью газету и вновь и вновь принялась перечитывать заметку и рассматривать иллюстрацию. В ней говорилось о голландце, который одним из первых арендовал землю у туземцев и устроил на ней плантации. На Яве, по распоряжению колониальной администрации, крестьяне почти сорок лет были обязаны засевать пятую часть своих земель индиго и сахарным
тростником вместо риса, а урожай сдавать в качестве арендной платы. Безземельные жители должны были отработать шестьдесят шесть часов в год в пользу правительства Нидерландов. Лишь после отмены в 1870 году этого «културстеелсел» (постановления о сельхозкультурах) нидерландские частные лица смогли брать земли в аренду, и многие быстро разбогатели на этом. Вот как тот плантатор, о котором Флортье прочла, сидя на полу в комнате тетки Кокки. Одна фраза из той статьи поразила ее особенно: жалоба плантатора, что на Яву совсем не приезжают одинокие женщины, несмотря на разрешение властей, а он и многие другие его знакомые мечтают жениться и создать семью. Нетерпеливый теткин окрик вернул Флортье к реальности; она поспешно сложила газету, спрятала ее в карман и снова взялась за работу. Начищая до блеска оконные стекла и выполняя в последующие недели и месяцы все, что заставляла делать тетка Кокки, Флортье мечтала о Яве, о том, как она выйдет замуж за богатого, но одинокого плантатора. В ее голове созрел смелый план, и ничто не могло помешать его исполнению. Ведь она была очень хитрая и решительная. А еще она
уже давно находилась на грани отчаяния и стремилась уехать из Снека.
        — Простите, мадемуазель.
        Флортье открыла глаза. Рядом с ней стоял официант, держа поднос с бокалом шампанского.
        — Это вам от месье, который сидит вон там,  — сказал он.
        Флортье посмотрела в указанную сторону. В нескольких столиках от нее сидел молодой, светловолосый мужчина в светло-желтом костюме и держал такой же бокал шампанского. Он слегка поклонился Флортье. Она поспешно отвернулась.
        — Пожалуйста, унесите это,  — с мольбой прошептала Флортье.  — И передайте этому… этому господину,  — тут она подняла кверху брови,  — что я не понимаю, почему он решил так меня оскорбить.
        — Хорошо, мадемуазель,  — ответил с поклоном официант и поспешил выполнить поручение.
        Флортье услышала, как мужчины вполголоса обменялись фразами. Она откинула со лба воображаемую прядь волос и быстрее замахала веером, словно ей внезапно стало жарко от возмущения и растерянности.
        Через считанные мгновения возле нее раздался шорох. Она открыла глаза.
        — Я… я нижайше прошу прощения, милостивая сударыня,  — пробормотал молодой человек в желтом костюме и неуверенно поклонился.  — Я никак не намеревался вас обидеть, боже упаси! Я только увидел вас здесь и… ну… подумал…  — Его розовое, гладко выбритое лицо действительно казалось совсем молодым, хотя волосы уже поредели. Флортье отметила безвкусный цвет его костюма: очевидно, за гардеробом блондина было некому присматривать, по крайней мере, рядом с ним не было женщины, наделенной чувством стиля. И хотя жилетка была ему слишком тесна на груди и животе, костюм выглядел дорогим и был хорошо сшит, как и коричневые штиблеты.
        — Мне совсем не льстит то, что вы там подумали,  — прошептала Флортье, и глаза ее наполнились слезами, которые она тут же прогнала. Она глядела мимо блондина и лихорадочно обмахивалась веером.
        — Нет-нет! Нет!  — поспешно заверил он.  — Так я о вас точно не подумал!  — Он вытащил носовой платок и вытер шею. Тем временем его лицо стало цвета перезревших яблок из сада фермера Везендонка.  — Увы, мы у себя в Преангере растеряли все хорошие манеры. Знаете, когда годами не выбираешься с плантации…
        Флортье все еще хмурилась, но движения ее веера немного замедлились.
        — Ах, я даже не представился,  — испуганно воскликнул он и снова поклонился.  — Эдуард ван Тондер.  — Неловкими пальцами он выудил из кармана жилетки карточку и протянул ее Флортье. У него были сильные руки, но без видимых мозолей  — руки человека, который привык к тяжелой работе, но уже не нуждался в этом. Флортье не взяла карточку.  — Вероятно… вероятно, позже,  — хрипло проговорил он и положил карточку возле чашки. Флортье не удостоила ее взглядом.  — Могу ли я как-нибудь исправить свою оплошность?  — прошептал он жалобным голосом.  — Прошу вас!
        Флортье гордо вскинула голову.
        — Хм-м…  — Эдуард ван Тондер надул щеки и погладил себя по груди, размышляя.  — Может, поужинаем вместе?
        — Послушайте,  — со строгой улыбкой возразила Флортье и резко сложила веер.  — Вы не можете…
        — В «Кавадино»,  — воскликнул он, взмахнув рукой.  — Очень приличный ресторан в одноименном отеле, превосходная кухня. Что скажете?
        — Вообще-то…  — начала было Флортье.
        — Пожалуйста,  — проговорил он тихо и веско.  — Я очень хочу загладить свою оплошность. Я в самом деле не думал ничего плохого и оскорбительного. Я увидел вас и просто решил познакомиться.  — Поскольку Флортье молчала, опустив голову, и лишь подрагивала своими длинными ресницами, он с надеждой добавил:  — Позвольте мне хотя бы сделать такую попытку.
        Флортье вздохнула и снисходительно взглянула на него.
        — Хорошо. Если уж вам это так важно…

11
        Батавия, 30 августа 1882 г.
        Достопочтенный папенька,
        достопочтенная матушка,
        я прошу прощения за то, что после скупых строчек, в которых я сообщила Вам в июне о своем благополучном прибытии, больше ничего не писала. Даже если это звучит как отговорка, дни в тропиках действительно короткие, а мои дни, кроме всего прочего, наполнены работой в качестве учительницы и гувернантки. Работа приносит мне большую радость, ведь мои воспитанники не только необычайно любознательны и прилежны в учебе, но и очень милые и хорошие ребятки.
        Тут все не так, как у нас в Амстердаме. Не только климат и местность, но и весь жизненный уклад. После тех или иных начальных трудностей, которые мне пришлось преодолевать, я могу смело утверждать, что устроилась очень хорошо. Вас, несомненно, обрадует, что госпожа де Йонг и господин майор очень довольны моей работой.
        Я надеюсь, что вы оба пребываете в добром здравии и что у вас все благополучно.
        Мои наилучшие пожелания Мартину и Хенрику с Тиной.
        Самые сердечные приветы из чужой страны шлет Вам Ваша преданная дочь,

    Якобина ван дер Беек.
        Строки, которые Якобина написала в Амстердам, показались ей самой скупыми и черствыми. Впрочем, по выбору слов и смыслу они были как раз такими, каких ждали от нее родители. Такое письмо Якобина могла бы написать еще три месяца назад, особо не раздумывая над его содержанием и над тем, как мало эти слова соответствовали тому, что ее окружало каждый день, что она испытывала, чем занималась и что думала.
        Она не написала Юлиусу и Берте ван дер Беек о красных прыщах, вскочивших на ее лице и шее через несколько дней жизни в этом потогонном климате. За прыщи взялась Энда, заботившаяся о коже и волосах госпожи де Йонг, и устранила их с помощью различных настоек и мазей. В результате кожа Якобины стала чище и нежнее прежнего и пахла теперь цветами и пряностями. Не могла она поведать родителям и о том, что хотя ее нёбо постепенно привыкло к имбирю, куркуме, мелиссе и обилию перца, но желудок и кишечник часто восставали против чужой кухни, одно время Якобине даже казалось, что у нее дизентерия и что она скоро умрет.
        Ни за что она не призналась бы и в том, как чувствовала себя, со своим высоким ростом, когда вокруг целый день бегали слуги, не достававшие ей даже до плеча. Словно тяжеловесная великанша среди юрких эльфов. Между тем все женщины и девушки были по-своему красивы  — коричневая кожа с медовым оттенком, темные миндалевидные глаза, блестящие, черные волосы, точеная фигура. Их тонкие, девичьи черты лица не менялись даже с годами, а движения отличались природной грацией. В своих фиалково-синих, яблочно-зеленых, апельсиновых, лососево-розовых шелковых одеяниях женщины напоминали роскошных тропических бабочек, которые постоянно летали по дому и веранде, даже те, у которых саронги обтягивали широкие бедра и большой зад, а под блузкой скрывалась пышная грудь.
        Вероятно, Берте ван дер Беек, которая сама повелевала армией прислуги, понравилось бы, что в доме супругов де Йонг за ее дочерью ухаживала целая толпа служанок, и у каждой были свои определенные обязанности. Энда никогда не заботилась об одежде госпожи де Йонг, для этого была другая девушка, третья служанка гладила простыни, но ни в коем случае не скатерти  — ими занималась четвертая. Для уборки постелей держали отдельную прислугу, еще несколько девушек убирали дом, каждая  — свой строго ограниченный участок. Повара готовили кушанья, но приправы делали несколько их помощников  — отдельно для мяса, рыбы, овощей и фруктов. Был даже помощник садовника, он прогонял с веранды насекомых и осматривал лужайки  — нет ли там змей. Худенькие мальчишки, почти дети, с бесстрастными лицами часами дергали за концы веревки, приводя в движение пунка  — прикрепленные к потолку опахала. Берте ван дер Беек понравился бы и обычай обращаться к господам с подобострастными словами, такими как туан  — господин, ньонья  — госпожа или даже ньонья бесар  — «большая госпожа»; даже маленьких детей называли ньо и нон  —
ласковое сокращение для «молодой господин» и «молодая госпожа».
        Зато она осудила бы неподобающие привычки представителей светского общества Батавии, которых Якобина иногда видела в доме супругов де Йонг. Дамы надевали к дорогим украшениям тончайшие, но слишком простые блузы и саронги, приберегая элегантные платья, сшитые по парижской моде, для более солидных случаев  — праздничных обедов, балов и парадов. Дамы имели обыкновение хохотать во всю глотку, громко разговаривать и дико жестикулировать, причем не только те из них, у кого форма и цвет глаз, темные волосы и смуглая кожа позволяли предположить, что в их венах течет малайская кровь. Здесь при встрече непременно обнимались и целовали друг друга в щеки, а дамы, явившиеся в гости, нередко сидели часами на циновках вместе с Маргаретой де Йонг и играли на деньги в карты или кости. Здесь мужчины собирались еще днем за араком или коктейлями, курили сигары и громко шумели до глубокой ночи, словно в портовой таверне. И без того поздние трапезы растягивались на несколько часов, как и долгий послеобеденный сон, считавшийся хорошим тоном. Пожалуй, по поводу многого, что было в обычае в Батавии, Берта ван дер Беек,
никогда не садившаяся перед камином без рукоделия, вспомнила бы старинную пословицу: «Для праздных рук черт находит работу». Наконец, Берта ван дер Беек была бы так же потрясена, как и сама Якобина, если бы узнала, что однажды ее дочь была вызвана к хозяйке дома и нашла ее лежащей на животе на циновке. На ней был лишь платок, повязанный на бедрах. Малайская служанка массировала ей намазанную душистым маслом спину, а Маргарета де Йонг расспрашивала Якобину об успехах детей.
        В первые дни и недели Якобина казалась себе форелью, плывущей вверх по течению. Ведь многое, что было здесь в порядке вещей, вызывало у нее внутреннее сопротивление, казалось неприличным или неприятным. Но поскольку она и раньше все терпела и всему подчинялась, то и теперь она быстро перестала сопротивляться и отдалась на волю бурлящего потока, каким была жизнь в доме на Конингсплейн Оост, зарождавшая в ней представление о неведомой прежде свободе.
        Вот о такой свободе она и не собиралась писать своим родителям. О том, что в доме не было комнаты со школьной доской, не было учебников, не считая букваря, который она сама и привезла. Вместо этого они занимались в доме, где не было запретных комнат, где все можно было трогать и пробовать, когда она говорила Иде и Йеруну голландские названия предметов. В саду она играла с детьми и говорила по-голландски без учебного плана, без строгого надзора, без правил, кроме тех, которые сама и устанавливала. Это была свобода от многого из того, чему она годами училась в Амстердаме, что было привито, перенято или родилось из горького опыта, потому что здесь это утратило смысл. Свобода от сковывающей одежды и скованного поведения  — она не могла написать о ней родителям, поскольку знала, что им это ужасно не понравится. Возможно, они даже пришлют в Батавию Хенрика, чтобы он привез сестру домой, пока ее окончательно не испортила жизнь в Ост-Индии.
        Еще она ничего не написала о красках, таких интенсивных на солнце и во влажном воздухе, что они буквально вырывались из сочной зелени. Не написала о том, что хотя тело и дух делались вялыми в тропическую жару, зато у души вырастали крылья. И о запахах, таких чужих, таких притягательных в их душной, пряной сладости и ароматной свежести, тоже ничего не написала.
        Только потому, что не нашла подходящих слов.
        — Начали! И не подглядывай!
        Йерун, в просторных штанишках до середины голени и широкой рубашке, повернулся и закрыл ладонями глаза.
        — Раз,  — начал он медленно считать по-голландски.  — Два… три…
        Якобина взяла Иду за руку и, слегка пригнувшись, побежала с ней через лужайку. Малышка бежала изо всех сил, насколько позволяли ее короткие, босые ножки, и смеялась. Ее светлые волосы развевались. Саронг и белая блузка девочки были миниатюрными копиями одежды матери.
        — …семь… восемь…  — Йерун замолчал.  — Восемь,  — задумчиво повторил он и опять замолчал, потом громко крикнул:  — Что после восьми?  — Поразительно, какие успехи он сделал после приезда Якобины; словно родной язык его родителей был у него только присыпан песком, и Якобина помогла его откопать.
        — Девять,  — крикнула Якобина на бегу.
        — Восемь… девять…
        — Пошли, быстрее,  — шепнула она Иде. Они подбежали к веранде, и Якобина спрятала малышку за куст гортензии с небесно-голубыми шарами цветков.
        — …одиннадцать… д-д-двен-надцать…
        Якобина отпустила руку Иды, подобрала юбку и встала на колени. После того, как ей несколько раз становилось плохо, потому что ее длинные юбки и узкие блузки с высоким воротом, несмотря на легкую ткань, оказались слишком теплыми для тропического климата, у Якобины в конце концов не осталось иного выбора. С тех пор она носила, как все другие женщины, саронг, здешнюю юбку, обертывающуюся вокруг талии, и белую блузку кебайя, которую иногда называли на голландский манер баадье. Теперь она уже не могла себе представить другую одежду  — саронг был воздушный, а кебайя из такой тонкой ткани, что едва ощущалась на теле. И поскольку ноги буквально плавали от пота в жестких туфлях, по дому и саду она тоже ходила босая.
        — …четырнадцать… пятнадцать…
        Ида засмеялась, и Якобина приложила палец к губам.
        — Ш-ш-ш,  — и добавила шепотом:  — Мы должны сидеть тихо!
        Девчушка повторила ее жест и кивнула.
        — Тихо,  — пропищала она, прижав палец к губам, и опять засмеялась.
        Ида тоже понимала теперь по-голландски намного больше, чем три месяца назад, и Якобина обычно обходилась без помощи Мелати. У малышки перемешались малайские слова с голландскими, она не видела разницы и часто говорила на смеси тех и других.
        — …девятнадцать …двадцать! Иду-у-у!
        Якобина пригнулась ниже за гортензией, опираясь на локти. Ида тоже встала на колени. Они чутко прислушивались, смотрели сквозь густой куст, пытаясь увидеть Йеруна.
        За спиной Якобины что-то зашуршало, и она повернула голову. На веранде стоял мужчина в коричневом костюме и белой рубашке с расстегнутым воротом. Скрестив на груди руки, он прислонился к колонне и с легкой улыбкой смотрел на Якобину с ее обнаженными до колена ногами и выставленным кверху задом. Она вытаращила глаза, а губы сложились в безмолвное, беспомощное «Ох!»
        — Дядя Ян!  — заорал Йерун и помчался на веранду. Ида тоже восторженно пискнула и бросилась следом за братом. Йерун первым взбежал по ступенькам. Мужчина схватил его под мышки и поднял в воздух, а он ликовал и дрыгал ногами.
        — Парень, да ты подрос за эти месяцы!  — воскликнул мужчина теплым, звучным голосом и поставил Йеруна на пол. Теперь он поднял над головой Иду: она словно парила в воздухе и пищала от удовольствия.  — А принцесса становится все красивее!  — Он посадил Иду на левую руку и шутливо потрепал за ухо мальчика, который бил кулаками в его ногу.  — Эй, дружище, где твои хорошие манеры? Разве ты не должен познакомить меня с дамой?  — Он повернул лицо к Якобине. Она уже поднялась с земли и поправляла юбку. И отчаянно мечтала спрятаться в какую-нибудь щель.
        Йерун помахал ей, и Якобина медленно поднялась на веранду.
        — Это наша нони Бина,  — с гордостью и нежностью объявил Йерун.
        — Бина!  — радостно воскликнула Ида. Она не могла выговорить «фройляйн ван дер Беек», а поскольку Йерун не желал понять, почему нужно мучиться с длинным именем, он тоже упорно говорил «Бина» и «ты». Правда, к имени он добавлял обращение нони. Постепенно все в доме, кроме майора, стали называть Якобину «нони Бина», фройляйн Бина.
        — Вообще, Якобина ван дер Беек,  — с трудом выдавила из себя Якобина, пожимая руку, которую ей протянул дядя Ян. Стройный и рослый, выше Якобины, он был примерно ее ровесником. Испытующий взгляд его глубоко посаженных глаз, то ли голубых, то ли светло-серых, был неприятен Якобине, и она не знала, куда ей девать глаза.
        — Домашняя учительница и гувернантка,  — добавила она.
        В этот момент ей пришло в голову, как не походила она сейчас на гувернантку. Мятый, испачканный травой саронг, такой же пыльный, как ноги. Ее большие, костистые ноги, которые она никуда не могла спрятать. Под солнцем они стали такого же цвета, как ее лицо и руки, нечто среднее между бледным персиком и светлым золотом  — Якобина считала этот цвет ужасным. Тонкая блузка, в которой она казалась себе скорее раздетой, чем одетой. Поэтому она поспешно скрестила руки на худой груди.
        — Ян Моленаар,  — представился он.  — Друг дома.
        Его русые волосы были пронизаны светлыми искорками и казались слегка взъерошенными, как и усы с бородой, окружавшие его тонкие губы. Широкое, загорелое лицо с мягкими чертами казалось совсем молодым, хотя между бровей уже залегла суровая складка.
        — Ян, как замечательно!  — На веранду вышла Маргарета де Йонг; на ней были кебайя и роскошный саронг с изумрудно-зеленым и кобальтово-синим узором. Она радостно раскинула руки.  — Ты хорошо доехал?
        — Привет, Грит.  — Он шагнул в ее объятья вместе с маленькой Идой, прижал к себе свободной рукой и расцеловал в обе щеки.  — Спасибо, все нормально.
        — Вы уже познакомились?  — Она перевела взгляд с Яна Моленаара на Якобину, и та смогла лишь кивнуть.
        — Да, уже,  — ответил он и направил на Якобину такой долгий взгляд, что она смущенно прикрыла веки.
        — Мама,  — вмешался Йерун, прижавшись к матери.  — Знаешь, что я умею? Я уже умею считать до двадцати. По-голландски!
        — Замечательно, мой милый.  — Маргарета де Йонг погладила его по голове. Потом взглянула на Яна Моленаара.  — Просто невероятно, чего наша нони Бина сумела добиться за такой короткий срок. Мы очень счастливы, что она приехала к нам.  — Якобина порозовела от радости.
        — Охотно верю,  — ответил Ян Моленаар, не отводя глаз от Якобины, и румянец на ее щеках стал еще гуще. Она неловко убрала с лица пряди волос, выбившиеся из узла на затылке. Благодаря стараниям Энды волосы уже не были такими тусклыми, как прежде; они сделались мягкими, блестящими, пахли лимоном, а еще выгорели на солнце и отливали серебром.
        — Хочешь послушать?  — не унимался Йерун.  — Один, два…
        — Потом, миленький. Сначала нам надо позаботиться, чтобы дядя Ян что-нибудь покушал и, главное, попил. Ведь от Бейтензорга до нас долгая дорога.
        — Да-а-а, знаю,  — разочарованно протянул мальчуган, поболтал ногой и что-то пробормотал под нос по-малайски.
        Ян Моленаар вопросительно кивнул на Иду, без слов спрашивая у Якобины, может ли он передать ей девочку. Она кивнула, и, когда забирала у него девчушку, их руки соприкоснулись. По ее телу пробежали мурашки и сгустились где-то в животе.
        — Пока, мышонок,  — прошептал он Иде и нагнулся, чтобы поцеловать ее в щеку, а сам заглянул Якобине в глаза и добавил:  — До свидания, нони Бина.
        Якобина не произнесла ни звука. Держа на руках малышку, она смотрела, как Ян Моленаар потрепал Йеруна по плечу, взъерошил его волосы, а мальчишка издал боевой клич и ответил ему кулачной атакой, но промазал. Дядя Ян со смехом удалился вслед за хозяйкой дома.
        Лишь когда Йерун дернул ее за саронг, Якобина пришла в себя.
        — Что мы будем делать сейчас?  — Мальчик выжидающе смотрел на нее, запрокинув голову.
        — Сейчас?  — Якобина задумалась.  — Ну, сейчас мы…
        В ее голове было пусто.
        Сон не шел. Стоило Якобине закрыть глаза, как перед ней возникало лицо Яна Моленаара. Его добрая улыбка, его глаза, сдержанно, но с любопытством глядящие на нее; и каждый раз она со жгучим стыдом вспоминала, как неприлично выглядела, когда он вышел на веранду.
        — Ты  — глупая дура, Якобина ван дер Беек,  — ругала она себя вполголоса, приподнималась, встряхивала подушку и снова зарывалась в нее. «Да, дура. Сумасшедшая старая дева. Подумаешь, мужчина сказал тебе приветливую фразу, а у тебя уж и мозги набекрень». Она решительно закрыла глаза и заставила себя размеренно дышать. «До свидания, нони Бина»,  — шептал его голос.
        Она перевернулась на другой бок, словно могла этим отсечь мысли о Яне Моленааре. Тут ей вспомнилась ночь в отеле «Гранд Ориенталь» в Коломбо. Как там дела у Флортье? В первые дни и недели жизни в Конингсплейне Якобина почти не вспоминала о ней: слишком много новых впечатлений обрушилось на нее, слишком много сил она тратила на то, чтобы привыкнуть к новому месту, найти общий язык с детьми и придумывать для них каждый день новые игры и упражнения. В тропиках время летело быстрее, чем в остальном мире, хотя жизнь тут протекала спокойнее, почти лениво. Такие условности, как дни недели или названия месяцев, казалось, не имели никакого значения, словно вехи, созданные человеком, размывались во влажной жаре.
        Только недавно она стала чаще вспоминать Флортье, а несколько раз даже брала в руки конверт с почтовой бумагой, чтобы написать письмо в отель «Дес Индес», но потом снова убирала его в ящик секретера. Что, если Флортье не была искренней, когда предлагала ей дружбу? Если для нее это был лишь мимолетный каприз, случайное знакомство от скуки, неизбежной при долгом плавании? Сейчас, по зрелом размышлении, ей казалось слишком невероятным, чтобы с ней захотела подружиться хорошенькая Флортье, которая легко находила контакт с людьми и без труда обводила их вокруг пальца. Скорее всего, она за это время нашла много новых друзей и забыла о Якобине. И все же ей не хватало энергии и жизнелюбия Флортье. Еще больше ей не хватало спокойных, серьезных минут душевной близости между ними.
        Якобина поймала себя на том, что глядит перед собой в темноту, и невольно вздохнула. Нет, что об этом думать? Она снова повернулась, приподняла москитную сетку, чтобы зажечь лампу и почитать. Нахмурив лоб, поискала на столике книгу и не нашла. Перегнулась через край кровати и пошарила на полу, но книги не оказалось и там. Когда же она читала ее в последний раз? Вчера? Нет, сегодня, но не в комнате. Она сидела на дальнем конце веранды при свете лампы, на своем любимом месте, где ей накрывали на стол. Туда почти не доносился громкий шум большой веранды, на которой супруги де Йонг обычно принимали гостей, его заглушали обычные ночные шорохи тропического леса. Да, тогда она отложила книгу и посмотрела в чащу деревьев, которые были видны и из ее окна, заслушалась и забыла про книгу.
        Вздохнув от досады, она откинулась на подушку. Потом протянула руку к звонку, чтобы попросить служанку найти книгу, но тут же решила, что это глупо. Снова вздохнула, нырнула под москитную сетку и встала с постели. По старой привычке накинула на себя тонкий халат, привезенный из Амстердама, и вышла из комнаты. Ненадолго остановилась у двери детской, прислушалась и улыбнулась, уловив за дверью сонное посапывание. Побрела дальше по коридору и спустилась вниз.
        После обеда супруги де Йонг куда-то уехали, но вестибюль, салон и веранда были ярко освещены. Здесь это считалось хорошим тоном: те, кто мог себе это позволить, оставляли дом освещенным до раннего утра, если под его крышей находился хоть один член семьи, к примеру, дети, безмятежно спящие под присмотром своих бабу.
        Она прошла босыми ногами через маленький салон, где стояло безнадежно онемевшее фортепьяно, и вышла на веранду. Пошарила глазами книгу и испуганно вскрикнула.
        — Простите.  — Ян Моленаар медленно поднялся со стула.  — Надеюсь, я вас не очень напугал.
        Якобина плотнее запахнула на груди халат.
        — Я… я думала, что осталась в доме одна.  — Она тут же сообразила, что ее слова звучат странно, если вспомнить, сколько в доме прислуги.  — Я думала, что вы уехали вместе с госпожой де Йонг и господином майором.
        Он усмехнулся.
        — Я не очень люблю эти вечные светские хороводы.
        Лицо Якобины озарилось улыбкой.
        — Я тоже.  — Помедлив, она повернулась, чтобы уйти.  — Спокойной ночи, господин Моленаар.
        — Это ваша?  — При свете лампы она увидела, что он держит книгу, заложив палец между страниц.
        — Ну-у… вообще-то, да, я за ней сюда и пришла,  — торопливо ответила она, чтобы он не подумал, что она явилась сюда ради него. Подойдя ближе, она протянула руку за книгой.
        Наморщив лоб, он посмотрел на книгу, словно видел ее впервые.
        — Флобер. Необычное чтение для молодой дамы. Тем более, для молодой дамы в Батавии.
        Якобина нахмурилась.
        — Почему?
        С книгой в руке он показал на маленький столик с мраморной крышкой, на которой стояли начатая бутылка, рюмка и пепельница, потом на второй стул.
        — Вы не хотите присесть и немного выпить со мной?
        Якобина невольно попятилась.
        — Так… так не пойдет.
        — Почему?  — Его лоб наморщился еще сильнее, но потом разгладился.  — Ах, понимаю. Во-первых, вы тут на службе. Во-вторых, вы окажетесь наедине со мной, а это неприлично.
        Якобина в смятении молчала; ее щеки пылали.
        — Вы можете не волноваться,  — продолжал он.  — Здесь, в Батавии, все это,  — книга в его руке описала дугу между Якобиной и им самим, включая столик,  — не считается неприличной ситуацией. Кроме того, я давно знаю Винсента и Грит и поэтому могу вас заверить, что их это не возмутит.
        Якобина тайком закусила нижнюю губу и уставилась на второй стул. Желание присоединиться к нему было таким же сильным, как и страх совершить непростительную ошибку, если она это сделает.
        — Мне… я, в любом случае, должна еще что-нибудь надеть на себя,  — сказала она, наконец, все еще ни на что не решившись.
        — Вы ведь одеты,  — возразил он и положил книгу на столик.  — Больше, чем саронг и баджу, вы все равно не наденете. Да и зря беспокоитесь  — все равно сейчас ничего не видно.  — Якобина густо покраснела.
        Словно почувствовав ее смущение, он быстро добавил:
        — Сейчас я принесу рюмку, хорошо? Минуточку.
        Краешком глаза Якобина видела, как он прошел мимо нее в салон, слышала, как он открыл и закрыл дверцу шкафчика. Здравый смысл убеждал ее взять книгу и уйти, но она не могла пошевелиться и стояла на том же месте, когда он вернулся с рюмкой в руке.
        — Давно вы здесь?  — поинтересовался он, наливая Якобине из бутылки.
        — Чуть больше трех месяцев,  — тихо ответила она. Ее ноги сами собой шагнули к стулу, она осторожно присела на краешек, слегка наклонившись вперед, словно была готова убежать в любой момент. Поблагодарив, взяла рюмку, почувствовала резкий запах жидкости и сделала маленький глоток. Напиток обжег язык, горячей каплей скатился по горлу, оставив сладкий привкус, через некоторое время в ее животе стало тепло.
        — Как, нравится?  — Ян Моленаар пополнил свою рюмку и сел на свой стул.
        Якобина кивнула.
        — Да, очень.  — Она отпила еще немного.  — Вы давно здесь? Или вы тут родились?
        — Нет, я приехал сюда в двадцать лет. После учебы. Вам не помешает, если я закурю?
        — Нет, конечно, нет.  — Якобина испытывала тайную слабость к табачному дыму, ей нравился запах табака, ей чудилось в нем нечто мужское, отчаянное. Помедлив, она осторожно поинтересовалась:  — Что же вы изучали?
        Ян Моленаар улыбнулся, раскрыл серебряный портсигар и достал сигарету.
        — Теологию. Вы мне не поверите, но я  — миссионер.
        Якобина удивленно взглянула на него, а он постучал сигаретой о край стола, взял ее в губы и прикурил. Подмигнул ей, погасил спичку и положил на край пепельницы.
        — Понятно,  — усмехнулся он, затянулся сигаретой и выпустил дым изо рта.  — Миссионеров представляют себе либо как седовласых, сумасшедших чудаков, либо как строгих монахов.
        Он негромко засмеялся, и на лице Якобины тоже появилась неуверенная улыбка. Она сделала еще глоток.
        — Почему вы стали миссионером?
        Ян Моленаар задумчиво смотрел на огонек своей сигареты.
        — Потому что я верующий. Потому что я считаю, что каждый человек должен хотя бы получить шанс узнать о христианстве и, возможно, перейти в эту веру.
        Якобина подумала о том, что в Батавии не очень-то посещают церковь. Хотя церковь Виллемскерк была близко, за эти три месяца супруги де Йонг не были в ней ни разу. Судя по числу гостей, регулярно проводивших утренние воскресные часы здесь, на веранде и остававшихся на рейстафел, здесь было не очень принято ходить на богослужения.
        — Это нелегко,  — сказал Ян Моленаар между двумя затяжками.  — Здесь, на Яве, сильно распространен ислам. Обе религии очень похожи, но у меня создалось впечатление, что в исламе есть нечто такое, что ближе здешним людям и их образу жизни. Нечто живое, что лучше соответствует народной вере. Нечто более страстное, чем наше трезвое христианство.  — Он улыбнулся Якобине.  — Но я все-таки не сдаюсь и каждый день вношу свой маленький вклад в миссионерскую работу. Чтобы мои усилия когда-нибудь принесли плоды.
        Якобина улыбнулась. Она все больше и больше симпатизировала гостю хозяев. Ее рука, все еще придерживавшая на груди халат, легла на колени.
        — Флобер,  — пробормотал он после небольшой паузы и погладил кожаный переплет книги, страницы которой уже начали коробиться во влажном воздухе Явы. Потом посмотрел на Якобину.  — Что вам нравится во Флобере?
        К такому вопросу она не была готова и немного задумалась.
        — Флобер …  — наконец, тихо ответила она,  — живой. Я имею в виду, что в его романах все как в жизни. Там нет героев, только обычные люди с их слабостями и ошибками, далекие от совершенства.
        — Такие, как вы и я,  — подхватил Ян Моленаар.
        От тембра его голоса и от того, как он смотрел на нее, по спине Якобины пробежали мурашки удовольствия. Она быстро выпила еще глоток.
        — Пожалуй,  — медленно продолжал он,  — дамам и господам здесь на Яве не мешало бы почитать Флобера.  — Якобина не понимала, к чему он клонит, и молчала. Ей и без того нравилось сидеть с ним в теплой ночи и слушать его рассуждения.  — Им не помешает взглянуть на себя в зеркало, ведь Флобер замечательно описывает самодовольную буржуазию. Их экстравагантная жизнь, погоня за наслаждениями  — да, и самодовольство! А ведь рядом с ними…  — Он с неожиданной резкостью придавил окурок в пепельнице и криво улыбнулся Якобине.  — Простите. Я не хотел портить радость от вашей новой родины.
        Якобина потрясла головой.
        — Нет-нет, вы не портите. Пожалуйста, продолжайте.
        Он откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу и со вздохом пригладил волосы.
        — Поймите меня правильно, мне очень нравятся и Винсент, и Грит. Мне бы только хотелось, чтобы они оба хотя бы иногда выглядывали за позолоченный край тарелки. Прежде всего, Грит…  — Он задумчиво похлопал ладонью по подлокотнику, повернул голову и серьезно поглядел на Якобину.  — Тут не читают Флобера. Тут вообще читают очень мало, только газеты, брошюры и деловые отчеты. Ну, разве что какой-нибудь дрянной, сентиментальный французский роман, особенно если он слегка непристойный. Вы когда-нибудь слышали про «леестроммель»?  — Когда Якобина покачала головой, он объяснил.  — Это цинковый ящик со всяким случайным чтивом, который путешествует по плантациям. Радость для тех, кто живет вдалеке от города. Но содержимое ящика всегда ограничивается старыми журналами и несколькими книгами. Тут, на Яве, немало нидерландцев, которые считают чтение бессмысленным занятием. Они считают, что печатать нужно лишь каталоги и банкноты, а на все остальное не стоит тратить бумагу.  — Он замолчал и уставился куда-то в ночь, сердито и задумчиво. Потом снова взглянул на Якобину, и на его губах появилась улыбка.  — Вот
почему я был так удивлен, что вы читаете Флобера. Удивлен и обрадован.
        Щеки Якобины пылали. Она поставила на стол начатую рюмку, и у нее вдруг закружилась голова. Она хотела что-то возразить, но головокружение усиливалось: она с удивлением обнаружила, что в ее рюмке колышется жидкость, сначала немного, потом все сильнее. Раздался отдаленный рокот, более медленный, глубокий и грозный, чем небесный гром. Более мощный и грозный. Бутылка, рюмки и пепельница запрыгали на столе; под Якобиной задрожал стул. Вытаращив глаза, она смотрела на Яна Моленаара.
        — Что это?
        — Землетрясение,  — спокойно объяснил он и схватил бутылку, которая стала падать со стола.  — Скоро пройдет.
        Якобина встрепенулась.
        — Дети…
        — Сидите,  — сказал он твердо, но дружеским тоном.  — Там с ними Мелати, да они и не заметят ничего. Мы привыкли.
        Якобина послушалась его, но крепко вцепилась руками в подлокотники. В самом деле, рокот постепенно затих. Трясло тоже меньше, и вот ночь снова стала тихой и спокойной, словно гладкий, темный океан под безлунным небосводом.
        Ян Моленаар отпустил бутылку и удивленно поднял брови.
        — Что, вы еще не видели здесь ни одного землетрясения?
        Якобина покачала головой.
        — Нет, кажется.
        Он усмехнулся.
        — Тогда быстрее привыкайте, ведь здесь земля трясется постоянно. Повсюду,  — он обвел широким жестом сад,  — под островами что-то бурлит. Мы живем здесь в активной вулканической зоне  — Ява, Суматра и соседние острова  — это часть цепи вулканов, которая тянется вокруг земного шара. Вот на Яве сколько вулканов!  — Его взгляд устремился вдаль, а голос понизился до шепота.  — Местные жители верят, что под землей обитает злой дух по имени Оранг Алийе, властитель огня и дыма. Когда в его владениях плохо идут дела, он от злости выбрасывает из своих ноздрей серу. И если его не задобрить жертвенными дарами, он сотрясает землю и в гневе изрыгает из себя дым и огонь.  — Он снова перевел взгляд на Якобину.  — Я христианин, но порой думаю, что в этой легенде есть своя правда. По крайней мере, правда то, что под этим райским островом бушует огонь.  — Его лицо озарила улыбка.  — Простите. Я не хотел вас пугать.
        Якобина лишь покачала головой. Она завороженно слушала его и теперь не находила слов, чтобы что-то возразить. Землетрясение напугало ее, но настоящего страха она не испытывала. Вместо этого она чувствовала нечто, чему не находила определения  — оно трепетало глубоко внутри, сжимало от тоски сердце, заливало жаром тело.
        — Рай, в котором мы здесь живем,  — тихо проговорил Ян Моленаар,  — не без темных пятен.  — Он протянул через стол руку и положил ладонь на ее локоть, лежавший на подлокотнике.  — Но вы здесь в безопасности, нони Бина.
        От его пальцев струилось приятное тепло, и Якобина не противилась, когда, глядя ей в глаза, он осторожно сжал ее локоть.
        Да, не противилась. Совсем наоборот.

12
        Йерун сидел за столом на веранде и, болтая ногами, прижав от усердия язык к верхней губе, загибал края на листке бумаги. Он постоянно поглядывал на Якобину, чтобы убедиться, что он на правильном пути, и узнать, что делать дальше.
        Вот он озадаченно уставился на получившийся квадрат.
        — А теперь, нони Бина?
        — Теперь загни кверху нижний угол,  — сказала Якобина. Она держала на коленях Иду и помогала ее неумелым пальчикам складывать бумагу.  — Да, так. Теперь переверни и сделай то же самое с другой стороны.
        Йерун тщательно загибал уголки и проглаживал сгибы большим пальцем. Он уже понял, что нужно делать дальше, и его лицо сияло. Ида сосредоточенно сопела и с восхищением глядела на брата, у которого все так хорошо получалось.
        — Что это вы мастерите такое красивое?
        Все трое повернули голову к Яну Моленаару. У Якобины учащенно забилось сердце, и она поскорее опустила глаза на бумагу и пальчики Иды.
        С радостной улыбкой Йерун протянул ему обеими руками свой шедевр.
        — Это лодка. Гляди!  — Он раздвинул уголки и с гордостью продемонстрировал готовый бумажный кораблик.  — У нас их уже много!
        — Очень, очень много!  — эхом пропищала Ида.
        Ян Моленаар встал на колени.
        — Да тут настоящая флотилия,  — восхитился он при виде шести корабликов, к которым Йерун добавил и свой.  — И что вы сделаете с ними потом?
        — Сначала раскрасим,  — пояснил Йерун и показал на коробку с восковыми мелками,  — потом возьмем таз с водой и пустим их плавать.
        — Я тоже хочу посмотреть!  — сказал Ян Моленаар.
        — Посмотришь. Ты же здесь,  — великодушно согласился Йерун и откинулся на спинку стула.
        Ян Моленаар засмеялся и шутливо взъерошил его волосы.
        — Так непривычно слышать, что он говорит по-голландски,  — обратился он к Якобине, а она лишь кивнула и улыбнулась.
        Йерун болтал ногами и смотрел на сестренку, которая пыхтела над последним корабликом.
        — Нони Бина, а теперь цветы. Может, они уже готовы?
        Вместе с детьми Якобина сорвала в саду цветы, аккуратно положила их между листками толстой бумаги и убрала в папку, а сверху положила несколько книг, какие нашлись в доме. С тех пор не проходило и дня, чтобы Йерун не спрашивал про них: ему хотелось непременно посмотреть, как выглядят засушенные цветы. «Как тончайший, прозрачный шелк»,  — сказала ему Якобина, и от этого его любопытство и нетерпение возросли еще больше.
        — Теперь они, вероятно, готовы,  — ответила Якобина и развернула вместе с Идой кораблик. Девчушка повернула к ней лицо и радостно улыбнулась, потом снова стала с восхищением разглядывать свою поделку.
        — Можно я их принесу?  — Йерун стремительно выпрямился и сполз на край стула, готовый побежать в дом.  — Пожалуйста!  — поскорее добавил он.
        — Я пойду с тобой,  — сказала она,  — а то книги тяжелые.  — Она схватила Иду под мышки, чтобы снять со своих коленей, а Йерун уже соскочил со стула.
        — Сидите,  — проговорил Ян Моленаар и встал.  — Вы мне только скажите, где…
        — Я покажу тебе!  — воскликнул Йерун, схватил его за руку и потянул в дом.
        Уверенно, будто член семьи, двигался по этому дому Ян Моленаар. Очевидно, в Ост-Индии буквально понимали гостеприимство, которое расхваливал господин тер Стехе в кают-компании «Принцессы Амалии». После того вечера, проведенного на веранде, у Якобины не появлялось возможности остаться с Яном наедине, поскольку Ян Моленаар проводил вечера в обществе супругов де Йонг, а днем ездил в город. Но ей все равно казалось, будто он рядом. Ее смущало и тревожило, что она радуется этому. Часто он, как сейчас, приходил и присоединялся к ним, когда она играла с детьми, возился с Йеруном и тискал Иду, а сам с улыбкой поглядывал на Якобину, у нее учащенно билось сердце. Она не могла не улыбаться в ответ.
        Задумавшись, она уткнулась лицом в волосы Иды, которые пахли солнцем и самой Идой, сладкой, как ваниль или мед. Девочка в ответ теснее прильнула к ней. Избежать детских прикосновений было невозможно: дети не спрашивали, хотела этого Якобина или нет, они просто хватали ее за руку или доверчиво прижимались к ней, видя в ней свою собственность и ища любви. Все это рождало в душе Якобины что-то, без чего она уже не могла обходиться.
        — Вот, гляди!  — закричала Ида и показала на Йеруна и Яна Моленаара, вернувшихся на веранду.
        С благоговением, как драгоценное сокровище, мальчик нес перед собой кожаную папку; обычно нетерпеливый, он с трудом сдерживался, чтобы не бежать. Бережно положив папку на стол, он встал рядом с Якобиной, чтобы ничего не пропустить, подрыгивал коленями и взволнованно поглядывая на Яна.
        Придерживая Иду, Якобина развязала ленточки папки и открыла ее. Осторожно подняла верхний лист.
        — Ох, что такое?  — пробормотала она.
        Вместо ожидаемых хрупких цветов с нежными прожилками, нежно-красных, голубых, желтых и белых, к бумаге прилипли бурые ошметки, даже формой не похожие на цветы. Их окружали сероватые пятна плесени.
        — Они некрасивые,  — протянул Йерун.
        Якобина вздохнула и схватила ручку Иды, протянувшуюся к сгнившим цветам.
        — Да, некрасивые.  — Она попыталась улыбнуться.  — Что-то я сделала неправильно.
        Йерун посмотрел на нее и прижался щекой к ее руке.
        — Не огорчайся, нони Бина,  — тихо сказал он.  — Мы попробуем еще раз.
        — Еще ра-аз,  — пискнула Ида и запрыгала на коленях у Якобины.
        — Да,  — согласилась Якобина.  — Пожалуй, попробуем.
        К ее облегчению, Мелати позвала детей купаться. Йерун тут же умчался. Якобина сняла с коленей Иду, и она побежала вдогонку за братом.
        Ян Моленаар молча стоял рядом, сунув руки в карманы.
        — Мне очень жаль,  — тихо сказал он.
        — Да, мне тоже,  — сдавленным голосом ответила Якобина. Она с облегчением вздохнула, увидев краешком глаза, что он уходит, хотя ей хотелось, чтобы он остался. От разочарования у нее сжалось все внутри, а на глаза навернулись слезы. Как глупо  — она не сообразила, что тут жаркий и влажный воздух, в котором цветы немедленно начнут гнить. Она медленно захлопнула папку, скрестила на груди руки и уставилась на деревья. Ее брови сошлись на переносице, когда она обнаружила между деревьями маленькую фигурку. Это был туземный мальчишка с кожей орехового цвета, на его худеньких бедрах была повязана пестрая ткань. Опершись рукой о ствол дерева, он привстал на цыпочках и глядел на дом.
        Якобина встала, чтобы лучше его разглядеть  — мальчишка мгновенно повернулся и исчез среди деревьев. Еще пару мгновений она смотрела на место, где он стоял, а потом стала собирать кораблики, чтобы отнести их в дом. Позади нее послышались шаги, и она обернулась. Держа руку за спиной, к ней подошел Ян Моленаар.
        — Единственная вечная вещь в этом мире  — бренность всего земного,  — тихо проговорил он.  — Особенно тут, в тропиках.  — С этими словами он протянул Якобине цветок. Овальные, словно восковые лепестки были кремово-белыми по краям и желтыми в середине. Такие цветы были на многих деревьях в саду. Якобина хотела засушить и их  — из-за умопомрачительного, сладкого аромата, лившегося вечерами в ее окно.
        — Живые цветы все-таки красивее всего,  — добавил он.
        Якобина кивнула и протянула руку за цветком, но Ян Моленаар не отдал его.
        — Их носят в волосах. Можно я…
        Она смущенно кивнула, и он подошел ближе, так близко, что Якобина ощутила кожей тепло его тела. От него приятно пахло  — свежим бельем, нагретым на солнце камнем и зеленым мхом.
        — Научное название этого цветка  — «плюмерия»,  — приговаривал он, прикрепляя цветок к ее пучку, отчего у нее по спине побежали мурашки.  — Мы, европейцы, называем его «франжипани», а здесь его зовут «кембойя».  — Он наклонил голову набок, оценивая свою работу. Якобина посмотрела на него из-под опущенных ресниц. Его лицо было так близко, что она видела первые тонкие морщинки под его глазами, а цвет самих глаз был удивительный, тепло-серый, почти как цвет мориона, дымчатого кварца. Ян Моленаар усмехнулся, и морщинки сделались глубже.  — Ну, для мужчины я справился с задачей вполне прилично.
        Их взгляды встретились и пару мгновений не могли оторваться друг от друга, потом Ян Моленаар отступил на полшага, кашлянул и провел пальцами по рту и подбородку.
        — Вы уже видели город?  — поинтересовался он. Когда Якобина покачала головой, он быстро добавил:  — Хотите посмотреть? Когда у вас выходной день? У вас ведь бывают выходные?
        Якобина опустила голову. Об одном выходном дне в неделю, желательно о воскресенье, речь шла еще во время переписки с Маргаретой де Йонг, но Якобина не решалась напомнить ей об этом. Кроме того, она охотно проводила время с детьми и даже не знала бы, чем ей заняться в свой выходной. Ей и так хватало времени на себя.
        — Да,  — медленно проговорила она,  — но…
        — Но Грит просто забыла про них, да?  — Он засмеялся.  — Похоже на нее! Пойдемте!  — Не успела Якобина опомниться, как он взял ее за руку и быстро повел по веранде к задней стене дома.  — Грит!
        Блюдце  — в одной руке, чашка  — в другой, нога на ногу  — Маргарета де Йонг, одетая в бело-голубой саронг, сидела на ротанговом стуле. Услышав свое имя, она вопросительно посмотрела на Яна Моленаара и Якобину. Майор, небрежно развалившийся в своем кресле, тоже взглянул на них, подняв брови. Только темнокожий мальчишка продолжал размеренно дергать за веревку подвешенного над столом опахала пунка.
        — Драгоценнейшая, неподражаемая Грит,  — воскликнул Ян Моленаар, когда он и Якобина подошли к столу на веранде,  — как только что случайно выяснилось, ты забыла о том, что вашей домашней учительнице полагаются выходные дни. А нони Бина,  — он слегка качнул рукой Якобины, которую по-прежнему не отпускал,  — слишком деликатна, чтобы напомнить тебе об этом.
        Щеки Якобины горели от стыда: ситуация складывалась неприятная, а рука Яна Моленаара, казалось, сжимала не руку, а ее сердце, мешая ему биться.
        Маргарета де Йонг широко раскрыла глаза и поставила чашку на блюдце; прижала ладонь к своим губам, потом к груди и все это время смотрела то на мужа, то на Яна, то на Якобину.
        — Боже мой! Я ужасно сожалею, нони Бина! Какая я невнимательная! Почему же вы молчали? Конечно, вам полагается свободный день! Извините меня! Не понимаю, как это получилось!  — Она огорченно нахмурилась.
        Майор пожал плечами и потянулся к пепельнице, чтобы стряхнуть пепел сигариллы.
        — Господи, Грит, не делай из этого трагедию! Так произошло из-за того, что ты занялась своими веночками и предоставила все делать прислуге. Пускай фройляйн Беек получит все свободные дни, которые ей причитаются. И забудем об этом.  — Он снова откинулся на спинку кресла и что-то проворчал по-малайски.
        На щеках госпожи де Йонг появились красные пятна.
        — Так и сделаем, дорогая нони Бина? Ах, Боже, я очень сожалею, поверьте!
        — Да, конечно, конечно,  — тихо ответила Якобина; она чувствовала себя чуточку виноватой, что не говорила об этом раньше и теперь поставила госпожу де Йонг в такое неприятное положение. Острый взгляд, которым смерил ее майор, усилил ее неловкость. Несмотря на его сдержанное, чуточку грубоватое дружелюбие, Якобина всегда чувствовала себя скованно в его присутствии. Возможно, оттого что она так редко его видела: он уезжал из дома рано утром и возвращался очень поздно. Для детей был праздник, когда он однажды приехал домой днем и поиграл с ними в саду.
        — С первой минуты,  — проговорил майор,  — я не сомневался, что Ян подбросит нам бомбу, потому что женится на нашей фройляйн ван дер Беек.  — Он погрозил Яну Моленаару рукой, державшей сигариллу.  — Этого, мой дорогой, тебе никто в нашем доме не простит, сразу тебе говорю!
        Якобина густо покраснела и хотела выдернуть свою руку из руки Яна Моленаара, но он сжал ее крепче.
        — Винсент, я и в выпитом не могу тягаться с тобой!  — засмеялся он.  — Я ни в чем не могу тягаться с тобой, в том числе и в догадливости!
        Майор громко расхохотался. Он, со своими крепкими, ровными зубами и очень острыми клыками, был похож на мощного пса, показавшего свой оскал.
        — Вы можете завтра же исправить эту оплошность,  — продолжал Ян Моленаар и взглянул на Якобину,  — и дать нони Бине положенный выходной.  — Ее сердце едва не остановилось, когда он погладил большим пальцем ее руку.  — Тогда я смогу показать ей город.

13
        С широкой, от уха до уха, ухмылкой Будиарто стоял перед двуколкой, запряженной пони, когда Якобина торопливо вышла утром из дома.
        — Доброе утро!  — крикнула она Яну Моленаару, который стоял у колонны, скрестив руки.  — Простите, я знаю, что опоздала!
        Поскольку саронг и кебайя были уместны только в доме, Якобине пришлось вспомнить о привезенном из Амстердама гардеробе. Хотя весь ее выбор состоял из белых блузок и синих или серых юбок, она долго стояла перед шкафом, вынимала один за другим свои сыроватые и липкие на ощупь наряды, надевала и снимала. Наконец, остановилась на тонкой серой юбке и просторной белой блузке с маленьким, круглым вырезом, завернув рукава до локтя. Надела туфли на босу ногу, соломенную шляпу и почувствовала себя отважной и готовой к любым приключениям.
        — Доброе утро,  — приветливо ответил Ян Моленаар и отошел от колонны.  — Можно не торопиться. Весь день в нашем распоряжении.
        — Селамат паги. Доброе утро,  — поздоровалась Якобина с Будиарто. Он поклонился, помог ей сесть в двуколку, а сам уселся впереди.
        Ян Моленаар вскочил на сиденье с другой стороны, что-то крикнул Будиарто по-малайски. Тот засмеялся, кивнул и ответил «да-да-да», взмахнув поводьями. Низкорослые пони зацокали копытами по дороге.
        Якобина держала спину прямо, насколько позволяла тряска, и краем глаза поглядывала на Яна Моленаара. Он сидел рядом с ней, положив руку на поручень, и глядел на Конингсплейн. Он тоже завернул до локтя рукава своей белой рубашки, обнажив сильные, загорелые руки с золотистыми волосками. Ворот его рубашки тоже был расстегнут, и взгляд Якобины спустился от его кадыка вниз, до ямки между ключицами, где кожа казалась мягкой, почти незащищенной; почему-то это тронуло Якобину. Словно почувствовав ее взгляд, он повернул к ней голову; тогда Якобина поскорее опустила глаза на свои руки.
        — Вы храбрая, нони Бина?  — поинтересовался он.
        Якобина посмотрела на него удивленно.
        — Что вы имеете в виду?
        — Ну,  — проговорил он и придвинулся к ней чуточку ближе,  — я могу, конечно, показать вам обычные достопримечательности  — ратушу, соборы или старый пакгауз в порту, памятник генерал-губернатору Куну, основателю города, на площади Ватерлоо, а также Музей искусств и науки. Или, может, памятник Питеру Эльберфельду, четвертованному в прошлом столетии за предательство интересов Ост-Индской компании. Его череп, выставленный на стене для устрашения будущих заговорщиков, стал популярным аттракционом. Особенно у дам.  — Он поскреб бороду указательным пальцем и с трудом сдержал ухмылку.
        Якобина тоже улыбнулась.
        — Что же вы предлагаете мне вместо этого?
        — Давайте я покажу вам другую Батавию  — старый город и китайский квартал Глодок.
        Якобина любила музеи и памятники и против популярных достопримечательностей ничего не имела, тем более что вообще не видела пока город. Но ей льстило, что Ян Моленаар не считал ее скучной и поверхностной, да и любопытно было узнать больше, не только то, что создали ее соотечественники.
        — Я с удовольствием посмотрю,  — ответила она.
        — Впрочем, я не обещаю, что увиденное вами там будет соответствовать приличиям, принятым в Нидерландах. А то, что там говорят, часто выходит за рамки того, что допустимо говорить при дамах.
        Нахмурив брови, она посмотрела на него, не понимая, шутит он только над ней или еще и над обычаями, принятыми на их родине. Но искорки в его глазах внесли ясность.
        — В Нидерландах сочли бы неприличным, что мы с вами едем вот так, вдвоем,  — возразила она со смехом; сегодня у нее было так легко на душе.  — Но вы все-таки надежный человек, верующий, поэтому выше всяких подозрений.
        Он расхохотался.
        — Рискованное утверждение, дорогая нони Бина. В серьезной ситуации я бы не поручился за себя! Будиарто!  — крикнул он кучеру и выпрямился. Кучер оглянулся и понимающе кивнул, когда Ян Моленаар что-то объяснил ему по-малайски. Двуколка свернула влево. Ян Моленаар снова откинулся на спинку и с неодобрением погладил спинку сиденья.  — Не слишком удачное приобретение сделали Винсент и Грит.  — Он вытянул шею, похлопал Якобину по плечу и показал на встречную повозку.  — Вот видите? Возможно, по дороге из порта в Конингсплейн, вы заметили, что таких в Батавии большинство. Они называются «садо», от французского «дос-а-до». Ведь когда люди сидят спиной к спине,  — его уголок рта насмешливо скривился,  — ничего неприличного не произойдет.
        Якобина наклонилась к нему, чтобы посмотреть на проезжавшую повозку, и только тут заметила, как близко она от Яна Моленаара. С бьющимся сердцем она повернула к нему лицо. Его глаза глядели на нее серьезно, но с теплотой, даже с нежностью. На его лице разлилась улыбка и перескочила на Якобину. С этой улыбкой он снова посмотрел на улицу и показал на дерево с гладкой, серой корой и пыльными кожистыми листьями темно-зеленого цвета.
        — Вот баньян,  — негромко пояснил он.  — А это тамаринд. А вон там впереди  — варингин.  — Будто случайно он обнял ее за плечи и привлек к себе.  — Видите? Вон там.
        У Якобины под ложечкой трепетали мотыльки; она видела только профиль Яна Моленаара. Ее терзало невыносимое желание дотронуться до его лица, и она сложила руки на коленях. Когда он убрал руку с ее плеч и положил на подлокотник, у нее осталось утешение, что она чувствует своим боком его локоть.
        Якобина успела забыть, как далеко от Конингсплейна, расположенного в «бовенстаде», верхнем городе, до «бенеденстада», нижнего города. Но она хорошо помнила обилие зелени, маленькие виллы в садах и канал Моленвлиет. Ее совесть шевельнулась, когда повозка проехала мимо отеля «Дес Индес», и Якобина невольно поискала взглядом Флортье.
        — Что такое?  — тихо спросил Ян Моленаар.
        — Ничего.  — Она покачала головой.  — Просто я подумала кое о чем.  — Ее душу наполнили тоска и неприятные предчувствия, заставив на время замолчать.
        Повозка прокатилась мимо фасадов домов, прогромыхала по мосту и резко свернула за «Банк Явы», прятавшийся среди высоких деревьев. Якобина успела разглядеть башенки на крыше ратуши, когда Будиарто свернул еще раз.
        Теперь с левой стороны тянулся канал. Он был хорошо виден между открытых навесов, где лежали бревна, ящики и бочки, остовы деревянных лодок, над которыми трудились малайцы. Иногда возле воды лепились маленькие сараи, между столбами были опущены бамбуковые жалюзи. На другом берегу канала, словно зеркальное отражение, теснились точно такие же навесы.
        — Это  — Кали Бесар,  — пояснил Ян Моленаар.  — В переводе  — большая или длинная река. Здесь текла река Чиливунг; потом ее расширили и сделали этот канал. Когда-то тут билось сердце старой Батавии.
        С правой стороны стояли дома: их верхний этаж был обшит деревом и опирался на колонны. На отступившем в глубину дома нижнем этаже, по-видимому, размещались деловые помещения, а над входной дверью или сбоку от нее красовались доски с фамилией владельца на голландском, немецком или английском языке, а иногда и красочный герб. Красноватый цвет узкой, пыльной дороги повторялся в кирпичах, которыми были выложены узкие тротуары перед домами, такого же красноватого цвета были и фасады, часто с лососевым, абрикосовым или желтоватым оттенком. Другие дома были светлее, как лен или песок. Кое-где Якобина видела даже зеленые стены. Помимо высоких, перистых тамариндов, другие деревья тоже раскинули над городом свои ярко-желтые, карминно-красные и оливковые кроны.
        На лице Якобины промелькнула улыбка, когда над маркизой одной из лавок она прочла табличку «Книги». Она быстро переглянулась с Яном.
        — Единственная книжная лавка в округе,  — сказал он.  — «Колфф и Компания» наверняка зарабатывают больше на писчебумажных и канцелярских товарах, чем на продаже книг.
        Якобина тихонько засмеялась и стала рассматривать загорелых европейцев в светлых костюмах, а иногда и в тропических шлемах; малайцев, которые к рубашкам с длинным рукавом и белым штанам надевали еще и яркие, узорчатые саронги и тюрбаны. Со всех сторон от них громыхали самые разнообразные повозки, запряженные пони. Жилистые мужчины с повязкой на голове, в коротких саронгах и просторных рубашках перебегали через улицу с мешком или ящиком на плечах.
        — Здесь так многолюдно лишь днем, с девяти до пяти,  — пояснил Ян.  — Это деловой квартал. Как только наступает вечер, все уезжают,  — он взмахнул рукой в воздухе,  — домой. Голландцы, англичане и немцы едут в свои жилые районы на юг, местные  — в свои кампонги  — деревни в пригороде. С наступлением темноты здесь остаются одни лишь призраки.  — Его губы скривились в ироничной улыбке.  — То, что вы обычно видите в Батавии,  — лишь фасад, торговые конторы, приглаженный колониальный стиль. Все неевропейское оттесняется, изгоняется из поля зрения.  — Он посмотрел на Якобину.  — Почти как в те времена, когда Ост-Индская компания строила Батавию как крепость в борьбе с яванцами. Стены старого форта давно снесены, но это ничего не изменило.
        Будиарто направил двуколку влево, через подъемный деревянный мост, вызвавший в памяти Якобины картины старых голландцев. Она наклонилась к Яну и поглядела на канал, через который виднелся целый ряд таких мостов. На воде плавало много лодок с парусами, похожими на птичьи перья, в канале резвились, визжа, голые, темнокожие дети, степенно купались обнаженные по пояс мужчины и женщины в саронгах. Другие женщины стирали в канале белье, а потом тут же вывешивали его на деревянных стойках.
        Якобина снова откинулась на спинку сиденья.
        — Откуда вы так хорошо знаете Батавию?
        — Приехав на Яву, я провел здесь первые три года.  — Он усмехнулся.  — Так сказать, как миссионер-стажер. Мне пришлось зубрить малайский и яванский языки и знакомиться со страной и ее жителями. Тогда-то я и встретился с Винсентом и Грит.  — Он засмеялся.  — Разве можно жить в Батавии и не знать супругов де Йонг?  — Он помолчал, словно обдумывая свои слова.  — Мы приехали сюда почти одновременно, Винсент и Грит лишь на пару месяцев раньше меня: они сразу стали самыми яркими персонами в городе. Впрочем, Винсента тут знали давно  — прежде он постоянно конфликтовал со своим начальством, всячески подкреплял свою репутацию пьяницы и забияки и никогда не задерживался дольше пары месяцев в одном полку. Но, кроме того, он  — храбрец, награжденный медалью за Атье и крестом ордена Вильгельма. Еле живым его подобрали в джунглях Атье и отправили домой умирать. Не прошло и двух лет, как он вернулся в строй, здоровый и сильный, укрощенный прелестной Грит.  — Он скрестил руки на груди.  — Светскому обществу Батавии как раз не хватало такой пары. Прежде всего, такой дамы, как Грит. Такой прекрасной, доброй
и жизнерадостной, обаятельной и элегантной. Ее приняли с распростертыми объятьями, и сегодня она задает тон во всем, что говорят, делают и носят.
        Восхищение и нежность, с которыми он говорил о госпоже де Йонг, больно кольнули Якобину, и она опустила голову.
        — А вы…  — Она помолчала и провела пальцем по шву на кожаной подушке,  — вы хотели бы снова вернуться сюда  — в Батавию?  — И краешком глаза увидела, как он покачал головой.
        — Нет. Ни за что. Здесь свой мир, не имеющий отношения к остальной Яве. Батавия для меня слишком шумная и большая, тут всем правят деньги. Мне не нравится, что мы, голландцы, устроили тут цветущий остров блаженства, настроили дворцов с колоннами, потеснив на грязные окраины пеструю смесь из китайцев, малайцев, яванцев и прочих. Я с удовольствием приезжаю сюда ненадолго, чтобы повидаться с Винсентом, Грит и детьми, но я…  — он со вздохом сцепил пальцы и положил руки на колено,  — я не хочу жить так, как Винсент и Грит. Это действительно не мой мир, и в Бейтензорге мне нравится гораздо больше. Хотя мне иногда бывает там… одиноко.  — Он выпрямился.  — Вот мы и приехали.
        Всю жизнь Якобине внушали, что невежливо таращить глаза и проявлять любопытство. Но здесь, в Глодоке, она не могла иначе. Она с изумлением смотрела на дома, мимо которых ее проводил Ян Моленаар, и даже не замечала, что у нее раскрылся рот. Узкие фасады домов под красными черепичными крышами с загнутыми уголками сильно обветшали, покрылись пятнами или даже плесенью, но резные деревянные решетки на окнах и затейливые балкончики на верхнем этаже придавали им неповторимое азиатское очарование. Якобина смотрела на китайцев, одетых в широкие белые штаны и легкие куртки с длинным рукавом. Они сновали босиком или в легких сандалиях, состоявших из подошвы и раздвоенного ремешка, между проезжавшими по улице повозками и тележками. Некоторые несли на плечах коромысло, на концах которого висели корзинки или глиняные кувшины. Многие были в конических соломенных шляпах, другие  — в шапочках из хлопка или шелка, с тонкой косичкой на спине. У тех, кто ходил без головного убора, голова была выбрита наголо, не считая непременной, более или менее длинной косички. А когда мимо них проехал богатый китаец в лакированном
ландо, запряженном парой холеных лошадей, Якобина едва не споткнулась,  — так ее заинтриговал контраст между его серым костюмом на европейский манер и косичкой, выглядывавшей из-под шляпы-котелка.
        В тени изогнутых козырьков, укрепленных на каждом фасаде, на деревянных столиках были разложены товары  — ярусы конических шляп, шапочки, расшитые красными и черными, белыми и голубыми блестящими нитями. Рядами стояли раскрашенные драконы, будды с толстыми животами, лаковые шкатулки и фигурки из жадеита. Возле другой лавки немолодой китаец с быстротой молнии наносил пропитанным краской штемпелем рисунок на полосы ткани, а потом развешивал ткань для просушки на деревянных каркасах. Так получались саронги разного цвета  — ярко-красные, лиловые, голубые, желтые, бирюзовые; потом их складывали на полки этой лавки. Некоторые фасады были украшены золотыми иероглифами, на козырьках висели бумажные фонарики с золотыми кистями.
        Внутри одной из лавок Якобина увидела гору горшков и коробок для хранения припасов, на которых тоже были китайские иероглифы. С потолка там свисали толстые пучки сушеных трав, источавшие сладковатый, острый или травяной запах с примесью пыли, а перед входом лежали в коробах коренья причудливой формы, пористые клубни лиловатого цвета, карминово-красные и иссиня-черные сушеные ягоды и нечто похожее на щетинистые щепки.
        Сморщенная старуха выкрикивала беззубым ртом отрывистые слова, не отрывая взгляда от плоской металлической сковороды, в которой она жарила в шипящем масле овощи, мясо и слизистые грибы. Над сковородкой поднималось облако пара, оно стелилось по улице и распространяло сладковатый запах с легкой примесью подгорелого жира. Чуть дальше на балке над дверью покачивались ощипанные куры, а рядом коренастый китаец массивным ножом рубил одну из них на куски.
        — Вы, должно быть, проголодались?  — Ян Моленаар показал на столик возле соседнего дома, где были разложены соблазнительные фрукты.
        Желудок Якобины тихо заурчал, и она кивнула головой. Позавтракать она не успела, да и вообще от волнения не съела в это утро ни кусочка.
        — Не возражаете, если я куплю что-нибудь?  — спросил Ян через плечо, направляясь к лавке.  — Или вы что-то не любите?
        — Пока еще я не обнаружила таких продуктов,  — ответила Якобина, и Ян засмеялся.
        Она удивленно посмотрела на него, когда он отрывистыми звуками поздоровался со стариком, сидевшим за прилавком, а тот с довольной улыбкой ответил ему похожими звуками.
        — Вы говорите по-китайски?
        — Слишком громко сказано,  — возразил с улыбкой Ян.  — Я могу лишь объясняться на самые простые темы на диалекте хоккиен. В нашей общине много китайцев, так что я постепенно усвоил крохи их языка.
        Якобина понимающе покачала головой и перевела взгляд на разложенные фрукты. Мелкие ананасы и разные сорта бананов были ей знакомы, как и манго, папайя и ярко-красные яблоки, похожие своей формой и вкусом на грушу. Пробовала она и помело в толстой желтовато-зеленой кожуре, и кисловатую карамболу  — при поперечной нарезке ее ломтики были как звездочки. В доме супругов де Йонг часто подавали мангостаны, плоды с жесткой бордовой кожурой и вкусной, белой и мягкой мякотью. Знала Якобина и красные, мохнатые шарики рамбутана.
        — Что это?  — поинтересовалась она у Яна, который протянул торговцу пару медных монет, и показала на крупные, круглые и овальные плоды желтого цвета, усеянные большими шипами.
        Ян усмехнулся.
        — Это дуриан  — его еще называют «вонючка» или «козий плод».  — Он замахал рукой торговцу, который уже наклонился за дурианом.  — Я могу посоветовать его вам лишь при условии, что у вас не слишком чуткое обоняние. Иначе вы испытаете потрясение. Он пахнет более чем неприятно, как очень зрелый лимбургский сыр. Но вкус у него превосходный, слегка похожий на ванильный пудинг. Вот что мы попробуем.  — Ян протянул ей два каплевидных плода размером с небольшое яблоко; их покрывала блестящая коричневая кожура, состоящая из бесчисленных крошечных чешуек.
        — Они съедобные?  — вырвалось у Якобины, и она смущенно покраснела.  — А я принимала их за какие-то тропические сосновые шишки! Думала, что их кладут на блюдо с фруктами ради интересной формы!
        — Охотно верю,  — весело согласился Ян.  — В доме супругов де Йонг их никогда не подают к столу, поскольку Грит не очень-то их терпит, разве что как украшение комнаты. Я не согласен с ней в этом.  — Положив один плод в карман, он стал чистить другой. Якобина завороженно глядела, как он цельной спиралью срезал кожуру, казавшуюся твердой, как дерево. Упав на землю, она обрела сходство со сброшенной кожей змеи.  — Этот фрукт называется салак и растет на пальмах.
        — Он напоминает огромную чесночину,  — хмыкнула Якобина, когда он показал ей очищенный плод, состоявший из крупного сегмента и двух помельче.
        — Надеюсь, он спелый. Это невозможно определить по кожуре.  — Он отломил маленький сегмент и протянул его Якобине. Она осторожно понюхала его и ощутила легкий свежий аромат.
        — Попробуйте,  — сказал Ян, и она послушно откусила. Вкус напоминал нечто среднее между миндальным пирожным и неспелой грушей.
        Ян с улыбкой посмотрел на нее.
        — Я смог оценить вкус салака лишь со второй или третьей попытки.
        Сначала чуточку скованно, поскольку ей никогда не приходилось ничего есть во время прогулки по многолюдной улице, потом с возрастающим удовольствием Якобина съела первый салак. Она с удивлением рассмотрела черную косточку, которая пряталась в крупном сегменте, и поделила с Яном второй. За очередным поворотом Якобина увидела узкую улочку, извивающуюся среди тесно стоявших домов; ей стало любопытно, что там. Впрочем, когда она хотела туда свернуть, Ян придержал ее за локоть.
        — Туда не надо.
        — Почему?
        Ян взял ее за руку и решительно повел дальше.
        — Там начинается территория, где вам лучше не показываться.  — Якобина хотела что-то возразить, но он не дал ей раскрыть рот.  — Дальше начинаются опиумные притоны, игорные дома и… ну…  — Он нервно поскреб шею.  — Заведения.
        Якобина поняла не сразу.
        — Ох…  — Она с опаской покосилась в сторону, куда едва не пошла.
        — Не думайте, что я слишком оберегаю вас от неприличных сцен,  — тихо сказал он и сжал локоть Якобины.  — Но на это вам не стоит смотреть. Честное слово. Кроме того, там опасно, даже днем и даже со мной.  — Он отпустил руку Якобины и усмехнулся.  — И Грит устроит мне настоящий разнос, если узнает, что я водил вас туда.
        Якобина кивнула, но закусила в задумчивости нижнюю губу.
        — Я вот только одного не понимаю,  — проговорила она через некоторое время.  — Для ну… ну…  — Ее щеки горели, и она едва не глотала слова.  — Для… ну… таких заведений нужны… все-таки… женщины.
        Он засмеялся.
        — Да, это в природе вещей.
        — Но я здесь не вижу никого похожего,  — немного озадаченно возразила Якобина.  — Кроме двух-трех очень старых китаянок, все остальные мужчины.
        Ян глубже сунул руку в брюки и усмехнулся.
        — Меткое наблюдение! Видите ли, столетиями на Яву прибывали десятки тысяч китайцев. Тут они за мизерную плату работали в порту, на складах и на плантациях. Их заработков не хватало, чтобы привезти себе из Китая невесту и сыграть свадьбу со всеми церемониями, которые диктует обычай. Да и в Китае родители не очень-то хотели отправлять дочерей на Яву, к мужчинам, которые порвали всякую связь с родиной и не обладали никаким престижем. Поэтому,  — он тяжело вздохнул,  — китайцы брали в жены местных женщин. Большинство китайцев, которые тут живут, уже не чистые китайцы, а перанаканы. То есть «потомки» по-малайски,  — пояснил он, увидев вопросительный взгляд Якобины.  — Или буквально «дети страны». Со временем в их среде возникла собственная культура, в основе своей китайская, но с малайским и яванским влиянием. Да и собственный язык, «баба малай»  — смесь малайского и диалекта хоккиен.  — Его губы презрительно скривились, и он добавил:  — Нашему правительству китайцы милее, чем коренное население, а перанаканы еще милее, потому что они тут уже укоренились. Между прочим, они честолюбивые и хорошо ведут
дела, а значит, и налоги хорошо платят. Но, хотя китайцев и перанаканов обычно объединяют, в повседневной жизни разница между ними играет существенную роль.  — Он замолк и потер большим пальцем нижнюю губу.  — Теперь переходим к вашему вопросу. Жены и дочери перанаканов живут очень закрыто, если они высокого мнения о себе. А в заведения женщины и девушки попадают против своей воли. Нелегально. Их привозят из Китая  — живой товар.
        Якобина резко остановилась; ее лицо выражало возмущение.
        — Почему же это допускают? Я имею в виду…
        Ян тоже остановился и посмотрел на нее с мягкой улыбкой.
        — Потому что никто не поднимает шума. Мы, нидерландцы, хоть и считаем себя хозяевами острова, но мы тут совсем не то, что британцы в Индии. Мы не пытаемся силой насаждать нашу культуру и не навязываем никому наши ценности. Так что пускай китайцы делают, что хотят. Пускай малайцы и яванцы и дальше живут по своим обычаям. Пока это не мешает нам получать хорошую прибыль и жить припеваючи.  — Он сунул руки в карманы и презрительно хмыкнул.  — К тому же немало чиновников и офицеров проводят в тех пещерах греха свои вечера и ночи.
        Якобина молча смотрела в одну точку; ее сердце громко стучало, отдаваясь в ушах; ей было плохо.
        — Что, наговорил я вам всяких гадостей?  — бережно спросил Ян, а она храбро покачала головой.  — Пойдемте.  — Он легко тронул ее за плечо.  — Сейчас я покажу вам красивую картинку.
        Потрясение и растерянность проходили очень медленно. Якобина стояла рядом с Яном, облокотившись на белые лакированные перила моста через канал, и смотрела на китайские домики с загнутыми крышами. Высокие деревья шептались на легком ветерке по обе стороны от моста, на другом берегу шелестели пышные кроны пальм. По каналу проплыли одна за другой две плоскодонки. В первой лодке китаец поднял руку и приветствовал их  — Ян ответил ему.
        — Как здесь красиво,  — прошептала Якобина.  — Словно мы оказались уже в другой стране.
        — Так и есть,  — тихо ответил Ян и, сцепив пальцы, тоже облокотился на перила.  — Китайцы и перанаканы живут в собственном мире. Так же, как малайцы в их кампонгах, а мы, белые, в наших кварталах. Границы между этими мирами иногда не очень заметны, но все же существуют.
        — Знаете,  — через некоторое время проговорила Якобина,  — я могу понять наших соотечественников, устроивших тут Остров блаженства, как вы его назвали. Бастион против таких некрасивых вещей.
        — Дело вот в чем,  — задумчиво возразил Ян.  — Власти острова закрывают глаза на то, что творится вокруг на море. Но ведь и процветание острова зависит, прежде всего, от моря. Увы, правда в том, что причины многих безобразий кроются на острове.
        Якобина задумчиво кивнула. Потом пристально посмотрела на Яна.
        — Почему вы рассказываете мне все это? И показываете?
        Ян повернулся к ней, опираясь локтем на перила.
        — Потому что чувствую, что я могу вам это показать и рассказать. Потому что мне кажется, что вы умеете смотреть правде в глаза. Видеть ее такой, как она есть. Потому что вам милее правда, а не приукрашенная ложь, и вы не прочь заглянуть за фасад.
        Якобина опустила голову, пытаясь скрыть румянец. Она обрадовалась, что он так думает про нее.
        — Это так редко бывает,  — продолжал он.  — Тем более на Яве. И мне в вас это нравится.
        Она покраснела еще гуще, а когда Ян замолк, посмотрела на него из-под полей шляпы. Он нагнулся и с улыбкой заглянул под ее шляпу. Она смущенно отвела глаза, но тут же снова направила их на него и тоже улыбнулась.
        — Нам пора возвращаться,  — сказал он, дотронувшись до ее плеча. Она кивнула.
        Возвращались они другим путем, мимо буддистского храма, старейшего в Глодоке, по словам Яна. Сквозь ворота Якобина увидела слева три небольших храма, а в середине  — главный храм; за ним находился внутренний двор храмового комплекса. Она залюбовалась изогнутым, словно киль лодки, коньком крыши, великолепной красной с золотом отделкой и двумя каменными львами, которые взирали на двор со своих постаментов. Через пару улиц Ян купил им в небольшом ресторанчике сатай, обжаренные на огне и политые острым соусом кусочки курицы на деревянной палочке. Пока они ели, он рассказывал о том, что первоначальный храм сгорел в середине прошлого столетия во время китайского восстания, но был потом отстроен заново в своей нынешней роскоши.
        — Что послужило поводом для восстания?  — поинтересовалась Якобина между двумя кусками курятины; при этом она незаметно поглядывала по сторонам  — не возмущается ли кто-нибудь тем, что она ест вот так, на улице, да еще руками. Лишь убедившись, что на нее никто не обращает внимания, она немного успокоилась.
        — Произвол нидерландцев,  — ответил Ян, пережевывая мясо.  — Китайцы всегда были у них под пятой. Потом упала цена на сахар, и многие китайцы, жившие за счет переработки сахарного тростника, оказались за гранью выживания. В ярости они прошли по городу, вооруженные, и убили пятьдесят нидерландских солдат. Местное население, и без того не жаловавшее китайцев, опасаясь за свою жизнь, поджигало целые улицы. В конце концов, в Батавию пришли войска и истребили всех китайцев, более десяти тысяч человек  — мужчин, женщин и детей.
        Якобина с трудом проглотила последний кусочек сатая, хотя прожевала его в кашицу, слушая Яна.
        — Уцелевших китайцев, а их было сотни две, поселили за городскими стенами, чтобы в будущем было легче держать их под контролем,  — продолжал Ян, когда они отправились дальше.  — Долгое время после этого в Батавии позволялось селиться лишь ограниченному числу китайцев и тоже исключительно в новом поселении. Вот тогда тут и возник квартал Глодок.  — Он кивнул на лежащую перед ними улицу и задумчиво произнес.  — Кто-то сказал, что китайцы  — это азиатские евреи: они живут повсюду, и нигде их не терпят. По-моему, в этом есть своя правда.
        — Да, возможно,  — согласилась Якобина.  — Как вы думаете, в наши дни возможно такое же восстание?  — В газете «Ява Боде» она читала, что в июне в Египте восстала армия; кровавые беспорядки сотрясали Александрию; жертвами стали как египтяне, так и европейцы, а в июле город обстреливали британские и французские эскадры. При мысли о том, что как раз накануне тех событий она побывала там на «Принцессе Амалии», у нее по спине ползли мурашки. Хотя она вовсе не думала о возвращении в Амстердам, угроза войны в Египте, да еще в районе Суэцкого канала, вызывало у нее ощущение, что сожжены все мосты, связывавшие ее с родиной.
        Ян скривил губы и потер подбородок.
        — Полностью исключить это, разумеется, нельзя. Но вообще-то я не могу себе представить никаких конфликтов. Мы научились ладить друг с другом. Более или менее добровольно.  — Он подмигнул и улыбнулся.
        Якобина понимающе кивнула, но все еще была погружена в свои невеселые раздумья, пока ее взгляд не привлек жилой дом на углу улицы. Она остановилась.
        За высокой стеной виднелась крыша двухэтажного дома с плавно загнутыми углами; от нее во все стороны, с гармоничным чередованием красной и зеленой черепицы, отходили крыши одноэтажных домов, увенчанные красными фигурками драконов. Якобина не могла оторвать глаз от резных, раскрашенных колонн, от филигранной балюстрады на балконе большого дома, где висели изящные стеклянные фонарики. Ажурные кроны деревьев бросали благодатную тень на невидимый двор. Якобине даже показалось, что она слышит плеск фонтана и ощущает сладкий аромат цветов. Казалось, дом окружен атмосферой мирной тишины и грез.
        — Как красиво,  — с благоговением прошептала она.
        — Здесь живет Го Киан Джай, по слухам, самый богатый и влиятельный торговец опиумом в Батавии. Говорят, он единственный смог купить себе разрешение сбрить косичку, которую по закону носят все китайские мужчины. Во всяком случае, по слухам, сам я не видел его ни разу. Но про него всякое рассказывают  — и что он приехал мальчишкой из Китая, и что он перанакан и родился на Яве. И о том, что он был контрабандистом, торговал на черном рынке, даже служил наемным убийцей.
        — Почему же он тогда не в тюрьме?
        Ян вздохнул и сунул руки в карманы.
        — Тут все не так просто. Торговля опиумом сама по себе не запрещена, наоборот, тут, в Батавии наше правительство обладает монополией на нее и выдает концессии на его покупку и перепродажу, разумеется, за огромные деньги. Но управление всеми операциями и надзор передан местным чиновникам. К тому же на Яве, помимо нидерландского правосудия, действует еще и яванское. Го Киан Джай, как китаец, подлежит последнему. А оно закрывает оба глаза или вообще слепнет, когда опиум ввозят через джунгли и потаенные бухты на Суматре, Яве и Бали. Я не могу исключить, что тут в деле замешаны коррупция или просто страх. Говорят, что у Го Киан Джая повсюду есть свои люди. Они делают за него грязную работу, сообщают грязные секреты, помогающие ему впоследствии шантажировать влиятельных чиновников.
        Чем больше рассказывал Ян, тем быстрее дворец терял свое очарование и больше не казался прекрасным и мирным. Наоборот, теперь Якобине виделось в нем высокомерие и презрение к окружающим. А массивные ворота под позолоченным архитравом, украшенным драконами, лианами и облаками, казалось, предупреждали ее об опасности.
        Она непроизвольно прижала локти к телу и зябко поежилась, а когда они пошли дальше, невольно старалась держаться ближе к Яну.
        На обратном пути они почти все время молчали. Но их молчание не было неловким или недружелюбным. Просто они обдумывали впечатления, погрузились в свои мысли и чувства. Такое молчание не разъединяло их  — нет, наоборот, оно было общим.
        — Вы никогда не рассказывали о себе,  — наконец, нарушил молчание Ян.  — По сути, я ничего не знаю о вас.
        Якобина невольно насторожилась. Супруги де Йонг наверняка сообщили ему, что у нее богатые родители. И все-таки ей стало нехорошо при мысли о том, что это могло что-то изменить в их отношениях. Словно она, Якобина, снова оказалась в блеске славы банковского дома «Ван дер Беек» и утратила собственную ценность, как личность. «Почему что-то должно измениться?  — сразу промелькнуло в ее сознании.  — И не надо питать никаких иллюзий; с его стороны это лишь дружелюбие, не более того».
        — Да там и рассказывать нечего,  — ответила она, стараясь говорить легко и беззаботно. Но в ее словах прозвучала горечь.
        — Вы уверены?
        Она почувствовала на себе его взгляд и нарочно отвернулась.
        — Аир тенанг менгханиуткан,  — произнес он, и Якобина удивленно посмотрела на него.  — В тихом омуте черти водятся,  — перевел он с тихим смехом.  — Якобина, тут на Яве люди тоже знают об этом.
        Она опустила голову; ее сердце снова наполнилось надеждой.
        Он тяжело вздохнул.
        — Мне пора возвращаться в Бейтензорг. Уже завтра.  — Якобина почувствовала комок в горле, а он добавил:  — Скорее всего, я не смогу приехать до конца сезона дождей. Так что появлюсь здесь лишь в апреле; в лучшем случае, в марте.
        Якобина кивнула, но не произнесла ни слова; полгода  — очень долгий срок.
        — Можно… можно я буду вам писать?
        Комок в горле растворился, сердце радостно застучало.
        — Да,  — прошептала она, не поднимая глаз.  — Да, конечно.
        Он осторожно накрыл ладонью ее пальцы, сцепленные на коленях. Погладил большим пальцем тыльную сторону ее руки. Словно цветок под солнцем, ее пальцы разжались от тепла его кожи и скользнули в его пальцы.

14
        Конингсплейн Оост, 28 сентября 1882 г.
        Дорогая Флортье,
        Надеюсь, ты еще помнишь меня и наше плавание. Я часто думаю о тебе, хоть и не писала все это время. Как у тебя дела?
        У меня скоро будут два свободных дня. Может, мы с тобой встретимся в один из них? Найдется ли у тебя время, да и хочешь ли ты? Я бы с радостью тебя повидала.
        С сердечным приветом,

    Якобина ван дер Беек.
        — Как я рада тебя видеть!  — Флортье сияла, держа Якобину за руки.  — Ты хорошо выглядишь!
        — Спасибо. Ты тоже,  — скованно ответила Якобина.
        После отъезда Яна ей все сильнее хотелось увидеть Флортье. После долгих сомнений она в конце концов набралась храбрости и написала ей в отель «Дес Индес», не особенно надеясь получить ответ. Когда он пришел, многословный и радостный, Якобина с легким сердцем поехала на назначенную встречу. Но когда она увидела Флортье во дворе отеля, та показалась ей чужой, почти как в первую их встречу на палубе парохода.
        — Пожалуйста, садись же!  — Флортье показала на кресло-качалку в тени веранды, а сама грациозно села на соседнее кресло. Якобина считала такие кресла неудобными  — в них было невозможно сидеть прямо, приходилось постоянно качаться. Она церемонно села и прислонила к краю стола свой сложенный зонтик. Он тут же со стуком свалился на кафельный пол, где она и оставила его, покраснев. Свою сумочку она взяла сначала в одну руку, затем в другую, поставила на колени, на стол и, наконец, на пол рядом с зонтиком.
        — Добрый день, юные дамы.  — Официант поклонился им, заложив руки за спину.  — Что вам принести?
        — Мне, пожалуйста, чай,  — ответила Флортье и посмотрела на Якобину, манерно загородив ладонью глаза от солнца.  — А тебе?
        Якобина медлила.
        — Мне… Да, мне тоже чай, пожалуйста,  — спохватившись, торопливо сказала она. Ей не хотелось показаться нерешительной.
        Между тем она украдкой разглядывала Флортье. В Батавии девушка расцвела еще больше, насколько это вообще было возможно. Белое платье с узкой талией облегало ее хрупкую фигурку, наделенную всеми положенными округлостями. Затейливая зелено-голубая кайма с разбросанными по ней красными цветами и птицами подчеркивала цвет глаз. Волосы были убраны в замысловатую прическу, на лице лежал легкий, золотистый загар. Казалось, Флортье нипочем жара, а у Якобины блузка давно прилипла к вспотевшей спине. Она поскорее отвела взгляд и стала рассматривать внутренний двор отеля. Росшие между бунгало деревья бросали на красный песок густую тень. В их вершинах, нарушая тишину, щебетали птицы, да еще с украшенной цветами веранды доносился приглушенный гул мужских голосов; там сидели мужчины в пижамах и пили чай с араком.
        — Тут приятно,  — сказала Якобина и украдкой провела тыльной стороной ладони по лбу и вискам. Официант подал им чай и удалился.
        Флортье тоже с довольным видом огляделась по сторонам, словно в собственном доме.
        — Да, тут можно жить.  — Она быстро глянула через плечо, потом наклонилась к Якобине и прошептала:  — Только очень дорого. Я так рада, что могу больше не думать об оплате. Прежде я очень переживала из-за этого!
        Якобина наморщила лоб.
        — А теперь?
        — Теперь?  — Флортье лукаво улыбнулась и поднесла чашку к губам.  — Теперь Эду оплатил мой счет не только за прожитое время, но и за три месяца вперед. Разве не умница?  — Она поставила чашку на блюдце, наклонила голову набок и дотронулась указательным пальцем до филигранной серьги.  — Это тоже его подарок.
        Морщины на лбу Якобины стали еще глубже.
        — Кто же этот Эду?
        — Эдуард ван Тондер,  — сообщила Флортье.  — Ему двадцать семь, он очень приятный и, главное,  — она снова перешла на шепот,  — очень богатый. Он  — владелец процветающей плантации в Преангере.  — Она протянула руку и показала Якобине золотой браслет искусной работы.  — А это мне подарил Хиннерк Хелмстраат. Важная персона в колониальной администрации. С ним я познакомилась на вечеринке у тер Стехе, он купил мне и это платье. Любезно с его стороны, правда?  — добавила она, подмигнув.  — Ах, да  — меня опять пригласили к тер Стехе, была я и у Росендаалов, и там…
        Якобина задумалась и перестала слушать; у нее зародились нехорошие подозрения. Пока Флортье болтала и хвасталась, какими полезными знакомствами она обзавелась в салонах их бывших попутчиков, Якобина раздумывала о дорогих подарках, которые дарили Флортье мужчины.
        — Скажи-ка,  — нерешительно проговорила она, когда немного иссяк речевой поток Флортье,  — а эти оба господина…
        — Эду и Хиннерк?
        — Да. Они наверняка чего-то ждут от тебя… ну… в ответ.
        — Нет. Ничего.  — Флортье хихикнула в чашку.  — В этом-то вся прелесть.  — Она отпила глоток.  — От меня требуется, чтобы я хорошо выглядела и иногда показывалась с ними в обществе. Завтра вечером я приглашена вместе с Эду.  — И, словно ей понадобилось время, чтобы правильно понять замечание Якобины, она медленно поставила чашку. Ее глаза посветлели и стали почти стеклянными, а в голосе послышался лед, когда она добавила:  — Во всяком случае, они совершенно точно не ожидают от меня того, о чем ты сейчас, вероятно, подумала.
        — Нет-нет, я так…  — пробормотала Якобина и смущенно опустила глаза на свою чашку.
        Некоторое время обе молчали, потом Флортье тихо сказала:
        — Понимаешь, я так долго не пыталась тебя найти, потому что…  — Она помедлила, словно перебарывая внутреннее сопротивление, и еле слышно продолжила:  — Сначала я решила, что увижусь с тобой только тогда, когда из меня получится что-то хорошее. Когда я смогу тебе сказать  — вот, смотри, начало положено, я кое-чего уже добилась. Потом я была все время в разъездах, а потом… потом я подумала, что ты это не одобришь.
        Якобина провела пальцем по выпуклому узору на чашке; ее тронуло и удивило, что Флортье точно так же терзается сомнениями и не уверена в себе, как и она сама.
        — Извини,  — с огорчением прошептала Якобина.  — Я не хотела тебя обидеть.
        — Там нет ничего предосудительного,  — убежденно заверила ее Флортье.  — Правда, нет! Они просто рады, что могут сделать для меня что-то приятное. Если даже они и надеются на что-то.  — И она упрямо добавила:  — Тут все не так, как у нас в Нидерландах!
        — Я знаю, что тут на многое смотрят совсем не так, да, в общем-то, меня это и не касается,  — тихо возразила Якобина.  — Только будь осторожной, пожалуйста! Хорошо?
        Флортье улыбнулась.
        — Конечно, не волнуйся!  — Она снова взялась за чашку.  — Теперь ты расскажи! Как у тебя дела?
        Якобина описала ей дом в Конингсплейн Оост и свою жизнь у супругов де Йонг, даже упомянула про свои неудачи, и они с Флортье посмеялись над сгнившим цветком.
        — Прекрасно,  — сказала, наконец, Флортье, внимательно выслушав рассказ, и посмотрела на Якобину.  — Знаешь, в тебе что-то изменилось.
        Якобина провела пальцем по мокрому от пота виску.
        — У меня посветлели волосы…
        — Нет, я не об этом,  — нетерпеливо отмахнулась Флортье. Якобина поежилась под ее пристальным взглядом.  — Постой, я сейчас догадаюсь… Ага! Ты познакомилась с кем-то?  — Она с восторгом улыбнулась Якобине.  — Точно?
        Якобина покраснела и опустила глаза. Она намеренно не упомянула о Яне, но думала о нем, когда рассказывала про свою новую жизнь в Конингсплейне.
        — Точно?  — воскликнула Флортье так громко, что сидевшие на веранде люди повернулись к ним, кто-то раздраженно, а кто-то с интересом.  — Расскажи!
        — Там нечего рассказывать,  — пробормотала Якобина и смахнула с темно-синей юбки несуществующие крошки. Посмотрела из-под ресниц на Флортье и вздохнула, уступая невысказанной настойчивости, сверкавшей в ее глазах.  — Его зовут Ян, Ян Моленаар. Он друг семьи де Йонгов, миссионер из Бейтензорга.
        — Ой, миссионер!  — сморщилась Флортье.  — Как-то не очень романтично!
        Якобина хотела возразить, но закрыла рот и лишь покачала головой. Их взгляды встретились, и они дружно расхохотались.
        Флортье вскинула голову и посмотрела на Якобину.
        — Тебе он очень нравится? Или нет?
        Якобина обвела взглядом двор отеля и помолчала, не зная, нужно ли ей выразить в словах свои чувства к Яну и доверить это Флортье. Наконец, она кивнула и сказала почти пристыжено:
        — Да. Очень.
        Флортье сморщила носик и стремительно вскочила, едва не перевернув качалку.
        — Тебе нужно обновить свой гардероб!
        — Но ведь у меня…  — начала было Якобина.
        — Ты молодая, а ходишь как матрона  — тем более теперь, когда в игру вступил мужчина!  — Флортье потянула Якобину за руку.  — Пойдем! Купим тебе что-нибудь симпатичное, а по дороге ты мне расскажешь про Яна Моленаара! Я хочу знать все!
        Больше всего Якобине хотелось сбежать куда глаза глядят, когда кучер помог им вылезти из коляски возле здания под тамариндами и смоковницами. Тем более, что две дамы в светлых нарядах и изящных шляпках, вероятно, мать и дочь, с довольным видом вышли из магазина под названием «Мэзон де Руффиньяк» и теперь, стоя в тени маркиз, рассматривали выставленные в витрине шляпы. Казалось, они сошли со страниц журнала мод  — узкая талия, воланы, кружева и ленты, воплощение легкости и женственности.
        Флортье втащила Якобину за собой, через порог стеклянной двери, которую с глубоким поклоном распахнул перед ними темнокожий парень в униформе, а затем принял у них зонтики.
        — Добрый день,  — прощебетала Флортье, когда они оказались в белом, просторном торговом зале с высоким потолком. Воздушные платья цвета «крем» и «блё», бледно-розовое вечернее платье демонстрировались на манекенах возле высокого зеркала, а в витрине были выставлены разнообразные шляпки, похожие на торт с кремом. Возле задней стены на полках лежали рулоны сукна, аккуратно рассортированные по цвету и рисунку. Сквозь открытую дверь Якобина увидела подсобное помещение, где тоже хранились десятки рулонов ткани  — нежнейшей узорной тюли, различного шифона и жоржета. На длинном прилавке перед посетителями были выложены кружева, ленты и тесьма, намотанные на картон, образцы вышивки и сотни пуговиц любого цвета и формы.
        Солидный господин с густыми седыми усами и почти лысой головой, сидевший за конторкой, оторвал взгляд от гроссбуха. Его добродушное лицо мгновенно просияло, у него даже выпал из глаза монокль и повис на цепочке.
        — Мадемуазель Флортье!  — радостно воскликнул он без всякого следа французского акцента и бросился к ней навстречу так стремительно, что полы его пиджака распахнулись.  — Какая радость, что вы почтили нас снова!  — Остановившись перед Флортье, он отвесил низкий поклон, схватил ее руку своими пухлыми пальцами и поцеловал. Преданно заглянул ей в глаза.  — Вы довольны вашим зеленым платьем? Оно произвело фурор?
        — Завтра я надену его в первый раз,  — ответила Флортье и добавила, взглянув на Якобину:  — Сегодня я здесь не ради себя. Знакомьтесь: моя подруга, фройляйн ван дер Беек.
        — Бомбергер!  — воскликнул усатый господин, отпустил руку Флортье и с таким же восторгом и новым поклоном вцепился в руку Якобины.  — Очень рад, мадемуазель ван дер Беек, очень рад!  — Он выпрямился.  — Что мадемуазель желает  — что-нибудь для вечера или дневное?
        — Для дня,  — стеснительно ответила Якобина.  — Что-нибудь легкое. Но практичное,  — поспешно добавила она.
        — Симпатичное,  — вмешалась Флортье.  — Главное, чтобы было симпатично.
        — Естественно, естественно,  — с жаром ответил господин Бомбергер и потер руки.  — Прошу, мадемуазель.  — Он показал жестом на ширму, отгородившую угол салона.  — Тогда сначала снимем с вас мерку. Не изволите присесть, мадемуазель?  — обратился он к Флортье и показал на столик в другом углу, возле которого стояли плетеный диванчик и два стула. Там же висело пункаб, его в равномерном ритме раскачивал темнокожий мальчик.  — Освежающие напитки вам сейчас подадут.  — Он по-малайски что-то крикнул через плечо и повел Якобину за ширму. Монокль снова вернулся на свое место в его глазу.
        Она стояла прямая как палка и по команде господина Бомбергера послушно поднимала и опускала руки. В ней пробудились воспоминания о часах, которые она прежде проводила в модных салонах,  — где растерянные, а иногда и властные портнихи часто отпускали нелестные комментарии по поводу размеров Якобины.
        — М-м-м,  — приговаривал господин Бомбергер, измеряя грудь, талию и бедра Якобины. Встав на колени, он измерил длину ее юбки и добавил:  — Так-так.  — Приложил мерную ленту к плечу, протянул ее до запястья и добавил:  — Ага. Да. Ага.  — Потом улыбнулся Якобине так лучезарно, что у него снова выпал из глаза монокль.  — Вот и все, мадемуазель ван дер Беек. Пожалуйста, посидите пока вместе с мадемуазель Флортье.
        Флортье улыбнулась ей с плетеного диванчика, держа в руке бокал шампанского. Якобина со вздохом опустилась рядом с ней, сняла шляпу и положила возле себя на стул.
        — Он невероятно милый, правда?  — шепнула Флортье, дала ей второй бокал шампанского и взяла пралине из фарфоровой чаши, стоявшей в большой хрустальной вазе, наполненной льдом.  — И вообще, для меня это одно из самых приятных мест в Батавии,  — добавила она с блаженной улыбкой и откусила кусочек шоколадной конфеты.
        Не успела Якобина что-то ответить, как возник господин Бомбергер и положил ей на колени стопку модных журналов. Расторопно открыл верхний журнал и показал цветные рисунки элегантных женщин, которые гуляли у реки, стояли возле экипажа или сидели за столиком, держа в руке чашку.
        — Что-то подобное я могу себе представить на мадемуазель! Или, может, модель такого плана? Пожалуйста, не торопитесь, мадемуазель, и спокойно посмотрите все фасоны  — я буду поблизости!
        С нараставшей растерянностью Якобина разглядывала бесчисленные рисунки. Флортье взяла еще одну конфету и придвинулась ближе.
        — Это мне не нравится. Это тоже не то. А вот это неплохо. Ой  — вот! По-моему, это симпатичное платье! Наверняка тебе пойдет!  — Она ткнула пальцем в платье с очень узкой талией и с пышными рюшами на прямоугольном вырезе и рукавах.
        — Ты думаешь?  — засомневалась Якобина.
        Флортье темпераментно кивнула и откусила кусок конфеты.
        — Тебе нужно побольше рюшей на груди,  — прошамкала она с полным ртом.  — Да, мне это точно нравится.  — Она подняла руку, и господин Бомбергер тут же бросился к ним.
        — Превосходно,  — одобрил он.  — Я бы тоже остановил выбор на этой модели. Вот только тут я бы…  — Он вынул карандаш и сделал несколько штрихов.  — …И тут так… и тут чуточку… Да? Замечательно!  — Сунув под мышку журналы, он поспешил прочь.
        Якобина пригубила шампанское.
        — Как ты думаешь, сколько это будет стоить?  — спросила она у Флортье и покачала головой, когда та показала ей пальцем на конфеты.
        — Ах, наверняка не слишком дорого.  — Флортье снова угостилась конфетой и недоверчиво посмотрела на Якобину.  — Или де Йонги тебе плохо платят?
        — Нет-нет, совсем неплохо,  — поспешно заверила ее Якобина. Каждый месяц она получала двести флоринов  — как она узнала из объявлений в «Ява Боде», вдвое больше, чем другие гувернантки в Батавии.
        Флортье наморщила лоб.
        — Ты ведь не платишь ни за еду, ни за жилье  — что ты будешь делать с деньгами?
        — Копить…  — чуточку неуверенно ответила Якобина.
        Флортье посмотрела на нее с искренним удивлением.
        — Для чего?
        — Ну… возможно, на черный день.
        Флортье двинула ее локтем в бок.
        — Ну, прежде чем он придет, ты можешь позволить себе парочку платьев.
        Вернулся господин Бомбергер с образцами тканей, красиво разложил их по всей ширине стола и протянул по стопке клиенткам. Флортье с восхищенными возгласами разглядывала и щупала один образец за другим, а Якобина нерешительно перелистывала свою пачку.
        — Может, это?  — Она показала образец тусклого синего цвета.
        — Нет, ни в коем случае,  — решительно заявила Флортье.  — Ничего синего! Твои глаза кажутся еще бесцветнее!
        — Благодарю за комплимент,  — с легкой обидой пробормотала Якобина и отложила образец в сторону.
        — Ах… вот роскошная ткань,  — воскликнула Флортье и показала Якобине зеленые ветки с красно-желто-оранжевыми цветами на лавандовом фоне.
        — Ужасно!  — вырвалось у Якобины.  — Нет, такое я ни за что не надену!
        Флортье обиженно фыркнула.
        — Не для тебя  — для меня!
        — Извини,  — торопливо пробормотала Якобина.  — Пожалуй, на тебе это будет смотреться!
        Флортье сморщила носик.
        — Нет, ты права. В самом деле, слишком пестро. Я ведь не попугай. Гляди-ка  — как тебе это?
        Якобина посмотрела на жадеитово-зеленую ткань с крошечными светло-розовыми веточками и серо-коричневыми птичками. Осторожно погладила кончиками пальцев материал, тонкий и легкий, как ткань кебайи, и у нее загорелись глаза. Понравится ли она Яну в таком платье?
        — Ты считаешь, что мне это пойдет?  — с надеждой спросила она.
        Флортье лишь улыбнулась и набросила ткань на ее плечо, присборила на груди, схватила лежавшее на столике зеркало и поднесла его к лицу Якобины. Она нерешительно взглянула на себя в зеркало. Может, ей лишь казалось, но эти цвета все-таки немного смягчали черты ее лица и придавали глазам глубину и блеск.
        — Спасибо,  — прошептала она Флортье, а та лишь довольно хихикнула.
        В итоге Якобина решилась под напором Флортье еще и на светло-кремовый муслин с зеленым растительным узором, а потом, осмелев, выбрала еще оливковый хлопок с филигранным винно-красным узором  — так ей понравилась расцветка.
        — Если мадемуазели желают, они могут приехать на первую примерку на следующей неделе,  — объявил довольный господин Бомбергер, заполняя на своей конторке бланк заказа.  — Ах,  — воскликнул он, когда Якобина продиктовала ему свой адрес,  — вы из дома мадам де Йонг! Наша замечательная клиентка. Красавица, а фигурка как у юной девушки! Пожалуйста, передайте ей самые лучшие пожелания от господина Бомбергера! Мадемуазель Флортье, что вам показать?
        Он выбежал из-за прилавка и открыл витрину. И вот, держа перед собой шляпу, Флортье с улыбкой подошла к Якобине.
        — Сними свою соломенную шляпу!
        — Нет, Флортье, это невозможно…
        — Давай-давай!
        Вздохнув, Якобина сняла шляпу и немного присела. Флортье ловко надела на нее другую шляпку и поправила ее.
        — Ну, гляди, что получилось!
        Якобина пристально разглядывала себя в зеркале, вертела головой. Шляпа была действительно хороша  — плоская, с широкими полями, почти такого же зеленого цвета, как узор на ткани; а лента с нежными перьями и цветами была коричневая с розовым.
        — Сколько сто…  — Якобина замолкла, когда Флортье ткнула ее в бок локтем.
        — Не спрашивай о цене,  — прошипела она, потом приподнялась на цыпочки и шепнула:  — Ты этого стоишь.
        На глазах Якобины выступили слезы; еще никто и никогда не говорил ей таких слов. Радость в глазах Флортье тронула ее еще больше.
        — Не желаете ли взглянуть, мадемуазель Флортье? Прямо для вас шляпка!
        Флортье в восторге всплеснула руками.
        — Какая прелесть! Ах, господин Бомбергер, просто чудо!
        Якобина поскорее обернулась и сняла шляпу. Потом тайком утерла глаза согнутым пальцем и пару раз глубоко вздохнула, возвращая самообладание.
        С тоскливым вздохом Флортье взяла у господина Бомбергера шляпку  — нечто нежное цвета морской волны с облачком тюли  — и потеснила Якобину.
        — Дай-ка мне взглянуть…
        Она ловко надела шляпку на голову, много раз поправила ее то так, то эдак, рассматривая себя в зеркале, потом подняла голову, опустила, покрутилась на каблучке в одну, другую сторону и бросила на себя взгляд через плечо.
        — Оча-ро-ва-тельно,  — пробормотала она.  — Шляпка сделана прямо на меня.  — Она кивнула господину Бомбергеру.  — Я беру!
        — Очень хорошо, мадемуазель Флортье! Счет на…  — Он сделал вопросительную паузу.
        — Пожалуйста, на господина ван Тондера!  — Она сняла шляпку и схватила Якобину за руку.  — Так, а теперь мы должны купить туфли!

15
        Неяркие световые круги вокруг газовых фонарей, словно жемчужные бусы, тянулись вдоль канала Моленвлиет. Они бросали мягкий свет на фасады домов, вырывали из мрака лохматые верхушки пальм, неровные очертания деревьев и кустарников. Они проплывали мимо многочисленных, несмотря на поздний час, экипажей. Вдалеке, на темном полотнище неба, виднелись голубоватые вспышки  — отсветы молний, возвещавших о приближении сезона дождей.
        — Жди меня тут,  — крикнул кучеру Джеймс ван Хассел.  — Я загляну туда на пару рюмок, не больше.
        — Да, туан,  — послышался ответ с облучка.
        Дом на берегу канала сиял из черноты тропической ночи всеми огнями, словно световой мираж. Постепенно его золотистый ореол обретал все более четкие контуры, и вот уже ясно стала видна постройка в классическом стиле. Не успело ландо достичь места, где канал резко сворачивает влево, как над колоннами особняка на треугольном фронтоне показалась готическая надпись «Гармония». Наряду с «Конкордией», которую предпочитали военные, это был самый известный в Батавии клуб и не только старейший из двух, но и наиболее удобный: он находился между Рейсвейк и Рейсвейкстраат, по соседству с отелями «Недерланден», «Гранд Отель Ява» и «Кавадино», недалеко от эксклюзивных ювелиров и часовщиков, таких как «Ван Аркен и Ко», а также в двух шагах от резиденции генерал-губернатора.
        Первый этаж клуба окружала узкая терраса с низкой кованой решеткой. С террасы верхнего этажа с ее каменной балюстрадой, увенчанной копиями античных ваз, открывался великолепный вид на обширный сад и на город. Створки высоких французских окон были распахнуты. Из них, кроме яркого, праздничного света, лилась на улицу тихая музыка, доносились приглушенные голоса и смех. Надпись «Ожер Фрер» (Братья Ожер) на правой стороне фасада напомнила Джеймсу ван Хасселу, что ему нужно заглянуть туда как можно скорее и заказать себе новые фраки. Лучше прямо завтра! Действительно, прошло много времени с тех пор, как он был там в последний раз.
        Ландо остановилось возле портика с колоннадой. Отрывисто поблагодарив кучера, Джеймс ван Хассел спрыгнул на землю.
        — Селамат сеяхтера, туан! Благополучия и процветания, господин!  — с низким поклоном приветствовали его слуги, одетые в длинные сюртуки и брюки, пестрый саронг и такой же пестрый тюрбан. Один принял у гостя цилиндр, второй прикрепил ему на лацкан фрака белый цветок плюмерии, и Джеймс вошел в зал.
        В дверях он остановился, поправил манжеты рубашки и огляделся. Было уже далеко за полночь. Джеймс ван Хассел приехал сегодня в Батавию на последнем поезде. Когда он убедился, что в маленьком бунгало, которое он здесь содержал, все в порядке, и за стаканчиком джина обменялся новостями с соседями, ему осталось лишь немного времени на то, чтобы принять ванну и надеть фрак. Ужин, завершивший танцы, тоже закончился. Сквозь двери было видно, как в соседнем зале слуги убирали со столов и накрывали ночной буфет. Гости за круговой чаркой настраивались на танцы до утра.
        С потолка, украшенного лепниной, золотистым медом лился свет ламп, он смешивался с дымом сигар и сигарет, преломлялся в хрустальных призмах и освещал господ во фраках, которые толпились в длинном зале, пересеченном рядом колонн. На низких стульях с подлокотниками восседали с бокалом шампанского немногочисленные дамы, похожие в своих вечерних нарядах и украшениях на райских птиц. Стрекочущая, словно цикады, музыка ронзебонов, оркестра местных музыкантов, игравших на западных инструментах, взмывала к высокому потолку и опускалась вниз.
        — Ван Хассел!  — прогремел неподалеку мужской голос.  — Какой сюрприз!  — тучный мужчина с белоснежными усами и головой и маленьким, острым носом, так не гармонировавшим с полными щеками и вторым подбородком, подошел к нему с распростертыми объятьями и сияющей улыбкой. Мужчины обменялись рукопожатиями, быстро обнялись и долго хлопали друг друга по плечу.
        — Приветствую тебя, Хуб! У вас все в порядке?
        — Великолепно, великолепно! У вас тоже? Как поживает твоя почтенная матушка?  — Хуб де Гроот обнял Джеймса ван Хассела за талию и теребил его за локоть; тянуться выше ему было трудно.
        — Спасибо, хорошо. Управляет делами, пока я тут!
        — Не может быть! Джеймс! Глядите-ка! Сам Яп наконец-то оказал нам честь!
        Весть о появлении Джеймса ван Хассела мгновенно облетела все собрание: его тут же окружили ровесники и господа постарше. Среди них были и офицер, и чиновник из колониальной администрации, и торговцы, и плантаторы, такие, как он сам. Всех он более-менее знал, а некоторых настолько хорошо, что они называли его прозвищем, сохранившимся за ним с детских лет. Он не успевал жать руки и отвечать на сердечные приветствия.
        — Привет, Мартен! Эй, Виллем, как дела? Рад тебя видеть, Геррит! Дружище Руди, сто лет не встречались!
        — Так дайте ему промочить глотку, господа!  — воскликнул Хуб де Гроот, щелкнул пальцами, подзывая слугу, схватил с его подноса стакан и сунул в руку Джеймса ван Хассела.  — Бедняга умирает от жажды!  — Хуб похлопал его по спине.  — Ну, рассказывай  — что там новенького?
        Джеймс ван Хассел сделал глоток и покачал головой.
        — Ничего. Все как обычно.
        — Ты уже слыхал про Хансена?  — вмешался Мартен ван Огтроп; наморщив благородный лоб, он тоже взял с подноса стакан.  — У него беда  — кофейная ржавчина!  — Джеймс ван Хассел поднял брови, и ван Огтроп закивал в подтверждение своих слов и погладил длинные усы.  — Да-да, дрянная история! Впору собирать чемоданы и возвращаться в Голландию!
        Джеймс ван Хассел выругался. Кошмар всякого плантатора  — угроза того, что вредители или болезни уничтожат урожай, посещал все больше и больше кофейных плантаций на Яве. Из-за кофейного грибка листья покрывались оранжевыми пятнами и опадали, после чего погибало и само растение. За три года до этого эпидемией были поражены большие территории возле Бейтензорга, и вот теперь ржавчина снова вернулась на остров.
        — Но ты неплохо устроился!  — Де Гроот снова хлопнул Джеймса по спине.  — Я всегда говорил  — ты хитро поступил, сделав ставку на цинхону. Взять хотя бы последний урожай.  — Он обвел взглядом собравшихся.  — Я слыхал, что седьмая часть веса дерева  — чистый хинин! Рекорд! У тебя тоже?  — Он подтолкнул локтем Джеймса ван Хассела. Тот сделал большой глоток и промолчал. На самом деле год даже превзошел его самые смелые расчеты. Ставка на новый сорт из Южной Америки себя оправдала. После обдирания деревьев выяснилось, что и без того высокое содержание хинина в коре Cinchona ledgeriana в этом году оказалось еще выше, а из-за возросшей потребности в коре, из которой получали хинин, средство от малярии и других разновидностей тропической лихорадки, он сумел получить высокую прибыль. Но когда все обратили к нему вопросительные взоры, он лишь многозначительно поднял брови и небрежно улыбнулся уголком рта.
        — Вот, я так и знал!  — расхохотался де Гроот и опять шлепнул по спине Джеймса ван Хассела. Окружающие тоже разразились громким смехом.
        — Наконец-то ты можешь построить себе приличный дом в Батавии!  — Руди Амелсвоорт, маленький, тощий, с мышиным лицом, поднял кверху стакан и указательным пальцем ткнул Джеймса ван Хассела в грудь.  — Вместо этого… этого…  — Он взмахнул рукой, державшей стакан, подыскивая подходящее определение для маленького бунгало, которое построил еще Джеймс ван Хассел-старший, когда приехал на Яву.
        — Ах, ладно!  — Джеймс ван Хассел засмеялся тихим смехом, исходившим из глубины его грудной клетки.  — Зачем мне вилла в Батавии? Я ведь редко здесь бываю!
        Хуб де Гроот хмыкнул.
        — Тебе не обязательно в ней жить; главное, что ты можешь похвастаться ею! Как все мы!
        — Хм-м-м,  — промычал неуклюжий Геррит Хоутманс, быстро опрокинул в глотку свою порцию джина, вздрогнул и оскалил от удовольствия зубы.  — Тогда ты сможешь и телефон себе завести!
        — Да-да, ты понимаешь, что это означает?  — воскликнул де Гроот.  — Теперь телефон будет не только на почтамте или в отдельных конторах, но через несколько месяцев и в лучших домах. Отличная вещь!
        — Еще у нас теперь будет паровой трамвай,  — с гордостью сообщил Мартен Амелсвоорт, сунул в рот сигару, несколько раз затянулся и лишь потом пояснил:  — С рельсами и всем прочим…
        — Эй, Эду! Эду!  — закричал Хуб де Гроот и замахал кому-то рукой.  — Иди сюда!
        Молодой, светловолосый мужчина резко повернулся и стал смотреть, кто его звал. При виде де Грота и других мужчин, окруживших Джеймса ван Хассела, его лицо осветилось радостью, и он торопливо направился к ним.
        — Яп! Дружище, старик, ты снова среди нас!  — Эдуард ван Тондер сердечно обнял редкого гостя.
        — Привет, Эду,  — воскликнул Джеймс ван Хассел.  — Как дела?
        — Наш дорогой Эду, между прочим, может преподнести тебе сегодня величайшую сенсацию. Не так ли, Эду?  — объявил де Гроот, обнимая за шею ван Тондера.
        Все дружно засмеялись. Эдуард ван Тондер покраснел, но радостно улыбнулся, когда вся компания повернулась к одному из столиков возле колонны.
        — Сегодня даже трудно такое вообразить,  — рассказывала госпожа де Гроот, такая же краснолицая, круглощекая и светловолосая, как ее супруг.  — Тогда мы возили лед из Бостона! Да-да, дорогая, из Бостона!
        Сидевшая напротив нее госпожа Левенгук покачала при таком воспоминании головой, так что блеснули ее каплевидные бриллиантовые серьги.
        — Да, это было ужасно! Я до сих пор помню званые обеды, где царила распущенность. А вечера здесь, в клубе, на которые являлось больше гостей, чем ожидалось? Тогда приходилось сидеть тут безо льда, с теплыми напитками. Кошмар!
        — Зато теперь, если кончится лед, мы можем послать кого-нибудь на фабрику,  — заявила госпожа де Гроот и постучала сложенным веером по коленке Флортье.  — Так что видите  — вы приехали в Батавию как раз в нужный момент!
        — Да, я тоже так считаю,  — засмеялась Флортье и сделала глоточек шампанского. Она сидела на краешке стула, выпрямив спину и повернув чуточку в бок сомкнутые ступни  — как сидела Якобина,  — и оглядывалась по сторонам. Губы она сложила в соблазнительную улыбку, не направленную ни на кого конкретно, и наслаждалась тем, что выглядела в этот вечер уж точно неотразимо.
        Собравшееся в клубе светское общество Батавии приняло ее с необычайной сердечностью, словно свою. Словно она оказалась среди равных  — ведь эти люди тоже любили красивые вещи и сладкую жизнь. Не скажешь, что они не обладали хорошими манерами, но держались свободно и не слишком придерживались правил этикета, принятых в метрополии. Тут никто не видел в ней дочку Клааса Дреессена, выскочки и банкрота, который оказался под каблуком у второй жены, потому что ее деньгами он расплатился со своими кредиторами и на них теперь жил. Тут она не была непутевой племянницей Кокки и Эвоуда Алтхесов, которую нельзя выпускать за порог, чтобы она не позорила доброе имя своих благодетелей, принявших девочку в свой дом после смерти ее матери. Юная и прелестная, со вкусом одетая и причесанная Флортье так же удачно вписывалась в интерьер клуба, как фиолетовые и белые орхидеи, росшие в каменных кадках между колоннами и в стенных нишах. Тем более, что она приехала сюда вместе с состоятельным Эду ван Тондером.
        — Я не хочу проявлять излишнее любопытство…  — снова заговорила госпожа Левенгук, и у Флортье тревожно сжалось сердце.
        — Вот она всегда так!  — насмешливо проговорила госпожа де Гроот и показала сложенным веером сначала на свою подругу, потом на Флортье.  — Наша милая Геертье  — верховная жрица всяких сплетен в Батавии! Уж лучше вы сразу сдайтесь на ее милость!
        У Флортье похолодело под ложечкой, а пальцы судорожно сжали лежавший на коленях веер.
        Геертье Левенгук засмеялась, и ее узкое, смуглое лицо покрылось множеством морщин.
        — Наша прелестная фройляйн Дреессен может не беспокоиться! Нет, что меня занимает весь вечер  — так это ваше чудесное платье. Можно потрогать?  — Она протянула длинные, худые пальцы к Флортье, а та незаметно перевела дыхание и кивнула.
        Госпожа Левенгук с восхищением погладила золотое шитье на узком рукаве.
        — Удивительная работа!
        — Да, правда?  — Флортье наклонила голову и поглядела на свое шелковое платье малахитового цвета. Широкая золотая кайма украшала и квадратный вырез на груди, выгодно подчеркивавший пышную грудь, и подол платья, тесно облегавшего талию и бедра, а потом спускавшегося до пола косыми сборками, образуя сзади маленький шлейф. Перчатки до локтя, туфли и ридикюль под цвет, а также золотые серьги с изумрудами, которые привез ей Эду, когда заехал за ней в отель, дополняли грандиозный вечерний туалет.
        — Что-то подобное я бы тоже надела,  — заметила госпожа Левенгук.  — Это платье от Табарди?
        — От Руффиньяка,  — ответила Флортье и скромно потупилась.
        — Да, за качество приходится платить,  — вздохнула ее собеседница.
        — Не могу удержаться от нескромного вопроса.  — Веер госпожи де Гроот направился на узкую талию Флортье.  — Вы две недели вообще ничего не ели или просто сейчас не дышите? Наш дорогой Эду может обхватить вашу талию пальцами или все-таки нет?
        — Я не знаю,  — хихикнула Флортье.  — Он никогда не пытался это сделать!
        — Зря, зря. Что же он …Грит! Эге-ге!  — Госпожа де Гроот подняла руку и взволнованно замахала.  — Грит! Мы тут!
        Флортье с любопытством смотрела на яркую и привлекательную даму, которая с улыбкой подошла к их столику и расцеловалась сначала с госпожой де Гроот, потом с госпожой Левенгук, сказав им что-то по-малайски. Густая синева ее платья, расшитого серебряными, золотыми и медными нитями, прекрасно гармонировала с синими глазами, золотистой кожей и волосами цвета красного дерева с простой прической. Ее шею украшало тяжелое колье с сапфирами, а в мочках ушей покачивались такие же серьги.
        Госпожа де Гроот помахала слуге, и тот немедленно притащил еще один стул. Дама в голубом уселась на него, быстро переговариваясь по-малайски с госпожой де Гроот и госпожой Левенгук. На лицах дам появились сочувствие и озабоченность. Наконец, глаза госпожи де Гроот встретились с глазами Флортье.
        — Ах, простите  — как невежливо с нашей стороны!  — Она повернулась к даме в синем и, гладя ее по руке, продолжила по-голландски:  — Не беспокойся, у детей это часто бывает в таком возрасте. Вечером болеют, а утром снова здоровые! Грит, это та самая фройляйн Дреессен, которой мы все восторгаемся. А это, милая фройляйн Дреессен, Маргарета де Йонг, без которой Батавия была бы не такой, какая она сейчас.
        — Ой, вы госпожа де Йонг?  — с восторгом воскликнула Флортье и энергично потрясла ей руку.  — Как я рада, что наконец-то с вами познакомилась. Я так много слышала о вас! Господин Бомбергер только вчера вспоминал о вас, а Якобина  — моя подруга. Якобина ван дер Беек  — мы познакомились с ней на пароходе, когда плыли в Батавию.
        — В самом деле?  — Госпожа де Йонг улыбнулась, но выглядела немного растерянной.  — Я и не знала, что у нашей нони Бины есть подруга. Боюсь, что я вообще очень мало знаю о ней.  — Она засмеялась, но как-то невесело, и лишь теперь Флортье заметила, что у нее затравленный взгляд, почти лихорадочный. Госпожа де Йонг огляделась по сторонам, высматривая кого-то, и тихо спросила что-то по-малайски у госпожи де Гроот; из всей фразы Флортье расслышала только имя Винсент.
        Госпожа де Гроот тоже посмотрела во все стороны и с сожалением покачала головой, потом обратилась к госпоже Левенгук. Та подкрепила свой ответ взмахом веера в сторону соседнего зала. Госпожа де Йонг кивнула и встала с сомнением на лице.
        — Я была очень рада, фройляйн Дреессен,  — обратилась она к Флортье и рассеянно улыбнулась.  — Мы, конечно же, еще не раз увидимся.
        Флортье озабоченно глядела ей вслед  — она шла через зал в поисках своего супруга, здоровалась со встречными, иногда останавливалась и обменивалась парой слов и при этом казалась ужасно потерянной.
        Заметив на себе взгляд Эдуарда ван Тондера, Флортье с улыбкой подняла руку, чтобы помахать ему, но внезапно замерла. На нее была направлена вторая пара глаз  — они глядели бесцеремонно и испытующе из-под сведенных бровей. Она поспешно отвернулась и перевела дух, но потом, словно по принуждению, снова посмотрела в те глаза.
        Глаза были узкие, под густыми бровями. Их обладатель слегка наклонился, так как был почти на голову выше Эдуарда. Он слушал объяснения, которые тот сопровождал оживленными жестами и мимикой: судя по его понимающей улыбке, несомненно, речь шла о ней. Вот Эду сделал жест в ее сторону и вопросительно посмотрел на своего визави; тот ответил кивком и выпрямился во весь рост. Он показался Флортье великаном с широкими, почти квадратными плечами. В ухоженной бородке на квадратном подбородке, в усах и коротко стриженой шевелюре уже блестела серебром седина, хотя он был одного возраста с Эду, ну, разве что на три-четыре года старше. Вот он направился через зал широкими шагами, с грацией могучего хищника, и Эду выглядел рядом с ним угловатым подростком.
        — Хана, Геертье,  — обратился Эду ван Тондер к дамам.  — Поглядите, кого я к вам привел!
        Обе дамы радостно заворковали по-малайски, приветствуя спутника Эду, тот нагнулся и сердечно расцеловался с ними. На их бурные возгласы он отвечал хрипловатым басом, спокойно и обстоятельно. А когда его узкие губы растянулись в улыбке, слева и справа от них появились маленькие ямочки и смягчили его суровую внешность. Когда он выпрямился, госпожа де Гроот вцепилась в его руку и ласково погладила, спросив что-то по-малайски.
        — Нет, Ханна,  — ответил он по-голландски,  — я еще не встретил женщину, которая годилась бы мне в жены. Но я уверен, что скоро все изменится.  — Он опять показал свои ямочки и посмотрел в глаза Флортье.
        Она тут же потупилась, но, почувствовав на своей спине руку Эду, заставила себя поднять глаза и улыбнуться.
        — Это и есть та очаровательная фея, о которой я тебе рассказывал: фройляйн Флортье Дреессен. Фройляйн Флортье  — позвольте вам представить: мой старинный приятель Джеймс ван Хассел. Если бы я не учился вместе с ним в школе в Гааге, мне никогда бы не пришло в голову отправиться на Яву. Наши плантации расположены почти по соседству, но мы видимся теперь только тут, в Батавии.
        Флортье поставила бокал и пролепетала какую-то вежливую фразу, а Джеймс ван Хассел молчал. Он только взял ее руку и поднес к губам. Тепло его ладони проникло сквозь перчатку, а его дыхание, казалось, прожгло тонкий шелк. Флортье хотела отвести взгляд в сторону, но не смогла оторваться от его глаз. От глаз цвета берлинской лазури. Они глядели все так же испытующе, но в них появился блеск, от которого у Флортье перехватило дыхание.
        — Ради нашей старинной дружбы,  — проговорил он, выпрямляясь, но не выпустив руки Флортье,  — ты, конечно, не против, если фройляйн Дреессен подарит мне этот танец.
        Флортье огляделась по сторонам; она и не заметила, что уже объявлен следующий танец. В зале возникло оживление, многие господа спешили ангажировать немногочисленных дам. При неудаче они следовали за парами в соседний зал, в надежде, что со следующим танцем им повезет больше. Остальные с бокалами в руке собирались в группки или садились за карты в соседней комнате.
        — Отнюдь, отнюдь,  — быстро ответил Эду ван Тондер и гордо выпятил грудь; он явно был счастлив, что его избранница удостоилась такого внимания.  — Желаю приятно провести время!
        На дрожащих коленях Флортье поднялась со стула и слабо улыбнулась Эду.
        С каждым тактом она ощущала близость Джеймса ван Хассела, которому едва доставала до плеча. Она ощущала его взгляд на своем лице, и ее сердце бешено колотилось в грудной клетке. В начале вечера она успокоилась, видя, что все предпочитали простые танцы, поскольку многие дамы и почти все мужчины танцевали неважно. Но когда Джеймс ван Хассел взял ее за руку и привлек к себе, она испугалась, что будет выглядеть неуклюжей. Однако вскоре страх ее пропал  — Джеймс ван Хассел вел в танце ловко и уверенно.
        — Вы вообще-то должны быть дамой в первой паре,  — объявил он через некоторое время.  — Боюсь, что танцевать со мной  — чистое наказание.
        Губы Флортье невольно растянулись в улыбке, она покачала головой и снова впилась взглядом в цветок плюмерии на лацкане фрака. Сладкий аромат цветка кружил ей голову, но, кроме него, был еще и тяжелый, пряный запах ее партнера, подчеркнутый свежим запахом одеколона для бритья. Этот запах неотразимо притягивал ее.
        Прошло несколько тактов, прежде чем он снова заговорил.
        — Эду сказал, что вы темпераментная и хорошо и много говорите. Простите, но меня немного смущает ваше молчание.
        Флортье и сама не могла объяснить причины, парализовавшей ее такой всегда бойкий язычок. От ладони Джеймса ван Хассела, лежавшей на ее спине, шел приятный ток, а его голос вызывал сладостный трепет где-то в глубине тела.
        — Простите,  — прошептала она.
        — Если вам не нравится танцевать со мной, то и не надо,  — сказал он и ослабил свои объятия.
        Она испуганно вскинула ресницы и покачала головой.
        — Нет! Что вы… нет!  — Она смущенно опустила голову.
        — Хм,  — произнес он и, вздохнув, добавил:  — Давайте попробуем вести вежливую и культурную беседу. Ваши родители сегодня тоже приехали сюда, фройляйн Дреессен?
        Флортье сбилась с такта; внезапно ее охватило отчаяние.
        — Нет,  — прошептала она еле слышно.  — Я… у меня нет никого.

«Только отец, который променял меня на богатую жену. И брат, которого он взял с собой». В Батавии она уже дюжину раз рассказывала, что она сирота и у нее нет близких. Всякий раз на нее изливалось сердечное сочувствие, любое дальнейшее любопытство глушилось в корне. Хотя тетя Кокки и дядя Эвоуд были живы, но после того, что происходило за кружевными занавесками домика в Снеке, оба для Флортье практически умерли. Как и Флортье для них. Однако лишь теперь, когда Джеймс ван Хассел держал ее в объятиях под музыку оркестра, она почувствовала себя одинокой и покинутой. На ее глаза навернулись слезы, а руки напряглись.
        — Простите,  — сказал он с искренним сочувствием.  — Этого я не знал. Не хотите ли присесть?
        Флортье смогла только кивнуть. Она позволила отвести себя к одному из стульев, стоявших попарно за столиками у стены зала. Едва она села, как Джеймс ван Хассел подозвал слугу и взял с его подноса два бокала.
        — Терима касих. Спасибо. Вот.
        Опять кивнув, Флортье взяла шампанское и, сжав в кулак другую руку, лежавшую на коленях, залпом выпила весь бокал; потом кое-как скрыла отрыжку, загородив рот рукой.
        Джеймс ван Хассел, даже не притронувшийся к виски, глядел на нее с легкой иронией.
        — Похоже, вы осилите еще один бокал. Но если даже это так, у меня возникло подозрение, что вы нарочно хотите напиться.
        Флортье робко улыбнулась ему и слизнула с нижней губы капельку шампанского.
        — Мне надо идти,  — тихо проговорила она и поставила бокал на столик, стоявший между ними.  — Эду наверняка меня ждет.
        Она торопливо встала, но Джеймс ван Хассел опередил ее и схватил за локоть. Она в испуге обернулась. Он пристально глядел на нее со стула.
        — Неужели я такой ужасный,  — расстроенно проговорил он,  — что вы не можете выдержать мое общество даже несколько минут?
        Его огорченный взгляд, говоривший об оскорбленной гордости, тронул Флортье.
        — Нет, что вы,  — прошептала она еле слышно, сквозь грохот музыки, голоса танцующих пар и разговоры мужчин, стоявших у стены.  — Нет, вы совсем не ужасный.
        — Хорошо.  — Он кивнул.  — Я хочу вас увидеть снова.
        Флортье нерешительно покачала головой.
        — Это… пожалуй, не получится.
        Он наморщил лоб.
        — Почему?  — Его грубоватое лицо озарилось пониманием.  — А-а, из-за Эду?  — Когда Флортье молча кивнула, он сумрачно посмотрел на нее.  — Он уже… он предлагал вам руку и сердце?  — Флортье покачала головой, и от усмешки на его лице снова стали видны ямочки по обе стороны рта.  — Тогда и не беспокойтесь. Я улажу этот вопрос. Он плантатор, я плантатор, а между нами постоянно идет дружеское соревнование.  — Он без улыбки заглянул ей в глаза.  — Вы хотите увидеться со мной снова?
        Внезапно Флортье показалось, что под ее ногами закачалась земля. Что из ее пальцев выскользнули нити, которые она держала в руках после прибытия в Батавию, строя новую жизнь. Ей стало очень страшно. Она хотела уйти от Джеймса ван Хассела, но он еще крепче схватил ее за локоть, явно не обращая внимания на то, что на них уже с любопытством глядят окружающие.
        — Ну  — вы хотите?
        Флортье хотела отрицательно покачать головой, быстро и безболезненно прервать все отношения, но тело не послушалось, и она кивнула.
        — Где вы живете?
        — В отеле «Дес Индес»,  — прошептала она.
        — Я приеду за вами завтра в три часа,  — кратко сказал он и отпустил ее руку.
        Флортье резко повернулась и неуверенной походкой пошла через зал. Потом, по ее настоянию, они с Эду откланялись и молча ехали до ее отеля. И все это время она мысленно повторяла новое имя. Джеймс. Джеймс ван Хассел.
        Словно она могла его забыть! Она, пронизанная звуками его голоса, захлестнутая его могучей силой обаяния, которое захватило ее и опьянило.
        — Нони Бина! Нони Бина!
        С бьющимся сердцем Якобина привстала на кровати, сонно поглядела на отсвет, падавший на ее кровать сквозь приоткрытую дверь. Вдалеке послышался рокот, тихо задребезжали оконные стекла, но в остальном все было тихо. Нет, это не землетрясение, которое уже стало для Якобины обычным делом, а всего лишь гроза, судя по голубоватым вспышкам.
        — Нони Бина!  — Маленькая фигурка в белой ночной рубашке залезла на кровать и встала на колени.  — Нони Бина!
        — Йерун,  — пробормотала она и потерла тяжелые, слипающиеся веки.  — Что такое?  — Она сразу вспомнила, что мальчуган жаловался вечером на жжение в руках и ногах, Ида тоже была необычайно капризной.  — Тебе плохо? Что-нибудь болит?  — Она дотронулась ладонью до его щеки, хотя и не знала, сумеет ли понять, то ли мальчику просто жарко в эту тропическую ночь, то ли у него повышенная температура. Но он потряс головой.
        — Пойдем со мной,  — попросил он.  — Ида очень сильно плачет.
        — Да, конечно.  — Якобина подняла москитную сетку и спустила ноги на пол. Йерун тоже слез с матраса и выбежал из комнаты.
        Якобина зевнула и вышла босая в освещенный коридор. Там резко остановилась, услышав громкие, возбужденные голоса, что-то кричавшие друг другу по-малайски  — несомненно, голоса Винсента и Маргареты де Йонг.
        — Мама и папа борются,  — объяснил с пугающей обстоятельностью Йерун, остановившись в дверях детской.
        — Спорят, Йерун. Это называется так,  — машинально поправила его Якобина и погладила по голове.
        Ида уныло сидела на своей кроватке с решеткой, растрепанная, с мокрым от слез лицом и опущенными в горькой гримасе уголками губ. При виде Якобины она перестала тихо всхлипывать, протянула к ней маленькие ручки и громко, душераздирающе завыла.
        — Что случилось, моя сладкая?  — пробормотала Якобина и взяла девчушку на руки; она тут же вцепилась в нее, словно обезьянка, и с плачем уткнулась в ее плечо.
        — Можно мы будем спать у тебя?  — попросил Йерун.  — Пожалуйста!
        Снова пророкотал гром. Взгляд Якобины упал на опустевший матрас, постеленный между детскими кроватками.
        — Где Мелати?
        Йерун молча пожал плечами.
        — Пожалуйста, нони Бина!  — жалобно повторил он.
        Она все еще медлила: ей не очень улыбалось класть с собой в постель в такую душную ночь двух детишек, излучавших лишнее тепло; не знала она, понравится ли это их родителям.
        Она вздрогнула от грохота двери. Голоса стали громче  — громовой голос майора и резкий, пронзительный голос его жены.
        — Пошли,  — сказала Якобина мальчику, и он тут же шмыгнул в ее комнату.
        Остановившись на миг в дверях, она прислушалась к рыку и крикам, потом торопливо закрыла дверь.
        Йерун стоял на коленях на кровати и поднимал кверху москитную сетку, насколько мог дотянуться. Якобина напрасно пыталась разжать пальчики Иды, вцепившиеся в ее ночную рубашку.
        — Отпусти меня,  — шепнула она ей,  — мне ведь надо тебя положить. Я никуда не уйду, обещаю!
        Но Ида, пылавшая, словно маленькая печка, липкая от пота, слез и соплей, вцепилась в нее еще крепче. Вздохнув, Якобина присела на краешек кровати, нырнула под сетку и, работая локтями и коленями, доползла до подушки. Там попыталась найти более-менее удобное положение для себя и Иды. Йерун опустил сетку, перелез через Якобину, больно лягнув ее пяткой в ребра, и растянулся рядом с ней и Идой.
        — Теперь все хорошо,  — прошептал он и погладил сестренку по голове.
        В самом деле, слезы Иды иссякли, она перестала рыдать и лишь изредка всхлипывала. Это не помешало ей сунуть в рот большой палец. Малышка доверчиво прижалась к груди Якобины. Йерун придвинулся к сестренке и обнял ее, словно защищая от всех огорчений.
        Все трое вздрогнули, услыхав тупой удар, пронзительный визг и рев. Дети еще крепче прижались к Якобине. Она охотно заткнула бы им уши, но смогла лишь протянуть руку и неловко погладить Йеруна по голове. Другой рукой она гладила Иду, напевая какую-то бессмысленную мелодию в надежде, что она успокоит малышей. А в это время все ближе и ближе сверкали молнии, и гремел гром.
        Дети дышали спокойно и размеренно, а вот Якобина лежала без сна и в тишине между громовыми раскатами невольно слушала звуки, доносившиеся из коридора. Сначала ей чудился плач, приглушенное ворчание, тихие жалобы и, наконец, то чередующиеся, то одновременные стоны, мужчины и женщины, сначала протяжные, потом перешедшие в стаккато. Она не понимала, что это за звуки, но все-таки покраснела от стыда.
        Она с облегчением вздохнула, когда открылись небесные шлюзы и на дом обрушился дождь, забарабанил по крыше и поглотил все другие шумы этой ночи.
        Когда наутро Якобина спускалась по лестнице, она чувствовала себя так, словно ее переехала повозка. Спать втроем было ужасно душно, и она задремала лишь под утро, потная и напряженная,  — она боялась придавить кого-нибудь из детей. Один раз она проснулась, когда Ида закричала во сне, другой, когда Йерун больно ударил ее ногой. В полусне она слышала, как Мелати с ласковыми уговорами разбудила детей и увела их из комнаты, но недолгое время, оставшееся после этого для сна, не слишком ей помогло. У нее набухли веки, голова была словно набита ватой, а место на ляжке, куда ее лягнул Йерун, болело при каждом шаге.
        Проходя через зал, она зевнула, но тут же замерла от неожиданности. Возле одной из колонн стояли, обнявшись, супруги де Йонг и целовались. Обняв мужа за шею, Маргарета де Йонг крепко прижималась к нему, а он держал жену одной рукой за шею, а пальцы другой руки сжимали ее ягодицу. У Якобины кровь прихлынула к лицу, она поспешно отвела взгляд и стала лихорадочно думать, куда бы ей незаметно скрыться, но майор уже ее увидел.
        — Доброе утро, фройляйн ван дер Беек,  — прогромыхал он, и его голос умножило эхо, отразившееся от стен и высокого потолка.
        — Ах.  — Маргарета де Йонг прижала ладонь к губам и хихикнула словно девчонка.  — Доброе утро, дорогая нони Бина!  — И она тут же прижалась щекой к груди мужа.
        — Доброе утро, госпожа де Йонг,  — пробормотала Якобина.  — Доброе утро, господин майор.  — Опустив голову, она проскользнула дальше, чтобы не быть свидетелем этой интимной сцены.
        — Надеюсь, вам приятно спалось сегодня!  — крикнул майор, когда она проходила мимо него.
        Что-то в его голосе и в выборе слов заставило Якобину краешком глаза взглянуть на него. В его налитых кровью глазах мелькнула какая-то искорка, и у Якобины возникло неприятное чувство, что он не только знал, что она все слышала, но даже наслаждался этим.
        — Да, спасибо,  — солгала Якобина и проглотила саркастичное: «Надеюсь, вы тоже», едва не сорвавшееся у нее с языка. Выпрямив плечи, она стремительно прошла дальше и чувствовала на своей спине взгляд майора.

16
        Бейтензорг, 27 ноября 1882 г.
        Дорогая Якобина,
        Ваши письма стали для меня лучиками света в эти недели, когда над горами висят тяжелые, серые тучи и почти непрерывно льет дождь. Каждое письмо для меня становилось хоть и долгожданным, но все-таки неожиданным подарком. Я мысленно беру его с собой, когда тащусь в своей повозке по раскисшим дорогам, чтобы помочь больному с помощью моего скромного комплекта медицинских инструментов и таких же скромных знаний, когда пытаюсь утешить умирающих и их близких или готовлюсь к проповеди. И когда стараюсь преподать детям азы грамоты и счета  — что иногда требует неимоверных сил и ангельского терпения. Часто я мысленно вижу перед собой Йеруна и Иду, а с ними у меня связаны и мысли о Вас. Признаюсь, что сейчас мое самое излюбленное занятие  — сидеть поздним вечером на веранде при свете лампы и писать Вам.
        Мне тоже необычайно ярко помнится тот день, когда мы с Вами гуляли по Глодоку, и для меня очень важно, что Вы так его запомнили. Ваш вопрос о том, как же я, несмотря ни на что, сохраняю веру в Бога, я вовсе не считаю глупым или дерзким, наоборот! Для меня путь к истинной вере начинается лишь с неприкрашенной действительности, по которой и измеряется вера, и с вопроса о Боге перед лицом всех человеческих страданий и всего человеческого произвола.
        Я считаю, что мы, люди  — не марионетки в руках то доброго, то гневного, но всегда необъективного кукловода, которого мы именуем Богом. Я верю в свободную волю человека, который всегда может сделать выбор между добром и злом, правильным и неправильным. Тот, кто порабощает и калечит других, кто обманывает, ворует, мучает или даже убивает, тот по своей воле выбирает для себя зло; с таким же успехом он мог бы в любой момент отказаться от этого. Тем не менее, я сознаю, что мы, люди, весьма далеки от совершенства. Мы совершаем ошибки: иногда мы верим, что у нас нет другого выбора, кроме зла; либо мы просто слепы к тому, что правильно, а что нет. От этого не застрахован никто, даже человек церковный. Нет человека без греха, точно так же любой из нас носит в себе способность к добру. В результате нам остается лишь положиться на милость Господа, чтобы он простил грехи наши.
        Я никогда не хотел цитировать по любому поводу Священное Писание, как это делают многие служители церкви, и обрушивать цитаты на маловерных, неверующих или критиков. Это мне не нравится, я понимаю христианство не так. Свою задачу миссионера вижу в том, чтобы с помощью Библии учиться отличать добро от зла. Для этого я и приехал на Яву. В миссию, которая старается убеждать человека, а не засыпать его демагогией; которая уважает другие религии, не принуждает никого к насильственному обращению в свою веру и предпочитает говорить больше делами, чем словами. И я мечтаю внести свою скромную лепту в то, чтобы наш мир сделался чуточку лучше.
        А Вас что привело сюда, Якобина? Почему Вы выбрали именно Яву? Верите ли Вы в божественную природу того, что все именуют судьбой?
        С нетерпением жду Вашего ответа. С дружескими пожеланиями,

    Ян.
        С улыбкой на лице и тоской в груди Якобина сложила письмо и сунула его под край блюдца. Для нее письма Яна были тоже словно солнечные лучики, озарявшие угрюмые дни дождевого сезона. И ей тоже нравилось устроиться днем на своем месте на веранде или поздним вечером у секретера в комнате и сочинять ему письмо. Для нее открылся новый мир, и она медленно, на ощупь, продвигалась в нем, училась записывать свои мысли и чувства. Ей придавало смелости то, что в ее письмах Ян ничего не считал бессмысленным или малозначащим; нет, наоборот, он принимал ее рассуждения всерьез, заставлял ее думать.
        Глядя в сад, она утерла рукавом пот со лба и украдкой помахала полами кебайи, охлаждая спину и живот.
        От лужайки поднимался густой пар; остатки ночного ливня испарялись и висели дымкой над цветущими кустарниками. Над деревьями нависало чугунно-серое небо, предвещая новый ливень, который на короткое время принесет прохладу, а если повезет, то и ветерок. На сад опустилась тишина, умолкли все птицы, онемели даже неугомонные цикады; в доме тоже все отдыхали. В такой час Якобина любила сидеть на веранде с чашкой кофе и книгой или с письмом от Яна.
        Якобина поднесла к губам чашку, но тут же поставила ее назад. Между стволами деревьев она увидела силуэт, полускрытый за туманом. Ее пульс участился, когда она узнала мальчишку, вероятно, того самого, которого уже видела в тот сентябрьский полдень. Она замерла, не сводя глаз с маленькой фигурки.
        Вероятно, издалека дом казался безлюдным, поэтому на этот раз мальчуган осмелился выйти из-под защиты деревьев, медленно и робко, словно дикий зверек. Он вдруг срывался с места и бежал по лужайке, но часто останавливался, убеждался, что все спокойно, и бежал дальше. Теперь Якобина окончательно его узнала. В следующий миг он тоже увидел Якобину и замер. Глядел на нее широко раскрытыми глазами и не шевелился. Он не тронулся с места, когда Якобина с улыбкой помахала ему.
        — Датанглах, иди сюда,  — тихо позвала она и снова махнула рукой, подзывая к себе. Другой рукой она взяла с тарелки онде-онде  — сладкие шарики из клейкого риса с начинкой из пальмового сахара, жаренные в масле, и показала мальчишке.  — Иди сюда, датанглах!
        Он нерешительно подошел ближе и снова остановился.
        Она медленно спустилась по ступенькам и сделала к нему пару шагов. Когда он хмуро посмотрел на нее, она остановилась и слегка пригнулась.
        — Откуда же ты пришел, малыш, да еще совсем один?  — ласкового спросила она по-голландски.  — Твоя мама наверняка волнуется.
        Мальчишка переступил с ноги на ногу и провел пальцем по ребрам; казалось, он размышлял, что ему делать дальше.
        — Датанглах,  — повторила Якобина и показала ему на ладони онде-онде.  — Иди сюда, я тебя угощу.
        Его глаза блеснули. Якобина осторожно приблизилась к нему еще немного, остановилась и присела на корточки. Улыбнулась, наклонив голову на бок, и протянула ему на ладони лакомство.
        — Вот, погляди, это тебе.
        Лицо мальчугана расцвело в улыбке. Он медленно двинулся к ней, опасливо поглядывая на дом, и остановился на расстоянии вытянутой руки. Нерешительно протянул пальцы за онде-онде, молниеносно схватил сладкий шарик и отскочил назад.
        Якобина рассмеялась, и на лице мальчишки тоже появилась тень улыбки. Обеими руками он поднес шарик ко рту, попробовал, потом жадно вонзил в него зубы.
        — Седап? Хорошо? Тебе нравится?
        Он лучезарно улыбался и жевал лакомство, не смыкая губ.
        — Нама каму сиапа? Как тебя зовут?  — спросила она, разглядывая его. Он был еще маленький, возможно, чуть младше, чем Йерун, которому в декабре исполнится шесть лет, и более щуплый. Он не выглядел истощенным, хотя под коричневой кожей отчетливо виднелись ребра и ключицы, а ноги под набедренной повязкой были тоненькими, как бамбук. Черты его лица, особенно нос, казались слишком крупными для туземного ребенка, а глаза были скорее серыми, чем темно-карими.
        — Эй, я тебя спрашиваю,  — сказала Якобина и подошла к нему на корточках, гусиным шагом.  — Нама каму сиапа? Или у тебя нет имени?  — Она протянула руку и пощекотала его голый живот.
        Он забулькал от удовольствия и, казалось, вот-вот рассмеется, но тут же испуганно посмотрел мимо Якобины на дом, повернулся и умчался прочь.
        Наморщив лоб, Якобина обернулась, но так и не поняла, чего испугался мальчишка. На веранде по-прежнему было тихо, со скрещенными на груди руками там стояла Маргарета де Йонг и глядела в ее сторону. Вздохнув, Якобина встала с корточек и пошла к дому.
        — Добрый день, госпожа де Йонг,  — проговорила она, поднявшись по ступенькам, и показала на место, где стоял мальчишка.  — Вы случайно не знаете, откуда этот малыш…
        — Я попрошу вас впредь так не поступать,  — сердито перебила ее Маргарета де Йонг. Над ее переносицей залегла глубокая складка, в глазах сверкал с трудом сдерживаемый гнев.  — Если в кампонгах пройдет слух, что мы раздаем сладости, отбоя не будет от маленьких попрошаек. Мы и так тратим много сил, чтобы не пускать на наши земли малайских детей.
        — Но я только хотела…
        — Эти дети грязные, они разносят инфекции и паразитов! Они могут притащить сюда любую болезнь и заразить Йеруна и Иду!  — Она резко добавила:  — Пожалуйста, вымойте руки, фройляйн ван дер Беек! С дезинфицирующим средством!
        — Да, госпожа де Йонг,  — удивленно пробормотала Якобина. Мальчуган выглядел хоть и бедновато, но чистым и здоровым.
        Маргарета де Йонг кивнула ей и хотела уйти, но задержалась.
        — Да, и вот еще что. Проследите, пожалуйста, чтобы дети вели себя сегодня как можно тише.  — Она потерла лоб, словно страдала от головной боли.  — Сейчас, в сезон дождей, у моего мужа обостряется ревматизм, и болят старые раны. Ему нужны тишина и покой. Я буду вам признательна, если вы позаботитесь об этом, нони Бина,  — шепотом добавила она и ушла в дом.
        Якобина озадаченно поглядела на деревья, за которыми скрылся мальчуган, и в ней смутно зашевелились недобрые опасения.

17
        Флортье ехала по улице Рейсвейкстраат вдоль бесконечного ряда однообразных домов. После полудня дождь приутих и перешел в морось, но теперь опять забарабанил по крыше повозки. Из-под колес выплескивалась жидкая грязь, оранжевая, словно морковный мусс.
        Кучер ехал так близко от тротуара, что обода едва не чиркали по поребрику, и остановился перед окнами широкой одноэтажной лавки. Тотчас распахнулись стеклянные двери; из них выскочили два малайца и раскрыли зонтики, чтобы довести до порога прибывших клиенток.
        Флортье одарила ослепительной улыбкой слугу, который помог ей сойти с двуколки. Когда второй слуга протянул руку Якобине, она взглянула из-под зонтика на вывеску над витриной. Ее всякий раз забавляло, что там написано «Корабельные галеты», а ниже «Провиант». Наверняка компания «Леру и К°.» занималась и галетами тоже, но вывеска обманывала, и посетитель видел внутри лавки совсем другое.
        Едва она шагнула через порог, как ноздри наполнил запах свежеиспеченного хлеба и горячего кофе; в воздухе витали соблазнительные ароматы сахара и фруктов, ванили и рома, молотого миндаля, орехов и корицы.
        Их со словами приветствия и угодливой улыбкой встретил один из господ Леру, двух братьев, унаследовавших от отца, пожалуй, самую знаменитую кондитерскую Батавии. На стене в рамке с запотевшим стеклом висел пятнистый от сырости дагерротип; на нем владелец компании «Леру и К°.» и его слуги позировали перед фасадом лавки. По нему было видно, как мало изменила кондитерская свои традиции за прошедшие годы. Даже усы у братьев Леру были такие же, как у основателя компании  — напомаженные, с лихо загнутыми кончиками.
        — Боюсь, что сегодня я опять не смогу сделать выбор,  — пробормотала Флортье, прижав к губам палец, и посмотрела на длинную витрину, где подстилка из колотого льда не давала кондитерским изыскам растечься на тропической жаре. Традиционная выпечка  — мраморный кекс и гугельхупф  — соседствовали с простыми, но соблазнительными шоколадными тортами и пирожными. Бисквитные рулеты и торты манили своей розовой, шоколадной, ореховой, кремовой, мармеладной начинкой и были украшены розами из сахара, цветочками и завитками из взбитых сливок или фигурками и полосками из крученых карамельных нитей. Гордо, словно драгоценные камни, красовались крошечные, с любовью украшенные птифурчики, а на желтых коржах сверкали под блестящей глазурью ломтики яванских яблок, шарики рамбутанов, кусочки манго, ананасов и кубики папайи. На полках в больших стеклянных вазах стояли кантучини, ореховые макроны, различные сорта печенья. На других полках, у задней стены лежали караваи хлеба, из плетеных корзин торчали французские багеты, другие корзины были наполнены круассанами, булочками и сдобой.
        — Как всегда, мадемуазель?  — с улыбкой спросил Якобину месье Леру, и она смущенно кивнула. Каждый раз она говорила себе, что отведает что-нибудь другое, но всегда заказывала кусок фисташково-зеленого песочного торта. Зеленый цвет и нежный орехово-ванильный вкус получались при добавлении экстракта пандануса, местного растения.
        — Ты будешь кофе?  — обратилась она к Флортье и, когда та рассеянно кивнула, заказала два кофе.
        — Я попробую кусочек вон того торта,  — решила, наконец, Флортье и показала на торт с розовым наполнителем и глазурью. Потом она посмотрела на шоколадный торт со светлым и темным кремом.  — Пожалуйста, еще кусочек вот этого.
        — Хорошо, мадемуазель. Сюда, пожалуйста. Вам тут удобно?
        Месье Леру привел их к одному из столиков, стоявших в ряд под высокими окнами с частым переплетом. За соседним столиком сидел за кофе солидный господин с бакенбардами, возле него стояла пустая тарелка с крошками от сдобы. Он с интересом взглянул поверх газеты на Флортье. Дальше сидела пара средних лет и молча наслаждалась кондитерскими шедеврами братьев Леру.
        Высоко над головами гостей на окнах висели полки; на них круглый год стояли пестрые жестяные коробки, цветастые фарфоровые чайники и чашки, стеклянные чаши, кофейные мельницы. Теперь к ним добавились разноцветные шары и блестящие гирлянды, внося в интерьер кондитерской рождественские нотки. Стена за конторкой тоже была декорирована большим бантом, а за стеклами висели рождественские звезды из соломки. С начала декабря все лавки и дома наряжались к празднику, а рекламные объявления в «Ява Боде» сосредоточились в этом месяце исключительно на подарках, деликатесах для праздничного меню и на особых мероприятиях в предрождественские и праздничные дни.
        — Ты довольна своими покупками?  — с улыбкой осведомилась Флортье, отделяя вилкой для торта смачный розовый кусок.
        — Да, очень! Еще раз спасибо тебе за помощь!  — Якобина взялась за тонкую фарфоровую чашку, но тут же поставила ее назад, на блюдце. Как обычно, крепкий кофе был такой горячий, что она чуть не обожгла пальцы.
        У обеих появился приятный обычай встречаться два-три раза в месяц в городе. Иногда на веранде отеля «Дес Индес», иногда на веранде «Кавадино», но чаще всего они заявлялись сюда, к братьям Леру. Вот и в этот раз, после того, как Флортье помогла Якобине выбрать подарки к Рождеству. В разнообразном ассортименте универмага «Ван Влойтен&Кох», где на двух обширных этажах продавались не только продукты питания, пиво и спиртное, стекло, фаянс и фарфор, мебель, лампы, одежда и украшения, но также строительные материалы и пиротехника, Якобина выбрала деревянный меч для Йеруна, кукольный сервиз для Иды и маленькие сигары для майора. В Амстердам отправится посылка с сигарами для Юлиуса ван дер Беека, Хенрика и Мартена; там будут также шелковые халаты в китайском стиле для Берты ван дер Беек и Тины и крошечные детские ботиночки для ожидавшегося в новом году пополнения семейства ее брата, а еще два фунта лучшего кофе с Явы. В поисках подарка для Яна она перерыла у «Колфф&К°.» все книжные полки с их небогатым выбором и, наконец, остановилась на «Женском портрете» Генри Джеймса, надеясь, что у Яна нет этой книги,
а у «Табарди» выбрала шелковую шаль для Маргареты де Йонг. Когда же Флортье отвлеклась на выставленные в витрине шляпки, Якобина поскорее купила шаль цвета морской волны, которой когда-то любовалась ее подруга.
        — Но особенно счастливой ты не выглядишь,  — проговорила через некоторое время Флортье.
        Якобина поставила чашку и взглянула в окно. За дождевыми потоками, лившимися по стеклам, смутно виднелся силуэт их кучера; принадлежавшую отелю повозку, набитую коробками и картонками, он поставил под густой кроной могучего дерева.
        — Меня беспокоит атмосфера в доме,  — прошептала она.
        — Они по-прежнему ругаются?
        Якобина уставилась на свой кусок торта, к которому пока так и не прикоснулась. Она жалела, что вообще рассказала Флортье о постоянных ссорах между супругами де Йонг, но тогда в ней перевесила потребность выговориться и снять с души этот груз.
        — Прошлой ночью они опять сцепились. Не знаю, в чем там дело, ведь они орут друг на друга по-малайски, но слышать неприятно.
        Флортье слизнула с зубчика вилки глазурь и взглянула на Якобину.
        — Ничего, помирятся.
        — Надеюсь,  — удрученно ответила Якобина.  — Дети очень страдают от этого.  — Теперь не только Ида не слезала с ее рук, но и Йерун все чаще просился на колени, когда она читала вслух или пела с ними песни. Тогда он крепко прижимался к ней, обнимал за шею, и она чувствовала на своей щеке его горячее дыхание. С тяжким вздохом она взялась за вилку.  — Давай поговорим о чем-нибудь другом, я ведь ничего не могу тут изменить. Расскажи, как там Джеймс?
        Легкий румянец окрасил щеки Флортье, она улыбнулась и процарапала вилкой бороздку на шоколадной глазури.
        — Хорошо,  — еле слышно ответила она, потом отложила вилку и запрокинула назад голову, так что закачались перья на шляпке.  — Джеймс…  — Она замолкла и посмотрела в окно заблестевшими глазами.
        Тогда, после танцев в «Гармонии», он заехал за ней днем в отель и привез к «Леру». С тех пор они часто ездили куда-нибудь вместе  — в театр или ресторан, или просто катались в его ландо. Он рассказывал ей о своей учебе в Эдинбурге, традиционной в семье ван Хасселов, в жилах которых текла шотландская кровь, и о том, как жил в Гааге. О том, что он родился и вырос в Батавии, где почти сорок лет назад обосновался и открыл торговлю его отец. Рассказывал о своей плантации под названием Расамала; она находилась южнее Бейтензорга в Преангере, гористой местности, которую он называл по-малайски Прианган. Он взял ее в аренду лет десять назад, в двадцатилетнем возрасте, после внезапной смерти отца, расчистил от джунглей и посадил там цинхону, хинное дерево. Цинхона принесла ему хорошие доходы, больше, чем кофе, чай, табак или сахарный тростник. Теперь он собирался взять в аренду еще больший участок земли и выращивать каучук, которому пророчат большое будущее. И хотя Флортье довольно быстро вновь обрела дар речи, ей нравилось его слушать; нравилось, как он рассказывал о своих успехах  — основательно, увлеченно
и даже с гордостью, но без всякого хвастовства.
        — Мне все в нем нравится,  — тихо проговорила она.  — Что он говорит, и как он это говорит. И мне нравится,  — она хихикнула и поправила выбившуюся прядку волос,  — как он пахнет.  — Она смущенно опустила глаза.
        Якобина улыбнулась, поднося к губам кусочек зеленого торта.
        — Похоже, ты влюбилась.
        Щеки Флортье запылали. Она закусила нижнюю губу, снова схватила вилку и вонзила ее в начинку шоколадного торта.
        Голос Джеймса ван Хассела задел в ней какую-то струну, которая вибрировала еще долго после того, как он высадил ее в отеле, и это стало для Флортье новым опытом. Когда в покачивавшемся ландо ее плечо нечаянно коснулось его плеча и когда он взял ее за руку, между ними пробежала искра. Искра пробежала по ее коже и вызвала жаркое томление во всем ее теле, одновременно прекрасное и пугающее.
        — Возможно,  — прошептала она.
        — А у него есть белый конь?  — ехидно спросила Якобина.
        Флортье посмотрела на нее исподлобья и стукнула под столом по коленке. Обе тут же рассмеялись.
        — Конь у него есть,  — засмеялась Флортье.  — Но я не знаю, какого он цвета.
        — А что думает по этому поводу Эду?  — Якобина отодвинула от себя тарелку.
        Флортье закатила глаза и шумно выдохнула.
        — Мне с ним становится все тяжелее. В последнюю неделю он часто пытается меня поцеловать, а я бью его по пальцам и стараюсь держать подальше от себя!
        — Почему бы тебе не поговорить с ним начистоту?  — заметила Якобина и допила кофе.
        — Ну…  — протянула Флортье, отложила вилку и поцарапала ногтем тарелку.  — Ведь я не знаю, нравлюсь ли я Джеймсу. Так, по-настоящему.  — Она наморщила лоб.  — Понимаешь, мне всегда казалось, что я знаю о мужчинах все. Я была убеждена, что они как те механические игрушки, которые заводят и пускают бежать по столу. Что, узнав механизм одной игрушки, можно легко управлять другими. Но с Джеймсом…  — Она вздохнула и покачала головой.  — Он вывозит меня, недавно мы были у Руффиньяка, и он там нормально потратился.  — Флортье проглотила комок в горле, вспомнив о том, как в ответ на ее болтовню в салоне моды, а потом и тут, у Леру, он лишь кивал или односложно отвечал и без возражений все оплачивал. Под ложечкой нарастало томление.  — Но, кроме этого, он еще ничего мне не подарил, только цветы пару раз, а они почти ничего не стоят. Я никогда не слышу от него комплименты, как бы изысканно я ни наряжалась. А иногда он смотрит на меня так,  — она изобразила его сумрачный взгляд исподлобья,  — словно видит насквозь. Тогда мне хочется оглянуться и посмотреть, не стоит ли кто-нибудь за моей спиной.  — Она
растерянно пожала плечами.  — Я просто не знаю, какие у него намерения. Есть ли они у него вообще. И если я сейчас прогоню Эду, мне не только придется начинать все с начала и искать поклонника, но я скоро окажусь на улице, потому что не смогу платить за отель.
        Якобина сцепила на столе пальцы и посмотрела на Флортье.
        — Но рано или поздно тебе все равно придется решать, хочешь ты этого или нет.
        Флортье снова закусила нижнюю губу, поставила локти на стол и подперла щеку ладонью.
        — Я знаю,  — пробормотала она и посмотрела в окно. Проследила глазами за повозкой, проехавшей мимо. На лице появилась грусть.  — Знаю.

18
        То звучно, как колокола, то фальшиво и сбивчиво звучали аккорды расстроенного фортепиано в доме на Конингсплейн. До Рождества оставалось еще несколько дней, и, когда майор и Маргарета де Йонг уезжали, Якобина занималась с детьми в малом салоне, чтобы в сочельник они удивили родителей рождественской песней.
        — Ти-и-иха-ая но-очь, свя-а-атая но-очь,  — пел Йерун, а Якобина скользила пальцами по клавишам и ободряюще кивала головой в такт песне. Мальчик пел с благоговением на лице, держа руки за спиной, а его глаза едва ли не стекленели от старания.  — Все-о-о спи-ит во-о-окру-уг.
        — И-и-ихая но-ось, вя-а-тая но-ось,  — пищала Ида, ритмично дергала за свой саронг и раскачивалась из стороны в сторону.  — Се-о-о пи-и-ит во-клу-ук…
        Йерун замолчал и замер, открыв рот, а Ида пела дальше, довольная, что дальше следует ее любимое место, где она может пропищать высокие ноты.
        — …в ни-и-ибесь-ной вы-ы-си-и-не-е!
        — Йерун, что такое?  — Якобина обеспокоенно посмотрела на мальчика, но он ничего не ответил; казалось, он не мог оторвать глаз от того, что увидел в открытую дверь на веранде. Не успела Якобина оглянуться, как он выбежал из салона.
        — Йерун?  — Якобина встала и пошла за ним.
        Ее сердце сжалось, когда она увидела, что он стоял на веранде лицом к лицу с туземным мальчишкой. Тем самым, который опять пробрался в сад.
        Чувство долга заставляло Якобину увести Йеруна в дом и прогнать мальчишку, как требовала госпожа де Йонг, но она не могла пересилить себя. Дети с любопытством глядели друг на друга; по осанке и выражению лица каждый был словно зеркальным отражением другого. Они улыбались, робко, но почти дружелюбно. Прибежала Ида, прижалась к Якобине и глядела на брата и чужого мальчишку.
        Позади них что-то упало; дети и Якобина вздрогнули. Мелати с такой поспешностью поставила на стол поднос с лимонадом и кексами, что один из стаканов упал и покатился по веранде; резко, почти грубо она схватила мальчика за локоть, потрясла его и обрушила лавину слов; казалось, она ругала его. Мальчишка чуть не плакал, но пытался уткнуться лицом в саронг Мелати и схватить ее за руку. У Якобины зашевелилась догадка, перехватившая ее дыхание.
        — Йерун,  — тихо сказала она своему воспитаннику, который испуганно переводил взгляд с мальчишки на Якобину и обратно.  — Принеси свою железную дорогу и покажи ее мальчику. Хорошо? Ему она понравится, и тогда вы сможете играть вместе,  — пояснила она, когда Йерун с сомнением посмотрел на нее. Потом она погладила Иду по светлой головке.  — А ты иди с ним вместе и принеси Лолу. Покажешь ее мальчику.
        Йерун послушался и взял за руку сестренку, а сам поглядывал через плечо на темнокожего мальчишку. Скрестив на груди руки, Якобина посмотрела им вслед, потом снова повернулась к Мелати.
        Ее тирада потеряла свою злость и звучала скорее как утешение, но с нотками отчаяния. Из глаз рыдавшего мальчишки катились крупные слезы, которые он напрасно пытался прогнать сжатым кулачком.
        — Мелати.  — Нянька испуганно посмотрела на Якобину.  — Это твой сын, да?
        Якобина с первого дня убедилась, что Мелати хорошо понимала по-голландски, но никогда не слышала, чтобы она говорила на этом языке. Тем больше она удивилась, когда Мелати с мольбой воскликнула:
        — Не говорить ньонья бесар, что здесь! Ньонья бесар очень сердится! Не говорить, пожалуйста!  — На ее глазах показались слезы.
        — Нет,  — заверила ее Якобина.  — Конечно, нет. Сколько ему лет?
        Мелати подняла руку с растопыренными пальцами. Пять. Значит, он на год младше, чем Йерун. По словам Рату, Мелати была бабу детей с самого начала; значит, она родила своего сына, когда заботилась о младенце Йеруне. Несомненно, на этой работе она была занята круглые сутки, так как оставалась при детях даже ночью. Якобина пришла к выводу, что Мелати редко видела сына. Ей вспомнилась та грозовая ночь, когда у супругов де Йонг случилась первая громкая ссора, которую слышала Якобина; та ночь, в которую дети спали у нее. Возможно, Мелати была в ту ночь у своего сына; возможно, он тогда заболел.
        — Живет в кампонге,  — сообщила Мелати, отпустила локоть своего сына и погладила его по головке, потом взяла за руку.  — С семьей.  — Всхлипывая, мальчишка прижался щекой к бедру матери и посмотрел на Якобину глазами, полными слез.
        Якобина кивнула и крепче обхватила себя за плечи. Ей было стыдно, что она ничего не знала про Мелати. Пару раз она пыталась заговорить с ней на смеси голландского с крохами малайского, которые успела запомнить. Но Мелати всегда только кланялась и уходила. Возможно, надо было приложить больше усилий для контакта. Или она что-то неправильно делала?
        — У отца, да?  — С нерешительной улыбкой она попыталась продолжить нить разговора. Мелати смущенно отвернулась, и Якобине сразу вспомнилось, как мальчики стояли напротив друг друга на веранде. Почти как зеркальное отражение друг друга. На мгновение земля закачалась у нее под ногами, когда она внимательно взглянула на лицо мальчишки. Разрез глаз, форма носа и рта  — он вполне мог бы быть братом Йеруна. Темнокожим братом. Она представила себе лицо майора, и в ней расползся ледяной холод.
        Что-то в ней сопротивлялось правде, написанной на лице сына Мелати; Якобина еще питала слабую надежду на то, что она заблуждалась в своих чудовищных подозрениях. Она понимала, что не имела права спрашивать об этом, но не могла не спросить.
        — Туан де Йонг?  — с трудом проговорила она.  — Он… он отец?
        Мелати сжала свои пухлые губы, горько и словно бы пристыженно потерла пальцами глаза, будто хотела стереть не только слезинки, а нечто большее… Ответ был ясен.
        — Подожди.  — Якобина зашла в салон и вернулась с горстью печенья. Она встала на колени перед зареванным мальчишкой и протянула ему одно печенье.  — На, возьми, это тебе.  — По телу Якобины пробежала дрожь, с которой она не могла справиться; ее голос тоже задрожал и прозвучал непривычно резко.
        Мальчишка вопросительно взглянул на мать; та с недоверием посмотрела на Якобину и в конце концов неуверенно кивнула. Мальчик робко взял печенье и чуточку надкусил его, не отрывая глаз от Якобины.
        Она повернулась к Мелати.
        — Как его зовут?
        — Ягат.
        — Ягат,  — пробормотала Якобина и переборола желание погладить мальчика по щеке, не зная, понравится ли это его матери. Она встала и положила Мелати в руку остальное печенье для Ягата. Она торопилась, ведь в любой момент могли вернуться дети.  — Мелати, отведи его домой и побудь с ним. Наверняка ньонья бесар вернется сегодня очень поздно и не заметит твое отсутствие. Придешь завтра рано утром.  — Якобина никогда еще не купала детей и не укладывала в постель, но она как-нибудь справится. А если Мелати хватятся, она что-нибудь придумает.
        Мелати недоверчиво посмотрела на нее, потом на ее лице расцвела улыбка. Она ненадолго отпустила сына и взяла за локоть Якобину.
        — Спасибо, нони Бина. Терима касих!
        Якобина проводила взглядом мать и сына, когда они перебежали лужайку и скрылись за деревьями. Тучи уже сгущались, предвещая новый ливень. А за ее спиной послышался стук пяток Йеруна, а потом и более медленные шажки Иды.
        — Где он?  — запыхавшись, воскликнул Йерун и огляделся по сторонам, прижимая к груди деревянную железную дорогу. Радость, сиявшая на его лице, сменилась разочарованием.
        — Ушел?  — удивилась Ида, прижимая к себе обеими руками куклу Лолу.
        — Да, к сожалению,  — ответила Якобина и погладила Йеруна по голове.  — Ему надо было возвращаться домой, его давно искала мама. Мелати приведет его к ней.  — Йерун наклонил голову и что-то пробормотал.
        Якобина прошла за ним в салон и захлопнула крышку фортепиано.
        — На сегодня хватит. Предлагаю подняться к вам и поиграть.
        Йерун кивнул и молча направился к лестнице.
        — Пойдем, Ида, к вам в комнату,  — сказала она малышке. Потом поставила на поднос с лимонадом и оставшимся печеньем упавший стакан и понесла все наверх.
        Остановившись возле лестницы, она бросила взгляд на веранду. Ей казалось, что перед ногами разверзлась пропасть, такая мрачная и глубокая, что не было видно дна.

19
        Бейтензорг, 22 декабря 1882 г.
        Дорогая Якобина,
        если я правильно понял Ваши строки, то в Конингсплейне сейчас идет война. Мне хочется добавить: опять идет война. Ведь нет ничего необычного в том, что между Винсентом и Грит летят клочья шерсти, после чего они так же бурно мирятся. В Батавии давно уже вошло в поговорку, что в доме де Йонгов ни один фарфоровый сервиз, ни одна ваза не переживают сезон дождей. Пожалуй, любой человек в городе мог бы рассказать Вам, как супруги ссорились в клубе или в гостях у друзей, или как во время бала Винсент упал на колени перед Грит и призывал всех стать свидетелями его вечной любви. В этом отчасти и заключается секрет популярности супругов, ведь в Батавии очень любят сплетни, большие и маленькие скандалы, сцены, полные страсти, и широкие жесты. Винсент и Грит прямо созданы для здешней жизни  — во всех отношениях.
        Тем не менее я могу лишь посочувствовать Вам. Конечно, неприятно становиться невольным свидетелем таких сцен. Мне поначалу тоже было тяжко, пока я не узнал их лучше. Поверьте, он боготворит землю, по которой она ходит, а она невероятно предана ему. Винсент не может жить без Грит, а Грит не может без Винсента, и я не преувеличиваю, когда говорю, что они умрут друг за друга, если понадобится. Я заверяю Вас, что это неустойчивое время скоро пройдет. Вместе Винсент и Грит бывают похожи на мощную тропическую грозу, но потом снова светит солнце.
        У Винсента это заметнее, но и у Грит страстная натура, и она проявилась только здесь, на Яве. Я часто вспоминаю примеры из книг и свой собственный опыт. Европеец, неважно, из какой он страны, становится в Ост-Индии совершенно другим человеком. Краски и свет действуют в тропиках интенсивнее, климат сильнее выявляет скрытые качества человека. Возможно, и жара, которая плавит все искусственное, фальшивое, сковывающее. Возможно, дело также в бренности всего земного, которую все ощущают тут сильнее, чем у нас в Европе, так как здесь нет места для косных обычаев. Тропики извлекают из человека все, как бы глубоко это в нем ни лежало, все эмоции и чувства, слабые и сильные черты, все наши недостатки и бездны. Что бы ни таилось в нашей душе  — тропики выведут это на поверхность.
        Присмотритесь к себе  — как меняет Вас Ост-Индия?
        Мне очень хотелось бы встретить Рождество с Вами и детьми. Но это невозможно, и я буду с Вами мысленно, когда открою присланную Вами посылку. Хоть я считаю себя терпеливым человеком, мне очень трудно ждать до послезавтра  — тем более, вы написали, что дети тоже участвовали в подарке, и это еще больше подстегнуло мое любопытство.
        Я желаю Вам благословенного Рождества, дорогая Якобина; поцелуйте от меня Йеруна и Иду. И кто знает, может, мы одновременно откроем в Святой сочельник наши подарки, я  — Ваш, а Вы  — мой, и одновременно подумаем друг о друге…

    Ян.
        — Какая прелестная идея, дорогая нони Бина!  — Маргарета де Йонг с сияющей улыбкой глядела на Якобину. Свет канделябра, стоявшего на столе, золотой патиной ложился на ее кожу и затейливо убранные волосы и вместе с бело-сине-золотым платьем подчеркивал ее яркую красоту. При каждом движении сверкали затейливые серьги и узкое колье. Это был рождественский подарок майора; с восторженным писком она открыла бархатную шкатулку и поблагодарила мужа нежным поцелуем.
        — Как чудесно пели дети! Правда, Винсент?
        Майор утвердительно хмыкнул и продолжил есть жареную утку.
        Момент действительно получился торжественный, когда Йерун в матросском костюме и Ида в платьице с рюшами стояли у фортепиано, вынесенного по этому случаю в вестибюль, и пели «Тихая ночь, святая ночь». Маргарета де Йонг растрогалась до слез и утирала ладонью мокрые щеки, а Якобина могла поклясться, что и у майора на секунду увлажнились глаза.
        Якобина украдкой наблюдала, как он сидел за столом в своем сине-черном мундире и ел кусок мяса. Он сильно переменился с начала сезона дождей; морщины на его лице стали глубже, под глазами набухли мешки. Его движения казались иногда скованными и осторожными, словно у него болели кости и суставы; иногда он слегка хромал при ходьбе. Якобина замечала, как дергалась мышца на его лице, когда он брал на руки Иду или возился с Йеруном.
        Каждый раз при виде майора она думала о том, что у него есть сын от Мелати. Сын, который тайком рыскал возле дома, когда скучал по своей матери. Он явно не знал, кто его отец и что у него тут есть единокровные брат и сестра, как и те не подозревали о его существовании. Якобина смутно представляла себе, как протекает половой акт между мужчиной и женщиной и как происходит оплодотворение, но уже не сомневалась, что господин майор совершил этот акт незадолго до рождения Йеруна или чуть позже. Она часто задавала себе вопрос, принудил ли он Мелати, или она сама охотно согласилась на это, ведь майор был видный, привлекательный мужчина. Застигнув себя на таких мыслях, Якобина смущалась, но не могла их прогнать. Как и вопрос, знала ли об этом госпожа де Йонг, и не потому ли она так раздраженно реагировала на появление мальчишки в саду  — но если это так, почему же она тогда держит Мелати в доме и даже доверила ей детей.
        — Мы действительно очень, очень довольны вашей работой,  — объявила госпожа де Йонг. Якобина уже убедилась в этом, когда распаковала свой рождественский подарок: саронг, мягкий и легкий как кашмирская шаль и явно дорогой. На сливочно-белом фоне изображены красным и зеленым сцены из яванской жизни; по краю идет широкая, в две ладони, кайма из цветущих ветвей; помимо этого майор вручил ей конверт с суммой, равной двум месячным окладам.  — Сколько вы уже живете у нас?
        — Полгода; точнее, чуть больше.  — Эти месяцы пролетели очень быстро, и все-таки Якобине казалось, что она живет тут давным-давно.
        — Боже, как летит время!  — Маргарета де Йонг долго смотрела на свой бокал, потом взглянула на Якобину поверх рождественской композиции из ветвей лиственных и хвойных деревьев, лент с бантами и красных звездочек поинсеттии.  — Надеюсь, вы останетесь у нас еще на некоторое время?
        Якобина удивленно наморщила лоб.
        — Да, конечно.
        — Ну, поймите меня правильно…  — Она замялась.  — Разумеется, нас не касается ваша личная жизнь.  — У Якобины тревожно забилось сердце.  — Но вы так часто получаете письма из Бейтензорга, а теперь и посылку к Рождеству…  — Маргарета де Йонг не договорила фразы, лишь подняла кверху брови и многозначительно посмотрела на Якобину.
        — О-о,  — вырвалось у Якобины; она все поняла и сразу покраснела.  — Нет, мы просто переписываемся с господином Моленааром.  — И она покраснела еще гуще, когда поняла, что очень надеется на большее.
        — Ах так!  — с облегчением воскликнула госпожа де Йонг и улыбнулась.  — Я рада! Хотя, конечно, я бы вам пожелала… Ян такой замечательный человек. Такой образованный. Такой чуткий и понимающий, рядом с ним так приятно. И…
        Звякнула посуда, раздался глухой удар, и женщины вздрогнули. Майор бросил нож с вилкой на свою тарелку и стукнул кулаком по столу.
        — Хватит! Черт побери, М-грит! Может, ты хоть на сегодня оставишь свою глупую болтовню?  — И он по-малайски добавил что-то неприятное.
        Госпожа де Йонг закусила губу и в смятении опустила глаза, на которые навернулись слезы, а Якобина не знала, куда ей смотреть и что делать. Майор встал так резко, что опрокинул стул. Залпом выпил почти полный бокал вина и со стуком поставил его на стол. Бокал треснул.
        — Если меня кто-то будет искать, я в клубе!  — прорычал он и заковылял прочь.
        Якобине показалось, что взрыв майора был вызван ревностью к Яну; от этой мысли ей стало нехорошо, и она поскорее прогнала ее. Она тайком наблюдала за Маргаретой де Йонг  — она была красива даже теперь, когда понуро сидела и боролась со слезами. Якобина взглянула на свое новое платье, оливковое с красными узорами, и оно вдруг показалось ей скучным и провинциальным.
        — Простите, нони Бина,  — прошептала Маргарета де Йонг.
        — Что вы… что вы…
        — Я вас прошу,  — торопливо продолжала она,  — быть снисходительной к моему мужу. У него во время войны было сильно подорвано здоровье, он пережил много ужасов, да и все эти годы жизни в тропиках тоже сказываются. Но он все равно скучает без настоящих дел и от этого становится… раздраженным.  — Она попыталась улыбнуться, но ее губы дрожали.  — С Рождеством вас, нони Бина!
        Якобина глядела на праздничный, особенно пышный рейстафел, к которому все едва прикоснулись, и прислушивалась к голосу Маргареты де Йонг и торопливым шагам слуг в вестибюле. Похоже, она собиралась уехать, и действительно, вскоре раздался топот копыт и скрип колес. После этого все стихло.
        В который раз за последние недели Якобина размышляла о том, действительно ли бывает любовь, такая страстная, что она в любой момент может перейти в споры, даже в насилие или ненависть. И, как всегда, чувствовала, что при мысли об этом у нее каменели позвоночник и плечи, а в груди что-то теснилось. Это было похоже на голод, которого она не знала до приезда сюда.
        Она посмотрела на слугу, который явился, чтобы унести приборы супругов де Йонг.
        — Туан де Йонг как тигр,  — тихо сказал он, и робкая улыбка осветила его бронзовое лицо.
        — Да,  — согласилась Якобина и тоже невольно улыбнулась.  — Терима касих,  — сказала она, вставая, потом помедлила. По всей вероятности, он был мусульманин, но она решила тоже поздравить его с праздником.  — С Рождеством!
        — С Розтесвом, нони Бина!
        В вестибюле она остановилась и посмотрела на рождественское дерево местной хвойной породы, стоявшее возле фортепиано. Его мягкие ветки гнулись под тяжестью шаров, ангелочков и звезд из раскрашенного стекла. Как и дома на Рождество, туда тоже положили детские подарки. Йерун и Ида бросились к ним сразу после выступления. Они нетерпеливо развязали ленты, сорвали бумажную обертку и с горящими глазами достали множество игрушек. Там была и новая кукла с целым гардеробом платьев и туфель, музыкальная шкатулка с кружащейся принцессой, яркий волчок, лошадка на палочке и ящик с кубиками. Дети все внимательно рассмотрели и испробовали, пока не пришло время поужинать под присмотром Мелати и, как обычно, лечь спать. А супруги де Йонг вместе с Якобиной поехали в церковь Виллемскерк и потом ужинали в доме.
        Странно было праздновать Рождество тут, в тропиках, в неумолимую жару и под проливным дождем за стенами дома. Впервые за эти месяцы Якобина слегка затосковала по родине с ее холодом, снегом и морозными узорами на стеклах и даже немного по своей семье.
        Вздохнув, она пошла к лестнице и остановилась, увидев на ступеньках маленькую фигурку в белой ночной рубашке, державшуюся рукой за перила.
        — Йерун! Что ты тут делаешь?
        — Мама и папа уехали?
        — Да, но они наверняка скоро вернутся,  — пообещала она, поднимаясь к нему. Ответить так ее заставил печальный взгляд мальчика. Она погладила его по голове.  — Ступай, тебе давным-давно пора спать.
        Йерун вцепился руками в перила и поводил босой ногой по ступеньке.
        — Я не могу заснуть,  — проныл он, а когда Якобина раскрыла рот, собираясь что-то возразить, он поскорее добавил, как бы оправдываясь:  — Ида тоже не может!
        — А что, Мелати нет?
        Он покачал головой. Якобина надеялась, что Мелати теперь празднует Рождество со своим сыном, хоть она и не христианка.
        — Почитай нам что-нибудь!  — попросил мальчик, склонив голову на бок.
        Вообще-то, Якобина собиралась уютно устроиться в постели с книгой, которую ей прислал Ян,  — это была «Рождественская история» Чарльза Диккенса; она давно ее не перечитывала. Но не смогла противостоять умоляющему взгляду Йеруна.
        Лицо мальчика мгновенно просветлело; он отпустил перила и с радостным воплем взлетел наверх.
        У себя в комнате Якобина зажгла лампу, нашла Библию и захватила все это в детскую, а там поставила лампу на ночной столик и положила рядом книгу. Йерун уже стоял на коленях под своим пологом и смотрел с ожиданием; рядом лежал его новый меч. Ида тянула к ней ручки из решетчатой кроватки.
        Якобина сбросила с ног тапки, устроилась на короткой, узкой кроватке Йеруна, подложив под спину подушки, и стала листать Библию. Наконец, нашла нужное место. Йерун непринужденно пристроился возле ее локтя, а Ида свернулась в клубочек рядом и положила голову на ее бедро.
        — «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле,  — тихо читала Якобина.  — Эта перепись была первая в правление»…
        Ей вспомнилось собственное детство, когда нянька уходила на выходной, и ей, Хенрику, а потом и Мартину после всенощной, праздничного ужина  — селедки под сливочным соусом и отварного картофеля  — и подарков разрешали дольше не ложиться спать. В камине весело потрескивали поленья, на рождественской елке горели свечи, а дети пили густой, горячий шоколад с корицей и кориандром и грызли рождественское печенье. Мать сидела за рукоделием, а Юлиус ван дер Беек читал рождественскую историю. Якобина с радостью вспоминала такие картинки из своего детства, это были сладкие воспоминания, а не кислые и не горькие, которые относились к годам отрочества и взрослой жизни.
        Головка Иды потяжелела и лучилась ровным, сонным теплом, Йерун тоже задремывал, уткнувшись в ключицу Якобины. Он обнял ее и прижался щекой к груди.
        — Я люблю тебя, нони Бина.
        — Я тозе,  — в полусне пробормотала Ида.
        У Якобины перехватило горло, а на глазах выступили слезы. Она отложила Библию и погладила одной рукой светлые, шелковистые волосы Иды, а другой  — темные, короткие волосы Йеруна. Потом нерешительно поцеловала мальчугана в макушку; от него пахло карамелью и имбирем, и этот запах растопил в ее душе что-то жесткое, застывшее.
        — Я тоже вас люблю,  — прошептала она.

20
        Бейтензорг, 28 января 1883 г.
        Дорогая Якобина,
        я не припомню, чтобы когда-либо обменивался с кем-то в письмах умными мыслями так интенсивно, как с Вами. И я очень ценю, что Вы наконец-то чуточку рассказываете о себе.
        Конечно, я прекрасно понимаю Ваше отношение к браку  — после того, что Вы написали мне о своей жизни в Нидерландах, да и Винсент с Грит  — не самый обнадеживающий пример семейной жизни, который вы ежедневно видите перед собой.
        Но Вы не такая, как Винсент или Грит. А вот мы с Вами немного похожи. Нам чужды такие бурные страсти, мы не живем крайностями, а руководствуемся рассудком, интеллектом, хотя порой и способны испытывать глубокие, сильные чувства. Возможно, мы слишком чувствительные, слишком идеалисты для жизни в Ост-Индии, в этом мире без искусства и культуры, без литературы, без веры и идеалов.
        Новичок в Ост-Индии, «тоток», я с трудом привыкал к здешнему образу жизни. Мужчина здесь только тогда считается мужчиной, когда он силен как бык и готов в любой момент доказать свою храбрость, такую храбрость, какая по нидерландским понятиям граничит с безумием. Если он способен выпить две пинты виски и устоять на ногах, если он не моргнет глазом, проигрывая в карты половину своего состояния. Вот что ценится тут в мужчинах. Я никогда не умел рассказывать анекдоты, хлопая себя по ляжке, или смачные истории, от которых волосы встают дыбом. Меня мало интересовали торговля и деньги, которые можно заработать с ее помощью, а также пьянство, карточная игра и грубоватые мужские компании. Но и Вы, Якобина, мало походите на типичных женщин Ост-Индии. Их духовный мир  — унылая пустыня, они изнывают от скуки, и для них нет ничего интереснее, чем совать нос в жизнь других людей.
        Несмотря на это, я считаю, что такие люди, как мы с вами, способны найти тут свое место. Возможно, не в центре общества, скорее, на краю его и, если Бог даст, в кругу единомышленников. Людей с родственными душами.
        Я не поэт; это Шекспир задолго до меня выразил в словах то, что я думаю сегодня о браке. Это должен быть союз двух искренних душ, который преодолевает все препятствия на своем пути. Союз, исполненный любовью, которая не страшится расстояний и тяжелых дней, преодолевает все жизненные бури, которая служит путеводной звездой для всякого проплывающего мимо корабля. Высота такой звезды может быть разной, но значение всегда неизмеримо великое. Истинная любовь не гаснет с годами, даже когда ей грозит смерть с косой. Любовь не измеряется короткими земными часами и неделями, а длится до конца времен.
        Напишите мне, что Вы думаете об этом?
        С искренней приязнью Вас приветствует

    Ян.
        Среди всех балов, спектаклей и торжественных приемов, которыми изобиловала светская жизнь в сезон дождей, даже не считая празднеств по случаю Рождества и Нового года, особенно выделялось одно событие: воскресные торжества перед шестьдесят шестым днем рождения его величества Виллема III, который в этом году приходился на понедельник, 19 февраля. Еще задолго до этого Батавия наводила блеск. Наконец, из Бейтензорга приехал генерал-губернатор нидерландской Ост-Индии Фредерикс Якоб, чтобы принять участие в торжествах. На каждом голландском доме висел красно-бело-синий триколор; все корабли в порту тоже украсили себя патриотическим нидерландском флагом.
        Волны, поднявшиеся в Батавии в связи с днем рождения короля, достигли и дома супругов де Йонг на Конингсплейн Оост. Там не только вывесили на фасаде огромный триколор, но и украсили бумажными кокардами красно-бело-синего цвета и оранжевыми гирляндами цветов все окна, двери и лестницы в доме. Цветы в цветочных кадках теперь тоже соответствовали общему патриотическому настрою. Винсент и Маргарета де Йонг, как офицер и супруга офицера, важные члены местного бомонда, участвовали во всех торжествах. В субботу у Энды было полно забот; она хлопотала над ньонья бесар  — натирала мазями лицо, шею и плечи; несколько часов наводила лоск на ее тяжелые, блестящие волосы и убирала их в замысловатую прическу, вплетая в нее ленты национальных цветов. Бесчисленные шпильки сверкали в волосах, подобно звездному небу. В сине-красно-белом платье со шлейфом, сшитом у Руффиньяка специально к этому празднику, Маргарета вышла из дома под руку с супругом, одетым в парадный мундир. Они отправились на бал в школу имени Виллема Третьего. После торжественной речи генерал-губернатор об руку со своей супругой станцевал первый
вальс и этим открыл трехдневное празднование. Потом на этом пышном вечере было еще много вальсов, и многие гости вернулись домой, когда давно уже рассвело.
        К облегчению Якобины, искры между супругами де Йонг летели теперь заметно реже. Даже воскресная вспышка ярости у майора прошла сравнительно мирно и быстро утихла. После богослужения в Виллемскерк в присутствии генерал-губернатора последовал военный парад; в числе зрителей были Йерун и Ида с матерью, Якобина и Мелати. Но во время послеобеденного чая в Конингсплейне майору сообщили, что большой парад с музыкой и выступлениями отдельных полков, планировавшийся на вечер понедельника, не состоится. Военные репетировали неделями, готовясь к этой кульминации праздника, и вдруг в течение одной ночи Ватерлооплейн, где должен был пройти этот парад, превратился в большой пруд с красной грязью, слишком глубокий для пушечных колес. Погода была и в самом деле не королевская: в том году февраль, на Яве и так дождливый месяц, обрушил с неба небывалые потоки. Низинные части города оказались затопленными, а в глубине острова многие дороги сделались непроходимыми.
        После оглушительного грома и молний, которые обрушились на несчастного адъютанта, явившегося к майору с неприятной вестью, Винсент де Йонг быстро успокоился. Вечером он в великолепном настроении отправился с супругой в клуб, а утром в таком же настроении поехал в гарнизон на Ватерлооплейн, где генерал-губернатор проводил инспекцию войск гарнизона.
        В тот понедельник Якобина всячески старалась занять детей, чтобы они не убежали  — ведь они слышали, что, несмотря на проливной дождь, в Конингсплейне состоится важное событие. В своем величественном дворце с колоннами в северной части площади генерал-губернатор устраивал аудиенцию избранному кругу персон  — членам совета, высшим чиновникам, генералам, епископам, дипломатам и почетным гражданам города. Еще ожидалось, что он объявит амнистию некоторому количеству военнопленных и ссыльных. А на самой площади Конингсплейн, невзирая на погоду и при большом скоплении публики, состоялись матчи в крикет, скачки и преодоление препятствий. Многочисленные ларьки создавали настроение народного праздника; приближение вечерних торжеств в «Гармонии» и «Конкордии» усиливало это настроение.
        — Дети могут дождаться фейерверка и лечь спать позже,  — разрешила Маргарета де Йонг. Одетая в темно-фиолетовое платье, облегающее ее фигуру, и перчатки до локтя, она держала на руках Иду. Девчушка играла длинными аметистовыми серьгами в ушах матери.  — Разумеется, если вы пойдете смотреть вместе с ними. Это уж как вы хотите.
        — Я охотно пойду,  — ответила Якобина и, когда ей и госпоже де Йонг удалось заставить Иду оставить в покое серьги, она взяла малышку у матери. Ида закапризничала и уткнулась в плечо Якобины.
        — Ну что, пойдем?  — спросил майор, присевший на ступеньках лестницы. Йерун стоял возле него и с восхищением трогал ордена и другие награды на парадном мундире отца. Когда госпожа де Йонг кивнула, майор тяжело поднялся на ноги и погладил сына по голове.
        — Похоже, я прибыл вовремя,  — послышался в дверях мужской голос.
        У Якобины замерло сердце. В дверях стоял Ян и улыбался. Его волосы были влажными от пота и липли к голове, костюм и рубашка тоже намокли; в руке Ян держал кожаный саквояж. Йерун радостно бросился к нему, и Ян поставил саквояж, подхватил мальчишку, положил его на плечо и закружился вместе с ним; Йерун ревел от радости и молотил его по спине кулачками.
        — Явился  — не запылился!  — с громким хохотом воскликнул майор.  — Что тебя так неожиданно привело к нам?
        — Грязные дороги,  — запыхавшись, ответил Ян, не переставая кружиться с Йеруном.  — Мне там… нечего делать… на повозке никуда не попадешь… Вот я и подумал… сел в ближайший поезд… и явился!
        Якобина стояла, окаменев. Она не могла оторвать от Яна глаз. На ее лице вспыхивала и гасла улыбка. Ее вернула к действительности Ида  — она стала вырываться из ее рук. Якобина поставила девчушку на пол, и та, раскрыв руки и радостно завывая, тут же побежала к Яну. Он поставил Йеруна на пол, поднял Иду и чмокнул ее в щеку.
        — Привет, Винсент!  — Держа Иду на руках, он похлопал майора по плечу, и они кратко обнялись.  — Грит, я не хочу испортить твое роскошное платье  — давай сделаем так…  — Он взял госпожу де Йонг за подбородок и расцеловал ее.
        Потом он взглянул на Якобину, словно только что ее заметил, и его улыбка стала шире.
        — Добрый вечер, Якобина.
        Задохнувшись от волнения, она протянула ему руку.
        — Добрый вечер, Ян.
        Его улыбка перешла в усмешку. Он подошел к ней и нежно поцеловал в обе щеки.
        — Так здороваются тут, на Яве,  — сказал он.  — Я рад, что наконец-то вижу вас.  — Ида подражала ему и, вытянув губы, посылала поцелуи в воздух.
        У Якобины запылали щеки; она попятилась.
        — Нам пора  — увы!  — проговорила Маргарета де Йонг.  — Мы приглашены на обед к генерал-губернатору и, кажется, уже опаздываем.
        — Ты надолго к нам?  — спросил майор, по-приятельски положив руку на плечо Яна.
        — Только на пару дней.  — Теперь Ян держал Иду под мышкой, а она пищала и болтала ногами.  — Кстати, об обеде: надеюсь, в этом доме меня накормят?
        — Разумеется,  — заверила его госпожа де Йонг и с улыбкой показала на Якобину.  — Наша нони Бина тоже пока еще не ужинала.
        — Пошли, М’Грит,  — приказал майор и подал жене руку.
        — Счастливо провести время!  — крикнул им вслед Ян и передал Иду няньке, стоявшей поодаль. Кивнул слуге, державшему саквояж.  — Я пойду и переоденусь в сухое,  — сообщил он Якобине и подмигнул.  — Пока.
        Она глядела, как он поднимался следом за слугой по лестнице, держа за руку Йеруна. Мальчуган взволнованно тараторил, рассказывая о событиях, которые происходили в его маленьком мире. Потом она посмотрела на себя, на свой простой саронг и на грязную от детских пальцев кебайю. Местами ткань просвечивала  — ее намочил своей одеждой Ян, когда здоровался.
        И тогда Якобина тоже заторопилась наверх.
        На темный сад обрушивались водопады. От влажной земли поднимался пряный пар, он полз между колоннами и стелился по веранде. Свет ламп был еле виден в тумане; казалось, будто в воздухе повисла цветочная пыльца.
        Ночная жара ложилась на кожу, словно масло, проникала с каждым вдохом в легкие. Хотя Якобина сидела неподвижно, пот лился изо всех пор, и тонкая ткань ее легкого жадеитового платья с цветущими розовыми ветвями липла к телу. Того самого платья с рюшами поверху, которое придавало женственность фигуре Якобины, как и предсказывала Флортье. Но Ян за весь вечер не сказал про него ни слова и, кажется, не обратил на платье никакого внимания. Не заметил он и то, что Якобина впервые надела украшения  — нежные серебряные серьги с зелеными камнями. Это был рождественский подарок от Флортье. Якобина не носила их, хотя они ей очень нравились: ее радость омрачалась тем, что их оплатил кто-то из поклонников подруги. Но в этот вечер  — в этот вечер она не могла их не надеть.
        Йерун говорил без умолку, когда, по желанию Яна, они сели ужинать на веранде вместе с детьми. Во всех подробностях он описывал своему дяде Яну, как на Рождество они с Идой устроили родителям сюрприз и спели рождественскую песню; он тут же загорланил, отбивая такт ложкой по столу, а Ида робко ему подпевала. Пока Йерун беседовал с Яном и брал с него слово, что завтра он посмотрит на все подарки, которые положил под рождественским деревом Керстман, нидерландский Санта-Клаус, Якобина тоже не сидела без дел. Она напоминала Йеруну, впрочем, без особого результата, что нельзя разговаривать с набитым ртом, и одновременно запрещала Иде ковырять пальцами в лежащем на ее тарелке рисе с овощами, рыбой и курицей, уговаривала ее взять в руки вилку. При этом она даже радовалась, что дети требовали столько внимания: неожиданное появление Яна, к которому она не подготовилась заранее, вернуло ей прежнюю неуверенность; она оробела и онемела.
        Потом Йерун уселся на плечи Яна и с радостными возгласами смотрел с передней веранды на гигантские красные и синие огненные цветы  — как они лопались в черном небе над Конингсплейном. Ида сидела на руках у Якобины и, широко раскрыв глаза, любовалась золотыми и серебряными арками, полосами, сверкающими звездами  — и только изредка, когда это волшебное действо сопровождалось слишком громким треском и громом, она прижимала к ушам ладошки. Ян часто с улыбкой поглядывал на Якобину, и ее скованность постепенно прошла.
        Но смущение все-таки оставалось, оно даже нарастало, чем дольше она сидела с Яном на веранде. В тишине, которая наступила в доме, когда после фейерверка Мелати увела детей спать. В молчании, приятном и одновременно тревожившем Якобину, ведь она помнила, сколько рассказала о себе в письмах к Яну. Теперь те строчки казались ей слишком откровенными и одновременно пустыми и предательскими. Она со стыдом думала о том, что недавно обсуждала с ним даже такие щекотливые темы, как любовь и брак, и робко спрашивала себя, что же он теперь думает о ней.
        Она услышала шорох и краешком глаза увидела, что Ян, сидевший по другую сторону стола, сунул в рот сигарету, достал спички и закурил.
        — Как приятно снова оказаться тут,  — тихо проговорил он и выпустил дым.
        Якобина сделала маленький глоток вина, которое Ян приказал откупорить для них; тяжелая сладость прокатилась по языку и обожгла внутри.
        — Вы ведь хорошо знаете супругов де Йонг, правда?
        Ян кивнул.
        — Винсент и Грит  — мои самые старые и лучшие друзья тут, на Яве.
        Якобина поскорее сделала еще глоточек.
        — Вы случайно не знаете, сколько лет Мелати?
        Ян задумался.
        — Ну-у, лет двадцать с небольшим. Она, в любом случае, немного моложе нас с вами. Точно сказать не могу.  — Складка между его бровями сделалась глубже.  — Почему вы спрашиваете?
        Якобина прикусила верхнюю губу и задумалась. Если Мелати сейчас действительно чуть больше двадцати, значит, ей было лет шестнадцать-семнадцать, когда она родила сына. Максимум. У Якобины пробежали по спине мурашки.
        — Я недавно видела ее вместе с сыном,  — проговорила она и уставилась в свой бокал.
        — С маленьким Ягатом? Да.  — Ян говорил спокойно и почти трезво. Он затянулся сигаретой.  — Это сын Винсента.
        — Вы знаете об этом?  — удивилась она.
        — Да. Конечно.  — Ян хмыкнул, увидев ее реакцию, и потянулся к пепельнице, чтобы стряхнуть пепел.  — Тут нет ничего необычного или порочного. Тут нет никакого секрета, но также нет и ничего, о чем стоит говорить.  — Он серьезно посмотрел на Якобину.  — Вы позволите мне сказать об этом честно?  — Она кивнула, и он откинулся на спинку стула.  — Связь между туземными женщинами и европейскими мужчинами здесь норма, а не исключение. Многие служащие на плантациях и в администрации не в состоянии заработать столько, чтобы обеспечить европейскую жену и детей всем, чем полагается, начиная с дома и слуг. То же самое можно сказать об офицерах низшего ранга и простых солдатах. Если они вообще найдут себе подходящую жену. Поэтому,  — он затянулся сигаретой и выдохнул дым,  — они берут себе туземных женщин, няи, которые за небольшую плату заботятся о чистоте в доме, стирают белье и готовят вкусную пищу. Наверху,  — он показал пальцем в потолок веранды,  — такая практика не только не наказывается, но даже поощряется. Няи заботятся о стабильности и порядке в жизни холостяков. Опыт показывает, что мужчины меньше
увлекаются алкоголем и игрой, если у них есть няи, реже дерутся и скандалят. Кроме того,  — он снова наклонился, гася сигарету в пепельнице,  — благодаря тому, что няи спят с ними, есть надежда понизить уровень заболеваемости половыми болезнями, которые широко распространены среди продажных женщин.  — По его лицу пробежала тень, когда он снова выпрямился и закинул ногу на ногу.
        Щеки Якобины горели, и не только из-за того, что она выпила бокал вина, пока слушала Яна. Она кивнула, когда он вопросительно посмотрел на нее, взявшись за бутылку, и протянула ему пустой бокал.
        — И что… эти няи?..  — Ей было все еще трудно говорить о таких вещах. Тем более, с Яном.  — Почему… ну…
        — Я тут ничего не хочу приукрашивать,  — возразил он и налил себе вина.  — Романтические чувства редко играют какую-то роль. У местных женщин не остается выбора, поскольку жизнь няи намного лучше, чем тяжелый труд на плантациях. В качестве няи местные женщины гораздо лучше устроены как в материальном, так и в социальном плане, да и их дети тоже, если таковые рождаются. Прежде няи могли даже рассчитывать на брак.  — Он глотнул вина.  — Но такие времена давно прошли. Сегодня такие браки не приветствуются. Теперь няи оказались недостойными быть женами голландцев. Теперь власти опасаются за целостность общественного порядка. Наш прекрасный белый остров пострадает от этих смешанных браков.  — Он произнес эти слова с гневом.  — Теперь нередко рекомендуют, чтобы няи пользовались средствами, предотвращающими зачатие. Я знаю нескольких женщин, которые были вынуждены прибегать к абортам.
        — Это отвратительно,  — пробормотала Якобина и запила неприятный привкус глотком вина.
        — Нравственные критерии здесь совсем не такие, как в Нидерландах.  — Ян покрутил бокал в руках.  — Европейцы четко понимают, как непрочна красивая жизнь на этом роскошном белом острове. Как сильно все зависит от стихии. Они живут в постоянном страхе перед неукротимой природой. Поэтому и цепляются за плотские удовольствия. И за то, что люди тут сразу попадают в определенную социальную категорию.  — Он обозначил ладонью возрастающие уровни.  — Все туземцы, независимо от того, к какому народу они принадлежат. Китайцы. Перанаканы. Евразийцы. Все белые. Чем больше европейской крови подмешано в евразийскую, тем расплывчатей становится граница между ними. И это рождает сложности. Когда человека считать евразийцем, а когда  — белым? Какое место в обществе ему полагается? Такие вопросы расшатывают социальную структуру, и это многих пугает.  — Он задумался и сделал глоток, а через некоторое время добавил:  — Не думайте про Винсента плохо. Просто он живет так, как все остальные.
        — Но когда майор и Мелати… ведь он уже был женат!  — вырвалось у Якобины.
        — Просто он не привык к другой жизни,  — возразил Ян.  — Тут, в Ост-Индии, у него всегда были няи, с первого года службы, где бы он ни находился. От такой привычки трудно отделаться. К тому же,  — он поставил бокал, взял серебряный портсигар и закурил следующую сигарету,  — к тому же, у Винсента горячая кровь. Он делает что-либо, не размышляя. Всегда берет то, что хочет. Здешний климат и военный опыт еще усилили эти его качества.
        — Знает ли Гри… знает ли об этом госпожа де Йонг? О Мелати и ее сыне?
        — Да.  — Он слишком энергично выдохнул сигаретный дым.  — Она была просто убита, когда узнала об этом. Но еще больше ее удручала стена молчания, на которую она натолкнулась в своем горе. Люди, которых она считала своими друзьями замкнулись. Тут не принято говорить о таких вещах. Тут не говорят о няи и туземных наложницах или о детях от таких связей. Ей просто посоветовали не придавать значения таким мелочам. Тут ведь так: если женатый голландец переспит с туземной женщиной, это даже не измена. Это вообще ничего.  — Задумавшись, он стряхнул пепел на пол.  — Тогда я как раз мирил их. Винсент поклялся мне и Грит, что такого больше никогда не повторится, и, насколько мне известно, он держит слово. Мелати позволили остаться, потому что она превосходная бабу; ее решили не наказывать потерей работы. Но Ягата в дом не пускают. Грит не может его видеть.  — Якобина закусила нижнюю губу и виновато поглядела на Яна, а он подмигнул ей.  — Не беспокойтесь, я вас не выдам!
        Якобина откинулась на спинку стула.
        — По-моему, это жестоко,  — пробормотала она и направила взгляд куда-то за пределы террасы.
        — Я тоже так считаю,  — согласился Ян и тоже посмотрел на завесу дождя.  — Хотя, пожалуй, здешние нравы не более жестокие, чем в других странах. Просто тут мы живем как бы в раю, в саду Эдем до грехопадения, вот нам и кажется, что нравы должны соответствовать райским. Представляете,  — вдруг рассмеялся он и покачал головой,  — еще не так давно туземные женщины ходили без…  — Он осекся, смущенно почесал подбородок и покосился на Якобину.  — Ну,  — продолжил он под ее вопросительным взглядом, переходя на шепот,  — они ничего не носили выше талии.
        — О-о,  — проговорила Якобина. Ее отуманенному вином рассудку понадобилось время, чтобы осмыслить сказанное; потом она невольно рассмеялась.  — О-о!
        Ян тоже посмеялся, ткнул окурок в пепельницу и продолжал уже серьезно.
        — Мне часто кажется, что в этой части Земли есть нечто от нашей общей прародительницы. Нечто, несущее соблазн. Мы всего лишь люди, Якобина, грешные и несовершенные. Недаром говорится, что дух стремится ввысь, да плоть влечет его к земле. Буйная чувственность тропических стран иногда пагубно влияет именно на нас, мужчин.
        Что-то в его интонации, грустноватой и одновременно удрученной, насторожило Якобину; у нее похолодело в груди. Она поскорее глотнула для храбрости из рюмки.
        — А вы… вы тоже…  — У нее не хватило смелости произнести вопрос целиком, но Ян и так его понял.
        Он твердо поставил ноги на каменный пол, наклонился вперед и положил руки на колени.
        — Да,  — не глядя на Якобину, подтвердил он после паузы.  — Мне нечем гордиться, но и упрекнуть себя я тоже не могу. Во всяком случае, на мой взгляд.  — Он сцепил пальцы и потер ладонь о ладонь.  — Вы же знаете, как я рос.
        Якобина хорошо помнила его рассказ о своем детстве и юности  — он был сыном пастора из маленькой общины под Гаагой. Там господствовал такой же холодный практицизм, как и в доме ее родителей; такая же гордость и такое же строгое требование к детям никогда не отступать от выбранного для них пути, а главное  — не проявить слабость, не стать неудачником.
        — А потом,  — расцепив пальцы, он показал на сад,  — я приехал сюда. Мне было неполных двадцать два, и я был абсолютно беспомощным в практической жизни, поскольку всю свою предыдущую жизнь провел за книгами. Сюда  — из нашей чопорной и скучной страны. В эти яркие краски, в эти цветы и фрукты. В этот первозданный край, зажатый между океаном и вулканами. Лица туземцев, их язык, одежда, манера двигаться, их пища и пряности  — все это мгновенно оглушило меня. Вся эта экзотика, пышность и дикость. Они так… так прекрасны.  — Он провел по волосам пятерней, растопырив пальцы.  — Тогда я еще втрескался по уши в Грит и не знал, что с этим делать. В довершение всего мой учитель посоветовал мне учить малайский и яванский, как делают все. В лучшей классной комнате, какую можно здесь найти, под белой москитной сеткой.  — Он хрустнул пальцами.  — Ее звали Сити, и она отвечала за белье. Я ни к чему ее не принуждал, просто она ясно дала мне понять, что я ей нравлюсь. Какое-то время я был на седьмом небе от счастья, но потом все прекратил. Мне казалось, что я поступаю неправильно и только беру, ничего не отдавая
взамен. Еще я не хотел испытывать судьбу, боялся последствий нашей связи. А главное…  — Он наморщил лоб и погладил бороду пальцами.  — Главное, мне стало ясно, что я хочу заниматься этим с женщиной, которая делит со мной жизнь. Говорит на моем родном языке, который мне ближе и милее, чем малайский и яванский. С женщиной, которая понимает мою натуру и мои взгляды.  — Ян говорил все тише и, наконец, прошептал:  — С которой меня связывает не только физическое наслаждение, но и нечто большее.
        Он вздохнул и встал; подошел к колонне, прислонился к ней спиной и сунул руки в карманы. Наклонил голову и поскреб носком ботинка каменный пол.
        — Теперь вы осуждаете меня?
        Якобина медлила с ответом и глоток за глотком опустошала свой бокал. Она знала про определенные физические потребности мужчин, не знакомые женщинам; знала, что такова их природа. Ее мать иногда намекала на это, хоть и очень туманно. Сетования, которыми обменивались между собой Бетье, Иоханна, Йетте и Хенни, были более конкретными и такими интимными, словно рядом с ними не было Якобины; но потом кто-нибудь из них спохватывался, что подруга еще не замужем, и они быстро меняли тему.
        — Нет, я совершенно вас не осуждаю,  — наконец, ответила она.
        Ян шумно выдохнул.
        — Какое облегчение. Дело в том, что…  — Он замялся.  — Ваши письма много значили для меня.  — Еле слышно, под шум дождя, он добавил:  — Вы, Якобина, много для меня значите.
        Ее сердце радостно дрогнуло, и в то же время его откровенное признание ранило ее. И дело было не в туземной любовнице, а в том, что он питал к Маргарете де Йонг не только дружеские чувства. Как она, в общем-то, и подозревала.
        — А вы знаете,  — снова заговорил он,  — что по китайскому календарю сейчас год водяной козы? Считается, что в такие годы особенно часто случаются засухи, а земные недра усиливают свою активность. Но пока что в этом году нас особенно не трясло, и я…
        Якобина почти не слушала; у нее пересохло во рту, а на глаза навернулись слезы. Фигура Яна подернулась туманом; теперь она лишь угадывала, что он глядел то на нее, то на сад, опираясь рукой о колонну. Под ложечкой зажегся огонек и разгорелся в жаркое пламя. Ей нужна была определенность. Она хотела знать точно.
        Она выплеснула в рот остатки вина и с трудом проглотила.
        — Вы до сих пор к ней неравнодушны?  — прошептала она и сморгнула слезы.
        — К Грит?  — Ян поднял брови и похлопал ладонью по колонне.  — Она по-прежнему мне очень симпатична. Я восхищаюсь тем, как она со всем справляется. Ведь здешняя жизнь, светские обязанности, неизбежные для жены человека такого ранга, как Винсент, требуют много сил и времени. Да и сам он не подарок, с его темпераментом и особенностями натуры. Все очень непросто, господь свидетель.  — Он прислонился плечом к колонне и выставил ногу.  — Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что все это была блажь глупого юнца. Прибегнув к местному фольклору, скажу, что это была влюбленность совы в луну. Мы с Грит совершенно разные, как вода и масло, и ни при каких условиях не подходим друг другу. Впрочем, долгое время она все равно нравилась мне больше всех прочих женщин здесь, на Яве.  — Он снова сунул руки в карманы.  — По крайней мере, до недавнего времени.
        У Якобины сладко защемило сердце; она поскорее опустила глаза и прикусила нижнюю губу, чтобы не показать, как она счастлива это услышать. Когда она снова взглянула на Яна, тот смотрел на сад.
        — Вы когда-нибудь стояли под тропическим ливнем?  — тихо, почти мечтательно проговорил он и улыбнулся.  — Ну, по-настоящему? Нарочно?
        Якобина покачала головой.
        — Тогда пойдемте! Нет ничего восхитительнее!  — Он стал спускаться по ступенькам, но остановился на верхней, обернулся к Якобине и махнул рукой.  — Ну, пойдемте! Не беспокойтесь за свое красивое платье, оно высохнет.
        Нерешительно поставив бокал, Якобина встала со стула. Ее слегка пошатывало. Она остановилась перед верхней ступенькой и с сомнением выглянула из-под крыши. На ее лицо упали первые брызги, а Ян уже основательно промок.
        — Пойдемте!  — Не успела она опомниться, как он схватил ее за руку и потащил в сад.
        Через минуту Якобина промокла до нитки. Но Ян был прав: это было восхитительное ощущение. Несмотря на мощные потоки воды, обрушивавшиеся с неба, дождь казался почти невесомым и ласковым. Еще он освежал, хоть и не был прохладным. Не то что в Европе, где в мокром платье и нижнем белье, с мокрыми волосами неуютно и тяжело, где они неприятно липнут к телу. Наоборот, тропической дождь нес с собой даже какое-то чувственное наслаждение и ощущение свободы.
        Из горла Якобины вырвался возглас удовольствия. Она запрокинула голову, закрыла глаза и раскрыла рот; ее негромкий смех смешивался с дождем и смехом Яна.
        Она выпрямилась, утерла рукой мокрое лицо и взглянула на Яна. Он нежно погладил ее по щеке, потом провел большим пальцем по ямке на ее подбородке.
        — Вы не возражаете, если я поцелую вас?  — тихо спросил он.
        Якобина покачала головой. В неверном свете далеких ламп его глаза казались темными, почти черными, а капли, зацепившиеся за брови и бороду, сверкали, словно бриллианты. Какой-то момент она не знала, как ей себя вести, закрыть глаза или держать их открытыми. Не знала она, и чего Ян ждал от нее, не было ли несвежим ее дыхание. Но тут она почувствовала его губы на своих губах, и глаза закрылись сами собой. От Яна пахло табаком, сладким вином, дождем и чуточку лимонной травой мелиссой. Его губы осторожно и настойчиво накрыли ее губы; он обнял Якобину, она прижалась к нему, а дождь лился на них обоих.
        Дождь барабанил по крыше ландо, ехавшего вдоль канала Моленвлиет. Из-под копыт лошадей летели брызги, колеса ландо то и дело погружались в топкую жижу.
        — Благодарю,  — прошептала Флортье в тишине, давившей кошмаром на ее грудь.  — Спасибо за прекрасный вечер.  — С неуверенной улыбкой она взглянула на Джеймса ван Хассела.
        Он лишь коротко кивнул и продолжал глядеть вперед, не отрывая взгляда от дороги и встречных повозок, призрачных в дождевой завесе и поднимавшейся от земли дымке. Его строгое лицо, освещенное огнями газовых фонарей, показалось ей сейчас незнакомым и даже зловещим.
        Он был неразговорчив с тех пор, как заехал за ней в отель. В его глазах застыло выражение, которое она не могла понять. И за весь вечер ничего не изменилось. Даже когда они танцевали в празднично украшенной и освещенной по поводу королевских именин «Гармонии», когда подали шампанское во время перерыва, и они, сидя на крыше под большим зонтиком, смотрели на фейерверк. Так же бесстрастно он принял то, что Эдуард ван Тондер ангажировал ее сразу на три танца, после чего его сменил Хиннерк Хелмстраат. Джеймс даже не смотрел в ее сторону, когда стоял с другими господами на краю танцевального зала и в разговоре постоянно улыбался, демонстрируя ямочки на щеках, которыми давно уже не баловал Флортье.
        У нее было скверно на душе; чем больше она старалась ему понравиться, тем больше он от нее отдалялся. Она уже сомневалась, сумеет ли его расшевелить, если обмолвится как бы невзначай, что Эду ван Тондер предложил ей поехать на грядущей неделе на какой-то особенный ужин.
        Неожиданно Джеймс наклонился вперед и что-то по-малайски крикнул кучеру. Флортье крепко вцепилась в сиденье, когда ландо резко свернуло в боковую улочку и через некоторое время остановилось под храп и фырканье лошадей.
        — Где мой отель?  — испуганно спросила она, выглядывая наружу, но ничего не могла разобрать при молочном свете газового фонаря, сквозь дождь и туман. Лишь теперь она сообразила, что они ехали гораздо дольше обычного времени, которое уходило на дорогу от клуба до отеля «Дес Индес». Должно быть, Джеймс приказал кучеру проехать мимо. Ей стало страшно.
        Джеймс вздохнул, повернулся к ней, и она невольно отпрянула назад.
        — Тс-сс,  — сказал он и осторожно взял ее повыше локтя, там, где руку прикрывали узкий рукав зеленого платья и шелковая шаль. Но она вырвалась и забилась в дальний угол ландо.
        — Не бойтесь,  — пробормотал Джеймс.  — Я не сделаю вам ничего плохого.  — Он оперся локтем о спинку кресла, направил на Флортье долгий взгляд и снова вздохнул.  — С того первого вечера в клубе,  — тихо начал он,  — я спрашиваю себя, кто вы такая. Эду с восторгом говорил о вас, как об уверенной в себе и общительной светской даме. Но, когда я пригласил вас на танец, вы показались мне юной девочкой, и я не понимал, почему вы молчали  — то ли от высокомерия, то ли просто от робости. То ли вы авантюристка, нацелившаяся на деньги Эду, и боялись, что я разоблачу вас и сорву все ваши планы.  — Флортье незаметно вздрогнула.  — Ведь не слепой же я и, конечно, вижу, как вы, с вашей внешностью, вскружили ему голову. Я тоже не остался равнодушным к вашему обаянию.  — У Флортье вспыхнули щеки, а на губах заиграла радостная улыбка.  — Но все-таки долго не знал, что мне делать с вами. С хорошенькой гусыней, лепечущей о пустяках, у которой в голове лишь мода и шляпки, которая хлопает ресницами, строит глазки и пытается обвести меня вокруг пальца. Которая вся трепещет, когда мы проходим мимо дорогих лавок, потому
что ожидает, что я засыплю ее драгоценностями, а затем и комплиментами, как влюбленный болван.  — Его слова звучали для Флортье как пощечина; она опустила глаза и смотрела на свои перчатки.  — Но бывали и другие моменты. Когда мы болтали на разные темы и смеялись. Когда вы внимательно слушали меня, весело и остроумно отвечали. И тогда мне казалось, что вам нравится быть рядом со мной. Может, я и ошибался, но в такие моменты у меня возникало ощущение, что я интересен вам просто как человек. Без всяких задних мыслей.
        Он замолчал, и его молчание казалось Флортье долгим и мучительным, тем более, что ей нечего было ему ответить.
        — Мне кажется, что я немного начинаю вас понимать,  — продолжал он шепотом.  — Наконец-то. Теперь я вижу, что вот тут у вас,  — из-под опущенных ресниц она увидела, как он постучал пальцами по своей груди,  — сидит боязливая девочка. Эта девочка прячется за внешней бойкостью и кокетством, чтобы чувствовать себя уверенно, хотя, может, это ей и не нужно, если к ней отнесутся с добром. Девочка, сердце у которой на правильном месте. Девочка, с которой можно красть лошадей.  — Немного помолчав, он добавил:  — Поправьте меня, если я ошибаюсь.
        Флортье открыла рот и снова закрыла. Сначала его слова обидели ее, но потом он сказал про нее такие прекрасные вещи, что душа затрепетала от радости.
        — И такая девочка…  — тихо проговорил он,  — такая девочка мне очень нравится.
        Она вздрогнула, когда он ласково погладил ее по щеке, взял за подбородок и повернул ее лицо к себе. Внутри Флортье прорвалась плотина, и хлынул поток чувств: стыд, печаль и гнев, счастье и облегчение превращались на ее языке в слова, слишком неуклюжие и тяжелые, чтобы легко сорваться с уст. Слова, каких она еще никогда не произносила  — во-первых, потому что их никто не стал бы слушать, во-вторых, потому что она их очень стыдилась. Слезы хлынули из ее глаз, и она всхлипнула.
        — Я…  — с трудом выдавила она из себя,  — я…
        Его губы заставили ее замолкнуть. Поцелуй вызвал в ее памяти другие поцелуи, которые так хотелось забыть, и ей стало нехорошо. Но она не нашла в себе силы вырваться из его объятий, а его упрямый рот, замкнувший, ласкавший ее уста, постепенно гасил те воспоминания, и вот она уже прижалась к его широкой груди.
        — Вообще-то, мне нравится, когда ты красиво одета,  — шептал он между поцелуями.  — Ты можешь хоть всю комнату набить шляпками.
        Флортье хихикнула и блаженно вздохнула, когда его поцелуи сделались крепче и настойчивее. Она обняла его за шею. Горячее желание закипело в ее крови, когда он погладил ее по спине и еще сильнее прижал к себе.
        Вдруг он рывком отпрянул от нее; она чувствовала, как трудно ему владеть собой, как дрожит его сильное тело. Словно жалея Джеймса, она уткнулась лицом в его шею.
        Какое-то время она слушала стук его пульса, шорохи дождя, фырканье лошадей и собственное частое сердцебиение.
        — Тебя не мучают угрызения совести?  — вдруг спросила она и заглянула ему в лицо.
        — Из-за Эду? Нет.  — Он медленно покачал головой.  — Он должен был давно сделать тебе предложение. Не дело месяцами виться вокруг такой девушки, как ты, и не принять решения. Он сам виноват, что я проявлю решительность.  — У Флортье снова бешено забилось сердце.  — Пускай вызывает меня на дуэль, если решит, что его честь пострадала.  — В ответ на ее удивление он поднял брови и кивнул.  — Да-да, у нас тут бывают дуэли. Мы, плантаторы, высоко ценим свою честь и честь наших женщин.
        Он крикнул что-то по-малайски. Флортье разобрала слова «Отель «Дес Индес», и повозка тронулась с места, описала дугу и снова выехала к каналу Моленвлиет.
        Мимо проплывали туманные круги света от газовых фонарей, и внутри ландо было то светло, то темно.
        Джеймс провел пальцем по ее щеке.
        — Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Расамалу. Когда закончится сезон дождей. Я покажу тебе мою землю, и как я там живу.  — Его большой палец нежно коснулся ее губ.  — И хочу познакомить тебя с моей матушкой.
        Флортье улыбнулась, кивнула и со счастливым вздохом снова уткнулась в его шею.
        Момент, когда она едва не доверилась ему, был упущен. Его поцелуи прогнали слова, готовые сорваться с ее языка, и они снова скользнули в ее глотку и лопнули одно за другим, как пузырьки шампанского.
        Якобина лежала в постели с открытыми глазами. Ее сердце громко стучало, а пальцы то и дело прикасались к губам, на которых играла радостная улыбка. По крыше барабанил дождь, словно эхо ее пульса. При мысли о том, что Ян находится недалеко, в другом конце коридора, по телу разливалось сладкое томление.
        Грохот, раздавшийся где-то на первом этаже, заставил ее вздрогнуть. Вслед за ним она услыхала громкие голоса и вскочила с постели. Голоса принадлежали майору и его жене. Винсент де Йонг ревел и орал, как подстреленный хищник; Маргарет то уговаривала его, то пронзительно кричала. Что-то зазвенело, затрещало, и тут же последовал глухой удар. В коридоре послышались шаги и затихли на нижних ступеньках лестницы. В дуэт вмешался третий голос, спокойный и решительный  — голос Яна. Голоса, басовитое пыхтение, женские рыдания раздавались все ближе, потом снова удалились в противоположный конец коридора.
        Якобина испуганно вздрогнула, когда дверь ее комнаты распахнулась и снова закрылась. Это был Йерун. Он метнулся к ее кровати, нырнул под москитную сетку и вскарабкался на матрас.
        — Можно я останусь у тебя, нони Бина?
        — Где Ида?
        — С Мелати. Но у нее только две руки.  — При слабом свете, просачивавшемся с веранды, Якобина увидела, что мальчуган подкрепил свою просьбу умоляющим взглядом.
        Вздохнув, она снова легла и протянула к нему руки. Йерун прижался к ней, уткнувшись лицом в ее ключицу.
        — Ты знаешь, что там с папой?  — тревожно спросил он после маленькой паузы.
        — По-моему, ему часто бывает плохо,  — прошептала Якобина.
        — Мама тоже так всегда говорит,  — неуверенно пробормотал он и посмотрел на нее.
        — Она права,  — сказала Якобина и погладила его по голове.
        Майор перестал бушевать; лишь изредка Якобина слышала глухое ворчанье. Зато до нее отчетливо доносились всхлипывания Маргареты де Йонг, часто прерывавшие ее речевой поток, боязливый и сердитый. Потом она различила ласковое бормотание Яна Моленаара.
        Якобина зажмурилась, когда у нее под ложечкой снова зажглось жаркое пламя ревности. Она невольно прижала к себе Йеруна и погладила его по спине.

«Но ведь сегодня он поцеловал меня,  — напомнила она себе.  — Меня. Якобину».
        Однако ее всю ночь преследовала картина  — как Ян, утешая, обнимал Маргарету де Йонг.

21
        Конингсплейн Оост, 15 марта 1883 г.
        Дорогой Ян,
        когда я посетовала в своем письме, что почти не видела Яву, я ни на что не намекала. Но, разумеется, я рада твоему приглашению, даже очень рада. Мне интересно взглянуть на Бейтензорг и на то, как ты там живешь. Я уже поговорила с госпожой де Йонг, и она обещала отпустить меня в конце месяца на пару дней. Пожалуйста, напиши мне поскорее, когда у тебя будет свободное время, чтобы я могла заранее известить госпожу де Йонг. Может, мы съездили бы на два-три дня еще и в Преангер? Ты не возражаешь? Там сейчас гостит моя подруга  — на плантации Расамала, южнее Бейтензорга. Я бы с удовольствием ее проведала. Конечно, если это возможно и не создаст каких-либо трудностей.
        Я передаю тебе «горячий-прегорячий привет» от Йеруна и Иды! Йерун просил сообщить тебе, что он уже пишет буквы и может прочесть слова «кошка» и «дом». И что он скоро сам будет писать тебе письма  — во всяком случае, он учится очень прилежно.
        С сердечным приветом,

    Якобина.
        В саду слышались собачий лай и женский смех. Они заглушили воркование голубей, стрекотание цикад и песню иволги, которая очень редко попадалась на глаза, несмотря на ее яркое черно-желтое оперение.
        Дикси, темно-коричневая такса, помчалась по лужайке за брошенной палкой, схватила ее и понесла назад, гордо задрав хвост. Подойдя к Флортье, она положила палку к ее ногам и села рядом.
        — Молодчина! Молодчина!  — Флортье захлопала в ладоши, потом нагнулась и почесала собаку за ухом. Такса в блаженстве закрыла глаза, положила голову на передние лапы, но тут же, повизгивая, ткнула носом палку.  — Тебе все еще мало?  — засмеялась Флортье и подняла палку. Дикси стремительно вскочила, напрягая каждый мускул своего упругого тела, и рванулась вперед. Но Флортье замахнулась раз, другой, третий, дразня собаку. Потом бросила палку, и Дикси помчалась за ней с радостным лаем.
        Джеймс ван Хассел стоял в дверях, выходящих на веранду, опираясь локтем о косяк, и задумчиво тер подбородок. В большой бамбуковой клетке чистил свои перья пестрый попугай, с любопытством поглядывая по сторонам. В другой клетке белый какаду склонил голову набок, поднял кверху свой желтый хохолок и пронзительно закричал.
        По каменному полу зашлепали босые ноги и остановились возле Джеймса. Он повернулся.
        — Что скажешь, мама?
        Марлис ван Хассел поглядела в сад; она гордилась своими трудами, прежде всего, невысокими розовыми кустами, посаженными вокруг веранды  — ярко-красными, молочно-белыми и бледно-желтыми. Она ухаживала за ними сама, не доверяя садовнику.
        На фоне величественных деревьев расамала со стройными серыми стволами и светлыми лиственными кронами (их пощадили при постройке дома) цвели белоснежные, розовые и огненные рододендроны. Бугенвиллии выпустили пышные фонтаны малиновых, аметистовых и сиреневых соцветий. Утренний ветерок шевелил крупные, с тарелку, цветки гибискуса  — белые, бордовые, оранжевые. В живописном беспорядке росли кусты олеандра, стояли кадки с голубыми, нежно-розовыми, желтыми и ярко-красными орхидеями и лилиями. Белые, желтые и розовые плюмерии обрамляли скамью в дальнем уголке сада.
        Госпожа ван Хассел бросила взгляд на сына и тут же перевела его на Флортье Дреессен, босую, хохочущую, с горящими щеками. Волосы Флортье, небрежно завязанные на затылке, рассыпались кольцами по бело-голубому платью.
        — Просто она еще совсем юная,  — наконец тихо проговорила Марлис ван Хассел и поправила края своей белой кебайи.  — Почти ребенок.
        — Ей девятнадцать, мама,  — возразил Джеймс.  — Ты была ненамного старше, когда вышла замуж за отца.
        Ее губы, более полные, чем у сына,  — тот внешне и по характеру был вылитый отец, настоящий ван Хассел,  — раздвинулись в легкой, грустноватой улыбке, а темно-серые глаза задумчиво устремились в даль.
        — Но тогда я была достаточно зрелая для своего возраста. И я была не только приучена вести большое хозяйство с прислугой, но и провела почти всю свою жизнь здесь, на Яве. А она даже не говорит по-малайски.
        Джеймс убрал локоть с дверного косяка, расставил ноги и, скрестив на груди руки, посмотрел на мать.
        — Ты можешь научить ее всему, что ей понадобится в будущем. Согласись, что ты сделаешь это с удовольствием.
        На ее плоском, загорелом лице промелькнула тень усмешки. Она наблюдала за Флортье, отнимавшей у Дикси палку. Тонкая ткань облегала ладную фигурку девушки.
        — Больно уж она нежная,  — прошептала госпожа ван Хассел.  — Я не представляю себе, как она выдержит здешнюю жизнь.
        — Ты ее явно недооцениваешь, мама. Я уверен, что она выносливее, чем выглядит.  — Джеймс схватился за дверной короб, словно проверяя его на прочность.  — Я могу построить для нее новый дом, большой и более красивый. Пожалуй, вон там.  — Он показал на конец лужайки и вопросительно взглянул на мать.  — Денег для этого у нас хватит.
        Марлис ван Хассел тронуло, что ее сын лелеял такие планы и всерьез думал о том, чтобы построить гнездо для собственной семьи. Но она все-таки покачала головой.
        — Все вы, мужчины, одинаковые,  — тихо засмеялась она. Потом замолчала, и тень пробежала по ее лицу, на котором не только радость, но и горе, оставили глубокие морщины.  — Ты вот не думаешь о том, что будет, когда придет время рожать. До ближайшего врача тут много миль.
        На Яве она родила пятерых детей, и троих похоронила. А когда рожала последнего ребенка, дочку Дейси, которая сейчас гостила у родственников в Нидерландах, это едва не стоило ей жизни. Она почувствовала на своем плече руку Джеймса и, не оборачиваясь, накрыла ее своей ладонью.
        — Конечно,  — задумчиво продолжала она,  — мы можем заблаговременно снять дом в Бейтензорге и жить там до родов. Я буду там с ней, а ты останешься тут и будешь заниматься хозяйством.
        — Ты согласна заботиться о ней?  — негромко воскликнул Джеймс и, когда она кивнула, ласково сжал ее плечо.  — Мне это очень дорого, спасибо!  — Она улыбнулась и ласково похлопала его по пальцам.  — Так все же она тебе нравится?  — тихо спросил он после недолгого молчания, и она услышала в его голосе робкую надежду.
        Между тем Флортье уселась на лужайке, высоко подобрав юбки, так что стали видны ее загорелые голени и даже рюши на панталонах, и играла с Дикси под радостный лай таксы. Марлис ван Хассел нравились открытый, веселый нрав гостьи, а также ее непринужденность и то, что она часто предлагала ей свою помощь. Но Флортье привезла очень много вещей, и из восторженных описаний служанки Тики, убиравшей гостевую комнату, госпожа ван Хассел поняла, что речь шла об элегантных платьях и шляпках, мало пригодных на плантации. К тому же, из застольных разговоров она сделала вывод, что Флортье Дреессен жила в Батавии с комфортом, а тут, в Приангане, все гораздо скромнее, да и не принято тут шиковать. Поэтому ей было трудно представить, как это юное существо когда-нибудь возьмет на себя ведение хозяйства, не говоря уже о плантации, если ей придется подменить Джеймса. Все ходят под Богом, но в свое время Марлис за несколько дней стала вдовой из-за несчастного случая с ее мужем и последовавшей лихорадки. А здешние места хоть и выглядят райскими, но тут под каждым деревом, каждым кустом таится опасность: ядовитые змеи
или опасные насекомые. Сюда надо добавить природные катаклизмы, оползни и коварные болезни; так что жизнь тут полна непредсказуемых вещей.
        — Мы ведь совсем мало знаем о ней,  — нерешительно проговорила она и пригладила на себе кебайю.
        Джеймс сунул руки в карманы и поводил босой ступней по каменному полу.
        — Вы с отцом  — вы учили меня и Ди, что узнать человека можно быстро и для этого не требуется собирать о нем много фактов. И что характер важнее, чем родословная.  — Марлис ван Хассел улыбнулась; ей нравилось, что Джеймс по-прежнему называл свою сестру ее детским прозвищем.
        — Это правда,  — согласилась она.
        На лужайке Флортье хватала таксу то за уши, то за хвост и заливалась смехом, когда собака крутилась волчком и с довольным ворчанием пыталась тяпнуть ее за руку, но тут же падала на спину и подставляла брюхо, чтобы его почесали.
        Госпожа ван Хассел невольно улыбнулась.
        — Да, мне она нравится,  — признала она, наконец.  — Только мне хотелось бы, чтобы она была немного старше. Немного крепче.
        Какаду издал пронзительный вопль.
        Джеймс молчал.
        — Флортье…  — медленно проговорил он и махнул рукой в сторону сада.  — Флортье соединила в себе все, о чем я мечтал, когда представлял себе будущую жену.
        Марлис ван Хассел прекрасно понимала, что увидел ее сын в этой девушке. Она была миниатюрная, как местные женщины, чей облик для многих из живущих здесь мужчин превратился со временем в мерку женской красоты. К тому же, у нее были темные волосы, а не светлые голландские, которые мало кто из живших на Яве нидерландцев считал красивыми. Но при этом она выглядела по-европейски благодаря своим светлым глазам и светлой коже. Флортье Дреессен обладала легкостью и жизнерадостным нравом, а их как раз не хватало серьезному Джеймсу, с его сильной волей и рассудительностью. Ведь ему пришлось рано повзрослеть, да к тому же он унаследовал меланхоличный, порой вспыльчивый характер ван Хасселов. Где бы ни была Флортье, Джеймс пожирал ее взглядом; Марлис ван Хассел нередко замечала у обоих разгоряченные лица и блестящие глаза  — значит, молодежь тайком целовалась где-нибудь в саду или в углу дома. Мать слишком хорошо знала своего сына, чтобы опасаться, что он позволит себе нечто большее, но при этом догадывалась, сколько сил у него уходило на то, чтобы сдерживать себя. Вместе с тем ее тревожило, что среди
соседей-плантаторов пойдут слухи о молодой, незамужней женщине, которая живет под их крышей уже три недели, хотя не приходится им родней. Это могло надолго испортить репутацию их семьи.
        Она ласково дотронулась рукой до спины сына.
        — Благословляю тебя. От всего сердца.
        — Спасибо, мама.  — Он взял другую ее руку и горячо поцеловал ее.  — Пожелай мне счастья.
        Подперев руками широкие бедра, она смотрела, как сын вышел в сад. Тут же к нему с радостным лаем бросилась Дикси и не успокоилась, пока он не почесал ей брюхо. Флортье встала с лужайки и с улыбкой поправила юбку.
        Марлис ван Хассел подавила вздох. Разве можно проявлять разборчивость в наши дни, когда так трудно заманить на Яву приличных молодых девушек? Пожалуй, даже и благо, что фройляйн Флортье еще такая юная. В этом возрасте характер еще только формируется, и это облегчит задачу свекрови  — воспитать из молодой невестки рачительную жену плантатора.
        С гордостью смотрела госпожа ван Хассел на широкую спину своего могучего, красивого сына. Самое время ему найти жену и успокоиться. А она будет заботиться о внуках  — настоящих, белых внуках, а не о тех черномазых, которые бегают в кампонгах. Почти у каждой белой семьи там появлялось внебрачное потомство, и Марлис ван Хассел, в отличие от многих женщин с соседних плантаций, упорно предпочитала оставаться в неведении насчет половинок ван Хасселов, родившихся у местных женщин.
        Она медленно села на кресло-качалку и сложила на груди руки, словно в молитве.
        — Как тебе спалось? Хорошо?  — Джеймс смотрел на Флортье сбоку, поэтому ямочки на его щеках были особенно заметны. Он, согнувшись, шел рядом с ней и держал в руке палку, которую, рыча, пыталась вырвать у него Дикси.
        — О да, чудесно!  — с улыбкой воскликнула Флортье. Здесь, в Расамале, она и вправду спала крепко и без снов  — на свежем горном воздухе, промывавшемся каждый день получасовым дождем. По сравнению с влажной жарой в Батавии, здесь было прохладно; ночью Флортье даже накрывалась простыней.  — А ты?
        — Ну-у…  — протянул Джеймс и пожал плечами.  — Не особенно хорошо. Я лежал без сна почти всю ночь и думал о некоторых вещах. Мне хотелось ясности.
        — О-о,  — посерьезнев, отозвалась Флортье и замедлила шаг.  — Надеюсь, ничего серьезного,  — храбро добавила она.
        — Нет, это очень даже серьезно,  — ответил Джеймс, нахмурив брови. Он поднял в воздух палку, и Дикси, немного повисев, разжала челюсти и шлепнулась на лапы, но тут же бросилась в новую атаку. Широко размахнувшись, Джеймс далеко закинул палку, и такса радостно понеслась следом за ней.
        — Давай присядем?  — спросил Джеймс и показал на скамью под плюмериями.
        Флортье смогла лишь кивнуть; от тревоги у нее перехватило горло. С дрожью в коленях она села рядом с Джеймсом и, сложив на коленях руки, царапала ногтем подушечку большого пальца. Их сразу окутал тяжелый и сладкий аромат цветов. «Сейчас он отправит меня в Батавию,  — крутилось в ее голове.  — Я не нужна ему». Мысль о том, что она напрасно сделала ставку на Джеймса, что ей придется уехать не солоно хлебавши, сводила ее с ума.
        Примчалась Дикси, криво держа в зубах палку, и примостилась между коленей хозяина. Джеймс стал энергично чесать ей бока, и собака прикрыла в блаженстве глаза и выронила палку из пасти.
        — Нравится тебе тут?  — тихо поинтересовался Джеймс.
        Флортье озадаченно посмотрела на него, но не смогла выдержать его испытующий взгляд из-за внутренней тревоги, рядом с которой снова зашевелилась надежда. Поэтому она обвела глазами пышно цветущий сад и остановилась на доме, так горько разочаровавшем ее поначалу.
        Первый этап путешествия, из Батавии до щеголеватого Бейтензорга, занявший полтора часа, был чрезвычайно комфортабельным, потому что они ехали по железной дороге первым классом. Потом они пересели в конную повозку и полдня тряслись то в гору, то с горы по грунтовым дорогам. Вокруг плоского каменного конуса вулкана Салак клубились темные тучи, а холмы и долины, лежавшие у его подножья, были покрыты такой яркой и сочной зеленью, какую Флортье еще не видела. Плантации какао, занимавшие низины, переходили в леса и чайные и кофейные плантации. Все это мерцало, блестело и волнами лежало на холмах, словно сборки на зеленом шелковом платье Флортье. Красная земля источала пряный запах, от густой листвы веяло свежестью и чистотой, а иногда и сладким ароматом цветов.
        Небо уже подернулось завесой цвета индиго, а вдалеке рокотал гром, когда повозка проехала мимо селения с хижинами под мохнатыми крышами, потом по длинной аллее, по сторонам которой росли деревья расамала и элеми. После крутого поворота неожиданно показался дом, обрамленный цветущими кустами, а в нем их встречала чаем госпожа ван Хассел.
        Флортье ожидала увидеть нечто просторное и роскошное, как дома в Батавии; но действительность оказалась гораздо скромнее. Нет, дом был большой, но очень простой, одноэтажный, из камня и древесины расамала, с крышей, опирающейся на резные столбы, а не на мощные колонны. Вместо люстр там были лишь подсвечники из рогов косули, на стенах  — никаких картин маслом, а шкафы и комоды украшали не фарфоровые статуэтки, а шкуры и черепа пантер и тигров и переливающаяся, узорчатая змеиная кожа. Впрочем, мебель была из явно дорогой, благородной древесины, а еще Флортье заметила не только книжный шкаф, но и столовое серебро с инициалами семьи, и это помогло ей преодолеть свое первоначальное разочарование. Во время первой встречи на лице матери Джеймса было написано напряженное ожидание, и Флортье занервничала и почувствовала себя неуверенно, но вскоре успокоилась, так как госпожа ван Хассел сразу окружила гостью сердечной заботой.
        Но именно благодаря Джеймсу Флортье почувствовала себя в Расамале как дома. За столом он спокойно, но решительно направлял разговор в другое русло, как только госпожа ван Хассел слишком активно интересовалась семьей Флортье и мотивами, которые привели ее на Яву. Он со скромной гордостью представлял ее соседям, которые как-то вечером приехали за десять миль на рейстафел и в завершение пропустили на веранде пару рюмок женевера. Обнимая ее за талию, он крепко держал Флортье перед собой в седле, когда они объезжали на могучем буланом мерине ряды хинных деревьев, посаженных вдоль оросительных каналов. Они ездили по густым, тенистым лесам с лиственными деревьями, пальмами и древовидными папоротниками, по горным склонам, где били родники, а на деревьях ярко горели оранжевые цветы.
        Флортье нравилось, как дружески Джеймс общался с соседними плантаторами, как вежлив был со своими рабочими и домашней прислугой. А когда она резвилась с ним и Дикси в саду или сидела вечером при свете лампы на веранде с ним и его матерью, и они с шутками и смехом играли в карты, Флортье чувствовала, что она словно освободилась от тяжкого груза. Тут не играло роли, как она выглядела или в чем одета, это не делало ее ни хуже и ни лучше, просто потому, что тут такие вещи не имели никакого значения. Чем дальше, тем легче становилось у нее на сердце. Она уже подозревала, что ее детство и юность могли быть такими же беззаботными, если бы она не потеряла всех разом. Сначала мать. Потом отца и брата. Потом свою невинность, а с ней и честь.
        На ее колени упал цветок плюмерии. Флортье рассеянно погладила ладонью восковые лепестки, такие твердые и все же очень мягкие.
        — Да, очень,  — еле слышно ответила она. В Расамале она вспомнила, что такое счастье; ей не хотелось никуда уезжать отсюда.
        Она украдкой покосилась на Джеймса. Ямочки возле его губ появились ненадолго. Казалось, он сосредоточился на Дикси и усердно гладил ее по голове. Флортье нравилась и эта его способность сосредоточиться на том, что он делает, и его несокрушимое спокойствие  — оно притягивало ее, словно силовое поле.
        Он сидел, широко раздвинув колени, между которыми примостилась Дикси. Флортье смотрела на его прекрасные, крепкие босые ступни: редкие волоски превращались в чащу ближе к щиколоткам, выглядывавшим из-под брючин. Густая растительность виднелась и в распахнутом вороте рубашки; Флортье невольно стало интересно, как же он выглядит без рубашки. Да, она уже знала на ощупь, что у него могучее тело с развитыми мускулами; в этом она убеждалась каждый раз, когда обнимала его и целовала. Те поцелуи опьяняли ее, кружили голову, отдавались во всем теле, а в это время его ладони обжигали сквозь одежду ее спину. А после конных поездок по окрестностям, когда его ляжки обхватывали ее бедра, она знала, что у него и там мощные мышцы. Как всегда, в ней вспыхивало неутолимое желание и терзало ее, словно жажда.
        — А ты могла бы остаться здесь дольше?  — хриплым голосом спросил он.
        У Флортье забилось сердце, но опасение, что Джеймсу требуется больше времени, чтобы понять, нужна ли она ему, и что он и дальше будет держать ее в неизвестности, вынудило ее на осторожный ответ:
        — Да… конечно.
        Его губы напряглись, но тут же раскрылись.
        — А если на всю жизнь?
        — Ты о чем?..  — У нее снова перехватило горло.
        Джеймс похлопал Дикси по холке. Потом вздохнул, выпрямил спину и повернулся к Флортье, положив руку на подлокотник скамьи.
        — Расамала  — не самая большая плантация в этих местах, но у нее хорошие перспективы. Мы, ван Хасселы, не бедные, а я рассказывал тебе, что намерен расширить плантации. Да и здесь,  — он махнул рукой, обводя сад,  — на участке, я собираюсь построить большой дом, такой, как тебе хочется. Я уже решил, что сезон дождей мы будем проводить в Батавии, чтобы ты не скучала. Или в Бейтензорге, если хочешь. И, конечно, ты ни в чем не будешь знать отказа. Я куплю тебе все, что ты захочешь.  — Он серьезно взглянул на нее и накрыл ладонью ее судорожно сцепленные на коленях пальцы.  — Ты выйдешь за меня замуж, Флортье?
        Множество раз она представляла себе, как услышит этот вопрос. Продумывала каждую мелочь, вновь и вновь упражнялась перед зеркалом, как затрепещут ее ресницы, как она покраснеет и, может, выдавит из себя пару слезинок. Как не станет спешить с ответом, чтобы не показаться опрометчивой, чтобы ее поклонник заволновался и стал ценить ее еще больше, но, впрочем, не настолько долго, чтобы его разочаровать.
        Но теперь, когда Джеймс сидел рядом, все это было не важно. Она сразу забыла все его обещания на будущее и лишь смутно помнила, что это прозвучало как исполнение всех ее мечтаний. В тот момент для нее был важен только Джеймс, державший ее за руку. Она не сомневалась, что из ее головокружительной влюбленности вырастет любовь на всю жизнь. С таким мужчиной, как Джеймс ван Хассел, для нее это будет нетрудно.
        — Да!  — радостно воскликнула она.  — О да!
        И, когда Джеймс обнял ее, прижал к себе и покрыл ее лицо поцелуями, бормоча «Флортье, моя Флортье», она затопала ногами, засмеялась и издала радостный клич до небес.

22
        Якобина в легком кремовом платье с зеленоватой каймой замерла на зеленой лужайке, покрытой сочной травой, и глядела на косуль, которые мирно паслись неподалеку в утренней дымке. Очевидно, их совсем не беспокоило ее присутствие. Невдалеке раскинулся величественный дворец генерал-губернатора. Купола, венчавшие башенки на его многочисленных крышах, отражались в пруду. На поверхности воды плавали плоские тарелки кувшинок; их крупные, с мужской кулак, пурпурные цветки еще не раскрылись.
        В Ботанический сад Якобину привезла из отеля повозка. Они ехали по бесконечной аллее деревьев элеми, их ветви смыкались на высоте тридцати локтей над землей в выпуклую крышу, напоминавшую длинный нёф зеленого собора. Никакой искусный витраж не шел в сравнение с фантастическими формами карликовых пальм и папоротников, которые мелькали то между стволов, то прямо на них, и уж тем более с красочными орхидеями, чьи лепестки покрывали древесную кору. В этом саду росли индийские смоковницы, стройные пальмы. Густые плюмерии еще издалека манили к себе сладким ароматом. Различные виды бамбука, от нежных метелок до прочных, как сталь, гигантов, группировались в рощи и рощицы, как и древовидные папоротники, и баньяны с их воздушными корнями и переплетающимися стволами. Вокруг многих стволов вились лианы, их белые цветы пахли лесными фиалками. Среди ветвей висели плоды мангостанов и красных, мохнатых рамбутанов. Повсюду мерцали белые, лиловые, ярко-желтые и пурпурные каскады орхидей. Над верхушками деревьев или между ними  — это уж как смотреть  — виднелись серо-голубые бока вулкана Салак, а на другой стороне 
— похожие, словно близнецы, вершины вулканов Гедэ и Пангеранго.
        Мимо Якобины пролетели два мотылька; они словно танцевали, быстро взмахивая крылышками. Она с улыбкой проводила их глазами до опушки леса, словно сошедшего со страниц книги сказок  — там на одних деревьях висели желтые плоды, похожие на свечки, а на других  — на длинных нитях плоды, напоминавшие бурые тыквы или сардельки, поэтому их назвали «колбасные деревья». Красочный фейерверк завершали бугенвиллии.
        — Тут удивительно красиво,  — пробормотала она.
        — Да,  — согласился Ян.  — Я часто здесь бываю.  — Он обнял ее за плечи, прижал к себе и поцеловал в висок.  — Нравится тебе в Бейтензорге?  — спросил он, когда они отправились дальше по лужайкам.
        Якобина крутила в пальцах мускатный орех, подобранный по дороге. Желтые шарики валялись повсюду. Один из них Ян раздавил каблуком и достал для нее черное ядрышко, покрытое кораллово-красной сеткой, где и находилась сама пряность.
        — Да, очень.
        В самом деле, она буквально опьянела от впечатлений двух последних дней, после того, как Ян увез ее из Конингсплейна в нанятом экипаже. Начиная с поездки на поезде из Батавии в Бейтензорг, когда ее поразил контраст между огненно-красной землей и нежной зеленью полей злаков, пальмовых рощ и деревьев какао. Мимо них проплывали маленькие селения с плетеными бамбуковыми хижинами, пальмами и бананами. На рисовых полях, по колено в воде, согнувшись, работали крестьяне в пестрой одежде. Они взрыхляли землю, сажали рис, пололи его и собирали урожай. Женщины часто приходили на поле с привязанными к спине младенцами. Голые коричневые дети гнали перед собой серых индийских буйволов.
        Сам Бейтензорг очаровал ее ослепительно чистыми фасадами, белевшими среди роскошных садов, которые тянулись вдоль широких улиц, обрамленных деревьями. Тут было спокойно и прохладно, а жизнь текла заметно медленнее, чем в душном климате Батавии. После всей суеты Бейтензорг казался более элегантным и одновременно уютным и легкомысленным. Благодаря частым дождям, выпадавшим даже в засушливый сезон, он утопал в сочной зелени. Отель «Бельвю»  — «Прекрасный вид»  — не зря носил такое название; им управляли скучающий и желчный немец и приветливая, трудолюбивая голландка. Ян тоже снял там номер, чтобы быть рядом с Якобиной как можно больше времени. С веранды ее номера открывался умопомрачительный вид на Салак. Склоны вулкана были покрыты первозданными лесами и плантациями, голая вершина окутывалась по вечерам синей дымкой, а небо расцвечивалось в роскошные цвета  — всевозможные оттенки оранжевого, фламинго и лавандового, празднуя недолгий закат. Между склонами Салака и Бейтензоргом простиралась райская долина. Веерные кроны пальм непрестанно трепетали и раскачивались с сухим шелестом и шепотом, напоминая
издали темно-зеленое море страусиных перьев.
        Возле отеля протекала река Чиливунг. Якобина уже видела ее в Ботаническом саду и, как выяснилось, в Батавии, где она, превращенная в прямой, как стрела, канал, впадает в море. На берегу реки, рядом с «Бельвю», теснились хижины. Не обращая внимания на постояльцев отеля, взиравших на них с веранды номеров, мужчины и женщины купались по утрам в реке. Днем, пока мужчины работали, женщины мыли в реке посуду, стирали белье, а их дети резвились в воде, словно коричневые лягушата. Так Якобина знакомилась с жизнью местного населения. Во время прогулок по кампонгам и китайскому кварталу они с Яном проходили мимо торговцев фруктами, сладостями, ткачей, мимо простых домиков и хижин, окруженных живой изгородью из цветущей лантаны с зонтиками крошечных, пестрых цветков. Там ярко сияли звезды пойнсеттии, возле которых бегали голые детишки, а женщины слой за слоем наносили причудливый узор на саронги, наливая краску в глиняные горшки. В нанятой повозке они ездили на холмы, окружавшие город, на террасные поля у подножья вулкана Геде, издалека напоминавшие ярусы античного амфитеатра, то изумрудно-зеленые,
то шафранно-желтые, то голубоватые и мерцающие, когда солнце отражалось в воде на рисовых полях.
        — Тут так… ну… так приятно и спокойно,  — добавила Якобина после маленькой паузы.
        — Ты права.  — Ян нежно погладил ее по плечу.  — Бейтензорг  — что означает «Беззаботный»  — называется так не зря. Это местный Сан-Суси, что тоже означает «Без забот». Его называют тропическим Версалем. Жить тут хорошо. Все, кто может себе это позволить, бегут от жары в Батавию и проводят в Бейтензорге выходные дни и даже целые недели или месяцы. Вот, погляди.  — Он показал кивком головы на копию древнегреческого храма  — мощные, гладкие колонны из светлого мрамора, округлая крыша с надписью на карнизе. «Памяти леди Раффлс, супруги сэра Стамфорда Раффлса, вице-губернатора Явы во время войны с Наполеоном, основателя Сингапура».
        Якобина чувствовала на себе взгляд Яна, когда она подходила к храму, шагала на его постамент и внимательно разглядывала надпись.
        — Между прочим, благодаря леди Раффлс,  — проговорил он за ее спиной,  — европейские женщины в Батавии больше не жуют бетель, но зато носят саронг. Первое она считала отвратительным, второе  — практичным.
        В туземном квартале Бейтензорга Якобина впервые увидела, как местные жители что-то жевали, и их зубы, губы и десны окрашивались в красный цвет, словно они жевали мясо с кровью. Это был бетель, смесь из листьев и орехов бетеля, разновидности перца, а также пряностей и гашеной извести. В Батавии этот обычай был распространен меньше, чем прежде, поскольку европейцы, когда-то сами жевавшие бетель, теперь считали этот обычай некрасивым. К тому же, среди местных жителей все большую популярность приобретал более сильнодействующий опиум.
        Якобина кивнула, но не могла оторвать глаз от мраморного камня.
        — Ты о чем сейчас думаешь?  — спросил ее через некоторое время Ян.
        — Каково, вероятно, чувствовать, живя на чужбине, что твое земное время подходит к концу. И каково умереть на чужбине.  — Она взглянула на него, смутившись от таких мрачных мыслей в прекрасном месте и в солнечный день.
        Ян серьезно посмотрел на нее и задумался.
        — Не знаю,  — тихо возразил он,  — но, если бы у меня был выбор, я бы провел свои последние дни и часы, глядя на такой райский пейзаж, а не на серую вереницу домов в европейском городе. Тогда я бы чувствовал, что могу бросить взгляд на славу и величие Господа еще до того, как он призовет меня к себе.  — Он улыбнулся и протянул к ней руку.  — Между прочим, сэр Раффлс обнаружил и буддийский храм Боробудур,  — сообщил он, когда Якобина с его помощью спускалась с постамента.  — Гигантскую многоярусную пирамиду из серого камня в глубине Явы, с удивительными рельефами и изваяниями Будды. С самой верхней террасы видны горы и зеленые долины.  — Его глаза заблестели, и он тихо добавил:  — Там чувствуешь себя очень близко к небу.
        Слова Яна пробудили в Якобине заманчивое предчувствие полной свободы.
        — Как бы мне хотелось там побывать,  — с тоской прошептала она.
        Он улыбнулся и погладил ее по щеке.
        — Вот что поражает меня в тебе  — как ты открыта к этой стране.
        Якобина отвернулась и смущенно покачала головой: она никогда не ощущала себя особенно открытой.
        — Туда сложно добираться, несколько дней,  — сказал Ян и взял ее за руку.  — Но, если тебе удастся взять длинный отпуск, я охотно съезжу туда с тобой. А сейчас мы посетим твою подругу в Преангере.  — Они шли, держась за руки. Ян повернулся к ней.  — До твоего письма я даже не знал, что у тебя есть подруга на Яве. Расскажи мне о ней.
        — Только если ты мне расскажешь, что тебе сказал вчера мальчишка,  — шутливо возразила Якобина.
        Когда накануне они гуляли по китайскому кварталу, к ним с радостной улыбкой бросился мальчишка в длинных штанах, просторной рубахе, с шапочкой на стриженой голове. Он был года на два старше, чем Йерун. Один из его учеников, как объяснил Ян. Сначала мальчишка почтительно склонился перед своим учителем, но тут же стал смеяться и даже затеял шуточный боксерский поединок. Потом его взгляд упал на Якобину, и он подергал Яна за штанину, и тот послушно встал на колени. Мальчишка что-то шепнул Яну на ухо, прикрываясь рукой, тот точно так же что-то шепнул ему в ответ, и мальчишка убежал, хихикая, а Якобина так и стояла, ничего не понимая и нервничая.
        Ян запрокинул голову и засмеялся.
        — Нет, я первый тебя спросил! Давай, рассказывай!  — Он стал весело раскачивать их сцепленные руки.
        — Мы познакомились во время плавания. Флортье… она…  — Якобина улыбнулась, а ее сердце радостно забилось.  — Она совсем не такая, как я. Хрупкая, живая, говорливая. И она…  — Хорошенькая. Ее улыбка погасла.  — У нее… у нее недавно состоялась помолвка с одним плантатором в Преангере.  — Якобина замолчала.
        Радость от того, что она скоро увидит Флортье, которая осуществила свою мечту, и наконец-то познакомится с Джеймсом, постепенно меркла, чем ближе был день поездки. Рядом с Флортье она покажется Яну бесцветной и неинтересной  — ведь Ян когда-то влюбился в Маргарету де Йонг, а чуть позже у него была связь с местной женщиной, маленькой, чувственной, с бронзовой кожей. В первый вечер она смотрела в Бейтензорге вайанг кулит, театр теней, фигуры с большими головами и длинными, тощими конечностями казались ей забавными и гротескными. Сильное впечатление произвело на нее танцевальное действо. Четыре юные девушки, почти дети, танцевали под музыку гамелана, индонезийского оркестра, состоявшую из глухих звуков барабана, светлых, легких ударных инструментов, медленного гонга и заунывных струн. Их танец был красивее и элегантнее всего, что Якобина видела прежде. Движения танцовщиц были филигранными, а сами они  — сильно накрашенные, в длинных, жестких юбках из блестящей материи, узких накидках, оставлявших голыми руки и плечи, с миниатюрными диадемами на голове и обилием золотых украшений  — были нежными
и прелестными. Ян что-то рассказывал ей о значении этого танца, о древних мифах, которые он воспроизводит, но она ничего не запомнила. Вместо этого она всматривалась в его лицо, в глаза  — по-прежнему ли он неравнодушен к этой чужой, экзотической красоте.
        Ян остановился, обнял ее за талию и привлек к себе.
        — Что случилось?
        — Ничего.  — Якобина отвернулась от его испытующих глаз и откинулась назад, чтобы освободиться из его рук, но он держал ее крепко.
        — Флортье немыслимо хорошенькая,  — вырвалось у нее; покраснев, она опустила голову. Ян ничего не ответил, и она осторожно поглядела на него.
        Он наморщил лоб, но потом его лицо озарилось пониманием.
        — И ты боишься, что я сравню тебя и твою подругу, после чего не захочу тебя знать?
        Якобина пристыженно отвернулась.
        Ян, казалось, что-то обдумывал; потом разжал свои объятья и вместо этого взял ее за руку. Якобина пошла за ним по дорожке, засыпанной гравием, потом по лужайке. Она чувствовала себя чуточку скованно.
        — Видишь то дерево?  — спросил он, когда они остановились.  — Посмотри на него!
        Якобина посмотрела на стройный ствол с серой корой, на темно-зеленые, блестящие, продолговатые листья с волнистыми краями, на кисти цветков с узкими, закрученными на конце лепестками цвета незрелого лимона. Она озадаченно повернула лицо к Яну, а он сорвал цветок и протянул ей.
        — Понюхай.
        Якобина взяла цветок, недоверчиво понюхала и с возгласом блаженства вдохнула запах полной грудью. Аромат был глубокий, полный, но не такой навязчивый, как у плюмерии; он был чувственный, свежий и слегка напоминал ваниль. Ей показалось, что она встречала его в настойках Энды.
        — Кананга душистая,  — пояснил Ян.  — Или иланг-иланг, что в переводе значит «цветок цветков».
        Якобина кивнула, хотя все еще не понимала, что он хотел этим сказать.
        Ян уперся рукой в гладкий ствол кананги.
        — Это ты, Якобина. Такая же стройная и высокая. Эти листья, цветы, аромат  — все это ты.
        Цветок цветков. В лице Якобины что-то дрогнуло, когда она разглядывала цветок, мягкий на ощупь и все-таки совсем не хрупкий. Другой рукой она сжимала в кулаке мускатный орешек и боролась с навернувшимися на глаза слезами.
        Ян подошел к ней, взял в ладони ее лицо и повернул к себе.
        — Как многообразна природа, так велико и многообразие людей, созданных Господом. Плюмерии и гибискус сразу бросаются в глаза. Но кананга не становится от этого менее прекрасной. Для меня ты прекрасна, Якобина.  — На его лице промелькнула легкая усмешка.  — А со вчерашнего дня, пожалуй, чуточку прекрасней.
        Кровь прихлынула к лицу Якобины. Она хотела высвободиться из его рук, но он не отпускал ее…

…В «Бельвю» имелась не только купальня, но даже крытый плавательный бассейн, питавшийся от источника. Ян прыгнул в него, одетый лишь в пижамные штаны; все его призывы присоединиться Якобина категорически отклонила, хотя в воде плавала пожилая дама в саронге и кебайе. Вместо этого Якобина удовольствовалась тем, что подняла полы саронга почти до коленей  — они лишь прикрывали рюши на ее панталонах  — и болтала ногами в воде. Ян подплывал к ней, дразнил, даже бросил в нее пригоршню воды. В какой-то момент Якобина зазевалась, и Ян схватил ее за руку и стащил в воду. Испуганная и сердитая, она вынырнула, но потом расхохоталась вместе с Яном. Когда же Ян обнял ее и поцеловал, по шутливому возгласу пожилой дамы она поняла, что в Бейтензорге в этом не видят ничего неприличного, и успокоилась.
        Лишь удалившись в свой номер, чтобы переодеться, она увидела в зеркале, что кебайя и сорочка прилипли к ее коже и сделались почти прозрачными, сквозь них стали видны ее маленькие груди с острыми сосками. А промокший саронг подчеркнул ее мальчишеские бедра и маленькие, не слишком женственные ягодицы. Стыд и ужас!
        — Ничего плохого тут нет,  — уговаривал ее Ян.  — Господь создал нас мужчинами и женщинами и наделил нас плотским влечением. Не только для рождения детей. Но и в качестве хвалебной песни его творению.  — Он снова обнял ее за талию и не отпускал.  — Ты хотела знать, что прошептал мне вчера маленький Чен,  — промурлыкал он ей на ухо. Когда она кивнула, он продолжил:  — Он подумал, что ты госпожа учительница, и спросил меня об этом. А я ему ответил, что, возможно, ты станешь ею. Если захочешь.
        Сердце Якобины билось уже где-то возле самого горла. Ян разжал руки и посмотрел на нее.
        — Глава нашей здешней миссии уже некоторое время жалуется на здоровье и думает через пару лет вернуться в Нидерланды. Он предложил меня в качестве своего преемника, и три недели назад из Гааги пришло письменное одобрение. У меня будет намного больше работы и ответственности, но и зарабатывать я буду существенно больше. И я,  — он погладил ее по плечам и рукам,  — я хотел тебя спросить, не хочешь ли ты переехать сюда, в Бейтензорг. И стать моей женой.
        Якобина лишь недоверчиво глядела на него, а сердце сжималось от счастья.
        — Может, тебе понравится работа учительницы,  — продолжал он.  — И вообще, тут много дел. Часто местные женщины смущаются, когда их приходит лечить белый мужчина. Лучше, если бы это была женщина. Я знаю, что у тебя это получится хорошо. Если ты станешь моей женой, у тебя появится свой участок работы, какой ты выберешь.  — Он нежно погладил ямочку на ее подбородке.  — Я знаю твое мнение о браке, но теперь и ты знаешь, что я об этом думаю. Я не могу представить себе ничего прекраснее, чем жизнь рядом с тобой.
        Якобина сглотнула комок в горле и посмотрела на дерево кананга. Когда-то она дала себе слово, что не выйдет замуж, потому что брак в ее глазах всегда был сродни тюрьме, где не оставалось никаких прав, одни лишь обязанности. Или сродни сделке, при которой ее деньги, тело и жизнь отдавались в обмен на еще большие деньги и статус почтенной супруги, гораздо более высокий, чем статус старой девы.
        Но вот теперь рядом с ней Ян, и она чувствует себя с ним легко и свободно. Он принимает ее такую, как она есть, и обещает не только брак, но и полезную деятельность. Став его женой, она сможет делать что-то значимое сама, своими силами; возможно, сможет сделать что-то хорошее здесь, на Яве, на деньги, которые полагаются ей в качестве приданого.
        Она представила себе красивый дом, каких много здесь, в Бейтензорге, с верандой, на которой она будет вечерами сидеть рядом с Яном; она с книгой в руке, и он тоже. Иногда они будут отрывать глаза от книжных страниц и улыбаться друг другу, обсуждать прочитанное. А еще тут она будет близко от Флортье …То, что предложил Ян, обещало хорошую жизнь. Лучше всего, на что она могла рассчитывать.
        — Мне хочется, чтобы у нас с тобой была семья,  — услышала она его шепот.  — Пожалуйста, не смейся, но, когда я вижу тебя с Йеруном и Идой, я представляю себе, что это наши дети.
        В ней тут же зашевелилась совесть. Совсем недавно, на Рождество, она заверяла госпожу де Йонг, что не думает о замужестве и будет жить в ее доме. Правда, Йерун пойдет на будущий год в школу, но Иде до нее еще два года. С другой стороны, через год-другой, возможно, из Нидерландов приедет в поисках счастья другая молодая женщина, стремящаяся к свободе и независимости. Как приехала Якобина.
        В ней зазвучал искрящийся, неуемный детский смех, наполнявший ее дни. Замужество и дети были неразрывно связаны. Она подумала о майоре и Мелати, о звуках, доносившихся иногда по ночам через коридор из спальни супругов де Йонг; она догадывалась, что они означали страсть.
        Уголком глаза она покосилась на Яна. Как делала это вчера, когда сидела на краю бассейна и когда плескалась с ним в воде. Все в нем было длинным и стройным  — ноги и загорелые до локтя руки. Его торс с капельками воды был по-юношески узким, светлым и гладким, лишь на груди виднелся легкий пушок. И, как она себя ни упрекала, ее глаза часто задерживались на его крепких ягодицах, к которым прилипла тонкая ткань штанов, и к выпуклости спереди, там, где она почувствовала бедром что-то твердое, когда он обнимал ее в воде. В поцелуях Яна было много нежности, от них в ее животе разливалась сладость, и тогда ей хотелось чего-то еще. Конечно, он никогда не станет требовать от нее того, чего она не хочет, и никогда не сделает ей больно. Возможно, она даже найдет в этом какое-то удовольствие.
        — Я подумал,  — снова тихо заговорил Ян,  — что спрошу тебя сейчас. Чтобы ты могла все спокойно обдумать. Пока еще там ван дер Линден смотает удочки, и я заступлю на его место. Мы будем переписываться, я стану приезжать почаще в Батавию, а ты в Бейтензорг. Чтобы мы еще лучше узнали друг друга. Что скажешь, Якобина,  — ты хочешь спокойно обдумать мое предложение?
        И снова у нее на глазах показались слезы. Эти слова убедили ее больше всего, что он  — тот самый, правильный. Что она будет счастлива рядом с ним.
        — Да, Ян.  — Счастливая улыбка играла на ее губах, когда она посмотрела ему в глаза.  — Я так и сделаю.
        Его вопросительная, чуточку неуверенная улыбка превратилась в сияющую. Он прижал ее к себе и поцеловал более страстно, чем прежде. Потом разжал свои объятья, шагнул в сторону и сунул руку в карман брюк.
        — Отвернись.
        Она удивленно подняла брови.
        — Зачем? Что ты задумал?
        — Не задавай лишних вопросов,  — засмеялся он.  — Просто отвернись.
        Якобина подчинилась. Она слышала, как он прошел по лужайке, потом уловила какие-то царапающие звуки. Ее терзало любопытство, ей хотелось оглянуться.
        — Не подглядывать!  — крикнул он, и в ее груди закипел смех.
        Его шаги вернулись; она почувствовала спиной тепло его тела. Он закрыл ее глаза ладонями, от которых пахло металлом и свежестью растительного сока.
        — Пойдем!
        Давясь от смеха, она позволила куда-то повести себя.
        — Теперь можешь посмотреть.
        Он убрал руки с ее лица. Слезы хлынули из ее глаз, когда она увидела угловатое сердечко, вырезанное на коре кананги, и инициалы. Я + Я.
        Ян и Якобина. Якобина и Ян.
        — Вот, пока это будет вместо кольца,  — прошептал Ян.  — Это дерево всегда будет напоминать нам об этом дне.
        Якобина никогда не думала, что какой-нибудь мужчина может сделать ради нее что-то романтическое; она не смела и мечтать о таком поступке. Она всхлипнула и бросилась к нему на шею, покрыла поцелуями его лицо. Ян смеялся, но с дрожью в голосе, словно и сам прогонял слезы. Он обхватил ее за талию, прижался губами к ее рту; ее губы с готовностью раскрылись, его язык вторгся в ее рот, требовательно искал ее язык. Якобине казалось, что она лопнет от счастья.
        Радостные и окрыленные, с распухшими от поцелуев губами, они выбрались из повозки, которая везла их в отель под прохладными сводами деревьев канари. Возле колонн, на ступеньках сидел посыльный. При виде повозки он вскочил и помахал листком бумаги.
        — Телеграмма для туана! Из Батавии!
        В Якобине зародилась тревога, когда Ян развернул листок, пробежал по нему глазами и нахмурил лоб.
        — Плохое известие?
        — Похоже, что так,  — пробормотал он.  — Грит просит нас как можно скорее вернуться в Батавию. Желательно сегодня.
        У Якобины перехватило дыхание, ее пальцы судорожно вцепились в рюши возле горла.
        — Что-то… что-то с детьми?
        — Не сказано.  — Ян провел пальцами по рту и подбородку.  — Если повезет, мы еще успеем на последний поезд.
        — Я сейчас соберу вещи,  — воскликнула Якобина и, подобрав юбку, побежала в отель.
        Уже стемнело, когда нанятый на вокзале экипаж подъехал к ярко освещенному дому на Конингсплейн. Гонимая страхом за Йеруна и Иду, Якобине не стала ждать, когда слуга или Ян помогут ей сойти на землю; она поспешно соскочила с подножки и побежала по ступенькам в вестибюль.
        — Нони Бина! Нони Бина!
        Дети выбежали к ней навстречу, и она вздохнула с облегчением. Йерун мчался впереди, Ида следом. Они обняли ее и уткнулись в юбку.
        — Не уезжай больше никогда!  — бормотал Йерун. Ида молчала, но Якобина чувствовала, что ее маленькое тельце содрогалось от рыданий.
        — Нет-нет, я больше никуда не уеду,  — пообещала Якобина и погладила мальчика по голове. Вопросительно взглянула на подошедшего Яна.  — Что же тут…  — И она замолчала, услышав наверху громкие рыдания и шум.
        — Мелати,  — тихо проговорил Ян и добавил что-то по-малайски. Из-за колонн вышла нянька и, нежно приговаривая что-то, забрала у Якобины детей. Лицо Мелати опухло, глаза покраснели, словно она только что плакала. Ян схватил Якобину за руку и потащил наверх.
        Звуки доносились через открытую дверь из супружеской спальни. Зареванная Маргарета де Йонг давала указания служанкам, которые укладывали в чемодан ее одежду, но сама выглядела растерянной и взвинченной.
        — Грит.
        Она вскинула голову и снова разразилась слезами.
        — Слава богу, вы приехали!  — Она шагнула к Яну, словно хотела броситься ему на шею, но потом повернулась к Якобине и взяла ее руки в свои.  — Спасибо, нони Бина, что вы сразу приехали! Извините, что я испортила вашу поездку, но я просто не знала, что делать!  — Тут она зарыдала еще сильнее, сотрясаясь всем телом. Помедлив в нерешительности, Якобина обняла госпожу де Йонг, и та вцепилась в нее.
        — Побудь с ней,  — негромко сказал Ян.  — Я посмотрю, что с Винсентом.
        Она кивнула, отвела Маргарету де Йонг к кровати и присела рядом с ней.
        — Все так ужасно… Так ужасно!  — сквозь слезы проговорила госпожа де Йонг.
        — Что случилось?  — пробормотала Якобина и погладила ее по спине. Она не знала, что и думать. Может, что-то случилось с майором? Он ее бросил? Или она собирается уйти от него, устав от его выходок?
        — Все пропало,  — еле выдавила из себя госпожа де Йонг.  — Все! Мои деньги, его  — все пропало! Он все потерял! Дом! Мебель! Все!  — Она горько заплакала.  — Перегнул палку, вот что они сказали. Несмотря на его заслуги. Слишком часто пьет, слишком много скандалит. На обеде в честь именин короля… он приревновал меня… хотя я только пару слов сказала… вызвал его на дуэль и потом избил. Перегнул палку, вот как это называется, и теперь  — теперь все пропало!  — Дрожащей рукой она утерла мокрые щеки и выпрямилась, прерывисто дыша. Благодарно кивнула, когда служанка протянула ей носовой платок, энергично высморкалась.  — Мы… мы должны переехать на Суматру,  — пролепетала она сквозь платок.  — Он… его… направляют туда. В наказание. Я хотела остаться с детьми тут. Но он и слышать ничего не желает. Говорит, что не потянет два дома. Он не хочет оставлять нас здесь.  — Она снова заплакала, беспомощно и жалобно, словно ребенок.  — Я не хочу на Суматру! Не хочу в глушь! Я хочу остаться здесь!
        — Тс-с-с, успокойтесь.  — Якобина не знала, что говорить, и снова обняла Маргарету де Йонг. Та вцепилась в ее руки.
        — Как мне жаль, нони Бина! Мы все так привязаны к вам. Я прямо и не знаю, что делала бы без вас… Мне бы очень хотелось, чтобы вы поехали с нами…
        Суматра. Якобина смутно вспоминала о том, что видела на Суматре во время рейса из Сингапура в Батавию. Непроходимые тропические леса, мангровые болота и безлюдные песчаные берега. Жить там, конечно, гораздо тяжелее, чем тут, в Батавии.
        Краешком глаза она уловила какое-то движение в дверях и подняла голову.
        Там стоял Йерун, сжав маленькие кулачки. Из открытого рта не доносилось ни звука, но худенькое тельце сотрясалось от беззвучных рыданий, а из голубых глаз ручьем текли слезы, и глаза казались огромными. «Не уезжай больше никогда».
        Невольно Якобина еще крепче прижала к себе госпожу де Йонг, а сама думала о Яне и Флортье.
        Суматра.

23
        Кетимбанг, 4 апреля 1883 г.
        Дорогая Флортье,
        Я понимаю, что сейчас страшно разочарую тебя  — но, увы, я не могу приехать к вам в Расамалу. Госпожа де Йонг настаивает, чтобы я отдыхала не больше одного дня, а для поездки туда и обратно мне нужны как минимум два. И я понимаю ее, ведь из-за переезда и нового окружения все смешалось; Йерун и Ида то капризничают, то упрямятся. Но мне все равно очень жалко, что я не смогу присутствовать на таком важном для тебя вечере, и клятвенно заверяю, что в августе непременно приеду.
        Желаю тебе и Джеймсу всего самого-самого хорошего и чтобы ваш праздник получился на славу.

    Якобина.
        Сад в Расамале освещали дюжины садовых свечей; они посылали в темноту золотые лучи и бросали тени на тропические цветы, сверкавшие, словно драгоценности. Изо всех окон в посвежевший вечерний воздух струился мягкий свет. Лампы горели и на веранде, создавая ощущение праздника.
        Шум голосов наполнял сад, веранду и дом; к веселому смеху добавлялись пронзительные крики попугая и какаду, пришедших в необычайное возбуждение при виде стольких гостей. Люди приехали с разных плантаций, нередко удаленных друг от друга на много миль, и теперь оживленно обменивались новостями и сплетнями. Воздух вибрировал от радостного предвкушения рейстафела, несомненно, богатого, но, в первую очередь, все глядели на молодую пару, чья помолвка сегодня праздновалась. Дикси сидела у двери и приветствовала новых гостей радостным лаем, а гости все прибывали. Помолвка считалась в Преангере событием, ради которого стоило проехать и полдня в экипаже.
        — Мои самые сердечные пожелания вам обоим!  — Госпожа Хоебакке размашисто потрясла руку Флортье, растянула в улыбке свое круглое лицо с глубоко посаженными глазами, похожее на булочку с изюмом, и обратилась к госпоже ван Хассел.  — Я просто не понимаю, дорогая Марлис, как ты можешь спокойно стоять! Ты должна прыгать от радости! Наконец-то Джеймс нашел себе жену  — да еще такую молоденькую и красивую!
        Флортье, одетая в свое любимое зеленое платье, встретилась глазами с Джеймсом, и, когда тот поднял брови и закатил глаза, ее разобрал смех. Она поскорее залила его глотком шампанского.
        — Пойдем,  — сказал Джеймс и обнял ее за талию, чтобы спасти от госпожи Хоебакке.  — Я хочу познакомить тебя кое с кем.
        На них смотрела супружеская пара. Он  — с гладко зачесанными, напомаженными волосами и загнутыми кверху кончиками усов, в костюме, как все присутствующие мужчины; она  — в плохо сидящем платье из дешевого хлопка.
        — Позволь представить: Аннеке и Йохан Бегеманн из Паракан-Геде. Моя будущая супруга Флортье Дреессен.
        — Очень рада,  — сказала Флортье, подавая руку и принимая поздравления. Временами ей приходилось напрягаться, чтобы понимать все, что ей говорят, поскольку большинство гостей говорили на испорченном, тяжеловесном голландском.
        — Нет, ты только посмотри, Йохан,  — с восхищением воскликнула госпожа Бегеманн и всплеснула руками.  — Какое платье! Можно потрогать?  — Флортье кивнула, и она наклонилась и потерла материю между пальцами. Флортье непременно хотела предстать перед гостями в зеленом платье, хотя свекровь нерешительно возражала, что оно будет выглядеть слишком шикарным среди плантаторов; но зато Флортье отказалась от перчаток и убрала волосы в простой узел. Единственным ее украшением были скромные золотые серьги в форме капли. Серьги принадлежали прабабушке Джеймса, и Марлис подарила их будущей невестке в честь помолвки. На плечи Флортье набросила любимую шелковую шаль цвета морской волны, рождественский подарок Якобины.
        — Какая материя,  — восхищенно пробормотала госпожа Бегеманн.  — Что за выделка. В Батавии сейчас носят такие фасоны?  — спросила она, выпрямляясь. Услыхав подтверждение, она взяла Флортье за локоть.  — Надеюсь, вы не сочтете меня навязчивой, если я попрошу у вас парочку советов? Я плоховато разбираюсь в гардеробе и боюсь, что моя портниха не всегда понимает, чего я хочу.
        — Эге, Яп,  — проворчал господин Бегеманн, подмигивая.  — Теперь начнется! Твоя помолвка дорого мне обойдется!
        — Всем добрый вечер!  — С широкой улыбкой к ним шел с веранды коренастый молодой человек. Флортье судорожно сглотнула, ее пальцы судорожно сжали бокал. Она пожалела, что сама не проглядела список гостей, а предоставила все Джеймсу и Марлис.
        — Привет, старик!  — воскликнул Эдуард ван Тондер, прижал к себе Джеймса и ударил его по спине, потом отстранил от себя на вытянутые руки и грубовато похлопал ладонью по щеке. Джеймс со смехом отвернулся. Размашистым рукопожатием и дружескими словами Эду поздоровался с Бегеманнами, потом, раскинув руки, повернулся к Флортье.
        — Я хочу поздравить и юную красавицу, разбившую мне сердце!
        — Добрый вечер, Эду.  — Кровь хлынула в лицо Флортье, когда он крепко обнял ее, и угрызения совести немного утихли, ведь он весело смеялся, как и остальные гости.  — Разумеется, я все тебе верну,  — быстро прошептала ему она,  — украшения и… и деньги, которые ты… за номер…
        — Ничего не надо!  — перебил он ее лепет так громко, что Флортье покраснела еще гуще и стала оглядываться по сторонам. Гости разглядывали ее с любопытством, но вполне дружелюбно. Эдуард ван Тондер взял бокал с подноса, который держал слуга.  — Ты хочешь меня оскорбить? Подарено  — значит, подарено, я не хочу прослыть скрягой. У нас это так.  — Он взмахнул бокалом и сделал глоток.  — Рыцари состязаются ради благосклонности прекрасной дамы, а ее руку и сердце получает лучший из них. Я не могу сказать, что не завидую этому парню…  — Он ткнул Джеймса в грудь, а тот хлопнул Эду по плечу.  — В конце концов, я ведь первым тебя нашел. Но в тот самый момент, когда он появился на горизонте, мне стало ясно, что я проиграл. Хоть и старался изо всех сил.
        — Ты действовал слишком медленно, Эду,  — смеясь, возразил Джеймс.  — Скромно и медленно!
        Эду ван Тондер вздохнул.
        — Побежденного не судят… Впрочем, как бы ни было…  — Его указательный палец направлялся поочередно на Джеймса и Флортье.  — Обращайся с ней хорошо. Иначе ты будешь иметь дело со мной!  — Он поднял бокал и с надеждой посмотрел на Флортье.  — Может, ты познакомишь меня со своей подругой?
        Но хотя его шутки задевали ее гордость, ведь он явно не переживал из-за того, что она предпочла ему другого, все равно она испытывала облегчение.
        — Что ж, возможно,  — ответила она с улыбкой, получившейся чуточку грустной. Отсутствие Якобины омрачало ее радость от этого вечера; из всех людей на свете ей хотелось бы видеть рядом именно ее. Но тут же в ее глазах вспыхнул лукавый огонек.  — Только боюсь, что она уже занята.
        — Вот и зря,  — добродушно проворчал Эду.
        К ним подошел еще один гость, высокий и тонкий, как жердь; костюм болтался на его теле. Он поздоровался сначала с Джеймсом и супругами Бегеманн, затем с Эду.
        — Флортье, позволь представить тебе Лу Холтцмана,  — обратился к ней Джеймс.  — Он живет в Соекабоеми и проделал сегодня, пожалуй, самый далекий путь. Лу  — это моя невеста Флортье Дреессен.
        — Очень рад, фройляйн Флортье,  — проговорил господин Холтцман и крепко пожал ее руку.  — Примите мои сердечные поздравления с вашей помолвкой! Яп, я надеюсь, ты простишь, что я приехал к тебе не один. Мой сосед тут недавно и никого не знает, и вот я подумал…
        — Конечно,  — воскликнул Джеймс и с улыбкой протянул руку навстречу новым гостям:  — Добро пожаловать на Яву, господин…
        — Господин Ааренс!  — с радостью и удивлением воскликнула Флортье. Перед ней был ее попутчик с борта «Принцессы Амалии».  — Какой сюрприз!
        — Э-э-э… хм-м… да. В самом деле,  — пробормотал господин Ааренс и неловко склонился над рукой Флортье.  — Примите мои наилучшие пожелания,  — проговорил он, выпрямляясь. Судя по его жалкому выражению лица, он не забыл Флортье, но даже не подозревал, на чью помолвку приехал.
        — Мы познакомились во время плавания,  — с улыбкой объяснила Флортье окружающим,  — но после этого потеряли друг друга из виду.
        — Так вот,  — начал было господин Ааренс и поскреб свою неухоженную бороду.  — Я хотел вам засвидетельствовать мое…
        — Флортье!
        Она поглядела туда, откуда донесся чистый, высокий голос, и улыбка медленно сползла с ее губ.
        К ней с сияющей улыбкой подошла молодая женщина в облегающем платье кремовых, голубых и коричневых тонов, прекрасно гармонировавших с ее блестящими голубыми глазами и льняными волосами, которые были элегантно убраны и немного отвлекали внимание от мучнистого лица.
        — Флортье Дреессен! Непостижимо! Я не поверила своим глазам, когда получила приглашение!
        Флортье лишь заморгала.
        — Ты не узнаешь меня? Это я! Эмма. Эмма Мерселиус. Мы вместе учились в средней школе в Леувардене.  — Она взяла Флортье за руку.  — Поздравляю тебя с помолвкой!
        Флортье машинально ответила на ее пожатие и пробормотала витиеватую благодарность, потом потрясла руку господина, который возник возле Эммы.
        — Мерселиус. Виллем Мерселиус. Дядя Эммы. Она сейчас приехала ко мне в гости. Очень рад, госпожа Дреессен, что наконец-то познакомился с вами. Я много слышал о вас.  — В его маленьких глазках блеснуло любопытство и язвительный намек. У Флортье побежали по спине ледяные мурашки.
        — Вот уж действительно, какая случайность,  — снова затараторила Эмма Мерселиус,  — что мы встретились здесь! Как ты жила и чем занималась, с тех пор, как мы с тобой в последний раз…
        Голоса гостей в саду казались Флортье жужжанием мясных мух, летающих вокруг ее головы, все ближе и ближе. Под ногами зашаталась земля, желудок сжался в комок.
        — Вы… вы, вероятно, ошиблись,  — с трудом проговорила она пересохшими губами.  — Возможно, мы в самом деле где-нибудь встречались. Но не там. Я никогда не училась в средней школе. Пожалуйста… пожалуйста, извините…  — Она отвернулась, залпом допила шампанское и дрожащей рукой отдала бокал слуге. Потом неуверенными шагами пошла на веранду.
        — Но я прекрасно все помню,  — врезался ей в спину голос Эммы Мерселиус.  — Ты еще тогда среди года…
        Флортье шагнула через порог и услышала позади возбужденные голоса и звон разбившейся посуды. Она оглянулась, медленно, словно боялась того, что ей предстояло увидеть.
        С искаженным от ярости лицом Джеймс держал за воротник господина Мерселиуса и что-то кричал ему по-малайски; Эду тоже что-то орал и пытался вырвать гостя из рук Джеймса; Мерселиус, красный как рак, визжал от страха. Потом к ним подскочил господин Бегеманн, схватил Джеймса за плечи и то ли уговаривал его, то ли приказывал ему что-то. На них смотрели остальные гости, кто с ужасом, кто с откровенным любопытством. Госпожа Бегеманн обняла Марлис ван Хассел, а госпожа Хоебакке прижала к себе испуганную Эмму Мерселиус. Какаду и попугай хлопали крыльями и издавали пронзительный клич, где-то визжала Дикси.
        Глаза Джеймса встретились с глазами Флортье, и он тут же отпустил Мерселиуса, подошел к ней с каменным лицом и жестко схватил за локоть. Она покорно позволила увести себя в дом.
        Он рванул дверь и втолкнул ее в комнату, так, что она чуть не упала. Плотно закрыл за собой дверь.
        — Скажи мне, что все это ложь,  — проговорил он, четко выговаривая каждое слово; она поняла, как трудно ему было оставаться спокойным.  — Скажи мне, что это ложь  — то, что я услыхал о тебе от Мерселиусов.
        Флортье застыла на месте и лишь обводила глазами комнату. Это была спальня с кроватью, туалетным столиком и шкафом, почти спартанская. Вероятно, спальня Джеймса.
        — Скажи мне, что это была лишь злая шутка этого Мерселиуса.
        Флортье покачнулась, когда медленно, но неумолимо, из глубины ее души поднялись те воспоминания, словно волны черного океана.
        — Отвечай!  — словно удар грома, прозвучал его голос и вырвал ее из оцепенения. Она шагнула на свинцовых ногах к кровати, без сил присела на ее краешек и закрыла лицо руками.
        Почти в такой же позе она сидела тогда на деревянном стуле; ее туго заплетенные, тяжелые косы лежали на белой блузке. Ей даже не пришлось напрягаться, чтобы вспомнить ту комнату. Картину маслом и географические карты на стенах, у двери  — массивный шкаф со стеклянными дверцами, за ними  — книги. По другую сторону двери  — длинный коричневый комод и коричневый диван с низким овальным столиком. «Ваша успеваемость хромает, Флортье. Все учителя жалуются, что вы о чем-то мечтаете на уроках и постоянно забываете делать задания. Я хочу услышать, что вы сами можете сказать об этом, прежде чем вызывать в школу вашего дядю». У Флортье тревожно забилось сердце. Тетя Кокки и дядя Эвоуд разозлятся; ведь они заботились о ней, отправили учиться в Леуварден, в среднюю школу. Они выцарапали у Клааса Дреессена деньги на учебу, а все остальное  — на книги, питание и проживание  — добавили из своего кармана. «Вас что-то угнетает, Флортье? Вы чем-то огорчены?» Сквозь пальцы она осторожно разглядывала широкий письменный стол; на нем, между двумя фотографиями в рамке, лежали книги, папки, стопки бумаги.
        Уютно откинувшись на обитую кожей спинку стула, сложив руки на полосатом жилете, облегавшем упитанное тело, ректор Альбертус ван Вик направил на нее внимательные, небесно-голубые глаза. Его подернутые сединой волосы были коротко острижены, а круглое лицо с бородкой, маленьким розовым ртом и острым, загнутым кверху носом всегда напоминало Флортье добродушного ежика. «Я готов вам помочь, Флортье, но это возможно лишь при условии, если вы расскажете мне, что с вами происходит». Еще никто и никогда в жизни не интересовался, что ее волнует или тревожит. Внимание, которое он к ней проявил, доброта, которую она видела на его лице, слышала в его голосе, развязали Флортье язык. Наконец-то есть кто-то, кто ее выслушает и прогонит все ее огорчения, словно назойливых мух! Она рассказала ему все. Как от нее отворачивались другие девочки, как тяжело ей было с ними общаться, хотя она очень старалась. Как она постоянно мечтала, что отец приедет и заберет ее, и она снова будет вместе с ним и братом. Как она боится, что окончательно забудет маму, ведь она умерла так давно; ей трудно припоминать ее голос, ее бледное
лицо.
        Лишь когда он протянул ей через стол аккуратно сложенный носовой платок, она заметила, что плачет. «Я вам очень сочувствую, Флортье; мне очень хотелось бы что-то изменить в вашей жизни. Но реально я могу вам предложить лишь, чтобы вы пришли ко мне после уроков послезавтра, и мы пройдем материал, который вы знаете недостаточно твердо».  — Флортье уставилась на него влажными от слез глазами.  — «Правда? Вы будете со мной заниматься?»  — Он добро улыбнулся и кивнул.  — «Разумеется. Ведь я отвечаю за вас».
        — Значит, все верно.  — Флортье слышала тяжелое дыхание Джеймса; она вздрогнула, когда он треснул кулаком по столику.  — Господи, а я едва не вызвал этого Мерселиуса на дуэль за такое чудовищное оскорбление! Сколько тебе было лет? Пятнадцать?

«Четырнадцать. Мне было четырнадцать».
        Счастливая, она держала в руках классную работу, где не только было непривычно мало пометок красными чернилами, но и стояла хорошая оценка. Она сидела на коричневом диване в ректорате, на том самом, где в последние месяцы она каждый день занималась с господином ван Виком английским, немецким, географией и алгеброй. Это было во второй половине дня, когда все уже разошлись. «Поздравляю, Флортье, я горжусь вами!» Он обнял ее за плечи и прижал к себе. Он часто обнимал ее вот так, когда что-то объяснял, или клал руку на ее колено, когда предлагал чашку горячего шоколада или чая и коробку с бельгийскими конфетами, которая обычно лежала на его столе.
        В тот день он прижал ее к себе еще крепче, погладил по щеке и заглянул в глаза. «Ты  — необыкновенная девочка, Флортье. Ты не только красивая, но еще и одаренная.  — Она смущенно улыбнулась ему.  — Ты очень красивая, Флортье,  — повторил он и прижался губами к ее губам. Она в испуге затаила дыхание.  — Такая красивая,  — бормотал он, не отрывая губ.  — Я люблю тебя». У Флортье от волнения заколотилось сердце. Он любит ее  — Альбертус ван Вик, ректор школы. А ведь ему за пятьдесят, он женат, и у него четверо детей. И он любит ее!
        Она вздрогнула, когда он сунул ей в рот свой язык. У языка был забавный вкус  — чуточку пыльный, и металлический, и кофейный, а от поцелуя вокруг ее рта остался мокрый след. Но он был ректор, и такой добрый к ней, и он любил ее. И ей было так приятно, когда его рука легла на ее грудь, которая так быстро выросла, что стала тесна белая блузка; и когда его рука задрала длинную темно-синюю юбку и скользнула под нее. «Дай мне посмотреть на тебя, Флортье. Дай мне посмотреть, какая ты красивая». Он расстегивал этой рукой пуговицы, развязывал ленты, снял с ног неуклюжие туфли, грубые чулки. Его голос все время шептал, какая она красивая, что он любит ее, что она  — само совершенство. Голос гипнотизировал ее. Страх в ней боролся со стыдом и любопытством; с любопытством к запретному, грязному; о них в прошлом году скупо обмолвилась тетка Кокки и сунула ей в руки полоски ткани и пояс, когда у нее впервые начались месячные.
        Флортье смущенно съежилась на диване после того, как он стянул с ее головы сорочку и снял с ног длинные панталоны; она смущалась, когда он гладил ее грудки, ласкал языком, сосал; ее соски напряглись, а внизу живота что-то сладко заныло, и по всему телу разлилось желание. Разлилось до кончиков пальцев рук и ног, когда он нежно гладил ее кожу. От стыда она даже закрыла лицо ладонями, когда он встал коленями на диван, раздвинул в стороны ее тонкие, как у жеребенка, ноги, и приник губами к треугольничку, заросшему первыми волосками. «Красавица моя, тебе понравится то, что я сейчас сделаю. Это будет прекрасно». Она подглядывала за ним сквозь раздвинутые пальцы и испуганно вскрикнула при воде багровой штуки, выскочившей из его приспущенных брюк. Эта штука, с блестящей головкой, походила на ядовитый гриб, окруженный черными курчавыми волосками. Ей стало нехорошо. «Нет.  — Она торопливо села на диване.  — Нет, я не хочу». Он навалился на нее всей своей тяжестью и покрывал ее кожу поцелуями. «Так делают, когда любят друг друга. Ты ведь любишь меня, правда?» Флортье нерешительно кивнула, и тогда та штука
прижалась к ее промежности и вонзилась в нее. Флортье завыла, когда внутри нее что-то порвалось, а он входил в нее все глубже и глубже. Потом он начал ритмично двигаться внутри нее; ее груди прыгали, все тело сотрясалось от ударов. Ей стало страшно при виде его лица, побагровевшего, с налившимися кровью глазами; она поскорее зажмурилась и слышала лишь звуки, нечеловеческие звуки, вырывавшиеся из его раскрытого рта,  — горловые стоны, дикий хрип и, наконец, хрюканье и рыдания, когда он рванулся в последний раз вперед и обмяк. «Прости меня! Я не понимаю, что в меня вселилось! Никто не должен знать об этом, ты мне обещаешь? Никто! Я ведь тебя очень люблю!» И он разрыдался на ее плече.

«Четырнадцать. Мне было четырнадцать».
        — Как ты могла?  — В голосе Джеймса звучало презрение, его глаза остекленели, лицо сделалось каменным, чужим. Флортье обхватила плечи руками, словно боялась, что рассыплется на куски.
        — Как ты могла решиться на связь с ректором? С женатым мужчиной, отцом семейства! Неужели у тебя нет никакого стыда?

«Мне было ужасно стыдно».
        Дрожа всем телом, она оделась, чувствуя пульсирующую боль и жжение в промежности, и, пошатываясь, прошла в жилую часть школы. Там она легла в спальне на свою узкую койку и подождала, когда вымоются все девочки. Потом она отмылась от крови и подсохших остатков клейкой жидкости, замыла их следы на своих панталонах и в ту ночь не сомкнула глаз.
        — Отвечай мне!  — Рев Джеймса и очередной удар по деревянной доске опять заставили ее вздрогнуть.
        Все, что она могла сказать, застряло внутри и все глубже погружалось в темное, грязное море воспоминаний. Волна за волной проносились по ней, раскачивая тело. Эта грязная вода подошла к горлу и едва не перекрыла дыхание. Не глядя на Джеймса, Флортье открыла рот, но из него вырвались лишь сухие рыдания.

«Прости меня».
        Флортье прощала его каждый раз, когда приходила на дополнительные занятия, и он запирал изнутри дверь своего кабинета. «Теперь нам никто не помешает. Я так скучал по тебе, Флортье.  — Каждый раз она прощала ему, когда он заставлял ее лечь на диван.  — Прости меня, но я просто бессилен против этого.  — На полу.  — Ты держишь меня в своих руках, я весь твой, разве ты не видишь?  — На письменном столе, между фотографиями его жены и детей.  — Прости меня, Флортье. Я просто не могу иначе. Я очень люблю тебя.  — Иногда он просто задирал ей юбку и спускал панталоны.  — Ты  — соблазнительная сирена.  — Потом он показал ей, как она может доставить ему удовольствие своим ртом и языком.  — Ты околдовала меня».
        Он был не виноват. Вся вина лежала на ней, только на ней; она соблазнила его своей внешностью, своим поведением, и это знание давало ей ощущение власти, подавлявшее стыд и отвращение. С высоко поднятой головой ходила она теперь мимо других девочек, которые перешептывались за ее спиной. «Я уже не девочка, я  — женщина. Я  — красивая и умная, и меня любит ректор».
        — Как я теперь буду тут жить?  — пробормотал Джеймс, и отчаяние в его голосе заставило ее взглянуть на него. Опустив голову, он держался за дверной косяк и тер лицо; этот жест тронул Флортье. Она хотела что-то сказать, но, кроме хрипа, ничего не смогла из себя выдавить. Он вскинул голову, метнул в нее гневные молнии и закричал, сопровождая свои слова взмахами рук.  — Теперь сплетни разнесутся по всему Приангану! Дойдут до Батавии! Ты понимаешь, что ты мне устроила? Неужели ты верила, что об этом никто не узнает?
        Она забыла замыть свои панталоны, когда сдала их в стирку, и острые глаза прачки заметили засохшие следы на нижнем белье ученицы. Она посмотрела, кому принадлежал узел с бельем. Флортье Дреессен. Наставница девочек, просматривая свои записи, обнаружила, что та же самая Флортье Дреессен второй раз не брала у нее полоски ткани для своего пояса. Об этом сообщили тетке Кокки, и та приехала за ней. Когда она с каменным лицом тащила свою племянницу через школьный двор, Флортье повернула голову и посмотрела на окно кабинета ректора. На нем шевелилась кружевная гардина.
        — Но больше всего,  — причитал Джеймс,  — больше всего меня огорчает, что я так ошибся в тебе. Я долго наблюдал за тобой и был уверен, что, несмотря на свой страстный темперамент, ты еще совершенно невинная девушка.  — Он шумно выдохнул и покачал головой.  — Какой я был глупец! Почему я не придавал значения тому, как ты смотрела на меня, как отвечала на мои поцелуи. Как прижималась ко мне! Невинные девушки так себя не ведут.  — Он горько рассмеялся и скрестил на груди руки.  — И я, глупец, считал тебя порядочной девушкой!
        Флортье била дрожь. Согнувшись, она сидела на краешке кровати, и у нее зуб на зуб не попадал.
        Нахмурив брови, он глядел на нее.
        — Скажи, сколько у тебя было мужчин? Скольких ты допустила до себя? Или уже сбилась со счета?
        Флортье недоверчиво взглянула на него и помотала головой.
        — Н-нет,  — выдавила она из себя.  — Нн-и од-д-ного…
        — Впрочем, теперь это не имеет значения,  — язвительно заявил Джеймс.  — Я должен радоваться, что этот Мерселиус вовремя открыл мне глаза.  — Он тяжело дышал, словно ему с трудом давался каждый вдох.  — Подумать только, что я едва не женился на тебе! На развратнице! И ты стала бы матерью моих детей.
        Флортье вздрогнула, словно от удара плетью, и стиснула зубы, чтобы не вытошнить на пол содержимое своего желудка.

«Ей не нужен хлороформ. Нет, и это тоже не нужно. Она должна получить все сполна за свое распутство». Так сказала тетка Кокки, и ее острые ногти впились в запястья племянницы. Ноги Флортье были крепко привязаны. Вторая женщина стояла перед ней на коленях и копалась в ней металлическими инструментами, что-то вырывала из нее. Кровь, так много крови. Мышцы Флортье были напряжены так, что готовы были лопнуть. Она извивалась, брыкалась, но не могла даже пошевелиться, а ее черепная коробка раскалывалась от криков, которые никто не слышал. Ее рот был заткнут скомканным платком, чтобы другие жильцы дома не услыхали, что происходило в задней комнате их соседки.
        Кровь, так много крови. Перед ее глазами плясали красные и черные пятна. Мама. Радужные, блестящие искры пульсирующей боли. Папа. Огонь, прожегший ее насквозь. Мама. Флортье слабо улыбнулась и протянула руки к матери, которая стояла рядом с ее кроватью. «Я иду, мама. Подожди меня. Я иду». Звучный голос что-то говорил ей, успокаивал; прохладные, сильные руки вливали ей в рот горькую жидкость, ощупывали ее тело, которое больше ей не принадлежало.
        — …выживет… но детей уже никогда не будет…
        Матрас заходил под ней ходуном и вызвал приступ дурноты, когда кто-то опустился на край кровати. Раздался змеиный голос тетки Кокки:
        — Слыхала? Ну, и к лучшему, если такая дрянь, как ты, больше не сможет забеременеть. Сама виновата!  — Дверь открылась, залив Флортье светом, потом опять захлопнулась за теткой.
        Ребенок… Флортье так хотелось родить ребенка, заботиться о нем, чтобы он получил всю любовь, какую только она смогла бы ему дать  — гораздо больше того, что получала сама Флортье. Ей так хотелось ребенка. Когда-нибудь.
        Флортье тогда плакала, пока не кончились слезы.
        Потом осталась лишь темнота. Мрачная, пугающая, со зловещими тенями, которые никто не видел. Только чувствовал.
        — Ты должна была рассказать мне об этом,  — прошептал Джеймс.
        Флортье кивнула. Да, должна была. И один раз чуть не рассказала, в ту ночь, после дня рождения короля. Перед тем, как Джеймс поцеловал ее в первый раз. Но говорить об этом было так тяжко, даже невозможно после пяти долгих лет, когда она изо всех сил старалась забыть обо всем. Но то, что она умолчала, непростительно, и она это понимала.
        — Мне очень жаль,  — прошептала она, испытывая облегчение. Темная волна медленно схлынула, и снова стало легко дышать. Больше она ничего не чувствовала. Совсем ничего.
        — Немедленно собирай свои вещи. Тика поможет тебе, а потом Галанг отвезет тебя в Бейтензорг.
        — Сейчас?  — Флортье вскинула голову.  — Прямо среди ночи? Можно мне остаться до утра…
        Его взгляд заставил ее замолкнуть. Он молча открыл дверь. Флортье не имела права выдвигать условия и даже просить о чем-то, и она понимала это.
        Она медленно поднялась с кровати и поправила соскользнувшую с плеч шаль. В ней вспыхнула искорка надежды, когда он протянул к ней ладонь. Может, он все-таки простит ее? Может, это не конец?
        С робкой улыбкой она хотела взять его за руку, но он тряхнул головой и коротко сказал:
        — Серьги.
        Флортье кивнула, вынула серьги из ушей и аккуратно положила их в его руку. При этом она нечаянно коснулась его ладони пальцами, и он вздрогнул от ее прикосновения. Ей стало тоскливо.
        — Я надеюсь,  — хрипло сказал он,  — что у тебя хватит приличия, и ты вернешь Эду украшения, которые он дарил тебе.
        Она удивленно посмотрела на него.
        — Но ведь он сказал, что я могу оставить их у себя!
        Он посмотрел на нее снисходительно, почти с сочувствием, этот красивый мужчина, который едва не стал ее мужем.
        — Кажется, ты все еще ничего не поняла. Теперь для тебя все будет не так, как было прежде.
        Меньше часа ушло у нее на то, чтобы переодеться и сложить свои пожитки в чемоданы и коробки. Тика лишь стояла рядом, и ее удрученная физиономия раздражала Флортье.
        С саквояжем в одной руке и бархатным мешочком с драгоценностями в другой она шла за Галангом, который тащил первую порцию чемоданов. В дверях салона она остановилась. Гул голосов немедленно стих. Добрая дюжина пар глаз воззрилась на нее; некоторые гости остались, чтобы увидеть исход скандала и поутру разнести новость о нем. Или чтобы поддержать в тяжелый час ван Хасселов, чья честь так жестоко пострадала.
        К ее ногам с визгом бросилась Дикси, и Флортье хотела поставить саквояж и погладить таксу.
        — Ко мне, Дикси!  — С опухшими от слез глазами и скомканным платком в руке Марлис ван Хассел сидела на стуле. Рядом примостилась госпожа Бегеманн и обнимала ее за плечи. Такса заметалась, глядя то на хозяйку, то на Флортье.  — Дикси! Ко мне!  — Поджав хвост, собака поплелась к госпожа ван Хассел и залезла под стул.
        — Простите меня…  — начала было Флортье, обращаясь к Марлис ван Хассел, но та не поднимала глаз. Зато госпожа Бегеманн прожгла ее враждебным взглядом и заставила замолчать. Флортье обратилась к Эду и протянула ему драгоценности.  — Вот, Эду, это твое.
        Его лицо было усталым; сжимая в руке бокал, он показал на столик у двери.
        — Положи туда.  — Он даже не посмотрел ей в глаза.
        Уголки губ Флортье насмешливо дернулись: все шарахались от нее, как от прокаженной. Какой-то шорох привлек ее внимание; сердце забилось учащенно, когда к ней шагнул господин Ааренс. Но Эду опередил его, схватил за плечи и что-то сказал ему вполголоса. Господин Ааренс поник, повернулся и вылил в глотку содержимое своего бокала.
        — Флортье.  — Эмма Мерселиус встала; ее лицо тоже было заплаканным.  — Мне очень жаль,  — проговорила она дрожащим голосом.  — У меня это вырвалось, когда я увидела приглашение на письменном столе у дяди. Я не думала, что…
        — Эмма!  — резко крикнул господин Мерселиус, стоявший у окна.
        — Желаю тебе всего хорошего,  — прошептала Эмма и отвернулась.
        Флортье храбро улыбнулась и задержалась еще на миг.
        Точно так же смотрели на нее девчонки на школьном дворе, в коридорах и классных комнатах, когда шушукались на ее счет. …каждый день она у него… его любимица… наверняка думает, что она лучше всех! …кто знает, что они там делают …Так же смотрели на нее жители Снека, когда она снова встала на ноги. …соблазнила ректора, надо же! Бедняге это едва не стоило должности… наверняка не один он был у нее, сразу видно! Порядочные девушки так не ведут себя …Бедная Кокки! Растила девку, растила, и вот благодарность!
        Не говоря больше ни слова, Флортье повернулась и вышла во двор, где Галанг уже сидел на козлах, а чемоданы были сложены в коляске.
        Словно блуждающие огоньки, отражались фонари от стволов расамалы, когда повозка ехала по аллее. Копыта лошадей стучали по просохшей дороге. Держа на коленях саквояж, Флортье глядела в темноту. Серебристый свет звезд выхватывал из мрака силуэты деревьев, холмов и конус вулкана. Ей было холодно, но она не просила Галанга остановить лошадей, чтобы достать шаль. Она получала то, что заслуживала.
        Тетка Кокки была права. Жизнь всегда найдет, как тебя наказать. И вот теперь жизнь наказала ее за неблагодарность к тетке и дяде.

«Тетя, мне надо поговорить с тобой.  — Тетка Кокки недоверчиво прищурила свои водянистые глаза.  — Я хочу поехать на Яву, и мне нужны для этого деньги. Семьсот гульденов. И заверенные у нотариуса документы, в которых я досрочно признаюсь совершеннолетней и не нуждающейся в опеке.  — Она терпеливо переждала взрыв негодования  — мол, что ей взбрело в голову, откуда она возьмет такие деньги.  — Или ты дашь мне то и другое, или я стану всем рассказывать, что дядя Эвоуд делал со мной то же, что и ректор ван Вик.  — Тетка презрительно засмеялась, мол, кто тебе поверит, ведь все знают, какая ты испорченная, но Флортье расслышала в ее смехе страх и с вызовом посмотрела ей в глаза.  — Возможно. Но ты хочешь, чтобы до этого дошло? Еще я всем расскажу, как ты потащила меня на аборт, а это не только нарушение закона, но и грех. Твоим благочестивым соседям будет интересно услышать об этом. Тогда вы обе получите по заслугам, ты и старая ведьма. И господин доктор тоже, который меня тогда тайно лечил.  — Она с удовлетворением увидела, как побледнела тетка и поджала свои тонкие губы.  — Дайте мне денег и документы,
и вы отделаетесь от меня. Навсегда».
        Флортье задумчиво водила ладонью по металлической застежке саквояжа. Это было нехорошо, неправильно, она понимала, но все же не чувствовала ни малейшего раскаяния. Прежде всего, по отношению к тетке. Вот перед кем ей стыдно, так это перед дядей Эвоудом, он всегда был добрым к ней. Достаточно того, что ему не повезло с теткой Кокки.

«Вот, получай то, что ты хотела,  — через три месяца прошипела тетка Кокки, швырнув ей деньги и документы.  — И убирайся с глаз моих, дрянь такая! Надеюсь, что перед тобой разверзнется преисподняя и проглотит тебя с потрохами!»
        Флортье в насмешливой улыбке скривила рот: «Хорошо, тетя».
        Впрочем, когда она подумала про дядю Эвоуда, который за ночь постарел на десять лет, на глаза навернулись слезы. Часть денег дал Клаас Дреессен; очевидно, он даже не спросил, почему его сестра потребовала такую большую сумму для Флортье. Кроме того, был продан фруктовый сад, приносивший неплохой доход, да еще добавлены сбережения дяди Эвоуда, которые он копил на старость. Ни словечка, ни доброго взгляда не нашлось у него для Флортье, когда она с чемоданчиком в руке направилась к двери, чтобы ехать в Амстердам.
        Она все поставила на карту и с треском проиграла. И поделом ей. Теперь ей оставалось лишь надеяться, что она сумеет продать за хорошие деньги браслет Хиннерка Хелмстраата. И что той небольшой суммы, что была у нее с собой, хватит на билет до Батавии.
        Хотя она не имела ни малейшего представления, как ей жить дальше.
        III. Танец на вулкане
        Bermain air besah, bermain api hangoes.
        Тот, кто играет с водой, промокнет; кто играет с огнем, обожжется.

    Малайская пословица

24
        Кетимбанг, 1 мая 1883 г.
        Дорогой мой Ян,
        мне с трудом верится, что прошло уже больше месяца с тех пор, как мы виделись в последний раз. Еще меньше мне верится, что ровно год назад я поднялась в Амстердаме на борт парохода, чтобы плыть на Яву. Тогда я не могла себе представить даже в самых смелых фантазиях, что меня ждет в этом уголке мира. Еще я с радостью вспоминаю дни, которые мы с тобой провели в Бейтензорге. Для меня это драгоценные воспоминания, несмотря на краткость той поездки.
        Я рада, что суета, связанная с нашим скоропалительным переездом в Кетимбанг, быстро улеглась; мы устроились тут неплохо, прежде всего, дети. Еще меня радует, что ты не только с пониманием отнесся к моему решению поехать с семьей де Йонг, но и одобрил его. И, конечно, ты прав: плыть на пароходе от Кетимбанга до Бейтензорга лишь на три часа дольше, чем из Батавии. А что такое три часа?
        У меня к тебе просьба: ты можешь поспрашивать в Бейтензорге и в его окрестностях, известно ли что-то о Флортье? Флортье Дреессен, девятнадцать лет, она из Фрисландии. Мои письма в Расамалу возвращались нераспечатанными, на последнем была пометка, что она не проживает по этому адресу. Вернулось ко мне и письмо, которое я отправила в отель «Дес Индес». Может, ты узнаешь о ней что-либо в Батавии. Я очень беспокоюсь за нее и буду рада любому известию о том, где она находится и как у нее дела. Если ты возьмешь на себя такой труд, я буду тебе весьма признательна.
        С сердечным приветом,

    Якобина.
        -Дарагой-Дорогой дядя Ян,
        Нони Бина сказала, что я тоже могу тебе написать. Мы-жевем-живем у моря и много играем. Скоро я научусь плавать.

    Йерун.
        — И-и-и-иии!  — Якобина подхватила Иду под мышки и покружила ее так быстро, что саронг и босые ноги девчушки взлетели в воздух, и она громко закричала от удовольствия. Запыхавшись, она поставила Иду на песок.
        — Еще-о-о!  — запищала Ида и затопала ножками по мелкому песку.
        — Ты тяжелая,  — засмеялась Якобина.  — У меня руки отваливаются.
        — Еще-о-о!  — потребовала Ида и вцепилась в саронг Якобины.  — Пожа-а-а-луйста!
        — Ладно, в последний разок,  — уступила Якобина и, быстро взглянув на Йеруна, бродившего по мелководью, убедилась, что он не собирается идти на глубину. Она подхватила Иду и снова закружила ее так быстро, что девочка задохнулась от хохота.
        — Еще!  — снова заныла Ида, когда Якобина поставила ее на ноги.
        — О нет, моя милая!  — Засмеявшись, Якобина покачала головой и нежно нажала Иде на кончик носа.  — Теперь уж точно хватит.  — Она показала на Йеруна и протянула Иде руку.  — Пойдем, поглядим, что там нашел твой брат.
        Закивав, Ида вложила свои маленькие пальчики в ладонь Якобины и с радостной улыбкой побежала рядом с ней по песку. Иногда она хихикала, когда пенные языки волн забегали особенно далеко и лизали ее пятки.
        Якобина старалась приспособить свои шаги к мелким шажкам Иды и обводила глазами почти белый песчаный пляж, похожий на муку. Морские волны возле берега мерцали бирюзой, персидской зеленью и голубовато-зеленым селадоном. Дальше они приобретали насыщенный берилловый, аквамариновый и лазурный цвет. Достаточно лишь повернуть голову, чтобы увидеть оба острова, которые отделяли залив Лампунг от Зондского пролива с его оживленным судоходством. Остров Себуку, покрытый густыми зарослями тропического леса, высился над морскими водами, словно массивный кусок малахита, обработанный умелыми руками камнереза. В отличие от него, остров Себеси казался отсюда, с пляжа, синеватым холмом с пологими склонами. Вместе они загораживали третий, гораздо более крупный остров Кракатау; три его вершины Якобина видела, когда они плыли сюда с Явы.
        Она еще раз посмотрела на Йеруна, который, опустив голову, что-то высматривал на морском дне, потом взглянула на бунгало, стоявшее на небольшом пригорке над морем. Симпатичный домик, построенный из камня и дерева, с крутыми скатами крыши и опоясывающей дом верандой. А вокруг  — одичавший сад в полном цвету и невысокий забор. На первый взгляд, он казался меньше, чем был в реальности, и скромным, по сравнению с домом на Конингсплейн. Тем не менее в нем оказалось достаточно комнат для семейства де Йонг и обширной прислуги, в основном, местной. Из Батавии приехали лишь Рату, Мелати и Энда. У Якобины тоже была своя комната, а маленькая купальня питалась от прозрачного источника. Да и уединенность бунгало была обманчивой: сразу за изгибом берега, между плоским берегом и мангровыми болотами, начинался оживленный городок Кетимбанг, а за ним рыбацкая деревня и рынок. Кетимбанг был пестрым городком с традиционными деревянными домами на сваях, простыми хижинами и лачугами, красочными узорами на одежде и смуглыми лицами местного населения. Белых лиц там почти не было.
        Переезд в Кетимбанг снова стал для Якобины новым этапом. Все сомнения и опасения, терзавшие ее на борту парового судна, курсировавшего между Явой и Суматрой несколько раз в день, рассеялись здесь уже в первые дни. Ей нравилось жить на морском берегу, часами играть с детьми на пляже. Равномерный рокот и шорох волн наполняли ее дни и ночи. Тут тоже было жарко, а часто и очень влажно, но почти всегда на пляже веял приятный ветерок; вот и теперь он трогал саронг и кебайю Иды и Якобины, шевелил их светлые волосы. Якобина давно уже не носила шляпу и не пыталась заправлять пряди волос, выбивавшиеся из ее простого узла. Под солнцем кожа приобрела более здоровый цвет, даже под тонкой тканью кебайи. Ида тоже сильно загорела, а ее волосы выгорели почти добела.
        Якобина вдохнула полной грудью свежий, соленый морской воздух с легкой примесью пряного, сырого запаха тропического леса. Вот он, запах свободы; той свободы, ради которой она приехала в Батавию. Здесь, на Суматре, она чувствовала себя хорошо, здесь она была счастлива. В этом доме, на этом пляже, вместе с детьми и в ожидании совместной жизни с Яном. Она жила в раю.
        Впрочем, в этом раю были и свои тени. Якобина посмотрела на джунгли, они начинались за домом и, насколько хватало взгляда, тянулись по побережью. Днем там можно было различить деревья с ржавой корой, на них  — фиолетовые и белые орхидеи, а внизу, в непроходимом подлеске, слышалось журчание ручьев. С могучих ветвей свисали гирлянды лиан. Майор и госпожа де Йонг категорически запретили Якобине ходить с детьми в лес, как бы ни просил Йерун, и она была этому рада. Со смешанными чувствами она ездила пару раз в Кетимбанг с госпожой де Йонг  — купить разные мелочи и отправить письма; ее оглушала дикая, избыточная красота джунглей, когда они ехали в двухместной коляске по узкой, ухабистой дороге, проложенной сквозь чащу. Якобина задыхалась в этом зеленом туннеле, ей не хватало воздуха.
        После захода солнца тропический лес превращался в непроницаемую черную массу, наводившую на Якобину жуть. Там что-то постоянно трещало, шуршало, жужжало, раздавались хриплые или пронзительные крики. Там вибрировала жизнь, необузданная, первозданная, пугающая. Казалось, джунгли вот-вот дотянутся до дома своими щупальцами и проглотят всех его жильцов. Над домом возвышался вулкан Раджабаса  — то мрачно, то с каменной невозмутимостью, но с неизменным величием. Джунгли цеплялись за его серые, как сталь, склоны, но залезть высоко у них не получалось. Он тоже пугал Якобину; ей было страшно жить у подножья огненной горы.
        Такие мрачные мысли прогнала улыбка мальчика, когда они с Идой подошли к нему. Йерун стоял на мелководье в коротких штанах, и на его загорелом лице ярко сияли голубые глаза.
        — Ну, нашел что-нибудь?  — спросила Якобина и погладила его по волосам, которые выгорели на солнце и приобрели медный оттенок.
        Он кивнул и протянул ей на ладони конусовидную, спирально закрученную раковину.
        — Какая красивая,  — восхищенно пробормотала Якобина.
        Йерун опустил руку, чтобы сестренка тоже могла полюбоваться его находкой. Ида вытаращила глаза и раскрыла от удивления рот.
        — Я и другие нашел!  — Он сунул вторую руку в карман и гордо извлек целую горсть овальных, круглых и конусовидных раковин, гладких и ребристых, белых, бурых, розовых, нежно-серых, на которых еще держались прилипшие мокрые песчинки.
        Пока Якобина внимательно их рассматривала, а Йерун объяснял, где он их нашел и что в них увидел, Ида присела на корточки и тоже стала искать раковины, ковыряя песок пальцами. Набежавшая большая волна шлепнула ее по попке и намочила саронг. Девочка пронзительно вскрикнула.
        Йерун и Якобина расхохотались, засмеялась и Ида. Она выпрямилась и отлепила от кожи мокрую ткань.
        — Скола высакнит!  — успокоила она себя и скорчила свою новую, забавную гримаску  — задрав подбородок, растянула в улыбке губы и наморщила носик.
        Якобина взглянула на дом и увидела возле него фигуру в белом. Майор, положив руки на колени, сидел на песке в белых пижамных штанах и белой рубашке и глядел на море. В лучах солнца его борода и шевелюра казались огненно-красными.
        С того дня, когда Якобина с Яном скоропалительно вернулись из Бейтензорга, она не слышала, чтобы майор повысил голос или поссорился с женой; в его спокойствии было что-то неестественное, даже жутковатое. Тигр казался укрощенным, беззубым. Майор говорил вполголоса, играл с детьми, а вечерами сидел на веранде рука об руку с Маргаретой. Якобина готова была радоваться миру, наконец-то воцарившемуся в доме супругов де Йонг, но только ей как-то не верилось в него. Ее угнетало состояние этого темпераментного, жизнерадостного мужчины, в нем ощущалась какая-то тоска. Вот и теперь он выглядел потерянным.
        — Покажи ракушки папе,  — сказала Якобина мальчику и показала на майора.  — Он будет рад!
        Йерун кивнул и зашагал к отцу, но через пару шагов остановился, нагнулся и с искаженным лицом погладил сначала одно, потом другое колено.
        — Что? Опять ноги болят?
        Он не ответил, покачал головой, а когда Якобина заглянула ему в глаза, смиренно кивнул.
        — Чуточку… Но не говори маме, нони Бина!  — Он умоляюще взглянул на нее.  — Она так боится за меня! Дядя доктор говорит, что я расту, и ноги болят из-за этого!
        — Возможно,  — согласилась Якобина и положила руку ему на плечо. Дети заметно выросли за короткое время, словно морской воздух действительно творил чудеса. Йерун вытянулся и казался теперь еще тоньше прежнего, а его лицо стало более резким. Лицо Иды тоже было не таким круглым и младенческим, как прежде. Теперь это была настоящая девочка.
        Йерун все-таки пошел к отцу. За ним поплелась Ида с развевающимися светлыми волосами. Якобина медленно последовала за ними.
        — Папа! Смотри, что я нашел!  — услышала Якобина голос мальчика. Он встал на колени возле отца и разложил на песке ракушки, чтобы показать ему свои сокровища. Майор наклонился вперед, прижимая к себе дочку.
        Якобина остановилась и уже хотела пойти в дом, чтобы не мешать семейной идиллии, но майор повернулся к ней.
        — Добрый день, фройляйн ван дер Беек!
        — Добрый день, господин майор,  — ответила она и подошла ближе.
        — Ну, какая ракушка самая красивая?  — допытывался Йерун.
        Майор выпятил губы и рассматривал находки сына.
        — Вот эта,  — наконец, решил он и показал на бело-серую, в прожилках ракушку.
        — Мне тоже она нравится больше всех!  — воскликнул, просияв, Йерун.  — Я подарю ее тебе.
        Он подал отцу ракушку, и тот удивленно поднял брови.
        — Спасибо, ты очень щедрый!
        — Я найду себе другие такие же, там их много! Ладно?  — Он посмотрел на майора, готовый тут же вскочить на ноги.
        — Если хочешь, беги!  — Отец ласково шлепнул его по спине, и Йерун помчался к воде. Ида помедлила, обняла отца за шею, поцеловала в щеку и побежала за братом.
        — Падажди!  — кричала она ему вслед.  — Паадажди-и!
        Якобина поглядела им вслед и невольно засмеялась; словно эхо, за ее спиной раздался громовой смех майора. Она оглянулась и ответила на его улыбку.
        — Посидите со мной?  — попросил майор. Якобина остановилась в нерешительности, и он, резко качнув головой, положил подаренную ему ракушку к остальным.  — Садитесь же,  — добродушно проворчал он.  — Я не кусаюсь.
        Тихо засмеявшись, Якобина присела рядом с ним и натянула саронг на длинные панталоны и загорелые ноги. Они смотрели, как дети бегали по полосе прибоя, наклонялись и показывали друг другу найденные сокровища.
        — Я хочу извиниться перед вами, фройляйн ван дер Беек,  — тихо проговорил майор. Она удивленно посмотрела на него. Он не ответил на ее взгляд. Положив на колени руки со сплетенными пальцами, он рыл пяткой ямку в песке. Его стопы были такими же крепкими и сильными, как и руки, их покрывали волоски, похожие на медную проволоку.  — За прошедшие месяцы у вас наверняка сложилось обо мне плохое мнение.
        Якобина смущенно потерлась подбородком о плечо и посмотрела на воду. Вдалеке виднелась горстка пестрых рыбацких лодок с высокой носовой частью и два маленьких парусника. Потом резко отвернулась, почувствовав на себе глаза майора, ясные и холодные, с искоркой любопытства. Он снова выглядел здоровым; его кожа порозовела и уже не казалась пепельной; Якобина разглядела даже пару веснушек на скулах. На его лицо вернулась прежняя жесткость.
        — Сколько вам сейчас лет?  — спросил он.
        Якобина уклонилась от его пронзительного взгляда и повернула лицо к морю.
        — Двадцать семь.
        Она родилась в начале января. Она никому не говорила об этом, даже Флортье и Яну; слишком свежи были воспоминания о домашних праздниках, которые устраивались ради приличия. Во время них ей казалось, что никто не рад тому, что она, Якобина ван дер Беек, живет на этом свете. Колкие шутки по поводу ее возраста и семейного положения звучали все чаще и были слишком болезненными. И хотя теперь все было другим, прошлые обиды не отпускали. Впрочем, возможно, на будущий год она снова отпразднует свой день рождения.
        — Двадцать семь…  — пробормотал майор. Краешком глаза Якобина увидела, что его пальцы сцепились еще крепче, а ноги вонзились в песок.  — В двадцать семь я опять вернулся в Батавию. С Борнео. Беспокойные были для меня годы. Без цели, без смысла. Пустые недели и месяцы в гарнизоне, монотонная служба и муштра. Мне не хватало опасностей, жизни на краю пропасти. Ведь в джунглях какая у нас была задача? Пережить грядущий день или даже ближайшую минуту. Там за каждым деревом мог притаиться повстанец, который хотел лишь одного  — разрубить тебя на куски. На каждом шагу там были ядовитые змеи и насекомые, коварная лихорадка, способная убить тебя за считаные дни.  — По спине Якобины пробежали мурашки; она чувствовала за собой дыхание гигантского мифического существа под названием джунгли.  — Те сражения, какие были на Борнео и в Атье, полностью меняют взгляд на жизнь. На то, что в ней главное. После этого…  — Она украдкой посмотрела на него. Он задумчиво перебирал пальцами ракушки, взял одну и покрутил в пальцах.  — После этого живешь лишь текущим моментом. У тебя не остается места для всяких там манер
и прочей ерунды. Ты научился не размышлять, а действовать. Ты просто существуешь. На начальном уровне человеческого бытия. А потом,  — проговорил он с тяжким вздохом,  — в сорок шесть лет ты вдруг оказываешься в богом забытой дыре и задаешь себе вопрос, на что ты вообще годен.  — Он погрузился в угрюмое молчание, потирая пальцами ракушку.
        Дом на морском берегу был невелик. Теперь у Якобины не было отдельного места для приема пищи, как в Конингсплейне. Она сидела вместе с де Йонгами на веранде с видом на море. Из разговоров за столом она поняла, что перед майором поставлена задача найти секретные места хранения опиума и пути его перевозки. Опиум ввозился на Яву нелегально, в основном, из Османской империи, Индии или Персии через Сингапур, а тут предлагался по гораздо более низкой цене, чем ограниченные партии, которые импортировала оттуда же колониальная администрация и продавала торговцам опиумом, имеющим лицензию. Колониальным властям было важно пресечь активность контрабандистов, ведь большое предложение опиума снижало его цену, несмотря на постоянно растущий спрос. У легального торговца опиумом падала выручка, и он платил меньше налогов. Власти Батавии не хотели мириться с такими чувствительными для бюджета потерями и устроили охоту на контрабандистов. В основном, в ней участвовали коренные жители под командой нидерландских офицеров, таких, как Винсент де Йонг. Теперь он подчинялся штатскому инспектору Кетимбанга, Виллему
Бейеринку. Якобина поняла, что майор всячески сопротивлялся и не хотел подчиняться штатскому чиновнику, да еще более молодому, чем он сам.
        — Вы обязательно добьетесь успеха,  — попыталась она утешить его и сама поняла, как неубедительно прозвучали ее слова.
        Майор фыркнул.
        — Ваша искренность очень трогательна, фройляйн ван дер Беек. Но такой задачей не наказали бы даже Сизифа. Взгляните на побережье.  — Он махнул рукой в сторону обоих островов и морского берега слева от них.  — Контрабандисты ловко прячут свой товар в бухтах и джунглях, словно пресловутую иголку в стоге сена. То же касается и Бали, через который идет основной поток контрабанды. К тому же опиум-сырец часто привозится в страну среди обычных товаров или на теле торговцев и кули. А косоглазые,  — в его голосе звучало нескрываемое презрение,  — покрывают друг друга. Такого прохвоста, как Го Киан Джай, мы никогда не сможем прижать к ногтю. Он всегда выйдет сухим из воды, хотя все мы знаем, сколько за ним темных дел.
        Якобина на миг задумалась, где и когда она уже слышала это имя, и вспомнила: это было в тот день, когда Ян водил ее в китайский квартал Глодок. Го Киан Джаю принадлежал там роскошный дом, и она поначалу восхищалась им, пока Ян не рассказал ей про грязные деньги, на которые он построен.
        — Вы слыхали местное выражение tempo doeloe?  — снова обратился к ней майор, и Якобина покачала головой.  — В переводе это приблизительно означает «старые, добрые времена». Золотой век, давно минувший. Сейчас я часто думаю об этом. Иногда даже Атье кажется мне собственным темпо доло.  — Нахмурив брови, он направил грустный взгляд на море, и что-то в его позе, в этом взгляде тронуло Якобину.
        — Зато госпожа де Йонг и дети рады, что чаще видят вас дома,  — негромко возразила Якобина; она смутно представляла себе, как складывалась служебная деятельность майора. Иногда она слышала, как он, грохоча каблуками сапог, выходил из дома среди ночи, слышала тревожное ржание его коня за домом. Возвращался он через несколько дней, уставший, пропотевший, в мундире, с пистолетом в кобуре, саблей и ружьем. Потом снова долго никуда не отлучался из дома и ходил, как теперь, в пижамных штанах и рубахе.
        — Ведь это тоже важно, разве не так?  — неуверенно добавила Якобина.
        — Вы так считаете?  — Приподняв уголок рта, он удивленно взглянул на нее.
        Она улыбнулась.
        — Я это точно знаю, господин майор.
        — Тогда я верю вам на слово,  — дружелюбно буркнул он.
        Якобина тихонько засмеялась и снова поглядела на детей  — они неутомимо копались в песке и с азартом смотрели, что бросит им под ноги очередная волна.
        — Спасибо вам, фройляйн ван дер Беек,  — снова заговорил майор.  — За ваше терпение. И за то, что вы поехали с нами на Суматру.  — Якобина хотела что-то возразить, но он не дал ей этой возможности.  — Никаких возражений! Это не так бесспорно, как вам кажется. Прежде всего не…  — Его лицо помрачнело.  — …не в данных обстоятельствах.
        Якобина смущенно порозовела и убрала за ухо выбившуюся прядь волос. Из-за ухудшившегося финансового положения супругов де Йонг теперь она получала лишь принятое здесь жалование гувернантки, сто двадцать пять флоринов в месяц, но это ее не смущало. Здесь, на Суматре, ей все равно негде было тратить деньги. Несмотря на все экстравагантные траты  — платья от Руффиньяка и кофе и пирожные у Леру, где они встречались с Флортье  — деньги, которые майор выплачивал на ее счет в «Банке Явы», выросли до внушительной суммы величиной более тысячи флоринов.
        Краешком глаза она увидела, что майор пристально разглядывает ее.
        — Ян может считать себя счастливчиком, если получит такую жену, как вы,  — тихо добавил он.
        Теперь Якобина покраснела до ушей; она подтянула к себе колени и обхватила их обеими руками.
        — Откуда…
        — Только не надо так смущаться,  — прервал ее майор так резко, что она вздрогнула.  — Мы с Яном друзья; разумеется, он написал мне об этом!  — И уже мягче он добавил:  — Но мы решили ничего не говорить об этом моей жене. Она слишком расстроится и будет думать, как найти вам замену. Она и так чересчур… тонкокожая.
        — Спасибо,  — с робкой улыбкой прошептала Якобина.
        — Не за что,  — ответил майор и подмигнул.  — Так что это будет наша маленькая тайна.  — Он положил ракушку к остальным, встал на ноги и отряхнулся от песка.  — Давайте поглядим, как мое потомство учится плавать.  — Через пару шагов он оглянулся на Якобину.  — Пойдемте! Или вы не умеете плавать?
        — Умею.  — Спасаясь от мучительного бездействия, ожидавшего летом такого активного мужчину, как Юлиус ван дер Беек, по воле жены он брал за руку своего старшего сына, заходил с ним в море и учил плавать. Поскольку движение в соленой воде считалось полезным для здоровья, позже он прихватывал и Якобину. Вспоминая о летних месяцах в Зандворте, Якобина всегда видела себя и Хенрика, а позже и Мартина, играющими в море. Это были светлые, ничем не омраченные дни ее дружбы со старшим братом. Теперь Хенрик и сам стал гордым отцом маленького сына, нового наследника банковского дома «Ван дер Беек».
        Заманчиво было искупаться в волнах, и все-таки Якобина не решалась зайти в море вместе с майором. Она медлила.
        — Вот только…
        — Никаких отговорок, фройляйн ван дер Беек!  — Он нетерпеливо взмахнул руками.  — Мы и вдвоем не сможем справиться с нашими водяными блошками.
        Якобина засмеялась и тоже встала.
        Майор кивнул на острова.
        — Когда Йерун более-менее научится плавать, мы возьмем лодку и поплывем до Кракатау. Там замечательно красиво, нетронутые джунгли, белый песок, просто рай для детей. Если повезет, увидим там белых попугаев. Согласно легенде, остров получил название по их крику. Впрочем, по другой версии, он называется по древнеяванскому слову «каркатака»  — «краб», а их там полным-полно.  — Майор усмехнулся и поглядел на Якобину.  — Если уж где-то и есть настоящий рай, то там, на Кракатау.
        — Те три горы на Кракатау… Тоже вулканы?  — спросила Якобина, шагая рядом с майором по песку.
        — Да.  — Он снова усмехнулся.  — Но могу вас успокоить: сколько люди помнят, все три огненные горы находятся в глубоком сне. Вероятно, они давно потухли.
        — Глядите!  — крикнул Йерун и протянул к ним руки, полные раковин.
        — Гляди! Ида тоже!  — эхом отозвалась его сестренка и тоже показала на ладошке найденные ракушки. Ее глаза сверкали от гордости.
        Майор и Якобина изобразили бурный восторг, а Якобина позаботилась о том, чтобы дети сложили свои раковины в две кучки на сухом песке, где до них не достанут волны. Потом все четверо вошли в воду.
        Там, где Йерун еще доставал ногами дна, майор нырнул возле него в воду и показал, как нужно правильно работать руками и ногами. Потом взял мальчика за талию, и тот попытался повторить движения отца. Тем временем Якобина держала Иду на воде  — разумеется, девчушка не хотела отстать от своего брата. Она так рьяно била руками и ногами, что Якобина мгновенно промокла. Один раз Ида глотнула соленой воды, закашлялась и заплакала, но быстро успокоилась и захотела немедленно продолжить урок плавания. Удовольствие, которое дети получали от движения в морской воде и от игры с отцом и нони Биной, продолжилось на мелководье, где они устроили бурное морское сражение. Их хохот разносился далеко по берегу. Якобине было приятно видеть, как наслаждался майор возней с детьми. Его глаза сверкали; он выглядел помолодевшим и даже беззаботным, ну, а уж Йерун и Ида просто захлебывались от счастья.
        Лишь одна мысль омрачала радость Якобины: это госпожа де Йонг должна была играть здесь со своим мужем и детьми, а не она, Якобина, гувернантка и домашняя учительница. Потом она подумала о маленьком Ягате, который имел такое же право находиться здесь и играть с отцом и единокровными братом и сестрой. Ягат остался в своем кампонге в Батавии, а его мать Мелати жила тут, на Суматре, и заботилась о Йеруне и Иде, а не о родном сыне. Якобина чуть не заплакала, вышла из воды и села на песок.
        — Что с вами, фройляйн ван дер Беек?  — крикнул ей майор, потом выпрямился и вытер ладонью мокрое лицо и волосы.
        — Иди сюда, нони Бина!  — настаивал Йерун.
        — Дааааа!  — визжала Ида, прыгая в воде.
        — На сегодня с меня хватит, спасибо,  — отмахнулась Якобина и поскорее отвернулась. Ей было неловко глядеть на майора; мокрая рубашка и штаны прилипли к его телу, и под ними явственно вырисовывались сильные мышцы и другие, сокровенные части его тела.
        Ее взгляд задержался на островах Себуку и Себеси и направился дальше, по плавному изгибу светлой песчаной полосы, которая одновременно соединяла и отделяла темно-зеленые джунгли и голубую, сверкающую воду залива. Эта полоса словно бы вела в другой мир, и Ява, несмотря на свою близость, казалась бесконечно далекой.
        Темная тень омрачала райскую жизнь Якобины  — она давно ничего не слышала о Флортье. Она понимала, что два раза подряд разочаровала свою подругу; в первый раз, когда посещение Расамалы не состоялось из-за спешного отъезда, а во второй, когда она из-за переезда на Суматру не смогла присутствовать на ее помолвке. На первое письмо с извинениями Флортье еще ответила, хоть и с легкой обидой; со второго, которое Флортье, вероятно, получила в день торжества, царило молчание. Хуже всего была неизвестность. Не проходило и дня, чтобы Якобина не думала о подруге, не страдала из-за того, что внезапно прекратилась их дружба, поначалу такая нерешительная, но потом прочная.
        Слеза поползла по ее щеке и смешалась с соленой водой на коже.
        Где же ты, Флортье?

25
        Флортье уныло рухнула на подернутый сыростью ротанговый стул, стоявший на веранде с треснувшими каменными плитами, сняла шляпу и швырнула ее на соседний стул, где лежала сумочка. Флортье было жарко, ее ступни горели; ради экономии она привыкла ходить пешком, а не ездить на трамвае или в наемном садо.
        К низкой балюстраде, отделявшей участок от улицы Нордвейк, прислонился официант, скрестив на груди руки. Он вполголоса болтал по-малайски с другим туземцем, который сидел на длинной скамейке на берегу канала Моленвлиет. Их беседе не помешало, когда коляска, медленно ехавшая по Нордвейк, на несколько мгновений отгородила официанта от собеседника. Он лишь стал громче кричать, перекрывая стук копыт и скрип колес, и сразу понизил голос, когда помеха удалилась. Собеседник кивнул головой в сторону Флортье. Официант оглянулся через плечо и помрачнел, но все-таки зашагал через вытоптанную лужайку на веранду.
        — Да?  — рявкнул он.
        — Пожалуйста, стакан лимонада,  — сказала Флортье.  — И…  — Она понизила голос.  — У вас найдется что-нибудь покрепче  — виски, к примеру? Не обязательно высшего качества.  — Она покраснела; ей было неприятно спрашивать о цене; она понадеялась, что цена виски будет доступной. Официант молча удалился.
        — Ой, еще принесите газету, пожалуйста!  — крикнула она вслед, прежде чем он скрылся в дверях, не удостоив ее взглядом.
        Флортье вздохнула. Она с сожалением вспоминала отели «Дес Индес», «Недерланден», «Кавадино» и «Гранд Отель Ява». Места, куда она давно уже не отваживалась заходить. Как-то раз, после возвращения из Преангера, она зашла в «Кавадино», там за соседним столиком сидели два приятеля Эду. При виде нее они зашушукались, стали усмехаться, и Флортье сбежала еще до прихода официанта. Между тем она уже не могла позволить себе такую роскошь, как пообедать там или даже что-то выпить. В «Европе» было гораздо дешевле и, если не считать неприветливого персонала, довольно симпатично. Отель находился не на том берегу канала, где стояли дорогие отели, клуб «Гармония» и элегантные магазины, а на другом, на Ганг-Тибо, маленькой улочке, примыкавшей к улице Нордвейк, в начале одноименного городского района. В саду отеля росли тропические деревья-великаны, они дарили приятную прохладу и смягчали жалкое впечатление от фасада отеля с выгоревшей вывеской, а в стрекоте цикад было что-то веселое и одновременно успокаивающее. Всегда, когда Флортье приходила сюда, ей казалось, что она может перевести дух и на пару часов забыть
про свои заботы.
        В нескольких столиках от нее раздался пронзительный смех. Она боязливо оглянулась и с облегчением вздохнула, увидев, что смеялись не над ней. Там сидели две женщины над скромным рейстафелем. У Флортье сжался желудок; сегодня она еще ничего не ела; пожалуй, нужно что-нибудь заказать. В отеле, где она жила, можно было питаться два раза в день, заплатив пятьдесят пять флоринов в месяц: большая сумма, если учесть, что Флортье целыми днями ходила по городу в поисках работы. Поэтому она покупала еду на базаре или у уличных торговцев, скромную, маленькими порциями, но дешево, да у нее и аппетита-то особого не было.
        Она пригляделась к женщинам, и ей показалось, что она уже где-то видела и стройную рыжеволосую с благородным профилем, в узком зеленом платье и шляпке в тон, и пышнотелую блондинку в голубом. Вероятно, подруги; встречаются здесь иногда, чтобы поболтать за едой. У Флортье защемило сердце, а на глазах выступили слезы. Она скучала без Якобины. Вот уж никогда бы она не поверила, что после смерти матери и предательства отца сможет так скучать по кому-то. Она думала о Якобине каждый день; ее последнее письмо, изрядно помявшееся, Флортье всегда носила с собой в сумочке. Она получила его в Расамале в тот день, который мог бы стать самым прекрасным в ее жизни, а закончился так ужасно. Много раз она пыталась написать ей. Возможно, Якобина могла бы ей что-то посоветовать, даже одолжить небольшую сумму на первое время. Но Флортье было стыдно признаться, что Джеймс расторг помолвку и выгнал ее из дома; и прежде всего, было стыдно назвать причину его поступка. А лгать она не хотела, не только Якобине, но и вообще, ведь именно ложь и скрытность привели ее к такому безнадежному положению.
        Она испуганно встрепенулась, когда официант молча поставил перед ней оба стакана и швырнул газету.
        — Большое спасибо,  — с улыбкой сказала Флортье. Но официант уже удалился, чтобы занять привычное место на балюстраде и продолжить разговор.
        Флортье взяла лимонад и жадно выпила полстакана; вздохнула и украдкой вытерла рот рукой. Выпрямилась, поправила юбку своего светлого платья так, чтобы закрыть ноги, сняла под столом туфли и с блаженным вздохом прижала раскаленные ступни к каменным плиткам. Нервно потерла ладони, взяла газету «Ява Боде» и раскрыла ее. Как всегда, с надеждой, что сегодня она наконец-то найдет объявление, которое станет для нее выходом из сложившейся ситуации.
        Она внимательно читала объявления. В основном, там была реклама  — австралийского вина, голландской сгущенки и английских мужских рубашек. Расхваливалось красное «Бордо» и гуано из Перу, причем Флортье лишь с третьего раза поняла, что речь шла об удобрении и что тот же торговец предлагал также сахарный песок и кофе. «Ван Влейтен & Кох» обещали некие особые предложения, Ж. Дюре  — новую партию обуви из Франции; как и в предыдущих газетах, тут была реклама мебельного магазина Шюсслера в Бейтензорге. Предлагалось «настоящее пиво» «Хейнекен», мюнхенское «Сальватор» и ирландское темное пиво «Стаут». Швейные машинки «Зингер» прямо из Нью-Йорка, фортепьяно и содовая из Гросс-Карбена под Франкфуртом-на-Майне. Предлагала свои услуги швея и две модистки с превосходными рекомендациями. Убежала собака, сдавались разные дома. Штукатур по лепнине искал заказчиков. Часы из Женевы были так же популярны, как сыр гриер и Eau de Cologne 4711. Предложение купить саженцы хинного дерева сорта «цинхона леджериана» ударило ее прямо в солнечное сплетение.
        Некоторое время у нее еще оставалась надежда, что Джеймс простит ее, когда пройдут первый шок и разочарование и уляжется гнев; в конце концов, ведь она что-то значила для него. Дважды она писала ему и не получала ответа; на ее третье письмо ответила Марлис ван Хассел и сухо попросила оставить их в покое. Лишь тогда Флортье поняла, что потеряла его, и иногда ей было ужасно больно. Не из-за несбывшейся мечты стать его женой. Нет, она просто скучала по нему. По его близости, его поцелуям. Ей хотелось просто быть рядом с ним, видеть его.
        Флортье тяжело вздохнула, глотнула виски и с облегчением почувствовала, как потекла по горлу жгучая жидкость. Блаженное тепло растеклось в животе, а горе сделалось не таким острым.
        Отель «Бур» на Ганг-Менджанган, где она жила, предлагал свои номера почти в каждом выпуске «Ява Боде». Флортье уже знала, почему  — комнаты были узкие, грязные и обшарпанные, но она не жаловалась. Зато сам район был приятный, да и на что можно рассчитывать за сто флоринов в месяц? За апрель и половину мая она заплатила в первый же день из суммы, вырученной за браслет Хиннерка Хелмстраата. Но теперь хозяин спрашивал каждый день про остальные пятьдесят флоринов за этот месяц, и постепенно у Флортье иссякли все отговорки. Задним числом она жалела, что вернула Эду все украшения и не оставила себе хотя бы серьги, он бы не заметил. Впрочем, тогда ею руководила не только честность; слишком велик был в тот вечер страх, что Джеймс натравит на нее солдат, которые охраняли в Батавии порядок. Тогда он мог это сделать, да и потом тоже.
        Пароходная компания, доставившая ее в прошлом году в Батавию, тоже размещала рекламу в каждом номере газеты. Флортье всякий раз с грустью видела в числе других пароходов название «Принцесса Амалия». Она уже не раз думала уехать из Батавии и попытать счастья где-нибудь еще, скажем, в Америке или Австралии. Но на самый дешевый билет нужно было не менее двухсот флоринов. Таких денег у нее не было.
        Флортье перевернула газетный лист и недоверчиво уставилась на страницу с новостями с Явы, из Нидерландов и остального мира; объявления закончились, а она опять ничего не нашла для себя. Тогда она решила проглядеть их еще раз. Требовался молодой человек с бухгалтерским опытом, нотариус искал помощника. Больше ничего.
        Флортье отпила большой глоток из стакана, потом еще; едва не поперхнулась от такого количества виски во рту. Робкая надежда, с которой она всякий раз просматривала объявления в газете, опять умерла слишком быстро. Пару раз ей казалось, что вот оно, везение, когда требовались экономки или компаньонки; она тут же писала по указанным адресам и ждала ответа; он приходил: «Слишком молодая. Без опыта. Без рекомендаций». Не везло ей с ресторанами, лавками и отелями. Напрасно и там. В городе, где был избыток местной рабочей силы, никто не хотел брать молодую голландку, которой надо было больше платить и которая наверняка была не такая покладистая, как туземные женщины. Не помогали и ее заверения, что она готова работать и за небольшую плату. Флортье написала письма супругам тер Стехе, Вербругге, Росендаал, но ответа тоже не получила.
        От продажи браслета оставалось совсем немного денег. Она выручила за него гораздо меньше, чем рассчитывала. Еще одну-две недели она продержится, а потом у нее не останется ни гроша. Уже завтра хозяин отеля может выставить ее на улицу, если она не внесет плату.
        Флортье даже стало плохо от страха; она кусала нижнюю губу и размышляла, не купить ли ей за пять флоринов лотерейный билет; может, фортуна сжалится над ней.
        — Простите…  — Мужской голос, прозвучал рядом с ней и заставил рывком вскинуть голову.  — Простите. Надеюсь, я вас не напугал?
        Флортье удостоила молодого человека в светлом костюме лишь беглым взглядом и пожала плечами; ей было не до общения. Она снова погрузилась в чтение объявлений  — может, она что-нибудь пропустила…
        — Можно сесть к вам?
        Она огляделась; кроме двух подружек, по-прежнему болтавших и смеявшихся над своими тарелками, все столики были свободны.
        — Ну, если вам так нужно,  — ответила она, снова пожав плечами, и продолжила изучать объявления.
        Уголком глаза она увидела, как молодой человек сел на стул напротив нее и положил ногу на ногу.
        — Хотите еще что-нибудь выпить? Я вас охотно угощу.
        Флортье недоверчиво смерила его взглядом из-под опущенных ресниц.
        — Ну, если желаете.
        — То же самое еще раз?  — Он показал на полупустой стакан виски и, когда она опять пожала плечами, щелкнул пальцами и что-то энергично крикнул по-малайски в сторону балюстрады. Очевидно, он нашел верный тон, потому что официант поспешил выполнить заказ и даже пробормотал что-то почти дружелюбное, когда принес два стакана.
        — За ваше здоровье,  — сказал молодой человек и взялся за свой стакан.  — Вы часто здесь бываете?
        — Время от времени.
        — Скажите мне по секрету, что делает здесь такая девушка, как вы?
        Флортье даже не подняла голову.
        — А как вы думаете?
        Незнакомец засмеялся.
        — Можно я закурю?  — Не отрывая глаз от газеты, Флортье покачала головой, и он зажег сигарету.  — Простите мое любопытство,  — он шумно выдохнул дым,  — но я увидел такое волшебное создание, как вы, в одиночестве, со стаканом виски и газетой  — и мне стало вас жалко.
        Флортье сообразила, к чему он клонит, и ей захотелось продолжить эту игру.
        — Вы можете предложить мне что-то другое?  — спросила она и перевернула лист газеты.
        — Вы могли бы составить мне компанию. Возможно,  — он понизил голос,  — в более приватной обстановке.
        Флортье застыла. Неужели она стала выглядеть как девушка легкого поведения? Как жрица любви?
        — За определенное… финансовое вознаграждение, разумеется,  — прошептал ей через стол незнакомец.
        Она сглотнула и почувствовала, как пульсирует вена на ее шее. В прошлый раз, когда с ней заговорил Эду, она кокетливо заявила, что это недоразумение, и продемонстрировала свою гордость. Теперь она больше не могла себе этого позволить.
        Подружки снова засмеялись, и Флортье увидела, что к ним присоединился мужчина. Блондинка положила руку ему на колено, а рыжая оперлась о стол, демонстрируя свои груди. Брови Флортье поползли вверх. Ее взгляд упал на коляску, свернувшую с улицы Нордвейк в Ганг-Тибо. Из нее вылезла коренастая, но вполне привлекательная женщина с каштановыми волосами и мягкими чертами лица, поправила вырез оранжево-красного платья и встряхнула юбками. Потом направилась к «Европе». Повозка тронулась с места, сидевший в ней мужчина пригладил растрепанные волосы, надел шляпу и надвинул ее на лицо. Женщина в оранжевом устало опустилась на стул и обмахивала веером разгоряченное лицо. К ней подскочил официант, чтобы принять заказ. На Нордвейк замедлила ход еще одна коляска. Сидевший в ней мужчина с интересом обвел глазами веранду, и его взгляд остановился где-то позади Флортье. Она осторожно оглянулась. Позади нее сидела женщина в желтом платье с очень глубоким вырезом. По-видимому, она только что вышла на веранду из отеля. Ее волосы были темные, почти черные; слишком темные для светлой, как слоновая кость, кожи; возможно,
она их красила. В руке она держала маленькое зеркальце и мазала губы красной помадой из баночки, лежавшей на столе. Коляска тоже свернула в Ганг-Тибо; ее пассажир через несколько мгновений поднялся на веранду и заговорил с женщиной в желтом.
        Очевидно, «Европа» была местом встречи продажных женщин с их платежеспособными клиентами. Флортье не замечала этого, так как всегда была погружена в собственные невзгоды и чтение газеты. Благодаря этому она выглядела посторонней и неприступной, и к ней не приставали. До сегодняшнего дня.
        Флортье густо покраснела, поскорее опустила голову и дрожащими пальцами стала бесцельно листать газету.
        — Ну, и как?  — с явным нетерпением в голосе снова обратился к ней незнакомец.
        Если она действительно так поступит  — пойдет с ним ради денег?
        Она украдкой разглядывала его. Он был еще молод, лет двадцати с небольшим. Высокий и широкоплечий, хоть и не такой богатырь, как Джеймс. Его плоское, почти квадратное лицо выжидающе повернулось к ней, и она могла его рассмотреть. Гладко зачесанные рыжеватые волосы и бородка, светлая кожа, усеянная веснушками. Красивые губы. В темно-синих глазах с густыми светлыми ресницами читалось нетерпение. В общем, вполне симпатичный мужчина, который прежде мог бы стать ее поклонником. Такой, с которым ей будет не слишком противно. Но все же…
        Ей вспомнились коробки с бельгийским шоколадом, которые иногда дарил ректор ван Вик. Пара нежнейших чулок, которые она спрятала в дальнем углу своего шкафа, чтобы их никто не обнаружил. И деньги  — он совал их ей в руку со стыдливой улыбкой. «Вот, моя сладкая колдунья. Купи себе что-нибудь хорошее, я ведь знаю, что дома тебя не балуют». На те деньги она купила ленты, дешевый одеколон и аляповатый веер, которым не могла пользоваться в школе; но эта бесполезная вещица все-таки наполнила ее гордостью и дала ощущение избранности.
        Щеки Флортье пылали; она снова уставилась в газету. Ей пришлось смочить язык глотком виски, прежде чем она обрела дар речи.
        — И что вы за это предлагаете?
        — Двадцать флоринов,  — негромко сказал он.
        Ну, была  — не была.
        — Шестьдесят.
        Он расхохотался и откинулся на спинку стула.
        — Я не плачу за такие услуги шестьдесят флоринов,  — прошипел он и стряхнул пепел с сигареты.  — Их я могу получить бесплатно или за чаевые от малайки.
        Флортье подняла брови.
        — Ну, и ступайте к малайке.  — Она гордо вскинула голову, нащупала под столом свои туфли и сунула в них ноги, схватила шляпу и сумочку.  — Благодарю за виски.
        — Подождите,  — поспешно проговорил он и потрогал кончиком языка уголок губ.  — Пятьдесят.
        Пятьдесят флоринов. Как раз та сумма, которую нужно заплатить в отеле. Она не спасет ее из тяжелой ситуации, но, по крайней мере, Флортье будет спокойна, что ее не выкинут завтра из отеля. Пятьдесят флоринов. За то, что она делала бесплатно для ректора ван Вика.
        Пятьдесят флоринов.
        — Договорились.
        На его лице появилась ухмылка. Он торопливо загасил сигарету, полез в карман и извлек пачку купюр, отсчитал несколько и сунул под свой почти полный стакан.
        — Сейчас я позабочусь о комнате.
        Он исчез в отеле. Флортье посмотрела ему вслед. Внезапно пересохло во рту, и она допила свой лимонад. Встала на дрожащих ногах, взяла шляпу и сумочку, сделала пару шагов и остановилась. Боязливо огляделась, но на нее никто не обращал внимания. Две подружки флиртовали с мужчиной, женщина в оранжевом пила шампанское, а брюнетка в желтом кокетливо и высокомерно переговаривалась с клиентом. Официант перестал болтать и пришел к ее столику, чтобы убрать со стола и взять деньги. Судя по его довольной ухмылке, чаевые оказались приличными. Проходя мимо особы в желтом и ее знакомого, он принял у них заказ. Флортье пожалела, что не выпила второй, нетронутый стакан виски, а теперь уже было поздно. Она снова повернулась к приоткрытой двери, за которой скрылся молодой человек. Больше всего ей хотелось повернуться и убежать.
        Пятьдесят флоринов.
        Она обвела взглядом полутемный номер. Окна были открыты, но все равно было душно и слегка пахло плесенью. Через прорези в ставнях свет падал на кровать; белье на ней было изношенное, но чистое. Москитная сетка висела на простых веревках. Рядом с кроватью стоял ночной столик с лампой и пепельницей; слева от двери  — шаткий шкаф, а прямо возле Флортье  — туалетный столик с треснувшим зеркалом, и перед ним  — ротанговый стул.
        — Устраивайся, как тебе удобно,  — сказал незнакомец, подошел к окну и закрыл обе створки. Снял пиджак, бросил его мимоходом на спинку стула, опустился на матрас и стал снимать ботинки и расстегивать рубашку.
        Флортье было жутковато, но она запретила себе бояться и, тем более, показывать страх.
        — Деньги,  — сказала она.  — Я хочу их видеть. Положите их на столик.
        Он удивленно посмотрел на нее, но тут же усмехнулся.
        — Ваше желание для меня закон, милая барышня.  — Он залез в карман брюк и отсчитал от пачки нужные купюры.  — …тридцать, сорок, пятьдесят. Вот  — видишь?  — Он поднял деньги над головой и положил на ночной столик.  — Вот они. А теперь иди сюда,  — добавил он нетерпеливо.
        Флортье положила шляпу на столик для умывания, рядом поставила сумочку и сбросила с ног туфли. Дрожащими пальцами расстегивала крючки на лифе; казалось, у нее ушла на это целая вечность, но, наконец, она сняла платье и положила его на подлокотник стула. С крючками корсета она справилась легче и, прежде чем развязать пояс нижней юбки, спустила корсет вниз и перешагнула через него. Потом вытащила из прически шпильки, положила их на столик и энергично тряхнула головой; она знала, что у нее красивые волосы и что они особенно хороши, когда свободно падают на плечи. И вот она шагнула к нему.
        Он с ухмылкой схватил ее за бедра и посадил верхом к себе на колени. Как покупатель щупает фрукты на базаре, чтобы определить их спелость, так и он ухватился за ее ягодицы.
        — Ты и впрямь сладкая,  — пробормотал он, разглядывая ее, и погладил по волосам и спине. Потом обхватил ладонью затылок и приблизил ее голову к своему лицу. Флортье уперлась кулаками в его грудь и хотела увернуться, но он держал ее крепко.
        — Эй, я тебе заплатил,  — добродушно проворчал он, прижался ртом к ее рту и глубоко вдвинул в него язык. Флортье ощутила его смолистый вкус, у нее от отвращения перехватило горло; тем не менее она пыталась ответить ему своим языком, но он не замечал этого, и она не стала стараться. Он ворочал языком словно маслобойка, а когда перестал, Флортье переборола желание умыть свое лицо.
        Его губы оставили мокрый след на ее шее и впились в вырез рубашки; он схватил Флортье за бедра и прижал к себе. Она почувствовала, как он возбужден, вздрогнула, уперлась ладонями в его грудь и отодвинулась на край его коленей. Словно желая исправиться, она расстегнула пуговицы на своей рубашке и наклонилась вперед; преодолела себя и прижалась губами к его груди, покрытой легким пушком. Она была соленая на вкус и пахла чем-то, похожим на мускус, но это было терпимо. Он блаженно стонал, когда ее язык бродил по его коже. Альбертус ван Вик был хорошим учителем.
        Он стянул с Флортье рубашку и восхищенно присвистнул сквозь зубы, увидев ее полные груди.
        — Святая солома! Сама маленькая, будто ребенок…  — Его руки обхватили ее узкую талию.  — А тут…  — Флортье окаменела, когда он приник к ее соску, и парень внезапно поднял голову.  — Ты ведь не часто занималась этим, да?
        Флортье покраснела и покачала головой. Не за деньги.
        Он испуганно посмотрел на нее.
        — Ты еще девственница?
        При виде его испуга ее губы невольно растянулись в улыбке, немного горькой, и она снова покачала головой.
        Он усмехнулся.
        — Жалко. А выглядишь ты невинной. Настоящий ангелочек.  — Нежно, но неловко он погладил ее по голове.  — Не бойся. Я не грубый.  — Он похлопал ладонью по матрасу.  — Ложись.
        Флортье послушалась и быстро сняла панталоны. Она не знала, как лечь, и легла на бок, положив голову на согнутую руку, и сомкнула колени.
        Он поднялся и стал смотреть на нее. Его глаза жадно шарили по ее хрупкому телу с нежной округлостью бедер, пышной грудью и стройными ногами.
        — Ну, парень,  — хрипло прошептал он и утер ладонью губы. Мгновенно содрал с себя рубашку, брюки и подштанники и бросился к ней на постель.
        Он сопел от возбуждения, как паровоз, его руки шарили по ее телу, мяли, гладили, а язык оставлял на коже блестящие полосы. Потом коленями раздвинул ее бедра и ворвался в нее. Флортье крепко зажмурилась; ей было неприятно, но не настолько, что невозможно терпеть. Так что она зря боялась. Его хриплое дыхание слышалось в одном ритме с его толчками, быстрее и быстрее, им вторил стук кровати. Вскоре после этого парень издал протяжный, подавленный стон, пару раз содрогнулся, скатился с Флортье и лег рядом с ней, тяжело дыша.
        — Ты не возражаешь, если я закурю?  — спросил он через некоторое время. Флортье покачала головой; ей казалось, что тело больше не принадлежало ей, что его парализовало. Краешком глаза она смотрела, как он встал и пошел к стулу, где висел пиджак. В его теле все было прямым; руки и ноги покрывал такой же нежный, золотистый пушок. Когда он повернулся, она поскорее отвела взгляд; ей не хотелось видеть его спереди.
        Матрас закачался, когда он снова сел рядом с ней. Он дрожал; зажечь спичку получилось лишь со второй попытки, сигарета тоже не прикуривалась. Глубоко затянувшись, он выдохнул дым и лег.
        — Между прочим, меня зовут Руди,  — сказал он и почесал живот.  — А тебя?
        Флортье уставилась в потолок со множеством разветвленных трещин. В романах девушки легкого поведения всегда брали себе французские имена  — Белла или Селеста  — или имена цветов  — Маргарита, Камилла или Роза.
        — Флёр,  — ответила она, наконец; одно из немногих французских слов, которые она знала.
        — Флёр,  — повторил он вполголоса.  — Как же еще.  — Флортье почувствовала его взгляд на своем лице.  — Могу я тебя увидеть?
        Флортье пожала плечами.
        — Завтра?
        — Мне все равно,  — ответила она; в ее тело внезапно и болезненно вернулись ощущения. Она села.
        Чуть позже она шла ватными ногами по Нордвейк. Несмотря на то, что она помылась и сделала себе прическу, все равно чувствовала себя липкой и растрепанной. Запах Руди еще оставался в ее носу и, казалось, прилип к коже. В промежности все болело, а при каждом шаге на панталоны сочилась жидкость. Но зато она могла не волноваться из-за нежелательной беременности. «Спасибо тебе, тетка Кокки»,  — желчно подумала она.
        Деньги она сложила и сунула за лифчик; ей почему-то не хотелось нести их в сумочке. Но они обжигали ее кожу, а щеки были не менее горячими. Она не сомневалась, что все встречные видят по ней, чем она занималась, и на всякий случай шла с гордо поднятой головой. Ей было чуточку стыдно, но не больше, чем тогда, у ректора ван Вика, или после того вечера в Расамале. В сущности, все оказалось проще, чем она думала.
        Все оказалось пугающе просто.

26
        Солнце пылало в безоблачном небе; поверхность моря переливалась всевозможными оттенками, от насыщенной бирюзы до жадеитовой зелени. Душный, влажный воздух усиливал все краски, смягчал очертания лодок и кораблей, курсировавших через залив. Это майское воскресенье, даже по здешним меркам, выдалось великолепным для побережья Суматры.
        На ступенях, которые вели с веранды на берег, сидела Ида и по-малайски и по-голландски увлеченно беседовала то с Мелати, то со своей горячо любимой Лолой. Лола выглядела не лучшим образом и утратила часть своей набивки, но даже новая, красивая кукла со всякими нарядами, которую Иде подарили на Рождество, не могла ее затмить. Йерун лежал на животе чуть дальше, на деревянном настиле, подперев щеки кулаками, и смотрел на сверчка, которого поймал в саду. С помощью Якобины он посадил сверчка в стеклянную баночку на веточку с листьями, накрыл продырявленном листком бумаги и запечатал резинкой. Потом он посмотрел на Якобину и с надеждой поднял голову.
        — Вы готовы?
        — Сейчас,  — улыбнулась Якобина и снова повернулась к папайе, рамбутанам и карамболам на ее тарелке.
        — Вы всегда так долго возитесь с едой,  — заныл Йерун и снова подпер щеки кулаками.
        — Потому что у нас большие желудки, и мы медленно перевариваем пищу,  — проговорил майор.
        — В самом деле, Винсент!  — Маргарета де Йонг покачала головой, но ее глаза смеялись. Йерун что-то недовольно пробормотал.
        Нингси, юная девушка лет четырнадцати-пятнадцати, отвечавшая за подачу блюд к столу, подошла к майору и с вопросительным взглядом подняла кофейник. Когда майор кивнул, она налила ему кофе. Ее тонко очерченные брови сдвинулись к переносице, полудетское лицо напряглось  — девочка старалась не пролить ни капли. С края веранды за каждым движением новенькой служанки пристально наблюдала Рату.
        — Немного терпения, молодой человек!  — крикнул майор сыну.  — Еще только половина одиннадцатого.
        — Но ведь мы хотим еще поплавать!  — Йерун вскочил и подбежал к столу. Одной рукой вцепился в спинку ротангового стула Якобины, другой оперся на подлокотник и болтал ногой.
        — Мы все успеем,  — ответил отец.  — День только начинается.
        Йерун вздохнул и стремительно повернулся к Якобине.
        — Ты уже видела мой зуб, нони Бина?  — С забавной гримасой он раздвинул губы и показал кончиком языка на резец, который недавно зашатался.
        Якобина проглотила кусочек папайи и кивнула.
        — Много раз. Ты показываешь его каждый день по семьдесят восемь раз.
        — Неправда,  — смутился он и пошатал зуб пальцами.
        — Не за столом, Йерун!  — остановила его мать, и мальчуган обиженно засопел.
        — Вы пойдете купаться, фройляйн ван дер Беек?  — Майор через стол посмотрел на Якобину.
        — С удовольствием,  — ответила она и обхватила рукой нетерпеливо прыгавшего мальчишку.  — Вы тоже пойдете, госпожа де Йонг?
        — Да! Да!  — воскликнул Йерун.  — Пожалуйста, мама! Пойдем с нами!
        — Ах, я даже не знаю,  — нерешительно проговорила Маргарета де Йонг, крутя между пальцами изящную сережку.  — Ведь я совсем не умею плавать…
        Мирную тишину нарушил оглушительный удар. Все вздрогнули. Он был громче, чем громовые раскаты, нарушавшие сон по ночам. Звуковая волна резко ударила в уши.
        Маргарета де Йонг вскрикнула, Ида заревела во всю глотку.
        Веранда задрожала, кофе заплескался в чашках, чашки звякнули о блюдца. Столовые приборы подпрыгнули на тарелках, рамбутаны скатились со стола; где-то в доме со стены упала картина. Нингси выронила кофейник, и он разбился о деревянный пол.
        Йерун метнулся к Якобине; она прижала мальчика к себе, закрыв его голову рукой. Бросив быстрый взгляд на Иду, она удостоверилась, что девочка нашла защиту у Мелати, от страха вытаращившей глаза.
        — Спокойно, М`Грит.  — С бесстрастным лицом майор взял жену за руку.  — Сейчас все закончится.
        Флортье подавила зевок. Вообще-то, она не любила вставать так рано, но по воскресеньям на веранде «Европы» было особенно оживленно. Чиновники и торговцы стекались туда в свой выходной после завтрака, рейстафела и чтения «Ява Боде» за чашкой кофе, чтобы найти себе подружку на пару часов. Светлоглазую европейскую подружку, которая и при дневном свете выглядела неплохо, тогда как опиумные притоны и дома терпимости в Глодоке и возле порта становились привлекательными лишь после наступления темноты, когда скудное освещение придавало грязным трущобам нездоровое, волнующее очарование полусвета. Когда тропическая ночь вызывала вожделение к узкоглазой китаянке или экзотической красотке с черными, как смоль, волосами и ореховой кожей. Удивительно, какими разговорчивыми бывали некоторые мужчины, когда они скованно сидели на краю кровати и нервно терли ляжки, ожидая, пока успокоятся их нервы. Когда они пыжились и важничали, потому что перед ними стояла всего лишь продажная девка, или когда смешивали физическое совокупление с душевным контактом.
        Когда Флортье ложилась в нижнем белье на кровать, ей хотелось просто закрыть глаза и заснуть. Но вместо этого она заставляла себя дарить обольстительную улыбку лежавшему рядом мужчине.
        — Я могу глядеть на тебя так целый день,  — шептал он и трогал пальцами пряди ее волос. Не успела она сегодня выпить на веранде первую чашку кофе, как он подошел к ней и попросил позволения сесть за ее столик. Стройный, элегантный мужчина в дорогом костюме, с седыми волосами, бородкой и глубокими морщинами под голубыми, как незабудки, глазами. Он представился ей как Франс  — большинство мужчин, приходивших в «Европу», называли себя Франсами, Гансами или Фрицами.
        Флортье подняла брови.
        — Целый день? Но это будет стоить дорого.
        Действительно, были мужчины, которые ее просто обнимали, рассказывали о своей жизни, о первой любви. Один даже поплакал у нее на плече, когда говорил об умершей жене, и, к ее досаде, чуть не довел ее до слез. А некоторым было достаточно, когда она прижималась к ним, полураздетая; они терлись о нее, не раздеваясь, и приходили к финишу, или Флортье ерзала, сидя у них на коленях. В такие дни она легко зарабатывала деньги.
        — Сколько?  — улыбнулся Франс.
        Флортье задумалась; не моргнув глазом, он согласился на шестьдесят флоринов, а его костюм был прекрасно сшит и выглядел дорогим.
        — Если ты добавишь еще двести,  — промурлыкала она и провела пальцем по ямке на его горле,  — я буду принадлежать тебе до конца дня.
        Он загадочно улыбнулся, сел, поднял с пола свой небрежно брошенный пиджак, под внимательным взглядом Флортье отсчитал от толстой пачки банкноты и положил их к прежним шестидесяти на ночной столик.
        Потом он опять растянулся на кровати рядом с ней и погладил ее лицо.
        — Такой красивой, как ты, я еще не видел.
        Флортье скромно опустила ресницы. И тут же испуганно встрепенулась, когда под ней затряслась кровать. Вдали послышался громовой раскат, приглушенный треск; потом захлопали окна и двери, словно их распахивала и закрывала рука призрака. Кровать закачалась сильнее, на столике пришли в движение таз и кувшин, они соскользнули с края и со стуком упали на пол.
        — Что это?  — хрипло воскликнула она и вскочила. В прошлом году она пережила здесь, в Батавии, землетрясение, но теперь все было не так; все шло по воздуху, а не из земных недр.
        Продолжительный гром сделался короче, звучал короткими, быстрыми залпами  — рат-тат-тат-тат, рат-тат-тат-тат, словно Батавия оказалась под вражеским обстрелом; с улицы донеслись испуганные крики, возгласы. За дверью кто-то в панике пробежал по коридору.
        — Не знаю,  — слегка приподнявшись, томно произнес Франс. Флортье поспешно стала слезать с кровати, чтобы поскорей одеться и выбежать из дома, и испуганно вскрикнула, когда Франс схватил ее за руку и остановил. Он широко ухмылялся.  — Меня это страшно возбуждает.
        Флортье закричала и заколотила по его груди кулаками, когда он прижал ее к матрасу и рванул панталоны. Потом расстегнул свои брюки. Флортье сдалась. Чем больше она будет сопротивляться, тем больнее; в конце концов, он заплатил ей и даже много заплатил. Она лишь вздрогнула от острой боли, когда он грубо ворвался в нее; потом уже не чувствовала ничего особенного. Грязные слова, которые он выкрикивал ей в лицо с каждым резким движением, скользили мимо ее сознания.
        Единственное, что она чувствовала,  — ужасный страх. Страх, что бог, который давно уже отвернулся от нее, теперь снова обратил на нее свой взор и решил наказать за греховную жизнь. Теперь, когда вся Батавия сотрясалась под громовыми залпами, она погибнет под обломками отеля, вот сейчас, с этим чужим мужиком, лежащим на ней.
        Флортье закрыла глаза и попробовала молиться.
        Скрестив на груди руки, Якобина стояла на веранде и смотрела на острова, вокруг которых пенилось и вздымалось море. Волны с грохотом обрушивались на берег, вода залива бурлила, словно вот-вот закипит. Было еще светло, и все хорошо видно, но дневная дымка уже сгущалась и затягивала горизонт.
        Раздались шаги босых ног, тяжелые шаги сильного мужчины, и она слегка повернула голову. К ней подошел майор в белой рубашке, сунув руки в карманы пижамных штанов. От него пахло терпким мылом, чуточку сандаловым деревом и корицей, влажные волосы курчавились на висках и затылке.
        К обеду затихли повторявшиеся вновь и вновь удары, гораздо более сильные, чем те, что происходили ночью на предыдущей неделе. Майор надел свой мундир и съездил на лошади в Кетимбанг, чтобы узнать у начальства обстановку. Потом вернулся  — Якобина видела, как он галопом гнал коня по пескам, а потом скрылся за домом, в конюшне.
        Она серьезно посмотрела на майора.
        — Что сказал господин Бейеринк?
        Майор скривил губы.
        — Немного. Что рыбаки с Себеси плавали сегодня на Кракатау за дровами, и первый взрыв раздался прямо возле них. Сначала они подумали, что это маневры какого-то нашего военного корабля; но, когда последовал второй взрыв, они решили посмотреть, что там происходит. Они рассказывали, что на их глазах взорвался пляж и в небо взметнулись фонтаны из раскаленной докрасна лавы и черного пепла, повысился уровень моря.  — Он почесал подбородок.  — Телеграммой был вызван наместник из Телукбетунга, порта в конце залива. Там тоже слышали подземные удары. Бейеринк выехал с ним на Кракатау. Когда они вернутся, мы, возможно, узнаем больше.
        Якобина кивнула и снова посмотрела на острова.
        — Вы тоже видите?  — прошептала она и показала пальцем.  — Там словно дым поднимается.
        — Где?  — Он подошел ближе, так, что почти коснулся ее плечом, и, прищурив глаза, посмотрел туда, куда показывала Якобина.  — Пожалуй,  — неуверенно согласился он.
        — Теперь он хуже виден,  — смущенно пояснила она.  — Из-за дымки. Но прежде я отчетливо его видела. И море какое неспокойное.
        Он испытующе взглянул на нее.
        — Боитесь?
        Якобина на миг задумалась. Но потом покачала головой.
        — Нет, не боюсь. Скорее, беспокоюсь. Прежде всего, за детей. Они испуганы.  — Она наморщила лоб.  — К счастью, они заснули. Надеюсь, что завтра они забудут о своем испуге.  — Она крепче скрестила руки и посмотрела на майора.  — Как вы думаете, будет извержение?
        — Ха-ха!  — засмеялся майор и вскинул голову.  — Нет, конечно! Земля тут, как неотесанный солдат-новобранец, который иногда громко рыгает, но потом привыкает к приличным манерам.  — Улыбка его молодила.  — Вероятно, поэтому я чувствую себя здесь так хорошо.
        Якобина тихо засмеялась.
        — По-моему, вы тоже прекрасно себя чувствуете в этих краях,  — добавил он.
        Она посмотрела на море и кивнула.
        — Да, мне тут нравится. Даже когда я стараюсь,  — она лукаво улыбнулась и пошутила,  — не рыгать, как тот солдат.
        Майор расхохотался своим рокочущим смехом. Потом, прищурясь, смерил Якобину пристальным взглядом.
        — Очень хорошо, что вам нравится.  — Она слегка вздрогнула, когда он взял ее за локоть; его рука обжигала ее сквозь тонкую ткань.  — Могу я попросить вас об одном одолжении? Я только что был у жены. Она подавлена сегодняшними событиями. Пожалуйста, поговорите с ней. Вы ведь более чуткая и деликатная, чем я.
        — Да, разумеется, господин майор,  — кивнула Якобина, польщенная, что он ей так доверяет.
        Он улыбнулся и крепко сжал ее локоть.
        — Спасибо.
        Якобина долго стучалась в разбухшую от сырости, местами потрескавшуюся дверь. Потом ей показалось, что она слышит тихий ответ, и робко заглянула в комнату.
        Окна были распахнуты, но ставни закрыты; в их прорезях сияла яркая зелень сада и тропического леса. Широкая кровать с резными опорами из тяжелой, темной и блестящей древесины и балдахином занимала полкомнаты. С одной стороны москитная сетка была откинута. Там стояли два ночных столика. У противоположной стены виднелся туалетный столик с зеркалом, а перед ним  — ротанговый стул. Дверцы огромного шкафа слева от двери были покрыты резными фигурками демонов и богов, ярко раскрашенными зеленой, белой, красной и золотой краской. Угол между шкафом и кроватью был отделен пестрой набивной драпировкой.
        — Нони Бина,  — послышалось с кровати. Маргарета де Йонг, в кебайе и саронге изумрудно-зеленой и синей расцветки, смотрела на Якобину тусклыми глазами.  — Что-нибудь случилось с детьми?
        — Нет, госпожа де Йонг,  — поспешно заверила она хозяйку.  — Все в порядке! Я не хотела вас беспокоить. Но господин майор просил меня присматривать за вами.
        — Как любезно с его стороны.  — Голос тоже был тусклым.  — И вы очень любезны, нони Бина. Вы мне не мешаете. Заходите.  — Она с усилием приподнялась; блестящие волосы мягкими волнами падали на ее плечи. Якобина тихонько закрыла за собой дверь.
        — Пожалуйста, присядьте.  — Маргарета показала на край матраса, и Якобина послушно села, потом, видя ее беспомощные попытки, помогла хозяйке устроиться поудобнее, поправила подушку за ее спиной.  — Спасибо, нони Бина. Для нас вы просто подарок судьбы.
        — Вам удалось отдохнуть?  — осведомилась Якобина.
        Маргарета де Йонг слабо махнула рукой.
        — Эта страна сведет меня в могилу.
        — Зачем вы так говорите?  — воскликнула Якобина.  — Вы молоды и здоровы.
        Госпожа не Йонг не ответила; она долго глядела на окно, сквозь которое слышались звуки джунглей и непрестанный шум воды. Потом перевела взгляд на Якобину. Ее глаза снова были ясными и синими, как сапфир.
        — Вы и Ян, да?
        Якобина густо покраснела и, одновременно стыдясь и досадуя, разгладила на коленях саронг. Всего лишь три недели назад майор обещал, что ничего не скажет жене.
        — Не волнуйтесь.  — Госпожа де Йонг погладила ее по руке и снова откинулась на подушку.  — Мне никто не выдал этот секрет, ни Ян, ни мой муж. Наверняка, чтобы не волновать меня. Они оба знают, как я дорожу вами. Но я не слепая. И не глупая. Хотя многие считают меня такой.  — Она скривила красивые губы в иронической усмешке, но тут же посерьезнела.  — Я никогда не была такой образованной, как вы, нони Бина. Мы почти ровесницы, а вы и сами знаете, что на нашей родине ум не считается большим достоинством. По крайней мере, для женщины.  — Она вздохнула.  — А уж здесь тем более. Мы должны быть красивыми, рожать детей и командовать прислугой. Больше ничего. И здесь это нетрудно. Сама ты ничего не делаешь, все получаешь готовое, даже мысли. Потом и окончательно отвыкаешь думать.  — Она перешла на шепот, а в глазах появился стеклянный блеск.  — Тропики как наркотик, они опьяняют и постепенно лишают разума. Однажды ты это замечаешь, но уже слишком поздно. Еще тропики вытягивают из тела силы. Особенно, если родить здесь ребенка.  — Она впилась глазами в Якобину и пронзительным голосом добавила:  —
Не делайте этого, нони Бина. Не выходите за Яна замуж. Что бы он вам ни обещал.
        Ее слова больно укололи Якобину. Ведь когда-то Ян был влюблен в Маргарету де Йонг. Ей вспомнилась ссора на Рождество, когда в голосе майора слышалась ревность. В груди вспыхнул огонек, лицо дрогнуло. Она скрестила руки, словно защищаясь.
        — Но если вы уже не можете ничего изменить,  — продолжала Маргарета де Йонг,  — то хотя бы уговорите его как можно скорее уехать отсюда. Даже если климат в Бейтензорге кажется вам гораздо приятнее  — в этой стране невозможно счастье. Потому что в нас течет тяжелая европейская кровь.  — Еле слышно она добавила:  — И тогда тропики становятся ядом.
        Якобина нерешительно взяла Маргарету де Йонг за руку.
        — Может, вам поехать в Нидерланды? С детьми? На некоторое время, пока вы не поправитесь?
        Маргарета поглядела на нее сначала с удивлением, потом растерянно.
        — Не получится, нони Бина. Я нужна Винсенту здесь, без меня он как потерянный. И я не могу без него.  — На ее губах появилась грустная, мечтательная улыбка.  — Разве вы не знаете? Когда каждый день, проведенный без него, считаешь потерянным? Когда дышишь только потому, что дышит он? А опьянение, возникающее от прикосновения или даже от взгляда?  — Она вопросительно посмотрела на Якобину.
        Якобина тосковала по Яну, по его объятьям, поцелуям, ей хотелось быть рядом с ним. И все-таки ей удавалось быть счастливой тут, на Суматре, и без него. Слова Маргареты де Йонг вызвали в ее груди гложущую тоску, словно указывали на ее неполноценность, и одновременно от них перехватило дыхание.
        — Нет,  — сухо ответила она и отпустила руку Маргареты.
        — Тогда мне вас жалко,  — прошептала больная.
        — Или мне надо завидовать. В зависимости от точки зрения.
        Раздосадованная, Якобина отвернулась и хотела встать; но рука госпожи де Йонг удержала ее.
        — Наши отношения с Винсентом  — это одновременно блаженство и проклятье. В наших жилах течет нечто, соединившее нас навсегда.  — Пальцы впились в запястье Якобины.  — Я хочу, чтобы вы дали мне обещание, нони Бина. Хорошо? Если завтра меня не станет… Вы позаботитесь о Винсенте и детях?
        — Вы не должны даже думать об этом, госпожа де Йонг,  — возразила Якобина и хотела выдернуть из ее пальцев руку, но Маргарета сжала ее еще крепче.
        — Прошу вас, нони Бина! Кроме моего отца, живущего в Амстердаме, у нас нет никого! Родители Винсента давно умерли, а два года назад ушла из жизни и его сестра. Детям нужен близкий человек. Такой, как вы.
        Якобине хотелось вскочить и выбежать из комнаты, чтобы не слышать подобных слов. Но ее тронула мольба в глазах госпожи де Йонг, так похожих на глаза Йеруна и Иды.
        — Да, я обещаю,  — наконец, ответила она, хотя ей казалось, что на плечи лег многопудовый груз.
        — Спасибо,  — прошептала Маргарета де Йонг, и на ее глазах показались слезы.  — Огромное спасибо.
        — Вам надо хорошенько отдохнуть,  — посоветовала Якобина и сама устыдилась формальности своих слов.
        Маргарета де Йонг кивнула, отпустила ее руку и снова легла, положив голову на подушку.
        — Спасибо,  — еле слышно повторила она и закрыла глаза.
        Якобина встала и, выйдя из комнаты, со вздохом облегчения притворила за собой дверь. Передернула плечами, словно хотела стряхнуть с себя что-то темное, липкое, неприятное.
        Осторожно толкнула дверь напротив. На полу под окном, выходившем на залив, где по-прежнему бурлила и пенилась вода, была постелена циновка. На ней с открытыми глазами лежала Мелати. Она торопливо вскочила, на ее круглом лице был написан вопрос, даже страх. Якобина покачала головой, мол, все в порядке, и закрыла за собой дверь. Немного постояла, глядя на спящих детей  — Йерун свернулся на своей узкой кроватке в позе вопросительного знака; Ида спала на спине, раскинув руки и ноги.
        Мелати снова села на циновку, чуть подвинулась и похлопала рукой рядом с собой. Якобина улыбнулась, хотя у нее неожиданно навернулись на глаза слезы, и кивнула. На цыпочках прошла к окну и тихонько села рядом с Мелати. Прислонилась затылком к беленой стене, закрыла глаза и стала слушать сонное дыхание детей, к которому добавлялся шум моря.
        На следующее утро дом и веранда оказались покрыты тонким слоем пепла. Сквозь открытые окна и дверные щели пепел проник в дом, и прислуге пришлось делать большую уборку. Еще целую неделю сотрясения грунта, громовые раскаты и пушечные выстрелы пугали людей по обе стороны Зондского пролива. По успокоившимся водам залива плавали куски пемзы, свидетельства мощной отрыжки, выбросившей на северное побережье Кракатау столбы огня и пепла, и неудержимой икоты, напавшей на Пербуатан, северный конус вулкана, самый маленький на острове.
        Потом повелитель дыма и огня Оранг Алийе снова умилостивился после своей вспышки гнева, негромко поворчал и затих. В рай земной снова вернулись тишина и покой.
        На какое-то время.

27
        Флортье с довольным видом разгладила юбку своего нового платья цвета майской зелени, с крошечными маргаритками, и еще раз расправила рюши, обрамлявшие благопристойный квадратный вырез и рукава по локоть. Очень милое платье; его дополняла плоская шляпка с букетиком маргариток, ловко сидевшая на высокой прическе. Увы, не от «Руффиньяка», но все-таки от «Табарди», и не такое уж дешевое, как и подходящие по цвету туфли на плоском каблучке, и хорошее белье с широкими кружевами и зелеными лентами. Но Флортье срочно требовались новые вещи; не могла же она появляться в «Европе» в одних и тех же платьях. Ведь ей надо было и дальше выглядеть, как девушка, которая стоит своих пятидесяти флоринов. А то и больше; во всяком случае, она пыталась выторговать как можно больше денег, прежде чем пойти с мужчиной в номер, и никогда не соглашалась на меньшую сумму, даже когда напрасно сидела день за днем на веранде, а ее наличные таяли с пугающей быстротой.
        Довольная, она потягивала шампанское; она заслужила его, зарабатывая свой хлеб насущный тяжким трудом. И не только хлеб, но и платья, туфли, шляпки, красивое белье, которые манили ее к себе каждый день из витрин токос, лавок на Ганг Менджанган, когда она возвращалась домой в наемном садо. «Сегодня был хороший день, ты можешь побаловать себя покупкой»,  — думала она. Но часто бывало и по-другому: «Сегодня был неудачный день, и покупка поможет тебе пережить неудачу, а если завтра ты будешь выглядеть особенно привлекательной, то и день получится хорошим».
        Взволнованные женские голоса оторвали ее от газеты, которую она по-прежнему заказывала у официанта, все еще надеясь, что однажды обнаружит там объявление, которое откроет перед ней дверь в приличную жизнь. Но когда видела, что экономка зарабатывала в месяц гораздо меньше, чем она за одну неделю, пропадало желание идти на такую работу.
        В двух столиках от нее сидели пышная блондинка, элегантная рыжеволосая особа и женщина с темными, явно крашеными волосами и глядели на нее. Флортье кивнула им с тенью улыбки, но, получив в ответ лишь враждебные взгляды, пожала плечами и погрузилась в изучение «Ява Боде».
        Краешком глаза она увидела, как одна из женщин направилась к ней.
        — Эй, ты,  — грубым голосом заговорила она с Флортье.
        Флортье подняла голову. Перед ней стояла блондинка. На ее небесно-голубом платье там и сям блестели жирные пятна, а в груди и бедрах ткань чуть не лопалась. Женщина была не очень молодая, но привлекательная  — голубые глаза под темными ресницами, розовый ротик и маленький, прямой нос, светлая кожа. Прямо-таки постаревшая фарфоровая кукла. Огромная грудь придавала ее облику что-то материнское.
        Флортье подняла брови.
        — Да, я вас слушаю.
        — Мы с подружками…  — Она оглянулась на своих товарок, враждебно глядевших на Флортье.  — Мы уже несколько недель наблюдаем, как ты тут цветешь. Вали отсюда, мы не хотим видеть тебя здесь.  — Ее голландский звучал с сильным акцентом, придававшим ему другой ритм, возможно, английский.
        Флортье удивленно подняла брови.
        — Меня это не волнует. Это что, ваш отель?
        Блондинка схватила стул и шлепнулась рядом с Флортье.
        — Ты что, плохо соображаешь? Это наша поляна, тебе тут нечего делать, сваливай отсюда!
        — Ждите, пока не посинеете,  — гордо заявила Флортье и продолжила читать объявления.
        — Ты что, считаешь себя лучше других?
        Флортье вздрогнула; слишком часто звучала в ее жизни эта фраза и все-таки каждый раз задевала. Она подняла глаза на блондинку, перевела взгляд на ее подружек; «да, конечно» уже готово было сорваться с ее языка, но тут она сообразила, что все они зарабатывали деньги одинаково  — торгуя своим телом.
        — Нет, не считаю,  — тихо ответила она и густо покраснела.  — Но ведь я ничего у вас не отнимаю. Оставьте меня в покое.
        — Как это не отнимаешь!  — возмутилась блондинка.  — Пирог невелик, а ты воруешь лучшие куски от него! Хватит переманивать наших клиентов! Они тут у нас постоянные. А кому требуется чего-нибудь остренького, те идут в порт к китайским или малайским шлюхам или к размалеванным мужикам в женских платьях.
        Флортье вытаращила на нее глаза.
        — Разве такие бывают?
        Блондинка не менее удивленно посмотрела на нее и громко захохотала, так, что заколыхалась ее огромная грудь.
        — Ты что, милочка, с луны свалилась? Конечно, бывают. В Батавии есть все, что угодно, если на этом можно заработать!  — Согнутым пальцем она вытерла слезинку в уголке глаза и покачала головой.
        Щеки Флортье покраснели еще сильнее, но она и сама посмеялась над собственной наивностью.
        — Ступай домой к маме, малышка,  — сказала блондинка.  — Лучше найди себе хорошего мужика и выйди за него замуж. Их тут полно. Но вот это,  — она постучала по треснувшей крышке стола,  — не для тебя.
        У Флортье невольно навернулись слезы на глаза, когда она подумала о Джеймсе.
        — Именно это я и пыталась сделать,  — прошептала она дрожащими губами.  — Для того и приехала в Батавию, чтобы выйти замуж. Но не получилось.  — Пристальный взгляд блондинки был ей неприятен, и она закрыла глаза.
        — Выяснилось, что ты фарфоровая чашечка с изъяном?  — Флортье сначала не поняла смысла этой фразы, но потом пристыженно кивнула.  — Ты была влюбленной дурой или попала в руки подлеца?
        Флортье пожала плечами; ректор ван Вик поначалу ей нравился, она даже была в него влюблена, но точно не помнит, дело давнее.
        — Ты права, теперь это уже неважно,  — вздохнула Блондинка.  — Но господа, которые приходят сюда, этого не понимают. Хотя сами…  — Она не договорила и задумчиво забарабанила пальцами по столу.  — И теперь ты пробуешь себя в нашем ремесле? В городе, где больше всего козлов и говнюков! Прежде я работала в Лондоне, в Уайтчепеле. И я знаю, о чем говорю!  — Она важно кивнула, и на голубой шляпе заколыхалось белое перо.
        — Я временно, чтобы продержаться,  — упрямо пробормотала Флортье и погладила ножку бокала.
        Блондинка засмеялась.
        — Так бывает всегда! Когда-то я тоже так говорила, пятнадцать лет назад.  — Она помолчала, потом протянула Флортье правую руку.  — Между прочим, я  — Бетти.
        Лицо Флортье расплылось в улыбке, она пожала руку Бетти.
        — Флёр.
        Бетти тихонько присвистнула сквозь зубы и оглянулась на подружек  — те возбужденно шептались и переглядывались.
        — Ты лучше не говори об этом Рут. Она злится. Недавно тут клиент ныл, что он ищет какую-то Флер, про которую рассказывал его приятель. Сильно обидел ее этим.
        Флортье хихикнула; ей все больше нравилась Бетти.
        А та мягко, но строго посмотрела на Флортье.
        — Но все-таки тебе тут не место, дорогая. Ты не из того дерева сделана, это видно с первого взгляда. Ты сейчас такая юная и сладенькая и думаешь, что это твой козырь. За такую, как ты, мужики охотно платят большие деньги. При этом они воображают, что ты ложишься с ними из-за их неотразимости, а не ради денег. Мужику даже кажется, что он у тебя первый. Хочешь  — верь, хочешь  — нет, но через пару лет ты уже не будешь ни юной, ни сладкой. В нашем ремесле каждый год за два. И если ты не поумнеешь, то попадешь к подлым, жестоким парням. Со мной, Рут или Женни они не осмеливаются на такие штуки.
        Флортье опустила глаза и смыла глотком шампанского кислый привкус во рту. Она не забыла того Франса, который был у нее три недели назад, когда Батавия дрожала от громовых раскатов, и другого мужика, тоже грубого. После них она два часа отмывалась в ванной отеля «Бур», пока не почувствовала себя более-менее чистой, а заснула лишь, выпив целую бутылку шампанского.
        — Я так и думала,  — проворчала Бетти, а Флортье покраснела и плотно сжала губы.  — Детка, мне не хочется это говорить, но такие, как ты, держатся в нашем ремесле недолго. Поверь мне, я перевидала много таких. Некоторые истекали кровью у лепил, когда избавлялись от приплода, другим хватало глупости повеситься.  — Флортье глотнула шампанского.  — Ты мне кажешься слишком мягкой, ты будешь позволять слишком много, и это может выйти боком. Или тебе не повезет, и ты подцепишь французскую болезнь, и тогда тебе каюк.
        Флортье не осмелилась уточнить, но Бетти заметила ее недоумение.
        — Ты еще ничего не слыхала об этом?  — Она нахмурилась и постучала ладонью по столу.  — Ну и ну! Ты с луны свалилась? Или росла в монастыре?
        Флортье усмехнулась.
        — Почти что так. Я из маленького городка во Фрисландии.
        — Вот оно что!  — рассмеялась Бетти. Она положила руки на стол и навалилась на них пышной грудью.  — Сифилис  — скверная штука. Сначала ужасные язвы и сыпь, потом затишье на несколько лет, а потом все начнется. Ты будешь медленно гнить изнутри, как кочан капусты. А у многих и тут,  — она постучала пальцем по виску,  — тоже заводится гниль.
        Флортье выпила три глотка, заливая шампанским нарастающий ужас.
        — Да-да,  — почти с удовольствием подтвердила Бетти.  — Отвратительная штука! Особенно, когда важные господа заражаются во время своих похождений и приносят болезнь домой своим верным женушкам. Да к тому же ребенка заражают, который еще не родился. Или бедный младенец подхватывает заразу после рождения, когда об этом никто не подозревает.  — Она огорченно махнула рукой.  — Разумеется, об этом все молчат! Конечно, важный господин всегда здоров. Такие болезни бывают только у развратных женщин, вроде нас. Спрашивается только, как зараза попала в его дом,  — ворчливо добавила она.
        — Что можно сделать, чтобы не заразиться?  — спросила Флортье после еще одного глотка шампанского.
        — Ничего!  — Бетти пожала плечами.  — Можно только надеяться, что тебе повезет. Сифилис, якобы, лечится ртутью, но я бы не стала на это надеяться. На мой взгляд, эта адская штука, ртуть, больше вредит, чем помогает. Или ты покупаешь резиновые штуки, но поверь мне, их не натянет на себя ни один клиент. Просто гляди в оба. Внимательно присматривайся к парню и к его шишке и, если тебе что-то покажется странным, не ходи с ним. Скажи, что у тебя только что началась мазня, тогда они все сбегают. И, прежде всего, держись подальше от мундиров! Те заражены почти поголовно, потому что спят с кем попало. Прежде всего, заражены французской болезнью! Некоторых она делает особенно вострыми, они готовы вскочить на все, что попадается у них на пути.  — Она подмигнула Флортье.  — Даже если тебе захочется пойти с таким, это все видные мужики.  — Лицо Бетти стало мечтательным, взгляд устремился вдаль.  — Раньше часто приходил один такой, очень представительный мужчина. Мы называли его Барбаросса, из-за рыжей бороды. Неукротимый, как стихия. Да-а, с таким я бы и без денег стала… Позволила бы ему все, что захочет.
Но для него я была слишком толстой и, наверно, слишком светленькой. А потом оказалось, что все к лучшему  — вроде он тоже был больной.  — Она помолчала немного и тихо, почти с тоской, добавила:  — Не знаю, что с ним стало, я давно его не видела.  — Она снова строго посмотрела на Флортье и подняла указательный палец.  — Никогда не ходи ни с кем из грязных китайцев! Что бы тебе ни предлагали! Если тебя увидит с ним кто-нибудь из твоих клиентов и расскажет всем остальным, никто из них не заплатит тебе даже одного флорина!
        Флортье засмеялась.
        — Я это учту.  — Она открыто посмотрела на Бетти.  — Спасибо.
        Блондинка махнула рукой.
        — Не стоит благодарности, золотце.  — Она посмотрела на полупустой бокал.  — Впрочем, я буду признательна, если ты дашь мне промочить глотку.
        — Конечно, конечно,  — ответила Флортье и взглянула на подружек Бетти. Бутылка стоила не бог весть сколько, пятнадцать флоринов, хотя и с жирным наваром. В газете шампанское «Моет» предлагалось торговцами за восемь с половиной флоринов.  — Как ты думаешь, твои подруги захотят чокнуться с нами? Ну…  — Ее щеки слегка порозовели, но в глазах тут же зажегся озорной огонек.  — …В качестве мировой?
        — Можешь не сомневаться!  — Бетти обернулась и махнула подружкам.  — Девки, подваливайте сюда! Шампусик дают!

28
        — Ида хочет Ло-лу-у!  — ревела девчушка во все горло, покраснев и сжав кулачки. Она в ярости оттолкнула руку Мелати и затопала.  — Ло-лу-у!
        — Нет, мышонок,  — возразила Маргарета де Йонг с легким раздражением; она поправляла воротник рубашки Йеруна, а мальчик пытался выскользнуть из ее рук.  — Нам сейчас некогда искать твою Лолу, пора ехать.
        На госпоже де Йонг было прелестное послеобеденное платье с узорами в голубых, бежевых и коньячных тонах и подходящая к нему шляпка на высокой прическе.
        Она отправлялась с детьми в гости к инспектору Бейеринку, вернее, к его супруге Иоганне, они должны были пробыть там полдня. Бейеринк управлял Кетимбангом и его окрестностями со всеми деревнями и базарами и подчинялся наместнику в Телукбетунге. Маргарета де Йонг с восторгом рассказывала, что в его распоряжении было не только здание администрации на краю городка, но и красивый каменный дом на холме, с веранды которого открывался роскошный вид на Зондский пролив с проплывающими по нему судами.
        У супругов Бейеринк было трое детей  — девочка, ровесница Йеруна, мальчик чуть старше Иды и второй, годовалый сын. Пару раз госпожа Бейеринк уже приезжала с детьми к де Йонгам, однажды вместе с супругом, худым мужчиной; его дружелюбие и вежливые манеры, казалось, скрывали неуверенность в себе. У Якобины теплело на сердце, когда мальчишки играли на веранде в железную дорогу Йеруна или носились в саду, а Ида и Минце наряжали своих кукол. И она радовалась за госпожу де Йонг, нашедшую в Иоганне Бейеринк добрую знакомую, хотя, на первый взгляд, у элегантной офицерской жены не было почти ничего общего со старообразной супругой инспектора. Неумело сшитые платья не украшали ее полную фигуру, на грубоватом, бесцветном лице застыло упрямство и даже злость; не верилось, что ей нет и тридцати. Впрочем, нелегко было жить с тремя маленькими детьми в такой глуши, где почти не было европейцев и, прежде всего, европейских женщин. С мужем, на котором лежали нелегкие обязанности инспектора,  — он следил за соблюдением законов, собирал налоги, улаживал небольшие местные конфликты.
        — Где моя Лооо-лааа!  — визжала Ида, у нее выдвинулась вперед нижняя губа и первые слезинки уже лились из глаз. Маргарета де Йонг выпрямилась и посмотрела на Якобину.
        — Дорогая нони Бина, конечно, это не входит в ваши обязанности, но не могли бы вы…
        — Да, конечно,  — ответила Якобина.
        — Ты слышала?  — Госпожа де Йонг опустилась на колени перед Идой и схватила упрямую девчушку за талию.  — Нони Бина найдет твою Лолу! Когда мы вернемся, ты ее получишь, хорошо?
        — Обисяись?  — всхлипнула Ида и взглянула мокрыми глазами на Якобину.
        — Обещаю,  — с улыбкой подтвердила Якобина.
        Ида громко всхлипнула, отчего сотряслось ее маленькое тельце, потом позволила Мелати высморкать себя и взять за руку.
        — Слушай, Йерун.  — Якобина взяла его за плечи и присела на корточки.  — Когда ты видел куклу в последний раз?
        Мальчик пожал плечами.
        — Не жнаю,  — прошепелявил он (из-за выпавшего зуба он стал похож на маленького главаря разбойников).
        — Что вы делали сегодня утром?
        Йерун наморщил лоб и задумался.
        — Играли в прятки. В доме. Тогда она и потерялась. Наверное.
        — Молодец. Спасибо.  — Якобина ласково похлопала его по плечу.
        — До вечера, нони Бина!  — воскликнула госпожа де Йонг и, взяв сына за руку, направилась к коляске. Кучер помог подняться в нее ей и мальчику, потом Иде с Мелати, сам сел на козлы, и вскоре коляска скрылась в зеленых зарослях джунглей.
        Рукавом кебайи Якобина утерла вспотевший лоб. Весь июнь дул сильный ветер, но не приносил прохлады внутрь дома. Якобина ползала на коленях, заглядывала под мебель и во все шкафы, но куклы нигде не было. Подол и колени ее саронга стали серыми от пыли и песка. Она со вздохом подбоченилась и огляделась. Ее взгляд упал на дверь супружеской спальни, она закусила нижнюю губу. Хоть она и знала, что хозяева не придают значения таким формальностям, ей все-таки было неловко входить в комнату без разрешения. С другой стороны, родительская спальня  — удобное место для пряток, к тому же, ни Маргареты, ни майора не было дома. Преодолев смущение, она робко толкнула дверь.
        Она ползала на коленях по полу, заглядывала под туалетный столик, под кровать и шкаф. Пока она размышляла, допустимо ли открыть дверцы шкафа, ее взгляд упал на пеструю драпировку.
        Она встала с коленей и после внутренней борьбы отодвинула в сторону тяжелую ткань. На длинной вешалке разместились вечерние платья Маргареты де Йонг. От них исходил затхлый запах. Рядом висели три мундира майора с различной отделкой. На полу рядами стояли элегантные туфли и сапоги. Якобина опустилась на колени, окинула взглядом пространство и с радостью обнаружила, что из одного сапога торчала макушка Лолы. Она вытащила куклу и выпрямилась, но при этом задела головой плечики, на которых висел мундир. Они закачались. Она поскорее придержала мундир, чтобы он не соскользнул на пол. Полы мундира распахнулись, из внутреннего кармана выглянул пакет из прозрачной бумаги, а в нем  — что-то похожее на уголок фотографии. Якобина сглотнула и невольно огляделась по сторонам  — не видит ли ее кто-нибудь. Ее терзало любопытство, когда она поправила мундир на вешалке. У нее чесались руки, терзала совесть, когда она положила куклу на пол, вытащила сверток и достала его содержимое.
        Якобина от удивления открыла рот. Снимки были сделаны в студии, между пальмой в горшке и античной колонной, задрапированной узорчатой тканью. На них были туземные женщины, голые, в неуклюжих позах; на одном из снимков женщина раздвинула ноги. Но наибольшее отвращение и испуг вызывало выражение на лицах тех женщин. Каменное безразличие. Вымученное и поэтому отвратительное кокетство. Неприязнь. Страх.
        За дверью раздались тяжелые шаги, и Якобина вздрогнула. Фотографии выпали из ее руки и разлетелись по полу. Она встала на колени и торопливо собрала их, удостоверилась, что они все на месте, дрожащими пальцами снова засунула их в пакет и встала, чтобы положить его в карман мундира. Шаги остановились перед комнатой, дверь открылась.
        Якобина поспешно спряталась между мундирами, пахнувшими сырой пылью, задернула драпировку и, сжав от волнения кулаки, прислушалась к тому, что происходило в комнате.
        Тяжелые шаги майора приблизились к ней; очевидно, он был не один  — она слышала его тихий голос. Якобина осторожно выглянула через узкую щелку между краем драпировки и стеной.
        В поле зрения показался майор. Он снял мундир и швырнул его на постель, а сам тяжело опустился на ее край. Опираясь на локоть, он вытянул ноги и что-то с улыбкой сказал. Якобина не поняла, на каком языке, но тон его слов показался ей дружелюбным.
        Маленькая, хрупкая фигурка стояла в паре шагов от него: Нингси, в саронге с коричнево-зеленым узором и зеленой блузе. Она грациозно опустилась на колени и с заметным усилием стащила с ног майора сначала один сапог, потом другой. Винсент де Йонг снял носки и ткнул указательным пальцем на место рядом с собой. Она послушно придвинулась, он схватил ее под голову, наклонился и поцеловал, а его рука потянулась к переду ее блузки, которую она сбросила с плеч. Он погладил ее грудь и спину, потом расстегнул свою рубашку, вытащил ее из брюк, отбросил в сторону и что-то пробормотал Нингси.
        Якобина не могла оторвать взгляда, хоть и понимала, что это нехорошо. Руки майора выше локтя были мощными, с выпуклыми мускулами; так же рельефно они вырисовывались на его груди и животе, хотя талия уже слегка расплылась. На белой коже груди курчавились красные волоски, а через торс и плечи тянулись шрамы от давно заживших ран.
        Он откинулся назад, расстегнул ремень, приподнял бедра и выбрался из брюк. Взгляд Якобины упал на его член, большой и напряженный, торчавший из красных волос. Она прижала ладонь к губам, когда майор взял Нингси за голову и прижал ее лицом к своему паху. К горлу Якобины подступила тошнота, и она поспешно отвела глаза, но потом все-таки снова посмотрела в щель. Винсент де Йонг закрыл глаза и блаженно хрипел, а голова девушки, направлявшаяся его руками, двигалась взад-вперед. Потом он открыл глаза, распустил ее волосы, расчесал их пальцами и велел ей встать. Размотал саронг с бедер, только что начавших круглиться, погладил ее маленькие, упругие ягодицы. Якобине показалось, что Нингси вся дрожала.
        Майор что-то пробормотал, и она села рядом с ним, подняла ноги с пола и легла на матрас. Майор встал на колени; его член напоминал кривую стрелу с толстым древком. Его руки погладили груди девушки, скользнули по густому черному треугольнику и зарылись в него. Наконец, он раздвинул ее ляжки, вошел в нее и начал равномерно двигаться.
        Якобина отвела взгляд; у нее выворачивался желудок, и, чтобы его успокоить, она надавила на него ладонью. Одновременно она сжала бедра, между которыми что-то защекотало; ощущение было для нее новым, и она не понимала, что это.
        Винсент де Йонг издавал знакомые ей звуки, они часто раздавались по ночам из супружеской спальни в Конингсплейне, и Якобина снова заглянула в щель гардины.
        Опираясь одной рукой на матрас, другой придерживая колени девушки, он двигался в ритме своего дыхания, а Нингси безучастно глядела в потолок. Вдруг майор резко замер. Его глаза встретились с глазами Якобины. Она застыла, а его брови поползли кверху. Ее руки сжались в кулаки так крепко, что ногти впились в мякоть ладони, и она даже забыла, что надо дышать. Его губы скривились в насмешливой ухмылке, а в глазах что-то сверкнуло. Он снова стал двигаться, сильнее, необузданнее. Как остро заточенные синие камни, его глаза впились в глаза Якобины, а крики стали громче, выходили глубоко из тела. Наконец, он оскалился и издал протяжный, грозный звериный рык. И тут же оторвал глаза от Якобины и упал на спину рядом с Нингси.
        Якобина с облегчением закрыла глаза и настороженно прислушивалась к звукам в спальне. Вот зашелестела ткань, затопали ноги, одна пара легко, другая тяжело. Хлопнула дверь, и стало тихо.
        Колени Якобины дрожали, дрожь разносилась по всему телу, желудок снова взбунтовался. Она вытерла с лица пот. «Меня он не видел,  — крутилось в ее голове.  — Невозможно. Мне просто показалось. Он не видел меня, иначе бы он остановился».
        Она вскрикнула, когда кто-то резко дернул драпировку в сторону. Перед ней стоял Винсент де Йонг.
        С обнаженным торсом, блестевшим от пота, босой и в полурасстегнутых брюках, он оперся локтем о стену; от него исходил острый запах, пряный, как зеленое карри, и соленый, как море. У Якобины едва не подкосились ноги.
        С насмешливой гримасой он потер пальцем нижнюю губу.
        — Ну как, вам понравилось?
        — Я… я только…  — растерянно забормотала она и показала на пол,  — …искала куклу… и потом вы…  — Она замолкла, понимая, как нелепо она выглядела.
        Его губы насмешливо скривились, и Якобине захотелось поскорее убежать, но майор положил мощную руку на один из своих мундиров и преградил ей дорогу. Он подошел ближе, Якобина отпрянула и оказалась зажатой между стеной и вешалкой. Он надавил своей голой грудью на ее плечо.
        — Значит, с сегодняшнего дня у нас с вами появилась маленькая тайна,  — прошептал он ей в ухо, обдав кожу своим жарким дыханием.  — У вас и у меня. Прелестно, фройляйн ван дер Беек. Прелестно.
        Он оттолкнулся от стены и, весело насвистывая, вышел из спальни.
        Якобина закрыла лицо руками. У нее не сразу получилось нагнуться за куклой Иды. На ватных ногах она прошла мимо кровати. На смятых простынях там виднелось мокрое пятно с красными вкраплениями. Якобина зашла в детскую и положила Лолу в кроватку Иды. Из ванной доносился плеск воды, майор весело насвистывал.
        Якобина медленно повернулась и прошла в салон. На веранде ускорила шаги и сбежала по ступенькам, а когда ступила на песок, помчалась во всю мочь, словно за ней гнались черти. Потом споткнулась и упала на мягкий, рыхлый песок, вонзила в него пальцы, прижалась к нему всем телом. Желудок бунтовал по-прежнему, но к нему присоединилась и нижняя часть живота  — в ней что-то бешено пульсировало. Якобина была потрясена новыми, незнакомыми ощущениями, они страшно пугали ее, она считала их постыдными и отвратительными.
        Но они все равно не затихали, бушевали в ней.

29
        — Не-не-не.  — Бетти потрясла головой и сделала большой глоток из своего бокала.  — Ты живешь и думаешь, что видела ВСЕ  — и вот те на!
        Обмахиваясь веером, Флортье хихикала, слушая байку про клиента, который хотел только трогать босые ноги Бетти, нюхал их и прижимал к своему паху.
        Она хорошо чувствовала себя в компании Бетти и Женни (той, что с крашеными волосами), а еще Рут, которая, скрипя зубами, постепенно отбрасывала свою враждебность к Флортье, и коренастой Гертруды, питавшей слабость к ярким краскам в одежде. Это было совсем не то, что связывало Флортье с Якобиной, но она ведь и жила теперь совсем в другом мире.
        Ей нравилось сидеть с этими женщинами и травить байки о мужиках, возмущаться их подлостью или от души хохотать над комичными ситуациями. Про клиента, который дюжины раз повторял «сейчасякончаюякончаюякончаюякончаю», пока Женни это не надоело, и тогда она воскликнула «хорошо, а я уже». Про некого импозантного господина, который регулярно посещал Рут и требовал, чтобы она хорошенько отхлестала его плеткой (он приносил ее с собой). У Бетти был одно время клиент, который ложился калачиком на постель, утыкался лицом в ее голые груди и сосал свой палец. Гертруда рассказывала о мужике, который после всего заливался слезами и сетовал на свою нечистую совесть по отношению к ней, но потом все равно являлся снова. Все рассказывали Флортье про Херту, немку из Берлина, которая заработала в Батавии деньги, уехала в Сан-Франциско, открыла там кабак и теперь иногда присылает в «Европу» почтовые открытки с красивыми видами. Они обменивались опытом о размерах, выдержке и особых пристрастиях клиентов, предостерегали друг друга о клиентах, которых надо опасаться. И не уставали повторять, насколько им лучше работать,
чем китаянкам из Глодока, которых привозили против их воли почти детьми и заставляли обслуживать клиентов в задних комнатах опиумных притонов,  — через пару лет многие умирали от болезней и издевательств. И лучше, чем местным женщинам, предлагавшим свои услуги в районе порта за горсть медных монет.
        Нелегко было женщинам из «Европы» конкурировать в Батавии с экзотическими женщинами, но они хотя бы лучше оплачивались и были хозяйками своего тела. И хотя временами они злились друг на друга и состязались из-за очередного клиента, их соединяло нечто вроде дружбы. Флортье нормально чувствовала себя среди них, а грубые шутки и заразительный смех позволяли ее отбросить ощущение стыда и забыть брезгливость.
        Встречаясь с Бетти и остальными женщинами, она легче забывала про чужие руки, которые мяли ее тело, груди, ягодицы, залезали между ляжек. Про чужие тела, худые, костлявые или тучные, еще крепкие или постаревшие и дряблые, покрытые мягкими, жесткими или щетинистыми волосками, которые терлись об ее тело, и про жесткие члены, разные по виду и все-таки одинаковые, которые раньше или позже вторгались в нее. Забывала про гримасы, смешные или пугающие, которые они корчили, про издававшиеся ими звуки  — сопение, пыхтение, урчание, про шлепанье чужой плоти об ее собственную. Иногда у нее даже получалось забыть про запах пота и семени, едкий и кисловатый, иногда зловонный, слышный даже при дорогом одеколоне, и вкус чужой кожи, резкий, соленый, иногда сырный, когда от нее требовалось доставить мужчине удовольствие языком и губами. Такие запахи и вкус оставались в носу, на языке и на коже несколько дней, хотя она часто чистила зубы и полоскала рот, тщательно мылась и поливала себя духами.
        — Но все-таки  — я давно уже не зарабатываю деньги легко,  — добавила Бетти и удобнее устроилась с блаженным вздохом.  — Радоваться надо, что хоть что-то перепадает,  — мрачно добавила она.
        В эти дни в «Европе» было тихо: состоятельные господа сбежали от раскаленного ветра, дувшего на улицах Батавии, в прохладный Бейтензорг. Флортье терзала нечистая совесть, потому что она купила на прошлой неделе у «Табарди» два новых платья с соответствующими туфлями и шляпками, и это проделало большую дыру в ее бюджете. Она провожала взглядами элегантное ландо, которое уже в третий раз медленно проехало мимо «Европы»; из-за яркого солнца она видела лишь силуэты двух мужчин. Она надеялась, что Руди снова заглянет к ней на этой неделе. После того, как она осторожно показала ему, что ей нравилось и что не очень, а он проявил себя прилежным учеником, с ним стало весело, и в последний раз он даже подарил ей букет тропических лилий.
        Громкие мужские голоса и слегка взвинченный смех заставили Флортье оглянуться. На веранду вошли четыре парня в сине-черных мундирах и с нарочитой небрежностью огляделись по сторонам. Флортье поскорее отвернулась и испуганно смотрела перед собой расширенными глазами.
        — Что такое?  — Бетти с любопытством вытянула шею.
        — Ничего,  — торопливо пробормотала Флортье, выудила из сумочки две купюры и бросила перед Бетти на стол. Она недовольно посмотрела на них.  — Отдай официанту. Мне нужно уйти. Пока!
        Флортье вскочила, схватила сумочку и выбежала через веранду на Ганг-Тибо; остановилась в тени дерева и стала обмахивать веером разгоряченное лицо. Она не сразу сообразила, но потом сомнений не осталось: это были четыре рекрута, которые в прошлом году плыли вместе с ней в Батавию на «Принцессе Амалии». Ей не хотелось, чтобы они узнали ее и то, чем она занималась.
        На другой стороне улицы остановилась коляска, то же ландо, которое она видела до этого с веранды. С него слез китаец в черной шапочке, брюках прямого покроя и свободном пиджаке из черно-синей узорчатой ткани, блестевшей как шелк, и направился к Флортье.
        — Простите, мадемуазель,  — обратился он к ней с поклоном; длинная черная косичка упала на его плечо.  — Мадемуазель голландка?
        Флортье неохотно кивнула. Китаец улыбнулся, показав неровные, желтоватые зубы.
        — Мой господин,  — он кивнул на ландо,  — просит мадемуазель разделить его одиночество.  — Его голландский был почти безупречным, только слоги звучали слишком отрывисто.
        Флортье покосилась на ландо, но ничего не увидела, кроме пары ног в серых брюках с аккуратно заглаженной складкой и начищенных до блеска ботинок под ними. И того, что тот человек надвинул шляпу на лицо.
        — Что ваш господин предложит мне за это?
        — Сто флоринов, мадемуазель.
        У Флортье перехватило дыхание, но она постаралась не подавать виду и притворилась, что думает.
        — Флер! Стой! Флер!
        Она повернулась. Колыхая грудью, Бетти подбежала к ней, протиснулась между Флортье и китайцем, который тотчас смиренно отступил на пару шагов назад, и схватила ее за руку.
        — Я увидела с веранды коляску и поняла, что она остановилась возле тебя,  — прошептала она.  — Не делай этого, не соглашайся!
        — Почему?  — удивленно спросила Флортье. Потом до нее дошло, и она посмотрела на китайца и на ландо.  — Потому что он китаец?
        — Да… нет… и это тоже!  — пропыхтела Бетти и потянула ее за руку.  — Пойдем!
        — Он предложил мне сто флоринов,  — прошипела Флортье.  — Сто!  — Она поспешно огляделась по сторонам. Если я сейчас сяду в ландо, об этом никто не узнает; а ты никому не рассказывай.
        — Дело не в этом!  — нетерпеливо настаивала Бетти.
        — В чем же?
        Голубые глаза Бетти покосились на ландо.
        — Там… Там сидит нехороший человек.
        Флортье засмеялась.
        — Если думать о таких вещах, мы каждый день будем бояться уходить с веранды.  — Она кивнула на ландо.  — Ты его знаешь?
        — Лично нет,  — помолчав, ответила Бетти.  — Но не слыхала о нем ничего хорошего.
        Флортье хотелось послушать Бетти, ведь у нее огромный опыт, но ее манили деньги, которые ей так нужны.
        — Что именно ты слышала?
        — Флер, пойдем отсюда.  — Бетти уклонилась от ответа и потянула ее за руку.
        Флортье сощурилась; ее не оставляло ощущение, что Бетти просто завидует. Бетти догадалась, о чем думает Флортье, и недоверчиво покачала головой.
        — Ничего со мной не будет,  — наконец, бодро заявила Флортье и кивнула китайцу.  — Я принимаю приглашение вашего господина.
        — Пожалуйста, мадемуазель.  — Он с улыбкой и протянутой рукой проводил ее к ландо и помог подняться в него, сам уселся рядом с кучером, и ландо немедленно тронулось.
        Флортье высунулась наружу и с довольной улыбкой помахала Бетти. Та неподвижно стояла под деревом, скрестив на груди руки, словно ей было холодно.
        Они вернулись на Нордвейк, переехали по мосту через канал Моленвлиет и направились вдоль по Рейсвейк. У Флортье почти не было времени, чтобы разглядеть мужчину, сидевшего с опущенной головой наискосок от нее. Он показался ей стройным, но не худым. Серый костюм был безупречно сшит из дорогой, легкой ткани, а когда внутрь коляски упал луч солнца, на жилетке заблестела цепочка карманных часов, а на манжетах  — золотые запонки. У него были красивые руки, узкие, но сильные; они были спокойно сложены на коленях; пальцы все время крутили надетое на мизинец кольцо с черным камнем.
        Вскоре ландо свернуло с Рейсвейк и подъехало к каменной ограде, за которой росли высокие деревья. Несмотря на то, что она храбрилась перед Бетти, Флортье с облегчением узнала в бунгало, на которые кроны деревьев бросали прозрачную тень, «Гранд Отель Ява». В этом благопристойном и престижном отеле с ней, конечно же, не случится ничего плохого.
        Слуга из отеля помог ей выйти из ландо и низко поклонился незнакомцу. Вместо того, чтобы пойти в основной корпус со стройными колоннами и деревянным балконом под пирамидальной крышей, тот упругой походкой направился через лужайку к двухэтажному зданию. Флортье вопросительно посмотрела на слугу-китайца, и тот опять повторил свой приглашающий жест, следуя за своим господином.
        — Пожалуйста, сюда, мадемуазель.
        Незнакомец остановился перед номером, расположенным на одном уровне с землей. Слуга открыл дверь для него и Флортье и закрыл за ними.
        У Флортье тревожно стучало сердце. Номер был просторный и прохладный; закрытые ставни на окнах погрузили его в полумрак, сгущавшийся в некоторых местах. Справа стояли широкая кровать с балдахином и откинутой москитной сеткой, столик для умывания и комод с вазой, полной цветущих веток; у противоположной стены  — стол с двумя стульями, на нем  — пепельница, графин с водой и два перевернутых стакана, а между ними  — цветущая ветка.
        Она смотрела, как незнакомец снял шляпу и положил на стол; на его шее, над воротником рубашки виднелся небольшой кожный валик. Круглый череп был гладко выбрит. Молчание пугало Флортье, и она нерешительно спросила:
        — Могу я… пожалуйста… могу я увидеть деньги?
        Он обернулся, вытащил из кармана пиджака толстую пачку денег, молча, не глядя на Флортье, отсчитал банкноты, поднял их в воздух и положил рядом со своей шляпой. Достал из внутреннего кармана серебряный портсигар, закурил сигарету и уселся нога на ногу на стуле.
        Флортье сняла шляпку и положила ее вместе с веером на комод рядом с вазой, туда же поставила сумочку.
        — Мне… раздеться?  — Она вопросительно посмотрела на него.
        Он кивнул, и Флортье сбросила туфли, стянула с себя платье и нижнюю юбку, потом нижнее белье. Распустила волосы, тряхнула ими и подошла к нему.
        Он выпустил дым из носа и рта, а его указательный палец описал круг. Положив руку на бедро, Флортье послушно покрутилась пару раз, подавляя нервный смех,  — ситуация казалась ей нелепой. И опять вопросительно взглянула.
        Незнакомец щелкнул пальцами и показал на кровать; Флортье села на краешек. Два пальца направились на Флортье и раздвинулись в букву «V»; она даже не сразу сообразила, что от нее требуется. Потом, сгорая от смущения, раздвинула колени.
        Он просто сидел и смотрел на нее черными глазами, скорее миндалевидными, чем раскосыми, и у Флортье появилась возможность его разглядеть. Плоское лицо с широким носом было гордым, даже высокомерным. Своей неподвижностью оно напоминало лик глиняного будды. Кожа была скорее коричневая, чем желтая. В глаза бросался большой рот с полными губами. Оценить возраст незнакомца было трудно; Флортье не смогла разглядеть глубокие морщины, свидетельства прожитых лет.
        Чем дольше он смотрел на нее, тем больше она утрачивала уверенность в себе, тем чаще уклонялась от его глаз, которые непрерывно шарили по ее телу, пока он неторопливо курил сигарету и выдыхал синеватый дым, постепенно наполнявший комнату. Под этими пронзительными взглядами она чувствовала себя опозоренной и еще более голой, чем была. Его взгляды будили в ней больший стыд, чем обычно, когда она принимала других мужчин.
        Она вздрогнула, когда он неожиданно протянул руку, погасил сигарету и встал. Надел шляпу, взял деньги и, не удостоив Флортье взглядом, швырнул их на кровать. Потом вышел из комнаты. Она озадаченно смотрела в пустоту, когда хлопнула дверь и удалились его шаги, и испытывала облегчение, что за такие деньги ей не пришлось ничего делать. Но все же ей было обидно, что он, скорее всего, счел ее непривлекательной.
        Она медленно встала и оделась. Сунула деньги в сумочку, взяла шляпку и веер и вышла наружу с гордо поднятой головой.
        Слуга-китаец уже ждал ее; с улыбкой и своим обычным жестом он проводил ее до ландо, где уже сидел его хозяин. Флортье надменно села наискосок от него; на этот раз с ними сел и слуга.
        — Мой господин,  — снова заговорил китаец,  — спрашивает, не составит ли мадемуазель ему компанию. В его доме. В течение нескольких месяцев.  — Он сделал артистическую паузу и добавил:  — За пятьсот флоринов каждый месяц.
        У Флортье участился пульс, и она торопливо посмотрела на незнакомца, но тот отвернулся и глядел на Рейсвейк. Значит, она все-таки понравилась ему! Два-три месяца в его доме, и у нее наберется достаточно денег на пароход, куда бы он ни шел, и на первое время после прибытия. Если же ей удастся побыть у него дольше, то она, возможно, сколотит себе кое-какой капитал и откроет лавку, например, галантерейную, как когда-то ее отец; в этом она знает толк. Скорее всего, он будет не только смотреть на нее, но и делать все остальное, но это будет один мужик, а не десятки. Да и ей не придется больше ломать голову, захочет ли ее клиент и что будет завтра. Если она примет это предложение, то, возможно, потом больше не будет себя продавать.
        — За шестьсот,  — возразила она, стараясь говорить как можно спокойнее.
        Незнакомец что-то пробормотал, и слуга с улыбкой поклонился:
        — Шестьсот, мадемуазель.
        У Флортье радостно забилось сердце, она с трудом подавила торжествующую улыбку.
        — Хорошо. Согласна.
        — Где мадемуазель живет?  — осведомился слуга.  — Тогда мы сразу заберем ваши вещи.
        — В отеле «Бур», на Ганг Менджанган.
        Слуга-китаец высунулся, крикнул кучеру адрес, и ландо тронулось с места.
        — У вашего господина есть имя?  — спросила Флортье, давно растерявшая свою самоуверенность, пока они ехали по Рейсвейк.
        Незнакомец повернул голову, и его большой рот растянулся в усмешке.
        — А у вас есть?
        Для нее стало потрясением, когда он заговорил по-голландски, да еще почти без акцента. От его голоса, низкого и звучного, по спине Флортье побежали мурашки.
        — Флер,  — прошептала она.
        Его губы растянулись еще шире.
        — Называйте меня Киан Джай.
        Киан Джай. Флортье попыталась запомнить чужие звуки и, пока он опять глядел на улицу, украдкой разглядывала его. Для китайца он был довольно привлекателен; пару месяцев она сможет выдержать.
        Она глядела на проплывавшие мимо дома и тихонько улыбалась. Наконец-то судьба снова сжалилась над ней.

30
        На лице Флортье блуждала восхищенная улыбка, когда она смотрела на дома с узорчатыми решетками на окнах, на крыши с загнутыми краями и затейливые балюстрадами под ними. Она с любопытством разглядывала китайцев, которые занимались своей повседневной работой перед лавками, украшенными красными фонариками, золотыми иероглифами и полосками блестящей канители. Тут пахло древесным углем, жареным жиром и пряностями, а еще чем-то едким; впрочем, не слишком неприятным.
        Ландо, набитое спешно собранными чемоданами и шляпными коробками, свернуло с улицы и остановилось перед высокой стеной. Массивные ворота, украшенные завитушками, облаками и драконами, медленно распахнулись, и ландо проехало под золоченой аркой. Привратник, вооруженный мечом и ружьем и одетый так же, как сидевший напротив Флортье слуга-китаец, снова запахнул ворота и закрыл их на засов.
        Ландо остановилось; Флортье, опираясь на руку слуги, вышла из него. Прибежали еще два китайца, схватили багаж и потащили его в дом.
        Вытаращив глаза, Флортье с восторгом смотрела на дом и примыкавшие к нему низкие флигели. Раскидистые кроны деревьев дарили прохладную тень, высокие кусты цвели красными и желтыми цветами. От дома с двух сторон отходили стены пониже, в которых виднелись закрытые ворота. Они тянулись до высокой стены, окружавшей весь участок. Флортье нравились крыши из красной и зеленой черепицы; их лакированные коньки заканчивались искусно выполненными фигурками драконов. Восхитил ее и балкон с резной балюстрадой и стеклянными фонариками.
        Киан Джай прошел вперед и поднялся по ступенькам к высокому порталу; с низким поклоном слуга раскрыл перед ним створку двери.
        — Прошу, мадемуазель.
        Флортье кивнула, прошла меж двух каменных львов и поднялась по лестнице.
        Ее взору открылся большой вестибюль с высокими, искусно расписанными вазами, из которых свисали пышные плети экзотических цветов. Справа находилось некое подобие алтаря, широкий столик с позолоченной сквозной резьбой. Филигранные металлические подставки в виде львов, увитых лианами, держали два хрустальных бокала, а рядом в полной симметрии стояли два искусно расписанных фарфоровых сосуда и резной деревянный фонарь. За ним, на стене, висели длинные полосы из золоченого металла; на них столбики иероглифов обрамляли картину, на которой в роскошных одеждах были изображены, вероятно, китайские божества  — краснолицый, толстый мужчина с китайскими чертами лица, мужчина с черным лицом и бледная, как мел, женщина. Второй столик, поменьше, стоял перед первым, на нем  — другие фарфоровые сосуды и вазы с фруктами и цветами; между ними курились благовония, испускавшие дурманящий аромат.
        Женский голос заставил Флортье оглянуться. На лестнице стояла очень старая, седовласая китаянка с морщинистым лицом, одетая в блузу с голубым узором и юбку. Старуха поклонилась ей и показала на лестницу. Флортье с улыбкой кивнула и пошла за ней, любуясь резными перилами. В коридоре, куда они свернули, она с восхищением увидела дорогие ковры с роскошными узорами, консоли и вазы, затейливые лампы, чужеродные акварели в рамках и рисунки бледных китайских дам и длиннобородых мужчин, цветущих деревьев, птиц и пейзажей с плавными холмами и извилистыми реками.
        Жестикулируя и издавая непонятные для Флортье звуки, китаянка проводила ее в комнату в конце коридора и с поклоном закрыла за ней дверь.
        Ее вещи были уже там, аккуратно разложенные по величине и форме возле кровати, занимавшей половину комнаты. Кровать была могучая, с резными столбами. Тем нежнее казались откинутая москитная сетка и дорогое постельное белье. Массивный шкаф и высокое зеркало были покрыты золотыми узорами и загадочными символами. Сквозь дверь Флортье видела соседнюю ванную комнату с большой фарфоровой ванной.
        Створки окна были открыты; сквозь них доносились журчание воды и аромат свежей зелени и цветов.
        Флортье сбросила туфли и пошла босиком по ковру, ласкавшему ее ступни. Улыбка не сходила с ее лица, когда она смотрела на квадратный внутренний двор, окруженный гладкими стенами домов под крышей с загнутыми краями. Там все цвело, все деревья и кусты. Там извивались дорожки, посыпанные гравием, а в кроне одного дерева она разглядела скамью и миниатюрный фонтанчик. Высунувшись из окна, она обвела взглядом весь участок. Стены, отходившие от флигелей, делили его пополам; за ними Флортье видела зеленые и красные крыши множества примыкавших друг к другу домов, окруженных густыми деревьями. Где-то ржали лошади. Ей даже почудилось, что она слышит детский смех. За высокой стеной, отгородившей дом Киан Джая от остального мира, крыши городского квартала вздыбливались волнами, словно поверхность огромного, красного моря.
        Флортье отвернулась от окна и восхищенно ахнула, когда заметила туалетный столик с множеством ящичков и дверок. Они, как и стоявший перед ним стул с высокой спинкой, были украшены такой же резьбой, как и алтарь в вестибюле. На нем была постелена бирюзово-кремовая скатерть, расшитая разноцветными фениксами и цветами, с бахромой из стекляруса. На столике и на обитой золотом консоли перед квадратным зеркалом стояли узорчатые и золоченые фарфоровые чашечки и баночки красного, жадеитово-зеленого и голубого цвета. На соседнем столике стояли букет роз и лилий, большая ваза с фруктами и фарфоровая шкатулка, расписанная цветами. Флортье с любопытством подняла крышку и увидела под ней пестрые конфеты. Она взяла одну конфету, состоявшую из красных полосок с разными оттенками, закрыла шкатулку, осторожно попробовала ее и даже ахнула от удовольствия, когда язык ощутил вкус сладкой розы. Разумеется, она тут же сунула в рот всю конфету.
        Какое-то время она стояла, жевала конфету и наслаждалась экзотической красотой и роскошью, которые ее окружали. Потом она проглотила лакомство и с разбега бросилась на кровать, покаталась на спине, размахивая руками и ногами, и радостно засмеялась.
        Она вытащила счастливый билет с крупным выигрышем.
        Флортье стояла перед большим зеркалом, распахнув полы шелкового халата, и смотрела на свое отражение. Комнату освещал теплый свет, подчеркивавший все ее достоинства. Ее волосы, тяжелые и блестящие, падали на плечи; они испускали сладкий цветочный аромат, как и кожа. Ее губы влажно мерцали, намазанные бальзамом, и на них оставался вкус роз, как на конфетах, которыми она лакомилась. Да, она красивая, это несомненно; и еще соблазнительная. Она обвела взглядом свое тело. Старая китаянка и другая служанка, помоложе, искупали ее и натерли кожу и волосы разными умащениями, удалили все волоски на теле. Флортье потрогала свой лобок, голый и гладкий, как у маленькой девочки, и опять хихикнула.
        Она запахнула халат, завязала узлом пояс на талии и еще раз любовно погладила нежную ткань  — цветущие ветки на бирюзовом фоне, а между ними  — тропические бабочки с красочными крыльями. В дверь постучали, и после ответа Флортье в комнату вошла старая китаянка. Флортье поскорее сунула ноги в богато расшитые туфельки без задника и пошла за ней по полутемному коридору.
        Перед одной из дверей китаянка остановилась и смиренно постучала; из-за двери раздался краткий ответ, и служанка с поклоном открыла перед Флортье дверь.
        Флортье робко вошла в комнату. Стены были обтянуты красным шелком. Свечи в массивных светильниках и фонарях из пестрого стекла наполняли пространство золотистым сиянием. Широкая кровать с лакированными резными опорами из черного дерева стояла в просторной нише. Ее балдахин и простыни были алыми и нежными, словно лепестки мака.
        У окна с закрытыми ставнями стоял Киан Джай, босой, в черном шелковом халате с красными и золотыми драконами. Он мельком взглянул на Флортье и продолжил зажигать свечи еще одного светильника, стоявшего на столике с изогнутыми ножками. Флортье огляделась. Возле кровати стоял комод с разными флакончиками и фарфоровыми шкатулками; в другом конце комнаты виднелись ряды витрин, тоже из черного дерева. Она с любопытством подошла ближе и посмотрела на выставленные за стеклом фигурки из слоновой кости, разрисованного фарфора и жадеита. Кровь прихлынула в лицо, когда Флортье поняла, что на них изображены пары во время полового акта в позах, показавшихся ей в лучшем случае акробатическими, а то и вовсе невозможными. Рядом с фигурками лежали странные предметы, и Флортье, сама не понимая, почему, поскорее отошла от витрины, чтобы не смотреть на них.
        Киан Джай погасил спичку, положил ее в фарфоровую вазочку и, повернувшись к Флортье, протянул к ней руку. На его коже плясали отблески пламени. Флортье шагнула ближе и напряженно сцепила пальцы.
        Он был чуть выше нее, на полголовы, хотя издали и казался высоким. Черные глаза шарили по ее лицу, и она не могла выдержать эти взгляды; она опустила веки и все-таки ощущала кожей жгучий жар его глаз. Руки Киан Джая легли на ее плечи и скользнули за пазуху халата. Глаза Флортье закрылись, и она затаила дыхание. Его руки были мягкие и теплые, от их прикосновений по ее коже разливалось блаженство. От него исходил приятный запах, тяжелый и земной,  — запах мыла, сандалового масла и пряностей. Он прикоснулся губами к ее щеке, к шее, а руки в это время развязали пояс халата; гладкий шелк с шелестом соскользнул с ее плеч. С блаженным стоном Флортье выдохнула воздух из легких. Ей нравилось, как его руки гладили ее тело, все выпуклости; так к ней до сих пор не прикасался ни один мужчина. Так ласково, бережно, почти с благоговением.
        Она заморгала, когда он взял ее за талию, позволила отвести себя к кровати, сбросила туфли и растянулась на красном шелке. Украдкой посмотрела, как он снимал халат. Он был стройный, с широкими плечами, узкими бедрами и выпуклыми мускулами на груди и животе. Его кожа была гладкая, без волос; ноги выглядели сильными и жилистыми, словно он много бегал в юности. Она увидела, что он хочет ее. Он оказался крупнее, чем она ожидала: Рут как-то рассказывала, что у ее подруги-француженки как-то раз был клиентом богатый китаец, и потом та поделилась впечатлением  — показала мизинец.
        Киан Джай лег рядом с ней и продолжал гладить, целовать ее тело. Флортье блаженно стонала, по телу растекалась блаженная истома, ей хотелось большего. Она довольно засмеялась, когда он перевернул ее на живот, провел по позвоночнику сначала пальцами, потом языком и поцеловал ямку на копчике.
        Он протянул руку к комоду; тихонько звякнуло стекло. Она тихонько вскрикнула, когда на спину капнуло что-то холодное и мокрое, но тут же растаяла от блаженства, когда он втер приятное масло в ее кожу, промежность и складку между ягодицами. Потом он положил одну руку на ее бедро, а другой отодвинул ягодицу.
        — Туда не надо,  — хихикнула она и сжала мышцы.
        Но тут же пронзительно закричала, когда он вонзился в нее; она цеплялась пальцами за шелковую простыню, извивалась, пытаясь вырваться, но он еще крепче держал ее за бедра, а другой рукой прижимал к матрасу. Флортье орала, умоляла  — перестань, больно, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста,  — но Киан Джай не останавливался.
        Пока не сделал свое дело.
        Вся дрожа, Флортье плелась по полутемному коридору; она с трудом передвигала ноги, опиралась одной рукой о стену, а другой придерживала на груди полы халата. В конце коридора ее уже поджидали служанки. Они взяли ее под руку, отвели в ванную, помогли залезть в приготовленную ванну и стали мыть, потом помазали ей мазью больное место. Еще не отошедшая от потрясения, вызванного стыдом, болью и отвращением, Флортье покорно отдалась в их власть. Они натянули на нее ночную рубашку, уложили в постель и глоток за глотком напоили чаем со вкусом травы, от которого она сначала впала в забытье, а потом погрузилась в глубокий сон без сновидений.
        Острый запах защекотал ноздри Флортье, а когда она вдохнула воздух полной грудью, он оказался насыщен ароматами цветущего сада. Она приоткрыла глаза и увидела золотые полоски света, падавшие сквозь прорези в ставнях, а в них  — пляшущие пылинки. Она провела языком по губам и рту, в котором оставался странный привкус, почмокала и полностью открыла глаза. На лице расплылась улыбка, когда ее взгляд упал на большой букет тропический цветов, стоявший в вазе на полу рядом с кроватью. Москитная сетка была откинута, и Флортье залюбовалась его экзотическими формами и яркими красками. Потом она направила глаза дальше и тихонько вскрикнула.
        С сигаретой в руке, в коричневом костюме Киан Джай сидел на стуле перед туалетным столиком и наблюдал за ней. Воспоминание о минувшей ночи вернулось с полной силой и ударило ее, словно кулаком, так же жестко и больно.
        — Доброе утро,  — тихо произнес он, нахмурив брови. Но тут же его губы растянулись в улыбке.  — Я был ночью, пожалуй, несколько… чрезмерным.
        Она поскорее повернулась на бок, прижала к животу подушку и, вытаращив от страха глаза, смотрела, как он потушил сигарету, встал и направился к ней.
        — Пожалуйста, не надо,  — жалобно простонала она и сжалась в комок, когда он опустился на матрас, лег рядом с ней и пробормотал что-то успокаивающее. Она вздрогнула всем телом, когда он дотронулся рукой до ее щеки.
        Его губы нежно прижались к ее лбу, вискам, и она всхлипнула и немножко успокоилась. Но потом у нее зашевелилась догадка, что, возможно, он в самом деле не хотел ничего плохого, и она боязливо подняла на него глаза.
        — Я не хотел сделать тебе больно,  — прошептал он, и Флортье показалось, что его суровое лицо чуточку смягчилось.  — Ты  — моя первая белая женщина. Я слышал, что вам это нравится. Я был опьянен твоей красотой и не владел собой.  — Его пальцы непрестанно гладили ее щеку.  — Ты простишь меня?
        Флортье молчала. Место, в которое он проник против ее воли, все еще болело. Она чувствовала себя так, словно ее посадили на кол. Мышцы болели после безуспешных попыток вырваться из его рук, а в костях еще сидели потрясение и отвращение.
        — Больше такого не повторится,  — бормотал он у ее виска. Он полез рукой в карман пиджака и достал что-то блестящее. У него в пальцах покачивался браслет, золотой браслет тонкой работы со шлифованными камешками акварельных цветов.
        — Ты простишь меня?
        И шестьсот флоринов в месяц.
        Сглотнув, Флортье нерешительно кивнула, а ее рука схватила украшение. Он прижал ее к груди, и она почти не сопротивлялась и сжимала браслет, словно опасаясь, что он отберет его в любой момент. А он покрывал поцелуями ее лицо; ей хотелось отвернуться, когда его губы приблизились к ее губам, но она не сумела противостоять его нежным ласкам. Ее губы раскрылись сами собой, а язык выдвинулся навстречу его языку. Поцелуй был влажный, но не слюнявый; она ощутила запах табака и черного чая с жасмином. У Флортье приятно защекотало внизу живота, и ужасы минувшей ночи отошли на задний план.
        Теперь она уверилась, что это было лишь недоразумение.
        Как он и объяснил ей.

31
        Бейтензорг, 17 июля 1883 г.
        Якобина, любимая,
        в твоих письмах мне мерещится озабоченность, почти подавленность. Что тебя так удручает? То, что пройдет еще много времени, прежде чем мы действительно сможем идти рука об руку по нашему жизненному пути? Или, наоборот, тебе кажется, что все происходит слишком быстро? Я надеюсь, что ты уже достаточно хорошо меня знаешь; я  — терпеливый человек и никогда не стану принуждать тебя к чему-то. Кроме того, у меня твердый характер, я отвечаю за свои слова, будь то сегодня, завтра или через несколько лет. Сколько тебе нужно времени, столько я и буду ждать тебя, терпеливо, без спешки.
        Но если ты в нерешительности, если тебя терзают сомнения  — я сумею понять и это. Если ты действительно хочешь заключить со мной брачный союз, это будет большой шаг для нас. Для тебя он даже больше, чем для меня, ведь это ты еще раз начинаешь здесь новую жизнь, и поначалу она кажется тебе чужой, а я давно с ней свыкся. Но и твои возможные сомнения нравятся мне, так как показывают, что ты не из тех людей, которые легко относятся к таким вещам.
        Может, ты выскажешь мне свои сомнения? Надеюсь, ты знаешь, что я готов выслушать все твои размышления и буду рад, если ты поделишься со мной своими сомнениями и тревогами? Всегда. Ничто человеческое мне не чуждо, и я никого не осуждаю. Спроси Винсента, он знает, как хорошо мне исповедоваться.
        Целую тебя,

    Ян.
        Скрестив ноги, Якобина сидела на веранде, на небольшом ротанговом диване и глядела на море, похожее на шелковый платок, переливавшийся зелеными, голубыми и бирюзовыми оттенками. Легкий ветерок, более нежный, чем за последние недели, теребил выбившиеся пряди волос и края ее саронга и кебайи. Через открытое окно из салона доносились звяканье столового серебра и малайские фразы  — Рату посвящала Нингси в тонкости европейской сервировки и ухода за столовыми приборами. Вероятно, они обе стояли возле большого стола из тиковой древесины.
        Якобина любила это место, потому что с него не были видны джунгли. Чтобы их увидеть, нужно было специально поворачиваться; они по-прежнему наводили на нее страх, словно затаившийся зверь, готовый в любой момент выскочить из своей засады и схватить добычу. Впрочем, она все равно ощущала джунгли спиной, даже не видя их.
        Точно так же она постоянно ощущала на себе глаза майора. Испытующие. Взвешивающие. Почти выжидающие. С каким-то особым блеском.
        Якобина раскрыла малайскую грамматику, лежавшую на ее коленях. Твердо решив овладеть к Новому году местным языком межэтнического общения, чтобы хоть как-то на нем изъясняться и понимать, она использовала для учебы все свое свободное время. Вот и этот день, когда Маргарета де Йонг снова поехала с детьми на чай к Бейеринкам. Только ей никак не удавалось собраться с мыслями; она часто вспоминала слова госпожи де Йонг, что тропики рано или поздно отбирают у человека разум.
        Не выходили из ее головы и те картины. Голый Винсент де Йонг. С напряженным, большим орудием. Как он схватил Нингси, вошел в нее и двигался взад-вперед. Выражение его лица, взгляд.
        Всегда ли так происходит между мужчиной и женщиной? Ян тоже будет делать с ней такое в их первую брачную ночь и во все другие ночи, пока их не разлучит смерть? Ей хотелось спросить его об этом, но она не решалась. Может, он сочтет ее безнадежно зажатой старой девой либо наоборот  — распущенной особой, которая не годится в жены миссионера. Сам он был еще молод и открыт всему человеческому. «В этом нет ничего плохого»,  — сказал он ей тогда в Ботаническому саду Бейтензорга, перед тем, как спросил, хочет ли она стать его женой. «Господь создал нас мужчинами и женщинами и наделил нас плотским влечением. Не только для рождения детей. Но и в качестве хвалебной песни его творению». Так ли это? А если плотское влечение имеет также темную, сатанинскую сторону  — хотя оно и даровано богом?
        Но, прежде всего, она не могла спросить Яна об этих вещах по другой причине  — она не знала, как ему объяснить, откуда у нее такие мысли. Она до сих пор краснела, вспоминая, как из любопытства достала те неприличные снимки из мундира майора, а после этого спряталась за драпировкой, будто глупая, невоспитанная девчонка. Как она с интересом и отвращением подглядывала за майором и Нингси, за их половым актом.
        Такой же стыд терзал ее, когда ночью, лежа в кровати, она залезла пальцами под свою ночную рубашку в те места, которым она обычно не уделяла внимания, лишь быстро мыла. При этом они увлажнились, и ей стало сладко. Это было то же самое ощущение, которое она испытала в тот день, когда стояла за драпировкой. Оно возвращалось, когда она думала о майоре и Нингси, и когда майор глядел на нее, и в его голубых глазах появлялся загадочный блеск. Тогда она всякий раз крепко сжимала ноги, чтобы прогнать это приятное, но тревожное явление. Как и теперь, когда она сидела на ротанговом диванчике и глядела на море.
        — В одиночестве?
        Якобина вздрогнула и испуганно оглянулась. Майор, одетый в мундир, оперся о дверной косяк.
        — Добрый день, господин майор,  — пробормотала она и поскорее отвела глаза.
        Не ответив, он тяжело опустился рядом с ней на диван и широко расставил ноги, обутые в сапоги, так что его колено коснулось ее ноги. Якобина незаметно отодвинулась и крепче сжала пальцами книгу. Он вытянул шею, нагнулся к ней, а его плечо прижалось к ее руке. Тепло его тела проникло сквозь ткань ее кебайи; на лбу выступил пот. От него пахло влажным сукном, лошадью, кожей и металлом, а еще солью и разгоряченной кожей.
        — Что вы читаете? Что-то интересное?
        — Я пытаюсь учить малайский,  — ответила Якобина и осторожно отодвинулась от него.
        Он громко расхохотался.
        — Малайский учат не по книге! Его учат, когда слушают малайскую речь и пытаются разговаривать!  — Она чувствовала на себе его взгляд, а его колено снова прижалось к ее бедру.  — Если хотите, я могу вам помочь в этом.
        — Спасибо, вы очень любезны,  — быстро ответила она, захлопнула книгу и вскочила.  — Пожалуй, в другой раз. Мне сейчас нужно…
        Его пальцы схватили ее за руку и удержали; он медленно встал, и Якобина невольно попятилась.
        — В последнее время вы что-то избегаете меня.
        Якобина выдержала его напористый взгляд и подняла брови.
        — Вас это удивляет?
        Он негромко засмеялся, обнажив зубы.
        — Не волнуйтесь. Ваша маленькая тайна в надежных руках.
        Она наморщила лоб.
        — Моя тайна?
        Майор громко захохотал.
        — А чья же? Моя жена давно поняла, что укротить тигра невозможно. Он все равно пойдет охотиться.  — Он скривился.  — Интересно, что она скажет, если узнает, что я застал вас, наша дорогая и любимая нони Бина, когда вы рылись в ее украшениях?..
        — Но я не…  — возмутилась Якобина, но при виде ухмылки майора все поняла.  — Этим вы меня не запугаете.  — Якобина попыталась высвободиться из его хватки, но он держал ее крепко.
        — Конечно, нет.  — Он покачал головой.  — Я только хочу, чтобы вы перестали смотреть на меня так, будто я совершил преступление. И все из-за какой-то ерунды, мелочи.
        Якобина встрепенулась.
        — Не думаю, что для Нингси это мелочь.
        После того дня Якобина чувствовала себя неловко в присутствии девушки. Она пыталась не думать об увиденном, но это плохо получалось. Вероятно, поэтому она старалась быть с ней особенно приветливой.
        Майор запрокинул голову и громко расхохотался.
        — Вам нужно еще многое узнать про тропики!  — Он с усмешкой посмотрел на нее.  — Девушки созревают тут рано, когда в наших широтах они считаются еще детьми. И они всегда с охотой совокупляются, словно сучки в период течки.
        Якобина и без того сгорала от жгучего стыда, а тут ее захлестнула тошнота. Наконец-то де Йонг отпустил ее. Она отступила на шаг назад и утерла потную щеку рукавом кебайи.
        — Впрочем, я не исключаю, что вы смотрите на меня так совсем по другой причине,  — пробасил он, сверкнув глазами. Потом резко повернулся и исчез в доме.
        Якобина никак не могла справиться с тошнотой. В открытое окно она видела, как он вошел в салон и что-то кратко сказал Рату. Та поклонилась, тут же вышла на веранду и села там на деревянную скамью. В салоне, тем временем, Нингси быстро сдвинула в сторону столовые приборы и повернулась к майору. Майор что-то сказал ей, и она подняла свой саронг выше бедер, села голым задом на стол и принялась расстегивать свою блузу, а он стаскивал с себя мундир.
        Якобина беспомощно посмотрела на Рату. Та поставила локти на колени и рассматривала свои ногти, словно происходящее в салоне ее не касалось.
        Резко повернувшись, Якобина стремительно сбежала по ступенькам к воде. Прижимая к груди книгу, она пошла по сырому песку, по щиколотку в воде, и ее ноги омывали набегавшие волны.
        Солнце жгло ее лицо горячими лучами, ветер ласкал кожу; Якобина часто поглядывала на мрачный зеленый лес с буйным подлеском, каскадами листвы и неуемными лианами, который пробивался к светлому песчаному берегу. За джунглями возвышался конус вулкана Раджабаса с его синеватыми, лиловыми и бурыми склонами. Джунгли пугали, но еще сильнее было ее отвращение к майору.
        Якобина не сомневалась, что она проведет с Яном всю свою жизнь. Но она засомневалась, действительно ли ей тут место, в этом уголке земли, на этом острове.
        И сколько она еще останется в доме у супругов де Йонг?

32
        Флортье глядела на полоски утреннего солнца, которые пробивались сквозь ставни и освещали комнату мягким светом. Возле кровати все еще горела лампа, она горела всю ночь, но Флортье все равно не сомкнула глаз. Она посмотрела на свои запястья, на которых оставались красные полосы, пульсировавшие от боли, и устало закрыла глаза.
        С той первой ночи бывали времена, когда он призывал ее к себе в освещенную свечами Красную комнату, снимал с нее халат и обращался с ней, словно с драгоценным инструментом. Его руки, рот, язык пробудили в ней сотни струн, и, когда он потом осторожно сходил в нее, это было не только приятно, но и почти что восхитительно. А когда она лежала в его объятьях, счастливая и изумленная, кровь жарко пульсировала в ее венах, словно пьянящий наркотик, хотя полного удовлетворения не наступало никогда.
        Но в ранние утренние часы, до восхода солнца, когда еще не гасла лампа на ночном столике, бывали и моменты, когда шаги и шелест шелка вызывали Флортье из глубины ее сна. И не успевала она проснуться и открыть глаза, как он набрасывался на нее, голый и возбужденный, нетерпеливо сдирал с нее ночную рубашку, крепко сжимал запястья, раздвигал ноги и врывался в нее. Бывали и долгие дни, которые Флортье проводила в кресле с шелковыми подушками в его кабинете, обставленном темной мебелью. Он сидел за огромным письменным столом, щелкал красными костяшками счет, пересчитывал деньги, закрывал вмонтированный в стену сейф, просматривал листы своих бухгалтерских книг в кожаном переплете и исписывал их страницы китайскими иероглифами или читал письма. Для Флортье это были бесконечные часы, они тянулись страшно медленно, те секунды, а уж для того, чтобы пробить закончившийся час, чтобы все фигурки пробежали перед циферблатом, дорогим напольным часам требовалась целая вечность. Но больше всего она страшилась того момента, когда он закрывал бухгалтерские книги и звал ее к себе. Щелкнув пальцами, он приказывал ей
встать на колени и расстегнуть его брюки.
        Иногда она с радостью приходила в Красную комнату, потому что предыдущая ночь, проведенная с ним, была прекрасна, но вскоре обнаруживала, что ему хотелось ее мучить. Он связывал ее шелковыми лентами, щипал так, что она кричала от боли. Он сгибал ее тело так, как ему хотелось, и потом вторгался в нее.
        Это было не недоразумение, не ошибка; ему нравилось смотреть, как она страдает. Когда она визжала, плакала и просила не делать ей больно, по его лицу было видно, что он наслаждается своей властью. Это было видно по лихорадочному блеску в его глазах и по похотливой улыбке большого рта. Как в прошлую ночь, когда он лежал на ней и, ритмично двигаясь, положил руку на ее горло; не так сильно, чтобы она вообще не могла дышать, но достаточно, чтобы она напугалась до полусмерти и захрипела.
        Все это за шестьсот флоринов, из которых она не видела пока ни одного цента.
        — Плевала я на твои проклятые деньги,  — заявила она и открыла глаза. Потом спустила ноги с кровати и стащила с себя ночную рубашку.
        Торопливо натянула на себя нижнее белье и зеленое, как майская зелень, платье, надела туфли и завязала волосы простым узлом. Бросила в свой небольшой саквояж лишь самое необходимое, выдвинула ящики туалетного столика, чтобы убедиться, что она не забыла ничего важного. Взгляд упал на браслет, подаренный им в то первое утро, на лежавшие в ящичке серьги, кольца и колье. Киан Джай давно уже не извинялся перед ней, но изредка приносил ей украшения, роскошную ночную рубашку, красивое платье, дорогой халат или гарнитур немыслимо дорогого нижнего белья. Конечно, она никогда не наденет такие украшения, но сможет их продать; поэтому она схватила их, положила в свою сумку и захлопнула замок.
        С гордо поднятой головой она вышла из комнаты, прошла по коридору, спустилась по лестнице, энергично дернула на себя дверь и сбежала по ступенькам. Позади что-то пронзительно кричала старая китаянка, на языке, в котором Флортье различала только отдельные малайские слова. Когда она подошла к воротам большой стены, перед ней возник мрачный стражник. Флортье невозмутимо прошла мимо него и услышала за своей спиной крик  — это кричал Киан Джай.
        Стражник загородил ей дорогу. Она попыталась вырваться из его рук, но он грубо схватил ее за локоть и что-то рявкнул на своем языке. Флортье огрызнулась по-голландски, выдернула руку и ударила его саквояжем. Тогда он так резко схватил ее, что саквояж вылетел из рук, а каблук вонзился в землю и сломался. Она потеряла равновесие и чуть не упала на пыльную площадку. Стражник подхватил ее почти над землей и затолкнул в дом, где ее уже ждал, скрестив руки, Киан Джай. Она кричала, звала на помощь, но ее пронзительные крики отскакивали от высоких стен, взлетали к загнутым крышам, и их никто не слышал.
        Киан Джай больно схватил ее за руку и потащил за собой по ступенькам. Он приволок ее в свой кабинет и с грохотом захлопнул дверь.
        Боль молнией взорвалась в щеке Флортье, ее голова резко качнулась в сторону, пучок развязался, и волосы хлестнули ей в лицо. Не веря своим глазам, она прижала руку к больной щеке.
        — Что ты вытворяешь?  — прошипел он.
        Флортье тихо всхлипывала, убирая с лица волосы. Киан Джай внешне казался спокойным, но в его глазах пылал огонь. В его голландском теперь слышался легкий акцент.
        — Я хочу уйти,  — еле слышно ответила она.  — Я больше не хочу здесь оставаться.
        Он прищурил глаза; теперь они напоминали короткие штрихи, написанные черной тушью.
        — Ты останешься у меня до тех пор, пока я не скажу, что ты можешь уйти.
        Флортье медленно покачала головой.
        — Ты не можешь удержать меня здесь.
        — Еще как могу.  — Он скривил губы.
        Глаза Флортье сверкнули.
        — Я не боюсь тебя,  — высокомерно заявила она, хоть и не ощущала в себе такой храбрости.
        Он подошел к ней.
        — А зря не боишься,  — прорычал он и так сильно схватил ее за локоть, что она закричала от боли. Пальцы другой руки впились в ее шею. У Флортье закружилась голова, а сердце стучало так сильно, словно готово было вот-вот лопнуть.  — Знаешь, как легко ломаются такие нежные косточки, как у тебя?  — прошептал он ей на ухо.  — И какой раздается треск? Мои люди умеют ломать кости так, что они никогда не срастаются. Еще они умеют на всю жизнь уродовать лица. Больше всего в жизни я ценю красоту. И мне грустно видеть, как она разрушается. Не доводи меня до крайности.  — Он резко отшвырнул ее от себя.
        Опустив голову, она потерла больной локоть.
        — Ты не можешь меня заставить,  — еле слышно повторила она.
        Он схватил ее за подбородок и, резко подняв голову, заставил ее глядеть ему в глаза. Его глаза показались ей бездонной черной пропастью; вокруг губ залегла жесткая складка.
        — Ты не выйдешь отсюда, пока я не разрешу тебе. И не вздумай сбежать. Даже если у тебя это получится, я все равно тебя найду. Мои люди найдут. Где угодно.  — Короткие ногти вонзились в кожу ее щек.  — Ты не первая белая шлюха, которую я привез из Кали Бесара. Предыдущая утопилась, потому что не смогла выдержать такой жизни.  — Флортье невольно задрожала и испуганно вскрикнула, но он тут же поцеловал ее.  — Ты принадлежишь мне, Флер,  — пробормотал он.  — Ты продалась мне, с потрохами. Сделка есть сделка.
        — Я ничего от тебя не получила,  — упрямо возразила она; под давлением его пальцев ее голос срывался на крик. Она ударила его по руке, но он не отпускал ее лицо.  — Сделка недействительна! Я до сих пор не получила от тебя ни цента!
        Он разжал пальцы и отступил на шаг назад.
        — Ты хочешь получить деньги? Вот они.  — Он показал рукой на письменный стол.  — Бери то, что ты хочешь.
        Флортье оглянулась; рядом с бухгалтерскими книгами лежали пачки банкнот. Она недоверчиво поглядела на своего мучителя, а Киан Джай подтвердил свои слова.
        — Вот. Возьми шестьсот флоринов, которые причитаются тебе за первый месяц.
        Флортье нерешительно подошла к столу и снова недоверчиво поглядела на Киан Джая. Тот молча смотрел на нее. Она схватила пачку купюр и отсчитала шестьсот флоринов. Крепко зажала деньги в руке и направилась к двери, стараясь не встретиться с ним взглядом.
        — Флер,  — тихо, почти по-дружески позвал он, но у нее все равно застыла кровь в жилах от холода, прозвучавшего в его голосе. Она остановилась.  — Ты просто слушайся меня. Будь хорошей девочкой и делай то, что я от тебя требую. Тогда с тобой ничего не случится.
        Не слыша больше ничего, ни звука, ни шороха, она открыла дверь, шагнула через порог и с облегчением вздохнула. На налитых свинцом ногах она поднялась по лестнице, потащилась в свою комнату и рухнула на постель, потная и пропыленная.
        Она долго лежала и глядела в потолок. Она думала о Бетти и Рут, Женни и Гертруде. Но прежде всего, о Якобине.
        Как ей хотелось отмотать время назад, на год и еще раз начать все сначала. Сегодня она так многое сделала бы по-другому. И тогда не лежала бы здесь, в этой роскошной комнате, в этом красивом, большом доме, ставшем для нее ловушкой. Со страхом, который, словно хищный зверь, пожирал ее изнутри, вгонял то в жар, то в холод. Лежала, не зная, выберется ли она когда-нибудь отсюда.
        Ее пальцы, все еще сжимавшие деньги, разжались, и купюры полетели на кровать. Краешком глаза она видела, как несколько купюр скользнули через край кровати на пол, другие прилипли к ее влажной ладони. Она стряхнула их почти с отвращением.
        Потом повернулась на бок и свернулась калачиком. По ее лицу потекли первые горькие слезы.

33
        — Тидак апа-апа,  — повторила Якобина и невольно притопнула босой ногой в такт слогам. Потом вопросительно посмотрела на Энду, которая отщипывала ногтем цветы с кустика и складывала в плоскую коробку. В пышно цветущем саду, за которым с любовью ухаживали два садовника из Кетимбанга, было множество цветов, листьев и трав для настоев и мазей Энды, поэтому она покупала лишь некоторые эссенции, порошки и масла  — кокосовое, сандаловое и кунжутное. Еще Энда каждый день украшала спальню и ванную свежими цветами, лепестками и гирляндами.
        — Тидак апа-апа,  — кивком головы подтвердила Энда, а когда ее глаза встретились с глазами Якобины, служанка расхохотались.
        Якобине нравилась Энда. Для малайки она была крупновата, с широким задом и большой грудью, но двигалась все равно с плавной грацией местных женщин. Ее заостренное книзу лицо с маленьким, плоским носом и большими темными глазами чем-то походило на цветок, и, прежде всего, ее губы, мгновенно растягивавшиеся в улыбке. В те дни, когда госпожа де Йонг уезжала с детьми и Мелати в Кетимбанг, Якобина любила сидеть на веранде и часто в это время упражнялась вместе с Эндой в малайском языке, заучивала популярные малайские выражения, например, «тидак апа-апа», что означало «ничего страшного».
        Якобина повернула голову. Возле узкой стороны веранды сидели на корточках Рату и Нингси и складывали из красных, оранжевых и желтых садовых цветов украшение для салона.
        — Нони Бина!  — Энда показала ей роскошную лилию, а когда Якобина протянула к цветку руку, покачала головой и махнула, подзывая к себе.
        Якобина нагнулась, и Энда ловко воткнула цветок в ее волосы.
        — Терима касих,  — с улыбкой поблагодарила Якобина.
        Энда кивнула, довольная.
        — Самасама. Не стоит благодарности.
        Энда посмотрела на дом, и ее улыбка померкла. С напряженным лицом она опустилась на колени и стала вынимать из букета другие цветы.
        Якобина повернула голову и тоже помрачнела. Широко расставив босые ноги и сунув руки в карманы пижамных штанов, майор стоял в дверях и глядел на них.
        В его присутствии Якобина все больше и больше чувствовала тревогу. Дело было не только в его глазах, которые постоянно останавливались на ней. Часто у нее возникало ощущение, что он старается быть рядом с ней, независимо от того, дома его жена или нет. Иногда он как бы невзначай мог задеть ее руку или тронуть за плечо. Таким прикосновениям Якобина не придавала особого значения, но они были ей неприятны. А вчера, когда он рано утром вернулся после многодневной экспедиции в прибрежные джунгли и они пошли купаться с детьми, он неожиданно схватил ее за талию и покружил в воде. Конечно, в шутку, и Якобина не придавала этому значения, и все-таки такие действия показались ей неправильными, и она со смущенной улыбкой высвободилась из его хватки.
        Якобина захлопнула грамматику, прижала ее к груди и встала. Проходя мимо майора, она коротко кивнула ему и хотела сбежать по ступенькам на пляж.
        — Вы все еще глядите на меня так, словно я совершил преступление,  — тихо проговорил он.
        Якобина повернулась к нему и пожала плечами.
        — Что я могу сказать? Я наемный работник в вашей семье, и ваша частная жизнь меня не касается.  — Она подняла брови.  — Но при этом я была и остаюсь голландской ханжой.
        Губы майора растянулись в усмешке.
        — Вам так кажется.
        Якобина удивленно посмотрела на него и попятилась, когда подошел к ней он близко.
        — У меня сложилось впечатление, что вы вовсе не такая, как говорите,  — продолжал он, наступая на нее.  — Внешне вы кажетесь холодной и бесстрастной. Но, если присмотреться, можно увидеть, что у вас бурная натура. И с каждым месяцем вы становитесь все более раскованной.  — Она снова попятилась от него.  — Мне интересно, что на вас так влияет  — то ли тропики, то ли наш добрый знакомый Ян. Он уже сорвал ваш цветок?
        Якобина никогда не слышала такого выражения, но догадалась, что имел в виду майор, и густо покраснела.
        — Вообще-то это вас не касается.  — Она хотела пройти мимо него в дом, но он преградил ей дорогу своей массивной фигурой и потеснил к стене.
        — Верно, не касается.  — Он усмехнулся.  — Я так и думал. Для этого он слишком порядочный. Глупец.
        Якобина вскрикнула, когда майор набросился на нее  — стремительно и ловко, словно почуявший добычу хищник. Она больно ударилась спиной о стену и задохнулась от страха. Он навалился на нее так, что грамматика, которую она держала в руках, надавила на ее грудную клетку. Он прижался к Якобине нижней частью тела и вставил колено между ее бедрами. С силой и ловкостью опытного солдата он пригвоздил ее к стене, словно противника, которого нужно победить во что бы то ни стало.
        — Отпустите меня!  — воскликнула она, стараясь не обнаружить свой испуг и прекрасно понимая, что на помощь малайских женщин рассчитывать не приходится.
        Майор не слушал ее; Якобина беспомощно поворачивала голову, чтобы уклониться от его руки; лихорадочный блеск в его глазах наводил на нее ужас.
        — Ты думаешь, я не вижу, какая ты голодная?  — бормотал он.  — Как тебе нужен мужик? Настоящий мужик  — не такой слабак, как Ян?  — Он схватил ее за бедра, потом одна рука скользнула дальше и больно сжала ягодицу. Якобина напряглась изо всех сил, пытаясь оттолкнуть его, но он был слишком сильным и тяжелым, а его массивное тело давило на нее так, что она еле могла дышать.
        — Тебе нужен мужик, который возьмет в руки вожжи,  — бормотал он.  — Чтобы он указал тебе твое место. Прежде всего, в постели!  — На ее лицо брызнули капельки слюны, и она поскорее отвернула голову. Его колено все-таки вклинилось между ее бедрами и надавило на лобок; он потерся о ее щеку своей колючей щекой.  — Я постоянно наблюдаю за тобой. Как ты улыбаешься мне. Как кокетливо смотришь на меня.
        — Отпустите меня!  — снова закричала Якобина, на этот раз громче и отчаяннее.  — Я не ваши малайки, с которыми вы можете делать все, что хотите!
        Она снова попыталась высвободиться из его рук.
        — Ты возбуждаешь меня,  — прорычал майор.  — Давно у меня не было такой, как ты. Очень давно. Такой рослой, светловолосой. Такой худой.  — Он грубо схватил ее одной рукой за грудь, а другой так сильно сжал ее бедра, что она вскрикнула от боли.  — Такой неуступчивой. Взрослой женщины, у которой еще никого не было до меня. Белой женщины, у которой я должен пробудить желание.  — Он шумно выдохнул.  — Я все время думаю, как ты возьмешь в свой большой рот мой хрен.  — Он лизнул языком ее шею, и она зажмурилась от отвращения. Его пальцы прошлись вверх по ее бедрам и вцепились в лоно.  — Мне интересно попробовать, какая ты там.  — Он убрал руку, вместо этого прижался к ней бедрами и с урчанием потерся. Сквозь тонкую ткань его брюк и своего саронга она почувствовала, как он возбужден.  — Я хочу узнать, какая ты в любви. Ты обнимешь меня своими длинными ногами, и я поскачу на тебе, пока ты не заревешь от похоти.
        Якобина всхлипнула от страха и отвращения, но тут же перевела дух, потому что он отпустил ее и лишь упирался руками в стену.
        — Вот проживешь в тропиках еще пару недель и изойдешь истомой от страсти,  — хрипло сказал он, впившись в нее глазами.  — Через пару недель ты упадешь ко мне в руки, как созревший дуриан. Снаружи такой же колючий, а внутри такой же мягкий и сочный.
        Тяжело дыша, он оттолкнулся от стены и отошел.
        — Энда!  — рявкнул он, глядя в сад.
        Сквозь пелену слез Якобина смотрела, как Энда взбежала по ступенькам, поставила корзину и понуро подошла к майору. Он положил руку на ее затылок и, сверкая глазами, повел в дом. Якобине почудилось, что она поймала на себе взгляд Энды. Не испуганный, нет, но полный упрека. Словно она, Якобина, была виновата, что туан позвал к себе Энду.
        Грамматика выпала из рук и ударилась о пол; вся дрожа, Якобина сползла по стене и села на корточки. Вскоре из дома донеслись стоны и рев майора. Она зажала уши руками и зарыдала.
        Она чувствовала себя грязной и виноватой в том, что спровоцировала майора, невольно, сама того не желая. Впрочем, хуже всего казалось то, что были моменты, когда ее тело пронизывал соблазнительный, пламенный голод. Это было, когда к ней прижималось мускулистое тело Винсента де Йонга, когда она ощущала его дыхание на своей коже и волосах. В такие моменты ей хотелось уступить ему, раздвинуть ноги. Ее захватывала его агрессивность. Ей нравилось, что он хотел ее с такой страстью, которую она никогда не видела у Яна.
        Да, она чувствовала себя грязной, стыдилась этого и не могла себе представить, как станет смотреть в глаза майору и, самое главное, Маргарете де Йонг.
        Или Яну.
        Бейтензорг, 2 августа, 1883 г.
        Якобина, любимая,
        почему ты не хочешь поведать мне о том, что случилось, и почему ты хочешь уйти от супругов де Йонг? Из твоего письма напрашивается вывод, что Винсент позволил что-то лишнее по отношению к тебе  — хотя я, при всем желании, никак не могу себе этого представить. Ведь он слишком высоко тебя ценит, и к тому же знает, что мы с тобой фактически помолвлены. Может, ты просто неправильно истолковала его чуточку неотесанные манеры? Да и в последних письмах Винсента и Грит нет ничего, что могло бы меня встревожить.
        Или тебя просто угнетает изолированность, в которой ты живешь уже несколько месяцев? Я подумал, может, ты приедешь ко мне на пару дней в конце августа, а я, в свою очередь, напишу Грит, как скучаю по тебе и как хочу тебя увидеть. Я убежден, что она охотно отпустит тебя на неделю, а то и дольше.
        Что ты скажешь об этом?
        Мои усилия отыскать твою подругу, увы, не увенчались успехом. Я лишь узнал, что во время помолвки, в начале апреля, случился большой скандал. Но в связи с чем, не знаю. Это мне месть за то, что я, как миссионер, больше общаюсь с местными жителями и китайцами, а не со своими соотечественниками… Впрочем, я скоро поеду на пару дней в Преангер, к миссионеру Албертсу. Там снова поспрашиваю о твоей подруге и, если узнаю что-то новое, то сразу напишу тебе.
        Дорогая моя, что бы тебя ни удручало, я уверен  — завтра или послезавтра это покажется тебе менее важным.
        Я надеюсь, что ты чувствуешь, как часто я обращаюсь к тебе в своих мыслях, как мне хочется поскорее увидеть тебя и заключить в свои объятья.

    Ян.

34
        Обхватив руками колено и подогнув другое, Флортье лежала на широкой кровати и смотрела на Киан Джая.
        Он сидел рядом с ней в позе портного; перед ним стоял широкий столик, уставленный множеством пестрых и золоченых мисочек. Держа в ладони одну мисочку, он жадно ел палочками рис с овощами и мясом, которые казались при свете свечей темно-коричневыми, почти черными; он некрасиво чавкал, а на губах блестел жир.
        Как и она, он накинул на себя халат, но не стал его завязывать. Ее взгляд направился на его безволосую грудь и живот, собравшийся поперечными складками, а потом и на его член. Сейчас он вместе с двумя шариками лежал на красном шелке и казался безобидным, маленьким и мягким; головка, спрятанная в крайней плоти, еще влажно блестела; такая же влага сочилась у нее между ног и намочила шелковую простыню.
        Ее руки еще болели после отчаянных попыток не потерять равновесия на мягком матрасе, когда он, обхватив ее бедра, спаривался с ней, словно с сучкой. Приуныв, она чувствовала, как он впивался пальцами в ее бедра и шлепал ладонью по заду, как вздрагивали ее груди. Но он хотя бы не делал ей слишком больно.
        Он вообще редко делал ей больно, с тех пор, как она стала прилагать все силы, чтобы понравиться ему; теперь она угадывала его желания еще до того, как он что-либо приказывал ей или протягивал к ней руку. Когда она сидела в его кабинете в красивых одеждах, которые он ей дарил, в кресле, ему достаточно было только захлопнуть одну из своих конторских книг, и она уже вскакивала, грациозно бежала к его письменному столу, сбрасывала туфельку, терла ножкой его пах. Тогда он вставал и задирал ее юбки, под которыми у нее ничего не было, потому что ему так нравилось. Или она вскакивала верхом на его бедра, расстегивала на нем рубашку и жилетку, ласкала пальцами и губами грудь и живот, соскальзывала на пол, расстегивала брюки и приникала лицом к его паху. Похотливо урча, он извергал семя в ее рот и, довольный, гладил ее по голове. И когда он звал ее, как в этот вечер, в Красную комнату, она, не дожидаясь его приказаний, сама целовала его и ласкала языком там, где ему нравилось.
        Киан Джай сделал из нее квалифицированную жрицу любви и платил за это дорогими подарками, растягиванием губ, означавшим у него улыбку, а иногда даже ласковым словом. А также бурными поцелуями, когда его губы и язык вызывали блаженный отзвук в ее животе, опьяняли рассудок и на очень краткие, блаженные мгновения заставляли забыть, кем она для него была. И прикосновением его рук, почти нежных, ласкавших ее кожу, как ласкал шелк; после них ей хотелось продолжения, хотелось большего. А иногда, когда он обращался с ее телом, как с драгоценностью или с особенным деликатесом, она даже наслаждалась, когда он осторожно входил в нее и нежно любил. И потом долго ненавидела себя за это.
        — Вот.  — Он поднес к ее губам кусочек мяса, вероятно, особенное лакомство, но она покачала головой.
        Флортье не нравилась здешняя еда, она была для нее слишком чужая. Да и выглядела странно, даже неаппетитно; иногда и запах был неприятный, и вкус странный. Она казалась ей слишком сладкой, с избытком пряностей, не подходивших друг к другу или добавленных не в тех пропорциях и раздражавших нёбо. У нее и так не было аппетита, сидела ли она в столовой одна или с Киан Джаем за длинным столом перед всеми мисочками и горшочками с пестрым китайским декором. Чаще всего она держала при себе вазу с фруктами или сладостями и ела их, глядя на цветущий сад под окном.
        Но он всегда заставлял ее съесть кусочек.
        И теперь она послушно открыла рот и потом долго жевала резиновое мясо, пока ей не удалось его проглотить.
        — Я совсем ничего не знаю о тебе,  — прошептала она через некоторое время.
        Он опустил палочки и удивленно взглянул на нее, облизал губы и вытер их ладонью.
        — И не пытайся узнать. Тогда ты не найдешь у меня слабых мест, по которым потом сможешь нанести удар, чтобы отомстить или сбежать. Я ведь сказал, что найду тебя где угодно.
        Флортье покраснела, опустила голову и прижалась ртом и носом к колену, чтобы скрыть свое смущение. Он просто видел ее насквозь.
        Наполняя новыми кушаньями свою мисочку, он наклонился вперед и мельком взглянул на нее.
        — Что ты хочешь узнать обо мне?
        Флортье закусила нижнюю губу и посмотрела в сад, где иногда гуляла с его разрешения, любуясь на орхидеи, лилии и огненные канны. В такие часы она даже забывала, почему она здесь. Но потом случайно смотрела на дом и видела Киан Джая, стоявшего у окна своего кабинета. Он смотрел на нее, а сам вполуха слушал кого-то невидимого ей и отвечал ему, слегка повернув голову. Возможно, это был слуга Цзянь, тот самый, который, по приказу хозяина, заговорил с ней тогда возле «Европы», или посетитель, которого ей не полагалось видеть, из-за чего ее и отправили гулять в сад. Иногда ее отрывали от грез голоса и детский смех, доносившиеся из-за стены.
        — Что находится за стеной сада?
        Его губы растянулись, пока он перемешивал палочками рис, овощи и густой соус.
        — Моя другая жизнь. Мои жены и дети.
        Флортье вскинула голову.
        — Ты женат?
        Киан Джай хохотнул, коротко и сухо, почти хмыкнул.
        — Разумеется. Даже дважды. У меня две жены и три наложницы, и от них у меня восемь детей, пять сыновей и три дочери. Возможно, на будущий год я женюсь еще раз. Мне предложили в Китае хорошую невесту.  — Он с усмешкой посмотрел на нее.  — Я  — счастливый мужчина.
        Флортье смотрела перед собой; при всем старании она не могла представить Киан Джая заботливым супругом и любящим отцом. Интересно, он обращался со своими женами так же, как с ней? Или держал ее в своем доме, потому что мог вытворять такие вещи только с ней? Она задумчиво взглянула на него.
        — Удивляешься?  — усмехнулся он.
        — Да,  — призналась Флортье.
        Он испытующе посмотрел на нее.
        — Еще есть вопросы?
        Она невольно улыбнулась.
        — Откуда ты так хорошо знаешь голландский?
        Киан Джай помрачнел и ответил не сразу.
        — От моей бабки.  — Он медленно пошевелил палочкой овощную полоску.  — Она родилась на востоке Явы и девочкой работала в доме чиновника. Он был вдовец с дочерью. Та хотела выучить малайский и поэтому учила мою бабку говорить по-голландски. Тогда это было еще под запретом. Когда моя бабка подросла, чиновник затащил ее в постель, а потом прогнал из дома, потому что она не хотела избавиться от ребенка  — моей матери.  — Он посмотрел на Флортье и криво усмехнулся. Потом подцепил палочками кусок мяса.  — Так что я лишь наполовину китаец. Другая моя половина яванско-голландская. Еще я учил голландский, занимаясь делами.
        Флортье стало не по себе; что-то в его голосе и глазах тронуло ее; но все же ей было неприятно, что Киан Джай на несколько мгновений показался ей таким доступным. Почти человечным.
        — Какими делами ты занимаешься?  — поэтому тут же спросила она. Он не только сидел за письменным столом или разговаривал с посетителями, но и уезжал куда-то в ландо. Это были тяжелые часы для Флортье; она не знала, чем заняться в доме, где все было написано и напечатано китайскими иероглифами. Но зато теперь сказывались результаты ее упорства, с которым она бегала за своими служанками,  — они научили ее нескольким словам и выражениям на их языке, баба-малай. Учили неохотно, почти с боязнью, словно Киан Джай запретил им тесный контакт.
        — Я продаю мечты,  — заявил он с набитым ртом. Флортье непонимающе посмотрела на него, и он, чавкая, продолжил:  — Соединяю между собой мечту, дух и тело и примиряю их с жизнью. Чтобы люди чувствовали себя свободными, без забот, без боли. Чтобы на определенный момент они могли обо всем забыть. И исполняю мечту о хорошеньких девушках, которые читают по глазам любое желание. О девушках-цветах, которые раскрывают перед мужчиной небеса.  — Он взял палочками еще один кусочек и, увидев недоумение на лице Флортье, нетерпеливо пояснил:  — Я привожу из Китая опиум и проституток.
        Флортье бросило в жар, потом в холод. Она подтянула другое колено и обхватила их руками.
        — А разве это не противозаконно?
        Киан Джай насмешливо хмыкнул.
        — В Батавии можно все.  — Он вычистил из мисочки остатки овощей.  — Я веду свои дела аккуратно. С бухгалтерией у меня все чисто.  — Он посмотрел на нее.  — Так что блюстители порядка не скоро постучатся в мои ворота и не спасут тебя.
        Флортье закусила губу и опустила голову; он снова угадал направление ее мыслей. Она думала о том, как он описал действие опиума. Чувствовать себя свободной, забыть о боли  — это звучало соблазнительно. Очень соблазнительно.
        — Можно мне попробовать? Опиум, я имею в виду.
        Он скривил губы.
        — Ты уже пробовала. Всегда, когда ты слишком скулила после наших занятий.
        Флортье сглотнула, сначала испуганно, потом с интересом, когда вспомнила о чае, который ей принесли служанки в первый вечер после ванны. Тогда она погрузилась в блаженный, глубокий сон, как и в другие ночи, когда Киан Джай был с ней грубым.
        Чувствовать себя свободной. Без боли. Забыть обо всем…
        — Тогда давай мне чаще,  — хрипло прошептала она.
        Киан Джай сухо засмеялся. Провел языком по губам, поставил на поднос пустую мисочку и наискосок положил на нее палочки.
        — Не дам. Иначе скоро я получу в постели наркозависимую идиотку с пустым взглядом, которая лежит как бревно. Никакого удовольствия.
        Он протянул руку, чтобы погладить ее по щеке, но Флортье отшатнулась. Ее глаза наполнились слезами.
        — Почему ты меня так ненавидишь? Потому что я голландка?
        Она почувствовала на себе его взгляд и сквозь пелену слез увидела, как он нахмурил брови.
        — Я не ненавижу тебя.  — Он подвинулся ближе и обнял ее.  — Ты мне нравишься,  — сказал он и ласково провел пальцем по ее виску и щеке.  — Даже очень. Пока ты меня слушаешься.  — Она попыталась вырваться из его рук, но он лишь крепче прижал ее к себе.  — И поскольку ты хорошо себя вела и вообще мне нравишься, я приготовил для тебя сюрприз.  — Флортье недоверчиво посмотрела на него, и он поцеловал ее в щеку.  — Если ты пообещаешь мне вести себя хорошо и не делать глупостей, завтра мы с тобой куда-нибудь прогуляемся.

35
        Флортье с восторгом разглядывала себя в зеркале, крутилась на маленьких, острых каблучках и наслаждалась восхитительным шелестом, с которым волан и маленький шлейф скользили по полу. Она оглядывала себя, снова переводила взгляд на отражение в зеркале и восхищенно оглаживала вечернее платье, облегавшее тело, словно ее собственная кожа.
        Конечно, платье было нескромное, прямо-таки греховное, почти без рукавов  — вернее, лишь с намеком на рукава из черного кружева, которое обрамляло и глубокий вырез на спине, и неприлично большое декольте. Ее груди открывались любому нескромному взгляду, как два пухлых полушария, а сливочно-белая кожа казалась еще нежнее по контрасту с черным, как ночь, шелком. Зелень и синева павлиньих перьев, соединенных между собой золотыми завитушками, подчеркивали ее глаза, как и длинные серьги, и широкий браслет с зелеными и синими камнями на перчатках, которые рассыпались искрами при любом ее движении. Из настоящих павлиньих перьев был и веер; а особенно длинное перо, свисавшее почти до плеч, оно вместе с блестящими камнями на шпильках украшало ее искусно убранные волосы, над которыми младшая из китаянок трудилась несколько часов. Ее звали Хей-фен, как выпытала у нее Флортье; восхищенное выражение на ее лице, когда она набросила на плечи Флортье черную кружевную шаль, подтвердило, что она выглядит ослепительно. Конечно, в таком наряде в ней за много миль узнают проститутку, но она хотя бы была потрясающе
красивой проституткой и, самое главное, наконец-то она вырвется из своего уединения и окажется среди людей.
        Подобрав повыше юбку, Флортье осторожно спускалась по лестнице в ярко освещенный вестибюль, где ее уже ждал Киан Джай. Он оторвал взгляд от своих карманных часов, которые держал в руке, защелкнул их и сунул в карман жилетки. Антрацитово-черный костюм был ему к лицу; он выглядел в нем высокомерным светским львом; Флортье с волнением предстала перед ним и ждала его суда.
        Он пристально оглядел ее и кивнул.
        — Оправдалось все до цента.
        Не зная, что он имел в виду, то ли ее, то ли платье, то ли все вместе, Флортье одарила его сияющей улыбкой и взяла под руку.
        Перед домом стояло ландо с опущенным верхом и красивой лампой. Сумерки лавандовыми тенями уже легли на крыши с загнутыми краями. От заката еще оставались побледневшие оранжевые и фламингово-красные полосы.
        Киан Джай сел в ландо, велел Цзяню подать ему шляпу и надвинул ее на лицо. Потом Цзянь помог сесть рядом с ним Флортье и сам опустился напротив них. Привратник отодвинул металлическую заслонку на глазке, окинул взглядом улицу, потом поднял засов и распахнул обе створки ворот. Кучер взмахнул поводьями, лошади мягко тронулись с места, и ландо выкатилось за ворота.
        Наступившая тропическая ночь жаркой влагой легла на щеки Флортье, и без того пылавшие от волнения. Встречный ветер ласкал кожу. Хозяева закрывали свои лавки; над некоторыми дверями еще горели бумажные фонарики, а кое-где мерцали маленькие керосиновые лампы, освещавшие выставленные товары неровным светом.
        Ландо прогрохотало по мосту через канал, и китайский квартал остался позади. Флортье огляделась по сторонам; некоторые места, освещенные газовыми фонарями, казались ей знакомыми, но она точно здесь не бывала.
        — Сколько времени я живу у тебя?  — спросила она у Киан Джая.
        — Полтора месяца,  — ответил он.  — Сегодня четвертое августа.
        Всего лишь полтора месяца… Флортье потеряла всякое представление о времени за дни и ночи, проведенные с Киан Джаем. От тоски защемило сердце, когда она вскоре после этого узнала как всегда оживленную улицу Моленвлиет, с множеством колясок и садо. Вот промелькнул отель «Дес Индес», а чуть позже и празднично освещенная «Гармония». Оба здания вызвали у Флортье ностальгические воспоминания о светлых, беззаботных временах. Словно тогда она жила совсем в другой жизни. Впрочем, в определенном смысле так и было.
        Газовые фонари попадались все реже, а потом и вовсе пропали; ландо ехало по дороге, темной из-за высоких деревьев, росших по обе стороны от нее. Между стволами уютно горели огоньки маленьких бунгало. Флортье крутила головой в разные стороны; уж здесь-то она точно никогда не бывала.
        — Куда мы едем?
        — Сюрприз,  — ответил Киан Джай. Она чувствовала его взгляд на своем лице.  — Мне не надо напоминать тебе о том, что я сказал, верно?
        Флортье покачала головой. Его указания были четкими и ясными. Больше улыбаться, меньше говорить. Ни к кому не обращаться за помощью и даже не помышлять о бегстве.
        Киан Джай обнял ее за плечи и привлек к себе. Его губы поцеловали ее в шею и приблизились к уху.
        — Да тебе и так никто не захочет помочь,  — шептал он.  — Грязной шлюшке, которая так низко опустилась, что живет с китайцем.
        Флортье вздохнула и прогнала слезы, готовые навернуться на глаза.
        Под ночным бархатом неба, расшитым мерцающими звездами, дома становились все величественнее и роскошнее, а их огни ярче; на верандах между толстыми, гладкими колоннами виднелись зажженные люстры. Она прислушалась и услышала музыку, бурную, игривую, жизнерадостную. Перед ними открылась огромная площадь, а за окружавшими ее деревьями, за множеством конных экипажей, было светло почти как днем. В середине площади стоял полосатый шатер, огромный и величественный. На нем трепетали флажки и поднимались загадочные клубы пара. Теперь музыка гремела на всю мощь, перекрывая гул человеческих голосов и крики зазывал. Над входом в шатер виднелся щит, освещенный бесчисленным множеством ламп: «Всемирно Знаменитый Цирк Уилсон».
        — Цирк!  — вырвалось у Флортье, она даже привстала и прижала пальцы к губам.  — Мы идем в цирк!  — У нее бурно заколотилось сердце. Единственный раз она была в цирке еще маленькой девочкой, с отцом, незадолго до рождения Пита. Так давно, что почти ничего не помнила, кроме ощущения огромного счастья. Она обняла Киан Джая и покрыла его лицо поцелуями.  — Спасибо, спасибо, спасибо!
        Ландо выехало на площадь, запрыгало по выбоинам и остановилось. Цзянь спрыгнул на землю, помог вылезти Флортье, и она, об руку с Киан Джаем, направилась по красной ковровой дорожке ко входу. В воздухе висел тяжелый и теплый запах животных и сена, смешиваясь с пряным ароматом тропической ночи и влажной листвы.
        Сияющими глазами Флортье глядела на мужчину в кричаще пестрой куртке, который с плакатом расхаживал по площади на ходулях.
        — Леди-и-и э-ээнд джентльмеееен!  — ревел он во все горло, пытаясь перекричать бравурные марши, звучавшие из шатра.  — Меда-а-ам е-е-е ме-е-есье! Зе-е-р фер-е-е-ерте да-а-амен унт хэрррен! Не пропустите наше уникальное представление! Прямо здесь…  — Он показал рукой на шатер поменьше, возле которого множество вывесок зазывали на аттракционы. Кабинет редкостей показывал бородатую женщину и другую, покрытую татуировкой с головы до ног. Сиамских близнецов. Мужчина глотал огонь и шпаги. Индийский факир ходил по гвоздям и битому стеклу. Еще там были жонглеры и метатели ножей. Иллюзионист и заклинатель змей. Зверинец мог похвастаться бенгальским тигром, африканскими львами, дрессированными зебрами и слонами, южно-африканскими тапирами и «роскошными лошадьми и пони из конюшни синьора Кьярини». За шатром виднелись деревянные цирковые повозки и огороженная площадка, с которой доносились ржание и хриплые ослиные крики.
        С цирковой музыкой диссонировала другая мелодия, вальс в три четверти, звучавший из шарманки. Мужчина в огромном цилиндре крутил ручку, а обезьянка со стрекотом прыгала по его плечам. Карлик в шароварах, загримированный под клоуна, раздавал публике листовки. Мужчины тянули шею, глядя на хорошенькую девушку с серебряными волосами, в короткой, по колено, юбочке, пышной от множества нижних юбок, и в балетных туфельках с завязанными крест-накрест атласными лентами. С сияющей улыбкой она продавала программки, лежавшие в корзинке. Клоуны в огромных башмаках, широких штанах и бело-розовых или сине-желтых сюртуках бродили среди публики с лотками и торговали сладостями.
        У входа в цирковой шатер стояли два мальчика в обшитых золотом униформах, они проверили билеты, которые протянул им Цзянь. Оба мальчишки приняли их с низким поклоном.
        — Желаем вам получить много удовольствия,  — по-голландски, с сильным акцентом пожелал им один мальчишка, а другой проводил их в шатер.
        Флортье затаила дыхание, когда в лицо ей ударила музыка, запах древесных опилок, сахара и карамели, духов, одеколона и табачного дыма, тепло бесчисленных человеческих тел, бормотание и смех множества голосов. Шатер был огромный, его лакированные столбы, длинные и крепкие, как деревья расамала; канаты, веревки и перекладины, образовавшие высоко наверху целую сеть, уходили в темноту циркового купола. Сотни, если не тысячи зрителей сидели в цирке; в этот вечер там не осталось свободных мест.
        Мальчишка провел их по проходу к одной из лож, расположенных прямо возле барьера вокруг манежа, к единственной, где еще никто не сидел; их сопровождали сотни пар глаз. Там стояли шесть красных бархатных стульев, а между ними  — стол, на нем  — бутылка шампанского в серебряном ведре со льдом и бокалы. Флортье послушно села на указанный ей стул рядом с Киан Джаем и поблагодарила Цзяня, когда тот налил им два бокала шампанского, а сам сел позади них.
        Музыка перешла в бравурный туш, свет начал гаснуть. Вместо этого загорелось ослепительно-белое световое пятно у входа в манеж, и занавес пополз кверху. Покачивая бедрами, на середину манежа вышла сильно накрашенная блондинка. Костюм, похожий на фрак, облегал ее пышное, но крепкое тело. Размашистым жестом она сняла цилиндр с аккуратно уложенной прически.
        — Леди и джентльмены,  — воскликнула она теплым, звучным голосом, без труда долетевшим до самых отдаленных уголков шатра, и окинула взглядом ряды зрителей.  — Медам и месье! Зер ферерте дамен унд хэррен! Добро пожаловать на первое представление всемирно известного цирка Уилсон, который приехал к вам в Батавию прямо из Сан-Франциско, из Соединенных Штатов Америки! Мое имя  — Анна Уилсон, я  — директор цирка и хочу вам сегодня представить…
        Она с гордостью выкрикнула чье-то имя, по цирку пронеслись возгласы восторга. Под барабанный бой и новый взрыв музыки артисты один за другим выскакивали из-за занавеса, кружились в пятнах света по манежу, делали сальто и другие прыжки, с улыбкой принимали аплодисменты публики. Две дамы вели с собой лошадей, один мужчина нес на каждой руке по голубю, а третий голубь сидел на его шляпе.
        — …желаю вам провести незабываемый вечер!  — взмахнув руками, воскликнула Анна Уилсон и скрылась за занавесом.
        Широко раскрыв глаза и затаив дыхание, Флортье смотрела, как львы прыгали сквозь горящий обруч, а слоны вставали на задние ноги. Юная артистка по имени Нанетта с особой гордостью представила самого маленького слона в мировой истории, который родился на Яве. Зрители приветствовали его на родине неистовыми аплодисментами, а он жонглировал мячами и ходил по наполненным водой ваннам. Еще на манеже резвились клоуны, спотыкались, комично падали, пугали друг друга громким звуком трубы, бросались тортами. Мисс Селма Троост, Давняя Любимица публики, одетая в блестящий и довольно призрачный костюм, грациозно забралась по канату под купол цирка и под лирическую мелодию, от которой на глазах Флортье выступили слезы. Она обхватывала канат то руками, то ногами и парила в воздухе, словно элегантный мотылек. Фройляйн Жаннетта и ее Невероятные Всадницы скакали по манежу в роскошных костюмах, украшенных развевающимися перьями, на двадцати горячих арабских скакунах и, подобно амазонкам, перепрыгивали с одной лошади на другую. Гимнасты Нельсоны, семья, одетые в облегающие трико, строили головокружительно высокие
и сложные пирамиды, прыгали с высоты и буквально летали по манежу, а в заключение построились под аплодисменты публики по росту, от отца до самого маленького ребенка. Циркач с Дикого Запада делал сальто через три, пять, семь и, наконец, восемь лошадей, а Уильям Грегори, Король гимнастов, сгибался пополам, завязывал узлом руки-ноги и обматывался вокруг различных снарядов, словно в его теле совсем не было костей. Заклинатель голубей, тщедушный молодой парень, похожий на робкого отшельника, понимавшего язык зверей и птиц, заставлял своих пернатых друзей творить чудеса: птицы пролезали сквозь обручи, открывали дверцу игрушечного домика, ходили по комнате, сами ложились в кроватку, а под конец даже летали строем над ареной под охи и ахи публики. Отчаянный номер на канате под самым куполом заставил публику запрокинуть голову и затаить дыхание; мускулистые атлеты Эктор&Фо повышали напряжение, раскачиваясь на трапеции, делая прыжки и сальто, за что и были вознаграждены бурными аплодисментами и восторженными криками.
        Флортье ахала и смеялась, ликовала и задерживала дыхание при каждом бое барабанов; при туше в начале и конце отдельного номера она с восторгом хлопала в ладоши и не замечала, что Киан Джай не сводит с нее глаз. Она радовалась как маленькая девочка, когда Заклинатель голубей пришел к ним в ложу и посадил на ее руку голубя, державшего в клюве розу. А от элегантности и красоты номера с лошадками у нее побежали мурашки по спине и увлажнились глаза. На пару часов она забыла все: стыд и отвращение, бесчисленные унижения и разочарования. Даже в антракте, когда она пила шампанское и лакомилась пестрыми сладостями, которые Цзянь, по приказу своего господина, купил у клоуна, расхаживавшего с лотком по манежу, она без умолку говорила с Киан Джаем, давая выход своему восторгу. С сияющими глазами она болтала и смеялась, как с другом, почти как с любимым человеком, а он неподвижно сидел, нога на ногу, с сигаретой в руке, и молча слушал ее с непроницаемым лицом.
        — Леди и джентльмены!
        В цирке наступила напряженная тишина, когда на манеж вышла директриса. Впереди был последний номер программы, кульминация вечера. Анна Уилсон раскинула руки и обвела взглядом ряды зрителей.
        — Медам и месье! Зер ферерте дамен унд хэррен! Для меня огромная честь и невероятная радость представить вам сегодня вечером одну из самых светлых и блестящих звезд в истории цирка. Он уже объехал весь мир, к числу его поклонников принадлежат президенты государств и коронованные особы, например, русский царь.  — Когда по рядам публики прошел гул, Анна Уилсон гордо кивнула.  — Америка носила его на руках. Европа встречала его ликованием. И теперь он у вас, в Ост-Индии. Давайте встретим его аплодисментами  — Великого! Неповторимого!  — Она прижала руки к груди и снова широко раскинула их.  — Несравненного! Непобедимого! Датского богатыря! Короля с пушечными ядрами! Самого сильного в мире мужчину! Встречайте  — Джооооон Холтуууум!
        По рядам пробежал гул  — восторженные вздохи и стоны зрительниц. Цирковой шатер в Конингсплейне задрожал от бурных аплодисментов и ликующих возгласов. Зрители встали, приветствуя артиста, а тот размеренным шагом вышел на арену под звуки громовых фанфар и просто стоял там, а на него лился людской восторг.
        — Джон, ты  — мой герой!  — воскликнула какая-то женщина; другая завизжала:
        — Женись на мне!
        — Нет, на мне!  — закричала третья.
        Он выглядел, как античный гладиатор, огромный и широкоплечий, в римских сандалиях, в коротких, огненно-красных штанах, которые так обтягивали его тело, что давали обильную пищу для женской фантазии и мужской зависти.
        — Джоооон! Вот я! Я здесь!
        — Марта, сядь на место!  — обиженно воскликнул мужской голос.
        Огненно-красными были также плащ на его плечах, скрепленный золотой цепью, и перчатки. Короткие волосы и густые усы мерцали золотом. На квадратном лице ярко горели голубые глаза; их свет, казалось, достигал задних рядов.
        — Джон, я хочу от тебя ребенка!
        Огни манежа отражались от намасленной кожи Джона Холтума. Он весь состоял из тугих мышц, которые бугрились на его руках и ногах; толстые связки мышц пересекали его торс, вырисовывались на груди и твердом животе.
        Он медленно поднял руку и расстегнул золотую цепь. Какая-то женщина издала истерический вопль; по рядам зрителей пронеслась волна женского экстаза, когда плащ упал на опилки манежа.
        Его ассистент, крепкий парень с лихими усами, в темно-синем казачьем мундире, обеими руками протащил вдоль края арены железный шар и призвал желающих его поднять. Желающих оказалось много. Вызванный на манеж мужчина взялся за шар с хвастливой усмешкой, но под его тяжестью, к удовольствию публики, рухнул на колени.
        Флортье не могла оторвать глаз от Джона Холтума. Она разделяла восхищение женской половины зрителей. Циркач казался ей воплощением мужественности, хотя в нем не было ничего агрессивного или брутального. По сути, его нельзя было назвать красавцем  — его мышцы были слишком бугристыми, черты лица  — слишком резкими, но, тем не менее, он был невероятно привлекательным.
        Загремела барабанная дробь, и в шатре мгновенно воцарилась полная тишина. Ассистент выкатил на арену тележку с железными шарами разной величины и стал подавать их артисту. Холтум положил один шар на ногу и по шару на ладони. Потом наклонил корпус вперед и перекатил один шар вниз по позвоночнику в ямку на нем, образованную толстыми мышцами. Потом силач медленно сел на корточки, уперся на руки, перенес вес тела на одну руку, вытянул ноги кверху и стал похож на скорпиона. Другой шар он держал на вытянутой руке. Атлет с его гибким телом бросал вызов законам гравитации, отменяя всякие пределы для человеческого тела.
        В завершение всего он согнул ноги в коленях и взял в зубы штангу. Казак положил в корзинки на штанге три железных шара. Холтум медленно встал и, откинув голову и плечи, вытянул руки и взял в ладони еще по шару. При каждом туше после удачного номера публика взрывалась бурными аплодисментами.
        Между тем ассистент связал артиста тяжелой железной цепью; защелкнулся массивный навесной замок. Казак торопливо ушел, а Холтум набрал в грудь воздуха и напряг мышцы так сильно, что на теле выступили жилы, а на шее напряглась и, казалось, вот-вот лопнет вена. Со скрежетом и хлопком цепь треснула и упала в опилки. Два униформиста вышли на манеж, ведя под уздцы двух приземистых лошадей; их привязали в одну упряжку. Холтум потряс руками в перчатках, схватился за ремень упряжи; когда парни, щелкая кнутами и понукая, погнали лошадей вперед, они с ржанием рванулись, и некоторые зрители, сидевшие в ложах, испуганно отшатнулись. Тут Холтум уперся ногами; мышцы на его руках и шее напряглись, и он несколько минут удерживал лошадей на месте.
        Когда храпящих, беспокойно перебирающих копытами лошадей снова увели, над манежем разразились громовые аплодисменты и не желали утихать. Лишь когда казак надел на Холтума кожаные, подбитые ватой доспехи и привез на повозке пушку, мгновенно все стихло.
        Поразительно было уже то, что Холтум с помощью ассистента взвалил себе на плечи пушку, хотя казалось, что ее могут пронести пару шагов только двое-трое крепких мужчин. А он держал ее на плече, и она выстрелила; ядро вылетело с грохотом и огненной вспышкой и со стуком упало в опилки. Эта новая сенсация вызвала новый взрыв оглушительных аплодисментов и восторженные крики.
        Мертвая тишина вернулась, когда казак выкатил после этого пушку покрупнее и поставил ее в боевую позицию. Артист сделал несколько глубоких вздохов, сконцентрировался, потряс руками.
        — Джон, не делай этого!  — в панике закричала какая-то женщина.  — Пожалуйста! Не надо!
        — Женись на мне! Я принесу тебе счастье!  — завизжала другая что было мочи.
        Флортье невольно сжала руки в кулаки и, как и вся публика, затаила дыхание. Тем временем, барабанная дробь достигла щекочущей нервы интенсивности и вдруг резко оборвалась. Весь цирк вздрогнул от громового удара и вспышки огня, а спустя полные ужаса секунды разразился невероятным ликованием, когда все увидели, что Холтум уверенно держал железное ядро размером с голову ребенка. Вот он бросил ядро, и оно с глухим стуком упало на манеж, а он сжал руки в кулаки и взревел, как лев.
        По рядам пронеслась штормовая волна, зрители повскакали с мест, с ревом взмахнули кулаками и осыпали Холтума криками ликования и все более бурными аплодисментами.
        Тяжело дыша, артист раскинул руки и наклонил голову. Потом показал жестом на своего ассистента и глубоко поклонился на все стороны. Только теперь на его угловатом лице появилось подобие улыбки.
        — Джон, я люблю тебя!
        На манеж обрушился град из роз и гортензий; в воздухе еще висел острый запах пороха и дыма. Один из униформистов задержал женщину, карабкавшуюся через бортик на манеж. Она билась в его руках, царапалась и что-то кричала во всю глотку Джону Холтуму; в верхних рядах начался переполох, когда юная девушка упала в обморок.
        — Джон! Джон! Джоооон!
        В опилки шлепнулся белый ком, поразительно похожий на женские панталоны с рюшами. Потом откуда-то прилетел кружевной носовой платочек и упал рядом с Холтумом. Он нагнулся, поднял платочек и прижал его к губам.
        В этом удивительном жесте было что-то рыцарское и невероятно романтичное. Все женщины дружно вздохнули, а кое-где послышались рыдания.
        Флортье затаила дыхание, когда голубые глаза Холтума встретились с ее глазами. Она даже перестала аплодировать, а ее сердце бурно забилось в груди. Потом она взяла себя в руки, опустила ресницы и положила руки на колени.
        Краешком глаза она видела, как Холтум еще раз помахал зрителям и побежал вместе с ассистентом к занавесу, который открыл для них униформист.
        — Хол-тум! Хол-тум! Хол-тум!  — под гром аплодисментов скандировала публика.  — Еще! Браво! Бис!
        Флортье вздрогнула, когда Киан Джай положил руку на ее колено.
        — Тебе понравилось?
        — Да, очень. Спасибо!
        Он погладил ее бедро.
        — Ты это заслужила.
        Она невольно сгорбилась и сжала колени.
        Потом артисты под бодрую музыку и аплодисменты прошли вокруг манежа. Анна Уилсон произнесла прощальные слова благодарности. Постепенно ликование затихло, зрители стали расходиться. Глаза Флортье то и дело возвращались к занавесу, за которым скрылся Джон Холтум.
        Запрокинув голову, Флортье смотрела на усыпанное звездами небо. Киан Джай обнимал ее за плечи. Ландо возвращалось с Конингсплейна в Бенеденстад, Нижний город. Они ехали почти последними в веренице экипажей, возвращавшихся в город, чтобы подкрепить праздничное настроение этого вечера.
        Она ощущала подавленность, и это уменьшало безграничную радость, которая владела ею в цирке. И хотя немалая доля той радости все еще бурлила в ее душе, она была подернула грустью, даже тоской по чему-то, что Флортье даже не могла определить или просто успела забыть.
        Ландо внезапно свернуло с улицы и остановилось.
        — Сейчас мы еще что-нибудь выпьем,  — объявил Киан Джай.
        За изящной кованой оградой росли деревья. Флортье увидела бунгало под черепичными крышами, другие постройки, окружавшие просторный внутренний двор. Оттуда доносились голоса, смех и приглушенная музыка.
        — Только не здесь,  — еле слышно прошептала она.  — Пожалуйста. Только не здесь.
        Изо всех мест в Батавии ей не хотелось возвращаться именно сюда. В отель «Дес Индес», где она жила, гордая и полная надежд. Не хотелось возвращаться проституткой, которой стала. Да еще с мужчиной, навязавшим ей свое общество. Но Киан Джай схватил ее за руку и не оставил ей выбора.
        Свет, лившийся из люстр, заливал желтым светом ресторан, где когда-то завтракала и обедала Флортье. Почти все столики, обычно стоявшие рядами, были вынесены; остались несколько только у стен, и там стояли ведерки со льдом для охлаждения шампанского, бокалы, а на серебряных горках были красиво разложены закуски. Слуги обслуживали господ в костюмах, толпившихся в переполненном зале; кое-где виднелись элегантные платья и сверкали драгоценности немногочисленных дам. Многолюдно было и возле бара.
        Музыканты играли в нише ронзебонс; приятные мелодии сплетались с голосами в плотный ковер малайской выработки, с вкраплениями голландского, английского, немецкого и французского. Эта тональная ткань начала распадаться, как только первые взгляды упали на Киан Джая; вскоре все глаза были направлены на него и Цзяня, единственных азиатов в зале, а также на Флортье. Постепенно затихли все разговоры, только маленький оркестр продолжал играть свои мелодии.
        — …прозевал! Недавно на маскараде из одного фонтана бил чистейший одеколон. Да-да, одеколон, дружище!  — пробасил мужской голос и тоже замолк.
        Неприязнь сгустилась так, что хоть трогай руками, к ней добавлялись любопытство и пренебрежение, а также нечто, наподобие неохотного признания, за которым таились недоверие или даже страх.
        Где-то послышались смущенное хмыканье, взволнованный шепот, потом голоса сделались громче.
        — …Что он тут делает? Надо же, набрался наглости!
        — …Со своим китайским хахалем… стыд какой…
        — Где мы были? Ах да! Грандиозное представление, потрясающее…
        Флортье сгорала со стыда: она не осмеливалась поднять глаза от страха, что увидит чье-нибудь знакомое лицо. Но все-таки она очень ясно чувствовала на себе заинтересованные и даже жадные взгляды; глаза мужчин откровенно осматривали ее с головы до ног и нередко задерживались на ее большом декольте.
        Пальцы Киан Джая впились в ее локоть, в самое больное место, туда, где нерв.
        — Выше голову. Улыбайся.
        Она послушно подняла голову и заставила себя растянуть уголки рта; машинально взяла бокал шампанского, который Киан Джай взял с подноса официанта и подал ей.
        — Замечательно, что вы тоже сегодня здесь!  — Стройный господин в коричневом костюме, с морщинистым лицом, протиснулся мимо оживленно разговаривавшей группы и потряс руку Киан Джая. Потом его взгляд упал на Флортье, и он согнулся в поклоне.  — Ваша спутница прелестна! Мои комплименты!
        Напряженно улыбаясь, Флортье сделала реверанс, и, пока мужчины разговаривали о выгодных вложениях капитала, свежем товаре и новых рынках, глаза незнакомца непрерывно шарили по ее телу. Подошел еще один мужчина и тоже сказал ей приятные слова, сопроводив их откровенным взглядом, а потом вступил в беседу.
        Между тем Флортье большими глотками пила шампанское. Вдруг позади нее раздались радостные возгласы и сердечный смех, и она оглянулась на шум. В дверь ресторана ворвалась большая группа мужчин и женщин, и Флортье, приглядевшись, узнала в них артистов цирка. Селма Троост, которая парила, словно эльф, под куполом цирка, теперь казалась основательной и солидной в своем голубом платье со шлейфом и цветком в высокой прическе. Заклинатель голубей уже не был похож на монаха-отшельника, наоборот, у него блестели глаза, и он заинтересованно поглядывал на немногочисленных дам. Уильям Грегори, Король гимнастов, скованно двигался в скверно сшитом костюме, а фройляйн Жаннетта и ее амазонки напоминали в своих платьях цвета бледных роз, королевской лазури, зеленого абсента и мокко выпускниц гимназии, пришедших на выпускной бал.
        Разумеется, их немедленно окружили другие посетители «Дес Индес». Они со скромным достоинством принимали комплименты и пожелания, писали автографы на визитных карточках и льняных салфетках, требовали шампанского. Джона Холтума среди них не было.
        Флортье снова повернулась к своему спутнику и опрокинула в горло остаток шампанского.
        Из двери бара, увлеченно разговаривая, вышли двое мужчин в серых костюмах. За ними показался высокий, широкоплечий мужчина со строгим лицом. В его каштановой шевелюре и бороде поблескивало серебро, а когда он улыбался, на его щеках иногда появлялись ямочки.
        Флортье окаменела и не могла отвести от него глаз. Словно почувствовав на себе ее взгляд, Джеймс ван Хассел повернул голову, и ямочки на щеках тут же пропали. На долю секунды в его глазах что-то вспыхнуло, но тут же брови сдвинулись к переносице. Он перевел взгляд с Флортье на Киан Джая и обратно, неодобрительно задержался на ее греховном декольте и помрачнел еще больше. Он смотрел с упреком, неодобрительно. Почти с отвращением.
        К нему подошла блондинка в элегантном вечернем платье цвета морской волны, взяла его под руку и заглянула в лицо; потом посмотрела через плечо, что так приковало его внимание, и Флортье увидела лицо Эммы Мерселиус.
        Желудок болезненно сжался, коленки задрожали; Флортье поскорее отвернулась. Ей стало трудно дышать, а на глаза навернулись слезы.
        Киан Джай больно сжал ее руку.
        — Тебе он нравится?
        Угроза, прозвучавшая в его голосе, испугала ее.
        — Я не знаю, кого ты имеешь в виду,  — пролепетала она.
        Он схватил ее еще крепче и кивнул на дверь ресторана.
        — Вон того орангутана. Варвара, который пожирал тебя глазами еще в цирке.
        Флортье сморгнула слезы; ее зрение сфокусировалось, и она увидела великана в темном костюме. Его яркие голубые глаза были устремлены прямо на нее; рыжеватые волосы на висках были еще влажные, вероятно, он срочно принимал ванну. Он рассеянно кивал какому-то мужчине, который, бурно жестикулируя, выражал свой восторг по поводу циркового представления.
        В левой руке, на которую была надета черная кожаная перчатка, Джон Холтум держал бокал, а правой он поглаживал бороду.
        — Нравится он тебе, хочу я знать?  — прошипел Киан Джай и тут же ответил на приветствие другого гостя; проходя мимо, тот оценивающе посмотрел на Флортье.
        Шампанское, торопливо проглоченное ею, ударило в голову. У нее заболело сердце, когда она увидела Джеймса с Эммой Мерселиус: Джеймса, в которого она была когда-то влюблена, который собирался на ней жениться, а потом бросил, потому что Эмма разболтала своему дядюшке о позоре Флортье. Ей были противны и Киан Джай, и липкие мужские взгляды. Она чувствовала себя опустошенной. Она слишком устала, чтобы владеть собой.
        — Ты купил меня для этого?  — медленно спросила она.  — Чтобы хвастаться белой женщиной? Для самоутверждения?
        Глаза Киан Джая сузились, в них сверкнули черные искры. Он что-то пробормотал через плечо Цзяню, тот кивнул и, лавируя между гостей, направился к Джону Холтуму.
        Флортье видела, как Цзянь с низким поклоном заговорил с артистом, как Холтум нагнулся, чтобы расслышать шепот невысокого китайца; оба бросали взгляды на Киан Джая и на нее. У нее похолодело под ложечкой. Наконец, артист выпрямился, кивнул и вышел следом за Цзянем из ресторана.
        Киан Джай забрал у нее бокал и отдал официанту; потом потащил за собой Флортье.
        Под их ногами шуршал гравий, как и под ногами Цзяня и Холтума, когда они пересекали внутренний двор. Голоса, смех и музыка звучали все удаленнее, а над их головами в кронах деревьев стрекотали цикады.
        Цзянь и Холтум остановились перед одним бунгало; артист вынул из кармана пачку купюр, отсчитал нужную сумму и отдал китайцу.
        Флортье замедлила шаг, когда в ее сознании забрезжила неприятная догадка.
        — Что ты задумал?  — испуганно прошептала она.
        Киан Джай потащил ее дальше.
        — Я спросил его, хочет ли он сегодня развлечься с тобой за сто флоринов. Он согласился.
        У Флортье вырвался жалобный возглас; вся дрожа, она остановилась перед верандой. Джон Холтум стоял в открытых дверях и ждал ее.
        — Тебя заберут на восходе,  — сказал Киан Джай и прижался губами к ее уху.  — Надеюсь, он отдерет тебя так, что ты завтра не сможешь ходить!  — Он отпустил ее руку и резко шлепнул по заду.
        На дрожащих ногах она поднялась на веранду, прошла мимо Холтума в номер отеля и остановилась через пару шагов. Он тихо закрыл дверь.
        Свет, пробивавшийся в комнату из внутреннего двора, позволял увидеть самое необходимое  — очертания стола со стульями, шкафа и умывальника; прямо была дверь спальни. Возможно, это был тот же самый номер, в котором она жила; точно она уже не помнила.
        Уголком глаза она увидела, как Холтум обошел вокруг нее и прислонился к шкафу. Сунув в карман правую руку, он молча глядел на нее.
        — Голландка?  — спросил он наконец, а когда Флортье кивнула, добавил:  — Ду ю спик инглиш? Дойч?  — Его голос, низкий и звучный бас, очень подходил к нему.
        — Дойч,  — ответила Флортье и тут же добавила на этом языке:  — Немножко.  — Как ни странно, она еще что-то помнила.
        — Сейчас я зажгу свет,  — сказал он по-немецки и зажег лампы, залившие комнату теплым сиянием. Потом он зажег свет в спальне, и Флортье пошла за ним.
        В углу стояли огромные дорожные чемоданы, на них  — чемоданы поменьше. Кресло под окном почти исчезло под дикой мешаниной из рубашек, брюк и пиджаков; носки намотались на ножки мебели, дверца платяного шкафа слегка приоткрылась.
        Артист стянул с себя пиджак, развязал галстук-бабочку, расстегнул ворот рубашки.
        В манеже он со своей аурой блистательного героя показался ей привлекательным; теперь он внушал ей страх. В костюме он выглядел стройнее, чем во время представления, когда его тело было полуголым и потным. Все-таки он был необычайно высокий и сильный. Его силу она видела собственными глазами сегодня вечером. Такой хрупкой женщине, как Флортье, он запросто мог сломать кости или нанести какие-либо другие увечья. Если даже мелкий китаец Киан Джай делал ей больно  — насколько брутальнее окажется такой великан, как Джон Холтум? За ним бегали толпы женщин, он пошевелит пальцем  — и любая будет счастлива оказаться с ним в постели. Почему же он решил купить себе партнершу за большие деньги? От такого мужчины ей явно ничего хорошего ожидать не приходится.
        — Как вы хотите меня?  — шепотом спросила Флортье и прижала руку к внезапно заурчавшему желудку.
        Холтум резко повернул к ней голову и посмотрел на нее из-под сведенных бровей. Потом его взгляд немного смягчился.
        — Ты хочешь что-нибудь выпить?
        Флортье кивнула; что ж, очень любезно с его стороны; так ей будет легче.
        — Да, с удовольствием.
        Он вышел в другую комнату, а она села на краешек кровати, сбросила туфли, сняла дрожащими пальцами серьги, браслет и перчатки и скинула шаль с плеч.
        — По-моему, тебе в твоем возрасте больше подходят лимонад или молоко,  — проворчал он, пока возился с бокалами и бутылкой.  — Но сейчас, кажется, тебе действительно нужно выпить.  — Держа в каждой руке по бокалу с янтарной жидкостью, он вернулся назад и резко остановился.  — Прекрати!  — грубо прикрикнул он.
        Она удивленно подняла голову; ее пальцы замерли на вырезе платья, расстегнув верхние крючки. Он поставил вино на ночной столик, достал из шкафа белую рубашку и протянул ей.
        — Вот, надень на себя!
        Флортье удивленно посмотрела на него.
        — Мне не холодно.
        На его грубом лице промелькнула усмешка.
        — Речь сейчас обо мне. Ведь я всего лишь мужчина.
        Губы Флортье дрогнули и растянулись в озадаченной улыбке. Она надела рубашку, застегнула верхние пуговицы и завернула слишком длинные рукава. Рубашка была на ней словно палатка, от нее исходил запах свежего белья  — запах мыла, воды и крахмала.
        — Спасибо,  — поблагодарила она, когда он подал ей бокал правой, голой рукой. Рука была могучая, жилистая; три пальца казались кривыми, словно были когда-то сломаны, тыльную сторону ладони покрывали мелкие шрамы. Флортье украдкой взглянула на его левую руку в черной кожаной перчатке.
        — Травма,  — пояснил он, заметив ее взгляд.  — Я потерял два пальца, когда работал над номером с пушечными ядрами. Люди не видят искалеченную руку, а просто удивленно смотрят на перчатку.
        — Извиняюсь,  — смущенно пробормотала Флортье и сделала глоток; вино было сладкое и терпкое, с миндальным вкусом. Она проводила Джона глазами, когда он сел на левый край кровати и снял ботинки. Рубашка натянулась на его широком торсе, и при каждом движении под тонкой тканью вырисовывались мышцы. Вблизи он выглядел старше. Морщины по обе стороны рта и лучики под глазами говорили о том, что ему было где-то около сорока. В его лице не было ничего нежного и тонкого; словно скульптор высек его в спешке из светлого песчаника и не стал шлифовать пористую поверхность.
        — А вы разве не хотите…  — нерешительно начала она.  — Я имею… меня…
        Он искоса посмотрел на нее и швырнул в угол сначала один ботинок, потом другой, стянул носки и бросил их вдогонку.
        — Хотеть-то я хочу. Как я уже сказал, я всего лишь мужчина. А ты чертовки хорошенькая.  — Кряхтя, он устроился полусидя, подложил под спину подушку и взял в руку бокал.  — Но ведь ты тут, ясное дело, не по своей воле, и страх в твоих глазах не пробуждает во мне желания.  — Он немного помолчал, испытующе посмотрел на Флортье, отпил вина и добавил:  — Кроме всего прочего, ты годишься мне в дочери. Сколько тебе лет  — семнадцать?
        Сегодня было четвертое августа; послезавтра ее день рождения. В прошлом году, когда ей исполнилось девятнадцать, она отпраздновала эту дату с Эду в «Кавадино». Тогда были яркие огни и музыка, хорошая еда и много шампанского. Тогда у нее было замечательное, пьянящее ощущение того, что она молода, красива и желанна, что в Батавии для нее открыты все двери.
        — Двадцать,  — неохотно прошептала она. В ее собственных ушах это прозвучало, словно ложь, она чувствовала себя постаревшей и изношенной, будто старое платье.
        — Вот я и говорю. Я почти вдвое старше тебя.  — Он испытующе посмотрел на нее.  — Это твой сутенер?
        Флортье покачала головой.
        — Нет. То есть…  — Она отвернулась и сделала глоток. Слеза закапали из ее глаз при мысли о том, что теперь Киан Джай будет продавать ее другим мужчинам.  — До сегодняшнего вечера такого не было.  — Она вытерла ладонью мокрые щеки и ощутила на своей спине голубые глаза Джона Холтума.
        — Как такая девушка, как ты, попала к этому мерзавцу?
        Флортье устало пожала плечами.
        — Это долгая история.
        — Расскажешь ее мне? Кстати, ты голодная?
        Флортье озадаченно взглянула на него и сначала помотала головой, но тут же кивнула и еще раз беспомощно пожала плечами.
        — Я давно не ела яичницу,  — прошептала она. В детстве, когда она болела, ее кормили яичницей, поэтому для нее яичница была связана с чем-то успокаивающим, домашним.
        Холтум понимающе кивнул, опустив уголки губ.
        — Значит, яичница. И к ней, пожалуй, ломтик хлеба со сливочным маслом.  — Он поставил бокал, встал и дернул за шнур, висевший возле кровати. За дверью зазвенел колокольчик, вызывавший кого-то из слуг, всегда сидевших во дворе.
        Тяжелыми шагами босых ног Холтум направился к двери, но вдруг остановился, словно что-то забыл, и спросил:
        — Как тебя звать?
        — Флёр.  — Щеки Флортье запылали под его острым взглядом.  — Флортье,  — еле слышно поправилась она.
        — Флортье,  — повторил он с нежностью, от которой у нее что-то затрепетало в груди.  — Я очень плохо понимаю по-голландски, но, кажется, это означает «маленький цветочек». Тебе очень подходит твое имя.  — В дверь номера постучали.  — Сейчас мы с тобой поедим,  — крикнул он через плечо,  — и потом ты расскажешь мне о себе. Цветочек.
        Но Флортье молчала, когда сидела за столом в передней комнате, зацепившись босыми ногами за ножки стула и опустив голову, как провинившаяся девчушка. Опасаясь, что ей кусок не полезет в горло или что она разразится потоком слез, она лишь в нескольких словах описала лежавший на ней груз позора и отвращения. Словно могла еще отмыться от грязи и унижений, от пота и семени чужих мужчин, прилипших к ней в вихре ее неразумной жизни. Ее язык сковывало еще и то, что он разговаривал с ней по-немецки, а она не очень уверенно владела этим языком. Поэтому она лишь молча подцепляла вилкой нежные кусочки яичницы-болтуньи и подолгу держала их во рту, пока они не таяли. Еще она откусывала намасленные тосты с копченым лососем, которые Холтум заказал вместе с холодным ростбифом, кусочками рыбы под острым фруктовым соусом и пестрым карри из овощей. Пока он сам основательно навалился на еду, все время поглядывая на Флортье, она тоже украдкой смотрела на него.
        По его словам, она годилась ему в дочки, но при этом в нем не было ничего отцовского. Он выглядел как один из тех мужчин, которые повсюду чувствуют себя дома (или не чувствуют себя нигде), потому что носят с собой все, что им требуется для жизни. Он казался несокрушимым и уверенным в себе, словно утес на морском берегу, стоящий отдельно от всего, но не одинокий, а самодостаточный. И одновременно он двигался с избыточной, элегантной силой дикого мустанга, который хоть и позволил надеть на себя уздечку, но готов был в любой момент вырваться на волю. Он излучал неподдельную, могучую жизненную силу, и это притягивало к нему публику.
        — Сама-то ты откуда?  — спросил он, пережевывая остатки ростбифа.
        — Из Фрисландии,  — ответила Флортье и откусила кусочек тоста.
        — Из Фрисландии?  — медленно повторил он, и в его голубых глазах что-то мелькнуло.  — А точнее?
        Флортье закрыла глаза и молча жевала хлеб.
        — Можешь не говорить,  — спокойно сказал он.  — А я из Халдерслева. Или Хальдерслебена. Город датский, прусский, шлезвигский  — все там перемешано.  — Он отложил в сторону нож с вилкой, вытер губы салфеткой и откинулся на спинку стула, широко расставив колени.  — Ну, и что мне с тобой делать всю остальную ночь?
        Под его вопросительным взглядом Флортье беспокойно заерзала на стуле, а он поскреб лоб и встал.
        Пройдя в спальню, он порылся в одном из чемоданов и, вернувшись с пестрыми резиновыми мячиками, подбросил их один за другим в воздух и начал жонглировать: отсутствие пальцев, казалось, ему не мешало. Флортье с удивлением смотрела, как он пластично переносил вес тела с ноги на ногу и с поразительной точностью балансировал на своих огромных, сильных ногах. Как его глаза смотрели то на летающие мячики, то на нее, Флортье, и как напрягались и расслаблялись под рубашкой и брюками его мышцы.
        Ее ноги сами собой отцепились от ножек стула; она заерзала на сиденье и повернулась к нему.
        — Вот с этого я начинал,  — рассказывал он своим звучным басом.  — В семнадцать лет, в Калифорнии и Неваде. Вечерами, ради развлечения, после того как целыми днями рыл золото. Жонглировал, боролся на руках, поднимал тяжести. К тому времени я уже три года как ушел из дома. На меня напала жажда странствий, и я решил поискать счастья. Сначала подался в моряки, побывал в Бразилии, Сингапуре, Гонконге и Шанхае, а на сушу сошел в Сан-Франциско.  — Мячики взлетали то столбиками, словно подвешенные на резиновых нитках, то метались зигзагами, иногда ударялись о его высокий лоб или крепкий нос.  — Большого золота я не нарыл, зато нашел свою судьбу  — попал в цирк. Прошел с ним все западное побережье, а через Мексику отправился на восток.  — Он стал бросать мяч за мячом в фарфоровый тазик умывальника. Шлеп-шлеп.  — В двадцать пять лет я ехал домой на похороны моей матушки, но добрался только до Гамбурга.  — Шлеп-шлеп.  — У меня хоть и был американский паспорт, но слишком пугал риск, что пруссаки загребут меня и пошлют на свою чертову…  — Шлеп-шлеп.  — …войну с Францией, как только я перешагну через порог
родного дома. Отец приехал ко мне в Гамбург, и мы с ним вместе побывали в цирке Ренца.  — Шлеп.  — И там у меня появилась идея с пушечными ядрами.  — Последний мячик он оставил себе и перекидывал с руки на руку.  — Все инженеры, с которыми я советовался, называли меня сумасшедшим. Утверждали, что это невозможно.  — Он начал подкидывать мячик почти до потолка и ловить то правой, то левой рукой.  — Тогда я поехал в Англию, дешево купил в Бирмингеме старую пушку и начал тренироваться.  — Мячик он поймал правой рукой, а левую поднял кверху.  — Тренировался я два года, потерял два пальца. Но мои труды стоили того.  — Он подбросил мячик в воздух, отбил его лбом и поймал левой рукой.  — С тех пор я знаю, что для человека нет ничего невозможного. Надо лишь хорошенько захотеть.  — Он подошел к столу и встал рядом с Флортье; она невольно съежилась на своем стуле.  — Ты тоже хотела поискать здесь счастья?
        Она кивнула, и слезы снова полились из ее глаз. Холтум протянул к ее лицу правую руку, и Флортье поспешно отшатнулась.
        — Успокойся,  — сказал он.  — Я тебя не трону. Ты только немного посиди спокойно.
        Флортье почувствовала движение воздуха возле своего уха, потом он поднес к ее лицу сжатую в кулак руку. Она озадаченно посмотрела сначала на его лицо, потом на руку и восхищенно пискнула, когда он разжал пальцы, и на его ладони раскрылся большой и пышный цветок из ткани. Она прижала руку к губам и засмеялась.
        — Флортье, Цветочек, это тебе.
        Она смущенно взглянула на него. Глаза Холтума блестели, а на его угловатых, как и все лицо, губах играла еле заметная усмешка.
        Флортье осторожно взяла цветок, пощупала его, повертела между пальцев. На ее лице появилась тень улыбки.
        — Ты не обижайся,  — сказал он и взял со столика бутылку,  — но мне надо вытянуть ноги. День был тяжелый, а я уже не слишком молод.
        Холтум вернулся в спальню и рухнул на кровать, на то же самое место и снова полулежа. Флортье помедлила, потом пошла за ним и остановилась в дверях.
        Он перехватил ее взгляд, схватил подушку и бросил ее на постель, не на самый край, но довольно далеко от себя. Он показал жестом на подушку, и Флортье с улыбкой зашлепала босиком к кровати.
        Он словно догадывался, как ей нужен барьер между его телом и своим, чтобы чувствовать себя в безопасности.
        — …И тогда директор мне сказал: все очень мило, мистер Холтум. Но лучше бы вы стреляли из пушки кроликами или попугаями и ловили их  — понимаете, это выглядит симпатичнее и будет иметь успех у женщин и детей.
        Павлинье перо давно уже выскользнуло из волос Флортье, некоторые шпильки тоже; густые пряди волос кольцами упали на ее плечи, на ткань огромной мужской рубашки. Опираясь на локоть, подтянув колени и прижав к животу подушку, она лежала на своем краю кровати и хихикала, опьянев не только от алкоголя, но и от Джона Холтума.
        Она завороженно слушала его рассказы про Калифорнию и Неваду, страшные пустыни и высокие кактусы, леса с гигантскими мамонтовыми деревьями, глубокие каньоны и причудливые каменные изваяния, созданные ветром и водой в течение многих тысячелетий. Про то, каково было ехать по Америке в длинном цирковом обозе и через каждые пару дней разбивать шатер в новых городках. Рассказывал он про многолюдный город Сан-Франциско, жаркое лето в России, про Лондон и Берлин, Копенгаген и Париж, где он какое-то время выступал в знаменитом варьете «Фоли-Бержер». Он развернул перед ней целую панораму интересных мест и чужих стран, показал паноптикум пестрой, энергичной и причудливой жизни цирков и варьете. Он объехал множество стран и городов, много чего повидал и пережил, и Флортье слушала его, раскрыв рот.
        Она смотрела, держа в руке бокал, как он бросал о стену резиновый мячик и тут же ловил его. Каждый раз, когда Джон брал бутылку и наполнял ее бокал, он подвигался чуточку ближе к ней. Теперь он лежал на расстоянии вытянутой руки, и это ее уже не пугало. Ей было приятно ощущать его рядом с собой; приятно и уютно, словно она была возле него в безопасности. И она поймала себя на том, что ее глаза блуждали по его сильному телу, по крепким костям и толстым мышцам, видневшимся под рубашкой и штанами, и что ее душа была полна тихой тоски. Как хорошо, вероятно, лежать в объятьях этих сильных рук, прижиматься к этому могучему телу или даже целовать эти угловатые губы.
        — Скажи мне, цветочек…  — Шлеп. Шлеп.  — …Почему ты не хочешь рассказать мне о себе?  — Слегка повернув голову, он посмотрел на нее снизу вверх.
        С лица Флортье пропала улыбка.
        — Ты правда самый сильный человек в мире?  — перевела она разговор и сделала еще глоток.
        На его губах заиграла усмешка.
        — В первый вечер мы никогда этого не делаем, но обычно на каждом представлении мы вызываем желающих померяться со мной силой, двух сильных мужчин. Я держу в зубах веревку, а они тянут за нее и пытаются перетянуть меня за маркировочную черту. Еще мы предлагаем всем желающим поймать пушечное ядро, как это делаю я. Кому это удается, тот получает вознаграждение.  — Усмешка сделалась шире.  — Но пока еще нам ни разу не пришлось никому платить.  — Он повернулся на бок, подвинулся чуть ближе и подпер щеку тыльной стороной левой руки, державшей мячик.  — Расскажи мне о себе.
        По телу Флортье, словно судорога, пронеслось ощущение безысходности, и она еще сильнее свернулась в клубочек.
        — Лучше не надо,  — беззвучно прошептала она и уклонилась от его испытующего взгляда.
        — Кое о чем я могу догадаться,  — тихо сказал он через некоторое время, и Флортье пристыженно опустила голову.  — И тебе не нужно переживать. У нас, циркачей, есть с вами общие черты, и мы часто сталкиваемся. Я знаю девчонок и парней, которые зарабатывали этим себе на жизнь, прежде чем пришли в цирк. А есть и такие, которые занимаются этим зимой или в промежутках между гастролями.
        Она медленно подняла на него глаза. Теперь он лежал так близко от нее, что она отчетливо видела линии и морщины на его лице, мелкие бугорки и шрамы. Его узкий рот под рыжеватой бородой был растянут в доброй улыбке, а глаза под короткими ресницами синели, словно море в безветренную погоду. Честные глаза, которые не умели что-то утаивать, но не позволяли и обманывать себя; для этого они, пожалуй, слишком много всего повидали.
        — Ты не первая, за которую я заплатил,  — снова заговорил он. Поймав пораженный взгляд Флортье, он усмехнулся.  — Ведь я жил в городках золотодобытчиков и в Париже  — как ты думаешь? Я сразу тебе сказал, что я всего лишь мужчина.  — Его глаза блеснули, но тут же снова посерьезнели.  — Когда я гляжу на тебя так, мне становится почти что стыдно. Я надеюсь, что всегда хорошо обращался с дамами.
        Долгое время он просто смотрел на нее. Интенсивность его взглядов была ей неприятна, но все-таки от них у нее что-то размягчалось, таяло внутри, словно медленно нагревающийся воск. Словно он пытался заглянуть за ее хорошенькое личико и понять, кто она такая.
        — Что сделал с тобой этот мерзавец?  — проворчал он и протянул пальцы к щеке Флортье. Она поспешно повернула голову и уткнулась ртом и подбородком в подушку. Ей очень хотелось, чтобы он дотронулся до нее, но она ужасно боялась этого. После этого ей будет еще тяжелее возвращаться к Киан Джаю.
        — О чем ты задумалась, Цветочек?  — спросил он.
        Флортье глядела перед собой. Еще никто и никогда не спрашивал ее, о чем она думала, о чем мечтала. Прежде она так часто мечтала о красивых платьях и украшениях, о беззаботной жизни и богатом доме. Мечты были яркие, смелые. В доме Киан Джая она жила теперь в роскоши, но это ее больше не радовало, потому что цена была слишком высока. Она тосковала о свободе. Мечтала избавиться от страха. Чтобы никогда больше не ложиться с мужчиной за деньги или против воли. Мечтала снова увидеться с Якобиной. И все это пока было ей недоступно. А может, и всегда будет недоступно. Флортье продала не только свое тело, но и все свои мечты.
        Но все же перед ее внутренним взором возникла картина, как она сама скачет вдоль моря на коне. На ее лице  — улыбка, волосы развеваются за спиной; из-под копыт лошади летят песок и морская пена. Возможно, та картина больше всего соответствовала ее представлению о свободе, к которой она всегда безуспешно стремилась. И уж теперь ни о какой свободе не было и речи.
        — О лошади,  — прошептала она, наконец.  — Мне бы хотелось иметь лошадь.
        — Ты умеешь ездить верхом?
        Она смущенно покачала головой и легла животом на подушку. Впервые она села на лошадь, когда жила в Расамале. Тогда они с Джеймсом скакали верхом по окрестным зеленым полям и склонам. Но ей всегда нравился запах лошади, тепло ее тела.
        — Три года назад я приобрел имение в Англии,  — тихо сказал Холтум.  — Недалеко от Лондона, с видом на Темзу. Моя жена настояла на том, чтобы мы купили еще и лошадей.
        Флортье тут же опустила глаза и потерла бокал большим пальцем. До этого мгновения она и не задумывалась о том, женат ли Джон Холтум, и хотя знала, что на ее судьбу это никак не влияет, все равно ощутила сильный укол.
        Он тяжело вздохнул.
        — Теперь у меня больше нет жены, но лошади по-прежнему стоят в конюшне. Зимой я живу там и каждое утро езжу верхом. Конечно, не так лихо, как ковбой, но прилично.
        Пульс Флортье участился.
        — Она… что?..  — Она посмотрела на него из-под опущенных ресниц.
        — Мы расстались.  — Он потер подбородок сгибом пальца.  — Нет, я не могу сказать, что наш брак был ошибкой. Ведь иначе у меня не было бы сыновей, а они замечательные ребята, моя гордость. Им десять и восемь лет.  — Его глаза сверкнули, но потом снова помрачнели.  — Но мне следовало бы догадаться, что у нас с Анной брак получится недолгим. Мы с ней слишком похожи. Мне нравились поначалу ее упрямство, энергия и решительность. Но все это хорошо для короткой связи, а не для семейной жизни. Мы ездили вместе на гастроли по Нидерландам, Германии и Австрии, я  — со своими пушечными ядрами, она  — с конными номерами. Но на первом же представлении в Вене я получил тяжелую травму.  — В его лице что-то дрогнуло.  — Еле выжил и шесть недель лежал в больнице. Анна навещала меня почти каждый день. Так мы сблизились, и я предложил ей руку и сердце.  — Он задумчиво кивнул.  — Мы прожили несколько благополучных лет, но потом она заявила, что я должен отказаться от своего номера. И, прежде всего, от поездок по всему миру. Возможно,  — уголки его рта поползли вниз,  — что я эгоист и думаю лишь о себе. Но ведь
я циркач душой и телом. От этого ведь не избавишься вот так сразу, да я и не хочу избавляться.  — В его глазах сверкнули искры, когда он в упор посмотрел на Флортье.  — Недаром говорится, что истинный циркач женат только на цирке. Тем не менее,  — в его басовитом голосе зазвучала осторожная нотка,  — тем не менее, я надеюсь, что Амур еще вспомнит обо мне.
        Он произнес эти слова с такой искренностью, что у Флортье учащенно забилось сердце. Хотя, конечно, разве она могла на что-то надеяться? В ее-то положении?
        Щеки запылали, и она опустила взгляд на бокал, который держала в руке. Рука дрожала.
        — Фризские пальчики,  — вдруг сказала она.  — Вот что мне хотелось бы покушать! Фризские пальчики!
        — Да-а, фризские пальчики,  — с умилением вздохнул Холтум.  — Да, точно. Я совсем забыл о них. Моя бабушка часто пекла их, когда я был мальчишкой. С имбирем, кориандром и корицей.
        — И с анисом!  — воскликнула Флортье и крепче обхватила подушку и прижала ее к животу. Смеясь, запрокинула голову и строго подняла указательный палец.  — Это очень важно!
        Его брови взметнулись кверху.
        — С анисом, конечно!
        Их глаза встретились, веселый смех, словно резиновый мячик, полетел от него к ней и обратно. Сердце Флортье было готово выскочить из грудной клетки. Но тут она взглянула на ставни и увидела, что сквозь них просачивался бледный свет раннего утра.
        — Уже светает,  — беззвучно прошептала она. Несколько мгновений она смотрела на простыню и боролась со слезами, потом перевернулась на спину и села.
        Она поставила бокал на пол, дрожащими пальцами расстегнула и сняла рубашку, застегнула крючки на вырезе платья и сунула ноги в туфли. За ее спиной пошевелился и встал с кровати Холтум. Поспешными движениями Флортье нацепила серьги, потом замерла и смущенно пригладила подол вечернего платья.
        — Зачем ты заплатил за меня,  — прошептала она, неуверенно взглянув на него, он стоял возле кровати во весь свой богатырский рост,  — если не собирался со мной…  — Она смущенно замолкла и прикусила нижнюю губу.
        Он сунул руки в карманы и смотрел в сторону.
        — Сто флоринов, на мой взгляд, не такая большая сумма. Я хотел, чтобы ты избавилась от него хотя бы на несколько часов.  — Его взгляд посуровел, брови нахмурились, и он уже тише добавил:  — Впрочем, теперь я не знаю, была ли эта идея удачной. Может, сейчас тебе будет еще тяжелее возвращаться к нему.
        На глаза Флортье навернулись слезы.
        — Я и сама не знаю,  — вздохнула она и стала неловко натягивать перчатки. Потом надела браслет и застегнула его лишь с третьей попытки, сунула за декольте цветок из ткани, взяла веер с шалью и встала.
        — И все равно  — спасибо тебе за эту ночь,  — прошептала она.
        Он хмуро кивнул.
        — Я провожу тебя до двери.
        Она шла за ним, с трудом передвигая ноги, словно налитые свинцом.
        У двери он остановился, но, вместо того чтобы открыть ее, оперся на нее левой рукой в черной перчатке.
        — Ты не должна возвращаться к нему,  — тихо сказал он.  — Не надо, раз ты этого не хочешь.
        Какое-то мгновенье у Флортье появилось искушение остаться здесь. В этой комнате, с этим мужчиной.

«Ты принадлежишь мне, Флер.  — Ледяной холод пополз по ее телу.  — Я найду тебя повсюду. Мои люди найдут тебя. Где угодно».
        Она нигде не будет в безопасности, пока Киан Джай не отпустит ее. Даже здесь, у этого великана.
        — У меня нет другого выхода,  — ответила она дрожащим голосом.
        — Послушай,  — сказал он, наморщив лоб.  — Я не из тех доброхотов, которые считают, что всякую якобы падшую девушку необходимо насильно вернуть на стезю добродетели. Но если ты передумаешь… В цирке всегда найдется работа, и не только на манеже. Тем более для такой хорошенькой девушки, как ты. Если тебе понадобится помощь или деньги  — я буду здесь еще целый месяц. Приходи в любое время или пришли мне письмо  — договорились?

«Ты не первая белая шлюха, которую я нашел в Кали-Бесаре». Флортье чуть не вздрогнула, вспомнив эти слова, и неуверенно кивнула.
        Он резко убрал руку с двери и открыл ее. Флортье шагнула через порог, зацепилась каблуком правой туфельки, потеряла ее и чуть не упала; рука Холтума сразу подхватила ее под локоть. Достаточно твердо, чтобы поддержать, и достаточно нежно, чтобы по коже побежали мурашки удовольствия, а сердце учащенно забилось.
        — Благодарю,  — смущенно пробормотала она; он отпустил ее локоть, и она повернулась.
        Холтум наклонился, поднял туфельку и посмотрел на нее. Потом, растянув губы в озорной улыбке, опустился на колено и развел руки в галантном жесте.
        — Позвольте?  — Он показал рукой на край ее юбки.
        Ее губы дрогнули; она кивнула, подобрала подол и протянула ему ножку. Правой он взял рукой ее за пятку, и Флортье словно ударило током. Он бережно надел туфельку сначала на ее пальцы, потом на всю ступню и при этом погладил большим пальцем по внутренней стороне стопы, до косточки. Флортье блаженно вздохнула, теплая волна побежала вверх по ноге и еще выше, внутрь тела.
        И тут же ее захлестнуло сожаление, когда он отпустил ее ногу, так медленно, словно ему не хотелось этого.
        — Среди твоих лошадей есть белая?  — тихо спросила она.
        Он выпрямился.
        — Нет, только буланые и игреневые. Почему ты спрашиваешь?
        — Просто так.
        Она с огромным трудом оторвала от него взгляд, от этого могучего, невозмутимого великана. Под грубой, мужественной оболочкой билось сердце, способное на тепло и нежность, а его глаза светились синевой даже теперь, в сумерках нового дня.
        Неподалеку раздалось конское ржание. Дольше медлить не было смысла, ей пора было возвращаться к Киан Джаю.
        Холтум сунул руки в карманы.
        — Береги себя, Цветочек.
        — Попытаюсь,  — ответила она сдавленным голосом, чуть не плача.  — Ты тоже будь осторожнее.
        Она не без усилия повернулась, сбежала с веранды и пошла через двор. Сухая земля потрескивала под ее подошвами. За кованой оградой она различила в сумерках очертания ландо Киан Джая.
        Флортье даже не нужно было оглядываться, она и так знала, что Джон Холтум смотрел ей вслед. Она ощущала спиной его взгляд, ласковый и ободрительный, и на ее губах играла счастливая улыбка.
        Утреннее солнце уже пробивалось яркими полосками сквозь щели в ставнях, когда Флортье вернулась в свою комнату и подошла к кровати. Она небрежно, даже шаловливо скинула с ног туфли.
        — Ну как, отодрал он тебя?  — раздался за ее спиной ехидный голос Киан Джая.
        Флортье повернулась. Он стоял в дверях, опираясь локтем о косяк.
        Она насмешливо скривила губы.
        — Да, еще как! По-настоящему! Я даже слышать и видеть перестала! У него такой огромный…
        Она даже не пыталась убежать, когда он вздрогнул и набросился на нее; она не пыталась уклониться или пригнуться, когда он ударил ее по щеке тыльной стороной ладони так, что у нее полетели искры из глаз. Она не защищалась, когда он бросил ее животом на постель.
        С треском разорвался подол платья, потом тонкие панталоны. Флортье закрыла глаза и вцепилась в простыню, услыхав шорох  — он расстегивал брюки. Он раздвинул ее ягодицы и с силой ворвался в нее. При каждом ударе он называл ее грязной шлюхой, которая не заслуживает ничего хорошего, а она хваталась за свои воспоминания о минувшей ночи. Вспоминала домашнее, уютное тепло, которое чувствовала возле Холтума. Красный цветок из ткани лежал на ее груди и, казалось, пульсировал, будто второе сердце.
        Как хорошо, что Джон Холтум не пытался ее поцеловать, не говоря уж о другом. Возможно, это было бы прекрасно, настолько прекрасно, что после этого она не смогла бы перенести то, что с ней делал Киан Джай. И тогда она бы окончательно сломалась.
        Киан Джай был прав. Она не заслуживала ничего иного.
        Свое право на счастье она уже давным-давно израсходовала.

36
        Кетимбанг, 5 августа 1883 г.
        Ян, любимый,
        после твоего последнего письма я много думала и в конце концов решила в ближайшее время попросить господина и госпожу де Йонг, чтобы они как можно скорее дали мне расчет. Такое решение далось нелегко, мне даже страшно представить, что я подойду к ним и заговорю об этом, но я уже твердо решила.
        Ты можешь написать, сколько стоит в месяц комната в Бейтензорге? Чтобы я была рядом с тобой, но чтобы мое присутствие, конечно, никак бы тебя не компрометировало; в противном случае, я сниму жилье где-нибудь в Батавии. Благодаря моим сбережениям я, к счастью, буду несколько месяцев независимой в отношении денег и смогу спокойно искать новое место. Возможно, господин и госпожа де Йонг окажут мне любезность и напишут рекомендательное письмо, ведь они всегда были очень довольны моей работой.
        Вот только мне очень грустно и тяжело расставаться с детьми, а они словно почувствовали мои намерения и в последнее время не отходят от меня ни на минуту. Но как бы ни любила я их обоих, все же у меня имеются веские причины для такого шага. О них мне хочется поведать тебе лично, а не в письме. Я очень надеюсь, что тогда ты сможешь не только принять мое решение, но и понять его.

    Твоя Якобина.
        Подперев щеку ладонью, Йерун что-то уныло царапал в своей тетрадке для письма. Рядом с ним сидела на стуле Ида и, часто поглядывая на старшего брата, пыталась написать на бумаге такие же буквы. От старания она раскраснелась и высунула кончик языка.
        — Йерун, пожалуйста, сядь прямо,  — сказала Якобина.
        Мальчуган поднял голову, дернулся, словно хотел выполнить ее приказ, но потом опять вернулся в прежнюю позу.
        — Мне жарко,  — пожаловался он.
        Якобина тихонько засмеялась.
        — Мне тоже жарко! Когда ты выполнишь все задания, мы пойдем купаться. Договорились?
        — Хм-м,  — без особого воодушевления ответил Йерун. Некоторое время он просто сидел и смотрел перед собой, потом отложил карандаш и соскочил со стула.
        Якобина удивленно смотрела, как он обошел вокруг стола и направился к ней.
        — Ты уже все сделал?
        Он прижался головой к ее животу.
        — Возьми меня на колени, нони Бина!
        — Только когда ты все напишешь.
        Он потер кулачками глаза.
        — Но я очень устал,  — жалобно захныкал он.
        В эти дни Якобине было особенно тяжело проявлять последовательность. Ее сердце сжималось от боли, когда она глядела на детей, когда они смеялись и ластились к ней, не подозревая, что нони Бина скоро их бросит. Возможно, поэтому у нее не хватало храбрости, чтобы поговорить с майором и госпожой де Йонг. Хотя ей пора было это сделать  — настроение, царившее в доме, начинало ее угнетать.
        Правда, после той ужасной выходки майор больше не пытался к ней приставать, но и она не решалась попадаться ему на пути. Ей казалось, что его глаза постоянно следили за ней, даже если она знала, что он уехал в многодневную экспедицию. И хотя она мысленно называла себя идиоткой и понимала, что он едва ли явится ночью в ее комнату с нехорошими намерениями, она не только запирала перед сном дверь, но и ставила перед ней стул. В безопасности она чувствовала себя только вместе с детьми, или когда в доме находилась госпожа де Йонг.
        — Ладно, иди ко мне,  — прошептала она и протянула руки к Йеруну. Он с трудом поднял ногу, но смог залезть к ней на колени лишь с ее помощью и прижался щекой к груди.
        — Ида тожжжже!  — Выдвинув нижнюю губу, девчушка обиженно посмотрела на своего брата и Якобину.
        — Сейчас у меня сначала немножко посидит Йерун,  — сказала Якобина, обнимая мальчика,  — а потом сядешь и ты, хорошо?
        Ида неуверенно кивнула, с глубоким вздохом опустила голову и покрутила в пальцах карандаш.
        Якобина осторожно поднимала и опускала колени, качая обмякшего Йеруна. В присутствии детей ей дышалось легче. Невинность и чистота Йеруна и Иды, которые ничего не знали о страстях, обуревавших взрослых, о вине и грехе, о мутных, нечистых водах, а жили в своем маленьком и безопасном мире, рождали у Якобины ощущение безопасности.
        Она с улыбкой посмотрела на мальчугана, закрывшего глаза.
        — Как твой зуб?  — тихонько спросила она. Уже несколько дней в десне был хорошо виден новый резец, большой и крепкий. Йерун что-то пробормотал, и Якобина нагнулась к нему.  — Что ты сказал?
        — …болииит,  — прошепелявил он.
        Якобина погладила его по щеке и обомлела. Он был просто раскаленный, горячее обычного. Присмотревшись, она увидела капельки пота на его верхней губе.
        — Ида, поди-ка сюда.  — Она наклонилась вперед и, протянув руку к девчушке, потрогала ее лоб и щеки. Ида тоже была горячая и потная, но не больше обычного в такую влажную жару, а ее удивленные глазки казались ясными.
        Страх сжал сердце Якобины, хотя она все еще сомневалась  — может, зря она впала в панику. Но таким вялым и обессиленным Йерун не был на ее памяти ни разу. Он всегда носился и прыгал, как веселый щенок. Тут, на Суматре, госпожа де Йонг еще строже, чем в Батавии, следила за тем, чтобы Мелати вовремя укладывала малышей спать, а дети много находились на свежем воздухе, ели много свежих фруктов, овощей и рыбы.
        — Мелати!  — во все горло закричала Якобина, прижимая к себе мальчика.  — Мелати! Скорее!
        Прислонившись спиной к стене, Якобина сидела на циновке под окном в комнате детей, тихонько раскачивалась и напевала, утешая Иду. Девчушка лежала у нее на руках, уткнувшись заплаканной мордашкой в плечо Якобины, и сосала свой большой палец. Волнение сегодняшнего утра, тревожное ожидание врача, которого Винсент де Йонг лично привез из Телукбетунга, выбили из равновесия впечатлительную девочку, а чужой дядька, который ощупывал ее и заглядывал в рот, ее просто испугал. Хотя доктор Деккер, молодой, круглолицый, с пушистыми рыжеватыми усами и пышной шевелюрой, умел разговаривать с детьми, она долго рыдала и никак не могла успокоиться.
        Якобина взглянула на кровать Йеруна, и у нее перехватило дыхание. Мальчик лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Только иногда по его телу пробегала судорога, и тогда он стонал. Мелати стояла на коленях перед кроваткой и обтирала лоб ребенка влажной тканью. Якобина прочла в ее глазах такую же озабоченность, такой же страх, как у себя самой.
        — Кабар Ягат?  — шепотом спросила Якобина о сыне Мелати. Она была уверена, что Мелати каким-то образом поддерживала контакт со своей семьей, жившей в кампонге Батавии. Возможно, через кого-то из рыбаков или лодочников в Кетимбанге  — всякий раз, когда Мелати возвращалась после поездки туда с госпожой де Йонг, у нее сияли глаза, и она казалась одновременно счастливой и печальной.
        На лице бабу появилась слабая улыбка, и она кивнула.
        — Ягат баик.
        — Хорошо,  — прошептала Якобина и прижалась щекой к волосам Иды.
        Она с тревогой прислушивалась к звукам, доносившимся из дома. Приглушенные голоса были еле слышны из-за шума морских волн. Доктор Деккер давно сидел с супругами де Йонг в салоне и обсуждал с ними диагноз; чем больше времени проходило, тем тревожнее становилось на душе у Якобины. Беспокоило ее и то, что этот разговор проходил за закрытой дверью. Она подняла голову, когда дверь открылась, и голоса стали слышнее.
        — …давайте так и сделаем,  — сказал по-голландски доктор, но майор что-то возразил ему.  — Нет, не беспокойтесь, господин майор. Вы можете положиться на меня. Завтра я загляну к вам и…  — Его голос и голос майора удалялись.
        У Якобины участился пульс, она озадаченно переглянулась с Мелати, крепче прижала к себе Иду и погладила ее по спинке.
        В дверях появилась госпожа де Йонг с покрасневшими и опухшими от слез глазами. Сжав кулаки, она с порога смотрела на сына. Мелати торопливо встала, взяла ткань и миску и с поклоном прошла мимо хозяйки.
        — Что сказал врач?  — тихо спросила Якобина.
        Маргарета де Йонг стояла, словно в трансе, и не шевелилась. Якобина даже решила, что ее вопрос не был услышан, и хотела его повторить, но тут хозяйка заговорила.
        — Всего лишь температура,  — беззвучно произнесли ее губы.  — Только небольшая температура. Ничего серьезного.  — Она кивнула, словно убеждая себя в этом.  — Да. Только небольшая температура.  — Вдруг она согнулась, как при ударе под дых, прижала кулак к губам, резко повернулась и побежала по коридору. Громко хлопнула дверь ее спальни.
        Якобина вздрогнула вместе с Идой, девчушка издала во сне жалобный крик и была готова снова зарыдать.
        — Тише, малышка,  — прошептала Якобина, гладя ее по голове. Посмотрела на Йеруна и, услыхав громкие рыдания госпожи де Йонг, тоже чуть не заплакала.
        В комнату вошел майор, и у Якобины напряглись плечи. Он был в рейтузах и высоких сапогах, верхние пуговицы на рубашке расстегнуты. Тихонько подойдя к кровати сына, он осторожно присел на краешек матраса. Он выглядел пропыленным, потным и усталым, лицо было пепельно-серое, глаза ввалились. Вероятно, он гнал лошадь всю дорогу до Телукбетунга и обратно, когда отвозил доктора Деккера. Его огромная лапища легла на голову мальчика, большой палец тихонько, с легкой дрожью гладил его висок. Якобина попыталась тихонько встать с Идой на руках, чтобы оставить майора наедине с сыном.
        — Пожалуйста, сидите,  — прошептал он, не глядя на нее. Немного помолчал и хриплым голосом продолжил:  — Я прошу у вас прощения, фройляйн ван дер Беек. Хотя и понимаю, что вам будет трудно простить мою недавнюю выходку.  — На его жестком, волевом лице что-то дрогнуло.  — Она непростительная. Я как мужчина поступил безобразно по отношению к женщине. Как супруг и отец. Как ваш работодатель. И не в последнюю очередь как друг Яна.  — Он поморщился.  — Я  — грубый вояка, не такой, как Ян. Я не владею хорошими манерами, а часто не владею и собой. И я прошу у вас прощения за свои неприятные слова и грубое поведение.  — Он замолчал и погрузился в свои горестные мысли, нежно гладя сына.
        Якобина молча прижимала Иду к себе и гладила ей спину. Ей было лестно слышать его извинения, но они не могли стереть из ее памяти его грубую выходку.
        — Единственное, что я могу сказать в свое оправдание,  — помолчав, продолжал он,  — это чувства, которые я испытываю к вам в последние месяцы. Непозволительные для меня чувства, но я ничего не могу с ними поделать.
        Якобина недоверчиво посмотрела на него; ее рука застыла на спинке девочки.
        — Стыдитесь,  — резко ответила она.  — У вас чудесная жена, потрясающе красивая; она любит вас больше жизни! Как вы могли даже подумать о таком и уж тем более сказать! Да еще тут, в детской.  — Она кивнула на Йеруна. Возможно, это было не так, но ей показалось, что от отцовских прикосновений лицо мальчика немного расслабилось.
        Майор скривил губы.
        — Когда я мог бы еще сказать вам об этом? Вы сразу убегаете, стоит мне приблизиться к вам на пару шагов. Впрочем, я слишком хорошо понимаю причину,  — быстро добавил он, когда Якобина нахмурилась и хотела сказать что-то резкое.  — Я знаю, что я нехороший человек, фройляйн ван дер Беек, можете не говорить мне об этом.
        Якобина покраснела и крепче прижала к себе Иду.
        — Я знаю, какое сокровище М`Грит, и не представляю своей жизни без нее. Но вы сильная и прилежная, какой моя жена никогда не была. Вы умная и искренняя, у вас доброе сердце, и вы до сих пор сохранили какую-то невинность души. Это вообще редкость, и уж тем более здесь. Мне радостно видеть, фройляйн ван дер Беек, как вы расцвели в Ост-Индии и стали привлекательной женщиной.  — На его губах появилась слабая, немного горькая улыбка.  — Я завидую Яну, что ему все это достанется. Нехорошо это, я понимаю и сам, но ничего не могу поделать.
        Якобина уткнула лицо в волосы Иды. Ее смутили и озадачили слова майора; а еще, несмотря на внутреннее сопротивление, она была чуточку польщена. Ее тронуло его признание, но еще больше тронула противоречивость его натуры. Ведь он явно страдал от демонов, которые в нем бушевали. Она подумала, что он скорее сын этих островов, чем сын Нидерландов, плоской земли, которую создали прилежные, целеустремленные и трезвомыслящие люди. А он был похож на Яву, дикий, неукротимый остров, живущий под властью стихий и бурлящего в его недрах огня. Однако сильнее всего ее потрясло отчаяние, окружавшее его серым облаком.
        — Для меня самое драгоценное на свете  — мои дети,  — прошептал он, наконец, и его глаза с робкой нежностью остановились на Йеруне.  — Если он там, наверху,  — его брови взметнулись кверху,  — покарает меня за все мои грехи, забрав моего сына, я никогда не прощу себе этого.

37
        Якобина без сна лежала в своей комнате и вслушивалась в ночные звуки. Джунгли тянулись, наползали на свободные пространства, в них что-то непрестанно трещало, рычало и свистело; волны накатывали на берег с убаюкивающей размеренностью и с шорохом убегали назад.
        После минувшей недели можно было наконец-то успокоиться и спать спокойным сном. Казалось, что у Йеруна все действительно быстро прошло. Уже на следующий день ему полегчало, а через день он был полон сил и упрашивал доктора Деккера, каждый день приезжавшего из Телукбетунга, чтобы он разрешил ему встать и погулять в саду. И врач, к большой радости мальчика, разрешил ему это. Якобина испытывала огромное облегчение всякий раз, когда поднимала глаза от своей книги и смотрела на детей, дружно игравших в саду, или когда слышала, сидя на веранде, как они смеялись и лазали в кустах возле дома.
        И все же в эту ночь Якобине не спалось; ее мучили нехорошие предчувствия, и она не могла ни прогнать их, ни обосновать рассудком. Она ругала себя за глупость и мнительность, успокаивала себя, что рядом с детьми находилась Мелати. Ее беспокоило, что Йерун казался вечером рассеянным и заупрямился, когда настало время ложиться спать.
        Неожиданный шум заставил ее вздрогнуть. Она прислушалась. Возможно, какой-нибудь зверь крался возле дома. Подождав немного, она все-таки пошарила на ночном столике, зажгла лампу, подошла на цыпочках к двери и заглянула в детскую.
        Возле кровати Йеруна стояла на коленях Мелати и гладила его по голове. Якобина тихонько подошла ближе. Йерун, сдвинув брови, метался во сне; на его подушке виднелось пятно от слюны. Потом ее слух различил еле слышный хрип; потом из кроватки Иды послышался кашель, девчушка судорожно сглотнула. Якобина поставила лампу на комод и наклонилась над маленькой кроваткой.
        — Мышка, что с тобой?  — прошептала она Иде и погладила ее по плечу. Поднялись тяжелые от сна веки. Ида опять закашлялась, это был влажный кашель; казалось, что она чем-то подавилась. Якобина схватила ее под мышки, вытащила из кроватки и посадила себе на колени. В глазках Иды отразился испуг; она хватала ртом воздух и цеплялась пальчиками за ночную рубашку Якобины.
        — Ты подавилась чем-то, моя сладкая?  — пробормотала Якобина; она качала девчушку на коленях и осторожно хлопала по мокрой от пота спинке. Ида кашляла, давилась и хватала ртом воздух. По маленькому тельцу пробежала судорога, еще одна; ее голова дернулась вперед, и девочку стошнило на рубашку Якобины. Она отряхнулась и вскрикнула от отвращения, когда рвота просочилась сквозь ткань на ее кожу, но все равно заставила себя говорить девочке утешения.
        Мелати вскрикнула, и Якобина испуганно повернула голову. Йерун извивался в кроватке; судороги сотрясали его хрупкое тело. Он хрипел и кашлял, потом оперся на локоть и прижал другую руку к желудку. Его стошнило на простыню.
        Густой, комковатой массой  — черной, как смола.
        Якобина склонилась над кроваткой Иды и гладила ее животик. Ее пугало, как сильно изменилась малышка за половину суток, с середины ночи до полудня. Ее личико стало белее мела, щеки ввалились, под закрытыми глазами залегли темные тени. Она выглядела словно маленький призрак.
        Но она хотя бы крепко спала; после сильных утренних приступов ее больше не тошнило. Ее насильно поили чаем, хоть она плакала и отворачивалась.
        Доктор Деккер сидел за дверью на ротанговом стуле, опираясь локтями о колени, положив подбородок на сцепленные пальцы. Якобина часто поглядывала в его сторону в надежде понять по выражению лица, что еще не все потеряно, что он может еще что-то сделать или хотя бы заметил признаки чудесного исцеления. Но его лицо, всегда такое добродушное, было непроницаемым. Тем сильнее она цеплялась за надежду, что телеграмма в Бейтензорг была отправлена вовремя. Что Ян еще успеет приехать.
        Ей было невыносимо больно смотреть на кроватку Йеруна. Его хрупкая фигурка часами билась в судорогах, он кричал от боли, из него извергалась комковатая масса, темно-коричневая, как кофейный осадок. Истощал его тело и сильный понос. Мальчик лежал с заострившимся лицом; у Якобины разрывалось сердце, когда она слышала его хриплое, затрудненное дыхание.
        Маргарета де Йонг стояла на коленях неподвижно, словно статуя, с остекленевшими глазами, положив руку на голову сына; двигалась только ее рука, которая непрестанно гладила короткие волосы Йеруна. Мелати сидела рядом с пустыми глазами. Майор примостился на краю матраса и держал в своей огромной руке безжизненные детские пальчики.
        Из горла мальчика вырвался слабый звук. Сначала зашевелились брови, потом ожили губы.
        — Папа,  — еле слышно выговорил он слабым, хриплым голосом, словно каждый звук царапал ему горло.  — Пойдем… мы… в… море?
        — Да,  — ответил отец, и в его голосе прозвучало отчаяние. Его большой палец гладил руку ребенка.  — Обязательно пойдем. Обещаю.
        Слабая улыбка растянула губы мальчика.
        — …ина?
        Глаза майора, темные от страдания, устремились на Якобину.
        — Да,  — хрипло проговорил он.  — Нони Бина тоже здесь.  — Он кивнул ей.
        Якобина подошла к кроватке и опустилась на пол. Нежно положила руку на изможденное тело Йеруна.
        — Я тут, Йерун,  — сказала она дрожащим голосом, и из ее глаз потекли слезы.  — Я с тобой.
        Мальчик кивнул и раскрыл рот, но из него не слышалось ни звука. Только прерывистое, слабеющее дыхание. Вдохи и выдохи делались все реже.
        Обхватив руками плечи, Якобина стояла на веранде и глядела на воды залива, на острова Себеси и Себуку. С каждой новой слезой райская картина затягивалась туманом, но она давно уже не утирала их. Бесполезно, их было слишком много, да и не нужно ей было сейчас ясно видеть окружающее; это слишком больно.
        За ее спиной раздались осторожные шаги; худые, сильные руки обхватили ее и окутали запахами нагретого солнцем камня и зеленого мха, смешанных с резкой ноткой табака. Всхлипнув, она повернулась, впилась пальцами в черные отвороты и уткнулась лицом в плечо Яна.
        — Почему?  — рыдала она, чувствуя кожей щек колючую ткань, сквозь которую струилось тепло тела Яна.  — Ведь он был такой маленький! Такой веселый, здоровый и полный жизни! Почему, Ян?
        — Я не знаю,  — беззвучно пробормотал он, прижавшись губами к ее волосам. Он тоже дрожал, его грудная клетка сотрясалась от всхлипываний.  — Даже мне сейчас тяжело не утратить веру.
        Как хорошо, что Ян здесь. Что он успел увидеть Йеруна, прежде чем труп мальчика отвезли в Телукбетунг и там похоронили на маленьком христианском кладбище. Бледный под загаром, с дрожью в голосе Ян произнес надгробное слово и вверил Создателю душу мальчика, не стыдясь своих слез. Для Маргареты и Винсента де Йонг было особенно важно, что Ян быстро приехал на Суматру уже через считанные часы после кончины Йеруна. Майор окаменел в своем горе, во время похорон он лишь неподвижно и молча стоял с серым лицом. Его жена тонула в волнах отчаяния. «Мой любимый сыночек,  — кричала она в слезах во время похорон.  — Сыночек мой! Отдайте мне моего ребенка!» За последние три дня Ян провел много часов с Маргаретой де Йонг. Он сидел рядом с ней на веранде или на краешке кровати в спальне, держал ее за руку, обнимал и говорил что-то по-малайски. Он подолгу гулял с майором по берегу залива.
        Якобина прижалась щекой к груди Яна.
        — Как там госпожа де Йонг?
        Ян крепко обнял ее.
        — Сейчас она спит. Доктор Деккер дал ей успокоительное.  — Он тяжело вздохнул и погладил Якобину по спине и плечам.  — По-моему, она сошла с ума. Все время твердит, что Мелати отравила детей.
        Якобина подняла голову и заплаканными глазами с ужасом посмотрела на Яна.
        — Но ведь доктор Деккер сказал, что это была лихорадка Денге!
        Ян закусил нижнюю губу и кивнул.
        — Я знаю. Но ее все равно невозможно переубедить. Она обругала нас с Винсентом, потому что мы не верим ей и ничего не предпринимаем.
        Якобина покачала головой.
        — Мелати никогда бы не посмела это сделать. Йерун и Ида…  — Она сглотнула и еле слышно договорила:  — Йерун был ей так же дорог, как Ида.
        — Да-да. Мы все знаем,  — прошептал он.  — Но Грит, кажется, забыла об этом в своем горе. Винсент сказал, что она начала обвинять Мелати в первую же ночь.  — Его рука нежно погладила ее по голове.  — Ты не знала об этом, да?
        — Нет, не знала,  — виновато ответила она.  — Я слышала их голоса, тогда госпожа де Йонг плакала и что-то кричала, но я не понимала, о чем шла речь. Я ведь до сих пор не сильна в малайском.
        — Ничего,  — ободрил ее Ян и погладил по щеке.  — Со временем ты освоишь его.
        Якобина озабоченно посмотрела на него.
        — Мелати что-нибудь грозит?
        Он покачал головой.
        — Едва ли. Часто бывает, что при смерти кого-то из домашних подозрение без всяких доказательств падает на прислугу, яд или гуна-гуна, черную магию. Но все это выдумки. Просто тут никому не доверяют.
        — Не удивительно,  — тихонько пробормотала Якобина, думая о Нингси и Энде, Мелати и Ягате.
        — Слава богу, что девчушке стало лучше,  — сказал Ян.
        Якобина кивнула. Ида была еще слабенькая и часто плакала, прежде всего, когда ее кормили, но у нее уже порозовело личико и прибывали силы. Боль с новой силой пронзила Якобину. Она устало закрыла глаза и еще крепче прижалась лицом к плечу Яна. Как хорошо, что он приехал; близость Яна успокаивала ее, а в его объятьях она чувствовала себя в безопасности от всех невзгод.
        — Давай пройдемся вдоль моря,  — ласково предложил он.  — Мне до отъезда еще два часа.
        — Ты не можешь остаться здесь?  — прошептала Якобина.  — Хотя бы на день?
        Ян поцеловал ее в темя.
        — К сожалению, нет. Ведь я здесь нахожусь как друг семьи, а не от миссии. Я рад и тому, что ван дер Линден дал мне три дня.
        Якобина с отчаянием смотрела перед собой. У нее земля уходила из-под ног при мысли о том, что через пару часов она снова окажется без Яна, одна в своем горе, в доме, пережившем огромную утрату. Что она снова погрузится в трясину горя, которая пугала ее, вызывала ужасный страх, сродни страху перед джунглями, начинавшимися прямо за их домом.
        Она вскинула голову и посмотрела на Яна.
        — Возьми меня с собой!  — Он удивленно поднял брови, и Якобина схватила его за рукав.  — Возьми меня с собой, Ян! Я не хочу тут оставаться!
        Он улыбнулся и погладил ее по щеке.
        — Я бы с огромной радостью увез тебя. Но мне будет спокойнее знать, что ты здесь, раз уж я не могу остаться сам. Побудь тут хотя бы пару недель. Винсенту наверняка понадобится твоя помощь. Он хочет отвезти Грит в Батавию к друзьям, чтобы она успокоилась и, может, немного развеялась. И будет хорошо, если ты сможешь поехать вместе с ней. А Ида уже через пару дней начнет спрашивать о брате. Для нее будет большая травма, если она одновременно потеряет и тебя.
        Якобина опустила глаза и вздохнула, слушая доводы Яна. Он был прав, и прежде всего, в отношении Иды. Она взяла на себя ответственность за детей, когда устроилась гувернанткой у супругов де Йонг, а возможно, и за других членов семьи, и так просто не могла от нее отказаться. Ее щеки покраснели от стыда за то, что она оказалась такой трусихой и эгоисткой. Поэтому она кивнула.
        — Да, хорошо,  — шепотом ответила она.  — Я останусь.
        Он с нежностью поцеловал ее в губы, потом продолжил с улыбкой, от которой стала заметнее ямочка на его подбородке.
        — Спасибо, Якобина. Все будет хорошо. Заверяю тебя.  — Он с нежностью взял ее за подбородок и поднял кверху лицо.  — Не хочешь мне рассказать, почему ты решила отказаться от своей должности?
        Якобина не выдержала его испытующего взгляда и отвела глаза. Возможно, Ян плохо подумает о ней, если она расскажет, что у майора, его друга, появились непозволительные чувства к ней. Возможно, даже заподозрит, что она сама спровоцировала его на это. А рассказывать ему о том, что Винсент де Йонг не только снова обманывал свою жену, но и приставал к ней, Якобине, и говорил ей грязные вещи, она считала бестактным, ведь майор только что перенес трагическую потерю.
        — В другой раз,  — пробормотала она и прижалась к Яну.

38
        Якобина стояла в дверях спальни и печально смотрела, как Маргарета де Йонг склонилась над детской кроваткой, которая уже несколько дней обрела новое место  — между платяным шкафом с его пестрыми фигурами божеств и портьерой. Вообще-то, кроватка там мешалась, но это было единственное свободное место в комнате. Госпожа де Йонг хотела, чтобы дочка находилась рядом с ней.
        — Вам что-нибудь нужно, госпожа де Йонг?  — тихо спросила Якобина.
        Маргарета де Йонг исхудала и побледнела. Саронг и кебайя висели на ней, как на вешалке, возле губ залегли горькие морщины, а под покрасневшими глазами появились темные круги.
        Она нежно гладила пальцем плечи девчушки и ничего не замечала вокруг. Ида, широко раскинув ножки, сидела в кроватке и играла с любимой куклой. Ее большие голубые глаза перескакивали с мамы на нони Бину и обратно. Личико было розовым и здоровым, словно и не было той ужасной ночи, когда Иду так сильно тошнило. Она была еще худенькая, но с каждым днем набирала вес, ела все, что ей предлагали, и снова была бодрой и веселой.
        — Я только сейчас заметила,  — прошептала Маргарета де Йонг,  — что она почти выросла из своей кроватки. Разве не ужасно? Я такая плохая мать.  — Ее голубые глаза, такие же, как у Иды, наполнились слезами.
        — Нет-нет, вы хорошая мать,  — неуверенно возразила Якобина.  — Ида еще какое-то время спокойно может спать в этой кроватке, места ей хватит.
        Слабая улыбка появилась на лице Маргареты де Йонг.
        — Ну, если вы так говорите, нони Бина…  — Ее брови сошлись на переносице, а губы горько скривились.  — Со вчерашнего дня она спрашивает о нем, и мне кажется, что она ищет его глазами. А я,  — по ее щеке покатилась слеза,  — я не знаю, что ей говорить. Ведь она еще маленькая и не поймет моих объяснений.
        У Якобины сжалось сердце.
        — Я могу вам чем-нибудь помочь, госпожа де Йонг?
        Маргарета покачала головой.
        — Нет, но вы очень любезны, предлагая мне помощь.  — Она горько улыбнулась Якобине.  — Вы вообще очень любезны.  — Она с трудом выпрямилась, тяжелыми шагами подошла к постели и опустилась на нее.  — Я немножко отдохну. Вы тоже отдохните до вечера, нони Бина. Вы заслужили это. Вы так много для нас делаете.  — Она распростерлась на кровати и закрыла глаза.
        Якобина улыбнулась Иде, которая улыбнулась ей в ответ и снова занялась своей Лолой, и тихонько закрыла дверь.
        По пути к веранде ей встретилась Мелати. Она несла под мышкой корзину с бельем, которое выстирала в ручье за домом и высушила на солнце. После того, как, по распоряжению Маргареты де Йонг, Мелати запретили приближаться к Иде, ей поручали простые работы по дому. Такое понижение  — от бабу белых детей до служанки, отвечавшей за белье и помогавшей на кухне, воспринималось местными женщинами как унижение, и Якобина это знала. И все же Мелати, казалось, не очень страдала от этого. Она горевала из-за смерти Йеруна и разлуки с Идой. Она сгорбилась, словно тяжело несла на плечах свое горе, шла усталой походкой, на ее побледневшем лице с потухшими глазами застыла горечь.
        Якобина улыбнулась ей с дружеским сочувствием; Мелати ответила ей робкой и чуточку печальной улыбкой. Но прежде, чем Якобина нашла подходящие слова, голландские или малайские, Мелати опустила голову и тихонько ушла.
        Якобина задумчиво вышла на веранду, на которую опустился сырой и горячий воздух августа. Обвела взглядом цветущий сад с ярко-красными, белыми, солнечными желтыми и лиловыми растениями, потом посмотрела на море. Словно лазурная фарфоровая крышка небо накрывало зеленые холмы на обоих островах; бирюзовая вода залива блестела на солнце. Йерун так любил эту воду.
        Якобина обхватила плечи руками. Ей ужасно не хватало Йеруна, она до сих пор не свыклась с тем, что его больше нет. Ей часто казалось, что она вот-вот услышит его голос, что маленькая рука ляжет на ее плечо, что он доверчиво потрется щекой о ее щеку. Ей мучительно хотелось посадить его на колени, обнять, вдохнуть его запах  — смесь имбиря и карамели, почувствовать тепло его тела.
        Если уж она так скучала без своего воспитанника, то как же невыносимо сейчас Маргарете де Йонг, ведь Йерун был частью ее плоти, она носила его в себе девять месяцев? Шесть лет он рос, умнел, учился; шесть лет мать испытывала радость, глядя на него, мечтала о его будущем. Но вдруг его не стало, его больше нет на этом свете.
        Якобина понимала, что смерть сына разбередила старые раны Маргареты: в ней ожили недоверие, даже ненависть к прежним любовницам мужа. Но она сочувствовала и Мелати, ведь та не только жила в разлуке с родным сыном, но еще и потеряла Йеруна, к которому тоже была очень привязана. Возможно, было бы лучше для всех, если бы Мелати вернулась в Батавию, в свой кампонг, к сыну Ягату  — с небольшой суммой денег или даже с рекомендательным письмом.
        Якобина спустилась по ступенькам, прошла немного по песку и остановилась, уловив краем глаза какое-то движение.
        Неподалеку, под песчаным откосом, сидел майор  — в рубашке и светлых брюках. Бейеринк предоставил ему несколько дней отпуска. Потом майор снова наденет свой мундир и отправится в рейд по джунглям и вдоль побережья; конечно, это поможет ему хоть на какое-то время отвлечься от своего горя. Упираясь локтями о колени, он тер глаза бугром ладони, а его плечи содрогались от рыданий. Якобине стало неловко, что она оказалась невольной свидетельницей уязвимости этого грубого, необузданного мужчины, и она тихонько попятилась.
        Он резко повернул к ней голову, его яркие голубые глаза были мокрыми от слез. Суровое лицо застыло в маске горя. Видно было, как сильно он страдал.
        Якобина помедлила, потом осторожно подошла ближе, ожидая, что он отвернется или даст понять как-нибудь еще, что не хочет, чтобы она его видела. Но он не пошевелился и просто смотрел на нее с мольбой, почти беспомощно. Лишь когда она села рядом с ним на песок и поправила свой саронг, он снова устремил взгляд на волны, с тихим шорохом набегавшие на берег.
        — На войне я видел столько смертей,  — заговорил он через некоторое время с дрожью в голосе.  — Жутких смертей, таких, что даже представить себе трудно. Но страшнее всего видеть, как умирает твой ребенок. Терять его.  — Он снова закрыл глаза ладонями и всхлипнул.  — Моего мальчика. Мне так плохо без него.  — Его плечи вздрогнули, по щекам потекли слезы, закапали с подбородка.
        Нерешительным жестом Якобина положила руку на его плечо и с жалостью почувствовала, как сотрясается от боли его тело. Он убрал с лица пальцы и ухватился за руку Якобины, словно за соломинку последней надежды.
        Она съежилась, когда он обнял ее и прижал к себе, но все же погладила его по руке, желая утешить. А он впился пальцами ей в спину и рыдал, сотрясаясь всем телом, прижавшись мокрой от слез щекой к ее щеке. Она не сразу поняла, в чем дело, и не успела отпрянуть, как он поцеловал ее в губы. Не ласково и нежно, как целовал ее Ян. Поцелуи Винсента де Йонг были грубые, настойчивые и в то же время пьянящие. Его властные губы, его язык, который искал и нашел ее язык, затуманили ее рассудок горячим желанием, затмившим здравый смысл.
        — Ты нужна мне, Якобина,  — бормотал он возле ее губ.  — Я очень хочу тебя.
        От его рук, которые распустили ее волосы, гладили лицо и плечи, обнимали за талию, по всему телу летели огненные искры. Его руки раскрыли дверь для незнакомой Якобине страсти, которая затягивала ее будто воронка.
        Лишь когда он навалился на нее всем своим массивным телом и опрокинул на песок, она опомнилась.
        — Нет!  — воскликнула она, все еще оглушенная страстью.  — Нет! Прекратите!
        Якобина била руками в его ребра, отталкивая его, ее грудная клетка с трудом набрала воздух под его тяжестью. Она уперлась пятками в песок, чтобы выбраться из-под него. В это время он раздвинул коленями ее ляжки, и возбужденный член уткнулся ей в низ живота.
        — Я хочу тебя,  — хрипло бормотал он, кусая ее шею.  — Я ужасно хочу тебя.
        Его руки мяли ее плечи; тонкая ткань кебайи с треском разорвалась. Майор припал губами к ее ключице, потом стал осыпать поцелуями ее груди.
        — Нет! Не надо!  — Якобина шипела, кричала, извивалась, била пятками по его ногам, но вырваться не могла.
        Майор ухватился за подол саронга и с силой рванул его. Ткань затрещала и лопнула, а его пальцы уже искали пояс ее панталон.
        — Нет!  — всхлипывала она.  — Пожалуйста, не надо!
        Тяжело дыша, он замер и уставился куда-то за Якобину. Она запрокинула голову, опираясь о мягкий песок, и ее глаза встретились с холодными синими глазами Маргареты де Йонг.
        Она просто стояла у подножья лестницы, но ее окаменевшая поза была единственным упреком. Потом госпожа де Йонг повернулась и стала подниматься по ступенькам.
        Крякнув, майор скатился с Якобины на песок, прислонился спиной к песчаному откосу и провел ладонью по волосам. Вся дрожа, Якобина отползла от него, вскочила на ноги и на ватных ногах стала подниматься по лестнице.
        — Госпожа де Йонг!  — крикнула она, вбегая в дом. Распущенные волосы развевались за ее спиной; одной рукой она придерживала разорванную кебайю, другой  — саронг.  — Госпожа де Йонг!  — Она догнала ее в коридоре, но госпожа де Йонг даже не посмотрела в ее сторону.
        — Мне нечего вам сказать, фройляйн ван дер Беек,  — сухо обронила она и удалилась в свою спальню. Резко щелкнула задвижка.
        Несколько мгновений Якобина стояла, захлестнутая ужасом, стыдом и ощущением вины, затем проскользнула в свою комнату.
        Потом она долго сидела на кровати и смотрела в открытое окно на сад. Каскады цветов и зеленых листьев ненадолго окрасились багровыми лучами заката, но вскоре потемнели и в наступающих сумерках утратили свои очертания и краски. Доносившиеся из дома звуки скользили мимо ее сознания  — стрекотанье Энды, Рату и Нингси, бас майора, тихий голос его жены и иногда плач Иды. Потом наступила ночь, оживленная, беспокойная ночь на Суматре.
        Конечно, наивно было рассчитывать, что скорбь от потери сына укротила майора. Никто не способен укротить тигра, а она, как неразумный, любопытный ребенок, принимающий тигра за большую кошку, протянула к нему свои руки  — и получила за это. Не нужно ей было оставаться в этом доме, ведь она давно собиралась уехать. Нужно было послушаться своего внутреннего голоса, который давно твердил ей об этом. Здесь для нее больше не было места.
        Усталая и все еще дрожащая, она встала с кровати, чтобы зажечь лампу, достать из шкафа вещи, собрать чемодан и написать прошение об увольнении. Завтра утром она покинет этот дом и даже не оглянется.
        После нее  — хоть потоп.

«Я люблю тебя, нони Бина. Ты больше никогда не уезжай».
        — Йерун?  — пробормотала Якобина, еще не проснувшись; пошарила обеими руками вокруг себя, ища мальчика. Ей казалось, что она чувствовала его рядом с собой, что он свернулся в клубок и прижался к ней. Словно он был совсем близко. Потом она вспомнила, что его больше нет в живых, и ее сердце сжалось от тоски.
        Но она явно слышала, как он кашлял и давился, и ее охватил ледяной ужас, несмотря на жару тропической ночи. Она с трудом открыла глаза и посмотрела на мерцавшее пламя лампы. До ее слуха донеслись звуки мучительной рвоты. «Господи милостивый, только не Ида! Пожалуйста, не забирай и ее!»
        Якобина соскочила с кровати, взяла лампу и выбежала из комнаты. Несколько мгновений она стояла в коридоре и прислушивалась. Ее сердце лихорадочно колотилось. В спальне супругов де Йонг все было тихо, если не считать тихого храпа майора.
        Стоны усилились, болезненный хрип, новые звуки рвоты. Они доносились из комнаты напротив, где прежде спали дети. Якобина распахнула дверь и посветила себе лампой.
        На циновке, скрючившись, лежала Мелати. Возле нее темнела черная, бесформенная лужа. Тело Мелати корчилось от судорог, руки и ноги дергались. Вот из нее снова вылилась комковатая масса.
        Черная, как смола.

39
        Окаменев от напряжения, Якобина сидела на кровати. Цветущий сад за окном был залит полуденным солнцем, его искры сверкали на волнах залива. Не прошло и суток с тех пор, как майор целовал ее на берегу моря, не прошло и двенадцати часов, как он поскакал среди ночи в Телукбетунг за доктором Деккером.
        Слезы навернулись ей на глаза, и очертания сада расплылись, а с ними и контуры чемоданов возле стола, на котором лежал сложенный вчетверо листок  — ее прошение об увольнении, которое она написала вчера. Сейчас ей казалось, что она видит бесконечный кошмарный сон, из которого нет выхода.
        Шум моря смешивался с голосами, звучавшими в салоне. Распорядившись не мыть труп Мелати и вообще не прикасаться к нему, доктор уехал на легком экипаже, а потом вернулся с господином Бейеринком и солдатом в черном мундире. Майор, с пепельно-серым, окаменевшим лицом, приказал Якобине сидеть в комнате и ждать, когда ее позовут.
        Часы тянулись медленно; небольшой дом наполнился шагами, шепотом и голосами, то пронзительными, то тихими; часто раздавался плач Иды, жалобный, даже отчаянный. У Якобины разрывалось сердце при звуках этого плача, но она не решалась выйти из комнаты и утешить девочку; слишком жестким был приказ майора, и слишком зловещее настроение воцарилось в бунгало.
        Пальцы Якобины судорожно сцепились на коленях. Эти пальцы держали руки Мелати, когда по ее телу пробегали судороги; потом судороги затихли, и она погрузилась в забытье, из которого уже не вышла. Якобина вздрогнула, услыхав рыдания, и увидела, как Нингси с плачем бежала по саду.
        В коридоре послышались тяжелые шаги, раздался стук в дверь; после ее ответа в комнату вошла Рату, поклонилась, а за ней появился господин Бейеринк, инспектор Кетимбанга. В коридоре маячил мрачный силуэт солдата.
        — Фройляйн ван дер Беек,  — обратился к ней господин Бейеринк; на его узком лице с непримечательными, бесцветными чертами, появилась сдержанная улыбка.  — У вас найдутся для меня несколько минут?  — Костюм цвета карамели хорошо сочетался с его песчаными волосами, расчесанными на пробор, и бородой; то, что он часто трогал узел на галстуке, выдавало его беспокойство и неуверенность.
        — Разумеется,  — подавленно ответила Якобина.
        При виде чемоданов Бейеринк удивленно поднял брови.
        — Вы уезжаете?
        Якобина покраснела.
        — Я хотела сегодня уехать отсюда. Навсегда. Там,  — она кивнула на стол,  — лежит мое прошение об увольнении.  — И тихо, еле слышно, добавила:  — Вот только я не успела отдать его господину майору и его супруге, потому что…  — Она замолчала и вытерла слезы, которые снова полились из глаз.
        — Позвольте прочесть?  — Господин Бейеринк показал на стол и, когда Якобина кивнула, взял листок в руки, пробежал глазами по строчкам и бросил на Якобину быстрый взгляд.  — У вас есть особые причины для увольнения?
        Якобина вспомнила, как ее преследовал майор, а также о том, как вчера она позволила ему себя поцеловать, и покраснела еще гуще.
        — Это личные причины,  — сухо ответила она.
        — Хм-м,  — промычал инспектор и под обеспокоенным взглядом Якобины сунул сложенный листок во внутренний карман пиджака.  — Будьте любезны, пройдите со мной в салон!  — Он показал жестом на дверь, и Якобина последовала за ним.
        С заплаканными, красными глазами, скомкав в руке носовой платочек, Маргарета де Йонг сидела на ротанговом стуле. Рядом, положив руку на ее плечо, стоял одетый в мундир майор. Ни она, ни он не взглянули на Якобину, когда она вошла с Бейеринком и солдатом; только доктор Деккер, сидевший рядом с супругами, мельком посмотрел на нее.
        — Пожалуйста, садитесь.  — Бейеринк показал на стул возле стола, где стояли полупустые кофейные чашки и тарелка с печеньем и фруктами.
        Якобина послушно села. Бейеринк тоже опустился на стул и положил руки на стол.
        — Скажите, вы когда-нибудь видели в доме вот это?  — Он постучал пальцем по закупоренной бутылочке из коричневого стекла.
        Якобина посмотрела на бутылку; в ней был светлый кристаллический порошок, напоминающий соль. Она покачала головой.
        — Нет, не видела.
        — Вы уверены? Мы обнаружили ее в комоде, в детской.
        — Точно не видела,  — уверенно заявила Якобина.
        Бейеринк переглянулся с доктором Деккером, тот поставил локти на колени и сцепил пальцы.
        — Мы предполагаем, что это сулема. Более точно я скажу, когда исследую это вещество в своей лаборатории.
        — Ртуть?  — пробормотала Якобина.  — Это же яд…  — Широко раскрытыми глазами она смотрела то на Бейеринка, то на Деккера.  — Вы хотите сказать, что дети и Мелати… Но ведь вы говорили, что это лихорадка Денге!  — крикнула она Деккеру.
        Доктор потерся подбородком о сцепленные руки.
        — В этих широтах Денге встречается сплошь и рядом, а симптомы при Денге и при отравлении ртутью очень похожи. Это, прежде всего, рвота, когда извергается содержимое желудка, пропитанное кровью и темное от желудочного сока. Я надеюсь, что вскрытие умершей сегодня женщины прояснит картину.  — Он говорил это неуверенно, даже чуточку смущенно.
        У Якобины сжалось сердце, а на глаза навернулись слезы. Она прижала ладонь к губам.
        — Но кто же мог это сделать?  — прошептала она и взглянула на супругов де Йонг, однако те оставили ее слова без внимания.
        Бейеринк достал из внутреннего кармана пиджака маленький блокнот и карандаш. Он просмотрел страницы блокнота, исписанные мелким, торопливым почерком.
        — Вы давно работаете у господина и госпожи де Йонг, фройляйн ван дер Беек?
        — Больше года,  — ответила Якобина.  — Почти пятнадцать месяцев.
        — И за все время у вас не возникало никаких недоразумений?
        Глаза Якобина невольно направились на майора.
        — Нет.
        — Мы доверили ей наших детей,  — всхлипнула Маргарита де Йонг.  — Наших детей!  — Она прижала платочек к глазам, а майор погладил ее по плечу.
        — Какие у вас были отношения с умершей сегодня…  — Он стал с шелестом перелистывать блокнот.
        — Мелати,  — подсказала Якобина.  — Ее зовут Мелати.
        — …отношения с Мелати?
        Якобина пожала плечами.
        — Хорошие. Да, хорошие. Мы редко общались, лишь обменивались парой слов, в основном, когда шла речь о детях. Но я относилась к ней с симпатией. И мне кажется… кажется, что она мне тоже симпатизировала.  — Последние слова она произнесла совсем тихо и украдкой вытерла слезинку.
        Бейеринк кашлянул.
        — Извините меня за такой вопрос, фройляйн ван дер Беек… Но верно ли то, что у вас… хм… и господина де Йонга были определенные отношения интимного характера?
        Якобина вытаращила на него глаза, потом густо покраснела.
        — Нет! Ни в коем случае!
        Он оторвал глаза от своего блокнота и взглянул на нее, потом перевернул пару листков.
        — Между тем вас как минимум дважды видели с господином де Йонгом в весьма однозначной ситуации. По словам прислуги, несколько недель назад. А не далее как вчера,  — он кивнул в сторону супругов,  — вас видела сама госпожа де Йонг.
        Якобина опустила голову и до боли сжала кулаки.
        — Господин майор… он… он преследовал меня,  — выдавила она. Она казалась себе аферисткой; как можно было домогаться такой, как она, Якобина ван дер Беек, которая у себя дома в Нидерландах даже не смогла найти мужа из-за своей некрасивой внешности. Испытующий взгляд Бейеринка она восприняла как подтверждение своих мыслей  — что чиновник тоже сомневался в ее привлекательности.
        — Почему вы не сообщили об этом госпоже де Йонг?
        — Я не хотела ее огорчать,  — еле слышно прошептала Якобина и провела ладонями по саронгу  — от страха они даже вспотели. «А еще мне было стыдно. За невольную реакцию моего тела».
        — Возможно ли,  — осторожно спросил он,  — что вы сами поощряли на это господина де Йонга?
        Якобина вскинула голову и недоуменно посмотрела на него.
        — Все-таки вы проводили с ним очень много времени. Часто ходили вместе купаться, да и в остальном у вас было взаимопонимание. Возможно, вы неправильно истолковали его приветливость, и у вас возникли ложные надежды?
        — Нет,  — возразила потрясенная Якобина.  — Конечно же, нет! Я собиралась выйти замуж в будущем году, за друга этой семьи,  — поспешно добавила она, словно эта деталь могла прибавить ей уважения в глазах Бейеринка.
        — Хм-м,  — произнес чиновник, покосившись на супругов де Йонг.  — Может, у вас были какие-то надежды, которым препятствовала эта семья? Или надежды, которые впоследствии не оправдались, и это послужило поводом для мести?
        — Вероятно, я стала бы очередной жертвой,  — со слезами прошептала Маргарета де Йонг.
        Якобине показалось, что перед ней разверзлась пропасть и грозила ее поглотить.
        — Нет,  — прошептала она, качая головой.  — Нет. Я никому не желала зла и не делала ничего плохого. Для этого у меня нет оснований. И я не такой человек…
        — Видите ли,  — возразил со вздохом Бейеринк,  — как бы искренне вы ни уверяли меня, все же невозможно отрицать некоторые факты. Свидетели видели, что отношения между вами и господином майором выходили за рамки чисто деловых. Болезнь детей, унесшая жизнь одного из них…  — Маргарета де Йонг издала жалобный стон.  — Смерть прислуги. Эти летальные инциденты можно увязать с наличием в доме сулемы. Да еще вы намеревались уволиться и покинуть дом прямо перед последним из них. Очевидно, решение было принято в спешке.
        Якобина окаменела и могла лишь качать головой. Из ее глаз лились слезы.
        — Я не совершала никаких преступлений. Я неповинна в смерти Йеруна и Мелати. Пожалуйста, господин Бейеринк, поверьте мне!  — Она обратилась за поддержкой к супругам де Йонг.  — Господин майор! Госпожа де Йонг!
        Майор лишь молча гладил плечо жены, а та накрыла ладонью его руку. Никто из них не удостоил Якобину взглядом.
        — По этому делу надлежит провести расследование,  — заявил Бейеринк и убрал блокнот в карман. Когда майор попытался возразить, он кивнул и добавил:  — Естественно, со всей необходимой конфиденциальностью. Тем не менее я вынужден вас просить отправиться со мной, фройляйн ван дер Беек.  — Сквозь пелену слез Якобина увидела, как он встал, протянул к ней руку и тихо, почти ласково добавил:  — Сделайте одолжение мне и самой себе и не оказывайте сопротивления.
        Оглушенная горем, почти машинально Якобина собрала в присутствии солдата маленький саквояж, выложив из него какие-то вещи и достав из чемоданов другие, которые понадобятся ей в ближайшие несколько дней. Потом села вместе с Бейеринком в экипаж.
        Джунгли расплывались перед ее глазами в зеленые полосы, когда они ехали в Кетимбанг. Ей непрестанно казалось, будто она видит кошмарный сон и просто никак не может проснуться, поэтому она даже не чувствовала угнетенности, как обычно, когда ездила по этой лесной дороге. Лишь свист, резкие крики и шорохи в кронах деревьев и буйном подлеске громко звучали в ее ушах, как хор демонов, насмехавшихся над ней.
        Невидящим взором она смотрела на Кетимбанг, на хижины на сваях, между которыми расхаживали куры и лежали кучки дров. На скромные домики с крышей из пальмовых листьев и на дома побогаче, с черепичными крышами, затейливыми ставнями и резными, пестрыми перилами. Между домами росли высокие, могучие пальмы и раскидистые, тенистые бананы, под ними бегали голые детишки, а их матери группами сидели на корточках и готовили овощи для ужина. Другие женщины шли по улице с плетеной корзиной на голове; их блузы с длинным рукавом и запашные юбки, короткая пола на длинной, до щиколоток, сверкали яркими расцветками  — зеленой, как бамбук, красной, как канна, фиолетовой, как орхидея, и бананово-желтой. Ремесленники трудились над домами и лодками, пилили, стучали молотками.
        Дорога пошла на подъем. Среди домов, построенных на склоне, среди рисовых полей и джунглей на отрогах вулкана Раджабаса показался белый каменный дом под низко нахлобученной крышей, на коньке которой трепетал на морском ветру нидерландский триколор; дом окружали другие постройки. Узкая дорога вела от него к плато, где стоял большой, двухэтажный каменный особняк с верандой, обращенной к берегу моря. Вокруг дома были посажены кустарники и деревья.
        Якобина выбралась из экипажа под надзором Бейеринка и солдата. Ей показалось, что туземные мужчины, праздно сидевшие возле хозяйственных построек, смотрели на нее как на опасную преступницу.
        Бейеринк провел ее в дом. Через открытую дверь Якобина увидела в одной из комнат массивный письменный стол из темного дерева с расстеленной на нем картой и шкаф со стеклянной дверцей, полный фолиантов; комната выглядела как рабочий кабинет чиновника.
        Пройдя по коридору, Бейеринк остановился перед последней дверью и распахнул ее.
        — Прошу, фройляйн ван дер Беек.
        С тревожно бьющимся сердцем Якобина шагнула за порог и оказалась в тесной каморке. Там стояла узкая кровать, грубо сколоченный стол, стул, еще один столик с принадлежностями для умывания, керосиновая лампа и ночной горшок.
        За ее спиной звучал тихий голос Бейеринка.
        — Конечно, вы понимаете, что в сложившихся обстоятельствах я не видел другой возможности, кроме как увезти вас с собой и посадить под арест.
        Якобина вяло кивнула и повернулась к нему.
        — Что теперь со мной будет?
        Бейеринк надул щеки и погладил светлую жилетку под пиджаком.
        — Ну, сначала мы дождемся результатов вскрытия умершей служанки и исследования порошка; то и другое выполнит доктор Деккер в Телукбетунге. Если подтвердится версия отравления, я сообщу о случившемся резиденту, и тогда он, возможно, распорядится о вскрытии мальчика. Возможно, он направит улики в Батавию на перепроверку. Если вы и тогда не очиститесь от подозрений, вас доставят туда и предъявят вам обвинение.
        Якобина еще раз кивнула.
        Чиновник ободряюще улыбнулся.
        — Конечно, вы попали в неприятную ситуацию. Но вам нечего опасаться, если вы невиновны.
        Якобина нахмурилась. Разумеется, она ни в чем не виновата. Но ничего хорошего впереди она не видела; в лучшем случае, доказательства дадут двоякую картину, которую можно истолковать по-разному.
        — Но если…  — Она с трудом сглотнула.  — Если я все же предстану перед судом и буду признана виновной, какое наказание меня ждет?
        Бейеринк уклонился от ее взгляда.
        — Ну, это зависит от многого.  — Он беспокойно погладил усы.  — У вас есть право на помощь адвоката.
        Якобина снова кивнула, хотя ей казалось, что кровь застыла в жилах. Женщина, признанная виновной в убийстве ребенка, разумеется, не могла рассчитывать на мягкий приговор. Вероятно, это будет смерть через повешение. Стены каморки закружились вокруг нее, ей даже показалось, что у нее подгибаются колени, как вдруг все встало на свои места. «Ян. Ян мне поможет».
        — Я могу написать письмо, господин Бейеринк? Это возможно?
        Он кивнул.
        — Разумеется. У меня есть сейчас другие дела, но потом я зайду к вам и принесу письменные принадлежности.
        — Спасибо,  — прошептала Якобина и снова отвернулась.
        — Я уверен, что все прояснится,  — услышала она голос Бейеринка.  — И, несомненно, в вашу пользу.
        Она вздрогнула, когда дверь была заперта на замок, потом еще раз, когда со скрежетом задвинулся засов.
        Ее глаза беспокойно осмотрели камеру и остановились на зарешеченном окне высоко под крышей. «Я в тюрьме. Я, Якобина ван дер Беек, никогда не желавшая чужого, всегда делавшая все, что требовали от меня другие». Она могла бы даже рассмеяться, если бы ей не было так горько.
        Вдруг она обнаружила, что ее камера немного похожа на пароходную каюту, и это неприятно кольнуло. С такими большими надеждами она явилась на Яву чуть больше года назад и иногда была даже так счастлива, как никогда в своей жизни. И вот теперь угодила в темный водоворот, который захватил ее и утягивал все глубже на дно.
        Саквояж выскользнул из ее пальцев и упал на пол; тяжелыми шагами она подошла к койке, присела на краешек и закрыла лицо руками.

40
        Флортье повернулась на бок, ощущая голой кожей прохладный шелк простыни, и стала смотреть на язычки света и теней, которые догоняли друг друга на стенке ниши,  — дикий танец, устроенный канделябром, стоявшим на комоде.
        За ее спиной Киан Джай погасил спичку и бросил в фарфоровую плошку, потом лег рядом с ней. Он погладил ее волосы, зарылся в них лицом, вдыхая аромат, стал целовать ее спину между лопатками, провел пальцем по позвоночнику. Прижался горячим телом к ее спине, накрыл ладонью грудь. Его жесткий член уперся в ее ягодицу.
        — Тебе хорошо со мной?  — шепнул он ей на ухо и ласково поцеловал.
        — Да,  — не раздумывая, ответила она; это был единственно правильный ответ на такой вопрос Киан Джая.
        — Поэтому я вчера и показал тебе это,  — пробормотал Киан Джай и легонько укусил ее ушную раковину, а рукой в это время гладил бедро.  — Чтобы ты ценила то, что я тебе даю.
        — Да,  — послушно повторила Флортье, хотя с трудом подавляла отвращение, и зажмурила глаза, когда его рука скользнула между ее ног.
        Вчера они впервые после того вечера в цирке снова вышли из дома; Киан Джай с гордостью показывал ей свои богатства. Чего только у него не было. Флортье видела роскошные комнаты, обтянутые красным и синим шелком с золотыми нитями, освещенные приглушенным светом и наполненные тяжелыми, оглушительно сладкими ароматами, которые наполняли легкие и одурманивали голову; с потолка там свисали почти прозрачные шелковые полотна, они чуть колыхались, создавая атмосферу интимности. Богатые европейцы и китайцы возлежали на квадратных кроватях с короткими, изогнутыми ножками между расшитых золотом подушек и курили опиум из длинных трубок, покрытых затейливой резьбой, или играли на деньги в карты, почти всегда в обществе одной или нескольких изящных и красивых китаянок. В нежных нарядах небесно-голубого, бледно-зеленого или фиалкового цвета, богато вышитых и украшенных металлической нитью, узкоглазые, с тонкими, искусно накрашенными лицами и блестящими черными волосами эти девушки выглядели, словно редкостные цветы. Такие нежные и юные, что Флортье почувствовала себя рядом с ними толстой и старой. А когда
несколько девушек, воркуя и щебеча, приветствовали Киан Джая, льнули к нему и гладили его плечи, она даже испытала нечто наподобие ревности.
        Но она видела и другие помещения, полутемные, отделенные дешевыми хлопковыми занавесками, с простыми деревянными нарами. Там курили опиум местные мужчины, они были в рубашках и саронгах, некоторые  — лишь в набедренных повязках. Многие выглядели ужасающе истощенными  — ребра и лопатки, лучевые кости и локти торчали под кожей, больше похожей на пергамент, щеки ввалились, глаза потускнели. Они больше походили на мумий, еще кое-как способных дышать и двигаться. Девушки в этих домах тоже выглядели пугающе, несмотря на красивые наряды: они шаркали, сгорбив плечи, или лежали на шатких нарах. Все девушки были не старше, чем Флортье, но выглядели, как старухи с унылыми, пустыми лицами и красными глазами. Некоторые из них были на последних месяцах беременности, но все равно шли с мужчинами. Флортье была готова провалиться сквозь землю, так ей было стыдно, что она под руку с Киан Джаем шла по этому притону в дорогом платье цвета зеленого яблока, вышитом белым шелком, в изящной шляпке. Ее потрясло, что есть такие дома с такими несчастными существами и что они принадлежали Киан Джаю. Но еще противнее для нее
оказалась мысль о том, что сюда приходило много мужчин, чтобы переспать с этими девушками.
        — Ты даже не понимаешь, как тебе повезло, что ты живешь у меня,  — бормотал он, и его пальцы раздвигали ее гладко выбритые половые губы.  — Тебе лучше, чем той гувернантке на Суматре.  — Флортье открыла глаза.  — Та сейчас в тюрьме, потому что вроде бы отравила ребенка.
        Ей тут же вспомнилась Якобина, и ее сердце дрогнуло. Теперь она все реже думала о Якобине; ее жизнь до того, как она попала к Киан Джаю, постепенно тонула в густом, непроницаемом тумане. А когда вспоминала, к мыслям всегда примешивались стыд и сознание вины. Как хорошо, что Якобина не видела ее теперешнюю.
        Но потом до ее сознания дошло значение слов Киан Джая; сердце на миг замерло и болезненно сжалось. Сколько гувернанток могло быть на Суматре?
        — Так что же она сделала?  — поинтересовалась она, изобразив равнодушие.
        — Это ты мне скажи, что она сделала,  — шепнул Киан Джай.  — Ведь ты знаешь ее лучше, чем я.
        Флортье оттолкнула его руку и резко села. На миг она онемела и робко вглядывалась в лицо Киан Джая, в надежде, что это всего лишь одна из очередных его игр. Его губы растянулись в насмешливой ухмылке. Встав на колени, он выдвинул ящик комода и торжественным жестом достал из него пожелтевший и мятый прямоугольник. Письмо, последнее, которое она получила от Якобины; Флортье сразу его узнала. Давно она не брала его в руки; слишком больно было вспоминать о том, что она все потеряла.
        — Значит, на самом деле ты Флортье,  — с удовольствием продолжал он.  — Мило. Очень мило. По-голландски.
        — Ты не имеешь права,  — зашипела Флортье. Она могла лишь надеяться, что он не обнаружил красный тканевый цветок, который подарил ей Джон Холтум. Днем она прятала его в дальнем уголке ящика под зеркалом, а вечером доставала и клала на ночь под подушку.
        Он прищурил глаза, но в них не было гнева.
        — Я имею право на все, что касается тебя, Флер. Ведь я должен знать, кто живет под одной крышей со мной.
        — Отдай письмо!  — закричала Флортье; она бросилась на Киан Джая и попыталась выхватить у него конверт.  — Оно мое! Отдай!
        Киан Джай отбросил конверт и навалился на Флортье. Она молотила по нему кулаками. Он схватил ее за руки и прижал их к красному шелку, потом сел на нее верхом; она извивалась под ним и била ногами по матрасу.
        — Как быстро ты превращаешься в дикую кошку,  — усмехнулся он.  — Мне это даже нравится, если ты не переступаешь разумные пределы.  — Легкая улыбка исчезла с его губ, глаза блеснули, он сильнее сжал запястье Флортье и навалился на нее так, что она еле дышала.  — Так что знай меру.
        Флортье притихла, чуть не плача.
        Киан Джай наклонился и лизнул ее шею.
        — Любопытно. У моей сладкой малышки Флёр подруга-убийца.
        — Ты шутишь, да?  — испуганно спросила она.  — Ведь такого не может быть, чтобы она попала в тюрьму, правда?
        — Еще как может. Она в Кетимбанге, ее держит под арестом инспектор Бейеринк собственной персоной. В камере.  — Киан Джай целовал и ласково покусывал ее шею над ключицей.
        Флортье представила себе, как в этот момент Якобина сидит в своем мрачном узилище на юге Суматры. Как ей тяжко  — не только оказаться в тюрьме, но еще и с таким страшным обвинением. И это Якобина, которая так любила детей! Страх за подругу судорогой пронесся по телу Флортье и свинцовой тяжестью поселился в груди; она крепко зажмурилась, чтобы не заплакать.
        — Якобина не способна на убийство.
        Киан Джай молчал. Она открыла глаза и увидела, что он глядит на нее с каким-то странным выражением. Почти с любовью.
        — Конечно, убийца не она,  — сказал он, потом слез с кровати и присел на корточках перед комодом. Достал из ящичка сигарету, закурил и с пепельницей в руке устроился возле Флортье в позе портного. Он щелкнул пальцами и кивнул; Флортье поспешно схватила подушку и положила ему под спину.
        — А кто же тогда?  — осторожно спросила она.
        Киан Джай положил пепельницу рядом с собой, выпустил струю дыма и откинулся на подушку.
        — Это был тот, кто пытался устранить следы, которые за свою жизнь оставил Рыжебородый.
        Флортье глядела на него вопросительно. Где-то в уголках памяти у нее зашевелились слова, которые она когда-то слышала.
        — Какие еще следы?  — осторожно поинтересовалась она.
        Киан Джай сделал затяжку и, скривив губы, выдохнул дым.
        — Французская болезнь. Этот похотливый козел испортил одну из моих лучших лошадок. Выложил кучу монет, чтобы только он один ездил на ней, и через месяц она заразилась тоже. Конечно, кому она была нужна после этого?  — Вздохнув, он вытянул ноги, потом согнул их в коленях.  — Во всяком случае, за те деньги, которые она стоила до этого. Из-за него я потерял хорошие деньги.
        Рыжебородый. Барбаросса. Она широко открыла глаза, когда вдруг вспомнила, что рассказывала Бетти при их первой встрече. Об особенно привлекательном вояке, который прежде часто захаживал в «Европу», но потом, вроде бы, заразился сифилисом. Флортье никогда не видела Винсента де Йонга и не помнила, чтобы Якобина когда-либо упоминала о его цвете волос. Но вполне могло быть, что речь шла именно о майоре. Флортье опустила ресницы и закусила нижнюю губу.
        — Откуда ты знаешь, что моя подруга арестована?  — спросила она, изо всех сил изображая удивление.
        Он выпустил дым изо рта.
        — Когда много денег, можно купить все на свете. Знание  — сила, как говорят в Европе. Когда ты много знаешь и за тобой сила, можно заработать еще больше денег.
        У Флортье участился пульс, и она подвинулась к нему ближе. Опустив голову, она провела кончиками пальцев по его бедру и животу и с удовлетворением увидела, что его член снова возбудился.
        — Если ты такой могущественный,  — промурлыкала она,  — значит, ты можешь помочь моей подруге.
        — Конечно, могу.  — Он погладил ее по голове.
        Пальцы Флортье ласково пробежались по его груди.
        — А если я тебя попрошу об этом, ты поможешь ей?  — Она обольстительно посмотрела на него, трепеща ресницами.
        Киан Джай погладил ее ладонью по щеке и приподнял ее подбородок.
        — Зачем мне это нужно? За Рыжебородым числится должок за ту девушку, которая тогда потеряла из-за него свою цену,  — трезво сказал он.  — А сейчас он и Бейеринк пытаются пустить под откос мой бизнес. Если высокое начальство узнает, что у де Йонга французская болезнь, его песенка спета.
        Сердце Флортье бешено заколотилось, когда он произнес имя майора. Сейчас она вспомнила и другие слова Бетти: что мужчины-сифилитики нередко заражают своих жен, а те  — своих неродившихся детей. Еще ей припомнилось, как сильно была привязана Якобина к своим воспитанникам; это было заметно, когда она рассказывала о них. Отдельные фрагменты теперь сложились в ее сознании в ужасающую картину. При мысли о том, что уже пережила Якобина и через что проходит теперь, на глаза навернулись слезы.
        — Пожалуйста, Киан Джай,  — прошептала она и положила руку ему на грудь.  — Ты должен мне помочь!
        — Я ничего и никому не должен,  — буркнул Киан Джай, отпустил ее подбородок, а другой рукой придавил окурок в пепельнице.  — Мне нравится ваша пословица «С человеком всегда встречаешься в жизни дважды». Вся эта история для меня просто золотая жила. Я выжму из нее все до крупицы.
        Флортье выпрямилась, занесла ногу и села верхом на его бедра. Обняла его за шею и покрыла лицо поцелуями.
        — Пожалуйста, дорогой, прошу тебя! Помоги моей подруге. Сделай это ради меня! Пожалуйста, Киан Джай!
        Он отодвинулся назад и посмотрел на нее, потом растянул губы в улыбке и схватил ее за плечи.
        — Вот это мне нравится. Когда ты такая кроткая.  — Он покрутил ее сосок.  — Я, пожалуй, сделаю то, что ты просишь, раз ты хочешь мне угодить,  — пробормотал он и погладил другой рукой ее зад.
        — Как угодить?  — прошептала Флортье, насторожившись, но стараясь не рассердить его.
        Его губы дрогнули; он схватил ее бедра и отодвинул их, потом взял ее ладонями за щеки и направил ее лицо к своему паху.
        — Ты будешь хорошей девочкой?  — пробормотал он.
        — Да,  — вздохнула она, закрыла глаза и обхватила его губами.

41
        Любимый,
        я не знаю, что мне делать,  — меня обвиняют в том, что я отравила ртутью детей и Мелати. Поэтому я сейчас нахожусь под арестом в Кетимбанге, у господина Бейеринка. Ведь ты знаешь, что я не способна на такое злодеяние, да у меня и причин на это никаких не было. Но я не знаю, поверит ли мне суд. Поверит ли вообще кто-нибудь, что я невиновна. Ты можешь приехать? Можешь мне помочь? Я не знаю, что мне делать.
        Пожалуйста, Ян, помоги мне!

    Твоя Якобина.
        Лампа, стоявшая на письменном столе, высветила световой круг в темной комнате, замутненный высокой влажностью воздуха, словно цветочной пыльцой. Так всегда бывало после вечернего ливня, который обрушивался на почву и листья, а потом испарялся. За окном стрекотали цикады, хрипло и упорно кричала какая-то птица, всякий раз с нового места, словно не находила покоя.
        Ян Моленаар неподвижно сидел за письменным столом и, подперев щеки ладонями, смотрел на письмо Якобины, которое пришло к нему сегодня.
        Он всегда знал, что когда-нибудь эта тайна настигнет его и утащит в пропасть. Тайна, связывавшая друг с другом Винсента и Грит. Тайна, которой они поделились с ним, Яном,  — сначала Грит, потом Винсент, и его обещание молчать. Из любви к Грит. Ради дружбы с Винсентом. Ради детей.
        Все это был лишь вопрос времени, которое еще оставалось у Винсента и Грит, пока тикающий часовой механизм несчастья не сработает в их телах,  — десять, пятнадцать лет, возможно, немного больше. Пока не ударит колокол, возвещая об их позоре. Если повезет, смерть настигнет их раньше, чем станет очевиден позор. Если повезет сильнее, они еще увидят своих детей выросшими, детей, которых, возможно, пощадила страшная и позорная болезнь, пощадил Господь. Ведь они не должны отвечать за грехи своего отца.
        Ян Моленаар подумал о Йеруне, и на его глаза навернулись слезы. Йерун, он знал его еще до рождения… Тогда она носила сына в своем чреве, и он словно окружил золотой аурой свою мать, и без того ослепительно красивую женщину. Ее глаза сияли, как синие звезды, еще тогда, когда почти не было заметно, что она ждет ребенка, да и потом тоже, на последних месяцах беременности. Ян подружился с Йеруном в саду в Конингсплейне, когда он еще не родился. Иногда Грит брала руку Яна и прикладывала ее к своему постоянно увеличивавшемуся животу. Рука ощущала сквозь тонкую ткань кебайи, как ребенок шевелился, бил ножками, и тогда Ян чувствовал себя почти как будущий отец. Но глаза Грит все чаще глядели в пустоту, а на ее тонкие черты ложилась мрачная тень, тревожившая Яна. «Я боюсь,  — сказала она однажды.  — Нет, не родов. С ними я справлюсь.  — Вдруг из нее вырвалось неожиданное признание:  — Он заразил меня, Ян, он заразил меня сифилисом. Сразу после свадьбы. У меня никогда не было другого мужчины. Винсент заразил меня, и я боюсь за ребенка.  — В слезах она прижалась к груди Яна.  — Никто не должен знать об этом,
ты слышишь?  — прошептала она потом.  — Никто! Это превратит нас в изгоев. Нас и нашего ребенка». Тогда он поклялся всем, что было у него святого. Из любви к Грит.
        Тогда Грит обольстила его, пробудила в нем чувственность. Он боготворил ее и землю, по которой она ходила; возможно, оттого, что точно знал  — она никогда не будет принадлежать ему. А вот Якобина стала женщиной, рядом с которой ему хотелось прожить жизнь. И вот теперь на Якобину легко подозрение в убийстве Йеруна и Мелати. По ужасной иронии судьбы, именно она без всякой вины попалась в силки того, что связывало между собой Яна и супругов де Йонг. Страх и озабоченность заставили Яна пойти сегодня днем в кабинет ван дер Линдена и попросить его совета; ван дер Линден жил на Яве уже двадцать лет, основал тут миссию и знал здешнюю ситуацию гораздо лучше, чем Ян.

«Сифилис,  — со вздохом проговорил, наконец, ван дер Линден и забарабанил пальцами по крышке письменного стола; другой рукой он теребил пышные усы.  — Вы выдвигаете тяжкое обвинение, Моленаар. Надеюсь, вы это понимаете?»
        Ян понимал это давно, еще когда консультировался у двух адвокатов в Батавии и у одного в Бейтензорге насчет условий возможного развода. Тогда Йеруну было несколько месяцев, а Мелати ходила беременная ребенком Винсента. Тогда никто не захотел обвинить офицера Королевской Нидерландской Индийской армии в том, что он заразил сифилисом жену и, возможно, своего ребенка. Такое обвинение стало бы позором не только для упомянутой персоны, но и для армии, для всего общества. Оно было более тяжким, чем разврат, мошенничество или домашнее насилие. Такой позор пал бы и на Грит, сделал бы ее изгоем; вероятно, даже неверной женой  — ведь разве не женщины чаще всего переносили эту болезнь?

«Моленаар, вы не принесете пользы ни себе, ни нашему обществу, если обратитесь с этим вопросом к властям. Да еще с тем, что вам было рассказано конфиденциально. Ведь вы знаете, что миссионеры стоят в самом низу колониальной иерархии».
        Ян откинулся на спинку стула и вытянул перед собой ноги; провел обеими руками по волосам, взъерошил их и сцепил пальцы на затылке. В ночи снова хрипло закричала птица, кажется, в полете  — крики то приближались, то удалялись. Это был жуткий, почти зловещий звук, почти как карканье ворона, только более звучный и низкий.

«Разумеется, он посадил молодую даму под арест, а разве он должен был оставить ее в том доме? Не придавайте этому слишком большое значение. Бейеринка я знаю только с чужих слов, но он кажется мне слишком… ну, ретивым. Он молод, ему еще предстоит заработать служебные отличия, и, прежде всего, он, конечно, мечтает выбраться из Кетимбанга. По моим оценкам, никакого суда не будет, как ни жаль ребенка».
        Слишком маленьким, слишком легким появился Йерун на свет, но здоровым. Однако страх остался. И когда была зачата и родилась Ида. Словно злая фея, ожидающая у края колыбельки шанса забрать ребенка, грозная тень болезни лежала на доме в Конингсплейне. Грит с тревогой наблюдала на Йеруном и Идой; при любой болезни, заболит ли голова или суставы, она впадала в панику и мчалась к врачу, к тому самому, заслуживавшему доверия, который определил у нее сифилис. Но иногда она смотрела на детей с каким-то страхом, словно перед ней были оборотни, и часто уклонялась от их навязчивой ласки, словно она была ей неприятна. И все это время Грит и Винсент поддерживали свою блестящую репутацию, участвовали во всех гала-приемах, балах, военных парадах, приглашали гостей к себе на рейстафел. Их брак больше напоминал секретный пакт, и Ян был тоже в числе заговорщиков; брак опирался на любовь и страсть, бурную и переменчивую. Болезнь и забота о детях привязывали их друг к другу и разжигали страсть. Их жизнь можно было сравнить с дикими танцами на вулкане, который мог взорваться в любую минуту.
        — Грит, что же ты наделала?  — вырвалось у Яна. Он расцепил пальцы и со стоном потер лицо.

«Я думал, что вылечился,  — как-то сказал ему Винсент за стаканом крепкого виски и сигарой.  — Меня лечили ртутью, все симптомы исчезли, и доктор заявил, что я здоров. Могу жениться. Вероятно, доза была слишком низкая»,  — добавил он, пожав плечами. Сулема, считавшаяся чудодейственным средством от сифилиса, если ее принимать в больших дозах в течение длительного времени, могла привести к постепенному отравлению организма, а при передозировке и к смерти. Даже взрослого пациента.
        Ян порадовался, что доктор Деккер был еще молод и неопытен и наверняка не видел много случаев заболевания лихорадкой Денге, тем более у белых детей. Да на его участке почти не было европейцев. И, прежде всего, Ян порадовался, что все это почти не затронуло Иду.

«Ты давала им ртуть, Грит?  — тихо спросил он недавно, взяв Маргарету за руку.  — Скажи мне, Грит  — ты давала ртуть Йеруну и Иде?  — Она лишь молча мотала головой и тихонько всхлипывала.  — Грит, ответь мне!»

«Мелати,  — как-то раз прошептала она.  — Это была Мелати. Мои дети на ее совести». Он еще крепче сжал ее руку, и ему показался грозным собственный голос. «Неправда! Скорее всего, она получила ртуть от тебя, и это ты поручила ей давать ртуть детям!» Из ее плотно сжатых губ вырвался тихий и жалобный стон. «У него была такая высокая температура, какой еще не бывало. Часто все начинается с температуры  — так говорил мне мой врач.  — Потрясенный, Ян обнял ее и крепко прижал к себе.  — Я хотела его спасти, Ян,  — рыдала она на его плече.  — Я только хотела спасти моего мальчика. Спасти нас всех».
        С тяжким вздохом Ян убрал руки с лица. Он отодвинул стул, встал и начал ходить взад-вперед по комнате.

«Сомнительные обстоятельства будут толковаться в пользу обвиняемой,  — сказал ван дер Линден.  — По вашим словам, это молодая, ничем не запятнанная нидерландка. А еще под сомнением была туземная бабу, которая сама лишила себя жизни от стыда и вины. Некрасиво и не по-христиански, но такова уж тут жизнь».
        Вероятно, Деккер насторожился лишь после смерти Мелати. Отравилась ли она ртутными парами? Приняла ли ртуть сама, по своей воле, потому что не вынесла чувства вины, когда поняла связь между смертью Йеруна и порошком, который должна была ему давать? Или Грит дала ей ртуть, насильно или тайком, чтобы Мелати не выдала свою хозяйку? Ледяной ужас пополз по спине Яна, под зловещие крики ночной птицы у него встали дыбом волосы.
        С веранды доносились приглушенные голоса ван дер Линдена и его супруги. Ян жил у них, в их доме на окраине Бейтензорга; на свое скромное жалованье он не мог себе позволить собственный дом, тем более такой просторный, с большим садом. На будущий год, когда супруги ван дер Линден уедут в Нидерланды, дом станет его. Его и Якобины.
        Он окинул взглядом комнату, широкую кровать и набитый до отказа книжный шкаф и снова посмотрел на освещенный письменный стол и ночной мрак за окном. Сейчас там вырисовывались чернильные контуры делоникса королевского, огненного дерева, а днем открывался вид на вершину вулкана Геде. Он уже решил, что в этой комнате будет детская, потому что тут более-менее прохладно даже в сильную жару.
        Губы Яна растянулись в улыбке, когда он подумал о Якобине. Вспомнил их первую встречу, когда она пряталась вместе с Идой за кустом гортензии, так самозабвенно, так простодушно. Смущенно и неуверенно стояла она перед ним, но при этом была такой прелестной  — высокая и стройная, словно ива, со слегка растрепанными светлыми волосами. С грубоватым лицом, обладавшим своеобразной красотой. Красоту ей придавали глаза, живые, любознательные глаза. В них отражалась ее душа. Да, у Якобины красивые, одухотворенные глаза. И удивительно красивый рот, особенно когда она смеется, а губы мягкие, словно бархат. Он вспоминал тот вечер на веранде, когда она сидела с ним в ночной рубашке и халате, и тот день, когда он воткнул ей в волосы цветок плюмерии, и их прогулку по Глодоку. Часто вспоминал он их первый поцелуй под дождем в день королевских торжеств и все последующие поцелуи, а если позволяло время, шел в Ботанический сад к дереву кананга, прислонялся к его стволу и трогал пальцами сердечко и их инициалы, которые он вырезал, когда спросил ее, согласна ли она стать его женой. Его тело тотчас вспоминало те минуты,
когда они вместе плавали в бассейне отеля «Бельвю», почти кожа к коже, между ними была лишь тонкая, намокшая ткань, и он почувствовал ее тело. Он помнил ее стройные ноги, узкие бедра, маленькую, крепкую грудь. Все ее тело, прямое и без изгибов, как ее душа и мысли, откровенные и искренние.
        Улыбка пропала с его лица.

«Тем не менее ситуация весьма неприятная. В том числе и для вас, Моленаар. Наше головное ведомство будет не в восторге, если услышит об этом. Ведь вы знаете: simper aliquid haeret  — всегда что-нибудь да прилипнет. Возможно, вы не только не займете мое место, но и потеряете свое. И что вы тогда будете делать, Моленаар?»
        Глубоко задумавшись, Ян вернулся к письменному столу и тяжело опустился на стул. Он провел ладонью по губам и подбородку и снова уставился на письмо Якобины.

«Если хотите, вот вам совет: пока ничего не предпринимайте. Ничего не обещайте. Выждите немного. По крайней мере, пока не прояснится ситуация».
        Лучше бы Винсент и Грит никогда не делились с ним своей неприятной тайной. Незнание стало бы для него спасением. Он был словно Адам, сорвавший в саду Эдем запретный плод с древа познания. Но нести вину за это пришлось Еве. Какое бы решение он ни принял, они все равно будут изгнаны из рая. Пути назад уже не было. Ни для кого из них.
        Он устало закрыл глаза, поставил локти на стол и уткнулся лицом в ладони.
        — Господи, я взываю к тебе,  — пробормотал он,  — в этот час несчастья. Помилуй мя и наставь на путь истинный…

42
        Бейтензорг, 24 августа 1883 г.
        Дорогая Якобина,
        с огромным смятением я прочел твое письмо. Я полагаюсь на милость Господа и на мудрость нашего правосудия на Яве, которое, несомненно, докажет твою невиновность.
        Я буду молиться за тебя.

    Ян.
        Якобина стояла в своей камере и вновь и вновь перечитывала эти строки, но они не доходили до ее сознания. Потом зашевелилась и нахлынула на нее темной волной мрачная догадка, утянув в бездну.
        Стены закружились вокруг нее. Стол, где стояли остатки ее обеда  — рис с карри из овощей, фруктов и мяса. Узкая кровать, на которой она провела три ночи, но почти не спала. Умывальник, где она кое-как приводила себя в порядок, поскольку на большее не было сил.
        Колени подогнулись, и она села на пол. Тонкий, пронзительный стон вырвался из ее горла; она сжала кулаки и заплакала. Громко, бурно и впервые в своей жизни сердито.
        Флортье стояла в своей комнате и глядела на платье, надетое на манекен. Стояла уже долго; ее волосы, еще влажные от купания после утреннего визита Киан Джая, намочили плечи и спину ее бирюзового, с бабочками, халата; на полу, у босых ног, образовалась лужа, куда добавлялись все новые капли.
        Утром ей привезли роскошное платье из нежнейшего жадеитово-зеленого шелка с бесконечными сборками, вышитое тонкой серебряной нитью; с филигранной каймой на крошечных рукавах, глубоком декольте и шлейфе. Хей Фен восхищенно щелкала языком, надевая его на манекен. Флортье посмотрела на туалетный столик, на котором стояла черная бархатная шкатулка с украшениями, которые принес Киан Джай  — гарнитур из длинных серег, колье и браслета из резного и полированного жадеита.
        Флортье плотнее запахнула халат.
        Все это она наденет завтра вечером, когда Киан Джай будет принимать у себя бизнесмена. «Я хочу, чтобы ты была послушной и приветливой к нашему гостю,  — сказал он и поцеловал ее в губы.  — Постарайся не разочаровать меня».  — С этими словами он шлепнул ее по заду и вышел из комнаты.
        У Флортье задрожали колени. Неуверенными шагами она подошла к туалетному столику и рухнула на стул. После этой фразы Киан Джая она задумалась  — то ли она просто должна хорошо выглядеть и быть приветливой, то ли Киан Джай намерен отдать ее на ночь своему гостю; при мысли об этом ей стало нехорошо.
        Возможно, он просто пугал ее  — он любил иногда это делать; но ведь однажды в гневе он уже продал ее Джону Холтуму. Впрочем, не догадываясь, какой подарок он ей сделал.
        Флортье выдвинула один из резных ящичков и достала из дальнего уголка красный тканевый цветок, который за это время потерял упругость и стал немного затхлым. Цветочек. Улыбка засияла на ее лице, когда она положила цветок на ладонь.
        Она взглянула на свое отражение в зеркале, и улыбка завяла. Пока еще она выглядела как обычно, разве что лицо чуть вытянулось, а в глазах появилась грусть  — и все-таки она не узнавала себя. «Что со мной стало?»
        Ей больше не хотелось глядеть самой себе в глаза, и все-таки она не могла отвести взгляда. Не владея собой, она схватила шкатулку с украшениями и швырнула ее в зеркало. Осколки посыпались на туалетный столик.
        Глаза Флортье наполнились слезами и остановились на большом и остром осколке зеркала, который валялся перед ней.
        Три дня она спрашивала Киан Джая о Якобине, каждый раз, когда он являлся к ней или вызывал ее к себе. Просила, чтобы он помог ей, просила словами и своим телом. «Возможно, я помогу ей, моя сладкая Флёр. Когда ты будешь хорошей девочкой»,  — всякий раз отвечал он. Постепенно она поняла, что он и не собирался что-то делать для Якобины. Для него это была всего лишь игра, одна из многих.
        Рука Флортье сама собой потянулась к осколку, она осторожно взяла его в руку. Ей ужасно захотелось изо всех сил вонзить осколок в шею Киан Джая. Или, еще лучше, в его сердце. Если оно у него есть.
        Потом она перевела взгляд на руку, все еще сжимавшую красный цветок, и на запястье, выглядывавшее из-под завернутого рукава халата, узкое, бледное запястье с синими венами под тонкой кожей. Одно движение, и все будет позади.
        Никогда больше мужчины не будут использовать ее, будто игрушку. Никогда больше она не будет стыдиться, испытывать отвращение или мучиться от ощущения вины. У нее исчезнет чувство бессилия, возникавшее, когда она думала о Якобине. Она больше не будет за нее бояться. Она вообще больше не будет ничего бояться.
        Бездна вечного мрака манила ее и притягивала к себе. Она обещала ей тишину, покой и безопасность где-нибудь в черной пустоте.
        Надо было только сделать один-единственный шаг.
        IV. Ночь без Утра
        И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба.

    Книга Бытия, 19, 24

43
        Запах воскурений, струившийся с алтаря, смешался с ароматом цветов и встретил Флортье еще на лестнице, когда она легко, но неторопливо спускалась по ней. Она приветливо кивнула слуге, ставившему цветущие ветки в высокие напольные вазы. Он кивнул ей в ответ и тут же недоверчиво поднял брови, когда Флортье прошла через вестибюль и потянула на себя входную дверь, но все же не пытался ее остановить.
        Яркое солнце ударило ей в глаза. Флортье потянулась, откинула голову и тряхнула волосами, которые она часто носила распущенными, кроме пары толстых прядей, которые скалывала на затылке. Соблазнительно виляя бедрами, отчего покачивались рюши на ее старом платье цвета слоновой кости с голубыми цветочками, она вышла во двор, полный утренней тишины.
        Могучий привратник, охранявший входные ворота, тотчас увидел ее; скрестив руки на груди и широко расставив ноги, он повернул к ней грубое, бородатое лицо. Флортье одарила его лучезарной улыбкой и прошла мимо каменного льва. Тихо напевая, она гуляла между деревьями, гладила их кору, игриво срывала листок, потом приподнялась на цыпочках и сорвала цветок плюмерии и театрально понюхала его, постоянно чувствуя на себе сверлящий взгляд слуги.
        Теперь она, словно кошмарный сон, вспоминала, что накануне в какой-то момент испытывала желание уйти из жизни. Мысли о Якобине заставили ее взять себя в руки и отбросить острый осколок. Якобина наверняка не стала бы так легко сдаваться; но теперь она сидела под арестом в Кетимбанге на острове Суматра. Благодаря Якобине Флортье решила, что она хотя бы попытается убежать от китайца и прийти ей на помощь. Вот если это не получится, тогда она и лишит себя жизни.
        Протянув руку, она снова нежно погладила кору дерева, которое росло недалеко от ворот, но не было видно из дома за другими деревьями. Вздохнув, прислонилась к нему спиной и жеманно поднесла к носу цветок. Времени у нее было достаточно. «До полудня»,  — сказал ей Киан Джай, поцеловав в щеку, скатился с нее, накинул халат и вышел из комнаты  — искупаться на своей половине этажа. Флортье быстро сняла ночную рубашку, спрыгнула с постели и высунулась в окно, навострив слух. Как только во дворе раздались стук копыт и скрип колес, потом эти звуки ненадолго затихли, послышались опять и окончательно пропали после стука закрывшихся ворот, она поспешно вымылась и оделась. Посмотрелась в зеркало и осталась довольной; даже внимательному взгляду не бросилось бы в глаза, что под платьем спрятаны все ее наличные деньги. При необходимости слишком пристальные взгляды отвлекли бы краешки красного матерчатого цветка, который она сунула за вырез платья.
        Флортье томно прижалась к стволу дерева и вздохнула. Накрутила на указательный палец прядь волос, поглядела из-под ресниц на привратника, робко улыбнулась и снова опустила глаза. В следующий раз она дольше задержала на нем взгляд и соблазнительно сложила губы  — словно для поцелуя.
        Привратник резко отвернулся; на его спине болталась тонкая, длинная косичка. Потом он, нахмурившись, все-таки бросил на нее через плечо озадаченный взгляд. Флортье улыбнулась ему, наклонила голову набок, робко потупилась и острым носком туфельки стала чертить на земле линии. Выгнула спину, чтобы грудь казалась пышнее, и еще раз улыбнулась привратнику, на этот раз лукаво.
        Он медленно повернулся к ней лицом, но старался не смотреть на нее; тем не менее Флортье показалось, что его щеки порозовели. Не выдержав, он снова стрельнул на нее глазами, и она одарила его обольстительной улыбкой. У него дернулся уголок рта, и на лице расплылась широкая ухмылка.
        Флортье позвала его к себе, сгибая крючком указательный палец, а на его категорический отказ ответила пантомимой  — с мольбой сложила на груди руки. После недолгих колебаний он быстро покосился на дом, приосанился и вразвалку пошел к ней.
        Ухмылка на жирном лице, испещренном старыми шрамами, сделалась еще шире, когда он обратился к ней на своем языке. Флортье не поняла ни слова, но догадалась, что это была скабрезность. С невинной улыбкой она протянула палец и погладила его по плечу. Он отступил на шаг назад и прикрикнул на нее так, что задрожала его жидкая борода. Конечно, опасно было приближаться к любовнице Киан Джая, но Флортье заметила в его узких глазах откровенное желание.
        Она надувала губки, хлопала ресницами, манила его к себе взглядами, жестами и телодвижениями, пока он не позволил ей прижаться к нему.
        Ее рука прошлась по широкой груди китайца, по толстому брюху и легла на его пах. Привратник резко вдохнул воздух и хотел было отшатнуться, но она уже начала ласкать его пробуждающееся орудие, и он замер. Она осторожно шагнула в сторону, и он с готовностью позволил отвести себя к дереву, прислонился спиной к стволу и запрокинул голову.
        Флортье медленно присела на корточки, прижалась губами к его промежности и жарко дохнула на нее сквозь ткань. Привратник раскрыл рот и застонал, когда она спустила с него штаны. На свободу вырвался его напряженный член, окруженный жидкими черными волосками, а с ним  — тошнотворный запах застарелого пота и семени. Она все-таки заставила себя провести по нему языком и взять в рот, стараясь почти не дышать. Китаец закрыл глаза и с блаженством на лице издавал горлом булькающие звуки, пока она скользила вверх-вниз ртом и гладила пальцами мошонку. Сейчас.
        Внезапно она испугалась, а ее план показался ей совершенно безумным. О том, что сделает с ней Киан Джай, если побег не удастся, она даже думать не хотела. Но дольше откладывать она уже не могла  — Флортье понимала это по хриплому, участившемуся дыханию привратника и подрагиванью его члена.
        Она открыла рот шире. Сейчас. Изо всех сил она сжала челюсти и больно впилась ногтями в мягкую кожу мошонки.
        Пронзительный крик разорвал тишину двора.
        Привратник упал на колени, а Флортье вскочила. У нее не было времени даже выплюнуть кровь, которую она чувствовала во рту. Она подбежала к воротам, навалилась всем телом на засов и рванула его в сторону. В доме уже звучали взволнованные голоса, а привратник выл и ревел от боли. Она слегка приоткрыла ворота, протиснулась в образовавшуюся щель и бросилась бежать.
        С удивленно поднятыми бровями глядели на нее китайские кули; торговцы в лавках с любопытством поворачивали голову в сторону девушки европейского вида, которая с развевавшимися волосами бежала мимо них что было сил. Флортье задыхалась от бега, шумело в ушах, не хватало кислорода, болели мышцы ног. Но это была сладкая боль; сладкая, потому что тело наконец-то снова принадлежало ей, ей одной, потому что вместе с болью появилась надежда на свободу. Она просто бежала и бежала по узким улочкам Глодока; его дома, лавки и храмы размывались на периферии ее зрения в цветные расплывчатые полосы. Ей было все равно, куда бежать. Лишь бы подальше от Киан Джая.
        Улицы стали шире, тесные ряды домов сменились на отдельно стоящие постройки. Перед глазами Флортье мелькали искры, в правом боку больно кололо. Она замедлила шаг и огляделась. Возле домов с загнутыми краями крыш росли раскидистые лиственные деревья, за ними виднелись веера пальм. Ее взгляд упал на белый мост, перекинутый через канал, и она устало побрела к нему. Путь казался ей бесконечным и забрал у нее последние силы, но она кое-как одолела его и даже попыталась бежать, волоча ноги и спотыкаясь. С дрожащими коленями она спустилась по откосу и села у воды на траву.
        Ей не хватало дыхания, она кашляла, давилась и все время прислушивалась к тому, что творилось наверху.
        Негромкий окрик заставил ее вздрогнуть. Голос донесся с воды; старик-китаец с бледно-желтым белобородым лицом под остроконечной соломенной шляпой, сморщенным, словно залежалый лимон, показывал ей жестом на лодчонку, нагруженную тюками и мешками, в которой он плыл по каналу, отталкиваясь шестом.
        Флортье кивнула, и старик подплыл ближе к берегу. Почти не намочив туфли, она прыгнула в шаткую лодку.
        — Терима касих,  — все еще не отдышавшись, поблагодарила она, устраиваясь на мешках.
        Старик оттолкнулся шестом от берега, и лодка сама собой поплыла по бурой воде. Свободной рукой он порылся у себя за спиной, достал грязную тряпку и показал узловатым пальцем на свой рот. После этого протянул тряпку Флортье. Она поняла и вытерла нижнюю половину лица. С отвращением поглядела на красные мазки на ткани и передернула плечами; у нее до сих пор оставался во рту затхлый привкус какой-то дряни, а язык прилипал к нёбу. Китаец тихо засмеялся беззубым ртом и достал глиняный кувшин, закрытый пробкой. Флортье с благодарностью взяла его, первым глотком прополоскала рот и выплюнула за борт, потом жадно выпила нечто вроде лимонада на травах и вернула старику кувшин.
        Он что-то сказал ей и с вопросительной интонацией махнул рукой в сторону, в которую плыла лодка.
        — Моленвлиет?  — неуверенно сказала она.  — Отель «Дес Индес»?
        Китаец что-то ответил и кивнул. Флортье потерла большой и указательный пальцы друг о друга  — что, мол, она заплатит, но старец лишь махнул рукой.
        — Терима касих,  — радостно повторила Флортье.
        После этого она просто сидела и наслаждалась солнцем, светившим на ее пылающее лицо, легким ветерком, шевелившим ее волосы и освежавшим потную кожу, а лодка увозила ее подальше от квартала Глодок.
        Чем ближе Флортье подходила к кованой ограде, окружавшей территорию с высокими деревьями и белыми, низкими постройками, тем больше замедляла шаг. Втянув голову в плечи, она проскользнула мимо бунгало парикмахера и остановилась на некотором удалении от службы приема. Встречу с отелем «Дес Индес» отравляли не только ее собственные смешанные чувства, но и необычная, давящая тишина. Правда, из внутреннего двора доносились голоса и смех, звяканье фарфора, серебра и стекла, а с улицы  — шорох колес по песку, стук копыт лошадей и пони, но в остальном было тихо. На деревьях шелестели листья, но цикады и птицы молчали. Стояла давящая, напряженная тишина, словно перед сильной бурей. Флортье взглянула на небо, простиравшееся над Батавией, словно блестящий светло-голубой полог, и не увидела ни одного облачка, даже крошечного.
        Вдруг от странного трескучего шума завибрировал воздух. Флортье невольно втянула голову в плечи, а потом увидела, что над крышей отеля летит большая птичья стая; от этого красивого и мрачного зрелища по телу поползли мурашки.
        Она стояла и глядела вслед птицам, скрывшимся за деревьями, но потом все-таки собралась с духом и вошла в отель.
        — Добрый день, мадемуазель.  — Если даже темнокожий портье в белом мундире и удивился ее появлению, вспотевшей, без шляпки и зонтика, или даже узнал, то никак этого не показал. Он поспешил занять свое место за столиком приема, возле пальмы в горшке.
        — Чем могу быть полезен, мадемуазель?
        — Добрый день,  — нерешительно проговорила Флортье.  — Мне нужно поговорить с господином Холтумом. Это возможно? Ведь он здесь живет, да?  — поскорее добавила она, когда лицо портье выразило сожаление.
        — Да, мадемуазель. Только, к сожалению, он не у себя, а на репетиции в Конингсплейне.
        — Когда он возвращается?
        — Ох, мадемуазель!  — Сочувствие портье послышалось и в его голосе.  — Это может произойти очень поздно. Возможно, в полночь, но, в любом случае, намного позже того времени, когда закончится представление.
        Флортье понимающе кивнула и закусила нижнюю губу. Она бы охотно повидалась с ним, но не хотела терять драгоценное время.
        — Может, мадемуазель хочет что-то передать господину Холтуму?
        Флортье в нерешительности задумалась, но потом ее лицо озарилось догадкой.
        — Да! Э-э-э… Минуточку.  — Она покраснела, быстро отвернулась и достала из выреза платья красный цветок из ткани и денежную купюру. Портье от удивления слегка поднял брови.  — Будьте любезны, передайте ему это и скажите, что Цветочек была тут.
        Портье взял кончиками пальцев грязноватый, пропитанный потом цветок.
        — Цветочек. Хорошо, мадемуазель. Я передам.
        Флортье развернула купюру и положила ее на столик.
        — Я могу нанять экипаж, чтобы доехать до порта?
        — Разумеется, мадемуазель.  — Он подошел к задней двери, высунулся из нее и что-то крикнул тем, кто находился во дворе. Потом вернулся к столу приема.  — Я могу вам еще чем-нибудь помочь?
        Флортье улыбнулась. Это был отель «Дес Индес», который она узнала и полюбила год назад.
        — Да. Извините за странный вопрос… Какое сегодня число?
        Портье не выразил удивления и вежливо ответил:
        — Двадцать шестое августа. Воскресенье.
        С окаменевшим лицом, прищурив глаза, Киан Джай стоял во дворе своего дома и смотрел на привратника; в приспущенных штанах тот корчился на земле и прижимал к причинному месту маленький узелок  — кто-то сжалился над ним и принес завернутый в тряпку лед. Собравшиеся слуги и конюхи со страхом таращились на хозяина, прежде всего, те, кому выпала неблагодарная задача описать ему, что случилось в его отсутствие. Толчком ноги Киан Джай перевернул пострадавшего на спину и молча разглядывал засохшую кровь на вялом члене, багровые следы маленьких зубов и красные царапины на мошонке. По телу пробежала судорога; размахнувшись ногой, он резко пнул привратника в пах; тот взревел от боли. Киан Джай отряхнул ногу, обошел вокруг слуги и ударил его ногой по почкам, потом между лопаток. Отчаянный вой замолк, когда каблук Киан Джая переломил слуге шею.
        — Седлать коней,  — рявкнул он, и конюхи бросились выполнять приказ. Киан Джай повернулся к Цзяню.  — Револьвер.  — Цзянь кивнул и побежал в дом.
        В ожидании лошадей Киан Джай вытащил из кармана жилетки часы и открыл крышку. Четверть первого.
        Двое конюхов прибежали со спешно оседланными лошадьми, и Киан Джай убрал ногу с затылка привратника. Как только Цзянь помог ему пристегнуть кобуру, он вскочил в седло.
        Два других привратника отворили ворота, и Киан Джай с Цзянем поскакали во весь опор по улице; прохожие спешно разбегались, чтобы не попасть под конские копыта.
        Киан Джай был полон решимости вернуть свою собственность.
        Она, вне всяких сомнений, направлялась в Кетимбанг.

44
        Буксир бодро пыхтел и выбрасывал из трубы черные клубы дыма. Флортье щурилась на солнце, тысячекратно преломлявшееся на поверхности волн, и радовалась волнистому, бирюзовому и голубому простору, окружавшему ее. Пенные брызги то и дело перелетали через рейлинг небольшого суденышка, разбрасывая радужные искры. Как хорошо снова быть свободной после двух месяцев, проведенных в доме Киан Джая.
        В порту Батавии она с ужасом ожидала появления своего мучителя. В каждом китайце, который приближался к ней или хотя бы бегло смотрел в ее сторону, она видела преданного слугу Киан Джая, посланного на ее поимку. Даже когда буксир отчалил и взял курс на запад, Флортье все еще оглядывалась  — не преследует ли ее кто-нибудь.
        Постепенно ее очаровала красота окружающего мира, и она на какое-то время забыла про опасность. Ее успокоило то, что вместе с ней плыли два солидных господина в светлых костюмах, скорее практичных, чем дорогих, и везли с собой большой багаж, а также команда баржи, состоявшая из трех туземцев, босых, в саронге, рубашке и с узорчатым платком на голове. Правда, она не отвечала на заинтересованные взгляды попутчиков; ей было не до разговоров и, уж тем более, не до новых знакомств. За последние месяцы она стала испытывать робость по отношению к мужчинам, которая могла быстро перерасти в неприязнь или даже страх.
        Ее лицо озарила радостная улыбка, когда на берегу стали видны густые джунгли, пальмовые рощи и домики с крышами из пальмовых листьев. Она заулыбалась еще шире, когда мимо них проплыл райский остров, среди пышной зелени которого высились три высоченных конуса нежного серо-синего и буро-коричного цвета. Словно бусины на нитке, прямо за ним в сверкающей голубой воде лежали еще два острова. Флортье уже различала в морской дымке расплывчатые очертания Суматры с нежно-голубыми горными вершинами, темной зеленью и белым песком.
        Над водой раздался оглушительный залп. Воздух сотрясся, завибрировал в слуховых проходах. Флортье вздрогнула, вскинула голову и с испугом огляделась. Оба солидных господина тоже встрепенулись и вытаращенными глазами смотрели вместе с командой баржи в какую-то точку, находившуюся за спиной Флортье. Она повернулась.
        Из переднего конуса выстрелил белый столб дыма и стремительно понесся вверх, в голубое небо; под ним набухало темное, почти черное облако, быстро увеличиваясь в размере.
        — Оранг Алийе,  — пробормотал один из моряков и в ответ на испуганный и вопросительный взгляд Флортье угрюмо покачал головой.  — Нихт гут.
        Внимание Флортье было приковано к столбу дыма; наверху он начал расширяться, словно зонтик, у его основания обрушивались вниз по склонам горы густые белые облака, а в воздухе тянулись черные полосы дыма и пыли.
        Испуганно вскрикнув, Флортье вцепилась в рейлинг, когда судно резко накренилось, а потом запрыгало на волнах. Хотя стоял солнечный, красивый и почти безветренный день, вода бурлила и закручивалась водоворотами, а волны метались, будто упрямый малыш.
        Якобина лежала на узкой койке и глядела в потолок. Сквозь зарешеченное окно до нее доносилась тихая музыка гамелана, национального оркестра,  — ритмичные звуки деревянных ударных, бряканье и звяканье гонгов и бубенчиков; из-за удаленности они были прерывистыми и несвязными. Возможно, гамелан играл на новом рынке в кампонге, на открытие которого поехали супруги Бейеринк; об этом ей сообщил чиновник, когда ненадолго заглянул к ней утром. Он неизменно приходил хотя бы раз в день, справлялся о ее самочувствии и сообщал новости. Сегодня, на пятый день заключения, он поставил ее в известность, что завтра, после того, как доктор Деккерс представит свои окончательные выводы, он поедет к майору де Йонгу и его супруге, еще раз побеседует с ними, а уж дальше будет видно. А так Якобина видела лишь туземную женщину, которая несколько раз в день приносила ей простые, но вкусные блюда, воду или кофе, забирала грязную посуду, меняла воду в умывальнике и выливала ночной горшок, что было для Якобины немыслимым мучением.
        Якобина подтянула колени и обхватила их руками. Когда ее увозили в Кетимбанг, она забыла взять с собой какую-нибудь книгу, а теперь не решалась попросить что-то у Бейеринка. Поэтому в эти нескончаемые дни она была предоставлена сама себе, часами ходила меж голых стен, потому что у нее болели руки и ноги, а еще ее часто охватывала тревога, какой прежде Якобина не знала. Потом снова наступали часы, когда она неподвижно лежала на койке или сидела в уголке, и у нее не было сил даже пальцем пошевелить. Спала она мало и плохо, всегда урывками, ночью или днем, ей снились нелепые сны, ее преследовал страх, всегда сопровождавшийся тошнотой, учащенным сердцебиением и болью в груди.
        Раскат грома заставил Якобину вскочить с койки. Его смягчили стены, но, тем не менее, он был оглушительным и сопровождался звуковой волной, сотрясшей воздух. Пленница испуганно прислушалась  — музыка затихла, вместо нее теперь слышались взволнованные голоса. Но к ней никто не пришел, а голоса после первого испуга звучали скорее удивленно, чем панически, как бывает перед лицом крупной природной катастрофы, и пульс успокоился. Якобина скрестила руки на груди и прислонилась плечом и виском к прохладной стене.
        Разочарование, доставленное ей Яном, снова забурлило в груди; опять навернулись на глаза слезы. Как он мог бросить ее в беде? В который раз она размышляла, что, может, она обидела его чем-то, но не находила ничего, что могло бы объяснить его поведение. Что же заставляло отворачиваться от нее всех людей, с которыми она вступала в более-менее личные отношения? Бетье и Иоганну, Йетте и Хенни. Тину. Флортье. Супругов де Йонг. А теперь и Яна, мужчину, который так долго убеждал ее, что она достойна любви. Даже собирался прожить вместе с ней жизнь. Что же в ней такого ужасного, что никто не может с ней долго общаться?
        Якобина вытерла слезы со щек и снова стала мысленно перебирать, что же она сделала неправильно. Все это были мелочи, скорее результаты оплошности и невнимательности, чем настоящие преступления или даже грехи. Так, незначительные мелочи, из которых вырос такой кошмар. Именно для нее, а ведь она всю свою жизнь старалась все делать правильно. Ведь она всегда ломала голову над тем, что хорошо, а что нет, какие у нее взаимоотношения с окружающими, что они думают о ней.
        На губах появилась горькая улыбка, а из глаз еще сильнее полились слезы. Ее единственный грех заключался в том, что она ни в каком дурном сне не ожидала пробудить у майора сексуальный интерес к себе. Это льстило ей, тешило ее тщеславие. Но самое постыдное заключалось в том, что она сама испытывала к нему влечение и не рассказала госпоже де Йонг и Яну о приставаниях майора.
        Если она когда-нибудь выйдет отсюда свободным человеком, больше таких глупостей с ее стороны не будет. Она станет делать только то, что считает правильным, и ей плевать на окружающих. Слишком долго она старалась всем угодить, и зря. Если ей когда-нибудь будет суждено выйти отсюда, она больше не будет стыдиться своих мыслей и чувств. А также не будет стыдиться за себя.
        Если она когда-нибудь выйдет на свободу. Если  — да, если…
        Веки Якобины отяжелели, глаза закрылись. Она скользнула в легкую дремоту, ее голова качнулась, брови сдвинулись. Ей снился Йерун, как он кричал, извивался и кашлял, как из него извергалась та жуткая черно-коричневая, комковатая каша, похожая на кофейный осадок. При слабом свете керосиновой лампы она напоминала смолу, которая липла к ладоням Якобины, как бы она ни старалась отскрести ее водой, мылом и щеткой, пусть даже вместе с кожей. Вот перед ней предстала Маргарета де Йонг, ее саронг и кебайя трепетали на ветру, голубые глаза сверлили Якобину с холодным гневом. «Я доверяла тебе, а ты забрала у меня все. Сначала моего мужа. Потом моего сына. Ты  — убийца! Убийца!»
        Словно оплеуха, от которой голова взрывается от боли, день разорвал громовой удар. Якобина вскрикнула и встрепенулась. От длинной звуковой волны, такой низкой, что ее было еле слышно, завибрировало все тело, задребезжали двери и стекла. Задыхаясь от страха, Якобина села на койке и провела ладонью по вспотевшему лицу; ее сердце стучало так, что даже заболело.
        Свет дня, казалось, покинул углы камеры и съежился в размерах; словно какая-то мощная сила сквозь зарешеченное окно высосала из камеры свет. Якобина озадаченно глядела на отверстие в стене. Это не могли быть вечерние сумерки; они наступали с золотистыми отсветами и голубоватой дымкой; а тут, казалось, толстые тучи закрыли солнце, и мир стал свинцово-серым, как перед особенно страшной грозой; с каждым ударом сердца становилось все темнее, почти как ночью. Словно мир погибал.
        Якобину охватил панический страх. Она соскочила с койки и бросилась к двери.
        — Эй! Есть там кто-нибудь?!  — крикнула она и застучала кулаком по деревянной двери. Потом остановилась и прислушалась. Ничего. Она забарабанила снова.  — Есть кто-нибудь? Вы слышите меня? Эй!  — Она кричала, колотила в дверь, пока не охрипла и не отбила себе кулак.
        — Эй!  — еще раз отчаянно всхлипнула она, бессильно ударила ладонью по двери и с плачем сползла на пол.
        Едва только Флортье сошла с паровой баржи и сделала первые шаги по оживленному порту Кетимбанга, как раздался удар такой силы, словно в воздух взлетел целый пороховой склад. Она закричала, пригнулась и прикрыла руками голову. Несколько мгновений она ничего не слышала, но потом из головы ушло ощущение того, что она ватная, и до сознания долетели перекликающиеся, кричащие и ревущие голоса. Вся дрожа, Флортье выпрямилась и оглянулась. Столб дыма над островом, белый с черными прожилками, надулся и лопнул. Густые клубы дыма плясали, расширялись, лопались и снова сливались воедино.
        Флортье замерла от удивления и лишь испуганно передернула плечами, когда белые клубы и завитки дыма спустились к воде и закутали тьмой залив, а в это время в небо летело что-то черное. Ее глаза проследовали за темной тучей, накрывшей берег, подобно вечерним сумеркам; потом ее взгляд упал на воду. Словно подхлестываемые невидимыми руками, волны упруго выпрыгивали из моря, которое из бирюзового и голубого внезапно сделалось чернильно-черным. Перед лицом Флортье плясали мелкие хлопья; она подставила ладонь и рассмотрела их. Они напоминали пепел или золу.
        Повернувшись, Флортье пошла быстрым шагом через порт, мимо мужчин в пестрых саронгах, которые либо спешно вытаскивали свои лодки на берег, либо, наоборот, пытались спустить их на воду. Мимо женщин, которые с криками собирали свои пожитки и, взяв детей за руку или посадив их себе на бедра, убегали прочь. Людской поток захватил Флортье; она не знала, куда ей направиться, но теперь было бессмысленно просить кого-то о ночлеге.
        Дорогу ей указал флаг Нидерландов; триколор, казавшийся в сгустившемся мраке серо-белым. Он был хорошо виден с небольшой горки, на которой она стояла. Флортье не теряла его из виду, когда шла между деревянных домов, освещенных фонарями. Между сваями, на которых стояли дома, мужчины и женщины сгоняли домашнюю живность, окружали ее мешками или втаскивали по лестнице в жилище. Несколько семей бежали за город с детьми и скарбом, ведя на веревках свиней.
        Флортье остановилась перед маленьким каменным домом. Окна были темные, как и в соседних хозяйственных постройках; свет горел лишь в большом доме на возвышенности.
        Прозвучавший за спиной мужской голос заставил ее оглянуться. У ворот сарая малаец с мятым, словно чайный лист, лицом связывал при свете фонаря какой-то узел. Он приветливо кивнул Флортье.
        — Вы говорите по-голландски?  — спросила она, а когда он опять кивнул, добавила:  — Мне нужно поговорить с господином Бейеринком.
        Малаец покачал головой.
        — Туан бесар не тут. Сегодня нет работа. Сегодня праздник.  — Он шагнул к Флортье и показал на другой дом.  — Иди туда. Там жить туан бесар и ньонья бесар.
        Флортье поблагодарила и пошла по дорожке в гору. Временами становилось совсем темно, хотя до заката было еще долго. С моря постоянно доносились трескучие удары, в воздухе резко пахло серой и дымом.
        Флортье решительно постучала в дверь дома. За дверью раздавались голоса, пронзительные крики, что-то со звоном разбилось. Дверь открыта туземная девушка; на бедре она держала годовалого мальчугана со светлыми волосами.
        — Извините,  — обратилась к ней Флортье.  — Мне нужен господин Бейеринк. Туан бесар,  — с надеждой добавила она.
        Девушка раскрыла было рот, но ей не дал ответить женский голос, прозвучавший с верхнего этажа. Девушка крикнула что-то через плечо и получила раздраженный ответ; потом на лестнице все-таки появилась женщина в кебайе и саронге. Она была примерно одного возраста с Якобиной, но резкие черты лица, строго поджатые губы и прищуренные глаза старили ее.
        — Добрый день,  — робко сказала Флортье.  — Вы госпожа Бейеринк?
        — Да. А вы кто? И что вы хотите?  — Она говорила нетерпеливо, почти с раздражением.
        — Флортье Дреессен.  — Странно чужими прозвучали для нее эти слова, слишком давно она их не произносила, слишком давно была Флёр.  — Мне бы хотелось поговорить с господином Бейеринком. Речь пойдет о Якобине ван дер Беек.
        Хозяйка дома, казалось, задумалась.
        — Ах да,  — ответила она, наконец.  — Только сейчас это, к сожалению, не получится.
        — Может, я повидаюсь с ней?  — Флортье с мольбой посмотрела на нее.
        — Тюрьма размещается в ведомственном здании. Им распоряжается мой муж, а его сейчас нет. Он на берегу, из-за всего этого.  — Она махнула рукой в сторону бурлящего залива.
        — Можно я подожду его? Пожалуйста!
        Госпожа Бейеринк помедлила, потом вздохнула.
        — Что ж, подождите. Поднимайтесь сюда.  — Она привела Флортье в уютно освещенный салон с тяжелой, темной мебелью.

45
        Флортье стояла у окна салона и глядела в темноту. Часы только что пробили шесть раз, до заката было еще долго, а на улице уже стояла глубокая ночь. Даже еще темнее, ведь не было ни звезд, ни луны. Но временами на островах появлялись вспышки, иногда слабые и красноватые, иногда желтые и яркие, как молнии. Они слепили глаза, высвечивали все контуры, все силуэты, и тотчас возвращался полнейший мрак. По веранде и крыше стучали камешки, похожие на крупные градины, с моря постоянно доносились громовые раскаты, сопровождавшиеся подземным гулом; под ногами Флортье дрожал пол. Вообще-то, она лишь теперь по-настоящему поняла, что там, на большом и красивом острове, мимо которого она проплывала сегодня на буксире, извергался вулкан, а госпожа Бейеринк подсказала ей и название острова: Кракатау.
        Настоящего страха она не испытывала; возможно, дни плена у Киан Джая притупили ее ощущения; возможно, она просто считала, что вулкан далеко, больше двадцати миль, да еще отделен широкой полосой залива, поэтому Кетимбангу не угрожает опасность. К тому же, она надеялась, что даже если Киан Джай догадается, куда она направилась, и захочет ее тут выследить, стихийное бедствие преградит ему путь с Явы на Суматру.
        Она услыхала за спиной голоса и оглянулась. Тарелка с курицей и рисом перед госпожой Бейеринк так и стояла нетронутая. (Свою тарелку голодная Флортье подчистила в два счета.) К хозяйке дома подошел слуга и стал в чем-то ее убеждать. Хотя Флортье не понимала слов, по тону и мимике обоих она догадалась, что он уговаривал ее поесть. На диване нянька занимала старшего мальчика какой-то игрой; девочка ходила по комнатам, прижав к себе куклу.
        Флортье вновь перевела взгляд на ревущий и сверкающий вулкан; к ней подошла хозяйка дома.
        — Простите, что я говорила с вами так резко. Я устала, и у меня не выдержали нервы. Несколько дней назад в городе началась эпидемия холеры, умерла девушка. А эта девушка стирала белье наших детей.  — Госпожа Бейеринк вздохнула.  — Представляете, что я пережила? А тут еще и это началось.  — Она кивнула на разбушевавшийся вулкан.
        — Ничего страшного, я не в обиде,  — ответила Флортье. «Я привыкла к вещам и похуже»,  — подумала она и спросила:  — Надеюсь, господин Бейеринк отпустит мою подругу, если… если все станет серьезнее?
        — Да, разумеется. Вообще-то, он давно должен был вернуться. Ума не приложу, почему он задерживается.  — Ее руки в беспокойстве погладили саронг.  — Я еще днем хотела перебраться с детьми в наш домик на горе, но муж не видел для этого причин. Впрочем, возможно, ситуация не очень серьезная. По крайней мере, для нас.  — В саду заплясал огонек, похожий на фонарь, и она вытянула шею.
        — Возможно, это он. Виллем!  — крикнула она в окно.  — Виллем, это ты?
        Ей по-малайски ответил мужской голос. Теперь и Флортье различила между деревьями и кустами очертания человека.
        — Ах, нет,  — разочарованно проговорила хозяйка дома.  — Это всего лишь наш слуга.  — Она что-то крикнула ему по-малайски, и он ответил ей и скрылся под верандой.
        — Такого я еще никогда не слышала,  — пробормотала госпожа Бейеринк и объяснила, увидев вопрос в глазах своей гостьи.  — Он сказал, что пришел морской дух Антое Лаоэт и забрал море. В это время бывает прилив, но сейчас обнажились даже коралловые рифы, которые и при отливе остаются под водой.  — Она покачала головой.  — Не обижайтесь на меня, фройляйн Дреессен, но мне надо прилечь. Кто знает, что еще нас ждет впереди.
        Она удалилась усталым шагом. Флортье поглядела ей вслед и, прежде чем повернуться к окну, бегло взглянула на часы. Почти половина седьмого. Камешки все еще барабанили и лязгали по крыше и каменному полу террасы, а вулкан все рычал и грохотал. Но теперь появился еще какой-то новый шум. Флортье прислушалась.
        Он походил на глубокое и медленное дыхание гигантского монстра, который быстро хватал воздух, а потом выдыхал его с ревом и шипеньем. Сверканье огня осветило окрестности, и глаза Флортье расширились от ужаса при виде приближавшейся к дому огромной волны.
        Якобина услыхала мощный рев и скрежет, стремительно приближавшиеся к ее тюрьме. Она в страхе прижалась спиной к стене за койкой и замерла при мигающем свете керосиновой лампы, которую она зажгла давным-давно.
        Дверь с треском разлетелась на щепки, мутный поток ворвался в камеру. Якобина зажмурилась, сжала губы и набрала в грудь воздух, когда волна жестко ударила по ее коже, затопила камеру до потолка, а потом надавила на стену. Стена задрожала и сломалась. Поток вынес Якобину наружу вместе с каменными и деревянными обломками и кусками мебели.
        Флортье кричала и кричала, звала Якобину. Двое слуг держали ее под руки, чтобы она не упала в приливную волну, которая, бурля, пронеслась по нижнему этажу, уволокла с собой лестницу и сотрясла фундамент дома.
        Ее мышцы не выдержали; она без сил повисла на руках у слуг и сквозь слезы смотрела, как исчезали в бурных водах последние обломки административного здания.
        — Якобина,  — рыдала она.  — Якобина.
        Волны цунами швыряли Якобину, словно тряпичную куклу, такую же беспомощную и слабую; ее то придавливало обломками, то выносило на поверхность, крутило и переворачивало. Ее грудь была словно перетянула веревками, а легкие грозили вот-вот лопнуть.

«Я сейчас умру,  — отчетливо и трезво пронеслось в ее голове.  — Я умру. Сейчас».
        Поток швырнул ее обо что-то жесткое; от удара из ее легких вышел весь воздух. От нехватки воздуха перед глазами замелькали радужные круги, она слепо вцепилась обеими руками во что-то твердое и подтянулась кверху. Ей казалось, что ее голова вот-вот лопнет от напряжения.
        Тут она вынырнула на поверхность, тяжело дыша, давясь, отплевываясь, хватая ртом воздух. Воздуха, воздуха! Она жадно дышала, ее легкие горели, гортань болела и была словно сожжена кислотой. Со стоном она постепенно залезала выше и выше. Соленая вода жгла ей глаза, но Якобина все равно держала их открытыми в надежде что-нибудь увидеть и понять. Сверкнула огненная вспышка и на долю секунды осветила деревянный дом; Якобина повисла на его лестнице. Тяжело дыша, она подтянулась выше, уперлась куда-то ногой, подтянулась снова, перелезла через перила и упала в неглубокую воду, залившую деревянный пол.
        Она кашляла и хватала ртом воздух, а дом сотрясался под напором мчавшейся воды. Ощупав себя, она обнаружила, что поток сорвал с нее саронг, и она осталась лишь в длинных, до колен, панталонах, рубашке и кебайе. Кое-где на руках и ногах появились ссадины и царапины; в остальном все было целым. Она прижалась к стене дома, и ей оставалось лишь надеяться, что вода не поднимется выше и что дом устоит.
        То… лонг. То… лонг.
        Якобина подняла голову и прислушалась.
        — Эй! Кто там?  — крикнула она наугад в темноту.
        — То… лонг. Помо… гите,  — донесся до нее ответ, еле слышный сквозь мощный грохот потока и громовые раскаты; словно кто-то с трудом держался на поверхности волн. Якобина крутила головой, пытаясь понять, откуда слышался голос. Со стоном перевернувшись, она поползла на четвереньках по залитому водой полу.
        — То… ло…  — Остаток слова потонул в шуме, и Якобина поспешила на звук.
        — Эй! Кто там?
        — То… лонг.
        Якобина добралась до противоположной стены, вцепилась в перила и поглядела в темноту. Ядовито-желтая вспышка осветила дом, еще одна вспышка. Прямо рядом с Якобиной между этим домом и следующим, который частично обрушился, из воды торчала раскидистая крона пальмы, там под напором воды качались несколько уцелевших балок с прибитыми к ним досками. Какая-то женщина вцепилась одной рукой в пальмовые листья, а другой отчаянно пыталась держать над водой маленького ребенка, который то сжимал губы, то раскрывал рот в беззвучном плаче. Белокурого ребенка с выгоревшими на солнце волосами.
        Якобина чуть не задохнулась от страха. Ида?
        Следующая молния ярким светом осветила пальму и не оставила сомнений. Ида. Ида и ее мать.
        В темноте Якобина нащупала балясины лестницы и пошатала их для проверки. Кое-какие из них шатались, и она с силой ударила по ним кулаком, а потом, превозмогая боль, стала их расшатывать, пока не отломила одну балясину.
        После этого она легла на живот, протиснулась через образовавшуюся брешь и протянула руки к пальме; чтобы не унесло, она раздвинула ноги и уперлась коленями в балясины.
        — Госпожа де Йонг!  — громко крикнула она, насколько ей позволяли больное горло и обожженные легкие.  — Госпожа де Йонг! Это я, нони Бина! Передайте мне Иду!
        Вспышка озарила обезумевшее лицо Маргареты де Йонг. Якобина высунулась еще немного и почти уже дотягивалась до Иды.
        — Отдайте мне Иду, госпожа де Йонг! Если она будет у меня, вы сможете держаться над водой. Или я подтяну вас сюда!
        — М`Грит!
        Тяжело дыша, Якобина подняла голову.
        В чреде мгновенных вспышек призрачного света, сопровождавшихся гулом и грохотом, Якобина увидела Винсента де Йонга. Тот держался за балки рухнувшего дома, потом протянул руку жене, и она повернулась к нему. Но длины его руки не хватало, чтобы дотянуться, а у нее были заняты обе руки, ведь она держала себя и дочку на поверхности неумолимого пенного потока, несшего обломки домов и трупы животных. Еще казалось, что у Маргареты почти не осталось сил, хотя приливная волна уже потеряла прежний напор, с которым снесла постройку с тюремной камерой. Но все равно, он бы немедленно унес неизвестно куда даже такую хорошую пловчиху, как Якобина.
        — Грит!  — пронзительно закричала Якобина.  — Отдайте мне Иду!
        — Я тут, М`Грит,  — гремел голос майора.  — Тут!
        — Грит! Отдайте мне Иду!
        Перед глазами Якобины, словно в причудливой пантомиме, вспыхивали картинки отдельных поз, а движение происходило в темноте. Винсент де Йонг кричал жене и протягивал ей руку. Сама Якобина тянулась к Иде. А между ними Маргарета де Йонг в нерешительности поворачивала голову то туда, то сюда.
        — Пожалуйста, Грит!  — снова повторила Якобина.  — Отдайте мне Иду!
        Ее взгляд встретился с взглядом Маргареты де Йонг, и та потянулась к Якобине, не выпуская из рук пальму. Стало темно, но тут же посветлело, и Якобина рванулась вперед. Она крепко, насколько хватало сил, схватила девочку выше локтей, ее пальцы вонзились в нежную кожу, хотя она и чувствовала, что делает Иде больно. Вспышка погасла, Якобина поползла назад, таща Иду сквозь поток, вырывавший из ее рук маленькое тельце, словно злая ведьма. Якобине казалось, что ее запястья вот-вот сломаются, а жилы порвутся под весом Иды. Поток непрестанно пытался вытащить ее из ограждения лестницы и проглотить вместе с девочкой.

«Я должна выдержать. Я должна. Должна выдержать»,  — мысленно повторяла она.
        Стиснув зубы, она сильно потянула к себе Иду, больно ударив о деревянную доску. Ида застонала.
        — Извини,  — задыхаясь, пробормотала Якобина.  — Извини.
        Она втащила Иду в дом сквозь дыру в ограждении и села на пол. Ида кашляла и давилась, из ее рта лилась вода; Якобина стучала ее ладонью по спине. Наконец, девочка задышала ровнее.
        — Я с тобой, моя малышка,  — зарыдала Якобина, прижимая к себе родное, маленькое тельце, без которого так скучала.  — Я с тобой!
        А когда Ида, дрожа, прижала голову к груди Якобины, а маленькие пальчики впились в ее кебайю, у нее стало тепло на душе.
        Якобина подползла на пятой точке к перилам, высунулась в дыру и, придерживая одной рукой Иду, протянула другую Маргарите.
        — Хватайтесь!
        На какой-то момент приливная волна словно замерла. Под стаккато вспышек стала видна зеркально-гладкая поверхность воды. Момент покоя. Момент передышки. Величественный и страшный.
        Винсент де Йонг оттолкнулся от балки и двумя мощными гребками достиг пальмы. Одной рукой он взялся за ствол, другой прижал к себе жену. Она в изнеможении положила голову ему на плечо, а он поцеловал ее в лоб. Тут майор встретился взглядом с Якобиной. Возможно, виной всему был свет, вспышки призрачного света, но, когда он кивнул ей, она увидела на его лице не только глубокие морщины усталости. Но и нечто, похожее на облегчение. Даже на кротость и покой.
        Тут послышался шорох и мгновенно перерос в рев и шипение; бурля и пенясь, волны цунами устремились назад, в море, откуда и пришли. Они переломили пальму, будто травинку, и поглотили ее.
        Якобина крепко прижимала к себе Иду. Под ее ногами сотрясался и ходил ходуном дом. Тьма перемежалась со вспышками света, такими яркими, что они были видны даже сквозь веки.
        В ее памяти осталась последняя картина: Винсент и Маргарита де Йонг крепко обнимают друг друга, а их уносит цунами.

46
        Процессия призраков поднималась в гору на окраине Кетимбанга мимо домов, которые пощадило цунами, и мимо тех, которые стояли высоко и оказались недоступны для воды. Процессия изможденных и потрясенных до глубины души людей, тащивших на себе немногие пожитки, которые сумели спасти; впрочем, у многих не осталось вообще ничего, только то, что было на теле. Некоторые из них несли фонари, дарившие утешительный свет, но придававшие силуэтам людей еще большее сходство с призраками. Время от времени слышалось паническое кукареканье петуха или рев умиравших животных.
        — Я действительно очень сожалею,  — услыхала Флортье голос Бейеринка и подняла голову. Чиновник нес на спине сына; мокрые волосы прилипли к его голове, на лице при свете фонаря читались не только ужас от пережитого, но и вина.  — Мы,  — он кивнул на своего секретаря, худого человечка по имени Тойяка с профилем какаду, который тащил на спине дочку Бейеринка,  — мы собирались ее выпустить, а тут цунами. Мы сами еле успели залезть на пальму.  — Он помолчал и сглотнул; на его горле заходил острый кадык.  — Никто из нас не ожидал этого.
        Флортье кивнула, но промолчала. Как и в прошлый раз, когда Бейеринк говорил ей то же самое. После ухода волны цунами он прибежал в дом, чтобы увести жену, детей и слуг подальше от берега.
        Бесспорно, он не виноват. Кто мог знать, что по Кетимбангу пронесется такая разрушительная приливная волна. Флортье тоже не знала, но испытывала давящую вину? Раскаяние терзало ее, сдавливало горло, мешало дышать. Она жалела, что не пошла к тюрьме Якобины, не поговорила с ней, а сидела в уютной гостиной Бейеринков, ужинала с хозяйкой дома и наблюдала за извержением грозного вулкана. Ведь тогда Якобина знала бы, что она не одна, что рядом с ней ее подруга; да и вообще, тогда Флортье еще раз услышала бы голос Якобины. Если бы она раньше набралась храбрости и убежала из дома Киан Джая, то Якобина, возможно, была бы жива. А если бы после того злосчастного вечера в Расамале у нее хватило духа написать обо всем Якобине или сразу поехать к ней, в их жизни наверняка многое сложилось бы по-другому. Каким глупым и неважным казался теперь стыд, когда-то не позволивший ей рассказать Якобине о своем прошлом.
        Флортье утерла рукавом мокрые глаза. Она брела все медленнее и отстала от Бейеринков. Она так устала, ее ноги отяжелели, но гораздо тяжелее было у нее на сердце. Жалобно всхлипнув, крепче сжала узел, который сунули ей в руки, и ускорила шаг, потому что не знала, что еще делать.
        Якобина встала на колени возле перил, там, где до цунами была лестница. Схватила Иду под мышки и осторожно спустила вниз, в руки одного из малайцев, которые случайно проходили мимо с фонарями и жестами предложили ей помощь.
        — Сейчас, мышка,  — проговорила Якобина, когда Ида издала жалобный крик и стала вырываться. Другому мужчине Якобина бросила саронги, найденные в глубине дома. Потом подползла на коленях к краю, свесила одну ногу, другую, примерилась и спрыгнула. Приземлилась она жестко, сначала на корточки, потом села прямо в ил.
        Один из мужчин засмеялся и протянул ей руку. Якобина поспешно обернула один саронг вокруг талии, вторым попыталась привязать к себе Иду. Мужчина неодобрительно щелкнул языком и объяснил жестами, как это делается; с помощью своего приятеля он примотал Иду саронгом к спине Якобины и завязал узел так ловко, что девочка сидела там в безопасности, и ее можно было нести как угодно далеко.
        — Терима касих,  — кивнув, поблагодарила Якобина и, ощущая спиной тепло маленького тела, пошла следом за мужчинами, чтобы найти пристанище в глубине страны. Для себя и, прежде всего, для Иды.
        Люди шли со всех сторон; в поисках безопасного места они направлялись на лесистые склоны Раджабасы, чтобы переждать там опасность. Громовые раскаты вулкана на острове Кракатау звучали все более грозно, пламя освещало темную тучу дыма, повисшую над его вершиной. Воздух был насыщен едкими миазмами серы, дыма, пламени и расплавленной магмы; стало трудно дышать. Усилился горячий дождь из пемзы и пепла; снизу доносились чавканье и чпоканье  — это крупные обломки падали в ил, оставленный цунами.
        Флортье остановилась, чтобы переложить узел с одного плеча на другое, и посмотрела по сторонам. Словно золотые червячки, светились фонари малайцев, поднимавшихся следом за ней в гору. Они освещали белую кожу и светлые волосы женщины, которая была намного выше темнокожих мужчин и женщин, хотя шла слегка согнувшись, потому что несла на спине ребенка. От удивления Флортье даже вытаращила глаза и поскорее утерла кулаком слезы, мешавшие ей смотреть. Сердце дрогнуло, но тут же наполнилось радостью, а губы растянулись в сияющей улыбке.
        — Якобина!  — крикнула она, бросаясь к подруге.
        Якобина, ничего не понимая, крутила головой.
        — Якобина!
        Сердце замерло, потом бешено заколотилось. Бледное, сердцевидное личико приближалось к ней через темную толпу, кошачьи глаза сияли и были полны слез. Руки Якобины сами собой распахнулись и приняли Флортье, которая бросилась в их объятья со всей силой своего миниатюрного тела. Узел упал на землю. Флортье обхватила плечи подруги и прижалась лицом к ее плечу. Обе и плакали, и смеялись.
        — Ведь я хотела тебя вызволить из тюрьмы,  — ревела Флортье,  — и ждала Бейеринка, а потом нахлынуло цунами, и я… я думала, что ты погибла!
        Якобина крепче прижала к себе Флортье. Ей даже не хотелось вспоминать о том, насколько она была близка к смерти.
        — Как ты узнала обо мне? И почему не писала так долго?
        Флортье подняла голову и утерла рукавом мокрый нос.
        — Длинная история,  — сказала она с дрожащей улыбкой. Тут ее взгляд упал на маленькую девчушку, которая прижалась щекой к шее Якобины и испуганно моргала глазенками.  — Это ведь…
        — Да. Это Ида.
        Флортье помолчала, потом перешла на шепот.
        — А где ее родители?
        Якобина закусила губу и покачала головой.
        — Бедняжка,  — вздохнула Флортье сквозь слезы, которые снова полились из глаз, и неловко погладила коленку Иды.
        — Фройляйн Дреессен?  — послышался вдалеке мужской голос.  — Фройляйн Дреессен?!
        — Иду!  — Флортье подхватила узел, схватила Якобину за руку и потянула за собой.  — Я здесь, господин Бейеринк.
        Он чуть не споткнулся, когда увидел Якобину; но потом на его узком лице засияла улыбка облегчения.
        — Слава богу, фройляйн ван дер Беек!  — Улыбка пропала, и он развел руками.  — Мы хотели выпустить вас, а тут…
        — Ничего, все в порядке,  — перебила его Якобина. Если бы ее не унесло волной вместе с обломками здания, если бы, по счастливому стечению обстоятельств, не прибило к тому деревянному дому, Иды уже не было бы в живых. Так что все случилось не зря, и это теперь было самое главное. А еще, что Флортье не отвернулась, а приехала ради нее на Суматру. Якобина потрогала ножку Иды и сквозь слезы тихо повторила:  — Все в порядке.
        — Пойдемте,  — сказал господин Бейеринк, погруженный в свои мысли, и кивнул головой в сторону горы.  — Впереди еще долгий путь.
        Между сотен людей, при свете фонарей и вспышках бушующего вулкана поднимавшихся в гору из разрушенного Кетимбанга и окружающих кампонгов, остановились два человека. С той минуты, когда в ночном мраке раздался крик Флортье, пара черных, миндалевидных глаз устремилась на нее и больше не упускала из виду.
        Киан Джай поднял указательный палец и молча показал Цзяню, куда им идти.

47
        Путь через рисовые поля был трудный и изматывающий. Тем более для Якобины; нести Иду было тяжело, особенно когда девчушка заснула от усталости и страха и безвольно повисла в повязке из саронга. Якобине казалось, что ее ноги дрожат, словно листок под порывом ветра, а позвоночник вот-вот треснет, как сухая ветка; окружавшие его мышцы растянулись и перекосились. Светло-зеленые, нежные рисовые колосья теперь казались жесткими и упругими, а когда ноги ступали в воду, они по щиколотку погружались в ил. Флортье потеряла туфельку, а за ней и другую, а Якобина внезапно провалилась под тяжестью девочки по колено в жидкую грязь, и Флортье схватила ее за руку и помогла выбраться. Тем временем позади них что-то оглушительно ревело и рычало, словно море еще раз пыталось дотянуться до них своими щупальцами. Гром и грохот вулкана были подобны вспышкам гнева античных богов.
        Когда госпожа Бейеринк хотела что-то сказать Тойяке, секретарю мужа, она не смогла произнести ни звука. Жестами она показала, что ей больно говорить, а когда при этом дотронулась до своей шеи, оказалось, что она вся покрыта пиявками. Им приходилось часто останавливаться и срывать с тела жирных, скользких пиявок, которые жадно цеплялись к их ногам, карабкались по ним и впивались в кожу. Якобина с отвращением сняла пару пиявок со спины Флортье, а та засунула пальцы под ткань саронга и сняла с бедра кричавшей от ужаса девочки присосавшуюся пиявку.
        Потом их охватил густой мрак леса, где, кроме треска веток и шелеста листвы, стояла полная тишина. Там не было тропы; могучие стволы и густой кустарник рассеяли поднимавшихся в гору людей. Временами сквозь сплетение стволов и листьев виднелся свет фонаря, краткий, словно взмах ресниц, и пляшущий, словно светлячок. Раскаленные куски пемзы падали с неба на листья и медленно тлели; а огненные всполохи над вершиной вулкана вызывали ощущение, что люди попали в страшную сказку и не могут из нее выбраться.
        Флортье хромала все сильнее и, наконец, остановилась и подняла ногу. Она вскрикнула от отвращения, нащупав на своей икре пиявку, содрала ее и отшвырнула прочь; кровь тоненькой струйкой текла к ее щиколотке. Тут ее кто-то схватил за руку, и она удивленно повернула голову.
        Свет фонарей и огненные отблески освещали лицо Киан Джая и бросали на него жесткие тени; эти тени напомнили ей ту первую ночь в Красной комнате, ту ужасную, полную боли ночь, за которой последовали и другие. Их было слишком много. Она несмело попыталась выдернуть руку.
        — Пусти,  — прошептала она.
        — Я ведь говорил, что найду тебя,  — хриплым голосом сказал он и еще сильнее сжал ее руку.  — Я найду тебя где угодно.
        За его плечом Флортье различила лицо Цзяня.
        — Как ты попал сюда?  — спросила она.
        — Приплыл морем. Так же, как и ты. Опередила ты меня совсем немного.  — Он оглянулся через плечо туда, где на острове Кракатау свирепствовал вулкан.  — Наконец-то Орангу Алийе надоели твои сородичи с их порядками. Наконец-то пришла ночь возмездия. И я получу то, что принадлежит мне по праву.
        Бейеринк остановился и поглядел по сторонам. Старший сын, которого он нес за плечами, крепко спал. Его жена, Тойяка с дочкой Бейеринков и бабу, несшая в куске ткани младшего, годовалого сына, тоже остановились в толпе других слуг, тащивших фонари и кое-какие вещи.
        — Что такое?  — тяжело дыша, спросила Якобина; она наклонилась вперед и подбоченилась, чтобы хоть немного снять нагрузку со спины.
        — Боюсь, что мы сбились с дороги,  — в смятении сообщил Бейеринк.
        Якобина повернула голову и хотела что-то сказать Флортье, но подруги рядом с ней не оказалоссь. В душе Якобины зашевелился страх.
        — Флортье?  — негромко позвала она, потом повторила громче:  — Флортье? Где ты? Флортье!
        — Флортье!
        Пару мгновений Флортье молчала, чтобы не навлечь опасность на Якобину и, прежде всего, на Иду, но все же не выдержала и отозвалась.
        — Я тут!  — крикнула она так громко, что Киан Джай вздрогнул.  — Тут! Я внизу!
        Киан Джай потащил ее в сторону. Флортье упиралась пятками в мягкую почву и сопротивлялась изо всех сил. Когда Цзянь схватил ее за другую руку, она лягнула его.
        — Тут, Якобина, тут! Тут внизу!
        Она всхлипнула от облегчения, когда из кустов появилась Якобина; всполохи вулкана освещали ее решительное и суровое лицо.
        — Отпустите ее немедленно!  — приказала она и тут же добавила что-то по-малайски.
        От страха Флортье едва не тошнило, и все же она гордилась своей подругой; хоть и согнувшаяся под своей ношей, она казалась гневной великаншей, а растрепанные волосы сияли вокруг головы светящимся ореолом.
        — Вы что, не слышите?  — возмутилась Якобина, схватила одной рукой Флортье за локоть, другой толкнула Киан Джая в плечо.  — Отпустите ее немедленно!
        Киан Джай смерил взглядом Якобину и маленькую девочку, которая тихонько плакала за ее плечами, уткнувшись лицом в кебайю.
        Он повернулся к Флортье.
        — Ты еще поплатишься за это,  — прошептал он возле ее уха.  — Вы обе.
        Он отпустил ее, что-то буркнул Цзяню, и тот тоже отступил. Якобина потащила Флортье за собой вверх по склону. Флортье бросала через плечо испуганные взгляды, но Киан Джай куда-то исчез.
        Трое малайцев горячо спорили о чем-то с Бейеринком и все время показывали куда-то в сторону. Наконец, Бейеринк согласился с ними.
        — Идем туда! Скоро будем на месте!
        — Спасибо,  — вздохнула Флортье, когда они с Якобиной двинулись за Бейеринком и его семьей.
        Якобина ничего не ответила, но ее пальцы переплелись с пальцами подруги и больше не отпускали их.
        Динь-дон. Часы на шкафчике в прихожей пробили последний удар, когда усталая Якобина прошла на цыпочках через спальню. Дом Бейеринков на склоне вулкана Раджабаса был небольшой, скорее хижина, но в нем были кухня и узкая веранда, а к стене примыкал сарай, где тревожно кудахтали куры.
        В дверях она замедлила шаг и бросила последний взгляд на большую кровать. Поперек нее лежали трое детей Бейеринков и Ида, потные, испачканные в иле и саже; все четверо проваливались от усталости в тяжелый сон, но тут же просыпались с плачем, дрожа от страха. Бабу стояла на коленях у кровати, поочередно гладила всех детей по головке, нежно уговаривала и напевала колыбельную.
        — Полночь,  — сказал Бейеринк, когда Якобина перешагнула через порог и при тусклом свете лампы посмотрела на часы; они молчали; слышалось лишь тик-так маятника; этот однообразный, успокаивающий звук казался теперь зловещим, действовал на нервы.  — Из Кетимбанга мы шли сюда пять часов,  — добавил он. Скрестив на груди руки, он прислонился к стене. Его жена вместе с Флортье и двумя местными женщинами хлопотала возле буфета.
        — Слава богу, что мы наконец-то в безопасности,  — обронила через плечо Иоханна Бейеринк.
        Якобина кивнула; ей самой казалось, что они добирались сюда гораздо дольше, целую ночь. Она подошла к окну и чуточку отодвинула пальцем бамбуковые жалюзи. Возле дома виднелись темные фигуры малайцев, сидевших на земле,  — бесформенная, беспокойная людская масса, возможно, несколько тысяч человек. Кое-где свет фонарей выхватывал из темноты лица. Отсюда вулкан был почти не виден; над Зондским проливом висела черная туча пепла, на ней плясали красные отблески подземного огня.
        — На, возьми,  — раздался за ее спиной голос подруги. Якобина оглянулась. Флортье держала в одной руке полный стакан шипучего напитка, в другой  — галету.
        — Спасибо.  — Якобина с жадностью выпила половину стакана сельтерской воды со вкусом апельсина и вернула остальное Флортье, но та покачала головой.
        — Я уже пила. Это все тебе.
        Флортье отнесла к буфету пустой стакан. Якобина со вздохом опустилась на пол, прижала натруженную спину к стене и стала грызть галету. Когда Флортье села рядом с ней, Якобина, как само собой разумеющееся, обняла подругу за плечи и прижала к себе, а Флортье положила руку ей на талию и уткнулась лицом в ключицу.
        Какое-то время они слушали раскатистые удары, доносившиеся с Кракатау, и бормотание малайцев, моливших их бога о спасении и помощи. «Ля Илляха иль Аллах,  — раздавалось со всех сторон,  — Ля Илляха иль Аллах».
        — Мне очень не хватало тебя,  — прошептала Флортье.
        — Мне тебя тоже,  — прошептала в ответ Якобина.
        — Нам нужно много чего рассказать друг другу, правда?  — сказала Флортье после небольшой паузы.
        — Да.  — Якобина помолчала.  — Но не сейчас.
        — Нет.  — Флортье покачала головой.  — Не сейчас.
        Нет, они обе не уклонялись от горькой правды, им это и в голову не приходило; просто сейчас им было важнее всего то, что они снова вместе, что они нашли друг друга. Флортье первая погрузилась в легкую, беспокойную дремоту, а потом и Якобина. Так они и сидели, дожидаясь, когда ночь подойдет к концу, как и супруги Бейеринк, их слуги и три тысячи местных жителей, бежавших с побережья.

48
        Якобина вскинула голову; ее разбудили возбужденные голоса возле дома. Ноздри защекотал пряный аромат. Она заморгала и протерла слипшиеся глаза. Напротив нее сидела за столом госпожа Бейеринк.
        — Сейчас мы покушаем,  — со слабой улыбкой сообщила она Якобине.  — Суп. Муж распорядился зарезать курицу.
        После этих слов она снова направила взгляд на раскрытый перед ней фолиант, вероятно, Библию. За ее спиной сидели и лежали на полу слуги; кто-то тревожно глядел в одну точку, другие спали. Дверь на кухню была открыта. Повар помешивал ложкой в горшке.
        Якобина взглянула на Флортье. Она спала с открытым ртом, прижав руки к груди, словно маленький ребенок. Уголки губ Якобины дрогнули в улыбке. Она бережно взяла подругу за плечи и положила на пол. Флортье почмокала губами и свернулась в калачик.
        Якобина встала и посмотрела на часы. Начало седьмого. Она заглянула в спальню. Ида лежала на боку, свернувшись так же, как Флортье, тоже с открытым ртом, сжав руки в кулачки. Якобина с облегчением увидела, что грудь девчушки равномерно вздымалась и опускалась. Повернувшись, она направилась к входной двери.
        — Лучше не ходите туда,  — тихо сказала госпожа Бейеринк, когда Якобина шла мимо нее.  — Я была там час назад, хотя муж меня и предостерегал. То, что вы там увидите, будет вас преследовать до конца жизни.
        Якобина помедлила, но любопытство взяло верх, и она вышла на веранду.
        На улице все еще было темно; вулкан не был виден; с неба, словно серо-черный снег, падали хлопья пепла. Единственный свет исходил от постепенно гаснувших фонарей и от язычков пламени, которые виднелись повсюду. Якобина не могла понять, откуда они и что это такое, но, куда бы она ни смотрела, они были везде, даже в кронах деревьев. Они испускали зеленоватый свет, а когда исчезали одни, вспыхивали новые. Жутковатое, даже пугающее зрелище, оно все же обладало причудливой красотой.
        Возле дома стоял Бейеринк, окруженный горсткой малайцев; они что-то тревожно, даже с отчаяньем говорили ему, а он задавал им вопросы, беспомощным жестом приглаживал волосы и, наконец, кивнул и отвернулся.
        — Плохие новости?  — озабоченно спросила Якобина.
        Бейеринк помедлил и снова пригладил рукой волосы.
        — Да.  — Его голос звучал сдавленно.  — Ужасные новости. Я посылал двух человек взглянуть на Кетимбанг.  — Его мягкое лицо напряглось.  — Вероятно, ночью прошла новая волна цунами, еще более мощная. Кетимбанга больше нет.  — Он провел ладонью по лицу.  — Все разрушено на много миль в глубину острова.  — Бейеринк замолк, Якобина тоже молчала, потрясенная таким известием. В ее памяти ожили картины потока, который унес ее и поглотил майора и его жену. Скорее всего, супруги де Йонг бежали в Кетимбанг из своего дома на берегу залива, рассчитывая, что будут там в безопасности.
        — Пожалуй, нам придется уйти еще дальше от побережья,  — тихо сказал Бейеринк; потом его рука легла на ее плечо.  — Пойдемте кушать, фройляйн ван дер Беек. Нам всем еще понадобятся силы.
        После тарелки куриного супа Флортье снова решила вздремнуть, а Якобину тянуло на улицу. Она долго глядела из угла веранды на мрак, полный дыма и пепла, на язычки пламени с их зеленоватым светом и удивлялась странному сочетанию ужаса и очарования, которые она испытывала; для нее они стали неким символом страстной стороны человеческой природы, прекрасной, заманчивой и одновременно способной на необычайную жестокость. Думала она и о том, что лежало за всем этим; теперь оно казалось ей таким несущественным пред лицом мощи, с которой земля демонстрировала свой истинный нрав. Там, где еще пару дней назад был тихий, мирный остров. Рай на земле. Возможно, Ян был прав, когда написал ей однажды, что у человека в конце остается лишь надежда на милость Божью. Мысль настолько же убийственная, насколько и утешительная.
        — Смотри, вот и тетя Бина!  — раздался за ее спиной голос Флортье, и она оглянулась. Вцепившись в руку Флортье, Ида перешагнула через порог, и на ее мордашке появилась чуточку робкая, но очень счастливая улыбка.
        — Я не знала, что делать,  — виновато сказала подруге Флортье.  — Она звала тебя, вот я и решила привести ее сюда.
        — Все правильно,  — улыбнулась Якобина и хотела пойти навстречу, когда услыхала какой-то шум.  — Что это?  — удивленно пробормотала она и посмотрела на вулкан.
        Флортье тоже прислушалась. Это было шипение, словно в кастрюле с кипящей водой, когда пар приподнимает крышку, и вода плещет на огонь. Но не успела она что-то сказать и даже пошевелиться, как на веранду выскочили двое мужчин. Тогда она закричала, пронзительно и громко.
        Якобина оглянулась на крик и увидела две тени, которые схватили Флортье с Идой и потащили в дом. Возможно, это были те самые мужчины, она их не узнала.
        — Нет!  — закричала она и бросилась вдогонку.
        Один из мужчин тащил плачущую Флортье то ли за волосы, то ли за руку в спальню. Другой держал за руку кричавшую от страха Иду. Якобину он тоже схватил и тащил за собой; его длинная косичка хлестала ее по лицу. Они пронеслись мимо застывших от ужаса Бейеринков, которые доедали суп.
        — Закрыть все двери!  — с сильным акцентом прорычал мужской голос.  — Закрыть двери!
        Один из мужчин швырнул Флортье на пол в дальнем углу спальни и закутал в простыню, сорванную с кровати; Якобина получила удар в спину и упала на колени. Ида с громким плачем бросилась к ней и прижалась к ее груди. Краешком глаза Якобина успела увидеть, как первый мужчина бросился на Флортье, и та вскрикнула и затихла. Якобина почувствовала движение воздуха; второй мужчина набросил на нее какую-то затхлую тряпку, потом навалился всей своей тяжестью. Падая на пол, она старалась не придавить Иду, но все случилось слишком быстро. Она смогла лишь повернуться так, чтобы для Иды осталось как можно больше места, хотя мужчина немилосердно придавил ее к полу. «Прости, маленькая, я не хотела причинить тебе боль. Прости меня».
        Якобина слышала, как госпожа Бейеринк кричала про какой-то нож, как плакали дети и женщины, слышала тяжелые шаги мужчин и их голоса и думала, как нелепо, если ее убьют вот тут, рядом с извергающимся вулканом.
        И тут мир раскололся. С громовым ударом, взорвавшим Якобине череп. С яркой вспышкой боли, пробежавшей по позвоночнику. Ее рот раскрылся для крика, но из него не вырвалось ни звука.
        Дом сотрясался, качался; на крышу обрушился град камней. Половицы лопались одна за другой, и горячее дыхание земли вырывалось из всех щелей. Оно обрушилось на нее с яростью урагана, обожгло волосы и кожу, выкачало воздух из легких.

«Воздух. Кончился весь воздух,  — подумала она.  — Ида. Флортье. Ида. Господи, прошу тебя».
        Больше ничего.
        Только черная тишина.

49
        Первым, что снова дошло до сознания Якобины, был высокий, тонкий звук. Он затихал и возникал снова, напоминая мяуканье котенка. Веки Якобины дрогнули, глаза открылись, но она ничего не увидела из-за сплошного мрака. Она осторожно пошевелила головой, в которой пульсировала и гудела боль; легкие судорожно съежились, когда ей показалось, что весь воздух кончился. Но Якобина тут же сообразила, что причина в тяжести, навалившейся на нее. Ида. Флортье.
        Она с трудом пошевелила рукой, приподнялась на локте, а другой локоть использовала как рычаг, пытаясь свалить с себя непосильную тяжесть. Она обливалась потом, хрипела и кряхтела, отыскивая подходящий угол, и с облегчением крякнула, когда груз свалился с нее и со стуком упал где-то рядом. Тогда она сорвала с себя ткань, из-за которой перегревалось ее тело и не хватало воздуха, вздохнула полной грудью и тут же закашлялась. Воздух был жаркий, в нем пахло дымом и серой. И было темно.
        Звук повторился, Якобина пошарила вокруг, нащупала голую детскую ножку, потом животик, который судорожно вздымался.
        — Ида,  — хрипло позвала она.  — Ида, мышка. Что с тобой?
        Она прижала к себе девочку, с облегчением убедилась, что она дышит, и ощупала дрожащими пальцами ручки, ножки и спинку. Пару раз она задевала мокнущие ссадины на коже, отчего Ида вскрикивала; но в остальном все было в порядке.
        — Слава богу,  — всхлипывала Якобина, качая Иду и покрывая поцелуями маленькое личико.  — Спасибо тебе, Господи, спасибо!
        Она схватила ткань, которую сбросила с себя, кое-как свернула в несколько слоев и положила на нее Иду. Снова принялась шарить по полу, покрытому толстым слоем чего-то, похожего на порошок. Ее пальцы обнаружили чью-то руку и двинулись по ней. И тут Якобина пронзительно вскрикнула, нащупав ткань, разорванную, жесткую, словно обугленную по краям, а под ней  — клочки кожи и мяса. Вся дрожа, она направила пальцы дальше. Там был круглый череп, обритый наголо. Ее чуть не стошнило, она поскорее обтерла пальцы о свой саронг. Стиснув зубы, она отыскала плечи трупа, вцепилась в них и кое-как оттащила в сторону тяжелое тело. Потом бросилась на колени, потянула за простыню, отбросила ее в сторону и перевернула хрупкое тело подруги.
        — Флортье!  — причитала она.  — Флортье!  — Всхлипывая, она терла безжизненное тело, шлепала ладонью по щекам.  — Флортье!
        По телу Флортье пробежала судорога; она с трудом вдохнула воздух и закашлялась, хрипя и давясь.
        — Я… бина,  — простонала она.
        Якобина даже не смогла ответить; ее сотрясали рыдания, даже тогда, когда Флортье зашевелилась, села и без сил бросилась ей на шею.
        — Все позади?  — пробормотала ей на ухо Флортье.
        — Не знаю,  — прохрипела Якобина пересохшим горлом.
        Они помогли друг другу подняться и побрели, шатаясь, еле передвигая ноги, словно старухи. Лишь с помощью Флортье Якобине удалось поднять Иду. Вместе, шаг за шагом, они кое-как пробрались к выходу из спальни; им долго пришлось разгребать ногами пепел, прежде чем они смогли приоткрыть дверь и протиснуться в узкую щель.
        В передней комнате им снова пришлось полагаться на свое осязание; там тоже царили непроглядный мрак и мертвая тишина, даже часы не тикали.
        — Давай ты посидишь тут с Идой,  — предложила Якобина.  — А я выгляну наружу.
        — Ладно.  — Флортье устало села возле окна.
        Якобина все еще медлила.
        — Могу я оставить тебя одну? Ведь ты боишься темноты.
        Флортье чуть помолчала и тихо ответила:
        — Знаешь, я больше боюсь того, что увижу на улице, чем этой темноты.
        Якобина погладила ее по плечу, посадила ей между коленей Иду и, держась рукой за стену, прошла к выходу. Дверь была слегка приоткрыта. Якобина осторожно выглянула наружу. Перед верандой горел маленький костер, его огонь освещал лица горстки людей. Дальше вырисовывались силуэты множества людей и скелеты упавших, обугленных деревьев. Сцена словно из начала времен, когда человечество только-только научилось пользоваться огнем и когда на свете не было ничего, кроме дикой природы. Либо из конца времен, Якобина не знала. Она вышла на веранду.
        Один из сидевших у огня повернул к ней лицо, и Якобине потребовалось какое-то время, чтобы узнать Бейеринка. Он держал на коленях свою дочку, а его плечи сотрясались от беззвучных рыданий; рядом с ним сидели старший мальчик и девочка, прислуживавшая в доме. Якобина увидела госпожу Бейеринк; по крайней мере, ей показалось, что это она. Длинные волосы, которые она обычно завязывала строгим узлом, падали на плечи; саронг был разорван, под ним на ногах виднелись зияющие раны. Кебайя сползла с плеча и обнажила грудь; очевидно, мать собиралась кормить годовалого сына, которого укачивала на руках. Малыш лежал неподвижно, пухлая ручонка безжизненно повисла, личико стало восковым.
        От тоски у Якобины заболело сердце, ведь такая же участь могла ждать Иду. Она хотела выразить супругам Бейеринк свое соболезнование, сказать что-нибудь теплое, утешающее, но все слова, приходившие ей на ум, показались чересчур пустыми и банальными. Поэтому она просто кивнула несчастному отцу в надежде, что он поймет все ее чувства.
        — Ну?  — прошептала Флортье, когда она вернулась.
        Якобина молча села рядом с ней.
        — Все так ужасно?  — спросила Флортье.
        — Да,  — вздохнула Якобина и пересадила Иду к себе на колени.
        — Что, те двое…  — снова заговорила Флортье через пару минут.  — Те двое мужчин… Они там?
        Якобина сглотнула комок в горле.
        — По-моему, они погибли.
        Флортье сначала окаменела, потом тихонько заплакала.
        — Это хорошо,  — пробормотала она сквозь слезы.  — Значит, я наконец-то свободна.  — Она положила голову на плечо подруги, а Якобина обняла ее рукой. Возможно, Флортье когда-нибудь расскажет ей больше.
        Шум возле дома стал громче. Они слышали его, но их парализовала усталость. Кто-то торопливо вбежал в дом, пошарил в спальне и выскочил наружу. Лишь твердые шаги Бейеринка заставили Якобину подняться на ноги.
        — Фройляйн ван дер Беек, фройляйн Дреессен!  — Правительственный чиновник говорил торопливо и взволнованно, чуть ли не в панике.  — Над вершиной вулкана Раджабаса появились зеленые огни. По мнению местных жителей, он тоже вот-вот начнет извергаться. Поэтому надо немедленно уходить отсюда!
        Флортье покачала головой; Якобина почувствовала это движение своим плечом.
        — Без меня. Я никуда не пойду,  — заявила Флортье.
        — Будьте благоразумной!  — набросился на нее Бейеринк.  — Подумайте хотя бы о ребенке.
        — Якобина, ты уходи,  — простонала Флортье.  — А я останусь здесь.
        — Флортье…  — нерешительно возразила Якобина, однако подруга еще энергичнее покачала головой. Якобина отвечала теперь за Иду, но не хотела оставлять в одиночестве и Флортье. Бейеринк и местные, конечно, лучше всех знали коварный нрав вулканов. Но куда она пойдет с Флортье и девчушкой в этой опустошенной местности? Далеко ли они смогут уйти от огненной смерти? Да и выдержит ли все это Ида, такая хрупкая и маленькая? Якобина крепче прижала к себе малышку и уткнулась носом в ее волосы; судя по запаху, они были опалены пламенем. У нее все внутри сжалось при мысли о том, что Ида тоже могла сейчас погибнуть. Если вулкан Раджабаса в самом деле начнет извергаться, для них хотя бы все быстро закончится, без лишних мучений, ведь они будут находиться недалеко от его кратера.
        — У нас на счету каждая минута, фройляйн ван дер Беек!
        Якобина интуитивно понимала, что в такой ситуации невозможно угадать правильное решение. Сейчас они могли надеяться лишь на милость божью.
        — Мы останемся здесь,  — объявила она.
        — Как хотите,  — раздраженно буркнул Бейеринк и стал шарить в комнате, отыскивая какие-то вещи.  — Желаю удачи! Она наверняка вам понадобится.
        — До встречи в Батавии,  — ответила Якобина.
        Немного помолчав, он устало ответил:
        — Если Батавия вообще уцелела.  — Его шаги направились к двери, она захлопнулась за ним.
        Якобина прислушивалась к гулу голосов возле дома; он постепенно удалялся. Флортье пошевелилась и встала.
        — Я сейчас вернусь.
        Она ходила в темноте по комнате, чем-то шуршала, что-то сдвигала, пару раз вскрикивала от боли, ударившись обо что-то. Тяжело дыша, подошла к Якобине и поставила на пол что-то тяжелое, потом на ощупь направилась к буфету и стала в нем рыться.
        — Что ты притащила?  — поинтересовалась Якобина и, не дожидаясь ответа, протянула руку, нащупала большую емкость, похожую на ведро, и вздрогнула от отвращения, прикоснувшись к содержимому. Там было что-то жидкое, неприятное.
        — Это вода,  — объяснила Флортье и, кряхтя, села на свое место. Потом пошарила в ведре.  — Когда мы пришли сюда, я немного помогала госпоже Бейеринк и видела, что за стеной кухни течет ручей. Правда, в нем полно пепла, но если мы его вычерпаем, воду можно будет пить.  — Она отпила глоток.  — Сойдет, ничего. Вот, попробуй.  — Она взяла руку Якобины и вложила в нее стакан.
        Якобина попробовала, сморщилась, но все же решила напоить водой Иду. Девочка крутила головой, но после долгих уговоров Якобине все же удалось заставить ее выпить эту неприятную воду с привкусом клея. Вероятно, жажда оказалась сильнее.
        — Давай поищем спички и зажжем свет,  — предложила Якобина в благодарность за заботу.
        — Лампа разбилась,  — ответила Флортье, как Якобине показалось, с легкой усмешкой.  — Я чуть не порезалась об осколки, когда рылась в шкафу.  — И уже серьезнее она добавила:  — Впрочем, пожалуй, даже хорошо, что мы сидим в темноте, что никуда от нее не денемся. Вот, держи.  — Она нащупала руку Якобины и сунула в нее галету.
        — Мы переждем извержение здесь,  — неуверенно сказала Якобина.
        — Да, переждем,  — храбро подтвердила Флортье.
        Какое-то время слышался лишь хруст галет и мирное причмокивание Иды.
        — Вообще-то, если я сегодня умру, то и поделом мне,  — с набитым ртом заявила Флортье через некоторое время.
        — Почему?  — Якобина наморщила лоб, а сама отламывала еще кусочек для Иды.
        Флортье немного помолчала.
        — За день до того, как я поехала на Суматру, мне… мне вообще не хотелось жить.
        Якобина уставилась в окружавшую их темноту; в ней было что-то пугающее, страшное, и одновременно она создавала ощущение защиты.
        — Может…  — нерешительно произнесла она,  — может, сейчас самое время рассказать об этом?
        Она услышала, что Флортье перестала грызть галету.
        — Вот только я боюсь, что ты будешь плохо думать обо мне.
        Якобина погладила Иду по головке и вспомнила собственные злоключения, случившиеся за последний месяц.
        — Знаешь, теперь я оцениваю многие вещи совсем иначе, чем год назад.
        Флортье с облегчением вздохнула, словно камень свалился у нее с души, и прижалась к плечу Якобины.
        Это было самое подходящее время для искреннего рассказа. Для них обеих. Для рассказа о том, что привело каждую из них на Суматру. Чтобы вместе погрустить и поделиться своей болью; чтобы дать волю своему гневу, поплакать, а иногда и посмеяться. Чтобы покаяться в совершенных ошибках, в больших и малых грехах; покаяться перед подругой, перед Богом и, не в последнюю очередь, перед самой собой. Подходящее время, чтобы почувствовать, как, несмотря ни на что, прочны узы между ними, и укрепить их еще больше. В эти нескончаемые часы, в абсолютном мраке, не оставлявшем никакого места для умолчания или тщеславия, стыда или ложного чувства вины.
        Потому что им казалось, что наступил конец всех времен, и каждый из этих часов мог стать последним в их жизни.

50
        У Флортье защекотало в носу, и она вынырнула из сна. Во рту был противный шерстяной привкус. Она поморщилась и открыла глаза. Тут с нее мгновенно слетели остатки сна.
        — Якобина!  — воскликнула она и потрясла подругу за плечо.  — Якобина!
        Якобина сонно пошевелилась, и тут же к ней вернулись все тревоги. Она озабоченно наклонилась над Идой; девчушка спала у нее на коленях, свернувшись клубочком, личико в саже, светлые волосы потемнели от грязи и пота, на ручках и ножках красные пятна  — вероятно, легкие ожоги. После этого Якобина закрыла глаза, открыла, потерла их тыльной стороной ладони и недоверчиво посмотрела на свои руки. В самом деле, стало светло, хотя все еще сильно пахло гарью и серой.
        — Гляди, гляди!  — вполголоса воскликнула Флортье и показала на лучи, которые пробивались сквозь жалюзи, наполняя комнату неярким светом. Якобина осторожно положила Иду на пол и встала вслед за подругой.
        Они осторожно приподняли край жалюзи и выглянули наружу. После долгой темноты солнечный свет больно ударил им в глаза. Но часть неба еще была затянута дымкой, а в воздухе висела смесь пыли и испарений. Они взглянули друг на друга и засмеялись; Флортье побежала к двери, а Якобина осторожно разбудила Иду и посадила к себе на руки.
        Они шагнули через порог и застыли со слезами на глазах. Флортье прижала ладонь к губам, а Якобина спрятала личико Иды на груди, чтобы ребенок не видел весь этот ужас. Вокруг дома не осталось ничего живого и зеленого, только черные скелеты деревьев и кустов, только серый пепел и черные камни, которые кое-где все еще дымились. Повсюду валялись обезображенные, обугленные трупы людей.
        Якобина и Флортье медленно прошли через веранду и посмотрели на вулкан, совсем недавно бушевавший с такой разрушительной силой. Вдали матовой голубизной мерцали воды Зондского пролива; у берегов Суматры покачивалась на волнах широкая, темная полоса из обломков пемзы. Острова Себуку и Себеси тоже были сожжены подземным огнем, а там, где недавно красовался остров Кракатау с тремя конусами вулканов, теперь торчали из воды лишь дымящиеся каменные зубцы; Якобина насчитала восемь штук. Вулкан поглотил сам себя.
        — Как ты думаешь, что творится на другом берегу пролива?  — удрученно спросила Флортье.
        — Не знаю,  — беззвучно прошептала Якобина, потом повернулась и посмотрела на склоны Раджабасы, видневшиеся над почерневшей, засыпанной пеплом крышей дома. Этот вулкан мирно и спокойно возвышался над заливом. Словно охранял Якобину, Флортье и Иду, пока его собрат посылал сюда смертоносные волны и огненные смерчи.
        — У тебя рана на плече,  — сообщила Флортье и осторожно сняла прилипшие к ране обрывки тонкой кебайи.
        — А у тебя на лице и над локтем,  — сказала Якобина.
        Флортье потрогала засохшую на щеке кровяную корку, посмотрела на разорванный, испачканный кровью рукав. Потом подняла подол и показала обширный, хотя и неглубокий ожог выше щиколотки.
        — Вот тоже.
        Они посмотрели в глаза друг другу и улыбнулись сквозь слезы; им немыслимо повезло.
        Флортье закусила нижнюю губу и кивнула в сторону залива.
        — Как ты думаешь, если мы спустимся вниз, нас подберет какое-нибудь судно?
        — Спуститься к заливу все равно нужно,  — ответила Якобина.  — Другого выбора у нас нет. Здесь мы не можем долго задерживаться.
        — Я сейчас поищу какую-нибудь ткань, чтобы привязать малышку тебе на спину,  — сказала Флортье и направилась к двери. Но на пороге издала сдавленный крик и обеими руками вцепилась в дверную раму.
        — Что там?  — испуганно спросила Якобина.
        — Тебе нужно еще что-нибудь?  — Голос Флортье дрожал.  — Тогда я принесу. А ты не заходи.
        — Почему?
        — Мне не хочется, чтобы ты это видела.  — Судорожно сглотнув, чтобы прогнать тошноту, Флортье шагнула через порог и бочком проскочила мимо безжизненного тела, с которого свисали клочья кожи. Они не заметили его в полумраке, когда проснулись. Оно лежало под упавшим шкафчиком.
        В дверях спальни Флортье остановилась и подождала, когда глаза привыкнут к полумраку. В углу, слева от широкой кровати, лежал труп, покрытый ожогами. Она подумала о том, как несправедлива судьба  — кто-то гибнет, кто-то получает тяжелые травмы, а кто-то  — лишь царапины. Потом она перевела взгляд на трупы Киан Джая и Цзяня и особенно долго смотрела на Киан Джая. Он лежал на спине, ей трудно было оценить тяжесть его ран, и она была этому рада. Достаточно было увидеть на его лице следы мучительной борьбы со смертью. Его глаза были закрыты, черты лица смягчились, а выражение лица показалось ей не менее загадочным, чем при жизни.
        Флортье совершенно не помнила, как по дому пронесся обжигающий вихрь пепла и пыли. Последнее, что осталось в ее памяти  — как Киан Джай набросился на нее. Тогда она не сомневалась, что он убьет не только ее, но и Якобину с Идой. Потом все почернело, и сознание вернулось к ней, лишь когда Якобина стала ее трясти и звать по имени.
        Флортье задумчиво обвела глазами полутемную спальню и снова посмотрела на Киан Джая. Возможно, они с Якобиной уцелели бы и без него и Цзяня. Но, возможно, и нет; и уж точно они бы не отделались тогда легкими ссадинами, как сейчас.
        — Так у тебя все-таки было сердце?  — прошептала она Киан Джаю.  — Если да, тогда оно было очень темное.
        Ее мучитель выглядел теперь безобидным, как самый обычный человек; не как тот, кто неделями унижал ее и мучил, да так, что у нее появились мысли о самоубийстве. Флортье догадалась, отчего ему было так легко играть ею. Потому что он чуял раны, нанесенные ей до этого жизнью.
        — Флортье?  — позвала ее с веранды Якобина.
        — Сейчас!  — Она нагнулась и подняла с пола смятую и прожженную простыню.
        Она радовалась, что осталась в живых, но не хотела благодарить за это Киан Джая  — после всего, что он ей сделал; однако в эти минуты, стоя перед его телом, она не испытывала и ненависти, только безграничное облегчение при мысли о том, что все наконец-то позади.
        — Я никогда не принадлежала тебе,  — сказала она ему.  — Ни одной секунды.
        Потом повернулась и пошла к Якобине, на яркий свет солнца.
        Спуск с горы был долгим и мучительным, по местности, вызывавшей мысли об Апокалипсисе, на жаре, обжигавшей кожу, по пеплу и камням, часто еще горячим. На ногах сначала появились водяные пузыри, они лопались и кровоточили. Якобина несла на спине Иду, а Флортье часто проверяла, как себя чувствовала девочка. Они шли молча. Но иногда глядели друг другу в глаза и улыбались, сердечно и ободряюще, и часто брались за руки, помогая друг другу в особенно тяжелых местах.
        Солнце висело низко над горизонтом, когда они, усталые, с кровоточащими ступнями, вышли на берег залива. Тяжело дыша, Якобина нагнулась, уперлась ладонями в ляжки и озабоченно разглядывала мозаику из кусков пемзы, колыхавшуюся на волнах.
        — Вдруг не будет ни одного судна?  — засомневалась она.  — Или оно приплывет только завтра? Или послезавтра?
        — Пока что нам очень везло,  — заявила Флортье и заковыляла по все еще не остывшим камням к каменной глыбе, потрогала ее ладонью, не слишком ли она горячая, и со вздохом устроилась на ней.  — Так что нам наверняка повезет и теперь!
        — Ты уверена?  — засомневалась Якобина; балансируя, она добралась до Флортье и тоже села на камень, чтобы отдышаться.
        Они смотрели на море, на столбы дыма, все еще поднимавшиеся над остатками Кракатау.
        Неожиданно на лице Якобины появилась улыбка.
        — Я вдруг вспомнила малайскую пословицу, которую услышала от Энды. По-голландски она звучит примерно так: «Вместе мы поднимемся на гору, вместе спустимся с холма».
        Флортье тоже улыбнулась.
        — Да, так и получилось.  — Помедлив, она тихо добавила:  — Так мы могли бы и в будущем держаться вместе, да?
        Якобина взглянула на нее и улыбнулась еще радостнее.
        — Да, Флортье. Мы будем вместе.
        Они взялись за руки и посмотрели на воды залива.
        — Гляди-ка!  — через какое-то время вскликнула Флортье и дернула подругу за руку. На западе разгоралась вечерняя заря; такой красочной зари они еще не видели  — огненно-красные полосы соседствовали с золотистыми, ярко-розовыми и оранжевыми. А под ними темнел дым из пароходной трубы  — в их сторону направлялся буксир.
        — Эге-ге!  — закричали они в один голос, так что Ида испуганно вскинула голову. Они вскочили и побежали к воде, размахивали руками и кричали, кричали. Наконец, буксир издал пронзительный гудок и повернул к берегу.
        Судно встало на якорь, с него была спущена шлюпка. Осторожно маневрируя среди кусков пемзы, она направилась к ним. А они обнимали друг друга, смеялись и плакали одновременно.
        Наутро они, возможно, задумаются, как им жить дальше. Но сегодня  — сегодня важнее всего было то, что они спасены.
        V. Золотой век, или Tempo doeloe
        Sekali bah, sekali pantai beroepah.
        После цунами берег не такой, как был раньше.

    Малайская пословица

51
        Грохот, с каким взорвался остров Кракатау, а его обломки разлетелись и упали на соседние острова и в море, был таким оглушительным, что напугал даже жителей Сингапура. Этот взрыв слышали в Сайгоне и Бангкоке, в Маниле и Австралии, а раджа из Новой Гвинеи поинтересовался, по какой причине белые люди палят из пушек. Звук взрыва донесся и до Цейлона, а волна цунами, пронесшаяся по морю, унесла людские жизни на побережье этого изумрудного острова. Даже далеко-далеко в Тихом океане, на расстоянии двух тысяч миль от Кракатау, было слышно, как рухнула огненная гора.
        Вероятно, вулкан обрушил свое раскаленное дыхание, полное пепла и камней, лишь на Кетимбанг и возвышавшиеся над ним склоны Раджабасы; главную разрушительную работу он предоставил морю. Огромные волны цунами ударили по западному побережью Явы, неся смерть и разрушения на много миль вглубь острова. Исчез с лица земли портовый город Аньер вместе с его маяком, как и многие другие города и селения до Бантама и дальше. Побережье Суматры представляло собой не менее ужасную картину: был разрушен не только Кетимбанг, но и Телукбетунг и многие другие участки берега вдоль залива Лампунг. Более детально картину ущерба пока не знал никто. Она будет составлена позже, когда вернутся из пострадавших земель посланные туда в первых числах сентября чиновники колониальной администрации. Тогда определят и более точное число погибших, которое уже теперь оценивалось во много тысяч. Впрочем, слишком многие были унесены в море волной цунами, и подсчитать их количество было невозможно. Правда, несмотря на противоречивые сообщения, было ясно: в том аду погибло совсем мало европейцев, чуть больше трех дюжин. Пострадали
малайцы, яванцы, китайцы и арабы. Гнев Оранга Алийе обрушился на его собственные народы.
        И он пощадил Батавию. Правда, из-за потемневшего неба в городе наступил небывалый холод, а на порт обрушились одна за другой несколько волн цунами и понеслись с огромной силой по каналам в город, но, за исключением нескольких затопленных лавок, особого ущерба не принесли. Батавия обрадовалась этому и взяла реванш, устроив в пользу пострадавших вихрь благотворительных балов и прочих развлечений, как всегда, роскошных и чрезмерных. Этими и другими деньгами, поступавшими со всего мира, распоряжался созданный для этого комитет. Принц Оранский собирал пожертвования в Нидерландах, семейство Крупп из Эссена прислали шесть тысяч флоринов. Ведь, в конце концов, надо было подумать о торговцах и плантаторах, потерявших многих работников, оказавшихся без мостов и транспорта. И пока «Ява Боде» расхваливала всяческие удовольствия и благотворительность, рекламировала преимущества комфортабельного отдыха, как благотворного отвлечения от тягот деловой жизни, в разделе объявлений появлялось все больше просьб о деньгах и сборе вещей для нуждающихся и адреса благотворительных обществ.
        — Цирк задерживается в городе еще на несколько дней и дает благотворительные представления,  — сообщила Якобина и зашелестела газетой, складывая ее. Сквозь прорези в ставнях пробивалось утреннее солнце, наполняя комнату мягким светом, а из сада доносились веселое пение птиц и стрекотание цикад.
        Флортье лежала рядом с Якобиной на их общей кровати.
        — Я знаю,  — покраснев, ответила она и, скрывая неловкость, намотала на указательный палец прядь волос. После благополучного спасения ей все еще казалось, что ее длинные волосы пахли паленым, сколько бы она их ни мыла, сколько бы ни втирала в них ароматное масло, поэтому вчера она решила подстричься. Теперь она со своими локонами выглядела как смазливый паж из оперетты.
        Якобина отложила газету в сторону, вытянулась во весь рост на кровати и пристально посмотрела на Флортье.
        — Ты ничего не хочешь написать ему?
        — Зачем?  — прошептала Флортье, отпустила свою прядь, а вместо этого потрогала руку тряпичной куклы, которую Ида прижимала к себе в полусне. Эту куклу они купили недавно, как и скромный набор одежды, обуви, шляпок и необходимые туалетные принадлежности. Теперь их финансов хватало лишь на магазин «Ван Влётен & Кокс».  — Через пару дней он все равно уедет с цирком. Да он уже наверняка и забыл обо мне.
        Якобина хотела что-то возразить, но хорошо понимала, что творилось в душе ее подруги.
        Бурная радость от спасения быстро сменилась потрясением еще на буксире, который вез их в Батавию, когда перед их взорами предстала ужасающая картина полного разрушения побережья Явы. Груды обломков и грязи, сломанные деревья и дымящиеся камни, сваленные в кучу трупы животных и первые костры, на которых сжигались мертвецы. Когда они прибыли в целую и невредимую Батавию и почувствовали себя там чужими, их с удвоенной силой настиг ужас пережитого. Они плохо спали, все трое, причем днем, а не ночью, так как зажженные лампы не спасали от кошмаров, после которых они пробуждались в холодном поту, а иногда и с криками. Якобину и Флортье охватил паралич, отчасти вызванный ощущением вины, ведь они пережили эту катастрофу и почти не пострадали, а множеству других она стоила жизни. Теперь им больше ничего не было нужно, кроме этой чистой комнаты, мягкой постели, ванны и хорошей еды. Возможно, прав был врач в госпитале, который обследовал и обработал раны, рекомендовав им покой. Просто у них было нервное истощение после пережитых ужасов. Ведь это был только пятый день после того, как буксир подобрал их под
склонами вулкана Раджабаса  — 30 августа, как они узнали. Им просто не верилось, что они провели в темноте два с половиной дня; их охватывал ужас, когда они думали об этом. Конечно, пройдет еще какое-то время, прежде чем они полностью восстановятся и смогут думать о своей дальнейшей жизни.
        — Мы можем поехать в Америку,  — прошептала Флортье.
        — Да, можем,  — тихо ответила Якобина.
        Флортье посмотрела на нее.
        — Ты теперь свободный человек.
        Уголки губ Якобины дрогнули, а брови сошлись на переносице. Бейеринк с семьей совершил ужасную одиссею по сожженным склонам вулкана. Через два дня после Якобины и Флортье их подобрал на берегу залива тот же буксир и привез в госпиталь Батавии  — Иоханну Бейеринк чуть живую от усталости, а двух выживших детей  — с сильными ожогами. Еще из госпиталя Бейеринк обратился в городской суд Батавии по делу Якобины ван дер Беек; ответ пришел с обратной почтой: никакого обвинения. Телукбетунг был разрушен, как и приемная доктора Деккера, который числился пропавшим. Кроме того, были уничтожены все материалы, которые могли бы свидетельствовать о вине или невиновности Якобины: труп Мелати, ртуть и результаты вскрытия. Супругов де Йонг, по всей вероятности, больше не было в живых, море смыло маленькую могилу Йеруна в Телукбетунге. Весьма вероятно, что Энда, Нингси и Рату тоже не пережили катастрофу.
        Слезы навернулись на глаза Якобины, когда она подумала об этих трех женщинах и о Йеруне с Мелати. Она понимала, что должна испытывать облегчение; однако, решение суда казалось ей Пирровой победой и оставило горький привкус. Порой ей даже казалось, что страшное подозрение навсегда прилипло к ней, что она никогда от него не отмоется. Теперь она лучше понимала Флортье, которая боялась повстречать в Батавии кого-то из своих бывших клиентов, боялась, что по ее манерам люди догадываются о ее прошлом. Поэтому Флортье не слишком устраивало местоположение их отеля  — на углу Моленвлиет-Оост и Нордвейк, поблизости от «Европы» и «Дес Индес», прямо напротив «Гармонии»; с этими местами у нее было связано слишком много воспоминаний. Однако они не нашли ничего другого, что было бы им по карману и такого же симпатичного, как большое белое здание отеля «Эрнст» с приятным садом, в котором они проводили дневные часы. Они почти никуда не выбирались, даже в «Леру»; те беззаботные дни давно прошли.
        — Или, может, в Австралию?  — предложила Флортье.
        — Или туда,  — согласилась Якобина.
        Обе понимали, что еще какое-то время не смогут принять решение насчет своей дальнейшей жизни, но им было ясно, что хранившихся в банке сбережений Якобины и тех наличных денег, слегка опаленных, но годных, которые Флортье спасла на своем теле, надолго не хватит. По сути, сейчас их ситуация мало чем отличалась от той, что была полтора года назад, когда они познакомились на борту «Принцессы Амалии»; а в чем-то оказалась даже хуже. Но зато они обогатились новыми мыслями и чувствами, стали гораздо опытнее, как в хорошем, так и в плохом, и уж, конечно, гораздо более зрелыми. И теперь они были вместе.
        — Ну, это мы еще решим,  — бодро заявила Флортье, и они с Якобиной невольно посмотрели на Иду.
        Тело девочки сравнительно неплохо перенесло катастрофу, но после той бесконечной ночи в Кетимбанге Ида замолчала. Ее губы с тех пор не произнесли ни слова. Лишь изредка она издавала возглас недовольства или согласия. Спала она неплохо, почти не плакала, но в остальном проявляла мало эмоций. Ничего необычного после таких потрясений, сказал врач, речевой аппарат на месте, она заговорит снова. Когда-нибудь.
        Когда у Якобины уладилась ситуация с правосудием, она пошла в городскую ратушу и официально сообщила, где и когда видела господина и госпожу де Йонг в последний раз, что Ида находится под ее попечительством, и указала адрес отеля. Вчера она получила известие, что супруги де Йонг распорядились в случае их смерти передать детей отцу Маргареты де Йонг, проживающему в Амстердаме; что господин Ахтеркамп уже извещен о случившемся несчастье, и до его ответа Якобина может и дальше заботиться об Иде.
        Якобина делала это охотно и радовалась, что Ида еще немного побудет с ней. Она со страхом ждала дня, когда девочку придется отдать ее деду. Вот и сейчас она грустно погладила ее по светлым волосам.
        — Или мы вернемся в Европу,  — негромко размышляла Флортье.
        — Но только не в Нидерланды!  — тотчас заявила Якобина, и Флортье хихикнула.
        — Нет, ни в коем разе!  — воскликнула она и потянулась.  — Может, в Англию… или…  — Она замолчала, задумавшись. Теперь не было и речи, чтобы они остались здесь, в этой стране, на этом острове, на который они приехали, полные таких больших ожиданий, и где они получили такие глубокие раны, которые будут заживать намного дольше, чем порезы и ожоги или израненные ступни. Они надеялись увидеть рай и какие-то время жили в раю, пока не заглянули в зияющую бездну. И эта бездна чуть не поглотила их.
        — В Италию!  — У Флортье заблестели глаза.  — Красивая страна! Ты помнишь, как в порту Неаполя мы…
        В дверь постучали, и подруги переглянулись.
        — Наверно, почта,  — сказала Якобина, сползла с кровати и заковыляла к двери.  — Кто там?  — спросила она, уже открывая, и на ее лице засияла улыбка при виде светловолосого великана с грубоватым лицом. Светлый костюм обтягивал его мускулистое тело; на левой руке была надета бежевая кожаная перчатка.
        — Добрый день,  — сказал он по-немецки звучным басом.  — Я  — Джон Холтум.  — В его ярко-голубых глазах сверкнули искорки.  — Вообще-то я пришел к Флортье.
        — Да, она тут. Проходите.
        Флортье села и, не веря своим глазам, уставилась на гостя.
        — Я пойду с Идой в сад,  — сказала Якобина, но тут же усомнилась, что Флортье слышала ее слова. С добродушной усмешкой она взяла на руки зевающую девочку вместе с ее куклой, схватила на ходу детскую панамку и тихонько прикрыла за собой дверь.
        — Здравствуй, Цветочек.  — Он посмотрел оценивающим взглядом на ее короткие волосы.  — Тебе идет такая прическа.
        Флортье все никак не могла оторвать от него глаз. Она слезла с кровати.
        — Как ты меня нашел?  — беззвучно прошептала она. Сердце бешено стучало в ее груди, а под ложечкой что-то радостно трепетало.
        Он растянул в улыбке свой большой рот.
        — Когда портье передал мне вот это,  — его правая рука выудила из кармана пиджака тканевый цветок и снова сунула назад,  — я заплатил одному мальчишке из моего отеля, чтобы он искал тебя во всех отелях и пансионах. И уже почти потерял надежду. Но вчера отправил его снова.  — Он сдвинул брови на переносице.  — Где ты была?!
        — Я… я…  — забормотала Флортье. Ее колени подкосились, и она, всхлипнув, присела на край матраса. Сквозь слезы она видела, как Холтум подошел к ней и опустился на колени. Он, самый сильный человек на свете, которого домогаются тысячи женщин, стоял перед ней на коленях! На секунду она почувствовала триумф, но потом его сменило ощущение блаженства и тепла.
        Он медленно и ласково погладил Флортье по щеке.
        — По тебе видно, что тебе есть что мне рассказать.  — Он заметил заживающую царапину на ее лице.
        Она кивнула.
        — Но не сейчас.  — И она едва не растаяла, когда Холтум нежно провел большим пальцем по ее влажной коже.
        — Нет, не сейчас,  — согласился он.  — Поэтому я и пришел сюда. Послезавтра мы снимаемся с места и едем сначала в Сингапур, потом в Индию. После этого сезон закончится, и я вернусь в Англию.  — Флортье сглотнула.  — Я не считаю себя ни дураком, ни излишне сентиментальным, но после той ночи ты не шла у меня из головы. Если хочешь, может, ты поедешь со мной, Цветочек? Будешь меня сопровождать?  — Она ошеломленно глядела на него.  — Я знаю,  — тихо продолжал он,  — тебе трудно мне доверять; возможно, ты думаешь, что будешь слишком зависеть от меня. Но это не так. Я говорил с Анной Уилсон, в больших городах нам понадобится еще одна хорошенькая девушка, которая будет продавать программки. Зарабатывать ты будешь немного, но это будут твои собственные деньги. Жить ты сможешь вместе с Салли, другой девушкой, а питание бесплатное. А если ты не захочешь больше меня видеть, у тебя будут хотя бы деньги в кармане, и ты сможешь строить дальнейшие планы.  — Немного помолчав, он добавил хриплым голосом:  — Хотя я бы хотел, чтобы ты хорошо ко мне относилась и осталась со мной.
        В ее грудной клетке вдруг лопнул узел, который она почти не замечала до этого момента.
        — Как ты можешь желать такую, как я?  — вырвалось у Флортье.
        — Я уже говорил тебе, что у меня на многие вещи есть собственное мнение,  — усмехнулся он.  — Не то чтобы мне все равно, нет, но дело в тебе. Я представляю себе, что ты пережила и как это отразилось на тебе. К тому же,  — он снял перчатку с левой руки,  — мне очень даже известно, каково выставлять себя на продажу. Продавать свое тело.
        Флортье посмотрела на его большую, сильную кисть, на которой не было среднего и безымянного пальцев, и бережно провела кончиками пальцев по бледным шрамам и оставшимся обрубкам. Его рука показалась ей символом ее собственного поруганного тела и израненной души, и она всхлипнула.
        — А если я никогда не смогу дать тебе то, что ты, возможно, от меня…  — Она смущенно замолчала и низко наклонила голову.
        — Мы посмотрим. Когда надо, я могу быть очень терпеливым.  — Он снова погладил ее по щеке.  — В Азии есть поговорка: лотос цветет только тогда, когда его корни уходят в ил. И это лотос, который, как никакой другой цветок, символизирует чистоту и красоту. А ты немножко похожа на лотос, Цветочек.
        На лице Флортье появилась счастливая улыбка, но тотчас пропала.
        — Я не могу иметь детей,  — выпалила она и покраснела.
        Брови Холтума почти болезненно сошлись на переносице, но потом уголки губ поползли кверху. Он снова погладил Флортье по щеке.
        — У меня уже есть сыновья.  — Тут же он серьезно добавил:  — Но я не стану скрывать от тебя, что пока не хочу развода  — из-за моих мальчишек. Ты могла бы примириться с этим?
        Флортье прикусила нижнюю губу. Уже долгое время ей ничего не хотелось так сильно, как выйти замуж. Но эти планы не только рухнули, но и навлекли на нее беду. Джон Холтум оказался прав, ей было трудно ему доверять, и она в самом деле боялась снова попасть в зависимость, как это было с Киан Джаем. Но если она будет самостоятельно зарабатывать и не будет за Джоном замужем, она сможет в любой момент уйти от него, если ей будет плохо. Ее успокоила такая мысль.
        — Да,  — ответила она, наконец, со слабой улыбкой.  — Я могу примириться с этим.
        Его угловатое лицо тоже озарилось улыбкой.
        — Тебе не обязательно решать это прямо сейчас. Ты можешь догнать нас и через пару дней или позже.
        Тепло в груди Флортье разливалось все шире.
        — Я, в любом случае, должна посоветоваться с Якобиной,  — прошептала она и лишь теперь обнаружила, что все время гладила его покалеченную кисть. Тогда она бережно поднесла ее к губам и стала целовать все пальцы и шрамы на ней, а потом прижала ее к своей щеке. Флортье было хорошо и покойно, так, как в детстве, когда у нее были отец и мать; потом это чувство надолго пропало и отчасти вернулось, когда у нее появилась подруга  — Якобина.
        — У тебя ведь есть список городов, где мы будем?  — рыдала Флортье у плеча Якобина.  — Английский адрес Джона тоже у тебя записан?
        — Да, у меня все есть,  — сдавленным голосом ответила Якобина и одной рукой крепко прижала к себе Флортье, другой она держала за руку Иду. Ей было больно расставаться с Флортье, но ведь Джон Холтум хороший, порядочный человек. Всякий раз, когда она думала о том, что пришлось перенести ее подруге, у Якобины щемило сердце. Флортье заслужила счастье.
        — Я стану присылать тебе почтовые открытки из всех мест, где мы остановимся, обещаю!  — всхлипнула Флортье.  — А ты можешь приехать к нам в любое время; Джон поможет найти работу и тебе.
        — Хорошо,  — сквозь слезы пообещала Якобина и еще крепче прижала к себе подругу.  — Береги себя, Флортье.
        — Ты тоже береги себя!  — Флортье с трудом оторвалась от Якобины и нежно погладила по голове Иду.  — До свидания, мышка-малышка.  — Она еще раз улыбнулась; потом служащий отеля помог ей подняться в экипаж, где уже сидел Джон Холтум.
        — До свидания!  — крикнула Флортье, когда кучер щелкнул поводьями, и лошади тронулись. Она высунулась из дверцы и помахала Якобине.  — До свидания!
        Якобина не произнесла ни звука, она лишь махала вслед рукой, пока экипаж не скрылся за поворотом. Тяжело дыша, она постояла еще какое-то время, потом утерла рукавом светлого летнего платья мокрое лицо и присела, чтобы посадить Иду на руки.
        — Теперь мы с тобой совсем одни,  — пробормотала она и слегка покачала Иду.  — Что нам теперь делать, пока не объявится твой дедушка?  — Ида лишь молча смотрела на нее голубыми глазенками.  — Я вот что подумала  — может, мы разыщем твоего брата Ягата? Как ты думаешь?  — Девчушка заморгала и прижалась головкой к шее Якобины, еще мокрой от слез Флортье.

52
        — Завтра мы поедем на лошадке,  — сообщила Якобина Иде, расхаживая по комнате и собирая их скудные пожитки в новый чемодан. Девчушка сидела на кровати, прижав к груди куклу, и смотрела на нее огромными глазенками. Якобина купила и новую одежду  — детское пальто и шапочку Иде, а себе жакет; она надеялась, что они окажутся достаточно теплыми для ноябрьского Амстердама. Ничего более солидного в Батавии просто не продавалось.  — Мы приедем в порт, поднимемся на большой пароход и поплывем по морю!  — Она уже привыкла как можно чаще разговаривать с Идой, чтобы, с одной стороны, к девочке снова вернулась речь, а с другой, потому что она скучала без разговоров с Флортье.
        Якобина подошла к письменному столу и с улыбкой взяла открытки, полученные от Флортье, две из Сингапура и одну из Калькутты. Похоже, дела у подруги шли хорошо. За прошедший месяц она и сама написала ей два раза. Теперь-то уж они постараются не терять друг друга. Она бережно убрала открытки в саквояж, где уже лежали новые документы на нее и на Иду, выданные ратушей. Пожалуй, неплохая мысль  — поехать к Флортье и Холтуму, как только она передаст Иду в руки ее деда.
        — Мы едем к твоему дедушке, мышка,  — продолжала она, складывая платьица.  — Он уже ждет тебя!  — Недавно она получила от Адриана Ахтеркампа хорошее письмо. Не теряя времени, он сразу же заказал билет на пароход для Якобины и внучки и выслал четыреста флоринов, чтобы они не испытывали в пути недостатка в средствах. Возможно, в Амстердаме найдутся хорошие доктора, которые вернут девочке речь. Но все же у Якобины было тяжело на сердце, ей не хотелось расставаться с Идой, хоть она и не знала, на какие средства они будут жить. Впрочем, пока что она не думала всерьез о своем будущем. Сначала она отдаст Иду ее дедушке, а уж потом посмотрит. Разумеется, она навестит свою семью и, может, сумеет уговорить отца, чтобы он выплатил ей хотя бы часть ее приданого; теперь она созрела для такого разговора.
        Сейчас она без сожаления упаковывала чемодан. После отъезда Флортье ее уже ничего не держало на Яве. Она жалела лишь о том, что так и не нашла Ягата. Несколько раз она ездила с Идой на садо по кампонгам, где могла жить семья Мелати, и расспрашивала местных жителей на своем плохом малайском. Но найти сына майора ей так и не удалось. А ведь она собиралась оставить ему немного денег, и еще ей хотелось, чтобы Ида еще раз увидела своего единокровного брата. Якобину ужаснула обстановка во многих кампонгах: ветхие хижины под крышей из пальмовых листьев, грязь и нищета, и все это на окраинах такого богатого города, как Батавия, где наверняка из каждой малайской семьи работало хотя бы по одному человеку. Контраст между жизнью в Конингсплейне и той, какую вели в кампонгах семьи прислуги, удручал Якобину. Ей уж точно не хотелось теперь жить на Яве. Она в сердцах сунула в чемодан новое платье из плотного хлопка. В дверь постучали; она вскинула голову.
        — Ой,  — удивленно сказала она Иде.  — К нам кто-то пришел в гости! Кто бы это мог быть?  — Она открыла дверь, и ее сердце дрогнуло.
        — Здравствуй, Якобина.
        Он выглядел точно так же, как год назад, когда они познакомились в саду у супругов де Йонг, и как в августе, когда она видела его в последний раз на похоронах Йеруна. Чуть взъерошенные светло-русые волосы, бородка вокруг узких губ, которые она так часто целовала, загорелое, плоское лицо. Вероятно, даже коричневый костюм был тот же самый, что и тогда. Вот только складка между бровями стала глубже, а серые глаза глядели чуточку неуверенно.
        — Привет, Ян.
        — Ты хорошо выглядишь,  — тихо проговорил он.  — Я рад видеть тебя целой и невредимой.
        Якобина совершенно не нравилась себе, когда гляделась в зеркало. Ее черты лица заострились, и, хотя кормили в отеле вкусно, она похудела, по сравнению с Суматрой, и под платьем вырисовывались костлявые плечи и острые локти. Но теперь это уже не имело никакого значения; главное, что она здорова и уверена в себе.
        Она уперлась рукой в бок.
        — Да. Кто знает, может, я и уцелела в тот день, потому что сидела в тюрьме.
        Его взгляд оживился.
        — Поэтому я и пришел. Хочу попросить у тебя прощения. Можно мне войти?
        Якобина поспешно загородила проход. На лице Яна отразились разочарование и озадаченность.
        — Я занята, собираю вещи и завтра уезжаю в Амстердам, чтобы передать Иду ее родственникам.
        — Да, конечно. Я слышал об этом.  — Он сморщил лицо и опустил глаза на шляпу, которую держал в руках. Якобине показалось, что она видела на его глазах слезы.  — Ужасная история… с Винсентом и Грит.  — Якобина молчала, и он добавил:  — Грит была виновницей. Она так боялась за Йеруна и…
        — Так я и думала,  — прервала его Якобина. После того, что ей рассказала Флортье, она домыслила остальное, а детали ее не интересовали. Они ничего не меняли в поступке, стоившем Йеруну жизни. Йеруну, милому мальчугану с резкими чертами лица и большими голубыми глазами, так похожими на глаза Иды, что Якобина иногда смотрела на Иду, а видела вместо нее Йеруна. С болью и радостью. Йерун… как он нуждался в любви… «Я люблю тебя, нони Бина».
        — Я бы раньше пришел,  — снова заговорил Ян.  — Но я не знал, как ты к этому отнесешься. Пожалуй… я не буду прощаться с малышкой, ей это будет тяжело.  — Он неуверенно взглянул на Якобину. В ответ на ее молчание он помялся и добавил:  — Я вот думаю пойти в ратушу и написать заявление. Теперь, поскольку Грит…
        — Нет, Ян,  — снова перебила его Якобина, на этот раз резче.  — Не надо этого делать. Ради Иды. Она и так пережила страшные вещи, хватит с нее.  — Немного помолчав, она добавила:  — Ты должен был сделать это в августе. Тогда ты был мне очень нужен.
        Ян шумно вздохнул и провел ладонью по волосам.
        — Я знаю. Я поступил глупо и трусливо. Мне не надо было слушаться ван дер Линдена. Но в тот вечер такое решение казалось мне правильным.
        Якобина обвела взглядом коридор отеля со множеством дверей, потом посмотрела прямо в глаза Яну.
        — Ты загородил своей спиной Грит, а меня подставил под нож. А ведь ты был мне очень нужен. Я ждала, что ты меня защитишь. И не только от этого чудовищного обвинения. Но и от меня самой.
        Он слабо улыбнулся.
        — Поверь мне, с тех пор не было и дня, чтобы я не раскаивался в своей ошибке. Ты могла бы меня простить, как ты думаешь? Тогда мы могли бы начать все сначала…  — Он с мольбой посмотрел на нее.
        Якобина оглянулась на Иду и, убедившись, что девочка возится с куклой, снова повернула лицо к Яну и тяжело вздохнула.
        — Знаешь, Ян, у меня было много времени на раздумья. По-моему, жизнь слишком коротка для половинных решений. Если я обещаю мужчине перед богом и людьми, что выйду за него, я вправе рассчитывать, что он твердо будет на моей стороне. Даже если…  — ее губы дрогнули,  — даже если будет рушиться мир.
        — Значит, ты никогда не простишь меня?
        Якобина пожала плечами.
        — Возможно, прощу. Когда-нибудь. Но не забуду никогда.  — Она слегка пожала плечами.  — Благополучную семью на этом не построишь. Во всяком случае, я не смогу так жить.  — Помолчав, она сказала:  — Будь здоров, Ян.
        Она тихо закрыла дверь. Не остановилась, не прислушалась, ушел он или нет. Она подошла к кровати и легла рядом с Идой, которая тут же устроилась на ее плече и сунула в рот большой палец. Якобина прижала ее и ласково погладила по щеке. Удивительно, но визит Яна оставил ее равнодушной; она не испытывала ни гнева, ни грусти, ни сожаления. Словно нити, связывавшие ее с ним, были давно перерезаны, возможно, еще на Суматре, во время цунами, огненного вихря и бесконечной ночи. Она чувствовала лишь спокойную, несокрушимую уверенность, что поступила правильно.

53
        Якобина подставила лицо ветру и прищурилась на солнце. Она лежала в шезлонге, вытянув босые ноги. Рядом с ней Ида нянчила свою любимую куклу. Под ними покачивалась палуба парохода, а за рейлингом простирался безбрежный голубой океан. Перед посадкой она немного боялась за себя  — выдержит ли она плавание по волнам после того, как едва не утонула в волне цунами; но, как ни странно, никаких сложностей не возникло. Не боялась ничего и Ида; наоборот, она с любопытством разглядывала все, что видела вокруг. Кажется, малышке пока что нравилось их путешествие. Якобина надеялась, что так будет все три недели.
        — Смотри-ка!  — Якобина одной рукой прижала к себе девочку, а другой показала на море.  — Вон там плывет большой пароход, такой же, как наш!
        Адриан Ахтеркамп хорошо позаботился о них. Хотя они плыли в Амстердам с той же пароходной компанией, с которой Якобина прибыла в прошлом году в Батавию, но теперь на «Принцессе Марии», гораздо более импозантном и комфортабельном судне. В кают-компании висели филигранные люстры, в коридорах лежали ковры; на борту плыли даже музыканты, игравшие вечерами танцевальные мелодии. Впрочем, желающих танцевать почти не находилось  — пароход был полупустой. Дед Иды зарезервировал для них даже каюту с иллюминатором, просторную, комфортабельную, с детской койкой для Иды и удобной, широкой койкой для Якобины.
        — Ай!  — взвизгнула Якобина, когда большая волна ударилась о корпус, и брызнула пена. Ида весело засмеялась. Якобина уткнулась носом в волосы девочки; они пахли солнцем, медом и ванилью. Этот запах всякий раз дарил ей ощущение огромного счастья и одновременно вызывал болезненный укол.
        Она почувствовала на себе чей-то взгляд и приподняла голову. В нескольких шагах от нее у рейлинга стоял мужчина с азиатской внешностью, вероятно, китаец, хотя его кожа была цвета светлой бронзы; он сел на пароход в Сингапуре и ехал один. Для азиата он был высоким, даже долговязым, а одет с преувеличенной элегантностью  — костюм-тройка нежного карамельно-коричневого цвета, рубашка ослепительной белизны; табачный и светло-бежевый узор галстука повторялся на маленьком платочке в нагрудном кармане; коричневые, начищенные до блеска ботинки выглядели сшитыми на заказ. Денди, явно знавший, как хорошо он выглядит, и казавшийся почти высокомерным. Когда ветер трепал его черные, блестящие волосы, незнакомец приглаживал их, и тогда на его мизинце сверкал золотой перстень с камнем. Мужчина немного повернул голову, и Якобина рассмотрела его лицо с высокими скулами, тяжелой линией подбородка, темными глазами и полными губами цвета розового дерева. Он закурил сигарету и улыбнулся Якобине сквозь дым.
        Она ответила вежливой улыбкой и отвернулась, но при этом украдкой принюхалась  — не несет ли ветер табачный дым на них. Но вместо этого шаловливый ветер швырнул ей в ноздри дым из пароходной трубы, и Якобина закашлялась. Ее желудок взбунтовался, когда в ней ожило воспоминание об огненном вихре и пепле. О смертном страхе, который она ощущала в те часы, сидя на полу домика, о сожженных лесах и обугленных трупах. Она прижала локоть ко рту и носу и давилась рвотой.
        На ее лицо упала тень; кто-то сел рядом, положил ей на спину ладонь, а другой рукой сжал ее локоть.
        — Простите, мадам,  — сказал по-английски приятный, теплый голос.  — Вам нехорошо?
        — Запах,  — пробормотала Якобина, не убирая руки от лица.  — Я не выношу этот запах.
        — Принесите, пожалуйста, воды!  — крикнул тот же голос; приблизились торопливые шаги, голос кого-то поблагодарил. Якобина медленно опустила локоть. К ее губам поднесли стакан.
        — Пейте не торопясь,  — посоветовал голос.  — По глоточкам. Вот так… Ну, вам лучше?
        Якобина кивнула и сглотнула несколько раз, хватая ртом воздух. Дрожащими пальцами погладила по головке Иду, успокаивая ее.
        — Вы уверены, что дело только в запахе? Я  — врач, охотно готов вам помочь.  — Он говорил на превосходном английском; единственный акцент, какой Якобина уловила, был акцентом английской элиты, частных школ и клубов, сельских имений и охоты на лис.
        Якобина попыталась улыбнуться.
        — Нет, благодарю. Это действительно был всего лишь дым.  — Она невольно посмотрела ему в глаза. Прекрасные глаза, узкие и раскосые, ясные белки отчетливо отделены от радужки, которая была скорее шоколадная, чем черная.
        — Эдвард Люн,  — представился он и протянул ей правую руку; чуть помедлив, Якобина пожала ее.
        — Якобина ван дер Беек.
        Украдкой она взглянула на его руки  — тоже красивые и элегантные, с длинными пальцами; ногти ухоженные, с отчетливым светлым полумесяцем. Руки пианиста.
        — У маленькой мисс тоже есть имя?  — Он пощекотал Иду по плечу, она повернула голову и взглянула на него озадаченно, но с любопытством.
        — Ее зовут Ида.
        — Хэлло, Ида.  — Эдвард Люн подмигнул ей. Ида спешно опустила глаза, но тут же снова взглянула на незнакомого дядю и больше не отворачивалась.  — Мистер ван дер Беек, вероятно, считает себя очень счастливым человеком,  — сказал он с улыбкой.
        До Якобины даже не сразу дошел смысл сказанного.
        — О-о,  — ответила она, покраснев.  — Нет, я не замужем, и Ида не моя дочь. Я была ее гувернанткой, а сейчас везу ее в Амстердам к деду.
        Его улыбка стала шире, а искра, сверкнувшая во взгляде, смутила Якобину, заставила ее потупиться.
        — Вам действительно не требуется моя помощь?  — спросил он через некоторое время.
        — Нет, благодарю.  — Якобина задумчиво погладила девочку по плечу. В Батавии она просто радовалась тому, что катастрофа обошлась Иде лишь в несколько ссадин и легких ожогов, на месте которых теперь образовалась новая, розовая кожица. В остальном же девочка была целой и невредимой. Лишь потом она вспомнила про сифилис, ужасное наследие, возможно, оставленное ей родителями. Но она уже знала от Флортье, как относятся к этому на Яве, и не решилась обследовать девочку у врача. Возможно, сейчас было бы правильно посоветоваться с посторонним врачом.  — Но, если вас это не затруднит,  — обратилась она к Эдварду Люну,  — вы могли бы осмотреть Иду?
        Якобина поглядывала на китайского доктора, пока тот подробно осматривал и прощупывал, простукивал и слушал Иду, сидевшую в панталончиках на койке Якобины. Он умело общался с девчушкой, и она чуть робко, но без боязни смотрела на него голубыми глазами. Ида не понимала по-английски, и Якобине иногда приходилось по-голландски повторять его указания  — покашлять или набрать в грудь воздух,  — его голос и манера говорить вызывали у нее доверие. И вообще, Эдвард Люн был очень приятный  — спокойный, но в то же время живой, сосредоточенный, но не зажатый.
        — Сколько ей сейчас?  — спросил он, вытаскивая из ушей наконечники.
        Якобина слегка задумалась и посчитала.
        — В феврале будет четыре года.
        Люн улыбнулся и отдал Иде стетоскоп, к которому она потянулась. Девочка с любопытством стала рассматривать его.
        — Она чуточку отстала в росте для такого возраста,  — заметил он.  — Но тут нет ничего особенного, потом она все наверстает. В остальном же маленькая мисс абсолютно здорова.  — Он ласково провел пальцем по голой ножке. Но тут его тонкие черные брови сошлись на переносице.  — Впрочем, не буду скрывать  — наследственный сифилис очень коварен. Иногда он проявляется спустя годы, и дети умирают в подростковом возрасте. При этом всегда трудно бывает установить точную причину смерти.  — Якобина испуганно кивала и гладила Иду по головке.  — Возможно,  — продолжал он,  — девочке повезло, и она появилась на свет в менее заразную фазу заболевания. Конечно, вам нужно постоянно наблюдать за ее здоровьем, но пока я не вижу никаких причин для беспокойства.
        Якобина снова кивнула.
        — Она перестала говорить, когда… когда в катастрофе потеряла родителей, да и сама чуть не погибла.
        Его глаза испытующе, с любопытством устремились на Якобину.
        — Давно это было?
        Якобина потупилась.
        — Два месяца назад. Вернее, чуть больше двух месяцев.  — Она предполагала, что он сразу догадается, о какой катастрофе шла речь  — об острове Кракатау.
        — Речь вернется, когда Ида привыкнет к новому месту и почувствует себя в безопасности. Вы избавитесь от тяжелых воспоминаний, вы обе.
        Его теплая рука легла на ее плечо; тепло проникло через ткань платья до кожи Якобины и вызвало у нее желание оказаться в его объятьях. Он был прирожденный врач, которому люди невольно доверяли.
        Якобина спрятала глаза и попыталась забрать у Иды стетоскоп, но девочка не хотела его отдавать. Эдвард Люн засмеялся и встал, чтобы помыть руки.
        — Пускай Ида поиграет. Вы отдадите его, когда у нее пропадет к нему интерес.
        — Сколько я вам должна за консультацию?  — спросила Якобина, надевая на Иду платьице.
        — Ничего.  — Он собрал остальные инструменты, сложил в коричневый кожаный саквояж и щелкнул замками. Якобина невольно посмотрела на него, почувствовав на себе его взгляд, и ее сердце учащенно забилось при виде его улыбки. Улыбка сделала его глаза чуть более раскосыми, подчеркнула острые скулы и смягчила очертания рта.
        — Вернее, вы можете за это составить мне компанию за обедом.

54
        Огонь в камине потрескивал и бросал дрожащие отсветы на широкую, массивную кровать. Флортье лежала на боку, подперев голову рукой, и смотрела на Джона Холтума. Ради нее он поддерживал огонь в камине и ночью, потому что после жаркой Индии она мерзла в ноябрьском тумане Англии.
        Он лежал на спине, с закрытыми глазами; его суровое лицо смягчилось, расслабилось, рот приоткрылся. Она уже знала, что чувствуешь, когда целуешь его; это было прекрасно, приятно волновало, даже щекотало под ложечкой. Она задержала взгляд на широких плечах и крепких ключицах, на сильных мускулах его рук, на которых она так любила засыпать или лежать утром, когда еще не пришел час подъема, а иногда и ночью, если ей снился кошмар. Джон ничего не требовал, не пытался ее уговорить или приманить, но Флортье догадывалась, как ему тяжело лежать рядом с ней ночь за ночью и лишь целовать и гладить по лицу; с каждой неделей все тяжелее.
        Флортье нравилась цирковая жизнь с переездами и пестрыми, блестящими костюмами; нравился жизненный уклад циркачей, основательный и одновременно романтический. Среди артистов цирка она чувствовала себя как в большой, шумной, веселой семье. Ей нравилось раздавать программки, нарядившись в красивое платье, непринужденно болтать и шутить со зрителями. Она быстро подружилась с Салли, которая тоже ходила перед представлением с корзинкой, полной программок. Джон, вероятно, знал, что Салли еще год назад зарабатывала на жизнь так же, как Флортье в «Европе», и не скрывала этого. Иногда они с Салли сидели и говорили про вещи, которые обе тогда пережили, и о том, что думают теперь. Еще она с радостью подбегала на помощь с иголкой и ниткой, когда у артиста рвался костюм или отваливались блестки и жемчужины; даже гордилась, что поправляла все быстро и ловко.
        У нее все еще не прошло опьянение от городов, которые она повидала. От Сингапура, Львиного города с огромным, шумным портом и белыми колониальными постройками среди пальм. От Бомбея и Калькутты, где соседствовали ужасающая нищета и пестрая роскошь, где бурлила жизнь, воняли сточные канавы, а где-то рядом приятно пахло пряностями, жасмином и календулой, нагретым на солнце камнем. Там в воздухе витала чувственность, которую Флортье принесла в своем теле сюда, в Хорнбим-хаус, огромный дом из красного кирпича среди осеннего сада, из которого была видна Темза. Чувственность, которая накопилась в ней в Индии, едва не разрывала ее вены среди обитых деревом стен и темной мебели. В последние дни она, хихикая и визжа, попробовала прокатиться на гнедом мерине, которого конюх водил на лонже по двору; но и это ей не помогло, наоборот.
        Она осторожно подвинулась ближе и прижалась лицом к груди Джона, она вдыхала его запах, похожий на сырую древесину и прогретый солнцем песок, потом приникла губами к его коже. Искра желания зажглась в ней и быстро разгорелась в пламя, не в первый раз за последнее время. Но Флортье впервые отважилась отдаться этой страсти, ласкать его грудь губами и языком.
        Его брови пошевелились, он слегка повернул голову, и Флортье замерла; но он снова затих, и она стала ласкать его не только губами, но и пальцами. Джон тихо и уютно урчал, словно ручной медведь.
        — Цветочек,  — пробормотал он.  — Что ты делаешь?
        — Тссс,  — ответила Флортье и, чуть не захихикав, приложила палец к губам. А потом продолжала исследовать губами и руками торс и плечи Джона. Она казалась себе отчаянной озорницей, будто маленькая девочка, пробравшаяся ночью на кухню, чтобы украсть из буфета кекс. Она радовалась тому, как Джон блаженно содрогался от ее касаний, как в ней самой все сильнее нарастало желание.
        Она решительно откинула в сторону одеяло и уселась на него верхом; он вскинул голову и посмотрел на нее из-под тяжелых от сна век.
        — Цветочек, ты…
        — Тссс,  — снова ответила она, наклонилась и поцеловала его, горячо и требовательно. Потом набралась смелости, выпрямилась, подняла подол ночной рубашки и стянула ее через голову. Она тихо засмеялась, когда сначала глаза, а дальше и его руки стали шарить по ее телу. Бережно и удивительно нежно для таких больших, сильных рук. Блаженно вздохнув, она закрыла глаза.
        Она нащупала за своей спиной пояс его пижамных штанов, и он резко втянул в себя воздух, когда она сдвинула штаны с его бедер. Обеими руками она оперлась о могучую грудь Джона и заскользила вниз по его телу.
        — Не надо, Цветочек,  — пробормотал он.  — Тебе не обязательно…  — Он замолк, как только она прижалась к нему, и замурлыкал, словно большой кот, когда она приняла его в себя; словно эхо его мурлыканью, раздавалось протяжное дыхание Флортье.
        Он не без робости приподнимал и опускал бедра, покачивая Флортье в ритме своего дыхания, ее дыхания, словно в безмолвном диалоге их тел. У нее внезапно закружилась голова и стало дурно; она без сил наклонилась вперед и, всхлипнув, вцепилась пальцами в его мускулистый живот.
        — Может, хватит?  — прошептал он и погладил ее короткие локоны.
        — Нет!  — воскликнула Флортье и решительно помотала головой.
        Свои руки он осторожно подсунул под ее, и они сцепили пальцы; опираясь на его широкие ладони, словно это был акробатический номер в цирке, Флортье снова выпрямилась и стала двигать бедрами. Джон следовал за ней в этом движении, давая ее рукам надежную опору.
        — Дыши, Цветочек,  — говорил он ей.  — Дыши.
        Флортье даже не заметила, что от напряжения задержала дыхание; она послушно выдохнула воздух, вдохнула и снова выдохнула. Пульсирующий жар перетекал в нее из тела Джона и колыхался. Она стала волной, океанской волной, которая танцевала, качалась и просто неслась вперед; вот и Флортье покачивалась туда-сюда с закрытыми глазами. Потом волна ударилась о прибрежную скалу и разлетелась пенными брызгами. Флортье издала протяжный, удивленный стон блаженства, который потом сменился всхлипом, и к нему добавилось хриплое урчание Джона.
        Он медленно опустил руки и положил Флортье на свое вздрагивавшее тело. Лишь когда он осторожно взял ее под локти и снял с себя, она задела щекой о его влажную, соленую кожу и вдруг поняла, что плакала.
        — Не надо было этого делать,  — прошептал он, устраивая ее на сгибе своей руки.
        — Но я хотела,  — всхлипывала Флортье.  — Я очень хотела этого.
        Он гладил ее лицо и целовал, целовал.
        — Завтра утром я наверняка подумаю, что мне все приснилось.
        Флортье рассмеялась сквозь слезы и еще сильнее прижалась к нему. Она слушала медленно успокаивавшийся ритм его сердца и свой собственный счастливый пульс, гордилась своей храбростью и тем, что она сумела вернуть себе все, что у нее отняли. Чувственность. Власть над своим телом. Достоинство.
        — Ты будешь часто видеть такие сны,  — шепнула она и поцеловала Джона в губы.

55
        С бесчисленными элегантными палаццо соседствовали узкие дома приятных глазу расцветок  — карминово-красных, нежно-желтых, кремовых. Там и сям виднелись купола и кровли церквей. На почти безлесном холме несла свою вековую вахту мощная крепость. Все краски были приглушенными, не такими яркими, какими их помнила Якобина, потому что в Неаполе была теперь поздняя осень, над городом висели серые тучи. Но хотя вода в заливе не сияла ослепительной синевой, как в тот, первый раз, Якобина почувствовала легкую вибрацию, которая еще осталась в воздухе от той синевы.

«Io t’aggio amato tanto, si t’amo tu lo ssaje…»
        Слезы навернулись на глаза Якобины, когда из рыбацких лодок, столпившихся возле корпуса «Принцессы Марии», зазвучали голоса певцов и звуки гитар, лютен и мандолин. Не только из-за того, что в мелодии и словах слышались грусть и меланхолия, к которым она была ужасно восприимчивой, но еще и потому, что это пробуждало в ее памяти другое путешествие, Флортье и все, что потом случилось.

«Io te voglio bene assaje… e tu non pienze a me!»
        Эдвард обнял ее за плечи и нежно поцеловал.
        — Глядите-ка, у сфинкса, оказывается, тоже есть романтическая жилка.
        В его словах звучала насмешка, но тон был нежный, и Якобина тихонько засмеялась. Ей нравилось, как он поддразнивал ее. Ей вообще нравился его юмор и то, что он часто сравнивал ее со сфинксом, таким же сурово-прекрасным и таким же загадочным, хотя она уже так много рассказала ему про себя. Впрочем, то, как он сейчас прижался к ее щеке, подсказало Якобине, что его тоже тронула музыка.
        Эдвард Люн был моложе нее на три года и на ладонь ниже ростом. Как и Якобина, он любил литературу и музыку, играл на клавире, так что ее догадка, мелькнувшая, когда она впервые увидела его руки, оказалась верной. Только в эти три с лишним недели, которые они проводили друг с другом на борту, Якобина вдруг поняла, как ей не хватало на Яве и Суматре таких разговоров о книгах и музыке.
        Она чуть отстранилась и посмотрела на Эдварда. Ей было интересно с ним, он завораживал ее, и не только своей экзотической наружностью и светскими манерами. Он принадлежал к совершенно другому миру, отличному от ее мира. Родился в Гонконге; его дед, резчик из Гуандуна, принял христианство, чтобы получить работу в миссионерском обществе,  — после крещения ему доверили вырезку печатных форм для типографского пресса. Эдварда в тринадцать лет отправили на учебу в Англию, и он изучал там медицину. То, что он рассказывал о себе и своей семье, открывало для Якобины дверь в чужой, интересный мир. Его отец, пастор-китаец, хотя и женился, согласно традиции, на женщине, которую подыскали для него родители, но настоял, чтобы венчание было проведено по христианскому ритуалу; первым делом он научил свою невесту чтению и письму. Разбогатев на удачных финансовых сделках, он удалился на покой и делил свой досуг между занятиями китайской каллиграфией и созданием маленьких механических игрушек. Рассказывал Эдвард и о братьях  — они, переводчик и юрист, работали в администрации Гонконга. В Сингапуре он навещал свою
сестру; она готовилась к переезду в Сан-Франциско, так как ее муж, дипломат, получил туда новое назначение. Рассказал он и о должности, которая предложена ему в госпитале Гонконга, и о своем стремлении что-то изменить в городе, улучшить условия жизни людей. Желание стать врачом появилось у него после преждевременной смерти матери. Впрочем, он сомневался, что его планы осуществимы в таком городе, как Гонконг. Эти сомнения и побудили его поехать сначала в Сингапур, а потом в Амстердам, к товарищу по учебе. Он хотел добиться ясности в своих желаниях и целях и уж потом принимать решение.
        Мир, в котором жил Эдвард, казался Якобине в равной степени возвышенным и приземленным, открытым миру, но связанным со своими корнями. Не та тяжелая, как свинец, рассудочность, из которой вышла Якобина, не тот контраст между яркой роскошью и крайней черствостью, даже жестокостью, с которыми она столкнулась на Яве и Суматре.
        Оглушительный гудок отчаливавшего парохода оторвал Якобину от ее раздумий.
        — Ой,  — воскликнула Ида и, закрыв ладошками уши, завертела головой, глядя то на Якобину, то на Эдварда. Они засмеялись, на личике девочки тоже появилась робкая улыбка. С Эдвардом ей было хорошо; когда он играл с ней, Ида, казалось, постепенно избавлялась от своего потрясения, хоть и не понимала его английской речи. Якобина, к своему ужасу, даже испытывала порой что-то наподобие ревности. Но и ей самой было хорошо с Эдвардом; несмотря на все его подтрунивания, она ощущала, что у них складываются серьезные отношения, поэтому не удивилась, когда пару дней назад он впервые поцеловал ее, потому что в глубине души ждала этого. Ей нравились его поцелуи; они пахли табаком, сандаловым деревом, иногда мятой; днем были ласковые и нежные, а поздними вечерами, при свете бледного фонаря перед каютой Якобины, когда Ида уже спала в своей маленькой койке, такими крепкими и страстными, что у нее дух захватывало. А если он прижимался к ней, то его тело, жилистое и жесткое, такое же стройное, как ее, будило в ней горячее желание.
        — Фрутти! Фрутти фрески! Свежие фрукты!  — кричали из лодок мужчины и женщины, поднимая над головой корзины с яркими апельсинами и мандаринами; торговцы цветами размахивали разноцветными букетами.  — Фиори! Фиори белли! Красивые цветы!
        — Подожди-ка,  — сказал Эдвард, чмокнул ее в щеку и побежал по палубе к двум пассажирам и горстке членов экипажа, которые вели с торговцами оживленную, веселую беседу и торговались о цене фруктов.
        У Якобины колотилось сердце, когда она смотрела, как Эдвард перегнулся через рейлинг и что-то крикнул, помогая себе жестами и мимикой. Он замечательно умел общаться с людьми, вежливо и дружелюбно, словно видел в своих собеседниках самое хорошее, хотя никогда не терял и собственного достоинства. Якобина любила смотреть на него, на его азиатское лицо, резкое и одновременно мягкое, даже чувственное. Ей нравилось, как он двигался почти с женской элегантностью, тем не менее, не умалявшей его мужественности, как он подкреплял свои слова энергичной жестикуляцией красивых рук. Эдвард заразил ее легкостью, от которой, впрочем, она никогда не теряла почву под ногами.
        Ее сердце забилось еще сильнее, когда он достал бумажник, протянул цветочнику пару купюр и вернулся к ней с большим букетом.
        — Вот, Джеки, возьми.
        Это был не тот скромный букетик, который Флортье получила тогда от господина Ааренса и поделилась с ней; тут были тигровые лилии, розы и веточки олеандра. Для северных широт экзотический, а по сравнению с тропическими цветами, довольно скромный букет, расплылся в глазах Якобины за пеленой слез.
        — Ооох,  — восхищенно вздохнула Ида, а Якобина улыбнулась, когда Эдвард отломил одну розу, очистил от шипов короткий стебель, встал на одно колено и сунул цветок Иде за ухо. Девочка поблагодарила его с робкой улыбкой; ее голубые глаза сияли, когда она бережно потрогала розу.
        Эдвард снова поднялся на ноги и обнял Якобину.
        — Я много всего передумал за последние дни,  — шепнул он.  — Увы, скоро наше плавание закончится, через пару дней мы сойдем с парохода.  — Сердце Якобины сжалось от грусти; конечно, она тоже знала, что мыльный пузырь, в котором она жила последние три недели, рано или поздно лопнет, и лишь надеялась, что он продержится хотя бы до Амстердама.  — Выходи за меня замуж, Джеки.
        Якобина вытаращила на него глаза, не в силах вымолвить ни слова. Она похолодела, когда вспомнила про Яна, ради которого с готовностью отказалась от своего прежнего намерения никогда не выходить замуж. Тот тоже любил романтические жесты и сделал ей предложение, но потом бросил ее в беде, когда она особенно сильно нуждалась в его поддержке.
        Слезы закапали на тигровые лилии, и Якобина покачала головой.

56
        Держа за руку Иду, наряженную в новое платьице с вышитыми розами, Якобина с любопытством оглядывала вестибюль. Массивный гардероб, в который только что были повешены жакет и шляпка Якобины и пальтишко и капор Иды, толстый ковер с причудливым узором, морские пейзажи в тяжелых рамах на стенах  — все говорило о традиционном, но весьма хорошем вкусе и, прежде всего, о немалых деньгах.
        — Тут тебе будет хорошо,  — шепнула Якобина девчушке, больше для того, чтобы убедить в этом себя и, может, хоть чуточку смягчить боль расставания.
        В коридоре справа появилась в сером платье с белым передником и в белом чепце служанка, впустившая их в дом, и, сделав книксен, сообщила:
        — Господин Ахтеркамп просит вас пройти к нему.
        Якобина кивнула и последовала за ней.
        Салон, в который их привели, подтвердил первое впечатление о доме Ахтеркампа, сложившееся у Якобины в вестибюле. Большие напольные часы, стол со стульями, секретер и комоды, тяжелые портьеры и ковры коньячного, зеленого и бордового цвета. Вот только ей трудно было представить, что в этом доме росла такая капризная особа, как Маргарета де Йонг.
        Ее сердце на мгновение сжалось при виде старика, который при их появлении поднялся со своего стула. Ему было далеко за семьдесят, судя по седобородому лицу, изрезанному глубокими морщинами. Главное, он показался ей немощным, потому что с усилием опирался на палку. Как же он будет растить Иду? Ведь у нее еще впереди годы, когда ей нужно будет много двигаться. Но Якобина успокоила себя  — Ахтеркамп наверняка наймет для девочки гувернантку. У нее тут же зашевелилась надежда, что, может, он предложит эту должность ей.
        — Добрый день, госпожа ван дер Беек,  — обратился он к ней, и Якобина подошла ближе.
        — Добрый день, господин Ахтеркамп.  — Она наклонилась к девочке.  — Смотри, Ида, это твой дедушка.  — Ида кивнула и поглядела куда-то в сторону.
        — Прошу.  — Ахтеркамп указал на стул и сам снова тяжело опустился на место.
        Якобина присела и взяла Иду на колени, а когда снова подняла глаза, старик прижал у губам дрожащие пальцы, а по его лицу текли ручьи слез.
        — Она выглядит точно так же, как моя Грета в этом возрасте.  — Он вытер свои дряблые щеки и попробовал улыбнуться, но не смог.  — Ее волосы потемнели позже. Совсем как у моей покойной жены.
        — Может… может, вы возьмете ее на колени?  — предложила ему Якобина. Он кивнул, и она встала и посадила девочку на колени к деду. Его глаза, пронизанные красными прожилками, оживились, он бережно обнял внучку за плечи. Это тронуло Якобину.
        — Угостить вас чем-нибудь? Чаю выпьете?  — спросил он, не глядя на нее.
        — Спасибо, нет,  — отказалась она и снова села на стул. Ей было плохо; хотелось вскочить и выбежать из дома, чтобы не затягивать боль от расставания. Броситься в объятия Эдварда; он обещал ей, что будет ждать возле дома, сколько бы она там ни пробыла.
        Ида беспокойно ерзала на коленях деда, ей явно было не по себе, и это не укрылось от Ахтеркампа.
        — Вы можете ее взять?
        — Конечно.  — Якобина встала, забрала Иду и снова села вместе с ней на стул. Ида прижалась к ней. Дед девочки долго смотрел на Иду, потом перевел взгляд на Якобину.
        — Какая трагедия,  — прошептал он, наконец.  — Сначала мальчик, потом моя единственная дочь.  — Он достал платок и громко высморкался.  — Представьте себе, я в первый раз вижу свою внучку.  — Его глаза впились в Якобину.  — Дочь редко писала мне. Она не могла мне простить, что я был против ее брака с этим мужланом. С этим негодником. А я постоянно ругал себя, что все-таки дал согласие, и она вышла за него замуж. Ведь из некоторых ее писем было видно, что она очень несчастна.  — Уголок его рта пополз кверху.  — В одном из последних писем она упомянула вас. Нони Бина, правильно?  — Якобина кивнула, и он продолжил:  — Она очень хорошо написала о вас.
        Щеки Якобины вспыхнули; от стыда она спрятала лицо в волосы Иды. То письмо было, несомненно, написано до того дня, когда она позволила майору поцеловать себя.
        Адриан Ахтеркамп немного помолчал и спросил:
        — Как долго вы планируете оставаться в Амстердаме?
        — Еще не знаю,  — уклончиво ответила Якобина.  — Я хочу навестить свою семью.
        Ахтеркамп понимающе кивнул.
        — Вы ведь очень привязаны к Иде, не так ли?
        У Якобины на глаза навернулись слезы.
        — Да,  — прошептала она сдавленным голосом.
        — Это заметно.  — Кряхтя, Ахтеркамп стал подниматься со стула, опираясь на палку.
        — Вам помочь?  — участливо спросила Якобина.
        — Нет-нет,  — отказался он и заковылял к комоду, стоявшему под окном.  — Я справляюсь.  — Он достал из ящика кожаную папку и, вернувшись, положил ее на стол. Потом снова сел, обхватил обеими руками набалдашник палки и посмотрел на Иду.
        — Возможно, вы подумаете, какой я нехороший,  — прошептал он через некоторое время.  — Потому что заставил вас приехать сюда через полмира.  — Якобина озадаченно наморщила лоб, а он продолжал с извиняющейся улыбкой:  — Видите ли, я опасался, что вы не захотите приехать, если я напишу вам, что не могу взять ребенка. А мне так хотелось взглянуть на свою внучку. Хотя бы разок, прежде чем я умру.
        У Якобины от испуга перехватило горло, а сердце забилось неровно.
        — Но ведь у Иды больше никого нет!
        — Я знаю,  — вздохнул Ахтеркамп.  — Как у Ахтеркампов, так и у де Йонгов вместо генеалогического древа остались одни лишь пни, из которых больше ничего не растет. Вот только Ида.  — Трясущимися пальцами он раскрыл папку и повернул ее, чтобы Якобина увидела документ, выглядевший весьма официально.  — Я уже все обсудил с нотариусом, он заверит соглашение. Но, прежде чем его подписать, я хотел посмотреть на вас. Согласно этому документу,  — его указательный палец постучал по краю папки,  — я возлагаю на вас обязанности опекуна Иды Луизы де Йонг. И управление наследством, которое она получит после моего ухода.  — Он вынул из внутреннего кармана авторучку и протянул Якобине.  — Вы и ваш супруг должны это подписать, так требует закон.
        Якобина в замешательстве взглянула на него и еще крепче прижала к себе Иду. В ее душе боролись растерянность, счастье и отчаяние. Вероятно, Ахтеркамп заметил это по ее лицу, потому что неуверенно добавил:
        — Вы ведь замужем? Или я что-то напутал?
        Якобина стремительно шла по улице, несмотря на тяжесть Иды, которую она несла на руках. Дома слились для нее в сплошную серую массу. После Явы и Суматры ей все казалось здесь серым: дома и небо, висящее над самыми крышами, лошади и экипажи, одежда людей и их лица. Серым, унылым и давящим.
        — Джеки!  — кричал за ее спиной Эдвард.  — Постой же! Джеки!
        Но Якобина не могла остановиться. Едва она вышла из дома и в двух словах сообщила Эдварду об условии, при котором Ида могла с ней остаться, как у нее тотчас возникла неодолимая потребность бежать куда глаза глядят и как можно быстрее, словно ей опять грозила опасность.
        Лишь когда у нее сбилось дыхание, а Ида показалась невыносимо тяжелой, она замедлила шаг и обернулась. Эдвард подошел к ней и с улыбкой вытер слезинки на ее щеках.
        — Так упорно я еще не бегал ни за одной женщиной.  — Якобине было не до смеха, но и Эдвард стал серьезным.  — Раз уж это надо, я женюсь на тебе только ради Иды. Но я был бы счастлив, если бы ты вышла за меня замуж ради того, чтобы быть со мной рядом.
        Вся дрожа, Якобина крепко прижала к себе девочку, потому что боялась ее уронить. Этот ребенок, которого она не вынашивала в своем животе, не рожала, но зато спасла из безжалостного потока, защитила своим телом от огненного вихря и вынесла на своей спине из ада, этот маленький человечек был ей дороже всего на свете.
        Она посмотрела на Эдварда, прекрасного, будто дальневосточная скульптура, с экзотическим лицом, словно отлитым из бронзы, и темно-карими глазами. Когда он шел по улице в элегантном пальто, без шляпы, на него оборачивались прохожие.
        Рот Якобины открылся, но из него не раздалось ни звука. Она хотела сказать, как сильно привязалась к нему за это короткое, но незабываемое время плавания на борту «Принцессы Марии», с какой радостью она бы отважилась начать новую жизнь рядом с ним, и не только ради Иды, но она просто не могла. Она боролась с волнами цунами, чуть не сгорела, она заглядывала в адскую пропасть, но все еще ужасно боялась таких мелочей человеческого бытия. И боялась самой себя, того, что скрывалось в глубинах ее души. На Яве и Суматре она обнаружила, что кровь, текущая в ее жилах, вовсе не такая трезвая и уравновешенная, как с гордостью утверждали ее родные. В ней дремала страсть, которую просто трудно разжечь. Но когда она вспыхивала, огонь был такой же неукротимый, как тот, что горит в недрах земли и часто прорывается сквозь земную кору. Словом, она многое хотела сказать Эдварду Люну, но не смогла.
        Вместо нее ответила Ида. Она протянула ручонки к Эдварду, вцепилась пальчиками в ткань его пальто и решительно схватила Якобину за руку. Эдвард бережно обнял Якобину за талию, прижал ее и девочку к себе. Якобина перестала бунтовать и устало положила голову на его плечо.
        — Вы обе мои,  — пробормотал Эдвард.  — Обе мои.
        И Якобина кивнула.

1895
        Август заканчивался. Солнце, уже тяжелое, золотисто-оранжевое, возвещало о скорой осени. Оно блестело, играло на широкой ленте Темзы, оно превратило в серебряные монетки дрожащие листья тополей, росших на ее берегу, а листве дубов и буков придало матовый оттенок. В саду Хорнбим-Хауса пышно цвели хризантемы, георгины, гладиолусы и львиный зев. Возле самого особняка звучали веселый смех, светлые детские голоса и низкий бас двух мужчин.
        — Как же они подросли за этот год!  — тихонько сказала Флортье и поставила чашку. Рядом с ней на столе лежали модные журналы, образцы тканей, кожи и фурнитуры; все это она только что показывала Якобине. В декабре она собиралась открыть в Лондоне собственную лавку экстравагантных шляпок и обуви  — на деньги, которые она заработала швеей в цирковой труппе и не тратила, а копила, проявляя железную дисциплину. Ну, и чуточку ей добавил Джон. Двенадцать лет все в ее жизни крутилось вокруг Джона Холтума и его цирковых номеров, теперь настала ее очередь.
        — Да. Думаю, теперь с каждым годом разница будет все заметнее,  — улыбнулась Якобина.
        Они сидели на террасе за чаепитием. Было 30 августа. Двенадцать лет назад в этот день Якобина и Флортье спустились по склону вулкана Раджабаса на берег залива, там их подобрал буксир и увез с опустошенного катастрофой побережья Суматры. С тех пор они всегда отмечали эту дату вместе. В какой бы стране ни находился в конце августа Джон Холтум со своим номером, супруги Люн приезжали туда  — в Лондон, Копенгаген, Шанхай, Нью-Йорк, Париж. В этом году Якобина и Флортье впервые отмечали этот день в Хорнбим-Хаусе на Темзе, так как в начале лета Джон Холтум попрощался с цирком. Будто сказочный великан, стоял он в саду и показывал детям, как жонглировать тремя мячами. Лишь вблизи было видно, что его светлые волосы и борода сверкали серебром, а морщины еще сильнее врезались в грубое лицо. В октябре он отпразднует свое пятидесятилетие. Но и у Эдварда Люна появилась на висках первая седина. Сейчас он, босой, в светлых брюках и рубашке с засученными рукавами, ловко подкидывал в воздух три мяча. Вокруг мужчин скакали босые, в легкой одежде, три черноволосых ребенка с миндалевидными глазами. Как и их отец, они
носили одновременно английские и китайские имена и росли двуязычными, в равной степени владея английским и кантонским. У десятилетнего Эдварда-младшего, или Кван Йю, уже угадывались резкие черты его отца; спокойный и осторожный, сейчас он для начала сосредоточенно тренировался с двумя мячами  — подбрасывал их кверху и ловил.
        — Ци-ирк! Ци-ирк!  — пищал четырехлетний крепыш Джонатан  — Юн Йюн. Он самозабвенно подкидывал один мячик и пытался его поймать, а его сестра, восьмилетняя Дейси, или Дай-ю, миниатюрная и нежная, как розовый лепесток, но с живым темпераментом, напряженно грызла кончик косички и смотрела на дядю Джона, а потом ревностно подбрасывала мячи один за другим.
        — Мамабина! Мамабина!  — радостно закричала Ида, ловко жонглируя тремя мячами. Теперь, в пятнадцать лет, она стала поразительно похожа на Маргарет де Йонг. Такие же сапфирно-синие глаза сияли на правильном лице с красиво очерченным ртом, да и ее фигура, в которой уже появилась женственная округлость, часто напоминала Якобине мать Иды. Лишь волосы, спадавшие пышной гривой на ее спину, остались светлыми, хотя со временем у них появился рыжеватый оттенок, унаследованный от отца.  — Мамабина! Тетя Флортье! Глядите!
        — Я вижу, дочка,  — ласково крикнула в ответ Якобина.  — Потрясающе!
        — Браво!  — поддержала подругу Флортье и зааплодировала.
        Ида поймала один за другим все мячи и радостно улыбнулась. Потом повернулась, побежала к Эдварду, который тем временем тоже поймал все свои мячи, и прижалась к приемному отцу. Он обнял ее и поцеловал в лоб. Потом они встали друг против друга и, под шуточные реплики и смех, стали подбрасывать мячи в одинаковом ритме.
        — Как у нее дела?  — негромко поинтересовалась Флортье по-голландски, на котором она говорила только с Якобиной. В быту она давно перешла на немецкий и английский, а для Якобины стали привычными оба китайских языка, принятые в Гонконге. Кроме Флортье, она регулярно говорила по-голландски только с Идой, чтобы девочка не забыла язык ее родителей.
        — Хорошо,  — ответила Якобина.  — Эдвард постоянно следит за ее здоровьем, и мы почти уверены, что она не заболеет.
        Якобина знала, что окончательно они смогут убедиться в этом лишь через несколько лет, это знание создавало особые узы между ней и Идой. Эдвард порой укорял ее, что она слишком балует девочку, хотя и сам нежно любил Иду. Но Якобина просто не могла иначе; Ида казалась ей более хрупкой, чем собственные дети. Ее с Эдвардом дети еще в ее животе были такие крепкие и здоровые, так легко рождались, словно им не терпелось взглянуть на жизнь. Возможно, оттого, что еще в материнском чреве они чувствовали, какие они желанные и любимые, и на них не было даже тени презренной болезни.
        Словно губка, Ида впитывала любовь и привязанность взрослых, но они не избаловали ее. Наоборот, их любовь она передавала младшим детям, к которым относилась с искренней, почти материнской заботой. Особые отношения сложились у Иды с отцом Эдварда; он привил ей любовь к технике и механическим игрушкам. Они часами просиживали вместе в мастерской, и поскольку Цун-шин, которому было уже хорошо за восемьдесят, слабо видел и плохо владел пальцами, Ида под его присмотром мастерила сложные игрушки. Якобина была всю жизнь благодарна своему свекру, человеку иной культуры, иной традиции, за то, что он с распростертыми объятьями принял ее и Иду, когда Эдвард вернулся из короткой поездки с белой женой и приемной дочкой в тот большой дом с зеленым внутренним двориком, ставший с того дня домом Якобины. Братья Эдварда и их жены тоже сердечно приняли ее в свою среду.
        Цун-шин научил Якобину говорить и писать на кантонском и мандаринском диалектах, преподал ей и основы каллиграфии. С неиссякающим терпением знакомил ее с китайской культурой. Он и Эдвард утешали и подбадривали ее, когда временами она чувствовала себя чужой в Гонконге, городе, надоедавшем ей шумом, грязью и бурным темпераментом.
        — Ида что-нибудь помнит о тех событиях?  — Флортье пристально взглянула на подругу. Даже теперь, через столько лет, воспоминания с силой обрушивались на них обеих  — чаще в снах, но их мог пробудить какой-нибудь запах или звук.
        Якобина сморщила лицо, с годами ставшее мягче.
        — Вряд ли. Временами ей снятся кошмары, но она их быстро забывает. Иногда вечером она садится в кресло у меня в комнате и просит рассказать что-нибудь о ее родителях.  — Она понизила голос.  — И о Йеруне, которого она почти не помнит. Как жаль, что у меня даже нет ни одной его фотографии, чтобы показать ей.
        Иде она рассказывала только половину правды, ничего не упоминала о сифилисе и о том, что ее брат умер от отравления ртутью, которую велела давать ему родная мать. Возможно, придет время, и Якобина расскажет Иде и об этом. Но пока что девочка должна знать о родителях только хорошее и расти без тяжких мыслей; для Якобины это было важнее всего. Поэтому Ида не догадывалась и о небольшом наследстве, оставленном ей дедом; она сможет им распоряжаться после совершеннолетия. В том ноябре, двенадцать лет назад, Адриан Ахтеркамп еще несколько дней общался с внучкой. И, как он сказал Якобине перед смертью, наступившей через несколько месяцев, те дни подарили ему счастье. В то время Ида снова начала понемногу говорить, по-английски и по-голландски.
        Флортье любовно погладила подругу по руке и порадовалась, как элегантно она выглядела в жадеитово-зеленом платье с мелким рисунком из птичек и цветущих веток, соединившем азиатский стиль и европейскую моду, со строгой прической, а элегантные серьги подчеркивали своеобразную красоту ее лица.
        — Представь себе, я разыскала своего брата!  — выпалила Флортье.  — В октябре Пит приедет ко мне в гости!
        — Ах, Флортье,  — улыбнулась Якобина и пожала ей руку.  — Как замечательно!
        — Да,  — сияя, кивнула Флортье.  — Я ужасно волнуюсь. Ведь мы не виделись больше двадцати лет.
        — А как твой отец?  — осторожно поинтересовалась Якобина.
        Флортье покачала головой.
        — Я не хочу его видеть и не хочу ничего знать о нем. Хороший отец не бросил бы свою маленькую дочку по прихоти новой жены. А ведь он взял с собой только сына.  — Она опустила голову и уставилась на свои ногти.  — Мои тетка с дядей тоже ничего не услышат от меня. Они должны были меня защищать, оберегать, а не наказывать, как это делала тетка. А дядя меня просто не замечал.  — Она посмотрела на сад, на богатырскую фигуру Джона Холтума, и сердце радостно забилось. С Джоном она не только увидела почти весь мир, много интересного, но он еще научил ее тому, что бывает страсть, которая сопровождается уважением, и бывает секс без грязи и стыда.  — Мне потребовалось много времени, чтобы это понять. То есть, понять себя, понимаешь? Вместо того чтобы терзаться от чувства собственной вины. Я поняла это благодаря Джону.
        За эти годы Флортье превратилась из хрупкой девочки в даму и стала женственней и еще красивее, чем прежде. Она сидела на террасе в молочно-белом платье с зелено-голубой вышивкой; высокая прическа открывала ее уши, в которых сверкали маленькие серьги. Но, возможно, она расцвела так благодаря Джону. Когда она говорила о нем или смотрела на него, ее глаза сияли. И видно было, что она счастлива с ним в их странном браке, дававшем Флортье баланс между стабильностью и свободой, в которой она нуждалась. Этот брак принес ей двух пасынков, молодых людей, которые были для нее будто младшие братья. С их матерью у нее наладились нормальные отношения, конечно, далекие от сердечности.
        — Да, я понимаю, что ты имеешь в виду,  — прошептала Якобина и посмотрела на Эдварда. Юлиус и Берта ван дер Беек так и не простили ей, что она выбрала себе в мужья китайца, хотя он был врачом и состоятельным человеком; хотя тогда, в Амстердаме, в том ноябре он по всей форме просил ее руки. Они публично порвали с ней отношения и даже отказали в приданом. О смерти отца, случившейся два года назад, Якобина узнала лишь из письма Мартина. Родители всю жизнь винили ее, что она не стала такой, какой должна быть девушка из дома ван дер Беек… Улыбка осветила ее лицо, когда она взглянула на Эдварда. Он элегантно жонглировал мячами, балансируя стройным телом; это тело, такое жесткое, такое угловатое, могло плавить ее тело, делать его мягче воска. Эдвард научил ее, что человек, который отдается пылающей в нем страсти, не гибнет в ней, а реализует себя. Он убедил ее, что она красива, словно китайская каллиграфия с ее долгими линиями, острыми и прямыми углами, плавными завитками и закруглениями. Эдвард, который женился на ней, чтобы она могла оставить у себя Иду; который принял должность, предложенную ему
в госпитале, в первую очередь, из-за того, что ему неожиданно пришлось заботиться о жене и ребенке. Но он никогда не раскаивался в таком решении; работа занимала все его мысли. Якобина с четырьмя детьми, по мере возможности, поддерживала его, помогала собирать пожертвования на строительство больницы, школ и сиротских домов, в которых так остро нуждался Гонконг. Потому что там было много детей, которые росли не так, как их с Эдвардом дети; они не знали счастья и родительской заботы, за них болела душа… Джонатан, Эдвард-младший и Дейси набросились на отца, и они все вместе упали в траву и стали там возиться. А Джон Холтум показывал в это время Иде, после ее упорных просьб, как жонглировать четырьмя мячами.
        — Нам очень повезло,  — тихо сказала Флортье.
        Якобина кивнула.
        — Да. Очень.
        Взгляды встретились, и улыбка озарила лица подруг. Их руки нашли под столом друг друга и соединились. Подругам давно уже не нужно было слов, чтобы подтвердить, что их дружба продлится до конца их дней.
        Потому что человек  — не остров.
        Послесловие
        Всем нам памятны картины цунами у берегов Суматры, случившегося в рождественские праздники 2004 года после землетрясения в Индийском океане. Катастрофа непостижимых масштабов ясно показала нам, какие огромные силы дремлют в недрах нашей планеты и насколько они могут стать разрушительными.
        Острова Индонезии относятся к тем регионам Земли, которые особенно часто страдают от таких катастроф. Там сходятся несколько тектонических плит, там более 150 вулканов. Когда стоишь на берегу какого-нибудь острова и смотришь на морской простор, а за твоей спиной находятся один или несколько активных вулканов, явственно чувствуешь, насколько люди зависят там от трех стихий  — Огня, Земли и Воды.
        Тем не менее именно вулканические почвы вместе с жарким и влажным тропическим климатом превратили эти острова в пышный, зеленый и плодородный райский ландшафт. Но напряженность царит на этих островах и по сей день.
        Более пятнадцати лет я мечтала написать роман об извержении Кракатау в конце августа 1883 года, втором по мощности извержении вулкана в современной истории. Тогда был официально задокументирован самый громкий грохот извержения за всю историю наблюдений. Катастрофа унесла, по приблизительным оценкам, 30 тысяч жизней, большинство погибли от нескольких волн цунами, для людей того времени она стала тем, чем стало для нас цунами 2004 года.
        Строго говоря, тогда произошло извержение вулкана Пербуатан; но эта катастрофа соединилась в сознании людей с островом Кракатау, почти полностью снесенным мощью этого взрыва. С 1927 года на том месте стал расти вулканический конус, получивший название «Анак Кракатау»  — «Ребенок (или сын) Кракатау». За прошедшие годы он уже поднялся на высоту 400 м, растет с каждым годом и в минувшую осень вступил в фазу высокой активности.
        Для описания извержения в романе были использованы две книги  — «Кракатау» Руперта Фурно (Лондон, 1965) и научный доклад «Кракатау» Рогира Дидерика Вербеека (Батавия, 1885), а также «Кракатау: День, когда взорвался мир» Винчестера Саймона (Нью-Йорк, 2003). Эта книга навела меня на мысль включить в роман и «Цирк Уилсон», а особенно Джона Холтума, чьи выступления проходили именно так, как описано у меня, а его биография была такая же пестрая, как изображено в романе. Впрочем, насчет его покалеченных пальцев существуют разные данные; еще я позволила себе маленькую вольность и написала в романе о его рухнувшем браке с Энн Робинсон, чему нет никаких подтверждений.
        В романе нашли место и фрагменты из записок Иоханны Бейеринк, жены голландского чиновника из Кетимбанга; но некоторые детали я сознательно опустила, поскольку они не представляли особой важности с позиции Якобины и Флортье и утяжеляли сюжет.
        Я бы с радостью показала в этом романе более приятную картину колониального общества на Яве, но именно такую картину рисуют все источники, которыми я располагала. О торговле опиумом я писала по материалам научного труда «Опиум на Яве: прибыльный фермерский бизнес и китайское предпринимательство в Колониальной Индонезии», Джеймс Раш («Итака», 1990); содержащиеся там факты отчасти повлияли на изображение характера Киан Джая и его образа жизни. Я не нашла подтверждений тому, что перанакан, потомок китайских иммигрантов на Яве, мог бы сбрить предписанную законом косичку, но после всего, что я узнала о взаимоотношениях денег и власти на Яве, я с чистой совестью позволила себе эту маленькую историческую вольность.
        Мне удалось найти совсем немного материалов о проститутках с европейской кровью на Яве в XIX веке, потому что их было там немного. Был ли в действительности отель «Европа» в Батавии местом встречи проституток и их клиентов, неизвестно, поскольку он не был популярен среди туристов и прочих приезжих и уже в 1870-х гг. сильно обветшал. Но он был расположен как раз в том районе, где белые проститутки занимались своим ремеслом, поэтому я и включила его в роман. Ценную информацию для описания этой среды я нашла в эссе Джона Ингельсона «Проституция на Колониальной Яве», опубликованном в книге «Индонезия девятнадцатого и двадцатого столетий: эссе в память профессора Дж. Легге» (Клейтон, 1986). Содержащееся там же эссе Чарльза Коппела «От христианской миссии к конфуцианской религии: Нидерландское апостольское общество «Зендинг» и китайцы на Западной Яве в 1870 —1910 гг.» послужило основой для описания среды Яна Моленаара.
        Что касается биографий, характеров персонажей и семейных отношений, то у Маргареты и Винсента де Йонг были прототипы, супружеская пара, прибывшая в Индонезию в 1890-е гг.: Рудольф Мак-Леод и его жена Маргарета, урожденная Целле  — нам она больше известна как Мата Хари, хотя предысторию Флортье я тоже позаимствовала отчасти из биографии Маты Хари. Основой послужила книга Пат Шипман «Роковая женщина: любовь, ложь и неизвестные страницы жизни Маты Хари» (Лондон, 2008); она вдохновила меня и на «криминальный сюжет» в этом романе. У Эдварда Люна тоже имеется исторический прообраз: сэр Кай Го, врач и адвокат, учившийся в Англии; на основе его биографии я и написала своего героя.
        Немного об орфографии и произношении: голландское «ий» (в «рийстафел») соответствует немецкому «эй». Старую малайскую орфографию я частично сохранила во вступительных цитатах перед отдельными частями романа; я сама перевела цитаты на немецкий. Голландские частицы «тер», «де» или «ван» пишутся и с большой, и с маленькой буквы, в зависимости от того, что стоит впереди  — титул, фамилия или обращение; ради простоты я сама выбирала тот или иной вариант и придерживалась его на протяжении всего текста.
        Я благодарю Анке, которая сопровождала Якобину и Флортье на их долгом, тернистом пути, и Карину не только за консультации по медицинским вопросам, но и за то, что она помогала мне и обеим подругам и не уставала обсуждать со мной сюжет романа и судьбу его персонажей. Я благодарю Йорга, моего избранника, за то, что он летал со мной через полмира не только ради нас обоих, но и ради этой книги. Благодарю Мариам и Томаса Монтассеров за их усилия, без которых мой роман не был бы таким, каков он сейчас; Томасу я признательна, прежде всего, за то, что он с самого начала, когда я нерешительно приступила к осуществлению своей идеи, верил в этот проект. Е. Л. я признательна за то, что она научила меня прямо смотреть в глаза моим страхам и заглядывать в недра собственной души. Особая благодарность моей преподавательнице Элеоноре Томашофф, сумевшей извлечь самое лучшее из меня и этой истории, а также редакторам в издательстве «Голдманн», которые помогли издать этот роман.
        Благодарю я и всех, кто проявлял ко мне понимание и участие в течение этих утомительных месяцев,  — а также тех, кто бесстрашно бросился в авантюры этого сюжета и добрался до конца нашего путешествия.

    Николь Фосселер