Сквозь объектив Соня Фрейм
        Марина отправилась в Амстердам, чтобы отдохнуть в любимом городе, но внезапно оказалась похищена загадочным незнакомцем по имени Кай. Девушка готовилась к самому худшему, но не ожидала, что Кай заставит ее участвовать в странном творческом эксперименте, целью которого было поймать ее душу…
        На что готов пойти Кай, чтобы воплотить свою безумную идею? И способна ли Марина выдержать испытание, которое навсегда ее изменит?
        Соня Фрейм
        Сквозь объектив
        
* * *
        I’ll describe the way I feel
        Weeping wounds that never heal
        Can this savior be for real
        Or are you just my seventh seal?
        Я опишу, как я себя чувствую,
        Кровоточащие раны,
        Которые никогда не исцелятся.
        Неужели ты и есть мой спаситель?
        Или же ты моя седьмая печать?[1 - Седьмая печать (также известна как седьмая печать апокалипсиса)  — последняя из семи печатей, снятие которых в Откровении Иоанна Богослова является одним из знамений конца света.]

    Placebo «Special K»
        Пролог
        «…Эта девушка среди толпы сразу притягивает к себе взор. Большие стрекозиные очки вызывающе сдвинуты на самый кончик носа. Скучающий взгляд оценивающе блуждает по людям и улицам, но не видит их.
        Кто она, эта незнакомка? Она не рождена из морской пены — то была другая девушка, из другой истории. Эта же скроена из фрагментов модных журналов, но ее нет на обложках. Она как гремучий коллаж с Tumblr[2 - Сайт микроблогов, состоящих преимущественно из картинок.] — немного безвкусный, но притягательный в деталях.
        Давайте угадаем, из чего она сделана. Она соткана из брендов, воспитана на интернет-пабликах. В кармане лакричный Fisherman’s Friend[3 - Освежающие конфеты.]. Очередная кофейная раздолбайка, которая предпочитает эмоджи словам. У нее дорогие шмотки, капризный характер и пустое сердце. Ее зовут Марина…»

* * *
        — Ну и как?
        — Да, впечатляет. Особенно про безвкусицу и пустое сердце. И про эмоджи вместо мозгов.
        — Эй-эй, не принимай буквально. Это игра образов. В тебе есть такая дешевая нотка. Но это комплимент. Твоя фишка. Я вижу ее в твоих волочащихся нарядах, в манере себя вести… А самое главное — тебе на это плевать. Гранжево. Очень.
        — Ладно, оправдался. А почему у меня капризный характер?
        — Потому что ты избалованная девочка с властными замашками и дурными привычками.
        — У меня только одна дурная привычка — надкусывать яблоки и бросать их.
        — И это еще одна капля в твой образ.
        — А сердце почему у меня пустое?
        — А ты загляни внутрь — узнаешь.
        — Ты, типа, крутой психолог? Знаешь, у кого какая начинка?
        — А вот об этом я тебе расскажу в следующем эпизоде.
        — Так и быть, я заинтригована.

* * *
        Я не люблю слушать о себе.
        Пугает, когда некоторые люди знают о тебе больше, чем ты сам. Тогда я в полной мере понимаю, что слова оставляют самые глубокие шрамы. Они превращаются в лезвие. Чем оно острее, тем неуловимее его прикосновение, и после кажется, что боль появилась раньше, чем тебя ранили.
        Еще меньше я люблю говорить о себе сама.
        Хотя иногда чувствую смутную потребность и ищу слушателя. Так ловишь случайных знакомых, вешаешь ненужную информацию на обслуживающий персонал, философствуешь с бездомными и алкашами… Ищешь священника, психолога или лучшего друга. Каждый думает, что однажды найдет того особенного, кто поймет его молча и в кого сможет влить все свои тайны, страхи и невысказанные слова.
        Но таких людей не бывает. Потому что чужая жизнь в больших дозах — словно смертельная инъекция. Все ищут, в кого бы ее вколоть, но никто не хочет подставить свои вены.
        Я выросла с убеждением, что этот мир не для тех, кто ищет собеседников. И не для тех, кто хочет выбраться из лабиринта кривых зеркал, состоящих из многих мнимых «я». Возможно, мы все бродим по жизни в странных клише и однажды сродняемся с ними.
        Я терпима к клише. Они упрощают ожидания друг от друга.
        Открыться можно только тому, кто будет беззащитен перед тобой так же, как и ты перед ним. Тогда слова перестанут быть ножами, а разговор — безжалостной дуэлью. Если бы у меня действительно была потребность делиться с людьми истинными мыслями, то Макс смог бы добавить в свое повествование что-то еще, кроме «у нее дорогие шмотки, капризный характер и пустое сердце». Но, откровенно говоря, меня не очень волнует его писанина — хотя в ней иногда и проскальзывают занятные моменты.
        Поэтому я промолчу. Пускай будет капризный характер. Пускай останется пустое сердце.
        С Максом
        — Я хочу писать только о роскошной жизни,  — поделился Макс.
        Он сообщил это в солнечный апрельский полдень, один из таких, когда небо обрушивается бездонной голубизной, а ветер притрагивается к коже словно крылья бабочек. Весенний воздух дурманил людей, стоило им только высунуться в форточку.
        Но погода в Риге стояла еще прохладная, и балкон нашей с Максом кофейни пустовал. Да и в такой ветреный день велик риск, что чай из чашки окажется на лице. Однако мы всегда были сторонниками выпендрежа — и море нам по колено, и ветер нас не сдует. Поэтому сидели снаружи и, как невинные дети, потягивали молочный коктейль, оправдывая имидж кофейных раздолбаев, с которых он начал свою книгу.
        Периодически он внимательно глядел на меня — а я смотрела, как лопаются пузыри в стакане. Мои темные очки сползли на кончик носа и грозились упасть прямо в бокал. Слегка приподняв их, я продолжила свое увлекательное наблюдение. Но прокомментировать его заявление как-то надо было.
        — Недаром говорят: пиши о том, что ты хорошо знаешь.
        — Да нет же,  — слегка нахмурился он.  — Просто пороки, которые расцветают в этой среде, наиболее интересны для изучения.
        — Ты помешан на эстетике греха,  — хмыкнула я.
        — Ну и что? Самое интересное — это люди. Такие, как ты.
        Я прикусила трубочку от коктейля и наградила Макса скептическим прищуром. Его длинные соломенные волосы были в легком беспорядке из-за ветра, и периодически он небрежно проводил по ним растопыренной пятерней.
        «Велла: вы великолепны»,  — почему-то пронеслось в моей голове.
        Поймав мой изучающий взгляд, он поинтересовался:
        — Что-то не так?
        — У тебя майонез на подбородке,  — сообщила я.
        Макс тут же нервно провел по лицу салфеткой, но опомнился и буркнул:
        — Мы же не брали ничего кроме коктейля.
        Я подавила ухмылку. Попался, как всегда. Все, что касалось внешности, он воспринимал с обостренной серьезностью. Мне нравилось его на этом периодически подлавливать.
        — Шутка, друг мой. Не дуйся.
        — Глупая шутка, Марина,  — проворчал он и, подперев голову руками, произнес:  — Вечно ты увиливаешь. Давай вернемся к тебе, раз ты будешь героиней. Опиши мне себя.
        — Зачем?  — Правая бровь сама вздернулась.  — Ты, по-моему, и так неплохо справлялся.
        — Я хочу увидеть мир твоими глазами. Это добавит реалистичности моему роману.
        Мне хотелось его спросить, зачем писать о человеке, в чью шкуру не можешь влезть, даже напрягая воображение, но вместо этого я попыталась спонтанно ответить на его вопрос:
        — Марина хорошо умеет спать, врать и тратить деньги. Деньги ей дает папа, чтобы она нашла себя в чем-то кроме первых двух занятий.
        Макс хмыкнул и покачал головой:
        — Ты всячески стараешься показать, что все, что у тебя имеется,  — это заслуга твоего отца. Самоирония, отлично! Но почему?
        — М-м-м, я папина дочка,  — с туманной улыбкой возвестила я.
        Между тем папочку я не видела уже месяц, а последняя встреча прошла под его вечное: «Я занят, у меня завтра срочный вылет!». Но сказать что-то надо было. Что-то вместо правды.
        — Ты хорошо сочетаешь в себе избалованность и сознательность.
        «Что еще ты готов придумать обо мне, чтобы стать ближе?»  — пронеслось в голове.
        Я откинулась на спинку стула и беззаботно улыбнулась, глядя на безупречную гладь неба. Всегда почему-то цепенею перед его бесконечной пустотой. Мне кажется, что только там, наверху, сосредоточена истинная красота.
        Макс, в общем-то, счастливый человек. Ему не требуется слушатель. Он продолжил самозабвенно болтать о своей писанине, и я туманно кивала. Затем он переключился на знакомую нам тусовку. Зонтики мерно покачивались в такт ветру, а указательный палец сам собой начал отстукивать по крышке стола какой-то ритм… Так бывает всегда, когда мне становится скучно.
        В голове окончательно выкристаллизовалась мысль, которую я вынашивала последнюю неделю.
        — …Она фотает себя в туалете «Ритца», чтобы все думали, что это, типа, ее хата,  — небрежно пересказывал он что-то.  — Потом выяснилось, что у нее там просто подруга на ресепшн, да еще и полотенце с логотипом сдуру засветила и спалилась… Я всегда говорил, что она дешевка, но меня не слушали…
        — Макс, поехали в Амстердам,  — перебила его я.
        — Когда?  — опешил он, не ожидая такого предложения.
        Глаза его непроизвольно вылезли на лоб, который собрался в недоуменную гармошку. Мысленно он, похоже, все еще расследовал дело дешевок в отеле «Ритц», и мое предложение упало как снег ему на голову.
        — На этой неделе,  — бросила я.
        Он побуравил меня исподлобья и слегка неуверенно уточнил:
        — На этой?
        — Ну да,  — кивнула я.  — А чего ждать?
        — Да, но…  — возмущенно начал он.  — У меня университет, у тебя школа, да еще надо собраться… А потом, родители…
        — Как будто ты у них обычно отпрашиваешься,  — хмыкнула я.  — Неделями домой не звонишь. Ну, ты со мной?
        — Подожди,  — отчеканил он, притормаживающе подняв руки.  — Давай разбираться. С чего это ты вдруг захотела…
        Манера Макса подвисать на деталях бесила, но его астрологическим диагнозом была Дева, а пожизненным — тормоз.
        — Да просто так!  — раздраженно воскликнула я.  — Не хочешь — можешь не ехать. Я привыкла путешествовать одна.
        — Нет, я не могу тебя оставить,  — рассеянно произнес он.  — Просто… это все как-то неожиданно.
        Лицо непроизвольно поехало от зевка, который не удалось подавить. Стоило поставить его перед фактом, как в нем тут же проскальзывала скучная суетливость. «Почему в людях так мало спонтанности?»  — часто размышляла я. Но относительно Макса я была уверена в одном: если на него надавить, он будет ныть, читать нотации, но сделает что надо. А еще в этот раз мне не хотелось лететь в одиночестве. Да и друзей я никогда не выбирала.
        — Марина…  — Он грустно на меня посмотрел и укоризненно сказал:  — Это несерьезно.
        — Ты уже согласен,  — поняла я.

* * *
        Если честно, я до сих пор не понимаю, откуда взялся Макс. В какой-то момент я обнаружила, что рядом со мной идет высокий атлетичный блондин с влажноватым щенячьим взглядом. Кажется, мы познакомились на очередной бесперспективной вечеринке. Я удачно притягивала к себе странных незнакомцев.
        Помню только, как он возник передо мной в потоке пляшущего света. Я сидела за стойкой бара и была уже довольно пьяна. До этого я познавала пределы неловкого молчания с каким-то другим парнем, который успешно смылся. Соображала я слабо — казалось, что алкоголь уже давно заменил кровь в венах. Но этот вечер оставалось спасать только бесплатной выпивкой на чужом празднике.
        Музыка то глохла, то била по ушам, и я с пьяной проницательностью размышляла, что иногда жизнь похожа на карусель. Если слишком долго на ней кататься, тебя стошнит. Вообще-то я даже не была старухой. Мне только исполнилось восемнадцать, но когда чувствуешь себя погано, всегда стареешь лет на сто. Жалко только, что не умнеешь.
        — Эй, ты в порядке, милая?
        — Милая?  — с трудом выдавила я.  — Ты вообще кто?
        Мелькнули сочувствующие голубые глаза, и кто-то мягко оторвал меня от стола и усадил прямо.
        — Я, возможно, твой ангел-хранитель,  — заговорщицки шепнул незнакомец.
        — Хреновый способ знакомиться,  — выдавила я и соскользнула с кресла.
        Происходящее дальше я помню слабо, но Макс, как лучшая подружка, держал мне волосы, пока я блевала в унитаз следующие минут десять. С тех пор он всегда был рядом, даже когда его об этом не просили, держал не только волосы, но и мою сумку, бегал за мороженым и работал личным шофером.
        — Больше не пей так много!  — грозил он пальцем, и меня разбирал смех от того, настолько это действие не сочеталось с его внешностью.  — Тебе не идет!
        Макс учился на втором курсе по прозаичной специальности — на финансиста. Но сам он грезил о писательских лаврах, а учеба была в угоду довольно деспотичному отцу.
        Его папа в свое время успешно влился в молочную индустрию страны и был одним из производителей отечественного сыра. В преемники он, разумеется, готовил Макса. Но сын почему-то тщательно это скрывал, так как профессия папы отдавала, как он выражался, «провинциальным шиком», что, однако, не мешало ему тратить «сырные» денежки абсолютно так же бестолково и в таком же большом количестве, как это делала я с деньгами своего отца. Это стало нашей единственной точкой соприкосновения.
        Меня забавлял Макс. Его интеллектуальные замашки, манера преувеличивать и делать культ из ничего… При его холеной, шикарной внешности в нем отсутствовала мужественность, и он часто вел себя как изнеженная капризная девочка. От этого становилось смешно. Первое время я на полном серьезе думала, что он гей. Затем кое-что прояснилось.
        Его единственная проблема заключалась в том, что он постоянно хотел казаться кем-то другим. Он маскировал это неуместной ложью о том, что живет один, а родители — в другой стране. Что его книги известны только в очень престижном кругу и он намеренно не хочет продавать их массовому читателю. Он обливался табачной ванилью от Тома Форда и напоминал чью-то упакованную мечту, и явно не мою. Но сквозь его цветистый поток слов рано или поздно начинали выстреливать фразы про пороки богатства. Словно с грубой кирпичной стены вдруг облезли обои в розочках. Я понимала, что, возможно, мы оба — две ладные подделки. Он — поверхностная богема, я — девочка поколения Whatsapp, состоящая из сохраненок лакшери. С кем нам дружить, как не с себе подобными?
        Но иногда я думала, что хоть он меня и раздражает, у меня нет другой компании. Никто ведь не хочет быть один.
        Поэтому я научилась воспринимать Макса как забавное недоразумение, которое сопровождает меня во время прогулок, встречает из школы на новеньком «порше» и развлекает необременительными разговорами о том о сем.
        С ним можно было говорить молча.
        Он задавал кучу вопросов, сам же на них отвечал или мог часами рассуждать на ему одному интересные темы, и мне оказалась удобной такая дружба. Я ничего ему о себе не рассказывала, зато он кусками ухватывал то одно, то другое и лепил, что получится. Общение с ним походило на фоновую музыку в наушниках, которую слушаешь по дороге в школу. Он расслаблял. Я лениво взирала на него из-под слегка опущенных век, катая с глупым видом жвачку во рту, и со скуки собирала в свою очередь уже его портрет, который, возможно, выходил правдивее, чем мой образ в его недописанном романе.
        Соломенная копна волос как из рекламы шампуня. Кожа лучше, чем у меня. Брови постоянно домиком, от чего взгляд у него грустный и ищущий, как у потерянного щенка.
        В конечном итоге я пришла к выводу, что откуда бы он ни взялся, но еще чуть-чуть, и я, пожалуй, окончательно назову его другом.
        А вот кем он хотел стать для меня — не всегда было понятно. То ли претендовал на роль моего молодого человека и вел себя порой как заправский ухажер, таская мне шоколад в огромных коробках и тяжелые веники алых роз. То ли думал стать моим покровителем, оберегающим от дурного влияния внешнего мира. Правда, «папочка» из него выходил сомнительный. Мне, в общем-то, было все равно. Казалось, что от его статуса мое отношение к нему нисколько не изменится.
        Затем я превратилась в его музу, и он стал делать наброски к очередному скандальному роману о золотой молодежи — к которой приписал и меня. Он мнил себя чуть ли не Бегбедером или Буковски, а я стала его кокаиновой принцессой. Вообще-то вместо наркотиков я принимала таблетки от холецистита, но о таком не пишут.
        Иногда, читая его записки, я удивлялась. Он подмечал вещи, которые никогда в себе не заметишь. Увидеть себя со спины нельзя, ведь глаз на затылке нет. Это было как смотреть на свое не слишком удачное фото — вроде ты, а вроде и нет. Мне все яснее становилось, что Макс черпает с «фасада», а остальное додумывает сам.
        Он постоянно старался меня разговорить. Развлекал тестами, анекдотами и своими забавными заявлениями… У меня была стандартная реакция — я только жевала и кивала. И изредка поддразнивала его своим ехидством.
        Каждое появление Макса передо мной походило на кастинг, словно бы он пробовался на всевозможные роли, но я не знала, на какую его утвердить.
        Таким он и остался в воспоминаниях — красивым, но пустоватым юношей без определенного назначения в моей жизни…

* * *
        — Я скажу тебе, какая ты,  — со звенящим триумфом первооткрывателя сообщил он.
        Самолет плавно рассекал пелену розоватых облаков. Периодически закладывало уши, а в салоне стояла атмосфера тихого часа. Пассажиры, откинувшись в креслах, дремали, запрокинув назад головы и одинаково приоткрыв рты. Только в глубине салона кто-то сердито шуршал газетой.
        В ушах беспрерывно звучали монологи моего почти что друга. Мы обсудили погоду, еду, его будущее, затем я иссякла и почти всю оставшуюся дорогу смотрела в иллюминатор. Его словесный поток, как обычно, не прекращался. Где-то открыли кран и забыли завернуть обратно.
        Облака внизу походили на дорожки в манной каше, и начинало рябить в глазах. Хотелось уснуть, но его шепот не давал отключиться.
        — Ты — дорогой капучино с пышной пенкой и шоколадной стружкой, тающей в кофейном паре. Ты — желатиновые тянучки с приторным вкусом. А еще маленькие круглые сливочные леденцы, от которых сладость во рту оседает навсегда,  — оттачивал он на мне очередной приступ поэтизма.
        — Меня сейчас вырвет. Откуда ты вообще набрался этой ванили?  — поморщилась я.
        — Просто это ты. Девочка-конфетка. Ты постоянно ешь какие-нибудь приторные тянучки, от тебя пахнет шоколадом и кофе… Я это запишу.
        В последнее время эта фраза стала звучать как нешуточная угроза. Я недоуменно уставилась на него поверх чуть ли не до глаз натянутого пледа. Да что с ним не так? Как его выключить?
        — Ты уверен, что такое будут читать?
        — Мой выбор слов намеренный,  — надулся он.
        — Значит, это еще пара деталей, составляющих мой образ?
        — Между прочим, да!
        — О господи… давай поговорим о чем-нибудь другом. Не обо мне.
        В моем голосе впервые проклюнулось нешуточное раздражение.
        Макс слегка приподнял брови и произнес:
        — Мне интересно говорить о тебе. Но, к сожалению, тебе не интересно говорить со мной. Это все твоя апатия, Марина.
        — Хватит ставить диагнозы,  — отозвалась я.  — Вот приедем в Амстердам, и я оживу, поверь мне.
        — Что, так сразу?
        — Я обожаю этот город, Макс,  — мечтательно произнесла я.  — Там мой настоящий дом. Там я на своем месте. Стараюсь приезжать туда каждую весну.
        — Прямо-таки каждую… Со скольких же лет?
        — С четырнадцати,  — память внесла коррективы.  — Как сказал однажды один голландский таксист, в этом городе никогда не чувствуешь себя иностранцем. Там есть всё. И все.
        — А школа? У тебя и так много пропусков.
        — Да ну ее… Ничего интересного там нет.
        — А родители?  — продолжал он.
        — Наша жизнь — это езда на разных эскалаторах,  — неожиданно разоткровенничалась я.  — Они едут вверх, а я вниз. По пути мы успеваем помахать друг другу руками, пока не скроемся из виду окончательно.
        Глаза Макса вспыхнули энтузиазмом.
        — Вот! То что надо. Продолжай!
        — Что продолжать?
        — От тебя так редко можно услышать что-то…
        — Внятное?
        — Нет, личное. И все это ты сообщаешь таким ровным голосом… Мне нравится.
        Он походил на какого-то безумного фаната. Воистину, кошмар — это любовь, о которой не просишь. Я уткнулась носом в колючие складки пледа, решив больше не делиться никакими мыслями. Возможно, он старается узнать обо мне больше, чтобы стать ближе. Я, кажется, знаю о себе все, но при этом продолжаю чувствовать себя чужой даже в собственном теле.
        Внезапно Макс наклонился к моему уху и спросил незнакомым расстроенным шепотом:
        — Знаешь, кто ты?
        Я медленно повернула к нему голову и уставилась в прозрачные голубые глаза. В тот момент я ожидала очередного продовольственного сравнения — и я его получила. На лице Макса впервые промелькнула человеческая боль, далекая от всех его мультяшных переживаний.
        — Ты — остывший кофе, вот ты кто.
        Амстердам
        Как ни странно, его последние слова, сказанные в самолете, меня слегка задели. Я отчетливо помню плещущуюся в его глазах хрупкую боль, наложившуюся на эту по-детски обиженную реплику. В ней сквозили не выраженные до конца обиды, немного разочарования в нас обоих и немного его безответной привязанности ко мне.
        Эта фраза — одна из немногих его фраз, которая почему-то так со мной и осталась. Как затонувший корабль, она лежит где-то глубоко внутри и вызывает странное чувство опустошения. В ней неожиданно оказалось много правды. Макс выбрал дурацкую метафору, но она отразила разновидность холода, которую я ощущала сама уже много лет.
        До конца полета мы больше не разговаривали. Макс ерзал в кресле и вздыхал, я же отчужденно смотрела в иллюминатор, чувствуя, как внутри дрожит неприятный осадок.
        «Почему ты постоянно говоришь обо мне? Расскажи что-нибудь о мире, жизни и людях. Что ты знаешь о них? Или говори только о себе, тогда мне хотя бы не надо будет каждый раз ставить себя на предохранитель от твоих вопросов»,  — крутилось у меня в голове, но в итоге я ничего ему не сказала.
        Облака тем временем становились все реже и реже, и сквозь них начала проглядывать земля с вкраплениями домов. Многоязычный гомон в салоне нарастал по мере снижения. Я откинула плед и стала обуваться.
        Так мы и долетели. Так и приземлились.
        Но в аэропорту я почувствовала оживление и выкинула его слова из головы. Уже сегодня я пройдусь по узким улочкам, увижу здания, фасады которых помнила, как родной двор, и представлю… будто я дома. Будто я всегда жила этой жизнью.
        Такой незамороченной я могла быть только здесь, и жизнь вдруг начинала казаться простой и понятной. Не надо было искать в себе ответы на вопросы, которых мне никто не задавал. Может, просто есть города, где себя теряешь, а есть и такие, в которых вдруг находишь. В Амстердаме я никогда не теряла — что бы то ни было.
        Как одурманенная, там я бродила по улицам с раннего утра до позднего вечера, время от времени символически перекусывая. Здесь и дышалось будто легче, все менялось в одно мгновение. Я забывала свое имя, лицо и прошлое. Обретала непривычную, чудесную анонимность.
        Мы с Максом разошлись по параллельным реальностям. Пока он потерянно бежал за мной, шарахаясь ото всех со своим чемоданом, я двигалась в каком-то другом, только мне слышном ритме, уже зная свой путь.
        В наушниках играла Flunk «Queen of the Underground»:
        Girl of the underworld, where did you go?
        I heard you went with the undertow[4 - Девушка из преисподней, куда ты ушла?Я слышал, как ты исчезла с откатом прибоя.].
        Эти строки были пророчеством, которое скоро вступит в силу, но в тот момент я об этом еще не знала.
        Просто шла навстречу городу.
        Amsterdam Centraal. Вот мы и на вокзале. Отсюда начинаются все истории в европейских городах. Сходишь с поезда, и тебя втягивает в круговорот новой жизни. Я едва замечала Макса.
        При взгляде на знакомое небо и улицы внутри оживало редкое чувство, что радостей в жизни не счесть.

* * *
        — …А теперь прошу вас пройти в этот зал. Здесь представлены работы одного из самых известных голландских фотографов нашего времени — Хогарта. Свое творчество он представляет исключительно под фамилией, предпочитая скрывать имя от широкой публики…
        У гида был прекрасно поставленный голос, который раскатывался под высоким белым потолком фотогалереи, и каждое слово потом дрожало какое-то время в воздухе. Толпа туристов бодро прошествовала в абсолютно белое вытянутое помещение, где на стенах висели работы, расположенные с нарочитой асимметричностью. Все тут же рассосались по залу, иногда о чем-то переговариваясь вполголоса.
        Это была одна из галерей современного фотоискусства. Удачно присоединившись к англоязычной группе, состоящей в основном из восторженных японцев и китайцев, снимающих все на свои телефоны, мы проникались высокой культурой. Хотя с Максом это было сложновато, ибо он хаял все, что видел. Не из невежества или злобы, просто так уж он был устроен.
        Гид тем временем дошла до середины зала и продолжала свою ненавязчивую речь:
        — Снимки Хогарта — своего рода летопись Амстердама, и при анализе ранних фотографий можно увидеть незначительные, но интересные изменения в городе, неизбежно пришедшие вместе с течением времени. Его работы всегда представляли собой загадку современного фотоискусства. В каждой есть деталь, которую критики любовно окрестили «мозаикой вселенной». Его творческие решения приводят зрителя к ощущению познания некой абсолютной сути. Хогарт умеет извлекать из каждого образа миллионы смыслов, которые предназначены раскрыть нечто большее. Любая мелочь в его снимках поставлена на служение главной идее.
        Мы стояли напротив снимка пожелтевшего кленового листа, сквозь который просвечивало небо. По листу пробегали хрупкие прожилки, но казалось, что перед нами оптическая иллюзия. Чем дольше мы смотрели на снимок, тем отчетливее нам казалось, что по небу разошлись капилляры.
        — Как он это снял?  — недоуменно вопросил Макс, застыв рядом со мной в позе мыслителя.  — Фотошоп? Типа, двойная экспозиция?
        Он задумчиво поглаживал подбородок, с подозрением изучая фотографию. Я слегка усмехнулась, ощущая, что граница меж небом и листом окончательно растворилась.
        — Или нет. По-моему, все дело в камере,  — произнес он через минуту.  — Ну, ничего так, ничего… Хотя почему лист? Почему на фоне неба?
        Я закатила глаза.
        — Не препарируй замысел творца. Просто этот таинственный Хогарт — настоящий гений,  — сказала я.  — И это не камера, а его глаз — волшебный объектив, через который все видится совсем иным.
        — Звучит как вступление к пресс-релизу. Вы тут на нем помешались все. Нет, как он снял так, что небо кажется таким просачивающимся… Да ну, тут не обошлось без фотошопа.
        — Макс, ты не видишь за деревьями леса,  — всплеснула я руками в отчаянии от его буквализма.  — Дело не в средствах, а в идее. В воплощении задумки. В особенности видения, в конце концов.
        Тот только набычился и пробурчал что-то про здоровую критику.
        Каждую весну я с нетерпением ждала этой выставки. Возвращаясь в галерею уже в четвертый раз, я уяснила, что Хогартом правят какие-то только ему понятные мотивы. Он всегда выставлял свои работы в начале апреля. Он никогда не появлялся сам. Все его снимки были связаны только с Амстердамом.
        Иной раз зимним вечером я вдруг вспоминала его фотографии и думала: что этот человек делает сейчас? Наверное, проявляет снимки или же наводит на кого-нибудь объектив камеры, ловя очередное упоительное мгновение. Я представляла Хогарта очень одиноким седым мужчиной с отсутствующим взором и чутким восприятием.
        Насчет чуткого восприятия я была уверена на сто процентов.
        Мне казалось, что он должен быть достаточно стар. В его снимках слишком отчетливо проступало ощущение времени.
        — Кто он вообще такой?  — словно уловив мои мысли, поинтересовался Макс.
        — Он просто… Хогарт. Мне, к примеру, большего и не нужно.
        Тем временем гид решила, что посетители уже усвоили первую часть речи, и продолжила:
        — Хогарт играет с субъективным и объективным. Раздвигая границы меж зрителем и искусством, он точно хочет сделать нас всех причастными к своим работам. Вы не по ту сторону объектива, а в нем. Для него всегда было важно доказать интимность искусства, его апеллирование к вашему «я». Понятие раздвижения границ в творчестве не связано с жанровыми ограничениями или средствами. Оно о восприятии. Мечта Хогарта — убрать барьеры восприятия. Также, как вы очевидно заметили, его любимые локации — это вокзал и аэропорт. Здесь, по его словам, случаются все самые любопытные истории. Но наиболее интересными в его творчестве являются снимки людей. Как признался однажды сам фотограф, ему никто специально не позирует, более того, случайные модели даже не знают, что попадают в его фотографические хроники. Хогарт словно вытаскивает нечто, что лежит за нашими лицами, даже за нашими душами… Он умеет останавливать миг, а затем искусно его препарировать. Так мы видим, из чего сделана наша жизнь. Из чего сотворены мы сами. Известный критик Эндрю Вилкинс сказал на этот счет, что Хогарт — хирург от Бога.
        — Меня она бесит. Такое впечатление, будто она его фанатка,  — проворчал Макс.  — И что за бред… Фотография и хирургия — сравнила…
        — Какой ты нудный,  — поморщилась я.
        — Я не нудный,  — обиженно нахохлился Макс.  — Я просто мыслю здраво. Эта экскурсовод напоминает мне мою учительницу литературы.
        — Чем же?
        — Тем, что знает, что хотел сказать писатель и вообще любой творец. А когда мы с ней не соглашались, она говорила: «Возможно, но Белинский понял Пушкина иначе!». И тыкала нам этим Белинским в каждом сочинении. Ненавижу Белинского. И ее. И школу.
        Я начала ржать, и пара человек стрельнули в меня неодобрительными взглядами.
        — Прости, пожалуйста, так это твоя детская травма.
        — Поэтом может стать только раненая душа,  — вздыхал он, и я не знала, плакать мне или снова смеяться. А он продолжал, не замечая выражения моего лица:  — И вообще это фигня. Сейчас все фотографы, камера позволяет сделать такие снимки, что они сходят за искусство. А оно, между прочим, сложнее. Возьми, например, писательство. Там тебе никакие гаджеты не помогут, если нет стиля.
        Я снова закатила глаза и отвернулась от него. Макс продолжал что-то бубнить уже самому себе. Гид, к счастью, не ссылалась на Белинского, и я стала слушать ее дальше:
        — Хогарт подобен невидимому наблюдателю или даже ангелу-хранителю Амстердама. Неслышно он проходит по этим улицам и снимок за снимком впитывает город и его людей в свой объектив, создавая единую таинственную историю. Так что, быть может, и вы случайно попадете в его летопись мгновений, пройдясь сегодня по улицам Амстердама… кто знает,  — эффектно завершила она свою речь.
        Ее тут же стал окликать кто-то из экскурсантов, атакуя вопросами о том или ином снимке. В зале стоял гудящий шепот и царило возбуждение. Я наблюдала подобное уже не раз, поэтому просто прохаживалась туда-сюда, надеясь где-нибудь найти и портрет самого фотографа. Макс, шедший за мной, в какой-то миг остановился у одного из снимков. Тогда я побрела дальше одна.
        Я обнаружила в фотографиях Хогарта нечто новое. Грусть. Теперь она сквозила чуть ли не в каждой его работе в каких-то незначительных деталях — освещении, людских лицах, тенях…
        Я помнила, что раньше в фотографиях витало много спонтанной радости. Он любил тайком поснимать туристов, местных гопников и одиноких девушек. Все прошлые фото были как маленькие замочные скважины в чужую жизнь.
        Теперь снимки напитались совершенно новой, тягучей меланхолией. Людей на них больше не было. Зато были пейзажи и снимки утреннего или вечернего Амстердама. Таким духом печали, бывает, веет от одиноко горящей свечи, которую забыли погасить и она горит в ночи ни для кого в своем восковом одиночестве… Снимая пустые улицы, он точно показывал нам тех, кто их покинул.
        Иногда мне казалось, я угадываю то, что он только слегка приоткрыл в своих работах.
        Что-то произошло. Не с городом. С ним.
        В толпе его поклонников я никто, но мне было не все равно, что с ним.
        Хогарт облекал абстрактные понятия в форму, находил для всего верные пропорции. С ним, мне казалось, я начинаю видеть больше. Возможно, возвращение в Амстердам и его выставка слились для меня в единое целое, как встреча с дорогим другом, перед которым не надо открываться, ведь он сам все видит. И знает, как дать тебе ощущение своей близости.
        Неизвестно откуда у меня появилась уверенность, что встреть я Хогарта в реальности, моя жизнь круто изменилась бы. Мы друг друга поняли бы в первые же секунды, ведь его мысли всегда находят отражение во мне. Каждый тешит себя такой мечтой об идеальном друге и если не находит его в своем окружении, то обращает поиск на то, что хотя бы дарит радость…
        Эта мысль была не очень веселой, и я постаралась ее отогнать, переключившись на окружающий мир.
        Макс уже растворился. Я обернулась, чтобы иметь представление, где он. Он нашелся чуть поодаль, у того самого кленового листа, и, подбоченившись, говорил с каким-то японцем.
        — I’m firmly convinced that it is Photoshop![5 - Я твердо убежден, что это фотошоп! (англ.)] — донесся до меня его яростный голос.
        Японец испуганно кивал. Я фыркнула и пошла дальше. Не хотелось их отвлекать.
        Я давно пыталась узнать фотографа через его искусство. Какой он, этот Хогарт? Забавно: человек, чьего лица я никогда не видела, чьего голоса я никогда не слышала, стал для меня важен. Я хотела возвращаться к нему вновь. И, может, однажды сказать ему «привет» и, разумеется, «спасибо».
        У самого входа висела последняя работа. Хогарт сфотографировал вокзал из окна стоящего поезда. На заднем плане были люди с чемоданами, служащие вокзала, а у самого окна стояла худая девушка, почти подросток — прямо напротив фотографа. От этого снимка веяло тягостным ощущением необратимости. Все было слегка смазанным и расплывшимся, но становилось понятно, что это не дрогнувшая рука, а слеза, застывшая в глазах уезжающего.
        Здесь проскальзывала несвойственная для Хогарта сентиментальность, и разумеется, эффект слезы — постановочный. Специальный фокус камеры или, как сказал бы Макс, «явный фотошоп!».
        Но после предыдущих снимков пустых улиц и одиноких аллей присутствие человека в таком ракурсе казалось излишне откровенным. Разрозненные части сошлись в историю о прощании.
        Внезапно я почувствовала на себе чей-то взгляд. Ощущение было весьма… странным. Мне хотелось повести плечами, как будто я могла сбросить с себя взгляд, как нечто материальное.
        Слегка повернув голову, я осмотрела толпу позади меня. У небольшой арки, прислонившись к стене, стоял высокий парень в черном. Он резко выделялся среди всех, и что-то в голове щелкнуло: это он смотрел.
        Пол-лица скрывали непроницаемые стекла темных очков. Длинная тонкая цепь, свисающая с его джинсов, тускло поблескивала звеньями. Руки небрежно засунуты в карманы, черные волосы слегка откинуты назад… Демоничен, нечего сказать. Наблюдатель вытянул шею и смотрел исподлобья. В его позе было что-то развязное, наглое и бесстрашное.
        Сложно было судить о выражении его лица, так как я не видела глаз. Виднелись лишь тонкие сжатые губы, а по непроницаемой поверхности очков скользили неясные блики.
        Я смерила его в ответ скептическим взором и отвернулась. Наверняка из тех посетителей, что вместо фотоискусства предпочитают живую натуру… Постояв еще пару мгновений перед «6:00 a.m.» (именно так назывался последний снимок), я снова стала слоняться вокруг, но уже не могла думать о Хогарте и его работах, спиной ощущая, что меня рассматривают, как музейный экспонат. Даже не видя его глаз, я могла сказать — это был какой-то очень странный интерес. Не так парни пялятся на симпатичную девушку.
        Так разглядывают препарированных зверушек на операционном столе.
        Я не понимала, является ли мое чувство, что за мной следят, реальным или надуманным, но почему-то ноги стали ватными и захотелось скрыться.
        Не выдержав, я нырнула в толпу, и сгрудившиеся люди отделили меня от чужого внимания. Вот только сталкера мне не хватало, хотя негласный девчачий кодекс гласит, что это признак популярности.
        Быстро отыскав Макса, который теперь слонялся в одиночестве и распугивал японцев, я требовательно дернула его за рукав.
        — Пошли отсюда.
        — Уже наскучило? Ну, я так и думал…  — протянул он.
        — Просто хочу проветриться. Сюда я еще вернусь перед отъездом. Какая у тебя культурная программа?
        Макс хмыкнул:
        — У меня тут есть парочка друзей, настоящие гении вечеринок. Предлагаю к ним наведаться и сократить нашу невинность и неискушенность ровно наполовину.
        — Давай, звони им,  — махнула я рукой и вывела Макса из галереи через служебный вход.

* * *
        — Представляешь, мы сейчас идем, а за нами откуда-нибудь наблюдает объектив фотокамеры и делает тысячу снимков…
        — Не знаю насчет Хогарта, но вон тот парень за нами определенно следит.
        Мы остановились у какого-то магазина.
        — Кто?  — поинтересовался Макс.
        Я вглядывалась в бледные витринные отражения, но тот тип словно сквозь землю провалился. Перед нами были разномастные голландские башмачки да магнитики с марихуаной. За моей спиной шли, переговариваясь и смеясь, самые разные люди, но наблюдателя из фотогалереи уже было не различить. Он точно растворился меж ними всеми в одну секунду.
        Еще мгновение назад мне казалось, что я видела скользящую тенью фигуру в черном. Парень следовал за нами от самой галереи, и всегда в отражениях. Я ни разу не видела его вблизи, но натыкалась на далекие зеркальные вспышки. Это походило на преследование призрака.
        — Я видела его только недавно,  — упрямо сказала я, не замечая, что напряженно сжимаю стакан с кофе и тот вот-вот обольет мне руку.
        — Тебе почудилось,  — раздраженно отмахнулся Макс.  — Давай быстрее, а то опоздаем.
        — На вечеринки такого рода никогда не приходишь поздно,  — хмыкнула я.
        Вечерело. По небу багровыми дорожками разбегались вытянутые облака и наползал вечерний холодок. Друзья Макса весьма бурно отреагировали на его звонок и обещали закатить нечто умопомрачительное.
        Мы шли по запутанным улочкам, но меня по-прежнему не покидало неприятное ощущение, что за нами следят. Пару раз я снова ловила в витринах знакомое бледное лицо в темных очках, выныривающее откуда-нибудь в самый неожиданный момент… Улучив возможность, я развернула Макса к очередной витрине какого-то магазина фетиш-костюмов и наконец смогла ему показать нашего преследователя.
        Он шагал на противоположной стороне улицы, уцепившись большим пальцем за карман джинсов, а другой рукой свободно помахивая. Даже в вечернем полумраке он не снял очков.
        — Вот,  — шепнула я.  — Это он.
        — Откуда ты его вообще взяла?  — Макс слегка поморщился, пытаясь разглядеть его получше в отсвечивающих огнях.
        — Он идет за нами от самой фотогалереи и уже изрядно меня достал.
        — Тот в черном?
        — Угу, с длиной цепочкой на ремне.
        — Выглядит как гопник… Но, по-моему, это просто совпадение. Может, у него бабушка в этом районе живет.
        Я закатила глаза.
        — Крутая бабушка, наверняка владелица одного из этих кофешопов.
        — А почему нет? Бабушки разные бывают.
        — Потому. Потому что я всегда чувствую, когда за мной следят.
        Прозвучало странновато, но я не могла подтвердить это ничем, кроме внутреннего ощущения абсолютной необоснованной правоты.
        Мы оторвались от витрины и двинулись дальше. Я пила остывший кофе и напряженно смотрела в затылок этому молодому человеку, который уже пересек канал и теперь шел впереди нас. Его спина маячила впереди в свете фонарей. Он даже не таился.
        — Где натренировала интуицию?  — поинтересовался Макс.
        — Слушай… просто смоемся от него и все. Меня это нервирует.
        Я вновь вгляделась в толпу впереди, но, как и следовало ожидать, парень уже исчез. Когда я держала его в поле зрения, мне было немного спокойнее. Казалось, видя его, я могу контролировать события. Но стоило ему испариться, и таинственная опасность, таившаяся в его облике, растекалась всюду. Ее уже нельзя было охватить взглядом.
        Мы свернули. Это был двор жилого дома с одиноко горящим тусклым фонарем. В окнах под мощный бит отплясывали люди.
        — Ну, вот и пришли,  — отрапортовал Макс, звоня в дверь.  — Сашок тут учится — вернее, курит дурь целыми днями. Дорвался, как уехал… Я тебе про него рассказывал.
        Никакого Сашка я не помнила, но уже было все равно.
        Я напряженно топталась на крыльце за его спиной. В глубине дома что-то оглушительно бумкнуло, и через мгновение на крыльцо упал прямоугольник света. Несколько пар рук буквально втянули нас в дом. Жар, царящий внутри, обрушился так внезапно, что в первый миг мне показалось, что я просто задохнусь.
        От музыки сотрясались стены и полностью пропадало ощущение реальности. Друзья Макса и еще куча незнакомого народа с криками втолкнули нас в гостиную, где происходило танцевальное буйство. Хаотично двигались полуобнаженные тела, а в воздухе крепчал резкий запах прелости и алкоголя. К общему тяжелому аромату приплетались терпкие дымки с разных концов домашнего танцпола.
        Я и опомниться не успела, как Макс усадил меня на какой-то диванчик.
        — Я принесу выпить. Что будешь?  — проорал он.
        — Сам реши!  — заорала я в ответ.
        Он кивнул и ушел. Чьи-то загорелые ягодицы в коротких кожаных шортах плавно двинулись за ним, и я осталась одна. Обнаженные пары ног передо мной покачивались и сближались, и весь мир превратился в калейдоскоп мелькающих конечностей. В просветах между телами периодически мелькал другой диван, на котором расположилось несколько существ непонятного пола, запутавшихся в паутине собственных объятий.
        Я прохладно относилась к вечеринкам подобного рода, хотя пару раз на них присутствовала. Мне нравилось просто наблюдать за происходящим. Участия я ни в чем не принимала, потягивая коктейль. Главное правило интроверта в общественных местах — если не знаешь, что делать среди людей, сядь у бара и прикинься загадочной.
        Но сейчас не было даже любопытства. Я всегда ненавидела жженый запах марихуаны, меня от него выворачивало. В голове что-то вязко прокручивалось, и горло сдавило в предупреждающем спазме.
        Рвота на таких вечеринках — естественное явление, но не хотелось начинать первой. Макс, как назло, словно испарился. Я не видела его у бара.
        Или это давление? Еще в самолете была странная слабость…
        Не чувствуя себя, я встала и пошла ко входной двери.
        Надо было глотнуть воздуха.
        Взгляд никак не мог сфокусироваться. Локти ощущали чьи-то тела. Сколько же их тут набилось… Смесь русского, английского и гортанного голландского.
        «And he was like… and I was like… And it was like… OH MY GOD!»[6 - И он мне типа… И я ему типа… И все это типа… БОЖЕ МОЙ!]
        «…Блин… Да я же тебя люблю …Блин…»
        В любой другой момент я бы насладилась незамысловатым мультикультурализмом, который царил под этой крышей.
        Потолок и пол менялись местами в глазах, и путь оказался довольно трудоемким…
        — Извиняюсь,  — пробурчала я, отталкивая от себя девицу в шипастом костюмчике.
        Недоумевая, отчего мне так плохо, я все-таки вырвалась из гостиной, открыв дверь чуть ли не собственной головой.
        С улицы повеяло приятным холодом, и это ощущалось как благословение. Моя сумка висела на сгибе локтя, а в руке я по-прежнему сжимала злосчастный стакан с недопитым кофе.
        Дверь позади сама захлопнулась. Медленно я переводила дух, пытаясь осознать, что со мной происходит.
        Все, стоп, стоп, стоп.
        И мир стал замедляться.
        Деревья и дома неспешно возвращались на свои места, все еще зыбко подрагивая перед глазами. Я присела на перила крыльца, кутаясь в жакет. Почему-то в глаза бросилось глубокое фиолетовое небо с посверкивающими то тут, то там крошечными звездочками.
        «Надо же, звезды…»  — рассеянно пронеслось в голове. Я давно их не видела.
        Вокруг вдруг наступила абсолютная тишина. Даже звуки из дома почему-то стихли. Фонарь рассеивал на меня свой тусклый свет, а я все смотрела в небо, словно ждала чего-то.
        Внезапно кто-то резко зажал мне рот и стащил с крыльца.
        Небо перевернулось и исчезло.
        Я даже не успела дернуться. На лице оказалась чья-то сильная рука, и человек, которому она принадлежала, грубо волок меня прочь от дома. Все произошло очень быстро. Со стынущим внутри ужасом я наблюдала, как крыльцо и тусклый фонарь уплывают все дальше и дальше. До меня еле доходил смысл происходящего.
        Дверь дома резко открылась, и на крыльцо вывалились дружки Макса, а следом и он сам. В этот миг, как по щелчку, во мне вспыхнул отчаянный, жалящий огонь.
        Надо было кричать, но я только смотрела на них широко распахнутыми глазами и… все. А они, хрипло посмеиваясь, о чем-то весело переговаривались. Послышался приглушенный звон стукающихся пивных бутылок.
        — Кто там, у дома?  — донеслось до меня.
        Меня мгновенно втянули в узкий проулок, там мы и застыли. Я чувствовала, как гулко стучит сердце моего похитителя, а его ладонь по-прежнему крепко сжимала мой рот. Другая рука стиснула меня поперек до боли. Он был чертовски сильным, хотя запястья были худые, даже утонченные.
        — Да никого там нет…
        — Уверен? Я, кажется, видел там девчонку Макса…
        — Глючный ты, Сашок…
        Я отчаянно дернулась пару раз, пытаясь вырваться. И внезапно в мое ухо вкрадчиво влился напряженный голос:
        — Не рыпайся.
        Он говорил со мной по-английски.
        — М-м-м!!!  — отчаянно выдавила я и попыталась ударить похитителя свободной рукой.
        Стакан с кофе наконец-то выпал, и я видела, как по тротуару разливается его содержимое. В следующие секунды моя рука была перехвачена и бесцеремонно вывернута.
        Боль пронзила запястье и локоть.
        Я никогда не чувствовала себя настолько беспомощной. Перед глазами застыло мое недавнее прошлое, и теперь с растущим ужасом я понимала, что все кончено. Овца нашла свой путь в волчью пасть.
        Самое ужасное, билось у меня в голове, что никто, никто в этом доме не знает, что со мной сейчас происходит.
        Мне казалось, что я во всем виновата. Ведь если бы не моя манера потакать собственным прихотям, я сейчас учила бы историю, а не шлялась по незнакомому городу.
        Непроизвольно меня пробила дрожь.
        — Боишься?  — вдруг почти ласково шепнул голос незнакомца.
        Я тряхнула головой, стараясь сбросить с себя его руку, но он прижал меня к себе еще крепче и раздраженно произнес:
        — Тише. Ты слишком подвижная.
        Что-то странное было в его манере держать и говорить… Он гипнотизировал и парализовал на каком-то инстинктивном уровне.
        Я ничего не могу сделать.
        От этой мысли во мне что-то перегорело, и я безвольно обмякла в его руках, чувствуя абсолютную слабость. Может, это даже был легкий обморок.
        На крыльце отзвенели последние отголоски смеха, и Макс с друзьями скрылся в доме. Хлопнула дверь. И снова замерли все звуки.
        Надежда, которая еще теплилась во мне, угасла, как фитиль свечи, сжатый пальцами.
        В моих глазах застыли злые слезы. Не знаю, от чего я плакала. Наверное, от бессилия и страха… В этот миг я хотела видеть только Макса, единственного человека, который мог бы мне помочь. Он был близко, всего в четырех-пяти метрах, и нас разделяла тонкая кирпичная стена… Но вместо него был этот ублюдок, держащий меня в своих крепких руках. Его стальная хватка не давала возможности вырваться, и я могла только сучить ногами.
        От мерзавца приятно пахло. Какой-то еле уловимый сладко-горький аромат. Дыхание касалось моей щеки и было очень частым.
        Черт побери, да он сам волнуется не меньше моего…
        Я понимала, что он выжидает для безопасности. Прошла бесконечная минута в этом грязном переулке, пока меня наконец-то не поволокли куда-то по темным проходам. Казалось, что за это время пробежали столетия и сменились поколения… Я слабо передвигала ногами, не имея ни малейшего представления о том, что ждет меня впереди.
        Была лишь какая-то необъяснимая покорность.
        Тебя вообще особо ломать не надо. Ты и так уже…
        Мелькали бесконечные закоулки, повороты да тротуар, мощенный гладкими круглыми камешками. Все было как в компьютерной игре с угловатым поворотом камеры и дурацким управлением… А вокруг тихий спальный район, где, как назло, никого.
        Амстердам, в котором никогда не стихает жизнь, вдруг предал меня, обернувшись необитаемым равнодушным лабиринтом.
        «Ты исчезла с откатом прибоя…»  — пели в голове Flunk.
        Вот и сбылось пророчество первой случайной песни в этом городе.
        Мерзавец шел ровным быстрым шагом. Иногда я почти висела на нем, потому что ноги не слушались. Наконец он довел (донес?..) меня до какой-то машины, бросил в багажник и закрыл крышку. Последнее, что я видела,  — это мелькнувшую серебряную цепочку, свисающую с ремня.
        Значит, это он. Значит, я была права.
        Кай
        Я билась в багажнике и кричала, молотя руками и ногами. Вокруг была темнота, а в спину впивалось что-то твердое. Мне казалось, что это дурной фильм ужасов и я стучусь в стенки собственного гроба. Осознание времени постепенно пропадало.
        Машина ни разу не остановилась.
        «Но ведь должна рано или поздно остановиться»,  — сказала я себе.
        Когда-нибудь. Где-нибудь.
        Угодить в психоделический кошмар оказалось слишком просто. Есть машины, которые никогда не останавливаются. Есть дороги, которые никогда не кончаются.
        Я отсчитывала про себя выбоины, кочки, синяки — все то, что физически давало мне ощущение времени. В итоге я впала в легкий транс, и когда мотор наконец заглох, даже не обратила на это внимания, глубоко отрешившись от мира.
        Тишина не сулила ничего хорошего. Значит, мы снова увидимся. А о том, что будет после, даже думать не хотелось.
        Крышка откинулась, и он выволок меня наружу. Стоило мне опять почувствовать его хватку, как меня снова охватила паника, парадоксально сочетающаяся с параличом. Я не понимала, что со мной. Ведь я даже не пила! В черепной коробке словно бултыхались кристаллы льда.
        Надо бежать!
        Сейчас.
        Кричать.
        Но что-то во мне сгорело, и я уже не знала, стоит ли сопротивляться.
        Земли под ногами будто не было, ноги подкашивались. Я безвольно упала перед ним, и тогда он взял меня на руки и принес в какую-то квартиру. Ни шагов, ни лестничных пролетов я не заметила. Психически я постаралась сдохнуть раньше, чем он меня прикончит.
        Меня посадили на какой-то стул, завели руки за спину и крепко связали. Грубая веревка безжалостно врезалась в запястья. Все это происходило в абсолютной темноте в большой и просторной комнате. Голова безвольно опустилась на грудь. Я видела свои колени — и больше ничего. С нахлынувшим равнодушием я ждала самого ужасного и неотвратимого, что должно было последовать вскоре.
        Но мерзавец просто проверил крепость узлов и без слов вышел из комнаты. Он был где-то в глубине квартиры. До меня доносились его шаги, затем какой-то шелест… А я все смотрела остекленевшим взглядом в никуда, пассивно фиксируя все происходящее.
        Время словно остановилось. Сколько я просидела без всякого движения? Часов семь по ощущениям. За это время мой похититель то затихал, то начинал нервно вышагивать по соседней комнате… Иногда я вспоминала прошедший день — аэропорт, Макса, выставку,  — и это все выглядело очень странным, если даже не диким.
        Казалось, что события должны были пойти как угодно, но только не так.

* * *
        Резинка постепенно съехала с моих волос. Они рассыпались по плечам и закрыли лицо…
        Ублюдок звякнул посудой…
        Чуть позже тишину разрезал свист чайника…
        И по квартире пополз запах кофе, окутав меня с ног до головы…
        Тени в углу посветлели…
        Шаги…
        Они отдавались звенящим эхом в моей голове…
        Шаг. Еще шаг.
        В комнате почему-то стало намного светлее.
        И в свете я видела, как он вошел и приблизился ко мне.
        Медленно, властным, но не грубым движением он бесцеремонно приподнял мое лицо за подбородок и задумчиво изучал его несколько минут. Зачем-то повернул туда-сюда. Глаз я по-прежнему не видела — на нем были все те же непроницаемые темные очки. Выглядело это странно.
        Я беззастенчиво уставилась в черную гладь линз.
        Ну, делай что хочешь. Только быстро. Чтобы я ничего не почувствовала.
        Он слегка усмехнулся, а затем отпустил мой подбородок. Голова снова упала на грудь. Самое страшное — ничего не знать о том, что он собирается со мной сделать.
        Ублюдок присел на одно колено, и его лицо было почти на одном уровне с моим. Я почувствовала, как он опять изучает меня с уже знакомым исследовательским хладнокровием.
        Некоторое время слышалось только наше дыхание вразнобой.
        — Доброе утро,  — наконец произнес он приятным ровным голосом.
        Я молчала. Все, что я чувствовала,  — так это всепоглощающую глухую ненависть к этому человеку.
        — Ты хотя бы говоришь по-английски? Spreek je Nederlands?[7 - Ты говоришь по-голландски?] Явно нет. Молчишь? Жалко. Я хотел с тобой познакомиться.  — Его рука слегка коснулась моей щеки.  — Немного неприятно вышло с багажником. Прости.
        — Что тебе надо, ублюдок?  — не выдержала я.
        — Вообще-то родители назвали меня Каем.
        — Мне все равно, как тебя назвали. Для меня ты просто ублюдок.
        — Категорично,  — спокойно заметил он.  — Но я тебя понимаю… Как твое имя?
        — Ты знаешь, раз похитил меня.
        — Понятия не имею.  — Он весело усмехнулся.  — Но твои слова сулят мне пару приятных сюрпризов. Ну что же, не хочешь представляться — не надо. Сойдемся на том, что у тебя нет имени.
        Я слегка приподняла голову и произнесла:
        — Меня зовут Марина.
        — Марина,  — с интересом повторил он.  — Очень приятно. Руку жать тебе не буду, не хочу причинять дополнительных неудобств.
        — Зачем ты это сделал?  — спросила я, пытаясь найти ответ в бледных чертах его лица.  — Хотя погоди… ты хочешь получить от моего отца выкуп.
        — С чего ты взяла?  — снова усмехнулся он.  — Может, ты мне просто понравилась и я решил познакомиться таким нетрадиционным способом.
        Я промолчала. Его ирония уже начинала меня раздражать. Хотя онемение от страха сменилось совершенным безразличием, эта беседа постепенно возвращала ощущение, что я все же нахожусь в реальном мире.
        Мы молчали минут десять. Он сидел передо мной, смотрел непонятным взглядом и изучал. Когда наконец тишина была нарушена, в его голосе уже больше не было насмешки. Он звучал задумчиво и серьезно.
        — Ты на редкость апатична для похищенной.
        — А ты любишь истеричек?
        — Я много кого люблю,  — хмыкнул он.  — Но странно видеть такую пассивность. Я помню, что ты почти сразу перестала сопротивляться. Как если бы…
        Он замолчал. Я буравила его тяжелым взглядом, и пауза затягивалась. Ублюдок по имени Кай о чем-то размышлял.
        — Что?  — не выдержала я.  — Договаривай.
        — Как если бы ты была внутренне готова,  — почти эхом отозвался он.  — Как если бы ты ждала этого момента.
        — Ты — больной.
        — Не более чем ты.  — Он даже хихикнул.  — И сейчас… На твоем месте я попробовал бы кричать. Конечно, тебя никто не услышит, но знаешь — это естественно для пленника.
        Мне нечего было ему сказать. Я ничего не хотела делать. Я была в его власти — это единственное, что ясно.
        — Ну что же… Было приятно с тобой побеседовать,  — произнес он.  — Я, кстати, могу выполнить какое-нибудь твое маленькое желание. Можешь загадывать.
        Снова повисло давящее молчание.
        — Может, ты хочешь в туалет или поесть?  — предположил он.  — Давай, пока золотая рыбка в хорошем настроении.
        Я продолжала молчать, крепко стиснув зубы и упрямо глядя в пол, сама не очень понимая, что пытаюсь доказать и кому — ему или себе. Что мне не нужна его милость?
        — Упрямая. Ладно. Что же… Очень жаль.
        Он хотел было уже подняться, как вдруг у меня само собой вырвалось:
        — Я хочу увидеть твои глаза.
        Он замер на месте, так и не поднявшись с пола.
        — Что?
        — Я. Хочу. Увидеть. Твои. Глаза,  — отчетливо произнесла я.
        На меня снова смотрели непроницаемые черные линзы. По губам нельзя было определить, что именно насторожило его в моей просьбе. Они оставались сомкнуты и недвижны.
        Внезапно пауза наполнилась каким-то особым, еще не высказанным смыслом. Как будто весь мир приготовился к этому моменту. Или же это был только мой внутренний мир.
        Через пару мгновений медленно он поднес руку к очкам и стянул их.
        Наши глаза наконец-то встретились.
        Я смотрела на него исподлобья. Наступила моя очередь изучать. Его глаза были пронзительно-голубого цвета и напоминали два драгоценных камня. Я никогда еще не видела такой радужки. Как неживые…
        В них не было ничего, кроме сухого, впивающегося холода. По ним нельзя было прочитать, сквозь них нельзя было увидеть… Я вспомнила голубизну глаз Макса, но она была совсем иной, какой-то размытой и прозрачной, словно родниковая вода.
        А здесь застыли арктический холод и легкая усталость.
        Он слегка опустил веки, а затем встал и вышел из комнаты. В этот день я его больше не видела.

* * *
        Когда он покинул комнату, я еще не знала, что увижу его лишь завтра. Я думала, он будет все время тут. Но у мерзавца вполне могли быть и другие дела, помимо того, чтобы весь день торчать рядом со своей жертвой.
        У меня не получалось думать о нем как о Кае. Я думала о том, что он ублюдок, подлец, негодяй… Эти слова по-детски стучали в груди, отчего у меня сводило горло в немом горе.
        Я никогда не думала, что это произойдет со мной…
        И пока я тонула в неконтролируемой жалости к себе, мой похититель допивал свой ароматный кофе. Мы сидели в разных комнатах, погруженные в океан собственных мыслей. Для меня в тот момент не было ничего, кроме этих загнанных эмоций. Осознание собственной беспомощности оказалось слишком страшным. Как такое могло случиться? Почему я похищена в незнакомом городе? Почему я, человек, который к этому не был готов…
        Впрочем, о таких вещах редко знаешь заранее. Никто не готов к страху и неизвестности.
        Оставалось только жрать себя на пустом месте, винить за глупость и молиться неизвестно кому, чтобы все закончилось. О хеппи-энде и речи не было, я в него не верила. Просто мечтала о конце. То состояние, в котором я пребывала, было самым худшим. В картах Таро есть аркан «Повешенный». Вот им я и была.
        Но час спустя восстановился баланс между паникой и рассудком. Я вышла из своего транса и смогла трезво оценить ситуацию. Все стало четче, даже вещи вокруг меня.
        И первая мысль была оголенной и логически обоснованной: это все-таки должна быть я.
        Потому что мой отец ворочает огромными деньгами.
        Это должна быть я, потому что нет ничего проще, чем украсть предоставленную самой себе дочурку богача, за которой никто толком не смотрит, даже она сама…
        И ублюдок наверняка знал, кто я. И возможно, уже позвонил моему отцу и сообщил ему своим властным голосом, что я полностью в его власти.
        Какую сумму он потребует?
        Мне смертельно хотелось думать, что меня похитили только из-за денег отца. При мыслях об иных причинах я впадала в парализующий ужас.
        Это должны быть деньги.
        Только деньги.
        Иначе я не знаю, какими соображениями этот Кай руководствуется. В голову лезли кошмарные вещи.
        Зачем похищать человека, если не планируешь получить выкуп? Я не думала, что Кай был каким-нибудь больным маньяком. У него слишком трезвый, даже остужающий взгляд. В нем чувствовалась рассудочность и что-то… настораживающее.
        Я его боялась. Я невероятно, до жути, до смерти боялась этого человека, взгляд которого останавливал мне сердце.

* * *
        Все тело болело от кончиков пальцев на ногах до самой макушки. Из-за неудобной позы, в которой я пребывала уже больше десяти часов, свело не только руки и ноги, но и весь позвоночник. К тому же я натерла до крови кожу на запястьях, пытаясь высвободиться, распутывая узлы, и каждое прикосновение веревки вызывало обжигающую боль.
        И он был прав насчет туалета. Надо было согласиться.
        Солнце, падающее на затылок сквозь незанавешенное окно, начинало припекать. Сегодня погода оказалась теплее, чем вчера.
        Лучи на моей коже напомнили мне об обстановке.
        Судя по форме светового пятна на полу, позади меня — большое окно. Справа от себя я видела двуспальную кровать с незатейливыми белыми простынями. Она была не заправлена, одеяло слегка откинуто в сторону. Помимо этого в комнате имелся платяной шкаф. Скучный аскетизм убранства компенсировался количеством света. Спальня практически целиком утопала в сиянии солнца, проливавшемся через то самое огромное длинное окно.
        Я попыталась развернуться, чтобы увидеть, что на улице, но чуть не опрокинулась на пол вместе со стулом. Более решила не экспериментировать, довольствуясь видом на узкий коридор.
        И время пошло так медленно, что казалось, будто оно вообще остановилось. В последний раз я ела прошлым утром. Кажется, это были какие-то конфеты. Желудок сводило от голода, а в голове творилось черт знает что. Слишком много вопросов, на которые у меня пока не было ответов.
        То и дело я бросала взгляд на тени по углам — мое единственное подобие часов. Они сгущались и разрастались, но очень медленно, и когда мое отчаяние достигло пика, было, наверное, чуть больше полудня.
        — Эй!  — крикнула я.  — Кай…
        В ответ последовало молчание.
        — Ты меня слышишь? Кай!  — более настойчиво повторила я.
        Я напряженно вглядывалась в узкий коридор, но вокруг стояла такая студеная тишина, какая бывает только в пустой квартире. Пульс участился, и я отчетливо слышала его биение в висках. До меня дошло, что я одна в чужой квартире, в чужом городе…
        И к тому же связана.
        И наконец меня пронзила самая страшная мысль за все время, что я находилась в плену. Что если… что если он больше никогда не придет? Что если… это способ развлечения?
        Похищать, связывать и бросать.
        От этого что-то во мне словно оборвалось и упало. Спина тут же взмокла.
        — Ублюдок! Ты ублюдок, Кай, слышишь?  — истошно завопила я.
        Кому я кричала? Он меня не слышал, его вообще здесь не было. И я надрывалась в пустоту, проклиная его последними словами, а теплые слезы стремительно скатывались по подбородку.

* * *
        Через час беспрерывного крика у меня сел голос и в горле появилась неприятная режущая сухость. Тогда я решила снова расслаблять узлы, двигая в них запястьями. Кожу обдирало, и от боли я закусила до крови губу. Но раз начала, надо закончить.
        Я не хотела тут умереть.

* * *
        Еще часа через два веревки ослабли и упали, но самая горькая ирония заключалась в том, что я просто не могла пошевелиться. У меня свело ногу и что-то отдавало в шею. Вывернутая вчера рука тоже болела. Я лежала на полу и глядела на свои разодранные запястья, не в состоянии повести ни одной конечностью. Тени сгустились и потянулись к середине комнаты.
        Да, солнце уже садилось…
        Тогда я попробовала ползти вперед. До двери, и потом наружу… Я видела ее. Большая, металлическая… Она манила меня.
        Но когда я добралась до нее, то поняла, что она заперта. Это был замок, который можно открыть только ключом.
        А ключа не было.
        Ничего не было.

* * *
        Я пробыла в забытьи почти до самой ночи, сама не заметив, как отключилась то ли от общей слабости, то ли потому, что это был мой защитный механизм — отрубиться… Мир виделся как через пленку, и мне хотелось только неподвижно лежать на полу и ждать… Правда, я так и не поняла чего — Кая или смерти.

* * *
        Сухость в горле. Запекшаяся кровь на руках. В глазах будто кисель.
        Что-то громыхнуло рядом со мной.
        Дверь? Дверь.
        Шаги. Сладкая горечь. Это в воздухе…
        Шорох и стук в синеватой тьме. Белые носки чьих-то кедов перед глазами.
        Кто-то наклонился надо мной и бережно приподнял мою голову.
        Сквозь туман я видела размытое лицо ублюдка. Почему-то четкими были только его глаза, которые в полутьме отсвечивали светло-серой сталью.
        — Что с тобой, Марина?  — равнодушно уронил он в пустоту, положив мою голову себе на колени.
        Я хотела его грязно обругать и дать по роже, но вместо этого только слабо дернула рукой, касаясь его плеча, и хрипло произнесла:
        — Больше никогда меня не бросай…
        Странные слова, чтобы говорить их своему похитителю.
        — Прости,  — сказал он, поглаживая меня по волосам.  — Но ты далеко забралась. Я не помню, чтобы тебя тут оставлял.
        — Я хочу домой. Пожалуйста.
        — Когда ты в последний раз ела?  — проигнорировал он мои слова.
        — Позавчера утром.
        — Почему ты мне сразу не сказала?
        — А ты бы послушал?  — с трудом произнесла я.
        — Не знаю,  — задумчиво сказал он, медленно проводя рукой по моему лицу.
        Внутри взвивалась обида. Как он мог меня бросить, уйти вот так почти что на два дня?! В конце концов, что я ему вообще сделала, за что он меня мучит? Похищает и бросает без объяснений в полном одиночестве, не оставив еды, не потрудившись даже развязать меня.
        Я почувствовала, что снова плачу, теперь уже на руках у моего похитителя. Он некоторое время безмолвно взирал, как я содрогаюсь в рыданиях, а потом, наклонившись ко мне, прошептал:
        — Знаешь… не хотел бы я тебя так мучать. Но почему-то не получается иначе.
        — Ты уже это сделал! Ты… жестокий ублюдок! Ты меня бросил! Бросил! Бросил!
        Я в истерике кричала это свое «бросил!», а он меланхолично проводил по моей голове рукой и молчал. Не знаю, откуда у меня еще были силы плакать и ворочать распухшим языком… Моя истерика длилась минут десять, а он спокойно наблюдал за ней, легко касаясь меня ладонями. Мне хотелось, чтобы он снова привязал меня или, наоборот, утешил и пообещал, что никогда больше не оставит.
        Я хотела какого-то действия. Я искала стабильности.
        Страх, который я испытала при мысли, что могу быть оставленной навсегда в том беспомощном состоянии, стал самым сильным, какой мне довелось испытать в жизни. И я как никогда нуждалась в ком-то близком…
        Но рядом оказался только этот Кай, разжигающий своим непонятным поведением удушающую ярость и одновременно обиду. Поэтому все, что я могла делать,  — это реветь. Пальцы клещами вцепились в его майку, чтобы он, не дай боже, опять не ушел.
        Я не могу быть одна.
        Не хочу.
        — Ты как ребенок,  — с непонятным весельем сообщил он, наблюдая за моими жалкими действиями.  — Ну, все, тихо, тихо… Т-ш-ш-ш…
        Не знаю, что произошло в этот миг. Его спокойствие, суховатая ласка длинных теплых пальцев и моя беспомощность начисто стерли наши роли палача и жертвы. В какой-то момент, глядя на него сквозь слезы, я почувствовала, что уже больше не боюсь этого странного, холодного молодого человека. Как будто меня переключили на новый режим восприятия. И я даже не понимала, на каком этапе это произошло, но…
        …он был рядом. Лучше чем совсем никого.
        Постепенно я успокаивалась и затихала. Кай молчал, проводя пальцами по моему лицу и шее. Мне уже стало все равно, что со мной будет. Никогда я не чувствовала себя такой вывернутой наизнанку эмоционально.
        Кем мы были теперь?
        Я не чувствовала себя загнанной овцой, а он больше не был моим безжалостным мучителем. Хорошо, что полумрак комнаты давал нам обоим укрытие, возможность осознать происходящее. Мы оба это понимали.
        И внезапно в этой полутьме прозвучал совершенно обыденный вопрос:
        — Хочешь яичницу?

* * *
        Уже несколько минут я буравила осоловелым взглядом розовый кружок колбасы посередине хлебца. Дилемма была проста: съесть или нет. Рядом со мной стояла пустая тарелка с желтыми следами. Яичница благополучно перекочевала в мой желудок, там же сгинули несколько наскоро сделанных бутербродов. Дрожащими руками я затолкала в рот все, что он передо мной поставил, вообще не понимая, как могу еще что-то делать, как я все еще пребываю в сознании… Но судорожно глотала и думала, что мне будет мало. Однако, как всегда, быстро насытилась.
        В голове царило ощущение стянутой прохлады, а в глазах как будто перекатывался песок.
        Кухня была маленькая. Большую ее часть занимали плита и серый холодильник с разболтанной ручкой. Из блестящего крана капала вода, а небольшой светильник бросал треугольник света прямо на стол, за которым мы сидели — я у двери, взобравшись с ногами на табурет и прижав колени к подбородку, а Кай напротив меня, опершись локтями о его поверхность и слегка наклонив вперед взъерошенную голову.
        Сведенная нога отходила. Изредка я шевелила стопой, чувствуя, как с болью возвращаются ощущения.
        Кай все это время смотрел, как я ем, и молчал. Под конец, когда уже не было сил гипнотизировать злосчастный бутерброд, я не выдержала и спросила:
        — И что дальше?
        Он слегка пожал плечами и произнес:
        — Все что хочешь.
        — А чего я хочу?  — спросила я уже у самой себя и слегка повела закостеневшими плечами.  — Я хочу… хочу тебя спросить. Можно?
        — Ну, спроси,  — вроде как разрешил он.
        — Твоя карьера похитителя началась с меня?
        Уголки его губ дрогнули в усмешке.
        — С чего ты взяла? Может, до тебя у меня уже был большой опыт похищения девушек.
        — Не было у тебя ничего.  — Я посмотрела на него исподлобья и заявила:  — Все началось с меня.
        — Какая убежденность…
        — Можешь сколько угодно иронизировать. Но это так. Кстати, что тебе сказал мой отец?
        — Ничего. Мы с ним даже не знакомы,  — хмыкнул он.
        — И опять наглое вранье. Ты знаешь, кто мой отец, именно поэтому я сейчас здесь.
        Кай впервые улыбнулся. С его холодными глазами вязалась только обычная еле заметная усмешка. Улыбка ввела меня в заблуждение. Она не вязалась с его лицом и действиями.
        — Ты не можешь смотреть на меня?  — спросил он, замечая, как я опускаю глаза и стараюсь не поднимать их.
        — Не могу. Ты улыбаешься. И это улыбка мечтателя, а ты… ублюдок.
        — А почему ублюдки не могут мечтать? Уверен, что у каждого из нас есть своя сокровенная ублюдочная мечта,  — вполне серьезно сказал он.
        — Проехали. Что там насчет выкупа? Небось уже договорился о кругленькой сумме?
        — Марина…
        — Вообще хорошая идея: наживаться за счет глупеньких богатых дурочек,  — продолжала я, не обращая внимания на его попытки что-то сказать.
        — Послушай…
        — Как планируешь потратить эти деньги? Открыть собственный ресторан? А может, спустить на наркоту? Или потратишь на шлюх и выпивку?
        Иногда я не понимала, почему не могу заткнуться. С другой стороны, это единственное, на что я была способна в такой ситуации.
        — Марина…  — Теперь в его голосе проскользнули знакомые властные интонации.  — Мне совершенно не интересны деньги и твой отец.
        Я запнулась, тупо уставившись на сахарницу. Услышанное звучало дико. Значит, так оно и есть. Все самые страшные вещи вдруг решили случиться именно сейчас. Медленно подняв голову, я посмотрела в синие кристаллы его глаз и спросила:
        — Тогда зачем это было?
        Кай изучал меня некоторое время со своего конца стола — холодно, аналитически,  — а затем произнес:
        — А это я окончательно пойму, когда посмотрю на тебя завтра утром.
        Выражение его стеклянных глаз снова стало меня пугать. Так смотрят на неживые объекты.
        — То есть… ты сам не знаешь зачем?  — ошеломленно спросила я.
        — Начистоту говоря — да,  — развел руками он.
        Опять мелькнула мальчишеская усмешка.
        Дрожь начала распространяться по всему телу, и это передалось стакану с водой, который я держала в руках. Он мелко застучал по столу, и пальцы сами разжались. Как это может быть? Как можно похитить человека, не зная даже для чего? Это просто… просто абсурдно…
        — Знаешь,  — мой голос звучал придушенно и слабо,  — я думала, это я ворочу, что в голову взбредет, но оказалось, ты меня переплюнул… в капризах.
        Последнее слово прозвучало как-то жеманно, хотя я просто провалилась в подборе слова к тому, что он сделал.
        — Это не каприз,  — спокойно возразил он.  — Это… жизненная необходимость.
        — И в чем она заключается?
        Глядя мне в глаза, Кай усмехнулся уже другой, немного жестокой улыбкой и лишь произнес:
        — В тебе.
        Снова стало не по себе. Его заледенелая усмешка и эти загадочные слова мне совсем не понравились.
        — А что такого… во мне?
        — Я же сказал, завтра… я пойму. Я думаю.
        Оставалось только кивнуть. Большего я от него не добилась бы. По телу ломотой разливалась невыносимая усталость, и оно переставало мне подчиняться.
        — Значит… завтра.
        — Значит, завтра.
        Это звучало как заключение договора.
        И я уснула.
        Незваный друг
        Время слилось в одну черную полосу. Шли минуты, и абстрактное завтра вскоре превратилось в сегодня, а я все продолжала спать… Не чувствуя ничего, даже саму себя. Воцарилась тишина, остановившая поток мыслей и переживаний. В этом я так нуждалась.
        У меня было хитрое, эскапистское желание: провалиться в сон, а там, может, мир сменит свои декорации. Вдруг это сон. Просыпаешься в истерике, а за окном тот же мир: знакомая и скучная Рига, ноющий Макс в телефоне…
        Я не хотела снова просыпаться в этой квартире. Еще больше я боялась проснуться вновь связанной и в полном одиночестве. Я вообще не знала, что увижу после пробуждения.
        Но, к сожалению, если сон плавно не переходит в смерть, он просто заканчивается. Во тьму проскользнули крошечные искры, которые постепенно слились в тонкую светлую линию. Это утренний свет прыгал по моим ресницам.
        Я слегка приоткрыла глаза, чувствуя во рту режущую сухость. Тело болело, словно меня пинали тяжелыми ботинками. Кожу на запястьях жгло, из ссадин сочилась сукровица.
        Некоторое время я тупо смотрела на потолок сквозь полуприкрытые глаза, а потом решительно их протерла и взглянула немного трезвее. Кровать была удобней кухонного стула, и я могла бы лежать так вечно, но мысли начали свой тревожный бег, остановить который уже было невозможно.
        События проносились в голове обрывками.
        Я вспомнила крыльцо, все дальше и дальше уходящее от меня, и чьи-то руки, до боли сжимающие мое тело. Потом веревку, багажник и собственные крики в пустоту… Как меч, повисло имя Кай, которым нарекли человека со взглядом рептилии…
        Последнее, что я помнила,  — это кухня и то, как он спокойно произнес «завтра». Или пообещал. Скрючившись, я странным образом уснула прямо на стуле. Определенно, кровать была намного удобнее. Медленно приподнявшись на локтях, я прислонилась спиной к стене и уставилась перед собой. Тусклый утренний свет расползался от окна широкими полосами. Вся комната была в этот утренний час серой, абсолютно выцветшей.
        С трудом повернув затекшую шею к окну, я замерла. На подоконнике, небрежно закинув на него ноги, сидел Кай. Опять в черном. С ремня свисала знакомая серебряная цепь. Ветер, проникавший сквозь приоткрытую створку, шевелил его взлохмаченную челку.
        «Маленький Дэмиен из “Омена”[8 - «Омен»  — серия британских мистических триллеров о приходе и становлении антихриста.] вырос, стал эмо и закурил»,  — пронеслось в голове. Я еще способна была иронизировать…
        Он смотрел на меня в полном молчании, которое до поры до времени скрывало его присутствие.
        Я окончательно вспомнила, где я. И с кем.
        Поежившись, спросила хриплым, сорванным вчера голосом:
        — Уже завтра?
        — Нет, послезавтра,  — поправил меня он.
        — Даже так.
        Я отвернулась и почувствовала, как что-то обжигающе бежит по венам вместе с кровью. Это был стыд. Впервые в жизни я испытывала невероятный, необоснованный стыд, который был везде. Он поднимался откуда-то из глубины живота и с каждой секундой заливал глаза. Никогда мне не было так неприятно, так унизительно…
        Так стыдно.
        Кажется, я начинала догадываться, почему… Судорожно пришлось закусить губу, чтобы физической болью привести себя в чувство. Вчера я показала свою слабость, да еще как!
        «Бросил! Бросил! Бросил!»
        Кровавый ком в горле. Пальцы на моем лице, пальцы сжимаются вокруг сердца.
        «Бросил! Бросил! Бросил!»
        Все, что я о себе думала — что я уверенная, сильная и равнодушная,  — оказалась неправдой: вчера по полу ползала истеричная девочка, которая давилась соплями и слезами и не знала, куда себя деть от трусости. От страха она нашла прибежище в руках своего похитителя, забыв, что он — враг. В глазах защипало, когда я вспомнила, как ревела у него на коленях и цеплялась за него изо всех сил. И Кай все это бесцеремонно наблюдал.
        — Что с тобой?  — вопросил он.  — Эй…
        — Н-ничего… Что со мной может быть?  — прошипела я, не глядя на него и нервно комкая край одеяла.
        — Повернись, пожалуйста,  — попросил он, и в его голосе проскользнула уже знакомая повелительная нотка.
        — Да пошел ты…  — воскликнула я.
        Я почувствовала сзади движение: он слез с подоконника и присел на кровать возле меня. Что он сейчас сделает? Ударит? Изнасилует? Сразу убьет?
        Я пыталась унять дрожь, но ничего не получалось. А Кай всего лишь приблизился к моему уху и коварно прошептал:
        — Ты просила о другом позавчера. Ты плакала у меня на коленях и умоляла больше никогда тебя не оставлять.
        Послышался ехидный смешок. Кай знал, как уколоть. Как раз этого я и не хотела слышать. Я чувствовала размеренное дыхание и близость его лица. Щеки пылали, или так казалось, и я раз за разом вспоминала, как вся в слезах корчилась у него на руках. От этого становилось еще хуже.
        — Оставь меня,  — прошептала я, чувствуя, что сейчас опять расплачусь.
        Я не понимала, как он это делал. Я думала, я такая уравновешенная… Владею собой, владею миром.
        Ужасно хотелось домой.
        — Тебе стыдно,  — понимающе произнес он.
        — Какое тебе дело?
        Он промолчал. Слезы побежали по моему лицу.
        — Могу понять. Сначала я для тебя — страшный говнюк, потом ты рвешь на мне майку и закатываешь сцену, какой мне не устраивала ни одна бывшая.  — Он хмыкнул, и мне захотелось ему врезать, да так, чтобы он плевался кровью.  — Видишь ли… Никогда не знаешь, на каком этапе начнешь доверять,  — почти что дружелюбно добавил он.
        У меня не было желания комментировать или спорить, хотя ужасно раздражал этот менторский тон. Спустя несколько минут молчания я спросила с нескрываемым напряжением:
        — Сейчас, когда ты видишь меня утром, при свете дня, когда ты видишь все, что ты со мной сделал… ты принял решение?
        Кай отвернулся, и теперь мы сидели фактически спина к спине. Минут пять он молчал, затем произнес:
        — Да, я решил, что с тобой сделаю.
        Я медленно повернулась к нему, и он, тоже слегка обернувшись, сказал:
        — Я оставлю тебя себе.
        — Зачем?  — глухо спросила я.
        — Зачем? Глупый вопрос. Зачем парню нужна девушка?
        — Тебе нужно, чтобы я занималась с тобой сексом? Или чтобы я тебя даже любила? А может, убирала в квартире и была твоей рабыней?
        — Это грубо и примитивно.
        — Ах, мы же возвышенные и утонченные…
        — Ну, что-то вроде того. У меня пока нет для тебя определенного назначения, так что… можешь делать что захочешь. А там посмотрим.
        — Урод.
        — Меня зовут Кай.
        — Ты урод, Кай.
        — Это пройдет, Марина,  — по его губам скользнула какая-то грустная, даже сочувствующая улыбка.  — Ты не можешь ненавидеть меня вечно… Думаю, в глубине души ты уже перестала.
        Я бросила на него злой взгляд исподлобья и спросила:
        — Значит, ты считаешь, что я изменю свое отношение к тебе?
        — Мне все равно, как ты ко мне относишься. Результат все равно будет один.
        — И ты правда думаешь, что я буду спокойно к этому относиться?  — с ненавистью прошептала я.
        Кай нагло ухмыльнулся и сказал:
        — Да, я так и думаю. Тебе ведь это нравится на самом деле. Уже начало нравиться со вчерашнего дня.
        — Ты ошибаешься,  — так же чуть слышно ответила я.
        — Значит, скоро понравится.
        Он коротко улыбнулся и встал с кровати, направляясь в коридор.
        — Ты можешь делать здесь все что захочешь,  — бросил он через плечо.
        — Тогда можно я уйду?
        — Ты остаешься тут. Все. Ты больше не живешь своей старой жизнью. Теперь у тебя есть только эта квартира и я. Чем раньше ты примиришься с этой мыслью, тем лучше для тебя.
        И он скрылся где-то в глубине квартиры. Я ошеломленно переваривала услышанное. Этим утром я ожидала услышать что угодно, но не это. Зачем ему я?
        Flunk пели, что королева преисподней ушла с откатом прибоя, теперь она в другом мире. И в нем она — никто.

* * *
        Некоторое время я сидела на кровати среди скомканного одеяла и раскиданных подушек и покачивалась, пребывая в странном трансе. Передо мной все еще стояло его лицо с неприятной усмешкой, а в ушах звучали обрывки фраз.
        «Ты не можешь ненавидеть меня вечно…»
        Я постараюсь. Я постараюсь ненавидеть тебя всегда, Кай. Это, по крайней мере, будет естественно.
        Медленно я сползла с кровати и попыталась найти зеркало, чтобы оценить свой внешний вид. Судя по заляпанным неизвестно чем джинсам и спутанным в клубок волосам, я выглядела просто ужасно. Я прошлась по комнате, разминая тело и прислушиваясь к происходящему в квартире. Где-то в глубине ее слышались приглушенные звуки, свидетельствующие о присутствии этого урода.
        Рука болела меньше. Все шевелилось. Хоть это радовало.
        Подойдя к окну, я обнаружила, что оно выходит на безлюдную часть какого-то канала, залитого утренним туманом. Густая дымка вязко расползалась между однотипными зданиями. Пейзаж был абсолютно безлюдным.
        Окно свободно открывалось, и вместе со свежим воздухом туман будто вполз в комнату. Или его часть уже впиталась в эти стены. Мир вокруг напоминал размытую акварель.
        Я свесилась через подоконник, оценивая расстояние до земли. Слишком высоко, чтобы прыгать. Даже если, как в голливудских фильмах, связать из простыней веревку, земли все равно удастся достигнуть только в свободном полете.
        Кай наверняка прекрасно знал, что я не рискну прыгать с такой высоты. Вот откуда его уверенность. Вот откуда такая свобода.
        «Заори!»  — услужливо подсказал внутренний голос.
        Чуть помедлив, я завопила изо всех сил на английском:
        — На помощь! Пожалуйста! Эй!
        Мой крик разнесся во все стороны и заглох. Здания вдали выглядели заброшенными. Да жил ли кто-то вообще в этом доме?
        Кай даже не отреагировал. Это говорило только об одном — он знал, что здесь нет никого, кроме нас.
        Меня охватило отчаяние, от которого снова захотелось разреветься, но это вряд ли помогло бы. С грохотом я закрыла окно, чувствуя себя глупо. Было бы неплохо вообще разломать ему все к чертовой матери, чтобы он знал: пленники — это дорогое удовольствие.
        Я вышла из комнаты в коридор. Там царил полумрак, но на стене висел маленький светильник, и я дернула свисающую из-под пыльного абажура цепочку. Раздался щелчок, однако свет не зажегся. Ублюдку явно лень менять лампочки.
        В уже знакомой кухне царила чистота и пустота. Я быстро выдвинула пару ящиков в надежде найти нож или что-нибудь острое. И вилка сошла бы. Но в ящиках для приборов осталось только ситечко для чая. Он убрал даже ложки! Все, что осеняло меня сейчас, было уже продумано им вчера. На сколько шагов он опережает меня?
        Коридор упирался в уже знакомую входную дверь, от которой несло холодком. Я осмотрела замок и снова почувствовала разочарование. Он действительно закрывался на ключ, а его мой похититель унес с собой.
        Но я не могла не отметить, что дверь довольно нетипичная для европейских домов — тяжелая, металлическая. Часто двери и заборы в Амстердаме выглядели чисто символическим элементом интерьера и были сделаны из материала чуть плотнее папье-маше.
        «Нормальный у тебя бункер»,  — подумала я про Кая.
        С сожалением оставив прихожую, я вернулась в уже знакомую кухню. Дом казался старым, и иногда в таких жилищах бывают запасные двери… Правда, и тут моим надеждам не суждено было оправдаться — выхода не было. Во всех смыслах.
        Но кое-что я все-таки нашла. В конце коридора имелся еще один выход. Замок казался хлипким, и что-то подсказывало — эта дверь ведет наружу. Тянуло свежим воздухом, и в щель возле косяка сочился свет. Но выяснить, что за ней, пока так и не удалось. Тогда я направилась к последней комнате. Ручка мягко опустилась. В красноватом освещении виднелась спина Кая у какого-то стола. Он молниеносно повернулся, и я невольно отпрянула, врезавшись в стену.
        Сам похититель вылетел буквально через секунду. Прикрыв дверь и опершись на нее, он сухо спросил:
        — Что ты здесь делаешь?
        Лучший вопрос, который можно задать своему заложнику! Гуляю и нюхаю цветы, блин!
        — Осваиваюсь, как видишь,  — буркнула я.  — А что ты так вылетел? Чем ты там занимаешься? Внутренности маринуешь?
        — Запомни, Марина,  — своим спокойным подавляющим тоном начал Кай, проигнорировав мое ехидство,  — тебе туда нельзя. Представь, что это сказка о Синей Бороде и можно входить куда угодно, кроме одной-единственной комнаты.
        — Хорошая аналогия. Борода-то всех своих девушек мочил.
        — Ну, если тебе надо как-то себя мотивировать…
        — Я вообще-то ванную искала,  — пробормотала я, пятясь назад.
        — Прямо позади тебя,  — произнес он.
        Я обернулась и увидела, что там не просто стена, а отодвигающаяся ширма, отделанная панелями. Недолго думая, я скрылась за ней, чувствуя, как Кай наблюдает за тем, чтобы я попала по назначению.
        Выражение его лица меня немного напугало. Вчера я думала, что научилась бояться его чуть меньше, узнав какую-то его скрытую сторону тогда… когда я плакала, а он вдруг утешил меня на свой странный лад…
        Я присела на край большой белой ванны и задумалась. Что там такого, за что он мог меня убить? Черт побери, да кто он вообще такой?
        Красный свет мне ни о чем не говорил. Какие-нибудь инфракрасные лампы. Для чего?
        Я пустила воду и стянула с себя грязную пропахшую потом одежду. Весь мой страх впитался в нее. В дальнем углу стояла стиральная машина, и можно было запихнуть вещи туда, но что-то останавливало. Я просто не могла представить, что снова надену одежду, в которой думала… умереть.
        Не зная, что делать с этой грязной одеждой, вызывавшей у меня отвращение, я забралась в теплую воду.
        Почему-то в этот момент вспомнилось, как я в детстве плакала. Ванная была особенным местом: только там я могла лить слезы. С шумом текла вода, ревел магнитофон, а я вторила ему своим тихим воем, растворяясь в детских горестях…
        И вот я снова плакала позавчера и сегодня утром. Давно такого не было. Однажды усваиваешь, что слезы — избыточная эмоциональная реакция и от них ничего не меняется.
        Но вчера мой мир перевернулся с ног на голову и плакать хотелось постоянно.
        Я брызнула себе в лицо водой.
        Что происходит в этом доме? Все похоже на какое-то дежавю, но я не узнаю ни одного предмета. Даже себя не узнаю.
        Постепенно ванна остывала. Я выдавила на ладонь немного геля для душа, продолжая обдумывать свое положение. Какие причины побудили его похитить незнакомую девушку? Теперь уже ясно, что выкуп его не интересует и о моем пресловутом отце он как раз-таки не знает. И он не маньяк. Так что же это? Развлечение? Любовь с первого взгляда?
        Я хорошо помнила его взгляд. И тогда на кухне, и позже в комнате. Никаких эмоций. Любопытство и интерес. В голову не к месту пришел дешевый мерзкий ужастик «Человеческая многоножка». Теперь все бредовые киношные идеи вдруг стали казаться реальными. Вдруг он хочет использовать части моего тела для аналогичного эксперимента?
        Вымывшись, я все не решалась выйти. Атмосфера ванной комнаты всегда действовала на меня успокаивающе, и казалось, стоит покинуть ее пределы, как все снова спутается. Я продолжала сидеть, глядя, как в слив уходит мыльная вода. Вот бы самой так же слиться…
        Пришлось взять большое белое полотенце, но я уловила исходящий от него знакомый сладко-горький запах. От этого стало неуютно, и я огляделась в поисках чего-нибудь еще.
        На сушилке для белья обнаружилась мятая, но чистая рубашка. Куда этот гопник в ней ходит? И все же это лучше, чем мое. Я зачем-то прилежно привела ванную в порядок и вышла в коридор. Из таинственной комнаты по-прежнему доносились еле слышные звуки, но в остальном мало что изменилось.
        Я вернулась в спальню с намерением узнать о нем побольше. В платяном шкафу была только одежда. Все сложено аккуратными стопками и развешано по вешалкам. Рубашки-поло мрачных цветов, футболки с логотипами неизвестных мне групп… Я так ровно вещи не складывала, и мой шкаф иногда было страшно открыть.
        Около небольшого магнитофона на полу валялась гора дисков. Он слушал малоизвестную тяжелую музыку. Впрочем, об этом можно было сказать уже по его внешнему виду.
        Ничего более в комнате его характеризовать не могло. Поставив наугад какой-то диск, я уставилась в окно. Туман постепенно рассеивался, обнажая пустынный берег. Мне показалось, что это вырезанный кусок реальности. Из нее не выбраться единожды, в нее не войти дважды.

* * *
        «Когда становишься взрослым?»  — задумалась я. Еще несколько дней назад я могла с уверенностью сказать, что я взрослая, потому что была достаточно самостоятельной и успела многое повидать. Родители никогда меня особо не контролировали, и эта свобода доставляла мне наслаждение и тяготила одновременно. Я думала, что могу все сама. Но я вообще, оказывается, много о себе думала.
        Еще я была уверена, что повидала много разных людей и имею солидный опыт понимания чужой сути. Молчунов и одиночек часто держат за недоумков, но мы много наблюдаем и делаем выводы.
        Однако о Кае сделать вывод не получалось, так как я не могла понять, что именно меня в нем пугает. Несмотря на страх, мне хотелось всматриваться в его неживые глаза и искать в них ответ.
        Я что-то смутно понимала о нем, но не могла облечь эти ощущения в слова. Не зная кто он, я не могла с ним бороться. А я хотела в конечном итоге оставить в прошлом эту пустую серую квартиру и его самого.
        Мы жили бок о бок, но практически не виделись. Наш последний разговор в то первое утро так и был пока что единственным. Кай весь день провел в своей комнатке, потом снова ушел почти на сутки, даже не заглянув ко мне. Через день бесцельного хождения по его квартире мой разум принял ситуацию: теперь я живу здесь. Это он и пытался вложить мне в голову. От того что ему это удалось, было не очень-то радостно.
        История о похищении девушки превратилась в нечто среднее между фарсом и арт-хаусным фильмом ужасов. Спецэффектов нет, местами глуповато, но все равно страшно.
        Пытаясь предугадать будущее, я бесконечно анализировала все, что произошло. Непроизвольно вспоминалась та жуткая ночь, когда он нашел меня на полу. Его длинные пальцы бережно касались моего лица, и кожа все еще хранила их прикосновение. Я вспоминала и интонации, сквозящие в голосе… Сочувствие, доля понимания, отличного от обычной эмпатии… Странное преломление смысла и ролей. Наверное, он все-таки не сделает со мной чего-то плохого. Он не будет меня мучить или насиловать. Этого в нем нет.
        Но есть много других, более тонких способов надругаться над человеком. Ужасно было то, что он сделал с моим внутренним миром за какой-то смехотворно краткий промежуток времени.
        Когда-то давно Макс, который обожал рассуждать на всякие темы, близкие к психологии, долго и нудно рассказывал мне о шоковой терапии, уже не помню почему. Теперь его слова вдруг начали всплывать в памяти, как пузырьки в газировке.
        «Шоковое состояние — совершенно особенная грань, понимаешь?!  — возбужденно говорил он.  — Это момент полной трансформации на уровне подсознания. Люди, прошедшие через сильные потрясения, становились потом другими, и сами не понимая почему. И так они избавлялись от страхов и эмоциональных проблем».
        «Я ничего не боюсь!»  — надменно заявляла я, слушая его вполуха.
        На самом деле я, как всегда, строила из себя крутую дуру. Самое страшное, что может произойти с человеком,  — это если его оставят в полном одиночестве, отрежут от всего, что он знает и любит. Но истинные мысли на то и истинные, что о них помалкиваешь.
        «Все чего-то боятся…  — качал головой Макс.  — Я вот боюсь, что рыба в аквариуме начнет на меня смотреть. Бррр…».
        Произошедшее в ту ночь между мной и Каем, кажется, и было той самой незапланированной шоковой терапией. И результат мне совсем не нравился.
        Постепенно становилось ясно, что именно в нем пугает. В некотором роде его воля почему-то определяла мою, и когда бы ни появилась эта связь, она была односторонней и опасной. Он говорил, а я брыкалась, огрызалась, но слушалась. Он формулировал мысль, и в итоге та поселялась в моей голове. Я не знала, как далеко мы можем зайти в этом. Что-то подсказывало, что границ тут просто нет.
        Я боялась любого подавления, потому что не очень-то умела сопротивляться. Что-то во мне уже рассыпалось на глазах… Иногда задаешься вопросом: если меня сомнут и уничтожат, возникнет ли что-то на пустом месте?
        Собственные мысли превращались в беззвучный крик. Я шагала кругами по комнате, не зная, как заглушить их. Изнутри точило дурное предчувствие, что в этих стенах со мной случится что-то плохое. И это разрушит меня.

* * *
        Впервые я задумалась о своей семье на третий день. Что они думают? Что они чувствуют? Знают ли о том, что я без вести пропала в незнакомом городе?
        Я стояла у окна и, как всегда, глядела на канал. Это стало моим единственным занятием. Кай торчал в своей комнате, и очевидно, мы спали с ним бок о бок в эту ночь. Осознавать это было неприятно. Впрочем, я не видела, ни как он пришел и лег, ни как встал, а значит, могу считать, что этого и не было. Ветер, влетающий в полуприкрытую створку, забирался под рубашку, но закрывать окно не хотелось. Иначе казалось, что я в полном вакууме.
        Внезапно стало невероятно тоскливо от мысли, что, возможно, никто еще не знает о том, что я здесь. И если это так… то, наверное, я действительно одинокий человек. Известно ли мне было это об одиночестве, когда я думала, что выросла в нем?
        От нечего делать я побродила по комнате, зашла в кухню и, достав из холодильника сок, отпила прямо из пакета.
        За этим меня и застал Кай.
        Увидев его, я поперхнулась и поспешно убрала сок в холодильник. Было весьма неожиданно вновь столкнуться с ним лицом к лицу. Я уже почти надеялась, что мы так и будем жить словно в параллельных реальностях.
        С привычным холодом в глазах Кай оглядел мои голые ноги и сказал:
        — На завтрак можешь взять себе хлопья, они, кажется, были где-то в том шкафу…
        — Какая забота…  — проворчала я.
        — Ну, я же в некотором роде за тебя ответственен,  — заметил он.
        — Только в некотором роде?  — поинтересовалась я.  — А по-моему, ты целиком и полностью за меня в ответе, особенно после того как определил мое положение как непонятного иждивенца в своей квартире.
        Кай промолчал и налил себе стакан воды, задумчиво оглядывая меня с головы до ног.
        — Что?  — не выдержала я.
        — Ничего. Ноги красивые.
        Я без слов вышла из кухни и вернулась в кровать. Из магнитофона кто-то истошно кричал под рев гитар, и нужно было придумать, как убить время. Тут он сам неторопливо нарисовался в коридоре. Присел на подоконник и спокойно закурил.
        — Травка?  — с подозрением осведомилась я.
        — Нет, просто сигареты. Будешь?  — предложил он.
        — Сам кури.
        Он пожал плечами и выпустил пару струек дыма в сторону улицы.
        — Кто ты такой?  — поинтересовалась я.
        — А как ты думаешь?
        — Хватит отвечать вопросом на вопрос. Я о тебе много чего думаю, и преимущественно нецензурно. Теперь хочу услышать от тебя что-то кроме имени.
        — Мне, в общем-то, нечего тебе рассказать,  — усмехнулся он.
        — Каждому человеку есть что рассказать.
        — А почему ты спрашиваешь?
        — Должна же я знать, с кем мне придется коротать свою молодость,  — даже без особого ехидства ответила я.
        Он подавил свою ребяческую ухмылку и поинтересовался:
        — И сколько тебе лет?
        — Восемнадцать.
        — Ну, тогда ты, конечно, права. Молодость в самом расцвете. Да, все хотел спросить, какими судьбами тебя занесло в Амстердам?
        — Сваляла дурака,  — мило улыбнулась я.
        — А я почему-то думал, что по инициативе твоего дружка-супермодели.
        — Макса?  — задумчиво спросила я.
        — Наверное.
        Только после того как прозвучало его имя, я вспомнила, что мы приехали вместе. Он встал передо мной во всей своей холености, с развевающимися за спиной длинными соломенными волосами и немного укоризненным взглядом. Мне показалось, будто это вообще было в прошлой жизни. Его лицо стало таким далеким и чужим, а ведь мы провели бок о бок почти год…
        — Нет. Это я его потащила. Им несложно управлять. Он сам не особо знает чего хочет.
        — Он был для тебя кем-то важным?  — вскользь поинтересовался Кай и засунул в рот новую сигарету.
        — Не знаю, если честно. Он — просто человек, с которым можно забавно посидеть. Мы… друзья. Наверное.
        Я с недоумением замолчала, не понимая, зачем ему это рассказываю. И почему он слушает. Но слова вылетали неожиданно легко и несли в себе именно то значение, которое должны. Странно, но с этим человеком беседа выстраивалась без особого труда. Тогда я решила, что больше ни слова не произнесу. Хватит с меня этих импульсов и откровений.
        — Непривычно?  — поинтересовался Кай.
        — Что именно?
        — Говорить о себе. Рассказывать о своем мире, который сейчас тебе кажется намного значительнее, чем раньше.
        Он считывал меня, как данные с экрана компьютера. Эта проницательность была жутковатой.
        — Откуда ты знаешь, что имеет значение в моей жизни, а что нет?
        — Ну, потому что ты такая. Живешь в каком-то вакууме и понимаешь смысл вещей только когда тебя выдирают из твоего пузыря.
        Ого, так мы теперь играем в психоанализ. Его слова неприятно резали, и стоило бы сказать в ответ какую-нибудь гадость, но у меня не настолько хорошо подвешен язык.
        Он спокойно затянулся, не отводя от меня взора, и послал расплывчатую струйку дыма в воздух. Я не выдержала и подошла к нему ближе. Хотелось заглянуть в его глаза, чтобы понять, насколько он честен. Или увидеть что-то особенное. Например, что Кай прячет. За этим холодным, жестоким фасадом должно лежать нечто очень хрупкое, какое-то ломкое сокровище, которое он оберегает от всего мира…
        Ведь чем прочнее броня, тем уязвимее на самом деле человек.
        Но он был всего лишь зеркалом. Беседуя с ним, я натыкалась на собственную беспомощность.
        — Знаешь…  — неуверенно начала я.  — Я уже ничего не прошу… Просто хочу знать, что со мной будет. Ты можешь быть честным?
        — С тобой все будет в порядке,  — отрывисто сказал он.  — В физическом смысле уж точно.
        Такое уточнение не успокоило. Я помолчала, затем не к месту добавила:
        — Ты смотришь так, будто видишь во мне все.
        — Видеть не так сложно. Ты можешь научиться этому, если захочешь.
        Мы замолчали. Кай докуривал сигарету, а я уставилась в окно, глядя, как хмуро дышит небо и вязко растекаются облака.
        — Ты все еще думаешь о причинах, по которым сюда попала,  — заметил он.  — Забудь. Оставь все эти условности, давай жить без объяснений. Нам так будет намного легче.
        — Ты и я — это не мы,  — отрезала я.
        — Отчасти ты права. Ты и я — это просто ты и я. Люди внутри себя. Тебе тяжело одной, я вижу. Но этому надо научиться.
        — Что ты знаешь об одиночестве?  — поинтересовалась я, решив глядеть в окно с равнодушным видом, чтобы не рассматривать против воли мраморный узор его радужки.
        Надо говорить с ним о чем угодно, раз уж начали. Так я хоть пойму, что он за фрукт.
        — Больше чем хотел бы. Одиночество — такая штука, которую всегда обнаруживаешь с небольшим опозданием. Его нельзя предугадать. Мы впускаем его добровольно, но замечаем уже тогда, когда все остальное уходит.
        Я слушала его, не смея перебить.
        — И вот мы… ах, прости — ты и я — вынуждены неуклюже совмещать два разных одиночества на одной жилой площади.
        — Я к тебе в гости не напрашивалась,  — съехидничала я.
        — Ну, я сам тебя пригласил. И стараюсь быть по-своему гостеприимным, хотя ты — ужасный визитер. Зацикленная на себе, вредная и любящая тонуть в жалости к себе. Я мог бы оказать тебе услугу и тоже пожалеть, но так только будет хуже.
        Я таращилась на него, словно набрав воды в рот. И почему-то не получалось оборвать его. Слова Кая врезались очень глубоко. Было больно и неприятно. К чему этот разговор?
        — Я не такая,  — возразила я, зачем-то оправдываясь.  — Оскорбляй сколько угодно, но я не такая. Это ты заставляешь меня. Потому что похитил.
        Опять это началось. Опять меня заставляют слушать что-то о себе, и, господи, почему нельзя уйти? Из этого места нельзя уйти… Нельзя. Меня поймали в самую страшную ловушку.
        — Ищи виноватого,  — даже как будто с легким сочувствием в глазах кивнул он.  — Но тут так мало людей, что рано или поздно дело уже будет не во мне. И однажды ты это поймешь.
        Он смотрел прямо и как-то нейтрально. В его взгляде не было и намека на садизм, но от его слов я ощущала себя попросту убого. Самое ужасное, что от сказанного уже не спрятаться. Это будет звучать во мне вечно.
        Сейчас надо сделать что-то неожиданное. Перевести стрелки…
        «Реверсивная психология!  — снова раздался в голове по-идиотски бодрый голос Макса.  — Это путает все карты!».
        Не надо обижаться и защищаться. Он ведь ждет этого.
        Когда я открыла рот, мой голос зазвучал спокойно и даже дружелюбно:
        — Раз ты так много знаешь… и любишь демонстрировать это знание… расскажи мне обо мне. Расскажи, как меня видишь ты. И попробуй быть оригинальнее всех своих предшественников.
        Кай смерил меня острым и одновременно веселым взглядом. Похоже, он принял вызов, и возникло чувство, что я сейчас об этом пожалею. Он швырнул окурок в стоящую на наружном металлическом карнизе окна пепельницу и спрыгнул с подоконника.
        Я ожидала нового потока второсортных провокаций с оскорблениями, но он, подойдя ко мне вплотную, вдруг сказал самую неожиданную вещь:
        — Ты нуждаешься в друге, Марина. В человеке, который мог бы, ни о чем тебя не спрашивая, знать о тебе все. Но в твою жизнь не получится войти с твоего разрешения.
        — Почему?  — пораженно прошептала я.
        — Потому что ты никогда не дашь на это разрешения,  — тихо сказал Кай, притрагиваясь к моим плечам.  — С тобой надо либо подбирать отмычки, либо взламывать замок твоей замкнутости. Отмычки — не мой стиль. Я грубо взломал замок и этим немного тебя напугал.
        — И теперь в качестве извинения ты подбираешь отмычки, которые уже не нужны… Хочешь дружить со мной? К этому ты клонишь? Да только сдался мне такой больной друг!
        — Но и ты не совсем здорова.  — Глаза улыбаются, в них пляшут черти.
        — Убийственный аргумент.
        — Давай поиграем в угадайку, и спорим — я не ошибусь?  — мелькает очередная опасная улыбка.
        — Ну… попробуй.
        — Ты из тех, кто никогда не мог найти общего языка со сверстниками. Какая-то молчунья с задней парты, странноватая, с придурью и ранимая. У тебя наверняка было ужасное детство и отвратительное отрочество. Родители почти не уделяли тебе времени, и между вами нет доверия. Поэтому ты начала искать близких вне семьи. Но люди не были добры к тебе. Сначала тебе было больно, а потом ты поняла, что лучше зажмуриться и стерпеть. Ты не из тех, кто озлобляется на всех и сразу.  — Он наклонился к моему уху и шепнул:  — Ты из тех, кто отстраняется. Отшельничество помогает жить не ощущая боли от соприкосновения с внешним миром. Ты просто не справилась. А дальше, как и многие вроде тебя, ты решила, что сила в равнодушии. Правильно. Но ты ведь на самом деле не равнодушна. Просто научилась закапывать. Что бы ни причиняло тебе боль — ты зарываешь это поглубже, потому что не знаешь, что с этим делать. Внутри тебя — кладбище.
        Я почувствовала, что опять плачу. От правды.
        Вот такая вот реверсия. И кто кого переиграл в итоге?
        Он мягко приобнял меня и уткнулся подбородком в выемку между плечом и шеей. Мне было все равно, что он сейчас делает. В этот миг я в полной мере осознавала, чем была вся моя жизнь и во что она неуклонно превращается теперь.
        Итак, я дрейфую в безграничном одиночестве, с которым срослась из страха перед жизнью. Спасибо, что ткнул носом, Кай, а то я не знала. Но в этом заброшенном районе и в этой пустой квартире произошло избавление от неудачного маскарада крутой богатой девочки.
        Я видела вещи такими, какие они есть в действительности, и это было ужасное, болезненное понимание. Из всех яблок познания Кай решил подсунуть мне самое горькое.
        — Прозрела? Молодец. Оставь тот мир,  — шепнул мне он.  — Сейчас реально только твое одиночество. Здесь нет никого. Только ты и я за тобой.
        Так и было. Вдали от всего мира стояла я, отрешенно глядящая на берег пустыми глазами, а позади меня стоял незваный палач, обнимавший меня с меланхоличной усмешкой.
        Мы действительно были одни. Совсем одни.

* * *
        В тот момент Кай не просто решил поговорить по душам со своей жертвой. Он меня вскрыл, как хирург. И оставил в таком виде, не прерывая функций жизнеобеспечения.
        Он нащупал мое слабое место — страх услышать правду о себе — и без промаха ударил точно в цель.
        Этот момент словно никогда не кончался и продолжает длиться в какой-то параллельный реальности вне времени. Много лет спустя я могла с уверенностью сказать, что где-то там, между сном и реальностью, мы все еще стоим у окна — недвижные, отрешенные, связанные навеки.
        Мое отношение к Каю теряло свое значение. Можно было его возненавидеть еще сильнее, можно было бояться, презирать, избегать… Суть от этого не менялась. Чем дольше я с ним сосуществовала в одном измерении, тем глубже он запускал в меня руку и ворошил то, что нельзя было трогать. Дурная, злая корреляция.
        Мы оба это поняли, правда, в разное время. Он тогда, когда увидел меня в галерее, а я у окна, когда он сказал те слова.
        В тот момент между нами начался необратимый процесс. Все мои мучения будут брать начало в Кае, все его мысли найдут продолжение во мне, и все, что у нас есть — это замкнутое пространство, созданное не стенами, а нашим невыносимым присутствием рядом друг с другом. Между нами происходил особенный энергетический обмен. У меня он был основан на ненависти и страхе. А Кай выбрал любовь.
        Я чувствовала его мягкие объятия и сухие губы на своей шее. Его дыхание легко рассеивалось по коже, он едва касался меня, но эта странная ласка, к моему ужасу, стала вызывать у меня волнение. Мне нравилось ощущать его губы, скользящие по моей коже и дотрагивающиеся изредка висков и щек. И его чуткие пальцы, невесомо касающиеся моих плеч…
        А вначале эти руки чуть не сломали тебе ребра.
        При этом я все еще хотела оттолкнуть этого человека и спрятаться, хотя уже знала, что отныне всегда буду помнить его. Никто не подбирался ко мне так близко. Голова сама наклонилась, открывая ему доступ к плечу. Внезапно я поняла, что не хочу, чтобы он останавливался. Мне нравилось чувствовать его всей спиной.
        От каждого прикосновения что-то во мне вздрагивало.
        — Хватит,  — еле слышно прошептала я, чувствуя, как он продолжает проводить губами по моей коже и волнение расходится кругами от тех мест, к которым он прикоснулся.
        — Тебе же нравится,  — шепнул он.
        — Ты… враг. Я не должна это терпеть,  — произнесла я, вцепляясь в его руку, которая мягко скользила по моему предплечью.
        — А ты и не терпишь,  — усмехнулся он.  — Ты хочешь большего.
        — И как ты себе это все представляешь? Зачем?  — спросила я.
        Его рука мягко разжала мою ладонь, которая пыталась остановить его, и наши пальцы охотно переплелись, словно зажив своей жизнью.
        — Какой странный вопрос. Его не задают, когда тебя целуют.
        — Тебя не целуют, когда ты — пленник. Я не хочу. Ты меня заставляешь.
        — К этому я тебя точно не принуждаю. Я рад, что не ошибся в тебе,  — сказал Кай, зарываясь лицом в мои волосы.
        — Что… ты имеешь в виду?
        — Я про галерею, когда мы только встретились. Внутри тебя есть важные для меня вещи. И чтобы не упустить их, я решил украсть человека.
        — Тебе хотя бы интересно мое мнение на этот счет?
        — Все уже началось, Марина. Мы неразлучны, запомни это.
        Все, что он говорил, звучало как угроза. Происходящее угнетало и одновременно будоражило. Чем больше я ему позволяла, тем быстрее меня разносило в клочья. Кай что-то уничтожал, он был прирожденным убийцей. По пепелищу шла какая-то новая Марина, но я боялась ее. Она приходила из темноты души Кая, и ничего хорошего это не сулило.
        Его губы пробежались от плеча до виска. Он провел языком за ухом, и от этого меня начало трясти. Я чувствовала, что тоже хочу к нему прикоснуться, но понимала, что это будет подобно смерти.
        Но пока я еще жива и не могу позволить ему завершить это… уничтожение меня.
        Найдя в себе силы резко оттолкнуть Кая, я отскочила к шкафу, словно это был какой-то надежный тыл.
        — Не прикасайся ко мне,  — дрожащим голосом прошептала я.
        Кай слегка улыбнулся и задал сбивающий с толку вопрос:
        — Мне кажется, или ты хочешь залезть в шкаф?
        — И залезу,  — на автомате огрызнулась я.  — Я не буду к тебе прикасаться. Я не хочу, ты… враг!
        — Почему это должно мешать нам?  — спокойно поинтересовался он, складывая руки на груди.
        — Да ты больной!  — сказала я и, увидев, что Кай двинулся ко мне, выкрикнула:  — Не подходи ко мне!
        — Марина, я и пальцем к тебе не притронусь, если ты против,  — с незнакомой доверительной ноткой в голосе произнес Кай.  — Но ты сама этого захочешь. Ты сама меня об этом попросишь.
        Улыбка, как коварная змея, скользнула по его губам. Я присела на кровать, пытаясь унять непонятную дрожь. Лучше бы он этого не говорил. Я ведь знаю теперь, что Кай не ошибается, но не хочу знать ничего о том, что сделаю, о чем попрошу. Пусть лучше так, чем знать, что мое отношение к нему начинает меняться против моей воли.
        Кай прислонился к подоконнику и какое-то мгновение взирал на меня в тишине. Я тоже молчала, не желая ни смотреть на него, ни в очередной раз объясняться непонятно за что.
        Но что-то в Кае стало другим. Я уже могла различать перемены в его взгляде. Он смотрел иначе — в упор, но словно насквозь. Потом стремительно подошел ко мне и велел:
        — Сейчас все просто отлично. Только подними слегка голову.
        — Что?
        Кай взял меня за подбородок и приподнял его. Отойдя назад, он помедлил, будто любуясь результатом, а затем любовно поправил ворот рубашки и слегка провел ладонью по волосам.
        — Так-то лучше.  — Кай пошел прочь из комнаты, бросив на ходу:  — Не двигайся.
        Недоумевая, что еще пришло ему в голову, я застыла в ожидании. На изнасилование не походило, но я не знала, чего мне ждать.
        Он вернулся через несколько минут с фотокамерой. Причем это была не какая-нибудь мыльница. Взгляд Кая был прикован ко мне, но выражал уже знакомое холодное любопытство. Некоторое время он настраивал фотоаппарат, а потом навел объектив.
        — Великолепно…
        Черный блестящий глазок также беззастенчиво, как и его хозяин, впился в меня, и Кай сделал пару снимков. Я продолжала сидеть, как он меня посадил, глядя на него с искренним недоумением.
        — И что это должно значить?
        — Поверни голову к окну,  — с отсутствующим видом ответил он.  — Не так сильно. Да. Идеально.
        Щелчок.
        — А теперь выпрямись.
        Щелчок.
        — Так, теперь подними ворот рубашки. И на меня смотри.
        Я безропотно выполняла его команды. Кай казался абсолютно поглощенным работой, и мне даже почудилось, что объектив — это его третий глаз, такой же впивающийся и бездушный, как он сам.
        — А теперь, Марина,  — по его губам скользнула озорная усмешка,  — вспомни, как я тебя обнимал. У тебя было удивительное выражение лица.
        Видимо, от одной только мысли о тех ощущениях, что он во мне вызвал, мое лицо изменилось. Кай довольно хмыкнул и снова щелкнул.
        — Хоть покажешь?  — поинтересовалась я.
        — Потом,  — кивнул он и опять скрылся в коридоре.
        Вернувшись через мгновение, он сказал:
        — Мне надо сходить по делам. Обещай, что будешь вести себя хорошо. Никаких вечеринок.
        — Да пошел ты,  — вяло пробормотала я.
        Остряк чертов. Только шуточки у него тупые.
        Я уже ничего не понимала.
        Кай, как всегда, усмехнулся, обдав меня обжигающей изморозью своих глаз, и деловито скрылся в коридоре. Через мгновение хлопнула дверь и настала тишина.

* * *
        Внезапно я вспомнила про запретную комнату и ринулась туда со всех ног. Кай предугадал и такой поворот событий, и дверь встретила меня глухим клацаньем замка. В замочную скважину смотреть было бессмысленно, она была слишком маленькая.
        Пришлось в полном разочаровании вернуться в главную комнату. Поставив первый попавшийся диск, я стала уже который раз за день мерить помещение шагами, думая, чем можно заняться.
        Из колонок лился надрывный рок, под который хотелось колошматить витрины дорогих бутиков и бегать по улицам голышом. Из окна можно было видеть, как силуэт Кая удаляется вдоль канала, прежде чем полностью раствориться. В любое время суток пейзаж за окном выглядел одинаково заброшенным. Если глядеть на него каждый день, то волей-неволей начинаешь думать, что ты существуешь словно вне остальных людей.
        Я поежилась, все еще словно чувствуя губы Кая на своей шее. Мой похититель ушел, но ощущение его присутствия за моей спиной осталось.
        Чего он от меня добивается? Оскорбления сменялись психоанализом, а потом совершенно неуместной попыткой соблазнения. Пробовал ли он на мне все подряд, чтобы… что-то понять? Смутно мне казалось, что ответ скрывался в фотокамере. То, как он с ней прибежал, его выдало. Он как будто ждал момента, чтобы схватиться за нее. Я помнила его взгляд в тот момент — сосредоточенный, анализирующий и при этом жадный. Как будто он до чего-то дорвался.
        Наверняка я сказать не могла, это было лишь подозрение, но камера — единственное, что давало объяснение его нелогичным, странным действиям. Про свою собственную нелогичность вообще не хотелось думать. Я вынуждена была признать, что что-то идет совсем не так…

* * *
        Остаток дня я провела, разгуливая по квартире и фальшиво подпевая магнитофону. В конце концов, раз так все сложилось, больше не имело смысла устраивать истерики и трястись. Теперь я живу здесь. Слегка опустошив холодильник, я откопала среди дисков какую-то книжку, и время полетело быстрее. Это было полунаучное чтиво о кинематографе с точки зрения лакановского психоанализа[9 - Жак Лакан — известный французский психоаналитик, чьи идеи повлияли на культурологию, кино- и искусствоведение.]. Через пару часов я поняла, что не понимаю, о чем читаю, но пассажи о воображаемом и реальном через пленку почему-то показались вписывающимися в мир этого Кая.
        Был важный практический момент, игнорировать который было нельзя, но и поделать я тоже ничего не могла. Меня все-таки хватятся когда-нибудь. И что скажет Макс?
        Моя сумка либо выпала где-то в переулке, либо находится у Кая в его запретной комнате, и наверняка мобильный телефон уже надорвался от звонков и сел. Макс обязан сообщить о моей пропаже родителям. Он — большой паникер и скрывать ничего не смог бы. А после того как мой отец узнает об этом, он убьет Макса. Просто за дурную весть.
        А может, Макс ничего не скажет предкам. Он трусоват. Почему-то теперь я испытывала к нему странную смесь неприязни и раздражения. Я вспоминала все, что было раньше, и это казалось мне таким далеким и мутным, как вид из заднего окна уезжающего автомобиля во время дождя. Странное ощущение, учитывая, что прошла всего-то пара дней.
        Так что не исключено, что родители еще даже не в курсе. Отец живет на работе, мы не видим его неделями. А мама предпочитает мариноваться в своих увлечениях и оздоровительных практиках. У нее есть комната для медитаций, и когда бы я ни приходила домой, она была там. Либо занималась йогой, либо познавала себя. В нашей семье в порядке вещей не видеть друг друга, даже если все дома. Наверняка они думают, что я сейчас примерно учусь, а на выходных гуляю с приличным «сырным» мальчиком.
        Глаза уже смотрели сквозь текст. Мои мысли плавно вернулись к нашему недавнему разговору с Каем. Он не все сказал про одиночество. Его острее всего ощущаешь, когда возвращаешься к тому, что у тебя есть, и из всего этого начинаешь вычитать пространство, имущество, пока не доходишь до самого себя и вычитать уже нечего.
        Сейчас я отняла достаточно, чтобы упереться в то, чего предпочитаю избегать. Себя. Раньше от этого спасали кредитная карточка, интернет, Макс, гардероб, забитый вещами до отказа, и кино. Это поддерживало хороший режим автопилота.
        Сейчас внезапно словно настроили фокус всех моих каналов восприятия.
        Цветов вокруг почти не было, но те, что были, казались ярче, чем кислотные витрины.
        Каждый звук вызвал эхо. Вокруг и внутри меня.
        А в душе впервые за долгое время клокотал жуткий водоворот переживаний. Это походило на эмоциональную рвоту.
        Да, жизнь — странная штука. Иногда в ней случается что-то из ряда вон выходящее. Приходит некто с глазами из хрусталя и возвращает тебе ощущение настоящей реальности грубым, страшным способом. Ты проклинаешь этого человека, но почему-то слушаешь его. Ты могла заткнуть уши. Игнорировать его. Ты сама стала с ним говорить.
        Ход моих мыслей мне не нравился. Начиналась переформулировка понятий. Смена ролей и отношений. И куда это приведет, думать вообще не хотелось.
        Я вздохнула, вернувшись к мыслям о родителях. В данный момент я не ощущала, что мне их не хватает, вместо этого думала, как они воспримут мою пропажу. Хотелось знать, что они ощутят… разницу. Есть ли я в своей комнате и есть ли вообще. Мы общались урывками. Когда отец еще только начинал работать в этой компании, которая заменила ему все, можно было говорить о каком-то чувстве семейности. Но того времени я почти не помнила. Сейчас это осознание показалось мне страшным.
        Пальцы непроизвольно сжались в кулак. Размышления о семье всегда вгоняли меня в меланхолию: там слишком многое было упущено нами тремя, и самое ужасное, что ничего не хотелось наверстывать.
        Взгляд вдруг скользнул по пачке сигарет, оставленной Каем. На подоконнике валялась и зажигалка. Недолго думая, я извлекла одну и покрутила ее между пальцев.
        Впервые я закурила в тринадцать лет, вместе с компанией одноклассниц. Мы решили не мелочиться и через одного старшеклассника купили себе сразу вишневые сигары. Помню, как мы давились дымом и глупо хихикали. У меня почему-то дым пошел через нос и страшно защипало внутри. Тогда я подумала, что курение — процесс, эстетичный только с виду. А потом мы строили из себя знатоков и говорили, что если уж курить, то только крутые марки, а не какой-то там туберкулезный Kent. Откуда вообще берется этот выпендреж в таком возрасте?
        Когда рот наполнился дымом, мне мигом вспомнилось то время. Стало смешно, как только я представила себе юных девочек, неумело орудующих сигарами. Моя нынешняя неуклюжая затяжка тут же вызвала удушье, и я закашлялась, зажмурив глаза и зажав нос.
        Закинув недокуренную сигарету куда подальше, я уставилась воспаленными глазами на полупустую пепельницу. Вкус дыма во рту как будто вернул меня в то время, когда жизнь была довольно простой и умещалась на странице школьного дневника. Правда, среди вписанных в графы уроков не было и намека на самые разные разговоры и первые попытки познать мир искушений и растущих желаний. Я вдруг осознала, что это давно в прошлом. Более того — какая-то важная дверь закрылась, как только меня похитили.
        В двенадцать лет схожее ощущение необратимости посетило меня, когда папа дал мне кредитку с баснословной суммой — а самое главное, я даже не знала, куда это все деть…
        «Пусть у нее всегда будет доступ к финансам, мало ли…»  — рассуждали папа с мамой.
        И что я сделала? Накупила вредных шоколадок, видеоигр и вожделенный блеск для губ с запахом клубники. Этими вещами измерялось мое подростковое всесилие. После этого я поняла, что могу делать что хочу, и повысила ставки и требования к миру.
        Тогда это сделали деньги.
        А теперь человек.

* * *
        День прошел довольно бестолково. Я то читала, то внезапно принималась метаться по комнате, когда меня озаряла очередная бесполезная идея вроде простукивания стен в поисках тайного входа.
        Потом ждала. К вечеру я стала часто поглядывать на часы и высматривать в окне знакомый силуэт. Улицы опять накрыл туман, а в воздухе уже чувствовался привкус ночи и холода. Редкие огоньки вдоль канала были практически не видны, и мир вдали казался утонувшим во тьме безвозвратно.
        Куда это Кай опять пропал? Мне было скучно и немного боязно…
        Когда стало темно, я попыталась найти выключатель, но впустую. Выяснилось, что свет включался только на кухне и в ванной. Какой дурацкий, нелепый дом. Все здесь какое-то неправильное. Я немного боялась темноты, потому что не знала, что в ней увижу. Иной раз предметы принимали самые странные очертания и возникал суеверный страх. Хотелось включить свет везде где только можно, но в голову почему-то лезли дурацкие мысли о счетах. Мало ли, вдруг Кай экономный… Единственным, что слегка освещало комнату, был фонарь у дома.
        Я забралась под одеяло и включила радио. Голос диктора что-то мило ворковал и немного успокаивал. Создавалось ощущение какого-никакого уюта. Голландский язык казался мне забавным — чем-то смахивал на немецкий, только грубее.
        Я и сама не заметила, как уснула под ровное бормотание радио. Не знаю, сколько прошло времени, но звуки реальности вернулись, когда громко хлопнула дверь в прихожей. Почему-то я инстинктивно напряглась, все еще с плотно сомкнутыми глазами. Радио тихо шипело и потрескивало в темноте, и кто-то осторожно прошагал в комнату.
        Воздух наполнился горькой сладостью. В душе я безотчетно почувствовала огромное облегчение от того, что Кай пришел.
        Его усталость витала в комнате. Он щелкнул переключателем, и радио замолкло. Я внимательно вслушивалась в его движения, притворяясь спящей.
        По звукам можно было только догадываться, что он делает.
        Вот щелкнула зажигалка и всюду расползся дым. Тихонько стукнула створка окна, и в воздухе затрепетал холод. Исподтишка я смотрела на его фигуру сквозь полуприкрытые веки. Лица Кая видно не было, лишь угадывались темные очертания его фигуры, застывшей на подоконнике с небрежно свешенной ногой. У рта тлел кончик сигареты, слабо обозначая острые скулы. Больше всего в тот миг я хотела узнать, где он был.
        Кай не замечал моих еле заметных движений. Он смотрел в открытое окно и устало курил сигарету за сигаретой. Затем прикрыл створку и направился ко мне. Я слышала, как он присел на пол напротив моего лица, и его взгляд ощущался всей кожей. Привычный сладко-горький запах смешался с табаком.
        «Чем от тебя пахнет?»  — хотелось мне спросить у него.
        Это был даже не парфюм, которым, по-моему, Кай и не пользовался.
        Так должны пахнуть отравленные души…
        Даже полусонное состояние не мешало чувствовать его сквозь дрему и прикрытые веки. Кай смотрел на меня некоторое время, как всегда, легко касаясь своими невесомыми пальцами моего лица, затем скрылся в ванной.
        Я решила, что теперь можно действительно отключиться. Сон, который был нарушен звуками и дымом, медленно опускался на меня откуда-то с потолка. Из ванной слышался плеск воды, и минут через десять Кай вернулся в спальню. Он лег на другой край кровати, укрылся вторым одеялом и… практически тут же уснул. Его дыхание вскоре выровнялось и стало глубоким и размеренным.
        Я приподнялась, все еще пребывая между сном и явью, и наклонилась над ним. Мои волосы почти касались его лица.
        Что я хотела увидеть в спящем Кае? Может то, чего не было видно днем… Его глаза были плотно сомкнуты, и не зная, какой колющий лед скрывается за тонкими веками, можно было бы подумать о нем что угодно. Я изучала его в странном дурмане. Холодное, с правильными чертами лицо — даже сейчас в нем чувствовалась жесткость и внутренняя сила, хотя он абсолютно беззащитен. Кожа на шее была такой тонкой, что в свете уличных фонарей я видела проступающие вены. Волосы рассыпались по подушке, открыв высокий лоб, отливавший в темноте голубизной.
        Сейчас я могла забрать ключи и убежать. А потом натравить на него полицию и все прочие инстанции. Или вскрыть ему горло теми же ключами. Я могла задушить его подушкой. Но он знал, что я этого не сделаю. Между нами образовалась непонятного рода связь.
        Откровенно говоря, в этот тихий момент я перестала его ненавидеть. Мне нравилось его отношение ко мне, хоть порой и бесцеремонное. Я не могла упрекнуть его в жестокости, по крайней мере физической. Разве что в самом начале.
        О, да я его уже оправдывала.
        Но как же стало интересно, что это за человек меня украл…
        Задумчиво я коснулась его прохладного лба и, наклонившись над ним низко-низко, шепнула:
        — Ну… хорошо. Я хочу с тобой подружиться.
        Ловушка для души
        В глаза бил солнечный свет, спать уже не получалось. Я вяло провела рукой по лицу. Размытые пятна превращались в завершенные образы. Кай лежал на своей половине и смотрел на меня сквозь пелену дремы.
        Некоторое время мы безразлично разглядывали друг друга, видимо все еще досматривая с открытыми глазами свои сны. Мои волосы разметались по подушке между нами и касались его руки. Я скользнула взглядом по голой груди Кая и вновь уставилась в его глаза. Сейчас они все еще спали. Просто ярко-голубые глаза. Просто утро. Просто два человека.
        — Загулял вчера?  — поинтересовалась я, как всегда, с неуместной иронией.
        Он ответил мне кривой усмешкой.
        — Я пришел всего лишь после полуночи.
        — Ну, это не страшно. Вот если к утру, тогда бы тебе мало не показалось.
        — Такая уж у меня работа.
        — До полуночи? Кем, если не секрет? Сутенером?
        — Сутенеры как раз-таки после полуночи работают. Я дизайнер в одной фирме. Просто у меня свободный график, плюс доверие нанимателя. Мне дают дедлайн, а когда я прихожу в офис, их не волнует.
        — Ага, значит, деньги ты все же зарабатываешь легально. Ну, хоть это радует.
        Кай выскользнул из-под одеяла и скрылся в ванной. Я продолжала лежать еще некоторое время с непривычно пустой головой. Утро началось интересно.
        Завтракали мы вместе, без особого энтузиазма жуя мюсли. Кай отстраненно водил ложкой в миске, размазывая размокшие в молоке хлопья по краям. Да и я толком ничего не съела. Кажется, завтрак для нас был всего лишь привычкой, а не нуждой. Внезапно я вспомнила вчерашнюю странную фотосессию и поинтересовалась:
        — Ты мне снимки обещал показать. Что я, зря позировала?
        — Хорошо, что ты об этом вспомнила. У меня есть предложение,  — сказал он, слегка ухмыльнувшись.  — Что если мы сегодня продолжим?
        — Я что, настолько фотогенична?  — поинтересовалась я.
        — Фотогеничность не мерило,  — отрезал Кай.  — Мне интересно… несколько другое,  — таинственно сообщил он.
        — А что именно?
        — Намного интереснее, что у каждого человека внутри. И как при определенных навыках… это можно вытащить на белый свет, понимаешь?
        — Понимаю…  — кивнула я, вспоминая работы Хогарта.  — И какие у тебя методы?
        — Говорить,  — с хитрым прищуром поделился он.  — Обо всем на свете. И так, быть может, выговорим и саму душу. Никогда не задумывалась, как она выглядит?
        И он даже хохотнул, явно будучи в хорошем настроении.
        Я не заметила, как отпустила ложку, и та утонула в миске с молоком. Кай скользнул по мне очередным непонятным взглядом и велел:
        — Ладно, иди в комнату.
        Я вернулась в спальню. Расчески не было, и я просто провела по волосам пальцами, с грехом пополам распутав концы. На мне по-прежнему была рубашка Кая, а джинсы все-таки пришлось надеть свои, потому что другой одежды не было.
        Я совершенно не имела представления, что из всего этого получится.
        Он вернулся через несколько минут со знакомой камерой в руках. На нем самом были рваные на коленях джинсы и очередная черная майка. И сегодня в лице как будто появилось что-то новое. Перемена была почти неуловимой, но я изучала его не менее внимательно, чем он меня. И не могла не заметить: это было в его глазах. Холод в них казался разреженным, и проглядывала странная задумчивость. Что-то мягкое появилось и в темной, четко очерченной линии бровей, и в высоких холодных скулах…
        Или я стала к нему привыкать?
        Я стала его очеловечивать. Кажется, относиться к нему как к злобному ублюдку я уже не смогу.
        — Что-то ты подобрел,  — протянула я.
        — Погоди, мы только начали,  — ответил он и наконец поднял голову от камеры, которую все это время настраивал.  — Давай сделаем так: мы просто с тобой поболтаем, и я в это время буду делать снимки.
        Я кивнула. Значит, ты хочешь увидеть человеческую душу? Попробуем тогда ее выговорить.
        — Будет жалко, если ничего не выйдет,  — заметила я.
        — Тогда, может, и души нет…  — последовал рассеянный ответ.
        Странный, увлеченный Кай, складывающий из льдинок слово «душа». Найти бы Герду, которая всыплет тебе за твои безумные идеи. Но Герды не было. Зато была я.
        Присев на кровать, я прислонилась к стене и уставилась в его объектив.
        — Даже не знаю, что тебе можно рассказать. Ты мне вчера чуть ли не диагноз поставил. Что еще я могу добавить?
        Кай снисходительно улыбнулся, прикрыв один глаз, а его палец нажал на кнопку. Раздался трескучий щелчок.
        — Всегда есть что рассказать. Это ты мне сказала, между прочим. И потом, одно дело видеть все, а другое — когда тебе сами все выкладывают. Давай, Марина. Я не хирург, чтобы препарировать тебя, как лягушку. Откройся мне сама.
        — Да брось. Ты начал меня препарировать с первых же минут,  — усмехнулась я.  — Ты знаешь, я ведь довольно скрытный человек. Никто обо мне не может сказать что-то внятное. Ну, Марина. Какая-то взбалмошная богатая девица. У меня дорогие шмотки. Капризный характер. И пустое сердце.
        Эти его слова всплыли сами собой. В ответ два щелчка.
        — Звучит надуманно. Кто это тебе сказал?  — наконец поинтересовался он, подобравшись чуть ближе.
        — Почему ты думаешь, что это не мои слова?
        — Потому что ты не говоришь о себе. Только повторяешь, что говорят другие.
        Я хмыкнула.
        — Ладно, доктор Фрейд. Это сказал Макс. Не сказала бы, что я взбалмошная и капризная. Просто часто иду на поводу у своих желаний, но они не такие уж и экстравагантные…
        — И чего же ты желаешь?
        — Скучных вещей. Ну, кроме того, чтобы сорваться посреди учебы в Амстердам. Например, люблю покупать себе шмотки. Купишь что-нибудь и думаешь, что у тебя началась новая жизнь. Или любимые книги. Если я вижу любимую книгу в новом переплете, покупаю ее снова.
        — Господи, какая невинность.
        — А ты думал…
        — Да, все интересуюсь у самого себя.  — Кай продолжал сосредоточенно крутить объектив.  — Кто твои родители? Судя по твоим словам, очень влиятельные люди.
        — Отец — генеральный директор корпорации зла. Мама — жена генерального директора.
        Щелчок.
        — Суховато.
        — А чего ты от меня ждал?  — уже не особо себя контролируя, продолжала я.  — У нас слишком сухая семья. Но зато есть свои преимущества, ничего не вытекает, нигде не протекает. Фактически стерильная ячейка общества.
        — Звучит ужасно.
        Еще щелчок.
        Я усмехнулась:
        — Хочешь подробностей о семейных посиделках? Цитат из новогодних открыток? Вообще такая оценка звучит странно. Ты сам не очень-то похож на человека, у которого нормальная семья.
        — Какие у вас отношения?  — проигнорировал мой комментарий Кай.  — Сейчас и раньше?
        Невольно я задумалась. Почему-то хотелось дать точный ответ. Это означало начать озвучивать то, чего я никогда не пыталась сформулировать. От слов обычно одна беда. Стоит родиться слову, как за ним идет осознание — часто невеселое.
        — Знаешь… я, если честно, не помню, какими они были. Когда мне было лет десять, дела отца пошли в гору и на нас буквально все обрушилось в один день, хотя на самом деле он всегда очень много работал и вечно всем что-то доказывал. В итоге отец возглавил филиал крупной компании с мировым именем, ну и как будто его настоящая семья теперь там, в офисе. Но и нас от его успеха тоже разнесло по разным тропинкам. Мама всегда говорила, что у нее не хватает времени на себя. И вот теперь она вся в себе. Про чакры она расскажет тебе больше, чем про мои успехи в школе. Я не уверена, что они с папой вообще разговаривают. Мне они постарались дать все, чего у них самих не было — много красивых вещей, свободу и дорогую школу. В некотором роде они большие оригиналы. Их наплевательство настолько искренне, что походит на безграничное доверие. Поэтому я не с ними. Просто… бреду куда глаза глядят. С короной на башке и в полном одиночестве. Меня никто не трогал, я никого не трогала, пока вдруг… какой-то тип не зажал мне рот и не выдрал меня из привычного мира.
        Кай ни разу не посмотрел на меня прямо. Только через объектив. Мы вроде говорили друг с другом, но между нами была какая-то преграда. Однако слушая меня сейчас, он слишком долго не нажимал на кнопку, хотя до этого она трещала без умолку. Почему-то захотелось, чтобы он просто посмотрел на меня без этой камеры. Но он снова сделал снимок и отпустил очередной бездушный комментарий:
        — Слушай, звучит печально. Богатые тоже плачут?
        Я пожала плечами, не видя в своем рассказе ничего экстраординарного.
        — А почему бы и нет? Все плачут. Уверена, что даже ты. Вот так и случилось, что мы — семья, которая друг с другом не разговаривает. Даже на праздниках. А как правильно надо это делать… ну, ты понимаешь, быть семьей… мы и сами не знаем, потому что давно об этом забыли. Мне кажется, мы просто уже не хотим усугублять. Знаешь, что самое ужасное, что может произойти между близкими? Неловкость. И ты не можешь прекратить ее испытывать. Неловкость — одно из тех чувств, которые можно остановить, только не делая того, что тебе их причиняет.
        В этот раз камера фотографировала без остановки. Кай застывшим взглядом цедил меня сквозь объектив, а его палец жал на кнопку, как автомат. Я невесело усмехалась, глядя на него. Интересно, что же такое появилось в моем лице во время этой исповеди?
        Но чувство легкости меня не покидало. Обычно когда приходилось говорить так откровенно, я испытывала один обжигающий дискомфорт. Мне хотелось закрыться, обнять саму себя, чтобы не дать вылиться наружу чему-то лишнему. И несмотря на правдивость, сказанное выражало только какую-то пошлость, теряя свой первоначальный смысл.
        С Каем же все звучало так, как должно было. Слова несли именно то, что я хотела сказать.
        — Похоже, ты долго об этом думала и анализировала,  — заметил он через некоторое время.
        — Не знаю, что это за анализ,  — пожала плечами я.  — Как и все дети, предоставленные сами себе, я начала слишком много думать. Это самое ужасное, что может произойти с человеком. Счастливые не думают.
        Кай еле заметно улыбался и неотрывно смотрел в объектив. Вдруг захотелось тряхнуть его как следует и спросить: «Да что же ты там такого видишь?».
        — Помнишь, я сказал, что ты на редкость апатична для пленницы?
        — Да.
        — Недавно я убедился, что это не совсем так. У тебя есть свои реакции. Но их сложно заметить. Ты достаточно замороженная. От кого эти замки?
        — А от кого твои замки?
        — Не обо мне речь.
        — Но ты не отрицаешь, что что-то прячешь.
        — Что мне прятать? Вся моя жизнь у тебя на виду.
        Я лишь фыркнула. Кай и это заснял.
        — Я не знаю, почему ты называешь это замками. Все люди носят маски. Потому что настоящий ты мало кому нравишься. Не встречала людей, которые были бы такими, какие они есть.
        — Я думаю, ты просто встречала довольно злых людей,  — вдруг добавил Кай с каким-то необъяснимым дружелюбием.  — Такие убеждения пускают мощные корни в голове, когда твое окружение постоянно шпыняет тебя за каждый вдох. И ты начинаешь думать, что с тобой что-то не так. Ты выучиваешь, как себя не вести.
        — Ну-ну, доктор, спасибо за объяснения.  — Я не выдержала и слегка улыбнулась.  — Попробую тебе поверить.
        Все слышали, да? Я ему собиралась верить. Но этот разговор уже нельзя было контролировать. Похититель и жертва забили на свои роли и решили ловить души, как бабочек. Это оказалось весело.
        — Ну, кто тебя мучил? Расскажи мне,  — донесся до меня его снисходительный голос.
        — Ты сам ответил на все вопросы. Тупой класс. Не слишком приятные случайные знакомые. Глупые учителя, чужие родители. Посторонние люди. Все вокруг будут виноваты. Лучше таковых не искать. Историю вроде моей тебе может рассказать любой школьник. Не обязательно воровать для этого девушку. Возможно, мы такие, какими нас делает наше окружение. И нет никаких настоящих «нас».
        — Знаешь, что меня забавляет? Ты постоянно пытаешься казаться поверхностнее, чем ты есть. Тебя словно пугает то, что на самом деле… и это чувствуется даже в выборе слов… ты глубже. Тяжелее.
        Вот это был удар исподтишка. Кай говорил все это мимоходом, и я спрашивала себя, осознает ли он, что каждый его вывод для меня — как удар по лицу?
        — Душа, говорят, двадцать один грамм весит. Так что… глубина моей личности, которую ты тут меряешь, все равно не превысит этого значения.
        — Расскажи, с чего началось твое… отдаление от людей. Был ведь какой-то момент?  — задал он новый вопрос.
        — Я не помню,  — честно сказала я.  — Я просто не люблю все, что было лет до пятнадцати. Например, детство. Это время, когда ничего тебе не подчиняется. А как я ненавидела каникулы… Потому что всегда была одна, а другие веселились, как черти. Летом я чувствовала себя по-настоящему одинокой, потому что в этой атмосфере безумного праздника вдруг ловила себя на мысли, что похожа на непутевого гостя, который вместо похорон попал на свадьбу и теперь не знает, что делать.
        — И чем ты занималась все время?
        — Читала. Училась. Слушала музыку. Искала общения в искусстве. И как ни странно, здесь мне везло на друзей. Хотя говорить с ними по-настоящему не получалось.
        — Кстати, хотел сказать, что у тебя отличный английский.
        — Я благодарна за него моим любимым группам. Любой язык лучше всего учить по песням.
        Он даже оторвался от камеры и уважительно покивал.
        — Назови мне тогда свою любимую песню.
        — Ну, например…  — Я задумалась.  — Пусть будет Flunk. «Queen of the Underground».
        — Я послушаю ее.
        Камера продолжала щелкать, впиваясь в мое лицо. Мне казалось, будто объектив направлен не на меня, а внутрь меня. Он глядит прямо в душу, снимая безо всяких прикрас все, что там есть. Я даже ждала фотографий с легким волнением. Почему-то казалось, что снимки будут необычными.
        Меньше чем за час между мной и Каем образовалась особая реальность. Камера словно соединила наши диссонирующие друг с другом координаты, и возникло новое измерение. В нем вдруг нашлось место для моих настоящих слов, которые наконец-то пролились.
        — Кай, как ты это делаешь?  — поинтересовалась я, ложась на живот и подпирая голову руками.
        Он слегка присел, чтобы объектив был со мной на одном уровне, и уточнил:
        — Что именно?
        — Как ты достаешь вот это все? Ну, ты знаешь. Чувства, мысли… Твой взгляд проникает всюду. Под рубашку… За глаза. Прямо в голову.
        Я сама не понимала, почему начинаю с ним то и дело кокетничать. Иногда во мне вылезала эта тупая женская непоследовательность.
        Кай глянул на меня мельком и ответил:
        — Я ни к чему тебя не принуждаю. Обрати внимание, ты все рассказываешь мне сама. Будем считать, что я просто расшевелил тебя своим бесцеремонным поведением.
        — Потыкал, значит, палкой в осиное гнездо.
        — Да. Выпусти всех ос наружу. В твоем улье перенаселение.
        — К черту эти метафоры.  — Я перекатилась на спину, болтая в воздухе ногами.  — Ты располагаешь меня к беседе, вот в чем трюк. Я ведь совсем тебя не знаю. Кто ты, откуда… Как ты жил до того, как похитил меня? С кем дружишь? Кого любишь? О чем думаешь?
        — Необязательно знать друг друга, Марина, чтобы доверять.
        — Но ты мне не доверяешь. Ты знаешь обо мне все, а я о тебе ничего. Это непропорционально.
        — Доверие не всегда должно измеряться количеством сказанных слов.
        Загадочно и в духе Кая.
        — Тогда у меня есть последний аргумент: мы с тобой спим в одной постели. Это тебе о чем-то говорит?  — сердито спросила я.
        Он слегка рассмеялся хрипловатым смехом и ответил:
        — Да, это очень сильный довод. Но мне нечего тебе рассказать, Марина. По крайней мере то, что ты должна знать — ты знаешь.
        — Ты говоришь, что работаешь дизайнером и увлекаешься фотографией. Слушаешь рок и металл. Ты очень умный, скрытный и жестокий. Питаешься хлопьями. Тебе нужна я. Вот и все, что мне известно.
        — Это уже немало,  — отрешенно пробормотал он и с легкой усмешкой произнес:  — У тебя сейчас было потрясающее выражение лица…
        Я промолчала, продолжая задумчиво разглядывать его фигуру, застывшую передо мной. Кай внезапно опустил камеру и, надев на объектив крышку, произнес:
        — Все на сегодня. Спасибо.
        Наклонившись ко мне, он слегка коснулся губами моей шеи.
        Я ничего не сказала. Откровенно говоря, мне и нечего было добавить. В этом человеке скрывалась опасная глубина, и она манила. И прошлое у него наверняка было особенным, что сделало его таким, каков он сейчас. Но он был закрыт, хотя сталь в его глазах начала истончаться.
        Чужие души пугают и завораживают.
        В голове невольно вспыли строчки из песни Placebo:
        I’m coming up on infra-red
        There is no running that can hide you[10 - Я включаю инфракрасный свет,И никакое бегство тебя не спасет.].
        В голове сложилась важная догадка.
        Кай уже скрывался в коридоре, когда я его окликнула.
        — Я знаю, что ты делаешь в запретной комнате. У тебя там фотолаборатория,  — сказала я.  — А меня ты не пускаешь, потому что фотография для тебя — тот самый процесс, когда наконец-то проглядывает твое истинное лицо.
        Кай повернул голову и с неизменной таинственной ухмылкой ответил:
        — Ну вот, а говоришь, что ничего обо мне не знаешь…

* * *
        Я еще несколько минут повалялась в кровати. Кай опять оставил меня обескураженной. Я ждала реакции вроде «ты ошиблась, не лезь не в свое дело», а он только изобразил этакого шкодного мальчишку.
        Увидеть бы его настоящее лицо.
        Я уже не думала о том, чтобы победить его, как всего два дня назад. Нет, я даже не против выполнять все его странные просьбы, но хочу знать, кто или что рядом со мной. И одновременно казалось, что с ним можно провести бок о бок вечность, но так ничего и не узнать.
        Замкнутые в этом пространстве, мы вели какую-то изощренную психологическую игру, где каждый запутанным образом пытался расколоть другого. Так ведутся поиски души. Я все еще не могла выкинуть из головы его слова об этом. Только благодаря этому короткому откровению я начала понемногу понимать его и все, что он делал.
        Что он там говорил про свою красную комнату? Входить нельзя, Синяя Борода рассердится и убьет? Отлично. Значит, надо забуриться прямо туда. Раз прятки кончились, Борода должен выйти на чистую воду.
        Я отправилась в лабораторию, несмело взялась за ручку, и та податливо опустилась. Никаких трупов других девушек не было видно. Просто помещение средних размеров, оснащенное современной фототехникой. Штативы, лампы, еще бог знает что… Полки у стен забиты толстенными альбомами и папками. Много профессиональной литературы. Я сразу разглядела корешки больших артбуков с работами известных фотографов. На полках стояли любимые мною Эллен фон Унверт, Майкл Донован и даже Хогарт. Все оказалось намного серьезнее. Я-то думала, самое большее, что у него есть — это какой-нибудь навороченный принтер.
        Пока я не видела ни одного снимка, но, судя по всему, он занимается фотографией давно.
        Кай сидел за компьютером, а на всю ширину огромного эппловского монитора распласталась мое лицо. Он сосредоточенно щелкал мышкой и даже не заметил, как дверь распахнулась. Неслышно мне удалось подобраться ближе. Он не реагировал. Нагло присев на край стола, я спросила:
        — Это что, я?
        — По-моему, очень похожа,  — отрешенно произнес он и уменьшил снимок.
        Я посмотрела на экран внимательнее, и глаза невольно распахнулись от удивления. Это действительно была я, но в ином образе. Я видела все крошечные блики, которые скопились на поверхности зрачка, как на воде. Волосы лежали на правом плече, и это подчеркивало беззащитный наклон головы. Неизвестно почему сероватое освещение комнаты вдруг приобрело теплый оттенок, и он мягко лег на мою кожу. Одна половина лица полностью утопала в этом свечении, а вторая казалась даже слишком четкой. Я была разделена пополам светом и тенью, но возникало ощущение, что дело не в освещении. Это моя личность рассечена надвое. Во мне присутствовала непостижимая незавершенность.
        Слегка сглотнув, я неосознанно провела по волосам рукой. Красавицей я себя никогда не считала. Такой миленький середнячок. При желании могла выглядеть глянцево и броско. Но никогда не думала, что на самом деле я… такая.
        Ни в одном зеркале, ни на одном снимке, ни в чьих глазах я не видела этой девушки. Она почти улыбалась, но губы ее оставались сомкнутыми. Глаза взирали испуганно и настороженно. Я могла сказать, что это незнакомый мне человек.
        — Когда ты это заснял?  — тихо спросила я.
        — В то утро, когда впервые решил тебя сфотографировать,  — задумчиво произнес Кай.  — Некоторые вещи… появляются только в такие короткие, почти неуловимые моменты. Ты знаешь… это выражение глаз… кроткое и немного потерянное… не вытащишь ни одной камерой, не выманишь ни одним словом. Надо просто ждать, когда оно появится само, и успеть поймать.
        Наши головы рядом склонились к монитору, и мы походили на заговорщиков, которые только что провернули какой-то любопытный трюк и теперь наблюдали за результатом.
        — Я… не знаю себя такой…
        — Почему?  — Он перевел на меня внимательный взгляд.  — Это ты. Не девушка, а пол-луны. Ты говоришь об отвлеченных вещах, часто ерничаешь, но внутри сидит она. И ей отчего-то страшно… возможно, она испытывает это чувство всю свою жизнь. Глядя на это фото, хочется вывести ее из равновесия. Вдруг ее образ станет четче? Вдруг она настоящая видна только на грани страха? В момент… своего падения от утраты точки опоры?
        — Почему тебе хочется вмешаться в ее состояние?  — спросила я, продолжая вглядываться в свой большой темно-коричневый глаз.  — Девушка тебя не трогала, между прочим.
        — Но вечно пребывать в состоянии куколки… скучно,  — совершенно искренне сказал он.
        — Ты опасный человек, Кай,  — заметила я.  — Люди, которые измеряют все не моральными убеждениями, а словами «скучно» и «любопытно», могут натворить самых страшных дел.
        По-моему, он даже не услышал этой реплики. Он еще какое-то время глядел на монитор, а затем серьезно спросил:
        — Так что мы с ней будем делать, Марина?
        — Что ты имеешь в виду?  — удивленно уставилась на него я.
        Кай снова слегка увеличил снимок и произнес:
        — Хочешь узнать о ней больше? Или так и оставим?
        Внезапно в этом вопросе проступила двойственность. И я на секунду поверила, что от моего ответа зависит моя судьба. Если скажу, что оставим, Борода меня отпустит. А если попрошу узнать больше…
        — Тебе ведь уже самой интересно. Ты, как и я, любопытная,  — отстраненно прокомментировал Кай.
        Я вглядывалась в снимок, и почему-то с каждой минутой становилось противнее. Девушка-пол-луны начинала меня раздражать абсолютно всем, хотя изначально снимок мне понравился. Но Кай заставил меня увидеть его иначе, просто задавая вопросы. Это все, из чего он состоял. Ответы же приходилось давать мне.
        Вдруг захотелось сказать себе той, на фото: «Прекрати уже быть такой. Прекрати. Просто остановись».
        Великолепие фотографии стало ее недостатком. Снимок был слишком личным.
        Я перевела на него слегка ошарашенный взгляд. Ловец душ и королева унитаза. Их ждут великие свершения, если они продолжат ловить своих бабочек.
        «Что ты за человек, Кай? И что ты сделал со мной?»
        Он продолжал глядеть на этот снимок с задумчивостью художника, который разглядывает свое творение и думает, что в нем не так.
        — Ну, каков будет твой ответ?
        — Вдруг ты покажешь то, что мне совсем не понравится?
        — А я покажу.
        Это прозвучало как очередная нешуточная угроза.
        — Что же,  — медленно добавил он.  — Ты тянешь с ответом, значит, хочешь узнать больше. Похвально.
        Некоторое время я изучала его с уже привычной неприязнью. Он говорил, как какой-то гребаный ментор. И почему-то возникало ощущение, что я упустила момент, когда надо было сказать, что не хочу знать больше.
        — А что бы ты ответил на моем месте?  — с деланным равнодушием спросила я.
        Вдруг он поднял на меня глаза и сказал с улыбкой:
        — Но я никогда не буду на твоем месте. Продолжим?
        С этими словами он закрыл снимок и открыл следующий.
        За этим занятием прошло несколько часов, и все это время мы разглядывали меня. Из нас двоих наибольший шок опять испытала я. Кай смотрел на все снимки с уже привычным темным удовлетворением. А меня выворачивало, разве что не буквально. Какие-то фотографии были, как первая. Хотелось остановить себя непонятно на чем. Какие-то из них удивляли.
        Я не знала себя такой, но на этих снимках все-таки была я. Это то, во что я не верила. Что люди бывают самими собой.
        Ни грамма косметики, никаких пошло надутых губ.
        Я рассказывала ему что приходило в голову, и в моих глазах пробегало столько чувств и мыслей, на которые, казалось, я не была способна. От этого становилось не по себе еще больше.
        Это не могла быть я — с такой усталой меланхоличностью взирающая с монитора. Девушка со взглядом старухи. А на этом снимке я превращалась в ребенка. А на третьем до боли походила на свою мать. Сколько у меня лиц? Какое из них верное? Или же… они все мои?
        Даже если мне не нравился снимок, я видела в себе жизнь, идущую непрерывным потоком прямо навстречу объективу. Но исподволь в фотографиях проступал лейтмотив: какой бы я ни получалась — наивной, беззащитной, цинично усмехающейся, отчужденной,  — во мне застыла непонятная сквозящая пустота. Это Кай оставил в моих глазах. Я глядела немного мимо, а не прямо.
        — Где ты учился фотографии?
        — Нигде. Просто брал фотоаппарат и снимал. Долгая и упорная практика всегда приносит результаты.
        — И что,  — продолжала допытываться я,  — много ушло времени, прежде чем ты стал собою гордиться?
        — Я всегда собой горжусь,  — лаконично ответил Кай.  — Послушай, обучение в этом деле — просто вопрос освоения техники. Если у тебя нет видения, ты снимешь полнейшее дерьмо. Даже в одной песенке об этом поется: «You don’t need eyes to see, You need vision»[11 - Тебе не нужны глаза, чтобы видеть,Тебе нужно видение.(Из песни Faithless «Reverence»)].
        — А ты самоуверен.
        На это он вообще не удосужился ответить.
        Я соскользнула со стола и прошлась по его лаборатории. Всюду лежали штативы, объективы, чехлы и множество приспособлений, о назначении которых я могла только догадываться. Солнце, просачивающееся сквозь жалюзи, падало на какие-то белые кюветы, стоящие на столе.
        — А это что?  — поинтересовалась я, покручивая одну из них в руке.  — Формочки для печенья?
        — Это для проявления фотографий, положи на место,  — произнес он, не поворачиваясь.
        — Ты что, и по старинке с проявителем делаешь?
        — Вообще-то пленочная фотосъемка ничем не уступает цифровой. На некоторых этапах она даже лучше.
        — Кстати, ты же не хотел меня сюда впускать,  — как бы между прочим напомнила я.
        — Это ты мне напоминаешь? Ну, подожди, я закончу с камерой и выставлю тебя…
        — Ты что, серьезно?  — поинтересовалась я настороженно.
        — Нет. Просто раз ты сама догадалась, чем я тут занимаюсь, дальше не имеет смысла шифроваться,  — отстраненно произнес он, разматывая какие-то шнуры у системного блока.
        — Я все больше узнаю о тебе…
        Кай опять промолчал. Ну что же, после жестокости в наших отношениях действительно начало появляться подобие доверия.
        Я потянулась к папкам. Интересно, что он еще снимает… Но я так и не дотянулась до них. Кай материализовался у меня спиной и перехватил мою руку. Не больно, но очень жестко.
        — Тебе пора.
        — Почему ты не хочешь, чтобы я видела твои снимки?  — прямо спросила я.  — Что ты там прячешь? Свою душу?
        — Где-то же мне надо ее хранить,  — парировал он и выставил меня в коридор.
        Щелкнул замок.
        Вечером он снова исчез, но комната была открыта и я ринулась туда. Меня встретили пустые полки. Все его большие папки пропали. Я слышала, что он что-то вытаскивал, когда выходил… На компьютере стоял пароль, и поковыряться в его личных файлах тоже не удалось.
        Зато кухонные ножи, вилки и ложки снова вернулись на свое место. Он уже не боялся, что я зарежу его и убегу. Но со снимками он проявил очень странную осторожность. Он и вправду не хотел, чтобы я их видела. Очень сильно не хотел.

* * *
        Проснувшись, я обнаружила, что на меня опять беспардонно смотрит фотообъектив. Я не знала, как долго эта блестящая линза наблюдала за моим сном, и в первый миг после пробуждения мне показалось, что объектив существует сам по себе — висит в воздухе и наблюдает. Чуть позже я заметила за ним Кая.
        — Я вижу, ты втянулся,  — сонно произнесла я.
        — Представь, что это теперь элемент нашей с тобой жизни,  — со смешком сказал он.  — Не обращай внимания. Просто говори.
        — Тебе было мало?  — спросила я, приподнимаясь на локте и откидывая с лица волосы.  — Господи… никакой приватности. А на толчке меня поснимать не хочешь?
        — Хорошая идея,  — совершенно серьезно сказал он.
        — Какой же ты извращенец. И кто тебя таким воспитал? Мама или твое жестокое окружение?
        Я перевернулась на живот и посмотрела на него исподлобья. Пол-лица закрывали волосы, которые почти все упали вперед. Я не знала, что видел Кай,  — по-моему, это был фильм ужасов. У каждого есть своя девочка из колодца, которую прячешь от мира.
        Но его физиономия светилась знакомым довольством.
        Объектив глядел на меня, я на Кая, а Кай на меня сквозь объектив. Круг замыкался.
        — Я хочу получить много твоих снимков. Ты передашь мне себя по частям во всех этих фотографиях.
        Я присела и слегка поправила его большую черную майку с логотипом какой-то металл-группы. Я стащила ее вчера вместо рубашки, у которой постоянно приходилось закатывать рукава. Майка была мне как платье.
        — Я живая и нахожусь с тобой здесь и сейчас,  — произнесла я.  — И останусь, ибо выбора у меня нет.
        Кай продемонстрировал мне свою загадочную фирменную усмешку.
        — Ты не будешь со мной вечно, Марина,  — произнес он.  — Когда-нибудь ты уйдешь.
        — Нет,  — выскочило у меня, но я тут же поспешно добавила:  — Я имею в виду, почему ты так уверен, что я уйду? Что может произойти?
        — Ну, знаешь ли… В средние века была чума. Из-за нее много кто ушел. В наше время тоже может случиться что-то вроде этого.
        — Смешно,  — произнесла я без тени улыбки.
        Шуточки у него, как всегда, были глупые.
        — Рано или поздно все люди уходят. Так уж мы устроены.
        — Или ты меня отпустишь?  — вклинилась я, внимательно глядя на его отрешенное лицо.
        — Вообще я говорил про смерть.
        — О, да ты романтик… Нас, значит, может разделить только смерть?  — Я со вкусом потянулась, глядя из-под полуприкрытых глаз на черный круг объектива.
        Щелчок. Щелчок.
        — Представляешь, если мы друг друга убьем?  — хладнокровно спросил Кай.  — Вдруг наша странная связь потребует самого мощного выброса энергии, который выходит только с болью и кровью?
        — Ты всегда говоришь ужасные вещи, Кай,  — пробормотала я, непроизвольно настораживаясь.  — Почему мы не можем умереть сами, бок о бок? Или давай я умру первой, оставив тебя с ворохом фотографий?
        — Кажется, это скатывается в сериал,  — заметил Кай.
        — Ну, я же девочка. Мы такое любим.
        Сейчас я не чувствовала ничего особенного… Мы просто болтали, черт возьми! Как… друзья или даже влюбленная парочка. Существует столько ролей для мужчины и женщины, но мы не вписывались ни в одну из них.
        В какие-то мгновения я ловила себя на странном ощущении непривычности. Все-таки происходящее со мной отдавало нереальностью, это было как в каком-то запутанном сне, когда не понимаешь кто ты — наблюдатель или главный герой.
        Что бы там ни было, я являлась непоследовательным участником игры. Меня мотало от стремления защищаться (пусть и путем слабоватых колкостей) до непонятных приступов симпатии к Каю. Я не понимала себя, но еще меньше понимала его.
        Кай продолжал делать фотографии, фактически ни о чем меня не прося, разве что изредка повернуть голову или поднять глаза… Я предпочитала разглядывать его самого. Я любила рассматривать лица людей и отмечать в них приятные и неприятные черты. Мне нравились бледные линии его скул и точеный переход от затылка к плечам. У него действительно были красивые скулы, я искренне любовалась ими. Еще мне нравились его брови — аккуратные темные полосы. В целом его можно было назвать симпатичным. Но лицо Кая казалось приятным до тех пор, пока он не поднимал глаза. Тогда что-то чужое вползало в мою душу.
        Я никогда так не проваливалась в другого человека.
        — Кай, мне не нравятся твои глаза,  — сказала я в какой-то момент.
        — Не смотри,  — просто сказал он.
        — Я не могу. Наверное, тебе лучше знать почему. Откровенно говоря, я вообще не люблю смотреть людям в глаза, возможно, это слабохарактерность…
        — Может, ты боишься, что через твои глаза они увидят тебя такой, какая ты есть?
        — И это тоже. Мне всегда казалось, что надо иметь очень сильный внутренний стержень, чтобы смотреть человеку в глаза всегда. Что-то в них, видимо, есть такое… выдает всю изнанку, если не умеешь закрываться.
        — А мои глаза тебе чем не нравятся?
        — Они… холодные. Недобрые. Но в тебе есть этот стержень, ты можешь всегда смотреть в глаза и вообще… Ты сильный, Кай.
        Собственная речь казалась мне детским лепетом. Иногда я чувствовала себя совсем маленькой и глупой рядом с ним, хотя он и был ненамного меня старше, как мне казалось. Максимум я дала бы ему лет двадцать семь.
        Молчание снова затапливало комнату, как вышедшая из берегов река. Он делал бесконечные снимки, периодически останавливаясь и изучая какой-нибудь портрет, иногда что-то удалял, иногда снова наводил на меня объектив… Я глядела на него и думала, почему, несмотря на свое глубокое сопротивление, я вынуждена смотреть в его глаза.
        — А ты?  — тихо спросил он.  — Ты слабая?
        — Не знаю. Мне не на чем себя проверить.
        Щелчки рассеивались в воздухе, камера все меньше становилась заметной, но странное напряжение не покидало меня. Оно походило на ультразвук, которого не видишь и не понимаешь, что это, но внутри тебя разносит на части.
        И когда он в последний раз нажал на кнопку и надел на объектив крышку, я испытала некоторое облегчение.

* * *
        Начавшись как спонтанная игра, фотосессия стала ежедневным ритуалом, через который пришлось проходить нам обоим. Кай был тут как тут, с камерой наготове и заострившимся от глубокой внутренней сосредоточенности лицом. Если я сначала валяла дурака, то на четвертый день фотосессии ощутила нешуточное бешенство.
        — Убери!
        Я швырнула в него подушку, но та пролетела мимо.
        Кай укоризненно уставился на меня, слегка опустив камеру.
        — Мне надоело. Я сегодня плохо выгляжу. Не та фаза луны. И свет отстойный,  — в очередной раз начала я ерничать, но теперь это не казалось таким безобидным, как раньше.
        Внутри что-то дрожало, и снова хотелось расплакаться. Мое положение в очередной раз показалось невыносимым. В этих стенах терялся счет дням. Я поймала себя на мысли, что не могу подсчитать, сколько уже здесь нахожусь. Неделю? Или меньше? И неужели так будет… всегда? Он не шутил?
        Каждый день Кай будет меня фотографировать. И однажды я перестану существовать, меня сожрет его проклятый объектив.
        В нем на самом деле стала чудиться непритворная угроза.
        Он высасывал.
        Он разносил меня на части.
        — Посмотри в камеру.
        Я с ненавистью уставилась на Кая, сидя на кровати и от напряжения сплетя руки и ноги в какой-то немыслимый узел.
        — Увидел что-нибудь новое?
        — Да.
        Не выдержав, я швырнула в него вторую подушку и на этот раз не промахнулась, попала прямо в голову. Кай раздраженно оторвался от камеры, но проговорил с непоколебимым спокойствием:
        — Больше так не делай.
        — А ты не снимай меня. Придурок.
        Щелчок.
        Я взвыла и накрылась с головой одеялом, подоткнув все края. Пусть снимает это, а не меня. Вышла бы примечательная картина пустой комнаты с комом на кровати. Увлекательная игра «Найди девушку!», возраст от пяти лет и старше.
        Очень быстро стало жарко, но я упрямо не вылезала наружу. Хотелось сейчас же задохнуться ему назло. Он развернет одеяло, а там труп. Вот потеха будет!
        Но Кай ничего не делал. Я ощущала его по ту сторону — он неслышно выжидал, давая мне это время. В полной тишине жила его уверенность в собственной победе.
        Через пятнадцать минут я высунула голову и увидела его, стоящего у подоконника и следящего за мной своим неживым, змеиным взглядом. Он дал мне сделать первый вздох и снова сфотографировал.
        — Что тебе это дает?  — поинтересовалась я.  — С чего ты вообще взял, что можешь поймать душу?
        Ответом было молчание. Меня продолжали отслеживать сквозь объектив, как на охоте. Я встала и подошла к нему вплотную. Внезапно нахлынувшая злость придала смелости.
        — Ты хорошо фотографируешь. Но давай-ка поговорим о мотивах. Зачем ты ищешь душу? Может, потому, что у тебя самого ее просто нет? Знаешь этот трюк, что мы всегда заполняем пустоту в себе чем-то другим? Едим, заводим беспорядочные связи, сорим деньгами… Не имея в себе сути, хочешь получить ее через что-то другое. Ты так привязан к своей камере, твои движения ласковы, точны… Так надо обращаться с любимой девушкой, а не с куском железа. Только и девушки у тебя нет, хотя внешне ты не урод. Но ты больной извращенец. В тебе есть какой-то страшный изъян, и он просвечивает через твои глаза. Никто не будет с тобой встречаться. Ты одинок и нездоров. Будь у тебя душа… ты никогда не стал бы ее искать.
        Он взирал на меня безо всякого выражения. Я не знала, доходят ли до него вообще мои слова, хотя Кай их слышал. Я хотела бы, чтобы они его задевали, чтобы сейчас я проехалась по нему и он ощутил то же, что и я,  — жгучий стыд, собственное несовершенство и ущербность.
        Мы молча смотрели друг другу в глаза, и я его уже не боялась. Что может быть хуже того, что происходит сейчас?
        Или я должна быть благодарной за то, что он не бьет меня и не держит связанной? Плохая логика.
        Мне не за что быть ему благодарной.
        — Что молчишь?
        Он потер большим пальцем кончик носа и в очередной раз сказал то, чего я не ожидала:
        — Хочу, чтобы ты продолжала. Говори.
        В этот момент я испытала глубокое отчаяние от того, что мне не пробить его броню. Кай настолько болен, что ему все равно. С ним ничего нельзя сделать.
        Изо всех сил я ударила его по лицу, и в первый момент ощутила испуг и ошеломление от собственной наглости.
        «Сейчас он меня убьет»,  — затравленно пронеслось в голове.
        Но Кай ничего не сделал. Молча стерпел и продолжал смотреть на меня своим пустым странным взором. Тогда я ударила его снова. Отвесила пощечину и начала лупить его кулаками в грудь, руки и живот. Это выглядело жалко, но хотелось, чтобы он хоть что-то почувствовал. А Кай выжидал, просто давая мне это сделать.
        Показалось, что это может длиться бесконечно, но безрезультатно. Он состоял из сплошного гранита.
        И тогда я выбила камеру из его рук.
        Она вылетела и со стуком приземлилась в углу.
        После этого тишина стала ощутимо другой. Кай взирал на меня прежним стеклянным взглядом, но я поняла, что из всего, что я сделала, его задело только это.
        Мгновенно он перехватил мои руки и вывернул их. Я испуганно дышала, ощущая его стальную хватку. Вот сейчас он меня точно убьет.
        Стало страшно от собственной глупости, но просить у него прощения я не намеревалась.
        Не моя вина, что я тут.
        Кай держал меня так некоторое время, а затем ослабил хватку. Мы стояли лицом друг к другу, и мой взгляд утыкался ему в грудь.
        «Если хочешь убить меня, делай это быстро»,  — с колотящимся сердцем думала я, но он внезапно обнял меня.
        Этого я точно не ждала. Кай осторожно прижал мою голову под своим подбородком и провел ладонью по волосам.
        — Тихо. Тише…  — произнес он, как в ту ночь, когда нашел меня на полу.
        Я не могла пошевелиться, думая о том, почему все идет по такому непонятному для меня пути, и в итоге не выдержала и опять разревелась, давясь слезами и соплями. Я уткнулась в Кая носом и продолжала громко плакать, чувствуя изнеможение от того, что нас так чудовищно заклинило в этом месте.
        Кай гладил меня, крепко прижимая к себе, и опять давал время.
        Выходка с камерой его взбесила, это чувствовалось. Но он все равно вернулся к прежней схеме. Позволял мне разбиться вдребезги и даже сломать его любимый инструмент, чтобы выдержать… какой-то важный для него момент.
        Его расчет ощущался кожей. Кай чего-то терпеливо ждал.
        — Пойдем.  — Он отвел меня к кровати и накрыл одеялом.
        Затем принес воды, и я, стуча зубами о край стакана, выпила.
        Он лег позади меня и снова обнял, а я, как дура, зачем-то опять вцепилась в его руку. Так мы провели весь тот день. Слушая тишину.

* * *
        Да, я разбила ту камеру. Совсем. Но у него была еще вторая.
        Я даже не удивилась, когда на следующее утро на меня уставился фотоаппарат уже другой модели. Объектив был чуть больше. Но обращался с ней Кай так же, как и с первой. Следующий день я пролежала в кровати, не глядя на него и отказываясь есть. Кай не уговаривал меня. Он сфотографировал меня и ушел по делам.
        Я часто жалела, что у меня не хватает воли и храбрости на по-настоящему безрассудные, ультимативные поступки. Ведь объяви я голодовку, это стало бы серьезным заявлением и чаша весов могла качнуться и в мою пользу. Переиграть этого негодяя можно было только совершая что-то еще более безумное.
        Но он понял меня хорошо. Я не смогла бы решиться на такое. Отвращение к себе углубилось еще больше, и просто не хотелось испытывать что-то подобное в будущем. Следовало переключиться. Свои забавы с фотоаппаратом он не прекратит. Значит, надо научиться их игнорировать, жить, как мы делали это в наше первое перемирие. И ждать — исподтишка, незаметно — развития событий.
        В общем, максимум, что мне удалось,  — это просто взять себя в руки.
        На следующий день, снова увидев эту картину — лицо Кая, вросшее в фотокамеру,  — я дружелюбно сказала:
        — Доброе утро.
        — Доброе. Как спалось?
        — Так себе. Купи ортопедический матрас.
        — Я подумаю над этим.
        — Кстати, сколько стоил тот фотоаппарат?
        — Почти две тысячи евро.
        — Пленнички — это затратно, не правда ли?
        — Ты абсолютно права.
        Кай снова был в хорошем настроении, не вел себя как рептилия, а слегка улыбался и все чаще поглядывал на меня не через объектив, а напрямую.
        — Тебе снится что-нибудь?
        Я подтянула к себе тарелку с бутербродами и принялась жевать, стараясь выглядеть максимально нефотогеничной. Кая это только забавляло, и он сосредоточенно продолжал снимать, перемещаясь из одного угла в другой.
        — В твоем доме мне ничего не снится.
        — Мне тоже нет.
        Это была первая фраза о нем самом за долгое время.
        Я смахнула попавшие на майку крошки и осторожно поинтересовалась:
        — А вообще? Видишь сны?
        — Как и все люди. Что снилось тебе в других местах на земле?
        Вопрос показался неожиданно интересным. Я задумалась, пытаясь припомнить, преследуют ли меня какие-нибудь кошмары. Но в памяти ничего не всплыло.
        — Обычно я вижу недавние впечатления. Ну, типа, ты смотрел в парке на карусель и во сне будешь кататься на ней до тех пор, пока не начнет тошнить наяву.
        Кай хохотнул, но почему-то подавил свой смешок.
        — Твой лучший сон?
        Пришлось снова задуматься. Как ни странно, я помнила. Только не хотелось ему рассказывать. Кай подобрался чуть ближе, неотрывно разглядывая меня сквозь линзу. Он безошибочно почувствовал, что нащупал что-то, и начал новую охоту.
        — Ну-у-у… это личное.
        — У тебя не может быть от меня секретов.
        Я смерила его скептическим взглядом. Хотя Кай опять был прав. Это он вбирал в себя все мои тайны.
        — Мне нравился парень… чуть меньше года назад. Он был из Бейрута и приехал по обмену в университет, где учится Макс. Мы тогда с ним только познакомились, и он позвал меня на вечеринку, куда пришел и этот иностранец. Его звали Эсмаил. У него было плохо с английским. Оказывается, чтобы быть студентом по обмену, вообще не обязательно говорить на каком-либо языке. Поэтому Эсмаил молчал. Мы сели рядом. Я не говорю, потому что мне часто бывает нечего сказать. Эсмаил, может, и хотел бы что-то сказать, но не мог. И так мы провели три часа. Я ковырялась в телефоне, он смотрел на людей внимательным, немного грустным взглядом. Знаешь, что я заметила? От него очень приятно пахло.
        Я слегка запнулась, неуверенно глядя в камеру. Кай поймал меня в этот момент, и опять начался странный контакт, который не получалось разорвать.
        — Это просто было круто, сидеть с ним рядом и… нюхать его. Я думала, он меня не замечает. Но когда я уходила, то увидела, что он смотрит вслед. Затем на улице Эсмаил догнал меня и сказал всего лишь одно слово: «Bye[12 - Пока.]». Мы стояли как идиоты между двумя мусорными баками. В итоге он развернулся и ушел. Но мы встретились через пару дней, когда я пришла к Максу в университет. Он часто таскал с собой Эсмаила, но до сих пор не могу понять, из каких соображений. И постоянно говорил. Ну, это Макс. Он у нас даже на китайском говорил бы нон-стоп, хотя не знает его. Мы с Эсмаилом опять молчали и сидели рядом. Мне показалось, что в этот момент мы с ним тоже поговорили. Чуть-чуть. На свой лад, без слов. И были тихо счастливы от этого.
        Кай присел на одно колено, подкручивая объектив. Снимки стали редкими, но от каждого щелчка внутри что-то начинало гореть.
        — А потом Эсмаил уехал. Раньше, чем кончился семестр. Наверное, ему было тяжело. Я без понятия, где он сейчас и как живет. Но иногда… мне снится, что мы сидим с ним и молчим. Я вижу его горбоносый профиль и грустные глаза. И чувствую запах. Только во сне. Когда я просыпаюсь, мне становится грустно. Потому что… нет никакого Эсмаила. И не знаю я, что он за человек. И я даже не влюблена в него. Просто… хорошее это было ощущение… молчать с кем-то вместе, не испытывая неловкости.
        Я издала смешок, а Кай сделал очередной снимок.
        — И что бы ты сделала, если бы увидела Эсмаила снова?
        — Не знаю. Предложила бы купить китайской лапши.
        Мы с Каем вдруг одновременно рассмеялись, но при этом он успел сделать еще один снимок. Иногда нас одновременно смешили странные вещи. Он присел рядом и просто протянул мне камеру.
        На снимке застыла счастливая девушка, которая заразительно хохотала, вскинув голову. В руке она держала недоеденный бутерброд.
        — Хорошее фото,  — сказала я.
        — Ага,  — согласился Кай.

* * *
        Перезагрузка завершилась, и мы вработались. Другого слова нашим разговорам под щелканье фотоаппарата я не могла подобрать. Камера проникала в меня все глубже и глубже. Я ощущала ее в себе, она отслеживала каждую мысль, случайное движение, всплеск эмоций. Возможно, этого он и добивался.
        Щелканье постепенно стало незаметным. Я привыкла, что Кай и фотоаппарат — одно целое. Когда они оба на меня глядели — один стеклянным глазом, другой ледяными,  — то сливались в единое око. Много позже я порой все еще чувствовала, что оно наблюдает и не отпускает из поля зрения ни на шаг, как будто последовав за мной сквозь время и расстояние, продолжая незримо присутствовать рядом… Даже когда я действительно была одна.
        Во время съемки сосредоточенность Кая становилось иной. Он словно находился в двух реальностях одновременно. Я завидовала ему в глубине души. В своем деле он был всемогущ и легко лавировал между мирами: один за объективом, другой сквозь него. Мне так осточертели эти стены, что я тоже хотела бы иметь второй мир, куда удастся сбежать от него и фотоаппарата.
        Еще Кай все чаще стал звать меня смотреть на собственные снимки. Это походило на выход из тела. Я глядела на себя глазами другого человека и что-то о себе узнавала.
        В общем, нравилось мне или нет, мы с ним теперь вместе складывали из льдинок слово «душа». В сказке Андерсена он был бы одинок в этом деле.
        Эта новая жизнь, походящая на беспробудный сон, наконец-то обрела свой ритм. Я научилась обходиться без своего саквояжа для макияжа и средств для ухода за кожей, без прогулок, кофейного времяпровождения и интернета. Я уже освоилась в этой квартире, привыкла к капающему крану на кухне и мерному гудению труб в ванной. Знала, как будет свистеть чайник и как лязгнет окно, когда я буду его открывать. Угадывала, как зашипит колонками радиоприемник и куда утром упадет первый луч солнца… Я все это уже знала.
        Только Кай оставался чужеродным, инопланетным элементом в этом доме, не принадлежал к нему. Он знал, где входы и выходы, секретные лазейки в чужие души, и умел уходить куда-то вовне. Оставаясь одна в этой квартире, я ощущала себя неполноценной. Я жила в плену, но это с каждым разом походило на биологический тандем ради выживания. Без необходимости настраиваться на личность Кая — вернее, его присутствие за объективом — мне стало сложнее осознавать себя.
        Я уже могла по частям собрать его быт. Обычно он просыпался очень рано и всегда проводил со мной утро, без устали фотографируя. И почти каждый день после обеда он уходил на свою странную работу и возвращался только после полуночи.
        Я знала, как он щелкает зажигалкой, затягивается и легко выпускает дым.
        В уголках губ прорезаются еле заметные морщины. Кай состарится красиво.
        Вены на руках так близко к коже. Кай сделан из плоти и крови, но его душа не из этого мира.
        Кай мало спит, мало говорит и редко улыбается.
        Тысяча вещей, миллион наблюдений — вот что у меня накопилось, но так и не сложились в целостный портрет. Это лицо было мне знакомо до мельчайших деталей. Я знала его мимику, то, как он поведет бровью и усмехнется с долей снисходительной загадочности на губах… В нем, в сущности, уже не было ничего чужого и далекого. Я могла дотронуться до его точеных скул, даже до век, за которыми скрывались пронзительно-голубые кристаллы чистого холода…
        Я так и делала иногда. Когда он был близко, я протягивала руку и проводила пальцем по его высокому лбу и векам. И он слегка их опускал, давая мне эту возможность попытаться понять его на ощупь.
        Это походило на странный ритуал, который связывал нас еще больше.
        Мои пальцы. Его послушно опускающиеся веки. Минута молчания и мой пытливый взгляд.
        Но Кай по-прежнему оставался загадкой. Закрытый и зажатый в тиски собственных секретов. Чувствует ли он вообще? Или все люди с этим именем заколдованы и прокляты?
        Единственное, что я неустанно отмечала, это как его глаза обычно стекленели, когда он ловил какое-то интересное мгновение. Тогда он целиком погружался в свой собственный мир и лишь быстрое движение пальцев и знакомые щелчки фотокамеры свидетельствовали о том, что он еще здесь. Все его внимание было сосредоточено на том, чтобы вылавливать моменты из общего потока. В этом было что-то воровское. Он крал у времени то, что должно уйти безвозвратно. Да что там время — он живого человека украл!
        Но мы сжились. Я больше не устраивала истерик, не ломала его вещи и даже стала проявлять любопытство к процессу съемки и выучила, как называются все его технические примочки. Это штатив, а это кронштейн, и это не одно и то же. А это не зонтики, а комплект студийного света. Это светодиодные лампы. Это вспышки. Это фильтры. И у всего есть свои функции.
        Я освоилась в последнем запретном для меня месте — его кабинете. Могла вольготно сидеть на его стуле, а если Кай хотел сесть сам, я, обнаглев, давала ему легкого пинка. Он стаскивал меня со стула, загадочно улыбаясь себе под нос, а один раз вообще выкатил вместе с ним в коридор. Можно сказать, что мы даже умудрялись веселиться.
        Мое отношение к Каю действительно поменялось. Я воспринимала его не как человека, а как сложную структуру, в которую попала, и мне нужно было постичь ее законы. Врагом я его точно перестала считать. Хотелось, чтобы эта странная связь имела название. Но мы оставались никем, хотя наши беседы все больше и больше походили на откровенные дружеские разговоры, и в них чаще вклинивались взаимные улыбки и шутки.
        Но мы не были друзьями.
        Некоторые вещи оставались совершенно непонятными, как, например, мимолетные ласки Кая. Он вскользь оставлял поцелуи на моей шее, обычно сразу после фотосессии, словно облекая благодарность в такую изысканную чувственную форму, или изредка проводил ладонью по моей талии и касался губами моих плеч, а я всегда принимала его ласку с легким равнодушием. Если ему так надо делать иногда, я не против.
        Но… мы не были и любовниками. Он никогда не заходил дальше, а я не просила.
        И все повторялось изо дня в день. Щелканье камеры. Слова между нами. Мои пальцы. Его веки. Его руки на моих плечах. И касание сухих губ к моей шее.
        Происходящее казалось таким будничным. Я отчаянно пыталась увидеть в этих запутанных взаимоотношениях проявление какой-то нормы. Пыталась сопоставить их со всем, что я знала, но опыт мой был скуден.
        Я не знала, как нас назвать.
        Однажды утром, когда он обнимал меня, то ли по привычке, то ли из внутренней, тщательно скрываемой тяги к человеческому теплу, я решила считать Кая просто близким человеком. Близким потому, что это слово не такое специфическое, как любовник или друг, и оно может как включать оба понятия, так и сформировать что-то новое.
        Близким, потому что я ему все же доверяла.
        Близким, потому что у меня больше, в сущности, никого не было.

* * *
        — Я хочу, чтобы ты снова улыбнулась. Как тогда, после рассказа про Эсмаила.
        — Могу снова рассказать про Эсмаила.
        — Не надо. Просто… улыбнись. Ты так редко это делаешь. Что доставляет тебе радость?
        — Я не знаю, как это сделать… У тебя есть в запасе какой-нибудь анекдот?
        — Это будет не то…
        — Ну, прости, тогда не могу. Тебе самому не надоело меня фотографировать?
        Кай помотал головой, продолжая изучать меня сквозь объектив.
        — Хватит!  — воскликнула я, соскакивая с кровати и вырывая у него из рук камеру.  — Сейчас я буду фотографом!
        Теперь я смотрела на него сквозь объектив. Кай сложил руки на груди и взглянул на меня с легкой усмешкой. Я сделала пару снимков.
        — Вдруг я тоже гениальна,  — предположила я, разглядывая фотографии.
        Он подошел ко мне и посмотрел на дисплей. Воспользовавшись моментом, я обвила его шею, вытянула камеру в свободной руке и ловко щелкнула.
        Объектив застрекотал.
        — Зачем ты это сделала?  — снисходительно поинтересовался он.
        Я подняла на него глаза и сказала:
        — Теперь у тебя есть не только я, но и мы.
        Кай улыбнулся, глядя на фото, и лишь сказал:
        — Близковато.
        В доме на краю света жили двое
        Сколько часов мы говорили? Укладывать сказанные слова в рамки реального времени было бы неверно. Наши разговоры стоили годов, а не дней. Вытирая волосы полотенцем, я поймала себя на мысли, что не разговаривала столько ни с одним человеком. От этого росло и значение Кая в моей жизни, что было противоестественно. Он не заслуживал этого, но с каждым разом оккупировал все большее пространство внутри меня.
        Сейчас ему зачем-то были необходимы мокрые волосы.
        — Только не вздумай снимать меня голой!  — предупредила я, когда он вошел в ванную.
        Но он даже не заглянул за ширму, которая разделяла туалет и душ.
        — Ню — это скучно.  — И это прозвучало вполне честно.  — Грань между целомудренной красотой оголенного тела и обычной порнухой очень тонкая.
        Он что-то делал у раковины, я слышала его возню. Моя майка висела на сушилке по ту сторону ширмы. Кай не собирался уходить, но и торчать тут вечно я не могла.
        Я вышла, закутавшись в его белое полотенце, и попыталась выскользнуть из ванной комнаты. Я уже почти вышла, когда он слегка обернулся и окликнул:
        — Ах да… Майку свою не забудь.
        Ноги почему-то стали как ватные. Я уцепилась за край майки на сушке, и вдруг Кай оказался напротив меня и слегка приобнял. Теперь ног я уже вообще не чувствовала.
        — Запомни, Марина. Нагота не так интересна, как откровенный разговор. Нет ничего интимнее исповеди совершенно одетого человека.
        — Странные у тебя вкусы.
        — Я фотографирую души, а не тела.
        Он слегка сжал мои плечи, а затем легко отпустил и вернулся к раковине, выгребая что-то из шкафчика под ней.
        Я молча вышла и бегом направилась в главную комнату. Еще не хватало, чтобы его главное пророчество сбылось и я сама набросилась на него. Но его последняя фраза про души застряла у меня в голове. Если дьявол не в аду, то он должен быть в фотокамере. Дьявол — это Кай.
        Сегодня на всех окнах были опущены внешние жалюзи, а у стены стоял табурет. Кай принес специальные осветительные приборы. Типа, студийная съемка?
        Я присела в ожидании. Кай вернулся через пару минут, неся в руках женскую косметичку.
        — Мне нужны накрашенные губы,  — велел он.  — Там, кажется, все было…
        С интересом я перебирала содержимое косметички. Вряд ли она принадлежала ему. Девушка всегда поймет такие вещи. Набор оказался совсем не случайным и не дешевым, и я увидела за этими флаконами и тюбиками другую женщину, ее вкус. Марки все были знакомы, я узнала бы эти продукты вслепую. Женщина, которая пользовалась этой косметикой, предпочитала в основном пастельные, близкие к натуральным тона.
        — Она была брюнеткой?  — осведомилась я ровным голосом.
        Кай удивленно посмотрел на меня, не успев надеть привычную непробиваемую маску. Он просто не ожидал.
        С лукавой улыбкой я подняла черный карандаш для бровей. Кай нахмурился и слегка помрачнел. Это был мастерский, девчачий удар под дых, но надо отдать ему должное — он даже не стал отмазываться, как делал обычно.
        — Да, она была брюнеткой,  — сухо сообщил он.
        — И что с ней стало?  — вскользь поинтересовалась я.  — Ты убил ее?
        — Ах, если бы.
        Я пожирала его любопытным взглядом. Тут пахло бывшей. Очень хотелось поддеть его пару раз на эту тему, но он больше ничего не объяснял. Я продолжила копаться в косметичке. Попалась темно-бордовая помада от Burberry. Я выкрутила ее с видом профессионала, подняла на уровень глаз и заметила:
        — Темновата для меня. Мне, вообще-то, идет красный. Или малиновый… А тут я сразу превращусь в тетку.
        Кай только поскреб затылок. Консультант по макияжу, видно, из него был слабый.
        Я все же нашла холодную красную помаду. Пользоваться чужой косметикой, конечно, последнее дело, но похоже, что выбора нет. Кай внимательно смотрел, как я крашусь, и как только я закончила, подошел и слегка смазал большим пальцем помаду в левом уголке губ.
        — Ты хочешь поснимать проститутку?
        — Смотри сюда,  — лишь сказал он, указывая мне на камеру на штативе.
        Он встал за нее. Когда мы занимали наши привычные и единственные естественные для нас двоих роли фотографа и модели, все недомолвки исчезали. Мы начинали ощущать, что делаем какую-то работу и результат ее почему-то важен для нас обоих.
        — Итак, Марина…  — с усмешкой начал Кай.  — У нас сегодня особенная тема. Поговорим о первой любви.
        Я вытаращила глаза, и это был первый снимок.
        — А что если мне нечего рассказать?
        — Такие как ты влюбляются очень быстро,  — хмыкнул он.  — Ты и сама не поняла, что это было. Раз — и все.
        Я нахмурилась. Мне не нравился его слегка уничижительный тон.
        Второй снимок.
        Влага с мокрых волос пропитывала майку, и спина начала мерзнуть. Я перекинула пряди на плечо, и Кай поймал это движение фотоаппаратом…
        — Ну, что ты хочешь услышать?  — устало спросила я.  — Ты знаешь, если счастливой эта влюбленность не была, только мазохисты любят о ней вспоминать. А я не такая.
        — Все девушки говорят, что они не такие. А потянешь за ниточку, и начинают копаться в прошлом. Самый первый раз… как это было, Марина? Кем он был? Давай вспомним его вместе.
        Я устало прикрыла глаза и прислонилась к стене. Сегодня не хотелось огрызаться как обычно. Раз он просит, сейчас выложу.
        …Перед глазами встал шумный школьный коридор. Лица учеников — все они были одинаковыми для меня. Девочки целуются в щечку, мальчики хлопают друг друга по плечу. Просто очередное утро в школе. Оно всегда начинается одинаково.
        — Ну, он учился в параллельном классе,  — слегка скованно начала я.  — Был высоким, с очень правильными чертами лица. Как сейчас помню, ждала его каждое утро у крыльца, чтобы просто… получить на частичку больше его образа. Первая влюбленность — чаще визуальное наслаждение издалека, а не желание физического контакта.
        Щелк. Щелк. Ловлю голодный взгляд Кая поверх камеры.
        — Я видела его аккуратный затылок. Вот он стоит со своими друзьями. Все ржут как идиоты, один он улыбается с каким-то особенным достоинством. Он был более сдержанным и очень хорошо умел взвешивать каждое свое действие. Иногда мне казалось, что я была влюблена в его чувство меры сильнее, чем в него самого.
        Я снова прикрыла глаза, неожиданно для себя слегка улыбаясь.
        — А он что?  — ненавязчиво, но, как всегда, настойчиво вклинился с вопросом Кай.
        — Ничего. Даже не подозревал о моем существовании.
        — И что ты чувствовала к нему? Просто восхищалась его затылком или же… знала его?
        — Нет. Я не знала его. Это вообще большая роскошь для такой молчуньи, как я, познакомиться с… таким как он. До сих пор помню, какие глупые мысли вертелись у меня в голове… Я думала: «Ты лучше, чем Новый год. Ты в сто раз круче дня рождения. Ты — как все праздники мира вместе взятые…».
        Я замолчала и мрачно уставилась на него со своей табуретки. Что ты получаешь от этого, Кай? Если это твой способ наслаждаться, то ты самый страшный извращенец на свете, потому что питаешься чужими тайнами. Но вслух я сказала другое:
        — Подростки много говорят о любви. Она опьяняет их во всех своих проявлениях. Когда ты впервые влюбляешься, все вдруг становится особенным. Каждая вещь приобретает смысл, каждое слово — вес. Случайности перестают быть любопытным стечением обстоятельств, они превращаются в судьбу. Ты знаешь… я правда верила, что мы будем вместе. Как-то. Как-нибудь. Не знаю как.
        — А что мешало сделать первый шаг? Хотя бы просто сказать «привет».
        — Наблюдение на расстоянии за его жизнью, буднями, маленькими радостями и печалями оказалось ценнее, чем сближение с реальным человеком. Ведь тогда нам пришлось бы посмотреть друг другу в глаза и мне нечего было бы сказать ему. Мы были слишком разные.
        Кай снял камеру со штатива и подобрался ко мне поближе. Щелчки. Сколько их уже… Я впадала в какой-то транс, когда рассказывала ему обо всем перед камерой. Кто из них двоих меня гипнотизировал сильнее? Все чаще в душе я чувствовала странное отвращение к себе. Хотелось оттолкнуть его и сказать: «Прекрати. Я не хочу вспоминать».
        Но я всегда продолжала.
        — И чем все закончилось?
        Я невесело улыбнулась.
        — Да ничем. Как это обычно и бывает. Я ушла вскоре из той школы, меня перевели в престижную академию для богатых засранцев. Там нам разрешалось делать все. Например, я могла выйти посреди урока и просидеть в лаунже, глядя в аквариум. В нем жила рыба, ставшая моим новым другом. Я окрестила ее Лупоглазкой и следила за тем, как у нее идут дела. На самом деле все было хреново, хотя со стороны аквариум выглядел фантастически. Эта загадочная изумрудная зелень воды, кораллы… Но Лупоглазка явно не вписывалась. Все рыбы были мелкие, а она — здоровая и серая. С первого же дня я поняла, что она находится в экзистенциальном кризисе. Лупоглазка подплывала к стеклу и беззвучно открывала рот. Вот так.  — Я втянула щеки и попыталась изобразить.  — Это можно было даже озвучивать. Мне казалось, что рыба постоянно повторяла: «О боже! О боже!».
        Он опять начинал посмеиваться. Кай был первым человеком, которого я чем-то забавляла. Тогда я решила отвлечься от всей этой мелодрамы про мальчика и рассказать ему о своей рыбе:
        — Времяпровождение рядом с аквариумом дало мне много интересных перспектив на жизнь в целом. Я даже приобрела жутковатое хобби — фотографировать рыб, и не только в школьном аквариуме, но и в соседнем супермаркете. Там тоже плавали такие здоровые оранжевые дуры, которые пялились на меня, пока я давилась очередным фастфудом. Я куда больше могла бы сказать о жизни рыб, чем о жизни людей. Например, что они — реально тупые, поэтому периодически жрут друг друга, хотя их регулярно кормят. Из-за этого Лупоглазка иногда заплывала в бочку и торчала там часами, пока ее соседи не успокаивались. Еще я знаю, почему некоторые рыбы застывают посреди аквариума и начинают трястись как припадочные. Это случается из-за повышенной концентрации нитратов в воде. Рыбе плохо, но никто не интересуется, как она себя чувствует и нужно ли ей что-нибудь кроме воды и червяков. Даже такие маленькие существа испытывают стресс, будучи запертыми в стеклянной банке. Что уж говорить про людей.
        — Безусловно, рыбам тоже бывает грустно,  — прокомментировал Кай.
        — Я дорасскажу тебе про Лупоглазку. Она начала метать икру, и ее тут же стали жрать другие рыбы. Та, кажется, так и не поняла ничего. Рыбы ведь такие тупые. Однажды одна наглая желтая рыбешка оторвала длинную ленту икры, даже не дожидаясь, пока та отцепится от Лупоглазки, и я поняла, что жизнь в аквариуме никогда не меняется. У них нет выхода. А у меня есть. Надо перестать жить своим окружением и делать то, что доставляет тебе хоть какую-то радость. Ездить в Амстердам, например. В четырнадцать лет меня впервые свозил туда отец, это была наша последняя совместная поездка.  — Я и сама не замечала, что дико скачу с одной на тему на другую, но похоже, меня прорвало всерьез.  — После мы больше ничего вместе не делали. Он катал меня по каналу, потом мы арендовали велосипеды и нас чуть не переехали местные. Вы тут колесите без правил… А в последний день он оставил меня в одной галерее… в той самой, где ты меня увидел. Он пошел по каким-то делам, а я познакомилась с работами моего любимого фотографа — Хогарта. Та выставка была о мигрантах. О новом Амстердаме, который творится иностранцами, а не
голландцами. Я никогда не видела столько ярких многозначных образов, заключенных в одном снимке. И рыбы у него были, в китайском ресторане. Они тоже немного мигранты. Пока я все это постигала, мой отец встречался с какой-то немкой. Я увидела, как они расходятся у галереи, не замечая меня. Так я узнала, что он изменяет маме. В общем… сложный выдался год. Первая любовь… рыбы эти… Хогарт… другая женщина…
        Я перевела дух. Монолог получился солидный. Я так и не поняла, что именно свалила ему в кучу, но снова заметила, как он внимательно слушал, хоть и не смотрел на меня. Камера щелкнула всего пару раз. Медленно Кай поднял на меня как всегда отстраненный взгляд, но это было слегка наигранно. Я видела, что ему хотелось, произнести что-то более человечное, чем обычно. Мы взирали друг на друга пару минут, и я молча просила его: «Давай же. Скажи. Мне будет… приятно. Тебе необязательно вести себя всегда как сволочь».
        Но Кай выжидал, и его молчание ранило. Я снова посмотрела в камеру и попробовала сформулировать еще одну важную мысль:
        — Так вот… возвращаясь к первой теме. Знаешь, девочки часто делают из своей первой любви храм.
        — Храм?
        — Да, в своей душе. Можно переспать со всем городом, но если ты влюблялся раз, то внутри появляется особое место. Оно свято. К нему возвращаешься только наедине с собой. Иногда забываешь об этом храме. Но чувствуешь, что он внутри. Ждет чего-то. Особенно, если любовь не была взаимной. Тогда ты начинаешь возводить в себе жертвенный алтарь.
        Кай опустил камеру, стоя передо мной на коленях. Отличная поза. Только вот я была его рабом, а не он моим. Но если снять это, вышел бы хороший кадр, подумала я. Кай внимательно глядел на меня, и было непривычно наблюдать за ним сверху.
        Он всегда был выше меня. Выше ростом. Сильнее духом. Жестче. А тут вдруг смотрит снизу вверх. Разница при его росте, впрочем, была не такая уж большая. И я отчасти наслаждалась тем, что наши позиции, пусть на мгновение, но изменились.
        — Ты сейчас заплачешь.
        Я слегка коснулась глаз. Я и сама не заметила, как они вдруг повлажнели.
        — Ну, снимай же, пока не высохли,  — поторопила его я.
        Но вместе этого он дал мне платок.
        — Ты носишь с собой платок?  — невольно рассмеялась я.  — Так странно, ты с виду вообще не тот тип…
        — Ты бываешь забавной,  — лишь заметил он с отстраненной ухмылкой.
        Повисла пауза. Я высморкала нос и утерла глаза, сама не понимая, от чего меня так пробило. Может, именно эту порцию я не доплакала тогда, четыре года назад.
        Было тихо. Все это время Кай посматривал на меня, а я, как всегда, не понимала, о чем он думает.
        — Ну а ты кого любил?
        — Продолжим?  — вместо ответа спросил он.
        По моему лицу поползла ехидная усмешка.
        — А брюнетку эту любил?  — решила подразнить его я.  — У нее, кстати, очень хороший вкус. Можешь ей это передать.
        Вместо ответа Кай сделал новый снимок. Ну, значит, и у тебя есть прошлое.
        — А что насчет твоего дружка из рекламы шампуня?
        — Макс?
        Почему-то каждый раз, когда о нем заходила речь, я непроизвольно переспрашивала. Как будто забывала о нем…
        — Он просто друг, хотя набивается стать кем-то больше. Но мы будем встречаться только через мой труп.
        — Это почему же?
        — Потому что Макс в душе куда более правильная девочка, чем я. Несмотря на то что полирует себя часами в спортзале.
        — Но ты и в самом деле считаешь его другом?  — В голосе Кая прозвучали нотки искреннего сомнения.  — Я наблюдал за вами в галерее. Вы напоминали парочку из ситкома, которая постоянно ругается всем на смех. И ты периодически от него уставала…
        Я опять заулыбалась, и от недавних грустных воспоминаний уже не осталось и следа. Кай всегда подбирал точную характеристику.
        — Макс умеет достать. В нем… как бы это сказать… присутствует стремление к чему-то высокому, но при этом он дальше своего носа не видит. Вообще чудн?, что мы с ним сблизились.
        — Почему чудн??
        — Ну… я не знаю. Ко мне удачно пристают случайные незнакомцы со странностями. Вот ты, например.
        — Все в этом мире ищут кого-то особенного.
        — И что же искал ты, раз нашел меня?  — удивленно приподняла я брови.
        — Я ищу только падающие звезды,  — отозвался он.  — Прежде чем они перегорят и погаснут, я должен успеть их поймать.
        Последняя фраза прозвучала странно и как-то очень лично. Я с любопытством смотрела на Кая, пытаясь понять его метафору. А иногда мне казалось, что он говорит буквально. Хотя это же Кай. Непроницаемый для других, но всезнающий, как Бог.
        Падающие звезды.
        Я могла бы подумать, что он романтик, если бы не знала, какой он жуткий циник и осквернитель.
        — А первые отношения?  — бесцеремонно продолжил он лезть в мою жизнь.
        Впрочем, все, кто входили в нее, быстро разочаровывались, обнаруживая, что это довольно пустынное и немноголюдное место. Все, кроме него.
        — Отношения… Смешное слово,  — фыркнула я.  — Какие отношения в этом возрасте? Год спустя я стала встречаться с одноклассником из академии. Из-за него стала ходить на каблуках, потому что он любил девушек с ногами от ушей. Он это оценил и лишил меня девственности в туалете клуба, куда нас пропустили по блату.
        Я слегка нахмурилась, припоминая тот бестолковый вечер, когда я мялась в неудобных замшевых полусапожках, которые сдавили мне в кучу пальцы на ногах. Клочья рыхлого снега цвета крем-брюле, рев машин. «Заходим», брошенное секьюрити в наши «зеленые» лица. Кажется, старший брат этого парня шепнул, чтобы нас провели. А потом оглушительная музыка, много алкоголя и неромантичный зажим в туалете с черными мраморными стенами. Пошлятина, а не воспоминание.
        Мои глаза встретились с внимательным и слегка жадным взором Кая.
        — И как это было? Твой первый секс?
        — Больно. И глупый вопрос прямо ему в лицо: «Это что, все?».
        Кай начал хохотать, я невольно стала ему вторить. При этом он не переставал фотографировать, словно эта функция была вшита в его существование.
        — Так о каких отношениях речь?  — риторически закончила я очередную исповедь.
        Полученные снимки были хороши. Я поняла, зачем ему требовались мокрые волосы. Со смазанной помадой и копной непросохших локонов я выглядела намного моложе. Я дала бы себе шестнадцать на всех снимках. Лолита-переросток. Ни ребенок, ни женщина. И помадой толком пользоваться не умеет. Но смотрит как взрослый человек. Странная смесь…

* * *
        Наверное, прошло две недели. А может, чуть меньше. У этого периода без четкого начала и конца имелась середина. В какой-то момент я смирилась окончательно и мое существование разделилось на до и после. Неожиданно стало легче.
        «Чего ты хочешь?  — спрашивала я себя.  — Уйти? Домой к маме и папе? Ты когда их вообще в последний раз видела? Или опять прожигать с Максом жизнь по кофейням? Слушать, кто кого фотал в “Ритце”? Болтаться в школе среди избалованных ушлепков, которые думают, что весь мир создан, чтобы целовать им зад? Да уж лучше торчать здесь, чем возвращаться обратно».
        Возможно, я начала думать как подросток, гордо сбежавший из дома за свободной жизнью. Или моя психика решила обставить все таким образом, что я сама теперь не хотела возвращаться. Моя психика, вероятно, оберегала меня, пусть и очень странным образом.
        Но краем уха я старалась следить за новостями из уже мифического мира извне. Кай иногда приносил газеты на голландском. Ни черта не понятно, но своего лица на снимках я не видела. Когда он уходил, я ловила разные радиостанции и даже нашла парочку англоязычных. Никто не говорил о девушке, которая затерялась на улицах Амстердама. Может, это все Макс. Прикрывает мое исчезновение и что-то ищет…
        Иногда Кай заставал меня за тем, как я изучаю газеты или вслушиваюсь в новости, но молчал. В глубине души я была немного разочарована тем, как складывались события. Все-таки мое отсутствие должны были заметить. А впрочем, все могло сложиться совершенно по-другому… Откуда я могла знать, сидя в четырех стенах? Девушка пропала без вести, и это оказалось очень просто.
        Наши будни тоже незаметно изменились. Фотоаппарат все так же стрекотал, но порою мы до того увлекались беседой, что Кай просто откладывал камеру и говорил со мной. Например, я рассказывала ему о книгах, а он не читал почти ничего, кроме профессиональной литературы по графическому дизайну и своего странного Лакана. Кай не любил художественную литературу, которая, по его словам, «имитировала реальность», и мне не удалось его разубедить. С ним вообще сложно было спорить, хотя он не возражал — просто молчал. И в итоге я пересказала сюжеты всех своих любимых книг, включая «Бесконечную историю» Михаэля Энде. Особенно момент, когда Атрейо ждало испытание — пройти через ворота Волшебного зеркала, которые отражали истинную сущность. Выдержать его можно было только буквально вступив в самого себя. Но другие герои видели в отражении такие ужасы, что убегали и сходили с ума.
        Кай весело усмехнулся, и мне вдруг показалось, что я пересказала суть наших фотосессий.
        Еще мы говорили о чудовищах вроде кракена и гадали, есть ли они еще где-то на земле. Может, в Марианской впадине?
        С каждой новой беседой я осознавала, что мне нравится происходящее, потому что в такие моменты он меня не использовал.
        Чаще всего во время всех этих разговоров о кракенах, книгах и фильмах и вне фотосессий он одновременно занимался какими-то своими делами — чертил что-то на компьютере для своей работы, чистил фототехнику… Но стоило только обронить что-то личное, как Кай поворачивался и слушал, слегка склонив голову.
        Это простое движение было бесценно.
        Невольно хотелось сказать: «Эй, между нами может быть что угодно и я не очень-то счастлива в своем положении пленника, но я благодарна тебе. За внимание. Ты первый в моей жизни, кто слушает».
        Так что я все чаще видела в нем человека. Или же он просто его иногда показывал.
        Между тем моих фотографий накопилась уже тяжелая папка. Он печатал многие из них, раскладывал в ряд на полу и в молчании изучал. Угадать его мысли было трудно, но казалось, что он пытается сложить из них какую-то картину.
        Эти снимки были уникальны. Все реже я стала испытывать отвращение к себе. На смену пришло удивление. Некоторые фотографии были такие красивые и живые, что я едва себя узнавала. Но все же это была я. Похоже, он вытряхивал из меня старую больную душу и взращивал на ее месте новую по своему замыслу, которого никогда мне не открывал.
        Кай никогда не говорил, чего ждет от меня, почему мои откровения так ценны. Но в нем было что-то от кукловода, дергая за множество нитей, он вдыхал в куклу часть собственной жизни.

* * *
        Когда Кай уходил, я принималась бродить по квартире. Без него у меня было очень мало занятий. От скуки хотелось даже готовить, хотя я и не умела. Но еды нормальной у него тоже не было. Он кормил меня полуфабрикатами, которыми питался сам. Правда, он был достаточно щедр, чтобы каждый вечер приносить мне свежие фрукты и сладости.
        За окном изо дня в день ничего не менялось. Иногда я открывала створки пошире и часами смотрела на канал и редких людей. Я не знала этого района Амстердама. Были ли мы вообще в городе?
        Однажды я заметила, что в дом зашла арабская семья с детьми, обвешанная продуктовыми пакетами. Значит, мы жили в этой развалюхе не одни. Странно, что соседей почти не было слышно.
        В те моменты, когда Кай отсутствовал, я скучала по нему. Но ему я никогда не сказала бы об этом.
        В один из таких дней я снова взялась перебирать вещи в шкафу — просто так, от нечего делать,  — и внезапно мое внимание привлекла папка, которой я не замечала раньше. Ее втиснули в самый дальний угол, куда почти не доходил свет, потому что шкаф был довольно глубокий. Сгорая от любопытства, я извлекла ее на свет, заодно вытряхнув на пол половину его мрачных маек.
        Содержимое меня сначала разочаровало. Там были рекламные проспекты, скидочные купоны и пригласительные различных выставок. Нигде, правда, не значилась его фамилия.
        Кай мог бы и сам выставляться, как мне казалось. Ему вообще не чуждо все это… искусство, несмотря на то что с виду он — типичный европейский гопник. Но он продолжал работать черт знает кем, черт знает где… О его жизни за этими стенами мне ничего не было известно.
        Неожиданно из вороха скидочных купонов выпало фото. Это была обычная фотография десять на пятнадцать, на матовой бумаге, в приглушенных пастельных тонах. На ней застыла женщина лет около тридцати с небольшим. Брюнетка, что примечательно. Волосы собраны в небрежный узел. Бордовая помада. Красивая осанка. Она стояла у окна в уже знакомой мне комнате, слегка повернувшись лицом к камере. На губах застыла таинственная улыбка, около глаз собрались еле заметные морщинки. Одета в красивую блузку, а на шее сомкнулось дизайнерское колье.
        Судя по стилю и общей атмосфере, фото сделал Кай. В его снимках ощущалось его незримое присутствие по другую сторону образа. И этот особенный фокус, в котором человек предстает, как пришпиленная бабочка, и переливается чем-то гибельно-прекрасным и болезненным.
        Я подняла снимок на уровень глаз. Ну вот, глядя на нее, я могла бы сказать, что вся эта косметика абсолютно в ее вкусе. Стильная женщина, знающая себе цену и умеющая пользоваться бордовой помадой так, будто родилась с ней.
        Кто она?
        Я вдруг почувствовала совершенно необъяснимый укол ревности. Это единственное фото, которое Кай оставил в доме вероятно потому, что забыл про него. Но оно было спрятано. Далеко. Так прячут вещи, с которыми не в силах расстаться, но и смотреть на них больше не могут.
        Эта красивая дама, старше его лет на пять, может, на четыре, но не больше, ходила по этой комнате, стояла у этого окна. Улыбалась в его объектив. Но это не улыбка жертвы. Ее он точно не похищал. Она не выглядела как объект чьего-то фотоэксперимента. Она дала себя сфотографировать с некой снисходительностью, которую можно было ощутить даже через снимок.
        Мне стало грустно. Сложно было сказать, отчего. Может, от того, что у Кая есть нормальная жизнь и эта женщина, судя по фото и косметичке, была когда-то ее частью? Я готовилась по-детски рассердиться и наброситься на этого придурка с кулаками и спросить: «А я? А я кто для тебя? Просто фотоматериал? Поймал музу в клетку и доволен?».
        Фото вернулось назад, и я положила папку в шкаф, спрятав ее под вещами, словно никто и не трогал его секрета.
        Мне не хотелось спрашивать о ней. Я просто знала, что ни слова правды не услышу.

* * *
        За окном шел дождь. Он тяжело барабанил по металлическому карнизу, и я смотрела на улицу с незнакомой тяжестью в груди. С того момента как я нашла фото, мы не виделись. Кай пришел, как всегда, после полуночи и упал замертво в кровать. От него пахло сигаретами и ночной улицей — особый запах, который сложно описать, но его всегда безошибочно распознаешь.
        Я же не могла сомкнуть глаз. Слушала, как он дышит, и не понимала, почему меня грызет такая глубокая обида. Мне хотелось узнать о нем больше, но он не позволял. Значит, мы все равно оставались в прежних ролях.
        «Если бы он по-настоящему заботился о тебе, то открылся бы… Раз он этого не делает, то по-прежнему использует. У тебя есть функция…»
        Мысли одолевали и на следующий день. Кай подобрался неслышно и положил мне руки на плечи. Это было почти так же, как много дней назад, когда он впервые меня поцеловал.
        — У нас сегодня особенный план работы.
        — Правда?  — тускло вопросила я.  — И что же тебе еще про меня не ясно?
        — Ну, любая беседа — как тот фокус с лентой. Видела когда-нибудь? Фокусник извлекает откуда-то свой платок, а он все не кончается и не кончается… То же самое и здесь.
        Кай приобнял меня крепче, тоже глядя в окно. Некоторое время мы стояли в молчании. Не выдержав, я спросила:
        — Что тебе дает мое тело? Ты можешь делать с ним все что хочешь. Но ты ведешь себя странно.
        — Это что, приглашение?  — Он тихо рассмеялся, обдав мою шею горячим сухим дыханием.  — Я говорил, что ты сама захочешь большего.
        Я раздраженно выпуталась из его рук.
        — Нет, я не хочу с тобой спать. Просто не понимаю. Вообще ничего.
        — Не ври.  — Он притянул меня к себе и заглянул с какой-то хитринкой в мои глаза.  — Ты очень хочешь со мной переспать.
        Его взгляд в упор снова заставил мои ноги подкоситься. Накатило странное желание одновременно сопротивляться и быть к нему ближе. Кай слегка наклонился ко мне, но вместо поцелуя лишь слегка прикусил, а затем отпустил мою губу.
        — Ты перестаешь дышать, когда возбуждена,  — с удовольствием сообщил он.  — Мне нравится. Но я не буду с тобой спать, Марина. Так мы все испортим. А у нас впереди много работы.
        В этот момент я его просто ненавидела. Не то что бы я ему что-то предлагала, но выглядело все так, будто я вешалась ему на шею, а его провокации совсем сбивали с толку. Я уже не знала, ненавижу его или нет. Сама я никогда не смогла бы так манипулировать другими. Даже Максом, хотя он явно питал ко мне какие-то чувства, просто не умел их нормально выражать.
        Кай открыл шкаф и достал оттуда свою черную рубашку.
        — Переоденься в это,  — сообщил он мне.  — Застегни наглухо горло и расчеши очень хорошо волосы.
        Возражать, как обычно, не хотелось. Надо было просто сделать что требовалось, а потом… В реальной жизни я ушла бы, хлопнув дверью. Но отсюда уйти нельзя.
        Он скрылся в своем кабинете, а вернулся, конечно же, с камерой.
        — Освещение сегодня — отстой,  — пробормотал он.  — Но мне нужен естественный свет. Так что, возможно, это нам и на руку…
        Кай перевел взгляд на меня и слегка нахмурился. Что-то во мне, видимо, было не так. Тогда он сам расчесал волосы, как ему требовалось, и собрал их сзади в тугой узел. Я взяла в руки маленькое зеркальце и увидела, что он сделал мне идеальный пробор, а вьющиеся концы убрал назад, бесхитростно заколов их простым карандашом. Теперь я выглядела как молоденькая строгая училка. Или как религиозная фанатичка.
        — Садись,  — махнул он рукой на табурет.
        Я присела, выжидающе глядя на него.
        Кай сделал пару пробных снимков, что-то поменял в настройках, а затем сказал:
        — Сегодня мы поговорим о смерти.
        Это прозвучало неожиданно. Каждый раз, услышав тему очередного сеанса, я менялась в лице. И он всегда ловил этот момент.
        — Смерть? Ты думаешь, в моем возрасте люди что-то знают об этом?
        — Да, я размышлял над этим,  — заявил он.  — У тебя кто-нибудь умирал из близких?
        — Нет, слава богу. Пока никто.
        — Тогда мы будем говорить об их будущей смерти.
        — Это жестоко.
        — Ты знаешь, что я жестокий.
        Щелчок.
        — Я не хочу об этом думать.
        Щелчок.
        — Марина, все об этом думают. Украдкой, исподтишка… Ты видела смерть? Не близких людей, а вообще?
        Я повернула голову к окну. Воспоминания так сразу не шли.
        — У нашей соседки как-то умер муж… Мне было, наверное, лет десять… Тогда мы еще жили в старом доме, знаешь, у вас, может, тоже есть панельные многоэтажки, где омерзительная слышимость…
        — Это неважно, продолжай.
        — И…  — Я нахмурилась, припоминая:  — Помню, что возвращалась из школы, а во дворе торчала целая толпа соседок, которые собирались на его похороны… Я послушала их немного и пошла в дом. Сейчас смерть — просто далекий, но неотвратимый призрак чего-то ужасного. Тогда это вообще был просто звук. В моем мире смерти не существовало…
        Я замолкла, Кай замер тоже. Мы опять синхронизировались друг с другом. Фотосессии стали для обоих безымянным ритуалом. Он знал его назначение. Я — нет. Но в который раз я ощутила важность происходящего. Важность для нас обоих.
        — И вот я захожу в подъезд, а там стоит здоровый красный гроб с крестом. Вернее, крышка от него. Ее муж был крупным, как медведь. И в полутьме я вижу эту крышку от гроба у стены. Она была словно дверь в мир мертвых. Тогда я ощутила привкус… какой-то другой стороны. Это было мое первое знакомство со смертью.
        Щелк. Щелк. Щелк. Я тревожно глядела на Кая. Он смотрел на меня серьезно и мрачно. Эта тема почти мгновенно пропитала тяжестью воздух в комнате.
        — Год спустя умерла моя канарейка. Она была очень старая.  — Я грустно улыбнулась.  — Последние дни она почти не двигалась. Сидела в углу клетки и дрожала. А потом окаменела. Я много плакала. Казалось, я дала слишком мало любви этому маленькому существу. От чего-то не уберегла… У нее была объективно ужасная жизнь. Она провела ее в одиночестве и заточении, и я решила, что птиц в клетках больше никогда заводить не буду.
        Воспоминание об этом эпизоде из детства, как ни странно, все еще причиняло живую боль. Я задумчиво ковыряла ноготь, забыв про камеру. В голове стали беспорядочно крутиться обрывки другой сцены…
        — Ах да… Меня пытались утопить. В бассейне. Я стала туда ходить, потому что хотела научиться плавать к лету — мы планировали поехать в Грецию. Ты представляешь, мне было одиннадцать, но я не умела плавать. Совсем. И дико боялась открытой воды. Все, что больше меня самой, внушает страх. Но цель была поставлена, и худо-бедно я начала к ней двигаться. Вообще у меня была надувная акула, и я всегда плавала с ней. Но в моем возрасте это выглядело уже… нелепо.  — Я даже хихикнула под нос, на миг отвлекшись.  — Вначале со мной индивидуально занимался тренер, когда бассейн был пуст. И я освоилась, перестала бояться двигаться в воде… Потом он предложил позаниматься в группе. Ему показалось, что мне будет полезно поплавать с другими, повеселиться… Он явно многого обо мне не знал, раз предложил такое. Я не очень умела решать в том возрасте, чего хочу, и согласилась. Короче, меня засунули в группу из десяти орущих ребят, которые знали друг друга давно и плавали лучше меня. Я постоянно от них отставала, но они не особо мной интересовались. Пока тренер не отошел. Тогда один из мальчиков, заметивший мою
неуверенность, начал давить на мою голову, сидя на краю бассейна. И я пошла ко дну, причем скорее от страха, чем из-за отсутствия навыков. Вспоминая об этом сейчас, я думаю, что ничто не мешало мне уплыть. Но он давил и давил, точно велел мне опускаться вниз. Я не помню, когда начала захлебываться. Меня вытащила какая-то девушка, плавающая по взрослой дорожке. Я помню, как она кричала на мальчишку, а тот просто ухмылялся. Я до сих пор недоумеваю — он что, правда хотел меня убить? Зачем? Или просто не понимал? Ему ведь уже было лет двенадцать.
        Кай перешел поближе, двигаясь почти бесшумно. Сегодня он ловил на камеру эфемерную модель по имени Смерть. Он хотел увидеть ее в моем лице. Я должна была стать проводником и открыть ему дверь на тот свет.
        Но я не знала настоящей смерти. Пока нет. Поэтому чувствовала, что разговор не тянет на откровение. Рассказывать ведь было нечего.
        Скорее, выходил какой-то анализ. Попытка понять, как близко мы к этой грани, за которой начинается ничто.
        — В семнадцать лет меня бросил парень, переспав с моей знакомой. Вдобавок я получила худшие отметки по всем контрольным. И то и другое — большая трагедия по меркам подростка. Знаешь, раньше я часто утешала себя, мол, если что, всегда можно покончить жизнь самоубийством. Провалилась на экзамене? Сначала разрыдаться, а потом выпить горсть таблеток размером с футбольный мяч. Первая любовь обернулась разбитым вдребезги сердцем? Так, где мои таблетки? Предал лучший друг? Отомсти скотине, а потом умри в собственной ванне. Нет приличной работы? Да запивай их уже, черт возьми! Возможно, это просто инфантильная мечта, чтобы в любой сложной ситуации была дверь с надписью «Выход». И когда уже невмоготу, ты шустро выскальзываешь. Эта пьеса абсурда может еще длиться, но тебя, слава богу, в ней больше не будет. В тот раз я решила, что мне все уже поперек горла. Сначала думала перерезать вены, но рука не поднялась. Сложно причинить боль самой себе…
        Щелк, щелк. Кай все ближе и ближе…
        — Тогда я наелась снотворных таблеток — выкрала их у мамы. У нее когда-то были проблемы со сном, но она их так и не стала принимать, ей, типа, помогла медитация и йога. Я не умерла, но отравилась здорово. Очень долго блевала. Потом, когда приехала скорая, глотала жгут и блевала еще и еще. Мама была в ужасе. Впервые за многие годы она вышла из своего астрала и после запирала от меня все лекарства. Отцу она, кстати, не сказала, за что ей спасибо. Не знаю, что он сделал бы. Из года в год он становится жестче, мне кажется, в своей голове он уже давно спутал нас со своей компанией, где рубит всем хвосты… После того как смерть послала меня куда подальше, а я насмотрелась на побелевшее лицо матери, стало понятно, что дверь с надписью «Выход» никуда не ведет. Я немного пришла в чувство и притворилась, что ничего не было. Мама тоже притворилась. Это наш с ней безмолвный пакт.
        Я слегка улыбнулась. Кай тоже. Он забыл меня сфотографировать. Видимо, ему нравилось, что я говорила. Интуитивно я поняла, что сейчас озвучила что-то очень близкое ему.
        — Вот так вот.
        — Ну… а смерть твоих родителей… гипотетическая… что ты будешь чувствовать?  — поинтересовался он.  — Ты говорила, что у вас прохладные отношения.
        — Я буду плакать целую вечность,  — тихо сказала я, и вот тут он и сделал очередной снимок.  — Потому что я их люблю. И они меня. Но это не гарантирует, что мы друг друга понимаем. Любовь — вообще никакая не гарантия.
        Кай сделал последний снимок и закрыл объектив.
        Затем стянул меня с табурета на пол и поцеловал. И это длилось, наверное, целую вечность. Ему словно нравилось продлевать удовольствие, хотя я в тот момент только слепо хотела его. Мне было плевать, как началось это странное знакомство. Я хотела влиться в Кая, как река.
        Одновременно я думала, что запах его кожи — странный сладко-горький аромат — и сильные руки с проступающими на белой коже темными венами… все это стало для меня слишком важным. Возможно, даже родным.
        Самая жестокая вещь, которую ты делаешь, Кай,  — это привязываешь меня к себе. Фотосессии — наименьшее из зол в сравнении с этой… дружбой поневоле.
        Или влюбленности, парадоксально возникшей из отвращения и отчаяния.
        Он сам отстранился от меня, выглядя при этом меланхоличным и опустошенным, словно этим поцелуем забрал из меня то, что не смогла камера.
        — Посмотрим фото,  — безо всякого перехода сказал он и ушел в кабинет.
        А я осталась сидеть на полу, прижимая пальцы к губам и пытаясь понять, что сейчас произошло.
        В этот раз получились мрачные черно-белые снимки. Строгие и трагичные. Я могла не испытать настоящей утраты близких, но наш разговор создал особенную атмосферу. Смерть словно действительно услышала нас, вошла в комнату и встала рядом со мной в кадре. Ее не было видно, но все фотографии оказались пропитанными ее присутствием.

* * *
        Потом Кай исчез на два дня, и я не знала, что делать. Это напоминало кошмарный первый день, когда я ползала по полу, давясь собственными страхом и слезами. Сейчас разница была. Он милостиво оставил мне еду. И я не была связана.
        Но двери по-прежнему заперты. Вокруг — ни души. За окном бесконечный мерзкий дождь. И в доме только я одна. Я не знала, что и думать, и просто ревела часами напролет. Благодаря ему в тот первый день я узнала, что такое настоящий страх. И он знал это. Так почему, почему он меня опять оставил?
        Я закономерно задала себе тот же вопрос: что если он больше не вернется?
        Тогда это пугало, потому что я боялась умереть. Сейчас я приходила в ужас от мысли, что с ним что-то случилось. Или что он просто решил не возвращаться. Возможно, это последняя часть эксперимента по извлечению души — вытащить ее и оставить жертву с ней наедине. Эта мысль была абсурдна, он все-таки тут жил. Здесь его техника, личные вещи… Он ничего с собой не взял.
        Состояние собственной беспомощности без него ощущалась хуже всего.
        Эти двое суток стали самыми тяжелыми за все время нашего совместного проживания. Я не могла спать и есть. Я была как сжатая пружина.
        Кай пришел утром третьего дня. Я стояла в темном коридоре, и он пока не видел меня. Зато я видела, как он спокойно запер дверь и, не разуваясь, побрел на кухню. Он даже не подумал обо мне! Не стал заглядывать в комнату, как если бы я всегда должна быть на своем месте.
        Я ворвалась за ним, как смерч, и изо всех ударила его по плечу.
        — Ты!  — кричала я.  — Мерзкий ублюдок! Сволочь! Просто дерьмо! Как ты мог!
        Он выглядел слегка ошарашенным и первую минуту даже не сопротивлялся. Я лупила его руками и ногами и пыталась боднуть головой. Выглядело это, возможно, комично. В тот день я пожалела, что не родилась мужчиной. Я бы ему голову проломила…
        Бесконечно это продолжаться не могло, и Кай, наконец, поймал меня, прижав мои руки к бокам.
        — В чем дело?
        — Ты еще спрашиваешь? Ты обещал меня больше не оставлять в одиночестве и взаперти!  — Я не выдержала и снова начала плакать.  — Ты знаешь, как мне было плохо тогда…
        Я осела на пол, и одновременно его руки разжались. Некоторое время он стоял, наблюдая мою истерику, а я сидела на полу и плакала, не в состоянии остановиться.
        — Ну что я тебе сделала?! В чем я виновата?
        Кай присел напротив меня, выглядя не на шутку растерянным.
        — Э-э-э… извини, правда. Я забыл.
        Это прозвучало в духе «прости, уходя, я опять не потушил свет».
        Как же хотелось снова начать его бить… За каждое слово и эту свинскую реакцию. Но силенок было маловато. Ощущение собственной слабости угнетало меня даже больше, чем его равнодушие.
        Я резко приподнялась на локтях, глядя на него с ненавистью.
        — Мало того что ты меня похитил, заставляешь участвовать в только тебе понятных играх… Ты даже не вспомнил обо мне, пока не пришел. Я не вещь, Кай! Тебе бы, возможно, этого хотелось…
        — Я всегда о тебе помню,  — резко оборвал меня он.  — У меня были дела. Надо было тебя предупредить, ты права.
        Но меня уже несло.
        — Дела? Какие же? Или ты был с ней? Со своей брюнеткой? Я видела ее фото, нашла в папке в шкафу. Она очень красивая, в отсутствии вкуса тебя нельзя упрекнуть.
        Его лицо слегка изменилось. И при чем тут была она? Что я несу?
        — Ты расковырял мою жизнь до дна, а свою бережешь, как драгоценность. Я ничего о тебе не знаю! Ни о твоей работе. Ни о том, кто она. Я даже не знаю, настоящее ли у тебя имя… Я устала, Кай. Очень устала.
        Я прислонилась к стене, изможденно глядя на него. Из глаз вытекали последние слезы, и истерика уже прекращалась.
        Когда мы молчали вдвоем, мир тоже замирал. Прекрасные спецэффекты и два дерьмовых актера.
        — Меня и вправду зовут Кай,  — наконец сказал он.
        — Кто эта женщина?  — тускло спросила я.
        — Ее уже давно нет,  — нахмурился он.  — Она ушла, оставив после себя косметичку и одну фотографию. И она не вернется. Никогда.
        Он встал и помог встать мне.
        Это крошечное откровение вдруг изменило всю атмосферу в комнате. Я почувствовала что-то очень острое, проглядывающее сквозь его слова. Если бы его исповедь была дольше, а я снимала бы это, то камера сломалась бы на середине. Слишком сильными были его короткие, сухие фразы.

* * *
        Я не думала, что когда-нибудь снова выйду на улицу. Внешний мир сначала сузился до панорамы за окном, а затем превратился в абстракцию. Я и сама упустила момент, на каком этапе то, что вне нас, перестало быть реальным. Поэтому вопрос Кая прозвучал дико.
        — Хочешь…  — Он слегка приподнял голову, стоя в проходе.  — Хочешь в кино?
        — В ки-но?  — едва веря ушам, спросила я с расстановкой.  — А ты что… меня отпустишь?
        — Мы пойдем вместе. Я просто подумал… наверное, ужасно скучно весь день тут торчать. Тебе надо изредка выходить. И я хочу извиниться за то, что бросил тебя. Я виноват. Признаю.
        — Ну… хорошо,  — в замешательстве произнесла я.  — Пошли в кино. Только моя майка вся рваная и грязная… Даже не отстирывается.
        — Не волнуйся, я куплю тебе что-нибудь,  — ответил Кай и шагнул назад в темноту коридора.  — До вечера?
        — Ага,  — только и сказала я.

* * *
        Я встала на уши чуть позже. В первый момент его заявление воспринялось на автопилоте, а уж потом до меня дошло. Не думала, что наметится такой поворот. Я не просто разучилась мечтать о внешнем мире — у меня в какой-то момент пропала даже нужда в нем. Теперь вдруг получалось, что мы выйдем наружу и я узнаю, есть ли реальность за набережной или это просто мираж. Мы шли туда, где все…
        Это было странное ощущение. Я уже настолько привыкла к квартире, что не была готова к соприкосновению с их миром. От одной мысли, что я окажусь среди других людей, я вместо эйфории испытала дикий страх. Мир стал пугать, но я успокаивала себя мыслью, что это от изоляции. Никто меня не сожрет. Мы просто… пойдем вместе гулять.
        В ожидании Кая я ходила взад-вперед по комнате, периодически напряженно всматриваясь в серо-голубой горизонт. Время двигалось слишком медленно.
        Я дорвалась до долгожданной свободы, но не представляла, что с ней делать, хотя под открытым небом столько шансов. Из их многообразия хотелось использовать только один и самый глупый — сходить в кино с моим похитителем и поговорить с ним снова. О чем угодно.
        Пару раз я останавливалась и пристально рассматривала себя в зеркале в ванной комнате. Лицо бледновато, под глазами проступили темные круги. Но девушка в зеркале была та же, что и всегда. Я никогда не видела в себе особенной красоты, силы или ума… Однако сейчас собственный образ показался мне чуть более проработанным в деталях. В увиденном в зеркале лице чередовались все снимки Кая.
        Он вернулся через полтора часа и без слов положил передо мной пакет. Пока он что-то делал на кухне, я переоделась в обычную белую майку. Кай угадал с размером. Оторвав этикетки, я мысленно поблагодарила, что он не взял ничего с принтами или стразами. Пока я крутилась в ванной, разглядывая себя со всех сторон, он нарисовался в коридоре и, прислонившись к стене, сказал:
        — Я не знаю, нравится ли тебе белый.
        — Никогда не встречала человека, который его ненавидел бы…  — рассеянно отозвалась я.
        Странно, что он вообще думал о том, что мне нравится.
        Мы вышли ближе к вечеру. Видеть все снаружи ощущалось непривычно. Звуки казались слишком громкими, а текстура стен и полов проступала перед глазами в мельчайших деталях. Кажется, я все-таки изголодалась по чему-то новому. По чувству разницы между тем миром и этим.
        Здание по большей части было нежилым, но на первом этаже еще одна квартира была занята, и оттуда распространялся навязчивый запах еды.
        — Вообще это дом под снос,  — неожиданно прокомментировал Кай.  — Почти все соседи уже съехали сами, хотя пока нас официально не выселяли.
        — И что… куда переедешь, когда выселят?
        Он пожал плечами.
        — Поищу новую квартиру. Правда, проще застрелиться, чем найти ее в Амстердаме. Ты вообще в курсе, что половина тех, кто работает в городе, живет за его чертой, потому что ситуация с арендой нездоровая?
        Я жадно слушала его, ведь только в таких крохах проступала и его жизнь. И хотелось задать глупый вопрос: если его выселят, он заберет меня с собой?
        Свежий воздух и небо рухнули на меня в один момент. С того времени, когда я в последний раз была снаружи, заметно потеплело, и мягкий ветер плавно касался голых рук и лица. Я все-таки была не права. Выйти наружу было здорово. Мир казался необъятным, но это совсем не пугало.
        Набережная теперь была совсем близко, и в неподвижной водной глади отражался розовый закат. Некоторое время я очумело вертела головой, пытаясь оценить все, что внезапно появилось передо мной. Картина мира никак не умещалась в кругозор. Кай брел чуть в стороне, с равнодушием глядя вперед и, как всегда, зацепившись большими пальцами за карманы джинсов. Он был спокоен и совершенно не боялся, что я от него убегу. Не держал за руку, не угрожал. Что же, он действительно меня досконально изучил.
        Мы шли в молчании первые минут десять, потом я не выдержала и спросила:
        — И что же побудило тебя вывести меня на прогулку?
        В ответ он только пожал плечами.
        — А что, во всем должен быть расчет?
        — Раньше он был. И ты не скрывал этого.
        — Сейчас нет. Иногда я бываю спонтанным. И добрым.
        Последнее он, по-моему, добавил, чтобы презентовать наш выход как подарочек мне.
        — Ну, мило с твоей стороны. И какой фильм?
        — Какой будет,  — отозвался он.  — Я вообще редко бываю в кинотеатрах.
        Я опять навострила уши, но Кай больше ничего не сказал. Понятно. Значит, рассказывать опять буду я. Но это уж точно не впервой.
        — А я, наоборот, очень часто ходила в кино. Главное — хорошенько затариться едой, чтобы все безошибочно угадали мой низкий культурный уровень. Но честно, без еды — не так интересно. Обязательно брала чипсы и фруктовый мармелад. Я постоянно что-нибудь жевала, особенно эти тянучки, от которых, кстати, пломбы вылетают на раз-два-три… Почти всегда шла на поздний сеанс и часто попадала на какой-нибудь непопулярный малобюджетный фильм.
        — И зачем ходить туда так часто? Из любви к кинематографу?  — слегка усмехнулся Кай, глядя на носки своих кедов.
        — Да нет,  — отмахнулась я.  — Просто не хотелось идти домой. Там никого не было, а даже если бы кто-то и был, разницы никакой. Меня пугает одиночество. И скука. Потом просто вошло в привычку проводить вечера в мелькании кадров, с желатином на зубах и кофе в руках. Иногда эти дешевенькие неказистые фильмы становились хорошим заменителем реальности. Так я сидела в почти пустом зале.
        — Неужели всегда одна?
        — Ну да,  — честно сказала я.  — Я и не ждала кого-то. Кинотеатр вообще идеальное место для одиноких людей. Перед тобой мелькает чья-то жизнь, и ты впитываешь ее всем своим существом. И ешь. Потому что этим заполняешь свою бессодержательность.
        Кай опять промолчал. Мы дошли до станции и сели в поезд. Стало понятно, что мы действительно где-то в пригороде Амстердама. Только через полчаса поезд привез нас к одному из городских вокзалов. Кай повел меня по проулкам крупного жилого района. Как всегда, здесь носились очумелые велосипедисты, а вдоль дороги уже зажглись первые фонари… Происходящее было словно внове. Мне нравилось все. Но наибольшее счастье было в том, что мы в спокойном молчании шли бок о бок в потоке людей, ничем не выделяясь. И никто вокруг не знал, кем мы были.
        Именно в этот момент я поняла другую странную вещь: а я, оказывается, не знаю этого города, хотя приезжала сюда четыре раза.
        Амстердам с Каем был другой. Из праздного туристического аттракциона он вдруг превратился в город для тех, кто возвращается домой.
        Те люди, что шли с нами, были его жителями. Деловитые голландцы. Мигранты, которые нашли здесь свое место. И мы — главные герои Амстердама, вышедшие с его окраины. Но, наверное, не было здесь никого, кто принадлежал бы этому месту больше.
        Мое прошлое будто стерли. Восприятие прояснилось, как начисто отмытое, и я была просто Мариной. Человеком, чья жизнь на самом деле началась всего несколько недель назад… Я поглядывала на Кая с неожиданным осознанием того, что если бы не он, я никогда не смогла бы выйти из своего анабиоза длиною в жизнь.
        Иногда я сходила с ума даже когда Кай был дома. Или мне так казалось. Виной всему, возможно, был чертов фотоаппарат. Но резкая перемена в окружающем мире вдруг дала понять, что я… да, я, наверное, счастлива.
        Потому что там, где всегда хотела быть, и с тем, кого никогда не могла представить. Ни в мечтах, ни в кошмарах.
        Кай оставался немного хмурым и молчаливым. По-прежнему я не знала, что творится у него в голове и чего от него ждать в следующий миг. Но в глубине души не переставала расти невероятная благодарность за то, что он все это сделал. Страшно было даже подумать — а что если мы не встретились бы? Я так и осталась бы чем-то трусливым и нераскрытым. Недописанным портретом.
        Знал ли это Кай? О чем он вообще думал?
        Не нарушая нашего молчания, я взяла его за руку. Мне так хотелось, и он слегка сжал мои пальцы, ведя дальше за собой.
        Мы пришли в маленький кинотеатр, где крутили фильмы в оригинале с субтитрами. Витал привычный аромат попкорна. Кай купил билеты на ближайший сеанс, и мы нырнули в сырую тьму зала. Тот оказался полупустым, словно определенные закономерности преследовали каждый мой поход в кино. Кое-где мелькали людские головы, слышался вялый хруст. Реклама закончилась, и выяснилось, что мы попали на скандинавский арт-хаус. Периодически я косилась на Кая, задумчиво смотревшего на экран, но у меня не было уверенности, что он действительно видит, что там происходит. В его взгляде была знакомая отстраненность, за которой плохо пряталось кое-что новое. Кай был растерян, но не хотел этого показывать.

* * *
        После кино мы неспешно побрели куда глаза глядят и в конечном итоге дошли до большого супермаркета в центре. За окном уже давно расползлась ночная тьма, и Амстердам засверкал гирляндами огней и фонарей. Молчание между нами не прекращалось, но оно было доверительным, а не напрягающим. Происходило что-что совершенно новое. Мы уже давно забыли, как было в начале, когда он холодно изучал меня, как зверушку, а я металась от страха и ненависти.
        Сенсорные двери разомкнулись перед нами, и мы оказались среди оживленных людей, завершающих поздний шопинг. При ярком свете возникло ощущение, что пора нарушить эту загадочную тишину.
        — Ну… мы пришли. Куда-то.
        — Тонко подмечено. Выпьем чего-нибудь?  — спросила я.  — Там наверху есть кафе, смотри…
        — Почему бы и нет?  — И Кай слегка подтолкнул меня в сторону лифта.
        Это почти превращалось в свидание.
        Кабина как раз подходила к первому этажу.
        — Марина!
        Я стремительно обернулась и с недоумением уставилась на того, кто произнес мое имя. И только через мгновение до меня дошло, что передо мной… Макс.
        Он был как пришелец из другого мира. Так бывает, когда идешь в толпе, не ожидая встретить знакомого, и тут кто-то выныривает, как чертик из коробочки, и мозг отчаянно пытается сопоставить лицо этого человека с именем из базы данных в твоей памяти.
        Он все-таки не уехал.
        В облике, секунду назад казавшемся чужим, начало проступать знакомое обеспокоенное выражение. Большие голубые глаза дрожали, как родниковая вода. На голове царил соломенный бардак, как будто он только что проснулся. Макс понесся ко мне со всех ног и тут же стиснул мои плечи.
        — Где ты была, черт побери?!  — нервно полилось из него.  — Я на ноги всех своих знакомых поднял и отвалил кучу бабок, чтобы обнаружить хоть что-то! Вру твоим родителям, но мне кажется, еще чуть-чуть — и они меня просто разорвут на части! Я не хотел обращаться в полицию, это же столько проблем было бы, прикинь… Ну, ты устроила нам всем…
        Я моргнула и вымолвила:
        — Привет.
        — Что?  — Он нахмурился, а я все болезненно щурилась, пытаясь заставить себя поверить, что меня нашли.  — Марин, ты вообще в порядке? Выглядишь как привидение. Слушай, ну куда ты убежала тогда? Никаких записок! Телефон в отключке… Что я только не передумал: изнасиловали, растащили на органы, продали в рабство… Пошли, я сейчас же отвезу тебя в гостиницу! Я из-за тебя так и не вылетел в Ригу, уже не знал, что делать… Слава тебе господи, что ты нашлась. Я просто не верил, что с тобой что-то случилось. Это все твоя обычная дурь…
        Как только люди вышли из лифта, Кай нырнул туда первым.
        Я замерла. Макс, человек из моей прошлой жизни, нашел меня. Он был готов увезти меня хоть сейчас. Из этого места, из этого города. От этого похитителя, который играет свою странную игру и заставляет меня принимать в ней участие, не объясняя правил… Макс, мой друг от безысходности. Макс, с которым я провела столько часов, болтаясь по паркам и кофейням, выдувая вместе с ним пузыри из жвачки, переписываясь о всякой ерунде до поздней ночи…
        Я обернулась и беспомощно посмотрела на Кая. Он прислонился к стенке лифта в своей излюбленной позе, засунув руки в карманы, и выглядел уверенно и зловеще. Исподлобья он разглядывал нас с Максом с вниманием и тонким недружелюбием.
        «Вмешайся,  — говорил мой взор.  — Сделай хоть что-нибудь».
        Как если бы, похитив меня, он стал ответственным за все остальное в моей жизни. Я едва осознавала, что почти молю его об этом.
        Но Кай не собирался ни насильно втаскивать меня в лифт или окликать, ни здороваться с Максом и представляться моим загадочным голландским другом по переписке, у которого я решила погостить. Он просто ждал, что я предприму в следующую секунду.
        «Я ни при чем»,  — говорил весь его вид.
        Тогда я поняла, что нужно срочно решать самой.
        Если я сейчас задержусь, двери лифта закроются, он уедет наверх, а я останусь здесь. И если потом поднимусь следом, то его уже не найду. Я больше никогда и нигде его не отыщу.
        Макс замолчал и взирал на меня с искренним недоумением. Позади него внезапно замаячили знакомые лица — я узнала вечно укуренного Сашка и еще пару ребят с той вечеринки.
        — Марина, что произошло?  — уже мягко спросил Макс, с беспокойством заглядывая в мои глаза.  — Ты очень изменилась. У тебя… какое-то другое выражение лица. Как будто ты меня не узнаешь. Это же я, твой друг Макс.
        Это же Макс…
        У лифта произошла заминка… Женщина с коляской не могла выехать, и ей помогали.
        Я снова посмотрела на Макса и поняла, что не могу. Не могу потерять Кая.
        — Ты… это…  — произнесла я.  — Уходи.
        — Марина, да ты в своем уме?  — Он посмотрел на меня так, будто я его ударила.  — Куда ты пойдешь? Нам надо улетать! Твои родители сами скоро заявят, им мое вранье про твои отлучки уже до кучи.
        — Иди, и хватит меня прикрывать,  — уже решительнее сказала я.  — Скажи, что я скоро позвоню сама.
        — Ты что… совсем?  — Он почти что захлебнулся в недоумении.
        Я сделала шаг назад, продолжая глядеть на Макса затравленным взглядом, а потом со всех ног побежала в лифт и успела заскочить фактически в последнюю секунду. Двери сдвигались, а Макс вопросительно протягивал ко мне руки. Но картина передо мной все суживалась, пока не сошлась в сплошную металлическую стену, в каком-то смысле отделившую нас друг от друга навсегда.
        Краем глаза я видела, как чей-то палец нажал третий этаж.
        Все. Я окончательно оставила все позади. Теперь я имела полное право сказать, что отныне жизнь уже не будет прежней. Человек позади меня молчал, давая время осознать, что я сама только что натворила.
        По телу пробежало ощущение мимолетного возбуждения.
        Наконец я медленно обернулась. Взъерошенные волосы, тонкие, плотно сомкнутые губы, внимательный и сосредоточенный ледяной взгляд. Это Кай.
        Только мгновение назад в его глазах были тревожная внимательность и напряжение. Они буквально переливались через веки, что так контрастировало с его обычным неживым взором. Никогда я не видела Кая таким взвинченным. Он ведь тоже боялся меня потерять.
        А сейчас только знакомый холод. Быстро же он закрылся.
        Лифт гудел, и подъем казался бесконечным. Мы глядели друг на друга в молчании, и наконец Кай произнес:
        — Ты могла уйти.
        — Зачем?  — с деланным спокойствием поинтересовалась я, хотя сбивающееся дыхание меня выдавало.
        — У тебя был выбор,  — продолжал он.  — Ты могла уйти.
        — А что стало бы с тобой?
        — Ну… Я бы просто исчез,  — усмехнулся он.  — Это несложно, как ты уже поняла на своем опыте.
        — Это из моей жизни ты исчез бы, а в своей остался, продолжал жить… Но как — уже неизвестно. Я об этом никогда не узнала бы.
        — Именно. А ты сюда побежала. Ко мне.  — Он удивленно улыбнулся.  — Почему? Разве я не ублюдок?
        Я не знала, как объяснить свое поведение и отношение к нему. Слишком многое поменялось за смехотворный промежуток времени. Откашлявшись, я сказала:
        — Давай жить без объяснений. Все как ты любишь.
        — Все как я люблю…  — задумчиво повторил он.
        Лифт остановился.
        — Пошли отсюда?  — предложила я.
        — А кто хотел выпить?  — спросил он.
        Двери раскрылись, и мы снова нырнули в океан звуков.
        — Передумала.

* * *
        Неловкая встреча с Максом напомнила мне о том, чего меня, на первый взгляд, так грубо и несправедливо лишили. Старая жизнь походила на скуку длиною в года. Я всерьез хотела вернуть это существование практически без единого счастливого воспоминания? Или чувство одиночества, благодаря которому я достигла искусства запихивать глубоко в себя все свои слова? Вот это всегда было нереальным, просто какой-то бестолковый кошмар, а не моя жизнь с этим странным типом.
        Кай был настоящим. С ним возвращалось чувство окружающей действительности. Я больше не чувствовала себя одинокой. Мои монологи уходили в его молчание, но он их ловил. Он и мне не давал повиснуть в пустоте.
        Может, я оказалась поймана в ловушку когнитивного диссонанса, не зная, кем мне считать Кая, но это стало важной частью моей жизни. Мы создали вместе свой мир в доме на краю света. Это многого стоит.
        Да нет, это просто бесценно.
        Ловя падающие звезды
        Солнце настойчиво лезло в глаза — таково пробуждение в доме без штор. Некоторое время перед глазами стояли разноцветные блики. Я села и потерла веки. Кай застыл в дверях, прислонившись к косяку в своей любимой позе — руки в карманы. Издалека он рассматривал меня, и похоже, уже давно.
        — В чем дело?  — спросила я хриплым со сна голосом и слегка улыбнулась.
        Он молчал, продолжая буравить меня исподлобья странным взглядом. Почему-то показалось, что так ведет себя собака, прежде чем наброситься.
        — Что-то… не так?
        Ответом было все то же молчание, и от этого в помещении словно стал стремительно исчезать воздух. С каждой минутой атмосфера делалась все более натянутой.
        — Что это за новый закидон?
        Происходящее казалось по меньшей мере странным, и ко мне вернулся уже знакомый страх. Только я нашла точку опоры в своем положении, как она тут же начала предательски дрожать. Кай обычно так себя не вел. Да, говорил он мало, но никогда не пытал меня тишиной. Я отвернулась к окну и тоже замолчала. Может, я его чем-нибудь обидела?
        В памяти лихорадочно замелькали обрывки вчерашнего дня. Наш неожиданный выход наружу, всплеск подзабытой эйфории под открытым небом… Фильм, вместо которого запомнился только профиль Кая в отсвете экрана и его обращенный в себя взгляд… Макс… Лифт… И наконец то, как мы вернулись домой за полночь и он перед сном привычно коснулся губами моей шеи. Что же сейчас не так? И почему?
        Панику уже было не сдержать.
        Я сделала что-то неправильно? Когда? И что делать сейчас?
        Что бы ни произошло, я всегда чувствовала себя виноватой.
        Я покосилась на него, чтобы убедиться, что мне не почудилось. Кай по-прежнему смотрел в упор, хотя можно было и не оборачиваться — его недружелюбие ощущалось даже затылком.
        В голове волчком крутилась одна и та же фраза, и я вдруг отчетливо стала разбирать ее слова.
        «Пожалуйста, только не отталкивай меня…»
        Это единственное, о чем мне хотелось его попросить.
        Не выдержав, я встала и приблизилась к нему вплотную. Его взгляд оставался непроницаемым, и я ничего не понимала. Мы в упор глядели друг на друга, будто соревнуясь, но в конце концов я сдалась:
        — Почему ты молчишь? В чем я виновата?
        Губы, казавшиеся спаянными, вдруг разомкнулись, и он сухо велел:
        — Сядь сюда.
        Я уставилась на кухонный стол и табуретки, которые он, видимо, успел притащить в комнату утром.
        — Зачем?
        — Просто сядь,  — жестко сказал Кай и с силой вдавил меня в табурет.
        Он скрылся в коридоре, а меня начала бить лихорадочная дрожь. Я уже знала, что он порой демонстрирует какую-то шизофреническую смену настроений… Но почему, почему все, что происходит сейчас, ощущается как необратимый конец?
        Внутри что-то тревожно сжималось. Что мне делать, если он решит в очередной раз причинить мне боль? В этом больше не было необходимости, как мне казалось. Я думала, мы действительно стали ближе.
        Кай вернулся, и конечно же с камерой в руках. С явной демонстративностью он поставил ее на стол и выложил рядом мятую пачку сигарет. Господи, стоило бы догадаться. На свет божий снова нужно вытащить очередной миллиграмм девичьей души.
        — А теперь что ты хочешь услышать?  — чужим ломким голосом поинтересовалась я.  — Я уже все рассказала.
        Кай быстро затянулся и взялся за свой проклятый аппарат. Он отодвинулся подальше, отрегулировал объектив… Это уже не в первый раз воспринималось как прицел оружия на коже. Я недвижно сидела, глядя в сторону. Мы когда-нибудь сможем существовать без камеры? Или это единственное, что имеет смысл в нашем союзе?
        Что за чушь… Это не союз. И не симбиоз. У него особая форма паразитизма. Фотосессии сосут твою кровь. Твою душу, личность. Ты не стала сильнее и лучше. Тебя разобрали на составные части. Каково тебе жить в собственных фрагментах? Ты соберешь себя заново, когда он прекратит?
        А он прекратит?
        Кай снова посмотрел на меня поверх объектива, продолжая пускать дым в мою сторону. Я занервничала и начала говорить сама:
        — Тебе делать больше нечего? Мог бы прибрать в комнате. Ты начинаешь повторяться. Все это уже было.
        — Помолчи,  — буркнул он и выпустил очередную струйку дыма мне в лицо.
        — Не понимаю!  — Я с яростью уставилась на него, чувствуя, как щиплет глаза.
        — По-моему, ты собираешься расплакаться,  — со злорадной усмешкой констатировал Кай.
        — В лицо не дыми,  — процедила я.  — Это из-за твоих дурацких сигарет!
        — Замечательный предлог, который скроет истинную причину твоих слез. Плачь, Марина. Как будто из-за дыма…
        — Чего ты добиваешься?  — ошеломленно спросила я.  — Ты и так получаешь что хочешь. Я не оказываю тебе сопротивления… ни в чем.
        В глазах-льдинках вдруг возникла мысль, которую мне удалось прочитать. Он хотел, чтобы я сопротивлялась. Затем он сказал это вслух.
        — Помнишь твой рассказ про мальчика в бассейне?
        — И что?
        — Как он давил на тебя, а ты не смела уплыть. Уходила под воду. Подчинялась ему. Как мне сейчас. Если я тебя раздавлю окончательно… ты будешь счастлива?
        Эти фразы выпадали из того язвительного, снисходительного тона, с которого он начал утро. Он спрашивал меня всерьез.
        — А ты разрешения просишь? Тогда утопи меня вместо него,  — сказал кто-то другой.
        Кажется, моя личность неизбежно расщеплялась. Я продолжала все осознавать, но говорила какую-то чушь…
        — Слушай, сейчас я сделаю последнюю фотосессию — и можешь идти.
        Меня как будто огрели по голове чем-то тяжелым.
        — Что значит последнюю?  — онемелыми губами спросила я.
        — Последнюю — значит, ты идешь отсюда куда подальше. Ты думала, что будешь тут жить?  — И он ухмыльнулся, как крокодил.  — Или что, может, мы будем вместе? Охренеть как романтично. Настоящий стокгольмский синдром в Амстердаме.
        Я продолжала сидеть на стуле, но ощущение было, словно падаю куда-то вниз.
        Я не могла уйти. Только не это.
        Это жестоко. Он изменил меня. Он стал для меня всем.
        — То есть… ты осознал, что душа из меня вышла.
        — Почти.
        — И больше… я ничего тебе не должна?
        — Нет.
        — А ты?
        — Что?  — Он как будто не понял мой вопрос.
        Во мне начала закипать дикая злость, а когда боли так много, хочется не просто выплеснуть ее. Нужно заставить того, кто причинил ее, быть причастным. Нельзя взваливать это на одного человека, когда виноваты… двое.
        — Ты мне ничего не должен? За все это? За твой маразм? За похищение ради фотосессий? Твой расчет… как ты меня привязывал к себе… день за днем заставляя к тебе привыкать…
        Одной рукой я до боли стиснула запястье другой, пытаясь вернуть себе чувство реальности и пока только понимая, что чудовищно в нем ошиблась. Кай посмотрел меня с затаенным весельем в глазах и задорно щелкнул камерой.
        — Я тебе ничего не должен. У тебя был миллион возможностей все остановить… Но ты наслаждалась. Тебе понравилось. И вчера вместо того, чтобы уйти, ты побежала за ублюдком, который тебя похитил. Ты противоречивая, Марина. И очень слабая. Дело даже не в камере. Просто ты отказываешься двигаться сама. Ты взваливаешь себя на всех, кто тебе попадается. А когда они в ужасе разбегаются, винишь их.
        — Кай, пожалуйста…
        — Да, это был мой эксперимент,  — перебил он, продолжая делать снимки.  — Я хотел понять, что будет, если душу проявить через фотоаппарат. Хрупкая субстанция. Глазами не увидеть. А вот в элементах, деталях, срезах… начинают проступать ее грани. Это было великолепно. Но в довесок к душе идет тело. В довесок к душе идет столько лишнего — эмоции, комплексы, проблемы… Ты скажешь, что все это целое, неделимое, но это неправда. Мне уже немного поперек горла все твои излияния, но иначе не получить ее. Я — коллекционер человеческих душ. Хобби у меня такое.
        — Дерьмовое хобби. И сам ты больной. Больной урод.  — Я уже не могла контролировать своих слез и начинающейся истерики.
        Кай зажал сигарету в зубах и сделал очередной снимок.
        — Да ради бога… Называй как хочешь.
        Я не выдержала и опустила голову. Надо пережить еще чуть-чуть. И сделать, как мне велели. Уходить. Внутри жгло от невероятной обиды на то, что он почему-то выбирает именно такие пути. Сколько веселой жестокости проявилось в нем в один миг… Нет, я не знаю этого страшного человека. Я не хочу его узнавать. Хватит того, что я стала жертвой его изощренных экспериментов и меня размазали так, что я вряд ли смогу вернуть хоть часть того, что считала своей личностью.
        Хорошая идея — похитить человека ради искусства, вывернуть его наизнанку, провести через шок и унижение… И триумфально заснять это на камеру. Такой изобретательности только позавидовать.
        — Ну, Марина… Зачем ты так сделала?  — почти ласково спросил он.  — Подними голову. Давай. Поднимай.
        Как только в его голосе мелькнули эти властные интонации, эта чертова снисходительность… я поняла, что у меня нет таких сил, которые помогут сопротивляться. Прозвучал кодовый сигнал, и на него надо ответить.
        Проклиная себя, я подняла голову, чувствуя, как слезы стекают за ворот майки и бегут по телу.
        — Забавно, что ты послушна.  — Как сквозь туман, проступила улыбка без лица.  — Забавно, что только со мной…
        Потому что я любила его — это чудовище, в чьих глазах сверкал снег и стоял вечный холод.
        Но вслух я ничего не сказала. Похоже, это единственная очевидная вещь, которой Кай еще не заметил.
        — Да, вот так.
        Снова последовало бесконечное щелканье. Этот звук уже пробил дыру в моем черепе. Я только его и слышала. Всегда. Везде. Постоянно.
        Меня продолжало трясти и почему-то сильно затошнило, желудок судорожно сжимался и разжимался.
        Все, что я считала собой, разлеталось в такт щелканью. Я исчезала с табурета и уходила в фотокамеру. Мир вокруг — одна жуткая, размытая фотография…
        — И на что смотреть?  — глухо спросила я.  — Ревущая влюбленная в тебя по уши девушка. Скучно. А ты — извращенец.
        — Я уж знаю, на что смотреть.
        — Извращенец,  — повторила я уже в который раз.
        Он хмыкнул и ничего не сказал.
        — Скоро уже?  — безучастно осведомилась я.  — Давай быстрее.
        — Почти все. И ты пойдешь домой. К родителям, которым нет до тебя дела. К Максу, который стоит тебя, а ты его, и ты даже знаешь почему. И ко всему прочему… Оно от тебя и не уходило.
        Кай не закончил, потому что был слишком погружен в работу. Но ответа и не требовалось. Я и так все поняла. Руки сами потянулись к сигаретам и зажигалке. Кай лишь изредка немного нервно затягивался, сейчас ему было не до этого.
        Вдруг, к собственному удивлению, ко мне вернулось ощущение своего тела. Кай стал четче. Теперь и я сфокусировалась на нем.
        — Забавно не то, что я послушная…  — произнесла я, чуть успокоившись.  — Забавно, что я дура, а ты — потребитель. Это мы — неплохая парочка, а не я с Максом. И забавно, что всегда находится, что тебе сказать. Я вижу, как ты ловишь души. Проводишь по нервам так, что появляется флуоресцентное свечение. Семья, детство, первая любовь, унижение, смерть. Теперь боль. Тасуешь контекст, как карты, но если бы ты был чуть больше человеком… ты и так видел бы души. Без фотоаппарата. Твоя камера — это кресло для инвалида. И однажды ты сам себе в этом признаешься.
        Он слегка опустил объектив, с любопытством уставившись на меня. Его невозможно было задеть. Не в моих силах было причинить ему боль своими мелкими колкостями — его реакцией всегда было любопытство. Возможно, однажды оно разовьется до каких-то других чувств.
        Я начинала понимать его личность, которую он так тщательно прятал от меня. И дым между нами не препятствовал способности видеть.
        Я неестественно рассмеялась.
        — Ты заявил однажды, что никогда не будешь на моем месте. Но скажи, ты вспоминаешь о чем-то? Ты заставлял меня вспоминать о вещах, которые я благоразумно не трогала многие годы. Все худшее, по правде говоря.
        — А вспомни снова, как тебя унижали. Сейчас, видимо, ты совсем на дне. Было ли хуже?
        От сигаретного дыма во рту стало совсем горько.
        — Нет. Другие меня так не опускали. Я сама себя унижала.
        — И каким образом?
        — Из-за собственной глупости, Кай. Если я начну перечислять, то расскажу тебе историю моей жизни снова, но она тебе в тягость, оказывается. Я хотела дружбы и выполняла все, что мне скажут. Пыталась быть ближе к кому-то через отрицание себя. Я всегда сама давала людям повод. В том числе и сейчас. Не обязательно жрать дерьмо и ползать на коленях, чтобы быть униженным. Достаточно начать искать чужого одобрения. Подтверждения собственной нормальности…
        — Я думаю, что жрать дерьмо все-таки хуже,  — хихикнул Кай.  — И как часто?
        Его вопрос скользнул мне в голову, как настойчивый, но осторожный червячок.
        — В детстве постоянно. Ты ведь знаешь,  — я слегка усмехнулась,  — у меня не было друзей. А я хотела, чтобы они были. Тянулась ко всем подряд. И всегда поздно понимала, что им надоедает моя навязчивость. Я не вписывалась куда бы то ни было. И чем сильнее я старалась принять ожидаемую форму, тем активнее общество меня выталкивало. Тогда я стала пытаться купить дружбу. Дарила своим друзьям дорогие вещи, и вокруг меня собрался бассейн маленьких акул. Видал такие красивые блокноты на замочках? Довольно дорогие, ручной работы. Девочки их обожают. Пишут там секретики и имена мальчиков, которые им нравятся. Это стало главным трофеем в нашем классе. Стоило мне подарить такой блокнот одной, как тут же появилась очередь. На смену блокнотам приходят вечеринки, косметика, халявная выпивка. Я стала благотворительным центром для их развлечений, но однажды мне надоело. Хочешь правду? Я не-на-ви-жу людей. Их количество. Их силу коллективной инерции. Ад — это другие, и тот кто это изрек, был прав. Я перестала искать общения. Как и заниматься спонсорством. Это оказалось заклинанием мгновенного исчезновения. Сейчас
расскажу, как оно работает: Санта-Клаус говорит, что подарки кончились, и детки валят от него в поисках новой дойной коровы.
        — Тогда ты придумала себе свою независимость.
        — Не знаю. Мне плевать на твой психоанализ. Но появились другие люди. Равные мне по социальному статусу. Например, такие как Макс. Но и в их мире свои правила и запреты. Свои атрибуты. Там идет соревнование, а не покупка персонального фан-клуба.
        — Я задаю вопросы, но ты отвечаешь, хотя можешь молчать, не вспоминать. Тебе нравится облекать это в слова, объяснять, искать причины. Зачем?
        — Потому что…
        Он задал странный вопрос. Я напряженно смотрела на него, пытаясь подобрать верные слова, но они вдруг кончились. Зато получился очередной снимок.
        Кай едва заметно улыбнулся, словно получив то, что хотел.
        — Желаешь убить их? Отомстить всей этой толпе, которая протоптала в тебе сквозную траншею?
        — Раньше хотела. Я думала, что свою боль можно компенсировать чужой. Но я выросла и поняла, что за это не убивают.
        «Убивают за то, что ты со мной делаешь своей проклятой камерой в этом чертовом доме на краю света».
        Кай продолжал улыбаться с непонятным азартом. Вдруг я поймала его задор, он появился и в моем голосе.
        — Чего еще ты не знаешь? Рассказать тебе о чем-нибудь постыдном? Как я, например, описалась во время драки? Или как специально упала в кучу цветочных удобрений, только чтобы рассмешить моих потенциальных друзей? И знаешь еще что? Я соврала тебе про мою первую любовь. Я перевелась в другую школу, потому что он прознал о моих чувствах и растрепал всей школе. И смеялся надо мной, вдруг утеряв свой баланс. И после этого еще каждый считал своим долгом подойти ко мне и прокомментировать. Давай уж сразу все напоследок, как тебе это, Кай? Ты, оказывается, неравнодушен к подростковым драмам.
        Его глаза полыхали алчным огнем. Как зачарованный, он смотрел в объектив и делал снимок за снимком. Я плакала и курила без остановки. Больше не о чем было вспоминать. Кажется, я наконец-то выскребла себя для него без остатка.
        Слушая себя сейчас под его подначивание, я вдруг осознала, что глубина моей боли, возможно, несоизмерима с человеческой жизнью, которая явно длится больше восемнадцати лет. Драки, удобрения, бассейн… Дурацкое окружение. Тупой болтливый мальчик… И из-за этого я жила, как пугливая амеба? Говорю ли это я или ребенок, которым я осталась из-за первых шишек и тумаков? Хотелось одновременно смеяться и плакать навзрыд.
        В этом доме, где нет ничего, кроме тебя самой, начинаешь против воли открывать истинное значение вещей. А может, прошлые обиды померкли по сравнению с тем, что происходило сейчас. Клин клином вышибают. Не врет пословица.
        — Вот и конец сказки. Это была история о девушке, которая не может найти своего места. Ты этого хотел? Ты наблюдал мою жизнь сквозь объектив… и я не знаю, какой ты ее увидел. Но, пожалуй, я отдала тебе все. Ты прав. Теперь, думаю, мне пора идти.
        Некоторое время мы продолжали недвижно сидеть друг против друга. Кай снимал меня или по инерции нажимал на кнопку. Нужен ли ему вообще кто-то кроме его камеры?
        Я сосредоточенно давила сигарету прямо на крышке стола.
        Вдруг он встал и приподнял мой подбородок. Глаза полыхали голубым огнем.
        — Только один небольшой штрих… Обещаю быть осторожнее.
        Я не поняла, к чему он это сказал. А когда поняла, из моего носа уже текла кровь.
        Он ударил меня. Резко, наотмашь. В голове взорвалась тупая боль.
        Я пораженно уставилась на него с окровавленным носом и зажатой в пальцах сигаретой, о которой уже давно забыла.
        Это он и заснял.
        Камера прожужжала в последний раз. Я надеялась, что теперь это действительно самый последний щелчок.
        С этой болью что-то во мне разлетелось на осколки и умерло.
        Краем глаза сквозь мутную пелену я заметила, как он вышел, затем вернулся и присел на корточки напротив меня. Через мгновение моего носа коснулся холодный ватный тампон.
        — Придерживай…  — словно издалека донесся его голос.
        Кай протер мое лицо влажным платком. Затем испачканная пеплом ладонь оказалась в его руках, и я снова услышала его голос, но теперь он звучал иначе. Недавняя глумливость исчезла без следа.
        — Марина, посмотри на меня. Пожалуйста.
        Медленно я переставила колени, оказываясь боком к столу, и опустила на него осоловевший взгляд. Что-то изменилось за считанные секунды. Больше не было жестокости, он мягко улыбался с несвойственной для него лаской и ничего не говорил. Я тоже молчала. Мне уже просто нечего было добавить.
        Но он хотя бы мог объясниться.
        — Все. Слышишь? Теперь все действительно закончилось. Фотоаппарата больше нет, он выполнил свою функцию.
        — Какую?  — невнятно выдавила я.
        — Он избавил тебя от лишнего. Теперь ты и в самом деле свободна.  — Кай слегка сжал мои ладони.  — Прости, что вышло так больно. Но… мне надо было забрать это. И за удар по лицу прости. Но тебе он был просто необходим.
        Я молчала. Что же он сделал?
        Что он забрал?
        Все, что ныло внутри меня от боли и несправедливости, вдруг замолкло. Или это просто замолкла проклятая камера? Я слышала тишину. Ее можно слышать… Это не отсутствие звуков. Это просто другие частоты, новое измерение.
        Вдруг я поняла, что больше не ассоциирую себя со всем, что меня угнетало раньше. Это был момент мгновенной и неосознанной трансформации.
        Кай встал и, взяв мое лицо в свои руки, произнес:
        — Теперь ты действительно другая. И все будет иначе. Ты смогла, и я тоже. Ты была не одна. Мы делали это вместе. Все удалось как надо!
        Я впервые видела, как его глаза сияли.
        Все… удалось?
        Удалось?
        — Пошли,  — прошептал он и потянул меня куда-то.  — Тебе надо на воздух.
        Я поднялась, продолжая ощущать парадоксальную легкость. Как будто злосчастные камни, давным-давно застрявшие в механизме, наконец-то извлекли наружу и все шестерни бешено завертелись, наверстывая упущенное…
        Я неотрывно смотрела на него во все глаза, бесконечно задавая один и тот же вопрос, который мучил меня с первой нашей встречи: как он это делает? Так искусно и зло… Кай избавил меня от всего, что я не могла оставить годами, таская в себе, как камни. Я слышала, что душу можно выговорить. Ну, вот мы это и сделали. Все удалось.

* * *
        Мы шли по коридору к той самой двери, которая все время оставалась запертой. До этого момента я понятия не имела, что за ней. Иногда сквозь щели проникал свет, и скорее всего, там был выход на балкон, но если честно, мне это никогда не было интересно.
        И вот мы приблизились к ней, и Кай повернул ручку. Нас затопил свет.
        Мы оказались на крыше. Площадка по периметру была огорожена витыми перилами. Звуки проступили с невероятной четкостью: слышалось завывание ветра и далекий гул с шоссе. Небо, слегка пасмурное, уходило бездной вверх, и я зачарованно замерла с запрокинутой головой, не в силах отвести от него взгляда. Может, я вела себя как блаженная после всего, что произошло, но в тот миг я осознала, что все самое лучшее заключено там — в пробегающих облаках и пугающей бесконечности над нами.
        Кай слегка подтолкнул меня вперед, чтобы прикрыть дверь. Я словно очнулась и вновь огляделась. Позади виднелись внешние стены квартиры, а также столик. Чайная чашка свидетельствовала о том, что Кай любит проводить здесь время. Вот куда он иногда так бесследно исчезал…
        Я присела на скамью, подобрав под себя ноги. Тампон уже был не нужен. Кажется, кровь остановилась.
        Он мог сломать мне нос…
        Осторожно я коснулась его кончиками пальцев. Было еще больно, но вроде ничего страшного.
        Мир по-прежнему казался каким-то чересчур реальным. Цвета, звуки, ощущения. Я ощупывала себя, и кожа была моей и не моей одновременно.
        Ненадолго Кай скрылся в доме и вернулся уже с контейнером для еды. Сквозь прозрачные стенки виднелось что-то красное.
        — Это клубника. Будешь? Правда, я случайно засунул ее в морозильник…
        На больших ягодах сверкали кристаллы льда. Я вытянула одну и стала рассеянно жевать с характерным для замороженных продуктов хрустом. Он тоже закинул в рот пару ягод и приветливо сообщил:
        — Теперь ты знакома с моей крышей.
        — Ну… красиво, ничего не скажешь.
        Он взглянул с легким беспокойством, а я пугливо таращилась в ответ, не зная, чего ожидать. Может, он меня сейчас с крыши скинет для последнего кадра…
        — Эй…
        Его голос звучал странно, будто он хочет попросить прощения, но не находит подходящих слов.
        — Давай уж. Объясняй.
        — Это было нужно.
        — И что ты сделал? Избавил меня от прошлого ударом по морде?
        — Не совсем… Меня интересовал твой черный ящик. У каждого человека есть такой. Что внутри, ты спрашивала себя? В тебе было не только прошлое. Мы много чего достали. Я хотел опробовать… технику извлечения.
        Кай спотыкался на каждом слове, но излагал, как всегда, точно. Я молча жевала, не зная, как реагировать. Когда он утер мне нос и взял мои ладони в свои, мне казалось, что я прощу ему все. Хотелось обнять его и попросить, чтобы он больше так не делал. Но после странной эйфории вернулась прежняя настороженность. Я не знала, есть ли у него хоть какие-то тормоза, когда ему взбредает в голову очередная гениальная мысль.
        — Ты сама это почувствовала.
        — Да. Но… скажи на милость, почему я? Я обычная девушка. Мои страдания комичны и нелепы. Сам поиздевался над ними вдоволь, спасибо, что дал это осознать и мне таким жутким методом. Разыскал бы кого-то с реальной драмой, а не забитую сверстниками дурочку…
        Кай покачал головой.
        — Любая личная трагедия безмерна. Я не заинтересован в объективных бедах. Для этого существует документальная съемка, журналистские репортажи… Они тебе покажут страдающих, покалеченных и убогих по всему миру. Они сфотографируют зло в материальном измерении. Ураганы, разрушенные города, войны, голод. Но этот срез реальности мне не интересен. Нужен субъективный дизайн радостей и печалей. Это сложнее увидеть обычным глазом. Его вообще иногда невозможно увидеть.
        Дизайн радостей и печалей. В таких фразах и проглядывало его истинное лицо. Если я была идиоткой от бога, то он — архитектором от искусства.
        — Значит, ты похитил меня спонтанно? Вместо меня могла быть любая другая девушка?
        — Абсолютно спонтанно. Решение сформировалось в один миг в галерее. Когда я тебя увидел, то словно… немного тебя понял. И понял, что ты подходишь. С тобой все выйдет как надо.
        — Но не ради меня же ты так старался,  — помотала я головой.  — Ты говорил, что мы… работаем. Над чем-то. Я поняла, что служу твоим идеям.
        — Это и была работа. Очень тонкая. Но я решал не только свои задачи. Трансформация произошла и с тобой тоже. И она была тебе нужна.
        Последнее он повторял так часто, что становилось ясно, насколько он был убежден в этой мысли. Я смотрела на него и молчала. Имел ли он право так бесцеремонно врываться в чужую жизнь, рушить все, устанавливать свои правила и заставлять меня жить по ним? Объективно у него такого права не было. Но я чувствовала себя счастливее с ним взаперти. Если бы не это утро, то я уже ни в чем не сомневалась бы.
        — Ты можешь увидеть себя только глазами другого человека,  — продолжал он.  — Я это сделал для тебя. Ты увидела и услышала себя со стороны, ты себя поняла. Что, понравилась тебе эта Марина?
        — Нет.
        Кай взглянул на меня с пугающей силой и сказал:
        — Тогда меняйся. Я запустил процесс, но довести его до конца можешь только ты сама. И момент сейчас верный.
        У меня вырвался приглушенный смешок, но возражать не хватило смелости, и я продолжала слушать.
        — Я наблюдал за тобой все это время и думал… Тебе восемнадцать. Ты еще не начала жить. Ты и о жизни мало что знаешь. Но ты уже разочарована, обижена и сломлена, словно прошла через все невзгоды. Не надо так, Марина.  — В его голосе промелькнула необычная для него нежность и снисходительность.  — Ты ничего еще не знаешь. Дай себе шанс. И миру вокруг тоже.
        Это были первые добрые слова, которые я от него услышала. По-настоящему добрые. Не та чернуха, которую он вливал мне в уши в течение этих недель, провоцируя, зля, ломая остатки воли. Я глядела на него во всего глаза, а Кай замолчал, размышляя уже о чем-то своем.
        — Мне страшно,  — наконец сказала я.  — Я боюсь думать, как далеко ты можешь зайти. Я последую за тобой, ты же знаешь. Может, ты специально говорил, что я цепляюсь за каждого встречного, чтобы он тащил меня по жизни… Но с тобой это не потому, что мы просто пересеклись.
        — Я… заметил,  — с непонятной осторожностью сказал он.
        — Ты безумец. Тебе плевать на правила, устои, на закон. И в некотором роде и на меня,  — наконец произнесла я то, что меня так угнетало.
        — Мне не плевать на тебя,  — тихо возразил Кай.
        Вместо ответа я только замычала, хватаясь за рот.
        — Зубы ломит?  — понимающе хмыкнул Кай.
        — Да-а-а… Клубнике надо было дать постоять в тепле.
        — А я не чувствую холода.  — Его губы дрогнули в ухмылке.
        — Да уж… ко всему прочему у тебя еще и чувствительность отсутствует…
        Мы опять помолчали. Облака над нами поползли быстрее. Когда ветер усилился, мне снова захотелось плакать. Поглядев на Кая, я обнаружила, что он тоже смотрит вверх с каким-то странным выражением лица.
        — Кай…
        — Да?
        — Что ты видишь в небе?
        — Падающие звезды… И днем, и ночью,  — сказал он, не поворачиваясь.
        Его взгляд потерялся в вышине.
        Я усмехнулась, внезапно поняв эту метафору. Он постоянно ищет что-то за пределами реальности. Кай и сам, возможно, упал с неба.
        — Почему ты так закрыт?  — спросила я.
        Казалось, сейчас особенный момент, когда замок наконец-то лязгнет и упадет. Сейчас тебе скажут все, что хочешь услышать, дадут ключи от всех дверей и нарисуют карту вселенной…
        Только надо правильно подобрать слова.
        — Я?  — Его голос прозвучал почти удивленно.  — А ты хочешь увидеть, что у меня внутри? Ты же сказала: у меня нет души.
        Кажется, он опять подтрунивал.
        — Ну, я о тебе совсем ничего не знаю… Хотя… выходит, я и о жизни знаю очень мало.
        — Ну, хочешь, я тебе расскажу обо всем?  — предложил он.  — Спрашивай.
        В словах Кая звучало столько самоуверенности. Вероятно, он думал, что является источником познания, но другого у меня не было.
        Полулежа на скамейке, мы глядели, как над нами проплывает небо и закручиваются в спирали облака. Они отражались в наших глазах, как в зеркале.
        — Мы с тобой много говорили о других людях… Что такое друзья? А дружба вообще?  — немного сонным голосом спросила я.
        — Это общность, Марина. Общность с кем-то. С доверием, взаимоуважением и пониманием. Так говорят.
        — Ты и сам, похоже, не знаешь. У тебя тоже нет друзей.
        — Они были,  — впервые проклюнулось что-то личное.  — Но ушли. Так часто происходит со временем. И это можно сказать про любые отношения. Сначала ты сливаешься с другим человеком, очарованный вашим сходством. А потом, когда появляются различия, начинается отторжение. И если различия оказываются ценнее, ваше общение теряет смысл.
        — А если это не так?
        — А как?  — ухмыльнулся он.  — Все люди ищут в других себя. И хорошо, если находят.
        — Это просто цинизм. И эгоизм. Проще прикрываться ими, чем действительно стараться стать лучше и попытаться понять другого.
        — А надо ли становиться лучше?
        — Не знаю.
        — Тогда я тоже не знаю.
        Мы продолжали пребывать в прежних немного неудобных позах, отрешенно глядя вверх, как будто там был ответ.
        — Мне кажется, что ты мой друг,  — чуть помедлив, сказала я.  — Но у нас нет ничего общего.
        — Может, наше сходство лежит глубже.
        — Кай…  — Я повернула голову к нему.  — А ты любил кого-нибудь? Хотя бы ради себя?
        Уголки его губ слегка надломились, но так и не стали улыбкой. Что же он хотел ответить, но не смог?
        — А ее любил?
        Молчание Кая наполнилось знакомым холодом. Тогда я ответила за него:
        — Значит… любил. Ладно, а что же, по-твоему, самая удивительная вещь на свете?
        Кай тоже ко мне повернулся и сказал:
        — Узнавать другого. Мысли, чувства, страхи… Это словно наблюдать, как распускается цветок — медленно раскрывается лепесток за лепестком… Так же и с человеком. Особенно когда он сам тебе открывается.
        Он слегка присел и вновь потянулся к контейнеру. Я тоже приподнялась и подумала, что это, наверное, единственный день, когда Кай хоть чуточку, но открыт.
        Я разглядывала его слегка покрасневшие губы и застывшие в уголках льдинки, которые стремительно таяли, и внезапно провалилась в его глаза. В темноте зрачков мне показалась его душа — длинный пустой коридор, уводящий в неизведанную даль.
        Улыбка снова мелькнула короткой вспышкой, словно он безмолвно сказал: «Смотри же, раз хотела…».
        Я стремительно обвила его шею руками и поцеловала, как будто это могло провести меня еще дальше по коридору…
        На губах растаяли последние льдинки, и его руки шевельнулись, притягивая меня к себе. Мне уже была знакома его сухая, деликатная ласка, но сейчас все стало другим. Я полностью растворилась в объятиях Кая. Его слова всплывали в памяти: «Ты сама меня об этом попросишь… Ты сама этого захочешь».
        Вот мы и дошутились на эту тему.
        Но думать не хотелось. Я только чувствовала его непривычно влажные губы, которые скользили по моему лицу и шее, и одновременно видела себя бредущей по этому пустому коридору все дальше и дальше от мира людей, туда, где никто кроме меня еще никогда не был…
        Кай вдруг взглянул на меня с обжигающим, болезненным вниманием и спросил:
        — Ты ведь любишь меня?
        — Ну… ты же понял.
        Что еще я могла ему ответить?
        — Я не хочу говорить за тебя, но вижу,  — кивнул он и наклонился ко мне, почти касаясь губами лица.  — Ты знаешь, что будет потом?
        — Нет,  — ответила я, внимательно глядя в дрожащую глубину его глаз.
        Кай помолчал, а затем сказал, отводя взгляд:
        — Я не врал насчет того, чтобы ты ушла.
        Его дыхание касалось моих глаз, и я, не отпуская его, повторила:
        — Почему?
        — Потому что,  — его печаль стала отчетливее,  — ты должна будешь уйти домой, к своим родителям, вернуться к учебе, Максу… И жить там, но уже по-новому.
        Он повторил то же, что сказал мне буквально час назад. Теперь эти слова прозвучали не глумливо, а назидательно.
        — А ты?  — спросила я, чувствуя, как в глазах опять скапливается тяжесть.
        — При чем тут я?
        — Но я не смогу без тебя. Я — рухлядь, а не человек. Ты прав. Кай, ты всегда прав.
        Я уткнулась в его грудь, а пальцы вцепились в его майку. Мне не удавалось представить, что будет со мной, если я его потеряю.
        — Это пока,  — последовал загадочный ответ.  — Не привязывайся так, Марина. Всегда выбирай, кому открываешь свою душу. Этому ты должна была научиться со мной. И дальше…  — продолжил он тихим размеренным голосом, как будто рассказывая сказку:  — Будет очень тяжело. Ты меня еще не раз проклянешь, это я тебе обещаю. Но спустя какое-то время… все наладится. Ты хлебнула со мной столько боли, что сильнее, наверное, тебя уже никто не сможет ранить. Считай, что это мой способ тебя защитить. Пока ты этой силы не ощущаешь, но обещаю, она придет. Потому что таких больных ублюдков, как ты меня называешь, на свете намного меньше, чем хороших людей. И однажды ты встретишь человека… он будет совсем другим, открытым и понятным, и с ним, возможно, удастся прожить рука об руку всю жизнь. Запомни то, что я тебе сейчас сказал.
        Повисла пауза. Я будто видела в его глазах все, что со мной произойдет. Видения проскальзывали в хрустальной голубизне и растворялись. Это могло сойти за предсказание, но я знала, что гадалка из Кая плохая. Потому что очевидного он все равно не видит.
        — Ты опять рассказываешь мне, что будет происходить в моей жизни. А я хочу знать, что будет с тобой! Как все будет после того, как я уйду? Как ты будешь жить?  — гневно вопросила я.
        — Это уже неважно. Мы сейчас говорим о твоей жизни, и в ней меня скоро не будет.
        До меня начала доходить реальность происходящего. Похоже, что к этому все и шло. К концу.
        — Зачем тогда… это все… вообще?  — с трудом выдавила я.
        — Все вышло… странно,  — с искренним непониманием сказал он.  — Мы могли быть жертвой и мучителем. У нас был выбор, поверь. А стали… почти любовниками.  — И он замолчал, прижавшись ко мне лбом и опустив на мгновение веки.  — Это плохо. Это уже моя ошибка.
        — Кай, но мы могли бы остаться. Вот так, как сейчас,  — продолжала я цепляться сама не понимая за что.
        — Не надо. Мы можем зайти слишком далеко. Туда, откуда не возвращаются. Ты понимаешь, что я имею в виду.
        Показалось, что ему больно от этого понимания не меньше, чем мне. Я смутно предчувствовала развитие наших отношений, но вопреки всему все равно хотела остаться с ним рядом. А Кай уже знал и просто… предотвращал. Что-то. Видимо, что-то опасное.
        От этой странной несправедливости было в сто раз хуже, чем от удара по лицу. Кажется, надо начинать учиться жить без него прямо сейчас. Так он мне велел, и его надо слушаться. Меня разнесли на куски и создали заново. Хочется верить, что по его образу и подобию.
        Я глядела в его глаза и была уже почти в самом конце коридора… Там сидел мальчик Кай, сложивший из льдинок нечто большее, чем слово «душа». Он выложил целый портрет Снежной королевы. Мне осталось только подойти к нему, но я не решалась.
        Что-то подсказывало: если мы узнаем друг друга до конца, то будет очень больно. Потому что я буду знать, что потеряла.
        А если уйду сейчас, тогда… наверное, боль останется в пределах переживаемой нормы. Главное — оставить в памяти не то, как мы сейчас лежим, не в силах расцепить окаменевшие руки, а то, что было до этого, и что мне надо от него не уходить, а бежать.
        Было даже смешно от таких нелепых замеров сердечных страданий.
        Я провела по его лицу пальцами, задержалась на губах и медленно отодвинулась. Кай продолжал безмолвно на меня смотреть.
        — Тогда я ухожу сейчас.  — Губы еле слушались.  — Ты меня и так замучил.
        Я скрылась в доме. Где-то в эфемерной реальности глаз Кая я так и не осмелилась подойти к мальчику, который играл со льдом. Он остался сидеть в одиночестве в конце коридора перед своим произведением искусства.
        Натянув вместо его одежды свои джинсы и майку, я зачем-то зашла в фотолабораторию. Мои фотографии были повсюду. Хаотично валялись на полу, торчали в альбомах и хранились в компьютере. Если в этом моя душа, то пусть она останется здесь, с ним.
        Медленно развернувшись, я вышла в прихожую, думая, как Кай, наверное, сейчас лежит и смотрит в небо, так и оставшись неразгаданной тайной. В какой-то миг мне показалось, что он хотел, чтобы я дошла до конца и сломала эту печать…
        Но я увидела его у входной двери. Все так же молча он смотрел, как я обуваюсь, затем протянул мне мою сумку. Очевидно, со всеми вещами.
        — Значит… прощай,  — произнесла я, снова чувствуя, как бегут слезы.  — И спасибо.
        Кай притянул меня к себе и как-то целомудренно поцеловал в лоб. В последний раз я вдохнула сладко-горький запах его кожи.
        У него есть душа. Больная, отравленная, такая же, как и моя.
        — Удачи,  — наконец сказал он.
        Я вышла в подъезд и помахала ему. Кай стоял в темном проходе, а за его спиной рассеивался свет из жилой комнаты. В этот момент он походил на мираж, который растворится тут же, как только отвернешься. Я спускалась по лестнице, чувствуя, что он все еще стоит и чего-то ждет. Он не закрывал дверь до тех пор, пока я не дошла до первого этажа. А когда я почти переступила порог подъезда, до меня донесся отдаленный металлический хлопок.
        Вот и все, подумала я.
        Быстрая развязка. Как много сложностей может быть у двух людей только потому, что они…
        Ну и? Что мы?
        В чем, собственно, проблема?
        Я глядела на дорогу, лежащую передо мной, и колышущиеся на ветру листья. Сейчас, на улице, слова Кая казались мне сущей ерундой. Как далеко мы можем зайти, как далеко мы можем зайти… Наверняка не дальше, чем все остальные девушки и парни.
        Но оглянувшись на его окна, я заметила знакомый силуэт у окна, провожающий меня непостижимым взглядом, и выбросила эту дурь из головы.
        В той странной реальности опрокинутого неба и бесконечных фотографий может быть что угодно. Там нет запретов и границ. В том мире все постоянно встает с ног на голову, и рано или поздно Кай увел бы меня очень далеко…
        «Пожалуйста, просто иди. Не оборачивайся»,  — словно сказал мне кто-то вслед.

* * *
        Я не поехала в отель, хотя ключ от номера был в сумке. Не хотелось встречаться с Максом, если тот еще в городе. Не хотелось объяснять что-то… Я сразу поехала в аэропорт и купила билет на ближайший рейс до Риги.
        Происходящее ощущалось как сквозь пелену. Этот мир не мог быть реальным.
        И в аэропорту, и в самолете все время казалось, что за мной откуда-то наблюдает черный глаз объектива, продолжая делать снимки… Я закрывала глаза, пытаясь уснуть, но передо мной вставал вид на пустынный канал, а чьи-то руки мягко проводили по плечам, заставляя вздрагивать уже наяву.
        Открыв глаза, я видела только иллюминаторы и чужие лица вокруг. Но часть меня по-прежнему жила в пустой квартире на окраине Амстердама. А часть Кая все еще неустанно меня фотографировала.

* * *
        — Где ты была?!
        — Это вместо «здравствуй»?
        — Ты еще будешь выделываться? Знаешь, что я буквально выдавил твоего дружка, как майонез? Он мне много чего рассказал, и давай я уже, наконец, услышу это от тебя. Где ты была, я еще раз спрашиваю?
        — В Амстердаме.
        — Максим, значит, не врал. А я ушам не верил, думая, какая нелегкая тебя понесла туда. И где конкретно ты там была?! Вы, похоже, считаете себя вполне взрослыми и самостоятельными, чтобы валить куда вздумается в конце учебного года?
        — Все нормально!
        — Ты еще будешь пререкаться со мной?
        — А ты что, пробелы в воспитании восполняешь? Поздно. Такие вещи надо говорить либо всегда, либо никогда. Все лучше, чем устраивать выволочку раз в сто лет! Да и то только потому, что дочурка не докучала тебе месяц.
        — Я не могу быть при тебе как нянька. Потому что зарабатываю деньги, на которые вы живете и развлекаетесь!
        — Ну, попрекни меня еще ими! И сделай вид, что сам не пихаешь их, откупаясь за свои отлучки. И за измены матери. И за вранье мне.
        — А ну замолчи. Я узнал, что Максим тебя потерял! Более того, тебя видели с каким-то подозрительным типом! И наконец, моя дорогая, когда с твоей кредитной карточки больше двух недель не уходит ни цента, это наталкивает на определенные опасения!
        — Папа, да я в порядке! Меня никто не насиловал и не убивал!  — взвыла я.
        — Слава богу, что ты жива и здорова, но проблема в том, что ты безответственная и глупая девчонка, которой плевать на родителей.
        — Смешно. Особенно когда это взаимно! Ты когда вообще мне звонил просто так в последний раз?  — взбешенно заорала я.  — За что мне тебя уважать? За то, что тебя вечно нет? Ты вообще кто такой? Да я тебя как отца не помню! Ты — менеджер нашей семьи!
        — Марина, ты договоришься,  — раздалось с угрожающим спокойствием.  — Знаешь что? Эта поездка в Амстердам явно тебя изменила не в лучшую сторону, хамишь через каждые два слова!
        — Тебе обязательно выяснять отношения по телефону?
        — Ладно, вот только приди домой…
        Без Кая
        Так сильно мы с отцом еще не ссорились. Это случилось сразу после прибытия, и я до сих пор гадаю, кто на ком отвел душу. Он ждал меня на пороге дома, засунув руки в карманы брюк, но я видела, что они сжаты в кулаки. Выражение лица не сулило ничего хорошего. Я даже не поздоровалась, прошла мимо и проигнорировала белую, как гипсовый слепок, мать. Но скандал состоялся, и после него со мной перестали разговаривать оба родителя.
        Я сказала отцу столько непростительных вещей, что в какой-то момент поверила, что от меня отрекутся. У меня был месяц в Амстердаме, в течение которого я передумала все о них, обо мне и вообще о жизни. Я выдала матери отца с потрохами. Обвинила в изменах и лжи, в тайнах, на которые он имел право, а я нет. Рассказала про его немку, фото которой хранилось у него в телефоне и с которой он виделся не только в Амстердаме — слишком уж частыми были его командировки в Германию. Я так хотела, чтобы мама встала на мою сторону и тоже закатила ему сцену. Тогда он снова ушел бы на работу, в другую квартиру или отель, делая вид, что устал от нашей женской истеричности, но это характеризовало бы только его собственную слабость и извечное стремление уходить от проблем.
        Однако мать молчала. Она смотрела на меня пустым, выгоревшим взглядом, и я с ужасом поняла, что ничто из моего рассказа для нее не новость. Она знала. Более того, это походило не на ее проигрыш, а на взаимную договоренность. Они с отцом, похоже, просто решили вести каждый свою отдельную жизнь. Желая причинить им обоим боль, я сама же ею и подавилась.
        — Как плохо, что ты не понимаешь, что не права сейчас ты,  — только и сказала она тихо.  — Мы имели право знать, где ты.
        Если бы меня кто-то спросил в том тайном месте, что именуется людской душой — там, где люди возвращаются к себе, становятся целыми,  — если бы меня спросили об истине, я признала бы, что не права. Они по-своему обо мне заботились. Эгоистично, мимоходом, часто слепо, но делали это, как умели. Моей вины в пропаже тоже не было. Но всего не объяснишь. Особенно когда все стороны настроены на то, чтобы надавать друг другу затрещин.
        Отец выслушал меня сухо, и по его поведению было ясно — он просто дарит мне время вылить из себя эту тонну вынашиваемых годами помоев.
        Наказание меня не волновало. Традиционный набор — лишение денег, запрет на прогулки — все это не ощущалось как конец, хотя раньше я пришла бы в ужас. Конец уже наступил, и с этим еще предстояло научиться жить, какой бы абсурдной не казалась эта мысль.
        Я искренне надеялась, что навалившиеся проблемы докажут, что Кая уже не существует. Он остался в Амстердаме, и сойдемся на том, что это было кино. Мы отсняли километры странного фильма, размыли грань между экраном и зрителем, но теперь пора в реальную жизнь. Прочь из этого сюра.
        Все оказалось не так. Забыть не получалось. Отвлечься тоже. От реальности тошнило, и я не верила, что это моя жизнь. В ней было столько лишнего. Я была счастливее в доме на окраине. Простые вещи стали валиться из рук, отношения с людьми рушились, причем виновата была я.
        Я начала ругаться со всеми чуть ли не с первых минут прибытия и встречала только ошеломленные взгляды. Все привыкли, что Марина — неконфликтная амеба, ей проще загадочно улыбаться, чем лезть в дискуссию. Она ничего не доказывает, ведь ей нечего доказывать. В этом ее простота и незаметность, необременительность, а также легкость, ведь даже отсутствие ее не ощущается как потеря. Так я раньше выживала — мимикрируя под окружающий мир, втайне про себя молясь, чтобы в этот раз он меня не возненавидел.
        Но стены этой внутренней изоляции треснули, и сквозь дыры полезли чудовища.
        Из себя выводила любая мелочь. Кто-то наступил на ногу, положил телефон на край стола, надушился отвратным парфюмом, смеялся слишком громко… Отлично. Я устрою вам войну на пустом месте.
        На занятиях я стала спорить до посинения с учителями и одноклассниками, а учителя в нашей школе терпели обычно все. За это им и платят, а вовсе не за то, что они нам светоч знаний несут. Я хаяла все — систему образования, внешний вид окружающих, еду в столовой, одноклассников, мировых ученых, составителей учебников, а заодно беспричинно придиралась к персоналу… Просто хотелось найти виноватого.
        И чуть ли не в первый же день я сильно отыгралась на Максе. Выходило несправедливо, но чем острее было осознание этого, тем отчаяннее хотелось делать все назло.
        Макс думал, что виноват в том, что не прикрыл меня перед отцом. Об этом он нудел каждую секунду. Но он был единственным, кого удавалось тайком видеть благодаря его настойчивости. Я не очень хотела этих встреч, но и выпроводить его вежливо не получалось. Он просто не понимал.
        — Расклад таков: он звонит мне, потому что знает, что я твой хороший друг. Я звоню тебе, чтобы предупредить, но твой телефон в постоянной отключке. Я врал ему до последнего. Что ты потеряла мобильник или в душе. Что ты ушла гулять. Что… ну я не знаю. Это был кошмар. Твой папочка, скорее, работает на инквизицию, чем… Я уже под конец просто не брал трубку. У меня от его голоса поджилки тряслись.
        — Макс, заткнись.
        — Не понял…  — Он думал, что ослышался.
        Я сидела на подоконнике, глядя на город внизу, а он кружил по комнате, как заводной. Сначала я хотела, чтобы он просто сел, потом — чтобы пропал к чертям. Его назойливый голос постепенно пробил дыру в черепе, и если бы он хоть раз действительно обратил внимание на меня, то заметил бы, что я на него не реагирую уже много часов.
        — Марина, пора остановиться,  — укоризненно покачал он головой.  — Твое наказание вполне оправданно. Нам всем было за тебя страшно. А ты, оказывается, развлекалась с тем обросшим типом. Нормально вообще, да? Что это вообще за хмырь? Поэтому нечего тут дуться, и…
        — Макс, ты можешь просто заткнуться и уйти?  — Мой голос звучал неожиданно тихо.
        Раньше, когда я говорила, что у меня болит голова, он пихал в меня цитрамон. Когда я говорила, что устала, он искал витамины, энергетики и плед и пытался снять с меня порчу. Его забота всегда напоминала легкое насилие. Сейчас я впервые сказала прямым текстом, чего хочу. Вежливой быть совсем не получалось.
        — Мне обидно,  — вскинул он голову.  — Но я не могу тебя оставить. Не в таком состоянии. Буду как в анекдоте: мыши плакали и кололись, но продолжали жрать какту…
        — Пошел на хрен!  — заорала я и с размаху швырнула в него кружку с чаем.
        Та, к счастью, в него не попала, а разбилась вдребезги о стену. Макс ошарашенно смотрел на меня. Я медленно развернулась к нему и злобно уставилась со своего места, понимая, что поток злых слов уже клокочет у самого горла.
        — Я тебя ненавижу,  — чуть ли не по слогам выдавила я.  — Твой бесконечный треп. Твой снобизм. Претензию на элитарность. Да ты просто валенок в дорогих шмотках. Быть бабой тебе было бы больше к лицу.
        В его глазах появилась обида. Я опять была не права, но видеть никого не хотелось. За его спиной на белой стене красовалось пятно от чая.
        — Что ты здесь торчишь?  — продолжила я.  — Ждешь, что тебя по голове за твою жертвенность погладят? Да на хрен ты тут сдался! Я тебя никогда в свою жизнь не звала.
        — Я пошел,  — только и сказал он.
        Слышно было, как хлопнула входная дверь. Я сама себе казалась омерзительной, но чувствовала, что права.
        В этот момент я вдруг представила: что если бы Кай сейчас стоял здесь и наблюдал все мои истерики? И как наяву увидела его насмешливую ухмылку.
        «И это все, Марина? Метнуть кружкой в парня, который в тебя влюблен, и вытереть об него ноги? Вот это протест! Браво!».
        Все во мне вдруг замерло, а перед остекленевшими глазами встала туманная набережная… Я не переставала видеть ее с момента возвращения.

* * *
        Сначала время шло очень медленно. Оно было как бесконечная макаронина, которую все наматываешь на вилку, и нет этому конца-края…
        Мысли на первых порах были только о Кае. Я задавала себе тысячу вопросов. Что с ним? Как он теперь живет? Все так же один в своем доме под снос? Что изменилось после моего ухода? Что делает с ворохом моих снимков? Отсняв душу, получил ли он ее в свое владение?
        Да и смотрит ли он на эти снимки вообще? Помнит эту Марину?
        Это были бесконечные вариации одной и той же несчастной мысли — мне его не хватало, как никого другого в моей жизни. За тот злосчастный месяц в Амстердаме он влез в мой мир и неосознанно оккупировал место всех, в ком я нуждалась, заменив мне семью, возлюбленного и друга.
        «Вернись, ну же!»  — бормотала я перед сном, и собственные слова мне казались заклинанием.
        Я грезила об Амстердаме во сне и наяву и думала, что это моя вина, раз я его потеряла. Мне не хватало особенного неба, ярких улочек и атмосферы вечного праздника. Наконец, я мечтала забрести на край света и подняться по обшарпанной лестнице до самого верха, чтобы увидеть самоуверенный холод его проклятых глаз.
        Надо было плюнуть на все, остаться, сжиться, срастись с ним.
        С Каем жизнь походила на контрастный душ, но без него было еще хуже.
        Все, что казалось важным, я возвела в многократную степень. Это уже была математика абсурда. Мне казалось, что там моя настоящая жизнь. Там же осталась и какая-то настоящая я, которую не удалось забрать с собой домой.
        Случалось, отчаяние было так велико, что я шла на крайние меры. Пару раз я воровала деньги у родителей и покупала билет в Амстердам. Потом с нетерпением ждала дня вылета, собирая вещи и представляя, как наконец-то избавлюсь от этого унылого маленького города, надоедливых людей… И начну жизнь сначала.
        В нужный день и час я выбиралась в аэропорт, но последним препятствием всегда являлась я сама. Стоило только вспомнить его слова, которые так четко отмерили расстояние между нами, как я понимала, что не могу вернуться. Мы уже все сказали друг другу. Кай должен исчезнуть. Может, он и сам этого хотел. Что я знаю об этом мальчике, который переплюнул в холоде и расчетливости саму Снежную королеву? Он любовно вырезал ее изо льда, затем отправил в печь. Зато он приобрел навык, я же — ничего.
        Самолет улетал, а я стояла в аэропорту и бессильно плакала.
        Билеты так и остались в ящике стола как свидетельство небольшого помешательства. По вечерам, оставшись одна и сидя на подоконнике, я вертела в руках распечатанные листы с номером рейса и думала: как он на самом деле живет? Я не знала правды о нем. Со временем именно эта мысль начала меня пугать больше всего.
        Иногда чудилось, что его вообще не было. Я просто пережила наяву какую-то дикую болезненную фантазию, продуманную до мелочей и выверенную по часам. В сердце этого вымысла мне являлся человек с мертвыми глазами, похожими на два драгоценных камня.
        Где он сейчас, этот странный, заколдованный Кай? Что происходит в его мире без окон и дверей?
        Потом начались кошмары. В них были вспышки света и бесконечное щелканье. Я просыпалась от того, что кричала: «Прекрати, не надо, пожалуйста!». Мне казалось, что меня нет. Я попала в западню в виде объектива. В одну из таких ночей я поняла, что мама трясет меня и просит проснуться.
        — Ты кричала. И звала какого-то Кая,  — сказала она.
        Я молча глотала воду, все еще ощущая, как горло сжимается от не пролитого до конца плача. Она молча наблюдала за мной в полумраке, кутаясь в халат, и задала вопрос, который возник бы у любого на ее месте:
        — Кто этот Кай? Я слышу его имя почти каждую ночь из твоей спальни.
        — Никто,  — тускло отозвалась я, накрываясь одеялом.
        — Это с ним ты была в Амстердаме?
        — Отстань.
        Она направилась к двери, но ненадолго замерла перед уходом.
        — Кто бы он ни был, этот человек тебя покалечил. Ты не в себе.
        Глядя в потолок пустыми глазами, я осознала той ночью, что операция по вскрытию души все-таки не удалась. Что-то пошло не так. Контакты подсоединены неверно. Кай влез куда-то не туда и что-то разладил.
        Следующим тревожным сигналом стала встреча с одним подростком. На прогулке под конвоем мамы он случайно меня сфотографировал, проверяя настройки. Вернее, я просто попала в кадр.
        Что было дальше, я не помнила, но обнаружила, что стою над расквашенным об асфальт гаджетом. В ухо кто-то орал ломающимся баском, что я долбанутая на всю голову. Говорят, я подбежала к нему, вырвала фотоаппарат из рук и швырнула об землю. «Только посмей нажать на кнопку, сволочь! Слышишь меня?! Только посмей-посмей-посмей!».
        Ого. Хотелось даже присвистнуть. Жалко, что этот момент стерся из памяти от ярости. Или все слепящая вспышка…
        Это для мамы стало последней каплей. Она со мной не справлялась.
        По обоюдному решению предков меня отправили к психологу. Для нее сразу нашлось и верное прозвище — мадам Моль. Настоящее имя я не запомнила. Эта женщина постоянно куталась в серую шаль и двигалась по своему кабинету перепархивающими шагами. Она и в самом деле будто выпала во время генеральной уборки из шкафа, забитого шубами…
        Мадам Моль давала мне различные тесты и пыталась разговорить. Никаких прямых вопросов, все вокруг каких-то повседневных ситуаций. Типа, дистанционная расшифровка глубинных мотивов.
        К подобного рода специалистам я относилась скептически. У нас в школе была одна такая — мешала психологию с эзотерическими практиками и правилами бизнес-этикета. Я называла ее «наш препод по чакрам» и к Моли вначале относилась так же. И на полном серьезе ждала, когда она начнет прощупывать мою ауру и биополе.
        Но эта дама, как выяснилось впоследствии, имела образование психиатра. И ее откопал папа, а все, что он откапывал, как правило, имело реальную ценность. Краем уха я слышала, что она здорово помогла паре его коллег и партнеров и ее контакты передавали из рук в руки, как священный трофей.
        «Пропишите ей, может, антидепрессанты посильнее…»  — слышала я, как мама говорит с ней по телефону.
        Но она ничего мне не выписала. Она сказала, что мне они пока не нужны.
        «Я хочу понаблюдать за ней. На таблетки мы ее всегда посадить успеем».
        Отлично, против меня намечается сговор. Они решают, сажать или не сажать меня на колеса.
        Как ни странно, но упоминание об антидепрессантах меня напугало. Неужели все настолько плохо, раз я не могу сама с собой справиться? Последние события казались полуреальными. Когда часть человека выходит из-под контроля, возникает противное предчувствие, что можно упустить миг, когда перестаешь осознавать это расщепление. А потом уже будет поздно.
        Так началась череда этих визитов летними вечерами. Мои сверстники тусили по клубам, обжимались в парках, бухали друг у друга на квартирах, а я беседовала с человекоподобным насекомым.
        Поначалу довольно ловко удавалось увиливать от всех ее вопросов. Я часто с увлечением порола страшную провокационную чушь в духе: «Хочу нацепить маску клоуна и перестрелять всех одноклассников». Или: «Я не могу примириться со своим полом. Мечтаю отрезать сиськи и стать настоящим мужиком». Но она только посмеивалась, видя насквозь, что я просто издеваюсь.
        Иногда я уставала придумывать себе психологические отклонения — и сеансы проходили в полном молчании. Она видела, что я не иду на контакт, и тоже не шла. После очередной неудачной попытки поговорить Моль развела руками, и сказала то, что все-таки застряло в моей голове.
        — Марина, помочь можно только тем, кто этого хочет. Ты сейчас глубоко внутри себя. Я тебя из твоего танка одна не выдерну, пока ты не откроешь дверь, понимаешь? Но твои ссоры, истерики, хамство — не что иное как крик о помощи. Своими скандалами ты пытаешься привлечь к себе внимание окружающих, возможно, как-то подчеркнуть свою проблему…
        Я всегда недолюбливала психологов за их манию видеть то, чего нет. Ясное дело, она заметила что-то, но не поняла, что именно. Я кричала до боли в горле, била посуду и дорогую технику, нещадно ругалась для Кая, а не для других. Потому что была тонущим в море кораблем, который искал маяк. Мне казалось, что чем громче я что-то сделаю, тем быстрее Кай меня услышит на каком-то подсознательном уровне. И найдет меня. Сам. Он ведь знал обо мне все. Но в глубине души я понимала, что это просто наивность, помноженная на инфантильность. И к этому выводу я пришла сама, без Моли.
        — …В тебе я вижу очень мощный нерешенный внутренний конфликт,  — со скучной неторопливостью продолжала она.  — Тебя заклинило между детской истерикой и глубокой взрослой депрессией. С тобой что-то произошло. И ты не можешь гармонично совладать с этим негативным опытом. Попробуй с кем-то поговорить для начала. Пусть это буду не я, а кто-то близкий…
        От этого заявления начинало пробивать на полусумасшедший смех. Хотелось удушить тетку ее же шалью, приговаривая: «Да вы хоть знаете, сколько я говорила? Я выговорила все свои мысли, тайны, всю свою душу, черт возьми! Я дошла до той стадии, когда слова кончились и ты уже выговариваешь свои внутренности. А знаете, что делал этот близкий человек? Он снимал это на камеру и улыбался. Вы думаете, у меня осталось что сказать?».
        Но я проглатывала это каждый раз. Папа заставлял меня к ней ходить, и все повторялось: мы играли в молчанку или я упражнялась в хамстве.
        — Ты сама можешь все прекратить,  — однажды заметила она.  — Как только закончишь что-то в своей голове. Но ты тянешь время. Умом понимаешь, что постановка затянулась, зрители устали, и ты устала, и надо остановиться, но страшно. Потому что ты знаешь, как играть эту роль. А если твой театр закончится, нужно будет пробовать новую.
        Так, мадам Моль начинает говорить правду, которую я ненавижу слушать от других людей.
        Вдруг я вспомнила его слова.
        «Ты что, думала, будешь тут жить? Или что, может, мы будем вместе? Охренеть как романтично. Настоящий стокгольмский синдром в Амстердаме».
        Я подняла голову и потребовала безо всякого перехода:
        — Расскажите мне про стокгольмский синдром.
        Мадам Моль откинулась в кресле, глядя на меня с подслеповатым прищуром.
        Я думала, последует вопрос: «Почему тебя это интересует?». Или вплоть до фарса: «О, так ты хочешь об этом поговорить?».
        Но она совершенно спокойно начала рассказывать:
        — В 1973 в Стокгольме двумя бывшими заключенными был захвачен банк. В течение нескольких дней они держали в заложниках людей и угрожали их жизни. В конечном итоге полиции удалось с помощью газовой атаки освободить пленников, а захватчики сдались. Но произошла очень странная вещь. Жертвы пытались встать на защиту неудачливых грабителей. А затем требовали их амнистии и даже наняли для них за свой счет адвокатов. Дружеское общение между бывшими заложниками и преступниками продолжалось и после того, как они вышли на свободу. Подобное поведение в итоге было названо криминалистом Нильсом Бейерутом стокгольмским синдромом. Иногда его ошибочно называют синдромом Хельсинки.
        Я молчала, уставившись на носки ботинок. В голове зрело запоздалое понимание. Нет, конечно, я слышала о стокгольмском синдроме, но подзабыла. А тогда вообще не обратила внимания на слова Кая. Моль следила за мной в своей пристальной, но невесомой манере. Через какое-то время она продолжила:
        — По сути это симпатия, возникающая на бессознательном уровне между жертвой и агрессором в процессе похищения или даже фактического применения насилия. Можно сказать, что эта симпатия — сильный защитный механизм.
        — А почему они им симпатизируют?  — спросила я, поднимая на нее потяжелевший взгляд.
        — Есть много факторов. Как я уже сказала, это часто бывает самозащита, или жертва начинает отождествлять себя с захватчиком и толковать все его действия в свою пользу. А иногда длительное пребывание в плену позволяет жертве узнать некоторые личные качества агрессора. Он перестает быть злодеем и обретает личность.
        «И им обоим это вдруг начинает нравиться»,  — подумала я.
        — Ну, как бы вы охарактеризовали такую связь? Это нормально?
        — А какое у тебя мерило нормальности?  — как всегда, задала она встречный вопрос, не отводя от меня своего цепкого взгляда.
        Я промолчала, потому что не знала ответа.
        — Если ты считаешь, что симпатизировать агрессору — верный шаг, то разберись лучше, как сжиться с этим, а не раздумывай о том, есть ли фиксированные роли.
        Мы смотрели глаза в глаза друг другу, и я замечала, что в ее взгляде брезжит отдаленное понимание.
        — Твой отец сказал, что ты пропала на месяц в Амстердаме. Он думает, что ты угодила в дурную компанию.
        Я продолжала пребывать в прострации. В голове крутился ее рассказ о стокгольмском синдроме.
        — Разберись со своим отношением к тому, что там произошло,  — отчетливо донеслось до меня, и я перевела на нее ошеломленный взгляд.  — Ты ведешь сейчас борьбу против обстоятельств. А надо вести ее против своего отчаяния. Это оно в тебе кричит. Но кричит по инерции, Марина.
        Это было единственное, о чем я с ней действительно говорила.

* * *
        Я хотела бы ему сниться. Пускай это будут кошмары. Пускай он раскается во всем, что сделал со мной. В том, что похитил меня, нарушил ход моей жизни, унизил, использовал и выбросил. Просьбы о помощи превратились в обвинение. Я хотела его убить.
        Но, точно назло, все случилось так, как он предсказал: я безмолвно проклинала его, а потом звала и плакала. Это было настолько тяжело, что я хотела убить себя, доведя до конца то, чего не сделал тот мальчик в бассейне. Но что-то останавливало. Мне уже было восемнадцать. Дверей с надписью «Выход» вокруг миллион, но куда бы ты ни ушел, всюду будешь тащить себя.
        Со стыдом я думала, что будет с родителями и дураком Максом, который покорно сносил все мои вопли и оскорбления и продолжал встречать меня от Моли даже после того, как я трижды велела ему убираться… Я была за них ответственна, потому что они меня, кажется, все-таки любили. И здесь я поняла, что подошла к концу той дороги, по которой шла одна.
        Когда-то Кай показал мне, что мои горести слишком глубоки для моего возраста. И надо было вспомнить об этом снова.
        Как бы мне не было хреново, другим от моего поведения точно легче не становилось.

* * *
        Моль тоже свое дело сделала — в мозгах что-то сдвинулось. Для начала я прочитала все что можно про стокгольмский синдром. Просто чтобы понять. Очень многие писали, что симпатии жертв сильно мешают при захвате преступников. Я спрашивала себя снова и снова: можно ли считать свою привязанность к этому извращенцу здоровой? И я не знаю, что про нас сказали бы врачи, но мне казалось, что я его любила. Это был главный побочный эффект его безупречного творческого эксперимента. Именно здесь мой хирург облажался, и надо было спасать себя самой.
        Я стала искать утешение в искусстве и хобби. Из этого фотоэксперимента я вышла еще более покалеченной, чем была. Но я двигалась. Надо было просто… прекратить. Что бы ни рвалось из меня наружу. И когда мне снова покажется, что я не смогу, нужно каждый раз напоминать себе, что дальше будет легче. И вот так закончилось лето, напоминающее затяжное отравление.
        Школьные экзамены я сдала, несмотря на все пропуски. Раньше родители хотели сослать меня учиться за границу, да и я сама думала, что это отличная мысль. Еще год назад я выбирала университеты в Великобритании, Скандинавии и даже в тех же Нидерландах. Мало кто оставался в Риге. Молодежь уезжала, уцепившись за соломинку высшего образования, потому что в Латвии ждала безработица. Только Макс, несмотря на финансовые возможности, был печальным исключением из-за строгости своего отца.
        Но после моего возвращения из Амстердама отец дал понять, что на ближайший год я могу забыть даже о туристических поездках, что уж говорить об учебе. Наверняка он планировал позже сменить гнев на милость и отправить меня после первого курса в какой-нибудь университет, который нравился ему. Лучше него никто не осознавал, что мне в Риге делать нечего.
        Он предложил, чтобы я поступала здесь. Выдержал паузу и добавил, что посмотрит на мое поведение.
        Я отказалась, потому что понятия не имела, кем мне стать, а в угоду ему точно ничего делать не хотела. Из-за моего будущего они даже снова стали говорить с матерью, и я слышала обрывки этих разговоров.
        «Дай ей год. Она совсем молодая. Пусть придет в себя. Потом она поступит».
        «А что если нет? Я не позволю ей сидеть на моей шее, даже при условии что для меня это не проблема. Ничто так не разжижает мозги, как безделье».
        «Иногда нужно время. Мне помогла медитация! Я три года пробовала разные практики».
        «Не дай боже, чтобы она превратилась в тебя».
        Иногда я всерьез задавалась вопросом, почему мать это терпит. Неужели у нее нет никакого самоуважения? Или все из-за денег и стабильности? Но сейчас в словах отца звучала неприятная правда. Пойти по ее пути мне не улыбалось.
        До меня постепенно начало доходить, что надо заполнять жизнь чем-то материальным, и заполнять до отказа, чтобы не было времени на нескончаемое самокопание и воспоминания.
        Пока я думала, что делать, записалась на курсы фотографии. Это было лучше, чем провести осень так же, как и лето. Курсы стали единственным, что увлекло меня целиком в тот период. Я остервенело снимала людей, голубей, машины, деревья… До Кая это интересовало меня не дальше инстаграма, куда я выкладывала фотки облаков и редкие томные селфи.
        В этом крылся некий смысл. Захотелось пойти по его пути, чтобы понять, что произошло в Амстердаме. Я слышала, что в техническом мире это называется репродукцией ошибки. Если ошибка воспроизводима посредством выполнения некоторых шагов, ее можно обнаружить в системе и исправить.
        Мои действия все еще носили печать ностальгии, но я только с виду пятилась назад. На самом деле я искала выход, как умела.
        Занявшись фотографией сама, я часто думала, откуда вообще взялась эта бредовая идея — сфотографировать душу. Почему ему не хотелось снимать панорамы, голых девок, тачки? Ах, ну это же Кай и его великий замысел. Но похоже, он вообще ничего не делал со своими фотографиями. Не выставлял, не показывал другим.
        Регулируя ненавистный объектив, я спрашивала себя — а что бы я хотела снять? Нечто особенное, нечто большее, чем Балтика с поехавшим горизонтом. На ум приходила только одна мысль: если бы это было возможно, однажды в объективе я хотела увидеть будущее, в котором есть я — но я не хотела бы себя узнать. Просто подумать, что эта девушка выглядит счастливой, что, наверное… наверное, у нее все хорошо.
        Творческая ценность такой идеи равнялась нулю. Но мои работы из довольно посредственных становились более концептуальными. Я начинала понимать, какой силой может обладать фотография, и исподволь училась совмещать свое восприятие с тем, что должно было получиться. Руководитель курсов как-то заметил, что я стремлюсь к завершенности образа. Если честно, я его не очень поняла.
        Будучи откровенной с собой, следовало признать, что занятие фотографией было также средством приблизиться к Каю. Я хотела обращаться со штативами, лампами и вспышками так же легко и играючи, как он. С каждым кадром я пыталась тайком подобраться к нему через мир фотоиллюзий. Может быть, где-нибудь и когда-нибудь в этой реальности мы бы увидели друг друга сквозь наши объективы.
        Но постепенно я стала концентрироваться на самом процессе. Мне нравился момент фокусировки. Ты выбираешь для себя кусок реальности, то, что доступно только твоему видению… и забираешь этот момент с собой посредством камеры, как восторженный ребенок, который нашел красивый камешек.
        Я начала поглощать очень много литературы не только по фотографии и истории искусств, но и по философии и психологии, в том числе психологии визуализации. Даже прочла в итоге Лакана, который валялся у Кая. Многие ученые писали, что современный человек живет и познает глазом. Фотоаппарат не мог быть средством познания. Но я поняла на практике, что он дает уникальную возможность показать, как что-то видишь ты.
        Из орудия разрушения моей личности фотография превратилась в восстанавливающую терапию, которая медленно, но верно задавала мне тот образ жизни, к которому я стремилась,  — без Кая.
        К зиме он поблек еще сильнее. Не так быстро, как мне хотелось бы, но это происходило. А эта ужасная весна и лето в агонии пусть будут моим страшным кошмаром из прошлого. Чем холоднее становилось, тем быстрее я пробуждалась от него.
        Иногда я снова все вспоминала, и меня раздирали противоречивые мысли. С одной стороны, Кай сделал то, чего не смог ни один другой человек,  — показал мне в себе самой то, что я всегда безуспешно искала в других. Но с другой — я чуть не слетела с катушек. Показав мне меня, он заодно пропахал кровавую борозду в моей душе. Я все еще его любила. Нельзя перестать любить, раз начав. Поэтому в глубине души я все еще думала о нем как о чем-то, чего меня незаслуженно лишили.
        Но я выбрала странный способ избавиться от подчиненности Каю, решив оградить себя от всех людей в принципе. Я перестала их бояться, как раньше, но теперь они меня раздражали. Спокойно становилось только в одиночестве. Эта потребность в самостоятельности привела меня к избыточной самодостаточности.
        Я не планировала быстро отделиться от родителей, но в итоге переехала еще до Нового года и в ноябре предложила свою помощь в качестве ассистента при курсах фотографии, а если называть вещи своими именами, была уборщицей в этом здании. Также я помогала в фотостудии клиентам. Ничего креативного — биометрические фотографии, семейные коллажи и обслуживание фотоавтоматов,  — но эта работа приносила мне заработок, которого хватало на страшненькую съемную комнату в спальном районе и мои нужды.
        Родители, решив, что я стабилизировалась, практически сразу вручили мне карт-бланш; очевидно, мы друг от друга действительно устали. Возможно, они втайне ждали, что я вернусь из-за нехватки денег. Мимолетные знакомые отпали, как сухая шелуха. Дольше всех крепился Макс, который продержался до февраля, а потом неслышно растворился в городе и я вспоминала о нем, только если видела рекламу сыра.
        Порой я вслушивалась в тиканье часов и думала — а что если я против воли стала такой же, как Кай? Чудаковатым человеком на окраине города, без родителей, без друзей, но у которого есть как мир простой, так и мир сквозь объектив… Но Кай был другим, а каким, я так и не могла сказать, потому что тогда ушла в последний момент…
        Амстердам. Рецидив
        No hesitation, no delay
        You come on just like special K
        Just like I swallowed half my stash
        I never ever want to crash
        No hesitation, no delay
        You come on just like special K
        Now you’re back with dope demand
        I’m on sinking sand
        Без колебаний, без промедления
        Ты действуешь на меня как кетамин
        Словно я уже проглотила половину своей заначки
        Я никогда не хотела так влюбляться
        Без колебаний, без промедления
        Ты действуешь на меня как кетамин
        Теперь ты вернулся с ударной дозой,
        И меня засасывают зыбучие пески

    Placebo «Special K»
        Отец позвонил совершенно неожиданно. Я некоторое время раздумывала, брать трубку или нет, но в итоге ответила.
        — Привет, дорогая. Не разбудил?
        — Я на работе,  — рассеянно ответила я.  — Тут нельзя спать.
        — Ну, ты у нас теперь деловая,  — посмеялся он.  — Я прислал тебе вчера подарок с курьером.
        — Да, он тут.  — Я заглянула в сумку, чтобы убедиться, что дурацкий розовый конверт все еще там.  — По какому поводу? День рождения был полгода назад.
        — Я что, должен искать повод, чтобы порадовать дочь?  — немного сердито спросил он.  — Загляни в конверт. Тебе понравится. Извини, у меня совещание на второй линии. Пока.
        — Спасибо. Пока…
        Я положила трубку и извлекла конверт. Наверняка опять деньги. В последнее время он все пытался тайком мне их подсунуть. Они с мамой думали, что я голодаю.
        Я надорвала конверт и замерла. Это были билеты в Амстердам. На две недели. Любопытный сюрприз. И что же мне с ним делать? О подарках обычно не задаешь вопросов. Но этот сначала захотелось вернуть обратно.
        С тех пор как я уехала от родителей, мы перестали грызться, а за тишиной пришел шквал запоздалой заботы. И как ни странно, первым сменил гнев на милость именно отец. Мы с ним виделись раз в месяц в кафе, он казался заинтригованным и однажды сказал, что я похожа на него тем, что рано решила стать самостоятельной. Я ответила, что это никак не связано, но разубеждать его было бесполезно. Теперь он лелеял тщеславную мысль, что яблоко от яблони упало недалеко.
        Подарок, вероятно, следовало расценивать как окончательное прощение. Он же знал, что я люблю этот город, и решил порадовать, несмотря на то что Амстердам нас рассорил. Но мы давно ни о чем не спорили и ни в чем друг друга не обвиняли, что уже было хорошо.
        Я подняла голову и поняла, что неподвижно торчу перед большим зеркалом в холле фотостудии. В отражении замерла девушка с непроницаемыми глазами, и сложно было сказать, о чем она думает. Возникло странное чувство, что это не я.
        За окном стоял май, который выдался ветреным и дождливым. Теплеть начало буквально неделю назад. Поймав в окне фрагмент по-весеннему смазанного неба, я вдруг подумала… подумала, что неплохо бы съездить в Амстердам.
        Но я никогда не купила бы себе эти билеты сама.
        Я тянула со сборами, потому что не была до конца уверена. И если бы пропустила самолет, как это уже бывало, то, возможно, в глубине души испытала бы облегчение.
        Но в последний момент я собралась почти мгновенно и все же полетела, чтобы поздороваться с моим любимым городом, единственным в мире, где я была дома. Со стороны можно было сказать, что девушка просто едет в отпуск… Многое я делала машинально. Во время сборов, ожидания в аэропорту и полета я старалась ни о чем не думать. Особенно о Кае и наших фотосессиях.
        Удивляться не стоило — Амстердам был тот же. Да и старые привычки срабатывали на автомате. Я гуляла по любимым узким улочкам, сидела в кофейнях, болтала со случайными людьми и делала фотографии. Как если бы ничего не изменилось. Все здесь было так близко и знакомо, что я постепенно расслаблялась. Больше всего пугало, что я вдруг потеряю над собой контроль и вернусь к тому жуткому состоянию. Но все винтики в голове были закручены крепко. Я провела адскую работу над собой в течение этого года. И спасибо городу — он пока не старался окунуть меня в старую депрессию.
        Что бы здесь ни произошло, мы с Амстердамом друзья навеки.
        Под конец поездки осталось только одно дело, которое обязательно нужно было сделать. Увидеть новую выставку Хогарта — ведь он был своего рода составляющей частью этой странной дружбы человека с городом.
        Я пришла в галерею за день до отлета, не ожидая, если честно, что застану его выставку. Он не каждый год выставлялся, однако вывеска гласила, что сейчас в зале открыта презентация его новых работ, и судя по оживленной толпе, это опять был успех.
        Перед галереей висела большая афиша, и на ней была девушка, закрывшая лицо руками.
        Hogarth. Queen of the Underground
        [13 - Хогарт. Королева подземного мира.]
        Что-то во мне смутно заворочалось.
        Моя любимая песня Flunk стала названием его выставки?
        Тревожное совпадение.
        Присоединившись к очередной группе, я отметила, что экскурсовод несколько постарела, но ее взгляд поверх очков все так же сосредоточенно скользил по группе, ловя выражение наших лиц. Она всегда рассказывала так, будто обращалась к каждому из пришедших лично.
        — Итак, дорогие посетители, в этом зале представлены работы нашего особенного фотографа, и вот уже которую весну он волнует публику своими оригинальными произведениями. Хогарт — ангел-хранитель Амстердама, его неспящее око, он всегда видит город и все перемены в нем. Но нынешняя выставка совсем для него нетипична, потому что вместо Амстердама у него впервые присутствует один человек, чья история в его же лицах выставлена на этих полотнах. Хогарт — натура скрытная — никогда не объясняет мотивы своих идей. Мы поэтому не можем проанализировать, с чем связана резкая смена жанра. Он отказался давать какие-либо комментарии по поводу своей задумки, впрочем, как и всегда.
        Что же мы здесь видим? Это девушка. Очень юная, с миловидным лицом и глубоким эмоциональным взглядом. Хогарт выступает в данной концептуальной постановке как рассказчик-портретист, мгновение за мгновением раскрывая нам эту незнакомку. В амплуа портретиста мы видим его впервые. Это больше чем фотографии — это трагедия и радость одной отдельно взятой персоны, а талант Хогарта помогает нам заглянуть чуть дальше, чем просто в лицо. Он показывает нам чувственную палитру человеческого внутреннего мира, где нет ничего лишнего, лишь непритворная натура героини во всей красе… Особенно обратите внимание на игру света на этом снимке и ракурс…
        Какая разница, что она говорит. Что она вообще знает.
        В моей голове безостановочно пели Flunk.
        King of the alternative scene, did you fall in?[14 - Король альтернативной сцены, неужели ты пал?]
        Я глядела на свои портреты, развешанные по всему залу.
        Вот ты кто, Хогарт.
        Кай Хогарт.
        Король альтернативной сцены, король Амстердама.
        Они говорят, что Хогарт, вероятно, влюблен в эту девушку. Влюблен настолько, что посвятил ей двадцать три полотна на стенах известной галереи. Кого попало не делают своим произведением искусства.
        Но они кое-чего не знают об этом Хогарте. Он только свое творчество и любит. Все было не ради этой девушки, хотя ей и даровали титул королевы.
        Я свободно прогуливалась по залу, не боясь, что меня кто-нибудь узнает. Во-первых, на мне были темные очки в пол-лица, во-вторых, Кай Хогарт ловил мгновения, тогда как мы воспринимаем происходящее целиком, не вырезая из него совершенные фрагменты. Именно в них он собрал меня по частям, и теперь я здесь, радую глаз людям.
        Каждая фотография имела короткое название, возникшее из наших разговоров.
        «Она не хочет, но говорит».
        «О чем не узнала мама».
        «Эсмаил, которого не позвали на китайскую лапшу».
        «О жизни рыб».
        «Она не умеет плавать».
        «Ей кажется, что Макс в нее влюблен».
        «Под одеялом она в безопасности».
        «Когда я ее поцеловал».
        Его чувство юмора проскальзывало почти везде. Названия снимков должны были рассказать тысячу разных историй в лицах, но везде была только я. Он умудрился поведать обо всем через одного человека.
        Блуждание среди собственных портретов против воли возвращало меня назад, когда в доме на краю света были только мы. Теперь это было немного грустно и как-то смазано. Амстердам все-таки не удержался и подложил мне свинью под самый конец свидания. Странный закон жизни, когда все, от чего ты уходишь с таким трудом, вдруг возвращается. Так и тянуло сказать: «Эй, вселенная, ты мне наставила столько шишек и надавала тумаков, что я не по собственному желанию выучила твои уроки. Чего ты хочешь от меня сейчас? Зачем ты опять это делаешь?».
        К реальности вернул вопрос.
        — А что-нибудь известно о самом фотографе?  — раздалось из группы.
        Экскурсовод поправила пальцем свои роговые очки и заявила:
        — Немного. Он — скрытный человек. Фотография — его хобби, а по специальности Хогарт — графический дизайнер. Изредка он появляется здесь, обычно в первый день своей выставки, но просит сохранять его присутствие в тайне.
        — Может, он и сейчас здесь?  — бурно зашевелилась толпа, и все начали оглядываться в поисках таинственного гения.
        Я тоже осторожно оглядела зал. В отличие от них я знала, как он выглядит, но его здесь точно не было. Ну и логично: сегодня не первый день выставки.
        …И вот еще один мой портрет, собравший целую толпу. Нос в крови, глаза распухли, в руке сигарета.
        «Падающая звезда».
        Все твои звезды в агонии, Кай. Все свои звезды ты роняешь сам.
        — Кровь ей здорово подрисовали.
        Явный фотошоп.
        С невозмутимым лицом я дошла до конца зала, где висела последняя небольшая работа.
        Это были мы. Когда я сфотографировала нас во время одной из бесконечных фотосессий. Мы оба улыбались — я как озорное дитя, а Кай с присущей ему снисходительностью. В это мгновение что-то общее было в наших лицах… некая единая одухотворенность, наша принадлежность друг другу. Даже показалось, что портрет шевелится и наши брови и губы двигаются, как будто мы переговариваемся. Мы походили на двух заговорщиков. Подтрунивали над посетителями, весело поглядывая на них с фото.
        Названия у этого полотна не было.
        — Интересный снимок, не правда ли?  — раздалось за моей спиной.
        Я обернулась и обнаружила бесшумно подошедшую ко мне женщину-гида. Она слегка улыбалась, задумчиво глядя на фотографию, вероятно, уже в сотый раз. Но в ее взгляде не было скуки, он излучал искренний интерес.
        — Это и есть Хогарт?  — спросила я.
        Она кивнула и заметила:
        — Сразу видно, что снимок получился не иначе, как с левой руки. Его сделала девушка. Но Хогарт очень настаивал, чтобы эта фотография была выставлена именно в конце зала как логическое заключение выставки.
        — А кто эта девушка?  — невинно поинтересовалась я.  — Все о ней спрашивают.
        — Да, каждый божий день. Но это очередная тайна Хогарта.  — Экскурсовод даже слегка рассмеялась.  — Он вообще ходячая загадка. Видно, между ними были какие-то близкие отношения…
        — С чего вы взяли? Может, это просто модель?  — спросила я с сомнением.
        — Вряд ли. Глядите, как они держатся друг с другом. Откровенно говоря, эту фотографию я люблю больше всего, потому что здесь видна человеческая близость. Это не филигранное искусство, а просто… снимок двух счастливых людей.
        Я кивнула, размышляя над ее словами. Какое-то время мы обе молча таращились на полотно, и внезапно до меня донеслось:
        — Это же вы. Не так ли?
        — Я?!  — деланно удивилась я.
        — Не отпирайтесь, это вы,  — протянула она с мягкой, но уверенной усмешкой.  — Я же вижу…
        Я вежливо усмехнулась и оставила это заявление без ответа. Надо отдать должное ее тактичности, с вопросами она лезть не стала.
        — Кем вы приходитесь Каю?  — поинтересовалась я минуту спустя.
        — Никем,  — пожала плечами она.  — Просто сотрудничаем.
        — Понятно. Ну что же… спасибо за экскурсию, мне пора.
        Я уже двинулась к выходу, но она меня окликнула на полпути:
        — Вы хотите ему что-то передать? Он должен зайти сегодня вечером, я могла бы…
        — Нет. Спасибо еще раз.

* * *
        Меня обуревало смешанно чувство. На какое-то мгновение прошлое действительно ожило и позвало меня. Я почувствовала этот укол в животе, и захотелось свернуться в клубок и снова разреветься, как та девочка-подросток, которой я когда-то была. Для пришедших выставка была готовым продуктом, прекрасно упакованным и полным смысла. Никто не знал, каким образом он получил все эти истории королевы подземного мира. Уходя, я слышала в голове многоголосое эхо наших разговоров. Они будут вечно звучать в этих снимках.
        Но я вынуждена была признать, что мы, бесспорно, проделали очень тонкую работу. То, что висело на стенах, стало нашим совместным проектом. Мы оба стремились воплотить эту идею. Ради этого мне пришлось пережить стокгольмский синдром.
        Остаток дня я ничего не могла делать. Просто стояла у окна и смотрела на город. Я не думала, что встречу его. Наверное… я должна была увидеть эти снимки, чтобы понять, кем он был все это время.

* * *
        — Это от кого?  — Я в недоумении уставилась на большой белый конверт.
        Портье слегка пожал плечами и произнес:
        — Просто оставили сегодня утром. Сказали, что для вас.
        — Понятно, спасибо. И кто это был?
        — Мне передали, что вы поймете, когда откроете письмо.
        Я отпустила его и с недоумением повертела конверт. Внутри было что-то тяжелое и твердое. На конверте стояло лишь мое имя, написанное колючим неразборчивым почерком. Видимо, отправитель лично занес письмо в отель, так как ни обратного адреса, ни марок не было. Да и кто пишет письма постояльцам отелей? Я вскрыла конверт, извлекла наружу плотный прямоугольник, перевернула его и замерла.
        «Я нашел тебя, пожалуйста, не удивляйся. Никто не спрячется от меня в этом городе. Спасибо, что пришла на мою выставку снова. Тут ключ и план. Но только если ты сама этого хочешь…»
        Шерлок Холмс чертов.
        Я тряхнула конверт, и на ладонь выпал тот самый ключ. Под текстом записки был коряво нарисован маршрут до дома на набережной с указанием автобусов и поездов. Судя по неровному краю бумаги, лист впопыхах выдрали из записной книжки.
        Кай в этот раз не стал запихивать меня в багажник. Он меня пригласил.
        — Если сама хочу…  — задумчиво повторила я, рассматривая потемневшие зазубрины ключа.
        Буквы этой фразы были слишком сильно вдавлены.
        Ну надо же. У меня есть выбор.

* * *
        Я не спала всю ночь — ходила по номеру, глядела то в окно, то зачем-то в зеркало и размышляла. Внутри свербело от непонятного напряжения. Мне было необходимо использовать это время, так как решение предстояло не из легких. Иногда я мельком бросала взгляд на записку Кая. В этих строках кто-то тоже выжидал. Невидимый отправитель словно был в этой комнате вместе со мной.
        Я обдумала все. От и до. Разбила прошлые события на мельчайшие кадры вплоть до прихода конверта от него. Чтобы понять, стоит оно того или нет. В памяти не стерлось ничего: я просто не давала себе возвращаться к этим воспоминаниям.
        И я решила, что нанести визит все-таки стоит. Только все пойдет не на его условиях.
        Комната отеля была незамысловатой — типичный гостиничный интерьер. Я обыскала ее с маниакальной тщательностью и кое-что нашла. На комоде стояла тяжелая металлическая статуэтка. Мне она понравилась. Увесистая. И хорошо помещается в руке.
        Как только мелькнули первые лучи рассвета, я быстро собралась и отправилась к дому на краю света. Амстердам потихоньку оживал, здесь начиналось очередное утро. Открывались пекарни, не могли разъехаться велосипедисты…
        Мысли поблекли и пропали. Я машинально села в нужный автобус и оказалась в северной части города. Сделала пересадку на поезд, и на станции меня накрыло то самое чувство. В воздухе жило что-то знакомое и немного тревожное.
        Его дом на отшибе я увидела сразу. Он стоял в одиночестве, ничему и никому не принадлежа. Весь в хозяина.
        В этот момент я поняла, что все верно. Я нуждалась в этом. Пока я приближалась, сердце стучало на удивление медленно.
        Все почтовые ящики были разворочены. Только один закрыт, и на нем наклейка с именем.
        Kai Hogarth.
        Ты все еще тут. А я уже тут.
        Я открыла входную дверь, которая оказалась не заперта. Еще год назад внизу жили какие-то люди. Сейчас остался только он один.
        Подъем наверх был быстрым. Что-то во мне продолжало приговаривать: «Господи, не верю, что я снова здесь…». Но я практически ничего не чувствовала. Действовала как робот.
        Вот и знакомая металлическая дверь. Я достала из кармана ключ и начала обратный отсчет. Десять. Девять. Восемь. Семь.
        Его могло не быть дома.
        Я вставила ключ в замочную скважину.
        Шесть. Пять. Четыре.
        Щелчок замка.
        Три. Два. Один.
        Дверь открывается. Передо мной коридор, залитый светом из большой комнаты. Издалека вижу край кровати и часть огромного окна.
        Я вошла и тихо закрыла дверь.
        Первой была кухня. Пустая, чистая. Из крана капает.
        Затем ответвление коридора к двери на крышу и кабинету Кая. Стоп. Сначала в комнату.
        Я вошла и застыла. Мало мебели. Много света. Кровать, как всегда, не застелена. Рядом с магнитофоном гора дисков. Я дошла до того места у окна, где Кай обычно сидел и курил. Створка была приоткрыта, в банке из-под кофе гора окурков. Один все еще тлеет…
        Тишина как в вакууме. Я снова здесь, и пока не знаю, как себя чувствовать.
        Спиной я ощутила, что кто-то бесшумно вошел, но не подошел ближе, а остался стоять на пороге. Тоже не издавая ни звука.
        И в этой тишине мы снова привыкали к присутствию друг друга.
        — Ну, привет, Марина.
        Знакомый ровный голос. Я медленно обернулась и посмотрела на него.
        Кай стоял, прислонившись плечом к косяку. Руки в карманах. Черные волосы слегка растрепаны, на лице легкая щетина. Ледяные глаза наблюдают за мной со спокойным интересом. По губам бродит едва заметная усмешка, но мне показалось, что в уголках его рта есть что-то дьявольское.
        — Привет, Кай,  — ответила я, не приближаясь к нему.
        Он тоже не двигался. Некоторое время мы в молчании взирали друг на друга. Слова были не нужны. Каждый взвешивал то, что видел.
        Внешне он почти не изменился, но в прошлый раз в нем иногда еще мелькал озорной мальчишка. Теперь я была уверена, что он окончательно пропал.
        — Ты очень изменилась,  — было первое, что он, наконец, сказал.  — Я вижу уже взрослую женщину. А ведь прошел всего год.
        — Год — это немало.
        — Правда. Я знал, что рано или поздно ты увидишь эти снимки. Потому что любишь Хогарта.
        Это прозвучало двусмысленно.
        — И еще… я знал, что ты придешь.
        — Я бы выпила чего-нибудь,  — заметила я.  — Пиво есть?
        — Пошли на кухню.  — Он махнул рукой и скрылся в коридоре.
        Я шла за ним очень медленно. Специально. У меня не было права на ошибку. Но импровизировать оказалось очень сложно. Бесшумно я открыла сумку и извлекла статуэтку из отеля.
        Кай стоял у холодильника. Я видела его спину и дурацкий принт на майке: «Aggressive-regressive[15 - Агрессивно-регрессивный.]».
        — Светлое или темное?
        — Темное.
        Прежде, чем он протянул руку к бутылке, я дважды ударила его статуэткой по затылку.
        Кай упал на пол.

* * *
        Потом я часто думала, что это был безумный риск и мне повезло. Потому что я могла его убить. Хоть он этого и заслуживал. Но я его не убила. Словно провидение решило встать на мою сторону и рассчитало всю эту грубую импровизацию таким образом, что в каждом совершенном действии была необходимая ему мера. Кай просто потерял сознание, как я и хотела.
        Тащить его в комнату было нелегко, но я справилась. Сажать на стул еще труднее, но и это мне удалось — не без значительных физических усилий.
        Веревки нашлись в маленькой кладовке. Я знала, что найду их у него дома. Уверенность в некоторых вещах, которые я знала о нем, несколько пугала. Похоже, что это даже были те самые веревки, судя по темным пятнам. Тем символичнее будет дальнейшее действие.
        Я связала Кая так крепко, как только могла, завязав узлы самым немыслимым образом. Затем принесла еще один стул из кухни, села напротив и стала ждать, когда он придет в себя. Специально приводить его в чувство не было никакого желания.
        Это произошло минут через двадцать. Кай слегка шевельнулся и тяжело поднял голову. В первый момент в его голубых глазах плескалось натуральное удивление. Он, похоже, вообще не понимал, что происходит. Чуть позже его взгляд сфокусировался на мне — да так и застыл.
        — Марина, у тебя скверное чувство юмора,  — были его первые слова.
        — Рада, что ты не спрашиваешь, где ты и кто ты.
        — Ну мы же не в кино,  — сказал он.
        На его лбу блестела кровь.
        — Затылок болит. Ты мне башку проломить могла.
        — Но не проломила.
        — А лоб почему в крови?
        — Ты неудачно ударился о пол. Это уже не я.
        Кай сделал глубокий вдох и дернул руками. Вены проступили чуть сильнее, когда напряглись мышцы.
        — Ну что сказать…
        Я равнодушно наблюдала за ним со своего места. Кай перевел на меня повеселевший взор.
        — Моя девочка. Молодец. Хотя этого я как раз и не ожидал. Думал, ты придешь и бросишься мне на шею. Ну, понимаешь… Давно ведь не виделись.
        — Ага, и скажу, что скучала. А потом мы переспим, и порно закончится свадьбой.
        Кай, насколько мог, пожал плечами.
        — Тогда высылать девушкам свой ключ от квартиры — самый верный пикап-трюк.
        Мы оба улыбнулись, неотрывно глядя друг другу в глаза. Что-то словно вернулось на круги своя в тот момент.
        — Что будем делать?  — поинтересовался Кай.
        Я извлекла из сумки свою камеру, и он громогласно расхохотался. Он не переставал смеяться, откинув назад голову. Никогда не видела, как он смеется. Это было странное зрелище.
        — Ах да, ты же теперь тоже фотограф.
        Я вопросительно подняла брови, а Кай наконец-то перестал смеяться и пояснил:
        — Я следил за тобой в интернете. За твоим аккаунтом на фейсбуке. Однажды там стали появляться фотографии. И очень недурные, я тебе скажу. Видно было, что девчонка не слишком шарит в настройках своей крутой камеры, но у нее интересное видение. Про некоторые снимки я думал, что тоже так снял бы.
        — Вот как…
        Даже сказать было нечего. Я никогда не думала, что он может за мной наблюдать.
        — Мне правда понравилось,  — добавил он уже серьезнее.  — А сейчас я понимаю тебя. Это реванш.
        — Ты прав,  — без тени улыбки ответила я.  — Это мой реванш.
        — Что же, ты имеешь право,  — произнес он, отводя взор к окну.
        В профиль он казался чуть старше.
        — Хотя ты удивляешь меня, Марина. Я ожидал, что ты станешь другой, но не думал, что ты будешь… так похожа на меня.
        — Но я и есть твое творение, Кай.
        Он серьезно взглянул на меня.
        — И что ты будешь делать со мной?
        Я любовно похлопала его по щеке, а затем включила камеру.
        — То же, что и ты со мной. Мы будем говорить, я буду фотографировать. С той лишь разницей, что твоя исповедь продлится чуть меньше моей. У меня самолет сегодня вечером. Так что у тебя есть полдня, чтобы рассказать мне все.
        Кай поморщился, а затем недоуменно сказал:
        — Вот это точно бессмысленно.
        — А в моем случае был смысл? Кай, Кай…  — Я присела поближе, глядя на него с внимательным трепетом.  — Ты хоть знаешь, что произошло потом? Ты поставил эксперимент и выпустил мышку на волю. Но ты и понятия не имеешь, что я пережила. Ты не просто из меня душу на свет божий вытряхнул. Ты стер меня в порошок, а потом отправил гулять. Велел мне учиться жить без тебя. И я научилась. Но если я скажу, чего мне это стоило, ты никогда не расплатишься. Поэтому ты должен быть мне благодарен, что я всего лишь повторяю с тобой то, что ты сделал со мной. Мне это… просто по-человечески надо, понимаешь?
        Кай внимательно смотрел на меня, не произнося ни слова. Его дыхание оставалось ровным и спокойным.
        — Если бы я приехала сюда хотя бы в конце прошлого лета,  — уже шепнула я ему на ухо,  — и поверь мне, я делала не одну попытку… Я вела бы себя так, как ты ждал. Но прошел год. По его истечении я однажды осознала, что ненавижу тебя. Потому что никто не давал тебе права меня менять. Ты никогда не пройдешь это вместо меня, чтобы осознать, во что превратилась твоя гребаная муза сейчас.
        — А что с ней сейчас?  — почти ласково спросил он, ответно склонившись к моему уху.
        — Я действительно стала другой. Но я не знаю эту девушку, и не знаю откуда она взялась. Все старое умерло, но новое почему-то не делает меня счастливее. Что бы со мной ни было, Кай… Я не просила тебя об этом, понимаешь? Ты сделал это без моего разрешения.
        — Но, если так рассуждать, то мы и о жизни не просим. Нас просто выбрасывает в этот мир, и мы орем в ужасе. Наличие или отсутствие разрешения ничего не меняет. Если бы не я, ты бы сама с собой что-нибудь сотворила однажды. Слишком многое ты в себе удерживала, но это было больше тебя. Я выбрал за тебя только способ.
        — Обращайся с другими так, как хочешь, чтобы обращались с тобой. Не слышал?
        — Нет,  — хрипловато рассмеялся он и наклонился вперед еще больше, впиваясь в меня зрачками.  — Обращайся с другими так, как они хотят, чтобы с ними обращались. Ты хотела этого.
        — Ты самый аморальный человек на свете. Не смей так говорить. Ты не знаешь, что ты после себя оставил,  — прошипела я.
        Хотелось врезать ему еще разок, чтобы звезды из глаз летели. Меня уже всерьез начинало трясти от ярости.
        — А ты хотя бы раз спрашивала себя, что стало со мной, когда ты ушла?  — все так же полушепотом спросил Кай.
        Я отстранилась, глядя на него с недоумением. Надо было признать, этого вопроса я себе никогда не задавала.
        — Я год провел в окружении твоих портретов. Это как жить с привидением. Я не знал, что мне делать с этим сокровищем. Это моя лучшая работа. Но то, как она мне далась… это оказалось не так легко. Здесь изрядная часть и моей души. Все прошлые снимки были безличные. Это был Амстердам. А здесь нас двое. Всегда двое, хотя в кадре ты одна. Ты можешь связать меня, надавать по голове, взять камеру и сказать, что роли поменялись. Но на мое место ты не встанешь, потому что подобный эксперимент нельзя повторить дважды. Все, что ты делаешь сейчас,  — это просто истерика. Только уже взрослой женщины, а не того ребенка, которого я когда-то украл.
        Его слова резали. Я снова вспомнила, каково это — говорить с ним. Но нельзя поддаваться.
        — Это все не ради тебя, ублюдок,  — ответила я.  — Я это делаю ради себя. Чтобы понять, что ты со мной сотворил.
        — А я это сделаю ради тебя,  — ухмыльнулся он.  — Давай, снимай и спрашивай. За этим ты пришла? Сегодня наш с тобой Страшный суд, и ты наконец-то на месте судьи.
        Кай посмотрел прямо в камеру и зловеще усмехнулся краешками губ. Я села напротив него и сделала первый кадр. Ярость утихла, и я вернула себе самообладание. Просто хотелось довести все до конца, как я и задумывала.
        — Ты хотел знать о моей семье, первой любви, а также о том, что я знаю о смерти и об унижении. Повторим круг?
        — И что ты хочешь знать о моей семье?
        — О твоем детстве, Кай. Скажи мне, кто тебя бил и за что, раз ты вырос таким.
        В ответ он только закатил глаза.
        — Ты удивишься, но меня никто не бил. Моя мать художница, и довольно известная. Отец был обычным офисным трудягой.
        Прошедшее время резануло слух.
        — Был? Что с ним стало?
        — Покончил жизнь самоубийством, когда мне было пятнадцать. Он пахал как проклятый на нас всех. Картины матери стали хорошо продаваться только после его смерти… и это забавно.  — Он слегка повел уже явно затекшими руками.
        Я слушала и фотографировала, пока еще не чувствуя уверенности, но показывать этого не собиралась. В конце концов, он уже рассказывал для меня, потому что я просила. Я не знала, насколько сегодняшний процесс равнозначен тому, что он сделал год назад. В глубине души был страх, что Кай опять прав и это не имеет той силы, которая связала нас тогда. А я просто маленькая истеричная подражала…
        Но хотя бы не будет больше тайн и домыслов о нем. Со мной наконец-то говорил реальный человек.
        — Из-за его работы мать страшно бесилась, что сидит дома одна. Я был не совсем в счет, потому что дома старался не жить, и она нас обоих за это справедливо ненавидела, но давала об этом знать иносказательно. Иногда в агонии мать марала холсты один за другим. Просто выплескивала на них краску хаотично и жутко. И это оставалось на мольберте, пока она не оправлялась от своей истерики. Не произведение искусства, а дикий крик женщины, которая не любит ждать. Я помню, как отец однажды пришел и увидел этот чудовищный выплеск ее энергии. Он долго стоял на пороге мастерской, не заходя в нее. Лишь молча разглядывая этот жуткий холст — венец ее гнева и усталости. Я до сих пор гадаю, о чем он думал в тот момент.
        Кай неожиданно усмехнулся. Его глаза горели, а на лице застыло какое-то пытливое выражение. В этот момент он превратился в обычного человека с хорошими и плохими воспоминаниями. С матерью и отцом.
        — И как долго вы так жили?
        — Сколько себя помню. Никогда не понимал, что держит их вместе. Привычка? Сила инерции? Кто кого любил? Да и любил ли? Когда мне исполнилось пятнадцать, у отца отнялись ноги. Какое-то поражение сосудистой системы. Наконец-то он остался дома, хотя говорить о том, что у нас была здоровая семья, было бы преувеличением. Мать продала душу искусству и попивала, я ненавидел собственный дом, где постоянно раздавались ее вопли и пахло краской, почти все время жил на улице и знакомился с Амстердамом, а он со мной. Тогда мы жили в западной части Бос-ен-Ломмера — не знаю, в курсе ты или нет, какая у тех мест репутация. Это один из самых злачных кварталов, особенно запад. Живут там голландские отбросы да мигранты, в основном из Турции и Марокко. Даже риелторы отговаривали родителей — голландцы вообще достаточно честны в своем бытовом расизме. Но у нас не было денег жить в приличном районе, и мы обосновались в квартале Коленкитбурт. Сначала меня пыталась достать местная шпана и мы дрались как звери. Всех бесил этот наглый Кай, который шастал по чужой территории и мог даже спокойно помочиться на ней, просто
чтобы позлить местных. А потом я с ними подружился. Мы вместе курили дурь, колошматили чужие машины и гоняли по дворам уже других неудачников.
        Когда мой отец застрял дома таким ужасным образом, он понял, что его тут уже давно никто не ждет. Жена сходила с ума, сын дичал на улице. Это были осколки, а не семья. Не знаю, чего он ждал, если честно. Иной раз мне ужасно хотелось описывать то, что происходило, с его точки зрения. Я это представлял много раз. Часто я думал, что он догадывался, что происходит. И избегал этого. Его адская работа была лучшим, что было в его жизни, но теперь он был вынужден каждый день лицом к лицу сталкиваться со всем этим — спятившей женщиной, хлещущей виски как воду и рисующей свои дикие картины, бардаком, бесконечным воем сирены за окном. Изредка появлялся хмурый подросток, от которого за версту разило куревом и улицей. Никто не разговаривал друг с другом. Все и всё делают молча, механически, всегда смотрят в разные стороны. Даже отца в инвалидном кресле никто не замечал. Такая вот картина вставала перед ним. И это, безусловно, было чудовищное время.
        Я делала снимок за снимком, не в силах остановиться. Просто потому, что он был роскошной моделью. Не смазливый, но полный какой-то сильной, темной энергии. И я знала, что сделанные мною снимки будут так же хороши, как и его.
        Как и все, что мы делали вдвоем.
        Кай следил за мной с легким любопытством, но не ерничал. Он рассказывал, как я того хотела.
        — Точно могу сказать, что не все было потеряно. Я мог засунуть мать под холодный душ, поговорить с ней и выбить дурь из ее головы. Ей нужно было внимание, поэтому она распоясалась и начала спиваться. На худой конец можно было просто молча заботиться. Более того… это должен был быть именно я. Единственный, кто не утратил контроля над ситуацией, у кого были силы все это собрать воедино…  — Кай глухо кашлянул и сипло добавил:  — Но я даже не подумал этого сделать. Я высокомерно называл второй вариант подтиранием задницы им обоим и считал, что это не моя проблема. Да и сейчас… могу честно сказать, что семья никогда не будет в числе моих ценностей. Нормальной я не знал, поэтому не хочу вообще никакой.
        Разлилось недолгое молчание, во время которого затихший мир впитывал его слова. Я молчала, ожидая продолжения рассказа. Любое слово, которое я сейчас произнесу, собьет нас с этой доверительной волны. Следовало просто ждать. А комната была полна света. Кажется, близилось время обеда.
        — В общем, я сознательно игнорировал назревшие в доме проблемы,  — продолжил Кай, изредка поглядывая в объектив.  — Свою роль, конечно, сыграла и идиотская подростковая озлобленность по отношению к отцу. Это чем-то походило на твою агрессию к собственному папочке. С той лишь разницей, что мой отец нас действительно ненавидел. И у меня были к нему мощные предъявы. Где ты был все эти годы, когда мы еще чего-то хотели? Какого черта ты забывал о нас? Но это быстро прошло. Единственное, о чем я жалею сейчас,  — я так и не смог нормально с ним поговорить. Хотя раньше пугала мысль, что на самом деле ему нечего мне сказать.
        Это был довольно тяжелый год. Мать пришлось поместить в клинику на пару месяцев — она наглоталась спьяну таблеток. У меня же произошел неприятный инцидент с одним панком. В результате мы чуть друг друга не поубивали, так что я с переломанными костями отправился в реанимацию. Что происходило в это время с отцом, я не знаю, но когда мы с матерью вернулись домой, он, видно, просто почувствовал разницу и понял, как хорошо было без нас.  — Кай тихо усмехнулся.  — И началось по новой: пьянство матери, буйство красок на ее холстах, мои отлучки и унылая погода… Лил вечный промозглый дождь, мы существовали вне времен года…
        Он как-то болезненно нахмурился, глядя в сторону. От его рассказа я переставала замечать солнце.
        — Однажды утром я вошел в его комнату и увидел, что он застрелился. В голове зияла дыра от пули, стена за ним была покрыта кровью, а на полу валялся пистолет. Понятия не имею, откуда он его достал. Он весь целиком состоял из вопросов, так и оставшихся без ответа. Этот поступок впервые приоткрыл дверь в реальный мир моего отца. Когда читаешь о таких вещах в новостях, то ужасаешься слегка на автомате. Это безжизненная сводка о людях, которых ты не знаешь,  — и здесь обнаруживаются границы сострадания и шока. Но когда это происходит с тем, кого ты знаешь, когда это происходит где-то рядом с тобой (я зашел туда, чуть опоздав), то чувствуешь себя причастным. Это и есть главное воспоминание о моем детстве и моей семье. С матерью мы не видимся, она переехала в Зандворт, решив, что ей нужно море. Хотя иногда звонит. Я лаконичен, Марина. Но ни слова вранья.
        Я отвела камеру в сторону, сумрачно разглядывая его. От Кая словно во все стороны расходились тени. Ну и воспоминание я из него вытянула!
        Захотелось пить, и я взяла себе пиво на кухне. Кай отстраненно наблюдал за мной, даже не делая попытки освободиться. Ему пиво я и не предложила.
        — Помнишь, ты как-то сказала мне, что думала раньше о самоубийстве как о двери с надписью «Выход»? Что когда невмоготу, ты бежишь в нее от всего творящегося абсурда?  — нарушил он тишину.  — Именно так и он сделал. Открыл дверь и свалил, ни с кем не объяснившись. Единственное, в чем отец виноват перед нами,  — то, что он заставил в первую очередь меня быть причастным к своей смерти. Все остальные обвинения я с него уже давно снял.
        В голове мелькали образы его жуткого детства. Чтобы немного их разогнать, я закурила, продолжая разглядывать Кая. Странно было видеть его связанным. Странно было вообще его видеть. Как будто и не было этого года между нами.
        — Продолжим. Ты одним махом убил сразу две темы. Семья и смерть. Мне кажется, это покалечило тебя.
        Кай слегка сощурился, вглядываясь в меня с непонятным выражением.
        — Как и любого человека на моем месте. Хотя еще с детства нас постепенно, исподволь, приучают к мысли, что все умирает. Нам показывают это на примере завядших цветов, мертвых птиц, что лежат на дорогах, высохших жучков между стеклами окон… Маленькие и большие следы смерти, которая проходит по этой земле, а за ней что-то безвозвратно исчезает. Затем ты уже сам учишь себя, приобретая умение терять и отпускать. Можно обыграть всех конкурентов, стать первым, самым лучшим, можно не проиграть ни одной земной битвы, но есть враг, перед которым бессильны все. Хотя враг ли это? Постепенно ты начинаешь даже упорядочивать потери, делить их на типы, категории, присваивать им меру. Бывают потерянные ключи, прогоревшие деньги, однажды исчезают друзья и родители. Так — от простого к сложному — ты постигаешь конечность всего, что у тебя есть.
        На солнце набежали тучи, и комната в один момент погасла. Мы молчали, но пауза была полна нового смысла. Иногда получается вести разговор в тишине.
        — И… каково это? Рассказывать о себе?  — зачем-то спросила я.
        — Это несложно. И поверь… хоть это тебя, вероятно, разочарует,  — он взял знакомый до боли вкрадчивый тон,  — но когда ты развяжешь меня и уйдешь, я не буду себя чувствовать, как ты тогда. И я не поменяюсь. Или чего ты ждешь? Что я буду кататься тут по полу в слезах раскаяния…
        Я на миг представила, как это выглядело бы, и мне стало немного смешно. Но Кай не понял моей улыбки, судя по выражению его лица. Недоуменно нахмурившись, он добавил:
        — Я не нуждаюсь в этом рассказе. Не забывай, пусть я сейчас и беспомощен, но эта короткая исповедь — скорее моя галантность по отношению к тебе, чем адская мука.
        Мне хотелось съехидничать насчет его джентльменских повадок, но так мы ушли бы от главного. Поэтому вслух я сказала другое:
        — Я понимаю это. Но никогда не знаешь, чем все закончится. Я хочу теперь знать все о ней. Твоя роскошная брюнетка. Тебе нравились женщины в возрасте?
        — Какой возраст,  — весело хмыкнул он.  — Она была старше меня всего-то на пять лет. Учитывая, что мне было на момент нашей встречи двадцать три, вряд ли ее можно обвинить в педофилии.
        — Как ее звали?
        Кадр за кадром. Кай вживался в меня, было непривычно забирать кого-то по кускам. Но я чувствовала, что сквозь объектив его речь становится сильнее и детали проступают не в словах, а в мимике. Мимолетные движения, углубления, подрагивание мышц. Это тоже рассказ, который можно только показать.
        — Ее звали Лара.
        — Ты сказал, что она ушла и никогда не вернется.
        — Так и вышло. Она — редактор одного известного журнала об архитектуре и интерьере. Ей предложили неприличные деньги, если она возглавит иностранную версию журнала. Лара собрала вещи и уехала.
        — Выходит, она променяла тебя… на деньги?
        Было даже забавно озвучивать этот вывод.
        — Не совсем. На престиж. Я тогда был ей не пара. Начинающий фотограф, студент без гроша в кармане. Занимался черт знает чем, чтобы оплатить учебу и свою прежнюю халупу. Перебивался идиотской работой вроде зазывалы в костюме кружки пива, продавал мобильные телефоны, вибраторы, работал официантом и рисовал картинки для конфетных фантиков,  — почти на одном дыхании выдал он.  — Странно вообще, что она решила сблизиться со мной.
        — Как вас угораздило познакомиться?
        Кай откинулся назад, его взгляд заблуждал по потолку. Он опять уходил в прошлое, которого я не могла видеть. Но когда он о нем говорил, я, словно слепец, познавала его мир на ощупь.
        — Она пришла в бар, где я тогда подрабатывал. Напилась в полнейшее дерьмо, устроила дебош. Полицию вызывать не стали, я сам привел ее в чувство в туалете. Не знаю почему. Не хотелось, чтобы у нее были проблемы. Я дал ей проблеваться, потом засунул голову под кран с холодной водой и держал, пока она вопила и материла меня. Затем сделал ей кофе в пустом баре. В благодарность она сказала мне, что у меня красивые и страшные глаза.
        «Да все тебе, похоже, это говорят»,  — подумала я, но перебивать его не стала.
        — А потом она меня поцеловала. Так на меня свалилась пьяная богемная журналистка. И мы переспали. Это абсолютно банальная история. Мы с тобой, безусловно, интереснее сблизились,  — иронично закончил он.
        Сейчас его голос действительно звучал буднично, но до конца я ему не верила. О том, что эта женщина причинила ему сильную боль, говорило скорее не то, что он рассказывал о ней, а то, что не делал этого раньше.
        — Ну… а ее уход? Ты считаешь, что это было справедливо по отношению к тебе?
        Кай улыбнулся одними глазами.
        — Справедливости требуют, когда чего-то ждут. Я вообще ничего от нее не ждал. И ни в чем ее не виню. Люди уходят, это их право. Все наши встречи — просто случайные беседы в зале ожидания, прежде чем улетят наши самолеты.
        — Кай, да ты просто чертовски одинокий человек,  — заметила я, осознав, что это не напускной цинизм.  — Ты вырос с убеждением, что есть только ты один, и живешь с мыслью, что никто из встреченных тобою людей не задержится в твоей жизни. Это и есть твой защитный механизм?
        — Нет, доктор, это я сам. Я не привязываюсь, Марина. Можно помнить все самое лучшее обо всех пассиях или проклинать их, вытаскивая на свет дерьмо, но я не хочу ничего вернуть. Никого вернуть. Если это стало прошедшим временем, значит, было не жизнеспособно.
        Я отстраненно кивнула с застывшей улыбкой, превратившейся в маску.
        — Но меня ты попытался заманить назад. Что так?
        Кай подался вперед, насколько позволяли связанные руки. Опять я увидела его странную льдистую радужку вблизи.
        — Мой ответ опять тебя удивит… как тогда, когда я сказал, что не знаю, почему тебя похитил, но… мне тоже интересно — зачем. Наверное, потому что ни с кем из своих бывших я не делал чего-то вроде нашего…
        — …совместного проекта,  — закончила за него я.
        — Верно.
        — Ну а Лара? Что она была за человек? Какие женщины нравятся такому странному парню, как ты?
        — Уверенные в себе,  — легко ответил он и снова откинулся назад.  — Но она была первым настоящим другом. От ее стиля несло минимализмом и деньгами. Пользовалась вычурной, малоизвестной нишевой парфюмерией. Страдала хроническим снобизмом, но ей это в определенном извращенном смысле даже шло. Была вегетарианкой из эстетических соображений. Плевать она хотела на животных, просто не любила цвета мяса. Страшно равнодушный человек, но во всем ценила красоту. При этом говорить с ней можно было о чем угодно. У нее были широкие взгляды.
        — Сколько вообще продлилось эта ваша дружба?
        — Три года. Она ушла буквально за полгода до встречи с тобой. И это здорово проехалось по моему творчеству. Моя предпоследняя выставка, если честно, была жутким отстоем. Хотя людям нравилось…
        — Она была очень печальной,  — вспомнила я.
        — Да, все так говорят. Я думаю, это было последнее, что я снял близко к старым работам. То есть опять Амстердам, природа, люди… несколько безличное творчество. Я не хотел после той выставки фотографировать вообще. Без Лары, мне казалось, в этом не было больше смысла. Но тут появилась ты, и я открыл новые возможности своего творчества.
        Это прозвучало чудовищно рационально. Кай, да ты просто гнусный сраный инструменталист. Все люди вокруг — твои орудия. Но опять я не сказала этого вслух. Зачем мне доносить до него то, что он и сам понимает, более того — чего не стыдится?
        — Значит, она была твоим… другом.
        — Да. А еще помогла мне с организацией первой выставки, включив свои «педали». Но дальнейший успех был моим собственным, заслуженным достижением.
        — Ого. Полезное вышло знакомство. По мужской гордости это не проехалось?
        — Да плевать я хотел на такие предрассудки. Кстати, фотографией она не занималась,  — заметил Кай.  — Ей просто нравились мои снимки, и она помогла продвинуть мои работы в галерею, где я тебя нашел. Но да, она была во всех отношениях особенным человеком в моей жизни. Хотя поначалу мы просто трахались, как кролики. Мне хотелось затрахать ее до смерти. Ей всегда было мало, и это злило и возбуждало. Потом мы начали говорить, и это было хуже всего. Некоторые люди погружаются друг в друга слишком глубоко. Тебе ли не знать этого. Наши свидания начались с ее нетрезвой головы и продолжались какое-то время как шутка. Но она быстро влипла сама.
        «О да. Это ты умеешь делать».
        Кай словно прочел мои мысли и снова еле заметно улыбнулся. Между нами часто возникало что-то вроде спонтанной телепатии.
        — Как же ей это не нравилось. Она злилась на свою привязчивость, пробовала вытирать об меня ноги, потому что видела в этом иллюзию власти. Еще больше ее злило, что я это понимал и ее манипуляции меня смешили. Но были и моменты, когда ей удавалось взять реванш. Она говорила, что я ищу в других отблески своей гениальности. Если они ее отражают, я мню, что это моя заслуга. Я до сих пор помню ее слова спустя пару месяцев после знакомства. «Кай, Кай, ты влюбился, надо же! А казался таким бесчувственным и высокомерным. Но я расскажу тебе правду о твоих чувствах. Твоя любовь на самом деле — восхищение, возведенное в абсолют. Тебе кажется, будто я встала на намеченные тобою пропорции идеала. Но ты уверен, что это ты меня сделал?». Все дразнила меня интеллектуальными шуточками о том, что мне не превратить живого человека в Галатею[16 - Галатея — прекрасная статуя, созданная скульптором Пигмалионом и оживленная по его мольбам богиней Афродитой.], а именно этим извращением я якобы занимаюсь.
        — И ты не превратил ее.
        У меня уже болели пальцы, но нельзя было прекращать снимать. Ни за что.
        — Она сама превратилась, но не в Галатею, а в самовлюбленную, знающую себе цену женщину, которая так же, как и я, не любила привязываться. Лара всегда держала в уме, что ждет свой самолет, а все люди — попутчики. Самолет увез ее в Штаты. Там, я думаю, она и сейчас. Наше с ней время вышло. Но я долго не понимал, что она думала обо мне на самом деле. Лара была как чертик из коробочки. Везде подвох. Или сюрприз. Как посмотреть.
        — Но ты знал, что она уйдет. Как можно вообще встречаться с кем-то, держа в уме, что вы рано или поздно разбежитесь?
        — Вот теперь я точно вижу в тебе ту самую наивную девчонку,  — удивленно покачал головой Кай.  — Еще скажи, что веришь в любовь до гроба.
        — Не верю. Но и быть с кем-то, не имея никаких надежд…
        — Иллюзий,  — поправил меня Кай.
        — Это мазохизм. Как будто все, что у тебя есть, всего лишь взаймы. Как ты себе представлял развитие ваших отношений?
        — Никак. Я жил моментом. Это лучшее, что можно сделать с хорошими вещами в жизни. Планы всегда все портят…
        В комнате темнело с каждой минутой. Я посмотрела на часы. Пять часов вечера. До моего отлета оставалось три с половиной часа.
        — Значит, ты все-таки любил ее.
        — Ну, раз тебе так хочется называть вещи привычными именами…
        — А с ней ты хоть раз забывал, какая ты самодостаточная свинья? Было ли тебе страшно остаться одному, Кай?
        Кай помолчал. Этот ответ он явно хотел придержать. Но сегодня был день Страшного суда, как он сам это назвал, и что-то вокруг или между нами не дало ему соврать или уклониться.
        — Изредка,  — очень осторожно сказал он.  — Это было как временное помешательство. Подумай сама, Марина. Если ты настолько зависишь от кого-то, то ты в большой опасности. Стоит этому человеку уйти — и твоя жизнь разрушена.
        — Рада, что хоть с ней ты натерпелся такого страху. Да, то, что я говорю, звучит мелочно. Как школьница, которая мстит парню, разбившему ей сердце. Но знаешь, это и есть самое мерзкое. Ты прекрасно отдавал себе отчет в том, как я к тебе привязываюсь. Ты гладил меня как собачку, а потом давал пинка. Так нельзя поступать, когда к тебе испытывают искренние чувства.
        — Зато пережив это раз и выжив, ты стала намного сильнее. Разве это не прекрасно?  — отстраненно спросил он.
        — А зачем эта сила?
        — Чтобы жить дальше. Когда все эти люди, играющие хоть какую-то роль в твоей жизни, уйдут.
        Справедливо. Повисла новая пауза, во время которой мы осмысливали наш диалог. Я чувствовала легкий хищнический азарт. Встав на место Кая, я чуточку его поняла.
        — Меня всегда поражала в тебе девчачья наивность в сочетании с жутким, махровым цинизмом,  — заметил он, глядя на меня с весельем и любопытством.  — Когда в тебе окончательно умрет обиженный ребенок, ты станешь совсем как я.
        Я не стала комментировать. Обо мне сегодня речи быть не должно.
        — Но твоя жизнь кажется мне с каждым разом все страшнее и страшнее,  — задумчиво сказала я.  — В твоем мире есть только ты.
        — Нет ничего плохого в том, чтобы жить в себе. Так проходит жизнь очень многих людей, поверь мне. Вопрос в том, как сделать это существование более комфортным.
        — Самодостаточность — это комплекс бога, а не человека.
        — Вот это комплимент.
        — Это болезнь,  — покачала я головой.  — Твое творчество… Я хочу знать, что оно для тебя значит. Или вернее… как много.
        — Это все что у меня есть,  — тут же ответил Кай, и его взгляд зажегся холодным, уверенным огнем.  — Я выставляюсь один, максимум два раза в год, но это работы, за которые я умру. Потому что, может, это не очевидно, но мои работы — это и есть я.
        — Ну, а твоя вторая работа… кто ты там…
        — Графический дизайнер. Отрисовываю логотипы подгузников и делаю макеты рекламных стендов. Она мне нужна для денег,  — тут же ответил он.  — Потому что частными съемками я не занимаюсь, мне это не интересно. А на заработок от выставок и издания пары арт-буков можно прожить максимум полгода.
        Я пожевала нижнюю губу, раздумывая, как бы сформулировать новый вопрос. Кай терпеливо ждал. Торопиться ему было некуда.
        — Я давно слежу за твоим творчеством. Сам сказал: Марина любит Хогарта. Я никогда не ожидала, что мы встретимся, тем более при таких интересных обстоятельствах. Глядя на твое искусство, я часто думала, что ты должен чувствовать реальность по-особенному.
        — Ты ощутила это. На своей шкуре. Насколько особенно это было?  — к нему снова вернулось шутливое настроение.
        — Что тебя вдохновляет?  — проигнорировала его реплику я.  — Я не могу понять. Твои предыдущие работы и последняя… Я бы сказала, что это два разных человека.
        — Меня вдохновлял Амстердам. Я тут родился. Я знаю все, каждый уголок. Все его тайны. Но я думаю, что тот Амстердам, каким я его представлял раньше, себя исчерпал. Тема города… она для меня закончена. Мне теперь интересны портреты. И благодаря тебе я понял, что вдохновляет лучше всего. Боль. Каждое произведение появляется с болью или из боли. Боль животворяща. Чужая же боль стоит того, чтобы запечатлеть ее в вечности.
        — Осталось унижение,  — сказала я, чувствуя, что в горле пересохло.  — Вернемся к унитазам. Тебя хоть раз макали туда лицом? Образно. Или буквально?
        Кай совсем сгорбился. Похоже, ему было ужасно неудобно, но я и не думала его развязывать. Вообще была даже мысль уйти и оставить его в таком положении.
        — Меня никто никогда не унижал,  — сказал он, и я не знала, верить или нет.  — Это я иногда унижал других. Как тебя. Или пару задир в подростковых драках. Но меня — никто.
        — Ты врешь,  — лишь пробормотала я.
        — Нет. Я просто знаю кто я. Унизить можно того, кто себя не знает.
        Я в молчании рассматривала его, а он глядел на меня. Съежившийся на стуле, с засохшей на лбу кровью.
        Кай нарушил тишину первым:
        — Ты расстроена моим ответом? Тогда посмотри сейчас на наши позиции. Тебя они удовлетворяют?
        — Нет.
        — А зря. Возможно, сейчас я отвечаю на твой вопрос об унижении положительно. Мое собственное творение пришло в мой дом, врезало мне по затылку, связало и заставило говорить. Тот случай, когда искусство хочет свергнуть своего творца.
        — Ты больной,  — ласково сказала я.  — Права была твоя Лара. И правильно, что она тебя бросила.
        Кай в очередной раз закатил глаза.
        — Все творческие люди — больны. И нас миллионы. Эй… Галатея… что взгрустнула?
        Он опять непонятно почему развеселился.
        — Ты знаешь, все это время я задавала себе кучу вопросов о тебе и твоей жизни. Голову себе сломала. Сейчас я начинаю понимать тебя лучше. И… честно… не будь я так слепо в тебя влюблена, я поняла бы это и раньше. Не знаю, зачем это говорю. Просто… хочу, чтобы ты, при всех твоих талантах и интеллекте, осознал ограниченность своего видения. Ты все думал, что бы из меня вылепить, помещал в разные контексты, но не мог поставить себя на мое место. Не смотрел на себя моими глазами.
        — Что бы изменилось?
        — Ты прекратил бы. Если понял бы меня по-настоящему.
        — И так мы вернулись к тому, с чего начали эту беседу. С твоего упрека.
        Спорить с ним всегда было очень тяжело. Я не собиралась этого делать.
        — А ты мог бы меня убить?  — спросила я, чувствуя режущую сухость в горле, от чего мои слова крошились и ломались, не успев сорваться с губ.  — Это случилось бы, если я не ушла? Ты можешь зайти далеко. Я это поняла.
        Кай молчал, серьезно размышляя над моим вопросом. Черты его лица заострились, и если он скажет в следующую секунду «да», то он — убийца. Еще до того как на самом деле убил.
        Но в воздухе висело только его молчаливое сомнение.
        — Не уверен,  — наконец произнес он.  — Я думал об этом. Но это противоречит замыслу увидеть душу. У мертвых ее нет.
        Хотя его ответ показался мне не совсем адекватным, что-то в нем говорило о его человечности.
        — Откуда взялась эта идея снять душу? Твоя Лара тебя науськала?
        Кай покачал головой. Похоже, тема Лары себя исчерпала.
        — Это просто… идея. Одна из многих, которые посещают голову человека, но ей захотелось найти воплощение. Я тоже часто задавал себе вопросы о тебе, хоть ты и не веришь. До сих пор не понимаю, почему решил, что с тобой получится. Может… дело в случае. А может, я и без камеры увидел в тебе то, что искал. Странно, да? Звучало бы романтично, если бы… ну ты знаешь.
        Я отложила камеру, глядя куда-то сквозь него. Кажется, все. Но это не ощущалось как завершение. Мне хотелось расспросить его обо всем снова, по второму и третьему кругу, потому что я попала в его мир. Там было пустынно. Так же, как и в его квартире. Все самолеты разлетелись, и в зале ожидания остался один Кай. И еще я.
        Он смотрел на меня исподлобья, темные волосы слегка прикрывали один глаз. Его исповедь была короче моей. Во много раз. Что, если бы я осталась и он рассказал мне больше? Я просмотрела снимки на камере. Не все. Так, мельком, чтобы еще раз понять, что в моих руках самое интимное сокровище — его жизнь, пусть и в сжатом пересказе.
        Фотограф по имени Кай Хогарт, аморальный одиночка, король Амстердама, гений, преступник, плохой шутник и архитектор человеческих душ. Вот я и забрала его. Вот он и стал моим.
        — Что сделаешь с фото?  — поинтересовался он, все так же глядя исподлобья.
        — Не волнуйся, я не буду выставлять их. Я умею хранить чужие тайны, в отличие от тебя.
        — Это первый справедливый упрек в мой адрес.
        Мы смотрели друг на друга в полутьме, а затем я включила свет.
        — Мне пора,  — сказала я, убирая камеру.  — Я развяжу тебя, не волнуйся.
        — Не стоит.
        Кай медленно вытащил руки из-за спины. Они были развязаны. Вот так фокус-покус. Я чертыхнулась про себя. Так и знала, что у меня не хватит сил затянуть веревки как следует. Кай лишь ухмыльнулся.
        — Послушай, если такая хрупкая девушка, как ты, умудрилась тогда их распутать, то мне это далось куда легче.
        — И ты сидел все время с развязанными руками?
        — Да, просто подыграл тебе.
        Он наклонился и развязал узлы на ногах. Затем двинулся в мою сторону. Я испуганно попятилась назад и замерла в проходе.
        Кай потянулся с видимым удовольствием, но, поймав мой взгляд, сказал:
        — Да не бойся. Я не буду бить тебя по голове в ответ. Зря ты так трясешься…
        Багряные полосы поползли по небу за его спиной. Я не к месту подумала, что в Голландии облака плывут очень низко. Кажется, что — раз!  — и ты схватишь облако за хвост, не дав ему уйти. Кай подошел ближе и прислонился к косяку плечом, как в момент нашей встречи сегодня. Я стояла рядом и смотрела на него с непониманием и напряжением.
        Итак, я сделала что хотела. Но внутри поселилась еще большая пустота. В его глазах проступало понимание. И может быть, даже сочувствие.
        Я протянула руку и коснулась его лица. Провела по глазам, и он в этот момент послушно опустил веки. То, что я любила иногда делать, когда жила с ним. Тогда… в другой реальности вечность назад, реальности, которая длилась три с лишним недели. Мне было больно. Я сама не понимала от чего. Кай поймал мою руку, едва отстранившуюся от его лица, и сжал пальцы. Почти ласково. Кажется, это было прощание.
        — Пока,  — сказала я.
        — Я провожу тебя,  — ответил он и уточнил после паузы:  — До аэропорта.
        Я пожала плечами. Мы вышли из дома, и нас тут же обволокла вечерняя прохлада. Я приобняла себя руками, провожая взглядом машины, скользящие по дороге. Кай шел рядом. Куртку он забыл, но холодно ему не было. Наше молчание снова превращалось в безмолвный диалог.
        В нем больше не было той необъяснимой жестокости и любопытства. Кажется, после этого вечера что-то изменилось. Мы вдруг увидели друг друга безо всяких объективов, настоящими. Но чтобы это произошло, пришлось сделать кучу кадров.
        Эпилог
        Мы сели в автобус и доехали до отеля, где я оставила свой чемодан. Молчание, возникшее между нами, как только мы вышли из его дома, не прерывалось. Но мне казалось, что с каждым шагом оно связывает нас сильнее.
        Я поднялась в номер, оставив Кая в холле. В глубине души я желала, чтобы он исчез. Я спустилась бы, а его нет. И он доказал бы, что в этот раз мы были друг для друга просто призраками. За ними иногда охотишься. Думаешь, что можно что-то вернуть…
        Я вспомнила слова мадам Моль.
        «Разберись со своим отношением к тому, что там произошло».
        Я и сделала это по-своему сейчас. Надавала тумаков, наделала фотографий. Хотелось спросить: когда я увижу результат? Или он уже был передо мной, но я пока не понимала…
        Кай был внизу, буднично копался в телефоне. Без лишних слов он взял мой багаж, и мы двинулись к выходу.
        Служащий за стойкой регистрации махнул нам обоим на прощание и что-то сказал Каю на голландском. Тот ему что-то ответил, и они слегка посмеялись.
        — О чем вы говорили?  — полюбопытствовала я.
        — Он узнал меня. Я ему оставлял письмо для тебя. Он пожелал нам удачи.
        — В чем, интересно…  — это был риторический вопрос.
        В ответ Кай только пожал плечами.
        Мы вызвали такси, сели сзади, и машина понесла нас в сторону аэропорта.
        Огни в окнах, покосившиеся узкие домики, вереница фонарей, сумасшедшие велосипедисты, кофешопы и витиеватые улочки… Амстердам, похожий на веселую заводную карусель. Город, где никогда не бываешь чужим, где каждый найдет себе место… Все это оставалось позади. Путешествие заканчивалось, а с ним и то, что началось здесь год назад.
        В такси мы по-прежнему молчали, глядя каждый в свое окно. В душе осталась уже только грусть, словно я расставалась с чем-то очень важным.
        В колонках звучала знакомая песня. Ха, Placebo.
        If you’re ever around in the backstreets
        or the alleys of this town
        Be sure to come around…[17 - Если когда-нибудь снова окажешьсягде-то на задворках или аллеях этого города,Непременно заходи в гости…]
        Мы с Каем одновременно усмехнулись, вслушиваясь в слова. Похоже, все песни, звучащие в Амстердаме, сбываются. Это наши маленькие пророчества.
        Schiphol[18 - Амстердамский аэропорт.] — мелькнули впереди большие белые буквы.
        В витринном стекле здания появились наши слабые отражения. Я и Кай с моим чемоданом. Мы выглядели как обычная парочка. Влились в людской поток и замерли у табло с расписанием.
        — Регистрация,  — сказал Кай, зачем-то показывая в сторону моей стойки.
        — Я знаю.
        Он кивнул, и выглядел при этом странно. Как будто у него на языке что-то вертелось, но он не мог сказать.
        — Ты так себе представлял нашу встречу?  — спросила я.  — И ее конец?
        — Нет. Я думал… не знаю. Не важно. Письмо тебе было ошибкой. Но ты хотя бы получила, что хотела.
        Я покивала, сжимая сумку с камерой. Смотреть на него прямо не получалось. Все время хотелось отвести глаза.
        — Слушай, я опаздываю. Регистрация вот-вот закончится.
        — Перекурим на дорожку?  — предложил он.
        — Давай.
        Мы зашли в зал для курящих и присели. Он дал мне свои сигареты, и мы одновременно щелкнули зажигалками. Я впала в полусон. Или же это был транс. Все тело странно расслабилось, и двигаться не хотелось.
        Перекур длился вечно.
        Люди вокруг приходили и уходили, табло впереди мелькало названиями рейсов.
        Берлин, Лондон, Рига.
        Будапешт, Стамбул, Тель-Авив.
        Стокгольм.
        Я улыбнулась.
        — Ты знаешь, эту историю надо назвать «амстердамский синдром».
        — Думаешь? Чем он отличается от обычного стокгольмского синдрома?  — живо поинтересовался Кай.
        — Ну, у них там искусства не было.
        — Это да,  — кивнул он.
        В курилке было душно. Дымок от наших сигарет лениво полз вверх.
        Кай сделал очередную глубокую затяжку и сощурился, глядя на табло.
        — Твой самолет, по-моему, только что улетел.
        — Я вижу.
        — Ну и что будем делать?
        Я повернулась к нему. Было странно весело, хотя меня явно ждали большие проблемы. Кай тоже почему-то выглядел так, как будто отмочил шутку века.
        — Я думаю, надо разобраться получше с амстердамским синдромом,  — серьезно сказал он.  — Возможно, это смертельно.
        — Да. И полагаю, лечиться уже поздно.
        notes
        Примечания
        1
        Седьмая печать (также известна как седьмая печать апокалипсиса)  — последняя из семи печатей, снятие которых в Откровении Иоанна Богослова является одним из знамений конца света.
        2
        Сайт микроблогов, состоящих преимущественно из картинок.
        3
        Освежающие конфеты.
        4
        Девушка из преисподней, куда ты ушла?
        Я слышал, как ты исчезла с откатом прибоя.
        5
        Я твердо убежден, что это фотошоп! (англ.)
        6
        И он мне типа… И я ему типа… И все это типа… БОЖЕ МОЙ!
        7
        Ты говоришь по-голландски?
        8
        «Омен»  — серия британских мистических триллеров о приходе и становлении антихриста.
        9
        Жак Лакан — известный французский психоаналитик, чьи идеи повлияли на культурологию, кино- и искусствоведение.
        10
        Я включаю инфракрасный свет,
        И никакое бегство тебя не спасет.
        11
        Тебе не нужны глаза, чтобы видеть,
        Тебе нужно видение.
        (Из песни Faithless «Reverence»)
        12
        Пока.
        13
        Хогарт. Королева подземного мира.
        14
        Король альтернативной сцены, неужели ты пал?
        15
        Агрессивно-регрессивный.
        16
        Галатея — прекрасная статуя, созданная скульптором Пигмалионом и оживленная по его мольбам богиней Афродитой.
        17
        Если когда-нибудь снова окажешься
        где-то на задворках или аллеях этого города,
        Непременно заходи в гости…
        18
        Амстердамский аэропорт.