Вместе мы удержим небо Эллен Фьестад
        17-летняя Лука учится в художественной школе и мечтает стать великой художницей. Ей есть о чем поведать миру, ведь каждый день на земле происходит столько чудовищных несправедливостей. 19-летний Гард живет на заброшенной фабрике, играет в свое удовольствие на ударных в музыкальной группе и ночами гоняет на мотоцикле. Он ничего не хочет от жизни, и ему нечего сказать. Но однажды Лука и Гард встречаются, и в этот момент каждый из них понимает, что теперь их жизнь обрела новый смысл.
        Эллен Фьестад
        Вместе мы удержим небо
        Ellen Fjestad
        Sammen skal vi holde himmelen
                        

* * *
        «Сказки больше, чем правда: не потому, что они рассказывают нам о том, что драконы существуют, а потому, что они говорят, что драконов можно победить».
        Гилберт Кит Честертон
        Мы знали, на что мы идем. Мы собрали всю доступную информацию. Разузнали обо всех осложнениях, которые могут возникнуть.
        Обо всех побочных действиях.
        О болях, о потере ориентации.
        И о том, что мы никогда не сможем никому рассказать об этом.
        От нас ничего не скрыли.
        Но даже теперь, когда я знаю, чем все закончилось, я ни о чем не жалею.
        Я не могу жалеть ни о чем.
        Ведь мы сами выбрали этот путь.
        Мы знали, на что мы идем.
        Мы собрали всю доступную информацию.
        Разузнали обо всех осложнениях, которые могут возникнуть.
        Обо всех, кроме этого.
        1
        Гард вскакивает на мотоцикл и мчится в черную дождливую ночь. У него нет определенной цели, поэтому он выбирает дорогу, которой он никогда раньше не ездил. Сквозь ткань рубашки он ощущает, как лежащее в нагрудном кармашке письмо прилипает к вспотевшей коже. Он знает, что благодаря этому он в силах совершить все, что захочет. Абсолютно все.
        Он зачитал это письмо почти до дыр. Бесконечно разворачивая и вновь складывая его. Кажется, что этот листок формата A4, развернутый и сложенный вчетверо так много раз, скоро уже распадется крест-накрест и рассыплется в прах.
        Все рассыплется в прах.
        Гард чувствует, как его сердце стучит по бумаге, и с каждым ударом сухие волоконца все слабее держатся друг за друга. И по мере того как рассыпается письмо, сердце Гарда стучит все сильнее. Оно бьется о бумагу, о куртку и даже о тьму вокруг. Легкий поворот правой рукой, и скорость тут же возрастает. Вибрация двигателя распространяется по всему телу, согревая его; только на свой мотоцикл Гард и может положиться. На мотоцикл, который доставит его туда, куда ему надо.
        А вот куда ему надо?
        Гард гонит мотоцикл во всю мощь. Классно мчаться вот так среди ночи, когда на дороге никого нет. Наконец-то весь мир принадлежит ему. Он получил права прошлой осенью, как только достиг нужного возраста. Гард резко наклоняется в сторону, поворачивая направо, и чувствует, как тело и мотоцикл сливаются в единое целое. Дождь просачивается, хлюпая, в зазор между перчатками и рукавами куртки. Дождь поздней осенью — опасная вещь. Упав на мерзлую ноябрьскую землю, капли могут замерзнуть. Образовать ледяную корочку между поверхностью покрышек и грубым асфальтом. Такой вот дождь с нижним охлаждением. Гарду не хочется думать об этом. Вместо этого он думает о дарующем ощущение свободы запахе бензина и жженой резины.
        Эта поездка необходима ему, чтобы дать выход всей той энергии, что всегда накапливается в нем после работы вечером в субботу. Энергия копится и копится, сколько бы ему ни приходилось ходить по залу, носить поднос за подносом с бутылками пива, грязными или почти чистыми стаканами, докрикиваться до посетителей сквозь плотную стену звука, ритмично вбиваемую между ним и ими, между ним и его коллегами. Между всеми, кому пришла в голову бредовая мысль забиться в это тесное, душное заведение, оснащенное огромными колонками и прожекторами с лиловым и зеленым светом и заполненное тяжелым сухим дымом, который нагнетается генераторами под ноги танцующих.
        Ему просто необходимо вырваться на шоссе. Вот там-то можно как следует поддать газу. Зигзагами промчаться между трейлерами. Ворваться под яркий свет фар, заставив вздрогнуть зажиревшие тела шоферюг, рассевшихся за рулем со стаканчиком кофе в руке и вглядывающихся во тьму — не выскочил бы на дорогу лось. Им тоже больше нравится ездить ночью. Так что в такое время здесь только они — и он. Мотоцикл, трейлеры, темнота и твердый асфальт. Только так ему удается забыться. Чем выше скорость, тем быстрее исчезают мысли. Если его мозг не будет заполнен ими, а станет полым, как птичьи косточки, то и сам он тоже сможет летать. Он легонько поворачивает руль правой рукой на себя; мотоцикл — это ракета, мчащаяся сквозь дождь, сквозь пространство и время, прочь от этой планеты.
        В суставах рук у него — динамит, а во взгляде — сера.
        И вдруг он замечает кого-то. Прямо посреди дороги. Там, где никогда никого не было. Худенькое существо в черном пальто, с огромными наушниками на голове. Девчонка с лицом будто у ландыша. Гард вцепляется в руль и ударяет по тормозам, жмет на них что есть сил и ухитряется сбросить скорость, но этого не достаточно. Визг тормозов пронизывает пространство впереди него и рассекает его надвое.
        2
        Луке не сидится в тесной студенческой каморке. До выставки осталась неделя. Но вряд ли у нее что-нибудь получится. Всю ночь Лука пролежала без сна, глядя в потолок. Еще одна ночь… Она прекрасно представляет, какими должны быть картины. Вот только не знает, как этого добиться.
        Дома она не просыпалась по ночам, даже если в хлеву блеяли козы, а с отвесных горных круч с грохотом сходили лавины. Но теперь, когда она переехала в город, ее может разбудить даже то, что не имеет звука. Тени. Мысли соседа. Безмолвные холсты, не тронутые краской.
        Стены комнатенки возвышаются над ней, как каменная кладка каземата. Три метра на четыре. Две книжные полки, диван, на котором она спит. Письменный стол и платяной шкаф. И это все. Она поворачивается на бок и ударяется головой о стенку. Все, прочь отсюда. Она сбрасывает одеяло, натягивает на себя одежду и открывает окно. Только бы не встретить никого в коридоре. Кто-то бредет в сторону туалета. Кто-то в нижнем белье ступает босиком по холодному и грязному полу. Кто-то, кого она не знает, но с кем вынуждена делить ванную и кухню, половую тряпку и чайные чашки.
        Закрывая за собой дверь комнаты, она видит красные цифры на радиобудильнике. Они показывают 04:48. Спускаясь с третьего этажа, она крепко держится руками в перчатках за водосточную трубу. Еще десять секунд, и черные сапожки с громким стуком касаются земли.
        Лука пришла к этому решению весной.
        План 1: Уехать, да подальше.
        План 2: Писать картины, писать и писать. (И рисовать.)
        План 3: Третьего плана у нее нет.
        Небо над ней разверзлось дождем. Капли тяжело барабанят о землю. Они как прозрачные прыгуны-бейсджамперы, только без парашюта. Она чувствует, как к бедрам липнет жесткая джинсовая ткань, липнет так, что не отодрать, от этого ее шаги тяжелеют, и это чудесно, она заставляет ноги двигаться вперед, все дальше и дальше в ночь. В черной тьме не различить лица, все похожи друг на друга, все равны, и никого ни за что не укоряют. Тушь стекает с ресниц вниз по лицу, как краска с кисти, которой Луке больше не удается писать картины.
        Лука сворачивает за угол; здесь она открыта ветру, который отбрасывает ее на шаг назад, прежде чем ей снова удается обрести равновесие. Ледяной ветер обтачивает мочки ушей. Палестинский платок свободно намотан вокруг шеи, ветер легко пробирается к самому горлу, проникает в вырез рубашки, холодит кожу и покрывает тоненькое тело Луки мурашками. Он задирает полы пальто, они с громким хлопаньем полощутся в потоках воздуха. Лука поднимает воротник и плотно затягивает пояс вокруг талии.
        Темные волосы облепили голову, словно шлем; намокшие и отяжелевшие, они свисают ниже талии. Музыка, звучащая в наушниках, влечет ее все дальше по пустынной улице. Когда в голове звучит музыка, ты как будто превращаешься в персонажа фильма. Все окружающее отступает далеко-далеко, оказывается будто по другую сторону стеклянной стены. Мир окрашен низким уханьем ударных и звоном бас-гитары. В липкую грязь у обочины затоптаны гниющие осенние листья, идти по ним скользко, они со всех сторон облепляют обувь. Но грязью Луку не напугаешь. Ни землей, ни коровьим навозом. Ни запахами скотного двора или подгнившего сена. Хотя в городе какая-то особенная грязь. Луке никак не удается придумать для нее определение. Невидимая какая-то.
        Ей необходимо быть здесь. Ей необходимо учиться в этой школе. Все говорили, что она слишком рано уезжает из дома. Что хотя бы среднюю школу нужно окончить дома. Что тут преподают математику и немецкий. И зачем ей этот немецкий?
        А она все-таки сделала это. Уехала. Упаковала все в два тяжеленных рюкзака и села в автобус. Уехала, не зная здесь ни одной души. Лука размышляет обо всем том, что оказалось совсем не таким, как она думала. О друзьях, которых она рассчитывала обрести здесь. О картинах, которые она собиралась написать. Когда она стоит перед холстом, у нее ничего не получается. За последние три месяца она написала всего две картины. Красочный слой становится все толще и толще, цвета меняются, но все это не то. А теперь остается всего неделя. Одна неделя до выставки, на которую может прийти кто угодно. Мама собиралась приехать.
        На первой же неделе занятий каждому из них отвели свое рабочее место. Лука делит мастерскую еще с двумя девочками. Это совсем крохотная комнатка. К счастью, Лука довольно скоро обнаружила здесь кое-что интересное. Прямо за окном мастерской проходит водосточная труба. Прежде чем уйти из школы, Лука всегда приоткрывает окно. Совсем чуточку, чтобы казалось, что оно закрыто. Сторож ни разу не заметил этого. Вообще никто не заметил. Больше всего она любит оставаться одна во всей школе. Чтобы никто не приставал с разговорами. Ночью создается особое напряжение сил. Появляются силы работать. Особенно в такие ночи, какие бывают в это время года. Во время первых заморозков.
        Лука резко поворачивает налево и широким шагом идет вперед, в голове ее звучит музыка, и она всматривается во что-то далеко-далеко впереди. Не слыша грохотания синего, с металлическим отблеском мотоцикла, на бешеной скорости вырывающегося из-за поворота у нее за спиной, она ставит ногу в черном сапожке на проезжую часть.
        Потом она еще не раз задумается о том, что же оказалось большим шоком. Когда их взгляды встретились в первый раз или когда секундой позже тело Гарда взлетело в воздух и врезалось прямо в нее.
        3
        Мотоцикл въезжает в бордюр, отделяющий тротуар от проезжей части, и сбивается с курса. Ноги Гарда теряют опору, руки срываются с руля, спина выгибается назад. Гард сброшен с мотоцикла, мотоцикл исчезает из-под него. И это единственная вещь, которой он умел управлять. А теперь у него нет и этого. Только благодаря счастливой случайности в девушку врезается не стокилограммовый мотоцикл, состоящий из железа и металла, а весящее восемьдесят килограммов тело парня из плоти и крови. И вот теперь все как в кино, как в замедленной съемке: в ту кратчайшую секунду, когда Гард слетает с сиденья мотоцикла и врезается в Луку, он чувствует, как страх ударяет в него, словно цементная стена, одним махом вышибает из него воздух. Он не успевает ни о чем подумать, просто вдруг весь воздух куда-то девается. На тысячную долю секунды их взгляды встречаются. Синие, с металлическим блеском глаза Гарда и почти черные глаза девушки. Их лица совсем, совсем близко друг от друга.
        И сразу после этого — черный хаос, боль и асфальт. Метрах в пятидесяти от них лежит замерший кверху колесами мотоцикл: они продолжают крутиться в воздухе. Сбитая девушка корчится на земле с закрытыми глазами. Гард ничего не понимает, ничего не осознает: что же случилось? Погрузившись в свои мысли, он мчался по шоссе и неотрывно смотрел на трейлер, гигантский трейлер из тяжелой стали, со слепящими фарами, несущийся ему навстречу на скорости сто километров в час. К этому-то он был готов. А тут вдруг какая-то девушка.
        Гард пытается встать, у него не получается, сильно кружится голова. Ему удается повернуть голову, и он видит ту, что секундой раньше оказалась на дороге; она лежит не шевелясь. Гард хочет что-то сказать, спросить, что с ней, он открывает рот, пытается найти слова, но ничего не получается. Воздух пропал, звуки пропали, его язык — черная ссохшаяся улитка. Дождь прекратился, вода струится по асфальту в ближайший сточный люк.
        Девушка в черном пальто лежит, не шевелясь, ее глаза закрыты. Будто ничего и не случилось. Единственное, что нарушает мирную картину,  — это тоненькая струйка крови, сочащейся из пореза на лбу. Будто так и надо. Чтобы она лежала без движения на черном асфальте, а тоненькая темная струйка красной крови стекала у нее по щеке. Гард подползает к девушке вплотную. Приподнимается на локтях. Склоняется над ней, над ее волосами. Глубоко вдыхает ее запах. Запах нежной кожи у нее на шее. От девушки пахнет тающим льдом и лунным светом.
        Гард и Лука лежат в свете одинокого уличного фонаря, как на сцене в лучах прожектора. Пропитавшийся дождем ноябрьский асфальт служит им подмостками. Девушка и парень замерли в объятии. Его светлые волосы кажутся еще ярче на фоне ее темных волос; они тесно-тесно прижались друг к другу, прямо посреди улицы, и сейчас уже не раннее утро, не без двух минут пять часов: то было в другом пространстве, в другом времени и для других людей. Они же сами очутились в нулевой точке. Не пообгонять ему больше трейлеры. Наступает новая эра, и она начинается сейчас. Для них обоих.
        Последнее, о чем успевает подумать Гард, прежде чем у него темнеет в глазах, что кровь, стекающая по щеке Луки, имеет сладковатый привкус железа. Такой же привкус бывает, когда слизываешь иней с обледенелой кованой решетки в середине января.
        Да ведь так и есть. От этого привкуса не отделаешься, не содрав кожу.
        4
        Лука лежит на кушетке в приемном покое. Кто-то набросил на нее шерстяное одеяло, но она все равно мерзнет. Пахнет холодным спиртом и слежавшимися клеенками. Она смотрит на маленькие дырочки в плитках, которыми выложен потолок. Пытается вспомнить ход событий. Она что, шла в школу? Ее кто-то остановил? Из черной ночи ее выдернули два синих глаза и швырнули на асфальт.
        Входит женщина, это врач. Она листает какие-то бумаги, потом смотрит на Луку, насупив брови. Кивает каким-то своим мыслям. Возле покрытого сталью стола в углу помещения стоит санитар, он месит руками что-то, похожее на гипсовую массу. Санитар насвистывает какую-то мелодию, повторяя ее снова и снова. В водопроводных трубах, проходящих под потолком, шумит вода; за дверью слышны голоса.
        — Пять недель. Через пять недель посмотрим, как будет работать твоя рука.
        Врач записывает что-то себе в блокнот.
        — А как же картины?  — спрашивает Лука, не сводя глаз с потолка.  — Мне ведь можно писать картины, правда?
        — Нет. Писать картины тебе нельзя. Если будешь шевелить рукой, кость может срастись неправильно. Ты рискуешь утратить тонкую моторику. Но вообще-то тебе повезло. Далеко не все аварии с участием мотоциклов заканчиваются так благополучно. Просто наложим гипс, и все будет хорошо.
        Врач склоняется над Лукой и светит ей в глаза маленьким фонариком.
        — Слава богу, с головой у тебя все в порядке.
        Лука мысленно разглядывает свои картины. Думает о долгих часах, проведенных ею в мастерской. Ведь ее картины еще не закончены. А они должны быть готовы через семь дней.
        Лука поворачивает голову. Одноразовая бумажная простынка, на которой она лежит, поскрипывает. Жужжит световая трубка под потолком. На стуле у стены сидит тот самый мотоциклист, тело наклонено вперед, голова покоится на руках. Он глубоко втягивает воздух. Задерживает дыхание. Тяжко выдыхает. Лука смотрит на него. Взъерошенные светлые волосы падают ему на лицо. Длинные ноги в джинсах. Трикотажная кофта с капюшоном.
        — Эй!  — шепчет Лука.
        Он вздрагивает, поднимает глаза на Луку и смотрит на нее сквозь челку.
        — Что?
        — Это я не смотрела, куда иду.
        Он ничего не отвечает.
        — Нельзя же так вдруг выскакивать на дорогу. Особенно если слушаешь музыку. И вообще, ничего такого страшного, подумаешь, не шевелить рукой. Врачи чего только не наговорят.
        — Да, например, что у тебя все в порядке с головой.
        Она не может сдержать улыбку.
        — Все будет хорошо. Я и не в таких переделках бывала. Меня зовут Лука. А тебя?
        — Гард.
        Он заглядывает синими глазами прямо ей в глаза.
        — Гард Грозный.
        Они умолкают. Лука не знает, что сказать. Это она-то, которая обычно не лезет за словом в карман.
        — Тебя на самом деле зовут Лука?
        — Луиза Катрина. Ужас. Кто выговорит такое длиннющее имя. Не знаю уж, с чего им в голову втемяшилось такое. Меня только Лукой всегда и называют.
        — Мне нравится.
        — Серьезно? Спасибо.
        Когда они выходят из травмпункта, уже начинает светать. От реки, вздыбившейся белой пеной, веет холодом. Лука мерзнет. Скоро декабрь.
        — Сюда, сюда,  — говорит Гард.
        — Это куда это сюда?  — смотрит на него Лука.
        — Ко мне домой. Ты не должна сейчас оставаться одна.
        Лука чувствует, как рядом с Гардом в ее тело возвращается тепло. Довольно долго оба молчат.
        — А ты что, художница?  — в конце концов спрашивает Гард.  — Ты вроде говорила что-то про живопись?
        — А-а, да нет… Не художница.
        Гард смотрит на нее. Утренний ветер треплет волосы на затылке у Луки.
        — Я еще учусь. У нас скоро будет выставка.
        Лука демонстрирует несколько движений кистью, которую она будто бы держит в загипсованной руке. Гард хлопает себя по лбу.
        — A, черт. Так ты…  — Он смотрит на руку Луки.  — Левша? Я надеюсь, твои картины уже готовы?
        Лука отводит взгляд. Гард закрывает глаза рукой и стонет.
        — Ты же не виноват,  — говорит Лука.  — А я все равно уже несколько недель никак не могу ничего написать. Зато теперь я могу стать, знаешь, таким живописцем, который рисует, держа кисть губами или пальцами ноги. Глядишь, тогда, может быть, мне удастся хоть что-то продать.
        — Чего-чего?
        — Да нет, ничего.
        Лука молча проклинает себя. Опять повисает тишина. Ей этого не вынести. Этой тишины. Слова рвутся из нее, она сама не знает, что собирается сказать, просто нужно сказать хоть что-нибудь, что угодно.
        — Ну, знаешь, на Рождество часто присылают такие открытки. Которые нарисованы пальцами ног. Я сама такие отправляю своей тете.
        Гард смотрит на нее.
        — Все сразу?
        Лука пожимает плечами.
        — Так ты левша или нет?  — спрашивает Гард.
        — Угу.
        — Вот же черт. Если бы я только мог сделать для тебя что-нибудь.
        Он пинает ногой валяющийся на земле камень, тот еще долго скользит по заледеневшему тротуару.
        — Вообще-то мне действительно нужна помощь для одного дела. Приезжает моя мама. С ночевкой. Мне нужен матрас. И, похоже, мне одной не дотащить его до дому.
        Раздается звонок мобильника; это звонит телефон Гарда, Гард замедляет шаг. У Луки мерзнет бок, рядом с которым больше не идет Гард. Тот бормочет что-то в телефон, что именно — ей не слышно. Прячет телефон в карман. Тремя широкими шагами он нагоняет Луку и снова оказывается рядом с ней.
        — Сорри.
        Взгляд у него отсутствующий, они молча идут рядом друг с другом. Тепло, которое она до этого ощущала, так и не возвращается. Мимо них проезжает «скорая помощь». Мигалка выключена, сирена молчит. Нет ничего тише, чем «скорая помощь» с выключенной сиреной.
        5
        Они останавливаются на задворках какой-то тихой улочки. Гард выуживает из кармана связку ключей и отпирает дверь в подворотню; кольца навесного замка солидно прикреплены: одно — к двери, другое — к стене. Они проходят во внутренний дворик; в открытую дверь одного из подъездов видно скульптуру, это медведь, что ли? На голову ему надета шляпа, за плечом висит ружье. Поперек входа в подъезд подвешен провод с разноцветными лампочками.
        — Ты давно здесь живешь?
        — Да вот уже несколько лет.
        — А кто еще здесь живет?
        — Да я один. Ниже этажом нежилые помещения. Раньше здесь была шоколадная фабрика. Ее собираются переделать в жилой дом, но девелопер все никак не соберет все необходимые разрешения. Так что, собственно, я здесь не живу, здесь жить нельзя.
        — А он-то знает, что ты здесь живешь?
        — Н-ну… он знает, что я здесь репетирую. Что тут собирается группа, чтобы играть. А я должен как бы следить за порядком. Нет, он, наверное, не знает, что я живу здесь. Да я в общем-то тут и не живу. Просто я очень много репетирую.
        Он ухмыляется.
        — Я нигде не живу. Я просто существую.
        Они пересекают внутренний двор и подходят к двери в дальнем углу. Гард придерживает дверь перед Лукой, она прошмыгивает под его рукой в коридор. Поднимает глаза. На самый верх ведет бесконечная балюстрада.
        Они поднимаются по лестнице, с трудом переводя дыхание. Все вокруг белое: стены, ступени, перила. На самом верху в потолке проделано оконце; уже совсем рассвело, на них смотрит голубое небо. На верхней площадке дверь. Гард отпирает, за дверью открывается огромное помещение.
        — Ничего себе…
        Гард улыбается.
        Они на пятом этаже, под самой крышей; крыша односкатная, от этого потолки кажутся еще более высокими. Отсюда видны крыши окрестных домов. На небольшом возвышении в противоположном от входа конце комнаты стоит ударная установка. На каком-то ящике лежит гитара, перед колонкой небрежно поставлен микрофон. По всему возвышению тянутся спутанные провода и кабели. Один усилитель лежит на боку, торцевая стенка снята, рядом на полу разложены извлеченные из него детали и отвертка.
        В углу комнаты громоздится огроменная двуспальная кровать: две подушки, два одеяла. На резном изголовье висит зеленая, в крупный белый горошек, резиночка для волос.
        Лука делает вид, что не замечает этого. Посреди помещения расположились два просиженных дивана и пара низких стеллажей для книг. Вместе они образуют некое подобие комнаты в комнате. На полу валяется потертый персидский ковер. Старая кованая лампа с криво надетым кружевным абажуром заливает мягким светом этот маленький уютный уголок. В другом конце огромной комнаты высится барная стойка. Холодильник, раковина и видавшая виды плита образуют что-то вроде кухни. Гард достает две бутылки пива. Одну кидает Луке, а сам плюхается на диван.
        — У меня есть еще матрас. Хочешь, забирай его. Я донесу его тебе до дому.
        — Спасибо.
        — Не за что, в самом-то деле.
        Он одним глотком выпивает полбутылки пива.
        — Да, места у тебя хватает,  — говорит Лука и открывает пиво зубами. Затем выплевывает крышку в черный мусорный мешок, прилепленный скотчем к стене. Гард смотрит на нее. Делает глоток из бутылки, чтобы скрыть улыбку. Лука подходит к окнам, почти целиком занимающим одну из боковых стен.
        Прямо к окну тянутся ветви деревьев. Не поймешь, где кончается небо и начинается огромная белая комната. Здесь так просторно, что у Луки перехватывает дыхание — так много места. Как это возможно — жить в городе и иметь столько свободного пространства? Ей хочется побежать по этому залу и закружиться по полу, ей хочется вскочить на кровать и попрыгать там, хочется танцевать между инструментами, но что-то ее останавливает. Так или иначе, но у нее такое ощущение, будто она вторглась на территорию чужой частной жизни. Она плюхается на другой диван. Каждый из них положил ноги на подлокотник своего дивана, так что ступнями они почти соприкасаются. На ногах у Гарда хлопчатобумажные носки, один синий, другой коричневый. Оба носка дырявые. На Луке черные шерстяные носки.
        — Ты давно переехала в город?  — спрашивает Гард.
        — А что, у меня на лбу написано, что я не отсюда?
        Гард пожимает плечами.
        — Перебралась этой осенью.
        — А зачем?
        — Ради художественной школы.
        — А живопись тебе зачем?
        Она задумывается.
        — Потому что я хочу научиться видеть. Видеть то, что передо мной на самом деле. Когда я переношу что-то на холст, это помогает мне сфокусироваться на главном. Если взять от всего одинаково понемножку, то не увидишь главного. А вот если взять часть, то, что действительно важно, ее будет лучше видно. Ты понимаешь, о чем я?
        — Я должен подумать.  — Гард кладет подушку под голову.  — И нравится тебе в этой школе?
        Он кидает Луке плед. Лука отковыривает этикетку от пивной бутылки. Пожимает плечами.
        — Все относительно. Мне нужно позаниматься там, чтобы освоить технику. Если я хочу научиться все делать как следует.
        — Что делать как следует?
        — Научиться выражать картинами то, что я хочу. Показать, как плохо мы обращаемся с миром, в котором живем.
        — Ты это о защите окружающей среды, что ли?
        — Да. И о войне и мире, и о политике тоже.
        Она усмехается.
        — Эй…  — Он толкает ее ногой. Чувствует себя глупо. Не знает, какими словами говорить о… вот таких вещах.  — У тебя такие высокие цели?
        — Само собой. Разве стоит иметь еще какие-нибудь?
        — Мои цели не особенно высоки. Лишь бы была возможность играть на ударных, и этого мне достаточно. Ну, диск записать было бы не хило. Но над этим больше Горшок потеет.
        — Горшок?
        — Наш вокалист. Он из кожи вон лезет, чтобы поддерживать в нас боевой дух и всех сплачивать. Нас тут последнее время несколько раз приглашали поиграть за деньги.
        Гард тянется к потрепанной фотографии, приклеенной скотчем к торцу переполненной книжной полки. Отдирает фото от полки и усаживается рядом с Лукой. Показывает пальцем на двух мальчишек во втором ряду. На вид им лет по семь-восемь. Они стоят, тесно прижавшись друг к другу.
        — Вы вместе ходили в школу?
        — Да еще в детский сад. Мы друг друга знаем всю жизнь. Поняла теперь, откуда у него кличка?
        Горшок. Мальчишка на фото острижен, как говорят, «под горшок», и она не видела другой такой стрижки, чтобы действительно так походила на горшок.
        — И с тех пор его так и зовут?
        — Ага. Теперь все думают, что это из-за того, что он курит травку, которую выращивает в горшке. Но это совсем не из-за травки. Правда… было время, когда так и было. Но когда дела с группой пошли в гору, он завязал. Говорит, что ему важно сосредоточиться на каком-то деле. И теперь у него это дело есть. А без него у нас бы ничего не получилось. Но я его по-прежнему называю Горшком из-за того, что его так оболванили тогда.
        Гард осторожно приклеивает фотографию обратно на стеллаж.
        — Ты переехала в город этой осенью?
        — Угу.
        — Ты сейчас живешь в студенческом общежитии?
        — Угу.
        — А ты знаешь там кого-нибудь?
        — Ну да, конечно. Тех, кто учится в моем классе.
        — А у тебя здесь нет родственников или каких-нибудь друзей?
        — Нет.
        — Ты смело поступила.
        Она смотрит на него.
        — Я не могла там оставаться. Мне повезло, что я нашла здесь эту художественную школу, в нее принимают тех, у кого нет законченного среднего.
        Гард поднимается, пересекает комнату и открывает какую-то дверь. Уходит в другую комнату, продолжая разговор:
        — Но ты ведь и раньше занималась живописью? Или, там, рисовала?
        Лука вздрагивает от звука мощной струи, пробившей поверхность воды в туалете. Он оставил дверь за собой полуоткрытой, но ей не видно его отсюда.
        — Э-э… Ну да…
        — У тебя наверняка все страницы в школьных тетрадках были изрисованы, особенно те, на которых ты должна была решать задачки по математике.  — Он повышает голос, чтобы звук льющейся жидкости не заглушал его слов.  — Что, я не прав?
        Струя все льется. Она никогда раньше не разговаривала с парнем, пока тот писает. Она не может сдержать улыбки.
        — Может, и прав. Может, я и вправду превращала математические задачи в рисунки. Изображала их в рисунках, а потом снова превращала в цифры.
        — Чего-чего? Как это?
        Лука смеется.
        — Ну, а ты, у тебя что было в тетрадках?
        — Не было у меня никаких тетрадок.
        Струя постепенно слабеет, потом Лука слышит, как он пускает воду в раковине. Он возвращается и показывает пальцем себе на голову.
        — Я все держал здесь, в голове.
        Он улыбается и снова смотрит прямо на нее. Она никак не может отпустить от себя мысль о двуспальной кровати с двумя одеялами. Отводит глаза.
        — Так и чего ты решила делать со своими картинами?
        — Н-ну-у… не знаю еще. На самом-то деле на выставку я должна подать две картины.
        — Вот черт, надо же. Я хотел бы помочь тебе, честно.
        Гард подтягивает брюки. Смотрит на Луку сверху вниз. У него стройные бедра, маленькая попа, на чем вообще у него брюки-то держатся? Сзади им, во всяком случае, не на чем держаться, думает Лука и смеется.
        — Что смешного?
        — Да ничего.
        — Ну все-таки?
        — Может быть, я тебе потом когда-нибудь расскажу.
        Он берет Луку за здоровую руку и стягивает ее с дивана.
        — Я хочу посмотреть твои картины.
        Они стоят посреди комнаты. Слишком близко друг к другу.
        — Ты бы только знала, как меня мучает совесть. Надо же суметь сломать руку студентке художественной школы, которой предстоит участвовать в первой выставке. С тем же успехом я мог просто проткнуть тебя насквозь металлическим прутом. Так вроде бывает с красивыми художницами?
        Гард печально улыбается.
        Лука чувствует, как по всему ее телу разливается приятное тепло.
        — А ты слышал о Фриде Кало?
        Гард пожимает плечами.
        — Одна из песен, которую мы с группой исполняем, посвящена ей. Текст написал не я, но я его знаю, конечно.
        — А вы какую музыку играете?
        — Ска.
        — Ска? Это что еще такое?
        — Ну, что-то вроде смеси рэгги и джаза, можно сказать. В общем, так просто не объяснишь. Тебе надо как-нибудь прийти на наш концерт.
        — А я не могу просто посидеть в уголке, пока вы репетируете?
        Взгляд у Гарда становится напряженным.
        — Ну нет, так не делается. Ты либо участвуешь в группе, либо нет. У нас, парней, так принято.
        — А у вас в группе одни парни?
        — Есть одна девчонка, Сэм. Она на бас-гитаре играет. Но она тоже одна из нас, парней.
        — A-а. Понимаю.
        Понимаю, что никогда не смогу быть одной из парней.
        6
        Лука с трудом дотаскивает до общей кухоньки два пластиковых мешка с продуктами. Только на это и хватило последних крон, остававшихся у нее на карточке. На овсяные хлопья и макароны. Туалетную бумагу и молоко. Линялые голубые занавески с геометрическим узором уныло висят, почти совсем закрывая окна, хотя сейчас разгар дня. На кухне сидит и обедает парень, живущий в комнате дальше по коридору. Лука нерешительно бросает короткое «Привет, как дела?» и рассовывает покупки по своей единственной полке в холодильнике. Полка забита основательно, последний пакет молока втиснуть не удается. Лука оглядывает продукты, стоящие на полочке на дверце холодильника; эта полочка общая. Кетчуп, салатная заправка, горчица, два загадочных соуса и банка, содержимое которой установить не удается. Посередине полочки топорщится, выпирая, картонка апельсинового сока, уже открытая. Лука смотрит на дату: срок годности истек еще два месяца назад. Она берет картонку кончиками пальцев, отковыривает пробку. Когда ей в нос ударяет вонь из картонки, она отводит голову назад. Стараясь отвернуться подальше, она выливает бывший сок в
раковину.
        — Когда ты выбрасываешь продукты, то пользуйся другой раковиной,  — доносится до нее голос парня, стоящего у плиты.  — Там отверстие слива гораздо шире, вся дрянь сразу уходит.
        Лука недоверчиво смотрит на парня.
        — Уж поверь, испробовано.
        — Так вот почему раковина все время засоряется?
        Он не отвечает. Не надо ей было говорить этого. Теперь у нее появился недруг. Недруг из 302-й комнаты.
        Комки гнили, волосатые комочки, от которых несет то тошнотворно сладким, то тошнотворно кислым. Это ими забит слив, как и говорил парень. Она запускает руку в контейнер для бумажных полотенец. Он пуст. Разумеется, он пуст, что это она размечталась? Тогда она пускает горячую воду, отвернув кран до предела. Комочки постепенно растворяются, распадаясь на все более мелкие кусочки. Бросив взгляд на свою забитую до предела полку, она понимает, что другого выбора у нее нет. Впихивает молоко на общую полочку на дверце. Ее молоко уже два раза пропадало отсюда.
        Кухня почти всегда пустует. Так что ей не с кем как бы случайно завязать разговор, как она представляла себе, сидя в своей комнате дома и читая письмо из школы о том, что она принята. Мечтала, как она будет спрашивать: «Я собираюсь варить обед. Хочешь, и тебя угощу? Слишком много купила для себя одной». Мечтала, как, откупорив пиво, они расскажут друг другу, откуда они приехали. И вдруг окажется, что когда-то на рок-фестивале один познакомился с двоюродным братом другого. Они вставят в горлышко зеленых бутылок из-под вина стеариновые свечки, сядут рядышком, чтобы показать друг другу фотки, сделанные во время летних путешествий, проболтают так до тех самых пор, как между занавесок начнет просачиваться зеленовато-голубой утренний свет. Мечтала, как они будут оставлять друг другу смешные записки на стене кухни, комментировать ответы, и у них целая стенка будет расписана рисунками и стихами, посвященными совместным походам в кафешки.
        Все получилось совсем не так. На кухне холод собачий, да еще этот парень вываливает все свои объедки прямо в слив раковины. Лука стоит перед открытой дверцей кухонного шкафчика и раздумывает о том, чего бы поесть. Макарон или овсяной каши. От запахов, исходящих от кушаний парня, у нее слюнки текут. Она чувствует, как желудок настойчиво требует еды. Парень встает, открывает дверцу под раковиной. Выбрасывает в мусорное ведро остатки обеда. Вываливает прямо со сковородки. Нетронутые кусочки мяса и запеченный в сливках картофель.
        Она захлопывает дверцу шкафчика. Ей так хочется есть, что кружится голова.
        — Ну, приятного вечера,  — говорит Лука.
        Парень даже не поворачивает голову.
        Лука идет к двери в свою комнату. В их коридоре вместо ключей у всех пластиковые карточки с дырочками. Прямо как на пароме, который ходит из Норвегии в Данию. Да и сам коридор такой же. И комната тоже напоминает ей крохотную каюту. Специально для студентов установлена сниженная плата. Господи. Почти вся сумма взятого на учебу кредита уходит на оплату этой дерьмовой комнатенки-каюты. В которой даже и до Дании не доплывешь.
        Она смотрит на свое лицо в зеркале на двери. Смотрит на всунутую между полотном двери и зеркалом почтовую открытку с изображением Фриды Кало. Ее прямой взгляд, густые брови. Как расправленные крылья птицы, устремившейся в небо. Открытка по краям обтрепалась, краски начинают выцветать. Она у нее так долго, что и не упомнишь. Открытку когда-то давным-давно подарила Луке бабушка. Вместе с первым набором настоящих карандашей для рисования. Лука смотрит на свои брови, берет карандаш для бровей и подкрашивает их себе, чтобы они были потемнее. Единственный объект, на котором она последнее время что-либо изображает, это она сама. Ее собственное лицо. Ее лицо, обращенное к миру. Она садится на диван и оглядывается вокруг. Ковыряет черный лак на ногтях. Надо бы заново нанести его. Опирается ступнями, скрючив пальцы на ногах, о край дивана, прижимается лбом к коленям. Голова кружится. Надо было поесть все-таки. Диван вибрирует в ритме бас-гитары, легко проникающем сквозь бетонное перекрытие с этажа выше.
        Из коридора доносится звяканье бутылок, которые кто-то несет в мешке. Девичий смех. Что-то отвечают мужские голоса. Она вспоминает, что ведь сегодня же вечер пятницы. Открывается, потом захлопывается красная дверь пожарного выхода в конце коридора; наступает оглушительная тишина.
        Лука набирает номер.
        — Алло?  — глухой голос на другом конце провода.
        — Привет, бабушка.
        — Ах, это ты! Лука, милая ты моя. Как у тебя дела?
        Ни с того ни с сего в горле встает комок. Воздух не проходит. Не удается вымолвить ни слова.
        Бабушка долго молчит. Потом говорит:
        — Все будет хорошо, Лука. Обязательно.
        Лука прижимает телефонную трубку к уху. Трубка будто огнем обжигает ее холодные пальцы.
        — Пойди-ка, завари себе чашечку горячего чая. Намажь булочку маслом. Сядь и напиши список того, что тебе нужно сделать. А потом пойди ляг спать. А завтра утром начнешь с первого дела в списке.
        Снова долгая тишина.
        — Лука? Ты меня слышишь? Ты там?
        Лука не в состоянии ответить. Комок в горле словно еще больше разбухает. Так и растягивает кожу. Слышит ли она? Там ли она? Она пробует определить, чувствует ли она свои ступни. Ноги, живот. Пробует почувствовать свое лицо. Не чувствует ничего. Только комок в горле. Комок, раздирающий кожу, рвущийся наружу.
        Лука слышит, как бабушка прихлебывает что-то. Проглатывает.
        — А потом сфотографируй свои картины и пошли мне фото. Ноги-то мои не стали лучше ходить в последнее время,  — говорит она, усмехаясь своим привычным смешком.  — Хотела бы я приехать к тебе на поезде, но с такой поездкой мне не справиться. Я теперь и до уборной-то с трудом добираюсь. Твой отец раздобыл мне ходунки. Они вроде тех финских санок, на которых ты любишь кататься. А я-то вот дома на них хожу!  — снова смеется бабушка.  — Но фотографии пришли мне, Лука. Пришли мне свои картины.
        В свое время Лука купила бабушке мобильный телефон. Научила ее читать сообщения. Отвечать на них бабушка не умеет. Но это ничего. Хорошо уже, что умеет читать. Лука знает, что бабушка читает ее сообщения. Снова и снова открывает их. Лука улыбается мобильнику, лежащему у нее на коленях. Вот пойдет сейчас и заварит чай с пряностями, как ее научила бабушка. Индийские пряности и много чудесного горячего молока. Молоко потечет в горло. Принесет с собой в желудок разогретые пряности, они проникнут в кровь и оттуда в самое сердце. И она согреется изнутри. Лука приоткрывает дверь. Прислушивается, нет ли кого в коридоре. Вроде все спокойно. Пробегает на кухню, наливает в чайник холодной воды и открывает холодильник.
        Пакета с молоком уже нет.
        7
        Нести матрас неудобно, но им все же удается дотащить его от фабрики до общаги, ни разу не уронив; неумело балансируя, они минуют одну за другой три запертые двери и протискивают его в каморку к Луке. Гард — первый, кто зашел к ней в комнатку. Кроме нее самой, разумеется.
        — Господи, и вот так ты живешь?
        Гард выглядывает в окно. Прямо перед глазами стена другого здания.
        — Да ничего. Зато на солнце не обгорю.
        Гард кривит лицо:
        — Если бы мне пришлось здесь жить, я бы тут же заработал себе клаустрофобию и выбросился в окно. Точно.
        — Вот я примерно так себя и чувствую.
        Гард смеется. Лука улыбается.
        — Ну что, положим матрас-то или как?
        Гард вытаскивает карманный нож и перерезает бечевку, которая удерживала матрас в свернутом состоянии. Матрас разом расправляется, увлекая за собой Гарда и заодно стереоустановку. Лука бросается спасать последнюю, но тщетно; вместо этого она и сама валится на матрас, прямо на Гарда.
        — Осторожно, нож!
        Гард отбрасывает его от себя под кровать, они смотрят друг на друга, повисает абсолютная тишина, они лежат вплотную друг к другу.
        Дышат. Вдох, выдох. Вдох, выдох.
        Гард осторожно вытаскивает из-под нее руку и ложится на бок лицом к Луке. Смотрит в ее большие темные глаза. От нее пахнет вишневыми леденцами.
        — Лука.
        Ей нравится, как он произносит ее имя.
        — Спасибо, что ты выскочила на дорогу передо мной,  — говорит он.
        Глаза у него синие, с металлическим отливом, как лакировка на американских автомобилях 60-х годов. Лука думает, что таких не бывает. Не может быть у человека таких синих глаз. Она ощущает их взгляд где-то глубоко, глубоко в животе. Будто эти его глаза держат ее и не отпускают. Она думает о голубых лагунах, как на открытках с видами Гавайских островов.
        В кармане Гарда звонит телефон. Он вздрагивает, перекатывается на спину и смотрит на потолок. Но не берет трубку. Телефон все звонит. Дзынь. Дзынь. После каждого звонка пауза. Вдох, надежда. Надежда, что он замолкнет. Надежда, что Гард не примет звонок. Лука лежит не шевелясь. Затаив дыхание. Телефон продолжает дребезжать. Гард раздраженно встает и выходит в коридор. Ей в лицо ударяет оставшаяся после него тишина.
        Лука смотрит на дверь, закрывшуюся за Гардом. Она чувствует, как бьется в груди сердце. Если оно будет так биться, ему там не хватит места. Как если бы его плотно упаковали в пластиковую пленку и засунули в морозилку под все остальное, что там лежит.
        Гард возвращается довольно не скоро.
        — Ну что, понравится ей, как ты думаешь?
        Гард пробует встать на матрас. Как ни в чем не бывало.
        — Кому?
        — Ну, кому, матери твоей. Ты ее давно не видела?
        Лука возвращается к действительности.
        — С тех пор, как переехала сюда. Пять месяцев. Но я вообще-то собиралась отдать ей диван. А сама буду спать на матрасе. Ей ведь сорок два года. Немолодая уже.
        Гард кивает.
        — Да уж, совсем не молодая.
        — Я такой старой никогда не буду.
        Гард изумленно смотрит на нее. Она продолжает:
        — Подумать только, чем можно заниматься, когда тебе сорок два года? Не могу себе представить, что я смогу жить после того, как мне стукнет тридцатник.
        Сердце Гарда пропускает удар. Он садится на диван. Упирается локтями в колени. Смотрит на нее. Опять так же неотрывно. Она неуверенно спрашивает:
        — Тебе кажется, я чокнутая?
        Она задерживает дыхание. Ей страшно. Страшно, что она сказала слишком много. Страшно, что отпугнула его.
        Он качает головой.
        — Нет. Я как раз тоже так думаю.
        — В смысле как?
        — Я и не знал, что еще кто-то может так думать. Я как-то рассказал про это Горшку. Он тогда сказал, что я полный идиот и должен прекратить болтать всякую чушь. Так что я и прекратил. Но я все равно так думаю. Я все время об этом думаю. А все считают, что я очень веселый. Это очень утомляет.
        Какое-то время они молчат. Лука поворачивается к Гарду.
        — А сколько тебе лет?  — спрашивает она.
        — Девятнадцать. А тебе?
        — Семнадцать.
        — Тогда нам остается лет по десять, так?
        Гард смотрит на нее с печальной улыбкой.
        Лука кивает.
        — Да это целая вечность. Что нам делать еще целых десять лет?
        Он смотрит вниз, в пол. Шепчет:
        — Я уже так устал.
        8
        Лука не в состоянии усидеть в общежитии. Вдохновения нет как нет, а в школу ей не надо. Воскресный вечер, школа закрыта, да к тому же с загипсованной рукой она не сможет вылезти в окно. Она шагает по улице; проходя мимо фабрики, замедляет шаг. Слабо ей зайти туда?
        Открывший дверь Гард удивленно смотрит на нее. Волосы у него торчат дыбом вокруг головы. Черт. Не стоило ей заходить сюда.
        — Сорри. Я просто… не важно.
        Она разворачивается. Бросается вниз по лестнице.
        — Лука! Иди сюда. Просто я вчера очень поздно лег. Как раз собирался вставать.
        Она поворачивает назад, не хочет упустить своего шанса.
        — Хочешь, я сварю тебе кофе?
        — Ты для этого пришла?  — спрашивает он.
        — Именно.
        Он пропускает ее в комнату. Она мельком бросает взгляд на кровать. Там только одна подушка и одно одеяло. Никаких резиночек для волос. Она страшно рада. Ну просто ужасно рада.
        — Я вообще-то испекла пирог, но когда я сюда шла, на меня напала огромная собачища и сожрала его. Вместе с формой и с пакетом.
        — Ах, так, повезло мне, что у меня самого есть кое-что вкусное.
        Гард сует голову в холодильник и извлекает оттуда блюдо с остатками торта. Относит его назад в кровать и сам накрывается одеялом.
        — Ну, вари свой кофе и тащи его сюда. Еще слишком рано приниматься за дела.
        — Ага. Времени-то всего десять вечера.
        Он смотрит на нее, пока она снимает куртку.
        — И что ты хочешь этим сказать?
        Гард кивком показывает на футболку Луки. На ней изображена девушка с приставленным к виску пистолетом. Голова девушки разлетелась на куски, а из того места, где должен быть мозг, вылетает сонмище бабочек. Масса розовых бабочек, возносящихся к небу.
        — Ты это себе так представляешь?  — снова спрашивает Гард.
        — Чего?
        — Я про твою футболку. Такие футболки не носят просто так, ты же хочешь этим что-то сказать.
        — А, ты про это. Да нет, ничего я не хотела сказать.
        Лука включает кофеварку. Подходит к кровати и залезает под одеяло, ногами к ногам Гарда.
        — Но что-то ты все же хотела этим сказать?  — спрашивает он.
        Он ест торт прямо руками. Затем протягивает блюдо ей.
        — Ну конечно.
        — А что именно?
        — А ты как думаешь?
        — Ну… я начинаю сомневаться в том, что тебе действительно хочется быть здесь, в этой жизни. Вот что.
        Лука ничего не говорит.
        — Так?  — Гард ждет ответа.
        — Часто оно только мешает. Ограничивает. Тело, имею я в виду.
        Гард хмурит брови:
        — То есть как это ограничивает? Это ведь благодаря ему ты можешь сейчас быть здесь вместе со мной.
        Лука смотрит в сторону:
        — Это оно удерживает меня на земле, когда мне больше всего хотелось бы улететь далеко-далеко отсюда.
        Тут Гард понимает, что она имеет в виду. Он думает о трейлерах, о том ощущении полета, которое возникает у него, когда он обгоняет их на шоссе. Но он не хочет сдаваться просто так.
        — А как же тогда глаза. Как без них? Чтобы видеть, нужны глаза. Для тебя ведь это так важно.
        Довольно долго они молчат. Лука никогда ни с кем об этом не разговаривала. Никто ни разу не отреагировал на ее футболку. Вообще на нее никто не обращал никакого внимания. Никому не приходило в голову, что, нося эту футболку, она хочет этим что-то сказать. Или, может, просто никто не осмеливался спросить. Потому что боялся услышать ответ. Гард не побоялся спросить… И не испугался ее ответа.
        — Ты слышал, что умеют делать шаманы?  — говорит наконец Лука.  — Отправляться в путь внутрь себя самих? В другие миры. В надземные и подземные миры, в другие измерения? Говорят, что шаманы лучше всего видят в темноте. Нам нужны глаза, но глаза могут и обмануть. Мы думаем, что мы видим все таким как есть. И на этом успокаиваемся. И вот это-то хуже всего. Знаешь, как люди говорят? Что добру противостоит не зло, а равнодушие.
        Гард встает, чтобы принести кофе. Стоит и смотрит на нее, широко расставив ноги.
        — Так ты этого хочешь? Отправиться в иные миры?
        Лука пожимает плечами:
        — Я не знаю. Называй это как угодно. Я хочу научиться видеть сердцем.
        9
        На рабочем столе в мастерской разбросаны стамески, складные метры, линейки и кисти. Луке приходится теперь работать днем, как и всем остальным. Ведь она больше не может лазить по водосточной трубе. Тогда на фабрике они чуть ли не всю ночь просидели за разговорами. Лука поспала пару часов на диване, потом тихонечко, чтобы не разбудить Гарда, встала и ушла. От шлифовальной машины пахнет жженой древесиной. В тиски вставлена почти готовая рама, по углам планки зажаты струбцинами. Сапожки Луки оставляют следы в опилках на полу, когда она в спешке мечется по мастерской; обрезки планок и гвозди так и разлетаются от стены к стене. Выставка послезавтра. У нее всего два дня на то, чтобы все подготовить.
        Лука совершенно четко все себе представляет. Она отлично знает, что нужно сделать. Она чувствует, как энергия переполняет ее тело, хватает кисть, как-то вдруг становится выше ростом. Тянется кверху и закрашивает крохотное белое пятнышко в углу холста, под самой кромкой. Что-то хрустит в гипсе, но она полна решимости не обращать на это внимания. Старается не думать о словах врача, что, мол, кость может неправильно срастись.
        В мастерской жарко; потолки здесь высокие, но уж больно тесно. Для станка места нет, так что холст двумя гвоздями закреплен прямо на стене. Она отходит от картины на один шаг, на два, на три шага; чтобы верно провести линии, необходимо увидеть картину издали. Это нужно, чтобы выстроить перспективу. Лука упирается спиной в стену позади себя. Не комната, а нора какая-то, черт бы ее побрал. Лука видит, что одна линия на картине, там, где изображена тень на воде, должна бы пролегать иначе, под углом в девяносто градусов, а не так, как сейчас; сейчас она идет под углом то ли в восемьдесят, то ли в семьдесят градусов. Господи, чем она думала? Теперь-то она отлично видит все, что сделано не так, как надо. Преподаватель сто раз им повторял, что рисовать воду — одна из самых сложных живописных задач; уверена ли ты, что на твоей картине не обойтись без изображения воды? Да, она обязательно хочет изобразить на этой картине и воду тоже. Это же нефтяная платформа, она должна стоять в воде. Лука подходит вплотную к картине. Смешивает терпентин с льняным маслом, как следует взбалтывает все деревянной палочкой,
подбирает тюбики с красками; пальцы перебирают наполовину использованные краски, попадаются кобальт, ультрамарин и сепия. Ага, вон она где, темно-зеленая краска. Лука выдавливает пару сантиметров, добавляет немного черной, мастихин так и танцует от одного сгустка краски к другому. Сначала это явно два совершенно отличных цвета, как в узоре камней, устилающих дно реки возле дома в деревне. Потом они постепенно сливаются в один цвет, о-о-очень темный зеленый, почти черный. Готово! Тот цвет, что надо. И всегда, когда краски попадают на холст, их цвет все равно меняется рядом с другими красками; к тому же при разном освещении цвета могут измениться до неузнаваемости, но как раз сейчас, как раз здесь и сейчас, на палитре, под ее руками, получился именно тот цвет, которого она добивалась. Цвет моря, загрязненного нефтью.
        Она увлечена работой, кисть все быстрее летает по холсту, Лука оборачивается к столу, тянется, чтобы набрать на кисть еще краски: цвета, линии — все как она хотела, как раз как надо! Прямо с холста на нее накатывают морские волны.
        В общежитии все готово к приезду матери. Лука даже купила лютиков-ранункулюсов; они оказались дороже, чем она ожидала. Поставила их, с их оранжевыми и розовыми цветами, в вазу на письменном столе. Еще она сходила купила яиц и замороженных, только сунуть в духовку, булочек. На такие продукты у нее обычно не хватает средств. Чтобы позволить их себе сейчас, она истратила деньги, которые откладывала на проездной билет. Ничего, походит пешком.
        Звонит телефон. Лука снимает трубку свободной рукой (в другой — кисть).
        — Ну, чем занимаешься?
        Это мама. Ее такой знакомый голос. Высокий, звонкий, она будто выдувает слова через коктейльную трубочку.
        — Я картину пишу.
        — Как хорошо. Мы с Финном так рады за тебя.
        Мама загоняет свой голос в малюсенькое отверстие трубочки.
        Руки у Луки опускаются. Вся ее энергия уходит куда-то, исчезает в полу, растворяется в цементе.
        — Вы с Финном?
        — Он страшно любит ездить в город. Нам удалось снять номер в гостинице рядом с Оперой. С видом на море. И еще эта гостиница славится своими завтраками.
        Лука смотрит в окно. Мимо проплывает серая туча. И следом за ней другая, догоняет первую. Рука безвольно опускается к полу, висит совершенно неподвижно. Кисть выскальзывает из пальцев, падает на пол и остается так лежать. В комнате резко пахнет терпентином. От этого першит в горле. Лука берет со стола точилку. Сует в ее отверстие мизинец, палец как раз помещается там. Медленно поворачивает. Ощущает прикосновение заостренного края к коже на кончике пальца. Поворачивает сильнее, чувствует, как острый металл вспарывает кожу, на пол падает алая капля. Она и не знала, что кровь такая красная. Подходит к холсту. Прижимает палец к почти высохшей краске. Втирает кровь в холст, капли не держатся, стекают по картине вниз. Если она так покалечит все свои пальцы, чтобы они превратились в остроконечные фломастеры, сможет она тогда выразить то, что творится у нее внутри? Выразить все то, что скопилось так глубоко внутри, что даже она сама не знает, где все это начинается. Крик, который рвется наружу, но для которого не находится голоса. Не находится слов, не находится цвета, кроме черно-черно-черного. Где-то в
мастерской работают угловой пилой, ее визг больно врезается ей в мозг. Наверняка делают рамы, в последний момент, как всегда. Из-за двери показывается голова Йоргена:
        — Тебе передали, что картины должны быть готовы завтра к утру? Уйдет целый день на то, чтобы все их развесить. Прибрать потом, расставить все, ну и вообще. Решение руководства.
        Лука отмахивается. Что, у него свои картины готовы уже, что ли? Чего суется не в свое дело.
        Лука, скорчившись, садится на корточки; каблуки сапожек помогают ей удерживать равновесие, кисть лежит на полу рядом с ней.
        Йорген все еще стоит в дверях:
        — У тебя все в порядке?
        Светлая челка падает ему на лоб, закрывая лицо. Лука не смотрит на него.
        — Это ты работаешь пилой?
        — Я. А у тебя получается?
        Он осторожно делает один шаг в комнату. Переминается с ноги на ногу. Рассматривает ее картину. Показывает пальцем:
        — Слушай, а вон та линия. Она так и должна проходить?
        — Отвали! И хватит мне мозги пилить своей пилой!
        Головная боль выедает ей глазные яблоки изнутри черепа.
        Йорген моментально разворачивается и осторожно прикрывает за собой дверь. В мастерской наступает тишина. Лука срывает картину со стены; краска не успела высохнуть, Лука не обращает внимания на то, что испачкала одежду. Она швыряет картину в угол, срывает с себя рабочий халат и вбегает в мастерскую к Йоргену. У того защитные очки косо сдвинуты на лоб, дрель в руках слегка приподнята.
        — Я же больше не пилю ничего.
        — Ну и не пили.
        — Ты что, уходишь?
        — Что ты увидел в моей картине?
        — А можно, я еще раз посмотрю?
        — Она не готова еще.
        — Но ведь… все должны выставить хотя бы по одной картине. А то в следующий семестр не допустят к занятиям.
        — Я не буду участвовать в выставке.
        Дрель в его руках опускается. Йорген смотрит на тяжелую дверь, захлопнувшуюся за Лукой. Хлопок двери отдается эхом. Потом наступает тишина. Оглушительная.
        10
        Лука ворочается на взмокшей простыне. Просыпается рывком из-за того, что об оконное стекло что-то брякнуло. Она приподнимается на локтях и выглядывает из-за занавески. Отшатывается назад, когда от удара камнем стекло покрывается трещинами. Вскакивает на ноги и распахивает окно:
        — Ты чего, совсем одурел, убить меня хочешь?
        Гард стоит во дворе под окном, разведя руки в стороны.
        — Давай быстрее, выставку уже открыли, мы и так опаздываем!
        Лука смотрит на трубку домофона. Она болтается на шнуре, свешивающемся со стены до самого пола. Погасший мобильник лежит в кармане брюк. Лука снова оборачивается к окну:
        — Я не пойду.
        — Еще как пойдешь! Давай-ка одевайся, да поживее, я не собираюсь торчать тут сто лет!
        — Я не успела закончить картины.
        Лука закрывает окно, задергивает гардины и как раз успевает натянуть на голову одеяло, как через закрытое окно в комнату влетает камень размером с кулак. Луку аж трясет от злости; она натягивает одежду и бросается вниз по лестнице, чтобы высказать Гарду все, что она о нем думает.
        Как только она оказывается на улице, Гард обхватывает ее за талию и тащит вперед, подталкивая в поясницу. Лука сопротивляется со всем упорством, на какое способна, но он все же сильнее.
        — Я не хочу, не пойду,  — шипит она, сжимая зубы.
        — Еще как пойдешь. И захочешь.
        Гард толкает ее перед собой в направлении школы. Он идет широким шагом, ей приходится семенить.
        — Черт возьми, Лука. Ты должна понять, что невозможно всегда все успевать. Совершенно не обязательно добиваться совершенства во всем. Иногда приходится просто делать свое дело и смотреть, что из этого выйдет.
        Гард тянет Луку через дорогу.
        — А стекло в окно придется на фиг тебе вставлять.
        Они заходят в школу; мастерские переделаны в выставочные залы. Все стены покрашены белой краской, от опилок не осталось и следа. Щепки, мусор — все убрано. Остались только чистые белые стены, на которых развешены картины, и вокруг картин толпится народ. Повсюду люди, в руках они держат бокалы с шампанским и стаканы с пивом; не стихает гул голосов, смех, вопли детей, повсюду плотная стена человеческих тел; Лука потеет, пытается найти хоть какое-то местечко, где есть воздух, но Гард тянет ее за собой дальше, крепко ухватив ее руку выше локтя. Гард комментирует картины, разговаривает с людьми; Лука смотрит в пол, она не в настроении болтать. Приходит сообщение от матери. Из-за плохой погоды отменили поезда, они с Финном не смогут приехать. На сегодняшний день это единственная хорошая новость. Гард увлекает Луку дальше. Они входят в комнату, где обычно работает Лука. Она украдкой бросает взгляд в тот угол, куда она отшвырнула от себя картину. Ее там нет. Потом она вдруг видит свою картину, и страх одним ударом разрубает ее надвое, обнажив все спрятанное внутри, как у разрубленной мясной туши: ее
картина висит на стене рядом с другими; она не закончена, но кто-то повесил ее здесь. Лука не верит своим глазам, она не в состоянии пошевелиться, стоит и не сводит глаз с картины.
        — А это не…?  — Гард смотрит на Луку.
        Лука медленно приближается к картине, расталкивая немногочисленных посетителей, стоящих перед ней. Люди тихонько переговариваются, показывая на картину, где изображена нефтяная платформа. По огромным стальным опорам потоками стекает кровь. Широкие мазки краски, которую она выдавливала на полотно прямо из тюбиков, оказывают как раз то воздействие, какое она и задумывала. В бурлящем море под платформой барахтается истощенный белый медведь. На платформе стоит ухмыляющийся человек, в котором легко угадывается министр нефтедобычи и энергетики; в руках он едва удерживает гору золотых монет. На отвороте пиджака у него значок в виде норвежского флага.
        Лука видит, что в углу стоит Йорген. Улыбается. Она смотрит на него, прищурившись, и изображает руками, как его задушит.
        11
        Вчера было Рождество. На дорогах гололед, водитель хмур и неприветлив. Лука устраивается на заднем сиденье автобуса, который отвезет ее назад, в Осло.
        Она сидит, прижавшись головой к холодному стеклу автобусного окна. Дышит на него, на стекле образуется и пропадает кружочек, состоящий из капелек росы. За окном проплывает здание навсегда закрытой начальной школы.
        Вернувшись домой на хутор, она увидела, что на двери, на привычном месте, нет больше керамической таблички, которую она сама сделала, когда ходила в эту самую школу. Нет таблички с четырьмя именами: ее, брата, матери и отца. Но и никакая новая табличка не приделана. Будто там и вовсе никто не живет. Если бы они повесили новую табличку, вписали бы они и ее имя? Ей пришлось постоять, взять себя в руки, прежде чем она нашла в себе силы повернуть дверную ручку и войти.
        Все остальное осталось таким же, как в ее памяти. Подарки под елкой и кино по телевизору. Очередная драка брата. В сочельник он заявился домой в пять часов вечера с разбитым в кровь лицом и отказался сесть вместе со всеми за праздничный ужин. Мама ругалась на кухне с Финном, потом они вернулись за стол с натянутыми улыбками на лице. На стуле, где раньше обычно сидел отец, теперь расположился Финн. За десертом Лука старалась улыбаться. Правда старалась. Только ничего не получилось. И зачем только она и в этом году приехала сюда на Рождество? Мать настаивала на том, чтобы она приехала, потому что это так важно для брата, будто Рождество — это важно для брата, а не для всех остальных тоже. Лука подумала об отце, который отмечает праздник у бабушки. Лука предпочла бы уйти к ним, не живи бабушка так далеко. И не будь за окном двадцать градусов мороза.
        Она забрала свертки со своими подарками и развернула их в хлеву, окутанная привычным и надежным запахом тепла, исходящим от козочек. Они так обрадовались, когда она вошла к ним, заблеяли, будто засмеялись. Узнали ее, затанцевали вокруг, глядя на нее большими золотистыми глазами, в которых читался вопрос: «Где же ты была? Мы так по тебе скучали. Разве можно взять да и исчезнуть вот так? Ты ведь не уедешь больше?» Они так и прыгали вокруг нее. Она покормила их, прибрала помет, поговорила с каждой. Аунг Сан и Ригобертой. Терезой, Джоди, Альвой и Бетти. Мэйред, Эмили, Джейн, Бертой и Ширин. Вангари и Таваккол, Лимой и Эллен.
        Теплый, такой уютный хлев — дом более чем для сотни коз. Козочек, вместе с которыми она летом скакала по горам. Козочек, которым она выбирала клички.
        Она подумала о бабушке. Своей милой доброй бабушке. Бабушка подарила Луке шаль, которую сама же и связала для нее. Черную. Именно такую, как надо. Лука повязала шаль Эллен на голову, сфотографировала ее на мобильный телефон. Послала бабушке фотографию. Лука убрала уж было телефон в карман, но передумала, послала это фото и Гарду тоже.
        За окном автобуса проплывает погруженный в темноту лес. С одной стороны дороги мрачно нависает отвесная горная стена, в которой взрывники расчистили ровно столько места, чтобы между скалами и рекой поместилась узкая извилистая дорога. За окном чернота. Нескончаемые чернота, лед и горы.
        12
        — С Рождеством!  — В дверь просовывается голова Гарда. Луке его не остановить.
        — Ой, да ну тебя.
        Лука зевает. Гипс свободно болтается вокруг ее руки. Она как раз сидела и пыталась кусачками снять оставшиеся на коже куски.
        Гард пробирается мимо нее вглубь комнаты.
        — А разве не врач должен снимать гипс?
        — А я сама не могу, что ли?
        — Брр, ну и холодина же у тебя!
        Еще не договорив, Гард понимает, почему здесь так холодно. Потому что он стоит прямо напротив окна. В одной створке выбито стекло. Дыра заделана черным пластиковым мешком для мусора, приклеенным скотчем.
        Лука смотрит на него, склонив голову к плечу. Гард хлопает себя ладонью по лбу.
        — Черт, про это-то я и забыл.
        Он плюхается на диван. Закидывает руки за голову и скрещивает ноги. Через маленькую дырочку в нижней части пластика задувает ветер.
        — Почему ты ничего не сказала про окно?
        — Я только что пришла. Да и вообще, я привыкла спать с открытым окном.
        — Держи!  — Гард бросает Луке маленький сверток, упакованный в подарочную бумагу с рождественским рисунком.
        — Это мне?
        — Открывай!
        Лука присаживается на диван. Осторожно отдирает скотч, разворачивает и откладывает в сторону подарочную бумагу. Внутри — синий светоотражатель в форме сердца.
        — Ой. Ну ты дурак!  — Она толкает Гарда рукой, все еще наполовину скрытой под гипсом. Он, хохоча, валится спиной на диван.
        — Темнеет-то сейчас рано. Я зимой не езжу на велике, но у меня есть права и на вождение машины, вот так.
        — Ага, ну тогда остается только приделать его.  — Лука вешает рефлектор себе на пальто.
        — Ты вроде говорила, что синий — твой любимый цвет.
        — Угу.
        Гард заглядывает к Луке в платяной шкаф. Вся одежда там черного цвета. Брюки, джемперы, трусы, лифчики. Ни одной цветной вещи.
        — И с каких это пор ты на синий запала? Вроде как по твоим шмоткам этого не скажешь…
        Лука пожимает плечами. Заглядывает в ярко-синие глаза Гарда.
        — Что, я не могу сама решить, какой у меня любимый цвет?  — Она протягивает ему загипсованную руку.  — Дерни-ка, а?
        — Ты серьезно?
        Лука обреченно вздыхает. Стаскивает остатки гипса сама. Пробует пошевелить пальцами. Рука стала тоненькой и совершенно белой. Лука поднимает глаза на Гарда.
        — Работает как миленькая.  — Она улыбается.  — А вот у меня нет для тебя подарка. Я же не знала, что ты зайдешь ко мне.
        — Разумеется, не знала. И это вовсе не подарок на Рождество. Я просто хотел извиниться. Я думаю о тебе каждый день.
        — Но ведь все закончилось прекрасно.
        — Все не очень прекрасно закончилось.
        Лука отмахивается. В суставе руки возникает неприятное ощущение скованности, но Лука ничего не говорит.
        Гард отдирает с краю пластик, которым заделано окно.
        — Здесь нельзя жить. Ты же можешь заболеть. Давай-ка собирайся ко мне. До тех пор, пока я не разберусь с твоим окном. Но ключ у меня только один, так что придется тебе все время держаться поближе ко мне,  — улыбается он.
        Раны у обоих зажили хорошо.
        Края ровно прилегают друг к другу, дырочки от иглы, которой накладывали швы, оставили крохотные точки на белой коже, вот и все.
        Там, где пролегали раны, уже ничего не болит.
        Вот только в груди щемит немного, если мы беремся за что-нибудь неподъемное.
        Что-нибудь, что слишком тяжело перенести.
        13
        Они с трудом прокладывают себе путь через заваленный снежными сугробами город. В здании фабрики их встречает приятное тепло.
        — Можешь спать в кровати. А я лягу на диван.
        Лука вдруг погрустнела.
        — Тут такое дело, я отдал свой матрас одному человеку, менее состоятельному, чем я,  — усмехается Гард.
        — А хочешь, я могу сходить и притащить его? Рука-то у меня теперь работает нормально.
        Гард выглядывает в окно, смотрит на царящий там снежный хаос.
        — Да нет, все путем…  — улыбается он.  — Клевый же диван, не бери в голову. Я так и так чаще всего только до дивана и добираюсь.
        Он освобождает три полки на одном из книжных стеллажей. Относит свои вещи в чуланчик рядом с туалетом.
        — Вот. Клади сюда свои шмотки. И всякие другие женские прибамбасы, которых у тебя наверняка полно.
        Она ставит рюкзак на пол.
        — Ну ладно, пожалуй, останусь здесь, но только на эту ночь.
        Наступает ночь, и Лука засыпает. Здесь, у Гарда, так спокойно и тихо. Можно ни о чем не волноваться и просто спать.
        Гард сидит на диване с письмом в руке. Сначала он читал его каждый день. В последние же годы он достает его только после того, как побывает на могиле. Просто смотрит на него, читать слова нет необходимости, он давным-давно помнит их наизусть.
        «Трать деньги на то, что придаст тебе уверенности в завтрашнем дне»,  — написал отец.
        Гард уже посмотрел, наверное, с тысячу квартир. Шикарные хаты с балконом и видом на город и на залив. С камином на кухне и паркетными полами. С лифтом, подвалом, местом для парковки мотоцикла. Если бы он захотел, то мог бы в любой момент выложить денежки за такую квартиру. Мог бы поступить учиться куда угодно. В частный вуз, за границу, да в любое заведение. Ему не понадобилось бы брать кредит на учебу. Он прекрасно обошелся бы имеющимися средствами. Но он еще не притронулся ни к одной кроне.
        Сколько квартир он ни смотрел. Какие бы огромные ванны в них ни стояли. Как бы ни славились университеты. Все это было не то. Ни одно из благ, которые можно купить за деньги, никогда не сможет заменить плечи, на которых ты сидел, протягивая ручонки к небу.
        Гард в тысячный раз складывает письмо. Осторожно убирает его назад, в нагрудный карман. Тихонько поднимается с постели и на цыпочках пробирается на свое место за ударной установкой. Достает барабанные палочки с войлочными наконечниками и принимается наигрывать. Поначалу еле слышно, но потом он находит ритм, мягкий и сумрачный, и погружается в него. Молоточки извлекают из барабанов установки глухие спокойные звуки, напоминающие биение человеческого сердца. Забывшись, он все играет и играет.
        Сквозь сон Лука слышит убаюкивающий ритм. Повторяющиеся в такт мягкие, глубокие звуки; ей кажется, что этот ритм похож на биение ее сердца. Биение именно ее сердца, сердца девушки, погрузившейся в дремоту в этой большой комнате, девушки, накрытой теплым одеялом. Под равномерные убаюкивающие движения рук Гарда, все ударяющих и ударяющих о мембрану, не прекращающих своего движения ни на минуту. Это не шум, не гудки автомобилей, не хлопающие двери; это звуки, под которые можно взлететь, в которых можно парить. Она приоткрывает глаза и видит, что Гард сидит за ударной установкой. Глаза у него закрыты, всем телом погрузившись в эту теплую темноту, он раскачивается взад-вперед. Замечательно то, что он играет, не переставая, играет себе и играет, звук то усиливается, то ослабевает, как волна. Но он не сдается. Продолжает играть. И Лука вновь проваливается в сон.
        Гард разглядывает спящую Луку. Какая она красивая без косметики, думает он.
        14
        — Выпрямись, а то я не вижу твоего лица.
        Гард клюет носом на другой половине дивана. Диван мягкий, они как провалились в его пружинистое чрево несколько часов тому назад, так и не вставали.
        Гард выглядывает из-под взъерошенной челки и видит, что на коленях у нее разложен эскизник, на плечи накинут плед.
        — Портрет,  — говорит она.
        Лука откидывается на спинку. Прищуривает глаза, несколько раз проводит рукой в воздухе над листом, потом карандаш разом вдруг обретает силу, чиркает по грубой поверхности бумаги. Сквозь немытые окна мягко прокрадывается вечернее солнце; левая сторона лица Гарда скрыта в тени. Он ерзает на диване. Странно, когда на тебя так смотрят. Когда на тебя смотрят большие девичьи глаза и видят насквозь. Что у нее за глаза такие? Насколько глубоко они могут видеть на самом деле? Иногда Гарду кажется, что это глаза человека намного старше его самого. А не семнадцатилетней девчонки, которая совсем недавно выпорхнула из родительского гнезда. И откуда что берется.
        Лука делает перерыв. Дает руке почувствовать, как удобно устроился в ней карандаш. Вспоминает слова преподавательницы рисунка: «Прежде чем взяться за рисунок, нужно хорошо представлять, что именно ты хочешь нарисовать». Так она всегда говорит. Представляет ли Лука будущий рисунок? Знает ли она, что именно она видит, когда смотрит на Гарда? Половина лица у него скрыта в тени. Обычно лицо у него открытое, глаза ярко блестят. Сейчас же он пытается спрятать глаза за челкой. Опять начинает вертеться.
        — Не крутись.
        В лучах солнечного света танцует пыль. Лука полностью поглощена работой. Бросает на Гарда молниеносный взгляд, потом снова опускает глаза к эскизнику. Решительно водит карандашом по бумаге. Туда, сюда, быстрыми движениями.
        Гард ощущает у себя на лбу взгляд Луки. Потом взгляд скользит по щеке. По шее, вниз. Внезапно он начинает ощущать все свое лицо. Никогда еще у него не возникало такого чувства. А ведь приходится просто сидеть, и все. Тут не спрячешься ни за улыбкой, ни за остроумной фразой, скрывающей истину. Не сыграешь никакую роль.
        Она взглядом ощупывает его лицо; у него такое ощущение, будто ее пальцы легко пробегают по контурам его щеки. Как будто только теперь, от ее прикосновений, там возникает нечто, чего не было раньше. Ее карандаш — это нож, вырезающий из воздуха его лицо. Бумажная кукла обретает жизнь.
        Он смотрит на ее пальцы, обхватившие карандаш. Такие маленькие пальчики, и такие сильные.
        Лука все рисует и рисует. Гард сидит. Старается не шевелиться. Ему видно обложку эскизника. Лука поднимает альбом в воздух перед собой. Внимательно всматривается в рисунок. Каким выглядит Гард в глазах Луки? Никогда раньше его не рисовали. Или не писали. Никогда никто всерьез не пробовал написать его портрет. Или даже сфотографировать у профессионального фотографа. Только приятели иногда выкладывали в Сети снимки, сделанные по пьянке. Поскрипывание карандаша царапает ему барабанную перепонку. Он знает, что этот звук сопровождает появление его собственного лица из белой бумажной основы. Лицо появляется таким, каким его видит она.
        — Расскажи о своем отце.
        Карандаш танцует по бумаге.
        — О моем отце? Это зачем еще?  — Он застигнут врасплох.
        — Надо. Чем он занимается?
        — Да-а-а… ничем особенно.
        — Он что, безработный?
        — Он умер.
        Карандаш на секунду останавливается. Потом она снова принимается рисовать.
        — А когда он умер?
        — Мне было одиннадцать.
        На подоконнике жужжит муха.
        — Ты его хорошо помнишь?
        Гард не отвечает.
        — Ты не хочешь об этом говорить?
        Муха на окне замолкла. Будто поняла, что должна уступить слово Гарду. Гард опускает взгляд себе на руки.
        — Просто не привык.  — Он не торопится с ответом.  — Никто не спрашивал об этом. Хотя все знают, что случилось.
        Гард смотрит на потолок. Чувствует обжигающее прикосновение письма, лежащего в нагрудном кармане.
        — Ты его хорошо помнишь?
        Лука пытается заглянуть ему в глаза. Гард смотрит вниз.
        — Ну, не знаю. Не очень, наверное.
        — А от чего он умер?
        Гард снова смотрит в потолок.
        — От веревки. И петли.
        Лука рисует молча. Потом снова спрашивает:
        — Ты на него сердишься?
        — Сержусь? За что?
        — Ну как. За то, что он сам захотел умереть.
        Лука наклоняется и достает точилку. Заостряет кончик карандаша, снова принимается рисовать.
        — Я об этом никогда не думал.
        — Я была бы страшно зла.
        На долгое время воцаряется тишина. Только карандаш Луки чиркает по бумаге. Соскребает корочку с чего-то внутри у Гарда, что так долго покоилось в нем и о чем никто не заговаривал.
        — А что произошло?
        — Это ты о чем?
        — Ты знаешь, почему он не хотел больше жить?
        — Нет. Он часто рассказывал о своем младшем брате. Тот погиб в горном походе, когда ему было пятнадцать. Это отец позвал его с собой в поход. Я не знаю, связано ли это как-то с тем, что произошло. Просто это единственное, что приходило мне в голову. Но наверняка в нем творилось что-то, чего он не показывал другим. Мама иногда так говорит. Что она не знала его достаточно хорошо.
        Лука какое-то время рисует молча.
        — А она какая тогда?
        — Мама?
        — Да.
        Гард задумывается.
        — Она у меня чудесная. Думаю, немножко одинокая, но… Она так и не встретила никого после смерти отца. Когда я был маленький, на летних каникулах мы довольно много поездили по Европе. У нас был такой самодельный жилой фургончик. Меня вроде бы и сделали на каком-то пляже в Хорватии. После того как умер отец, мы с матерью еще какое-то время продолжали ездить так.
        — А у тебя есть его фотографии?
        — Ну ты просто все хочешь знать.
        — Да, конечно. А что, нельзя?
        Гард долго молчит.
        — Да нет. Можно, пожалуйста.
        — Вот так.
        Лука откладывает эскизник в сторону и идет к кухонному уголку.
        — А куда ты подевал фильтры от кофеварки?
        Она стоит, засунув голову в шкаф. Гард наклоняется поближе к рисунку, разглядывает его. Тот наполовину скрыт обложкой альбома. Гард видит свою челку, глаза, выглядывающие из-за прядей. Ярко-синие глаза. Все остальное на рисунке черно-белое. Где-то он видел это лицо раньше. Когда-то много лет назад. Неужели они действительно так похожи друг на друга? Лука ну никак не могла видеть фотографий его отца. Просто она нарисовала Гарда таким, каким она его видит.
        15
        — «Треска под соусом из апельсина, имбиря и чили».
        Лука скептически читает рецепт, который Гард нашел на своем лэптопе.
        — Да не, вроде вполне съедобно. Продукты я во всяком случае достал отличные. Так что если мы их не испортим, должно получиться вкусно.
        Он показывает кухонным ножом на рыбу. Этот нож дороже всей его остальной кухонной утвари вместе взятой. Рыба пялится на них с разделочной доски широко раскрытыми глазами.
        — Вот, видишь?  — Гард подносит доску с рыбой к ней поближе.  — Когда глаза вот такие, совершенно ясные, значит, рыба хорошая. Свежая. А если глаза мутные и покрылись эдакой сероватой мутной пленкой, то ее лучше не брать.
        Он кладет доску с рыбой назад и рисует над ней в воздухе какие-то фигуры ножом. Будто сам для себя расчерчивает ее невидимыми линиями и только потом начинает разделывать.
        — В этом городе не так часто удается купить свежую треску. Но у меня в рыбном магазине есть знакомый продавец. Он мне обычно заранее говорит, когда ожидается привоз свежей рыбы. Я ему помог перетащить ящики с рыбой из грузовика в магазин, а он мне за это дал вот эту рыбину. Вот, держи, можешь пока порубить чеснок.
        Лука изучающе склоняется над рыбой.
        — И смотри, какие я нашел классные помидоры. В мусорном контейнере за продуктовым магазином. На них просто этикетки наклеены не той стороной.  — Он показывает Луке налитые помидоры. Абсолютно безупречные.  — Это же просто бред. Они часто выкидывают совершенно нормальные продукты. Цветы, и яйца, и мясо. Продукты чуть помятые или поцарапанные, но которые совершенно спокойно можно есть. Как-то ко мне подошел мужик, который там работает. Сказал, что я не имею права ничего брать из мусорного контейнера. Я думал, он прикалывается. Я же всегда раньше брал оттуда разные продукты. Но он так разозлился, что мне пришлось поскорее убираться оттуда. Но я прихватил с собой кое-что.  — Гард кивает в сторону картонной коробки, стоящей на кухонном столе.
        Лука улыбается. Она смотрит, как его сильные руки привычными движениями режут красный перчик чили. Руки стали такими сильными, потому что он все время лазает в этот мусорный контейнер. Нож остро наточен и легко проходит через плотную шкурку перца. Лука берет пальцами головку чеснока. Разглядывает ее.
        — Земля справится. Когда она расквитается с нами, она сможет создать что-нибудь новенькое. Ей-то все равно, даже если на это уйдет миллион лет. Она такое и раньше проделывала. Если мы кому и отравляем существование, так это себе самим. Это ведь наша проблема, что мы загрязняем питьевую воду. Что повсюду наводнения и неурожай.
        Гард смотрит на нее.
        — Так что, собственно говоря, в большой перспективе… совершенно никакого значения не имеет, рухнет ли наш мир или нет.
        Гард стонет. Ну вот, опять она завела свою шарманку.
        — Лука?
        — Да?  — оборачивается она.
        Разрезая воздух, прямо на нее движется нож. Она автоматически вскидывает руку, пытается ухватиться за рукоятку. Ей это легко удается. Все произошло так быстро, что она не успела подумать о своем незажившем запястье. Боль так и разрывает ее изнутри. Лука ничего не говорит. Стоит и смотрит на нож, который он над ней занес.
        — Ты считаешь, что я слишком много болтаю?
        В руке волнами накатывает тупая боль.
        — Можешь толковать это как тебе угодно.
        — Ты же не знал, сумею ли я остановить нож.
        — Не знал.
        — Он же мог воткнуться мне прямо в грудь.
        — Мог.
        — Ну, ладно. После чеснока разберемся с имбирем. Треска подождет.
        Она смотрит на то, что у нее в руке. Никак не сообразит, что же нужно с этим делать. Гард закатывает глаза к небу и забирает чеснок у нее из рук. Кладет его на бамбуковую доску.
        — Ты бы, наверное, умерла с голоду рядом с переполненной хлебницей.
        Гард разделяет головку на дольки, кладет их на доску, сверху прижимает плоско положенным на них лезвием ножа и как следует надавливает. Луке слышно, как трескаются, лопаясь, раздавленные дольки чеснока.
        — Смотри, шкурка лопнула, теперь ее легко снять. Кроме того, масло выдавливается и скапливается крохотными пузырьками внутри долек. Тогда вкус проявится сильнее. Вот так.
        Он показывает ей очищенную дольку чеснока.
        — Теперь можешь порубить его помельче. Действуй.
        Лука берет нож, кривя лицо в гримасу.
        — Так что, чтобы вкусно готовить, нужно набраться терпения. Не так, что ли?
        Лука поднимает глаза на Гарда.
        — Я думаю, так,  — улыбается он.  — Так что, наверное, тебе есть над чем поработать в плане развития личности.
        Проходя мимо нее, он пихает ее бедром в бок. Она в ответ корчит ему рожу. Измельчает чеснок, споласкивает нож и бросает пластиковую сеточку в мусор.
        — Эй! Не туда, мешок для пластиковых отходов у меня здесь.
        Гард протягивает Луке мешок, строго глядя на нее.
        — Ты же, кажется, была так озабочена охраной окружающей среды?
        — Ты просто зайчик.
        — Какой еще зайчик?
        — Ты такой наивняк. Такой вот наивный зайчик.
        — При чем тут наивность? Просто каждый из нас может что-то делать. А не сидеть на попе и ждать, пока все провалится в тартарары. Мы должны действовать.
        «Господи, я сейчас говорю словами Луки»,  — думает Гард.
        — Неплохая мысль.
        — То есть?
        — Просто этого слишком мало,  — говорит Лука.  — Нужно основные усилия сосредоточить на более важных вещах. Ученые должны искать возобновляемые источники энергии. Нужно изменить структуру общества. Каменный век закончился не потому, что больше не осталось камней. Просто они нашли кое-что получше. Вот и мы должны сделать то же самое. У нас же все есть под самым носом.
        Говоря, она все сильнее размахивает руками. Не может стоять спокойно.
        — Наверняка можно придумать что-то получше, чем эта дурацкая нефть. Ты видел логотип «Статойла», а? Такой розовый цветок. Цветочек розовый! Не смешите меня! А теперь они додумались запустить по телику рекламу, рассчитанную на детей. Они там показывают, будто бурение скважин — это такая захватывающая охота за сокровищами, в финале которой сверхгерои спасут мир, найдя нефть. Это же полный бред. Они хотят обмануть детей! Это даже хуже, чем реклама табака. Почему государство не вмешивается? А потому что государство само наживается на этой нефти.
        — А разве не благодаря этой нефти ты можешь бесплатно учиться в своей художественной школе?  — Гард едва успевает вставить слово.
        — Да. Так и есть. Но я же не могу из-за этого бросить школу. Выбор состоит не в том, чтобы либо добывать нефть, либо превратиться в страну с неразвитой экономикой. Можно же зарабатывать деньги другим способом. У нас есть все условия для того, чтобы строить ветряные электростанции. Использовать энергию волн. Земное тепло. Развивать технологии, позволяющие применять солнечные панели. Тепловые насосы.
        — Что еще за тепловые насосы?
        — Да такие, вроде холодильников, только наоборот.
        — A-а…  — кивает Гард.  — Ни фига не понял.
        — Эту проблему невозможно решить каждому по отдельности. Не должно быть такого, чтобы тебя мучила совесть из-за того, что ты забыл ополоснуть картонку из-под молока, прежде чем отправить ее на переработку. Если мы действительно хотим чего-то добиться, то нужно произвести решительные изменения в политическом плане. Все прочее — мелочовка. Мы зациклены на вторичной переработке и думаем, что добились многого в этом деле. И очень собой довольны. Считаем, что теперь-то все в порядке.
        Лука ненадолго замолкает, но только для того, чтобы набрать побольше воздуха в легкие.
        — Вообще есть такое мнение, что мы слишком поздно спохватились, и теперь уже что бы мы ни делали, это как мертвому припарки.
        Гард злится. Стоит тут и вещает! Мол, раздельное хранение отходов ничего не дает. Может, думает, что она умнее всех?
        — Ах, так? И что же это такое умное и полезное ты делаешь, что спасет мир?
        — Я рисую.
        — Ах, рисуешь?
        — Да! Я рисую, ты создаешь музыку. Нам есть что сказать. Что мы должны сказать! Я слышала ваши тексты. Или ты не думаешь о том, что вы делаете что-то важное? Ты просто развлекаешься таким образом?
        — Да. Собственно говоря, развлекаюсь. Пока у меня есть хороший барабан, мне хорошо.
        — Но так ведь и должно быть. Ведь это твоя работа. Если барабаны будут звучать хорошо, то людям понравится твоя музыка, они захотят послушать вас еще. А потом обратят внимание и на тексты тоже. «Городская колыбельная», например. Классный хит. Я балдею от барабанов в этой композиции. Они меня просто затягивают; когда я слышу эти барабаны, я забываю обо всем на свете.
        Гард чувствует, что краснеет. И что его кинуло в жар. Он и не знал, что Лука слушает демодиск, который он ей дал. Он надеется, что она не заметит, как он покраснел. А то еще снова назовет его зайчиком. Тьфу. Лука продолжает, не замечая, что происходит вокруг нее:
        — В Норвегии мы, может, и сумеем добиться полной вторичной переработки отходов, использования энергосберегающих лампочек и электромобилей. Нам ведь не приходится каждый день вести борьбу за выживание. Мы же здесь просто смехотворно богаты. Мы можем себе позволить задумываться о таких вещах. Это у нас вроде такого хобби, для очистки совести. Но наша страна — одна из самых маленьких в мире. И все переработанные нами отходы — это ничто, капля в море.
        Лука надевает передник, протянутый ей Гардом.
        — Наша страна одна из тех, что добывают больше всего нефти в целом мире. Просто невероятно стыдно слушать, как мы постоянно сами о себе говорим как о высокосознательном народе, понимающем важность охраны окружающей среды. Если мы действительно хотим сделать что-то полезное, то нужно приложить огромные усилия в тех областях, где это на самом деле что-то даст. Нефть открывает перед нами большие возможности. Если только ее не использовать. Нужно развивать альтернативные источники энергии. А не складывать в отдельный мешочек каждый жалкий кусочек пластика, что попадется нам в руки на кухне. Поэтому я и говорю, что ты зайчик. Но толку от этого никакого.
        — От того, что я зайчик?
        Лука показывает ему язык.
        Гард снова поворачивается к грязной посуде и рывком сдергивает с плеча полотенце.
        — Дай-ка я пока что-нибудь полезное сделаю.
        Слова, фонтаном бьющие у нее изо рта, ударяются о него, как о стену. Она все говорит и говорит, не останавливаясь, бесконечно, о чем она там? Он улавливает отдельные слова, вроде выбросов CO^2^, ответственности правительства; он видит, как шевелятся ее мягкие губы; она одета в длинную черную майку без рукавов и короткие черные шорты. Она сидит на стуле, поставив его задом наперед, пропустив спинку стула между ногами. Единственное, что ему видно, это нежную кожу с внутренней стороны бедра на одной ноге. Ему хочется дотронуться до нее, ощутить ее запах. Ощутить ее вкус. Слушать ее. Господи, ему хочется услышать, как она кончает, а не слушать бесконечно, как она талдычит про политику. И зачем она так распинается перед ним об этом?
        Лука встает, подходит к окну, жестикулируя; слова цепляются одно за другое, образуя вокруг него пчелиный рой. Гард смотрит на ее стройную спину. Она смотрит в окно на город. В теплом вечернем свете, бьющем прямо в комнату, ее тело приобрело золотистый отсвет. Она на минуту задерживает дыхание, потягивается, обеими руками собирает длинные черные волосы в хвост, скручивает их в пучок и скрепляет на затылке карандашом. Ее затылок выглядит одновременно и нежным, и сильным. Гард изучает округлую линию в том месте, где шея переходит в плечо. Его взгляд опускается ниже. Маечка заканчивается примерно посередине попы, над черными шортами. Она всегда носит черное. И все равно такое впечатление, что от нее исходит свет. Она будто слишком хороша для того, чтобы быть настоящей. Все, что она делает, то, как она живет,  — все это всерьез. Все это достойные дела. Она живет в соответствии со своими убеждениями. Поступает так, как считает правильным. Не то что он. Сегодня он думает так, завтра по-другому. У него нет никаких идеалов, никакой цели. Пусто.
        Он ни разу не осмелился притронуться к ней. Обнять ее покрепче. Погладить пальцами. Такое впечатление, что она может исчезнуть. Рассыпаться в прах, превратиться в пыль и унестись с ветром. Это из-за того, что тогда случилось. В ту ночь, когда он сбил ее. Когда он попробовал на вкус кровь, которая стекала по ее щеке. Только когда внезапно наступает тишина, он вдруг замечает, что находится тут, в этой комнате. На подоконнике жужжит муха. Лука обернулась и пристально разглядывает его. Ее руки решительно скрещены на груди. Маечка мягко обрисовывает ее округлые груди. Абсолютно совершенные. Она смотрит на него потемневшими глазами.
        — Что ты сказала?  — говорит Гард.
        — Я спросила: а ты как думаешь?
        Он стоит и смотрит на нее. Что он должен ответить? Даже если бы он слышал ее вопрос, у него все равно не нашлось бы своего мнения.
        — А почему ты спрашиваешь?
        — Я хочу понять, как это — быть тобой. Каково это — видеть мир твоими глазами.
        — Чего? Моими глазами? Это еще зачем?
        — Потому что это интересно. Ты интересный человек. Я хотела бы тебя хорошо узнать. По-настоящему. Моя картина — об этом. О том, чтобы научиться видеть мир глазами других людей.
        Ему ничего не приходит в голову.
        — Ну так что ты об этом думаешь?
        Он смотрит на ее грудь.
        — Я думаю, что она очень красивая.
        Он закидывает кухонное полотенце на плечо и стоит, запустив большие пальцы рук за пояс брюк и глядя на нее.
        — Тьфу, чушь какая!  — выплевывает она слова изо рта.
        Он разводит руками, поворачивается к плите и включает чайник. Стоит, прижав кнопку указательным пальцем, кнопка светится оранжевым цветом; он смотрит на оранжевую кнопку, потом слышит, что Лука пересекает комнату и резким движением разворачивает газету. Потом наступает долгая тишина. Гард начинает напевать про себя, чтобы привлечь ее внимание. Никакого результата. Он нарезает апельсин, имбирный корень, овощи. Укладывает все это в форму вместе с рыбным филе и ставит в духовку.
        — А про тебя когда-нибудь писали в газете?  — спрашивает он. Главным образом для того, чтобы не молчать.
        — Н-нет… кажется, нет. Если не считать того, что, когда мне исполнилось десять лет, моя тетя поместила в газете поздравление, это было ужасно.
        — С фотографией?
        — У меня передний зуб торчал прямо вперед. Я была похожа на кролика. Народ любил подойти и сказать: «А у тебя зуб изо рта торчит». И показать на него. Чуть ли не в рот мне совали пальцы. Взрослые. Дети. Все.
        — А ты что?
        — А я обычно отвечала, что так бывает со всеми, кого папаша заставляет всю ночь сосать свою письку.
        — Ты правда так и говорила?  — Глаза Гарда раскрылись широко-широко.
        Лука заходится смехом. Представляет себе реакцию тех, кому она сказала бы это.
        — Хотела бы я. Тогда, может, они бы в следующий раз думали, прежде чем ляпнуть какую-нибудь глупость.
        — Господи. Ну и язычок у тебя.
        Лука ухмыляется.
        — Нет, а с зубом-то что потом стало?
        Лука пожимает плечами.
        Гард обхватывает обеими руками ее лицо и нажимает на щеки, вынуждая открыть рот. Ему открывается ряд безупречных белых зубов.
        — Что, брекеты ставили?
        — Ага. И еще такой обруч вокруг головы на ночь. Я два года спала только на спине. Не могла спать ни на боку, ни на животе. Ни одной единой ночи. А когда я завтракала, зубы так ходуном и ходили. Я два года питалась одной овсянкой.
        — Лучше бы в газете об этом написали.
        — А про тебя писали в газете?
        — Э-э-э… Было что-то про наши концерты. Не про меня конкретно. Ударника-то никогда особенно не видно. Но меня это нисколечки не колышет.
        — А ты мог бы сделать что-нибудь такое, о чем бы написали в газете? Не ради своей фотографии, но чтобы люди прочитали о чем-нибудь важном?  — спрашивает Лука.
        Гард пожимает плечами. Лука не сдается:
        — В газетах пишут о всякой ерунде, не помешало бы, чтобы они иногда и о важных вещах писали. Например, о той двойной морали, что процветает в нашей стране. Производим оружие и торгуем нефтью, а делаем вид, что мы самые передовые на планете, когда дело касается поддержания мира и охраны окружающей среды, ну как так можно? Уже тошнит от этого. Меня просто бесят люди, которые говорят одно, а делают совершенно другое.
        Лука смотрит на него так, будто он идиот какой-нибудь. Именно идиотом он себя и чувствует сейчас. Надо бы взяться за себя, набраться ума, пока она не разоблачила его, не поняла, как мало он, собственно говоря, умеет. Она младше его на год, но у нее по любому поводу есть своя позиция, она всегда сообщает какие-нибудь факты, которыми может козырнуть, у нее есть свое мнение обо всем на свете.
        — Слишком много развелось любителей громко разглагольствовать. Но вот до дела что-то не доходит.
        Гарда бросает в пот. Как ему убедить ее, что он не пустое место? Тут он припоминает, что лучшая защита — это нападение.
        — Ну так почему бы тебе самой не сделать что-нибудь?  — предлагает Гард.
        — Что, например?
        — Добейся, чтобы на первой странице написали о чем-то, что для тебя важно. В центральной газете.
        — А что мне за это будет, если я сумею?
        — Уважение. Я тебе даю на это три дня.
        16
        Никто из сотрудников полиграфического салона не поинтересовался, зачем это ей нужен транспарант размером три метра на четыре. Она забрала его в первой половине дня. И, не удержавшись, рассмеялась, увидев обозначенные в квитанции размеры. Площадь транспаранта оказалась равна площади ее комнатки в общежитии. Весь остаток дня она провела, копаясь в Интернете и продумывая свою акцию до малейших деталей. Приближалось самое темное время суток, лучшее время для подобных вылазок. В той степени, в какой вообще может быть темно весенней ночью в Норвегии. Номер дежурного редакции газеты сохранен в мобильном для быстрого набора.
        Она проверяет содержимое рюкзака. Транспарант, трос, репшнур и карманный фонарик на месте. Как и туристические ботинки. Сапожки для этого дела не годятся — вдруг подведут. Она украдкой выскальзывает на улицу в соломенного цвета лосинах и джемпере в тон и направляется в сторону королевского дворца. Первый и определенно последний раз в жизни она надела на себя желтые шмотки. Но что поделаешь, цель оправдывает средства.
        Лука мысленно посылает благодарность водосточной трубе общаги за то, что так натренировалась благодаря ей. И отвесной скале на окраине хутора. Трудно выбраться куда-либо из их деревни, минуя эту скалу.
        Лука проходит мимо будки охраны, установленной полицией перед посольством Израиля. Подходит к дворцу сзади и опускается на корточки за одним из огромных дубов в дворцовом парке. Оценивает ситуацию. У левого угла торцевой стены один гвардеец, у правого — другой. Расстояние между ними около пятидесяти метров. Оба смотрят прямо перед собой. Единственное, что шевелится,  — это огромные перья на их шлемах, колышущиеся на ветру. Лука торопливо переобувается в туристические ботинки, вешает бухту троса через плечо на грудь и прячет свои уличные туфли под кустом. Затягивает потуже ремень рюкзака, в котором лежит транспарант, чтобы рюкзак казался поменьше размером.
        Гвардейцы стоят не шевелясь, как им и положено. Винтовка свисает сбоку вдоль тела, взгляд устремлен вперед. Она знает, что винтовки заряжены боевыми патронами. Еще она знает, что у них есть приказ стрелять, если они сочтут поведение приближающегося человека угрожающим. Она имеет все основания полагать, что то, что она собирается предпринять, будет воспринято как угрожающее поведение.
        Она все тщательно спланировала. В 02:00 проводится смена караула. Сейчас 01:30. К этому времени они уже очень устали. Внимание ослабло. Они только и думают о том, как бы добраться до чашки кофе и телевизора, который в сторожке никогда не выключается. Если все пойдет по плану, она закончит свое дело на крыше, пока меняется караул. Как только она слезет с крыши и отбежит на безопасное расстояние, она кнопкой быстрого набора вызовет номер редакции газеты. Если ей повезет, то до рассвета, а то и до полудня никто, кроме журналиста, не заметит ее транспарант. Чем дольше он там провисит, тем больше славы. Но все же самое главное — чтобы на первую полосу попала фотография.
        Лука слишком самоуверенна. О том, что в нее могут выстрелить, она даже не задумывается. Существует, конечно, опасность, что поцарапают попу штыком. Ну и ладно, переживет как-нибудь. Лишь бы это произошло после того, как она дозвонится до редакции. Может быть, лучше позвонить сразу, как только она влезет на крышу, на тот случай, если она попадется, слезая вниз? Но что делать, если журналист окажется шустрым и заявится сюда раньше, чем Лука сумеет смотаться?
        Вот черт, об этом она и не подумала. Но сейчас некогда об этом раздумывать, придется принять решение, когда она уже будет на крыше. Лука знает только одно: ее не должны поймать, когда она лезет наверх, потому что тогда ее план сорвется. А если она не попадет на первую полосу газеты, то Гард не будет ее уважать. Сердце гулко стучит в груди, она вытирает вспотевшие ладони о штанины. Изучающе разглядывает дворец. Он построен на склоне холма в два уровня. Флагшток установлен на самом высоком месте. Если влезть на нижний выступ стены, то дальше уже будет совсем просто. Там она сможет спокойно лезть выше, гвардейцам ее не будет видно. Конечно, если там не установлены видеокамеры. Она прикидывает на глаз, что высота стены до первого выступа составляет метров шестнадцать. На стене водосточная труба, по которой она могла бы вскарабкаться. Труба кажется не слишком прочной, но и Лука не особо тяжелая. Ей кажется, что она через ткань рюкзака ощущает транспарант. Расстояние до следующего выступа около четырех метров. Там тоже есть водосточные трубы. Найти фото хорошего качества в Интернете оказалось легко,
аэрофотоснимки сверху, крупномасштабные фото, на которых видны все детали, снимки сбоку. Она целый вечер просидела в интернет-кафе, планируя свою акцию. Не хотела рисковать, чтобы Гард не заподозрил, чем она занимается. Взять, к примеру, спортивный костюм соломенного цвета. Гард, разумеется, сразу же понял бы, что это неспроста. К тому же он с друзьями собирался репетировать на фабрике. Так что нужно было выметаться, как обычно в таких случаях.
        Теперь или никогда. Она дает себе три минуты на то, чтобы понаблюдать за двумя гвардейцами, охраняющими выбранный ею участок. Она уже уловила распорядок их дежурства. Поняла, что каждый из них представляет собой как личность. Она использует умение, которое развивает в себе все время: умение видеть. И истолковывать то, что видит. Гвардеец справа гораздо беспечнее, чем тот, что слева: он моргает, никогда не осматривается. А вот левый, напротив, куда более бдителен. Внимательно оглядывает окрестности, крепко сжимает в руке винтовку, готовый вскинуть ее к плечу и прицелиться в потенциального нарушителя. Лука осторожно выскальзывает из укромного местечка под темными деревьями, где она пряталась. Гвардейцы не смотрят в ее сторону, и через три беззвучные секунды она уже крадется вдоль стены. Клумба под стенами дворца мягко пружинит под ее ногами. Туристические ботинки оставляют на коричневой земле неглубокие следы. Ее желтая одежда сливается по цвету с краской, которой выкрашено это внушительное здание. Она сейчас позади гвардейцев, от одного из них ее отделяет куст. Но между ней и бдительным гвардейцем
ничего нет. Однако с чего бы ему оборачиваться? В кронах деревьев гуляет ветер, листья шелестят так сильно, что заглушат любые звуки, которые могут сопровождать подъем по стене. Теперь самое главное, чтобы водосточная труба была как следует прикреплена к фасаду. Лука цепко обхватывает трубу, осторожно трясет; от трубы что-то отваливается.
        17
        — Придется еще раз отыграть.
        Группа репетирует на фабрике. Горшок просматривает список исполняемых хитов. Большинство из них получаются пока еще недостаточно хорошо. Концерт-релиз состоится на фестивале на следующей неделе. Гард знает, что они не могут заявиться туда как какие-нибудь убогие лабухи-дилетанты. Но сегодня вечером они слишком уж долго играют. Он боится, что Лука вернется прежде, чем участники группы разойдутся по домам. Она не вписывается в их компанию. Она совсем другая. Они не поймут, почему он так за нее цепляется. Он дал ей свой ключ. Что они скажут на это? Если она вдруг отопрет дверь и войдет прямо в тот момент, когда они играют? Ведь это помещение принадлежит их группе. Ему и их группе.
        — Ну теперь-то сойдет?  — Гард ерошит волосы.  — Мы уже несколько часов подряд играем.
        — Ты прекрасно знаешь, что не сойдет.  — Горшок смотрит на него сурово.
        Гард посылает отчаянный взгляд Сэм. Они-то двое прекрасно сыгрались, у барабана с бас-гитарой полное взаимопонимание. Это духовые не дотягивают до нужного уровня. А расхлебывать ему с Сэм. Гард тяжело вздыхает.
        — O’кей. Но тогда я возьму еще пива.
        Он бросает взгляд на Сэм, стоящую с бас-гитарой у бедра. Ее тонкие пальцы мягко пробегают по струнам, будто рысь по каменистым склонам гор. Растрепанные светлые волосы острижены так, что, когда она смеется, из-под них чуть виднеется мочка уха. Играть вдвоем у них получается лучше всего. Когда встречаются только они, но не для того, чтобы отрепетировать что-нибудь определенное, а просто поимпровизировать, они могут играть вместе часами, не замечая, как летит время; они уносятся прочь на волнах музыки, ритма, глубоких басов гитары и гулких уханий барабана. Они идеально дополняют друг друга. Последнее время им все реже и реже удается собираться отдельно от остальных — группе необходимо репетировать полным составом; ведь теперь, когда забрезжила возможность выпустить диск, все стало намного серьезней. Может быть, завтра им удастся встретиться и поиграть вместе. А остальные ничего про это знать не будут.
        18
        Это просто одно крепление с самого низу разболталось. А вообще-то водосточная труба закреплена как следует. Первое препятствие преодолено. Вся стена освещается прожектором, но труба, накрепко приделанная к стене, располагается за невысоким выступом, от которого на нее падает тень, точно так, как Лука видела на фотографиях, размещенных в Интернете. Теперь главное — действовать шустро, не медлить и не раздумывать, а скорее карабкаться вверх. Если уж им придет в голову обернуться, то с этим ничего не поделаешь. Она может рассчитывать только на то, что они слишком устали, чтобы заметить светло-желтый комочек, ползущий кверху по светло-желтой стене. Ее маленьким ногам легко найти опору между водосточной трубой и стеной.
        Все даже проще, чем она думала. Она карабкается безо всякой страховки, веревка ей нужна для того, чтобы потом спуститься дюльфером. Она вспоминает о несчастном случае, произошедшем с дядей Гарда в горах, но заставляет себя отогнать эту мысль прежде, чем та как следует засядет в голове. Меньше чем за минуту Лука успевает добраться почти до самого верха. Первый горизонтальный выступ все ближе и ближе. Ее охватывает азарт, она посильнее отталкивается ногой и что-то не выдерживает — водосточная труба, скрежеща, проезжается по стене. Этот звук отчетливо перекрывает шелест листьев, но выбора у нее нет, она должна двигаться только вперед; если она останется там, где она сейчас, то, обернувшись, они увидят ее. Она карабкается изо всех сил, уже не стараясь двигаться беззвучно. Главное — добраться до верху; она слышит, что внизу кто-то разговаривает; у нее нет времени, чтобы обернуться и посмотреть, кто это; она не имеет представления о том, слышат ли они ее; правой рукой она дотягивается до верхней кромки, повисает на ней грудью, потом закидывает туда же ногу, переваливается за эту узкую кромочку на самом
краю крыши и лежит ничком на животе, едва переводя дыхание. Шумно втянув в себя воздух раза четыре, она задерживает дыхание, чтобы прислушаться и понять, что же происходит: разговор теперь ведется на повышенных тонах. Она упирается в поверхность крыши ладонями, приподнимается и выглядывает из-за кромки. Видит, что какая-то скрюченная фигура роется в мусорном контейнере совсем недалеко от гвардейцев, которые пытаются этого типа образумить; Луке слышны только обрывки разговора.
        — …здесь нельзя…
        — …не твое де…
        — …сожалею, но вам придется…
        Старик разворачивается и уходит. Лука улыбается, он вроде бы тоже улыбается, но, может, это ей только кажется.
        Все остальное происходит как во сне. На крыше установлена камера видеонаблюдения, но ее можно развернуть в сторону, и Лука потихоньку отворачивает ее вправо, стараясь направить ее так, чтобы в кадр попадал флагшток, но не то место, куда она собирается забраться. Она вылезает на самый конек крыши, мелкими перебежками добирается до флагштока. Спускает королевский флаг, реющий высоко наверху; флагшток вроде бы совсем обыкновенный, как на любом другом здании. Она открывает рюкзак, достает транспарант, укладывает на его место королевский флаг — нехило будет повесить его на стену в общежитии, думает она, усмехаясь.
        Она слышит снизу крики команд, это началась смена караула, времени у нее остается совсем в обрез, по плану она должна бы сейчас начать спуск. Она отстает относительно своей же схемы, ее пальцы работают быстро-быстро, она крепит транспарант к белому канату — как там вяжутся эти узлы? Она затягивает двойной узел, еще один с другого конца, мысленно посылает благодарность своему скаутскому вожатому, поднимает полотнище, смотрит, как оно расправляется на ветру и развевается высоко наверху; чувствует, как колотится сердце в груди; не может удержаться, достает мобильник, держит его перед собой так, чтобы в кадр попали и она, и флагшток на фоне главной улицы столицы Карл-Юхан; потом отдельно делает снимок реющего над ней транспаранта. Времени проверить, хорошо ли получилось, у нее нет; она поскорее надевает рюкзак и, стараясь не шуметь, несется бегом к углу второго выступа. Осталось совсем мало времени, надо поторапливаться. Может, просто спрыгнуть? До первого выступа тут метра четыре, раздумывать уже некогда, смена караула скоро закончится; она прыгает, приземляется с размаху, и из нее разом выходит весь
воздух, падение оказалось слишком стремительным; она переваливается на бок, натыкается на что-то острое, и ее бедро пронзает резкая боль. Лука лежит некоторое время на уступе, не шевелясь. Внизу, на земле, тоже никакого движения. Смена караула завершилась. Это единственное, о чем она думает: смена караула завершилась, я опоздала. Она пытается подняться, но у нее не получается, и только теперь она видит кровь — о грубый цемент она содрала кожу на ноге от колена до бедра — ну и черт с ней, с ногой; ползя по-пластунски, Лука добирается до края уступа и заглядывает за него. Прямо под ней стоят гвардейцы.
        Лука лежит, прижимаясь головой к невысокому кантику у края стены. Думает. Она не может дожидаться следующей смены караула, будет уже слишком светло. Придется рискнуть. Но эти гвардейцы только что сменились, они бдительно несут вахту, а она не имела возможности последить за ними, не знает, кто из них слабое звено. Она вытаскивает репшнур, закрепляет страховочный упор. Ее одежда уже больше не светло-желтого цвета, но с этим ничего не поделаешь. Она пристраивается в неглубокую тень за водосточным желобом и дюльфером спускается вниз.
        Вверху над головой Луки развивается транспарант с копией ее последней картины. На картине нефтяная платформа. Она выстроена в форме собора. Над собором реют ангелы. На ангелах остроконечные шапочки с рисунком норвежского флага, у них самодовольные лица. Вместо крылышек у ангелов денежные купюры. В воде под платформой виднеется какой-то тихоокеанский остров, погрузившийся в пучину. Тела его обитателей безжизненно покачиваются в волнах лицом вниз.
        Потерянная ею квитанция за печать транспаранта, в которой заказ оформлен на имя Гарда, валяется на крыше королевского дворца на самом виду.
        19
        Гард рывком распахивает дверь своего фабричного логова. Волосы у него вздыблены, он размахивает руками и вообще выглядит очень расстроенным.
        — Сумасшедшая, что ты такое натворила?!
        Лука сидит на барной стойке, скрестив ноги, и ест мороженое прямо из пластикового контейнера. Она усмехается.
        — Ты чего, забыл расческу с собой взять?
        — Меня целые сутки продержали в предвариловке и все время таскали на допросы, а тебе смешно.
        Лука пожимает плечами. Гард застывает на месте, не отрывая от нее взгляд.
        — Ничего странного, что тебя приняли за преступника, посмотри, на кого ты похож с таким причесоном.
        Он продолжает смотреть на нее.
        — Сумела-таки. Пробиться на первую полосу.
        Лука балансирует столовой ложкой, как катапультой, и запускает в него шариком мороженого, которое попадает Гарду в щеку. Он отирает мороженое указательным пальцем и слизывает его. Теперь его взгляд устремлен в пространство прямо перед ним и не сфокусирован ни на чем. Вид у Гарда совершенно апатичный.
        — Я почти двое суток не спал.
        — Ну и как тебе там? В тюряге-то?
        — Я же ничего не понимал. А потом они показали мне газету. Я вспомнил про наше пари, когда увидел фото транспаранта над дворцом. Хотя вообще-то я про него забыл. Когда ко мне домой заявилась полиция, чтобы меня забрать, я был уверен, что кто-то разыграл меня таким образом. Ты что, совсем чокнулась? Подставила меня! Как ты это сделала-то?
        — Что там трудного. На транспаранте напечатан логотип полиграфического салона. Позвонили и выяснили все, элементарно. Узнали, что за чувак заказал такой транспарант.
        Глаза Гарда широко распахиваются.
        — Ты оформила заказ на мое имя?
        Лука пожимает плечами. Соскакивает с барной стойки и наливает кофе в чашку.
        — Держи.
        Гард делает большой глоток и отставляет чашку в сторону, на подоконник. От кофейного пара из чашки окно запотевает. Они стоят совсем рядом друг с другом. Гард прижимает указательный палец к стеклу, и оно поскрипывает, когда он выводит на нем большую букву «Л». Лука улыбается. Прижимает свой палец к стеклу рядом с его пальцем. Чувствует, какие горячие пальцы у нее, не мерзнут даже от прикосновения к холодному. Пишет «П» рядом с его «Л».
        — ЛП. Лопух.
        Он подносит чашку ко рту и делает еще глоток. Стекло уже снова прозрачно. Букв больше не разобрать. Он наклоняется поближе к окну и жарко дышит на него. Буквы снова становится видно.
        — Если кто-то из нас умрет, оставшийся может прийти сюда и подышать на стекло,  — говорит он.
        20
        Лука шлет Гарду сообщение из школы:
        «Чем займемся вечером?»
        Сразу же приходит ответ. С экрана мобильника мигает маленький конвертик.
        «Я сижу в пивной с ребятами».
        Через полчаса она уже стоит перед входом в пивную. Что она им скажет? «Привет, меня зовут Лука, я…» Я — кто?
        Она уже столько слышала о них, но ни разу не встречалась — пора уже. Можно подумать, что они ее боятся. Но, наверное, это просто у Гарда какой-то бзик. Иногда она совсем не понимает, что им движет. В куртке жарко, Лука совсем запарилась, а тут еще тяжелая сумка с учебниками. Вся рожа будет красная, не очень-то удачно для первого знакомства. Вот черт. Но она что, не может зайти выпить пива? Уже и не вспомнить, когда последний раз пила,  — пару кружечек пропустить будет в самый раз. Вот перед ней дверь, ну, вперед, входим; она заправляет непослушные прядки волос за ухо, делает вдох, собирается с духом и тянет за ручку. Внутри темно, где же они сидят?
        Лука останавливается и, прищурившись, вглядывается в темноту зала, пропахшего состаренной древесиной и жареным миндалем. Но не видит их. Вообще ничего не может разглядеть. В углу кто-то, смеясь, провозглашает тост; ее глаза начинают привыкать к темноте в пивной, и она видит, что они сидят в самом углу в дальнем конце зала. На экране телевизора показывают футбольный матч, часть игроков бегает в красной форме, другая — в желтой, на некоторых — синяя; а, здесь три экрана, что, на каждом показывают разные матчи? Вон они там сидят. Гард в самой серединке. Рядом с ним девушка с большими серьгами и ярко-красной губной помадой. У нее густые светлые волосы, подстриженные в форме каре чуть ниже ушей. Одну ногу девушка закинула на колени Гарду. Волосы у нее убраны со лба зеленой полоской в крупный белый горошек.
        Это, должно быть, Сэм, она-то ведь «одна из парней». Гард нашептывает что-то ей на ухо, остальные следят за футбольным матчем. Как себя вести, когда транслируют футбольный матч, разговаривать-то можно? Лука понятия не имеет. Осторожно подбирается поближе к их столику, пытается поднырнуть под экран, получается не особенно изящно. Она машет рукой и улыбается Гарду, а так бы хотелось обнять его, пристроиться с ним рядом. Но он сидит так, что до него не добраться; он машет рукой ей в ответ, но свободных мест за их столиком нет. Лука озирается в поисках стула, но, может, лучше сначала познакомиться?
        — Привет,  — говорит она шепотом, чтобы не помешать болельщикам. Сверху справа что-то выкрикивает комментатор, наверняка что-то важное, вот надо же было ей ввалиться именно сейчас, черт. Никто ее не слышит, никто на нее не смотрит. Лука поворачивается к парню, который сидит к ней ближе всех, и протягивает ему руку.  — Привет, я Лука.
        Парень ошарашенно смотрит на нее.
        — Горшок.
        А, так вот как он теперь выглядит. Она машет рукой остальным, улыбается, не хочет подавать голос: комментатор так и захлебывается словами, сейчас явно какой-то решающий момент. Сидящая вокруг стола компания улыбается и в качестве приветствия поднимает бокалы с пивом в ее сторону, потом отхлебывает — похоже, вкусное пиво, Лука предвкушает уже, как первый холодный глоток оросит горло, ей ужасно жарко. Она улыбается девушке, сидящей рядом с Гардом; надо бы подать ей руку и поздороваться, но Луке отсюда никак не дотянуться до нее через весь стол. Девушка же даже не пытается привстать. Гард склоняется к Луке через стол, Лука склоняется к нему — вот наконец-то он ее обнимет!
        — На.
        Лука застывает. Он тычет ей прямо в лицо ключами от фабричного помещения.
        — Чего тебе тут сидеть с нами, футбольными идиотами. Я приду, как только мы закончим.
        Лука смотрит на Гарда не шевелясь. Гард улыбается, но не смотрит ей в глаза. Лука не понимает, что это он такое несет? Потом до нее вдруг разом доходит: он не хочет, чтобы она тут с ними сидела.
        — А… ну ладно, спасибо.
        Она опускает глаза, не в силах посмотреть на него, не в силах смотреть ни на кого из них, берет ключи, быстро выпрямляется. Снова закидывает тяжелую сумку через плечо и устремляется назад, к двери, ни с кем не попрощавшись, даже не поздоровавшись со всеми толком; сумку никак не удается пристроить поудобнее, черт, черт, черт. Лука пулей вылетает на улицу; там идет дождь. Всю дорогу до фабрики она быстро бежит, взлетает вверх по лестнице, отпирает дверь, останавливается посреди этого огромного помещения и осматривается. Тихо, как в могиле, никаких ликующих комментаторов.
        21
        Наконец-то фестиваль и выпуск диска с музыкой группы Гарда. И все-таки все не так, как хотелось бы. Совсем, совсем не так.
        Лука втиснула свою палатку между палатками каких-то незнакомых ей ребят. Прямо возле туалетов. Она рассчитывала, что и Гард будет ночевать здесь. Но для палаток группы отведено место на специальной площадке для выступающих. На другом конце фестивальной зоны, как можно дальше от входа, там, где начинается лес. Там он и оставил свой спальный мешок. Все остальные уже отправились на концерт. Тот самый концерт, которого все ждали несколько недель. Выступление одной из любимых групп Гарда.
        Но все как-то не ладится. Накануне вечером Лука впервые присутствовала на репетиции Гарда с группой. Они хорошо сыгрались. Особенно Гард и Сэм. Эти двое что-то даже слишком хорошо.
        Лука стоит и пинает ногой колышек палатки; он выскакивает, вся передняя часть палатки валится на землю.
        — Ну, кончай дурака валять,  — бубнит Гард, не оборачиваясь.
        Лука застыла возле входа в палатку. Все ее тело напряжено. Гард сидит на корточках возле примуса, пытаясь вскипятить воду.
        — Вот же черт, чтобы меня хватило на весь концерт, я должен выпить кофе. Ну давай же, работай, примусишка паршивый! Еще на это время тратить.
        Гард приподнимает примус и осматривает его со всех сторон. Лука знает, в чем проблема. Нужно снять и прочистить вентиль. Но она помалкивает.
        — Ты чего такой никакой?  — Лука сжимает кулаки.
        — Чего?  — Гард наугад крутит торчащие из примуса ручки.
        — Странно ведешь себя.
        — Черт бы побрал этот идиотский примус. Не могу я без кофе!  — Гард трясет примус.
        — Ты не мог бы посмотреть на меня?
        Лука делает шаг в сторону Гарда. На него падает тень от нее.
        — Мне по фигу, что когда мы с тобой вдвоем, ты со мной такой сладкий. Но когда рядом кто-нибудь еще, ты будто и знать меня не знаешь. Я не понимаю, что происходит!  — В ее голосе звучит отчаяние.
        — Не зуди, а, тебе что, заняться нечем больше, зудишь и зудишь своим козлетоном! Мы так и не попадем на концерт, если ты опять заведешь свою волынку.
        Гард открывает бак примуса, подливает керосина.
        Что он такое говорит?
        Перед глазами Луки мельтешат черные пятна, черные и красные. Тлеющий уголек, который она ощущала у себя внутри с тех самых пор, как увидела в пивной, что Сэм клеится к Гарду, разгорается с новой силой. Разгорается все сильнее, вот-вот полыхнет, когда пламя доберется до того динамита, что у нее в голове: то-то будет взрыв! Лука бросается вперед, она преисполнена сил, ее ноги никогда еще не были такими длинными, такими сильными; она настоящий комок мышц, с размаху пинает примус, тот отлетает на три палатки в сторону; Гард валится на спину, трехлитровая канистра взлетает в воздух, их обоих и всю палатку обдает керосином. Гард вскакивает на ноги и отшатывается назад.
        — Ты чего, совсем с катушек съехала?  — разводит он руками.
        — Если только это может заставить тебя услышать, что я говорю, то я весь этот фестиваль оболью керосином и подожгу к чертовой матери!  — цедит Лука сквозь сжатые зубы.  — Я больше не могу так,  — продолжает она.  — Или мы с тобой попробуем выяснить отношения, или давай наплюем на все и разойдемся.
        Вот так. Она все-таки сказала ему это. В глазах у нее все плывет, потому что они на мокром месте, по губам текут слезы и сопли. Соленые.
        Гард изумленно смотрит на Луку. Вот теперь-то он видит ее. Лука садится прямо на землю, вытянув ноги перед собой. В горле будто застряла жгучая крапива и тысяча ржавых зубьев пилы. Вся одежда в керосине, все лицо в соплях и размазанной косметике. Платка у нее нет, она сморкается в джемпер. Наступает тишина. Гард проводит рукой по взлохмаченным волосам. Садится на землю. Прямо на керосин. Опускает голову на колени и искоса смотрит на Луку. Она не знает, что делать. Она не собиралась ничего такого устраивать. Не знает, куда девать глаза. И это теперь, когда Гард наконец смотрит на нее, как она и хотела.
        — Иди, сядь сюда.
        Гард похлопывает рукой по земле рядом с собой. Лука колупает лак на ногтях. Лак отстает пластинами. Гард смотрит на нее. Лука смотрит в сторону леса.
        — Ты действительно хочешь быть моей девушкой?
        Гард снова смотрит на нее. Лука по-прежнему смотрит в сторону леса. Не отвечает.
        — Эй, Лука? Ответь хотя бы?
        — А что я могу сказать, у меня ведь козлетон, который ты не выносишь!
        Она сжимает зубы, с силой ковыряет землю палочкой. Губы Гарда начинают было растягиваться в улыбке, но он вовремя спохватывается.
        — Извини. Никакой у тебя не козлетон. Это я глупость ляпнул.
        Снова воцаряется тишина. Надолго. Гард смотрит в сторону леса. Тяжко вдыхает. Выдыхает. Вздыхает так много раз. Они слышат, как ведущие объявляют начало концерта. Публика неистовствует. Ударник отбивает ритм, затем вступает бас-гитара, ритм окутывает стволы деревьев. Волнами накатывает на палатки. Во всем палаточном городке не видать ни души, они остались тут вдвоем. Гард на четвереньках подбирается к Луке. Убирает с ее лица длинную спутавшуюся челку и прячет ее за ухо. Он стоит перед ней на коленях. Все остальные на концерте. Скачут вверх-вниз перед сценой. Густой низкий голос, словно теплый мед с имбирем, плывет над изгородью и обволакивает их. Такое впечатление, что музыка исходит от деревьев. От нагретой солнцем земли. Звучит только для них.
        — Мы опоздаем на концерт,  — шепчет Лука.
        — Нет,  — говорит Гард. Поплевав на свою футболку, он стирает с ее щеки размазанную тушь.  — Мы как раз вовремя все делаем.
        Он нагибается в сторону и срывает колокольчик, растущий в зеленой траве. Протягивает его Луке.
        — Прости меня.
        Хоть и сквозь слезы, она не может сдержать улыбки.
        — Каждый раз, как ты просишь у меня прощения, ты мне даришь что-нибудь синее.  — Она заглядывает в его синие глаза.
        — Это ты о чем?
        — Об отражателе. Ты что, не помнишь? Когда ты хотел попросить прощения за… эту историю с мотоциклом. Хотя ты был не виноват,  — быстро добавляет она.
        — Я что угодно сделаю,  — шепчет Гард.  — Что угодно, чтобы доказать, что ты для меня важнее всех. Я не знал, что ты хочешь. Что ты хочешь быть с таким, как я.
        Гард наклоняется к ней. Обхватывает ее рукой за талию и осторожно опускает на заросшую травой землю. Сам осторожно ложится сверху, ему давно этого хотелось, но он все никак не мог отважиться. А вот теперь смог. Губы у него горячие и мягкие, а у нее — мокрые от слез.
        «Сейчас я умру»,  — думает Лука.
        Ты помнишь тот вечер? Тот вечер, когда мы, стоя перед твоим домом, накрепко сцепили вместе наши велосипеды. Мы собирались войти в дом и броситься в постель. Мы еще не произнесли этого вслух, но мы оба знали это. Что мы ляжем вместе в одну постель. До этого мы пропустили по кружке-другой пива, не больше, потом в сладостном легком опьянении мы долго мотались по городу, но пока мы доехали до дома, головокружение прошло. Когда мы добрались до фабрики, голова у меня была уже ясная, как зимняя ночь. Ты взял мою руку в свою. Моя рука заледенела и с трудом двигалась, твоя была горячей, благодаря ей и моя рука снова согрелась. Ты стоял, тесно-тесно прижавшись ко мне, и дышал мне в затылок. Ты помнишь это? Это тогда я поняла. Поняла, что я хочу тебя и только тебя. И никогда никого другого.
        22
        — Как меня это бесит.
        Лука сидит за барной стойкой на фабрике. Читает газету и потому просыпает смесь для завтрака. Гард стоит, засунув голову глубоко в холодильник.
        — Эти политики дружно талдычат о том, что мы должны экономить воду в душе и сдавать в переработку картонки из-под молока. И это им не помешало дать разрешение на более активное ведение поисковых бурений нефти. Ну это уже даже не смешно.
        — Что, и вправду разрешили? Это когда же они успели?
        — Да вот, вчера в Стортинге голосование прошло. Значит, продвинутые интеллигентные люди должны бежать сдавать пластиковые отходы в переработку. А «Статойл» тем временем будет выкачивать из земли миллионы баррелей нефти. Которую будут сжигать в двигателях автомобилей по всему миру. Сжигать! А мы-то зато как бы экономим воду в душе. Пусть они этот душ в жопу себе засунут.
        Лука швыряет пустую миску из-под мюсли в раковину и натягивает куртку.
        — Придется тебе картину написать на эту тему,  — говорит Гард.
        — Именно это я и собираюсь сделать.
        — Почему бы тебе не поставить здесь свой станок? Ты сможешь писать, пока я репетирую.
        Гард рукой показывает на почти пустое помещение.
        — Станок сюда так и просится. Что, не согласна?
        Гард не видит улыбки, которая внезапно освещает ее лицо. Во рту у нее разливается вкус тающей карамели.
        — Ну, не знаю даже, тут разве поработаешь спокойно?  — отвечает она, по-прежнему стоя к нему спиной. Все с той же улыбкой на губах.
        — Отлично поработаешь. А тихенькая такая барабанная дробь на заднем плане разве не добавит шарму?
        — Ну, тогда мне нужен ключ. Я же должна иметь возможность приходить и писать, когда мне надо.
        — У меня есть только этот один. Возьми тогда его и приходи, как раньше, когда захочешь? Как ты на это смотришь? Давай я сегодня вечером приготовлю ужин? Только для нас двоих?
        23
        Лука вспоминает комнату в полуподвальном первом этаже, в которой она жила дома, на хуторе. Маленькие окошки вверху стены, в углублении, по бокам отделанном цементом. Единственное, что она могла через эти оконца видеть, это неизвестно чьи ноги, входившие в дом и выходившие из него. Велосипед брата, который имел привычку оставлять свой велик перед ее окном. Жиденькую полоску света на полу. Давящий потолок. Шаги живущих сверху, ежедневно затаптывавшие ее все глубже и глубже вниз.
        Она притащила овощи и чечевицу для ужина; Гард говорил, что нашел рецепт, который ему хочется попробовать, и послал ей в сообщении список нужных продуктов. Так она впервые забралась в контейнер; все прошло без проблем, ее никто не заметил. Специи он собирался обеспечить сам, уж настолько он не мог положиться на ее познания в кулинарии, написал он.
        Она так счастлива, настолько счастлива всей душой, что ее просто распирает. Лука поставила свой станок в углу фабричного помещения. Кисть в левой руке. Холст перед ней. Как здорово, наконец-то у нее есть место, где можно поставить станок! Она скидывает туфли и танцует босиком по огромной комнате. Она широко распахивает все окна — солнце так и бьет в них, наконец-то лето! По всему огромному фабричному залу гуляют солнце, свет и тепло. В окно ей улыбаются деревья: когда окна вот так распахнуты, она будто и сама забралась под самую верхушку дерева. Это для нее поют птицы: добро пожаловать, поют они, добро пожаловать к нам, в наш дом, на наши деревья. Теперь ты тоже одна из нас. Лука вставляет в проигрыватель один из дисков Гарда: это джаз, музыка льется из усилителей, подхватывает ее за руки, водит по комнате, волнами выплывает из окон, течет по сосудам вместе с кровью, опять вырывается из ее пальцев на волю. Лука все кружится в танце по огромному залу, голые ступни скользят по фабричному полу; ноги пружинят, неся ее тоненькое тело — сегодня оно легче, чем когда-либо, она в любой момент может
взлететь и выпорхнуть из окна, взять да и воспарить над городом, с шорохом рассекая воздух, теплый летний воздух, удерживающий ее на весу, поднимающий ее все выше, выше; она управляет полетом, вытянув руки в стороны; поворот вправо — жух!  — с ветерком над ратушей, оттуда прямиком к морю, опуститься ниже, еще ниже, скользнуть грудью по поверхности воды, снова взмыть ввысь; она — ласточка, она ускоряет полет, поднимается все выше, длинная черная юбка развевается вокруг ее талии, когда она вращается в воздухе вокруг своей оси, закрыв глаза.
        Музыка смолкла. Лука не замечает этого, ее босые ноги, торопясь, скользят по полу. Она не мерзнет, хотя пол совсем холодный; ее колени пружинят, бедра то напрягаются, то расслабляются, то снова напрягаются, она в танце с закрытыми глазами накручивает круги по комнате и чувствует, что может свободно и легко дышать, она наконец может дышать.
        Она точно знает, что она собирается нарисовать, это легко, это гораздо легче, чем раньше; кисть порхает взад-вперед по холсту, на белом фоне проступают контуры бассейна. Гард — вверху, на десятиметровой вышке. Лука работает без устали; проходят минуты, проходят часы — она не замечает этого; в конце концов вся картина написана, она почти совсем готова. Лука откладывает кисть в сторону, отступает на шаг назад, смотрит, что получилось.
        Вот таким она видит Гарда. Таким видит она одиночество в глазах Гарда, когда он забывает спрятаться за усмешкой. Она видит его маленьким мальчиком, стоящим в полном одиночестве на десятиметровой вышке. Готовым к прыжку. Но воды в бассейне нет. Нет воды, которая могла бы принять его. Он это видит, но не может повернуть назад. Лесенка, по которой он поднялся, перекрыта цепочкой. И он не может повернуть назад, потому что Гард не такой. Он не желает признать, что некоторые вещи осуществить трудно, если не невозможно. Он предпочтет броситься вниз с улыбкой на губах. В самом низу, в уголочке, у края бассейна, она рисует себя.
        Она проводит ладонью по животу, по шее, по лицу; она действительно здесь, она чувствует свое тело, согретое солнечным светом, она ощущает под пальцами теплую кожу. Руки скользят по волосам; она захватывает длинные пряди, тянет руки выше, выше; и вот она уже стоит, обратив раскрытые ладони к солнцу; в ладонях у нее солнечные панели, она вбирает в себя столько солнца, на сколько только хватает сил. И оно, солнце, вселяет в нее новые силы; она чувствует, как, стоя там, она растет; она чувствует, как расправляется грудная клетка; она втягивает в себя воздух, и ее легкие оказываются необыкновенно большими, они вмещают кубометры кислорода; она чувствует, как отпускает задеревенелую спину, позвоночник распрямляется, и грудная клетка, которая раньше была мертвенно-бледной смирительной рубашкой, туго затянутой ремнями, расправляется. Какая это была долгая, холодная, темная зима в тесной комнате студенческого общежития! А теперь путы ослабли, они падают у ее ног, она пинками откидывает их прочь, грудная клетка расправлена, она дышит! Она дышит, и в воздухе возникает летнее облачко, воздушный шар, храм. Тут
твое место, тут твоя жизнь, поют птицы, и она знает, что это правда. Она открыта всему; здесь она может писать, она откуда-то знает, что ей писать, потому что она открыта всему; наконец-то у нее есть место, свое собственное место, где она может вдохнуть полной грудью и безраздельно отдаться тому, что принесет этот воздух, этот вдох. Она стоит, простирая руки к солнцу, она прославляет солнце и тепло, она стоит вот так и всем телом ощущает, кто она такая, и вдруг чей-то голос толкает ее в спину.
        24
        — Блин, че это с тобой такое сегодня, а?
        Горшок вваливается в дверь и плюхается на диван. Следом за ним подтягивается целая компания. Лука так и застыла с поднятыми вверх руками.
        — Ну и поганый денек выдался! И мне тоже пива прихвати! И для Сэм пузырек, она скоро придет.
        Горшок выкрикивает это в сторону кухни, обращаясь к парню, которого Лука не видела раньше; тот подходит, неся в охапке четыре бутылки пива; с губы свешивается хабарик. Другой парень заваливается на диван, сбросив на пол лежавший там черный джемпер. Закинув ноги на стол, зажигалкой открывает бутылки и передает их своим дружкам. Одним глотком выпивает половину бутылки сам и только теперь замечает Луку, стоящую в углу.
        — Эй, ты здесь откель? Гард говорил, что будет сегодня стряпать ужин. Пива хошь?  — Он протягивает початую бутылку Луке.
        — Э-э-э… да нет, спасибо.
        Ее руки безвольно опустились вдоль тела. Ноги больше не порхают по паркету; как-то сразу замерзнув, они замерли на жестком полу.
        — Клевая хата, да?
        Это уже Горшок.
        — А как вы вошли?  — отрывисто спрашивает Лука тихим голосом.
        — Ну как, ключом открыли, как всегда. У нас есть ключ. Хавать хочешь? На тебя наверняка тоже хватит.
        — Нет, спасибо. Мне надо идти. У меня… встреча. Пока.
        Она резко разворачивается и выскакивает в дверь. Как раз в тот момент, когда Лука выходит, входит Сэм; чтобы пройти, Луке приходится нагнуться и поднырнуть Сэм под руку.
        Часом позже домой возвращается Гард.
        — Ну-ка, подвиньтесь, живо! Черт, вспотел жутко, мокрый весь. Я тут начал на велике тренироваться. Ну как тут у нас дела?
        Он втискивается на диван. Внезапно его взгляд падает на станок Луки. Гард поднимается и долго стоит, разглядывая картину. Это же он. Он самый, стоит, полностью одетый, на вышке для прыжков в воду. Высоко-высоко над бассейном, в котором нет воды. Его лицо наполовину скрыто волосами. Но не может быть никаких сомнений. Это он.
        — Тут та девчонка из пивной была,  — говорит Горшок.
        Гард не отвечает; он стоит, окаменев, и всматривается в картину, на которой изображен он сам. Так вот каким она его видит? Она видит его, успевает он подумать, прежде чем чей-то голос выдергивает его из размышлений:
        — Ну че, хорошо погулял на выходных-то?  — Горшок хлопает его по плечу. Поднимает руку с пивом, приглашая выпить.
        Гард не отвечает. Он не сводит глаз с картины. Все смолкают. Переглядываются. Обмениваются недоуменными взглядами. Почему он не смеется? Не рассказывает баек о прошедших выходных? Не размахивает бутылкой, не улыбается и не выпивает пиво одним глотком?
        — Блин! Да что на тебя нашло такое?  — спрашивает Горшок.  — Головка бо-бо, что ли? А мы вчера в нашей «Пещерке» хорошо позажигали. Али совсем вырубился. Даже столика ни одного не осталось, под которым бы ножки не подгибались.
        Горшок треплется и паясничает, развлекает всех. Пытается спасти ситуацию. Хотя, собственно говоря, это задача Гарда. Потому что так удобнее для всех. Тогда никто не задает вопросов. Пока Гард болтает, улыбается, травит байки, смеется, ему никто не задает вопросов. И тогда ему не приходится выдумывать ответы, которых у него и нет. Все, он — мясо, нету у него больше сил. Он не на работе сейчас; он дома, черт побери. Он не слушает, что там такое несет Горшок. Его абсолютно не колышет, чем там они занимались в выходные. А чем он занимался, так вот чем: Лука день и ночь работала над каким-то своим школьным проектом.
        Горшок подходит к картине. Колупает краску в уголке внизу.
        — А он на тебя похож.
        И вопросительно смотрит на Гарда.
        Гард чувствует, что перестал дышать. Увидит ли Горшок? Поймет ли он? Что это он? Что именно таким он себя ощущает? Все время. Стоящим в одиночестве на площадке десятиметровой вышки, нависшей над бассейном, в котором нет воды. Которая была бы готова его принять. Цепочка позади него перекрывает путь к отступлению. Дороги назад нет. Он вынужден прыгнуть. Такое чувство у него все время. Он не может повернуть назад. Позади ничего нет. Он должен шагнуть вперед. Только вперед. В бездну.
        — Она тебя плохо знает. Ты же никогда не ходишь в бассейн.
        Горшок даже не видит, что бассейн пуст. Он ничего не видит.
        И тут Гард замечает: в углу картины, в самом низу — маленькая худенькая девушка в длинном черном пальто. Она сидит на корточках с садовым шлангом в руках. Наполняет бассейн водой. Ей остается еще ох как много, пока даже дно как следует не закрыто. Но она наполнит его, этот бассейн. Чтобы ему было куда прыгнуть. Маленькая фигурка с длинными черными волосами. Хочет помочь ему выплыть.
        Горшок делает глубокую затяжку, ухмыляется.
        — А, забыл сказать, она свалила. Та девчонка из пивной.
        Гард разом отброшен назад, на фабрику.
        — Свалила? И куда?
        — А я откуда знаю. Сказала только, что у нее встреча какая-то. Поскакала, даже туфли не надела, ну и вообще. Она что, к тебе переехала жить, что ли? А ты нам не рассказывал.
        Надевая кроссовки, Гард набирает номер. Телефон звонит на другом конце комнаты. Гард швыряет свой мобильник в сторону и бросается к выходу.
        — А жрачка как же?  — орет Горшок вслед Гарду, сбегающему по лестнице.  — Мы же хавать пришли!
        — Ну и ешьте, не ждите меня.
        — Ну и ешьте? Так ведь ты же обещал сготовить!
        Гард останавливается и оборачивается. Повышает голос:
        — А потом валите отсюда!
        25
        Гард уже несколько часов кружит по улицам на велосипеде. Объезжает все дворы, все закоулки. Заглядывает в подворотни, за гаражи. Поздно вечером он находит Луку под деревом в парке. Совсем на другом краю города. Он осторожно кладет велосипед на траву. Лука еще не увидела его; он тихонько подходит к ней. Она сидит с закрытыми глазами, волосы упали ей на лицо, спиной она опирается о ствол дерева. Гард тихонечко подсаживается к ней.
        — Лука.
        Он берет ее руку в свою. Она вздрагивает.
        — Мы же с тобой собирались вместе поужинать, а?
        Гард видит ее ноги: они покраснели и опухли.
        — Ты что, так и шла сюда босиком?
        Лука подтягивает ноги под себя, прячет их.
        — Я видел твою картину.
        Они молча сидят рядом друг с другом.
        — Спасибо,  — говорит Гард.
        Гард поднимает Луку на руки и несет ее к велосипеду. Сажает на багажник и отвозит домой.
        26
        Лука сидит на фабрике и работает над рисунком. Шлет Гарду сообщение:
        «У меня внутри все прямо смягчается, когда я думаю о тебе».
        Тут же приходит ответ:
        «А у меня все затвердевает. Снаружи. Из-за тебя».
        Она улыбается, рисует дальше. Даже не замечая этого, машинально, она нарисовала голого парня. Он подозрительно похож на Гарда. Лука вздрагивает, услышав, как кто-то дергает ручку двери. Неужели Гард вернулся так скоро? Почему он так неумело возится с замком?
        — Эй?
        Лука осторожно прокрадывается в коридор. Никто не откликается, но ручка двери так и ходит ходуном. Лука выглядывает в замочную скважину. Замок у них старинный, с большой такой скважиной, через нее много что видно. Но кто-то стоит так близко, что закрывает весь обзор. И тут Лука замечает: выше старого замка врезан другой, совсем новый. Металл сияет, этот замок совсем другого цвета, чем остальная дверь. Лука раньше не видела этого замка. Должно быть, Гард врезал его сегодня утром, пока она принимала душ.
        — Эй?
        Стоящий снаружи человек проявляет нетерпение, ключи громко звякают. Затем, тихо выругавшись, пришелец вновь принимается дергать за ручку. Лука спрашивает погромче:
        — Кто там?
        Ручка двери застывает, развернувшись вертикально книзу. Значит, на нее кто-то надавил. Потом медленно возвращается в обычное положение.
        — Эй?  — Теперь слышно, что голос женский.  — Есть кто дома?
        — Да, я дома. А вам кого?
        Через замочную скважину Лука видит, что стоящая за дверью делает шаг назад и проводит рукой по растрепавшимся волосам.
        — Я просто хотела… Черт.
        Она разворачивается и идет вниз по лестнице.
        Лука распахивает дверь и выскакивает в коридор.
        — Сэм.
        Сэм останавливается. Стоит спиной к Луке. Раздраженно выдыхает и медленно поворачивается к ней лицом.
        — Гарда нет дома?
        — Нет.
        — А ты что, живешь здесь?
        — Да.
        — Мне нужно забрать кое-что.
        — Что забрать?
        Сэм лезет напролом прямо мимо нее. Направляется к книжным полкам. Лука чувствует запах кокоса от ее волос. Сладковатый тошнотворный запах кокоса, распространяющийся по всей комнате.
        Лука остается в дверях, наблюдает за девушкой. И это тело прижималось к Гарду.
        Сэм достает с полки книжку.
        — Он что-нибудь… рассказывал тебе обо мне?
        Лука стоит не шевелясь. Смотрит в пол.
        — Да ничего особенного. Я знаю, что ты учишься на философском.
        — Училась.  — Сэм так и замерла, держа на ладони книгу. Будто взвешивая ее.  — Теперь я с этим завязала.
        Она подходит к окну, смотрит на серые тучи, затянувшие небо.
        — А ты учишься?  — спрашивает Сэм.
        — Да.
        — И что ты изучаешь?
        — Я хочу узнать, что в состоянии разглядеть человеческий глаз.
        Взгляд Сэм падает на живописный станок.
        — А, так ты художница?
        Лука кивает.
        — И что ты сейчас видишь перед собой? Когда смотришь на меня?  — Сэм смотрит ей прямо в глаза.
        Лука не уходит от ответа:
        — Я вижу человека, который потерял подходящий ключ.
        27
        У Луки звонит мобильный телефон.
        — Лука, привет. Это папа. Как у тебя дела?
        — Привет, папа, все хорошо.
        — Чем занимаешься?
        — Фильм смотрю.
        — Хорошо.
        — А ты просто так звонишь или что-нибудь хотел рассказать?
        — Да нет, я просто, я тут подумал…
        — Ну говори же тогда!  — вскрикивает Лука тонким голосом. Она знает, что раз отец мямлит вот так, значит, что-то произошло.
        — Бабушку забрали в интернат.
        — Когда?
        — Вчера.
        — А что случилось?
        — Она не может больше оставаться дома одна. Мне приходилось бегать домой по три раза на дню. Я так больше не могу. Мне одному уже не справиться, Лука. Я был бы только рад за ней ухаживать, но я не могу бросить работу, и я же теперь один…
        Лука опускает руку с мобильником и смотрит в стену. Интернат. Начало конца.
        — Я отвезу тебя,  — говорит Гард. Лука даже не успела убрать телефон. Она смотрит на него. Долго и пристально.
        — Тебе же надо на работу.
        Голос у нее потухший. Будто это не она говорит, а какой-то механизм.
        — Да я эту работу терпеть не могу.
        — Я могу поехать на автобусе.
        — Мало ли что ты можешь.
        Гард набирает на мобильнике номер.
        — Привет, это Гард. Мне нужно сейчас уехать на всю неделю.
        — …
        — Я знаю. Но это очень важно. Я все равно поеду.
        — …
        — Ну и ладно. Раз не хотите меня отпустить на эту неделю, то я увольняюсь. С сегодняшнего дня. Пока.
        Гард осторожно ложится на диван рядом с Лукой. Кладет руку ей на бедро. Они почти соприкасаются кончиками носов.
        28
        Перед ними расстилается узкая и тесная долина. Голове под шлемом жарко и душно. Лука, прищурившись, выглядывает из-за спины Гарда и смотрит сквозь прорези в шлеме вперед. Там образовалась пробка из-за немецкого домика на колесах — другим машинам его не объехать: узкая дорога вьется серпантином, невозможно увидеть, что там, за поворотом, движется тебе навстречу — а вдруг трейлер?
        Гард поддает скорости, проносится мимо автомобилей, оставляя их все позади — все эти семьи с детьми в машинах, где пропотевшие сиденья измазаны растаявшим мороженым. Лука крепко держит Гарда руками за талию; дорога пролегает вдоль реки, плавно несущей свои зеленые воды в противоположном их движению направлении; на белом прибрежном песке играют в пляжный волейбол. Хотя уже поздний вечер, светит солнце. С обочины на дорогу склоняются разросшиеся иван-чай и люпин. Пахнет красной кашкой и лютиками. Колокольчиками и ромашками. Позади остаются иссушенный на солнце участок земли на склоне и грядки с луком. Все совсем иначе, чем было зимой. Все совсем иначе теперь, когда с нею Гард.
        Перед глазами у нее широкая и сильная спина Гарда. Ее руки крепко, но нежно обнимают его за талию. Лука чувствует, как подол юбки хлещет ее по голым бедрам; она прижимается ими к бедрам Гарда, он одет в джинсы и зеленую рубашку в клетку. Их тела устремлены вперед, они мчатся со скоростью 110, 120, 130 километров в час. На поворотах мотоцикл наклоняется на сторону. Вместе они сохраняют идеальное равновесие. Внезапно налетевший ливень за две минуты обдает их с головы до ног; Лука промокла насквозь, но, сидя вот так позади Гарда, прижавшись к нему, держась за него, чувствуя, как вибрация двигателя распространяется по всему ее телу, она ощущает блаженное тепло. Разговаривать невозможно, но все равно кажется, будто они никогда так хорошо не понимали друг друга, как сейчас. Когда они вместе плавно наклоняются на поворотах, вправо, влево, объезжая выступы скал и лихо минуя ровные участки.
        Из-за туч снова выходит солнце; единственное, что напоминает о только что прошедшем дожде,  — это потоки воды, стекающие по асфальту. Благодаря дождю все запахи ощущаются еще отчетливее. Когда едешь на мотоцикле, никакие преграды не мешают вбирать в себя ароматный воздух: они окутаны благоуханием свежескошенной травы на разогретом солнцем лугу, купыря и тимофеевки, недавно уложенного свежего асфальта, дикого шиповника. Мелькают овцы, заборы из просмоленных планок, тихие озерца с головастиками. Они мчатся мимо садов, оттуда пахнет клубникой, черешней, жидкостью для розжига. Мимо свежеокрашенных в белый цвет оградок палисадников. Оттуда доносит запах поливальных установок, сирени и надувных матрасов. Крапивы, паленой резины покрышек, коровьего навоза и бензина.
        Они сворачивают на грунтовую дорогу, пару-другую километров тащутся по кочкам извилистым проселком, который заканчивается у небольшого озерца. Пахнет темным еловым лесом и мокрым мхом. В канаве валяется срубленное кем-то дерево, от которого резко шибает в нос свежим ароматом соломенно-желтых опилок, рассыпанных вокруг поваленного ствола. У кромки воды — кувшинки, сиреневатые цветочки кислицы, желтые лютики.
        — Давай сегодня проведем ночь здесь?
        Лука стаскивает с головы шлем, по вискам скатываются капельки пота; воздух возле озера тоже еще не остыл, но там гораздо более свежо, чем в шлеме.
        — Ты не хочешь ночевать на хуторе?
        — Нет.
        — Ну тогда будем спать здесь.
        Гард подкладывает под мотоцикл противооткатные упоры и вешает шлем на руль. Проводит рукой по взмокшим волосам. Выуживает из одной из подвесных сумок бутылку воды. Они ужинают остатками еды, что была у них с собой в рюкзаке, и ложатся в мягкий вереск. Уже ночь, но светло; они засыпают, прижавшись друг к другу. Под темными вершинами елей, под светлым небом.
        Среди ночи Гард просыпается. Светит полная луна. Все так же тепло, целую неделю держалась просто тропическая жара. Озерцо стеной обступил темный тихий лес. А где же Лука? Гард протирает глаза, садится и видит, что она стоит на большом камне, выступающем из воды у самого берега.
        Гард босиком пробирается к валуну. Этот камень постепенно вытолкнула из себя земля; она еще не везде осыпалась с него, тут и там покрывает его неровными пятнами, кое-где на ней вырос вереск. Пахнет еловой хвоей. Гард чувствует босыми ногами покалывание сухих еловых иголок. Они острые, но это приятное, нежное покалывание. Середина ночи, но валун еще не остыл. Гард не знает, сколько сейчас времени. Знает только, что это самое темное время ночи. И все равно светло.
        Гард встает рядом с Лукой. Они просто существуют в пространстве. Ему не холодно. Он не чувствует контуров своего тела, как это бывает обычно, потому что они живут в Норвегии, а там почти всегда холодно. Но сегодня все не так. Ночь, а так тепло. Гард берет Луку за руку и ведет ее на край камня. Они раздеваются, одежда лежит двумя кучками, пристроившимися рядом друг с другом. Они одновременно встают на изготовку. Беззвучно прыгают в воду, и она принимает их. Лука чувствует, как теплая вода скользит вдоль ее тела. Ей не холодно. Она, голая, прыгает в черную воду озерца, среди ночи, а ей тепло. Она ощущает, как вода омывает ей кожу, лицо, грудь, живот, бедра, колени, ступни. Она плывет не торопясь, закидывая руки далеко в стороны. Опускается под воду, ниже. Чувствует ногами дно. Оно мягкое, илистое, там какие-то корни, мелкие камушки. Ее совершенно не тянет поскорее всплыть; легкие кажутся полными кислорода, словно медицинские баллоны. Когда она снова поднимается на поверхность, с намокшими волосами, теплый воздух целует ее лицо, и она слышит, как какая-то птица вспархивает с ветки, хрустит прутик,
луна улыбается из-за верхушек елей, сине-зеленое небо светлеет и на западе, и на востоке. Гард рядом с ней: он лег на спину на поверхность воды, плывет, медленно взмахивая руками, потом просто лежит, уносимый медленным течением. На черном фоне воды их тела белые-белые, волосы, образовав узоры вокруг головы, покачиваются на волнах.
        Они возвращаются назад к своему спальному месту. Тела у них теплые и влажные, кожа мягкая; они не знают, где оканчивается одно и начинается другое, они совсем одни в этом лесу и могут делать что угодно, не думая о том, что их может кто-то увидеть. Она склоняется над ним, целует его в шею, чувствует его руку у себя на пояснице. Его губы находят ее губы, они мягкие и влажные от воды горного озерца и лунного света. Она чувствует, как он горячо дышит ей в ухо. Щеку ей щекочет его щетина. Она достает из сумки презерватив и осторожно надевает его на Гарда, улыбаясь ему. Лука чувствует, как руки Гарда приподнимают ее, она в ответ опускается на него и шумно вдыхает, ощутив, как он заполнил ее всю. В вершинах деревьев кричит какая-то птица. У Луки все плывет перед глазами. Плывет, и кружится, и кружится, и она знает, что законы природы не властны больше над ними. Время остановилось, все мысли унеслись прочь, есть только кожа и губы и их сильные, гибкие тела, слившиеся друг с другом. Потом они так и лежат, склеенные потом и дышащие в такт. Прижимаются друг к другу, а вокруг них — светлая ночь.
        Лука подбирает клетчатую рубашку Гарда, держит так, чтобы ему было удобно ее надеть. Он просовывает руки в рукава. Сначала одну, потом другую. Полная тишина. Слышно только их дыхание; она потихоньку застегивает на рубашке пуговицы, начинает снизу и продвигается кверху, а самую верхнюю оставляет незастегнутой. Она берет его руку, застегивает пуговицы на манжетах, сначала на одном, потом на другом. Они опять укладываются рядом друг с другом и все это они проделывают, не обменявшись ни словом.
        Лука ложится на руку Гарда. Они смотрят вверх, в такое светлое ночью летнее небо.
        — Ты чувствуешь?  — спрашивает он.
        — Что?
        — Это мы его держим.
        — Что держим?
        — Небо.
        Лука слушает внимательно. Гард не часто разговаривает так.
        — Когда мы вместе с тобой, я чувствую себя таким сильным. Мы можем горы свернуть. Совершить любой подвиг.
        Поворачиваясь к ней лицом, он слышит шуршание письма в нагрудном кармане. Шепчет ей на ухо:
        — Вместе мы удержим небо.
        29
        Вот и бабушка. Она сидит на стуле в комнате интерната и улыбается им. Говорит так тихо, что им приходится наклоняться к ней совсем близко, чтобы расслышать слова. Или сидеть на корточках рядом с ее стулом. Гард не понимает ее диалект, Луке приходится объяснять ему, что бабушка хочет сказать. Бабушка смеется и гладит Гарда по голове. Долговязый парнишка присел на корточках рядом со старушкой; она ласково гладит его морщинистой рукой по взъерошенным волосам. Из-за плеча Гарда бабушка кивает и улыбается Луке. Когда они собираются уходить, Гард на руках переносит бабушку на кровать. Она кажется совсем крохотной в его широких ладонях.
        — А как дела дома?  — спрашивает бабушка, когда они подходят поближе к ее кровати, чтобы попрощаться.
        — Дома?
        — На хуторе.
        — Я… не была там.
        Лука опускает глаза.
        Бабушка берет ее за руку. Кладет ее руку на руку Гарда, а сверху накрывает своей.
        — Как приятно на вас смотреть. На вас обоих вместе.  — Она улыбается им с подушки.  — Чувствовать себя дома — это состояние души, Лука. А не место.
        Ты помнишь, Гард? Помнишь тот вечер, когда пошел такой сильный дождь, что, выйдя на улицу, ты будто оказывался под душем. Это был самый разгар лета, июль; уже три недели стояла удушающая жара, и когда наконец полил дождь, казалось, что воду подают прямо из нагревающей колонки. Мы с тобой ехали на велосипедах в гору, из центра города домой; я собиралась переночевать у тебя, в твоей постели, твоей сухой и теплой постели, прижавшись своим влажным телом к твоему. Но нам было так жарко. Так жарко, что даже ногам было горячо. Помнишь ты этот вечер? Ты ехал на своем велике впереди меня, вокруг то и дело вспыхивали молнии, мы такого еще никогда не видели; в новостях потом сказали, что в тот вечер в небе полыхнуло больше молний, чем за десять предшествующих лет, в одном только Осло насчитали 320 ударов молнии. Ты помнишь, как ты ехал впереди меня, а потом вдруг тебя с ног до головы окатило водой, которая пролилась из не выдержавшего напора водосточного желоба, это все равно что тебе вылили бы на голову три бочки воды, ты такой кайф поймал, помнишь? Ты прямо завопил от восторга. А потом направил свой велик
под другой желоб, их в этом квартале немало попортило грозой, и скоро ты стал похож на тонущую лошадь. Сточные люки были не в состоянии вобрать в себя такую массу воды, и она, пенясь, устремилась вниз по улице; дорога превратилась в реку, дождина шел такой, что повсюду, клокоча, пузырилась пена; я сняла туфли, побежала прямо по этой стремнине босиком; поток нес с собой белые цветы вишневых деревьев, они липли к моим голым ногам, вода была такая теплая, а мостовая — шершавая, но идти по ней было все равно совсем не больно, а приятно: весь гравий, разбросанный зимой, уже собрали, и асфальт был мокрым, теплым, восхитительным.
        30
        На лицо Гарда падает голубой отблеск от компьютерного экрана. И его лицо — единственное, что видно Луке в большой черной комнате. Она слушает аудиокнигу, валяясь на постели. Она любит вот так лежать и смотреть на него. На лбу у него залегли глубокие морщины: он уже несколько часов упорно всматривается в монитор. Чем это он так увлечен? Не сводя глаз с экрана, он помечает что-то в лежащем рядом блокноте. Обычно он не засиживается за компом так долго, и компьютерные игры его не интересуют.
        — У тебя есть какие-нибудь болезни, про которые я не знаю?  — спрашивает он вдруг.
        Лука снимает наушники.
        — Это какие, например?
        — Диабет, легочные заболевания, мало ли?
        — Нет. Ты чего, планируешь, какие качества передать по наследству грядущим поколениям?
        Он опускает крышку лэптопа и подходит к ней. Достает из кармана ножик и присаживается к ней на кровать. Берет ее за левую руку, нащупывает кончик безымянного пальца. Внимательно разглядывает его, открывает перочинный ножик; она лежит тихонько, не зная, что он собирается сделать, но позволяя ему делать это. Он делает маленький надрез у нее на коже, из надреза тут же выступает кровь, несколько капель которой он собирает в пробирку, извлеченную из кармана. Сует пробирку назад в карман, не глядя на Луку. Потом берет ее за запястье.
        — Сожми.
        — Что сжать?
        — Руку сожми.
        Лука с сомнением сжимает руку в кулак. Он ведет себя так странно. Чего это он хочет сделать?
        Гард сжимает в кулак свою руку и подносит ее к руке Луки. Его кулак больше ее кулака.
        — Я думаю, вполне пойдет.
        — Да о чем ты? Гард! Скажи, что ты затеял!
        Лука испугана, она садится в кровати, опершись обоими кулаками о матрас. Она хочет знать, что такое он замыслил: он никогда не бывает таким, как сейчас. С таким отсутствующим взглядом. Таким решительным.
        Гард нежно убирает прядь волос с ее лица. Смотрит ей в глаза.
        — Скоро узнаешь. Только дай мне несколько дней. Ты оценишь.
        31
        Гард стоит перед Лукой.
        — Я хочу подарить тебе свое сердце,  — говорит он.
        Она улыбается.
        — Нет, на самом деле. Я нашел в Швейцарии одного хирурга, который делает такие вещи.
        — Что-о-о?
        — Я тебе отдам свое, а ты мне — свое.
        Он рисует пальцем разрез поперек грудной клетки.
        Лука закатывает глаза.
        — Ты чего, рехнулся, что ли?
        — Нет, ты послушай. Помнишь, мы с тобой смотрели одну программу? Об одной девушке, которой пересадили сердце от человека, погибшего в автокатастрофе? Мы тоже можем так сделать.
        Гард серьезно смотрит на Луку.
        — Я списывался с этим хирургом по электронной почте. А вчера я с ним целый час разговаривал по телефону. Он готов это сделать. Никаких проблем.
        — Ну, знаешь. Ты накурился чего-нибудь, что ли? Слушай, кончай придуриваться, ложись проспись, Гард.
        Лука уходит на кухню. Ей необходимо выпить кофе. Да покрепче.
        — Лука, я это серьезно. Вот посмотри, все бумаги уже собраны.  — Он кладет на стол папку с документами.
        — Не морочь мне голову.
        Она отворачивается к кофеварке.
        — Да ты почитай сначала. Я тебя прошу.
        Она слышит, как дверь за ним осторожно закрывается.
        Лука стоит, вцепившись в край кухонного стола. На нем лежит папка с документами. Она знает, что он вполне в состоянии отчудить что-нибудь этакое. И она знает, что он знает, что и она, пожалуй, в состоянии на что-нибудь этакое согласиться. Она разжимает пальцы, осторожно придвигает к себе папку с бумагами. Потихонечку, сантиметр за сантиметром. Будто эта папка в любой момент может на нее наброситься. Лука осторожно усаживается на стул и указательным пальцем откидывает твердую обложку папки в сторону.
        ДОГОВОР О ВЗАИМООБМЕНЕ СЕРДЦАМИ
        (двойной пересадке сердца)
        Женщина, 17 лет, здорова, группа крови AB, резус отрицательный
        Мужчина, 19 лет, здоров, группа крови AB, резус отрицательный
        Евро 400 000 (четыреста тысяч) на банковский счет 1890.781.903.98.67.1003.
        Явка по адресу: Швейцария, Эйдинген, Линденштрассе, 189, 3 августа в 15:00.
        Оттуда вас отвезут в клинику.
        Мы не спрашиваем ваших ФИО и не сообщаем вам своих. Этот договор построен на взаимном доверии сторон.
        Плата за операцию подразумевает предоставление следующих услуг: работа хирурга, госпитализация, проведение лабораторных анализов и медикаменты.
        В оплату включены также текущий медицинский контроль и реабилитационные процедуры, осуществляемые квалифицированным врачом в стране вашего проживания. Более подробная информация об этом специалисте будет вам предоставлена на более позднем этапе.
        Операции подобного рода не запрещаются швейцарским законодательством. Однако в силу неоднозначного отношения к данному вопросу мы предпочитаем не афишировать свою деятельность. По прибытии вам будет предложено подписать обязательство о неразглашении содержания договора и факта осуществления медицинского вмешательства. После того как операция будет выполнена, никаких контактов между сторонами не предусмотрено. Если обязательство о неразглашении будет нарушено, вы будете принуждены к молчанию.
        Мы не несем ответственности за изменения психики, которыми может сопровождаться эта операция.
        Благодарим вас за то, что обратились к нам.
        «Вы будете принуждены к молчанию» — это как понимать? У Луки мурашки по спине забегали. Но не только от страха. А может, и правда…? Им с Гардом? Поменяться сердцами? Ох, дичь какая. Она листает дальше. В папку вложены таблицы и графики, иллюстрирующие работу сердца. Информация о медикаментах, которые должны воспрепятствовать отторжению телом вживленного органа. Физиотерапевтические упражнения, которые им придется потом делать, чтобы организм вернулся в норму. Расшифровка их анализов крови; насколько Лука может судить, анализы свидетельствуют, что оба они практически здоровы. Разъяснение врача, в котором констатируется, что пока еще подобных операций, от одного живого человека другому, не проводилось, но что ранее он неоднократно осуществлял идентичные пересадки от умершего донора. И что он заверяет, что эту операцию провести будет проще, поскольку оба сердца здоровы и поскольку это будет плановая операция, осуществляемая под строгим контролем. В папку вложена также карта швейцарского городка Эйдингена. Лука перелистывает бумаги и добирается до последнего листа. Это распечатка двух авиабилетов. На
ближайшую среду. Самолет летит уже в эту среду! Господи, он и правда все спланировал.
        Она осторожно просовывает ладонь под рубашку, прижимает к коже там, где бьется сердце, чувствует его удары. Каково это будет? Носить в своем теле сердце другого человека? Как ее кровь будет прокачиваться через него? Она где-то читала, что сердце размером такое же, как сжатый кулак человека, которому оно принадлежит. У Гарда кулак больше, чем у нее.
        Но ведь четыреста тысяч евро? Она понимает, что операция осуществима. С медицинской точки зрения. Но ведь она вряд ли может быть разрешена законом? К тому же таких денег у них все равно нет. Что бы там Гард ни вообразил себе. И им этих денег не наскрести ни за что. Слава богу.
        32
        — Ну ты совсем больной.
        — А, прочитала, значит,  — улыбается Гард.
        — Но мы же не можем на самом деле это сделать.
        — Еще как можем.
        — Да это же стоит кучу денег. Откуда нам взять столько?
        Гард сует руку в задний карман брюк. Нащупывает рассыпающийся от ветхости листок бумаги. Захватывает пальцами. Осторожно кладет на стол. Листок уже совсем растрепался.
        Гард кивает головой на бумажку.
        — Читай.
        Лука осторожно разворачивает лист. Тот распадается на четыре части. Лука поднимает взгляд на Гарда.
        — Ой…
        — Ничего страшного, ты читай.
        Лука раскладывает все четыре части перед собой как пазл. Читает. Снова и снова. Ее глаза раскрываются все шире. Она смотрит на Гарда.
        — Это завещание твоего отца.
        — Видишь, что он пишет?
        Лука перечитывает его заново.
        — «Трать деньги на то, что придаст тебе уверенности в завтрашнем дне»,  — шепчет Лука.
        Гард вперивает взгляд своих ярко-синих глаз в черные глаза Луки. В его глазах разгорается огонек. Алый огонек среди всей этой синевы. Огонек, которого она раньше не замечала.
        — Нет, слушай, ты действительно хочешь этого?
        — Разумеется, хочу. Ты что, думаешь, я совсем тупой, что ли?  — Гард отводит руку в сторону.  — Я бы никогда такого не предложил, если бы не собирался действительно сделать это. Я об этом думаю с тех самых пор, как мы посмотрели ту передачу. Я, наверное, поэтому в последнее время был таким невнимательным.
        — Ну так что теперь?
        — Ты единственная увидела меня таким, какой я есть. За всю мою жизнь.
        Надолго воцаряется тишина.
        — Ну и что теперь делать? Чисто практически?  — Она все еще не до конца ему верит.
        — Ну я же сказал, один хирург в Швейцарии готов это сделать. В банк я уже ходил, с деньгами все улажено; я разговаривал с хирургом; разумеется, это все не совсем законно, использование таких ресурсов не поощряется в тех случаях, когда это не диктуется жизненной необходимостью; но с другой стороны, это и не совершенно незаконно, ведь клиника-то частная, и я за все заплачу сам. Ну и в каком-то смысле это жизненно необходимо. Для меня.
        Он садится.
        — Я проверял, по группе крови мы совместимы. Они прооперируют нас одновременно, это совершенно нормально. В Швейцарии на такие вещи смотрят без предубеждения; если ты не знала, у них там даже есть такие клиники, куда можно приехать, чтобы умереть; ты разве не слышала?
        — Слышала, но честно говоря…  — Лука растерянно смотрит на Гарда.
        — Никакого риска нет. Пока мы платим, они нами занимаются и после операции, если понадобится. И в Норвегии тоже. У этого хирурга есть коллега в Осло, с которым они вместе учились, они друг другу в случае чего всегда помогают. Этот мужик не впервые балансирует на грани законности, в этом я уверен. Он нам не будет создавать сложностей, если мы заплатим ему столько, сколько он просит.
        Гард поднимается. Приобнимает ее за плечи.
        — После этого нас с тобой ничто не разлучит.
        Они стоят не шевелясь, едва дыша. Вместе. Вдох, выдох.
        — А мы после этого останемся здоровыми-то?
        — Разумеется. Будем еще здоровее, чем теперь.
        — Да, таких чокнутых, как ты, я еще не встречала.
        — А ты зато самая классная девушка из всех, что встречались мне.
        Лука улыбается.
        — А еще тебе полезно научиться перестать все контролировать,  — улыбается Гард.
        — Да, может быть, и так.
        — Все будет хорошо.
        Гард заправляет темную прядку Луке за ухо. Обхватывает ее голову руками, смотрит на нее.
        — Есть еще одна вещь. Этот хирург сказал, что прежде чем мы примем окончательное решение, я должен тебе об этом сказать. Я ему говорил, что это неважно, но он настаивал. Пересаженное сердце живет лет двадцать, не дольше. Это значит, что мы в лучшем случае доживем лет до сорока. Но мы же и так не собирались долго жить, правда?
        — Нет, до сорока — да ни за что. Не хочу быть такой старухой.
        Лука смотрит в окно.
        — Но все-таки. Это такой шаг, это уж как-то слишком. Чтобы в моей груди билось чужое сердце.
        — Лука. Оно не чужое. Оно мое.
        33
        Лука идет в парк. Бродит между деревьев, со всех сторон ее окружают их стволы. Оберегают ее. Она прислоняется спиной к вековому дубу, через одежду ощущает его грубую, жесткую кору. Поворачивается к дереву лицом, обхватывает его руками: руки не соприкасаются пальцами, у дерева слишком толстый ствол. Она чувствует, как бьется сердце в ее теле, прижавшемся к сухому и теплому стволу дерева. Слышит, как удары сердца отдаются в ушах.
        Пахнет древесной корой, землей и зеленью. В кронах деревьев над ней гуляет ветер, она вглядывается вверх, меж листьев: высоко-высоко в небе виднеются звезды. То, что они задумали,  — сумасшествие. Но когда их тела натолкнулись друг на друга той ноябрьской ночью, что-то произошло. С тех пор не прошло еще и года. А кажется, что они всегда были вместе. Она и Гард. Но чего-то всегда и не доставало. Одной последней вещи. Может быть, именно этой. Поменяться сердцами — безумие. Но, может быть, именно этого ей и не хватает. Чудесного безумства в духе Гарда.
        Она смотрит вниз, на свои ноги. Они примостились между гигантскими корнями дерева. Корни выпирают наружу сквозь затоптанную почву. И уходят вниз, в глубину подземных ходов, где червяки проедают себе путь в земле и тем самым позволяют воздуху добраться до корней. Целая сеть подземных каналов. Глубоко под землей, в темноте, корни находят себе дорогу. В темноте, ничего не видя. Так все обычно и находят свой путь.
        34
        — Ладно. Давай сделаем это.
        — Ты и правда согласна?  — Лицо Гарда словно освещается изнутри, он берет ее за руки.
        — Да, я согласна. И давай тогда поскорее все сделаем, пока я не передумала.
        — Если ты сомневаешься, мы можем и не делать этого. Ведь потом не переделаешь назад. Это не татуировка какая-нибудь.
        — Нет, мы это сделаем.  — Она смотрит ему в глаза.
        — Ты должна быть абсолютно уверена.
        — Я уверена. Я целые сутки думала об этом.
        — O’кей.
        Гард кивает. Смотрит на нее. Смотрит на эту маленькую девушку с большими черными глазами. Ее сердце будет биться в его груди. Это просто запредельно.
        — Господи, как же я тебя люблю.
        35
        Они остановились в одной из центральных гостиниц. Операция назначена на следующее утро. Сегодняшний вечер у них свободен. Последний вечер со своим собственным сердцем. Они зашли в ресторанчик. Спросили официантку, не посоветует ли она, куда можно пойти хорошенько развлечься. Официантка сказала, что ее парень играет в одном заведении возле пакгаузов, на окраине города. Самое клевое место в городе, сказала она. Туристы о нем и не догадываются.
        Как только они входят, в грудь Луке ударяет глубокий звук бас-гитары. Вышибает из нее воздух. Это их последний вечер перед тем, как все изменится и ничто уже никогда не будет прежним. Заведение, которое им посоветовали, оказалось бывшей церковью, переоборудованной в клуб. Снаружи ни души, а внутри толпа народа всех цветов и размеров. Их обдает удушливым теплом, гул голосов и музыка сливаются воедино и охватывают их обоих, несут их внутрь помещения. С высокой стены их приветствует рукой Дева Мария: витраж отсвечивает зеленым, лиловым и желтым цветом.
        Диджей стоит в алтаре: это девушка, на голове у нее нимб из светящегося пластика. Вокруг них толпы народа: наверху на галерее, на лестнице вниз, в крипте. Диджей будет играть до тех пор, пока все не попадают от усталости. Танцпол бушует словно гейзер. Все скачут вверх-вниз. Настойчивый бит заставляет двигаться всех вокруг. Подбрасывает их в воздух, удерживает их в трех сантиметрах от пола. Гард рядом с ней, берет ее за руки, его губы шевелятся, выговаривая какие-то слова, но его рот — черное немое отверстие. Лука проваливается во тьму между его губ, летит вниз, падает с дикой скоростью головой вниз, она вся во власти этого падения; Гард закрывает рот — и Лука снова отброшена назад, на танцпол. Перед Лукой танцует эта огромная черная дыра, произносящая слова, которых она не может слышать, но которые она все равно понимает. Потому что теперь они составляют единое целое, они больше никогда не расстанутся. Даже смерть не сможет разлучить их. После этого. После того, что случится завтра. Они стоят неподвижно в бурлящей массе людей. Народ скачет вокруг них как сумасшедший, а они просто стоят. Совершенно
неподвижно. Вокруг них словно очерчена окружность, которую никто не может переступить. Будто понимая, что этих двоих нужно оставить в покое. Как будто зная, что скоро эти двое совершат что-то неслыханное. Впервые за всю историю человечества.
        Их окутывает зеленый дым, весь мир теперь зеленый, бас-гитара рвет тело Луки по живому, ей кажется, она сейчас разорвется на части, и это чудесно, так непостижимо чудесно — в этой гуще, среди этого зеленого дыма, слушать стон бас-гитары; со всех сторон их окружают потные человеческие тела, но они не чувствуют их прикосновений — существуют только они двое, здесь, сейчас, она и Гард, и больше никого. Во всей этой стране никто не знает, кто они такие. Есть только они вдвоем и музыка, которая не стихает и которая не стихнет до первых проблесков дня; они пьют воду — им не требуется алкоголь, головы у них совершенно ясные и в то же время совершенно отсутствующие в этом мире; существуют только этот ритм, и эта бас-гитара, и их тела, тесно прижавшиеся друг к другу.
        36
        И вот они на Линденштрассе, 189. Здесь книжный магазин. В нем масса народа, но в этой толпе прямиком к ним идет мужчина в костюме. Наверное, прочитал все на их лицах. Два юных человека, жмущихся друг к другу в чужой стране. Мужчина приятен, корректен, одет в черный костюм. Он разговаривает с ними так, как если бы они пришли пообедать в дорогой ресторан. Лука с Гардом переглядываются. Гард берет ее за руку, они кивают друг другу, как бы отсчитав новую эпоху, и вслед за мужчиной выходят на улицу. Теперь пути назад нет.
        Их ждет такси с затемненными стеклами. Мужчина открывает перед ними дверцу. Перед Гардом в мягком джемпере с капюшоном и перед Лукой в черных джинсах с дыркой. Дверца захлопывается за ними. На заднем сиденье они обнаруживают непроницаемые повязки на глаза. Мужчина затягивает их потуже. Не просит извинения. Вообще ничего не говорит. Гард чувствует под пальцами холодную кожу сиденья. Лука слышит дыхание Гарда. Сжимает его руку. Машина долго едет. Поворачивает направо, останавливается на светофоре. Поворачивает налево, выезжает на шоссе. Они едут и едут, мужчины на переднем сиденье не произносят ни слова; Лука и Гард не смеют пикнуть, чувствуют только, как крепко их руки держатся одна за другую. Автомобиль мчится по шоссе, должно быть, они уже в другом городе? Гард дышит чаще и чаще, ерзает на сиденье. Лука замечает это и кладет руку ему на плечи. Укладывает его головой себе на колени, придерживает его, словно маленького ребенка. Гладит по волосам. Мужчина на переднем сиденье покашливает, и они страшатся подумать о том, что ожидает их за полосками ткани, закрывающими им глаза. Лука начинает тихонько
мурлыкать старинную колыбельную, которую частенько пела ей бабушка. Дыхание Гарда становится ровнее. А они все едут и едут. Лука напевает и гладит его по волосам, а другой рукой крепко обнимает его. Они съезжают с шоссе на менее оживленную дорогу. Сбрасывают скорость, осторожно скатываются с невысокого пригорка. Слышат, как открываются ворота, это гараж, наверное? Наконец автомобиль затихает. Перед ними открывается дверца.
        — Добро пожаловать, сэр. Добро пожаловать, мисс. Следуйте за мной,  — произносит по-английски чей-то голос.
        Мужчина в костюме снимает с их глаз повязки и улыбается им. Табличка на стене указывает на вход в клинику.
        Держась за руки, они устремляются вперед по коридору. Лука не думает о крови, скальпелях и холодной стали. Она думает о парне, который торопливо идет впереди нее. О парне, который держит ее за руку, который тянет ее за собой по тускло освещенному коридору. Единственный источник света здесь — зеленые светящиеся стрелки на полу. Они спешат поскорее добраться туда, куда ведут их эти стрелки. Прочь от выхода, прочь от внешнего мира. В темноту, в тепло. Они держатся за руки, смеются, в них все кипит, и они не в силах остановиться. Их шаги гулко отдаются эхом в коридоре клиники, но это ничего, там сейчас никого нет, только они двое и хирурги со своими ассистентами. Они — это два бьющихся сердца в двух трепещущих телах. Два сердца размером со сжатые кулаки скоро поменяются местами.
        37
        Лука пытается открыть глаза. У нее не получается, веки склеились. Где она? Дышать тяжело, в руках какое-то странное ощущение, Лука не может их поднять. Кто-то смачивает ей рот. Кусочки влажной ткани цепляются за сухую кожу губ. Прохладная, чудесная вода. Она хочет еще, так хочется пить. Пытается проглотить то немногое, что осталось у нее на губах, но этого тоже мало. Ей удается приоткрыть глаза, откуда-то свысока над ней склонилось чье-то лицо, кто это? Все плывет перед глазами, это лицо, голос, произносящий что-то по-английски, она не может разобрать что, пытается приподняться на локтях, видит, как лицо приближается, чья-то рука заставляет ее снова лечь, она порывается сказать что-то, спросить, где она, почему все такое странное, потом разражается безумным смехом: все стало вдруг таким уморительно смешным, не все ли равно, где она и почему ей так жутко хочется пить, у нее же нет тела, она смеется и не может остановиться, у нее нет тела, можете себе представить что-нибудь более смешное — у нее нет тела! Но смеяться она все-таки может, она — ангел, она — космический пришелец, который явился на
землю, чтобы все здесь съесть, звук ее смеха достигает ее ушей, она не может понять, кто же это так смеется, это та женщина на картине? Женщина, которая сошла с картины и снова прижимает ее к кровати? Внезапно ее охватывает неизъяснимая усталость, и ей становится ужасно грустно: она плачет и плачет, никогда еще за всю ее жизнь ей не было так жалко себя, слезы градом катятся по ее щекам, но ей не удается утереть их. Рука не слушается ее. Она откидывается на подушку, погружается все глубже в хлопковую ткань, окружающую ее со всех сторон, и женский голос пропадает вместе с лицом; ее увлекает за собой река, широкая, тяжело катящая волны река, которая неторопливо и беззвучно несет свои воды куда-то между больших зеленых деревьев. Она не знает, куда несет ее этот поток, да ей и все равно куда; она знает только, что вот сейчас она здесь. Ее уносит все дальше, масса воды удерживает ее на плаву, ей совсем не страшно, она просто плывет, уносимая потоком, и это самое прекрасное из того, что она испытала в жизни, и она хочет остаться там навсегда.
        38
        Когда подходит к концу четырехнедельное пребывание в клинике, на последние деньги Гарда они покупают старенький автофургончик. Через пол-Европы они отправляются домой.
        Гард съезжает с шоссе и останавливается на площадке для отдыха: она оборудована туалетами и столом для перекуса. Последние два часа Лука спала, она с трудом разлепляет веки и жмурится от света.
        — Это мы где?  — спрашивает она, но Гард безмолвствует.
        Площадка устроена на вершине холма; Гард переключает автомобиль на холостой ход, открывает дверцу и выскакивает наружу.
        — Твоя очередь!
        Машина своим ходом движется по асфальтированному съезду вниз, к шоссе.
        — Чего?
        Лука судорожно озирается вокруг. Гарда в машине нет, а машина катится вниз. Скорость возрастает с каждой секундой; Лука, ошалев, крутит головой из стороны в сторону, но времени на раздумья нет. Она кидается на водительское место, ее юбка зацепляется за рычаг переключения скоростей и застревает там. Лука не может сдвинуться с места, между ног торчит черный рычаг. Гард, обежав автомобиль сзади, вскакивает на пассажирское сиденье.
        — А ты что, думала, я буду всю дорогу до дому рулить?  — усмехается он.
        — Гард!
        — Ты же, кажется, хотела научиться водить?
        Лука тянет и дергает за юбку до тех пор, пока та не рвется; плюхается на водительское сиденье и хватается за баранку. Машина уже разогналась, склон довольно крутой, и они все быстрей и быстрей катятся вниз. Автомобили из левого ряда со свистом проносятся мимо Луки. Скоро их фургон уже окажется на шоссе. Гард закидывает голые ноги крест-накрест на приборную доску.
        — На твоем месте я бы включил передачу,  — говорит он, кивком показывая на рычаг переключения скоростей.  — При той скорости, с которой мы сейчас катимся, лучше бы, наверное, выбрать четвертую.
        Лука полностью сосредоточила внимание на шоссе, к которому они несутся на всех парах; на него слева выскакивают машины, мчащиеся со скоростью 150 километров в час; они одна за другой проскакивают мимо.
        Гард меняет дорожку на проигрывателе дисков, делает погромче звук; через открытое окно далеко разносится уханье басов.
        — Педаль справа — это газ. Давай-ка, попробуй вклиниться между машинами, но учти, это надо сделать, не снижая скорости. Слыхала, есть такой принцип — «через одного»?
        — Нет.
        — Ну нет так нет. Пораскинь тогда мозгами.
        Он ухмыляется и включает музыку еще громче.
        — Черт тебя подери, Гард.
        Лука вся обращается во внимание, смотрит прямо перед собой, только иногда на секунду судорожно поворачивая голову, чтобы глянуть через левое плечо, что там творится сзади нее на дороге.
        — Зато уж теперь ты проснулась.
        Мимо проносится автопоезд; обгоняя ее, настойчиво сигналит черный «Мерседес». Костяшки пальцев Луки, вцепившейся в руль, побелели; краем глаза она отмечает приближение автомобилей, настигающих ее сзади; она вот-вот уже вклинится на одну из четырех полос; сзади налетает кабриолет, резко выворачивает влево, чтобы не врезаться в нее; его водитель грозит Луке кулаком, сигналит, и звук гудка исчезает уже где-то далеко впереди. Лука перекладывает руль в правую руку, левую высовывает в окно и показывает средний палец.
        — Я смотрю, самое главное ты уже усвоила,  — хмыкает Гард.
        — Это же примерно то же самое, что управлять трактором. Только чуточку быстрее. Так что, может быть, ты пристегнулся бы. И еще неплохо было бы, если бы ты опустил репу на подголовник и заткнулся.
        Гард улыбается и пристегивается ремнем. Ремень свободно болтается у него вокруг талии, он почти на полметра шире, чем надо. Гард шевелит пальцами ног на приборной доске. Лука заправляет за ухо прядь волос, прилипшую к ее взмокшему лбу, наклоняется и стягивает с ног босоножки на высокой деревянной подошве. Кидает их на колени Гарду. Теперь, когда ноги босые, ей удобнее управлять обтянутыми резиной педалями. Педали нагрелись, ногам комфортно на их поверхности. Стрелка спидометра подрагивает вокруг цифры 120, двигатель работает на слишком высоких оборотах и недвусмысленно дает знать об этом.
        — Можешь переключить на пятую,  — подсказывает Гард.  — Левую ногу на педаль слева, правой рукой держи рычаг переключения скоростей.
        Он стаскивает с себя футболку. Она видит длинный шрам, тянущийся по его грудной клетке. Края раны срослись хорошо. Контуры шрама на коже проступают в виде небольшого бугорка. Они смотрят друг на друга и улыбаются.
        Лука высовывает голову в окошко и издает боевой клич. Волосы полощутся вокруг ее головы, словно языки черного пламени, юбка хлещет по обнажившимся бедрам. У нее одно желание — мчаться все быстрее и быстрее и никогда, никогда не останавливаться.
        39
        Они и позже ни о чем не жалели. Ни когда занимались с физиотерапевтом и в груди болело и кололо. Ни когда ждали результатов анализа крови, по которым можно будет определить, не начинает ли их тело отторгать новый орган. Ни секунды они не пожалели о том, на что решились. Врач предоставил им всю необходимую информацию. Рассказал подробно о том, как функционирует система кровообращения. О том, что кровь поставляет в тело кислород. Обогревает тело. Так что если они вдруг начнут мерзнуть или у них появится одышка, значит, возможно, что-то разладилось в организме. Возможно, нарушена работа сердца. Они не думают об этом. Они ни секунды не задумываются о том, что в организме может что-нибудь разладиться. Врач говорит, что в его практике не было еще такого случая, чтобы кто-нибудь так быстро восстанавливался после трансплантации. Они живут более активной жизнью, чем раньше. Они ощущают мир ярче. Отчетливее.
        Лука пишет картины. Одну за другой; яростно бросается на холст, все получается как надо, всякий раз, все линии, все краски. Сюжеты так и просятся на полотно, она работает в каком-то дурмане, торопится успеть сделать побольше. Гард играет. Играет просто божественно. Барабан не смолкает день и ночь. Дни и ночи незаметно чередуются друг с другом, образуя нескончаемую вереницу сменяющих друг друга суток. Фабричный зал — это весь их мир, и весь мир принадлежит им одним.
        Они совершают набеги на все новые контейнеры, не переставая удивляться тому, что магазины выбрасывают в отходы: никогда еще им не доводилось так хорошо питаться. Гард выискивает все новые рецепты, всякие неслыханные сочетания продуктов. С фруктами, названий которых они раньше не слышали. Со специями такими острыми, что потом еще несколько дней жгут кончики пальцев; с пряностями из мест, о существовании которых они и не подозревали. Они каждый раз по-новому жарят рыбу: заворачивают ее в пальмовые листья, натирают ее тростниковым сахаром. Сами варят шоколад с чили, крем с базиликом, мороженое с эстрагоном. Супы с имбирем, кориандром, лимонной мелиссой, кокосовым молоком, кайенским перцем. Булгур, кускус, высушенные на солнце томаты, сыры, запах которых так и шибает в нос, когда разворачиваешь упаковку, прогретое солнцем красное вино из неведомых земель. Бельгийское пиво, домашней выпечки хлеб с кервелем и розмарином. Маринованные грибы, сливочный соус, перечный соус, благоухающее пряными травами жаркое из баранины, а к нему картофель, запеченный со сливками.
        Лука откладывает в сторону кисть и бежит на кухню. Становится за спиной у Гарда и обнимает его рукой за талию. Вдыхает восхитительные ароматы, исходящие от приготовляемых им блюд. Солоноватый запах его теплой кожи. Проводит руками вниз по его брюкам, чувствует, как он сразу же напрягается. Гард осторожно берет ее за руки, улыбается и высвобождается из ее объятий. Кидает на стол тарелки, достает из холодильника бутылку белого вина и откупоривает ее.
        Она тянет его за собой на диван. Стаскивает с него через голову футболку и отшвыривает ее в сторону. Он склоняется над ней; у него такая теплая кожа, так чудесно ощущать на себе тяжесть его тела, слышать его дыхание так близко к своим ушам; он целует ее, губы у него одновременно мягкие и упругие. Он целует ее в шею, она гладит руками его сильную спину, зарывается пальцами в его волосы, обхватывает его ногами вокруг талии. Он встает и, крепко держа ее в руках, относит на кухню, не переставая целовать. Усаживает ее на барный табурет. Она распускает на нем ремень, расстегивает брюки, стаскивает трусы-боксеры и чувствует, как его поджарые ягодицы прижимаются сзади к ее ляжкам. Единственное, чего она сейчас хочет, это чтобы он проник в нее; она еще крепче прижимается к нему телом, оно открыто, оно покрылось влагой. Его руки пробегают по всему ее телу, его сильные руки на ее нагой коже, его тяжелое дыхание над ее ухом. Он сдергивает с нее трусики, она кладет локти на барную стойку, откидывает голову назад и чувствует, как он заполняет ее всю. Снова, и снова, и снова. Он такой восхитительно сильный и
твердый, и она знает, что он не кончит, пока она не придет в полное изнеможение.
        Какое-то время все так и продолжалось.
        Пока что-то не стало медленно, но верно вклиниваться между нами. Наше собственное эго.
        Мы оба настолько о себе возомнили, что забыли друг о друге. С чего и когда это началось, наверное, никто из нас не вспомнит.
        40
        Лука бросает школу. У нее не хватает времени, чтобы заниматься там. Ей удается снять пустующий чердак в старом доме. Вот уж где классно. Она обретается там почти безвылазно. Ей здорово работается там: будто она орудует распылителем высокого давления — стоит подойти к мольберту, как картины так и возникают на нем одна за другой. Она едва успевает воплощать многочисленные замыслы, которые так и роятся у нее в голове, торопится перенести их на холст. Писать с такой скоростью невозможно, поэтому она для памяти старается сразу же претворять каждый новый замысел в эскиз; карандашные рисунки разбросаны по всей комнате, ожидая своей очереди быть воплощенными уже в ином масштабе.
        Из всех своих новых картин по меньшей мере двадцатью она вполне довольна. А ведь она сумела их создать за какие-то несколько недель. И еще она больше не боится. Не боится показывать их другим. Она сфотографировала свои картины, распечатала снимки по несколько экземпляров в формате A3 и отправилась в небольшую галерею возле водопада, где обычно выставляются начинающие художники. Заранее она ни с кем не договаривалась, просто накинула на себя какую-то одежду и побежала. Владелица галереи стоит под самым потолком на стремянке и вкручивает лампочки; Лука, не спрашивая позволения, раскладывает на столе содержимое папки. Галеристка вне себя от восторга, хочет выставить все картины сразу, устроить персональную выставку из произведений одной лишь Луки. Вот это да, ей же едва исполнилось восемнадцать лет! Слыханное ли дело, чтобы восемнадцатилетнему художнику предлагали организовать персональную выставку?
        41
        Гард с группой празднуют выход нового диска. Этот новый диск еще лучше, чем предыдущий. Газетные критики выставили ему оценку в шесть баллов из шести. И на этот раз именно Гард сумел сплотить группу. Хотя обычно он оказывался самым безалаберным из всех. А теперь это он собирает их на репетиции, это он нашел новое помещение для этого, это он договаривается обо всех выездных выступлениях. И это он сочинил три лучших композиции для этого диска. Гард просто в экстазе, он не может дождаться, когда же пройдет этот день, ему не сидится на месте. Наступает вечер, и это просто сказка. Все просто сказка! Группа играет слаженно, будто стая охотящихся волков; все проходит без сучка без задоринки, все даже лучше, чем им мечталось. Публика в восторге, два раза их аплодисментами вызывают сыграть на бис. Гард просто не может в это поверить, это же просто фантастика. Нужно обязательно спросить Луку, как ей понравилось? Он ищет ее глазами; публика покидает зал, а где же она? И когда все наконец уходят, ее нигде не оказывается. Неужели она так и не приходила? Неужели ее тут не было? Неужели она пропустила лучший из
его концертов? Он не может в это поверить. Он не верит этому; он устремляется в бар, заказывает четыре порции виски и опустошает стаканы один за другим. Подходит Сэм и спрашивает, как дела. Он не отвечает, и она незаметно кладет руку ему на талию.
        В галерее возле водопада Лука пытается разглядеть Гарда среди присутствующих. Как он мог не прийти на ее вернисаж?
        42
        Этим вечером Гард не приходит домой.
        Лука укладывается спать на двуспальную кровать одна. Прижимается головой к подушке Гарда. Знакомый запах ударяет ей в лицо, как пощечина. У него такое надежное горячее тело. Когда он обнимает Луку, ей ничто не страшно в целом мире. Что же такое случилось с ними за последние недели? Они изменились. Оба изменились. Все больше и больше погружались каждый в свое дело. Отстранялись друг от друга. Получилось ровно противоположное тому, чего они хотели добиться. Лука все писала и писала, картины выходили отличными. Но что толку-то? Если ей никогда больше не быть вместе с Гардом?
        Они больше не готовят еду вместе. Лука варила спагетти на плитке в мастерской; как устраивался Гард, она понятия не имела — наверное, ел вместе с другими участниками группы. Лука и Гард больше не засиживались далеко за полночь за разговорами. Не разглядывали узоры облупленной краски на потолке и не угадывали силуэты и фигурки в трещинках. Он больше не гладил ее по затылку своими теплыми руками. Они больше не целовались в кровати до тех пор, пока не скатывались с нее на пол, занимаясь сексом.
        Теперь они возвращались домой поздно вечером. Падали в постель, едва перекинувшись парой слов. Поворачивались на бок спиной друг к другу и выключали свет. До сих пор она не задумывалась об этом. Ее мысли были слишком заняты выставкой. Всеми этими картинами, которые беспрестанно рождались в ее воображении, которые нужно было перенести на бумагу, а потом на холст. Ни на одной из них не появлялся Гард. А раньше ведь было именно так. Те, прежние картины было писать труднее, но на них присутствовал он. Картины рассказывали о них. O ней и о нем. Теперь ее сюжеты не имели к ним с Гардом никакого отношения. Что же случилось? И куда подевался Гард? Почему он не возвращается домой?
        Справа от нее на стене висит афиша летнего фестиваля. Пока ее несли домой в рюкзаке, она вся помялась. Тем, где истерлись краски, на ней проступили неровные белые полоски бумаги. Эти полоски тянутся через всю афишу в разных направлениях. Скотч, которым она была прилеплена к стене в правом верхнем углу, пересох, лист отошел от стены. Свернулся трубочкой. Название и дата больше не видны. И забыты. А ведь это тот самый фестиваль, начинавшийся так плохо, но завершившийся так хорошо. Пот, крем от загара, испарина. Аэрозоль от комаров. Палаточная ткань, цепляющаяся к коже. Жесткое ложе, песок на полу. Песок на коже. Песок в еде. Запах свежеподжаренного бекона, смешивающийся с запахом керосина для примуса. Смех в ночи и компания студентов из Германии в соседней палатке. Грохот музыки из фестивальной зоны, доносящийся даже до самых дальних палаток, поставленных у кромки воды. Это было раньше. До того, как началось их отдаление друг от друга.
        Лука чувствует, как ее длинные ногти врезаются в ладонь. Нажимает нарочно так сильно, что в конце концов перестает чувствовать боль. Она слышит свое частое дыхание. Вдох, выдох, вдох, выдох. Чувствует, как стучит сердце в клетке под ребрами. Все быстрее и быстрее. Хотя она лежит не шевелясь. Она лежит в кровати совсем неподвижно, а ее сердце готово выскочить из груди. И еще она чувствует, что ее начинает страшно мучить совесть, будто она совершила что-то очень, очень плохое. Она не понимает почему. Она дышит все торопливее, ей необходимо сесть, открыть пошире рот, чтобы набрать побольше воздуха; у нее одышка, она хватает воздух ртом, в ушах стучит. Что происходит? Ее охватывает паника, она вцепляется пальцами в простыню, держится за нее так, что побелели костяшки пальцев, смотрит прямо перед собой в бесконечную темноту фабрики и не понимает, где она. И вдруг внезапно все стихает; она в изнеможении падает спиной на кровать и засыпает.
        43
        На следующий день уже поздно вечером Гард, еле переводя дыхание, поднимается по лестнице в помещение фабрики. По пути ему приходится несколько раз остановиться, чтобы отдышаться. Сердце бешено стучит в груди, Гарду катастрофически не хватает воздуха. Он с трудом выпрямляется, открывает дверь ключом.
        Лука стоит перед станком. Она не поехала в свою мастерскую в центре города. Не было сил. Ну и ладно. Она переписывает заново одну из своих мрачных картин. Гард скидывает куртку на стул; опускает глаза, когда Лука оборачивается к нему. Бормочет что-то невнятное, мол, холодно очень, ложится на кровать и поворачивается к ней спиной. Лука поднимает куртку со стула, прижимается к ней лицом. От куртки пахнет кокосом. Этот запах ей знаком.
        Немного им удается поспать этой ночью — им обоим.
        Когда Лука встает на следующее утро, Гард, натянув на голову одеяло, остается лежать в постели. Она бросает в него подушкой. В ответ он сокрушенно бормочет:
        — Не могу подняться.
        Щурится, оглядывая комнату замутненным взглядом.
        — Еще же даже солнце не взошло,  — шепчет он в щелку между одеялом и матрасом.  — Небо сложено из камней. Вот-вот обвалится нам на голову.
        — Не валяй дурака. Солнце светит вовсю,  — откликается Лука и в два приема рывком раздергивает занавески. Щелканье гардинных колец по металлической штанге разносится по комнате, словно удары меча. Лука долго стоит и смотрит на вырисовывающийся под одеялом силуэт.
        — Просто оно спряталось за тучами.
        Гарда бьет озноб. Он с трудом выбирается из постели и бредет в ванную, чтобы принять горячий душ.
        Лука идет вслед за ним. Смотрит на него. Он смотрит на нее. Знает, что она знает. Знает, что она знает, и сам не вполне понимает, как это случилось. Как это могло случиться? Сейчас? Теперь, когда у них все было так хорошо?
        Гард стоит, окутанный горячими клубами пара, и дрожит. Стучит зубами. Не в силах стоять прямо, он вынужден прислониться к стене; колени у него подгибаются, он сползает на пол. Лука никогда не видела его таким. Таким слабым. Таким растерянным. Он смотрит на нее глазами испуганной птицы. Что происходит? Она ступает прямо под струю воды, моментально промокнув до нитки, выключает душ, подхватывает Гарда под мышки. Пытается приподнять его, чтобы поставить на ноги.
        — Боже мой, да ты же холодный как лед!
        Горячий душ не подействовал. И это при том, что раньше это он всегда согревал ее. Гард дышит прерывисто и часто. Он такой тяжелый; Лука пытается приподнять его, но у нее ничего не получается. У него одышка, хотя он-то сам никаких усилий не предпринимает. Он безвольно висит в ее руках. Висит мертвенно-бледный, будто наркоман в ломке.
        — Что происходит?
        Лука смотрит на него, и теперь глаза у нее такие же испуганные, как у него.
        — Не знаю.
        Его голос едва слышен, видно только, как шевелятся губы. Он садится, привалившись спиной к белой кафельной стене. Спина сгорблена. Он поднимает глаза и смотрит на нее сквозь намокшие пряди волос. Глаза у него блеклые. Не ярко-синие, какими они всегда были.
        — Я сам не знаю, как я там оказался. У нее. Просто так получилось. Я еще ничего не успел понять, как все уже кончилось. И тут я почувствовал, что колет в груди. Мне становилось все хуже и хуже. Пришлось вызвать такси и поехать домой. Господи, Лука. Я не знаю, что происходит. Мне страшно.
        Глаза у него стали огромными. Огромными и выцветшими. Лука пытается поймать его взгляд, но это ей не удается.
        Она кидается на кухню, хватает мобильник, дрожащими пальцами набирает 113 — номер вызова экстренной помощи. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем там снимают трубку.
        44
        Я стою у окна и смотрю на море. Шторм уже стихает. Облака расходятся, из-за них появляется ясное вечернее небо. Сейчас ровно год с тех пор, как это случилось. Год с той ночи в ноябре, когда мы столкнулись на дороге. На улице ветер гуляет в кронах деревьев. Я думаю о том дне в больнице. Дне, который все изменил.
        Когда за Гардом приехали, он полулежал в ванной, голый, мокрый и замерзший. Мужчина и женщина в красно-желтой форме заполнили собой все крохотное помещение. Мужчина пытался разговаривать с Гардом, но тот не реагировал на вопросы. Врач посчитал у Гарда пульс и осмотрел его, пока женщина раскладывала принесенные с собой носилки. Мужчина прошелся пальцами по шраму на груди у Гарда.
        — Ему делали пересадку сердца?
        Врач «скорой помощи» не столько спросил об этом, сколько констатировал факт. Лука поплотнее запахнулась в кофту, будто скрывая свой собственный шрам. Под вязаной кофтой на ней была надета футболка, вряд ли он мог бы догадаться, что и у нее на груди такой же след. И все же ей казалось, что его взгляд проникает сквозь ее многослойные одежды. Сквозь все напластования тайн, которые они носили в себе все эти месяцы. Лука не нашла в себе сил ответить. Голосовые связки совершенно не повиновались ей. Слова застряли где-то глубоко в горле, за языком. Глубоко-глубоко в горле.
        Врач пальцами раздвинул Гарду веки, посветил ему в глаза миниатюрным карманным фонариком.
        Осмотрел шрам глазами, которые всяких шрамов повидали на своем веку. Глазами, которые знают, сколько времени нужно, чтобы заросли раны разного рода. Хотя рана у Гарда затянулась быстрее, чем обычно, все равно не возникало никаких сомнений относительно того, откуда она взялась. И относительно того, что она появилась совсем недавно.
        Лука не сводила глаз с белого тела Гарда. Какой же он худой, когда лежит вот так. Глаза закрыты, грудная клетка вздымается, во всяком случае он дышит, однако не отвечает, когда к нему обращаются. Медики пробовали похлестать его по щекам, но он лишь застонал еле слышно.
        Завернув в шерстяное одеяло, его уложили на носилки. Снесли вниз по нескончаемым лестничным пролетам, удерживая носилки на весу — врачам пришлось устроить несколько передышек на площадках лестницы: по лбу мужчины стекал пот; он не обмолвился ни словом. Женщина вызвала кого-то в больнице по переговорному устройству и передала необходимую информацию.
        «Скорая помощь» отвезла их в приемный покой отделения интенсивной терапии. Лука ехала в фургоне «скорой» сзади, вместе с Гардом и врачом-женщиной. Та закрепила на его грудной клетке электроды, чтобы следить за его сердечным ритмом на экране. Экран мигал все реже и реже. Женщина набрала лекарства в несколько шприцев. Звук сирены рызрывал воздух над городом и освобождал им путь. Голубой огонек мигалки мелькал в окошках, освещая тесное пространство внутри автомобиля движущимися конусами света. То возникающими, то пропадающими полосами. Как от маяка, светящего далеко в море, среди бушующей бури.
        Когда они наконец добрались до больницы, их уже ждала целая группа людей в белом. Они сразу же обступили носилки со всех сторон, закрыв Гарда от Луки; она поднималась на цыпочки, но все равно ничего не могла разглядеть. Носилки покатили по коридору куда-то вдаль, закрепив на Гарде множество всяких датчиков. Подготовили к работе монитор-дефибриллятор. Провода пересекали обнаженную грудную клетку Гарда вдоль и поперек. Лука едва успевала за врачами. Ей казалось, что никто не обращает на нее внимания, пока крупная волосатая рука не остановила ее вдруг на пороге операционной, не позволив ей пройти внутрь.
        — Идем со мной. Так будет… лучше,  — произнес густой низкий голос, как бы извиняясь.
        Санитар привел ее в комнату ожидания. Больше там никого не было. Лука, не присаживаясь, ходила кругами по маленькой комнате. Ходила и думала. Что же случилось? Она ничего не понимала. Что-то случилось сегодня ночью. Что-то произошло с их сердцами. В одно и то же время.
        И это при том, что сразу после трансплантации у них не возникло вообще никаких проблем. Врач даже удивился, что они так быстро оправились после операции. Так быстро набрались сил. Он никогда раньше не встречал в своей практике людей, которые бы так легко перенесли трансплантацию, сказал он им. Результаты анализов не показали ни малейших признаков того, чтобы их тела не приняли органа, принадлежавшего другому телу. Всего через несколько недель их физические показатели оказались даже лучшими, чем до трансплантации. Они дольше могли продержаться на беговой дорожке. Могли сделать больше отжиманий, чем прежде, больше прыжков из положения сидя на корточках.
        Медицинской карты у Гарда не было. Надо сделать что-нибудь!
        Лука выбежала в коридор, схватила за руку врача, который как раз торопился в палату, где лежал Гард.
        — Я должна рассказать одну вещь. Вы, наверное, не знаете об этом.
        Врач остановился. Посмотрел на нее.
        — В единой медицинской базе данных нет никаких сведений о нем. Это действительно очень странно. Ведь он же норвежец?
        Лука протянула врачу визитную карточку специалиста, у которого они наблюдались после трансплантации в Норвегии. Он работал в частной клинике. Луке не оставалось ничего другого. Пусть он решает, что можно, а что нельзя рассказать. Но она заставит его явиться сюда сейчас. Он единственный знает их историю. Единственный, кто, возможно, сможет что-нибудь сделать. Через двадцать минут он пронесся мимо нее по коридору, коротко кивнул Луке, нервно огляделся и исчез в палате, куда отвезли Гарда. Там все еще оставались три других врача. Потом из операционной долго никто не выходил. Часа два, наверное. Луке были слышны громкие голоса. Громкие голоса людей, которые не могут прийти к согласию.
        Когда врач наконец вышел, он положил ладонь на плечо Луке. И она все поняла. Поняла по тому, как крепко он сжал ее плечо. Он увел ее в маленькую комнатку в самом конце коридора. Указал жестом на диван, она села. Он сел на стул прямо перед ней.
        — Лука.
        Ей не понравилось, что он назвал ее по имени.
        — Это будет тяжело услышать.
        — Я хочу знать правду,  — сказала Лука.
        Когда Лука впилась в него взглядом, врач даже отпрянул, вжавшись в спинку стула.
        — Я понимаю. Конечно, ты хочешь знать, что произошло.
        Он помолчал немного. Потом, как бы решившись, продолжил:
        — Если быть честным до конца, я и сам не понимаю, как это могло случиться. Ведь и твой, и его организмы так хорошо справились с операцией. Мы не смогли найти никакой явной причины того, почему это должно было случиться именно сейчас.
        Он замолчал. Взгляд его забегал по стене позади нее.
        — Ну так что?
        Врач совсем затих.
        — Говорите же,  — настаивала она.  — Я хочу знать все.
        Лука пыталась поймать его взгляд.
        — Ну хорошо.
        Прежде чем снова решиться продолжить рассказ, он поднял глаза к потолку.
        — Я никогда не слышал, чтобы донорское сердце так себя повело. Что-то должно было произойти с ним в последние сутки. Что-то, чего оно не выдержало. Но это же… твое сердце. Должно было случиться что-то, чего не выдержало твое сердце.
        Он поцарапал штанину брюк ногтем указательного пальца, покрытого заусенцами.
        — Под конец это сердце не смогло прогонять достаточно крови по его телу. Пришлось сделать надрез, вскрыть грудную клетку. Чтобы подключить механическое сердце. Когда вскрыли грудную полость…
        Он поднялся и отошел к окну, повернувшись к Луке спиной.
        — Когда вскрыли грудную полость, то увидели, что сердце совершенно почернело. И оно уменьшилось в размерах, оно не заполняло больше сердечную сумку целиком. Я видел это своими глазами, вот только что. Там, у него в груди, пряталось сморщенное, отвердевшее и почерневшее сердце. Мы не имеем ни малейшего представления, почему так случилось. Это необъяснимый случай необратимой сердечной недостаточности.
        Она смотрела вниз, на свои руки. Они неподвижно лежали у нее на коленях.
        — Я знаю,  — прошептала она.  — Я знаю почему.
        Твои похороны были такими красивыми, Гард. Но ты это знаешь, разумеется. Как это было странно — стоять возле открытой могилы, пожимать руку всем этим людям, которые произносили слова, не соизмеримые с тем, что произошло. Слова, место которым на машинописных открытках с изображением креста.
        Я встречаюсь взглядом со своим отражением в окне. Теперь-то я вижу это. Я наконец вижу то, что чувствовала всю неделю с тех пор, как тебя не стало. Я не одна. Я знаю, что ты здесь. Внутри меня. Я чувствовала это все время. И чувствую еще сильнее теперь, когда тебя нет, чем тогда, после операции.
        Синий металлический отблеск освещает мои черные глаза. Но в этом нет твоей вины, Гард. Это ведь я шагнула на дорогу. С наушниками на голове.
        Я вижу облака, уплывающие за горизонт. Небо, чистое и надежное. Оно никогда не упадет. Мы сумели сделать то, о чем мечтали. И мы продолжаем делать это.
        Держим небо.