Возвращение. Танец страсти Виктория Хислоп
        В сердце андалусской красавицы Мерседес жила всепоглощающая страсть к великому испанскому искусству фламенко и к гитаристу Хавьеру, который разбудил ее талант и чувства. Война разлучила влюбленных навсегда, но через много лет дочь Мерседес, Соня, возвращается на родину матери, чтобы история обрела завершение...
        Виктория Хислоп
        Возвращение
        Танец страсти
        Эмили и Уильяму, с любовью
        Предисловие
        Виктория Хислоп - довольно известная в Англии журналистка. Первый ее роман «Остров. Тайна Софии» был продан тиражом более чем 1,5 миллиона только в Англии и переведен на двадцать пять языков. Книга занимала первую строчку рейтинга бестселлеров в течение почти двух месяцев. Вероятно, новый роман Виктории Хислоп «Возвращение. Танец страсти», который мы представляем вашему вниманию, ожидает не менее замечательная судьба и заслуженное признание читателей.
        Действие романа разворачивается в двух временных пластах, которые сообщаются друг с другом посредством памяти и эмоций героев. Молодая англичанка Соня отправляется путешествовать в Испанию, точнее, бежит туда. Бежит от опостылевшего мужа, от его косных представлений о семейных ценностях и, наверное, от самой себя. Еще дома, в Англии, Соня пыталась преодолеть «серость будней», начав заниматься испанскими народными танцами. Именно это увлечение и послужило толчком всем дальнейшим событиям.
        Нужно отметить, что Виктория Хислоп чуть ли не впервые в литературе так глубоко раскрыла сущность испанского танца. До мельчайших деталей писательница описала его движения - так, что некоторые страницы романа можно использовать чуть ли не в качестве пособия. Но главное в танце все же - эмоциональная, духовная составляющая. Испанский национальный танец, по мнению Виктории Хислоп,  - это подлинное выражение свободы, протеста против любой формы диктатуры и насилия, концентрированное воплощение всего самого ценного, что есть в человеческой жизни. Героиня романа Соня инстинктивно ощущает все это. Искреннее желание девушки как можно более глубоко проникнуть в сущность танца дарит ей все новые и новые знакомства. И одно из них становится знаковым. Пожилой владелец кафе, разглядев в Соне не просто праздную искательницу приключений, раскрывает перед ней одну из самых трагических страниц истории Испании.
        …Гражданская война 30-х годов прошлого столетия поломала судьбы сотен тысяч простых испанцев. И семья Рамирес не стала исключением. Виктория Хислоп на примере этой семьи раскрывает антигуманную сущность любой, а особенно гражданской войны - когда брат идет на брата, а сын на отца, когда рушатся личные, семейные отношения, голодают дети, льется невинная кровь. Обращает на себя внимание не только мастерское владение словом, которым наделена писательница,  - в описаниях военных тягот нет ни излишнего натурализма, ни ненужной патетики,  - но и глубокое знание предмета с исторической точки зрения. Впечатляющие описания войны заставляют вспомнить произведения таких признанных мастеров, как Эрих Мария Ремарк и Эрнест Хемингуэй. Но Виктория Хислоп - женщина. И было бы странно, если бы в книге, написанной женщиной, не было ни слова о любви. История любви танцовщицы Мерседес и гитариста Хавьера красной нитью проходит через весь роман. Здесь вновь всплывает тема испанского национального танца, его протестности и свободолюбия. Не зря же во времена Франко на увлечение танцами смотрели, мягко говоря, косо.
        Главная героиня Соня как бы пропускает через себя события всех этих далеких и трагических дней. И тем неожиданнее для нее и для читателя становится развязка…
        Новая книга Виктории Хислоп, несомненно, стала очередным творческим достижением писательницы, ее очередной ступенькой на пути к заслуженной славе. Роман будет интересен самым разным читателям: и тем, кто увлекается историей, и любителям путешествий, и почитателям классического «женского романа».
        Приятного вам чтения!
        Все персонажи, за исключением исторических, в этом романе вымышлены, любое сходство с реальными людьми является случайным.
        Выражаю благодарность Яну Хислопу, Дэвиду Миллеру, Флоре Риз, Натали Беньямин, Эмме Кантонс, профессору Хуану Антонио Диасу, Рейчел Даймонд, Трейси Хей, Гельвесии Идальго, Джеральду Хоусону, Майклу Джейкобсу, Эрминио Мартинесу, Элеоноре Мортимер, Виктору Овису, Яну Пейджу, Крису Стюарту, Джозефине Стаббз и Иоланде Уриос.
        Карта Испании, 1931 год
        Часть первая
        Глава первая
        Гранада, 2001 год
        Не успели последние зрители - две женщины - занять свои места, как угрюмый gitano[1 - Испанский цыган (исп.). (Здесь и далее примеч. пер.).] с решительным видом задвинул дверной засов.
        На сцену вышли пять жгучих брюнеток в широких и длинных юбках. Узкие лифы платьев - огненно-красного, оранжевого, ярко-зеленого, желтого - облегали их тела. Эти пестрые цвета, смесь густых ароматов, внезапное появление и уверенная походка девушек были невероятно эффектными. За девушками вышли трое мужчин - все в черном, как на похоронах, от напомаженных волос до кожаных туфель ручной работы.
        Потом от одного легкого, едва слышного хлопка, разорвавшего тишину,  - одна ладонь лишь коснулась другой ладони - атмосфера изменилась. Один мужчина начал перебирать струны гитары, второй низким голосом завел протяжную мелодию-стон, которая вскоре вылилась в песню. Резкий звук его голоса лишь подчеркивал суровость обстановки и грубые черты его тронутого оспой лица. Только сам исполнитель и его труппа понимали слова загадочной песни на местном наречии, но публика уловила общий смысл - неразделенная любовь.
        Так прошло пять минут; все пятьдесят зрителей сидели в темноте у входа в одну из сырых cuevas[2 - Подвалы, пещеры (исп.).] Гранады, почти не дыша. Никто не уловил заключительного аккорда - песня как-то незаметно стихла. Для девушек это послужило сигналом к повторному выходу - каждое движение исполнено неприкрытой чувственности, взгляд прикован к двери, и ни намека на то, что в помещении есть кто-либо, кроме них самих. В зале повисло напряжение.
        - Это оно?  - шепотом спросила одна из опоздавших.
        - Надеюсь, нет,  - ответила ее подруга.
        Несколько минут стояла оглушительная тишина, затем зрители уловили непрерывный мелодичный звук: это была еще не музыка, а неторопливое, размеренное постукивание - щелканье кастаньет.
        Одна из девушек возвращалась, идя по узкому коридору, притопывая в такт; оборки ее юбок задевали пыльную обувь сидящих в первом ряду туристов. Платье, ярко-оранжевое с большими черными разводами, туго, едва не лопаясь по швам, обтягивало ее живот и грудь. Ноги ритмично - раз-два, раз-два, раз-два-три, раз-два-три, раз-два - выбивали дробь на деревянных половицах, которыми была выложена сцена.
        Потом ее руки взметнулись вверх, звуки кастаньет слились в низкую радостную трель, девушка медленно закружилась в танце. Все время; пока она кружилась, ее пальцы с надетыми на них деревянными пластинками, скрепленными попарно, производили резкие щелкающие звуки. Публика завороженно смотрела на танцовщицу.
        Аккомпанементом ей служила заунывная песня, исполнитель которой стоял, потупив взор. Танцовщица продолжала свой чарующий танец. Даже если она и слышала музыку, то не осознавала этого, пребывая в состоянии некоего транса, и даже если она и ощущала присутствие публики, то никак не давала этого понять зрителям. Выражение ее чувственного лица было сосредоточенным, взгляд обращен в иные, лишь ей доступные миры. Платье под мышками потемнело, а на бровях выступили капельки пота, когда она закружилась еще быстрее, быстрее и быстрее.
        Танец закончился так же, как и начался: девушка решительно топнула ногой - все. Руки подняты над головой, взгляд обращен к низкому сводчатому потолку. Никаких аплодисментов от благодарной публики. А если бы они и раздались, девушка, вероятно, их бы и не заметила. В помещении стало жарко, и зрители на передних рядах чувствовали исходивший от танцовщицы резкий запах - смесь благовоний и пота.
        Не успела одна сойти со сцены, как другая уже заняла ее место. Вторая танцовщица горела каким-то нетерпением, хотя и боролась с ним. Еще больше черных пятен заплясало перед глазами у публики - на этот раз на алом фоне. Вьющиеся черные волосы каскадом ниспадали на лицо цыганки, на котором сияли четко очерченные арабские глаза. На этот раз не было никаких кастаньет, лишь бесконечная чечетка: тра-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та…
        Движения с пятки на носок и обратно казались невероятно быстрыми. От ударов тяжелых черных туфель, их прочных каблуков и стальных носков сцена вибрировала. Вероятно, колени танцовщицы поглотили тысячу ударных волн. На какое-то мгновение певец замолчал, опустив глаза, как будто взгляд этих прекрасных черных очей превратил его в камень. Невозможно было определить, кто задает ритм - гитарист или танцовщица. Они исполняли свои партии в унисон, как одну. Словно дразня его, она рывком подняла тяжелый подол своей юбки, выставив напоказ стройные ноги в черных чулках, чтобы стали заметны скорость и ритм их движения. Музыка взлетела в крещендо, девушка закружилась волчком, словно арабский пляшущий дервиш. Роза, небрежно заправленная в волосы, полетела в зал, к зрителям. Девушка даже не попыталась ее вернуть - она ушла со сцены, едва цветок коснулся пола. Во время выступления танцовщица была полностью погружена в себя, однако в танце было столько неприкрытой самонадеянности, сколько зрителям еще не приходилось видеть. Первая танцовщица и гитарист вышли вслед за ней из пещеры, их лица, несмотря на бурю
оваций, ничего не выражали - разве что полное равнодушие к публике.
        Прежде чем представление закончилось, выступили еще шесть танцовщиков, и каждый показывал те же волнующие чувства: страсть, гнев, печаль. Среди них - мужчина, движения которого были откровенно дразнящими, как у проститутки; девушка, изобразившая сильную боль, никак не вяжущуюся с ее молодостью; старуха, на чьем морщинистом лице были запечатлены семьдесят лет страданий.
        Наконец, когда все исполнители покинули сцену, вспыхнул свет. Направляясь к выходу, зрители могли видеть артистов, сидевших в маленькой задней комнатке: они ругались, курили, пили дешевый виски из наполненных до краев высоких бокалов. У них оставалось еще сорок пять минут до следующего выступления.
        В помещении с низким потолком уже было не продохнуть, оно пропахло винными парами, а потом и удушливым ароматом сигар, так что зрители с наслаждением вдохнули прохладный ночной воздух, чистота и прозрачность которого напомнили им, что совсем недалеко отсюда находятся горы.
        - Удивительное зрелище!  - сказала Соня своей подруге. Она не могла подобрать слов, чтобы описать переполнявшие ее чувства, поэтому «удивительное» показалось ей наиболее подходящим эпитетом.
        - Да,  - согласилась Мэгги,  - и такое возбуждающее!
        - Ты верно подметила,  - подхватила Соня.  - Именно возбуждающее. Я ожидала совсем другого.
        - А эти девушки - они казались не очень-то счастливыми, согласна?
        Соня не стала отвечать. Фламенко, безусловно, имеет мало общего со счастьем. Уж это-то за последние два часа она поняла.
        Они возвращались по вымощенным булыжником улочкам к центру Гранады и оказались в старом мусульманском квартале - Альбайсине. От карты было мало толку: маленькие переулки вряд ли имели названия, а иногда даже заканчивались несколькими узкими ступенями.
        Подружки вновь воспрянули духом, когда повернули за угол и вышли прямо к крепости Альгамбра. И хотя уже перевалило за полночь, мягкое янтарное свечение, заливавшее дома, едва не заставило их поверить, будто солнце еще не спряталось за горизонт. Зубчатые башенки, чернеющие на фоне безоблачного неба, делали Альгамбру похожей на дворец из «Тысячи и одной ночи».
        Взявшись за руки, женщины молча спускались по холму. Черноволосая полная Мэгги замедляла шаг, чтобы идти в ногу с Соней. Так уж было заведено у этих закадычных подруг, внешне совершенно не похожих друг на друга. Слова были лишними. Сейчас стук их каблуков по гравию, четкий, как хлопок в ладоши и треск кастаньет танцовщиц фламенко, больше соответствовал моменту, чем звук человеческого голоса.
        Была среда, конец февраля. Соня и Мэгги приехали всего несколько часов назад, но уже по пути из аэропорта Гранада околдовала Соню. Зимний закат придал городу отчетливые очертания, оставив видневшиеся вдали заснеженные пики в загадочной полутьме. Когда такси неслось по автостраде, женщины мельком увидели геометрический узор Альгамбры. Казалось, крепость царит над всем городом.
        Наконец они въехали в центр Гранады. Таксист чуть сбавил скорость, и теперь пассажирки могли любоваться великолепными площадями, роскошными зданиями и редкими величественными фонтанами, пока машина не свернула на узкую, мощенную брусчаткой улицу, которая тянулась через весь город.
        Несмотря на то что мать Сони родилась в Испании, она лишь дважды бывала в этой стране, и оба раза на морских курортах Коста-дель-Соль, загорала на бескрайних пляжах, где пенился прибой. Там круглый год было лето, а в ресторанчиках подавали блюда, привычные для англичан и немцев, которых там было множество. Расположенные неподалеку и очень гармонирующие друг с другом виллы с богато украшенными колоннами и причудливыми коваными перилами казались такими близкими и в то же время такими далекими от города с его запутанными улочками и диковинными зданиями, построенными много веков назад.
        Гранада была городом, насыщенным неизвестными запахами, где причудливо смешивалось древнее и современное. Кафе были переполнены местными жителями, в витринах лежали горы маленьких блестящих булочек, которыми торговали серьезные мужчины, с достоинством предлагая свой товар, на окнах маленьких квартир жилых домов висели грязные занавески, а на балконах - мокрые простыни. «Тут все настоящее,  - подумала Соня,  - ничего наносного».
        Они то и дело поворачивали - налево, направо, направо, налево и опять налево,  - как будто стремились приехать именно в то место, откуда начали свой путь. Движение на узеньких улочках было односторонним, и им чудом удалось избежать столкновения с мопедом, который на большой скорости несся навстречу. Пешеходы, явно подвергая себя опасности, шли не по тротуару, а по проезжей части. Только водителю такси было под силу преодолеть этот сложный лабиринт. На зеркале заднего вида болтались четки, которые стучали о ветровое стекло, а Дева Мария кротко взирала на них с иконки на лобовом стекле. За все время пути они не попали в аварию - значит, икона действительно хранила их.
        От дурманящего приторно-сладкого запаха освежителя воздуха, который только усугублял последствия перелета, у обеих женщин кружилась голова и подступала к горлу тошнота. Они с искренним облегчением вздохнули, когда машина наконец притормозила и они услышали, как шофер переключил ручной тормоз с резким щелчком. Двухзвездочная гостиница «Санта Анна» располагалась на маленькой грязной площади, ютясь между книжным магазином и сапожной мастерской. Вдоль тротуара стояли торговые палатки, они как раз закрывались. Гладкие золотистые батоны и горы плоского, нашпигованного оливками хлеба продавцы упаковывали в бумагу, а остатки пирогов с фруктовой начинкой, которые первоначально были размером с вагонное колесо, сейчас складывали в вощеные пакеты.
        - Я голодна как волк,  - сказала Мэгги, наблюдая за тем, как торговцы нагружают свои фургончики.  - Перехвачу что-нибудь здесь, пока они не исчезли.
        Со свойственной ей непосредственностью Мэгги перебежала через дорогу, оставив Соню расплачиваться с таксистом. Вернулась она с большим батоном, который уже разорвала на куски, спеша утолить голод.
        - Хлеб вкуснейший. Возьми, попробуй.
        Она сунула кусок хрустящего батона в руку Соне, и обе они остановились на тротуаре, поставили чемоданы у ног и стали есть хлеб, щедро усыпая крошками булыжную мостовую. Настал час paseo[3 - Прогулка, гуляние (исп.).]. Люди выходили из домов на вечерний променад. Мужчины с женщинами, женщины под руку с женщинами, мужчины по двое - все нарядно одетые и словно занятые каким-то важным делом, несмотря на то что прогулка доставляла им явное удовольствие.
        - Так и манит, правда?  - сказала Мэгги.  - Что?
        - Жизнь в Гранаде! Только посмотри на них!  - Мэгги кивнула на угловое кафе, переполненное посетителями.  - Как ты думаешь, о чем они говорят за бокалом красненького?
        - Думаю, обо всем понемногу,  - улыбнулась Соня.  - О семье, скандалах, политике, футболе…
        - Пойдем в гостиницу, зарегистрируемся,  - предложила Мэгги, отряхивая последние крошки.  - А потом можем отправиться куда-нибудь и пропустить по стаканчику.
        За стеклянной дверью гостиницы им открылся ярко освещенный холл, оформленный с претензией на роскошь: здесь было несколько красивых, но блеклых композиций из шелковых цветов да еще несколько старинных тяжелых кресел в стиле барокко. Сидевший за высокой стойкой администратора молодой мужчина с приятной улыбкой протянул им бланки регистрации. Сделав ксерокопии паспортов и сообщив, в котором часу завтрак, он передал им ключ от номера. Деревянный брелок, размером, формой и цветом напоминавший настоящий апельсин, являлся полной гарантией того, что они не покинут гостиницу, не сдав ключ, который водворится на свое законное место на доске за спиной администратора.
        За исключением холла, все убранство гостиницы было кричаще безвкусным. Прижавшись друг к другу и поставив чемоданы один на другой, подруги поднялись в крошечном лифте на третий этаж и оказались в узком коридоре. В полутьме они, цокая каблуками, с чемоданами в руках побрели по коридору, пока не разглядели огромные, тускло поблескивающие цифры на двери номера: «301».
        Вид из окон здесь был весьма живописным, и отнюдь не на Альгамбру. Они выходили на глухую стену, и тут же висел кондиционер.
        - Ладно, мы же не собираемся наслаждаться видами из окна, так ведь?  - заметила Соня, задергивая тонкую занавеску.
        - И даже если бы в номере был балкон с шикарной мебелью и видом на простирающиеся до самого горизонта горные вершины, мы бы все равно там не сидели,  - засмеялась Мэгги.  - Не слишком-то и жарко.
        Соня распахнула свой чемодан, засунула пару футболок в маленькую прикроватную тумбочку, остальную одежду развесила в узком платяном шкафу. От скрежета металлических плечиков у нее заломило зубы. В ванной комнате, как и в самом номере, негде было повернуться, поэтому даже стройной Соне пришлось протиснуться за раковину, чтобы закрыть дверь. Почистив зубы, она бросила зубную щетку в единственный имеющийся стакан и вернулась в комнату.
        Мэгги валялась на красном покрывале, а нераспакованный чемодан так и стоял на полу.
        - А разбирать чемодан ты что, не будешь?  - спросила Соня, которая по опыту знала, что Мэгги скорее всю неделю будет вынимать слежавшиеся вещи из чемодана, набитого кокетливыми кружевными вещицами и сбившимися в клубок мятыми блузами, чем развесит все на плечики.
        - Что-что?  - рассеянно переспросила Мэгги, поглощенная чтением.
        - Чемодан!
        - А, чемодан… Потом разберу.
        - Что читаешь?
        - Да вот, валялось с брошюрами на столе,  - ответила Мэгги из-за рекламного буклета, который поднесла поближе к глазам, чтобы разобрать текст.
        Света тусклой лампочки как раз хватало на то, чтобы слегка рассеять сумрак комнаты, оформленной в темно-бежевых тонах, так что было можно читать.
        - Реклама театра фламенко, представление дают где-то в Лос-Фандангос. Это в цыганском квартале, насколько я понимаю по-испански. Пойдем?
        - Конечно. Почему бы и нет? Портье нам объяснит, как туда добраться, верно?
        - Представление начинается в половине одиннадцатого, у нас есть время на то, чтобы перекусить.
        Вскоре они уже были на улице, вооруженные картой города. Они бродили по лабиринту извилистых улочек, отчасти следуя своему чутью, отчасти ориентирам на карте: Хардинес, Мира-соль, Крус, Пуэнтесуэлас, Капучинас[4 - Букв.: Сады, Подсолнух, Крест, Мост башмачников, Капуцины (монашеский орден) (исп.).]…
        Соня помнила значение этих слов со школьной скамьи. Каждое обладало собственной тайной. Они были похожи на взмахи кисти, рисовавшей городской пейзаж, каждое вносило свою лепту в копилку единого целого. Когда они приблизились к центру Гранады, названия улиц стали явно указывать на то, что здесь главенствует римско-католическая церковь.
        Подруги направились к собору - самому сердцу города. Судя по карте, собор являлся отправной точкой. Казалось, по узким улочкам никогда не доберешься до собора, и, лишь когда Соня увидела перила и двух нищенок перед резным порталом, она впервые подняла голову. Возвышающаяся над ней громада казалась настоящей цитаделью, она заслоняла собой небо и напоминала каменную крепость. Она не устремлялась ввысь, как соборы Святого Павла, Святого Петра или Сакре-Кер. Соне казалось, что этот собор, наоборот, закрывает собой весь небосвод. К тому же и вокруг него не было обширного свободного пространства, которое бы выгодно подчеркивало его величие. Он притаился за обыденными улочками с их кафе и магазинчиками, и с большинства точек на этих узких улочках собор невозможно было увидеть.
        Однако в начале каждого часа собор напоминал всему миру о своем существовании. Когда подруги остановились у портала, раздался колокольный звон, такой громкий, что они обе вздрогнули от неожиданности. Оглушительный звон металла, казалось, проникал прямо в мозг. Соня закрыла уши ладонями и последовала за Мэгги прочь от нестерпимого грохота.
        В восемь вечера тапас-бары[5 - Бары, где подают острую испанскую закуску - тапас.], расположенные вокруг собора, были переполнены. Мэгги тут же приняла решение и повернула в тот бар, в дверях которого стоял и курил официант.
        Подруги взгромоздились на высокие деревянные табуреты, заказали вина. Его подали в маленьких пузатых бокалах вместе со щедрой закуской - огромным блюдом ветчины, и всякий раз, когда они делали очередной заказ, словно по волшебству снова появлялась тапас. И как бы ни были голодны две туристки, этих небольших порций оливок, сыра и рубленой ветчины оказалось достаточно, чтобы подруги наелись.
        Соне очень понравилось кафе, которое выбрала Мэгги. За баром прямо с потолка свисали рядами огромные окорока, словно гигантские летучие мыши на ветках деревьев. Жир капал с них в маленькие пластмассовые формы-конусы. Рядом с ними висели филейные части, а на полках позади этого изобилия стояли огромные банки с оливками и тунцом. Там же высились целые ряды бутылок, до которых невозможно было дотянуться. Соне понравились этот пыльный беспорядок, густой сладковатый запах ветчины и та праздничная атмосфера, которая окутывала сейчас молодую женщину, словно любимое пальто.
        Мэгги вывела ее из задумчивости.
        - Ну, как жизнь?
        Это было так похоже на ее подругу. Многозначительный вопрос! Соня нанизала на коктейльную палочку две оливки и темно-пурпурный помидор.
        - Все хорошо,  - ответила Соня, прекрасно зная, что подобный ответ не удовлетворит подругу. Иногда эта привычка Мэгги - говорить прямо, без обиняков - вызывала раздражение. С того момента, когда они встретились в аэропорту Станстед сегодня утром, они болтали лишь о пустяках, но Соня понимала, что рано или поздно Мэгги захочет большей откровенности. Она вздохнула. Именно эта черта подруги одновременно и нравилась Соне, и отталкивала ее.
        - Как там твой старый потрепанный муженек?  - От подобного прямого вопроса уже не отделаешься односложным ответом, особенно таким, как «все хорошо».
        Когда пробило девять вечера, в баре внезапно прибавилось людей. До этого его посетителями в основном были пожилые мужчины, державшиеся обособленными группками. Соня заметила, что эти мужчины были стройными, невысокого роста, нарядно одетыми, в начищенных до блеска туфлях. После девяти в бар потянулся народ помоложе. Эти весело болтали, примостившись за узкой стойкой с бокалами вина и тарелками тапас,  - стойку расположили по периметру помещения именно для этих целей. Из-за шума стало труднее разговаривать. Соня придвинула свой стул поближе к Мэгги, так что деревянные спинки соприкоснулись.
        - Еще более потрепанный, чем обычно,  - ответила она прямо в ухо подруге.  - Не хотел, чтобы я уезжала, но, думаю, переживет.
        Соня взглянула на часы над баром. До начала представления, на которое они собирались, оставалось менее получаса.
        - Уже пора идти. Пойдем?  - Она соскользнула со стула. Несмотря на любовь к Мэгги, в настоящее время она хотела уклониться от ответа на личные вопросы. По мнению ее лучшей подруги, ни один мужчина не стоил того, чтобы выходить за него замуж, но Соня частенько подозревала, что Мэгги так считает, потому что сама никогда не была замужем.
        Им только что подали кофе, и Мэгги не собиралась никуда идти, пока не допьет его.
        - У нас есть еще время допить кофе,  - сказала она.  - В Испании все начинается позже.
        Обе женщины выпили по большой чашке черного кофе без сахара и стали пробираться сквозь толпу к выходу. На улицах тоже было многолюдно - до самого Сакро-Монте. Там они вскоре увидели указатель с надписью «Лос-Фандангос». Указатель висел на побеленном, грубо оштукатуренном здании, стоявшем на склоне холма. Здесь, по-видимому, они и будут смотреть фламенко. Уже на подходе к зданию они услышали завораживающие звуки гитары - кто-то подбирал аккорды.
        Глава вторая
        Ночью, вернувшись в гостиницу, Соня лежала и смотрела в потолок. Как обычно бывает в номерах дешевых гостиниц, днем в них слишком темно, а ночью чересчур светло. Пробивающийся через тонкие занавески свет уличного фонаря освещал бежевые обои с замысловатым рисунком на потолке, а Сонина голова все еще кружилась от выпитого кофе. Но даже если бы она не пила кофе, если бы за окном не светил фонарь, она бы все равно не смогла уснуть из-за тонкого матраса.
        Соня думала о том, как это здорово, что она приехала в Гранаду. Ровное дыхание Мэгги совсем рядом, на соседней кровати, приносило Соне умиротворение. Она вспомнила, как минувшим вечером уклонилась от ответа на вопрос подруги. К каким бы уловкам она ни прибегала, Мэгги рано или поздно докопается до правды. Уже одна только тень, пробежавшая по Сониному лицу, когда прозвучал вопрос «Как жизнь?», давала понять, каким будет ответ. Именно за это Джеймс и не любил Мэгги, и, честно говоря, многие мужчины разделяли его чувства. Мэгги была слишком проницательна, ее суждения о мужчинах,  - как правило, слишком категоричны, к тому же она никогда не считала нужным скрывать свое мнение и называла вещи своими именами.
        Джеймс действительно был, как мягко выразилась Мэгги, «потрепанным». И дело было не только в возрасте, а в самом его отношении к жизни. Он, вероятно, и родился потрепанным.
        Их свадьба состоялась пять лет назад, после романтических, как в романе, ухаживаний, и стала предсказуемым счастливым финалом сказки. Лежа на узкой и жесткой гостиничной кровати, далекой во всех смыслах от того роскошного ложа с балдахином, на котором она провела свою первую брачную ночь, Соня мысленно вернулась к тому времени, когда Джеймс появился в ее жизни.
        Они познакомились, когда Соне исполнилось двадцать семь, а Джеймсу вот-вот должно было стукнуть сорок. Он был младшим партнером в небольшом частном банке, и в первые пятнадцать лет карьеры честолюбие заставляло его работать по восемнадцать часов в сутки, чтобы подняться по служебной лестнице. Впрочем, если на работе он мог пропадать по восемнадцать часов кряду, то трубку телефона накануне подписания контракта был способен не выпускать из рук круглые сутки. Время от времени, уже глубокой ночью, он знакомился в винном баре с девушками, которых никогда бы не решился представить своим родителям, два или три раза заводил служебные романы с игривыми секретаршами в туфлях на шпильках. Но эти романы так ни во что и не вылились, и девушки рано или поздно увольнялись, обычно стараясь устроиться секретаршами шефа в каком-нибудь другом банке.
        Незадолго до знаменательной жизненной вехи, сорокового дня рождения Джеймса, владельцы банка, американцы, потребовали от младшего партнера, чтобы он «остепенился». Ему необходима была женщина, которую он смог бы повести в оперу, пригласить на ужин, которая родила бы ему детей. Другими словами, от него ожидали одного - законного брака. И хотя Соня много лет этого не замечала, но в конечном счете она поняла, что прекрасно вписалась в его график «предстоящих дел», распланированных в роскошном ежедневнике «Файлофакс».
        Соня отлично помнила их первую встречу. Шеф Джеймса, Беркманн Уайлдер, недавно оформил слияние с новым банком и обратился в рекламное агентство, в котором работала Соня. Девушка всегда надевала откровенные наряды, когда шла на встречу в финансовые учреждения: она прекрасно знала, что у мужчин, работающих в Сити, имеются вполне определенные вкусы и пристрастия. Поэтому когда она вошла в зал заседаний, то сразу понравилась Джеймсу. Миниатюрная блондинка с аппетитными бедрами, выгодно подчеркнутыми узкой юбкой, и изящной грудью в кружевном бюстгальтере, легко различимом под тонким шелком блузки,  - мечта не одного мужчины. От пристального взгляда Джеймса ей даже стало как-то неловко.
        - Персик,  - описывал ее коллегам Джеймс во время обеда.  - К тому же дерзкий.
        На следующей неделе, когда она пришла с очередным деловым визитом, он пригласил ее на обед. После обеда был ужин в винном баре, и не прошло и недели, как они стали, по выражению Джеймса, «единым целым». Соня влюбилась по уши, витала в облаках и не имела ни малейшего желания возвращаться на землю. Джеймс был не просто красивым мужчиной, он заполнил собой пустоту в ее жизни. Он был выходцем из большой, традиционной, до мозга костей английской семьи из пригорода Лондона. Именно этого прочного фундамента так не хватало Соне в жизни, а близость с семьей Джеймса вселяла в нее уверенность. В юности у нее было два серьезных увлечения, но обе истории закончились для нее плачевно. Сначала был роман с музыкантом, потом с фотографом-итальянцем. Оба ей изменили, а в Джеймсе ее привлекало именно то, что на него можно было положиться, ведь он воспитывался в частной школе.
        - Он же тебя намного старше!  - возмущались ее подруги.
        - Неужели это так важно?  - удивлялась Соня.
        Вероятно, как раз из-за этой разницы в возрасте Джеймс стал не в меру расточительным. На день Святого Валентина он прислал не десяток алых роз, а сотню, и ее маленькая квартирка в Стретеме утопала в цветах. Ее еще никогда никто так не баловал, она еще никогда не была так счастлива, как в день своего рождения, обнаружив на дне бокала с шампанским кольцо с бриллиантом в два карата. «Да» - единственное, что можно было на это ответить.
        Соне не хотелось бросать любимую работу, но Джеймс предложил ей многолетнюю стабильность, а взамен она должна была родить ему детей и терпеть его мать, которой ни одна женщина не казалась достойной ее сыночка.
        Лежа теперь в темном гостиничном номере в Гранаде, Соня вспомнила их шикарную свадьбу, как будто все происходило лишь вчера,  - видеофильм снимал профессионал, и кассету со свадьбой время от времени пересматривали. Они поженились через два года после первой встречи. Свадьба состоялась в Глостершире, недалеко от фамильного гнезда Джеймса. Хмурые кварталы Южного Лондона, где выросла Соня,  - не слишком живописная декорация для такой свадьбы. Приглашенных со стороны невесты было значительно меньше, чем со стороны жениха,  - здесь были его троюродные братья и сестры, множество маленьких детей и друзья родителей,  - но Соне по-настоящему не хватало лишь матери. Она знала, что отец разделяет ее чувства. Если не считать этого, все остальное было превосходным. Гирлянды из веточек фрезии украшали церковные скамьи, их ароматом был пропитан воздух. Когда Соня шла под сводом из белых роз под руку с отцом, все онемели от удивления. Шлейф ее длинного платья из тончайшего тюля заполнил собой весь проход, пока она плавно выступала по ковровой дорожке к жениху. Сонина голова была увенчана короной из живых цветов,
солнце создавало вокруг нее нежное сияние. Фотография в серебряной рамке постоянно напоминала ей о том, какой воздушной, неземной выглядела она в день своей свадьбы.
        После приема (ужина из четырех блюд на триста гостей в розовом, украшенном конфетами шатре) Соня с Джеймсом сели в «бентли» и помчались в Кливленд, а на следующее утро в одиннадцать часов они уже летели на Маврикий - отличное начало.
        Долгое время Соне нравилось, что ее балуют, холят и лелеют. Ей нравилось, что Джеймс открывает перед ней двери, возвращается домой после командировок из Рима с атласным бельем в обитых шелком коробках, из Парижа - с коробочками духов, запакованными подобно матрешкам в другие коробочки, с ворохом шарфиков от «Шанель» и «Гермес», которые были ей совсем ни к чему. Привычку одевать жену и выбирать ей духи он унаследовал от отца. Сонины свекор со свекровью, Ричард и Диана, были вместе уже пятьдесят лет - значит, решил для себя Джеймс, именно такой подход ценят женщины.
        И Соня, и Джеймс были поглощены карьерой. Соня перешла в более молодую растущую компанию. Эта компания, поменьше ее прежней, занималась рекламой частных производственных фирм, а не государственных предприятий. Она решила, что в ее личной жизни хватает банкиров и адвокатов. Соня не возражала против того, что Джеймс не стал менять свой рабочий график. В любое время дня и ночи мог раздаться телефонный звонок, возникала необходимость провести международное телефонное совещание между Лондоном, Токио и Нью-Йорком. Такова плата за пост банкира. Соня это прекрасно понимала и не возмущалась тем, что несколько раз в неделю муж обедал с клиентами. По вечерам, когда он бывал дома, у него оставались силы только на чтение «Инвестор крониклз» или на то, чтобы бессмысленно уставиться в телевизор. Единственным исключением были нечастые походы в кинотеатры и регулярные приемы, которые Джеймс и Соня давали сами и посещали.
        Внешне все выглядело гладко. У них было все: хорошая работа, большой дом в Уондзуорте, стоимость которого лишь неуклонно возрастала,  - достаточно места, чтобы создавать семью. Они производили впечатление дружной крепкой пары, чему способствовали и дом, в котором они жили, и улица, на которой стоял этот дом. И было очевидно, что следующей ступенькой в их жизни должно стать рождение ребенка. Но что-то удерживало Соню от материнства - к явному неудовольствию Джеймса. Она стала придумывать отговорки, как для себя, так и для него. Чаще всего она объясняла все тем, что сейчас не совсем подходящий момент бросать работу. Признаться же в истинных причинах, даже самой себе, было ох как нелегко.
        Соня уже точно не помнила, когда склонность Джеймса к спиртному стала по-настоящему ее тревожить. Трудно выделить какой-то момент, какой-то определенный бокал вина, назвать какой-то бар или вспомнить вечер, когда Джеймс вернулся домой и Соня почувствовала, что он перебрал. Вероятно, это произошло во время одного из многих деловых ужинов, а может быть, на вечеринке, даже на той, что они устраивали на прошлой неделе, когда большой обеденный стол красного дерева был сервирован лучшим фарфором и хрустальными бокалами - подарками к их сказочной свадьбе, состоявшейся пять лет назад.
        Соня вспоминала, как гости потягивали шампанское в уютной полутьме их голубой гостиной. Неспешные беседы текли по предсказуемому руслу. Мужчины были как один в костюмах, да и женщины следовали строгой общепринятой манере одеваться: легкие юбки, туфли на низком каблуке и костюмы, которые когда-то назвали «двойкой». В моде были также кулоны с бриллиантами в комплекте с несколькими тонкими позвякивающими браслетами. Такова была повседневная мода их поколения - женственная, слегка игривая, но далекая от фривольности.
        Соня вспомнила, как текла обычная беседа: говорили о том, в каком возрасте отдавать детей в ясли, хвастались стоимостью недвижимости, обсуждали открытие нового экзотического ресторана «На лужке», тут же вспомнили об ужасной аварии на соседней улице, потом, чтобы как-то разрядить атмосферу, стали пересказывать топорные шутки, прочитанные в Интернете. Она вспомнила, как ей хотелось завыть от этих идущих по накатанной колее разговоров среднего класса, от этих людей, с которыми у нее не было ничего общего.
        Тем вечером Джеймс, как обычно, захотел похвастаться своей внушительной коллекцией марочного красного вина, и присутствующие мужчины, уставшие после тяжелой рабочей недели, с удовольствием распили несколько бутылочек бургундского урожая 1978 года, хотя уже после второго бокала они стали ловить на себе обеспокоенные взгляды своих жен - те поняли, что теперь им придется вести машины.
        В полночь подали сигары.
        - Угощайтесь,  - уговаривал Джеймс, передавая по кругу ящик с настоящими гаванскими сигарами,  - гарантировано, что их скручивали девственницы между своими бедрами!
        И хотя мужчины уже тысячу раз слышали эту присказку, все захохотали.
        Джеймсу, консервативному сорокашестилетнему банкиру, подобный вечер казался идеальным: чинным, респектабельным, таким, какой понравился бы его родителям. По правде говоря, он совсем не отличался от тех приемов, которые устраивали мистер и миссис Камерон-старшие. Джеймс однажды признался Соне, что помнит, как сидел на лестничной площадке и смотрел сквозь прутья перил, пытаясь уловить обрывки беседы и взрывы смеха, которые доносились из гостиной, когда дверь ненадолго приоткрывалась. Он наблюдал, как мать снует из столовой на кухню и обратно, подавая на стол супницы или сотейники с плотно заставленной тележки. В детстве его бдение на лестнице заканчивалось задолго до того, как гости расходились, но ощущение праздника навсегда осталось в его памяти. Соня иногда задавалась вопросами: неужели родители мужа ругались из-за горы грязных тарелок после приема и часто ли его мать в два часа ночи без сил валилась на кровать рядом с храпящим мужем?
        На прошлой неделе их гости стали расходиться далеко за полночь. К удивлению Сони, Джеймс, увидев приводящие в уныние последствия приема, вдруг агрессивно заявил, что будет сам решать, когда и кого из своих коллег с их визгливыми женами приглашать к ним в дом. Соню тоже не вдохновляла мысль о том, что придется мыть бокалы, настолько хрупкие, что их нельзя положить в посудомоечную машину, убирать пепельницы, полные тлеющих окурков, очищать супницы от остатков супа, которые намертво прилипли к стенкам, выводить пятна вина на скатерти и отстирывать белые льняные салфетки от четких следов губной помады. Кто-то пролил на ковер кофе, а на бледной обивке кресла виднелся след от пролитого вина.
        - Какой толк от уборщицы, если нам самим приходится мыть посуду?  - взорвался Джеймс, пытаясь отдраить особенно упрямую сковороду, и швырнул ее в раковину. Вода хлынула через край. Гости знали свою норму спиртного, Джеймс - нет.
        - Уборщица не работает по выходным,  - ответила Соня, подтирая большую лужу грязной воды, образовавшуюся у ног Джеймса.  - И ты об этом прекрасно знаешь!
        Джеймс и впрямь отлично знал, что уборщица не приходит по пятницам, но он каждый раз задавал один и тот же вопрос, когда оказывался у раковины один на один с горой грязной посуды.
        - Чертовы приемы!  - ругался он, внося на кухню третий по счету поднос, заставленный бокалами.  - Зачем мы только их устраиваем?
        - Потому что тебе нравится приглашать гостей,  - тихо ответила Соня.
        - Послушай, больше никаких приемов! Теперь мы сами будем ходить в гости.
        Соня знала, что лучше не развивать эту тему, куда благоразумнее промолчать.
        К часу ночи тарелки были сложены в посудомоечной машине в идеальном порядке, справа налево, как рота солдат. Соня с Джеймсом, как обычно, поспорили о том, стоит ли ополаскивать тарелки до того, как ставить их в машину. Выиграл Джеймс. Красивый вустерширский сервиз уже поблескивал в жужжащей машине. Сковородки тоже были вымыты - больше Соне с Джеймсом нечего было сказать друг другу.
        Когда она ложилась спать в Гранаде, все было по-другому: ей нравилось лежать на узкой кровати наедине с собственными мыслями. Было в этом что-то умиротворяющее. Немногие доносившиеся до ее слуха звуки внушали ей чувство покоя и уверенности: гудела внизу на улице мусороуборочная машина, чей-то приглушенный разговор усиливался акустикой узкой улочки, а в комнате едва слышно посапывала ее закадычная подруга.
        Несмотря на пробивающийся свет уличного фонаря и едва заметное зарево на небе - вот-вот начнет светать,  - сознание Сони угасло, будто задули свечку. Она уснула.
        Глава третья
        Спустя несколько часов подруг разбудил настойчивый звон будильника.
        - Рота, подъем!  - преувеличенно весело прокричала Соня, пытаясь разглядеть на часах, стоящих на прикроватной тумбочке, который час.  - Пора вставать!
        - Да ведь только восемь часов,  - застонала Мэгги.
        - Ты забыла перевести свои часы,  - ответила Соня.  - Уже девять, а занятия начинаются в десять.
        Мэгги пряталась под одеяло с головой, пока Соня вставала, принимала душ, вытиралась грубым старым полотенцем. В двадцать минут десятого она уже была одета. Она прибыла в Гранаду с определенной целью.
        - Мэгги, вставай, ты же не хочешь, чтобы мы опоздали?  - стала увещевать подругу Соня.  - Я пойду вниз, выпью чашечку кофе, пока ты будешь одеваться.
        Сидя за чашкой остывшего кофе с несвежим круассаном, Соня внимательно изучала карту Гранады, пытаясь найти нужное им место. Школа танцев располагалась неподалеку от гостиницы, но им придется быть очень внимательными, чтобы не пропустить нужный поворот.
        Соня, прихлебывая кофе, размышляла над тем, как разворачиваются события. Все началось с фильма. Без этого фильма ни о каких танцах и речи бы не шло. Происходящее с ней походило на настольную игру - Соня не знала, куда приведет ее следующий ход.
        Время от времени Джеймс соглашался на выходных сходить в местный кинотеатр, при этом сам он засыпал еще задолго до конца фильма. Кинотеатр в Южном Лондоне решительно отказывался демонстрировать блокбастеры - здесь было достаточно зрителей, желавших смотреть интеллектуальные высокохудожественные фильмы. Однако чаще всего кинотеатр оставался полупустым. Он находился приблизительно в паре километров от их дома, но атмосфера на этом конце Клапам-Коммон[6 - Район в южной части Лондона.] была более нервозной: карибские рестораны готовых обедов, палатки, торгующие кебабами, тапас-бары, конкурирующие с китайскими, индийскими и тайскими заведениями,  - все это так контрастировало с изысканными ресторанами, расположенными ближе к их дому.
        Боковая улочка, куда они вышли после сеанса, чем-то напоминала навязчиво мрачный фильм Педро Альмодовара, который они только что посмотрели. Соня увидела нечто, чего никогда не замечала раньше,  - яркую неоновую мигающую вывеску в стиле Лас-Вегаса. «Сальса! Румба!» - кричала она. В полутьме этой улицы вывеска казалась обнадеживающе веселой.
        Когда они подошли ближе, стала слышна музыка, а за покрытыми инеем окнами можно было различить силуэты танцоров. Должно быть, они проходили мимо этого здания, когда шли в кино, но даже не взглянули на него. За прошедшие два часа банальный зал в стиле пятидесятых, втиснутый в пространство, куда некогда упал снаряд во время бомбардировки Лондона в 1940-41 годах, ожил.
        Проходя мимо, Соня заметила вывеску поменьше:
        Вторник - новинки
        Пятница - продвинутый уровень
        Суббота - все желающие
        Изнутри доносился едва слышный, но очень притягательный латиноамериканский мотив. Для Сони даже одного намека на зажигательный ритм оказалось достаточно, но монотонный удаляющийся стук каблуков Джеймса подкрепил ее уверенность в том, что муж даже не заметил этой вывески.
        Несколько недель спустя, вернувшись с работы, Соня, как обычно, открыла входную дверь и отбросила в сторону гору бумаг, лежащую за ней. Обилие рекламных буклетов в прихожей раздражало так же, как и снеговая каша на обочинах дорог,  - тут валялись листовки с рекламой всевозможных ресторанов, доставляющих еду на дом, объявления о рассылке товаров, каталоги магазинов «Сделай сам», посещать которые она не имела ни малейшего желания, предложения почистить ковры за полцены, объявления об уроках английского, совершенно ей не нужных. Но нашла она и объявление, которое не смогла выбросить в мусорную корзину. С одной стороны была фотография неоновой вывески, которая подмигивала ей несколько недель назад: «Сальса! Румба!». С обратной стороны были указаны дни недели и время занятий, а в самом низу Соня прочитала чем-то подкупившие ее слова: «Учитесь танцевать. Танцуйте, чтобы жить. Живите танцем».
        Еще в детстве Соню каждую неделю водили на уроки балета, а потом на чечетку. Уже подростком она перестала ходить на занятия, но всегда танцевала на школьных дискотеках до победного конца. Когда они поженились, Джеймс ясно дал понять, что он не мастер танцевать, поэтому ей редко выпадала подходящая возможность. Теперь оставались лишь нечастые официальные приемы в честь дней рождений или корпоративные вечеринки, которые устраивало руководство банка Джеймса,  - с небольшим танцполом и ди-джеем, проигрывающим несколько заунывных хитов 80-х годов. Соню неотвязно преследовала мысль о том, что она могла бы брать уроки танцев в каких-то десяти минутах езды от собственного дома. Возможно, она соберется с духом и когда-нибудь туда зайдет.
        И такой день настал даже скорее, чем она ожидала. Случилось это несколько месяцев спустя. Они собирались сходить в кино, и Джеймс позвонил ей на мобильный телефон в тот момент, когда она уже подъезжала к кинотеатру. Джеймс сказал, что задерживается на работе. На противоположной стороне улицы ей озорно подмигивали неоновые огни школы танцев.
        Внутри здание выглядело таким же обветшалым, как и снаружи. На потолке облупилась краска, по всему периметру комнаты на уровне пояса виднелись следы от наводнения, будто когда-то здесь было по пояс воды, как в огромной бочке. Вероятно, именно этим и объяснялся навязчивый запах сырости. С потолка свисали шесть лампочек на голых шнурах разной длины, и лишь пара плакатов с изображением празднеств в Испании хоть как-то оживляла интерьер. Но их кричащие краски лишь подчеркивали общую обветшалость помещения. Соня уже была готова повернуть назад, но один из инструкторов заметил ее в дверях. Ее приветливо встретили, Соня пришла как раз к началу занятия.
        Вскоре она обнаружила, что подхватила ритм. Еще до конца урока Соня поняла, что простые движения могут превратиться в нечто большее, чем педантичный счет последовательных шагов,  - в едва уловимые покачивания бедер. Спустя два часа она, вся разгоряченная, вдохнула прохладный вечерний воздух.
        По необъяснимой причине Соня находилась в приподнятом настроении. Музыка наполнила все ее существо. Эмоции перехлестывали через край - лишь такое объяснение она могла для себя подобрать,  - и без лишних проволочек она записалась на уроки танцев. С каждой неделей они все больше и больше увлекали Соню. Иногда она едва сдерживала свою кипящую энергию, и еще около часа после окончания занятия танцевальное настроение не покидало ее. Было в танце какое-то очарование. Даже несколько минут на танцполе могли привести ее в состояние, похожее на экстаз.
        По вторникам ей нравилось проводить вечера в обществе Хуана Карлоса, коренастого кубинца в начищенных до блеска остроносых танцевальных сапогах. Ей нравились зажигательный ритм, движения танца, нравилось, что музыка уносит ее в солнечные теплые дали.
        Когда возникала необходимость, инструктор показывал танцевальную связку в паре со своей миниатюрной женой Марисой, и, пока эти двое танцевали, больше десятка учеников молча и восхищенно взирали на них. Мастерство их шагов и легкость, с которой они двигались, напоминали этой небольшой пестрой аудитории, зачем они приходят сюда каждую неделю. Старший из двух мужчин-учеников, Чарльз, в молодости явно был отличным танцором. Сейчас, в свои семьдесят лет, он двигался легко и свободно, уверенно вел свою партнершу ни разу не сбившись с ритма. Он никогда не замирал на месте, всегда точно выполнял инструкции Хуана Карлоса. Танцуя с ним, Соня замечала, что он тоскует по своей жене, которая, как стало ясно после краткой беседы, умерла три года назад. Чарльз был мужественным, веселым и очень милым.
        Второй мужчина, недавно разведенный и немного полноватый, лет сорока, стал заниматься танцами, чтобы знакомиться с женщинами. Несмотря на то что среди учеников женщин было большинство, он уже разочаровался в танцах, поскольку не встретил ни одной единомышленницы. Каждую неделю он приглашал новую женщину выпить по бокалу вина, но одна за другой все ему отказывали. Вероятно, дело было в том, что он сильно потел, даже во время медленных танцев. Женщины с большей радостью танцевали друг с другом, чем с ним - самой безысходностью с крупным, истекающим потом телом.
        Вскоре Соня обнаружила, что вторник стал ее любимым днем недели, а занятия танцами - обязательным пунктом в ее расписании. То, что началось как развлечение, переросло в настоящую страсть. Компакт-диски с сальсой валялись у нее в багажнике, и по пути на работу, сидя за рулем, она мысленно представляла, как танцует. Каждую неделю она возвращалась с занятий разгоряченная и сияющая. В те редкие вечера, когда Джеймс оказывался дома раньше нее, он встречал Соню снисходительными репликами, возвращая ее с небес на землю.
        - Натанцевалась?  - вопрошал он, отрывая взгляд от газеты.  - Как попрыгали маленькие девочки в балетных пачках?
        От самого тона Джеймса, пусть муж и пытался делать вид, что подтрунивает, веяло неприкрытым сарказмом. Соня старалась не обращать внимания, но неизбежно начинала оправдываться.
        - Это как занятия чечеткой. Неужели ты не помнишь? Я же занималась чечеткой пару лет назад.
        - А-а-а… Что-то припоминаю,  - раздавался голос из-за газеты.  - Хотя никак не могу взять в толк: зачем ты ходишь туда каждую неделю?
        Однажды она заикнулась о своем новом увлечении закадычной школьной подруге Мэгги. Все семь лет, проведенных в средней школе, девочки были не разлей вода и вот уже два десятка лет оставались такими же близкими подругами, несколько раз в году встречаясь по вечерам, чтобы выпить по бокалу вина. Мэгги пришла в восторг оттого, что Соня ходит на танцы. А ей можно прийти? Соня возьмет ее на урок? Соня была только рада. От этого заниматься будет еще веселее.
        Их дружба зародилась, когда обеим было по одиннадцать, и с годами только крепла. Изначально их свело то, что они обе ходили в одну школу в Чизлхерст, носили одинаковые темно-синие пиджаки, натиравшие им шею, и плотные фланелевые юбки, шуршавшие на коленях. В первый же день их посадили за четвертую парту из-за того, что их фамилии стояли в журнале рядом: бледная маленькая Соня Хайнс и высокая болтушка Маргарет Джонс[7 - В английском алфавите после буквы Н (Haynes) следует буква J (Jones).].
        И с тех пор девочки постоянно замечали и восторгались тем, насколько они разные. Соня завидовала спокойному отношению Мэгги к учебе, а Мэгги с восхищением смотрела на педантичные записи своей подруги, на ее четкие, снабженные пояснениями тексты. Мэгги считала цветной телевизор Сони самым удивительным во вселенной предметом, а Соня в любую минуту готова была его обменять на туфли на платформе, которые носила подружка. Соня хотела, чтобы у нее были более либеральные родители, такие, как у Мэгги, которой разрешалось не спать до полуночи, а Мэгги прекрасно понимала, что с радостью приходила бы домой пораньше, если бы у потрескивающего огнем камина ее ждала свернувшаяся калачиком собака. Если что-то было у одной из них, об этом тут же начинала мечтать и другая.
        Их жизненные пути во всех смыслах были непохожими до крайности: Соня - единственный ребенок в семье, мать-инвалид, уже передвигавшаяся только в коляске, когда дочери не исполнилось и десяти. Атмосфера в ее крошечном доме, имевшем общую стену с соседним, была угнетающей. Мэгги, с другой стороны, жила в ветхом домишке с четырьмя братьями и сестрами и беззаботными родителями, которых, казалось, никогда не интересовало, дома ли их дочь.
        В школе лишь малая толика кипучей энергии девочек уходила на занятия. Их основным времяпрепровождением были ссоры, дискотеки и женихи - девичьи признания и тайны лишь укрепляли их дружбу. Когда мать Сони умерла от рассеянного склероза, который медленно убивал ее все эти годы, именно Мэгги стала «жилеткой», в которую плакалась Соня. Мэгги на какое-то время переехала к Соне, за что подруга и ее отец были ей очень благодарны. Она разделила с ними ужасную тяжесть их горя. Это случилось, когда девочки учились в младшем шестом классе[8 - Шестой класс в классической английской школе делится на младший шестой и старший шестой классы.]. А в следующем году несчастье постигло саму Мэгги. Она забеременела. Родители негативно отреагировали на эту новость, и снова Мэгги на несколько недель переехала жить к Соне, пока родители свыкались с мыслью о внучке.
        Несмотря на такую близкую дружбу, после окончания школы их пути разошлись. Мэгги почти сразу же родила - никто никогда так и не узнал имени отца, вероятно, его не знала и сама Мэгги,  - поэтому ей пришлось зарабатывать себе на жизнь преподаванием гончарного дела в двух колледжах и на вечерних курсах. Ее дочери Кэнди теперь уже исполнилось семнадцать, она изучала живопись. При выгодном освещении Мэгги и Кэнди, носивших огромные серьги-кольца и «богемные» наряды, легко можно было принять за сестер. При более пристальном взгляде на Мэгги некоторые дивились, почему женщина ее возраста до сих пор одевается как подросток. Хотя ее длинные темные локоны были очень похожи на дочкины, годы курения оставили свой след на загорелом лице Мэгги, которое выдавало ее истинный возраст. Мэгги с дочерью жили на границе Клапама и Брикстона, недалеко от целого ряда дешевых магазинов и лучших индийских вегетарианских ресторанов по эту сторону от Дели.
        Уклад жизни Сони, ее карьера рекламного агента, роскошный дом - полная чаша, Джеймс - все это было чуждо Мэгги, которая никогда не скрывала своего беспокойства по поводу того, что подруга вышла замуж за «набитого дурака».
        Несмотря на то что их жизненные пути разошлись, с географической точки зрения они оставались довольно близкими - обе жили южнее Темзы, всего в нескольких километрах друг от друга. На протяжении всех двадцати лет они никогда не забывали поздравить друг друга с днем рождения и время от времени поддерживали дружеские отношения, просиживая в баре за бутылочкой вина целый вечер, до самого закрытия, во всех подробностях рассказывая друг другу о своей жизни, а потом расходились и опять не виделись по нескольку недель и даже месяцев.
        Первую половину вводного занятия по сальсе в Клапаме Мэгги просто была зрителем. Она все время отбивала такт ногой и слегка покачивала бедрами, ни на секунду не отрывая взгляд от ног инструкторов, когда те показывали новые шаги. Этим вечером Хуан Карлос довольно громко включил музыку - от зажигательного ритма, казалось, вибрировал весь дощатый пол. После пятиминутного перерыва, во время которого все пили воду из бутылок, Соня представила свою старинную подружку остальным танцорам. Мэгги уже была готова ринуться в бой. Кое-кто из завсегдатаев скептически отнесся к подобному заявлению: неужели человек, который раньше не ходил на занятия и пропустил добрую половину курса, надеется догнать остальных? Они боялись, что из-за Мэгги им придется повторять пройденное.
        Кубинец взял Мэгги за руку и, встав перед зеркалом, повел ее в танце. Остальные просто смотрели, некоторые - надеясь на то, что новенькая споткнется, собьется с ритма. Глубокая морщина пролегла у Мэгги на лбу: женщина пыталась сосредоточиться, она помнила каждое движение, каждый полуповорот, которые разучивались сегодня. Ни разу она не сбилась. Когда танец закончился, раздались нестройные аплодисменты.
        Соня была поражена. Мэгги за полчаса выучила то, на что ей понадобилось несколько недель.
        - Как это у тебя получилось?  - поинтересовалась она у Мэгги, когда они сидели после занятий в баре с двумя бокалами сухого испанского вина.
        Мэгги призналась, что несколько лет назад занималась сальсой во время путешествия в Испанию, поэтому запомнила основные движения.
        - Это как езда на велосипеде,  - небрежно заметила она,  - если научился - никогда не забудешь.
        Через пару занятий энтузиазм Мэгги поразил даже Соню. Мэгги редко чем-то надолго увлекалась, но теперь она стала ходить в клуб, где танцевали сальсу, и отплясывать до пяти утра в полутьме зала с сотней таких же танцоров.
        Через несколько недель Мэгги собиралась отметить свое тридцатипятилетие.
        - Мы едем в Испанию, танцевать,  - заявила она.
        - Класс!  - восхитилась Соня.  - С Кэнди?
        - Нет, с тобой. Я купила билеты. В Гранаду, по сорок фунтов, туда и обратно. Уже все решено. Я записала нас на уроки танцев.
        Соня прекрасно понимала, что Джеймс воспримет подобное известие в штыки, но не могло быть и речи о том, чтобы отказать Мэгги. Соня точно знала, что ее подруга ни секунды не колебалась. Мэгги - натура независимая, она никогда не поймет, что кто-то может ограничить их свободу передвижений, запретить им ехать туда, куда они хотят. Но в первую очередь Соня сама не хотела отказываться. Танец стал для нее движущей силой, она стала привыкать к чувству свободы, которое он дарил.
        - Фантастика!  - воскликнула она.  - Когда едем?
        Они должны были отправляться через три недели, поездка была приурочена ко дню рождения Мэгги.
        Сдержанность Джеймса не вызвала удивления. Если раньше ему просто не нравилось увлечение жены танцами, то, когда она сообщила, что едет в Гранаду, его недовольство усилилось.
        - Похоже, вы собираетесь устроить девичник,  - презрительно заметил он.  - А не староваты ли вы для подобных вещей, как считаешь?
        - Мэгги так и не пришлось стать невестой, вероятно, поэтому она устраивает такое пышное празднование тридцатипятилетия.
        - Мэгги…  - Как всегда, Джеймс не стал скрывать своего презрительного отношения к подруге жены.  - Почему она не вышла замуж? Как все женщины?
        Он понимал, что Соня нашла в своих университетских подругах, коллегах, знакомых, соседях - «не одолжите ли соли?»,  - но к Мэгги он относился совершенно по-другому. Будучи частью далекого, туманного школьного прошлого его жены, Мэгги не укладывалась ни в какие рамки, он так и не понял, что связывает их с Соней.
        Находясь вдалеке от мужа, под всепрощающим взором Девы Марии с дешевой репродукции в столовой гостиницы «Санта Анна», Соня внезапно поняла, что ей наплевать, что думает Джеймс о ее «нешаблонной» подруге.
        В дверях показалась полусонная Мэгги.
        - Привет. Извини, что проспала. У меня есть время выпить кофе?
        - Нет, если мы не хотим опоздать к началу занятия. Нам уже пора идти,  - ответила Соня, тут же пресекая дальнейшие возражения Мэгги. Днем Соня чувствовала, что она из них главная, ночью подруги поменяются ролями. Так было всегда.
        Они вышли на улицу, пронизывающий ветер застал их врасплох. Народу было мало: двое или трое стариков выгуливали маленьких собачек на поводках, несколько человек сидели в кафе. Большинство витрин закрывали железные ролеты, признаки жизни подавали только булочные и кафе - воздух наполнился ароматами свежей выпечки и крендельков. Во многих кафе уже стоял густой туман от пара кофеварок и сигаретного дыма. Добрая часть города только-только начинала просыпаться. Соня и Мэгги были почти единственными ранними пташками на узких улочках Гранады.
        Соня не отрывала глаз от карты, считая повороты, улочки и переулки, чтобы не пропустить нужное место. На каждом шагу встречались голубые уличные указатели с ласкающими слух названиями - Эскуэлас, Мирасоль, Хардинес,  - приближая их к цели. Подруги пересекли недавно вымытую из брандспойта площадь, шлепая, прошлись по лужам, миновали шикарный цветочный киоск, который располагался между двумя кафе,  - огромные благоухающие цветочные бутоны были ярко освещены. По гладким плитам мраморного тротуара было приятно идти, поэтому пятнадцатиминутная прогулка показалась пятиминутной.
        - Пришли,  - торжественно возвестила Соня, складывая карту и пряча ее в карман.  - Ла Сапата. Это здесь.
        Здание казалось совершенно заброшенным. Стены фасада за многие годы обросли целыми слоями небольших афиш, которые наклеивали друг на друга поверх кирпичной кладки. Афиши сообщали, где в городе проходят вечера фламенко, танго, румбы и сальсы. Казалось, что в Гранаде каждая телефонная будка, каждый фонарный столб и автобусная остановка использовались именно для этих целей: сообщить прохожим о приближающемся espectaculos[9 - Представление (исп.).], и частенько одна афиша заклеивалась другой еще задолго до того, как проходило первое представление. Это выглядело как хаотичный коллаж, но именно он и отражал дух этого города, который просто не мог дышать без танца и музыки.
        Внутри Ла Сапата царило такое же обветшание, как и снаружи. Не было в нем ни капли шарма. Здесь - место для тренировок и репетиций, а не для представлений.
        В коридор выходило четыре двери. Две были распахнуты, две - закрыты. Из-за одной из закрытых дверей доносился оглушительный топот ног. Даже стадо быков, пронесшееся по улице, не вызвало бы подобного шума. Внезапно топот стих, за ним последовал звук ритмичных хлопков, больше похожий на стук дождевых капель во время грозы.
        Мимо подруг торопливо прошла какая-то женщина и скрылась в темном коридоре, «цок-цок» - процокали по каменному полу железные набойки на каблуках и носках туфель, из резко распахнутой двери грянула музыка.
        Соня и Мэгги стояли и читали объявления в рамочках, сообщающие о представлениях, которые давались десятилетия назад. Они колебались: что делать дальше? Наконец Мэгги решила обратиться к худой как жердь усталой женщине лет пятидесяти, которая, видимо, управляла этим местом из темного уютного местечка в вестибюле.
        - Сальса?  - с надеждой спросила Мэгги.
        Небрежно кивнув головой, женщина удостоила их вниманием.
        - Felipe у Corazon - alli[10 - Фелипе и Корасон - там (исп.).], - ответила она, решительно указав на одну из открытых дверей.
        Они оказались первыми в этом помещении. Подруги поставили сумки в угол и переобулись.
        - Интересно, сколько будет желающих?  - размышляла Мэгги, застегивая пряжки. Это был риторический вопрос.
        Одну стену комнаты занимало огромное зеркало, а вдоль другой стены шел деревянный брус. Комната была совершенно пустой, с высокими окнами, выходившими на узкую улочку. Даже если бы стекла были не такими грязными, в комнату пробивалось бы ненамного больше солнечного света. Темный деревянный пол, за многие годы ставший гладким, резко пах полиролью.
        Соне нравился слегка отдающий плесенью запах старины, который исходил от стен этой комнаты, нравилось, что между досками залегли пыль, грязь и воск. Она заметила между секциями старинных батарей пушок, а с потолка спускались трепещущие серебряные паутинки. Каждый слой пыли хранил целое десятилетие истории этого здания.
        В танцзал пришли еще человек шесть - группа студентов из Норвегии (в основном девушки), все изучали в университете испанский, а потом вошли еще несколько молодых мужчин лет двадцати, по виду местные.
        - Это, должно быть, так называемые «профессиональные партнеры»,  - прошептала Мэгги Соне на ухо.  - В буклете говорится, что их нанимают, чтобы у всех была пара.
        Наконец появились учителя. У Фелипе и Корасон были волосы цвета воронова крыла, стройные как тростинки фигуры, но морщинистая обветренная кожа тут же выдавала их истинный возраст. Обоим было далеко за шестьдесят. Скуластое лицо Корасон пересекали глубокие морщины, но они свидетельствовали не о возрасте, а о чрезмерной эмоциональности и открытом проявлении чувств. Смеялась ли она, улыбалась или гримасничала - ее эмоции тут же отражались на лице. Оба учителя были в черном, что еще больше подчеркивало стройность их фигур на фоне белых стен.
        Все двенадцать пришедших выстроились перед учителями.
        - Hola![11 - Здравствуйте! (исп.).] - дружно поприветствовали их Фелипе и Корасон, широко улыбаясь группе, которая стояла перед ними в ожидании.
        - Hola!  - хором ответила группа, будто вышколенные первоклашки.
        Фелипе принес проигрыватель компакт-дисков, который поставил прямо на пол. Нажал кнопку «пуск», и комната сразу преобразилась. Воздух пронзил звук трубы. Класс тут же повторил за Корасон движения. Несколько минут ученики разминались, вертели запястьями и лодыжками, раскачивались с пятки на носок, вытягивали шеи и разминали плечи, вращали бедрами. Но все это время они не отрывали глаз от своих учителей, дивясь их изящным фигурам.
        Несмотря на то что Фелипе и Корасон выросли на традициях фламенко, они держали нос по ветру: кубинская сальса была сейчас более востребована, она привлекала больше учеников, чем напряженный драматизм фламенко. В этом возрасте некоторые их коллеги до сих пор выступали, но Фелипе и Корасон прекрасно понимали, что собственными танцами на жизнь не заработаешь. Их план сработал - они постигли секреты сальсы и создали новое танцевальное направление, которое привлекало на их занятия не только иностранцев, но и жителей Гранады. Горожанам нравилась сальса: более поверхностная и менее эмоциональная, чем фламенко,  - как легкий сухой херес в сравнении с крепким красным вином.
        Уже много лет не иссякал поток желающих научиться танцевать сальсу, поэтому Фелипе и Корасон, старые профессионалы, без труда стали в ней настоящими экспертами. Покажите этой паре несколько па - и они станцуют вам любой танец. Совсем как музыканты с абсолютным слухом, которые могут прослушать сложный мотив и тут же наиграть его, ни разу не сфальшивив, а потом повторить еще раз с различными вариациями и преобразованиями. Так же и Фелипе с Корасон. Сегодня они увидели несколько движений, а уже завтра танец отточен до автоматизма, хотя они всего лишь раз наблюдали за исполнением.
        Началось обучение сальсе. Большей частью говорила Корасон. Она перекрикивала музыку, даже резкий звук джазовой трубы, который прорывался сквозь мелодию сальсы.
        - Y un, dos, tres! Y un, dos, tres! И!  - Хлоп! Хлоп! Хлоп!  - И!  - Хлоп! Хлоп! Хлоп!  - И…
        И так далее. Раз за разом, раз за разом, пока этот ритм не стал преследовать их, не пронзил их мозг. Каждый поворот, который разучили ученики, приветствовался с огромным энтузиазмом, встречал одобрение.
        - Eso es! Правильно!
        Когда приходило время разучивать новые движения, Фелипе восклицал: «Хорошо!» и начиналась демонстрация новых поворотов.
        - Estupendo![12 - Прекрасно, превосходно! (исп.).] - восклицали учителя, не боясь переборщить с похвалой.
        Осваивая новые движения, женщины переходили от одного партнера к другому, поэтому к концу первой половины занятия каждая из учениц успела потанцевать в паре со всеми наемными танцорами. И пусть никто из них не умел говорить по-английски, все эти молодые мужчины прекрасно владели языком танца.
        - Мне нравится,  - призналась Мэгги, проходя мимо Сони.
        Соня подумала, что в танце Мэгги нашла себя. Подруге явно нравилось лавировать между мужчинами, обвивать руками их шеи, четко следуя наставлениям. Одного резкого движения мужской руки было достаточно, чтобы она поняла, когда следует кружиться. Она без колебаний отвечала на посыл. Соня наблюдала, как ее подруга, демонстрировавшая сложную последовательность шагов, увлеклась танцем, в котором доминирующую роль играл мужчина. Отважная воинствующая феминистка, казалось, получала удовольствие от того, что ею управляет мужчина.
        Мэгги удостоилась персональной похвалы, и на ее лице появилось знакомое Соне со школьных лет выражение - немного удивленное, с сияющей от удовольствия улыбкой.
        Решили сделать небольшой перерыв. Принесли большие кувшины с ледяной водой и пластиковые стаканчики. В комнате стало невыносимо душно, все с жадностью пили воду, пытаясь завязать вежливые беседы с представителями разных национальностей.
        Утолив жажду, подруги-англичанки вышли в уборную. Соня заметила огромное количество надписей, а точнее, инициалов, вырезанных на старом дереве. Некоторые зарубки почти стерлись за минувшие годы, некоторые были совсем свежими, цвета обнаженной плоти. Одни особо витиеватые инициалы напомнили ей о резьбе в церквях - целое произведение искусства. Должно быть, любовь заставила сделать подобные глубокие отметины в этих крепких дверях. Кем бы ни был вырезавший их человек, с его стороны это было не проявлением сиюминутной страсти, а признанием в настоящей преданности. НМ - тяжелые двери не смогут избавиться от этого проявления любви, пока их не снимут с петель и не пустят на дрова.
        Неспешно выйдя в коридор, они остановились за дверью танцкласса возле развешанных на стенах афиш в рамках. На одной из них они увидели Фелипе и Корасон. Судя по всему, афиша была 1975 года и приглашала посетить представление фламенко.
        - Смотри, Мэгги, это наши учителя!
        - Господи, верно! Что делает с нами время!
        - Не настолько они и изменились,  - встала на их защиту Соня.  - Такие же стройные.
        - Но эти морщины у глаз… Тогда у нее их не было, разве нет?  - заметила Мэгги.  - Как думаешь, покажут они нам что-то из фламенко? Научат правильно топать? Научат щелкать кастаньетами?
        Ответа Мэгги дожидаться не стала. Она уже была в танцклассе, пытаясь жестами объяснить учителям, чего от них хочет.
        Соня наблюдала за подругой, стоя в дверях.
        Наконец Фелипе подобрал нужные слова:
        - Фламенко нельзя научить,  - гортанным голосом ответил он.  - Этот танец живет в крови, в цыганской крови. Но можно попробовать, если хотите. Я покажу вам несколько движений в конце урока.
        В ответе был вызов.
        Весь следующий час они повторяли движения, разученные в течение первой половины занятия, а за пятнадцать минут до конца урока Фелипе хлопнул в ладоши.
        - А сейчас,  - возвестил он,  - фламенко!
        Он с важным видом подошел к проигрывателю, быстро пробежал руками по дискам и осторожно достал нужный. Тем временем Корасон переобулась в углу, надела туфли с тяжелыми каблуками и железными набойками на носках.
        Класс посторонился в молчаливом ожидании. Они услышали звук хлопков в ладоши и барабанную дробь. Мелодия была мрачной, совсем не похожей на беззаботный ритм сальсы.
        Корасон уверенно встала перед учениками. Казалось, она больше не замечает их присутствия. Когда раздался звук гитары, она подняла одну руку, потом другую, растопырив веером согнутые пальцы, похожие на лепестки ромашки. Больше пяти минут она топала ногами, выделывая сложные па с пятки на носок, с пятки на носок, убыстряя и убыстряя ритм до оглушительной вибрации, а потом остановилась как вкопанная, решительно топнув - «бух!» - своими тяжелыми туфлями по твердому полу. Это был не просто танец, а виртуозная демонстрация силы и захватывающей удали, еще более удивительной, если принять во внимание возраст танцовщицы.
        Как только она замерла, из колонок донесся протяжный скорбный звук, окутав суеверным страхом всех присутствующих в комнате. Это был надсадный мужской голос, который, казалось, выражал ту же муку, что отразилась на лице Корасон, когда та танцевала.
        Не успела Корасон закончить свою партию, как вступил Фелипе. Несколько секунд он повторял движения жены, еще раз доказав аудитории, что этот танец - не простая импровизация, а хорошо отрепетированная постановка. Фелипе вышел в центр - узкие бедра, стройная спина изогнута буквой S. Фелипе тут же принял эффектную позу и стал вращаться, отбивая серию тяжелых шагов. Стук металла по дереву отражался от зеркальных стен. Его движения были даже более чувственными, чем у Корасон, и явно более кокетливыми. Казалось, он флиртует с классом, его руки гуляли по телу вверх-вниз, он из стороны в сторону вращал бедрами. Соня остолбенела.
        Будто соревнуясь с Корасон, он продемонстрировал еще более сложную последовательность шагов, каждый раз каким-то чудом возвращаясь на одно и то же место; топот шагов заглушал музыку. Страсть танца была непередаваема, казалось, она шла из ниоткуда.
        Фелипе замер - глаза подняты к потолку, одна рука за спиной, другая лежит на груди - истинная поза надменности. Откуда-то сзади кто-то тихо произнес: «Оле!» Оказалось, что это была Корасон, даже ее тронул танец мужа, его полное погружение во фламенко. Повисла тишина.
        Спустя пару мгновений Мэгги прервала молчание восторженными аплодисментами. Остальные ученики хлопали с меньшим энтузиазмом.
        Фелипе улыбнулся, с лица исчезла надменность. Корасон вышла вперед и спросила, сверкнув пожелтевшими зубами:
        - Фламенко? Завтра? Хотите?
        Некоторые студентки-норвежки, немного обескураженные таким откровенным проявлением чувств, стали перешептываться; платные партнеры принялись поглядывать на часы: скоро ли закончится оплаченное время? Перерабатывать они не собирались.
        - Да,  - ответила Мэгги.  - Я хочу.
        Соне стало неловко. Фламенко настолько отличался от сальсы, от того, что она видела за последние двенадцать часов! Это не просто танец, это состояние души. Сальса - беззаботный способ выразить эмоции, к тому же они ведь приехали учиться именно сальсе.
        В комнате остались они одни - все уже ушли. Соне необходимо было выйти на свежий воздух.
        - Adios[13 - До свидания (исп.).], - сказала Корасон, поднимая с пола сумку.  - Hasta luego[14 - До встречи (исп.).].
        Глава четвертая
        Был час пополудни. Танцевальную студию окружали отнюдь не шикарные здания, и переулок, где Соня и Мэгги оказались в разгар рабочего дня, мог похвастаться лишь станциями техобслуживания и киосками «Ремонт ключей». Когда они достигли конца тенистого переулка и свернули на главную дорогу, обстановка в корне изменилась: подруги были ослеплены ярким солнечным светом и оглушены безумной какофонией полуденного движения на дорогах, которое практически застопорилось.
        Кафе и бары сейчас были переполнены строителями, студентами - людьми, живущими довольно далеко в пригороде и не имеющими возможности отправиться домой на обед. Остальные заведения - зеленные лавки, книжные магазины и множество парикмахерских салонов - снова были наглухо закрыты. А ведь прошло лишь несколько часов с тех пор, как Соня и Мэгги проходили мимо этих магазинов, и они только-только открывались. Их металлические ставни не поднимутся до начала пятого.
        - Давай заглянем сюда,  - предложила Мэгги, когда они миновали второй по счету бар.
        В «Ла Кастилье» была длинная стойка из нержавеющей стали и несколько столиков вдоль стен, однако все, кроме одного, были заняты. Две подружки-англичанки решительно вошли внутрь.
        Тут стоял насыщенный смешанный аромат, характерный для испанских кафе: запах пива, ветчины, затхлых пепельниц, кисловатый запах козьего сыра, легкий - анчоусов и перебивающий все сильный аромат свежей кофейной гущи. Несколько разнорабочих в одинаковых синих комбинезонах сидели в ряд за стойкой бара, безучастные ко всему, кроме стоявших перед ними тарелок. Они пришли сюда утолить голод. Почти одновременно они отложили вилки, неловкие руки потянулись к карманам за крепкими сигаретами. Когда рабочие закурили, вверх поднялось похожее на гриб облако дыма. Спустя несколько минут владелец бара приготовил всем черный кофе. По всей видимости, этот ритуал повторялся ежедневно.
        Лишь теперь хозяин обратил внимание на новых посетителей.
        - Сеньоры,  - произнес он, приблизившись к их столику.
        Изучив меню, написанное на доске за стойкой бара, они заказали огромные хрустящие бутерброды с сардинами. Соня наблюдала за тем, как хозяин бара готовит их заказ. Одной рукой он ловко орудовал ножом, в другой держал сигарету. Движения его были похожи на движения фокусника: она изумилась, когда он подцепил давленые помидоры из тарелки, шлепнул их на куски хлеба, выловил сардины из огромной бадьи, одновременно потягивая свою длинную кубинскую сигарету «корона». Если сам процесс готовки выглядел, мягко говоря, необычно, то конечный результат отнюдь не разочаровал.
        - Что скажешь о занятии?  - спросила Соня с набитым ртом.
        - Чудесные учителя,  - ответила Мэгги.  - Они мне понравились.
        - В них столько жизни, согласна?  - добавила Соня.
        Ей пришлось повысить голос, потому что из игрального автомата рядом с их столиком посыпались монеты. Едва войдя в бар, они услышали непрерывную трель «однорукого бандита», и сейчас один из посетителей кафе радостно зачерпывал полные горсти монет и прятал их в карман. Он ушел, весело насвистывая.
        Обе подруги жадно ели. Они наблюдали, как рабочие вышли из бара, оставив за собой облако дыма и десяток крошечных мятых салфеток, похожих на снежинки, небрежно разбросанные на полу.
        - Как думаешь, что бы сказал об этом Джеймс?  - спросила Мэгги.
        - Джеймс? Об этом кафе?  - уточнила Соня.  - Слишком грязно. Слишком приземленно.
        - Я имела в виду танцы,  - отозвалась Мэгги.
        - Ты и сама знаешь ответ. Все это - потворство собственным желаниям. Сплошная ерунда,  - ответила Соня.
        - Не знаю, как ты его терпишь!
        Мэгги никогда ничего не спускала Джеймсу. Ее открытая неприязнь к нему едва не заставила Соню встать на его защиту, но сегодня ей совсем не хотелось вспоминать мужа, и она быстро сменила тему разговора.
        - С другой стороны, мой отец когда-то любил танцевать. Я узнала об этом всего несколько недель назад.
        - Правда? Я не помню, чтобы он танцевал, когда мы были детьми.
        - Он к тому моменту уже давно бросил - из-за маминой болезни.
        - А, ну да,  - слегка смутилась Мэгги.  - Я совсем забыла.
        - Во время нашей последней встречи,  - продолжала Соня,  - он пришел в такой восторг от моих занятий сальсой, что его энтузиазм почти компенсировал цинизм Джеймса.
        Обычно Соня наведывалась к своему пожилому отцу, когда Джеймс играл в гольф. Принимая во внимание то, что эти двое мужчин с трудом находили общие темы для разговоров, для Сони это была отличная возможность повидаться с отцом. В отличие от родителей Джеймса, визиты к которым предусматривали трехчасовую поездку из Лондона, надевание высоких зеленых сапог, изредка вечерних платьев и обязательную ночевку, отец Сони жил недалеко - в пригороде Кройдоне, всего в получасе езды.
        Постоянно испытывая чувство вины, она звонила в дверь его квартиры, нажимая на одну из двадцати кнопок безликого дома с девяносто пятью квартирами. С каждым визитом, казалось, проходило все больше и больше времени, прежде чем раздастся зуммер и откроется входная дверь, через которую посетители входили в бледно-зеленый голый общий коридор. Потом следовал подъем на пропахший хлоркой третий этаж - к тому моменту Джек Хайнс уже стоял в проеме дверей, готовый радушно встретить свою единственную дочь.
        Соня вспомнила свой последний визит, вспомнила, как круглое лицо семидесятивосьмилетнего старика расплылось в улыбке, когда дочь появилась на пороге. Она обняла его тучное тело и осторожно поцеловала в покрытую пигментными пятнами макушку, чтобы не потревожить оставшиеся пряди седых волос, которые он аккуратно зачесывал назад.
        - Соня!  - тепло приветствовал он ее.  - Как хорошо, что ты приехала.
        - Привет, папа.  - Она еще крепче обняла отца.
        На низком столике в гостиной уже стояли поднос с чашками и блюдцами, кувшин с молоком и маленькая тарелка с печеньем к чаю. Джек настоял, чтобы Соня присела за стол, а сам сходил на кухню и принес чайник для заварки, который громко позвякивал, пока он его нес и ставил на поднос. Из горлышка на ковер пролилась коричневатая жидкость, но Соня знала, что лучше помощь не предлагать. Она старалась не задеть чувство собственного достоинства старика.
        Когда отец взял ситечко и горячая коричневая жидкость полилась в чашку, Соня начала обычные расспросы.
        - Ну и как…
        Ее оборвал на полуслове звук поезда, промчавшегося мимо, всего в нескольких метрах от задней стены здания - этого оказалось достаточно, чтобы от вибрации горшок с маленьким кактусом, стоявший на подоконнике, упал на пол.
        - Какая досада!  - вздохнул старик, вскакивая.  - Я уверен, что эти поезда стали ходить гораздо чаще, понимаешь?
        Когда были принесены щетка с совком и рассыпавшийся гравий, сухая земля и непосредственно колючий кактус были терпеливо собраны и водружены назад в пластмассовый горшок, беседа возобновилась. Разговор шел по накатанной колее: чем Джек занимался в последние пару недель, что сказал доктор о его артрите, сколько ждать, пока заменят тазобедренный сустав, как он сходил в Хэмптон-Корт[15 - Грандиозный дворец с парком на берегу Темзы близ Лондона; один из важнейших памятников английской дворцовой архитектуры.] во время недавней прогулки с другими пенсионерами, которые пришли в центр помощи инвалидам и пожилым людям. Он рассказал, что был на похоронах одного старого армейского приятеля. Последнее, казалось, стало главным событием месяца, похороны вносили разнообразие в монотонную жизнь сельских клубов, предоставляя прекрасную возможность встретиться тем, кто еще жив, и часами вспоминать о былом, прихлебывая первосортный чай.
        Соня, не сводя с отца глаз, внимательно слушала его веселые истории. Сидя в автоматически регулируемом кресле - подарке от них с Джеймсом на семидесятипятилетие,  - он выглядел довольным, но каким-то чужим в этом интерьере, таком же безликом, как и зал ожидания на вокзале. Все казалось временным, за исключением нелепой мебели эпохи короля Эдуарда, с которой он наотрез отказался расставаться, когда переезжал из старого дома. Эти массивные громадины темного красного дерева являлись ниточкой, связывающей его с тем местом, где он жил с Сониной матерью. И несмотря на то что мебель была абсолютно непрактичной - сервант занял всю гостиную, а комод был настолько широким, что закрывал половину окна в его и без того темной спальне,  - он с ней не расставался, как и с целым садом паучников, загромоздивших комнаты своими пыльными листьями.
        Когда отец рассказал все новости о своей жизни за последние несколько недель, настал Сонин черед. Для нее это всегда было непростой задачей. Интриги в рекламном бизнесе были темным лесом для человека, который всю жизнь проработал учителем, поэтому она старалась сводить к минимуму разговоры о работе, пытаясь представить все так, словно она просто сочиняет рекламные ролики,  - это непосвященному человеку понять было проще. Ее общественная жизнь являлась для отца такой же загадкой. В свой последний визит, однако, она рассказала ему о том, что начала посещать уроки танцев. Энтузиазм отца Соню удивил.
        - А какими именно танцами ты занялась? Кто преподаватели? Какие туфли ты надеваешь?  - засыпал он дочь вопросами.
        Соня подивилась тому, как много знает ее отец о танцах.
        - Мы с твоей мамой в молодые годы много танцевали, когда встречались и когда поженились,  - сказал он.  - В пятидесятых все танцевали! Казалось, мы все праздновали окончание войны.
        - И часто вы танцевали?
        - Дважды в неделю как пить дать! По субботам - всегда и частенько по воскресеньям и понедельникам.
        Он улыбнулся дочери. Джек любил, когда она приезжала, он понимал, как, должно быть, непросто ей выкроить время в своем плотном графике на эти визиты. Тем не менее он всегда избегал разговоров о прошлом. Думая, что детям неинтересно слушать воспоминания родителях о былых деньках, Джек старался обходить подобные темы.
        - Но говорят, что самое ценное в жизни - свобода, согласна?  - улыбнулся он, надеясь на то, что, имея прекрасный дом и дорогую машину, его дочь не забыла об этом.
        Соня согласно кивнула.
        - Просто не могу поверить, что никогда не слышала об этом.
        - Мы перестали танцевать вскоре после твоего рождения.
        Хотя мама умерла, когда Соне исполнилось шестнадцать, было странно, что она никогда не знала об этой стороне родительской жизни. Как и большинство детей, она не слишком-то интересовалась тем, чем отец с матерью занимались до ее рождения.
        - Неужели ты не помнишь, как сама в детстве занималась танцами?  - спросил он.  - Ты ходила на занятия каждую субботу. Смотри!
        Джек порылся в комоде и отыскал несколько фотографий. Сверху лежал снимок Сони, бледной и самоуверенной девочки в белой балетной пачке, стоящей у камина в доме, где она родилась. Соню больше заинтересовали другие, на которых были запечатлены ее родители во время различных танцевальных праздников. На одной фотографии они вместе: ее отец - нельзя сказать, что он очень изменился с тех пор, однако волос на голове у него было побольше,  - и мама, стройная, грациозная, черные волосы собраны в тугой пучок. В руках они держали кубок, а на обороте снимка карандашом была сделана надпись: «1953. Танго. Первое место». Было еще несколько фотографий, в основном с соревнований.
        Соня в обеих руках держала по фотографии.
        - Это на самом деле мама?
        Она запомнила ее хрупкой полупарализованной седовласой женщиной. На снимке она была живой, сильной, и, что больше всего поразило Соню, мама стояла. Было непросто пересмотреть свое созданное за многие годы представление о матери.
        - Мы все тогда были отличными танцорами,  - заверил Джек дочь.  - Нас учили правильно двигаться, мы вместе танцевали. Сейчас люди так не танцуют.
        Эти снимки настолько растрогали Джека, что он молча смотрел на собственное изображение. Оно всколыхнуло воспоминания о том, как они с Мэри не всегда танцевали согласно правилам. Главное правило танца - ведет партнер, но в их паре не всегда было так. По едва уловимым движениям, были ли это танго, румба или пасадобль, Джек понимал, что Мэри желает, чтобы вела она. Они разработали собственный язык: легко сжимая предплечье Джека, Мэри давала понять, чего хочет. Она полностью контролировала танец. А как же могло быть иначе, ведь она начала танцевать с тех пор, как научилась ходить, и танцевала до тех пор, пока ноги были в силах носить вес ее тела.
        Джек обнаружил еще один конверт с фотографиями. На каждой были запечатлены они с женой, застывшие в определенной позе, а на обороте стояли дата и танец, за который они получили приз.
        - А что стало со всеми этими красивыми платьями?  - не удержалась от вопроса Соня.
        - К сожалению, когда Мэри перестала танцевать, она отдала все платья в магазин, торгующий подержанными вещами,  - ответил Джек.  - Она не могла держать их в шкафу.
        Хоть Соня и удивилась, узнав о такой важной странице жизни отца, о которой она даже и подумать не могла, она прекрасно поняла, почему они перестали выступать и почему никогда даже не упоминали об этом. Когда мать забеременела Соней, она заболела рассеянным склерозом и очень скоро оказалась прикованной к инвалидной коляске.
        Соня хотела бы еще посидеть с отцом, узнать побольше об этом аспекте жизни родителей, но почувствовала, что и так задала слишком много вопросов. Отец уже спрятал фотографии назад в конверт.
        Остался лишь один снимок, который лежал лицом вниз на кофейном столике. Соня подняла его и повернула, прежде чем отдать отцу. На нем была изображена группа детей в шерстяных кофтах домашней вязки. Двое сидели на бочке, двое других стояли, прислонившись к ней. На лицах застыли натянутые улыбки. Несколько столиков на заднем плане наводили на мысль о том, что снимали у кафе, а булыжная мостовая - о том, что кафе расположено где-то на материке.
        - Что это за дети?  - спросила она.
        - Родственники твоей мамы,  - ответил отец, не желая развивать эту тему.
        Соне уже пора было прощаться. Они с отцом обнялись.
        - Пока, дорогая, хорошо, что ты пришла,  - улыбнулся он.  - Желаю приятно провести время на танцах.
        Возвращаясь в тот вечер домой, Соня представляла себе родителей, скользящих в танце по паркету. Возможно, ее сегодняшнее открытие пролило свет на то, почему она не может представить свою жизнь без танцев.
        Несколько минут Соня молчала, пережевывая бутерброд в кафе Гранады. На стол возле нее капала томатная паста и сыпались хлебные крошки. Когда она подняла голову, ее внимание привлекла серия дешевых полотен, написанных маслом, на которых были изображены женщины в длинных гофрированных платьях. Они отражали сложившийся образ Испании, эту легенду поддерживал каждый ресторан.
        - Ты не шутила, когда просила научить тебя фламенко?  - спросила Соня у Мэгги.
        - Нет, не шутила.
        - А не слишком ли это мудреный танец?
        - Я хочу научиться лишь основам,  - самоуверенно заявила Мэгги.
        - А есть ли в нем что-то второстепенное?  - вопросом ответила Соня.
        Ей представлялось, что во фламенко нет ничего второстепенного. В этом танце - целая культура, и Соню несколько раздражало то, что Мэгги этого не понимает.
        - Почему ты так сердишься?  - огрызнулась Мэгги.
        - Я вовсе не сержусь,  - ответила Соня.  - Мне просто кажется, что ты похожа на англичанина, купившего дешевую турпутевку, который просит научить его, как стать тореадором. Подобное кажется просто невероятным.
        - Ладно. Если ты не хочешь учиться фламенко, меня это не остановит, понятно?
        Подруги нечасто ссорились, а когда такое случалось, они обе очень удивлялись. Соня даже себе не могла объяснить, почему ее так раздражает отношение Мэгги к фламенко, желание подруги нахвататься верхов этой культуры, но чувствовала, что своим поведением Мэгги выказывает неуважение к танцу.
        Они молча доедали бутерброды, пока наконец Мэгги не заговорила первой.
        - Кофе?  - предложила она, желая разрядить атмосферу.
        - Con leche[16 - С молоком (исп.).], - улыбнулась Соня. Они не могли долго дуться друг на друга.
        Когда полуденное солнце поблекло до желтовато-коричневого зарева, Соня с Мэгги вернулись в гостиницу. Улицы были совершенно пустынны: ни машин, ни пешеходов, магазины наглухо закрыты. Они тоже последовали испанскому распорядку и решили поспать пару часов - полуденная сиеста. Минувшей ночью Соня почти не спала и сейчас чувствовала себя полностью вымотанной.
        Хотя занавески едва защищали комнату от солнца, ничто не могло помешать Соне забыться крепким сном. Обычно звука машинного клаксона или воя полицейской сирены, хлопанья дверей в коридоре было достаточно, чтобы она проснулась, но сейчас она несколько часов находилась в состоянии блаженного забытья.
        Когда подруги проснулись, уже темнело, в комнату не проникал свет. Основной недостаток сиесты заключается в том, что приходится выбираться из постели, когда закат говорит уму и телу, что сейчас как раз время ложиться спать.
        Теперь тяжело было растормошить Соню, а Мэгги решительно спрыгнула с кровати.
        - Соня, вставай, пора идти!
        - Идти? Куда?
        Полусонная, с отекшими глазами, сбитая с толку, она не сразу поняла, где находится.
        - А разве мы не за этим приехали? Разве не потанцевать?
        - Потанцевать? Да-а-а…
        У Сони от недосыпания все тело было ватным. Голова раскалывалась. Она слышала, как плещется в душе Мэгги, как та поет, насвистывает, что-то мурлычет, ее жизнерадостность ощущалась даже за стенами ванной. Соня сегодня была не в состоянии танцевать.
        В комнату вернулась Мэгги - на голове полотенце, закрученное в высокий тюрбан, второе полотенце она обернула вокруг груди, и на его белоснежном фоне резко выделялись смуглая голая шея и плечи. Соня наблюдала за подругой. Было нечто волшебное, даже величественное в этой женщине. Мэгги продолжала что-то мурлыкать себе под нос, когда надевала джинсы и белую шелковую блузку, затягивала широкий кожаный пояс. После горячего душа и нескольких часов, проведенных на солнце, ее лицо раскраснелось. Она казалась погруженной в собственные мысли, как будто напрочь забыла о Сонином присутствии.
        - Мэгги?
        Подруга обернулась и присела на край кровати, поигрывая парой серег-колец.
        - Что?  - ответила она, склонив голову набок.
        - Ты не обидишься, если я сегодня останусь в номере?
        - Разумеется, обижусь. И не стыдно тебе?! Мы приехали сюда танцевать…
        - Я знаю. Я просто совершенно разбита. Обещаю, я пойду с тобой завтра.
        Мэгги продолжала собираться: облилась духами, подвела черным глаза, подчеркнула свои и без того длинные ресницы тушью.
        - Ты уверена, что с тобой ничего не случится, если ты пойдешь одна?  - забеспокоилась Соня.
        - А что со мной может случиться?  - засмеялась Мэгги.  - Я здесь выше всех на голову. К тому же я всегда смогу убежать.
        Соня знала, что Мэгги не шутит, она могла дать отпор любому Она ни на секунду не задумывалась об опасности. Мэгги была самой независимой из Сониных знакомых.
        Соня продолжила дремать. В половине десятого Мэгги была готова.
        - Я перекушу по дороге. Ты уверена, что не хочешь пойти со мной?
        - Нет, честно, не хочу. Я просто хочу поспать. Увидимся утром.
        Уже вторую ночь Соня наслаждалась покоем на односпальной кровати. Хотя с улицы проникали звуки, в комнате царила удивительная тишина. Ее нравилось сознание того, что она будет здесь одна, никто не нарушит ее покой.
        Эта ночь была так не похожа на те ночи, когда она, уставшая после утомительного рабочего дня, ложилась пораньше спать, а потом лежала, напряженно прислушиваясь и размышляя над тем, когда же домой придет Джеймс. Примерно раз или два в неделю он, пошатываясь, открывал дверь часа в три-четыре ночи, а когда захлопывал ее за собой, от удара дрожали грязные стекла двери. Потом он, спотыкаясь, взбирался по лестнице, падал, полностью одетый, на кровать, изо рта омерзительно воняло его вечерними возлияниями. То, что иногда происходило между ними,  - быстрое, грубое, легко забываемое,  - когда он пребывал в самом ненавистном для нее состоянии, трудно было назвать сексом. Из-за кислого запаха перегара ее тошнило от отвращения. Именно это зловоние отталкивало ее больше всего, и ей претила сама мысль о том, что это тучное рыхлое тело лежит в темноте рядом с ней, нарушая ночную тишину своим храпом. Наутро после подобных ночей от вчерашнего опьянения не оставалось и следа. Джеймс просыпался в шесть утра, не страдая похмельем, принимал душ, надевал деловой костюм и уходил на работу так же пунктуально, как и в
любой другой день. Создавалось впечатление, что он даже не помнил, что вчера произошло нечто неординарное. И окружающие об этом даже не догадывались. Соня и Джеймс казались идеальной супружеской парой, как с картинки. Такую легенду они создавали для окружающих.
        Сейчас, лежа в полутьме, она ощущала, как засосало под ложечкой от этих воспоминаний. Она перевернулась на бок и почувствовала, что подушка промокла от слез. Эта ночь обещала быть спокойной, Соня должна была хорошенько выспаться. Она не собиралась провести ночь, мучаясь от неприятных воспоминаний. Наконец она забылась беспокойным сном, а когда просыпалась, видела, что кровать Мэгги все еще пуста.
        В три часа ночи она услышала скрежет ключа в замочной скважине.
        - Не спишь?  - прошептала Мэгги.
        - Не сплю,  - пробормотала Соня. Даже если бы она и спала, все равно бы проснулась, когда Мэгги ввалилась в комнату.
        - Я провела фантастическую ночь,  - восторженно заявила Мэгги, включая верхний свет и не обращая внимания на настроение подруги.
        - Рада за тебя,  - ответила Соня с плохо скрытым раздражением.
        - Не будь букой. Тебе следовало пойти со мной!
        - Знаю, знаю. Не могу понять, почему я отказалась, все равно не уснула.
        - Ты просто побоялась расслабиться,  - сказала Мэгги, срывая с головы ленту, которая держала ее волосы, и, как будто показывая то, что она имела в виду, потрясла своими густыми волнистыми локонами, которые рассыпались по плечам.
        - Мы тут ненадолго, поэтому тебе нужно выходить в свет. Черт, почему ты не пошла?
        - Есть тысячи причин для этого. Начнем с того, что я не слишком-то хорошо танцую.
        - Полная чушь!  - отрезала Мэгги.  - Даже если и так, скоро обязательно научишься.
        На этой оптимистической ноте она погасила свет и, уже обнаженная, упала на кровать.
        Глава пятая
        Несмотря на беспокойный сон, утром Соня встала рано. От затхлого воздуха болела голова, Соне захотелось поскорее выйти на воздух. К тому же она проголодалась.
        Занятия в танцклассе должны были начаться во второй половине дня, и, зная, что в ближайшее время Мэгги и пушкой не разбудишь, Соня потихоньку оделась и вышла из номера, оставив подруге записку.
        Выйдя из гостиницы, она повернула направо и побрела по главной улице, которая тянулась через весь центр города. Вскоре Соня поняла, что в Гранаде решительно нельзя заблудиться - настолько незамысловатой была топография этого городка. Далеко на юге возвышалась горная гряда, на востоке улицы вели к Альгамбре, на западе дороги спускались вниз, в долину. Даже если она терялась в лабиринте узких улочек, которые вились вокруг собора, либо склон, либо мелькнувшие горы, либо вид этого величественного здания тут же подсказывали ей, куда повернуть. От бесцельной прогулки веяло настоящей свободой. Она могла затеряться на этих улочках, но ни секунды не бояться, что не найдет дорогу.
        С каждым новым поворотом Соня оказывалась на новой площади. На многих стояли большие декоративные фонтаны, и на всех без исключения площадях находились кафе с несколькими посетителями. На одной площади под сенью деревьев располагались четыре магазина, в каждом из которых продавался почти идентичный ассортимент сувениров: веера, куклы в костюмах для фламенко и пепельницы, украшенные быками. На другой - больше десятка стоек-каруселей с открытками. Казалось, на них можно найти миллионы открыток для туристов с видами Испании. Соня быстро сделала свой выбор - типичный снимок танцовщицы фламенко.
        После часовой прогулки по улицам Гранады прошла головная боль. Соня стояла на площади Биб-Рамбла, а цветочный рынок расписал яркими красками этот довольно безликий февральский день. Была половина десятого утра, и, хотя по непонятной причине площадь была пустынна и тиха, уже появились редкие прохожие. Соня прошла мимо двух скандинавов с огромными рюкзаками, слегка продрогших и смешных в своих нелепых, не по погоде, шортах, миновала группу студентов с западного побережья, которых вел на экскурсию американец, чей голос заполнил собой тишину площади. На Биб-Рамбла располагалось несколько кафе на выбор, но одно приглянулось ей больше всего. На столы кафе упали первые солнечные лучи, пробившиеся сквозь крыши домов, а прямо на улице стояла бочка с геранями, которые выжили прохладной зимой.
        Она решительно направилась к самому солнечному столику и села. Быстро написала несколько слов на открытке для отца и стала изучать путеводитель. Создавалось впечатление, что в этом городе были и другие красоты, помимо Альгамбры и ее садов.
        Казалось, не прошло и минуты, как пожилой хозяин кафе принял ее заказ, а на столе уже появился ароматный кофе с молоком. Поставив чашку на стол, он заглянул ей через плечо. Путеводитель был открыт на странице, посвященной Федерико Гарсиа Лорке, «величайшему испанскому поэту», как там было сказано. Соня в этот момент читала о том, как его арестовали в Гранаде в самом начале гражданской войны в Испании.
        - Знаете, он останавливался неподалеку отсюда.
        Слова хозяина прервали размышления Сони, она оторвала глаза от путеводителя. Женщину удивило не только то, что он подсмотрел, что она читает, но и необычайно серьезное выражение его красивого морщинистого лица.
        - Лорка?
        - Да, он и его друзья раньше встречались неподалеку отсюда.
        Как-то в Национальном театре Соня смотрела трагедию «Иерма». Как ни странно, они пошли туда вместе с Мэгги, потому что у Джеймса в последнюю минуту наметился деловой ужин. Она вспомнила, каков был вердикт подруги: «Мрачно и наводит тоску».
        Соня поинтересовалась у официанта, встречался ли он лично с Лоркой, и тот ответил, что видел его всего пару раз.
        - Многие считают, что вместе с Лоркой погибла и часть города,  - добавил он.
        Такое заявление было одновременно и убедительным, и интригующим.
        Сонины знания о гражданской войне в Испании ограничивались смутными воспоминаниями о паре книг Эрнеста Хемингуэя и Лори Ли[17 - Британский романист и поэт (1914-1997).], она знала, что оба писателя принимали в ней участие, но ничего больше. Соне стало еще любопытнее, особенно потому, что старик явно воспринял исчезновение Лорки как личную трагедию.
        - Что именно вы имеете в виду?  - спросила она, понимая, что от нее ждут ответной реплики.
        - Когда люди поняли, что произошло с Лоркой,  - его убили выстрелом в спину,  - либерально настроенным испанцам стало ясно, что все они находятся в опасности, что война в Гранаде проиграна.
        - Прошу прощения, но я мало знаю о вашей гражданской войне.
        - И неудивительно. Многие в этой стране мало о ней знают. Кто-то забыл, кто-то вообще ничего не знал - так был воспитан.
        Соня видела, что старик не одобряет подобного положения вещей.
        - А почему так произошло?
        Хозяин кафе, невысокий, как и многие испанцы его возраста, наклонился к ней и взялся за спинку свободного стула, стоящего у Сониного стола. Его темные глаза так пристально смотрели на красную скатерть, что создавалось впечатление, что он изучает каждую ниточку, каждый узелок. Прошло несколько минут; Соня подумала: он забыл, что она задала вопрос? Хотя в его черных волосах едва просвечивалась седина, Соня видела, что кожа на его точеном лице и руках сморщилась, как осенний лист. Она решила, что ему далеко за восемьдесят. Женщина также заметила, что пальцы его левой руки изуродованы,  - артрит, предположила она. Ее отец тоже нередко пребывал в похожей задумчивости, поэтому она привыкла к таким минутам молчания.
        - Знаете,  - наконец заговорил он,  - не думаю, что могу ответить на ваш вопрос.
        - Не страшно,  - заверила она, заметив, что его глаза покраснели и наполнились слезами.  - Я спросила из простого любопытства.
        - Нет, страшно,  - разволновался он, глядя ей прямо в лицо.
        Внезапно Соня поняла, что неверно истолковала его предыдущий ответ. В его взгляде читалась такая живость разума, что было видно - этот человек находится в ясном уме и твердой памяти.
        Он продолжал:
        - Страшно, что вся ужасная история забудется, как забыли Лорку и многих других!
        Соня откинулась на спинку стула. Ее поразила страсть в голосе этого мужчины. Он говорил о событиях семидесятилетней давности так, как будто это произошло только вчера.
        - Я не могу назвать одну конкретную причину, по которой разразилась война. Само начало войны поставило в тупик. Люди не знали, что происходит на самом деле, и уж точно не ведали, чем все обернется или сколько все продлится.
        - Но что стало началом войны? И при чем здесь Лорка? Он же был поэтом, а не политиком, верно?
        - Я понимаю, что ваш вопрос кажется простым, и я хотел бы дать на него такой же простой и вразумительный ответ, но не могу. Годы, предшествующие гражданской войне, были неспокойными. Нашу страну уже несколько лет лихорадило, сложная политическая обстановка… Многие из нас так ничего и не поняли. Люди голодали, правительство левого крыла, казалось, делало недостаточно для стабилизации положения, поэтому армия решила взять руководство на себя. Вот так вкратце можно описать ситуацию.
        - Все ясно как день.
        - Уверяю вас, все гораздо сложнее.
        Соня потягивала свой кофе. Ее интерес не угасал, а поскольку других посетителей в кафе не наблюдалось, она не смогла удержаться от искушения и попросила старика продолжать.
        В кафе появилась группа из двенадцати японских туристов, они ждали, когда у них примут заказ. Старик пошел обслужить их, а Соня наблюдала, как он записывает заказ в блокнот. А это было нелегким делом, если бы не его терпение,  - японцы не говорили ни по-испански, ни по-английски. Сам же хозяин говорил по-английски бегло, но с сильным акцентом. И неудивительно теперь, почему меню было иллюстрировано яркими снимками с неаппетитно выглядевшими блюдами и молочными коктейлями с пенкой,  - иностранцы могли сделать заказ, просто указав на понравившееся блюдо.
        Принеся японцам напитки и выпечку, он подошел к столику Сони со второй чашкой кофе. Она была тронута такой заботой.
        В кафе стал стекаться народ, ей пришлось немного подождать, прежде чем старик обратил на нее все внимание.
        - La cuenta, por favor[18 - Счет, пожалуйста (исп.).], - сказала она, используя весь свой словарный запас испанского.
        Хозяин кафе покачал головой.
        - Вы ничего не должны.
        Соня улыбнулась. Это была элементарная вежливость, но она ее растрогала. Она инстинктивно понимала, что он не имеет привычки угощать посетителей кофе.
        - Спасибо,  - поблагодарила она.  - С вами было очень интересно побеседовать. Пойду взгляну на дом, где жил Лорка. Где он находится?
        Он кивнул на улицу и сказал, что в конце Соня должна повернуть направо. Не пройдет и десяти минут, как она окажется возле усадьбы Сан Висенте, летней резиденции семьи Лорка на юге города.
        - Там очень красиво,  - добавил он,  - и хранятся некоторые вещи, принадлежавшие поэту и его семье. Хотя там немного прохладно.
        - Прохладно?
        - Сами увидите.
        Больше ничего Соне узнать не удалось, старик был занят, он уже отвернулся от нее, чтобы принять очередной заказ. Она встала, забрала путеводитель, сумочку и карту и стала пробираться через толпу туристов.
        Когда она уже вышла на улицу, старик поспешил за ней и схватил за руку. Он хотел ей еще кое-что сказать.
        - Вам также стоит побывать на кладбище,  - сказал он.  - Лорка умер не там, но тысячи других были расстреляны именно на этом холме.
        - Тысячи?  - переспросила она.
        Старик кивнул.
        - Да,  - задумчиво повторил он.  - Несколько тысяч.
        Поскольку городок был небольшим, Соне эта цифра показалась внушительной. Вероятно, из-за своего возраста старик кое-что запамятовал, к тому же советовать туристке пойти на городское кладбище - довольно странный поступок. Она вежливо кивнула и улыбнулась. Даже если дом погибшего поэта и будоражил воображение, Соня не имела ни малейшего желания посещать кладбище.
        Следуя данным ей указаниям, она пошла по длинной прямой улице под названием Рекохидас на окраину городка. Сейчас магазины были открыты, над тротуарами, по которым под ручку прохаживались, весело болтая, молодые женщины с пустыми хозяйственными сумками на плечах, лилась музыка. Это была улица для молодых модниц - в красивых витринах были выставлены высокие сапоги, украшенные камнями пояса; стильные пиджаки на равнодушных манекенах притягивали этих девушек, как конфеты детей.
        Шагая по солнечной стороне улицы, так и кричавшей: «Жизнь прекрасна!», трудно было представить Испанию, которую раздирали междоусобицы, как изобразил ее хозяин кафе. Однако Соня была заинтригована тем, что он рассказал о войне, и озадачена, что так мало осталось тому свидетельств. Она не заметила ни мемориальных досок, ни памятников, которые бы увековечили события тех времен, а окружавшая Соню атмосфера подтверждала, что эти молодые люди не очень-то задумываются о прошлом. Альгамбра - исторический памятник, привлекающий в Гранаду туристов, но такая улица, как Рекохидас, являлась доказательством того, что нынешняя Испания активно развивается, перестраивает здания минувших столетий в сказочные дворцы из стали и стекла. Несколько старых магазинов сохранили свои первозданные, витиевато украшенные фасады, где имя хозяина было выгравировано золотом на черном стекле, но подобное было редкостью, которую сознательно сохранили ради ностальгии; такие магазинчики не являлись частью современной Испании.
        В конце улицы, где заканчивался ряд магазинов и как грибы вырастали безликие многоквартирные дома, Соня увидела, что за городом расстилаются зеленые долины Веги - пастбища с буйной растительностью. Сверившись с картой, Соня повернула направо и через ворота вошла в парк. Парк растянулся на несколько гектаров и представлял собой нечто среднее между унылым городским сквером и декоративным садом времен Елизаветы: с посыпанными песком тропинками, вьющимися вдоль геометрически правильных бордюров и низких живых изгородей. Растения недавно полили. Капли свисали, как хрустальные бусины, с бархатных темно-красных лепестков, а влажный воздух был наполнен тяжелым запахом роз и лаванды.
        Парк был практически пуст, если не считать пары садовников и двух седовласых мужчин, сидевших на скамейке и опиравшихся на палочки, которые они держали между колен. Они были крайне заняты беседой и даже не подняли глаз, когда Соня прошла мимо, их даже ничуть не побеспокоил звук трубы, пронзивший воздух. Акустика пустого парка лишь усилила игру одинокого трубача, который не разогревался перед выступлением (это было лишено всякого смысла, учитывая количество гуляющих), а просто тренировался на воздухе.
        Согласно путеводителю, усадьба Сан Висенте располагалась в самом центре парка, и сейчас сквозь густые заросли деревьев Соня могла разглядеть очертания белого двухэтажного дома. Несколько людей толпились у дома в ожидании, когда откроются двери.
        Дом, ассоциировавшийся с таким великим именем, как Федерико Гарсиа Лорка, был скромнее, чем Соня предполагала. В одиннадцать темно-зеленые входные двери распахнулись, посетителей пригласили войти, а нарядно одетая женщина средних лет поприветствовала их по-испански. Соня решила, что вела она себя как настоящая хозяйка - уверенно, однако с благоговением перед домом, за которым присматривала. Ожидалось, что и посетители отнесутся к нему как к святыне.
        Сониных знаний испанского было достаточно, чтобы она кое-что поняла из речи женщины перед началом экскурсии: Лорка любил этот дом и провел тут много счастливых летних дней. В доме ничего не трогали, все осталось так, как в тот день, когда он уехал в августе 1936 года искать пристанища у друзей в центре города. После его смерти все члены семьи отправились в изгнание. Посетителей попросили не пользоваться вспышками, у них было полчаса на то, чтобы осмотреть дом.
        У Сони сложилось впечатление, что женщина ожидала, что посетители прекрасно знают, кто такой Лорка и что он написал, как экскурсовод в соборе предполагает, что туристам известно, кто такой Иисус Христос.
        Сам дом мало что мог прибавить к сказанному. Белые стены, высокие потолки, кафельный пол. Соне он казался таким же бездушным, как и окружающий его парк. Было трудно представить, как вокруг обеденного стола из темного дерева, окруженного тяжелыми стульями с высокими спинками, велись оживленные беседы или как Лорка за этим громоздким столом сочинял стихи. В кабинете были выставлены некоторые из его рукописей: красивый почерк с завитками, на полях - изящные цветные рисунки. На стенах висели интересные портреты и кое-что из набросков Лорки для театральных постановок, но ничто не указывало на то, каким был этот человек. Дом казался скорлупой, пустой оболочкой. Соня была разочарована. Старик из кафе с такой страстью рассказывал о Лорке, однако она была потрясена тем, насколько мало здесь все напоминало атмосферу семейного гнездышка. Дом привел ее в уныние, вероятно потому, что она пришла сюда, узнав об ужасной смерти поэта.
        Она остановилась у стойки с фотографиями. Лишь это место проливало хоть какой-то свет на личность Лорки. Здесь можно было увидеть несколько десятков его портретов. Вот он - тот человек, который когда-то наполнял этот дом своим присутствием. Было что-то удивительно живое и современное в его лице, шоколадные глаза пристально смотрели не только на фотографа, но и на любого, кто останавливался у стойки с фотографиями много лет спустя.
        У него были волнистые волосы, густые брови, немного неровная кожа и торчащие - вероятно, к его огорчению - уши. Он примерил на себя множество различных образов: на одном снимке он играл роль дядюшки, а племянница, которая была на него похожа, будто его собственная дочь, сидела у него на коленях и училась читать: кряжистым указательным пальцем он водил по странице. На другом он уже был братом, весело позирующим со своими братом и сестрой,  - казалось, все едва сдерживают смех. От теплого солнечного дня и от теплоты их отношения друг к другу фотография прямо-таки светилась изнутри. Прочие снимки были семейными, несущими отпечаток давно утраченного уклада, когда дети носили хлопчатобумажные фартуки, младенцы - чепцы, когда женщины надевали расшитые платья, а мужчины восседали в полосатых шезлонгах. Здесь Лорка был показан с легкомысленной стороны: на одном он изображал летчика, стоящего под огромным изображением биплана; на другом его улыбающееся лицо выглядывало в прорезь большой ярмарочной карикатуры, изображавшей пышнотелую женщину. Было в этих фотографиях что-то от детских проказ, но на других -
в компании группы интеллигентов или рядом с молодым мужчиной - он казался довольно серьезным.
        Чем бы он ни занимался - играл на пианино, выступал с речью, шумно резвился, становился в позу,  - Лорка явно был человеком, который любил жизнь, от этих снимков веяло теплом и жизнерадостностью. Они воодушевили Соню намного больше, чем сам дом. На них были запечатлены памятные моменты беззаботной жизни, которую вскоре разрушили. Даже по одной этой причине они притягивали внимание.
        Последней в ряду фотографий, которые аккуратно лежали вдоль стойки в деревянных отделениях, была та, на которой Лорку запечатлели у входных дверей этого дома летним солнечным днем, он отбрасывал резкую тень. Интересно: этот снимок был сделан в то лето, когда его арестовали и убили?
        Соня двигалась вдоль стойки, доставая по очереди все фотографии.
        - Я могу вам чем-то помочь?  - спросила девушка у кассы.
        Ее немного обескуражило то, как много времени эта посетительница провела у стойки, переминаясь с ноги на ногу. Иногда случалось, что фотографии воровали, но в основном тогда, когда на экскурсию приходили школьники, эта же женщина не вызывала ни тени подозрения. Увидев кипу снимков в Сониных руках, девушка наклонилась к стопке книг.
        - Если вы хотите купить все фотографии,  - сказала она,  - лучше купите эту книгу.
        Соня взяла у нее из рук тоненькую книжку и пролистала ее. Все эти и другие снимки были собраны в книге и сопровождались подписями и цитатами. С помощью словаря Соня могла бы их перевести.
        Ее взгляд остановился на последнем снимке Лорки, на котором он сидел в белом костюме за столиком в кафе, а рядом с ним - стильно одетая женщина в берете. На столе стоял графин с вином, сквозь густую листву и ветки деревьев проглядывало солнце, за остальными столиками сидели, развалившись на стульях из лозы, другие посетители - люди на отдыхе, мирная Испания.
        Под снимком несколько слов: «Lo que mas me importa es vivir». Соне не нужен был даже словарь, чтобы понять смысл написанного: «Для меня важнее всего - жить!»
        Печальная ирония этих слов невольно поразила Соню. Все эти образы Лорки: в тюрбане, в аэроплане, с друзьями, в кругу семьи - характеризовали его как человека, который страстно любил жизнь. Казалось просто невероятным, что можно было расстрелять такого выдающегося поэта. Простой побеленный дом - воплощение невинности, которая замерла в веках, памятник, который сохранился, в то время как предметы, непосредственно его окружавшие, стерли с лица земли ради новой, будущей Испании. Дом казался пустой могилой.
        Она отдала девушке несколько песет и вышла.
        Скоро она вернулась в гостиницу. Едва она нажала кнопку вызова лифта, как двери распахнулись и из лифта вышла Мэгги, добрая и веселая после крепкого десятичасового сна.
        - Соня,  - тут же набросилась она на подругу,  - где ты была?
        - Просто гуляла,  - ответила Соня.  - Я оставила тебе записку.
        - Да, я читала. Я просто не знала, когда ты вернешься.
        - Пойду возьму туфли,  - успела сказать Соня, пока двери лифта не закрылись.
        В темной кабинке лифта ее начало подташнивать, она поняла, что необходимо что-нибудь съесть. В полумраке она взглянула на собственное отражение на зеркальной стене. По сравнению с сияющим лицом подруги Соня выглядела помятой: впалые щеки и ввалившиеся глаза. Под глазами залегли темные круги, а волосы были блеклыми и грязными. Соня отдавала себе отчет, что ей наплевать, как она выглядит, но все же прекрасно сознавала, что чувствует уколы давней обиды, когда мужчины провожают восхищенным взглядом Мэгги, а она превращается лишь в тень своей подруги. Много лет примеряя на себя роль тени, Соня испытывала до боли знакомое чувство.
        Поднявшись в номер, она быстро расчесала волосы, подвела глаза карандашом, мазнула по губам блеском. Когда она спускалась на лифте в холл, ее настроение немного улучшилось - она отметила видимые перемены к лучшему.
        Вскоре они уже шагали по улице, подгоняя друг друга, обе с одинаковым нетерпением ожидая урока танцев.
        Не прошло и двадцати минут урока, как энтузиазм Сони заметно угас, резкие звуки трубы сальса-бэнда, немного искаженные проигрывателем, стали действовать на нервы. Тело ее было деревянным, как у магазинных манекенов, которых она видела сегодня утром. Стараясь запомнить инструкции, она отсчитывала ритм, как ребенок, повторяя в уме цифры.
        Фелипе заметил ее нахмуренные брови и напряженные руки.
        - Сеньора,  - сделал он замечание,  - не так. Пожалуйста. Более расслабленно.
        Соня почувствовала, что ее отчитали. В танце нельзя быть напряженной и задумчивой, нужно отдаться чувствам. Она совсем не была уверена, что сегодня у нее получится что-нибудь толковое.
        Ровно в пять, когда урок был окончен, она почувствовала несказанное облегчение.
        - Я отвратительно танцую,  - прошептала она, пытаясь расстегнуть пряжку на туфлях, в конце концов стянула их, не расстегивая, и с раздражением засунула в сумку, которая лежала неподалеку.
        - Не говори ерунды,  - ответила Мэгги.  - Просто у тебя выдался плохой день. Сегодня вечером пойдем вместе на танцы. А как же иначе ты научишься танцевать сальсу? Зачем мы тогда вообще сюда приехали?
        - А мы приехали за этим?  - угрюмо спросила Соня, когда они вышли из здания.  - Я уже и не помню.
        - И отпраздновать мой день рождения.
        - Мэгги! Прости меня! У тебя же сегодня день рождения! Поздравляю! Господи! Как ужасно, я напрочь забыла, какое сегодня число. Мне очень, очень жаль.  - Она бросилась изо всех сил обнимать подругу на залитой солнцем улице.
        - Не беспокойся,  - улыбнулась Мэгги,  - я все понимаю, честно. Ты погружена в раздумья, но лучшая услуга, которую ты можешь себе оказать,  - попытаться выбросить все из головы. Расслабься хоть немного.
        В другой раз Соня в ответ на замечания Мэгги дала бы волю своему раздражению, но только не сегодня. Сегодня у Мэгги был день рождения.
        - Да, возможно, ты права,  - согласилась она.
        - Значит, сегодня вечером идем танцевать?
        - Конечно, пойдем. Ты уже решила, куда именно хочешь пойти?
        - Недалеко от танцевальной школы есть одно местечко. Там очень дружелюбная и приятная атмосфера. Тебе понравится.
        Незадолго до полуночи Соня, опустив голову, прошла под низкой каменной аркой и спустилась по узкой лесенке в сумрачный подвал. В одном углу находился небольшой бар с рядом высоких стульев, а две танцующие пары наслаждались тем, что им принадлежит весь танцпол. В этот поздний час они показывали чуть ли не акробатические номера, такими искусными были повороты и вращения.
        Вскоре Соня поняла, почему ее старинная подруга настаивала на том, чтобы она пришла. Не успели они ступить на последнюю ступеньку, как из полутьмы бара показался красивый коренастый мужчина и направился к ним. Перекрикивая музыку, Мэгги представила Пако, и, хотя все трое активно жестикулировали, они с трудом понимали друг друга. И виной тому была не только оглушительная музыка, но и скудные познания Пако в английском, а их - в испанском. Тем не менее он выказал Соне неподдельное внимание, что дало ей возможность оценить его обаяние, купил обеим женщинам выпить, а потом, извинившись жестом, повел Мэгги на танцплощадку. Соня не могла не признать, что он привлекателен. Хотя Мэгги была на голову выше своего партнера, ее новому знакомому нельзя было отказать в некой неуловимой сексуальности.
        Соня зачарованно наблюдала за тем, как Пако, положив распластанную, как звезда, кисть руки на хрупкую спину Мэгги, решительно и искусно ведет ее в танце. Соня сидела на высоком стуле с бокалом пива в руках, ее переполняло ощущение дежа-вю. Сколько раз она смотрела со стороны, как Мэгги танцует? Так случалось, когда им было по четырнадцать, так происходит и сейчас, больше двадцати лет спустя.
        Никто не мог долго усидеть на месте - всеобщий энтузиазм, желание потанцевать никого не оставило в стороне. Сейчас в клубе было полно народу, и вскоре на танец пригласили и Соню. Даже если она и не хотела, речи не могло идти о том, чтобы отказать.
        Она узнала музыку - под одну из этих мелодий они танцевали сегодня на занятиях, знакомый мотив придал ей уверенности. Музыка была не слишком медленной, но и не слишком быстрой. Следующие пять минут наполнили самую ее суть энергией, весельем и танцем. Чуть ли не сразу она ощутила долгожданное единство ума и тела, когда ее ноги стали двигаться без всяких указаний. Казалось, разорвались невидимые нити, которыми она была привязана к земле. Последний звук музыки положил конец случайному знакомству. Танец сам поставил точку. Единственное, что она успела заметить,  - партнер вел ее так, как будто танцевал всю жизнь. Танцевать было для него так же естественно, как дышать.
        К третьему или четвертому танцу, каждый раз с новым партнером, Соня стала чувствовать себя более раскованно. Она больше не указывала ногам, куда повернуть, и больше не считала в уме шаги. Ею овладело неуловимое ощущение, похожее на то, которое она различала на лицах своих учителей-кубинцев в Лондоне,  - они танцевали не умом, а сердцем. Соня вспомнила то ощущение, когда мурашки побежали по телу. Теперь она сама знала, каково это,  - она с головой окунулась в магию танца.
        В перерывах между танцами она возвращалась к бару. Время от времени Мэгги с Пако покидали танцплощадку и подходили к Соне. Мэгги сияла. Ее белая блузка, сверкающая при флуоресцентном освещении, от пота стала прозрачной, а капельки пота на лбу выглядели, словно настоящая диадема.
        - Соня, ты как?  - спросила она.  - Веселишься?
        - Да, еще бы,  - ответила она.
        Соня не имела ни малейшего понятия, сколько было на часах, когда она наконец уронила голову на подушку. Последовала еще одна бессонная ночь, но на этот раз не из-за Мэгги, чья кровать в их двухместном номере оставалась пустой. Сегодня в ее жилах до самого рассвета бурлили эндорфины, так что голова шла кругом.
        Глава шестая
        Часов в двенадцать Соня повернула кран с холодной водой и затаила дыхание, когда из душа ударили струи, обдавая тело пронзительным холодом. Ей был просто необходим ледяной душ, чтобы полностью проснуться. Следующей ее мыслью была мечта о чашечке кофе - у Сони не было выбора, куда пойти. Она выскользнула из вестибюля, прекрасно понимая, что в любом случае уже опоздала на скудный гостиничный завтрак: упакованный в целлофан несвежий круассан, который можно было разгрызть, только обмакнув в некрепкий кофе.
        Руководствуясь каким-то внутренним чутьем, она пошла той же дорогой на красивую площадь, где была вчера. Соню привлекал в тамошнем кафе не только прекрасный кофе с молоком, но и ощущение того, что ее разговор с любезным хозяином еще не закончен. На улице было прохладно, все столики на веранде, когда она пришла, были свободны, поэтому она шагнула внутрь. Минут пять она сидела за столиком, но никто не появлялся. Чувство охватившей ее досады не соответствовало ситуации. Вокруг множество других кафе, где варят приличный кофе, уверяла она себя.
        Ожидая, она успела заметить: чем больше в кафе посетителей, тем больше людей туда идет. Она уже хотела последовать их примеру и отправиться в другое кафе, как услышала дружеское приветствие за спиной:
        - Buenos dias[19 - Добрый день (исп.).], сеньора.
        Она обернулась. За ней стоял улыбающийся хозяин кафе, явно обрадовавшийся, что она пришла.
        - Я подумала, что у вас закрыто.
        - Нет, нет. Прошу прощения, я говорил по телефону. Что будете заказывать?
        - Cafe con leche, por favor. И что-нибудь перекусить. Пирожное?
        Через несколько минут хозяин кафе принес заказ.
        - Поздно легли спать?  - заметил он.  - Простите за грубость, вы выглядите очень усталой.
        Соня улыбнулась. Ей нравилась открытость хозяина кафе, она понимала, что выглядит ужасно со следами бессонницы на лице.
        - Хорошо провели время?
        - Да, отлично,  - улыбнулась она в ответ.  - Я ходила танцевать.
        - Любите танцевать? Наверное, нашли duende[20 - Таинственный дух (исп.), здесь: истинный дух танца, его суть.]?
        Соне это слово было незнакомо. Для нее оно прозвучало как «дуэт», вероятно, он интересовался, нашла ли она себе партнера. Впервые за минувшие сутки ее мысли вернулись к Джеймсу. Понравилось бы ему здесь? Оценил бы он убранство танцевальной школы? Неослабевающее напряжение танцевальных занятий? Количество децибелов в ночном клубе? На все вопросы был ответ «нет». Возможно, ему бы и понравилась величественная архитектура, решила она, взглянув на верхние этажи крепких, довольно внушительных зданий, которые возвышались над этой небольшой площадью. Ее пронзило чувство вины, когда она поняла, что даже не подумала о том, чтобы позвонить Джеймсу. Но с другой стороны, муж ей тоже не звонил. Он был неистово увлечен какими-то банковскими сделками, она была практически уверена, что он ничуть по ней не скучает.
        - Я чудесно провела время,  - просто ответила она.  - Fantastico!
        - Bueno, bueno[21 - Хорошо, хорошо (исп.).], - сказал он, как будто получил личное удовольствие оттого, что его посетительница отлично провела ночь.  - Люди всегда будут танцевать. Даже когда мы жили при тираническом режиме, люди продолжали танцевать. Многие из нас утратили веру, но у большинства простых людей появилась другая религия. Танец стал ею, а для некоторых - еще и формой протеста.
        - По правде говоря, я приехала сюда брать уроки танцев,  - призналась Соня и, засмеявшись, добавила: - Мне нравится танцевать, но не думаю, что танец станет моей религией.
        - Я даже и не думал. Но сегодня все изменилось. Сейчас в Гранаде многие танцуют и делают это открыто.
        Как и вчера, у хозяина кафе было больше свободного времени, чем клиентов, хотя в сезон, как думала Соня, дело обстояло совсем иначе. Ей тоже спешить было некуда, а этот улыбчивый пожилой испанец явно желал продолжить с ней беседу.
        - А вы танцуете?  - поинтересовалась Соня.
        - Я? Нет,  - ответил он.
        - А как давно вы владеете этим кафе?  - спросила она.
        - О, уже много лет,  - сказал он.  - Оно перешло ко мне в середине пятидесятых годов прошлого столетия.
        - И вы все время живете здесь?
        - Да, все время,  - тихо признался он.
        Жить в одном и том же месте, заниматься одним и тем же делом в течение десятилетий - подобное не укладывалось в Сониной голове. Как человек может вынести полную скуку такого непоколебимого постоянства?
        - Тогда все находилось в состоянии разрухи. Виной всему гражданская война. Война все изменила.
        Соне стало неловко за свое незнание истории Испании, но она чувствовала, что от нее ожидается адекватный ответ.
        - Должно быть, ужасно…
        Хозяин кафе перебил ее. Она вдруг поняла, что он не хочет продолжать этот разговор.
        - Вы же спрашиваете из вежливости. Это долгая история, а у вас еще занятия в танцевальной школе.
        Он был прав. После нее в кафе не вошел ни один посетитель, поэтому он не торопил ее, но ей пора было идти на занятия. Несмотря на то что ей нравилось часами сидеть в этом кафе и беседовать с приятным хозяином, уроки танцев она пропустить не могла. Соня взглянула на часы и изумилась, насколько быстро пролетело время: была уже половина второго. Занятие начиналось в два.
        - Мне очень жаль,  - извинилась Соня,  - но мне пора.
        - Скажите, пока не ушли, вы ходили в дом Лорки?
        - Ходила. Я поняла, что вы имели в виду, когда сказали, что там холодно. Трудно понять душу дома, верно? Но какое-то внутреннее чутье подсказывает, что судьба его обитателей была трагической, поэтому в нем никто так и не жил все эти годы.
        - А парк вам понравился?
        Он проявлял неподдельный интерес к ее точке зрения и с интересом ждал ответа.
        - По-моему, в парке слишком много симметрии. Сады редко выглядят угрюмыми, но в данном случае хозяевам это удалось.
        Соня почувствовала, что ненамеренно высказалась слишком грубо о родном городе хозяина кафе, но, увидев его реакцию, вздохнула с облегчением.
        - Я полностью с вами согласен. Не слишком-то приятное местечко. Сам Лорка не любил этот парк. Я точно знаю. Он был против всякого жеманства и отсутствия воображения.
        Старик внезапно разгневался. Соня не могла не сравнивать его со своим отцом - воплощением доброты и терпения. Ничто не могло вывести Джека Хайнса из состояния молчаливого согласия. Однако хозяин кафе был совершенно другим человеком. Соня заметила холодность в его взгляде, мимолетную вспышку, которая свидетельствовала о том, что он не такой уж и добряк. Он открылся с совершенно другой стороны, что заставило Соню задуматься о том, что стереотипное представление об испанцах как о вспыльчивых людях все-таки имеет под собой почву. Этот тяжелый взгляд не имел ничего общего с той добротой, с которой хозяин кафе до сего момента ассоциировался у Сони. Во взгляде мелькнула злость, но не на Соню, а на собственные мысли. Морщины у рта стали глубже, а в глазах погасла теплая улыбка, которую привыкла видеть Соня.
        - Мне действительно пора идти,  - сказала она.  - Спасибо за завтрак. Или за обед? Точно не скажу, но все равно спасибо.
        - Беседовать с вами - одно удовольствие. Желаю приятно провести время на занятии.
        - Я уезжаю домой только послезавтра,  - сообщила она.  - Поэтому еще зайду к вам позавтракать, если вы будете работать.
        - Разумеется, кафе будет работать. Исключая редкие выходные, кафе открыто каждый день, сколько я себя помню.
        - Тогда до завтра,  - тепло попрощалась Соня.
        Соня улыбнулась, отчасти из-за того, что увидит его снова, отчасти из-за гордости, которая явно слышалась в его голосе,  - гордости за собственное кафе, ставшее делом его жизни. Создавалось впечатление, что он все делал сам. Ни жены, ни сына, который последовал бы по его стопам. Она повесила сумочку на плечо и встала. До начала занятия оставалось менее пяти минут.
        Она немного опоздала к началу, вошла в танцкласс, когда Фелипе и Корасон уже показывали новые движения. Это была не сальса. Норвежки ездили минувшим вечером на представление в Сакро-Монте и пожелали попрактиковаться в новом танце. Мэгги нисколько не возражала, а мужчины согласились вернуться к сальсе во второй половине занятия. Уже во второй раз за много дней их учителя могли показать классу то, что, по их мнению, являлось величайшим танцем в мире.
        Как только раздался страстный, похожий на пулеметный выстрел топот ног, Корасон выкрикнула своим ученикам: «Вот так начинается фламенко».
        Музыка, под которую они сейчас танцевали, была совсем не похожа на хрупкие звуки сальсы, в ритм которой они успели вжиться. Музыка фламенко была намного резче для уха, намного труднее было уловить ритм; но, тем не менее, у нее были свои повторяющиеся размер и тональность, хотя порой нелегко было их прочувствовать. На фоне партии гитары слышались хлопки, ритм отбивался ногами, звуки сливались друг с другом, вновь звучали по отдельности в невероятных комбинациях, подчас разрешаясь в консонанс и звуча в унисон, а заканчивалось все последним решительным ударом. Соня напряженно вслушивалась в ритм.
        Теперь Корасон держала руки высоко над головой. Ее гибкие запястья позволяли кистям рисовать идеальные круги, выворачивая пальцы в такт. Бедра свободно покачивались под музыку; время от времени она акцентировала ритм, цокая языком.
        Вскоре женщины в классе - кто-то лучше, кто-то хуже - стали повторять ее движения.
        Таким образом они разогревались минут десять-пятнадцать, пытаясь уловить ритм. Время от времени Корасон прерывала это полугипнотическое состояние наставлениями:
        - Прислушайтесь! Слышите?  - спрашивала она, без малейшего труда разговаривая и покачиваясь одновременно.  - Звук наковальни? Удар по металлу?
        Класс недоуменно воззрился на нее. На непонятливость она ответила испепеляющим взглядом и упорно продолжала сравнивать.
        - Ну же,  - нетерпеливо воскликнула она.  - Прислушайтесь! Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! Неужели вы не были в Альбайсине? Неужели не заметили кузниц? Неужели вы не слышите звук металла, прогуливаясь по узким улочкам?
        Кто-то хихикнул, но, по мнению Корасон, неспособность понять характеризовала учеников не с лучшей стороны. У нее не было ни времени, ни терпения пускаться в объяснения.
        Соня услышала эхо ударов кузнеца, и короткие паузы между ударами заставили ее представить, как молот заносится над наковальней. Корасон вовсе не была похожа на умалишенную. Она хлопала в ладоши и раскачивалась, чтобы показать то, что имеет в виду, а ученики с развитым воображением слышали звук молота.
        - Сейчас! Повторяйте за мной! Вот так!
        Казалось, Корасон чувствовала себя словно рыба в воде, давая наставления, как строгий начальник. Сальса являлась для нее второстепенным занятием, было ясно видно, что ее сердце принадлежит фламенко.
        Она сжала кулаки, потом медленно стала разгибать палец за пальцем, начиная с мизинца и заканчивая большим, повторять это движение, потом с вариациями: начала с указательного и закончила мизинцем, все время не переставая крутить запястьями.
        Соня едва не вывихнула запястья, совершая непривычные движения, руки заломило. Вслед за кистями руки Корасон извивались вверх-вниз подобно змеям: только что они взметнулись над головой - и вот уже опустились вдоль тела. Класс, хаотично двигая руками, старался не отставать.
        - Mira! Mira!  - восклицала она со смесью раздражения и неиссякаемого энтузиазма.  - Смотрите!
        Корасон знала, что у них получится, но для этого необходимо время. Пока они отрабатывали движения верхней половины тела, и многому еще предстояло научиться.
        - Хорошо, хорошо. Muy bien[22 - Очень хорошо (исп.).]. Перерыв.
        Наконец класс расслабился, хотя и ненадолго. Фелипе, который сидел и наблюдал за происходящим, вскочил на ноги. Настал его черед выходить на сцену.
        Класс встал полукругом перед учителем и принялся наблюдать.
        - Основные шаги,  - произнес он.
        Одну ногу, немного согнув в колене, он выставил вперед, топнув, встал на носок, потом на пятку. Повторил это несколько раз, потом стал ускорять и ускорять шаги, чтобы показать, как такое простое движение превращается в эффектную чечетку, которая у всех ассоциируется с фламенко. Все попробовали повторить. Казалось, что совсем не сложно воспроизвести это движение в замедленном темпе.
        - Planta[23 - Подошва (исп.).]!  - воскликнул он, топнув ногой. Потом выкрикнул, топнув каблуком по полу: - Tacon! Ta-con[24 - Каблук (исп.).]!
        Некоторое время они оттачивали основные шаги, затем Фелипе показал более сложные движения, переступая с пятки на носок в различных последовательностях. Кое-кому удавалось не отставать. Остальные, с координацией похуже, начали сбиваться. Это лишь доказывало, что все не так просто, как кажется на первый взгляд. Фелипе не останавливался. Он настолько серьезно относился к фламенко, что даже не заметил, что некоторые из его учеников отстали.
        - Вы должны слушать ритм, который отбиваете ногами,  - сказал он.  - Вы сами создаете свою музыку. Выбросьте все из головы, слушайте только свои ноги.
        Разумно, подумала Соня, изо всех сил стараясь сосредоточиться и слушать, а не считать в уме удары. Она встретилась взглядом с Мэгги и заметила, что впервые ее подруга заскучала.
        Сейчас на сцену вышла Корасон.
        - Самое важное я оставила напоследок,  - театрально заявила она.  - Начало танца.
        Теперь большинство учеников стояли, прихлебывая воду из пластиковых бутылочек. Учиться фламенко оказалось сложнее, чем они ожидали.
        - Actitud[25 - Поза (исп.).]!  - торжественно проговорила она с сильным ударением на последнем слоге, продемонстрировав, что имеется в виду. Вздернутый подбородок, нос задран вверх, во всей позе сквозит надменность, напомнившая Соне о танцовщицах фламенко, на представление которых они ходили три дня назад. Класс внимательно следил за Корасон, показывавшей, как следует «давать о себе знать» в начале танца.
        - Выход - важнейший момент в танце,  - учила она их.  - Нельзя выйти тихо. Нужно громко заявить о своем присутствии языком тела. Дайте окружающим понять, что сейчас вы - самая важная персона в комнате.
        Корасон была из тех женщин, которых замечаешь, даже если они просто входят в дверь. Казалось, она родилась такой. Соне и в голову не приходило, что подобному можно научиться, она всегда полагала, что это заложено природой. Двадцать минут спустя, мельком увидев в зеркале женщину, замершую в уверенной позе, и поняв, что видит себя, Соня решила, что и ей это по плечу. Одна рука вытянута вверх, пальцы расставлены, талия изогнута, вторая рука согнута перед грудью - Соня почти была похожа на настоящую танцовщицу фламенко.
        Дважды резко хлопнув в ладоши, Корасон завершила эту часть занятия.
        - Bueno, bueno. Завтра уже будете танцевать в Сакро-Монте,  - улыбнулась она.  - Отдохните, и вернемся к сальсе.
        - Слава тебе, Господи,  - прошептала Мэгги Соне.  - Похоже, фламенко не для меня.
        - Но ведь пару дней назад ты хотела научиться его танцевать,  - ответила Соня, стараясь скрыть назидательные нотки в голосе.  - Фламенко оказался сложнее, чем ты думала?
        Мэгги тряхнула головой, отбрасывая гриву волос с лица.
        - Он чересчур мелодраматичен, согласна? Такой эгоцентричный. Целое действо.
        - Но разве не любой танец - действо?
        - Нет, я так не считаю. По крайней мере когда танцуешь в паре. А если и действо, то для одного-единственного человека - твоего партнера.
        Впервые Соня открыла что-то новое в своей подруге: для нее танцевать должны обязательно двое. Танец был частью ее плана поиска идеального мужчины. Его Мэгги искала всю жизнь.
        - Перерыв две минуты!  - выкрикнула Корасон.  - Две минуты.
        Соня выскользнула из танцкласса в уборную. Через главные стеклянные двери она видела двух норвежек и всех наемных танцоров, столпившихся на тротуаре, их окружало облако сигаретного дыма. Потом ее внимание привлек звук, идущий из-за приоткрытой двери с противоположной стороны вестибюля. Чувствуя себя настоящей шпионкой, Соня заглянула в щелочку. Увиденное заворожило ее. Около десятка человек сидели вдоль стены, слушая, как играет гитарист. Все грязные, бледные от усталости, нечесаные волосы торчат в разные стороны, большинство в джинсах и футболках с выцветшими шнурками. Самый старший на вид мужчина, с волнистыми иссиня-черными волосами, собранными в «конский хвост», подбирал на гитаре мелодию, настолько задушевную, что у Сони запершило в горле. Именно эта мелодия и едва слышные хлопки ладоней привлекли ее к двери. Никто ни на кого не смотрел; ритм требовал полной концентрации, которой можно было достичь, лишь глядя в никуда.
        Одна из девушек, гибкая как тростинка, с ввалившимися глазами, в черном трико и блузке с открытой шеей, встала со своего места. В одной руке она держала большой отрез темно-зеленой ткани, на которую встала, на секунду замешкавшись из-за заевшей «молнии». Потом она подтянула пряжки на туфлях, блеклых от пыли. Наконец она сняла заколку, державшую волосы, локоны рассыпались по плечам. Она вновь собрала их, убедившись, что все пряди затянуты в пучок. Гитарист продолжал играть, публика - хлопать. Вместе они создавали музыку, подобную кружевному полотну ручной работы: трудно сразу понять, как несколько петель образуют единое целое, но спустя какое-то время они создают удивительнейший по симметрии рисунок.
        Теперь девушка была готова. Она стала прихлопывать в такт, как будто настраиваясь. Высоко подняв руки, она сделала несколько плавных чувственных движений кистями, бедра раскачивались в унисон с жестами рук. Она танцевала перед гитаристом, а он не сводил с нее взгляда, отвечая на каждое па ее танца, пристально следя за едва уловимыми покачиваниями ее тела, отвечая им музыкой. Вот его пальцы гладят струны гитары, а вот дергают их, подбирая мелодию, скорее предугадывая, чем диктуя. Девушка откинулась назад, как в танце лимбо, изгибаясь всем телом во время поворота. Это было настоящее искусство, отрицающее закон всемирного тяготения. Соня не могла себе представить, как бы она могла так крутиться и не упасть на землю. Но девушка повторила это движение четыре, пять, даже шесть раз в доказательство того, что обладает этим даром. И каждый раз ее тело изгибалось еще больше.
        Теперь, выпрямившись, она совершила серию искусных пируэтов, вращаясь вокруг своей оси с такой скоростью, что Соне показалось, что она вообще стоит на месте. Мгновение ока - и зритель мог пропустить это захватывающее вращение. И все это время ее ноги яростно отбивали на полу чечетку. Каждый мускул, каждая клеточка ее тела участвовали в танце, даже лицевые мышцы, которые время от времени искажали ее красивое лицо, превращая его в уродливую маску.
        Соня стояла как вкопанная. Энергия этой девушки и податливость ее тела впечатляли, но больше всего Соню поразила физическая мощь, заключенная в этом хрупком теле.
        Казалось, раз или два танец подходил к естественному завершению, когда девушка замирала и бросала взгляд на гитариста, на отбивающих такт зрителей, но потом она сама начинала хлопать, затем топать и снова кружиться. Ее руки продолжали свою неистовую пляску. Несколько раз Соня слышала негромкое ободряющее «Оле!» - в знак того, что девушка не только не оставила равнодушными своих собратьев, но и задела их за живое, отчего они стали раскачиваться на стульях.
        Когда же танец все-таки был окончен, ритмичные хлопки тут же переросли в бурные аплодисменты. Некоторые встали и обняли танцовщицу - ее широкая улыбка была удивительно красива.
        Соня в какой-то момент еще немного приоткрыла дверь, и теперь один из зрителей направился прямо к ней. Он Соню не видел, но она, испытывая чувство вины, быстро спряталась в уборную, прежде чем он ее заметил. Не то чтобы она стала свидетелем преступления, но у нее было такое чувство, что она увидела нечто недозволенное, действо, сокрытое от посторонних глаз.
        Вечером Соня с удовольствием пошла в клуб. Она перестала бояться ходить туда, где никого не знает. Как только она расслабилась и приняла пару приглашений на танец, тут же стала получать удовольствие от вечера, как и минувшей ночью. Сальса - танец легкий для ума и тела, не сравнить с напряжением фламенко. Но она не могла вычеркнуть из памяти образ девушки, которая танцевала сегодня перед своим gitano с такой всепоглощающей страстью.
        Глава седьмая
        На следующее утро Соня поняла, почему близлежащие горы называются Сьерра-Невада - «снежные». Хотя небо было ясным, в воздухе чувствовался мороз, а когда она открыла двери гостиницы, чтобы выйти на улицу, ей показалось, что она попала в холодильник.
        Сегодня был их последний полный день пребывания в Гранаде, а Соня уже чувствовала ностальгию по этой поездке, которая еще даже не закончилась. Оставались последнее занятие в школе и последняя возможность протанцевать в клубе до самого утра.
        Солнце проглядывало сквозь блеклые башенки Альгамбры и лишь изредка бросало золотистые блики на площадь, прежде чем скрыться за горами. Хозяин ее любимого кафе «Бочка» (она наконец-то прочитала его название) понимал, что мало кто из посетителей захочет посидеть на веранде, когда температура воздуха упала, поэтому даже не стал сегодня выставлять туда стулья. Соня вошла в полутемное кафе, и вскоре ее глаза привыкли к сумраку.
        Старик сидел за стойкой бара и вытирал бокалы. Он встал ей навстречу. Ему не пришлось даже спрашивать, что она хочет выпить,  - вскоре раздался пронзительный свисток кофеварки, когда он стал готовить ей кофе со всем усердием ученого, проводящего эксперимент.
        Даже ему было непросто работать в полутьме; он пересек комнату и включил свет - в ярком свете кафе тут же преобразилось. Тут было гораздо больше места, чем вначале показалось Соне: большая квадратная комната, в которой стояло десятка три круглых столиков, возле каждого - по два-три стула, в глубине помещения - еще несколько десятков стульев, нагроможденных друг на друга до самого потолка. Внутреннее убранство кафе поражало. И дело было не в шикарной мебели или необычном декоре. Внимание Сони тут же приковали стены, на которых не было ни одного свободного сантиметра.
        На одной стене - несколько десятков афиш корриды. Соня знала, что подобные плакаты продаются по всей Испании и туристы пишут на них свои имена, чтобы возомнить себя известными тореадорами. Однако афиши на стенах не были простыми сувенирами, на них лежал отпечаток времени и подлинности. Соня встала, чтобы прочитать их.
        Бои, которые рекламировали эти афиши, проводились на различных аренах по всей стране: в Севилье, Мадриде, Малаге, Альмерии, Ронде… Список можно было продолжать. Города были разные, но на всех плакатах стояло одно и то же имя - Игнасио Рамирес.
        Соня медленно прошла вдоль ряда афиш, разглядывая каждую деталь, как искусствовед на открытии художественной галереи. В конце находился фотоколлаж из черно-белых снимков мужчины, видимо Игнасио Рамиреса. На некоторых снимках мужчина гордо позировал, каждый раз в другом костюме для корриды: узких расшитых бриджах, широком болеро из тяжелой парчи и треуголке. Он был страстный, красивый, с сердитым взглядом, в котором сквозило высокомерие. Интересно, испепелял ли он быка таким же взглядом, чтобы запугать его и сделать покорным?
        На других фото он был запечатлен на арене в тот момент, когда повергал быка на землю. Вот он, один на один с быком, лишь в нескольких метрах от полутонны дикой ярости. На паре снимков объектив фотографа уловил взмах его плаща - расплывчатое пятно. На одном снимке бык пробежал настолько близко, что вскользь задел матадора,  - его рога, казалось, запутались в плаще.
        К этому моменту на ближайшем от Сони столике появились чашка крепчайшего черного кофе и кувшинчик с белой пенкой, над которым поднимался пар. Она капнула в кофе молока и медленно сделала первый глоток, не отрывая взгляда от фотографий. Хозяин кафе стоял рядом, готовый ответить на любой вопрос.
        - А кто этот Игнасио Рамирес?  - спросила она.
        - Один парень, который когда-то здесь жил, известный матадор.
        - И в конечном итоге его убил бык?  - поинтересовалась Соня.  - Он тут чуть не оказался у быка на рогах.
        - Он погиб не на арене,  - ответил хозяин кафе.
        Они смотрели на снимок, на котором стоял, высоко подняв шпагу, тореро с воздетыми руками, бык находился менее чем в полуметре от него. Фотограф запечатлел драматический момент, когда матадор собирался вонзить клинок между лопатками быка. Мужчина и бык смотрели друг другу в глаза.
        - Это,  - прокомментировал хозяин кафе,  - la hora de la verdad.
        - Час чего?
        - Это можно перевести как «момент истины». Мгновение, когда матадор должен нанести решающий удар. Если он неверно рассчитает время или у него дрогнет рука, ему конец. Terminado. Muerto[26 - Конец. Смерть (исп.).].
        Начав разглядывать снимок в мельчайших подробностях, вглядываясь в непроницаемые темные глаза, которые пристально следили за ней, Соня заметила массивную голову и плечи быка на стене в дальнем углу бара. Бык был черным как зола, плечи - метр в ширину, и даже в предсмертной агонии в его взгляде читалась наводящая ужас свирепость. Внизу, но все же довольно высоко, располагалась табличка с датой, которую Соня сумела разглядеть не сразу: «3 сентября 1936 года».
        - Это был один из его лучших боев,  - сказал старик.  - Он состоялся здесь, в Гранаде. Бык был настоящим зверем, публика неистовствовала. Это был изумительный день. Я даже не могу описать вам, какое возбуждение царило на трибунах. Вы когда-нибудь бывали на корриде?
        - Нет, не была,  - призналась Соня.
        - Непременно сходите,  - со страстью в голосе посоветовал ей старик.  - Пусть всего один раз.
        - Я не уверена, что высижу все представление. Слишком много жестокости.
        - Да, обычно погибают быки, это правда. Но коррида - это не только убийство быка. Коррида - это танец.
        Соню это не убедило, однако она понимала, что сейчас неподходящий момент для споров о том, что она считает жестоким видом спорта. Она подошла к противоположной стене, которая также была обклеена десятками фотографий, главным образом молодых женщин в костюмах фламенко. На некоторых из них был и мужчина.
        На первый взгляд снимки выглядели как серия фотографий разных девушек, но при ближайшем рассмотрении Соня увидела, что на всех одна и та же персона, превратившаяся из ребенка в девушку, из пухлой девчушки - в сердитую чувственную красавицу в кружевах, из гадкого утенка - в элегантного лебедя с веером из перьев. На каждом снимке у нее была совершенно другая прическа: волосы то собраны в пучок, то заплетены в косу, иногда закручены в шиньон, иногда сзади торчал огромный гребень. Одежда тоже была разной: платья с экстравагантными гофрированными шлейфами, иной раз шаль с бахромой или юбка до колен, а на одном снимке на девушке даже были брюки и короткий пиджак. И несмотря на то что костюмы на каждой фотографии были разными, на всех у девушки было одно и то же дерзкое, страстное выражение лица, которое Корасон назвала бы actitud.
        - Это сестра Игнасио,  - сказал старик, охотно делясь информацией.
        - А как ее звали?
        - Мерседес Каталина Консепсьон Рамирес.  - Имя он выговорил медленно, как будто цитируя стихи.
        - Ничего себе имечко!
        - Довольно типичное имя для этих мест. Родные звали ее Мерше.
        - Она была настоящей красавицей, правда?
        - О да, настоящей…  - На секунду он запнулся, словно подыскивая слова.  - Самой настоящей красавицей. Родители души в ней не чаяли, а братья так ее баловали, что чуть не испортили ребенка. Она была непослушной девчонкой, но все ее обожали. Она танцевала, видите, танцевала фламенко. И была отличной, просто превосходной танцовщицей. Она обрела популярность в определенных кругах.
        Из головы у Сони не выходил образ танцовщицы, за которой она подсматривала сегодня. Женщина на этих снимках была совершенно на нее не похожа.
        - А где она выступала?
        - На местных праздниках, на juergas[27 - Гулянье, пирушка (исп.).] - частных вечеринках, иногда в баре. Лет с трех она забавляла окружающих тем, что изображала танцовщицу фламенко, бесконечно оттачивая движения, подобно заводной кукле. Когда Мерседес исполнилось пять лет, ее повезли на настоящий урок танцев в Сакро-Монте, а в качестве подарка она получила первую пару танцевальных туфель.
        Соня улыбнулась. Ее тронула официальная манера, с которой старик рассказывал эту историю,  - старательно подобранные пожилым иностранцем английские слова. Она видела, что он получает истинное удовольствие, вспоминая события давно минувших дней.
        - Складывается впечатление, что она была настроена очень решительно. А ее мать танцевала?
        - Не более остальных здешних женщин,  - ответил старик.  - Каждый, кто здесь вырос, видит людей, танцующих фламенко. Фламенко - часть Гранады. От него никуда не деться на праздниках, на вечеринках, в Сакро-Монте, поэтому большинство девушек в определенный момент начинают танцевать фламенко, но не с таким упорством, как эта девчушка.
        - А кто ей аккомпанировал? Ее отец играл на гитаре?
        - Немного. Но один из ее братьев был очень музыкальным, поэтому у нее всегда был человек, с радостью готовый ей подыграть. Она дала свое первое представление, когда ей было лет восемь. Прямо здесь, в баре. Эмилио, брат-музыкант, ей аккомпанировал. Она имела бешеный успех, и не только потому, что выросла на глазах у зрителей,  - уверяю, ей никто не покровительствовал. Совсем не поэтому. Когда эта малышка танцевала, она преображалась. Это было подобно волшебству. Даже после того, как люди привыкли к ее танцам, Мерседес собирала целую толпу каждый раз, когда выступала.
        Старик несколько секунд помолчал, разглядывая фотографии, и Соне показалось, что она увидела слезы в его глазах. Он откашлялся. Соня чувствовала, что он хочет что-то добавить.
        - У нее был duende.
        Опять это слово. Она вспомнила, что он уже употреблял его вчера и тогда она не совсем поняла его смысл, но сегодня в новом контексте ей наконец удалось его понять. Было в нем нечто сверхъестественное, насколько она могла постигнуть, подобное силе, от которой мурашки идут по коже.
        Они оба несколько минут стояли перед стеной с фотографиями. Соня рассматривала эту женщину. Да, она могла себе представить, что у этой женщины был duende.
        Она попрощалась с хозяином кафе и пообещала, что еще заглянет к нему, если когда-нибудь приедет в Гранаду. За время их короткого знакомства Соня успела полюбить этого старика. На прощание она расцеловала его в обе щеки. Насколько они с Мэгги разные! Это большее, на что Соня могла решиться. И она даже не узнала его имени.
        Глава восьмая
        Сегодня у них был последний урок. После недели занятий бессонные ночи давали о себе знать. Недосыпание сказывалось на способности учеников выполнять наставления.
        Соня с Мэгги не были исключением, ноги, точно налитые свинцом, пытались повторить движения, которые разучивали в этот раз. Соне неоднократно пришлось извиниться перед партнером, а обычно спокойный парень, которого поставили в пару с Мэгги, громко вскрикивал от боли. Терпению Корасон пришел конец.
        - Vamos, chicos![28 - Двигаемся, ребята! (исп.).] Все, танцуем!  - повторяла она, пытаясь хоть как-то расшевелить класс. Потом она одобрительно вскрикивала, когда им удавалось повторить нечто, хотя бы отдаленно похожее на вращение, которое она демонстрировала.  - Eso es! Eso es! Вот так! Вот так!
        Даже наемные танцоры в тот день были сонными как мухи, и становилось ясно, что, если бы не деньги, они уж точно находились бы не здесь. Казалось, энергия и веселье этого жизнерадостного танца рассеялись, и, несмотря на все усилия Фелипе и Корасон, расшевелить класс так и не удалось. Наконец они сдались.
        - Vale, vale[29 - Букв.: Прощай! Будь здоров! Здесь: Довольно! Хватит! (исп.).], - сказала Корасон.  - Попробуем кое-что новенькое. Передохните, потом мы покажем новый танец, который по силам станцевать даже вашим бабушкам.
        Из динамиков полилась совершенно другая музыка.
        - Меренге!  - воскликнула Корасон, хватая Фелипе.  - Если вы в состоянии сосчитать до двух, тогда вам по плечу и этот танец.
        Она оказалась права: это был простейший из танцев, а заводной - «раз-два, раз-два» - ритм не требовал от пары ничего, кроме готовности прильнуть друг к другу и раскачиваться из стороны в сторону. Меренге - банальный в своей простоте - расшевелил класс. Прошло минут десять, и к покачиванию добавились простые развороты, атмосфера в танцклассе изменилась. На лицах заиграли улыбки.
        - Меренге,  - тяжело дыша, призналась Мэгги,  - настолько интимный, насколько это возможно в танце без раздевания!
        - Забавно, что это вообще назвали танцем,  - согласилась Соня, смеясь.
        Подружки зашлись смехом. Настроение меренге очень сильно отличалось от тревожных мотивов фламенко.
        И этот танец незамедлительно дал результат, ему было можно научиться за одно занятие, а не тратить на него всю жизнь. Меренге требовал от партнеров чуть ли не дьявольского единства душ, в то время как фламенко вынуждал к предельному самоанализу и эгоцентричности. Меренге являлся диаметральной противоположностью цыганскому танцу, и редким людям удавалось остаться невосприимчивыми к его бьющему очарованию и энергии. В нем не было ничего от мрачности фламенко, однако не было и его глубины.
        Пришло время прощаться, от души расцеловать друг друга в обе щеки, как будто они стали закадычными друзьями, обменяться номерами мобильных телефонов, пообещать еще встретиться в сальса-клубах и приехать друг к другу в гости. Корасон заверила их, что они были удивительными учениками и она надеется, что они когда-нибудь вернутся, чтобы еще позаниматься сальсой. Фелипе позволил жене говорить от имени их обоих, а сам стоял в стороне, улыбаясь в знак согласия.
        Оказавшись на улице, Соня взяла Мэгги под руку - настроение и вовсе поднялось от осознания того, что занятиям конец.
        - Пойдем отметим начало нашей новой танцевальной карьеры,  - нараспев предложила Мэгги.
        - Отличная идея. Куда?
        Праздный вопрос. Вокруг залитого солнечным светом участка на тротуаре, где они стояли, на расстоянии нескольких шагов находилось по меньшей мере сто одно кафе.
        - Давай будем просто прогуливаться, пока не увидим что-нибудь интересное.
        Они шли минут десять. Магазины были до сих пор закрыты, на улицах - мало людей. Две пожилые пары, невысокие, седовласые, нарядно одетые, вышли на послеобеденную прогулку, чтобы поразмять ноги, терзаемые артритом, по пути остановившись выпить кофе с коньяком. Соня с Мэгги свернули на главную улицу.
        Они чуть не прошли мимо «Каса Энрике». Кафе было зажато между двумя магазинами. Снаружи никакой вывески, лишь на тротуаре стояла старая бочка, которая теперь играла роль стола, загораживая вход. Двое безупречно одетых мужчин, один в оливковом пиджаке, второй в темном костюме, вели оживленную беседу в лучах послеобеденного солнца, с бокалом красного вина в одной руке и толстой коротенькой сигарой в другой. Они являли собой воплощение респектабельности и достатка жителей Гранады.
        Мэгги затащила Соню в полутемное кафе и улыбнулась, проходя мимо двух испанцев. Бар скорее напоминал коридор, для посетителей едва ли оставался метр свободного пространства. Подруги заказали вино и тапас. Меню было написано на доске над входом.
        - Ну,  - начала Мэгги, чокаясь с Соней,  - хорошо провела время?
        - Чудесно!  - призналась Соня.  - Мне очень понравилось танцевать.
        - Да,  - согласилась Мэгги, с трудом сдерживая радость.  - Я тоже отлично провела время.
        - И не только благодаря танцам,  - поддразнила подругу Соня.
        - Нет, не только…
        Они допили вино и вышли на улицу. Проходя мимо, Мэгги встретилась взглядом с одним из мужчин, тот тронул ее за руку.
        - Сеньора…
        Она замедлила шаг.
        - Мэгги, пошли…  - Соня обняла Мэгги и настойчиво увела ее прочь. Впервые она почувствовала, что Мэгги следует быть более осторожной с неразборчивыми самоуверенными испанцами.
        Подругам необходимо было хоть немного поспать. Вернувшись в гостиницу, они разделись и залезли под одеяло. Соня подумала, заводя будильник на одиннадцать вечера, что их поездка в Испанию напоминает работу в ночную смену. Сегодня был их последний вечер в Гранаде, и они не хотели его проспать.
        На танцполе в ту ночь Соня не чувствовала под собой ног: казалось, они даже не касаются земли. Все, чему она научилась за эту неделю, встало на свои места. Какая-то часть Сони всегда восставала против мнения, что женщине в жизни отведена полностью зависимая роль. Но сегодня этот парадокс стал понятен: быть пассивной - не значит быть зависимой. Ее сила была в том, насколько четко она отвечала партнеру. В этом не было никакого раболепства. В этом и заключалось мастерство, и на мгновение она вспомнила о Джеймсе, представила, как тяжело ему было бы ее понять.
        Она всю ночь носилась, кружилась и вертелась как юла. В четыре часа утра она была уже больше не в силах танцевать, однако, когда Соня благодарила своего последнего партнера за танец, ее лицо сияло от удовольствия. Она ни разу не наступила ему на ногу, ни разу не споткнулась; от возбуждения кружилась голова.
        Для Мэгги вечер оказался не таким приятным. Пако так и не пришел, и впервые за всю неделю она вернулась в гостиницу вместе с Соней.
        Когда они вышли из ночного клуба, на улицах кипела жизнь: в коридорах обнимались парочки, молодежь тайком обменивала деньги на наркотики. Мэгги, выпившая много дешевого коньяка, тяжело оперлась на руку подруги, пока они шли, пошатываясь, по мощеным улицам. Соне пришлось напрячь все силы, чтобы удержать подругу в вертикальном положении. Она была значительно ниже ростом, чем Мэгги, и несколько раз они чуть не упали. И снова Соне вспомнилась юность, то, как недалеко они от нее ушли.
        Ей удалось уложить подругу на кровать, затем она подоткнула одеяло и поставила стакан с водой на прикроватный столик. Мэгги проснется от мучительной жажды.
        На следующее утро больная голова стала наименьшей из неприятностей Мэгги. Она была безутешна оттого, что Пако оказался таким же ненадежным, как и остальные мужчины, которых она встречала.
        - В любом случае мы сегодня улетаем домой,  - попыталась урезонить ее Соня.
        - Дело совсем не в этом,  - гнусаво ответила Мэгги.  - Мы так и не попрощались.
        По пути в аэропорт Мэгги молчала, отчасти потому, что находилась под воздействием спиртного из мини-бара, в пользу которого она отказалась от более питательного завтрака. Соня попыталась спасти ее от безысходности.
        - Ты совершенно не изменилась, такая же, как и в шестнадцать!  - мягко поддразнила она подругу.
        - Знаю.  - Мэгги тихонько плакала в промокший от слез носовой платок, продолжая глазеть в окно автомобиля. Время от времени она издавала оглушительный звук, глотая рыдания.
        Соня положила руку подруге на плечо в качестве утешения, с иронией размышляя о веселом праздновании дня рождения, которое началось ее собственными слезами, а закончилось слезами Мэгги. Вероятно, женщин хлебом не корми - дай поплакать.
        Такси неслось по автобану с ужасающей скоростью, лавируя между машинами и огромными фургонами, перевозившими дары испанских плодородных земель на рынки Северной Европы. Следующие полчаса обе женщины молчали; наконец рыдания Мэгги от горя и жалости к себе начали утихать. Она сама себя измучила.
        - Нужно прекратить увлекаться мужчинами,  - в конечном итоге призналась она, а на глаза вновь навернулись слезы.  - Но смогу ли я?
        - Это непросто,  - утешила ее Соня,  - очень непросто.
        Их чартерный рейс с посадкой в аэропорту Станстед задержали на четыре часа, и, когда они приземлились в Лондоне, было уже восемь часов вечера. Они взяли такси от Ливерпуль-стрит до Клапама, и, прежде чем вышла Мэгги, подруги горячо обнялись.
        - Береги себя, Мэгги,  - выкрикнула Соня в окно.
        - Ты тоже. Я позвоню.
        Когда такси тронулось, Соня взглянула в заднее стекло и увидела, как Мэгги ищет в сумочке ключ. В водосточных канавах кружились мусор и листья. Неподалеку околачивались два подозрительных типа с капюшонами на головах. Плохо освещенная улица Клапама казалась совершенно заброшенной.
        Сонина аккуратная улочка с подстриженными живыми изгородями, идеально вымощенными дорожками и начищенными до блеска дверными ручками, всего в пяти минутах езды отсюда, была словно из другого мира по сравнению с улицей, где жила Мэгги, где каждый дом был украшен целым рядом дверных звонков, а дворики - завалены контейнерами с мусором.
        Несмотря на страдания Мэгги, которые, как Соня знала по опыту, продлятся недолго, сама она была не намерена утрачивать чувство благополучия, которое не покидало ее прошедшие несколько дней. Она позвонила в блестящий дверной звонок, но никто не открыл. Соня изумилась, поскольку машина Джеймса была припаркована у ворот. Подождав еще несколько секунд, не теряя надежды увидеть неясный силуэт за витражным стеклом филенчатых дверей, она начала искать ключ.
        Оказавшись внутри, Соня бросила чемоданы на пол и ногой закрыла дверь. Усиленный резкой акустикой высоких потолков в коридоре и гладкой плиткой, звук захлопнувшейся двери прозвучал как выстрел. Соня вздрогнула. Подобные звуки Джеймс ненавидел.
        - Привет!  - крикнула она.  - Я вернулась.
        Через приоткрытую дверь Соня видела, что Джеймс сидит в кресле в гостиной. Он дождался, пока она войдет, потом ответил.
        - Привет,  - проворчал он, как будто она только что вернулась с работы, а не после недельного отсутствия.
        Его холодный тон говорил лишь о том, что он не намерен поддерживать беседу. Сухой односложный ответ не вселял энтузиазма. Муж не собирался ничего добавлять. Соня эхом повторила за ним:
        - Привет.  - И, поколебавшись, добавила: - Как тут дела?
        - Отлично, спасибо. Просто отлично.
        Газета, которую он на секунду опустил, теперь опять скрыла его лицо, как ширма. Соня видела лишь его сверкающую, только-только начинающую лысеть макушку.
        В его отрывистом ответе явно сквозило раздражение, газетные страницы зашелестели, когда Джеймс развернул их и продолжил внимательное чтение новостей прошедшего дня. Соня повернулась, чтобы уйти,  - ей очень захотелось пить,  - когда услышала, как Джеймс с сарказмом крикнул ей в удаляющуюся спину:
        - Об ужине не беспокойся. Я плотно пообедал.
        От этих слов настроение Сони тут же упало. Вновь, как в гостиничном номере всего несколько дней назад, на нее нахлынуло чувство безысходности. Казалось, что Гранада так же далеко, как и солнце.
        Она подумала, что и не собиралась ни о чем беспокоиться, когда отправилась на кухню.
        - Ладно,  - был ее ответ,  - посмотрим, что можно быстренько приготовить.
        Джеймс, пока ее не было, явно каждый вечер обедал вне дома. В холодильнике все осталось нетронутым: сыр заплесневел, помидоры пожухли. В углу завалялись банка копченого лосося с просроченной датой - муж точно не отравится - и пара яиц. Достаточно, чтобы приготовить ужин на скорую руку.
        Соня находилась на своей кухне, которая так и блестела от стерильной чистоты, окутавшей ее, словно влажная простыня. Возле раковины стоял пустой стакан - единственный диссонанс в этом идеальном порядке на рабочей поверхности. Кухонный дубовый сервант со стеклянными вставками представлял собой попытку сымитировать старый деревенский стиль, но этот буфет не нес отпечатка старины. В уголках молдингов даже не скапливался характерный налет пыли, настолько тщательно протирали его мягкой, чуть влажной тряпкой.
        Когда они поженились, дом уже принадлежал Джеймсу, и Соня продолжала считать его домом мужа. До ее появления он был уже полностью обставлен и декорирован, и даже мысли о том, чтобы что-либо перестроить на Сонин вкус, не возникало.
        В этот момент Джеймс появился на кухне и бросил беглый взгляд на продукты, разложенные на кухонном столе.
        - Я не хочу есть,  - заявил он.  - Пойду лягу спать. Завтра рано утром деловая встреча. Спокойной ночи.
        Не успела Соня и рта раскрыть, как он пошел наверх. Она спускала воду из крана до тех пор, пока та не стала ледяной, потом наполнила стакан, выпила воду одним долгим глотком, откинув голову назад и глядя в потолок. Одна лампочка перегорела. Мгновение все Сонино внимание было приковано к маленькой черной дырочке на потолке.
        Раньше она тут же подошла бы к буфету под лестницей, перегоревшая лампочка была бы извлечена из патрона, а на ее место ввернута новая. Но не сейчас. Казалось, подобные мелочи больше не имеют значения.
        Иногда она, стоя на кухне, задавалась одним, на самом деле очень важным вопросом: «А нужно ли?» Сегодня она была в этом совсем не уверена.
        Джеймс продолжал относиться к Соне с прохладцей. Он допоздна задерживался на работе, впрочем, как и она, пытаясь ликвидировать завалы, образовавшиеся за время ее отсутствия.
        Прошла почти неделя, прежде чем им удалось сесть и поужинать вместе. За столом завязался разговор. О чем им было говорить? Соня прекрасно знала, что Джеймса не интересует подробный рассказ о том, чем она занималась в Гранаде. И, разумеется, ему совершенно неинтересно знать, что Мэгги влюбилась.
        Беседа состояла из общих фраз, пока Джеймс не прикончил половину второй бутылки вина.
        - Пока тебя не было, я взял одну из твоих книг,  - сказал он.
        - Правда?  - удивилась Соня.  - Какую?
        - «Конец романа»,  - резко заявил он.  - Некого Грэма…
        - Грина,  - подсказала Соня.  - Неужели не помнишь, мы смотрели фильм, снятый по этому роману?
        Джеймс в ответ лишь что-то пробурчал.
        - Понравилось?  - спросила Соня.
        - Я не читал. Не всю, во всяком случае.
        - Хотя бы начал?
        - Я прочел только то, что было подчеркнуто. Очень интересные мысли.
        Соня никак не могла избавиться от школьной привычки делать пометки на полях своих книг.
        - Они многое о тебе рассказали.
        - Что ты имеешь в виду?  - Соню немного покоробило то, что Джеймс пристально изучал ее пометки на полях. Была в этом какая-то мания.  - А почему ты не прочел всю книгу?
        - Потому что хотел прочесть лишь те места, которые ты отметила особо. Так быстрее.
        Тон Джеймса стал агрессивным, Соня понимала, что надвигается скандал. Пять-шесть бокалов вина, которые он выпил за ужином, стали лишь дополнением к обильным возлияниям за обедом. Соня почувствовала - ссоры не избежать. Ее сердце глухо заколотилось в груди. Губы Джеймса побагровели, и впервые она заметила, какие черные у него зубы, как будто он ел чернику.
        - Книга заставила меня задуматься: а не завела ли ты сама романчик? Тебя явно заинтересовало, как эта женщина, Сара Майлз, обделывает свои делишки.
        - Джеймс! Это просто возмутительно! Ты делаешь такие выводы на основе лишь пары подчеркнутых абзацев в книге?
        - Да, это объясняет, почему ты каждую неделю ускользаешь на свои так называемые занятия танцами и где ты была на прошлой неделе!
        - Мы были с Мэгги в Испании - отмечали ее тридцатипятилетие!  - запротестовала Соня.
        - Да, я знаю, что ты была в солнечной Испании,  - заметил он с сарказмом.  - Тебе прислал открытку какой-то грязный даго[30 - Пренебрежительное прозвище испанцев, итальянцев, португальцев.].
        С этими словами Джеймс встал, нетвердой походкой направился к кухонному буфету, где они обычно складывали почту, и достал открытку. На ней была изображена Альгамбра.
        - «Дорогая Соня,  - прочел он вслух,  - я получил большое наслаждение от наших бесед. Если вы когда-нибудь будете в Гранаде, заходите в гости. Мигель».
        Открытка была отправлена на адрес гостиницы, где они останавливались, а оттуда ее переслали Соне домой. Милый прощальный жест старика. Она удивилась: откуда он узнал, как ее зовут?
        Джеймс передал открытку Соне, как будто она жгла ему пальцы.
        - Думаю, это от официанта, с которым я несколько раз беседовала,  - объяснила она.  - Вероятно, его зовут Мигель.
        - Предполагаю, что именно Мигель,  - насмешливо фыркнул Джеймс.
        - Я ходила каждое утро к нему в кафе. Он рассказал мне об истории Гранады,  - выступила в свою защиту Соня.
        - Понятно,  - сказал Джеймс, откидываясь на спинку стула и выплескивая остатки вина себе в стакан, а затем презрительно добавил: - Значит, официант.
        - Разумеется, тебе не стоит ревновать. Он древний старик, Джеймс!
        - И ты рассчитываешь, что я в это поверю? Ради бога, Соня, не принимай меня за идиота.
        Он наклонился к ней и выкрикнул последние слова прямо ей в лицо. Она почувствовала на губах брызги слюны и красного вина - какая мерзость! Соня не желала этой ссоры, но хотела оставить последнее слово за собой.
        - Не думаю, что у меня получится,  - ответила она, разворачиваясь на каблуках, чтобы уйти. На столе остался недоеденный ужин.
        Той ночью и все последующие они спали в разных комнатах. Как обычно, Джеймс ни свет ни заря уходил на работу, а когда он возвращался, Соня уже спала. Соня осознала, что, как это ни удивительно, очень легко жить в одном доме с человеком и никогда с ним не встречаться. Интересно, сколько это может продолжаться?
        Даже если в отношениях с мужем стычек было не избежать, то она и представить себе не могла, что толчком к ним послужит прихрамывающий старик, живущий в тысячах километров от них. Это-то Соню и поразило больше всего.
        Глава девятая
        Во вторник Соня вернулась к занятиям танцами в Клапаме. После возвращения из Испании она пару раз созванивалась с Мэгги и была уверена, что встретит подругу на занятиях.
        После танцевальной школы в Гранаде с ее шестью танцклассами и коридором, украшенным памятными вещами, школа в Южном Лондоне казалась совершенно блеклой. Однако было нечто общее: сильный запах сырости и затхлого воздуха. Несмотря на это, некоторая нерешительность охватывала большинство людей, переступавших порог обеих школ. У их руководителей были задачи поважнее, чем покраска стен и ремонт электропроводки. На первом месте у них всегда стоял танец.
        Соня была несколько удивлена, когда ее подруга не появилась на занятии, но вскоре она увлеклась танцем. После минувшей напряженной недели ее мастерство заметно выросло, и в конце занятия Хуан Карлос сказал, что она уже слишком хорошо танцует, чтобы заниматься с новичками. Может, ей стоит перейти в группу продвинутых танцоров?
        - С удовольствием,  - ответила она.  - А когда они занимаются?
        - Каждую пятницу в восемь,  - ответил он.
        Она была польщена, но потом с тревогой осознала, что это будет для Джеймса последней каплей. Соня тяжело вздохнула и кивнула.
        - Тогда до пятницы,  - улыбнулся ей учитель танцев.
        Вот уже несколько дней Соня с Джеймсом не разговаривали. Она была не настолько наивна, чтобы ожидать от него извинений, особенно если он считал, что с отправителем открытки у его жены был курортный роман. Но Соня отчаянно надеялась, что в воздухе запахнет оттепелью. В его нежелании принимать какую-либо точку зрения, кроме своей собственной, в его упрямой самоуверенности не было ничего нового, однако раньше Соня всегда сама делала первый шаг к примирению. Она понимала, что брак - это умение идти на компромисс, но ее ужасно злило недоверие Джеймса, и эта злость придавала ей сил. Впервые она задумалась над перспективой остаться без мужчины, который подавлял ее вот уже семь лет.
        Она отдавала себе отчет, что посещение танцкласса по пятницам вряд ли будет способствовать разрядке ситуации. Пятница была главным днем в их общественной жизни, поскольку Джеймсу не нужно было на следующее утро вставать ни свет ни заря, да и на выходные пока никто не разъехался. Обычно в пятницу вечером устраивались приемы, хотя в настоящий момент было трудно представить, что они смогут и дальше изображать счастливую супружескую пару, есть с лучших сервизов и обсуждать цены на недвижимость в юго-западном районе.
        Удобный момент поговорить с Джеймсом так и не наступил. Соня уже давно спала, когда он явился домой.
        На следующий день она позвонила Мэгги.
        - Почему ты вчера не пришла на занятия?  - спросила она.
        - Позже расскажу, когда встретимся за бокальчиком вина,  - загадочно ответила подруга.  - В половине девятого в «Винограднике»?
        Тем вечером Мэгги желала говорить только на одну тему, и Соня сразу, как только вошла в двери бара, догадалась о чем. Мэгги так и светилась от удовольствия. Во время их последней встречи подруга захлебывалась слезами. Сегодня она сияла от счастья.
        - Ну, и что случилось?  - ожидая ответа, спросила Соня.
        Она уже купила бутылочку вина и теперь наливала вино в бокал Мэгги, которая тут же схватила его и чокнулась с Соней.
        - Ну… В субботу звонил Пако. Как оказалось, в тот вечер у него сломалась машина, и он не смог приехать в клуб… И по мобильному позвонить не мог. Он очень, очень сожалел. Правда.
        - Прекрасно. Так и должно быть, принимая во внимание то, как сильно ты из-за него расстроилась.
        - Но это еще не все. Он хочет, чтобы я снова приехала - и на этот раз остановилась у него.
        Соня медлила. Хотя она отлично знала, что при принятии решений Мэгги никогда не берет в расчет здравый смысл, но чувствовала, что порой роль третейского судьи отводится именно ей, Соне.
        - Ты на самом деле считаешь, что это хорошая мысль?
        Мэгги вопросительно посмотрела на подругу.
        - Я не могу придумать вескую причину, почему мне не следует ехать,  - объяснила она.  - По правде говоря, я подумываю над тем, чтобы все бросить и уехать жить в Испанию. Я так давно об этом мечтала.
        - А как же Кэнди?
        - Кэнди хочет переехать, чтобы жить с подружками из художественной школы. Она не слишком-то будет без меня скучать.
        - А твоя работа?
        - Я свободный художник. Завтра же все могу бросить. А в Испании все необычайно дешево. Я кое-что подкопила.
        - Как по мне, все происходит слишком быстро.
        - Да, но давай посмотрим правде в глаза, Соня! Что я теряю?
        Мэгги была права. Границы ее жизни были размыты. Если Соне действительно было что терять, Мэгги мало что здесь держало. Ее дочь была вполне самостоятельной и не нуждалась в финансовой поддержке.
        - Даже если с Пако ничего не выгорит,  - добавила Мэгги, поигрывая вином в бокале,  - по крайней мере я буду жить в стране, которую люблю.
        Что касалось Сони, у нее было две причины для того, чтобы отговорить Мэгги от поездки: во-первых, она будет скучать по подруге, а во-вторых, она сомневалась в искренности испанца.
        Но она промолчала. Позже выяснилось, что Мэгги уже забронировала билет на самолет, лишний раз подтвердив то, что и так подозревала Соня: ее мнения никто не спрашивает.
        Мэгги переполняли наполеоновские планы, так что Соня смогла вернуться к рассказу о собственных проблемах лишь к концу вечера.
        - Значит, вы поссорились, как только ты вернулась домой? Из-за пометок в романе? И он решил, что ты завела интрижку с официантом?
        - Можно и так сказать,  - робко призналась Соня.
        - Но это просто смешно! Извини, но он полный идиот!
        - Извиняю. Ты говоришь это уже не в первый раз,  - засмеялась Соня.
        - Как ты собираешься теперь поступить с танцами по пятницам?  - поинтересовалась Мэгги, как будто только это ее волновало.
        - Боюсь ему об этом даже сказать! Но я должна заниматься. Я просто не могу бросить, согласна?
        - Нет, не можешь. Я обязательно позвоню тебе на следующей неделе и надеюсь услышать, что ты приняла правильное решение.
        Они прикончили бутылку вина, доели оливки, которые заказали, чтобы вновь почувствовать себя так, словно они в Испании.
        На тротуаре они обнялись.
        - Мэгги, береги себя,  - напутствовала подругу Соня.  - Не пропадай, договорились?
        - Разумеется, не пропаду. Ты приедешь ко мне в гости. Если не приедешь сама, я вернусь и увезу тебя силой.
        Спустя десять дней судьба заставила Мэгги уехать, чтобы с головой окунуться в безумство страсти.
        Глава десятая
        Соня подсчитала, сколько же они не виделись с отцом. Почти два месяца прошло после ее последнего визита к Джеку. Ее пронзило неразделенное чувство вины, которое испытывает единственный ребенок.
        Жаль, что он живет так далеко. Но Джек постоянно заверял ее, что совершенно счастлив, что не хочет покидать насиженные места, где родился и прожил всю сознательную жизнь. Время от времени Соня задавалась вопросом, что она будет делать, если он станет совсем беспомощным. Она попыталась представить, как он переедет жить к ним с Джеймсом. Такое даже невозможно было вообразить. Когда тенистые улицы Уондзуорта остались позади и Соня пересекла Балхам, Тутинг и Норвуд, она уже убедила себя, что не стоит волновать отца и выплескивать на него свои проблемы с Джеймсом.
        Кройдон. Если и существовала полная противоположность Гранаде, то это был серый пригород - Кройдон. Соня подумала, что ему не хватает романтизма, загадки и красоты западного мира. До боли обидно ехать по его серым улицам. Соня дивилась: интересно, архитекторы середины шестидесятых прошлого века когда-нибудь приезжали сюда, чтобы посмотреть, во что с годами превратилась их работа? Разве могли они себе представить серый бетон в размытых грязных пятнах краски или огромные оконные стекла черными от копоти и пыли? Однако это место любил ее отец, и, несмотря на то что оно изменилось до неузнаваемости, он видел лишь его былую красоту. Здесь осталось его сердце.
        Они придерживались заведенного ритуала. В тот субботний день Джек Хайнс угощал ее французским печеньем на тарелке, украшенной уже выцветшим цветочным рисунком.
        - Как успехи в танцах?  - поинтересовался он.
        - Все просто отлично,  - улыбнулась Соня.  - Мне очень нравится.
        - Это хорошо. Жаль, что я больше не могу танцевать,  - хихикнул он.  - Я бы научил тебя парочке наших фирменных шагов. Хотя, подозреваю, ты решила бы, что они слишком старомодны.
        - Уверена, ты ошибаешься,  - мягко возразила Соня.  - Танец остается танцем, согласен?
        - Ну, не знаю. Но в любом случае - я так рад, что ты продолжаешь танцевать.
        - Не представляю, как бы я бросила!
        - А что Испания?  - спросил он.  - Я получил твою открытку. Как отпраздновали день рождения Мэгги?
        Соня позвонила отцу перед отъездом, чтобы сообщить, куда отправляется со своей старой школьной подругой.
        - Просто сказочно,  - призналась Соня, делая маленький глоток из чашки тончайшего фарфора.  - Мы взяли несколько уроков танцев, пока были там.
        - Превосходно. А где вы остановились?
        - В Гранаде…
        Едва это слово слетело с ее губ, как она услышала, что отец тихонько повторил его себе под нос.
        - В Гранаде? Твоя мать родилась в Гранаде.
        - Правда?  - воскликнула Соня.  - А я и не знала. Я влюбилась в этот город.
        После этого Джек засыпал дочь вопросами. Он хотел знать абсолютно все об этом городе: как он выглядит, где и что дочь ела, осмотрела ли достопримечательности? И в лучшие времена он всегда интересовался жизнью дочери, но сегодня хотел знать даже мельчайшие подробности.
        Соня описала лабиринты мощеных улиц, удивительные тенистые площади, широкие бульвары, рассказала, что заснеженные горные вершины кажутся скорее нарисованными - налетом нереальности на фоне города. Соня пришла в восторг от теплой, выкрашенной в красный цвет Альгамбры, от атмосферы марокканского квартала, расположенного как раз за дворцом, где за столетия ничто не изменилось и до сих пор не было машин. Джек был весь внимание, но больше всего он хотел услышать про танцы.
        Соня описала школу, учителей, ночной клуб, где они оттачивали свое мастерство, рассказала, каким танцам их учили.
        - Мы разучивали сальсу, меренге и даже немного фламенко,  - призналась она.
        Джек налил себе чаю. Как обычно, мимо дома промчался товарный поезд, и чашечки тихо зазвенели на блюдцах.
        - Гранада такой красивый город. Почему мама оттуда уехала?  - спросила Соня.
        Добавив в чай сахар, Джек взглянул на дочь.
        - Ее отъезд как-то связан с гражданской войной. В то время многие покидали Испанию.
        - А разве она никогда не хотела вернуться?
        - Не думаю. Как бы там ни было, она встретила меня,  - улыбнулся он, на его старческом лице появились морщинки, показывающие его возраст.
        - Да уж, встретила,  - ответила Соня.  - Я даже представить себе не могу, чтобы ты жил в Испании.
        Было нелегко вообразить Сониного отца за границей. Он не любил жару, не ел ничего, кроме самой простой еды, и не владел никаким языком, кроме родного.
        - Но неужели у нее не осталось родственников?
        - Кажется, никого не осталось.
        Ответ отца звучал слишком расплывчато, и Соня сразу поняла, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут. Они стали вспоминать о Сониной матери. Обычно Джек никогда надолго не останавливался на разговорах о Мэри. Хотя он пятнадцать лет ухаживал за женой-инвалидом, ее смерть стала для него настоящим ударом. Посторонние люди, встречая Джека, часто думали, что его жена умерла совсем недавно. Казалось, до сих пор не утихла боль утраты. Однако сегодня отец был не против того, чтобы развить эту тему.
        - Я кое-что помню из детства, когда мне было лет десять-одиннадцать,  - задумчиво произнесла Соня.
        - Что именно?
        - Что мама неодобрительно относилась к людям, которые стали ездить в Испанию на отдых. И когда одна из моих одноклассниц вернулась из Испании и рассказала, как там было здорово, мама просто пришла в ярость.
        - Да, я тоже это помню,  - тихо признался Джек.
        - А однажды летом я предложила и нам туда поехать.
        Джек прекрасно помнил этот разговор. Мэри Хайнс была уже весьма хрупкой и слабой, но на предложение дочери отреагировала очень бурно. Время от времени она давала волю своему средиземноморскому темпераменту: он помнил почти каждое ее слово, пронизанное злобой.
        - Я скорее позволю вырвать себе ногти, чем моя нога ступит на эту землю… пока этот фашист не умрет и не будет зарыт в землю,  - выплюнула она.
        Тогда Соня не поняла, кого ее мать назвала фашистом. Сперва она решила, что с ее стороны бестактно просить о путешествии в далекую страну, когда ее родители едва сводят концы с концами и редко могут позволить себе отдых на родине. Однако позже отец объяснил ей, в чем дело.
        - Франко до сих пор у власти,  - сказал он дочери, пока мать не слышала.  - Он развязал гражданскую войну, из-за которой твоя мать и уехала из Испании. Она его до сих пор ненавидит.
        Это было в 1974-м, год спустя Франко умер. Даже тогда Сонина мама не испытывала ни малейшего желания возвращаться на родину и даже упоминать о ней.
        Они выпили еще по чашечке чаю, Соня съела одно из сахарных печений.
        - Жаль, что она больше так и не увидела Гранаду,  - вслух размышляла Соня.  - Она не забыла испанский?
        - Забыла через какое-то время. В начале нашего знакомства она и слова не знала по-английски, но я помню то утро, когда Мэри проснулась и поняла, что она больше не видит сны на родном языке. Она расплакалась.
        Джек Хайнс не хотел, чтобы дочь задумывалась о том, как мать тосковала по своей родине. Насколько это было возможно, Джек старался создать для Сони позитивный образ матери, поэтому он тут же себя оборвал.
        - Посмотри,  - сказал он.  - У меня осталось несколько фотографий твоей мамы тех времен, когда она еще жила в Гранаде.
        Он открыл тяжелый ящик стола и нашел под какими-то бумагами затасканный конверт.
        Когда он садился назад в кресло, несколько снимков упало ему на колени, и он передал их Соне. Вот Мэри стоит возле церкви, вероятно, во время своего первого причастия… Но другие два снимка заинтересовали Соню гораздо больше. На одном мама была в традиционном костюме танцовщицы фламенко. Взгляд игривый, дразнящий, кокетливый, но почти половина лица скрыта веером. Если бы Соня не знала, что это Мэри Хайнс, то не смогла бы узнать ее. Но еще сложнее было представить, что красотка на этом снимке и болезненная женщина из ее воспоминаний - одно и то же лицо. На этой фотографии черноволосая красавица была похожа на величественную уроженку Андалусии.
        Потом Соня взглянула на следующее фото. Какое-то время она просто вглядывалась в снимок. Во рту пересохло. Здесь Мэри не имела ничего общего с Сониной матерью, но напомнила ей кого-то другого. Мэри была удивительно похожа на девушку, запечатленную на фотографиях в баре Мигеля. Соня понимала, что подобная мысль просто нелепа, но так и не смогла выбросить ее из головы.
        Она видела, что эти фотографии затерты до дыр. Дочь всегда подозревала, что отец проводит больше времени, перелистывая страницы воспоминаний, чем она думала. Меньше всего ей хотелось расстраивать его ненужными вопросами.
        Соня решительно одернула себя: женщина с веером могла быть кем угодно, любой девушкой с характерными для испанок чертами лица; но когда отец пошел на кухню, чтобы наполнить заварник, Соня спрятала пару фотографий в свою сумочку. Она выпила еще одну чашку чая, а потом расцеловала отца на прощание.
        Противостояние с Джеймсом не могло длиться вечно - рано или поздно им пришлось бы поговорить.
        Соня понимала, что ей самой придется сделать первый шаг к примирению, поскольку Джеймс был упрямее, чем она. Прежде чем лечь в постель, Соня оставила ему на кухонном столе записку с предложением завтра вместе поужинать. Но утром, спустившись к завтраку, она увидела, что записка лежит там, где она ее оставила. Соня поднялась в спальню. Несмотря на то что Джеймс всегда аккуратно застилал постель, она сразу поняла, что постель тоже нетронута. К стопке чистых простыней, которую уборщица вчера оставила на середине кровати, никто так и не прикасался. Джеймс не ночевал дома.
        Вечером Соня встретила мужа в прихожей. Она ни слова не сказала о его вчерашнем отсутствии.
        - Может, поужинаем сегодня вместе?  - предложила она.
        - Хорошо, если хочешь.
        - Я приготовлю пасту,  - сказала она, когда Джеймс прошел мимо нее в ванную комнату.
        Им еще ни разу не приходилось есть tagliatelli putanesca[31 - Домашняя лапша (ит.).]. Не успела Соня приготовить соус, как Джеймс уже выпил первую бутылку вина. Спичка в костер была брошена.
        Когда Соня наливала себе в бокал вина из второй бутылки, которая уже была раскупорена и стояла на столе, она почувствовала агрессию Джеймса.
        - Значит, танцуешь?  - пренебрежительно спросил он.
        - Да,  - ответила Соня, стараясь сохранять спокойствие и нейтральный тон.
        - Ты, должно быть, уже стала настоящей профессионалкой?
        Соня сидела, поигрывая ножкой бокала, потом глубоко вздохнула. Вино и ей придало мужества.
        - Я теперь стану заниматься по пятницам,  - заявила она.
        - По пятницам… Такой, значит, уикенд, да?
        Помимо воли она стала подливать масла в огонь.
        - По пятницам занимается продвинутая группа. Теперь я уже не новичок,  - продолжала она.
        - Ага, но пятница станет шилом в заднице. Твои танцы перечеркнут все пятничные вечера, Соня.
        Сейчас Джеймс разговаривал с ней дружелюбным, но немного насмешливым тоном - эти странные нотки в его голосе показались ей угрожающими.
        Джеймс налил себе еще вина и стукнул бутылкой по столу.
        - Чертовски неудобно, Соня!
        - Не стоит это так воспринимать, Джеймс.
        - Что ты говоришь?! А я считаю именно так,  - бросил он.  - Твои танцы, блин, совсем не вписываются в нашу жизнь, Соня.
        «Нашу жизнь,  - подумала Соня, прокручивая эти два слова в голове.  - Нашу жизнь?»
        Слова казались чуждыми. Они не имели к ней отношения - она больше не могла представить свою жизнь без танца. Этот высокий пьяница в костюме в тонкую полоску, даже сидя за столом на собственной кухне, таил в себе угрозу. Он раскачивался на стуле и бросал на Соню яростные взгляды. Джеймс запачкал вином желтый шелковый галстук - Соня наблюдала, как по шелку растекается грязное пятно. Она изо всех сил пыталась избежать ссоры.
        Паста была готова. Соня выключила газ и только успела поднять сковородку, как услышала рев Джеймса:
        - Ну! Ты собираешься бросать свои танцы или нет?
        Его громкий голос чуть не заставил ее выронить сковородку. Обжигающая жидкость выплеснулась на пол. Соня, увидев, как дрожат ее руки, поставила сковородку на подставку для сушки.
        - Знаешь, что-то мне расхотелось есть,  - сказала она.  - Пойду лягу спать пораньше.
        Совершенно потеряв аппетит, она вышла из кухни; ее тошнило от страха и осознания того, что она вышла замуж за человека, который способен вселить в нее настоящий ужас.
        Казалось, то, что они спят в разных комнатах, станет обычным положением вещей. В желудке заурчало. Она никогда не могла себе представить, что они дойдут до такого.
        На следующий день на ее мобильный пришло уведомление о письме. Писала Мэгги, приглашая приехать на несколько дней в Испанию. Соне понадобилось меньше секунды, чтобы написать ей ответ из двух букв. На работе не было ничего срочного, а еще одна поездка в Гранаду станет долгожданным спасением. Ей понадобится несколько дней, чтобы все обдумать, к тому же она сможет навестить старика в баре. О такой возможности она просто мечтала.
        Глава одиннадцатая
        Поля перемежались аккуратными рядами олив, пышными виноградниками и грядками с созревшими овощами. Высоко в горах за последние несколько недель с марта по апрель снега чуть растаяли, и ростки, получив постоянную подпитку, теперь превратили землю в зеленеющие поля. На солнце, которое с каждым днем припекало все жарче и жарче, начали краснеть клубника и помидоры. Крутые горы, извилистые холмы, проглядывающие между ними побеленные деревенские домики и огромные возделанные поля… Соня вглядывалась сквозь грязный иллюминатор в расстилавшийся пейзаж, благодаря раннему теплу сильно изменившийся со времени ее последнего визита.
        Из-за кондиционированного воздуха в салоне самолета Соня оказалась не готова к одуряющей жаре, которой встретила ее Испания, как только открылась дверь. Она зажмурилась, оказавшись в лучах послеполуденного солнца, у трапа самолета ее окутали потоки горячего воздуха, как будто на нее направили гигантский фен. В этот момент она почувствовала, что начала оттаивать,  - за последние месяцы она продрогла до костей в морозной Англии.
        Такси унесло Соню в центр Гранады, по пути она мельком увидела красоты Альгамбры. Водитель торопился, лавировал между машинами в потоке интенсивного движения, стараясь поскорее вернуться в аэропорт за другими пассажирами.
        - Я не могу отвезти вас туда,  - угрюмо заявил он, когда Соня показала ему адрес. Он производил впечатление человека, который получает истинное удовольствие от того, что не может помочь.  - Это невозможно.
        Мэгги жила в Альбайсине, старом арабском квартале, где извилистые мощеные улочки были настолько узкими, что по ним едва передвигались пешеходы. Какие уж там машины! Водитель, не слушая возражений, высадил Соню на Плаза Нуэва.
        Соня, стоя на площади, огляделась. С одной стороны находился целый ряд кафе, сейчас уже переполненных людьми, в основном туристами, которые зашли освежиться и поесть мороженого под разноцветными зонтиками с рекламой пива и кока-колы. Следуя инструкциям Мэгги, Соня направилась к церкви в дальнем конце площади и поднялась по широким каменным ступеням с краю от нее.
        Дорогу ей загородила группа цыган с косичками на головах: один бренчал на гитаре, другой играл на скрипке, а третий бросал мяч шелудивому псу. Пытаясь втащить на ступеньку свою тяжелую сумку, Соня перевернула одну из банок с пивом. Содержимое разлилось по каменным ступеням. Гитарист вскочил на ноги.
        Не успела Соня и глазом моргнуть, как он вырвал у нее из рук сумку и бросился бежать. Сердце похолодело. Она устремилась за ним и догнала лишь на верхней ступеньке. Он стоял как вкопанный.
        - Пожалуйста…  - произнес он с сильным акцентом. К огромному облегчению и удивлению Сони, он бережно поставил сумку на гладкие камни.
        - Gracias[32 - Спасибо (исп.).], - ответила она смущенно, теперь осознавая, что у него были самые лучшие намерения.
        - De nada[33 - Не за что (исп.).], - сказал он, его красивое бородатое лицо расплылось в улыбке.
        Соня решила, что ему чуть больше восемнадцати. Щетина скрывала ангельские, почти детские черты.
        До места назначения оставалось всего двадцать метров, колеса ее сумки громко тарахтели, когда она везла свой багаж по улице Санта-Ана, придерживаясь узкой полоски тени. Она позвонила в дверь восьмой квартиры в доме № 32. За стеклянной, украшенной коваными решетками наружной дверью она видела коридор, выложенный от пола до потолка ярко-синей и белой плиткой. Соня услышала, как сверху кто-то окликнул ее по имени. Она отошла от двери и подняла голову.
        Ослепленная яркой голубизной неба, она все же разглядела силуэт - с балкона опасно свесилась Мэгги.
        - Соня!  - позвала она.  - Вот! Лови!
        На камни с бряцанием упали ключи.
        - Серебряный! Моя квартира на пятом этаже!
        Соня вошла и стала подниматься по лестнице - тут не было цыганского ангелочка.
        К тому моменту, когда Соня поднялась на нужный этаж, она уже задыхалась. Улыбающаяся Мэгги встречала ее в дверях, похожая на экзотический цветок в ярком набивном восточном халате, на загорелом лице сияли глаза.
        - Соня! Как я рада тебя видеть!  - воскликнула она, хватая вещи подружки.  - Входи.
        После яркой, выложенной плиткой лестничной клетки комната показалась темноватой. Тусклая лампочка в коридоре отбрасывала неяркий свет. Сонины глаза с трудом привыкли к темноте.
        Гостиная Мэгги была обставлена в марокканском стиле: множество ковриков и покрывал, арабские светильники и абстрактные конструкции из разноцветного стекла, которые тихонько позвякивали, когда по квартире проносился легкий ветерок. Соня была очарована не только убранством, но и видом из огромного окна от пола до самого потолка на реку Дарро, которая текла прямо под окном, разделяя группу строений в старейшем районе Гранады.
        - Просто изумительно,  - восхитилась Соня.  - Как тебе удалось найти такую квартиру?
        - Через приятеля одного приятеля замечательного мужчины, с которым я познакомилась, когда пришла в агентство по недвижимости, чтобы снять квартиру.
        - Замечательного мужчины?  - переспросила Соня, тут же отметив, как изменился тон Мэгги.
        - Да, Карлоса,  - ответила та, не краснея.  - У него собственное агентство недвижимости.
        - А как же Пако?
        - Уверена, ты и сама догадаешься. Он приехал встречать меня в аэропорт, когда я прилетела. Мы провели вместе пару ночей. А после этого последовали оправдания, извинения, объяснения. Но, по правде говоря, в конце концов я и сама была не против,  - философски заметила она.  - Я перед ним в долгу за то, что он заставил меня приехать сюда.
        - Значит, все отлично, да?  - осторожно поинтересовалась Соня.
        - Отлично?  - воскликнула Мэгги, задохнувшись.  - Намного лучше, чем просто отлично. Испанцы умеют наслаждаться жизнью. Жизнь тут истощает, когда каждый день ложишься спать в три часа ночи, а завтра утром вставать на работу. Но мне нравится. Мне нравится в Испании абсолютно все.
        - И что этот Карлос?  - поддразнила Соня.
        - Ну, он кажется очень смышленым. Мы часто встречаемся. И он любит танцевать…  - Мэгги добавила последнее, как будто для нее это было самым важным.
        В течение нескольких последующих часов они сидели, развалившись на низких ярких подушках, и пили чай с мятой. Им так много нужно было рассказать друг другу, они беседовали лишь один раз с тех пор, как Мэгги переехала в Гранаду. Соня упомянула о том, что Джеймс начал все больше и больше пить, о том, как он негодовал из-за ее танцев. Но она не стала говорить о том, насколько зыбким стал их брак.
        Когда они вышли в город в поисках еды, солнце уже клонилось к закату.
        Позже, вечером, оставив Мэгги наедине с ее новым приятелем, Соня направилась в «Бочку». Она надеялась застать Мигеля, пока он не закрылся на ночь. Соня усмехнулась про себя, вспомнив, что подумал Джеймс, когда несколько недель назад на ее имя пришла открытка.
        Была уже почти половина двенадцатого, когда Соня подошла к кафе, но она все же решила войти. По лицу хозяина она тут же поняла, что он ее сразу узнал.
        - Да, да!  - воскликнул он.  - Прекрасная англичанка! Вы вернулись!
        - Конечно. Спасибо за открытку.
        - Вы ее получили!
        - Откуда вы узнали, как меня зовут?  - спросила она, протягивая руку для рукопожатия. Он восторженно схватил ее.
        - Я разглядел ваше имя, когда вы подписывали открытку,  - виновато признался он.  - И запомнил.
        - Правда?  - удивилась она.
        Казалось, за те недели, что ее тут не было, он чуть сдал. Соню растрогал его радушный прием, она присела на стул возле бара. Остальные посетители уже ушли.
        - Вы приехали еще позаниматься танцами?  - поинтересовался он.  - Должно быть, вы хотите кофе… с коньяком?
        Прежде чем Соня успела ответить на оба вопроса, из носика кувшина с бульканьем полилось молоко. Разговор на время прервался.
        Пока Мигель делал кофе, Соня встала и с беззаботным видом подошла к снимкам на стене. Они все были здесь, как и раньше,  - гордый матадор, рядом с ним танцовщица. Соня подошла ближе и пристально взглянула девушке в глаза. Нет, она не может быть уверена на сто процентов. Черты лица были схожи с чертами лица женщины на фотографии, которую она хранила в бумажнике, но все-таки имелись и различия. Платье на ее снимке напоминало некоторые платья на этих фото в рамках, но они не были одинаковыми.
        Сзади подошел Мигель и передал ей чашку кофе.
        - Вам нравятся эти фотографии, верно?  - спросил он.
        Соня заколебалась. Слово «нравятся» не вполне подходило, чтобы описать то впечатление, которое они на нее производили, казалось искусственным, но она не могла сказать Мигелю правду.
        - Они меня просто пленили,  - призналась она.  - Настоящая история!
        - Так и есть,  - согласился Мигель.
        - Вероятно, из-за того, что они черно-белые,  - поспешно добавила Соня.  - От этого они кажутся такими далекими, из другой жизни. Они не могли быть сделаны на прошлой неделе, согласны?
        - Нет, не могли. На них застыло время,  - ответил Мигель.  - Совершенно особый момент истории.
        Его утверждения казались очень весомыми, Соня чувствовала, что эти фотографии значат для Мигеля почти столько же, сколько и для нее. Она не смогла удержаться от того, чтобы продолжить беседу.
        - Тогда,  - вскользь заметила она, стараясь не выдать своего истинного интереса,  - расскажите мне о том, насколько изменилась Гранада.
        Сидя у бара, она взяла пакетик сахара со стеклянного блюда и высыпала сахар в кофе. Мигель вытирал стаканы и расставлял их аккуратными рядами.
        - Я получил этот бар в пятидесятых годах двадцатого столетия,  - начал он.  - В ту пору он переживал не лучшие времена, но в конце двадцатых - начале тридцатых годов был настоящим центром общественной жизни. Все, начиная от рабочих и заканчивая университетскими профессорами, посещали его. Люди не ходили друг к другу в гости, они встречались в барах и кафе. В ту пору в Гранаде было не так много туристов, разве что заглядывал какой-нибудь случайный бесстрашный англичанин, наслушавшийся историй об Альгамбре.
        - Судя по вашим словам, это был золотой век,  - заметила Соня.
        - Верно,  - согласился он,  - это был золотой век всей Испании.
        Тогда Соня заметила фото в дальнем углу.
        - Они похожи на куклуксклановцев!  - воскликнула она.  - Такие зловещие!
        На снимке была группа из нескольких десятков людей, одетых в белые одеяния с маленькими прорезями для глаз, в остроконечных, похожих на головной убор ведьмы шляпах. Они шли вдоль улицы, некоторые несли на плечах крест.
        - Это типичное шествие на Страстной неделе,  - сообщил Мигель, скрестив руки на груди.
        - Очень драматично,  - сказала Соня.
        - Верно. Это похоже на театр. Сегодня мы пресыщены развлечениями, но тогда было все иначе, нам нравились эти шествия. Я и до сих пор их люблю. Каждый день в неделю перед Пасхой эти гигантские иконы Девы Марии и Иисуса Христа носят по всему городу. Вы когда-нибудь бывали в Испании в это время?
        - Нет, ни разу,  - ответила Соня.
        - Через несколько недель Пасха. Если вы ранее никогда не видели pasos[34 - Шествие (исп.).] - получите незабываемые впечатления. Вы должны остаться.
        - Прекрасная идея,  - сказала Соня,  - однако придется мне приехать на Пасху в другой раз.
        - Эти иконы огромные. Чтобы пронести одну по улицам, потребуются усилия не менее десятка мужчин. Их сопровождают церковная община и оркестр.
        Соня вгляделась в снимок.
        - Семана Санта, 1931 год,  - прочла она вслух.  - Это был особый год?
        Старик помолчал.
        - Да. В том году сразу после Пасхи король отрекся от престола, страна избавилась от диктатуры монархии. Была провозглашена Вторая республика.
        - Похоже, это стало крупным событием,  - заметила Соня, еще более обычного стыдясь своего незнания истории Испании.  - Много насилия?
        - Нет,  - ответил Мигель.  - Не пролилось и капли крови. И до провозглашения страну будоражили беспорядки, но для большинства людей Вторая республика ознаменовала новое начало. Ей предшествовали восемь лет диктатуры Мигеля Примо де Ривьера, и все это время у нас сохранялась монархия. Этот был худший из режимов. Большинству простых людей диктатура не принесла ничего хорошего. Я помню, как мои родители жаловались на некоторые законы, например на запрет собраний и раннее закрытие кафе.
        - Могу себе представить, насколько они были непопулярны!  - заметила Соня. Трудно представить Испанию без ее круглосуточно работающих кафе и баров.
        - В любом случае,  - продолжал Мигель,  - диктатура ничем не помогала беднякам, поэтому, когда король Альфонсо XIII отрекся от престола и была провозглашена республика, миллионы людей поверили, что жизнь изменится к лучшему. В тот день состоялись большие гуляния, в кафе и барах было не протолкнуться.
        Из-за восторга, прозвучавшего в голосе Мигеля, можно было подумать, что эти события произошли лишь вчера,  - настолько яркими были воспоминания.
        Соня подумала, что он говорит почти стихами.
        - Это был волшебный день,  - сказал Мигель.  - Все, казалось, так и дышало надеждой. Даже я в свои шестнадцать чувствовал это. Мы вдыхали свежий воздух демократии, но нашлось слишком много людей, возомнивших, что они могут решать, как управлять страной. Землевладельцев, которые довели миллионы крестьян до нищеты, в конце концов лишили власти.
        - Не могу поверить, что подобное происходило в тридцатых годах прошлого века!  - воскликнула Соня.  - Звучит так архаично… крестьяне… землевладельцы!
        - Правильное слово,  - согласился Мигель.  - Архаично.
        Он щедро плеснул в два бокала коньяку, объяснив, что всегда в конце дня выпивает бокальчик и рад, что у него сегодня есть компания.
        - Одно я помню очень живо: казалось, что все улыбаются. Люди выглядели такими счастливыми!
        - Почему это так вам запомнилось?
        - Наверное, люди думали, что закончились все невзгоды и тяготы жизни. Будучи детьми, мы просто приняли мир таким, каким он был, но наши родители пережили нелегкие времена.
        Мигель взглянул на часы и с удивлением заметил, что уже очень поздно.
        - Прошу прощения,  - извинился он,  - я совершенно забыл о времени. Мне давно пора закрываться.
        Соня почувствовала, как внутри зреет паника. Может, она упустила подходящий момент, чтобы поподробнее расспросить его о снимках на стене? Может, ей больше не представится возможность разрешить свои гнетущие сомнения относительно фотографии, спрятанной у нее в сумочке? Она ответила первое, что пришло в голову, готовая на все, чтобы еще ненадолго задержать внимание старика.
        - Но вы так и не объяснили, что произошло,  - быстро произнесла она.  - Почему вы стали управлять кафе?
        - Самый короткий ответ на этот вопрос - гражданская война.  - Он поднес бокал к губам, но, прежде чем сделать очередной глоток, снова поставил на стол, и его взгляд встретился с горящим нетерпением взглядом Сони.  - Но если хотите, я расскажу вам версию подлиннее.
        Соня радостно улыбнулась.
        - Правда? А у вас есть время?
        - Найдется,  - кивнул он.
        - Спасибо. Я с удовольствием послушаю подробности. И расскажите мне еще о семье Рамирес,  - попросила она.
        - Как пожелаете. Многих не интересует прошлое. Но я расскажу, что знаю. У меня отменная память.
        - Расскажите мне о танцовщице и матадоре,  - добавила она, стараясь не выдать своего восторга.
        - Я могу даже провести вас с экскурсией по городу, если захотите. По средам в это время года я иногда закрываю бар. В моем возрасте еще один выходной не повредит,  - хихикнул он.
        - Очень любезно с вашей стороны,  - ответила Соня, немного поколебавшись.  - А вы уверены?
        - Разумеется. Я бы не стал предлагать. Может встретимся manana[35 - Завтра (исп.).]? Завтра в десять. Возле кафе.
        Заманчивое предложение - тебе покажет город человек, который отлично его знает! Она понимала, что Мэгги совершенно неинтересны ни история Гранады, ни ее культура, даже несмотря на ее энциклопедические познания местных тапас-баров.
        Соня попрощалась с Мигелем и отправилась к Мэгги. Ей нужно было хорошо выспаться.
        На следующее утро ровно в десять Соня стояла у кафе, ожидая Мигеля. Было странно видеть его в непривычной одежде, без фартука. Сегодня на нем были модный оливковый пиджак и начищенные до блеска кожаные туфли. Она посмотрела на него со стороны и впервые поняла, что когда-то он был невероятно красив.
        - Buenos dias,  - приветствовал он ее, расцеловав в обе щеки.  - Давайте сперва выпьем кофе, а потом отправимся на экскурсию. У меня есть тут любимое местечко.
        В нескольких минутах ходьбы оказалась маленькая площадь, на которой возвышалась статуя.
        - Марианна Пинеда,  - объяснил Мигель.  - Если интересно, я расскажу вам о ней позже. Героиня-феминистка.
        Соня кивнула.
        Кафе, куда привел ее Мигель, было намного больше «Бочки», и здесь было более многолюдно, но его тепло приветствовал сам хозяин, поддразнив, что тот пришел с «senora guapa»[36 - Красивая сеньора (исп.).]. Большая часть столиков была занята элегантными пожилыми мужчинами, которые вели непринужденные беседы, в то время как возле бара стояли несколько бизнесменов. Все они внимательно читали номера «Эль Паис». В пепельницах тлели крепкие сигареты. Официанты в баре работали быстро и на совесть, готовя tostadas[37 - Круглая кукурузная лепешка с начинкой.] с оливковым маслом, помидорами или джемом, или шумно затачивали ножи. Под стеклянным колпаком блестели свежие churros[38 - Крендельки, поджаренные в масле.].
        Когда Мигель с Соней вошли в кафе, две нарядно одетые женщины лет пятидесяти с небольшим, с каштановыми волосами, уложенными в пышные прически, как раз вставали из-за стола, и они быстро заняли освободившиеся места. В кафе было много народу, поэтому можно было сказать, что им повезло. Официант, убирая со стола два бокала с остатками коньяка и следами красной губной помады, принял заказ Мигеля. Уже через минуту их заказ был готов. Скорость и оперативность, с которой работал официант, напоминала танец.
        - С чего бы мне начать?  - задал Мигель риторический вопрос.
        Выжидая, Соня подалась вперед. Она понимала, что Мигелю не нужен ответ.
        - Расскажу-ка я вам немного о времени перед самой гражданской войной,  - начал он.  - Я уже упоминал, что между свержением диктатуры в 1931 году и началом гражданской войны прошло пять лет. Этот период известен как Вторая республика. Он принес относительное благополучие в семью Рамирес. Да, думаю, с него я и начну.
        Часть вторая
        Глава двенадцатая
        Гранада, 1931 год
        На площадях Гранады играли величественные фонтаны, в центре города преобладали элегантные постройки девятнадцатого века. Их высокие окна и изящные кованые балконы контрастировали с обветшалыми беспорядочными строениями старого арабского квартала, где домики с красными крышами из треугольных и трапециевидных черепиц ютились на ограниченном пространстве у подножия холма. И над всем возвышалась Альгамбра, ее величественные башни нависали над городом с вершины холма.
        Многие дороги были ухабистыми и каменистыми, а весной дождь превращал их в потоки грязи. Чтобы перевозить по городу товары, использовали вьючных животных, поэтому на улицах пасли домашний скот. Даже зимой в воздухе всегда пахло навозом, а жарким летним днем во всем городе стояло зловоние. Когда начинали таять снега на горных вершинах над Гранадой, река Хениль иногда выходила из берегов, но к августу ее русло почти пересыхало. Мосты через реку круглый год являлись местом встреч для друзей и влюбленных.
        Семья Рамирес жила над «Бочкой». Вот уже три поколения семьи владели этим кафе, и жена Пабло Рамиреса родила ему детей в той же комнате, где родился и он сам. Пабло женился на Конче, когда ей было всего восемнадцать, через год у них появился первенец - Антонио. Когда Конче исполнилось двадцать шесть, у них уже было четверо детей, и некогда цветущая девушка превратилась из-за тяжелой работы и тревог в худенькую женщину. Ее красивое лицо оставалось округлым, но она выглядела старше своих лет. Пабло, маленький и черноволосый, типичный уроженец Гранады, был на несколько лет старше жены.
        Несмотря на редкие минуты отдыха, они чувствовали себя уверенно, довольствуясь скромным достатком, унаследованным от родителей. В бар постоянно заходили люди, как и в квартиру наверху, и, хотя Конча с Пабло часто были заняты, семье все же удавалось собраться вместе за обедом в три часа. На этом ритуале настаивали оба родителя, и все дети обязательно присутствовали. Когда они были маленькими, то, бывало, отец шлепал их за опоздание. Единственное, что объединяло всех детей,  - это любовь и уважение к родителям.
        «Бочка» являлась местом встреч представителей различных культур в Гранаде. Живя на границе с Альбайсином, дети чувствовали себя как рыбы в воде и в арабском квартале, где воздух звенел от ударов молота о наковальню, и в Сакро-Монте, где в пещерах, вырытых прямо в холмах, жили цыгане. Поэтому заунывная цыганская песня была такой же неотъемлемой частью повседневной жизни, как и низкий звон колоколов собора, и призывы продавцов в палатках на цветочном рынке. Из комнат на верхнем этаже дети видели зеленые луга за городом, а над ними - горный массив Сьерра-Невада.
        Как и все местные ребятишки, Антонио, Игнасио, Эмилио и Мерседес Рамирес выросли на улице, воспитывались на площадях. В основном они держались неподалеку от Плаза Нуэва, где располагалось родительское кафе, а когда были совсем маленькими, играли в мяч и плескались в Дарро ниже Альбайсина. В Альбайсине жило много их друзей, и, хотя это был один из самых бедных кварталов, нищета не мешала ему оставаться одним из самых веселых и живописных.
        Братья, сестры, родители и одноклассники - вот и весь их мир. Они дружили целыми семьями, поэтому, если Конча Рамирес хотела узнать, где ее дети, ответ получить было нетрудно.
        «А,  - отвечали ей,  - Эмилио играет с Алехандро Мартинесом - его брат только что мне об этом сказал». Или «Мама Пакиты просила меня передать, что Мерседес идет с ними сегодня вечером на праздник».
        В этом смысле город казался очень маленькой деревней. Дети были вольны гулять там, где захочется, и скорее тебя мог задавить раздраженный мул, несущий дрова из села, чем сбить одна из немногих проезжающих по городу машин. Днем Пабло с Кончей даже не задумывались о том, где бродят их дети. Гранада была безопасным городом, в котором невозможно потеряться, а влияние внешнего мира было вполне предсказуемо. Они не видели почти ничего, кроме родного города. Однажды, давным-давно, они ездили на море, но больше этого не повторялось. Правда, они постоянно навещали горную деревушку к северу от Гранады, где жила сестра Кончи Розита.
        В 1931 году была провозглашена Вторая республика. Антонио исполнилось двадцать, Игнасио - восемнадцать, Эмилио - пятнадцать, а Мерседес - двенадцать. Пабло и Конча Рамирес любили всех детей одинаково и от всей души.
        Старший, Антонио, был крупнее отца и, как и все в семье, черноволосый. За стеклами очков сияли его честные карие глаза. Он был серьезным ребенком и, когда вырос, совсем не изменился. Он очень любил слушать разговоры взрослых и во время игр в кафе смог услышать многое. Пабло с Кончей частенько ворчали на него, чтобы он шел играть со сверстниками, но Антонио еще в раннем детстве утратил интерес к детским забавам. Тем не менее у него было два лучших друга, обоих он знал с младенчества.
        Один из них - Франсиско Перес, чья семья жила на углу улицы Кале Эльвира и Плаза Нуэва. В их замкнутом мирке семьи Перес и Рамирес были ближе родных. Луис и Мария Перес с двумя сыновьями, Хулио и Франсиско, жили над своей слесарной мастерской, которая уже много лет принадлежала их роду. Если Луиса не было за конторкой, значит, его можно было найти в «Бочке», и за все время дружбы с Пабло, то есть более сорока лет, они так и не смогли наговориться.
        Вторым другом Антонио был Сальвадор. Они звали его El Mudo, Немой, ничуть не стыдясь этого глуповатого прозвища. Глухонемой мальчик. Со временем приятели Сальвадора овладели языком глухонемых, и все трое могли часами что-то обсуждать. Как и следовало ожидать, Сальвадор, глухонемой от рождения, был самым красноречивым из всей троицы: он выступал, ловко размахивая руками в воздухе, делая знаки, которые складывались в смешные выражения, в выражения радости, злости, беспокойства. Временами он прямо-таки впадал в экзальтацию, а иногда все, что ему требовалось для демонстрации чувств,  - едва заметное пожатие плеч или движение пальцами.
        Когда провозгласили Вторую республику, одной из приоритетных задач нового правительства стало предоставление каждому желающему возможности научиться читать. Развернулась кампания по ликвидации безграмотности. Антонио только-только выучился на учителя, что всегда было его заветной мечтой, поэтому цель, поставленная Второй республикой,  - дать образование всем желающим - встретила его горячую поддержку. Ему нравилось служить идее, а не просто изо дня в день работать в классе. Он видел, что безграмотность превращает людей в рабов, что с каждым «неучем», которого научили читать, у капиталистов становится на одного низкооплачиваемого слугу меньше. Он понимал, что образование - мощная сила, дарующая свободу.
        После 1931 года сеньора Рамирес попыталась убедить его не ходить на политические митинги. Она считала, что они еще более опасны, чем коррида. И, как это ни забавно, она не ошибалась. По крайней мере, на арене борьба шла на равных: у матадора и быка были равные шансы. В политике часто случается наоборот.
        Наиболее интересным из детей был Игнасио. И хотя трудно было представить более самодовольного человека, к нему постоянно тянулись люди. Черноволосый и черноглазый, он очаровывал людей, особенно женщин. Они не давали ему проходу, чем частенько сильно усложняли ему жизнь. Стоило ему лишь взглянуть в их сторону, как они таяли. И нередко в этом мужском мире тореадоров возводили на тот же пьедестал, что и кинозвезд.
        Он с малых лет стал увлекаться корридой. С трехлетнего возраста Игнасио складывал вдвое скатерть и разучивал повороты и вероники[39 - Прием корриды, когда тореро держит развернутый плащ двумя руками.]. Он еще не научился толком разговаривать, но уже точно знал, кем станет, когда вырастет.
        Игнасио часто выступал со своей мини-корридой перед всеми желающими в кафе, а посетители приветствовали его громкими возгласами и, затаив дыхание, следили, как он убивает воображаемого быка. Иногда Игнасио удавалось уговорить кого-то из друзей или братьев исполнить партию быка. Делали они это с неохотой, ведь не больно-то приятно получить деревянным мечом по спине. Для Игнасио грань между фантазией и настоящей жестокостью была размыта.
        «La hora de la verdad!» - триумфально восклицал он с кровожадной улыбкой на лице. Он изображал «момент истины», когда матадор готовится вонзить клинок в быка. В нескольких сантиметрах от разгоряченного зверя у него не оставалось времени на колебания. Игнасио, еще будучи ребенком, понимал: чем чище удар, тем безопаснее для матадора и тем больше поражены зрители. Держа над головой игрушечный клинок, он словно бы слышал, как вся толпа затаила дыхание, и зловещее молчание огромной массы народа лишь подогревало его неподдельный интерес к корриде. Кто знает, сколько раз он выступал с такими репетициями перед тем, что спустя много лет стало настоящей реальностью? Когда ему было пять, бабушка ко дню рождения сшила ему маленький костюм матадора, и он носил его до тех пор, пока все швы не разлезлись и костюм окончательно не разорвался.
        В пятнадцать Игнасио бросил школу. Он был непоседой с самого рождения, родителям нелегко было его контролировать. Классические, идеальные черты лица: миндалевидные глаза, прямой нос и губы, о которых мог только мечтать художник,  - придавали ему, вне всякого сомнения, почти божественный вид. Однако его поведение было далеким от идеального. Иногда - даже просто антисоциальным. В детстве он часто вел себя как животное, по правде говоря, он и был силен как бык - хороший соперник быку. И однажды он вышел на арену, чтобы выполнить предначертание неотвратимой судьбы.
        Игнасио был крепкий, но с узкими бедрами. Трудно представить себе более подходящую фигуру для костюма матадора: расшитой камнями куртки, известной как «traje de luces»[40 - Костюм света (исп.).], и рейтуз, обтягивающих ягодицы и бедра и закрепленных на икрах. Он получил прозвище El Arrogante, Спесивый, когда ему не было и девяти. Оно осталось с ним на всю жизнь, когда он участвовал в корридах по всей Испании. Последние три года он неотступной тенью следовал за одним из матадоров из Гранады, присутствовал на его боях, наблюдал, как он репетирует свои движения с воображаемым быком, совсем как сам Игнасио в детстве.
        Если бы у Эмилио появилось прозвище, его точно звали бы El Callado, Молчаливый. Трудно было найти более полную противоположность самодовольному, тщеславному Игнасио, старшему брату Эмилио. Но время от времени, когда последний все-таки прерывал молчание, нельзя было не заметить силу его чувств. Его кругозор сузился до близлежащих лугов Веги с одной стороны и Сакро-Монте с другой. А что там, за их пределами, его абсолютно не интересовало. Весь его мирок поместился в гладкий фигурный корпус его вожделенной страсти - медового цвета гитары для фламенко.
        Эмилио был выше других братьев, к тому же не такой смуглый и крепкий, как они. Словно дерево, стремящееся к солнечному свету, Эмилио опередил остальных членов семьи в росте, но не в ширине плеч и весе.
        В отличие от Игнасио, который постоянно находился на улице, играл в футбол и временами пропадал где-то до поздней ночи со своими друзьями, Эмилио обычно сидел на чердаке дома. Он мог проводить там целые часы, опершись о черепичную крышу, согнувшись, словно горбун, над своей гитарой. Его сильные пальцы подбирали мелодии заунывной песни. Ему не нужен был свет, чтобы читать ноты с листа, музыка рождалась у него в голове. В сумраке чердака он плотно закрывал глаза, чтобы ни один лучик света не потревожил его.
        Если кто-то и поднимался вверх по узкой лестнице, привлеченный его игрой, Эмилио почти никогда этого не замечал. Он продолжал перебирать струны, окутанный волнами чарующих звуков, оставаясь замкнутым в своем собственном восхитительном мире, где создавалась музыка. Ему никто не был нужен. Тот, кто подслушивал, вскоре просто уходил, чувствуя вину за то, что вторгся в чужую личную жизнь.
        Эмилио был не таким амбициозным, как Антонио и Игнасио, что на самом деле было и неплохо, поскольку родители нуждались в помощнике. Как только он вырос чуть выше прилавка, то стал помогать Конче и Пабло. Он очень хотел остаться в Гранаде. Настоящей страстью Эмилио была гитара. Его научил играть один из посетителей, старый цыган по имени Хосе, и, несмотря на то что старик умер, когда Эмилио не исполнилось и двенадцати лет, мальчик уже освоил основную технику фламенко. Он тренировался до тех пор, пока не стал таким же хорошим гитаристом, как и звезды из Сакро-Монте.
        Он уже немного аккомпанировал сестре, когда родители разрешали ей выступать перед публикой. По правде говоря, единственным человеком, присутствие которого замечал Эмилио, была его младшая сестренка. Мерседес так и влекли звуки гитары брата, он терпеливо сносил интерес сестры, чего никогда не позволил бы никому другому.
        Как и большинство маленьких девочек в Гранаде, Мерседес с пяти лет умела танцевать фламенко. Раньше детям просто не разрешали танцевать, поскольку детские косточки слишком мягкие, и тяжелые шаги могут им повредить. Поэтому еще в раннем детстве она пробиралась на чердак и в тесноте и темноте под покатой крышей отбивала ритм ладонями, сначала просто сидя на полу у ног Эмилио. Позже она стала подниматься и топать ногами в такт, потом кружиться. К этому времени Эмилио даже открывал глаза, чтобы показать сестре, что не возражает против ее присутствия. Это были их тайные праздники.
        Не было ничего необычного в том, что маленькие девочки, ростом чуть выше отцовских колен, выступают в частных домах на местных пирушках, их юная красота и блеск были зрелищем, которое привлекало множество зрителей, даже если их матери и беспокоились за детские хрупкие косточки. Мерседес была не из тех, кто живет по указке. На крошечном чердаке она научилась щелкать пальцами, вращать телом и трещать кастаньетами. Ее никто не учил, она просто подражала сеньорам, которых видела, училась у них высокомерию, наблюдала за их шагами, впитывая, как губка, неистовство их движений. Для нее такое поведение казалось совершенно естественным, даже несмотря на то что в ее жилах не текла цыганская кровь.
        Конча всегда удивлялась, почему Эмилио не раздражает присутствие Мерседес, но как-то ночью, когда она стояла у лестницы и слушала, ей удалось получить ответ на этот вопрос. Мерседес являлась дополнением к его музыке. Стук ее каблуков по деревянному настилу и хлопки в ладоши играли роль ударных.
        Люди, проходившие по улице, иногда слышали быстрый перестук ее ног. Они поднимали голову вверх в надежде понять, откуда доносится звук. Топот был таким быстрым и ровным, как будто кто-то произносил вибрирующее «р» - настолько же быстро язык ударяется о небо.
        Уже в двенадцать лет были заметны достоинство и несгибаемость характера Мерседес, ее выносливость, которые с годами расцвели в чувственность. У нее было такое же сердцевидное лицо, как у матери, ямочки на щеках и подбородке, меж бровей залегла глубокая морщинка. Блестящие пряди черных волос, струившиеся по спине, были настолько длинными, что она могла на них сидеть.
        У нее была лучшая подружка, Пакита Манейро, которая жила в Альбайсине. Эту парочку часто видели во дворе, когда они наблюдали, как прядет сеньора Манейро. Пальцы женщины не останавливались от рассвета до заката, и даже ночью она, казалось, могла видеть в темноте и пряла ковры в мерцающем свете свечи. Это был тяжелый труд, но она свой выбор сделала сознательно. Ее муж умер пять лет назад, и она вполне могла бы отправиться на панель, чтобы заработать на жизнь. Там она быстрее и легче получала бы несколько песет ежедневно, чем занимаясь этим своим непосильным трудом. Когда она работала, две подружки танцевали перед ней, стуча железными набойками на носках туфель по булыжникам. Как и Мерседес, Пакита любила фламенко, но ей приходилось стараться изо всех сил, чтобы танцевать так, как подружка.
        Поскольку Мерседес была единственной девочкой в семье, братья души в ней не чаяли и сильно баловали. Она всегда добивалась всего, чего хотела, никто не желал ее расстраивать - она загоралась как спичка. Надменное выражение лица танцовщицы фламенко стало ее сущностью.
        Семья Рамирес жила в удовлетворительных условиях, даже если в доме не всегда царили мир и покой. Их дети были настоящими личностями - родители этому радовались, но в те дни, когда хлопали двери и бушевали страсти, они сильно горевали. Обычно зачинщиком конфликтов становился Игнасио, который не успокаивался до тех пор, пока не выводил из себя одного из братьев. Ему нравилось провоцировать обычно спокойного старшего брата Антонио, нравилось бороться с ним, чтобы доказать собственное физическое превосходство. Но больше всего его забавляло подстрекать на стычку Эмилио. С Мерседес Игнасио никогда не ссорился. Он поддразнивал ее, танцевал, заигрывал. Лишь Мерседес могла разрядить грозовую атмосферу, которая иногда сгущалась между братьями.
        Несмотря на беззаботную и счастливую жизнь двадцатых годов, семья Рамирес с восторгом встретила провозглашение Второй республики. Для Испании это было подобно нежному весеннему ветерку. Кто-то нашел ключ, отпер дверь и распахнул окна. Ворвался свежий воздух, поднял пыль и унес с собой паутину. Хотя большая часть горожан неплохо питалась, многие в сельской местности перебивались с хлеба на воду. Землевладельцы держали работников в черном теле, давали сущие крохи, чтобы они просто не умерли с голоду и могли работать на полях. Некоторые посетители «Бочки» приходили издалека и рассказывали о суровой доле людей, которые живут в деревнях. У сестры Кончи были родственники, которые на своей шкуре испытали такое жестокое обращение.
        Конча была взволнована новой свободой, особенно для женщин, которую принесла Вторая республика. Несмотря на то что Пабло никогда не притеснял ее, отмена «codigo civil», гражданского кодекса, который закреплял превосходство мужей над женами, стало знаменательным событием. Ко многим женщинам, которым повезло меньше, чем Конче, мужья относились как к рабыням.
        - Мерше, ты только послушай!  - воскликнула Конча. Хотя ее дочери было всего двенадцать, Конча уже видела, как повлияют некоторые из нынешних изменений на ее будущее. Она прочитала вслух из газеты: - Вот что там раньше было написано: «Муж обязан защищать жену, а жена обязана слушаться мужа… Жену представляет муж. Ей запрещено без его позволения появляться в суде».
        Мерседес с непонимающим видом смотрела на мать. Имея таких любящих родителей, ребенок не понимал, что из этого следует. Старый закон действенно мешал женщинам разводиться со своими мужьями.
        - А что в кодексе написано сейчас!  - возбужденно продолжала Конча.  - «Семья находится под защитой государства. Брак гарантирует равные права и мужчинам, и женщинам. Брак можно расторгнуть по взаимному согласию либо по требованию одной из сторон».
        Но новые законы непосредственно не затронули семью Рамирес, хотя равенство в браке стало символом перемен, которые произошли после провозглашения Республики. Наступил расцвет образования и культуры - власть кучки аристократов казалась делом давно минувших дней.
        Наряду с политическими переменами еще одно событие 1931 года стало значимым для семьи Рамирес - первое выступление Игнасио на арене. Он был одним из бандерильеро[41 - Тореро, вонзающий в быка бандерильи - копья, украшенные лентами.] - группы тореро, которые, используя плащи и острые копья, дразнят и ранят быка, прежде чем на арену для решающего удара выйдет матадор.
        После стольких лет детских забав и фантазий для Игнасио настало время почувствовать горячее дыхание быка.
        В Гранаде бои быков были очень популярны, одно время в городе даже было две арены, старая и новая, и на обеих часто выступали. Семья Рамирес много раз посещала Плаза де Торос, но другое дело - увидеть одного из членов семьи на арене, это знаменательное событие. Они все пришли сюда, чтобы стать свидетелями этого исторического момента. Все, за исключением Эмилио, которому претила сама идея убийства невинного животного в угоду ликующей толпе. Мерседес первый раз разрешили пойти на корриду. Она едва сдерживала восторг.
        Стоял жаркий июньский день, день, дающий понять, что готовит им лето, дразня ранней обжигающей жарой, которая в июле и августе станет постоянным явлением. Атмосфера была приподнятая, праздничная.
        - Почему ты обмахиваешься веером?  - спросила Мерседес.  - Мы же сидим в тени.
        Впервые, насколько они помнили, им дали лучшие места, подальше от пылающего солнца.
        - А я и не заметила,  - ответила мать, размахивая веером.  - Скорее бы уже начали.
        Она явно нервничала.
        Раздались фанфары, толпа на миг замерла. Потом начался парад. Из ворот вышли три матадора с командами уланов на лошадях - пикадорами, бандерильеро и mozo de espada - носителем копья.
        - Неужели это и вправду наш сын?  - прошептала Конча на ухо мужу. У нее на глаза навернулись слезы.
        Красивые, как кинозвезды, молодые парни в униформах прошлись вокруг арены, ослепляя публику блеском своих металлических украшений на костюмах в свете послеполуденного солнца. Неприкрытая женственность их инкрустированных фальшивыми бриллиантами розовато-лиловых, розовых, фисташковых, зеленых и коричневато-желтых костюмов делала их еще более желанными для толп поклонниц. Для этого великого дня Игнасио выбрал ярко-бирюзовый костюм, чтобы выделяться из толпы,  - узкие бриджи и бесстыдная броскость наряда лишь подчеркивали его выдающуюся мужественность.
        Они почтительно держали шляпы в правой руке, а тяжелые розовые плащи были переброшены через левую. Молодые люди низко поклонились сановникам в главной ложе. Они уже купались в раболепии толпы. Наиболее знаменитый матадор, выступавший в тот день, ответил на приветственные возгласы своих поклонников широким взмахом рук, затем вся процессия двинулась по кругу. Матадор, с которым выступал Игнасио, был вторым.
        Первое выступление оказалось скучным. Бык двигался медленно и не представлял никакой опасности для квадрильи[42 - Группа участников корриды под началом матадора.]. Когда лошади оттащили его тушу с арены, толпа безмолвствовала, раздались лишь жиденькие аплодисменты.
        Спустя несколько секунд вновь прогремели фанфары. Ворота распахнулись, и на арену ворвался бык. Это было громадное животное темно-шоколадного окраса, с толстой шеей и широкими плечами; его изогнутые рога казались острыми как бритвы.
        - Какой красавец!  - выдохнул Пабло Рамирес.
        - Он просто огромный!  - восторженно воскликнула Мерседес.
        Обычно лучшего из шести быков, которых собирались убить в один день, приберегали напоследок. Поэтому трудно было представить, какие же быки предстанут перед ними после этого.
        Сначала второй матадор и его бандерильеро, среди которых был Игнасио, играли с быком, дразнили его своими плащами, сбивали с толку, гоняли туда-сюда, чтобы вымотать. Казалось, что у быка и человека равные шансы. Бык еще не потерял голову, но, когда с ним продолжили игру, животное почувствовало человеческое презрение и разозлилось. Бык опустил голову и бросился на человека быстрее, чем тот смог убежать. По крайней мере, на одно мгновение он стал королем арены.
        В отличие от других этот бык мог насадить на рог, он казался довольно подвижным для своего веса. Матадору пришлось призадуматься, как лучше всего поразить быка, вовремя обратив внимание, в какую сторону животное инстинктивно бросается, вправо или влево. Как только он это понял, все ушли с арены. Конча вздохнула с облегчением - Игнасио остался жив. Она схватила Мерседес за руку, и девушка почувствовала, как у матери от волнения похолодели руки.
        Затем на арену выехал пикадор - на лошади с тяжелой накидкой и с шорами на глазах. За секунду он сделал свое дело: вонзил пику в мускул на бычьей шее. Кровь хлынула рекой и растеклась по спине, словно одеяло.
        Однако бык должен был отомстить. Низко наклонив голову, он бросился на лошадь и поднял ее на рога, вонзив их в незащищенную часть брюха. Он трепал ее на рогах, как будто она была пушинкой; пикадор не смог удержаться в седле, когда под ним рухнула лошадь. Ее голосовые связки порвались, раненое животное не могло издать ни звука.
        - Бедная лошадь!  - испуганно взвизгнула Мерседес.  - Она умрет?
        - Скорее всего, умрет, дорогая,  - ответила мать. Коррида - не место для сантиментов.
        Семья Рамирес видела, как вновь на арене появился Игнасио с другими бандерильеро, чтобы отвлечь быка от умирающей лошади и сброшенного пикадора. Конче показалось, что на арене началось самое опасное, и взгляды двадцати тысяч зрителей были прикованы к ее сыну, когда бандерильеро появились там с развернутыми розовыми плащами, и не было у них никакой другой защиты от шестисоткилограммового, сбитого с толку, разъяренного животного.
        Стоя ближе всех к быку, Игнасио отбросил свою накидку и теперь держал ножи на изготовку. Он хотел показать зрителям, что может заворожить их больше самого матадора, и был решительно настроен заставить их вскочить с мест. Его цель была - стать одним из тех, чье имя будет прославляться в барах этой ночью.
        Выпрямив ноги, вытянув руки с двумя клинками над головой, он твердо противостоял быку, который бросался из одного конца арены в другой. В тот момент, когда рога животного, казалось, скользнули в сантиметре от его груди, он подпрыгнул, чтобы точно вонзить кинжалы. Одним плавным движением он ловко воткнул острые бандерильи в шею животного и отпрыгнул с дороги быка. Лезвия вошли глубоко в плечевые мышцы, в воздухе раскачивались их украшенные лентами концы. Игнасио целился поближе к ране, которую уже нанес животному пикадор; кровь сочилась из нее, принимая форму блестящего кровавого седла.
        Игнасио исполнил свою заветную мечту. Он поразил толпу, получил ее поклонение, заставив дивиться своей храбрости и охать от удивления,  - настолько близко подошел он к быку.
        Никто из тех, кто видел Игнасио, не сомневался, что существует связь между корридой и скачками на быках древнего Крита. Долю секунды этот гибкий бандерильеро, казалось, парил в воздухе. Еще пара сантиметров, и он опустился бы прямо на спину быку. Это было настоящим искусством. В тот момент он стоял без накидки, без кинжала, без бандерильи - между ним и быком не было ничего. Бык развернулся, чтобы взглянуть на своего противника.
        - Я не могу на это смотреть,  - сказала Конча, закрывая лицо руками, убежденная, что ее сын вот-вот погибнет.
        Антонио нежно взял мать за руку и не отпускал.
        - С ним все будет в порядке, мама.
        Антонио оказался прав. Теперь Игнасио пересек арену прямо у быка перед носом и остался невредим. Силы покидали быка. Опасность миновала. Через минуту он отступил в callejon, коридор за деревянными барьерами арены.
        Этого быка прикончил матадор, но главную работу сделали три бандерильеро. Они знали свое дело, поскольку бык фактически стоял на коленях к тому моменту, как со своим красным плащом появился матадор. У животного едва ли остались силы следить за взмахами ярко-красной мулеты[43 - Кусок ярко-красной материи, которым тореро дразнит быка.], пока одетый в золотые одежды матадор демонстрировал свое умение. Заключительный момент, когда кинжал вонзился животному в сердце, никого не впечатлил.
        Последнего быка лошади увезли с арены, протащив по кругу. Он стал кистью, нарисовавшей алым цветом идеальный круг на песке. Это было его последнее унижение.
        Второй выход Игнасио на арену был настолько же впечатляющим, как и первый. Началась карьера El Arrogante. Его заметили страстные любители корриды.
        Несколько дней спустя в меню местных ресторанов главным блюдом были рагу из rabo de toro - бычьего хвоста и блюда из восхитительного тушеного мяса этих животных, которые всю свою жизнь провели на зеленых пастбищах. На рынках Гранады продавалось много говядины, ее любила вся семья Рамирес, за исключением Эмилио, который мясо и в рот не брал.
        Конча тогда поняла, что она никогда не сможет спокойно смотреть на то, как ее сын выступает на арене, и, сколько бы раз он не выступал, у нее всегда было предчувствие, что ее красивого стройного сына забодают до смерти. Она страдала от этих мыслей. Временами Пабло пытался успокоить ее, приводя статистику, показывающую, что лишь немногие тореро погибли на арене, но он так и не смог прогнать ее страхи.
        Глава тринадцатая
        Спустя несколько месяцев после провозглашения Республики некоторые иллюзии начали рассеиваться.
        Разговоры в «Бочке» велись вокруг сплетен о том, что в стане левых произошел раскол, шептались также о том, что социалистическое большинство в республиканском парламенте не может быстро положить конец нищете, как было обещано. Еще до конца 1931 года произошли столкновения между службами безопасности и бунтующими рабочими, которые считали, что их интересы не представлены в парламенте.
        Было немало тех, кто ратовал за возвращение власти богатым аристократам, многие противились либерализму, обвиняя его в потакании поведению, с которым тяжело было примириться. В течение нескольких последующих лет они при любой удобной возможности выступали против Республики. Новое правительство вмешалось в дела католической церкви, ограничило религиозные шествия и праздники и тут же утратило свою популярность у консервативного населения. Это рассматривалось как серьезная угроза традиционному укладу жизни. Власть Церкви также пошатнулась с открытием новых школ. Церковь объединилась с землевладельцами и богачами в противостоянии новому режиму, горюя об утрате своей непререкаемой власти.
        Даже внутри самого правительства начались разногласия, и ситуацией воспользовались те, кто хотел его свалить. В начале 1933 года в результате беспорядков в провинции Кадис группа анархистов окружила блокпост ополчения в городе Касас Вьехас и провозгласила власть коммунистов-волюнтаристов. Стычка была неизбежна.
        - Но неужели эти люди не заодно?  - удивлялась Конча.  - Я не понимаю. Если все между собой передерутся, мы вернемся назад, к диктатуре!
        Она заглядывала Антонио через плечо, читая заголовки свежих газет.
        - Это теория,  - ответил он.  - Но я уверен, что рабочие не чувствуют, что правительство на их стороне. Большинство из них уже год как безработные.
        Антонио был прав. Эти голодные «революционеры» были доведены до отчаяния, кое-как перебиваясь подаянием, браконьерством и надеждой на случайные подачки. Сообщение о подорожании хлеба в конце концов побудило их к решительным действиям.
        С течением времени положение только ухудшилось. Ополчение и штурмовая бригада подкрепления, прибывшая из Кадиса, подавили мятеж. Они окружили дом шестипалого анархиста, известного под именем Сейсдедос, был отдан приказ сжечь здание. Все анархисты погибли: кто-то сгорел заживо, а тех, кого до этого уже арестовали, хладнокровно расстреляли.
        - Это просто бесчеловечно!  - высказал свое мнение Игнасио, когда увидел заметку о том, что двенадцать человек погибло.  - О чем думает правительство?
        Игнасио был не из тех, кто без разговоров становится на сторону крестьян и революционеров, но для таких, как он, не поддерживающих республиканское социалистическое правительство, находившееся у власти, это явилось прекрасной возможностью покритиковать главу правительства Мануэля Азанью. Этот инцидент потряс страну, сторонники правого крыла увидели, что ситуацию можно использовать в собственных интересах,  - они тут же обвинили правительство в жестокости.
        - Думаю, дни коалиции сочтены,  - невинно, но многозначительно сказал Игнасио. Он знал, что подобный тон раздражает его старшего брата.
        - Посмотрим, договорились?  - ответил Антонио, стараясь не выйти из себя.
        Братья часто спорили, а политика стала для них неиссякаемым источником раздора. По мнению Антонио, у Игнасио не было четких политических взглядов, он просто любил беспорядки. Иногда с ним не о чем было и спорить.
        Во время выборов в конце 1933 года Антонио отчаянно надеялся на то, что либералы останутся у власти. К его ужасу, большинство получили консерваторы, и теперь все реформы, которые начали проводить левые, оказались под угрозой. Одинокие вспышки злости вылились во взрыв недовольства. Были объявлены забастовки и марши протеста. Возникли как социалистические, так и фашистские молодежные движения - в обоих лагерях в авангарде находились чрезвычайно политизированные молодые люди, ровесники Антонио.
        В следующем году ситуация лишь ухудшилась, и в октябре 1934 года левые предприняли безуспешную попытку организовать всеобщую забастовку. Эта попытка провалилась, но вооруженное восстание в Астурии, угледобывающем районе на севере страны, продолжалось две недели и имело далеко идущие последствия. Деревни подвергли бомбардировке, а прибрежные города - артобстрелу.
        Центр событий находился далеко от Гранады, но семья Рамирес пристально следила за происходящим.
        - Вы только послушайте,  - воскликнул Антонио. В его тоне, когда он читал свежую газету, сквозило возмущение.  - Они казнили нескольких зачинщиков!
        - А чему ты удивляешься?  - ответил Игнасио.  - Нельзя допускать подобные вещи.
        Антонио решил не реагировать на слова брата.
        - Так этим левым и надо за то, что они сожгли церкви!  - продолжал Игнасио с явным намерением спровоцировать брата.
        Иностранные легионеры в Испании, которых попросили вмешаться в ситуацию, не только казнили зачинщиков, но убивали невинных женщин и детей. Огромные территории вокруг главных городов провинции Хихона и Авейро подверглись бомбардировке и были сожжены.
        - Мама, посмотри на эти снимки!
        - Я знаю, уже видела. Тут и без слов все понятно.
        Разрушением зданий дело не кончилось. Теперь люди подвергались жестоким репрессиям. Было арестовано тридцать тысяч рабочих, а пытки в тюрьмах стали обычным явлением. Социалисты молчали.
        Атмосфера в стране изменилась. Даже в «Бочке», где Пабло с Кончей делали все возможное, чтобы сохранять нейтралитет и не примыкать ни к одной политической партии, чувствовалось, что между людьми поселилось недоверие. Некоторые посетители открыто поддерживали социалистов, другие явно одобряли консервативное правительство, и временами между ними вспыхивала открытая вражда. В баре произошли неуловимые изменения. Казалось, безмятежные дни Республики сочтены.
        Какие бы перемены и политические перевороты не грянули, Кончу заботило лишь то, каких завоеванных привилегий будут лишены простые люди. Больше всего она сожалела об исчезновении всяких свобод для женщин. Впервые за всю историю Испании женщины получили возможность стать государственными служащими и принимать участие в политической жизни страны. Тысячи женщин пошли в университеты, стали заниматься большим спортом и даже корридой.
        Конча и ее подруги в шутку называли новые свободы для женщин «раскрепощение и дамское белье» - из-за эффекта, который производила размещаемая теперь в газетах реклама нового нижнего белья. Жившая до замужества в бедной деревне, Конча хотела, чтобы Мерседес узнала лучшую жизнь, она была рада тому, что дочь растет в обществе с равными возможностями. Поскольку теперь женщины стали добиваться высоких, влиятельных постов, Конча надеялась, что Мерседес уготована лучшая доля, чем просто протирать стаканы и аккуратно выстраивать их на стойке бара. Хотя Мерседес, казалась, не думала ни о чем, кроме танца, который ее мать считала детской забавой.
        Конча не беспокоилась за сыновей. Они уже определились с профессией, перед ними открывалось многообещающее будущее.
        - Даже в Гранаде много перспектив,  - убеждала мать Мерседес.  - Только представь, чего можно достичь в других местах!
        У Мерседес были крайне ограниченные познания об остальной Испании, но она кивнула в знак согласия. С мамой лучше не спорить. Она знала, что Конча не воспринимает всерьез ее увлечение танцами. Шли месяцы и годы, Мерседес убеждалась, что танцы - это единственное, чем ей хочется заниматься, но убедить в этом родителей было крайне тяжело. Братья поддерживали ее мечту стать танцовщицей. Они наблюдали за тем, как она танцует, с того дня, как ей сшили первые туфли для фламенко, самые маленькие, и до сего момента, когда она стала достойной соперницей знаменитым танцовщицам Гранады. Мерседес знала, что братья понимают ее мечту.
        Когда до них дошли из деревни вести о том, что с безземельных крестьян опять дерут три шкуры, Конча произнесла целую речь о бесчестности правительства.
        - Не для этого была провозглашена Республика!  - не унималась она.  - Разве нет?
        Она ожидала ответа от своих детей, даже если муж намеренно сохранял нейтралитет. Пабло считал, что пока это наилучшая позиция, учитывая, что процветание его дела зависит от того, чтобы быть любезным с каждым посетителем, который войдет в дверь. Он не желал, чтобы «Бочка» ассоциировалась с политикой любого лагеря, чего нельзя было сказать о нескольких барах в Гранаде, ставших местами встреч приверженцев определенных политических взглядов.
        Антонио что-то пробормотал в знак согласия. Он лучше кого бы то ни было в семье ориентировался в происходящих политических перестановках. Антонио пристально следил за событиями в испанском парламенте, в кортесах, жадно и внимательно прочитывал газеты. Хотя Гранада решительно придерживалась консервативных взглядов, Антонио и его мать, как и следовало ожидать, тяготели к левым. Если бы не его стычки с Игнасио, семья бы об этом так и не узнала. Эти двое постоянно балансировали на грани ссоры.
        В детстве они дрались почти из-за всего, начиная от игрушек и книг и заканчивая последним куском хлеба на тарелке. Игнасио никогда не признавал старшинства брата. Теперь их разногласия перешли в более серьезную область - политику. И несмотря на то что синяков и царапин стало значительно меньше, они просто изрыгали ненависть.
        Когда братья спорили, Эмилио всегда молчал. Он не хотел вмешиваться, поскольку знал, что Игнасио только и ждет, чтобы поддеть его. Временами вмешивалась Мерседес. Горячность ссор между братьями расстраивала девочку. Она хотела, чтобы они любили друг друга. Ей подобная ненависть между родными братьями казалась противоестественной.
        Еще одной причиной постоянных конфликтов было укрепление авторитета Игнасио среди поклонников корриды. Люди, которых привлекал этот спорт - или скорее искусство, как полагало большинство из них,  - были прирожденными консерваторами. Это были землевладельцы и богачи, а Игнасио с радостью встал на их сторону. Пабло и Конча приняли предпочтения сына и надеялись, что со временем, повзрослев, он поймет, что правда лежит где-то посредине. А пока Антонио тошнило от чванливости Игнасио, и он не считал нужным скрывать свои чувства.
        Домашние, казалось, вздыхали с облегчением лишь тогда, когда Игнасио уезжал на корриду. Его дни в роли бандерильеро были далеко позади, он прошел обучение как novillero[44 - Тореро, участвующий в корриде молодых быков.], когда сражался лишь с молодыми быками. Теперь он стал настоящим матадором, и во время alternativa[45 - Церемония посвящения в матадоры.], когда его формально посвятили в матадоры, знатоки отметили его не по годам зрелый талант. Где бы он ни выступал, не только в Гранаде, но и в Севилье, Малаге, Кордове, с каждым появлением на арене его слава лишь росла.
        С возрастом у Эмилио развилась антипатия к брату, которая превосходила даже неприязнь Антонио. Они являлись полными противоположностями во всем. Игнасио насмехался над Эмилио по нескольким причинам: из-за его страсти к гитаре, из-за отсутствия интереса к женщинам, из-за того, что он не был, как считал старший брат, «настоящим мужиком». В отличие от Антонио, у которого язык был подвешен даже лучше, чем у Игнасио, Эмилио уединялся в тишине, а потом углублялся в свою музыку. Его нежелание отвечать обидчику или давать отпор Игнасио понятным ему способом, кулаками или едкой фразой, больше всего бесило брата.
        Несмотря на то что Мерседес была намного более общительной, чем Эмилио, она тоже погружалась в собственный мир музыки и танца. Для нее с пяти до пятнадцати лет ничего не изменилось. Она продолжала большую часть времени проводить на чердаке, слушая игру брата, или ходить в свой любимый магазин за Биб Рамбла, где шили лучшие в городе платья для фламенко. Любила поболтать с владелицей магазина, потрогать ткань, погладить складочки, пробежаться пальчиками по бесчисленным оборкам, как будто она была невестой, выбирающей приданое.
        Магазин, где хозяйничала сеньора Руис, был личным раем Мерседес. С потолка свисали вешалки с платьями, как для взрослых, так и для детей, тут были даже крошечные костюмчики для младенцев, не умеющих и ходить, не то что танцевать. Все платья были сшиты с одинаковым вниманием к деталям, ряды оборок, отделанные лентой или кружевами,  - тщательно накрахмалены. Каждый наряд был индивидуален, не было двух одинаковых. Висели тут и простые юбки для занятий, и белые блузы, вышитые шали с шелковыми кистями, гребни для волос и ряды блестящих кастаньет. О парнях тоже не забыли: тут продавались костюмы любого размера, на младенцев и взрослых. Наряд довершали черные шляпы.
        Любимыми платьями Мерседес были те, в нижнюю кромку которых была вставлена проволока: когда танцовщица кружилась, платье развевалось идеальной волной. Были тут и те, которые она страстно желала заполучить, но стоили они тысячи песет, так что ей оставалось о них лишь мечтать. Хотя у нее было три сшитых матерью костюма, она продолжала мечтать о том, что называла «настоящим» платьем. Хозяйка магазина без устали обсуждала с Мерседес качество и стоимость ткани. На шестнадцатилетие родители пообещали исполнить ее заветную мечту.
        Люди были очарованы танцем Мерседес, когда той было всего восемь. В таком возрасте девочки нередко выступали на публике, это никогда не считалось зазорным или преждевременным. С одиннадцати лет она стала ходить в Сакро-Монте, где в сырых пещерах жили цыгане. И хотя у нее там было несколько подружек, на самом деле она ходила туда к старой bailaora[46 - Танцовщице (исп.).], известной как La Mariposa - Бабочка.
        Многие считали ее старой сумасшедшей ведьмой. По правде говоря, Мария Родригес действительно немного выжила из ума, но до сих пор не забыла, как когда-то танцевала. Для нее это было как будто вчера. В Мерседес она увидела себя в молодости, а может, ее старческий ум считал себя и этого ребенка одним целым; ей казалось, что она возродит свое танцевальное мастерство через эту девочку.
        У Мерседес были подружки-ровесницы, но мать всегда в первую очередь искала ее в осыпающемся доме этой старухи. Это было ее убежищем, местом, где росла и крепла ее навязчивая идея.
        Сеньора Рамирес беспокоилась об успеваемости Мерседес, учителя не говорили ничего хорошего. Мать хотела, чтобы дочь воспользовалась теми преимуществами, что предлагает этот меняющийся мир.
        - Мерше, когда ты собираешься делать уроки?  - спрашивала мать.  - Ты не можешь всю жизнь крутиться. Танцами на жизнь не заработаешь.
        Она старалась, чтобы ее слова звучали беззаботно, но была при этом совершенно серьезна, и Мерседес это понимала. Девочка прикусывала язык, чтобы промолчать в ответ.
        - Спорить с мамой бесполезно,  - сказал ей Эмилио.  - Она никогда тебя не поймет. Как никогда не поймет меня.
        Конча считала, что без цыганской крови в жилах Мерседес никогда не стать настоящей танцовщицей. Она верила, что gitanos, если уж на то пошло,  - единственные, кто умеет танцевать фламенко или играть фламенко на гитаре.
        Даже Пабло был с ней не согласен.
        - Она танцует лучше любой цыганки,  - вставал он на защиту дочери, когда они смотрели, как та пляшет на праздниках.
        - Даже если и так,  - ответила Конча,  - я бы предпочла, чтобы она занималась чем-то другим. Это мое мнение.
        - А по ее мнению, она просто создана для танца,  - храбро вмешался Эмилио.
        - Эмилио, тебя это не касается. Ты бы лучше ей не потакал,  - отрезала Конча.
        Отец всегда поддерживал стремление Мерседес заниматься танцами, однако сейчас он тоже стал беспокоиться, но совершенно по другим причинам. Как только выборы выиграло консервативное правительство, ополчение стало закручивать гайки, преследуя несогласных. Любой, кто дружил, например, с цыганами, теперь рассматривался как человек, ведущий подрывную антиправительственную деятельность. То, что Мерседес проводит так много времени в Сакро-Монте, стало тревожить даже его.
        Однажды Мерседес, прибежав от La Mariposa, просто ворвалась в «Бочку». В баре не было никого, за исключением Эмилио, который вытирал за стойкой чашки и блюдца. Теперь он почти все время работал в кафе. Родители отдыхали наверху. Антонио был в школе, проводил последний урок в семестре, Игнасио - на корриде в Севилье.
        - Эмилио!  - выдохнула она.  - Ты должен взять выходной. Ты должен пойти со мной!
        Мерседес подбежала к бару, и он заметил капельки пота на лбу у сестры. Должно быть, она бежала изо всех сил - ее грудь тяжело вздымалась. Длинные волосы, заплетенные в аккуратную косу, когда она ходила в школу, теперь растрепались и лежали на плечах.
        - Прошу тебя!
        - Зачем?  - спросил он, продолжая вытирать блюдце.
        - Сегодня juerga. Мария Родригес сейчас сказала мне, что будет играть сын Рауля Монтеро. Сегодня вечером. Нас пригласили - но ты же знаешь, что мне нельзя идти одной…
        - Когда?
        - Часов в десять. Эмилио, пожалуйста! Прошу тебя, пойдем со мной!  - Мерседес вцепилась в стойку, широко распахнутые глаза с мольбой смотрели на брата.
        - Ладно. Я спрошу у родителей.
        - Спасибо, Эмилио. Хавьер Монтеро играет почти так же виртуозно, как и его отец.
        Он видел, как взволнована сестра. Старуха сказала, что если Хавьер Монтеро унаследовал хотя бы сотую долю красоты своего отца или имеет хотя бы десятую долю таланта родителя, то на него стоит посмотреть.
        Хавьера Монтеро нельзя было назвать чужаком - многие gitanos слышали о нем. Он приехал по приглашению из Малаги. Музыканты часто приезжали из других городов, но прибытия этого гитариста местное население ждало с нетерпением. Имена его отца и дяди называли среди величайших имен исполнителей фламенко, и в ту летнюю ночь 1935 года El Nino, Младший,  - так его звали - должен был выступать в Гранаде.
        Когда брат с сестрой вошли в комнату без окон, сидящий на сцене человек уже потихоньку наигрывал фальсету, вариацию, с которой он начал выступление. Публика могла видеть лишь его макушку и копну блестящих черных волос, полностью скрывавших лицо. Преданно склонившись над гитарой, он, казалось, прислушивался к звукам, как будто верил, что инструмент сам подсказывает ему мелодию. Кто-то неподалеку стал едва слышно отбивать такт на крышке стола.
        Минут десять, пока комната наполнялась людьми, он даже не отрывал от гитары глаз. Потом он поднял голову и посмотрел вдаль, в одному ему видимую точку. На его лице читалась абсолютная сосредоточенность, зрачки его темных глаз лишь зафиксировали черты немногих людей, уже занявших свои места. Они сидели напротив света, поэтому лица оставались в тени, а силуэты были окружены ореолом.
        Фигура молодого Монтеро находилась в луче света. Он выглядел моложе своих двадцати лет, а ямочка на подбородке придавала его лицу неожиданное выражение невинности. В нем было нечто почти женственное - в его густых гладких волосах и тонких чертах лица, нехарактерных для большинства цыган.
        Увидев его, Мерседес прямо-таки остолбенела. Ей показалось, что он необычайно красив для мужчины, а когда его лицо опять скрылось за копной волос, она почувствовала, что потеряла что-то важное. Ей очень хотелось, чтобы он оторвал взгляд от гитары и она смогла продолжить изучать его лицо. Монтеро все время лениво перебирал струны, явно ожидая, когда соберется побольше зрителей, и не намереваясь начинать выступление, пока помещение не заполнится людьми до отказа.
        Прошло более получаса, и он начал без предварительного сигнала.
        Мерседес физически ощущала на себе воздействие его игры. В этот момент ей показалось, что сердце рвется из груди. В ушах громко отдавались мощные, как барабанная дробь, удары по струнам. Сидя на одном из низких неудобных стульев, на которых пришлось расположиться зрителям, Мерседес обняла себя руками, стараясь унять дрожь во всем теле. Еще никогда в жизни она не слышала, чтобы кто-то так играл на гитаре. Даже мужчины постарше, которые уже по полвека играли фламенко, не могли извлечь такие совершенные звуки.
        Фламенко было неотделимо от гитары Хавьера, ритмы и мелодии, которые он из нее извлекал, пронзили публику, словно электрический ток. Аккорды и мелодии лились из гитары под аккомпанемент глухих ударов голпеадора[47 - Съемная накладка для классических гитар.]: казалось, он стучит третьей невидимой рукой. Все были поражены оригинальностью музыки и уверенностью исполнения. Воздух в комнате осязаемо накалился, по ней пронеслось негромкое «оле».
        На лице Хавьера Монтеро заблестели бисеринки пота, он запрокинул голову, и зрители впервые увидели, как сосредоточенность исказила его лицо. По шее стекали ручейки пота. На несколько минут партию подхватил барабанщик, давая гитаристу отдохнуть. И снова Хавьер невидящим взором уставился поверх голов публики. Она ни секунды его не интересовала. С его места люди казались единой бесформенной массой.
        Последовала еще одна мелодия, потом еще. Через двадцать минут после начала выступления он коротко кивнул головой, поднялся и стал пробираться сквозь аплодирующую толпу.
        Мерседес почувствовала, как краем пиджака он коснулся ее лица, когда проходил мимо, уловила сладковато-горький запах. Девушку охватила паника. Ощущение было таким же сильным, как боль, сердце опять неистово забилось в груди. Внезапно любовь и печаль, которые она годами имитировала, копируя других танцовщиц фламенко, стали реальностью. До этого момента ее танец был лишь притворством.
        Мука и отчаяние из-за того, что она больше никогда не увидит этого человека, чуть не заставили ее забыться и громко закричать: «Стой! Не уходи!» Разум и сдержанность уже были над ней не властны. Мерседес встала и выскользнула из помещения, оставив Эмилио обсуждать с другими зрителями то, свидетелями чего они только что явились.
        Такая приподнятая атмосфера была не редкостью для подобных выступлений, но, даже несмотря на это, Монтеро был на голову выше самых лучших гитаристов. С этим никто не спорил, и легкая зависть к сопернику уступила место восхищению.
        Оказавшись на свежем воздухе, Мерседес тут же растеряла свою решимость. Прямо за дверью в тени виднелась фигура гитариста. Ярко-красный огонек сигареты выдавал его присутствие.
        Внезапно собственная смелость показалась Мерседес чуть ли не постыдной.
        - Сеньор,  - прошептала она.
        Монтеро привык к такому успеху. Его мастерство исполнителя неизменно оказывало неизгладимое впечатление на кого-то из публики.
        - Si[48 - Да (исп.).], - ответил он. Удивительно, но у него был довольно высокий голос.
        Мерседес твердо решила действовать и, несмотря на обоснованный страх отказа, продолжила. Она, подобно канатоходцу, ступила на туго натянутую проволоку: нужно двигаться либо вперед, либо назад. Девушка уже зашла достаточно далеко, теперь настала очередь фраз, которые она прокручивала в голове.
        - Не согласитесь ли вы для меня сыграть?  - Пораженная собственной дерзостью, она приготовилась услышать отказ.
        - Я только что для вас играл…
        В его голосе чувствовалась усталость. Он впервые удостоил ее взглядом и в свете фонаря разглядел черты ее лица. Очень много женщин подходило к нему вот так, соблазнительных, доступных, возбужденных его игрой, но, когда он видел их при ярком свете, тут же понимал, что они годятся ему в матери. Хотя иногда, одурманенный адреналином после выступления, он не отказывался провести в их объятиях час-другой. Когда являешься объектом поклонения, такое порой случается.
        Однако девушка была молодой. Возможно, она искренне хотела танцевать. Тогда совсем другое дело.
        - Тебе придется подождать,  - небрежно бросил он.  - Не хочу, чтобы собралась толпа.
        Он уже устал за день, но эта девушка заинтриговала его, и он очень хотел понять, что ей нужно от него. Ее дерзкой выходки оказалось бы достаточно, чтобы он согласился, даже если бы она и не была такой красивой. Он закурил еще одну сигарету, оставаясь в тени. Шло время, люди расходились.
        Мерседес, спрятавшись от посторонних взглядов, видела худощавую фигуру брата, который спускался по узкой булыжной улочке вниз по холму. И вот он исчез из виду. Он, видимо, решил, что она уже дома. Остался лишь хозяин помещения, желающий поскорее запереть двери на ночь.
        - Нельзя ли нам зайти на секунду?  - спросил его Хавьер.
        - Ладно,  - ответил тот, узнав Мерседес.  - Если хотите. Но через десять минут мне нужно уходить. Десять минут, не больше.
        Мерседес опять включила свет. Хавьер занял свое место, склонил голову, прислушался к звучанию струн, подкрутил две, потом взглянул на Мерседес. Теперь он был готов играть для сеньориты.
        До сего момента он ее не разглядывал, заметил лишь ее юный возраст, но теперь, когда она стала в позу, готовая танцевать, он увидел, что она не робкая малышка. Все в ней выдавало высокомерную женщину, начиная от осанки и заканчивая стремлением к драматизму.
        - Что мне сыграть? Алегриа[49 - Веселый андалусский танец.]? Булериа[50 - Народная песня и танец.]?
        Наряд Мерседес - простое летнее длинное платье и туфли без каблуков - совершенно не подходил для танца, но ее это не остановило.
        - Солеа[51 - Печальный андалусский напев и танец.].
        Эта девчонка забавляла его. Он улыбнулся той самоуверенности, которую она демонстрировала. Мерседес так и излучала ее, не успев шевельнуть даже пальцем.
        Сейчас все его внимание, словно луч света, было приковано к ней. Она хлопнула в ладоши, подхватывая его ритм, и, когда ощутила, что их ритмы совпадают, начала танцевать. Отбила ногами чечетку на полу, сначала довольно медленно, потом подняла руки над головой и стала вращать кистями, держа их почти перпендикулярно запястьям.
        Потом Мерседес принялась переступать ногами, все быстрее и быстрее, пока они не загудели. Шаги безостановочно следовали один за другим. Поначалу Мерседес танцевала осторожно, держа соответствующую дистанцию между собою и аккомпаниатором. Он пристально следил за танцовщицей, мастерски отвечая своей игрой на ее движения, совсем как делал Эмилио.
        Танец продолжался минут пять-шесть, а она все крутилась и топала ногами, всегда возвращаясь на одно и то же место. Хавьер через тонкую ткань платья видел очертания ее мускулистого тела. Танцовщицы уделяли внимание тому, чтобы складки одежды двигались в такт движениям тела, но ткань часто была тяжелой, и Мерседес обнаружила, что тонкое платье дарит ей настоящую свободу. С последним ударом она остановилась, запыхавшаяся, но ее тело продолжало дрожать от напряжения.
        - Muy bien.  - Он впервые улыбнулся.  - Очень хорошо, очень хорошо.
        Во время танца Мерседес удостоила гитариста лишь коротким взглядом, но сам Хавьер не сводил с танцовщицы глаз. Ему казалось, что между первым и последним тактом он наблюдал некое захватывающее перевоплощение.
        Он уже забыл, что это за удовольствие - аккомпанировать танцовщице. Ему редко встречались такие, с которыми он хотел бы выступать. Все были недостаточно хороши для него.
        Теперь настала его очередь выбирать музыку.
        - Сейчас булериа,  - сообщил он.
        Мерседес этот танец показался более трудным, но она легко подстроилась под его игру. Когда он начал, она услышала удар по струнам и уловила темп, ее ноги двигались почти автоматически. Сейчас она танцевала только для него - пришел ее черед отвечать на его игру. Она медленно развернулась на триста шестьдесят градусов, ее бледные руки потянулись к нему, но так и не коснулись.
        На этот раз танец продолжался дольше, она отдала всю себя. Это был ее последний шанс. Когда она повернулась, ее черные кудри разлетелись как веер, а заколка со стуком упала на пол. Казалось, ее руки одновременно создавали и продолжали вращения, пока не замелькали, как диск гироскопа[52 - Прибор, основной частью которого является вращающийся диск со свободной осью, сохраняющей неизменное положение при любых перемещениях прибора.]. Наконец она замедлила темп и закончила танец, топнув напоследок ногой,  - это совпало с его последним аккордом.
        Она тяжело дышала и взмокла от пота, пряди мокрых волос свисали на лицо. Казалось, что она бежала под дождем.
        Подвинув себе стул, Мерседес села. После шума, который они устроили, повисла давящая, лишающая сил тишина. Чтобы скрыть неловкость, она наклонилась и стала искать заколку.
        Прошло несколько минут. Хавьер изучающе смотрел на эту юную девушку, которая во время танца превратилась в другого человека. Совершенно неожиданно она тронула его. Может, впервые в жизни его заворожила bailaora: чаще он чувствовал, что они его тяготят. Давным-давно он принял решение, что никогда не будет никому аккомпанировать. Вместе с этой девушкой они могли бы создать дуэт.
        - Что ж…  - с сомнением начал он, следя за тем, как она стягивает на затылке волосы.
        Она чувствовала себя неуютно под его пристальным взглядом. Собрав все свое мужество, она ждала, что он скажет дальше. Мерседес тяжело дышала, ей казалось, что она вот-вот взорвется.
        - …этого ты хотела?
        Она совершенно не ожидала от него подобного вопроса, но ей пришлось отвечать.
        - Даже больше, чем я могла рассчитывать.  - Это было все, что пришло ей в голову.
        Вернулся, позвякивая ключами, владелец помещения. Этого музыканта в других местах, должно быть, встречали с почестями, что, впрочем, не помешало хозяину запереть подвал и идти домой.
        Хавьер убрал гитару в футляр и защелкнул его.
        На улице он повернулся к Мерседес. Температура упала, в мокром от пота платье девушка дрожала от холода. Он увидел, что она дрожит, поэтому с его стороны было вполне естественным снять пиджак и накинуть ей на плечи.
        - Надень-ка его. Я завтра утром до отъезда приду и заберу,  - спокойно сказал он.  - Где тебя найти?
        - В отцовском кафе «Бочка». Сразу за Плаза Нуэва. Тебе каждый скажет.
        В мигающем свете керосинки он посмотрел на нее долгим взглядом, удивляясь собственной реакции на эту девушку. В ней странным образом сочетались черты ребенка и взрослой женщины, черты подростка, который вот-вот вырастет, наивность и некая житейская мудрость. Он видел много танцовщиц фламенко, таких как она, непорочных и все же утративших невинность. Обычно их необузданная сексуальность исчезала в тот момент, когда они переставали танцевать, но с этой девушкой все было по-другому. Она так и дышала чувственностью, воспоминание о которой не дало ему спать этой ночью.
        Мерседес пришла домой и тут же поняла, что у нее неприятности. Эмилио вернулся час назад, надеясь, что сестра уже дома. Сейчас он сидел за столиком бара вместе с родителями. Девушкам запрещалось ходить по ночам без сопровождения, Конча и Пабло негодовали. Они злились как на сына, который не справился с ролью сопровождающего, так и на дочь. Мерседес понимала, что нет смысла оправдываться и говорить, что она танцевала. За этим лишь последует обычная лекция о том, что танцы до добра не доведут, чего она совершенно не хотела слышать.
        - Это что на тебе?  - спрашивал Пабло.  - Это же не твое, да?
        Мерседес рассеянно поглаживала лацканы пиджака Хавьера.
        - О чем ты думала, разгуливая в мужском пиджаке?  - В голосе отца чувствовалось негодование.
        Она закуталась в пиджак - от него так и пахло фламенко. Мерседес глубоко вдохнула пьянящий аромат. Отец протянул руки, надеясь, что она снимет этот возмутительный предмет туалета, но она стрелой промчалась мимо него и убежала в свою комнату.
        - Мерше! Немедленно выходи!  - Конча побежала за дочерью по лестнице и теперь неистово барабанила в дверь ее спальни.
        Девушка знала, что может без последствий проигнорировать требования матери. Все устали и вскоре легли спать. Разговор можно продолжить и утром.
        Хотя ночь была теплой, Мерседес спала, завернувшись в пиджак, вдыхая аромат человека, которому он принадлежал. Если она больше никогда его не увидит, по крайней мере у нее останется хотя бы память. Она никогда никому не отдаст этот пиджак.
        На следующее утро в кафе вошел Хавьер. Была суббота, никаких занятий в школе, поэтому Мерседес, едва проснувшись, стала выглядывать из окна своей спальни в надежде, что он придет.
        Хавьер почти всю ночь пролежал без сна. Он не мог выбросить из головы юную танцовщицу. Когда он закрывал глаза, она была тут, когда открывал их - она стояла перед ним. С ним раньше не случалось ничего подобного. Чаще всего он без сил валился спать, напившись виски и накурившись сигарет.
        Если он в данную минуту не находился в объятиях женщины, они мало занимали его мысли. Но эта девушка преследовала его. Он был рад, что у него появился предлог увидеть ее еще раз.
        Он очень надеялся, что при дневном свете она окажется совсем не такой, какой он ее запомнил. Хавьер немного злился на себя. Любви ему только не хватало! Вероятно, сумрак вчерашнего вечера помог сотворить иллюзию. В любом случае ему необходимо было забрать свою одежду. Это был его лучший пиджак.
        Когда Хавьер вошел, за стойкой бара молодой человек варил кофе. Это был Эмилио. Не успел Хавьер и рта раскрыть, как вбежала Мерседес. В руках она держала его пиджак. При дневном свете она казалась еще прекраснее. Ни намека на вчерашнюю робость, вместо этого - самая открытая и чарующая улыбка, которую он когда-либо видел.
        Эмилио не сводил с них взгляда. Он сразу узнал Хавьера.
        - Спасибо,  - улыбнулась Мерседес, протягивая пиджак.
        Как же его задержать? Она отчаянно пыталась найти предлог.
        - Я хорошо танцевала?  - поспешно спросила она.
        - Ты лучшая танцовщица из тех, что мне доводилось видеть, лучшая из тех, кто не цыганки,  - торжественно признался он.
        Это было совершенно невероятный ответ, она не могла поверить своим ушам. Она вспыхнула, не понимая, дразнит он ее или говорит правду.
        - Если я когда-нибудь еще приеду в Гранаду, ты станцуешь для меня?
        У нее пересохло во рту, но вопрос требовал ответа.
        Они стояли на расстоянии вытянутой руки, дыша друг другу в лицо.
        - Я должен идти.
        Несмотря на непреодолимое желание, он не мог поцеловать ее в щеку или коснуться руки. Хавьер понимал, что подобное поведение недопустимо, он уже заметил внимательный взгляд Эмилио, который с шумом расставлял тарелки за баром.
        Минуту спустя Хавьер ушел. К собственному удивлению, Мерседес поняла, что совершенно не расстроилась. Она была абсолютно уверена, что скоро увидит его снова.
        Она ждала недели, не думая ни о ком другом, пытаясь воскресить в памяти его запах.
        Наконец пришло письмо. Хавьер написал Мерседес через ее наставницу, La Mariposa. Он возвращался в Гранаду и хотел, чтобы она выступила с ним. Они могли бы прорепетировать в доме старой bailaora.
        Мерседес терзали сомнения. Этот человек был совершенным чужаком для ее семьи, на пять лет старше нее и, что хуже всего, был gitano, цыганом. Она прекрасно знала, что скажут ее родители, если она спросит у них разрешения. Для нее существовал лишь один выход - выступить втайне от них. Она была готова пойти на любой риск, чтобы еще раз потанцевать с Хавьером.
        Мерседес все рассказала Эмилио, будучи уверена, что он ее не выдаст. Он продолжал играть, когда она присела к нему на кровать и взахлеб стала рассказывать о предложении Хавьера.
        - Я обязательно расскажу родителям,  - пообещала она.  - Но не сразу. Я знаю, что они меня только остановят.
        Эмилио изо всех сил постарался скрыть свое возмущение. Он понимал, что остался в стороне.
        Мерседес, равнодушная к тому, как брат отреагировал на ее откровения, возбужденно продолжала:
        - Ты придешь посмотреть, как мы будем выступать, придешь? Даже если мы не спросим разрешения у родителей, но ты придешь туда - тогда совсем другое дело…
        Когда она в первый раз понесла свои танцевальные туфли к Марии Родригес, чтобы встретиться с Хавьером, ее ноги так дрожали, что она едва могла идти. Как же она будет танцевать, если даже идти не может?
        Она подошла к дому старухи и, как обычно, без стука подняла щеколду. Внутри было темно, как всегда, и глазам потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к темноте. Мария, как правило, появлялась спустя несколько минут, заслышав скрип двери.
        Мерседес присела на старый стул и стала переобуваться. Из темноты послышался голос:
        - Привет, Мерседес.
        Она чуть не выпрыгнула из платья. Предполагая, что пришла первой, она совершенно не заметила в комнате Хавьера.
        Она даже не знала, как к нему обращаться. «Хавьер» - слишком фамильярно, «господин Монтеро» - нелепо.
        - Ой, здравствуйте…  - тихо ответила она.  - Как доехали?
        Она много раз слышала, как взрослые ведут подобные нейтральные беседы.
        - Хорошо, спасибо,  - ответил он.
        Лишь теперь, словно для того, чтобы развеять неловкость момента, в комнату вошла Мария.
        - А, Мерседес,  - приветствовала она,  - ты пришла. Что ж, посмотрим на этот танец? Кажется, ты произвела на Хавьера сильное впечатление, когда он приезжал в Гранаду.
        Они повторили солеа и булериа, а потом Хавьер сыграл для Мерседес еще несколько мелодий. Шли часы, она танцевала почти без перерыва и наконец расслабилась. Они совершенно забыли о присутствии Марии Родригес. Время от времени она потихоньку хлопала в ладоши, подыгрывая дуэту, но не хотела их отвлекать.
        В конце концов Хавьер остановился.
        - Думаю, на сегодня достаточно, вы как?  - спросила старуха.
        Они оба молчали.
        - Значит, следующая репетиция состоится на будущей неделе в это же время, и вы будете готовы вместе выступать. А пока, Мерседес, мы с тобой отработаем несколько вещей. Спасибо, Хавьер,  - улыбнулась она ему,  - увидимся на следующей неделе.
        - Да…  - промолвила Мерседес.  - Увидимся на следующей неделе.
        Она посмотрела на Хавьера, который прятал гитару в футляр. Их взгляды встретились, и, казалось, он заколебался. Вне всякого сомнения, он хотел что-то сказать, но передумал.
        Секунду спустя он ушел. Через несколько минут, переобувшись, Мерседес тоже оказалась на мощеной улочке, но Хавьера уже и след простыл. Их встреча была такой интимной и такой холодной…
        Желудок Мерседес заныл от тревоги и замешательства. Она не могла думать ни о ком, кроме Хавьера, считала не часы, а минуты до их встречи. Мерседес поведала свою сердечную тайну Паките.
        - Разумеется, он даже не думает о тебе как о женщине,  - сказала Пакита.  - Он на пять лет старше! Он почти такой, как Игнасио!
        - Знаешь, я не думаю о нем как о брате,  - стояла на своем Мерседес.
        - Просто будь осторожнее, Мерше. Тебе известно, какая у этих gitanos репутация…
        - Ты его совсем не знаешь!  - стала защищать Хавьера Мерседес.
        - По правде сказать, ты тоже! Разве нет?  - дразнила ее Пакита.
        - Не знаю. Но я знаю, что чувствую, когда танцую с ним,  - очень серьезно ответила она.  - Кажется, что вся вселенная сосредоточилась в крошечном домике Марии. Все, что осталось снаружи, не имеет значения.
        - А когда вы снова увидитесь?
        - Он приедет через неделю. Я не могу спать. Не могу есть. Я не могу думать ни о чем другом. Кроме него, нет ничего.
        - Он тебя поцеловал?  - с любопытством спросила Пакита.
        - Нет!  - воскликнула Мерседес, даже оскорбившись.  - Конечно, не целовал!
        Они сидели во дворе у Пакиты. Обе несколько минут помолчали. Пакита не сомневалась в искренности подруги. Она никогда не слышала, чтобы та говорила с такой горячностью. Они обе много часов провели, слоняясь по городским площадям и перебрасываясь со своими сверстниками игривыми словечками и взглядами, но чувства, которые Мерседес испытывала к Хавьеру Монтеро, не имели ничего общего с детским увлечением.
        Для Мерседес дни тянулись в томительном ожидании следующей репетиции. Конча заметила темные круги у дочери под глазами, ее апатию. Мать также беспокоилась из-за нетронутой еды на тарелке.
        - В чем дело, querida mia[53 - Милая моя (исп.).]?  - спрашивала мать.  - Ты такая бледная!
        - Ни в чем, мама,  - отвечала дочь.  - Пришлось допоздна делать уроки.
        Такое объяснение удовлетворило Кончу. Ведь она сама неустанно ворчала, требуя, чтобы Мерседес серьезнее относилась к учебе.
        Настал день второй репетиции. Когда Мерседес утром проснулась, ее едва не стошнило. В пять она отправилась к La Mariposa. Ее не ждали там раньше шести, но на этот раз она желала прийти первой.
        Мерседес надела туфли и стала разминать кисти рук, вращая их вперед-назад, топать ногами, стараясь задать ритм: раз-два, раз-два, раз-два, раз-два-три, раз-два-три, раз-два…
        Марии все еще не было. Мерседес встала, ее ноги вспомнили последовательность шагов. Она стала поворачиваться, а стальные набойки гулко стучали по половицам этого крошечного дома. Потолки были настолько низкими, что она едва не касалась их вытянутыми руками, а стены с трудом выносили вибрацию от шума, который она производила. Пока она кружилась в танце, ее воображение было занято играющим на гитаре Хавьером.
        Хотя сама Мерседес не обращала внимания на производимый ею шум, он был хорошо слышен на улице. Несколько мгновений Хавьер стоял у окна и смотрел, как она танцует. Он видел только юную девушку, всецело погруженную в собственный мир, почти загипнотизированную ритмом своих движений. Он не мог лишь видеть своего образа, который стоял у Мерседес перед глазами.
        В ее мечтах он сидел на низком стуле в этой комнате, чуть ли не раня пальцы о струны - с такой страстью играя на гитаре.
        Вероятно, прошло минут пять-шесть, пока она танцевала свой личный, но впечатляющий танец. Хавьер остолбенел не только от тонких эмоций, которые она так открыто и откровенно демонстрировала, его заворожило отсутствие всяких комплексов, возможное, лишь когда человек танцует и знает, что его никто не видит. Еще его пленила смесь виртуозной техники и чего-то совершенно дикого. Когда она кружилась, кружилась и кружилась, то была похожа на марионетку. Хавьер знал, что такие четкие, мастерски отточенные шаги не могут быть простой импровизацией. Эта девушка была способна на многое. Его до глубины души тронул ее танец. Такой duende был настоящей редкостью. Хавьер почувствовал, что по нему как будто пробежал электрический ток.
        За секунду до того, как Мерседес закончила свой танец, он ощутил, что кто-то похлопал его по плечу. Мария Родригес. Он понятия не имел, как долго она здесь стоит и успела ли заметить, что он подглядывает за Мерседес. Спрашивать он не стал, чувствуя себя немного не в своей тарелке.
        - Позвольте, я вам помогу,  - сказал он, забирая у нее корзинку с покупками, чтобы скрыть смущение.  - Похоже, тяжелая.
        - Спасибо,  - поблагодарила старуха.  - Не знаю, откуда у нее это неистовство. Оно идет изнутри. А потом она выплескивает его в танце. Сразу становится понятно, что эта девушка особенная.
        Он кивнул. Ее замечания оказалось достаточно, чтобы Хавьер понял: Мария видела, как он наблюдает за ее протеже.
        Когда Мария открыла дверь, Мерседес тяжело дышала после танца. От нее поднимался пар. Она робко улыбнулась, а Хавьер был совершенно растерян из-за того, что стал свидетелем откровенной демонстрации сексуальности.
        Мерседес всю прошлую неделю постоянно думала об этом гитаристе, и ей казалось совершенно естественным, что он сюда вернулся и сел на низкий стул, чтобы настроить свою гитару. Как будто никто из них за эти семь дней так и не покидал эту комнату.
        Они обменялись парой слов приветствия, Мария Родригес заняла свое место в углу комнаты, готовая слушать и смотреть.
        - Что мне сыграть?  - спросил Хавьер.
        - Сигирийю[54 - Испанский народный танец.], - решительно заявила она.
        Хавьер склонился над гитарой и улыбнулся себе под нос.
        Мерседес с первых аккордов подхватила ритм и начала танцевать.
        Она время от времени поглядывала на Хавьера, и каждый раз он был полностью поглощен игрой, а когда поднимал на нее глаза, Мерседес казалась ему очень далекой. Они не замечали взаимного интереса друг к другу.
        В очередной раз подняв на танцовщицу глаза, Хавьер увидел, что ее движения стали четкими, а чувство ритма - безошибочным. Ее zapateado, перекаты с носка на каблук были такими же отточенными, как и ранее, но на этот раз появилось в ее танце что-то еще. Она казалась более скованной, застенчивой, и ее улыбка тоже. Посмотрев в сторону Марии, Хавьер заметил, что старуха исчезла из комнаты. Он перестал играть, отсутствие дуэньи подвигло его на решительные действия.
        - Иди сюда, садись,  - мягко пригласил он, указывая на соседний стул.
        Мерседес удивили внезапный перерыв в игре и тон Хавьера. Они никогда еще не сидели так близко. Она ни минуты не колебалась. Даже если она не всегда делала то, что ей велят, Мерседес все же привыкла подчиняться старшим.
        Как только она села, он взял ее за руку. Ее кисть затрепетала в его ладони. Хавьер внезапно понял, что ему нечего сказать, что лишь из-за желания подержать ее за руку он прервал ее танец.
        - Мерше, ты так красиво танцуешь…
        Это было единственное, что пришло ему на ум.
        Он крепко сжал руку Мерседес, а потом, в одно мгновение, которое показалось сумасбродством даже ему, поднес ее к губам и поцеловал в раскрытую ладонь. Хавьер познал десятки женщин, но этот жест был преисполнен удивительной интимности.
        Мерседес инстинктивно протянула ему вторую руку, и Хавьер сжал обе в своих ладонях. Так они сидели секунду, их глаза впервые встретились. Слова оказались лишними.
        Когда Мария вошла в комнату, Мерседес вскочила с места. Хавьер опять заиграл на гитаре, и еще целый час они существовали параллельно. Несмотря на цыганскую кровь, Хавьер отлично знал границу дозволенного.
        На следующей неделе должно было состояться их первое выступление, а между тем в жизни Мерседес намечалось важное событие.
        За три дня до их новой встречи с Хавьером ей исполнялось шестнадцать. Вся семья праздновала эту дату, и Мерседес получила долгожданный подарок: в тот день за завтраком на столике в кафе ее ждал объемный мягкий пакет.
        Она разорвала обертку, и на столе развернулось удивительное платье танцовщицы фламенко. Оно было классического покроя, с черными точками на красном фоне - именно то, о чем она мечтала. Мерседес приложила его к себе и закружилась. Секундой позже, когда она остановилась, оборки, казалось, стали жить своей жизнью и продолжали раскачиваться из стороны в сторону, вверх-вниз.
        - Спасибо, спасибо!  - воскликнула она, обнимая маму и отца.
        Было приятно видеть восторг дочери, но Конча про себя сокрушалась, что дочь так любит танцы. Она заметила, что Мерседес стала проводить у Марии Родригес еще больше времени, чем обычно.
        Перед первым выступлением Мерседес и Хавьер должны были встретиться в доме у Марии. Он находился в паре шагов от cueva, где уже собиралась толпа. Большинство привлекла сюда репутация гитариста, но кое-кого заинтересовал дуэт великого человека из Малаги и местной девушки.
        Когда приехал Хавьер, Мерседес вышла из задней комнаты Марии, где переодевалась.
        Платье сидело на ней идеально, подчеркивая грудь и бедра. Это была сногсшибательная метаморфоза, и Мерседес полностью осознавала, какое впечатление она произвела на Хавьера, когда вошла в комнату вся в алом. Ее щеки горели от возбуждения.
        - Ты выглядишь… великолепно,  - произнес он.
        Она подошла ближе, исполненная решимости, в предвкушении их выступления.
        Без всяких колебаний он протянул руку и погладил ее по волосам, и когда она сделала еще один шаг навстречу, то почувствовала, как его пальцы гладят ее подбородок. Инстинктивно она подняла голову вверх.
        Поцелуй Хавьера шокировал Мерседес силой и страстью. Она лишь однажды целовалась в губы и была тогда очень разочарована. Мерседес растворилась в объятиях Хавьера, они всколыхнули ее душу, разум и тело. Длилось это несколько минут или всего лишь пару секунд - какая разница? Поцелуи были настолько крепкими, что жизнь Мерседес разделилась на две половины: до и после того, как она почувствовала его нежные губы на своих губах.
        Им уже было пора идти. Мария Родригес, которая уже знала, что произойдет между ними, еще до того, как они сами это поняли, направилась к пещере - cueva - вместе с ними.
        Никто не остался разочарованным. Мерседес танцевала даже с большим мастерством, чем раньше. Гитарист и bailaora были идеальной парой.
        Во время второго выступления cueva была переполнена. На этот раз сюда пришел и Эмилио, и даже он, настроенный предвзято к мужчине, занявшему его место, заметил, что они были поразительным дуэтом. Временами между Мерседес и Хавьером проносилась молния. Эмилио незаметно ушел из cueva еще до того, как утихли аплодисменты. Меньше всего он желал, чтобы сестра заметила его присутствие и увидела его реакцию.
        Пока Пабло и Конча считали, что их дочь сидит у себя в комнате и наконец занимается учебой, она танцевала с Хавьером Монтеро в Сакро-Монте. Было вопросом времени - когда родителям расскажут о том, где находится их дочь. Так и случилось.
        - Тебе только шестнадцать лет!  - кричал отец, когда она вернулась поздно ночью. Мерседес надеялась, что родители уже спят, но обнаружила, что они ждут ее возвращения. Гнев Пабло сильно подействовал на нее, поскольку отец злился очень редко.
        - Я просто танцую!  - оправдывалась Мерседес.
        - А сколько лет этому мужчине? Он-то должен понимать,  - продолжал Пабло.
        - Ты поступила предательски,  - упрекнула Конча.
        - Ты позоришь семью!  - присоединился Игнасио, который только что вернулся домой.  - Танцуешь с чертовым цыганом!
        Мерседес понимала, что защищаться бесполезно. Ее атаковали со всех сторон.
        Эмилио оставался единственным, кто понимал, почему сестра противится, но, почувствовав надвигающийся шторм, ушел в свою комнату. С тех пор как его место занял посторонний, его собственное чувство обиды не утихало. Сестринскую любовь сменила страстная влюбленность, которая теперь безраздельно властвовала над Мерседес.
        - Иди в свою комнату. И не выходи оттуда,  - велел Пабло.
        Без лишних споров Мерседес сделала именно то, что ей приказали. Хавьер уехал в Малагу, поэтому ей больше некуда было спешить.
        Два дня Мерседес не выходила из комнаты, Конча оставляла еду у двери. Час спустя она возвращалась и находила еду нетронутой.
        Меньше всего Мерседес хотелось есть. Она лежала на кровати и рыдала. Одним махом родители забрали у нее две вещи, которые были смыслом ее жизни,  - танцы и Хавьера. Если она не будет танцевать со своим gitano, то она вообще не будет танцевать. А без танцев она не сможет жить.
        Как-то под вечер в дверь ее комнаты постучал Эмилио. Мерседес села на кровати, когда увидела брата. Ее глаза были заплаканными.
        Он стоял в ногах кровати, скрестив руки на груди.
        - Знаешь,  - начал он,  - я понимаю, каково тебе.
        Мерседес недоуменно смотрела на брата.
        - Правда?  - тихонько спросила она.
        - Правда,  - был ответ.  - Я поговорю с родителями. Я видел, как ты танцевала с Хавьером. Такое не каждый день увидишь!
        - Что ты имеешь в виду?
        - Это было… м-м…  - Эмилио запнулся. Внезапно ему стало неловко перед сестрой.
        - Как это было?
        - Настоящее… совершенство. Или нечто похожее. Ты и… Хавьер.
        Мерседес не знала, как реагировать на неловкий комплимент брата. Она видела, чего стоили ему эти слова.
        Эмилио сдержал слово. Он заручился поддержкой отца, отлично понимая, что из двоих родителей Пабло менее решительно, чем Конча, настроен против того, чтобы Мерседес танцевала.
        - Ты не можешь просто поставить точку на таком совершенстве,  - сказал он отцу.  - Их ничто не остановит.
        Слова Эмилио в защиту Мерседес заставили Пабло пересмотреть свои взгляды. Даже описание того, как танцует Мерседес, заставило отца гордиться дочерью, и через несколько дней Конча, хоть и неохотно, согласилась встретиться с Хавьером.
        Глава четырнадцатая
        За те несколько недель, пока продолжались переговоры, увлечение Мерседес танцами стало лишь сильнее. Она хотела заниматься только танцами. Произошел обмен посланиями, и однажды в «Бочку» приехал Хавьер. Они с Пабло беседовали около часа.
        Сердце сеньора Рамиреса неожиданно для него самого оттаяло после разговора с молодым человеком. Не оставалось никаких сомнений, что его имя широко известно среди любителей фламенко, и мнение Пабло о сложившейся ситуации начало меняться. Хавьер Монтеро играл не только в Гранаде и Малаге, но и в Кордове, Севилье, Мадриде. У него даже было приглашение в Бильбао, в дом его выдающегося дяди-гитариста.
        Наконец спустилась Конча, стороны представились друг другу. Она была предвзято настроена по отношению к Хавьеру, но он просто не мог ей не понравиться. В его манерах чувствовалась искренность, а позднее, когда Конча услышала, как он играет, она поняла, что именно эта искренность делает его игру такой мощной.
        Мерседес было запрещено покидать свою комнату, пока у них был Хавьер. Материнский гнев не так легко укротить.
        Хавьер вел себя отважно. Он ясно дал понять, что хочет и дальше выступать с Мерседес в Гранаде. Даже больше того - он хочет, чтобы она ездила с ним в другие города. Разумеется, этого он не сказал родителям Мерседес, поскольку чувствовал, что вся его дальнейшая жизнь окутана туманом. Поскольку это касалось его непосредственно, его будущее находилось в руках родителей Мерседес: все зависело от того, разрешат ли они Мерседес продолжать с ним выступать.
        Примерно час спустя их встреча подошла к концу. Пабло ответил за себя и жену: они согласны обдумать просьбу Монтеро.
        Конча была крайне обеспокоена. Когда Мерседес танцевала с Эмилио, это было безопасно, но с Хавьером - совершенно другое дело.
        - Откуда нам знать, чем все это закончится?  - говорила она Пабло.  - Ей только шестнадцать, а он почти на пять лет старше.
        После встречи с Хавьером мнение Пабло изменилось. Он улыбнулся.
        - А разве для нас возраст имел значение?  - криво усмехнулся он.
        Конча не ответила. У них разница в возрасте была почти десять лет.
        - И о чем мы спорим?  - спросил Пабло.  - Мы говорим о танцах? Или ты считаешь, что там нечто большее?
        Конча вспомнила заплаканные глаза дочери, нетронутую еду. Как она ни старалась, но не могла объяснить все это запретом танцевать. Конча не была бесчувственной: она сама познала такую же страстную, всепоглощающую любовь, даже если с годами страсть и поутихла.
        - Что тебя больше беспокоит?  - вопрошал Пабло.  - Любовь нашей дочери к танцам или то, что она влюбилась в этого парня?
        - Знаешь, у нее ведь не спросишь,  - уныло ответила Конча.
        - В любом случае эти две вещи неразрывно связаны,  - пробормотал Пабло.
        - Понимаешь, я хотела, чтобы перед ней открылись новые горизонты,  - причитала Конча,  - но не таким образом.
        - Разве это выбор? Если мы запретим ей танцевать с Хавьером, чем она, ты думаешь, станет заниматься? Будет сидеть в своей комнате, как примерная ученица?
        Вошел Антонио.
        - А ты что скажешь?  - спросила его Конча.
        - Ты уверена, мама, что хочешь знать мое мнение?
        Мать кивнула. Он колебался, не желая вставать ни на чью сторону в родительском споре, но тут явно требовался третейский судья.
        - Я думаю вот что: ее танец так воздействует на публику еще и потому, что люди становятся свидетелями редкостного упорства,  - начал он.  - А подобная решимость и упорство никому не позволят встать между ней и фламенко. Если попытаетесь ее остановить, обязательно проиграете.
        Мать помолчала, размышляя над словами сына.
        - Ладно, если ты, Пабло, будешь ее сопровождать, думаю, мне придется смириться с этими танцами.
        Через некоторое время из своей комнаты спустилась Мерседес. Девушка была бледной, она понимала, что сегодня решается ее будущее.
        Родители находились в баре.
        - Мы сегодня встречались с Хавьером,  - сказал Пабло, сообщая уже известную ей новость.  - Он нам понравился.
        - А могу я с ним танцевать?  - нетерпеливо спросила она. Это было единственное, что ее интересовало.
        Мерседес запрыгала от радости, когда услышала решение родителей.
        Через неделю она уже паковала сумку, в которую с трудом поместилось ее новое накрахмаленное платье. Она купила его на деньги Антонио.
        - Думаю, тебе нужно еще одно,  - произнес он, целуя ее в лоб.
        Мерседес с отцом поехали на автобусе в Малагу. Они должны были отсутствовать три дня. Мерседес еще никогда не ездила так далеко, еще никогда так надолго не оставалась наедине с отцом, еще никогда не танцевала в чужом городе. И даже если бы не перспектива снова увидеть Хавьера, все в этом путешествии в суетливую, но веселую Малагу было для нее приключением. Они сняли комнату неподалеку от дома, где жил Хавьер. В первое же утро он пришел за ними, чтобы забрать на репетицию, которая состоялась в задней комнате кафе, где вечером они должны были выступать.
        Пабло поразили успехи дочери в танце. Он сидел, загипнотизированный, пока они прогоняли репертуар: танго, фанданго[55 - Испанский народный танец, сопровождаемый пением и исполняемый под аккомпанемент гитары и кастаньет.], алегриа и солеа. Это была абсолютно другая Мерседес, не та, которую он видел танцующей на праздниках еще несколько месяцев назад. Маленькая девочка стала молодой женщиной.
        Они находились на сцене, которую возвели внутри кафе. Публика была настроена дружелюбно. Хавьера они знали, как знали его отца Рауля, который играл в начале вечера.
        Мерседес нервничала намного больше, чем в Гранаде.
        Вокруг все было таким чужим, она была уверена, что не понравится публике, но выступления продолжались, как продолжались и репетиции. Люди высоко оценили ее грацию и энергию, изящество жестов, любовь, страх и ярость, которые она выражала в танце.
        Никто не мог удержаться от улыбки, хотя это совершенно не шло к настроению большинства напевов и танцев. Публика не могла скрыть радость. Мерседес ощутила эйфорию, а когда заметила гордость на отцовском лице, тоже не побоялась показать свои чувства.
        В конце вечера фотограф захотел сделать несколько снимков, всех вместе и каждого по отдельности. На следующее утро, когда Хавьер пришел за Мерседес, он принес с собой пачку фотографий.
        - Можешь показать их маме,  - сказал он.  - Ты на них такая красивая!
        - А где твоя?  - запротестовала она.  - Я хочу твою фотографию.
        - Уверен, она не понравится твоей маме!  - поддразнил он.
        - Это не для мамы,  - отрезала Мерседес.
        - Я дам тебе фотографию, а взамен хочу получить твою.
        На каждом снимке они широко улыбались.
        Следующее выступление было намечено в кинотеатре Малаги. Тут было намного больше места, чем в кафе, и сцена повыше. Пока Мерседес ждала за плотными красными кулисами, ее охватила настоящая тревога.
        Хавьер нежно коснулся ее руки и поднес ее к губам.
        - Все пройдет отлично, милая, все пройдет отлично. Не переживай. Они тебя полюбят.
        Его заботливое участие придало ей мужества. Не прошло и минуты выступления на сцене, как она услышала негромкое «оле» и поняла, что публика поглощена ее танцем. В нем не было и намека на наигранные эмоции. Она просто мысленно представила, как страдала от разлуки с Хавьером, и страсть, так необходимая в танце, поглотила ее.
        Это было еще одно удивительное выступление. Местные газеты назвали его триумфальным, а фотографии Хавьера и Мерседес появились на первых страницах.
        Пабло уговорили поехать с дочерью на будущие выступления, слава Мерседес все росла, равно как усиливалась и ее привязанность к гитаристу. Их чувства были взаимны, они делили любовь, как свет рампы на сцене. Когда они были не вместе, оба считали дни до следующей встречи.
        Эмилио попытался скрыть свою неприязнь. Теперь он уже реже играл на гитаре дома, поскольку ему не хватало одобрения сестры. Если он не работал в баре, то старался не показываться в «Бочке», особенно когда дома был Игнасио.
        Его любимым местечком стало кафе «Тополиная роща» на Плаза Кампильо, где частенько собирались художники, писатели и музыканты. Даже не решаясь приблизиться к их столикам, Эмилио и его приятель Алехандро сидели где-то на периферии кружка Лорки, литературного сообщества, известного как «El Rinconcillo»[56 - От исп. rincon - угол, закоулок.] и названного так потому, что они постоянно занимали столик в этом углу.
        Лорка часто приезжал в Гранаду. Он старался проводить как можно больше времени со своей семьей в городских предместьях, а его приезд считался довольно важным событием, поскольку о нем писали местные газеты. Лорка, влекомый мукой и загадкой андалусской культуры, считал фламенко воплощением всего, что символизирует собой Андалусия. У него были друзья среди танцоров фламенко и приятели-gitanos - гитаристы, которые научили его цыганской манере игры на гитаре. Лорка считал Гранаду своим домом, а образ жизни здешних людей вдохновлял его на написание книг.
        Восхищение Эмилио великим Лоркой граничило с благоговением. Он был счастлив находиться в его тени, а когда временами Лорка посылал Эмилио ослепительную улыбку, парень чувствовал, что его сердце вот-вот готово выскочить из груди. Ему нравилось все, что делал Лорка, начиная от поэзии и пьес и заканчивая музыкой и рисунками. Но больше всего он восхищался его открытостью в сексуальных пристрастиях.
        «Может, когда-то и у меня хватит смелости»,  - подумал он про себя.
        Игнасио пользовался привязанностью брата к кафе «Тополиная роща», чтобы дразнить его. Долгими зимними месяцами, когда Игнасио не нужно было выезжать на корриду в другие города, он целыми вечерами пил со своими приятелями-бандерильеро и возвращался домой пьяный и агрессивно настроенный. Поскольку подобным молодчикам зимой нечем было заняться, они вели праздный образ жизни. Как и несколько других матадоров, Игнасио ждал лишь своего следующего выхода на арену.
        Эмилио морщился, когда слышал характерный хлопок двери через несколько часов после того, как «Бочку» закрывали. Если раздавалось еще и насвистывание, это было плохим знаком. Таким способом брат изображал беззаботность, прежде чем напакостить, а по его настроению сразу становилось понятно, что просто так он спать не ляжет.
        - Как сегодня дела у El Maricon[57 - Педераста (исп.).]?  - спрашивал Игнасио, употребляя бранное слово по отношению к Лорке. Этот каверзный вопрос подразумевал, что и брат его тоже гомосексуалист. Игнасио знал, что Эмилио не станет отвечать.
        Из-за этих насмешек над Эмилио Антонио еще больше ненавидел Игнасио.
        - Почему ты просто не оставишь его в покое?  - кричал Антонио. И злился он не только из-за брата. Ненависть Игнасио к гомосексуалистам была лишь частью общей нетерпимости, характерной для большинства правых, которые проявляли скудоумие и чисто «мужской» подход.
        Страну продолжало лихорадить, и Антонио был рад, когда услышал разговоры о левосторонней коалиции. Страшные события в Астурии полтора года назад заставили левых задуматься над тем, что им просто необходимо политическое единство, если они хотят вернуть власть в свои руки. Они решили начать все сначала и поставить главным пунктом своей программы социальное равенство, чтобы достучаться до простого избирателя. В семье Рамирес несколько месяцев отношения были натянутыми, и не только из-за личных конфликтов между братьями, но из-за их политических разногласий.
        Выборы состоялись в феврале 1936 года, по всей стране победу одержали социалисты. В Гранаде все было не настолько просто. Выборы выиграли правые, но, поскольку последовали обвинения в запугивании и нарушении закона, результаты были аннулированы. Между правыми силами и членами профсоюза произошли столкновения, противостояние между партиями усилилось. В Гранаде были разрушены церкви, издательства газет, сожжены театры. Глядя на реакцию Игнасио, каждый бы подумал, что это сам Эмилио поднес спичку.
        Конча пыталась усмирить грозу, которая бушевала в ее собственном доме, но ситуация внутри семьи и в стране в целом только ухудшалась. Тем летом череда событий привела к вспышкам насилия по всей Испании. После того как в Мадриде четверо фашистов застрелили полицейского у дверей его дома, в отместку был убит лидер правой партии монархистов Кальво Сотело. Во время перестрелки между штурмовой бригадой и фашистами у столичного кладбища, где проходили похороны, с обеих сторон погибло четыре человека. Политическая атмосфера накалилась, а напряжение стало еще сильнее.
        Мерседес была поглощена своим следующим выступлением и считала дни до встречи с Хавьером. Теперь, когда она закончила школу, они могли бы выступать намного чаще, принимая во внимание количество приглашений, которые они получили. Однако Пабло был готов покидать «Бочку» не больше чем на несколько дней в месяц. Мерседес перестала обращать внимание на все возрастающее противостояние между братьями и совершенно не видела, что происходит в стране. На июль было запланировано несколько выступлений в Кадисе. Она была полностью поглощена разучиванием новых шагов, проводя каждый день с Марией Родригес, пребывая в страстном ожидании встречи с Хавьером через неделю.
        Оставаясь одна в своей комнате, Мерседес не сводила влюбленного взгляда с фотографии своего гитариста, стоявшей у прикроватной лампы. Крепкие скулы и копна прямых блестящих волос, одна тонкая прядь упала на глаза - каждый раз, когда она смотрела на фотографию, он казался ей еще красивее. Камера настолько точно уловила его взгляд, что энергия улыбающихся глаз проникала ей прямо в сердце.
        Между тем остальные члены семьи Рамирес наблюдали приближающуюся грозу. Они слышали отдаленные раскаты, но никто и представить не мог ее масштабы.
        Глава пятнадцатая
        17 июля в Гранаде был обычный летний день. Стояла одуряющая жара. Ставни на окнах были опущены, защищая от жары, света и пыли. Воздух навевал апатию - люди не знали, чем себя занять.
        Конча с Мерседес сидели под навесом на веранде кафе.
        - На улице даже жарче, чем внутри,  - сказала сеньора Рамирес.  - И ветер горячий.
        - Слишком жарко, чтобы что-то делать,  - ответила Мерседес.  - Пойду полежу.
        Когда Мерседес встала, мать заметила, что ее платье просвечивается от пота. Конча тоже поднялась и собрала стаканы на поднос. Посетителей не было. Жизнь на площади замерла. Даже листья деревьев с неохотой шелестели на ветру - они настолько высохли от раскаленного воздуха, что некоторые даже начали опадать.
        Сиеста в городе напоминала кому. Мерседес почти впала в забытье до шести часов вечера, когда впервые с двенадцати часов дня столбик температуры пополз вниз. Даже для жителей Гранады жара была невыносимой. В тревожном забытье Мерседес приснилось, как она с Хавьером танцует внизу, в баре, а проснувшись, она на секунду загрустила, поскольку он был в сотне километров от нее, в Малаге.
        На следующий день посетители «Бочки» выдвигали разные версии слухов о том, что через пролив, из Северной Африки прибыли вооруженные формирования. Некоторые путались во времени, одна радиостанция передавала одно, другая - совершенно противоположное, но правда вскоре стала очевидной. Группа армейских генералов восстала против правительства и готовит государственный переворот.
        Под предводительством генерала Франсиско Франко армия из Африки, состоящая из иностранных легионеров и вооруженных отрядов марокканских наемников, была переброшена через пролив из Марокко на территорию Испании. Как только они причалили, генералы в военных гарнизонах по всей Испании должны были поднять бунт и объявить о введении военного положения.
        Гранада таяла от сорокаградусной жары; булыжники, которыми были вымощены улицы, так и жгли ноги через кожаные подошвы, а горы исчезли в зыбкой дымке. В то утро местная газета «Эль Идеаль» на первой странице напечатала сообщение, что не в состоянии описать ситуацию в стране, «поскольку военные нам не подчиняются».
        Пабло в кафе взволновался.
        - Что-то действительно не так, Конча, я чувствую,  - сказал он, указывая на заголовки газет.
        - Пустое, Пабло. Вероятно, какая-то забастовка. Правительство останется у власти. Не волнуйся так,  - попыталась она заверить мужа, но он стоял на своем.
        Предчувствие Пабло имело под собой основания, и оба это отлично знали. Правительство утверждало, что на материке дела будут идти, как обычно, несмотря на военный переворот в Марокко, но ему не поверили.
        Такие заявления расходились со слухами о том, что некий генерал Кейпо де Льяно захватил командование гарнизоном в Севилье и с сотней солдат тут же занял город.
        - Как они могут утверждать, что все нормально?  - возмущался Пабло перед присутствующими.
        Как и население других городов, люди в Гранаде почувствовали себя очень уязвимыми. Они потребовали от правительства выдать им оружие, но, к всеобщему беспокойству, премьер-министр Касарес Кирога запретил выдачу оружия населению и заверил всех, что происшедшее в Севилье никак не отразится на всей Испании. Он утверждал, что повсюду, кроме Севильи, армия осталась преданной правительству.
        На другой радиоволне генерал Кейпо де Льяно громко возвещал о победе. За исключением Мадрида и Барселоны, говорил он, вся Испания находится в руках националистических войск. Ни одно из этих противоречащих друг другу сообщений не соответствовало истине - жители Испании оставались в полном недоумении.
        В Гранаде началась паника. Ходили слухи, что в Севилье люди, оказавшие сопротивление военным, были жестоко убиты, а тысячи других - брошены в тюрьму. Внезапно соседи, которые, казалось, поддерживали Республику, восстали против правящего режима. Пабло с Кончей почувствовали это по атмосфере кафе уже утром восемнадцатого июля. Посетители не знали, можно ли доверять друг другу, не знали, можно ли доверять самим Пабло с Кончей. Они потеряли почву под ногами.
        Судьба отдельных городов и поселков, казалось, зависела от того, остались ли военные гарнизоны преданы республиканскому правительству. В Гранаду лишь шесть дней назад прибыл новый командующий. Генерал Кампинс был верным сторонником Республики и твердо, если не наивно, убежден, что его офицеры не станут бунтовать и присоединяться к Франко. Рабочие не были настолько в этом уверены, но, когда они попросили в руки оружие на случай военного мятежа, губернатор Торрес Мартинес последовал указаниям правительства и отказался раздать оружие.
        Большая часть семьи Рамирес в два часа в ночь на девятнадцатое июля еще не ложилась. Никто спать и не собирался, как будто все выспались днем в удушающую жару.
        - Но почему нам не дадут в руки оружие? Кто сказал, что солдаты не пойдут против народа?  - спрашивал Антонио у отца.
        - Брось, Антонио!  - убеждал отец.  - В этом-то все и дело. Что хорошего в том, что молодые люди будут бегать по городу, размахивая пистолетами, которыми даже не умеют пользоваться? А? Ответь, что в этом хорошего?
        - Постарайся успокоиться,  - говорила мать.  - Мы должны сохранять спокойствие и ждать развития событий.
        - Но послушайте!  - вопил Антонио, бросаясь настраивать радио, которое они держали в узкой каморке за баром.  - Послушайте это!
        По бару разнесся голос Кейпо де Льяно. Генерал оглашал перечень городов, где победу одержали националисты.
        - Мы не можем просто сидеть и ждать, согласны?  - Глаза Антонио наполнились слезами разочарования, поскольку он пытался получить от родителей хоть малейший намек на согласие или поддержку.
        - Может, мама права,  - сказала Мерседес.  - Лучше не вмешиваться. Пока у нас все в порядке, разве нет?
        Реакция Антонио была вызвана не только естественным желанием молодого человека владеть оружием. Он подозревал, что не из-за одних военных должен был бы беспокоиться Мартинес. В этой разворачивающейся драме имелись еще два ключевых игрока: штурмовые бригады в синих формах и ополчение в зеленых.
        Хотя оба эти ведомства теоретически подчинялись гражданским властям, их верность Республике тоже оставалась под вопросом. Измена ополчения правительству в большинстве городов никого не удивила, но верность штурмовых бригад, которые были сформированы во время правления Республики, не подвергалась сомнению. Антонио слышал, что в Гранаде в рядах обеих этих сил зреет тайный заговор против Республики. В ополчении интриги плел лейтенант Пелайо, а в штурмовой бригаде - капитан Альварес.
        Даже если Мартинес и Кампинс не в полной мере владели ситуацией, рабочие чувствовали: что-то затевается, и той ночью большая группа людей собралась на самой большой городской площади - Плаза дель Кармен. Гранада напоминала скороварку, которая вот-вот закипит. Крышка, казалось, была готова в любой момент взметнуться вверх, как от взрыва.
        Это были в основном разнорабочие, и, если бы не одуряющая жара, их гнев давно бы уже выплеснулся наружу. Людям отчаянно не хватало оружия. Вскоре на улицах появились множество юношей и мужчин, готовых к борьбе, и даже те, кто никогда не интересовался политикой, оказались вовлечены в это неистовое сочувствие республиканцам.
        Антонио и два его друга, Сальвадор и Франсиско, пошли на Плаза дель Кармен, чтобы узнать, что происходит. Куда бы они не кинули взгляд, повсюду, даже на крышах домов, видели мужчин, размахивающих оружием. Пока войска оставались в казармах. Никто не знал, в чьих руках власть и что будет дальше, но город лихорадило от напряжения и страха.
        Рано утром 20 июля план восстания в Гранаде был осуществлен. Капитан Альварес пообещал лидеру повстанцев ополчения поддержку своих штурмовых бригад.
        До самого вечера члены гражданского правительства не знали о том, что замышляется мятеж. Мартинес встретился с некоторыми из своих сторонников, включая Антонио Руиса Ромеро, руководителя Народного фронта, а также с командующим ополчения. В какой-то момент до Ромеро дошли слухи, что войска строятся в казармах и готовятся к выступлению. Кампинсу позвонили по телефону и описали ситуацию, он воспринял ее с недоверием. Он знал, что войска дали присягу на верность, но, тем не менее, тут же помчался в казармы, чтобы собственными глазами увидеть, что происходит. Прибыв в казармы, он с ужасом обнаружил, что восстала не только артиллерия - пехота, ополчение и штурмовые бригады тоже предали Республику.
        Кампинс был заключен в тюрьму, и, хуже того, его вынудили подписать документ, которым вводилось военное положение. В документе также подчеркивалось, что каждого, кто не согласен с новым режимом, ждет наказание. Запрещалось носить оружие и собираться группами более трех человек.
        Жители Гранады были лишены достоверной информации, но ближе к вечеру, когда город успокоился, а все магазины были еще закрыты, по сонным улицам прогромыхали грузовики с суровыми солдатами, не смотревшими по сторонам. За ними шла артиллерия. Некоторые неверно истолковали присутствие на улицах военных, решив, что они выступили, чтобы противостоять фашистам. Парочка наивных даже приветствовала их.
        Конча проснулась от грохота грузовиков и скрежета тормозов. Женщина дремала в темной спальне, окна которой выходили на улицу. Она тут же разбудила Пабло. Они приоткрыли одну ставню ровно настолько, чтобы видеть то, что происходит под их окнами. Супруги стояли так близко, что во мраке комнаты слышали дыхание друг друга. Если бы солдаты подняли головы вверх, они бы их непременно заметили, но слова Кончи утонули в реве моторов.
        - Святая Дева Мария!  - прошептала она, и ее пальцы сжали руку мужа.  - Это происходит. Это действительно происходит!
        Перед ними разворачивалось то, о чем уже несколько дней ходили слухи. Кончу охватила паника.
        - Где наши дети? Где они? Нужно их найти.
        Конче захотелось немедленно собрать всю семью, она уже не скрывала тревоги. Присутствие этих вооруженных бригад, кого бы они ни поддерживали и каким бы ни был их приказ, означало лишь то, что никто сейчас не мог оставаться в безопасности.
        - Антонио куда-то ушел, Игнасио, наверное, тоже. Остальные в своих комнатах,  - ответил Пабло, выбегая на лестничную площадку, чтобы проверить спальни.
        Хотя все дети были сильнее и здоровее родителей, необходимость узнать местопребывание своих отпрысков была продиктована инстинктом, который Пабло и Конча не могли сдержать. Они бегали от комнаты к комнате, разбудили Эмилио с Мерседес, потом увидели, что кровать Игнасио пуста.
        - Я знаю, где он…  - сонно пробормотал Эмилио, спускаясь с чердака и спотыкаясь при этом.
        - Где? Где он, по-твоему?  - обеспокоенно спросила мать.
        - Наверное, у Эльвиры.
        - Не хочу этого слышать, Эмилио. Сейчас не время говорить о брате гадости.
        Эльвира была женой самого знаменитого матадора в Гранаде, Педро Дельгадо, а долгие вечера, которые проводил с ней Игнасио, стали предметом пересудов. По словам Игнасио, Педро все знал, как и остальные, и, когда уезжал из города, позволял своему протеже, молодому Рамиресу, до известной степени заботиться о своей жене. Это не объясняло ситуацию. До замужества Эльвира была проституткой, хотя и первоклассной. Что бы Конча Рамирес не думала о поведении сына, этот факт биографии Эльвиры беспокоил ее больше всего.
        - Ладно,  - отрезал Эмилио.  - Но если нужно, можешь найти его там.
        Даже несмотря на то, что на улицах города появились фашистские войска, Эмилио не мог упустить возможности походя очернить брата.
        Антонио тоже не было дома. Сегодня его никто не видел.
        Они все столпились в родительской спальне возле узенькой щелки в ставнях. Мерседес стояла на кровати, положив руки отцу на плечи, чтобы не упасть, горя желанием хоть одним глазком увидеть происходящее на площади. Последние войска ушли, теперь улица казалась необычайно спокойной.
        - Эмилио, что происходит? Они еще там?  - Мерседес говорила слишком громко в наступившей тишине.  - Я ничего не вижу. Ничего!
        - Тсс, Мерше,  - цыкнул отец, жестом показывая, чтобы она замолчала.
        Он различил звук приглушенных голосов лишь в нескольких метрах от их окон, а теперь они все услышали звук стрельбы, который нельзя было перепутать ни с чем.
        Раз-два-три.
        Они все про себя пытались уловить ритм, даже в звуке выстрелов. В этот миг их мир перевернулся. Звук выстрелов теперь еще долго будет прерывать их жизнь днем и сон по ночам.
        Прямо под их окнами, непосредственно возле кафе, раздались голоса, но, сколько бы Рамиресы ни выглядывали, не могли разглядеть говорящих. Вскоре их любопытство было удовлетворено. Двое мужчин пересекли площадь с поднятыми вверх руками.
        - Они вышли из дома Пересов. Это Луис и один из его сыновей! Это Луис и Хулио!  - удивилась Конча.  - Господи! Смотрите, их забирают! Они на самом деле их забирают…
        Ее голос замер. Всем было тяжело смотреть, как у них на глазах солдаты арестовывают невиновных и уводят их прочь. Они не могли поверить своим глазам.
        - Они сделали это, да? Власть захватили военные,  - равнодушно заметил Эмилио.
        Сложилась ситуация, на которую так долго надеялись те, кто был недоволен республиканским правительством, но сторонники демократически избранной партии считали почти невероятным то, что главенство закона будет ниспровергнуто прямо у них на глазах.
        Семья Рамирес с ужасом наблюдала, как уводят их друзей. Когда они исчезли из виду, все отошли от окна и стали кружком в потемках.
        Конча закрыла ставни и упала на кровать.
        - Что будем делать?  - спросила она, оглядываясь на силуэты мужа и детей.
        Вопрос был риторическим. Что они могли предпринять? Остаться дома и ждать, что будет дальше.
        Вскоре вернулся Антонио. Он с недоверием выслушал рассказ о том, как увели Луиса Переса и его сына.
        - Но за что их арестовали? На каком основании?
        - Откуда нам знать?  - ответил отец.  - Пойдем-ка позже навестим Марию и Франсиско.
        - Думаешь, это разумно?  - спросила Конча, в ее голосе слышались нотки опасения.
        Антонио рассказал родным, что он видел на улицах, а особенно о том моменте, когда понял, что армия совершила переворот.
        Вместе с Франсиско и Сальвадором он был среди собравшихся на Плаза дель Кармен. Он описал замешательство, когда до них дошли новости, что военные покинули казармы и направляются к площади.
        - Мы решили, что солдаты идут сюда, чтобы навести порядок и защитить Республику,  - признался он.  - Но вскоре поняли свою ошибку.
        Намерения военных были слишком прозрачны, они приближались с пушками и пулеметами на изготовку. У людей оставалось два выхода: рассеяться или быть обстрелянными.
        - Мы просто были не готовы к такому повороту,  - продолжал Антонио.  - Франсиско решил, что мы толпа трусов, которые убежали. Но у нас не было выбора!
        - И что произошло?  - поинтересовалась Мерседес.
        - Мы бросились в переулок, а потом услышали звуки выстрелов.
        - Кажется, мы их тоже слышали,  - добавил Эмилио.
        - И теперь,  - в заключение сказал Антонио,  - артиллерийские батареи заняли все стратегические места в городе: Плаза дель Кармен, Пуэрта Реаль и Плаза де ла Тринидад. А вы утром не верили. Отец! Если бы у нас было оружие, мы могли бы их остановить!
        Родители покачали головами.
        - Ужасно, ужасно,  - заметил Пабло, глядя в пол.  - Мы просто не думали, что это произойдет.
        Антонио рассказал родным все, что слышал. Торрес Мартинес находится под домашним арестом.
        - Если бы мы хоть немного владели ситуацией,  - жаловался Антонио,  - мы бы не допустили подобного беспорядка.
        А пост губернатора занял Вальдес. Всего этого армия, казалось, добилась без малейшего сопротивления. Антонио также слышал о том, что захвачен весь город и мэра Мануэля Фернандеса Монтесиноса, деверя Лорки, арестовали во время его встречи с членами городского совета и бросили в тюрьму.
        Рамиресы сидели и гадали, что у скромного слесаря Луиса Переса и его сына было общего с мэром-социалистом, имевшим широкие связи. Людей из разных слоев общества по неизвестным причинам уводили из дому. Среди шести тысяч арестованных за первую неделю были ученые, художники, рабочие, франкмасоны. Если становилось известно, что ты член профсоюза или поддерживаешь левых,  - твоя жизнь оказывалась в опасности. Антонио решил оставить при себе то, что знал о политических взглядах старшего брата Франсиско, Хулио. Даже сам Луис, вероятно, не догадывался, что его сын является членом коммунистической партии.
        - Хуже всего,  - заявил Пабло,  - что и ополчение, и штурмовые бригады на стороне мятежников.
        - Ты все время об этом говоришь, Пабло, но я тебе не верю,  - возражала Конча.
        - Боюсь, мама, отец прав. Я видел, как они разговаривают на улице с солдатами. Они точно не были похожи на людей, стоящих по разные стороны баррикад,  - подтвердил слова отца Антонио.
        Теперь Антонио пытался убедить мать, что Игнасио в безопасности. Это беспокоило Кончу больше всего.
        - Он скоро явится,  - сказал он.  - Я в этом уверен.
        Около полуночи, когда все, кроме Кончи, забылись тревожным сном, подтвердились слова Антонио. Домой вернулся Игнасио.
        - Ты вернулся,  - воскликнула мать, появляясь в дверях своей спальни.  - Мы так о тебе беспокоились! Ты не поверишь, что сегодня происходило, вот здесь, прямо на этой улице!
        - Все будет хорошо,  - веселился Игнасио, хватая мать за руки и целуя в лоб.  - Правда-правда.
        Он не мог видеть в темноте, но на лице матери застыло недоумение. Неужели Игнасио был так занят со своей любовницей, что сегодняшние события прошли мимо него? У нее не было времени спросить. Он, перепрыгивая через две ступеньки, побежал в свою комнату и закрыл за собой дверь. «Утро вечера мудренее»,  - подумала она. До утра ничего не изменится.
        Глава шестнадцатая
        На следующее утро на улицах не было ни души. Кафе и магазины были закрыты, а напряжение, которое росло внутри каждого дома, перенеслось и на пустые улицы.
        Захват радио Гранады дал националистам отличную возможность передавать свою версию событий предыдущего дня. «Эль Идеаль» повторял те же новости, радуясь легкой победе повстанческой армии и тому факту, что многие жители Гранады, представители среднего класса, поддержали Франко.
        Семья Рамирес не покидала своего дома, двери кафе были плотно закрыты на засов, а деревянные ставни опущены. Они по очереди смотрели в окно первого этажа, наблюдая за происходящим: день начался с того, что по улицам проехали грузовики, полные военных, и постоянно раздавались выкрики: «Да здравствует Испания! Конец Республике!»
        Эмилио сидел на своей кровати и бренчал на гитаре. Внешне он был безразличен к происходящему, но внутри у него все сжималось от страха. Он играл до тех пор, пока пальцы не стали болеть, старясь заглушить звуки выстрелов страстными сигирийями и солеарес.
        Даже Антонио, обычно снисходительный к брату, испугался притворного безразличия Эмилио к военному перевороту.
        - Неужели он не понимает, что это означает?  - вопрошал он отца за скудным обедом из сыра с оливками. Они решили в тот день понапрасну не рисковать и не ходить за хлебом. Эмилио есть не захотел и остался у себя в комнате.
        - Разумеется, не понимает,  - презрительно усмехнулся Игнасио.  - Он, как обычно, витает в облаках, живет в своем собственном выдуманном мире.
        Все в семье, за исключением Игнасио, смотрели сквозь пальцы на то, что Эмилио был гомосексуалистом, поэтому никто не отреагировал на его выпад. Лишь однажды, несколько месяцев назад, Конча с Пабло поделились друг с другом своими опасениями. Даже во времена становления Республики при более либеральном климате отношение к гомосексуалистам в Гранаде не изменилось.
        - Будем надеяться, что он перерастет,  - сказал Пабло.
        Конча кивнула. Он воспринял это как знак согласия и больше эту тему не поднимал.
        Как и все сторонники Республики в городе, они утратили интерес к еде, но не к новостям. По радио они услышали, что захвачен аэродром в Армилье и что большой завод взрывчатых веществ, стоящий на дороге в Мурсию, теперь находится в руках националистов. Оба объекта имели огромное стратегическое значение, и те, кто желал вернуться к нормальной жизни в городе, уступили новому режиму.
        Когда стемнело, Мерседес открыла в комнате окно и выглянула на улицу подышать свежим воздухом. Перед ее глазами в небо взметнулись стрижи, летучие мыши носились туда-сюда. Она не забыла события прошлой ночи - звуки выстрелов, арест соседей,  - но ее мысли были где-то далеко.
        - Хавьер, Хавьер, Хавьер,  - шептала она в ночи. На желтый свет фонаря под ее окном, мигающий на теплом ветру, тут же прилетел мотылек. Мерседес истосковалась по танцам, они думала лишь о том, когда снова увидит своего гитариста. «Ах, если бы объявили конец чрезвычайному положению, мы бы могли быть вместе»,  - подумала она.
        Мерседес услышала едва различимые звуки гитары Эмилио, которые проникали сквозь черепичную крышу и растворялись в сумерках. Она, влекомая звуками музыки, впервые за долгое время взобралась на чердак. Лишь сейчас ей пришло в голову, что брат почувствовал себя брошенным и ненужным, когда она начала танцевать с Хавьером. Мерседес уже не была уверена, что он обрадуется ее вторжению.
        Когда она вошла в комнату, он продолжал молча играть на гитаре, как и раньше, когда она еще маленькой девочкой впервые нарушила его уединение. Шли часы. Светало. Мерседес проснулась и обнаружила, что лежит на кровати Эмилио. Брат спал в кресле, его руки обнимали гитару.
        На следующий день Конча открыла кафе. После целого дня, проведенного взаперти, она вздохнула с облегчением, открывая двери, чтобы вышел затхлый воздух.
        Казалось, нет никаких особых причин не открывать кафе. Бар стал местом горячих споров о том, что ожидает Гранаду. Ходили слухи о людях, которых жестоко избивали, заставляя предавать друзей и соседей, и каждый стал свидетелем ареста. Арестовывали за любую реальную или мнимую провинность. Чего действительно не хватало - это достоверной информации, ощущался дефицит сведений о том, что происходит по стране в целом. К неуверенности примешивался страх.
        В Гранаде остался один район, где продолжали оказывать решительный отпор войскам Франко,  - Альбайсин. У семьи Рамирес, кафе которых было расположено на краю этого старого квартала, теперь были веские причины бояться за свой собственный дом и средства к существованию. Теоретически этот квартал мог бы защитить себя сам. Он располагался на крутом холме и был обнесен рвом в виде реки Дарро, которая протекала у его нижней границы.
        Были возведены баррикады, чтобы заблокировать все выходы из Альбайсина. Учитывая его выгодное месторасположение, жители квартала имели большие преимущества по сравнению с войсками при защите своей «крепости». В течение нескольких дней велись ожесточенные бои, Рамирес видели, как многих из ополчения и штурмовых бригад уносят ранеными.
        Радио Гранады неустанно передавало предостережение: всякий, оказывающий сопротивление ополчению, будет расстрелян,  - но квартал не сдавался. Не было ни малейших сомнений, что в своей решимости удержать Альбайсин его жители пойдут до конца.
        У них было бы больше шансов, если бы военные не оккупировали Альгамбру, которая возвышалась прямо над Альбайсином. Однажды днем Конча из окна спальни увидела, как квартал обстреляли сверху из миномета. Пули градом посыпались на Альбайсин, круша крыши и стены. Пыль быстро улеглась, когда солдаты-мятежники прекратили это обширное разрушение. Через секунду раздался гул аэроплана, и началась бомбардировка. Люди в Альбайсине стали отличными мишенями.
        Сопротивление продолжалось несколько часов, но потом Конча увидела целые вереницы людей, которые появились в облаках еще не успевшей осесть пыли. Женщины, дети и старики, несшие тюки с одеждой и горсткой скарба, который удалось спасти из разрушенных домов, начали спускаться по холму. Трудно было что-то расслышать из-за пулеметной стрельбы, которая велась по крышам домов, и грохота артиллерийских снарядов, но, тем не менее, часто в секунды тишины слышался детский плач и негромкие стоны женщин, пробирающихся через баррикады.
        Последние несколько мужчин, у которых кончились патроны, поняли, что игра проиграна, забрались на крыши домов и стали размахивать белыми простынями в знак того, что сдаются. Они храбро сражались, но понимали, что у фашистов достаточно оружия, чтобы сровнять с землей каждый дом в квартале.
        Больше всего повезло тем, кто успел сбежать к республиканцам, но многие были арестованы.
        В тот день Антонио пришел бледный, встревоженный, его волосы были в пыли, которая, казалось, висела в неподвижном воздухе.
        - Они только что их расстреляли,  - сказал он родителям.  - Всех жителей Альбайсина, которых удалось арестовать. Просто хладнокровно расстреляли.
        Для всех в семье осознание собственного бессилия явилось ужасным открытием.
        - Они не знают пощады,  - почти беззвучно прошептала Конча.
        - Думаю, все обстоит намного хуже, скоро они это докажут,  - согласился с ней муж.
        Хотя изначально город захватили с впечатляющей хитростью, без капли крови, но в последующие дни поднялась волна насилия. Ночью беспрестанно стреляли, пулемет не умолкал ни днем, ни ночью.
        Пять дней спустя после захвата гарнизона и прекращения бомбардировки Альбайсина страсти поутихли. Сейчас рабочие начали забастовку, которая оказалась единственным действенным методом заявить свой протест против происходящих событий. С доступным хлебом и молоком никто не умирал от голода, и в «Бочке» было относительно спокойно. Все Рамирес, за исключением Игнасио, который появлялся и исчезал с улыбкой на лице, старались не отходить далеко от кафе.
        Муж Эльвиры Дельгадо находился в Севилье, когда войска заняли Гранаду, а его крайне правые взгляды удерживали его от путешествия по прилегающим территориям, которые до сих пор находились под контролем Республики. Из-за этого обстоятельства Игнасио еще больше радовался военному перевороту. Он купил номер «Эль Идеаль», сейчас лежавший на столике в баре, где пелись дифирамбы «прославленному генералу Франко»,  - политические пристрастия газеты сомнений не вызывали. Поздним утром Эмилио спустился вниз и увидел эту газету; ее заносчивые заголовки оскорбляли каждого, кто поддерживал Республику.
        - Фашистский ублюдок!  - воскликнул он, бросая газету через комнату. Страницы разлетелись по полу ковром.
        - Эмилио, прошу тебя!  - кричала мать.  - Ты только сделаешь хуже.
        - Хуже, чем уже есть, не бывает, разве нет?
        - Но когда все уляжется, генерал Франко наверняка окажется не такой уж сволочью,  - ответила она. Эмилио, как и мать, прекрасно понимал, что она сама не верит ни одному своему слову.
        - Мама, я говорю не о Франко. Я говорю о своем брате.  - Он поднял одну из страниц газеты и поднес ее к носу матери.  - Как он смел принести в дом такую мерзость?
        - Это всего лишь газета.  - Даже если по всей стране ситуация была не ахти, Конча стремилась, чтобы в ее семье царили мир и спокойствие. Она старалась примирить братьев. Эмилио знал, что мать так же, как он, ненавидит все, что делает Франко.
        - Это не просто газета. Это пропаганда. Неужели ты не понимаешь?
        - Но, насколько мне известно, сейчас в продаже только такие газеты.
        - Мама, послушай, пора тебе уже открыть глаза и узнать правду об Игнасио.
        - Эмилио!  - воскликнул Пабло, который пришел, услышав громкие голоса.  - Довольно. Мы больше ничего не желаем слушать…
        - Отец прав. Довольно с нас войны на улицах, давайте не будем повышать голос еще и дома.
        В этот момент появился Антонио. Он знал, что давняя вражда между младшими братьями только усилилась. Это было связано с конфликтом, который подобно землетрясению потряс всю страну. Политические разногласия вошли в их дом. Бескомпромиссные консервативные взгляды тех, кто пытался захватить власть в стране, таили для Эмилио личную угрозу. Эти двое юношей так же неистово ненавидели друг друга, как республиканцы и фашистские войска, патрулирующие улицы Гранады.
        Эмилио бросился прочь из комнаты. Все молчали до тех пор, пока не затих звук его шагов по лестнице на чердак.
        Новости, которые передавали по радио и печатали в газетах, часто были немногим достовернее слухов, но общая картина становилась яснее: армия Франко не везде одержала победу, на которую рассчитывала, и, хотя некоторые города сдались на милость победителя, многие оказывали ожесточенное сопротивление и оставались преданными действующему правительству.
        В Гранаде, как будто для того, чтобы заставить людей признаться, на чьей они стороне, националисты теперь заставляли мужчин записываться в охрану. Эти волонтеры носили синие рубашки и стали сподвижниками тирании. Существовало еще множество способов продемонстрировать свои взгляды, и цвет рубашки указывал, к какой именно правой группировке ты принадлежишь: к синим, зеленым или белым. Правые любили дисциплину и порядок.
        К концу июля Антонио заметил, как подобная политика дает в Гранаде свои результаты. Забастовки прекратились, и какое-то время казалось, что ничего не произошло. Такси стояли на обычных остановках, магазины работали, кафе поставили навесы. Светило солнце, а жара была уже не такой удушливой, как на минувшей неделе.
        Вроде бы ничего не изменилось, но на самом деле изменилось все. Тогда как большая часть страны оказывала сопротивление, Гранада, бесспорно, была на военном положении. Гражданским было запрещено ездить на автомобилях, были запрещены забастовки и ношение оружия.
        Как-то Конча, еще одетая в ночную сорочку, пила утренний кофе, когда через парадные двери кафе вошел Игнасио.
        - Доброе утро, дорогой,  - приветствовала она его, вздохнув с облегчением при виде сына и, как обычно, воздерживаясь от расспросов, где он провел ночь.
        Он наклонился, чтобы поцеловать мать во взъерошенную макушку, и обвил руками ее шею. Конча чуть не задохнулась от резкого запаха женских духов. Пахло ландышем или дамасской розой? Она точно не могла сказать, поскольку аромат духов смешался с таким знакомым запахом тела ее сына и запахом сигары (или двух?), выкуренной прошлым вечером.
        Он подвинул к матери стул, сел и взял ее руки в свои. Многие годы ее прославленный сын-сердцеед отрабатывал на Конче свои умения. У нее не было любимчиков, но был один сын, который лучше двух других был способен найти путь к материнскому сердцу.
        Игнасио должен был принять участие в нескольких представлениях этим летом. Начало сезона по крайней мере на время отложили, а это означало, что Игнасио был волен как птица. Он был явно доволен жизнью и самим собой.
        - Все не так ведь и ужасно, верно?  - сказал он матери.  - Что я тебе говорил?
        - Хотелось бы в это верить, Игнасио,  - ответила она, глядя сыну прямо в глаза. В его черных зрачках пылала любовь.
        Недели военного конфликта хватило, чтобы ее нервы стали напряжены до предела, и даже одного звука захлопывающейся двери было достаточно, чтобы она подпрыгнула. Все еще свежи были воспоминания о том, как соседей вытаскивали прямо из домов. Вчера они узнали, что и Луиса, и его сына Хулио расстреляли, и в ту же ночь дом Пересов был ограблен. Бедная Мария теперь дрожала от страха за свою жизнь и не выходила на улицу. Конча наведывалась к ней каждый день с момента ареста ее мужа и сына, но в то утро женщина была безутешна. Франсиско был слишком разгневан и не мог успокоить мать. Антонио целыми днями не оставлял друга одного, пытаясь обуздать его гнев. А сейчас Игнасио старался уверить ее, что «все не так ведь и ужасно».
        Но настоящая проверка нервов на прочность еще ждала их впереди. Утро 29 июля началось с воздушного налета на Гранаду. Налеты продолжались вплоть до конца августа. Хуже всего было не то, что они разрушали их город. Хуже всего было то, что многие жители находились на стороне республиканцев, чьи самолеты теперь их бомбили.
        Порой цели бомбардировщиков получали одобрение у тех, кто продолжал поддерживать законное правительство.
        Однажды утром Антонио вышел с отцом на улицу и увидел пролетающие над головой самолеты республиканцев. Они нацелили пулеметы на башню собора. Несмотря на то что это была знаменитая святыня, шедевр архитектуры, вред, нанесенный великим строениям и месту захоронения времен Изабеллы и Фердинанда, не тронул ни отца, ни сына. Как и большинство людей, они поддерживали законное правительство республиканцев, которое уже давно перестало преклоняться перед алтарем,  - настолько их возмущал тайный сговор между священниками и повстанцами. С самого начала противостояния католическая церковь встала на сторону военных.
        Газеты продолжали играть свою роль в раздувании конфликта внутри семьи Рамирес.
        - Опять эта фашистская газетенка!  - воскликнул Эмилио, бросая презрительный взгляд на газету, которая лежала в баре.  - Зачем он сюда это приносит?
        В этой утренней газете был размещен детальный репортаж о победе националистической армии. Республиканцы посадили несколько своих самолетов в Армилье, еще не зная, что город уже захвачен военными. Когда экипажи сошли с трапов, их тут же арестовали, а фашисты радостно праздновали «доставку» новых великолепных самолетов.
        - Какой подарок для Франко,  - прокомментировал Антонио себе под нос.
        Подобные истории отнюдь не способствовали поднятию боевого духа тех, кто поддерживал республиканцев. Хотя они продолжали сражаться за свои позиции, все еще могло обернуться по-другому.
        В последующие несколько дней в Гранаде продолжались бомбежки. Гибли ни в чем не повинные люди, рушились дома. Сирены возвещали о воздушной тревоге, но, даже несмотря на то что граждан предупреждали о налетах, на самом деле прятаться было некуда. Временами под грудой камней оказывался кто-то из ополчения, но чаще всего гибли простые граждане, измученные ежедневными бомбардировками Гранады, разрушительная сила которых, казалось, с каждым днем только возрастала.
        Шестого августа бомба упала на Плаза Нуэва, рядом с кафе. Одно из окон верхнего этажа разбилось вдребезги, осколки стекла рассыпались по комнате, весь дом содрогнулся. С полок прямо на стойку бара попадали бокалы, бутылки упали и разбились, по полу растекалась темная река из коньяка.
        Конча вместе с Эмилио и Мерседес убрала беспорядок. Впервые в жизни дети видели, как мама плачет. Видя материнское отчаяние, они расстроились.
        - Ненавижу,  - расплакалась она.
        Дети обменялись взглядами. Они видели, что мама вот-вот затянет свою обычную песню.
        - В стране неразбериха! В нашем городе беспорядок, а теперь и наше кафе… Только посмотрите на это!  - плакала она.
        Не было никакого сомнения в том, что эти катастрофы взаимосвязаны, но единственное, что было в их силах,  - привести свое кафе в порядок.
        - Послушай, мы все поможем это убрать,  - пообещал Эмилио, присев на корточки, чтобы поднять осколки десятка бутылок.  - Все не так плохо, как кажется.
        Мерседес пошла за веником. Первый раз за неделю что-то отвлекло ее от мыслей о Хавьере. Он занимал все ее думы почти каждую секунду с момента введения военного положения, но близко разорвавшаяся бомба отрезвила ее.
        И все же, когда она начала подметать, мелодичное позвякивание осколков стекла вернуло ее к мыслям о любимом. И о чем только она думала до встречи с ним? Мерседес ненавидела эту презренную войну, которая их разлучала.
        Пришел Антонио, усадил мать на стул, налил ей выпить из одной из уцелевших бутылок.
        - He знаю, как долго мы продержимся…
        - Что ты имеешь в виду?  - поинтересовался Антонио, желающий успокоить мать.
        - …с нашим кафе. Все настолько…
        Антонио видел, что мама устала, но им всем нужна была помощь. Каждый день люди ждали намека на то, что ситуация в городе стабилизируется, и Антонио был решительно настроен доказать, что некоторые аспекты их жизни остались без изменений. На данный момент в городе хватало запасов еды, поэтому они могли без труда накормить своих посетителей. Единственное, что невозможно было достать,  - это рыбу, поскольку город был пока отрезан от побережья. Но мясо, хлеб, овощи и фрукты раздобыть было несложно.
        - Послушай меня, мы должны попытаться жить обычной жизнью, в противном случае они по-настоящему выиграют, согласна?  - убеждал он мать.
        Она устало кивнула в ответ.
        Бомбы упали на Плаза Кристо и на гостиницу «Вашингтон», недалеко от Альгамбры, где люди прятались от пулеметных очередей. В тот день в городе погибли девять человек, в основном женщины, многие были тяжело ранены. Пока гибли эти невинные люди, другие такие же простые граждане чувствовали себя на грани истощения. Рев бомбардировщиков республиканцев над головами укреплял решимость фашистов подвергать наказанию тех, кто все еще поддерживал правительство. Не успевали и чернила высохнуть на бумаге, как приговор уже приводился в исполнение.
        Первыми предстали перед судом гражданский губернатор Мартинес, председатель местного совета адвокат Энрике Марин Фореро и два деятеля профсоюза: Антонио Руис Ромеро и Хосе Алькантара. 31 июля предстали они перед военным трибуналом, а всего через четыре дня их расстреляли у кладбищенской стены. Для этих людей и членов их семей все четыре дня были наполнены страхом и неверием в то, что подобное незаконное решение могло быть принято именем закона.
        В последующие дни расстреляли много других видных фигур Гранады: политиков, докторов, журналистов. Новости тех дней напугали семью Рамирес.
        - Это означает, что все мы в опасности,  - сказал Пабло.  - Абсолютно все.
        - Если они могут оправдать убийства, значит, ты прав,  - согласился Антонио, который всегда старался поддержать родителей.
        Даже если он сам уже и потерял надежду на то, что это столкновение скоро закончится, все же отдельные части действующей армии оставались верны республиканскому правительству и, оказывая сопротивление, возвращали свои позиции. Бескомпромиссная жестокость, с которой армия выполняла приказы Франко, просто поражала. Идеалисты, такие как Антонио, только лишь начинали понимать сущность своих врагов.
        К концу второй недели августа жара и бомбардировки только усилились, но погода уже мало кого интересовала. Странным было то, что сегодня могло обрушиться целое здание, но никто удивительным образом не пострадал, а завтра единственный взрыв на улице уносил жизни десятка человек. Такая злополучная судьба ждала женщин, которые погибли во время обстрела улицы Реаль Картуха. Их смерть была совершенно случайной.
        Уже больше двух недель Гранада оставалась фашистским островком, окруженным морем верных республиканцев. Раньше Антонио надеялся, что такая относительно небольшая часть суши легко может быть отвоевана, но надежда потихоньку угасала. Стали просачиваться слухи об успехах националистов в различных городах, включая Антекьеру и Марбеллу.
        Сейчас националистические силы организовали оборону против налетов на Гранаду с воздуха. Немецкие пушки были приведены в готовность, чтобы отразить атаки самолетов республиканцев, и бомбардировки прекратились.
        Как только перестали бомбить, на улицах Гранады вновь закипела жизнь - людей было больше, чем обычно в эту пору года. Как правило, многие уезжали из города на все лето, но сейчас побаивались из-за нестабильной политической обстановки. К тому же возрос приток людей из окрестных сел, и население Гранады значительно увеличилось.
        Атмосфера в городе была далека от праздничной, но в определенное время суток многолюдные улицы и площади напоминали времена праздников. Кафе были переполнены. Люди садились поближе к благодатной тени, молодые женщины лавировали между столиками, собирая пожертвования для Общества Красного Креста, филиалы которого, чтобы помочь раненым, были открыты по всему городу.
        Кинотеатры работали, как обычно, но были вынуждены бесконечно повторять одни и те же фильмы, которые хранились в запасниках. Людям, истосковавшимся по зрелищам, не оставалось ничего другого, как терпеть и смотреть тревожные кинохроники, которые беспокоили всех, независимо от политических пристрастий.
        Игнасио своей реакцией на происходящее продолжал настраивать родных против себя. Он даже не находил нужным скрывать свой энтузиазм по поводу того, что весь город и близлежащие села заняты фашистами. А со временем он даже стал разглагольствовать о зверствах, которые совершали сторонники Республики в таких городах, как Мотриль и Салобрена.
        - Они загнали женщин в море,  - кричал он Антонио и Эмилио, молча слушавшим речи брата,  - и убили их детей!
        Было ли это правдой или просто фашистской пропагандой, они все равно не собирались реагировать на слова Игнасио.
        - И вам, вероятно, известно, что они уничтожили весь урожай и забили скот!  - добавил он.
        Молчание братьев выводило Игнасио из себя. Он подошел к ним вплотную. Антонио почти физически почувствовал его злость, когда он выплюнул брату прямо в лицо:
        - Если мы все опухнем с голоду, в этом будет виноват не Франко!  - заявил он, стоя нос к носу с Антонио.  - В этом будут виноваты ваши республиканцы! Неужели вы не понимаете, что все кончено? Республике конец!
        По всей Гранаде люди толпились у радиоприемников: желтые от никотина пальцы, ногти обкусаны до мяса. Беспокойство, тревога, жара заставили город обливаться потом. Слухи о массовых казнях в разных уголках страны лишь усиливали страх.
        Люди боялись тех, кто жил с ними на одной улице, и даже тех, кто жил с ними под одной крышей. По всей стране произошел раскол в семьях.
        Глава семнадцатая
        Заявления Игнасио о том, что войска республиканцев бросают оружие и сдают свои позиции в горных деревнях, имели под собой почву, чего никак не желала признавать его семья. Действия армии Франко в Гранаде и ее окрестностях были молниеносными и результативными.
        - Я просто не могу в это поверить!  - воскликнула Конча как-то утром с плохо скрытым отвращением в голосе.  - Вы сегодня были на улице?
        Вопрос был адресован Антонио и Эмилио.
        - Выйдите на улицу и сами посмотрите! Пройдитесь к собору! Вы глазам своим не поверите.
        Эмилио никак не отреагировал, но Антонио встал и вышел из кафе. Когда он свернул направо на Рейес Католикос, тут же понял, что так сильно возмутило его мать. Улицы, примыкающие к собору, были украшены красными и желтыми флагами. Вероятно, их водрузили только сегодня утром; город выглядел нарядно, как в праздничный день.
        Было 15 августа. В любой другой год эта дата, возможно, о чем-то ему бы и напомнила, но сегодня она не имела смысла. 15 августа - Успение Богородицы, день, когда Дева Мария вознеслась на небеса. Для сотен верующих, собравшихся у дверей собора в надежде услышать мессу, которую служили внутри, это был один из самых почитаемых праздников в церковном календаре. В церкви просто не хватило места для всех желающих.
        Изнутри раздались аплодисменты, они распространились на площадь, и вскоре вся толпа рукоплескала в ответ. Появление архиепископа в главных дверях приветствовали оглушительные звуки военной фанфары.
        Оказавшись в окружении плотной толпы, Антонио попытался оттуда выбраться. Его тошнило от этой кичливой демонстрации единства военных и церкви, и он устремился прочь с площади. Повернув назад на главную улицу и направившись к Плаза Нуэва, он чуть не столкнулся с отрядом легионеров, которые строевым шагом шли к собору; по их суровым точеным лицам струился пот. Антонио почти перешел на бег. Он краем глаза заметил нескольких нарядно одетых людей, которые вышли на свои украшенные флагами балконы. Некоторые заметили и Антонио - единственного человека, который двигался против колонны солдат.
        Когда он вернулся в кафе, родители сидели вместе за столом. Отец курил и смотрел в никуда.
        - Антонио,  - окликнула Конча, улыбнувшись старшему сыну,  - ты вернулся… Что сейчас происходит на улицах?
        - Люди празднуют, вот что происходит,  - ответил он, задыхаясь от отвращения.  - Католики и фашисты. Отвратительно. Терпеть не могу. Какая мерзость. Архиепископ, жирная задница… Господи, заколол бы его, как свинью!
        - Тсс, Антонио,  - урезонила его мать, заметив, что в кафе вошли посетители. Месса закончилась, в бары опять потекли люди.  - Прикуси язык.
        - Мама, но почему?  - прошипел он.  - Как человек, являющийся главой Церкви, может благословлять все эти… убийства? Где его сострадание?
        Антонио был прав. Монсеньор Августин Парадо-и-Гарсия, кардинал, архиепископ Гранады, являлся одним из многих высших чинов католической церкви, которые горячо поддерживали Франко. Эти люди считали мятеж в рядах армии священным крестовым походом. И только по этой причине предпочитали не вмешиваться и не пытаться спасти жизни невинных людей, арестованных и убитых националистами.
        Конча повязала фартук и встала за стойку бара, за ней последовал Пабло, и, когда они стали принимать заказы, Антонио исчез за дверью.
        Для Антонио стало слабым утешением то, что Франко вскоре стал взимать со своих сторонников взнос в размере десяти тысяч песет. Деньги жертвовались в фонд армии, Общества Красного Креста, на них покупали самолеты, и некоторым семьям приходилось брать на дом постояльцев - старших офицерских чинов. Война дорого обходилась всем, сами банки тоже переживали кризис. Никто не хотел вкладывать в банки деньги. Люди только снимали со счетов, запасы хранилищ потихоньку иссякали.
        Пабло с Кончей прислушивались к ворчанию своих малочисленных богатых клиентов. Кафе всегда славилось смешанной клиентурой, и чете Рамирес приходилось нелегко в их желании сохранять абсолютный нейтралитет. Любая другая позиция была чревата последствиями и даже губительна.
        - На прошлой неделе они забрали «крайслер» моего мужа,  - сказала одна женщина лет пятидесяти пяти, с красивой прической.
        - Печально,  - ответила ее подруга.  - А когда, думаешь, вам его вернут?
        - Не уверена, что теперь хочу получить его назад,  - сказала она с плохо скрываемым презрением.  - Я видела его сегодня утром - битком набит ополченцами. Можешь себе представить, в какое убожество они его превратили. Сбоку на двери огромная вмятина.
        Конфликт больно ударил по обеим сторонам. Многие имели родственников в других городах, а какое-то время сообщение между Гранадой и внешним миром было ограничено. И никакое количество выпитого коньяка не могло в полной мере унять тревоги людей, которые сидели в кафе, волнуясь о здоровье своих сыновей и дочерей, дядей и родителей в Кордове, Мадриде и далекой Барселоне, от которых они не получали вестей. Мерседес отчаянно ждала новостей из Малаги.
        Теперь, когда положение националистов в Гранаде стало прочным, они принялись посылать войска в другие города. Антонио и его друзья с радостью узнали, что многие из этих городов оказывают решительное сопротивление. Хотя узкий коридор между Севильей и Гранадой был в руках нацистов и усиленно охранялся, большая часть региона до сих пор оказывала сопротивление войскам Франко. Жесточайшая борьба продолжалась даже в маленьких городках, которые националисты рассчитывали взять без сопротивления.
        Зловещее задание - следить за жителями Гранады - было поручено членам фашистской молодежной партии фалангистов, которые с радостью принялись доносить и преследовать тех, кого считали республиканцами. Преступлением против нового режима считалось почти все, начиная от коммунистической пропаганды на стенах, которую могли туда повесить сами фалангисты, чтобы спровоцировать конфликт, и заканчивая голосом, отданным за Социалистическую партию на предыдущих выборах. Самым страшным казалось то, что аресты были почти произвольными.
        Для Эмилио день после Успения Богородицы, 16 августа, стал самым худшим днем войны. В течение суток арестовали его лучшего друга Алехандро и его кумира Гарсиа Лорку. Поэт незадолго до переворота приехал в Гранаду, чтобы побыть с семьей, но, почуяв грозящую ему из-за социалистических симпатий опасность, покинул дом и спрятался у приятеля-фалангиста. Даже помощь того, кто поддерживал правых, не спасла его. Лорку арестовали в тот же день, когда его зятя, мэра Монтесиноса, расстреляли у кладбищенской стены.
        Новость об аресте Лорки тут же распространилась по округе, и три дня его семья и все, кто его любил, пребывали в тревожном ожидании. Лорка не принадлежал ни к одной политической партии, поэтому трудно было объяснить его задержание.
        Эмилио работал в кафе, когда услышал разговор двух посетителей. Сначала он решил, что ошибся, но потом понял, о ком они говорят.
        - Значит, ему выстрелили прямо в спину, да?  - спросил один другого.
        - Нет, прямо в зад,  - пробормотал тот.  - За то, что он гомосексуалист.
        Они не подозревали, что Эмилио ловит каждое их слово.
        Минутой раньше в кафе спустился Игнасио. Он услышал последние слова и не мог не вмешаться в разговор.
        - Да-да, именно так все и произошло. Ему пальнули прямо в зад за то, что он гомик, maricon! В этом городе слишком много подобной швали.
        В кафе повисла гробовая тишина. Даже часы, казалось, перестали тикать, но Игнасио не мог сдержаться, когда предоставлялась возможность привлечь внимание толпы.
        - Нашей стране нужны настоящие мужчины,  - с вызовом произнес он.  - Испания никогда не станет сильной державой, пока в ней полно педиков.
        С этими словами он пересек кафе и исчез за дверью на улице. Его мнение разделяло большинство правых. Мужественность являлась необходимой чертой настоящего гражданина.
        Какое-то время все молчали. Эмилио замер на месте как громом пораженный. По его лицу текли слезы. Он вытер их тряпкой, но они продолжали течь. Появилась Конча, взяла сына за руку, отвела в кабинет за баром и закрыла дверь. Оттуда раздавались приглушенные рыдания, а посетители продолжили начатые беседы. Вышел Пабло, чтобы присмотреть за кафе. От Алехандро не было никаких известий, и Эмилио казалось, что худшее уже произошло.
        Смерть Лорки стала переломным моментом в конфликте. Последние надежды на честность и справедливость рассеялись. Люди по всей Испании пришли в ужас от такой жестокости.
        В конце августа, когда жители Гранады только успели почувствовать облегчение от прекращения бомбардировок, самолеты республиканской армии вновь закружили над Гранадой. Некоторые бомбы падали на город, артиллерийские орудия были абсолютно не в силах их остановить. Хотя подобный шаг республиканцев вселял страх и ужас во всех, включая тех, кто их поддерживал, своими авиаударами они показали, что война еще не проиграна.
        - Видите,  - воскликнул Антонио на следующий день, обращаясь к родителям,  - мы еще в силах вернуть Республику!
        - Мы все это понимаем,  - перебил его Эмилио,  - разумеется, за исключением Игнасио.
        Конча вздохнула. Эта вражда между сыновьями, которая зрела вот уже многие годы, окончательно утомила ее. Она изо всех сил старалась сохранять нейтралитет, оставаться невозмутимой и беспристрастной.
        Когда прекратились налеты, город вновь словно бы зажил обычной жизнью.
        Как-то раз в конце месяца Игнасио вернулся домой, сияя как никогда.
        - На следующей неделе состоится коррида,  - сообщил он родным.  - Я впервые выйду на арену в качестве матадора.
        Антонио не смог сдержать едкий ответ.
        - Хорошо, если арену снова станут использовать по прямому назначению,  - сказал он. Все поняли, на что он намекает.
        В начале августа на арене в Бадахосе, городке к юго-западу от Гранады, весь песок на огромной арене пропитался не кровью быков, а кровью тысяч республиканцев, социалистов и коммунистов. Их пригнали на аккуратную белую plaza de toros[58 - Арена для корриды (исп.).] и через ворота, где обычно начинался парад, вывели на арену. Пулеметы уже были выстроены, почти две тысячи мужчин и женщин упали как подкошенные. Некоторые тела несколько дней пролежали на арене, пока их не убрали, а кровь запеклась и стала черной на белом песке. Ходили слухи, что прохожих мутило от тошнотворного запаха пролитой крови, и единственное, от чего были избавлены жертвы националистов,  - от вида своего разграбленного и опустошенного города.
        - Что бы там ни случилось в Бадахосе,  - заявил Игнасио,  - эти rojos[59 - Красные (исп.).], видимо, получили по заслугам.
        Он прошел мимо Антонио и положил руки матери на плечи.
        - Ты же придешь на корриду, придешь?  - с мольбой вопрошал он.
        - Конечно, приду,  - заверила мать.  - Я бы такого никогда не пропустила. Только не уверена, что придут твои братья.
        - Я и не жду их прихода,  - ответил он, оборачиваясь, чтобы посмотреть на Антонио.  - Особенно того, что наверху.
        На следующей неделе на арене царила эйфория. Трибуны гудели от возбуждения, когда зрители, разодетые в лучшие наряды, оживленно болтали и махали друзьям через всю толпу. Поскольку этим спортом увлекались преимущественно консерваторы, открытие сезона корриды знаменовало собой возвращение к нормальной жизни, и люди смаковали это мгновение.
        Пабло с Кончей были на трибунах. Антонио, Эмилио и Мерседес решили остаться дома.
        Со своих мест, надежно отгороженных от идеального круга plaza de toros, зрители не видели опустошения и разорения родного города. Для людей в настоящий момент важным было лишь одно: они могли насладиться возвращением к своей старой жизни, чувством привилегированности, возвратом к старинным традициям и иерархии. Даже место зрителя - на солнце или в тени - отражало социальное положение человека в городе.
        - Что бы ни произошло в ближайшие несколько месяцев,  - говорили соседи Кончи,  - по крайней мере мы избавимся от этих ужасных левых в городском совете.
        После этих слов она постаралась не прислушиваться к двум пожилым мужчинам, сидевшим рядом с ней, которые явно не имели представления о том, насколько жестоко и бесчеловечно обошлись с некоторыми социалистами, членами городского совета, но обрывки разговора продолжали долетать до нее, от этого никуда нельзя было деться.
        - Будем молиться, чтобы нация увидела свет и сдалась на милость генерала Франко,  - сказал один из них.
        - Будем надеяться,  - ответил другой.  - Так будет лучше для всех. И чем скорее это произойдет, тем лучше.
        - Не слушай их,  - посоветовал Пабло, тоже уловив обрывок разговора.  - Свой ум людям не вставишь. Смотри! Вот-вот начнется парад…
        Торжественная церемония затмила пышностью предыдущие, мужчины казались еще красивее, костюмы - еще ярче. Целый час Игнасио готовился к представлению в своей гримерной. Он затянул на поясе брюки, уложил и заколол волосы, прежде чем надеть гладкую шляпу - монтеру. Он с восхищением взглянул на свое отражение в зеркале и задрал вверх подбородок. Сияющая белизна костюма лишь подчеркивала его темные волосы и смуглую кожу.
        Выйдя на арену с другими участниками парада, он поклонился распорядителю корриды и местным знаменитостям, сидевшим в ложе. Игнасио подумал, что в жизни нет ничего лучше корриды.
        «Все только начинается»,  - подумал он, греясь в лучах искренней радости и предвкушения.
        Игнасио должен был выйти на ринг третьим. Хотя люди проявляли уважение, их совершенно не впечатлили два первых матадора. Второй матадор неудачно начал выступление, когда его бык ударил в заграждение и сломал рога.
        Беспечность животного сохранила ему жизнь и свободу, его вернули на пастбище, где он вырос. Этот же матадор искусно расправился со вторым быком, потом нанес ему быстрый чистый удар, но не было в его выступлении зрелищности, ничто не тронуло зрителей.
        Все ждали выхода Игнасио. Многие уже раньше видели его выступления, а о его мастерстве, о поразительном умении уворачиваться от быка не раз писали местные газеты.
        Толпа была готова к захватывающему зрелищу. Лучшее всегда оставляли напоследок. Та вакханалия смерти и насилия, свидетелями которой люди стали за последний месяц, лишь подогрела аппетит к зрелищам. Они уже видели много пролитой за сегодняшний день крови, но пока еще не получили в полной мере двойного удовольствия от волнения и душевной разрядки. Эти быки не представляли настоящей опасности для молодых людей.
        Жестокость толпы, казалось, можно было потрогать. Они не желали, чтобы бык умирал так быстро: он должен был умирать медленно, испытывая сильные страдания перед последним, решающим ударом, мучения животного следовало растянуть надолго.
        Сейчас большая часть арены находилась в тени, и наконец повеяло прохладой. Лучи низкого вечернего солнца играли на золотой вышивке куртки Игнасио. Настало лучшее время для боя.
        Бык бросился к матадору, коснулся его плаща, передние ноги оторвались от земли. Несмотря на раны, нанесенные пикадорами и бандерильеро, животное продолжало излучать мощь и энергию. Игнасио продемонстрировал искусный удар - лезвием мулеты пощекотал спину быка.
        После нескольких простых поворотов Игнасио осмелел. Он изумлял толпу грациозностью «бабочки», размахивая плащом у себя за спиной, а потом, к восхищению зрителей, встал на колени.
        - Какое безрассудство!  - затаила дыхание толпа.  - Какая самоуверенность! Какие нервы!
        Бык склонил голову. Сможет ли Игнасио увернуться, находясь в такой позе? Секунду спустя зрители уже знали ответ.
        Игнасио вскочил на ноги и сорвал аплодисменты. Сейчас он стоял спиной к быку - он продолжал демонстрировать животному свое превосходство. Это был жест, граничащий с пренебрежением. Если бы бык мог, он бы пронзил рогами идеальные круглые ягодицы дерзкого противника, но воля животного уже была сломлена.
        Faena[60 - Завершающая и важнейшая часть выступления матадора (исп.).] подходила к концу. Игнасио осталось лишь сделать несколько вероник, раскручивая плащ над головой. На последнем пируэте раненый бык пробежал так близко от Игнасио, что его белая куртка стала алой от крови животного.
        - Теперь я понимаю, зачем он оделся в белое,  - сказала Конча.
        Игнасио коснулся левого рога животного. Была в его жесте какая-то нежность, как будто он гладил быка, благодаря того за возможность испытать себя.
        Предварительная работа Игнасио с быком грацией и элегантностью напоминала танец в замедленном исполнении, а сейчас бык шел прямо на него, почти на полусогнутых, достойный уважения. Игнасио поднял клинок и глубоко вонзил его в быка, поразив животное в самое сердце. Когда зрители увидели предсмертные конвульсии поверженного быка, они вскочили и замахали платками. Противостояние между Игнасио и быком было почти совершенным.
        Родители Игнасио весь бой сидели молча, разве что несколько раз вскрикнули, когда вся толпа, затаив дыхание, ждала, что будет дальше. Пару раз Конча хватала мужа за руку. Матери было тяжело смотреть на то, как сын оказался один на один с быком, она испытывала при этом настоящий ужас. Лишь когда лошади протащили тушу животного по арене в последний раз, Конча перевела дыхание. Затем Пабло стал ликовать с остальными, опьяненный гордостью оттого, что его сын купается в поклонении толпы.
        Загремели фанфары. Игнасио вновь вышел на арену и прошелся перед зрителями, подняв руки вверх, приветствуя радостные возгласы. Чувственные и соблазнительные узкобедрые юнцы с важным видом сделали круг почета, ослепляя зрителей блеском алых, розовых и белых костюмов, испачканных кровью.
        Конча встала. Она тоже гордилась Игнасио, но ненавидела это место, от корриды ее тошнило, и она была рада, что уже можно уходить.
        Коррида, казалось, стала кратковременным возрождением былой Гранады: на улицах было множество людей, бары переполнены, все гуляют. Отряды ополчения, находясь в состоянии боевой готовности, настороженно следили за происходящим, но все, кому было не по себе от триумфа правых сил, в ту ночь предпочли остаться дома.
        Игнасио стал уважаемым человеком. В самом модном баре возле арены он в окружении своей свиты и десятков богатых землевладельцев и страстных любителей корриды, которые выстроились в очередь, чтобы пожать ему руку, праздновал свою победу. Здесь же сидели десятки женщин, ловивших его взгляд; веселье продолжалось до глубокой ночи. Все в этом тесном кругу придерживались одинаковых взглядов на происходящее в Испании, в пьяных тостах и песнях отражалось их отношение к ситуации в стране.
        Красавчик Лорка, что за скука!
        Держу пари, досталось суке!
        Они повторяли эти слова снова и снова, получая истинное наслаждение от их двойного смысла.
        - Видели бы вы моего братца, когда он узнал о смерти Лорки,  - смеялся Игнасио в кругу своих приятелей.  - Полностью раздавлен!
        - Значит, он тоже педик, да?  - спросил, испуская густой сигарный дым, один из его наиболее вульгарных приятелей.
        - Скажем так,  - заговорщическим шепотом признался Игнасио,  - он не разделяет моего влечения к девушкам…
        Одна из самых роскошных женщин в баре во время этого разговора украдкой приблизилась к Игнасио, он обхватил руками ее талию, продолжая беседу со своими приятелями. Он сделал это непроизвольно. В три часа ночи, когда бар наконец-то закрылся, они вместе направились в ближайшую гостиницу «Мажестик», в которой всегда оставляли свободными пару номеров для звезд корриды.
        И в последующие дни Игнасио был неугомонным. Он едва сдерживал свое ликование. Родным подарили голову быка - результат его изумительной победы. Где-то в темном углу кафе она провисела много лет, ее безучастные глаза молча взирали на посетителей, входивших в «Бочку».
        Но даже в то время, когда Игнасио праздновал победу, зверства продолжались. Лорка был лишь одним из сотен исчезнувших с лица земли.
        Месяц спустя раздался страшный грохот - в три часа ночи кто-то постучал в стеклянную дверь «Бочки». Удары были настолько сильными, что дверь чуть не разбилась.
        - Кто там?  - крикнул старший Рамирес из своей комнаты на третьем этаже.  - Кто, черт возьми, барабанит там в дверь?
        - Рамирес, открывай! Немедленно!  - Резкий голос и фамилия Пабло свидетельствовали о том, что дело безотлагательное.
        К этому моменту уже все жители улицы проснулись. Ставни были открыты, женщины и дети высунулись из окон, несколько отважных мужчин вышли на улицу и оказались лицом к лицу с десятком солдат. Залаяли собаки, звук их отрывистого лая рикошетом отлетал от стен, создавая на узкой улочке оглушающую какофонию. Удары продолжали сыпаться на стекло двери даже тогда, когда Пабло начал отодвигать засов. Лишь после того как дверь распахнулась, стук прекратился и даже собаки замерли. Пятеро солдат ворвались в кафе, с грохотом захлопнув за собой дверь. Остальные околачивались на улице и курили, не обращая ни малейшего внимания на возмущенные взгляды окружающих. На улице стало тихо. Прошло минуты две, а может двадцать, никто не знал, сколько именно.
        Наконец двери распахнулись. Молчание нарушил крик сеньоры Рамирес.
        - Вы не можете его забрать! Вы не можете его забрать!  - рыдала она.  - Он не сделал ничего плохого. Вы не можете его забрать!
        В ее голосе слышались отчаяние и беспомощность. Она понимала, что никакими протестами солдат не остановить. Тот факт, что у них не было официального постановления об аресте, не имел ни малейшего значения.
        На улице не горели фонари, поэтому было трудно с точностью сказать, что происходило в полутьме, но все увидели, что на улицу вывели Эмилио. Он был в ночной сорочке, которая казалась неестественно белой в ночном сумраке, руки связаны за спиной, голова опущена. Он стоял и не двигался. Один из солдат ударил его в живот прикладом.
        - Шевелись!  - приказал он.  - Немедленно!
        От удара Эмилио, казалось, очнулся. Он, спотыкаясь, точно пьяный, чуть не падая на неровной мостовой, побрел прочь из дому.
        Потом раздался голос сеньора Рамиреса, старавшегося успокоить жену:
        - Его отпустят, дорогая. Его отпустят. Они не имеют права его арестовать.
        Человек шесть солдат проследовали по улице вслед за Эмилио, двое постоянно толкали его между лопаток, чтобы он шел, куда надо. Вскоре они скрылись за углом, стук металлических набоек на форменных сапогах растаял в тишине ночи. На улицу высыпали соседи, женщины бросились утешать Кончу, мужчины были разгневаны и напуганы.
        Антонио с Игнасио стояли нос к носу.
        - Пошли,  - сказал Антонио.  - Мы должны их догнать. Быстро.
        Уже давно Игнасио перестал слушаться брата, но теперь их хотя бы связывала общая цель. Тревога за родного человека, особенно за мать, на короткое время объединила их.
        Через пару минут они увидели вдалеке группу военных и последовали метрах в восьмистах за ними, скрываясь в темных арках и дверных проемах, когда солдаты останавливались. Если бы их заметили, беды было не миновать, особенно Эмилио. Больше всего Антонио удивило, что они направлялись прямо к государственному учреждению. Меньше месяца назад отсюда управляли Гранадой во имя благополучия горожан.
        Эмилио очередной раз получил тычок в спину, упал на порог, затем двери плотно закрылись у него за спиной. Стало светать, братьям опасно было оставаться на улице, их вот-вот могли заметить. Они опустились на корточки у дверного проема, боясь даже закурить, поскольку зажженная спичка могла привлечь к ним ненужное внимание. Минут десять они так и сидели, споря о том, что делать дальше. Остаться? Уйти? Постучать в дверь?
        Вскоре ситуация разрешилась сама собой: к боковой двери подъехала машина, из нее вышли двое солдат. Невидимые фигуры впустили их в здание, а через несколько минут они появились вновь. На этот раз между ними шел еще один человек. Они поддерживали его под руки, поскольку сам он идти не мог, но делали они это не из сострадания. Человек согнулся пополам от боли, а когда они открыли дверь машины и впихнули его внутрь, стало видно, что доброта тут ни при чем. К нему относились как к вещи. Когда человек повалился на сиденье машины, оба брата, Антонио и Игнасио, мельком увидели белую ночную сорочку. Не оставалось ни малейших сомнений, что человек, которого они видели,  - Эмилио.
        Машина с ревом умчалась в ночь. Пришлось признать, что машину им не догнать.
        У Антонио на сердце скребли кошки. «Мужчины не плачут»,  - повторял он себе. Мужчины не плачут. На его лице застыли печаль и недоверие, он тут же зажал ладонью рот, чтобы сдержать рыдания, но глаза наполнились слезами. Какое-то время братья сидели, опустив головы, рядом с каким-то незнакомцем, крепко спящим на полу в подъезде.
        Игнасио начал волноваться. Уже почти рассвело, им нужно было убираться отсюда, возвращаться домой. Их родители ждут известий.
        - Что мы им скажем?  - прошептал Антонио сдавленным голосом.
        - Что его арестовали,  - резко ответил Игнасио.  - Какой смысл врать?
        Они молча и медленно возвращались домой по пустынным улицам. Антонио ожидал ободряющих слов от младшего брата, но тот не сказал ничего. Хладнокровие Игнасио в сложившейся ситуации на мгновение выбило Антонио из колеи. Он знал, что Игнасио ненавидит Эмилио, но представить не мог, что брат как-то причастен к его аресту.
        Как старший брат, он должен был сам рассказать родителям, что произошло. Игнасио держался в стороне, его мнение о ситуации осталось таким же туманным, как и городские улицы.
        Вот уже больше месяца власть в городе принадлежала националистам, но с каждым днем число людей, которых арестовывали и грузовиками отвозили на кладбище, где расстреливали, продолжало расти. Казалось невероятным, что это может коснуться их семьи.
        - Может, они просто хотят задать Эмилио несколько вопросов об Алехандро?  - предположила Мерседес, отчаянно хватаясь за соломинку. Со времени ареста лучшего друга Эмилио от того не было никаких известий.
        Конча Рамирес была убита горем. Она не могла этого выносить. Живое воображение и неизвестность рисовали перед ней ужасные картины того, что могло произойти с ее сыном.
        Однако Пабло наотрез отказывался верить, что больше никогда не увидит Эмилио, он говорил со всеми так, как будто его сын вот-вот вернется.
        Соня и Мигель уже давно выпили по второй, а потом и по третьей чашке кофе. Время от времени к ним подходил официант и спрашивал, не нужно ли чего. Прошло два часа с тех пор, как они сели за столик.
        - Они, наверное, обезумели от горя,  - заметила Соня.
        - Думаю, вы правы,  - пробормотал Мигель.  - Это означало, что и их семью не миновала ужасная участь. Арест одного означал, что теперь они все в опасности.
        Соня огляделась.
        - Здесь становится слишком душно. Не возражаете, если мы выйдем на свежий воздух?  - предложила она.
        Они расплатились по счету и вышли из кафе. Мигель продолжил свой рассказ, пока они гуляли по площади.
        Глава восемнадцатая
        Целыми днями Конча молилась за возвращение сына.
        Она становилась на колени у кровати, складывала руки в немой мольбе и начинала просить снисхождения у Девы Марии. Она мало верила, что ее молитвы будут услышаны. Националисты прикрывались именем Господа, но Конча была абсолютно уверена, что Он не будет внимать просьбам ни одной из сторон конфликта.
        В комнате ничего не трогали с той ночи, как Эмилио вырвали из постели. Мать не хотела ничего менять. Простыни оставались такими же смятыми, похожие на сливки в чашке кофе, одежда, которую он носил в день ареста, была небрежно перекинута через старый стул. Гитара лежала по другую сторону кровати, ее чувственные изгибы напоминали красивое женское тело. Сеньоре Рамирес пришло в голову, что по иронии судьбы гитара была единственной женственной и чувственной вещью в его постели.
        Через день после ареста Эмилио Мерседес обнаружила плачущую мать в комнате брата. Впервые за несколько недель она подумала о ком-то, кроме Хавьера, и, вероятно, впервые в жизни избавилась от своих детских иллюзий.
        Она ни разу не улыбнулась за все восемь недель, как они виделись с Хавьером в последний раз. Насколько ей было известно, Хавьер находился у себя дома, в Малаге, когда войска Франко заняли Гранаду. С его стороны было бы неразумно рисковать своей жизнью и возвращаться в Гранаду. Даже ради нее. Поэтому в Мерседес боролись тревога за любимого и растущее раздражение из-за того, что он не подал ей весточки. Она не знала, что и думать. Если он жив и здоров, почему не дает о себе знать? Почему не приезжает? Для Мерседес подобное состояние неизвестности было в новинку, оно приводило девушку в уныние, недовольство росло. Но, увидев материнские слезы, она потрясенно поняла, что люди вокруг нее, возможно, страдают не меньше.
        - Мама!  - воскликнула она, обнимая Кончу.
        Не привыкшая к таким проявлениям нежности со стороны дочери, Конча заплакала еще горше.
        - Он вернется,  - прошептала дочь матери на ухо.  - Обязательно вернется.
        Чувствуя, как мать дрожит в ее объятиях, Мерседес внезапно испугалась. А что, если ее любимый добрый брат, с которым у нее было столько общего, не вернется?
        В неизвестности прошло несколько дней, Пабло с головой окунулся в работу в кафе. Людей было, как всегда, много, но теперь у него не было помощника, Эмилио. Хотя Пабло был угнетен и встревожен, целый день его разум был занят другими вещами. Время от времени его, словно удар, пронзало отчетливое воспоминание об Эмилио. Тогда он чувствовал, что в горле встает комок, а на глаза наворачиваются слезы, которые так обильно проливала его жена. Но он, мужчина, должен был сдерживать эмоции.
        На четвертое утро после ареста Эмилио Конча решила, что из тупика, в котором оказалась семья Рамирес, должен быть найден выход. Она должна узнать правду. Вероятно, в местном ополчении сохранились хоть какие-то записи.
        Она всегда относилась к этим злобным личностям в отвратительных кожаных шляпах с большим подозрением, и с момента возникновения конфликта ее неприязнь к ним только усилилась. Они постоянно балансировали на грани вероломства и предательства.
        Конча сама пошла в отделение. Дрожащим голосом она назвала имя сына, дежурный открыл книгу на столе, чтобы просмотреть записи за минувшие несколько дней. Он провел пальцем по списку и перевернул несколько страниц. Сердце Кончи подпрыгнуло. Имени ее сына там не было. Может, это означает, что его отпустили? Она повернулась, чтобы уйти.
        - Сеньора!  - окликнул он ее тоном, который можно было назвать дружелюбным.  - Как фамилия, вы сказали?
        - Рамирес.
        - Мне показалось, вы сказали Родригес…
        Для Кончи Рамирес весь мир остановился. Ее надежды взлетели так высоко, но по тону его голоса она поняла, что все они были тщетны. С его стороны это было преднамеренной жестокостью - вселить в нее надежду, а теперь разбить ее, раздавить сапогом, как букашку.
        - Вот запись о неком Рамиресе. Сделана она вчера утром. Был вынесен приговор. Тридцать лет.
        - А где он?  - шепотом спросила она.  - В какой тюрьме?
        - Пока не могу вам этого сказать. Приходите на следующей неделе.
        Во всей этой суматохе Конче удалось добраться до двери, где она упала на колени. Новость сразила ее, словно удар. Она задыхалась и через какое-то время поняла, что звериный вой, который она слышит,  - это ее собственные рыдания. В пустом коридоре отделения ополчения звук ее страданий отражался от высоких потолков. Из-за конторки на нее безо всякого участия взирал сквозь стекла очков дежурный. Он уже за сегодняшнее утро повидал немало других плачущих матерей, их боль не находила в нем ни малейшего отклика. Он не любил «сцены» и надеялся, что эта женщина, как и многие другие до нее, скоро уберется прочь.
        Оказавшись на улице, Конча хотела одного: вернуться домой и рассказать родным новость. Она, спотыкаясь, шла по улицам, и с каждым поворотом знакомые здания дарили ей такую необходимую поддержку. Прохожие принимали ее за подвыпившую и направляли в нужную сторону, когда она, пошатываясь, натыкалась на двери магазинов. Она едва узнавала улицы своего города, но инстинктивно, глядя сквозь пелену слез, добрела до знакомого палисадника «Бочки».
        Пабло не нужно было даже говорить, что случилось. По выражению лица жены он сразу, как только она вошла в кафе, понял, что новости плохие.
        Девять ночей они не спали, каждый день Конча пыталась выяснить, куда забрали Эмилио. Ее лицо примелькалось в отделении. Когда она наконец получила окончательное подтверждение того, что ее сын находится в тюрьме недалеко от Кадиса, это принесло ей странное чувство облегчения. Тюрьма находилась в двухстах километрах от Гранады, но теперь они хоть что-то знали наверняка.
        Сначала Конча решила поехать к сыну. Если бы она смогла передать ему провизию, он бы не голодал.
        - Но это же глупо - ехать так далеко,  - сказал Игнасио.  - Особенно в одиночестве.
        - У меня нет выбора,  - ответила Конча.
        - Конечно же, есть!  - настаивал Игнасио.
        - Однажды ты поймешь,  - спокойно ответила она,  - когда у тебя будут собственные дети.
        - Что ж, храни тебя Господь. Это все, что я могу тебе сказать.
        Поездка заняла два дня. Несмотря на все необходимые документы, которые предполагали безопасное передвижение, постоянные проверки часто сопровождались агрессией солдат и ополченцев, и несколько раз Конча была почти уверена, что ее вернут в Гранаду.
        Когда Конча наконец добралась до места, в свидании с сыном ей отказали.
        - Он в одиночной камере,  - рявкнул дежурный.  - Пока он лишен всех льгот.
        Она даже представить себе не могла, какие могут быть в этом ужасном месте «льготы».
        - Как долго это продлится?  - спросила она, онемев от разочарования.
        - Может, два дня, может, две недели. Поживем - увидим!
        Она не решилась спрашивать, кто увидит. В любом случае она уже не верила их словам.
        Продукты она оставила в тюрьме. Конча не знала, попадет ли ее передача к сыну. В один из грецких орехов она спрятала записку. Это было просто материнское письмо, в котором она сообщала о делах в семье и передавала ему приветы. Но когда это письмо обнаружили, срок заточения Эмилио в одиночке увеличили еще на одну неделю.
        Из многих источников Конча и Пабло узнавали об условиях содержания в тюрьме. Временами кому-то удавалось бежать, но более распространены были истории о ежедневных расстрелах и жестоком обращении с осужденными.
        Пока Конча была занята личной драмой - арестом сына, матери по всей стране теряли своих сыновей. А сыновья - матерей.
        С наступлением осени националисты забросали бомбами безоружных жителей Мадрида, всем грозила опасность. Даже матерей, которые толпились в очередях за молоком для своих детей, отправляли к праотцам. Целью Франко была столица Испании, войска националистов достигли окрестностей города. Разбрасывались листовки, предупреждающие жителей: если они не сдадутся, Мадрид сотрут с лица земли. Непрекращающиеся бомбардировки уничтожали население города. Люди являлись отличными мишенями.
        Все - и республиканцы, и сторонники Франко - следили за новостями из Мадрида. События в столице обуславливали исход конфликта для всей страны.
        В начале ноября прилетели первые русские самолеты и начались контратаки. Хотя в воздухе господствовали республиканцы, на земле добивались успеха войска Франко. В том же месяце они заняли один из пригородов Мадрида, Гетафе, и это вселило в них надежду на то, что они вот-вот одержат окончательную победу.
        Антонио стал изучать газеты более внимательно и нередко, пока мать вытирала стаканы, читал для нее вслух выдержки.
        - Несмотря на непрекращающиеся бомбардировки со стороны республиканцев, войска повстанческой армии заняли Карабаншель и важные мосты, что открыло им доступ в центральную часть города,  - читал Антонио.  - На улицах ведутся ожесточенные рукопашные бои, потери исчисляются тысячами для обеих сторон. Войска Франко прорвали оборону и вошли в университетский городок.
        Антонио не знал, что мать неотступно следит за происходящим, слушая каждое утро запрещенную радиостанцию, которая вещала из Малаги.
        - Это положит конец войне,  - сказал Антонио.  - Вероятно, Франко добьется своего.
        Игнасио, который только что вошел в кафе и слышал слова Антонио, решил успокоить мать.
        - Знаешь, мама,  - заявил он,  - как только Франко провозгласит победу, твоего Эмилио отпустят.
        - Хорошо бы,  - улыбнулась она при этой мысли.  - Но разве не важно, какие против него выдвинуты обвинения?
        - Думаю, что важно. Но уверен, что ничего серьезного.
        Игнасио иногда нравилось выступать в роли утешителя матери. Это облегчало редкие приступы вины, вызванные тем, что неосмотрительная болтовня о гомосексуализме брата, возможно, привела к его аресту. Если бы он мог предвидеть, какое жестокое наказание ожидает брата и какое горе его арест принесет семье, он был бы более осмотрителен, несмотря на свое негативное отношение к Эмилио.
        Победа Франко над Мадридом не была настолько неотвратимой, как полагал Игнасио. Измученные жители Мадрида увидели проходящих мимо них солдат в форме и решили, что это батальоны националистической армии. С нескрываемым удивлением и радостью они вскоре поняли свою ошибку. Революционные песни и характерная мелодия «Интернационала» тут же указали им, что это члены интернациональных бригад, которые, как по волшебству, прибыли им на выручку. Среди них были немцы, поляки, итальянцы и англичане; поговаривали, что все они, без исключения, бесстрашно отправятся на передовую.
        Члены анархистского движения, которые неистово верили в свободу, даже если и не были дисциплинированными бойцами, тоже прибыли на защиту Мадрида. Бои в университетском городке продолжались, как и сражения за больницу, которую захватили националисты. Вскоре эта территория вновь оказалась в руках республиканцев, линия фронта изменилась в очередной раз.
        В конце ноября 1936 года Игнасио, просматривая свежие газеты правых сил, узнал последние новости о событиях в столице. В отличие от остальной семьи, которая терпеть не могла читать сообщения правой прессы, Игнасио нарочно читал их, а его сожаления о том, что Франко проиграл сражение за Мадрид, уже переполнили чашу терпения его обычно флегматичного отца.
        - Игнасио,  - воскликнул отец, наконец выйдя из себя,  - неужели ты на самом деле думаешь, что солдаты имеют право убивать невинных людей?
        - Каких невинных людей?  - Игнасио не мог скрыть своего презрения.  - Что ты имеешь в виду под словом «невинные»?
        - Простых жителей Мадрида, разумеется! Женщин и детей, которых бомбы разрывают на куски. В чем они виноваты?
        - Тогда что ты скажешь о заключенных? Едва ли они заслужили смерть, согласен? Не рассказывай мне о невиновности! Какая еще невиновность?!  - Игнасио стукнул по столу кулаком.
        Игнасио имел в виду казнь заключенных националистов в начале этого месяца. Мадрид являлся городом смешанных политических взглядов, тут поддерживали и республиканцев, и националистов, а когда республиканская армия начала одерживать победы, многие националисты, оставшиеся в городе, были вынуждены бежать. Несмотря на это, многие были арестованы. Когда в начале ноября показалось, что войска Франко вот-вот войдут в Мадрид, возникла серьезная обеспокоенность тем, что армейские офицеры, находящиеся под арестом, могут присоединиться к захватчикам. Чтобы этого не произошло, несколько тысяч заключенных вывезли за пределы города и хладнокровно расстреляли республиканские гвардейцы, рвущиеся на защиту своей столицы.
        Пабло молчал. Даже ярым сторонникам республиканцев было стыдно за этот поступок. Он просто вышел из комнаты. Иногда это было намного проще, чем вступать в спор с сыном, и, хотя отец был с ним в корне не согласен, последние слова Игнасио звучали искренне. В этом противостоянии порой было очень трудно сказать, кто прав, а кто виноват.
        Гранада продолжала жить в страхе и тревоге. Как-то декабрьским днем, когда на улицах уже стемнело и булыжные мостовые в свете уличных фонарей поблескивали, словно металл, в бар вошли двое солдат-националистов. На этот раз им не пришлось стучать по стеклу. Бар работал, было много посетителей, зашедших выпить чашечку обеденного кофе.
        - Мы бы хотели осмотреть помещение,  - заявил один солдат Пабло слишком дружелюбным тоном, который сразу настораживал.
        Хозяин кафе не стал им препятствовать, прекрасно понимая, что это лишь вызовет нежелательную агрессию.
        Прямо за баром располагалась маленькая кухня, а за ней кладовка, размером не больше буфета, где Пабло составлял заказы и делал переучет, подсчитывал доходы и расходы. Кроме письменного стола здесь стоял старый деревянный комод, из которого и без обыска фашистских вандалов так и вываливались бумаги. Солдаты перевернули каждый ящик, пока все не оказались пусты, но даже не удосужились прочитать ни одной бумажки. Они напоминали детей, скаливших зубы при виде созданного ими в комнате беспорядка, получая удовольствие от того, что бумаги летали, как снег во время бури, когда они ворохом бросали их в воздух. Это было похоже на игру. Их совершенно не интересовали счета за хлеб и ветчину.
        Пабло продолжал обслуживать клиентов.
        - Не беспокойся,  - ободряюще сказал он жене.  - Позже мы уберем. Нам нечего прятать. Я уверен, они скоро уйдут.
        Конча аккуратно нарезала тонкими ломтиками огромный кусок manchego[61 - Овечий сыр (исп.).] и с еще большим усердием разложила его на тарелке, сохраняя занятой и непринужденный вид. Но внутри у нее все сжималось от страха. Они с Пабло молча согласились, что в такой ситуации лучше сохранять полнейшую невозмутимость.
        Посетители продолжали пить и потихоньку разговаривать, но атмосфера в кафе стала напряженной. Жители Гранады уже привыкли к подобным вторжениям, и, несмотря на то что в этой обстановке им было нелегко поддерживать непринужденную беседу, они с упорством придерживались привычного ежедневного распорядка жизни, например по крайней мере раз в день заходили в бар или кафе.
        Двое солдат на самом деле и не собирались ничего искать. Как только все бумаги оказались на полу кладовки, они тут же взялись за то, что явилось истинной причиной их вторжения. Их интересовало радио. Все остальное было лишь игрой. С торжествующим выражением лица тот, который был повыше, потянулся к ручке настройки, включил радио и сделал шаг назад. Радио не пришлось даже настраивать. Сигнал был уже пойман, комната наполнилась звуком мужского голоса. Это, вне всякого сомнения, были волны коммунистической радиостанции, которая регулярно передавала сводки последних событий по всей стране. Он сделал звук громче, чтобы было слышно и в баре. Когда солдат помоложе вошел в кафе, его лицо расплылось в самодовольной улыбке. Теперь радио вещало на всю комнату. Пабло с Кончей тут же бросили заниматься своими делами за стойкой бара и всплеснули руками. Все воззрились на фашиста, который стоял абсолютно спокойно, скрестив руки на груди.
        Конча всегда глубокой ночью слушала радио, пока Пабло мыл оставшиеся пепельницы и стаканы, а дети уже спали.
        Старший по званию откашлялся, ему приходилось говорить, перекрикивая звук радио. Конча отпустила руку мужа, за которую только что крепко держалась, и едва заметно подалась вперед. Она не удостоит этих типов лишними вопросами и сама во всем признается, сохранив свое и чужое время. Однако сделать это оказалось не так-то просто. Она почувствовала, как муж схватил ее за предплечье, а потом, секунду спустя, почти грубо отпихнул в сторону и вышел вперед, практически заслонив собой от солдат.
        У нее оставалась лишь доля секунды, чтобы возразить, но время было упущено. Пабло протянул обе руки, на его запястьях защелкнулись наручники, и мгновение спустя его уже вывели из кафе. Он внимательно посмотрел на жену. Она поняла, что означает его взгляд. Если она откроет рот, арестуют не только его, но их обоих. А иначе уведут только одного Пабло.
        Ее охватило чувство вины, но, несмотря на шок, она продолжала, как во сне, заниматься рутинной работой.
        Мерседес вошла в кафе приблизительно час спустя после того, как солдаты увели отца. Она все утро провела с Пакитой и ее матерью, помогая им расставить вещи в новой квартире. Дом ее подружки в Альбайсине был почти разрушен во время летних бомбежек, и ради собственной безопасности они были вынуждены искать другое пристанище. Впервые за долгое время Мерседес захотелось танцевать, она надеялась застать дома Антонио. Он мог подобрать мелодию, а желание потанцевать было таким сильным, что ее не останавливал даже тот факт, что старший брат являлся жалкой копией Хавьера или Эмилио.
        Когда пришла дочь, Конча была в кабинете, убирала последние разбросанные бумаги. Мерседес тут же поняла: что-то произошло. Со дня ареста Эмилио она не видела, чтобы мама была такой бледной. Несколько минут спустя с работы пришел Антонио. Конча спокойно рассказала детям о том, что произошло. Дети обезумели от горя, но помочь ничем не могли.
        Игнасио вернулся поздно ночью, еще не зная дурных вестей. Мать закрывала бар на ночь. Арест отца вывел Игнасио из себя. Гнев его был направлен не на тех, кто его арестовал, а на собственную семью, особенно на Кончу.
        - Но зачем он вообще слушал это радио?  - ругался он.  - Почему ты ему позволила?
        - Я не позволяла,  - спокойно объясняла она.  - Отец не слушал радио.
        - Значит, Антонио!  - взвизгнул Игнасио, от злости его голос ломался.  - Этот красный брат! Этот глупый ублюдок - он всех нас в могилу загонит, неужели не понимаешь? Ему плевать, понимаешь, плевать! Ему на нас плевать!
        Он стоял очень близко от матери. Она почти физически ощущала его ненависть.
        - Это не Антонио,  - тихо призналась она.  - Это я.
        - Ты?  - Он стал говорить тише.
        Конча объяснила сыну, что на самом деле виновата она, это она совершила преступление.
        Игнасио был зол и на мать, и на отца. Отец должен был запретить матери слушать эти подрывные радиостанции, а матери не стоило вызывать ненужные подозрения своей кампанией за освобождение Эмилио.
        - Вы должны быть тише воды, ниже травы!  - орал он.  - Это бросит тень на наше кафе - его станут считать «кафе для красных», даже если отец этого и не понимал!
        Но поделать ничего было нельзя. Спустя несколько дней Конча узнала, что Пабло Рамирес находится в тюрьме недалеко от Севильи.
        Сразу после ареста Пабло заперли с сотнями других заключенных в кинотеатре в соседнем городке. Теперь многие тюрьмы были импровизированными, националисты арестовывали так много людей, что обычные тюрьмы были переполнены. Арены для корриды, театры, школы, церкви - везде содержали невинных жертв, и республиканцы не могли не заметить иронии судьбы: места, где получали удовольствие, развлекались, учились и даже молились, теперь стали местом пыток и убийств.
        В кромешной темноте кинотеатра, где оказался перепуганный, сбитый с толку Пабло, круглые сутки люди спали в фойе, в проходах, ютились на неудобных деревянных сиденьях. Прошло несколько дней, прежде чем группу арестованных перевели в тюрьму в двухстах километрах к северу. Никто не побеспокоился сообщить людям, куда их отправляют.
        Тюрьма была рассчитана на три сотни заключенных, но сейчас в ней содержалось две тысячи. Ночью они лежали, плотно прижавшись друг к другу, прямо на каменном полу, не в состоянии пошевелить и пальцем. Это был холодный ад. Если один кашлял, просыпалась вся камера, и такое соседство означало лишь одно: если у кого-то был туберкулез, он распространялся подобно лесному пожару.
        За время заключения Пабло побывал в нескольких тюрьмах, но везде было одно и то же. День начинался еще до восхода солнца - угрожающе бряцали ключи, громыхали металлические задвижки, открывающие камеры. Следовал завтрак: жидкая овсяная каша, принудительное посещение церковной службы, распевание фашистских патриотических песен и долгие часы сплошной скуки и неудобства в ледяной, кишащей вшами камере. Обед напоминал завтрак, но в похлебку бросали еще и горсть чечевицы. После обеда в души заключенных закрадывался страх.
        После ужина некоторые начинали молиться Господу, в которого едва веровали. На висках выступал пот, сердце бешено колотилось. Приближалось время, когда начальник тюрьмы скучным монотонным голосом зачитывал список приговоренных к казни. Заключенные были вынуждены слушать, вздрагивая после каждой новой фамилии, если она начиналась с той же буквы, что и их собственная. Список, казалось, был составлен наобум, и попадание в него было делом случая, как будто надзиратели сидели у жаровни и, чтобы как-то убить время, тянули жребий.
        Большинство испытывали смешанное чувство тошноты и облегчения от осознания того, что они могут прожить еще один день. Всегда находился человек, который, услышав свое имя, терял над собой контроль, и беспомощное, неприкрытое горе лишало остальных покоя - завтра на его месте легко мог оказаться любой.
        Время от времени Конча навещала Пабло. Она выезжала рано утром, а возвращалась уже за полночь, раздираемая тревогой из-за того, в каких условиях находится ее муж, и ужасом при мысли о том, что Эмилио столкнулся с тем же. Ей до сих пор так и не удалось увидеть своего сына.
        Все время, за исключением этих нечастых поездок, Конча посвящала работе в кафе. Понимая, что мать не выдержит такого напряжения, Мерседес старалась во всем ей помогать. Девушка поняла, что постоянная занятость работой - это один из способов не думать об отсутствии стольких дорогих для нее людей.
        Им сообщили, что Эмилио перевели в тюрьму возле Уэльвы. Туда доехать было еще сложнее, чем до Кадиса, но в следующем месяце Конча наконец добилась свидания с ним. Она приготовила корзинку с едой и припасами. Мать раздирали смешанные чувства: с одной стороны, она была рада видеть сына, с другой - боялась увидеть, в каком состоянии он находится.
        Когда Конча приехала в тюрьму, офицер презрительно посмотрел на женщину.
        - Ваша передача Рамиресу больше не понадобится,  - холодно сказал он.
        Матери вручили свидетельство о смерти. В нем говорилось, что Эмилио умер от туберкулеза. Так долго она хваталась за последний лучик надежды, но теперь надежду сменило неопровержимое доказательство его смерти.
        Конча не помнила, как приехала домой. Благодаря оцепенению и шоку она смогла, плохо осознавая происходящее, вернуться в Гранаду.
        Игнасио стал бывать дома все реже и реже. Судьба родных волновала его, но больше всего заботило чувство самосохранения, поэтому, когда Конча вернулась, дома, как обычно, были только Антонио и Мерседес. Бледная кожа и бескровные губы матери все сказали без слов. Дети уложили ее в кровать и просидели у постели всю ночь. На следующий день она молча показала им свидетельство о смерти. Оно лишь подтвердило то, что они и так уже знали.
        Когда Конча уезжала на свидание к отцу, в кафе управлялась одна Мерседес, но в остальные дни в свободную минутку она бегала в Сакро-Монте. Сейчас для нее имели смысл лишь танцы. И это было рискованно, поскольку в Гранаде были введены новые жесткие правила поведения. Женщины были обязаны одеваться скромно, прикрывать руки и шею, более того, «подрывная» музыка была запрещена, равно как и танцы. Жесткие рамки, навязанные новым режимом, лишь распаляли в Мерседес желание танцевать. Танцы - это выражение свободы, которую она никому не позволит у себя отобрать.
        Мария Родригес обладала безграничным терпением и неисчерпаемым запасом знаний все новых последовательностей шагов, которые она показывала Мерседес. Она первая оценила, как возросло мастерство этой девушки. Отсутствие Хавьера, смерть Эмилио, сама атмосфера горя, которой был пронизан дом, не требовали от Мерседес никаких усилий, чтобы изобразить пафос и чувство потери. Чувства были такими же неподдельными, как пол у нее под ногами.
        В облике Антонио, такого далекого и озабоченного, не осталось и следа от внешности того старшего брата, которого помнила Мерседес. Сейчас он был настоящим главой семьи и всегда беспокоился о благополучии сестры, особенно когда она поздно возвращалась из Сакро-Монте. Гранада была городом, где танцы не приветствовались.
        В комнате, погруженной в ночной сумрак,  - ставни были закрыты - тишину нарушил негромкий щелчок входной двери. Мерседес не только пришла поздно, она еще и попыталась скрыть, что вернулась, украдкой войдя в дом.
        - Мерседес! Где, черт возьми, ты была?  - раздался суровый шепот.
        Из тени коридора выступил Антонио. Мерседес столкнулась с братом лицом к лицу - голова опущена, руки спрятаны за спиной.
        - Почему ты так поздно? Почему ты так с нами поступаешь?
        Он колебался, в нем боролись два противоречивых чувства: полное отчаяние и безграничная любовь к этой девушке.
        - Что ты прячешь? Будто я не догадываюсь!
        Она протянула руки. Мерседес держала пару изношенных черных туфель из мягкой, будто бы человеческой кожи, подошвы протерты почти насквозь.
        Он нежно взял ее за запястья и сжал ее руки.
        - Пожалуйста, в самый последний раз, я прошу тебя…  - заклинал он.
        - Извини, Антонио,  - тихо ответила она, глядя в глаза брату.  - Но я не могу прекратить. Ничего не могу с собой поделать.
        - Это небезопасно, милая, небезопасно.
        Глава девятнадцатая
        Сейчас Игнасио с Антонио находились по разные стороны баррикад. Франсиско Перес, лучший друг Антонио, вбил ему в голову, что Игнасио каким-то образом причастен к аресту отца и брата Франсиско, Луиса и Хулио. Тогда обвинение показалось оскорбительным, но Антонио так и не смог окончательно выбросить его из головы. Близкие отношения Игнасио с правыми, которые сейчас были у власти в городе, не оставляли ни малейших сомнений в том, что он на стороне Франко. Игнасио был звездным талисманом у некоторых злейших сторонников несправедливости и жестокости в городе.
        Антонио понимал, что ему придется быть настороже. Несмотря на их кровное родство, он отдавал себе отчет, что его взгляды и дружба с ярыми социалистами делают его легко уязвимым.
        Хотя Гранада находилась в руках националистов, в ней оставалось немало скрытых сторонников правящего республиканского правительства, готовых в любой момент восстать против тирании, при которой их вынудили жить. Это означало лишь одно - жестокость проявляли не только сторонники Франко. Нередко случались убийства людей, которых подозревали в сотрудничестве с войсками Франко, на их телах иногда были следы пыток.
        Некоторые подобные инциденты начинались как уличные драки с выкриками, тычками и пинками. В одну секунду они могли перерасти в настоящую войну между молодыми людьми, которые в большинстве случаев вместе выросли, вместе гоняли мяч по улицам. Тот же лабиринт узких улочек с такими мелодичными названиями, как Силенсио, Эскуэлас, Дукеса[62 - Тишина, Школа, Герцогиня (исп.).], который когда-то был местом бесконечных детских игр в прятки, стал сценой ужасных преступлений. Подъезды домов - кратковременные укрытия в те счастливые времена - стали служить настоящим убежищем, могли даровать жизнь или смерть.
        Поздней ночью в январе 1937 года Игнасио с тремя приятелями выпивал в баре неподалеку от арены для корриды. Сюда частенько наведывались сторонники нового режима, бар был постоянным местом для собраний любителей корриды, поэтому если сюда заглядывали сторонники республиканцев, то ничем хорошим это не заканчивалось. В углу сидела небольшая группа мужчин, незнакомых большинству постоянных посетителей; в воздухе запахло грозой. Даже не оборачиваясь, все нутром чуяли присутствие четырех неряшливо одетых молодчиков, и сам бармен обслуживал их подчеркнуто формально, не желая вступать в разговор.
        Около полуночи незнакомцы встали, чтобы уйти. Проходя мимо, один из них сильно толкнул сидящего Игнасио в плечо. При других обстоятельствах это можно было бы расценить как дружеский жест, но не тогда и не в том баре. Это был Энрике Гарсиа. Они с Игнасио вместе учились в школе и когда-то даже были лучшими друзьями.
        - Как дела, Игнасио?  - спросил Энрике.  - Как поживает матадор номер один в Гранаде?
        В последних словах явно сквозила насмешка, Игнасио тут же понял, на что намекает Гарсиа. Намеки на его причастность к казням в городе разозлили Игнасио. Для него существовала разница между обычным информатором и настоящим убийцей. Собственную жажду крови он удовлетворял на арене.
        Он понимал, что не должен отвечать. Если Гарсиа здесь, чтобы затеять драку, это послужит для него хорошим уроком.
        Гарсиа навис над Игнасио. Как у пикадора на коне, у Гарсиа были явные преимущества перед сидящим Игнасио. Нечасто Игнасио чувствовал себя таким уязвимым, он ненавидел этого человека за то, что тот стоял так близко и нависал над ним, как будто хотел воткнуть пику ему в бок. Если Игнасио не собирался показывать свой взрывной темперамент, ему следовало отсюда убираться. И поживее.
        - Ладно,  - спокойно сказал он, оглядываясь на своих приятелей.  - Думаю, мне пора.
        Приятели зашептались. Им еще рано было уходить, но они видели, что Игнасио пора. Они без слов понимали, что, если выйдут с ним на улицу, это может быть расценено как угроза. Игнасио следовало потихоньку исчезнуть. Существовала вероятность того, что ситуация утрясется сама собой.
        Уже через секунду он был на улице. Несмотря на относительно ранний для Гранады час, здесь не было ни души. Засунув руки в карманы, он неспешно побрел по Сан-Херонимо к собору. Ночь стояла сырая, и булыжники на мостовой блестели в неярком свете фонарей. Он никуда не спешил. Ему показалось, что он услышал шаги, но, обернувшись, никого не увидел. Он продолжал свой путь, намеренно не ускоряя шаг. Почти дойдя до конца улицы, он резко свернул на одну из самых многолюдных улиц города.
        Именно там, на углу он почувствовал резкую боль в шее. Кто бы ни нанес удар, он, видимо, затаился в подъезде, прекрасно зная, что его жертва пойдет домой по этой дороге. От шока Игнасио пошатнулся и чуть не упал в сточную канаву. Он согнулся от боли, в глазах стоял туман, к горлу подкатила тошнота. Второй удар пришелся по спине. С растущей тревогой (больше всего он боялся, что заденут его красивое лицо) Игнасио поднял голову и увидел, как к нему приближаются еще трое мужчин. Они появились с улицы Санта-Паула, параллельной Сан-Херонимо. Игнасио понял, что попал в тщательно расставленную ловушку.
        Оставался один выход - бежать. Игнасио побежал, ощутив прилив адреналина. Его хорошая физическая форма пригодилась ему как никогда. Он, не разбирая дороги, поворачивал налево, направо, путался в улочках, которые так хорошо знал с самого детства. Перед глазами все еще стоял туман, но он не отрывал взгляд от земли, глядя под ноги, чтобы не споткнуться. Несмотря на ночную прохладу, его тело взмокло.
        Игнасио припал к дверному проему, чтобы отдышаться. Он увидел, что рубашка взмокла не от пота, а от крови. Алой и обильной. У него было с собой оружие - нож с костяной рукояткой, который он всегда носил с собой. И хотя пока не было случая им воспользоваться, он полез в карман куртки, чтобы удостовериться, что нож там. Его единственной целью было добраться домой, но, когда он встал, его ноги подкосились.
        Он понимал, что сейчас является загнанным зверем, у которого слишком мало шансов уйти живым от своих преследователей, чьи ножи были, вне всякого сомнения, острее, чем его собственный. Может, ему удастся где-то спрятаться, пока охота не закончится? В минуты редкой снисходительности распорядитель корриды мог дать быку временную передышку, если считал, что тот демонстрирует небывалую отвагу. Игнасио молился о том, чтобы эти rojos подумали, что ему удалось оторваться, и оставили его в покое. Вероятно, подобные надежды питает и бык во время противостояния с матадором, веря, что в последнюю секунду появится шанс на долгожданное спасение.
        Когда вечером Игнасио шел в бар, он совершенно не ожидал такого исхода - как и бык, вбегающий на арену. Сейчас он понимал, что эти левые все тщательно спланировали. Им казалось, что они знают, чем все закончится, как знает и продавец билетов, чем закончится коррида. Целый вечер с ним играли, как с быком, и теперь, когда Игнасио скорчился на полу в подъезде, его тело напряглось в ожидании завершающего удара, который обязательно должен последовать. Перед ним пронеслись «моменты истины», как перед животными, которых он заставил упасть на колени. Он понимал - конец неизбежен. Не существовало ни тени сомнения в исходе этого ритуала. Его начали загонять в ловушку, как быка на арене, с того момента, когда Гарсиа походя толкнул его в плечо.
        Возможно, эти были последние отчетливые мысли Игнасио, прежде чем он начал терять сознание, и случайный прохожий мог ошибочно принять его за спящего бродягу. Сквозь пелену он видел, как к нему приближаются двое. В свете фонарей его быстро угасающее сознание увидело вокруг их голов светящиеся нимбы. Может, это ангелы пришли ему на помощь?
        На улице Паз Гарсиа схватил его за куртку и быстро нанес последний удар ножом. Но в этом уже не было необходимости. Нельзя убить мертвого.
        Они вытащили Игнасио за ноги на середину дороги, чтобы его тело обнаружили с первыми лучами солнца. Это убийство было, с одной стороны, пропагандой, с другой - необычным актом мщения. Из ниши в стене близлежащей церкви на тело Игнасио взирал святой. Широкий кровавый след обозначил место, где Игнасио прятался, а по булыжникам, которыми была выложена дорога, струились ручейки крови. К утру все следы смоет дождь.
        В церкви на лике Христа через аккуратно проколотые дырочки проступали капельки крови; на улице через рваную рану на шее быстро утекала жизнь человека.
        Когда стало светать, в «Бочку» принесли дурную весть. Стук в дверь тут же возродил в душе Кончи ужасные воспоминания об аресте Эмилио. С тех пор она почти полгода не смыкала глаз по ночам и, даже если и погружалась в сон, просыпалась от малейшего звука: от стука ставен на соседней улице, оттого что оставшиеся ее дети ворочались в постели, от скрипа половицы, от приглушенного кашля.
        Антонио поехал на опознание. Личность погибшего не вызывала сомнений. Несмотря на жестокие колотые раны, красивое лицо Игнасио осталось нетронутым.
        Одетого в лучший костюм тореро Игнасио забрали из морга и повезли на повозке, запряженной лошадью, к кладбищу на холме, возвышающемся над городом. Похоронный кортеж вел Антонио. Его сестра остатки своих сил направила на то, чтобы поддержать безутешную мать. Она практически несла на себе ее истощенное тело.
        Конче Рамирес каждый шаг давался с трудом, как будто она сама несла нелегкую ношу - гроб сына. Подходя к кладбищенским воротам, она внезапно в полной мере ощутила неотвратимость происходящего: двое ее сыновей погибли. До этого мгновения она цеплялась за призрачную надежду, что все это неправда. Не сюда она стремилась попасть. Позади шли друзья, молча, понурив головы, глядя на грязные туфли, ступающие по мокрой дороге.
        На эти похороны пришло довольно много людей. Кроме родных явились все распорядители корриды в округе, некоторые преодолели расстояние в пару сотен километров, прибыли даже из более отдаленных районов. Может, Игнасио не успел полностью проявить себя, но его карьера была очень яркой, выдающейся, за короткое время у него появилось множество поклонников. Среди них было много женщин; некоторые - просто безымянные воздыхательницы из толпы, но также было немало и тех, кого он любил,  - кого-то несколько дней, кого-то лишь одну ночь. Его любовница Эльвира тоже пришла вместе со своим мужем, Педро Дельгадо, который приехал отдать дать уважения одному из ярчайших молодых андалусских матадоров. Он старался не обращать внимания на обильные слезы, катившиеся по щекам жены, но потом заметил: если бы она не плакала, то была бы единственной не плачущей женщиной в процессии.
        На могиле воздвигли камень. «Tu familia no te olvida»[63 - Твоя семья помнит тебя (исп.).]. Хоронили одного, а плача и горя хватило бы на двоих. Рамиресы роняли горючие слезы. Конча оплакивала потерю не одного, а двух прекрасных сыновей, в равной степени скорбела о них обоих. Оба, и Игнасио, и Эмилио, испытывали границы родительского терпения, но сейчас, казалось, это уже не имело значения.
        Боль от утраты Эмилио была такой же острой в этот холодный январский день, как и в день, когда его увели из дому. Казалось, траур Кончи никогда не закончится, поскольку она так и не увидела тела. Эти похороны стали двойной церемонией: она хоронила и среднего, и младшего сына.
        Хотя Антонио и Мерседес были раздавлены потерей братьев, сила материнского горя ошеломила их. Конча несколько дней не ела, не разговаривала и не спала, казалось, ничто не могло вывести ее из этого бессознательного состояния. Долгое время детям не удавалось до нее достучаться.
        Потеря любимых, находившихся по разные стороны баррикад, стала двойной бедой для семьи Рамирес. Почему именно они? Следующие недели семья провела в состоянии беспомощного недоверия, не сознавая, что подобное сейчас происходит по всей Испании. В данный момент осознание того, что они были не единственными, с кем случились такие непредвиденные несчастья, служило слабым утешением.
        Глава двадцатая
        Морозные дни января сменились слякотью февраля, словно накинувшего на город серое покрывало. Солнце едва проглядывало из-за туч, и горы Сьерра-Невада исчезли в тумане. Казалось, Гранада утратила связь с внешним миром.
        Наконец острая боль утраты в семье Рамирес утихла, и ежедневные заботы о том, как выжить в стране, где идет война, отвлекли от горя. В кафе стало неуютно. Всех попыток Кончи поддерживать в баре чистоту, как ни печально, было недостаточно. Даже если бы она смогла со всем управляться сама, тревога за мужа истощила ее, а мучительная боль от утраты Игнасио и Эмилио продолжала подкашивать ее силы.
        Все чаще ощущалась нехватка продовольствия, и каждый день приходилось из кожи вон лезть, чтобы достать продукты для семьи и провизию для кафе. «Бочка» являлась наследством ее детей, и теперь главной задачей Кончи стало сохранение семейного дела. Она старалась не злиться на дородных владельцев роскошных домов на Пасео-дель-Салон, у которых, казалось, всегда было вдосталь еды, тогда как для многих пришло время очередей и скудных обедов.
        За минувшие несколько месяцев Мерседес стала намного менее эгоистичной и теперь без всяких напоминаний помогала матери. Однако в душе она ощущала тщетность всего происходящего. Подносить посетителям кофе и маленькие стопки жгучего коньяка иногда казалось ей абсолютно бессмысленным занятием, и временами она не могла скрыть своего отношения от матери.
        - Я согласна с тобой, Мерше,  - говорила Конча.  - Но это дает людям ощущение нормальной жизни. Может быть, пока и этого достаточно.
        Краткие мгновения общения с людьми в многолюдном кафе были единственной ниточкой, которая связывала их с прошлым, тем, что они скоро назовут «былыми временами». Мерседес ничего не радовало. Голые деревья на улицах и площадях были похожи на скелеты. Из города ушло все, что она любила. И от Хавьера не было никаких вестей.
        Однажды утром Конча наблюдала, как Мерседес метет пол в кафе, медленно и педантично заметая крошки, пепел и клочки бумажных салфеток в центр комнаты. Мать видела, что дочь рисует идеальные невидимые круги на полу и что ее бедра описывают круги в такт движениям. Рукава ее вязаной кофты были подвернуты, мышцы на сильных руках напрягались, когда она держала веник. Конча ни секунды не сомневалась в том, что мысли Мерседес витают где-то далеко. Безусловно, она танцует в своем воображении. Под аккомпанемент Хавьера.
        Еще с раннего детства Мерседес жила в собственном вымышленном мире, и сейчас лишь благодаря этим фантазиям существование девушки было сносным. Иногда она задавалась вопросом: неужели так и будет продолжаться до самой смерти? Только постоянно мечтая, она могла пережить смутные времена. Мерседес подняла голову, почувствовав на себе взгляд матери.
        - Почему ты на меня смотришь?  - сердито спросила она.  - Я что, плохо подметаю?
        - Конечно, хорошо,  - ответила мать, чувствуя негодование дочери.  - Ты отлично подметаешь. Я очень благодарна тебе за помощь.
        - Но я ненавижу убирать. Я ненавижу каждую секунду, каждую минуту, каждый час каждого дня!  - с раздражением воскликнула Мерседес, швыряя веник в другой угол комнаты.
        Она схватила стул, стоявший возле ближайшего стола, и на какое-то мгновение мать отпрянула назад, думая, что дочь и его бросит в угол.
        Вместо этого Мерседес тяжело опустилась на стул. Девушка положила локти на стол и обхватила голову руками. Хотя последние несколько месяцев Мерседес мужественно переживала потери, способность скрывать свои чувства внезапно покинула ее.
        Девушке было о чем горевать. Двое любимых братьев погибли, отец в тюрьме, а Хавьер, человек, которого она страстно любила, исчез. Даже Конча не ожидала, что дочь расплачется, будет горько сожалеть о потере. Признательность и благодарность могут подождать.
        Один из постоянных посетителей появился в дверях, но тут же ретировался - понял, что сейчас не совсем подходящий момент для ежедневного кофе с молоком.
        Конча подвинула стул к дочери и обняла ее.
        - Бедная Мерше,  - прошептала она.  - Моя бедная, бедная Мерше.
        Мерседес едва ли слышала слова матери, так горько она плакала.
        Хотя Конча была не виновата в сложившихся обстоятельствах, тем не менее она чувствовала свою вину в том, что жизнь дочери перевернулась с ног на голову. Казалось, жизнь Мерседес лишилась смысла, мать сочувствовала ее горю и разочарованию. Хотя все старались сохранить обычный уклад жизни, переутомление наложило отпечаток на лица людей, живущих в Гранаде. Страх перед ополченцами, солдатами-националистами, даже болтливыми языками соседей неотступно преследовал их. Напряжение в городе затронуло всех и каждого.
        Материнский инстинкт нашептывал Конче, чтобы она заперла дочь на замок и защитила от мира за пределами этой темной, обитой панелями комнаты. Теперь, когда ее мужа и сына арестовали прямо здесь, дом больше не казался таким надежным укрытием, каким они считали его раньше. Обе женщины знали, что тепло и безопасность, которые предлагал родной кров, являлись всего лишь иллюзией. Именно это стало причиной того, что Конча услышала, как произносит слова, противоречащие здравому смыслу и материнскому инстинкту.
        - Ты должна его найти.
        Мерседес подняла на мать глаза, в которых читались удивление и благодарность.
        - Хавьера,  - торжественно заявила Конча, как будто были какие-то сомнения по поводу того, кого она имела в виду.  - Ты должна попытаться найти его. Подозреваю, он ждет тебя.
        Мерседес не нужно было уговаривать, через пару минут она уже была готова ехать. Ее страстное желание увидеть Хавьера в очередной раз перевесило все колебания и страхи. В своей спальне она схватила пальто и шарф. Засунула фотографию своего tocaor[64 - Здесь: гитариста (исп.).] в дамскую сумочку и в последний момент заметила танцевальные туфли, выглядывающие из-под кровати. Она подумала, что не может ехать без туфель, наклонилась и подняла их. Когда она найдет Хавьера, они ей, скорее всего, понадобятся.
        Когда Мерседес спустилась вниз, Конча заканчивала уборку в баре.
        - Послушай, я знаю, что твой отец не одобрил бы мой поступок… Я и сама не уверена, что правильно поступаю…
        - Пожалуйста, только не меняй своего решения,  - стала умолять Мерседес.  - Я скоро вернусь. Поэтому… пожелай мне удачи.
        Конча тяжело вздохнула. Она не должна показывать Мерседес свою тревогу. Конча порывисто обняла дочь и дала ей немного денег, краюху хлеба и кусок сыра, завернутого в вощеную бумагу. Мать знала, что дочь сегодня еще ничего не ела. Но и сказать последнее «прощай» было нелегко.
        Как только часы на соседней церкви Санта-Ана пробили двенадцать, Мерседес поспешила прочь из кафе.
        Конча продолжила убирать - пусть думают, что все идет, как обычно.
        Конча была настолько занята поддержанием жизнедеятельности кафе, что перестала замечать, когда приходит и уходит Антонио. Ее первенец казался одним из немногих, о ком не стоило волноваться. Школа снова работала, и Конча считала, что сын до поздней ночи сидит там, готовясь к урокам. По правде говоря, Антонио все свободное время проводил с Сальвадором и Франсиско, своими ближайшими друзьями.
        Для El Mudo молчание никогда не означало одиночества. Выразительные глаза и правильные черты лица привлекали людей к этому юноше. Молодые женщины, оказавшиеся в его объятиях, никогда не оставались разочарованными, а его природное чутье к женским потребностям, отсутствие слуха и речи только добавляли отношениям чувственности. Он вызывал еще большее восхищение у женщин, покидавших его спальню, потому что у них в ушах при этом не звенели лживые признания в любви, не было никаких разбитых надежд после страстной ночи. Двое его друзей испытывали благоговейный трепет, глядя на его успехи.
        Нередко троица становилась объектом любопытства. Посторонние дивились их порой неистовой жестикуляции. Незнакомые люди чаще всего решали, что все трое не могут ни говорить, ни слышать, и смотрели на парней как на артистов-мимов, заинтригованные миром тишины, в котором они обитали. Для местных появление из-за угла кафе Антонио, Франсиско и Сальвадора, которых так и распирало от молчаливого веселья, стало частью повседневной жизни. Когда вместе оставались только двое, они всегда играли в шахматы.
        Они чаще всего встречались в одном и том же кафе, где, будучи детьми, вместе ели мороженое, а когда выросли, стали разделять политические взгляды. Социалистические убеждения связали их еще крепче. Когда им было восемь, они поклялись друг другу в кровной преданности, в которой за многие годы ни разу не усомнились. Для всех троих социализм являлся единственным возможным путем к построению справедливого общества. Они были знакомы с некоторыми радикалами в городе, адвокатами левых взглядов и начинающими политиками, старались ходить в те бары, где эти люди были частыми посетителями. Друзья старались примкнуть к любой группе, где обсуждали политику.
        В тот вечер они «вернулись к своим баранам»: в сотый раз стали обсуждать ситуацию в Гранаде, где продолжались бессистемные аресты сторонников республиканцев. Сальвадор внезапно сделал друзьям знак, что им следует внимательно приглядеться к двум мужчинам в углу бара. Будучи глухим от рождения, он мог по выражению лица определить многое, отчего некоторые стали подозревать в нем сверхъестественные способности читать чужие мысли. Честно говоря, он делал то, что было доступно каждому - следил за малейшими нюансами выражения лица и научился различать даже намек на недовольство. Он никогда не ошибался.
        - Будьте осторожны,  - показал он.  - Здесь не все разделяют наши взгляды.
        Обычно они разговаривали друг с другом в абсолютном уединении, но временами Сальвадор чувствовал недружелюбный изучающий взгляд, как, например, сейчас. В конечном счете, он был не единственным глухонемым во всей Гранаде, наверняка и другие знали язык жестов.
        - Пошли,  - сказал Антонио.
        Они могли продолжать строить свои планы в другом месте. Все трое встали и, оставив под пепельницей несколько песет за пиво, вышли.
        Спустя несколько минут они вернулись в комнату Сальвадора. Даже если бы самый решительный соглядатай прижал ухо к тяжелой двери, он бы не услышал ничего, кроме редких щелчков. Пока что Сальвадор жил один. Его мать и бабушка, когда случился переворот, отправились к тетке на хутор, в пригород и до сих пор не вернулись. Отец умер, когда Сальвадору было одиннадцать.
        Сальвадор убрал со стола чашки и тарелки, друзья сели. Хозяин поставил на газ кастрюлю с водой и нашел маленький пакетик кофе. Франсиско уже использовал грязную тарелку в качестве пепельницы, и клубы дыма поднимались к высоким потолкам, оседая на желтых стенах.
        Друзья собрались вместе за столом, чтобы строить планы, но чувствовалась какая-то неловкость, и не только из-за соседа, узколицего бухгалтера, который через приоткрытую дверь проводил их недобрым взглядом, когда они шли мимо его квартиры. В них медленно закипало чувство обиды. Необходимо было разрядить атмосферу.
        Как и все, кто противостоял Франко, трое друзей соглашались с тем, что в Гранаде невозможно оказать настоящее сопротивление военному режиму. Войска Франко получили в этом городе надежный тыл, их тут встретили с распростертыми объятиями, и уже было поздно что-то менять - показать себя врагом нового режима было сродни самоубийству.
        Хотя войска Франко крепко держали власть в Гранаде в своих руках, это совершенно не означало, что все, кто не поддерживал alzamiento[65 - Переворот, мятеж (исп.).], бездействовали. Франсиско явно не бездействовал. Теперь он знал, что обвинение против его отца и брата состояло лишь в том, что у тех были профсоюзные билеты. Он не терял времени, пытаясь отомстить за их смерть. И не важно как. Его единственным желанием было ощутить кисловатый запах крови националистов. Хотя фашисты держали Гранаду в ежовых рукавицах, их влияние в окружающих поселках оставалось незначительным. Франсиско стал участником движения сопротивления, направленного на низложение существующей власти. В некоторых городах, где гарнизоны ополчения предали Республику, бунт с легкостью подавили, и, как только их убрали с дороги, появилось множество молодых людей, таких как Франсиско, которые пылали яростью, готовые восстать против землевладельцев и священников, поддерживающих Франко.
        Батраки и члены профсоюзов стали коллективизировать большие поместья и разорять склады землевладельцев. Голодные крестьяне ждали снаружи, готовые на все, лишь бы накормить свои семьи. Быков, которые паслись на лучших пастбищах, убивали и ели. Многие впервые за долгие годы попробовали мясо.
        И Франсиско проливал не только бычью кровь. Жестокость была направлена и против людей. Священники, землевладельцы и их семьи получали то, что, по мнению сторонников Республики, они заслуживали.
        Антонио, преданный идеалам справедливости и законности, уклонялся от подобных беспорядочных, нескоординированных действий.
        - Такое поведение приносит больше вреда, чем пользы,  - напрямик заявил он со смешанным чувством отвращения и восхищения поступками друга.  - Ты знаешь, что означают для фашистов ваши убийства священников и сожжение монахинь, знаешь?
        - Да, знаю,  - ответил Франциско.  - Я точно знаю, что они для них означают. Они дают им понять, что мы настроены серьезно. Что мы намерены выгнать их из страны, а не стоять в стороне и позволять вытирать о себя ноги.
        - Фашистам плевать на этих старых священников и горстку монахинь. Ты знаешь, что они им до лампочки?  - спросил Антонио.
        На мгновение он забыл о языке жестов. Иногда ему было трудно без слов выразить свои чувства. Сальвадор прижал пальцы к его губам, предостерегая друга, чтобы он говорил потише. Всегда существовала опасность того, что у двери подслушивают.
        - Что?  - воскликнул Франсиско, не в состоянии говорить шепотом.
        - Они хотят получить поддержку извне и используют ваши действия для своей пропаганды. Неужели ты настолько глуп, что этого не понимаешь? За каждого мертвого священника они получат десяток иностранных солдат. Вы этого хотите?
        Голос Антонио звенел, как и кровь в его ушах. Он понимал, что говорит нравоучительно, назидательно, словно школьный учитель, совсем как у себя в кабинете. Он был абсолютно уверен в своей правоте. Антонио страстно желал донести свои слова до друга. Он с пониманием относился к той жажде крови, которую испытывал Франсиско, и к его решительным действиям, но ему хотелось направить его пыл в правильное русло, чтобы эти действия не приводили к обратным результатам. Антонио считал, что силы стоит приберечь для того, чтобы выступить против врага единым фронтом. Это их единственная возможность.
        Франсиско хранил молчание, пока Антонио продолжал свои разглагольствования, не обращая внимания на призывы Сальвадора оставить Франсиско в покое, но потом махнул рукой и стал петь.
        - Как, ты считаешь, отреагируют в Италии? Что скажет Папа Римский, когда узнает, что происходит здесь со священниками? Неудивительно, что Муссолини посылает свои войска, чтобы поддержать Франко! Ваши действия оставляют нам все меньше шансов выиграть эту войну, а не наоборот! Из-за них вряд ли у республиканцев прибавится сторонников.
        Франсиско же ни о чем не жалел. Даже если его друг Антонио прав и грядет расплата за их деяния, он не потерял рассудок только лишь потому, что появлялась временная отдушина в тот момент, когда он спускал курок. Удовлетворение оттого, что жертва сгибается пополам и медленно сползает на землю после его меткого выстрела, было не сравнимо ни с чем. Ему казалось, что десяти подобных поступков будет достаточно, чтобы отомстить за смерть отца и брата.
        Хоть он и продолжал поучать своего старинного друга, в глубине души Антонио презирал себя за бездеятельность. Его семья разбита, братья погибли, отец в тюрьме, а что сделал он? Не одобряя подход Франсиско, он в чем-то завидовал другу, ведь у того на руках была вражеская кровь.
        Сальвадор встал на сторону Антонио.
        - А еще эти убийства заключенных,  - заметил он на языке жестов.  - Навряд ли они помогут нашему делу, согласен?
        Даже Франсиско был вынужден с этим согласиться. Казнь заключенных-националистов в Мадриде стала актом необоснованной жестокости; он признал, что этим гордиться не стоит. Более того, в доводах Антонио был резон: события, которые националисты использовали в своих целях, чтобы проиллюстрировать зверства левых, дорого обходились республиканцам, которым была так необходима поддержка населения.
        Какими бы ни были разногласия между тремя друзьями, объединяло их то, что все трое были готовы разрушить тюрьму, в которую превратилась Гранада, не просто принимать участие в разрозненных актах, а присоединиться к более скоординированной кампании.
        - Согласны мы друг с другом или спорим, мы не можем просто слоняться тут без дела, разве не так?  - убеждал друзей Франсиско.  - Для Гранады уже слишком поздно, но это еще не вся Испания. Посмотрите на Барселону!
        - Я знаю. Ты прав. И Валенсия, и Бильбао, и Куэнка… И остальные города. Они сопротивляются. Мы не можем сидеть сложа руки.
        Несмотря ни на что, на республиканских территориях, захваченных фашистами, многие верили в то, что восстание можно подавить. Сопротивление, с которым столкнулись войска Франко, было только началом. Дайте время, люди объединятся.
        Сальвадор, внимательно прислушиваясь к разговору и жестами выражая согласие, сейчас показал слово, которое еще не было произнесено: «Мадрид».
        Антонио совсем забыл упомянуть Мадрид - город, куда они должны были направиться. Символическое сердце Испании нельзя было сдать ни при каких обстоятельствах.
        В четырехстах километрах южнее Мадрида они сидели в полутьме квартиры Сальвадора. Столица находилась в осаде, и если где и нужно было оказать сопротивление фашистам - это в столице Испании. Прошлой осенью был организован Народный фронт, чтобы объединить те части армии, которые остались верными Республике, и добровольные дружины: создать объединенные вооруженные силы под централизованным командованием. Трое друзей страстно желали ринуться в бой, стать частью общего сопротивления. Если они не поедут в ближайшее время, может быть слишком поздно.
        Уже несколько месяцев, приглушив звук настолько, что приходилось прижимать ухо к динамику, Антонио слушал радио в квартире Сальвадора, чтобы быть в курсе событий в Мадриде. С ноября столицу беспрестанно бомбили войска Франко, но благодаря русским танкам Мадрид устоял. Город продолжал оказывать решительное сопротивление, к которому националисты оказались не готовы. Но упорно ходили слухи, что грядет еще одно великое сражение.
        Антонио и его друзья, хоть и остались в стороне и смотрели, как их город сдался в руки Франко, позволить Мадриду повторить судьбу Гранады не могли. Момент назрел, они должны были ехать. Франко необходимо было остановить. Они слышали, что молодые люди со всей Европы - Англии, Франции и даже Германии - прибыли в столицу на помощь. Осознание того, что иностранцы ведут за них войну, побудило их к решительным действиям.
        В течение предыдущих нескольких дней Антонио думал только о растущем влиянии Франко по всей Испании, о том, как его войска, казалось, неотвратимо занимают город за городом. Тот факт, что на севере страны они встретили ожесточенное сопротивление, давал сторонникам Республики надежду. Если он и его друзья не присоединятся к борьбе против фашизма, они всю жизнь будут жалеть о своем бездействии.
        - Мы должны ехать,  - сказал Антонио.  - Час настал.
        Решительно настроенный, Антонио отправился домой, чтобы подготовиться к отъезду.
        Глава двадцать первая
        К тому времени, когда Антонио пришел, чтобы сообщить матери о своем отъезде, Мерседес уже несколько часов была в пути. Покинув Гранаду, она стала держаться горных троп, а не главной дороги, полагая, что так встретит меньше людей. Хотя стоял февраль и на горных вершинах толстым слоем лежал снег, она скинула свое толстое шерстяное пальто. Она шла пять часов, но, если не считать замерзших без перчаток кончиков пальцев, ей было не холодно.
        Какой-то фермер на своей телеге подвез ее от Вентаса до Альгамы. Он только что продал на рынке пару десятков цыплят, и теперь в телеге освободилось место для пассажира. От него сильно пахло скотиной, и Мерседес изо всех сил старалась не показывать свое отвращение к подобным ароматам и к шелудивому псу, который сидел между ними. Было в этой поездке со стариком с обветренным лицом и заскорузлыми от холода, изрезанными, исцарапанными руками что-то успокаивающее.
        Мерседес постоянно проводила несколько недель лета за городом - поездки к дяде и тете в горы остались незабываемыми детскими впечатлениями. Девушке хорошо были знакомы пейзажи, когда деревья покрыты листвой, а на лугах буйно цветут дикие цветы, но зимой в горах было холодно и голо. Поля - серовато-коричневые, ждущие прихода весны и посадки зерна, дороги - каменистые, изрезанные колеями. Копыта мула постоянно скользили по неутрамбованной глине, что замедляло его и без того неспешные шаги. Неяркое послеобеденное солнце совсем не согревало.
        Мерседес знала, что доверять никому нельзя, и не вступала в разговор, односложно отвечая на вопросы старика. Она едет из Гранады к своей тете в деревню в окрестностях Малаги - вот и все, что она рассказала.
        Он, вне всякого сомнения, тоже относился к ней с недоверием, о себе почти ничего не рассказывал.
        Один раз их остановил патруль ополченцев.
        - Цель поездки?  - последовал вопрос.
        Мерседес затаила дыхание. Она готовилась к подобным вопросам, но, когда столкнулась с патрулем, во рту у нее пересохло.
        - Мы с дочкой возвращаемся на свою ферму в Периане. Ездили на рынок в Вентас,  - радостно ответил фермер.  - Сегодня цыплята в цене.
        Его нельзя было заподозрить во лжи: пустая клетка, едва уловимый запах куриного помета, девушка. Они махнули: можете ехать.
        - Gracias,  - тихо поблагодарила Мерседес, когда патруль уже не мог их услышать. Она посмотрела на ухабистую дорогу, как та двигается под большими деревянными колесами. Мерседес убеждала себя, что нельзя доверять этому человеку, и придерживалась своей придуманной истории, несмотря на то что он оказался другом и сразу понял, что девушке нужна защита.
        Они ехали еще около часа. Старику нужно было поворачивать. Его ферма находилась на вершине холма. Он кивнул куда-то в сторону леса, маячившего на горизонте.
        - Не хочешь у нас переночевать? Найдем для тебя теплую постель, жена приготовит скромный ужин.
        На какое-то мгновение она, чувствуя себя истощенной, чуть не поддалась искушению. Но что скрывалось за этим приглашением? Хотя он был добр с ней, она понятия не имела, кто этот человек, женат он вообще или нет. Внезапно Мерседес в полной мере почувствовала свою беззащитность. Она должна продолжать свой путь в Малагу.
        - Спасибо, но я должна спешить.
        - Ну что ж, возьми это,  - произнес он, протягивая руку за сиденье.  - Я через час поем, что приготовила жена. Мне уже это не понадобится.
        Стоя на дороге возле телеги, она протянула руку вверх и взяла маленькую холщовую сумку. Она нащупала буханку хлеба внутри и поняла, что завтра будет благодарна ему за этот щедрый дар. У Мерседес почти закончилась еда, которую она прятала в карманах. Девушка была искренне благодарна старику за пополнение запасов.
        Старика явно не обидел ее отказ. Мерседес понимала, что все же лучше с ним не откровенничать. Давно канули в Лету дни, когда можно было быть полностью уверенным в знакомых людях, что уж говорить о незнакомцах. Они пожелали друг другу удачи, и мгновение спустя он скрылся из виду.
        Она снова осталась одна. Фермер сказал, что она в пяти километрах от главной дороги, которая приведет ее прямо в Малагу, поэтому девушка решила продолжать свой путь, а передохнуть тогда, когда уже увидит эту дорогу. Если она не будет ставить перед собой цели, то никогда не дойдет до места.
        Было часов шесть вечера, уже стемнело, когда она добралась до перекрестка. В животе урчало от голода. Она села на обочину, облокотилась о большой камень и полезла в холщовую сумку. Кроме буханки хлеба там лежали апельсин и кусок лепешки.
        Она оторвала кусок от уже черствого крошащегося хлеба и медленно стала жевать, запивая водой. На какое-то время она перестала замечать все вокруг, полностью занятая утолением голода.
        Не зная, насколько близко находится следующая деревня и сможет ли она купить там еды, Мерседес приберегла лепешку и апельсин про запас. Укрывшись от ветра, она закрыла глаза, и перед ними сразу же возник образ Хавьера. Он сидел на краешке низкого стула, согнувшись над гитарой, бросая на нее пристальные взгляды сквозь густую черную челку. В своем воображении она чувствовала его теплое дыхание, ей казалось, что он был всего в метре от нее и ждал, когда она начнет танцевать. Желание погрузиться в сон начало одолевать девушку. И хотя Мерседес понимала, что должна идти дальше, что с каждым часом ее надежда найти любимого все тает и тает, она легла и заснула.
        Когда Антонио вернулся в «Бочку», над баром все еще горела тусклая лампочка. Когда он потянулся, чтобы погасить свет, его окликнули. От неожиданности он вздрогнул.
        - Антонио…
        В глубине кафе в сизой полутьме он разглядел размытый, но знакомый силуэт. Мать сидела за столом одна. Света уличного фонаря оказалось достаточно, чтобы он пересек комнату, ни разу не споткнувшись о стол или стул. Он увидел, что Конча сидит одна, и его сердце забилось от страха и тревоги. Он не знал, как ей сообщить о своем решении. Выдержит ли она такой удар?
        - Мама! Что ты делаешь здесь одна?
        Теперь, подойдя ближе, он увидел большой бокал на столе перед матерью. Это было совершенно не похоже на Кончу. Обычно перед закрытием бар убирал отец, и Антонио знал, что Пабло в конце вечера наливал себе бокальчик и выкуривал пару сигарет. Но только не мать. Она к вечеру так сильно уставала, что просто запирала дверь на засов и убирала оставшиеся на столе бокалы. Конча знала, что завтра утром Мерседес первым делом помоет посуду.
        Мать молчала.
        - Мама, почему ты до сих пор не спишь?
        Было бы неплохо и матери немного расслабиться, но он почему-то испугался. Все в этом городе жили на грани.
        - Мама?
        Хотя был виден лишь неясный силуэт, Антонио заметил, что мама обхватила себя руками и потихоньку раскачивается из стороны в сторону. Казалось, что она укачивает ребенка.
        - В чем дело? Что произошло?  - настаивал сын.
        Конча попыталась ответить, но ее речь была бессвязной из-за коньяка и слез. Попытавшись заговорить, она только расплакалась. Антонио не понимал, почему она плачет. Он крепко обнял ее, и, оказавшись в объятиях сына, она стала понемножку успокаиваться. Наконец он ее отпустил. Конча подняла к лицу свой цветастый фартук и шумно высморкалась.
        - Я сказала, чтобы она шла,  - запинаясь, проговорила Конча.
        - О ком ты говоришь? Кому сказала?
        - Мерседес. Я велела ей идти искать Хавьера. Без него она никогда не будет счастлива.
        - Значит, ты послала ее в Малагу?  - не веря своим ушам, переспросил Антонио.
        - Но если ей удастся найти Хавьера, они смогут вместе куда-нибудь уехать. Она не могла продолжать чахнуть в кафе. Я смотрела на нее изо дня в день, видела, как горе добавляет ей лет. Эта война - ужас для нас всех, но хоть у Мерседес есть шанс быть счастливой.
        В темноте Конча не видела, как кровь отлила от лица сына.
        - Но Малагу бомбят,  - заметил он, во рту пересохло от тревоги.  - Я только что узнал.
        Казалось, Конча не слышит сына.
        Он взял материнские руки в свои. Было бессмысленно ругать ее в этот момент, хотя он знал, что отец не колебался бы ни секунды.
        - Мы вынуждены жить здесь с нашими врагами,  - продолжала Конча.  - По крайней мере она получила шанс выбраться отсюда.
        Антонио нечего было ей возразить. Его собственные взгляды совпадали со взглядами матери. Он понимал, что Конча права, говоря о бессилии, охватившем Гранаду. Хотя после военного переворота было пролито немало крови и совершены значительные разрушения, город захватили относительно легко; многие жители жалели о том, что не смогли оказать сопротивление. Другие города и поселки боролись намного более решительно.
        - И когда она ушла?
        - Сегодня утром собрала вещи. К обеду ее уже не было.
        - А если ее спросят, что она станет рассказывать?
        - Скажет, что направляется к тете в Малагу…
        - Это почти правда, верно?
        - …что ее тетя заболела, она хочет забрать ее в Гранаду, чтобы присматривать за ней здесь.
        - Довольно правдоподобно,  - заметил Антонио, желая заверить мать, что она поступила правильно, поддержав желание сестры, хотя и понимал, что всю дорогу ее будет подстерегать опасность.
        Будучи в настоящее время главой семьи, он чувствовал, что должен проявлять больше беспокойства, если не злости, из-за безответственного поведения сестры. Они некоторое время сидели молча, потом Антонио подошел к бару и щедро плеснул себе в бокал коньяка. Запрокинув голову назад, он залпом выпил коньяк. От звона поставленного на стойку бара стакана мать вздрогнула и очнулась.
        - Она вернется, если не найдет его? Она обещала?
        Антонио видел, как глаза матери округлились от удивления.
        - Разумеется, вернется!
        Он хотел бы разделять оптимизм матери, но сейчас было не время зарождать в ней зерна сомнения.
        Он обнял маму и тяжело вздохнул. Момент был неподходящий, чтобы раскрыть ей собственные планы, но тянуть дальше он не мог. Ему понадобится защита темной ночи, а сегодня облачное небо и новый месяц создавали идеальные условия для отъезда.
        На следующий день рано утром, разбуженная холодным рассветом, Мерседес двинулась по главной дороге. Она казалась слишком открытой и уязвимой, но это был самый прямой путь в Малагу.
        После обеда она увидела облако пыли далеко впереди. Оно двигалось, как небольшой медленный смерч. В течение нескольких часов по пути ей никто не встретился, единственное, что она видела,  - редкие голые деревья вдоль дороги.
        Расстояние между облаком и Мерседес сокращалось, девушка уже различала фигуры людей. С ними шли несколько ослов, некоторые были запряжены в телеги, двигались они крайне медленно, не быстрее, чем громоздкие платформы шествия на Страстной неделе.
        Они неумолимо приближались, Мерседес стала беспокоиться, как ей миновать эту процессию. Эта людская волна стала преградой между ней и целью ее путешествия. Через час расстояние между ними сократилось до пары сотен метров. Мерседес, увидев, что идут они в зловещем молчании, стала задаваться вопросом: «Почему? Почему все эти люди оказались на дороге холодным февральским днем? И почему они молчат?»
        Стало понятно, что это целая колонна - вереница людей и телег. Шествие было окружено ореолом таинственности: они напоминали праздничную процессию, которая повернула не в ту сторону, или пилигримов, совершающих религиозное паломничество со святой иконой из одного города в другой. И даже когда колонна приблизилась почти вплотную, Мерседес так и не могла объяснить себе увиденное. Казалось, что целая деревня, от мала до велика, решила перебраться жить в другое место, все сразу. Они несли с собой все свои пожитки: стулья, матрасы, кастрюли, чемоданы, игрушки. Под всей этой грудой вещей едва угадывались мулы.
        Оказавшись лицом к лицу с молчаливо идущими людьми, она тут же почувствовала себя неуютно. Казалось, никто не собирался и рта открыть. Они смотрели сквозь Мерседес, как будто ее и не было. Люди были похожи на сомнамбул. Девушка сделала шаг в сторону, давая им дорогу. Один за другим мимо нее шли старики, молодые, хромые, раненые, дети, беременные женщины - все смотрели прямо перед собой или под ноги. Кроме страха на лицах их объединяло еще и выражение покорности. Их глаза были пусты, все эмоции как будто стерты.
        Несколько минут Мерседес наблюдала, как они проходят мимо. Было странно, что на нее никто не обращает внимания, а ей и в голову не пришло кого-то остановить и спросить, куда они направляются. Потом она заметила женщину, присевшую на корточки у обочины дороги. Рядом с ней был ребенок, бездумно чертивший палочкой круги на песке. Мерседес поняла, что это ее шанс.
        - Прошу прощения… Вы не скажете, куда все идут?  - негромко спросила она.
        - Идут? Куда идут?  - В голосе женщины, хотя и очень слабом, послышалось недоверие: неужели кто-то решился задать этот вопрос?
        Мерседес попробовала еще раз:
        - Откуда вы все идете?
        Женщина поколебалась и ответила:
        - Из Малаги… Малаги… Малаги.  - Каждый раз, когда она произносила это слово, ее голос слабел и слабел, пока последний звук не превратился в шепот.
        - Из Малаги,  - повторила Мерседес. Сердце сжалось. Она опустилась на колени подле женщины.  - А что произошло в Малаге? Почему вы все ушли?
        Теперь, когда они обе сидели, женщина впервые взглянула на Мерседес. Молчаливая толпа продолжала течь мимо. Никто не смотрел на двух женщин и грязного ребенка.
        - А ты не знаешь?
        - Нет, я сама из Гранады. Иду в Малагу. Что там происходит?  - Мерседес пыталась скрыть тревогу и нетерпение.
        - Ужасные вещи. Просто ужасные.  - У женщины ком застрял в горле, как будто она боялась даже вспоминать об этом.
        В Мерседес боролись два чувства: желание узнать правду и страх перед этой правдой. Она сразу же подумала о Хавьере. Он до сих пор в Малаге? Или он в этой огромной толпе, бредет прочь из родного города? Девушке необходимо было узнать больше, и после нескольких минут молчания она задала еще один вопрос. Эта женщина была для нее единственным источником информации, поскольку больше никто, казалось, не собирался останавливаться.
        - Скажите, что случилось?
        - У тебя есть какая-нибудь еда?
        Внезапно Мерседес поняла, что все мысли женщины было только о еде. Ее не интересовали ни события минувших дней, ни неизвестность, ожидающая впереди. Ее мысли занимали лишь сосущее чувство голода и жалобное хныканье сына, который отчаянно хотел есть.
        - Еда? Да, да. Когда вы ели в последний раз?  - Мерседес уже полезла в сумку и достала лепешку и апельсин.
        - Хави!
        Маленький мальчик поднял вверх глаза и через секунду уже был возле женщин, выхватывая лепешку из рук матери.
        - Прекрати!  - прикрикнула она на него.  - Не все сразу! Не хватай!
        - Ничего страшного,  - спокойно заметила Мерседес.  - Я есть не хочу.
        - А я хочу,  - раздался слабый голос женщины.  - Я так хочу есть. Хави, пожалуйста, оставь маме хоть немного.
        Слишком поздно. Малыш, отчаянно хотевший есть, проглотил все до последней крошки - его щеки, казалось, вот-вот лопнут. Он не мог произнести ни слова.
        - Ребенку тяжело понять, почему мы живем впроголодь,  - со слезами сказала мать.  - Ему ведь только три.
        Мерседес была раздосадована жадностью ребенка. Она, крепко сжав в руках апельсин, передала его женщине.
        - Возьмите, съешьте.
        Женщина медленно очистила апельсин. Сначала предложила дольку сыну, потом Мерседес, а когда они отказались, положила ее себе в рот, продолжая медленно жевать и наслаждаясь каждой каплей сока, которая тонкой струйкой текла вниз по пересохшему горлу.
        Больше никто не остановился. Толпа просто шла мимо. Женщина ожила прямо на глазах.
        - Думаю, нам пора идти,  - сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь.
        Мерседес заколебалась.
        - Не уверена, что нам по пути.
        - Куда же ты пойдешь? Только не в Малагу!
        Мерседес пожала плечами.
        - Таков был мой план.
        - Что ж, когда я расскажу тебе, что произошло, ты передумаешь.
        Они стояли лицом к лицу на обочине дороги.
        - Тогда рассказывайте,  - произнесла Мерседес, пытаясь скрыть собственную боль.
        - У Малаги не было шансов,  - начала женщина, приблизив свое лицо к лицу Мерседес.  - Порт разбомбили, но это меньшее из зол. Потом они вошли в город - тысячи. Может двадцать тысяч, так они сказали.
        - Кто? Кто вошел?
        - Арабы, итальянцы, фашисты, а грузовиков и оружия у них было больше, чем у нас во всем городе. Малагу обстреливали отовсюду - с моря, с воздуха, с земли… Мы оказались беззащитны. Никому даже не пришло в голову вырыть окоп! Они насиловали женщин и кромсали их груди, они убивали даже наших детей.
        Ужас происходящего был для нее настолько силен, что она не могла описать его словами. Прибывшие легионеры были самыми жестокими из всего войска Франко, они презирали саму смерть. Многих из них закалила война в Африке.
        - Тысячи невинных,  - продолжала она,  - таких как мой муж, были арестованы и убиты. Их тела так и остались непогребенными. Они издевались над мертвыми. Шансов не было. Нам оставалось только бежать.
        Все зверства женщина описывала скороговоркой, почти шепотом. Она не хотела, чтобы об этом слышали проходившие мимо люди, равно как и ее сын, которому не следовало напоминать об ужасах последних дней.
        Последовали описания новых зверств - женщина, казалось, была полна решимости рассказать Мерседес все до конца, раз уж начала. Она говорила без всяких эмоций, бесстрастно излагая факты, оцепенев от шока.
        Многие из легионеров, когда их рекрутировали, были преступниками или не в ладах с законом, а потом и вовсе потеряли человеческий облик, глядя на ту жестокость, с которой они сражались. Они вели себя с жертвами как животные. «Viva la muerte!» - восклицали они. «Да здравствует смерть!» Даже в тех, кто сражался с ними на одной стороне, они вселяли ужас и отвращение.
        - Город весь в огне. Над всеми нависла угроза, исключая, разумеется, дома фашистов. Теперь там не осталось ничего. Многие из этих женщин овдовели. Посмотри на них! Посмотри на нас! У нас нет ничего, кроме одежды, что надета на нас, и шанса на спасение.
        Мерседес присмотрелась к убогой толпе. С обочины дороги, где она сидела, можно было разглядеть только бесчисленную череду ног. Она не смотрела на лица, а лишь на сапоги - изношенные и рваные; в них, вероятно, прошли не одну тысячу километров. Распадающаяся кожа на старых подошвах служила слабой защитой для сбитых в кровь ног. Из того, что осталось от перевязанных бечевкой ботинок, выглядывали голые пальцы. Одна женщина, казалось, была обута в алые туфли, но, присмотревшись, Мерседес увидела, что они просто залиты кровью. Парусина вся пропиталась кровью.
        Мерседес смотрела словно зачарованная. На икрах пожилых вздувались варикозные вены, ноги молодых были обезображены разбухшими мозолями и волдырями, из повязки туго перевязанной культи сочилась кровь. Десятки людей шли, прихрамывая, опираясь на палки или костыли.
        Во рту у девушки пересохло. Если она останется с этими людьми, возможно, она окажется в безопасности. Мерседес вновь задалась вопросом: неужели Хавьер здесь, где-то среди этой огромной движущейся массы народа? Мерседес убедила себя, что найдет любимого, если поспрашивает вокруг и будет каждому встречному показывать его фотографию. Если она направится в Малагу, ее, скорее всего, убьют. Решение было принято. С глубоким вздохом она повернула на запад.
        Темнело, но темнота людей не остановила. Они боялись, что фашистам будет мало того, что их выгнали из города, и они даже теперь будут преследовать их.
        Луна освещала простиравшуюся перед ними дорогу. Им предстояло пройти еще полторы сотни километров, прежде чем они достигнут Альмерии - города, куда они направлялись. И даже самым молодым и здоровым придется идти несколько дней до того, как Альмерия покажется на горизонте.
        Мерседес шла с уже знакомой женщиной, которая, казалось, была рада компании.
        - Я Мануэла,  - наконец представилась она.  - А моего сына зовут Хави.
        Уменьшительного имени от имени ее любимого уже оказалось достаточно, чтобы Мерседес полюбила ребенка. Поев, он перестал хныкать, и некоторое время мать несла его на плечах. Мерседес дивилась ее силе, видя, как одежда мешком висит на изможденном теле, видя на бескровном лице глубокие впадины вместо скул. Заметив, что Мануэла устала, Мерседес посадила ребенка к себе на плечи. Мама Хави сняла с сына изношенные ботинки и его гладкие ножки подпрыгивали на груди у Мерседес, когда она шла. Вспомнив, как делал отец, она стала придерживать мальчика за ноги, чтобы он не упал. Маленькие теплые ступни приносили ей чувство успокоения. Она обрадовалась, когда поняла, что он склонил к ней свою маленькую головку. Мальчик спал.
        Сегодня Конча тоже устала, ей ужасно хотелось спать. Минувшие сутки изнурили ее. Последний посетитель только что ушел домой, она ненадолго подперла открытую дверь, чтобы выветрилось сизое облако дыма, висящее в комнате. Температура к ночи упала, из ее рта вырывались клубы пара, когда она быстрыми круговыми движениями протирала каждый стол.
        Поскольку дверь была открыта, она не заметила прихода сына. Ему пришлось кашлянуть, чтобы она ненароком не испугалась.
        - Антонио! Ты дома. Так рано…  - Она осеклась, когда заметила решительное выражение его лица.
        Он тут же приступил к главному.
        - Послушай, мама, я должен уехать. Надеюсь, что ненадолго.
        Все слова, которые вертелись у него в голове об отмщении за отца, так и остались несказанными.
        - Да, это твой долг,  - согласилась Конча, обезоруживая сына своим незамедлительным взвешенным ответом.  - Я рада, что ты мне сказал. Я боялась, что ты просто исчезнешь в ночи.
        На мгновение Антонио лишился дара речи. Мужество матери изумляло и вдохновляло сына.
        - Я бы так никогда не поступил. Как бы ты узнала, что со мной произошло?
        - Но так многие делают, разве нет?  - ответила Конча.  - Когда ополченцы приходят с расспросами к родителям, те лишь с невинным видом говорят: «Уехал? Правда? Я даже не знаю куда…»
        Конча, как и любой другой сторонник Республики, чувствовала, что наступил решающий момент конфликта,  - войска Франко необходимо было остановить.
        Антонио удивился пониманию матери. Может, ее просто ошеломила перспектива потерять еще одного сына? Видит ли она разницу между отъездом и смертью или эти два понятия слились для нее в одну бездну утраты?
        - Я не хочу, чтобы ты мне что-то рассказывал,  - молила она.  - Я не хочу знать, тогда из меня нельзя будет ничего вытащить. Меня не смогут принудить предать сына.
        - Я и сам не знаю, где мы в конечном счете окажемся.
        - Мы?
        - Мы едем с Сальвадором и Франсиско.
        - Это хорошо. Наша сила в количестве.
        Оба взвешивали в уме двусмысленность слов Кончи. И мать, и сын понимали, что республиканцам не хватает не людских ресурсов, а оружия. Пока армия Франко получает значительную материальную поддержку из Германии и Италии, люди, сражающиеся на стороне Республики, испытывают недостаток в боеприпасах, а не в добровольцах.
        Повисло молчание.
        - Когда вы едете?
        - Сегодня ночью,  - ответил он почти шепотом.
        - Ох…  - воскликнула она и прерывисто задышала. Она попыталась не омрачать неминуемый отъезд сына.  - Собрать тебе поесть?
        Об этом матери думают в первую очередь.
        Спустя полчаса он ушел. Воздух в комнате теперь был чистый и морозный, лишь тогда Конча закрыла дверь. Она дрожала от холода и страха. Пусть Антонио ничего не сказал, но мать прекрасно знала, куда он направляется. Хотя, прежде чем от нее добьются признания, фашистам придется медленно вырвать все ее ногти.
        Глава двадцать вторая
        Тонкий серебристый месяц бросал неяркий свет на трех человек, покидавших город. Темная ночь помогла им избежать остроглазого патруля ополченцев. Требовалось лишь немного удачи и глухая ночь, чтобы выбраться из города незамеченными. Они взяли с собой еды ровно столько, чтобы хватило до конца следующего дня, и никаких безделушек на память, чтобы никто не сомневался в том, что они батраки, ищущие работу. Если их станут допрашивать и обыскивать, у них должна быть наготове неопровержимая история, а даже маленький сувенир или фотография могут подвести их. Запасная одежда вызвала бы подозрения и явилась бы достаточным основанием для ареста.
        Большую часть ночи они шли, желая преодолеть до рассвета как можно большее расстояние; когда выпадала возможность, они держались маленьких тропок, где встреча с войсками националистов была менее вероятной.
        Ранним утром следующего дня их подвез милицейский грузовик. Молодых людей, сидящих в нем, вдохновляла перспектива победы над Франко. Они были уверены, что она не за горами. Группа оборванных мужчин, к которой присоединились друзья, развлекалась тем, что пела республиканские песни, а прохожие поднимали в знак приветствия сжатый кулак. Не прошло и пары часов, как к Антонио, Франсиско и Сальвадору стали относиться как к братьям. Теперь они на самом деле ощущали, что отправились в путь.
        Как и друзья, милиционеры намеревались встать на защиту Мадрида. Они слышали, что на юго-западе от столицы, в Хараме идут ожесточенные бои.
        - Мы должны быть именно там,  - сказал Франсиско.  - В самой гуще событий, а не здесь, в грузовике.
        - Мы скоро туда приедем,  - пробормотал Антонио, пытаясь вытянуть ноги.
        Они преодолевали километр за километром, а вокруг расстилался пустынный ландшафт. В некоторых местах ничто даже не напоминало о войне. Открытая горная местность казалась нетронутой. Кое-где фермеры, равнодушные к происходящим политическим волнениям, сеяли ранние зерновые, но были и другие области, где землевладельцы не торопились и голые поля остались невозделанными, порождая голод, который в конечном счете на них же и скажется.
        Сальвадор, зажатый между Антонио и Франсиско, читал по губам разговоры, которые велись в грузовике, но сам в дискуссию не вступал. Никто ничего не сказал о его молчании. Большинство людей, сидящих в грузовике, были едва живы от усталости. Они приехали из самой Севильи, где несколько месяцев принимали участие в тяжелой, но бесплодной борьбе. Они даже не заметили присутствия Сальвадора, что уж говорить о его немоте. На это Антонио с Франсиско и рассчитывали; если бы кто-то заподозрил, что Сальвадор глухой, его бы не пустили в бой, а друзья знали, как для него важно оказаться в бою.
        Другие, двадцать один человек, испытывали заметное возбуждение от самой мысли, что теперь у них есть настоящая цель в жизни. Они ехали в Мадрид, чтобы прорвать блокаду, они пели песни победы, еще до того как ее одержали.
        Каждую ночь они на несколько часов выбирались из грузовика, их руки и ноги затекали без движения, тело болело из-за неудобной позы и постоянной тряски на бесконечной неровной дороге. После того как по кругу была пущена бутылка и стихли песни, они смогли на несколько часов забыться беспокойным сном на голой земле, руки, сложенные как для молитвы, заменяли подушку. Они не могли позволить себе роскошь снять пиджак и положить его под голову. Им необходим был каждый клочок одежды, чтобы в венах не замерзла кровь.
        Франсиско во сне беспрестанно кашлял, но никто не обращал на это внимания. В половине пятого Антонио скрутил сигарету и лежал в темноте, наблюдая, как дым клубится в сыром воздухе. Раздался лязг жестяной кружки, и тонкий аромат, напоминающий аромат кофе, разбудил спящих. Шеи напряглись, под ложечкой засосало от голода, бессознательно они потянулись. Кое-кто встал и отправился в ближайшие кусты. Начинался новый день: бледный рассвет, резкий холодный ветер, который не стихнет до самого обеда,  - еще один голодный, полный лишений день. Лишь несколько часов спустя, когда их тела согреются от близости друг друга, они воспрянут духом, вновь польются песни.
        Антонио с друзьями уже уехали далеко на север, когда для Мерседес начался второй день путешествия с беженцами из Малаги. Хотя люди шли в основном молча, временами раздавался неистовый крик - мать искала ребенка. В такой огромной толпе было легко потеряться, несколько детей шли без присмотра, их лица блестели от соплей, слез и паники. Детские страдания всегда огорчали Мерседес, и она еще крепче ухватилась за руку Хави. К чему новое горе? Все прилагали максимум усилий, чтобы объединить потерявшиеся семьи.
        Хотя многие продолжали идти и ночью, усталость и голод заставляли людей останавливаться хотя бы на час, чаще всего у небольших курганов на обочине дороги. Люди собирались семьями и укрывались одеялами, чтобы согреться. Настал черед и матрасов, которые они тащили из дому,  - сооружались небольшие навесы, подобие дома.
        Прохладные ночи резко контрастировали с неожиданно жаркими солнечными днями. Солнце выглядывало ненадолго, но дети уже бегали с голыми руками, как будто летом на пикнике.
        В авангарде процессии шли в основном женщины, дети и старики, тут шла и Мерседес. Они первые покинули Малагу, убегая от захватчиков. Ближе к концу шествия устало тащились выжившие мужчины и изнуренные милиционеры, которые оставались в городе, чтобы дать последний отпор. Даже если бы они шли день и ночь, путь до Альмерии занял бы пять дней. Для старых, больных и раненых он оказался еще дольше.
        Впереди процессии поначалу двигались несколько машин и грузовиков, но теперь почти все были брошены у обочин. А рядом с ними были разбросаны домашние пожитки. Кухонная утварь, которую спешно хватали из сервантов, чтобы наладить новую жизнь, теперь валялась вдоль дороги. Здесь же были и другие, более необычные вещи: швейная машинка, богато украшенное, но разбитое обеденное блюдо, фамильные часы, теперь остановившиеся и бесполезные, равно как и надежды, с которыми их выносили из дому.
        Первую половину пути рядом с людьми шли ослы, доверху груженные постельным бельем, одеялами и даже мебелью, но большинство из них уже пало под тяжестью груза. Тела мертвых животных на обочинах были обычным зрелищем. Сначала к их глазам слетались несколько мух, но, как только туши стали разлагаться, прилетел целый рой.
        Хотя в основном люди шли молча, так что тишину нарушали лишь звуки их собственных шагов и тихое позвякивание пожитков, время от времени Мерседес рассказывала Хави сказку. Большую часть дня она несла его на плечах, и они оба сосали сахарный тростник, найденный на полях. Это единственное, что придавало им сил теперь, когда еды совсем не осталось. А когда идти было совсем невмоготу, они забывались беспокойным сном у обочины.
        Мерседес заметила грузовик, лежащий посреди дороги; его содержимое вывалилось прямо под ноги. Несколько платьев сдуло в близлежащие кусты, они застряли в колючках: ярко-белый наряд для причастия, расшитая сорочка для младенца, свадебная мантилья. Одежда была разбросана на кустах, словно рекламные плакаты, почти как насмешка для тех, кто их видел. Напоминание о временах, когда их носили, когда жизнь была безоблачной и мирной, когда совершались браки и обряды крещения… Каждый проходящий мимо испытывал похожие чувства. Эти ритуалы сейчас казались такими далекими!
        Временами они проходили через небольшой городок или заброшенную деревеньку. Не осталось ничего. Несколько людей бросились обшаривать пустые дома, но в поисках не драгоценностей, а чего-либо необходимого, например пакета риса, который поможет продержаться еще несколько дней.
        Хотя Мерседес и Мануэла иногда все же разговаривали, среди стапятидесятитысячной толпы идущих разговоры были редкостью. Лишь туфли хрустели на рыхлой поверхности дороги, и изредка плакали дети. Некоторые родились уже в пути.
        Когда они подходили к Мартилю, миновав половину пути до места назначения, две женщины услышали глухое рычание. День клонился к вечеру. Мерседес ошибочно приняла этот звук за рев грузовика, но Мануэла тут же узнала гул самолета, остановилась и посмотрела вверх. Низко над головой пролетели самолеты националистов, неуклюжие, шумные и громоздкие.
        Люди в изумлении смотрели в небо. Все молчали. Потом началась бомбардировка.
        За все месяцы военного противостояния Мерседес никогда еще не ощущала такого безграничного ужаса, который охватил ее сейчас. Во рту появился отвратительный металлический привкус страха, и на мгновение стук собственного бешено колотящегося сердца заглушил тревожные крики вокруг нее. Инстинкт подсказывал ей, что она должна бежать изо всех сил, но прятаться было некуда - никаких подвалов, мостов, станций метро. Ничего. В любом случае следовало позаботиться о Хави и его матери. Она стояла как вкопанная, когда самолеты пролетали прямо над головой, зажав уши руками, чтобы не слышать оглушающего рева моторов.
        Мерседес схватила Мануэлу, которая обнимала сына. Они стояли, обнявшись, закрыв глаза, прячась от окружающего мира и ужасающих сцен, которые разворачивались перед их глазами. Мерседес через одежду чувствовала острые кости Мануэлы. Казалось, она вот-вот сломается. Им нечем было себя защитить, как и большинству жителей Малаги, которые лишь недавно пережили ужасы бомбежки и пулеметного обстрела в собственном городе. Мануэла была парализована новой атакой фашистских агрессоров.
        - Давай уйдем с дороги!  - прокричала Мерседес.  - Это наша единственная надежда.
        По иронии судьбы, единственным убежищем в поле были воронки, которые оставили разорвавшиеся ранее бомбы. Многие в оцепенении жались к этим воронкам. Бомбардировщики словно сами давали убежище своим испуганным жертвам.
        Вскоре повсюду уже лежали людские тела, похожие на сломанные куклы.
        К ужасу и смятению всех, кто шел по дороге, этот налет был не последним. Когда бомбардировщики закончили атаку, в небе появились истребители, началась новая волна террора. Чтобы внушить еще больший ужас, они стали обстреливать дороги и непосредственно людей. Стрельба велась вслепую, пули прорезали вопящую толпу двумя обжигающими пулеметными очередями. Для пилотов задача была слишком простой - они попали бы в цель даже с закрытыми глазами.
        Матери рыдали, когда видели, что их дети падают как подкошенные. У некоторых было четверо, пятеро детей, и родители не могли их защитить. Старательно прицелившись, можно было убить несколько человек одним выстрелом.
        Один раз двухместный самолет пролетел настолько низко, что Мерседес разглядела пилота, а за ним пулеметчика. Люди бросались врассыпную, надеясь уйти от пули, но все их действия были напрасны. Пулеметчик мастерски владел своим оружием, убивая десятки людей. Лицо пилота растягивалось в довольной улыбке, когда раздавалась пулеметная очередь.
        Потом все стихло. Шли минуты, самолеты не возвращались.
        - Кажется, улетели,  - сказала Мерседес, пытаясь успокоить Мануэлу.  - Нужно идти. Мы не знаем, когда они вернутся.
        Воздух был наполнен стонами раненых и лишенных надежды. Перед многими встала дилемма: то ли хоронить убитых, то ли продолжать путь к спасительной Альмерии. Земля была твердой, копать было тяжело, но кое-кто все же попытался. Остальные укрыли тела своими последними одеялами и пошли дальше, унося с собой чувство вины и печали. Если погибла мать, ее детей тут же подбирали чужие люди, уводили прочь от ужасного зрелища - мертвого тела матери.
        Два минувших дня Мерседес думала только о Хавьере. Не было ни минутки, когда бы любимый не занимал почти все ее мысли. Лишь после того, как вокруг посыпались бомбы, она очнулась от своих фантазий. И мысли о Хавьере впервые вылетели у нее из головы. Даже вероятность того, что человек, которого она любит, может оказаться где-то в этой редеющей толпе, казалось, больше не имела для нее значения. Ее основной заботой стало укрыть от беды это хрупкое создание - Мануэлу, а также ее сына.
        Многие были ранены, а не убиты, и к тем, кто уже был ранен в Малаге, добавились новые жертвы. Нужно было продолжать идти, цель оставалась неизменной. Назад пути не было, и стоять на месте было нельзя.
        Мануэла молчала. На секунду показалось, что она парализована страхом, но твердая рука Мерседес и сын, который тянул ее за руку, привели женщину в чувство. Они продолжили свой путь.
        Там, где дорога повернула к морю, слышался шум прибоя, разбивающегося о скалы. Звуки природы приносили забвение. Пару раз Мерседес видела лежащих на пляже людей и не могла сказать, живы они или умерли. В любом случае рано или поздно их унесет в море, если они останутся здесь. Возле людей лежали ослы, они тоже умирали. Из их ртов вывалились раздутые языки.
        На пятый день пути наступил момент, когда ненадолго выглянуло солнце и вода заискрилась. Мерседес почувствовала, что Хави тянет ее за юбку к морю. Ему казалось, что настало время поиграть, побросать камешки в воду, поболтать ногами в море.
        В конечном итоге детство возьмет свое, но не сейчас. Слишком дико играть среди трупов.
        - Нет, Хави, нет,  - отрезала Мануэла, беря его на руки.
        - Мы в другой раз придем на море и поиграем,  - пообещала Мерседес.  - Даю слово.
        Днем, когда даже далекая птичка вызывала в ней ужас и воспоминания о самолетах, устроивших такую бойню, у нее была одна цель - дойти до Альмерии. Она опять мысленно вернулась к Хавьеру. Думы о нем поддерживали ее, пока они шли последние километры, но, чтобы найти его, ей нужен был новый план.
        Некоторые люди никогда не дойдут до Альмерии. Среди них были раненые, падавшие на дорогу, и те, кто покончил жизнь самоубийством. Идущие с Мерседес ближе к хвосту потока истощенных людей видели тела тех, кто застрелился или повесился на деревьях. Они прошли так далеко, но отчаяние взяло верх. Не один раз Мануэле приходилось закрывать Хави глаза.
        При виде зданий Альмерии возродилась надежда на спасение, и Мерседес чуть не заплакала от облегчения. Они все преодолели большое расстояние и заслужили награду. Ее первая мысль была о еде. Она просто мечтала о свежем хлебе.
        Многих людей свалила усталость. Улицы Альмерии казались такими безопасными после уязвимой голой дороги, а тротуары были словно настоящие перины после ухабистой почвы предыдущей недели. Те, кто остался в живых, с благодарностью припали к земле, некоторые дремали прямо при свете дня; окружающие здания были для них как стены комнаты.
        Как только они прибыли в город, Мерседес с Мануэлой встали в очередь за хлебом.
        - Почему ты не вернешься в Гранаду, к своей семье?  - спросила Мануэла, когда они стояли вместе в очереди.  - Мы с Хави не хотим тебя терять, но нам больше некуда податься. Ты не обязана оставаться с нами.
        Мерседес не хотела возвращаться домой, разве только в самом крайнем случае. Ее семья была очень заметной. И Хавьера в Гранаде не было - лишь одно это заставляло ее принять решение. Мерседес могла надеяться выжить, только оставаясь вне Гранады, и она могла стать счастливой, только найдя любимого. У него были все шансы выжить. Хавьер был моложе и здоровее большинства окружающих ее людей. Если им удалось бежать из Малаги, неужели он не успел?
        - Половины членов моей семьи уже нет в Гранаде,  - напомнила Мерседес Мануэле.  - И я должна разыскать Хавьера. Если я брошу поиски, я его никогда не найду, верно?
        Хави скреб палочкой землю, рисуя в пыли зигзаги, не обращая никакого внимания на их разговор. Мерседес взглянула на его темную макушку и погладила по голове. Все, что она могла разглядеть сверху,  - это длинные ресницы и чуть торчащий нос-пуговка. Она подняла его на руки и погладила по гладкой щечке. После всех этих дней без всякого мытья кожа малыша оставалась свежей. Держать его на руках было ни с чем не сравнимым удовольствием.
        - Знай, мы всегда тебе рады!
        - Знаю, знаю…
        Она не хотела показаться грубой, но ее единственным желанием было найти Хавьера. Женщина, тело которой она видела висящим на дереве в нескольких километрах от Альмерии, лишилась цели в жизни. У Мерседес цель была.
        Как только она помогла устроиться Мануэле и Хави в вестибюле заколоченного досками магазина, где они смогут провести по крайней мере эту ночь, Мерседес отправилась расспрашивать людей.
        Она постоянно останавливала прохожих и спрашивала, не видели ли они Хавьера, сотни раз доставая из кармана его фото. Ей даже удалось встретить людей, которым казалось, что они его видели. Этот гитарист был хорошо известен в Малаге, и несколько человек с уверенностью сказали, что видели его перед отъездом, хотя после этого он им не попадался. В какой-то момент ее надежды окрепли, когда кто-то любезно сообщил, что только что видел мужчину с гитарой. Мерседес поспешила в указанном направлении и вскоре увидела спину того, кого ей описали. Ее сердце замерло в груди. Заметив худощавую фигуру человека с потрепанным футляром, она поспешила за ним. Мерседес позвала его, он обернулся. Она тут же поняла, что он не имеет с Хавьером ничего общего. Она стояла лицом к лицу с мужчиной старше пятидесяти. Мерседес извинилась, он пошел прочь. Ее душили слезы разочарования.
        Она вернулась туда, где оставила своих попутчиков. Из своего убогого скарба им удалось соорудить уютное гнездышко. Хави уже спал, развалившись на руках у матери. Мануэла дремала, откинув голову на деревянный проем двери. Они оба выглядели такими умиротворенными…
        Мерседес побрела дальше, посмотреть, не удастся ли найти немного еды. Она встала в две очереди, но ее постигло лишь разочарование - продукты закончились до того, как подошла ее очередь. Когда, постояв в третьей, она раздобыла несколько граммов чечевицы, это стало настоящей победой.
        Когда-то Альмерия была красивым городом, но Мерседес слишком устала, чтобы обращать внимание на красоты, и совершенно не знала, куда идти. Постояв в трех очередях, она абсолютно потерялась во времени. Часов у нее не было, а послеполуденное солнце было плохим подсказчиком. Вероятно, ее не было часа два.
        Возвращаясь в центр города, Мерседес услышала вдалеке вой сирены и вскоре после этого взрыв, потом еще один, на этот раз ближе. Над головой пролетел сияющий серебром самолет. Только не здесь! Недолго они пребывали на небесах обетованных.
        Подойдя ближе к главной площади, она почувствовала запах гари, а повернув за угол, обнаружила, что движется против течения. Совсем как в тот день, когда она только повстречала эту процессию из Малаги. На этот раз ей пришлось пробираться сквозь толпу. Внутри нее росла паника. С того момента, как она покинула Гранаду, Мерседес еще никогда так не пугалась. Она была даже больше напугана, чем тогда, на дороге. Бегущие люди отпихивали девушку, но она пробиралась сквозь них, направляясь к концу улицы, где смогла остановиться и переждать, пока схлынет поток.
        После всех появились раненые. Некоторых вели, некоторых несли, многие остались лежать. Это был лишающий духа и сил молчаливый парад. В конце концов все прошли, исключая нескольких отставших, теперь неподвижных, засыпанных кусками каменной кладки; улица опять была спокойна. Мерседес задрожала от страха. Хотя она представляла, что увидит, когда повернет за угол площади, ее муки лишь усилились, когда она столкнулась с реальностью. Целая сторона улицы ушла в небытие, все здания были разрушены. Не уцелела ни одна стена, ни один столб. Это была груда покореженного металла, из которой торчали погнутые рамы и почерневшее дерево. Все обуглилось и сравнялось с землей. Мерседес вспомнила, что магазин, где Мануэла устроила себе временное убежище, находился в дальнем углу улицы. И она увидела лишь пустое место там, где когда-то стоял магазин.
        - Святая Мария, Матерь Божья… Святая Мария, Матерь Божья…  - бормотала она сквозь слезы. Мерседес быстро пересекла площадь и сразу, по обуглившимся обломкам, узнала части темно-зеленого фасада магазина, где она последний раз видела своих друзей. Там ничего не осталось, кроме опавшей штукатурки и скрученных металлических балок.
        Мерседес стояла, не двигаясь. Гибель двух людей, которых она едва знала, но успела полюбить всей душой, оставила в ее сердце огромную пустоту.
        Кто-то подошел сзади и похлопал ее по плечу.
        Она вздрогнула и обернулась. Мануэла!
        Но это была не она. Это была какая-то старуха.
        - Я видела их. Сочувствую. У них не было ни единого шанса, когда упал этот снаряд.
        Поскольку их убежище находилось совсем близко от центра взрыва - на это указывала воронка,  - они погибли мгновенно. Об этом Мерседес подумала в первую очередь. По крайней мере, Хави крепко спал. Она отчаянно надеялась, что все было именно так и они не мучались.
        - Твоя семья?
        Мерседес покачала головой. Она не могла говорить. Да и что скажешь? Она просто стояла и смотрела в оцепенении на то место, где когда-то сидели ее друзья.
        Десятки человек погибли. Лишь немногие из жертв налета были коренными жителями Альмерии, большинство, как Мануэла и Хави, протащились две сотни километров только для того, чтобы умереть в чужом городе. Фашистские бомбардировщики отличались меткостью. Они знали, что на улицах будет полно беженцев, легких мишеней, беззащитных людей.
        Мерседес огляделась и увидела женщину, стоящую у руин собственного дома. Она видела, как тот падает, и теперь тщетно пыталась найти свои пожитки среди обломков обуглившегося дерева и перил, которые когда-то были на верхнем этаже. Если она сейчас ничего не найдет, потом будет уже поздно - вокруг было полно доведенных до отчаяния нуждающихся людей, готовых покопаться в бесхозном имуществе.
        Мерседес посчитала, что ей просто повезло, что за время долгого пути удалось избежать пулеметных очередей, бомб и снарядов. Удивительно, как эта последняя атака миновала ее?
        В карманах пальто уместилось все ее имущество: в одном - горсть чечевицы и полбуханки хлеба, в другом - танцевальные туфли.
        Глава двадцать третья
        Несколько дней спустя после отъезда из Гранады Антонио и его друзья достигли окрестностей Мадрида. Они подъехали с восточной стороны, где власть была в руках республиканской милиции. Они были шокированы тем, во что превратилась столица, а вид разрушенных бомбежками зданий только больше разозлил их. Когда они проезжали мимо в своем грузовике, маленькие дети, задрав головы, смотрели на них и махали руками, женщины поднимали puno[66 - Сжатый кулак (исп.).] в жесте единства республиканцев. Прибытие каждого нового сторонника Республики только подкрепляло надежды, что фашисты не войдут в Мадрид.
        Стоя вместе со своими попутчиками в очереди, чтобы записаться в отряды милиции, они больше узнали о ситуации в столице родины.
        - По крайней мере нас обещали покормить, если мы запишемся в добровольцы,  - сказал один из попутчиков.  - Я с нетерпением жду, когда заморю червячка.
        - Я бы не стал так надеяться,  - ответил другой.  - Здесь, наверное, с продуктами туго…
        С сентября в Мадриде было полно беженцев. Несколько окрестных городков захватили фашисты, и объятые ужасом жители подались в столицу, отчего ее население увеличилось в несколько раз. Мадрид был окружен врагами, но кольцо было не настолько плотным, чтобы в город невозможно было прорваться. Поэтому вера жителей в освобождение не умирала. Тысячи беженцев со всеми пожитками, уместившимися в небольшой узелок, и коренные жители Мадрида продолжали надеяться, что ситуация скоро изменится. Они не смогут долго продержаться на одном хлебе и бобах.
        В ноябре оптимистические настроения в Мадриде были поколеблены. Более двадцати пяти тысяч националистов высадились к западу и югу от столицы. Через несколько недель им на помощь были брошены войска из Германии. Голодающие люди в Мадриде чувствовали, что кольцо сжимается, с каждым днем еды становилось все меньше, они затянули пояса потуже.
        Потом пошли слухи, что республиканское правительство эвакуировалось из Мадрида в Валенсию. В покинутых государственных кабинетах по столам летали документы, а портреты продолжали пристально наблюдать за пустыми коридорами. Через приоткрытые окна влетали птицы и роняли бледные экскременты на темные кожаные кресла. Переезд был, как считалось, временным. В шкафах оставались документы, и горы книг были нетронуты, на их корешках искусной работы, равно как и на облицованных деревянными панелями стенах, уже собралась пыль. Высокие окна не позволяли жителям заглядывать в эти тихие комнаты, но они легко могли представить, что там внутри. Некоторые падали духом.
        Большинство жителей Мадрида понимали, что отсутствие правительства не означает, что город сдастся на милость Франко, они были исполнены решимости. Мужчины, женщины, дети готовы были встать на борьбу с врагом. Так и случилось: маленькие дети бегали с поручениями на линию фронта, а некоторые храбрые женщины сменили веники на винтовки.
        Пока не подтвердились опасения переехавшего правительства, что фашисты вот-вот войдут в Мадрид. Франко остановили в Толедо, а спустя некоторое время наконец прибыла помощь из Советского Союза вместе с добровольцами-антифашистами со всего мира. Вместе с коммунистами, которые были готовы встать на защиту города, когда правительство переехало, эти интернациональные бригады помогали держать оборону в Мадриде.
        - Salud[67 - Привет (исп.).]!  - кричали они.
        - Salud!  - отвечали им иностранцы.
        Все говорили на разных языках, но этот жест солидарности и это слово были понятны абсолютно всем.
        У Антонио завязался разговор с человеком, у которого было семеро детей.
        - До недавнего времени наши дети могли играть на улицах. Иногда, на несколько часов, жизнь возвращается в обычное русло,  - уныло говорил он.  - Сейчас все меняется.
        Антонио огляделся вокруг и увидел, как от минометного обстрела пострадали здания: все были испещрены следами пуль. Постоянные пулеметные выстрелы и свист фугасов вызывали панику и беспорядки. Для Антонио стало очевидным, что блаженство мирной жизни, когда все шло своим чередом, было разрушено. Его место занял постоянный животный страх. Плакаты с боевой пропагандой отставали от стен, словно тающие надежды.
        - Можете себе представить, как радовались дети первые несколько дней, когда не нужно было ходить в школу,  - продолжал отец семейства.
        Дети, как и их матери, уже затосковали по привычному старому распорядку. Их размеренная жизнь перевернулась, словно аккуратно нагруженная тележка с фруктами, а содержимое высыпалось в сточную канаву.
        Стоя на улице, горя желанием сражаться за этих людей, Антонио видел, насколько важна обманчивая видимость мирной жизни. Между бомбежками чистильщики обуви продолжали зарабатывать свои гроши. Матери и бабушки ходили по улицам в лучших зимних нарядах, дети в пальто с бархатными воротниками либо плелись где-то сзади, либо бежали впереди, к досаде взрослых. Мужчины в фетровых шляпах, с шарфами, повязанными вокруг шеи, продолжали совершать вечерние прогулки, несмотря на февральский ветер. Это напоминало время гуляний в обычный день в мирное время.
        При звуке сирен женщины крепче хватали за руки детей, а если отпрысков было слишком много, незнакомые люди останавливались и помогали многодетным матерям. Великое искушение - поднять глаза к небу, увидеть самолеты и даже наблюдать за разворачивающейся битвой. Так инстинктивно поступали дети, многие упирались, не хотели спускаться в темноту метро, прятаться, до тех пор пока вокруг не начинали со свистом падать бомбы. В былые времена метро служило для того, чтобы добраться из одного конца города в другой. Теперь для некоторых людей станции метро стали убежищем, а для многих даже постоянным домом.
        В конце концов, напуганные происходящим в небе, но боясь долго оставаться внизу, люди выходили на свет, на улицы, где стояли разрушенные здания, похожие на торт, который разрезали ножом. Роскошные дома остались без стен, их дорогие интерьеры теперь были выставлены на всеобщее обозрение. Тарелки и блюда даже не треснули и ждали, когда их снова будут использовать, хотя их владельцы могли быть и мертвы.
        Посторонние взгляды вторгались в частную жизнь незнакомых людей, была видна раскачивающаяся на ветру одежда, аккуратно заправленные кровати были растрепаны ветром, на самом краешке обрушившегося пола раскачивался обеденный стол. На нем, придавленная вазой с искусственными цветами, все еще лежала клетчатая скатерть. Картины накренились, с книжных полок посыпались книги, теперь они лежали на полу. Тикающие часы отмеряли время до того, как упадет следующая бомба, или дни, пока квартира не будет полностью разрушена. В зеркале, которое обычно висело на задней стене, отражался весь ужас разрухи. В некоторых случаях уцелели лишь фасады зданий, став хрупкими, как декорации.
        В свой первый день в Мадриде трое друзей из Гранады оказались в плену хаоса бомбардировки, они чуть не задохнулись от пыли разрушенной каменной кладки, которая еще долго не оседала после того, как они выбрались из замкнутого, душного убежища в метро.
        Когда они приехали в Мадрид, самые лютые зимние дни уже миновали, но голод все еще давал о себе знать. Постоянное сосущее ощущение под ложечкой заставило некоторых мужчин вступить в ряды милиции, поскольку там хотя бы обещали паек. И, стоя в очереди с друзьями, Антонио понял, что тоже с нетерпением ждет, когда же как следует поест. Уже несколько дней они не ели ничего, кроме замоченной чечевицы.
        Настроение здесь, в Мадриде совершенно не было похоже на настроение в Гранаде, где было так много новых строгих правил. В столице царила почти революционная атмосфера, расслабленная, обыденная и даже чувственная. Гостиницы были забиты солдатами, многие из которых никогда не видели таких роскошных интерьеров и искусной позолоты. Сами здания разваливались, как старый фарфор.
        Иностранцы были в диковинку жителям Гранады. Друзьям нравилось товарищество незнакомцев из стран, которых они даже не представляли себе. Но они считали странным то, что их внутренний конфликт стал так широко известен.
        - Как ты думаешь, почему они здесь?  - спросил Франсиско друзей, сбитый с толку присутствием иностранцев.  - Они прекрасно знают, как и мы с вами, что произойдет, если Франко захватит Мадрид.
        - Они так же, как мы, ненавидят фашизм,  - ответил Антонио.
        - Если они не помогут остановить фашистов в нашей стране, фашизм распространится по всему миру,  - добавил Сальвадор.
        - Как болезнь,  - подтвердил Антонио.
        Интернациональные бригады бесстрашно рвались в бой. Жителям Мадрида трудно было желать лучших друзей.
        Настала первая ночь Антонио и его друзей в обклеенном плакатами городе, который был намного крупнее и утонченнее родной Гранады. Все трое сидели в одном из баров в старой гостинице, Антонио мельком увидел собственное отражение в тусклых старых зеркалах, развешанных по стенам за баром. Хотя отражение было нечетким, их лица казались счастливыми и спокойными, как будто трое беззаботных молодых мужчин пришли в бар отдохнуть: рубахи слегка помяты, растрепанные волосы зачесаны назад. Тусклый свет в помещении скрывал недостатки внешности, ввалившиеся глаза с черными кругами под ними - следы голода и усталости.
        Антонио потерял всякий интерес к собственному отражению. Его внимание привлекла группа беседующих возле двери девушек. Пока он наблюдал за ними в зеркало, они совершенно не стеснялись, но он знал: все изменится, как только они поймут, что за ними наблюдают.
        Он толкнул локтем Сальвадора и понял, что тот тоже зачарован. После нескольких дней путешествия, когда они ехали в грузовике, как сельди в бочке, и перед предстоящим сражением прелести этих женщин казались неотразимыми.
        У этих девушек жизнь с началом войны только улучшилась. После приезда первого полка милиции и теперь, когда здесь собралось множество молодых мужчин из разных стран, их бизнес стал процветать. Спрос значительно превышал предложение, хотя в мирное время были женщины, которые скорее бы умерли, чем продали свое тело, но теперь некоторые настолько хотели есть, что были готовы идти на компромисс.
        Когда три девушки неспешно двинулись к бару, Франсиско повернулся и улыбнулся. Он тоже наблюдал за ними. От них исходил сильный запах дешевых духов - намного более удушливый, чем аромат лучших персидских духов, которыми пользовались модницы Гранады. Завязалась беседа, женщины представились танцовщицами. Вероятно, когда-то они ими и были. Принесли выпивку, плавно текла беседа - приходилось перекрикивать сотню других голосов и навязчивую игру аккордеониста, который ходил между столиками. У всех на уме было лишь одно, и через час они уже были в полуразвалившемся борделе, находящемся в нескольких кварталах от этого бара, пили дешевый коньяк и предавались снимающим напряжение любовным утехам.
        На следующее утро, освеженных глубоким сном, друзей из Гранады бросили на передовую. Сражение при Хараме, что на юго-востоке Мадрида, продолжалось уже десять дней. Именно здесь мечтали оказаться друзья, именно для этого они сюда и приехали. Антонио не боялся ни звуков выстрелов, ни свиста приземлившегося неподалеку снаряда, ни низкого уханья взорвавшегося здания. Сейчас трое друзей официально стали членами добровольческого отряда милиции, с которым приехали с юга страны. Республиканцы понесли огромные потери среди подготовленных солдат, поэтому были рады и таким бойцам. Энтузиазм и молодость отгоняли даже саму мысль о смерти - едва ли подобная мысль закрадывалась им в голову,  - они с радостными улыбками позировали с другими солдатами для фотографий, которые не суждено было увидеть их близким.
        В Хараме националисты планировали захватить дорогу, ведущую к Валенсии. Шестого февраля они неожиданно напали на республиканцев. С немецкими танками и самолетами сорокатысячная армия Франко, включая иностранных легионеров, самых жестоких из всех солдат, начала наступательную операцию. Пока республиканцы собрались с силами, были захвачены стратегические высоты и мосты. Советские танки немного задержали наступление, но националисты продолжали двигаться вперед, республиканцы уже несли огромные потери, когда прибыли трое друзей из Гранады.
        Добравшись до передовой, они ожидали, что их тут же бросят в бой. Они стояли возле грузовика, на котором приехали, и осматривались. Пейзаж мало чем напоминал поле битвы. Они увидели ухоженные виноградники, ряды оливковых деревьев, низкие холмы и заросли утесника и чабреца.
        - Не больно тут спрячешься…  - заявил Франсиско.
        Он был прав, и, прежде чем им дали в руки оружие, они оказались среди тех, кого послали рыть окопы. Старые двери, вынесенные с развалин разрушенной бомбами соседней деревушки, использовали, чтобы укрепить стены окопов. Франсиско с Антонио работали вместе, стоя в котловане, пока другие передавали им вниз двери. На некоторых до сих пор остались гладкие медные ручки, на других можно было различить написанный краской номер.
        - Интересно, что произошло с людьми, которые жили за этой дверью?  - пробормотал Антонио. Когда-то дверь охраняла частную жизнь ее владельцев, но сейчас их дом, вероятно, был открыт всем ветрам.
        Они рыли траншеи ниже оливковой рощи на склоне холма над рекой Харамой и ждали, когда же смогут ощутить вкус сражения. Пока они лишь укрепляли окопы, эта война не вызывала ничего, кроме скуки. Днем земля была слишком сырой, а ночью невозможно было заснуть; здесь впервые они подхватили вшей, которые будут досаждать им многие месяцы. Непреодолимое, постоянное желание почесаться будет одолевать их и днем, и ночью.
        - Сколько это продлится? Как думаешь?  - прошептал Франсиско.
        - Что именно?
        - Это. Это ожидание. Это бездействие.
        - Кто знает… Не от нас зависит.
        - Но мы бездействуем уже несколько дней. Я этого не вынесу. В Гранаде от меня было больше толку. Не думаю, что останусь тут бить баклуши.
        - У тебя нет выбора. Если попытаешься сбежать, тебя свои же и пристрелят. Даже не думай об этом.
        Какое-то время они были заняты тем, что писали письма родным и играли в шахматы.
        - Бессмысленно писать письма,  - заметил Антонио с несвойственной ему угрюмостью,  - если адресата может не оказаться в живых, когда оно придет.
        Он адресовал свои письма тете Розите в надежде, что она сохранит их для Кончи. Посылать письма матери напрямую было слишком опасно. Он надеялся, что она жива и здорова и что ей удалось навестить отца. Он молился о том, чтобы Мерседес нашла Хавьера или вернулась домой. Шестнадцатилетней девушке небезопасно бродить в одиночестве.
        - Я даже не знаю, жива ли моя мама,  - сказал Франсиско, складывая пополам готовое к отправке письмо.  - Может, когда оно дойдет, я уже умру. От тоски.
        Антонио пытался поднять другу настроение, хотя его самого терзало разочарование. Утомительное ожидание сводило всех с ума.
        Даже если период бездействия казался вечным, он рано или поздно должен был закончиться. Довольно скоро бои вспыхнули с новой силой. Спустя сутки они были на передовой, где беспрестанно строчил пулемет, свистели снаряды, и команда «Fuego!»[68 - Огонь! (исп.).] разогнала их скуку.
        Внезапно был отдан приказ занять ближайшую высоту. Пока они сидели в окопах у подножия холма, несколько батальонов националистов захватили холм и пошли на них в атаку.
        В тот момент, когда они уже почти могли разглядеть белки глаз противника, был отдан приказ: «Огонь!» Некоторые повернули назад и побежали в укрытие, остальные упали как подкошенные. Пулеметная очередь ненадолго стихла, пока перезаряжали патронную ленту, но националисты еще несколько минут продолжали артобстрел. Нескольким десяткам республиканцев, включая Антонио, был отдан приказ: «В атаку!» Они должны были занять высоту и оттуда вести стрельбу по противнику, но тяжелая артиллерия отбросила их назад. Солдата, находящегося рядом с Антонио, разорвало на куски. Его кровь забрызгала всех в радиусе нескольких метров, сквозь пелену дыма Антонио споткнулся об еще одно тело, которое распласталось на пути. Не зная, жив этот солдат или нет, Антонио отнес его назад в укрытие. Лишь половине подразделения удалось выжить в этот день - так они столкнулись с жестокой реальностью войны. Антонио всю ночь преследовали видения искалеченных тел.
        Войска Франко, решительно настроенные выбить из города республиканцев, продолжали наступление на оставшиеся стратегические позиции. Раненых было очень много, включая и идеалистов из интернациональных бригад,  - некоторые даже никогда до этого не держали в руках винтовку. Зачастую оружие оказывалось ненадежным - старым и уже отслужившим свой срок, с западавшими затворами или заклинивающими патронами. Тысячи солдат никогда так и не научатся как следует обращаться с ним, потому что их через несколько часов просто убьют. Однажды Антонио насчитал десятки солдат, убитых во время штурма неподалеку от его собственного месторасположения. Эти жертвы казались бессмысленными.
        Ход сражения изменился, когда на помощь республиканцам прибыли советские самолеты, они несли реальную угрозу националистическим силам. Под натиском советских истребителей бомбардировщики армии Франко вынуждены были отступить.
        В конце февраля сражение закончилось. Обе стороны понесли значительные потери, но войска Франко продвинулись лишь на несколько километров. Каждый сантиметр пыльной земли стоил многих жизней. С точки зрения математики эта битва оказалась бессмысленной, но с точки зрения морали - уверенность республиканцев в собственной победе укрепилась. Сложилась патовая ситуация, но республиканцы считали, что выиграли это сражение.
        Франсиско так не считал.
        - Наши потери исчисляются тысячами, как и потери Франко. К тому же они продвинулись на несколько километров вперед,  - заметил он.
        - Но всего лишь на пару километров, Франсиско,  - ответил Сальвадор.
        - Мне сражение напоминает кровавую бойню, вот и все,  - разозлился Франсиско.
        Спорить с ним никто не стал. «Кровавая бойня» - точное описание случившегося.
        Спустя несколько дней они вернулись в Мадрид. Здесь они могли подстричься, побриться, переодеться, даже поспать на удобной кровати. Несмотря на угрозу налетов с воздуха, жизнь в столице продолжалась. Пару раз появлялся слух, что по соседству с ними находится легендарный лидер коммунистов Долорес Ибаррури. Друзья присоединялись к собравшейся послушать Долорес толпе. Неутомимую Ибаррури, одетую в черное, все знали под псевдонимом La Pasionaria[69 - Пламенная (исп.).]; ее нередко можно было увидеть на улицах Мадрида. Ей всегда удавалось сплотить упавших духом людей.
        Когда Антонио впервые увидел точеные черты ее лица, ему показалось, что на него пахнуло чистым воздухом. Они часто слышали ее голос по радио и когда она вещала по громкоговорителю на передовой, но реальная женщина обладала настоящим величием, которое нельзя передать одним голосом. Эта женщина излучала безмерную силу и харизму, распространявшуюся на всю площадь.
        Бессознательным жестом, совершенно естественным для испанки, она хлопнула в ладоши. Прежде всего она обращалась к женщинам, напоминая им о жертвах, на которые те обязаны пойти.
        - Лучше быть вдовами героев, чем женами трусов!  - убеждала она, ее глубокий голос разносился над головами притихшей толпы.
        Ее крепкая фигура - кровь с молоком - вдохновляла присутствующих. Они должны все как одна стать такими же сильными, как сама Пасионария.
        - No pasaran!  - воскликнула она.  - Враг не пройдет!
        - No pasaran!  - вторила толпа.  - No pasaran! No pasaran!
        Ее твердая уверенность воодушевляла слушающих. Пока они будут стоять, готовые к сопротивлению, фашисты в город не войдут. Сжатый кулак Пасионарии, пронзивший воздух, лишь укреплял их веру, что враг не пройдет. Многие из этих женщин и мужчин были совершенно измучены, испуганы, утратили иллюзии, но ей удалось убедить всех, что борьбу стоит продолжать.
        Сальвадор впитывал ее магнетизм и теплую реакцию толпы. Ибаррури стояла слишком далеко от него, чтобы читать по ее губам, но, тем не менее, ей удавалось удерживать внимание Сальвадора.
        - Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!  - убеждала она.
        Ни один человек - ни мужчина, ни женщина, ни ребенок - не шелохнулся.
        Когда она закончила свое выступление, толпа разошлась.
        - Ее слова вселяют надежду, согласны?  - проговорил Антонио.
        - Да,  - ответил Франсиско,  - удивительная женщина. Она, как ни странно, заставляет верить в нашу победу.
        - Она права,  - согласился Антонио.  - Мы не должны терять веру.
        Глава двадцать четвертая
        Несколько дней Мерседес бесцельно блуждала по улицам Альмерии. Она никого не знала в этом городе. Временами перед ней мелькали полузнакомые лица, но это были всего лишь люди, которых она видела в толпе по дороге из Малаги. Это были не друзья, просто люди, такие же, как она сама, оказавшиеся в незнакомом месте, все еще на ногах, с трудом двигающиеся из одной очереди в другую.
        Для тех, у кого была семья, остаться в Альмерии оказалось единственным выходом, поскольку идти дальше было выше их сил. Мерседес же меньше всего хотелось задерживаться в этом городе. Она стояла на улице, где околачивалось немало беженцев - чужих друг другу, чужих городу. Даже речи не шло о том, чтобы здесь оставаться.
        Перед ней стоял выбор: проще всего было бы вернуться домой, в Гранаду. Она сильно тревожилась за мать и чувствовала уколы совести, что она не там, не с ней. Она скучала по Антонио и знала, что брат сделает все от него зависящее, чтобы успокоить маму. Может, отца освободят из тюрьмы. Ах, если бы она могла об этом как-то узнать!
        Ей отчаянно не хватало кафе и своей спальни, где она знала каждую темную ступеньку, каждый оконный карниз. Она позволила себе на время расслабиться и предаться воспоминаниям о том, что так любила дома: вспомнила сладкий, не поддающийся описанию аромат, исходивший от мамы, тусклый свет на лестнице, мускусный запах собственной спальни, двери и оконные рамы, покрытые толстым слоем коричневой краски, свою старенькую деревянную кровать с плотным зеленым шерстяным одеялом, которое с незапамятных времен согревало ее по ночам. Ее охватила волна безграничной любви. Все эти милые вещи казались такими далекими в этом разрушенном незнакомом городе. Может, эти мелочи и были самыми главными в ее жизни?
        Потом она подумала о Хавьере. Вспомнила, как увидела его в первый раз и как в одно мгновение ее жизнь изменилась. Мерседес ясно вспомнила ту секунду, когда он оторвал свой взгляд от гитары, его ясные глаза с темными длинными ресницами пристально посмотрели на нее в толпе. Он ее не видел, но она помнила воздействие его взгляда. Казалось, что он излучает жар, и она плавилась в нем. После самого первого танца для Хавьера их встречи были подобны камешкам, по которым она пересекала реку. Каждый камешек приближал ее к другому берегу, где, как ей казалось, они никогда больше не разлучатся. Их страсть была взаимной. Расставание с Хавьером причиняло ей тупую ноющую боль, от которой невозможно было избавиться. Болезнь…
        Как-то раз, примерно через неделю после гибели Мануэлы, внимание Мерседес привлекли скромные двери церкви. Может, Дева Мария поможет ей решить, куда идти?
        За обветшалыми дверями открывалось внутреннее убранство в стиле барокко, но не это удивило ее, поскольку многие церкви имеют едва заметные двери, за которыми открывается величественный интерьер. Больше всего ее поразило количество людей внутри. И совсем не создавалось впечатление, что они пришли сюда в поисках безопасности. В такой неразберихе ни одно церковное здание не могло надеяться на защиту Всевышнего. Церкви были такими же уязвимыми, как и остальные здания,  - националисты бомбили их с воздуха, республиканцы сжигали. В проходах и нефах многих церквей располагались воинские подразделения, а на помостах и хорах селились птицы.
        Несмотря на потерю веры, мужчины и женщины искали защиты и приюта в этой открытой церкви. Мерседес вспомнила, что когда-то значила для нее религия; прошла целая вечность с тех пор, как она каждую неделю ходила в церковь, чтобы исповедоваться в своих грехах, и много лет с тех пор, как ее привели к первому причастию. Перед иконой Девы Марии горели свечи, а глаза Святой Девы смотрели прямо на Мерседес. «Славься, Мария» - это заклинание раньше лилось из ее уст, как вода из крана. Сейчас она преодолела искушение пропеть молитву на память. Это было похоже на гипноз. Она не верила. Глаза, которые пристально смотрели на нее, были всего лишь маслом на холсте, химическим соединением. Она отвернулась, запах воска защекотал ноздри. Мерседес почти завидовала тем, кто может в подобном месте найти успокоение.
        На изгибе апсиды[70 - Полукруглая или многоугольная часть здания, имеющая собственное перекрытие.] херувимы взлетали в небеса. Некоторые взирали на собравшихся с озорной улыбкой. Под ними сидела Дева Мария, Иисус Христос безжизненно лежал у нее на коленях. Мерседес внимательно изучала икону, пытаясь разглядеть хоть какой-то намек на истинные чувства, но поняла, что художнику не удалось передать ту боль, которую она видела на лице женщины по дороге из Малаги несколько дней назад. Боль матери, которая, как и Дева Мария, баюкала мертвое тело своего ребенка. Было очевидно, что автор этой пьеты[71 - От итал. «милосердие», в изобразительном искусстве - термин, обозначающий сцену оплакивания Христа Богоматерью.] никогда не видел настоящих страданий. Его пьета не была достоверной ни на йоту. Это изображение выглядело как насмешка над горем. В каждой маленькой часовне она видела пошлые изображения страданий и горя, и с каждого потолка улыбались пухлые ангелочки.
        Уже по дороге от главного алтаря Мерседес наткнулась на гипсовое изваяние Девы Марии в полный рост. Стеклянные слезы блестели на ее гладких щеках, глаза - решительные и голубые, уголки рта немного опущены. Она взирала на Мерседес сквозь прутья затертой капеллы, заключенная туда вместе с маленькой вазочкой с блеклыми бумажными цветами. Тогда как другие искали у этих фигур защиты и надежды, верили, что обретут успокоение, Мерседес такой театральный символизм показался просто нелепым.
        Набожные люди стояли у капеллы, преклонив колени, или сидели, повесив головы, в здании церкви. Казалось, все пребывали в мире, только Мерседес была вне себя от злости.
        «Какой прок от Господа?  - хотелось воскликнуть ей, чтобы разрушить почтительную тишину, царящую в этом величественном храме.  - Что он сделал, чтобы защитить нас?»
        В реальности Церковь выступала против людей. Многие свои деяния националисты совершали, прикрываясь именем Господа. Несмотря на это, Мерседес видела, что многие жители Альмерии до сих пор тверды в своей вере и надеются, что Дева Мария поможет им. Тем, чьи губы шептали молитвы, даже не надеясь на ответ, Церковь продолжала даровать успокоение. Но Мерседес, которая пришла за наставлением, это казалось просто смешным. Святые и мученики с нарисованной кровью и показными стигматами когда-то были частью и ее жизни. Теперь она считала, что Церковь - это сплошное притворство, сервант, забитый многословными обещаниями.
        Она присела и некоторое время смотрела на людей, которые входили и выходили, ставили свечи, шептали молитвы, всматривались в иконы. Интересно, что они чувствуют? Отвечает ли им Господь, когда они молятся? Отвечает сразу или на следующий день, когда они меньше всего ожидают? Неужели эти ледяные глаза святых кажутся им живыми, из плоти и крови? Возможно, что так. Может, эти люди с просящими глазами, полными слез, и крепко сцепленными побелевшими пальцами, видели что-то недоступное ее пониманию, что-то сверхъестественное? Она не могла понять этого ни умом, ни сердцем.
        Нет никакого Божественного провидения. В этом она была уверена. Секунду она раздумывала над тем, чтобы помолиться за души усопших, Мануэлы и ее сынишки. Она подумала о них, невинных, безобидных; их смерть только укрепила ее убеждение, что никакого Бога нет.
        Осознав это, Мерседес лишилась и веры, и надежды на помощь: решение ей придется принимать самостоятельно. В это мгновение перед глазами девушки возник образ Хавьера, самого красивого в мире мужчины, который был прекраснее, чем любой нарисованный маслом святой. Она почти все время думала о нем. Вероятно, у набожных людей все мысли только о Господе, но для Мерседес богом являлся Хавьер. Она поклонялась ему душой и телом, зная, что он этого достоин.
        Тепло церкви, полумрак и сильный мускусный запах свечей убаюкивали Мерседес. Девушка предполагала, что именно уют привлекал сюда людей. Для нее тоже было бы проще остаться здесь, но становилось слишком душно. Мерседес должна была выйти на свежий воздух.
        На улице было тихо. В мусоре рылся отчаявшийся пес. Еще один гнался за газетой, страницы которой напоминали грязную птицу, пытающуюся взлететь. Собаки с подозрением посмотрели на Мерседес, на мгновение их глаза вспыхнули голодным огнем. Эти животные, вероятно, не ели несколько дней. В былые времена они жирели на щедрых объедках из ресторана, но сейчас в мусорных корзинах для них не было ничего, даже косточек.
        Мерседес теперь была полностью уверена, что ее поймет любой, хоть раз в жизни испытавший непреодолимую силу взаимной любви: она не может вернуться в Гранаду. Она вспомнила слова, с которыми мать провожала ее в дорогу, и рассчитывала, что та не станет осуждать ее за то, что она пошла дальше, а не вернулась домой. Мерседес верила, что Хавьер - ее единственная любовь и, каким бы горьким ни был конец, она обязана его найти. Даже сам процесс поиска и непоколебимая вера в то, что он найдется, притупляли боль разлуки.
        Не зная, куда приведут ее ноги, она неспешно брела по улице. У нее было время подумать. Может, она ничем не отличается от людей в церкви. Они «знают», что Бог есть, их вера в чудо Воскрешения была нерушима. У нее была своя вера: она знала, что Хавьер жив. Когда она стояла на тротуаре, решение пришло само собой. Она пойдет на север, слушая свой внутренний голос. У нее была лишь одна зацепка - дядя Хавьера жил в Бильбао. Вероятно, ее любимый там, ждет ее.
        Хотя теперь она почти не испытывала страха, путешествовать одной все же было рискованно. Мерседес понимала, что безопаснее ехать в компании. В Альмерии беженцев было не счесть, среди них многие собирались покинуть город. Вот с ними она и могла бы поехать. Решив навести справки, она завязала разговор с двумя женщинами. Сами они планировали на некоторое время остаться в городе, но рассказали Мерседес, что есть одна семья, родители с дочерью, которая вот-вот собирается уезжать.
        - Я слышала, что они скоро уедут,  - сказала женщина помоложе своей сестре.
        - Да, верно. У них родственники где-то на севере, именно туда они и направляются.
        - Когда получим свой хлеб, мы найдем их. Тебе нельзя ехать одной. Уверена, в компании гораздо лучше.
        В оговоренный час, прижимая к груди свои краюхи хлеба, они поспешили к школе на окраине Альмерии, где эти две женщины обосновались вместе с сотней остальных беженцев. Мерседес было дико видеть классные комнаты, где взрослых теперь было в несколько раз больше, чем детей, а парты и стулья грудой лежали в углу. На полу были разостланы старые одеяла. На стенах все еще висели забавные детские рисунки. Теперь они казались неуместным напоминанием о том, как старый порядок перевернулся с ног на голову.
        Сестры нашли место, где они оставили свои пожитки; в этой же комнате сидела и женщина средних лет. Казалось, что она штопает носок, но при ближайшем рассмотрении Мерседес поняла, что та пытается починить свои туфли. Их кожа была настолько тонкой и изношенной, что ее можно было шить обычной иголкой. Кое-как она починила свою обувку. Без туфель далеко не уйдешь.
        - Сеньора Дуарте, это Мерседес. Она хочет ехать на север. Может она отправиться с вами?
        Женщина продолжала шить. Она даже не подняла глаз.
        Мерседес ощупала руками закругленные носки своих танцевальных туфель, лежащих по одной в каждом кармане пальто. Иногда она забывала о них, но они всегда приятно оттягивали ее карманы.
        - Мы пока не едем,  - ответила сеньора Дуарте, взглянув наконец на Мерседес.  - Но, если хочешь, можешь поехать с нами.
        Слова были произнесены без намека на теплоту, что уж говорить об искренней радости. Хотя в комнате было душно, Мерседес задрожала всем телом. Она понимала, что людей лишили возможности заботиться об окружающих. Многие повидали ужасные зверства, она прочла это в глазах сеньоры Дуарте. Люди редко интересовались незнакомцами, а иногда и своей семьей.
        Несколько минут спустя подошла девушка возраста Мерседес.
        - Ну, что-нибудь достала?  - спросила мать, даже не взглянув на дочь.
        - Столько, сколько дали,  - ответила девушка.  - Но совсем немного. Едва хватит на одного.
        - Но нас трое, включая твоего отца, и четверо, если эта девушка решится поехать с нами,  - возразила мать, указав на Мерседес кивком головы.
        Мерседес сделала шаг вперед. Женщина, которая ее представила, уже ушла.
        - Ваши знакомые сказали мне, что я могу отправиться с вами, поскольку мы едем в одном направлении. Это вас не стеснит?
        Мерседес говорила с долей сомнения, опасаясь, что получит такой же холодный прием от дочери, как и от матери.
        Девушка смерила ее взглядом с ног до головы без тени подозрения, а только с интересом.
        - Конечно, нет.  - Говорила она с неподдельной теплотой.
        - Пойдем поищем, где это можно приготовить,  - сказала она, размахивая пакетиком с чечевицей.  - Уверена, мы придумаем, как это сделать. Я вижу, у тебя есть немного хлеба.
        Две девушки встали в очередь возле маленькой кухни. Сейчас все привыкли стоять в очередях. Здесь знакомства перерастали в дружбу.
        - Прости, кажется, мама была не слишком-то дружелюбна.
        - Не стоит. Я же совершенно незнакомый человек. Почему она должна со мной любезничать?
        - Раньше она такой не была.
        Мерседес взглянула девушке в лицо и увидела свою копию. Это была молодая девушка с глазами старухи, исполненными печали, как будто она уже повидала в жизни немало боли и страданий.
        - Все из-за моего брата, Эдуардо. Он шел с тремя друзьями, они выдвинулись вперед, мы отстали. Мамины туфли совсем развалились, каблуки треснули, ноги стали кровоточить. Она не могла идти слишком быстро, а Эдуардо так и горел нетерпением. Во время бомбежки нам удалось спрятаться, а когда самолеты улетели, мы пошли дальше и увидели их. Всех четверых. Мертвых. Лежащих в ряд. Их тела убрали с середины дороги, чтобы людям не нужно было их обходить. Родители остальных еще не видели своих сыновей, мы были первыми.
        Мерседес припомнила, что видела эту картину, вполне вероятно, она проходила мимо этого места несколькими минутами ранее.
        - Мы опоздали лишь на мгновение. Знаешь, бывает, опаздываешь к кому-то на встречу, а когда приходишь, тебе говорят: «Они только что ушли»,  - то испытываешь чувство утраты, потери чего-то важного. Вот так и мы, только навсегда. Эдуардо ушел. Мы опоздали лишь на мгновение. Он был еще теплым. Невозможно представить, что его больше нет. Его тело лежало там, но душа уже покинула его.
        Слезы заструились по щекам девушки, Мерседес чувствовала всю боль ее утраты. Она вспомнила, как сама увидела безжизненное тело своего брата. Игнасио был мертв уже несколько часов, Мерседес ужаснулась собственной реакции. Это был не ее брат, она вспомнила, что сразу увидела разницу между телом и трупом. Последний напоминал пустую раковину на пляже.
        Мерседес не находила нужных слов. По дороге из Малаги она видела сотни смертей, но от этого принять смерть конкретного человека, даже в море всеобщих страданий, никогда не станет легче.
        - Мне очень жаль. Какой ужас… ужас.
        - Я знаю, они никогда не оправятся от этого удара, никогда. Отец два дня не разговаривал. Мама постоянно плачет. Я должна быть сильнее…
        Несколько минут они стояли молча. У самой девушки был такой вид, будто она несколько дней проплакала. Наконец она заговорила.
        - Кстати, меня зовут Анна,  - представилась она, вытирая глаза.
        - А меня - Мерседес.
        Больше никто в очереди не прислушивался к их разговору. В истории, которую рассказала Анна, не было ничего необычного в такие непростые времена.
        Пока Анна размешивала жидкую кашицу из чечевицы, девушки продолжали беседовать. Мерседес рассказала, что ей необходимо добраться до Бильбао, а Анна объяснила, что родители едут к дяде в деревню на севере страны. Брат ее отца, Эрнесто, никогда не поддерживал республиканцев, а сам отец не придерживался никаких твердых политических взглядов, поэтому убедил маму, что они должны искать себе новый дом, поближе к родственникам. Так будет безопаснее. Он был уверен, что захват Мадрида войсками Франко - вопрос времени, а потом счет пойдет на дни, пока вся страна не окажется в руках националистов. Нужно было преодолеть немалое расстояние, но их дом в Малаге был разрушен, и теперь их возвращение вообще ставилось под сомнение. Отец никогда не был ни членом профсоюза, ни любой другой ассоциации рабочих, поэтому считал себя вправе принимать ту или иную сторону.
        Единственной целью Мерседес было найти Хавьера, не важно, на националистской или республиканской территории. Она подозревала, что он, скорее всего, находится на последней, но решила держать свои мысли при себе. Даже сейчас она видела, что умение умалчивать о своих политических убеждениях может сослужить ей хорошую службу. Для нее было довольно и того, что они едут в одном направлении.
        - Я буду рада, если ты отправишься с нами. Родители постоянно молчат, а ехать еще далеко. Мне нужна компания.
        Когда они вернулись к матери Анны, сеньор Дуарте уже сидел рядом с ней. Он весь вечер простоял в очереди и достал луковицу и полкочана капусты. Последовало знакомство. Сеньор Дуарте вежливо пригласил Мерседес присоединиться к ним.
        Хотя на нем не было бинтов или других видимых признаков ранения, Дуарте был похож на раненого: казалось, под грузом горя он вот-вот сломается. Он явно не был расположен к разговорам. Мерседес увидела, что эти люди значительно моложе, чем ей показалось на первый взгляд. Сеньору Дуарте легко можно было принять за бабушку Анны. Неужели смерть единственного сына состарила их на несколько десятков лет?
        Сеньора Дуарте стала чуть приветливее, вероятно, потому что Мерседес предложила ей свой кусок хлеба. Они сели плотным кружком, разлили в четыре эмалированные миски суп и разделили на всех хлеб. В комнате находились еще люди, и здесь считалось неприличным показывать, что ты ешь, даже если это были сущие крохи.
        - Значит, Мерседес, ты хочешь поехать с нами на север?  - уточнил сеньор Дуарте, нарушив молчание, когда они закончили есть.
        - Да, хочу,  - ответила она.  - Если не помешаю.
        - Не помешаешь. Но ты должна кое-что понять.
        Анна нервно посмотрела на отца. Она не хотела, чтобы он отпугивал ее новую подругу.
        - Когда нас остановят, говорить буду я,  - резко бросил он Мерседес, пристально глядя на нее своими холодными глазами.  - Что касается остальных - вы сестры. Ты меня понимаешь, не так ли?
        - Да, понимаю,  - ответила она.
        Ее было неуютно из-за его манеры разговаривать, но она понимала, что не должна обращать на это внимание. Мать казалась довольно доброй женщиной, и в том, чтобы представляться одной семьей, был свой резон. Чтобы добраться до Бильбао, придется пересечь территорию, оккупированную националистами. Этот факт совершенно не заботил Анну, и Мерседес решила тоже не волноваться по этому поводу.
        После скудного ужина девушкам захотелось прогуляться по улице, уйти подальше от переполненного людьми здания. Но едва они собрались уходить, как неожиданно услышали звуки музыки, доносившиеся из класса дальше по коридору. Они пошли на эти звуки. Впервые за несколько недель до их слуха донеслось что-то иное, не грохот войны. Даже если бомбы не падали, а пулеметы не строчили, шум выстрелов все равно постоянно стоял в ушах. Восхитительные плавные звуки арпеджио[72 - Последовательное исполнение звуков аккорда.] заставили их сердца биться быстрее. Подруги ускорили шаг.
        Они вскоре нашли, откуда лилась музыка, и увидели гитариста, уже окруженного людьми,  - его лысая макушка отражала свет единственной лампочки, освещавшей комнату. Он всем телом склонился над инструментом, как будто хотел защитить свою гитару.
        Люди выглядывали из всех дверей, расположенных вдоль коридора, и собирались в этой комнате. Дети сидели прямо на полу, глядя на гитариста снизу вверх. За время путешествия из Малаги они утратили свою детскую наивность и теперь, казалось, понимали трагический пафос гитарных аккордов.
        Никто не знал, как зовут исполнителя фламенко. Складывалось впечатление, что у него нет семьи. К тому времени, как подошли Мерседес и Анна, некоторые уже аккомпанировали гитаристу тихими хлопками. Его длинные грязные пальцы проворно и легко перебирали струны. Он играл для себя, но временами отрывал взгляд от инструмента и видел все увеличивающуюся толпу. Мерседес ускользнула назад в комнату. Ей понадобилась одна вещь.
        Вернувшись, она услышала знакомую мелодию, которая пронзила ее, словно током. Лишь четыре ноты были сыграны в уникальной последовательности, а она уже могла различить эту мелодию среди миллиона остальных. Она значила для Мерседес больше, чем для других зрителей. Солеа. Первый танец, который она исполнила для Хавьера. От грустной мелодии она должна была упасть духом, но вместо этого солеа стала знаком того, что Мерседес снова увидит любимого. От этой мысли ее сердце радостно забилось.
        Остальные слушатели тоже узнали напев и стали хлопать в такт. Какое-то время Мерседес держалась в стороне, а потом обнаружила, что почти бессознательно достает из карманов свои танцевальные туфли, обувается, дрожащими руками застегивает пряжки. Мягкая кожа была такой знакомой, такой теплой. Она без колебаний обошла детей, которые сидели всего лишь в метре от гитариста. Когда она подходила, ее металлические набойки цокали по паркету. Дети с восхищением смотрели на девушку, которая закрыла от них музыканта.
        Еще год назад предстать перед чужим человеком и показать свою готовность танцевать считалось верхом дерзости, но подобные правила больше не действовали. Что она теряла перед этой публикой, которая не знала ни Мерседес, ни ее семью? Они все здесь были чужими людьми, которые волей судьбы и печальных обстоятельств оказались в одном месте.
        Мужчина поднял глаза и широко, ободряюще улыбнулся. Он видел по ее выходу, по позе, по тому, как она держалась, что девушка танцевала уже много раз и знала, как руководить гитаристом.
        Она прошептала ему на ухо: «Мы можем начать этот же танец сначала?»
        Пока он слушал ее, перебирая струны, его пальцы брали аккорды с виртуозной ловкостью.
        Появление этой девушки рядом с ним вернуло его назад, к старой жизни, где вечера протекали с восхитительной непосредственностью. Его часто приглашали на juergas, единственное, что гарантировалось,  - неизвестность. Чем закончится вечер, кто сыграет лучше, как будут танцевать женщины, будет ли у собравшихся настроение, duende?
        Он улыбнулся девушке. Мерседес и остальным, кто увидел выражение его лица, на мгновение показалось, что в хмурый, грустный день выглянуло солнышко. Подобная теплота стала редкостью в последнее время. Сейчас по вступлению Мерседес поняла, что началась солеа, которую она просила повторить. Девушка начала хлопать в ладоши, сначала легонько, пока не почувствовала, что публика всеми фибрами души ощутила ритм и сердца забились в такт музыке. Некоторые женщины стали хлопать ей в унисон, не сводя глаз с девушки, которая появилась ниоткуда и заняла центр импровизированной сцены. Когда хлопки стали увереннее, Мерседес начала топать правой ногой, пока не извлекла из половиц сильный, яростный звук. Потом она громко топнула левой ногой - танец начался, ее руки и запястья плавно двигались над головой, ее длинные тонкие пальцы стали еще тоньше, чем месяц назад.
        Впервые за много дней люди воспрянули духом.
        Игра гитариста вторила движениям танцовщицы, танец продолжался, страсти накалялись. Сейчас мелодия была почти неистовой, ногти рвали струны гитары, руки барабанили по деке. Мужчина, повесив гитару за плечи, нес ее многие сотни километров, по дороге она несколько раз побывала под дождем. И, несмотря на то что непогода каким-то чудом не слишком повредила инструмент, сейчас он своей одержимой игрой, казалось, стремился ее сломать.
        Он был абсолютно уверен, что крепкий сосновый корпус его гитары выдержит подобное обращение, и сейчас он использовал свой инструмент, чтобы передать не только свою боль, но и боль всех зрителей. Музыка вторила людским страданиям.
        За время танца этот незнакомец стал для Мерседес совершенно другим человеком. Когда два года назад она впервые станцевала в cueva, они с Хавьером были такими же чужими людьми. Она плотно закрыла глаза, сосредоточившись на танце, музыка перенесла ее назад в тот вечер, и опять она отдавала зрителям всю себя без остатка.
        После солеа с ее мощной модуляцией и чувственностью, которая незримо проникала прямо в сердце, нервы зрителей были напряжены как струны. Они понимали, что это спонтанное выступление. Кто-то негромко воскликнул: «Оле!», но на него зашикали, как будто никто не хотел нарушать колдовство.
        Tocaor знал, что атмосферу разрядит более легкая алегриас. Его танцовщица несколько расслабилась, когда подхватила новый ритм и стала кружиться в танце. Одеревенение, которое Мерседес чувствовала все эти недели без танцев, прошло, и сейчас она могла изгибаться и извиваться всем телом с той же пластичностью, что и раньше, щелкать пальцами, как обычно, резко и четко.
        Наслаждение от танца унесло мысли каждого далеко от разбитых жизней, сожженных домов, зрелища мертвых тел и жестоких лиц людей, которые вынудили их покинуть родной город. Многие присоединились к действу, с каждой минутой все четче отстукивая ритм.
        К концу выступления Мерседес устала. Пот бежал по ее шее и стекал на спину, она чувствовала, как он струится между ягодицами. Она отдала всю себя без остатка, почти забыв, где она и кто она. Как и остальные, Мерседес перенеслась из настоящего в прошлое, мыслями она была на празднике, в окружении родных и друзей. Она пробралась сквозь аплодирующую толпу в конец комнаты, где увидела Анну. Лицо ее новой подруги сияло от восхищения.
        - Fantastico[73 - Невероятно (исп.).], - просто сказала она.  - Fantastico.
        Гитарист не прекращал играть, даже не перевел дыхание после последнего удара ногой Мерседес и тихими первыми аккордами нового произведения. Его зрители были в трансе и не желали из него выходить.
        Казалось почти невероятным, что музыка исходит от одной его гитары. Сила звучания и глубина исполнения создавали впечатление, что задействован не один инструмент, а когда добавилось и ритмичное постукивание по корпусу гитары, мелодия стала еще глубже, окутывая слушателей роскошным бархатом. Кто-то отбивал ритм на стульях и крышках столов - музыка лилась отовсюду. Каждый в этой комнате был в восторге, всех унесло быстрым течением реки звуков.
        Мерседес негромко отстукивала ритм кончиками пальцев. Она стояла, опершись о стену рядом с Анной, их плечи соприкасались.
        Из тени вышел человек. Это был довольно тучный мужчина, на голову выше остальных, с копной густых черных кудрей, ниспадавших на плечи. Волосы на вид были очень жесткими. Его рябое лицо наполовину скрывала клочковатая щетина. Толпа расступилась, поскольку по его виду было ясно, что он без колебаний сам проложит себе дорогу. В его грубом лице не было ни намека на теплоту.
        Когда гитарист заканчивал мелодию, вновь прибывший приставил к его стулу свой. Двое мужчин доверчиво посмотрели друг на друга, как будто раньше уже встречались. Несколько минут они разговаривали полушепотом, хотя гитарист ни на секунду не отрывал пальцев от струн гитары, продолжая подбирать мелодию, не отпуская внимание толпы.
        Слушатели не сразу поняли, откуда идет новый звук. Казалось, он не имеет никакого отношения к певцу. Все, кто видел, как занимает свое место этот человек, уже заранее представляли себе его голос, но действительность не оправдала их ожиданий. Раздался низкий мелодичный напев, совсем не похожий на цыганский скрежет, которого они ожидали. Это был чистый звук чьей-то души. После вступления к песне, taranta[74 - Шахтерская песня (исп.).], голос начал набирать силу, а пальцы и руки цыганского cantaor[75 - Певца (исп.).] стали передавать раздирающие его эмоции. В тусклом свете комнаты его большие бледные руки ярко контрастировали с черным пиджаком. Они напоминали кукол в пантомиме, передавая страдание, злость, несправедливость и печаль. Эта была история цыганских гетто, которую он рассказывал всю свою жизнь, и трагический смысл его слов, казалось, был как никогда понятен изгнанным жителям Малаги.
        Теперь слушатели его понимали. Посмотрев на себя, они осознали, что его неотесанный вид является лишь их собственным отражением. Они все теперь так выглядели - грубые, грязные, загнанные, печальные.
        После первой песни Анна повернулась к Мерседес.
        - Неужели он всегда так пел?  - удивилась она.
        - Кто знает?  - ответила Мерседес.  - Но это самый красивый голос, который мне доводилось слышать.
        Искренность gitano было трудно передать словами. Он описал их историю, их жизнь. В его словах удивительным образом раскрывались их собственные чувства.
        - Откуда он знает?  - прошептала Анна.
        До конца вечера танцевали еще многие, некоторые с таким энтузиазмом, что пасмурное настроение, повисшее над Альмерией, казалось, рассеялось. Пришел еще один гитарист, за которым шла пожилая женщина, великолепно владеющая кастаньетами. Она хранила их в кармане юбки с тех пор, как покинула дом. Как пара туфель Мерседес, эти обычные куски дерева приносили пожилой женщине успокоение каждый раз, когда она чувствовала под своими пальцами дарующую надежду прохладу. Для нее они были единственной постоянной величиной в этом чужом ужасном кошмаре новой жизни, которая внезапно обрушилась на нее.
        Это был праздник, не похожий на другие. К четырем часам утра почти все женщины, мужчины и дети, которые укрылись в этой школе, собрались в одной комнате. Стало жарче, чем в августе. Люди забыли о своих бедах и улыбались. Лишь когда tocaor наконец выдохся, вечер закончился. Все на несколько часов забылись глубоким сном - впервые за несколько дней. И даже сероватое утро не потревожило спящих.
        Мерседес с Анной спали под одним одеялом прямо на твердом полу. В подобных обстоятельствах быстро становятся друзьями, и когда девушки проснулись, то остались лежать под одеялом и рассказывать друг другу свои истории.
        - Я ищу одного человека,  - призналась Мерседес.  - Поэтому еду на север.
        Она слышала собственный голос, такой решительный, но, взглянув в лицо Анне, поняла, как смешно это звучит.
        - А кого ты ищешь?
        - Хавьера Монтеро. Его родные живут возле Бильбао. Я думаю, он мог попытаться добраться туда.
        - Да, мы все едем в одном направлении,  - сказала Анна.  - Мы поможем тебе, чем сможем. Мы отправляемся сегодня днем. Он будет готов к тому времени.
        Она кивнула на отца, который все еще спал, ни разу не шелохнувшись под одеялом у стены.
        Мерседес уже поняла, что не стоит ожидать от отца Анны какой-то сердечности. Минувшим вечером, вернувшись, чтобы взять свои туфли, она краем уха услышала разговор, который поверг ее в шок. Она вот-вот собиралась войти, как услышала громкие голоса и собственное имя.
        - Мы ведь ничего не знаем об этой Мерседес,  - выговаривал сеньор Дуарте жене. В комнате было немного людей, большинство отправились послушать музыку, которая непреодолимо притягивала к себе.  - А если она коммунистка?
        - Какая она коммунистка?! Что ты выдумываешь?
        Мерседес приникла к щелке в двери.
        - Потому что коммунисты повсюду. Экстремисты. Люди, которые это затеяли.  - Взмахом руки он указал на хаотично разбросанные вокруг них вещи - символы разрухи.
        - Как ты можешь такое говорить? Разве это их вина?  - воскликнула сеньора Дуарте, повысив голос.  - Ты напоминаешь своего брата.
        Мерседес остолбенела от услышанного. Анна уже говорила, что ее отец очень зол на республиканское правительство, но теперь она понимала, насколько должна быть осторожна.
        - Без этих rojos,  - он произнес это слово, словно плевок,  - не было бы никакой войны.
        - Без Франко война даже бы не началась,  - возразила ему жена.
        Ярость переполняла сеньора Дуарте, он замахнулся на жену. То, что она перечила, было для него невыносимо.
        Она вскинула руки, чтобы укрыться от удара.
        - Педро!
        Он тут же пожалел о содеянном, но исправить ничего было нельзя. Он никогда раньше не поднимал руку на жену, возможно, потому что раньше она ему так не возражала.
        - Прости, прости,  - беспомощно шептал он, горько сожалея о случившемся.
        Мерседес была в ужасе от того, что муж бьет свою жену. Она твердо верила, что ее отец никогда маму и пальцем не тронул. Может, стоит вмешаться? Сеньор Дуарте явно старался как-то выплеснуть отчаяние, вызванное смертью единственного сына. По его мнению, виновны были все - не только бомбардировщики, которые оборвали жизнь его сына, и националистические войска, захватившие полстраны, но также и республиканцы, которым не удалось восстать единым фронтом против врага.
        Сеньора Дуарте была настроена продолжать спор:
        - Значит, ты говоришь, что лучше будешь жить под пятой у фашистов, чем отстаивать то, за что голосовал?
        - Да, лучше так, чем умереть… да. Лучше так. Потому что смерть бессмысленна. Подумай о нашем мальчике.  - Настала очередь сеньора Дуарте возражать.
        - Я-то думаю о нашем мальчике,  - ответила сеньора Дуарте.  - Его убили те, чью власть ты собираешься поддерживать.
        В обоих боролись злость и печаль - ссору невозможно было направить в конструктивное русло.
        Сеньора Дуарте, вся в слезах, вышла из комнаты. Мерседес спряталась в тени, когда женщина проходила мимо. Ей нужны были туфли; девушка улучила момент, чтобы забежать и схватить их. Сеньор Дуарте поднял на нее глаза. Он всегда боялся, что их подслушивают.
        Днем все четверо были готовы отправляться в путь. Из Альмерии в Мурсию шел автобус.
        Глава двадцать пятая
        Трое друзей снова покидали Мадрид. На передовую их сопровождали воодушевляющие слова Пасионарии.
        На некоторое время итальянцы вывели свои войска из Харамы, и сейчас, в начале марта началось новое наступление на Гвадалахару, в пятидесяти километрах на северо-запад от Мадрида. Именно этого и ожидали друзья, их боевой дух поднялся, когда они ринулись в бой. Однако условия, в которых им пришлось сражаться, оказались абсолютно непредвиденными. С мощным танковым арсеналом, пулеметами, самолетами и техникой войска Муссолини намеревались нанести массированный удар по территории противника.
        К тому времени как Антонио, Франсиско и Сальвадор прибыли на передовую, итальянские войска уже прорвали оборону и заняли господствующие позиции. Поддержка артиллерии не оставляла республиканцам никаких шансов. Потом изменилась погода. Пошел мокрый снег, и сразу людские ресурсы стали настолько же важны, как и оружие.
        Дрожа в тонкой одежде под голыми деревьями, которые служили слабой защитой, люди стали коченеть от холода. Из-за мокрого снега гасли сигареты.
        - Господи!  - воскликнул Франсиско, изучая свою ладонь.  - Я едва вижу собственную руку. Как мы отличим своих ребят от фашистов?
        - Будет нелегко,  - ответил Антонио, поднимая воротник и скрещивая руки на груди, чтобы согреться.  - Может, потеплеет.
        Он ошибся. Днем дождь перешел в снег, а потом спустился туман. Когда республиканцы начали контрнаступление, итальянцы в летнем обмундировании страдали от холода еще сильнее, чем их противники. Низкая температура стала врагом для тех и других, многие умерли от гипотермии. Антонио с удовлетворением понял, что итальянцы продвигаются слишком быстро, в хаосе тумана и снега их подразделения теряли связь с друг с другом. Топливо заканчивалось, техника буксовала, а самолеты не могли подняться в воздух.
        К этому часу на поле боя верх взяли республиканцы.
        - Кажется, хоть на этот раз удача повернулась к нам лицом,  - жестами показал друзьям Антонио.
        - Вероятно, потому что мы здесь,  - с усмешкой ответил Сальвадор.  - Теперь, Франко, держись!
        У итальянцев большую часть времени связь отсутствовала, но и подразделение Антонио лишь смутно представляло себе общую картину. Вокруг кипели бои, но при нулевой видимости сложно было представить их масштабы. В холодном хаосе Антонио отчетливо слышал предсмертные крики умирающих, выстрелы, доносившиеся со стороны республиканцев.
        Антонио старался держаться как можно ближе к Сальвадору, когда они бросились в атаку. Он успел доказать свою храбрость при Хараме, но, тем не менее, Антонио чувствовал огромную ответственность за друга.
        Сальвадор уже открыл во время боя несколько преимуществ собственной глухоты. Он не слышал свиста пуль и криков раненых, но также не слышал предостерегающих возгласов. До самой последней минуты Сальвадор не испытывал страха. Единственное, что он мельком увидел,  - перекошенное лицо товарища. Исполненный муки крик исторг не он, а Антонио, когда увидел, как его закадычный друг, дорогой El Mudo падает на землю.
        Рубашка Антонио пропиталась кровью, когда он прижимал к себе умирающего друга. И земля вокруг них окрасилась алым, тоже пропитавшись кровью Сальвадора.
        На поле боя не было времени горевать. Сальвадор погиб в конце дня, поэтому в отличие от многих, чьи тела часами лежали на поле сражения, он вскоре был похоронен. В мерзлой земле могилу вырыть непросто. Копая ее, Франсиско и Антонио впервые за последние несколько дней согрелись. Чтобы похоронить мужчину, необходимо было вырыть внушительную яму, а куча земли, которая возвышалась на краю ямы, казалась до нелепости огромной в сравнении с покрытым саваном телом Сальвадора.
        Весь следующий день они собирали оружие, брошенное итальянскими войсками. Другим было приказано стеречь пленных, и Антонио обрадовался, что их избавили от этой обязанности. Он не верил, что Франсиско сможет относиться к ним по-человечески. Да и он сам тоже, говоря по совести.
        С этого момента ими овладела ярость. Друзья не нуждались в дальнейших напоминаниях, что они сражаются за правое дело. Хотя об этом уже и так было прекрасно известно, брошенное оружие и амуниция, которую они собрали, лишь подтвердили, что Италия нарушила соглашение о ненападении, которого придерживалась вся Европа. Это решение - не вставать ни на чью сторону во внутреннем испанском конфликте - уже попрали несколько стран. Документы, которые попали в руки республиканцев, подтвердили вероломство политиков. К тому же трофеи, взятые республиканцами, стали для них большим подспорьем. Они нуждались в любой поддержке, какую только могли получить.
        Когда сражение при Гвадалахаре кончилось, они вернулись в Мадрид. Если солдаты жили неподалеку и у них были семьи, им разрешалось поехать домой в отпуск. Для Антонио и Франсиско и речи не могло быть о том, чтобы вернуться в Гранаду. Город находился в руках националистов, поездка домой неминуемо обернулась бы арестом.
        Они остались в Мадриде, чтобы помочь укрепить баррикады. Хотя защитить город от атаки с воздуха было непросто, защитники поставили задачу превратить столицу в настоящую крепость. Много дней Антонио с Франсиско возводили стены из промокших под дождем мешков с песком, похожих на огромные округлые булыжники. Многие городские здания с выбитыми взрывом окнами сейчас напоминали медовые соты. Они были неизменным напоминанием о том, что Мадрид еще держится, даже если войска Франко и продвинулись по всей стране.
        Антонио и Франсиско очень не хватало Сальвадора. Их дружба держалась на его сдержанном влиянии, его гибель оставила огромную пустоту в их сердцах. После стольких лет заботы о нем их раздавила собственная неспособность защитить друга от вражеской пули. Они не знали, куда забросит их судьба в следующий раз, их иллюзии развеялись. В рядах левых произошел раскол, и Франко воспользовался отсутствием единства.
        - Проблема в том, что не хватает сплоченности, нет цельного ядра,  - с тревогой заметил Антонио.  - На что нам надеяться?
        - Но если у людей есть твердые убеждения, у марксистов или коммунистов, почему они станут от них отказываться?  - спросил Франсиско.  - А если и так, будут ли они продолжать воевать?
        - Вокруг масса увлеченных людей,  - ответил Антонио.  - Даже если они и не ярые республиканцы. Многие готовы сражаться. Но пока наши лидеры не придут к соглашению…
        - …мы будем топтаться на месте,  - закончил Франсиско.  - Мне начинает казаться, что ты прав.
        Хотя теперь милицейские бригады были объединены в Народный фронт, среди противников Франко возник раскол. Войскам Франко, казалось, оказывали все большее сопротивление, но среди простых коммунистов, анархистов, марксистов и остальных политических партий ширились распри, клевета и разногласия. Антонио страстно желал, чтобы лидеры каждой группы увидели, что единственный путь к победе - единство, но с каждым днем возникали все новые и новые разногласия и противоречия.
        Глава двадцать шестая
        Путешествие Мерседес подходило к концу, приближалась Мурсия. Она выглянула в окно и вспомнила родителей. Сеньор и сеньора Дуарте не разговаривали все шесть часов поездки, и девушка решила, что такие враждебные отношения между супругами были совершенно несвойственны Конче и Пабло. Даже если родители и спорили, царившая в доме атмосфера всегда была теплой.
        Анна большую часть поездки проспала.
        В Мурсии, как и в других городах, люди дошли до того, что вымаливали подаяние на улицах, но они протягивали руки к таким же нуждающимся беднякам. Когда Мерседес и семья Дуарте спустились со ступеней шаткого старого автобуса, на котором они приехали, девушки заметили старика, играющего на трубе. Возле него танцевала собачка.
        - Посмотри, Мерседес!  - Анна восхищенно потянула Мерседес за рукав. То, что они увидели, послужило им небольшим утешением.  - Какая хорошенькая, но смотри, какая она тощая…
        Глаза собаки были такими же печальными, как и глаза ее хозяина. И вид этого дуэта, на первый взгляд такого очаровательного, вызывал жалость. Пары монет, брошенных в лежащую перед ними шляпу, было достаточно, чтобы не умереть с голоду, но несколько людей задержались, чтобы посмотреть представление.
        - Я не могу думать ни о чем, кроме еды,  - пожаловалась Анна.  - Единственная часть тела, которую я чувствую,  - это желудок.
        Ее ноги и спина затекли от долгого сидения.
        - Интересно, когда мы сможем поесть?
        В магазинах можно было достать продукты, но семья Дуарте хотела быть уверенной, что денег хватит хотя бы на некоторое время. Сеньор Дуарте несколько недель назад снял с банковского счета все деньги, и сейчас невозможно было предположить, насколько их хватит. Он держал свой кошелек плотно застегнутым.
        Хотя создавалось впечатление, что они готовы поделиться с Мерседес последним, девушка часто испытывала угрызения совести. Кроме своей компании и разговоров (девушка прекрасно понимала, что Анна привязалась к ней) она мало что могла предложить взамен. У нее давным-давно закончились деньги.
        Анна с Мерседес пошли прогуляться, пока сеньор Дуарте искал, где им остановиться. Они бродили по улицам, и Мерседес неотступно преследовал образ танцующей собачки в гофрированном воротничке. Внезапно она поняла, как можно заработать, даже если сама мысль об этом приводила ее в трепет. Если она найдет аккомпаниатора, то сможет танцевать, а если кто-то заплатит, то она хоть чем-то отблагодарит семью Дуарте и перестанет быть для них обузой.
        Сначала они зашли в одно из кафе на площади. Как и во всем городе в этот час, там царило запустение. Многие молодые люди уехали, чтобы вступить в ряды милиции, поэтому создавалось впечатление, что исчез целый общественный слой. Хозяин бара, мужчина средних лет, оказался довольно общительным. Вечером у него все же ожидался наплыв клиентов, и он готовился к их приходу. Выпивки, к счастью, хватало, а люди продолжали много пить. Дела шли неплохо. Он улыбнулся двум вошедшим девушкам.
        - Чем могу помочь?  - спросил он.
        - Мы бы хотели у вас кое-что спросить,  - дерзко начала Анна.  - Моя подруга хочет танцевать. Она может выступить у вас?
        Бармен перестал вытирать бокалы.
        - Танцевать? Здесь, в кафе?
        По его реакции было понятно, насколько необычна для него просьба, несмотря на то что по этим деревянным половицам ступали величайшие местные танцоры. На стене за баром даже висела подписанная фотография известной bailaora по прозвищу La Argentina.
        Когда-то танцы были обычным делом - естественный ответ на звуки музыки, танцевать любили и взрослые, и дети. Теперь же такое невинное занятие, как танцы, имело политическую подоплеку.
        Никто не удивился, что чувственное, свободолюбивое искусство фламенко, процветавшее во многих частях Испании, не встретило одобрения со стороны сурового, ханжеского режима Франко. И, что еще больше беспокоило людей, на некоторых республиканских территориях стали появляться плакаты, приравнивающие танец к преступлению. Их расклеивали анархисты; плакаты внушали страх и чувство вины. Когда Мерседес увидела один из таких плакатов на стене в Мурсии, она оцепенела. Как можно объявить танец вне закона?
        «GUERRA A LA INMORALIDAD!»[76 - «Война безнравственности!» (исп.).] - кричал заголовок плаката. Наравне с распитием спиртного в барах, походами в кино и театры танцы были названы тем, что мешает борьбе против фашизма.
        «El baile es la antesala del prostitution»[77 - «Танцы ведут к проституции» (исп.).], - гласил также текст на плакате.
        В городах, вероятно, были основания связывать танцы и проституцию, но эти две невинные молодые девушки, стоявшие перед барменом, казались слишком наивными и юными. Хозяин кафе был республиканцем, и так же, как Мерседес, приходил в ужас от того факта, что танцы приравнивают к преступлению.
        - А что вы за это хотите?  - спросил он деловым тоном, пытаясь скрыть свои истинные мысли.
        - Вознаграждение,  - уверенно ответила Мерседес. Впервые в жизни она собиралась танцевать исключительно за деньги, но жизнь изменилась, и правила тоже.
        - Вознаграждение… Что ж, думаю, танцы привлекут больше посетителей в мой бар, тогда я смогу понять, за что должен вам платить. А если сами посетители захотят дать вам чаевые, в этом не будет ничего зазорного. Ладно. Почему бы и нет?
        - Спасибо,  - поблагодарила Анна.  - А есть ли в округе человек, умеющий играть на гитаре?
        - Думаю, есть,  - ответил хозяин, развеселившись. В каждой деревне, в каждом селе всегда найдется человек, играющий достаточно хорошо, чтобы аккомпанировать танцовщице. Хозяин мог бы пригласить кое-кого часам к девяти, они бы прорепетировали несколько танцев здесь, во дворе перед выступлением.
        - Еще одна деталь,  - сказал он.  - Думаю, тебе следует надеть что-то более… м-м… подходящее.
        Мерседес зарделась, внезапно ей стало неловко за собственный вид. Она уже несколько недель не снимала юбку и блузку. У нее почти не было возможности постирать свои вещи, и она привыкла к въевшейся грязи.
        - Но у меня больше ничего нет,  - призналась она.  - Я в этом ушла из дому. Взяла только туфли.
        - Мария! Мария!  - Мужчина уже кричал, повернувшись к лестнице, ведущей прямо из бара наверх, и спустя минуту там показалась худощавая женщина, его жена.
        Их никто не представил.
        - Она сегодня будет танцевать,  - сообщил хозяин, кивая на Мерседес,  - но ей нужно платье. Можешь для нее что-нибудь найти?
        Женщина смерила Мерседес взглядом и ушла.
        - Сейчас придет,  - объяснил бармен.  - Когда-то наша дочь танцевала - она чуть полнее тебя, но кое-что подойдет.
        Через несколько секунд вернулась жена. У нее на руке висели два платья. Мерседес примерила их в задней комнате. Было удивительно вновь почувствовать вес оборок, их выразительные волнообразные движения у лодыжек. Красное платье с огромными белыми пятнами сидело на ней неплохо. Оно было чуть широковато в груди и рукавах, но в любом случае выглядело лучше, чем ее изношенная юбка.
        Девушки ушли, пообещав вернуться позже.
        Гитарист оказался довольно опытным, это был мужчина лет пятидесяти, который играл на многих вечеринках, но чаще выступал соло, а не аккомпаниатором. Их репертуар понравился зрителям и на несколько часов отвлек их от грустных мыслей. Временами раздавалось негромкое «Оле!».
        Мерседес удивилась, как машинальны ее движения, когда она танцует только ради денег. Это было так не похоже на ее вселяющее надежду выступление в Альмерии! Люди бросали монеты в чашку, которую Анна пронесла по кругу, а хозяин кафе взял целую пригоршню монет из кассы и с улыбкой передал их Мерседес. Он неплохо сегодня подзаработал.
        - Я двигалась как бревно,  - жаловалась Мерседес Анне, когда они легли спать.
        - Не беспокойся,  - утешила ее подруга.  - Зрители не заметили. Им просто понравилось развлечение. В любом случае ты лучше собачки!
        Мерседес засмеялась.
        - Лучше бы они сходили в кукольный театр.
        В нескольких городах, пока медленно продвигались к Бильбао, они повторили свой опыт. Мерседес изучила вкусы зрителей и поняла, что их оставляет равнодушными, открыла новые грани танца - подходящие и действенные. Лишь немногие зрители заметили, как мало она отдает. Девушка понимала, что подобными танцами за душу никого не тронешь, но таким образом она зарабатывала себе на жизнь. Она была счастлива, что может разделить свои деньги с Анной и ее семьей. Танец вновь, но уже по-другому, спасал ее.
        Во время путешествия на автобусе или на грузовиках родители Анны в основном молчали. Мерседес частенько ловила себя на том, что изучающе смотрит на сеньора Дуарте и задается вопросом: наверное, ему тяжело делать вид, что она его дочь? К середине марта они въехали на территорию, где господствовали националисты. Сеньор Дуарте стал еще более напряженным. Здесь на каждом углу рыскали доносчики.
        - Больше никаких танцев,  - как-то вечером велел он девушкам.  - Неизвестно, как их здесь воспримут.
        - Но какая разница, папа?  - воскликнула Анна.  - Всем нравится, как Мерседес танцует, что в этом плохого?
        - Это значит, что на нас обратят внимание. А нам это ни к чему. Нужно быть тише воды, ниже травы.
        Те вечера, когда Мерседес танцевала, хоть как-то скрашивали их путешествие. Девушка полюбила чувство свободы, которое дарило ей каждое выступление. Вернулась увлеченность танцами. Мерседес было жаль бросать их, но она прекрасно понимала, почему сеньор Дуарте вынужден был запретить ей танцевать.
        Он не доверял никому; часто было невозможно определить, на чьей стороне находится этот человек, несмотря на то что сейчас они пребывали в самом центре территории, которую контролировали националисты.
        Несколько раз их останавливал патруль ополчения. «Откуда вы едете? Куда направляетесь?» - рычали солдаты с лакированными головными уборами на макушках. Эти люди были профессионалами, они тут же замечали малейшую капельку пота, которая выступала на бровях у допрашиваемого, или что люди отводили взгляд от их проницательных глаз. Хитрый взор или неловкость тут же вызывали подозрение, проверка затягивалась.
        Сеньор Дуарте почти честно отвечал на их расспросы. Он забрал свою семью с республиканской территории и направляется к брату в Сан-Себастьян. Патруль тут же определил, что он поддерживает Франко, хотя кое-кто заметил выражение лица его жены, ее страх, ее молчаливость. Это было странно, но их не касалось. По их мнению, не было ничего плохого в том, что женщина живет в постоянном страхе перед своим мужем. Патруль выискивал ненадежные элементы, а эта женщина и две ее дочери, демонстрирующие полное безразличие к происходящему, казались совершенно безобидными.
        После месяца совместного путешествия они наконец достигли той дорожной развилки, где Анна с родителями поворачивали к деревне ее дяди, а Мерседес должна была продолжить свой путь на север, в Бильбао. Ей предстояло снова пересечь республиканскую территорию. Мерседес с Анной старались не думать над тем, как проделают оставшуюся часть пути друг без друга.
        Сеньор Дуарте сухо попрощался с Мерседес, сеньора была более любезна.
        Их дочь повисла на шее у Мерседес и не хотела отпускать.
        - Обещай, что мы снова встретимся,  - умоляла она.
        - Конечно, встретимся. Как только я устроюсь на месте, сразу напишу. У меня есть адрес твоего дяди.
        Мерседес решила держать свои эмоции при себе. Обещание будущей встречи словно делало ее более вероятной. За эти недели они не расставались ни на миг, ни днем, ни ночью. Даже сестры не были бы так близки.
        Глава двадцать седьмая
        В Гранаде Конча продолжала управлять «Бочкой». Недели тянулись невыносимо медленно, но работа в кафе занимала все ее время. Однообразный механический труд стал ее единственным занятием с тех пор, как она перестала навещать Пабло в тюрьме. В первые месяцы после его ареста Конча ездила к мужу так часто, как могла, но война продолжалась, путешествовать становилось все труднее и труднее. На дорогах было небезопасно, она постоянно боялась, что ее арестуют, к тому же путешествия не лучшим образом отражались на ее здоровье. Две недели назад Пабло заставил жену пообещать, что больше она не будет приезжать.
        Они стояли и смотрели друг на друга через двойные металлические решетки в полутьме. Расстояние между ними исключало любые разговоры, они только смогли прокричать несколько слов, пытаясь перекрыть шум, стоящий в помещении. Не было и речи о том, чтобы делиться какими-нибудь секретами или страхами, поскольку поблизости стояли надзиратели. С каждым своим визитом Конча замечала, как сдает ее муж, хотя через решетки она не могла разглядеть, как серьезно он на самом деле болен. Но это было даже к лучшему.
        - Кто-то должен оставаться сильным, дорогая,  - заметил Пабло; Конча с трудом расслышала его слова.
        - Но в тюрьме должна была оказаться я,  - ответила она.
        - Не говори так,  - побранил ее Пабло.  - Лучше я буду сидеть в тюрьме, чем ты гнить в этом ужасном месте.
        Все знали, что происходит в женских тюрьмах, Пабло был готов уберечь свою жену любой ценой. Женщин брили и обрабатывали касторовым маслом, часто насиловали и клеймили. Ни один мужчина не позволил бы, чтобы его жена прошла через подобные унижения. Пабло никогда не жалел о своем выборе.
        - Прошу тебя, не приезжай больше,  - умолял он.  - Эти поездки не идут тебе на пользу.
        - Но как же передачи?
        - Я выживу,  - заверил он.
        Пабло не хотел расстраивать жену рассказами о том, насколько мало обычно остается от этих передач после того, как надзиратели проверят их содержимое и передадут оставшееся заключенным. Он понимал, чего стоит Конче собрать эти передачи с едой и табаком. Лучше он не будет ее разочаровывать.
        Конча прекратила ездить к мужу, но ее беспрестанно грызло чувство вины. На его месте легко могла оказаться она сама, эта мысль ни на минуту не давала ей покоя. Она старалась не думать о том, что происходит с Пабло в этой холодной, голодной тюрьме - злостью и отчаянием ситуацию не изменишь.
        Еще одним источником тревоги было отсутствие новостей от детей. Мать Сальвадора, Хосефина, была единственной, кто получил хоть какую-то весточку. Она вернулась в Гранаду месяц спустя после того, как друзья направились в Мадрид, и тут же нашла похоронку, в которой милиция сообщала о смерти ее сына. Больше известий она не ожидала, но все же получила два смешных и красноречивых послания, которые Сальвадор написал перед смертью, в подробностях рассказывая, чем они занимаются. У Сальвадора был настоящий дар сочинять письма. Хосефина показала эти письма Конче и Марии Перес, и три женщины часами читали и перечитывали их.
        Конча узнала, что Мерседес так и не попала в Малагу, и надеялась, что она сейчас где-то вместе с Хавьером, но слишком напугана, чтобы вернуться в Гранаду. Она была уверена, что этой неизвестности скоро наступит конец, они снова будут вместе. Конча с нетерпением ждала письма от дочери.
        Мерседес понимала, насколько независимой она стала. Ей не хватало подруги Анны, но она уже привыкла к одиночеству. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как о ней все заботились, а воспоминания о том, как баловали ее братья, были слишком далекими.
        Сейчас она находилась в Стране басков на республиканской территории. Она рассчитывала добраться до Бильбао за несколько дней. В сумке у Мерседес лежали туфли и платье для фламенко, которое ей подарила жена владельца кафе, а также смена белья, которую она купила на заработанные танцами деньги. Она не собиралась танцевать, пока путешествовала одна, но в небольшой деревушке, которую с трудом можно было назвать городком, обстоятельства, казалось, располагали к выступлению.
        После того как часов в пять автобус прибыл на конечную остановку, Мерседес нашла место для ночевки. Ее комната выходила на боковую улочку, ведущую к площади. Высунувшись из окна, она увидела, что там что-то происходит. Девушка решила подойти ближе, чтобы рассмотреть получше.
        Было 19 марта. Мерседес совершенно забыла, что это важная дата. На маленькой площади собирались люди. Две маленькие девочки бегали по кругу, играя в догонялки, визжали, стучали кастаньетами и чуть не запутались в оборках своих дешевых юбок для фламенко. Эта пыльная площадь с тихо журчащим посредине фонтаном была центром их вселенной, единственным местом, которое они знали, и Мерседес позавидовала детям, не ведающим, что происходит неподалеку от них. Родители изо всех сил пытались оградить их от нужды, которая постигла большие города, поэтому редкий негромкий гул и вспышки в ночном небе - отзвуки далекой бомбежки - казались нереальными детям этого, по-видимому, замкнутого сообщества. Немногие познали ужас войны - их отцы исчезли в ночи,  - но остальные продолжали вести обычную размеренную жизнь.
        Мерседес заметила сидящих на стене девушек, они оживленно болтали, некоторые заплетали подружкам косы, остальные кружились со своими шалями с бахромой. Несколько юношей издалека следили за ними, время от времени получая в награду брошенные искоса взгляды. Юноша постарше держал гитару. Он пробренчал несколько нот с безразличием, свойственным самоуверенным красавцам, а когда поднял глаза, заметил наблюдавшую за ним Мерседес. Она улыбнулась. Он был ненамного моложе самой Мерседес, но она чувствовала себя на сто лет старше. Она не испытывала страха и без колебаний подошла к парню.
        - Тут будут позже танцевать?  - спросила она.
        Ответом ей был высокомерный взгляд. Неподалеку воздвигали маленькую деревянную сцену - деревня явно готовилась к празднику. Это был первый праздник, который за несколько месяцев видела Мерседес, и, даже если отбросить его религиозную составляющую, сам ритуал, музыка и танцы имели собственный резонанс. Она не могла устоять.
        - Это же день Святого Иосифа!  - воскликнул он.  - Разве ты не знаешь?
        Позже, вечером она в очередной раз увидела гитариста, который сидел рядом с пожилым мужчиной на стульях у края сцены. Было часов восемь. Впервые с начала года и вечером сохранилось дневное тепло. Сложно было сказать, в какой именно момент мужчины перестали настраивать гитары и раздались первые ноты алегриас, но публика нестройно зааплодировала.
        Создавалось впечатление, что волны музыки льются из противоположных точек, схлестываются и сливаются воедино подобно течениям двух рек. Мелодии отца и сына переплетались. Звуки сливались друг с другом, смешивались и отступали вновь, продолжая течь в своем изначальном направлении. Случались впечатляющие моменты, когда инструменты звучали как один, а потом возвращались каждый к своей мелодии. Даже несовпадение казалось гармоничным, минорные и мажорные аккорды иногда сливались в утонченном диссонансе.
        Мерседес, сев поближе, отбивала рукой ритм и улыбалась. Музыка была безупречной. На какое-то время раздираемый войной мир перестал существовать.
        Когда закончилось это божественное выступление, отец поднял глаза и встретился взглядом с Мерседес. Настал ее черед. Поговорив со старшим гитаристом в начале вечера, она узнала, что отец и сын тоже не местные. Они несколько месяцев назад покинули Севилью и сейчас выжидают, когда смогут вернуться домой. Пока это слишком опасно.
        - Люди будут рады увидеть настоящее фламенко!  - улыбнулся он, показывая большую щель между передними зубами.
        На маленькой деревянной сцене, где уже выступили мальчики и девочки, а также пара женщин постарше, танец Мерседес превратился в нечто большее, чем просто выражение страсти и силы, характерное для фламенко. Примитивная мощь ее движений достигла сердца каждого зрителя. Глухие раскаты «Оле!» издавали как мужчины, так и женщины, очарованные этой изумительной танцовщицей. Гитаристы заставили их забыть, но Мерседес напомнила, что их страна разорвана на части. В ее движениях воплотилась вся боль, которую они ощущали, когда думали о ружьях и орудиях, повернутых против них. После двадцати минут танца ей нечего было больше им дать. Ее последний удар ногой, от которого затрещали половицы, бесспорно, означал вызов. «Мы не сдадимся»,  - казалось, говорил он; раздались бурные аплодисменты.
        Люди заинтересовались Мерседес. Многие, с кем она беседовала той ночью, не могли понять, зачем она стремится в Бильбао, где, по их мнению, было очень опасно.
        - Почему бы тебе не остаться здесь?  - интересовалась женщина, в доме которой она остановилась.  - Тут гораздо безопаснее. Если хочешь, можешь пожить в этой комнате.
        - Вы так добры,  - отвечала Мерседес,  - но я должна ехать. Тетя с дядей уже давно меня ждут.
        Было проще соврать, чем сказать правду. Она еще не утратила веру в то, что найдет Хавьера, даже если его образ начал стираться в ее памяти. Она просыпалась по утрам и тщетно пыталась представить себе его лицо - иногда она не помнила абсолютно ничего, даже общих черт. Временами ей приходилось доставать из кармана фотографию Хавьера, чтобы вспомнить его черты, чистые миндалевидные глаза, орлиный нос, красивый рот. Тот счастливый момент в Малаге, когда был сделан этот снимок, казался таким далеким, как из другой жизни. А такую ослепительную улыбку, казалось, теперь можно было найти только в исторических книгах.
        Находясь вдалеке от всех, кого она знала, от всего, что было знакомо, Мерседес чувствовала, как в сердце растет пустота. С того момента, когда исчезла из виду семья Дуарте, она чувствовала себя хрупкой и оторванной от мира. Сколько ее уже не было дома - недели, месяцы? Она едва ли могла ответить. Чем исчислять время? Его незыблемость превратилась в пыль.
        Мерседес была уверена в одном: если она зашла так далеко, то должна продолжать свой путь. Она не обращала внимания на новое ноющее сомнение в том, что сможет когда-либо встретить объект своих поисков.
        Она встала ранним утром, чтобы наверняка успеть на автобус, который, как ей сказали, доставит ее к месту назначения. Несколько часов автобус трясся по дороге к Бильбао и наконец прибыл на окраину города, а вскоре Мерседес поняла, почему ее намерение поехать в Бильбао встретило минувшей ночью такие скептические взгляды.
        От окраины Мерседес подвез врач, который высадил девушку на главной городской площади.
        - Я не хочу вас бросать,  - вежливо сказал он,  - но в Бильбао сейчас непросто, многие стараются отсюда уехать.
        - Знаю,  - ответила Мерседес,  - но мне необходимо быть именно здесь.
        Врач увидел, что ее не запугать, и не стал лезть с дальнейшими расспросами. По крайней мере он сделал все, что мог. В отличие от этой молодой женщины он не собирался ехать в Бильбао, если бы не врачебный долг - его ждал целый госпиталь раненых.
        - Честно сказать, не думаю, что этот город долго продержится, поэтому берегите себя.
        - Постараюсь.  - Мерседес попыталась улыбнуться.  - Спасибо, что подвезли.
        В городе царил хаос: частые воздушные налеты, страх, отчаяние и паника. Ничего этого не было минувшим летом в Гранаде и даже в Альмерии среди травмированных беженцев из Малаги.
        Бильбао, казалось, был несказанно далек от тех маленьких городков, где она останавливалась, которые не затронула война (если не духовно, то физически). Город постоянно находился под разрушительным огнем. День и ночь его бомбили с моря и воздуха. Порт был блокирован, и запасы еды практически закончились. Люди выживали на рисе и капусте, если не готовы были есть ослов. Другого мяса не было. Мертвые тела были обычной картиной. Они лежали на улицах, сложенные, как мешки с песком. Каждое утро их увозили на телегах в морг.
        У Мерседес была лишь одна причина, почему она приехала в этот ад,  - оставался последний ключик, чтобы найти Хавьера. На клочке бумаги, лежащем в ее сумочке, был написан адрес. Может, там она его найдет. Даже слабая надежда на это приводила ее в восторг, она с нетерпением стремилась туда.
        Первые несколько человек, к которым она обратилась, сами были не местными, совсем как она. Владелец магазина, скорее всего, знает, куда ей идти, подумала Мерседес и толкнула первую попавшуюся дверь. Это был магазин хозтоваров, но товаров тут было не больше, чем на обычной кухне. Посетителей тоже не было, но старик хозяин все равно сидел в темной комнате возле кассы, убеждая себя, что дела идут, как обычно. Услышав звук колокольчика, он внимательно взглянул поверх газеты.
        - Чем могу помочь?
        Мерседес потребовалось время, чтобы глаза привыкли к полутьме, но она двинулась на источник звука, натолкнувшись на стол, заваленный пыльными сковородками.
        - Мне нужно найти эту улицу,  - сказала она, разворачивая бумажку.  - Вы знаете, где это?
        Старик достал очки из верхнего кармана и осторожно надел их. Он провел кряжистым пальцем по адресу.
        - Да, знаю,  - признался он.  - Это на севере.
        На обратной стороне бумажки тупым карандашом он нарисовал карту. Хозяин открыл дверь своего магазина и вывел Мерседес на тротуар, сказав, чтобы она следовала по этой дороге до самого конца, а потом несколько раз повернула, прежде чем окажется на другой главной дороге. Вот та и приведет ее к месту назначения.
        - Спросите еще раз, когда подойдете ближе,  - посоветовал он.  - Путь займет где-то полчаса.
        Впервые за несколько недель Мерседес почувствовала прилив оптимизма, и улыбка, которую она подарила старику, оказалась первой, которую он увидел за долгое время.
        Ему казалось странным, что эта молодая женщина так рада, что попала в город, который постоянно бомбят. Ему не хватило мужества предупредить ее.
        Пока Мерседес следовала к месту назначения, постоянно сверяясь с картой, ее улыбка угасала. На каждой улице разрушения казались более значительными, чем на предыдущей. Сначала она заметила выбитые окна, большинство из которых были заколочены, но после получаса ходьбы перед ней уже лежали сплошные руины. Мельком увидев море, она поняла, что должна быть уже близко. Здесь от домов остались лишь остовы. В лучшем случае - четыре стены с воронкой посредине, как коробки без крышек. В худшем - их сравняли с землей. Разные вещи валялись среди руин: поломанная мебель, тысячи личных мелочей, оказавшихся на свалке.
        Мерседес десять раз уточняла дорогу. Наконец она нашла нужную улицу, примыкающую к первому кварталу на углу. Лишь одно угловое здание и уцелело, остальная улица была разгромлена. Создавалось впечатление, что бомба упала прямо в центре дороги и разрушила все вокруг в радиусе пятидесяти метров. Даже отсюда было видно, что в доме никого нет. Окна были черными и темными, как глазницы у черепа. Она определила, в какой квартире жили тетя и дядя Хавьера, но их тут явно уже больше не было.
        Улица была пустынной, как и все эти здания. Мерседес решила, что все, кто находился дома во время бомбежки, либо погибли, либо были тяжело ранены. Последний лучик надежды, за который она держалась все эти недели, погас. Она так хотела найти в этом городе Хавьера, и теперь, по иронии судьбы, стала надеяться, что он так и не достиг Бильбао. Мерседес почувствовала, что дрожит. Она замерзла, оцепенела от шока.
        Пальцы смяли в плотный комок клочок бумаги с адресом родных Хавьера. Позже она без сожаления заметила его пропажу. Сейчас она действительно не знала, куда идти.
        Следующие несколько часов в Бильбао Мерседес провела, стоя в очереди за хлебом. Длина этой беспорядочной очереди в несколько раз превосходила те, которые она видела в Альмерии и любом другом городе на республиканской территории. Она начиналась на одной улице и, завернув за угол, продолжалась на другой. Матери с маленькими детьми, как могли, пытались унять хныканье своих отпрысков, но, если они уже испытывали голод, когда становились в очередь, за три часа, проведенные в ней, голодные спазмы только усиливались. Терпение было на исходе, как и уверенность в том, что в конечном итоге им хоть что-то достанется.
        - Вчера передо мной оставалось человек сто,  - жаловалась одна женщина, стоящая перед Мерседес,  - и ставни закрылись. Хлоп! Ничего.
        - И как вы поступили?  - спросила Мерседес.
        - А ты как думаешь?
        Манеры у женщины были агрессивные, речь грубая. Мерседес чувствовала, что обязана поддерживать разговор, хотя с удовольствием бы постояла молча. Ее мысли были заняты исключительно Хавьером. Она в ответ лишь пожала плечами.
        - Мы ждали, а что делать? Нельзя было потерять свою очередь, поэтому мы спали на тротуаре.
        Женщина была настроена продолжать беседу, несмотря на то что Мерседес никак ее не поощряла.
        - И знаешь, что случилось потом? Когда мы проснулись, перед нами уже стояли другие. Заняли наши места.
        При этих словах она ударила сжатым кулаком по своей раскрытой ладони. Вспоминая, как узурпировали ее место в очереди, она вновь разозлилась.
        - Поэтому, понимаешь, я просто обязана получить этот хлеб. Другого выхода нет.
        Мерседес не сомневалась, что эта женщина ни перед чем не остановится, чтобы накормить свою семью, а ее угрожающие манеры свидетельствовали о том, что она прибегнет даже к силе.
        Этим утром Мерседес повезло. Продукты не закончились у нее перед носом, но девушка, тем не менее, понимала, что женщина невзлюбила ее только потому, что она была одна, без нахлебников. Поскольку не были введены строгие ограничения, семьи с детьми часто чувствовали себя обделенными. Эта женщина явно считала, что весь мир против нее и, хуже того, пытается обделить ее семью. Мерседес чувствовала, как та сверлила ее взглядом, когда она брала свою буханку с прилавка. Подобные вспышки ненависти даже между людьми, которые находились на одной стороне, были одним из худших последствий этой войны.
        Несмотря на растущее отчаяние, Мерседес решила пока не покидать Бильбао. Она проехала много километров и чувствовала, что больше ей идти некуда. Несколько дней после того, как она увидела заброшенные руины дома дяди Хавьера, девушка надеялась, что ее любимый может быть где-то в городе. Бессмысленно было спешить, и каждый день она продолжала расспросы.
        Одной из насущных нужд была крыша над головой. Вскоре у Мерседес завязалась беседа с матерью семейства, с которой она стояла в очереди за едой. Мария Санчес была настолько безутешна после утраты мужа, что только обрадовалась предложенной помощи по уходу за детьми в обмен на приют. Мерседес поселилась в одной комнате с двумя ее дочерьми, которые вскоре стали называть ее «Tia», тетя.
        Глава двадцать восьмая
        После сражения при Гвадалахаре Франко на время прекратил попытки захватить столицу. Он обратил свое внимание на промышленные северные районы: Страна басков упрямо продолжала оказывать ему сопротивление. Между тем Антонио и Франсиско вернулись в Мадрид, который, перестав быть целью военной кампании Франко, все же нуждался в защите.
        Потянулись недели относительного бездействия, во время которых они писали письма, играли в карты, время от времени участвовали в перестрелках. Франсиско, как обычно, стремился оказаться в самой гуще событий, в то время как Антонио был более сдержан. Он постоянно испытывал голод, и не только в прямом смысле этого слова: ему не хватало новостей о том, что происходит в других частях страны. Он жадно читал свежие газеты, как только они появлялись на стендах.
        В конце марта они узнали, что разбомбили беззащитный город Дуранго. Церковь обстреляли прямо во время мессы, большинство прихожан погибло, а с ними несколько монахинь и священник. Хуже того, немцы обстреляли из пулемета спасавшихся бегством мирных жителей - погибло около двухсот пятидесяти человек. Еще одно событие - разрушение древнего города басков, Герники - сильно повлияло на Антонио и Мерседес, несмотря на то что они находились в сотнях километров друг от друга, и оба вдали от родного дома.
        День в конце апреля, когда по радио передали, что Гернику сровняли с землей, стал одним из самых черных дней за всю историю конфликта. Сидя на залитой весенним солнцем улице Мадрида, Антонио заметил, как дрожат его руки, он едва мог держать газеты. Ни он, ни Франсиско никогда не были в этом городе, но описание ужасных разрушений ознаменовало поворотный момент в войне.
        - Посмотри на эти снимки,  - воскликнул он. Ком застрял у него в горле, когда он передавал газету Франсиско.  - Только посмотри…
        Двое друзей смотрели на фото и не верили своим глазам. На нескольких фотографиях были запечатлены искореженные обломки зданий, тротуары покрыты телами людей и животных - был базарный день. Самым шокирующим для них стал снимок безжизненного тела ребенка, маленькой девочки. Под ним стоял текст, указывающий, где ее обнаружили, чтобы родители, если они объявятся, смогли найти ее в морге. Это был самое ужасное зрелище из всех, которые им доводилось видеть, как собственными глазами, так и в газетах.
        Город постоянно атаковали, налет следовал за налетом, в основном это были немецкие и итальянские бомбардировщики, которые за несколько часов сбросили тысячи бомб и расстреляли из пулемета сотни невинных людей, пытавшихся спастись бегством. Были уничтожены все жители, в пылающих домах гибли целые семьи. Сообщалось, что едва живые жертвы, пошатываясь, пробирались к руинам сквозь дым и пыль, чтобы попытаться откопать своих родных и друзей, но их самих накрывало следующей волной бомбежки. За один вечер погибло более полутора тысяч людей.
        Убийства невинных людей вызывали еще большее отвращение, чем смерть товарищей, которые гибли в равной, пусть даже несправедливой борьбе.
        - Если Франко полагает, что он выиграет войну, разрушив все города,  - заметил Франсиско, ненависть которого становилась все сильнее с каждым поражением республиканцев,  - то он ошибается. Пока он не занял Мадрид, у него нет ничего…
        Уничтожение Герники, которое так сильно повлияло на Антонио и Франсиско и на всех остальных сторонников Республики, лишь укрепило их решимость противостоять Франко.
        Если зверства в Гернике только усилили стойкость защитников Мадрида, то жителям Бильбао они внушили ужас. Эффект, который данный акт произвел на жителей этого северного города и на тех, кто искал здесь убежища, был похож на настоящую панику, что и планировали фашисты. Если Франко таким образом смог стереть с лица земли один город, тогда он, скорее всего, без всяких колебаний поступит так и с другими. Частота бомбардировок изумила даже тех, кто пережил бесконечные, ежедневные атаки в Бильбао. На улицах и в очередях люди говорили только об этом.
        - Вы слышали, что они сделали? Они дождались четырех часов дня, люди вышли из домов на рынок, и в этот момент они сбросили бомбы.
        - Они прилетали снова, снова и снова. Целых три часа… пока город не сравнялся с землей, пока всех не убили.
        - Говорят, прилетело сразу пятьдесят самолетов, бомбы сыпались, как капли дождя.
        - От города ничего не осталось…
        - Нужно попытаться увезти отсюда детей,  - сказала Мерседес сеньоре Санчес.
        - А где найти безопасное место?  - вопросом ответила она.  - Если бы такое существовало, я бы уже давно их отослала.
        Сеньора Санчес смирилась с положением дел в Бильбао, ее мысли были заняты только настоящим моментом. Выжить для нее стало не вопросом о том, как уехать из города, а ежедневной борьбой. И мольбой о спасении.
        - Я слышала, что отплывает несколько кораблей, они увезут людей в безопасное место.
        - Куда они их повезут?
        - В Мексику, Россию…
        На лице сеньоры Санчес возникло выражение полнейшего ужаса. Она видела снимки детей, приехавших в Москву на поезде. Город казался таким чужим: транспаранты на непонятном языке, пионеры, встречающие прибывших с цветами, кругом такие чужие, такие незнакомые лица…
        - Я не могу даже подумать о том, чтобы мои дети уехали неведомо куда. Как ты можешь такое предлагать?
        От злости и страха она заплакала. Сеньора Санчес даже не представляла, какое расстояние им придется преодолеть и чем окончится это путешествие. Материнский инстинкт подсказывал ей, чтобы она никуда не отпускала своих детей.
        - Это лишь на время,  - заверяла ее Мерседес.  - Они окажутся далеко от войны и не будут голодать.
        Теперь люди стояли в очередях, чтобы их дети попали на эти корабли, и они были еще длиннее, чем очереди за хлебом. Ужасы Герники, убийство ни в чем не повинных людей, методичное разрушение целого города заставили каждого в Бильбао посмотреть в глаза жестокой правде: то же может случиться и с их собственным городом.
        Чтобы полностью уничтожить город, можно провести атаку с земли, с моря, с воздуха - нигде не укроешься, по крайней мере в Испании. Как и многие родители в Бильбао, сеньора Санчес была поставлена перед фактом, что ее отпрыскам лучше уехать в безопасное место. В конечном итоге, говорили, что это всего лишь на три месяца.
        Больше восемнадцати часов Мерседес с сеньорой Санчес и четырьмя ее детьми ожидали своей очереди, чтобы подать документы на эвакуацию. Все нервничали, поглядывали на яркое чистое небо и задавались вопросом, сколько минут отсрочки окажется у них в распоряжении между первым появлением самолета и тем, как земля затрясется от взрыва. Они стояли в очереди на корабль «Гавана», который отплывал в Англию. Хотя сеньора Санчес даже не представляла себе эту страну, она знала, что Великобритания значительно ближе всех остальных предложенных мест, поэтому она сможет увидеть своих детей значительно раньше.
        После всех этих часов терпеливого ожидания наконец подошла очередь Марии Санчес просить за своих драгоценных сыновей и дочерей.
        - Пожалуйста, скажите, какого возраста у вас дети,  - сказал чиновник.
        - Трех, четырех, девяти и двенадцати лет,  - ответила она, указывая на каждого ребенка по очереди.
        Чиновник изучающе посмотрел на детей.
        - А вы?  - спросил он, обращаясь к Мерседес.
        - Ой, я не ее дочь,  - сказала она.  - Я просто помогаю присматривать за детьми. Моего имени нет в заявлении.
        Мужчина что-то проворчал, делая пометки в форме, лежащей перед ним.
        - Двое младших детей не подходят по возрасту,  - пояснил он, вновь обращаясь к сеньоре Санчес.  - Мы берем детей от пяти до пятнадцати. Двое старших могут ехать, но сначала вам нужно ответить на несколько вопросов.
        После этого он стал выкрикивать вопросы, требовавшие немедленного правдивого ответа: где работает отец, его вероисповедание, к какой партии принадлежит. Мария честно ответила на все. Сейчас было не время для лжи. Ее муж был членом профсоюза и членом социалистической партии.
        Чиновник отложил ручку и взял в руки папку, лежавшую на столе, открыл ее и провел пальцем вниз по колонке, молча что-то считая. Несколько минут он продолжал делать записи. Необходимо было разместить детей, чьи родители принадлежали к разным политическим партиям, согласно голосам, набранным этими партиями на последних выборах. Дети были разделены на три группы: республиканцы и социалисты, коммунисты и анархисты, националисты. Казалось, что корабль полон, что для детей социалистов мест нет.
        - А вы,  - вновь взглянул чиновник на Мерседес,  - вы не хотите поехать?
        Мерседес была совершенно сбита с толку. Ей и в голову не приходило, что для нее найдется место на корабле. Она была уже слишком взрослой, поэтому смирилась с тем фактом, что ей придется остаться в Бильбао. У нее не было стремления оказаться на одном из кораблей, увозивших взрослых в далекие страны. По ее разумению, подобное путешествие было равносильно признанию, что она никогда не найдет Хавьера.
        Но она продолжала цепляться за все угасающую надежду найти любимого, учитывая то, что, если она уедет, проследить ее путь будет почти невозможно.
        - Нам требуется несколько молодых девушек, чтобы присматривать за детьми. Есть еще места. Если вы уже имели дело с детьми, вы, вероятно, тот человек, который нам нужен,  - объяснил чиновник.
        Мерседес едва расслышала его слова, настолько была сбита с толку новой дилеммой.
        - Мерседес!  - воскликнула Мария.  - Ты должна ехать! Это твой шанс!
        Впервые за все время знакомства Мерседес увидела, как выражение смирения исчезло с бледного лица женщины.
        Мерседес показалось, что ей протягивают руку помощи; с ее стороны было бы неблагодарностью эту помощь не принять. Люди стремились попасть на эти корабли. Она уверяла себя, что через несколько месяцев вернется и воссоединится со своей семьей. Но бросить поиски Хавьера? Немыслимо!
        Двое старших детей, Энрике и Палома, чья судьба уже была решена, стояли и умоляюще смотрели на Мерседес. Они очень хотели, чтобы она поехала с ними, и инстинктивно понимали, что и мама обрадуется, если девушка поплывет на одном с ними корабле. Мерседес взглянула в широко открытые, полные надежды глаза. Возможно, впервые за все время ей выпадает шанс сделать что-то по-настоящему полезное и принять ответственность за кого-то еще кроме себя.
        - Ладно,  - услышала она собственный голос.  - Я поеду.
        Последовали кое-какие формальности. Во-первых, медицинский осмотр. Мерседес повела двух детей в кабинет «Asistencia Social»[78 - «Социальная помощь» (исп.).], они встали в очередь, ожидая, пока их осмотрит английский врач. Он почти не задавал вопросов, потому что не знал испанского, а они не говорили по-английски. Паломе и Энрике выдали чистое карантинное свидетельство. К одежде прикрепили личный номер - шестиугольную карточку со словами «Expedition a Inglaterra»[79 - «Отправка в Англию» (исп.).] - и велели носить ее, не снимая.
        - Что ты возьмешь с собой?  - восторженно спрашивала Палома брата, как будто они собирались в увеселительное путешествие.
        - Не знаю,  - печально ответил Энрике.  - Шахматы? Не уверен. Будет ли там с кем играть?
        Им было позволено взять с собой только по маленькой сумочке со сменой одежды и ограниченным количеством вещей, к выбору которых следовало подойти с особой тщательностью. У детей-католиков туда должна была поместиться и маленькая Библия.
        - Я возьму Розу,  - решительно сказала Палома.
        Роза была ее любимой куклой, ее воображаемым другом. Если Роза поедет с ней, то все будет хорошо, Палома была в этом уверена.
        Ее старший брат не был в этом так убежден. Его тревожила предстоящая поездка, но, как самый старший мужчина в семье, он не должен был показывать свои страхи.
        Немногочисленные вещи Мерседес все поместились в маленькую сумочку, ей не из чего было выбирать. Корабль отплывал через два дня, и в течение последних двух суток у нее оставался шанс найти Хавьера. За эти сорок восемь часов она внимательно изучила каждую группу людей на улице, каждую очередь в надежде увидеть его лицо.
        В шесть часов вечера 20 мая тысячи людей заполнили железнодорожный вокзал в Португалете. По шестьсот детей одновременно специальные поезда везли в Сантурсе - основной док Бильбао, где была пришвартована «Гавана». Некоторые родители никогда не ездили дальше Памплоны, поэтому им было невыносимо смотреть на то, как их собственные дети уезжают в далекие страны. Некоторые дети повисли на материнских юбках, но больше страдали родители. Многие малыши радовались, веселились, улыбались, рассчитывая вскоре увидеть своих близких. Они относились к поездке как к морскому путешествию с пикниками, торжествами, приключениями. Для них атмосфера была волнующей и праздничной. Проводить детей приехал сам президент Азанья.
        Энрике оставался мрачным до самого момента расставания, он не смог даже выдавить из себя прощальную улыбку для матери, которая едва сдерживала слезы. Сеньора Санчес не стала провожать их в док. Она простилась с ними на вокзале.
        В отличие от брата Палома была вся в предвкушении. Она устала от воя сирен и постоянного голода. «Это всего лишь на несколько недель,  - убеждала она брата.  - Настоящее приключение! Будет весело».
        Дети ехали в Англию, чтобы не погибнуть здесь. Многие были нарядно одеты: у маленьких девочек были вплетены в косы ленты, они надели лучшие цветастые платья и белые гольфы, а мальчики выглядели очень опрятно в крахмальных сорочках и шортах до колен.
        «Гавана» показалась детям огромной черной глыбой, маячившей над головами, готовой проглотить их, как кит. Самые маленькие не могли дотянуться даже до веревки, протянутой вдоль трапа. Моряки взяли их крошечные ладошки в свои, крепко сжали и провели самых маленьких детей по узкому деревянному трапу, чтобы они не упали в темные воды между доком и кораблем.
        Корабль был достаточно большим, чтобы вместить восемьсот человек, но провизией команда запаслась лишь на четыреста детей и почти две сотни взрослых (двадцать учителей, сто двадцать человек вспомогательного персонала, среди которых была и Мерседес, пятнадцать католических священников и два доктора). К наступлению ночи все были на борту и после сытного - по сравнению с минувшими неделями - ужина заснули.
        На рассвете 21 мая были отданы швартовы. Раздался лязг тяжелых цепей, и пассажиры почувствовали первые медленные движения корабля, когда он начал отчаливать.
        Мерседес почувствовала, как к горлу подступила тошнота. Ей тут же стало плохо от непривычного покачивания (она раньше никогда не плавала по морю), но в основном тошнота была вызвана эмоциями. Она покидала Испанию. Все маленькие дети вокруг нее плакали, а те, кто повзрослее, стояли рядом и мужественно держали их за руки. Мерседес прикусила губу, пытаясь подавить непреодолимое желание завыть от горя и потери. После нескольких дней ожидания и приготовлений все произошло слишком быстро. С каждой секундой расстояние между нею и Хавьером увеличивалось.
        По ее лицу бежали слезы, смешанные с соленой морской водой. Осознание того, что она оставляет позади всех, кого любила и знала, было невыносимым. Ею овладело непреодолимое искушение подбежать к корме корабля и броситься в море. Останавливало одно - она должна была сохранять мужество перед детьми.
        Пребывая в полнейшем унынии, она наблюдала, как сначала люди на причале, а потом и сами здания становятся едва заметными точками, а затем и вовсе исчезают из вида. Казалось, ее надежды увидеть Хавьера растаяли вместе с ними.
        - И в тот момент,  - сказал Мигель,  - Мерседес последний раз видела Испанию.
        - Что?  - Соня не могла скрыть ужаса.  - Последний?
        - Именно. Она не могла написать матери, чтобы объяснить, где находится, потому что это все еще было опасно.
        - Какой кошмар!  - воскликнула Соня.  - Значит, Конча так и не узнала, что ее дочь покинула страну?
        - Узнала,  - заверил ее Мигель,  - но через много-много лет.
        Они закончили обед в ресторане неподалеку от собора и теперь медленно брели по направлению к «Бочке». Соня внезапно испугалась. Если Мерседес раз и навсегда уехала из Испании, может, Мигель больше о ней ничего не знает? Она уже хотела задать ему вопрос, когда Мигель продолжил свой рассказ.
        - Хочу поведать вам об Антонио,  - решительно заявил он, ускоряя шаг, когда они пересекали площадь, направляясь к кафе.  - Гражданская война еще не закончилась.
        Глава двадцать девятая
        Всю весну и начало лета 1937 года Антонио и Франсиско оставались в Мадриде. В этом году смена сезонов произошла совершенно неожиданно, на смену приятному майскому теплу пришло обжигающее лето. Жара в столице стояла почти невыносимая, друзьями овладели апатия и сонливость.
        Оба обрадовались, когда в начале июля были возобновлены военные действия. Их послали в Брунете, в двадцати километрах к западу от Мадрида. Республиканская армия собиралась вклиниться в территорию, захваченную националистами. Если им удастся прорвать линию, связывающую фашистов с их войсками в селах неподалеку от Мадрида и на самой границе, это будет означать конец осады столицы. Антонио и Франсиско оказались среди восьмидесятитысячного республиканского войска, мобилизованного для этой кампании, в которой также приняли участие десятки тысяч интернациональных бригад.
        Сначала, казалось, обстоятельства складывались для них благоприятно. К наступлению ночи они прорвались на фашистскую территорию, Брунете был захвачен, а следом и деревня Виллануэва де ла Каньяда. Теперь войска республиканцев продвигались к Виллафранка дель Кастильо.
        Некоторое время Антонио с Франсиско сражались с несколькими небольшими фашистскими отрядами или собирали снаряжение и провизию, оставшиеся после их отступления. Однажды их батальон попал под бомбардировку, и четыре часа на них сыпались снаряды, пока они пытались найти укрытие в окопах по обе стороны дороги. Все страдали от пыли, жары, жажды и полного изнеможения, но это не имело никакого значения, когда в воздухе повеяло победой. Эта свежесть подавляла резкий запах крови, пота и экскрементов.
        Франсиско был в эйфории.
        - Вот оно, я чувствую,  - сказал он Антонио с мальчишеским энтузиазмом.  - Вот оно.
        Он старался перекричать звук артиллерийских залпов.
        - Я надеюсь, ты прав,  - ответил Антонио, который был рад увидеть на лице друга чувство, которое не было злостью и разочарованием.
        В течение первых нескольких дней республиканцы ощущали собственное превосходство в битве. Они знали, что националисты это тоже понимают, и готовились к массированному ответному удару. Это была стратегически важная территория: если республиканцы достигнут своей следующей цели и займут холмы над Мадридом, сражение будет выиграно.
        Оказавшись не готовыми к нападению, националисты подтягивали новые и новые силы; началась ожесточенная контратака. В начале сражения воздушные силы республиканцев получили преимущество в воздухе, но через несколько дней в небе стали царить националисты, которые теперь беспрестанно бомбили расположение республиканцев.
        Сидя в узких окопах,  - земля была слишком твердой, чтобы выкопать окопы пошире,  - Антонио и Франсиско понимали, что попали в переплет. Когда первая волна оптимизма схлынула, они увидели, что победа потребует намного больше времени и сил, чем они предполагали.
        Один за другим прилетали самолеты националистов и бомбили их с утомительной регулярностью. Артиллерия не прекращала огонь, свист снарядов подрывал боевой дух. Жара становилась невыносимой. Ружейные затворы, замерзавшие минувшей зимой, теперь были настолько горячими, что к ним невозможно было прикоснуться. Битва превратилась в настоящий ад.
        В окопах почти не разговаривали, но иногда раздавались кажущиеся бессмысленными приказы. Их передавали по цепочке.
        - Нам приказано занять ту позицию,  - однажды сказал Антонио, указывая на участок, засаженный редкими деревцами.
        - Что? Там же негде укрыться!  - прокричал Франсиско сквозь шум разрывающихся снарядов.
        Во время короткой передышки между бомбардировками группа солдат, включая Антонио и Франсиско, выбралась из окопа и побежала в укрытие, в подлесок. Раздалась пулеметная очередь, но никто не пострадал. Большинству солдат подразделения Антонио пока везло. Хотя они мало чего добились, но не сложили свои жизни.
        Земля была усеяна чернеющими телами республиканских милиционеров. Иногда их оттаскивали, но чаще они просто лежали там, гнили на солнце, становясь пищей для мух. Это была пустынная местность. С наступлением дня выжженная земля стала казаться еще более выгоревшей. Редкие клочки травы, попавшие на линию огня, вспыхивали и сгорали коротким ярким пламенем, лишь усугубляя жару, и так невыносимую для находящихся поблизости людей.
        Вскоре возникла ужасная проблема с поставками на линию фронта. Республиканцам не хватало не только снарядов, но и воды, и еды.
        - У нас есть выбор: либо пить эту противную жижу, от которой можно подхватить брюшной тиф, либо умереть от жажды,  - сказал Франсиско, прижимая к себе разбитую эмалированную кружку. Ситуация с водой стала критической. Он отхлебнул коньяка из фляжки, больше всего желая обменять коньяк на большой глоток чистой воды.  - Знаешь, вверху по течению лежат тела мертвых животных.
        Некоторые мужчины, услышав это, вылили свою воду на землю и теперь смотрели, как влага исчезает в ней. Они понимали, что Франсиско прав, так как вчера от брюшного тифа умер один из их товарищей.
        Бомбардировки усилились, и выжить на этом открытом пространстве стало лишь делом счастливого случая. Когда падала бомба, сухая земля взлетала в небеса. Огромные облака каменной пыли опускались на головы солдат, рассыпались мелкими брызгами прямо на лице, заполняли уши. Не имели значения ни умение обращаться с винтовкой, ни точность в метании гранат. Ни храбрость, ни трусость не увеличивали шансы на выживание.
        - Знаешь, кто мы?  - спросил Франсиско однажды ночью, когда наступила тишина и они смогли разговаривать.  - Учебные цели для немецких самолетов.
        - Вероятно, ты прав,  - пробормотал Антонио. Обычно позитивно настроенный, он сейчас все сильнее падал духом.
        Создавалось впечатление, что лидеры республиканцев не могут договориться друг с другом об основных направлениях наступления и совершенно не знают истинного положения вещей. Изначально твердая и хорошо продуманная стратегия превратилась в пыль и хаос.
        Несмотря на многочисленные потери в рядах пехоты Франко, националисты не прекращали наносить удары по аэродромам республиканцев, чем значительно ослабили их воздушную мощь. Теперь республиканцы не сражались за новые территории, а пытались удержаться на позициях, завоеванных в начале кампании.
        В последнюю неделю июля температура воздуха все не падала, превосходство националистов в воздухе стало решающим фактором, многие республиканцы попытались спастись бегством. Некоторых дезертиров подстрелили собственные товарищи. Наконец перестрелка утихла. Патронов не осталось, а пейзаж «украшали» сгоревшие танки.
        Складывалось впечатление, что из-за несогласованности, плохого командования, неразберихи на местности, перебоев с поставками и превосходства националистов в воздухе первоначальные победы республиканцев в итоге мало что изменили. Эти сражения не принесли никакой твердой уверенности, неразбериха войны позволяла обеим сторонам думать, что победа осталась за ними. Лидеры левых называли операцию при Брунете «образцом военной хитрости», но всего лишь пятьдесят квадратных километров было захвачено ценой двадцати тысяч жизней, и столько же было ранено.
        - Значит, вот она, победа!  - воскликнул Франсиско, топая ногой.  - Значит, так чувствуют себя победители.
        Эти горькие слова отражали досаду его товарищей и злость на бессмысленные потери в этом сражении.
        Где же сейчас Пасионария, которая могла бы поднять их боевой дух и напомнить, что они не должны сдаваться? Коммунисты повсюду кричали, что это настоящий триумф, и солдаты знали, что скоро снова в бой, но сейчас они радовались тому, что возвращаются в Мадрид, чтобы немного передохнуть. Позже будут и другие сражения.
        Несколько месяцев Антонио и Франсиско провели в столице, где продолжалась размеренная жизнь, которая могла рухнуть в одно мгновение. Даже когда они наслаждались прохладительными напитками в разгар летнего дня, сирены воздушной тревоги то и дело заставляли их прятаться в укрытие, не давая забыть, что над городом постоянно висит скрытая угроза. Мыслями Антонио часто возвращался к Гранаде: интересно, как живется там, где правят фашисты? Наверно, никто город не бомбит, но он сильно сомневался в том, что его любимая мать сидит на Плаза Нуэва и лакомится мороженым.
        Осенью было предпринято новое наступление на Арагоне, но Антонио и Франсиско узнали, что их подразделения нет среди тех, кого посылают на фронт.
        - Почему мы не едем?  - стонал Франсиско.  - Мы не можем отсиживаться здесь до конца жизни!
        - Кто-то должен остаться, чтобы защищать Мадрид,  - ответил Антонио.  - А эта кампания похожа на абсолютный хаос. Почему ты хочешь стать пушечным мясом?
        Антонио твердо верил в правое дело, но его раздражало то, что жизнями солдат рискуют впустую. Он не хотел ненужных жертв. Газеты, которые они читали в Мадриде, подробно сообщали о разногласиях в стане республиканцев, что лишь мешало их борьбе с фашистами. Коммунисты, готовые взять руководство операцией на себя, отобрали оружие у социалистов и членов профсоюзов. Стычки, вспыхнувшие в рядах самих коммунистов, были только во вред их делу.
        Антонио никогда не понимал, почему его друг рвется в бой ради самого боя. Как он и ожидал, начали просачиваться слухи об огромных потерях в боях близ Арагоны.
        Однако в декабре их подразделение отправили на фронт. В начале лютой (как все решили) зимы грузовик отвез Антонио и Франсиско в городок Теруэль, к западу от Мадрида. Теруэль находился в руках националистов, и республиканцы надеялись, что Франко перебросит свои войска от Мадрида, если начнется наступление на западном фронте. Существовала опасность, что Франко возобновит наступление на столицу, поэтому республиканцы видели: необходимо срочно что-то предпринять, чтобы отвлечь противника.
        Атака на Теруэль застигла националистов врасплох, и какое-то время республиканцы пользовались преимуществом внезапности, захватив гарнизон. Из-за плохой погоды немецкие и итальянские самолеты первоначально не смогли принять участие в сражении, но даже без них у националистов было преимущество в вооружении и человеческих ресурсах. Они в полной мере воспользовались и тем и другим - Теруэль подвергся мощному артобстрелу.
        Местность сама по себе была суровой: неплодородная равнина с голыми островерхими холмами. Антонио и Франсиско, расположившись в самом городе, чуть не умерли от холода. Они видели, как десятки их товарищей гибнут на этой пустоши. Они настолько привыкли к нечеловеческим условиям, что Антонио иногда задавался вопросом: может, они когда-нибудь вообще перестанут чувствовать боль? Франсиско лишь тогда не жаловался на войну и неадекватность республиканского командования, когда с головой погружался в опасность и смерть. Казалось, его не беспокоит даже отрывистый сухой кашель, и часто, находясь на линии огня, он чувствовал себя великолепно.
        На Рождество на окраине города был разбит лагерь. Несколько дней шел снег, одежда солдат отсырела. Возможности просушить ее не было. В промокших сапогах, ставших вдвое тяжелее, идти стало просто невозможно.
        Франсиско едва мог повернуться. Он держал в руках сигарету, но она упала на землю, когда он согнулся пополам, раздираемый приступом кашля.
        - Слушай, может, посидишь немного или зайдешь внутрь?  - предложил Антонио. Он обнял друга и повел во временное укрытие, которое использовалось для хранения медикаментов.
        - Ничего страшного,  - запротестовал Франсиско.  - Просто грипп или простуда. Со мной все в порядке.
        Он резко отбросил руку друга.
        - Послушай, Франсиско, тебе нужно отдохнуть.
        - Нет, не нужно,  - быстро прошептал он; его горло сдавила мокрота.
        Антонио посмотрел Франсиско в глаза и увидел, что в них стоят слезы. Может, они и слезились на ветру, но Антонио понимал, что состояние друга критическое. Вздувшаяся грудная клетка и усталость после двух недель бессонных ночей, проведенных в сырости, подорвали даже этого крепкого парня. Он бы стойко вынес боль или ранение, но эта болезнь подкосила его.
        - Я должен быть сильным,  - всхлипнул он в отчаянии. Признать собственную слабость, увидеть, что предел прочности его тела ограничивает его желания, было сложнее, чем побороть саму болезнь. Ему было так стыдно.
        Антонио обнял Франсиско, тот повис у друга на плече. Даже через несколько слоев одежды Антонио чувствовал, как сильно его лихорадит. Франсиско весь горел.
        - Я не… я не… я хочу… я не…  - Его сознание помутилось, речь стала бессвязной. Через час он впал в беспамятство. В ту же ночь его отправили с поля боя в военный госпиталь.
        Врагом в этом сражении был скорее косой мокрый снег, который колол их лица, словно пули. Сырость проникла и в легкие. Многие умерли от холода. Однажды утром они просто не проснулись. Некоторые использовали в качестве анестетика алкоголь - они погружались в такой глубокий сон, что их сердца переставали биться. По крайней мере, на морозе их тела не сразу начали разлагаться.
        Кампания продолжалась еще целый месяц следующего года. Поскольку Франсиско находился в госпитале в Мадриде, Антонио обнаружил, что может отвлечься от окружающего ужаса. Франсиско всегда был недоволен и своими, и врагами, а его постоянные протесты лишь усугубляли и без того паршивое настроение.
        Антонио выжил в сражении при Арагоне, но совершенно не чувствовал себя героем. Еще до окончания битвы он вместе с остальными солдатами сошелся на улицах Теруэля с фашистами в рукопашной. До настоящего момента он всегда стрелял в воображаемого противника, но теперь встретился с врагом лицом к лицу, разглядел цвет его глаз.
        В долю секунду перед последним мгновением, после которого возврата нет, он заколебался. Перед ним стоял костлявый парень, моложе самого Антонио, с волнистыми волосами; их можно было принять за двоюродных братьев. Только цвет его рубашки говорил Антонио, что этот мужчина на стороне националистов. Лишь цвет рубашки велел Антонио лишить жизни этого парня, если он сейчас этого не сделает - распрощается со своей.
        Антонио понял, что нет ничего более жестокого, чем вонзить штык в другого человека. Он почувствовал, как вместе с этим парнем умерла и частичка его самого. Он никогда не забудет, как страх на лице противника сменился болью, прежде чем его лицо превратилось в застывшую маску смерти. Эти превращения заняли для Антонио менее полуминуты, а потом он увидел, как перед ним на землю с глухим стуком упал поверженный противник. Это было ужасно.
        Застрелив еще несколько человек, Антонио, возвращаясь на базу, вспоминал, насколько велик был элемент случайности. Впервые за все время, проведенное на фронте, он почувствовал себя пешкой в чужой игре. Люди сложили свои жизни по прихоти человека, которого они никогда так и не увидят.
        «Перетягивание каната» у Теруэля длилось до февраля, когда националисты отбили город у республиканцев. Завершилась еще одна бессмысленная кампания с огромными человеческими потерями с обеих сторон ради незначительной победы. Антонио старался не думать об этом как о поворотном моменте в военном конфликте, но сражение доказало ужасную вещь - что ресурсы Франко поистине неистощимы.
        Глава тридцатая
        Антонио, подрастеряв свой оптимизм, на несколько месяцев вернулся в Мадрид и уже не стремился так отчаянно присоединиться к последним сражениям против Франко. Фашисты начали новое наступление у Арагона с целью вклиниться в территорию республиканцев, широкой полосой пролегавшую с севера на юг по средиземноморскому побережью. К середине апреля 1938 года им удалось пробраться к морю, разделив республиканскую территорию на две части. Теперь Каталина на севере была отрезана от центра и юга.
        К середине лета Франсиско стало лучше. Подразделение, где они служили с Антонио, вновь было отправлено на защиту столицы. Республиканцы были настроены сражаться до последней капли крови.
        Все ожидали, что войска националистов двинутся на север и захватят Барселону, куда минувшей осенью переехал республиканский парламент, но они вместо этого повернули на юг, в Валенсию.
        И солдаты, и мирное население на разделенной республиканской территории испытывали крайнюю нужду, и не только в продуктах и медикаментах: угасал боевой дух. Росли паника и страх оказаться в изоляции на разрозненных частях территории - связь между севером и югом с трудом налаживалась. В городах еще оставались люди, с самого начала конфликта тайно поддерживавшие националистов, и эта сеть информаторов лишь ухудшала и без того плохое положение.
        Антонио с Франсиско готовились к новому сражению - акту отчаяния со стороны республиканцев. Их целью было воссоединить свои территории.
        - Как ты оцениваешь наши шансы?  - поинтересовался Франсиско, шнуруя ботинки перед отправкой на новую линию фронта у реки Эбро.
        - К чему загадывать?  - ответил Антонио.  - У нас меньше винтовок и самолетов, поэтому я предпочитаю об этом не думать.
        Несмотря на его пессимизм, республиканцы если не оружием, то людскими резервами превосходили силы противника. Республиканцы развернули восьмидесятитысячную армию. Был мобилизованы все мужчины от шестнадцати до сорока лет. Ночью 24 июля тысячи республиканцев пересекли реку Эбро с севера и атаковали фланги националистов.
        Неожиданность нападения сыграла республиканцем на руку, но Франко хладнокровно попросил подкрепления. Он видел, что ему представилась возможность истребить армию республиканцев.
        Во-первых, он открыл дамбы вверху по реке в Пиренеях. Этого оказалось достаточно, чтобы течением смыло мосты, по которым республиканцы получали провизию и припасы. А после этого Франко начал бомбить эти мосты, уничтожая их с такой же регулярностью, как их восстанавливали. Наряду с людскими ресурсами националисты перебросили огромное количество самолетов, что из-за полного отсутствия поддержки республиканцев с воздуха давало возможность немецким и итальянским самолетам атаковать республиканскую армию.
        В первый месяц этой кампании температура поднялась до невиданной отметки - это напомнило солдатам ад у Брунете. Укрыться было негде, но сражение казалось даже более ожесточенным. Несколько недель республиканцев, страдающих от жажды и голода, беспрестанно обстреливали с земли и с воздуха. Запасы немецкой техники, в частности самолетов, были неистощимы, Франко был готов пожертвовать сотнями тысяч солдат, чтобы стереть республиканцев с лица земли.
        В жаркий полдень, пытаясь укрыться от фашистов, занявших гребень горы над ними, Франсиско прицельно выстрелил по врагам, которые оказались легкой мишенью.
        - Нужно убить еще не одного фашиста,  - закричал Антонио.
        После того как неделями ожидаешь в любой момент получить пулю, страх стирается, если пуля так и не попадает в тебя. За месяцы противостояния на Эбро вера Франсиско в бессмертие только укрепилась. Антонио полагал, что такова природа несговорчивого характера друга - с ухудшением условий и перспектив становиться все более и более уверенным.
        - Мы уже так далеко продвинулись,  - с оптимизмом сказал он.  - Думаю, больше никто нас отсюда не выбьет.
        Справившись со смертельной болезнью, он не хотел умирать.
        В твердой земле невозможно было рыть окопы, и их подразделение соорудило временные укрытия из камней и валунов. У них был час редкой передышки между обстрелами, они с удовольствием укрылись в тени стены, которую сами соорудили. Пятеро, устроившись поудобнее, курили.
        - Я так думаю, Антонио: Франко вынужден просить помощи у немцев и итальянцев,  - усмехнулся Франсиско.  - А мы сражаемся с ним своими силами. Только русские немного помогают…
        - Но смотри, что с нами происходит, Франсиско… Наши ряды редеют. Мы мрем как мухи.
        - Откуда такая уверенность?
        - Может, стоит посмотреть правде в глаза?  - уныло сказал Антонио.
        Во время послеполуденной атаки друзья разделились. С холма посыпался град снарядов - около часа их беспрерывно обстреливали. Укрыться было негде, в пронзительном свисте пуль тонули любые приказы. В редкие моменты тишины слышались предсмертные крики.
        Когда оборвалась жизнь Франсиско, он не почувствовал боли. Его буквально стерло с лица земли разорвавшимся неподалеку снарядом. Даже опознавать было нечего. Антонио, находившийся в этот момент метрах в пятидесяти от друга, узнал его по останкам - золотое кольцо, которое Франсиско носил исключительно на среднем пальце, не оставило ни малейших сомнений. Борясь с подступившей тошнотой, Антонио аккуратно снял кольцо с неестественно ледяной изуродованной руки и положил руку возле тела. Закрыв одеялом то, что осталось от Франсиско, он понял, что его глаза остаются сухими. Иногда горе слишком велико для слез.
        Стоял конец сентября, через две недели сражение закончилось и для Антонио.
        - Что-то тихо,  - сказал милиционер рядом с ним.  - Наверное, отступают.
        - Вероятно,  - ответил Антонио, перезаряжая винтовку.
        Он заметил движение над головой и прицелился. Не успев выстрелить, он почувствовал резкую, ужасную боль в боку. Он медленно опустился на землю, не в состоянии плакать или звать на помощь, а его товарищ подумал, что он споткнулся о камень из тех, что кучами громоздились на суровой, лишенной деревьев местности, которую они пересекали. У Антонио закружилась голова. Он умер? Неужели кто-то склонился над ним и добрым негромким голосом о чем-то его спрашивает? А о чем - он не понимает…
        Придя в себя, он испытал невыносимо мучительную агонию. Он терял от боли сознание и изо всех сил кусал собственную руку, чтобы не закричать во весь голос. В медицинской палатке запасы хлороформа подходили к концу, в воздухе раздавались крики. Для анестезии оставался лишь коньяк, шла ли речь об осколочном ранении или ампутации - всем необходимо было болеутоляющее. Дни или, может, недели спустя, вырванный из времени и пространства, Антонио наблюдал, как его кладут на носилки и помещают в купе поезда, специально оборудованное для раненых.
        Немного позже, очнувшись от забытья, он понял, что оказался в Барселоне, которая, противостоя постоянным атакам, до сих пор не сдалась Франко. Поезд ехал на север от Эбро, чтобы увезти раненых в безопасное место, красный крест на крыше взывал к снисхождению фашистских пилотов, бороздящих небеса.
        Процесс выздоровления Антонио напоминал переход из тьмы к свету. Шли недели, боль потихоньку утихала, дыхание становилось более ровным, силы возвращались - это было сродни медленному, но величественному рассвету. Когда он смог открывать глаза больше чем на несколько минут, он понял, что фигуры, которые постоянно двигались вокруг него,  - не ангелы, а женщины.
        - Значит, вы настоящая,  - сказал он девушке, которая держала его за запястье, чтобы измерить пульс. Впервые он почувствовал ее прохладные пальцы.
        - Да, настоящая,  - улыбнулась она.  - И вы тоже.
        Она в течение нескольких недель наблюдала, как жизнь в этом скелете то угасает, то вновь теплится. То же было с большинством пациентов. Все зависело от судьбы и заботы медсестер, которые делали все, что было в их силах, чтобы спасти жизни умирающих, которые прибывали и прибывали с каждым днем. Палаты были переполнены. Отсутствие медикаментов означало, что умрут многие из тех, кого можно было бы спасти. Из-за плохого питания у организма не оставалось сил бороться с инфекциями; тут были люди, пережившие бешеную атаку при Эбро, но умершие на больничной койке от гангрены или брюшного тифа.
        Антонио ничего не знал о событиях минувших месяцев, но, вернувшись в мир живых, захотел узнать правду. Сражение при Эбро закончилось. К концу ноября, три месяца спустя, им пришлось признать свое абсолютное поражение и отойти назад. Лидеры республиканцев наконец вывели с места сражения то, что осталось от их армии. Испытывая численное превосходство и добившись преимущества более искусной тактикой, они оказались слишком упрямы, чтобы признать поражение после гибели тридцати тысяч солдат и такого же количества раненых.
        В палате редко бывало тихо. Кричали пациенты, почти постоянно до них доносились звуки военного конфликта. Они были тише, чем на фронте, но бомбардировки не утихали, а редкие минуты покоя прерывал грохот зенитной артиллерии. Привыкнув к этим звукам, Антонио размышлял над тем, что же будет дальше. Он начал ходить, каждый день понемногу, с каждым часом набирая все больше сил. Пришло время покинуть пределы больничной палаты, которая стала его домом. Если бы только он мог поехать к себе на родину! Увидеть маму! Он истосковался по ней и по отцу, но об этом не могло быть и речи. Как и не шла речь о том, чтобы присоединиться к тому, что осталось от его подразделения. Он был еще слишком слаб.
        Когда атаки фашистов на Барселону усилились, Антонио переехал в гостиницу. Он находился там среди таких же, как он сам,  - отстраненных от службы и слабых, которые в будущем надеялись вновь присоединиться к армии. Они все же оставались солдатами.
        Медленно подкрался новый, 1939 год. Не было причин радоваться. Предчувствие неизбежного поражения переполняло горожан. В магазинах не было еды, закончилось горючее, последние отчаянные возгласы «Не сдаваться!» эхом разносились по пустым улицам. Барселона была смертельно ранена, и теперь ничто не могло ее спасти. 26 января фашистские войска оккупировали почти заброшенный город.
        Глава тридцать первая
        Когда Барселона пала, полмиллиона людей начали свой путь в изгнание, все они были слишком слабы после нескольких месяцев недоедания, многие только начинали выздоравливать после ранений.
        Антонио оказался в компании еще одного милиционера, Виктора Альвеса, молодого баска, которого призвали в армию в семнадцать лет. Не умея обращаться с винтовкой, он был ранен в первый же день сражения при Эбро; его семья несколькими неделями ранее уехала во Францию, и он надеялся воссоединиться с родными.
        Существовало две возможности попасть во Францию, и двое приятелей должны были взвесить каждую из них. Одна - через Пиренеи. Для Антонио и Виктора, только начавших поправляться после ранения, крутые горы станут не единственной преградой. Их передвижение будет затруднять снег. Антонио слышал, что дети в некоторых местах погружались в сугробы почти по пояс, а пожилые и слабые нередко теряли свои палки в снеговых заносах. Многие поскальзывались и падали на льду, двигались крайне медленно.
        В довершение ко всему, хотя Антонио с Виктором нечего было брать с собой, находились и такие, кто прихватывал множество вещей. Их брошенные пожитки, полузасыпанные снегом, создавали новые невидимые преграды идущим за ними людям. Весной, когда белый снежный покров растает, обнаружится затейливая тропа из старинных вещей. По дороге были разбросаны бесполезные, но сентиментальные вещички - флаконы дорогих духов, иконы и нужные, но несентиментальные вещи - металлические кастрюли и небольшие стулья.
        Альтернативой ненадежной горной тропе была дорога вдоль берега моря, хотя тут их поджидал бы пограничный контроль. Они оба решили, что их единственный шанс - море, и отправились в путь с огромной колонной людей, двигающихся на север.
        Люди еле шли со своей домашней утварью, одеялами, тюками с одеждой и всем, что они посчитали необходимым взять в путешествие в другую жизнь. Труднее всего было одиноким женщинам с несколькими детьми. Антонио всегда старался помочь. У него не было с собой ничего, кроме винтовки. Он привык неделями носить одну и ту же одежду. Хотя некоторые упаковали в сумку столько вещей, сколько смогли поднять.
        - Давайте, я вам помогу,  - настойчиво предлагал он одной женщине, чей старший ребенок нес малыша, пока мать со слезами на глазах сражалась с неподъемной сумкой, лямки которой едва не лопались. Третий ребенок шел между Антонио и Виктором, закутанный в несколько одеял. Мужчины подхватили и ребенка, и багаж и скоро стали развлекать малыша строевыми песнями. Антонио вспомнил, как он покидал Гранаду с отрядом милиции, как они пели, чтобы поддержать боевой дух. Это помогло тогда, сработало и сейчас.
        Даже Антонио, который многое повидал на полях сражений, продолжал временами поражаться тому, что видел в пути. Женщины рожали детей, а родственницы окружали их, прикрыв своими юбками таинственный момент начала новой жизни.
        - Опасные времена для рождения детей,  - бормотал Антонио, когда слышал жалобный плач новорожденного.
        Необходимо было преодолеть две тысячи километров. Через неделю Антонио наконец добрался до границы в Сербере. Он взглянул на морскую гладь, и на мгновение его пронзила вспышка оптимизма. Средиземное море ловило лучи солнца, проглядывавшего сквозь пасмурное февральское небо, и свинцово-серые воды поблескивали серебром. Перед ними простиралась Франция, другая страна. Может, там они начнут новую жизнь. В этом великом переселении народов одетые в лохмотья жалкие люди обязаны были верить в начало новой жизни, в землю обетованную. Некоторым было наплевать на собственную страну, место, где не осталось ни родных, ни дома, ни надежды.
        Несмотря на то что большинство людей в колонне бросили свои пожитки, солдаты не выпускали из рук винтовок. Больше им ничего не было нужно. Разработав долгими томительными ночами заклинившие затворы, теперь они были уверены, что это разбитое русское оружие их не подведет.
        - Что ждет нас впереди?  - спросил Виктор.
        - Не знаю,  - ответил Антонио, вытягивая шею, чтобы разглядеть хоть что-нибудь поверх голов.  - Может, границу опять закроют.
        Ходили слухи, что французы на время закрыли границу, что число беженцев их ошеломило. Позади началась давка, но все, казалось, покорились судьбе, никто не нервничал. Всего несколько метров отделяли их от цели путешествия.
        Спустя час очередь стала двигаться вперед. Антонио видел пограничный контроль и слышал незнакомую французскую речь. Они совершенно не ожидали резкого тона.
        - Mettez-les ici![80 - Кладите это сюда! (фр.).]
        Слова ничего для них не значили, но жесты и гора оружия и вещей на обочине дороги были весьма красноречивы. Французы ясно дали понять, чего хотят. Прежде чем измученные беженцы покинут Испанию, они должны сдать оружие, а многих заставили свалить в кучу и вещи. В нескольких метрах впереди себя Антонио увидел старика, вступившего в ожесточенную перебранку. Антонио подумал про себя, что это большая ошибка - спорить с пограничниками, особенно если ты настолько хил, как этот старый вояка. В результате стало только хуже.
        Они заставили его вывернуть перед ними карманы и заметили, что его рука сжата в кулак. Один из пограничников толкнул его в плечо штыком.
        - Qu'est-ce que vouz faites? Cochon![81 - Ты что там делаешь? Свинья! (фр.).]
        Другой пограничник схватил старика за шиворот, а третий, поняв, что в кулаке что-то спрятано, стал разгибать по одному костлявые пальцы, пока не раскрылась вся ладонь. Что они ожидали увидеть? Пригоршню золота, секретное оружие?
        В руке старика лежала лишь горстка пыли, клочок испанской земли, которую он всю дорогу нес с собой.
        - Por favor[82 - Пожалуйста (исп.).], - умолял он.
        Старик не успел даже произнести последний звук, как пограничник одним взмахом смахнул песок с его руки.
        - Hijo de puta![83 - Сукин сын! (исп.).] Ублюдок!  - воскликнул он, задыхаясь от злости.  - Зачем ты…
        Пограничник засмеялся прямо ему в лицо, Антонио шагнул вперед и мягко взял старика за руку. По морщинистому лицу текли слезы, но старик кипел от ярости и был готов наброситься на обидчика. Его злость только спровоцировала дальнейшие унижения со стороны французов, в ней сейчас не было никакого толку. Драгоценная испанская земля уже утрамбовалась под сапогами. Старик в очередной раз получил толчок в спину. Если он перестанет артачиться, то скоро окажется во Франции.
        Теперь пограничники обратили внимание на Антонио. Один схватился за его винтовку. Это был провокационный жест, абсолютно неуместный, поскольку гора брошенного оружия у обочины дороги недвусмысленно говорила о том, что они должны войти во Францию безоружными. Едва ли была необходимость повторять. Антонио без единого звука отдал винтовку.
        - Почему мы обязаны отдавать свое оружие?  - проворчал Виктор себе под нос.
        - Потому что у нас нет выбора,  - ответил Антонио.
        - Но почему они нас заставляют это делать?
        - Потому что боятся,  - сказал Антонио.
        - Чего?  - скептически воскликнул Виктор, обводя взглядом изнуренных мужчин, женщин и детей. Некоторые согнулись пополам, как огромные улитки, под тяжестью своей ноши, все едва держались на ногах.  - Как они могут нас бояться?
        - Они боятся, что среди беженцев есть вооруженные коммунисты, которые вторгнутся на территорию их страны.
        - Они сошли с ума…
        В некотором смысле Антонио был прав, оба знали, что в разрозненные остатки отрядов милиции затесались экстремисты, а во Франции слухи о зверствах красных во время конфликта были слишком преувеличены. Для людей, ожидавших радушного приема, пересечение границы оказалось сплошным разочарованием. Присутствие в Испании интернациональных бригад внушило каждому мысль о том, что испанцы везде и повсюду смогут рассчитывать на поддержку и солидарность, но эта надежда оказалась тщетной. Холодная безжалостность французских пограничников разрушила оставшуюся (если она и была) надежду.
        Сразу за погранпостом дорога, извиваясь, повела к морю. Берег был пустынным и скалистым, ветер - более пронизывающим, чем у них на родине. Но идти пришлось под гору, что само по себе явилось облегчением. Теперь толпа, казалось, двигалась механически. Ее сопровождали отряды французской полиции, горящие нетерпением поскорее избавиться от беженцев.
        - Интересно, куда нас ведут?
        Антонио размышлял вслух. Ходили слухи, что французы, хотя и неохотно впустившие их в свою страну, приготовили для беженцев временное жилище. Где бы ни удалось людям приклонить голову после того, как несколько дней они еле шли под ледяным ветром, любое место принесло бы облегчение.
        Когда они спустились к морю, сырой ветер пронизал их до самых косточек. Виктор ничего не ответил своему товарищу, оба продолжали идти молча. Холод почти парализовал их, возможно, поэтому они никак не отреагировали на то, что сейчас увидели.
        Антонио думал, что их направят вглубь страны, подальше от бушующего моря, но вскоре они уже приближались к огромным пляжам, простиравшимся до самого горизонта. Они увидели огромные заграждения из колючей проволоки и не сразу поняли, что это и есть место их назначения. Это же загоны для скота, а не для людей! В некоторых местах заграждение уходило прямо в море.
        - Они не могут нас тут держать…  - произнес Виктор то, что язык не поворачивался признать. Он посмотрел на ряд темнокожих стражей, которые сейчас заталкивали людей тупыми концами винтовок в заграждение.
        - Этих ублюдков сменят мавры? Святая Мария…
        Антонио чувствовал, как в приятеле закипает ярость. Он разделял омерзение Виктора от того, что французы используют сенегальские войска для охраны испанских беженцев. Многие на собственной шкуре почувствовали жестокость мусульманских солдат из армии Франко, самых бессердечных из всех фашистов. Людям показалось, что такое же безжалостное выражение было и на лицах этих темнокожих стражников.
        Они не слушали мольбы родственников, желавших остаться вместе, людей делили по законам арифметики, а не человечности. Единственное, что их заботило,  - точно разделить эту огромную толпу, строго по численности. Французы боялись, что их маленькие приграничные городки просто сметет лавина беженцев. И небезосновательно. В городке Сент-Сиприен с населением чуть больше тысячи человек вскоре должно было разместиться более семидесяти пяти тысяч чужестранцев, поэтому единственное место, которое город нашел для них,  - это огромное пустующее пространство возле моря, пляж. То же было и в остальных городках дальше по побережью: в Аржеле, Баркаре и даже Сепфоне. Единственное убежище, которое французы могли предоставить беженцам,  - это место на пляже.
        Условия проживания просто ужасали. Людей поселили в импровизированные палатки, сооруженные из деревянных стоек и одеял, которые совершенно не защищали от непогоды. В первые недели на пляже бушевал шторм, не переставая, лил дождь. Антонио вызвался добровольцем дежурить по часу каждую ночь, в противном случае люди могли оказаться заживо погребенными в песке; оторванные ветром обломки использовали для того, чтобы соорудить укрытия для слабых и уязвимых. В этой безжизненной пустыне песок лез в глаза, ноздри, забивался в рот и уши. Люди ели песок, дышали песком, он слепил им глаза, бескрайний пляж сводил людей с ума.
        Еды было мало, и лишь один источник воды на первые двадцать тысяч прибывших. Больных никто не лечил. Тысячи раненых были эвакуированы из госпиталей Барселоны, у многих началась гангрена. Охранники изолировали тех, у кого были явные признаки дизентерии; обычно их распознавали по отталкивающему зловонию, исходящему от человека,  - всех оставили гнить в импровизированном карантине. Часто встречались и другие заболевания: туберкулез и пневмония были обычным делом. Каждый день мертвых закапывали глубоко в песок.
        Больше всего Антонио ненавидел, когда их массово водили испражняться. Для этих целей были отведены определенные места у моря; он страшился тех мгновений, когда наступала его очередь испражняться в море под презрительными взглядами охранников. Это было унизительнее всего - когда его приводили в вонючий район пляжа, где ветер кружил изгаженные клочки бумаги, а в воздух вздымался столб песка.
        Если не считать этой ежедневной рутины, время на пляжах как будто остановилось. Постоянные приливы и отливы, их безжалостный глухой рокот отражали безразличие небес к людской трагедии, разыгрывающейся на этих песках. Дни превратились в недели. Многие люди потеряли счет времени, но Антонио продолжал делать зарубки на палке. Для него это занятие хоть как-то облегчало невыносимо медленное течение времени. Некоторые, боясь, что могут сойти с ума от скуки, придумывали способы, как с этой скукой бороться: они играли в карты, домино, занимались резьбой по дереву. Некоторые даже делали скульптуры из кусков колючей проволоки, которые находили в песке. Время от времени по вечерам кто-то декламировал стихи, а иногда глубокой ночью из какой-нибудь палатки раздавался темный пронизывающий звук канте хондо[84 - Монотонная жалобная песнь.]. Это был самый примитивный напев фламенко, но от его пафоса у Антонио мурашки бежали по телу.
        Потом как-то вечером устроили танцы. Сначала охранники ошеломленно смотрели на происходящее, а потом и их заворожило увиденное. Смеркалось. Небольшая сцена была возведена из старых ящиков, которые люди нашли у палатки с провизией. Молодая женщина начала танцевать. Аккомпанементом ей служили лишь хлопки в ладоши, которые нарастали и вскоре превратились в целый оркестр: некоторые хлопали тихо, некоторые - отрывисто; этот звук то нарастал, то затихал вслед за топотом женских ног по доскам.
        Костлявая танцовщица, вероятно, была когда-то вполне упитанной, но месяцы недоедания сгладили ее формы. Чувство ритма осталось жить в ее тщедушном теле, а болезненная худоба лишь подчеркивала волнообразные движения рук и пальцев. Пряди ее темных спутанных волос прилипли к лицу, словно змеи, но она не сделала ни одной попытки убрать их.
        Может, и не было у нее юбки с тяжелыми оборками, которые кружились бы у лодыжек, не было аккомпанемента гитары, но она представляла себе и то и другое, как и окружающая ее публика. Ее лучшая шелковая шаль с оборками сгорела вместе со всем, что у нее было, когда в дом попал снаряд. Сейчас она вращала вокруг себя оборванный платок, изношенная кромка которого была лишь отдаленно похожа на щедро украшенный кистями край шали. Публика собралась быстро, мужчины, женщины и дети стали свидетелями неуместной в этом бездушном окружении чувственности и страсти. Танец заставил их забыться и на время заглушил шум волн. Она танцевала и танцевала в холодной ночи, даже не вспотев. Когда, казалось, ей уже нечего было предложить публике, она вновь начинала негромко топать каблуком. На каждого зрителя нахлынули воспоминания о праздниках и счастливых временах, которых теперь их жизнь была лишена. Каждый зритель в своем воображении сейчас был где-то далеко, за горами, в родном городе или деревне, с друзьями и родными.
        Антонио подумал о своей сестре. Где сейчас Мерседес? Новости получить было неоткуда. Он продолжал посылать закодированные послания тете Розите, на тот случай если у нее появится возможность передать их матери. Исходя из того, что он знал, Мерседес вполне могла быть здесь, на этих пляжах. Интересно, нашла ли она Хавьера, продолжает ли танцевать? На какое-то мгновение Мерседес показалась ему более реальной, чем танцующая перед ним женщина. Глубокая морщинка, которая залегла на лбу у женщины, напомнила ему сестру, ее манеру концентрироваться во время танца. На этом сходство между ними заканчивалось, хотя образ Мерседес, который сохранился у него в памяти, уже устарел. Может, она утратила детскую пухлость и теперь была похожа на это худенькое создание, танцующее перед ним. Хотел бы он знать…
        В конце булериа, веселого танца, который казался здесь совершенно неуместным, маленький мальчик с чумазым сопливым личиком протиснулся сквозь толпу.
        - Мама! Мама!  - захныкал он, a bailaora подхватила его на руки и исчезла в одной из дальних палаток, вновь вернувшись к суровой реальности.
        Прошло несколько недель, французы объявили программу реконструкции. Появилась новая цель. Трудоспособным мужчинам, таким как Антонио и Виктор, приказали разобрать импровизированный городок из лачуг и начать возводить в ряд деревянные хижины. Физическая работа заняла их умы и тела, но и встревожила. Пылающие старые ковры и пледы, пронесенные через горы, стали символическим болезненным расставанием с прошлым. Новые бараки, может, и послужат людям лучшей защитой, но было в них какое-то гнетущее чувство постоянства.
        - Значит, теперь это наш дом, да?  - бормотали многие себе под нос.
        Они надеялись, что этот лагерь - временное убежище, место, где они поживут, пока им не подыщут более подходящие условия. А теперь внезапно показалось, что они будут жить здесь вечно.
        - Мы не ссыльные, не заключенные,  - решительно заявил Виктор.  - Мы должны отсюда уйти.
        - Я уверен, власти скоро решат, что с нами делать,  - заверил его Антонио, хотя был абсолютно согласен с приятелем.
        - Но мы не можем продолжать делать вид, что это небеса обетованные!  - в силу своей молодости продолжал горячиться Виктор.  - Почему бы не попытаться вернуться в Испанию? Господи, мы просто сидим здесь, играем в карты, слушаем, как декламируют стихи Мачадо[85 - Антонио Мачадо-и-Руис (1875-1939)  - великий испанский поэт.]!
        Он был прав. Они были пленниками этой тюрьмы под открытым небом.
        В настоящий момент единственной возможностью выбраться из лагеря, было наняться в рабочие. Мужчин грузили в вагоны для скота и увозили в неизвестном направлении, там производили осмотр, оценивая силу, как у крупного рогатого скота, и нанимали на тяжелую физическую работу, например на укладку шоссейных и строительство железных дорог, на фермы. Едва ли это можно было назвать свободой. Это больше напоминало рабство.
        Как и многие солдаты, Антонио просчитал, что, если он останется в лагере, у него будет больше шансов убежать через горы и продолжать сражаться против Франко. Он также увлекся обучением небольшой группы детей, которые каждый день собирались вокруг него: Антонио показывал им на песке, как писать буквы. Любой ценой он хотел избежать того, чтобы оказаться в сотнях километров от границы с родиной, в незнакомой французской деревне, бесправным батраком враждебного народа, который лишь терпел его присутствие в своей стране, но не более того.
        Он и так уже сожалел о том, что покинул Испанию, о том, что несколько недель тому назад ушел из Барселоны, следуя за бредущей на север толпой. И с тех пор он постоянно терзался. Может, следовало идти на юг, в Мадрид? Складывалось впечатление, что страховка превратилась в петлю, которая туго затянулась на его шее.
        В рядах милиции теплилась надежда, что пока Мадрид стоит, еще не все потеряно. Они должны быть там, чтобы защитить то, что осталось. Для некоторых выжить означало смириться. Они стали встречать восход и ценить короткие, но впечатляющие мгновения, когда могли взглянуть на горизонт и увидеть, как из тумана возникает родина. Она казалась такой близкой, только руку протяни.
        На несколько месяцев они погрузились в рутинную работу и ежедневные ритуалы, которые помогали им распределить свое время в течение дня. Они дали рядам бараков названия улиц и даже названия гостиниц самим хижинам. Таким образом они пытались сделать свою жизнь достойной.
        Некоторые устраивали бунтарские акты, например возводили из песка бюст Франко и обливали его сиропом, чтобы привлечь мух. Одним из зачинщиков подобных актов был Виктор, и его мятежный дух не мог долго оставаться незамеченным.
        Охранники знали, что Виктор - один из смутьянов, и только и ждали, когда он перейдет границы дозволенного. Однажды за то, что он слишком медленно встал в очередь за обедом, его чуть не лишили жизни. Его закопали той же ночью в песок, прямо по шею. Песок забивался в глаза, уши и ноздри, он едва не задохнулся. Даже охранники сжалились над ним и в три ночи сунули к его губам чашку воды.
        Антонио поддерживал Виктора, когда тот едва волочил ноги назад в хижину. Парень был почти без ума от жажды и бешенства. Его тело едва сдерживало гнев, который в нем кипел, его душила всепожирающая ярость.
        - Постарайся думать о чем-то другом,  - спокойно посоветовал Антонио, присаживаясь на его кровати.  - Не давай им получить удовольствие от твоего гнева. Прибереги его на потом.
        Советовать легко, но такой садизм вызвал в пылком юноше глубокую ненависть.
        Весной небо стало голубее, а когда выглянуло солнце, песок из серого превратился в золотой, в море теперь отражалось безоблачное небо. И только тогда беженцы вспомнили, как раньше любили пляж. Когда-то пляж был местом отдыха, где в воде плескались дети; этот берег стал для них насмешкой над счастливыми воспоминаниями.
        Но весной пришел и самый черный день. До них дошли новости, что Франко захватил Мадрид. То, что много месяцев казалось неизбежным, наконец произошло. 1 апреля 1939 года Франко объявил о своей победе. Папа Римский прислал ему поздравительную телеграмму.
        В Гранаде был устроено пышное торжество, сторонники Франко размахивали флагами. Конча опустила ставни, заперла двери кафе и удалилась в свою квартиру наверху. Было невыносимо видеть радость и триумф на лицах жителей Гранады, поддерживающих правых. А такие составляли подавляющее большинство населения города. Она вышла два дня спустя, выглянула в окно, увидела новую, враждебную страну. Эту страну она не хотела видеть.
        Многие беженцы вынуждены были посмотреть правде в глаза: возвращаться в Испанию опасно. То, что раньше казалось временным бегством, теперь растянулось на более долгий период. Франко не даровал прощения никому, кто воевал против него, вернувшихся милиционеров, вне всякого сомнения, как только они ступят на землю Испании, тут же арестуют. Доходили слухи о массовых расстрелах врагов Франко. Безопаснее было оставаться в эмиграции.
        - Почему ты не подашь заявление?  - предложил Виктор, который только что узнал о том, что его семья уже уплыла в Мексику.
        - Я не могу оставить свою страну,  - ответил Антонио.  - Моя семья даже не знает, что я жив, но, если бы знали, ждали бы, что я вернусь.
        - Может, для нас не найдется места,  - продолжал Виктор,  - я слышал, что эмиграционный комитет завален заявлениями.
        Он был прав. В «Servicio de Evacuacion de Republicanos Espanoles»[86 - «Агентство по эвакуации жителей Испании» (исп.).] поступило двести пятьдесят тысяч заявлений, и лишь немногие смогут попасть на отплывающий корабль. Хотя Виктору повезло. Ему досталось место на корабле, идущем в Южную Африку. Вскоре он отбыл. В «Servicio» узнали имя его отца, оно было достаточно известным, поэтому сын и получил билет.
        Французы страстно желали вернуть на родину беженцев, которым они с такой неохотой предоставили временное убежище. Да и Франко ждал их возвращения. По громкоговорителям передавались сообщения, убеждающие людей пересечь горы и вернуться в новую Испанию.
        Перед каждым встала дилемма. Франции грозила нападением Германия, и тех, кто останется, ждали новые опасности.
        - Рабом Гитлера я не буду никогда!  - заявил Антонио.
        Он решил воспользоваться шансом и вернуться в Испанию. Он поедет домой, в Гранаду. Новому режиму, как и старому, наверняка нужны учителя. Каждый день он не переставал думать о родителях. Как они живут? Несмотря на то что он продолжал посылать им письма, от них за год он не получил и весточки, но надеялся, что отца уже выпустили из тюрьмы, учитывая, что никаких преступлений он не совершал.
        Без фотографий образы родителей потихоньку стерлись из памяти сына. Он вспоминал черные волосы матери, ее гордую осанку, круглый живот отца, его вьющиеся седые волосы, но боялся, что если сейчас встретит их, то может не узнать.
        Многие, подобно Антонио, желали вернуться домой, решив не обращать внимания на пугающие известия о казнях и арестах. Он отправился в Испанию с другими солдатами, тоже воевавшими при Эбро, которые, как и он, хотели покинуть Францию, где они ничего не увидели, кроме враждебности. Они направились домой через Пиренеи, и, взобравшись на гору, Антонио последний раз взглянул на ненавистные пляжи. Сможет ли он когда-нибудь избавиться от мерзкого вкуса песка и воспоминаний о неоправданной жестокости, которую он видел на этой песчаной пустоши?
        Глава тридцать вторая
        Когда Антонио перешел горную гряду и увидел простиравшуюся к Фигуэрес равнину, он ожидал, что почувствует нечто похожее на радость при виде своей любимой родины. Но ничего подобного не произошло. Сейчас Испания выглядела совершенно иначе. Это была его Испания, но в то же время и чужая страна, где у власти стоял фашист. Он надеялся, что его любовь к родине вспыхнет с новой силой, когда он вернется в родной город.
        Стоя на горном хребте, наблюдая, как высоко в небе парит орел, Антонио взглянул на юг. Более чем в девятистах километрах к юго-западу находилась его Гранада. Как сейчас он завидовал орлу, что тот может летать!
        Оказавшись у подножия горы, мужчины разделились. Так было безопаснее. Антонио решил идти через крупные города. Его план даст ему больше шансов остаться незамеченным и избежать любопытных глаз. Множество людей возвращались в свои дома, и он надеялся проскочить инкогнито. Он не желал вызвать ни малейшего подозрения ни у бдительных ополченцев, ни у информантов, докладывающих о сомнительных приезжих.
        Было часов восемь, когда он приблизился к окраинам Жироны. Смеркалось, поэтому время казалось довольно безопасным для передвижения; он выбирал тихие улочки. Взявшись словно ниоткуда, дорогу ему преградили двое мужчин в форме. Они спросили его имя.
        У него не было необходимых документов, а внешность не оставляла никаких сомнений, на чьей стороне в недавнем конфликте он воевал. И дело было совсем не в форме или предательской красной звездочке на лацкане. Ополченцы носом чуяли сторонников Республики и бывших членов милиции, а этого уже было достаточно для ареста.
        Его посадили в тюрьму неподалеку от города Фигуэрес, где условия содержания были предсказуемо примитивными. Когда Антонио перешагнул порог тюрьмы, ему бросили грубое одеяло и сигареты. Потом он понял, почему последнее здесь было важнее, чем еда. Соломенный матрас, на котором он должен был спать, весь кишел вшами, и помешать им ползать по лицу можно было только непрерывным курением.
        Спустя неделю Антонио в порядке упрощенного судопроизводства предстал перед судом, ему дали тридцать лет тюрьмы. Впервые за два года он адресовал свое письмо непосредственно матери в Гранаду. Фашисты с радостью доставляли подобные послания, которые еще больше деморализовали семьи таких людей, как Антонио Рамирес,  - ведущих подрывную деятельность.
        Антонио уже не могли удивить лишения, которые терпели заключенные. Но иногда он дивился тому, как человек, проходящий через такие физические страдания, может оставаться человеком. Отсутствие каких-либо условий для жизни на каменистой почве, на ледяном холоде в Теруэле, удушающая жара Брунете, испепеляющая агония после ранения, когда смерть казалась настоящим избавлением, и ужасная убогость первых дней на песчаных пляжах Франции - все оставило свои отметины. Кожа на рубцах, которые образовались вокруг этих ран, как физических, так и духовных, загрубела, он перестал ощущать боль. Чувства Антонио притупились.
        Кормили заключенных плохо и однообразно. На завтрак - миска жидкой овсяной каши, на обед - бобы, на ужин - то же самое, иногда туда бросали рыбью голову или хвост. Временами давали консервированные сардины.
        Шли месяцы. Антонио и его сокамерники упрямо сопротивлялись жестокости надзирателей. Некоторые из них буквально зачахли от горя, как происходит с людьми, которым незачем жить и у которых нет надежды на спасение.
        Узники постоянно заговаривали о побеге, но после единственной предпринятой попытки последовало настолько жестокое наказание, что, по их мнению, у них больше не осталось сил на повторную попытку. Крики смельчаков, казалось, до сих пор стояли у них в ушах.
        Непокорные отваживались лишь на то, чтобы отказываться петь патриотические песни нового режима, или на разговоры во время проповедей, которые их обязывали слушать во дворе. Даже за это их могли наказать. Не было никаких поблажек хилым и убогим со стороны надзирателей, избивающих заключенных тяжелыми рукоятями хлыстов.
        Самым страшным моментом дня было зачитывание saca[87 - Букв.: извлечение (исп.).], когда называли имена тех, кого на следующий день должны были расстрелять. Однажды на рассвете зачитали список длиннее обычного. Это была не ежедневная «десятка», на этот раз список никак не заканчивался. Приговоренных были тысячи. Стоя на промозглом утреннем ветру, Антонио почувствовал, как леденеет его кровь.
        Подобно тому как людской разум узнает знакомое лицо в многотысячной толпе, так и Антонио услышал собственное имя среди едва различимого гула других имен. В монотонном перечислении Хуанов и Хосе слова «Антонио Рамирес» резанули слух.
        Когда чтение списка закончилось, повисла тишина.
        - Все вышеназванные - строиться!  - был отдан приказ.
        Мужчины, чьи имена были названы, всего за несколько минут вышли вперед и выстроились в линию. Без всяких дальнейших объяснений их повели к воротам тюрьмы. В воздухе повис неприятный кисловатый запах мужчин, вспотевших в своих грязных рубашках. Это был запах страха. «Неужели они собираются нас убить?» - удивлялся Антонио, ноги подкашивались от ужаса, ему с трудом удалось взять себя в руки. Не было времени попрощаться. Вместо этого люди, успевшие сдружиться за время долгого пребывания в тюрьме, тайком обменивались взглядами. Те, кто оставался, с жалостью смотрели на тех, кто уходил, но всех объединяла общая решимость не позволить фашистам увидеть страх на их лицах. Это доставило бы врагам слишком большое удовольствие.
        Антонио оказался среди тех, кого вывели из тюрьмы и направили в сторону города. Для заключенных было не в новинку, когда их переводили из одной тюрьмы в другую, но чтобы в таком количестве - это было необычно. Когда они приблизились к железнодорожному вокзалу, всей огромной толпе было приказано остановиться. Антонио понял, что они куда-то поедут. Много часов раздавался мерный стук колес.
        - Как будто в ящике везут,  - пробормотал один мужчина.
        - Очень любезно с их стороны оставить крышку открытой,  - ответил другой.
        - Совсем на них не похоже,  - саркастически заметил еще один.
        Несмотря на то что их перевозили в новое место, относились к ним все так же. Более сотни человек стояло в каждой клетке, несшейся по рельсам на юг. Некоторые цеплялись за прутья, вглядываясь сквозь решетку в меняющиеся пейзажи, которые в конечном итоге слились в один, пока поезд уезжал все дальше и дальше. Другие, зажатые в середине, могли видеть только небо.
        В течение следующих нескольких часов по ним хлестал дождь, но наконец тучи рассеялись, и Антонио по солнцу определил, что они направляются на юго-запад. После многих часов поезд, дернувшись, остановился, двери клетки открылись. Они спрыгнули на твердую пыльную землю, многие тут же вытянули затекшие ноги.
        Перед ними стояла группа вооруженных солдат с ружьями на изготовку, только и ждущих возможности пустить их в ход. С одной стороны виднелись обнаженные горные породы, с другой - вообще ничего. Бежать было некуда. Каждому, кто попытался бы бежать, наградой стала бы пуля в затылок.
        С нескрываемым презрением в толпу были брошены куски хлеба, а заключенные, как стая рыб, набросились на них, выхватывая еду друг у друга и толкаясь. Люди были доведены до отчаяния, последняя гордость была отброшена.
        Антонио видел, как десять человек бросились к одному куску хлеба, и его воротило от вида собственной руки с грязными ногтями, пытающейся отобрать корку хлеба у другого человека. Они опустились до уровня животных.
        Потом их вновь погрузили в клетки, и еще много часов они тряслись по рельсам, пока поезд, качнувшись, не остановился. Заключенные пришли в движение.
        - Где мы?  - закричали из центра.
        - Что там видно?  - выкрикнул другой заключенный.  - Что там происходит?
        Это был еще не конец путешествия. Антонио в очередной раз выбрался из клетки и увидел десяток ожидающих их грузовиков. Заключенным было приказано забираться в кузова.
        Мужчин, как сельдей в бочку, затолкали в грузовики, которые долго тряслись по ухабистой дороге. Где-то спустя час раздался скрип колес и внезапный визг тормозов. Заключенные качнулись в одну сторону. Двери открылись, а затем захлопнулись, засовы задвинулись, послышались крики, приказы, перебранка. Опять сердца заключенных сжались от страха. Они словно бы приехали в никуда, хотя Антонио показалось, что вдалеке он увидел предместья города.
        Мужчины начали перешептываться.
        - Было бы очень странно, если бы нас привезли сюда, просто чтобы убить,  - размышлял мужчина, который последние четыре часа был прижат к Антонио лицом к лицу. От его зловонного дыхания Антонио чуть не задохнулся. Он понимал, что у самого пахнет изо рта не лучше, но от вони гнилых десен этого старого солдата Антонио чуть не стошнило.
        Антонио уже хотел было ответить, как кто-то его перебил:
        - Думаю, нас уже давно бы прикончили, если бы собирались.
        - Не будь таким уверенным,  - пессимистично заверил другой.
        Спор продолжался, пока его не оборвал приказ одного из солдат. Заключенным велели идти по тропинке, которая вела от дороги, и вскоре они увидели место назначения. Перед ними появился ряд лачуг. Многим это зрелище принесло облегчение, люди заплакали: они смогут прожить еще один день.
        Их выстроили рядами на клочке земли перед лачугами, к ним обратился капитан. Единственное, что они разглядели,  - это узкие губы и высокие скулы. Антонио злило то, что глаза капитана скрывает козырек фуражки. Толпа молчала, замерев в ожидании. Впервые ими овладел оптимизм, когда они наблюдали, как двигаются губы капитана.
        - Благодаря великодушию нашего великого генерала Франко вас ждет незаслуженно счастливое будущее,  - заявил он.  - Сегодня вам дается еще один шанс.
        По толпе пронесся вздох облегчения. Тон его напыщенной речи вызывал у Антонио омерзение, но ее смысл заинтересовал. Капитан продолжал. Ему необходимо было донести послание, и ничто не могло его остановить.
        - Вы, без сомнения, слышали, что был принят закон, дарующий прощение за упорный труд. За каждые два дня работы ваш срок уменьшается на один день. Для таких ничтожеств, как некоторые из вас, это слишком щедрое предложение, но генералиссимус издал декрет.
        Его голос был таким, словно он проглотил горькую пилюлю. Капитан явно не одобрял подобную мягкость и предпочел бы, чтобы эти мужчины получили самое суровое наказание, но слово Франко - закон, а он обязан выполнять приказы.
        Капитан продолжал:
        - И что еще важнее, вы были отобраны для самого величайшего из всех дел.
        Антонио стал испытывать страх. Он слышал, что заключенных использовали в качестве бесплатной рабочей силы, чтобы возводить города, например Бельчите и Брунете, которые сровняли с землей во время конфликта. Может, такова и его судьба.
        - Вот что сказал каудильо, когда обнародовал свои планы. Цитирую…
        Капитан расправил плечи и стал говорить еще более пафосно. Ирония заключалась в том, что его голос был намного более глубоким и мужественным, чем у Франко, чей тоненький задыхающийся голосок был всем знаком.
        - «Я хочу, чтобы это место имело величие древних святынь… стало местом успокоения и размышления, где будущие поколения смогут отдать дать уважения тем, кто сделал Испанию лучше…»
        Он, как молитву, нараспев произносил слова Франко, но вскоре его тон стал резче.
        - Место, которое вы должны возвести,  - Долина Павших. Этим монументом мы почтим память тысяч людей, которые погибли на войне, чтобы спасти нашу страну от грязных красных - коммунистов, анархистов, членов профсоюза…
        Капитан говорил на повышенных тонах. Он довел себя до такого неистовства, что фуражка зашаталась, а на шее вздулись вены. Его истерику едва ли можно было остановить. Те, кто стоял к нему ближе всего, почувствовали, как ядовитая слюна слетела с его губ, когда он произнес последние слова. Он почти кричал, хотя в этом не было необходимости, учитывая, что слушающие хранили мертвую тишину.
        До каждого доходили слухи об этом плане. Они убедились, что находятся в Куалгамурос, недалеко от Мадрида и совсем рядом с Эскориалом[88 - Монастырь-дворец, резиденция испанских королей.] - местом захоронения королей. У Франко явно была особая цель в этом проекте. Хотя этим памятником он хотел почтить память солдат, погибших ради него, главным образом это будет мавзолей самого Франко. Капитан-фанатик закончил свое обращение. Он поручил подчиненным развести заключенных по лачугам.
        - Теперь мы знаем, зачем нас сюда привезли…  - сказал старик, находившийся все путешествие рядом с Антонио.  - Это лучше, чем быть запертым в четырех стенах.
        Слова старика вдохновили некоторых заключенных, хотя были и другие, кому его веселый голос действовал на нервы. После всех этих месяцев и даже лет, проведенных в невзгодах, казалось невероятным, что у кого-то в голосе совсем не слышится горечи.
        - Да, создается впечатление, что мы еще полюбуемся солнышком,  - ответил Антонио, стараясь говорить убедительно.
        Лачуга, которая теперь должна была стать их домом, совершенно не походила на тюремную камеру, где они целыми днями были заперты в помещении без окон, а единственным источником света была электрическая лампочка, которая горела двадцать четыре часа в сутки. В лачуге тоже было грязно, но по крайней мере имелись окна во всю стену с одной стороны и два ряда из двадцати коек с широкими проходами между ними.
        - Не так уж и плохо, верно?
        В какофонии голосов тысячи мужчин, собравшихся на поросшей низким кустарником земле возле лачуг в ожидании дальнейших инструкций, веселый голос старика раздражал Антонио. Как некоторые могут излучать веселье, когда окружающий мир, кажется, рушится на куски?
        На матрасах из соломы лежала коричневая форма; заключенным приказали переодеться.
        - Таких, как я, тут двое поместится,  - сказал семидесятилетний старик, закатывая рукава и брюки. Он выглядел нелепо.  - К счастью, здесь нет зеркала.
        Старик был прав. Он выглядел смешно, как ребенок в отцовской одежде. Впервые за несколько месяцев Антонио улыбнулся. Его охватило незнакомое чувство - он перестал смеяться много месяцев назад.
        - Как вам удается постоянно быть таким жизнерадостным?  - поинтересовался он, пытаясь застегнуть пуговицы на собственной рубашке. Окоченевшие пальцы не слушались.
        - А какой смысл грустить?  - начал старик. Его скрюченные артритом пальцы тоже едва справлялись с нелегкой задачей.  - Что мы можем сделать? Ничего. Мы бессильны.
        Антонио подумал минуту, прежде чем ответить.
        - Сопротивляться? Убежать?  - предложил он.
        - Ты, как и я, прекрасно знаешь, что случается с теми, кто пробует бежать. Их уничтожают. Полностью.  - Он произнес последние слова с ударением. Его тон внезапно изменился.  - Для меня важно оставаться человеком. Для других - сражаться до последнего вздоха. Мое сопротивление фашистам состоит в том, что я иду с ними, улыбаюсь, показываю им, что они не могут поймать мою душу, мое естество.
        Ответ удивил Антонио. Он не ожидал ничего подобного. Как и все, кто находился в вагонах для скота, этот старик был похож на рабочего-бедняка. По сути, еще беднее. Ему даже не принадлежала одежда, что была сейчас на нем. Хотя за его акцентом и построением фраз скрывалось нечто большее.
        - И это срабатывает?  - поинтересовался Антонио.  - Ваш подход?
        - Пока да,  - ответил старик.  - Я не верю в Бога. Можно сказать, что я уже много лет атеист. Поверь мне, вера в то, что ты можешь защитить свою суть, дает силы, чтобы выжить.
        Антонио взглянул через плечо старика на двухсот человек, которые превратились в бесформенную людскую массу в обмундировании цвета навоза. Это была аморфная толпа, где люди лишились индивидуальности, но среди них были доктора, адвокаты, университетские профессора и писатели. Может, этот старик один из таких?
        - А чем вы занимались до… этого?  - спросил Антонио.
        - Я профессор философии в Мадридском университете,  - без колебаний ответил он, намеренно используя настоящее время. И продолжал, обрадовавшись вниманию Антонио.  - Посмотри, как много людей покончили жизнь самоубийством. Тысячи. В этом великая победа фашистов, да? Еще один заключенный отправился к праотцам - на один рот меньше кормить.
        Мужчина был настолько прагматичным, настолько реалистичным в отношении сложившейся ситуации, что его слова почти убедили Антонио. Он сам стал свидетелем нескольких самоубийств. А самое страшное случилось всего несколько дней назад в Фигуэрес, перед тем как их отправили сюда. Какой-то человек подпрыгнул, чтобы схватить свисавшую с потолка лампочку, и, прежде чем его смогли остановить его друзья или сами фашисты, он разбил лампочку о край стула и воткнул зазубренные края стекла себе в вены.
        Наконец пришли надзиратели и убрали его тело. Они и раньше такое видели. Можно было бы укоротить шнур, но это слишком много хлопот…
        - Что ж,  - сказал университетский профессор, сжимая круглую шапку, лежавшую сверху на форме.  - Думаю, мы должны начинать работать.
        На мгновение он заразил Антонио своим энтузиазмом.
        - Видишь это?  - сказал он, указывая на шапку. Буква «Т», написанная на ней, означала «Trabajos Forzados» - «Принудительные работы». В ней он чувствовал себя рабом.
        - Да,  - ответил Антонио.  - Вижу.
        - Они могут поработить мое тело,  - продолжал профессор,  - но не сломят мой дух.
        У каждого была своя причина, чтобы выжить, и этот человек, казалось, нашел свою.
        Сейчас в комнате никого не было. Несмотря на пустые желудки, люди должны были сегодня приняться за работу. До наступления темноты оставалось два часа, поработители не хотели терять драгоценного времени.
        Двигаясь гуськом через густой лес, вновь прибывшие достигли края стройплощадки. Когда они вышли на открытое пространство, масштаб увиденного поверг их в шок.
        Тысячи тысяч мужчин работали группами. Движение не прерывалось, было хорошо налажено и организовано. Становилось ясно, что они занимаются тяжелым, колоссальным, непрерывным трудом. Двигаясь в одном направлении, они несли груз, а потом возвращались за очередной ношей, словно муравьи, снующие к муравейнику и обратно.
        Группу Антонио отвели к огромному открытому склону горы. На первый взгляд показалось, что они должны буквально сдвинуть гору. Стоял оглушительный грохот. Время от времени изнутри раздавалось громыхание. Стало ясно, чего от них ожидают. В этой огромной скале была выдолблена гигантская дыра. В какофонии звуков невозможно было расслышать приказы. Перед ними лежала груда камней. Несколько человек работали киркомотыгами, чтобы разбить их. Повсюду летали осколки камней. Остальные мужчины поднимали глыбы голыми руками и уносили прочь. Зачастую раздавался крик, следовало суровое наказание, взмах хлыста. Это был настоящий ад.
        Вскоре надежды Антонио на то, что работа на свежем воздухе позволит заключенным хотя бы видеть небо, растаяли. Воздух был непроницаемым от пыли. Даже иллюзия свободы, замаячившая перед ними сегодня, исчезла. Одной рукой фашисты давали, а другой забирали.
        Глава тридцать третья
        Пока Антонио рыл Франко могилу, Конча Рамирес управляла «Бочкой», решительно настроенная не дать зачахнуть семейному делу. Как и каждый, кто находился по другую сторону конфликта, она страдала от позора, что ее муж и сын находятся в тюрьме. Конче постоянно досаждали власти, кафе и квартиру частенько обыскивали. Это была обычная тактика запугивания, но женщина ничего не могла сделать, чтобы им помешать. Многие в ее положении обнаруживали, что их дети не могут получить ничего, кроме низкооплачиваемой работы, а другие, попытавшиеся вернуться домой после того, как сражались за Республику, были тут же взяты под стражу. В этом месяце расстреляли одного из братьев Пакиты.
        Однажды в четверг, через несколько месяцев после того, как Франко объявил о своей победе, Конча была на кухне и услышала звук открываемой двери. День был суматошный.
        «Припозднившийся посетитель,  - с досадой подумала она.  - Надеюсь, заказывать обед не будут».
        Она поспешила в бар, чтобы сообщить опоздавшему, что обеды больше не подаются, и остановилась как вкопанная. Она попыталась вымолвить хоть слово, позвать по имени, но слова застряли в горле. Во рту пересохло.
        Несмотря на запавшие глаза и незнакомую сгорбленную осанку, она бы тут же узнала этого человека в многотысячной толпе.
        - Пабло,  - беззвучно прошептала Конча.
        Он стоял в кафе, ухватившись рукой за спинку стула. Он не мог ни говорить, ни двигаться. Все силы до последней капли, вся его воля ушла на то, чтобы добраться домой. Конча бросилась к мужу и заключила в объятия.
        - Пабло,  - шептала она.  - Это ты… Глазам своим не верю.
        Это была чистая правда. Внезапно Конча Рамирес перестала доверять собственным чувствам. Неужели эта бледная тень - ее муж? На какое-то мгновение ей показалось, что это хрупкое бестелесное создание, которое она обнимала,  - лишь плод ее воображения. Возможно, Пабло в конце концов казнили и ей явился его дух. В ее воображении все казалось возможным.
        Его молчание не успокоило Кончу.
        - Скажи мне, что это ты,  - настаивала она.
        Теперь старик опустился на стул. Он так ослаб от голода и изнемог, что ноги больше его не держали.
        Впервые за все время, глядя в глаза жены полными слез глазами, он заговорил:
        - Да, Конча. Это я. Пабло.
        Держа обе его руки в ладонях, женщина заплакала. Она качала головой, не веря собственным ушам и глазам.
        Так они просидели целый час. Никто не входил в кафе - был «мертвый час».
        Наконец они встали. Конча повела мужа в спальню. Пабло опустился на краешек кровати, на левый бок. Эта кровать так долго пустовала… Жена помогла ему раздеться, сняла его рваную одежду, которая висела на нем мешком, и постаралась скрыть шок при виде его худобы. Она не узнавала его тело. Конча отбросила покрывало и помогла мужу лечь в постель. От непривычной прохлады простыней он промерз до костей. Конча легла рядом с ним, обняла, согревая своим телом, пока он не начал весь гореть. Несколько часов они проспали, два худеньких тела сплелись, как ветви виноградной лозы. В кафе входили и выходили люди, озадаченные и немного обеспокоенные отсутствием Кончи.
        Проснувшись, Пабло спросил о Мерседес и Антонио. Конча со страхом ожидала этого момента, она вынуждена была сказать, что знала: Антонио сейчас в тюрьме, а от Мерседес вестей нет.
        Целый день они ломали голову, почему Пабло освободили. Это было как гром среди ясного неба. Однажды вечером во время ежедневного зачитывания списка смертников его отозвали в сторону и сказали, что он тоже покидает стены тюрьмы. Что за ужасная шутка? Его сердце затрепетало от ужаса. Он был не в состоянии задавать вопросы, опасаясь, что любые слова с его стороны могут стоить ему помилования.
        Имея в наличии все необходимые документы, подтверждающие его освобождение, он направился домой в Гранаду, на попутках и пешком. Дорога заняла у него три дня. И все время Пабло дивился: почему именно он?
        - Эльвира,  - сказала Конча.  - Думаю, она приложила к этому руку.
        - Эльвира?
        - Эльвира Дельгадо. Ты должен ее помнить. Жена матадора.  - Конча запнулась.
        Пабло, казалось, многое забыл, многие подробности своей жизни до ареста. За последние сутки Конча заметила ничего не выражающий взгляд мужа, он ее встревожил. Как будто какая-то часть Пабло осталась там, в тюремной камере и не вернулась в Гранаду.
        Она, не смущаясь, продолжала:
        - Она была любовницей Игнасио. Думаю, она использовала свое влияние и заставила мужа похлопотать за тебя. Другого объяснения я найти не могу.
        Пабло, казалось, задумался. Он совершенно не помнил женщину, про которую рассказывала Конча.
        - Знаешь,  - наконец произнес он.  - Не важно, почему и как это произошло.
        Конча была права. Пабло отпустили благодаря вмешательству Эльвиры Дельгадо, но и речи не могло быть о том, чтобы найти ее и поблагодарить. Любой намек на ее участие скомпрометировал бы и ее, и Рамиресов. Много месяцев спустя Конча случайно встретила Эльвиру на Плаза де ла Тринидад. Конча сразу ее узнала, поскольку снимки Эльвиры часто печатались в «Эль Идеаль», но, даже если бы она не заметила мелькнувшее знакомое лицо, яркая красотка в красном пальто, сшитом на заказ и экстравагантно отделанном мехом, заставила бы оглянуться кого угодно. Люди и впрямь оборачивались красавице вслед. Пухлые губы женщины были накрашены помадой в тон ее алому одеянию, а черные волосы, собранные на макушке, были такими же блестящими, как и мех норки у нее на воротнике.
        Когда Эльвира приблизилась, сердце Кончи учащенно забилось. Для матери было непривычно встретиться лицом к лицу с прелестницей, соблазнившей ее сына, и осознать силу женской чувственности. Конча не удивилась, что Игнасио, рискуя всем, решил быть с Эльвирой, поскольку, когда женщина подошла ближе, мать заметила ее идеально гладкую кожу, уловила тонкий аромат духов. Конча боролась с искушением заговорить с Эльвирой, но походка молодой женщины была решительной и целеустремленной. Эльвира намеренно смотрела только прямо перед собой. Она не была похожа на тех людей, которые любят, когда с ними заговаривают на улице. В горле у Кончи застрял огромный комок, когда она вспомнила своего красавца сына.
        Пабло мало рассказывал жене о своем пребывании в тюрьме. Да в этом и не было необходимости. Она сама могла представить все ужасы по морщинам на его лице и рубцам на спине. Вся история его физических и душевных страданий была запечатлена на его теле.
        Он молчал не только потому, что хотел забыть эти четыре года в тюрьме. Пабло также верил, что чем меньше он будет рассказывать, тем меньше его жена будет думать о том, что пришлось вынести Эмилио перед смертью. Тюремные надзиратели очень изобретательны в своей жестокости, а все самое ужасное они приберегают для гомосексуалистов. Лучше пусть она об этом не думает.
        Больше всего Пабло ненавидел звук колоколов.
        - Этот звук,  - стонал он, обхватывая голову руками.  - Хоть бы их кто-нибудь снял.
        - Но это же церковные колокола, Пабло. Они висят там много лет и еще провисят неизвестно сколько.
        - Да, но некоторые церкви сожгли, разве нет? Почему не сожгли и эту?
        В соседней церкви Святой Анны они венчались и двое их старших сыновей приняли первое причастие. Церковь была местом счастливых и значительных событий, но Пабло больше не мог выносить звук ее колоколов. В тюрьме причастность священника к мучениям заключенных делала его таким же преступником, какими были надзиратели. Злорадное, циничное предложение священника соборовать приговоренных перед смертью привело к тому, что вся тюрьма стала презирать его больше всех. Теперь Пабло ненавидел все, что было связано с католической церковью.
        В последней тюрьме, где он провел целый год, его камера находилась в тени звонницы. Колокольный звон раздавался каждую ночь, прерывая драгоценные минуты сна, напоминая о безжалостном течении времени.
        По утрам, просыпаясь и обнаруживая возле себя Пабло, Конча ликовала. Его присутствие неизменно удивляло и радовало ее, а за прошедшие месяцы она заметила, что у него прибавилось сил и энергии.
        Через месяц после возвращения Пабло пришло письмо. Оно было кратким, лаконичным.
        Дорогая мама!
        Я переехал в другую часть Испании, моей прославленной родины. Я не скоро вернусь к тебе, поскольку работаю над особым проектом для каудильо, помогаю отстраивать заново нашу страну. Я в Куалгамурос. Как только я получу разрешение, сразу же приглашу тебя в гости.
    Твой любящий сын Антонио
        - Что это значит?  - спросила Конча.  - Что это значит на самом деле?
        Сжатое изложение и формальный тон явно свидетельствовали о том, что Антонио что-то скрывает. В том, как он величал Франко каудильо, великим лидером, чувствовалась ирония. Антонио никогда бы не назвал так диктатора, только по принуждению. По всему письму было видно, что автор отлично понимал, что оно подвергнется цензуре.
        Пабло прочитал письмо. Странно, что сын ни словом не упомянул об отце. Как будто его и нет.
        - Он не упоминает тебя, поскольку думает, что ты в тюрьме,  - объяснила Конча.  - Так безопаснее. Лучше не привлекать к себе внимание тем фактом, что у тебя родственники в тюрьме…
        - Знаю, ты права. Они могли бы использовать это как предлог, чтобы помучить его.
        Они еще немного поломали себе голову над тем, что осталось между строк. Интересно, что это за «особый проект»? Им лишь удалось выяснить, что их сын находится в трудовом лагере, став одним из сотен тысяч мужчин, которых силой заставили работать на благо нового тиранического режима Испании.
        - Если он работает, то по крайней мере фашисты заинтересованы в том, чтобы он остался жив,  - заметила Конча, ради мужа стараясь, чтобы ее голос звучал оптимистично.
        - Да, поживем - увидим. Может, он скоро опять напишет и расскажет нам больше.
        Никто из них не признался, что в животе похолодело от тревоги. Они сели писать ответ.
        Антонио переполнила радость, когда он получил конверт с маркой из Гранады. Слезы навернулись ему на глаза после того, как он прочел, что отца освободили из тюрьмы, а когда дошел до предложения, в котором мама обещала приехать его проведать, ему показалось, что сердце вот-вот разорвется. Рабочим в Куалгамуросе разрешалось видеться с родственниками, и некоторые семьи даже перебрались жить поближе. Конче может понадобиться несколько месяцев, чтобы приехать, но сама мысль о встрече согревала и родителей, и сына.
        Глава тридцать четвертая
        Антонио прислал ответ. В своем втором письме он описал подробнее, что на самом деле строил, и даже отослал родителям немного денег. Чтобы придать проекту хоть какую-то законность, рабочим выдавали жалованье, пусть и скудное.
        - Есть в этом определенная доля садизма, когда тебя заставляют возводить мемориал своим врагам,  - сказал Пабло.  - Злая шутка.
        К этому времени Антонио уже почти привык к новому образу жизни. Он был сильным и мог поднять любой груз, но испытывал сильную тоску. Смерть и травмы были в горах обычным делом, все новых и новых рабочих присылали вместо убитых и искалеченных.
        Однажды Антонио дали новое задание. Такого страха он еще не испытывал. Он стерпел бы самые ужасные условия жизни, стерпел бы и такую боль, которая способна была довести любого до ручки, но перед беспричинным страхом оказаться в горной ловушке оказался бессилен. С клаустрофобией он справиться не мог.
        Те, кому давали задание идти на горную выработку, шли к месту своей работы в полной темноте. Чем дальше они шли, тем ниже падала температура тела Антонио. Он весь покрывался холодным потом. Впервые за несколько лет нечеловеческих страданий ему приходилось сдерживать слезы. Его страх был иррациональным. И не темнота пугала его до безумия, а гнетущее чувство давящей на тебя горы. Поэтому еще до начала взрывов ему постоянно приходилось сдерживаться, чтобы не закричать. Но иногда, когда камни падали прямо перед ногами, он позволял себе орать от ужаса и безысходности. Слезы смешивались с грязным потом и капали прямо на ботинки.
        Гранит был прочным, но каждый день они все больше погружались в темноту. «Только человек, страдающий манией величия, может задумать такую пещеру»,  - подумал Антонио. Она была не меньше, чем подземный собор, возведенный руками человека. Иногда по утрам ему приходило в голову, что есть в этом какая-то тайна. Прежде чем начинать бурить и стучать, он пытался представить, что идет в какое-нибудь мирное место, например в церковь, но вскоре клаустрофобия вновь овладевала им. Антонио воображал, что идет к самому центру земли, откуда, вероятно, уже никогда не вернется.
        Он без конца повторял себе, что скоро выйдет наружу, но без света и часов не знал, когда именно. Наконец он возвращался по своим следам, но каждый день казался ему целой вечностью.
        Проходили недели, месяцы. Строительство двигалось медленно. Они, казалось, только чуть подрыли горный склон. Рабочие больше узнали об этом великом проекте. Предполагалось закончить строительство за год.
        - Похоже, что Франко отправит нас домой на Рождество,  - сказал Антонио.  - Мы здесь уже около года, верно? И гора все такая же, как и тогда, когда мы приехали!
        Он был прав. Пройдет двадцать лет и понадобится двадцать тысяч человек, прежде чем монумент будет закончен.
        Каждую неделю умирало много рабочих, они погибали во время взрывов, их раздавливали камни или убивал электрический ток. Большинство из тех, кто работал в горах, подстерегала ужасная болезнь: когда они сверлили и били лопатой по горной породе, в воздух поднималась пыль, и, хотя они прикрывали лица масками, микроскопические частицы кварца все равно оседали в легких.
        Работа была изнуряющей, команды рабочих постоянно менялись. Трудно было завязать дружбу. Изредка некоторым заключенным даровали свободу, но остальным везло меньше. Профессора увезли всего лишь через несколько недель после их прибытия в Куалгамурос. Оказалось, что его обвиняли во множестве фиктивных преступлений против государства, самое страшное из которых заключалось в том, что он - образованный еврей. Даже когда его на рассвете забирали из лачуги, он улыбнулся Антонио.
        - Не беспокойся,  - сказал он.  - По крайней мере, меня не везут в Маутхаузен[89 - Фашистский концлагерь.].
        Профессор Диас провел целый год во Франции, оккупированной немцами. Многих евреев сгоняли в печально известные концентрационные лагеря. Антонио безмерно восхищался Диасом. Только одного его в этом забытом Богом месте он мог назвать своим другом. Даже если сам Диас стоически примет расстрел, Антонио страшился подобной перспективы.
        С тех пор Антонио не заводил новых друзей. В конце каждого дня он, совершенно измученный, с закрытыми глазами лежал на соломенном матрасе. Только собственное развитое воображение спасало его от безумия. Он изо всех сил старался абстрагироваться от этого места, нуждаясь в простых знакомых образах. Он не думал о женщинах. Сексуальное желание казалось теперь далеким воспоминанием. Обычно он воображал, как сидит за столом с Франсиско и Сальвадором, вокруг витает соблазнительный аромат бренди, слышатся чьи-то разговоры, на языке тает сладкий polvoron[90 - Песочное рассыпчатое печенье (исп.).]. Здесь никто не мог его потревожить. Наконец он засыпал.
        Первым, кто заметил, что с Антонио что-то не так, был мужчина, который спал на соседней койке.
        - Я не знаю, кашляешь ли ты в течение дня. Днем слишком шумно, чтобы обратить на это внимание, но ты кашляешь всю ночь. Каждую ночь.
        Антонио почувствовал нотку раздражения в его голосе.
        - Твой кашель не дает мне спать,  - пожаловался сосед.
        - Извини. Попытаюсь не кашлять, но я же не могу контролировать себя во сне…
        Атмосфера в закрытой прокуренной лачуге способствовала размножению бактерий, как и сырость в Гуадарраме. И Антонио был не единственный, кто часами ворочался и метался на кровати в темноте.
        Несколько недель спустя и сам Антонио перестал спать. Всю ночь он потел, и однажды, закашлявшись, он увидел, что его ладонь испачкана кровью. Его мучили боли в груди.
        Антонио был одним из многих, кто подхватил силикоз[91 - Болезнь, вызываемая проникновением в дыхательные пути и легкие угольной пыли, мелких твердых частиц.]. Он ненавидел гору, которая своими частичками проникла внутрь его тела.
        Больным не делалось никаких скидок, и многие работали, пока просто не падали с ног. Антонио собирался работать до последнего, но однажды тело перестало его слушаться. Сутками он не мог встать с влажной от пота постели. Он не испытывал умиротворения, которое спускается на человека перед встречей с Господом, и даже в полузабытье единственное, что он ощущал,  - злость и чувство разочарования.
        Однажды ночью ему привиделась мама. В голове Антонио всплыли отдаленные воспоминания, что он получил от нее письмо, в котором она написала, что собирается приехать. Неужели это она стоит перед ним? Неужели это ее темные волосы и нежная улыбка? Он ощущал покой, но ангелы не спустились к нему с небес, и, даже будучи в полубессознательном состоянии, он понимал, что покидает этот мир. Священник, иногда исповедовавший таких людей в последнюю минуту их жизни, не удосужился прийти. Антонио, по мнению властей, все равно не попал бы на небеса.
        Наконец после нескольких часов бессознательного состояния он ощутил самую ужасную, тягостную грусть. Глаза наполнились слезами, он весь взмок от пота и горя - мир ускользал от него. Смерть накрывала его, как огромная волна, и ничто не могло ее остановить.
        Весь прошлый год Хавьер Монтеро прожил всего в нескольких метрах от Антонио, но оба даже не подозревали об этом. Вместе с отцом их схватили в Малаге, когда город в феврале 1936 года был захвачен фашистами, и всю войну он просидел в тюрьме. Единственным его преступлением было то, что он цыган и уже по определению ненадежный элемент. Их с Антонио пути сотни раз чуть не пересеклись, но оба настолько согнулись под тяжестью лишений, что редко смотрели по сторонам. Минувшие годы не прошли бесследно для них обоих.
        Хавьер находился в группе людей, чьей печальной обязанностью было хоронить умерших. Временами он замечал, что его некогда красивые руки, теперь сжимавшие лопату, кровоточат, покрытые мозолями и исцарапанные гранитными осколками. Прошло четыре года с тех пор, как его тонкие пальцы в последний раз касались струн гитары. Столько же он не слышал звуков музыки.
        - Знаешь, может, нам еще повезло,  - сказал его приятель могильщик, разрыхляя киркомотыгой затвердевшую землю.  - Земля мягче гранита.
        - Возможно, ты и прав,  - ответил Хавьер.
        Они взяли труп и опустили в могилу. Накрыть было нечем, и земля с лопаты Хавьера падала прямо на лицо умершего. Это и стало соборованием Антонио. Среди этих холмов не место церемониям.
        Никто из могильщиков на тело не взглянул, но оба несколько минут помолчали. Это все, что они могли сделать для покойного.
        Несколькими днями ранее Конча отправилась из Гранады в Куалгамурос, как и обещала. На входе ей необходимо было зарегистрироваться, и затем, уладив формальности, она направилась к небольшому зданию. Вокруг тянулись длинные ряды бараков.
        Она назвала полное имя Антонио, и сержант пробежал пальцем вниз по списку с именами рабочих. Список был огромным, и она покорно ждала, пока он переворачивал страницу за страницей. Он скучающе вздохнул. Хотя Конча не могла прочитать ни одного имени вверх ногами, зато заметила, что некоторые имена были вычеркнуты.
        Затем его палец остановился на середине страницы.
        - Умер,  - безучастно сообщил он.  - На прошлой неделе. Силикоз.
        Сердце Кончи остановилось. Его слова были словно удар ножа.
        - Спасибо,  - вежливо поблагодарила она. Она не намерена была показывать свою слабость перед этим человеком, поэтому, не оглядываясь, побрела куда глаза глядят.
        Было пять часов, и некоторые рабочие вернулись в бараки после двенадцатичасовой смены. Хавьер выглянул в окно. Он заметил женщину. Не считая жен рабочих, которые иногда жили недалеко отсюда, женщины были здесь редкостью. Но лицо показалось ему знакомым, что и заставило его посмотреть снова. Он выскочил из барака и поспешил за женщиной.
        Она шла медленно, поэтому ему не составило труда догнать ее.
        - Извините,  - сказал он, чуть касаясь ее руки.
        Конча была уверена, что это караульный хочет сделать ей замечание, что она разгуливает по запретной зоне. Она остановилась, не чувствуя ничего, даже страха.
        Хавьер не ошибся. Хотя ее волосы посеребрила седина, она не очень изменилась.
        - Сеньора Рамирес,  - позвал он.
        Конче понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что за костлявое создание стоит перед ней. Он стал совсем другим, но огромные проницательные глаза остались такими же.
        - Это я. Хавьер Монтеро.
        - Да-да,  - ответила Конча так тихо, что даже пение птицы заглушило бы ее голос.  - Знаю…
        - Что вы здесь делаете?  - спросил он.
        Первое, что пришло ему на ум: сеньора Рамирес узнала, что он здесь, и приехала передать привет от Мерседес.
        - Я приехала к Антонио,  - ответила она.
        - Антонио! Он здесь?
        Сердце Кончи сжалось. Она не могла ответить, но слезы, побежавшие по щекам, говорили сами за себя.
        Они постояли, помолчали. Хавьер ощутил неловкость. Он хотел обнять сеньору Рамирес, как сын, но это казалось не очень уместным. Ах, если бы он мог хоть как-то ее утешить!
        Темнело. Конча знала, что скоро ей придется уезжать. Она должна выехать до наступления ночи. Когда слезы высохли, она заговорила. Перед отъездом она хотела сделать еще кое-что.
        - Думаю, что ты не знаешь, где он похоронен. Я бы хотела сходить туда перед отъездом,  - сказала она, стараясь, насколько возможно, сохранять самообладание.
        Хавьер взял ее за руку и осторожно повел к кладбищу, которое находилось в нескольких сотнях метров за бараками. На поляне между деревьями она по свежей земле без труда могла определить, где недавно копали: здесь земля была мягкой, как пашня. Они подошли к этому месту, и Конча несколько секунд постояла, закрыв глаза, пока ее губы двигались в беззвучной молитве. Хавьер молчал, так как понял, что это он хоронил Антонио. Даже звук его дыхания здесь казался неуместным.
        Наконец Конча взглянула на парня.
        - Я должна идти,  - решительно сказала она.
        Хавьер снова взял ее за руку. По дороге к воротам они встретили нескольких рабочих, бросивших на них недоуменные взгляды. Его снедало желание задать сеньоре Рамирес вопрос, он не мог вот так проститься с ней.
        - Мерседес…
        Конча за последние несколько часов почти забыла о дочери. Но она понимала, что рано или поздно наступит момент, когда придется рассказать Хавьеру, что Мерседес уехала искать его и так и не вернулась.
        - Я не могу тебе врать,  - сказала она, взяв его руку.  - Но если я что-то узнаю о ней, я сразу же тебе напишу.
        Теперь Хавьер не знал, что сказать.
        Услышав металлический лязг закрывающихся за ней ворот, Конча вздрогнула. Закутавшись в пальто, она поспешила прочь. Несмотря на то что здесь был похоронен ее сын, ей захотелось побыстрее уйти отсюда.
        Однажды над горной вершиной в небо взметнется огромный крест высотой сто пятьдесят метров: величественный, надменный и непобедимый. У основания воздвигнут коленопреклоненные фигуры святых - их установят над могилой Франко. И временами длинная тень, отброшенная этим крестом, будет касаться леса, где в безвестной могиле покоится тело Антонио.
        Глава тридцать пятая
        Гранада, 2001 год
        На площади за «Бочкой» тени стали длиннее, когда замерли слова Мигеля. Соня уже и забыла, где находится. Услышанное ее поразило.
        - Но как все это могло произойти с одной семьей?  - спросила она.
        - Не только с семьей Рамирес,  - ответил Мигель.  - Они не были исключением. Даже наоборот. Пострадала каждая республиканская семья.
        Мигель, похоже, устал, но продолжал свой рассказ. Теперь Соня уже другими глазами взглянула на кафе. Казалось, сами стены печалились о том, что произошло с владельцами.
        Старик несколько часов продолжал свое повествование, но одна часть истории все еще оставалась нерассказанной. Именно эту часть Соня больше всего желала знать.
        - Так что же произошло с Мерседес?  - спросила она. Снимок танцовщицы на стене постоянно напоминал о том, почему она на самом деле вернулась сюда.
        - Мерседес?  - переспросил он. Соня на мгновение забеспокоилась. Может, этот милый старик забыл о ее присутствии?  - Мерседес… да. Разумеется. Мерседес… Ну, поначалу о ней ничего не было известно, потому что письма могли скомпрометировать ее мать. Она чувствовала, что мама и так уже под колпаком, и без дочери-коммунистки.
        - Получается, она все еще была жива?  - В душе Сони затеплилась надежда.
        - О да,  - весело ответил Мигель.  - В конце концов, когда стало безопаснее, она начала писать Конче сюда, в «Бочку».
        Мигель что-то искал в ящике у кассы.
        Сердце Сони выпрыгивало из груди.
        - Они где-то здесь,  - объяснил он.
        Соня задрожала. Она увидела у него в руке аккуратно перевязанную пачку писем, написанных девушкой, чья фотография неотступно завладела ее мыслями.
        - Хотите, чтобы я почитал некоторые из них? Они на испанском.  - Старик подошел и сел на стул рядом с ней.
        - Да, пожалуйста,  - негромко попросила она, вглядываясь в пожелтевшие конверты с загнутыми уголками, которые он держал в руке.
        Он осторожно вытащил десяток страниц тонкой почтовой бумаги из первого в пачке конверта - конверты были разложены в хронологическом порядке, развернул. Письмо было датировано 1941 годом.
        Почерк был незнакомым. Соня никогда не видела, чтобы мама писала от руки, ведь из-за болезни ей это было тяжело, и, насколько Соня помнила, Мэри всегда пользовалась печатной машинкой.
        Буквы, написанные на одной стороне листа, просвечивались на другую, что затрудняло чтение. Старик постарался: сначала цитировал письмо на испанском, потом переводил на старомодный английский.
        Дорогая мама!
        Я знаю, ты поймешь, почему я так долго не писала. Потому что я боялась навлечь на тебя подозрения. Меня считают предательницей, так как я не вернулась в Испанию, но я надеюсь, что ты меня за это простишь. Мне казалось, что так будет безопаснее для всех.
        Хочу рассказать тебе, что случилось тогда, когда я уплыла в Англию на «Гаване» четыре года назад…
        С каждой минутой расстояние между Мерседес и ее родным домом все увеличивалось. Незадолго до их отплытия поднялся ветер, и, когда они покидали Бискайский залив, начало штормить. Суровая погода застала всех врасплох. Многие дети никогда до этого не плавали на корабле, поэтому испугались сильной качки. Все они стали плакать, почувствовав себя беспомощными, потеряв твердую почву под ногами и ощутив первые признаки морской болезни; некоторых стало обильно рвать. Даже цвет моря был чужим. Оно было уже не голубое, а отвратительного грязного цвета. Некоторые дети сразу же заболели, а за время путешествия морская болезнь скрутила даже взрослых. Вскоре палубы стали скользкими от рвотных масс.
        Несмотря на протест Мерседес, Энрике у нее забрали и отвели на верхнюю палубу. Она на много часов потеряла его из виду, и девушкой овладело такое чувство, как будто она подвела его мать.
        - Ты здесь не только для того, чтобы приглядывать за своими детьми,  - ругалась одна из старших воспитательниц.
        Она была права. Роль Мерседес в этой поездке заключалась в том, чтобы присматривать за группой детей постарше, и некоторые учителя и священники выражали явное неодобрение ее заботой только о двух детях.
        Той ночью дети спали там, где только смогли заснуть, учитывая, что судно покачивалось вверх-вниз. Некоторые устроились на дне спасательной шлюпки, другие свернулись на кольцах швартов. Мерседес мало чем могла им помочь. Ее тоже тошнило. Когда на следующий день суровое море успокоилось, все вздохнули с неимоверным облегчением. Через некоторое время показалось побережье Англии, но лишь когда море перестало швырять их по палубе из стороны в сторону, они заметили небольшую темную линию на горизонте - побережье Гемпшира. На второй день к шести тридцати они уже причаливали в Саутгемптоне.
        Спокойная гладь залива показалась им раем, и, как только корабль причалил, ужасная морская болезнь исчезла. На палубе корабля маленькие ручки держались за поручни, дети всматривались в новую страну. Все, что они могли увидеть,  - это видневшиеся вдали темные границы порта.
        Пришвартоваться оказалось делом шумным: послышался тревожный лязг якорной цепи, и огромные веревки, с руку толщиной, были выброшены на пристань. Седовласые мужчины смотрели на них со смешанным чувством жалости и любопытства. От них совершенно не веяло угрозой. Послышались возгласы на языке, которого они не понимали, грубые агрессивные голоса и вопль портового грузчика, которому удалось перекричать всю эту какофонию.
        Из-за туч показалось солнце, но испарились новизна и возбуждение от приключения. Эти дети хотели быть дома, с матерями. Во время путешествия многих братьев и сестер разделили, и понадобилось время, чтобы разбить их на группы, но тут помогли шестиугольные значки. Вскоре к каждой группе был приставлен помощник. Мерседес надеялась во время поездки узнать, что входит в ее обязанности, но из-за шторма момент был упущен.
        Перед высадкой детей в очередной раз осмотрел врач, и на запястья повязали цветные ленточки, чтобы определить, нуждается ли ребенок в лечении. Красная ленточка - поход в городскую баню для выведения вшей, голубая - выявлена инфекционная болезнь, ребенка следует отправить в больничный изолятор, белая - совершенно здоров.
        Все эти бедные крошки выглядели такими грязными! Волосы, красиво уложенные, украшенные лентами и аккуратно заплетенные в косы почти два дня назад, теперь спутались в огромные космы. Красивые вязаные кофты были испачканы рвотой. Сеньориты-помощницы приложили максимум усилий, чтобы привести детей в более или менее презентабельный вид.
        Наконец детям разрешили забрать свои вещи, то немногое, что они взяли с собой. Маленькие девочки тут же схватились за любимые куклы, а мальчишки мужественно остались стоять, как маленькие мужчины. К тому времени когда все собрались и были готовы сойти на берег, корабль уже пришвартовали.
        Любопытство было взаимным. Каждый рассматривал другого, широко открыв глаза. Испанцы смотрели на англичан, а англичане пялились на сходивших по трапу иностранных детей. Британцы были наслышаны о варварском поведении rojos в Испании, о том, как они сжигали церкви и пытали невинных монахинь. Поэтому они ожидали увидеть маленьких дикарей. Когда эти дети - некоторые даже нарядные - показались на палубе, англичане были поражены.
        Первыми, кого увидели испанские дети среди англичан, были члены Армии спасения. Мерседес не знала, чего ожидать от них, одетых в темную форму, с блестящими трубами и тромбонами, наигрывавшими веселые мелодии. Они показались ей похожими на военных, но вскоре девушка поняла, что у них только самые лучшие намерения.
        В Саутгемптоне, казалось, был праздник. Улицы были украшены праздничными флагами, и испанские дети улыбнулись, воображая, что все это приготовлено к их приезду. Позже они узнают, что флаги остались после празднования недавней коронации.
        Те, кому выдали чистые медицинские карточки, проехали несколько километров на двухэтажных автобусах из Саутгемптона в Северный Стоунхем - место их временного проживания. Там был разбит большой лагерь, растянувшийся на трех полях, аккуратными рядами тут стояли пятьсот белых колоколообразных палаток. В каждую можно было расселить от восьми до десяти детей, девочек отдельно, мальчиков отдельно.
        - Indios![92 - Индейцы! (исп.).] - радостно воскликнули некоторые дети, завидев палатки.
        - Они думают, что все это - большая игра в ковбоев и индейцев,  - насмешливо сказал Энрике своей сестре, которая стояла рядом с ним, крепко сжимая в руках куклу.
        У Мерседес сразу же возникла ассоциация с самодельными укрытиями, которые люди устанавливали по дороге из Малаги в Альмерию. Но здесь царили порядок, безопасность и, что больше всего трогало,  - доброта. Среди этих зеленых лугов они нашли приют.
        Организация впечатляла. Помимо разделения на мальчиков и девочек существовали отдельные территории для трех детских групп, которые создали в соответствии с политическими пристрастиями родителей. Организаторы хотели свести к минимуму стычки между враждующими сторонами.
        Лагерь жил своей собственной насыщенной жизнью, по собственным правилам, согласно заведенному распорядку дня. В очередях за едой никто не толкался, несмотря на то что уходило четыре часа на то, чтобы получить первое блюдо. Многое из того, что им предлагали, для них, эмигрантов, имело странный вкус, но они были благодарны и за это. Дети и взрослые познакомились с новыми вкусами и запахами, узнали, что такое «Хорликс»[93 - Фирменное название молочного коктейля.] и чай. Мерседес обнаружила, что некоторые из ее подопечных прячут еду - слишком привыкли, что неизвестно, когда же удастся поесть в следующий раз.
        В солнечную погоду они устраивали пикники, но еще много дней каждый раз вздрагивали, заслышав шум самолетов, пролетающих к расположенному поблизости аэродрому в Истли. Звук самолетов очень сильно напоминал им об угрозе авианалетов. Позже они даже стали ложиться на мягкую английскую траву и наблюдать за белыми пушистыми облаками, уверенные в том, что тень бомбардировщиков больше не закроет собой солнце.
        Дети занимались уроками, пением в хоре и гимнастикой, но дисциплина была не слишком строгой, прилагалось максимум усилий, чтобы убедить детей: это место - не тюрьма. Каждый день вручали приз за самую чистую палатку, и Мерседес очень старалась, чтобы ее маленькие подопечные почаще становились победителями. Все они так или иначе страдали от тоски по дому, но даже самые маленькие пытались сдержать слезы до отбоя.
        Беженцев было больше, чем ожидалось первоначально, но вскоре стало полегче - когда в первую неделю четыреста человек увезли в приют Армии спасения, а в течение месяца еще тысяча человек разъехались по семьям католиков. Иногда продуктов не хватало, но это нельзя было сравнить с тем, что они испытали в Бильбао. Однажды во время обеда Мерседес рассматривала старый потертый нож и вилку, которыми ела, и поняла, что каждый отдельно взятый предмет в лагере являлся добровольным пожертвованием жителей Англии. Хотя они были в определенной мере защищены от влияния извне, она знала, что британское правительство отказалось финансировать их пребывание в Англии. Предпринимались активные попытки собрать деньги на еду и одежду, и теперь беженцы полностью зависели от доброй воли иностранцев.
        Хотя их ограждали от влияния местной прессы, враждебно настроенной к испанцам, одну новость все-таки от беженцев утаить не смогли - националисты захватили Бильбао. Спустя месяц после их отплытия город пал. В Стоунхеме был объявлен день траура. Некоторые дети стали совершенно неуправляемыми: они плакали и кричали, их охватила паника при одной мысли, что их родители мертвы. Энрике вместе с другими мальчиками убежал из лагеря, намереваясь отыскать лодку, чтобы вернуться в Испанию и выступить на защиту родины. Их быстро нашли и вернули в лагерь. Мерседес всю ночь успокаивала Энрике, убеждая его, что с мамой ничего не случилось. Сидя с мальчиком, она подумала о Хавьере, отчаянно надеясь, что он давно уехал из города.
        Новость о захвате Бильбао поставила всех перед выбором.
        - Мы же не можем сейчас вернуться?  - спросила Мерседес у одной из учительниц.
        - Нет, не думаю. Теперь детей ждет там еще большая опасность,  - ответила Кармен.
        - Что со всеми нами будет?  - поинтересовалась Мерседес.
        - Я знаю не больше тебя, но мы не можем все время жить в лагере, с такой-то погодой!
        Предполагалось, что в определенный момент жителей лагеря в Северном Стоунхеме разместят в семьях. Комитет помощи детям басков уже вплотную занимался этим вопросом. По всей стране они организовали «колонии», в которых размещали детей, и место жительства для каждого ребенка определял случай. Для некоторых это была очередная палатка, пустая гостиница или замок. Для Мерседес - большой особняк в деревне.
        В конце июля она присоединилась к группе из двадцати пяти детей, включавшей Энрике и Палому, которую отправляли в Суссекс. Они сели на поезд до Хайвардз-Хиз. На вокзале их встречали городской оркестр и дети, которые принесли с собой в подарок конфеты. Это был теплый и счастливый день. С вокзала до деревни, которая находилась в пятнадцати километрах, они добирались на автобусе, а от деревни немного прошлись пешком, пока не достигли воротного столба Уинтон-Холла.
        Столбы, украшенные орлами, имели внушительный, но обветшалый вид. Некоторые кирпичи сдвинулись, и у одного из покрывшихся мхом орлов было отбито крыло. Тем не менее они производили устрашающее впечатление. Что же ждет их впереди? Дети, взявшись за руки, примерно километр шли парами по изрезанной колеями дороге. Мерседес шла с Кармен, учительницей, отвечающей за группу. За последние два месяца эти две женщины подружились.
        Было жарко. Температура позволяла почувствовать себя как дома. Вокруг них простирались пока не убранные поля: сухие, блеклые хлеба, небо - чистое, ярко-голубое. Бабочки грелись в кустах буддлеи, которые в изобилии росли вдоль дороги, а дети помладше визжали от восторга, глядя на бабочек-адмиралов, кружившихся над головой. Они собирали лютики и ромашки по обочинам дороги, пели песни. Они не заметили, как пришли, и даже забыли о тяжести своих сумок.
        Мерседес первой дошла до поворота, за которым открывался вид на дом. Она видела в книгах картинки с роскошными английскими особняками, поэтому имела некоторое представление, как они выглядят, но никогда бы не подумала, что один из таких особняков станет ее домом. Уинтон-Холл был построен из камня песочного цвета и имел такое количество дымоходов и башенок, что дети помладше не могли их все сосчитать.
        - Да это же настоящий замок!  - воскликнула Палома.
        - Мы будем жить с королем?  - спросила ее подруга.
        Хозяева дома из верхней комнаты увидели, как они шли по дороге, и сейчас уже стояли на верхней ступеньке у входа в дом. У их ног сидели два спаниеля.
        Сэр Джон и леди Гринхэм были очень похожи на разорившихся английских помещиков. Уинтон-Холл построил прадедушка сэра Джона, состоятельный промышленник. Но с годами семейное гнездо начали делить проживающие там родственники, их дети и внуки.
        - Добро пожаловать в Уинтон-Холл,  - пригласил хозяин дома, спускаясь вниз, чтобы встретить прибывших.
        Кармен оказалась единственной из группы, кто разговаривал по-английски. Дети со времени приезда выучили несколько слов, но разговаривать еще не могли.
        Мерседес знала только «привет» и «спасибо». И то и другое подходило к данной ситуации, и она попыталась произнести эти слова.
        Леди Гринхэм осталась стоять на верхних ступеньках, окинув детей высокомерным взглядом. Это не она предложила пригласить сюда беженцев. Это была причуда ее мужа. Он был дальним родственником уважаемой герцогини Атольской, которая являлась основателем Комитета помощи детям басков. Сейчас, когда детей увезли из лагеря, она помогла им найти жилье в Англии. Леди Гринхэм прекрасно помнила, когда ее муж впервые рассказал о своем намерении открыть для них двери своего дома.
        - Дорогая, давай поможем этим бедняжкам!  - увещевал он.  - Они некоторое время поживут у нас.
        Он как раз вернулся с собрания, проходившего в Лондоне, на котором Красная герцогиня, как ее обычно называли, просила их поддержать ее начинание.
        У сэра Джона было доброе сердце, и он был не в состоянии придумать ни одного предлога, почему не может пригласить группу безобидных маленьких испанцев занять пыльные пустующие комнаты. Собственных детей у них не было, коридоры дома уже давно были безжизненными, если не считать случайно пробежавшей мыши.
        - Прекрасно,  - неохотно согласилась жена.  - Но никаких мальчиков, только девочки, и тех немного.
        - Боюсь, так не получится,  - твердо ответил он.  - Братья и сестры, если такие будут, должны жить вместе.
        Леди Гринхэм была против этой идеи изначально. Несмотря на то что в доме царил упадок, она все еще гордилась своим особняком. Давно уже не было слуг, которые бы содержали дом в безукоризненной чистоте. Осталась лишь близорукая домработница, которая изредка помахивала тряпкой и снимала паутину. Однако леди Гринхэм знала о былом величии особняка и о том, какой социальный статус имеет она как его хозяйка.
        Дети выстроились на ступеньках и в прихожей, глаза их были широко распахнуты и похожи на блюдца. Со стен на них смотрели темные портреты. Палома захихикала.
        - Посмотри на него,  - прошептала она Энрике, указывая на одну из фамильных картин.  - Он такой толстый!
        Она поймала на себе неодобрительный взгляд Кармен. Хотя учительница была уверена, что хозяева не поняли, что сказала девочка, причина ее веселья была очевидной.
        Натянутая улыбка исчезла с лица леди Гринхэм.
        - Дети, с этого момента нам следует установить некоторые правила!  - произнесла она, ни капельки не волнуясь о том, что те ни слова не понимают. Она даже повысила голос, чтобы дети лучше слышали.
        Они обступили хозяйку. Впервые Мерседес внимательно посмотрела на англичанку. Она была приблизительно одного возраста с матерью Мерседес, лет сорока пяти. Сэр Джон, у которого пучок рыжих волос полностью не прикрывал лысую голову, был, вероятно, на несколько лет старше жены. Он весь был густо покрыт веснушками, и Мерседес старалась не слишком на него глазеть.
        Кармен перевела то, что сказала леди Гринхэм.
        - Нельзя бегать по коридорам туда-сюда… Обувь следует снимать после того, как придете из сада… Гостиная и библиотека закрыты для вас… Вы не должны баловать собак.
        Они молча слушали.
        - Мальчики и девочки, вы поняли правила?  - спросила Кармен, пытаясь снять напряжение.
        - Si, si, si![94 - Да, да, да! (исп.).] - согласились все.
        - Теперь я покажу, где вы будете спать,  - сказал сэр Джон.
        Поднимаясь по широкой лестнице за хозяевами, дети сильно топали.
        Леди Гринхэм остановилась и оглянулась. Дети тоже приостановились.
        - Кажется, мы уже нарушили правила, не так ли?
        Кармен вспыхнула.
        - Да, нарушили. Прошу прощения,  - извиняющимся тоном произнесла она.  - А теперь, дети, спуститесь вниз по лестнице и снимите обувь, пожалуйста.
        Они сделали, как им велели, и теперь их пыльная обувь грязной кучей валялась у подножия лестницы.
        - Я позднее покажу вам, куда ее положить,  - сказала леди Гринхэм. В своей уличной обуви она громко топала по коридору, пока они не дошли до спальных комнат.
        Мерседес заметила одно: хотя они наслаждались теплом, пока добирались сюда, стоило им перешагнуть порог этого дома, как вся теплота дня осталась снаружи.
        Мальчики должны были устроиться на втором этаже, в комнате с высокими потолками, окнами с огромными рамами и большим полинявшим персидским ковром. Девочкам были отведены две отдельные, пахнущие плесенью комнаты на чердаке, которые когда-то служили помещением для слуг. В каждой стояло несколько кроватей, которые они распределили по собственному усмотрению. Кармен и Мерседес спали валетом в комнате девочек.
        Было время ужина. Поначалу домработница миссис Уильямс была такой же неприветливой, как и ее хозяйка. На кухне она встретила их целым градом «нельзя».
        - Нельзя оставлять тарелку на столе. Нельзя стучать ножом. Нельзя переводить продукты. Нельзя давать собаке объедки. Нельзя оставлять шелуху в раковине. Нельзя садиться за стол с грязными руками.
        Каждому мимикой было доходчиво объяснено, чего нельзя делать. Затем она улыбнулась - широкая улыбка задействовала каждый мускул на лице, включая глаза, рот и ямочки на щеках. Дети тут же поняли, что в душе это добрая женщина.
        В большой столовой с потолка свисала грязная хрустальная люстра, на длинном столе рядом с приборами из дорогого зеленого фарфора фирмы «Вулворт» стояли жестяные кружки. Едва ли леди Гринхэм собиралась сервировать стол для этих иностранцев своим лучшим фарфором.
        На первое было подано рубленое мясо и пудинг из тапиоки[95 - Крупа, получаемая из крахмала клубней тропического растения маниоки.]. Большинство детей справились с жирным первым блюдом, но тапиока далась не всем. Некоторые подавились, а Палому даже вырвало на пол. Кармен и Мерседес кинулись убирать. Было очень важно, чтобы этого не заметила леди Гринхэм, так как этот неприятный эпизод мог послужить доказательством того, насколько опрометчиво поступил ее муж, пригласив сюда детей.
        Домработница, хоть и преданная своим работодателям, не хотела, чтобы у вновь прибывших возникли неприятности, поэтому помогла им убрать грязь и пообещала не упоминать о случившемся. Впредь она готовила то, что называлось манной кашей и было гораздо лучше, чем тапиока.
        На следующий день после завтрака, состоявшего из хлеба и маргарина, детям разрешили обследовать местность. Они были сбиты с толку: где проходят границы поместья? Дети увидели четко спланированный сад с заросшими газонами и обложенными кирпичом клумбами, на которых теперь было больше сорняков, нежели роз: казалось, они вели непримиримую борьбу друг с другом. Довольно таинственной показалась огромная глубокая яма. Так как в ней валялась гребная лодка без дна, а весла торчали из грязи, как флагшток, они поняли, что когда-то здесь было искусственное озеро. Некоторые дети захотели его обойти, но нашли лишь заросшую тропинку, непригодную для ходьбы. С одной стороны озера простирался лес, с другой - поля, где паслись коровы.
        Стояла в саду и какая-то беседка - своего рода убежище для тех, кто любил порисовать. Она была округлой формы, так что свет поступал со всех сторон. У стены стоял мольберт, а старый стол был измазан засохшей краской, тюбики с которой лежали здесь же. Верхние концы кисточек были опущены в чашку. Много лет сюда никто не приходил. Две девочки постарше, Пилар и Эсперанса, обнаружили это секретное место и нашли немного бумаги и кусочки древесного угля. Бумага отсырела, но была еще пригодна, поэтому они начали рисовать. Прошло несколько часов, а они все еще находились в беседке, весьма увлеченные процессом.
        Мерседес наткнулась на летний деревянный домик возле озера и толкнула дверь. Там было полно старых кресел-качалок.
        - Давай возьмем несколько кресел,  - предложила Палома, которая вместе с Мерседес осматривала имение. Она потащила одно из них на солнце и обнаружила, что оно сгнило.
        - Ничего страшного,  - весело сказала она.  - Может, удастся кое-какие починить.
        К концу недели они уже точно знали, чем займутся.
        Одни нашли площадку, обнесенную стеной, где все еще росли овощи. В прошлом их выращивали в больших количествах, но сейчас там имелось лишь несколько грядок лука и картошки. Одна из девочек зашла в теплицу и нашла в лоханке несколько ягод клубники. Она не могла удержаться и съела одну, а потом весь оставшийся день беспокоилась, чтобы леди Гринхэм не посчитала ягоды и не заметила пропажу.
        Другие обнаружили теннисный корт, которым давно не пользовались, а в близлежащем павильоне - старую свернутую сетку. Кармен со старшими мальчиками теперь пыталась ее повесить. На земле все еще была видна разметка. Однажды они отыскали и старые ракетки, у каждой лопнули несколько струн. Дети стали отбивать мяч через сетку. Уже много, много месяцев они так не веселились.
        Настало время обеда, сэр Джон пошел их искать. До него доносился их смех. Он увидел детей, пытающихся ловить подачи.
        - Что это?  - спросила Кармен, протягивая сэру Джону деревянный молоток. В коробке лежало еще несколько.
        - А,  - произнес он, улыбаясь.  - Это клюшка для игры в крокет.
        - Клюшка для крокета…  - повторила Кармен, ничего не понимая.
        - После ужина я покажу вам, как играть в крокет.
        - Так это игра?
        - Да,  - ответил он,  - и мы раньше играли в нее на том газоне.
        Он указал на огромный и ровный, заросший травой участок, который теперь был покрыт мхом.
        - Он стал немного ухабистым, но, тем не менее, почему бы нам не сыграть?
        После обеда, состоявшего из картофельного супа, хлеба и кусочка сыра, который показался детям совершенно резиновым, но вкусным, они вернулись в сад. Им дали урок игры в крокет. Сэр Джон установил ворота и начал обучать детей странным и причудливым, как им казалось, правилам игры. Даже мальчишки отказались выбивать другого игрока с поля и пристрастились к более спокойной тактике игры. Они достаточно навидались агрессии за свою короткую жизнь.
        Очарование и романтика сада, его разнообразие покорило всех. В этот истинно английский летний день прошлое на время стерлось из памяти. Дети наслаждались настоящим моментом. Можно было спокойно бегать вокруг или просто посидеть. Несколько малышей нашли скамейку на солнышке и принялись рисовать.
        Кармен продолжала общаться с некоторыми учителями, и условия проживания в остальных колониях заставили ее ценить то, что они имели в Уинтон-Холле. В одних детей использовали как бесплатную рабочую силу в прачечных, в других католических семьях, не колеблясь, жестоко наказывали за любые проступки.
        Те, кто поехал в лагеря Армии спасения, жаловались больше всех: «При виде женщин в шляпках, которые с суровыми лицами заставляют нас петь английские гимны, я начинаю задумываться, зачем мы вообще уехали из Испании,  - писала Кармен подруга.  - Люди в рясах заставляют нас принять их религию! Разве это звучит не странно?»
        Мерседес казалось, что, хотя поступки тех, кто управлял колониями, были продиктованы лучшими намерениями, они часто не понимали, через что пришлось пройти этим детям.
        Глава тридцать шестая
        Один теплый летний день сменял другой, и настроение в Уинтон-Холле было, как обычно, радостное. Большинство детей на днях получили письма от своих родных из Бильбао. Энрике и Палома оказались среди этих счастливчиков и теперь знали, что у их мамы, маленького брата и сестры все хорошо.
        По утрам дети по нескольку часов занимались, но после обеда были предоставлены самим себе. Однажды некоторые из них попытались вспомнить слова из любимых песен и движения из традиционных танцев басков. Для них это многое значило - они не забывали все хорошее, что связывало их с домом.
        Они репетировали день за днем, пока каждое слово и каждое движение не стало идеальным. Дети собирались выступить перед сэром Джоном и леди Гринхэм, а также миссис Уильямс, если те захотят.
        В тот вечер после ужина они дали представление. Даже леди Гринхэм аплодировала. Сэра Джона переполнял энтузиазм.
        - Это было просто изумительно,  - сказал он Кармен,  - в самом деле замечательно.
        - Спасибо,  - поблагодарила она, сияя от радости.
        - У меня идея! Я думаю, вам следует выступить в деревне!
        - Ой, нет,  - ответила Кармен.  - Дети будут стесняться!
        - Стесняться!  - воскликнул сэр Джон.  - Стеснительными их совсем не назовешь!
        - Ладно, я позже поговорю с ними об этом,  - сказала Кармен, не желая отказываться от этой мысли.  - Вы считаете, что люди заплатят?
        За минувшие несколько недель она осознала, что денег на их содержание осталось крайне мало.
        Хотя попечительский совет, занимающийся детьми басков, провел активную кампанию по сбору денежных пожертвований, британская публика не всегда радостно раскошеливалась ради детей, которых считала коммунистами. В каждой колонии жили и эмигранты, приехавшие заработать денег.
        Сэр Джон оказался прав. В тот же вечер дети единогласно проголосовали за то, чтобы выступить перед публикой с представлением.
        - Но у нас только три танца и пять песен,  - высказалась одна из старших девочек.  - Вы думаете, этого достаточно, ведь мы будем продавать билеты?
        Раздался одобрительный шепот: этого будет явно мало. Мерседес, не раздумывая, выдвинула идею.
        - Я могу танцевать,  - сказала она.  - Скорее всего, они никогда не видели фламенко.
        - Это, конечно, значительно расширит нашу программу,  - согласилась Кармен, которая знала о прошлом Мерседес.  - Но кто будет тебе аккомпанировать?
        - Да, здесь гитариста не найдешь,  - согласилась Мерседес, пытаясь не придавать этому значения.  - Но я могу научить вас ритмично хлопать в ладоши.
        В полутьме взметнулось вверх несколько рук - энтузиазма тут было не занимать.
        - А у меня вот что есть,  - послышался голос со стороны кровати, стоящей в самом дальнем углу комнаты. Это была Пилар. Все обернулись, когда услышали щелкающий звук кастаньет. Он напоминал звук цикады, и в эту жаркую ночь они представили, что вернулись домой. Пилар играла на кастаньетах лет с трех-четырех, и теперь в свои четырнадцать она полностью овладела этим мастерством.
        - Вот и славно!  - воскликнула Мерседес.  - Мы дадим настоящее представление.
        Теперь в труппе было двадцать танцоров, и все, как безумные, репетировали три дня. Те, кто не танцевал, рисовали афишу, а сэр Джон повесил ее в деревне.
        К досаде леди Гринхэм, Мерседес репетировала в коридоре, где покрытие было достаточно твердым, чтобы выдержать силу ее ног. Чтобы посмотреть на нее, девочки садились на ступеньки лестницы и тайком подглядывали через перила. Они никогда не видели ничего подобного и были совершенно очарованы. Девочки хлопали в ладоши и топали ногами, пока Мерседес переводила дух.
        Пилар сидела в конце коридора. Она потихоньку отбивала ритм сначала ладонями, пытаясь его уловить, а затем, когда никто не слышал, вела свою партию кастаньет. Лишь после того, как она стала полностью уверена в своем инструменте, Пилар придвинулась поближе и начала аккомпанировать Мерседес. Она продемонстрировала каждый затейливый «узор» звучания кастаньет, заставляя их вибрировать и петь, щелкать и трещать.
        - Чудесно, Пилар,  - сказала Мерседес. Она никогда раньше не слышала такой мастерской игры на кастаньетах.
        В день выступления в деревенском клубе не было свободных мест. Кто-то пришел из чистого любопытства, чтобы посмотреть на этих «маленьких смуглых людишек», как их описали в попечительском комитете. Для них это было подобно походу в зоопарк. Другие явились просто из-за скуки. В английской деревушке было мало развлечений.
        Баскские танцы очаровали публику. Миссис Уильямс постаралась найти подходящую ткань, а девочки сами сшили себе костюмы: красные юбки, зеленые жилетки, черные фартуки и простые белые блузки. Они танцевали энергично и с энтузиазмом. Все хлопали и вызывали на бис.
        Песни также привели публику в полный восторг. Приятные голоса сливались в такой идеальный унисон - «Anda diciendo tu madre»,  - что даже самые черствые зрители растаяли. Мерседес за кулисами почувствовала, как к горлу подкатывает комок, когда она услышала, как они пели последнее слово - «madre». Они находились так далеко от своих матерей, и большинство из них были необычайно смелыми.
        Мерседес выступала последней. Не могло быть контраста значительнее, чем тот, что существовал между фламенко и наивной простотой баскских танцев. Это было совершенно не похоже на те механические представления, которые она давала на пути к Бильбао. Здесь, в этом зале с протекающей крышей и с аудиторией, состоящей в основном из женщин с каменными лицами, она показала всю свою боль и желание. Она была одета в красное платье в горошек, которое ей много месяцев назад подарил владелец бара. С тех пор она сильно поправилась, и сейчас оно идеально подчеркивало изгибы, которые у нее появились.
        Если бы публика испарилась в воздухе в эту теплую ночь, это бы ее не очень расстроило. Сегодня ночью она танцевала для себя. Некоторые из них поняли это и глубоко вздохнули. Она жадно следили за каждым выразительным движением и оценили ее чувства, которые она раскрыла перед ними. Когда кастаньеты хлопнули в воздухе и последовали ритму ее ног, все почувствовали, как волосы на затылке встали дыбом.
        Другие нашли ее выступление тяжелым. Это было странно, непонятно и чужеродно, заставило их почувствовать себя довольно неуютно. В конце представления какое-то мгновение стояла тишина. Никто из них ничего подобного не видел. Некоторые начали вежливо хлопать. Другие восторженно аплодировали. Несколько человек встали. Мерседес разбила им сердце.
        Вскоре слава баскских песен и танцев, а также фламенко распространилась широко. О них даже написали в местной газете. Стали приходить письма из деревень и городов юга Англии, в которых люди просили беженцев выступить. Все приглашения принимались, так как оплата уходила на их содержание. Раз в неделю они упаковывали свои костюмы и отправлялись в другое место. Разница между простотой традиционных баскских танцев и напыщенным стилем фламенко казалась удивительной всем, где бы они ни выступали. И дня не проходило, чтобы Мерседес не думала о Хавьере, а когда танцевала, она как будто воскрешала его в памяти и снова вызывала в воображении. Ей необходимо было оставаться в форме, когда они снова встретятся, убеждала она себя.
        Несколько счастливых месяцев миновали, и единственным человеком, которому не нравилась праздничная атмосфера лагеря в Уинтон-Холле, была леди Гринхэм.
        - Почему она выглядит так, будто бы у нее во рту лимон?  - однажды вечером спросила Мерседес Кармен.
        - Думаю, что она не рада нашему пребыванию здесь,  - ответила Кармен, говоря об очевидном.
        - Тогда зачем она нас пригласила?
        - Это не она. Это сделал сэр Джон,  - ответила Кармен.
        - Но, по правде сказать, я думаю, она просто из тех людей, которые вечно всем недовольны.
        Губы леди Гринхэм были поджаты еще больше, чем обычно, когда она вошла в столовую во время завтрака. Сэр Джон сидел за одним из дальних столиков и пил чай. Ему нравился нескладный гул языка, которого он не понимал.
        - Посмотри,  - сказала жена, в сердцах швырнув перед ним на стол экземпляр «Дейли Мейл».  - Только посмотри!
        Все девочки перестали разговаривать. Их встревожила эта внезапная вспышка гнева.
        «БАСКСКИЕ ДЕТИ НАПАЛИ НА ПОЛИЦИЮ» - кричал заголовок.
        Ее муж развернул газету таким образом, чтобы никто не мог прочитать.
        - Возможно, так оно и было, хотя я и сомневаюсь, но это произошло не здесь, не так ли? Никогда не следует верить тому, что написано в газетах.
        - Но им явно нельзя доверять!  - громко прошептала леди Гринхэм.
        - Думаю, мы обсудим это не здесь,  - сердито прошипел сэр Джон. Они вдвоем вышли из комнаты, однако было слышно, что они разговаривают на повышенных тонах. Некоторые дети подслушивали за дверью, но почти ничего не поняли. Кармен отодвинула их с прохода, чтобы послушать самой.
        Сэр Джон признался, что действительно случались небольшие инциденты в деревушках неподалеку от колоний - кража яблок, например, или случайная размолвка с местными мальчишками, а возможно, одно или два разбитых окна, но он был абсолютно уверен, что ничего подобного не могло произойти в Уинтон-Холле.
        Предвзятое отношение леди Гринхэм к детям всегда было очевидным, но сейчас перед Кармен вырисовывалась целая картина. Эта равнодушная англичанка была рада внести свою лепту в благотворительность до тех пор, пока это не очень мешало ее личной жизни. «Проект» полностью захватил мужа, и она уже никогда не уживется с этими чужаками. Они были иностранцами, следовательно, в ее глазах - дикарями.
        Кармен ничего не сказала девочкам, но поделилась с Мерседес.
        - И что нам делать?  - поинтересовалась Мерседес.
        - Мы просто должны доказать, что она не права,  - сказала Кармен.  - Дети должны вести себя как паиньки.
        Следующие несколько месяцев так все и было. Они не давали леди Гринхэм ни одного повода для жалоб.
        С ноября 1937 года родители начали писать в Комитет. Они хотели вернуть детей домой. С Бильбао сняли блокаду, атаки прекратились. Сейчас они были готовы воссоединиться с детьми, и Энрике и Палома стали упаковывать свои вещи.
        Мерседес поехала с детьми на поезде в Дувр, где они должны были пересесть на корабль, плывущий во Францию, прежде чем отправиться в путешествие по Испании. Сидя в вагоне поезда с двумя воспитанниками, она наблюдала за детьми, а за окном проплывали осенние пейзажи в оранжево-золотистых тонах. За прошедший год Палома так и осталась маленькой девочкой. Кукла Роза точно так же сидела у нее на коленях во время поездки в порт, как в прошлом мае. По сравнению с ней Энрике очень сильно изменился. У него был все тот же встревоженный взгляд, но он превратился в юношу. Мерседес представила, как они вернутся к матери, и почувствовала, что ее сердце учащенно забилось.
        - Я не уверен, что хочу возвращаться,  - признался Энрике Мерседес, когда увидел, что сестра заснула под стук колес.  - Некоторые мальчики отказываются уезжать. Они не верят, что на родине безопасно.
        - Но нам же написала твоя мама. Она бы не советовала ехать, если бы думала, что это опасно, не так ли?  - постаралась убедить его Мерседес.
        - А если предположить, что это не она советовала? А что, если ее заставили написать письмо?
        - Ты очень подозрительный,  - сказала Мерседес.  - Я уверена, что Комитет не позволил бы тебе уезжать, если бы не было никаких шансов.
        Мерседес не думала, что в письмах, которые регулярно приходили с просьбой вернуть детей домой, было что-то плохое. Казалось вполне естественным, что дети должны вернуться в Испанию, это так и планировалось с самого начала. Многие родители скорее предпочли бы, чтобы их дети стояли рядом и отдавали честь фашистам, чем находились в чужой стране за тысячи километров. Отголоски войны прокатились по всей Северной Европе, поэтому самым безопасным местом для всех оставался дом.
        Мерседес крепко обняла двоих детей, прежде чем передала их человеку, который сопровождал целую группу в Испанию. Энрике не расплакался, но ни Мерседес, ни Палома не смогли совладать с собой, так что их прощание было слезным, обещания снова встретиться - искренними.
        Наблюдая, как уплывает корабль, Мерседес боролась с желанием вернуться в Испанию. Не имея ни малейшего понятия, где находится Хавьер, испытывая настоящий страх перед неизвестностью, которая ее ждала в Гранаде, она знала, что ей лучше остаться в Англии. Ее по-прежнему многое связывало с детьми, которые не получили вызов от своих родителей. Некоторые ее подопечные знали, что они его и не дождутся, поскольку их родители были убиты. Мерседес села на поезд до Хейвардз-Хиз и вернулась в Уинтон-Холл, куда должны были прибыть новые ребята из другой закрытой колонии. Первоначальное количество колоний, а их было девяносто, постепенно сократилось, так как большинство эвакуированных вернулось домой.
        Состав группы уменьшился, однако они продолжали танцевать, каждый раз предвкушая, как вырастет их слава, а местные жители стали к ним добрее. Время от времени к Мерседес присоединялся новый танцор фламенко; иногда приезжали два талантливых брата-гитариста из другой колонии, что в Суссексе.
        Когда весной 1939 года пал Мадрид, Франко пожелал, чтобы все эвакуированные и беженцы, которые все еще находились в Англии, вернулись домой. Многие были против. Нищета, гонения и аресты ждали их в Испании.
        Мерседес поняла, что должна рискнуть. Она написала короткое осторожное письмо матери о том, где находится, надеясь получить совет, что ей следует делать.
        В Гранаде Пабло с Кончей рыдали от счастья, когда получили письмо и узнали, что их дочь жива и здорова.
        - Все это время она ухаживала за детьми!  - воскликнул отец, изучая аккуратный почерк дочери.  - Последний раз, когда мы ее видели, она сама еще была ребенком!
        - И она все еще танцует…  - сказала Конча.  - Это так прекрасно, что она все еще танцует.
        Они без конца рассматривали письмо и обсуждали свой ответ.
        - Это чудесно, что мы ее снова увидим. Интересно, когда она приедет?  - восторженно спросил старик, так как она была его единственной дочерью.
        Конча сразу перешла к делу. Она хотела все обсудить и найти решение в ближайшие дни. Пабло, с тех пор как побывал в тюрьме, стал немного медлительным.
        - Я думаю, ей следует остаться в Англии,  - резко сказала она.  - Мы не можем позволить ей вернуться сюда.
        - Почему нет?  - удивился Пабло.  - Война закончилась.
        - Пабло, здесь все еще небезопасно,  - категорично заявила Конча.  - Как бы сильно мы ни хотели ее видеть, это не самое лучшее место для Мерше.
        - Я не понимаю,  - возмутился он, швырнув очки на стол.  - Она просто невинная молодая девушка!
        - Однако власти ее таковой не считают,  - настаивала Конча.  - Она покинула страну. Это считается враждебным поступком, да и к тому же она отказалась вернуться. Поверь мне, Пабло, скорее всего, ее арестуют. Я должна знать, что она в безопасности.
        - А как же Хавьер?  - продолжал возражать Пабло.  - Она захочет его увидеть.
        Вот это как раз больше всего волновало Кончу. Если Мерседес узнает, что Хавьер жив и находится в Куалгамуросе, она точно вернется. Ради безопасности дочери она решила утаить эту информацию.
        В Уинтон-Холле Мерседес никак не могла дождаться ответа. Наконец среди писем из Испании, на марках которых был изображен новый диктатор, нашелся конверт из Гранады. Мерседес задрожала от одного только вида почерка матери. Она легко его узнала, и ей показалось, что мать совсем рядом.
        Она разорвала конверт в надежде получить весточку от каждого, однако лишь разочаровалась. На одном листе было всего два сухих предложения: «Папа и я ждем тебя с нетерпением. Твоя сестра передает тебе привет».
        Многое можно было прочитать между строчек. Новость, что ее отец дома, привела Мерседес в неописуемый восторг, однако она была озадачена и расстроена, так как ничего не узнала об Антонио. Она предчувствовала худшее. Мерседес прекрасно поняла смысл второго предложения. Бессмысленное упоминание сестры открывало перед ней все карты: «Я пишу не то, что думаю». Даже если Конча Рамирес и не смогла сказать больше, так как боялась, что письмо проверят, Мерседес поняла: ей не стоит приезжать домой. Она уже не та непослушная девчонка, а взрослая молодая женщина, которая прислушивается к советам матери.
        Глава тридцать седьмая
        В мае 1939 года, когда Уинтон-Холл наконец распрощался с последними детьми из Бильбао, Мерседес поняла, что пришло время уезжать и ей. В течение двух лет дом оберегал ее и служил крышей над головой, и она знала, что будет с любовью вспоминать роскошные поля и романтические сады.
        Большинство сеньорит ушло в отставку, а другие учились на секретаря. Все начали изучать английский язык. За прошедшие два года в Англии немногие выучили хотя бы несколько слов. Проживая и общаясь только с испанцами, они преследовали главную цель - сохранить собственный язык и культуру. Великобритания - это последнее, о чем они думали.
        Так же как и Мерседес, Кармен не могла вернуться домой. Как только установился режим Франко, ее отец и брат были арестованы. Они присоединились к сопротивлению, а власти поймали их на горячем - они уничтожили мост возле Барселоны. Оба были приговорены к смерти. Мать Кармен тоже посадили в тюрьму.
        Когда пришло время прощаться, леди Гринхэм немного подобрела. Они понимали, что она была рада их отъезду, и ее тонкие губы, растянутые в улыбке, не могли никого обмануть. В отличие от нее глаза сэра Джона были полны слез. Он не показывал их, но все видели, что его переполняли эмоции. Они пообещали приехать, и он молча кивнул, прежде чем уйти.
        Следующие несколько месяцев Мерседес прожила в нетерпении, волнении и трепете. Как и тогда, садясь на корабль, отплывающий из Бильбао, она надеялась, что это изгнание не продлится вечно.
        Стало ясно - нужно ехать в Лондон. Там была небольшая испанская община, а так как она владела языком, у нее была возможность получить работу.
        - Так непривычно находиться в городе,  - сказала Мерседес Кармен, когда они выходили из вокзала Виктория Стейшен на оживленную улицу.
        - Действительно, чувствуется некоторое облегчение,  - ответила Кармен.  - Я устала от сельской местности.
        - Однако я поняла, что с меня хватит Бильбао, когда села на корабль,  - заметила Мерседес.
        - Ну, Лондон - это не Бильбао. Нам здесь понравится! Я в этом уверена!
        Улицы Лондона были переполнены людьми. Двум испанкам они казались умными и целеустремленными.
        В Финсбери-Парк испанская пара предложила им комнату, и они сели в автобус и отправились к назначенному месту. Сидя в первом ряду на втором этаже, они наслаждались поездкой по городу. Девушки едва верили своему счастью. Гайд-Парк, Оксфорд-стрит, Риджентс-Парк - они были наслышаны об этих местах, но увиденное в реальности превосходило то, что они воображали. Все было ярким, волшебным и живым. Наконец кондуктор объявил их остановку, и они вышли. До своего нового дома они дошли за пять минут. Это был особняк с террасой в викторианском стиле на милой улице, где восхитительно цвела вишня.
        Хозяева дома приехали в Лондон до конфликта и были рады оказать услугу Комитету помощи детям басков. Мерседес и Кармен чувствовали себя уютно. Даже разрисованная керамическая плитка, которую они положили на стены, а также заключенный в рамку пейзаж Сьерра-Невады позволял и им чувствовать себя как дома.
        Но угроза фашизма росла; испугались даже те, кто помогал Республике в Испании. Война вспыхнула по всей Европе. В сентябре 1940 года в Лондон вступили войска, и впоследствии все восемь месяцев его постоянно бомбили.
        - Теперь в нашей стране царит мир, а на нас нападают…  - сказала однажды ночью Мерседес Кармен, когда они, испуганные, прижавшись друг к другу, сидели в бомбоубежище Андерсона в глубине сада.
        - Мы находимся в чужой стране, в нас целятся немцы - в этом есть некая доля иронии - задумалась Кармен.  - Однако ты не права. В нашей стране не так уж все и гладко. Сотни тысяч политических заключенных - разве это хорошо?
        Война против Гитлера была ужасной, но, когда она достигла своего апогея, детей эвакуировали из Лондона, и теперь уже не было разницы, где жить,  - здесь или в Бильбао. В Испании страна повернулась против своих жителей. В Лондоне же не происходило ничего отвратительного. Здесь царил страх, но не террор.
        Обитатели террасы часто ночевали в бомбоубежище. Оно было самым безопасным местом. Мерседес и Кармен часами разговаривали о прошлом и о том, что их ждет в будущем. У последнего не было направления, поэтому их мечтам не было предела. Территория отсутствовала на карте.
        Уроки английского и домашняя работа отвлекали Мерседес. Осенью 1941 года пришли добрые вести о строительстве «El Hogar Espanol»[96 - «Испанский приют» (исп.).]. Премьер-министр Республики в изгнании Негрин подписал договор о возведении Инвернесс Террас - квартала эмигрантов. Это стало главной целью испанских эмигрантов, которые не могли вернуться в свою страну.
        Квартал стал сердцем их социальной и культурной жизни, и все, начиная с Мерседес, полировавшей каминные полки, и заканчивая интеллигенцией и политическими эмигрантами, объединились, чтобы общаться, а иногда и петь. Иногда они даже отмечали праздники. Ради такого случая Мерседес откладывала в сторону свою метелку для уборки пыли и танцевала. Вихрь оборок пышной юбки и цоканье металлических набоек на туфлях каждый раз помогали ей почувствовать себя живой. Она была той, кем и являлась, мысленно перемещаясь домой. Другие тоже могли петь, танцевать, играть на гитаре или кастаньетах. В теплую ночь, когда окна были распахнуты настежь, люди собирались на улице и слушали топот ног, похожий на пулеметную очередь, сладкие мелодии гитары, играющей фламенко. Время от времени некоторые испанцы, включая Мерседес, выступали перед публикой.
        Она стала регулярно получать письма и фотографии от мамы и наконец-то сама описала ей свою историю. Из того, что Конча рассказала об отце, Мерседес сделала вывод, что он уже не тот человек. Это расстроило девушку, она очень сильно захотела вернуться домой, чтобы помочь. В следующих письмах Конча более подробно рассказала, что произошло с Антонио, а также изложила основные новости об Испании. Мерседес поняла, что Кармен была права. До тех пор пока людей будут незаслуженно сажать в тюрьмы и обращаться с ними как с рабами, в стране не будет мира. Каждый раз получая письмо с испанской маркой, она надеялась, что это от Хавьера. Она знала, что мама передала бы все, что он написал. Уже не раз Мерседес теряла надежду.
        Годы шли, и Мерседес все лучше говорила по-английски. В 1943 году она могла уже претендовать на должность секретаря. Вскоре после этого ей посчастливилось получить работу в Бекингеме, и она поняла, что поездки из Финсбери-парк будут отнимать слишком много времени. Кармен тоже была рада переезду; они нашли квартиру на юге Лондона.
        Жизнь была прекрасна в полном смысле этого слова, она подарила им чувство перемены. Теперь им не так часто удавалось быть в «El Hogar Espanol», но по крайней мере раз в месяц Мерседес получала приглашение потанцевать. Ее живые выступления всегда привлекали благодарную публику.
        Мерседес старалась много не думать о том напряжении, в котором жили родители. Дела в кафе, которым они владели, шли довольно удачно, несмотря на новый режим, но боль от потери троих сыновей никогда не утихала. Конча иногда думала, что уже выплакала все слезы, но это было лишь иллюзией. Ее печаль длиною в вечность постоянно давала о себе знать. Каждый день она как будто ходила по разбитому стеклу. Боль не утихала ни днем, ни ночью, поэтому каждый шаг должен был быть осторожным и предусмотрительным: это позволяло договориться с болью. Когда вечером уходили последние посетители, единственный звук, который могли вынести Конча и Пабло,  - это тихое тиканье часов.
        Письма шли в Лондон очень медленно. Конча всегда старалась казаться веселой, но она очень хотела помешать дочери вернуться домой. «Должно быть, у тебя интересная жизнь там,  - писала она,  - а если ты вернешься домой, ты поймешь, что все изменилось».
        Таким способом она пыталась удержать Мерседес подальше от страны, в которой остались лишь воспоминания и пустота.
        Из письма Мерседес родители поняли, что она приспособилась к новой жизни. И хотя их дочь всегда читала между строк родительских посланий, они никогда не старались заглянуть поглубже в смысл ее слов, никогда не подвергали даже тени сомнения тщательно создаваемое Мерседес впечатление, что она довольна своей жизнью.
        Отсутствие правды в письмах не значило, что они не любят друг друга. Совсем наоборот, они просто оберегали друг друга.
        Однако одно событие Конча не смогла утаить. В 1945 году умер Пабло. В Гранаде стояла одна из тех суровых зим, когда холодные потоки воздуха не идут на пользу и без того слабым легким, а отец уже был слишком болен, чтобы пережить эту зиму. Это был самый тяжелый момент в жизни Мерседес с тех пор, как она уехала из Бильбао.
        Когда война в Европе закончилась, а мужчины вернулись с фронта, центром общественной жизни испанских девушек стал местный клуб танцев «Локарно». После шести лет вооруженного конфликта и страха танцы стали прекрасным противоядием от ненависти. Таким образом они делились ощущениями, каково это - остаться в живых. Танец не требовал слов. Их ровесники танцевали вальс и квикстеп, так как увлечение латиноамериканскими танцами почти сошло на нет, но Мерседес и Кармен с легкостью его возродили.
        Танцевальный зал считался местом, где молодые мужчины и женщины учились флиртовать, и большинство из них преследовали одну четкую цель - найти вторую половинку. Мерседес была исключением. Последнее, о чем она думала,  - это о том, чтобы найти родственную душу. У нее уже была одна, и, когда она в пятницу и субботу выходила в свет, ее ничто не интересовало, кроме захватывающего трепета, который она испытывала от танцев.
        Юноши каждую ночь танцевали с разными девушками, некоторых они знали всю свою жизнь, а с некоторыми им приходилось знакомиться, и в глубине души они задавались вопросом, стоит ли им жениться на одной из них.
        Когда Кармен и Мерседес появились в «Локарно» в первый раз, они вызвали ажиотаж. Смуглые лица и сильный акцент выдавали в них иностранок. Хотя они и носили те же платья, что и местные девушки, на этом их сходство заканчивалось. «Они смуглые, как цыганки»,  - шептались люди.
        Больше года каждую пятницу и субботу они ходили в «Локарно», когда однажды Мерседес пригласил на танец молодой англичанин, которого она раньше не замечала.
        - Можно вас пригласить?  - спросил он, просто протягивая руку.
        Это было танго. Она и раньше танцевала его с сотнями других мужчин, но он был намного лучше остальных. Чуть позже той ночью она представила этот танец еще раз, вспомнила каждую ноту.
        Однако и молодой человек был очарован танцем с Мерседес. То, как ее легкое стройное тело отзывалось на его малейшее движение, совершенно не походило на сдержанную неторопливость большинства англичанок. После танца, когда он отправился пить пиво с друзьями, а она вернулась к подруге, он никак не мог поверить, что действительно танцевал с ней. Это было всего лишь воспоминание, что-то нереальное.
        На следующей неделе Мерседес надеялась, что стройный прекрасный англичанин снова пригласит ее на танец. Когда он подошел, она не разочаровала его и улыбнулась в знак согласия. На этот раз это был квикстеп.
        В том, как она танцевала, было что-то необыкновенное и волнующее. Несомненно, она танцевала лучше всех его предыдущих партнерш, и он понял, что ее движения были не просто проявлением чувств к нему. Время от времени он ощущал, что она ведет в танце. Эта смуглая испанская девушка была намного сильнее, чем казалась.
        «Я встретила человека, который прекрасно танцует,  - писала Мерседес матери.  - Большинство англичан такие неуклюжие, даже когда они стараются».
        В своих письмах Мерседес всегда рассказывала о танцах. Среди всех тем для разговора эта была самая веселая, и Конча обрадовалась, когда однажды Мерседес написала ей, что она выиграла соревнование.
        «Моим партнером был тот молодой человек, о котором я тебе писала. И мы отлично справились. На следующих выходных состоится чемпионат Великобритании, и если мы выиграем, то станем чемпионами Объединенного королевства»,  - сообщала она.
        Их партнерство длилось несколько лет, они встречались не только на танцевальной площадке, а время от времени за чашкой чая, заблаговременно при этом договорившись. Они побеждали во всех соревнованиях, в которых участвовали, а их стиль и грация изумляли каждого. Они не оставляли ни одного шанса другим танцорам. Наблюдать за ними было одно удовольствие, а судьи видели восторг на лице Мерседес, когда она кружилась возле них.
        Приближался 1955 год. Почти через десять лет после того, как они станцевали впервые, он сделал ей предложение. Мерседес была чрезвычайно удивлена. Все это время она даже не догадывалась, что ее партнер был влюблен в нее. Она была совершенно потрясена. Это было как гром среди ясного неба. Она любила Хавьера, и только его, ее терзало непонятное чувство вины.
        Кармен была несговорчива. Она уже три года была замужем и ждала второго ребенка.
        - Ты должна посмотреть правде в глаза, Мерседес,  - сказала она.  - Неужели ты когда-нибудь встретишь Хавьера?
        Вот уже более пяти лет Мерседес не осмеливалась задать себе этот вопрос.
        - Если бы он был жив, ты бы обязательно узнала что-то о нем, разве не так?
        Она знала, что, возможно, Кармен права. Хавьер знал адрес ее матери, и, если бы он был жив, Конча пересылала бы письма. Однако все это время ее терзали сомнения, что письма могли приходить на другой адрес и что мужчина, которого она так сильно любила, был жив.
        - Я не знаю. Но я не должна бросать его.
        - Ну, ты не должна терять вот этого также. Он находится здесь и сейчас, Мерседес. Это будет глупо с твоей стороны - позволить ему уйти.
        В следующий раз, когда они танцевали, Мерседес попыталась взглянуть на партнера с другой стороны. Она всегда относилась к нему только как к брату, а не как к любимому человеку. Это когда-нибудь изменится?
        Они сели пить чай. Мерседес почувствовала, что это подходящий момент. Им нужно было поговорить.
        - Ты можешь обдумывать мое предложение столько, сколько тебе необходимо. Я буду ждать. Если понадобится, и двадцать пять лет,  - сказал ее партнер по танцам.
        Мерседес наблюдала за выражением его лица, когда он говорил. Оно излучало такое тепло и доброту, что молодая женщина удивилась, почему она не растаяла. Бледно-голубые глаза смотрели на нее, и она понимала, что он говорит искренне. В этом не было ошибки.
        Ей понадобилось чуть меньше двадцати пяти лет, чтобы принять решение. В течение нескольких месяцев она поняла, что будет глупо потерять такого милого человека.
        - Ты не ошибешься, если выйдешь за него,  - настаивала Кармен.  - Если вы так подходите друг другу на танцевальной площадке, представь…
        - Кармен!  - воскликнула Мерседес, краснея.  - Что ты такое говоришь?!
        Она написала матери о своей помолвке. Мерседес очень хотела, чтобы Конча приехала на свадьбу, но теперь мать уже была пожилой женщиной и боялась отправляться далеко. Не меньше она переживала из-за того, разрешат ли ей вернуться назад в Испанию после этого. Мерседес прекрасно понимала мать. За месяц до свадьбы из Гранады пришла посылка. Мерседес была заинтригована, увидев неровный почерк матери на коричневой бумаге и ряд марок с изображением головы Франко, почерневшей от франкировальной машины. У Мерседес тряслись руки, когда она отрезала веревку тупыми кухонными ножницами.
        Это была белая кружевная мантилья, которую Конча надевала на собственную свадьбу. Сорок пять лет она лежала, упакованная в тонкую оберточную бумагу, и сохранилась, тогда как многие другие вещи были утеряны. Она была цела и невредима, разве что немного потемнела. Казалось чудом, что ее доставили в целости и сохранности. Под слой коричневой бумаги мама положила пакет, завернутый в местную газету «Эль Идеаль». Мерседес отогнула край, доставая мантилью. Газета была месячной или двухмесячной давности, но она взглянула на нее позже. От одного названия в животе все перевернулось.
        Внутри было письмо от матери, а в конверте лежала недорогая золотая цепочка.
        «Я также надевала ее на свою свадьбу,  - писала Конча.  - Моя мама подарила ее мне, а сейчас я отдаю ее тебе. Когда-то у меня был крестик, но я сняла его и, кажется, потеряла. Я думаю, ты знаешь, как я отношусь к церкви».
        Мерседес огорчало не только отсутствие Кончи на свадьбе: ее не любили родители жениха. Мерседес была иностранкой, а некоторые люди тогда боялись чужеземцев, поскольку были убеждены, что они прибыли чуть ли не с другой планеты. Также не радовало их и то, что она на несколько лет старше их сына, но к тому времени, когда они стали мужем и женой, их мнение слегка изменилось.
        Бракосочетание проходило в регистрационном бюро в Бекингеме. На невесте было простое облегающее хлопчатобумажное платье до колен с рукавами в три четверти, которое она сшила сама, а волосы были подобраны вверх в испанском стиле и украшены экстравагантной кружевной мантильей, ниспадающей до плеч. Кармен выступала свидетельницей, а большинство гостей были испанскими эмигрантами, которые так же, как и Мерседес, остались в Великобритании.
        Виктор Сильвестер, великий вокалист музыкальной группы, много раз наблюдавший, как они танцуют, прислал телеграмму на адрес администратора местной гостиницы: «Счастливым молодоженам! Пусть ваш брак будет таким же идеальным, как танец!»
        Глава тридцать восьмая
        Мигель разобрал пачку писем почти до конца. Соня видела, что только один листок оставался у него в руке. Сейчас уже было за полночь, и Соня беспокоилась, что он слишком устал, чтобы продолжать. У истории Мерседес, если она на этом заканчивалась, был счастливый финал, и, скорее всего, она этим должна была удовольствоваться.
        - Вы уверены, что не слишком устали?  - тревожно спросила она.
        - Нет, нет,  - ответил он.  - Я должен прочитать тебе вот это. Это последнее письмо, которое пришло спустя некоторое время после свадьбы.
        Англия предоставила мне безопасное убежище, в котором я очень нуждалась. Я все еще иногда чувствую себя иностранкой, но здесь много добрых людей.
        Безусловно, танцы сохранили мою душу, и делали это с тех пор, как я попала сюда. Казалось, что англичане представляют себе Испанию только так: женщины, танцующие в платьях со множеством оборок и щелкающие кастаньетами. Танцы не дают мне забыть о том, кто я есть, но иногда лучше об этом не вспоминать.
        И конечно же, я стала счастливой благодаря прекрасному человеку, за которого вышла замуж. Я прямо сейчас могу сказать, что он младше меня, но у него доброе лицо, и он танцует, по выражению англичан, как Фред Астер. К тому же у него белокурые волосы и бледное лицо - он совершенно не похож на испанца. Я уверена, вам бы понравился…
        Соня затаила дыхание. Она с трепетом ждала, когда будет произнесено имя.
        …Джек.
        Соня до крови укусила губу. Шея и грудь тряслись от невыплаканных слез. Она не хотела, чтобы Мигель увидел, какое впечатление произвело на нее письмо. Она не была уверена, что пришло время все объяснить. Ему еще немного осталось дочитать.
        Здесь никто на самом деле ничего не знает об Испании, и я мало что рассказала своему новому мужу о Гранаде и, конечно же, ничего об ужасах нашей войны.
        Мне до сих пор интересно, что случилось с Хавьером. Я часто о нем думаю.
        Я знаю, ты понимаешь, почему я не вернулась, ты понимаешь, что причиной тому была моя семья и, возможно, человек, которого я тоже любила.
    Мерседес
        Впервые Соня заметила, что не она одна скрывала слезы. Щеки Мигеля тоже были влажными. Она удивилась, что он так растрогался, так как история для него не была новой; она обняла его, протягивая бумажную салфетку, чтобы он вытер лицо.
        - Вы очень любили их, семью Рамирес?  - мягко спросила она.
        Несколько минут они сидели молча. Соне требовалось время, чтобы все обдумать. Теперь не оставалось никаких сомнений - это история жизни ее матери, о которой она до сих пор ничего толком не знала. Она была растрогана до глубины души, и, безусловно, если бы отец детально изучил историю жизни жены, он тоже был бы потрясен. Ей нужно было все взвесить: пойдет ли такое знание на пользу пожилому человеку?
        Рассказ Мерседес лежал перед ними на столе, и уродливые старые пальцы Мигеля собрали страницы, аккуратно сложили их по привычному загибу и положили назад в конверт. Соня отметила, что эти письма читали и перечитывали много раз. Странно. Почему эти письма от ее матери и бабушки так много значили для Мигеля? Сердцебиение участилось, она не могла сама ответить на вопрос. И не могла заставить себя задать этот вопрос.
        Мигель смотрел теперь на Соню. Она видела, что он хочет что-то сказать.
        - Спасибо, что выслушали,  - сказал он.
        - Не вы должны меня благодарить!  - ответила Соня, пытаясь совладать с эмоциями.  - Это я должна благодарить вас. Именно я настояла на том, чтобы вы рассказали мне об этом.
        - Да, но вы так внимательно слушали.
        Теперь настал ее черед. Ей не терпелось показать Мигелю фотографии, которые она носила с собой, и теперь она точно знала, что Мерседес Рамирес и ее мама - одно лицо. Это больше не вызывало сомнений.
        - Вы знаете, на то есть причина,  - сказала она, роясь у себя в сумочке в поисках кошелька.
        Она нашла две фотографии, одну - ее матери-подростка в костюме для фламенко, на другой была запечатлена группа детей, сидящих на бочке.
        Мигель взял снимок.
        - Это же Мерседес!  - взволнованно сказал он.  - Где вы взяли эти фотографии?
        Она колебалась.
        - У отца,  - ответила она.
        - У отца?  - недоверчиво воскликнул Мигель.  - Ничего не понимаю…
        Прошла минута или две, прежде чем она действительно смогла произнести хоть слово.
        - Мерседес была моей мамой.
        Какое-то мгновение он молчал, и Соня спасовала перед напряженным пристальным взглядом.
        - Посмотрите,  - сказал он, указывая на детей на второй фотографии.  - Вы понимаете, кто эти дети, не так ли? Это Антонио, Игнасио, Эмилио… и ваша мать.
        - Это так странно,  - тихо ответила Соня.  - Это действительно они.
        Мигель медленно встал.
        - Думаю, нам надо выпить,  - сказал он.
        Соня наблюдала, как он пересек комнату, и на нее нахлынуло чувство благодарности. Он вернулся с двумя бокалами коньяка, они еще немного посидели. Казалось, им столько всего нужно еще сказать.
        Соня объяснила, почему ее тянуло в кафе Мигеля больше, чем куда-либо.
        - Оно самое прелестное на площади,  - сказала она.  - Но, возможно, в «Бочке» было что-то для меня знакомое. Я думаю, что эта детская фотография осталась в моем подсознании.
        - Ты как будто узнала его,  - пробормотал Мигель.
        - Да, но это не главное, не так ли? И я лишь сейчас догадалась, что означало название кафе… «Бочка». Я все же должна заняться испанским!
        Соня заметила на стене часы. Половина второго. Ей действительно нужно было идти. Несколько минут они крепко обнимались. Казалось, он не хочет ее отпускать.
        - Мигель, большое вам спасибо за все,  - сказала она.
        Пусть эти слова звучали нелепо, но ничего больше нельзя было сказать. Глаза наполнились слезами, когда она крепко поцеловала его в обе щеки.
        - Я увижу тебя перед отъездом?  - спросил он, уже обращаясь к ней как к старой знакомой.
        - Мой самолет улетает после обеда, так что у меня будет несколько часов утром,  - ответила она.  - Я приду на завтрак.
        - Приходи как можно раньше. Я хочу тебе кое-что дать, прежде чем ты улетишь.
        - Хорошо,  - сказала Соня, пожимая руку.  - Увидимся утром. В половине девятого?
        Старик кивнул.
        Как только Соня вставила ключ в замок квартиры Мэгги, за спиной возникла подружка.
        - Привет!  - весело сказала она.  - Ты тайно танцевала сальсу?
        - Не совсем,  - ответила Соня.  - У меня действительно был необычный день.
        Мэгги сама пережила немало приключений в этот вечер и не была настроена задавать лишние вопросы. Несмотря на усталость, Соня села рядом с подружкой и выслушала рассказ о новом молодом человеке, который появился в жизни Мэгги. Этот должен был стать особенным, Мэгги чувствовала всем сердцем.
        Прежде чем они легли спать, Соня сказала Мэгги, что скоро приедет и останется еще на несколько дней.
        - Для меня ты всегда желанный гость,  - сказала Мэгги.  - Ты это знаешь. Просто дай знать, я буду ждать.
        Поспав несколько часов, Соня отправилась по уже знакомому маршруту в «Бочку». Мигель знал, что она придет вовремя, и cafe con leche уже ожидал ее в баре. Вскоре они вышли из кафе и повернули за угол, где был припаркован старенький «сеат» Мигеля.
        - Место, которое я хочу тебе показать, находится за городом, поэтому нам придется ехать на машине,  - объяснил он.
        Они ехали двадцать минут, обсуждая сложное одностороннее движение в Гранаде, минуя большие проспекты, обсаженные деревьями, сворачивая на мощенные булыжником улицы, настолько узкие, что по ним едва могла проехать одна машина. Они обогнули самый старый район, а затем дорога пошла в гору.
        В дороге они разговаривали мало, но их молчание не было гнетущим. Соня наслаждалась захватывающими пейзажами, которые окружали Сьерра-Неваду. Неудивительно, что эти земли были важны как для арабов, так и для христиан.
        Наконец они добрались до места. За массивными декоративными воротами было припарковано несколько десятков машин. Это было похоже на вход во французский замок.
        - Где мы?  - спросила она у Мигеля.
        - Это муниципальное кладбище.
        - О,  - тихо произнесла она, припоминая, что когда-то он уже пытался уговорить ее побывать здесь.
        Пока он парковал машину, приехал похоронный кортеж. Кроме катафалка было еще восемь блестящих лимузинов, из которых появилась большая группа хорошо одетых скорбящих. На всех женщинах были черные кружевные мантильи, за которыми они спрятали лица. На мужчинах - темные костюмы, хорошо сшитые, по размеру, элегантные.
        Вся группа медленно, уныло шла за гробом, пока не исчезла в воротах, а оставшиеся шоферы прислонились к блестящим капотам и с удовольствием курили.
        Мигель посмотрел на них, и Соня почувствовала, что ему есть, что сказать. Его голос дрожал. Это напомнило ей ту горечь, которую она почувствовала при первой встрече с ним, что насторожило ее и тогда, и теперь.
        - Во время гражданской войны погибло много людей, и они не удостоились таких похорон,  - сказал он.  - Сотни людей были попросту брошены в братскую могилу.
        - Это ужасно,  - выдавила Соня.  - Разве их семьи не хотят узнать, где они?
        - Некоторые из них действительно хотят,  - сказал он.  - Но не все.
        Они вышли из машины и медленно побрели в сторону кладбищенских ворот. Соня поразилась количеству и размерам могил. Кладбища в Англии отличались от этих. Она подумала о кладбище на юге Лондона, где была похоронена ее мать, и содрогнулась. Это было огромное пространство, засаженное травой, с бесконечными рядами надгробий. Раз в год, когда она ездила навещать отца, Соня останавливалась здесь, затем проезжала мимо, хотя ограда позволяла различить близко расположенные могилы. На них до сих пор лежали свежие цветы и ярко-желтые и оранжевые венки, слово «Папа», выложенное красными гвоздиками, или «Мама» в белых хризантемах, или изредка плюшевый медвежонок, при виде которого щемило сердце. За редким исключением, на самых старых могилах не было ничего, лишь лежало несколько засохших, затоптанных ногами цветков.
        Искусственные цветы были повсюду; те, кто приносил их, явно не следовали изречению «Memento mori»[97 - «Помни о смерти» (лат.).].
        Кладбище Гранады очень сильно отличалось от других. У некоторых усопших были надгробья размером с маленькие дома. Кладбище было похоже на деревушку из белого мрамора, с улицами и маленькими садами.
        Здесь хотелось размышлять, и в это утро, в среду, тут было мало людей. Ни Соня, ни Мигель не желали начинать разговор.
        Пространство было разделено на несколько десятков отдельных секторов и открытый внутренний дворик, в каждом из которых находились могилы огромных размеров, кресты и мемориальные плиты с именами умерших. Но больше всего поразило Соню то, что несмотря на масштабы этого места, ни одна могила не казалась брошенной.
        На них повсюду были цветы, они полностью соответствовали словам, которые пишут в таких случаях: «Tu familia no te olvida».
        Многое из обещанного было правдой.
        - Можно я здесь поброжу?  - спросила Соня, продвигаясь вперед и собираясь все тщательно рассмотреть.
        Мигель остановился, чтобы купить у входа небольшой цветок, и она предположила, что он был бы не против остаться один на несколько минут. Она решительно шла по тропинке, которая, казалось, ведет к границе кладбища, лишь для того, чтобы выяснить, есть ли еще какой-нибудь участок за стеной. Во всех направлениях кладбище казалось почти безграничным. Соня понятия не имела, как долго она шла. Ее очаровало великолепие большинства могил. Некоторые из них украшали ангелочки, охранявшие вход в семейную гробницу, потрясающей красоты колонны и замысловатые каменные венки; на них были богато убранные железные кресты, такие же прекрасные, как и мраморные, а также повсюду - цветы. Она заметила нескольких женщин, несущих бидоны с водой, и одну - с совком и щеткой, она нежно вытирала могильную пыль с порога своих прародителей. Это было очень трогательное зрелище.
        Она вернулась и в конце концов нашла Мигеля недалеко от того места, где оставила его сидеть на каменной скамейке.
        - Простите, что меня не было так долго,  - извинилась она.
        - Не беспокойся. Время здесь стоит на месте.
        - Это точно,  - улыбнулась Соня.
        Она села на скамейку рядом с ним. Сейчас было позднее утро. Солнце сильно припекало, и они были рады спрятаться в тени под деревом. Напротив них возвышалась большая стена. Сверху донизу в шесть рядов располагались мемориальные плиты. Напротив каждой был выступ, куда люди ставили маленькие вазы с цветами.
        - Ты узнаешь эти имена?  - спросил Мигель.
        Прямо напротив них, вторая строчка снизу:
        Игнасио Томас Рамирес
        28-1-37
        Пабло Висенте Рамирес
        20-12-45
        Конча Пилар Рамирес
        14-8-56
        Она заметила цветок, который Мигель купил ранее, его розовые бутоны касались букв фамилии, а напротив стоял немного увядший букет из восхитительных красных роз.
        - Такое ощущение, что кто-то тоже приходил сюда навестить их,  - сказала Соня.
        Мигель ничего не ответил, и она посмотрела на него. Он покачивал головой.
        - Только я,  - сказал он, сверкая глазами.  - Только я.
        Соня хотела задать вопрос, который вертелся у нее на языке с прошлой ночи, когда она поняла, насколько серьезно он относится к семье Рамирес.
        - Почему?  - спросила она.  - Что вас так связывало с этой семьей?
        Какое-то мгновение ему было трудно говорить. Казалось, ему нужно было глотнуть воздуха, прежде чем он смог что-то сказать.
        - Я Хавьер. Хавьер Мигель Монтеро.
        Соня тяжело задышала, не в силах поверить.
        - Хавьер! Но…
        Один лишь жест казался естественным ответом на этот вопрос. Она нежно взяла его морщинистые руки, и некоторое время они пристально всматривались друг другу в глаза. Соня поняла, что Мерседес чувствовала все эти годы, а Хавьер вглядывался в отражение Мерседес, которое он видел в лице ее дочери.
        Наконец Соня заговорила.
        - Хавьер,  - сказала она. Казалось странным называть его сейчас по имени, и старик перебил ее.
        - Называй меня Мигель,  - попросил он.  - Меня так уже давно называют. С тех самых пор, как я вернулся в «Бочку».
        - Конечно, если ты так хочешь, Мигель,  - сказала Соня. Ее волновало еще очень многое, но она не хотела больше причинять ему боль.
        - Ты можешь рассказать, что случилось?  - нежно спросила она.  - Когда ты вернулся в Гранаду?
        - Меня выпустили из Долины Павших в 1955 году,  - начал он.  - Я «исправился благодаря труду» - вот что они сказали, забыв про тот факт, что я прежде не совершал преступлений ни здесь, ни там. Однажды я вернулся в «Бочку», ничего не зная. У меня не было родных ни в Малаге, ни в Бильбао. Я был полной развалиной после Куалгамурос. Два пальца на левой руке были сломаны и плохо срослись, поэтому я знал, что больше не смогу заработать на жизнь игрой на гитаре. Я действительно не знал, что делать.
        Мигель замолчал на какое-то мгновение.
        - Очень просто, я не знал, куда еще идти. Конча радушно приняла меня и пригласила пожить у нее дома. Она обращалась со мной как с сыном.
        - Но Конча умерла вскоре после того, как ты вернулся,  - заметила Соня.
        - Да, так и было. Она почти сразу же заболела, но я ухаживал за ней, как мог.
        - Она когда-нибудь писала Мерседес о том, что ты здесь?
        - Нет,  - резко ответил Мигель.
        - Я полагаю, все равно бы открылось, что она много лет знала, что ты жив.
        - Она сказала мне, что Мерседес живет в Англии и что она там осела.
        - Но она так сильно тебя любила.  - Соня задыхалась от переполнявших ее эмоций.  - А ты любил ее?
        - Очень,  - сказал он.  - Но я знал, что она счастлива, и был за нее рад. Было бы жестоко забирать у нее это. В ее жизни было столько горя…
        Уже час или около этого они оба грелись на солнце. Соня почувствовала, что не имеет права осуждать решение бабушки скрыть информацию от дочери. Если бы она так поступила, Сони бы сейчас здесь не было.
        Она сидела, восхищаясь благородством и безмерной любовью.
        Глава тридцать девятая
        Несмотря на то что после весны всегда наступает лето, в апреле Англия все еще утопала в объятьях зимы. Ночью, когда самолет Сони приземлился, было очень холодно; на автостоянке землю устилал тонкий слой снега. Руки Сони посинели, пока она чистила лобовое стекло.
        Она зашла в пустой дом, как будто вторглась в чужую собственность в поисках разгадки чьей-то жизни. Заглянула в гостиную. На кофейном столике - ваза с засохшими розами, лепестки разбросаны на копиях «Сельской жизни». На каминной полке - ряд приглашений на вечеринки с коктейлями и две «дискеты», как их обычно называл Джеймс, приглашения на официальные корпоративные вечера, которые печатали на карточках в несколько миллиметров толщиной. Одна из них приглашала на охоту в Шотландии, на сегодняшнее число. Вероятно, там Джеймс и находился сейчас.
        На полу возле кухонной двери стояла дюжина пустых бутылок из-под красного вина, а в раковине - грязный стакан, что было типично для Джеймса, который не любил ничего мыть и убирать.
        Соня взяла сумку и машинально отправилась спать в комнату для гостей. Растущая отчужденность по отношению к Джеймсу была одной из причин, по которой она вернулась в Гранаду. Почти все забылось, пока она не повернула ключ в замке. Лондон казался таким далеким, когда Мигель рассказывал свою историю.
        Неделя прошла спокойно. Соня ничего другого и не ожидала. На первом месте в ту пятницу у нее был урок сальсы, который словно бы возродил ее. После нескольких безжизненных дней в офисе и странной домашней атмосферы оживляющее волшебство танцев возвращало ее к жизни, и на сердце становилось легко.
        В выходные пришло приглашение от родителей Джеймса. Она трепетала от страха как никогда, но Джеймс явно ждал этой поездки. Нужно было появиться у них, так как отказ вызвал бы множество разных вопросов. Джеймсу и Соне было проще не разговаривать друг с другом, и всю поездку они молчали. У нее была прекрасная возможность поведать Джеймсу о своих необычных открытиях, но не было ни малейшего желания даже упоминать о них. Это были бесценные вещи, и она не могла вынести даже мысли о том, что он будет смеяться или сделает вид, что ему неинтересно.
        На обед были приглашены несколько старых семейных друзей, включая крестного Джеймса, и Соня отметила, что она единственная из пяти присутствующих женщин не носит жемчуг. Соня определенно чувствовала себя не в своей тарелке. Она посмотрела на Джеймса, оторвав взгляд от поблекшего серебра и фарфора английской фабрики «Веджвуд», и поняла: никто и мысли не допустит, что их не связывают теплые чувства. Ни одна из супружеских пар, сидящих за столом, не оказывала друг другу знаков внимания. Возможно, холод между супругами был обычным делом в их графствах.
        Большой дом приходского священника, расположенный на сквозняке, был отреставрирован в 1970 году, и в этой комнате Джеймс и Соня всегда спали, когда оставались здесь на ночь. В углу стояла абрикосового цвета раковина, а куски обоев свисали со стен, как оторванная кожа. Шторы были громадными, с гирляндами, портьерами и шелковыми отделками, но сейчас у них был удручающий вид. Диана, мать Джеймса, с трудом замечала постепенные этапы разрушения и предоставляла мужу ремонтировать сломанную дверную ручку необычной формы и протекающий кран. Соня отметила для себя, как именно предпочитает жить английский высший класс: в разлагающемся обществе, но с благородными манерами. Возможно, это и объясняло, почему Джеймс был таким привередливым в отношении убранства собственного дома.
        После того как она представила, каким был дом десять лет назад, свекровь обратила ее внимание на сад, где Соня увидела аккуратно проложенные дорожки и буйно разросшиеся грядки, которые снабжали их неимоверным количеством цуккини и латука в одно и то же время года, обязывая их время от времени сидеть на очень строгой диете, а в остальные месяцы не давали никакого урожая. Будучи истинной горожанкой, Соня находила такой образ жизни неприемлемым для себя.
        Соня и Джеймс спали на отдельных кроватях на небольшом расстоянии друг от друга, но в ту ночь, когда Джеймс поднялся наверх после того, как допоздна засиделся с отцом за рюмкой и сигарой, он плюхнулся на край кровати и толкнул ее в спину.
        - Соня, Соня…  - медленно произнес он в ее правое ухо.
        Сжавшись от холода, Соня прижимала к себе грелку, но, несмотря на это, она совсем окоченела. «Пожалуйста, оставь меня в покое»,  - просила она мысленно.
        Он залез рукой под одеяло и потряс ее за плечо.
        - Соня… давай, вставай, Соня. Ради меня.
        Хотя у нее хорошо получалось притвориться мертвой, он прекрасно знал, что она не спит. Только настоящий мертвец не очнулся бы от его грубых толчков.
        - Черт побери, Соня… ради всего святого.
        Она слушала, как он топает по комнате, неуклюже готовясь ко сну. Не оборачиваясь, она могла представить следующую картину: вельветовые брюки, рубашка и пуловер скомканы в одну кучу возле кровати, хорошо начищенные коричневые ботинки беспорядочно разбросаны, так что если нужно будет встать ночью, то обязательно на них наткнешься. Затем послышалось шумное сплевывание - это он чистил зубы и бросил зубную щетку в стакан, при этом дергая за шнур, чтобы отключить свет над умывальником; ее уши практически привыкли к этим звукам, однако уловили шум маленькой пластиковой ручки, тихонько ударившейся о зеркало.
        Он откинул в темноте ватное одеяло, и, когда наконец лег на кровать, под ним заскрипели пружины. Только потом он заметил, что оставил свет включенным.
        - Черт, черт, черт…  - Это было похоже на Джеймса. Он потопал к выключателю возле двери и наткнулся спиной на кровать в темноте, зацепившись, что было неудивительно, за свой ботинок. Затем последовало очередное ругательство, и лишь после этого воцарилась тишина.
        Соня с облегчением вздохнула и повернулась на бок. Выпив портвейна, Джеймс будет всю ночь крепко спать.
        Рано утром Соня спустилась вниз, чтобы приготовить себе чай, ее дыхание превращалось в облачко пара. Свекровь уже сидела за кухонным столом, ее огрубевшие от работы на огороде руки сжимали горячую кружку.
        - Угощайся,  - сказала она Соне, пододвигая через весь стол чайник и при этом не отрываясь от газеты.
        Вероятно, если бы дом не стоял на сквозняке, внутри не было бы так холодно, отметила Соня, наблюдая, как жидкость коричневого цвета льется в треснувшую кружку, стоящую на столе.
        - Спасибо… Как огород?  - спросила она, зная, что это единственная тема, интересующая свекровь.
        - О, ты знаешь, так себе,  - сказала она, не поднимая глаз от газеты.
        Постороннему человеку было бы трудно истолковать это сдержанное высказывание, но Соня знала, что оно служило для того, чтобы продемонстрировать ей, невестке, холодное отношение, граничащее с равнодушием.
        Как и было заведено, в то утро они отправились на прогулку с лабрадорами. Диана казалась высокомерной в наряде от «Бар-бур» и не преминула высмеять Сонину курточку из искусственного меха. Они с Джеймсом шли впереди, а ее муж Ричард замыкал шествие. Этот стройный мужчина немного прихрамывал и опирался на трость с тех пор, как год назад повредил бедро.
        По непонятной причине Соне сегодня было немного жаль своего свекра. Он выглядел потрепанным, как полинявшая старая рубашка. Когда она пыталась с ним заговорить, он был нелюбезен, холоден, походил на человека, который предпочитает только собственное общество. Он был из тех людей, которые наслаждаются тишиной, время от времени нарушаемой лаем собак. Они гуляли вокруг озера. Холод проник через подошвы ботинок, и Соня продрогла до костей. В свою очередь и Ричард нарушил тишину.
        - Когда же ты собираешься подарить Джеймсу сына и наследника?  - спросил он.
        У нее перехватило дыхание: она оказалась в глупейшей ситуации из-за типичной для мужчин прямолинейности. Какой вразумительный ответ она могла дать? Что вообще можно ответить на такого рода вопросы?
        В глубине души она желала уточнить вопрос, оспорить каждое слово: что он хотел этим сказать? «Подарить» Джеймсу сына, как будто это будет для него подарком, а эта смешная идея - ребенок станет «наследником»! Это было так похоже на них, землевладельцев, но больше всего ее волновало ударение на слове «сын».
        Она с трудом сглотнула, пораженная дерзостью вопроса. Они ожидали ответа, выбора не было. Соня не могла порвать этого человека на кусочки или попросту ответить одним простым излюбленным словом, возможно, сказав при этом шокирующую правду: «Никогда!»
        Вероятно, это вызвало бы нервный смех, и ответ остался бы неопределенным.
        - Не знаю,  - ответила она.
        К тому времени как они вернулись домой, все окоченели от холода.
        Впервые за минувшие два дня в доме стало теплее. Джеймс перемешал тлеющие огоньки в камине гостиной, и вскоре она ожила.
        Соня достаточно долго наблюдала за этой семьей, пока сидела за большим кухонным столом в ожидании ужина. Она поражалась собственной раздражительности. Когда Джеймс зашел на кухню, она нашла по крайней мере одну причину для недовольства.
        - Где открывалка?  - потребовал он, перебрасывая бутылку бордо из одной руки в другую.
        - На верхней полке комода, дорогой,  - терпеливо ответила мать.  - Обед почти готов.
        - Мы должны выпить по рюмашке перед обедом,  - сказал он ей.  - Ты же можешь подождать полчаса, не так ли?
        Это больше походило на заявление, чем на вопрос; в доказательство этого он вышел из комнаты, прежде чем мать успела ему возразить.
        После обеда Джеймс и его отец прикончили вторую бутылку вина и оставшийся портвейн и наконец пошли играть в снукер в старую заброшенную конюшню. К тому времени как они вернулись, Соня была готова уезжать, и ее собранная сумка стояла в прихожей.
        - Что за спешка?  - пьяным голосом спросил Джеймс.  - Мне нужно выпить кофе!
        - Хорошо. Но потом я бы хотела вернуться в Лондон.
        - Мы поедем, когда я выпью кофе.
        Соня позволила, чтобы последнее слово осталось за ним.
        Она устала от переговоров и решила приберечь силы для главного.
        В прихожей появилась Диана.
        - Так ты уезжаешь?  - спросила она, обращаясь к Джеймсу.
        - Соня, кажется, думает, что мы уезжаем,  - весело ответил Джеймс, играя роль заботливого мужа.
        Во время четырехчасовой поездки в Лондон, пока Джеймс был увлечен романом Дэна Брауна, Соня размышляла над предложением Мигеля, которое он сделал ей перед отъездом из Гранады,  - возглавить семейный бизнес.
        На следующее утро в пять часов Джеймс распахнул дверь спальни.
        - Я все еще жду,  - сказал он.
        - Что именно?  - сквозь сон спросила Соня.
        - Ответ.
        Ее неподдельно недоуменный взгляд раздражал его.
        - Танцы или наш брак. Помнишь?
        Соня беспомощно посмотрела на него.
        - Я улетаю в Германию и останусь там до пятницы, и будет мило с твоей стороны дать ответ к моему возвращению.
        Соня уловила нотку сарказма в его голосе и поняла, что это еще не все.
        - Я так полагаю, что ты не будешь никуда выходить, как обычно,  - добавил он.
        Соне буквально нечего было ответить. Или просто в этот момент ничего не хотелось говорить. Джеймс поднял сумку и уже через секунду спускался по лестнице.
        Глава сороковая
        Соня пошла на работу и весь день усердно трудилась. Во время обеда она позвонила отцу и попросила разрешения прийти к нему вечером.
        - Я обещаю, что приду ненадолго,  - сказала она.  - И не нужно беспокоиться об ужине.
        Джек Хайнс любил есть до шести часов и обычно в девять тридцать ложился спать.
        - Хорошо, дорогая, я приготовлю тебе сэндвич. Я думаю, у меня найдется немного ветчины. Согласна?
        - Это будет замечательно, папочка. Спасибо.
        На работе скопилось много дел, которые надо было разрешить в тот же день, и к тому времени, когда она вышла из конторы, было уже шесть тридцать. Движение машин из Лондона в час пик было интенсивным, поэтому она позвонила в дверь отца в восемь.
        - Привет, милая. Какой приятный сюрприз! В понедельник вечером! Это мило. Входи. Входи.
        Радость, которую испытывал Джек при встрече с Соней, никогда не уменьшалась. Он, как обычно, суетился, когда ставил чайник, искал для нее салфетку, ставил на стол печенье в жестяной банке. Сэндвич из белого хлеба, нарезанного в виде треугольников, с несколькими слоями огурца внутри лежал на маленьком обеденном столике, стоящем возле стены.
        - Спасибо, папа. Как приятно! Надеюсь, ты не против, что я пришла к тебе среди недели?
        - Почему я буду против? День недели не имеет никакого значения для меня, не так ли?
        Он вышел, чтобы приготовить чай. Когда он вернулся, еда была нетронутой. Соня не могла есть.
        - Соня, давай, ешь! Держу пари, ты ничего не съела за день. Может, мне приготовить что-нибудь другое?
        - Нет, папа, я действительно в порядке. Я сейчас поем.
        - Дорогая, ты хорошо себя чувствуешь?
        Соня улыбнулась отцу. Казалось, ничто не изменилось за тридцать пять лет. Он всегда суетился по поводу того, как она ест, и беспокоился, что она неважно выглядит.
        - Я в порядке, папа,  - нежно сказала она. Соня так нервничала, что у нее тряслись руки, но она пришла, чтобы рассказать ему кое-что, и не могла уйти, не сделав этого.
        - Я снова была в Гранаде,  - тихо произнесла она.  - Я встретила человека, который был знаком с мамой. Я даже не знала, что ее звали Мерседес.
        - Я всегда называл ее Мэри. Здесь никто не мог выговорить ее испанское имя.
        Джек осторожно выдвинул стул напротив Сони и присел.
        - Как чудесно встретить кого-то из ее прошлого! Тебе повезло! А они многое помнят о ней?
        Отец улыбался, проявлял сильное любопытство и хотел знать все, что Соне о ней рассказали.
        Его дочь изложила аккуратно сокращенную версию истории. Один раз она упомянула Хавьера, но не так, чтобы отец чувствовал себя второстепенным персонажем по отношению к нему. Он подарил Мерседес Рамирес самые счастливые годы ее жизни, и этот яркий драгоценный камень не должен лишиться блеска. Когда придет время, она подумает, как представить Мигеля.
        Джек Хайнс ничего об этом не знал. Он уважал желание жены не бередить прошлое.
        - Она всегда говорила мне, что танец может развеять грусть и плохие воспоминания,  - задумчиво сказал он.  - И я верю, что так и было. Когда мы кружились на танцевальной площадке, она становилась легкой как перышко. Она бы не могла так танцевать, если бы на душе был тяжелый груз.
        - Должно быть, для нее это было спасением,  - сказала Соня.  - Возможно, веселая обстановка, связанная с танцами, помогала ей выжить. Я даже точно знаю, что она имела в виду, когда говорила, что «танец может развеять грусть».
        Некоторое время они сидели молча. Джек посмотрел на часы - он давно уже должен был быть в постели.
        Соня маленькими глотками пила воду из стакана.
        - Тот человек, который держит «Бочку», предложил мне стать хозяйкой кафе.
        - Что? Он отдает его тебе?
        - Не совсем, но юридически оно принадлежит семье Рамирес, а я единственный живой член семьи.
        Больше всего Джека поразило именно это.
        - Что ты скажешь, если я перееду в Испанию? Ты будешь навещать меня?  - спросила Соня. Сейчас в ее голосе звучали нотки неподдельного возбуждения.  - Потому что я не поеду, если только ты не выполнишь мою просьбу.
        - А как же Джеймс? Он хочет уезжать?
        - Джеймс не едет.
        Отец не нуждался в дальнейших объяснениях. Он никогда не желал вмешиваться в ее отношения с Джеймсом.
        - Понятно.  - Это было все, что он сказал.
        Происходящее стало неожиданностью для Джека. Его жизнь плавно перетекала из одного десятилетия в другое, но это молодое поколение видело мир иначе.
        - Конечно, я буду навещать тебя. До тех пор пока ты будешь готовить что-нибудь хорошее и незамысловатое! А ты сможешь приезжать?
        - Да, папа, конечно,  - сказала она, касаясь руки отца.  - Вероятно, мы даже будем видеться чаще, чем раньше. Да и билеты на самолет довольно дешевые. Я хотела тебя кое о чем спросить. Ты не присмотришь за моими коробками? Недолго?
        - Разумеется, можешь положить их под кровать. У меня здесь много места.
        - Я вернусь за ними завтра, хорошо?
        - Это прекрасно, что я дважды повидаюсь с тобой на этой неделе! Просто позвонишь и скажешь когда.
        Джек Хайнс много лет не видел свою дочь такой счастливой. Они долго обнимались.
        - Ты действительно понимаешь, почему я уезжаю, не так ли?  - спросила его Соня.
        - Да,  - ответил он.  - Я думаю, да.
        Выпив немного виски, Джек Хайнс крепко заснул и видел в своих сладких снах темноглазую испанскую девушку, танцующую с ним пасадобль.
        Обратная поездка домой этой ночью заняла меньше двадцати минут. Соня тут же, не раздеваясь, легла спать. На следующий день она проснулась в семь часов. Впереди ее ждал тяжелый день, нужно было вставать.
        Она начала с одежды. Многое в гардеробе не соответствовало ее новой жизни. Костюмы и длинные платья она упаковала в хозяйственную сумку вместе с зимней верхней одеждой, которую она хранила десятилетиями вместе с огромным количеством обуви на высоких каблуках, в которой она никогда не будет ходить по мощеным улицам Гранады. Также имелись шляпки, которые она надевала на свадьбы, и сумочки всех цветов и оттенков. У нее была дюжина платков, большую часть из которых она даже не узнала. К тому времени когда она закончила, можно было насчитать двадцать три сумки, содержимое которых едва в них умещалось. Она тут же отвезла их в благотворительную организацию, чтобы, не дай Бог, не передумать. Однако был один предмет одежды, с которым она не знала, что делать,  - платье, которое она надевала на свою помолвку. Оно было сшито из тонкой шифоновой ткани лилового цвета, которую Джеймс купил для нее. Оно принадлежало не совсем ей, но с ним были связаны счастливые воспоминания, и это угнетало Соню.
        Были и другие вещи, которые сразу же оказались в мусорном ведре: отвратительный старый плащ и резиновые сапоги, которые определенно не понадобятся в Испании. Папки, забитые старыми рабочими бумагами, письма с заявлениями о принятии на работу, резюме, банковские счета, датируемые временами учебы в университете. Все это можно было выбрасывать.
        Она собрала коробку со своими любимыми компакт-дисками. Большую часть этой музыки Джеймс не слушал, поэтому он не будет скучать по ним. Сверху она положила несколько игрушек из своего детства, с которыми не хотела расставаться.
        Соня весь день была занята, нарочно погружаясь во все эти мелочи, чтобы не давать себе отчет в своих решительных действиях. Только когда она остановилась на десять минут, чтобы сделать чай, реальность происходящего задела ее за живое. Она удалялась от жизни Джеймса. Ужасная грусть, но все же не вина. Размешивая молоко в чае, Соня оглядела кухню и поняла, что та не вызывает у нее никаких эмоций. Это всегда было место Джеймса, оно им и оставалось.
        В спальне лежало еще немного вещей, которые надо было рассортировать, поэтому она поднялась по лестнице с чашкой чая. В одном она была абсолютно непреклонна - не следует брать вещи, которые не принадлежат ей. Дом останется совершенно невредимым; у нее даже не возникало желания взять их общие вещи. Мужчины редко засиживаются в одиночестве; немного подумав, она пришла к выводу, что вскоре кто-то займет ее место. Эта мысль пришла к ней в голову, когда ее взгляд упал на ювелирную шкатулку на туалетном столике. Она открыла крышку и вытащила старые ювелирные изделия, лежащие сверху. Ниже располагались выдвижные ящички, в которых лежали фамильные украшения, которые ей передала мама Джеймса, чтобы носить на официальных мероприятиях: изумрудные серьги, рубиновый кулон и довольно-таки отвратительные, но дорогие брошки. Соня вытащила их и положила в сейф, куда Джеймс всегда велел ей класть их на хранение. Она вспомнила, что в маленьком ящичке, отдельно от всех других, находилась золотая цепочка. Отец отдал ее Соне, когда умерла мама. Она нашла ее и повесила на шею. Руки тряслись, когда она застегивала ее.
        Затем она отправилась навестить отца. Он выглядел, как обычно, разве что казался немного подавленным.
        - Ты уверена, что поступаешь правильно?  - спросил он, когда они заталкивали две коробки под кровать.  - Я немного беспокоюсь за тебя.
        - Я знаю, что это выглядит опрометчиво, но я никогда ни в чем еще не была так уверена, папа,  - ответила Соня.  - И уверяю тебя, что я все обдумала.
        - Очень хорошо, дорогая. Но если что-то изменится, ты всегда можешь вернуться, ты знаешь об этом, не так ли?
        Он ничего больше не сказал на эту тему.
        - У меня есть кое-что для тебя,  - заявил Джек, шаркающей походкой пересекая комнату.  - Я думаю, ты будешь рада получить это сейчас.
        Сверху на комоде лежала коричневая бумажная сумка, которую он и вручил ей.
        По ее форме и весу Соня сразу же поняла, что находится внутри.
        - Твоя мама никогда не решалась выбросить это,  - сказал он.  - Ей было бы приятно думать, что их отвезут в Гранаду.
        Бумага зашелестела, когда Соня вынимала туфли. Мягкая кожа и железные набойки на носках и каблуках износились именно так, как описывал Мигель.
        - Похоже, это мой размер,  - сказала Соня.  - Возможно, в один прекрасный день я их надену…
        Какое-то время они сидели молча.
        - Почему бы тебе в скором времени не приехать, папа?  - спросила она, чтобы снять напряжение. Поглаживая туфли, она рассеянно говорила: - Приезжай через несколько недель. Я как раз разрешу жилищный вопрос к этому времени.
        Они нежно обнялись, и Джек наблюдал, как она спускается по лестнице, пока она вовсе не исчезла.
        Это был ее последний день в Лондоне; завтра она полетит в Гранаду. Она позвонила Мигелю и сказала, что возвращается.
        - Я так рад,  - ответил он.  - Надеюсь увидеть тебя в скором времени.
        Теперь осталось только написать письмо Джеймсу. Она боялась этого, но ей непременно нужно было ответить на его ультиматум и, возможно, объясниться.
        Дорогой Джеймс!
        Думаю, ты уже понял, каким будет мой ответ. Все очень просто: танцы для меня - смысл существования. Я не могу бросить их, это то же самое, что перестать дышать.
        Я не требую от тебя, чтобы ты простил меня и принял мое решение.
        Я не хочу ничего у тебя брать. Мне не нужна часть дома или процент от твоих доходов. Я думаю, единственное, что мы должны друг другу дать,  - это свобода.
        У адвоката есть адрес, по которому он будет отправлять мне корреспонденцию.
        Желаю всего хорошего, Джеймс, и надеюсь, что со временем ты пожелаешь мне того же.
    Соня
        Она написала несколько вариантов письма, некоторые из них были довольно длинными, но эта простая незамысловатая записка ясно выразила все, что она хотела сказать. Соня положила ее на кухонный стол. Именно сюда Джеймс первым делом направится в пятницу, когда приедет из аэропорта и захочет пить.
        Она уже собрала чемодан, уложив в него любимые вещи, которые не были отданы в благотворительный магазин, и заказала такси на следующее утро.
        В пять часов зазвенел будильник. Приняв душ и безупречно заправив кровать, Соня спустилась вниз. В последний раз с грустью окинув взглядом все вокруг, она протащила чемодан через порог, закрыла дверь на два оборота и опустила ключ в почтовый ящик. Она направилась к поджидавшей ее машине.
        Позже тем же утром, перелетая с севера на юг, она наблюдала за меняющимся пейзажем через смотровое стекло. Она смотрела на зазубренные верхушки Пиренеев, плавно переходящих в предгорье, за которыми открывались безмерные просторы земли, теперь уже разделенные на промышленные районы. Знакомые названия - Харама, Гвадалахара, Брунете - вспыхивали в голове, но следы войны совершенно стерлись.
        Когда самолет начал снижение в безоблачном небе, она подумала, как много недель ушло у мамы на то, чтобы преодолеть то же самое расстояние. Для Мерседес это были месяцы, для Сони - меньше часа. Вдалеке показалась Гранада. Когда они приземлились, сердце Сони забилось в предвкушении.
        В самолете было мало людей, поэтому через несколько мгновений Соня уже стояла на верхних ступеньках и чувствовала, как андалусский бриз приятно обдувает лицо. Вскоре она шла по бетонированной площадке. От терминала ее отделяло небольшое расстояние, и она знала, что Мигель ее ждет.
        Ее походка была легкой, а сердце пело.
        Послесловие автора
        Военный переворот, подготовленный генералом Франко в июле 1936 года, должен был стать быстрым и решительным, но вместо этого привел к трехлетней гражданской войне, полностью разорившей страну. Полмиллиона человек погибло, и столько же стали беженцами, некоторые так и не вернулись. После 1939 года сотни тысяч республиканцев продолжали томиться в тюрьмах, многих ожидали расстрел и захоронение в общей могиле. Люди, сражавшиеся против Франко, познали годы репрессий, и даже после смерти диктатора в 1975 году испанцы продолжали хранить молчание о своем прошлом.
        Во время правления премьер-министра Хосе Луиса Родригеса Запатеро, социалиста, отца которого расстрелял Франко, в октябре 2007 года был принят новый закон «Об исторической памяти». Закон осуждал бунт, организованный Франко, его диктатуру. Законом запрещалась любая символика, напоминающая о режиме, на общественных зданиях. Был отдан приказ демонтировать памятники, возведенные в честь Франко. Также признавалась незаконность преследования противников Франко во времена его диктаторского правления. Муниципалитеты обязаны всячески содействовать эксгумации тел, похороненных в общих могилах.
        «Pacto de olvido» - пакт о забвении - наконец был нарушен.
        Виктория Хислоп
        Июнь 2008 года
        notes
        1
        Испанский цыган (исп.). (Здесь и далее примеч. пер.).
        2
        Подвалы, пещеры (исп.).
        3
        Прогулка, гуляние (исп.).
        4
        Букв.: Сады, Подсолнух, Крест, Мост башмачников, Капуцины (монашеский орден) (исп.).
        5
        Бары, где подают острую испанскую закуску - тапас.
        6
        Район в южной части Лондона.
        7
        В английском алфавите после буквы Н (Haynes) следует буква J (Jones).
        8
        Шестой класс в классической английской школе делится на младший шестой и старший шестой классы.
        9
        Представление (исп.).
        10
        Фелипе и Корасон - там (исп.).
        11
        Здравствуйте! (исп.).
        12
        Прекрасно, превосходно! (исп.).
        13
        До свидания (исп.).
        14
        До встречи (исп.).
        15
        Грандиозный дворец с парком на берегу Темзы близ Лондона; один из важнейших памятников английской дворцовой архитектуры.
        16
        С молоком (исп.).
        17
        Британский романист и поэт (1914-1997).
        18
        Счет, пожалуйста (исп.).
        19
        Добрый день (исп.).
        20
        Таинственный дух (исп.), здесь: истинный дух танца, его суть.
        21
        Хорошо, хорошо (исп.).
        22
        Очень хорошо (исп.).
        23
        Подошва (исп.).
        24
        Каблук (исп.).
        25
        Поза (исп.).
        26
        Конец. Смерть (исп.).
        27
        Гулянье, пирушка (исп.).
        28
        Двигаемся, ребята! (исп.).
        29
        Букв.: Прощай! Будь здоров! Здесь: Довольно! Хватит! (исп.).
        30
        Пренебрежительное прозвище испанцев, итальянцев, португальцев.
        31
        Домашняя лапша (ит.).
        32
        Спасибо (исп.).
        33
        Не за что (исп.).
        34
        Шествие (исп.).
        35
        Завтра (исп.).
        36
        Красивая сеньора (исп.).
        37
        Круглая кукурузная лепешка с начинкой.
        38
        Крендельки, поджаренные в масле.
        39
        Прием корриды, когда тореро держит развернутый плащ двумя руками.
        40
        Костюм света (исп.).
        41
        Тореро, вонзающий в быка бандерильи - копья, украшенные лентами.
        42
        Группа участников корриды под началом матадора.
        43
        Кусок ярко-красной материи, которым тореро дразнит быка.
        44
        Тореро, участвующий в корриде молодых быков.
        45
        Церемония посвящения в матадоры.
        46
        Танцовщице (исп.).
        47
        Съемная накладка для классических гитар.
        48
        Да (исп.).
        49
        Веселый андалусский танец.
        50
        Народная песня и танец.
        51
        Печальный андалусский напев и танец.
        52
        Прибор, основной частью которого является вращающийся диск со свободной осью, сохраняющей неизменное положение при любых перемещениях прибора.
        53
        Милая моя (исп.).
        54
        Испанский народный танец.
        55
        Испанский народный танец, сопровождаемый пением и исполняемый под аккомпанемент гитары и кастаньет.
        56
        От исп. rincon - угол, закоулок.
        57
        Педераста (исп.).
        58
        Арена для корриды (исп.).
        59
        Красные (исп.).
        60
        Завершающая и важнейшая часть выступления матадора (исп.).
        61
        Овечий сыр (исп.).
        62
        Тишина, Школа, Герцогиня (исп.).
        63
        Твоя семья помнит тебя (исп.).
        64
        Здесь: гитариста (исп.).
        65
        Переворот, мятеж (исп.).
        66
        Сжатый кулак (исп.).
        67
        Привет (исп.).
        68
        Огонь! (исп.).
        69
        Пламенная (исп.).
        70
        Полукруглая или многоугольная часть здания, имеющая собственное перекрытие.
        71
        От итал. «милосердие», в изобразительном искусстве - термин, обозначающий сцену оплакивания Христа Богоматерью.
        72
        Последовательное исполнение звуков аккорда.
        73
        Невероятно (исп.).
        74
        Шахтерская песня (исп.).
        75
        Певца (исп.).
        76
        «Война безнравственности!» (исп.).
        77
        «Танцы ведут к проституции» (исп.).
        78
        «Социальная помощь» (исп.).
        79
        «Отправка в Англию» (исп.).
        80
        Кладите это сюда! (фр.).
        81
        Ты что там делаешь? Свинья! (фр.).
        82
        Пожалуйста (исп.).
        83
        Сукин сын! (исп.).
        84
        Монотонная жалобная песнь.
        85
        Антонио Мачадо-и-Руис (1875-1939)  - великий испанский поэт.
        86
        «Агентство по эвакуации жителей Испании» (исп.).
        87
        Букв.: извлечение (исп.).
        88
        Монастырь-дворец, резиденция испанских королей.
        89
        Фашистский концлагерь.
        90
        Песочное рассыпчатое печенье (исп.).
        91
        Болезнь, вызываемая проникновением в дыхательные пути и легкие угольной пыли, мелких твердых частиц.
        92
        Индейцы! (исп.).
        93
        Фирменное название молочного коктейля.
        94
        Да, да, да! (исп.).
        95
        Крупа, получаемая из крахмала клубней тропического растения маниоки.
        96
        «Испанский приют» (исп.).
        97
        «Помни о смерти» (лат.).