Грешники Алексей Чурбанов
        # В основе романа - отношения в любовном треугольнике, разворачивающиеся в среде городской интеллигенции, поиск свободы, сложные взаимоотношения с церковью, борьба за жизнь и счастье.
        Роман можно отнести к жанрам «любовная проза» и «философская проза».
        В любом случае - это проза актуальная.
        Алексей Чурбанов
        Грешники

«А спокойствия у нас мало, спокойствия духовного особенно, то есть самого главного, ибо без духовного спокойствия никакого не будет».

    Ф. М. Достоевский,
    «Дневник писателя» (1881)

«В нас есть некий ум, который умнее и справедливее нас, и если бы слушаться его, то как бы все было хорошо и правильно, но мы убегаем от него, от того безошибочного и доброго человека, в нас самих находящегося, и поступаем по-своему - в угоду страстям и страстишкам, т. е. по-дурацки. Хотя знаем о его присутствии даже в состоянии опьянения и даже немножко (до поры) слушаемся его».

    А. Т. Твардовский,
    Рабочие тетради (1966)

«Любовь - не в другом, а в нас самих, и мы сами ее в себе пробуждаем. А вот для того, чтобы ее пробудить, и нужен этот другой».

    Пауло Коэльо,
    «Одиннадцать минут» (2002)
        Пролог
        Что может подтолкнуть современного человека к вере? И к чему может привести попытка встать на путь свободы духа?
        Для Валентина Ивановича Шажкова - доцента питерского вуза - таким толчком послужила любовь. О том, к чему это привело, расскажет наше повествование.
        Всё началось весной 2006 года. Валя Шажков преподавал науку политологию студентам высшей школы и считался весьма продвинутым и перспективным, как в профессии, так и в личном плане.
        Судите сами: кандидат наук, доцент со стажем (хоть нет ещё и сорока), на «колесах» (красный «форд» под окном), живет в собственной квартире на Ваське, причём в старой части острова: на 4-й линии. Наконец, не женат и без детей (хоть уже далеко за тридцать).
        Можно понять, как тянулись к нему - часто совершенно бескорыстно - аспирантки, молодые преподавательницы, студентки старших и младших курсов. Этому способствовал незлобливый характер нашего героя, всегда щеголеватый вид и ряд важных талантов, таких как, например, умение играть на гитаре и петь, чем Валентин к собственному удовлетворению и к удовольствию окружающих с успехом занимался уже около двадцати лет, солируя в рок-группе «Примавера», известной в университетских (и даже некоторых клубных) кругах Питера и окрестностей.
        Были у нашего героя, как у всех, и собственные заморочки, личные проблемки. Например, лёгкая полнота, со школьных лет доставлявшая Валентину некоторое беспокойство. Ещё застенчивость, сдобренная (особенно в юности) изрядной толикой сентиментальности, которая мешала ему в полной мере пользоваться своим (постепенно терявшим былой блеск) положением «кумира университетской молодежи» и «рок-звезды» местного масштаба.
        Теперь о том, что, собственно, произошло.
        Часть 1
        Глава 1

1
        Впервые Валентин Иванович Шажков обратил внимание на новенькую аспирантку после мартовского заседания кафедры. Тема заседания Шажкова лично мало затрагивала, и он расслабленно сидел в самом дальнем углу преподавательской. В окно косо заглядывали солнечные лучи, обещая скорое тепло и заставляя раздуваться ноздри в предчувствии новизны ощущений, свежести и счастья, которое всегда приходило к Валентину с весной.
        Когда профессор Климов - заведующий кафедрой - назвал его имя, Валентин оказался не готовым и лишь привстал, вопросительно подняв брови и пытаясь понять, о чем его спрашивают.
        - Да-да, Валя - весна, - услышал он от Климова. - Я тоже об этом думаю.
        - О чем? - не очень умно спросил Валентин, вызвав улыбки женской части коллектива.
        - О конференции, дорогой мой. Конференция на носу, а мы приказ не подготовили, информацию не разместили, - растягивая слова, произнес профессор Климов, - вы решили, кого из VIP-гостей пригласим?
        - Ещё не думал, - Валентин, наконец, «догнал» тему, - да ведь мне пока и не поручали, Арсений Ильич.
        - Вот и принимай поручение - ответил Климов, - международные конференции - дело общее, всех касается, гуртом делается. Навалимся разом, а ты, Валя, старшим будешь.
        Он оглядел собравшихся коллег и закончил: «Ну а девочки - потом».
        - Это не для нас, - флегматично заметила доцент Маркова.
        - Отстаёте от моды, - усмехнулся Климов.
        - Да, не гонюсь, - подтвердила Маркова под добродушный смех коллег.
        Валентин не возражал против поручения и лишь попросил: «В помощь бы кого, аспирантишку какого-нибудь».
        - Кто у нас есть из аспирантов, братушек наших младших? - обратился профессор Климов к аудитории.
        Свободных аспирантов не нашлось, но самый старший член коллектива, семидесятивосьмилетний профессор Кротов, вдруг вспомнил: «А вот новенькая, с севера которая, Окладникова. Её разве нельзя привлечь?».
        - Точно! - всплеснула руками Маркова, - давай, привлекай её, Валя, по полной программе. Она, кстати, заходила сегодня на кафедру. Напомни мне после заседания, я тебе номер её мобильного телефона продиктую.
        - Вот и славно, - подытожил профессор Климов, - ну, а теперь переходим к главной части нашей программы.
        Далее должно последовать описание банкета, или, лучше сказать, традиционного кафедрального междусобойчика, которые проводятся в честь дня рождения кого-нибудь из сотрудников или по другой причине, а часто и без причины, как в тот мартовский день. В период развивающегося капитализма это давало редкую возможность коллективу кафедры побыть вместе в неформальной обстановке. Профессор Климов знал толк в хорошей компании, часто лично руководил кафедральным застольем; по много раз рассказывал одни и те же истории из жизни теоретиков и практиков научного коммунизма; выпив, твёрдо говорил, что политология - это не наука, и объявлял конкурс на формулирование её предмета.
        Мы, однако, опустим описание этого мероприятия, потому что Валентин не принял в нем участия благодаря упомянутой новенькой аспирантке - Елене Владимировне Окладниковой.
        Женская часть коллектива в лице доцентов Марковой и Бузиной, ассистентки, всеобщей любимицы черноглазой Насти Колоненко и новенького старшего преподавателя-на-четверть-ставки Галины Мезенцевой только начала сервировать сдвинутые столы, как к Шажкову подошёл старый профессор Кротов и сообщил, что аспирантка Окладникова ждёт его в коридоре.
        - Маркова успела перехватить, - объяснил он и строго добавил: Не опаздывайте, через пятнадцать минут - первый тост.
        В коридоре было прохладно и сумрачно. Вдоль стены прямо на полу - ноги домиком - сидели несколько студенток и сосредоточенно набивали что-то на мобильных телефонах. В стороне у окошка, выходившего во двор-колодец - единственного источника света, - стояла девушка в брючном костюме с сумкой-портфелем через плечо.
        - Лена Окладникова? - обратился к ней Валентин и гостеприимно распахнул руки. - Что ж не заходите? Мы сегодня празднуем встречу весны.
        - Здравствуйте, Валентин Иванович, - ответила девушка, повернувшись к нему, но оставшись стоять на месте - силуэтом на фоне светлого окна. - Профессор Кротов сказал подождать вас здесь.
        В её голосе слышалась улыбка.
        - Да, нужна ваша помощь. Если вы не против… - начал Шажков, подходя к окну. Подошёл и запнулся. На него, как бы отделившись от худенького и бесстрастного девчачьего лица, глядели улыбающиеся серые глаза Лены Окладниковой.
        Этот открытый взгляд был ощутимо материален. Он словно бы поддерживался распевами её голоса, богатого обертонами - от еле заметной хрипотцы внизу до мягких средних и чистых верхних регистров. Всё это вместе - взгляд и голос - произвело на Шажкова впечатление.
        - Вот так оружие ближнего боя, - мелькнуло у него в голове, - сшибает наповал.
        Валентин быстро оглядел девушку, поймав себя на том, что делает это несолидно, по-подростковому, и почувствовал забытое уже смущение и одновременно удовольствие от вида её ладной фигуры и естественности позы у окна.
        Шестым чувством ощутил, что и Окладникова покрыла его всего мгновенным, как фотовспышка, взглядом, который тут же растворился в воздухе. Опустила ресницы - и как будто выключили лампочку. Пройдёшь и не заметишь эту стоящую у окна девушку с ладной фигуркой, пока она не поднимет на тебя глаз или не заговорит.
        Сладив с неожиданным смущением, Шажков воспрянул и, оседлав своего любимого конька, стал любезно, но упорно приглашать девушку к накрытому за кафедральной дверью столу, но она также любезно и упорно отказывалась. К их дипломатичному диалогу стали прислушиваться сидевшие в отдалении студентки, и Шажков уже готов был уступить, как вдруг Окладникова сказала: «Валентин Иванович, пойдёмте лучше на улицу. Там и встретим весну».

2
        Аспирантка Окладникова приехала вовсе не с севера, как почему-то предположил старый профессор Кротов. Скорее уж с востока, а именно из города Боровичи, что на реке Мете, коротком, порожистом отрезке длинного пути «из варяг в греки». И, что важно, она неплохо знала английский. Настолько неплохо, что Шажков, сам считавший себя если не корифеем в английском языке, то «уверенным пользователем», перебросившись с ней парой иностранных фраз, довольно бестактно восхитился:
        - Поразительно! Неужели в Боровичах детей учат английскому? Зачем?
        - Валентин Иванович! В Боровичах медведи по улицам не ходят, там и музеи есть, и театр. Там вообще очень продвинутые люди живут, - Лена произнесла всё это без тени укора. - А на мстинских порогах иностранцы сплавляются, - вдруг добавила она и прыснула в кулачок, вызвав приступ смеха и у Валентина. Оба долго и с удовольствием смеялись.
        Шажков почувствовал внутреннее освобождение, как будто глубоко вдохнул и выдохнул. Напряжение, сродни электрическому, возникшее между ним и Леной с первой секунды их знакомства, исчезло, и он теперь мог спокойно и естественно смотреть на Окладникову, не боясь встречаться с ней взглядом и с удовлетворением отмечая, что первое - благоприятное - впечатление подтверждается.
        Валентин мог побиться об заклад, что Лена Окладникова чувствовала то же самое.
        Они сидели за единственным столиком, вынесенным за дверь ничем не примечательного бистро на узкий тротуар - видимо, в ознаменование первого по-настоящему тёплого дня весны. Лена в песочного цвета приталенном пальто без шапки, наклонившись над столиком, маленькими глотками отпивала горячий чай, держа чашку двумя руками. Шажков сначала хотел заказать себе пиво, но передумал и выбрал кофе, к которому позже добавил рюмку коньяку. Солнце ощутимо грело, ярко освещая одну сторону богом забытого петербургского переулка, фотографически подчёркивая выбоины в асфальте и выделяя трещины в штукатурке домов. Народу было мало. Машин, кроме припаркованных, не было вообще.
        Два раза звонили с кафедры. Сначала доцент Маркова возбуждённо требовала присутствия Шажкова хотя бы на традиционном тосте «за дам». Потом позвонил профессор Кротов и спросил: «Валентин, вы решили вопрос с конференцией?» «Уже почти, - ответил Шажков, - согласие получил, обсуждаем детали» - и подмигнул собеседнице.
        Валентин теперь с интересом приглядывался к Лене Окладниковой. Очень правильное, но бледное и худое лицо с большими глазами. Прямые русые волосы немного не достают до плеч. Губы тонкие, обозначенные перламутровой помадой. Шея не худая, как можно было ожидать, но очень изящная, женственная, как и вся фигура. Удивительно естественная поза - всегда: стоит ли она, скрестив ноги, с мобильничком у уха, сидит ли, как сейчас, облокотившись на шаткий столик, поправляет ли висящий на тонком ремешке портфельчик или нагибается поднять упавшую связку ключей. Такая естественность вызывала удовлетворение - именно это слово наиболее применимо, - удовлетворение от ощущения причастности к чему-то первоначальному и от понимания того, что любое иное означало бы натяжку, искусственность, претенциозность. Но главное, что буквально заставляло Шажкова вибрировать, - это голос. Позже Валентин с удивлением обнаружит, что её голос универсален: он может быть и голосом матери, трогающим потайные струны мужчины, и голосом дочки, вызывающим инстинкт защитника, и голосом женщины, позволяющим почувствовать себя мачо. Однако в
определённых обстоятельствах этот голос мог вызвать досаду и даже вспышки ненависти, причем в самой горячей и необузданной форме, вплоть до стремления выключить, уничтожить источник самого голоса. Но об этом позже.
        Шажков несколько раз пытался заказать для Лены бутерброды, но она отказывалась.
        - Валентин Иванович, спасибо большое, но я не могу… Не сейчас.
        - Но когда же? - в шутливо театральной манере восклицал Шажков.
        Вскоре, однако, стало понятно, что отказывалась она не из вежливости или робости, а по причине вполне уважительной.
        - Валентин Иванович, только не смейтесь. Я соблюдаю пост… Я верующая, - помолчав, добавила она. - Это, наверное, многое объяснит вам про меня.
        - Что же? - Валентин, не ожидая услышать подобное, по инерции продолжал изображать провинциального актера, но смотрел на нее новым взглядом, в котором перемешались уважение и жалость (а может, и толика страха, да как бы и не презрения).
        - Нет, ничего, - Лена посмотрела ему прямо в глаза.
        - Валентин Иванович, это не повлияет на выполнение вашего задания, - и опустила ресницы.
        Как специально, солнце в этот момент зашло за тучку, и враз потемнело. Валентин на мгновение зажмурился. Ему показалось, что потемнело у него в глазах. Из подворотни немедленно пополз ледяной питерский сквозняк.
        - Лена, - Шажков впервые назвал её просто по имени, - я верю в вас. Вы не подведёте команду профессора Климова.
        Было непонятно, приняла ли Окладникова шутку. Помолчали. Потом Лена сделала неуловимое движение, и вот уже Шажков, стоя рядом с ней, подаёт перчатки, помогает сойти с тротуара, и они, обходя кучу ноздреватого снега, пересекают улицу и проходными дворами идут к метро.
        Прощаясь, Валентин спросил: «Так вы и в церковь ходите?»
        Окладникова кивнула.
        - А в какую, если не секрет?
        - Там, у нас… Где я живу.
        Тут Шажков произнёс нечто, чего сам не ожидал: «А можно я с вами в церковь схожу?»
        Надо было видеть Ленино лицо и взгляд в тот момент! Но Шажков сказал это без присущей ему дурашливости, абсолютно серьёзно, и она так же серьёзно ответила ему:
«Конечно». И уточнила: «В это воскресенье?» Валентин кивнул, и на том они расстались. Аспирантка поехала в отдалённый район Петербурга, где снимала квартиру. А Шажков пешком пошел к себе на Васильевский, изрядно задумавшись. Было о чём подумать.

3
        Желание пойти в церковь, как бы спонтанно возникшее у Валентина Шажкова, на самом деле не было совсем уж случайным и неожиданным. У него уже несколько лет, как он полагал, существовали определенные внутренние отношения с церковью. Родители Валентина - люди совсем далёкие от религии - оба были членами КПСС. Отец, как военный, по необходимости, да, наверное, и по призванию. Мать - «по глупости», как говорила она сама. А вот бабушка Шажкова, мамина мама, баба Маша, жившая с ними, была верующим человеком и, хоть и ощущала неодобрение Валиных родителей, ходила в церковь, сначала во Владимирский собор на Петроградке, а потом почему-то сменила его на Никольский собор в Коломне. Действующих церквей в советские времена в Ленинграде было мало, а в центре эти две были чуть ли и не единственные. Собираясь в церковь (как правило, со своей сестрой - худой бабулькой, какой она осталась в детских воспоминаниях Вали), баба Маша говорила: «Пойду стоять», а возвратившись, уставшая и умиротворённая, говорила: «Отстояла». В Пасху бабушка всегда приносила освящённые дары, партийные родители Вали готовили праздничный
стол и, ворча по привычке, с удовольствием макали в солонку облупленные, с цветными разводами от просочившейся краски, необыкновенно вкусные пасхальные яйца. За пасхальным столом бабушка позволяла себе выпить рюмочку, пела песни и часто повторяла слово
«благодать».
        Когда Вале Шажкову исполнился год, баба Маша с сестрой тайно окрестили его в Никольской церкви, в чём бабушка призналась только перед смертью. Узнав об этом - а дело было уже в конце восьмидесятых, - Валентин купил серебряный крестик и с тех пор носил его.
        Умирала бабушка тяжело, несколько лет лежала полупарализованная и мало что соображавшая после нелеченного инсульта: в больнице думали, что быстро помрёт, и не тратили зря лекарства. Эти годы были испытанием для семьи Шажковых, но прежде всего для мамы, на которую и свалились все тяготы ухода за больной. Она, то ругаясь, то плача, несла эту ношу, пока сама не заболела, и Валентину пришлось взять кое-что на себя. Ему тогда было уже за двадцать, он носил длинные волосы, любил надевать богемные цветные пуловеры и пропустить рюмку-другую-третью в компании себе подобных, играл и пел в рок-ансамбле, учился на дневном отделении философского факультета, сотрудничал с известным перестроечным журналом, был автором нескольких статей о международной политике - словом, считал (и, безусловно, имел право считать) себя самостоятельным и пожившим уже человеком.
        Двухнедельное общение с умирающим, никого не узнающим, не говорящим, абсолютно беспомощным человеческим существом внешне не повлияло на оптимистичный настрой его жизни, но внесло в жизненную оркестровку некую новую тему, которая, как это бывает в оркестре, робко завязывается где-то внутри, теряется, замолкает, потом снова появляется. Исполняет её какой-нибудь негромкий инструмент - например, рожок. Про эту как бы случайную тему уже вроде и забыли, но она возникает вновь, поддержанная уже и струнными, потом звучит соло, развивается и постепенно занимает свое место в музыкальном произведении. И не главная.
        Всё началось с того, что баба Маша упала с кровати. Упала без последствий, просто сползла на пол вместе с одеялом, а потом выкатилась из него и откатилась к окну маленькой комнаты - вот какая уже худая и лёгкая была. Когда Валя через некоторое время обнаружил это и попытался положить бабу Машу обратно в постель, та, проявив недюжинную силу, вырвалась и снова оказалась на полу у окна. Так повторилось несколько раз, пока Валентин не понял, что ей хочется остаться на полу: ей интересно смотреть на мир с пола. В течение нескольких дней Валя разрешал ей скатываться на пол, для страховки подкладывая ватное одеяло, и водружал бабу Машу на место только когда она утомлялась и уже не оказывала сопротивление. Потом Валентину пришло в голову, что её можно выносить в холл и на кухню. Трудно представить, что происходило в это время в голове у бабы Маши, но взгляд её стал более осмысленным и она - совершенно, впрочем, нечленораздельно - стала пытаться заговорить. Однако, когда приходил с работы отец, баба Маша снова превращалась в истукана, и Валентин был уверен, что она это делала нарочно.
        Иногда Валя пел ей песни - те, которые она сама раньше любила петь: «Коробочку» с бесчисленным множеством куплетов или вот такую:
        Мы шли стороной,
        Боронили бороной,
        Борона - железная,
        Поцелуй, любезная.
        Старуха сначала внимательно слушала, но потом уставала и начинала охать, двигать скрюченными руками, всем видом показывая: «Хватит».
        За три дня до смерти - днём - она неожиданно закричала, да так, что у Валентина ноги подкосились. Он рванул к ней в комнату и увидел её всю трясущуюся и показывающую в сторону окна. «Чёрт!» - явственно говорила она, - «Чёрт!» Приглядевшись, Валентин увидел по ту сторону стекла соседского чёрного кота, который сидел на карнизе и смотрел сквозь стекло прямо на них. «Чёрт!» - повторяла старуха. «Чёрт!» - это слово было первым, которое она произнесла за три года.
        Валя отпугнул кота, но баба Маша не успокаивалась и продолжала трястись. Тогда Валентину пришло в голову (не без влияния модных в то время псевдорелигиозных американских ужастиков), что в борьбе с чертями помогают иконы. Он не поленился вытащить из-под кровати бабулин чемодан, покрытый сантиметровым слоем пыли, достать оттуда её икону с нечитаемыми чёрными ликами в потускневшем серебряном окладе и водрузить на подоконник примерно в том месте, где ранее сидел кот. И что бы вы думали? Баба Маша перестала трястись, глубоко вздохнула и уснула, как показалось Вале, с улыбкой на лице.
        Померла она утром на третий день, крепко держась за спинку кровати скрюченной рукой.
        Когда разобрали её чемодан, нашли ненадёванный, послевоенный ещё комплект белья, приготовленный «на смерть», банку тушёнки 1949 года и два вышитых деревенских полотенца. Валя вспомнил спор бабушки с мамой после ежегодного семейного посещения Пискарёвского кладбища. Мама в разговоре за столом упомянула статую Родины-матери с венком в руках. Баба Маша удивлённо спросила: «С каким венком?» «Ну, с венком, она в руках его несёт». «Так то ж не венок», - укоризненно сказала бабушка. «А что же?» Баба Маша пожевала губами и сказала, как отрезала: «Полотенце». Все засмеялись, а папа спросил: «А зачем полотенце-то?» «Мёртвых обтирать», - сказала бабушка. Валя тогда подумал, что, наверное, так оно и есть. Венок в такой ситуации был бы совершенно лишним.
        Надев крестик, Валентин почувствовал себя более защищённым, в том числе и в буквальном смысле: «от внезапной смерти», «от авиакатастрофы» или чего-нибудь подобного, непредсказуемого. Кроме того, он ощутил некую гордость не гордость, радость не радость, но, скажем так, уверенность от обращения «к корням», возвращения к «исторической парадигме» (да мало ли какие ещё мог бы подобрать слова человек, закончивший философский факультет).
        Те времена - а речь идет о конце 80-х, разгаре горбачевской перестройки, ещё до перехода её в фазу кризиса, - Шажков вспоминал с некоторой ностальгией, давно уже вышедшей из моды, так как сейчас поздние 80-е годы прошлого столетия принято ругать - да и как бы есть за что, ведь они привели к социальным, моральным и экономическим потрясениям последовавших за ними 90-х. Однако, если без предвзятости оценить то время, для горячего и оптимистичного юноши, заканчивавшего учебу на философском факультете, это был кайф! Его бросало из огня да в полымя: от глобализма до русского космизма, от Ницше и Фрейда до русской религиозной философии, от Николо Макиавелли до индийской политики ненасилия. А телевидение? Встаешь утром - а тебе не пищащую заставку о четырёх кругах по углам показывают, а музыкально-информационную программу Каково? Забыли уже. А дискуссии везде и обо всем? А книжки и журналы? Словом, для себя Валентин решил, что за духовную нирвану конца 80-х он готов простить последовавший бардак 90-х.

90-е годы - это отдельный разговор. Скажи мне, что ты делал в 90-е, и я скажу тебе, кто ты. Часто и говорить не надо: и так видно. А иногда говорить уже не с кем.
        Валентин Иванович Шажков в 90-е годы в меру своих сил развивал новую науку политологию (защитил диссертацию, став кандидатом политических наук), чуть было не женился (на однокурснице красавице литовке Руте-Марии Мельникяйте, покинувшей его ради своей независимой родины), организовал бизнес и провел единственную сделку (ничего не потеряв и оставшись при своих), не разбогател, но и не впал в нищету. Наоборот - получил в наследство маленькую, но отдельную квартиру на Васильевском, где и жил теперь. Так что пенять Шажкову на 90-е было особо нечего. Да он и не пенял, как не пенял и на советские годы, для характеристики коих в интеллигентских кругах часто использовалось словечко «совок» (как удар в пах), которое Валентин люто ненавидел. Впрочем, две вещи Шажков не прощал советской власти. Первое - это то, что его лишили фантастической американской лунной программы. Валентин почти физиологически чувствовал, что если бы ему удалось увидеть известные сейчас фотографии и видеосъемки лунных прогулок американских астронавтов не в относительно зрелом возрасте, а в раннем детстве и если бы он мог следить за
драматургией покорения Луны в реальном времени, он был бы другим человеком и жизнь его сложилась бы совсем иначе. Второе - это то, что его лишили религии, причём не столько даже в смысле веры, а скорее как системы знаний и традиций, без которых - на пустом месте - и вера-то не возникнет. Впрочем, это Шажкову стало ясно только сейчас, а в то время он слушал песни Владимира Высоцкого, в которых обращение к Богу было естественным и осознанным, где так же, естественным образом, упоминались образа, лампады и другие церковные принадлежности, и удивлялся, даже не тому, откуда автор это знает, а тому, что для Высоцкого все это было частью его собственного внутреннего мира и его собственной внешней жизни. Удивлялся и завидовал.
        Шажков запомнил один спор с отцом, который случился, когда Валентину было лет восемнадцать. Спорили они в то время часто и горячо, в основном на политические и философские темы. Шажков в этих спорах защищал взгляды, которые сейчас называют либеральными, и в его страстных речах можно было услышать про личную свободу, частную собственность, гражданский договор и т. д. Отец же был социалистом и государственником, обладал железной логикой, но, когда в споре его прижимали к стенке, говорил одну из двух своих фраз, не пробиваемых ничем:
        - Да, Валюша, такие мы есть!
        Или:
        - Страшнее человека зверя нет.
        На этом спор обычно заканчивался к неудовольствию Валентина. В том памятном споре отец напомнил Валентину, что само его появление на свет есть прямое следствие октябрьской революции, и Валентин (скрепя сердце) не мог не признать, что это правда. Валины папа и мама оба происходили из бедных крестьянских семей: одни жили в Подмосковье, а вторые - в Тверской губернии. От бедности спасались по-разному: папу отдали в военное училище, по окончанию которого он служил на Урале, а потом стал преподавать в военной академии в Ленинграде. Мамина семья почти в полном составе перебралась в 30-е годы в Ленинград работать на Балтийском заводе. Мама закончила педагогическое училище и стала школьным учителем физкультуры. Познакомились же родители не где-нибудь, а на танцах в Юсуповском дворце на Мойке, в котором (кто не помнит) в советское время находился Дом учителя. Было им уже сильно за тридцать, так что Валентин Шажков стал поздним и единственным ребёнком, баловнем и баловником.
        Вал я не мог не признавать, что, повернись история по-другому, вряд ли попали бы бывшие крестьяне в Ленинград. И уж в страшном сне не могло бы кому присниться, что в один дождливый осенний день они по собственному желанию пошли танцевать в один из самых роскошных дворцов города, где им суждено было познакомиться и полюбить друг друга… А то бы и не было Валентина Шажкова на этом свете, вот и всё.
        - Но это не оправдывает политических репрессий! - взывал Валя.
        - Такие мы есть, - разводя руками и заканчивая спор, отвечал отец.
        Надев крестик, Шажков не мог не задуматься и о том, кого и что этот крест символизирует - о Сыне Божьем и о его Церкви. Против церкви у Валентина предубеждений не было. Наоборот, он любил заходить в богатые и не очень, полутемные и полупустые в будние дни и людные в праздники храмы города, уже ставшего к этому времени Санкт-Петербургом, ставил свечки за здравие и за упокой, мог узнать на иконе строгий лик Николая Чудотворца - защитника путешественников, только вот креститься (в смысле осенять себя крестным знамением) на людях никак не мог - стеснялся.
        Но провидение помогло снять и эту проблему - через печальное событие. Солнечным зимнем утром скоропостижно скончалась мамина сестра - тётя Катя, оставившая Вале свою запущенную квартирку на 4-й линии. Прощание проходило в крематории, заказали и отпевание, так как тётя Катя была крещёная. И вот на отпевании Валентин с удивлением увидел своего отца крестящимся, да так естественно, и именно там, где нужно - когда и священник осенял себя крестным знамением, - и мама, хоть и не крестилась, но ничуть всему этому не удивлялась и сама - было видно по губам - шептала «во имя Отца и Сына…» Удивился только один Валентин. Удивился и с горечью подумал, что вся его духовная «продвинутость» - это туфта и пустышка. А дальше (как это часто у нас бывает) засомневался в полноценности и своих научных достижений, в реальности социального статуса, в привлекательности себя как мужчины, словом, оказался в кризисе. Зная, что бесполезно, все же попробовал вырваться из кризиса традиционным путем, став завсегдатаем стойки бара-забегаловки
«Кристина», где встречал профессоров из «большого» университета, преподавателей военных академий, не говоря уж о студентах и курсантах.
        Общение, хоть было занимательным и поучительным, проблему не сняло, и на помощь, как и следовало ожидать, пришла женщина - первая Валина взрослая любовь Софья Михайловна Олейник, или Сова, Совушка, как нежно величал ее Валентин. Софья Олейник была на шесть лет моложе Шажкова. Очень привлекательная, фигуристая, немножко в восточном стиле, умная и тактичная девушка, незаметно превратившаяся в красивую и успешную женщину. Закончила филфак в Герцена, где теперь и преподавала. Совушка стала верным фанатом молодого рок-исполнителя, собирателем его текстов, страстным пропагандистом его музыки. И страстной возлюбленной.
        Валентин и Софья никогда не жили вместе, хотя могли начать в любой момент: квартира, всё - было. Но их устраивали «странные» отношения в виде частых или не очень частых встреч. То ли Совушка боялась в совместной жизни утратить свежесть романтического образа, то ли Валентин подспудно уклонялся от чрезмерной опёки возлюбленной, но семьи - даже гражданской - не получалось, и стороны, похоже, были этим довольны. И вот эта умная и тактичная девушка, кажется, тайно ждавшая, что на её героя свалится какая-нибудь не роковая (как выяснится не сразу, а только потом) беда, стала свидетельницей его пьяных загулов, да в сомнительных компаниях, да с сомнительными женщинами, да с ругнёй и с последующим стыдом. И Софья с жаром кинулась спасать друга и возлюбленного, отвлекая его внимание на себя и на музыку. Это сработало, и Шажков, сам уже почти готовый к выходу из нокаута, возродился из пепла. С тех пор крестился, почти не стесняясь.

4
        Тёплые мартовские деньки не смогли устояться надолго и сменились приступом холода со снегом, ветром и гололедицей. Если бы не ранние рассветы, можно было бы подумать, что на дворе декабрь. Валентин энергично занимался подготовкой к международной конференции. Он организовал рассылку информации, приглашений и рекламы. Договорился с одной из петербургских газет об интервью с заведующим кафедрой профессором Климовым. Связался с зарубежными вузами, принимавшими участие в предыдущих конференциях. Словом, завёл маховик.
        Что бы ни говорил профессор Климов про международные конференции, которые «гуртом делаются», вся подготовка свалилась на доцента Валентина Шажкова. Здесь необходимо прибавить: и на его верного «оруженосца» аспирантку Елену Окладникову. Лена выполняла функции коммуникатора: сначала с Валентином, а потом сама вела всю переписку по конференции на русском и английском языках. Кроме того, выполняла текущие поручения: куда-то поехать, оформить приглашения, заказать билеты, купить картридж для принтера или сахарный песок для кофе. Делала всё это без внутреннего сопротивления и жалоб. У Валентина с Леной Окладниковой установилось рабочее взаимодействие на уровне интуиции. Встречались они не каждый день: Шажков часто работал дома, да и Лена вела переписку со своего ноутбука, периодически синхронизируя его с медленно ворочавшимся кафедральным «пентиумом».
        Оба получали удовольствие от общего дела и, кажется, не стремились к дальнейшему сближению. Через три недели Шажков знал об Окладниковой не намного больше, чем при знакомстве. Девушка из провинциального городка, из семьи, принадлежащей к местной элите. Отец - директор крупного по городским масштабам предприятия, но с семьёй давно не живет, хоть и помогает. Что ещё? Любит и знает музыку (для Валентина - очень важный фактор), окончила музыкальную школу, пела в церковном хоре, увлекается языками. Да, ещё старый профессор Кротов сказал, что Окладниковы происходят из староверов, живших в Архангельской губернии и вокруг неё. Всё.
        И тем не менее Шажков чувствовал, что дистанция между ними стремительно сокращается, и для этого не требовались дополнительные знания и даже частое общение.
        Вообще говоря, Валентин был взволнован и даже раздосадован (а может, и испуган) собственным предложением Лене сходить вместе в церковь. С одной стороны он явственно ощущал эту потребность и, сам того не осознавая, «зацепился» за возможность получить поддержку со стороны. С другой стороны, договорившись с Окладниковой, Валентин лишал себя свободы манёвра, возможности оттянуть время, собраться с мыслями, просто отказаться, наконец. Хотя отказываться, наверное, было уже нельзя. Он чувствовал, что в душе у него поселилось некое инородное тело, напоминавшее о себе то неудобством (как косточка в горле - сглатываешь, сглатываешь, а она всё там и там), то необъяснимой душевной болью, то мгновенным, как вспышка, и быстро проходящим воспоминанием, оставляющим после себя ощущение душевной тяжести и стыда. В последнее время неудовлетворённость собой, вообще свойственная Шажкову в силу особенностей его характера, выросла безмерно. Ему казалось, что его благие намерения (коих немало) «уходят в песок», что за ним тянется шлейф недостойных поступков, мыслей и желаний. Иногда он чувствовал, что теряет контроль над
своими страстями. Тогда его охватывал липкий страх, и он малодушно (как ему казалось) бросался искать помощь. Не сразу, но Валентин эти свои проблемы стал рассматривать через призму понятия «грех». А коль скоро грех, то надо бы исповедаться. Но как?
        О том, что представляют собой литургия, исповедь, причастие Валентин не знал почти ничего. Да и о том, как вообще устроен православный храм, совсем мало: по центру иконостас, по бокам приделы. Перед иконостасом на чём-то вроде кафедры лежит главная икона, её целуют особо верующие, а служительница - обычно скромно одетая женщина с кротким или, наоборот, строгим лицом - периодически протирает тряпочкой. Пожалуй, и всё. Манипуляции священников с кадилом, подсвечниками и толстыми книгами в золотых переплётах воспринимал чисто с эстетической стороны, не вдаваясь в смысл. Хор! Церковный хор, конечно, это что-то! Во Владимирской церкви, например, которая на Кузнечном…
        Поколебавшись, Шажков решил перенести совместное посещение храма и сначала собраться с мыслями, подготовиться и просветиться. Начал, как водится, с интернета, и поразился тому, как много сайтов посвящено религии и какие копья ломаются в сети по поводу веры и безверья. Сразу отбросил наступательно просветительские сайты и религиозные форумы. Про себя Валентин уже решил, что он человек верующий, и вопросы научного обоснования религиозных постулатов его уже не интересовали. Ему надо было найти что-нибудь очень простое о церковном устройстве, церковной жизни и службе, так сказать, «Церковь для чайников». И он нашёл - Закон Божий для дореволюционных российских школьников, откуда и почерпнул свои первые систематические церковные знания, сидя в кресле перед монитором в холодный мартовский понедельник, в неполные 38 лет. По телевизору показывали интересный фильм об истории освоения космоса, что придавало процессу изучения Закона Божия некое символическое значение. Книга Шажкову понравилась: изложено доступно и по существу.
        - Все становится яснее, восстанавливается связь времён, - с удовольствием думал Шажков, закрывая Закон Божий и прикидывая, что бы ещё почитать по теме.
        У него возник необычный душевный подъём, сопровождаемый ощущением спокойствия и уверенности во всём, что бы он ни делал. Это заметили женщины на кафедре, с удивлением вглядываясь в коллегу и пытаясь понять причины.
        - Валентин Иванович-то как уверенно шефу нашу конференцию представил!
        - Климову?
        - Нет.
        - Декану?
        - Да нет, большому шефу. Ректору.
        - А что, ректор заходил?
        - Вчера. На Колоненко наехал, что на кафедре бардак. Мониторы, мол, стоят на списание. Давно бы списали, так он сам приказал сделать это централизованно в июне.
        - И что Валентин Иванович?
        - Перевёл разговор на конференцию, показал рекламу в интернете, переписку с иностранцами, презентацию компьютерную.
        - Шеф обалдел, наверное?
        - Не то слово. Настя говорит, улыбался! Представляешь? Хозяин увидел, что у него в хозяйстве хоть где-то порядок. Хвалил очень.
        - Ну, Настя Колоненко-то может быть и необъективной, сама знаешь.
        - Да… Валя, конечно, бестолковый. Такую девушку игнорирует.
        - Окладникову зато совсем не игнорирует.
        - А что Окладникова? Ну Окладникова. Умненькая, конечно, но молчунья. Валентину не подойдёт. Хотя кто её знает… От таких тихонь всего можно ожидать…
        К собственному удивлению, Шажков обнаружил, что Символ Веры, в котором предлагается верить в Святую Троицу, воскресение и Царствие Небесное, не вызвал у него ни малейшего сомнения, которого можно было бы ожидать от современного образованного человека. Наоборот, ему казалось, что именно этого он и желал, именно это хотел читать и именно в это верить.
        Ещё в XIX веке умный малый Торстейн Веблен отметил, что сомнение в Боге как источнике и первопричине мироздания прежде всего возникает у людей, имеющих дело со сложными механизмами. Даже теперь, в XXI веке, неизгладимое впечатление оставляет придуманный и сконструированный человеком механизм: например, бабушкиной швейной машинки «Зингер» или механических часов. Это рукотворное совершенство является вселенной в миниатюре, где всё действует по понятным или как минимум познаваемым законам, где каждое колёсико по воле человека восхитительно связано с другими частями механизма, где налицо торжество причинно-следственных связей, в конечном счёте приводящих к ожидаемому результату.
        Но с философами не так просто - лучшие из них ведь были идеалистами. Сейчас, впрочем, есть всё и на любой вкус. Наиболее колоритными из преподавателей философского факультета, как отмечал Шажков, были последователи исторического материализма. Их холодная логика и упорные попытки сконструировать из подручных материалов сетку всеобщих закономерностей (чтобы «грубо, зримо») с привлечением
«новейших достижений» математики, биологии, астрономии, физики и других наук и не совсем наук вызывала если не уважение, то сочувствие. Никакого морализаторства, никаких вечных вопросов типа «откуда» и «зачем». На кафедре такую позицию занимали старый профессор Кротов и частично сам заведующий, профессор Климов. В дискуссиях они оперировали цитатами из трудов классиков, их выступления всегда были аргументированы и наступательны, как у сектантов, зазывающих в свою церковь на улицах. Старики свято верили в то, что Бога нет, и с неподдельной досадой воспринимали любые сомнения в этом. Шажков считал эту плеяду преподавателей последними «рыцарями» исторического материализма, уважал и немного побаивался.
        В противоположность старым «рыцарям» молодые доценты часто совсем не заморачивались по поводу философии, а тем более политологии, как науки. Они молились на методики. Как говаривал Валин коллега и приятель, доцент Рома Охлобыстин: «Комплект эффективных методик, два комплекта эффективных методик, сто комплектов эффективных методик - вот уже есть о чём поговорить, так и рождается философия, ха-ха-ха». Слово «Бог» Рома считал лишним в языке - как обозначающее то, чего нет.
        У многих молодых преподавателей, однако, Бог не вызывал отторжения как сущность: он скорее есть, чем нет. С ним картина мира получалась более полная и органичная, но - никаких дополнительных обязательств: «Бог - это хорошо, но мы здесь ни при чём. Некогда юродствовать - дело нужно делать, господа!»
        Кто-то вообще никогда не высказывался на эту тему, а доцент Маркова говорила, что в отсутствии мужчины она сама - Бог, и этому Богу в ней Валентин вполне симпатизировал.
        Самому Шажкову давно уже была близка концепция, зародившаяся в русской религиозной философии в начале XX века. Суть следующая: кроме эмпирической науки, существуют ещё два уровня познания: метафизический (уровень философского обобщения - о чём и разговор) и уровень религиозной веры. Как всё получалось логично и стройно: эмпирическая наука скрупулёзно изучает окружающее и преобразует его для удовлетворения наших материальных потребностей, науку «обнимает» философия, формирующая общую картину мира, а всё это, как в эфире, «плавает» в вере, обеспечивающей прорыв к высшему знанию и придающей смысл всему происходящему.
        Вера в этом случае представала как высшая «субстанция», как нечто неизведанное и желанное. Желание верить. Тоска по вере. Валентин часто ощущал это в последние несколько лет и замечал, что он не один такой, только мало у кого получается. На фоне увлечения уфологией, восточными практиками и фантастическими теориями происхождения вселенной, в ожидании великих научных открытий, призванных изменить мир, люди, стесняясь или гордясь, обставлялись подпорками из необременительных христианских ритуалов, больше похожих на суеверия.
        Да что там говорить, если перед Крещением полкафедры под конец рабочего дня снялась с мест. Шли в соседнюю церковь за освящённой водой. Шажков - с полуторалитровой бутылкой из-под минералки, доцент Маркова с пластмассовой канистрой (на весь женский коллектив), профессор Хачатуров - умница и добряк - лихорадочно искал тару. Настя Колоненко, освобождая для него маленькую бутылочку из-под кока-колы (методом употребления напитка внутрь), весело смеялась, глядя на случившийся кавардак. Рома Охлобыстин язвительно шутил: «за водопроводной водичкой пошли!» Завкафедры в конце концов махнул рукой: «Чем бы не тешились..», но, впрочем, бутылочку со святой водичкой из рук Марковой потом взял.
        Шажков чувствовал себя всё более некомфортно в приятном и расслабляющем «эфире веры». Внутри скреблось и толкалось, пытаясь вылезти наружу. Чтение религиозной литературы немного успокаивало и приводило в относительное равновесие.
        Как человека впечатлительного и обладающего довольно тонким душевным строем Шажкова не могли не затронуть отдельные прочитанные им религиозные тексты, например, слова в Покаянном каноне (обязательном первоисточнике для любого исповедующегося), особенно музыкально звучащие и впечатляющие на церковнославянском языке:

«Воспомяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем, грехов ради порабощен еси; душе моя грешная, того ли восхотела еси?»

«Не уповай, душе моя, на телесное здравие, на скоромимоходящую красоту, видиши бо, яко сильные и младые умирают…» («Надо бы Совушке прочитать…» - подумал Валя).

«Прими недостойную молитву мою и сохрани мя от наглыя смерти…»

«Да наглая смерть не похитит мя неготоваго» (здесь Валентина пробирал холод, как из могилы).
        Тем временем шёл к концу март, и установилась пронзительно ясная и необычайно морозная погода. Снег на газонах ежедневно поджаривался потеплевшим солнцем, но не таял, а покрывался чёрной коркой и, сжимаясь, постепенно освобождал всё большие пространства. В старой части Васильевского острова на сплошь каменных улицах и в узких дворах, кроме самых уж скрытых мест, снега не было вовсе. Зато Нева и Невки по-прежнему были крыты толстым слоем подёрнутого серым налетом торосистого льда. По протоптанным тропинкам на реках гуляли люди - на лыжах и без. Утром за Стрелкой у Петропавловки чёрной россыпью располагались рыбаки. Мороз морозом, но весна ожидалась, её близкое дыхание ощущалась во всём.

5
        Нельзя сказать, что Шажков всё это время думал только о церкви, международной конференции и аспирантке Окладниковой. Конец марта выдался хлопотным. Валентину
«навесили» пять дипломников, он активно участвовал в нескольких НИР-ax (за дополнительные деньги) и писал для клиента из «новых русских» кандидатскую диссертацию. Кроме того, у него произошло очередное сближение с Совушкой Олейник. Они несколько раз пересеклись в кафе, и Софья пригласила Валентина на концерт в Большой зал Филармонии.
        Шажков очень ценил свои нечастые встречи с Софьей. Приятно поговорить с умным человеком, который ещё и любит тебя. Совушка, будучи весьма расчётливой и целеустремлённой особой, с Валентином вела себя абсолютно бескорыстно и расслабленно. Шажков отвечал тем же, и их общение напоминало встречу двух ныряльщиков на поверхности моря, хватающих ртами живительный воздух перед очередным погружением.
        Встретиться договорились не «под часами», а уже в самом зале Филармонии, и Софья передала Валентину его билет. Мельком взглянув на кусочек картона, Валя обнаружил, что программа примечательная: в первом отделении - 2-й фортепианный концерт Прокофьева, а во втором - 5-я симфония Шостаковича. Ничего так для одного вечера!
«Значит, - подумал Валя, - будет тема для страстной интеллектуальной беседы в Совушкином стиле». Она знала, что Шажков любит Прокофьева и неоднозначно относится к Шостаковичу, в то время как у неё всё ровным счётом наоборот. Таким образом, всё обещало красивый и насыщенный вечер, возможно, с интеллектуальным продолжением. Где-то на заднем плане мелькнула мысль об интиме. Шажков вначале отогнал эту мысль, но потом решил: «А почему бы и нет? В готовности надо быть обязательно».
        - Форма одежды парадная? - спросил он.
        - Как на свадьбу, - ответила Совушка.
        - А кто-нибудь из твоих знакомых ещё будет?
        - Я не приглашала, но кто их знает… Не хотелось бы…
        - С тобой, одной тобой… - продекламировал Валентин. - В длинном зелёном платье.
        - Если влезу, - парировала Совушка - а ты в своем бежевом костюмчике. Пятно-то коньячное вывел?
        - А как же. Только не костюмчике, а костюме… Хотя… Не могу я в бежевом. Чёрное пальто, бежевый костюм… Что я как негр на Манхэттене…
        - Ну, тогда и я не Наоми Кэмпбелл. Целовать, быстро! - она подставила пухлую щёчку, махнула ручкой в светлой перчатке и с достоинством потттла прочь.
        Шажков проводил её взглядом, выдержал паузу и в совершенно благодушном настроении двинулся в том же направлении к метро.
        В день концерта Валентин отутюжил свой праздничный бежевый костюм, заправил железную фляжку - подарок Софьи - дагестанским коньяком, щегольски закрутил вокруг шеи бежевое в коричневый треугольничек кашне и отправился на метро в Филармонию. На машине не поехал из-за упомянутой фляжки с коньяком.
        Фойе Большого зала Филармонии было переполнено. Несколько среднего размера очередей тянулись к прилавкам с закуской, соками и спиртным. Много людей прохаживалось по анфиладам. Среди них были дамы с голыми спинами и очкастые девчонки в нестиранных джинсах, хорошо одетые мужчины старше средних лет и затрапезные лабухи, пахнувшие табаком и потом. В толпе время от времени появлялись и исчезали группки представите лей Востока - китайцев или японцев. Громкая речь, в том числе иностранная, общий гул и броуновское движение в фойе создавали настроение праздника.
        Софью Шажков увидел сразу - она стояла у окна в длинном зеленом платье с декольте, которое делало её выше и стройнее, но не в ущерб той приятной лёгкой полноте, которая позволяла сказать: вот стоит женщина! Софья держала в руке бокал с шампанским и беседовала с пожилой дамой, у которой в руке также был бокал. С ними стоял кучерявый мальчишка лет десяти в чёрном костюмчике с бабочкой. Валентин был немножко раздосадован присутствием рядом с Софьей посторонних лиц, хотя в глубине души ожидал чего-нибудь подобного. У Совушки полгорода ходило в знакомых, а уж в лингвистических и музыкальных кругах… Шажков медленно пробирался сквозь толпу к Софье, любуясь ею. Она его тоже увидела и помахала рукой. Пожилая собеседница и мальчишка одновременно повернулись и теперь смотрели на подходившего Шажкова.
        - Здравствуйте, Софья Михайловна, вы сегодня замечательно хороши! - смесь прикола и искреннего восхищения в словах Валентина заставили Совушку слегка покраснеть.
        - Здравствуй, Валя, - она подала Шажкову руку, которую тот, нагнув голову, быстро поцеловал, - знакомься: это Лариса Яковлевна - заведующая нашей кафедрой. А это, - она показала на чинно стоявшего мальчишку, - её внук Максим.
        - Очень приятно, - слегка поклонившись даме, сказал Валентин и протянул руку мальчишке. Тот стрельнул глазами вверх на бабушку и подал маленькую руку, которую Валентин осторожно, но уверенно пожал.
        - Софья Михайловна, что же это: мы пьем алкоголь, а у нашего кавалера нет даже бокала! - Лариса Яковлевна, приподняв брови, посмотрела на Софью.
        - Поставила задачу, - подумал Валя и сказал: «С бокалом вопрос сейчас решим. Демонстрирую предусмотрительность».
        С этими словами он медленно вытянул из внутреннего кармана пиджака фляжку и стал отвинчивать крышечку В воздухе густо запахло коньяком.
        - Вау, - сказала пожилая Лариса Яковлевна, - вы, молодой человек, придерживаетесь моды. Знаете ли, Софья Михайловна, что сейчас на концерты модно приходить со своим коньяком? Вот гляньте на ту солидную компанию. Видите? Разливают.
        - Давайте я вам капну, Лариса Яковлевна, - предложил Шажков.
        - С удовольствием, - сказала дама и протянула пустой бокал, - Софья Михайловна, давай-ка и ты попробуй.
        - Я пью шампанское, - невозмутимо ответила Софья.
        - А я к вам присоединюсь, - сказал Валентин и, запрокинув голову, отпил несколько глотков из фляжки. Коньяк горячей струйкой потек в рот, однако отверстие фляги оказалось неожиданно узким, Валентин сделал ненужный вдох и почувствовал, что подавился. В мозгу пролетела короткая, но ясная мысль о том, что сейчас весь коньяк окажется на бежевом костюме. Шажков икнул, отвернулся и не своим голосом прохрипел: «Извините, не рассчитал». Горло резануло как ножом, но через несколько секунд стало отходить, и Валентин почувствовал, что худшее миновало. Он откашлялся, повернулся к дамам и, будучи не в силах говорить, развел руками. Совушка смотрела на него недовольно, но с сочувствием. Лариса Яковлевна сделала вид, что ничего не было. Максим, кажется, немного испугался и придвинулся к бабушке.
        Прозвенел первый звонок, и в публике возникло спонтанное движение по направлению к дверям зала.
        - Валентин Иванович, - обратилась к Шажкову Лариса Яковлевна, - Софья Михайловна, когда говорит о вас, всегда, как бы зацветает - как вишня, знаете ли. Правда-правда, - она рубанула рукой, перечёркивая возражение, которое зарождалось в Совушкиных глазах, - и не одна я замечала. Теперь я увидела, наконец, источник вдохновения.
        - А что, она часто обо мне говорит? - с искренним интересом спросил Валентин. - Сова… Софья Михайловна, это правда?
        - Это правда, - сказала Совушка, допивая из бокала шампанское, запрокинув голову, как пять минут назад это сделал сам Шажков, - я всем говорю, что ты - мой любимец.
        - Кому «всем»?
        - Ларисе Яковлевне.
        - Валентин Иванович, - мы очень ценим ваше творчество в качестве поэта и певца, - тронув Валю за локоть, сказала Лариса Яковлевна.
        - Видишь, промоушн тебе делаю, - сказала Совушка.
        - А что, мне тоже нравится ваша песня «Я лыс и зол», - неожиданно вступил в разговор внук Максим.
        - Спасибо, Макс, - прочувствованно сказал Шажков, тронув мальчишку за плечо. - Не пора?
        - Конечно-конечно. Мы вас бросаем и идем к себе на хоры. Увидимся в антракте, - Лариса Яковлевна, взяв протянутую руку мальчишки, двинулась вместе с толпой к правой двери.
        - Сова, пошли и мы?
        - Да, сейчас, - Софья какое-то время смотрела вслед бабушке, которая по совместительству являлась её начальником. Затем привычным движением взяла под руку Шажкова и, первой сделав шаг вперед, вовлекла его в толпу, сгрудившуюся у центрального входа в зал.
        Купив две программки, Валентин и Совушка заняли свои места в середине партера с левой стороны. Шажков отметил про себя мудрость Совушкиного выбора: места были не очень близко к оркестру, но и не так, чтобы далеко от него, и в стороне, противоположной от ударных и духовых. Очень предусмотрительно, учитывая, что в программе значились Прокофьев и Шостакович. Шажков уже неоднократно отмечал про себя, что прекрасный зал, в котором они с Софьей сейчас находились, с белой колоннадой и алой бархатной отделкой, изначально предназначенный для танцев, мало подходил для музицирования. Где-то в нём таился акустический изъян, который не каждый дирижер и оркестр могли побороть. В реальности только маэстро Мравинский, наверное, и смог. У остальных же духовые и ударные всегда были чрезмерны на фоне других инструментов, звучали резко и не всегда так, как задумал композитор. Так, во всяком случае, казалось Валентину. Он никогда на этом не настаивал и ни с кем по этому поводу не спорил.
        Прокофьева должен был играть американский пианист, кажется, довольно известный, судя по количеству публики и особенно иностранцев.
        - Билеты, наверное, дорогие, - подумал Валентин и поинтересовался у Совушки.
        - Ещё бы, - с долей укора в голосе сказала Софья, - прямо разорилась на тебе.
        - Сова, ты чего такая колючая? Будто ты ёж, а не сова.
        - Не знаю… - с видимым облегчением выговорила Сова. - Как-то чувствую себя уязвлённой. Почему-то.
        - Прости, если я в чём виноват.
        - Ты ни при чём. Точнее, не совсем причём. Тут дело во мне, наверное. Отстаю от тебя. Перестаю понимать.
        - Было бы что понимать, - с усмешкой, в которой промелькнула досада, произнёс Валентин, - нечего понимать ещё.
        - Как страшно, - подхватила его тон Софья, - представляю, что будет, когда это созреет.
        - Сам побаиваюсь, - рассмеялся Шажков, погладив полную руку Совушки и ненароком заглянув в декольте. Софья чуть прижалась к нему мягким бочком. Так они и сидели дальше, с удовольствием ощущая друг друга и время от времени обмениваясь короткими репликами.
        Зал постепенно заполнился, то тут, то там стали раздаваться нетерпеливые хлопки, оркестр утих. Все ждали дирижёра. Вот он появился, маленький, но страшно энергичный. За ним под аплодисменты вышел флегматичный пожилой американец в черном смокинге, сел за длинный, как лимузин, рояль в центре сцены, окружённый оркестрантами, словно зеваками на улице, и концерт начался.
        Американец играл очень специфически - так, по крайней мере, показалось Шажкову. Он смотрел на произведение как бы с высоты и, не опускаясь до нюансов и мелких эмоций, рисовал общий контур, выявляя при этом неочевидные связи, обозначая потоки эмоций и мыслей и подчиняясь логике музыкального языка, замыслу композитора и собственному исполнительскому ощущению.
        - Смотри, как гладко лабает, - шепнул Валентин Совушке в каденции первой части на подходе к кульминации. Китайские пианисты в этом месте выделяют такой шквал эмоций, что дурно бывает. А этот неврубенно и расчётливо углубляет и препарирует тему. Вот последние трепетные аккорды, и далее - широкое прокофьевское фортепианное арпеджио, скрипки - все вместе, как стон чаек в шторм, - и духовые, голос рока, сметающий все на своем пути. Валентин чуть отстранился от Софьи, так как у него всегда здесь перехватывало дыхание, начинало предательски колотиться сердце, потели руки. Он стеснялся. Но Совушка теснее прижалась к нему, как бы ища защиты, её сердце также быстро билось, рука вспотела, по телу проходил озноб.

«Ох уж эти женщины, - подумал Шажков, с удивлением и нежностью поглаживая Софьину кисть, - ничего не боятся, никого не стесняются».
        Четвертую часть американец, как показалось Валентину, запорол. Самую русскую из тем концерта он проиграл с эллинским спокойствием и презрением, душевный надлом представил как досадную неполадку, как сломанную игрушку: чинить накладно, да и вряд ли возможно, проще новую купить.
        Но в целом здорово играл американец. «Молодец», - подумал Шажков.
        - Ну как? - спросил Валентин Софью, когда отгремели аплодисменты.
        - Мне очень понравилось, - сказала Совушка, - я слушала твоими ушами и много нового услышала.
        - Общечеловеческие, шекспировские страсти этот пианист понимает, - возбуждённо сказал Шажков, - а вот русские - нет.
        - Так ведь не русский он, - засмеялась Совушка, крепче взяв Валентина под руку. - Это ты у меня русский, даже слишком. Пошли, послушаем, что скажет Лариса Яковлевна.
        - И внук её Максим, - усмехнувшись, добавил Шажков.
        Бабушка с внуком нашлись не сразу. Максима послали в туалетную комнату, из которой он вышел недовольный со словами: «Чтоб я когда-нибудь закурил». «Посмотрим», - подумал Шажков. Лариса Яковлевна, восхищенно жестикулируя, говорила:
        - Вот вам, Валентин Иванович, западный стиль игры: без истерик, знаете ли, без надрыва.
        Шажков сочувственно покивал, не желая развивать полемику, и спросил Максима: «Тебе понравилось, Макс?»
        - Хорошо, только очень громко.
        - Ну, привыкай. Подрастешь, будешь вживую слушать рок. Там погромче бывает.
        - Там все время громко, можно привыкнуть. А здесь - неожиданно громко.
        - А ты кем хочешь быть-то, - переводя разговор на другую тему, спросил Шажков.
        - Ещё не решил, но скорее всего - пианистом.
        Лариса Яковлевна и Совушка переглянулись и засмеялись.
        - Только я бы по-другому сыграл, - раздухарившись, продолжал мальчишка.
        - А как? - хором спросили женщины.
        - Я бы, - Максим торжествующе оглядел всех, - оркестр сделал в два раза тише, а лучше бы совсем выключил.
        - Ну-у, Максимыч, - разочарованно протянул Валентин, - во втором отделении ведь вообще фортепиано не будет, один оркестр. Если его выключить, будем слушать тишину.
        - Какое прекрасное произведение мы сейчас будем слушать! - восхищенно цокнула языком Лариса Яковлевна. - Ну вы тут, мужчины, поговорите, оботрите, как говорят в современном мужском кино…
        - Перетрите? - уточнил Шажков.
        - Да-да, перетрите тут, а у нас с Софьей Михайловной деловой разговор есть.
        - Сегодня воскресенье, - вполголоса проворчал Валентин, но его услышали: «Ай-ай, Валентин Иванович, мы же и по женским делам идем».
        - Ну что, будем перетирать? - без энтузиазма спросил Шажков Максима.
        - Не хочу я перетирать, - неожиданно заявил он, - и вообще, я вам соврал. Никаким пианистом я не хочу быть. Это она хочет.
        - Ну а ты?
        - Я хочу бизнесменом быть. А если в музыке, то только дирижёром.
        - Командовать любишь?
        - Люблю, но учиться надо.
        - Так, может, тебе в армию? Генералом станешь.
        Максим посмотрел на Валентина таким взглядом, что стало ясно: авторитет безвозвратно утерян.
        - Пойду я на свое место, - сказал Максим, - можно?
        - Не знаю.
        - Вам же не приказывали меня стеречь.
        - Нет. Ладно, валяй. Ты парень способный, не пропадешь.
        Максим отошёл и тут же исчез в толпе. Шажков двинулся по анфиладе и вдруг увидел впереди себя идущих под руку Совушку с Ларисой Яковлевной.
        - Милая, он любит детей, это видно. Как он Максима к себе расположил. А ведь мальчик не сахар. Непростой мальчик.
        Шажков свернул в сторону и не слышал, что ответила Софья. Пройдя ещё круг, он вернулся на свое место. Скоро подошла и Совушка. Вид у неё был расстроенный.
        - Что-нибудь случилось, Сова? - спросил Шажков.
        - После концерта мне нужно будет с Ларисой Яковлевной уйти. По работе.
        - Серьёзно? А что можно делать по работе воскресным вечером?
        - Я сама виновата, - как бы не слыша Валентина, продолжала Софья, - обещала подготовить текст выступления декана на коллегии. Коллегия завтра. Материалы у Ларисы Яковлевны. Вот и весь расклад.
        - А если бы ты не встретила её сегодня на концерте?
        - Тогда завтра мы получили бы с ней нагоняй с очень неприятными последствиями. Извини - виновата. Исправлюсь.
        - Сова, а что эта твоя начальница не может материалы по электронной почте выслать? Мы бы сейчас пошли, и я в два счёта состряпал бы это выступление. У меня ведь большой опыт. Декан твой ноги тебе будет целовать и прихваливать.
        - Спасибо, Валя. Я сама в два счёта подготовлю выступление. Да и ноги предпочла бы, чтобы не декан целовал… А электронной почты у неё нет, у Кривицкой, да и вообще компьютера. Старая она.
        Чуть-чуть притушили свет там, где сидела публика, выделив тем самым сцену с оркестром. Снова под аплодисменты выбежал энергичный дирижер, и через несколько секунд оркестр начал играть первые такты пятой симфонии Шостаковича. Шажков на время забыл разговор с Совушкой и весь отдался музыке. Начало пятой он ставил на уровень лучших из лучших музыкальных моментов, так сказать, «всех времен и народов». Типа всем известного «та-та-та-там», только у Шостаковича это казалось даже более современным и актуальным. Во всяком случае, более «мускулистой», мобилизующей музыки, чем эта заглавная тема первой части, Шажков не знал. Постепенно, однако, начальная тема растворилась в однообразных пассажах струнных, время от времени проявляясь, пока к концу первой части не умерла совсем. Дальше Валентин слушал спокойно и холодно, вплоть до четвертой части, где музыка снова на время приобрела ясный, энергичный, «мускулистый» характер, но на более высоком уровне, создавая ощущение эмоционального подъема, зрелости мысли, разумной логики событий. Конец произведения вызвал эмоциональное удовлетворение и чувство
благодарности, сопровождавшееся, однако, и чувством досады - от неровности музыкального текста, от недостатка (по ощущению Шажкова, естественно) музыкальной, смысловой и эмоциональной наполненности как минимум в трети симфонии. Валентин вообще находил музыку Шостаковича неравноценной. А может быть, она не в полной мере соответствовала характеру Шажкова. Или он просто не дорос до неё? С последним, впрочем, Валентин вряд ли бы согласился. Он умел и привык воспринимать любое музыкальное произведение непосредственно и сразу во всей полноте ещё до включения собственного аналитического аппарата, а иногда и без включения. Первичный чувственный анализ оказывался самым глубоким и всегда подтверждался последующим умственным анализом. В юности эта особенность восприятия музыки часто мешала ему грамотно выражать свою точку зрения по поводу того или иного музыкального произведения. Так вот, музыка Шостаковича воспринималась Шажковым как
«вещь в себе», она вся казалась ему отражением развития, борьбы и мучения некой личности, полностью оторванной от внешнего мира, не понимающей его и в целом враждебной ему. Он с юных лет ощутил эту особенность музыки Шостаковича. Внешнее окружение представляется в этой музыке в основном в двух ипостасях: как объект насмешки и ерничества или как источник страха и боли.
        Совушка в целом соглашалась с такой точкой зрения Шажкова, только она считала, что это признак величия, а не недостаток. О, как она умела это обосновать! Валентин в музыкальных беседах с Софьей часто испытывал восхищение и злость одновременно: как если играешь с папой в шахматы и проигрываешь. В лучшие времена в своих музыкальных спорах они не щадили ни объекты спора, ни друг друга. Шажков мог ничтоже сумняшеся заявить, что Шостакович, типа, смотрит на мир из амбразуры, или что его музыка оторвана от каких-либо корней, а в ответ получить от Совушки ехидную оценку Прокофьева как шарманщика и конформиста. Оба при этом понимали, что противоположность их оценок имеет под собой реальную основу, отражая, с одной стороны, особенности музыки двух великих композиторов, а с другой - особенности их собственного мировоззрения, воспитания, даже происхождения. В то же время и Совушка и Валентин в душе признавали свои резкие оценки действительными только при наличии соответствующей противоположной резкой оценки. В общем, возня «нанайских мальчиков», не более того.
        То ли музыка отвлекла Софью от неприятных мыслей, то ли она просто взяла себя в руки, но, стоя с Шажковым в очереди в гардероб, она беззаботно болтала и, как обычно, шутя строила Вале глазки. Шажков чувствовал неловкость и некую недосказанность. Задели его Совушкины слова о том, что она «отстаёт» от него. Он старался оказать ей внимание поглаживанием руки, нежным прикосновением. Потом сказал:
        - Сова, я в церковь собираюсь сходить и исповедаться. Долго думал и вот решил.
        - Давно решил? - внешне не выказав удивления, спросила Софья.
        - Да, в сущности, сейчас.
        - Валюш, получается, что я в самом деле совсем отстала. Смотри, какой ты у меня современный. На тебя кто-то повлиял?
        - Да нет. Накопилась просто… критическая масса.
        Шажков помог Совушке надеть шубу, сам облачился в чёрное пальто, и они вышли на улицу, с удовольствием вдохнув вкусный морозных воздух. Площадь Искусств была уютно освещена. От выхлопных труб автомобилей поднимались белые дымы. На деревьях синим и красным цветом мерцали длинные гирлянды маленьких лампочек, создавая атмосферу детской сказки. Лариса Яковлевна с Максимом стояли справа от выхода под фонарём. Совушка тронула Валентина за руку:
        - Ну, я пойду. Встретимся в клубе у Брика. Не забыл? Ты обещал джем.
        - Будет тебе джем. Приходи на репу. Я сообщу, когда.
        - Софья Михайловна и Валентин Иванович! Мы здесь, - позвали уставшие ждать начальствующая бабка с внуком.
        - Пойдем, - сказал Валя, - скажу бабушке «бай-бай».
        - Валентин Иванович, - прощаясь, произнесла Лариса Яковлевна, - извините за наше нетактичное вторжение. Берегите Софью Михайловну. Ведь вы этого достойны.
        Кривицкая жила недалеко - на Невском - и уговорила Софью идти пешком. Шажков проводил взглядом две строгие женские фигуры с болтавшимся между ними Максом и набрал номер своего приятеля Алексея Брика, чтобы договориться по поводу репетиции.
        Брик был совладельцем небольшого клуба в районе Сенной, где собирались молодые люди из университетских и близких к ним кругов Петербурга, устраивались вечеринки, джем-сейшны, концерты исполнителей совершенно разных жанров и стилей: от джаза и рока до бардовской песни и даже мелодекламаций. У завистников это заведение проходило под вывеской «для тех, кому за тридцать». Валентин совершенно не представлял экономики деятельности клуба и не вдавался в принципы отбора артистов. Он сам выступал в здесь со своей группой «Примавера» раза два-три в год, не за деньги, а для удовольствия, и у него имелся небольшой кружок постоянных поклонников и поклонниц. Алексей Брик был «приходящим» членом Валиного ансамбля - играл иногда на бас-гитаре в манере «слэп» и обеспечивал организационную и рекламную поддержку выступлений группы, первое из которых в этом году должно было состояться в мае в формате джем-сейшна. На репетицию этого выступления Валя и пригласил свою Совушку.

6
        Прошло несколько дней. Почувствовав себя более или менее подкованным теоретически, Шажков субботним утром отправился на автомобиле в церковь - на практику. После литургии он собирался ещё заехать на работу, где рассчитывал встретить Лену Окладникову. Церковь он выбрал не ближнюю и не дальнюю - ту, в которой ещё не был. Мороз сменился весенней оттепелью, и Валентин не спеша переехал через непривычно пустынный мост, пропитанный влагой, как потом, на Петроградку, выплывшую из тумана и постепенно обступившую его мокрыми стенами старых доходных домов.
        Церковь стояла в небольшом сквере, набрякшем водой, из которой вытягивались чёрными стволами старые липы с растопыренными кронами. Вокруг раскисшей клумбы, загаженной собаками, торчали красные прутья кустарника с пухлыми почками. Хотя уже полностью рассвело, кругом не видно было ни души, даже нищих. Шажков зябко перекрестился и, потянув за ручку тяжёлую дверь, ступил в храм.
        После выдержанного в холодных серо-голубых тонах питерского рассвета в церкви оказалось неожиданно светло и жёлто от электричества, горящих свечей и переливающегося золотом иконостаса. Священник или дьякон монотонным голосом читал что-то в глубине храма. Внутри были несколько десятков человек, однако вскоре вслед за Валентином стали входить ещё люди, и Шажков понял, что литургия скоро начнётся.
        Прихожане церкви были разными - старыми и молодыми, но видно было, что все верующие. Зевак и туристов в этот относительно ранний для выходного дня час не наблюдалось. Справа от входа у столика, где лежали на продажу свечки, иконки и разные церковные книжки, стояли кучкой и обменивались новостями бабульки, все, как одна, худые и маленького роста - завсегдатаи, если можно так выразиться, храма. Разговаривая, они цепким взглядом встречали всех входящих, отметив и Валентина Шажкова в скромной серой курточке и чёрных брюках, признав в нём «новичка», как именно в этом храме, так и в церкви вообще. Слева от Валентина выделялись молодые люди: несколько женщин, в светской жизни, кажется, весьма привлекательных, но в длинных юбках и платках выглядевших старше своих лет, - они казались очень кроткими, усталыми и сосредоточенными. Там же стояли молодые мужчины, двое из них восточной внешности, с потрясающими глазами, горящими огнём и при этом повёрнутыми в себя, отрешёнными от всего окружающего. Совсем сбоку спокойно ожидал начала литургии мужчина менеджерского вида в сером костюме и при галстуке. Ещё один
такой в изящном бежевом пальто со сдержанным волевым лицом, как у Дона Корлеоне, опустив глаза, стоял ближе к алтарю. Большинство прихожан, однако, были люди старшего возраста, некоторые видно, что больные, кого-то привели родственники. Появились и детки с бледными лицами, как сошедшие с иллюстраций к книгам Достоевского. Все эти люди: и старые, и молодые, и дети, было видно, чувствовали себя в храме, как дома.
        Молодые люди слева постепенно продвинулись в придел, за ними вставали вновь пришедшие, образуя что-то вроде плохо сформированной очереди. Валентин не сразу сообразил, что это и есть очередь - к исповеди. Он, наконец, решился пройти вглубь храма и увидел в приделе исповедавшего священника - высокого полного мужчину с седоватой бородой и очень благообразным лицом. Шажков подошел совсем близко и теперь с замиранием сердца следил за процедурой. Вот немолодая женщина с измученным лицом повернулась к очереди, что-то произнесла, развела руками и низко поклонилась. Следующая за ней старушка ответила на поклон. Женщина подошла к священнику, он наклонился, но этого можно было не делать, так как она стала говорить довольно громко и сбивчиво. Шажков старался не слышать, что говорилось, но полностью отрешиться не мог. До него долетали слова: «а я вот не смогла, не смогла, прости Господи…» Наконец священник, вздохнув (как показалось Валентину), накрыл опущенную голову кающейся куском ткани (епитрахилью, но Шажков тогда ещё не выучил этого слова), произнёс короткую молитву и перекрестил. Женщина с жаром
поцеловала крест, Библию, руку священника, и отошла в сторону с просветлевшим лицом.
        Один за другим подходили исповедующиеся. Кто-то подавал священнику записку, которую он тут же читал, морща лоб, видно, с трудом разбирая почерк, с кем-то тихо разговаривал, а кого-то отпускал сразу Прошли и молодые люди, после чего священник ушёл в алтарь, и было видно, что он с помощью дьякона надевал там ризу.
        Началась служба. Дьякон поставленным басом призывал: «миром Господу помолимся», хор пел: «Господи помилуй». Валентин чувствовал покой и умиротворение, только вот сильно болели не привыкшие к долгому стоянию ноги.
        Он мало понимал из того, что читалось и пелось. Отметил только Херувимскую песнь, очень мелодичную саму по себе, а хор ещё пропел её такими ангельскими голосами, что Валентин даже расчувствовался, тут же поймав себя на мысли, что так нельзя: посерьёзнее надо быть, посуровее. Другие прихожане в большинстве своём понимали, что происходит, и знали слова, подпевая хору, повторяя за дьяконом Символ Веры и молитву «Отче наш».
        К концу литургии, когда большинство прихожан пошли к причастию, у Шажкова так болели ноги, что он ни о чём думать больше не мог. Он топтался у выхода, но не уходил, так как дал себе зарок достоять до конца, который всё не наступал и не наступал. После причастия началась длинная благодарственная молитва, а в конце священник обратился к прихожанам с проповедью, перейдя с церковнославянского на понятный современный русский язык. Проповедь показалась Валентину простоватой и слишком наступательной. Священник сначала устало, но постепенно воодушевляясь, говорил о том, что неверие - это великий грех, что атеисты неправедны и не спасутся, и ещё про вред телевизора и интернета. Валентин думал о собственном отце, и ему было неприятно слышать это. «Не всё так просто, - мысленно обращался он к священнику, - хотя в целом ты, наверное, прав… Да, по гамбургскому счёту ты абсолютно прав! Но отчего же так обидно? Гордыня, что ли?» Проповедь задела Шажкова как человека и как философа. Он даже на время забыл про боль в ногах.
        В это время в храм стали входить новые люди - молодые и модные. Забегали очаровательные весёлые дети, заплакали младенцы. Те, кто отстоял литургию, постепенно исчезали. Служители церкви вышли в центральную часть храма и теперь возились с церковной утварью. Шажков с некоторым удивлением наблюдал за сменой лиц и декораций и, только посмотрев на часы, которые показывали 12.00, понял, что новые люди пришли на обряд крещения.
        - Всё - подумал Шажков, выходя из церкви. - Мы сделали это! Отстояли!
        На улице оказалось солнечно и людно. Валентин пошёл к стоявшей невдалеке машине, ощущая любовь ко всем и с удовольствием разминая уставшие ноги.

7
        Через двадцать минут Шажков лихо подкатил к главному зданию своего университета, где вместе с администрацией размещались и несколько кафедр, в том числе кафедра политологии. Парковочное место перед входной дверью, куда ректор ставил служебный
745-й «бумер», пустовало и было огорожено цепочкой на изящных столбиках. Валентин припарковался рядом. Занятий в административном корпусе не проводилось, никто из начальства в эту субботу не появился, на кафедрах субботние бдения тоже не практиковались, разве что в случае аврала какого-нибудь или в период дипломных защит. Поэтому внутри было пусто и гулко. Как шутил Охлобыстин, мы очень любим университет, особенно без студентов.
        Шажков быстрым шагом, почти бегом, поднялся по парадной лестнице на четвёртый этаж, пролетел метров тридцать по тёмному коридору и толкнул дверь кафедры, которая, однако, оказалась запертой. Валя, помешкав, открыл дверь свои ключом и с некоторым беспокойством вошёл внутрь. В комнате никого не было, а на дальнем столе у окна стоял ноутбук Лены Окладниковой, приветливо помигивая пейзажной заставкой.
        Шажков снял куртку, заправил выбившуюся из брюк рубашку и присел на край стола рядом с ноутбуком. От бездушной машинки веяло теплом, словно от домашнего животного. Валентин осторожно нажал пальцем на чёрную клавишу, и заставка исчезла, открыв страничку «Word»-a с несколькими абзацами стихотворного текста. Шажков стал читать:
        Маленький солнечный квадратик поляны,
        Снежистый пух над тополями,
        Венчик ромашки - яркий, как пламя,
        Белое пламя, слепящее прямо.
        Такого цвета любовь.
        Над головой вновь и вновь
        Шорох и шёпот стрекоз…
        - Неужели пишет стихи? - мелькнуло в голове.
        Он не успел дочитать до конца. Щёлкнула дверь, и на пороге показалась Лена Окладникова в джинсах и белом свитере с электрическим чайником в руках. Шажков вздрогнул, ощутив себя мальчишкой, уличённым в подглядывании, но мгновенно пришёл в себя, ибо в душе у него не было трепета, а была неожиданная уверенность в том, что это написано для него и что он должен был это прочитать. С этого момента у него возникло чувство, что штурвал, который он уверенно держал всю жизнь, кто-то из за спины мягко взял в свои руки и повернул в только ему ведомом направлении. При этом Валя не ощущал никакого дискомфорта или импульса противодействовать, а только щемящее чувство неотвратимости и острое желание заглянуть за горизонт.
        Окладникова замерла, увидев Валентина рядом с обнажённо белевшей страничкой на экране компьютера, но тут же пришла в себя и сказала:
        - Здравствуйте, Валентин Иванович. Я вас жду-жду…
        В голосе чувствовалось волнение. Был ли её собственный штурвал у неё в руках?
        - Привет, привет, - ответил Шажков, - литургия кончилась только в двенадцать часов. Ноги сильно болят с непривычки.
        - Это пройдет. У меня тоже: долго не походишь, и болят. Но к третьему разу перестают. Вы не причащались?
        - Какое там, я и не постился и не исповедался. Просто отстоял для начала.
        - Ну и как впечатление?
        - Херувимская очень понравилась.
        - Да? Я тоже люблю Херувимскую. Её, кстати, в разных храмах по-разному поют. Я знаю три варианта.
        - Ну-ка, спойте-ка, а я скажу, какой из трёх исполнялся там, где я был.
        - Валентин Иванович, вы серьёзно?
        - Стесняетесь?
        - Вас - нет.
        - Ну?
        Окладникова поставила на стол чайник, помолчала, поёжилась, а потом, сцепив руки на груди пропела все три варианта, предваряя каждый словами: «раз, два, три».
        У Валентина от её голоса приятно похолодело в спине. Он получал удовольствие, но одновременно понимал и весь юмор происходящего: аспирантка философского факультета исполняет для кандидата политических наук церковные песнопения в помещении кафедры политологии. Вот сюда бы Кротова сейчас.
        Окладникова тоже, кажется, оценила юмор ситуации и, смеясь, спросила: «Ну, какой вариант ваш?»
        - По-моему, третий.
        - А, может, у вас четвёртый был?
        - Нет, похоже, что третий.
        Помолчали. Потом Окладникова сказала:
        - Следующая неделя - Страстная, а в воскресенье - Пасха.
        - Вы на Пасху куда пойдёте? - спросил Шажков.
        - В свою пойду. Она в пяти минутах от дома.
        - Лена, а как вы думаете, можно исповедаться в Пасху? И причаститься?
        - Конечно! Даже нужно. Только попоститься перед этим три дня. Ну, два, в крайнем случае.
        - Возьмёте меня в компанию?
        - С удовольствием. Потом я вас куличом и пасхой угощу, фирменными.
        - Класс!
        - Давайте, чайник поставлю, - Лена пошла в соседнее помещение, где располагались чайный столик с холодильником. В этот момент к радости Валентина на экране ноутбука белая страничка исчезла и вместо неё снова появилась пейзажная заставка.
        Шажков вспомнил, что не завтракал. Он осторожно, чтобы не потревожить заставку на компьютере, встал со стола и двинулся вслед за Леной к холодильнику. Там он обнаружил початую литровую бутылку водки, бутылку шампанского, полкирпича серого хлеба в целлофане и несколько банок так называемой sea food, то есть смеси из кусочков кальмаров, осьминожек, мидий, креветок и тому подобных тварей в солёном растворе. Любимая закуска профессора Климова.
        - Вы кальмаров с осьминогами кушаете? - спросил он Окладникову, присев на корточки перед холодильником.
        - Нет, спасибо.
        - Ничего, если я поем немного? А то я в церковь натощак ходил.
        - Конечно. Я сейчас чай заварю.
        За чаем Шажков задал Окладниковой вопрос, который его давно интересовал.
        - Лена, вы можете мне объяснить, зачем такие девушки, как вы - образованные, культурные, духовно развитые, - идут в политологию?
        - Если вы про меня конкретно, то мне - интересно, - ответила Лена.
        - Sorry, Лена. Я только про вас и больше ни про кого. И вы, стало быть, созданы, чтобы быть политологом?
        Окладникова засмеялась:
        - Я не знаю, правда. Не могу про себя такого сказать. Но мне нравится. Вам ведь тоже нравится? Вы не жалеете?
        - Я - нет. Но я с юности этим увлекался.
        - Так и я с юности. У меня папа работал директором завода. Я ещё маленькая была, когда на заводе начались волнения. Зарплату задерживали. Увольняли. Рабочие стали бастовать. И папу хоть и уважали, но и нам досталось. Митинги под окнами устраивали, окна били. Меня тогда отправили к бабушке. А потом ничего, всё утряслось, и я вернулась.
        - И увлеклись политологией?
        - Общественными науками. Вы ведь знаете, Валентин Иванович, что политология - это фикция.
        Тут настал черёд смеяться Шажкову:
        - Вы это Климову не скажите. Он считает, что только ему можно об этом судить, - отсмеявшись, Валентин сказал: - Политология - не фикция. Точнее, не совсем фикция. О чём ваша диссертация?
        - О том, как политические исследования влияют на саму политику.
        - А что, влияют? - сделал удивлённый вид Валентин.
        - Ещё как! - подавшись вперёд, ответила Лена. - Результаты научных исследований сразу становятся факторами политики и формируют её.
        - Используются в политических технологиях?
        - Да уже сами научные результаты могут быть политической технологией. Уже само задание на исследование может быть политической технологией.
        - Да-а, - протянул Шажков, - тема-то опасная, Леночка. Этак и ваша диссертация может стать политической технологией. Не боитесь?
        - Нет, - просто сказала Окладникова, - а что, надо бояться?
        - Не надо. Если такие молодые и красивые, как вы, будут бояться, то что же нам остаётся!
        - Спасибо, Валентин Иванович, на добром слове.
        Комплиментом Шажков хотел завершить деловую часть разговора, но Лена напомнила ему про конференцию.
        - Хорошо-хорошо, - устало произнёс Валентин, - что там у нас нового по конференции?
        - Сейчас, я быстро, Валентин Иванович. Значит так: Джон Рединг окончательно решил, что приедет с женой, и прислал копии паспортов.
        - Это в международный отдел.
        - Уже передала. Дальше, пришли тезисы из Финляндии и от наших ещё - всего пять. Я отправила в НИС, но там сказали, что уже поздно. Сборник подписан в печать.
        - Кто сказал?
        - Чекушин.
        - Врёт как сивый мерин. Дайте-ка я позвоню в издательство.
        Шажков взял телефонную трубку и набрал номер. Ответили сразу, как будто ждали у телефона.
        - Вот работают люди, не то что мы, - подумал Шажков и сказал в трубку: - Вера Витальевна, здравствуйте, Шажков. У нас ещё пять статей в сборник тезисов, не поздно будет?.. Конечно, отформатируем. А если ещё в понедельник придут? Хорошо, спасибо. Мы вас любим… Больше всего Климов, конечно… До свидания.
        - Понедельник - последний день, - сказал Валентин Окладниковой, поймав её восхищённый взгляд, - скиньте мне тезисы на флэшку, я их отформатирую.
        - Что вы, Валентин Иванович, - с жаром ответила Окладникова, - я сама отформатирую, не беспокойтесь.
        - Что ещё?
        - Пришли слайды от англичан, финнов и немцев. Я начала переводить, но есть вопросы.
        - Леночка, - сказал Шажков, в который раз почувствовав, как нравится Окладниковой такое к ней обращение, - у нас есть переводчица с кафедры иностранных языков. Она за эту работу деньги получает.
        - Я знаю, Валентин Иванович, но она не в теме. Приходится проверять и много править.
        - Нет, давайте так: пусть она переводит, а мы уже будем смотреть. Если она плохо переводит, будем просить другую.
        - Хорошо. Можно я дам ей список устойчивых словосочетаний, чтобы она использовала в переводах?
        - У вас есть такой список?
        - Составлю. Он всё равно пригодится. На конференции потребуется ведь ещё устно переводить.
        - OK, - сказал Шажков. - Is that all?
        - Yes, - ответила Окладникова и засмеялась.
        В это время дверь неожиданно распахнулась, и в комнату широкими шагами вошел доцент Рома Охлобыстин в длинном чёрном плаще, на воротник которого спадали длинные чёрные с лёгкой проседью волосы.
        - Привет, работяги! Смотрю, твоя машина у входа стоит. Ну, думаю, здесь они, зайчики. Пашут!
        - Очень уж ты бодр и весел, - пожимая Ромину руку, проворчал Шажков, - мы-то, ясно дело, работаем, а тебе чего не отдыхается?
        - Уно моменто, - Охлобыстин открыл свой стол, порылся в верхнем ящике и достал банковскую карточку.
        - Представляешь, в столе забыл. Поехали с женой в гипермаркет, набрали всякого дефицита, отстояли очередь в кассу, я достаю портмоне, и раз! - а карточки нет. И денег, естественно, тоже нет.
        - И что, жена ждёт тебя сейчас у кассы?
        - Именно. Я в машину и сюда. Хорошо, вспомнил, где оставил.
        - Да брось торопиться, - сказал Валентин, - твоя жена, наверное, сейчас женский журнал с витрины читает. Садись с нами чай пить.
        - Ребята, в следующий раз. Да и вам мешать не хочется, очень уж у вас занятой вид.
        Охлобыстин хлопнул Валентина по плечу, подмигнул Лене и широкими шагами вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.
        - Тропический шторм «Роман», - вставая, сказал Шажков, глядя на виновато улыбающуюся Окладникову.
        - Какие у вас сейчас планы? Я на машине в вашем распоряжении.
        Шажков произнёс это так решительно, что Лена не сумела отшутиться и честно сказала: «Мне нужно в парфюмерный магазин, а потом я иду в гости».
        - Если не секрет, кого вы сегодня осчастливите?
        - Подругу, у неё юбилей - 25 лет.
        - Отлично! Так куда вас везти сейчас?
        - На Невский, - Окладникова, прикрыв собой экран ноутбука, пощёлкала мышкой и стала отсоединять кабель.
        Погода окончательно разгулялась, и Невский выглядел как игрушка: людно, шумно, празднично. В зале магазина терпко пахло смесью духов, между стильно оформленными витринами ходили красиво одетые мужчины и женщины. Время от времени то тут, то там появлялись девчонки-консультанты в коротких голубых юбочках. Шажков взял Лену за руку и предложил: «Разделимся. Вы по своим интересам, а я по своим, хорошо?»
        - Хорошо, - весело ответила Окладникова, коротко сжав ладонь Валентина.
        Шажков пошёл вдоль витрин с женскими духами, пробуя разные ароматы, и в конце концов отобрал три. Отойдя к окну стал нюхать по очереди душистые полосочки, пока запахи не смешались в один. Подошла девушка в синей юбочке и участливо спросила, не нужна ли помощь.
        - Да, - окончательно сдавшись, произнёс Шажков, - порекомендуйте мне, милая леди, какой-нибудь абсолютно новый, нетривиальный аромат.
        - Для какой дамы?
        - Для светловолосой романтичной девушки.
        - Пойдемте.
        Через двадцать минут Валентин уже стоял у выхода, поджидая Лену. Она появилась довольно скоро, прелестно возбуждённая (как показалось Шажкову) и с красивым пакетом в руках.
        - Я не очень долго? - спросила Окладникова.
        - В самый раз, - ответил Валя, - куда едем дальше?
        - Мне теперь в метро, Валентин Иванович. Спасибо вам большое, дальше я сама.
        - А я думал вас ещё повозить, - с искренним разочарованием ответил Шажков.
        - Я мечтаю с вами поехать, честное слово, - серьёзно произнесла Окладникова, глянув на Валентина.
        - Да?
        - Да… Куда вы только захотите, - продолжила она твёрдо, не отводя серых глаз.
        - Но не сейчас?
        - Но не сейчас.
        - В таком случае я хочу вам подарить, заранее, на Пасху, - с этими словами Шажков вынул из кармана коробочку с духами, - прошу вас, новый аромат, должен подойти…
        Окладникова покраснела и медленным движением взяла духи. Её рука чуть подрагивала. Не сразу сказала: «Спасибо». Потом опустила голову и зашуршала в своём пакете.
        - Валентин Иванович, - скороговоркой произнесла она, поднимая глаза, - позвольте тогда сделать и вам подарочек к Пасхе, - и протянула Шажкову квадратную коробочку.
        У Шажкова закружилась голова.
        - Никаких Ивановичей больше, - отделяя слова друг от друга, глухо произнес он. - Забыли про Ивановича. Меня зовут Валентин, для вас - Валя. Как вы для меня - Лена.
        - Спасибо… Валя, - с усилием произнесла Окладникова. - Непривычно пока звучит.
        - Ещё много чего будет неприличного, - ответил Валентин, как бы со стороны услышав и запоздало осознав собственную оговорку по Фрейду. Однако он не смутился, а, следуя не им предначертанным, но желанным курсом, притянул Лену к себе и поцеловал в губы. Она тоже подалась к нему, и её губы раскрылись в ответ.

«Губы без помады, - мелькнула у Шажкова мысль, - она ждала этого, она была готова!
        Дома Шажков открыл коробочку и прочитал название туалетной воды: «Chanel Egoiste».

8
        Страстная неделя пролетела быстро. Всё как-то разом навалилось. Шажков погряз в бумажной текучке, в решении бесчисленных организационных вопросов, в долгих и нервных совещаниях. Так всегда бывало перед крупными международными конференциями, одна из которых с неумолимостью айсберга на пути «Титаника» приближалась не с каждым днём, а, казалось, с каждым часом. Окладникова совсем осунулась, но с маниакальным упорством помогала Валентину разгребать текущие дела, пытаясь броситься на все амбразуры сразу. У Шажкова мало было возможностей (или желания) задуматься о вечном. С четверга он решил поститься, поначалу отказавшись даже от участия в банкете по поводу защиты коллегой докторской диссертации. Валентина образумил Хачатуров, сказав ему: «Валя, ты ведь тоже будешь докторскую защищать, и ты обидишься, если меня пригласишь, а я к тебе не приду. Что случилось? Заболел кто? Умер кто? Ах, Страстная Пятница! Так не пей вина, поклюй капустного салатика. Поборись с искушением, тебе зачтётся».
        - Грамотно чешет, гад, - беззлобно думал Валентин. Он уважал Хачатурова за мудрость и прямоту, а также за то, что тот никогда не опускался до сплетен. Что скажешь ему, то с собой унесёт в могилу. В общем, Валентин решил пойти на банкет, но воздержаться от злоупотреблений. Получилось не полностью.
        К концу недели океан дел стал успокаиваться, и Шажкова с Окладниковой выбросило на берег потрёпанными, но не потерявшими оптимизма и ещё более сблизившимися. Они распрощались в пятницу перед банкетом, на который, как на фронт, уходил Шажков, и договорились встретиться в субботу вечером у церкви.

9
        Церковь Шажков нашел не сразу, сделав пару лишних кругов на машине по тёмным и безлюдным улицам удалённого района Петербурга. Храм оказался маленьким, деревенского типа, с фонарём перед входом и четырьмя желтыми квадратами окон в бревенчатом срубе. Вокруг располагался парк не парк, пустырь не пустырь - что-то вроде зелёной зоны. К церкви на хилых жердях, провисая между ними, тянулся от ближайшей автостоянки толстый электрический провод. На площадке впритык к бревенчатой стене храма стояла милицейская машина. Несколько автомобилей выстроились в ряд вдоль обочины на ближайшей улице. Шажков припарковал свой «форд» в хвост стоявшей последней серебристой «ауди» и выключил зажигание.
        Валентин прибыл немного раньше оговоренного времени, чтобы осмотреться, успокоиться и подготовиться. Заглушив машину, он вырубил и автомобильный радиоприемник, прервав не по настроению жёсткую роковую композицию. Его сразу окружила тактильно ощущаемая тишина. Сквозь приоткрытое стекло в прогретый салон тянулась прохладная влага, принося с собой запахи сырой земли и молодой грибницы. Где-то вдалеке, невидимый, звякнул и застучал по рельсам трамвай.
        Валя включил внутренний свет в салоне автомобиля и достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги. На нём были написаны для памяти грехи, которые он собирался исповедать сегодня.
        В хвосте Валиного «форда» притулилась темная «восьмерка», за ней встал автобусных размеров джип, и вскоре обе стороны улицы оказались заставленными автомобилями. Лену Шажков увидел издалека, узнав в рассеянном свете уличного фонаря знакомый силуэт в пальто, хотя шла она не одна, а со средних лет мужчиной в длинном плаще. Не то, чтобы они шли вместе, но видно было, как они обменивались репликами на расстоянии.
        Шажков вышел из машины, «пикнул» сигнализацией и двинулся по тротуару навстречу. Лена, увидев его, махнула рукой и ускорила шаг. Они сблизились столь стремительно, что едва не столкнулись, но оба в последний момент затормозили и хором произнесли:
«Привет».
        Валентин поцеловал улыбающуюся Окладникову в щёку, она скользнула губами по его свежевыбритому подбородку, обдав нежданно жарким дыханием. К церкви же они подошли, целомудренно отстранясь друг от друга. Мужчина в плаще с худым, испитым, как стало видно вблизи, лицом размашисто крестился перед входом в храм.
        - Это мой сосед по площадке, - сказала Лена, - он из балетных, раньше танцевал в Малом театре.
        - Колоритный мужчина, - ответил Шажков, - ты с ним дружишь?
        - Да нет, у нас разный образ жизни. В церкви только иногда встречаемся.
        - Так тут все твои знакомые?
        - Все не все, но многих знаю, конечно. Вон идут Савельевы, - показала она на кучку ребятишек, приближавшихся со стороны проспекта, - их Валюшка ведёт, старшая. Мама-то, наверное, с маленькой осталась. Покормит и придут они тоже. А папа, наверное, уже в храме. Он там помогает.
        - А как зовут священника?
        - Отец Владимир тут служит, а иногда отец Игорь. Они не старые, живые такие. Отец Игорь построже, отец Владимир подобрее. Сейчас посмотрим, кто из них исповедует. Хотя мужчинам - всё равно. Они мужчинам редко выговаривают. А женщины больше ходят к Владимиру.
        Шажкову Ленина болтовня казалась звуками музыки. От неё веяло спокойствием и уверенностью. Кроме этого появилось еле уловимое новое ощущение - домашности.
        - Пойдем, - тронула Валентина за руку Лена, - храм маленький, не войти будет.
        Она уже надела на голову платок и имела тот смиренный вид, который приобретают верующие женщины, входя в церковь. Валентин три раза перекрестился и открыл дверь храма. Они с Леной вошли в придел и тут же уткнулись в спины стоявших лицом к алтарю людей.
        - Поздновато пришли, - шепнула Окладникова, - давай с тобой вдоль стенки налево продвигаться. Там исповедуют.
        Храм, однако, внутри не показался Валентину совсем уж маленьким. Да и народу было меньше, чем показалось вначале. Шажков осмотрелся. Стены обиты простой фанерой, алтарь - тоже фанерный, скромно украшен, очень прост и очень мил. Иконы все современные. Церковь, видимо, была абсолютно новой. Внутри пахло деревом, а минималистское оформление делало внутреннее убранство светлым и создавало ощущение силы и здоровья (так для себя сформулировал Валентин).
        - Отец Владимир исповедует, - шепнула ему Лена. - Иди, вон хвостик очереди.
        - А ты?
        - Я за тобой.
        Валентин прикинул, сколько человек перед ним: четыре-пять, хотя сбоку пристраивались две старушенции, которым, видимо, принято было здесь уступать. Прикинул Валя и расстояние от исповедующегося до ожидавших в очереди. Метра три. Нормально. Вполголоса можно говорить - никто не услышит. Кроме отца Владимира, конечно. Священнику на вид было лет сорок. Не седой ещё и не толстый. Лицо моложавое, но усталое.
        - Постится, наверное, - подумал Валентин, - ну ничего, через пару часов разговеется. И мы разговеемся.
        Шажков подумал об этом, и ему тут же стало неприятно, так как поста он не соблюдал.
        - Лен, а прощения просить у очереди нужно? - спросил он стоявшую сзади Окладникову.
        - Необязательно, - шепнула Лена, - я не прошу.
        - Почему?
        - Стесняюсь.
        - Ну, я тоже не буду.
        Очередь двигалась медленно, но тем не менее Шажков всё ближе и ближе подходил к отцу Владимиру. Он повторял про себя грехи, иногда подглядывая в бумажку, которую держал в левой руке, правая была освобождена для крёстного знамения. Чем дальше, тем больше всё это напоминало Шажкову очередь на казнь. Вот и старушонки проскочили. Впереди остался только пожилой мужчина с благородной седой шевелюрой прямо на уровне глаз Валентина. Шажков оглянулся и не сразу увидел Лену. Её оттеснили назад две полные женщины средних лет. Валентин осторожно, чтобы не задеть окружающих, помахал Лене рукой, но она сосредоточенно стояла, опустив глаза.
        Вот и седой мужчина двинулся вперед. Валентин теперь стоял первым и ощущал себя на краю разверзшейся пропасти. Или вроде парашютиста у открытой двери самолёта, как в кино показывают: «раз, два, три… Пошёл!» Ему показалось, что он качнулся вперед и тут же оказался рядом со священником.
        - Грешен… - перекрестившись, хриплым голосом начал Шажков, и его настиг неожиданный приступ кашля.
        - В первый раз? - воспользовавшись образовавшейся паузой, спросил отец Владимир.
        - Да, - сокрушённо ответил Шажков.
        - Как вас зовут?
        - Валентин.
        - Раб божий Валентин, соблюдали ли вы пост?
        - Не совсем (врать нет смысла!)… точнее, совсем не соблюдал.
        - Знаком ли вам покаянный канон?
        - Да, читал, - ответил Валя, - понравилось…
        - Сегодня Великий праздник, - сказал священник и помолчал. - Вон какая очередь. Боюсь, что не успеем мы с вами хорошо поговорить, - и снова помолчал. Потом, видимо, приняв решение, сказал: - Приходите в любой будний день. Попоститесь прежде, как положено. Поговорим, и я вас исповедую. Хорошо?
        - Хорошо, - барабанным голосом ответил Валентин.
        - Со службы сейчас не уходите.
        - Да, - и Шажков, отойдя на шаг вправо и повернувшись, стал осторожно пробираться сквозь толпу в центр храма.
        До него постепенно стало доходить, что произошло: исповеди не получилось, грехи с него не сняли.
        Окладникова двигалась вместе с очередью, по прежнему не подымая глаз, и, по-видимому, не заметила, что произошло с Валентином. А Валентин растерянно повторял про себя:

«Вот тебе и удар. Остаться в храме сейчас - значит подставить другую щёку. Теперь-то ясно, что это не афоризм, не игра слов. Тебе сейчас конкретно предлагают подставить другую щёку. Ты к этому готов? Когда ты наизусть заучивал собственные копеечные грехи, ты был к этому готов?»
        Начиналась служба, но Шажков не слышал ничего кроме собственного бухающего сердца. Он забыл даже про Окладникову. В груди у Шажкова занимался огонь и собирались гроздья гнева. Мысли метались, как птицы:

«А имел ли он право не исповедовать? А если бы я был закоренелый преступник и пришёл на исповедь, а мне бы отказали, сколько бы преступлений я со злости и отчаяния мог совершить?»

«А если бы я сейчас повесился с горя?» (На периферии сознания мелькнуло: «Перебор, не зарывайся».)

«Или нажрался бы в дупель…» (На периферии сознания хихикнули и посоветовали: «Так иди, нажрись. Ты сегодня всё равно планировал на разговение. Вот и покажи им фигу, сделай это сейчас».)

«Но ведь грехи давят. Я так мечтал от них освободиться!» (На периферии сознания поинтересовались: «Это от копеечных-то?»)

«Копеечные не копеечные, но я и не убивал и не грабил». (Оттуда же напомнили: «Ты забыл в список грехов детские кражи включить: помнишь чёрную машинку? А черепаху? )

«Может, ещё подростковый онанизм вспомнить?» (Там промолчали.)
        Шажкова тронули за руку. Он очнулся и увидел сбоку от себя Окладникову. Видимо, внутренний спор отражался на его лице, так как взгляд Лены был обеспокоенным. Валентин чуть пожал Ленину руку и прошептал:
        - Не исповедал он меня. Сказал, позже прийти.
        - Ничего, придём позже.
        - Лен, не хочу я сегодня стоять. Давай уйдем.
        - Давай подождём конца крестного хода, а там решим.
        Ленин голос подействовал успокаивающе, и Шажков неожиданно вернулся к внешнему восприятию, то есть к службе. Он услышал запах ладана, увидел праздничную одежду священнослужителей у алтаря, почувствовал среди тесно стоявших вокруг прихожан движение, свидетельствовавшее о подготовке к крестному ходу.
        У Валентина по-прежнему было тяжело на душе, но ожидание близкого праздника давало шанс на успокоение.
        Постепенно прихожане расступились, образовав проход от алтаря к двери. Внесли хоругви, казавшиеся несоразмерно большими в тесноте храма, и вот настала минута, когда потух свет, все стали зажигать свечи в баночках, чтобы защитить огонёк от ветра, и послышалось приглушенное пение:
        Воскресение Твое, Христе Спасе,
        Ангелы поют на небесех,
        И нас на земли сподоби
        Чистым сердцем Тебе славити.
        Потом всё громче и громче, вот уже и в храме подхватили, священство пошло из алтаря наружу, вынесли хоругви, дальше к выходу двинулись все, звякнул колокол, висевший на деревянной оглобле, которую несли на плечах двое мужчин из прихожан (на деревянной колокольне пока не было колоколов, только чёрные проёмы).
        Крестный ход быстро пошёл по дорожке вокруг церкви; звук колокола, пение, мерцание свечек - всё это настраивало на праздничный лад, подготавливало к тому, что, обойдя крёстным ходом церковь и собравшись потом у закрытых дверей, люди наконец услышат: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…»
        Шажков ловил-ловил ощущение пасхальной благодати, но в этот раз жар-птица улетела, оставив в руке лишь одно перо благодатных старых воспоминаний.
        - Испортили праздник, - то и дело возвращался Валентин к своей болячке и, не дожидаясь отклика с периферии сознания, наконец сам сказал себе: «Хватит ныть».
        - Христос воскресе! - услышал он радостный голос Окладниковой.
        - Воистину! - Шажков сгрёб Лену в охапку и трижды поцеловал.
        - Останемся? - спросила Окладникова, улыбаясь и поправляя платок.
        Шажков посмотрел в её сияющие глаза, улыбнулся и сказал (услышав себя как бы со стороны): «Я хочу уйти».
        - Со мной или сам?
        - Был бы счастлив с тобой. Но тогда ты не причастишься?
        - После причащусь. Пасха ведь сорок дней длится. Захочешь - с тобой вместе причастимся.
        - Подумаю ещё.
        Прихожане постепенно все зашли в храм, а Шажков и Окладникова остались стоять снаружи. Они смотрели, как из машины с мигалкой на крыше вылезает зевающий милиционер, щёлкая пустой зажигалкой.
        - Я приглашаю вас… тебя… на праздничный ужин, - загадочно произнесла Лена, и Шажков почувствовал, как она волнуется.
        - Леночка, я с удовольствием, - ответил он просто, и возникшее было напряжение исчезло.
        - Поехали?
        - Поехали.
        Они почти синхронно повернулись лицом к дверям храма и перекрестились. Милиционер, хотевший, наверное, прикурить, тактично отвернулся, как будто Лена с Валей не крестились, а обжимались на скамейке.
        - Ему приказано не мешать чумному народу реализовывать духовные потребности.
        - Знаешь, как тяжело ему не спать, не веря?
        - Я себе представляю…
        Так, балагуря, они сели в машину и проехали триста метров, отделявшие их от
«дома-корабля», где Лена уже несколько лет, сначала с подругой, а потом сама, снимала маленькую двухкомнатную квартиру на втором этаже.

10
        - Пойдем пешком, - сказала Лена и стала быстро подниматься по ступеням. Лестничная клетка была освещена столь ярко, что казалась обнажённой, выставившей напоказ все свои трещины и потёртости.
        - А у нас в парадной темно, - прокомментировал Шажков.
        - У нас тоже было темно, - ответила Окладникова и добавила после паузы: - Это я ввинтила новые лампочки… к Пасхе.
        - Сколько ватт? - поинтересовался Валентин.
        - По сто пятьдесят. Я думала, мало будет… В конце концов, мы на севере живём, нам всем света не хватает.
        - Темнота - друг молодёжи.
        - Но не на лестнице же!
        Валентин засмеялся, Окладникова тоже.
        Лена открыла по очереди два замка, которые отмыкались с приятными мягкими щелчками, толкнула тяжёлую дверь, и они вошли в маленькую прихожую, освещённую рассеянным светом, исходившим от подвесного потолка. Напротив двери прямо на полу стояло большое, в человеческий рост, зеркало в классической раме тёмного дерева, прислонённое к стене.
        - Ого, - удивился Валентин, - никак из Эрмитажа?
        - Это папины друзья смастерили мне на день рождения. Привезти - привезли, а повесить не успели.
        - То есть ты по утрам любуешься собой в огромном зеркале?
        - Ничего я не любуюсь, особенно по утрам. Тобой вот буду любоваться.
        - Только не по утрам, умоляю!
        - Сейчас буду любоваться.
        Лена проскользнула в комнату и включила бра.
        - Можно и без зеркала любоваться, - Шажков поймал её сзади за плечи, лёгким движением развернул и поцеловал. В груди у Вали что-то ёкнуло, и елеем разлилась давно позабытая нежность. Он явственно почувствовал, как прямо здесь и сейчас в нём пробуждается новый Шажков: несущий ответственность - за себя, за Лену Окладникову, за весь мир. Лена, скрывая быстрое дыхание, прошептала: «Раздевайся, Валя. Мы дома. У нас праздник».
        Пока она хозяйничала на кухне, Шажков, устроившись на низкой тахте, с интересом осмотрелся. Напротив тахты - тумба с большим телевизором. Рядом - письменный стол, а на нём знакомый ноутбук, несколько раскидистых тропических растений в керамических горшках на подставке у окна. Дверь в смежную комнату, судя по всему, заперта. Там, скорее всего, вещи хозяев.
        - Что будем пить? Шампанское? - спросила Лена, подкатывая к тахте сервировочный столик, в центре которого расположилась круглая приплюснутая пасха с воткнутой свечой, рядом - высокий кулич, а вокруг - блюдца с закуской.
        - Шампанское обязательно. А крепкие ты не пьёшь?
        - Пью коньяк.
        Шажкова как током пронзило: «Коньяк в машине забыл!»
        Окладникова уговаривала: «Не ходи» - но Валентин настоял и стал надевать пальто.
        - Хорошо, а я тогда пока душ приму. На ключи, - Лена положила Вале на ладонь тяжёлую связку и со словами «я быстро» скрылась в ванной.
        Улица удивила тишиной. Шажков привык к тому, что даже внутри глубокого двора на Ваське днём и ночью слышен гул большого города. Тишину нарушило шипение, и прямо перед Валей на дорогу, мелко семеня, выбежала полосатая кошка. Она замерла на секунду и громадными прыжками бросилась под машину. Из куста неторопливой львиной походкой вышел рыжий кот, сел посреди дороги и стал вылизываться.

«Сейчас запоют, - подумал Шажков и на всякий случай шуганул кота. - Так же и мы… - с некоторой неприязнью подумал он. - Или не так?»
        - Нет, - вслух произнёс он, - мы не так. Мы с любовью.
        Ему самому забавно было услышать слово «любовь» в собственных устах. Любить ему приходилось, но вот вслух признаваться… Ну, разве только в подпитии. Да наверняка ещё и не тем, кому надо бы.
        Шажков хотел немножко прогуляться: пусть себе девчонка поплещется, чего торопить-то. Но в голове завертелись, сменяя друг друга, определенного рода мысли и фантазии, и он решил возвращаться.
        Дальше всё происходило быстро и неотвратимо. Они выпили по бокалу шампанского, и этого хватило для того, чтобы снять последние сомнения. Представления Валентина о раскрепощающих разговорах, об изящном заигрывании в танце, наконец о прелюдии, открывающей путь страсти, оказались посрамлёнными при первом же нечаянном взаимном прикосновении. Шажков и Окладникова попросту были сметены любовью, как ураганом. Лена еле успела прошептать: «Ты можешь, можешь, я защищена!»
        Два тела, в мгновение ока освободившись от одежды, как от скорлупы, превратились в одно. Они, казалось, взлетели над землёй и, двигаясь с мощным ускорением, в миг достигли цели. Чуть отставшая Лена перед кульминацией двумя махами догнала Валентина, и оба они провалились в невесомость.
        Это не было даже увертюрой. Это была настройка инструментов. Передышка длилась пару минут, не больше. Они телами и душами стремительно заполняли друг друга. Волшебная и могучая химия разносила гормоны по клеткам, будто дрова закидывали в печку. Огонь разгорелся, и вот тогда началась увертюра, игривая и причудливая, как танец с масками. Валентин то превращался в расслабленного младенца, то собирался в единый мужской указующий перст и играючи держал Лену на руке, а она сидела верхом на его указательном пальце и как девчонка болтала ногами, то она вырастала до неба и он держался за неё, беспомощный, над пропастью, потом летел, кувыркаясь вниз, а она подстилалась под ним мягким облаком и, слившись вместе, они плыли по небу.
        Поймав друг друга, они, подгоняемые страстью, опять, как один снаряд, полетели к желанной цели. Дыхание стало общим, кровь мощными толчками пробрасывалась через их единое тело. Готовность мужского механизма почувствовалась ими одновременно, и через секунду они оказались на той стороне вселенной, где нет ничего, кроме счастья.
        Прошла вечность. Валентин ощутил себя в центре галактики, вращавшейся вокруг них с Леной в темпе адажио. Он снова обрёл зрение и слух. Лена лёгким движением приподнялась и села на краю тахты, прижав ноги к груди и обняв их руками. Она не отрываясь смотрела на Валентина, и её затуманенные глаза поглощали его так осязаемо и чувственно, как её плоть только что поглощала его плоть. Любовь глазами разгорячила их и привела к новому соединению, но уже не слепому и отчаянному. Страсть сменилась нежностью и детским любопытством, радость от удовлетворения которого утраивалось благодаря ощущению растущего взаимного доверия.
        Последний акт любви мог длиться вечно, но они всё-таки решили привести его к концу. В финале Валентин был пуст и чист, как родившийся младенец.
        Засыпая, они держались друг за друга, словно боясь потерять. Шажков несколько раз пробуждался от того, что Лены рядом не было. Спохватившись, он открывал глаза, и с облегчением видел её сидевшей с поджатыми ногами на краю тахты и внимательно смотревшей на него.
        - Что ты делаешь? - в полусне спрашивал Валентин.
        - Тобой любуюсь, - отвечала Лена и ложилась рядом.
        Валентин уехал только в понедельник утром с ощущением счастья и вселенской усталости. Весна набирала ход. Жизнь казалась новой, щедрой и безбрежной. А может, такой и была.
        Глава 2

1
        Моложавый профессор политологии из Великобритании Джон Рединг закончил выступление и сел в президиуме. Профессор Климов, привстав, назвал следующего выступающего, представителя Финляндии Йоханнеса Лайне, и полный финн в кофейного цвета костюме не спеша пошёл по центральному проходу к трибуне. Заканчивался первый день международной конференции. Всё складывалось успешно. Иностранцы приехали вовремя, некоторые до начала конференции успели посетить обязательный Эрмитаж и отужинать в ресторане с ректором, где в умеренных количествах отведали the russian vodka. Неумеренные количества ожидались на банкете после завершения конференции, на который был приглашён и Валентин Иванович Шажков. Приехали и все приглашённые
«свадебные генералы» из Москвы: заместитель министра, помощник Президента и двое депутатов Государственной думы.
        Не обошлось, впрочем, и без накладок. Переводчица с кафедры иностранных языков переводила неважно, а на третий час конференции сникла совсем. Шажков сам стал переводить, и публика тут же оживилась (не зря, стало быть, два дня готовился перед этим). Окладникову Валентин посадил рядом с двумя самыми почётными иностранными гостями переводить то, что говорилось по-русски.
        Шажков теперь более всего был озабочен тем, чтобы набрать достаточное количество народа на второй день конференции.
        - Студентов нагони, - посоветовал Хачатуров, - они счастливы будут вместо занятий на секциях посидеть. Да им и полезно будет.
        - Я уже договорился с двумя группами, - кивнул головой Валя. - Пообещал не зверствовать на экзамене.
        - А ты зверствуешь? - удивился Хачатуров.
        - Да как вам сказать. Студенты, кстати, хорошие. Некоторые по-английски шпрехают, посажу их на секцию к Редингу.
        - Хорошо вам, - протянул Хачатуров, - английский знаете, а я так и не сподобился. За границей - как на Луне.
        - Не расстраивайтесь. Студенты и те в большинстве иностранных языков не знают. Я удивляюсь: знание языка ведь на порядок повышает стоимость на рынке труда, а они не учат.
        - Да, профессии переводчика пока ничего не угрожает.
        - Где они, переводчики?
        - Ну, ты ничего сегодня переводил. Я хоть стал понимать, о чём базар. А девочка до обеда, конечно, была слабенькая. Но симпатичная. Ты заметил, что девочки, знающие иностранный язык, симпатичнее, тех, кто не знает?
        - Заметил, - ответил Шажков, подумав сразу и о Лене Окладниковой, и о Софье Олейник.
        Пролетел второй день конференции, и теперь самым главным было на достойном уровне провести банкет. Он состоял из двух частей: общей, на которую пригласили пятьдесят с лишним человек, и специальной - только для VIP-персон. Первая часть банкета проводилась в студенческой столовой в формате фуршета, вторая часть - в ресторане. Шажков, не дожидаясь закрытия конференции, спустился в столовую. Молодой парень, директор ООО «Питание», обеспечивавшего кормёжку студентов и проведение университетских мероприятий, увидев Валентина, бросился к нему со словами:
        - Валентин Иванович, у нас проблема.
        - Что такое?
        - Отойдём в сторонку.
        - Ну что?
        Директор помялся и сказал:
        - Мы выставили икру на столы, и часть икры пропала.
        - Какая часть?
        - Примерно четверть.
        - Куда пропала?
        - Вот и мы гадаем, куда. Студенты здесь ходили.
        - Что, студенты съели икру? А вы тут на что? И как они это сделали, облизывали каждую икорницу, что ли?
        - Вы зря смеётесь. Часть икры была не разложена. У меня нет возможности контролировать студентов. Они ходят тут, булочки покупают, хотя на двери и висит объявление, что столовая закрыта.
        - А дверь запереть нельзя?
        - Вы же дали распоряжение не запирать.
        - Я не давал такого распоряжения. У меня нет таких полномочий. Может быть, комендант давал или организационный отдел? А скорее всего, никто и не давал.
        Шажкова разобрала злость: паренёк не промах, пытается возложить на него косвенную вину за пропажу икры. Да и была ли пропажа? Он уже собрался позвонить Климову, но директор вовремя почувствовал сгущавшиеся над его головой тучи и быстро повлёк Валентина к столам у стены:
        - Мы сделали поменьше порции. Вот, смотрите - это на пять человек.
        - Ладно. Теперь я отдаю вам распоряжение. Хотите, на диктофон запишу, чтобы сомнений не было? - Шажков достал из кармана цифровой диктофончик, похожий на толстую авторучку.
        - Нет, нет, что вы. Слушаю вас.
        Шажков выдержал небольшую паузу, обдумывая, стоит ли ссориться с директором, и решил, что стоит. Пора начинать выдавливать из себя раба. Пусть это будет первой каплей.
        - Сергей, - обратился он к директору, - я прошу уменьшить сумму счёта университету на стоимость отсутствующей икры. Или, если хотите официально, - пишите объяснительную на имя ректора. И не надо втягивать меня в эти игры. Я умею защищаться.
        - Зря вы так, Валентин Иванович, - неприятно улыбнувшись, проговорил директор, - мы всегда ладили, а впереди ещё много конференций.
        - Банкеты выходят из моды, Серёжа, - ласково, но твёрдо ответил Валентин, - а сейчас прошу обеспечить полную готовность к пяти часам.
        - Понял. Дверь запереть?
        - Как хотите.
        - Тогда прошу до пяти часов, - широким жестом показал на выход директор.
        У Шажкова этот разговор и откровенное хамство директора оставили крайне неприятное ощущение, которое наложилось на тяжёлые воспоминания о неудавшейся исповеди. Все неприятности теперь у Валентина складывались в одну копилку с главной неприятностью - отказом в отпущении грехов в пасхальную ночь. Прошло уже больше недели, но боль не утихала и разочарование не проходило. Даже любовная ночь с Леной, первозданное ощущение каждого мига которой Валентин хранил в душе, ревниво очищая от наслоений последующих эмоций, оценок и обобщений, и та, казалось, несла на себе налёт греховности. Это воспринималось Шажковым как вопиющая несправедливость, потому что ничего более чистого и светлого - ему казалось - он в жизни не знал.
        Была у них в эту неделю и вторая любовная встреча, в отличие от первой спонтанная и неустроенная, но такая же неистовая. Валентин с Леной решили до поры не афишировать своих отношений. Для всех они по-прежнему должны были оставаться просто коллегами, но сами, как приговорённые, ощущали себя связанными одной верёвкой, которая против их воли затягивалась, привлекая их всё ближе и ближе друг к другу. После пасхальной ночи Валентин мог более или менее спокойно общаться с Леной только не подымая на неё глаз, потому что взгляд глаза в глаза вызывал у него лёгкое помутнение рассудка. После такого взгляда, даже случайного и короткого, он ни за что уже не мог в полной мере ручаться.
        Будь Шажкову двадцать лет, ему вполне хватило бы той ночи, чтобы наплевать на международную конференцию и на всё остальное вокруг. Но Валентину было тридцать семь, и он имел в запасе несколько практических приёмов, позволяющих сохранять голову в сложных ситуациях.
        На этот раз, однако, приём не сработал. Прямо на кафедре, ещё до окончания рабочего дня, Валентин с Леной, оказавшись вдвоём, случайным прикосновением разбудили уже, казалось, прирученную страсть. Мощная сила снова бросила их друг к другу и удерживала, не давая разъединиться. Прижавшись друг к другу, они боком проскользнули в смежную комнату, служившую столовой, захлопнули дверь и, прислонившись к ней, стали заниматься любовью с отчаянностью приговоренных к смерти или вечной разлуке. У Шажкова уши заложило ватой, он ощутил своё тело как мощный, но быстро выходящий из под контроля механизм, а потом его словно опустили в мёд. Ноги дрогнули, и Вал я стал садиться назад, увлекая за собой Лену, в результате чего оба оказались на полу, на секунду разъединившись, но тут же снова найдя друг друга. Шажков потерял чувство времени и утратил всякую осмотрительность. Опасность почувствовала Лена. Она одним естественным движением освободилась, ещё на мгновенье задержавшись в объятиях, поцеловала Валю и тут же скользнула вверх, оправляя блузку и натягивая чёрные джинсы.
        После близости Валентин некоторое время не мог говорить. Он хотел только смотреть Лене в глаза, которые стали огромными и, казалось, приблизились к нему, живя при этом собственной жизнью.
        Она через силу потушила свой взгляд, и тут же в помещение кафедры вошла Настя Колоненко, словно ожидала финала за дверью. Шажкова бросило в пот, и он отвернулся к окну.
        Неопытная ассистентка Настя, однако, ничего не заметила, хоть и была по уши влюблена в Валю. Влюблённые, как известно, ревнуя ко всем, о настоящей измене узнают последними. Шажков, впрочем, счёл бы слово «измена» здесь неуместным, так как, зная о слабости Насти Колоненко к нему, старался быть аккуратным, не оставлял надежд и не давал поводов. Вот если бы вместо Насти вошла Маркова, тогда и пришёл бы конец столь нетщательно скрываемой тайне. Смеху-то было бы!
        На первой части банкета Шажков пробыл минут десять, и те без удовольствия, вспоминая неприятный разговор с директором. Ему нужно было ещё загнать машину на ночь в университетский двор, чтобы не воздерживаться от спиртного в ресторане. Всё это время профессор Климов ждал Валентина в своём сером «фольксвагене», периодически поторапливая его телефонными звонками. Иностранцы и москвичи уже отбыли на университетском микроавтобусе в недавно открывшийся ресторан «Литейная сторона», ставший модным местом для состоявшихся представителей питерской богемы, чиновничества и высшей школы.
        Климов и Шажков ещё из холла сквозь стеклянную дверь увидели в полутёмном зале ресторана своих коллег, сидевших за длинным столом и молча тянувших пиво.
        - Переводчика-то у них нет, - сообразил Валентин.
        Климов как будто услышал его и усмехнулся: «Тебя ждут». Он сам понимал по-английски, но, как собака, говорить не мог.
        - Вижу.
        - Ты начни, а там посмотрим. Опыт подсказывает мне, что через полчаса, от силы через сорок минут, твои услуги им больше не понадобятся… Подтяни галстук или сними его вообще.
        - Лучше подтяну, - ответил Шажков.
        - Ну, как я? - оправляя белый пиджак, спросил Климов.
        - Джеймс Бонд.
        - А то! - и Климов, картинно распахнув руки в радушном приветствии, двинулся в зал.
        На почетных местах за столом сидели два депутата Государственной думы из разных фракций: плотные с короткими стрижками и в расстёгнутых пиджаках. Напротив - профессор Джон Рединг из Великобритании с супругой и профессор из Германии Вольфганг Китгель. Рединг был одет в богемного вида пуловер, выглядел очень моложаво, и его хотелось называть «Джон». Супруга на его фоне не выделялась. Напротив, Китгель сидел в застёгнутом чёрном костюме, и к нему хотелось обращаться
«мистер». За Китгелем сидел финн и два представителя Чехии. Чехи были уже в возрасте и откровенно ностальгировали по прошедшим временам, когда они были юными и ездили по молодёжным путёвкам в город Ленинград. Университет представляли декан философского факультета профессор Конторович - сдержанный и незаметный человек с аккуратной седой бородкой - да Климов с Шажковым.
        - Хэлло, гутентаг, ни хао, - приветствовал Климов иностранных гостей и, обойдя стол, с каждым в отдельности расцеловался. Его юмора, к счастью, никто не понял.
        После окончания суеты по поводу заказа блюд профессор Климов поднялся с рюмкой финской водки и, нависая над столом полами белого пиджака, открыл вечер:
        - Валь, переводи. Дорогие коллеги, друзья! Кого-то мы знаем давно, - он посмотрел на Рединга, - с кем-то встретились впервые, но наша конференция… (далее Шажков переводил, почти не вдаваясь в смысл сказанного, успевая подумать даже о Лене Окладниковой).
        - …за этим столом присутствуют и люди, представляющие политическую элиту страны, - Климов кивнул в сторону депутатов Госдумы, - объекты, так сказать, нашего изучения…
        - Подопытные свинки, - брякнул один из них («Никак чувство юмора есть?» - подумал Валентин, но переводить постеснялся. Да и не знал он, как сказать по-английски
«подопытная свинка»).
        - …которые прилагают титанические усилия, чтобы Россия стала сильным демократическим государством… («Исправил бестактность по отношению к москвичам», - одобрил Шажков).
        - …открывая этот вечер, я предлагаю выпить за успех прошедшей конференции… и забыть о ней (последние слова вполголоса для Шажкова, а далее снова громко)… и за её уважаемых гостей, чиз! - Климов чокнулся со всеми, осушил рюмку и сел.
        Застучали ножи-вилки, и вечер начался. После четвёртого или пятого тоста все, наконец, расслабились. Депутаты рассказывали московские анекдоты, большей частью неприличные, которые Шажков, видимо, переводил не совсем удачно, так как на другой стороне стола лишь вежливо улыбались. Декан Конторович установил контакт с одним из чехов, который немного говорил по-русски. Супруга Джона Рединга, выпивавшая наравне с мужем, повеселела и явно не прочь была поучаствовать в общей беседе.
        Климов, Рединг, Киттель и примкнувший к ним Шажков завели традиционный спор о том, в какой стране девушки красивее. Рединг к удовольствию хозяев однозначно утверждал, что самые красивые девушки живут в России.
        - Если в Манчестере или в Глазго встретишь симпатичную девчонку, то она, скорее всего, будет из Восточной Европы или из Израиля, а самая симпатичная будет точно из России. - говорил он. - Русские девушки - это девушки, а наши - «унисекс».
        - Гленн с вами может не согласиться, - парировал Шажков, включая в дискуссию даму.
        - Я соглашаюсь, - неожиданно сказала супруга Рединга, - у вас девушки красивее, чем в Шотландии, но у шотландок есть собственный шарм.
        - Так вы из Шотландии?
        - Она не просто из Шотландии, - вмешался Джон Рединг, - она чистокровная шотландка. Она заставила меня носить килт.
        - У вас есть килт?
        - А как же. Я надеваю его по праздникам. У шотландцев, как известно, много праздников, так что меня часто можно видеть обёрнутым в этот клетчатый кусок ткани.
        - Не слушайте его, - возбуждённо произнесла Гленн.
        - Англичане снобы и националисты, они не любят шотландцев. Они вообще никого не любят, кроме себя.
        Депутаты, услышав это, оживились и придвинулись поближе к Шажкову.
        Джон Рединг густо засмеялся: «Моя супруга до сих пор жалеет, что шотландцам в средние века не удалось взять Лондон. Да, Гленн?»
        - А вот и нет. Зачем мне твой Лондон? Из всех чёртовых англичан меня интересуешь только ты.
        - Вот так, слышали? - победно провозгласил Рединг.
        - Тут не только кильт наденешь! Кстати, о русских красавицах. Мне переводила девушка по имени… Хелен. Вот воплощение русской красоты. Зима… Москва…
        - Очень умная девушка, - вступил в разговор Киттель, - только очень худая.
        - Но ты не женился бы на такой девушке, - выразила мнение Гленн, обращаясь к мужу.
        - Почему нет? - взбодрился Рединг. - Будь я помоложе… Молчу-молчу.
        - Мне кажется, что она немного похожа на финскую девушку, - вступил в разговор доселе молчавший Йоханнес Лайне.
        - Может быть, - сказал Шажков, - она с севера, так что, возможно, в ней течёт и финская кровь.
        - Понятно, финские девушки самые красивые, - подытожил профессор Климов, вызвав всеобщий смех, - предлагаю налить…
        Ансамбль тактично и негромко заиграл джаз, и Климов пригласил Гленн на танец. Валентин теперь мог передохнуть. Депутат, сидевший рядом (его звали Михаилом), предложил выпить «просто так», и Шажков протянул ему свою рюмку.
        - Смотри, как болезненно англичане реагируют на межнациональные проблемы, - обратился он к Валентину, - спроси-ка немца, а как у них с этим делом? Болит?
        - Стоит ли?
        - Переведи. Мистер Киттель, как в Германии с национальным вопросом?
        Валентин перевёл, но Киттель то ли не понял, то ли сделал вид. Тогда Михаил сам стал спрашивать его: «Как насчёт дойчленд нэшенал квесчен? Андерстэнд?»
        Шажков почувствовал досаду: перебрали-таки малость «слуги народа». Он отвернулся и глянул на Климова с Гленн. Из трёх танцевавших пар они были самой стильной и изящной, даром что Климову уже под семьдесят. Валентин только сейчас разглядел, что Гленн тоже немолода, но в движениях легка и слегка угловата. Шажкова кольнула зависть: ему ещё ни разу не довелось пригласить Лену на танец.

«Надо перестраиваться, - подумал он, - и создавать социальную надстройку над любовно-сексуальной базой». У Валентина сейчас была очень лёгкая голова, и он легко представил их общий с Леной дом и, кто это там маленький бегает? Мальчик или девочка?..
        Из мечтательного состояния Шажкова вывел Михаил словами: «Вот видишь, я и без него знал, что у них масса проблем на национальной почве. Турки хотя бы, да и не только, не буду развивать тему Он всё признал! Переведи ему, что у них турки, а у нас - чурки. Сможешь?»
        - Вряд ли, - Шажков поглядел на часы. - Двенадцатый час. Вам пора на вокзал.
        - Да? - удивился депутат. - В самом деле? Наливай.
        Через полчаса автобус увёз депутатов к «Красной стреле», и за столом у всех как будто разгладились морщины на лицах. Ещё пару раз выпили с короткими тостами и перешли к кофе с мороженым. Профессор Климов достал из кармана модный коммуникатор и тщетно пытался набрать номер.
        - Валя, помоги. А вот, набрал. Сейчас сына вызову, а то машину вести я, кажется, не смогу. Игорёк?..
        Вечеринка заканчивалась. Выпили много, но меньше, чем ожидал Шажков. Во всяком случае, он не чувствовал себя пьяным. Так - слегка навеселе. Но на душе у Валентина не было спокойствия: депутаты вывели его из себя даже больше, чем директор ООО «Питание». И самое главное, что и в том и в этом случае вся эта гадость вертелась именно вокруг него.
        - Притягиваю я их, что ли? Может, ещё раз попробовать исповедаться?
        Кто-то взял его под руку. Это оказалась Гленн.
        - Устали? - спросила она.
        - Да нет.
        - У вас фантастический город.
        - Спасибо, Гленн.
        - Валя, посади их в автобус и давай ко мне, - раздался голос Климова. - Good bye, ladies and gentlemen. Ждём вас на следующей конференции.
        У машины Климова стоял молодой человек в короткой курточке.
        - Валентин, - Шажков протянул руку.
        - Игорь, - парень ответил крепким рукопожатием.
        - Давай, Игорёк, домой через Васильевский, - скомандовал Климов, и автомобиль энергично тронулся с места. Поплутав по переулкам, он выехал на Литейный и дальше на набережную, уходившую вперёд ровной цепью огней и перечёркнутую три раза стрелками подсвеченных мостов. По левую сторону одно за другим мелькали причудливо освещённые здания, стоявшие почти вплотную к неширокой проезжей части, а справа за гранитной стенкой чернела Нева, в которой по мере отдаления от берега всё более густо отражались огни окружающего города. Валентин прижался лбом к холодному стеклу задней двери, и ему хотелось, чтобы эта поездка длилась вечно. Пролетавшие мимо огни постепенно сплелись в длинную яркую «косичку», на мгновение возникло очень ясное ощущение черноты и холода высокой невской воды, а секундную невесомость двух горбатых мостиков Валентин ощутил уже в полусне.

2
        Отоспавшись и отдохнув денёк после конференции, Шажков мог, наконец, подумать и о других насущных и интересных делах. К насущным делам он относил завершение кандидатской диссертации для клиента и вывод его на защиту (Валентин занимался первым, за второе отвечал профессор Климов). К интересным - подготовку к клубному концерту, который должен был состояться через две недели. Начал, как водится, с интересного, обзвонив друзей-участников ансамбля и назначив дату репетиции. Он сам дома уже несколько раз прошёлся по репертуару с любимым «Фендером», дорого купленным с рук и по преданию принадлежавшим покойному уже питерскому музыканту и коллекционеру Феликсу Курбатову. Гитара обладала очень индивидуальным звуком, который можно было охарактеризовать как «густой и влажный» и который невозможно было убить никакими «примочками».
        Собственный репертуар при свежем рассмотрении оставил у Шажкова чувство неудовлетворённости. Он состоял из трёх разделов. Первый - это песни, написанные и впервые исполненные Валентином в юности. Они в своё время казались задиристыми и вызывающими. Ну, например, песенка «Я лыс и зол», столь понравившаяся юному другу Максу из филармонии. В этой песенке был вот такой, скажем, спорный рефрен:
        Кого люблю - тех презираю,
        Я пчёл давлю, а мёд съедаю.
        Он больше всего нравился фанам. Да и сам Шажков, никогда не «давивший пчёл», эту свою песенку любил. Наверное, потому, что хорошо помнил тот короткий период безнадёжного разочарования в себе и в мире, родивший десяток шкодных стишков и несколько жёстких гитарных рифов, заложивших основу его музыкального стиля, который сам Валентин считал разновидностью ритм-энд-блюза. В тот же период была написана ещё одна популярная песенка «Мне ни до кого нет дела», в которой рефреном повторяются слова:
        Мне ни до кого нет дела,
        Мне плевать на всех, на всё,
        Дайте мне лишь это тело!
        Дайте, дайте мне её!
        Не бог весть какие откровения, но публика эти песенки любила и ждала. Не спеть их на концерте - обидеть и так уже немногочисленных фанов.
        Второй раздел репертуара составляли песни, написанные Шажковым в последние десять лет, а также произведения его товарищей по ансамблю. Были среди них неплохие вещички, в том числе и на английском языке. Но юношеского задора в этих произведениях было уже мало, его заменило мастерство или мастеровитость, если хотите.
        И, наконец, третий раздел - песни других авторов, преимущественно из классики рока.
        Была и такая музыка, которую Шажков недолюбливал или недопонимал. Он равнодушно относился к бардовской песне, не слушал русский шансон и со смешанным чувством относился к «чёрным» музыкальным стилям, таким как R’n’B, хип-хоп и иже с ними. Имея музыкальное чутьё, Шажков, конечно, не мог не ощутить притягательности ритмов музыки «чёрных». У него даже была в репертуаре композиция, написанная в стиле рэп на слова «Ворона» Эдгара По. Правда, чтение Валентином текста стихотворения под жёсткий ритм рэпом можно было назвать с большой натяжкой - оно больше напоминало речитатив.
        В общем, если на слух «чёрные» музыкальные стили Шажков ещё воспринимал, то
«картинку» - нет. Его выводили из себя густо заселившие российский и европейский музыкальный телеэфир наглые - как ему казалось - слюнявые чернокожие выпендрёжники со стеклянными глазами, растопыренными пальцами и вечно спущенной мотнёй. В узком кругу он неполиткорректно именовал эту братию «пиндосами» и в душе соглашался с Сальвадором Дали, который в своих записках ругался на Пикассо за то, что тот ударился в заимствованный из Африки примитивизм, не замечая за своими плечами глыбы великой европейской культурной традиции. Впрочем, Валентин в душе допускал, что здесь он, возможно, просто устарел.
        Итак, Шажков почувствовал, что репертуар его, похоже, тоже устарел. И вообще, что-то изменилось с прошлогоднего концерта. Фелинский с Никифоровым сумели только один раз оторваться от своих дел, чтобы с Валентином «прогнать» в клубе репертуар, и без особого энтузиазма согласились на большую репетицию с приглашением всех участников джем-сейшена. Такие репетиции, если они удавались, иногда были поинтереснее самих концертов. Тем более что в этот раз вместе с группой
«Примавера» должны были выступить такие разнообразные мастера своего дела, как джазовый саксофонист Николай Петрович Разгуляев (по приглашению Брика), восходящая звезда питерского андеграунда, певица, известная в местных кругах как Пташка (по приглашению Шажкова с подачи Совушки) и молодой, но уже популярный соло-гитарист по прозвищу Бен Ладен.
        К предстоящему концерту Шажков приготовил только одну новую песню (коллеги по ансамблю вообще не предложили ничего), и эта песня была на стихи Лены Окладниковой, те самые, что Валентин «подсмотрел» на экране её ноутбука.
        Примечательно, что стихи он у Лены для песни взял, а её саму на репетицию и на концерт не пригласил. Здесь по-прежнему правила бал Совушка Олейник, которая в тёплый майский понедельник с опозданием на час прибыла на репетицию в клуб Брика. Клуб прятался во дворе-колодце за третьим флигелем бывшего доходного дома в районе Сенной. Дом и двор, вероятно, не попали в программу реновации городских кварталов, а потому имели знакомый всей России по сериалу про «ментов» подчеркнуто неухоженный вид. На грубой железной двери, ведущей в полуподвал, висела неожиданно изящная табличка с виньетками и короткой надписью «Клуб „ФАКЕЛ“», и больше ничего. Сбоку на стене чьей-то искусной рукой было исполнено двухцветное граффити, которое гласило: «CLUB FUCKEL». Всё интеллигентно, никаких похабных рисунков, ничего такого пошлого.
        Совушка прибыла вместе с Пташкой на побитой «БМВ-трёшке», за рулем который сидел Пташкин продюсер и по совместительству телохранитель по имени Павел. К этому времени примерно половина программы уже была отыграна. Шажков с друзьями сидели на ступеньках маленькой сцены, заставленной аппаратурой, и под еле слышное шипение, исходившее из высоких колонок, пили пиво.
        Клуб «Факел» образовался из ранее бывшего в этом помещении подросткового клуба с тем же названием. В клубе был сделан приличный ремонт, и сейчас он включал танцпол с длинной барной стойкой вдоль стены и компактной сценой, бильярдную на четыре стола, а также кухонно-хозяйственный блок и просторное помещение под сауну, пока не отделанное и использовавшееся для хранения стульев. При необходимости эти стулья можно было вынести на танцпол и превратить его в камерный зрительный зал, человек на восемьдесят.
        Валентин знал, что Брик был против строительства сауны: мол, клуб - не публичный дом. Однако знающие люди говорили, что клуб не может вечно существовать на благотворительные взносы любителей бардовской песни и прочего занудства и что скоро придется зарабатывать реальные деньги, пусть и таким неблагородным образом.
        Но всё это были вопросы стратегии. А сейчас Брика, судя по всему, интересовал один вопрос: какая публика придет на вечеринку.
        Алексей Брик был худ, черноволос, резок и нервен в движениях, но при этом точен в мыслях и обстоятелен до занудства. Шажков считал его одним из самых близких своих приятелей.
        - Значит так, твоей публики сколько будет? - Брик отставил початую бутылку пива и глянул на Валентина.
        - Приглашенных человек пятнадцать, каждый приведет «свиту» человека по три в среднем. Наверняка кто-то сам придёт. Уже больше пятидесяти получается.
        - Какой средний возраст?
        - Разный, от двадцати до сорока.
        - Да нет, средний какой?
        - Ну, тридцать.
        - Вот, а у этой Птицы, Пташки, или как её там, у неё молодёжь сопливая. Да ещё, наверное, с наркотиками.
        - Ну, каждому своё, - пошутил Валентин, - мы алкоголики, а они наркоманы.
        - Нет! - замахал руками Брик. - Вляпаемся с наркотиками - кранты. Наркотиков я не допущу.
        - Лёш, я пошутил, - примирительно сказал Шажков, удивившись его испугу.
        - Ты поосторожнее с шутками, а то наша государственная вертикаль уголовщину пришьёт в два счёта.
        - Насчёт молодёжи ты, пожалуй, прав. Самой Пташке девятнадцать лет, и публика у неё соответствующая. Хотя, говорят, она нравится и тем, кто постарше.
        - Так, - продолжил Брик, - ну а у Николая Петровича публика солидная. Зрелая публика, хоть его любит и молодёжь. Что получается? Получается окрошка. Я знаю, чем кончаются такие сборища - недовольны будут все.
        - По-моему, это было ясно с самого начала, - Шажков даже привстал от неожиданности. - Но что-то менять уже поздно.
        - Да не менять, - с укоризной в голосе произнёс Брик, - менять не нужно, нужно грамотно управлять этой толпой.
        - Управление толпой - это по твоей части, - с облегчением ответил Валентин.
        - Ну да, артисты пленяют воображение, а Брик расхлёбывает последствия. Вместе будем управлять, не отвертитесь.
        Брик широким шагами пошёл по периметру помещения.
        - Начиная отсюда, поставим ряды стульев. Остальные - вдоль стен. Для танцев - вот этот пятачок. Танцы вообще не поощряются. Да если грамотно дело поставить, то никаких танцев и не будет. Сейчас под рок танцевать не умеют.
        Он подошёл к барной стойке.
        - В баре - только пиво. Никаких крепких напитков. Для нас, конечно, все будет, но без афиширования. Что же всё-таки с наркотой делать? С наркотой вот сталкиваться всерьёз не приходилось, - Брик остановился и задумчиво посмотрел на Шажкова, - надо посоветоваться с Бамбино. Точно, Валя, с Бамбино сейчас посоветуюсь, - Брик достал мобильный телефон и отошёл в сторону.
        Шажков не знал, кто такой Бамбино. Его вообще больше интересовал музыкальный аспект, нежели организационный. После завершения первой части прогона Валентин не без некоторого смущения спросил Фелинского о своей новой песне.
        - Ничего такая штучка, - секунду помедлив, произнес Фелинский (глаз при этом не прятал, и Шажков облегчённо вздохнул), - не совсем в твоём стиле, но ничего. Чьи стихи?
        - Текст одной моей подруги.
        - Ну, во-первых, это стихи, а не текст, на музыку гладко он не лёг. А во-вторых… Очень всё это сентиментально. Мило, но не модно.
        - Не одобряешь?
        - Почему, одобряю. Я сам стал сентиментальный. Стареем.
        - У меня с этой подругой, кажется, серьёзно получается.
        - Наконец-то. Поздравляю.
        - Рано ещё.
        - Давай-давай… Скачи-скачи. Жеребята набирают силу…
        - Софье только не говори.
        - А ты эту подругу…
        - Лену…
        - Ты её не пригласил на концерт?
        - Нет. На концерте будет Софья. Это Софьин концерт.
        - Прощальный? - усмехнулся Борис.
        - Не знаю. Не хочу пока так думать, - произнёс Валентин.
        Фелинский сам уже давно был женат и имел двоих детишек. Шажков любил его в качестве семьянина и ценил в нём редкое сочетание семейной ответственности и нерастраченных творческих потенций. Словом, в этом отношении Фелинский был для Валентина положительным примером, можно сказать, даже «маяком». Однако в собственном творчестве Борис всё более углублялся в публицистику, отходя от музыки. Он публиковался и участвовал в общественных дискуссиях на радио. У него появился круг общения, в котором Шажков был лишним, и это постепенно отдаляло друзей. Опусы Фелинского можно было отнести к жанру политической сатиры модного либерального толка, в которых довольно зло высмеивались современные политические нравы, и особенно доставалось «народу» за неразборчивость, леность и отсутствие вкуса к свободе. Шажков сначала с симпатией относился к этому жанру, расцветшему в
90-е годы, но постепенно остыл и стал всё чаще испытывать раздражение из-за нечувствительности авторов к духовным переживаниям и социальным сдвигам, которые Валентин воспринимал как близкие ему и плодотворные, а также уверенности критиков
«народа» в отсутствии цивилизационной ценности целых пластов и традиций жизни, истории и культуры, российской вообще и русской в частности. «Право же, - думал в связи с этим Валентин, - избыток Чаадаевых убивает веру в лучшее и подавляет созидательные потенции даже у неисправимых оптимистов».
        Беседы на темы российской действительности между Шажковым и Фелинским стали перерастать в ожесточённые споры, и с некоторых пор друзья старались обходить острые углы. Но компромисс достигался слишком высокой ценой - они стали реже встречаться, а когда встречались, испытывали неловкость за вымученную политкорректность.
        И сейчас, потягивая пиво в компании близких ему людей, которых он по-прежнему любил и считал друзьями, Шажков старался зафиксировать в душевной памяти эти прекрасные мгновения, потому что боялся, что они могут и не повториться. Вообще, Валентин с некоторого времени стал ощущать забытую с юности потребность в переменах и готовность встретить их без страха и колебаний, каковыми бы ни оказались их последствия.
        Брик закончил разговор по телефону и с видом полностью удовлетворённого человека снова подошёл к Валентину:
        - Договорился. Бамбино поможет навести здесь шмон. Наркоты не будет. Разве что они до того примут. Ладно, организуем контроль на входе.
        - Да кто ж такой этот Бамбино? - спросил Шажков.
        - Директор охранной фирмы, близкой к ФСБ. Вместе учились.
        - И как будет выглядеть этот шмон? Всем на пол мордами вниз?
        - Фи! Ни в коем случае. Он сказал, что у него большой опыт работы с молодёжью… Хотя нужно уточнить, что он имел ввиду, а то могут зайти представители прессы, - Брик загадочно повёл глазами, - чтобы осветить столь редкий выход на публику группы «Примавера». Представляешь, они придут, а мы все лежим тут мордами вниз!
        - А кого из прессы ты пригласил?
        - Хо-хо, пригласил! Даром никто не пойдет. Да нет, я имею ввиду интернет-издания. Хотя на Пташку вместе с вами, может быть, кто-нибудь и из настоящих газетчиков клюнет. Во всяком случае, я до кого нужно довёл.
        - Ну ты жук! - Валентин был искренне восхищён.
        В это время в дальнем углу открылась дверь, и в полутёмный зал вошли Софья Олейник с Пташкой, а за ними Павел, Пташкин продюсер.
        Совушка и Пташка - обе были в обтягивающих джинсах и смотрелись как мать и дочь. Сама же Пташка оказалась высокой и худой девчонкой практически без груди, с бледным лицом, обрамленным крашенными в рыжий цвет волосами. Она взобралась на высокий стул у барной стойки и так сидела в выжидательной позе, пока Павел не велел ей идти на сцену.
        Шажков расцеловался с Совушкой и, усадив её на стул у стены, пошёл согласовывать с Павлом детали совместного выступления. Аудиозаписи и ноты трёх песен, которые планировалось исполнять вместе с Пташкой, Валентин и его товарищи получили уже давно. Довольно однообразные роковые композиции, обрамлённые несложными, но, впрочем, запоминающимися гитарными рифами и украшенные характерным глуховатым и несущим неожиданно мощную энергию голосом Пташки. Каждая композиция имела пустую середину, которую предстояло заполнить импровизациями.
        По сигналу Павла Пташка взобралась на сцену, барабанщик дал отбивку, и репетиция продолжилась. Результат очень понравился Шажкову. От Пташки исходила молодая энергия, которой, как всё более становилось очевидным, не хватало опытным Валентину и его друзьям. «Примаверцы» поднапряглись, и в игре ансамбля, наконец, стал появляться забытый уже драйв. Шажков наконец стал получать от всего происходящего творческое удовлетворение.
        Через полчаса пришёл парень с гитарой, остриженный наголо, но с изящной черной бородкой, благодаря которой он, вероятно, и получил прозвище Бен Ладен. А так вообще-то его звали Коля. Коля Бен Ладен играл на гитаре как бог. Его импровизации вызвали у Шажкова белую зависть, вплоть до секундного ощущения собственной устарелости и никчёмности. Переглянувшись с друзьями, Валентин понял, что и они переживают похожие чувства. Молодёжь снова откровенно наступала. Равновесие установилось с приходом саксофониста Николая Петровича Разгуляева - плотного и немолодого уже мужчины в потёртой кожаной куртке, годившегося Пташке если не в деды, то в очень поздние отцы. Он без лишних разговоров приступил к делу и разбавил жёсткое роковое звучание ансамбля живым, упругим и летучим звуком саксофона. Раньше Шажков не одобрил бы такого вмешательства, но сейчас ему всё понравилось. Брик тоже был доволен. Павел заверил его, что он сам отберёт публику из числа Пташкиных фанов и проведёт фейс-контроль на входе.
        Уже вечером, когда Шажков, всё ещё оглушенный и возбуждённый, шёл с Софьей Олейник по освещённой косыми лучами солнца набережной канала Грибоедова, Совушка как бы между прочим сказала:
        - А ведь Брик прав. Галя-Пташка употребляет наркотики.
        - Ты его «обрадовала»?
        - Нет. Она сейчас в завязке. Ей поставлено условие. Видишь ли, кое-кто из молодых, но денежных людей считает, что за ней большое будущее. Если она сама его себе не испортит.
        - Павел для этого к ней приставлен?
        - Да, но он ещё и песни для неё сочиняет.
        - А это самое?
        - Думаю, да. Тебе-то Пташка понравилась?
        - Ничего, ничего. Я думал, хуже будет.
        - А похвалить слабо?
        - Хвалю, очень хвалю. И её и тебя.
        Валентин вынужден был повысить голос, так как рядом по узкому каналу, рыча мотором, проплывал низкий прогулочный катер с плоской стеклянной крышей, полный туристов с фотоаппаратами и детьми. Женский голос до бестактности громко рассказывал пассажирам катера и прохожим об особенностях этой тихой части города, полной достоинства и нераскрытой ещё красоты.
        - Как здесь люди живут? - проворчал Шажков, провожая глазами рычащую и дымящую посудину. - Катера ведь всю ночь ходят.
        - Так и живут, - вздохнула Софья, - я сама, бывает, мучаюсь, когда на Казначейской ночую. Форточку не открыть.
        - Ах да, у тебя же тут рядом личный офис.
        Здесь надо сделать отступление. Софья Олейник вообще-то жила вместе с матерью в маленькой трёхкомнатной квартире на площади Мужества. Однако у Совушки была ещё комната в коммунальной квартире в центре города на Казначейской улице, и эта комната единственным своим окном выходила, хоть и под острым углом, на канал. Коммуналка в старом доме была просторная, но почти нежилая. Одна семья появлялась только зимой, а остальное время проводила в садоводстве. В комнате напротив жильцы сменялись каждые полгода: комната сдавалась. Была одна женщина, которая жила постоянно, но она избегала встреч с соседями и не отвечала на Совушкины попытки наладить даже самые простые отношения. Две комнаты были давно закрыты, их владельцы (или съемщики, никто точно и не помнит) не появлялись много лет. Несколько раз Софья предпринимала попытки организовать разъезд, но потенциальных инвесторов отпугивало жалкое состояние дома, да и отсутствие части хозяев (кто знает, живы ли) не прибавляло у риелторов уверенности в успехе. Так что всё оставалось по-прежнему.
        В своей комнате на Казначейской Совушка постоянно не жила, а использовала её для репетиторства, которым занималась почти ежедневно как второй работой. Кроме того, в этой комнате она иногда принимала гостей на праздники и более или менее регулярно - подруг на кофе, благо местоположение в центре города обеспечивало лёгкий доступ для всех.
        Эту комнату Валентин и называл Софьином «личным офисом».
        В ответ Совушка задумалась и, слегка растягивая слова, сказала:
        - Пока ещё офис, но вот думаю… может быть, переехать сюда насовсем? Как считаешь?
        - Плюсов много, - ответил Шажков, - но есть и существенный минус: это всё-таки комната, а не квартира.
        - Да, не квартира. Но хочется автономии… Валюш, а тебе не надоело жить одному?
        Валентин ответил не сразу. У него просто не было однозначного ответа. Конечно, жить одному - это счастье. Собственно, именно с этого, по Шажкову, и должна начинаться полноценная мужская жизнь, в которую потом вплетаются семья, дети, старики-родители, друзья. Сам Валя наслаждался такой полноценной мужской жизнью уже восемь лет, но в неё ничего пока больше не вплеталось. Женщины у Валентина в доме не то чтобы не задерживались, но как бы «выталкивались» (иногда, даже, вопреки желанию хозяина) холодным индивидуализмом и специфичностью его домашнего уклада и бытия. С собственными стареющими родителями Валя последний год тоже не был особенно близок и общался с ними реже, чем даже сам того хотел.
        Что же мог ответить Валя своей Совушке? Что он устал от одиночества и хочет разделить с кем-нибудь свой быт? Но это не так, неточно, неверно! Что он ищет любви и семейного счастья? Тоже не так всё просто. Ближе всего его состояние могло бы быть описано как чувство усталости от самого себя, переполненности собой с потребностью поделиться этим всем - хорошим и не очень - с кем-нибудь, кто бы его понял. Это как открыть сундук со старыми фотографиями - ценными и бросовыми, технически совершенными и неудачными, изображающими близких людей и случайных, - разобрать всё это и, освободившись от ненужного и лишнего, глубже понять и оценить оставшееся. И, может быть, представить это оставшееся на суд других.
        Софьин вопрос застал Шажкова врасплох, ему не хотелось темнить, но не хотелось и упрощать.
        - Понимаешь, - в конце концов ответил, помявшись, Валентин, - даже не знаю, что тебе сказать.
        - Как есть, так и скажи, - нетерпеливо произнесла Софья.
        - И да и нет.
        - Ну ты! Диалектик! - Совушка начала сердиться.
        - Когда-нибудь ты будешь говорить прямо? Что ты извиваешься всё время… Как угорь!
        Она была прекрасна в своём неожиданном гневе. Шажков в порыве нежности обнял её за талию. Затем, превозмогая лёгкое сопротивление, прижал к себе и поцеловал в шею. Он почувствовал слабый, терпкий запах незнакомых духов и прижался к её щеке, которая вдруг стала влажной.
        - Как угорь, - повторила она, обняв его за шею. Так они постояли, прислонившись к холодной решётке набережной, пока у Валентина за спиной не затарахтела очередная туристская посудина. Софья засмеялась хрипловатым голосом ему в плечо и сквозь смех сказала: «Они смотрят».
        - Кто? - не понял Шажков.
        - Ту-туристы, - смеясь, с трудом произнесла Совушка.
        - Фотографируют?
        - Не знаю, - она освободилась и двумя короткими движениями вытерла под глазами. - Ну так надоело жить одному или нет? Говори.
        - Вот что, Сова, - произнёс Шажков, взяв её за руку, - жить одному это, конечно, здорово, но иногда бывает так тоскливо, что… сама знаешь… Грех это, одним словом, гордыня. Когда один живёшь, бывает, такие мысли приходят, таких глупостей понаделаешь! Вспоминать противно, а местами даже и страшно.
        - Понимаю. Я вот живу с мамой, а мысли тоже разные приходят, и глупости делаю. Как же быть, скажи?
        - Сова, спроси что-нибудь полегче, - Валя замолчал. Ему нечего было сказать сейчас своей Совушке. Софья не стала настаивать, а только спросила:
        - Ты уже исповедался в грехах? Ты хотел.
        - Не исповедали меня, - честно сказал Шажков, - физиономией не вышел.
        - Что? Как это?
        - Да понял священник, что я в первый раз, и решил, наверное, что не заслужил я в Пасху исповедоваться. Хотя, если честно, я и сам не подготовился, как надо. Попоститься надо было, а я на банкет ходил.
        - Ну и как ты теперь, ещё раз пойдешь? На второй подход?
        - Да надо бы, - не поддержав Совушкиной иронии, серьёзно ответил Валентин, - хотя не знаю, не знаю…
        - Слушай, я говорила с одной моей подругой, она в церковь ходит. Не то что бы совсем, но не чужда, так сказать. Она сказала, что в церкви могут и гуртом исповедать, и грехи снять. Не по отдельности, а всем вместе.
        - Да, могут, я знаю. Но это же совсем не то. Понимаешь, я не хочу гуртом, я хочу лично. Хоть это тоже можно считать гордыней. Не знаю… Если пойду ещё раз, то к тому же священнику. А то уважать себя перестану. Отец Владимир его зовут, нормальный, говорят, мужик.
        - А я, наверное, не смогу вот так исповедаться, - взглянув Валентину в глаза, с некоторым даже испугом произнесла Софья.
        - Может быть, и слава богу, Сова, - искренне ответил Шажков, - знаешь, какое это мученье!

3
        После конференции на кафедре царило расслабление. С банкета принесли десяток закрытых и початых бутылок разнообразного спиртного, которое постепенно употреблялось сотрудниками. Профессор Климов сам в посиделках не участвовал, но смотрел на это сквозь пальцы, лишь бы студентам не бросалось в глаза.
        Однажды уже часу в восьмом на кафедре остались четверо: Шажков, задержавшийся с дипломниками, Рома Охлобыстин, пришедший с лекции, доцент Маркова, занимавшаяся составлением сборника научных статей, и Настя Колоненко - просто потому, что была её очередь дежурить. За окном ещё светило майское солнце, никто из присутствовавших не был за рулём, и по этому поводу решили выпить бутылочку шампанского из банкетных запасов.
        Валентин после конференции вернулся к чтению богословской литературы. Читал и прислушивался к себе, не откликнется ли. Иногда казалось, что откликается, но как-то невнятно. Не хватало заключительного толчка, последнего движения, чтобы раскрыться. Держать же накопившиеся мысли и чувства при себе становилось всё труднее.
        Так вот, в тот вечер выпили бутылочку шампанского. Потом на огонёк заглянул ещё припозднившийся профессор Хачатуров, и открыли вино. Потёк расслабленный ни к чему не обязывающий разговор о том о сём, перемежаемый шутками и невинными приколами. Всем было хорошо. Тут-то Шажкову и попала вожжа под хвост. Он завёл разговор о вере. Точнее, произнёс монолог, который был благосклонно выслушан всеми, за исключением Ромы Охлобыстина. По существу, этот монолог ему и предназначался. Рома не сразу «поднял перчатку»: видимо прикидывал, нужно ли начинать дискуссию, но присутствовали женщины, и молча согласиться с тем, что говорил Валентин, означало для Ромы потерять лицо.
        Охлобыстин стал возражать, дурачась и хохмя. Возник спор, в котором стороны поначалу обращались друг к другу в подчёркнуто вежливой форме, типа: «ты не совсем прав, дорогой мой», «позвольте возразить» или «я придерживаюсь противоположной точки зрения». Но развитие не заставило себя долго ждать.
        Первым не выдержал Рома.
        - Ты что, блин, всерьез считаешь, что женщина создана из ребра мужчины? Буквально? Или ты всё-таки отбросишь лицемерие и признаешь это за аллегорию? Если же ты признаешь это за аллегорию, то тогда и весь Новый Завет - это аллегория, и Троица - это аллегория. Тогда я с тобой согласен, полностью и безоговорочно. Тогда религия становится на своё место, а именно: она в аллегоричной форме отражает окружающую действительность, страхи, надежды и мечты человека и человечества или что там ещё. Тогда становится понятно и разделение на религиозные конфессии - каждому племени религия в наиболее близкой ему форме. Что, не так?
        - С точки зрения атеиста - это так, а с точки зрения верующего - не так, - принял вызов Валя. - Ты говоришь не с точки зрения науки, а с точки зрения обыденного сознания. А обыденное сознание - штука обоюдоострая. Это убийца и религии и науки тоже, потому что не терпит ничего сложного. Теория «большого взрыва», в том виде как она популяризируется сейчас - это плод обыденного сознания. Или «чёрные дыры». То же и с Адамом и Евой.
        - Ну, вот видишь, ты ушёл от ответа. Причём здесь «чёрные дыры»? Тебе-то твоя религия говорит, что нужно верить в Адама и Еву буквально, иначе ты не христианин. Или ты не понял? Буквально!
        - Да понял я всё. Верить же, а не искать подтверждения опытом.
        - И ты веришь?
        - Верю.
        - Врёшь! Валя, я тебя хорошо знаю. Тебе хочется устойчивости, чётких координат, душевного спокойствия. Вот ты и нашёл отдушину. Очень удобно и современно. Женщинам нравится, - кивнул Охлобыстин на Настю Колоненко, которая мгновенно опустила глаза и стала перекладывать папки на столе, - с тем же успехом можно было бы заняться спортом или посещать психотерапевта.
        - Не то, не то, Рома, - Шажков сам уже завёлся, - ты пойми: вера, даже в моём примитивном, начальном понимании и ощущении - это свобода. Глубинная такая, исконная свобода. Почувствуешь это, и назад не хочется.
        - Свобода от чего? Свобода от знаний? От истины? Ну, давай, вперёд и с песней, - Роман сделал энергичное движение ногой, как будто пинал под зад.
        - Нет, ты не понял. Да и как ты можешь понять с такой одержимостью? Свобода по-научному - это осознанная необходимость, как говорил Маркс, а мы все бездумно повторяем. Только на самом деле это и не свобода вовсе. Настоящая свобода ничем земным не ограничена, только Богом. Свобода от страха земного, зависти, ненависти. Она разумом не оценивается, а только ощущается… как благодать. Ты с Богом и ты свободен!
        - О! - указав рукой на Шажкова, только и сумел выговорить Охлобыстин. Потом махнул рукой: - Хорошо, ладно, свобода-несвобода. Динозавры были? Неандертальцы были?
        - Были.
        - Ну?
        - Что?
        - Как что? Только шизофреник будет утверждать, что динозавры существовали и эволюционировали в течение миллионов лет и верить в то, что Бог создал всё живое за неделю? Не пугай меня, Валя.
        - Да мы не знаем, что и когда создавалось. Время вообще недоступно научному пониманию. Наука изучает только то, что ей позволено изучать и насколько ей это позволено. И не надо задаваться. Да и вообще, эмпирическая наука в том виде как она существует сейчас - это дитя европейской цивилизации, как и атеизм. Получается, что то, о чём ты здесь говоришь, - это чисто европейская шизофрения. В других цивилизациях наука знает своё место и не пытается…
        - Ну и где сейчас эти цивилизации?
        - Как где? А Япония, а Индия, а Китай, в конце концов?
        - Особенно Китай… Давай честно: европейский путь показал, что христианство кончается. Всё лучшее из христианства вошло в обычную человеческую мораль. И не нужно подпорок из Бога, ангелов, херувимов, Святого Духа и кого там ещё.
        - Ну, тогда останется только моральный кодекс строителя коммунизма.
        - Не вижу ничего плохого в идее и даже в тексте. Вижу плохое только в реализации. Сейчас кодексы морали и поведения широко применяются в бизнесе: всякие там корпоративные миссии, профессиональная этика. Родоначальником всего этого можно считать христианство.
        - Мавр сделал своё дело, мавр может уходить?
        - Истинно говоришь. Философ всегда философ. И вера твоя, даже если называть это верой, - философская.
        Шажков понял, что Охлобыстин хочет завершить спор. Валентин был не против, но вино его возбудило, и у него теплилась ещё одна невысказанная мысль.
        - Сейчас, Рома, - торопливо проговорил Валентин, - безбожный двадцатый век был поворотом в сторону для человечества, он показал тупиковый путь, так ведь? Развязали две мировые войны - ухлопали шестьдесят миллионов людей. Создали в России атеистическое государство - ухлопали ещё тридцать миллионов. Холокост - ещё несколько миллионов по национальному признаку. Развивали науку - сделали ядерную бомбу. Мы только-только начали выбираться из этого дерьма, а ты: «мавр может уходить». Не смейся, Рома, но роль веры в будущем возрождении человечества огромна.
        - Ладно, Валя. Ты хоть студентов-то этому не учишь?
        - Студент сейчас пошёл умный, сам знаешь. Он нам фору кое в чём даст. Но для него романтика науки - это покрытое пылью прошлое. А вот по вере при всём их прагматизме они скучают.
        - Да ну?
        - Представь себе.
        - Keep dreaming, как говорят супостаты.
        Шажков заметил, что коллеги смотрят на него с сочувствием.
        - Ты-то сам себя к европейцам причисляешь или нет?
        - спросил Охлобыстин, доливая по очереди все бокалы рубинового цвета вином.
        - Да, но к христианам, а не к тем, кто тащится от репербанов и кофешопов.
        - А третьего, естественно, не дано?
        - Если зреть в корень, то нет, - сказал Валентин и тут же понял, что в запале перегнул палку. И замолчал.
        Зато Хачатуров, до этого задумчиво сидевший в стороне от стола и маленькими глотками отхлёбывавший вино из бокала, неожиданно оживился и продолжил уже затухавшую дискуссию.
        - Вы выражаете два популярных взгляда на обсуждаемую проблему, поэтому ваш спор интересен только с социологической точки зрения. А если по существу, то вы оба далеки от истины.
        - Какова же ваша точка зрения, если не секрет? - без особого энтузиазма спросил Охлобыстин. Судя по всему, он, как и Шажков, в душе досадовал на то, что вступил в этот бессмысленный детский спор, недостойный не только кандидата философских наук, но и просто более или менее зрелого человека.
        - А я не имею точки зрения, - улыбаясь, ответил Хачатуров, - я считаю, что не нужно рассуждать о том, чего не понимаешь. Я вот не знаю и не рассуждаю.
        - Удобно. Но за освящённой водой ходили.
        - Так то ж традиция, связь с предками, так сказать, - хитро прищурился Хачатуров, - меня матушка всегда лечила крещенской водой.
        - Помогало?
        - Да кто знает. Жив-здоров, как видишь.
        - Александр Владимирович, - вступила в разговор доцент Маркова, - ребята спорят, выражают неочевидные истины, подставляются под критику, а вы гладенько так, обтекаемо - не знаю, не состоял. Боитесь, что ли?
        - Давно ничего не боюсь. Но я, правда, не знаю. Ну ладно, чтобы вам приятнее было: конечно, какой-то толчок извне мироздание получило, но что это было, гадать не хочу.
        - Может, инопланетяне?
        - Кто их знает.
        - Ну, скажите, Александр Владимирович, - попросила Настя Колоненко.
        - Идите сюда, скажу на ушко.
        - Да ну вас.
        - Издеваетесь над ребёнком, - осуждающе произнесла Маркова, сделав длинный глоток из бокала, - скучно вас всех слушать… Что такое «рыбак», знаете?
        - Извините, в прямом или в переносном смысле?
        - В самом прямом. Рыбак - это человек, который вовсе не имеет целью поймать рыбу. Он получает кайф от процесса. Вот вы все здесь рыбаки. Да и вообще все мужчины - рыбаки. Нет ничего скучнее, чем слушать рыбаков и тем более спорить с ними. Правда, Настя?
        - Мария Васильевна, я в целом согласна с вами про рыбаков, но не согласна, что здесь все рыбаки.
        - Ладно, не все, не все, - замахала руками Маркова. Валентин из за её спины показал Насте большой палец, отчего та заулыбалась и её лицо расцвело розовой свежестью.
        - А ты, Настюша, на чьей стороне в этом рыбацком споре? - спросила Настю Маркова.
        - Я думаю, что вера должна быть.
        - А сама как? - поднял чёрные брови Рома Охлобыстин.
        - Пока никак, к сожалению.
        - Что и требовалось доказать.
        - Роман Яковлевич, всё-таки вы очень наступательны сегодня, - Маркова перочинным ножичком чистила над салфеткой киви, - хотя это вообще-то свойственно атеистам.
        - Да и Валентин Иванович, как мы видим, не подставляет другую щёку, - радостно подхватил Охлобыстин, - хотя это должно быть вообще-то свойственно христианам.
        - Прошу не поминать всуе, - ответил Шажков.
        - Жалко мне вас обоих, - вдруг снова подкинул полешек в затихший спор Хачатуров. Трудно быть атеистом - это вечная борьба с окружающей действительностью. Трудно быть верующим - это вечная борьба с собой.
        - Ну, Александр Владимирович, вы мастер формулировать, - поцокал языком Охлобыстин, - а у вас, стало быть, третий путь?
        - Стало быть.
        - Акуна матата?
        - По фене я не ботаю.
        - Пофигизм, другими словами?
        - Ну, где-то так. Цивилизованный пофигизм, если так можно выразиться.
        Зазвонил телефон. Охлобыстин снял трубку, послушал и протянул её Шажкову: «Тебя из отдела аспирантуры».
        - В такое время? - удивился Шажков и взял трубку.
        На том конце тоже удивились, видимо, не рассчитывая застать, и спросили, кто курирует соискателя Чубаренко.
        - А с кем я? - ещё не совсем отойдя от спора, немного нервно спросил Валентин.
        - Да это Надежда Павловна, - засмеялись в трубке, - не узнали, Валентин Иванович?
        - Тьфу ты, чёрт, не узнал. А вы-то как узнали, что я ещё здесь?
        - Интуиция.
        - Чубаренко - это мой, - понизив голос, сказал Валентин, - а что?
        - У него защита пятнадцатого, а отзыв в деле только один.
        - Будут отзывы. Два - у меня. Остальные ждём.
        - Давайте, а то я попаду под танк, вы же знаете, как сейчас строго.
        - Не волнуйтесь, я в последний момент остановлю танк.
        - Лучше бы не в последний, Валентин Иванович.
        Деловой телефонный разговор Шажкова как-то разом вернул всех к действительности: часы уже показывали девять. Разговоры свернулись. Быстренько допили вино и стали собираться. Рома Охлобыстин был особо предупредителен по отношению к Валентину, вроде как победитель к побеждённому.

«Подставился я, - подумал Шажков, - теперь будут обсуждать. Тоже мне верующий философ. А обосновать не умеет!»
        Он, впрочем, не чувствовал себя ни сколь-нибудь уязвлённым, ни расстроенным по этому поводу. Наоборот, выговорившись, он теперь был как пистолет с взведённым курком, готовый ко всему.

4
        Через несколько дней Шажкова вызвал к себе профессор Климов. В кабинете у шефа сидели трое студентов-пятикурсников. Судя по всему, он уговаривал их поступать в аспирантуру. Увидев Валентина, Климов махнул рукой и скомандовал:
        - Марш отсюда, молодёжь. Два дня даю на раздумье. А то сразу по окончанию - в военкомат. Заинтересовал я их, как ты думаешь? - обратился он к Шажкову, протягивая ему руку, когда за студентами закрылась дверь.
        - По лицам не похоже.
        - Плохо вы работаете с людьми. Даже девицы - и те не торопятся. Глядите, план по аспирантам не выполним.
        - Так всегда сначала бывает. Потом очухаются и придут. А от девчонок ещё придётся отбиваться.
        - Н-да. Оптимист! Девчонки! Придут в аспирантуру - и сразу в декрет. Кандидатские экзамены, что ли, возбуждают? Ну ладно, ты понял, зачем я тебя пригласил?
        - Не из-за студентов же?
        - Не из-за студентов. Вчера звонил Чубаренко из Тюмени. Прилетает за три дня до защиты. Останавливается в «Астории». Хочет подготовиться, и чтобы мы его послушали. Так что давай, вот телефон - звони, встречай, договаривайся. Надо его потренировать.
        - Арсений Ильич, я его сам должен послушать?
        - Не послушать, а потренировать. Вместе сходим. Прямо в гостиницу пойдем. Ты только время с ним согласуй. Ну, а если одного раза не хватит, тогда уж ты сам.
        Профессор Климов, потирая руки, подошёл к окну: «Не один приезжает, а с „группой поддержки“».
        - Жена?
        - Жена и ещё профессор какой-то, друг его. Волнуется бизнесмен. Ну ничего, это к лучшему. Чтобы не показалось, что это халява. С аспирантурой держи связь, чтобы все документы к защите были. Понял?
        - Понял.
        Климов подошёл вплотную к Валентину: «Вино-то с банкета всё уговорили?»
        - Не знаю. Наверное.
        - Наверное! Люди тут вот обсуждают…
        - Рассказали уже?
        - А то! Мне первому.
        - Маркова? Я так и думал.
        - А что ты хотел? Сектант! Не убедил атеистов? То-то.
        - Убедишь их! Циники!
        - Тогда не берись! - громко, в сердцах сказал Климов, и тут же, понизив голос:
«Нет, Валентин, ты, правда, давай повнимательнее. Всё-таки у нас учебное заведение».
        - Вы так это сказали, как будто я секрет ядерной бомбы раскрываю.
        - Бомба, не бомба… Для тебя это увлечение, а кто-то может ведь и всерьёз принять.
        - Кто? Охлобыстин? Маркова?
        - Студенты, например, аспиранты. Даже скорее аспирантки.
        - Арсений Ильич! Вы что считаете, что я студентам это преподаю?
        - Не считаю. Просто предупреждаю о том, что кроме нас с тобой и наших коллег есть ещё люди, которые могут это понять превратно. Помнишь дело мусульманской диаспоры? Когда студенты и преподаватели мусульманский кружок организовали.
        - Да это совсем другое. Вы делаете из мухи слона, Арсений Ильич. Не знаю, что уж там Маркова вам наговорила…
        - Маркова, кстати, ничего особенного не сказала. Она к тебе очень хорошо относится. Это я сам тебя хорошо знаю. Что ты человек увлекающийся. Но тебе ещё рано прослывать на факультете чудаком. Тебе ещё докторскую защищать. А там займёшь моё место - тогда чуди себе, хоть и тоже с оглядкой.
        - Я на ваше место не претендую, - брякнул Шажков.
        - А я и не отдам, - неожиданно сверкнул глазами профессор Климов.
        - Прошу прощения, если что не так сказал.
        - Прощаю, - махнул рукой Климов, - но ты всё-таки скажи, аспирантке Окладниковой задурил голову?
        - В каком смысле?
        - Религией твоей.
        - А-а, - у Шажкова отлегло от сердца, - ну, ей голову не задуришь! Она крепкий орешек.
        - То-то. Ладно. Считаю, что воспитательную работу я с тобой провёл.
        - Разрешите идти, Арсений Ильич? - по-военному отчеканил Шажков.
        - Следуйте по установленному маршруту, как говаривал проректор Клопов. Был у нас такой генерал в отставке, - ухмыльнулся Климов, - давай, иди, занимайся Чубаренко. И если за дверью студенты ещё стоят, зови.
        Соискатель Чубаренко Виктор Павлович, который прилетел из Тюмени защищать кандидатскую диссертацию, написанную для него Шажковым, оказался невысокого роста, полным белобрысым дядькой с пшеничного цвета усами и глазами слегка на выкате, ненамного старше Валентина. По месту работы он был заместителем генерального директора какого-то нефтегазового проектного (а может, исследовательского) института, но основной бизнес, как уточнил Климов, у него был в торговле нефтепродуктами. Кроме того (и естественно) он был депутатом местного законодательного органа и, видимо, в дальнейшем собирался делать политическую карьеру, иначе зачем же ему нужна была учёная степень по политическим наукам. С ним прилетела высокая, очень красивая женщина по имени Карина, жена, и пожилой интеллигентный мужчина, в противоположность, скромный, маленький, согнутый как вопросительный знак, но с острыми и живыми глазами - профессор одного из местных вузов Марк Наумович Крейн.
        Шажков поехал в аэропорт встречать, хотя по телефону Виктор Павлович Чубаренко просил этого не делать. Но профессор Климов настоял, имея ввиду дальнейшее развитие контактов с целью, может быть, получить пару заказов на НИР для кафедры.
        Чубаренко вышел в зал прилета первым, повернулся всем телом сначала вправо, потом влево, увидел Валентина, стоявшего с табличкой «ЧУБАРЕНКО», и в лёгкую развалку с улыбкой направился к нему. Сопровождающие отстали, тактично ожидая, когда закончатся первые рукопожатия и будут сказаны все положенные комплиментарные фразы. Рука Валентина на мгновение утонула в мягкой, но сильной руке Чубаренко, Шажков увидел близко его расслабленное полное лицо, оценил открытую улыбку, почувствовал запах дорогого коньяка и одеколона, заметил крупную цепочку белого металла в распахнутом вороте рубашки и почему-то сразу почувствовал себя комфортно. Чем-то этот человек располагал к себе.
        Потом подошла красивая жена и подала неожиданно холодную и влажную руку (волнуется, подумал Валентин), а затем маленький профессор с крепким рукопожатием и коротким острым взглядом, в котором сквозило любопытство и одновременно пряталась доброжелательная ухмылка, насмешка - над ситуацией и над собой: вот, мол, яку гарну пару мне выдалось сопровождать.
        В машине Чубаренко с интересом пощупал жесткий пластик «торпеды».

«Он, наверное, в такой машине и не сидел. Только в „мерседесе“», - подумал Шажков.
        - Был у меня «фордик», два года, между прочим, не ломался, - как бы услышав его, произнёс Чубаренко. - Потом сдал я его и сразу перешёл на «порш». Дрянь оказался: жёсткий и не для наших дорог. Помнишь «порш», Кариша?
        - Помню, я тебя уговорила его продать.
        - Да. Ну а потом стал пробовать разные машины, одну за другой. В конце концов пришлось остановиться всё-таки на «мерсе» («Как в воду глядел», - подумал Шажков), стандарт есть стандарт, никуда от него не деться. Ну и джип для охоты, естественно.
        Они миновали памятник защитникам города и въехали на Московский проспект. Чубаренко с интересом смотрел в окно и комментировал: «Да, Питер изменился, изменился. Вот что значит питерская команда. Эх, если бы Путина тюменские сменили! Представляешь, Кариша, какую кашу мы б тогда сварили?»
        - Не надейся, Витя, - подал голос профессор Крейн с заднего сидения, - питерских сменят питерские. Даю им ещё двенадцать лет у власти. Так что переезжай в Петербург.
        - Не в обиду Валентину Ивановичу: я в Питере сдохну, в этом гнилом климате. Так что - без меня.
        - Насчёт климата и спорить нечего, - ответил Шажков, - Пётр что-то напутал с местоположением. Но в остальном получилось неплохо.
        - Узнаю питерских. Правильно, не давай родину в обиду. Тюменские тоже такие, правда, Кариш? Хоть ты и из Сургута, но будем считать, что наша.
        - А я, между прочим, первый раз в Петербурге, - сказала Карина.
        - Да, Валентин Иванович, - Чубаренко, насколько смог, всем телом повернулся к Шажкову, - пока я тренируюсь, у Карины будет, так сказать, культурная программа. Только больше не хлопочите: я сам всё сделаю. Привык на самообеспечении. Я из дома в семнадцать лет ушёл, чтобы ни от кого не зависеть.
        Так, слово за слово, проехали Московский и выехали по узкому Гривцову переулку на Мойку. Шажков специально поехал медленно - сам любовался открывшимся видом на Исаакий и других приглашал.
        - А, Кариша? - восхищённо двинул головой Чубаренко, - красота, кто понимает! Этот бы собор да на годик-другой в аренду взять!
        Прощались в прохладном холле гостиницы «Астория».
        - Мы очень польщены, что Арсений Ильич сам лично нас навестит, - говорил Чубаренко.
        - Профессор Климов - это авторитет, - подтверждал Крейн, - он стоял у истоков отечественной политологии. Наконец-то появилась возможность познакомиться.
        - Только уж, пожалуйста, завтра без машины, - улыбаясь и протягивая руку, сказал Чубаренко, - поработаем и отдохнем, как положено.
        Встретиться договорились в 10 часов утра.
        День занимался тёплый, солнечный. Валентин, ожидая профессора Климова перед входом в гостиницу, рассеянно наблюдал за тем, как рассаживались в высокие автобусы группы иностранных туристов, и думал о Лене Окладниковой. Она уже два дня как уехала к себе домой в Боровичи помочь матери по саду-огороду. На расстоянии страсть в Вале притихла, и теперь ощущалась только нежность и крепло новое чувство спокойной и светлой уверенности в будущем. Шажков не форсировал развитие отношений с Леной. Что-то подсказывало ему, что он не всё ещё завершил в этой до-лениной грешной жизни. Он рассчитывался с прошлым и одновременно собирал силы, чтобы разорвать свой холостяцкий кокон и выйти наружу новым, очистившимся, готовым встать у руля семейного корабля.
        Иногда его, впрочем, посещало беспокойство, не химера ли всё это. Что связывает его с этой тоненькой, но очень твердой в чём-то своём девчонкой с бесстрастным лицом, блуждающей, сводящей с ума улыбкой, и неповторимым, зовущим голосом? Куда зовёт? Античные сирены нежнейшими голосами заманивали мореплавателей на скалы, и те погибали, усеивая берег костями. Но Одиссей, как известно, не поддался искушению, проплыл мимо. И что же? Сирены бросились в море и превратились в утёсы.
        - Этого ты хочешь? - спрашивал он себя, - чтобы она «превратилась в утёс»? Не хочешь. А что ж тогда? А вот что: ты боишься не справиться. Боишься, что она своей цельностью перешибёт твою мелкотравчатость, разворошит как кучу опавших листьев… И не будет тебя.
        - Не получится, - отвечал он сам себе, - я сохранюсь, я буду бороться.
        - Ну так сломаешь её, как игрушку, борец!
        - Есть ещё вариант: слиться, стать единым существом.
        - С твоим-то эгоизмом?
        - Ну, если дело только в эгоизме, то уже лучше, - думал Валентин с облегчением. - Есть цель, найдём и средства.
        Профессор Климов появился неожиданно и словами: «Привет, чего стоишь? Пошли, пошли!» вывел Шажкова из глубокого раздумья. Они поднялись в роскошном, украшенном в стиле арт-нуво лифте и постучали в дверь номера. Какое-то время за дверью шуршали и звякали, потом на пороге появился соискатель Чубаренко в белоснежной футболке и голубых спортивных штанах, спущенных под живот.
        - Здравствуйте, проходите, располагайтесь, - улыбаясь, произнёс он, попятившись назад. - Сейчас я Марку Наумовичу позвоню.
        Климов и Шажков прошли в изящную гостиную с высоким окном, выходившим на площадь и Мариинской дворец. Климов немного помедлил, но, видя, что Чубаренко звонит по мобильному телефону, дал Шажкову знак садиться и сам сел в кресло у окна.
        - Сейчас, сейчас, Марк Наумович придёт, - меряя шагами комнату, повторял Чубаренко, - а вот и он.
        Вошёл профессор Крейн в костюме и при галстуке.
        - Разрешите представить (Климов и Шажков встали): профессор Марк Наумович Крейн, мой друг и коллега. А я - ваш покорный слуга Виктор Павлович Чубаренко.
        Выдыхая лёгкий запах алкоголя, он протянул полную руку сначала Климову, потом Шажкову. Крейн стоял поодаль и выжидал, когда ему подать руку Климову. Наконец рукопожатие состоялось и все расселись вокруг журнального стола.
        - Как провели вчерашний вечер? - с интересом спросил Климов.
        - Отлично провели, - живо отреагировал Чубаренко, - погуляли у Невы, а потом, как и положено, отметили приезд в ресторане «Гоголь», здесь недалеко.
        - Знаю, недавно открылся. Хороший ресторан.
        - Отличный. Мы там, кроме всего, корюшки отведали.
        - Корюшки? В ресторане?
        - А что, по специальному рецепту. Мне и Карине понравилось. Под водочку как идёт! Что же, в Питер приехать и корюшки не попробовать?
        - С лотков-то уже не продают, - умно поблёскивая глазами, вставил профессор Крейн.
        - А, тогда всё правильно, - одобрил Климов, откинувшись на спинку кресла. - Ну-с, приступим к делу?
        - Да, да, конечно, - подобрался в своём кресле Чубаренко, - вот, я принёс бумаги распечатанные, которые вы мне по электронной почте присылали.
        - Хорошо, к бумагам мы ещё вернёмся, - профессор Климов на глазах превращался из добродушного дядюшки в уверенного в своей силе и в своём авторитете руководителя. Шажкова всегда восхищали такие превращения шефа. Сильное впечатление это произвело и на присутствующих. Чубаренко напрягся и замер. Крейн наклонил голову в полуулыбке и не скрывал восхищённого взгляда. Шажков знал, что шеф всё видит и контролирует. Он никогда не переигрывал.
        - Хорошо, - повторил Климов, - сначала я хочу спросить вас вот что: привезли ли вы костюм?
        - Конечно, - облегчённо выдохнул Чубаренко, - в шкафу в спальне висит.
        - Надо сейчас надеть.
        - Иди, Витя, надевай, - укоризненно посмотрев на соискателя, сказал профессор Крейн.
        - Айн момент, - Чубаренко одним мощным движением вытолкнул себя из низкого кресла и быстро удалился в соседнюю комнату.
        - У него все, что нужно, есть, и готовился он, - обратился Крейн к Климову и Шажкову, - Просто волнуется, знаете, как это бывает.
        - Знаем, - уверенно подтвердил Климов, - сами волновались, да, Валентин Иванович?
        Через некоторое время Чубаренко солидно вышел из спальни в добротной серой двойке, заслужив поощрительную улыбку Климова.
        - А галстук? - покачал головой профессор Крейн.
        - А что, нужен?
        - Я ведь тебе говорил.
        - Не вопрос, купим.
        - Не суетись, я тебе свой дам, - сказал Крейн.
        - Не надо. Купим галстук. Если с галстуком, то нормальный будет вид? - обратился Чубаренко к Шажкову.
        - Отличный, - ответил Шажков.
        - Погоди, отличный-то отличный, но не совсем, - задумчиво произнес профессор Климов. - Так, часы «Ролекс» - снять, запонки с бриллиантами - снять. Там на рукавах ещё пуговки должны быть, на них застегнуть можно.
        Он встал и подошёл вплотную к Чубаренко: «Ещё цепь. Белое золото или платина?»
        - Золото, - растерянно произнёс соискатель.
        - Ладно, цепь можно оставить, под галстуком не видно.
        - Снимем, снимем, - быстро проговорил профессор Крейн.
        - Марк Наумович подтвердит, что профессура у нас бедная, - примирительным тоном произнёс Климов, - богатых не любит, так что не будем выпендриваться. Наша задача сейчас защититься.
        Крейн закивал головой.
        - А что, может не получиться? - спросил Чубаренко.
        - Не волнуйтесь, всё будет хорошо. Мы-то на что? - вступил в разговор Шажков, поймав одобрительный взгляд шефа.
        - Всё у тебя получится, Витя, - заверил Крейн. Скрипнула дверь, ведущая в спальню, и вышла Карина, прибранная, накрашенная, в джинсах и черной блузке.
        - Кариша, закажи, пожалуйста, нам кофе с пирожными, - обратился к жене Чубаренко.
        - Хорошо, я иду гулять и снизу закажу.
        - Мне чай, - успел вставить Крейн.
        - Ладно, - и женщина вышла из номера, прикрыв за собой дверь.
        - Виктор Павлович, - обратился к Чубаренко профессор Климов, - я сейчас ухожу и оставляю вас с Валентином Ивановичем Шажковым. Он с вами будет работать столько, сколько потребуется, - Климов повернулся и подмигнул Валентину.
        - Арсений Ильич, а чай? И я хотел вас с Валентином Ивановичем на обед сегодня пригласить.
        - Спасибо, Виктор Павлович. Отобедаем ещё. Защититесь вот, и отобедаем.
        - Понял.
        - Вы меня не проводите?
        - Сейчас, одну минутку Я вас догоню, - Чубаренко исчез в спальне.
        - До свидания, Марк Наумович, - с симпатией обратился Климов к профессору Крейну.
        - Очень рад был познакомиться, - быстро пожимая протянутую руку, скороговоркой произнёс Крейн.
        Из спальни появился Чубаренко с большим бумажным пакетом, и они с Климовым вышли из номера. Климов успел махнуть на прощание рукой.
        Когда закрылась дверь, профессор Крейн, как бы разминаясь, прошёлся по комнате, потом подошёл к стереосистеме, стоявшей на тумбочке у окна, и включил радио. Группа «Queen» исполняла песню «We will rock you».
        - Люблю я Фредди Меркьюри, - Крейн ностальгически улыбнулся, - вы знаете, Валентин Иванович, я ведь был на его концерте.
        - Вы? На концерте Фредди Меркьюри? - не поверил Валентин.
        - Да. В самом начале перестройки мы с группой профессоров из разных вузов поехали в командировку в Лондон, знакомиться с чуждой нам наукой политологией. Поездку финансировал какой-то зарубежный фонд, не помню уже сейчас. Так вот, я единственный из всей группы решился пойти на концерт Фредди Меркьюри. Самое забавное, что я там встретил особиста, который нас в поездке сопровождал. Мы с ним после концерта напились на Пиккадили. Я угощал. Ко всему был потом готов, мешок с сухарями только что под кроватью не держал. Время ещё то было. Но КГБ-шник не настучал.
        Крейн засмеялся. Шажков тоже.
        - Марк Наумович, - как вы считаете, Виктор Павлович готов к защите? - отсмеявшись, уже серьёзно спросил Валентин.
        Крейн тоже сделался серьёзным.
        - Готовился. Я помогал. Его проблема в том, что не научный он человек. Практическая хватка завидная, и мужик добрый, хороший, а вот аналитической жилки не хватает. Но собраться с мыслями он может. Так что, думаю, справится.
        - Ну, слава богу.
        Вскоре вернулся Чубаренко, и тренировка началась. Шажков с Крейном разыгрывали сцены из драмы под названием «Защита кандидатской диссертации по политологии»: заслушивали доклад, задавали каверзные вопросы. Чубаренко пыхтел и страдал, но боролся.
        - Ладно, - наконец сказал Шажков, - будем считать, что отбился.
        - Правда, Валентин Иванович?
        - Пожалуй, - согласился профессор Крейн, - но мы ещё завтра поработаем.
        Утром в день защиты Шажкову на мобильник позвонил профессор Климов: «Валя, ты придёшь на защиту?»
        - Не хотелось бы, Арсений Ильич, - признался Шажков.
        - А что так?
        - Дёргаться буду.
        - А я?
        - Без комментариев, Арсений Ильич.
        - Ладно, тогда приходи на банкет.
        - На банкет тем более не могу. Я же формально не имею отношения к защите.
        - Отбрехался. Так у нас теперь: профессор просит, а доцент капризничает. Ну а за вознаграждением-то придёшь? То-то.
        Вознаграждение в виде толстой пачки купюр в конверте Шажков получил от шефа на следующий день.
        - Боролся Чубаренко неплохо, - рассказывал Климов, передавая деньги, - да его и не заваливали. Так, пара каверзных вопросов и всё. Банкет он организовал отличный. Можно сказать, образцовый банкет. Карина, жена его, весь вечер твердила, что гордится блестящей защитой мужа. Смешные они!
        - А мы? - спросил Шажков.
        - Что мы? Ты заработал? Вот и молодец, - похлопал его по плечу Климов, - кафедра, глядишь, тоже заработает. Если всё удастся, то мы к нему в консультанты запишемся. Кстати, у меня ещё один заказ на диссертацию лежит. Понял?
        Шажков нёс домой деньги, торжествуя: это первый взнос в копилку его будущей жизни. Но присутствовало в нём и ощущение сродни брезгливости в связи с собственным участием в «плясках с бубнами» вокруг богатенького туповатого дядьки, пусть симпатичного и «доброго», говоря словами профессора Крейна. Шажкова волновала даже не этическая или правовая сторона вопроса. Ему за науку было обидно.
        - Да чёрт с ними со всеми, - сказал себе вслух Валентин, открывая дома подаренную Чубаренко бутылку коньяка, - мой грех, сам и понесу.
        - Чистоплюй! - «прикрикнул» он на себя ещё раз перед сном, чувствуя, что коньяк не снял неприятного внутреннего ощущения. - Страдалец чёртов. Ильфа с Петровым на тебя нет.

5
        Солнечный квадратик отпечатался на стене у спинки стула. Значит, десять часов. Лежавший на письменном столе мобильник выдал длинный и тревожный сигнал, потом ещё один. Шажков вскочил с дивана, схватил телефон и назад. Звонила Совушка.
        - Ты ещё спишь?
        - Уже нет. Репетирую.
        - Правда? Прямо в постели? - в голосе Софьи зазвучали бархатистые нотки.
        - Как ты догадалась? Мы вдвоём с «Фендером».
        - Поосторожней с ним, - Совушка замолчала, и некоторое время из трубки слышалось только её дыхание.
        - Сова! - позвал Валентин.
        - Да, Валюша… Я чего звоню. Даже не знаю, чего я звоню. Как у тебя настроение? Готов к выступлению?
        - Конечно. А ты что, волнуешься?
        - Немножко почему-то.
        - Всё будет отлично.
        - Да? Ты меня почти успокоил.
        - Встретимся в шесть в клубе. Посидим с ребятами, пока публики нет. Только приходи одна, без Птахи, ладно? Пусть её Павел приведёт.
        - Хорошо. Ну, готовься. Целую, до встречи.
        - Бай.
        Шажков окончательно проснулся. Он принял душ, заварил кофе, потом, как был, в трусах, включил комбик и взял в руки электрогитару. Проиграл Пташкины гитарные рифы с разными примочками.
        - Ничего, ничего. А ну-ка так, - Валентин включил синтезатор и повторил их на клавишах в тембре «Хаммонда». Ему понравилось.
        - Ай да Пташка, - пропел он, - ну, мы с ней сегодня сбацаем!
        Шажков почувствовал себя семнадцатилетним пацаном, который, проснувшись поутру, верит в то, что его ждёт хороший день. Есть шанс побыть кумиром, половить восхищённые взгляды девчонок и услышать одобрительные слова «знатоков», выпить с друзьями и, наконец, просто поиграть хороший рок-н-ролл в хорошей компании.
        Адреналин смешается с тестостероном, и получится гремучая смесь, позволяющая воздействовать на публику, заставляя её внимать и подчиняться. Публика подключится к тебе и начнёт высасывать энергию, как из батарейки, при этом генерируя свой мощный энергетический поток, который воздаст всё потерянное сторицей. Этот великий обмен энергиями в музыкальном искусстве сродни тому, что происходит во время любовного акта и имеет ту же природу. Хороший концерт, не важно, какая музыка - классическая, рок или джаз - это любовный акт между зрителями и артистом со своей прелюдией, любовной провокацией и оргазмом, а то и не одним. Артист, который это пережил, остается пленником зрительного зала на всю жизнь. Он будет искать встречи со своим зрителем всегда и везде - на сценических площадках, если Бог даст, а если нет - то в случайных компаниях, в поезде, в семье, наконец.
        Так благодушно размышлял Шажков, шагая с зачехлённой гитарой в руке и с сумкой через плечо по Благовещенскому мосту в сторону Сенной площади. Там ждали друзья, ждала любящая его женщина, там была сцена, где скоро соберётся его публика.
        Справа от моста, возвышаясь над особняками Английской набережной, стоял у причальной стенки большой круизный теплоход, белый, как кусок сахара. Стальные фермы моста подрагивали в такт движению автомобильного потока. Гул автомобилей не раздражал Шажкова (то ли ещё сегодня будет в клубе), да и бензиновые пары не били в нос: свежий ветер уносил их в сторону залива. Шажков чувствовал себя сейчас в гармонии с самим собой, с окружающими его людьми - знакомыми и незнакомыми - и со своим городом. Впрочем, с последним он был в гармонии всегда.
        У входа в арку обшарпанного доходного дома к Шажкову присоединились несколько молодых людей и девушка, судя по обычной студенческой внешности не принадлежавшие ни к каким неформальным группам. Они поздоровались с Валентином и пошли рядом с ним вглубь питерских дворов. Один из них - высокий длинноволосый парень в джинсовом костюме (как вышедший из 70-х годов прошлого столетия) тактично предложил свою помощь, и Шажков отдал ему сумку, где лежали педали и шнуры для гитары, а также бутылка водки и закуска. Валентин видел этих ребят в первый раз, но он знал, что это его почитатели, и доверял им.
        Впервые он столкнулся с такой своеобразной формой поддержки в студенческие годы, когда активно выступал с Фелинским и Никифоровым на разных площадках и друзьям приходилось самим организовывать доставку аппаратуры, в том числе таскать колонки и усилители. После нескольких выступлений в разных концах города Шажков заметил, что по приезде к месту очередного концерта их встречает группа парней и девчонок, которые, ни слова ни говоря, начинают помогать им носить аппаратуру, как правило, хватаясь за самое тяжёлое. Шажков с друзьями грешным делом подозревали плохое и сначала отгоняли непрошенных помощников. Те не обижались, но и не уходили, и если им давали что-нибудь сделать в порядке оказания помощи, делали это споро и быстро. То же повторялось и после окончания концертов. Люди в этих группах поддержки могли быть разные, но поведение их было всегда одинаковым. Они ничего не просили и часто вообще не разговаривали. Единственное желание - быть рядом и, если удастся, помочь чем-нибудь. Один раз, правда, они по собственной инициативе выступили в роли телохранителей, но это так, в порядке исключения.
Валентин и его друзья постепенно прониклись доверием и уважением к этой категории поклонников - самых вменяемых из всех их фанов.
        У двери клуба парень отдал Шажкову сумку. Сопровождавшая Валю компания, отойдя в сторонку, встала кружком и окуталась сизым сигаретным дымом. Во дворе тусовались ещё группки молодёжи из совсем ранних. Видно, Пташкины.
        Тяжёлая дверь отворилась. Из заманчивой аквамариновой глубины коридора как из океана выплыла фигура Брика.
        - Приветствую, маэстро, милости просим.
        - Здравствуйте, босс.
        Приятели спустились в подсвеченный синим цветом холл, прошли по узкому коридору на кухню и оттуда через незаметную дверь - в камерный VIP-зальчик, весь в дереве и коже. В центре зальчика стоял стол с разложенной закуской и бутылками со спиртным. Во главе стола сидела Софья Олейник в клетчатой ковбойской рубахе (какой Шажков на ней не видел), а по бокам - Фелинский с Никифоровым, оба в чёрных футболках с надписью «Primavera» и с любезными лицами, как два заказных соблазнителя, всем видом показывая, что их оторвали от светской беседы. Совушка поприветствовала Валентина рукой и указала на стул напротив. Фелинский продолжил прерванный анекдот.
        У Шажкова и без того хорошее настроение стало зашкаливать, и он вместо приветствия радостно засмеялся.
        - Прошу попробовать вот этот виски, - Брик благоговейно указал Шажкову на квадратную бутылку тёмного стекла, - восемнадцать лет выдержки.
        - У меня в сумке ещё водка есть и закуска.
        - Оставь на опохмелку. Здесь вчера бандюки гуляли отставные. Старые, в наколках все, сентиментальные. Не пили почти ничего. Так что угощайся.
        На той стороне стола раздался взрыв смеха. К Валентину потянулись наполненные бокалы, он поднял свой, увидел Совушкину ободряющую улыбку и выпил всё до дна.
        Третий бокал ячменного напитка ввёл Валентина в состояние транса. Он увидел окружающее как бы сверху и сквозь флер, и звуки стали доходить до него отдалёнными и приглушёнными. Вот Совушка благосклонно слушает эмоционально жестикулирующего Никифорова. Брик тянется через стол за бутылкой шампанского. Фелинский, надев очки, просматривает программу выступления.
        Софья в ковбойской рубашке очень нравилась Шажкову. Но в тот вечер она демонстрировала некоторую отстранённость. Валентин знал, что, стоит ему подать сигнал, отстранённость исчезнет и Совушка может оказаться близко, очень близко. Настолько близко, насколько они этого захотят. Валя, однако, сигнала не подавал, и она понимала: сейчас нельзя. Всё - после.
        Из воздуха родился мягкий звук, похожий на фортепианный аккорд. Алексей Брик быстро осушил свою рюмку.
        - К нам пришли, - сказал он, приняв озабоченный вид, - я вас на время покину, господа. Не забудьте, что ещё надо выступать. Полагаю, через час начнём, - и исчез за дверью.
        Слова Брика вернули Шажкова на землю: звуки снова стали четкими, туман спал с глаз. Открылась дверь, и вошли Пташка с Павлом, а через некоторое время вернулся и Алексей Брик.
        - Публика собирается, - бодро отрапортовал он, - я организовал сортировку на входе. Нашёл волонтёров.
        - Парень в джинсовом костюме среди них есть, с длинными волосами? - спросил Валентин.
        - Так он и предложил помощь.
        - Ну, это мои. Они не подведут.
        - Посмотрим-посмотрим.
        - Галя, - позвала Пташку Софья, - иди к нам. Валюша, позаботься о девушке.
        - Ей можно налить? - тихо спросил Валя Павла.
        - Только шампанское, - также тихо ответил продюсер-телохранитель.
        Через некоторое время пришёл Коля Бен Ладен, выпил водки и надел принесённый с собой зелёный хирургический халат.
        - Это сценический образ, - объяснил он.
        Последним появился Николай Петрович Разгуляев в вельветовом пиджаке с бабочкой. Отказался от выпивки, объяснив, что «уже принял» и критически оглядел компанию.
        - Сейчас пока надо приостановиться, ребята, - сказал он добродушно, - лучше потом после каждого номера по рюмочке.
        - Да, мужики, кончаем, - строго произнёс Брик, - я пойду посмотрю, как там публика, а ты, Саша (обращаясь к Никифорову), будь другом, сходи с моим технарём, посмотрите аппаратуру. Свет ещё не забудьте проверить.
        - Вот, начинается, - подумал Шажков, чувствуя приятное тепло в животе и лёгкий озноб в спине, - наконец-то!
        В зале царило беспорядочное движение. Ровные ряды стульев, столь любезные взору Лёши Брика, были нарушены. Группы молодёжи ставили стулья кружками, часть отодвинули к стенам, несколько стульев валялись на полу и потом были подняты дежурным с красной повязкой на руке. У барной стойки народ толпился за пивом, выдававшимся в больших картонных стаканах.
        Валентин с друзьями сумели незамеченными пройти к сцене. Общий свет притушили, и ансамбль «Примавера» вышел на боевую позицию. Одинокий узкий луч на мгновение высветил синтезатор и худую фигуру Фелинского, потом вскользь ударную установку и наконец сфокусировался на Алексее Брике с микрофоном в руке. Шажков в полутьме передвинул ползунок на своём микрофоне и тронул ногой педаль.
        - Дамы и господа, - Брик сделал паузу, - с нами легендарная группа «Примавера»!
        Всё вокруг на мгновенье окрасилось в красный, потом в синий цвет, по стенами и потолку завертелся вихрь снежинок. Отбивка, первый мощный аккорд всеми инструментами - и понеслось!
        Дамы и господа дружно засвистели, заулюлюкали и рванули к сцене.
        Давно Шажков не пел с такой страстью. Оторопевший сначала зал к третьей песне стал раскачиваться, и Валентин почувствовал, что это серьёзно. Перед объявлением очередной композиции он сделал паузу, взял несколько аккордов и цокнул языком в микрофон. Всегда так проверял готовность публики. Звук раскатился по залу тысячами шариков. Народ охнул и метнул в ответ электрический разряд такой силы, что Шажков понял: «Всё. Это началось».
        Сорок минут пролетели, как один миг. Валентин был готов петь ещё и ещё, но отвечавший за сценарий Фелинский махнул рукой: перерыв.
        Шажков, Фелинский, Никифоров и барабанщик Саша спустились со сцены и пошли вдоль барной стойки, отвечая на приветствия, пожимая руки, моргая от фотовспышек. Кто-то протянул Вале картонный стакан с пивом, и Шажков осушил его не отрываясь.
        Опомнился он в VIP-зальчике. Вбежал Брик и стал возбуждённо хлопать всех по плечам и спинам. Потом из-за двери проскользнула Птатттка, не бледная, как обычно, а раскрасневшаяся и потому симпатичная. Она подошла к Шажкову и коротко поцеловала его в щёку. Наконец, пришла Совушка. Она сдержанно и немножко рассеянно улыбалась, но сама была как распустившаяся роза (Шажков вспомнил Ларису Яковлевну в филармонии: не права она, не как вишня расцветает Совушка, а именно как роза). Валентин поймал Совушкин благодарный взгляд и почувствовал себя обновлённым, как будто и не было сорокаминутного выступления.
        Выпили по паре рюмок водки. Пташка - тоже. Павел ничего не сказал, хоть сам только пригубливал. Появился Коля Бен Ладен в хирургическом халате. Его глаза были обведены черными кругами, а бритое темя измазано красной краской. Жутковатое зрелище.
        - Ну как я его? - радостно воскликнула Пташка.
        - Это что-то означает? Концептуально? - не без ехидства поинтересовался Фелинский, будучи уже навеселе.
        - Нет, это просто прикольно, - опрокидывая рюмку водки, ответил Коля.
        - А халат?
        - Халат - другое дело. Халат символизирует принадлежность к сверхсиле.
        - К нечистой силе?
        - К сверхсиле. Впрочем, как угодно.
        Шажков вдруг очень хорошо понял Колю. Именно так - сверхсила. Он сам ощущал сверхсилу, она требовала выхода, прямо сейчас. Валентин встал и посмотрел на Пташку: «Ну, что, Галя? Пошли, сбацаем!»
        Пташку через толпу фанатов с трудом провели к сцене. Сбоку от синтезатора Шажков увидел Николая Петровича Разгуляева, сидевшего на раскладном стульчике с саксофоном на коленях. На полу у стены он организовал нечто вроде импровизированного бара. Там в рядок выстроились шампанское, коньяк и водка, а также пузырь с пепси-колой и пластиковые стаканчики.
        Снова притушили свет, но Разгуляев дал знак Брику не торопиться объявлять. Он жестом показал Шажкову, что хочет поговорить с ним и с Колей Бен Ладеном. Разговор был о последовательности импровизаций, кто когда вступает, какие сигналы подаёт и так далее. Попутно Разгуляев наливал в пластмассовый стаканчик и по очереди давал всем выпить. Кроме Пташки, которая сосредоточенно сидела на корточках под микрофонными стойками, уткнув лицо в колени. Все знали от Павла, что она так настраивается на выступление.
        Публика начала недовольно свистеть, и Брик, заволновавшись, быстро объявил выступление Пташки. Его заглушили крики, свист и аплодисменты. Пташка встала и насупилась, входя в образ плохой девчонки. Тонкая рука с микрофоном чуть дрожала.
        Отбивка. Поехали! О-о-ох, как запела Птаха! Откуда у этой пигалицы блюзовый голос?
        Шажков теперь как бы разделился надвое. Один Шажков, отдавшись музыке, вёл свои партии, импровизировал и дирижировал ансамблем. Другой - с интересом наблюдал за происходившем вокруг.
        Качающийся в такт музыке зал: танцуют.
        Возня перед сценой: несколько пьяных подростков борются с двумя дежурными в повязках. Видно, что пацаны пропускают удары по почкам. Кто дежурит, ФСБ-шники, что ли? Вряд ли, больно жирно.
        Промелькнув сбоку от Шажкова, со сцены в зал прыгает Коля Бен Ладен и начинает метаться в развевающемся зелёном халате, исполняя безумную гитарную импровизацию.
        Сзади крякнул саксофон. Вырвавшись, будто из плена, взвился свечкой переливчатый звук и заплясал вверх-вниз, меняя тембр и окраску, потом ушёл в хрип и замолк. Разгуляев матернулся, сплюнул Шажкову под ноги, и крикнул: «Коньяк чуть весь не вышел». Снова поднял инструмент и, выпучив глаза, стал дуть в мундштук.
        Дав всем поиграть, Валентин махнул рукой, завершая импровизацию.
        Перед сценой столпотворение: молодёжь лезет к Пташке. Голос Брика в микрофон:
«Всем отойти от сцены, или концерт закончится». Возня, мат, сопение дежурных в повязках.
        Кружится голова, трудно фокусироваться на лицах. Но - пара глотков коньяку, и играем дальше.
        Классный риф! А ну-ка с фузом… Давай, Боря, поддержи клавишами… Вот так! Как всё-таки поёт Пташка! Не забыть поцеловать её после концерта…
        Снова Бен Ладен перед сценой мечется, как зелёное привидение.
        Подпеть Птахе в терцию, что ли? Не слышно ничего… Закрыл правое ухо - лучше.
        Во, сакс вступил, а Коля ещё не закончил… Хотя - ничего. Но тиховаты клавишные. Боря! Не жалей рук! Всё, баста. Машу рукой. Кода.
        Шум, свист, вспышки фотоаппаратов. Потом мягкое, обнимающее кресло в VIP-зальчике. Где Птаха?
        Певучий голос Совушки за кадром: «Валюша, хочешь чаю?»
        - А где Пташка?
        - Интервью даёт за дверью.
        - А мы? - Шажков вскочил.
        - Я пошутила, Валя. Там просто один парень из интернета вопросы ей задаёт.
        - Ну-ка, ну-ка.
        Валентин приоткрыл дверь. Пташка стояла на пороге с белобрысым пацаном и, увидев Валю, бросилась к нему обниматься. Из тёмного коридора пыхнула фотовспышка.
        - Знакомьтесь, это Валя, - нараспев сказала Пташка, поглаживая Шажкова по голове, - без него я никто…
        Белобрысый заинтересовался и придвинулся к Валентину.
        - Как вы относитесь к творчеству певицы Пташки?
        - Сугубо положительно. По рюмочке не желаете?
        Валентин отошёл к столу и стал разливать в бокалы остатки коньяку, но промахивался и лил на полировку. Софья с укоризной забрала бутылку.
        - А каков постоянный состав вашего ансамбля?
        - Посмотрите на нашем сайте в интернете. Там написано, что нас четверо.
        - Ага, а что вы можете сказать современной молодёжи?
        - Молодёжи? Ну, что сказать… Мы сами себе молодёжь, - Валентин качнулся и, вцепившись в подошедшую Пташку, звонко поцеловал её.
        - Понятно. Может быть, снимочек «Примаверы» с певицей Пташкой?
        - Валяйте.
        Подняли с дивана совершенно обессилевшего Фелинского. Никифорова не нашли, но, как обычно, вовремя появился Коля Бен Ладен.
        - Он - «Примавера»? - глянув на растёкшуюся по лицу Коли боевую раскраску и халат, спросил белобрысый.
        - Он - «Прима», а мы - «Вера».
        - Хорошо. Давайте на диване.

«Вот бы здесь и уснуть», - мелькнуло в голове у Шажкова.
        Дальше в его памяти случился небольшой провал. Помнилось, вышел он с Совушкой на улицу, и стало носить его по двору из стороны в сторону. Павел тоже почему-то оказался во дворе и спросил, типа: «Может подвезти его?» (это о Шажкове, как будто его там не было). Софья сказала, что, мол, не надо, здесь близко…
        Потом они шли в весенних полусумерках вдоль канала. Шажков держался одной рукой за ограду, другой - за свою верную Совушку. Его тянуло обменяться впечатлениями, но мысли с трудом складывались в слова. Софья то смеялась над ним, то задумывалась о чём-то. Так дошли до её дома на Казначейской и вместе вошли в тёмный подъезд.
        - А где лампочки по сто пятьдесят ватт? - вслух удивился Шажков, ища ногой ступеньку лестницы. Совушка шла задумчивая и не отреагировала.

6
        - Пел ты сегодня хорошо. Если бы ещё не наклюкался, цены бы тебе не было. Хотя ты и такой бесценен.
        - Я уже в форме. Сейчас танцевать будем.
        - Валюш, подожди, подожди. Пей, пей чай.
        - Не веришь? У меня сегодня сверхсила. Я всё могу.
        - Садись. Я верю.
        - Докажу тебе сегодня.
        - Посмотрим, как будешь себя вести.
        - У меня в сумке бутылочка заначена.
        - Сумку и гитару ты у Брика оставил. Завтра заберём.
        - Вот жалость-то, а?
        - Валюш, ты мало выпил?
        - Рюмашка коньячку на посошок бы не помешала. У тебя же есть, Сова.
        - Есть. Дать?
        - Конечно.
        - Потом жалеть будешь. Точнее, я жалеть буду.
        - По последней.
        - Мне половинку. За тебя, Валюша. За праздник, который ты мне сегодня подарил.
        - На брудершафт?
        - На брудершафт.
        Активности Шажкова хватило на полночи. Они с Совушкой танцевали, выпивали, целовалась и миловались, но до главного не доходило. В конце концов оба устали. Валентин растянулся в кресле и закрыл глаза. Он слышал частый шорох в висках и ощущал боль в чреслах.
        Совушка постелила на двоих, принесла полотенце. Валя с трудом встал, вышел в тёмный коридор и закрыл за собой дверь. Ему показалось, что он в коридоре не один. У двери в ванную виднелась массивная тёмная фигура.
        - Эй, ты кто? - на всякий случай спросил Валя.
        - А ты кто? - прохрипели в ответ, - назовись.
        - Я Валентин, сосед.
        - А я Фёдор. Ты с жиличкой напротив?
        - Да.
        - В ванную надо?
        - Да.
        - Понятно. Проходи.
        - Спасибо.
        Под тёплым душем у Валентина взыграла плоть. Вот так бы в комнате, ан нет. Ему мерещилась целующая и гладящая его Пташка, представлялись фантастические любовные сцены с Леной. Словом, Шажков кончил, как подросток, сочно и звонко. Присел на край старой пожелтевшей ванны и почувствовал, как стремительно трезвеет.

«При живой тёплой женщине, любящей тебя и любимой тобой?»

«Так вот взять и одному, в жёлтой ванне?»

«А ведь этот хмырь в коридоре думал, что я мыться иду после любви. А на самом деле?»
        Шажков задавал себе гневные риторические вопросы, а ответы получал успокаивающие и совсем не покаянные. Душа его беспокоилась, но тело уже отдыхало.
        - Никчёмный я всё-таки человек, - заключил он, вздохнул и пошёл прочь из ванной.
        Совушка лежала под одеялом с закрытыми глазами. Валентин лёг рядом, обнял её и поцеловал. И тут же провалился в сон.
        Проснулся от частых толчков. Приподнял дурную с похмелья голову и скорее почувствовал, чем увидел в темноте ритмично вздрагивающее тело Совушки с вытянутыми ногами и откинутой головой. Услышал её отрывистое дыхание и подумал, всё ли хорошо? Она вдруг замерла и затихла. Валентин секунду ещё послушал и, прошептав в полузабытьи: «спи-спи-спи», уронил голову на подушку.
        И снилась ему сверхсила. Она переполняла его, раздувая изнутри. Ему стало тесно в собственном теле. Он не мог больше стоять на месте и стал подпрыгивать, как на батуте, всё выше и выше, перебирая в полёте ногами и беззвучно выкрикивая лихие частушки. Вот уже и телу становится тесно в комнате. Он занимает всё больше пространства. Но это его не волнует. Если что-то сломается вокруг - наплевать. Заденешь кого - так не зевай. Вот лихо-то! Появилось желание что-нибудь разбить или испортить. Задел плечом настенные часы, и они, кувыркаясь и вращая стрелками, полетели на пол. Как баскетболист на кольце повис на люстре, с хлопком и снопом пыли вырвал провода из потолка и, падая вниз, бросил хлам об стену. Снова подпрыгнул и увидел, как внизу открылась дверь и вошла маленькая Совушка, а он падал прямо на неё, и некуда было увернуться, так как занимал он всё пространство.
        В ужасе Шажков проснулся, рывком сел на постели и посмотрел на то место у двери, где он упал на Совушку. Пустой паркет был освещён солнцем.
        - Фу, чертовщина, - Валентин ощупал собственные руки и плечи и, ещё не совсем поверив, вздохнул: - Кажется, это просто сон… Или кто-то сейчас хихикнул за занавеской?
        - Отче наш, сущий на небесах, - зашептал Валя, мешая текст на церковнославянском и русском языках, - и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь.
        Только теперь Шажков ощутил похмельную тяжесть в голове и зримо представил собственную опухшую физиономию. Открылась дверь, и вошла живая Совушка в длинном розовом халате.
        - Доброе утро.
        - Доброе. Не смотри на меня.
        - А куда же мне смотреть? Ну хорошо. Позавтракаешь со мной?
        - Сейчас, - Валентин натянул джинсы и выскользнул из комнаты.
        За завтраком Совушка была задумчива, мягка и предупредительна. Она вела себя как мама с великовозрастным нерадивым сыном, когда уже ничего не исправишь, остаётся только надеяться.
        - Сова, ты прости меня за вчерашнее. Я виноват перед тобой. Я тебя очень люблю.
        - В чём виноват? Это во мне дело, не в тебе. Нужно было рюмку тебе не наливать, исполнить танец живота и одновременно пригрозить разлукой. И всё было бы хорошо. Но я справилась без тебя. Сама с собой.
        - Да? Представляешь, я тоже. Сам с собой.
        - Ты?!
        - Я.
        - Когда?
        - Ну какая разница. Перед тем, как лечь.
        (Длинная пауза.)
        - Валюш, мне страшно. Ты был в это время не со мной. Признайся. С кем ты был? С той, с которой ты молишься?
        - Я был с тобой.
        - Неправда. Я была с тобой и могу хоть сейчас описать, как это было. А ты не можешь!
        Совушка сжала кулачки, несколько раз мотнула головой, делая судорожные движения, словно пытаясь выдавить что-то, и наконец заплакала.

«Занавес, - с горечью подумал Шажков, - финита ля комедия».
        Встал и подошёл к окну. На улице сияло майское полуденное солнце, шумел молодой листвой высокий тополь. Шли беззаботные люди. Блестел канал и не было на нём ни одного туристского судёнышка.
        - Я больше так не могу, - сказал вслух Шажков, и ему показалось, что он услышал эхо от собственного голоса. Других мыслей не было.
        Дома он автоматически выпил чаю и лёг досыпать, но был разбужен телефонным звонком. Звонил Брик.
        - Привет, маэстро! Как самочувствие?
        - А как ты думаешь?
        - Не отошёл ещё? То-то, не звонишь. И друзья твои. Разбрелись по берлогам, с моей помощью, и ничего вас не интересует.
        - Ты чего расшумелся?
        - А вот того! Почему люди, когда пьют, целуются, братаются, а потом разъехалась - и всё. И не позвонят. И не интересно им, видите ли, как их собутыльники. Живы ли? Здоровы?
        - Ну, не дави на больную мозоль. Живы? Здоровы?
        - Моими стараниями. И Софье скажи спасибо.
        - Уже сказал.
        - Ну ладно. А концертец неплохой получился. Вы с Пташкой молодцы: завели зал. Интернет-тусовка только об этом сейчас и бредит. Фотографии разместили. Интервью. Набери в яндексе «Пташка», «Примавера» и «Факел» - увидишь.
        - Сейчас гляну.
        - Ладно. Гитару твою я домой забрал, не волнуйся. Отдыхай.
        Шажков включил компьютер, вышел в интернет и тут же как обухом по голове получил: везде, где про концерт, там его пьяная потная физиономия - с Пташкой, с рюмкой, с гитарой, с картонным стаканом пива. И глаза - сальные! Слава богу, Совушка сегодня, кажется, прозрела. А Лена? Ей всё ещё предстоит. Что она скажет, когда в Интернете увидит его, взасос целующего молоденькую певичку? Может быть, это и к лучшему, чтобы потом не мучилась. А ты что будешь делать? А?
        Шажков резко оттолкнулся от письменного стола и откатился в кресле к платяному шкафу. Он чувствовал себя очень плохо. Не сразу добрался до постели, повторяя, как заклинание, одними губами:
        - Я больше так не могу!
        - Я больше так не могу!
        - Не могу!
        Глава 3

1
        Про Петербург, в отличие от других благословенных мест в мире, не всякий скажет, что город прекрасен в любое время года. В ноябрьские дождь и темень кажется, что душа покинула его вместе с солнцем, осталась лишь пустая оболочка, не спасающая более от ветров, дождей, наводнений, снежной крупы и прочей здешней напасти. Внешняя городская жизнь теряет самоценность и превращается в обязанность, уступая место внутренней, менее заметной, но не менее напряженной жизни. В каждом втором особняке центральной части Петербурга имеется концертный зальчик, где даром или за небольшую плату выступают какие-нибудь камерные оркестрики, театральные труппы, хоры, солисты, известные и не очень. Открыто множество мелких выставок и вернисажей. Процветает духовная эклектика дворцов культуры, где слушают лекции, учатся музыке, танцуют, занимаются восточными практиками и изучают языки. Эта густота небрендовой культурной жизни характерна, конечно, не только для мёртвого сезона, но именно в нём она приобретает максимальную концентрацию, не будучи разбавленной массовостью уличной и парковой тусовки.
        Большинство горожан считают, что ноябрь нужно просто «пережить», но находятся и певцы питерской поздней осени. Это романтически настроенная часть студенческой молодёжи - мальчишки и девчонки, целующиеся обветренными губами где-нибудь на Университетской набережной после последней пары; это фотохудожники готически-депрессивного толка, для которых пойманная в объектив сгорбленная черная фигурка с надувшимся от ветра зонтом на пустынной Дворцовой площади олицетворяет сущность и философию всей нашей бренной жизни. Обычные же люди спешат, спешат домой с ветреных ноябрьских улиц, и лишь случайно, походя, кинув взгляд в темноту канала, увидят страшно близкую к ногам, хлопающую по последним гранитным ступеням ледяную воду, и вместо страха почувствуют восхищение и причастность к не обузданной за триста с лишнем лет стихии. Это записывается кодом в душе каждого питерца, и из этого складывается кому-то близкий и понятный, а для кого-то холодный и закрытый образ типичного жителя нашего города. А чего ж не быть холоду-то и закрытости в характере живущих всю жизнь по щиколотку в болотной воде и в обрамлении
холодного камня!
        Шажкову рассказывал приятель-москвич о том, что его потрясло при первом посещении Петербурга. В час пик спустился в метро на станцию Нарвская и с удивлением обнаружил безлюдный перрон и полную тишину. Радуясь, что повезло и поедет свободно, завернул за колонну и тут же упёрся в спины людей, ждущих поезда вдоль всей платформы - молча!
        Но вернёмся к сезонным метаморфозам.
        Зим в Питере в последние годы как таковых не было, поэтому про них и сказу нет. Февраль разве только помянуть тем, что он, хоть и малоснежный, но, как и в прежние времена, пронизывает до костей. Март - ещё не весна, а лишь предтеча: пара-тройка лишних солнечных дней - и только. Всё начинает меняться в апреле. Исчезает снег, ветры на невских набережных приобретают неповторимый аромат открывшегося ото льда моря, и солнечное тепло начинает доставать до тела сквозь тёмный синтепон. Строго говоря, не всё так благостно и в апреле, особенно если весна дружная и снег сходит скоро. Открывающийся слой мусора и собачьих фекалий поражает воображение, убирают, впрочем, быстро, а что не успеют убрать - то превращается в пыль, которую носит по улицам игривый весенний ветер и которая шлейфами тянется за трамваями, и так до первого приличного дождя. В это же время появляются жёлтые цветы, сначала на свалках и в самых мусорных местах, а также сонные бабочки-крапивницы на солнечных сторонах улиц.
        Настоящая красота рождается в конце мая и живёт весь июнь. Вот здесь - не зевать. Каждый день - откровение, каждая ночь - на вес золота. Фотографировать не надо, всё равно не передать полу- и четвертьтонов ночных закатов на Неве и каналах. Нужно просто быть здесь.
        Июль обязательно подарит несколько дней, а то и неделю невыносимого банного зноя, но город в это время уже опустеет и вновь начнёт заполняться жителями к началу сентября.
        Ещё один золотой (в буквальном смысле) сезон открывается в конце сентября - начале октября (может, впрочем, сдвигаться в ту или другую сторону на недельку-другую - год на год не приходится). Это время парков. Хрустальный воздух в сочетании с золотом крон древних лип - квинтэссенция всего прошедшего года, концентрация ощущений и впечатлений здесь доходит до максимума, и она гораздо лучше усваивается, чем в период майского воспалённого недосыпа. Эти благословенные дни знаменуют конец питерского годового цикла, и однажды утром город проснётся под серым одеялом унылых облаков, гонимых северным ветром и разбрасывающих по улицам снежную крупу. Хронометр «обнулится», и всё начнётся сначала.

2
        Валентин Шажков ходил мрачным уже четвёртый день. Поздравления с блестящим концертом воспринимал болезненно, как насмешку. На работе ничего не рассказывал, да никто и не спрашивал, слава богу. Звонила Пташка, но он её отшил, а потом пожалел. Поймал себя на том, что часто думает о ней и думает с симпатией. Несколько раз приходила в голову мысль о том, что Галя-Пташка чем-то неуловимо напоминает ему Лену Окладникову. И ещё что если бы у них с Леной была взрослая дочь, то она могла бы быть такой, как Пташка: немножко несуразной, где-то бестолковой, но доброй и талантливой девчонкой, которая, хоть и ходит по краю, но никогда не свалится в пропасть, потому что у неё есть отец. Есть ли только вот отец у Птахи?
        Слова «муж», «отец» Валентин сейчас произносил с благоговением, но по-прежнему к себе напрямую не относил. «Тоже мне муж, тоже мне отец! - мрачновато размышлял он. - Мужем-то и отцом чтобы быть, нужно заслужить».
        Пару раз звонила Совушка просто поболтать, а заодно и узнать, как настроение, не выпимши ли, не нужна ли поддержка. Валентину такая опека не очень нравилась, но Софье - прощал, так как чувствовал за собой вину за неудачный любовный вечер, да и вообще - за недостаточность любви к ней, за неспособность разжечь в ней чувства. Валентину всегда казалось, что это обязанность мужчины просто по факту своего предназначения - разжигать и поддерживать чувства женщины. Не покупать, упаси Господь. На эту тему Валентин даже шутить не мог, а известная присказка «кто девушку ужинает, тот её и танцует» вызывала у него бессильную ярость из-за невозможности найти и наказать автора. Продажность как факт не означает права на формулирование этого факта в качестве закона жизни.
        Вечером (предварительно позвонив) к Валентину домой явился Алексей Брик собственной персоной. Принес гитару, сумку и ещё фотографии и диск с аудиозаписью прошедшего концерта, над которой поколдовали его спецы по звуку. Целый час поднимал Валентину настроение разговорами о развитии успеха и в перспективе о выпуске студийного альбома. Когда Брик ушёл, Шажков поставил диск, открыл банку джин-тоника и без особых ожиданий лёг на диван слушать. То, что он услышал, однако, привело его в радостное замешательство.
        Знакомые песни звучали свежо и мощно, сведение инструментов оказалось лучше, чем он ожидал, импровизации звучали вообще хорошо, особенно, как ни странно, сакс Разгуляева - вот что значит опыт. Про Пташку и говорить нечего - сила и индивидуальность налицо.
        - Что ж за жизнь-то такая сволочная, - в сердцах подумалось Валентину, - творить, что ли, только через алкоголь получается? А без него - никак?
        Прослушав концерт, Шажков почувствовал, что успокаивается и становится способным смотреть на последние события как бы сверху, замечая, что между тем, что было, и тем, что будет, появилась некая граница, и он находится как бы на водоразделе. Реки прежних страстей текли в свои моря там, за спиной, а впереди сквозь туман проглядывали зыбкие контуры чего-то нового, очень близкого и притягательного, но плохо различимого, как сквозь запотевшее стекло.
        Шажков, почувствовав прилив энергии, надел парадную футболку, кроссовки и, невзирая на поздний час, вышел на улицу. В нос ударил пьянящий морской воздух, смешанный со знакомыми с детства запахами гудрона и бензина и приправленный терпким ароматом молодой листвы, исходившим от лип, рядком стоявших вдоль тротуара. Типичный петербургский весенний коктейль. Он вышел на набережную, утопавшую в рассеянном ночным свете, как в молоке, пересёк влажную мостовую, пропустив несколько шумных легковых автомобилей, заезжавших на мост, и пошёл вдоль воды к Стрелке. Было уже за полночь, но сумеречный свет путал карты, давал надежду на то, что впереди целый вечер, хотя метро уже закрылось и скоро должны были развести мосты. Вдоль набережной туда-сюда передвигались группки людей, поджидавших начала разводки.
        Валя облокотился на холодную гранитную стенку и долго смотрел в воду. Прыгающие синусоиды отражавшихся огней были столь же зыбкими, как и контуры будущего. Шажков вдруг почувствовал острую потребность обратиться к Лене. Немедленно, открыто, с нежностью и покаянием.
        Он достал мобильный телефон и не задумываясь набрал: «Я тебя люблю». Таких откровений, да ещё в письменном виде, Валентин не позволял себе с юности, поэтому с некоторым волнением нажал на кнопку «отправить».
        Ответ пришёл через несколько секунд: «Я тоже люблю и скучаю».
        - Ты не спишь? - удивлённо нащёлкал Валя.
        - Думаю о тебе, - получил он ответ.
        У Шажкова забилось сердце. Он знал: за честной простотой этих слов, скрывается такое мощное и безоглядное чувство, что Лену хотелось прикрыть и защитить даже от неё самой, не говоря уж о Шажкове и тем более об окружающем мире. Вот где нужен мужчина! Вот его функция - защитить женскую любовь, потому что женская любовь по природе своей беззащитна.
        Он набил: «Жду, целую».
        В ответ получил: «Уже скоро. Твоя Лена».

«Так, а сколько осталось? - задумался Валентин. - Неделя! Пора, пора. Нужно привести себя в порядок и всё подготовить к новой жизни».
        Валентин дошёл до Стрелки, увидел там гуляющий народ, десяток туристических автобусов с иностранцами и решил не ждать с общей тусовкой разводки мостов, а дворами идти домой. «Дворами» - это через Менделеевскую и Биржевую линии, потом по Биржевому и Тучкову переулкам на Средний проспект, с которого повернуть на 4-ю линию и далее через арку в тесноватый двор к подъезду № 2, третий этаж, без лифта.
        Валентин в первый раз за четыре дня уснул без мучений и угрызений совести. Проснувшись, стал обдумывать план. Впрочем, план - это громко сказано. Получились всего два пункта:

1. Подготовка к исповеди, исповедь и, если будет благословление - то причащение.

2. Приведение в порядок квартиры и её подготовка к «семейной» жизни.
        С первым пунктом тянуть было нельзя. Валентин решил, что никаких компромиссов больше не будет. Он решил начать поститься немедленно и, чтобы не сорваться, в этот день вообще ничего не ел. Отчитал две пары лекций заочникам, сел в машину и поехал в район, где жила Окладникова.
        Войдя в церковь и миновав притвор, Шажков сразу увидел отца Владимира, сидевшего на лавке у окна, волосы зачёсаны назад и собраны в хвостик. В руке чашка с чаем. Прихожан не было.
        - Закрыто, в пять часов приходите, - услышал он неприветливый женский голос от прилавка с иконами.
        - Прошу прощения, - твёрдо сказал Валентин, - я к отцу Владимиру, мне только спросить. Отец Владимир, - Валентин повернулся к священнику, - можно у вас спросить?
        - Одну минутку, - ответил священник, бросив короткий взгляд снизу вверх на Шажкова. Он аккуратно поставил чайную чашку на деревянный подоконник, встал и, оправляя рясу, подошел к нему: «Слушаю вас. Пожалуйста, о чём вы хотели спросить?» Вблизи он показался Валентину совсем молодым, со свежим ещё и простым (но не простецким) лицом. Только залысины да длинные тонкие волосы с секущимися концами, выбивавшиеся из-под медицинской резинки, державшей хвостик, и негустая рыжеватая борода делали его старше.
        Шажков объяснил.
        Священник слушал, опустив голову, потом поднял глаза: «Я вас помню. Хорошо, что пришли. Вы сегодня готовы исповедаться?»
        - Сегодня не готов. В субботу можно?
        - Отчего ж нельзя. Мы оба люди заинтересованные, так как у нас с вами общий враг - сатана. Приходите в субботу в половине пятого, и мы поговорим. Потом на службе побудете. А в воскресенье придёте на литургию, только обязательно нужно это сделать. Хорошо?
        - Хорошо. Я обязательно приду. Я причаститься хочу.
        Отец Владимир помолчал, ещё ниже опустив голову.

«Сейчас скажет, что не достоин ещё», - с секундным отчаянием подумал Шажков. Отец Владимир, будто почувствовав Валино отчаяние, тронул его за локоть и спокойным голосом сказал: «Хотите - значит причаститесь. Только не относитесь к этому как к обязанности». Сказано было очень буднично, но Шажкову в его словах послышалось пение херувимов.
        - Что вы, какая обязанность! - выпалил Валентин. - Я так этого хочу, сил больше нет.
        - Ну, хорошо. Готовьтесь. Вы всё знаете, как я помню. Про молитвенное правило не забывайте, и да поможет вам Господь.
        У Валентина перехватило дыханье. Строгий наказ умного человека, осенённого авторитетом небесной власти - это то, оказывается, чего ему не хватало. «Вот ведь, кажется, взрослый человек, а без „отцовского“ наставления никак», - подумал он, выходя из церкви.
        Дома достал лист бумаги, карандаш и стал составлять список грехов. На компьютере делать этого не хотелось. Больно уж вопиюще смотрелись бы собственные грехи на экране монитора, набранные в «Word»-e.
        Список получился длинным, совсем не таким, с которым он шёл в первый раз (тот и вспоминать теперь смешно). Заколебался Валентин только один раз: по поводу телесных грехов. Но, покопавшись в интернете, нашёл необходимые слова, которые и суть выражали недвусмысленно, и хоть немного, но щадили исповедующегося. Закончив, Шажков перечитал собственные грехи, и его охватило волнение, смешанное со стыдом. Когда составлял список, Валентин сознательно абстрагировался от его содержания. Он поставил себе задачу и считал важным выполнить её честно и до конца. Но, покончив с формальной стороной и обратившись к смыслу, Валя понял, что произнести вслух написанное будет трудно. Даже не потому, что стыдно за содеянное, хотя и стыдно тоже. И грехами своими вряд ли он удивит: грехи, в основном, обычные, какие, наверное, есть у многих. Может, только не в такой концентрации. Но одно дело знать про себя гадкое и даже написать на бумаге, другое - сказать словами. Очень трудно сказать, ничего не приукрашивая и не скрывая. И не оправдываясь при этом. Зато уж, если пересилишь гордыню, если произнесёшь это вслух, то это
будет как переход в другую реальность. Валентин представлял этот момент очень явственно и всегда с волнением.
        Ещё недавно Шажкову казалось, что он уже прошёл определённый духовный путь, пусть и небольшой. Два месяца назад он впервые вошёл в церковь не как зевака, но как прихожанин, пусть и неопытный. Испытывал потребность в чтении духовной литературы. Чем больше читал, тем более проникался честной бескомпромиссностью святых праведников, которая пугала его, восхищала, и притягивала одновременно. Они срывали все покровы, обнажая человеческие грехи и слабости. Они знали об этом не понаслышке, ибо прошли свой духовный путь, и требовали того же от нас. Они показывали собственным примером, как можно подняться над собой, как сложно бороться с грехами, как эта борьба идёт каждый день, каждый час, каждую минуту, и как редко мы становимся в ней победителями. Но каждая победа, даже самая маленькая, придаёт нам силы и приближает нас к Богу. Шажков чувствовал себя стоящим перед открытой дверью. Оттуда на него смотрели святые Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский, архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Если переступить порог, войти в эту дверь, то обратно уже нельзя будет, всё нужно будет изменить, всё в собственной жизни
перекроить и себя переделать, начав жить заново. Шажков с одной стороны стремился туда, но, не чувствуя себя готовым, одновременно отталкивался, отбрыкивался ногами и руками. Можно ли найти компромисс?
        - Нельзя, - говорил ему Крестьянкин.
        - Нельзя, но человек слаб, - покачивая мудрой головой, говорил протоирей Шмеман, и продолжал: - Жить надо безбоязненно, потому что Господь подает нам некую фору. Он прекрасно знает, что мы не можем не грешить, что по своей падшести мы обязательно согрешим в том или в другом. Но Он нас любит не за то, что мы праведные, а за то, что мы есть.
        Эта простая мысль известного богослова придавала Валентину силы и грела душу, когда он был в разладе с собой и терял веру в собственные силы.
        Шажков неделю назад выписал эту цитату на лист бумаги и повесил сбоку от письменного стола. Сейчас, однако, сидя над списком собственных грехов, он не поворачивал голову в ту сторону. Не мог он читать такое в собственное оправдание - это было невыносимо. Мысли путались, Шажков собирал их и снова терял. В конце концов подумалось ему, что никакого духовного пути нет ещё у него, что всё только в мечтах и в сознании, что в лучшем случае всё только начинается, а в худшем - и не начнётся никогда.
        Все три дня перед исповедью Шажков молился утром и вечером по молитвослову. На это уходило в общей сложности полчаса, и Валентин делал это без напряга, даже с удовольствием. И в то же время в глубине его сознания предательски шевелилось понимание того, что это ненадолго, что молитвенное правило можно (а в условиях вечного цейтнота и нужно) урезать, и что это будет сделано сразу же после причастия.
        Но сосредоточение и духовное напряжение сделали своё дело. Шажков пошёл на исповедь подтянутый и целеустремлённый. Волнения почти не было, но было страстное желание освобождения.
        Он перечислял грехи в ухо наклонившемуся отцу Владимиру, как гвозди вбивал. В нём как будто открылся вентиль и выпускал пар, который шёл со свистом, заставляя думать об опасности. Когда Валентин закончил, сказав: «всё», ему показалось, что отец Владимир вздохнул с облегчением.
        - Вы все грехи перечислили? - спросил священник.
        - Да, я старался, как мог, полно.
        - И вы твердо намерены не повторять их больше?
        - Да, я бы не хотел повторять.
        - Если исповедоваться с намерением повторять, то это не исповедь получится, а отчет о проделанной работе.
        - Нет, нет. Ни в коем случае.
        Священник ничего не ответил, как будто ожидая, скажет ли что-нибудь ещё Шажков.
        - Отец Владимир, - воспользовавшись паузой, обратился к нему Валентин, - наложите, пожалуйста, на меня епитимью. Очень вас прошу.
        - Как ваше имя? - спросил Отец Владимир.
        - Валентин.
        Священник молча накрыл его голову епитрахилью (будто ставни закрыл), и Шажков услышал, как он тихим голосом читал разрешительную молитву, почувствовал через ткань лёгкие прикосновения руки, перекрестившей его. Тут же ставни открылись, и он вновь увидел свет. Перед ним на амвоне лежали Библия и крест. Он по очереди поцеловал их, потом, сложив руки лодочкой, принял руку Отца Владимира и приложился к ней.
        Выпрямившись, Шажков посмотрел на отца Владимира и неожиданно - в первый раз - встретился с ним глазами.
        - Епитимью я не накладываю, - сказал священник, - но сегодня телевизор не включайте. По возможности не разговаривайте много. Побудьте с Богом и с собой, чистым. Подумайте о Христе, Господе нашем. Не о религии, не о духовности, а о самом Иисусе Христе. Завтра можно не исповедоваться. Приходите на литургию и на причастие.
        - Спасибо.
        Шажков с необыкновенной лёгкостью отстоял вечернюю службу и вышел на улицу с ощущением собственной чистоты и незапятнности. Хотелось смеяться.
        Вечером помолился и лёг спать почти невесомым, ощущая в себе физическую гармонию, психическую уравновешенность, сердечную радость и духовную свободу.

3
        Окна комнаты и кухни Шажкова выходили в тесноватый двор и смотрели на глухую стену - брандмауэр большого жилого дома напротив. По стене были хаотично разбросаны мелкие окошки, проделанные по собственной инициативе нынешними жильцами дома. Во дворе рос высокий тополь, и стояли, приклеившись к брандмауэру, два одноэтажных жёлтых флигелька, занимаемые коммерческими фирмами.
        Брандмауэры - безоконные стены зданий, очень заметные во многих питерских центральных кварталах, не были изначально предназначены для обозрения. Только теперь они, запечатленные в живописи и фотографиях, описанные стихами и прозой, стали одной из визитных карточек Санкт-Петербурга, нравится это или нет. На таких стенах кое-где остались силуэты дымовых труб и треугольных крыш маленьких домиков, когда-то стоявших впритык и выбитых снарядом ли в войну, исчезнувших ли по старости или снесённых по недомыслию. Постепенно, однако, брандмауэры закрываются новыми постройками или рекламными щитами, и город меняет вид, а вместе с видом, может быть, и сущность. Валентин Шажков считал, подхватив, наверное, эту мысль из какой-то умной книги, что сущность Петербурга заключалась в двойственной (он сказал бы даже «двуединой») природе города, неразделимости в нём «фасадного» и
«чёрного», парадного и изнаночного.
        В раннем Петербурге преобладала фасадность, поэтому всё не возвышенное отправлялось на задворки города. В «зрелом» Петербурге наоборот - фасады съёжились до неприличия, лепясь друг к другу десятками и сотнями вдоль длинных улиц. Но за этими маленькими шедеврами архитектурного творчества укрывался целый мир чёрного Петербурга, от которого сегодня остались убогие внутренние флигели доходных домов, сделанные с величайшим презрением к их обитателям, а также разделяющие эти флигели знаменитые «чёрные» дворы-колодцы. Ну и, конечно, брандмауэры - символы несвершившихся планов, неполученной прибыли, несбывшихся надежд. В эпоху модерна
«фасадный» и «чёрный» Петербург окончательно соединились в каждом доме, в каждой постройке, а после революции граница между ними и вовсе стёрлась, - всё смешалось в котле коммунальной демократии.
        Однокомнатная квартирка Шажкова как раз и была выделена из огромной (даже по питерским меркам) коммуналки после капремонта, сделанного ещё в 70-е годы. Квартира располагалась в «чёрной» части старого доходного дома, но застройка соседнего участка до революции не была завершена, часть окружающих построек потом ещё уничтожила война, и двор, которому надлежало быть «колодцем», оказался открытым солнцу. Солнце появлялось у Валентина в комнате каждый погожий день, начиная с середины мая и до конца сентября. Летом бывало жарко, и тогда открывались и крючками закреплялись от ветра створки окна, прилаживалась противомоскитная сетка (комары, уличные и подвальные, досаждали изрядно), и в комнате всю ночь звучала органная музыка большого города.
        Несколько лет назад Шажков сам сделал в квартире косметический ремонт, справил модерновую обстановку и результатами всего этого гордился по сей день. Теперь, однако, этот холостяцкий рай предстояло поломать и построить на обломках семейное гнездо.
        Начать Валентин решил с самого дорогого для него, но самого непрактичного в семейной жизни - с музыкального оборудования. В комнате на семнадцати метрах размещалось маленькое пианино (его решено было оставить на месте), полноразмерный синтезатор «Yamaha» (его надлежало вынести в коридор), напольные стереоколонки и комбик (разместить поплотнее у стены), а также три гитары на стойках: две акустические и одна электрическая (две убрать на шкаф, а третью повесить на стену). Кроме того, в комнате был диван (всегда в разобранном состоянии), платяной шкаф с зеркалом и большой письменный стол с компьютером и стопками рабочих бумаг. Книг в комнате не было: они размещались в коридоре на стеллажах.
        После перестановок, произведённых Валентином за час с небольшим, комната приобрела вполне традиционный жилой вид, но явно потеряла в драйве.

«Ничего, - подумал Шажков, - будет ещё драйв, сам себе позавидуешь (и тут же почувствовал, что уже завидует)».
        Закончив уборку, он, напевая, пошёл на кухню готовить кофе, когда услышал, как звякнул мобильник, принимая сообщение. Сообщение было от Лены: в нём говорилось, что она уже в городе, любит и ждёт встречи.
        Шажков от неожиданности присел на табуретку с туркой в руке. У него от радости сердце билось, как колокол на колокольне. От ощущения сладостной неизбежности предстоящего перехватывало дыханье. Он почувствовал ясный, как звук камертона, призыв от Лены и ощутил собственную растущую заряженность на предстоящее. От всего этого кружилась голова. И ещё от понимания, что никто и ничто не сможет отменить или изменить, то, что им сегодня предстоит. «Кроме смерти, естественно», - усмехнулся про себя Валентин.
        Немного придя в себя, Шажков с удивлением и с некоторым сожалением осознал, что Лена нечаянно или намеренно поломала его план встретить её на вокзале и торжественно привезти домой в эту обновлённую квартиру. Не предупредив, приехала на день раньше.

«Ах ты, радистка Кэт, - с нежностью думал Валентин, - хорошо, я готов за тобой и в твои новостройки». Через двадцать минут он уже переезжал на машине Благовещенский мост.
        Шажков пробыл у Лены два дня и три ночи, которые по значимости и густоте впечатлений и чувств можно было приравнять к двум годам. Почти трехнедельная разлука, чем бы она ни объяснялась (а Шажков чувствовал, что Лена уехала не просто маме помочь, а чтобы принять важное для себя решение и, возможно, дать это сделать ему, Валентину), изменила всё: они встретились другими. Шажков чувствовал внутреннее спокойствие и гармонию. Лена явилась перед ним светлой, сдержанной и уверенной в себе - взрослой.
        Их общение уже не было простым утолением жажды друг друга. Взаимоотношения обрели глубину, и появление третьего измерения сняло рабскую зависимость от телесных потребностей, которая восхищала и одновременно мучила их в первые месяцы. Теперь Валентин, ни на йоту не потеряв чувственности, ощущал восхитительный контроль над собственным телом и собственными желаниями. Любовные игры стали вроде приправы к более глубоким чувствам. Страсть, сдавая позицию за позицией, уступала место любви.
        На второй день вечером Шажков с Окладниковой вышли погулять в парк. Валентин познавал свою возлюбленную, как ребёнок познаёт мир - радостно и энергично, засыпая вопросами, проглатывая ответы, вновь открывая образ, который уже, было, построил для себя.
        Что они делали в трёхнедельной разлуке друг с другом? Лена сначала очень сдержанно и кратко рассказывала о себе, совсем без подробностей и почти без эмоций. О том, что у них старый сад, посаженный ещё дедом. Мама летом ухаживала за посадками, делала заготовки… Даже рассказывать неловко: всё как у обычных провинциальных жителей. Но постепенно Лена раскрывалась, её сосредоточенное лицо то светлело, вспыхивало улыбкой, то становилось печальным, но уже не бесстрастным. Знакомясь друг с другом, дошли и до серьёзных, даже трагических воспоминаний.
        У Лены, оказывается, был старший брат Николай, который сидел за драку и умер несколько лет назад в колонии при непонятных обстоятельствах. Она брата любила, но сквозь слёзы признавалась, что был он парень лихой, драчун отменный и выпить не дурак. Гонял Лениных школьных ухажёров. Держал кошек и птиц.
        Когда Лена рассказывала обо всём этом, Шажков чувствовал, что она внутри вся трепещет.
        - Никому не говорила до тебя, - глубоко вздохнув, извиняющимся голосом произнесла она в конце, - на тебя вот сваливаю свои проблемы, прости.
        - Что ты! Это теперь не твои проблемы. Это наши проблемы. Ты, наверное, в детстве была скрытной девчонкой и страдала от этого?
        - И скрытной и не скрытной. Меня легко было раскрыть.
        - Только не думай, что я тебя раскрываю.
        - Это я раскрываюсь перед тобой, а ты терпишь.
        - Это счастье.
        - Раскрываться перед близким человеком? Ещё какое!
        Из рассказа Окладниковой выходило, что учиться в Петербург она поехала прежде всего из-за семейных проблем. И была там ещё какая-то неразделённая любовь. Вскользь сказала об этом, а Шажков не стал развивать тему. У какого нормального человека не было неразделённой любви?
        Некоторые Ленины мысли оказались очень близкими Валентину. Например, в парке она мягким движением остановила Валентина и, заглянув ему в глаза, сказала:
        - Знаешь, о чём я иногда мечтаю? Если бы можно было, то у Бога бы попросила.
        - О чём же? - спросил Валя.
        - Чтобы у каждого убийцы или замешанного в убийстве на лбу открывалась такая большая гнойная язва. Не пугайся.
        - Я не пугаюсь, давай дальше.
        - Чем больше людей убил, тем больше язва. И вылечить её нельзя, и закрыть нельзя, так как если закроешь, то в ней заведутся черви. Можно только отмаливать этот грех. Всю жизнь. Тогда умрёшь в свой срок и своей смертью. А если не будешь отмаливать, то умрёшь быстро от этой язвы. Может быть, кого-то Бог и простил бы, и заживил бы язву, а кого-то нет.
        - Представляешь, сколько людей вокруг ходили бы с язвами?
        - Ужас!
        - А в высших кругах? Среди политиков, бизнесменов? А если мы с тобой косвенно, сами не зная, способствовали когда-нибудь убийству, то у нас тоже появилась бы язвочка?
        - Пусть бы появилась, если так. Я хоть сейчас готова с язвой ходить, если способствовала.
        - Ну-ка, ну-ка? Посмотрим.
        - Ну Валя!
        - Я бы тогда целовал твою язвочку, и она бы зажила.
        - Да ну тебя!
        - Не обижайся. Это я не от большого ума. От большого не-ума, можно сказать.
        Шажков с досадой почувствовал, что говорит не так и не то. Мысль про язвы, какой бы нелепой она не казалась, захватила Валентина. Он тоже в детстве думал о чём-то подобном. Во времена Валиного детства главными убийцами на земле были фашисты, и мальчик Валя был бы двумя руками за восстановление справедливости, пусть и таким необычным, жестоким образом. А как иначе, когда вокруг столько смертей? И зло безнаказанно? И мы это терпим?
        - Ты похожа на меня, - помолчав, сказал Шажков.
        - Я с первой секунды это поняла, - ответила Лена, - как только увидела тебя тогда в коридоре.
        - Да, да. А все-таки удивительно, что ты меня до этого не знала.
        - Я знала, что ты есть, много хорошего слышала. Но не чувствовала тебя.
        - А кого чувствовала?
        - Да, получается, что никого. Вообще, в то время я бы тебя вряд ли заинтересовала.
        - Да ну?
        - Конечно. Фотографии покажу - поймёшь. Провинциальная девчонка, каких много.
        - А тебе не говорили, что у тебя завлекающий взгляд, красивый голос?
        - Говорили. Но мальчишек ведь больше не это интересует.
        - Так у тебя, прости, Господи, и с этим всё в порядке.
        - Давай поговорим о тебе, - попросила Лена. - Мы так мало говорим о тебе!
        - Сейчас, последний вопрос. А когда ты почувствовала Бога? Поняла, что он есть? Ведь твой папа наверняка атеист.
        - На меня дедушка повлиял. Он верил крепко, без сомнений. Хотя в церковь не помню, чтобы ходил. Так я с детства всё и знала, и не сомневалась. С годами, конечно, понимание усложнилось. Но всё равно Бог у меня - из детства. А у тебя?
        - Не знаю. У меня всё не так просто. Так, стало быть, ты в дедушку. А я-то думал, откуда у тебя характер такой?
        - Какой? Слишком прямой, да?
        - Ха-ха-ха, кто тебе так сказал? Не прямой, а цельный.
        - Это снаружи так кажется. А на самом деле, если бы ты знал, как всё не так.
        - Нет, у тебя очень устойчивый характер.
        - Обычно говорят «устойчивая психика».
        - Да? Ну и психика тоже.
        - Спасибо, - Лена потянулась к Валентину и поцеловала его. Он обнял её и ответил на поцелуй.
        - Вот у тебя настоящий мужской характер, - произнесла Лена, чуть подавшись назад, - мне даже говорить вслух боязно. Вдруг потеряю над собой контроль… и съем тебя.
        - Я не против, - легкомысленно сказал Валентин и прижал её к себе.
        - Не говори так, - сказала Лена, снова слегка отстранившись от Шажкова, - лучше дай мне сказать. Я давно мечтаю тебе это сказать. Что у тебя очень сильный характер, целеустремлённый. Но при этом ты добрый. И сентиментальный. Другого такого, как ты - нет… И не будет.
        - Ты меня переоцениваешь. Но на добром слове спасибо.
        - А ещё ты талантливый.
        - Да?
        - Очень.
        - А что ещё?
        - Ещё? Что ещё… Я тебя очень люблю, - потупившись, не сразу произнесла Лена и добавила, поднимая светлые очи, в которых стояли слёзы: - Ты даже не знаешь как.
        У Валентина перехватило дыхание. Он уже по-серьёзному обнял Лену, и она подалась к нему в ответ. Несколько длинных секунд они стояли, замерев и чувствуя, как превращаются в одно целое. Шажков опять, словно глухарь, потерял связь с окружающим. В голове у него шумел водопад и звучала отчаянная наступательная музыка, вроде «Полёта Валькирий», приглашая с собой и не оставляя шансов на отступление. Вдруг, как бы из-за его собственной спины, раздался ясный мужской голос: «Защити её, защити её скорей!» И ещё раз повторил эту фразу.
        Валентин оторвался от Лены, увидел её побледневшее заострившееся лицо, отрешённые глаза, вздрагивающие, будто что-то шепчущие губы, и произнёс громко вслух, как молитву: «Я тебя никому в обиду не дам. Никогда!» Ленины глаза прояснились, стали растерянными, потом стремительно наполнились слезами, которые тут же обильно потекли по худым щекам и дальше по шее. Она плакала и, обмякая телом, опускалась на траву. Шажков, придержав, усадил её, сел рядом и долго гладил по голове, приговаривая: «Ну что ты, ну что ты».
        Немного упокоившись, она взяла Шажкова за руку и, заглянув в глаза, растерянно сказала:
        - Ты не представляешь, какая я грешная! Ведь я сейчас была на всё готова. Ты даже не знаешь, на что я сейчас была готова!
        - Знаю. Я тоже был на всё готов.
        - Ты - мужчина.
        - Всё равно. С тобой я на всё готов. И не боюсь этого.
        - Мне с тобой тоже ничего не страшно. Но очень грешно. Мне кажется, что я тебя в грех толкаю.
        - Ты? Меня? - Шажков улыбнулся, и ему сразу полегчало. - Не задавайся. И не учи отца, как бы это помягче сказать, грешить.
        - Хорошо, не буду задаваться и учить.
        - И не бойся ничего. Я тебя всегда защищу, прикрою.
        - Спасибо тебе, спасибо, - Лена повторила это несколько раз, поглаживая Валину руку, и прижимаясь к нему плечом. Потом нагнулась и поцеловала его руку, как руку священника.
        - Сегодня мы с тобой показали свою волю, - сказал Шажков, вставая и подавая руку Окладниковой, - справились.
        - Это ты показал.
        - Без тебя бы не показал.
        - Я тебе плохая помощница была.
        - Два сапога пара.
        - Но один худой.
        - Исправим… Болтушка ты.
        Лена, наконец, заулыбалась просветлевшими глазами.
        Солнце постепенно клонилось к горизонту, но садиться не собиралось. Загоравшие - в одиночку и группами - покидали парк. Их постепенно сменяла шумная вечерняя молодежь, а также пары с детьми и семейные компании. По газонам забегали собаки разных пород и размеров.
        Валя с Леной сели за столик под каштаном. Шажков принёс пиво в высоких бокалах. Сидели и молчали, кидая друг на друга редкие взгляды, но при этом были вместе, переживая открывшиеся новые грани самих себя и друг друга.
        Валентин каждой своей клеткой ощущал, что вот так быть вместе - это и есть счастье. Ничего не делать, ничего не говорить и даже не смотреть друг на друга. Просто быть. Это ощущение отличалось от всего того, с чем он сталкивался раньше.
        Совушку он любил, но как-то… не безоглядно. Между ними сформировались очень комфортные отношения, не требовавшие усилий, оговорок, церемоний. Валентин восхищался её умом и темпераментом. Ценил присущую ей тонкость, тактичность и доброту. Считал Софью женщиной с большой буквы. Её любовь к Валентину была не хрупкой и беззащитной, но - сильной, открытой и красивой. Совушка всё делала красиво, она своим присутствием творила вокруг себя гармонию. И парой они с Шажковым были красивой, знали это и получали от этого удовольствие.
        Больше всего Шажков любил Совушку, когда они что-нибудь делали вместе или вели беседы. А иначе и не бывало. Валентин с трудом мог представить их с Совушкой вместе - молчащими и ничего не делающими.
        А вот чего Валя не любил, так это жалеть Софью простой житейской жалостью. Она тоже не любила, когда её жалеют, и старалась сдерживаться, а он, в свою очередь, старался помочь ей в этом: успокоить, развеять тучи до наступления кризиса со слезами и прочими женскими слабостями. В тех редких случаях, когда кризис всё-таки случался, Шажков жалел Совушку, но (как ему казалось сейчас) ущербно, неглубоко и непродуктивно.
        Жалость же к Окладниковой, к её нечаянной слабости, которую он ощутил сегодня, подняла его на такую высоту чувства, что захватывало дух.
        К столику из-за Валиной спины неожиданно подбежала белокурая девчонка лет двенадцати в синей кофточке и, задыхаясь от бега, крикнула: «Здрасьте».
        - Здравствуй, Валюшка, - откликнулась Лена, - а где мама?
        - Сзади идёт. Меня за соком послала.
        - Ну, беги, покупай. Помочь тебе?
        - Не надо. Что я, не справлюсь? - и девчонка вприпрыжку побежала к павильону, откуда шёл синий дымок и доносился заманчивый запах шашлыка.
        - Это Валюшка Савельева.
        - Помню. Прихожане отца Владимира.
        - Да. Вон Наташа идёт с Оленькой.
        Шажков оглянулся и увидел худощавую высокую женщину в сарафане, которая продвигалась к ним через скошенный газон, энергично толкая перед собой по траве большую коляску.
        - Здравствуйте, Наташенька, - поздоровалась с ней Лена.
        - Здравствуйте, Леночка, - отвечала она, с интересом глянув на Шажкова.
        Подруги неожиданно для него общались друг с другом на «вы».
        Коляска качнулась, и из неё блеснули внимательные и насторожённые детские глаза, огляделись, нашли Валентина и остановились на нём.
        - Привет, Оленька, - улыбаясь, помахала рукой Лена, потом, чуть наклонившись, сорвала под столом одуванчик и протянула ребёнку.
        Оленька на несколько секунд отвлеклась, потянувшись было к цветку, но потом снова повернулась к Валентину и, поджав губы, не отрываясь, стала смотреть на него. Головка, увенчанная белым бантиком, вздрагивала на тонкой шейке в такт частому детскому пульсу.
        - Оля у нас мужчин сильно любит, - засмеялась Наташа, наклонившись к дочке, - это дядя, хороший. Он тоже чей-то папа.
        - Пока нет, - мгновенно и неожиданно для самого себя отреагировал Валентин.
        - Будущий папа, - поправилась Наташа.
        Оленька, подняв глаза, переводила их то на Валентина, то на маму. Детские губки вдруг дрогнули и стали кривиться.
        - Ну, ну что? (это Оленьке) А в ладушки сыграем? А плакать не будем? А цветочек жёлтенький возьмём в ручку? Вот так, хорошо.
        Пока женщины занимали ребёнка, Валентин принёс третий стул, и Наташа подсела к столику.
        Лена, чуть замешкавшись и, видно, волнуясь, представила Шажкова: «Это Валя - мой самый лучший друг».
        Наташа энергично протянула руку. Валентин, привстав, осторожно пожал её и предложил: «Наташа, позвольте принести вам бокал пива. За знакомство» - посмотрев при этом на Лену.
        - Наташенька, я с вами поделюсь, - сказала Лена подруге и показала на свой бокал.
        - Нет-нет. У каждого будет свой бокал. Тёмного или светлого? - обратился Шажков к Наташе.
        - Спасибо. Не надо, наверное. Пахнуть ведь будет, а я с детьми.
        - Есть жвачка с ментолом.
        - Ну ладно, только какого-нибудь некрепкого. Сто лет пива не пила. Коля с мальчишками в гараж пошли к Петру. Они с Петром там тоже приняли, наверное. Так что и нам можно.
        - А что мальчишки твои в гараже делают?
        - Пётр машину правит после аварии. Помогают, наверное. Или просто смотрят.
        - А какая у него машина? - вступил в разговор Валентин.
        - Извините, Валя, я не разбираюсь. Иномарка какая-то, но очень старая.
        Шажков принёс пиво. Чокнулись высокими бокалами. Пристроившаяся у стола Валюшка тоже протянула стаканчик, наполненный жёлтым соком.
        Женщины защебетали о своём. Валентин смотрел на розовеющий горизонт, на три белые с золотистым отливом полосы от давно пролетевших самолётов. Из кустов, окружавших кафе, слышался нестройный вечерний птичий гомон. От далёких аттракционов неслась легкомысленная песенка, еле различимая, а потому не раздражающая.
        Лена, разговаривая с подругой, время от времени бросала на Шажкова смущённые извиняющиеся взгляды, на которые Валя отвечал лёгким пожатием плеч, мол, ничего, всё понимаю и прощаю, женщины есть женщины. Разговор пошёл о детях. Валентин стал прислушиваться и понял, что Лена собрала детскую одежду для Савельевых и других прихожан, и её нужно привезти откуда-то из пригорода.
        - Давайте я поучаствую в вашем богоугодном деле, - предложил он.
        - Это недалеко. Репино.
        - Репино? Мои родители, когда я был маленький, снимали в Репино комнату с террасой. Так что для меня это будет ностальгическим путешествием.
        - Там тебя ожидает ещё и сюрприз. Рассказать или не надо?
        - Лучше расскажи.
        Лена таинственным взглядом поглядела на Валентина и сказала: «Мы едем к твоей бывшей студентке Кате Ковальчик. Помнишь такую?»
        - С трудом.
        - Ну, красавица. В прошлом году выпустилась с красным дипломом. Она тебя помнит.
        - Для меня все умные студентки - красавицы. Ну ладно. Приедем - посмотрим. А что она в Репино делает?
        Лена засмеялась:
        - Живёт. Она замужем за очень богатым человеком.
        - Жена олигарха, стало быть? Молодец. Вот у нас студентки, - обратился Валя к Наташе, - не теряются, хоть мы этому и не учим.
        - Да уж, - сказала Наташа.
        - Нет, нет, она хорошая девчонка, - покачав головой, сказала Лена. - Ребёночка родила на пятом курсе. Вот, собирает для нас детские вещи у богатых соседей. Хорошие вещи.
        - Я себе представляю. Решено, едем.
        Допили пиво, и Савельевы стали собираться. Валюшка прикрыла уснувшую Оленьку пледом. Наташа, уверенно управляя большой коляской, как кораблём, вывела её на посыпанную кирпичной крошкой дорожку, и все вместе пошли к выходу из парка. На выходе Лена вдруг остановилась и прислушалась: «Наконец-то. Запел».
        - Кто? - спросили Валентин с Наташей.
        - Соловей.
        Издали действительно послышалось упругое щёлканье, чередовавшееся с трелями и присвистами, да так громко и уверенно, что на фоне затихавшего птичьего гомона это ощущалось как вызов, казалось почти нахальством.
        - Леночка, вы оставайтесь с Валей, а мы пойдём, - предложила Наташа. - Нас Коля у парадного ждёт.
        Валя, глянув на Лену, чуть кивнул головой, и все стали прощаться.
        Они пробыли в парке до позднего вечера. За это время успел разгореться полноценный - в полнеба - закат, появились стайки мошкары, а к концу прогулки отчаянно стали кусаться комары, оставляя на лбу у Валентина красные шишки.
        Первого - самого смелого - пернатого певуна скоро поддержал второй, потом третий. Постепенно соловьи завладели всем звуковым пространством вокруг, не оставляя шансов никому. Собачий лай, нетрезвые крики, хохот, гул взлетающего самолёта - всё это было только фоном для их самозабвенного пения, отдававшегося эхом в вечернем прозрачном воздухе и рождавшего у чутких людей редкое ощущение собственной второстепенности в этом мире, подчинённости не ими созданному великому порядку, но также и причастности к нему

4
        Шажков, ещё не проснувшись, остро ощутил одиночество в постели.
        Это было новое чувство, приобретённое за две с половиной недели совместной жизни на Васильевском острове. Когда Валентин жил один, он больше всего ценил комфорт и гармонию уединения. Утреннее пробуждение всегда было для него актом глубоко личным, актом откровения, и всегда протяжённым во времени. В это время рождались идеи, строились планы, принимались решения. С появлением Лены всё изменилось. Шажков почувствовал, что стремительно утрачивает свою самодостаточность и суверенитет, но взамен приобретает что-то новое, становясь частью целого, большего, чем он сам, и что ему хорошо в составе этого целого.
        Ещё недавно он с жаром доказывал, что семьи, в которых супруги «смотрят друг на друга», не бывают счастливыми, что полноценное счастье - это когда муж и жена
«смотрят в одну сторону». Какой бред! С чего кто-то взял, что смотреть в одну сторону как две лошади в упряжке - это и есть семейное счастье? Нет, нет и ещё раз нет. Ему открылась простая истина, которая заключалась в том, что счастье - это быть частью целого. И этого нельзя «добиться», это невозможно «заработать». Счастье неуправляемо. Даруется свыше, когда этого не ждёшь, не всем и не навсегда.
        И высшим счастьем было бы (как казалось Валентину) разделить с любимым человеком эти короткие мгновения между сном и бодрствованием, выходить вместе в каждый новый день, переживая этот выход как новое рождение, как новое знакомство, как новое начало. Но так не получалось в первые недели их совместной жизни. Ложились Лена и Валя всегда вместе, но, когда Валентин просыпался, её рядом с ним уже не было. Потому вот воскресным июньским утром Шажков и ощутил одиночество в постели. Не в первый уже раз.
        Он перевернулся на спину и замер, не открывая глаз, прислушиваясь к окружающему. Совсем рядом справа раздавался шорох оконных штор, сопровождавшийся прохладными воздушными волнами, пробегавшими по лицу и телу. Из-за двери слышался далёкий, как из другой галактики, Ленин голос, выводивший спокойную и очень знакомую мелодию, что-то из Эндрю Ллойд Вебера. Также вдалеке скорее угадывались, чем слышались звяканье посуды и монотонный шум воды.
        - Ленчонок, - хриплым со сна голосом позвал Шажков и открыл глаза. Солнечный квадратик, примостившийся на стене сбоку от стола, говорил о том, что ещё нет девяти утра. Для воскресенья - рано.
        - Я тебя потерял.
        - Я здесь, - Лена появилась в дверях в Валиной белой футболке, доходившей ей почти до колен. - Доброе утро. Вставать будем или ещё полежим?
        - Ха, я-то лежу, а ты?
        - Так сейчас лягу.
        - Погоди-погоди, - Шажков приподнялся и сел в постели, - я весь одно противоречие. И полежать бы неплохо. А с другой стороны, раз уж проснулись рано, то надо бы развить успех. Мы вчера поздно уснули? Чем вчера закончилось-то всё?
        - Я не помню, как уснула. Помню, что очень хорошо было.
        - Представляешь, и я не помню, как уснул. Это что и есть счастье?
        - Для меня каждая минутка с тобой - счастье. Ты меня такой энергией заряжаешь. Пойду, сварю кофе?
        - Погоди, погоди. Сядь. Экие мы заряженные.
        - Да. А ты лежи пока, просыпайся. Я тебя позову, когда кофе будет готов, или сюда принесу. У меня для тебя шоколадка есть к кофе.
        - Слушай, каждый день просыпаюсь, а тебя уже нет.
        - Это плохо? Я всё равно с тобой. Просто женщина должна вставать с постели раньше мужчины.
        - Кто тебя этому научил?
        - Я всегда это знала.
        - Исключения-то могут быть?
        - Конечно.
        - А если мужчина не хочет, чтобы женщина вставала раньше него?
        - Она может вернуться, если мужчина этого захочет.
        - А зачем вставать раньше-то? Это что - тайна?
        - Одна из женских тайн, недоступных мужскому уму. Шучу. Просто женщина должна осмотреться и подготовить всё.
        - Что всё? Себя?
        - И себя, конечно. Всё вокруг.
        - К чему? К выходу на сцену мужчины?
        - Да.
        - Хм.
        - Да. Ты очень хорошо сказал.
        - А если мужчине этого не надо? Если ему не это нужно?
        - Мужчине много чего нужно, но если этого не будет, то и ничего не будет.
        - Да у тебя целая теория.
        - Никакая не теория. Так все всегда делали.
        - А мужчина может взять это на себя и приготовить всё к выходу женщины?
        - Если ему нравится. Но вообще-то это женское дело.
        - Строго у вас, у женщин.
        - Совсем не строго. У нас с тобой будет так, как ты захочешь. Даже не сомневайся. Вот сейчас кофе попьём и снова ляжем. Думаешь, мне не хочется с тобой побыть?
        - Ладно. Иди, готовь кофе, а я пока буду планировать день. Мужчина думать будет.
        - Слушаю, мой господин.
        Лена исполнила грациозный полупоклон и выскользнула из комнаты, оставив после себя ощущение наэлектризованности окружающей материи. Шажков не поддался соблазну. Он откинулся на спину и, заложив ладони за голову, в который раз оглядел изменившуюся с приездом Лены обстановку. Теперь в комнате разместились три раскидистых тропических растения (Лена называла их, но Валентин не запомнил), создавших между окном и письменным столом вид южной террасы. Ещё плоский телевизор, который Шажков закрепил на стене напротив дивана (а свой маленький переместил на кухню). Валентин с удовольствием захватил бы из Лениной квартиры и «эрмитажное» зеркало (для него и место нашлось бы в коридоре), но этот предмет мебели в машину не поместился.
        С приездом Лены в ванной комнате появились неведомые Валентину флакончики, баночки, коробочки и тюбики, а в платяном шкафу - юбки и блузочки, изящные, тонкие, невесомые. К удивлению (и даже некоторому разочарованию) Вали Лена не привезла с собой того «притягательного женского беспорядка», о котором упоминал Фелинский и другие более опытные в семейной жизни друзья и знакомые. Никаких живописно раскиданных предметов женского туалета на полу по утрам, никакого белья, развешанного в ванной и по батареям, никаких кофточек одна поверх другой на спинке стула. За почти три недели Шажков только один раз нашёл на полу свидетельство очаровательной женской небрежности - упавший около дивана трогательный нейлоновый подследничек, который пролежал не более пяти минут и исчез, как только Лена появилась в комнате. Валентин, сам склонный к аккуратизму (насколько вообще к этому может быть склонен мужчина его склада и характера), был доволен.
        Через неделю совместной жизни Шажков и Окладникова сделали первую совместную покупку - моющий пылесос, таким образом материализовав общий взгляд на организацию жизненной среды, который можно было охарактеризовать как «порядок и разумный минимализм». Даже когда по вечерам после работы, выпив шампанского, они вместе с удовольствием раскачивали лодку аккуратистского бытия, добиваясь иногда неплохого эффекта в виде разбитых бокалов, снесённых с сервировочного столика во время безумного танца, или постельных принадлежностей, оказывавшихся на полу в самых неожиданных местах квартиры по воле любовных прихотей, - после завершения
«безумств» всё быстро и незаметно, казалось, само собой приходило в порядок, и квартира вновь приобретала законченный аккуратистский вид. Лену, видимо, не в полной мере устраивала причёсанность их бытия, и довольно скоро она завела собственные отношения с их общим жизненным пространством и формировала его под только ей ведомые настроения. Она создавала цветовые пятна то тут, то там, используя для этого разноцветные длинные шарфы (их у неё было три), цветные полотенца и даже два ярких - красного и зелёного цвета - синтетических пледа, когда-то подаренных Шажкову родителями и с тех пор лежавших у него в шкафу. Шажков с добродушным интересом следил за этими экспериментами и находил её вкус недурным.
        Лена привезла с собой несколько больших и маленьких икон, но не выставила их, а оставила в коробке под письменным столом, где Шажков их случайно и обнаружил.
        - Я подумала, вдруг ты не захочешь, чтобы они стояли у нас в комнате? - пряча взгляд, объяснила она Валентину.
        - Как не захочу? Нет, я хочу. Давай поставим. Сколько их у тебя?
        - Моих пять, а у тебя?
        - у меня - вот, - указал Шажков на маленькую бумажную иконку «Неупиваемая чаша», прикнопленную к стене над письменным столом, - одна, но важная - от пьянства. Хотя использую я её не как икону, а, скорее как оберег, прости меня Господи.
        - Помогает?
        - Не очень, - ответил Шажков, с неудовольствием вспомнив концерт, по-прежнему памятный, хоть, казалось, и оставшийся навсегда в прошлой жизни.
        - А можно я тебе подарю? И у тебя будет своя икона. У каждого должна быть своя икона. Хочешь?
        - Конечно. А как же ты молилась всё это время без икон?
        - Я их представляла в воображении.
        - А я после причастия практически и не молился. Так, «Отче наш» в постели.
        - Значит, молился, но не очень усердно.
        - Да уж.
        - Ничего, я за тебя молюсь.
        - Усердно?
        - Стараюсь. И за нас молюсь.
        - Вот это правильно.
        - Я сказала себе: всё, что бы мы ни делали вместе, сейчас или потом, - это не грех.
        - Это любовь.
        - Да, это любовь.
        - Лю-бовь. Так приятно говорить это слово. И всё становится ясно.
        - И ничего не страшно. Хотя на самом деле я грешница, каких нет. Но ты здесь ни при чём.
        - Ну-ну. Что же тогда обо мне говорить. Давай не будем состязаться в самоуничижении.
        - Давай. А что будем?
        - Любить друг друга. Знаешь, как в известном анекдоте: «А успеем?»
        Лена (не поняв юмора):
        - Смотря как.
        Валентин рассмеялся и обнял её. Она нахмурилась и уже упёрлась было кулачками ему в грудь, но потом не выдержала, поддалась и тоже засмеялась. Шажкову нужно было идти на лекцию. Лена, если была дома, всегда провожала его до метро. В тот раз они тоже вместе вышли из дома, окунувшись во влажное июньское тепло. Ветра не было, и над заливом вертикальной горой неподвижная, как нарисованная, стояла чёрно-белая туча с «барашками» на самой вершине.
        Они теперь, когда возможно, всегда ходили вместе, при этом Валентин обнимал Лену за талию или держал за руку. Потребность касаться друг друга не проходила, но не вызывала больше неконтролируемого взрыва желаний.
        Вечерами Шажков водил Лену по своим любимым местам, с душевным трепетом открывая перед ней свой Васильевский остров: Большой проспект до Гавани, Седьмую пешеходную линию с лиственницами и Андреевской церковью, проходные дворы и переулки вдоль набережной Невы, улицу Репина, которая своей камерностью и провинциальностью настолько поразила Лену, что она не захотела уходить. «Почувствовала что-то близкое, - подумал Шажков. - Интересно, есть ли в Боровичах такие кварталы? Или там сплошь частный сектор?» Спросил Лену.
        - Нет, внешне на Боровичи не похоже. Но что-то есть общее в духе. Я чувствую здесь себя как дома.
        - А просто в Питере ты не чувствуешь себя как дома?
        - Уже чувствую. После того, как с тобой познакомилась. Понимаешь, ты не смейся, но ты и есть мой дом. Хоть в Питере, хоть где. Где мы с тобой живём, там и мой дом.
        Такие приятные воспоминания грели душу Шажкова, когда он лежал воскресным утром, заложив руки за голову и подставляя лицо воздушным потокам, струившимся из-под оконных штор. Мысли бродили неспешно и свободно, образы рисовались сугубо в пастельных тонах. В центре всего были они с Леной.
        Вот они в Андреевской церкви. Почему он не ходил в эту церковь раньше? Всё куда-то
«на материк» с Васильевского острова ездил.
        Вот они с Леной утром перед первой парой пьют кофе в кофейне за углом. Валентин читает газету. Через пять минут он поедет в университет, а Лена купит продуктов и вернётся домой готовить обед.
        Вот Валентин играет на гитаре и поёт, время от времени кидая взгляды на Лену, подсматривая за ней, за её меняющимся лицом, с удовольствием отмечая произведённое впечатление.
        Вот они вместе смотрят новости по телевизору. Впереди целый вечер, и они вольны распорядиться им как заблагорассудится. Они уже знают, как им распорядиться, но оттягивают волнующий момент.
        А вот - сегодняшнее утро. В дверях комнаты стоит улыбающаяся Лена в его футболке, как в коротком платьице.
        Из кухни потянулся густой запах свежесваренного кофе, который вернул Шажкова в реальность воскресного летнего утра. Увлёкшись воспоминаниями, он так и не построил планов на предстоящий день. Зато поучился счастью утреннего пробуждения вдвоём, но не в обнимку в постели.
        - В обнимку всё-таки лучше, - резюмировал про себя Шажков.

5
        В конце июня Шажкову и Окладниковой пришлось ещё на три дня расстаться. Лена уезжала со студентами-социологами на полевое социологическое исследование в Карелию. Там в пансионате на берегу Онежского озера собирался слёт молодёжного политического движения «Новая Россия». «Новороссы» заявили свое движение как объединяющее активную часть молодёжи, в том числе и неформалов различного толка, под знаменем патриотизма. Деятельность движения контролировалась и направлялась государственной властью, но при этом руководители движения позиционировали себя как самостоятельную и независимую общественную силу.
        Шажков к попыткам власти организовать молодёжь относился с пониманием, так как ему представлялось очевидным, что если не власть организует, то кто-нибудь другой. В самоорганизацию молодых в нынешних условиях он не верил - нет ни мотивации, ни должной активности, да и власть не позволит. А попадать за здорово живёшь под дубинки омоновцев мало кому сейчас хочется. Активным остаётся выбирать из того, что предлагают. А предлагают не густо.
        Валентин сам в молодые годы был неформатным юношей, хоть прошёл, как и большинство его сверстников, пионерию и комсомол. Почти обязательное членство в этих организациях на излёте их активного существования не тяготило его. Он и в комсомол-то вступил в основном потому, что членство в комсомольской организации открывало дорогу к участию в школьном вокально-инструментальном ансамбле.
        Тем более интересным было то, что его современные студенты в большинстве своём не только имели собственную политическую позицию и могли более или менее внятно объяснить и защитить её, но и - многие - были готовы вступить в молодёжные политические объединения, если бы те соответствовали их ожиданиям, а некоторые уже и вступили, и далеко не в самые лояльные к власти. Уже много лет Валентин проводил среди своих студентов неформальные опросы об их политических предпочтениях и давно перестал удивляться тому, что среди студентов философского факультета немало приверженцев взглядов, которые принято относить к левым, если не сказать марксистским. И это не у тех, что из бедных семей, и не у тех, что «протестный электорат», и не у мечтающих «всё опять отобрать и поделить». Нет, это у обычных ребят и девчонок, которые с пылким юношеским максимализмом утверждали, что закон без справедливости - это инструмент угнетения людей, и что справедливость выше любого закона и любой целесообразности, что именно она в конечной инстанции должна являться мерилом всего. Многие в той или иной мере возлагали функцию
обеспечения справедливости на государство и хотели (а иногда и требовали), чтобы государство соответствовало их ожиданиям. Шажков в политические дискуссии со своими студентами не вступал. Впрочем, мысли о справедливости казались не чуждыми и ему, но желательно - с минимальным государственным участием, тьфу-тьфу-тьфу.
        За три дня разлуки с Леной Валентин научился лихо набирать тексты сообщений на своём мобильном телефоне. Оказалось, что смс - это отдельный жанр, и притом совершенно самодостаточный, никакое телефонное общение его не заменит. «Я тебя люблю», услышанное в телефонной трубке - это совсем не то, что «Я тебя люблю», с замиранием сердца прочитанное на экранчике мобильника.
        Когда Лена вернулась из командировки, Шажков на мгновение глянул на неё как бы со стороны и, как ему показалось, открыл заново. Перед ним предстала красивая и уверенная в себе молодая женщина, сохранившая отдельные очаровательные детские черты, проявлявшиеся в хрупкости фигуры, открытости взгляда, в готовности улыбнуться, рассмеяться и в стремлении активно участвовать в событиях окружающей жизни. Шажков не ощутил ни ревности, ни признаков отдалённости. Наоборот, он почувствовал, что их единство укрепилось, а в отношениях появилась ещё одна грань - партнёрство.
        Лена с коллегами привезли из экспедиции несколько сотен заполненных анкет и несколько десятков записанных интервью, которые они передали на кафедру социологии для обработки и анализа.
        Также было отснято много фотографий, которые они с Валентином просматривали вечером на экране ноутбука. Окружение - сосновый лес и каменные гряды. Деревянные дачи, как в пионерском лагере, летний театр с эстрадой. Бирюзовый цвет ещё холодной онежской воды. Лена в купальнике на плоском камне. Толпы парней и девчонок, иногда весьма нетривиального вида, как на рок-концерте.
        - Что за ребята там собрались? - с интересом разглядывая фотографии, спросил Валя.
        - Совершенно разные ребята, но в основном по-моему, хорошие. Отбирали их по принципу «каждой твари по паре». Вот смотри, сидит панк, а вот здесь - представители секс-меньшинств. Вот нормальные ребята из Вологды. А это - юношеская сборная по волейболу с Урала.
        - Даже с Урала! А кто им оплатил всё это?
        - Руководство ссылается на некий фонд. Фонд «Новая Россия».
        - Туманно. И какую идеологию они предлагают?
        - Объединение без потери собственного лица.
        - То есть панк остается панком, а гомик гомиком?
        - Да. Говорят, их попросили приехать со своими атрибутами. Ну, чтобы была видна принадлежность к той или иной неформальной группе.
        - Понятно. А вокруг чего предлагают объединяться?
        - Вокруг патриотизма, естественно.
        - Что это такое, не объясняли?
        - А как же! Лекции читали. Довольно привлекательную картинку нарисовали. И ничего, кстати, зловредного, никакого шовинизма. Многим понравилось. Ну а кому-то, естественно, до фени было.
        - А тебе?
        - Я не люблю, когда мне что-то скармливают. Но по реакции молодёжи заметно, что патриотизм сейчас - востребованная идеология.
        - Вечная идеология! Справедливость, патриотизм. И мне нравится. Пока это не политическая технология.
        - Для организаторов - чистой воды технология. Видел бы ты этих бюрократов.
        - Видел. По телевизору показывали. Вас-то там не доставали?
        - Что ты! Облизывали. Мы им страсть как нужны с нашим исследованием. Они же его и заказали.
        - Пример для твоей диссертации?
        - Вот-вот.
        Валентин, разговаривая, не скрывал своего восхищения Леной. Она это чувствовала и вся светилась, как лучинка: прямая, тонкая и при этом беззащитная, уязвимая.
        - Там и представители православной церкви были, - порозовев, продолжала Лена, - молодые священники, смешные такие, хорошие. Бороды плохо ещё растут.
        - Ну и как к ним отнеслись панки?
        - Не очень-то наше священство заинтересовало молодёжь. Послушала их: всё правильно говорят, но слишком нравоучительно и совсем не современно.
        - Да и ладно. А я отцу Владимиру благодарен. И Богу - за то, что он дал мне тебя.
        - А если бы не дал?
        - Тогда я не скоро бы до церкви дошёл.
        - Видишь, как хорошо получилось, - засмеялась Лена.

«Как быстро растёт девчонка, - с удивлением думал Валентин, наблюдая за Леной, - какая раскованность и уверенность появились в манере держаться и говорить. И это при сохранённом чувстве собственного достоинства. Никакой мелкотравчатости, суеты. Так, глядишь, она тебя перерастёт, и ты станешь для неё сдерживающим фактором. А, может быть, уготована тебе роль непутёвого „папашки“ при успешной „дочке“: не бросайте - мы докурим, не сливайте - мы допьём? Кто знает…»
        Впрочем, варианты собственных невесёлых перспектив не испортили ему настроения. Он испытывал радость от того, что был рядом с Леной (он рядом с ней, а не она рядом с ним - непривычное чувство), любовался ею и ощущал себя её партнёром и защитником.
        Шажкову неожиданно пришла в голову мысль о том, что Лену можно было бы пригласить выступить на одной из его лекций. У Валентина оставались ещё две непрочитанных лекции для заочников - одна про «заинтересованные группы» и их роль в политике, а вторая про общественные движения и объединения. Темы подходящие. Было бы интересно, если бы она представила предварительные результаты исследования и собственные впечатления от поездки.
        Услышав от Вали такое предложение, Лена покраснела и спросила: «А я смогу?»
        - Главное, чтобы ты хотела.
        - Я хочу. А если не получится, тебе не будет стыдно за меня?
        - Нет. Всё у тебя получится. Мы планчик выступления вместе составим. Ты мне расскажешь сначала для тренировочки.
        - Спасибо. Я давно хотела попробовать преподавать. Мне кажется, я могу.
        - Как Климова увижу, скажу, что ты хочешь преподавать. Он тебе нагрузочку с удовольствием подкинет.
        - Скажи.
        - Серьёзно? Лекции тогда надо будет читать студентам, практические занятия проводить.
        - Ну? А я о чём?
        - Ладно. Сначала на моих лекциях потренируйся. Заочники - это тебе не мальчишки-девчонки. Среди них есть такие специалисты, что нам у них учиться надо, а не им у нас. Ну, а дальше посмотрим.

6
        В воскресенье Шажков с Окладниковой поехали на машине в Репино.
        - Я, кажется, вспоминаю твою подругу, - придерживая левой рукой руль, а правой передавая Лене бутылочку с кока-колой, говорил Валентин, - она ведь полька?
        - Да. У неё родители в Зеленой Гуре. Уехали, а она осталась заканчивать вуз.
        Лена сидела справа, придерживая растрепавшиеся от ветра волосы. Из-за жары оба окна в машине были открыты, и горячий воздух вольно гулял по салону, создавая причудливые вихри.
        - Точно, вспомнил, - Валя повысил голос, сморщившись от рёва невесть откуда взявшейся в выходной день встречной фуры, проезд которой сопровождался ощутимым воздушным толчком. - Действительно, красивая. Она даже зимой ходила в высоких модных сапогах, как сейчас помню - белых, и в коротких курточках. По сравнению с ней другие девчонки просто золушками смотрелись.
        - Как ты в неё не влюбился?
        - А я вообще на студенток смотрю как на детей, в которых влюбляться грех. Сразу отключаю в себе влюблялку. Вот аспирантки - другое дело.
        - До меня у тебя, наверное, много было аспиранток?
        - Не очень.
        - Сколько?
        - Расскажи тебе. Ты самая лучшая.
        - Ура!
        - То-то.
        - А Катя, кстати, давно уже и не Ковальчик, а Тертерьянц. Её мужа зовут Ваник. Ваник Тертерьянц.
        - Неплохо звучит. Он что, авторитетный бизнесмен?
        - Не знаю, врать не буду.
        - Легко она фамилию-то поменяла? И вообще? Польки - они ведь гордые, норовистые.
        - Катюшка - гордая. Не норовистая, а именно гордая. Ставит себя высоко и ведёт себя соответственно. С ней иногда бывает нелегко, честно говоря. Но при этом она очень добрая девчонка и открытая. Её гордость врождённая, а потому естественная.
        - Как муж, интересно, её оставляет? Кавказец всё-таки.
        - Ваник, думаю, без пригляда её не оставляет. Не думаю даже, а знаю. Катюшка - девчонка преданная, но свободолюбивая. Он это знает и ценит. Потом, думаю, что она понимает, чем может кончиться для неё оплошность.
        - Чем?
        - Ничем хорошим.
        - Смелая девчонка.
        - Они - два сапога пара, в самом лучшем смысле. Оба гордые и отчаянные. И ценят друг друга, так что, думаю, всё у них будет хорошо.
        - А как вы познакомились?
        - На первом курсе ещё. Я приехала из Боровичей, а она из Краснодара. Вместе снимали квартиру. Потом у неё появился друг, и мы разъехались. Ну а потом она познакомилась с Ваником. Катюшка влюбилась в него по уши, и он тоже. Я на свадьбе свидетельницей была. Так что в их семье я уважаемый человек.
        - Ну и как тебе этот Ваник?
        - Достойный мужчина. Воспитанный, из хорошей семьи.
        - И богатый.
        - Для Катюшки это важно. Но - не главное. За богатого «братка» она бы не пошла.
        - Слава богу.
        - Сейчас направо и вверх вон по той дорожке.
        Через полкилометра они подъехали к шлагбауму. Поодаль стоял небольшой деревянный дом в финском стиле. Впереди ещё угадывались очертания домов, расположенных прямо в лесу. Лена набрала номер на мобильнике и сказала:
        - Мы подъехали. Номер машины… Диктуй, Валя.
        Шажков назвал номер. Шлагбаум открылся, и они с Леной въехали на территорию («заповедника», - подумал Валентин и про себя усмехнулся). За финским домиком, игравшим роль КПП, находилась автомобильная стоянка, небольшой магазинчик, и далее дорога раздваивалась.
        - Направо, четвёртое домовладение, - сказала Лена.
        Они медленно поехали по дороге вдоль высокого забора. Лена отсчитала четвёртые ворота, которые при подъезде к ним вдруг сами стали раздвигаться, открывая вид на солнечную поляну, зеленеющую подстриженной травой среди редких сосен. Шажков, не успев ничего сообразить, крутанул руль и въехал в открывшиеся ворота.
        - Давай дальше, - весело сказала Лена, - прямо к дому.
        Дорога огибала остриженную лужайку и подходила к невысокому как бунгало дому, судя по всему, очень просторному и причудливому по форме, который живописно распластался на склоне холма и парадным своим входом смотрел на лужайку, а тыльной частью прятался в живописной сосновой рощице, начинавшейся прямо на участке и уходившей далеко за забор. С противоположной стороны лужайки виднелись хозяйственные постройки и домик-пряник, как потом выяснилось - для гостей.
        У пандуса их встретила сама Катя Ковальчик, которую Шажков узнал сразу. Трудно не узнать самую красивую из своих студенток. Она всегда садилась в аудитории за второй стол справа, сидела одна, вела себя сдержанно предупредительно и даже отстранённо, не вступая в разговоры не по теме и неохотно отвечая на шутки. Валентин так и не вспомнил, как принимал у неё экзамен, и вообще, умная она была или нет. По отношению к ней всё это казалось не важным. Единственным недостатком Кати (и то относительным и, возможно, существовавшим только в глазах Шажкова) был её высокий рост. А на каблуках - очень высокий. Сейчас она была именно на каблуках, поэтому, чтобы расцеловаться с Леной, ей пришлось нагнуться. Валентину Катя лучезарно улыбнулась и громко поздоровалась с ним, напомнив этим студентку младших курсов. Впрочем, через минуту она уже такой не казалась. Катя мастерски повела светский разговор, вскользь коснувшись и учёбы в университете.
        - Я помню, - обратилась она к Шажкову, - как вы рассказывали о трёх составных частях науки: сначала - источник первичных данных, потом - метод анализа этих данных и, наконец, человек, который эти данные анализирует - учёный или, точнее, научный работник. Вы не любили слово «учёный».
        - Я и сейчас не люблю. Какая оценка у вас была по моему предмету?
        - «Отлично».
        - Ставлю вам сегодня «отлично» с плюсом.
        - Теперь уже не надо, Валентин Иванович. Поздно.
        - Что, неужели знания не пригодились?
        - Да вот, - Катя развела руками и посмотрела по сторонам, - судите сами, пригодились или нет.
        - Хм. Вы хотите сказать, что именно цитата из Гегеля окончательно склонила вашего возлюбленного к тому, чтобы сделать вам предложение?
        - Не исключено. Только, скорее, не из Гегеля, а из Макиавелли. Видите ли, мой муж очень властный человек, и только Макиавелли помогает мне справляться с ним.
        - Читаете перед сном?
        - Не просто читаю. Учу наизусть.
        - Я горжусь вами.
        - У вас, должно быть, есть и более способные ученицы.
        Катя Тертерьянц и Шажков пикировались словами, как перекидывали через сетку шарик, когда играют в пинг-понг не на счёт, а для удовольствия. Однако Шажков почувствовал и границы такой игры. Катя неназойливо, но чётко указала ему, где нужно остановиться, чтобы не перейти эту ей самой установленную границу. Поэтому Валентин, боясь случайно задеть тонкие струны этой необычной многонациональной семьи, решил поумерить свой юмор и вообще «отойти в тень», чтобы дать подругам спокойно пообщаться. Он сел на скамейку перед цветником и махнул рукой: «Идите, а я вас здесь подожду». Лена с Катей засмеялись, помахали ему и ушли в дом.
        - Молодец Тертерьянц, или как там его, - одобрил Валентин, любуясь сложной конфигурацией низких окон, в которых отражались стволы сосен, - не пожалел денег на такую гармонию.
        Через минуту из дома вышла немолодая женщина и, проходя мимо Валентина, остановилась и поздоровалась с ним.
        - Наверное, няня, - привстав в знак приветствия, решил Шажков.
        - Валентин Иванович! - послышался чрез некоторое время Катин голос. - Я пригашаю вас на кофе, не откажите мне.
        - Кто же откажется от кофе, сваренного такой хозяйкой, - крикнул в ответ Шажков, забыв о поставленных Катей и им самим ограничениях.
        - Тогда идите к нам.
        Шажков встал и двинулся на Катин голос за угол дома, где его взору открылся внутренний дворик с очень маленькой лужайкой и фонтаном посредине. Одна из стен, окружавших дворик, была полностью стеклянной, и за ней виднелись причудливые контуры крупных растений, почти деревьев.
        - Зимний сад. Это то, что в Англии называется «conservatory», - подумал Валентин, вспомнив свою единственную поездку в Туманный Альбион на заре перестройки. У стеклянной стены прямо на траве стоял сервированный чайный столик с тремя стульями, на одном из которых сидела Лена.
        - Трудно за таким большим домом ухаживать? - спросил Валентин Катю, разливавшую по чашкам кофе из кофейника кубической формы.
        - Нелегко, хоть заниматься приходится чистым менеджментом. Всю работу по дому делают уборщицы и дворник.
        - А кто готовит?
        - Готовлю я сама. Это то, как раз, что я умею и люблю. Хотя, когда требуется приготовить армянский стол на десять-двадцать персон, сами понимаете, вызываю повара и официантов.
        - Часто требуется?
        - Когда всю неделю подряд, а когда по полгода не требуется. У меня муж в основном в разъездах, так что я здесь полная хозяйка.
        - А почему у вас не видно ни собаки, ни кошки? - поинтересовался Валентин. Лена чуть заметно наступила ему на ногу.
        - Боюсь за ребёнка. Она у меня аллергическая. Да и равнодушна я к животным, честно сказать. Умеете вы посмотреть в корень, Валентин Иванович. Сразу видно, что преподаватель.
        - Доцент.
        - Ах да, конечно. Добавить вам в кофе коньяку?
        - С удовольствием бы, но - за рулём.
        - А вы, если остановят гаишники, позвоните мне, и я выручу.
        - Спасибо, Катюша. У меня мало принципов, но один из этих немногих - не пить за рулём, - Шажков прочертил свою границу. Катя всё поняла и переключилась на подругу:
        - Извините. Тогда мы с Ленусиком. Давай, Ленусик, за вас с Валентином Ивановичем.
        Лена быстро чокнулась с Катей и залпом выпила. Катя изящно, почти не обмочив губ, выпила свой коньяк и поставила рюмку на салфетку. Её лицо украшала безупречная улыбка, и было трудно понять, о чём она сейчас думает. Но разговор вдруг принял неожиданный для Валентина оборот.
        - Будем говорить или подождём? - лучезарно улыбаясь, обратилась Катя к Лене. Лена бросила взгляд на Валентина, шутливо сморщила носик и, взяв его руку в свою, в тон произнесла: «Надо сказать».
        - Валентин Иванович, - с чувством начала Катя. - Через две недели мы с мужем улетаем на Кипр. Там у нас тоже есть дом. Так вот, я предлагаю вам с Леной пожить здесь. Не пугайтесь, не в этом большом доме, а в маленьком, гостевом. Я вам его покажу. Он очень романтичный и со всеми удобствами.
        - И что, Лена согласилась? - спросил Шажков, тут же почувствовав бестактность упоминания в третьем лице сидящего рядом любимого человека. В душе скребануло: похоже на предательство.
        - Она сказала, что посоветуется с вами.
        - Ну, так ещё не посоветовалась, правда, Лен?
        - Ладно, решайте. Я действительно очень хочу, чтобы вы здесь пожили: день, неделю, на ваше усмотрение.
        - Хорошо, подумаем, - Валентин не ожидал такого поворота и был несколько раздосадован тем, каким образом его ввели в курс дела. Лена тоже была явно не в своей тарелке. Посидели ещё, теперь уже, скорее, из вежливости. Потом Катя пошла в дом и стала выносить картонные коробки с детской одеждой, а Шажков грузил их в машину. В конце Катя передала Лене большой пластиковый пакет:
        - Здесь самые лучшие вещи. Не торопись отдавать, придержи. Мало ли, пригодятся. Такого у нас ни за какие деньги не купишь.
        Выехали молча. За ними закрылись ворота, потом опустился шлагбаум. Шажков проехал метров двести и остановился в центре дачного посёлка. Порывисто притянул к себе Лену и, целуя в шею, прошептал: «Извини меня. Я себя плохо повёл. Я собой очень не доволен».
        - Что ты. Это мы поставили тебя в неловкое положение. Катюшка, она, не со зла. Она от всей души предложила. Просто нужно было не так это сделать, - ответила Лена, поглаживая его по волосам.
        - А ты хочешь у неё пожить?
        - Не знаю. Могу и пожить, но только, если у нас обоих не будет ни малейшего сомнения, никакого напряга.
        - Ладно, решим. Может, и в самом деле пожить? Вон какое лето на дворе.
        - Я подумала: ты устал за год. Другие в санатории ездят. А ты, неужели не заслужил отдых?
        - Конечно, заслужил.
        - Ну вот…
        Лето и в самом деле стояло знатное. Жара постепенно ослабла и перешла в устойчивое, уверенное тепло, столь редкое в северных широтах. С начала июля Шажков ушёл в отпуск, и они с Леной проводили дни на островах, совершали не очень дальние броски в дворцовые пригороды: Пушкин, Петергоф, гуляли по городу, казавшемуся пустым и немножко чужим (группы иностранных туристов только усиливали это впечатление).
        Валентин познакомил Лену с Алексеем Бриком. Знакомство произошло почти случайно в летнем кафе в Юсуповском садике. О памятном концерте не говорили ни слова. Брик был сентиментален, комплиментарен и тороплив. Представил Валя Лену и другу Фелинскому, который вроде заинтересовался, но, в противоположность Брику, проявил не совсем свойственную ему сдержанность и даже осторожность. С родителями Шажков свою возлюбленную пока не знакомил, не потому, что стеснялся или в чём-то сомневался, но скорее уж по причине своеобразного эгоизма. Ему самому Лены было мало. Это чувствовали и его друзья, и Ленины подруги. Шажков и Окладникова были полностью поглощены друг другом, а потому не представляли большого интереса для окружающих и сами не страдали от этого.
        Подошло время принимать окончательное решение по поводу предложения Кати Тертерьянц. На самом деле каждый из них уже про себя решил, но кому-то надо было проявить инициативу. Это сделал Валентин, заслужив благодарственный поцелуй Лены и буквально окрылив её. Она сию же минуту позвонила подруге и разговаривала с таким доброжелательным спокойствием и уверенностью, как будто это не её приглашали пожить в гостевом домике, а наоборот. «Йес, - сказала она, повесив трубку, - мы сделали это!»
        Рано утром в оговорённый день Валентин с Леной подъехали к воротам четвёртого домовладения - ровно за час до отъезда Кати в аэропорт. В лучах утреннего солнца сосны казались ярко-рыжими, и их длинные тени пересекали сверкавшую от росы дорогу с набухшими влагой обочинами. Перед домом у лужайки стоял чёрный джип «лексус» с затемнёнными стёклами и распахнутым багажником («как катафалк - не к месту пришло в голову Валентину, - но правда же, похож»). Рядом стояли несколько человек, а перед ними ходила Катя Ковальчик-Тертерьянц и, жестикулируя, отдавала какие-то распоряжения. В этот момент она показалась Шажкову особенно высокой, но при этом была изящна, только, кажется, раздражена. Увидев подъезжавшую машину Шажкова, Катя приветственно махнула рукой и улыбнулась своей неотразимой улыбкой.
        Вместе пошли в домик для гостей, который представился впору Валентину. В нём хотелось остаться и жить. Катя проводила последний инструктаж:
        - Если что-нибудь случится, набирайте вот этот короткий номер. Охрана будет здесь через минуту. Лена, и учти, что за вами, возможно, будут смотреть. Не знаю, кто, и не знаю, откуда, но будут. Это неприятно, конечно, но я привыкла. В остальном - полная свобода.
        - Камер слежения в домике нет? - поинтересовался Валентин.
        - Нет, внутри нет. Впрочем, кто его знает.
        - Ничего себе!
        - А что у вас записывать?
        - Как что? - вступила в разговор Лена.
        - Шучу, Ленусик. Мы в этом домике сами с Ваней иногда балуемся и ничего не боимся. И вы не бойтесь. Когда будете уезжать, на день или насовсем, просто отдайте ключ охране.
        - С садовником, дворником, охранниками и вообще с теми, кто приходит, общайтесь без стеснения. Вы для них - хозяева. Они сами знают, что им делать. Если будут мешать - смело говорите об этом.
        - А как лучше всего добираться до залива? - спросил Валя.
        - Да, чуть не забыла про средства передвижения, - Катя пошла к хозяйственному строению в прибалтийско-хуторском стиле и открыла кодовый замок. - Велосипеды - выбирайте любые. Скутер. Вы (обращаясь к Валентину), я думаю, умеете ездить (Валя не умел), да и Ленусик пробовал один раз. Вон там в канистре бензин. На побережье найдёте кафе «Дилижан», а там спросите Ваграма. Скажите, от меня. У него можно оставлять велики и скутер, когда купаетесь или гуляете. Готовит Ваграм очень вкусно. Ну а если что, то он и подвезти к нам наверх может. Но это в крайнем случае.
        Прощаясь, она, на секунду утратив отстраненный деловой вид, порывисто обняла и поцеловала Лену. Потом подошла к Валентину и, чуть отклонившись назад, протянула ему тонкую руку с браслетиком и длинными молочно белыми ногтями. Шажков бережно двумя руками пожал её, а Катя наклонилась и чмокнула его в щёку, тут же изящно вытерев помаду тыльной стороной ладони.
        Всё было, наконец, загружено в машину, и дверь багажника медленно закрылась. К автомобилю за руку подвели смуглую очаровательную девчушку по имени Диана, которую Катя легко подняла и посадила в детское креслице за водительским сиденьем. Потом, обойдя машину, сама села сзади, и охранник аккуратно закрыл за ней дверь. Джип резко тронул с места и, не притормаживая, выехал за ворота, которые тут же стали закрываться. На лужайке перед домом остались пожилой охранник в защитного цвета форме, няня и ещё двое, которым Катя давала указания, наверное, дворник и садовник. Шажкову хотелось сказать что-нибудь типа: «всем спасибо, все свободны». Впрочем, народ и сам стал расходиться.
        - Прошу отдыхать, - по-военному обратился охранник к Валентину, - если что нужно, звоните, не стесняйтесь.
        - Спасибо, - Шажков взял Лену за руку, и они пошли через лужайку к гостевому домику, как (почему-то подумалось Вале) американский президент с супругой обычно идут от вертолёта к своему Белому дому. Хотелось помахать кому-нибудь рукой, но лужайка уже опустела.
        Шажков и Окладникова остались одни в центре свежего солнечного утра, обещавшего прекрасный тёплый день.
        Часть 2
        Глава 4

1
        Осень наступила скоро и, как всегда, неожиданно. Сентябрь зачался тёплым и солнечным, но уже через неделю посмурнело, и покатились прохладные дождливые деньки. У Шажкова прямо с начала месяца начались лекции. Эту часть своей работы он любил и (стыдно признаться) скучал по ней на излёте лета. Особенно любил начало - первые несколько лекций, которые можно было не привязывать жёстко к программе обучения, а махнуть широко, заинтересовать, обаять ещё не остывших от летнего солнца студентов. К тому же в первые недели учебного года молодёжь очень восприимчива к новому, и в незаполненные студенческие головы хорошо укладываются знания. Зная это, Шажков смело делал крутой дискуссионный замес, вкрапляя в него экзаменационный материал как изюм в тесто. К первым лекциям Шажков всегда готовился тщательно. За год появлялись новые знания и наблюдения, рождались свежие мысли, которые хотелось представить на суд молодого поколения. Через неделю-две он уже мог наблюдать результат своих вводных лекций и оценить аудиторию, с которой ему предстояло работать весь семестр.
        Своих студентов Валя делил на несколько (всегда одних и тех же) категорий.

«Девчонки-отличницы» (иногда к ним примыкали и один-два парня-«ботаника»), которые, в свою очередь, делились на «умненьких» и «зубрилок» - очень приятный контингент слушателей (правильнее, слушательниц), в основном из приезжих, поступивших сразу после школы: мотивированных, энергичных и открытых новому Из таких выходило много кандидатов в аспирантуру. Лена Окладникова, несомненно, была из этого контингента - из «умненьких».

«Позитивное большинство» - основной контингент парней и девчонок, которых объединяла учёба, являвшаяся их единственным на тот момент занятием, и которые имели оптимистичный взгляд на мир и верили в собственное будущее в этом мире. Даже если «позитивных» было не так много в какой-то группе, Шажков воспринимал их как большинство, ему очень хотелось, чтобы они были большинством. Именно «позитивные» - это молодёжь, которая интересовалась политикой, сочувствовала политическим партиям, а наиболее активные из них участвовали в политических и молодёжных движениях. Если были среди студентов неформалы - то только в этой категории.

«Болото» - работающие, вышедшие замуж или на выданье, а чаще всего просто «ленивые и нелюбопытные».

«Никто» - этих Шажков до экзамена не знал в лицо по причине их полного отсутствия на лекциях. Иногда, впрочем, из этого «никого» всплывали довольно интересные фигуры, например, известный боксёр «веса мухи», который выучил и оттараторил единственный билет и вручил Шажкову хрустальный графин с редкой, любимой в спортивной среде водкой; молодой бизнесмен, будущий олигарх всероссийского масштаба - пришёл, попытался сдать, но, не преуспев, ретировался, и больше Шажков его не видел, зато увидел его фотографию на доске почётных выпускников. Попадались и парни-уникумы, которые, не посетив ни одной лекции, приходили и сдавали экзамен на «отлично», но это редко.
        Вообще Шажков замечал, что мальчишки, казавшиеся сначала бестолковыми и ленивыми, потом часто обгоняли девчонок-отличниц. Пока те из них, кто не вышел замуж, старательно осваивали профессии референтов и PR-менеджеров в каких-нибудь мелких фирмочках и агентствах, наиболее продвинутые парни уже пробовали себя в бизнесе или на госслужбе, ездили на иномарках и в качестве подарков приносили «Hennessy VSOP».
        В общем, Шажков любил студенческую молодёжь, но без налёта гумбертовской сальности, интеллигентской сентиментальности или стариковской ворчливости. Относился как к равным.
        Была, однако, часть работы, которую Шажков не любил, но мужественно терпел. Это заседания кафедры, факультетские и университетские собрания и прочие мероприятия, которые густо сыпались в начале учебного года. Составление планов, утряска расписаний, заказ оргтехники и расходников, обсуждение и внедрение различных (умных и не очень) ректорских и министерских нововведений.
        В новом учебном году Шажков пробил для Лены проведение контрольных работ по своей дисциплине. Таким образом, начиная с октября, они стали работать в паре. Профессор Климов не вмешивался в содержание учебной программы и в учебный процесс, ограничиваясь требованием соблюдения обязательных формальностей. Шажков был ему за это благодарен и активно экспериментировал. За десять лет, в течение которых он разрабатывал и читал свой курс, Валентин сделался гуру узкого профиля, написал две главы по своей тематике в красиво изданный учебник, опубликовал более трех десятков статей, стал соавтором одной коллективной монографии и пару раз выступил на городском телевизионном канале в дискуссионных передачах. Кроме того, по итогам прошедшего учебного года он вошёл в первую пятёрку самых популярных (по опросам студентов) преподавателей вуза.
        Этот успех в деловой и общественной сферах усилился успехом личным. Никогда ещё в своей жизни он не был таким спокойным, сильным, уверенным в себе, в своей любви и в своей судьбе. Он как бы взлетел над повседневностью, видел дальше, делал больше, великодушно позволяя всем пользоваться достигаемыми им немалыми результатами.
        Лена с восхищением наблюдала за метаморфозами своего возлюбленного и как бы притихла, тактично отошла в сторону, освобождая место для него, и он с благодарностью занимал предоставленную сцену.
        Но не всё, впрочем, было так благостно. Шажков ловил себя на мысли о том, что, находясь, как ему казалось, на вершине (пусть и промежуточной) профессионального и общественного успеха, он потерял ориентиры и не знает, куда двигаться дальше. Профессиональный и карьерный опыт подсказывали ему, что нужно начинать подготовку к штурму новой вершины - заведованию кафедрой. Через два года профессору Климову предстояло переизбрание, а ему к этому времени уже должно было стукнуть семьдесят. Климов несколько раз заводил разговоры о преемнике, и Шажков всегда фигурировал в этих разговорах как главный фаворит. Хотя был ещё амбициозный Рома Охлобыстин, а также несколько «варягов», которые тоже нацеливались на перспективное место.
        Решение карьерных задач было проблемой для Валентина, его слабинкой. Он это знал давно, точнее - всегда. Достигнутые успехи, как ему казалось, не были результатами собственных целенаправленных усилий. Влияли обстоятельства, особенности его характера, возможно, личное обаяние, умение и желание ладить с людьми. Не хватало главного: мотивации, без которой не рождается воля и не возможна успешная борьба за место под солнцем. Боясь признаться самому себе, Шажков всё больше понимал, что не хочет заведовать кафедрой.
        В научной работе тоже ощущался застой. Надо было завершать работу над докторской, но Климов подсунул Валентину ещё одну кандидатскую диссертацию на заказ. Отказываться было не принято, да и деньги такая работа приносила немалые. Шажков согласился.
        Наконец, самое главное. Осенью Валентин ощутил, что «зависает» и в личной жизни, что подошло время двинуться дальше и принять решение. Не принять даже, внутри он его давно принял, а объявить об этом и достигнуть, наконец, желанной цели, суть которой - в двух священных словах: семья и дети. Смешно, да? Шажков, наконец, дорос до той тривиальной цели, которую многие достигают, даже не ставя её перед собой осознанно, чуть перешагнув за двадцать. Валя не представлял, что чувствовали бы на его месте двадцатилетние, но для него каждый шаг приближения к заветной цели был сладок, его хотелось продлить и ещё и ещё наслаждаться мгновениями пограничного бытия.

«Семейная» жизнь Валентина Шажкова тем временем подошла к следующему этапу развития. В любой семье, да что там, в семье - в любых взаимоотношениях двух людей рано или поздно появляются мелочи, которые сначала вызывают удивление и улыбку, потом (не сразу) лёгкий дискомфорт, далее непонимание, а затем и раздражение, иногда приводящее и к активному противодействию.
        Через несколько месяцев совместной жизни с Леной Шажков стал подмечать мелочи, которых раньше не замечал и которые чуть-чуть, почти незаметно, только слегка - стали раздражать его. Причём эти мелочи явились следствием Лениных же очевидных достоинств: стремления помочь, сочувствия, готовности сопереживать. Ну, например, её потребность подавать всем, кто просит. Она не выходила из дома, не приготовив горстку монеток и несколько десятирублёвок специально для нищих, и раздавала всё это на улицах и в метро. Если мелочи дома не было, она начинала беспокоиться и старалась разменять в киосках или попутных магазинчиках. Всё это в целом нравилось Валентину (прежде всего, нравилась непоказушность и последовательность Лениных действий), но иногда просто выводило из себя, например, когда они опаздывали куда-нибудь, или когда бывало очевидно, что нищие - липовые, и подавать им - значит кормить цыганскую мафию. Лена соглашалась, но извиняющимся голосом объясняла:
        - Я не гадаю, липовый нищий или нет. Если об этом всё время думать, то подавать расхочется.
        Она вообще много времени уделяла помощи знакомым, а когда и малознакомым людям. Иногда Шажкову казалось, что в счёт времени, отпущенного им двоим.
        Постепенно выяснилось, что у них с Леной разные темпераменты. Шажков был быстрым и нервным, в то время как Окладникова была скорее обстоятельна и нетороплива. За обедом Валентин сметал всё в секунду, часто даже не пользуясь ножом, и уже готов был жить дальше, в то время как Лена скрупулезно отпиливала очередной кусочек котлетки, цепляла на вилочку салатик, добавляла пюре… В общем, иногда бывало невыносимо.
        Ещё Шажкова иногда раздражало её упорство, чуть ли не упрямство. Лена почти всегда и во всём соглашалась с Валей, но если не соглашалась, то не спорила, а старалась угодить «и вашим и нашим», то есть и Валю ублажить, и сделать так, как она считала нужным.
        Для полного комплекта Валентин скоро почувствовал неудовлетворённость и собственной духовной жизнью. В церковь они с Леной ходили почти каждое воскресенье на литургию. Исповедовались отцу Владимиру. Шажков с разочарованием замечал, что исповедь уже не так волнует его, а причащение не так радует. Сформировался некий цикл: грешу, грешу, потом исповедуюсь и снова грешу. Отец Владимир во время исповеди не разговаривал с Валентином, а самостоятельно разорвать этот цикл Шажков не был готов. Да и грехи-то были всё одни и те же: объедение и пьянство, неусердная молитва, невыдержанность или грубость и, конечно, гордыня - мать всех грехов. Телесных грехов Валентин за собой не чувствовал и не исповедовал, хотя они с Леной в любви позволяли себе многое. Это было их тайное (может быть, и стыдное, но ни в коем случае не грешное) счастье, и они молили Бога (Лена буквально - перед иконой), чтобы он не лишил их скоро этой радости быть одним целым и полностью доверяться друг другу. Попробовал Валя исповедаться другому священнику в церкви на Васильевском, но получил от него лишь простенькие наставления. Зато тут же
почувствовал себя предателем по отношению к отцу Владимиру.
        При всём этом раздумья на духовные темы не оставляли Шажкова. Если от священников он не получал той помощи, которой ждал, то чтение духовной литературы было для него плодотворно и пробуждало много новых мыслей и чувств. Прежде всего, Валентин постепенно убеждался в правильности своего пути к тому, что больше всего влекло его - к внутренней свободе, но также видел, что он немыслимо далёк от неё. Валя чувствовал лишь далёкий отсвет свободы в те редкие моменты, когда его дух вдруг просыпался во время церковной службы или после причастия, и он ощущал волшебное чувство освобождения. Это не было собственно свободой, а лишь отражением её, но давало представление о том, какова же мера истинной свободы с Богом. Эта мера виделась огромной, и от представления о величии и безграничности свободы захватывало дух. Мир через призму этой неуловимой, но явственно сущей божественной свободы представал Шажкову иным, чем в его светских житейских и философских раздумьях. Мысли, слова и поступки встречаемых на жизненном пути людей (неважно, хороших или нет) представали в свете этой свободы многогранными,
многопричинными, многовариантными и связанными с мыслями и поступками тысяч других людей. Ещё важнее было то, что эта многосложность и связанность делала их принципиально понимаемыми и прощаемыми. Быть прощаемым, впрочем, не всегда означало быть прощённым, и это Шажков тоже понимал, но нетвёрдое ещё ощущение, что принципиальная прощаемость любого, даже самого страшного поступка есть Божественный закон, не менее строгий, чем закон всемирного тяготения, и что только принятие в душу и соблюдение этого закона открывает путь к свободе - это ощущение хоть и противоречило светскому опыту Валентина, но давало ему зыбкий ориентир, направление, куда двигаться дальше в духовном поиске.
        Состояние освобождения, однако, было у Шажкова всегда мимолётным, скоротечным и практически никогда не успевало реализоваться в практических действиях. Валентин, будучи интеллигентом (хоть и в первом поколении), уделял внимание собственным мыслям не меньше, чем поступкам, а потому много благих порывов, идей и пожеланий рождалось и умирало внутри него, так и не сумев материализоваться.
        В начале осени Валя несколько раз заезжал к родителям и в последний визит торжественно объявил им о том, что имеет серьёзные намерения по отношению к одной молодой женщине, рассказав про Лену Окладникову. Отец удивился и обрадовался, а мать сказала:
        - Я ещё весной заметила, что у тебя новая женщина появилась. Только уж очень молодая она у тебя. Смотри, сынок, с молодыми тяжело.
        - Зато дети здоровые вырастут, - оптимистично поддержал Валю отец.
        - Ну а жениться-то будешь? Или так настроились жить? - с сомнением спросила мама.
        - Буду. Сейчас вот соберусь с духом и пойду сдаваться, - радостно смеясь, ответил Валентин, - а там, глядишь, и внуки у вас появятся.
        - Что, уже?
        - Нет пока ещё. Но планируются.
        Слово «внуки», случайно оброненное Валей, магическим образом подействовало на родителей.
        Отец расправил плечи и объявил: «Ремонт будем делать, если внуки. Чтобы всё новое, чтобы всё с нуля».
        - Неужто доживём? - воскликнула мама. - Вот счастье-то! В общем, - повернулась она к отцу, - готовь, старик, коляску.
        - Подождите, рано ещё, - приняв серьёзный вид, ответил Валя. - Рано коляску. Я скажу, когда пора будет.
        - Ну а когда познакомишь нас со своей невестой?
        - Скоро. Уже скоро.
        Отец, прощаясь в прихожей, взял Валентина за руку и сказал вполголоса, чтобы мать не слышала: «Валюша, мне в юности приходилось обращаться к мужскому врачу, как раз по поводу детей. Ну, ты понимаешь. Ты до свадьбы тоже бы сходил. Сдай анализы, убедись, что всё в порядке. А то, знаешь, стрессы, экология, алкоголь».
        Валентин пообещал, но легкомысленно и невнятно. Он думал совсем о другом. Отец с улыбкой покачал головой, потом неожиданно потянулся к Вале и поцеловал его в щёку, кольнув седой щетиной. Шажкова обдало тёплой волной, и он на миг будто провалился в детство. Отец предстал перед ним сильным, добрым великаном, и Валя почувствовал себя счастливым мальчишкой, защищённым от всего плохого, что может случиться.
        А сложности в его жизни вскоре появились, да не с той стороны, откуда можно было их ожидать. В один осенний пасмурный день жизнь Шажкова изменилась - он почувствовал ревность. Случилось это так.

2
        В начале ноября Лена (неожиданно, как потом показалось Валентину), засобиралась в Боровичи проведать заболевшую маму и помочь ей в текущих делах. Валентин, сам сблизившийся в это время со своими родителями, с сочувствием отнёсся к ситуации и шутливо попросил передать маме привет от него.
        Пока Лены не было, Валя решил (в качестве сюрприза) доставить её «эрмитажное» зеркало, ставшее с памятной пасхальной ночи как бы символом их молодой семьи, из Лениной квартиры на Ваську и заказал для этого грузовую «Газель» с шофёром. В оговорённый день с изрядным запасом времени он приехал организовывать доставку, опорожнил Ленин почтовый ящик, переполненный бесплатными газетами и рекламой, и, поднявшись в квартиру, стал разбирать корреспонденцию, как вдруг из вороха бумаг одно за другим выскользнули и упали на пол два худеньких письмеца, адресованных Лене и надписанных одним и тем же нервным почерком с большим наклоном. Шажков не обратил бы на эти письма никакого внимания, если бы на конверты не были наклеены стикеры с неоригинальной надписью «I Love You». Именно эта неоригинальность и привлекла внимание Валентина. От писем пахнуло искренностью, с одной стороны, и рутинностью - с другой. Кто-то действительно любил Лену и состоял с ней в старомодной переписке. Этот «кто-то» подписывался Стрепетовым Д.А.
        И вот тут в Шажкове что-то произошло, внутри как будто запустили некую вредоносную программу, которая враз изменила его взгляд на окружающее. Мир сразу стал чёрно-белым, и в этой чёрно-белой гамме густым красным цветом выделялось то, что касалось Лены. При этом все её действия, вообще её существование в этом мире, теперь Шажковым рассматривались сквозь призму её реальных или мифических отношений с этим Стрепетовым Д.А., которого Валентин назвал про себя «хахаль».
        То, что Лена могла нравиться другим мужчинам, Валентин, естественно, понимал и сам это неоднократно наблюдал. Понимал он и то, что до него у Лены были мужчины, и, кажется, неплохие. Его это не тревожило. Он любил Лену такой, какой она предстала перед ним. Убери, подчисти что-нибудь в её прошлом, и она вышла бы совсем другой, а он в страшном сне не мог и не хотел этого представить.
        Но если это происходит сегодня? Сейчас?! От этого вопроса сердце Валентина дёрнулось к горлу, а кровь толкнулась в голову. Он встал, сделал несколько нервных шагов в комнату, потом повернулся в прихожую. Снова сел.
        - Так, разберёмся, - думал он, - ну и что, несколько писем. I love you. Это о чём говорит? Да ни о чём это не говорит, так, детские шалости. Лене нечего скрывать от меня. Отдам ей письма, и вместе посмеёмся.
        Валя медленно выдохнул и улыбнулся про себя: «Фу. Ну ты дал! Показал темперамент. Что ж так задело-то? Ведь всё это ерунда». Вернувшись к делам, Шажков почти забыл об этом случае, но заноза осталась.
        Лена вернулась из Боровичей через неделю. Валентин обрадовался её приезду, как ребёнок, украсил дом цветами и угощал её обедом собственного приготовления. После обеда они смотрелись в «эрмитажное» зеркало - Шажков не скрывая радостного замешательства, а Окладникова - серьёзно, широко раскрыв прекрасные глаза.
        Потом, соскучившись друг по другу, долго разговаривали на кухне. Перебивая один другого, обменивались новостями.
        - Что ты рассказала маме про меня? - с интересом спросил Валентин.
        - Просто сказала, что ты у меня есть. Привет передала. Что мне ещё сказать?
        - А она что?
        - Она тоже передаёт тебе привет.
        - Спасибо.
        Лена вдруг как-то по особому, наклонив голову, заглянула Шажкову в глаза и полушутливо, полусерьёзно спросила: «Валь, а я для тебя кто?»
        - Ты - моя невеста, - не сомневаясь и ни секунды не раздумывая, произнёс Валентин.
        - Неправда! Ты не приглашал меня замуж.
        - Обязательно приглашу.
        - Да? А что должно произойти, - бросив на Валентина пытливый взгляд, спросила Лена, - чтобы ты пригласил? Звезда с неба упасть?
        - Звезда. Мне по голове.
        - Нет, честно. Что?
        - Да ничего. Я должен дозреть. Подожди ещё немножко. Хорошо?
        - Хорошо. Я подожду, не волнуйся.
        - Я волнуюсь. Я правда волнуюсь. А ты хочешь за меня замуж?
        Лена лёгким движением встала из-за стола, на цыпочках подошла к Валентину, стоявшему у окна. Вплотную так, что он почувствовал свежий запах её волос, и прошептала ему в ухо: «Да! Да! Да, я хочу. Пойдём, я тебя приласкаю».
        Провели некоторое время в постели, и Валентин незаметно уснул. Проснувшись через час, он увидел, что Лена спит рядом с ним, разметавшись в позе бегущего оленя. Валя поцеловал её в плечо (она улыбнулась, не раскрывая глаз), осторожно встал с дивана и вышел на кухню. На кухонном столе лежал Ленин мобильный телефон, и вдруг в голове у Шажкова ржаво звякнул колокол, и сердце забилось быстрее. Валя взял плоский аппаратик, хранивший тепло Лениных рук, и быстро открыл папочку принятых сообщений. У него враз потемнело в глазах. Вот они: раз, два, три. Валентин стал последовательно открывать их.
        Первое: «Ты уехала, и я тоскую. Что делать, скажи?»
        Второе: «Простить тебя? Легко».
        Третье: «Я скоро буду. Жди».
        Последнее пришло три часа назад. «Ну-ка, а каков ответ?» Валентин быстро открыл папочку отправленных сообщений, выбрал последнее и прочёл:

«Сейчас не время. Не обижайся, позвони мне».
        Шажкову стало жарко, и он бессильно опустился на табуретку: «Вот и ответ. Вот истина. Измена!»
        Валентин, как пружина, вскочил и стал ходить по кухне, ничего не видя вокруг. Он был похож на вздыбленную лошадь, которую ударили плёткой по глазам. Ходил и считал про себя: «Раз, два три, поворот. Раз, два три, поворот». Не заметил, как из комнаты вышла Лена и застыла на пороге при виде его посеревшего сосредоточенного лица. Сквозь адский ритм, бивший в голове в такт взбесившемуся пульсу, Шажков еле различил слабый шелестящий звук: «Аля!.. Аля!.. Валя!.. Валя!..». Шелест постепенно усилился, как будто на полную мощность выкручивали звук, и постепенно перешёл в крик. Шажков дёрнул головой, стряхивая пелену с глаз. Перед ним возникло встревоженное Ленино лицо, он увидел её сцепленные ломкие руки у груди с побелевшими костяшками длинных пальцев и услышал голос, волновавший и одновременно ранивший своим прямым, как нож, проникновением в душу: «Валя! Валя!»
        - Что случилось? Что с тобой, Валя? - наконец дошёл до него вопрос.
        Шажков остановился и, протянув Лене её мобильный телефон, выдавил из себя: «Это что?» Потом, толкнув её в дверях, стремительно вышел из кухни и тут же вернулся с двумя почтовыми конвертами, которые он бросил на стол перед ней: «Это что?»
        Лена, не взглянув на конверты, подошла к Валентину и обняла его за шею. Он решительно разжал её объятия, повернулся и вышел вон. В комнате включил телевизор и уставился в него, не выбирая и не разбирая, что показывают. Сразу ли или через некоторое время пришла Лена и присела рядом на краешек дивана. Долго сидели молча. Шажков не мог прийти в себя, да и Лена по-прежнему дышала быстро и не подымала глаз. Потом вздохнула, решительным движением положила руку Вале на колено и произнесла: «Ты не так подумал. Я прошу, чтобы ты меня выслушал. Если можешь».
        - Нет, давай так, - в свою очередь жёстко предложил Шажков, - я тебе задаю вопросы, а ты отвечаешь только: да или нет.
        - Хорошо.
        - Он был твоим любовником?
        - Да.
        - Первым мужчиной?
        (После паузы.)
        - Да.
        - Ну и как?
        - Я не хочу говорить… Ничего плохого не скажу.
        - Это правильно. Тогда и про меня потом ничего плохого не скажешь. Ты его любила?
        (После паузы)
        - Была влюблена.
        - А сейчас?
        - Нет.
        - Ты мне изменяешь?
        (После паузы.)
        - Нет.
        - А честно? Как перед Богом?
        - Нет.
        - Ты меня любишь?
        - Да.
        Шажков обнял Лену и, ощущая её нешуточное сопротивление, прижал к себе. Разлившееся было в воздухе напряжение постепенно стало спадать. Лена медленно высвободилась из Валиных объятий.
        - Это очень мучительно, Валя, - сказала она, - то, что ты со мной сделал. Я никому такого не пожелаю.
        - Извини.
        - Я знаю, что я виновата перед тобой, перед всеми. Но не надо так больше.
        - В чём ты виновата?
        - Я знаю, в чём. Но не в том, что ты мог подумать. Точнее, это самое малое, в чём я виновата. Не спрашивай меня сейчас. Я тебе потом расскажу.
        - Когда?
        - Сейчас вот успокоюсь и расскажу.
        Этот мучительный день, показавшийся Шажкову годом, постепенно перешёл в вечер, а потом в ночь. Валентин устал физически и душевно так, как будто вагоны разгружал для ненавистного врага. Лена тоже была измотана. Её голос, такой любимый, потерял окраску и казался теперь бесцветным. Лицо стало совсем бесстрастным, а вся она представлялась Валентину ракушкой, захлопнувшейся в страхе, отчаянии и стыде.
        Шажков видел, как Лена, не читая, разорвала письма и бросила обрывки в мусорное ведро. Пощёлкала мобильным телефоном, наверное, удаляя сообщения. Потом поставила чайник. Валентин ничего не говорил и не торопил её, но всем видом показывал, что рассказывать ей придётся сегодня.
        Ленина история показалась Шажкову бесхитростной и по-деревенски грубоватой, но в то же время в ней была своя правда жизни, которую Валентин понимал и которой сам не боялся. Учился с ней в одном классе мальчишка по имени Дима Стрепетов, который был влюблён в Лену, сколько она себя помнила. Лена сначала просто принимала его любовь, а когда он из мальчишки превратился в худого, высокого романтичного юношу, сама оказалась очарована им, и у них начались «отношения». Два раза Дима сильно поддержал её: когда из Лениной семьи ушёл отец и когда Лена вдруг по-детски увлеклась взрослым мужчиной, который числился в друзьях у отца и упорно, вплоть до применения силы, пытался уложить её - не готовую и не желавшую этого - в постель. Дима тогда повёл себя очень смело, даже отчаянно, учитывая, что в участниках обоих случаев ходили взрослые мужчины, и в то же время достаточно умно, чтобы не встать впрямую поперёк чужой семьи и не дискредитировать Лену в глазах друзей и одноклассников. Лена была благодарна ему и готова по девчоночьему максимализму хоть в постель, хоть замуж. Первое довольно быстро произошло: они
стали любовниками, ценили друг друга в этом качестве и продолжали оставаться любовниками, даже когда Лена уехала учиться в Питер. Что же касается замужества, то Лена до поры до времени всерьёз думала об этом, но её пугал складывавшийся Димин характер - резкий и непредсказуемый. Он бывал, как ребёнок, капризен и слаб и по-взрослому циничен и груб. Главное же, он бывал ревнив и мстителен. И ещё, если ему что-то не нравилось, угрожал покончить с собой. Предел наступил, когда Дима Стрепетов стал распускать руки. Первый раз ударил, вроде, за дело и несильно, и Лена стерпела, да ещё попыталась загладить вину ласками. Но потом он стал делать это регулярно, и Лена, хоть и благодарная ему за поддержку в юности и по-прежнему чувствовавшая к нему ностальгическую женскую симпатию, всё чаше скатывавшуюся в простую жалость (она ни разу не произнесла по отношению к Диме Стрепетову слова
«любовь», за что Шажков был ей внутренне благодарен), тем не менее решила освободиться от отношений, становившихся обузой и приносивших всё больше душевных огорчений. Но не тут-то было. Дима Стрепетов угрожал убить её, или себя, или обоих вместе, примеривал к собственной шее верёвку. При этом стал особенно упорен в обхаживании Лены, готовился к некоей карьере, учил английский язык, собирался ехать в Москву, где у его родственников был какой-то мелкий бизнес, и обещал через год забрать Лену в столицу и бросить к ногам возлюбленной всё честным и безумным трудом нажитое скромное богатство. А пока, когда Лена приезжала на побывку домой, из ночи в ночь вывешивал на иве перед окнами Окладниковых воздушные шарики, которые к утру почти всегда лопались и трепались на ветру серыми тряпочками. Лене было неловко от всего этого, но она жалела его («да и привыкла уже», - с пониманием думал, слушая Лену, Шажков).
        Диму Стрепетова ещё раньше раскусил старший брат Лены Николай Окладников, который, видно, углядел в Диме что-то от самого себя, и, выпивая за ужином, настойчиво повторял сестре: «Не верь и не поддавайся ему. Он давит на жалость, а ты не жалей. Он никогда ничего с собой не сделает. А вот с тобой - может». Потом предлагал:
«Хочешь, я ему рога пообломаю?» Лена не хотела. К тому времени она уже не была близка с братом (рада бы, но после ухода отца Николай свернул с катушек и пошёл по дорожке лихого молодца, даром что был в силе и умел драться, и это впоследствии привело его в тюрьму, где он и сгинул, захлопнув Ленину душу - тогда казалось, что навсегда, - и превратив за несколько лет мать из сильной и красивой поморки в молчаливую, глубоко ушедшую в себя немолодую женщину.
        Так продолжалось до памятного знакомства с Шажковым в коридоре перед дверью кафедры политологии, которое изменило её жизнь и открыло для неё новый мир.
        Валя слушал Лену Окладникову и думал, сколько же успевают пережить люди уже в юности. В несколько спрессованных лет вкладывается опыт любви и ненависти, собственного и чужого предательства, безмерного отчаяния и безудержного оптимизма, силы и слабости. Надо же, бил её, а она пыталась загладить вину. Он с жалостью наблюдал за Леной, которая рассказывала всё это, сидя за кухонным столом, и дрожала. Отхлёбывала чай и проливала на клеёнку, тут же вытирая салфеточкой. Валентину хотелось снять ношу с её хрупких плеч, обнять и сказать волшебное слово, которое освободило бы её душу от чувства вины, груза чужих гадостей и собственных ошибок. Но что-то мешало ему. Ему казалось, что не всё ещё сказано, не всё ещё понято и не всё ещё прочувствовано вместе. Шажкова очень задел рассказ Лены, о том, что её бил собственный парень, и он спросил прямо и не слишком тактично:
        - А что женщина чувствует, когда мужчина её бьёт?
        - Что женщина чувствует, я знаю, - вздохнув, как показалось, с облегчением, ответила Лена, - а вот что при этом чувствует мужчина?
        - Не представляю себе. Я не пробовал. Но думаю, что он должен чувствовать презрение или равнодушие.
        - Ужас! Ведь женщина при этом может чувствовать любовь.
        - Ты, что, чувствовала любовь, когда тебя били?
        - Нет, я не мазохистка. Но я понимаю, что можно чувствовать и любовь.
        - Да ну вас, - в сердцах сказал Шажков, - так и будут вас тогда бить, а вы будете чувствовать любовь. И поделом вам.
        Что-то ещё не давало Валентину одним великодушным и ожидаемым, крайне уместным уже жестом прекратить рассказ Лены, саморазоблачительный и раздевающий её до исподнего, а с ним прекратить и Ленины мучения, явственно отражавшиеся на её бледном, переменчивом лице. Шажков задал, наконец, вопрос, который более всего волновал его сейчас:
        - Когда ты ездила теперь в Боровичи, ты встречалась с ним?
        - Да, встречалась. Только чтобы сказать ему, что у нас с ним всё кончено, что у меня есть ты и что я хочу строить свою жизнь с тобой.
        - А он что?
        - Да ничего.
        - Согласился?
        Лена с еле сдерживаемой досадой, коротко глянув в глаза Шажкову, сказала: «Нет, не согласился. Но это не имеет значения». У Вали стало отлегать от сердца. Но Лена не могла успокоиться и, теребя салфеточку и трогая Валю за руку, как в горячке, быстро-быстро говорила: «Я ведь наобум это ему сказала, понимаешь? Что буду строить свою жизнь с тобой. Ты же ничего такого мне не обещал и не говорил, как мы будем жить, будем ли мы дальше жить вместе».
        - Я давал повод усомниться в этом?
        - Нет, не давал. Но почему не сказать? Мне это говорили много случайных, пустых людей, а самый близкий мне человек не может сказать! Извини… Я не права.
        - Нет, ты абсолютно права, - Шажков невольно повысил голос. - Я тебе сейчас говорю: мы будем, мы будем жить вместе до конца. Я просто не умею так быстро. Ещё полгода не прошло, как мы познакомились.
        - Я понимаю, извини. Я не вправе требовать. Но я хочу, чтобы ты знал: я свободна. И я готова идти с тобой до конца.
        - Я очень, очень счастлив это слышать.
        - А ты свободен?
        - Да. Это произошло даже раньше, чем у тебя. Весной (я тебе не сказал) у меня был концерт в клубе на Сенной.
        - Я знаю.
        - Да? Откуда?
        - Из интернета. Там и запись концерта выложена. Очень здорово. А ты разве не видел?
        - Видел. Один раз. Я там не совсем презентабельно выгляжу.
        - Ничего. И что, ты освободился?
        - Да. Я и раньше был свободен, честно говоря. Я к тебе уже свободным пришёл. А после концерта я совсем расстался с прошлым.
        - Совсем или не совсем, мне не важно. Я тебя люблю таким, как ты есть. И о другом не мечтаю.
        Этот разговор почти успокоил Валентина, а совместная работа со студентами почти вернула ему душевное равновесие. Но всё-таки только почти. Он уже не мог быть прежним наивным и счастливым влюблённым и смотрел на окружающее почти исключительно в одном ракурсе: мозг упрямо сортировал поступавшую информацию с точки зрения свидетельства (или отсутствия такового) неверности Лены (не в физиологическом даже, а каком-то метафизическом смысле).
        Раньше он любил наблюдать за Леной со стороны, любуясь и отмечая в ней новые чёрточки. Теперь он наблюдал, чтобы убедиться в том, что не появилось новых чёрточек, которые могли бы свидетельствовать о продолжающихся отношениях с
«хахалем». Шажков умом понимал абсурдность ситуации, но ничего сделать не мог. Ему, например, казалось, что Лена стала меньше улыбаться и часто выглядела озабоченной и даже расстроенной. Не связано ли это с очередным телефонным звонком из Боровичей, или письмом, или смс-кой?
        Один раз Шажков на миг почувствовал, что всё прошло. Это когда он сверху, с высоты лестничного пролёта случайно увидел её, пробирающуюся сквозь толпу студентов, в коридоре университета. Она казалось Валентину плывущей в луче софита. Перед ней всё расступалось. Её рассеянный закрытый скрывал напряжённую духовную жизнь и тяжёлые душевные переживания. Встречая знакомых, она улыбалась, вспыхивая, как лампочка, и тут же снова гасла. Шажкову казалось, что к этой толпе она совершенно не относится, что она в ней абсолютно одинока. Он стал спускаться по лестнице навстречу. Вот она увидела Валентина, взглянула на него и сразу приблизилась, обняла его взглядом и голосом, но Шажков мог поклясться, что в углах глаз у неё остались льдинки, уголки глаз не участвовали в улыбке, а оставались замёрзшими. И все подозрения вернулись снова.
        Когда Валентин наталкивался взглядом на её мобильный телефон, дома или на работе, он не мог отделаться от желания заглянуть в списки её входящих и исходящих звонков, и делал это регулярно, презирая себя, но в то же время понимая, подчиняясь неведомому коду, что это необходимо. Валентин знал наизусть тот телефонный номер, следы которого он искал, но к собственной радости не находил.
        Он уже почти расслабился, как вдруг - раз, два, три, четыре - сразу четыре принятых звонка с этого номера в один день. И два исходящих. Шажков внутренне подтянулся, сжался и замер, как зверь перед прыжком. Он не чувствовал ни обиды, ни злости, ни даже досады. Наоборот - удовлетворение от правильности, грамотности всего сделанного за последние дни, - что не дал себе окончательно расслабиться и не позволил себя заморочить и обвести как лоха вокруг пальца.
        Лена готовила на кухне, когда Валентин, держа двумя пальцами её телефонный аппаратик, вошёл в туалет, закрылся и, сев на стульчак, уверенно нажал кнопку набора ненавистного номера. Раздались гудки, потом юношеский взволнованный голос спросил: «Леночка, Лена. Это ты, милая?» Шажков сделал немалое усилие, чтобы промолчать.
        - Леночка, - снова позвал тот же взволнованный голос, - ты не можешь говорить, милая?
        Шажков молчал, сдерживая тяжёлое дыхание. В его ушах издевательски звенело смешное деревенское «милая».
        - Я понимаю, - продолжал взволнованный голос в трубке, - не говори ничего. Мы скоро встретимся, обещаю. Жди меня в Новый год. Я не буду скрываться. Мы… - Шажков не выдержал и не дал договорить, прервав звонок.
        Ноги сами вынесли его на кухню. Лена стояла спиной и нарезала что-то на разделочной доске. Её ключицы двигались в такт движению ножика. Она почувствовала Валино присутствие, оглянулась и, улыбнувшись, сказала: «Через пятнадцать минут ужинать будем».
        - Ну как твой хахаль из Боровичей? Отстал от тебя? - бодрым фальшивым голосом, но внутри замирая, спросил Валентин, остановившись в дверях.
        - Да. Пусть тебя это не тревожит, - продолжая нарезать, отозвалась Лена, - я уже забыла про всё это.
        Её спина чуть напряглась, или Шажкову показалось? Нет, не показалось.

«Врёт», - с мстительной внутренней усмешкой подумал Валя.
        Он почувствовал мерзкое удовлетворение от того, что сейчас добьётся сатисфакции, и сказал, обращаясь к ней, в душе торжествуя и вкладывая в слова максимум яда и обиды (и с ужасом осознавая сказанное): «Ах ты мелкая лгунишка! Ты - мелкая лгунишка, слышишь? Ты же сегодня с ним говорила! Что, не так?» - и швырнул на кухонный стол её мобильный телефон.
        Лена вздрогнула, быстро повернулась и глянула новым, непривычным, поразившим Шажкова взглядом загнанного животного, излучающим ужас и покорность одновременно. Она быстро переводила взгляд с Шажкова на телефон и обратно и, заикаясь, пыталась что-то произнести, но лишь отчаянно жестикулировала руками. Потом схватила со стола аппаратик, сдёрнула крышку, вытолкнула сим-карту и согнула её пополам: «Всё. Видишь - всё. Больше он не позвонит. Всё!»
        В душе у Шажкова разливался стыд, и одна единственная мысль сверлила голову: «Как после всего этого жить дальше? Простит ли?»
        Но это было не последнее испытание, которым подверглись их отношения той осенью. Когда Шажков, периодически, заезжавший к Лене на квартиру с «контрольными визитами», обнаружил у неё в почтовом ящике ещё несколько писем от Димы Стрепетова, его терпению, казалось, пришёл конец. Он не знал, как гонят из дома неверных жён, но твёрдо решил расстаться с Леной и выпроводить её из своего жилища. С этой мыслью Шажков вошёл в квартиру, где уже не ничто не дышало для него былым счастьем.
        Он подошёл к Лене, мгновенно всё понявшей из его взгляда, кинул письма на диван, где она сидела, завернувшись в платок, и сказал коротко: «Уходи».
        Лена как будто только этого и ждала. Она встала, молча прошла мимо Шажкова в коридор и стала надевать сапоги.
        - Тебе не стыдно? - чтобы что-нибудь сказать, спросил Валентин.
        - Стыдно. Я виновата перед тобой. Я не справилась. Я не смогла, - мёртвым хриплым голосом произнесла Лена. Её голос показался Валентину столь диссонансным и отталкивающим, что в душе замутилась ничем не мотивированная злость.
        - С чем не справилась? - потемнев лицом, спросил он.
        - Ни с чем я не справилась. Так мне и надо. Но ты здесь ни при чём. Ты - ни при чём!
        Лучше бы она не говорила это таким голосом. То, что слетало с её бледных губ, слышалось Шажкову вороньим карканьем. Валентин не понимал, что она говорила, он только вздрагивал от каждого звука её голоса как от скрежета расстроенного и брошенного в помойку прекрасного музыкального инструмента. И вот он, переполненный ядом, отравленный звуковой фальшью, замаранный собственной невнятной виной, с плеча замахнулся на Лену, и его ладонь, как в замедленной съёмке, полетела к её щеке. При этом он не чувствовал ни презрения, ни равнодушия, которые, как ему казалось раньше, должны сопутствовать мужскому рукоприкладству. Он чувствовал ненависть. Лютую ненависть и невозможность остановиться. Шажкову казалось, что если он сейчас ударит Лену, то он уже не остановится, а будет бить и бить, а потом закончит неудачное времяпрепровождение на этой бренной земле каким-нибудь из известных способов.
        У неё в глазах не было страха, а было удивление, казалось, от страшной догадки: «и ты такой же!» Она моргнула, и её взгляд вдруг стал другим. В нём Шажкову читалась теперь вина, но не та вина, которая видится во взгляде, про который говорят «как у побитой собаки». Нет, во взгляде у Лены Окладниковой виделось спокойствие и готовность принять неизбежное, читались одновременно и нарастающая отчуждённость и разливающаяся нежность. Внутреннее понимание, что всё кончилось, смирение с этим и прощение - вот что читалось Шажкову в её глазах, когда его ладонь летела к её щеке.

«Так вот оно как, - пронеслось в голове Валентина, - материализация расхожей фразы
„от любви до ненависти - один шаг“». Потом он подумал: «Не слишком ли я сильно? Ведь ей будет больно». И нажал на тормоз. Все его мышцы враз вспухли, отворачивая тело вбок, отводя руку и гася набранную инерцию. Шажков больно чиркнул пальцами по косяку двери и, не сумев полностью вывернуться, толкнул Лену плечом, чуть не сшибив с ног, но удержался на ногах и в последний момент поддержал и её под локоть, не дав упасть. Поняв, что всё обошлось, и не взглянув больше на Лену, без единой мысли в голове Валентин быстро прошёл в комнату и закрыл за собой дверь. Он постоял, прислушиваясь, пока не услышал, как щёлкнул замок входной двери и всё погрузилось в тишину. Шажков глубоко вздохнул, чувствуя разливающуюся по телу усталость, сел на диван, потом лёг, перевернулся на живот, вытянулся и, положив под себя обе руки, провалился в небытие.

3
        Плотные тяжёлые облака волнами уходили к линии горизонта, которая казалась прочерченной по линейке острым карандашом. Ниже горизонта - невыразительная серая поверхность Финского залива. Далёкую перспективу впереди замыкал серповидный изгиб береговой линии с белыми пятнышками зданий, расположенных на берегу где-то в районе Сестрорецкого курорта. Справа вдалеке из серой воды вырастали еле заметные контуры строений, дымовых труб и гидротехнических сооружений Кронштадта. Отчетливо виднелся напёрсточек Кронштадского собора.
        На переднем плане - россыпи больших и малых камней на песке и в мелкой воде с пучками чёрных водорослей, живописно разложенных вдоль кромки берега. Холодно и безветренно. Кажется, что ещё чуть-чуть, и подморозит.
        Шажков и Окладникова уже больше часа шли по пустынному берегу в направлении города. Они приехали в Репино по нижнему шоссе, подъехали к кафе «Дилижан» и обнаружили его закрытым с забитыми окнами. Не то чтобы Валентин сильно расстроился по этому поводу. Ему не хотелось ни с кем встречаться, даже с Ваграмом, который стал бы отвешивать шумные (и совершенно искренние) комплименты Лене, а потом втянул бы Валю в философские беседы, суть которых сводилась к тому, как хорошо быть хозяином своей судьбы.
        Они проехали дальше в Комарово, где Валентин припарковал машину на съезде к заливу и предложил Лене прогуляться обратно до Репино и возвратиться потом к месту парковки на рейсовом автобусе. Несмотря на необычность предложения, Лена не возразила, и, бросив автомобиль, они вышли на холодный пляж и пошли по плотному песку вдоль самой воды: она - натянув на брови шерстяную шапочку и прикрыв рот шарфом, а он - плотно обмотав вокруг шеи почти не греющее кашне.
        Валя с Леной приехали в Репино спасать свою любовь. После памятной сцены, казавшейся теперь, по прошествии недели, сюрреалистической и почти нереальной, Лена уехала к себе, и они с Валентином сутки не общались, переживая случившееся и пытаясь привести себя в порядок. Шажков чувствовал опустошение и острую потребность начать всё снова. Он, казалось, до дна выдавил из себя гадость и злость и почти потушил мучившую его маниакальную подозрительность. Сказать, что он чувствовал и переживал свою вину за случившееся - значит ничего не сказать. Когда он приехал к Лене просить прощения, чисто выбритый, в белой рубашке, как перед свадьбой или перед смертью, он стоял против неё и не мог выговорить ни слова. В левой половине груди разливалась томящая слабость, горло саднило, как при начинающейся ангине, а рот связало колючей сухостью. Как только он, чуть не разжевав собственный язык, попытался начать оправдательную речь, его пробил кишечный спазм.
        Вид у Шажкова в тот момент, наверное, был жалкий до омерзения, так как у Лены на измученном лице вдруг появилось отражение испуга, и она, быстро шагнув вперёд, обняла Валю и замерла, уткнулась головой ему в плечо.
        Чтобы хоть как-то развеять тяжёлые мысли, Шажков предложил Лене съездить в Репино, погулять у залива, может быть, пообедать у Ваграма, заведение которого - кафе
«Дилижан» - они почти каждый день посещали в свой памятный июльский honeymoon.
        - Я могу Тертерьянцам позвонить, - тут же предложила Лена.
        - Не надо, - ответил Валентин, - давай без Тертерьянцев. Вообще без никого хочется. Может быть, и к Ваграму не стоит заходить.
        - Хорошо, как ты скажешь. Если что, так я Тертерьянцам после позвоню, задним числом. Всё равно они узнают, если мы к Ваграму зайдём.
        Между нижним шоссе и берегом залива размещались рестораны и кафе, летом всегда наполненные состоятельной публикой, но не пустовавшие, к удивлению Валентина, и поздней осенью. Часть из них, конечно, была закрыта, но многие работали, и от них распространялся дразнящий запах дыма и шашлыка, особенно явственный в пустом холодном воздухе. Шажков и Окладникова шли молча, но Валентин чувствовал, что отчуждение спадает. Они постепенно настроились на одну волну и теперь ощущали друг друга, так что говорить было незачем. Валя от дразнящих запахов почувствовал голод и глянул на Лену, которая, дрогнув губами, чуть улыбнулась ему и слегка пожала плечами. Валентин указал глазами на сизый шашлычный дымок, струившийся между соснами, и приподнял брови. Лена опустила ресницы в знак согласия, а когда подняла - глаза её смотрели с улыбкой.
        Впереди неожиданно раздался треск мотора. С горки от ближайшего ресторана съехал квадроцикл и, рассыпая холодные брызги, помчался, набирая скорость, по мелкой воде.
        Валя взял Лену за руку, и они остановились, выжидая. Квадроцикл тоже было притормозил, потом резко повернул направо к соснам на горке, перескочил всеми четырьмя колёсами через толстый сосновый корень, потом ещё через один и, въехав в рыхлый песок, заглох. На квадроцикле в дублёнке и мотоциклетных очках сидел Ваграм собственной персоной и отчаянно крутил стартёр, пытаясь завести машину. К нему от ресторана бежал чернявый парень и что-то кричал не по-русски.
        Валентин с Леной, не сговариваясь, замахали руками, привлекая к себе внимание. Ваграм некоторое время смотрел в их сторону, потом снял очки, соскочил с квадроцикла и, раскрыв руки в приветствии, пошёл навстречу. С радостными восклицаниями поцеловал руку Лене и обнял Валентина.
        - Я виноват, что не смог вас встретить, - сказал он после поцелуев, объятий и комплиментов. - Но вы теперь мои гости, и я вас так не отпущу.
        Он знаком отослал подбежавшего парня.
        - Мы сейчас отдохнём на террасе вон того ресторана. Да-да, на террасе. Там, как на трибуне Мавзолея, тепло и уютно. Сейчас увидите.
        Валя и Лена вслед за Ваграмом гуськом поднялись по узкой лесенке на деревянную крашеную террасу, выходившую на залив, и он усадил их за единственный стоявший там длинный стол, а сам ушёл. Через минуту прибежал чернявый парень, быстро постелил красную скатерть и опять убежал. Валя и Лена минут пятнадцать молча сидели одни, наслаждаясь теплом. Терраса обдувалась тёплым воздухом из двух «пушек», стоявших по углам, и создавалось нечто вроде тёплого воздушного одеяла, которое грело снизу до пояса, оставляя головы в прохладе и ясности.
        Постепенно на столе появилась посуда, потом закуска, и, наконец, сам Ваграм вышел в вязаном свитере с бутылкой коньяка в руке. Валя сделал страдальческое лицо и покачал головой. Ваграм поцокал языком и налил Лене и себе. Шажков заметил, что он уже навеселе.

«Не похоже на него», - мелькнуло в голове у Вали. Но всё быстро объяснилось.
        - Я домой уезжаю, - объявил Ваграм, отламывая кусок лаваша и макая его в красный соус.
        - В Дилижан? - улыбаясь, спросила Лена.
        - Да. Вот, Левончика здесь оставляю бизнес вести.
        Он взял рюмку, привстал и сказал: «За то, чтобы у каждого был дом!» Выпив, повернулся к Валентину и заговорил с лёгким кавказским акцентом: «У меня в Дилижане дом как у древних армян, из розового туфа, с балконами, от землетрясения укреплён. Сам проектировал, с братом строили». И, улыбаясь, покачал головой, как будто сам не мог до конца поверить в то, о чём рассказывал.
        - А какая у нас красота! - продолжал он, видя, что Валентин слушает и не перебивает. - Хочешь - лес сосновый, хочешь - лиственный. Здесь вот всё пожухло, облетело, а у нас золотая осень в разгаре: ветер дунет, и листья как бабочки порхают.
        Чернявый парень по имени Левон принёс шампуры с шашлыками.
        - Приглашаю в Армению! - поднял очередную рюмку Ваграм. - Я вас в «мерседес» посажу. Это у меня здесь старый «форд», а дома «ML320»! Так вот, сядем в «мерс» и поедем в Агарцин - древний армянский монастырь в горном лесу - или в Гош. А то поднимемся к Севану. Там леса нет, но зато какая вода! Вот ты поверишь, что в Ереване фонтанов больше, чем в Петербурге? Вижу, не веришь, а зря. Это так. Ну, может быть, не считая Петродворца. Или что золотая осень в Дилижане красивее, чем у вас в Летнем саду? Опять не веришь, а это так. Вот Ваник, он армянин, но сам с Кубани, в Армении не жил. Поэтому ему здесь хорошо. А я родину больше люблю. Скажи, - обратился Ваграм к Валентину, - вот ты доцент, умнейший человек, тебе много платят, денег хватает?
        - Немного, - ответил Шажков. - В высшей школе много не платят. У вас, кстати, тоже.
        - Знаю. Я закончил Ереванский университет и всегда профессорам, доцентам, преподавателям помогал. Жалко их было. Они потом мне тоже помогали, потому что хорошее отношение всегда рождает другое хорошее отношение. Закон жизни!
        Выпил ещё рюмку и продолжал:
        - Вот тебе загадка: сидят четыре человека в офисе, совещание проводят. Двое уже час обсуждают, где банкет провести, какое вино купить, каких девушек пригласить. А другие двое сидят и злятся.
        - Почему они злятся? - спросила Лена.
        - Женщина! У них работа стоит, время идёт, а она стоит. Работу не сделают, денег не будет, банкет не на что будет проводить. Так вот, внимание, вопрос: кто их этих четверых больше зарабатывает?
        - Первые двое, - не задумываясь, ответил Шажков.
        - Почему?
        - Потому что они платят тем двум другим.
        - Правильно. Ты такой умный, почему на «мерседесе» не ездишь?
        - Первые двое - хозяева, - продолжал Валя, - а другие двое - специалисты. Специалисты могут работать только по найму, в этом их суть. Быть хозяевами не могут. Такие вопросы у нас студенты на первом курсе изучают.
        - Изучают, чтобы стать потом специалистами, да? А ты сам кто по натуре, хозяин или специалист?
        - Скорее специалист. В мире процентов семьдесят людей - специалисты, а хозяев от силы десять процентов, так что быть специалистом не стыдно.
        - А хозяином разве не лучше?
        - Я и так хозяин - самому себе. Для тебя специалист, а для себя - хозяин.
        - Хозяин самого себя, - засмеялся Ваграм, - это хорошо. Самого себя и женщины своей.
        Потом задумался, почесал в ухе и сказал безотносительно к обсуждавшемуся:
«Хорошего отношения мало здесь у вас. Видишь, человеку помощь нужна - помоги. Знаешь, умеешь что-то - не скрывай, научи. И ты потом в ответ получишь больше, гораздо больше. Но нет, не помогают, не учат, всё скрывают что-то, осторожничают, а люди при этом неплохие, хорошие люди. И что потом получают? А ничего. Так каждый сам по себе и живёт».
        - А у вас не так? - не дав на этой ноте завершить разговор, спросил Шажков.
        - У армян не так, хотя… Тоже по-разному бывает.
        - У вас ведь здесь национальная община, да?
        - Без этого нельзя. Корни как сохранить? Интересы как защитить? Не все ведь такие интернациональные, как ты.
        - Но община - ведь это несвобода, - с сомнением произнёс Шажков, - или я ошибаюсь?
        - Ошибаешься. Свой среди своих, какая же это несвобода? Да и с точки зрения хозяина - это прежде всего связи. Как у вас говорят, один в поле не воин. Нет, есть, конечно, выскочки, и очень успешные выскочки, но это выдающиеся, истинно свободные люди. Такие и у вас есть.
        Валентин не отвечал и сидел, задумавшись.
        - А свобода, дорогой, - продолжил Ваграм, выверенными движениями снимая вилкой шашлык с шампура на тарелку, - это всё-таки деньги, хоть мы в этом не любим признаваться.
        - Но не всё же покупается, - вступила в разговор Лена.
        - Конечно, не всё. Семья, дети не покупаются. Моя семья меня и нищего бы любила. А всё остальное - извини.
        - Любовь не покупается.
        - Родственная - нет, а женская - извини.
        - Ты говоришь о телесных делах, а я о любви, - не согласилась Лена.
        - Хорошо, хорошо, - миролюбиво проворчал Ваграм, - я с женщиной не спорю.
        - Дружба не покупается, - добавил Валентин, поддерживая Лену.
        - Ты думаешь, я бы принимал вас как самых дорогих гостей, если бы мог просто купить ваше расположение? - воскликнул Ваграм.
        - А если мог, купил бы? - удивился Шажков.
        - Ты не понял. Я говорю, что в наших отношениях нет корысти. И это очень ценно.
        - Пожалуй, - миролюбиво согласился Валя.
        Ваграм налил себе ещё коньяку, повернулся к Лене и стал рассказывать про горы.
        - Вам с Валентином нужно побыть в горных сёлах, пожить среди горских людей, - возбуждённо жестикулируя, говорил он. - Представь, выходишь из леса к селу Гош, дорога резко поворачивает, и внизу неожиданно возникает храм двенадцатого века, представляешь? Просто вздрагиваешь!
        - У тебя в этом селе родственники? - спросила Лена.
        - Все армяне родственники! Будь моя воля, я бы все большие города распустил. Оставил бы только маленькие городки и сёла.
        - Питер оставь, пожалуйста, и Ереван, - засмеялась Лена.
        - Хорошо, но только эти два. Шашлыки-то где-то надо продавать, - и он тоже засмеялся, подмигнув Вале, причмокивая и покачивая головой.
        После еды Ваграм окончательно расслабился, откинулся на стуле и теперь говорил почти непрерывно. Исчезла присущая ему сдержанность и то, что Валентин назвал бы
«внимательной осторожностью», которую он подмечал в нём летом. Сейчас Ваграм выглядел настоящим хозяином, посматривая живыми глазами то на Валю, то на Лену.
        - Я уеду, - говорил он, - но обязательно вернусь. А пока за меня Левончик останется. Иди сюда, Левон, - позвал он парня, и тот быстро подошёл, - познакомься: это мои друзья. Бескорыстные друзья, не «ты мне, я тебе». Дружи с ними. А вы заходите к Левону, своих друзей приводите. Левон по-русски понимает хорошо, но говорит не бегло. Меня не слушал, английский выучил, а на русский не налегал. А зачем армянину в Петербурге английский, а, Левон? В вуз будешь поступать, экономике учиться на русском языке? На русском. Так что давай, учи. Я Левону наказал каждый год домой в Армению приезжать, да, Левон? Чтоб родину не забывал.
        - Это как в Шотландии, - вмешалась в разговор Лена.
        - Где бы не жил шотландец, он обязательно должен какую-то часть года прожить на родине. Иначе теряет право называться шотландцем.
        - Армяне по всему миру живут и остаются армянами, - не согласился Ваграм. - В основном хорошо живут, богато. При этом родину не забывают, помогают.
        - А вот русские к своей земле привязаны, - взял слово Шажков, - в этом их сила, но и слабость тоже.
        - Где привязаны, Валентин? - возразил Ваграм. - Сколько русских эмигрировало за сто лет и сколько из них вернулось?
        - Ошибаешься, Ваграм, - вступился за своих Шажков.
        - Добровольно русские не эмигрируют. Русские из всех национальностей, живущих в России, чуть ли не самые оседлые. Есть результаты исследований, я знаю, о чём говорю. А если остаются по какой-то причине за границей, то потом мучаются. Про это тоже много написано.
        - Ладно, - сказал Ваграм, собрав пустые шампуры и отдавая их Левончику. Тот всё это время стоял у него за спиной и внимательно слушал застольный разговор. Когда говорила Лена, он кидал на неё быстрый цепкий взгляд и тут же опускал глаза.
        - Мудрость в том, - поднял указательный палец Ваграм, - что каждая нация имеет свою ценность, но жить на земле надо дружно. Вот был Советский Союз - многонациональная страна. Чем он был плох? Кому не нравился? Спроси обычного человека, не политика, а просто крестьянина, армянина, грузина, украинца: был он против советской дружбы? Он скажет: «не был против». Что, нельзя было капитализм в Советском Союзе построить, обязательно надо было разделиться?
        Валя с Леной не возразили, и Ваграм продолжал: «Конфликтов меньше было. Ты вот что думаешь, в Советском Союзе армяне с азербайджанцами мирно жили? Если так думаешь, то ничего не знаешь. Но боялись воевать, до больших конфликтов не доводили. Потому что арбитр был. А сейчас довели уже до того, что никакой арбитр не поможет. А ведь армянам нельзя воевать, потому что их мало».
        Валя уже несколько раз в течение разговора кидал взгляды на Лену, показывая, что пора собираться. Сейчас, поймав паузу в монологе, они ещё раз переглянулись и одновременно поднялись из-за стола. Ваграм не стал удерживать, только, прощаясь, сказал: «Я действительно рад был вас видеть. Вас как будто Бог ко мне сегодня привёл. Извините, если что не так говорил. Я сегодня весёлый. А русских мы уважаем, с русскими мы братья».
        Он категорически отказался отпускать Валю с Леной пешком и настоял на том, чтобы Левон подвёз их до машины. На обратном пути в город Шажков был задумчив.
        - Ты в Армении был? - спросила его Лена.
        - Нет, только в Грузии, до Армении не доехал. А что?
        - Ваграм так живописно рассказывал, что мне захотелось в Армению.
        - К Ваграму в гости?
        - Да нет, просто так, самим.
        - Да. Ваграм-Ваграмчик, Левон-Левончик… - задумчиво проговорил Валентин. - Армян мало, поэтому им нельзя воевать. А русских много.
        - Валя, он, мне кажется, ничего такого не хотел сказать.
        - Да нет, конечно… Ты вот тоже могла бы рассказать про свои Боровичи так, чтобы туда захотелось поехать. А не рассказываешь.
        - Так поехали, я тебе на месте покажу.
        - И кафе «Боровичи» мы с тобой в Репино не открываем, - не слушая Лену, продолжал Валентин, - а ходим обедать в «Дилижан».
        - Может, пирожковую открыть? У меня мама пирожки вкусные печёт. С рыбой.
        - Неспособны мы. «Специалисты», одно слово.
        - Зато на многое другое способны, - произнесла Лена с неожиданным упрямством.
        Валентин поглядел на неё с поощрительной улыбкой. Она не улыбнулась в ответ, а задумалась, собрав морщинки на лбу, потом покачала головой и вдруг сказала, как выдохнула: «Как мне хорошо с тобой, если бы ты знал!»
        Это вырвалось у неё так неожиданно, прозвучало так по-женски естественно и мудро и (как показалось Шажкову) было столь прекрасно, что Валентин не нашёлся, что ответить, а лишь глуповато спросил: «Так ты меня простила?»
        - Мне не за что тебя прощать, - быстро ответила Лена. В её голосе слышалось волнение, и он теперь, как и раньше, звучал волшебным инструментом. - Давай больше не будем об этом. На самом деле это я у тебя должна прощения просить, и у Бога тоже.

4
        В первых числах декабря Шажкову позвонила выпавшая на несколько месяцев из его поля зрения Совушка Олейник. Её звонок пришёлся на время лекции и был обнаружен Валентином, только когда он в восьмом часу вечера вышел из университета, пройдя наискосок мёрзлый бесснежный газон, сел в машину и, ожидая, пока прогреется мотор, стал листать список пропущенных вызовов. Сам факт того, что Совушка позвонила ему, обрадовал Валентина, как будто он получил весточку из далёкого и счастливого прошлого.
        К началу зимы Шажков чувствовал себя не по сезону усталым и не в форме. Хотя он (как ему верилось) почти урегулировал свои отношения с Леной, и в их дом после поездки в Репино вроде бы вернулись спокойствие и вдохновение, раны от предыдущих ссор только начали зарастать, и всё казалось пока зыбким и неустоявшимся. Кроме того, Валентин боялся, что притихшая в нём ревность никуда не делась, а притаилась глубоко внутри, ожидая своего часа. А что это будет за час и что может стать причиной нового пробуждения ревности, Шажков не знал, и это беспокоило его. Лена больше не давала ни малейшего повода, а после того, как она порвала сим-карточку с номером, на который приходили звонки от «хахаля», Валентин успокоился и по поводу её телефона. Его вид на столе больше не вызывал ускоренного сердцебиения и желания швырнуть аппаратик в окно.
        Настроение у Шажкова при этом оставалось неустойчивым и колебалось от абсолютно счастливого и беззаботного до почти безнадёжно упаднического. В последних числах ноября на несколько дней в Петербург пришла зима, и Лена с Валей обновили лыжню на островах. Лена оказалась хорошей лыжницей и выглядела здорово в белых брюках, замечательно преподносивших её тонкую как хлыстик фигурку, и в красном свитере, подчёркивавшем скромные формы её груди. Валентина в который раз восхитило сочетание в ней детской открытости и стремительности с грацией и выдержанностью пробудившейся женственности. В тот день Валя чувствовал себя абсолютно счастливым, как в первые месяцы их знакомства.
        Через пару дней снег исчез так же быстро и неожиданно, как появился, уступив место морозу, тут же превратившему непокрытую землю в камень и сковавшему лужи толстым льдом с белой бахромой по краям. Раскрывшаяся было навстречу Валиному счастью Лена вдруг показалась Шажкову чрезмерно весёлой и игривой, а её положительная энергия представилась вызванной внешними по отношению к ним двоим причинами. Вот в таком противоречивом душевном состоянии находился Валя Шажков, когда в морозный вечер, сидя в прогревающемся автомобиле, нажал в своём мобильном телефоне на кнопку
«ответить» и через секунду услышал в трубочке бархатный Совушкин голос, от которого защекотало в спине: «Алё. Это ты, Валюша? Здравствуй».
        Будто опасаясь, что Шажков возьмёт да и повесит трубку, Совушка стала быстро говорить, не давая себя прервать, о том, что у неё к Вале есть интересное предложение не личного плана, что ей к тому же нужно посоветоваться с ним и насчет её собственной жизни, о том, что она нашла новое местечко, где готовят вкуснейшие алкогольные коктейли, словом - заинтересовала Валентина на сто десять процентов, и под конец длинного и содержательного монолога предложила встретиться в баре
«Колибри» на Петроградке. Форма одежды - фантазийная.
        Валя по мере того, как она говорила, подкидывая новые и новые завлекалочки, чувствовал себя всё более и более расслабленным и в конце концов предложил не откладывать встречу, а «провести её завтра в шесть в установленном месте с единственным условием - без третьих лиц».
        - Я лично выброшу за дверь хоть самого президента страны, - пообещала Совушка, - если он будет мешать нам общаться.
        На следующий день Валя достал свой богемный красный пуловер, обмотал вокруг шеи зелёное кашне и в таком виде появился в баре «Колибри», легкомысленно оформленном под джунгли, с водопадиками воды, струившейся с каменных горок и стилизованных скал, с колониального вида массивной деревянной стойкой и столиками, уютно прятавшимися в зелени тропических растений, столь похожих на настоящие, что Валентин долго мял в пальцах шершавый зелёный листик, пока не понял, что он целлофановый.
        Лене Валя сказал, что идёт на встречу с клиентом, и она обрадовалась - в надежде на то, что нестандартный богемный выпивон поднимет настроение её возлюбленного. Провожая, подала пальто, поправила на шее кашне, а Шажков, избегая её волшебного взгляда, посмотрелся в «эрмитажное» зеркало и прислушался к себе: есть ли угрызения совести? С некоторым удивлением отметил, что нет. Нет - и всё тут.
        Совушка появилась через положенные по этикету десять минут в сиреневом закрытом платье, которое подчёркивало женственность её фигуры, при этом облегчая визуально чуть-чуть располневшие бёдра. Несколько браслетов на руках возвращали Шажкова к тем временам, когда Софья культивировала в себе восточный колорит, который вкупе с безукоризненным русским языком и безупречным юмором свёл с ума не одну интеллигентскую голову.
        Валентин с Совушкой обнялись и расцеловались, при этом Валя целовал искренне и по-настоящему, вызвав лёгкое замешательство старой подруги.
        - Ну, здравствуй, Валюша, - пропела, наконец, Совушка, когда они заняли столик в углу у игрушечного водопада. Она сидела напротив и жадно рассматривала Валю, то улыбаясь, то хмурясь, то покачивая головой. Потом резюмировала: «Выглядишь импозантно, очень даже. Хотя… Как-то устало. У тебя всё хорошо? Расскажи».
        - Всё нормально, Сова, - отвечал Валя, в свою очередь, с удовольствием разглядывая её. - А ты молодец, молодец. Хороша, хороша, как всегда.
        Только встретившись, Валентин и Софья почувствовали, что соскучились друг по другу и что им хорошо друг с другом. Принесли коктейли и отдельно бокал с неразбавленным ромом «Гавана Клаб» для Шажкова. Выпили понемножку, и Совушка снова поинтересовалась, как живёт Валентин.
        - Да нормально, Сова, - повторил Шажков, - как у всех, а почему ты спрашиваешь?
        - Мне иногда плохое снится, - ответила Софья.
        - Не буду спрашивать что именно, но давно ли ты снам стала верить?
        - С того момента, как мы с тобой весной расстались. У тебя вид усталый и какой-то растерянный.
        - Сова, мы ведь не обязаны всё время быть в идеальной форме, правда?
        - Нет, конечно, - протянула задумчиво Совушка, - но всё-таки, - и вдруг, без остановки: - Что-то случилась с тобой, Валюша. Она тебя бросила, что ли?
        - Совушка, извини, но я не хочу это обсуждать с тобой, - поставил точку Валентин.
        - А мне, может быть, нравится это обсуждать с тобой. Я, может быть, помочь тебе хочу. И смогу, - парировала Софья, исправив его точку на точку с запятой.
        - Ну хорошо. Я ревную её, - признался Валентин и неожиданно для себя почувствовал облегчение от этого признания.
        - Слава богу, а я-то думала… - заулыбалась Совушка. - Отелло ты наш. Так-то вот, с молоденькими жить.
        - Не ерничай.
        - Ладно. А кто ж соперник?
        - Ты меня раскручиваешь на откровенность, да?
        - Я имею на это право.
        - Есть там один, её одноклассник.
        - Основания-то у тебя есть для ревности, или так?
        - Не знаю.
        - Ну и забудь. Не заморачивайся. Нет у тебя соперников и не может быть.
        - Спасибо, успокоила, - кивнул Валентин, по-прежнему ощущая необыкновенное облегчение, будто с него сняли часть тяжёлой ноши, которую он тащил на себе куда-то уже в течение нескольких месяцев. Он отхлебнул добрый глоток рома, поглядел Софье прямо в глаза, улыбнулся и добавил:
        - Честно.
        Совушка не ответила на его улыбку. Она, неожиданно разгорячившись, продолжила взволновавшую её мысль.
        - А если и нашёлся бы соперник, - наклонившись вперёд и чётко артикулируя, говорила она, - плюнуть тогда надо и уйти. Недостойны они тебя, оба. Не говори ничего. Понимаю, любовь. И уважаю, между прочим. Я за тебя боролась, помню. Ты ведь и тогда был влюбчивый. Забыл? И я боролась за тебя, но с ума не сходила. Хорошие же были времена… «Я лыс и зол». Откуда ты взял это? Ты ведь и теперь не лысый и не злой?
        - Представляешь, я этот текст утром написал, спросонья. Мне такой сон мерзкий приснился про меня. Сколько ж лет-то было? Семнадцать, что ли? А через пару дней уже играли эту песенку на танцах. Ух, она пронеслась, все её потом пели.
        - Всё-таки ты талантлив.
        - Да где там. Я сейчас понял, что зря щёки надувал. Бездарь.
        - Ну да, разорви ещё рубаху на груди. А остальные тогда кто?
        - Пташка твоя талантлива. Мне она нравится. Да ей никто пробиться не даст, все места заняты.
        - Да? Ты так думаешь? Я, между прочим, тебя не просто так пригласила. А по делу, связанному как раз с Пташкой.
        - Ну? Что за дело?
        - Хорошее дело. Пташкой заинтересовалась одна компания. В общем, её пригласили сняться в видеоклипе. А она, представляешь, заявила: «Только если с Шажковым». Не хотела тебе говорить, но Павел попросил. И этой голову задурил.
        - Не дурил я ей голову.
        - Да видела я на концерте.
        - Бескорыстно всё было, и пьяный я был.
        - Сначала-то вроде бескорыстно. Но потом своего не упустишь.
        - Я после концерта с ней не общался.
        - Ну ладно. Позвони ей, может быть, в клипе засветишься.
        - Не хочу я в клипе светиться. И звонить ей не буду.
        - То есть ты отказываешься? Так мне передать Павлу?
        - Да, да. Так и передай. А Пташке привет и поцелуй. Воздушный.
        - Фигушки.
        - Скажи, без меня у неё лучше получится.
        - Ну-ну, - Совушка задумалась, сосредоточившись на своём коктейле, и, казалось, совершенно забыла о сидевшем напротив Валентине. Потом отставила бокал и спросила с сомнением в голосе:
        - Валя, а может быть, ты горячишься? Не торопись, подумай. Это возможность продвинуться по музыке. Может быть, другой не случится. Ты же мечтал об этом.
        - С чем продвигаться-то? И с кем? С малолетней Пташкой и с песенкой «Я лыс и зол»?
        - Главное - начать, внедриться, а там посмотришь.
        - Совушка, спасибо тебе. Правда. Но я, кажется, закончил свою скромную музыкальную карьеру. «Примаверу» больше не собрать, а если и собрать, то потенции на создание чего-то нового у неё нет. Новую группу собирать желания, да и сил у меня тоже нет. Можно было бы одному с гитаркой почесать, пока помнят, не из-за денег даже, а для поднятия настроения и поддержания формы. Об этом можно думать. А так пусть молодёжь занимает сцену. Свято место пусто не должно быть.
        Софья, не перебивая, слушала Валентина, покачивая головой в такт его словам, и было видно, что она ожидала такого ответа. Шажков закончил монолог, поглядел на подругу и решил переменить тему.
        - Ну ладно, - сказал он рассеянно слушавшей его Совушке, - устал я тебе рассказывать. Расскажи лучше, как ты.
        - Как я? В Германию я уезжаю.
        - Что? - Шажков как будто проснулся. По её интонации - спокойной и гладкой - он понял, что дело серьёзное, фактически решённое, что Совушка не спрашивает у него ни совета, ни одобрения, а просто информирует об изменившихся обстоятельствах. И спросил не очень умно: «Эмигрируешь, что ли?»
        - Сейчас не обязательно эмигрировать, - улыбнулась Софья, - просто появился шанс, и я уезжаю работать в университете. Денег подзаработаю, а там посмотрим.
        - Когда же и где?
        - Со следующего учебного года. В Нюрнберге.
        - Ну, молодец, молодец.
        Валентин похвалил Софью совершенно искренне и вообще в эту минуту посмотрел на неё другими глазами, но Совушка неожиданно рассердилась:
        - Что «молодец»? Здесь платят копейки, а от репетиторства меня уже тошнит. Я хочу законно и открыто деньги зарабатывать. Поеду, а там видно будет. Если получится, то и останусь, и мать заберу.
        - Примут ли вас там, Сова? - с сомнением проговорил Шажков, всё ещё с некоторым удивлением рассматривая открывшуюся для него с новой стороны подругу. - Ну ладно бы вы немцы были… или, там, по еврейской линии…
        - По еврейской линии меня вряд ли возьмут, да я и не поехала бы. Это унижение, как там с ними обращаются.
        - Откуда ты знаешь?
        - Есть у меня примеры.
        - А как же ты останешься в Германии? Русской линии ведь нет?
        - Русской линии нет, - Совушка нервно махнула рукой. - Я вот не понимаю, почему нельзя быть просто европейкой. Не еврейкой, не русской, а европейкой. Почему все обязательно толкают впереди себя собственную национальность. Это же прошлый, нет, даже позапрошлый век!
        - Просто ты атеистка, Сова, - произнес Валентин и, почувствовав бестактность сказанного, поправился: - Я имею в виду, неверующая.
        - Неправда, - не обидевшись, ответила Софья, - я верю и в Бога, и в судьбу.
        - Но ты не причисляешь себя к какой-либо конфессии. Будь ты мусульманка, или католичка, или православная, или иудейка, у тебя бы таких вопросов не возникало.
        - Слава богу, Валюша, слава богу. А вот ты себя кем числишь? Православным?
        - Ну да, хотелось бы.
        - А раз православный, значит, русский, да?
        - Наверное.
        - А я не православная - значит, не русская, да?
        - Я этого не сказал. Вообще, софистика всё это, Совушка.
        - Не софистика, Валюша. Это бред.
        - Бред не бред, а в Европе ведь то же самое, не строй иллюзий. Может быть, более политкорректно, но всё это до первой вспышки национализма. Тебе нужно в Америку ехать или в Канаду куда-нибудь. Там, говорят, национальности отмирают.
        - Шутишь. Нигде они не отмирают, - Совушка вздохнула и улыбнулась Шажкову в глаза незнакомой ему рассеянной улыбкой. - Я ведь говорю о том, что хочу быть просто европейкой, просто петербурженкой, если уж здесь живу, просто преподавательницей, просто твоей любовницей, в конце концов. Имею я право?
        - Слушай, - сказал Валентин, заставив себя не обратить внимания на последние слова Совушки, - а может, тебе за немца замуж выйти? Хенде хох, нихт щиссен, пу-пу?
        - Ну, хватит, - снова рассердилась Совушка. - Глупый ты всё-таки, Валя.
        - Почему глупый? Замуж за немца. Что ж тут глупого?
        - Я бы за тебя замуж пошла. Хоть сейчас. Берёшь?
        - Я на серьёзные темы шутить не умею.
        - А я и не шучу, Валя. Я тебя жениться на себе приглашаю.
        - Сова, ну не надо. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Не ерничай, пожалуйста.
        - А как ты ко мне относишься? Я вот тебя люблю, а ты можешь мне это сказать?
        - Могу, наверное. Только не так наступательно.
        - А как же твоя девушка из Боровичей? Ты что - нас двоих любишь?
        - Почему нет?
        - И кого больше?
        - Сова, нам что - поговорить больше не о чем?
        - Но если ты меня любишь, пусть и меньше, чем её, то почему бы нам не попробовать? Мы ведь не пробовали ещё жить вместе.
        - Тебя со мной вообще в Германию не возьмут.
        - А зачем нам с тобой в Германию? Нам с тобой Германия не нужна. Валюша, я с тобой хоть в Антарктиде жить буду.
        - И в Боровичи поедешь?
        - В Боровичи - нет. Ты гарем там будешь составлять, что ли? Смотри, не прокормишь.
        - Шутка.
        - А говоришь, на серьёзные темы не шутишь. Хотя, скажешь - и в Боровичи поеду.
        - Уже смешно. Дай, я тебя поцелую.
        - Отстань.
        - Если ты даже целоваться не хочешь, то как мы жить-то будем?
        - Потому что ты врёшь и жить со мной не будешь. Ты только с толку меня сбиваешь, а я снова иллюзии строю.
        - Тогда давай дружить.
        - Я готова дружить, я даже в постель с тобой лягу в любой момент, только позови. Хоть через день, хоть через год. Но я хочу дружить с тобой лично. Я люблю тебя и хочу с тобой личных отношений. Настолько близких, насколько ты готов. Я имею на это право. Только не семьями. Я видеть не хочу твою боровичскую подругу и слышать о ней не желаю.
        - Сова, ты мудрая женщина. Только не злись. Я сейчас с тобой один, лично. И никого за спиной у меня нет. Я очень ценю наши с тобой личные отношения.
        - Тогда пошли в постель. Ты же должен помнить, что я хорошая любовница.
        - Помню, конечно. Но я твоё предложение воспринимаю как шутку. И шуткой же отвечаю, как в том кино: «Я тебя уважаю, но пить не буду».
        Совушка замерла на секунду, потом замахнулась на Шажкова кулачком.
        - Сейчас вот как дам! - проворчала она, одновременно и хмурясь и улыбаясь. - Пить он не будет. Гусь!
        Устав от споров, заказали ещё по коктейлю. Шажков выбрал коктейль «Папа Хемингуэй». Из искусно спрятанных в зелени колонок зазвучала расслабляющая тема кубинской песенки «Гвантанамера».
        - Надо было этот бар назвать по-другому, ну хоть «Гавана», - подумал разомлевший Шажков, никогда не бывавший в Латинской Америке, но чувствовавший что-то настоящее в этом нестандартном уголке декабрьского Петербурга. - А как ты открыла это божественное заведение? - спросил он у сидевшей напротив такой же расслабленной Совушки.
        - Мне его Кривицкая показала, царство ей небесное.
        - Как царствие небесное? Она что, умерла?
        - Да. Пятнадцатого июля. От инсульта.
        - Слушай, - Шажков не смог сразу подобрать слова, - жаль старушку-то. Что ж ты мне не сказала?
        - Не успела.
        - Так у вас на кафедре теперь пертурбация. Не потому ли ты в Германию собралась?
        - Потому, не потому, какая разница. Главное, что собралась. Кривицкая, кстати, перед смертью тебя вспоминала.
        - Меня?!
        - Нас с тобой. Она почему-то решила, что мы поженились. Ну, ты понимаешь, инсульт всё-таки. Просила передать тебе привет.
        Шажков был слегка ошарашен. Он хорошо помнил Совушкину начальницу, в целом симпатичную, хоть и не без признаков занудства старушку, которую он встретил всего один раз весной в филармонии. Она оказала тогда внимание лично ему, Шажкову, поэтому Валя не мог не почувствовать симпатию к ней. И вот её нет, а есть только запоздалый привет. Ответить на него уже нельзя, обсуждать - незачем. Валя почувствовал лёгкую обиду на Софью. Его в последнее время посещало чувство покинутости и одиночества, и непереданный привет кольнул именно в эту болевую точку. Помолчали.
        - Ладно, Сова, - наконец поднял бокал свой Шажков, - помянем, не чокаясь. Ты ведь любила старушку?
        - Она многому меня научила, - виноватым голосом произнесла Софья, - и вообще. Надо было сообщить тебе о её смерти. Моя ошибка, извини.
        - Да ладно.
        Снова помолчали.
        - Ну, вот видишь, сколько нового мы узнали друг про друга сегодня, - задумчиво резюмировал Шажков, успокаивающе погладив Совушку по руке. - Нужно чаще встречаться.
        - Да, Валюша. Расскажи теперь, как твоя наука?
        - Нет никакой науки, Сова, - после паузы с досадой, как о наболевшем, произнёс Валя, вызвав у Совушки удивление.
        - Что случилось?
        - С наукой ничего не случилось. У нас на кафедре её как не было, так и нет. А вообще, надоела мне что-то европейская заумь. Философствование это, самолюбование. Гордыня.
        - Что-то новое. С тобой как всегда интересно. Философу надоела философия?
        - Типа того. Не сама философия даже, а равнодушие и жестокость, которые она плодит.
        - В чём жестокость-то?
        - Ну вот, например, пересматривал я на днях старый фильм Фрэнсиса Копполы
«Апокалипсис сейчас». Не знаю, почему у нас его перевели «Апокалипсис сегодня». Я очень любил этот фильм, поэтому, когда включил, то зацепился и досмотрел до конца. Ты помнишь конец?
        - Конечно.
        - Помнишь, как убивали полковника?
        - Ну да. Там убивали какое-то животное.
        - Вот. Ты это запомнила.
        - Кстати, неприятная сцена.
        - Вот, Совушка. А режиссёр счёл это творческой находкой. Игровую сцену убийства человека он заменил документальной сценой убийства настоящего животного, в которой его живого рубят на части, и оно - это животное - не успевает умереть и продолжает жить и мучиться, уже будучи фактически разрубленным. Заживо изрубить перед камерой реальное животное, чтобы аллегорически показать смерть выдуманного человека! Вот тебе пример, когда человек, считавший себя интеллектуалом, а возможно таковым по европейским меркам и являвшийся, не справился с собственными страстями, не выдержал давления порока, который пёр у него изнутри. Знаешь, как не сдержался и пукнул в обществе. Или хуже, показал кончик дьявольского хвостика.
        - Коппола - дьявол? - подняла брови Совушка, показывая, что приняла вызов и вступила в дискуссию.
        - В каждом из нас свой дьявол. Он не справился со своим.
        - Ты перегнул палку, признай.
        - А ты что, не чувствуешь чертовщинку?
        - Чертовщинку? Это режиссёрский приём, пусть и жестокий. Может быть, неоправданно жестокий, но он потрясает. Люди, посмотрев это, выходят другими.
        - Лучше или хуже?
        - Другими!
        - И слюни у них не текут?
        - С твоей логикой все великие художники - черти.
        - Не все, но есть, есть такие! Понимаешь, это чувствуется. Читаешь книгу или смотришь фильм, и вдруг раз - копытца на секунду показались или хвост.
        - Ну и? Например?
        - Да пожалуйста. Вот пример из мира музыки - Бетховен.
        - Кто? Бетховен - чёрт?!
        - Сова, ты не горячись. Давай возьмём сначала того, по которому, на мой взгляд, есть консенсус во всех цивилизациях: Иоганна Себастьяна Баха. Почему он (как ни крути) - композитор номер один? А я тебе скажу. Он гармоничен Богу, он гармоничен природе, вселенной, говоря словами наших атеистов. Есть у него произведение, которое я могу назвать самым-самым из всех в природе. Как ты думаешь, какое?
        - Какое?
        - Но у тебя ведь нет сомнения, что самым-самым должен быть Бах?
        - Ну… Допустим.
        - Пожалуйста: самое-самое музыкальное произведение в мире - это «Мелодия на струне соль» Иоганна Себастьяна Баха. Это вот произведение - гармония Бога с человеком или нет?
        - Валюша, я не настолько знаю Баха, но верю тебе сразу и безоговорочно. А Бетховен?
        - А Бетховен - это другое. Бетховен - это великое напряжение человеческих сил, чтобы встать во главе мира, занять место Бога. Типа, «человек - это звучит гордо!» Только горьковскому мелкотравчатому ницшеанству далеко до бетховенского подъема человеческого духа. И до бетховенского трагического разочарования в том, что Бог побеждает, что человеческий дух не всемогущ. Хотя, может быть, и тайной радости от этого. Вот в ком великая борьба Бога и дьявола!
        - Да, Валя. Что-то церковь плохо влияет на тебя. Такое впечатление, извини, складывается, что ты не в церковь ходишь, а в секту какую-нибудь. Что церковь ваша говорит об искусстве? Что это чертовщина, да?
        - Не знаю, что она говорит. Причём здесь церковь? Я тебе рассказываю свои собственные ощущения. Я и раньше замечал, просто не рассматривал всё это с точки зрения чертовщины.
        - Ну а причём здесь философия, тем более европейская? Коппола вообще американец.
        - Европейский взгляд на мир не привязан к территории. В самой Европе много людей, не мыслящих по-европейски. И наоборот.
        - И что?
        - А то, что европейское, да и во многом мировое искусство есть продолжение европейской философии, а если шире, то европейского гордого взгляда на мир.
        - Спорная мысль. Хотя и не новая.
        - Но по-новому прочувствованная. Я всё больше внутренне спорю с европейской традицией, которая кажется мне эгоистической и занимающей чрезмерное место в мировой культуре. На вершине европейской культурной иерархии кто? Учёный, мыслитель, творец, который по мере отхода от духовной, религиозной первоосновы вырождается в гордеца и циника. Наука в том виде, как мы её знаем - это чисто европейское культурное явление, по существу, навязанное миру. Из средства познания мира эмпирическая наука в Европе превратилась в фетиш, подменила и религиозную веру и философию. Сейчас ничтоже сумняшеся философами объявляют себя все: математики, физики, биологи, не говоря уж о разного рода шаманах, прости господи. И снова всем кажется, что жар-птица схвачена за хвост, что мы можем всё, а значит, Бога нет. И мы сами разберёмся со своими страстями. Уже разбираемся: мы трудолюбивы, политкорректны, законопослушны, благочестивы, а значит - цивилизованны. Что ещё нужно? Зачем нам Бог? А ведь всё это - политкорректность, законопослушность, благочестие - суть несвобода. Это постоянное, сознательное и мучительное
самоограничение. И наказание оступившихся. И вечный страх перед дьявольским стремлением человечества, осенённого научными знаниями, к саморазрушению. Как следствие - изоляция, боязнь мало-мальского конфликта, близкого душевного контакта, физического прикосновения, наконец. Скоро целоваться будет всё равно что за стол сесть с немытыми руками. А уж за неиспользование презерватива вообще будут посылать на принудительные работы! - Валентин возвысил голос, привлекая взгляды с соседних столиков.
        - Ну ты, оратор, - полушёпотом перебила его Совушка. - Давай на полтона тише. Надо же! От Копполы и Бетховена до презерватива. Широкий, можно сказать, широчайший охват мысли.
        - Я хочу закончить, - не остановился Шажков, но говорить стал тише. - Так вот, от истинной свободы - с Богом - европейская традиция отказалась. Выбрала ограничение, то есть несвободу. А когда ты с Богом… Я не могу пока в полной мере достигнуть этого состояния, но знаю: с Богом я органичен мирозданию, а значит, я свободен.
        - То есть европеец несвободен, а ты свободен?
        - Да не я лично. Мне до свободы как до луны пока. К сожалению.
        - Значит, ты тоже вынужден ограничивать себя, как европеец?
        - Да, да. К сожалению. Причём у европейцев это лучше получается.
        - То-то же. Но в чём тогда разница?
        - Может быть, не уверен полностью, но может быть - для меня, да и не только для меня, европейский подход не плодотворен. Может быть, естественнее было бы через Бога к свободе идти, а не через дисциплину и самоограничение.
        - Слышали уже, ты не первый, - вдруг рассердившись, неожиданно резко отреагировала Совушка. - Особый путь опять, да? На самом деле есть культура и бескультурье, а не свобода и несвобода. Культура подразумевает самоограничение, естественное самоограничение. И не надо никаких больше слов.
        - Не «культура», а «культуры», тогда уж. Кроме навязываемой всем европейской культуры есть много других культур. Чтобы закончить утомившую тебя дискуссию…
        - Монолог, а не дискуссию. Дискутировать ты разучился, как я вижу, - с некоторой досадой в голосе вставила Софья.
        - Чтобы закончить утомивший тебя монолог: европейская цивилизация не приемлет непонятные ей культуры, вот в чём её проблема. Более того, в европейской традиции - мы должны это признать - уничтожать всё непонятное. Примеры, надеюсь, приводить не надо? У них принято говорить о личной свободе и правах личности, но при этом уничтожать эти личности миллионами в больших и малых войнах по всему миру. Это происходит до сих пор. Что, не так?
        - Ты вот, наверное, думаешь, что это оригинально. Что это бунт, как говорил Алёша Карамазов, - сердито-язвительно проговорила Софья, - а на самом деле это буря в стакане воды, бунтишко против цивилизации, которая, ты сам это говорил, тебя выпестовала. Что взамен-то? Русская духовность? Инопланетный разум? Мусульманский фанатизм? Что? - Совушка порозовела и стала очень красива в своём искреннем гневе.
        - Не знаю пока, - залюбовавшись подругой и желая притушить страсти, сказал Валентин, - но часто думаю вот о чём: что может заменить в качестве основы цивилизации библейскую историю? Я в широком смысле говорю. У каждой живой цивилизации есть своя «библейская история». Так что может её заменить? Коммунизм, как мы знаем, не заменил, не стал спасением ни для души, ни для тела. Наука как движущая сила всего? Не смогла удержаться на Олимпе, перешла в сферу обслуживания. Свобода в светском понимании? Человек не свободен от порока и не имеет действенных светских инструментов противостояния ему. Это хорошо показывает европейская история и культура. Права человека? Никто не может даже сформулировать, что это такое, а потому всё сводится к обслуживанию сомнительных прав различных меньшинств с вопиющей дискриминацией мнения большинства. Получается, что ничто библейскую историю заменить не может, Сова. Она остаётся ядром всякой цивилизации, и разрушение этого ядра убивает саму цивилизацию.
        - Валюша, я не философ, но думаю, что против такого, прости, расхристанного мнения можно найти серьёзные аргументы. И вообще, может быть, проблема вовсе не в европейской цивилизации, а в тебе самом, а?
        - Конечно, во мне самом. А ты что думала, в цивилизации? - засмеялся Шажков, всем своим видом показывая, что его не надо принимать всерьёз. - Закончим, Сова. Я тебя люблю.
        - Я тебя тоже. Но раз так, тебе надо что-то делать с собой, - упрямо продолжила Софья.
        - Надо менять свою жизнь, - посерьёзнев, сказал Валентин.
        - Вот. Я тоже к этому пришла. Только мы это понимаем каждый по-своему. Ты наплюёшь на европейскую цивилизацию, женишься, наплодишь детишек таких же талантливых, как ты, будешь ворчать на жену и чувствовать себя счастливым.
        - Не уверен, но… может быть. А ты?
        - А я уеду. Пусть не насовсем, а может быть, и насовсем. Не потому, что я не патриотка. Просто я другого мнения о европейской цивилизации. И я устала жить на её вечной границе, устала бороться с ветряными мельницами. Ты вот любишь это занятие, а я нет. Я хочу остаться в парадигме этой самой великой цивилизации. Вот и всё.
        - Молодец, - одобрил про себя Валентин, - грамотно сказано.
        - И я уважения хочу, - с жаром продолжала Совушка, - не чрезмерного, а такого, какое заслужила. Не больше, но и не меньше. И чтобы других людей вокруг меня тоже уважали. Вот это я и считаю цивилизацией.
        - И чтобы мусора на улицах поменьше.
        - В том числе.
        - Я тебя понимаю, Сова. Я всё это чувствую про тебя, как будто я - это ты. Прекрасная огромная страна, Родина, можно сказать. Люди в целом добрые. Культура, опять-таки, великий-могучий русский язык. Но при этом грязь, свинство душевное и физическое, пьянство, коррупция, отставание вечное. Бессмысленная погоня за цивилизованными странами, а дело ведь не в странах (мы это понимаем), а в народах. Значит, за цивилизованными народами. Значит, мы здесь не цивилизованны. И дальше по кругу, из которого не вырваться. Остаётся уезжать. Я правильно рассказываю?
        - Нет, неправильно. Это всё так, но это внешнее. А есть внутреннее. Я не в том месте, где должна быть, ты это понимаешь?
        - Подумаешь. И я не в том. Пушкин тоже жаловался, что он не в том. Его место, наверное, было в Эфиопии. Да, может быть, мы все - не в том.
        - А где ты должен быть? Ты лично - сейчас? В Питере?
        - Да. Пока да.
        - Пока всё-таки?
        - Ну, на всю жизнь не зарекаюсь. Я тебе сейчас объясню. Ты вот по характеру и воспитанию - общеевропейка, а всю жизнь пытаешься быть сугубо русской, если можно так выразиться. А я по характеру и воспитанию - сугубо русский, но пытаюсь быть общеевропейцем. Мы оба устали от этого. Надо отдохнуть, вот и решение проблемы. А там каждый из нас посмотрит, кем быть и где жить. В этом смысле я очень симпатизирую твоему решению. Правда, Сова.
        - Не знаю, какая из меня «сугубо русская», но ты на «общеевропейца» не очень тянешь, - неожиданно резюмировала Софья.
        - Конечно, куда нам, - сделал печальное лицо Валентин.
        - Не обижайся, сам начал. Я думала, для тебя это должен быть комплимент. Всё-таки я люблю тебя именно как русского.
        - А ты уверена, что я являюсь таковым? Русским? В моей семье столько всего намешано.
        - Это неважно, - Совушка, как показалось Валентину, по-особенному оценивающе глянула на Валентина и с видимым удовольствием сказала: - Для меня ты русский, каким он должен быть.
        - Да? - с интересом спросил Шажков. - И чем же я отличаюсь от общеевропейца, на которого не тяну? Одним словом можешь обозначить?
        - Могу. Идеализмом своим. Иногда трогательным, но чаще - занудным. Как я тебя терплю, сама не знаю. Но люблю, - Софья неожиданно для Валентина и тоном и всем своим видом показала, что дискуссия закончена.
        - Спасибо на добром слове, Совушка, - сказал Валя без тени иронии и несколько растерянно, не будучи готовым быстро закруглить диалог. - Умеешь ты поддержать.
        - Всегда готова, Валюша, - ответила Совушка, допивая свой коктейль.
        К гардеробу Валентин Шажков и Софья Олейник подошли вместе с пожилой парой, своим традиционным видом не совсем соответствовавшей легкомысленной обстановке тропического рая. Седой мужчина в добротном сером костюме. Сквозь его внешнюю сдержанность проглядывали следы былой вальяжности, делавшие его в эти моменты весьма привлекательным (о чём он, очевидно, и сам знал). Мужчина этот напомнил Валентину советского чиновника выше среднего ранга на заслуженной пенсии. Его спутница - интеллигентного вида сдержанная женщина, похожая на петербургскую учительницу или, в крайнем случае, на сертифицированного (и от того несущего особенную печать на челе) гида Эрмитажа или Петергофского дворца. Женщина неожиданно для Валентина повернулась к нему и заговорила, при этом как-то сразу на повышенных тонах.
        - Вот вы, молодой человек, рассуждали об европейской цивилизации. Прощения не прошу, так как не услышать вас было просто нельзя, уж не обессудьте. Как вы, находясь в нашем прекрасном городе, который весь от начала до конца есть дитя той самой хулимой вами цивилизации, позволили себе такие слова? Как у вас язык повернулся? Откуда берутся, не знаю, такие варвары, готы?
        - Готы - это не мы, а вы, - парировал несколько удивлённый её наступательным тоном Шажков, - это ваши предки, мадам.
        - Что? - не поняв, а потому разом оскорбившись и покраснев лицом, спросила женщина.
        - Не надо, Жанна, не обращай внимания, - вступил в разговор мужчина, прикрывая спутницу не по-стариковски широкой спиной (это его естественное движение вызвало внутренне одобрение Шажкова, а вот последующие слова - нет). - Сие есть вопиющий результат нашей социальной политики, помноженный на общий недостаток культуры и воспитания. Люди приезжают, заканчивают столичные вузы и остаются в столице со своим каким уж есть, но на самом деле скромным багажом знаний и культуры. А им бы на село, где их скромный багаж достаточен и, более того, востребован в полной мере. Вы сами откуда, позвольте полюбопытствовать, молодой человек?
        В интонации голоса мужчины не чувствовалось ни антипатии к Шажкову, ни любопытства к нему.
        - Мы ме-е-стные, - проблеял Валя, подавая гардеробщице два номерка. Он снижал планку очевидно лишнего разговора, совсем не желая ни с кем ни о чём спорить, но желая лишь одеть, обнять и проводить до метро свою Совушку, а потом подумать обо всём услышанном и обговорённом с ней в сегодняшний вечер.
        - Оно и видно, местные, - облегчённо выдохнула женщина, - сейчас таких «местных» полгорода, самолётов не хватает обратно отправлять.

«Идёт на обострение старая карга, - лениво и некорректно подумалось Вале, - зачем? Ну, точно - училка, причём именно питерская, с характером, безнадёжно испорченным советско-романовской системой вкупе с больным климатом».
        - Это он местный, - вдруг сердитым голосом вступила в разговор Софья, подставляя плечи под раскрытую Валентином шубу, - а я приезжая, из Боровичей. Знаете такой городок?
        - А, так вы из Белоруссии? Очень приятно, - с неожиданно проступившей на лице симпатией глянув на Совушку, произнесла женщина, - в первый раз у нас?
        - Приходилось и раньше. По делам.
        - У вашей родины большое будущее. Кончайте там с вашим батькой и идите в Европу. Вам откроют дверь, не сомневайтесь. А мы здесь тихо позавидуем, - произнесла она, просветлев лицом.
        - А что ж с вами-то будет? - сдвинув брови, озаботилась Совушка.
        - Сейчас главное - вас отпустить на свободу и другие порабощённые народы (всё это было произнесено со светлой печалью на лице, убеждённо и без тени иронии), а с нами будет, что заслужили: сгинем в рабстве, и я не заплачу.
        - Мы не рабы, рабы не мы, - добродушно прогудел Шажков.
        - Что-то красноречие вас подводит, молодой человек, - усмехнулся мужчина.
        - На вас расходовать не хочется, - лениво огрызнулся Валя, одной рукой придерживая Совушку за талию, а другой открывая входную дверь и впуская внутрь облачко морозного воздуха.
        - Густопсовость неискоренима, - удовлетворённым голосом резюмировал им вослед мужчина.
        На улице Валентин с Софьей переглянулись единомышленниками и, сцепившись локтями, быстро пошли по морозному Каменноостровскому. Валя вспоминал, как трогательно Софья поддержала его, объявив, что она из Боровичей.
        - Что-то густо всё заваривается вокруг этих Боровичей, - вдруг подумалось ему, и он удивился, неожиданно почувствовав острое любопытство. - Что же это за Боровичи такие, пуп земли, центр вселенной? Не пора ли, наконец, съездить, посмотреть?
        - Дядька этот - москвич, - прервав его мысли, сказала Совушка, слегка задыхаясь от быстрой ходьбы и морозного ветерка, - из старой московской чиновничьей тусовки. Барин. Я тебе это как филолог говорю. «Густопсовость» - это из их лексикона.
        - Видишь, эти двое с тобой согласны, - задумчиво ответил Шажков, - ехать нужно, а то погрязнешь здесь с нами… в рабстве.
        - Ну-ну, - фыркнула Софья, - скажи-ка лучше, ты всерьёз про чертей-то рассуждал и про европейскую цивилизацию или в полемическом задоре?
        - Задор был, конечно, чего уж там, - признал Валя, - но по сути это то, что меня волнует сейчас, и именно в этом ключе. Я, наверное, плохо формулирую, Совушка. Одни эмоции и больше ничего.
        Софья помолчала, потом сказала нараспев: «Люблю, когда ты говоришь со мной так. Извинительно, по-человечески. Мне сразу так спокойно становится».
        Через час, проводив Совушку, Валентин тихо щёлкнул замком и вошёл в свою квартиру. Эмоции последних часов вдруг отошли на самый дальний план. Он впервые в полной мере почувствовал дух и неизбывное ощущение семейного дома.
        В прихожей было прибрано, со всех сторон лился мягкий полусвет. Из комнаты, смущённо улыбаясь, вышла Лена, обёрнутая в белый шерстяной платок. Шажков обнял её и вдохнул женский мускатный запах, перемешанный с запахом шерсти и еле слышным фантазийным запахом утренних духов.

5
        Незаметно подступал новый год.
        Рождественский пост Шажков с Окладниковой соблюдали не строго. Окончательно сорвались перед католическим Рождеством. К этому времени аудиторные занятия у Шажкова закончились, у Лены контрольные работы завершились ещё в ноябре, а в конце декабря она сдала кандидатский минимум, и это событие Валя с Леной отметили праздничным домашним ужином за столом, накрытым в комнате. Разговор зашёл о возможном приезде Димы Стрепетова. Вообще говоря, Окладникова всячески избегала обсуждения этой темы, когда сердясь, когда замыкаясь в себе, но Шажков настойчиво возвращался к ней. Валентин в душе ждал приезда соперника как момента истины. Он ждал, что этот приезд и очная встреча, чем бы она ни закончилась, хоть даже и дракой (что казалось маловероятным), вернёт ему душевное здоровье и уничтожит в нём ревнивого беса, который мучил Валентина последние два месяца. Ревнуют ведь к тому, кого не знают. А когда вот он, соперник, перед тобой, как на ладони, то время ревности кончается, начинается время действия. И здесь Шажков был абсолютно, на сто процентов, уверен в себе и в своём преимуществе.
        В этот раз Валентин настоял на разговоре, и Лена сдалась. Не сразу, сначала долго молчала, потом вздохнула и сказала:
        - Если он вообще приедет в Новый год, то ко мне на квартиру. У него есть ключи. Но меня он не найдёт, - твёрдым голосом пообещала она Валентину, - Я решу этот вопрос, не волнуйся.
        - Я не волнуюсь совершенно, - ответил Шажков, - но ты одна этот вопрос не решишь. Я должен с ним встретиться.
        - Зачем, не надо, Валя. - Лена сделал протестующий жест рукой. - Я не хочу, чтобы ты с ним встречался.
        - Зачем? Затем, что ты одна не справляешься. Да и я тоже. Каждый из нас по отдельности не справляется, как я вижу. И он, твой хахаль, он тоже не справляется. Я его не снимаю со счетов, коль скоро он часть твоей жизни. Но если мы с тобой одна семья, а я верю в это, иначе не был бы с тобой сейчас, то мы должны дать ему ясный сигнал и поставить, наконец, точку в этой и истории. Ты согласна?
        - Я для себя уже поставила точку в этой истории.
        - Да не ты для себя, глупая, - разводя руками, с искренним разочарованием протянул Валентин, - мы должны вместе поставить нашу общую точку.
        Лена вскинула на него короткий взгляд, среагировав на необычное обращение, но Валя был невозмутим, и она, поддаваясь его логике, сказала: «Согласна, но…»
        - Только вместе, - не дав ей договорить, повторил Валентин. - А если по отдельности, то я мог бы дать ему в рог, убить, в конце концов, прости господи, и тем самым решить проблему.
        - Неправильно говоришь, - быстро ответила Лена звонким голосом. - Так ты не решишь ни свою проблему, ни нашу.
        - Но и ты, лавируя между нами двоими, ты тоже не решишь. Почему ты не хочешь твёрдо встать на нашу с тобой сторону?
        Лена помолчала.
        - Я, наверное, пытаюсь сделать всем хорошо, а это невозможно, - наконец произнесла она.
        - Это не всё. Ты не договариваешь что-то про вас двоих.
        - То, что я не договариваю, это я сама про себя знаю, - с неожиданным вызовом в голосе произнесла Окладникова, - я ведь не жду, чтобы ты мне всё рассказывал.

«Ого, - промелькнуло в голове у Шажкова, - вот какая штучка рядом со мной, оказывается».
        Он не знал, радоваться ему или приходить в уныние.
        - А я от тебя не скрываю ничего из того, что меня тревожит. Я тебе доверяю. Может быть, только тебе и доверяю, - ответил он Лене. Шажков вдруг понял, что сейчас они подошли к самому важному в их отношениях, и у него забилось сердце. Лена сидела в раздумье, теребя край скатерти, но её лицо менялось, постепенно принимая решительное выражение.
        - Хорошо, я тебе всё скажу. Я делала аборт.
        У Шажкова не дрогнул ни один мускул на лице.
        - От него?
        - Да.
        - Один?
        - Два. Я убила двоих детей!
        - Спокойно, спокойно. Что, поздний аборт?
        - Нет, не поздний. Но это не имеет значения. На самом деле всё ещё хуже. Я обещала, что рожу ему ребёнка, я и хотела с ним ребёнка, но когда это происходило, я ничего не могла с собой сделать. Мне казалось, что родится злой ребёнок и что мой ребёнок будет меня бить. Представляешь? А он до сих пор не может меня простить. Я и сама не могу себе простить.
        - Он тебя что, до сих пор бьёт?
        - Нет. Пусть бы только попробовал теперь. Но он меня не прощает, понимаешь? Не прощает.
        - Ну и ладно. Я тебя прощаю, за него и за себя. Ты Богу молишься, Бог тебя тоже когда-нибудь простит.
        Последовало длительное тревожное молчание. Лена опять взяла в руки край скатерти и стала её теребить - верный признак крайнего волнения. Она прятала глаза, и губы у неё дрожали.
        Желая успокоить её, Валя поймал Ленину руку и стал гладить, но она осторожным движением высвободила ладонь, потом подняла глаза на Шажкова и спросила:
        - А мы?
        - Что - мы? - не понял Валентин.
        - Мы с тобой всё никак не можем про нашего ребёночка решить. Я всё ем и ем таблетки, а ты ничего не говоришь!
        Валя выдержал удар этих слов. Его резануло чувство мужской вины, настоянное, как на анестетике, на глубокой, почти бездонной нежности, и он только развёл руками, и печально улыбнулся, и произнёс: «Конечно, конечно, обязательно, Леночка».
        Он так редко называл Лену уменьшительным именем, что она замерла и быстро отвернула лицо к окну. Валентин, привстал, наклонившись к ней, и увидел, что глаза у неё мокрые, но при этом, глядя в окно, она улыбается. Валя облегчённо вздохнул, поцеловал её в русую макушку, потом встал, повернулся и направился на кухню. Лена вскочила из-за стола и, поймав его руку, пошла за ним следом. Для Валентина вдруг всё стало ясно в этой жизни.
        - Где твои таблетки? - спросил он. Она принесла, и Шажков взял из рук Лены упаковку, раздавил её в кулаке и выбросил в ведро.
        Теперь каждый раз, когда они завершали любовный акт, Шажков мысленно представлял, как там внизу самый сильный сперматозоид вырывается вперёд (Валентину при этом виделась гаревая беговая дорожка с лозунгами типа «привет участникам соревнований» над трибунами) и достигает яйцеклетки, которая являлась в виде испуганной толстушки с притворно опущенными ресницами. Он рассказал об этом Лене, и они лишились на несколько дней возможности заниматься любовью, так как в самый неподходящий момент их разбирал смех.
        В Новый год Дима Стрепетов не приехал. Лена несколько раз звонила на квартиру, но ей никто не ответил. Появилась возможность перевести дух от напряжённого ожидания, и Валя с Леной, воспользовавшись этим, провели замечательные несколько дней вместе.
        Главным событием для них оказалась новогодняя университетская вечеринка, проведённая по традиции в одном из концертных залов города. Хотя они уже с лета перестали скрывать на работе свои отношения, только совместное появление на официальном университетском мероприятии узаконивало, если так можно выразиться, их статус в кругу коллег и друзей.
        Они пришли пораньше, и Шажков с интересом смотрел на другие пары, постепенно заполнявшие просторный вестибюль. Вот появилась Настя Колоненко в узком платьице под руку с молодым человеком в свитере, кажется, программистом из университетского центра автоматизации. Она без толики обиды и зависти, а наоборот, с большим достоинством, не опуская, как бывало раньше, глаз, поздоровалась с Шажковым, и Валя посмотрел на неё с восхищением.
        Доцент Маркова издалека помахала им рукой и исчезла с группой сотрудниц научного отдела. К отношениям Вали и Лены она отнеслась положительно (хотя, как показалось Валентину, с некоторым недоверием). Она даже взялась защищать их от факультетских сплетников, и за эту неблагодарную деятельность получила кое от кого на факультете обидное прозвище «курица». К чести Марковой, это её не взволновало, и она с тем же энтузиазмом теперь ограждала от досужих разговоров Настю Колоненко с её молодым программистом.
        Перед самым началом официальной части вечера появился профессор Климов с супругой, но к коллегам не пошёл, а направился прямо в VIP-зону.
        Последними подошли Охлобыстины. Роман, поздоровавшись с Шажковым, проворчал так, чтобы слышали окружающие: «С вами находиться-то рядом страшно, того и гляди обожжёшься».
        - Не надо завидовать, - вступилась его жена Лора, полная маленькая брюнетка в юбке и белой блузке. Вместе Рома и Лора смотрелись как число 10, только единичка была большой, а нолик - маленьким.
        - Вы классно смотритесь вместе, - сказала Лора Лене. - Мы тоже в своё время, да Рома?
        Рома молча тянул из бокала, опустив чёрные глаза, как сфинкс, улыбаясь чему-то своему.
        - Да, Рома? - толкнув его плечом, переспросила Лора.
        - Да, Лора.
        - Вот видите, он согласен. Попробовал бы не согласиться.
        Потом начались речи и тосты. Дамы брали шампанское с подносов, разносимых бледными и худыми мальчишками-официантами. Мужчины откупоривали принесённое с собой крепкое спиртное. Ректор произнёс стандартный спич, и вечер покатился своим чередом.
        Шажков отошёл к компании мужчин, среди которых был Хачатуров и несколько знакомых профессоров. Там он выпил водки. Лена осталась в женском кругу. От неё исходило светлое сияние, которое, наверное, видел только Валя Шажков, а может быть, и нет. Вот и Хачатуров время от времени одобрительно поглядывает в ту сторону. Да и другие его коллеги смотрели, как казалось Шажкову, с пониманием и одобрением.
        В двенадцатом часу все высыпали на улицу смотреть фейерверк. А, когда возвратились домой, Лена долго ещё не могла успокоиться. Она не сразу сняла праздничное платье, в первом часу ночи заварила кофе.
        - Сегодня у меня праздник, - повторяла она. - Я чувствовала себя как Наташа Ростова на балу.
        Потом бросилась к Валентину со словами: «Дай, я тебя поцелую». В конце концов заявила: «Я замуж хочу» - и сама засмеялась от необычности сказанного.
        Сразу после Рождества от Димы Стрепетова пришло письмо, где он написал, что приедет позже.
        - Нет, так не пойдёт, - решительно отреагировал Шажков, - Что значит позже? Давай позвоним ему и договоримся о конкретной дате. Хочется уже прекратить эту канитель.
        Лена позвонила из своей квартиры. Валя сидел рядом и слушал разговор, точнее, Ленину его часть.
        - Здравствуй, Дима.
        Последовало долгое молчание. Судя по шороху, слышавшемуся из трубки, на том конце провода быстро, без пауз говорили. Через минуту Лена поёжилась и нахмурила брови.
        - Дима, я тебе хочу сказать, что у меня семья.
        (Валя дрогнул от этого слова в её устах.)
        - Гражданская семья, - продолжала Лена, - но это семья, понимаешь? Ты не обижайся, я буду защищать мою семью всеми силами.
        (Валя ещё раз дрогнул и почувствовал, как в груди у него разливается тепло.)
        - Если ты будешь хулиганить, я повешу трубку… Хочешь приехать - приезжай, я тебя познакомлю с Валентином Ивановичем… - она посмотрела, улыбаясь, на Шажкова. - Для тебя он Валентин Иванович… Нет, одна я с тобой встречаться не буду… Сейчас реши, пожалуйста, приедешь ты или нет, и когда. Я тебе в этот день позвоню, и мы встретимся у меня на квартире… Если Валентин Иванович захочет, то почему бы и не поговорить тет-а-тет.
        Лена вопросительно посмотрела на Валентина, и Шажков утвердительно кивнул.
        - Ключи у тебя есть. Но это будет в последний раз. У меня заканчивается договор с хозяйкой квартиры, и я не буду его продлевать… Хорошо, восьмого марта. Пока.
        Сначала Шажкова напрягла перспектива полуторамесячного ожидания рандеву, но потом он успокоился и перестал думать об этом. Он готов был ждать, но чтобы только потом уже не «зависать»: расставить, наконец, точки над «i» и после этого сделать Лене официальное предложение.
        Кроме того, у него на горизонте замаячила ещё одна потенциальная проблема, которую Валентин хотел бы предотвратить, а если потребуется, то как можно скорее решить. Проблема заключалась в том, что они с Леной уже месяц не предохранялись, а беременность у неё никак не наступала. Лена отнеслась к этому более чем спокойно, сходила к своему врачу, после чего сделала Вале «глазки» и весело предложила утроить усилия.
        Шажков (помня недавний разговор с отцом) всё-таки решил провериться, потратил неделю времени и уйму средств, сдал кучу нетривиальных анализов и под конец не без волнения явился на консультацию к специалисту по мужским проблемам, кандидату наук и всё такое прочее. Специалист по мужским проблемам был молод, тактичен и предупредителен. Он пригласил Шажкова присесть, долго смотрел анализы, задавал вопросы. Наконец, отложив все Валины бумажки, кроме одной, сказал: «Поводом для нашей с вами тревоги может быть только вот этот анализ». И потряс самым главным листком. У Валентина ёкнуло в груди от вкрадчивого тона врача и от неприятного известия о возможных проблемах.
        - С этим анализом, - оценивающе поглядывая на Шажкова, продолжил кандидат наук, - я вам рекомендую обратиться к нашему доктору-феномену. Великий практик, должен вам сказать.
        - А где он этот ваш доктор-феномен? - спросил Валентин.
        - За стенкой. Но ему нужно заплатить отдельно.
        Великий практик оказался худощавым мужичком старше средних лет, с острой бородкой, в немодной, но ладно сидевшей на нём толстовке и в рыжих кожаных сандалиях на босу ногу.
        - У меня приём вообще-то закончился, - предупредил он, нагнувшись и доставая из-под стола чёрные ботинки на толстых пупырчатых подошвах.
        - Я от кандидата наук, который за стенкой, - проявил настойчивость Валентин, - он сказал, что вы можете мне помочь, потому что вы доктор-феномен.
        - Феноменов, - подняв палец, исправил его доктор, - меня зовут Владимир Ильич Феноменов, специалист по проблемам мужского бесплодия. Вы с этим пришли?
        - Я пока обследуюсь, - уклончиво ответил Валя, слегка задетый беспощадной формулировкой «мужское бесплодие».
        - Ну, давайте анализы. Посмотрим, как вы дошли до такой жизни, что обратились ко мне.
        Он надел очки, наклонился к столу и быстро просмотрел Валины бумажки, потом сел в кресло и откинулся в нём, заложив руки за голову. Взгляд его сделался весёлым и дружелюбным.
        - Хорошо сохранились, молодой человек, - сказал он радостно, - даже хламидий - и тех нет. Такие анализы у девственников бывают, да и то не у всех.
        Валентин не был настроен юморить, Феноменов это почувствовал, сделал серьёзное лицо и поинтересовался, обследовалась ли Лена (назвав её при этом «партнёршей» - а как, впрочем, ещё?).
        - Да, - чуть поморщившись ответил Валя. - У неё всё нормально.
        - Ну что ж, - сняв очки, сказал Феноменов. - Так всегда бывает. Сперва на женщин думают, а уж потом про мужчин вспоминают. А ведь в пятидесяти процентах случаев недорабатывает мужчина. Больно уж тонкий механизм, я вообще удивляюсь, что он в современных условиях ещё работает.
        Феноменов встал, и его взгляд снова сделался дружелюбным.
        - Вас это всё не касается, молодой человек, - сказал он.
        - Для вашего генотипа всё у вас в пределах нормы. Ну, может быть, на нижней границе нормы, так вы и не представитель Кавказа. Старайтесь, работайте. Подбирайте позы. Встречи проводить не чаще двух раз в неделю, чтобы успевала собираться критическая масса. Бывает по полгода, а то и по году люди ждут результата. Если совсем уж не будет получаться, тогда приходите, будем лечиться.
        - А сразу нельзя?
        - Говорю же: не нужно, не тратьте деньги и время. Да и не верю я, честно говоря, в эффективность лечения. Я в этой сфере всю жизнь, и никто на моей памяти по-настоящему не вылечивался. Пробирочные варианты я не приемлю - неестественно и проблем потом выше тучи. Если совсем уж не получается, то нужно менять партнёршу. Методом подбора партнёрш мы иногда достигали результата в первую же неделю.
        - Какого результата?
        - Беременности, какого же ещё.
        - А если я не хочу менять партнёршу?
        - Ну, тогда работайте. Если ничего не будет получаться, осенью приходите. Гонодотропинчик поколем, тестостерончик. Бывает, помогает.
        - Владимир Ильич, а то, что в рекламе обещают, с гарантией, это чушь?
        - А как вы сами думаете, молодой человек? - сказал Феноменов сердито. - Мы не боги, чтобы гарантии раздавать. Чудеса бывали, не скрою, но не благодаря нам, а скорее вопреки. Сколько лет, кстати, вашей подруге?
        - Почему не жене?
        - Меня не обманешь. Жена бы с вами сюда пришла и ждала бы вон там в коридорчике.
        - Моей невесте, - с лёгким укором произнёс Валя, - двадцать пять лет.
        - О, тогда у вас ещё навалом времени. Так что не волнуйтесь, а то душевное состояние тоже влияет на генерацию сперматозоидов. Позы поглубже используйте. Ноги на плечи, например, да вы сами знаете не хуже меня. Интернет небось уже весь перерыли.
        - Перерыл.
        - И что пишут?
        - То же, что вы сказали.
        - Ну, вот видите. Работать надо в поте лица да правила соблюдать, - сказал Феноменов, протягивая Вале анализы, - не дрова ведь колоть, верно?
        - Это точно, - согласился Шажков не без симпатии к врачу, не верящему в возможность излечения, но и не без досады о потерянном времени. - Сколько я вам должен?
        - Восемьсот рублей в кассу. Хотя ладно, не надо. Советы я даю бесплатно.

«Итак, что у нас в сухом остатке, - размышлял Шажков, пробираясь домой в плотном потоке автомобилей, - оба здоровы, а результата нет. Ну что ж, будем работать».

6
        Дима Стрепетов приехал, как и обещал, восьмого марта и при встрече не произвёл на Валентина ожидаемого негативного впечатления. Перед ним предстал высокий худой парень с растрёпанной шевелюрой. Симпатичное курносое лицо, голубые глаза. Взгляд открытый, готовый принять вызов и ждущий его, от Шажкова во всяком случае. Может быть, немного настороженный, но в такой ситуации это немудрено.
        Валя решил с самого начала взять на себя инициативу, первый подал Диме руку и представился. Дима после секундного колебания тоже протянул руку и цепко сжал Валину ладонь худыми длинными пальцами.
        Лена стояла рядом, собранная и напряжённая, но когда состоялось это совсем неожиданное для неё рукопожатие, она перевела дух и сказала, обращаясь к Шажкову, но глядя по очереди на них обоих: «Валя, Дима хотел с тобой поговорить. Давайте я вам чай приготовлю, а вы пока пообщаетесь. Можно я пойду?»
        - Да. Чаю неплохо бы, - быстро, не давая вступить Валентину, сказал Стрепетов, присаживаясь на край тахты, - я к чаю торт принёс, - он махнул длинной рукой в сторону кухни, - на холодильнике стоит.
        - Хорошо, - и Лена ушла на кухню, плотно закрыв за собой дверь.

«Она мне доверяет», - подумал Шажков. Накануне у них состоялся разговор. Прежде всего, Лена попросила не унижать Стрепетова, так как он способен на необдуманные поступки. Шажков с чистым сердцем пообещал, но внутренне чуть поднапрягся, точнее сказать, мобилизовался, не из страха, а чтобы лучше контролировать себя и действительно не допустить какой-нибудь обидной шутки. Как ни странно, он чувствовал уважение к сопернику, может быть, и не к нему самому даже, а через него - к Лене. Ещё Лена попросила не трогать Стрепетова, даже если тот будет провоцировать ссору.
        - Первым не буду, - ответил Валя.
        - Ну и слава богу, - облегчённо вздохнула Лена. - Тогда всё хорошо будет. А я посмотрю, нет ли у него оружия.
        - Что, даже так? - удивился Валя. - Не шутишь?
        - Нет. Он в последнее время всегда носил с собой травматическое оружие, типа пистолета.
        - Не вмешивалась бы ты, Лена. Разберусь. Я в детстве самбо занимался, а в юности - карате. До Путина мне, конечно, далеко, но засветить могу, если потребуется.
        - Не должно потребоваться, - твёрдо сказала Лена, - обещай.
        - Хорошо, обещаю.
        Теперь вот Дима Стрепетов сидел на краю тахты, скрестив руки на груди, и смотрел перед собой, упираясь взглядом Шажкову в живот. Валя, чтобы не стоять перед ним, отошёл к окну и облокотился на узкий подоконник. Оба молчали. Первым не выдержал Шажков.
        - Ты хотел со мной поговорить? - спросил он.
        - Хотел, - ответил Дима, стараясь придать голосу твёрдость.
        - Ну, говори.
        - Я хотел понять, что она в вас нашла.
        Валентин, помня своё обещание Лене, промолчал. Он, кажется, начинал понимать этого человека, и это понимание не добавило оптимизма - такие на компромисс не идут. «На
„вы“ обращается - молодец, есть выдержка», - думал Шажков, наблюдая за соперником. Валентину (втайне даже от самого себя) хотелось, чтобы Дима Стрепетов оказался интеллигентным парнем, каким он представился ему вначале (несмотря на некоторую колючесть во взгляде и ершистость в поведении: это вполне можно было списать на юношеский максимализм).
        Но реальность не оправдывала надежд.
        - Валентин Иванович, - начал Стрепетов, - мы с Леной уже много лет живём семьёй. Это не важно, что мы в разных городах. Мы очень много пережили вместе, и хорошего, и плохого. Вы этого просто не знаете, и я не хочу вам объяснять. Вы явились со стороны. Прийти вот так и всё сломать легко, - Дима замолк, ожидая, что скажет Валентин, но Шажков молчал.

«Зря я затеял эту встречу», - с тоской думал он.
        - Мы и сейчас встречаемся. Каждый раз, когда она приезжает домой, - продолжил Стрепетов. - Она меня любит, а не вас, не стройте иллюзий. Что, удивил я вас? Разочаровал?
        - Нет, не удивил и не разочаровал. А ты-то её любишь?
        - Шажков опять «тыкнул» ему по праву возраста ли, опыта или просто с досады, но прозвучало это неубедительно.
        - Я без неё сгину, - твёрдо объявил Стрепетов, выражением лица подтвердив сказанное. Ответ расстроил Валентина.
        - Что так? - с разочарованием в голосе поинтересовался он. - Жизнь заела? Не справляешься?
        - Наоборот, - уверенно ответил Стрепетов, и у него в глазах появилась неявная блуждающая улыбка, - жизнь только начинается. Я вот в Москву перебираюсь. Это чего-то значит! Заберу её с собой, и станем москвичами.
        - Где будешь жить в Москве?
        - Фирма квартиру мне снимет, а там видно будет.
        - Это всё непросто, - отрываясь от окна, сказал Шажков, причём с таким искренним неравнодушием, что Стрепетов поднял голову и удивлённо посмотрел на него.
        - Вон у меня студенты иногородние. Пытаются зацепиться за Питер все, а удачно устроиться удаётся единицам. И всё через унижение, временную прописку, взятки. Ты просто не знаешь.
        - Вам хорошо рассуждать. Вам судьба распорядилась в Питере родиться. А мне что ж, всю жизнь в Боровичах сидеть?
        - Ну почему, живи как захочешь и сможешь. Только Лена-то тут причём?
        - Всё для неё.
        - А нужно ей это, ты спросил?
        - Нужно. Она, может, сама ещё не понимает. Я согласен, вы человек перспективный, с квартирой, с машиной, хоть и не «мерседес» у вас. Доцент. А я кто? Но у меня всё впереди. У вас уже всё позади, а у меня всё только начинается. Вот в чём наша разница.
        - У тебя ещё не известно, начнётся или нет, - с чрезмерной горячностью возразил Шажков, - а у меня уже началось и ух как развивается!
        - Она вас не любит. Вы её приручили, пользуясь своим преимуществом, глаза замылили, умными речами прибили. Так каждый может, с квартирой-то!

«Эх, - расстроился Валя, - ну что ж так дубово!» - на него напала злость.
        - Мне уже 37 лет, - глухо проговорил он, - и у меня таких парней, как ты, пара десятков на курсе каждый год. Так вот, те, у кого, как ты говоришь, всё только начинается, не плачутся в жилетку одноклассницам и не завидуют другим, а активно строят свою жизнь, и у них это получается. А так, как ты, ведут себя только лузеры.
        Шажков специально применил новомодный термин, который сам не любил и считал обидным. Стрепетова проняло так, что он вздрогнул и побледнел. Валентин между тем продолжал, пытаясь скрасить для Димы горькую пилюлю:
        - Если ты не лузер, а я верю в это, то не вешай свои проблемы на других, делай своё мужское дело, процветай. И народ потянется к тебе.
        - Процветай! - с неожиданной злостью выдавил из себя Стрепетов. - Одни на всём готовеньком, а другие - процветай!
        - Дима, не порти совсем уж впечатление о себе. Оно и так неважное, - почти умоляющим тоном попросил Шажков.
        - Мне ваше впечатление знаете до чего? - отрывисто произнёс Стрепетов. - Я понял: вы опасны для Лены. Я и встретиться-то с вами хотел, чтобы просто убедиться в этом. И я объявляю вам войну.

«Ну и ну, - с досадой подумал Валентин. - Вот придурок-то на мою голову. Надо было не разговоры разговаривать, а сразу в рог дать. Как вот теперь от него избавиться, от вояки несчастного?»
        Шажков удивился, с одной стороны, собственному спокойствию, а с другой - уверенности парня и подумал: «Смелый парнишка, или, может быть, псих. Начни он такой разговор недели две тому назад, от него бы мокрого места не осталось, а я сидел бы уже в кутузке».
        В это время в комнату лёгкими шагами вошла Лена с двумя чашками чая в руках. Дима Стрепетов тут же вскочил и торопливо, размахивая руками, вышел в коридор. Было слышно, как стукнула дверь в туалет.
        - Ну что? - шёпотом спросила Лена Шажкова, ставя чашки на журнальный столик.
        - Нужно заканчивать, - тихо ответил Валентин, - разговора не получилось. Наговорили друг другу всякого. Я и сам не сдержался, назвал его лузером.
        - А он?
        - Объявил мне войну. А тебя хочет отвезти в Москву. Ребёнок он ещё, Лена.
        - Ты не знаешь этого «ребёнка». Оружия при нём, слава богу, нет. Ключи от квартиры я забрала - попросту выкрала у него из кармана куртки. Так мерзко я себя давно не чувствовала.
        - Спокойно, Лена. Всё хорошо. Мы сейчас пойдём на улицу гулять. Там и распрощаемся с ним.
        Через несколько минут Дима Стрепетов появился в дверях и, оглядев Шажкова с Окладниковой, с кривой усмешкой спросил: «Всё? Договорились?»
        - Договорились идти гулять, - сказал Шажков тоном, не предполагавшим отказа.
        - Это без меня. Я ухожу. Ключи от квартиры были у меня в кармане. Ты взяла? - обратился он к Лене.
        Лена покраснела, а Шажков сказал:
        - Да. Ключи мы забрали.
        - Можно было бы и по-другому это назвать.
        - Неважно, как назвать. Решение принято - решение выполняется.
        Стрепетов как-то очень внимательно поглядел на Валентина, взялся за спинку стула и спросил странным голосом: «А если я не уйду?»
        Шажков почувствовал, как у него поджался живот, напряглись мышцы спины и бицепсы. Он уже был готов начать движение вперёд, когда Стрепетов, сделал быстрый успокаивающий жест рукой и торопливо сказал: «Всё, всё. Ухожу, ухожу».
        В коридоре он на секунду замешкался и сказал, обращаясь к Лене: «Устроюсь в Москве - дам знать через Марину Мироновну. У меня большие планы - и по работе и по жизни».
        - Дима, желаю тебе успеха, - ровным голосом произнесла Окладникова, не смотря на него. - Но это всё будет без меня. Точка.
        Она не видела, как Стрепетов загадочно улыбнулся и с этой улыбкой на лице исчез за дверью.
        Когда он ушёл, Лена села без сил на тахту и долго не могла ничего сказать. Потом с просветлевшим лицом глянула снизу вверх на Шажкова: «Неужели кончились испытания?
        - Кончились, - сказал Шажков, - для меня точно кончились. Я выздоровел.
        Он почувствовал душевный подъём, потому что понял: ревность прошла. Теперь он с трудом мог вспомнить и тем более объяснить своё собственное недавнее состояние, в котором он следил за Леной, лазал в её мобильник и трясся по ночам от безумной обиды и жажды мщения. Его собственная психика не пускала его обратно в этот кошмар. Он - здоров.
        - Теперь дело за мной? - с лёгким испугом спросила Лена. - Я, как всегда, отстаю?
        - Я тебя подожду, не брошу, - засмеялся Валентин. - Мы теперь всё будем делать вместе. Вместе отобьёмся от любой напасти.
        Вечером по каналу „Культура“ дежурные телевизионные спорщики из творческой элиты дискутировали об интеллигенции. Шажкова задела пара хлёстких заявлений модного писателя: „Русский интеллигент категорически не способен поддерживать в порядке самого себя, не то что семью или общество“. И ещё: „Я бы кухарке доверил управлять Россией, но не интеллигенту“.

„Интеллигент“ теперь ругательство, что ли?» - с досадой подумал Валентин.
        - Давай назло врагам построим счастливую, состоятельную и умную интеллигентскую семью. Мы ведь сможем? - спросил он у Лены, сидевшей рядом.
        - Я всё сделаю для этого, - весело отозвалась Лена, - и даже больше.
        Зря, наверное, говорят, что люди обладают даром предчувствия. До следующего испытания, уготованного им, оставалось меньше суток. Шажков же ничего не почувствовал. Лена Окладникова, кажется, тоже.

7
        Весь следующий день они занимались уборкой Лениной квартиры, готовя жильё к возвращению хозяевам. Закончили вечером, устали, проголодались, и Шажкову пришло в голову отужинать где-нибудь в ресторане или кафе, причём непременно с шампанским. Сказано - сделано. В девятом часу вышли на тёмную улицу, прошли вдоль домов к единственному светлому пятну - местному торговому центру, осмотрелись, и тут только до Шажкова дошло, что он не у себя на Васильевском, а в отдалённом спальном районе, где с кафе туго, а с ресторанами тем более. Лена вспомнила, что кафе есть в парке: «Помнишь, где мы гуляли летом и встретили Савельевых?»
        - Это ж летнее было кафе, - возразил Валя.
        - Нет-нет, - сказала Лена. - Там есть и капитальное. Было время, мы с Катей ходили.
        - Ну, тогда показывай дорогу, - скомандовал Шажков, не любивший отказываться от задуманного.
        В парке было темно, пусто и глухо, как в картонной коробке. Даже звуки с соседних улиц сюда доходили ватно-приглушёнными. Валя с Леной пошли вглубь по аллее. Им встретились несколько собачников и один задержавшийся лыжник. Чтобы сократить путь, пройдя метров сто, свернули на целину. Снег был уже весенний, не хрустящий, а скомканный, ноздреватый, глушивший звуки шагов. Вокруг стволов деревьев чернели большие проталины. Тревожащие весенние запахи, струившиеся от влажных кустов, прелых листьев и оголившейся земли, вскружили голову Шажкову. Ему показалось, что они очень быстро вышли к большому шатру, стоявшему в кругу тёмных деревьев и украшенному эмблемами популярных сортов пива. Из-за двери слышалась приглушённая музыка.
        На проекционном экране в полный рост танцевала Бритни Спирс. Народу было мало: группа парней в дальнем углу, две пары средних лет, несколько пожилых кавказцев, больше похожих не на гостей, а на работников заведения, да Валя с Леной. Было тепло, умеренно накурено и, в общем, уютно.
        Когда Шажков потом пытался восстановить в памяти подробности того вечера, он не мог вспомнить ничего такого, что должно было бы насторожить его. Или почти ничего. Выпили шампанского, съели по шашлыку. Вели легкомысленные разговоры, смеялись. Возбуждаясь, как школьники, касались коленками под столом. Никто не обращал на них внимания, не подходил, не заговаривал, да даже и не смотрел. Но Валентин был уверен, что всё дальнейшее стало следствием чего-то произошедшего именно в кафе. Он знал, что там произошло, но боялся думать об этом. В кафе было принято решение.
        Валентину Шажкову, как, наверное, и любому нормальному мужчине, в детстве и юности приходилось драться. Не то чтобы он любил это занятие, но, во всяком случае, не боялся. Он и умел кое-что, так как два года занимался самбо в спортивном клубе армии, потом брал уроки карате у ученика известного в те годы мастера Алексея Штурмина. Полученные скромные навыки иногда приходилось применять, так как поводов для драк в его молодости было хоть отбавляй. Идёшь чужим двором - вот и повод, потанцевал с понравившейся девчонкой - ещё повод, да и просто скучно стало добрым молодцам из соседнего ПТУ - самый главный повод. Это сейчас, как казалось Шажкову, без дела не пристанут. Поэтому осторожность его в последние годы притупилась, и у Вали не сработал инстинкт самосохранения, когда они с Леной, выйдя из кафе, решили пойти обратно той же самой, тёмной, но теперь абсолютно пустынной аллеей. Лишь когда их окликнули сзади, он вдруг остро почувствовал близкую опасность.
        - Не обращай внимания, идём, как идём, - сказал он Лене и, приобняв её, чуть ускорил шаг.
        - Молодые люди, - послышался уже ближе нагловатый голос, - ну просят же помочь.
        - Сейчас из парка выйдем и поможем, - крикнул им через плечо Шажков, - нас там ждут.
        - До выхода далеко ещё, - тихо проговорила Лена в такт быстрому дыханию, - если налево через поляну пойти, быстрее выйдем.
        - Хорошо. Если что, по моей команде побежишь туда.
        - Может быть, им действительно нужна помощь? К парню, если он с девушкой, ведь обычно не пристают.
        - Это у вас в деревне не пристают, - сказал Валентин, наблюдая боковым зрением, как справа между деревьями мелькает тёмная фигура. - Так, стоп! А вот и спереди кто-то маячит. Обошли!
        Шажков, не останавливаясь, скомандовал: «Налево», сжал руку Лены и крикнул ей в ухо: «Беги, что есть силы, не оглядывайся, а я за тобой» - и подтолкнул её в спину.
        Лена побежала, выкидывая ноги из глубокого снега.
        - Быстрее, - крикнул ей Валентин и побежал следом, но, почувствовав близкое дыхание сзади, резко тормознул, нагнулся, и тут же сильный толчок свалил его на снег. Уже падая, услышал впереди крик Лены.
        Преследовавший его тоже упал. Они вскочили одновременно. Шажков увидел перед собой высокого парня со стёртым, незапоминающимся лицом, на котором выделялись только холодные глаза, от равнодушного и по-волчьи расчётливого взгляда которых у Шажкова засосало в животе, потому как взгляд этот не оставлял ни единого шанса на компромисс. Валентин, приняв защитную стойку, стал спиной отступать, продвигаясь в направлении, откуда донёсся крик Лены. Он проломился спиной сквозь кусты и оказался на свободном заснеженном пространстве. Метрах в пятидесяти проходила тускло освещённая улица, по которой проезжал легковой автомобиль и, наверное, ходили в этот не совсем поздний ещё час люди.
        Спереди раздался хриплый голос: «Стой! Стой, а то убью бабу!»
        Шажков остановился, успокаивающе подняв руки, и через плечо сумел разглядеть Лену, прижатую маленького роста мужичком к одинокой берёзе. Её левая рука была вывернута кверху, как у преступника, задержанного милиционером.
        Преследовавший Валентина парень тоже остановился, быстро оценил ситуацию и отрывисто захохотал, как закашлял.
        - Молодец, Мелкий! - крикнул он тому, кто держал Лену. - Твоя добыча, заслужил.
        Из кустов с разных сторон выбежали ещё двое парней - один крепкий, квадратный, другой с виду пожиже. Они молча обошли Шажкова так, что тот оказался в центре треугольника, и закурили.
        - Ты чего убежал, сука? - равнодушным голосом обратился к Валентину его преследователь, - судя по всему, он был главным в этой шайке. - Тебя о помощи просили, а ты убежал.
        - Я сказал, выйдем из парка и поможем, - ответил Шажков, пытаясь потянуть время и продумать следующее движение.
        - Мы теперь и без тебя управимся. У нас тут девственник есть, надо лишить его невинности. Понял? Будешь мешать - пожалеешь.
        Сказав это, «главный» мотнул головой в сторону «квадратного»: «Чего стоишь, помоги Мелкому. Только не лезь первый, сначала пусть он».
        Парень двинулся к берёзе, но Шажков рванулся на перехват, и тот остановился, выжидая.
        - Ну что ж, сам захотел, - спокойным голосом произнёс «главный», бросил окурок и вдруг неуловимым движением сблизился с Шажковым.
        - Бабу держи крепче, - на секунду отвлёкшись, крикнул он маленькому.
        В эту секунду Шажков дёрнулся в сторону, пытаясь увести врагов (так он теперь называл их про себя) от Лены, но из треугольника вырваться не сумел. Отмахиваясь от двоих самых здоровых, не заметил, как третий, который пожиже, зашёл ему за спину и присел сзади, а потом Валя пропустил резкий толчок в плечо, сваливший его через чужую спину на снег. Ещё не коснувшись земли плечами, стал поворачиваться, чтобы приземлиться на четвереньки и быстро вскочить, но почувствовал удар в голову, и что-то оборвалось в голове. На секунду он перестал видеть окружающее. Голова стала горячей, всё внутри запульсировало, а во рту появился привкус железа. Через секунду увидел близко сапог с чёрной рифлёной подошвой, увернулся сначала головой, а потом откатился и телом, перевернулся - сел - вскочил. Враги, не суетясь, но и не теряя времени, снова окружили его. Метрах в десяти за спиной
«квадратного» маленький по-прежнему держал Лену, вывернув ей руку и прижав щекой к стволу берёзы. Видно было, как Лена, морщась от боли, пыталась вырваться в молчаливой борьбе, при этом они оба смотрели на Валентина в кругу троих врагов.
        У Шажкова была одна мысль - прорвать круг, добраться до Лены и освободить её. Чтобы могла убежать. Вокруг не было никого, кто мог бы помочь. Дорога далеко, кричи - не услышат. Вроде за кустами невдалеке сначала послышались мужские голоса, но они затихли, как только началась потасовка. Шажков уже не чувствовал страха. Не чувствовал он и ненависти. Перед ним стояла задача - добраться до Лены, сейчас, немедленно, одним движением, пока он стоит на ногах. И он сделал это отчаянное движение, на мгновение опередив «главного», который снова выкинул вперед руку, чтобы толкнуть его, но промахнулся, чиркнув по плечу, так как Шажков уже летел вперёд к «квадратному», поймав устойчивость на левой ноге, а в правую вложив какой только мог силы удар. Удар получился тяжёлым и пришёлся врагу ниже пояса. Тот крякнул, стал приседать, и Валентин, оттолкнув руками безразмерный его лоб, который оказался на высоте Валиного живота, попытался побежать дальше, но споткнулся об обмякшее тело и упал на четвереньки.
        И тут он услышал крик Лены: «Валя!», увидел, как она дёрнулась и уже почти вырвалась. Ещё увидел её серые глаза - близко-близко. Они смотрели ему за спину, и Валентин сам почувствовал жар дыхания в шею, рванулся влево, потом ещё раз. Однако не успел и принял удар в правый бок, который, казалось, вошёл вглубь тела, разливая вокруг тупую боль и отзываясь страхом. Сапог снова приближался, и Шажков опять попытался сделать движение влево. Ему, как клещами, зажали ноги. Ленин голос звучал в голове, то превращаясь почти в визг, то звуча, как песня.
        Вдруг в его жизнь ворвался хриплый торопливый голос:
        - Мужики, я порезал её, я порезал её. Валим отсюда!
        И он отдавался эхом:
        - Мужики, я порезал её, я порезал её. Валим отсюда!
        - Мужики, я порезал её, я порезал её. Валим отсюда!
        Шажков почувствовал, что его ноги освободились, и радость забилось в сердце - испугались, испугались. Он вскочил, но его качнуло и снова бросило на четвереньки, а потом набок. Снова вскочил, отплёвываясь снегом, и в секунду, как ему показалось, оказался рядом с Леной. Она стояла, обняв ствол берёзы, и не видела Валентина. Её глаза в эти секунды смотрели внутрь, её органы чувств, казалось, отключились от окружавшей действительности и только смотрели в себя, ощупывали, прослушивали, простукивали.
        До Валентина медленно доходил ужас услышанных слов: «я порезал её». Мозг отбрасывал, не хотел понимать смысла сказанного, но не видящие Валентина, не интересующиеся им, повёрнутые в себя глаза Лены не оставляли сомнений в истинности и серьёзности происходящего Ужас уже был здесь. Он мертвенной плёнкой обернул тело, не давая двигаться, прессом сжал душу, лишив воли, опустошил голову, оставив её без единой мысли о том, что нужно делать.
        - Лена, Лена, Лена, - только и мог повторять Валентин, поддерживая её под локоть и пытаясь заглянуть в глаза.
        Она среагировала на зов и посмотрела на него. Попыталась улыбнуться, как бы извиняясь за хлопоты, но губы её при этом шептали: «больно, больно».
        - Больно!
        - Где тебе больно?
        - Живот. Я сейчас сяду.
        - Садись.
        Шажков усадил Лену под берёзой, прямо в проталину на подсохшую траву. Она плечом прислонилась к стволу, держась руками за живот. Валя погладил её по бледной щеке и прошептал: «Потерпи. Я быстро». Лена чуть кивнула и снова сосредоточилась на себе.
        Далее Валентин действовал машинально и не расчётливо. Он выбежал на плохо освещённую улицу, проходившую вдоль границы парка, и попытался остановить машину, бросившись ей под колёса. Водитель успел нажать на тормоз, пустив автомобиль юзом и чудом объехал Валентина. На мгновение Валя увидел сквозь запотевшее стекло перекошенное страхом и злостью лицо бородатого мужика за рулём, махнул ему извинительным жестом и побежал, спотыкаясь, дальше вдоль проезжей части. С рёвом, не остановившись, мимо проехал грузовик. Больше машин не было. Валентин остановился и стал осматриваться. Его мозг проснулся и, несмотря на головную боль и разливавшуюся по членам слабость, заработал чётче, но сердце не слушалось и заходилось ужасом (сковывая волю) от физиологического ощущения времени, утекавшего как песок сквозь пальцы. Лениного времени. В тусклом свете далёкого фонаря Валентин увидел на противоположной стороне улицы парня в короткой куртке, и, спотыкаясь, побежал за ним. Шажков очень боялся, что тот испугается его безумного вида, поэтому, не добегая метров двадцати, Валя перешёл на шаг и, сдерживая дыхание, крикнул
неожиданно севшим голосом: «Молодой человек, можно вас?» Парень оглянулся, и видно было, что он сомневается, надо ли связываться, но потом остановился, поджидая. По мере приближения Валентина простое и открытое с виду лицо парня приобретало всё более суровый вид, и, когда их разделяло три-четыре метра, он крикнул: «Ну-ка стой». Шажков встал, как вкопанный.
        - Кто это тебя так? - спросил парень, внимательно, как инопланетянина, разглядывая Валентина.
        - Не меня, - прерывающимся голосом, произнёс Шажков. - Там раненная. Нужен врач.
        - Ну, я врач. Что случилось?
        - Ножевое ранение в живот.
        - Где?
        - Там, - махнул рукой Шажков в сторону тёмной полосы деревьев через дорогу.
        - Ну, показывай, только быстро, ага?
        Они пересекли улицу и пошли по снежной целине к берёзе вдоль цепи неровных следов, оставленных Валентином.
        Лена сидела в той же позе с закрытыми глазами. У Вали застыло сердце при виде её бледного заострившегося лица.
        - Э, как у вас тут нехорошо, - задумчиво произнёс парень, оглянувшись по сторонам. Потом присел на корточки рядом с Леной, какое-то время внимательно смотрел на неё, затем стал щупать пульс у неё на шее. Шажков стоял сбоку в смятении от собственного вынужденного бездействия и в желании хоть чем-то быть полезным стал произносить про себя одну за другой все молитвы, которые знал, шевеля губами, как безумец. У него кружилась голова и к горлу периодически подкатывалась тошнота.
        Парень встал и достал из кармана мобильник.
        - Пульс есть. Будем работать, ага? - он подмигнул Шажкову. - Да ты никак молишься? Правильно, мужик. Благодари Бога, что меня встретил, ага? Саша, - это уже в телефон, - ты далеко?.. Молодец. Я тебе клиента нашёл. Точней, клиентку… Нет, без шуток. Ей реанимация нужна… Давай на (он произнёс название незнакомой Валентину улицы), напротив дома 32. В парке метров пятьдесят от проезжей части. Я тебя подожду… Больницу я попытаюсь организовать. Палычу позвоню, он сегодня дежурит… Нет, которая ближе, не поедем. Я знаю, куда надо.
        Он набрал на мобильнике другой номер.
        - Палыч? Как жизнь?.. Слушай, такое дело. Сейчас тебе больную привезут. Девчонка лет двадцати. Проникающее ножевое. Наверное, придется оперировать… В живот, похоже… Скорая привезёт. Я вызвал… Это неважно… Нет, на обочине нашёл… Криминал, что же ещё… Формальности обязательно соблюдём.
        Рассеянно посмотрел на Валентина.
        - Да, у девчонки сопровождающий есть. Ты его вида не пугайся. Его в травму нужно будет отправить… Да уж. За мной не заржавеет… Ну всё, - убрав в карман мобильник, обратился он к Валентину. - Теперь ждём скорую. Тут недалеко, быстро приедет.
        - Спасибо, - как будто проснувшись, сказал Валя. Он не помнил, как опустился на землю и теперь сидел, прислонившись к берёзе, рядом с Леной. В голове билась пульсирующая боль, душу захлопнуло и скрутило, как отжатую тряпку, мыслей не было, кроме одной, занявшей всё пространство и бившейся в такт воспалённому пульсу:
«Лена, как ты, Лена?»
        - Э, да ты не в форме, - приглядевшись, оценил ситуацию парень. - Признавайся, по голове получил? Ботинком, да? А ведь тебе много придётся говорить, не сегодня, так завтра. Милиции. Это ж криминал.
        Он, качая головой, достал из-за пазухи металлическую флягу типа той, что Шажкову подарила Совушка, отвинтил крышечку и, ободряюще улыбаясь, протянул Валентину:
        - На, глотни лекарства.
        Шажков машинально взял флягу и сделал длинный глоток. По тому, как обожгло горло, и по масляно-сивушному привкусу, связавшему рот, Валентин понял, что хлебнул чуть разбавленного спирту. У него в голове пронеслось: «От тебя многое зависит, надо быть трезвым» - и он решительно отдал флягу парню.
        - Кто вас так отделал-то, - уже серьёзно спросил парень, присев на корточки и снова щупая пульс у Лены на шее.
        - Не знаю. Четверо их было.
        - Кавказцы?
        - Нет. Русские.
        - Как выглядели?
        - Обычно. Лет по двадцать пять - тридцать. Один маленький, он ножом и ударил.
        Парень покачал головой: «Это, похоже, из боярской шпаны. Поговори с Лёхой, участковым. У него конторка вон в том торговом центре. Он здесь всех урок знает. Но осторожно, ага? Если это боярские, то они - отморозки полные, даром что шпана подзаборная».
        Он снова присел перед Леной и, протянув вперёд руку, осторожно просунул пальцы ей под пальто. «Так, ножа нет. Жаль, лучше бы был… Кровь, где кровь? - бормотал парень, осторожно двигая рукой. - Ну-ка, пониже. А, вот кровь, всё-таки есть кровь, да». Он вынул пальцы, протёр их снегом и встал с озабоченным видом, разминая ноги. «Да где же они?»
        Тут же вдалеке, как сигнал побудки, послышался звук сирены, и у Шажкова радостно забилось сердце. Потом они с пожилым врачом и щуплым шофёром несли Лену на носилках через снежную целину к дороге, где, в полной тишине разрывая тьму синими вспышками проблескового огня, как спасательный космический корабль, прибывший на чужую, опасную планету, стояла красно-белая реанимационная машина с распахнутыми створками задней двери. Когда Лену положили на носилки, она издала еле слышный стон и открыла глаза. Казалось, она внимательно разглядывала чёрное небо, но там не на что было смотреть, и Шажков с ужасом понял, что её открытые глаза не видели ничего вокруг. Наконец носилки с лёгким скрежетом медленно въехали в чрево реанимобиля, и у Валентина, как будто одним источником боли стало меньше.
        Парень о чём-то спросил врача, и тот стал открывать медицинский чемодан.
        - Ну всё, - сказал парень Шажкову, - сейчас укол ей сделают - и поедете. Дальше усердно молись.
        Он снова внимательно поглядел на Валентина: «У тебя голова не кружится? Когда девчонку твою заберут, сходи в приёмный покой к травматологу. Я договорился, пусть посмотрит. А то тебе нужно быть в форме, ага?»
        Парень ободряюще улыбнулся и, глядя в глаза Шажкову, протянул руку. Улыбка вселяла надежду.
        - Как её состояние? - с жаром пожимая парню руку, и с надеждой в голосе спросил Валентин.
        - Тяжёлое. Больше ничего не могу сказать, рану не смотрел. Потери крови большой вроде нет. Хотя, кто его знает, что там внизу под пальто, следа на траве вроде не осталось. Одно могу сказать: Палыч - врач отличный и всё, что необходимо, сделает. И прооперирует, если нужно. Я его лично попросил. Но если что-то не получится, не обессудь. Мы тоже не боги, хоть и стараемся.
        Валентин слушал парня и всё больше проникался к нему доверием, смешанным с удивлением. Они были знакомы всего пару десятков минут, а у Шажкова было ощущение, что он знал этого улыбчатого парня давно, всю жизнь.

«Почему мы не встретились раньше? - мелькнуло в Валентина в мозгу, - он мог бы стать моим лучшим другом. Так вот живёшь-живёшь, общаешься с друзьями и коллегами, а близкий тебе человек ходит где-то рядом, и ты об этом не знаешь».
        - Спасибо тебе большое, - произнёс Валентин и тут же подумал, что они вот сейчас расстанутся и он больше не встретится с этим парнем, который осторожно, но уверенно подсаживал его в машину.
        - Как тебя зовут? - быстро спросил Валя, ставя ногу на порожек сдвинутой назад боковой двери.
        - Серёга меня зовут, - так же быстро ответил парень, - Туманов. А тебя?
        - Меня - Валентин Шажков.
        - Ну, давай, Валентин Шажков, загружайся. Ты теперь сопровождающий. Надо торопиться вам. Пока.
        - Как тебя найти-то? - с отчаянием спросил Валя, придерживая ногой задвигающуюся дверь.
        - Найти меня просто, - с улыбкой крикнул ему Сергей из-за прикрытой двери. - Я вон в тех хрущёвках живу. Спроси у любой бабки на скамейке. Серёгу-лекаря здесь всякий знает.
        И он захлопнул дверь, махнув рукой водителю: «Езжай!»
        Протяжно и тревожно загудела сирена, и машина, качнувшись, поехала, набирая скорость, в сполохах синих огней. Пространство для Валентина сузилось до кокона еле теплящейся жизни, который окружал Лену, лежавшую с заострившимся носом и вздёрнутым вверх подбородком, у левого борта реанимобиля, с руками-ниточками вдоль узкого туловища, одну из которых держал за тонкое запястье пожилой врач, прилаживая другой рукой тонометр.
        Лену провезли на каталке через весь приёмный покой к двери с надписью
«операционная». Шажков шёл рядом, придерживая её ноги в мокрых сапогах, и был не в силах оторваться от бледного пятнышка её лица в венчике пушистого воротника пальто. Внутрь Шажкова не пустили.
        - Я сопровождающий, - еле двигая языком, бормотал он, но его решительным движением усадили на скамейку. Через какое-то время Валентина подняли под руки два парня в медицинских халатах («как мои студенты» - мелькнуло в голове у Вали), и провели в другое помещение, где молчаливая женщина-врач с материнским спокойствием и уверенностью долго ощупывала, протирала и обрабатывала чем-то его лицо и голову, а потом молодой парнишка сделал два укола.
        - Вам показано стационарное лечение в нейрохирургическом отделении, - сказала врач.
        - Не могу, - ответил Шажков, - дела.
        - Хорошо. Подпишите отказ о госпитализации и продиктуйте ваши данные медбратику. Дома - постельный режим пять дней. Будет хуже - не стесняйтесь, вызывайте неотложку.
        Валентин кивнул, подписал, продиктовал и быстро вышел в коридор - к двери помещения с надписью «операционная». Он не волновался, сел на скамейку, замер, зацепенел и стал ждать. Когда, наконец, открылась дверь и из операционной вышли двое в зелёных халатах, Шажков не поверил своим глазам: они улыбались.
        - Ну, как она? - вскочил он, схватившись за стену. Один из хирургов сделал шаг к Валентину и поддержал его под локоть, сочувственно покачав головой.
        - Состояние тяжёлое, стабильное, - сказал он. - Лежать пока будет в реанимации. Но прогноз благоприятный.
        Когда Шажков услышал эти слова из уст врача, у него в голове почему-то заиграл гимн Советского Союза, торжественные звуки которого мешали слушать, что ещё говорил хирург.
        - Пожалуйста, скажите ещё раз, - морщась от бравурной музыки, попросил Валя.
        - Вас сейчас отвезут домой, - раздельно выговаривая слова, произнёс хирург. - Заберите вещи больной. Дальше так: как минимум три дня вы здесь не нужны. Полежите дома и придите в себя. Я дал телефонограмму в органы внутренних дел, так как случай криминальный. Будьте готовы к общению со следователем или дознавателем.
        Валентина на машине скорой помощи уже глубокой ночью довезли до Лениного дома. Шажков, пройдя мимо собственного автомобиля, припаркованного у подъезда, поднялся в прибранную накануне квартиру. Мозг отказывался думать о случившемся. События минувшего дня, казалось, произошли в позапрошлом году. Из всего того, что было, запомнились только два слова, и только они имели теперь смысл для Шажкова: прогноз благоприятный.
        Глава 5

1
        Валентин Шажков дал себе сутки на то, чтобы прийти в форму - физически и душевно. Почти весь следующий день он проспал, а когда проснулся уже в темноте весеннего вечера, то понял, что восстановление дееспособности в этот первый день не состоялось: голова кружилась больше, чем вчера, правый бок ныл сильнее, и ко всему прочему мучила упорная, не проходившая тошнота. Шажков с некоторой опаской заглянул в зеркало и с облегчением увидел, что его лицо, хоть и было слегка перекошено шишкой с кровоподтёком над правой скулой, но не настолько, чтобы стать неузнаваемым. Если смотреть слева, так вообще всё нормально, значит, к Лене нужно будет поворачиваться левым боком.
        Валя решил привести себя в порядок к завтрашнему дню, насколько это было возможно. Держась за стенку, с трудом перелез в ванну где, стоя на коленях, помылся. Иначе не мог, так как при попытке встать во весь рост терял ориентацию в пространстве, и голубой кафель, серебристые струи из душа, пёстрая занавеска - всё это начинало закручиваться вокруг него как вода в сливном отверстии. На правом боку Валя обнаружил чёрный синяк размером в ладонь, болезненный, но не так тревоживший, как глубинная тягучая боль под ним и тяжесть, растекавшаяся в правой половине тела.
        - Отшибли, что ли? - тоскливо подумал он. Помывшись, Шажков прошёл на кухню, вскипятил чаю и достал все имевшиеся в кухонном шкафу лекарства. Долго копался, чтобы, наконец, выбрать несколько: пирацетам для освежения мозгов - сразу горсть, анальгин - две таблетки, чтобы притупить боль. Потом растворил в воде таблетку витамина С и под конец засунул под язык десяток горошек валидола, резкий ментоловый взрыв которых обжёг рот и, казалось, приостановил головокружение, позволив собрать обрывки мыслей и сфокусироваться на неотложном. А неотложным было одно: Лена.
        Валентин разобрал Ленины вещи, принесенные из больницы, нашёл среди них мобильник, неожиданно сам для себя поцеловал его и поставил рядом со своим на подзарядку. Потом почистил куртку, в которой он был в тот вечер, и ботинки. Вот и всё, на что хватило сил. Попытался смотреть телевизор, но не смог сосредоточиться ни на одной программе и в конце концов провалился в сон.
        Утро предстало ослепительно ясным и ветреным. Низко над домами, то закрывая, то снова выпуская на волю слепящее солнце, неслись к заливу рваные облака. Всё окружающее воспроизводилось с нереальной фотографической чёткостью. Стволы деревьев с наветренной стороны блестели изморозью, она же толстым слоем покрыла стёкла припаркованных у дома автомобилей. Терпко пахло весной, но этот запах не вызвал у Шажкова радости, одну только тошноту.
        Валентин, отогрев машину, осторожно, стараясь приноровиться к своему состоянию и скользкой дороге, поехал в больницу.
        Войдя с цветами в большую палату, Шажков не сразу нашёл в ней Ленину кровать, а в кровати саму Лену. Когда же нашёл, в нём колыхнулся такой клубок противоречивых чувств, что Валентин задохнулся и остановился в дверях. Лена невесомо лежала в кровати у окна. Её лицо было одного цвета с подушкой и почти слилось с ней. Выделялись только глаза, неподвижно смотревшие в окно, и плотно закрытый рот, доминировавший над запавшими щеками. Чувство любви и жалости, охватившее Валентина в первый момент сменилось чувством стыда, перешедшего в острое чувство вины.
        - Ой, смотрите, - мужчина, - вернул его к действительности весёлый молодой голос справа, - это, верно, к Леночке. Лучше поздно, чем никогда.
        - Леночка, поверни головку, там у дверей киндерсюрприз стоит.
        Лена приподняла голову, и Шажков встретился с ней взглядом. Она смотрела, не отрываясь, словно давая глазам привыкнуть к нему. Её взгляд постепенно оживал, потом, наконец, приблизился и обнял его. Соседки по палате примолкли, выдерживая паузу. Когда же Шажков подошёл к Лениной постели и присел, все вдруг разом заговорили и, словно уже не замечая их, продолжили заниматься своими делами. Шажков отметил только внимательный, не по возрасту усталый взгляд молодой женщины с соседней кровати, да услышал пару незлобивых шуток бедовой девчонки-хохотушки, кровать которой находилась справа от входа.
        Побыв с Леной, Валя пошёл в ординаторскую поговорить с врачом. Лечащий врач оказался пожилым мужчиной южной внешности, с тихим голосом и располагающими манерами. Когда Валентин вошёл в ординаторскую, он стоял у стола и подваривал чай на восточный манер, переливая заварку из чашки обратно в заварочный чайничек.
        - Лена Окладникова? Знаю, конечно, это моя больная. Оперирована. Пока оцениваю её состояние как средней тяжести.
        - Меня беспокоит её нездоровый вид, - сказал Шажков, - бледная, худая.
        - Похудела сильно, это правда, но она у нас сейчас на диете. Мы пока наблюдаем, выводов не делаем. Субфебрильная температура держится, да и сама она слабенькая ещё, но характер стойкий.
        - Что нужно от меня? - спросил Валя, прямо поглядев в глаза врачу. - Может быть, процедуры дополнительные, лекарства, другая помощь?
        - Помогите ей сесть на кровати, а если сможет, то и встать - постоять минутку, не больше. Завтра тоже. В аптеке внизу купите абдоминальный бандаж. Я покажу, как пользоваться, и будете ходить с ней по коридору туда-сюда, чтобы не появились спайки. Больше пока ничего не нужно, и передач тоже. Всё необходимое лечение и питание она получает.
        Ответ не успокоил Валю, и врач это заметил. Он подошёл вплотную к Шажкову и тихо сказал: «Полостная операция - это не зуб удалить. Вам, вижу, тоже досталось?»
        - Ерунда. Её вот не защитил.
        Врач покачал головой, потом сказал, ещё больше понизив голос: «Вчера приходил следователь и допросил её как потерпевшую. Вас ещё не вызывали?».
        - Пока нет. А это не вредно для неё?
        - Ничего страшного. Только толку от этого мало. Всё равно не найдут.
        - Если они не найдут, то я найду.
        Валентин провёл в больнице часа три: забил ватой в окнах щели, где дуло, выполнил несколько несложных просьб соседок по палате и оставил им пакет со съестным. Лена с Валиной помощью встала с кровати и даже сделала несколько шагов, но быстро утомилась и опять легла. Когда прощались, её лицо уже не казалось таким бледным, а серые глаза излучали свет.
        Уже начало темнеть, когда Шажков, возвращаясь из больницы, завернул на знакомую узкую улицу с подтаявшей ледяной колеёй посередине. Впереди не было ни автомобилей, ни людей, и Валентин нажал на газ. Машина резво двинулась вперёд, набирая скорость, как вдруг Шажков почувствовал, что левое переднее колесо как будто наехало на препятствие, толчок получился сильным и автомобиль выдернуло из колеи и развернуло боком. Движения рулём ничего не изменили. Валентин увидел приближавшиеся справа бетонные конструкции, а затем услышал и одновременно почувствовал удар. Его почти вырвало из сидения, мотнув сначала вправо, а потом влево, на дверь. Лопнуло ветровое стекло, и Вале в лицо как будто с размаху бросили горсть мелких острых камней. Потом движение прекратилось, и Шажков обнаружил себя висящем вниз головой на стремительно ослабевавшем ремне, так что его голова, подгибаясь, всё более явственно опиралась в крышу автомобиля, оказавшуюся снизу.
        Второй раз за несколько дней Валентин увидел снег на уроне глаз, когда выползал из перевернувшегося автомобиля. Дверь открыли снаружи два подбежавших курсанта из случайных прохожих. Они же помогли Вале выбраться, и когда убедились, что он цел и невредим, предложили сигаретку. Шажков отказался. Он был не то чтобы в шоке, но несколько заторможен, хотя всё окружающее фиксировал чётко. Прежде всего, место события: его красный «форд» лежал вверх колёсами на сером снегу, выставив на всеобщее обозрение грязное брюхо. У обочины дороги метров в двадцати от машины были сложены п-образные железобетонные конструкции, предназначенные, вероятно, для прокладки подземных коммуникаций. Валентин легко понял, что произошло. Когда он ускорил движение, машина выкатилась из колеи, её развернуло и бросило на обочину, где, ударившись правым боком о бетонные конструкции, она перекатилась через них, перевернулась - и вот результат.
        Вокруг собирался праздный народ. Кто-то принес бумажные салфетки, и Валя протёр ими саднящее от царапин лицо, с удивлением увидев, что использованные салфетки оказались в крови. Два мужика, наклонившись, осматривали правый борт перевёрнутого автомобиля, качая головами. Валентин обошёл машину и тут же понял причину их удручённого вида. Удар пришёлся ровно в середину корпуса. Порог, средняя стойка и часть крыши были вмяты глубоко внутрь. Валя, как бы очнувшись, услышал разговоры, в которых слышалось резюме: восстановлению не подлежит. Он решил взять ситуацию в свои руки.
        - Мужики, помогите перевернуть машину - обратился он к народу.
        Из толпы не сразу вышли несколько мужчин и взялись за левый порог перевернутого автомобиля.
        - Давай, осторожно. Приподнимай.
        Вместе с Шажковым они не без труда подняли и поставили скользивший по утоптанному снегу автомобиль на правый бок, а потом чуть подтолкнули, и он с глухим болезненным стуком упал на колёса, мягким, но опасным движением отскочив чуть в сторону и взметнув из под себя облако снежной пыли.
        Валентин, стараясь не смотреть на измятую, как бумага, крышу автомобиля и на зияющий чёрный проём вместо лобового стекла, поблагодарил помощников и сказал:
«Дальше я сам».
        - Надо скорую вызывать.
        - Вызову, вызову, ничего страшного. Спасибо за помощь, - Валентин махнул рукой и достал мобильный телефон.
        Он был на редкость спокоен. Случившаяся неприятность воспринималась сейчас как помеха, которую надлежало быстро и с минимальными потерями устранить. У Валентина был знакомый бизнесмен из бывших его студентов, занимавшийся автосервисом. Звали его Николаем.

«Эх, была не была!» - Шажков позвонил, и Николай ему ответил, более того - вспомнил и с присущей ему деловой хваткой взялся помочь.
        - Валентин Иванович, - сказал он, выслушав Шажкова, - прежде всего, нужно оформить ДТП. Я сейчас пришлю своих ребят из ГИБДД, они всё быстро сделают. Если у вас есть с собой деньги, дайте им по тысяче рублей, чтоб веселее работалось, если нет - то и ладно. Эвакуатор я тоже вызову. Вы его дождитесь и отдайте водителю документы на машину. А завтра позвоните мне в обед, и решим, что дальше делать.

«Вот что значит деловой человек», - с уважением подумал Валя.
        На следующий день Шажков, как договорились, позвонил Николаю, и тот отстранённым голосом посоветовал машину не восстанавливать, а продать по остаточной цене.
        - За сколько? - спросил Валя.
        - Посчитаем, - ответил Николай, быстро перейдя на гораздо более подходящий ему деловой тон, - но, думаю, не больше восьмидесяти тысяч. Машина - четырёхлетка. Кузов восстановлению не подлежит.
        - На сотку не потянет? - скорее для порядка уточнил Шажков, знавший, что всё уже посчитано и названная сумма являлась коммерческим предложением, или, как модно говорить в деловых кругах, офертой.
        - Восемьдесят пять, не больше.
        - Хорошо, договорились.
        - Заезжайте на Салова за деньгами или пересечёмся где-нибудь в центре. Продажу я оформлю.
        - Спасибо, Николай. Вы меня выручили. У меня, честно говоря, машина сейчас - это последняя из забот.
        - Новую будете покупать, обращайтесь, помогу.
        - OK, - итак, этот вопрос Шажков решил быстро.
        Дома он промыл перекисью, найденной в кухонном шкафу, свежие царапины на лице, с неудовольствием отметив, что они испортили ему физиономию гораздо больше, чем ссадина, полученная в парке. Шажкову хотелось обдумать всё, что случилось за последние два дня - для него это было критически важно сейчас, - но звонок мобильного телефона не дал такого шанса. Мужской голос в трубке, назвавшийся лейтенантом с неразборчивой фамилией, предложил Валентину прийти в милицию для дачи показаний.

2
        Валентин Шажков уж и не помнил, когда в последний раз был в милиции. Наверное, лет пять тому назад, когда он, возвращаясь подшофе после встречи с другом Фелинским, был остановлен на входе в метро «Площадь Восстания» (причем при задержании Валя машинально дёрнулся, поцарапав палец сержанту) и препровождён в обезьянник, где провёл несколько часов в компании двух алкашей. У Шажкова не было в правилах предлагать деньги без особой надобности, но в тот раз надобность как раз была, только вот денег не было. Валя честно сообщил об этом сержанту, извинившись попутно за поцарапанный милицейский палец. Сержант с задумчивым видом ушёл в дежурку советоваться с напарником. В результате Шажкова продержали до полуночи, лениво попугивая вытрезвителем, потом отпустили, протрезвевшего уже самостоятельно, оформив предупреждение. Валентин не чувствовал ни злости, ни обиды на этих парней (в конце концов, он и впрямь был навеселе), и они это видели, может быть, потому и отпустили.
        Вообще Шажков, как, наверное, любой обычный российский гражданин, относился к милиции с осторожностью и по возможности старался с ней не пересекаться. Но не настолько, чтобы терять разум и ожидать подвоха от каждого парня в милицейской форме. Эти парни чаще вызывали сочувствие, чем страх.
        Поэтому Шажков с болью смотрел, как молниями пронзает ненависть, смешанная со страхом, пространство московских или питерских улиц, когда горстка неглупых и не трусливых, в общем-то, людей, именующих себя «несогласными» или ещё кем-то в этом роде, собирается на очередной под кривым предлогом запрещённый властями митинг и получает по лихим головам и согнутым в защитном движении спинам дубинками от деревенских парней, наряженных в маски и одетых в чёрную униформу ОМОНа. Иногда Валентину приходило в голову, что это - обычная (забытая, но живучая) классовая ненависть, перемешанная со страхом, настоянным на нехорошей исторической памяти и вопиющем невежестве и той и другой стороны в отношении друг друга. При этом с обеих сторон - от руководства ли или от духовных вождей - виделась какая-то скрытая усмешка, указывающая на наличие игры, правила которой известны только её участникам, но в которую обе стороны старались втянуть через радио, телевидение, прессу множество людей, тут же деля их на своих и чужих. Шажкову претило участие в деятельности, ведущей, как он полагал, к разжиганию взаимной ненависти и
страха.
        А ведь он с юности сочувствовал диссидентам, завидуя их внутренней свободе, упрямству и смелости. Прощал зашоренность и отсутствие интереса к людям не их круга. По закваске диссиденты были для Вали людьми герценовской формации, унаследовавшими и романтизм, и разочарование, и ненависть той эпохи. В молодости он сам активно участвовал в крамольных политических дискуссиях, а потом в уличных акциях, митингах и пикетах. Не занимайся Валя музыкой, он вполне мог по молодости сделаться уличным политиком. Повзрослев, Валентин стал пытаться ставить себя на место других, и с удивлением (да и не без досады) обнаружил, что он может представить себя как на месте борца-диссидента, с бесстрашным презрением идущего под удары резиновых дубинок, так и на месте парня в маске, получившего приказ
«пресечь беспорядки» и не имеющего возможности поступать по собственному усмотрению. В этой компромиссной позиции была своя логика и даже своя сила, но она не давала ответа на вопрос, как избежать столь чуждой и противной Шажкову ненависти между гражданами одной страны.
        Районное ОВД размещалось в отдельно стоящем двухэтажном здании, снаружи покрашенном в весёленький розовый цвет. Внутри оно было поделено на две неравные части, которые Шажков условно обозвал про себя «хозяйская часть» и «службы».
«Хозяйская часть» была отремонтирована по доперестроечным стандартам - немодно, но аккуратно. Может быть, только перегружена фанерой, которая должна была напоминать столь популярные раньше в присутственных местах деревянные панели на стенах до пояса, отстроченные трогательными лакированными реечками. Кабинет № 105, куда пригласили Валентина, находился в «хозяйской части», однако сначала Валя повернул было направо, за дежурку и как будто окунулся в детективные сериалы 90-х, где в декорациях несвежих стен, сломанных стульев и прожженных сигаретами столов по протоптанному до бетона линолеуму ходили в разномастной одежде курить на лестницу простые российские парни-опера. С лестницы тянуло холодом и кислым запахом размокших окурков.
        Валентина быстро развернули обратно в «хозяйскую» половину, и вскоре он оказался в небольшом светлом кабинете с двумя сдвинутыми столами, за одним из которых сидел молодой человек в штатском, рыжеволосый, белокожий, с россыпью веснушек вокруг носа, и, насвистывая, быстро набирал на компьютере текст, вглядываясь в экран пузатого монитора. Через секунду открылась дверь, и в кабинет вошёл лейтенант, постарше и поплотнее штатского, темноволосый с внимательными, несмеющимися глазами. Он указал Шашжову на стул, а сам отошёл к окну и первый прервал молчание.
        - Старший оперуполномоченный лейтенант Бородюк, а вы, стало быть, Шажков?..
        - Валентин Иванович.
        - Хорошо, Валентин Иванович, давайте не будем терять время. Вы знаете, зачем вас пригласили?
        - Думаю, да.
        - Тогда садитесь вот здесь и напишите, что с вами произошло в зелёной зоне вечером девятого марта.
        - Разрешите я дам устные свидетельские показания? Мне ещё больно напрягать глаза.
        - Вас не как свидетеля пригласили, а как потерпевшего. Или вас не били?
        - Ударили два раза.
        - Ну вот. И на лице у вас это нарисовано. Вы прошли медицинское освидетельствование?
        - В больнице справку получил.
        - Давайте.
        Валентин передал бумагу. Лейтенант заглянул в справку, потом бросил взгляд на Валю и отвернулся к окну. «А на щеках царапины, вроде, свежие?» - не поворачиваясь, спросил он.
        - Я вчера попал в аварию, - чуть запнувшись, объяснил Шажков.
        Обдумывая, как себя вести в милиции, Валентин решил просто: не врать и не крутить. Скрывать ему было нечего, а если посотрудничать, то была хоть и небольшая, но вероятность того, что «врагов» (Валентин по-прежнему именно этим словом про себя именовал тех отморозков) найдут и накажут. В общем, интерес у него с этими двумя операми (или следователями, как их там) был общий.
        - Выехал на своём автомобиле и перевернулся, - в ответ на недоумённые взгляды объяснил он, - никто не пострадал, кроме автомобиля, естественно.
        - Что это с вами, Валентин Иванович? - с нарочито сочувственной интонацией протянул лейтенант Бородюк, видимо, обдумывая неожиданную информацию, - ГАИ-то хоть вызвали?
        - Да. Я не в форме ещё по здоровью. Не надо было выезжать.
        - Ну ладно, если потребуется, мы к этому вернёмся. Рассказывайте пока по нашему делу, только подробно, ничего не опуская.
        Шажков рассказал. Его спросили, смог бы он опознать преступников. Волчье лицо главного Валя запомнил хорошо. Остальных - так себе. Удовлетворённо кивая, тот, что в штатском, добил протокол, распечатал его и дал Валентину ознакомиться и подписать. Порадовавшись технической оснащенности современной милиции, Шажков быстро прочитал полторы страницы плохо отформатированного текста и, убедившись, что всё изложено в целом правильно (хоть и упрощённо), подписал каждый листок. На этом первое общение с органами внутренних дел закончилось. Выйдя на улицу, Валя на мгновение замер, несколько раз глубоко вдохнул влажный весенний воздух, как будто хотел напиться им, и быстрым шагом пошёл вдоль розового здания, направляясь к проспекту, чтобы сесть в маршрутку, доехать до метро, а потом уже на метро добираться до больницы.
        Как только Шажков вышел за дверь, милиция со своим допросом и протоколом переместилась на периферию сознания, а её место заняла Лена. Валентин решил перед тем, как ехать к ней, позвонить и в шутливом тоне рассказать про вчерашнюю аварию, а также предупредить о том, что на его лице добавилось царапин. Он сам относился к происшедшему спокойно, и ему, как показалось, легко удалось убедить и Лену в незначительности события. Однако Валин вид вызвал в палате всеобщее сочувствие. А хохотушка справа, игриво поглядывая на Шажкова, высказалась в том смысле, что Валю надо бы оставить на ночь в палате, а то как бы на следующее утро его не привезли в инвалидной коляске. Валентин шутку оценил, подняв вверх большой палец, но соседки юмора не поддержали, и самая старшая в палате, к которой все обращались «тётя Тоня», продемонстрировала девчушке-хохотушке немаленький кулак.
        Лена выглядела лучше, чем вчера: лицо порозовело, а волосы были аккуратно расчёсаны. Шажков сел у неё в ногах и стал рассказывать подробно (где с театральным драматизмом, а где с юмором) про все последние события. Её лицо ожило и по ходу рассказа демонстрировало гамму выражений: от детского испуга до робкой, как бы зарождающейся на лице и тут же улетающей куда-то улыбки. В смешные моменты Лена крепче сжимала тонкой кистью руку Шажкова и, поднимая голову, заглядывала ему в глаза.
        Про себя она рассказывала неохотно. Шажков видел, что каждое слово отдавалось в ней внутренней болью, и не тревожил её расспросами. Про случившееся же в парке ни говорить, ни слышать Лена не могла. Если Шажков, хоть вскользь, касался этого, выражение её лица менялось, рот искривлялся в гримасе, она начинала заикаться, а глаза замыкались в себе. Валентин выводил Лену из этого состояния лёгким поглаживанием, улыбкой и терпеливым ожиданием, когда она тоже в ответ чуть заметно улыбнётся. В остальном же Ленина реакция была быстрой и предсказуемой, гораздо более быстрой, чем накануне. Лена самостоятельно пропита по палате и, воодушевившись, попросила Валю помочь ей помыться. Банный день назначили на завтра.
        Из больницы Шажков поехал к себе на Васильевский. Оказавшись дома, он смог, наконец, немного расслабиться и начать приводить в порядок растрёпанные мысли и чувства. Головная боль прошла ещё в перевёрнутой машине, постепенно отпускала и тошнота.
        Авария, случившаяся с ним вчера, подвела черту под событиями последних месяцев. А может быть - и под определённым периодом его жизни. Почему-то именно авария, а не происшествие в парке. Погрузив (без сентиментальной жалости) искалеченный автомобиль на эвакуатор и отдав быстрому худому шофёру техпаспорт, Шажков ощутил себя другим. Во-первых, ушло горькое чувство вины, мучившее его два последних дня. Оно не исчезло полностью, а влилось в другое, более сложное и новое для него чувство, в котором, как в странном коктейле, смешались любовь, ответственность, что-то ещё из категории долга, и над всем этим довлела потребность действовать. Именно действие казалось теперь Шажкову вершиной и мерилом всего. Не внутренняя гармония, не полнота чувственной и умственной жизни, не вера как душевное состояние, а конкретные действия, снимающие конкретные проблемы или помогающие конкретным людям.
        Если бы за то, что мужчина не смог защитить женщину, сажали в тюрьму, первым своим действием в новой жизни Шажков протянул бы руки, чтобы на них надели наручники. Но за это не наказывают. Он и чувствовал себя ненаказанным - ронином, известным персонажем из японской традиции и истории. Ронин - самурай, не сумевший защитить своего хозяина, то есть не выполнивший своего единственного предназначения на этой земле. Выброшенный из общества, объект всеобщего и собственного презрения, ронин приобретал невиданную внутреннюю свободу и мог позволить себе много больше, чем другие. Свобода, впрочем, всегда имела свою цену, но в том-то и дело, что ронин был поставлен в положение, когда он готов был за неё платить. То, что Шажков ощущал сейчас, было очень похоже на эту отчаянную и вынужденную свободу ронина. И Валентин был готов за эту свободу заплатить. Дорого заплатить.
        С пугающим его самого холодом Шажков ставил себе задачи.
        Прежде всего - Лена.
        Он видел, что Лена сейчас подранок, и подранком останется в ближайшие месяцы, если не годы. Потому что её душа не просто расстроена, как музыкальный инструмент, требующий настройщика. Она надломлена, и ей нужна не просто поддержка и защита, ей нужен костыль до тех пор, пока там, в неведомых глубинах женской души, всё не срастётся, не придёт снова в гармонию, а скорее всего, не создастся новая, неведомая ещё гармония. Таким костылем мог и должен был стать для неё Валентин.
        Потом - «враги». Или их найдёт милиция, или он сам. А лучше делать это параллельно.
        Была ещё и работа. Как всегда нежданно подоспевшую ежегодную международную конференцию Шажков скинул на Настю Колоненко, которая этой весной стала преподавателем и рвалась чем-нибудь себя проявить. Неожиданно активное участие в подготовке конференции принял и Рома Охлобыстин. Организовав этот дело, Валентин выступал теперь в роли консультанта. Очных занятий у него не было, а дипломников Валя консультировал по электронной почте. В общем, никого он своим лицом не шокировал, даже непосредственного начальника - профессора Климова. Тот позвонил Вале и без обиняков спросил:
        - Что, фотография совсем плоха? На заседании кафедры сможешь присутствовать?
        - Не стоит народ пугать, Арсений Ильич, - твёрдо ответил Шажков.
        - К Окладниковой-то ходил? Навестить её можно? Маркова спрашивает, да и все интересуются.
        - Она пока слаба, Арсений Ильич. Я сам с Марковой поговорю.
        - Ну-ну. Давай, если что - звони, не стесняйся. Здесь чужих нет. Поможем чем сможем.
        - Спасибо, Арсений Ильич.
        Профессор Климов мог помочь только административным ресурсом - организовать перевод в другую клинику, найти врача. А этого сейчас не надо было. В остальном же он в таких ситуациях вёл себя как слон в посудной лавке - много и неуместно шутил,
«строил глазки» (считая, что таким образом поддерживает больного) и в конце концов начинал красоваться, петушиться, оказывался в центре всеобщего внимания, только что на больничную койку сам не бросался. Потом в течение нескольких дней рассказывал коллегам, не всегда точно передавая детали. Через несколько месяцев эти рассказы превращались у него в анекдоты, которые он повторял на банкетах, не сообщая, впрочем, фамилий участников. Но все и так знали и шептали в уши новичкам:
«Это он про декана Конторовича, когда тот с аденомой лежал». Надо отдать должное: навещая больных, равно как и участвуя в праздничных мероприятиях, Климов табель о рангах не соблюдал. Мог каждый день навещать в больнице своего аспиранта и забыть (или не захотеть) навестить декана. Такое легкомыслие прощали не все, но вынуждены были считаться с его неофициальным статусом «одного из основоположников питерской школы современной политологии».

3
        Милиция побеспокоила Шажкова вторично в восемь часов утра на следующий день. Валентин ещё лежал в постели, когда загудел мобильный телефон, и очередной незнакомый голос, представившийся на этот раз капитаном Заварзиным, без обиняков объявил: к Вале домой выехал оперативник, чтобы показать фотографии предполагаемых преступников. У Валентина спросонья застучало сердце, но он быстро взял себя в руки и, сам даже не поняв как, уговорил капитана на том конце отменить милицейский визит, обязавшись самому явиться в отделение в течение двух часов.
        - Ладно, - пробурчал в трубку незнакомый Заварзин, - нет худа без добра, тогда сразу и опознание проведём.
        - А что, поймали? - с надеждой спросил Валя, почувствовав себя героем гайдаевского фильма Семёном Семёновичем Горбунковым в исполнении Никулина: «Поймали? - Поймали! - И кто он? - Лопух! (гомерический хохот в зале)».
        Но на том конце не засмеялись, а серьёзно сказали: «Приезжайте, увидите».
        Через час с небольшим Валя вошёл в знакомое уже отделение милиции и сразу повернул к кабинету № 105.
        Что-то изменилось в настроении оперативников. Не было той вялой атмосферы, которая пронизывала всех и вся вчера. Опера ходили молодцами, не скрывая кобур на ремнях под мышками, пересмеивались, и вид у них был уверенный в себе, боевой и в целом положительный.
        Увидев в коридоре Шажкова, лейтенант Бородюк с несмеющимися ещё вчера глазами неожиданно заулыбался, по-товарищески протянул Вале руку и увлёк в кабинет. Туда вслед за ними вошли ещё двое молодых оперативников и один постарше, который и назвался собственно капитаном Заварзиным. В помещении стразу стало тесно. Перед Валентином на столе, как игральные карты, разложили фотографии. Шажков кинул на них первый поверхностный взгляд, и у него внутри ничего не ёкнуло. Лица на фотографиях не показались ему знакомыми.

«Надо посмотреть внимательно», - решил Валя и наклонился над столом.
        - Смотрите, не торопитесь. Можете сесть, взять фотографии в руки, - как будто услышав Валины мысли, сказал Заварзин.
        Валентин сел и, стараясь не обращать внимания на стоявших за спиной оперативников, стал внимательно рассмотреть фотографии - по одной. Главаря шайки, того, что с волчьим взглядом, на фото не было - это он определил сразу. Что касается остальных, то здесь уверенности у Шажкова было меньше. «Маленького» бандита, который держал Лену, а потом пырнул её ножом, Шажков в лицо запомнил плохо, но ему в память врезался нервно-напряжённый изгиб его жилистой фигуры и профессионально исполненный залом руки, заставивший Лену согнуться в поясе. А также взгляд - нервный и нетерпеливый. На одной из фотографий Шажков увидел похожее лицо, но изображённый мужик казался постарше, и острый неприятный взгляд его отражал упорство и жестокую силу. Бандит, которого Валя назвал про себя «квадратным», мог походить на любого из двух крепких мужиков, изображённых на следующих фотографиях, а четвёртого «врага» Шажков не запомнил совсем.
        - Ну как, узнал? - добродушно-бодрым голосом спросил Валю Заварзин, и до того стоявшие молча, опера задвигались и разом заговорили: «А как же? Такие характерные морды - и не узнать?»
        - Ну? - уже серьёзно поддавливал Валентина Заварзин.
        - Сейчас, - ответил Валя, - дайте подумать.
        - Ну, думай, только быстро. Вон тот, - и Заварзин указал на фотографию мужика, претендовавшего на роль «маленького», - я вижу, тебе приглянулся.
        - По описанию всё сходится. - вступил в разговор Бородюк. - Он ножом поработал, а? Валентин Иванович?
        - Что-то есть, но лицо я плохо помню. Вот фигуру его, особенность движений запомнил хорошо.
        - Дадим, дадим мы вам сегодня и на фигуру, и на движения его посмотреть.
        - Вы его поймали?
        - Мы его поймали, а вы его опознали, так ведь?
        - По лицу на сто процентов не могу сказать. Да и тот вроде помоложе был.
        - Правильно, он в жизни моложе выглядит. Да вы сами всё сейчас увидите. Подпишите пока протокол в том, что вы опознали по фотографии того, кто ударил ножом вашу подругу Окладникову Елену, - как отчество-то? - причинив ей телесное повреждение средней тяжести. Зовут негодяя Шилов Дмитрий Сергеевич по кличке Шило, уголовник-рецидивист, мастерски владеющий холодным оружием. Его взяли вчера с поличным при попытке совершения вооружённого ограбления в том же парке.
        - Я подпишу, но прошу письменно отметить, что я не на сто процентов уверен, - твёрдо сказал Шажков.
        - Как угодно. Допишите это сами, - равнодушным голосом произнёс Заварзин, - только быстрее, а то на опознание опоздаем, и все понятые разбегутся.
        Валентин сделал приписку и подписал бумагу. Заварзин быстрым движением забрал у него листок, убрал в папку и сказал, обращаясь к лейтенанту: «Объясните потерпевшему его обязанности и потом приходите к нам. Не задерживайтесь». Он вышел из кабинета, и с ним вышли двое незнакомых оперативников, закрыв за собой дверь. В кабинете остались только лейтенант Бородюк, рыжеволосый парень в штатском и Валентин Шажков - как на первом допросе.
        - Валентин Иванович, - обратился к Шажкову Бородюк, и тон его показался Вале вкрадчивым, если не заискивающим, - мы только что провели процедуру опознания по фотографии подозреваемого, совершившего преступление против гражданки Окладниковой Елены Владимировны. Он опознан вами.
        - С оговоркой, - вставил Валентин.
        - С оговоркой, - подтвердил Бродюк, - и это отражено в протоколе.
        - Да.
        - Теперь, - продолжал Бородюк, как и накануне отойдя к окну и стоя в профиль к Валентину, - вы должны опознать преступника лично. Это ответственная процедура, и я предупреждаю вас о том, что вы несете полную ответственность за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний.
        - Даже несмотря на то, что я потерпевший?
        - Разве это даёт право на дачу ложных показаний?
        - Нет.
        - Ну вот. Тогда объясняю процедуру. Вам покажут троих людей, одним из которых будет искомый преступник. Вы должны его опознать в присутствии понятых и расписаться в протоколе. Вопросы есть?
        - А если?..
        - Что «если»?
        - Ничего. Всё понятно.
        - Приятно общаться с понятливым человеком, - усмехнулся Бородюк. - Пошли.
        Среди трёх представленных Шажкову людей «маленького» бандита не было. Если, глядя на фотографию, ещё можно было в чём-то засомневаться, то глядя на живых людей - нет. И Шажков, посмотрев последовательно на каждого из троих, точно уяснил для себя, что опознавать здесь некого. Капитан Заварзин, видя заминку, задал наводящий вопрос, но Валентин молчал. Процедура затягивалась, и Заварзин обернулся к лейтенанту Бородюку: «Вы предупреждали товарища об ответственности за отказ от показаний и за дачу заведомо ложных показаний?»
        - Так точно, - отчеканил Бородюк и сделал страшные глаза в сторону Шажкова.
        И тут Валентина разобрала злость. Он понял, что никто здесь «врагов» искать не собирается, а всё валят на этого Шилова. Бандит он или не бандит - не имеет значения. Главное, что это не он ранил Лену, и не с ним Валентин жаждал встречи, и не ему пророчил страшное наказание. И не этого Валентин ждал от родной милиции.
        - Я не знаю никого из этих людей и никогда с ними не встречался, - в звенящей тишине наконец произнёс Шажков хриплым голосом.
        - А вот ваша подруга однозначно опознала Шилова, - напряженным голосом ответил ему капитан Заварзин, - и опознает его при очной процедуре. Привезите на процедуру опознания гражданку Окладникову, немедленно, - приказал он лейтенанту Бородюку, и тот кивнул головой, но остался стоять на месте.
        - Вы были в больнице? - спросил Валя, доставая из кармана мобильный телефон.
        - Отставить! - сорвавшись на фальцет, крикнул Заварзин, и стоявшая рядом средних лет женщина, приглашённая в качестве понятой, вздрогнула и недовольно поморщилась. - Отдайте телефон лейтенанту и следуйте за мной, - сдерживаясь, почти спокойным голосом сказал Валентину Заварзин. - Не заставляйте меня применять силовые методы.
        Шажков отдал мобильник подскочившему Бородюку и, подталкиваемый незнакомым оперативником, вышел вслед за Заварзиным в коридор. Его провели из «хозяйской» части УВД в «службы», и через пять минут он оказался в антураже сериала про
«ментов» - в темноватой неприбранной комнате со столом, пепельницей, настольной лампой и огромным коричневым сейфом у стены. Заварзин куда-то ушёл, а с Валей остался сопровождавший его оперативник.
        - Зря вы так, - сочувственным тоном заговорил он с Шажковым. - Опознайте, подпишите, ещё не поздно. Он ведь настоящий бандит, и если вы его опознаете, получит длительный срок. А так - выпустят.
        - Но это не тот.
        - Да ладно вам - тот, не тот. По фотке-то вы опознали.
        - С оговоркой.
        - Но опознали же.
        Открылась дверь, и в помещение вошёл капитан Заварзин - спокойный и даже расслабленный, как будто это не он пять минут назад кричал фальцетом «Отставить!»
        - Ну что, подумали? - мягко, но настойчиво спросил он у Шажкова. - Второй раз такого прокола мы допустить не можем.
        - Не он это, - глухо сказал Шажков. - Это другой человек.
        - Так, Семёнов, - обратился к оперативнику Заварзин.
        - А мы ведь можем так же, как и этот молодой человек, заупрямиться. И из терпилы переквалифицировать его в обвиняемого. Можем?
        - Можем, товарищ капитан, - по-советски отрубил опер.
        - Вы в припадке ревности, а скорее всего и в состоянии алкогольного опьянения, - обратился к Шажкову капитан, - ударили ножом свою сожительницу, потом испугались, её в больнице бросили, сами в милицию не обратились, затаились. Мы по собственной инициативе расследование начали. Как вам эта версия? Сплошь и рядом такое случается. Если хотите знать, - Заварзин подошёл вплотную к Шажкову, - эта версия имеет самый большой шанс на прохождение в суде - хоть с присяжными, хоть без. А мы здесь с вами цацкаемся, бандитов ищем. «Вор должен сидеть в тюрьме» и всё такое. Если вы не хотите нам помочь, так почему мы должны вам помогать?
        - Мне не надо помогать. Я сам найду этих бандитов и вас к ним приведу.
        - Нашёл один такой! А этого что - выпускать?
        - Не знаю.
        - А мы ведь и нож можем найти. Наверняка нож остался на месте происшествия. Пяток солдат пошлём, они слой снега снимут и найдут орудие вашего преступления, а?
        - У меня есть свидетель, который подтвердит, что всё было не так.
        - На каждого свидетеля всегда найдётся другой свидетель, правда ведь? Детективы по телевизору смотрите?
        Шажков молчал. Он почувствовал, что его лицо окаменело и потеряло способность к мимике. Во рту пересохло. Говорить больше было не о чем. Заварзин поглядел на него, покачал головой, потом выразительно посмотрел на опера. Тот пожал плечами и усмехнулся.
        - Ладно, - наконец с некоторым усилием произнес капитан, - подумайте ещё. Мы вас вызовем повесткой, поэтому никуда не уезжайте.
        - Это подписка о невыезде?
        - Устная договорённость о невыезде. Такая договоренность со мной равнозначна подписке.
        - Хорошо.
        - Отведите его к Бородюку, - сказал Заварзин оперу, развернулся и быстро вышел из комнаты.
        Лейтенант Бородюк с сочувствием поглядел на вернувшегося в сто пятый кабинет Шажкова.
        - Надо было сразу сказать, что не опознаете, до начала очной процедуры. А вы что ж? Видите, что получилось? Бандиты над нами смеются, в зоне рассказывать будут, как менты облажались.
        Шажков молчал.
        - Вижу, напуганы вы.
        Шажков молчал.
        - Распишитесь в получении мобильного телефона и идите. Вас вызовут, если нужно…
        - Спасибо, - еле размыкая пересохший рот, не к месту прошамкал Валентин, забрал телефон и вышел из кабинета.
        Улица встретила солнышком и смехом детей. Шажков купил в ларьке через дорогу бутылку пива и, сев на скамеечку напротив входа в отделение милиции, с наслаждением стал пить из горлышка. Ему почему-то захотелось борзануть, но эффекта не получилось: никто не обратил на него внимания. Страха Валентин не чувствовал, неприязни тоже, только равнодушие. И потребность действовать, теперь уже самому.

4
        Ванна на отделении, где лежала Лена, находилась в хозяйственной комнате в конце коридора. Это помещение не предназначалось для помывки, но другого не было. В комнате по углам стояли швабры, а в большом чане на деревянной скамейке замачивались половые тряпки. На стеллаже у стены были сложены ночные горшки и судна. В дальнем углу на полу возвышалась горка белого порошка с характерным запахом хлорки. Ленины соседки пользовались ванной, хоть и чертыхались из-за негигиеничности процедуры. Все знали, что на другом этаже есть палаты с душем, но они предназначались для платных больных, и из общих палат туда не пускали. Валя на второй день пришёл в больницу с деньгами, чтобы договориться о переводе Лены в отдельную палату. Однако Лена наотрез отказалась, неубедительно (для Шажкова) объяснив свой отказ тем, что будет скучать по коллективу. Её упрямство расстроило Валентина.
        Как бы то ни было, Шажков твёрдо решил, что мыть Лену в хозяйственном помещении он не будет, и прямо сказал ей об этом. Лена ответила волшебным взглядом, в котором одновременно виделись удивление, сомнение и благодарность.
        В «банный» день она надела длинный белоснежный махровый халат, специально купленный Шажковым по этому случаю. Шажков принёс из дома большое розовое полотенце и пакетике банными принадлежностями. Лена взяла Валентина под руку, и они, как на балу, прошли по больничному коридору, поднялись в лифте на седьмой этаж, где на белых стенах висели репродукции картин и в холлах стояли диваны с обивкой из искусственной кожи. Пожилая медсестра открыла для них одну из палат и со словами «Час вам на всё про всё» ушла. Валентин включил свет, оглядел скудную обстановку, и ему подумалось, что так, наверное, должна выглядеть комната в публичном доме средней руки. Медсестра, сдавая незанятые палаты на почасовой основе, тоже, видимо, имела ввиду вовсе не помывку в относительно чистой душевой, а нечто другое. Шажков спросил себя, хотел бы он сейчас этого другого, и в нём еле-еле затлел забытый уже огонёк. Лена, видимо, думала о том же самом. Её лицо то хмурилась, то светлело, а пальцы то сжимали, то отпускали Валину руку.
        Они вместе прошли в ванную комнату, и Валентин помог Лене снять халат и нижнее бельё. Оказавшись обнажённой, она застеснялась и отвернулась к стене. Валя тронул Лену за плечи и она повернулась к нему. Её вид поразил Шажкова. Изящная шея казалась сейчас немыслимо, опасно тонкой. От углубления на шее к плечам разбегались тонкие косточки. Столь любимые Валей девчоночьи груди заострились и торчали несимметрично в разные стороны. Втянутый живот ровно посередине от бока до бока был заклеен прямоугольным куском плотного лейкопластыря телесного цвета с обмахрившимися краями. Ниже груди тело Лены казалось совершено плоским, и только маленький пушистый лобок крутым холмиком возвышался над равниной и казался символом жизни, несущим последнюю надежду на возрождение.
        Лена почувствовала Валино замешательство и поймала его взгляд.
        - Я тебя разочаровала, да?
        - Нисколько, - искренне ответил Шажков, быстро опустился перед ней на колени и осторожно прижался щекой к её животу. Лена гладила его волосы и молчала. Валентин чувствовал, что между ними происходит обмен энергиями, что они сейчас даже ближе друг к другу, чем во время любовного акта. Прошло сколько-то времени, Шажков очнулся и поднялся на ноги. Лена стояла не двигаясь и улыбалась. Валентин осторожно поцеловал её в бесцветные губы, и она лёгким движением ответила на поцелуй.
        - Я очень тебя хочу, но сейчас не могу, - тихо, будто раскрывая тайну, сказала она ему.
        - Я подожду, выздоравливай скорей.
        - Теперь уж выздоровею. Прямо сейчас начну!
        Валя помог Лене забраться в ванну и, чувствуя нестерпимо щемящую нежность, стал мыть ей голову терпким душистым шампунем, потом протирал влажной губкой её тонкое и изящное (как тростинка) тело, тщательно избегая попадания воды на заклеенную рану, взбивал мыльную пену у неё в ногах и смывал энергичной струёй тёплой воды, тёр мыльной мочалкой изящные лодыжки и круглые пяточки. Валентину хотелось, чтобы это длилось вечно. Если и можно было представить рай, то он представлялся Шажкову именно таким. Всё, однако, имеет свой конец, и Шажков, обернув Лену мягким полотенцем, поднял её - почти невесомую - на руки и аккуратно поставил в мягкие тапки.
        Когда Валентин ввёл Лену в палату, там наступила тишина.
        - И я хочу такое лекарство, - восхищённо протянула хохотушка справа.
        - Да, - согласилась тётя Тоня, - возрождение из пепла налицо. Быстро и эффективно.
        Лена зарделась и отвернулась к окну.
        - Валентин Иванович, оставайтесь с нами, - без всякого юмора предложила Ленина соседка слева, маленькая полная женщина по имени Таня, - так нам вас не хватает иногда!
        - Я первая предложила Валентину Ивановичу… - начала было хохотушка, но тётя Тоня всё-таки достала из-под одеяла свой неженский кулак.
        - Я душой с вами, честное слово, - засмеялся Шажков, - но не всё ещё доделал там, - кивнул он на улицу.
        - Доделайте и приходите. А мы Леночку пока придержим.
        - Договорились. Завтра приду, а пока делайте заказы с воли.
        Удивительный всё-таки это был день! Утром, после так называемых процедур опознания в милиции и угроз капитана Заварзина, Валентину казалось, что ничего хорошего от людей больше ждать не приходится, а значит, нужно объявлять войну без правил - «око за око, зуб за зуб», - чем бы эта война для него ни кончилась. Кто не друг - тот враг. Позиция слабая, позиция несправедливая - всё это Шажков понимал, но не видел другого способа сохранить целостность самого себя, не говоря уж о маломальском самоуважении.
        Лена показала, что другой способ есть. Её невидимая, но упорная борьба за себя, без обид и без боёв, оказывалась выигрышной. Смирившись перед Богом, она не смирилась перед собой и не сдавала позиций. Сегодня Валентин почувствовал от Лены мощный импульс поддержки, которого ему так не хватало для того, чтобы прийти в равновесие. Задачи поставлены - задачи должны выполняться. Без злости, без сомнений, лучше вообще без эмоций.
        По плану Шажкова дальше нужно было найти лекаря Серёгу Туманова.

5
        Валентин ходил среди пятиэтажек, где, по словам лекаря Туманова, все должны были его знать, и подыскивал, к кому бы обратиться за помощью. У последнего подъезда ближайшего дома он отметил двух худых старух, которые сидели на скамейке неподвижно, как мумии, и молча смотрели перед собой. Валя подошёл и встал чуть сбоку, привлекая к себе внимание. Через некоторое время одна из старух скосила на него глаза и тут же отвела взгляд. Валя решил начинать и без церемонии объяснил, что он ищет лекаря Серёгу Туманова. Старухи никак не отреагировали на это обращение, лишь у той, что сидела ближе, на секунду взгляд сделался неприятно острым, но тут же всё рассосалось, и она снова уставилась равнодушными глазами в пространство перед собой. Заинтригованный Шажков понял, что тут ловить больше нечего и, пройдя дальше шагов тридцать, обратился к проходившей мимо немолодой женщине с полным пакетом снеди в руках.
        - А зачем вам Туманов? - с некоторой подозрительностью, спросила она, остановившись и осторожно поставив пакет на асфальт.
        - Он спас мою жену, - ответил Валентин.
        - Понимаю, - подумав, согласилась женщина, - но сейчас его нету. Может быть через неделю, полторы появится.
        - Он уехал?
        - Вроде того. Не спрашивайте больше, а приходите через неделю, - и она наклонилась поднять пакет.
        - Да что ж такое, - Шажкова взяла досада, - что за секретность вокруг хорошего человека? Вон те бабки вообще сделали вид, что не знают его.
        - Как же, не знают, - понизив голос, произнесла женщина, снова выпрямившись, - он их лет десять лечил да холил, пока молодой клиентуры не прибавилось. Они и приревновали. Стали обмороки да инфаркты изображать, а он только смеялся и ромашки дарил. Вишь, не простили. Серёжа здесь ни при чём, это они такие никчёмные.
        - А здесь что, все Туманова знают?
        - Да уж, думаю, все. Парень он видный, весёлый, честный. Людей любит, а уж врач - от Бога.
        - Так он что, за деньги лечит или так?
        - Сначала только так лечил. Но аккурат перед прошедшими новогодними каникулами его со скорой-то и вытурили. Ну, он и обратился ко всем, мол, лечить бесплатно буду, но от денежного поощрения не откажусь. Так что теперь и не знаю. Я ему ещё не платила, но если приглашу - заплачу, чай не бедная, пенсия приличная, да и работаю ещё.
        Женщина вдруг спохватилась, и в глазах у неё снова появилась настороженность:
«Разговорили вы меня, а я тоже - язык что помело».
        - Я не вредный, - улыбнувшись, сказал Шажков, - не бойтесь.
        - Кто вас знает. Вон лицо-то как разукрашено!
        - А, - засмеялся Валентин, - я и забыл. Это тогда и произошло..
        Валя осёкся и понял, что говорить об этом не может.
        - А за что его с работы выгнали? - спросил он.
        - За что? - вздохнула женщина. - А за что мужиков с работы гонят? Всё за то.
        Она махнула рукой, подняла тяжёлый пакет и пошла мимо Шажкова дальше по дороге. И Валентин вдруг разом понял: Серёга Туманов пьёт, и пьёт запойно.
        - Подождите, - Валентин догнал женщину, - мне его телефон нужен. Дайте, пожалуйста.
        - А откуда я знаю, может, ты из бандюков или ещё кто, - полушёпотом с неожиданной злостью произнесла женщина, - телефон тебе давать!
        - Здрассте, - разочарованно сказал Валя, - на бабок пеняете, а сами… Я что, похож на бандюгана? Бандюган по ворованным телефонным базам давно бы уже всё узнал, а не ходил бы, не клянчил здесь.
        - Ладно, - ещё раз сомнением поглядев на попорченное Валино лицо, наконец произнесла она, - передайте Серёже, что Лариса Черепанова-старшая ему здоровья желает. Может, вас и послушает. Он в запое уже дней пять. Стало быть, ещё неделю ему страдать, а то и полторы. Так-то вот. Я знаю, сама проходила. Бог отвадил, но через горе, уж извините, не скажу какое, раскрываться не буду.
        - Нет, конечно, не надо. Скажите только, подшиваться он не пробовал?
        - Уговоришь его! Сразу буйным становится. Ещё год-два, и потеряем человека. Я на вас рассчитываю.
        - Да, да. Не специалист, но буду стараться.
        - В том-то и дело, что здесь не нужен специалист. Нужен человек. Телефон будете записывать?
        Шажков записал номера домашнего и мобильного телефонов Туманова, проводил Ларису Черепанову до парадной и задумчиво повернул к детской площадке напротив дома. Ему хотелось присесть и собраться с мыслями.

«Значит, сразу после события в парке Сёрега Туманов ушел в запой, спирт у него был уже тогда. Захочет ли он вообще со мной разговаривать?» - думал Валентин.
        Вале приходилось несколько раз в жизни сталкиваться с запойными, и он их отличал от бытовых пьяниц. Запойные воспринимались как больные, нуждавшиеся в поддержке (в действенность медицинской помощи алкоголикам Шажков, честно говоря, не верил). Пьянство же, в отличие от запойного алкоголизма, Валентин считал следствием распущенности и горьких пьяниц не терпел, хотя иногда в душе жалел, тем более что среди тех из них, кто ещё не потерял человеческий облик, встречались порой удивительно светлые люди. Валентин и сам был грешен: не враг выпить и закусить, и, как каждому в нашей стране «умеренно выпивающему» мужчине, ему приходилось попадать на этой почве в неловкие, да чего греха таить, и в совсем неприятные ситуации, последствием которых всегда был жгучий стыд, ненависть к себе такому и желание всё изменить к лучшему. Стыд и восприятие слабости к спиртному как греха были для Валентина неким знаком, критерием выделения близкого ему по духу человека, волею судьбы оказавшегося жертвой зелёного змия.
        Другой подход к оценке последствий собственного пьянства встречался иногда у иностранцев, многие из которых, несмотря на регалии и профессорские звания, любили, приезжая в Россию, «оторваться» на этой почве. И вот, накуролесив вечером в ресторане, утром человек приходит к русским коллегам, с трудом уладившим дело с метрдотелем, а то и с милицией, и, не пряча глаз, объясняет: «It’s not me. It’s vodka».
        - А что ты думал, - говорил в этом случае Рома Охлобыстин, - он прав. Мы сами его накачали, сами и расхлёбываем. Он может, никогда столько не пил и никогда больше не выпьет.
        Эти Ромины предположения были верны лишь отчасти, так как на следующей конференции всё обычно повторялось, и так, пока человека не переставали приглашать.
        Рома был на кафедре главным теоретиком потребления спиртного, хоть сам употреблял весьма умеренно. Он различал «русско-советский» профиль употребления и «западный». Первый, по его мнению, неумолимо уходил в прошлое. Его суть заключалась в обязательной цикличности: напиться в компании или в кругу семьи, скажем, раз в месяц или раз в неделю (Шажков здесь добавил бы - а потом стыдиться и жалеть об этом), обнулить мозги и жить спокойно до следующего цикла и следующего
«обнуления». Такой цикл обычно привязывался к государственным и семейным праздникам, к отпуску, к выходным. Высшая школа, как отмечал Рома, на уровне заведующих кафедрами, ведущей профессуры, деканов и проректоров выработала свой подход: пить много в праздники, умеренно - на многочисленных банкетах и по чуть-чуть каждый день. По мере автомобилизации профессорско-преподавательского состава возможность пить на банкетах и каждый день сократилась, но не исчерпалась полностью. По версии Охлобыстина (подтверждаемой врачами и заядлыми трезвенниками), «русско-советский» профиль потребления спиртного чреват тем, что трезвые периоды постепенно сокращались, потом исчезали вовсе, и человек незаметно превращался в пьяницу со всеми последствиями. Более того, однажды Валя и Рома, сидя на кафедре за очередным бокалом красного вина, вспоминали, кто в последние годы умер из их университетских коллег, и к собственному удивлению обнаружили, что раньше времени ушли всё в основном сильно выпивавшие, а трезвенники и полутрезвенники знай себе живут да здравствуют. Колоритные личности типа профессора Климова только
подтверждали это случайно сформулированное правило.

«Западный» профиль заключался, по мнению Ромы, в ежедневном употреблении спиртного в относительно малых количествах: баночка пива после работы доступна теперь каждому студенту, а для среднего класса - и рюмка коньяку вечером у телевизора. Охлобыстин презирал этот «западный» подход - без души и без компании (Валя Шажков здесь с ним полностью соглашался), считал его бессмысленным с точки зрения удовольствия, преступным со стороны компаний-производителей, а главное - отупляющим и разобщающим потребителей и прежде всего молодёжь.
        - Что я, не знаю? - возмущался Рома. - Банки пива уже через неделю становится мало, прибавляется вторая, а потом малохольные девицы уже с литровыми бочонками по улицам шляются!
        - Ну, давай по последней, и пойдём, - согласительным тоном говорил ему Шажков, протягивая наполненный бокал.
        - За всё хорошее, - соглашался Охлобыстин. Приятели чокались, выпивали и продолжали задушевную беседу о русском пьянстве.

«Вот ради таких моментов стоит жить», - мелькало в голове у Шажкова, когда он видел перед собой непривычно расслабленного, улыбчивого Рому Охлобыстина и ощущал терпкость красного вина на губах. У Ромы в глазах он читал то же самое…
        Теперь, сидя на шаткой лавочке и раздумывая, как лучше поступить, Шажков в конце концов решил, что лучше не мудрствуя лукаво и не обдумывая, что сказать, просто позвонить Туманову и дальше действовать по ситуации. Валина симпатия к этому человеку за несколько прошедших драматических дней не ослабела, а после разговора с Ларисой Черепановой к ней добавились ещё острое сочувствие и чисто человеческий интерес.
        Словом, набрал Валя Серёгин домашний номер, но ответом ему были лишь бесконечные длинные гудки. Потом набрал номер мобильного телефона, и через несколько секунд услышал в трубке незнакомый, как бы простуженный голос: «Да, говорите».
        - Это Валя Шажков. Вы спасли девушку в парке, помните?
        Валентин очень боялся, что на том конце повесят трубку, но не повесили, а голос с уже знакомой интонацией сказал:
        - Помню, как забыть. Я знал, что ты позвонишь, ага? Как девчонка твоя?
        - Нормально. Операция прошла хорошо, сейчас в больнице.
        - Ну, слава богу, отлегло у меня от сердца. Ты далеко?
        - Во дворе, - ответил Валя, застигнутый врасплох таким вопросом.
        - Водки можешь принести? Я отдам деньги.
        - Может, вместе сходим? - спросил Валентин.
        - Куда я в таком виде. Меня все тут знают. Ну ладно, не можешь так не можешь.
        - Погоди, - тоже перейдя на «ты», прервал его Шажков.
        - Я куплю. Говори адрес, куда нести.
        Туманов жил в однокомнатной квартире на пятом этаже хрущёвки напротив. Квартира была не запущенная, как можно было ожидать, а, напротив, весьма аккуратная, но обставленная и содержавшаяся в спартанском стиле. Не было ни фотографий в рамках, по которым можно представить прошлое хозяина, ни очаровательных мелочей типа мягких игрушек, сувениров - ничего такого. Несколько вещей указывали на профессию обитавшего в ней человека: стеклянный шкаф с медицинскими причиндалами, как в кабинете врача, и два чемодана с красными крестами, явно из арсенала скорой помощи. На пагубную приверженность хозяина указывали только несколько пустых бутылок под дверью в прихожей и общее ощущение неприбранности из-за белеющей мятыми простынями распахнутой постели в комнате, переполненного мусорного ведра и горки давно не мытой посуды в раковине на кухне.
        Сам Сергей Туманов оказался в здравом уме и памяти, только вид имел такой, будто его долго жевали, а потом выплюнули. Скрюченная фигура, растрёпанные волосы, небритые щёки, глаза в темных кругах, весёлые, но иногда опасно шальные. Картину дополняла мятая рыжая вельветовая рубашка, наполовину заправленная в чёрные джинсовые шорты, из которых торчали тощие ноги, покрытые светлыми волосами. На ногах - стоптанные, распластанные по полу тапки неясной расцветки.
        Туманов оценивающе посмотрел на Валентина, вошедшего с большим пакетом в руке. Валя молча достал из пакета и протянул ему бутылку «Флагмана». Сергей взял бутылку и с осторожной полуулыбкой спросил, указав на пакет:
        - А там что?
        - Закуска, - также улыбаясь, ответил Шажков.
        - Ну, здравствуй, - Туманов протянул было Вале руку, но неожиданно притянул его к себе, неловко похлопав по спине: - Рад тебя видеть.
        - Взаимно, - Валентин крепко стиснул его руку.
        - Лихой у тебя вид, - покачивая головой и увлекая Валю на кухню, сказал Туманов, - ботинки не снимай и извини за беспорядок, очень быстро ты пришёл, не успел убрать, ага?
        - Ладно, разберёмся, - и Валя стал опорожнять пакет, выкладывая еду на стол.
        - А это зачем? - удивлённо спросил Туманов, показав на целлофановый пакет с кислой капустой и кусок красного мяса.
        - Щи кислые будем варить, - серьёзно ответил Шажков, - умеешь?
        - Умею.
        - Ну?
        - Хорошо, - помявшись, сказал Туманов, - выпьешь со мной? А потом я лечить тебя буду.
        - Давай. А ты потом не упадёшь?
        - Нет-нет, - Сергей сделал успокаивающее движение, - я маленькими порциями пью. По тридцать грамм, не больше.
        Туманов быстро достал из шкафа два чистых бокала, выверенным движением открыл бутылку, плеснул в один бокал и разом выпил, стрельнув по сторонам острым взглядом. Потом замер на несколько секунд, медленно опустился на табуретку, вздохнул и, улыбнувшись, сказал: «Наливай».
        Выпив вторую рюмку, Серёга Туманов достал свои медицинские склянки, обработал Вале царапины на лице, посмотрел на синяк на правом боку, удовлетворённо хмыкнув, сказал: «По касательной удар прошёл, но УЗИ сделай» и быстро вернулся за стол.
        Серёга оказался неожиданно хорошим собеседником. После третьей рюмки Шажков попросил его организовать встречу с участковым, про которого тот упоминал в парке.
        - Может, подскажет чего. А то милиция нашла, но не тех, да ещё и наезжает, - объяснил Валентин. - Ты, кстати, свидетелем можешь выступить, если потребуется? Ну, рассказать, что видел?
        - Не сомневайся.
        - Спасибо. А я должен настоящих «врагов» найти, это сейчас главная моя задача.
        - Ну, найдёшь, и что? - скептически спросил Туманов.
        - Не знаю пока.
        - То-то и оно. убить? Кишка тонка, убить человека трудно. По морде дать? Так и самому получить можно. Выбор невелик.
        - Буду выбирать из того, что есть.
        - Не боишься?
        - Нет.
        - Ну, тогда я сейчас звоню Лёхе.
        Разговор Туманова с участковым оказался коротким.
        - Говорит, занят, - задумчиво протянул Туманов, - но на самом деле не хочет он. Не его участок. Ты всё равно зайди, он наш мужик, подлянку не сделает. Сможет - поможет, нет - так и скажет. С ним в этом смысле легко.
        - Зайду.
        - Когда найдёшь их, скажи мне. Сам не суйся, ага?
        - Ага, - с улыбкой ответил Валентин.
        - Ну, раз так, поехали дальше, - во взгляде Туманова, по-детски открытом, появилась молодецкая лихость, и он сделался очень привлекательным. Это продолжалось недолго. Выпив ещё несколько раз - а пил он действительно помалу, но часто, - Туманов вдруг скривился, посмурнел и в первый раз потянулся за закуской. Валентин тоже выпил, стоя у плиты в готовности снимать пенку с закипавшего бульона. Серёга долго молчал, почёсывая левую половину груди, а потом сказал:
«Худо мне, Валя. Надоело всё. И страшно - никому не нужен».
        - Я-то здесь? Значит нужен.
        - Да ты же понимаешь, о чём я.
        Валентин убавил газ в конфорке и подсел к столу.
        - В церковь не пробовал ходить? - спросил он.
        - В церковь? - поднял брови Туманов. - Врачу негоже ходить в церковь, он слишком много знает того, о чём церковники не разумеют.
        - О чём же?
        - О том, что смертельным ударом тока можно оживить уже умершего человека. О том, что пальцем можно заткнуть дырку в артерии и спасти его, хотя Богу было угодно, чтобы он помер. О том, как воздействовать на разум, чтобы человек поверил в того, на кого ты ему укажешь, ага?
        - Ну да, конечно. Церковь воздействует на разум сотен миллионов людей?
        - А что, нет? Ты вот сам веришь в Бога?
        Шажков подумал секунду и твёрдо сказал: «Верю».
        - Скажи ещё, что молишься перед сном.
        - Молюсь.
        - Серьёзно? Ах да, помню, видел. Ну извини. Не хотел обидеть твои религиозные чувства.
        - Ты не обидел. Я сам так думал ещё недавно.
        - То есть ты продвинулся вперёд, а я остался далеко позади, ага?
        - Нет.
        - А как же тогда? Мне в аду на сковородке поджариваться, а ты, стало быть, в рай?
        - Меня не возьмут.
        - А ты старайся, старайся. Удивил ты меня, Валя. Ну и удивил!
        - А что удивляться? Ты что, верующего человека в первый раз встретил?
        - Так близко, наверное, в первый раз. Я не против Бога - пусть будет. Просто я хочу всё, что могу, успеть сделать на этом свете. Мне хочется, чтобы здесь и сейчас всем было хорошо, а не в загробном мире.
        - Одно другому не противоречит.
        - Противоречит, Валя, в нашем деле противоречит. Врач отвечает за больного, он не может отдать судьбу больного в руки попа.
        - Так не отдавай, лечи. Что, у тебя попы больных отбирают?
        - Они разбивают веру в науку.
        - Веру! Вот ты и сказал. «Вера в науку» - как звучит, а?
        - Ладно, не лови на слове… Я ведь не питерец, Валя, - Туманов перевёл разговор в иное русло. - Родился в Старой Руссе. Но врач я потомственный. Папаша был хирургом, мог любую операцию сделать, ну кроме, может быть, на открытом сердце. Он Чехова любил и всегда в пример ставил. До самой смерти всё думал, зачем Чехов на Сахалин поехал. А зачем, в самом деле? Что, Бог его туда послал? Так он не верил. А я тебе скажу зачем: настоящий врач идёт туда, где он нужен, где больше больных. У врача нюх должен быть на больных как у собаки на куропаток, или на кого они там стойку делали, не помнишь? Давно Тургенева не перечитывал.
        Вал я покачал головой, а Туманов вытянул ноги и продолжал:
        - Учился я здесь, в Питере. А как родители померли, продал там всё и переехал сюда жить. Так и живу здесь уже десять с лишком лет. Вот мы с тобой могли бы на Сахалин? Ты учить, а я лечить. Хороший тандем, ага?
        - А ждут нас там?
        - Это не важно. Хотя, нет - важно. Я вот решил в своё время вылечить всех больных в микрорайоне.
        - Получилось?
        - Не дали мне. Лицензии нет, вот и наехали, чуть уголовку не завели. Если бы не Лёха, участковый наш, неизвестно, что ещё было бы. А я из принципа не хочу лицензию получать. Имею же я право помогать людям, и даже обязан в соответствии с клятвой Гиппократа. Причём здесь лицензия? И вообще, - Туманов возвысил голос, - что это за стремление непременно захватить, стреножить, зомбировать свободного человека: церковь эта твоя, государство, власть…
        Шажков молчал.
        - Я ещё могу понять церковь и Бога вместо успокоительной таблетки. Я тебя не обижаю своим богохульством? А то скажи.
        - Нет, нет, говори.
        - Когда всё плохо или когда смерть не за горами, - воодушевленно продолжил Серёга, - обращение к Богу может помочь, как вера в исцеляющее лекарство. Я тебе это как врач говорю.
        - Ну, это не откровение. - возразил Валя. - Ещё Джон Леннон пел: «Бог - мерило нашей боли». Тут не надо быть врачом, чтобы понять.
        - Вот-вот. В терапевтических целях церковь я принимаю. Но только в них.
        - Имеешь право.
        - И раз уж мы о церкви заговорили… Только ты не обижайся, ага?
        - Я не обижаюсь.
        - Тогда скажи мне, почему все попы такие толстые?
        - Не знаю, - Шажков невольно улыбнулся и на секунду задумался. - Отец Владимир, которому я исповедуюсь, не толстый.
        - Тоже не знаешь. Если будет возможность, спроси. Может быть, они питаются не так. Тогда можно было бы разработать специальную поповскую диету. Не шучу, я могу это сделать. За основу берём стол номер восемь - для больных, страдающих, ик, ожирением, ик, - Туманов немного поикал, опрокинул ещё рюмку и продолжал. - Тысяча семьсот килокалорий полноценной пищи - этого за глаза достаточно. А для некоторых можно и до тысячи пятисот снизить.
        - Они тогда на службе свалятся. Ты хоть раз службу в церкви стоял?
        - Нет. А сколько она длится, непрерывно?
        - Литургия - часа три, а то и четыре, если праздник или исповедующихся много. А в день ведь несколько служб.
        - Немало. Нагрузка, как у хирурга.
        - Или преподавателя.
        - Вот-вот. Ладно, - он хитро подмигнул Валентину, - накинем килокалорий триста. Две тысячи килокалорий - вот норма священника. Питание должно быть полноценным, конечно, здесь не экономить. Плюс упражнения. Есть движения, которые незаметны под одеждой, а живот уменьшают на два размера. Показать? - Туманов вскочил со стула, однако Шажков удержал его: «Серёга, потом».
        Пока Туманов витийствовал, Валентин ещё сдерживал смех, но, когда всклокоченный Серёга бросился показывать, Валя перестал сдерживаться и расхохотался.
        - Смейся-смейся, - сделал обиженный вид Туманов, - когда в форму приду, напишу брошюру, а ты поможешь с научным аппаратом.
        - Пиши - помогу.
        - Но ты всё-таки спроси у своего. Они-то сами что думают? Вес - он на ноги давит, сапоги быстрее снашиваются, да и суставы тоже не казённые. Диабет, опять-таки, сердце. Спроси.
        - Ладно, спрошу, если оказия случится.
        Туманов вздохнул, и Валентин заметил, что он сгорбился и как-то осел.
        - Пора заканчивать, - решил Валя и сказал: - Мы вот с тобой здесь водку пьём, а может быть, кто-нибудь сейчас заболел и ты нужен ему немедленно.
        - Да, это проблема, - задумчиво ответил Серёга. - Я с собой не справляюсь, не то что с Богом твоим.
        - Без Бога трудно справиться.
        - Так! - Туманов неожиданно насупился и блеснул шальным взглядом. - Хватит пропагандой тут заниматься.
        - Ух, как страшно, - покачал головой Валентин. - А мнение своё я могу высказать, как свободный человек?
        - Можешь, - выпятив грудь, отчеканил Серёга, - но молиться всё равно не заставишь!
        - И не думаю.
        - Вот и правильно…
        Туманов ещё больше осел и облокотился на стол. Его глаза постепенно становились плоскими, кисти рук двигались, как будто он протирал их перед операцией.
        - Здесь мне не воскреснуть, - заговорил он снова после длинной паузы. - Надо куда-то уезжать, встряхнуться и там начать. Опыт есть, и силы ещё остались. Поехали? А, Валя? - и он посмотрел на Шажкова детским взглядом, полным надежды.
        - Подумаем, Серёга, - обнадёжил его Валя, - но сначала протрезветь нужно. Скоро ты из штопора-то собираешься выходить? Лариса Черепанова сказала, что ещё неделю, полторы.
        - Не, - покачал головой Туманов, - Лариса не знает. Меньше недели.
        - А пить всё это время что будешь?
        - Да есть у меня. Я ж тебя водку попросил принести, чтобы вместе выпить.
        - А своим угостить не мог? Запойная жадность заела?
        Туманов молча развёл руками и покачал головой. Было видно, что Серёга стремительно доходит «до ручки». Его взгляд потерял осмысленность, и весь он обмякал, как будто из его тела фрагмент за фрагментом извлекали позвоночник.
        - Вот из штопора выйду, - медленно проговорил он, - поеду в деревню, подругу школьную навещу. Муж у неё Колька, тоже запивает… Может, вместе и воскреснем…
        Туманов устало подпёр голову рукой и закрыл глаза.
        - Вот-вот из штопора выйду, ещё немного… и… на Сахалин… - сонно бормотал он.
        - Ладно, давай я тебя в постель отведу, - устало сказал Шажков Туманову. - А я приберусь тут немного и тоже пойду.
        - Спасибо, что навестил. Дверь захлопни… И звони, не пропадай.
        Валентин приподнял обмякшего Туманова, подсев ему под плечо, провёл в комнату и, как он был - в рубашке и шортах, - положил на постель, прикрыв до пояса простынёй. Потом подмёл на кухне, отмыл хозяйственным мылом липкую посуду, собрал два пакета мусора и пустых бутылок и вышел из квартиры, захлопнув обитую потрескавшимся дерматином дверь.
        Шажков вышел от Туманова со сложным чувством. Он только что общался с очень близким ему человеком, может быть, самым близким после Лены. Серёгина позиция была очень понятна Вале: я не хочу никакой церкви, так как она навязывает мне своих богов, веру и убеждения, не хочу ничего такого, что разобщает людей, не хочу государства, так как оно ничего не делает, а только прессует всех. Я хочу сам своей волей и умением помогать людям. В этом было Серёгино понимание свободы. За исключением веры и церкви (Шажкову отношение Туманова к религии и церкви казалось честным, и его не хотелось переубеждать) - это было и Валино понимание свободы.
        И вот этот близкий Шажкову человек, хоть и с похмелья, хоть и походя, но произнёс случайно или намеренно страшное слово «убить». После посещения УВД и последней встречи с Леной это слово начало терять для Вали ужас, но, напротив, стало наполняться смыслом. Шажков понимал, что расчётливо, намеренно убить он вряд ли способен. Да и не хотел он убивать, грех на себя брать. Он хотел вступить в единоборство и победить. Но как? Чем? Оружие типа ножа, пистолета для Вали было неприемлемо, он и пользоваться этим не умел. Без оружия, скорое всего, будет не на равных - у того нож, да мало ли что ещё. Так что дуэли не получится. Вряд ли у бандита входит в план поучаствовать в равном единоборстве. А значит, нужно готовиться ко всему, в том числе и к превышению пределов самообороны.
        Несмотря на неудачный звонок Туманова, Шажков решил всё-таки зайти к Лёхе-участковому, так как только от него он имел шанс получить хоть какую-нибудь информацию о местном криминальном мире. Валентин ещё хотел поинтересоваться, насколько серьёзны угрозы со стороны милиции, озвученные Заварзиным. Сам Валя, будучи оптимистом, всерьёз их пока не принимал.

6

«Лёха-участковый» оказался старшим лейтенантом Колтуновым Алексеем Николаевичем, полноватым, вальяжным, умевшим, судя по всему, держать фигуру и не без достоинства носить «мышиную» милицейскую форму, молодым человеком. Имя Серёги Туманова прозвучало как пароль. Он встретил Шажкова если не с объятиями, то с пониманием. При этом не обратил, казалось, никакого внимания на разукрашенное Валино лицо и сразу стал говорить ему «ты», причём естественно и необидно. Выслушав рассказ Валентина и задав пару уточняющих вопросов, Колтунов откинулся широкой спиной на спинку хилого офисного кресла, закурил и задумался. Шажков сидел напротив его стола на потёртом кожаном диване и не торопил.
        - Ну, во-первых, не знаю я их, - шумно вздохнув, наконец, выдал на-гора первую лопату Колтунов. - А во-вторых, скажу я тебе, ты с ними столкнёшься, а они тебя возьмут и убьют. Что мне будет?
        - А так что? Кто их накажет? Милиция? Участковый?
        - Ты тоже не супермен.
        - Ну а всё-таки? Совесть как?
        - Совесть - старуха сговорчивая, - усмехнулся Колтунов, затушил сигарету и заговорил, перейдя на повествовательный тон: - У нас здесь остались осколки боярского преступного сообщества. Был такой авторитет под ником Боярин. В прошлом году его убили, но не здесь - в Иван-городе. Банда без хозяина раздробилась: кто разбежался, кого тоже приговорили, а кто-то остался. На праведный, как говорится, путь никто не ступил. Твои по поведению на боярских не похожи. Кроме «маленького» этого.
        Валя напрягся.
        - Его я знаю, - глянув Шажкову в глаза, сказал Колтунов, - скрывать не буду. Он здесь недавно. Освободившийся, из ментов. Был мелкой сошкой где-то в Псковской области, сел за превышение служебных полномочий. - убил кого-нибудь?
        - Не исключено. А с боярскими, если это, конечно, они, связался от безвыходности. Повязали они его чем-то.
        Шажков вспомнил профессионально заломленную тонкую Ленину руку и, видимо, изменился в лице, потому, что Колтунов кинул на него озабоченный взгляд и замолчал.
        - Зачем вы мне сказали, что он мент? - напряжённым голосом, перейдя на «вы», спросил Валентин. - Какой вам резон раскрывать корпоративные тайны перед незнакомым человеком?
        - Тут нет никакой тайны - во всяком случае, для человека от Туманова, - спокойно сказал Колтунов. - Я, например, обеспечиваю безопасность местных торгашей, глаза бы их не видели, а они мне платят - копейки, между прочим, - это что, тайна? Захочу - сам поставлю десяток ларьков, урюков найму и буду торговать, тоже тайна?
        - А чего ж не поставил ещё? Разбогател бы.
        - Противно.
        - Понимаю.
        - Связи с общественностью должны быть, а то порядка не будет.
        - Тоже понимаю. А где сейчас этот «маленький»? И как его зовут?
        - Уехал он. А как зовут, не знаю. Кликуха у него была забавная: Фуражка.
        - А куда уехал-то?
        - Кто его знает, он не на моём участке тусовался. Но, думаю, снялся насовсем. Так что возвращайся к своей подруге и радуйся, что всё обошлось.
        - Хорошо, подумаю.
        - Не ищи проблем на собственную задницу.
        - Спасибо за совет. А где он тусовался?
        - Ближе к парку.
        - Понял.
        Валентин не поверил в сказанное участковым про отъезд «маленького». Как раз наоборот: он понял, что «враг» находится где-то рядом. Колтунов продолжал сыпать неблаговидными историями из жизни милиции и из собственной жизни, но Шажкову почему-то стало неприятно слушать его откровения. Как если бы в ресторане вдруг стали рассказывать, сколько дней и в каком месте в действительности хранился салат, который у вас на тарелке. Или как он сам вдруг стал бы жаловаться милиционерам на низкую оплату заказных диссертаций по политическим наукам.
        Про Заварзина Колтунов сказал так: «Штирлиц несчастный!» Потом добавил: «Бояться его не нужно, но осторожность соблюдай. Служака - напакостит и не заметит».
        Шажков вышел от участкового в приподнятом настроении. Он уяснил две вещи. Первое: в милиции его брали «на понт», но взять не смогли. «Молодец!» - похвалил себя Валентин. И второе: Фуражка пока был здесь - и это главное, что почерпнул Валентин из разговора с участковым. И место уточнилось - девятиэтажки ближе к парку. Значит, всё шло по плану. Сегодня у Шажкова был запланирован день рекогносцировки на местности с посещением злополучного кафе в парке. Психологически Шажков был уже готов к этому. Правильнее всего было бы вообще начать с кафе, но Валентин хотел сначала осмотреться и обдумать свои действия.
        Выбор оружия для самообороны был сделан ещё утром. После недолгих раздумий Шажков достал из пыльной антресоли самодельные нунчаки, оставшиеся от времён его юношеского увлечения каратэ. Две короткие деревянные палки, скреплённые нейлоновым шнуром, потемневшим от времени. Валентин глянул на себя в зеркало и усмехнулся:
«Тоже мне Брюс-Ли-выход-дракона!» Впрочем, с нунчаками он не справился. Потренировавшись час, насажал синяков на обе руки и левое плечо и решил, что нож ему из рук врага этим орудием не выбить. Остаётся упреждающий удар.
        К кафе он подошёл в пятом часу. Низкое солнце острыми лучами то тут, то там протыкало гущу деревьев и кустарника, играя жёлтыми пятнами на остатках снежного покрова. Внутри парковой аллеи было оживлённо. Кружок молодых мам - совсем девчонок - обставился разноцветными колясками. Время от времени оттуда раздавались взрывы смеха, поднимались синие струйки сигаретного дыма. Прошла шумная группа подростков. Ошалевшие от весенних запахов, между деревьев бегали собаки и не слушались хозяев, а те кричали на всю аллею: «Боба, ко мне, кому я сказал! Мотя, фу, фу! Где ж ты так вымазался, скотина? Да не бойтесь, он не кусит, не кусит!»
        Как и в тот раз, из-за приоткрытой двери кафе звучала музыка.
        Шажков прошёл в полутёмное помещение, сел у стойки и заказал пиво. За стойкой хозяйничала смуглая красивая девица в толстом вязаном свитере, рядом за кассой сидел парень менеджерского вида с внимательным, оценивающим взглядом, которым он встречал каждого входившего посетителя. Парень несколько оживился, разглядывая подошедшего к стойке ГЦажкова, но через минуту потерял к нему интерес. Чуть в стороне, у входа на кухню, скучал на стуле толстый охранник в форме защитного цвета. Второй охранник находился у выхода на улицу. В зале расположились две компании молодёжи и несколько пар разного возраста. Один столик снова занимала группа немолодых людей кавказской внешности.
        Валя тянул пиво за стойкой, посматривая на мелькающий полуголыми фигурами проекционный экран, и незаметно (как ему казалось) наблюдал за окружающим, пытаясь нащупать связь между тем, что происходит внутри этого заведения, и тем, что может произойти потом снаружи. Молодёжь подозрений не вызывала: обычные мальчишки и девчонки что-то праздновали. Кавказцы? Кто их знает. Вот один вышел и вернулся с двумя парнями славянской внешности. Быстро переговорили, и те ушли. Похоже, у них просто бизнес, может быть преступный, но к делу Шажкова отношения не имеющий.

«Рано пришёл, - подумал Валентин, - ближе к ночи здесь должно быть информативнее. Спросить, однако, лучше сейчас».
        Шажков выждал момент, когда девица вышла из за стойки в зал, шумно придвинулся к кассе, привлекая внимание парня за кассовым аппаратом, и спросил его, стараясь держать как можно более равнодушную мину:
        - Фуражка не уехал ещё?
        Парень посмотрел на Валю внимательным взглядом и сказал:
        - Не понял.
        - Фуражка заходит ещё сюда или уехал? Он мне нужен.
        - А кто вы?
        - Шажков, - сказал Шажков.
        - И что?
        - Мне он нужен.
        - Кто?
        - Фуражка. Ты должен знать, маленький такой.
        Парень молча взял в руки пачку денежных купюр и стал пересчитывать их.
        - Не знаешь, так и скажи, - обозначив обиду, протянул Валентин.
        Парень обмотал пачку резинкой, дождался девицу, встал и со словами «Пойду, отнесу деньги» исчез за кухонной дверью.

«Докладывать пошёл, что ли?» - легкомысленно усмехнулся Валя и заказал ещё пива.
        Через несколько минут парень вернулся и занял своё место за кассой. За ним из кухни вышел высокий худой мужик, усталый жёсткий взгляд которого недвусмысленно указывал на историю его жизни. Валентин вдруг остро почувствовал опасность и внутренне напрягся. Мужик отослал девицу на кухню и занял её место за стойкой, оказавшись прямо напротив Шажкова.
        - Что нужно? - почти не разжимая рта и не смотря на Валю, спросил он.
        - Мне нужен Фуражка.
        - Здесь таких нет.
        - Ну, значит нет.
        - А ты кто такой?
        - У меня к нему дело.
        - Я спросил, кто ты?
        - Доцент, - не придумав ничего лучшего, брякнул Шажков.
        - Иди отсюда, доцент, пока здоров. Даю пять минут. А то расстрою.
        - Хорошо. Скажи только, Фуражка здесь сегодня будет или нет?
        - Время пошло.
        - Иду. Я так понял, что будет он.
        Валентин чувствовал, что сбил с толку здешних не афиширующих себя обитателей. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо, так как прибавлялись шансы встретить Фуражку. Плохо, потому что сам Шажков с этой минуты мог оказаться «под колпаком».
        Валентин совершенно беспрепятственно вышел из кафе и быстро пошёл вглубь аллеи. Он с трудом сохранял спокойствие, хотя в парке было ещё много гуляющих. Оглянувшись, увидел, как от пристройки, где стоял мангал, отделилась человеческая фигура и двинулась вслед за Валей, мелькая между деревьями правее аллеи. У Валентина забилось сердце: «Обходят, как в тот раз». Он не стал ждать, быстро свернул налево и, продравшись сквозь кусты, побежал по целине к улице. Ленина берёза виднелась метрах в сорока дальше по ходу аллеи. Шажков уже перебежал проезжую часть, когда увидел, как из кустов выбрался человек, огляделся и быстро пошёл, а потом побежал через поляну прямо к нему, стоявшему на другой стороне улицы. Валя понял, что пришло время убираться подобру-поздорову. Не особо надеясь, махнул рукой проезжавшему автомобилю, и тот неожиданно остановился.
        - К метро, - скомандовал Шажков, и машина резко дёрнула с места, минуя подбегавшего к проезжей части парня в короткой дублёнке.
        - Что, не заплатил за обед? - усмехнулся водитель.
        - Да нет, - пытаясь успокоить бьющееся сердце, - ответил Валентин, - я за всё заплатил, и они за всё заплатят.
        Мужчина за рулём покосился на Шажкова, рассмотрел его лицо и больше ни о чём не спрашивал.
        Валентин вернулся к себе на Ваську, переоделся в кожаную куртку и широкие джинсы, не сковывавшие движений ног, взял нунчаки, натянул на нос старую - на выброс - вельветовую кепку и отправился назад. Впервые пожалел, что нет машины.
        Шажков ещё днём определился с местом, где можно было, не привлекая особого внимания, наблюдать за входом в аллею, ведущую к злополучному кафе. Это был маленький скверик между домами, в котором стояли несколько скамеек и была оборудована детская площадка. Запасной вариант, если будет холодно, - подъезд девятиэтажки, окна которого выходили на парк, а кодовый замок на входной двери не работал. Вход в аллею был ярко освещён жёлтым светом фонаря, и Валентин рассчитывал узнать Фуражку издалека по фигуре и манере двигаться. Потом надо было сблизиться с ним, чтобы узнать в лицо. В крайнем случае, окликнуть и заговорить, чтобы узнать по голосу. Что должно было быть дальше, Шажков не знал. Он только был уверен, что Фуражка не испугается и не побежит, а значит, столкновение неизбежно.
        Шажков настроился на долгое ожидание. Пока было светло, он сидел на скамейке и читал политический журнал (точнее, делал вид, так как сосредоточиться на чтении у него не было возможности), а когда стемнело и похолодало, вышел на улицу и стал прогуливаться туда-сюда, стараясь выбирать места потемнее, но с которых просматривался пятачок под фонарём, где начиналась аллея. Шажков настолько был уверен, что сегодня встретит «врага», что, когда увидел его (а увидев издалека, ни секунды не засомневался, что это был именно он - «маленький» по кличке Фуражка), не почувствовал удивления, а только удовлетворение, быстро переходящее в радость. Фуражка был один, и шёл он не в кафе, как рассчитывал Шажков, а наоборот - из кафе. Это означало, что он либо был там, когда в кафе заходил Валентин, либо пришёл в то время, когда Валя ездил домой. Сейчас это было уже неважно.
        Фуражка быстрым шагом пересёк улицу, вошёл в тёмный проезд между двумя девятиэтажными домами и скрылся из виду. Шажков изо всех сил побежал по улице к проезду, завернул за угол дома и на секунду остановился, чтобы осмотреться. Фигура Фуражки виднелась метрах в тридцати впереди. Валентин двинулся следом, стремительно сокращая расстояние, и в конце концов приблизился вплотную. «Враг» почувствовал опасность, оглянулся и поймал Валин взгляд. Даже в полутьме Шажков не спутал бы этот взгляд ни с чьим другим - нервный, насторожённый и одновременно расчётливый.
        Фуражка остановился и повернулся лицом к Шажкову. Их разделяло не более трёх метров.
        - Это ты меня искал?
        - Я.
        - Чего надо? - по взгляду Фуражки Шажков понял, что тот его узнал.
        - А ты не понял?
        - Я спас твою бабу от позора.
        - Ах вот как? Спасибо тебе не сказать?
        - Её бы изнасиловали. Тебя бы тоже не оставили.
        - Кто были те трое?
        - Отморозки, мокрушники.
        - А ты к ним не относишься?
        - Нет. Проходи мимо.
        - Я тебя столько искал, как же я могу пройти мимо?
        - Ну, смотри, - на лице Фуражки мелькнула усмешка.
        - Тогда пойдём покалякаем ко мне, если не боишься.
        - Пойдём. Только ты иди первый.
        - Как скажешь.
        Шажков понял, что войдут в дом они оба, а выйдет из дома кто-то один. И у него быстро забилось сердце, заломило челюсть - не от страха, а от понимания того, что трудное решение принято, обратного пути нет, и от сладостного ощущения заряженности на выполнение принятого решения. Валентин почувствовал незнакомое ему раньше сильнейшее нервное напряжение, которое, однако, не сковывало волю, а наоборот - обеспечивало полную концентрацию и мобилизацию. Через его тело как будто пропустили электрический ток. Шажков не мог больше ни стоять, ни говорить, ни ждать. Он был запрограммирован на немедленное действие и готов был использовать любой повод для этого.

«Состояние аффекта, что ли? - подумал Валя, прислушиваясь к себе и одновременно напряжённо всматриваясь в спину идущего впереди Фуражки, - вроде нет, я всё делаю осознанно и расчётливо».
        Фуражка открыл магнитным ключом замок ближайшего («не своего», - быстро подумал Валя) подъезда, вошёл первым и придержал дверь для Шажкова. Валентин подхватил дверь, но замешкался и ступил на порог только после того, как выдернул из-под куртки нунчаки и привёл их в положение боевой готовности: одна в кулаке, вторая под мышкой. Впереди в полутьме виднелась пустая лестница, Фуражки там не было. Шажков понимал, что отдавать инициативу нельзя, надо что-то сделать, и он не нашёл ничего лучшего, как изо всех сил ударить ногой по внутренней двери, которая была полуоткрыта и от удара треснула по стене так, что со всех сторон посыпались куски краски и штукатурка. Звук от удара дробью разлетелся по лестничной клетке, и слева за углом мелькнула тень - Фуражка не выдержал. Его фигура молнией нарисовалась на фоне тускло освещённой лестницы, и Шажков, готовый к его появлению, с глухим животным вскриком на выдохе нанёс прямой удар нунчакой. Звук от удара был сухой и громкий, как будто ударили в деревянную доску. Фуражка откинулся назад, схватился за голову и, облокотившись о перила, стал медленно оседать. В
левой руке его Валентин увидел длинное узкое лезвие ножа.

«Нож не бросил», - мелькнуло в голове у Вали, и его нога сделала замах, чтобы нанести врагу удар в пах. Раздался звон ножа, упавшего на бетонный пол. Тело Фуражки дёрнулось вперёд и в бок, он постоял ещё секунду, как будто бы задумавшись, что ему делать, и стал падать спиной под лестницу, ведущую в подвал. Послышался глухой стук и мягкий шелест переваливавшегося тела. Шажков увидел в полутьме безжизненно скомканную фигуру с неестественно вывернутой головой и ногами в зимних ботинках, торчавшими вверх грязными подошвами. На бетонном полу хищно и изящно блестел нож.

«Какое длинное лезвие», - подумал Валентин. Он чувствовал нарастающую слабость во всех членах и, пытаясь мобилизоваться, с силой пнул нож ногой. Повернувшись в воздухе, нож пролетел над телом Фуражки, ударился о стену, отбив кусок рыжей краски, отскочил и укатился под лестницу.

«Всё сделано».
        Шажков вышел из подъезда, засунул нунчаки за пазуху и стремительно пошёл к выходу из двора. Внутри него не звучало никакой музыки, лишь пронзительно звенела тишина.
        Валентин на короткое время потерял себя: дала знать реакция на пережитое напряжение. Он перестал ориентироваться в пространстве-времени, голова была девственно пуста, но руки-ноги делали своё дело. Не помнил, как добрался до метро, как прошёл на перрон и как ехал. Очнулся Валентин, только выйдя из павильона станции метро Василеостровская на залитую праздничным (как ему показалось) неоновым светом Седьмую линию, по которой в этот поздний час ходил ещё праздный народ и где даже были открыты некоторое заведения. Свет большого города настолько контрастировал с темнотой спального района, что Шажков потряс головой, чтобы убедиться, что это не наваждение. Вале вдруг страстно захотелось выпить, и он почти бегом спустился в полуподвал ближайшего от метро бара, который ещё несколько лет назад был простой забегаловкой, уверенно прошёл между двумя охранниками при входе и, дружелюбно улыбнувшись усталому бармену, вынул из-за пазухи мешавшие нунчаки, достал портмоне и заказал водки. Валентин был добродушен и сентиментален. В широкоэкранном телевизоре растянутая Земфира пела «Небо Лондона», и эта музыка казалась
Вале волшебной. Он предложил выпить охранникам, но те смущённо отказались, а бармен показал глазами на часы. Шажков, не обиделся, допил всё сам, вежливо попрощался и вышел на улицу. Валя чувствовал необыкновенную лёгкость, как человек, завершивший трудное и важное дело. Он выполнил свой долг, свою мужскую обязанность, которую возложила на него судьба, и сделал это честно, по справедливости. Пересилил себя, не испугался вооружённого человека, имел выдержку дождаться, пока враг первый поднимет оружие, и только тогда нанёс удар. Всё честно.
        - Мо-ло-дец! У-ва-жаю! - повторял Шажков в такт энергичным шагам, усмехаясь при этом: - Сам себя не похвалишь, сидишь, как оплёванный.
        Дома закинул нунчаки обратно в антресоль, рассеянно постоял под тёплым душем, с любовью расстелил постель и, коснувшись головой подушки, тотчас уснул.

7
        Проснувшись на следующий день, Шажков почувствовал себя будто открытым с чистого листа. Предшествующие события - это была другая книга, уже прочитанная, пережитая и отложенная в сторону. Сейчас перед ним был белый лист, на котором можно начинать писать новую жизнь.
        Мысли не роились в голове, а выстраивались чётким строем: сначала в магазин, затем в больницу к Лене (Леночке), потом заехать в университет. Из университета - домой, а дома уже ничего не делать. Наслаждаться заслуженным бездельем.
        Валя не стал сразу вставать, а перевернулся на спину и включил с пульта телевизор. Показывали новости: в Санкт-Петербурге перевернулась маршрутка - четверо погибших, террористический акт в Ираке - не менее 85 жертв, двухмоторная «Цессна» упала на жилой дом в Штатах - пять жертв, группа альпинистов из двенадцати человек попала под лавину в горах Памира, пожар в жилом доме в Москве - двоих спасти не удалось. Милая девчонка-дикторша профессионально морщила лобик и супила бровки, перечисляя количество жертв, а в конце с улыбкой облагодетельствовала Шажкова позитивной информацией о том, что в террариуме какого-то европейского зоопарка разродилась потомством редкая ящерица величиной с палец. Самца такого же размера привезли для спаривания из Новой Зеландии.
        - Актуальная новость, - согласился Шажков. - А ведь могли ещё передать, что в подъезде одного из домов отдалённого района Санкт-Петербурга обнаружен труп бывшего милиционера, а ныне известного бандита по кличке Фуражка. При нём найден нож, которым преступник наносил увечья своим жертвам. Кто встал на пути преступника, неизвестно, но главной версией следствия является месть кого-нибудь из жертв матёрого бандита. Теперь одним преступником на земле стало меньше.
        Шажков выключил телевизор и одним энергичным движением встал с постели. Ему страстно захотелось размяться. Осмотревшись, Валя принял стойку кибадачи и сымитировал несколько ударов ногами и руками по широкому плотному листу тропического растения у окна. Лист закачался на толстой ножке, но удары выдержал. Валентин засмеялся и выкатил из под стола гантели, которые в последний раз брал в руки год назад. После получасовой зарядки отвыкшие от нагрузки мышцы приятно заболели, и Шажков отправился в душ. Он давно не чувствовал такой бодрости и уверенности в себе, такой внутренней силы, такой бесшабашной свободы. Одно смущало Валю. Ни вчера вечером, ни сегодня утром внутри него не звучало никакой музыки, и это было так непривычно, что Валентин несколько раз останавливался, прислушивался, начинал напевать что-нибудь, но нет, музыки внутри него не было. Прислушавшись, он слышал лишь звон, шорох крови в ушах и всё. Пустота.
        Это озадачило Шажкова, но не настолько, чтобы испортить настроение. Когда он открыл дверь в палату к Лене и вошёл внутрь, он не услышал знакомого звонкого голоса справа. Девчушку-хохотушку выписали, и тёте Тоне некому стало показывать кулак. Зато он сразу увидел Лену в белом халате у окна, расправлявшую алые гвоздики в вазе. Увидев Валю, она улыбнулась и пошла ему навстречу. Встретившись в центре палаты, Валя с Леной быстро поцеловались и вышли в коридор.
        Лена выглядела лучше, чем в прошлый раз, почти совсем хорошо. Взгляд её серых глаз, как год назад, заворожил Шажкова. При этом Лена сама смотрела на Валентина с нескрываемым восхищением.
        - Ты сегодня очень сильный, взрослый, уверенный в себе мужчина. Давно тебя таким не видела. Если честно, ты меня смутил.
        - Это плохо?
        - Нет, здорово. Чувствую, что выздоравливаю.
        - Я очень много сделал за эти дни, - улыбаясь, объяснил Шажков, - что должен был сделать.
        - Что же?
        - Потом.
        - Хорошо, - Лена погладила Шажкова по руке. - Я горжусь тобой.
        Валентин наклонился и поцеловал Лене руку, а она провела тонкими пальцами по его лицу: «Ты очень красивый сегодня, Валя. Просто очень! Но мне как-то тревожно. Взгляд у тебя усталый и…»
        - Какой?
        - Холодный какой-то, извини. Скажи, всё хорошо?
        - Конечно.
        - И ничего не случилось?
        - Ничего.
        - И у нас с тобой всё хорошо?
        - У нас с тобой ещё лучше.
        В глазах у Лены появились быстрые слёзы, и она почти выкрикнула с детским отчаянием: «Я хочу домой! Мне надоело здесь! Я скучаю по тебе!»
        Шажков ответил ей просто и строго, по-отцовски: «Потерпи и выздоравливай. Я жду тебя дома. Там пусто без тебя!».
        В университет Шажков после больницы решил не ехать. Подумал, что царапины на лице ещё не прошли, да и настроения встречаться с коллегами не было. Он пересёк сквер у входа в больницу и, решив не ждать маршрутку, пошёл пешком к метро, срезая путь через промзону. К Валентину вернулась память, и события вчерашнего дня вдруг встали перед глазами во всей страшной необратимости. Он шёл в раздумье, не замечая ничего вокруг и время от времени вступая сам с собой в диалог:
        - А может быть, Фуражка и вправду спас Лену от тех подонков?
        - Ударив ножом, даром что не насмерть?
        - Да, не то. Значит, он получил по справедливости. А что ж так на душе тяжело?
        - Ты - убийца.
        - Можно, конечно, и так сказать.
        - Только так и нужно.
        - А как же дуэли в девятнадцатом веке? На дуэлях не бандитов - друзей убивали за шутку, за пьяное острое словцо. И совесть у них не болела, и в церковь они при этом ходили. Интересно, исповедовали они грех убийства, и снимал ли священник с них этот грех?
        - Вот и проверишь. Поставишь перед отцом Владимиром задачку.
        - Жалко отца Владимира. А если не снимет?
        - Тогда я тебе не завидую.
        Через час Шажков вошёл в свою квартиру и не раздеваясь подошёл к «эрмитажному» зеркалу На него смотрел отдалённо знакомый человек с похудевшим лицом в мелких красных царапинах и с прямым, вызывающим взглядом холодных глаз, на дне которых барахталось беспокойство.

«Да, типаж! - подумал Валя. - Взгляд и впрямь тот ещё. Но язв на лбу нет. Нет на лбу язв-то!»

«А может быть, ты не убил его? - вдруг птицей прилетела мысль. - Язв нет - значит, он не умер?!»
        Шажкова даже пот прошиб от этой неожиданной мысли. Он быстро снял пальто, не заглянув в комнату, прошёл на кухню и стал нервно есть всё, что находил съедобного.

«Может быть, он и не умер?» - играла в голове спасительная мысль.
        Эта мысль требовала подтверждения, версия - проверки, и, с трудом дождавшись следующего утра, Шажков отправился в спальный район Санкт-Петербурга, в котором произошло столько событий, повлиявших на его жизнь. Утро было хмурым и ветреным. Валентин вышел из маршрутки в тёмных очках, которые тут же снял, обнаружив, что они привлекают внимание прохожих, также как и его модное чёрное пальто.

«Замаскировался, дурак», - с досадой подумал Валя. В руках у него был портфель типа «дипломат», и весь он, в пальто и с кейсом, не вписывался в декорации забытого богом микрорайона без единого офиса, но с магазином «Пятёрочка» и с группой алкашей у его входа.
        - Валентин Иванович, - позвал его сзади знакомый голос. Шажков вздрогнул, оглянулся и увидел старшего лейтенанта Колтунова в гражданской одежде с чёрной сумкой через плечо.
        - Здравствуйте.
        - Привет! - дружелюбно сказал Колтунов - Что, тянет?
        - Куда?
        - К месту преступления.
        - Вы путаете меня с Раскольниковым.
        - Неужели? - засмеялся участковый. - И ты здесь ни при чём?
        - В чём ни при чём?
        - В нанесении тяжких телесных повреждений гражданину Бойко по кличке Фуражка.
        - Тяжких телесных? Так он не умер?
        - Фуражка-то? Да почти умер. Еле откачали в реанимации. Инвалидом будет.
        - Фу ты… Слава тебе, Господи! Слава тебе! - Шажков, не стесняясь участкового, три раза быстро перекрестился.
        - Да уж, - с интересом поглядывая на Валентина, протянул Колтунов.
        - Нож нашли? Под лестницей?
        - Да и не искали, - Колтунов уже серьёзно смотрел на Шажкова. - Ты что, правда думал, что убил его?
        - Да, я так думал.
        - Переживал?
        - Я? Нет. Хотя осознавать себя убийцей тяжело.
        - Тяжело? А я думал, страшно. Подсудное ведь дело. В колонию строгого режима запросто мог загреметь. Да и за причинение тяжких - тоже срок полагается.
        - Не думал об этом. Да и наплевать - срок так срок. Ты не подумай, я ведь его не сзади, а лицом к лицу. Он с ножом, а я…
        - С чем?
        - Да с нунчаками. Ну, палки такие на шнуре, как у каратистов.
        - Рисковый ты парень.
        - Но я тебе ничего не рассказывал, хорошо? - уточнил Валентин.
        - А как же офицерская совесть?
        - В прошлый раз она у тебя была сговорчивой. Нет? Если нет, так поступай по совести. Я не обижусь. Зона так зона - знал, на что шёл. На моём месте ты также поступил бы. А нет - всю жизнь бы потом мучился.
        Шажков повернулся и пошёл прочь.
        - Валентин, - позвал его Колтунов, - Валентин, подожди!
        Валя обернулся было, но потом махнул рукой и ускорил шаг.
        - Да что за обиды такие, - кряхтел сзади Колтунов. - Бегай тут за тобой.
        Участковый догнал Шажкова, придержал за руку, и они оба остановились.
        - Что ты крутизну показываешь?
        - А ты что стучать надумал?
        - Кто тебе сказал? Я похож на стукача?
        - Не знаю. Вроде не похож.
        - Ну, то-то же. Он как бомж прошёл, Фуражка этот. Ну а бомж - он и есть бомж, дело из-за бомжа возбуждать не будут. Тем более того, кого ты не опознал, всё-таки прищучили, так что сидеть он будет. Заварзин свою благодарность получит. И все довольны.
        - Спасибо за помощь. Без тебя бы ни за что не нашёл гада.
        - Но-но! В сообщники только не надо меня записывать.
        - А кто же ты ещё? - спросил Валя и засмеялся. Колтунов не оценил юмора и нахмурил брови.
        - Ладно, извини, - признал свою бестактность Шажков.
        - Пойдём, нож поищем, а то попадёт мальчишкам в руки.
        - А надо тебе это? - с сомнением спросил Колтунов.
        - Хочется доделать дело.
        - Ну пошли, - сказал участковый, поколебавшись. - Втягиваешь меня в историю.
        У Шажкова ни один мускул не дрогнул и сердце не затрепыхалось, когда они с Колтуновым вошли в злополучный подъезд. Бог отвёл Валину руку и не дал стать убийцей (Слава тебе, Господи! Слава тебе!), что же теперь трепыхаться.
        Нож Шажков увидел сразу: он лежал на видном месте в подвале за решётчатой дверью, закрытой на большой ржавый замок. Странно, что нож не обнаружили, когда забирали Фуражку.
        - Не достать, - сказал Колтунов, - надо палкой какой-нибудь.
        Валентин схватился за прогнивший косяк, дёрнул и с треском оторвал сырую, крошащуюся рейку. Манипулируя ей, придвинул нож к двери.
        - Сохранить отпечатки пальцев, как думаешь? - спросил он у Колтунова.
        - Хрен его знает, - задумчиво ответил тот, - с одной стороны, вещдок, а с другой - нам-то с тобой чего в калашный ряд лезть? Первые под горячую руку и попадём, если что.
        Но всё-таки вынул из кармана носовой платок, нагнулся и, кряхтя, поднял нож.
        - Качественная самоделка, - с уважением произнёс он, разглядывая клинок.
        - Ну-ка, дай, - Шажков взял из рук Колтунова нож, стараясь не смотреть, обвернул его платком и положил в свой дипломат.
        - Домой не носи. Этот нож мог быть орудием убийства.
        - Бездушный ты всё-таки, - поморщившись, сказал ему Валентин. - Этим ножом ранили самого близкого мне человека. Понимаешь? Неужели ты думаешь, что я домой его понесу?
        - А куда денешь?
        - В Неве утоплю.
        - Тогда ладно. А насчет бездушности - сам настоял идти за ножом, я не хотел.
        - Ладно, извини.
        - Ты бы не болтался здесь, - прощаясь, сказал Шажкову Колтунов, - а то узнает тебя кто-нибудь. Думаешь, тебя не видели? Видели, десятки людей видели, и любой из них может вспомнить. Алиби продумай на всякий случай. Хотя если ты исчезнешь из этого района на полгодика, то всё, думаю, обойдётся.
        - Намёк понял.
        - Ну так давай.
        - Заварзин-то больше не вызовет? Как думаешь?
        - Вряд ли. Вызовет - звони, покумекаем.
        Через час Валентин Шажков шагал по выстуженной не по-весеннему набережной Невы в сторону Гавани. Он шёл и не мог остановиться, не мог даже замедлить ход, так как у него в портфеле лежал нож, который надлежало выбросить в реку, а Валя не хотел видеть его, боялся снова брать его в руки. Так дошёл до Горного института и притормозил у пришвартованного к гранитной стенке ледокола «Красин». Дальше набережная кончалась, и идти было некуда. Валентин долго стоял, всматриваясь в благородный, с детства знакомый по картинкам и чёрно-белой довоенной хронике, профиль легендарного корабля. Потом решительно открыл дипломат, достал нож, завёрнутый в платок Колтунова, перегнулся через ограждение и бросил его в воду. Нож булькнул и исчез в чёрной глубине, а платок остался на поверхности воды и медленно поплыл в залив, покачиваясь на крупной невской ряби. Неожиданно сквозь казавшуюся непроницаемой пелену облаков за рекой на миг пробилось солнце и тут же исчезло. А, может быть, Валентину просто захотелось этого.
        Глава 6

1
        Лену выписали из больницы в последних числах марта, и с её возвращением Валин дом приобрёл завершённость.
        Они теперь проводили много времени вместе: ездили в больницу на реабилитационные процедуры, в свободное время гуляли на островах или бродили в закутках улицы Репина и её окрестностей. Во время прогулок между ними по только им одним ведомым каналам шёл обмен душевной энергией, и Шажков чувствовал, что Ленина душа начинает оттаивать.
        Они были сейчас как никогда близки друг другу, но Валентин, к собственному огорчению, не знал, как перейти от этой внутренней близости к раскованным и равноправным отношениям, какие были между ним прежде. В его голове, не переставая, пульсировала мысль о том, что Лену нужно беречь, опекать и защищать. Это на первых порах даже мешало им наслаждаться любовной близостью, так как Шажков вёл себя с такой маниакальной осторожностью, как будто Лена была не женщиной, а экзотическим растением, гнущимся и ломающимся при малейшем прикосновении.
        Когда Окладникова окончательно окрепла и врачи сняли ограничения в питании, они с Шажковым несколько раз сходили в ресторан. Лена попробовала себя в роли светской львицы, у неё в гардеробе появилось несколько новых стильных вещей, а Шажков купил себе ещё один бежевый костюм.
        Потом им это надоело, и как-то, выйдя из Владимирской церкви, где они слушали церковное пение, Валя с Леной решили пойти в театр. Валентин, к собственному стыду, в драматическом театре не был, наверное, со времён ТЮЗа во главе с Корогодским. То, что они увидели на сцене, произвело впечатление, но не то, на которое рассчитывал Шажков. Артисты и артисточки в ходе представления раздевались догола, изображая отношения между полами, и делали это с такой обречённой решимостью, что, у Шажкова возникли ассоциации с сексуальным рабством. Глядя на их непрофессиональные тела и слушая их хриплые голоса, он чувствовал себя обманутым: ни драма, ни стриптиз, ни рыба, ни мясо. В довершение всего действо сопровождалось бодрым матерком, и Лена не выдержала первая.
        - Не могу, уши вянут, - извиняющимся голосом сказала она на выходе из театра.
        Наконец, они попали в Филармонию. Шажков сам поначалу не понимал, почему он не пригласил Лену в Филармонию раньше. Не настолько же он был предан воспоминаниям об их с Совушкой увлечении классической музыкой. Потом Валентин понял причину: он сам не мог слушать классическую музыку после всех произошедших с ними событий. Внутри у него не звучала музыка, и душа не открывалась музыке, приходившей извне. Он уже почти смирился с этим, воспринимая случившееся как Божью кару.
        Сначала они с оказией сходили в Большой зал на Гершвина, где оркестр с трудом вынес на своих плечах Кубинскую увертюру, превратив её в подобие марша слонов, но легко исполнил Рапсодию в стиле блюз.
        Потом случайно попали на выступление в Малом зале немецкого камерного оркестра, очень профессионально исполнившего основные хиты Вольфганга Амадея Моцарта, и в душе Шажкова что-то шевельнулось.
        Наконец, уже осознанно, заранее купив хорошие билеты, пришли слушать третий концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова - одно из любимых произведений Шажкова.
        Молодой пианист начал нервно и импульсивно, но музыка повела его, успокаивая и подчиняя широкому, мощному движению души, раскрывающейся наружу и в то же время вбирающей в себя всё окружающее.
        Конец третьего концерта всегда поражал Шажкова редким для русской симфонической музыки оптимизмом - не стеснительным и извиняющимся, не робким и осторожным, а открытым, уверенным, всеобъемлющим, победным. И вот, когда стали играть третью часть, музыка, наконец, захватила Валентина. Он почувствовал, как отпускает напряжение, державшее его все последние месяцы. Ещё немного - и Шажков дрогнул в полутьме зала, почувствовав, как его глаза стремительно наполняются слезами.
        - Этого ещё не хватало, - подумал он и сжал зубы, стараясь отвлечься от музыки, но она не отпускала, и слёзы потекли по щекам. Он сделал движение рукой, будто почесал под носом, смахнув одну слезу, потом вторую. С досадой вспомнил, что в кармане нет носового платка. Собираясь куда-нибудь с Совушкой, он непременно клал платок в нагрудный карман, да ещё подбирал по цвету. Тогда ему это казалось важным, но не сегодня. Хотя именно сейчас платок бы и пригодился - в первый раз в жизни.
        Борясь со слезами, Шажков скосил глаза на Лену. Она сидела прямо, а глаза её блестели в полутьме, как две звёздочки.
        Валентин с трудом дождался завершающего мощного аккорда и позволил себе под его прикрытием хлюпнуть носом, а в суете аплодисментов окончательно вытер щёки. У Лены у самой глаза были на мокром месте, так что она не искала взгляда Шажкова.

«Кажется, не заметила», - подумал Валентин со смешанным чувством, в котором преобладало облегчение, но также было и ощущение некой потери от того, что встреча их глаз, наполненных слезами, не состоялась.
        Главное же, что произошло в тот вечер с Шажковым, - к нему вернулась музыка. И он только теперь смог оценить ту нестерпимую пустоту, которую ежесекундно пытались заполнить собой сорные звуки и которую приходилось оберегать от фальши в надежде на возвращение гармонии.

2
        Солнечный луч, проходя сквозь пыльное стекло, согревал руку. Валентин стоял у окошка в приделе церкви, не решаясь пройти внутрь, где наблюдалось нешуточное движение и, судя по всему, в полном разгаре была генеральная уборка.
        - У нас субботник, молодой человек, - сказала (как показалось Вале, с лёгким осуждением) вышедшая в придел незнакомая старушонка в шерстяном платке.
        - Вижу, - ответил Валя. - Посубботничать с вами, что ли? - и с этими словами вошёл в храм.
        Внутри церкви, в основном, были пожилые женщины да несколько девчонок. Лишь один маленького роста щуплый то ли мужичок, то ли парень с тёмным обветренным лицом суетился у высокой металлической лестницы, приставленной к правой стене.
        - Гоша, - позвал его громкий женский голос, - Гоша, не дури. Не лезь наверх, навернёшься с похмелья!
        - Сама ты с похмелья. Дыхнуть тебе? - хриплым голосом возразил мужичок.
        - Отец Владимир, скажите хоть вы ему. Что, внизу мало окон? - обратилась женщина к священнику, выходившему в чёрной рясе из алтаря с рулеткой в руке. Отец Владимир увидел Валентина и, приветливо улыбнувшись, кивнул ему. Это застало Валю врасплох, и он сумел только, как Чингачгук, поднять в знак приветствия правую руку.
        - Я всегда вверху отковыривал, - упрямо повторял, держась за лестницу, Гоша.
        - Всегда? - воскликнула женщина, обводя глазами окружающих в поисках поддержки. - Насмешил! Да ты в прошлом году в церковь в первый раз вошёл, дрожал весь со страху. А уже «всегда»!
        - С прошлого года наверх и лазаю. Отец Владимир, было ведь?
        Отец Владимир плотно закрыл за собой створку алтарных ворот и, скрывая в бороде улыбку, смотрел то на женщину (наверное, жену), то на возмущённого Гошу. Потом махнул рукой и сказал: «Пусть забирается наверх, чего тут. А мы лестницу подержим».
        - Ну, лезь, раз батюшка благословил.
        Гоша быстрыми обезьяньими движениями забрался на верхотуру и, встав на предпоследнюю реечку и держась одной рукой за стенку, второй рукой долго отковыривал два задубевших шпингалета, потом, дёрнув несколько раз, с треском распахнул внутреннюю раму. Взметнулся клуб пыли, густо заискрившись в солнечном луче, и из него полетели вниз куски замазки, ваты и поролона.
        - Господи, пыли-то, - расступившись, воскликнули женщины и стали все как одна смешно чихать в кулачки.
        - Весна! - широко улыбаясь щербатым ртом, провозгласил сверху Гоша.
        - Весна! - подтвердили снизу Валентин и отец Владимир.
        Подбежали две девчонки и стали торопливо мести вениками пол. Священник взял из рук незнакомой Вале женщины ведёрко с водой и, поднявшись на поллестницы, передал его Гоше, и тот, обдавая деревянный пол крупными каплями, стал мыть стёкла верхних окон.
        Женщины протирали окна внизу, а отец Владимир ходил с рулеткой вдоль стен и делал карандашом отметки на уровне пояса. Затем подозвал сидевшего за иконной лавкой, а потому не видного Илюшу Савельева, они взяли заранее подготовленные длинные листы фанеры и стали прибивать их к неошкуренной стене.
        Поймав момент, когда Отец Владимир отойдя в сторонку, отряхивал рясу от деревянной трухи, Валя подошёл к нему и попросил о разговоре.
        - Только быстро не получится, - добавил он. - Вы поймёте, почему.
        Отец Владимир подумал несколько секунд, потом кивнул головой и сказал:
        - Хорошо. Сейчас закончим здесь и потом можем поговорить в ризнице. Там нам никто мешать не будет.
        В маленькой комнате, отделённой от главного помещения церкви фанерной дверкой, тускло поблескивала тёмным золотом церковная одежда, висевшая вдоль стены и частично прикрытая занавеской. У окошка, забранного решёточкой в виде солнечных лучей, стоял столик, какие ставят в малогабаритных кухнях, с электрическим чайником и сахарницей. Ещё в комнатке был стеллаж, наполненный церковной утварью, и несколько разнокалиберных табуреток. Отец Владимир сел на одну из них напротив Шажкова и кивнул головой, приготовившись слушать. Валентин помолчал некоторое время, не от волнения, а от необходимости сосредоточиться, и начал.
        - Отец Владимир, это не исповедь. Я исповедуюсь позже. Сейчас мне очень важно, чтобы вы просто выслушали меня и дали совет, если посчитаете нужным вообще со мной разговаривать.
        Отец Владимир поднял глаза и посмотрел на Валю внимательным и в то же время поощряющим взглядом. Этот взгляд открыл последние шлюзы в Валиной душе, и он рассказал всё.
        Священник слушал, не перебивая, наклонив голову и поглаживая ладонью колено. Первое, что он сказал, когда Шажков, наконец, закончил: «Лена очень хорошая девушка. Вам повезло».
        - Я знаю, - ответил Шажков, - только не справился я.
        - Как вы мне рассказали, так наоборот - справились.
        - Грехов понаплодил, - с мрачноватым упрямством настаивал Валя.
        - Хорошо, что вы это чувствуете сердцем, - сказал священник, как показалось Шажкову, немного взволнованно. - Извините, как вас по имени-отчеству?
        - Валентин Иванович.
        - Валентин Иванович, то, что вы мне рассказали, не радостно, но и не даёт повода впадать в грех уныния. Я, честно, не знаю, как бы следовало поступить на вашем месте. Нужно было бы Бога послушать, а Бог не всегда отвечает.
        - И вам тоже?
        - И мне.
        - Тяжело.
        - Нет. Надо усилия предпринимать. Во всём надо предпринимать усилия. И благодарить Господа, ведь он вас миловал… Благодарим тебя, Господи… - отец Владимир прочёл короткую молитву и перекрестился.
        То же сделал и Валентин. Ему стало легче, и священник в простой чёрной рясе, сидевший напротив, вызвал у него человеческую симпатию.
        - Отец Владимир, - прерывая образовавшуюся паузу, произнёс Шажков, - могу я спросить, почему вы со мной раньше не разговаривали? Не спрашивали ничего на исповеди, не советовали ничего? Мне этого не хватало.
        - Приход у нас маленький, - помолчав, начал священник, - я всех прихожан знаю. Очень хорошие у нас прихожане: Гоша этот… Он ведь конченый был пьяница. Танечка Савельева, солнышко наше, и все Савельевы, Лена Окладникова… И вас я тоже знаю. Знаю, что внутри у вас идёт борьба, и не всегда вы в ней победитель. Я очень сочувствую вашим неудачам и радуюсь, что вы не сдаётесь.
        - Что, прямо так и видно? - спросил Валя. - На лице написана борьба, что ли, эта? Или у вас большой опыт?
        - Нет у меня большого опыта, потому и не говорил с вами. Но с Божьей помощью расту.
        Валю удивило это признание и слегка раздосадовало.
        - Ну а всё-таки, серьёзный грех в том, что я вам рассказал? Или есть смягчающие обстоятельства? - спросил он.
        - Для меня как для человека есть такие обстоятельства. А для Господа нашего - не знаю, убийство это смертный грех, покушение на убийство тоже. Вы пытались выступить в роли Господа Бога.
        - Я не хотел ничего подобного, - возразил Шажков.
        - Вы ведь зачем пошли его искать? Чтобы наказать?
        - И наказать тоже. Но главное - противостоять. Невозможно же настолько терпеть зло. Это себя не уважать. Я хотел встать с ним, как минимум, вровень, а лучше подняться над ним. Вот и поднялся - чуть не убил. Но он напал первый, понимаете? Я себя не обеляю, но он был первым.
        - Я понимаю вас, Валентин Иванович, и не пеняю вам. Но вы почувствовали себя свободным без Бога. Свобода без Бога - это одновременно восхитительно и страшно, а заканчивается такая свобода часто ужасно. Подождите, послушайте меня, - быстро добавил священник, увидев, что Валя готовится возразить, - Господь пронёс эту горькую чашу мимо вас. Благодарите Господа. Он вам позволил приобрести бесценный опыт и ничего не взял с вас за это.
        - Вы сейчас со мной как священник разговариваете или как человек?
        - И как священник, и как человек. Вам нужно молиться и благодарить Господа. Без стеснения и сомнения, молиться и благодарить. И я за вас буду молиться.
        - Спасибо, отец Владимир. А дальше?
        - Вы получили шанс, используйте его. Теперь время подумать, разобраться в себе и спросить себя, достойно ли я прошёл через испытание, что сделал не так, где смалодушничал, где поддался гордыне - где согрешил.
        - Снимется ли этот грех?
        - Господь милостив. Если раскаиваетесь всей душой, то как же не снять.
        - Вы меня обнадёжили… Скажите ещё, - как бы продолжая мысль, но на самом деле переходя к другой волновавшей его теме, спросил Валентин, - а аборт приравнивается к убийству?
        Услышав Валин вопрос, Отец Владимир на секунду привстал и снова опустился на табуретку. Шажков видел, что он решает про себя, говорить на эту тему или нет.
        - Аборт не приравнивается к убийству, Валентин Иванович, - наконец сказал священник глуховатым голосом, - Аборт - это и есть убийство. И никаких смягчающих обстоятельств тут нет.
        - Что, прямо так бескомпромиссно? - решив довести дело до конца, упрямо спросил Валя.
        - Да, прямо так. Если кто-нибудь скажет вам иначе, знайте: вас с умыслом или без умысла вводят в заблуждение.
        - А что же тогда те женщины? - в голосе Шажкова послышалась нотка унылого отчаяния. - Их же миллионы в России. На них что, на всех смертный грех висит?
        - Если коротко, то да.
        - Ничего себе! А снять его можно?
        - Любой грех может быть прощён, если грешник искренне раскаялся и всей последующей жизнью это доказал. Валентин Иванович, прошу вас, давайте прервём этот тяжёлый разговор. А то, боюсь, он у нас переходит в празднословие.
        - Да-да, конечно.
        Отец Владимир помолчал, время от времени кидая взгляд на Валентина. Потом спросил:
        - Вы не обидитесь, если я скажу, что мы похожи в чём-то?
        - Почту за честь! - ответил Шажков.
        - Что вы заканчивали?
        - Философский факультет. А вы?
        - Инженерно-строительной институт, ЛИСИ - так он тогда назывался.
        - Да? А почему в отцы пошли?
        - Мне знак был, этакий толчок извне. Я не сразу понял, а когда понял - всё естественно произошло.
        - А можно спросить, что за толчок?
        - Ну да, сказал «а», говори и «б», - отец Владимир улыбнулся и покачал головой, то ли укоряя себя за излишнюю откровенность, то ли, наоборот, радуясь возможности рассказать. - После выпуска я работал в большом проектном институте, «почтовом ящике», как тогда говорили, и каждый день ходил на работу мимо церкви Преображения Господня. И вот как-то раз обратил внимание на бабушку у ограды. Показалось мне, что она взглядом своим ко мне лично обращается. Ну, дал я ей монетку, хоть раньше никогда никому не подавал. А она мне говорит: «Я уже много насобирала, ты вон той дай», - и на старуху тощую такую, злую указывает. Дал я старухе и через минуту забыл.
        На следующий день смотрю - снова эта бабушка стоит. И так стало каждый день повторяться. Она мне говорила, и я то одной старушонке монетку дам, то другой, то убогому, а один раз алкашу у магазина напротив. Самых неприятных личностей она для меня выбирала. И ничуть меня это не напрягало. Через две недели, примерно, исчезла моя бабуля. Старухи сказали, то ли уехала, то ли умерла, но просила непременно за неё помолиться. А у меня как раз мама болела, и я не дошёл в тот день до работы, а завернул в церковь. Не поверите, Валентин Иванович, первый раз в жизни в двадцать пять лет. Мама выздоровела, а я в церкви остался.
        - Интересно! - сказал Валя. - Я вас понимаю.
        - Господь меня сподобил, и я за эти две недели другим человеком стал, сам того не заметив.
        - У меня что-то похожее было, но я другим человеком не стал.
        - Значит, вы для другого Господом предназначены.
        - Знать бы, для чего… - задумчиво протянул Шажков и уже как бы на правах знакомого спросил: - Тяжёлая эта работа - священник?
        - Не тяжелее, чем другие, но есть специфика. Любить это дело нужно, ну так все профессии любви требуют.
        - А верить нужно?
        - Конечно. А как же не верить, если сейчас большинство людей, даже не зная об этом, пусть по-своему, но верят. Ну не считать же всерьёз, в самом деле, что человек произошёл от обезьяны? - отец Владимир искренне и с удовольствием засмеялся. - Прошлый век, ей-богу! Мирянин может верить через любовь, бывает, что и через страх, - продолжал он, уже серьёзно, - но священнику этого мало. Вера пастыря должна основываться на знании, как это ни парадоксально звучит. Сейчас прихожане такие начитанные встречаются - что твой теолог. Только у мирян знания веру часто колеблют, так как внешние они, поверхностные, прикладные, знания эти. А у священника на знаниях вера взращивается и духовным опытом питается.
        - Ну хорошо, - не сдавался Валентин, - а если священник сомневается? Что, нет неверующих священников?
        - Есть, наверное, в душу каждому не влезешь. Но кому священником быть предназначено, те веруют. Коли знаешь, как не уверовать?
        - Понял. А можно ещё вопрос из любопытства? Ограничений у священников по жизни много?
        - Как в армии.
        - Я не служил.
        - Нет? А мне довелось, - отец Владимир улыбнулся ностальгической улыбкой. - В Карелии, в погранвойсках. На ваш вопрос отвечу так: есть, конечно, ограничения и большие. Зато есть и очень счастливые минуты. Знаете, какое это счастье - причастить ребёнка? Детский взгляд в эту секунду дарует священнику лишний день жизни.
        - Не только священнику, - воскликнул Валентин. - Дети в церкви - это вообще чудо. Хотя бы чтобы на них посмотреть, стоит сходить на службу.
        - Я рад, что вы понимаете, - отец Владимир внимательно посмотрел на Валентина. - Вы это сейчас сказали, как сказала бы Лена Окладникова, не обижаетесь?
        - Нет. Я через неё это почувствовал. Я много через неё почувствовал.
        - Да… Да. Слушайте, Валентин Иванович, у вас есть полчаса? Помогите мне донести кое-что для ремонта. Здесь недалеко.
        - Конечно.
        - Тогда подождите меня в храме, пожалуйста.
        Через несколько минут отец Владимир вышел из ризницы в джинсах и спортивной куртке, и его принадлежность к церкви теперь читалась только в бороде и во взгляде, спокойном и ненаступательном.
        Они вышли из храма, прошли друг за другом вдоль его стены, обшитой плохо обработанной доской, и вышли на тропинку, проложенную через подсыхающий лужок к микрорайончику пятиэтажек, за которым невдалеке виднелась «стекляшка» торгового центра. Из голого кустарника вдоль тропинки слышалось по-весеннему бодрое тинькание синиц.
        - Отец Владимир, - нагнав священника, обратился к нему Валентин, шедший сзади, - мой друг, врач по профессии, спрашивает, почему православные священники все такие толстые?
        - Физкультурой мало занимаются, - не оборачиваясь, ответил священник.
        - Нет, а серьёзно?
        - Я и говорю серьёзно. Новое поколение священников поспортивнее будет. Требования к физической форме у нас ужесточились, но всё-таки это не главное, согласитесь.
        Отец Владимир остановился и, с улыбкой поглядев на Валентина, спросил:
        - Можете представить себе священника-супермена?
        - Нет.
        - И я нет. Хотя форму физическую, конечно, нужно поддерживать. Как элемент общей культуры.
        - А то мой друг предлагает специальную диету для священников разработать.
        - Только после врачей, - засмеялся отец Владимир.
        - Я ему передам.
        - Не надо, Валентин Иванович. Обидится, неровен час. Передайте - пусть готовит диету. Я согласен испытать на себе.
        - Вам не нужно.
        - Ладно, найду кого-нибудь более подходящего для эксперимента.
        - Хорошо, передам.
        В строительном магазинчике, разместившемся в полуподвале торгового центра, священник осмотрел отложенные для него обрезки фанеры, длинными полосами сложенные вдоль стены, потом они с Шажковым связали их по краям нейлоновой бечёвкой и вынесли по крутым ступеням наружу.
        - Стены внутри обшиваю, - подавая Валентину пару тонких тканевых перчаток, объяснил отец Владимир. - А то голый брус кое-где остался - занозит. По-хорошему, вагонкой надо бы, но уж ладно. Пока так, а там посмотрим.
        - Хозяйство всё на вас? - прислушиваясь к нахальному воробьиному чириканью, спросил Валентин.
        - А как же? Заместителя по хозяйственной части нет. Да я от этого удовольствие получаю. Строитель всё-таки, - он подмигнул Валентину и сказал с улыбкой:
        - Ну, взяли.
        - Взяли, - ответил Валя, и они одновременно за два конца подняли на плечи связку фанерных полос и, стараясь шагать в ногу, понесли её к церкви.
        - К Успению колокола навесим, - не оборачиваясь, крикнул Вале отец Владимир, шедший впереди. - Хотели к Пасхе, но, как водится, не поспели. С колоколами-то совсем благодать будет.
        - Это точно, - крикнул ему в ответ Шажков.
        Они сделали ещё три ходки. Валентин покинул церковь лишь к вечеру, когда закончили обшивку внутренних стен и попили чаю с душистой травой, приготовленного разговорчивой старушкой из приходского актива.

3
        После Пасхи отношения Шажкова с Окладниковой, казалось, окончательно обрели гармонию. Лена стремительно возрождалась. К ней вернулся юмор и способность беззаботно смеяться, в её глазах опять читался интерес к жизни.
        Валентину стало казаться, что он твёрдо взял в руки штурвал семейной жизни и держит верный курс. Он даже начал верить в то, что основные испытания позади, что жизнь даёт передышку, которую они с Леной - он был уверен - заслужили.
        Поэтому, когда во время будничного ужина на кухне из комнаты послышался звонок Лениного мобильника и Валя вдруг почувствовал в связи с этим беспокойство, это удивило его.
        Лена вернулась на кухню бледная и задумчивая.
        - Что-то случилось с Димой Стрепетовым, - сказала она, - мама звонила.
        - Что с ним случилось? Он в Москве?
        - Да, но с ним что-то плохое произошло. Сейчас я успокоюсь, - Лена присела на табуретку, несколько раз глубоко вздохнула и подняла на Валю сосредоточенный взгляд.
        Валентин подсел к ней и обнял за плечи.
        - Что тебе сказала мама?
        - Сказала, что он попал в аварию и что она перезвонит позже.
        - Может быть, всё не так плохо?
        - Я чувствую, что плохо. Мама готовит меня к самому плохому.
        - Не говори, пока не знаешь наверняка.
        - Не буду. Я могла бы сейчас Диминым родителям позвонить, но что я им скажу?
        - Не надо никому звонить. Они не звонят, и ты не звони. Дождёмся, что скажет мама. Она у тебя человек мудрый.
        - Да, - Лена поцеловала Валентина, встала и стала разжигать конфорку на плите.
        У Валентина чуть сжало с левой стороны. Он сразу понял, что всё серьёзно и что дело нужно брать в свои руки. Шажков встал и быстро пошёл в комнату. Не зажигая свет, достал свой мобильный телефон, нашёл Ленин домашний номер в Боровичах и нажал кнопку набора номера. Через несколько секунд он услышал женский голос, так похожий на Ленин, что у Валентина застучало сердце: «Слушаю вас».
        - Здравствуйте, Марина Мироновна, - сказал Шажков, - это Валентин Шажков. Выслушайте меня, пожалуйста.
        Валя уже сталкивался с проницательностью Лениной мамы. Они с Леной хотели скрыть от неё происшествие в парке и его последствия, но не получилось. Она почувствовала неладное во время первого же звонка Лене (когда та была в больнице) и собралась немедленно ехать в Петербург, но Шажков, впервые выступив в роли посредника, отговорил её тогда, позвонив по телефону и убедив, что всё не очень серьёзно. Теперь он выступал в роли посредника ещё раз, только дело, как он ощущал, было серьёзнее.
        Марина Мироновна, выслушав Валентина, не дала ему шанса на благополучный исход, хоть и не убила последовавшими словами, смягчив сказанное сдержанным достоинством и интеллигентской точностью. Она сказала Шажкову: «Дима Стрепетов погиб девятнадцатого апреля в Москве на Щёлковском шоссе под колёсами грузовика. Расследование показало, что это мог быть несчастный случай, равно как и самоубийство. Я не могу скрывать от вас это, но не могу и сказать прямо Леночке. Я прошу вас, помогите мне, Валечка, как лучше сказать?»
        В её голосе не слышалось слёз и отчаяния, ощущалось только звенящее напряжение, смягчённое чувством вины, передавшееся и Шажкову, так как они оба понимали, сколь пагубными для Лены могло быть это известие и последующие события.
        - Его похоронили? - спросил Валентин.
        - Похороны завтра у нас в Боровичах. Задержка произошла из-за милицейских процедур и отправки тела. Девять дней было в пятницу. Тяжело всё это. Я скажу вам честно, не знаю, нужно ли, чтобы Леночка была на похоронах. Как вы думаете?
        - Не готов ответить. Но мне кажется, что сказать нужно, как есть. Кто мы такие, чтобы скрывать? Да и вскроется всё это. Как сказать, вот в чём проблема. А нужно, не нужно, это решится само. Как будет, так и будет.
        - Спасибо, Валечка. Я ждала, что вы так скажете. Помогите мне, пожалуйста, скажите Леночке, а я вас поддержу.
        - Хорошо, я подумаю, как лучше сделать, - решительно произнёс Шажков, - я вам позвоню, не волнуйтесь, пожалуйста.
        Валя отложил трубку и задумался. Он отвечал за Лену и не мог позволить, чтобы известие ударило её слишком сильно. Не мог он и скрыть трагической вести. Это её часть жизни, которую нужно довести до конца.
        Шажков, ещё не решив, что делать, вышел на кухню и увидел Лену сидящей спиной к нему за кухонным столом с разделочным ножиком в руке, замершей, как птица в полёте, схваченная удачливым фотографом в неожиданном ракурсе.
        - Ну что? - она обернулась и тревожно поглядела на Шажкова.
        - Что? - спросил Валя.
        - Мама не звонит. Я сейчас сама наберу.
        - Подожди. У тебя очень нервный вид. Дать тебе успокойку?
        - Я правда нервничаю. А что за успокойка?
        - Валерьянка, что же ещё.
        - Ты думаешь, нужно? - смиренно спросила Лена.
        - Не помешает, - Валя достал пахучую склянку, прописавшуюся в кухонном шкафу ещё со времён их осенних домашних бурь, от души накапал в рюмку и добавил воды из чайника. Лена, не дрогнув, выпила, и Валя увидел, что она ждёт от него чего-то ещё.
        - Я сейчас сам позвоню, - сказал Шажков и, не дожидаясь Лениного ответа, быстро ушёл в комнату, закрыв за собой дверь. Подождав несколько секунд и убедившись в том, что Лена не последовала за ним, Шажков присел на диван и задумался, сдвигая и раздвигая свой чёрный слайдер. В коридоре послышался шорох, дверь приоткрылась и в тёмную комнату тихо проскользнула Окладникова.
        - Он умер? - спросила она с непонятной интонацией, невидимая в темноте.
        Валентин кивнул и понял, что его кивок был замечен.
        - Авария?
        - Он попал под машину на Щёлковском шоссе. Спасти не смогли.
        Наступила тишина. Тревожная тишина. Лена подошла в Валентину и села рядом.
        - Когда похороны, мама сказала?
        - Похороны завтра в Боровичах. Если ехать, то нужно сейчас собираться. Но я не хочу тебя отпускать.
        - Мне стыдно, но я не поеду, - чуть слышно произнесла Лена, - я не знаю, кто я ему и кем я буду на похоронах. Знаю, что это плохо, но не могу. Поеду позже.
        Валя обнял Лену за плечи, и она благодарно прижалась к нему. Так сидели долго, потом откинулись на диван и ещё лежали в обнимку. Через какое-то время Лена приподнялась, поцеловала Валентина и встала.
        - Ты куда? - почти спросонья спросил Шажков.
        - Спи, не волнуйся. Я приду к тебе.

4
        С конца апреля и почти всю первую декаду мая лил холодный дождь, иногда вперемешку со снегом. Всё в городской природе замерло в ожидании: листья, выстрелившие из почек, полураскрытые бутоны на вишнёвых деревцах, крапивные и лопуховые побеги в глубине газонов. Потеплело и распогодилось только на день Победы, и за две следующих недели стремительно, сменяя друг друга, ярко отцвели вишни и яблони, пахуче - черёмуха, а им вослед быстро набухали гроздья сирени и вздымались вверх каштановые стрелы. Парки зазеленели, зашумели дубравно и зазвенели птичьими голосами. Началась любимая Валина пора. Только у него не было спокойно на сердце.
        Лена съездила в Боровичи, пробыла там три дня и вернулась погруженной в себя, как будто на пороге важного решения. Рассказала подробности смерти Димы Стрепетова. Димины родители были убеждены, что произошёл несчастный случай, милиция же склонялась к версии самоубийства. Версия милиции была выгодна и водителю грузовика, приехавшего в Боровичи с покаянием и небольшой суммой денег. Обычный мужик, не алкаш, женат, двое детей, посеревший лицом от свалившейся напасти, он не вызвал ненависти у Диминых родных, хоть не вызвал и сочувствия. Его покормили, от денег отказались, выслушали покаянные и соболезнующие слова и распрощались. Версию самоубийства принять категорически отказались, но не стали возражать против того, что Дима оказался на дороге неожиданно и в том месте, где переход был запрещён и вообще вряд ли возможен ввиду непрерывного транспортного потока. Все свидетели это подтверждали. Водитель уехал ободрённый, а Димины родители вздохнули и остались вдвоём переживать свалившееся на них горе и замаливать собственную невнятную вину.
        Марина Мироновна, Ленина мама, чувствовала себя неважно, и в первых числах мая её положили на обследование в местную больницу.
        - Скажи маме, пусть к нам приезжает, - предложил Лене Валентин, - жить есть где, и у меня есть знакомство в 122-й медсанчасти.
        - Я предлагала, но отец хочет её в Москву отправить через свои связи. Только не поедет она, если не совсем крайний случай.
        Лена получила выговор от своего научного руководителя, профессора Мазина, за задержку представления плана диссертации и намёток первой главы. Профессор Мазин появился на кафедре недавно. Бывший чиновник, несколько лет работавший заместителем председателя одного из комитетов городской администрации. Ходили слухи, что диссертацию ему писал коллектив под руководством профессора Климова, а сам он пришёл на кафедру, чтобы отсидеться до следующего чиновного назначения. Шажков Мазина знал плохо, но против него, в принципе, ничего не имел. Когда же Лена рассказала ему про случившийся неприятный разговор, Валентин взялся было помочь, но встретил неожиданное возражение с её стороны.
        - Нельзя оставлять неразрешённый конфликт, - убеждал Валентин Лену, - я поговорю с Мазиным, объясню, что ты болела. А потом мы быстренько сделаем то, что он просит. Он ведь прав, да и для нас это совершенно не проблема.
        Лена отмалчивалась, и Шажкову казалось, что она просто устала и не оправилась ещё после психологического стресса последних месяцев, хотя в глубине души он чувствовал, что всё может быть серьёзнее. Эту мысль Шажков заталкивал поглубже, но не мог от неё освободиться.
        Прошло немного времени, и Лена сама начала разговор, из которого следовало, что она не может продолжать учиться в аспирантуре и хочет вернуться домой в Боровичи. Ни больше ни меньше.

«Боровичи, Боровичи, - пропел про себя Шажков, услышав эту новость, - где вы, мои Боровичи?»
        - А у нас с тобой что, всё кончено? - только и смог спросить он.
        - Я думаю, ещё и не началось по-настоящему.
        - По-настоящему всё должно снова начинаться рождением героев, да? Как в «Дне сурка». Только я - на тринадцать лет раньше, чем ты.
        - А вот и нет. Я уже родилась. Ты просто не заметил, что я родилась заново. Я не такая, какой была, когда мы познакомились. Сама не понимаю, какая. Надеюсь, что лучше.
        - А ты мне нравилась и такой, какой была.
        - Нет, нет, что ты.
        - Ну ладно. Заново так заново, - великодушно согласился Шажков. - Принимаю тебя новую. И думаю, что ты права - нужно отдохнуть. Бери академический отпуск и поезжай домой. В аспирантуре это допускается, а устроить я помогу.
        - Аспирантура - это такая ерунда, Валя, - тихо, как самой себе, сказала Лена. - У меня мама болеет, вот что важно. За мной грехов самых мерзких целый лес стоит. За мной убийство, и не одно, вот что важно. Удивляюсь, почему у меня язв на лбу ещё нет. Господи, лучше бы были!
        - Не наговаривай на себя лишку, - строго предупредил её Валентин, - а то я про себя такое расскажу, тебе худо станет.
        - Разве это лишку? - не слыша Валентина, продолжала Лена. - Я за детей своих не родившихся вину чувствую. И за Диму вину чувствую. И за тебя вину чувствую.
        - Всё! Хватит.
        - Да, хватит, хватит! Прости меня, Валя. Отпусти меня. Я не готова ещё для тебя. Мне нужно время.
        - Я отпущу тебя, но бросить не могу.
        - Спасибо…
        - Причём здесь спасибо? - возвысил голос Шажков. - Я люблю тебя, понимаешь? Как я могу тебя бросить, если я люблю тебя? Я! Тебя! Люблю!
        Здесь должны разверзнуться небеса, засверкать молнии, обнажая взволнованное лицо нашего героя: Валентин Шажков в полный голос признался в любви! Он признался в любви женщине, которую любил с первой встречи и которая (он это знал) сама любила его без памяти. Вот только не поздно ли?
        Лена почувствовала необычность сказанного и того, как это было сказано. Она встала из-за стола, быстро подошла к взволнованному Шажкову, провела рукой по его волосам и естественным материнским движением прижала его голову к своей груди. Валя поймал её руки и стал целовать. Она трогала пальцами его щёки, нос, уши, а он всё не мог остановиться и громко повторял: «Я тебя люблю, я тебя люблю». Лена нагнулась, прижалась щекой к его щеке и, казалось, слушала Валины признания как музыку.
        Через какое-то время Валентин отстранился, встал и подошёл к окну. Она, как тень, последовала за ним и встала, замерев, позади него. Валя смотрел на глухую стену соседнего здания, ещё недавно радовавшую его своим петербургским колоритом, и не находил в себе прежней радости.
        - А ты меня любишь? - не оборачиваясь, спросил он.
        - Больше жизни, - ответила она из-за его спины, и в это нельзя было не поверить.
        Валя быстро повернулся и спросил:
        - А почему же уезжаешь?
        - Я хочу быть достойной тебя.
        - Опять двадцать пять, - начал было Шажков и запнулся, заметив в глазах Лены зарождающийся протест.
        - Давай детей родим, что ли, скорее, - в сердцах сказал он, - и ты свой грех искупишь, и он не будет тебя больше тревожить.
        - Обязательно.
        - Х-хех! У нас не так много времени. Не очень ведь пока получается.
        - Всё получится.
        - Ладно! Всё! Хорошо! Кто тебя только подкинул на мою голову такую упрямую… Хорошо! Я тебя отпускаю домой, но не отпускаю от себя. Считаем это временной передышкой. Мне тоже нужно собраться с силами и с мыслями. А то я себя чувствую, как потрёпанный… петух.
        Лена улыбнулась одними губами, но Шажков прямым взглядом снял у неё с губ улыбку и серьёзно сказал:
        - Смотри, а то приеду к тебе жить.
        - Я об этом даже мечтать не смею.
        - А здесь тебе плохо, да? - не удержавшись, язвительно спросил Шажков.
        - Не в том дело, - тихо произнесла Лена. - Ты не понимаешь, Валя…
        И посмотрела на него взрослым взглядом, который вдруг стал затухать, как свет в концертном зале. Она стремительно уходила в себя, и Валентин понял, что на сегодня разговор окончен.
        Шажков не удивился происшедшему. Он ожидал чего-то подобного. Вся логика событий последних двух месяцев вела к этому, и гибель Димы Стрепетова просто поставила точку, завершив определенный этап в жизни каждого из них и в их совместной жизни. Было ясно, что жить так, как будто в последние месяцы ничего не произошло, не получится. Шажков ни секунды не сомневался в том, что с отъездом Лены их совместная жизнь не кончится. Так ли это? А как жить раздельно? И как быть с мечтами об интеллигентской семье? А дети? Эти вопросы, задаваемые Шажковым самому себе, повисали в воздухе: ответа на них не было.
        При этом Валентин не чувствовал себя ни расстроенным, ни растерянным. Наоборот, он мобилизовался и в один день организовал Лене академку. Он не прятал взгляда от коллег, не понимавших, что происходит, и не знавших пока, как реагировать: радоваться или соболезновать.
        Шажков купил Окладниковой билет на междугородный автобус до Боровичей и помог собрать вещи. Выдал ей деньги из совместного бюджета, и они вместе обсуждали, куда спрятать такую сумму, чтобы обезопаситься от неприятностей.
        Вечером накануне отъезда вышли погулять на Стрелку. Всё было на месте: и острая невская волна, и лёгкий морской бриз в остывающем воздухе, и тёплый гранит набережной, и сонм разномастных туристов около Ростральных колонн. И Валя с Леной - взрослой, ответственной и любимой женщиной, которую он взялся защищать до конца жизни, хотя бы даже и от самого себя.
        - Я разберусь с делами, защищу клиента, получу деньги и приеду, - говорил Валентин Лене, - мы поживём немного с мамой, а потом снимем квартиру. Или купить квартиру, а? Боровичи ведь не Питер, цены не зашкаливают. Климов ещё научную работку хочет подкинуть. В общем, посмотрим - есть перспективка. А ты отдыхай пока от меня и от жизни.
        Лена шла рядом и улыбалась. У них обоих появилось одинаковое ощущение начинавшейся новой жизни - вдали друг от друга. И Валя, к своему удивлению, не чувствовал в этом ничего противоестественного, никакой натяжки, ничего плохого. Да и уверен был, что это ненадолго.

5
        Лена уехала, и Валентин Шажков почувствовал успокоение от того, что его любимая теперь была на своей малой родине в надёжных материнских руках.
        Они разговаривали по телефону каждый день, её голос звучал волшебно, и в нём появились нотки уверенности и спокойствия. Как будто человек долго ходил по скользкому льду и наконец выбрался на крепкую почву. Лена с воодушевлением рассказывала об обычных житейских делах, радостях и проблемах, которых (как понял теперь Валентин) она лишена была в большом городе: возвращение привычного уклада домашней жизни, работа в саду, уход за мамой, косметический ремонт на кухне, посещение родной школы, встречи с подругами, словом, всё то, что даёт малая родина, протягивая мостик из детства в зрелость, охраняя от разрушительного воздействия житейских бед и неурядиц, сохраняя чистоту и целостность души.
        Сам Шажков стал навёрстывать то, что он откладывал из-за последних событий. Завершил исследование, заказанное кафедре фондом молодёжных инициатив, и сдал научный отчёт; вывел на защиту своего нового клиента из чиновников средней руки, закончил работу с дипломниками. Впереди из крупных дел оставались лекции студентам-заочникам, которые обычно читались в июне. Шажков, однако, не чувствовал заряженности на дальнейшую работу в этом учебном году.
        Для него всё более очевидным становился тот факт, что отношения с Леной для него важнее отношений на работе, самой работы, карьеры и прочего. Отношения с Леной обнимали все это, являясь как бы отношениями высшего порядка. Он ради этих отношений мог сделать что угодно, уехать куда угодно. Именно поэтому Валентин с пониманием отнёсся к отъезду (а по существу робкой попытке душевной и физической эмиграции) Совушки: он понял, что может быть причина, заставляющая человека кардинально изменить свою жизнь.
        Совушка звонила ему несколько раз и в последних числах мая пригласила на
«отвальную». О форме одежды договорённости не было, и Шажков пришёл к месту встречи в костюме при галстуке, а Софья встретила его в легкомысленной футболке и бриджах. «Отвальную» справляли вдвоём. Сначала выпили бутылку шампанского у Гостиного двора на Невском проспекте, потом прогулялись по Морской до Исаакиевского собора, где ещё посидели в уличном кафе у стены «Англетера». Совушка коротко постригла волосы, была улыбчивой и воодушевлённой, однако иногда её взгляд становился глубоким и внимательным, и в эти моменты Шажков почему-то смущался. Он неожиданно почувствовал, насколько сильно в Софье материнское начало. А он, Шажков, стало быть, играл роль сына в их отношениях? Эта мысль, хоть и удивила Валентина, не показалась ему такой уж беспочвенной.
        Софья периодически задумывалась, окидывала взглядом окружавший их открыточный пейзаж, и в эти моменты казалась беззащитной.
        Шажков вдруг почувствовал, что больше не хочет пить. Он отставил бокал с коньяком и впервые произнёс вслух то, о чём думал всё время с момента прощания с Леной на автобусной станции.
        - Я тоже, наверное, уеду. Только в другую сторону.
        - В какую? - наклонив голову и поглядев Валентину прямо в глаза, бархатным голосом спросила Софья.
        - В Боровичи.
        - Что, поедешь жить в Боровичи? - с недоверчивой улыбкой переспросила Совушка.
        - Да, ты правильно сказала: уеду жить в Боровичи.
        Улыбка уплыла с полного Софьиного лица, а в глазах появилось недоумение.
        - Валюша, вот не думала, что тебя так легко охмурить.
        - Можешь считать так. Это моё решение.
        Совушка быстро осушила свой бокал и теперь качала головой, то усмехаясь, то болезненно поджимая губы.
        - Я всегда знала, что она ведьма. Вот чувствовала! А ты? Ты чертовщину у Бетховена искал, а рядом с собой и не приметил. Как я сразу не поняла, вот дура-то!
        - Сова, полегче.
        - Да ладно, - махнула рукой Софья, - это я, я виновата. А работа? Карьера?
        - Карьера меня не интересует, а с работой не знаю пока. Риск есть, ну да где наша не пропадала!
        - Валя, это ведь слабость, - наклонившись к Валентину, быстро заговорила Совушка. - Ты убегаешь. От себя ли, от ситуации ли. Ты не справился с собой и ищешь защиты у бабы. Ты от жизни бежишь к ней. Это чисто по-русски. Себя убеждаешь, что «в народ» идёшь, а сам - из-за бабы.
        - Сова, давай не будем «бабы», там, и прочее. Знаешь, что не люблю.
        - Ну да, слова «жопа» ты никогда не терпел в моих устах!
        - В твоих - нет. Да и вообще.
        - Вот-вот. Эх, а я так много от тебя ждала! Ты даже не понял, как ты меня сейчас убил. Твоя карьера - это была моя вера в лучшее в человеке. Понимаешь? Я тобой гордилась, понимаешь? Я от тебя силы черпала. А ты что?
        - Как что? Всё происходит как и должно происходить. Ты уезжаешь, у тебя теперь будет новый источник сил. Я тоже уезжаю, и у меня будет новый источник.
        - Да знаю я твой источник! Вот где чертовщина, истинная чертовщина!
        - Сова, хватит уже!
        - Значит, у нас сегодня общая «отвальная», - с бледным лицом и полуулыбкой на устах произнесла Софья.
        - Давай выпьем за это. Официант!
        Смуглый парень с записной книжечкой материализовался у столика. Валя поднял руку, привлекая его внимание, и, опережая побледневшую от волнения Софью, сказал: «Два по сто пятьдесят шампанского, два эспрессо и счёт».
        Ледяное шипучее вино вкупе с крепким кофе неожиданно отрезвило Валентина с Софьей. Они ещё с час побродили по центру города, почти не разговаривая, и распрощались у метро. Прощаясь, Совушка поцеловала Шажкова и произнесла в воздух с той же блуждающей полуулыбкой на лице: «Так развеиваются иллюзии и заканчиваются мечты».
        То, о чём Шажков рассказал Софье, ещё не было решено, но разговор с Совушкой подталкивал к принятию какого-то решения. Валентин сел вечером на кухне, достал лист бумаги, карандаш и стал прикидывать.
        Итак.
        Экономика - деньги есть: на год-полтора хватит. Хватит и на машину, если потребуется (а как же без машины, особенно если ребёнок родится, вот только родится ли?)
        Работа в Боровичах - туманно. Но надо уточнить у Лены. Поговорить с Климовым насчет участия в НИР - за деньги, естественно. С заказными диссертациями покончить: исписался, всё - баста!
        Жильё в Боровичах - туманно. Скорее всего, придётся снимать.
        Родные, друзья, коллеги - расставание (а где и разрыв) может быть болезненным. Кто захочет - поймёт. Никого не обидеть. Максимально щадяще обойтись с родителями.
        И, наконец, главное: захочет ли этого Лена? Для прояснения этого главного вопроса Шажков решительно достал мобильник.
        Лена будто ждала его звонка и этого разговора. Она тоже времени не теряла: поговорила с отцом, и выяснилось, что для Валентина может найтись невысокое поначалу место в городской администрации с перспективой карьерного роста (слово
«карьера» в этом контексте не резануло слух Шажкова, как можно было ожидать). Это вселило надежду и разбудило в Валентине острый интерес к будущему. Поговорив с Леной, Валя понял, что решение принято. Он готов.

6
        Профессор Климов сидел за столом и молча смотрел на Шажкова.
        - Сложный ты человек, Валя, - наконец сказал он.
        Валентин молчал, так как сказать ему было нечего.
        - Сложность - это не комплимент, - предостерегающе подняв палец, продолжал Климов (Валентин не спорил), - сложность в данном случае - синоним ненадёжности.
        - Я до сих пор никого никогда не подводил, - не мог не возразить Валя.
        - До сих пор - нет, - согласился Климов, - зато сейчас готов подвести на полную катушку. В зачёт всего хорошего, что было, так?
        - Я организую себе подмену.
        - Да не в подмене дело. А кто, кстати, тебя сможет, а главное, захочет подменить?
        - Настя Колоненко. Я с ней говорил.
        - Настя! Ей до тебя ещё вырасти надо.
        - Вот и вырастет. Она способная и мотивированная. А курс лекций у меня готов. Контрольные и практические работы изданы. И помогать я ей буду.
        - Вот этого не надо. Умерла так умерла, как в том анекдоте. Без тебя справимся.
        - Хорошо.
        - А я под тебя НИР взял денежный, как раз по твоей теме. Клиенты, опять-таки, ломятся на защиту - чиновники как с цепи сорвались, без кандидатских степеней грабить народ уже не могут.
        - Арсений Ильич! Я не буду больше писать диссертации. Всё - иссяк. А по договорам работать буду, если позволите. Здесь не подведу.
        - Ну да, что хочу делать - то буду, чего не хочу - того не буду. А чёрную работу кто делать будет? Да и как тебе вообще верить после этого?
        - Проверьте.
        - Значит так, - наконец сказал Климов, - иди-ка ты, Валентин Иванович, погуляй и подумай. Потом придёшь и скажешь, что решил. Мои условия таковы: уходишь - пиши заявление по собственному желанию. Никаких четверть-ставок, приходящих доцентов, работы по договорам и прочего не будет. Буду искать тебе полноценную замену и найду, можешь не сомневаться. Всё понятно?
        - Так точно, - отчеканил в ответ Валентин.
        - Давай, - поморщившись, махнул рукой Климов, - рекомендую передумать. Тогда этого разговора не было, а предложения интересные у меня для тебя будут. Всё, иди, иди.
        Профессор Климов выпроводил Шажкова из кабинета и собственными руками закрыл за ним дверь. Валентин в расстройстве вошёл в преподавательскую и сел за свой стол. Перед ним не было привычного ноутбука, и чтобы занять руки, он взял с соседнего стола чей-то курсовик и стал просматривать, автоматически подмечая ошибки. Мимо пару раз проходила Настя Колоненко, заходил профессор Хачатуров, Шажков же сидел в глубоком раздумье и ни на что не реагировал. Через некоторое время вошёл Рома Охлобыстин и присел на край стола напротив Шажкова.
        - Ты чего там отчебучил? - после почти минутного молчания спросил он. - Шеф в слезах, рычит как раненный буйвол.
        - В слезах? - удивлённо посмотрел на него Валентин.
        - Настя сказала, сам не видел, - уклончиво ответил Рома, - но рёв слышал. Что случилось-то?

«Так и рождаются сплетни, - с интересом подумалось Шажкову, - заведующий кафедрой политологии, заслуженный деятель науки Российской Федерации роняет слёзу на ботинок, узнав о том, что увольняется скромный доцент. Расскажешь сейчас Охлобыстину, что произошло, так к вечеру весь факультет будет знать. Хотя ладно… Всё равно».
        - Валя, ты здоров? - услышал он голос Охлобыстина, в котором звучала нотка тревоги, очень экзотичная для Ромы.
        - Я увольняюсь, - ответил Валентин и, предупреждая следующий вопрос, добавил: - Перехожу на практическую работу в стольном городе Боровичи.
        Роман помолчал немного, потом сказал:
        - Ты знаешь, Валя, а я почему-то ждал от тебя чего-то такого.
        - Я сам от себя не ждал, - чуть ли не уязвлённо ответил Шажков, - а ты, стало быть, ждал?
        - Во всяком случае, ты меня не удивил.
        - Ну хоть ты понял.
        - Я - понял. Свободу любишь, да?
        - Причём здесь свобода? Обстоятельства вынуждают. Да и надоело всё, честно говоря.
        - Я и говорю - на свободу захотелось. А то, что за свободу нужно платить, ты знаешь?
        - Слыхал.
        - Готов?
        - Готов.
        - Не мне тебя учить, но скажу: это в тебе говорит идиотский идеализм, свойственный русской псевдоинтеллигенции..
        - Мне недавно уже говорили об этом, - прервал Охлобыстина Валентин, вспомнив прощание с Совушкой, - только про «псевдо» не упоминали.
        - Псевдо, псевдо, - подтвердил Роман и продолжал: - Тебя хватит от силы на полтора года, нет - на год, и ты вернешься, но уже в другую реальность. Тебе здесь кто-то даже будет рад, но твое место будет занято, многие воспримут твой уход как предательство и не забудут, не простят тебе этого. И что? Всё сначала? А ведь будет семья (ты ведь едешь создавать семью, как я понял?), детишки, им учиться надо - музыке, тому-сему. Чтобы это обеспечить, нужен статус, деньги и так далее.
        - Рома, не бей по больному, - миролюбиво отозвался Шажков, - сам знаю, что сложно. Но буду бороться.
        - Бороться? Ты что, не знаешь нашей системы? Без прописки (извини, регистрации) или с временной пропиской тебе найти приличную работу будет сложно. Да и есть ли в этих Боровичах хоть какая-нибудь работа? Ты узнавал? Тогда уж в Сибирь надо ехать, а не в депрессивную Новгородскую область. В Сибири хоть углеводороды добывают.
        - Предлагают устроиться в администрацию, мелким клерком для начала.
        - Там что, своих бездельников мало? Своей мафии нет?
        - Насчёт бездельников и мафии не знаю. Приеду на побывку - расскажу.
        - Приезжай, расскажи… Да что я тебя уговариваю? Интеллигентская блажь! Это пройдёт. Жду тебя через годик. Заходи, коньячком угощу. А девчонку ты зря задурил. Она способная, и на кафедру её Климов бы взял, а ты бы её патронировал. Жили бы здесь счастливо.
        - Будешь заведующим кафедрой, возьмёшь меня обратно на работу? - вместо ответа спросил Охлобыстина Шажков.
        - А вот и не возьму. Окладникова твоя оформила академку, а ты просто увольняешься. Окладникову возьмут, а тебя - навряд ли.
        - Ну что ж, - заключил Валентин и беззлобно подумал: «А ведь правда не возьмёт Ромка. Он такой».
        Разговор с Охлобыстиным неожиданно успокоил Шажкова. Если до него у Валентина ещё оставались иллюзии, то сейчас они полностью исчезли. Дома он позвонил родителям, долго говорил с отцом о политике, музыке и футболе. Про свои планы ничего не сказал. Они, живя в одном городе, встречались не часто и скучали друг без друга, как тут по телефону сообщишь о скорой разлуке? Валентин лишь вскользь упомянул, что собирается уехать на некоторое время - по работе. Подумал, что отец примет сказанное за чистую монету, а мама - как все матери - засомневается и обеспокоится. Как бы то ни было, разговор с родителями Валя отложил до выходных. А вот второй разговор с профессором Климовым состоялся уже на следующий день.
        Климов сам позвонил на кафедру и официально через Настю Колоненко вызвал Шажкова к себе.
        - Ну, что решил? - спросил он после суховатого рукопожатия.
        - Арсений Ильич, - ответил Валентин, - я не изменил своего решения. Не из упрямства, а…
        - Не объясняй, - перебил профессор Климов, и это не было похоже на его обычную манеру вести разговор. - Мне важна не причина, а следствие. Честно говоря, я бы тебя хоть сейчас уволил, но, как старший товарищ, обязан сделать всё, чтобы отвратить тебя от пагубного поступка.
        - С уважением выслушаю вас, - сказал Шажков.
        - Садись, - указал на стул Климов. Сам сел напротив и начал объяснять Вале его перспективы в высшей школе. Всё правильно говорил: через год-два Валентин Шажков - доктор наук, профессор. Имеет большой шанс получить повышение. Карьера в высшей школе даст деньги на скромную (а, глядишь, и не совсем скромную, подчеркнул Климов), но достойную жизнь, обеспечит самоуважение и ощущение нужности, позволит общаться с не самыми плохими представителями молодежи, и прочее, прочее. Всё правильно говорил, да только Шажков и сам это знал.
        - Ты что, совсем хочешь уйти из высшей школы? - поинтересовался Климов, увидев, что сказанное не произвело на Валю большого впечатления.
        - Нет, я рассматриваю высшую школу как возможный вариант в будущем. - ответил Валентин.
        - В будущем! - неожиданно рассердился профессор Климов. - Он говорит о будущем! Тут в настоящем не разберёшь, что происходит.
        - В каком смысле? - не понял Валя.
        - Во всех смыслах. На высшую школу словно кто-то лапу мохнатую наложил. Пеленают - финансово, политически, идеологически, да просто семейственно. Особенно нашу науку политическую. В точном соответствии с ленинским тезисом: «Истина - конкретна». Читай - партийна, то есть кланова. Мы ведь тоже часть пресловутой вертикали власти, как это ни прискорбно. Ты знаешь, кто из политиков и бизнесменов нас поддерживает? Конторовича, меня? Я тебе говорил? Так вот уйдут они, и мы вместе с ними уйдём, и уже скоро. Вы, может быть, останетесь, надо же кому-то сеять разумное, доброе и вечное - за копейки. За копейки, - повторил профессор Климов и вдруг хрипло засмеялся: - Помнишь рекламу пылесоса пошлую: сосу за копейки, ха-ха, ну, которую потом запретили?
        Шажков вспомнил, но смеяться ему не хотелось.
        - До вас тоже доберутся. Самостоятельных не любят, а незаменимых, как известно, нет, - продолжил Климов.
        - Я к чему это говорю. Меня завкафедрой больше не переизберут. Уже дали понять. Раньше мне в командировках билеты в вагон СВ оплачивали, а тут вдруг ректор взял и запретил, причём публично, чтобы обидней было. Сказал девчонкам в бухгалтерии, что, мол, по его приказу вагон СВ положен только проректорам и деканам, а Климов к таковым не относится. А что мне приказ этот? Я что, в семьдесят лет в купе буду ездить, что ли? Одну конференцию в Москве уже пропустил, что дальше - не знаю. Пойду к ректору узнавать, что это за ветры подули, откуда и куда.
        Он потёр виски, поглядел на Шажкова и сказал:
        - Я хотел тебя на заведующего выдвинуть, но ты, видишь, уезжать намылился.
        - Охлобыстин есть ещё, - сказал Валентин.
        - Нет, Охлобыстина я продвигать не буду. Рома, если заведующим станет, первым делом от меня избавляться начнёт, а то, глядишь, и от тебя тоже. Да и не любит он политологию, а кафедрой должен человек увлечённый заведовать, с собственным видением, с исследовательской жилкой. Это тебе не проректор или декан. Эти - клерки, пришли-ушли. А кафедра - основа высшей школы, именно там наука делается и образование лепится. Мы с тобой на эти темы не беседовали, к сожалению, а зря. Моя недоработка.
        Валентин кивнул головой.
        - Ситуация сейчас непроста, - сказал Климов после паузы неожиданно тихо и как-то обречённо. - На меня давят из Москвы, да и местные тоже - «варяга» продвигают. Тот своих приведёт. Видишь, в какой сложный момент ты меня бросаешь?
        - Виноват, Арсений Ильич, - без тени улыбки произнёс Шажков.
        - Виноват, не виноват, - снова повысил голос профессор Климов, - а слушай мою команду. Возьмёшь отпуск за свой счёт по семейным обстоятельствам, понял? До сентября, а там посмотрим. И не спорь. Я старше тебя, во-первых, а во-вторых - я за кафедру отвечаю. Да и идиотом перед коллективом выставляться не намерен. В сентябре вернешься, и продолжим разговор.
        - Хорошо, Арсений Ильич. Но я идиотом тоже не намерен. Так что замену ищите, без шуток.
        - Найдём, найдём. Бери ручку, бумагу и пиши заявление. Да-да, прямо сейчас, сегодняшним числом.
        Валентин рукой, отвыкшей от пера, как мог ровно написал несколько строчек заявления и положил листок на стол перед Климовым. Тот поставил размашистую резолюцию и сказал: «Материалы передай Колоненко сегодня. И завтра чтобы я тебя в университете не видел до сентября. Вопросы есть?»
        Шажков хотел было ответить «никак нет», но шутить сил у него уже не было.
        - Вот и славно, - вставая, подытожил профессор Климов, и в его голосе Шажков услышал нотку сочувствия.
        - Ну, до чего договорились? - почти подбежав к Шажкову, спросила доцент Маркова, когда тот появился на кафедре. У неё за спиной, тревожно блестя чёрными глазами, появилась Настя Колоненко.
        - До сентября приказал уматывать без содержания, а только потом увольняться, - ответил Валентин.
        - Молодец Климов, мудро, - покачав головой, оценила Маркова.
        - Приказал дела сегодня передать. Готова принимать? - подмигнул он Насте Колоненко, стоявшей за спиной Марковой.
        - Конечно, Валентин Иванович. Я вас подожду в столовой.
        Настя, блеснув глазами, быстро вышла в смежную комнату и прикрыла за собой дверь.
        - Да, мудро, - повторила доцент Маркова. - И когда ты уезжаешь, Валя?
        - Задерживаться не буду, - ответил Валентин. - Дела завершу и поеду. В начале следующей недели, наверное.
        - Ах ты, зайчик, - материнским голосом произнесла Маркова. - Хочется пирожок тебе в косыночку положить.
        Она жестом выставила вошедших студентов и стала задумчиво перебирать бумаги на столе.
        - Вот уж не ожидала, что так всё получится. Что называется, век живи, век учись, - задумчиво проговорила она. - Ты не слушай никого, Валя. Сейчас начнут гадости говорить, скабрезничать.
        - Знаю, - ответил Валентин.
        - А я, Валя, благодарна тебе за твой мужской поступок, - вдруг сказала Маркова, подняв глаза на Шажкова. - От всех женщин благодарна, если можно так выразиться. Я чувствую себя так, будто ты за мной собрался ехать, а не за Леночкой. Огромный привет ей передавай, и чтобы у вас всё было хорошо.
        - Спасибо, - растроганно пробормотал Шажков.
        - Ну, и возвращайтесь, ребята, - добавила Маркова, вставая из-за стола. - Вас здесь ждут.
        - I’ll be back! - прорычал Шажков и засмеялся: - Шутка!
        - Нет, не шутка, Валя, - возразила Маркова. - Не вздумай решить, что раз обещал уволиться, то обратного хода нет. Обратный ход всегда есть, что бы ни говорила тебе твоя гордость.
        - Хотелось бы верить, - только и мог сказать Валентин.
        Шажков вышел из университета с ощущением коня, сбросившего ненавистное ярмо. Ноги несли его подальше от этого места. Он шёл без цели, щурясь от солнца и получая удовольствие от самого процесса быстрой ходьбы. Душа пела.
        В желании поделиться собственным счастьем он позвонил другу Фелинскому, и они встретились, как в юности, у Банковского мостика через канал Грибоедова. Фелинский серьёзно, не перебивая, выслушал Валин рассказ, уточнил несколько деталей и некоторое время молчал. Потом сказал:
        - Крутой поворот. Если решение обдуманное, я тебе завидую. Но если нет, то сам понимаешь.
        - Не знаю, насколько обдуманное, но уже практически реализованное, - радостно ответил Валентин, - завтра иду билет покупать.
        - Давай тогда по пивку? - предложил Фелинский.
        Шажков замялся.
        - Так ты действительно начинаешь новую жизнь? - в голосе Фелинского послышалось разочарование. - С чистого листа?
        - Не в том дело, - оправдываясь, ответил Валентин.
        - Мы с Софьей Олейник на прошлой неделе вот так же «отвальную» гуляли и в результате поссорились.
        - Нам нечего ссориться. Я не Софья Олейник, сцен ревности устраивать не стану.
        - Ладно, пошли, - махнул рукой Шажков, у которого разом отлегло от сердца, и он подумал удивлённо: «Чего это я?»
        Друзья пошли в бар на канале. Вышли часа через два навеселе и двинулись в обнимку через Марсово поле. Потом перешли по Троицкому мосту на Петроградку и спустились к воде возле домика Петра Первого. Валентин, держась за гранитную стенку, закатал брюки, сел на самую нижнюю гранитную ступеньку и опустил ноги в Неву. Вода быстрым потоком омыла голени и вкусно чмокая, облизывала уходивший в глубину гранит.
        - Разумно, - одобрил Фелинский, посмотрев на Валентина, и сделал то же самое. На фоне зарождавшегося заката заострился силуэт храма Спаса на Крови на противоположном берегу, потемнела зелень Летнего сада.
        Фелинский достал из портфеля припасённую фляжку коньяку, отпил пару глотков и передал Шажкову.
        - А что там в этих Боровичах? - спросил он рассеянно, откинувшись назад на ступеньки. - Там что интересного есть?
        - Я не был в Боровичах, - ответил Валя. - Но знаю, что там есть, - он стал загибать пальцы: - Река Мета - красивая, на ней пороги - всемирно известные, на порогах иностранцы - с байдарками. А больше вроде ничего.
        - Не густо. Но приедешь - уточни. Не может быть, чтобы в таком известном городе только иностранцы с байдарками.
        - Ну, наши тоже сплавляются.
        - На чём?
        - На плотах, наверное, на чём же ещё?
        - Прикольно, - фыркнул Фелинский, - наши на плотах!
        Друзей охватил смех. Со смехом и шутками поймали такси, и через полчаса Шажков уже стоял дома под душем. Он сам себе напоминал теперь ракету на старте в последние секунды отсчёта времени: вот отодвинулся мостик для космонавтов, откинулась башня, один за другим отсоединяются кабели, связывающие корабль с землёй. Скорее бы!
        Наутро Шажков проснулся с лёгкой головой. Тональность этого утра была до-мажор в светло сером цвете. Счастливая тональность, спокойный счастливый цвет. Валины утренние раздумья прервал телефонный звонок. На том конце Шажков услышал голос Серёги Туманова: «Привет. Не разбудил тебя?»
        - Нет. Рад слышать твой голос. Как дела?
        - Из деревни вчера вернулся. Хорошо там, хоть и нелегко. Как твои дела?
        - Завтра уезжаю в Боровичи. К Лене. Сейчас пойду билет покупать.
        - На побывку едешь?
        - Хуже. Я туда жить уезжаю.
        - Ага, вот как, - голос Туманова зазвучал озадаченно. - А институт как же?
        - Пока взял отпуск за свой счёт. Потом увольняться буду.
        На том конце провода замолчали.
        - Серёга, ты здесь? - спросил Валентин.
        - Здесь, здесь. Ты мне не говорил об этих твоих планах.
        - У меня и не было этих планов, пока Лена не уехала. У неё трагически погиб парень её бывший, потом мать заболела. Всё это наложилось на психологическую травму, сам знаешь какую. И она уехала домой. А я за ней собрался, там я больше нужен. Да у меня и у самого, типа, кризис среднего возраста. На работе опять-таки сложности наклёвываются, в общем, всё совпало. Уезжаю.
        - Понятно.
        - Ты тоже вроде хотел куда-нибудь уехать?
        - Да вот я в деревню и уехал к друзьям, помнишь, я тебе рассказывал? Пожил с ними, понял - не моё. Не реализуюсь я там. Так всё запущено, что лечить в деревне скоро некого будет. Там фельдшеры и социальные работники больше нужны. И дороги, чтобы врач мог быстро приехать, когда нужно. Ну и лекарства в больницах.
        - Давай тогда к нам в Боровичи. Будешь оттуда по деревням мотаться.
        - Вот я и думаю. Узнай, как там с вакансиями в медицинской сфере. Здесь квартиру сдам, там сниму. Ещё и навар получу.
        - Если ты серьёзно, то я узнаю. У Ленкиного отца связи большие.
        - Ага, значит, не на пустое место едешь?
        - А то!
        - Молодец! Очень ты меня взволновал своей новостью. Обдумать её надо. Давай я завтра к поезду подбегу, тебя провожу. Ты на поезде поедешь? Позвони мне, когда билет купишь, ага?
        - Замётано.
        У Валентина было хорошо на душе, когда он вышел из дома в июньский светлый день. Повернул было к Благовещенскому мосту, чтобы пешком добраться до центральных железнодорожных касс (он решил ехать в Боровичи традиционным способом - на поезде), но вдруг что-то остановило его - отец Владимир. Благословение получить и попрощаться. Шажков решительно развернулся и пошёл в сторону метро.
        - Отца Владимира сегодня не будет, - сказала продавщица в иконной лавке. Сегодня отец Игорь служит. В субботу приходите.
        - А телефон отца Владимира не дадите? - без особой надежды спросил Валя. - Я уезжаю насовсем и хочу попрощаться.
        Продавщица заколебалась, но её пожилая соседка, выполнявшая обязанности служки, сказала, глянув на Валю: «Дай, дай, не видишь, наш прихожанин. С Леночкой они ходят».
        Отец Владимир ответил на звонок сразу. Валентин коротко рассказал о том, что уезжает, объяснив, зачем и почему. Священник, по голосу было слышно, взволновался.
        - У меня в Боровичах хороший друг служит, мой учитель отец Иоанн Карпухин, - сказал он Шажкову. - Он опытней меня и может стать вашим духовником. Увидите его, передавайте привет от Владимира Епихова. Ещё есть там отец Пётр, но это в деревне рядом. Адрес я дам. Валентин Иванович, вообще, позвоните мне, когда обоснуетесь, хорошо? А сейчас благословляю вас на благое дело и желаю вам с Леной счастья. Жалко конечно, что наш приход теряет двух хороших прихожан. Ну да кто-то потерял, а кто-то приобрёл. Так что с Богом, я буду молиться за вас.
        Валентин вошёл в зал центральных касс уже к вечеру и посмотрел расписание. Пассажирский поезд в Боровичи уходил из Питера на следующий день, но почему-то не днём, как обычно, а в ночь, и прибывал на станцию назначения ранним утром.
        - Ещё лучше, - решил Валя, представив росистую свежесть провинциального утра.
        У каждой кассы стояли по два-три человека. Шажков встал к ближайшему окошку и скоро оказался лицом к лицу с молоденькой кассиршей, почти девчонкой, которая, несмотря на конец рабочего дня, дружелюбно посмотрела на Валю и пропела: «Слушаю вас».
        - На завтра до Боровичей один купейный, - произнёс заготовленную фразу Валентин и просунул паспорт в окошко.
        - Обратный не будете покупать? - с пониманием, как показалось Шажкову, улыбнулась кассирша.
        Валентин посмотрел на календарь с корабликом Адмиралтейства, висевший на стене, потом перевёл взгляд на девушку, отметил подкрашенные коричневым цветом короткие реснички, две бусинки, примостившиеся сбоку изящного носика, неглубокое декольте розового платьица и такого же цвета ноготки её пальцев, замерших над клавиатурой, готовых впечатать его имя в бланк железнодорожного билета со станцией назначения
«Боровичи», вздохнул, улыбнулся ей в ответ и сказал: «Спасибо, мне только туда», и повторил, уточняя: «Мне, пожалуйста, купейный билет до станции Боровичи в один конец».
        Эпилог
        Вагон со скрежетом и толчками забирал влево, уходя с магистрального пути. За окном проплыл полустанок с жёлтым каменным зданьицем и палисадником. Миновали переезд без шлагбаума, от которого отходила и терялась в недалёкой берёзовой роще гравийная дорога. В разрывах между деревьями мелькала облезлая башня водокачки с пустым гнездом аиста на крыше. За ней расстилался пологий холм с десятком чёрных, будто погоревших или, наоборот, промокших, деревянных изб. Время от времени у подножья холма мелькала полоска воды. Она постепенно приближалась и, наконец, раскрылась длинным коричневым озером, обрамленным осокой и тростником. Поезд медленно набирал скорость, громко пересчитывая стыки, вздрагивая, раскачиваясь и скрипя.
        Купейный вагон не был заполнен. К Валентину в купе так никто и не подсел, и он наслаждался уединением и видами из приоткрытого окна, от которого тянуло вечерней свежестью и запахами дачного детства - срубленного леса, смолёных шпал и молодого разнотравья.
        Низкое солнце прыгало в кронах ёлок, бросая позолоту на распахивавшиеся пространства - лужки, болота, речные поймы, которые показывались лишь на несколько секунд и тут же стыдливо прикрывались кустарником и быстро исчезали за густым тёмным покровом хвойного леса, подступавшего прямо к вагону.
        Валентин по-походному расстелил постель, лёг на спину и, заложив руки за голову, задумался под убаюкивающий стук колёс.
        Он спрашивал себя, был ли он счастлив в последний год, и отвечал, как само собой разумевшееся: «Конечно». Это был самый счастливый год в его жизни. Всё, что вынималось из глубины памяти - запахи, взгляды, мелодии, видения, мысли, - всё вызывало ощущение счастья и кристаллизовалось в этом ощущении. Потом, перебирая эти кристаллики, можно идти по собственной жизни как по солнечной стороне улицы, наслаждаясь светом, теплом и уютом и забыв о невидимой, но близкой границе, отделяющей свет от тьмы.
        Валя потерял чувство времени, погружаясь в глубины собственной памяти в поисках кристаллов счастья.

…Огромная мама, наклонившаяся над ним и поющая колыбельную, состоящую из двух убаюкивающих музыкальных фраз. Он не засыпает, а с восторгом ещё и ещё раз повторяет про себя мелодию. Мама улыбается и отходит, становясь всё больше и больше, и в конце концов расплывается в тумане. Он не спит, но и не плачет, слушая музыку внутри себя, и это первая в его жизни тайна.

…Воспитательница детского сада, требующая, чтобы он предстал перед ней сейчас же для получения нагоняя. Потом кусты, шофёр продуктового фургона, запах табака и шершавая сильная рука, вырвавшая его из убежища. Удивленный вопрос:
        - Неужели так доконали?
        - Нет, - ответил он.
        - А что?
        - Это я доконал.
        Добродушный смех и поощрительный возглас: «Да ну? Ну ты мужчина!»

…Выход из церкви после причастия - ощущение радости, не сравнимой ни с чем. Страстное желание и при этом понимание невозможности сохранить это ощущение навсегда…

…Запах Лениных волос, смешанный с запахом травы и влажного песка на опушке соснового леса под Репино. Так может пахнуть только природа - божественная и непостижимая…

…Заход в аудиторию в первый день занятий и смелые, любопытные глаза студентов…

…Мягкие всплывающие скрипки после оглушительного диссонансного аккорда у Прокофьева…

…Пронзительное ощущение свободы и ожидания новой жизни…
        Шажков проснулся от непривычной тишины.
        - Отчего стоим? - послышался мужской голос из соседнего купе.
        - Говорят, призывников везут. Их составы в первую очередь пропускают, - ответила невидимая женщина.
        - Откуда ж везут-то? Из Боровичей, что ли? - насмешливо спросил мужской голос.
        - Не знамо откуда, да только везут. Весенний призыв пошёл, - убеждённо ответила женщина.
        Валентину стало невыносимо отсутствие движения. Он вышел в коридор, потянул ручку окна, и оно открылось, провалившись вниз и впустив в вагон влажные запахи тёплой июньской ночи.
        - Комаров напустишь, - беззлобно проворчала проходившая мимо проводница в серой униформе.
        Поезд тронулся, и Валентин, высунувшись из окна, провожал глазами медленно проплывавшие ветви исполинских деревьев, до которых можно было достать рукой. Лес постепенно отступал от железнодорожного полотна, открывая взору круглое как блюдце озеро, блестевшее в отсвете садившегося солнца, над которым звучали громкие трели и присвисты соловья.
        Поезд дёрнул и с пронзительным скрипом стал заворачивать вправо. Валентин увидел весь состав во главе с локомотивом, выгнувшийся дугой и медленно въезжавший в таинственную лесную глушь. Перед глазами снова поплыли ветви деревьев, и сделалось темно.
        Новый толчок, скрип, и вагон качнуло в другую сторону. Остро запахло костром. Деревья снова отступили, и распахнулся луг, над которым тонким слоем расстилался сизый не то дым, не то туман. И снова громко защёлкал соловей и вдалеке ещё один, а потом в проплывавших кустах ещё и ещё.
        Поезд ехал медленно, позволяя не спеша раскрываться декорациям северной природы, и в этих декорациях непрерывно и победно звучали соловьиные трели.
        Постепенно солнце скрылось, оставив широкую золотую полосу вдоль горизонта. Начало быстро холодать. Шажков закрыл окно, вернулся в купе и прилёг, не раздеваясь. Он чувствовал утомление, то ли от нетерпения, то ли от избытка чувств. Перед глазами завертелась весёлая цветная кутерьма, Валентин улыбнулся и уснул.
        - Молодой человек, молодой человек! Вставайте, приехали, - услышал он, как показалось, через секунду.
        Шажков открыл глаза и скосил взгляд на окно. Рассвело, хотя солнце, судя по всему, ещё не вышло из-за горизонта. Поезд медленно двигался вдоль низкой платформы, постепенно останавливаясь, пока вагон окончательно не замер перед свежеокрашенным коричневым деревянным зданием с резными карнизами и наличниками, совсем как дореволюционные финские дачи в Репине. Валентин упругим движением поднялся с полки, раздвинул занавески и некоторое время смотрел на пустую платформу. Потом пригладил перед зеркалом всклокоченные волосы, взял чемодан, закинул за спину гитару в чехле и пошёл по узкому пыльному коридору в тамбур, через который внутрь вагона вливался пьянящий утренний воздух. Замешкавшись на секунду у распахнутой двери, Шажков глубоко вздохнул и, как астронавт, уверенно сделал шаг наружу - в неизведанное.