Шульга Светлана, Не Бойся Темноты- библиотека РусЛит

Не бойся темноты Светлана Шульга
        «НЕ БОЙСЯ ТЕМНОТЫ» Современный психологический любовный роман.
        «Мне тридцать два года, но я, как и в детстве, панически боюсь темноты и себя». Париж. Масло ландыша. Панические атаки. Театр. Яблоки. Любовь. Что их объединяет? До бесконечности печальная и до такой же степени романтическая история пугливой и влюбленной Мишель, которая боялась всего, но победила даже смерть.
        Светлана Шульга
        Не бойся темноты
        Вы знаете, что во французском языке нет фразы «я скучаю по тебе»? Ты говоришь - «tu me manques», что переводится как «ты отсутствуешь у меня».
        Как это точно.
        Именно так и верно говорить.
        Только так и нужно говорить, когда мы говорим о настоящей любви.
        ЧАСТЬ 1
        ГЛАВА 1. «ЛЮБЛЮ ВСЕГДА!»
        «И не забудь выключить свет»
        Напротив твоего, наскоро начирканного на белой входной двери, вывожу красивым каллиграфическим:
        «Свет выключила!
        Вещи разложила!»
        И кисточкой прохожу по поломанным от старости усам Матраскина.
        Эти мгновения - они самые сладкие.
        Именно сладкие! Как гозинаки Рузанны, которые полежали часик-другой на подоконнике с солнечной стороны дома. И в них, как в меду, плавает закристаллизованное предвкушение чего-то такого же вкусно-ломкого, как покрошенные в янтарную жижу орешки. Они тянутся, тянутся, тянутся. И чем ближе к самому орешку, тем концентрация сахара выше.
        Мгновения ожидания долгожданной встречи или любимого торжества. Каждое из них растягиваю и смакую.
        Ах, если бы из этих медовых удовольствий была соткана наша жизнь, но нет. Наша жизнь соткана из временных жилищ, набитых ненужными вещами. Из обманутых надежд, одиноких людей, брошенных животных, забытых мечтаний и книг.
        Соберись, Мишель. Чувствую твою невидимую укоризненную улыбку откуда-то оттуда, откуда ты совсем скоро вернёшься. И ловлю себя на полпути в этом бесконечном и пугающем падении вниз.
        Не сегодня!
        Сегодня сладкие мгновенья ожидания.
        И торопливо дописываю: «Люблю всегда!»
        - Ну ведь могу. Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Согласен, усатый? - посылаю вслед уносящему ноги хвостатому обитальцу. - Невежа ты, Матраскин. Не ценишь искусство. Хотя ты прав! Восклицательный знак подвёл.
        Пыхчу. Даже прикусила язык от старания. Непослушные волнистые волосы опять разлетелись во все стороны. Рукой в краске заправляю их за уши, но пряди выбиваются и снова лезут в глаза упрямыми темными пружинками.
        Пытаюсь подправить неудачу, но у этого восклицательного знака вредный характер. Или он твёрдо намерен обратить на себя внимание. Как будто что-то хочет крикнуть и от чего-то предостеречь.
        В ответ на все попытки упёртый восклицательный становится всё неуклюжее и агрессивней. Исправить ситуацию не получается.
        Ладно. В нашем деле главное - остановиться.
        Знак получился нелепый. Рука дрогнула. Словно внутри о края сердца ударилась тревожная ночная летучая мышь. Летела на его ликующее сияние. Ударилась и упала навзничь. Резко прижимаю точку на груди. Ещё трепещется нервная мышца.
        - Тихо, Мишель, ты чего! - говорю сама себе и встревоженному внутри. Уже успокоившись, дописываю снова ровными, красивыми, объёмными, с выразительными спиралями:
        «Свет выключила!
        Вещи разложила!
        Двери закрыла!
        Люблю всегда!
        Твоя Мышь»
        Каждое слово замыкает залихватская «а» с визжащим и закрученным хвостиком.
        Теперь при выходе из дома ты всегда будешь спокоен. А я буду петь в душе без ясной музыки, без ясных слов, просто проживая мгновение и пропуская через себя, как поток чистой воды, новое утро, и, вздрагивая от резкого звука захлопнувшейся входной двери, знать, что ты улыбнулся.
        А вечером, в расстегнутом уже на веранде плаще с полосатым подкладом, ты перешагнёшь порог, и взгляд споткнется о «Люблю всегда».
        От потока накрывающих сладких мыслей щекочет в носу.
        Полёт стайки этих легкокрылых предвкушений сбивает металлический звук телефона.
        Пробираюсь сквозь неразобранные клетчатые чемоданы с марками и картонные коробки с надписями «Сценарии», «Мышиное», «Для путешествий», «Краски», «Книги»… Пол в гостиной сплошь заставлен и завален ими. Руки ещё не дошли. Запинаюсь об «Осторожно, хрупкое».
        - Привет, Надин, - сразу выдаю звонящей, чтобы сэкономить время. - Извини, ты совсем не вовремя и у тебя всего одна минута. Глупый вопрос, Надин, ты же знаешь - у нас сегодня «тот самый день». Надин, прости. Прости, но одна минута закончилась.
        Бросаю трубку без зазрения совести. Надин всё поймёт.
        Сегодня день особенный. И потому я точно просчитала каждое движение и каждую минутку.
        Подготовленный к событию раскрашенный Матраскин недоуменно крутит головой и пытается отслеживать каждое моё передвижение, и как только открываю духовку с мясом в тех травах, что мы привезли из последней поездки, он приподнимается, трясёт подобием гривы и жадно втягивает ароматы в мокрый кошачий «пятачок».
        - Теперь он, ты, я и никаких страхов. Отныне всё будет иначе! Правда, Матраскин?
        Напеваю веселую песенку на французском и пританцовываю. Вот привязалась эта песня, откуда я её знаю?
        ГЛАВА 2. ЛАМПОЧКИ, СВЕЧИ, ЯБЛОКИ
        Свет на кухне нервно вибрирует. Надеюсь, это не от того, что я взяла слишком высокую ноту!
        Две лампочки чихают, одновременно начинают болезненно мигать, раскаляются и разлетаются на мелкие колючие осколки. Матраскин, который только что тёрся о мои домашние носки облезлым от старости левым боком, отскакивает со сноровкой молодого гепарда и приземляется прямо на кресло-качалку с криком обезьяны-ревуна.
        Кресло заваливается под тяжестью толстячка, накрывая его с головой.
        - Чёрт, да что ж такое… Чёрт! Чёрт! Чёрт!
        Терпеть не могу, когда в доме не работают лампочки. Все лампочки должны работать, до самых мелких в торшерах и бра.
        Спасаю замурованное креслом животное. Путаюсь в шнурках, накидываю тёплую ветровку. Тороплюсь, тревожусь, но щурюсь от внутренней улыбки.
        Сегодня всё не как всегда. Сегодняшний вечер обещает быть одним из самых лучших наших с тобой вечеров.
        Тону в волнах мурашек. Может быть, они от солнца? Нет. Так заканчивается каждое воспоминание, которое связано с тобой.
        - Привет, односельчане! - звонко бросаю через забор, словно теннисный мячик, своим шумным соседям Кире и Стасу. В ответ не прилетает ничего, кроме недобрых взглядов.
        С одной стороны в ограду нашего дома упирается вечнозелёными лапами край соснового леса. С другой слышится долгая тишина и несколько раз в год, когда наши визиты совпадают с гостеванием эмоциональной соседской парочки - постоянные дрязги.
        В моменты особенно жарких заварушек ты садишься записывать бурные диалоги.
        - Тихо, тихо, Мышь! Ты слышала только что очередной шедевр устного речевого жанра.
        - Тебя не учили тому, что подслушивать нехорошо?
        - Кто сказал, что подслушиваю? Я не подслушиваю. Я списываю фактуру.
        И ты включаешь диктофон, вслушиваешься и записываешь их, как смачный бразильский сериал, где один из героев - вечно таскающийся мачо-ловелас дон Педро, а героиня - вечно недовольная, ревнивая и влюблённая донна Матильда.
        На самом деле дона Педро зовут Стас, а донну Матильду - Кира, но чаще - Сучка.
        Как только они приезжают в свой огромный особняк, который и дачей-то назвать язык не поворачивается, жди увлекательного действа и готовь попкорн.
        Недолго мы наслаждались тишиной. Снова у нас появляется возможность сидеть на веранде и со страстью охотников до сцен и эмоций ловить каждый новый поворот в аудиосериале под названием «Кипучие страсти донны Матильды и дона Педро».
        Несколько дней назад, когда мы перебрались сюда, большинство дачных домов тоскливо смотрели на улицы с нечастыми прохожими. Они и сейчас провожают меня такими же печальными пустыми глазами-окнами, как и оставленные собаки и кошки.
        По дороге к рынку и магазину наблюдаю их.
        Забытые животные то там, то тут лежат, свернувшись калачиком, вдоль дороги, и вытягивают острые мордочки в мою сторону. Это уже ритуал: когда иду куда-то, всегда прихватываю с собой угощение.
        Размашисто шагаю по направлению к магазину через вымершие перекрёстки.
        Спешу и повторяю про себя, словно заговор: «Лампочки, свечи и соль для мяса. И яблоки. Лампочки, свечи и соль для мяса. И яблоки».
        В кармане, как пойманная живая рыба, трепещется телефон на виброзвонке. Кто там ещё?!
        - На-а-а-ди-и-ин, ты сегодня решила всё-таки меня достать, - смеюсь в ответ на: «Ми-и-и-иш, только не бросай опять трубку!» - Сори, я очень торопилась.
        - Мишь, не бросай трубку, и я тут стою и долблюсь как дятел. Открывай.
        - Никого нет дома.
        - Мишель, бросай свой ТЮЗ. Открывай, и ты помнишь про Ольгу Витальевну?
        - Как я могу забыть про Ольгу Витальевну, когда ты мне напоминаешь о ней с завидным постоянством.
        - Постоянство - основа добродетели.
        - Но не в этом мире.
        - Не заговаривай мне зубы. Ты помнишь про Ольгу Витальевну?
        - Да, да, да и ещё сто раз да.
        - Фуф! Отлегло. Мишь, и главное - ты можешь мне наконец-то открыть? Стою у твоих ворот. Прохладно.
        Нет, пожалуйста, не сегодня. И уже выдаю в трубку полуправду:
        - Отлично, предупреждать, значит, не надо было. Надин, прости, но тебе придётся поцеловать закрытые двери и комбек домой.
        - Ты серьёзно? А предупреждать?
        - Это она мне говорит! Это я хочу спросить - а предупреждать?
        - Ладно, прощу, если только ты уехала именно к Ольге Витальевне.
        - Не поверишь, но как раз сейчас я смотрю прямо на неё! Добрый день, Ольга Витальевна! Всё, прости, Надь. И не жди, буду поздно!
        Ошарашенная продавщица рыбного ряда расплывается в улыбке от уха до уха и с заговорщическим пониманием произносит, ткнув в огромный таз с живыми окунями:
        - Брать будете? Из «Ольги Витальевны» знатная наваристая уха получится.
        Настает моя очередь одаривать любезную продавщицу искренними извинениями:
        - Неловко, конечно, но назойливая сестра простит.
        Сестра простит.
        - Заберу «Ольгу Витальевну», только положите её в пакет с водой. Она нужна мне живая.
        Меняю деньги на крупного окуня в прозрачном плотном пакете, добираюсь через ряды с рыбой, мясом и овощами к магазину. Прохожусь по своему короткому списку и направляюсь домой с чувством неловкости и беспокойства.
        В руке, в прозрачном пакете, в такт моим торопливым шагам плещется новая знакомая с жабрами.
        - М-да, окунь, нехорошо, конечно, получилось перед Надин.
        Высоко поднимаю булькающий пакет, впиваюсь глазами прямо в пучеглазую голову.
        - И не спорь, - тыкаю пальцем в упирающийся с той стороны открытый рыбий рот. - Ты должен быть благодарен. Я тебя, считай, спасла! Сегодня же такой день. Кстати, окунь, извини, не знаю, какого ты пола, но, надеюсь, не подашь на меня в рыбий суд за гендерную дискриминацию. Теперь ты носишь то же имя, что и мой психолог. Да, да, да. Не таращи глаза. Понимаю, психолог из тебя так себе, но уж прости, отныне ты Ольга Витальевна. А что, удобно! К тебе ходить ближе, не надо тратить часы на пробки, да и потом - подозреваю, ты будешь самым недорогим из всех психологов, что я знаю.
        Под душераздирающие тоскливые песни где-то оставленной собаки выпускаю очумевшую рыбу.
        Лже-Ольга Витальевна, вильнув хвостом, уходит в глубину нашего небольшого дворового декоративного водоёма. По возмущённым листьям, покачивающимся в маленькой воронке, скатываются капли уже остывшей воды.
        Это будет ещё одним сюрпризом, когда ты придёшь. Мы выйдем во двор. Я подведу тебя к нашему подсвеченному прудику и, еле сдерживая смех, торжественно скажу:
        - Дорогой, я хочу познакомить тебя с нашим личным новым психологом. «Ольга Витальевна», выныривайте, мы к вам на семейный приём.
        ГЛАВА 3. КОФТА СОЛОМОНА
        На столе сгрудились мои яркие, цветастые, как юбки цыганок, эскизы и твои чёрно-белые исчирканные страницы. Строгие ручки перепутались с кисточками и карандашами.
        Ты пишешь от руки и любишь всё фиксировать на диктофон. Чёрный блестящий маленький помощник всегда лежит в левом кармане заношенной огромной кофты крупной вязки.
        История этой кофты навечно впечаталась и в нашу историю.
        ***
        Пробираемся сквозь толпы довольно нагло настроенных продавцов. Громкоголосые, они призывают зевак на всех языках мира. Бродя по парижским переулкам, мы, сами того не ведая, забрели на любопытную улицу.
        Стоим, словно в музее антиквариата, и обсуждаем каждый привлекающий наше внимание предмет: стул, вазу или причудливый светильник. Ты на ходу придумываешь истории для всех. Постепенно добираемся и до медного самовара. Несмотря на то, что его левый бок изрядно помят, а сам он весь покрыт мелкой паутинкой царапок, самовар, как важный купец, напыжился и сверкает, подставляя лоснящиеся щеки солнцу и взглядам прохожих ротозеев.
        - А этот пузатенький точно сбежал сюда, в Париж, вместе со своими хозяевами из революционной России. Такие медные самовары покупали только состоятельные люди. Видимо, он был им дорог. Точно. Достался от какой-нибудь пра-пра-пра… Хорошо тут с ними пожил. Посмотри, какие у него отъетые бока…
        - Ну ви только гляньте. Ну ви только послушайте. Соломон, тут наши люди! - в ответ нашим фантазиям летит русская речь, и мы уже внутри горячих объятий незнакомой эмигрантки. - Какими судьбами ви у нас в Парижах? Дайте обниму, и мне есть что вам предложить! Я тут слышала, ви имеете желание вернуть раритет на родину. Так я разве против? И родина, и самовар вас за это отблагодарят. Ну что ви смотрите на меня? Берите антиквариат. Краник работает, дно не течёт.
        - Какая красота! Вы из России? Нет, нет. Нам не нужен самовар, - едва успеваю ввернуть, пятясь от уже просватанного раритета.
        - Я с Одессы. Здрасьте! Не хотите самовар, таки купите кофту на мальчика!
        - Это вы про этого мальчика? - осматриваю я высоченного, широкоплечего тебя и развожу руками. - Да ваша кофта размера на два его больше.
        Седая одесситка продолжает тираду:
        - Ви своего мальчика видели? Это ж Эйфелева башня в штанах и с бородой. Как раз для него. Точно для него.
        Ты, с высоты своего дюжего роста, щуришь огромные, чуть навыкат, пронзительно-синие глаза, сводишь непослушные брови и мотаешь головой. Упругая, порядком отросшая копна с золотистым отливом на твоей голове вздрагивает от заливающего улицу громкого смеха. Ты откровенно ржёшь. Именно ржёшь во весь голос и уже натягиваешь огромную мешкообразную вещь с железными пуговицами, напоминающими значки с выбитыми на них выпуклыми и потёртыми местами Эйфелевыми башнями.
        - Ну что ви так широко улыбаетесь. Ей-богу. Берите, берите и не расчёсывайте мне нервы. Чистая шерсть. А шарф если ещё возьмёте, отдам почти задаром. Чисто французская вещь, одни пуговицы, смотрите! Сара вам говорит - вещь!
        - Давай возьмём! Мальчику на вырост.
        - Ты с ума сошел! Да в эту кофту влезет два даже таких «мальчика»! - сквозь твои хлюпающие и хрюкающие звуки я пытаюсь донести голос разума.
        - Ничего, давай возьмём. Мальчику на вырост. Скидку дадите?
        - Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь! Вот, вот. Что я вам и говорю. Мальчику сколько лет? О-о-о, ну конечно, на вырост. Ви только посмотрите, какая у него тазобедренная композиция! Как у моего Соломона. Соломон, а ну, покажись!
        Из-за завалов, ароматизирующих нафталином и откровенной старостью, выглядывает бородатый еврей лет шестидесяти пяти, больше похожий на какого-то маленького глиняного хотейчика. Он приподнимает круглые очки, суживает глаза, словно пытается узнать нас, но быстро теряет интерес и так же быстро исчезает.
        - Вот! Это мой Соломон! Раскормила! Зато какие гены! Вот и ви и не заметите, как лет через десять и ваш мальчик начнёт расти вширь, и поверьте, ви ещё вернётесь сюда за размером побольше.
        - Ты собираешься расти вширь? - мои глаза ещё больше, и я пытаюсь залезть второй в кофту, в которую точно поместимся мы оба. - Нет, не берём. Она слишком велика.
        - Ви шо, с мозгами поссорились? Знаете, шо я вам имею сказать - не трепайте мои нервы. Обратно не пойдёт. Ви её мне ещё и растянули! - не прекращает вопить и взбивать воздух руками шумная продавщица антиквариата.
        - Берём. Будем, в крайнем случае, использовать её вместо одеяла.
        - Какой у вас толковый мальчик. Не то что мой Соломон. Ну что стоите? Открывайте кошелёк. Ви будете покупать, или мне забыть вас навсегда? - к нашему удивлению, она резко замолкает и подтыкает руками свои масштабные бока.
        - Берём! - мы выдыхаем почти одновременно, наблюдая, как расползается в улыбке Сара, медленно, как в немом кино. Она широко разводит пухлые руки и делает шаг навстречу в желании обнять сразу нас обоих.
        - Теперь я вас уважаю. Если будете у нас в Парижах, то мы с Соломоном вам рады завсегда будем.
        ***
        Удивительно, как тебе идут вязаные вещи. Не пиджаки, не рубашки, не смокинги. А именно уютные вязаные вещи. В них ты сразу какой-то совершенно домашний, тёплый.
        Так мы и прозвали мягкий сувенир из Парижа - кофта Соломона. Наверное, в её буклях прячутся маленькие смешливые пузатенькие эльфы-Соломончики. Точь-в-точь как тот муж болтливой эмигрантки Сары.
        Всегда, когда мы ссоримся или ты приходишь в дом рассерженным либо встревоженным, стоит надеть эту бесформенную вещь, и мир, словно Сара, раскидывает свои добрые руки и становится таким, каким он был бы создан для влюблённых.
        Как же ты возмущался, когда я нарисовала огромное сердце на спине этой кофты. Твои вечно лохматые брови сошлись, как тучи во время грозы. На высоком лбу появились предательские глубокие заломы, но ярко-синие глаза не изменились нисколько. Они были прозрачными, с переходом от дымчато-серого к кристально-голубому. И они источали любовь. Ты не умеешь злиться на меня. Отходишь быстро. То мгновение не стало исключением.
        Начинает темнеть. Становится не по себе.
        Перебираю на телефоне последние звонки, нервно нажимаю на твоё имя. В ответ металлический женский голос робота сообщает: «Абонент вне зоны действия сети».
        На подъезде к нашему посёлку есть несколько зон, где пропадает связь. Скорей всего, ты уже близко. Во всём доме включаю свет. Развожу камин, зажигаю на нём свечу внутри крошечного керамического домика с кривой крышей. Всё готово.
        Кофта Соломона, стол, Матраскин, свечи, камин ждут.
        Но больше всех жду я.
        ГЛАВА 4. ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО
        - Нади-и-и-ин!
        Захлёбываюсь в её имени и, кроме него, не могу сформулировать ни одного слова. Слышу собственный голос словно издалека, откуда-то из-под толщи воды:
        - Нади-и-и-ин, с ним что-то случилось!
        - Мишь, что? Что ты хлюпаешь? Ты можешь толком объяснить, Мишь? Что случилось? - встревоженная, не проснувшаяся ещё сестра пытается остановить мою истерику.
        - Надин, мне срочно нужна информация.
        - Мишь, я ничего не понимаю! Ночь на дворе. Прекрати реветь и объясни, что стряслось, - она кашляет в трубку, что-то пьёт и окончательно просыпается.
        - На-а-а-адь, - пытаюсь найти слова, они с трудом приходят, и все те, что приходят, я выкрикиваю в бесчувственный, горячий от моих вспотевших рук телефон. - Ничего не понимаю! Он не приехал домой, я всю ночь звонила и звонила. Он не мог меня оставить одну! Мне нельзя ночью одной! Телефон вне зоны. Что делать? Ты ничего не знаешь? Он случайно не звонил тебе? Или кто-то от него? Я чувствую, что-то случилось. Нужно срочно ехать в полицию. Нужно, наверное, куда-то звонить? Не знаю, что делать!
        - Ясно. Выпей свои таблетки. Ты ходила к Ольге Витальевне?
        - Нет!
        - То есть ты мне соврала? То есть ты не была у Ольги Витальевны? Сколько ты к ней не ходила? Ты и таблетки не пила? - она явно заволновалась, снова закашлялась и замолчала в ожидании ответа, я тоже замерла в недоумении, но спустя секунду взорвалась, закрывая лицо ладонью.
        - Да, чёрт, чёрт, чёрт! При чём тут это? Надин? - почти рыдаю в трубку, но неумолимая Надин снова заводит разговор совсем не о том.
        - Сколько, говори?
        - Ты меня слышишь? Он не пришёл домой. Такого не может быть. С ним что-то случилось…
        - Сколько? Я задаю тебе вопрос! Хрен знает что! Сколько ты не ходила к ней?! - Надин срывается на крик, но вдруг осекается, собирается и продолжает, чеканя каждое слово: - Так! Сопли в трубку прекращай пускать. Никуда не ходи. Никуда не звони. Жди меня, я выезжаю. Всё решим. Всё будет хорошо.
        Она всегда говорит: «Всё будет хорошо», когда всё очень плохо. Я знаю.
        - Всё будет хорошо, - говорю себе и вызываю такси.
        Пошатывающейся походкой приближаюсь к входной двери, за которой ночь. Реальность плывёт и теряет очертания. Руки и тело перестают слушаться и подтрясываются.
        С каждым шагом дверь в ночь всё ближе. С каждым шагом воздуха меньше и меньше. Я схожу с ума? Нет, мне просто страшно выходить в ночь. Но ещё больше пугают полная тишина и неизвестность.
        Ночь. А ночью ничего хорошего не происходит.
        Возвращаюсь в гостиную. Куда-то туда, в темноту выдвижных ящиков, я запрятала пузырёк. Специально отправила его в самый глухой угол стола. Тщетно надеялась, что белые кругляши больше никогда не понадобятся, но снова насыпаю их в дрожащую ладошку и, зажмурив глаза, смиренно кидаю в рот, не запивая.
        Душное обкуренное серое помятое сиденье в жёлтой машине ожидающего у калитки такси.
        Засаленные стулья в узких коридорах полицейского участка.
        Угрюмые лица.
        Сухие вопросы.
        Странные взгляды.
        Круглые белые часы на стене нагло выпуклы и вгрызаются своими громогласными «тик-так» в мои перепонки.
        - Всё посмотрели? Что-то пропало? - безэмоционально задаёт вопросы, не поднимая глаз от листа бумаги, молодой мужчина в форме.
        - В смысле?
        - У вас что-то пропало из дома?
        - Да, конечно! Человек пропал!
        - Вещи! Вещи не пропали? - он поднимает наконец глаза и смотрит в упор на меня.
        - При чём тут вещи? Чёрт, да вы все сговорились? Я же говорю вам - пропал мой любимый человек. Вчера у нас была годовщина свадьбы. Он не пришёл домой!
        - Три дня прошло? - полицейский произносит слова так монотонно, что мне уже кажется, я общаюсь с суперреалистичным человекоподобным роботом.
        - Каких три дня? За три дня может случиться что угодно!
        - Ждите три дня! Искомое лицо, сколько, говорите, лет ему? Сорок? Ну вот, взрослый же мужчина. Кем работает? Сценаристом, значит. Ну вот, творческая натура пошла искать впечатления или что там - вдохновение… Искомое лицо мог загулять или уехать без предупреждения. Ждите, гражданка.
        Выхожу из кабинета и падаю в первое попавшееся кресло.
        В коридоре снующие туда-сюда ноги. Понурые люди проходят совсем близко, почти задевая меня. Чувствую себя совершенно жалкой и беспомощной. У одного из потолочных светильников нервно мигает жёлтая сфера. Они говорят - ждать, но как можно ждать, когда каждый «тик-так» - это минус шанс найти тебя? От бессильной злобы то кусаю поломанные ногти, то кручу ни в чём не повинную пуговицу на кофте.
        Весь мир летит в чёрную воронку.
        Казённое сиденье очень жёсткое.
        Глаза заплывают белёсой поволокой. Люди и предметы теряют детали, как в зловещем тумане. Остаются только амёбоподобные контуры и звуки снующих ног.
        У меня так уже было, и не раз.
        Сейчас всё наладится. Я соберусь, и у мира снова появятся детали и резкость.
        Мои жалкие потуги взять себя в руки, как низколетящий боевой самолёт, сбивает звонкий высокий раздражённый голос:
        - Мишель? Ты? Что с твоей головой? Ладно, расскажешь потом. С ног сбилась тебя искать! Я же сказала, никуда… Ты заходила в кабинет?
        Надин не оставила меня один на один с горем.
        Поднимаю голову, и размытый контур с хорошо знакомым родным голосом вновь наполняется деталями. Яркая, светлоголовая, моя сестра словно луч света в тёмном царстве.
        Крашенные от тёмных корней до светло-пшеничных кончиков длинные волосы не убраны. Словно ко мне прибежала не родная сестра, а взлохмаченная мегера. Её живые глаза, обычно тёмно-карие, вдруг стали немного зеленоватого оттенка. Они всегда меняют цвет, когда Надин насторожена, испугана или зла.
        - Хрен знает что! - она покусывает от волнения пухлые губы и плюхается в кресло рядом. Моя тяжелая голова падает на её плечо. Сестра же продолжает отчитывать: - Мишка, я еле сдерживаюсь, чтобы тебя не обложить. Что ты творишь? Что ты творишь! М-да. Ситуация, судя по всему, перцовая. Ты, конечно, не была у психолога. Ты, конечно, меня обманула, но что случилось ещё?
        - Он пропал! - выдыхаю с шумом.
        - Так. Ясно! Он опять пропал! Когда?
        - В смысле «опять»? - отрываю голову от её чёрного с золотыми крупными пуговицами плаща. Такого ответа я точно не ожидала.
        - Ты меня с ума сведёшь. Когда?! - почти кричит она.
        - Вчера мы должны были вместе отметить наш юбилей, ну ты же знаешь, Надь. Я целый день готовилась, но он не пришёл. Я иззвонилась, но, кроме голоса робота «абонент не-е-е-е»…
        Дальше нет сил что-то объяснять, и в ход опять идёт обкусанный ноготь.
        - Ладно, ты в кабинете уже была?
        - Да!
        - И что?
        - Три дня! Ждите три дня! Надин, я не уйду, я никуда не сдвинусь. Я буду сидеть эти грёбаные три дня прямо здесь. Прямо напротив их грёбаной двери!
        - Стоп! И прекрати грызть ногти. Никто сидеть не будет. Я решу. Сиди тут и жди меня. Да прекрати ты…
        Надин недолго рыщет в чёрной замшевой кросс-боди с узким ремешком. Отыскивает в её недрах расчёску и заветный тюбик с помадой. Нервно расчёсывает длинные волосы, намеренно забрасывая их вперёд и раскладывая по плечам. Потом мастерски быстро проходится по своим роскошным губам хищным огненно-красным цветом и, перекинув сумку мне на колени, резко встаёт и рывком на себя открывает дверь, за которой я только что получила многочисленные отказы.
        Время течёт медленнее, чем всегда. Оно словно испытывает меня на стойкость. В узком и смрадном коридоре ровно тридцать четыре шага в одну сторону и тридцать три в обратную.
        Три дня! Это бесчеловечно.
        Тридцать четыре шага туда и тридцать три обратно.
        Наконец мой локоть подхватывает Надин:
        - Всё, уходим. Я уладила вопрос. Они начнут поиски. Завтра к тебе придёт оперуполномоченный.
        Ныряем в салон подъехавшего автомобиля. Молодой таксист пытается завести разговор с красногубой обольстительной Надин, но она намеренно игнорирует все его попытки, не сводя глаз с моей неаккуратной, растрёпанной головы. Наконец перестаёт буравить меня своими позеленевшими глазищами и озвучивает вопрос, который хотела задать ещё в участке:
        - Ты постриглась?
        - Постриглась. Сама. Взяла и отрезала.
        - Заметно, что сама.
        Дальше до дома мы едем молча. Меня потряхивает от холода, кутаюсь, но это не спасает. Чувствую себя так же, как болтающаяся жалкая истёртая пуговица на моей кофте. Всё, что удерживает её сейчас - это не жизнь, а подобие жизни. Тоненькая-тоненькая безжизненная ниточка.
        Таксист на каждой кочке перебивает смачным выругиванием тихий рокот машины и весёлый голос ведущей ночного радиоэфира. Дорога кажется бесконечной, ночь - слишком холодной, салон автомобиля - слишком прокуренным. Я едва удерживаюсь от того, чтобы не испортить сиденья содержимым желудка. Наконец водитель произносит долгожданное: «Приехали».
        Дом пропах валерьянкой.
        Надин негромко разговаривает в другой комнате по телефону с Ольгой Витальевной. Потом падает тяжело на диван рядом. Протягивает два белых кругляша и воду в высоком стакане, тонкими длинными пальцами заботливо заправляет мелкие завитки волос мне за уши.
        - Тебе надо поспать. Прекрати реветь. Завтра или послезавтра утром придёт оперуполномоченный или как там его, не разбираюсь в званиях. В общем, он будет вести дело и позвонит, как появятся детали.
        Белые горькие кругляши царапают горло и проваливаются.
        - Детали? Какие детали? Детали человека?
        - Да, замолчи! Прости, нервы… Мишь, прекрати панику и ложись спать! Всё будет хорошо.
        - Да. - Как же я забыла? Всё будет хорошо.
        И я лечу в никуда вслед за белыми горькими кругляшами.
        ГЛАВА 5. ПОТОМОК ДРЕВНИХ КРЕОДОНТОВ
        Белые кругляши хорошо знают своё дело. Внутри и снаружи меня наступает безмолвие.
        Судороги не бьют тело. Сил больше нет. Видимо, тело включило режим энергосбережения. Руки совсем ослабли.
        Тело-вата. Оно лежит и вставать не просится. Как будто у него закончились все дела в этой жизни.
        Два страха стягивают меня, как два широченных обруча бочку с капустой. Страх, что не услышу никогда твоим голосом: «Спокойной ночи, Мышь». Страх, что никогда не перестану бояться ночи.
        «Бочка с капустой». Странное сравнение, да? Но это первое, что вспомнила. Много похожего. Холодно. Темно. Страшно, и кисловатый привкус во рту, и обручи. Они стянули всё тело. И да, ещё горло.
        Весь день звонит Надин. Та, от которой никуда не деться. На седьмой раз провожу медленно и неуверенно пальцем по зелёной трубке вправо.
        - Ал-л-ло-о.
        - Наконец-то. Ну как так можно? Мишь, прошу, телефон только не выключай и бери трубку! - громкий звонкий командный голос, словно рупор, разрывает уши.
        Набираю воздух в лёгкие, чтобы ответить.
        - Да-а-а-а, хорошо-о-о-о!
        Не узнаю свой голос. Он стал слабым, как у младенца. Сворачиваю разговор и нажимаю на отключение. Не хочу слышать ничьи «привет», «пока», «как так можно». Ничьи. Но вдруг позвонят из полиции. А вдруг позвонишь ты. А я «не абонент»
        Вдруг!
        Включаю телефон и ставлю на максимальный звук, чтобы схватить трубку, даже если усну.
        И падаю. И засыпаю. Без слёз. Без сил. Без снов. Без тебя.
        Просыпаюсь от забористого звука, встряхнувшего застывший воздух. Незнакомый номер. Сердце вот-вот выпрыгнет.
        - Гражданка Мишель? - замираю и не могу вымолвить ни единого слова в ответ незнакомцу. Булькаю, словно та выпущенная в прудик пучеглазая и с жабрами «Ольга Витальевна».
        - А-а-а, что-о-о-о? А-а-а, да-а-а-а. - Непроизвольно зажмуриваю глаза.
        - Ясненько. Я веду ваше дело. Оперуполномоченный Коротков. - Сухой официальный тон ничего хорошего не предвещает.
        - Дело?
        - Гражданка Мишель, у вас пропал гражданин?
        - Да, да. Вы его нашли? Где он… где?..
        - Стоп, стоп. Не так быстро, гражданочка. Звоню с информацией, что розыски ведутся, не волнуйтесь - соответствующие службы оповещены. Я к вам завтра зайду для уточнения обстоятельств, вы будьте на месте.
        - Я буду. Я очень буду. А можно мне тоже что-то предпринять? Я не могу вот так вот лежать.
        - Гражданочка, я же вам сообщил - розыски ведутся, мы делаем всё возможное. Не волнуйтесь, все службы оповещены. Я к вам завтра зайду.
        - Да, хорошо.
        Лежу и смотрю в потолок, в одну точку. Мыслей нет. Как в бочке. Точно.
        Рука как плеть лежит рядом со щекой. Слёзы не сбрасываю. Наволочка скоро совсем солёная станет, ну и пусть, какая разница. Буду лежать на солёной подушке, я же в бочке.
        Главное, чтобы ты был жив. Остальное ерунда. Умоляю, будь жив. Сходить бы в церковь. Где ближайшая церковь? В городе точно есть. Даже помню, какая она изнутри. Откуда я это знаю?
        Главное, вернуться до темноты. Ночью надо быть дома. Ведь ночью ничего хорошего не происходит.
        Думаю, что нужно срочно умыться и высказать всё, что накопилось - ну хотя бы Матраскину. Это может помочь. Когда с кем-то или с чем-то разговариваешь, как будто разбираешь старый пыльный хлам в кладовых памяти. Разбираешь, выкидываешь, и прошлое видится яснее. Произошедшее перестаёт быть чёрным шумом, поглощающим мой мир. Мой маленький мир!
        Хаос упорядочивается, и ко мне даже какими-то просветлениями приходит осознание:
        А ведь Вселенная родилась из хаоса.
        Значит, что-то новое родится и из моего.
        К вечеру нахожу силы, встаю и шаркаю в ванную умыться. Всё невидимо глазу меняется в доме. Всё становится тяжелым: воздух, время, воспоминания, вещи. Вот и невесомые раньше тапочки стали невыносимо тяжёлыми.
        На тумбе в ванной заботливо расставлены твои тюбики, бутылочки и букетик завядших ландышей - не помню, откуда он тут, - зубная щётка и крема. Где ты? Как ты там без своей любимой зубной щётки?
        Неровное течение мыслей нарушает жалобное мяуканье. Из белой керамической пустоты на меня смотрят просящие жёлто-зелёные глаза.
        - Матраскин!
        Беру его на руки и невольно прижимаю к себе.
        Ты не хотел детей. Категорически. А я верила, что частички сплетающихся наших ДНК дадут жизнь, способную навсегда избавить меня от недорадости.
        ***
        Сидим, как обычно, напротив друг друга. Ты читаешь мне вслух сценарий о каком-то любвеобильном дипломате-шпионе и его похождениях, я покачиваюсь и молчу. Потрескивает камин.
        - Мышь, ты меня слушаешь или ты где-то не здесь?
        - Послушай, должно же быть лекарство, когда никакие другие лекарства мне не помогают.
        - Мышь, - хмуришь брови, поднимаешь свои пронзительные глаза к старой люстре с сосульками-подвесками, льющимися разноцветным дождём из серого абажура. Он как зонт раскинулся прямо над нами. Вздыхаешь, роняешь руки на колени, белые исписанные листы печально планируют на пол. - Мышь, сколько можно! Дети - это не лекарство.
        - Ты хочешь сказать, что у нас никогда не будет детей?
        - Мышь, ну давай не будем ссориться. И ты сказала за меня. Не хочу продолжать, давай не портить выходные.
        - То есть ты боишься испортить выходные, но не боишься испортить мне жизнь?
        - Прошу, не начинай! - ты демонстративно складываешь руки на груди домиком.
        - Тогда давай хотя бы возьмём ребёнкозаменителя! - настаиваю я.
        - Ты про собаку?
        - Почему про собаку?
        - В Финляндии так называют собак. - Я понимаю, что ты пытаешься уйти от разговора, и уже не препятствую.
        - Мы не в Финляндии, поэтому возьмём кота. - Ты снова поднимаешь глаза к абажуру и вздыхаешь с видом мученика вселенского масштаба.
        - О боги, Мышь! Представляешь, что будет? Шерсть да шерсть кругом.
        - Ну и пусть. Зато в нашем доме будет добро, и каждый раз, возвращаясь, мы будем ехать и знать, что он нас ждёт дома.
        ***
        Спустя год активного котосопротивления я тебя уговорила. На сомнительного ребёнкозаменителя - стареющего кота из приюта. Имя ему придумал ты - Матраскин.
        И Матраскин ждал. Надин беспрекословно всегда, когда мы уезжали, укотосыновляла хвостатого. И каждый раз наша с ним встреча была шумной. Он и сейчас тебя ждёт. Ложится напротив двери и смотрит, смотрит, смотрит.
        При каждом шорохе он вострит ушки и начинает смахивать хвостом по полу влево-вправо. Он ещё не понимает, что произошло. А может, как и я, понимает умом, но сердце прислушивается к каждому шороху.
        По утрам ты с Матраскиным принимал душ. Такой ритуал был. Просыпались одновременно кот и его человек. Кот, как древние кошачьи пращуры, шел нога в ногу так важно, словно вёл через пустыни своего большого человека на святые места. Если человек отвлекался, он крюком хвоста подволакивал для скорости и точности похода.
        Ты умывался, а кот забирался в ванную и пил воду из источника. Матраскин фыркал, но лакал несущуюся сверху воду, разбрасывая брызги во все стороны.
        Мы смеялись над его инстинктами дикого зверя, которому для напоминания о близости к природе надо каждый день пить льющуюся воду.
        Это был ваш древний водопад. Вы вместе, как Маугли и потомок древних креодонтов, мылись и пили из одного источника. Вместе выходили и усаживались каждый за свои утренние дела. Он - ждать первую порцию добычи. Ты - перечитывать сценарии и обрабатывать входящие письма на майле.
        Включаю спешно кран. Огненно-рыжий потомок древних креодонтов потягивается и лениво подбирается к нему, хватая на лету фыркающую воду. Да, Матраскин, прости, я ведь тебя сегодня ещё не поила и не кормила.
        ГЛАВА 6. ИСКОМОЕ ЛИЦО
        От утреннего света, как от розетки - бьет током. Звонят в дверь, или… Распахиваю входную. Передо мной странно круглый, словно надутый, человек в форме и фуражке.
        - Оперуполномоченный Коротков.
        Не дожидаясь разрешения, некий Коротков, как амёба, переваливается через порог, отодвигает меня и проходит, не разуваясь, в глубину дома. Следую за ним.
        Он заполняет весь дом шумным дыханием и грубым голосом с постоянным покашливанием.
        Крашеные усы шевелятся от каждого нового вопроса.
        - В котором часу убыл искомое лицо? Куда направлялся? Ага, ясненько, «в неизвестном направлении». Вы куда-то собирались? Вот у вас чемоданчики, коробки запакованные.
        Коротков ногами тыкает в бока коробок, отчего те поочерёдно, немного возмущаясь, колеблются.
        - Они не запакованные. Они не распакованные. Мы недавно перебрались из городской квартиры в дачный дом.
        - Осенью? Странно. - Трогая и подкручивая усы, он шарит глазами по полу и стенам дома.
        - Не странно. Осенью. Мы любим проводить осенние и зимние праздники в этом доме. Всё остальное время работаем в городе и путешествуем.
        - Ясненько.
        Полицейский задумывается и передвигается дальше по комнатам, я иду за ним нога в ногу.
        - Гражданка Мишель, а проверяли документы, ценные вещи? Что-то пропало?
        - Я не смотрела. А скажите, есть новости?
        Оперуполномоченный Коротков словно не слышит меня и продолжает задавать вопросы, следуя какой-то своей логике.
        - А зря, давайте посмотрим. Это очень важно. Яблоко можно?
        - Ешьте.
        - Хрум, хрум, хрум. Звонили на работу?
        - Он ещё никуда не устроился толком здесь, мы не так давно вернулись из другого города и из путешествия. Мы очень много переезжаем и путешествуем.
        - Дадите телефон прежнего места работы? А звонили друзьям?
        - Вместо друзей и всего остального всегда была работа, театр и дорога.
        - В театр звонили?
        - Не помню, но его там нет. Я точно знаю.
        - Ясненько. Ясненько. - И тут мой незваный постоянно передвигающийся гость останавливается, медленно опускает руку с яблоком, словно что-то вспомнив, внезапно перестает жевать, упирается своими зрачками в мои и бесцеремонно выпаливает: - Любовница может быть?
        От такой наглости я не сразу нахожусь. Что в таких случаях сказать?
        - Вы, вы… Вы издеваетесь?
        - Гражданка Мишель, я прорабатываю все версии.
        Хрум, хрум, хрум.
        В нём раздражает всё. Напыщенность. Его манера повторять слова и говорить их некстати. А ещё наглость и абсолютная отстранённость. Не выдерживаю. Потом пожалею о том, что вспылила, но в эту минуту мне кажется, что в мой дом проникло что-то человекоподобное, не способное ни сопереживать, ни содействовать. Весь мир превращается в равнодушное, гулкое, хрумкающее бесформенное, и я, обхватив голову двумя руками, кричу что есть мочи:
        - Чёрт, чёрт, чёрт! Прекратите! Прекратите немедленно! У меня горе - пропал человек. Понимаете?!
        Ни единая мышца не вздрагивает на его странном неестественном лице, и в ответ слышу только:
        - Хрум, хрум, хрум.
        Оседаю, извиняюсь за резкость и едва слышно добавляю:
        - Уважаемый Коротков, вы можете не хрустеть так громко? Извините, но не могу. Звуки, ароматы - всё стало слишком. Голова разламывается.
        - Это нервы. Это нервы. Гражданка Мишель, держите себя в руках. Давайте проверим вещи и документы.
        На кресле-качалке возле камина, словно сброшенная шкурка, висит в нелепой позе твоя любимая домашняя кофта Соломона, у камина, на стоптанных тапочках в клеточку, примостился Матраскин. В шкафу невысокой стопкой то, что я успела разобрать: футболки, джемперы и пара хорошо потёртых джинсов.
        Ты не тряпочник, в отличие от меня. Твоя любовь к шмоткам заключена в двух вещах. В кофте Соломона и в стареющем красиво, как все классические, дорогие сердцу и кошельку вещи, синем плаще с полосатым подкладом. Его старательно ищу, но тщетно.
        - Нет плаща. Его любимого тёплого плаща.
        В ответ тишина. Матраскин, словно чувствуя накалённость момента, громко мяукает, прыжком преодолевает расстояние от кресла до ног Короткова и начинает обнюхивать его ботинки.
        - Ну вот, - удовлетворённо крякает оперуполномоченный и носком ботинка отодвигает кота в сторону. - Говорю же. Одел гражданин плащ и ушёл по делам. Найдётся. Поверьте моему опыту - найдётся.
        Перемещаемся из комнаты в комнату, любопытный Матраскин, изучая незнакомые, но очень сильные запахи, которые принёс оперуполномоченный, преследует нас, не спуская глаз с подозрительного незнакомца.
        В письменном столе мы натыкаемся на серебристый ультрабук и документы.
        - Да, ещё вот на столе его начатые сценарии и диктофон.
        - М-да-а-а-а, негусто, - чешет фуражку полицейский.
        Странно, чего он чешет фуражку? Обычно чешут голову, а он - фуражку. Всё в нём как-то неестественно. Манера говорить. Одутловатая фигура, но при этом изящные ладони со слишком тонкими и длинными для его сложения пальцами.
        - Вы коробки и чемоданы разберите потом, проверьте внимательно. А у вашего супруга вообще так мало вещей? Или что-то ещё исчезло?
        - Всегда мало. Мы путешествовали и жили налегке. А чемоданы и коробки - в них весь хлам из квартиры.
        - Ясненько. А искомое лицо кто по профессии?
        - Сценарист.
        - Ясненько. Ясненько. Ну вы проверьте вещи, гражданка, на всякий случай после моего ухода внимательно. Вспомните обстоятельства. Может, куда-то собирался гражданин? Может, где-то сейчас отдыхает? Дело житейское, чего только не бывает. Вот недавно неделю искали. Совсем неживого нашли. Ну как неживого - еле тепленького. Устал!
        - Жить? - заглядываю я в глаза Короткову с уточняющим вопросом.
        - Пить! - рубит он и добавляет, отбрасывая на стол обглодыш яблока: - У соседки по этажу нашли. Неделю у любовницы зависал, и пили вместе.
        - Это п?шло и гадко.
        - А вы не в курсе, что жизнь - она пошлая и гадкая? М-да… Был случай. А мы все службы на ноги подняли. Давайте теперь пройдёмся по приметам искомого лица. Особые есть?
        - Очень высокий, - отвечаю я и рассматриваю твоё фото в рамочке на столе. - Он, знаете, такой добрый и прекрасный великан.
        - М-м-м, ну, ну, - мычит Коротков и вытаскивает из кармана ручку и блокнот без обложки. - Буду записывать, а вы не останавливайтесь. Продолжайте. Что ещё?
        Задумываюсь и продолжаю:
        - Волосы тёмно-русые с медным отливом. Густые и непослушные. Короткая тёмно-русая щетина. Он не любит бриться. Бреется только на торжественные мероприятия. Вы записываете? - спохватываюсь я.
        - М-м-м, да, да, - Коротков водит ручкой по помятым листочкам. - А может, есть шрамы?
        - Шрамы? - переспрашиваю я и лихорадочно начинаю мысленно бродить по воспоминаниям о тебе. Мне вдруг кажется на мгновение, что у тебя должны быть шрамы. Где-то точно должны быть.
        - Есть, - вдруг произношу я каким-то не своим голосом. - Много. Хотя нет. Откуда они могут быть. Нет шрамов.
        - Так есть шрамы или нет? - уточняет Коротков и снова трогает свои неестественные усы.
        - Не-е-ет, не-е-ет, не-е-ет, - говорю медленно и словно возвращаюсь в себя. Вот уже и голос узна? и окончательно утверждаю: - Точно нет! Откуда им быть?
        - Хм! Ну нет так нет, - легко соглашается оперуполномоченный и выдаёт новые вопросы: - Может, всё-таки ещё что-то вспомните? Какие-то важные приметы?
        - Темные, чуть насупленные брови. Знаете, такое выражение лица, как будто он растерян или задумчив. Нос крупный такой, - пытаюсь показать на себе. - С невыразительной горбинкой. Большие глаза, чуть навыкат. Ярко-синие. Открытые. Немного даже наивные. Как льдинки. Но льдинки холодные, а его глаза - нет, - я ищу подходящее слово и, вдруг вспомнив, почти выкрикиваю: - Лучистые! Да, именно лучистые.
        - Ну-у-у-у… - Коротков обводит глазами комнату, шумно цыкает: - Тц-ц-ц. Это, гражданка Мишель, вряд ли пригодится. Не дам же я для опознания: ищите великана, который не любит бриться, с лучистыми, всегда задумчивыми глазами. Что-то конкретное можете вспомнить?
        - А может, вам его нарисовать? Я художник. Или просто дать фото?
        - А, да. Точно. Можно же просто фото, - странный полицейский с заметным облегчением выдыхает и небрежно засовывает свой блокнотик в карман. - Давайте фото. И, гражданка, всё внимательно проверьте и звоните. Вот мой номер. Я ваше дело вести буду. Напишите мне все телефоны, какие вспомните. А как что выяснится, я вам сам позвоню.
        Дверь с шумом закрывается за ним.
        Дом вдруг изменяется в размерах. Становится тесным.
        От нашей веранды до калитки - сорок семь шагов.
        И обратно сорок семь.
        На ступенях деревянной веранды два воробья делят кусок засохшего хлеба и жёлтый опавший лист. И от листа, и от сухаря остаются только мелкие крошки, да и их подхватывает ветер и подбрасывает вверх.
        У меня очень острые колени. Подбородку больно, и я ищу ответ среди облаков.
        Тает и с ними сливается след от самолёта. Наши мечты, наши жизни - как этот след. Так же тают и растворяются в невидимом воздухе.
        ГЛАВА 7. ВСЁ НИЧТО ПО СРАВНЕНИЮ С ВЕЧНОСТЬЮ
        На следующий день звоню оперуполномоченному Короткову раз пять. Или семь.
        Слушаю его тяжёлые вздохи и: «Ищем, ищем, гражданочка Мишель. Найдётся. Уверяю, найдётся».
        Через час уже будет звонить стыдно. В такое время приличные люди не звонят другим приличным людям, но всё же я набираю номер, который вбит как самый важный на сегодня.
        - Это снова Мишель. По тому делу, ну, вы его ведёте…
        - Девушка, я не одно дело веду… А-а-а, постойте, постойте. Гражданка Мишель, ну конечно! Заявление о пропаже сценариста? Ясненько, ясненько. Ищем, ищем. Пока нет ясности в деле. Но вы позвоните по родным, по друзьям. Такие дела порой сами собой закрываются. Не звонили? Зря. Вы звоните. Ну, гражданочка, такого не бывает. Скелеты в шкафах у всех, как правило, есть. Всякие там друзья, родные, любовницы… Обязательно есть.
        Словно окно гостиной распахивается, и на меня дует осенним, обжигающе холодным ветром с улицы. Лёд звучит в моем голосе:
        - Уважаемый Коротков. Уж простите за фамильярность, но вы не назвали своего имени.
        - Аркадий Леонтьевич… - не сразу отвечает оперуполномоченный, он даже немного растерян от ответного официального и сухого тона.
        - Аркадий Леонтьевич, может, подключить, как вы там говорили, МЧС, отряды поиска? Я что-то могу сделать? Я тоже могу с вами искать.
        Как будто мой звонок переводят с робота на человека. Тон его смягчается, и я слышу какие-то эмоции:
        - Мы обзвонили перво-наперво все службы и все организации, что в таких случаях принимают. Да не нервничайте, гражданочка. Найдётся ваш супруг. Нужно немного времени.
        И я жду.
        Вечер. Утро. Ночь. День.
        Вечер. Утро. Ночь. День.
        Голова по-прежнему как бурлящий пчелиный улей. Всё гудит, и миллиарды жалящих крылатых мыслей разносятся в разные стороны, возвращаются и отовсюду несут тревожные сигналы.
        Днём временами становится как-то спокойнее.
        День, он вообще всё выбеливает. И цвета, и эмоции.
        Вы замечали, как любят влюблённые вечер? Он их соединяет.
        Вы замечали, как не любят влюблённые день? День разрывает, рассаживает, разъединяет. Он рассеивает внимание и разбрасывает наши чувства, как по магистралям, - по делам.
        День растворяет и обесцвечивает наши истинные сущности.
        Мы гасим эмоции и под тяжким взглядом дня, как под взглядом великого Каа, идём, загипнотизированные, к нему в пасть.
        И он нас переваривает, переламывает, перемалывает.
        А вечер… Он словно выпускает нас из чрева, и мы, вдохнув свежего воздуха, бросаемся жить полной грудью. Жить своими оголёнными желаниями и страстями. Бросаемся есть жизнь самой большой ложкой. И так до утра, одни в снах, другие в барах, третьи в покрывалах. Мы обнажаем свои сути, как чужие руки обнажают нас.
        Кто-то закрывает нас на засовы утром, и он же отпирает нас вечером.
        Но снова день, и снова мы просыпаемся, падаем, надеваем земные скафандры и идём жить не своими жизнями.
        Могли бы отвлечь дела, но дел у меня нет. Не могу сосредоточиться ни на чём. Пытаюсь вернуться к работе. В театре вряд ли простят за то, что сорвала сроки. Хорошо хоть не подвела с эскизами и подбором тканей. Успела главное закончить до того, как совсем расклеилась. Теперь бы не смогла. Пытаюсь взяться снова за карандаш или компьютер, но заканчивается это тем, что впустую брожу грифелем по бумаге или клацаю по клавиатуре бесцельно и безрезультатно.
        Всё замерло. Как будто мир и время хладнокровны, и ничто не нарушает их течение по направлению к горизонту.
        Как мне перевести мою земную женскую маленькую гибель на масштаб вселенной? Посмотреть с высоты и рассмеяться? Говорят, что когда представляешь себя частицей бескрайнего движущегося космического пузыря и видишь сверху едва различимую точку, которая носит имя твоей планеты, тогда любую боль как рукой снимает.
        «Всё ничто по сравнению с вечностью».
        Но нужна ли мне вечность без тебя?
        Так проходят дни, а ночью я умираю вновь и вновь.
        Каждую ночь умираю заново. Пью таблетки. Включаю везде свет. Зажигаю цветную, какая там нашлась, свечку в аромалампе на камине. Сворачиваюсь калачиком внутри кофты с твоим запахом, вздрагиваю и пытаюсь заснуть. Но это больше похоже на смерть. Так больно, и так страшно, и тьма. И холодно. Но виновата не осень. У холода другая причина - как будто дом покинуло человеческое тепло, а тело покинула душа. А может, она и покинула.
        На самом деле, кому нужно это тщедушное, непослушное, мягкое и нервное тело? Возможно, даже душа сказала: «Эй, тело, ну, в общем, как разберёшься, зови».
        Но сейчас в голову падает, как звезда, другая мысль. А может, ты и был моей душой?
        Я - эмбрион. Я снова умираю. Душа и сегодня не вернётся. А тело проснётся завтра, и, может быть, завтра ты будешь рядом.
        ГЛАВА 8. ТИК-ТАК
        Не знаю, какой по счёту очередной день.
        - Гражданочка Мишель? Здравствуйте. Оперуполномоченный Коротков. Нашли искомое лицо. Я же говорил.
        «Искомое лицо» оперуполномоченный Коротков произносит каким-то неживым голосом, как будто сообщает о чём-то без имени и рода. Но вот-вот из моей груди вырвется встревоженная испуганная птица. Вырвется, взлетит и навзничь упадёт на дощатый серый пол веранды.
        - Он жив? - перестаю дышать в ожидании того, что сейчас услышу. Что бы ни прозвучало, главное, чтобы было слово «жив»!
        - Жив. Здоров. Гражданин с вами сам свяжется. Он попросил не вмешиваться. Написал заявление, в котором просит прекратить в его отношении розыскное производство. Сделал в нем отметку о том, что нам можно уведомить родственников. Он жив и здоров, но просил не указывать его местонахождение. Дело житейское. Сами разбирайтесь и ждите от него вестей. Я к вам тоже подойду к вечеру. Дело закрываем.
        Его голос прерывается, и звучат длинные монотонные гудки. Главное я услышала - жив!
        И это то, что мне необходимо было услышать.
        Остальное я доверю времени. Оно остановилось.
        Оно летит только для влюблённых. У них всё летает, потому что они сами не касаются земли, и всё рядом с ними теряет гравитацию.
        Всех остальных время душит, старит и примагничивает к земле.
        Почему так громко тикают чёртовы часы?
        Тик-так. Тик-так.
        Не оставляю телефон ни на секунду. Раз нашёлся, значит, скоро позвонишь.
        Но телефон молчит. Может быть, звук? Тереблю регулятор громкости, вдруг он на режиме «тишина», и понимаю, что я не оповестила сестру.
        - Надин, есть новости. Не знаю, хорошие или плохие. Хотя не обращай внимания, заговариваюсь. Хорошие, Надь. Конечно, хорошие. Его нашли. Я не знаю, где он. Полицейский сказал, что дело закрывают. Он попросил не вмешиваться. Я ещё больше ничего не понимаю… Прости, что-то пришло! Вдруг от него?
        Что-то в груди ойкает и перестает подавать признаки жизни. Сердце. Оборвалось. Почувствовало.
        Стою неподвижно, боясь открыть виртуальный конверт. От него веет ночью. А ночью ничего хорошего не происходит.
        Переключаю телефон непослушными пальцами. Они сбиваются, и я вновь и вновь возвращаюсь к неоткрытому сообщению. Вся сила притяжения заключена в одном послании с совершенно незнакомого номера.
        «Мышь, прости. Пусть я трус, но мне нечего было сказать. Ты достойна всего того, что я дать тебе не смогу. Не ищи меня. Живи дальше. Ты ни в чем не виновата. Не забывай на ночь закрывать дверь. Береги себя и помни, я тебя люблю абсолютно. Но жизнь больше любви. И злее».
        Пытаюсь сразу перезвонить, но никто не берет трубку на том конце. Набираю снова и снова. Снова и снова слышу лишь ровные гудки. И, наконец, набираю и не слышу совсем ничего, кроме металлического голоса, равнодушно вещающего о том, что «абонент не абонент».
        Тик-так. Тик. Так.
        Записываю номер в память телефона как «кто-то».
        От нашего дома до калитки - сорок семь шагов. И обратно сорок семь.
        Всё, на что у меня хватает сил - закрыть калитку на все замки, включить свет везде и вытянуть на веранду самое тёплое и тяжёлое покрывало.
        Завтра свяжусь с Коротковым, отдам ему этот незнакомый номер и всё выпытаю.
        Сейчас думай, Мышь! Думай, где ты можешь быть. И почему принял такое решение.
        А может, ты улетел в Париж? Почему в Париж? Он только для нас двоих, ты не мог улететь туда один.
        Ты работал здесь. На столе недописанные сценарии. Даже одно слово осталось незаконченным на листке под номером пятьдесят два.
        Всё будет хорошо. Главное, что ты жив.
        Возвращаюсь в дом. Надо понять, в чём дело.
        ГЛАВА 9. ФАНТОМНЫЕ БОЛИ
        Мне надо стать смелой. Мне надо перестать всего бояться и пуститься на поиски истины.
        Отвлекаюсь тем, что сажусь в кресло - как раньше, напротив твоего - и читаю сценарии. И слушаю нашу музыку из папки на рабочем столе ультрабука со специальным значком: «Любимая музыка».
        Там наш смех. Там звуки разных чужих городов и одного только нашего Парижа. Там тёплый асфальт с испариной после дождя и стрекотанье сверчков за окном просоленной комнаты домика на побережье. Там шелест фиолетовых от зноя деревьев. Там песни наших рассветов и сказки наших закатов.
        Вы не замечали, что влюблённые считают закаты, а одинокие - рассветы?
        Теперь я считаю рассветы.
        Уже не выворачивает суставы, уже не раскалывается от обесцвечивающей всё боли голова, проходит слабость в ногах и руки перестают дрожать.
        С номером «кто-то», с которого пришло сообщение, так и не получается связаться. То идут короткие сигналы, то их сменяют длинные. Но чаще всего он недоступен. От «кто-то» больше нет сообщений. С ним нет связи.
        Я же дышу потому, что где-то дышишь ты.
        Уже начинаю вставать с кровати по утрам и даже завтракать. А сегодня расчесываю спутавшиеся тёмные кудри и варю кофе. Захотела и сварила себе. По тому рецепту, по которому любила его варить в воскресенье для нас двоих.
        Старые привычки не умирают с прошлым.
        Старые привычки - они как фантомные боли.
        Если вы некогда долго исполняли чужие желания, эти стремления не оставляют вас вместе с тем, кто исчез, и кому они были предназначены, как интимные ритуалы.
        Поджариваю масляные зёрна кофе на сковороде. По дому разливается густой дым и аромат то ли жареной карамели, то ли шоколада. Пока пересыпаю, несколько зёрен падают на пол, и вездесущий Матраскин упирается в них носом. Обжигается и обиженно заныривает под твоё кресло. Зёрна остывают и трещат в кофемолке, и шоколадная пыль с сахаром сыплется в джезву.
        Волшебная вязкая жидкость приобретает аппетитный цвет и начинает превращаться в бодрящий напиток.
        Блуждаю в воспоминаниях. Пока поливаю пробивающиеся на подоконнике пронзительно беззащитные ростки цветов и разговариваю с моим теперь единственным свидетелем угасания - Матраскиным, - кофе, недовольный тем, что его оставили без внимания, сбегает, как и раньше бывало не раз.
        «Ну конечно - кофе везде». А ещё ты любил в такие моменты вворачивать фразу: «Ни дня без кофе, без кофе на полу».
        Вытирая на плите и на полу лужи густого кофейного цвета, я как будто слышу твой голос. Не могу сдержаться, сжимаю кулаки и оседаю.
        Слёзы. Бессилие. Вопросы.
        Я уже никогда тебе их не задам, а ты не ответишь на них никогда…
        Зачем мне сейчас эти цветы, этот дом, этот кот, эта джезва, этот кофе?
        Всё потеряло смысл, и я тоже. Без тебя всё перестало иметь вес и цвет.
        И даже ночь теперь для меня не так страшна. Потому что есть другой, больший страх - страх никогда уже не почувствовать, как твой запах смешивается с моим.
        Всё пространство дома затягивает память. Никому не нужная тягостная больная память.
        Почему ты ушёл?
        Смотрю в ледяные глаза звёзд. Они, словно триллиарды волков, следят за мной из тьмы вселенной. Словно они выискивали самую слабую жертву на всей Земле и вот приметили её, затихли и приготовились к прыжку, хитро и зло прищурившись.
        Из всех жертв сейчас самая слабая я.
        Я была больна так долго, что заразила и нашу любовь. И её, как и меня, уже невозможно было вылечить. И любовь начала чихать, потом гулко кашлять нам в лицо, и мы не смогли её спасти. А может, и не старались, а может, она заболела очень давно модной болезнью, но мы отказывались признавать диагноз, и жили, и таскали её в чемоданах, и мучили её в дорогах. И она чахла и умерла где-то между Гудаури и Парижем.
        Всё временно.
        Всё смертно.
        И даже любовь.
        Как будто даже чувствую запах её разлагающегося маленького посиневшего тельца в одном из чемоданов. Найду и похороню её потом во дворе под кустом гортензии, и весной он расцветёт пылающими разноцветными гроздьями. Говорят, если закопать под гортензией металл, то куст станет выбрасывать соцветия совершенно разного оттенка.
        Интересно, что будет, если закопать под кустом гортензии маленькое тельце умершей любви?
        ГЛАВА 10. ЕДИМ КАДУ, ЛЕЧИМ МИШУ
        - Калитка почему-то открыта. Мишь, да у тебя зуб на зуб не попадает, ты почему на улице? Пошли в дом. Пошли, пошли.
        Надин, неслышно пробравшаяся через двор на веранду, тянет меня за одеяло в дом. Одеяло, отягощённое воспоминаниями и сырым воздухом, нехотя сползает, напоминая о том, что из-за горизонта уже показалась зимняя колесница. Холод проходится языком по позвоночнику.
        - Ты как вошла? Я опять не закрыла калитку?
        - Ты ещё удивляешься своей забывчивости? Я закрыла.
        В доме ненамного теплее, чем на улице.
        Надин, скинув с головы бордовый платок, но не снимая верхней одежды и потирая окоченевшие пальцы, усаживается рядом с камином и терпеливо начинает его растапливать, продолжая беседовать со мной:
        - И дом выстудила. Ну что такое, Мишь? Ребёнок, что ли? Нельзя одну тебя оставить. Сейчас буду тебя ругать.
        - Делай что хочешь, только не заставляй меня созваниваться с Ольгой Витальевной. Я не хочу ни с кем говорить. И пить таблетки больше не хочу.
        - Я сама с ней созвонилась, и тут нужно оружие посерьёзнее. Но сегодня к нам напросилась другая помощь. Ей ты будешь точно рада.
        - Рузанна? - я сразу догадываюсь, о ком идёт речь.
        - Ну вот, я же говорила, что ты будешь рада. У неё куча новостей, и она взорвется, если не расскажет их тебе. Ты же не хочешь, чтобы Рузанна взорвалась на много маленьких када?
        В тишину и мягкое потрескивание камина, словно пикирующая стрела, врезается звук дверного звонка.
        Шумно разуваясь, в дом вваливается женщина без возраста и точной национальности. Её гордо поднятая голова увенчана, словно высокая гора, седой шапкой густых, но непослушных волос. Наша Рузанна величает себя дочерью кавказских гор, но в ней бурлящий замес и кавказских, и восточных кровей.
        - Моя девочка постриглась. Моя лохматая девочка! - Рузанна улыбается так по-доброму, как улыбаются только матери своим любимым дочерям. Она и была нам вместо матери. А точнее, она была лучше её. - Девочка моя. - Я уже внутри её мягких рук. - А ещё и худая стала. А глазищи… Куда исчезла моя девочка? Так! Будем говорить и есть каду и гозинаки.
        Мне в грудь утыкается хрустящий пакет с ароматным песочным печеньем и медовыми сладостями. И Рузанна, не отягощая свой монолог эмоциональными точками и запятыми, перескакивая с одной темы на другую, вываливает, как свои угощения на овальное блюдо, на нас всё, что накипело:
        - Весь этот кипиш-шмипиш… Они мне надоели. Надоели хуже… ай… Чего кудахтать? Я их бросила всех и пошла делать каду. А тут Надин звонит. Но вы ведь знаете, девочки мои, Руза никуда не торопится, но всё успеет.
        Есть такая порода людей: что бы они ни делали - ругаются ли, хвалят ли, жалуются ли или чем-то восхищаются, - они неизменно вызывают в душе живое тепло. К ним относится Рузанна. Она говорит и говорит, но мне не хочется её прерывать. Греюсь о каждое её слово и внутренне расползаюсь в улыбке. Мне даже не нужно прислушиваться к этой улыбке. Понимаю, кто её принёс в пакете с угощениями. И Рузанна продолжает без остановки тревожить воздух руками и возгласами:
        - Едим каду, лечим Мишу, а потом, так и быть, кипиш-шмипиш… Так! Мы ждём кого-то, Миш, Надин?
        Снова нас прерывает дверной звонок. Он давно не звонил, и я даже отвыкла от его звука. Опять вздрагиваю. Рузанна и я поворачиваемся почти одновременно и направляем вопрошающие взгляды на Надин.
        - Сюрприз!
        Второй сюрприз оказывается ещё громче, чем первый. Две всклокоченные блондинки влетают в дом вместе со свежим воздухом и наперебой кудахчут:
        - О-о-о, а где наша Мишель? Что за глазастый ёжик вместо неё?
        - Н? подарки, и, Мишель, мы ничего не знаем!
        - Мы никуда не уйдём, пока…
        Они как напоминание, что мир живёт своей кипучей жизнью и человечество не сгинуло в пропасти моей боли. И они как напоминание, что в той, прошлой жизни у меня много имён.
        «Мышь». Так называл меня ты - за то, что с детства слепа на один глаз.
        «Мишь. Мишутка». Так называет меня родная сестра.
        «Девочка моя». Так меня называет Рузанна.
        «Мишель, Мишуня, дорогуша», - все в театре и эти красотки нашего кордебалета Мира и Мила.
        - Мишуня, и почему ты не берёшь гравицапу? Совесть есть? - вопрошает Мира.
        - Дорогуша, - крутит меня как юлу Мила, - да ты совсем стала тощая, ну диетический суповой набор, ей-богу! И глазки позеленели, и цвет лица… И что за безрукий парикмахер тебя обкромсал? Так вот почему твой отпуск слишком затянулся! Тебе с такой головой стыдно в люди выходить? Дорогуша, и форму, и волосы надо срочно возвращать.
        Надин, уже в домашних тапочках, с волосами, убранными в высокий пышный хвост, подпирает дверной косяк. Шумная Рузанна недовольно цокает на Милу и, завладев всеми пакетами, растворяется на кухне. А девушки, перебивая друг друга, продолжают трясти меня за руки, за плечи и изучать, как нечто невиданное.
        В конце концов незваные гостьи перемещаются из тёмного коридорчика в освещенный и согретый камином зал с огромными окнами без штор, и я следую за ними.
        Высокая Мира. Она роняет свои большие ладони мне на плечи, мягко надавливает и, словно пчела жалом, впивается взглядом в мои зрачки.
        Я без сил плюхаюсь на диван. Шумная ватага плюхается рядом. Кто где.
        Из недр кухни появляется жующая Рузанна с большой овальной тарелкой, на которой примостились массивной кучкой печенья в белой сахарной пудре. Тихо сопя и засовывая в рот очередной толстенький треугольничек, она слушает всех, прищурив глаза с восточным разрезом.
        Растревоженный запахом печенья и таким непривычно большим сборищем женщин, старый Матраскин всячески пытается ухитриться и выхватить один из пахучих треугольничков, но у Рузанны не забалуешь.
        Окончательно потеряв надежду, он перемещается ближе к более сговорчивым болтушкам.
        Мира все так же буравит меня взглядом, бок о бок на сером диване. Милочка исчезает на кухне, а потом стремительно возвращается с наполненным бокалом в руке и падает в кресло-качалку напротив. Кресло, скрипя, отбрасывает её назад, и красотка со смехом соглашается с его ритмом. Покачивается, потягивая бурлящий напиток, и следит за нами, теребя за ушком сразу же пристроившегося рядом Матраскина. Он странный кот. В отличие от среднестатистических котов, наш рыжий дворянин страстно любит женщин, бананы, старую сизалевую мышь без хвоста и обниматься. Изрядно исскучавшись по вниманию, он щедро благодарит хорошо знакомую блондинку за ласки урчанием и одаряет её подобие юбки своей огненной шерстью.
        - Нет, котяра, ты меня зачем метишь? Мужики, они даже когда коты - мужики. Сразу или раздевают, или метят.
        И так же стремительно она переключается на меня:
        - Нет, мать, так дело не пойдёт! Щёки впали. Знаменитые Мишины губки бантиком куда делись? Уволились вместе со щёчками? Жалкое зрелище. А ещё и в такой жуткой кофте. Фи. Выглядишь не феерично. Правда, гёрлы? И, дорогуша, мы тебя потеряли. Пётр Афанасьевич. О-о-о, Афанасичу вообще лучше не показываться на глаза. Он так на тебя зол! Ну разве так можно пропадать? Все тебя потеряли. Вот и Надин, и все мы, и Рузаннушка, и Иприт, и Руди-и-и-ик…
        Слова вылетают из Милы легко, как пузырьки шампанского из её бокала. На «Рудике» тон голоса резко меняется на мечтательно-томный, и глаза, окаймлённые неживыми ресницами, устремляются вслед за пузырьками - куда-то вверх, куда-то туда, где живут облака, мечты и ангелоподобные незнакомые мне Рудики… Ну вы понимаете, что мужчины по имени Рудик не могут не вызывать таких вздохов и взглядов у всех слабых женщин, мечтающих о Принце.
        - Э-э-э! Рудик, Рудик. Надоела, мушмула, со своим Рудиком. Вообще-то он пришёл после того, как наша Мишель в затворничество ушла, - снова цокает и заговаривает с набитым ртом Рузанна. - Ты его не знаешь, - теперь Рузанна смотрит на меня. - Из новых. Афанасич его сразу взял после просмотра. Мальчик многообещающий, говорит. Но что скажу… - Прикладывает пальцы к губам и пытается сообщить только мне: - Помяни слово Рузанны, этот Рудик тайно влюблён в Надин. - Она прищуривает глаза и заявляет уже во всеуслышанье: - Руза-то чувствует. Рузу не обманешь.
        - Ну ты поняла, катастрофа была почище урезания нам зарплаты и упавшего сценария перед спектаклем, - ведет свой рассказ Мила, сделав вид, что не услышала последние слова Рузанны, опять ныряет на кухню и моментально появляется, не прерывая монолога. Правой рукой с бокалом она машет в воздухе, стараясь передать весь масштаб рабочей катастрофы, а левой тискает Матраскина.
        Непонятно, что сейчас звучит громче - причитания бойких гостей или урчание представителя семейства кошачьих, который начинает своё великое хождение за обнимашками от одной гостьи к другой.
        Для меня они сливаются в общую массу. Слушаю машинально и даже не слежу за их спорами и передвижениями по дому.
        - На работе завал, все с ног сбились, - встревает в диалог Надин. - Готовимся к премьере. Твои костюмы просто блеск. Я из своего платья не хотела вылазить. Как оно сидит! Мишь, ты гений. Тебя страшно не хватает.
        Словоохотливая Мила отрывается от шампанского и встраивается на лету:
        - Пётр Афанасьевич ругается на тебя совсем не литературно. Мало того, что ты подвела, так и в театре не появляешься. И уволил бы он тебя… Так и говорит: «Уволить бы её». Но он взял потрясающий новый драматургический материал. Мы начали работать. Ты должна всё видеть и слышать.
        Наверное, я действительно должна, но не могу сконцентрироваться даже на дружеской беседе. Растерянно блуждаю глазами, но не вслушиваюсь и не пытаюсь поймать нить разговора.
        - Слушайте! - тон Милы становится раздражённым. Она заметила мою отрешённость. - Слушайте. Мы её разыскиваем, а наша Дорогуша тут худеет и трубку скидывает. Беда-беда… Пострадала - и хватит. Сейчас давай в работу, и порви мир, как тогда я порвала свой корсет на премьере…
        Красотка подносит руку с ярким хищным маникюром к губам и прыскает прямо в неё. Все переглядываются и, запрокидывая очаровательные головки, смеются вслед за ней.
        Урчание Матраскина уже рядом со мной. Глажу острые уши огромного кота. Слышу, как смеётся и спорит театральная ватага. Как выражается на всех языках Рузанна, упрекая Милу, что та «вылакала всё шампанское, а теперь взялась за красное домашнее вино, а оно было для мяса».
        Мы с Надин вдвоём напротив трескучего камина.
        - Почти девять, Надин. Вы останетесь?
        - Не волнуйся, - сестра обнимает меня, - Не могу отвечать за девочек, но я не уйду, пока не приведу тебя в порядок.
        - Надин, останься, пожалуйста, хотя бы на день. Мне так страшно, Надин.
        - Я знаю, Мишь, обещать не могу, ты же знаешь, сейчас мы репетируем как сумасшедшие. Премьера на носу. Кстати, не хочу тебя лишний раз огорчать, но Пётр Афанасьевич действительно сказал, что если не явишься, то и уходи в ТЮЗ. «Или куда её глаза срамные глядят».
        - Он и правда так и сказал? Что ж, попробую вымолить у него прощение. И ещё знаешь, Надин, мне кажется, что-то не так.
        - Так и есть. Тебе не кажется. На самом деле - всё неправильно. Но мы поговорим чуть позже.
        - Ты не поняла. Его плащ пропал, и это не даёт мне покоя. Потом - незнакомый номер, с которого он прислал сообщение. Что за номер? Он не мог уйти. Просто не мог! Происходит что-то страшное, я чувствую всем телом. Это как ночь. Я всегда чувствую её наступление. Чувствую физически, как она подступает, словно её тьма - болотная вода, которая с головой накрывает, и мир уходит под чёрную вязкую тину.
        - Но ведь мир выбирается из-под этой тины?
        - Да. Утро всегда наступает.
        - Значит, не так уж она страшна, раз временна. Мишь, и ты выберешься. Я чувствую физически, так же, как и ты чувствуешь ночь.
        ГЛАВА 11. ВЕЧЕРИНОЧКА У БАССЕЙНА
        Надин целиком перекладывает попытки вернуть мне бодрость духа на плечи беспощадного трио. Она теряется среди их суетливого броуновского движения и только мимолётом поддакивает и придаёт щедрым на пикантные подробности рассказам дополнительные краски. Гремят шумовки, кастрюли, вилки, ножи. Повелительный тон Рузанны перекрывает всё это многоголосье и многозвучье. В подобные минуты мне не так страшна разбухающая мгла ночи. Пусть они шумят и смеются здесь вечно.
        Прыткая Мира кричит мне из соседней комнаты:
        - О-о-о, кто тут у нас великий поедатель яблок?! Вот она на чём держится!
        Хрустят нагруженные бумажные пакеты, подозрительно призывно позвякивают неведомые мне бутылки, отчаянно выпрашивает гостинцы Матраскин, и снова весь дверной проём заполоняет высокая фигура.
        Мгновенье, и Мира уже продавливает рядом клетчатые подушки на диване.
        - Рузанна там хозяйничает вовсю. Шумит. Ну на то она и Рузанна. Все твои яблоки подвинула мясом и своим печеньем. Надеюсь, яблоки не обидятся. И не пожухнут, как ты. Ну что за вид?! Невозможно смотреть, так, одевайся и пошли на улицу. Нечего тут как девственник всея Руси сидеть.
        Мира жуёт добытую из недр бумажных пакетов сардельку и продолжает настаивать на моём возвращении в большой театр - или хотя бы в маленький сад:
        - Да ладно, ну хоть в сад твой давай выберемся. Кутнём. Соседей взбодрим. Приведём тебя в чувство. Мишь, ну правда, хватит. Надин нам всё рассказала, и мы приехали с чёткой миссией - без тебя мы не выйдем за ворота. У нас впереди целый вечер, в холодильнике рай для чревоугодника и антидепрессанты.
        Девушка очень яркого происхождения, Мирка несёт его как флаг. Последняя мышь в театре знает, какие у неё корни. От мамы-модели Мирке достался рост, фигура и невероятно острые скулы: поднеси к ним руку и смотри не порежься. От папы-дипломата - умение убеждать. Я знаю Мирку так давно, что даже не могу вспомнить дня знакомства. Она не слишком-то словоохотлива, но про родителей рассказывает к месту и не к месту: «О-о-о, что бы сейчас ответил вам мой отец! А он у меня, заметьте, адвокат Шулямского». Или: «О, мои скулы - это что! Видели бы вы скулы моей мамочки в лучшие её годы. А она у меня блистала на подиумах не только в СССР».
        Как когда-то её отец, Мира легко жонглирует словами, и как её мама - улыбками, томными взорами и мужскими сердцами. Искусство убеждать и побеждать - одно из искусств, в котором она как Сальвадор Дали в импрессионизме.
        - Гёрлы, пошли во двор! Чего в доме тухнуть, - перебивая нашу с Мирой беседу, командует Милочка, и все поддерживают её единогласно.
        Где-то очень далеко воет собака, кричат соседи, ветер разносит их голоса по пустым дворам вместе с жухлыми листьями и пылью. А я послушно выбираюсь из дома за весёлой женской ватагой, впереди огненный котовожак крюком хвоста подволакивает нас для скорости и точности похода прямиком к тому месту, откуда уже поднимается прозрачно-манкий дымок.
        Не сопротивляюсь ничему в этом разыгравшемся вечернем спектакле. У мангала идёт кухонная женская возня. Надин старательно запихивает розмарин в салаты и маринад.
        - Собрались на мою седую голову. Э-э-э, что за хозяйка? Кто так делает? Не переборщи с травой… - ворчит и только и успевает выхватить у сестры из рук кустик розмарина Рузанна.
        Двор заполняют ароматы плавящихся на открытом огне пахучих сарделек, мяса и каштанов, и розмарина.
        Не люблю аромат мяса, но розмарин - моя слабость. Он успокаивает и наполняет лёгкие миром и надеждой. Всё внутри меня замирает, словно залипает в ароматном масле с пихтовыми нотками.
        Крутые бёдра Милочки уже изящно подпирают невысокий заборчик. Он разделяет наш маленький домик и соседний особняк в три этажа, но разве может какой-то забор стать преградой для шустрой девицы, которая нашла новую жертву в мужском обличье? Трепещи, Рудик, в зубах хищницы Милочки вот-вот может оказаться очередная жертва! Но у моего соседа-павлина есть законная хозяйка, и она явно не дремлет.
        - Ну-ну! Профурсетки театральные собрались. Стас, не заставляй меня выпускать внутреннюю грымзу, - гремит из дверей большого дома лязгающий голос соседки. Её длинная тень нависает чёрной тучей над едва освещённым двором.
        - Оу, а ты, значит, с двумя живёшь? С этой дамой и с её внутренней грымзой?! Да ты баловник-многожёнец! Третью жену не подыскиваешь? - Мила, не снимая томной улыбки с лица и накручивая белые кудряшки на палец, разыгрывает привычный спектакль, в нём она прима - коварная обольстительница.
        - Стас, ты оглох? Уши заложило от лапши, что тебе навешивают? - тон соседки сменяется на угрожающий, и руки красноречиво подпирают бока.
        - Слушай, а почему тут нет таблички? - Мила старательно делает вид, что для неё не существует никаких третьих лиц.
        - Какой таблички? - Стас таращит глаза, оглядывается на праведно разъяренную жену и уже явно начинает нервничать.
        - Ну, таблички: «Осторожно, здесь живёт злая грымза»?
        - Стас, сколько я еще буду стоять, как памятник долготерпению?!
        - Кира, иду, иду, иду.
        Послушный, но любвеобильный муж сдается; наблюдая, как он, запинаясь, бредёт в дом, Милочка нехотя отбрасывает от забора свой прелестный корпус.
        - Ну, пока, Стасик! А я-то думала, ты Владимир! Владеющий миром, а ты Стасик!
        Спустя минуту соседский двор пустеет. Ничуть не разочарованная Милочка, пританцовывая, возвращается к маленькому прудику и небольшой крытой беседке над ним, где уютно расселась наша компания. Она поглядывает на светящиеся соседские окна и горланит, виляя бёдрами, как неприличная девица:
        - Что со мной?
        О боже мой!
        А я пью, мне мало.
        Спасай, Стас, мой дорогой!
        - Веди себя прилично, а-а-а. Ну что за репертуар? Да уймись ты. Сейчас у всех Стасиков в округе сработает инстинкт самца. - Рузанна насильно усаживает распоясавшуюся танцовщицу рядом с нами.
        - И прекращай искать приключения на свою «кардашьян», - поддерживает её недовольство Надин.
        - Чья бы «кардашьян» тут мычала! - рявкает в ответ девица уже заплетающимся языком.
        Никогда не видела Милу в таком состоянии. Пьяную и распустившуюся. У меня это вызывает недоумение. У всех остальных, судя по их переглядываниям - возмущение и неприязнь. Чувствую, как внутри беседки воздух начинает электризоваться. Вот-вот он вспыхнет зелёными искрами. Пытаюсь пошутить, чтобы снять напряжённость атмосферы, но ничего не выходит.
        - Слушай, Мила, ну что за дела. Ты опять набралась. Хватит нам приключений. Там, где ты, вечно истории. Хоть в этот раз уймись, - выпаливает Мира.
        - Надоели. Как вы надоели. Сговорились вы все, что ли, мне настроение портить? - огрызается Мила.
        - Мы вообще-то сюда приехали не Стасиков снимать. Мать, перепутала? Ты не за барной стойкой и не в театре. Забыла? - подхватывает нарастающее возмущение Надин.
        - Я забыла? Это вы что-то забыли! - Мила встает, пошатываясь, прислоняется к решетке беседки и, зло буравя меня глазами с размазанной вокруг краской, обращается к Надин: - Дорогуша, а может, ты расскажешь сестре настоящую историю?
        - Замолчи, - шипит в ответ Надин.
        - Не буду я больше молчать. Расскажи ей!
        В тёмном воздухе повисает тишина, накрывая мои плечи тяжкой ношей. А Мила пьяно настаивает:
        - Что молчишь, Надин? Прямо сейчас расскажи своей сестре всё. Или она так и будет дурой ходить?
        Взгляды всех присутствующих падают на ноги, на руки, на землю. Всех, кроме сестры. Наши глаза встречаются.
        - Дурой - кто? - после оцепенения я всё-таки решаюсь заговорить. - Мила, ты о чём просишь? Что происходит? - Мой растерянный взгляд мечется, но гости не спешат с ответом. Словно кто-то невидимый заклеил им рты. Гнетущая тишина становится всё тяжелее и тяжелее. Чувствую, как она наваливается, и горблюсь от её неподъёмного веса. Адресую молчаливый вопрос Надин, но всё внимание сестры сосредоточено на скандалистке.
        - Замолчи. Прямо сейчас замолчи! - Надин вскакивает и пытается ухватить Милу, но та ловко увертывается.
        - Баста! В таких театрах я не играю. Увольняюсь! - хмыкает девица и с ног до головы измеряет меня каким-то странным взглядом. - Твоя сестра всё врет, а на самом деле… на самом деле…
        Надин надвигается на Милу как грозовой фронт. Нетрезвая гостья осекается, словно ловит саму себя на чём-то гадком. И не просто гадком, а настолько, что если это произнести, то замараешь рот.
        - И хрен с вами. Промолчу. Надоели. В театре спектакли, да ещё и тут спектакль играть. Сыта по горло. Пока. Удачного шоу, гёрлы. Не скучайте.
        - Давай, иди-иди. Чтоб мы без тебя скучали? Ты ж как сочинский магнитик.
        - В смысле? - хлопает ресницами Мила.
        - Бесполезная! Совершенно бесполезная! - говорит, как кидает ей в лицо, Рузанна и демонстративно отворачивается. Мила раздувается, словно капюшон гюрзы, пытаясь найти слова побольнее.
        - Подождите, подождите. Мила, что ты имеешь в виду? - Я растеряна. Я всегда теряюсь, когда сталкиваюсь лицом к лицу со злобой.
        - Ничего, а пошли вы! - выдыхает она, полностью теряя к нам интерес, и собирается было уходить. Но резко разворачивается, снова мечет в меня взгляд-молнию и язвительно добавляет: - А вообще ты им спасибо скажи, ты им должна. Это ж надо так врать…
        И тут Рузанна со всем запалом женщины горячих кровей вскакивает, отбрасывая лежащего на коленях Матраскина, и гремит подобно бою часов:
        - Вон отсюда!
        Слова ударяются о ровную спину уходящей актрисы и тяжело опадают.
        - Надин, в чём дело? Что ты скрываешь? Что она имела в виду? Что я вам должна? - мой голос дрожит, как ветки деревьев, проникающие внутрь беседки сквозь решётчатые стены.
        - Ты должна кормить Матраскина, должна перестать бояться, должна принять то, что случилось, и вернуться на работу. Больше ты ничего не должна, - сухо отрезает Надин.
        - Нет, должна! - подбирая возмущённого кота и возвращаясь на свою подушку, заявляет вдруг Рузанна. Все насторожённо затихают, и она, уже смеясь, поясняет: - Должна! Хорошо поесть сейчас мою говядину в вине и жареные на мангале каштаны. Кому их готовила?
        Мои гости тянут носами в воздухе и, расхваливая кухню Рузанны, принимаются уплетать приготовленное с завидным аппетитом, будто и не случилось пару минут назад никакой ссоры. И меня убаюкивает аромат жареных каштанов.
        Такой же аромат и почти в такое же точно время мы ловили, широко раздувая ноздри, в Париже. Доставали каштаны из мелкого кулька в крупных жирных пятнах и маслеными руками кормили друг друга. Ты носом тыкался в мою ладошку и подхватывал зубами из лопнувшей скорлупы сладковатые кусочки с дымно-ореховым привкусом.
        Надин рассказывает, как смешно подтрясывает ножкой на прогонах Афанасич, Мира добавляет к её байкам свои наблюдения: «А он ещё и шарф жуёт, когда совсем злится», Рузанна, ко всеобщему веселью, вспоминает историю, когда она гримировала пятидесятилетнюю любовницу директора театра на роль Офелии.
        Но я снова с ними только телом. Мысленно переключаюсь и перестаю их слышать. Вслушиваюсь в себя. Какой-то гадливый крошечный зародыш ёрзает внутри. Словно он лежал, свернувшись чёрным клубком, но слова Милы его разбудили. Судорожно грызу ногти. Это склизкое сомнение скрежещет о том, что сестра что-то скрывает. Что-то скрывают все они. Затыкаю уши: не хочу ничего знать.
        Всё внутри меня послушно смолкает. Снаружи тоже уже молчат: и Надин, и Рузанна, и Мира, и Матраскин.
        Только огонь трещит и рассказывает что-то своё, очень тёплое, четырём притихшим женщинам и одному коту.
        Когда и он стихает, я обещаю, что вернусь в театр через неделю. Даже не знаю, кому больше нужно обещание, им или мне. Неважно. Больше всего мне нужно понять, где ты.
        ГЛАВА 12. АБСОЛЮТНАЯ ЛЮБОВЬ
        Здесь, внутри дома, тихо. Наблюдаю, как по белым стенам лениво стекают неторопливые лучи уходящей осени. Ночи стали холодными и длинными. А сны - еще более пугающими. Но, несмотря на это, я уже не так сильно съёживаюсь от ночной темноты.
        Темнота теперь внутри меня. Она часть меня.
        Каждый вечер проверяю дверь по нескольку раз - закрыта.
        Не расстаюсь с телефоном. Периодически лихорадочно перебираю журнал звонков и нажимаю на номер «кто-то». Он отзывается гудками в эфире, но сообщений от абонента больше не приходит.
        Твоё имя я тоже не могу стереть.
        Любимое имя.
        Имя, ради которого я хоть как-то заботилась о себе и тратила себя.
        Мне нравится твоё имя. Мне нравилось себя тратить ради него. А сейчас неважно, что со мной. Сердце колотится вхолостую. Нервы и мышцы перепутываются и рвутся. Руки обвисли бессмысленными плетями. Глаза пустые, цветы в них больше не распускаются. Волосы, которые ты вечерами любил накручивать на указательный палец, покинули опавшую голову. Как и ты покинул меня.
        Твой телефон не хочет отвечать на мои желания услышать: «Привет, Мышь».
        Может, ты потерял его. Может быть, ты мчишься по тоннелю. Может быть, сейчас распахнётся дверь. Ты влетишь и замрёшь, и прошепчешь: «Моя Мышь».
        И в твоём голосе будет усталость и все запасы нежности, которые только может вместить вселенная.
        А я отвечу: «Ты пришёл».
        И мой голос дрогнет. В нём будет необъятный страх, что кто-то огромный чуть не отнял нас друг у друга.
        Может быть…
        От тебя остались только несколько фотографий, небольшая кучка вещей и имя в общем списке телефонных контактов. Нажимаю на него каждый день, но, в отличие от «кто-то», с твоим именем связи больше нет. Совсем никакой, даже гудков.
        Каждую ночь вижу сны один страшнее другого.
        Жуткие сны приходили и раньше. Они приходили настолько часто, что уже ко дню, когда ты исчез, я чувствовала, как температура воздуха между нами падает.
        «Руки застыли. Дай погрею». И я лезла в твой карман, чтобы ощутить человеческое тепло. Утопить свою ледяную мелкую женскую в большой мягкой мужской. Но ладони, те, что раньше любили вытирать мои щёки от слёз, уже не были такими горячими. Я об этом говорила, но ты смеялся: «Ерунда! Ты всегда была мерзлячкой».
        Ты прав.
        Я мерзлячка с детства, оттого катастрофически нуждаюсь в тепле человеческом. Может, я просто искала того, рядом с кем мне будет надёжно и тепло. Как птице внутри гнезда.
        Искала человека, который бы меня охранял от ночного мрака и от моей собственной темноты.
        Ольга Витальевна как-то высказала:«У вас патологическая тяга к людям и к привлечению внимания на фоне детских травм. И спутника вы, Мишель, конечно, искали - этакого «отцемать». Чтобы окружил тотальной любовью и заботой. Вы искали мать и отца в одном лице».
        Психолог права во многом. Она ст?ит своих гонораров.
        Я окружена людьми, но никогда не окружена любовью. Это разные вещи.
        Но я её искала. Пронзительную, лёгкую, обнимающую и всепрощающую. И охраняющую.
        Прижимаю ладони к лицу, чтобы не закричать от накрывающего и подступающего к горлу.
        В том, что случилось, виноваты мы оба. Я виню и себя. Знаешь, я всё-таки немного отогрелась за наши совместные годы.
        Опять ломит предательски тело и начинает щипать глаза. Словно оплеуху, выдаю сама себе:
        - Соберись, тряпка. Только не реви!
        Больше мне так никто не скажет. Идеальное одиночество. Разговариваю с твоими вещами, сама с собой и с котом. Что ты там написал в том скудном, трусливом послании?
        «Я тебя люблю абсолютно».
        Об абсолютной любви не говорят в прошедшем времени.
        То же самое будет сказать: «Я любил море». Или: «Я любил горы». Ты ведь никогда не говоришь об этом в прошедшем времени, правда? Потому что то, что искренне любишь - это навсегда, и ты в любой момент своей жизни готов вернуться к морю или в горы. Без них не представляешь радостной жизни.
        Светлая любовь - она абсолютное чувство.
        Если тебе скажут: «Ты никогда не увидишь моря»? Да, ты не перестанешь жить и с моста не сиганёшь в реку, но тебя вдруг пронзит поцелуй дементора. Как будто вся радость вмиг исчезнет с земли.
        «Ты никогда не увидишь моря». Чувствуешь неизбывную тоску размером с исполина? Чувствуешь?
        Потому что всё, что ты любишь абсолютной любовью - абсолютное счастье. Это то, что разбивает туманы и разгоняет тучи. Это то, что вертит нашу третью от Солнца планету. Это тот первый взгляд женщины, которая тебя сюда привела. Это тот последний взгляд, который ты бросишь, покидая мир.
        Я должна вылечиться. Представлю, что уже прошел год.
        Открыла глаза, а вокруг - июнь и на подоконнике пчёлы целуют ромашки. Все шрамы сердца затянуло время, все обиды обросли новыми и уже нанесёнными другими людьми обидами, не нами и не друг другу.
        Представлю, что прошёл целый год.
        Триста шестьдесят пять дней - уйма времени, чтобы забыть и забыться.
        Я снова смеюсь. Заглядываю на циферблат не для того, чтобы понять, не пора ли пить таблетки, а для того, чтобы удостовериться, что не опаздываю на свидание.
        Мне больше не страшно выходить на улицу после двадцати одного ноль-ноль.
        Ночь? Я люблю ночь!
        Снова ношу короткие юбки и яркие платья. Снова отрастила свои кудрявые волосы, которые остригла сама после очередной панической атаки. Перестала в разговорах со знакомыми бояться вопросов о тебе. Перестала прислушиваться к каждому шагу за дверью по вечерам.
        Я перестала дрожать, вздрагивать и ждать.
        ГЛАВА 13. ВЕЛИКИЙ «МЫ»
        Сегодня выхожу во двор. Вытаскиваю за собой на веранду бумагу для эскизов, карандаши и ручки. Пытаюсь вернуться в работу, но, кроме бездарных почеркушек, на листах не появляется ничего.
        Хочу поехать в город. Откладываю. До окончания срока моего обещания ещё два дня. И две ночи. Я как можно дольше стараюсь оставаться при включённом повсюду свете. Мне тридцать два года, но я, как и десятки лет назад, панически боюсь ночной темноты.
        Сплю мало. Стала острее слышать: и звуки, и ароматы. Ольга Витальевна говорит: «Это нервное».
        Звуки. Их становится больше и больше. Ими перезаполнен мир и мой тревожный мозг. Ночь наполнена одними, гулкими и раскатывающимися звуками. День - иными, резкими, резвыми, звонким громыханьем и голосами.
        Ночью меня пугают и редкие шорохи, и шёпот, и тишина. Ночью тишина звенящая и смертельно-вязкая.
        Днём всё превращается в кипящий котёл, в котором варятся судьбы, решаются вопросы, встречаются и навсегда расстаются люди.
        Днём появляются звуки жизни: птицы, голоса, мотоциклы, детский смех, рокот далеко проносящихся машин с мигалками, собачий лай, насекомые и гул.
        Прикрываю веки.
        Какой-то голос внутри, я не могу разобрать, что он шепчет. Но его шёпот перебивает даже грохот колесницы дня. Какая-то неясная тревога. Словно невидимый монстр спрятался там, за дневными звуками, и ползёт по кустам и дворам прямо на меня.
        Может быть, этот монстр - ночь? Но до неё ещё далеко. Шёпот внутри меня нарастает, кажется, сейчас я расслышу, о чём он хочет предупредить. Зажмуриваюсь сильнее, но крик из соседнего двора заставляет открыть глаза.
        Мужской мат, хлопки, женские крики.
        - А ну давай, сука, вместе со своей внутренней грымзой вали из моего дома! Сука, как ты меня достала, гавкаешь и гавкаешь…
        - Стас… ты охренел? Ста-а-а-ас… - и окончание тонет в стенах дома.
        Что вы делаете! Не убивайте это великое прекрасное создание по имени «МЫ».
        Он действительно велик - «МЫ». Он рождается в союзе любящих друг друга мужчины и женщины. Он могуч. Ему всё по силам. Его ничто не страшит.
        Хватаю лист. Рука произвольно выводит на нём странное существо с огромными, выпуклыми, как прозрачные стекляшки, глазами разного цвета. Подписываю сверху: «МЫ».
        «МЫ» может творить великие дела, у него четыре крыла и острые клыки. Он добрый и мощный как бог.
        Благодаря чешуйчато-когтистым крыльям он может возносить своих мужчину и женщину выше гор, выше облаков, выше радуг. Они летают на нём, как на самом комфортабельном самолёте. Они защищены от дождя и от всех невзгод судьбы. А зубы «МЫ»… О-о-о… Если мужчине и женщине что-то угрожает, «МЫ» разорвёт на куски любого.
        Внутренне улыбаюсь вдруг реализовавшемуся на бумаге созданию и дорисовываю ему мохнатые уши и длинный тонкий хвост, заканчивающийся маленькой петелькой в виде сердечка.
        «МЫ» велик.
        Но как только любовь уходит, «МЫ» становится слабее. Он чахнет. Рост его всё ниже и ниже. Крылья уже не такие могучие. Зубы выпадают. И в конце концов «МЫ» погибает. А те, кто его создал, - они же и засыпают добродушного великана камнями дрязг, ненависти и отчуждённости.
        Это случилось с нами.
        И та же рука, которая выписывала сказочное чудовище, трясется и зачеркивает всё, что минуту назад так терпеливо выводила. Комкаю бумагу, но останавливаюсь. На второй стороне листа обнаруживаю монолог дипломата-шпиона. Я рисовала на твоём сценарии.
        Наш «МЫ» был одним из самых великих «МЫ».
        Иногда самое страшное слово - это слово «был».
        ГЛАВА 14. А ВЕДЬ МЫ ВСЕ УБИЙЦЫ
        У меня не было подруг. Никогда. Всех их заменил ты, но сначала - Надин. С раннего детства она взяла надо мной сестринское шефство. Как будто мне что-то должна. Как будто в каких-то прошлых жизнях я её спасла от неминуемой смерти, и в новом воплощении она возвращает кармический долг.
        Я достаточно эмоциональна и быстро приписываю людям много качеств, которых на самом деле нет, но к Надин это не относится. Она - высшее проявление современной эмансипированной женщины. Мне не нужно ей что-то приписывать или дорисовывать в голове. Надин справедлива, искренна и напориста. Она смела, а я нет. Мы словно и не сёстры вовсе. Она - свободолюбивый жизнепоглотитель, я - пугливая Мышь.
        - Ну хорошо, гравицапу взяла, хоть это прорыв! И ты не только мне, ты и девочкам пообещала. Уже завтра ждём тебя в театре. Что «угу»? Не «угу»! А пора возвращаться в жизнь. Обещаешь?
        - Угу!
        - Не «угу», а обещай! - продолжает напирать голос сестры в телефоне, и я соглашаюсь с её доводами.
        - Обещаю.
        Она снова права. Жизнь не закончилась. Ничего не изменится от моего великого лежания.
        Как будто я отсутствовала на страницах жизни не меньше года. Как будто кто-то стёр меня ластиком, но кто-то другой опять набросал эскиз.
        У соседей тишина. Видимо, съехали.
        Деревья не стали меньше. У людей не появились новые органы и не исчезли прежние, как бывает в процессе эволюции. Всё стоит на тех же местах и в том же порядке. Всё так же вытягивают мордочки мне вслед свернувшиеся вдоль дороги брошенные собаки и кошки.
        На рынке всё те же краснощёкие женщины в белых передниках продают живых карасей и свежее мясо. В магазине такие же помятые помидоры и просроченная сметана, и яблоки с подбитыми боками.
        Всё так же. Но всё по-иному. Это другой мир. Мир, в котором одним чужим человеком стало больше.
        Надин спасает от страхов и болезни, но никогда не спасёт от одиночества. Да, в этом мире я снова одна. В холодном, отстранённом, безразличном, как космос, мире. Холод снова облизывает ледяным языком мой позвоночник. И снова монстр, тот, что живёт и прячется где-то внутри меня, становится не только осязаемым, но и видимым. Он вырастает передо мной и вперивается жёлто-кровавыми зрачками в мои. И с рыком произносит: «Одиночество».
        Одиночество! Это честное откровение с самой собой. Одиночество - мой монстр. И темнота.
        В ответ на испепеляющий взгляд я пытаюсь его прогнать и внутренне кричу что есть мочи: «Уходи, убийца!» Но монстр ухмыляется. Он знает, что я одна, что меня не защитит добрый зубастый «МЫ» с сердечком на конце хвостика. И монстр оголяет пунцово-красные зубы, гогочет и рыкает вновь: «А ведь и ты убийца».
        За свою жизнь каждый человек хоть раз, но убил любовь.
        И я - убийца, и ты - убийца. Не могу сказать, кто злостней. Но нам обоим положено по космическому закону. Я уже несу наказание. Худшее из наказаний - одиночество.
        Монстр вздрагивает и растворяется между полками с хлебом и овощами. Его спугивает незнакомый грудной женский голос:
        - Девушка, яблоки тоже ваши? Не слышу, девушка! Пробиваю?
        - Что, простите? - прихожу я в себя окончательно.
        - Да что с вами? Малахольная, э-э-эй!
        Из-за стекла кассы продуктового магазина меня сверлит глазами корпулентная женщина в косынке. Чихает и повторяет вопрос:
        - Говорю, яблоки ваши? Пробиваем? И кефир тоже вам пробиваем?
        - Кефир? Помидоры? Яблоки? А-а-а, да, да. Моё. Пробивайте.
        Отхожу от кассы с полным пакетом ненужной мне еды. И слышу свой голос, словно со стороны:
        - Убийцы! Да, мы все убийцы. На этом строится жизнь. А теперь я иду убивать несвежие помидоры, чуть подвядшие яблоки, пожелтевшую зелень и просроченную сметану.
        ГЛАВА 15. СОСТОЯНИЕ КУКОЛКИ
        Исчезли насекомые. Из воздуха ушли запахи мокрой листвы и замшелых деревьев. Солнце больше не завтракает со мной, теперь я пью утренний кофе в основном с непогодой. Матраскин перестал таскать птиц на веранду.
        Скоро случится зима. Я провожу последний месяц осени в полном затворничестве.
        К вечеру небо окрашивается в прозрачный градиент. Словно кто-то там, сверху, разлил розовое и красное вино, и они смешались, плавая друг в друге и переходя от слишком яркого ягодного к нежнейшему фламинговому.
        Розовый - цвет надежды.
        Весь наш посёлок превращается в место надежд и ожиданий. Деревья ждут снега. Птицы - весны. Люди ждут людей, чтобы обняться и рассказать о том, как прошёл день.
        И только я ничего не жду. Смотрю спектакль, который разыгран не для меня. Наблюдаю, как всё вокруг заливается прозрачным розовато-сиреневым цветом. Это хороший знак, и я даже не бегу в приступе паники укрыться в доме от подступающей ночной темноты.
        Удивительно, какими разными по цвету могут быть одни сутки. Нежно-лиловое утро. Жёлтый полдень. Белый рассеянный день. Розовый вечер и иссиня-чёрная ночь.
        Почему я раньше не замечала? Моё плохое зрение? Не в этот раз! В этот раз - потому, что раньше я не смотрела никуда, кроме как на тебя. Даже на себя не смотрела так часто.
        Мы сами совершаем ошибки, и сами за них держим ответ.
        Нужно начать двигаться вперёд, к новому миру. Не видела его больше месяца. Раз уж моей осени суждено стать самой печальной, пусть она летит туда, к сухим поленьям, что исчезают, поддаваясь жару огня.
        Трещит камин.
        Нет, это с оглушительным треском лопается защитная плевра. Состояние человека в одеяле. Состояние куколки, превращающейся в бабочку. Я плотно кутаюсь в покрывало. Очень плотно, чтобы крылья получились крепкими.
        ГЛАВА 16. ВЕСЬ МИР - ТЕАТР
        - Ну вот и наша барышня. Здравствуйте. Здравствуйте. Изменились-то как. Ну впору ли вам такая форма? Что ж вы так боками впали? Это ж с вами сейчас надо обращаться, как с вазой эпохи Цинь. Хотя какая ж вы сейчас ваза? У вазы формы выпуклые, а у вас, барышня, прошу милостиво простить меня за плебейство… Но, видя вас, я могу отметить, что когда я последний раз вас вот лицезрел, формы у вас были много аппетитнее…
        Гортанное «га-га-га» окатывает пустой холл огромного театра.
        Приподнятое настроение большого артиста долетает до высоченного потолка и возвращается обратно, отражаясь в зияющих гигантских плоскостях неярко подсвеченных зеркал и окон. Мне кажется, что каждая хрусталинка на торжественных свисающих люстрах звякает и повторяет гулкое «га-га-га».
        Две наши фигуры смотрятся потерянно и жалко в невероятной пустоте вечернего театра. Дежурные лампы едва освещают всё его величие. Но вечерами все театры гулкие, наэлектризованные, поблескивающие, оставленные. Как вазы, из которых вынули букеты. Намыли до блеска и поставили до следующего парадного пышно-цветастого праздника.
        - Умеет шутить этот плут Иприт… Что-то вы поздно? Театр уснул… Барышня, а ведь наши вертихвостки ждали вас. - Большой в прямом смысле слова артист Иприт Арнольдович Цветущий любит говорить о себе в третьем лице. Ему кажется, что именно так он прибавляет своей фигуре творческого веса, и его персона становится таинственнее и легендарнее.
        Он напоминает мне итальянских мафиози из старых фильмов. Всегда надуманно спокоен, вальяжен и чрезмерно учтив.
        Сила пауз ему неведома. Паузы он не любит делать в щедрых на цитаты и тирады монологах. Да, говорит он преимущественно монологами, перебить его сложно, но можно - и в театре даже мыши знают этот секретный ход.
        - Добрый вечер, Иприт Арнольдович, - еле-еле выворачиваюсь из рук седовласого артиста в исключительно хорошо сидящем костюме в мелкую светлую полоску. Такие костюмы и так вальяжно, мне кажется, носят итальянские мафиози, представители модных домов и наш Иприт Арнольдович. - И вы что-то задержались.
        - А я что? Я из роли выходил.
        Иприт Арнольдович вспыхивает, мотает головой. Левый глаз старого актёра предательски дёргается, и он пристально рассматривает острые носки своих черных ботинок, натёртых до такой степени, что в них отражается его напряжённое лицо. Крашеные неестественно-чёрные волосы падают на глаза, он манерным жестом откидывает их назад. Спустя секунду могучий бас снова сотрясает пустоту мраморного зала:
        - Знаете, Мишель… Кхе, кхе… такая роль… такая роль, что быстро и не выйдешь. А мы - артисты старой школы - привыкли всё делать честь по чести. Школа Станиславского - это вам не…
        - Хорошие ботинки.
        - Простите, что?
        - Вы в прежней чудесной форме. Ваши ботинки сверкают, как ваш портрет на «стене гордости»…
        А вот и секретный приём. Приём «антиИприт»: разрыв шаблона, с помощью которого можно сбить точку прицела его повествования.
        - Да, Мишель, дорогая, Иприт Цветущий ещё помнит те времена, когда в театр зритель приходил со сменной обувью. Ну что ж, откланяюсь.
        - Завтра мы обязательно увидимся, и вы мне вновь расскажете про Станиславского. Вы же знаете, с каким наслаждением я слушаю каждый раз. И в сто двадцать первый раз в вашей истории наверняка найдётся что-то новенькое.
        - Да, да, да, непременно найдётся. - Он бы продолжил, но я пользуюсь секундной паузой и прощаюсь.
        - Ну что ж! Доброго вечера.
        Зачем мне говорить заслуженному во всех смыслах слова артисту о том, что я ещё аккуратно показываю себя людям и с опаской смотрю на них? Скоро я появлюсь здесь в самый ранний час. Сдамся нашему главному режиссёру, от злости нога у него затрясётся мелкой дрожью, нос станет пунцовым, как флаговый шёлк. Буду выслушивать от Афанасича целый день.
        Черный зал зияет такой же пустотой, как и моя жизнь. Когда-то мне нравилось проводить здесь время. Любое время. Время репетиций. Время спектаклей. Время после спектаклей и до них.
        Пропитываюсь запахом места. Но всё, чем пахнет вечерний театр, для меня в эти минуты - пыльное бордо лежащих на подмостках кулис. Плохо промытое, испещрённое каблуками прим дощатое дерево местами поскрипывающей сцены. Немигающий зловеще-мрачный зрачок зала, который, как бездна, смотрит на каждого артиста глазами недоброго зрителя и глотает летучую мимолетную пудру успехов и провалов. Всё пыль. Всё сухой воздух несбывшихся амбиций и случившихся ярких триумфов.
        Здесь ещё один вид тишины и жизни. Здесь ещё один храм, куда не проникают мои страхи. Здесь я забываю и забываюсь. Больше этого храма всегда был только ты и ещё одно место. Наше с тобой милое, но шумное место. Только наш Париж.
        Глаза цепляются за порванный, сиротливо стоящий стул с надломанной ножкой. На фоне богатого бархата кулис он смотрится болезненно и чуждо. Хромоножка, накренился и облокотился о раскинувшее чёрные фалды фортепиано.
        Его разорванный взгляд словно упирается в меня, и я слышу, как больной говорит:
        «Одиночество довольно большое несчастье. Одиночество, оно равно болезни».
        - А есть от него лекарство? - тихо-тихо спрашиваю я.
        «Есть, - отвечает стул и ещё крепче прижимается к устойчивому, блестящему боку чёрного друга. - И это лекарство - любовь».
        Так мы и стоим, уставившись друг на друга в звенящей тишине. Стул с надломанной ножкой, которую скоро починят, и я с надломанным сердцем, которое не починить никогда.
        ГЛАВА 17. ЗАБЕРИ СВОЮ МАТЬ!
        Иду под светом дежурных ламп.
        Вот и костюмерная. Здесь мы часто ночевали вместе с реквизиторами, гримёрами, швеями и костюмерами.
        В мутном полумраке душных комнат, насквозь пропахших нафталиновыми шариками, стареющими тканями и выдохшимися духами, понуро свесив плечи, спят долгим сном сотни платьев для придворных, камзолов для баронов, пачек для принцесс, плащей для прорицателей, шляп для гусаров и котов, сапог для воинов и генералов. Они готовы спать вечно в ожидании нового выхода на сцену. Тихо-тихо шелестят во снах пайетками, бисером, органзой и блистают в свете софитов.
        Осторожно ступаю между рядами плотно прижавшихся друг к другу нарядов. Аккуратно дотрагиваюсь. Любопытно увидеть свои, те, что как раз должны уже, отпаренные, висеть где-то здесь. Но разыскивать что-то в этом царстве одежд без хозяйки - не лучшая идея. Намного проще вместе с костюмером отыскать мои костюмы и рассмотреть их в свете дня.
        Двигаюсь дальше по гулким коридорам засыпающего театра.
        Вечером каждый звук слышен особенно чётко. Мои шаги отражаются от стен и удручённой эхом-птицей тяжело улетают в гулкое пространство сужающихся впереди коридорных светло-зелёных тоннелей…
        Почему театры красят в грустные оттенки?
        Может, и не все, но стены театров этого города оттенка засохшей, съежившейся от солнца фисташки. И они наводят на самые печальные размышления.
        Я работала не в одном, пока ты не стал нарасхват и мы не стали кочевниками. Кто-то должен был пожертвовать своей карьерой. Всё решил за нас поворот судьбы, твоя первая награда за лучший сценарий, потом вторая, потом третья. Глупо было размышлять при таком раскладе, кто принесёт себя в жертву. И я послушно поплыла по новому течению.
        Нет, конечно, я не смогла полностью уйти из профессии. Даже железо, если его не использовать, ржавеет. «Ржаветь нельзя, зачем мне ржавая жена», - смеясь, говорил ты, но всё-таки отказываться от работы я стала намного чаще, чем соглашаться…
        Неожиданно улавливаю в конце коридора световое пятно и издалека слышу хорошо знакомый голос. Спешу к этому месту.
        Дверь с табличкой «Гримёрная» нараспашку.
        На подсвеченный настенными пузатыми лампами стол с зеркалами облокотилась крупная, высокая женщина. Её подвязанные широким красным шарфом волосы всклокочены и, словно от дуновения невидимого ветра, вздрагивают и сотрясаются вместе со всей фигурой.
        Зеркала и разноцветные тюбики и баночки на столе мелко дрожат от эмоционального монолога, в котором русские слова хитро переплетаются с неизвестными мне. Их смысл малопонятен, но даже по интонации можно уловить, что у дамы был тяжелый день и сейчас она делится этим со всем опустевшим театром.
        - Рузанна, не ёрничай. А то предадут театральной анафеме! - Не сдерживаюсь и с улыбкой до ушей устремляюсь ей навстречу. Темноглазая гримёрша в заляпанном передничке поверх одежды резко отбрасывает руку с телефоном от уха и полностью переключает внимание на меня. - Ну зачем же выражаться в храме искусства? Не слышит тебя главный…
        - Э-э-э, ты же знаешь. Если в коридорах театра пахнет борщом - к провалу. Если в коридорах слышно Рузу - к триумфу. А откуда знаешь, что ругаюсь, а? А-а, да ладно, какая разница. Дай обниму, моя девочка!
        Мне приятно нырять в объятия этой громкой женщины. От её тёплого, едва уловимого запаха я успокаиваюсь. Подобный покой обретаешь, когда ныряешь в июльское южное море. Именно июльское - пока оно ещё не такое уставшее, как в августе. Но, в отличие от июньского, уже тёплое и пенистое.
        Серебристый аппарат в руке Рузанны издает тревожный звук, она отодвигается в сторону и вновь переходит на только что подавленный крик. Вспоминаю неоднозначные чувства, что испытала после первого знакомства с ней. Та амплитуда настроений и языков, что она может демонстрировать в доли секунды, не поддаётся никакому описанию.
        Сейчас Рузанна в лучшей своей форме. Улыбку в мгновенье стирают с лица невидимые гримёры, и снова она взбивает воздух вокруг себя одной рукой, второй стаскивает заляпанный передник, а телефон балансирует между её приподнятым плечом и ухом.
        В конце концов она кричит в трубку:
        - Жду тебя прямо сейчас! Роберт, ничего не знаю. Забери свою мать!
        И вновь невидимые рисовальщики, словно ждавшие команды, рисуют на её выразительном немолодом лице с хищным носом улыбку и те маленькие морщинки в уголках глаз, которые являются свидетельством большой и немного даже детской радости.
        - Ну, всё, всё, девочка моя. Руза закончила. Понимаешь, Роберт не хотел забирать мать свою с работы. Где это видано, чтобы сын с так матерью разговаривал? Тебя подвезти, девочка моя? Ничего не говори. Без вариантов, подвезти!
        Проблемы Рузанна привыкла решать на месте. После минутного ожидания она хватает едва остывший телефон, нахмурив брови, набирает номер и тоном генерала, не терпящего никаких пререканий, произносит воинственно и чётко:
        - Ты едешь? Забери мать свою. Мать твоя сказала - сегодня без вариантов. Мать твоя сказала, значит, всё. Ме шен миквархар. - И уже обращаясь ко мне: - Это я ему сказала, что люблю его. На грузинском.
        Я соглашаюсь, хотя прекрасно понимаю, имея опыт, что поездка будет шумной.
        ГЛАВА 18. РАССКАЗЫВАЙ, МОЯ ДЕВОЧКА
        Рузанна родилась в многонациональной семье. От матери, уроженки Кавказа, она унаследовала чёрные живые глаза, темперамент, выразительный профиль с красивым носом, схожим с клювом прекрасной свободной дикой птицы, и талант из всего сделать харчо, каду, скандал и макияж. Версий о её истинной национальности ходит несчитанное множество. Ни одну из них Рузанна не отвергает и ни с одной полностью не соглашается.
        Кто-то утверждает, что её мать из грузинского маленького села. Кто-то - что один из дедушек чистый армянин. Как всё могло уместиться в судьбе одной женщины - сложно понять, но и не нужно. Наши судьбы порой вмещают невместимое.
        Единство сведений наблюдается только в том, что отчим, который её законно удочерил - русский художник-импрессионист. От него молодая Рузанна переняла изящный вкус, любовь к импрессионизму и большую домашнюю галерею странных картин.
        Эта «хищная горная птица» легко открывается навстречу добрым словам и хорошим людям во всём блеске своего характера, гиперэмоционального, как и картины отчима. Так же легко, как открывает перед каждым артистом разноцветную палитру театрального грима.
        Цветовая температура её настроения скачет от самого светлого тона до угольно-чёрного.
        Она наделена редкой красотой, той, что не увядает. Такая красота схожа со сменой сезона в горах: от юной яркой весны к мудрой седой зиме.
        Настоящая непостижимая женщина без возраста и национальности.
        - Ну, теперь рассказывай, моя девочка. От твоей сестры слова не добьешься. Сама, говорит, расскажет, если захочет. А сейчас вижу, тебе надо рассказать. Я выслушаю.
        - Руза, мне сложно рассказать. Я не совсем готова.
        - Готова. Не готова. Всё к чертям. Моя девочка, никогда не бывает того самого времени, когда ты к чему-то готова. Мы, знаешь, никогда не готовы ни к счастью, ни к горю. Забудь это слово. Просто живи. Забыла, что я тебе говорила? Всё забыла!
        Как много времени мы провели в долгих разговорах, и всегда она находила для меня точные слова. Те, что сродни её песочному печенью - добрые, тающие прямо на краешке сердца и согревающие его.
        Становится спокойнее от её слов и запахов. Они смесь: театральный клей, лак для волос, пряности, тёплая выпечка, которую она таскает на работу каждый божий день и прикармливает ею весь коллектив, и тот самый ещё один особенный запах, я никак не могу разгадать, что это за аромат.
        И мне хочется ей сказать важное.
        - …Это как смерть, наверное. Смерть любви. Смерть какого-то этапа жизни. Даже сейчас я понимаю, жизнь была неидеальной. Я сама неидеальна. Вот говорят - сердце болит. Видимо, он жил не в моём сердце, а во всём моём теле. Исчезло всё, что наполняло меня. И я пустая.
        - Поняла, моя девочка. Он нашёлся?
        - И да, и нет.
        - Так да или не да? - Рузанна делает вид, что не удивлена, но я чувствую какое-то напряжение в её голосе.
        - Не нашёлся, но главное - он живой.
        - Так нашёлся или не нашёлся? Не пойму, - напряжение в голосе нарастает.
        - Он жив. Но почему-то ушёл.
        - Ушёл, значит. - Она как будто задумывается на мгновенье, но продолжает расспрос: - А что сказал?
        - Прислал сообщение с незнакомого номера: «Мышь, ты ни в чём не виновата! Прости».
        - Кто Мышь? - Рузанна вспыхивает. - Ты Мышь?!
        - Ты же знаешь. Я слепая на один глаз с детства, вот он и подначивал, что я как слепая летучая мышь.
        Её глаза сверкают, она отодвигается, окидывает меня взглядом с макушки до пяток, словно видит впервые. И, намеренно ударяя на шипящие, отчего начинает напоминать горную змею, заявляет:
        - А вот и хорошо, что ушёл. И молодец, что ушёл! Разве можно мужчине жить с мышью? Ты уж за резкость извини, но, девочка моя, ты ведь себя не ценишь. Неправильно быть ручной мышью и всю свою жизнь заключать в одного человека. Совсем неверно. И человеку тяжело нести такое бремя, и тебе тяжело его отпускать. Это всегда заканчивается больным разрывом. Не заключай весь мир в хрупкий кувшин, и не придётся оплакивать его утрату бесконечно долго. Я тебе сколько раз так говорила? А-а-а?
        - Руза, какая теперь разница? - вздыхаю я. - Прошлое остаётся в прошлом.
        - Э-э-э, ну точно Мышь! Да ещё и эта стрижка дурацкая! - Она гортанно смеется, запускает обе руки в мои кудри, взбивает их и легонько щёлкает меня по лбу под короткой рваной чёлкой. - Послушай, девочка: не бывает прошлой жизни! Жизнь только одна. Или ты живёшь и ею лакомишься, как моими када, или нет. Пошли. Роберт приехал.
        ГЛАВА 19. У МЕНЯ ТАКОЕ СЧАСТЬЕ
        Рузанна с кряхтением помещается на заднем сидении хорошо пожившего седана, я усаживаюсь рядом. Вечный сын вечной матери, Роберт громко выдыхает и резко поворачивает ключ. Машина фыркает и приходит в движение.
        - Что ты такой? Мать не хочешь везти? Что молчишь?
        - Да ладно уже, едем, - раздосадованно, не отрываясь от дороги, сквозь зубы цедит Роберт. - Я тебе сто раз говорил. Срочно деньги нужны. И что? Планировал потаксовать. Погода. Выходные впереди…
        - Ну хорошо, хорошо! - немного заискивая, отвечает Рузанна и подмигивает мне. - Будут пассажиры, бери. Таксуй с нами. Разница какая? Мы не против, главное, чтобы всё по дороге. Да, моя девочка? Как раз поговорим.
        К этому повороту я не готова, но куда денешься, когда ты в подводной лодке? А главный на подводной лодке - капитан по имени Рузанна.
        - Куда мы едем? Миша, тебе туда же? В твою деревню? - бросает недовольный Роберт, не поворачивая головы.
        Где-то он прав, когда говорит про деревню. Мой дом за чертой города. Езды часа полтора-два. Но если езды. Сейчас же город стоит в своём вечернем заторе. Печаль Роберта, планы которого разбил материнский торнадо, величиной во всю эту пробку. Он молчит и посматривает через зеркало заднего вида на наши фигуры.
        Машины, ещё мгновенье назад стоявшие, как запертые в стойле лошади, облегчённо выдыхают газами и «закусывают удила». Роберт подается вперёд и сосредотачивает внимание на дороге и обочине, где могут ловить такси припозднившиеся путники. В лобовое стучатся мелкие капли дождя. Вечерние тени города покрываются глянцем, тротуары и дороги блестят.
        Немного успокоенный разрешением совместить приятное с полезным, подобревший Роберт даже начинает подпевать мелодичной вечерней песне, льющейся из радиоприёмника.
        Капли на стекле всё крупнее и тяжелее. Шаг каждого, кто только что вальяжной походкой направлялся на поиски вечерних приключений, убыстряется и превращается в бег.
        Автомобиль резко меняет курс и с центра трассы стремительно движется в сторону тротуара. Роберт опускает стекло до самого упора, и мы видим его «добычу». На краю пешеходной части активно жестикулирует съёжившийся мужчина в светлом то ли пальто, то ли плаще. Вместо зонта его лицо закрывает от холодного ливня бесформенная шляпа, края которой понуро опали, и поздний прохожий больше напоминает гигантский оживший гриб, растущий у дороги.
        - Шеф, умоляю, туда и обратно надо. Очень надо! Плачу, сколько скажешь. Выручай! - причитает «гриб» и, не дожидаясь ни положительного, ни отрицательного ответа, дергает на себя дверь автомобиля. В машину рядом с Робертом бумкается всклокоченная, мокрая насквозь фигура, и салон заполняют звуки радости, граничащей со щенячьей. - Шеф, ты настоящий человек! Шеф, у меня такое счастье!
        - А у нас никто ничего спросить не хочет? - взлетающие вопли сбивает, как бомбардир, громкий голос Рузанны с заднего сиденья.
        Незнакомец вздрагивает и оборачивается. Его глаза выжигают темноту тесного авто каким-то невероятным сиянием. Этого не могут скрыть даже роговые очки в дождевых каплях. Волосы, выбившиеся из-под нескладной шляпы, прилипли к лицу. Смешные усы, закрученные, как у великого импрессиониста, от возбуждения разбросались в стороны и дрожат. Мне кажется, что я даже слышу, как колотится его сердце. Но оно колотится не как моё. Не от горя. Оно поёт. А поют только счастливые сердца.
        - Извините. Здесь ещё дамы? - пассажир снимает очки, прищуривается и протирает рукавом стеклышки.
        - Я повторяю. Роберт, у нас никто ничего спросить не хочет? - глядя сквозь незнакомца, чеканит Рузанна.
        - Ма, не начинай. Сама сказала, что могу таксовать с вами… Человеку надо!
        - Дамы, умоляю, - незнакомец возвращает на нос очки и одаривает нас подкупающей и немного детской улыбкой. - Человеку очень надо! Судьба человека в ваших руках! Мне очень надо, правда, - повторяет он и обтирает мокрое лицо и волосы ладонью. - Дамы, войдите в положение. Жена родила. Съездим за цветами, подарками и шампанским. Угощаю всех. Я стал отцом! Можно, я это снова повторю?
        Вновь не дожидаясь ничьего разрешения, он вскидывает сложенные ладони, как листья растения, которое так и норовит пробиться выше и выше. Кончики его пальцев упираются в серый потолок старенького седана, и он кричит во весь голос:
        - Боже, благодарю! Я стал отцом! Э-э-э, что я? - он спохватывается, горбится и вытаскивает из-под ног бесформенный предмет. - У меня вот и шампанское есть.
        Незнакомец выхватывает из своего пузатого чемоданчика бутылку, и мы не успеваем опомниться, как он сдирает блестящую фольгу с узкого горлышка и каким-то непостижимым образом вырывает пробку. Шампанское фурфыркает и выплевывает густую белую дырчатую пену прямо на стекло автомобиля.
        Роберт подпрыгивает на месте от неожиданности, на секунду выпустив руль.
        - Мужик, ты… ты поосторожней радуйся!
        Рузанна обмякает.
        - А-а-а, вот что за человек? Ну? С этого и начинать надо было! Как говорит наш Афанасич - самый изюм спектакля! Сын, ну что стоишь, поехали, мы согласны!
        Машина сдает вправо и вливается в общий поток.
        - Дамы, с меня цветы и шампанское, - незнакомец опять взвизгивает, щедро разбрасывая по маленькому салону искры случившегося счастья. В этом счастье смешивается всё: боль отчаяния и восторг от столкновения с чудом, тишина ожидания и фанфары победы над неразрешимым, плач смирения с потерей и раскаты счастливого смеха… - Дочь у меня! У меня дочь!
        Из недр бездонного портфеля, как по мановению волшебника, выползают картонные стаканчики, и незнакомец наполняет их трясущимися то ли от езды, то ли от радости руками.
        - Поздравляем! Поздравляем! Поздравляем!
        Мы в три голоса сразу спешим обрадоваться вместе с незнакомым человеком. А он словно и не слышит наших слов. Он, как и ледяной дождь за окном, расходится всё сильнее, всё громче, всё откровеннее. Ему хочется поделиться внезапным счастьем.
        - Спасибо! Я совсем не пью, но такой день. Сегодня можно! - отпив глоток шипучего напитка, он делает глубокий вдох, широко раздувая ноздри. - Не обманули на этикетке. Хорошее шампанское. Без ароматизаторов.
        - Дети - это счастье, - отвечаю чуть слышно, делая осторожно крохотные глотки из одноразовой ёмкости, и чувствую на запястье сухую руку Рузанны. Она несильно сжимает мои пальцы в знак поддержки. Она всегда всё понимает.
        - Да, да. Дети - это счастье, - ничего не замечая вокруг, продолжает изливать откровения наш попутчик. Ему неважно, кто их слушает. Ему важно поделиться, и мы впитываем этот переливающийся поток радости. - Мы с Евочкой намучились. Растущий животик жил своей жизнью. Ждали сына. Он требовал того, чего найти было невозможно. Я, как тот герой сказок, ходил туда - не знаю куда. Приносил то, что еще не существует. Отколупай краску со стен. Приколупай её обратно. Хочу дыню и голубую пижаму. Пришлось искать и дыню, и пижаму. Нашёл розовую. Скандал. Надо ведь голубую. Сын же. Ладно, тогда хочу на море. Нет, на море сыро и почему оно серое. Хочу домой.
        И после минутной тишины он снова возносит руки к потолку машины и восклицает:
        - Как я её люблю!
        Рузанна давится шампанским. А лицо вечернего попутчика снова намокает, но это другой дождь. Изнутри незнакомого мне мужчины вырывается ураган любви, которую он не успел отдать своей любимой женщине. Там, около неё, его ураган зародился, а здесь, в машине, он вышел на сушу. Мужчина шмыгает и причитает:
        - Как я её люблю. Представляете. Ночь… Тишина… Просыпаюсь от того, что кто-то плачет. Спрашиваю - что случилось? Не говорит. Потом всхлипывает и добавляет: «Я толстая! Ты меня теперь бросишь, как я буду одна нашего безотцовщину растить?» Разве бросит настоящий мужик женщину? Девять месяцев я как индейский вождь. Спокойствие и только спокойствие. А она заладила: «Бросишь ты меня. Беременных часто бросают». Женщины, но разве так можно говорить?
        Он резко разворачивается к нам всем корпусом, его сияющее лицо бледнеет.
        - В итоге я ей говорю: «А хочешь, я вместе с тобой рожать и есть буду много? Чтобы вместе с тобой как беременный ходить, а потом тебя буду за руку держать, и родим вместе?»
        - Ну ты, мужик, конечно, дал, - наше удивлённое молчание прерывает Роберт.
        - Так она больше ни разу не вспомнила о тех глупостях. Начала меня откармливать. Что вы думаете? Поправился я на двадцать кэгэ. Нашли специальные курсы, где учат, как дышать. Как вести себя. К чему готовиться. Но если бы они мне сказали всю правду, я бы рожать под прицелом пушки не пошёл.
        - В смысле «рожать»? В смысле «не пошёл»? Вы что - правда рожали вместе? - снова не выдерживает Роберт, и машина дает небольшой юз влево, но сразу возвращается на прямой маршрут.
        - Ага. Это называется партнерские роды. Теперь-то я знаю. Видите, руки трясутся? Я её люблю теперь ещё сильнее, чем прежде. Мою девочку. Мою лапочку. Я их обеих люблю. Мою Евочку и… - он теряется и умолкает, словно обдумывая что-то важное.
        Рузанна протягивает руку и кладет её на плечо дрожащего мужчины.
        - Вот видишь, Мишель, девочка моя. Вот что должен говорить мужчина о своей женщине.
        - Мы очень долго с женой не могли забеременеть, - он бормочет себе под нос и всхлипывает.
        Он произносит: «Мы не могли забеременеть», и теперь настает время вырваться моему урагану. Я всхлипываю и рыдаю вместе с ним.
        МЫ не могли забеременеть!
        Вот он, настоящий «МЫ»! Тот «МЫ», который искренне предан. Тот, который взломает все двери и победит непобедимое. Самоотречённо отдаст всю кровь. Дрожащий от переутомления, выскочит на трассу в ледяной ливень без зонта, чтобы догнать любого, кто поможет найти самые красивые цветы, и принести их к кровати своей Евы.
        - Мы не могли долго забеременеть, что только не предпринимали, но случилось чудо, и теперь две мои девочки ждут меня. Друзья, спасибо, что подхватили.
        Он пытается снова наполнить одноразовые стаканчики, но из бутылки больше не падает ни капли.
        Мы стоим уже десять минут около магазина цветов и подарков, а он всё говорит и плачет, плачет и говорит.
        - Друг, мы у магазина, как ты и просил, - прерывает его душеизлияния Роберт.
        - Ах! Да, да. Друзья, я быстро. Туда и обратно.
        ГЛАВА 20. ПАРФЮМЕР
        Пузырьки лёгкого веселья танцуют внутри каждого из нас троих, не считая, конечно, Роберта. Но сейчас и он со смехом наблюдает, как немолодой, но счастливый новоиспечённый отец тащит огромные букеты и пакеты, набитые до такой степени, что вот-вот - и взорвутся.
        Белый плюшевый заяц в голубой рубашке и штанах вываливается из его рук и остается лежать на мокрых ступенях гипермаркета цветов и подарков. Роберт матюгается, но выскакивает под дождь, на помощь.
        - Вам, дамы! - в машину ныряет голова в шляпе набекрень, и вслед за ней к нам в руки летят пёстрые, заботливо завёрнутые в бумагу цветочные охапки: белые мокрые хризантемы, желтые розы. - Для моей Евочки, её любимые. А для вас белые хризантемы. А для вас - розы.
        - Почему мне розы? - с улыбкой интересуется Рузанна, не отводя взгляда от влажного ароматного букета. - Потому что я Рузанна?
        - Вот так совпадение! Вы ещё и Рузанна? Ну тогда я угадал сразу два раза. На самом деле я хотел купить вам ландышей. Но их не было, а розы очень хорошо с ними звучат.
        - Ничего не поняла. Что за странный человек! Я ему про имя, а он мне про какие-то ландыши.
        - Не обращайте внимания, - незнакомец немного смущается. - Я, видите ли, парфюмер, и я слышу, как звучит каждый человек. Но я привык, что все удивляются.
        - Парфюмер! - одновременно восклицаем мы.
        - Да, да, да. Парфюмер. Редкая профессия.
        - А чем я звучу? - тут же спешит уточнить Роберт.
        - Шеф, сейчас вы пахнете желанием побольше натаксовать… Шеф, без обид. Не хотел вас обидеть.
        Смех Рузанны полностью перекрывает слова Роберта. Он что-то ещё бурчит, и машина снова трогается, а наш спутник продолжает, словно и не прерывался:
        - Сколько мы ждали и готовились… Вроде вот-вот… Но тут случился новый приступ. Как ты без нас будешь? Надо тебе еды наготовить! Да что ж, я сам не справлюсь? А она ни в какую - и опять, а ещё я дыню хочу. Слава Богу, хоть без пижамы. Едем в супермаркет, покупаем дыню, мясо, всё на борщ, всё на котлеты, всё, чем можно прокормить население самого маленького островного государства. Пароварку и новую стиральную машину с ионами серебра, чтобы стирать детское. И тут, угадайте?
        Мы переглядываемся, его вопрос повисает в пространстве, наполненном ароматами свежих цветов и мокрой зелени.
        - Голубая пижама? - выдвигает версию Рузанна.
        - Да! Голубая пижама. У нас же будет сын! Провались они, эти пижамы… Нет их, и всё тут. Опять только розовые. Пришлось уговорить. Она разнервничалась, расплакалась. Нужно голубую пижаму. Поехали искать голубую пижаму. Пока до дома доехали, начались схватки! Собрались. Поднимаемся в святая святых…
        - Представляю. Точнее, не представляю, - не может сдержаться наш водитель и вытирает невидимый пот со своего лба.
        - Вот! Вы меня как мужчина понимаете. И я не смог бы представить, если бы не побывал. Вокруг пахнет только докторами, женщинами, медикаментами и новой жизнью. Если бы не моя любовь и клятва. Куда я попал и что я пообещал, я понял, только когда услышал крики и то, как миленькие женщины орут: «Мать твою, доктор, да кто там лезет!» - и скребут ногтями по стенам. Я забыл всё, чему нас на курсах учили.
        Мы прикрываем рты руками, чтобы не рассмеяться. Роберт же не в силах сдерживать изумление:
        - Парфюмер, как бы не сматюкнуться при дамах… Ну, я не знаю. Ты, конечно, камикадзе. Я бы сбежал!
        - И я бы сбежал! Но, пардон, дамы, я нечасто использую подобные выражения, но я охренел. Стою и думаю - рожу сейчас. Ну вот. Вспомнил, и вся жизнь перед глазами… Думаю, рожу и в нашей семье сразу будет двойня, правда, один из двойни станет полной неожиданностью для всех, но прежде для докторов и Евочки. Потуги. Я держу её за руку. Вот-вот появится наш сын! Узнал, что лексикон моей Евочки гораздо более обширный, чем я думал. Она, оказывается, знает язык сапожников, заключенных, марсианский. А когда выяснилось в процессе, что сестричка из Армении, то и армянский.
        На этих словах Рузанна довольно ерзает и вставляет:
        - О-о-о, я тебе скажу… это песня, а не язык…
        - Ну вот, и раздался нечеловеческий крик, потом пауза, и сморщенное, но прелестное создание сообщило - она пришла. Мои колени ослабли, а сестричка улыбнулась и, словно что-то самое-самое хрупкое на земле, положила малышку на грудь жене. «Поздравляю у вас девочка!» - слышу, а сам подхожу на подкошенных ногах, размазываю сопли и слёзы. Трогаю за розовую влажную пяточку самого прекрасного пришельца и реву, а Евочка слабым-слабым голосом мне и говорит: «Ну вот, я же говорила, что нужна голубая пижама».
        За окном заканчивается дождь, и наш попутчик изливает все свои откровения. Каждый из нас ищет слова, но они не находятся. Он всхлипывает. Вслед ему всхлипываю я и смотрю на Рузанну. Её глаза тоже предательски блестят.
        Недолгую паузу прерывает незнакомец:
        - Теперь каждый год в этот самый день я буду дарить моим девочкам голубые пижамы и самые большие букеты.
        ГЛАВА 21. НЕСЧАСТЬЕ, КАК И СЧАСТЬЕ, ЗАРАЗНО
        - Девочка моя, ну уже пора возвращаться в жизнь.
        Мы стоим на веранде моего дома. Глаза Рузанны сверкают то ли от шампанского, то ли от передавшегося от незнакомого попутчика счастья.
        - Руза, беги, Роберт тебя заждался в машине. Уже очень поздно. Спасибо, что довезли.
        - А-а-а, Роберт не время, он подождёт. А вот время ждать не будет.
        - Ты уверена, что этот момент наступил?
        - Послушай Рузу, - улыбка исчезает с её лица. - Лучшего времени для перемен нет, чем сейчас. Когда-то мне сказал отчим: «Мы рождаемся, чтобы пройти отрезок от часа рождения до часа смерти. Подобный отрезок даётся только раз. И только мы решаем, каким он будет. Пройдёшь ли ты его в радости или вечной скорби». Какой выбор твой, моя девочка? Думай. Я знаю, ты у нас умная и у тебя ещё есть силы и время. Используй их правильно, а?
        Больше она не говорит ничего, мягко прикасается губами к моей щеке и неторопливо идет к стоящей за калиткой машине, унося ароматы када, шампанского и роз.
        В молодости у нас есть неистощимый запас силы, благодаря которому мы можем, несмотря на циферблаты и календари, принимать тычки и затрещины судьбы. Но с возрастом сила уходит, внешнее зрение падает, зато внутреннее становится отчётливее. И мы становимся зрячими - но беззащитными. Видим людей во всей их красоте или некрасивости и ощущаем обиды и печали, как удары плетью по оголённой коже. Со временем всё беспощаднее к нам: наше зрение, наше тело, наша судьба.
        Где-то одиноко воет собака, сердце моё сжимается до величины самого малого орешка. Ёжусь и спешно затворяю дверь, отрезая себя от ночи и её пугающе мрачных звуков. Разжигаю камин и сажусь, обняв колени.
        У меня ещё есть запас силы. Где-то там. Очень глубоко внутри он есть. Но как его достать?
        Знала ли я, что именно эта поездка мне и нужна для окончательного выздоровления?
        Конечно, я не знала.
        Кидаю на качалку мокрого Зайца, который достался мне с цветами, завтра постираю горемыку. И помещаю в огромную вазу букет от незнакомца.
        Мы даже не узнали, как зовут счастливого отца. Всё, что он нам смог рассказать - это свою жизнь с «Евочкой», процесс родов и то, что он парфюмер. Редкая профессия. Очень редкая.
        Он стремительно выскочил из машины, когда мы подъехали к дверям роддома, даже не договорив начатое предложение. Только Роберт успел ему воткнуть визитку и крикнуть вдогонку:
        - Будешь забирать жену с дочкой, звони. Довезу с музыкой!
        Обратно мы ехали очень быстро и молча.
        Мокрый Заяц думал о том, как бы его не выкинули на ближайшей мусорке. Роберт думал о том, что такого шикарного куша в виде оставленных двух крупных купюр у него давно не было, и хорошо бы, чтобы его вызвали к роддому №4 ещё раз. Рузанна утопала в цветах и, хрустя подаренным пакетом, разглядывала его содержимое. Я догадывалась о щедрости нашего попутчика по её немногословному:
        - Ну, даёт! Расщедрился, ай-ай-ай! Красная икра, ну это уж совсем…
        Я наотрез отказалась делить содержимое пакета, но решила забрать мокрого Зайца и букет. Пусть они станут моими счастливыми талисманами.
        Говорят же, что несчастье, как и счастье, заразно.
        ЧАСТЬ 2
        ГЛАВА 22. ДРАГОЦЕННОСТЬ
        - Заслуженные мои! - громыхает на неярко освещённой сцене Пётр Афанасьевич. - Это французская комедия. Фран-цуз-ска-я! А потому изящная. Но всё-таки мощная и блистательная, как… - режиссёр растерянно выискивает что-то глазами на сцене, затем переводит взгляд за кулисы. - Как… - теперь он осматривает зал. - Вот! - восклицает, словно нашёл наконец то, что искал. - Вот как та наша новая французская люстра. Понимаете?
        Все его слушают, затаив дыхание.
        Я же снова мыслями отдельно от тела. В мыслях заглядываю к старенькой Саре в район Пантеон, и слушаю, и смеюсь, пока ты торгуешься с ней за винтажную «ущербную» люстру.
        ***
        - Соломон! - подбоченясь, взывает к выглянувшему и махнувшему нам приветственно рукой мужу седая торговка антиквариатом, окружённая статуэтками из слоновой кости, почерневшей местами мебелью и странной одеждой с запахом лаванды и нафталина. - Соломон, нет, ты слышал, что эти русские сказали про люстру дизайна Штефана Молли?!
        - Уважаемая Сара, - ты нависаешь над упомянутым светильником, смеёшься над его видом и спешишь себя поправить. - Это игра слов. «Ущербная» - значит со щербинкой.
        Сара хитро прищуривается и отмахивается от твоих слов, как от моли, которая, кажется, вот-вот выглянет из кармана её приталенного бархатного старого-престарого пиджака и погрозит тебе крошечным мольным кулачком.
        - Так, всё, всё, - продолжаешь ты, молитвенно сложив ладони и немного вжав широкие плечи. - Я извиняюсь перед люстрой. Мы берём. Давайте торговаться.
        - Триста! И ви извиняетесь и перед Штефаном Молли!
        Лохматые брови съезжаются домиком, и ты уже мысленно соглашаешься играть по правилам хитрой эмигрантки.
        - Я не знаю, кто такой Штефан Молли, но, видимо, он был очень талантливый дизайнер. Извиняюсь и признаю - люстра хороша, особенно этот абажур. Двести.
        - Соломон, нас таки русские грабят. Давайте так! Ви, молодой человек, говорите свою окончательную цену, мы посмеемся, и я вам продам эту редкую вещь за четыреста! Сами сказали, что люстра хороша.
        ***
        Так и висит эта «ущербная» люстра в нашей гостиной, в десятке её ярких подвесок из цветного стекла по вечерам отражаются голоса продавщицы антиквариата Сары, смущённые улыбки вечно молчащего пузатого Соломона и искры каминного огня.
        Как бы я сейчас хотела оказаться среди щебечущих на французском и незнакомых языках улыбающихся прохожих. Оказаться где-то в квартале Марэ или на площади Вог, или снова есть каштаны из кулька с тобой на мосту, соединяющем Сите и Сен-Луи, откуда большой собор кажется миниатюрно-игрушечным.
        Но это несбыточно.
        Внезапно нахлынувшие отрывистые ароматы и настроения французских улиц ещё удерживают меня, но слабеют и тают, как туман парижским утром.
        Как они читают!
        Надин отстраняется от группового актёрского действа. Распечатанные листы падают на острые колени и, поднеся ладонь к лицу, она неслышно, только губами отправляет мне: «Приве-е-е-ет! Очень рада тебя виде-е-е-еть».
        В ответ, сложив обе ладони наподобие трубочки у рта, отправляю: «Я тоже». И добавляю жестом: «Не отвлекайся».
        Всё потом, после первого чтения, главного в процессе рождения спектакля.
        Стараюсь сосредоточиться на каждом герое, на каждом слове, на интонации. Но отвлекает новая люстра в центре зала. Уж слишком громоздкая и вычурная для нашего театра.
        На фоне остального увядающего величия это сверкающее надменное украшение смотрится нелепо и вызывающе. Словно та седая маленькая лохматая торговка Сара в потёртом бархатном красном костюме, что изрядно помят и попахивает нафталином, решила прицепить на грудь килограммовую бриллиантовую брошь.
        На сцене, подсвеченной лишь дежурными лампами, сидят в кругу Надин, которая играет великодушную и прекрасную французскую королеву, Милочка, уморительно изображающая смешливую легкомысленную придворную, громоздкий Иприт Арнольдович, что басит за странствующего пройдоху-предсказателя, другие хорошо знакомые мне звёзды наших подмостков и парочка совершенно незнакомых лиц.
        Наш режиссёр Пётр Афанасьевич глубоко погружает шею в серый шарф и взирает на присутствующих с высоты своего положения.
        - Не переигрываем, читаем вдумчиво, ищем смыслы, щупаем интонации, задаём вопросы, где нужно - останавливаемся… Милочка… Милочка… Твоя героиня сегодня что-то произнесёт?
        - Ах да, сори! - спохватывается Милочка, оторвав взгляд от смазливого рослого молодого мужчины, чьи глаза я где-то видела, и произносит что-то невнятно.
        - Святая Маргарита, кого ты родила?! Интонация! Давайте сразу будем брать верные интонации! Милочка, понимаешь, она ведёт диалог с ним, как с говорящим насекомым! Да не так! Представь говорящего богомола.
        - Богомол? А это насекомое?
        - Милая, а ты думала, это кто? Служитель храма Господня? Ладно, представь перед собой говорящего… м-м-м, ну муху, например. Ну, вот же. Вот. Так! Читаем дальше.
        Дальше диалог перехватывает Надин.
        Настоящая драгоценность в театре - Надин. У неё десятки завистниц и своя армия поклонников. Сверкающая. Она так сильно выделяется из любой толпы, что хочется либо подпрыгнуть, либо извиниться за собственное существование рядом с такой гранд-Надин.
        По словам матери, имя ей дал отец, в честь знаменитой, модной тогда актрисы. Но на этом миссия его отцовства была исчерпана. Хотя нет! Не только. За ним числится ещё одна заслуга - мои приобретённые панические атаки.
        Первая накрыла в совсем детском возрасте, ночью, под кроватью, куда сестра меня спрятала от его белой горячки. От неё отец и сгорел.
        Я была крошечной малышкой с насторожёнными глазами, один из которых был слеп, и с вечно неубранной копной вздыбленных кучеряшек.
        Старшей сестре через неделю после похорон отца исполнилось одиннадцать.
        Моя дорогая талантливая Надин! Одно имя чего стоит! Словно кто-то ныряет в солнечные волны океана, чтобы найти там все клады подводного мира.
        Она как-то слишком рано решила, что самостоятельна. Вытравливала волосы добела и носила яркие наряды и красные губы.
        Мать не благословила старшую дочь на актёрство, предпочитая оставаться при мнении, что «актрисульки» поголовно - дамы лёгкого поведения. Надин же, обладая настырнейшим характером, решила, что «раз так, что ж, это точно хорошие сапоги, надо брать», и пошла поперёк её мнения.
        В неравной схватке «воля матери против желания дочери» победило последнее. И побеждённой пришлось поднять белый флаг и по каждому поводу ворчать: «Старшая дочь пошла под откос. Папаша ваш виноват. Он такое гадкое имя дал».
        В восемнадцать лет Надин вышла с небольшим чемоданчиком, и долго не было слышно голоса сестры в отчем доме. Я не была столь же смелой, что и она, напротив - слишком болезненна и пуглива. Вдобавок после смерти отца панические атаки усилились. Мать «заливала» неудачную судьбу, срывалась, но я терпела и её равнодушие, и её запои. Со временем она стала забывать всё, и порой по утрам долго пялилась на свою малорослую дочь в попытках вспомнить, кто я, как тут оказалась и как меня зовут.
        Иной раз родители нам даются просто как проводники из того мира в этот. Дитя родилось. Дитя пошло. Дитя свободно.
        А дальше? Дальше не имеет значения. В жизни так бывает.
        Надин моя родная сестра, но редко кто узнаёт этот факт без удивления. Мы непохожи. Она дерзкая, высокорослая, с прозрачно-фарфоровой кожей и, кроме того, классическая красавица. Я невысокая, смуглая, кучерявая - и робкая трусиха с вечно испуганными глазами и обгрызенными ногтями. Она актриса. Я художник по театральным костюмам. Что нас объединяет? Общая семейная трагедия и воспоминания, которые старательно прячем и от себя, и от людей.
        Везде, где не срабатывают светлые локоны Надин, срабатывает хватка. Везде, где не срабатывает хватка, выручает характер. И всегда, когда не спасает ничто, на помощь приходит острый ум и недюжинное везение.
        Можно подумать, что моя сестра забирает все главные роли и в жизни, и в театре, но нет. Крайне редко в спектаклях на главную роль нужны актрисы ростом метр восемьдесят. Надин не делает из этого печали вселенского масштаба. Она востребована и вне стен ветшающего «храма драмы и комедии».
        Сестра всегда однозначно высказывается по поводу театральной судьбы: «Я никогда не буду звездой номер один. У меня есть мозги, и я слишком люблю свободу. Сцена хочет меня. А я хочу жить по своим правилам».
        Было время, я уходила, как и она, из театра, однажды приняла решение окончательно уйти из профессии, но храм Мельпомены всё-таки имеет магическую власть. Большую, чем маги Хогвартса.
        Я один из солдат волшебной театральной армии. Еще есть художники сцены, художники по свету, художники по лицу - наша Рузанночка.
        - Ай и чертовка. Ну чертовка и есть! А сегодня особенно хороша, - прямо в ухо мне влетает неожиданно громкое признание. До поры молчавшая Рузанна не выдерживает. - Заметила, как пожирают её глазами Афанасич и тот новенький, Рудик? Говорила же, что он к ней неровно дышит. А на её руке кольцо заметила? А?
        - Афанасич смотрит, как и всегда. Он же режиссёр! Ну а молодого мужчину я не знаю. Он откуда?
        - Он-то? - тыкает пальцем в сторону незнакомца Рузанна. - А-а-а, недавно его ввели. Говорю тебе - это Ру-е-ди-и-ик, как его с придыханием называет та наша мушмула, - она кивает в сторону Милочки. - Подаёт большие надежды. Пока я с ним мало работала. Так, для подработки готовила. Такие правильные черты лица. Гримировать одно удовольствие. Красивый мальчик, да?
        - Ну ничего, смазливый, да, - подмахиваю я мнению Рузы.
        - А кольцо у Надин видела? Нет? Девочка моя, ну до чего ты невнимательная, - Рузанна закатывает глаза и снова сосредотачивает внимание на громком хороводе.
        Кольцо на руке Надин я разглядеть не могу, но ещё час разглядываю люстру, а Рузанна, поглощенная происходящим, вслушивается в слова каждого читающего новый сценарий и, прищуриваясь, всматривается в лица.
        Спустя тридцать минут они заканчивают действо. Обвиваю руками талию сестры и ловлю её чмок в щёку.
        - Ругать буду, сильно. Готовься. Но это потом. А сейчас скажу - очень рада, что ты наконец-то закончила своё добровольное заточение в деревне и вернулась в большую кипучую жизнь.
        Сухой кашляющий голос рядом прерывает наши сестринские нежности.
        - Мишель? Мишель! Я буду сдержан. Ибо моё возмущение сгинуло под натиском времени и обстоятельств. Если бы не ваш редкий талант. Я бы давно надавил на нашего главного. Но, Святая Маргарита, вы злоупотребляете. А я отнюдь не мягкосердечен. Я пригласил на новый спектакль другого художника. Хотя к чему расшаркиваться? Вы наверняка уже всё знаете.
        - Да, мне передали.
        - Ну что ж, Мишель, конечно, вы ещё можете реабилитироваться. Но! Шанс будет один и последний. Вы неглупая девушка и наверняка поняли - ситуация серьёзней, чем прежде, - режиссёр, обвитый шарфом, смешно покусывает его и почти дышит в моё лицо. - Полагаюсь на ваш высокий профессионализм. И да, учитывая, что вы отдыхали дольше положенного, мне кажется, что… - он мотает головой и вскидывает руки вверх. - Одним словом, Мишель, нам нужен резонанс. Нам нужен скандальный резонанс. Мне нужны немыслимые, органичные сочетания торжественной серьезности и тотального стеба… И пусть классика вертится в гробу.
        ГЛАВА 23. ПРИСТУП СЛЕПОТЫ
        В доме пахнет не тоской и одиночеством, а духами Надин, глинтвейном и вкусной едой. Очень соблазнительно, в первую очередь для Матраскина и пары его хвостатых дружков. Их он притащил за собой из очередного похода по чужим заброшенным дворам.
        Надин, напевая игривую песенку из крайнего спектакля, который, как она хвалится, прошёл с аншлагом, мастерски орудует ножом и гоняет свору новоявленных мохнатых жителей во главе с их обшарпанным предводителем.
        - Кыш, говорю, хвостатые. Мишь, ты когда успела открыть тут кошачий приют?
        - Это не я. Это Матраскин приют открыл. Да пусть живут. Мне не так одиноко, и они меня греют по ночам. Ну и опять же, мышей не стало. И знаешь, мне спокойней с ними и не так страшно. Они возятся по ночам, и нет той тишины, от которой… ну ты знаешь.
        - Ну и отлично. Матраскин занялся твоим досугом. Главное, чтобы в один непрекрасный день я тут вместо тебя не обнаружила женщину-кошку.
        Стучит нож о разделочную деревянную доску, трутся о наши ноги две худые усатые тушки и их перекормленный вождь.
        Сестра мало с кем находит общий язык, но к Матраскину она точно знает подход. Её хвостатый пожилой ловелас любит отчаянно. Сколько времени они провели вместе, когда мы уезжали по твоим делам и сдавали кота ей во временное пользование!
        Она варит суп и кидает довольным урчащим бродягам влажные мясные кусочки. Сегодня Надин в особенно приподнятом настроении. Что-то припевает и решительно настроена откормить и развлечь нашу компанию. Пока ей удаётся привести план в действие только по отношению к котам.
        Ко мне вернулся вкус к жизни, но решительно не хотят возвращаться вкус к работе и аппетит.
        Надин уничтожает содержимое винного бара, разбавляет мои попытки сосредоточиться на эскизах, зачитывая новый сценарий разными голосами, и отвлекается на постоянно дребезжащий в её кармане телефон.
        Пытаюсь рисовать. Нет, даже точнее так - пытаю белые пустые листы и ленивый карандаш.
        - Надин, а скажи. Всё-таки, что тогда хотела сказать Мила? Мне постоянно кажется, что она что-то не договорила. Про какую правду ты мне должна была рассказать?
        - Что ты говоришь?
        Голос сестры раздается так громко и так близко, что карандаш от внезапности выпадает из рук, я подскакиваю. Она обнимает меня со спины и наклоняется прямо над ухом:
        - Всё хорошо, Мишь. Не обращай внимания на глупые слова пьяненьких актрис.
        - Надин, но тот разговор не даёт покоя.
        - Мишь, это пьяный бред, не больше.
        Рядом на стол падают ломкие длинные руки Надин с бокалом, наполненным очередной порцией пышущего паром и ароматами гвоздики напитка. В преломляющем свете свечи на её правой руке сияет новое украшение, такое же рубиновое, как и глинтвейн.
        - Оно и правда великолепно!
        - Что великолепно?
        - Кольцо. Я так понимаю, скоро мы услышим вальс Мендельсона?
        Надин кидает на украшение задумчивый взгляд, медленно оттягивает руку по столу к груди и прячет пальцы внутрь ладони.
        - А-а-а, кольцо? Это так. Приятный знак внимания, не более.
        - Ты ни от кого не принимала такие красноречивые знаки внимания. Ходят слухи, что в тебя влюблён новенький, Рудик. Его подарок?
        - Стоило в твою жизнь вернуться театру, как тут же карманы наполнились домыслами и слухами. Ох уж эти пьяные актрисы, ох уж эти закулисные интриги. Пожалуйста, не продолжай. Когда придёт время, я тебе сама расскажу. Ты ведь никогда не верила слухам! Ты ведь всегда верила своей сестре. Или это тоже изменилось?
        - Нет, изменилось многое, но это - нет.
        - Ну вот, - Надин снова стискивает меня, и я чувствую, как напряжено её тело. - Когда придёт время, ты узнаешь обо всём первая. А сейчас… - она вытягивает руки, не отпуская мои плечи. - А сейчас тебе нужно успокоиться, выбросить ерунду из головы и возвращаться в работу. Давай дальше твори, а я тебе буду читать.
        «Дальше твори». Понимаю, что это она произносит для создания атмосферы, но никак не в качестве констатации факта.
        Иногда, когда заходишь в совершенно пустую комнату, можно услышать собственное дыхание, такая там пустота. Скажешь слово, и в ответ услышишь его столько раз, сколько оно отразится от гулких поверхностей. Я теперь такая пустая комната. Карандаш как никчёмная сухая ветка, беспомощно застрявшая в бетоне голых потрескавшихся стен.
        - Миш, подскажи, что там… Глянь в текст.
        Вглядываюсь, но текст мешает разглядеть густой туман, внезапно поднявшийся из бездны моих страхов. За ним буквы, как мелкие противные насекомые, расползаются в разные стороны. Ловить их бессмысленно, уже знаю.
        Привыкла с самого детства смотреть на мир только правым глазом. Левый слеп на девяносто процентов. Но в последнее время стал подводить и здоровый. Никто, не считая матери и Надин, не знает про эту мою особенность. И ещё ты знал.
        Это не мешало мне жить и видеть главное и всю ту красоту, которую мы поглощали, переезжая из одного места в другое. Даже одним глазом улавливала оттенки рассветов и закатов. Даже одним глазом я видела тебя. А остальное мне было видеть не так и важно.
        Первый взрослый приступ слепоты на второй глаз у меня случился в чужом городе. Мы оказались ночью на улице в окружении толпы людей. Был праздник, и от них пахло спиртным. Толпа улюлюкающих мужчин и женщин, кричащих что-то на незнакомом языке.
        Удар в сердце, и меня затрясло от ужаса. Голова закружилась, и мысль, что я сейчас умру, стала вращаться по спирали, сводя с ума. Хотелось, как в детстве, забиться под кровать, и я накрыла голову руками, а когда отвела их - мир покрыла белая пелена. Твоя фигура и мельтешащие люди превратились в движущиеся тени. Уровень тревожности по стобалльной шкале подпрыгнул до ста одного. После я попала к Ольге Витальевне и стала заложницей бесконечных консультаций и горьких кругляшей из бутылочки.
        Ты всё решил. Ты всегда находил выход из любой ситуации.
        ***
        Уже отогреваемся в номере крошечного отеля. Форточка открыта, и издалека доносятся звуки празднующих улиц. Лёгкие прозрачные шторы еле шевелятся. С подоконника конвульсивно мигает рождественская ёлочка.
        - Извини за то, что напугала тебя. Глупая я, да?
        Смешная кружка с горячим какао танцует в ещё слабой, подтрясывающейся руке.
        - Ничего, Мышь. Ничего. - Ты забираешь у меня танцующую посуду и ставишь её на низкий мраморный придиванный столик. - Я понимаю, ты и сама напугалась.
        - А что если я когда-нибудь ослепну и на второй глаз? Что тогда?
        - Не дури. - Ты присаживаешься передо мной на корточки и забираешь в свои ладони мои, ещё трепещущие. - Ты просто слишком напугалась. Вернёмся домой и пойдём к врачу. Знакомые посоветовали одного очень хорошего психолога.
        - Хорошо, а вдруг врач не поможет? А что если так случится - я ослепну? Ты меня бросишь?
        - Никогда! - ты по-прежнему сидишь напротив и не сводишь с меня встревоженного взгляда. - Мышь, буду рядом всегда, ты же не сможешь одна.
        - Не смогу, - и я обвиваю твою шею руками так крепко, словно боюсь, что сейчас ты исчезнешь. - Точно никогда?
        - Никогда! - Ты отстраняешься, берёшь со столика ещё дымящийся напиток и возвращаешь его мне в руки. - Пей какао. Точно никогда!
        ***
        Любое «никогда» всегда превращается в «когда-то».
        Никогда тебя не разлюблю - прости, разлюбил.
        Никогда тебя не брошу - прости, но ты ни в чём не виновата.
        Никогда!
        Вот и теперь что-то случилось.
        - Мишь, что ты там, слов не разберёшь? Ми-и-и-иш…
        Вечерние сумерки сгущаются и меняют цвет, не предвещая ничего хорошего.
        Кожа покрывается мелкой рябью. Уже не слышу, что кричит сестра. Мне нужен воздух. Много воздуха. Почему на веранде и во дворе не горит свет? Зажигаю повсюду свет.
        Неужели и это «никогда» перешло в новую фазу - «когда-то»?
        Я съёживаюсь то ли от холода, то ли от подступающего понимания, что меня покинул не только ты, не только душа, не только вдохновение, но и…
        Надин догоняет уже около нашего дворового прудика, в котором спит где-то на дне «Ольга Витальевна». По ночам вода уже начинает покрываться прозрачной скользкой плёнкой.
        - Мишь, ну ты чего? Холодно же. Эй, ты что?
        - Знаешь, Надин, ты будешь смеяться, но ты угадала.
        - Что угадала, что холодно? Ты чего рванула из дома без одежды? На дворе не май месяц. Опять? Накрывает?
        - Накрывает, но второй волной. Мне кажется, я слепну и на второй глаз.
        - В смысле? - спрашивает Надин и тут же нетерпеливо повторяет: - В смысле? Да не молчи ты опять! Что происходит?
        - Чёрт, чёрт… Надин, я не хочу говорить…
        - Ты меня пугаешь! Так больше нельзя, идём к врачу. Я позвоню Ольге Витальевне. Может, опять твои «эти самые» проблемы. Ну, не хочу даже думать и говорить. Я пойду с тобой, во второй раз ты меня не обманешь. Пойдём в ближайшее время, не откладывая. А теперь в дом. Разожжём камин, как ты любишь.
        ГЛАВА 24. СМЕРТЬ
        Зима. В такую пору особенно хочется в тепло, обниматься и ходить за руку.
        Больше всего на свете мы хотим тепла и любви.
        Хотя нет, только одного - любви. А всё остальное из неё следует.
        - Мишь, я понимаю, что долготерпеливый лучше смелого, но не в твоём случае! Всю жизнь - слишком долго. Терпишь свои страхи, терпишь свои болезни. Всех оправдываешь и всех любишь. Но есть один человек, которого ты предаёшь с самого первого дня, и которому ты не отдаёшь ни граммулечки заботы.
        - Это ты? - жалко мямлю в ответ на гневную тираду сестры.
        - Нет. Это ты. Твоё пожизненное долготерпение не привело ни к чему, кроме того, что ты стала равнодушной и бессмысленной. Что ты молчишь? Скажи что-нибудь хоть сейчас!
        Долго не нахожу, что ответить. Что мне сделать: закричать или заплакать, промолчать или оправдаться, успокоить сестру или обмануть опять себя?
        - Знаешь, - произношу спустя долгую паузу и начинаю путь взгляда с пола, через камин и люстру прямо во встревоженные глаза сестры. - Порой мне кажется, что та настоящая и живая Мишель осталась лежать под кроватью в одну из страшных ночей. Она так и лежит там, в отчем доме, покрытая пылью многих лет. Лежит и боится выйти в мир. В большом мире страшно до икоты. Он полон опасностей, страданий, потерь и нелюбови. А под кроватью тихо, сухо и дозревают яблоки. Видимо, когда-то тогда ты вытащила из-под кровати только шкурку, а напуганная малышка так и осталась там, забившись в угол.
        - Мишь, прекрати бояться и бездвижно надеяться, перестань ждать от мира радости. Перестань ждать мужа. Его нет. Отца нет. Страха нет. Всё осталось в прошлом.
        - Может, ты и права. Я сама много думала.
        Без видимой причины начинаю рассматривать своё отражение в настенном зеркале, которое висит прямо над трескучим камином. Смотрю и уже не слышу, что продолжает мне говорить, активно жестикулируя, Надин.
        Кто смотрит на меня? Настоящая Мишель или её пугливый призрак? А какая она - настоящая Мишель?
        - Что ты сказала? - вдруг застывает на месте сестра и в упор глядит на меня через зеркало.
        - Чёрт… Разве я сказала вслух?
        - Да!
        - Я подумала, а какая она, настоящая Мишель? Но, оказывается, произнесла вслух.
        - Настоящая? - мы так и смотрим друг на друга через зеркальную гладь. Голос Надин становится всё громче. - Настоящая Мишель до семи лет смело спасала маленьких котят, отбивая их у дворового хулиганья. Настоящая Мишель тукала мизерными кулачками в пьяного отца, когда он замахивался на меня. Настоящую Мишель ты не помнишь. Но ты не помнишь и многого другого. Мишь, наверное, именно сейчас я тебе должна всё-таки рассказать что-то очень важное, что-то… - она опускает ресницы и ищет подходящие слова где-то под ногами, как будто они зашиты в узорах ковра или прорастают между планками деревянного паркета.
        Тишина повисает над комнатой. Зеркальная гладь корчится, словно в предродовых схватках. Чувствую, как волна неконтролируемого первобытного ужаса нарастает внутри меня. По стенам ползут зловещие, кривляющиеся тени. И воспоминания, как будто не мои, а чужие, мелькают в голове, как кадры адского хоррора.
        Плохо освещённая трасса, летящие кубарем деревья, металлический запах и… Этот вкус ни с чем не перепутать, это вкус крови. Удар - и чернота. Страшная смрадная чернота, липкая, как нефть, из которой, не мигая, на меня уставились жёлтые пылающие глаза. Мой многоликий монстр снова зашевелился. Цепенею, смотря прямо в лицо дышащему на меня ледяным холодом чудовищу. От него нет убежища. От него нет защиты. От него не сбежишь.
        Взгляд возвращается в зеркало, через него на меня смотрит не Надин, а…
        - Сме-е-е-ерть? - еле выговариваю слово, вздрагивая от каждой буквы, и когда заканчиваю его произносить, мне кажется, что изо рта вываливается клуб холодного пара.
        - Ми-и-и-ишь? Что ты сказала? Что ты сказала? - Надин трясет меня за плечи, пока я выхожу из короткого безумного виденья.
        - Я почувствовала так близко смерть, Надин. Так близко, как тебя.
        Она не обнимает, а сжимает меня, словно костлявая вот-вот захочет забрать обратно лёгкую добычу.
        Постепенно полностью возвращаюсь в реальность. Глаза, щёки и губы пощипывает от солёных слёз. Сестра сидит рядом и вытирает моё мокрое лицо мягким подолом своей футболки.
        - На сегодня хватит, Мишь. Зря я. Рано ещё. Не нужно было ничего тебе говорить.
        - Надин, что это было?
        - Очередная паническая атака, Мишь. Вот, выпей и успокойся. Не прекращай пить таблетки, и тебе нужно поспать. А когда проснёшься, пожалуйста, пойми и запомни - прошлого больше нет.
        Выслушиваю всё, что наговаривает мне в приступе сестринской заботы Надин. Выслушиваю - и как выпиваю успокаивающий коктейль.
        Ты мне больше не нужен.
        Прошлого больше нет.
        Нет! Прошлого и не было никогда!
        ГЛАВА 25. ФИГУРА В ПЛАЩЕ
        Сколько времени прошло? Неважно. Давно не веду счёт дням.
        Но город словно специально ждал моего появления.
        Укутанные, как снеговики, дворники с красными морковками-носами метут ещё нехоженые переулки. Деревья и дома, вздёрнув головы, нахлобучили обновки из белого сверкающего холодного меха, и дышат паром, и стряхивают с высоты лишние одиночные снежинки. Кристаллы зимы падают мне в ладошку подобно крошечным ажурным салфеточкам.
        По центральной набережной тарахтят снегоуборочные тяжеловесы, сооружая широкие траншеи для лениво тянущихся редких автомобилей.
        Чистоту только что вычищенных тротуаров редко нарушают одинокие прохожие. Зимами они превращаются в нахохлившихся замёрзших воробьёв. Края их пальто и шуб вздрагивают от быстрых шагов. Лиц не видно. Головы глубоко погружены в шапки, шарфы, воротники. Никому ни до кого нет дела. Все спешат в тепло.
        Люблю выбираться в город именно в такие ранние часы. Люди уже есть, но их пока так мало, что слышно ветер и размеренное гудение просыпающихся улиц. И воздух. Пронзительный утренний воздух, и свобода.
        Я возвращаюсь в жизнь, и мне нужно дышать, дышать, дышать. Глубоко пропитываться этим свежим воздухом. Впускать иную реальность. Не ту, которую мы придумывали вместе, а ту, в которой тебя нет и никогда не было.
        Прошлого нет!
        Глубоко в самые корни парного органа под названием лёгкие я втягиваю с шумом весь этот новый мир.
        Парные органы. Всё в мире имеет пару.
        Размышления заводят далеко. У меня ещё час, а я уже у двери клиники, куда меня решила затащить Надин, и куда нас отправила всезнающая Ольга Витальевна.
        Утро плывёт над крышами, и я решаю вернуться в сквер к набережной. Туда, где слышны ветер и ароматы: замёрзшей воды, и поджаренного кофе, и горячей сладкой сдобы.
        Почему-то мне вспоминается Рузанна, суетящаяся на моей кухне и раскладывающая свои када в плоские и белые, как полная луна, тарелки.
        - Привет, Руз. Извини, что так рано. Так твоего печенья захотелось, сил нет.
        Из трубки звучит так не свойственный красноречивой Рузанне короткий и быстрый ответ:
        - Девочка моя, ничего не рано. Я уже вся в работе. А голос-то какой хороший. М-м-м. Сердце Рузанны радуется. Буду тебе звонить, но попозже, сейчас очень бегу. Целую.
        Кривоногая лавочка привечает меня и мою сумку, и я погружаюсь в течение просыпающегося города.
        Невысокие ступени, ведущие к арочной двери маленького кафе через дорогу, старательно подметает мальчишка и сбивает с них лёд. Невысокий, худой юный хозяин заведения протирает огромные окна. Они лоснятся, сверкают и зовут ранних кофеманов.
        Такие уютные кафе всегда семейные. Они как ватрушки. Тёплые, ароматные, пахнущие творогом, горячим молоком и добрыми бабушками или мамами. Тут кому как повезло.
        Представляю себе, как мама семейства в льняном бежевом фартучке, поднявшаяся раньше всех, ставит тесто на выпечку. Папа в белом колпаке обжаривает мясистые зелёные зёрна. Дочь в повязанном назад хрустящем платочке посыпает булочки и пышки дроблёным орехом и ванильной пудрой. А сын натирает перед рабочим днём посуду и чистит крыльцо к приёму любителей первой чашки кофе и вкусных домашних плюшек. Они вместе готовятся к новому дню, быстро завтракают, и каждый занимает своё место.
        Вижу красную шубку. Она, словно яркая капелька родной крови, бежит по белым венам зимних улиц. Моя Надин.
        Сестра спешно поднимается по ступенькам, спотыкается, но хватается за деревянную ручку двери. И вот уже усаживается у огромного окна. Бросает небрежно шубку на стульчик напротив. Не тороплюсь к ней.
        Белое полотно города вздрагивает от синего пятна. К кафе очень быстро движется высокая фигура в одежде не по сезону. Голова в капюшоне глубоко втянута в поднятый ворот плаща. Такого знакомого плаща. Эта сгорбленная от холода фигура - в том самом плаще, который пропал из нашего шкафа.
        Это ты? И ты заходишь туда же, куда несколько минут назад зашла Надин!
        Бежать к тебе или…
        Резко встаю и делаю несколько шагов вперёд, чтобы разглядеть получше. Витринное стекло бликует, демонстрируя главное.
        Ты уже у столика.
        Не снимаешь верхней одежды, не скидываешь капюшона. Ты прячешься. Мне становится не по себе. Первое желание - побежать и обнять вас обоих - сменяется каким-то новым.
        Что вы делаете вместе?
        Практически сразу приходит ответ на вопрос.
        Ты подходишь сзади и приобнимаешь сидящую Надин. Она вскакивает, видимо, от неожиданности, и отбрасывает твои ладони. Потом убирает шубу со стула, и ты усаживаешься напротив, облокотившись о стол. Наблюдаю, как в дурном немом кино, как ты протягиваешь к ней руки. Пытаешься заключить её ладонь в свою, но Надин отклоняется и хочет что-то сказать.
        Словно подглядываю под чужое одеяло.
        Не могу понять, чего сейчас во мне больше: обиды, боли или стыда. Всё смешалось и выливается по щекам безмолвными солёными потоками горячих ручейков.
        Такой дешёвый спектакль не может происходить со мной. Это не можешь быть ты.
        Как проверить?
        Номер! Вспоминаю о номере, что не так давно появился у меня в записной книжке. Неизвестный «кто-то», которому я периодически звоню, но он не берет трубку или сразу сбрасывает. Пальцы не слушаются. Настырно заставляю их достать телефон и найти таинственного «кто-то». Впиваюсь глазами в закрытый капюшоном и высоким воротом профиль за стеклом.
        Гудки идут. Мужская фигура не реагирует.
        Ты в плаще? Но сейчас зима. Ты замёрзнешь. Почему ты не оделся теплее?
        Ты имеешь право на счастье. Какая разница, с кем. Надин - самая красивая на свете женщина.
        Кольцо на руке Надин. Неужели оно твоё?
        Ты не имеешь права на предательство. Вы оба подлецы.
        Сестра не может так поступить. Потому что она самая справедливая на свете женщина.
        Триллиарды самых противоречивых мыслей пронзают и терзают мою голову, как летящие метеориты раскалённую планету.
        Гудки продолжают идти, и кажется, что сейчас уже всё встанет на места. Незнакомец не возьмёт телефон, сбросит капюшон и окажется совсем чужим человеком. Я выдохну. Распахну дверь кафе. Смеясь, подойду к вашему столику и расскажу, какую глупость вообразила. Надин фыркнет и по-доброму отругает за глупые фантазии…
        Но как ты там написал в том трусливом послании?
        «Ты ни в чем… совершенно ни в чём не виновата. Не забывай на ночь закрывать дверь. Береги себя и помни, я тебя люблю абсолютно. Но жизнь больше любви. И злее».
        Вижу, как Надин за стеклом начинает активно жестикулировать, и фигура в капюшоне в ответ на очередной гудок достаёт из кармана твоего плаща телефон… «Абонент вне зоны действия сети».
        В голове проносится и падает самый большой из метеоритов-воспоминаний - те самые пьяные слова Милочки: «Расскажи ей, Надин. Долго она так и будет ходить дурой?»
        Тупая. Доверчивая. Дура-Мышь!
        И вдруг всё, как пазл, складывается в гадко-неприятный узор. Куда-то исчезают запахи, звуки, холод, зима, ветер.
        Удивительное существо - человек. Мы думаем, что уже хорошо знакомы с собой и с окружающими нас людьми. Мы чётко формулируем характеристики того или иного. Прикрепляем намертво ярлыки. Тот - подлец. Тот - умница. Тот - жаден. Тот - верен и порядочен.
        Но падает камень в стоячую воду придуманной реальности. Волны разбегаются трепещущими кольцами, и всё, что секунду назад казалось знакомым и устойчивым, становится зыбким и перестаёт соответствовать заданным характеристикам.
        Я не хочу помнить имя Надин. Как и твоё.
        Твоё имя, когда-то родная мне сутулая фигура в тёмно-синем плаще.
        Гадко и п?шло, как в дешёвом водевиле.
        Горько во рту.
        Темнота.
        ГЛАВА 26. ЭТО ГОЛУБИ?
        - Миленькая, давай выключим свет. Он же тебе не нужен? - бубнит незнакомый женский голос, и следом раздается щелчок.
        Сквозь тяжёлую завесу тумана в глаза бьет яркий дневной свет. Гулькают голуби. Так громко, словно они свили гнездо в моей голове.
        - Это голуби?
        - Да, голуби, - отвечает тот же мягкий голос, и женская рука заботливо поправляет подушку под моей щекой. - Опять на пожарной лестнице собрались, ох и чертяки. Нагадят. Кто-то сердобольный им там кормушку сотворил. Миленькая, как ты себя чувствуешь?
        - Где я? - задаю вопрос, ответа на который и не жду, он ясен, но решаю уточнить.
        - В больнице. В палате, миленькая. Да ты лежи, лежи.
        Почему вокруг больниц постоянно обитают голуби? Не воробьи. Не ласточки. А именно голуби? Мне всегда было интересно. Теперь могу узнать ответ.
        - А голуби белые?
        - Ох, миленькая, да что тебе эти голуби. Сдались они? Как себя чувствуешь?
        Я настолько отвыкла чувствовать саму себя, что даже не замечаю, изменилось ли что-то. Моё обычное уже потерянное бессильное состояние.
        - Чувствую себя как обычно. То есть не чувствую. А что за больница? И я не вижу ничего. Закапайте мне что-нибудь.
        Правда, как я себя чувствую? Делаю новую попытку привстать на локтях, чтобы понять, откуда здесь столько света, и откуда запахи спирта, хлорки, лекарств и грустного убывания. Картинка перед глазами плывёт, и постоянно охающая обладательница мягкого тихого голоса никак не фокусируется.
        Моё скромное лежбище скрипит, когда делаю попытку встать. Ноги падают на холодный пол.
        - Как я здесь оказалась?
        - Сейчас расскажу, миленькая. Да ты не торопись вставать. Лежи, пока врач не пришёл. Он сказал, что нашли тебя на лавочке на набережной прохожие, - голос раздаётся с разных сторон, и я понимаю, что женщина перемещается по палате. - Такая молодая и слабенькая, и была в снегу без памяти. Добрые люди нашли и позвонили. Общий осмотр ничего не показал. Реакция заторможена. Взгляд плавающий. Миленькая, голова не болит?
        - Нет.
        - Тошнит? - слышу я вопрос уже совсем близко, и надо мной склоняется нечёткая фигура.
        - Немного, хотя… - я прислушиваюсь к себе. - Сейчас нет.
        - Есть жалобы? - теплая рука отбрасывает мою чёлку и заботливо трогает лоб.
        - Запахи слишком сильные, - жалуюсь я и вижу, как женщина присаживается на соседнюю кровать.
        - Ох, ну что ж ты всё не туда. Жалобы есть?
        - На жизнь и на людей.
        Тошнота подкатывает к горлу, но так же быстро отступает. Подаюсь вперёд, но фигура подскакивает и придерживает меня, продолжая сокрушаться:
        - Ой, миленькая, от этого, к сожалению, не лечат.
        - Но пожаловаться можно?
        Дверь хлопает. В палате появляются резкие запахи и фигура мужчины. Вижу сквозь подёргивающуюся пелену, как он садится рядом. Кровать проваливается под новым весом и противно скрипит.
        - Так-с, так-с, так-с. Анна Никитична, ну опять вы театр устроили! - громко, но шутливо бранит мою сиделку обладатель крупной мужской фигуры. - Опять в доктора играете! Не обращайте внимания, девушка. Анна Никитична, видимо, мечтала быть либо актрисой, либо доктором, но что-то пошло не так. И Анна Никитична стала санитаркой.
        - Доктор, а в какой я больнице?
        - Понял вопрос, - мужской голос смеется, и плотная фигура начинает сотрясаться. - Нет, нет, нет, вы не в психиатрической больнице. Вас привезли вчера на скорой. Вы лежали без сознания в парке. Нам нужно позвонить родственникам, чтобы за вами приехали, и нужно заполнить форму. Вы в общем отделении… Нет, нет. Пока не вставайте, - он несильно давит на моё плечо. - В целом с вами всё в порядке. Травм нет. Побоев нет. Можем уже отправлять домой.
        К моему лицу приближается и шуршит лист бумаги.
        - Извините, вряд ли сумею заполнить форму. Доктор, закапайте мне что-нибудь в глаза. Или укол поставьте. Без разницы. Главное, чтобы подействовало. Я ничего не вижу.
        - Миленькая, давай помогу? - опять всплывает сердобольный женский голос.
        - Анна Никитична поможет. Заполнит форму, и потом мы вызовем ваших родных, чтобы они вас забрали.
        По голосу понятно, что медбрат или врач, кем бы он ни был - очень добр и молод. Решаю, что раз не могу никак иначе поблагодарить и его, и сердечную санитарку за участие, то поблагодарю хоть улыбкой. Молча киваю головой в знак согласия и расплываюсь.
        - Прошу вас, можно мне что-нибудь закапать? - тру глаза, но и они меня предали, резкость не возвращается.
        - Не трите глаза. - Мужчина машет передо мной руками, спрашивает: - Карандаш видите? - Потом заглядывает в глаза. Щупает мой лоб. Что-то мычит. - Вам не капать нужно, девушка. Не могу диагностировать вашу патологию, но вам нужно к очень хорошему психотерапевту. Я не из этой сферы врач, но, судя по всему, у вас проблемы не с глазами. Было раньше подобное?
        - Было, - выпаливаю не задумываясь. - Но очень редко и быстро восстанавливалось.
        - У врачей наблюдаетесь? Дайте-ка ещё раз посмотрю, - продолжает опрос врач и опять заглядывает мне в глаза.
        - У психолога.
        - Попробуйте вернуться на консультацию. Психолог вас направит точнее. А у нас общее отделение.
        Звучат анкетные вопросы. Механически на них отвечаю.
        - Так-с, так-с. Значит, Мишель Анатольевна, говорите. Ну что ж, Мишель Анатольевна, кому звонить будем?
        - Звонить некому. Сама доберусь.
        - Так-с, так-с, так-с. Ну смотрите. Сами вы доберетесь ли, вопросик. Я как врач вам точно говорю. Вы ещё ослаблены. Зрение неясно когда восстановится, да и восстановится ли, вопрос. Но держать вас дальше не можем. Давайте определяйтесь, кому будем звонить?
        - В такси будем звонить, - решительно отвечаю и снова усаживаюсь, упираясь руками в край кровати. - Я доберусь. А зрение восстановится. У меня бывало уже. Это с детства, нервное.
        - Ясно. Значит, не жалуетесь, - выдыхает с облегчением мужской голос. - Запишите, Анна Никитична. Пациент ни на что не жалуется. Девушка, может, кто-то из родных вас всё-таки заберёт?
        Мужчина встает, моё ложе скрипит в очередной раз, но так громко, словно внутри взорвалась пружина, и я вспоминаю Надин.
        Локти слабеют. Больше не хочу никого видеть.
        Мысли срываются со скалы воспоминаний, и я лечу вслед за ними.
        Спокойно! Спокойно! Спокойно. Это нервное. Пройдёт.
        Голова кружится и падает на казённую подушку.
        - Девушка, девушка! Да что такое, Анна Никитична, ну помо… - взлетает прямо у уха, и я ухожу под толщу океана, где нет памяти и нет предательств. Звуки уже не проникают сюда. Кто-то суетится там, наверху: тени, амёбоподобные фигуры. Чувствую, как мягкие руки несильно похлопывают по щекам. Сквозь гул и шум пытаются прорваться голоса и слова, но не разобрать, гул и шум нарастают, и я снова кубарем лечу вниз, вниз, вниз - в заглатывающую меня черноту.
        ГЛАВА 27. ПЕСНИ РУЗАННЫ
        - Едем домой, моя девочка. Напугала ты нас.
        Я на заднем сидении старенького автомобиля с грязно-серым потолком. Рузанна сидит рядом. Голову отпустило, и зрение стало намного чётче.
        - Роберт, на дорогу смотри, - отвлекается на сына Рузанна, но быстро возвращает внимание ко мне. - Звоню тебе, звоню. Какая-то женщина ойкает да айкает. Внятно ни слова не может сказать. Вот что ты за человек? А? Что с тобой вечно случается? Руза и так уже белая, а ты меня ещё белее делаешь. Рузе ещё надо замуж выйти.
        - Спасибо, что забрали, но, честное слово, не надо было за мной приезжать, - произношу вслух, но думаю о том, как же на самом деле благодарна за заботу этой женщине с комплексом вечной матери. И тыкаюсь в её тепло, как птенец, выпавший из гнезда.
        - Нет, вот что за мушмула? Что ты такое говоришь, а? Она в больнице, и не надо было её забирать. Роберт, нет, ты такое слышал? Врач знаешь что сказал? Он сказал, что тебя сейчас вообще оставлять одну нежелательно. И что тебе нужно срочно к психологу, и про слепоту. Я сама ничего не поняла. Но поняла, что тебе нужно приводить в порядок нервы. А-а-а, эти нервы-шнервы.
        Я уже готова согласиться на всё.
        - Да, придётся звонить Ольге Витальевне.
        - А-а-а, это с которой постоянно Надин общается? Нади-и-и-ин! - Рузанна хлопает себя по лбу. - Девочка моя, я ж не позвонила твоей сестре. Сейчас, сейчас…
        Она опускает руку в сумку за телефоном, но я дёргаю её обратно, словно Рузанна готовится вытащить из сумки ядовитую змею.
        - Ты что?! - Рузанна таращит на меня свои и без того большие глаза и тянет кисть на себя, высвобождая из капкана моих пальцев.
        - Только не Надин. Пожалуйста, не нужно Надин. Руза, мне намного лучше, я справлюсь сама.
        - Как так - не нужно?
        - Умоляю, не нужно!
        - А-а-а, как скажешь!
        Выходим из машины, и в глазах встают слёзы. Наворачиваются как градины. Завеса плотного тумана снова появляется, сгущается и окончательно перекрывает собой все выявившиеся детали. Цвета меркнут. Твердь плывёт, пытаюсь ухватиться за воздух.
        - Сама она пойдёт! Далеко ушла? - Рузанна подхватывает покачивающуюся меня за локоть. - А-а-а, ладно, не хочешь звонить Надин, сегодня давай тебя заберу к себе, а завтра разберёмся. Роберт, рули к нам.
        Сутки лежу в квартире Рузанны.
        Слушаю, как она поёт на незнакомом мне языке мелодичные песни. От них тают верхушки айсбергов моей души. Но только верхушки. На мгновенье забываюсь, но как только песня заканчивается, возвращаюсь к реальности.
        Рузанна поет, когда варит кофе, когда моет пол, когда поливает цветы на широком подоконнике, когда умывается, когда вынимает из духовки пахнущие сыром лепёшки и свои фирменные печенюшки.
        - Какая волнующая песня, Руза. Про что она? Та, что ты только что пела?
        - Это горный гимн радости, девочка моя! Поверь мне, скоро такой гимн прозвучит и для тебя.
        Да, знаю. Мир лишь временно перестал иметь детали. Пройдёт. Зрение восстановится.
        Аморфная Рузанна копошится возле меня, и я вижу, как постепенно она начинает возвращаться в чёткие границы хорошо мне знакомой высокой статной фигуры. Завеса тумана немного рассеивается. Всё набирает яркость и перестаёт быть бесцветным и бесформенным.
        Наблюдаю огромные картины. Они сплошь закрывают стены комнаты. Невероятные вселенские спирали, закручивающиеся и разбрасывающие в разные стороны радужные брызги в виде жуков, цветов, людей и предметов.
        - Руза, Руза… представляешь! - смаргиваю часто-часто, и на душе становится спокойнее. - Руза, я вижу лучше. Руза, ну вот - зрение возвращается!
        - Ну вот же. Вот. Говорила, что мои када лечат от всего.
        Мою радость знаменуют боем настенные часы с маятником. Рузанна замирает на секунду, словно что-то вспомнив, и круто разворачивается.
        - Девочка моя, хорошо, что тебе чуть лучше. Давай договоримся. Ты лежишь, никуда не идёшь. Ешь мои када. Если что надо, давай звони, а мне очень срочно надо бежать. Иначе Рузу в театре зарежут.
        - Спасибо. Беги, Руза, но я тебя попрошу, только ты ничего не говори против. Ладно? Ничего не говори Надин. Ничего.
        - Не говори мне, что делать, что не делать. Раскомандовалась. У меня от этого всегда начинают болеть суставы на ногах. Ну что ты смотришь? Я натираю их адамовыми яблоками. Слышала? Э-э-э, да откуда ты слышала. Моя мать ещё учила. Надо боль в суставах унять - делай компресс из маклюры.
        - Руза, а можно сделать компресс и мне?
        - Руза тебе сейчас компресс на жопу сделает, и не из маклюры! Хватит! Хва-а-а-атит, я говорю. Нет ничего смертельного, чтобы вот так сворачиваться и забывать о самом важном - о себе. Ладно, мне очень пора. Приеду скоро. Глупостей не делай, хорошо? Целую, моя девочка.
        Ночь и следующее утро Рузанна кормит меня всем, что есть в её огромном холодильнике, поет и выбалтывает слухи из закулисной жизни. Я слушаю и не решаюсь спросить о Надин.
        - Руза, я сколько была в больнице? Как там дела в доме, не знаешь? Как там мой Матраскин? Как там мои хвосты?
        - Сердобольная. О себе она не спрашивает. Живы твои звери. Так живы, что клонироваться стали. Надин и я ездили их кормили.
        Морщусь от имени сестры, словно Руза отрывает окровавленный, пристывший к ране пластырь.
        - Руза, задержалась я у тебя. Пора мне. Переживаю за дом, за котов.
        - Хорошо, поехали, отвезём. Наверное, и правда пора.
        Она говорит «и правда пора» так, словно вкладывает в это что-то ещё, что-то, о чём я даже не догадываюсь. Делаю вид, что не замечаю, и соглашаюсь:
        - Пора, Руза. Конечно, пора!
        ГЛАВА 28. КОТОРАДИО
        Всю свою жизнь я провела в похожем состоянии. И сейчас, как латентный мазохист, жадно наблюдаю со стороны бесконечно длинную череду личных апокалипсисов.
        Это как выжигать сигаретами иероглифы страдания на собственном запястье.
        Это как любоваться сверху угасанием конвульсирующего собственного тела. Любоваться страдой жизненных неурядиц и рушащихся надежд. Жадно собирать их горстями, чтобы потом, по прошествии времени, раскладывать по мискам сцен и скармливать себе, как отравленную еду.
        Глубоко внутри осознаю, что так поступать подло по отношению к самой себе. Осознаю, но не могу прекратить.
        Туман, одевший мой новый мир, редеет.
        Мерзкие мушки растворяются. Вглядываюсь в окружающую действительность сквозь прозрачно-белое, как разбавленное молоко, полотно.
        Мелкие детали дорисовываю в воображении по воспоминаниям, по запахам и по звукам. Странно, почему подобное состояние меня не вгоняет в истерику? Думала, испугаюсь, если когда-то останусь и без второго глаза. Но спокойна. Скорее всего, начала привыкать. Так было, и всегда проходило. Значит, в этот раз тоже пройдёт.
        Я дома.
        Вот шелестят заброшенные бумажные листы на письменном столе. Люблю доверять идеи бумаге. Есть что-то иное в том, когда ты рисуешь рукой, нежели когда ты работаешь на компьютере.
        Бумага, ткань, кирпич камина, ковёр на полу, цветы, яблоки, кожа, краска. Сейчас их трогаю, словно что-то незнакомое. Словно никогда не касалась этих простых обыденных поверхностей. Я их иначе чувствую и заново познаю.
        Шерсть… Мягкие мокрые тыканья в ладошку и движущиеся, пушистые на ощупь очертания напоминают о том, что в доме есть ещё те, кто требует внимания и корма.
        Слушаю, как они копошатся, хрустят, а потом приходят ко мне на диван и, упираясь влажными пятачками, включают своё которадио, и мне становится спокойней.
        Их уже четверо?
        - Матраскин, да ты привёл ещё друзей?
        Мурчащее тёплое создание трётся о колени.
        - Матраскин, врач сказал, что нужно успокоиться и переждать. Он сказал, что нужны только хорошие воспоминания и эмоции, и мир снова обретёт смысл и детали. Ну что фырчишь? Да, он так и сказал. Но он не говорил, что нужно больше котов! Он говорил про эмоции. Что ты мяукаешь? Хочешь сказать, что хорошие коты - это и есть хорошие эмоции? Я бы поспорила, но сейчас не буду.
        Пытаюсь встать, но под ногами кишат мохнатые. Трутся о носки и мешают сделать шаг. Один из кошачьей своры встаёт на задние лапы, опирается о меня, и я снова падаю на диван.
        - Ну что с вами делать? Чего размяукались? Говорите, окулист нужен? Нет, Матраскин и компания, окулист, врач сказал, нам не поможет. Сипхо… психо… тьфу ты, психогенная, еле выговорила… слепота представляет собой внезапную утрату зрительных функций на фоне психологической травмы. Спрашиваете, как надолго хозяйка заболела? Врач сказал, что зависит от впечатлительности, субъективного восприятия событий. У нас не самый сложный случай. Вот то, что ты, Матраскин, разжирел, я чувствую. А какого оттенка твои друзья, мне уже непросто разобрать.
        Мягкие обитальцы трутся, мяукают и урчат рядом, давая понять, что согласны вести со мной беседу и дальше. Родной Матраскин явно выделяется среди них своими откормленными боками. На правах лидера стаи он восседает на моих коленях, подхрюкивает и фырчит.
        - Да не фырчи ты. Пользуйся и жирей дальше, ещё тебе подсыплю, а то и ты уйдёшь к какой-нибудь дворовой красивой хвостатой Надин. А почему ты такой мокрый? Опять вылизывал себя до потери сознания, или от моих слёз?
        Вспоминаю о надписи на входной двери. Её никто не должен видеть. Кричащие о моей глупости нарисованные красные буквы на дверях, словно написанные кровью убитых мечтаний.
        И тот самый восклицательный знак, едва различаю, но слышу его голос - он крик. Он боль. Он стрела в самое сердце.
        «Свет выключила!
        Вещи разложила!
        Двери закрыла!
        Люблю всегда!
        Твоя Мышь
        Снова не жалею краски, но теперь она летит на дверь, чтобы спрятать такие простодушные знаки и слова. Закрашиваю следы собственной наивности. Размашисто, дико сотрясаясь, опрокидывая банку и кисти.
        Скоро ночь, надо зажечь везде свет. Скорей зажечь, и станет светлее и в доме, и на сердце.
        ГЛАВА 29. ГРЕЮТ НЕ КОТЫ
        - Что творится? Кого убила? Куда трупы сложила? - Рузанна переступает ещё блестящие лужи разлитой краски и пробирается между них. - Оставить одну нельзя. Всё разукрасила, художница. Стены в краске. Двери в краске. Коты в краске. Что тут стряслось? Девочка моя, да тебя трясёт. Давай я тебе лекарства налью.
        - Руза, валерьянки больше нет.
        Она, не дожидаясь разъяснений, уже гремит дверями холодильника на кухне и с ворчанием возвращается в комнату.
        - Думаешь, я не понимаю? Понимаю. Не собиралась наливать валерьянку. Ты не больна, чтобы тебе скармливать лекарства. Знаешь, моя девочка, нельзя говорить - больна. Видишь Рузанну? Я никогда не больна. Я тебе налью то, что точно поможет.
        - Что ты налила? Что тут?
        - Водка и коньяк, - отрезает Рузанна и ставит передо мной стакан, который я с трудом опорожняю. - Выпила? Вот и правильно! Хочешь яблоко? Яблоки, кстати, неплохая закуска, но лучше мяса никто ничего не придумал.
        Чувствую совсем близко, у лица, аромат спелого яблока.
        - Н? яблоко.
        - Не хочу, - отвожу я её протянутую руку и тяжело выдыхаю. - Скажи, зачем ты мне помогаешь, Руза? Зачем? Даже я не хочу себе помогать.
        - Ну если в первый раз не получилось. Что теперь, а? Сдаваться глупо.
        - Что в первый раз не получилось? - опешив, переспрашиваю я у Рузанны.
        Мрачную паузу нарушает жалобное дружное мяуканье и хруст нервно пережёвываемого яблока.
        - Дочь мула, что сказала… А-а-а, ерунда, - говорит сама с собой Рузанна, продолжая хрустеть, и снова замолкает.
        Почему со мной все стали разговаривать загадками?
        Стараюсь сконцентрироваться на размытых очертаниях протянутого Рузанной стакана. Стакан оживает, двоится, троится, расползается и не собирается собираться в единый объём. И снова слышу, как о его стеклянные стенки бьется тугая струя крепкого напитка.
        - А-а-а, внимания не обращай, - Рузанна машет рукой, потом поднимает стакан, в который только что налила «успокаивающее», и опрокидывает его содержимое уже в себя. - Ерунду сказала. Достали меня в театре. Руза, поправь тут, Руза, тут потекло. Руза им что? Я говорю, не надо торопиться. Не надо. А они - «скорей, скорей». Не люблю я этих их премьер-шмемьер. Все бегают, нервничают. А этот изверг Иприт! Старый крашеный мул. Нет чтобы уже уйти на пенсию. Опять, понимаешь, выходил роль. Надоели они мне. Я их всех бросила, вызвала Роберта и к тебе укатила. Кстати, тебе привет.
        - От кого? - настораживаюсь я.
        - Никогда не догадаешься. От парфюмера. Помнишь того совсем сумасшедшего отца? Ну, вон его заяц сидит у тебя в кресле!
        - Его заяц ? Сидит? - задумываюсь, вспоминая, как выглядит заяц, но вместо него в памяти всплывает силуэт незнакомца. - А, тот самый странный и счастливый дядька с залихватскими усами!
        - Ну вот, вспомнила! Роберт теперь его возит. Смешной он. Чудный со своими этими шляпами и усами, как твои коты. Но Роберт счастливый, что тогда его подвёз. Сейчас с ними как раз ехала.
        - Руза, не забалтывай меня. Ты недоговариваешь. Руза? - повторяю я нетерпеливо.
        - Эй, ну что ты заладила. Что надо, договариваю. Чего не договариваю, не нужно тебе. Давай лучше я буду готовить. Яблоками одними и «кардашьян» не наешь, и сыт не будешь. Ну и опять же, что сказал врач? А?
        - Что я псих и мне поможет психотерапевт!
        - Знаешь, что тебе скажу, хороший психотерапевт нам всем нужен. Но нет! Врач сказал другое. Тебе не нужен врач глазной, а нужен - кто? Ну как он там называется, психолог! И потом он добавил - нужны хорошие воспоминания и витамины. Руза тебе витаминов и нальёт, и пожарит. В этом доме есть что-то кроме яблок и котов?
        Да, эта неуёмная кипящая женщина внутри остается тем же горным большим ребёнком, который верит, что када, армянский коньяк, грузинское вино и добрые слова лечат от всех болезней.
        Перемещаемся все вместе на кухню, где Рузанна как рыба в воде.
        - А почему нет? Я своими када этому старому мулу-Иприту геморрой вылечила. Правда, он говорит, что свечи и врач. Но Руза знает, что лечат када. Да, да. Горный мой Бог. Девочка моя, ты только попробуй. Пища богов, - она причмокивает и приговаривает, я же вижу мяукающие фигуры, что толкутся у её ног. - Повылазили? Гнать вас надо, дармоеды! Кыш, сказала. Кыш, кыш, кыш.
        - Руза, ты котов не обижай. Они меня водят.
        - Куда водят?! - восклицает ошарашенная Рузанна, не прекращая перемещаться по комнате. Коты следуют за ней по пятам.
        - Ты представляешь, Матраскин начал водить меня в ванную. Самый худой короткошёрстный без хвоста - по двору водит, по дорожкам. Третий, не могу понять, какого цвета, но с противным голосом - тот вообще умный, постоянно меня лижет и ластится. Они моя семья. Они меня греют.
        - Девочка моя, греют не коты. - Рузанна останавливается, разворачивается в мою сторону и добавляет: - Греют воспоминания.
        ***
        Париж. Коты. Монмартр.
        - Мельницы, - говоришь ты и тыкаешь в сторону магазинчика с нарисованной на вывеске мельницей.
        - Коты, - настойчиво поправляю я.
        - Нет, мельницы, - ты напираешь и смеёшься.
        - Да говорю же - коты!
        Мы спорим, кого больше на Монмартре. Спорим, и я упираюсь указательным пальцем в очередную керамическую фигурку с хвостом и ушами в витрине.
        - Я буду дальше считать котов… девяносто четыре, девяносто пять, девяносто шесть… А ты считал мельницы?
        - Ну уж нет! Я не терял время на глупости, - едва разбираю слова, которые ты проглатываешь вместе с хрустящими французскими сладостями.
        Хватаю пакет, ещё несколько минут назад перенабитый крошечными конфетами и выпечкой.
        - Ты съел вкусняшки, пока я считала котов? Получай! - мой маленький кулачок небольно стучит по твоей сутулой спине.
        - Э-э-э, Мышь, ты крылья-то свои не разбрасывай и клювом не щёлкай. Я времени не терял. Котов посчитала? Теперь пошли считать бутылки вина.
        ***
        Париж и ты. И никаких страхов. Туда мы возвращались каждый год весной.
        ГЛАВА 30. НИКТОФОБИЯ
        Теперь по утрам в доме всегда зябко. Меня холод не беспокоит. Привычно уже кутаюсь в мешкообразную кофту с сердцем на спине.
        - Коробки, ящики, чемоданы. Кошмар… у Рузы руки дойдут. Уберусь как-нибудь тут у тебя потом. Как ты спишь, девочка моя, в этом бардаке и холодильнике?
        - Руза, я уже несколько ночей не сплю.
        - Так и думала.
        Рузанна заполняет своими шумными разговорами по телефону все комнаты, изредка присаживается рядом, бросает подбадривающие слова-лозунги и перемещается дальше, наступая периодически на хвост то Матраскину, то какому-нибудь другому коту, отчего те вопят и громыхают утварью и мебелью, унося ноги от урагана «Рузанна».
        - Руза, конечно, горячая женщина, но даже горячая женщина не выживет на леднике. Мишель, что с теплом, а? Давай хоть кофе сварю. Где он у тебя? Выпить хорошего кофе в собачий холод было бы неплохо.
        - Поищи, он на полках. - Вспоминаю, как расставляла и рассыпала по цветным коробочкам и баночкам всё, что нужно было театральному художнику, как пища. Нет, даже больше пищи. Краски, смеси, кисти, бисер, пуговицы, гипс.
        Рузанна кричит из кухни и выражается каждый раз, как на неё падает какая-нибудь банка.
        - Девочка моя, ну что у тебя на полках?! Ай-яй-яй, - приговаривает и цокает языком она, и гремит разномастными ёмкостями. - Ну зачем тут мука? Тьфу, тьфу… - Рузанна отряхивается и отплёвывается.
        - На самой верхней полке? Белый? Рядом с сахаром? Не пробуй, там гипс! - хоть и поздно, но пытаюсь предупредить гостью.
        - Сумасшэдшая! Ну, сумасшэдшая! Была бы я мужиком, и я бы ушла! Ты, может, и питаешься гипсом, глиной, красками, но мужики этим не питаются. Тут, смотрю, вроде кофе? В металлической банке с надписью «Кофе» у тебя точно - кофе?
        - Да. Там кофе. Растворимый.
        - Э-э-э, - выныривает из кухни её лицо, и следом в дверном проёме вырастает вся фигура Рузанны, - не бывает растворимого кофе. Если ты называешь это «кофе» - она говорит «кофе» так пренебрежительно, как обычно говорят «червяк», - ну да если даже и кофе, почему оно в банке из-под краски? Пожевать растворимый из банки, конечно, можно, но вряд ли согреемся. Надо идти в магазин. Правда, Надин говорила не оставлять тебя одну…
        - Надин! Руза, я тебя умоляю, ничего больше никогда не говори мне про неё. Обещай. Что молчишь? Обещаешь?
        - Нет!
        - Руза, не хочу её видеть. Никогда, слышишь, никогда.
        - Поняла, поняла. Вернусь, и расскажешь. Я в город, потом за едой и за кофе.
        - Руза, только, пожалуйста, дотемна вернись. Хорошо?
        - Девочка моя, что ты? А-а-а? Ребёнок, что ли?
        - Руза, наверно, надо тебе сказать. Но как такое сказать? У меня ещё никтофобия. Боязнь ночной темноты. Она с детства. Стыдно было рассказывать, а теперь скрывать нет смысла.
        - Нет, девочка моя, ты не человек! А-а-а, не заставляй меня марать язык. Ты - гора проблем. Боюсь, что ни коньяк, ни маклюра, ни мои када тут не помогут. Никтофобия-шмиктофобия твоя эта, слепота, депрессия… Скажи, как ты со всем этим живёшь?
        - Вот так и живу. Знаешь, я понимаю, как мне кажется, почему он ушёл. Со мной сложно. А в последнее время стали учащаться паники, и резкость в глазах не возвращается с тех пор, как… с тех пор, как…
        - С каких пор? Что? Договаривай, а-а-а!
        - Это как в том дурном водевиле «Моя сестра потаскушка», который сняли за плохие сборы. Руза, я знаю, куда он ушёл. Вернее, к кому. Я их видела. Его и Надин. Они вместе.
        Раздается непереводимый фольклор. Фигура Рузы оседает. И мгновенно за этим следуют жуткие звуки, издаваемые Матраскиным, прижатым крепким тылом нашей гримёрши.
        - Всё-таки заставила Рузу замарать язык! Как вместе? Как видела? - она ругается на чистом русском и выскребает из-под себя обиженного помятого кота.
        - Нет, Руза, пообещай мне ещё, что не скажешь ни слова Надин. Я не могу обижаться на неё. И на него не могу. Хотела бы, но не могу. У них получится быть счастливыми, у меня - никогда. Теперь понимаю, он просто очень долго мучился со всеми моими болезнями. Я не хочу больше видеть никого. Люди устают, и он устал. Никто не должен страдать. Каждый достоин простого счастья…
        - Ну, всё такое не для Рузы, - она прерывает меня на полуслове, снимает с вешалки тяжёлое пальто, очень торопясь, не сразу попав в рукава, влезает в него, стремительно выходит и тут же возвращается, чтобы сообщить: - Я пошла.
        - Руза, - успеваю я кинуть ей вдогонку, - купи, пожалуйста, успокаивающие и воду, только негазированную, и яблок!
        ГЛАВА 31. ФЛАКОНЧИК В КОФТЕ СОЛОМОНА
        ***
        Я не узнаю любимый нами город. Париж - как Золушка до встречи с феей-крёстной. Заляпан, неотглажен, непричёсан, но его не портит даже нестиранное платье неубранных улиц. Небо серое. Улицы серые.
        Мы с тобой настырно пробираемся сквозь них в поисках знакомого рынка. Путаемся, возвращаемся, но, кажется, вот-вот выйдем на заветную улочку с массой выставленных давно никому не нужных, но всё-таки не отчаявшихся найти новых хозяев, покрывшихся трещинками и морщинками вещей. Ищем лицо с характерным одесским выговором.
        Узнаём место по синему креслу в мелкий цветочек. Прошёл год, а оно так и не нашло нового дома. В отличие от нелепой вязаной кофты Соломона, с которой ты не расстаёшься.
        - Соломон, выйди посмотреть, каких красивых русских к нам занесло.
        Седая, как облако над Эйфелевой башней, Сара узнала не нас. Она узнала свою вещь. А может быть, и нас.
        - Товарищ, сейчас я ничего не продаю. Сейчас я впечатляюсь, - отгоняет она ротозея, явно намекая на то, что хочет не просто нам продать очередную безделицу, но и поговорить. - Рассказывайте. Я готова послушать, зачем ви к нам пришли? К нам, к нам. Разве я вам не говорила, что евреи поселились в Париже ещё до прихода французов - в пятом веке? Вот теперь я вам всё говорила.
        В этот раз разговорчивая одесситка с французской пропиской едва не продает нам слоника с удивительной судьбой, неразборчивый эскиз руки «если не Да Винчи, то Гогена точно» и настольные часы эпохи рококо с подозрительно отломанным пластмассовым гребнем.
        - Уверены, что это рококо? - уточняешь ты, деликатно трогая место, где раньше красовался декоративный завиток.
        - Как говорят у нас в Париже, не надо так переживать! Были бы у вас деньги, а рококо мы вам подыщем.
        В итоге мы уходим с кривоватой керамической аромалампой в виде домика и странными духами в фиолетовом флакончике, с написанным от руки непонятным названием.
        Потом флакончик нечаянно разобьется, и карманы, как и вся кофта Соломона, пропитаются этим странным, но невероятно приятным ароматом. Спустя неделю нашего пребывания в Париже им пропахнет весь номер, а потом и весь чемодан.
        ГЛАВА 32. ПРОСТИ
        Усаживаюсь в твоё кресло напротив камина и беру в руки листы с твоими сценариями. Старая привычка.
        Ничто не длится вечно. Становится легче дышать. И моя многодневная пытка отсутствием сна подходит к финалу.
        Словно выпускаю в большую воду того карася, который томится в маленьком декоративном прудике, и он раскрывает жабры, делает глубокий вдох и уплывает за горизонт.
        Проваливаюсь и просыпаюсь от присвистывающего звука. Его издает бутылка. Она присвистывает, хрипло пшшшшикает, и вода ударяется о стенки стакана.
        - Руза, ты? А я наконец-то поспала. И мне приснился такой хороший сон. Сон из прошлого. Я долго спала? - ответа не следует, но прямо передо мной вырастает рука, протягивающая стакан с фурчащим содержимым. - Руза, спасибо, но я просила негазированную воду. А эта шипит.
        - Да, прости! Другой не было, - раздается женский голос. Тот голос, который я не рада услышать.
        Неожиданно для себя чувствую, как внутри вспыхивает и стремительно разгорается пламя, пожирающее всех зайцев моей робости.
        Пространство, ещё секунду назад медленно текущее, взрывается, и неведомая сила подхватывает меня, отрывает от кресла и заставляет снова видеть. Зрение возвращается в непогрешимой чёткости. Передо мной Надин. В своей наглой яркой шубе, с распущенными волосами она кажется совершенно вызывающей.
        - Мишь, прости!
        Она ещё смеет просить прощения?
        Куда девается трепещущая Мышь? Её, как заношенную ненужную одежду, сбрасывает другая. Та, для которой нет ночи и нет страха.
        Незнакомая мне Мишель.
        Эта Мишель вспрыгивает как пружина, и в ответ на «прости» в Надин летят листы с эскизами, лежавшие ещё мгновенье назад в сонном расслаблении. Плед срывается с дивана и летит туда же. Вязаная кофта Соломона срывается с плеч и ударяется о её плечи. А потом одно за одним в неё летят яблоки, которыми завалены вазы на столе. Волосы хлещут меня по лицу, руки сами находят в комнате вещи и предметы.
        Новая, бешеная, разъярённая Мишель шипит как змея:
        - Зачем пришла? Уходи! Не хочу тебя больше видеть! Никогда! Уходи! Уходи! Уходи!
        Слова и яблоки, как снаряды, заправленные ядом, попадают в Надин и становятся всё тяжелее. Я не узнаю себя и продолжаю метать:
        - Вон! Вон! ВОН! Уходи.
        В этой комнате больше нет маленькой напуганной Мыши.
        Надин молчит. Она закрывает руками лицо и с ловкостью вратаря отбивает всё, что я так метко кидаю в её направлении. Она словно ждет, когда же я полностью сброшу шкурку никчемной Мыши и высвобожу новую.
        - А вот теперь хватит! - наконец кричит она в ответ на метко прилетевшее яблоко. - Остановись, Мишь! Да остановись! - она закрывается от летящих тяжёлых мячиков, но не уходит, наоборот, пытается приблизиться. - Ты видишь, какая ты на самом деле? Ты посмотри на себя!
        - Ты ещё смеешь сейчас играть в добрую сестру? - останавливаюсь и пытаюсь отдышаться, но меня распирает от слёз, от злости, и я хватаю первую попавшуюся книгу. Она ловит её и бросает прямо в меня с диким криком:
        - Да прости ты!
        - Прости?! - кричу ей в ответ, и яблоко ударяется о двери. - Прости? - яблоко ударяется о камин. - Прости? Прости? Прости? - яблоки ударяются о подоконник, о люстру и разбиваются в мелкие брызги. - Я не хочу тебя ни видеть, ни слышать! Уходи!
        Надин отмахивается и по-прежнему пытается подойти. Она совсем близко. Пячусь.
        - Я не могу уйти. Остановись и послушай, - умоляет она. - Прости!
        Моя спина утыкается в стену. Дальше отступать некуда.
        - Прости? Да чёрт, за что?! За то, что он ушёл к тебе? За твою подлость? За то, что…
        - Прекрати говорить хрень и сядь! - надрывное «сядь» гремит так, словно из утробы сестры-предательницы вырывается вихрь и обрушивает на меня всю мощь. И новая Мишель оседает от неожиданности и бессилия. - Ты помнишь, как умер отец, и ты долго ещё боялась заходить в комнату родителей? Ты плакала и повторяла: «Он не умер», и постоянно ночью залазила под кровать, потому что придумала, что отец и дальше будет приходить пьяный, и кричать, и размахивать своими огромными жилистыми руками, как крыльями зловещей мельницы.
        - Я не забывала. Зачем ты напоминаешь? - тело новой Мишель выходит из-под контроля. Его трясёт, и уже кажется, что Надин пришла просто меня добить. Хотя какая теперь разница. Пусть добивает.
        - А ты помнишь, как умерла мать и у тебя случилась истерика? - продолжает напирать сестра.
        - Ты пришла меня мучить?
        Я полностью теряюсь. Движения становятся неуверенными, голос - бессильным, язык - заплетающимся.
        - Прости, Мишь! Я пришла тебя спасти, как и тогда, когда вернулась в отчий дом после смерти матери, чтобы вытащить тебя. Ты же помнишь?
        Она извлекает вопрос, как козырь, и я чувствую, как снова непостижимо страшное и необъятное подкрадывается из-за спины сестры.
        - Помню. Но зачем ты мне всё это говоришь? Нн-нe-е, не понимаю. - Кусаю ногти, они противно скрипят на зубах.
        - Мишель, не ври мне. Ты понимаешь, не маленькая. А теперь прекрати грызть ногти и сядь, - её команда звучит хладнокровно, как выстрел, и я повинуюсь. - Я хочу тебе сказать…
        Страх сжимает меня. Вот-вот Надин произнесёт ещё слово, и то, что подкрадывается, выпрыгнет, как вылетит из дула, и уничтожит меня. И я понимаю, что сейчас произойдёт.
        - Надин, пожалуйста, молчи! - Мои глаза расширяются от ужаса. - Молчи. Не говори ничего.
        Рука непроизвольно нащупывает лежащее на диване яблоко, ноги сгибаются, подбородок упирается в колени, я накрываю голову руками и сворачиваюсь, как тогда в детстве под кроватью, и из меня вырывается:
        - Я не хочу ничего помнить.
        Но Надин непреклонна, она наконец выговаривает то, о чём так долго и мучительно молчала.
        - Хочу… Хочу тебе сказать «прости», - она тяжело вздыхает и выдерживает минуту молчания. Я вдруг чувствую, где у меня сердце. Оно, как обезумевшее, бьётся со скоростью тысячи ударов в секунду, под чёлкой выступают капли пота, диван вместе с полом содрогаются. Надин продолжает: - Прости, моя любимая Мишель. Прости за то, что он снова умер. - И уже очень тихо заканчивает: - А я тебе не смогла помочь.
        Над нами смыкается тишина. Такая тяжёлая и такая ощутимая, что её можно потрогать. Такая, что как болотная тина затягивает и не выпускает. И я уже по макушку в гнетущей тишине. Кажется, что тонны разлагающихся рыб и водорослей должны накрыть весь рушащийся мир и захлопнуться, поглотив его, издавая отрыжку. Но чья-то рука хватает меня и вытаскивает на берег.
        ГЛАВА 33. А ЧЕЙ ЭТО БЫЛ СЦЕНАРИЙ?
        Меня сотрясают волны непонимания и понимания. Я нервно вгрызаюсь в яблоко, скорее не ем, а рву его на мелкие кусочки.
        Я это знала, но откуда я могла знать?
        Я это слышала, но как я могла слышать?
        «Прости за то, что он снова умер».
        Руки падают, огрызок яблока, зажатый до хруста в одной из них, скатывается на ковёр и упирается прямо в пальцы ног Надин.
        - Он умер?
        Видимо, нужно плакать?
        В театре в таких случаях артисты говорят: можно наиграть на десять спектаклей. Но внутри меня разверзлась пустыня. Слышу, как с воем ветер обдувает барханы тоски и отчаяния. Слышу не в первый раз. Когда-то оставила чудовищную историю здесь, в пустыне своего одиночества и горя. Закопала в барханах забытья. Но ветер жизни… Он снова открыл истину моему трусливому и пугливому разуму. Разуму, который боится ночной темноты. Разуму, который боится одиночества. Разуму, который боится принять и отказывается смотреть правде в лицо. Разуму, который отказывается видеть.
        - Очень прошу, - Надин сидит рядом. - Не убегай, не кричи, помолчи и выслушай.
        - Он умер? - шепчу сухими губами так тихо, что вряд ли Надин может услышать, но ей и не обязательно слышать, она читает по губам.
        - Мишель, мне больно говорить, но знаю, тебе ещё больнее опять это услышать.
        - Опять это услышать? Опять? - переспрашиваю я.
        Надин сидит близко, но даже не пытается ни обнять, ни прикоснуться. Она знает, что я сейчас так раскалена, что могу ударить током, и она держит дистанцию, давая мне время остыть и вернуться в реальность, от которой я пыталась скрыться.
        - Прошу, выслушай меня, Мишь. Пожалуйста, просто молчи и слушай.
        - Надин, мне больно. Ты говоришь страшные и невозможные вещи.
        - Вся наша жизнь состоит из страшных вещей, но важно их пропустить через сердце. - Сестра берет яблоко и крутит его между пальцами. - Знаешь, почему в твоём доме столько яблок? Под той кроватью, под которой ты пряталась в детстве, и я иногда вместе с тобой, всегда на газетах лежали яблоки. Они там хранились у нас круглый год. Сорт такой. Не помню, как он называется, но они могли лежать там хоть сколько. Некоторые прели и выбрасывались, а другие со временем становились сахарными и ароматными. Забиваясь между ними, ты начинала успокаиваться. Там, под кроватью, между яблок - было не так страшно. Время шло. Мы взрослели, менялись, но одно осталось. Ты так и прячешься в яблоках. Ты застряла, Мишь.
        Надин решительно встает, подходит к платяному шкафу, что стоит справа от камина, и открывает скрипучую дверцу с зеркалом на фасаде.
        - Вещи. Посмотри, ты до сих пор хранишь вещи своего мужа, и не просто хранишь, ты их развешиваешь в шкафу, как развешивал он.
        Надин мечется. Мне хочется закрыть глаза, закрыть уши и лежать и вдыхать яблоки, но я, как оглушённая, слежу за каждым её движением. Она останавливается в центре комнаты и протыкает рукой воздух, выставляя пальцы в сторону кухни:
        - Ты ставишь посуду от самой маленькой тарелки до самой большой. Он так её составлял. Домик, - она хватает и протягивает мне аромадомик с камина, - ты зажигаешь его специально, вы всегда по вечерам зажигали камин, эту аромалампу и читали книги или сценарии. Ты так и читаешь сценарии напротив его пустого кресла. Так, как вы всегда это делали, пока были вдвоём. Ты создаёшь и поддерживаешь другую реальность. Ту, в которой он жив и вот-вот придёт. Ольга Витальевна сказала - такая психологическая особенность. Так срабатывает твоя защита. Но, Мишь, ты гибнешь в попытке остановить время. Что дальше? Так нельзя, Мишель, и мы все стараемся тебя спасти.
        - Вы все? Кто - все?
        - Все мы. Я, Руза, Мира, и Роберт, и Мила… Хотя нет, Мила уже не старается.
        - Вы сговорились… Но нет, невозможно. Подожди, Надин, я ведь его видела там, в кафе, с тобой.
        - Ты видела нашу ошибку и глупого любвеобильного артиста. Он должен был сыграть его роль, но не со мной. Сценарий был другой. Я для этого даже стащила любимый плащ твоего мужа. Нет, ты не подумай. Я его принесла. Вот он.
        Надин исчезает в коридоре и возвращается с большой открытой сумкой, из которой на пол падает старый плащ. Руки сами тянутся к нему, словно он твоя часть. Хватаю и утыкаюсь в мятую ткань. Слёзы сами прорываются. Без всхлипываний, без содроганий. Просто выливаются и образуют на щеках горячие бороздки.
        Надин дотрагивается до моего плеча осторожно, только кончиками пальцев:
        - Прости, Мишь. Это страшно и больно, рассказывать тебе в третий раз. Но никто не сделает, кроме меня. Ты видела переодетого Рудика.
        - Рудика? Кто такой Рудик?
        - Наш новый артист. Я с ним встретилась, мы должны были подготовить его для сцены, а он повёл себя как идиот. И всё испортил. Не смотри на меня так, - Надин краснеет густо, но продолжает без остановки объяснять мне, что произошло. Она тараторит быстро-быстро, и я понимаю - сестра и сама испугана не меньше, чем я. И больше всего она боится, что вот-вот я снова выпаду из реальности. - Мишь, послушай, ты видела не то, что на самом деле, но зачем ты там оказалась? План был такой - пока ты меня ждёшь у Ольги Витальевны, я быстро его подготовлю. В общем, Мишь, я уже не знала, как тебе помочь, и затеяла совершенную глупость, но мне так хотелось тебя встряхнуть… Прости меня. Мы хотели, чтобы Рудик разыграл, что твой муж уехал навсегда, и ты бы зажила обычной жизнью.
        Она прекращает говорить и только тяжело дышит. Я слышу, как воздух с шумом выходит из её лёгких.
        - Он в тебя влюблён? Рудик?
        - Ему так кажется, - коротко отвечает Надин.
        Мы обе начинаем рассматривать пол. Дощатый пол и ковёр с затейливыми узорами. Воздух в комнате становится душным.
        Вдруг вспоминаю о странном полицейском:
        - А полицейский?! Оперуполномоченный Коротков! Надин, он же искал. Я же была в отделении! - мой тревожный мозг цепляется за этот факт, как за жалкую спасительную ниточку.
        - Полицейский, - опять тяжело вздыхает она. - Полицейским тоже был переодетый Рудик. Вот хоть там он сыграл и не напортачил. А в отделении… ты же меня знаешь. В отделении я сама постаралась и уладила ситуацию.
        - Жестокий, глупый, бездарный сценарий. Со временем я бы узнала правду. Правда бы всплыла.
        - Скорее всего, да. Но об этом уже не думалось. Мишь, сколько я разного перепробовала. Сколько вариантов выхода нам предлагала Ольга Витальевна. Твоя аномалия - ты вытесняешь реальность. И уже в третий раз. Видеть то, что с тобой происходит, невыносимо, но бросить тебя я не могу. Будет подло и неправильно. Один раз я тебя бросила, больше не брошу. Такой, значит, мой долг. Ты же не бросаешь Матраскина, потому что он старый и блохастый.
        Она улыбается особенной улыбкой: смущённой, вкрадчивой и бесконечно доброй.
        - Странное сравнение. Старый кот или шизанутая слепая психичка, которая потеряла мужа и врёт сама себе и другим. И которая с детства боится ночной темноты.
        - Согласна, сравнение не в пользу Матраскина, - кивает сестра. - Но мне необходимо что-то тебе говорить. И потом, согласись тоже, мы кое-чего этим добились, - она лукаво улыбается. - Мы вытащили Мишель из-под кровати.
        Я не сразу произношу вслух, но мысленно принимаю её правоту мгновенно:
        - У тебя получилось.
        - Значит, мы прошли испытание не зря! Что молчишь, Мишель? Ну ведь правда, не зря?
        - Не зря, Надин. А меня точно зовут Мишель? - я задаю вопрос и внутренне зажмуриваюсь.
        - Точно! - утвердительно отвечает сестра и негромко смеется. - Мишель ты с самого детства.
        - Хоть тут правда. Скажи, я схожу с ума?
        - Нет, Ольга Витальевна сказала, что просто нужно время, и…
        - Ты говоришь, вытаскиваешь меня в третий раз. А чем заканчивались предыдущие два?
        - Ещё хуже. Но там у нас были другие сценарии, и эпопеи длились дольше. Сейчас хотя бы закончилось быстро. Хочу тебе сказать честно - я устала, Мишь. Невыносимо устала.
        - Если ты заговорила про честно, то ответь - чей был сценарий? Честно?
        - На этот раз мой.
        В её сценарии не написано, что через три дня мир, который не принимает мой мозг, снова потеряет резкость. Люди, предметы, коты, вещи стремительно начнут терять формы и цвета, а через две недели всё утонет в густом-густом тумане.
        ЧАСТЬ 3
        ГЛАВА 34. БЕЛЫЙ ЦВЕТ - СИМВОЛ СПАСЕНИЯ
        Миру прикрепляют ко мне в предпремьерной суете. Не без приключений преодолеваем лестницы и фойе театра. Она часто раздражается, но терпеливо ведет меня к цели.
        - Мишель, тебе надо купить трость и учиться ходить с тростью. - Она берет меня за запястье и небольно сжимает. Я отвожу руку.
        - Мира, спасибо, но трость не нужна. Больше не хочу быть слабой и больной. Зрение скоро вернётся.
        - Ну хотя бы дома, - настаивает она. - Ты же сама вон с каким трудом теперь передвигаешься.
        - Нет, больше я не буду слабой Мышью, Мира. А дома у меня кошки-поводыри, ты же видела.
        - О-о-о, твой домашний театр покруче кошачьего шоу Куклачёва. Ладно. Будем надеяться, что слепота временна.
        Гвалт рассаживающихся по местам зрителей перебивается звуками откидывающихся сидений.
        Раньше во время спектаклей я занимала, как правило, своё любимое место, одно из самых близких к сцене. Следила за каждым движением актёров, пыталась сразу увидеть, насколько им удобно, как просматривается ткань. Как работают при сценическом свете цвет и форма.
        Трогаю бережно, словно никогда к ним не прикасалась, бархатные подлокотники театральных кресел. Нащупываю небольшую проплешину. Они такие же потёртые, как и весь театр.
        Третий звонок.
        Мне знакомы слова, диалоги. Я автор костюмов для всех героев, за перипетиями которых следит притихший зал.
        Отказывала другим театрам, но за этот спектакль решила взяться, и не в последнюю очередь потому, что в нём одна из главных героинь - персонаж Надин. Жаль, что я проделала не всю работу, обстоятельства помешали довести начатое до конца.
        Сколько мы провели времени в дискуссиях с Афанасичем.
        Он с пеной у рта объяснял мне, как важно передать через костюмы эпоху, атмосферу и характер каждого героя. Я заряжалась от этих пылких рассказов и работала в исступлении. Несколько раз прослушивала музыку к спектаклю. Не спала ночами. Парча, бархат, муар. Всё шло в ход. От рисования и изготовления образцов у меня появились мозоли на пальцах. Режиссёр ворчал, но идею для одного из костюмов я обдумывала особенно долго. Нужна была необычная и фактурная ткань. Что только не перепробовала, но в конце концов она нашлась в технических кладовых, где, сгрудившись, стоит и лежит на полках всё для уборки театральных помещений.
        - Ополоумели. Поломоечные тряпки на костюм? - недоумённо выпучил глаза наш режиссёр, когда я продемонстрировала ему результат, как мне показалось, гениального замысла. - Хм. Самая эффектная ваша находка, Мишель, - он даже не попытался прикрыть сарказм в голосе.
        - Да, Пётр Афанасьевич, ветошь. Но посмотрите, какая у материала фактура. Какой оттенок. Поверьте, работать на персонаж будет исключительно.
        - Нет сил спорить, - сдался он на удивление быстро. - И времени тоже нет. Останется на вашей совести.
        - Ручаюсь, Пётр Афанасьевич, - я обрадовалась, что не пришлось долго уговаривать бурчливого профи и поспешила прекратить короткий спор, который закончился победоносно. - Доверьтесь чутью художника. Мы ещё материал обработаем, подкрасим, подготовим. Странный на первый взгляд выбор будет одним из самых оригинальных костюмных решений.
        Сомнения были. И вот и настало время премьеры. Время настало, но оценить свой триумф или увидеть свой провал не смогу.
        Время. Оно всё меняет, как захочет.
        Кто сказал, что время лечит - лгал. Время не добрый лекарь. Оно учит переносить раны и штопает нас. И мы принимаем эти никогда полностью не заживающие шрамы и живём, зализывая их, всю оставшуюся жизнь. А жизнь идёт. К старым шрамам прибавляются новые и по-прежнему не заживают.
        - Мира, а какого цвета костюм у Иприта? Как он сидит на его фигуре?
        - Серый, такой интересный оттенок. Он выглядит в нём очень колоритно. Ты такая умница, Мишь. Тут, конечно, и Руза постаралась, ты бы видела ещё парик и грим! Это ж надо - из нашего Иприта вылепить такого сочного персонажа! Но и твоя заслуга. Костюмы бесподобны. На сцене одна из самых твоих блестящих работ.
        - Блестящих и последних…
        - Мишель, мы договорились не унывать. Давай смотреть дальше, тс-с-с-с, а то нас попрут из зала.
        - Мира, а какого цвета платье у Надин?
        - Того самого, как на твоём эскизе. Да кто там всё время чихает?
        Цвет костюма может многое рассказать о герое. Без слов. Цвет подаст характер, происхождение, настроение. Именно цвет покажет превосходство над другими персонажами, выделит главного среди второстепенных. Театральный костюм, в отличие от любого другого, должен сразу сообщать весь масштаб своего героя. Сообщать громко и чётко. Здесь нет второстепенных деталей. Важно всё! Фасон, удобство, синхронность с эпохой действия, аксессуары, цвет.
        У главной героини, у героини, которую играет Надин - белое платье.
        Белый цвет - согласия, мира, справедливости. И символ спасения. Надин такой является в жизни. Такая она сегодня и на подмостках.
        Помню ароматы, текстуры, голоса, лица, цвета. Только теперь, когда я пытаюсь их видеть через воспоминания, всё как будто приобретает другие оттенки и новые интонации.
        - Мир имеет столько граней и столько цветов, которые не видны при свете дня и с широко открытыми глазами, - говорю я сама себе, прерывая молчание, но Мира решает, что это адресовано ей.
        - Чтобы всё увидеть, ты ослепла. Или ты ослепла, чтобы всё увидеть.
        - Я бы могла всё вспомнить и не такой ценой.
        - Нет, не могла, - отвлекается от происходящего на сцене Мира. - Ты три раза не хотела признавать, не хотела слышать и не хотела видеть настоящее. Мишь, всё наладится. Давай смотреть. Нам уже пшикают с заднего ряда, - она говорит с небольшим раздражением.
        Удивительно, до этого я не придавала особого значения эмоциям, которые окрашивают голоса совершенно в разных спектрах. С некоторых пор для меня они очень четко различимы.
        Это моё открытие. Раньше я искала чувства в лицах. Теперь ловлю их в голосах: скуку, раскаяние, презрение, нежность, доверие, любовь.
        У сестры голос с приятной бархатцой, очень тёплого окраса. Слушаю спектакль и вспоминаю костюмы и характеры персонажей. В новом свете они приходят совсем иными образами.
        Жадно ожидаю каждого выхода героини Надин, и с каждым её новым появлением чувствую, как волны заливают меня изнутри. И я, как пустой флакон, заполняюсь краской цвета стыда.
        Она в белом. В белом изображают ангелов, святых, праведников и добродетельных героев.
        Как я могла пропустить в храм своей души мысль о том, что ты, мой любимый человек, предал и ушёл? Как я могла представить, что ты ушёл к ней, к моей сестре?
        Как я могла позволить просочиться этой склизкости? Словно я открыла дверь и впустила что-то совершенно неприличное, стыдное. Уже мало вникаю в действо. Я должна извиниться перед Надин.
        Ровная череда мыслей обрушивается от навязчивых чиханий слева. И Мира нетерпеливо дёргает за рукав:
        - Мишь, вставай, антракт. Пошли, съедим бутер. Обожаю бутеры в нашем буфете.
        ГЛАВА 35. УЛЫБКИ - УНИВЕРСАЛЬНЫЙ ЯЗЫК
        - Вот где они! Мои девочки! Вот и давайте отметим премьеру! - улыбающийся голос Рузанны раздается из-за спины. Лучше всего я слышу в голосах - улыбки. Оказывается, их можно видеть, даже если ты слеп. Улыбки - универсальный язык. Незримо ощущаю, как во внешних уголках глаз человека образовываются маленькие счастливые паучки, плетущие радость. И тогда улыбаюсь в ответ.
        - Рузанна, - расплываюсь, ощущая, как смыкаются её руки вокруг моих плеч. - Я слышу, ты улыбаешься!
        - А чего не улыбаться, девочка моя! Всегда надо улыбаться. Кому-то на радость, а кому-то назло!
        - Как я соскучилась по твоим мудростям. Но! Давайте договоримся, вы перестанете меня всей компанией чрезмерно опекать. Иначе я никогда не стану сильной Мишель.
        - Горный мой Бог! Никто тебя не опекает, - отодвигается она, и голос становится строгим. - Мы просто будем рядом, пока ты не восстановишься. А чтобы нам не надоело, моя девочка, обещай, что будешь стараться, и обещай, что это случится скоро. Пообещай, а-а-а.
        - Обещаю. Вы не даёте мне другого шанса. А как там Надин?
        - Твоя сестра вся в роли. Готовится ко второму акту. Просила, чтобы мы к ней не вламывались. Я всё всем поправила и к вам на минутку. Мира, девочка моя, возьми нам с Мишель и мне с собой для Надин бутерброды с сёмгой. Три возьми. Они их готовят на мягком багете с маслом, к рыбе кладут листья рукколы. М-м-м-м. Сегодня точно нужно их брать. К премьере в буфет такую сёмгу завезли!
        Слышатся удаляющиеся по мраморному полу цоканья каблучков Миры, а спустя несколько минут рядом раздаются новые голоса.
        - Дамы! Очень рады. Добрый вечер, - приветствует нас мужской голос. Мне он кажется знакомым. - Рузанна, вы ослепительно выглядите.
        - Добрый вечер! Ай и молодец Роберт, пригласил всё-таки вас. Это я ему сказала, чтобы он вас пригласил, - Рузанна, не стесняясь, общается с набитым ртом. - Попробуйте бутерброды с сёмгой.
        Какой знакомый мужской голос. Пытаюсь его вспомнить.
        Высокая нескладная фигура, глаза без определённого цвета. Кажется, что они светлые. Волосы точно не чёрные, спрятанные под смешную твидовую шляпу. Такие шляпы носят только чудаки и волшебники. Он похож сразу и на того, и на другого. Человек без имени и без личного запаха. Только занесённые с улицы: дождь, осень, вечер, дорога, счастье. Я точно помню его ладони, и длинные сухие пальцы, и голос. Именно им он постоянно молился и вскрикивал: «У меня дочь! Господи! У меня дочь!»
        - Вы парфюмер? - неуверенно отправляю вопрос крупной фигуре.
        - Да, я парфюмер. Мы с вами встречались? Не узнаю, извините, но определённо встречались!
        - Он ещё спрашивает, - тут же приходит на помощь Рузанна. - Вспоминайте, Павел. Мы подвозили вас. Тогда, ночью, когда у вас жена родила. Помните? Это наша Мишель. Сестра главной героини, той, которую играет Надин, и наш художник по костюмам. Моя девочка - автор всего тряпочного великолепия.
        - А! Вы были вдвоём на заднем сидении. Очень приятно, Мишель! Спектакль замечательный, и костюмы его так украсили. Такая тонкая работа. У того персонажа, хитрого старика, кто его играет?..
        - Наш Иприт!
        - Да, да, точно, имя такое у артиста интересное. Мы в либретто с Евочкой ещё отметили. Иприт… Так вот, мне даже показалось, что я чувствую, как его тряпьё пахнет подлостью и подворотнями. Так точно выбраны и цвет, и ткань. Бесподобно. Евочка, познакомься - перед тобой те самые дамы, с которыми мы вместе ездили тебе за цветами и подарками в тот вечер. Рузанну ты знаешь по моим рассказам - она мама нашего водителя.
        - Добрый вечер, Рузанна. Павлуша и ваш сын так много о вас рассказывают, и всегда только хорошее, - щебечет невысокая фигурка, плавающая рядом с огромной мужской. Именно щебечет.
        Не только внешность рисует человека, но и голос. Еще одно из открытий, что я сделала после того, как мир ушел в туман.
        Строгие голоса с металлическими нотками свойственны людям командного склада характера. Когда такие слышу, мне сразу представляется этакий начальник, военный или учитель.
        Тихие, ровные голоса у неуверенных или спокойных. У тех, у кого в жизни всё слишком хорошо или слишком плохо.
        А вот такой щебечущий, звонкий голос - он атрибут вечной молодости. Так я себе и представляю Евочку: невысокая, тонкая, большеглазая и очаровательная.
        - Евочка, а это Мишель. Она тоже с нами ехала в тот самый вечер. Чудо. Такое совпадение!
        В мою протянутую руку ныряет мягкая, маленькая и трепещущая ладошка. И высокий женский голос присоединяется к мужскому, густому и обволакивающему:
        - Добрый день, Мишель! Вы автор костюмов? Очень талантливо. Приятно познакомиться. Павлик восхищался вашей работой весь акт и не прерывался на антракт. Я бы тоже, если бы дама слева не вылила на себя пол-унции Monser. Не люблю эти духи. Хи-хи-хи, - она смешно хихикает и, видимо, прикрывает смех ладошкой. - Вы уж простите, я чихала от этого ароматеррора. Но ваши костюмы - чудо. Чудо как хороши. И у вас такое тонкое чувство цвета. Да, Павлуша?
        Рисую в воображении милейшую щебетунью. Круглощёкую блондинку с локонами, которые периодически прилипают к глянцевой губной помаде, и она непременно в пастельно-розовой одежде или в нежно-голубой. Если бы не видела раньше «Павлушу», я бы, возможно, и его представила этаким узкокостным изящным щёголем, но я помню Павла-великана со вздыбленными усами и в нелепой шляпе.
        - Спасибо. Жаль, я сама не могу оценить то, что создавала.
        Минуту стоит неловкая тишина, которую никто не хочет нарушить, и это приходится сделать мне:
        - Но ведь сегодня премьера, а не день соболезнований. Так давайте праздновать?
        Все вздыхают хором. Голосок щебетуньи перехватывает паузу:
        - Кстати, о праздновании. У нас с Павлушей тоже скоро торжество. Скоро мы открываем салон. Дорогие, очень, очень ждём вас на открытии.
        - Люблю праздники! - восклицает Рузанна, и я чувствую по легкому ветерку, как она высоко вскидывает руки. - А что за салон?
        - Салон авторской парфюмерии, - сообщает гордо мужской голос.
        - Как Павлуша и мечтал, - снова вступает Евочка. - Но работал и работал в домашней лаборатории. Весь подъезд уже ополчился против нас от запахов. Вот и наконец-то мы будем встречать клиентов в достойных условиях.
        - Приходите. Нам будет очень приятно, - с ещё большей гордостью заверяет парфюмер, и мы дружно двигаемся снова в зал.
        ГЛАВА 36. ТОРЖЕСТВО
        Яркие ароматы свежих букетов, пышной зелени, крепких напитков и фуршетной еды плывут по воздуху, смешиваются и заполняют мои ноздри.
        - Что ж, - торжествующий голос режиссёра гремит и взлетает под потолок. - Братцы, вспомним, как в финале встал весь зал, и, позвольте, процитирую зрителей: «Браво»! Браво мне как режиссёру. Браво вам, заслуженные мои, и браво нашему сумасбродному коллективу. В небольшом кругу отметим эту победу. Свершилось! Святая Маргарита! Ура?
        Оглушительное «ура!» громыхает и отзывается бренчанием в той самой люстре, которая не выходит из моей головы. Представляю, как от дружного раската покачивается её масса.
        - И коль уж весь мир театр, то кто, как не мы, знает, что делать с этим миром. Так продолжим же его покорять, ну или по крайней мере - развлекать. Коллеги, спасибо за круглосуточную службу! Никто не обидится, но первое слово я хочу, по традиции, сказать в адрес нашей доблестной закулисной армии! Звуковики и осветители, работа проделана идеально. Постижеры, гримёры, швеи, реквизиторы, вы совершили невозможное. Рузанна, а дайте с вами отдельно чокнуться. Такие типажи. Такая филигранная работа.
        - Это её волшебные када! - подхватывает мощный голос Иприта, и в общем смехе тонут аплодисменты и подбадривающие возгласы причастного театрального люда. - Что же ещё?..
        - Кто же ещё! - внезапно врывается громкий голос Надин. Звон стаканов, смех, звуки вилок и ложек, стукающихся о тарелки, немного утихают. - А как же Мишель?
        - Мишель? - задумывается наш режиссёр. - Ах да! Конечно, Мишель. Один только костюм старика чего стоит. Только гениальный художник мог мне отчаянно, с пеной у рта доказывать, что лучшая ткань для такого костюма - половая тряпка.
        Раздается понимающий смех. Но это смех, от которого не хочется съежиться и сбежать. Нет, это смех людей, переполненных общей радостью. У них сейчас всё становится поводом для ликования.
        - Мишель, не в обиду! Хотя, что там скрывать, обида есть, но она растворилась в нашем триумфе. Несмотря на то, что вы внезапно бросили работу. И создали мне головоломку, кем же вас заменить на полпути, но я так понимаю, обстоятельства вас вынудили. Прощены, но частично. Для художника здесь стояла особая задача - создать идею и провокацию. Вы показали мастер-класс другим, и пусть весь мир катится к чертям, но, Святая Маргарита, как только вы вернётесь в строй, добро пожаловать снова на наш театральный корабль. Но… Хотя сейчас не время и не место. Без «но»! Будем вас рады снова видеть в рабочем состоянии.
        Чувствую, как десятки пар улыбающихся глаз прошивают насквозь мою робкую сидящую фигуру. Мне становится слегка неуютно. Но, к моему счастью, их внимание быстро возвращается к Афанасичу, который явно намерен купаться в лучах славы дальше.
        - Что я хотел сказать? Иприт и Надин меня перебили… Ах да! Самое главное - наши высокие гости, которые, как вы знаете, всегда посещают премьеры, были воодушевлены как никогда. И это, заслуженные мои, успех успехов!
        Я внутри оглушительного успеха, но словно не имею права питаться им. Хотя, если рассуждать откровенно и вспомнить, именно я действительно проделала восемьдесят процентов работы. Создала эскизы, подобрала ткани, ссорилась и ругалась с режиссёром, отстаивая свои сумасшедшие идеи. Я имею отношение к триумфу. И наслаждаться бы им. Но хочется оказаться в тишине дома. Хочется до щекотания в носу. И следующий момент оказывается тем самым коридором, сквозь который я могу просочиться незаметно и уйти.
        - Милочка, а вы совсем ничего не видите? - шепчет вдруг мужской низкий голос прямо в ухо. Я вздрагиваю не столько от бестактного вопроса, сколько от неожиданности.
        - Старый ишак, что за вопросы! - так же бестактно одергивает Иприта сидящая рядом Рузанна. - Э-э-э, ещё и в такую минуту! Не слушай его, девочка моя.
        - Рузанна, не беспокойся. Вопрос неудобный, но не для меня. Сегодня мне задали его двадцать раз. Так что отвечу и в двадцать первый. Очень плохо вижу. Различаю яркий свет и, в общих чертах, фигуры и крупные формы предметов на его фоне. Передвигаться и ориентироваться в пространстве более-менее могу, но читать, писать и рисовать, к сожалению - нет.
        - Как жаль. Полно, не страдайте от судьбы, милочка! - замечает жующий голос Иприта и старается ободрить: - Сейчас всё лечится. Точно знаю, чего я только не лечил. Возраст, понимаете.
        - Я здесь. Что ты забеспокоилась? - мягкая рука участливо опускается на плечо. Надин оказывается рядом, как всегда, вовремя.
        - Надин, извини, я не хочу тебя отрывать от торжества. Сегодня и твой успех, но мне пора домой. Можешь меня посадить в такси?
        Ожидаю ответа сестры, но снова слышу рядом весёлый голос Рузанны, отпивающей что-то из бокала:
        - Э-э-э, кто тут собрался бежать? Никакого «домой». Я слышала, будет торт, говорят, и автор сценария должен прийти. Так что будем гулять!
        - Вы гуляйте. Я домой, - пытаюсь противостоять уговорам разгорячённой Рузанны. - Очень быстро устаю.
        - Эх ты, старый ты ишак. Смотри, настроение испортил, - тыкает упрёком она в ничего не подозревающего Иприта.
        - Рузанна, я попрошу…
        - Попросит он! - продолжает она сыпать на него словесные тумаки. - Это я попрошу, иди уже грим смой, звезда. Глаза б мои не видели.
        Невинно пострадавший Иприт обиженно фыркает и сопит. Мне немного жалко старого актёра, и я тороплюсь успокоить и его, и Рузанну, и всех, кто оказался свидетелем вспышки.
        - Иприт, я нисколько не обиделась. Рузанна, перестань его ругать и не порти вечер. Мне правда пора. Вызовите кто-нибудь такси.
        - Зачем такси? Не выдумывай, - уже смягчившись, продолжает Рузанна. - Сейчас вызовем Роберта. Я его предупредила, что он сегодня везёт мать. Так что Роберт и довезёт, и проводит тебя до дома, а завтра кто-то из нас приедет к тебе. Хорошо, девочка моя?
        - Я провожу, - произносит Надин и тянет меня за руку, - тем более что наш павлин будет ещё долго толкать торжественные речи с самовозведённого пьедестала. Я ничего не пропущу.
        ГЛАВА 37. НУЖНО ВСЁ ВСПОМНИТЬ
        Дальше наступает время больниц, бесконечных осмотров, диагнозов, обследований, уколов и прочих жизненных «радостей».
        Сначала в городе.
        Потом, по совету хорошей знакомой Рузанны, мы едем к чудо-бабушке в неизвестный посёлок. Судя по ухабам и красноречивым высказываниям Роберта, посёлок находится в абсолютной глуши. Знаменитая целительница вяло вещает заунывным, усталым и скрипучим голосом. Чиркает спичками. Жжет свечи. Размахивает перед моим лицом букетом или веником, пахнущим несвежим гербарием из трав и листьев, прихваченных первой плесенью.
        Надин задает ей вопросы, но ответы сводятся к «я еще не углядела», «нечистыя мешает», «дурно, ой и дурно». В итоге Надин замолкает, а чудо-бабушка долго водит шершавыми ладонями по моей голове. Отходит, шаркая ногами по полу, и выдает беспощадный вердикт:
        - Дрянь дело. Порченая девка. Сильно порченая. Помогу, но позже приедете. Через семь дней. Нужная луна будет. Полынь соберу, сморчки, куриный помёт. А пока пусть каждый день мажет глаза мочой.
        - Чьей мочой? - спрашиваю я и икаю на всю комнату.
        - Пока своей мажь.
        Ярко себе представляю процедуры. Ойкаю. И, кажется, прозреваю. Вдруг вижу эту сгорбленную старуху в такой непогрешимой резкости, как никогда и никого в жизни.
        Подскакиваю и ретируюсь в тот же момент. Рузанна и Надин догоняют меня уже в машине и больше не могут заставить вернуться - ни в тот же день, ни тем более тогда, когда по календарю чудо-бабушки случается «нужная луна».
        Потом те же знакомые Рузанны дают нам адрес то ли факира, то ли гипнотизёра. Мы снова долго едем и выслушиваем недовольство Роберта, которого оторвали от работы.
        Заходим в помещение, где не пахнет ничем. Теряюсь. Уже привыкла опираться на ароматы и голоса.
        - Ничем не пахнет! - удивляюсь я вслух.
        - Ничем не пахнет, - повторяет незнакомый мужской голос. - Запахи здесь ни к чему.
        Холодные руки укладывают меня на что-то мягкое.
        - Всё самовнушение. Всё самовнушение, - монотонный и неприятный мужской голос словно не говорит, а напевает мантры. - А голоса вы не слышите? Стра-а-а-анно, стра-а-а-анно, странно-о-о-о… - льется противная, непонятная мне песня. Коротко отвечаю, понимая, что лишняя в этом разыгрываемом спектакле одного актёра. Он словно и не ждет ответов. Тон не меняется. - Что ж, продолжим гипноанализ. Если была авария, то, возможно, это посттравматический синдром. Что ещё вас мучает? Головные боли, бессонница, страшные сновидения, различные страхи, нервозность, раздражительность, головокружения и тошнота. Приступы резкой слабости. Стра-а-а-анно, стра-а-а-анно. Случай непростой, но через четыре-пять месяцев ждите улучшений.
        - Четыре-пять месяцев? Ну нет!
        От него выхожу совершенно раздавленная.
        - Больше никуда не пойду, - заявляю категорически я Надин. - Прости, но мне надоело. Поверь, от таких поездок и процедур не станет лучше.
        - А как ты будешь жить, Мишь? Деньги скоро закончатся, работу для тебя мы не придумали. Вся надежда только на то, что мы найдём лечение. Иначе всё было зря. Ты же обещала. Мне, и Рузанне, и себе.
        - Я, кажется, снова расклеилась. Ты права. Хорошо. Давай подумаем, Надин, кто ещё нам может помочь?
        - Только Ольга Витальевна, но ты же категорически не хочешь к ней идти.
        После череды целителей, врачей и гипнотизёров идея вернуться к моему психологу кажется самой здравой.
        Едем молча. Чувствую, как в воздухе висит напряжение. Надин, судя по всему, разочарована.
        - И почему мы сразу к ней не пошли? - задаю я вопрос немного заискивающим тоном.
        - Потому что ты давно и категорически отказалась к ней ходить, - парирует Надин. Слышу по голосу, что она немного обижена, и спешу дать ей понять, что понимаю причину.
        - Надин, не обижайся. Как бы это ни звучало, но именно теперь отчётливо вижу, что давно стала принимать невзрослые решения.
        Сестра вздыхает, но ответа не следует.
        Мы направляемся в центр города, к гудящему и звенящему сплошным стеклом офисному зданию.
        Помню офис психолога. Неудобный диванчик и раскидистые кресла из кожзаменителя оттенка слоновой кости. Помню её белый стол, из-за которого она всегда выходила подтянутая, лощёная, в неизменно брючном строгом костюме, когда я появлялась на приёме. Помню огромные окна и кишащий город внизу.
        Судя по запахам и звукам, которые нас встречают, ничего не изменилось, кроме того, что в офисе появились живые цветы. Их аромат я улавливаю чётко.
        Надин объясняет суть, а я пытаюсь понять, что за цветы поселила у себя мой психолог, и редко прерываю сестру или поправляю.
        Наконец звучит монолог Ольги Витальевны:
        - Всё, в принципе, как я и предполагала после вашего звонка. Жаль, что вы так давно не приходили. Давайте сразу о главном - диагноз официально не используется, но звучит он так: истерическая слепота. Бывает и глухота, но у вас, Мишель, глаза - слабое место. Такая ваша особенность. Сразу опережу вопрос. Лечится! Но подтверждённых готовых однозначных методов нет. Обычно причиной является тяжёлая стрессовая ситуация. Как в вашем случае и произошло, но вы ещё и относитесь к типу людей, склонных к данной аномалии. Кстати - остроумные опыты показали, что истерические слепые всё же видят, хотя и не в полном смысле. Стало быть, истерические слепые слепы только для сознания, в бессознательном они зрячи.
        Ошарашенная, я молчу и пытаюсь поймать суть услышанного. Значит, всё-таки слепота, но самое важное - она лечится.
        - Ольга Витальевна, можно проще? Мишель сможет снова видеть? - спрашивает Надин.
        - Ах, Мишель, Мишель, - неоткровенно вздыхает психолог. - Ваш характер - сплошное противоречие. Вы аномальный тип личности, и можете излечить только сами себя.
        Голова раскалывается от множества вопросов. За что? Почему я? Почему происходит со мной? А точно происходит, или и это плод моего аномального типа личности? Смогу ли я когда-нибудь видеть? Хватит ли у меня сил?
        Движемся к выходу по коридору, словно в замедленной съёмке. Гулкое эхо шагов улетает далеко.
        Я могу излечить саму себя. Будущее в моих руках. Возможно, первый раз в жизни чувствую полную и безоговорочную ответственность за свою судьбу, и осторожно заговариваю с сестрой:
        - Надин, сейчас лучшее время для меня сказать тебе «прости», - держу её за руку и чувствую, как от этих слов она вздрагивает.
        - Считай, что сказала. Мне не за что тебя прощать, но если тебе так захотелось, то - прощаю.
        - Надин, честно. Мне стыдно перед тобой и перед ним. Я не имела права думать такие гадости, зная твою природу, и зная, насколько он был мне верен, насколько он был преданным и любящим… и любимым.
        Сестра резко останавливается.
        - Присядем, - она осторожно подводит меня к окну, у которого раскинулся офисный диванчик, мягко надавливает на плечи и располагается со вздохом рядом. Мне кажется, я слышу, как её сердце качает родную кровь и та, бурля, бежит по венам. - Мишь, тебе не нужно просить прощения ни у меня, ни у него, ни у кого. Я понимаю. Правда. И я так устала. Ты не представляешь как. Сейчас самое важное, чтобы ты поправилась. Пообещай, что ты больше не будешь трусихой.
        - Никогда, Надин. Больше никогда не буду трусихой. Ты здорово меня встряхнула. Давно пора было дать мне взбучку, и ты придумала лучший из вариантов. Твой сценарий подействовал. Той Мыши больше нет. Я много думала. И поняла: я была рабом своих страхов. В какой-то момент времени, видимо, мне даже стало удобно. Да, боль может быть удобной. Больному не нужно принимать решения. Больному можно быть пассивным. Больному простят всё, и даже трусость. Трусиха Мышь принимала боль как слабость, а на самом деле боль может быть и силой. Трусиха Мышь пряталась, а надо было просто вылезти из-под кровати.
        - Правда? - в голосе Надин бесконечное тепло и недоверие. Но недоверие настолько мизерное, что зрячему человеку его было бы не рассмотреть. Многие вещи и чувства по силам увидеть только с закрытыми глазами. - И ты больше не будешь прятаться от правды жизни? - продолжает она, недоверие испаряется, остаётся только тепло. - Не будешь скрываться за дверями от своей темноты?
        - Нет. И знаешь, я увидела ещё и причину, почему люди боятся темноты и одиночества - потому что там их ждёт правда о себе. Больше не боюсь. Я встретилась с этой правдой лицом к лицу, и здесь, в моей полной темноте, мы с ней нашли общий язык.
        - И как она? Правда о себе? Как и говорят - жестока?
        - Она жестока только для тех, кто её не принимает. Я приняла.
        Надин охватывает, как крыльями, мягкими руками. Пришла очередь вздрогнуть мне. И я, не останавливаясь, выплакиваю всё, что сдерживала до сих пор. А что ещё нужно мне, такой вновь рождённой, раненой и такой испуганной? Такой пустой и бессильной. Такой совершенно лишённой не только зрения, но и кожи.
        Почему нам кажется, что в такие моменты надо сдерживаться?
        - Реви, - тихо, но с огромной любовью произносит сестра. - Реви, не сдерживайся. Мы вытащим окончательно ту маленькую Мишель из-под кровати, и для этого не будем собирать яблоки. Мы вытащим её - поломанную, брошенную куклу. Вытащим и починим навсегда.
        - Починим? Точно починим? - отрываюсь я от неё и всхлипываю.
        - Как сказала Ольга Витальевна, будем лечиться добрыми воспоминаниями и эмоциями. Как всё вернуть? Нужно всё забыть?
        - Нет, нужно всё вспомнить.
        ЧАСТЬ 4
        ГЛАВА 38. ФЕНОМЕН ПРУСТА
        - Ароматы, как бы вам сказать… - узнаю по голосу Павла. Он бубнит так монотонно, что начинает раздражать. Ему на помощь приходит распорядительница торжественного открытия салона.
        - Дорогие зрители! Наши уважаемые хозяева очень волнуются. Давайте их поддержим!
        Внезапные яростные фанфары заставляют вздрогнуть.
        - Благодарю, дамы и господа! - парфюмер немного воодушевляется, и его речь течёт уже ровно и свободно. - Я - Павел, хозяин заведения. Ева - моя жена и Муза. Она и сподвигла на открытие салона. Мы оба очень рады, что вы пришли сегодня поддержать нашу семью, - слышу, как он приосанивается и продолжает уже совершенно уверенно: - Уважаемые гости, всегда будем рады вас видеть во «Флаконе Вдохновений» и создавать для каждого совершенно уникальные ароматы. Готов воспевать их вечно, и все постоянные клиенты уже знают об их уникальных возможностях. Ароматы - они… они могут нырнуть на самую большую глубину вашей памяти. Нырнуть и отыскать в донном песке зарытые временем светлые воспоминания и эмоции. Понимаете?
        И снова Павла прерывает звонкий голос:
        - Очень здорово! Спасибо, Павел! Спасибо, Ева! У каждого сегодня будет возможность испробовать это свойство ароматов на себе. Каждый гость сможет унести с собой не только духи, но и лучшие мгновения из прошлого.
        - Именно так! - подхватывает слова ведущей Павел.
        Нестройный гул вторит, от него отделяются одобрительные выкрики и хлопки. В мгновенье гости организовываются и принимаются аплодировать синхронно. Вот уже словно на песок накатывается волна - шумная, буйная, переливающаяся. И из неё выпрыгивает, как крик чайки, призыв ведущей:
        - Очень здорово, и сейчас мы подошли к самому приятному моменту. Прошу Павла и Еву разрезать красную ленточку!
        Съёживаюсь от воплей, звона, шума. Но сестра выдёргивает меня:
        - Мишь, Мишь, ты слышала? Что с тобой? Всё нормально?
        - Да. Немного напугалась. Но всё уже нормально, - спешу успокоить и себя, и её.
        - Мишь, кажется, это то, что надо. Пошли поближе.
        Протискиваемся сквозь море чужих запахов. Надин подводит меня прямиком к виновникам торжества.
        - Добрый день! Поздравляем, Павел, Ева! А правда, что запахи пробуждают самые хорошие воспоминания? Вы только что сказали.
        - Мишель, Надин! Добрый день! Конечно, - говорит воодушевленно Павел. - Евочка, расскажешь?
        И Евочка поясняет своим прозрачным голоском:
        - Добрый день! Скажу больше. Это ведь научно доказанный факт. Даже есть название - феномен Пруста. Ароматы - они особый вид воспоминаний, способный вернуть нас в любой сезон прошлого.
        - А вы можете подробнее? - напирает Надин, а я стою рядом и стараюсь не отвлекаться на то, как развлекают публику артисты. Но песни и аплодисменты не дают услышать главного. Надин же всё пытает Павла и Еву: - Вы уж извините, что мы так сразу с расспросами. То, что вы рассказываете, для нас с Мишель крайне важно. А вдруг именно… как вы его называете - феномен Пруста? Вдруг он сможет ей помочь вернуть зрение?
        - Вот как? С таким мы не сталкивались. Нужно обязательно экспериментировать. Будем вас ждать завтра, - в голосе Павла улавливаю искреннее желание помочь и любопытство. - А сегодня, прошу простить, мы очень взволнованы. Открытие, сами понимаете, и нам необходимо сейчас…
        - Не продолжайте, - не дает ему закончить Надин. - Конечно, тут совсем неудобно. Понимаем. Вас уже ждут у микрофона. Завтра обязательно придём.
        - Приходите, а сейчас наслаждайтесь открытием. У нас будут подарки.
        Их голоса растворяются в общем праздничном рое и громогласном восторженном: «В добрый путь!»
        - Пусть путь будет добрым и для тебя, - слышу я от Надин уже на выходе из парфюмерного салона.
        ГЛАВА 39. В ПУТЬ ЗА СЧАСТЛИВОЙ МИШЕЛЬ
        Дребезжит колокольчик. Перезваниваются с ним в голос бутылочки и скляночки. В этой лавочке даже голоса людей звучат ярче и звонче, окрашиваются в совсем другие оттенки, словно с вырвавшимися желаниями всё приобретает новые смыслы.
        Голоса сменяют друг друга и просят каждый о своём. Который раз я сижу в углу и слушаю, как потоки откровений прошивают пространство.
        - Хочу духи, будоражащие мужчин. Что-то суперсексуальное. Знаете, вот чтобы зашла - и сразу победила. Так - фуф! И все упали, - делает запрос девичий соблазнительный голосок и добавляет в конце чуть заигрывающее: - Мне очень! Очень надо.
        - Послушайте, как вам этот?
        - О-о-о, то, что нужно. Вау аромат. Он просто какой-то животный. Но давайте ещё что-нибудь добавим? Капельку?
        - Хорошо, добавим сюда нероли. Поверьте, эффект будет тот, что вам нужен.
        - А у вас есть туалетная вода с ароматом ладана? Кхе-кхе! Мой муж сущий чёрт, - заговорщическим тоном спрашивает кашляющий взрослый женский голос.
        - Вы хотите, чтобы муж был изгнан? Или чтобы муж стал ангелом?
        - Ой, да вы юморист, Павел. Кхе-кхе-кхе, - дама смеётся, прокашливается, и заговорщический тон возвращается. - Ну что вы, зачем же сразу изгонять. Конечно, второе!
        - Тогда давайте послушаем вот этот аромат? Вам нравится?
        - Мне нравится. Он поможет? - уточняет дама и громко высмаркивается.
        - Даже если ваш муж не станет ангелом, то уж точно станет самым белым и пушистым из всех чертей.
        - Благодарю, Павел. Мне вас рекомендовали как волшебника. И вы правда - маг и волшебник.
        - Ну что вы, поблагодарите, когда у мужа проклюнутся белые крылья.
        Раздаются размеренные шаги твёрдо цокающих на каблучках ножек.
        - Павел, Ева, я опять к вам. Скоро у нас очень важная деловая встреча. Подберите серьёзное, основательное, что ли, но, пожалуйста, только без жасмина. У Ивана Иосифовича аллергия на жасмин. Прошлый аромат совсем не подходит. И ещё статусное. Обязательно статусное.
        - Ольга, зайдите завтра, - общается с постоянной покупательницей Ева. - Павлуша сделает, но не наносите на одежду, иначе аромат будет монотонным, и не входите в распылённое облако, иначе шлейф будет слишком объёмным. Только деликатные точечки на запястье.
        Следом ещё и ещё шаги, шёпот, и вопросы, и просьбы.
        - Дочь попросила к вам зайти. Она давно не ходит сама, но вы можете найти для неё особые духи? Чтобы пахли садовой розой?
        - Давайте пока сделаем для неё туалетную воду. А потом, если ей понравится, придёте за парфюмом, если точно понравится. Я просто увеличу концентрацию, и сделаем для неё парфюм.
        Дверной звонок успокаивается. Посетители удаляются, и остаются только голоса Павла и Евы.
        - Павлуша, я выскочу к ребёнку. Няня звонила.
        - Беги, Евочка, а я, - он поворачивается ко мне, - поболтаю с нашей гостьей. Ну, давайте, Мишель, наконец-то с вами пообщаемся.
        - Павел, слушаю, как вы работаете, и поражаюсь. Вы такой внимательный, - мне не приходится придумывать лестные слова, я искренне восхищена и его работой, и его подходом к каждому и каждой из посетителей и посетительниц. И я уже совершенно уверена, что именно здесь найду свою панацею. - Знаете, Павел, я плохо вас помню, было темно, но помню вашу шляпу, очки, усы и дождь. Вы всегда ходите в твидовой шляпе?
        - Вы помните мою шляпу? И то, что она твидовая? Ну и вид у меня тогда был, представляю. Вы помните промокший гриб с понурой сырой шляпкой! - Павел смеется так, что бутылочки на полках перезвякиваются в ответ на его заливистый смех.
        - Не смейтесь. Я же была художником. Профессиональное.
        - Не говорите об этом так грустно. - Он перестает смеяться, но улыбка не испаряется из голоса. - Вы обязательно снова вернётесь в работу.
        - Говорю об этом грустно не потому, что хочу вернуться в профессию. Я хочу вернуть самые лучшие воспоминания.
        - Ясно. Значит, вы точно по адресу. Волшебства не обещаю, но если вам очень нужно, будем искать до победы.
        ГЛАВА 40. ДЖИННЫ ИЗ ПУЗЫРЬКОВ
        Наезжая регулярно в гости к Павлу и Еве, проделываю сложный путь. Словно неуверенно ступая, прощупываю воздух дрожащими пальцами, прежде чем сделать шаг. Жду, когда же из темноты выглянет и выйдет, выпрямив спину, настоящая смелая Мишель. Та незнакомая мне, но сейчас уже желанная.
        - Мишель, найдём, обязательно найдём. Знаете, я ведь и сам так долго искал себя, что шанс найти был уже слишком призрачным. И он растаял бы, если бы не поездка в Париж.
        - О, Париж! Павел, и вы о нём? Почему все говорят о Париже?
        - Потому что о нём невозможно не говорить. И если об иных городах хочется говорить громко, об иных - с грустью, то о Париже хочется говорить шёпотом. И на выдохе. Но вернёмся к нашим флаконам.
        Павел протягивает чем-то тяжёлым по полу: видимо, лестницей. Она капризно скрипит и шаркает. Потом на разные голоса звенят скляночки, рядом со мной что-то хлопает - с таким звуком извлекаются пробки из тесных стеклянных горлышек, - и аромат заполняет мои ноздри.
        - Что он вам сказал, Мишель?
        - Кто?
        - Он. Ой, простите. Я постоянно забываю. Запах. Джинн из пузырька, которого высвобождает каждый, кто отворяет сосуд. Вы точно услышите голос джинна. Вы творец. Вы человек театра и искусства. Они любят с такими разговаривать.
        За недели общения уже начинаю привыкать к его велеречивости.
        - Знаете, Павел, когда вы тогда в машине сказали вместо имени, что вы парфюмер, я сначала напряглась.
        Павел смеется - искренне, очень громко. На его смех откликаются все флаконы, пробирки и женские каблучки. Раздается голос Евы:
        - Павлуш, вы с Мишель так заразительно смеётесь. Расскажите и мне.
        - Евочка, мы вернулись в тот вечер, когда я, мокрый и ненормальный, напугал двух почтенных дам, прыгнув к ним вечером в автомобиль, а потом напугал ещё больше, крича о том, что я счастлив. Совершенно безумный. - Он снова не сдерживает раскатистый хохот, его подхватывает переливчатый Евин, и слова тонут в перезвоне, окружившем нас со всех сторон.
        - Представляю! Ха-ха-ха! Сразу представляю Зюскинда и его «Парфюмера».
        Тут и я уже не могу удержаться.
        - Точно-точно. - выпаливаю, когда все утихают - Ассоциация была именно такой. Зюскинд. Ночь. Улочки. Маньяк.
        - Нет-нет, я не гоняюсь за рыжеволосыми женщинами и не творю из их пикантных частей аромат страсти. Хотя что-то от героя Зюскинда есть в каждом из нас. Чтобы заниматься нашим делом, надо быть страстно увлечённым. Так у меня и получилось. - Ева тихонько кашляет, и я чувствую, как тон Павла изменяется: - Хотя обманываю вас.
        - Павлуша, ты о маме? Может, не надо?
        - Не переживай, для меня это давно не более чем воспоминания.
        - Ладно, секретничайте, а я выйду к девочкам в зал, посмотрю, как там дела.
        Ева, судя по лёгкому чмоку, целует Павла в знак поддержки. Павел продолжает. Его голос всё-таки выдает небольшое волнение. Словно он открывает дверцу шкафа, где висят интимные воспоминания-пижамки, не предназначенные для носки в обществе.
        - Так и быть. Открою вам секрет своего джинна. Мой джинн - аромат духов моей матери, смешавшийся с её собственным сладковатым запахом. Он преследовал, и я до тридцати лет пытался его заключить во что-то. Заточить, чтобы он никуда не исчез, и вызывать. Когда мама ушла, тоска была такая, что… Не буду искать слов, вы, Мишель, наверняка понимаете.
        - Ваша мама ушла?
        - Ушла из жизни. А ваша?
        - Нашей с Надин мамы не стало рано.
        - Простите, - в голосе парфюмера слышится сочувствие, он заходится в кашле и деликатно добавляет: - Мишель, не хотел вас задеть.
        - Вы не задели.
        - А отец? - участливо и осторожно спрашивает парфюмер.
        - Отец сгорел от белой горячки. Мы были маленькими совсем.
        - И я отца не помню. А мать обожал. Её звали Надежда-а-а. - Павел произносит на выдохе, чуть задерживая последнюю «а», словно не желая отпускать это имя. На секунду замолкает, вздыхает тяжело. - Когда матери не стало, я увлёкся парфюмерией. Как хитро устроено время. Оно всё вымещает и растворяет. Но что-то я зафилософствовался. Вернёмся к джиннам. Знаете, Мишель, меня удивила реакция моего организма на масло лаванды. Порой от него даже мурашки шли по коже. Словно голос матери окликал или она внезапно касалась. Стал искать причину, рыться в альбомах с фотографиями, и как-то нечаянно узнал, что когда был совершенно маленьким, она проводила со мной много времени в старом доме. Дом был окружён лавандовыми кустами. Мать кормила меня под лавандовыми туманами. Укладывала спать под их облаками. Сказать, что я был ошарашен открытием - ничего не сказать. Аромат лаванды остался в моём подсознании, как самый желанный из всех. Спросите, что я с этим открытием сделал? - Он не дожидается, пока я согласно кивну головой, тут же рассказывает дальше: - Решил воссоздать через духи собирательный образ мамы. Время шло.
Чего-то постоянно не хватало. И вот когда родилась дочь, услышал запах материнского молока. Тёплый, робкий, сладковатый. И воспоминания всплыли, как пенка на лавандовом варенье. Оказывается, в созданном букете не хватало только одного - запаха материнского молока. Теперь у меня есть мой собственный джинн. Когда тяжёлые дни - он приходит на помощь.
        Слушаю Павла и чувствую, как реагируют рецепторы на рассказ. Даже кажется, что я ощущаю вкус цветочного варенья, что я слышу, как хрустят крошечные просахаренные лепестки на зубах. И вот уже кожа покрывается маленькими предательскими бугорками.
        - То есть это истинная правда? Можно воссоздать любые самые глубокие светлые воспоминания? То есть можно создать такое вещество? То есть можно зайти в любой супермаркет и выбрать свой аромат счастья?!
        - В супермаркетах? - Павел обескуражен таким моим глупым вопросом. - Ну нет, Мишель. На большинстве полок стоят бездушные роботы. На полках супермаркетов я даже чай не покупаю, а вы говорите - ароматы…
        В наш разговор снова вмешивается щебечущий голос его жены. Редкие женщины обладают таким даром - быть невидимыми, но в самый нужный момент оказываться рядом.
        - Пока меня не было, ничего не изменилось. Вы всё про ароматы? О-о-о. Понимаю. Я, видите ли, и до знакомства с Павлушей была парфюмерным маньяком. Но пора остановиться. Кажется, ты уже утомил Мишель.
        Спешу возразить ей.
        Здесь - не устаю. В стенах парфюмерного салона, словно под куполом неведомой силы, исчезают время и страх.
        Не скучаю по тканям, по рисункам, по костюмам и по театру. Но по-прежнему жизненно не хватает моего мужа. Эту тоску не обмануть. От неё не спасает никакой купол. Она почти равна физической боли.
        А ещё не хватает Парижа, яблок и того странного запаха, который мы привезли с собой в кармане кофты Соломона, куда вылился пузырёк с неизвестным маслом.
        - Евочка права, - соглашается с женой Павел. - Время утекает незаметно. Заболтал я вас, Мишель. До новой встречи. Не меньше вас жду чуда. Нашего брата заслуженно сравнивают с алхимиками. Мы колдуем в своих лабораториях, отмеривая ингредиенты по формулам. Сотворяем из воды золото… Постараемся оправдать миф, - здесь он делает заметную паузу, кашляет, чтобы привлечь дополнительное внимание, и я слышу в голосе, как он подмигивает, заканчивая фразу: - Будем искать и для вас личного джинна и формулу исцеления!
        ГЛАВА 41. ЧЕМ ПАХНУТ СЛЁЗЫ
        Дни летят, похожие друг на друга, как календарные близнецы. Прихожу в сопровождении Надин или Рузанны во «Флакон Вдохновений» раз в неделю, иногда чаще.
        Хрустальный перезвон, шаркающая лестница, джинны из пузырьков и воспоминания. Иные падают на голову, как переспелые яблоки, и ранят, но не больно. Иные вылетают и взлетают высоко, как щебечущие весёлые пташки из дупла в безжизненном, казалось бы, дереве жизни. А иные потрескивают, как сухие дровишки: подбрасывая их, погружаешься в уют и тепло.
        И разговоры, разговоры, разговоры.
        - Запахи, - вещает Павел тоном учителя, - это самое глубокое и древнее. Механизм пришёл к нам от животных. Опасность, тепло, племя. Именно запах воспринимается нами быстрее, чем всё остальное. Вы ещё не увидели, что чувствует человек, но уже прочли его эмоцию.
        - Можно ощутить даже… ну, скажем, хорошее настроение?
        - Конечно. Запахи ассоциируются у нас с событиями, которые вызывают определенные эмоции. Например, запах оливье на Новый год поднимает торжественность момента. Эмоциональная память, связанная с запахом, сохраняется очень долго.
        - Так вот почему у большинства людей оливье - любимый салат!
        - Да, потому что у большинства людей Новый год - любимый праздник.
        - Или мандарины. Тоже Новый год!
        - Тут неоднозначно. Если тянет на запахи цитрусовых, то организм находится в состоянии стресса.
        - Удивительно. А запах ванили?
        - Компенсирует ощущение одиночества, - объясняют наперебой Ева и Павел.
        - А корица? - не унимаюсь я.
        - Она символизирует эмоциональное тепло.
        Со временем мы вместе находим способ, каким я могу их отблагодарить за помощь. Не помню, кто первый замечает, но к ним обоим приходит понимание - я невероятно остро ощущаю ароматы.
        - Чем для вас пахнут слёзы, Мишель?
        - Какие, Павел? Слёзы радости или слёзы горя?
        - Мишель, вы уверены, что у них разный аромат?
        - Абсолютно, Павел!
        - Хорошо! Чем пахнут слёзы радости?
        - Шампанским и бенгальскими огнями, которые с шипением падают в него и тонут. Аромат резкий, сладкий, будоражащий, и он ударяет в голову.
        - А слёзы печали?
        - Какой-то мокрой травой. Полынью? Да, полынью, поржавевшей и прелой полынью. От этого аромата подкатывает к горлу то ли тошнота, то ли комок.
        - А чем пахнет опасность?
        - Солоновато-сладкий привкус. Вкус крови. Головокружительный, мрачный и тяжёлый.
        - А спокойствие?
        - Яблоками.
        И снова разговоры. Разговоры. Находки. Открытия.
        - Мишель, - восклицает однажды парфюмер, - вы так здорово чувствуете! Я потрясён. Грани, оттенки, ассоциации. Ароматы открываются вам, как звуки, как вкусы, как миражи, как цвета. Восхитительно. Наверное, потому, что вы художник? Давайте вместе будем создавать уникальное. Нишевое.
        Для меня, видящей с детства одним глазом, ароматы всегда играли особую роль, но теперь, когда я совсем плохо вижу на оба глаза, обоняние усилилось многократно. Да, я не ослепла на сто процентов. Но главного для любого взрослого человека не могу - читать и писать. Чёткости нет. Я смотрю на мир словно сквозь белую завесу. Не такую, как из органзы, а такую, как из очень плотной вуали. Очень плотной, пахнущей прелой перележавшей тканью.
        ГЛАВА 42. КИРИЛЛ
        ***
        В питерском кафе из посетителей я одна. Диктора вечерних новостей, вещающую про события в майском Париже с настенной телевизионной панели, звук открывающейся тяжёлой входной двери не перебивает уже давно.
        - Может, к круассанам ещё кофейку? - проявляет заботу, протирая кружечки за стойкой, местный бариста.
        - Да, давайте. Ничего, если я ещё задержусь?
        - Сидите, сидите, мы ещё два часа работаем.
        Диктор замолкает, словно испугавшись внезапного «динь-динь-динь». В помещение заваливаются несколько припозднившихся кофеманов, но мне некогда разглядывать, и меня они не смущают. Рисую эскизы, разложив листы прямо на круглом столе. Как я люблю - высунув язык, ломая круассан, сёрбая крепким и невкусным американо, разбрасывая вокруг себя крошки и окрашивая цветными кляксами рукава и стол.
        - Это просто неприлично!
        От неожиданности круассан встает у меня посреди горла, а глоток напитка стремительно вырывается обратно. Над моими эскизами нависает полосатый свитер и незнакомый, высокий, избыточно красивый мужчина, помещённый внутри него. Закашливаюсь.
        - Что именно? Пачкать стол краской или так много работать?
        - Есть круассаны вечером!
        - Могу ответить тем же. Это просто неприлично - пугать людей и, не зная девушку, говорить гадости о её фигуре.
        - Во-первых, твоей фигуре я хотел, наоборот, сделать комплимент. Во-вторых, это просто неприлично - есть круассаны в Санкт-Петербурге. Сыр нужно есть в Швейцарии. Када - в Грузии. Вино пить в Италии. Круассаны нужно есть в Париже. В-третьих, я тебя знаю. Ты мне приснилась сегодня. Мы вместе завтракали на балконе в Париже, и ты испачкала халат, когда ела пашот. Пришлось застирывать. Я даже помню твоё имя.
        - Теперь понимаю, почему мы сразу на «ты». Тогда мне не нужно представляться, ты же знаешь, как меня зовут?
        - У тебя самое красивое на свете имя, оно точь-в-точь как ты.
        - Банально как-то, ну ладно. Я так понимаю - приглашаешь?
        - Глупо упускать лучшее время. Летим через десять дней.
        - Куда?
        - Странно, ты спросила «куда», но не спросила, как меня зовут.
        - А мне неважно твоё имя. Важно, что ты меня нашёл.
        Через десять дней мы, уже бесстыдно обнимающиеся, пробираемся сквозь «гутен морген», «бонжур», «здравствуйте» и лепет сотен неизвестных языков и наречий. Кофе в картонном стаканчике постоянно выплёскивается и обжигает. Круассаны ломаются. Туристы толкаются, чтобы сделать фотографии. И моя многолетняя диета летит к чертям.
        Если и есть французский ад, то там не разжигают огонь, там закармливают до визга кишами с луком, устрицами, бриошами, фуа-гра, круассанами и шоколадом.
        Мы как сумасшедшие запихиваем в себя всё, что приготовил нам французский ад, и занимаемся любовью на чёрных простынях. А привидения французских королей и королев подглядывают за нами в окно с ужасом и совсем не французской наглостью.
        Утром улыбчивый персонал хитро щурится, встречая нас в очень узких карамельно-бежевых коридорах маленького отеля, и нам кажется, что, держась за свои тележки, они не касаются земли.
        «Bonjour, Monsieur. Bonjour, Mademoiselle».
        Город прощания с любовью для одних. Город, приветствующий любовь для нас.
        - Никогда здесь не была, но поняла знаешь что, Кирилл: в Париж надо приезжать обязательно на романтические свидания. Чтобы есть сладкое и заниматься любовью.
        - Нет, Мышь! В Париж нужно приезжать лечить сердце. Чтобы уже на следующий день обо всём забыть и найти здесь новую любовь.
        - То есть, - я хитро смотрю на тебя, - если мы расстанемся, то ты поедешь в Париж?
        - Мышь! Нет!
        - А куда?
        - Нет! Мышь, мы не расстанемся. Я буду любить тебя всегда.
        - Но ты меня совсем не знаешь.
        - Мне не надо тебя знать. Я тебя вижу, и этого довольно.
        Ты ездишь на какие-то читки и репетиции. Я любуюсь французскими импрессионистами, рисую в скетчбуке, купленном на одной из их выставок, и знакомлюсь с парижскими улочками и парижскими блошками.
        ГЛАВА 43. ПУТЬ ЦЕННЕЕ ЦЕЛИ
        - По средам чаще всего тихо, - деликатно поясняет мне голос Евы, в их салоне он отражается от многочисленного стекла и становится ещё звонче. - В зале по вторникам и средам справляется и один консультант. Поэтому мы вас и пригласили, чтобы можно было поработать как следует, а то клиенты, сами видите, особо не дают пообщаться. Вы не устали, Мишель?
        - Можно сегодня подольше? Я сегодня буду нюхать и нюхать. У меня боевой настрой.
        - Только не нюхать, а слушать, Мишель! - так же деликатно меня поправляет другой голос, голос парфюмера.
        - Ах да, конечно, забываю всё время. Парфюмер, ой, извините, Павел, конечно - ароматы звучат, а не пахнут. - Мне так и странно называть его Павел, и я периодически перехожу на «парфюмер», но тут же, спохватываясь, добавляю: «Павел».
        В такие моменты в голосе Павла всегда слышна улыбка. Он вовсе не обижается, ему даже как будто приятнее слышать «парфюмер», нежели «Павел». Словно это относит его к особой породе людей. Той породе, которой положено гордиться.
        - Нюхать. Что за грубое слово? - он переходит на совершенно романтичный тон. Так говорят о любимой женщине или мечте. - Духи, Мишель, для такого слова слишком тонкая материя. Конечно, слушать! И сочинять.
        - Наверное, я бестолковая. Вы же меня уже больше месяца поправляете.
        - Не считайте время, Мишель. Буду поправлять, пока мы не решим с вами задачу.
        Знакомлюсь с новыми и новыми джиннами, заключенными в разные ёмкости. Каждый что-то рассказывает и вызывает эмоцию. Ни один из них не молчит.
        Сначала раздаётся характерный щелчок, звук открывающегося пузырька. Потом улавливаю тонкие нотки тянущегося из специальной парфюмерной ёмкости невидимого шлейфа. Вдох, и в голове мгновенно разворачиваются целые сцены, отрезки, отрывки, выхваченные из прошлого или будущего. Теперь Павел и Ева доверяют мне не только вдыхать и комментировать, но и размешивать, трогать и фантазировать.
        В эти минуты причисляю себя к тайному обществу алхимиков.
        Сижу с весами, окруженная ароматными порошками, жидкостями, субстанциями. Я готова ходить сюда, смешивать палочкой эфирные масла и ждать вечно. Но порой кажется, что ничего не получится из затеи Надин. Тогда пугливая Мышь даёт о себе знать. Она пасует и хнычет, но мои добрые новые друзья невероятно терпеливы.
        - Павел, наверное, я больше не приду. - Подобным прощанием заканчивались несколько наших встреч. - Мне кажется, зря вы возитесь со мной. Не могу тратить ваше время.
        - Так все думают, что раз и сразу, - вступает Ева. - Но так не бывает. У каждого пути своё расстояние. Значит, ваш путь длиннее, чем мы предполагали.
        - Путь? - не сразу отступает пугливая Мишель. - Путь может оказаться слишком длинным и бессмысленным.
        - Любой путь ценнее цели, - подхватывает за женой Павел. - Мишель, вы не обращали внимания, что многие сказки - это путь? Сложный, но в итоге герой становится другим: лучше, чище, сильнее, и тогда ему наградой даётся цель.
        И трусливая Мышь сдается и снова терпеливо отправляется на поиски Мишель, которая будет счастлива и бесстрашна.
        Запахи, в отличие от многого другого, способны пробираться в самые отдалённые уголки памяти. В самые закрытые чуланчики, на самые высокие полки. Эти джинны достают оттуда то, что завалено пеплом и пылью, тщательно оттирают и преподносят нам, как невероятные подарки из прошлого.
        ГЛАВА 44. НЕ НУЖНО СТЕСНЯТЬСЯ СЧАСТЬЯ
        Дни перестали быть бесцветными. Теперь каждый из них обретает какой-то свой оттенок и своё дыхание. У сред и суббот аромат самый манкий. Их я жду особенно. Именно в эти дни вижусь и разговариваю с Павлом и Евой, и учусь.
        Надин теперь не приходится торопить меня по утрам. Я выбегала бы вперёд неё, собираясь на каждую встречу во «Флакон Вдохновений», но зрение не улучшается. Пока.
        - Мишь, готова? Уже? Здорово! Ты такая счастливая в последнее время. Рузанна обрадуется, увидев тебя такой.
        - Рузанна приедет?
        - Наша Руза сейчас суперзанята. Ты забыла? У неё же скоро юбилей. Ладно, тебе всё простительно. Поехали.
        Сажусь - и как-то непривычно. Дверь захлопывается. Меня окружают невидимые джинны, нашёптывающие о том, что вокруг матовый пластик и бежевая экокожа салона нового автомобиля.
        - Надин, поздравляю! Ты наконец-то осуществила мечту? - Надин хихикает и молчит, я отвечаю сама: - Ты купила машину!
        - Спасибо, сестра! Специально тебе не говорила. Хотела проверить, поймёшь или нет!
        - Салон кожаный? Бежевый?
        - Сестра, - Надин не сдерживает восторга, - теперь понимаю, Павел и Ева не преувеличивали, когда восхищались твоими способностями. Бежевый, да. Но не натуральная кожа, а экокожа. - Она посылает мне воздушный поцелуй. - Да ты у меня талант и в этом. Тогда перед визитом обмоем кофейком и испортим фигуры.
        Новая машина бодро фыркает, и мы трогаемся.
        Всю дорогу сестра, необычно возбуждённая, тараторит про суперсообразительного менеджера автоцентра, про находчивую службу выдачи, про то, как здорово удалось обойтись без бюрократии. Про то, что назвала свою четырёхколёсную красотку «Маруся». Она без остановки и с деталями пересказывает, как долго выбирала «Марусю» и как хвасталась ею перед всем театром. Голос Надин журчит. Она совершенно счастлива за меня и горда своей новой покупкой.
        Заходим в кафе.
        Слышу аромат горячей сдобы и свежемолотого кофе уже на подступах. Солнце палит нещадно. Подставляю лицо солнцу, сидя за столиком у окна, вслушиваясь в оттенки настроения Надин. Она сегодня особенно смешливая и болтливая, а я постоянно возвращаюсь к мысли, что её голос звучит по-иному.
        Так меняет голос человека только одно - любовь.
        И я перебиваю её на полуслове:
        - Что-то ещё, сестра!
        - Ты о чём? - удивлённо отражает она мой внезапный вопрос, но я слышу, как её голос сияет. Именно сияет. В нем появились нотки нежности и чувственности, он стал плавнее.
        - Что-то у тебя случилось ещё! Тебя выдаёт голос. Ты выбирала машину не одна?
        - Ну, как тебе сказать… Не одна… - Растерянно дребезжит по десертной тарелке вилочка, Надин шумно делает глоток кофе и, наконец, собирается: - Ничего от тебя не скроешь теперь. Глазастая. - Она смеется, и я присоединяюсь к её настроению. - Хорошо. Помнишь того полицейского? Ну который был в кабинете? Тогда, когда ты залетела к ним без меня ночью. Помнишь?
        - Да, но ты же сказала, что это был Рудик! - я путаюсь и теряюсь тоже.
        - Рудик был потом. А залетела ты, как фурия, к настоящим полицейским. Долго я им потом объясняла, в чём дело, показывала телефон твоего психолога, будила Ольгу Витальевну. В общем, пришлось сложно, но они поняли. А Сергей даже взялся помочь. Как догадываешься, начали встречаться. Не стала сразу тебе говорить, мало ли. Думала, как всегда. А закрутилось серьёзно. Сначала кольцо - то самое. Про которое ты чёрт-те что подумала. Потом другие подарки. Потом помощь в выборе машины - и, полагаю, этим не закончится. Но подождём. Что-то в Серёже есть.
        Надин смущается и замолкает. Слышу, что она сжимается в комок от стеснения. Ей стыдно за своё счастье, за то, что любима, и за то, что её мужчина жив. Нащупываю на шершавой деревянной поверхности стола руку сестры и легонько глажу, давая понять, что рада за неё.
        - Надин, ты вот всё меня учишь. Таскаешься со мной. Можно, я тебе скажу, что чувствую? Не нужно стесняться счастья. Оно, как мотылёк, имеет недолгую жизнь. Гордись им. Береги его и не стыдись.
        - Ушам не верю. Что я слышу?
        - Что-то не так сказала?
        Теперь Надин хватает моё запястье и неистово трясет его.
        - Всё так! Всё здорово! Ты меня удивила сегодня в очередной раз! Я сейчас услышала не Мышь. Не бледную тень. Я слышу слова моей Мишель! Знаешь, и я за тебя рада, - она отпускает мою руку, но не радость момента. - Всё очень-очень хорошо! Ты не спрашиваешь про театр. Ты перестала говорить о плохом прошлом. Хороший знак. Скажи честно, тебе становится лучше? Зрение улучшается?
        - Надин, не знаю, как ответить. Зрение лучше не стало, но внутри меня начинает что-то происходить. Сложно описать…
        - Тогда и не нужно. Главное, лёд тронулся. Я и сама вижу. Ты стала легче. Я наконец-то услышала снова твой смех. Мы сейчас пьем утренний кофе, ты улыбаешься. Когда рассказываешь о Еве с Павлом, у тебя в краешках глаз появляются паучки.
        - А помнишь, я говорила, что мы вместе с Павлом и Евой создали новый аромат?
        - Который ты назвала интересно так - «Любить»?
        - Да, Надин. Вчера пузырёк, выставленный на продажу, вызвал бурный восторг у двух посетительниц. После такого маленького успеха Павел сказал, что с новым рвением станет меня обучать и изучать мои особые способности в раскрытии разных ароматов.
        - Тогда хватит тут просиживать стулья. Поехали к ним.
        ГЛАВА 45. ЭТО КАК ЛЮБОВЬ
        Едем в салон, и паучки уже сплетают свои паутинки радости на моём лице.
        Надин остается выбирать подарки на юбилей Рузанны с шустрой девушкой-консультанткой. Их отдалённое щебетание, редко прерываемое голосами покупателей, доносится из зала. А мы с Павлом и Евой снова занимаемся уже привычным делом.
        Они, как мне кажется, так же ждут совместных встреч, как и я. Павел не просто знакомит меня со своими звенящими хрустальными питомцами, незнакомое амплуа - амплуа мастера нового ученика - доставляет ему немалое удовольствие, а я, как оказалось, очень способный ученик.
        - В нашем деле, - торжественно вещает парфюмер, - много неразборчивых для вашего уха слов: дескрипторы, каптивы, одоранты… Не буду вас ими всеми сразу грузить. Важнее вот что - обонятельные центры в человеческом мозге находятся рядом с центрами памяти! Именно поэтому мы так хорошо запоминаем связанные с запахами моменты.
        - Он у нас умница и нос-талант, - Ева долго отсутствует в нашей беседе, но в такой момент считает нужным появиться.
        - Евочка, - чуть причмокивая и стесняясь, пытается возразить Павел, - не такой уж и талант. Будь объективной. Ты же знаешь, не люблю, когда перехваливают.
        - Не скромничай, - смешно фыркая, возражает Ева. Она обожает говорить о муже, я замечала не раз, и теперь не упускает возможности щедро прокомментировать его заслуги. - Знаете, Мишель, он даже весами практически не пользуется. Взвешивает и смешивает ароматы, всё на глаз. Один клиент, имя у него ещё такое хорошее русское - Иван. Так вот, приходит он постоянно за своей «Геранью на подоконнике». Представляете, Павлуша ему вернул память о детстве. Подоконники дома его бабушки были уставлены геранью, а он около разноцветных горшочков ел пирожки с ягодами. Когда Павлуша создал особенный мятно-травянистый аромат для Ивана, он на радостях та-а-а-ак щедро отблагодарил. Вот эта благодарность нам и помогла в открытии салона. Павлуша скромный. Брать не хотел, но Иван настоял: «То, что вы мне сотворили, бесценно. Вы ведь вернули то, что вернуть невозможно. Детство, вкус пирожков и любовь самого тёплого человека».
        - Иван приходит сам и со своим пузырьком, - голос Павла становится тише. - Нашёл его в том самом старом доме. Любит вспоминать о бабушке. Очень хороший человек. Евочка, тебе пора к доченьке. Роберт тебя отвезёт.
        - Дело сделала. Подарки для Рузанны выбрала. Опаздываю в театр! Я поехала, позвони, как закончите, Мишь, заберу тебя, - в нашу размеренную беседу врывается голос Надин.
        - Вы можете поехать с нами, - проявляет благодушие Ева, - нам как раз мимо. Мы вас высадим у театра.
        - Теперь я могу и сама вас подвезти! Я теперь счастливый автовладелец, - торжествуя, делится новостью сестра. - Если что, обращайтесь!
        Мы отпускаем их и еще долго сидим за столом, и обмениваемся впечатлениями, и слушаем, и вдыхаем. Наш с Павлом разговор течет как живая вода по давно иссохшему руслу.
        Что-то внутри меня откликается на всё, что здесь происходит. Удивительно, но, несмотря на обилие стекла, зеркал и глянцевых поверхностей, в салончике витает атмосфера совершенного умиротворения и спокойствия. Разговоры и звуки словно медленно стекают со стен и обволакивают.
        - А если бы я видела?
        - Нельзя, наверное, так говорить, Мишель, но в вашем случае отсутствие зрения - даже лучше.
        - Широко открытыми глазами не увидеть главного?
        - Почти так. Выбирая аромат с закрытыми глазами, выбираешь самим сердцем. Так устроены мозг и нос. Они не обманывают. Они выбирают для нас лучшее и безопасное.
        - А вы? Парфюмеры? Как вам не мешает зрение?
        - Парфюмер парфюмеру рознь. Как и в любом деле, есть те, кто просто разливает по пузырькам. Есть те, кто работает по уже составленным рецептам. А есть такие, которые собирают ароматы сами. Таких, как я, называют «носами». И потом, в эту профессию не приходят. Она сама находит.
        - Как любовь, да?
        - Любовь? Нет, любовь - слишком обще. Скорее как страсть. Здесь надо обладать интуицией и чутьём. И образование! Я ведь по призванию коллекционер, а по первой профессии и образованию - химик. Вот и совпало. Ну хватит обо мне. Рузанна и Надин поставили перед нами задачу. Давайте её решать.
        - Это не их задача. Это моя трагедия.
        - Нет такой трагедии, с которой бы нельзя было смириться и жить дальше. Или ждать чуда. Знаете, наш случай чудом только и можно назвать. Моя Евочка забеременела после того, как мы нашли правильную формулу и создали аромат. Поверить в это невозможно. Но нам и не нужно, чтобы кто-то верил. Чудо не ждёт, чтобы в него верили. Чудо ждёт правильного момента и случается. Так и у вас будет. Просто и для вашего чуда нужен правильный момент.
        ГЛАВА 46. БАБОЧКИ РАДОСТИ
        Привычный распорядок дня давно изменился. И даже не столько из-за того, что Надин переехала ко мне, и не столько из-за моей ограниченной возможности видеть, столько из-за пушистой банды.
        Когда Матраскин был один, с его слишком ранними утренними требованиями я периодически справлялась, но не теперь, когда хвостатые бандиты оккупировали дом. Вот и снова просыпаюсь от бесцеремонного тыканья в ладошки и щекотанья усами.
        - Ну что ж вы такие прожорливые! - Пытаюсь позвать Надин, но она не откликается. Придётся искать корм самой.
        Пока на ощупь и кое-как нахожу корм, устраиваю очередной маленький домашний погром. Многие предметы понятны по очертаниям, но я пока еще не привыкла к новому миру. Миру, в котором вместо предметов, людей и животных - тени. Миру, где звуки, ароматы и ощущения рассказывают больше, чем глаза.
        - Голова раскалывается. Что ты тут так гремишь. На часы смотрела? - бубнит возмущённая разбуженная сестра, но осекается и говорит уже мягче: - Прости, всё время забываю.
        - Я и сама забываю. Но банду кормить надо.
        Бодрое мяуканье летит со всех сторон. Надин негромко журит котов, но забирает у меня уже найдённый пакет с хрустящими кошачьими лакомствами.
        - А-а-а, банда прожор. И так всю ночь не спала, под утро заснула. Нет ведь, и утром поспать не дали. Жуйте, жуйте, бродяги. Вчера мне из-за вас влетело по первое число от соседей. Представляешь, Мишь, как разоралась эта Кира. Ну сучка и есть сучка. Я, говорит, потравлю ваших котов. Они на наших клумбах гадят.
        - И что ты сказала?
        - Сказала, гадят - и правильно делают! Она, конечно, от неожиданности глаза свои выпучила. Ну один в один чихуахуа. Я не сдержалась, как засмеюсь. Она фыркнула, и тут я уже откровенно заржала. В прошлой жизни точно собакой лупоглазой была. Ладно, спать нам уже не придётся. Надо кофе! Всю ночь не спала. Кофе и бутеры будешь?
        - Кофе буду. Есть пока не хочу.
        - А я бы слона съела. Мишь, я наконец-то вчера коробки разобрала, сколько они могут стоять. Чемоданы тоже. Теперь порядок. Мишь, и знаешь, мне кажется, нужно звонить Ольге Витальевне. Или прогресс есть? Говори начистоту!
        Сестра успевает что-то готовить, чем-то греметь, допрашивать и, судя по возгласам, - гонять котов.
        - Не нужно, правда, Надин. Ни к чему. Поверь, мне намного лучше. Я вспомнила тебя. Вспомнила Кирилла. Теперь осталось вспомнить себя.
        - Кстати, я вчера попользовалась ноутбуком Кирилла, - вскользь упоминает сестра, постукивая ложечкой по турке с горячим шоколадным варевом.
        - Я тебе разрешила, не спрашивай.
        - Сценарий надо было скачать и изучить. Мишь, я на рабочем столе папку нашла. Там музыка и ваши голосовые. Записи не стала слушать, но музыка такая красивая! Можно, включу?
        Пространство просыпающегося дома заполняют звуки. Вслушиваюсь в них. Я словно жила под свинцовым одеялом. Последнее время чувствую, как его тяжесть медленно исчезает. Никогда не было так легко. Это и пугает, и окрыляет одновременно. Я не знала, что такое - просто изучать тягучее мгновенье, впитывать и впускать в сердце всю его радость.
        - Надин, - воодушевлённо делюсь с сестрой мыслями, - на самом деле прогресс есть. Кроме того, сами Павел и Ева навевают умиротворение. Их разговоры спокойны, голоса убаюкивают и укачивают, словно они мне рассказывают не премудрости профессии, а читают на ночь колыбельные. Я учусь не просто вспоминать нашу с Кириллом жизнь, а слушать её. Как ароматы. Слушать, как самую вот эту лучшую песню, эхо которой теперь отражается от каждого нового воспоминания о днях, проведённых вместе. Слушаю их, и словно с каждым новым днём ко мне возвращается маленькая бабочка радости.
        - Скорее бы они собрались в такую стаю, чтобы победить уже все твои страхи.
        - Главное, что они начали слетаться.
        - Главное, что ты стала их запускать в свою жизнь.
        - Ещё как запускаю. Сейчас мои главные бабочки радости - ты, Павел, Ева, коты и Рузанна. Кстати, ты так и не рассказала, как прошёл её юбилей.
        - Извини, что-то всё закрутилось. Праздники, прогоны, подготовка к премьере… Юбилей прошёл феерично, - рассказывает Надин, жадно запихивая в себя завтрак. - Я передала нашей Рузе от тебя все поздравления, и сейчас вот возвращаю её пламенный горный воздушный поцелуй.
        - Она не обиделась?
        - Нет, Мишь, ты же знаешь, что наша Рузанна самая понимающая и мудрая. Но даже если бы и обиделась… теперь у неё есть на ком отыгрываться.
        - И на ком?
        - Ой, я тебе разве не говорила?
        Сестра наконец перестает жевать. Громко сёрбает и сообщает:
        - Они же снова сошлись с Ипритом!
        - В смысле «снова»?!
        - Только не говори мне, что ты не знала!
        - Нет! - Снова я чего-то не знала…
        - Ну да, откуда тебе, - с очевидным укором напоминает сестра о моём прошлом эгоизме. - Раньше ты ничего не хотела знать.
        - Прости!
        - Не говори глупостей, и давай договоримся: ты прекратишь просить у меня прощения. Тебе не за что извиняться. Так живут многие. Только ты и твоя проблема. Она поглощает весь свет вселенной. Всё добро мира. Есть только ты, несущаяся в её бездну, и она - твоя личная чёрная дыра. Когда ты летишь в её жерло, разве что-то может иметь значение? Чёрные дыры не выпускают даже свет.
        - Как дела в театре? - я решаю сменить тему, хотя, искренне говоря, о театре вспоминаю редко.
        - Всё по-прежнему. Всё по кругу. На смену одному спектаклю готовим другой. Иприта отправили окончательно на пенсию. Он был зол, но Рузанна всё сгладила и устроила пир. Пир так удался, что пьяненький Иприт целовал всё, что видел, и благодушно согласился с фактом своего актёрского финала. Мирочка и Мила подрались из-за роли. Мира ушла в театр к Доброхромову. Он обещает ей примство. Мила планирует уйти в декрет. Скоро мир увидит Рудик-младший.
        - Содом и Гоморра! - отмечаю я.
        - Да, и мне пора в этот Содом. Пора грешить. Оставляю тебя на попеченье банде. - Надин спешно собирается. - Банда, эй! Я в театр, следите за Мишкой.
        Банда отзывается пятью сытыми урчащими голосами.
        Сестра гремит дверцами шкафов и с кем-то громко и спешно разговаривает по телефону. Я медленно цежу уже остывший вязкий бодрящий напиток.
        - Мишь, а ты в курсе, что рыжий, ну, по которому ты гуляешь по двору, всё время выпивает твой кофе? - бодро комментирует действия хвостатых Надин, коты в ответ не стесняются и мурчат, но сестра продолжает сдавать их проделки. - А Матраскин вчера притащил две крысы и сожрал их на веранде - хищник, блин. А вообще они молодцы. Коты-поводыри! Где-то раньше читала, но видеть довелось в первый раз. С такой-то охраной и оставлять тебя не страшно. Единственно, не общайся с соседями, если не хочешь, чтобы испортили настроение. Напоминаю про вчерашнюю тираду. Тебе сделать музыку погромче? Давай сделаю; надоест - просто захлопнешь ноут. Он на столе у окна.
        Входная дверь с грохотом захлопывается, и я остаюсь один на один с хвостатой бандой и воспоминаниями.
        ГЛАВА 47. КАК НАЗЫВАЕТСЯ ЭТА ПЕСНЯ?
        ***
        - О чём он поёт?
        Разглядываем уличного музыканта. Огромный чёрный пиджак, явно с чужого плеча, придаёт ему еще более тщедушный вид. Тельняшка порвана, словно нарочно, на самых видных местах. Штанины не по размеру и не росту длинных брюк небрежно лежат гармошкой на булыжной мостовой площади. Огромный стог непослушных лохматых завитков качается в такт музыке. Прохожие то останавливаются напротив, то мимоходом бросают монеты в высокий цилиндр.
        Уличные музыканты - отдельная достопримечательность Парижа. Они как круассаны, сувениры и туристы с рюкзаками: повсюду. Но этот - некий маг. И ты застываешь, как заговорённый, слушая, как он мурлычет на французском.
        - О чём он поёт, Кирилл?
        - О любви, Мышь.
        И ты подхватываешь меня и начинаешь кружить под медленное и романтичное напевание невысокого обитателя французских улочек. От нашего танца глаза его загораются, и песня и музыка звучат всё громче и громче.
        - Он поёт про то, что потерял свою самую большую любовь.
        - Странно, ну то есть песня грустная, но он поёт с улыбкой.
        - Настоящая любовь, даже если она осталась в прошлом, не может быть грустной. Нет, точнее сказать, не так. Настоящей любви не бывает в прошедшем времени.
        ***
        Ты говорил так много, а я всё забыла.
        Мой самый сильный якорь счастья любви - запах круассанов, шоколада и мокрых мостовых весеннего Парижа.
        Руки дрожат. Это память тела. Она воскрешает твои ладони. Мягкие и влажные от весеннего ночного ливня.
        Вспоминаю, как хрустели в пучке моих немеющих от радости пальцев крошечные букетики ландышей, обёрнутых в сочнейшую зелень петитгрейна. Мы же, ничего не замечая, танцевали на мокрых булыжниках под аккомпанемент уличного музыканта в безразмерном пиджаке и старой тельняшке. Ландыши соглашались и кивали бусинками-головками в такт мелодии.
        Для того, чтобы быть живой, не надо было забывать. Надо было всё вспомнить.
        ***
        Кружимся с тобой беззаботно, как малые дети. Прохожие останавливаются, и их всё больше. Понимаю, что зеваки глазеют не на музыканта, а на двух сумасшедших русских. Сумасшедшим же двум русским нет до зевак никакого дела. Они заняты только тем, что слушают музыку и видят лишь друг друга.
        - Так ты всё-таки мне скажешь, как называется эта песня?
        - Она называется «Tu me manques».
        ГЛАВА 48. МАСЛО ЛАНДЫША
        Сегодня я особенно рада увидеться с Павлом и Евой. Мне есть что им рассказать. И с порога салона, минуя приветливого консультанта, залетаю в лабораторию, так что Надин за мной не поспевает и только и может, что окрикивать: «Мишель, осторожно! Мишель, стой! Мишель, дверь!» А я всё чувствую, я словно всё снова вижу. Мною сейчас руководят не глаза, а что-то другое, какие-то инстинкты. Они обострились. А ещё невероятная радость обретения давно забытого.
        - Я всё вспомнила! - шумно дышу и кричу с порога.
        - Мишель, вот это резвость. Вы залетели так уверенно, как фурия! Добрый день, Мишель! Добрый день, Надин! - приветствует бодрый голос Евы.
        - Да! Павел, Ева, добрый день! Представляете, я всё вспомнила.
        - Не узнаю вас, Мишель! Вы какая-то другая. Но я рада, что вы всё вспомнили. Неужели всё-всё? - продолжает расспрашивать Ева.
        - Ровно столько, сколько мне нужно, чтобы дальше жить и снова дышать полной грудью. Я чувствую, что вот-вот полностью выздоровею. А Павел не здесь?
        - Да вы присядьте, - останавливает меня Ева. - Павел на складе принимает товар. Привезли масло ландыша, мы его давно ждали. Он скоро вернётся.
        - А можно прямо сейчас?! - я стараюсь перекричать своё сердце. Оно бьётся, как встревоженная галка, и вот-вот вылетит вместе с очередным выдохом. - Долго ждать? Мне нужно срочно вам рассказать!
        - Ну, если это так срочно, - ошеломлённая моим тоном Ева сдаётся сразу, - пойдёмте.
        Я дышу часто, словно после пробежки. Надин поддерживает меня, как дитя, но я так тороплюсь, что она постоянно чуть позади.
        - Мишель, можно спросить? Вы так смело ступаете, вы снова видите?
        - Да, - подтверждает сестра подозрения Евы, - она с позавчерашнего дня просто удивляет меня. Говорит, что не видит полностью, но словно всё стало явственнее и чётче. В понедельник пойдём на осмотр.
        Путь до склада недлинный. И вот мне в нос ударяет новый запах небольшого помещения, внутри которого живут сотни пузырьков и баночек с аромаджиннами.
        - Паша, мы тебя потревожим. Девочки к нам сегодня с новостями! - заинтригованно произносит Ева.
        - Дамы, приветствую вас! Видимо, что-то очень срочное? - отзывается парфюмер.
        И я кидаюсь вперёд, на голос Павла, чтобы рассказать ему скорей обо всём, что так торопливо везла: о том, что мне больше ничто не страшно, о том, что я любила и люблю Кирилла, и неважно, был он в прошлом или есть в настоящем. Кирилл всегда со мной. О том, что хочу видеть, а значит, обязательно буду. Но неосторожное движение - и земля уходит из-под ног. Лечу и падаю, ухватившись за какой-то ящик.
        ***
        Передо мной ты. Всклокоченный, с бокалом красного. Сидишь в узком кресле посредине кованого миниатюрного балкончика. Балкон настолько мал, что вмещает только кресло и круглый мизерный полосатый коврик. Дверь балкона открыта. Я стою внутри комнаты, напротив тебя, в нелепой кофте. Один борт кофты висит ниже другого. На пуговицах отчеканены миниатюры Эйфелевой башни. Тереблю их и смотрю прямо в твои глаза с хитрецой. Самые красивые сияющие льдинки, с переходом от дымчато-серого к кристально-голубому.
        - Вот вроде была идиотская идея - купить это чудовище. И кофта-то вроде неказистая. Но есть в ней что-то такое… не могу подобрать слов. - Ты делаешь большой глоток и не отпускаешь мой взгляд.
        - Сценарист не может подобрать слов. Нонсенс! - улыбаюсь и делаю шаг вперёд, к тебе.
        - А что, сценарист не человек? И потом, вот именно сейчас мне совсем не хочется упражняться в словоблудстве. Если надеть эту кофту на Соломона или Сару, то будет перебор. Поверь, будет тоска. Но на тебе она просто… ну да ты поняла, тут тоже слов не нужно.
        - Забираю? - я обнимаю сама себя руками, словно захватываю эту кофту, что висит на мне, в вечный плен.
        - Нет, - твоё лицо расплывается широко, как у чеширского кота, - эта кофта моя, и точка!
        - Ты же сказал - идиотская была идея.
        - Мало ли что я могу сказать после второй бутылки французского красного.
        - Ты же сказал, что она некрасивая, что она чудовищная, что она… - упорно удерживаю руки, и кофту, и свою позицию.
        Ты не даёшь мне продолжить, впрочем, как и в большинстве наших диалогов. Ты всегда говоришь больше меня.
        - Мышь, давай закончу вместо тебя! Чудовищно уютная. А уютная - это лучше, чем красивая, модная, современная и прочая чушь. Уютная - это значит своя. Это значит - домашняя. Это значит - родная. - Ты доволен ответом и снова делаешь большой глоток, не отпуская моего взгляда.
        - Хм. А я чудовищно уютная? Или красивая? - делаю еще шаг навстречу тебе.
        - Моя Мышь - всё, о чём можно только мечтать.
        Ты поднимаешься из кресла, переступаешь через порог балкона, заполняя весь проём в комнату. Ставишь пустой бокал и подходишь вплотную. Бережно одной рукой проходишься по моим плечам. Кофта падает на пол и принимает нас двоих. Изучаем друг друга прямо на её буклях. В кармане под нами что-то тихо звянькает. Не обращаем внимания, нам всё равно. А тем временем городской воздух из комнаты вымещается незнакомым, но дурманящим ароматом.
        И только утром в одном из карманов кофты Соломона мы обнаруживаем разбитый пузырёк. Причину дивного аромата, который сопровождал нас весь тот вечер, всю ту ночь и еще многие дни и ночи, проведённые в отеле и здесь, дома.
        ***
        Той весной мы привезли из поездки в Париж этот запах, и нам казалось, что он не выветрится никогда, но спустя неделю нам и не хотелось, чтобы он выветривался. Необычное благовоние напоминало о поцелуях на узком мостике и брошенном в Сену ключе, растаявшем грушевом шербете на твоих губах, сердечном шансоне, хрустящих пакетах с каштанами, свистках французских полицейских, застукавших нас на мощёной аллее.
        С тех пор этот аромат впечатался в мои воспоминания, как аромат наивной, дерзкой, бесшабашной, но самой прекрасной нашей истории.
        - Фуф, Мишь, ты цела? - Надин склоняется прямо надо мной. Её губы по-прежнему одеты в ярко-красную помаду. Светлые волосы гладко убраны. Она тщательно ощупывает всю меня. Проходится по моим рукам, голове, плечам и, убедившись, что я цела, тяжело падает на деревянный стул.
        - Напугали вы нас, Мишель, - произносит Павел. Кончики его закрученных усов нервно подрагивают. Он цокает и поправляет очки в роговой оправе.
        - Ничего не болит? - заботливо уточняет Ева. Эта женщина - и правда невысокая, пышная, кучерявая блондинка в ярко-розовом платье.
        - Я в порядке! Что это за аромат? - перевожу растерянный взгляд с одного собеседника на другого.
        - Масло ландыша. - Павел отвлекается от меня: - Слава Богу, не всё разлилось. Ева, сколько бутылочек разбилось?
        Ещё не могу понять толком, что произошло.
        Погружение. Оно было таким глубоким, что перестали существовать звуки, голоса. Перестали существовать люди, пространство, стены. Разорвалась нить прошлого, настоящего и будущего.
        Это тот самый аромат, который я услышала в Париже из кармана кофты Соломона.
        Масло ландыша. Вот он, мой аромат счастья.
        Возвращаюсь в настоящее, и туман, стоящий прежде завесой, как пелена, спадает, а его остатки клочками двигаются и играют всеми цветами. Мне и хочется, и не хочется возвращаться в настоящее, в реальное. Тело дрожит, как от ледяного дождя. Сижу совершенно оглушённая невероятной музыкой, которая заливает пространство внутри моего тела. Но это не печальная мелодия, это та самая песня. Песня французского уличного музыканта.
        Надин обнимает меня. Павел и Ева щебечут, а я, потрясённая, понимаю, что всё увидела и вспомнила.
        Никаких таблеток для прекрасных воспоминаний, никаких машин времени.
        Так работает феномен Пруста. Вы вдыхаете. Импульс. Двадцать секунд, и вы в том месте, куда вас перенесла эта мельчайшая молекула.
        Аромат - масло ландыша.
        Музыка - «Tu me manques».
        Теперь я знаю, как звучит мой аромат счастья. Тот аромат, который даст мне в полный голос сказать: «Я не боюсь темноты!»
        У него много голосов. Запах мокрой парижский улицы, голос шансонье, голос белых листов бумаги с моими недорисованными эскизами и твоими недописанными сценариями, и твои «люблю», сказанные в разных тональностях.
        Это голоса каждого дня, проведённого вместе с тобой. Теперь неважно - утро, ночь, вечер. Всё звучит по-своему, но всё звучит прекрасно.
        ФИНАЛ
        ГЛАВА 49
        Женщина в строгом брючном костюме смотрит на меня из-за белого стола чуть свысока, но не надменно. Так смотрят на человека учителя и врачи. И ещё психологи.
        Стараюсь, чтобы каждое моё слово звучало чётко и решительно.
        - Ольга Витальевна, пусть сегодня будет последний сеанс. Я так решил. Вы, возможно, будете настаивать, но я решил точно.
        - Кирилл, - деликатно и мягко она даёт понять, что согласна с моим решением, - настаивать не буду. Можете даже ничего не объяснять, если вам не хочется.
        - Спасибо. Действительно, объяснять не хочу. Вы ещё раз подтверждаете звание лучшего психолога.
        - Кирилл, я знаю. Но бывают случаи, тяжёлые даже для лучших психологов. Благодарю, что вы смогли в конце концов открыться. Сложно, очень сложно признаваться во всех своих слабостях и страхах незнакомому человеку, хоть и врачу. Но у вас получилось. Полгода…
        - Целых полгода? - я не считал время, но срок меня искренне удивляет.
        - Всего полгода, - перехватывает она, не повышая голоса. - Поверьте, порой терапия длится годами.
        - А у меня был сложный случай?
        - Знаете, Кирилл, самое тяжёлое, что способна принять человеческая психика - смерть любимого родного человека. Ваша трагедия и ваше к ней отношение… Думала, что придётся работать дольше. Каким подавленным вы были, даже мне было страшно вас слушать, Кирилл. У вас были крайние состояния.
        - Теперь нет. Теперь всё будет иначе. Понимаете, Ольга Витальевна… Вы сказали, что могу не рассказывать, но всё-таки сейчас, думаю, стоит с вами проговорить. Словно освободил не себя, а Мишель. Она ведь всю жизнь мучилась от страхов. Я не знал, как ей помочь, а может, не хотел. Много работы, успех, награды, командировки. Всё так глупо. Только она имела значение. И вот сейчас я словно освободил её, и вылечил не себя, а мою Мышь.
        - Да, Кирилл, многие ожидают, что психолог извлечёт чудо-пилюлю. Даст стаканчик с водой. Таблетка ещё не долетит до желудка, а ты уже починен. Так не работает. Мы призываем думать и осознавать всё самостоятельно. С вами получилось. Я искренне довольна нашими результатами. Вы сами нащупали свою идеальную терапию. И я так понимаю, вы всё закончили?
        - Да, вчера наконец-то я вышел на финишную. Осталось всего ничего. Дописать финал. Знаете, я бы не сказал, что всё отступило и снова крылат. Нет, но вчера чётко почувствовал, что теперь могу сам справиться. И ещё, теперь я знаю, что на вашей кушетке люди не расслабляются, а напрягаются, как при родах.
        - Интересное сравнение, Кирилл.
        - Да. Эта мысль мне подсказала один из ходов в моём сценарии. Так что вы, Ольга Витальевна, можно сказать, в какой-то степени мой соавтор.
        - Приятно, но я так понимаю, на гонорар рассчитывать мне не придется?
        Мы оба смеемся - искренне, громко.
        - Шутка, конечно. Но если серьёзно, Кирилл, хочу попасть на будущий спектакль. И не как ваш психолог, а как театрал. Могу надеяться на пригласительный?
        - Лучшее место вам гарантирую, - тороплюсь заверить своего психолога.
        Встаю с кушетки, на которой, как оказалось, провёл почти полгода, и с лёгкостью покидаю кабинет с табличкой: «Ольга Витальевна Прохорова. Психолог».
        Больше не вернусь ни в её кабинет, ни в город. Заезжаю в квартиру, спешно бросаю в чемодан самые важные вещи: плащ, безразмерную кофту с сердцем на спине, диктофон, аромалампу с кривоватой крышкой, нашу последнюю совместную парижскую фотографию в винтажной рамочке от Сары, ультрабук. По дороге заворачиваю в зоомагазин и спешу в наш заброшенный дачный домик.
        Больше не хочу заглядывать в чужие окна.
        Больше не хочу рассматривать незнакомые пары.
        И тут вспоминаю своё обещание прислать пригласительный - и момент в моём сценарии с карасём по имени Ольга Витальевна.
        Представляю глаза психолога, и смех застигает меня врасплох на заднем сидении такси.
        Откидываю голову, позволяя настроению пройтись по всему позвоночнику. Таксист оглядывается, скалится в ответ, и машина останавливается у невысокого забора.
        ГЛАВА 50
        В посёлке безлюдно. Такая земная дневная тишина. Словно здесь и нет человека вовсе. Слушаю ветер и урчание причмокивающего моими гостинцами незнакомого кота.
        - Что, мохнатый, повезло тебе? Теперь у тебя есть имя и дом. Ну пошли, и готовься к помывке и процедурам.
        Мой задушевный разговор с бездомным хвостатым бесцеремонно прерывает подбежавший запыхавшийся сосед.
        - Кира, - он срывается на крик: - Кира! Кому сказал, фу, фу, не жри ничего на улице! Фу, сколько можно говорить!
        - Физкульт-привет! Что, Стас, всё бегаешь?
        - Всё догоняю! Привет, сосед. С этой моей дамой, - он пытается отдышаться и кивает в сторону удаляющейся собаки, - ходить пешком не приходится.
        - Старушка стала совсем неуправляемая?
        - Кира-то? Ага. Что молодая, что старая, но сучка - она и есть сучка. Кобель выскочил, и она за ним. А ты, смотрю, в кошатники записался?
        - Похоже, записался.
        - Чего-то подранный какой-то. Бездомный, что ли?
        - Теперь домашний. Матраскин зовут.
        - Прикольное имя, сам придумал? А, ну да, конечно, сам, - он похлопывает меня по плечу. - Ты ж у нас кто там, дай Бог памяти… Сценарист?.. Кира, фу! Всё, сосед, потом поболтаем, - Стас срывается с места, и его «фу, фу, Кира!» тает вместе с ним, снова догоняющим лупоглазую чихуахуа.
        Намеренно долго нащупываю в кармане рюкзака ключ. Что там, в доме?
        Двор вычищен. Декоративный прудик зарос травой. Он высох и смотрит в небо пустой глазницей. На скрипящих, рассохшихся ступенях, ведущих через веранду к двери, меня догоняет хромой старый кот.
        - Имя тебе - Матраскин. Запомни. Ну, давай заселяйся. С тобой будет не так тоскливо.
        Кот, навострив уши, словно понимая, сигает через веранду и оказывается у двери первым. Потом переступает порог и входит так уверенно, словно всегда тут жил или точно бывал.
        Мне ничего не остаётся, как сделать шаг вслед за ним. Вхожу в узкий коридор с ярким цветным ковриком на полу.
        Здесь всё по-старому. Что за тревожные стуки? А, это же моё сердце.
        В доме чисто, предметы аккуратно расставлены. Два кресла-качалки, твоё и моё любимые, стоят ровно на тех местах, где мы всегда их ставили - напротив друг друга. На мою качалку с чувством абсолютного и безраздельного хозяина вскакивает новый четвероногий обитатель. Довольно зевнув, он прокручивается вокруг хвоста и укладывается калачиком. Бросаю рядом сумку и рюкзак и возвращаюсь к входной двери.
        Сейчас я смотрю на неё, как на портал в другое измерение. В то измерение, где мы не отправились в путешествие на остров, не взяли напрокат мотоцикл, не поехали в дождь и ночь… В то измерение, где ты осталась жива и ждёшь меня в этих самых стенах, покачиваясь у камина.
        А в этом измерении, в этой реальности я чуть не убил сам себя от горя после того, как врач произнес: «Извините, но сделали всё, что могли. Такие травмы летальны». Месяц я лежал, не желая признавать случившееся. Месяц искал психолога. И полгода ходил на приём к самому лучшему, которого нашли друзья.
        Смотрю на дверь, как на портал в другое измерение. Я хотел бы, но не способен ни телепортироваться, ни исчезнуть.
        Тебя больше нет, но теперь я точно смогу с этим жить.
        Жить ради памяти.
        Трогаю потрескавшиеся красные буквы на входной двери.
        Пальцы, подёргиваясь, проходят по:
        “Свет выключила!”.
        Соскальзывают и осторожно трут:
        “Вещи разложила! Двери закрыла!”.
        И надолго задерживаются, кружась, на самом главном:
        “Люблю всегда! Твоя Мышь”.
        Дверь внезапно открывается, чуть не хлопнув меня по носу. Едва успеваю увернуться. На меня налетает высокая корпулентная женщина.
        - О, горный мой Бог! Ты, Кирилл! Я уж напугалась, когда увидела, что калитка открыта. Думала, вай-вай, воры! Что ж ты не предупредил, что в дом приедешь? Рузанна чуть сердца не лишилась.
        - Рузанна! - эта громогласная женщина, как всегда, вовремя. Заключаю её, смутившуюся от неожиданности, в объятия.
        - Ну, сейчас Рузанна растает, - она обмякает и краснеет. - Пошли, Кирилл. Чего толчёмся в коридоре.
        Беру её тяжёлую сумку, и мы вместе направляемся вглубь дома.
        - А я и для себя неожиданно принял решение переехать. Поэтому, Руз, не успел предупредить. Да и не знал, что ты можешь тут оказаться.
        - Ну конечно! И этот уже тут? - заявляет она невпопад, словно меня не слышит.
        - Ты про кого? - решаю уточнить, хотя понимаю, о ком идёт речь.
        - А-а-а, про то ленивое прожорливое существо!
        - Понял, про кота. Знакомься, Рузанна - Матраскин. Наш новый житель.
        - Матраскин так Матраскин. Рузанна всех накормит.
        Она многозначительно цокает и удаляется на кухню. Между звяньканьем тарелок и сковородок различаю только её плохо улавливаемые возмущения и редкие гнусавые мяуканья. Значит, они уже знакомы, и, судя по всему, - давно. Что ж, так тому и быть.
        - Ну вот, нового жильца я уже накормила, пошли, Кирилл, пошли, покормлю тебя и поеду.
        Никто не умеет готовить так вкусно, как наша бывшая помощница по дому.
        - Рузанна, как всегда, всё бесчеловечно вкусно!
        - А-а-а! Ешь, ешь, Кирилл. Мальчик мой, вот и глаза у тебя наконец-то живые стали. Столько времени прошло. Почти год. Меньше? А, неважно. Важно, что ты на живого человека похож опять стал.
        - Рузанна, это ты тут такой порядок поддерживала? Я просто обязан тебя отблагодарить. Скажи как?
        - Э-э-э, да никак. Вы с Мишей для меня как родные. А в пустом доме поселяется злой дух, не могла ж Рузанна допустить, чтобы дом пустовал. Да и тебе не до дома было, что ж, я не понимаю? А квартиру на кого оставил?
        - Рузанна, с квартирой я пока не решил. А ты будешь мне продолжать помогать? Пожалуйста! У нас вот теперь, видишь, и хозяйство завелось. Один не справлюсь.
        - Горный мой Бог, ну а как же я вас одних, мальчики мои, оставлю?!
        - Ну вот и славно! Матраскин, всё, теперь мы как за каменной стеной.
        - Каменная стена только на неделю уедет, а потом вернётся. Продержитесь?
        - Судя по тому, сколько ты опять наготовила своих када, тут не неделю, тут месяц продержаться можно. Руз, ну кто всё это будет есть?
        - Так гостей каких-то там, я не знаю, позови. Слишком долго тут было тихо.
        - Спасибо за идею.
        Знаю, кому могу позвонить всегда. Люди, как и всё в нашей жизни, временны, но не эта парочка. Когда мой мир рухнул, почти все номера в телефонном журнале контактов удалил без сожаления. И эти два номера я удалял раз за разом, но они раз за разом высвечивались. В отличие от многих прочих, два этих имени остаются в моём телефоне.
        Она хватает телефон, словно давно ждет моего голоса:
        - Не верю глазам, но верю ушам. Ну наконец-то! Привет, Кирилл. Ты как?
        - Приезжайте вечером. Рузанна опять разошлась, столько настряпала, не съем…
        - Кирилл, - отрезает она командным тоном, - не продолжай. Беру Рудика, и уже едем!
        Разговариваем мало. Больше пьем и молчим. Они боятся задавать вопросы, я не знаю, как лучше начать. После второй бутылки крепкого красного, когда на тарелках с мясом, печеньем и восточными вкусностями остаются лишь крошки, мы наконец-то выходим на ровные беседы ни о чём - а потом и о главном, что кипит и обжигает внутренности каждого из нас.
        - Ну, давай читай. Говоришь, сценарий новый написал. Читай.
        Мои гости когда-то здесь были постояльцами. Для них всё во дворе и обиталище знакомо. Учитывая, сколько времени они тут проводили, можно сказать, что наш дом - это и их второй дом. Смотрю на парочку и словно возвращаюсь в доброе прошлое. Но не обольщаюсь.
        Читаю без остановок.
        Гостья заправляет растрепанные ветром белокурые волосы за аккуратные ушки и привычным варварским способом забирается под мышку к смиренному спутнику. Она то покручивает помолвочное колечко, то негромко всхлипывает, отпивая из большого пузатого бокала.
        Иногда не выдерживаю и я. Тогда делаю паузу, чтобы перевести дыхание.
        - Столько всего нахлынуло, - произносит наконец гостья. - Прости, но я не могу. - Она отворачивается, запускает в густые крашеные локоны тонкие пальцы, проводит по голове, словно расчесывает волосы, и, всхлипнув, смахивает в очередной раз что-то невидимое с глаз.
        - М-да-а-а. Хорошо, хоть Надин осталась у тебя сестрой. - Долго молчавший её спутник пытается снять напряжение.
        - Да, спасибо, мне правда приятно, - подхватывает блондинка. - А ты, Кирилл?
        - А я? - Я решаю, что как раз сейчас тот момент, когда пора говорить откровенно и без стеснений. - Слишком мало её ценил, а потому не достоин быть слишком хорошим героем. Я не смог её вылечить от страхов в той жизни. Но я вылечил её в другой. Где она наконец-то стала свободной.
        - Но разве любовь - это свобода? - задумчиво спрашивает черноглазый мужчина.
        - Рудик, как раз настоящая любовь и есть настоящая свобода. Когда знаешь, что твой человек просто счастлив, просто дышит, и не требуешь и не ждёшь ничего. Тогда и обретаешь истинные крылья.
        - Но зачем ты написал это? Какой-то мазохизм. Такое писать и читать - как поддерживать без кожи незаживающую рану и подсыпать на неё соль. Ведь лучше всё забыть. Ведь так лучше?
        - Нет, я не хочу её забывать. Я хочу о ней помнить всегда. Она будет выходить ко мне в сотнях разных женщин, которые будут играть её роль на сцене или в кино. Она будет смотреть на меня с тысяч разных афиш, говорить со мной со страниц тысяч книг. Она будет жить всегда, а я буду всегда её любить.
        Всегда в ответ на её «всегда». Ибо настоящая любовь только такая, и никакая другая.
        Вы знаете, что во французском языке нет фразы «я скучаю по тебе»? Ты говоришь - «tu mе mаnques», что переводится как «ты отсутствуешь у меня».
        Как это точно. Именно так и верно говорить. Только так и нужно говорить.
        «Ты отсутствуешь у меня». Словно ты ушедшая кровь или вода, покинувшая тоскующее русло реки. Ты словно душа, покинувшая иссохшее бездыханное тело, ты словно сердце, выпавшее из гнезда, в котором некогда билась жизнь и крылья распахивались навстречу ветру.
        Именно ради такого чувства и стоит жить, а иначе зачем, если ты отсутствуешь у меня.